Лето с капитаном Грантом [Сергей Анатольевич Иванов] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]


«Лето с капитаном Грантом»

СЕРГЕЙ ИВАНОВ

«Июнь, июль, август»

СЕРГЕЙ АЛЕКСАНДРО́ВИЧ

«Лето с капитаном Грантом»

НАТАЛЬЯ ХМЕЛИК

«Длинные дни короткого лета»

Отсканировано и обработано: https://vk.com/biblioteki_proshlogo


Как встретились герои этой книги

Каждый из вас, ребята, наверняка хотя бы однажды побывал в многодневном походе и хотя бы одну смену провел в пионерском лагере. Не знаю, как вы себя чувствовали, впервые попав в непривычную обстановку. Знаю только, что не всем и не всегда это легко — утвердить себя как личность.

Я, редактор этой книги, тоже, конечно, знакома с жизнью в пионерлагере и в походе не понаслышке. Не стану утверждать, что такая жизнь всегда в радость. Многое зависит от взрослых и от ребят, с которыми ты рядом. Но еще больше зависит всегда от себя самого — как именно ты самоутверждаешься?

Я люблю читать о подростках, несмотря на то что давно вышла из этого прекрасного, хотя и трудного, возраста. Но если раньше я читала книги, то теперь больше читаю рукописи, которым суждено или не суждено стать книгами. И тогда и сейчас я ищу в них главное — желание и умение автора видеть правду, его искренность и бесстрашие, доверие к читателю, высокое мастерство. И меньше всего мне нравится стремление писателя поучать, будто ему давно известно, как надо поступать в разных жизненных обстоятельствах. Истина ведь не известна никому — писателю тоже приходится постоянно искать ее в жизни. И если он честен, то этот поиск будет виден вам. А если он еще и талантлив, ему удастся додумать то, до чего вы пытались, но не смогли додуматься и выразить это так, что вам захочется воскликнуть: «У меня тоже так было! Я тоже так думал, но не так ясно!» Потому что настоящий писатель видит проблемы остро и выражает свои мысли точно.

Иногда взрослым кажется, что книги для детей пишутся на «детские» темы. Но ведь вас интересует все. И если писатель хочет полного доверия, он должен снять ограничители и признать: детских тем нет. Есть умение или неумение найти общий язык. А говорить можно обо всем на свете: о любви, о предательстве, о смелости, лицемерии, трусости, заблуждениях… Да мало ли о чем можно говорить, когда понимаешь друг друга!

Сергей Иванов, Сергей Александрович и Наталья Хмелик, авторы повестей, напечатанных в этом сборнике, мне кажется, вполне заслуживают вашего доверия. Во-первых, потому, что они не боятся обсуждать «недетские» темы. Во-вторых, потому, что они не стремятся поучать, а пытаются разобраться. Они не делают скидок на возраст и не лицемерят. Впрочем, об этом вам судить. Очень надеюсь, что, читая эту книгу, вы не раз воскликнете: «У меня тоже так было! Я тоже так думал, но не так ясно!»

Все они любят спорт — за честность борьбы, за смелость, за проявление характера, за благородство. Сергей Александрович и Наталья Хмелик — молодые авторы. До этого в издательстве «Физкультура и спорт» были напечатаны их первые книги — С. Александровича «Будь счастлив, неудачник!» (о юных футболистах и их тренере), Н. Хмелик — «Постарайся попасть по кольцу» (о девочке, увлеченной баскетболом). Несколько лет назад они, независимо друг от друга, задумали повести о ребятах, отправившихся в поход. Когда эти повести были написаны, стало ясно, что лучше всего издать их в одной книге — они близки не только по теме, но и по убеждениям авторов, главное из которых — требовательность к себе и терпимость к другим.

Подготавливая рукопись к изданию, я познакомилась еще с одним писателем — Сергеем Ивановым, хорошо известным вам по книгам «Ольга Яковлева», «Тринадцатый год жизни», «Его среди нас нет» (если вы их не читали, очень советую взять в библиотеке), по фильмам «Из жизни Потапова», «Ты только не плачь», «Шестой «В» — с нами не соскучишься», по мультикам: «Падал прошлогодний снег», «Это совсем не про это», «Бюро находок». Выяснилось, что это автор той же «группы крови»: его интересуют те же проблемы, и его повесть «Июнь, июль, август» обращена к ребятам того же возраста — 12–14 лет.

Так получилось, что каждый из трех авторов рассказал об одном лете, может быть самом для себя интересном, и в книге теперь три лета. Читая их рукописи, я не могла отделаться от ощущения, что они знакомы друг с другом: есть в их повестях совпадения не только тем, взглядов, но и некоторых важных деталей. Мне стало казаться, что когда-то, при каких-то обстоятельствах они хотя бы на миг должны были встретиться и обсудить свои впечатления о жизни.

Как же приятно мне было убедиться, что они действительно знают друг друга! И если не сидели втроем и не болтали непринужденно обо всем на свете, то интересовались творчеством друг друга, находили в нем общее, «сочувствовали поискам».

И еще несколько дорогих для меня совпадений: в лагере «Маяк» я работала вожатой (правда, ребят там звали не так, как в повести С. Иванова, но ведь должен же быть в книге авторский вымысел), по реке на байдарке плавала (правда, не по Гауе, как в повести Н. Хмелик, но ведь это неважно), капитана Гранта много раз видела (оказалось, что с Сергеем Александровичем мы ходили в один и тот же Дом пионеров, правда в разное время, но разве в этом суть?)

Так что за достоверность описанных событий ручаюсь.


Вера Шабельникова



Июнь, июль, август

Посвящение

Пионерский лагерь «Маяк» действительно существует в Подмосковье. Вот где он именно — этого уж я не буду говорить, рассекречивать.

Там красивые места. Леса… Вернее, там высокие холмы, покрытые лесом. А в глухих оврагах, между каждыми двумя холмами, гремят ручьи, усиленные микрофоном лесного эха. Гремит такой ручей, словно маленький Терек.

Там хороши бывают туманы, которые по вечерам роятся в оврагах и медленно двигаются и клубятся, словно отряды какой- то неведомой армии.

Наутро чудесное солнце встает из этих туманов, из-за этих лесов — румяное, лакированное. И выпуклое, будто гонг. Ну, словом, такое, каким и следует ему быть, каким оно и бывает почти каждое утро в июне, июле и августе.

Лагерь, вся местность вокруг в этой книжке самые настоящие… Да и люди здесь — взрослые и пионеры — тоже, можно сказать, настоящие. Мне даже это сильно мешало в работе. Я их всех знал, со многими из них подружился, и мне неловко было что-то про них сочинять, придумывать.

Но ведь без литературного вымысла не оживет ни одна книга. Некоторые думают, что в книжке все должно быть как в жизни. Это неправильно. На самом деле в книжке все должно быть куда громче, ярче, жестче и веселей.

И я решил тогда: взять и замаскировать пионеров и взрослых этого лагеря — от них же самих. Всем поменял имена. Кое-кому нарочно поменял внешность (как бы наложил литературный грим), кое-кого переселил в другие отряды.

И теперь мои герои из литературного «Маяка», «спрятавшись» от своих двойников из жизни, могли на страницах повести действовать так, как им хотелось. Как требовали обстоятельства того или иного приключения.

Только одного человека я никак не мог ни изменить, ни загримировать. Это начальник «Маяка». Как в жизни его зовут, так и в книжке — Олег Семенович. Как в жизни он выглядит, так и у меня. И говорит он так же, и действует.

Почему так получилось? Может, он человек какой-нибудь особенный?.. В «Маяке» я почти не встречал людей неинтересных. Но этот все же особенный из особенных.

Много лет назад в мечтах своих он придумал «Маяк», придумал лагерь, из которого никому не хочется уезжать, в котором… нет, вовсе нет, вовсе не бесконечное веселье (оно тоже, поверьте мне, скука), в котором ты должен чувствовать себя свободным среди свободных, и смелым среди смелых, и честным среди честных, в котором многое разрешается человеку. И не разрешается только одно: вести себя низко!

Такой вот он задумал лагерь, на словах простой, на деле очень трудный!

«Честный среди честных», «не вести себя низко» — ведь это только написать легко.

А все-таки он сделал. И продолжает делать — каждое лето. И с новыми ребятами, и с теми, кто не без гордости зовет себя «ветеран».

Я посвящаю эту книжку «Маяку», его взрослым и ребятам.

А больше всего я посвящаю свою повесть начальнику «Маяка», про которого вы много тут чего узнаете.


Автор

Глава первая ОСТРОВИТЯНИН

Лагерная жизнь обрушилась на Леню Осипова уже в автобусе: гвалт, шум, песни. Здесь многие были знакомы — лезли через проход, оборачивались, лупили друг друга по плечам… Леня сидел на длинном заднем сиденье, через него переговаривались, он мешал. И наконец ему сказали:

— Слышь, э! Ты пересядь вон туда, а?

Так он был задвинут в самый угол. Место, кстати, даже более удобное, но и более обидное. Леня обернулся в заднее окно. Как и во всех автобусах, оно было пыльное, серовато-коричневатое. Асфальт вылетал из-под колес, а потом останавливался, постепенно застывал ровной прямой дорогой. И все дальше, дальше от Москвы…

Мимо мчали грузовики, «Жигули» и «Волги». Леня Осипов с тоскою завидовал им. Через час они будут дома.

А лагерный автобус все убегал, все увозил Леню. И не хотелось оборачиваться. Казалось, обернешься — тут и конец пути. И Леня продолжал смотреть назад, на улетающую дорогу, словно еще надеялся увидеть давным-давно уже невидимую Москву.

В лагере он уже был однажды. Недели за три до начала каникул они приезжали сюда с отцом. Сошли с электрички на какой-то там станции. Потом километра три пробирались через сырой еще, не до конца оживший лес. Лене бы радоваться, что он вместе со своим отцом, что он в лесу, да не получалось.

По широкой, неистоптанной лесной дороге они вышли наконец к лагерю. Когда-то — наверное, осенью — здесь прошла телега. След на влажной земле так и не успел зажить. И теперь в узкой колее стояла полая вода. След тянулся далеко и синел, словно рельса. И там, в конце его, Леня увидел однообразные домики и понял, что это лагерь.

С одной стороны у лагеря не было никакой загородки, только лес, а с другой — высокий облезло-синеватый забор и за ним шоссе. Леня догадался, что сюда можно было бы попасть и более простым путем, не через лес. Но отец это сделал нарочно, чтобы подружить Леню и лагерь.

Они прошлись от домика к домику по рыжей прошлогодней траве, сквозь которую кое-где пробивались зеленые чубы. Здесь все строения были синие: дома, скамейки, забор.

— Ну что… По-моему, неплохо, — сказал отец виноватым голосом.

Лене сделалось стыдно, что у него сейчас такая, наверное, тоскливая и кислая физиономия — несчастный вид. Он упал коленями на траву, сделал кувырок, как его учили на уроках физкультуры. Встал, улыбнулся отцу. Штаны на коленях были мокрые… Несколько секунд они смотрели друг на друга.

— Ну, а хочешь — не езди, — сказал отец. — Обстоятельства тебе известны.

— Почему? — быстро ответил Леня. — Мы же договорились!

За футбольным полем и еще другим пространством, тоже ровным и тоскливым, как плац для марширования, они увидели три или четыре десятка сваренных между собой обрезков водопроводных труб. Такие как бы перепутанные турники. Турниковые джунгли.

— Это для чего же? — сам себя спросил отец. — Лазить, что ли?

— Вряд ли. — Леня пожал плечами. — Тут загремишь — не поймают… А им за них отвечать… за детей.

— Кому им?

— Ну, воспитателям… вожатым этим…

Отец ничего не ответил. Наверное, думал так же, как сын. Леня повис на нижней перекладине. Синяя краска кое-где облупилась.

— Ну чего? Пойдем? — сказал отец. — Мама там с обедом нас ждет.

У начала лесной дороги с водяной змеистой рельсой они остановились, еще раз посмотрели на лагерь.

«Только не надо быть таким несчастным, — сердито подумал Леня. — Не надо из себя много строить, понял? И раз я обещал, то сделаю!»

В сущности, никаких обещаний с него не требовали. Да и что за проблема: одну смену отбыть в лагере. Впервые за многие годы его родителям достался летний отпуск в одно и то же время. А месткомовцы помогли достать путевки в один и тот же санаторий. Это и были обстоятельства… Но значит, обычное Ленино летнее счастье летело вверх тормашками: ни дачи, ни речки Мамонтовки, ни ребят.

— Сын, ты вообще что? С людьми плохо сходишься? — уже в метро спросил отец.

Леня в ответ пожал плечами. Не хотел он сходиться с кем попало, когда у него уже были друзья! На даче и на станции Клязьма. А не в этой

синей одинаковости.


* * *


И вот они приехали. На знакомый Лене плац, сильно с тех пор позеленевший. У отрядных домов (тех самых голубых строений) на траве горой лежали чемоданы. И Ленин тоже лежал где-то там. Все чемоданы предписано было сдать в кладовку.

Никто, между прочим, об этом не думал. «Они просто привыкли. А я приехал сюда не для того, чтобы привыкать. Отбуду двадцать восемь дней — и на Клязьму». Леня отвернулся от той кучи народа, которая была его вторым отрядом. Сел на низенькую, опять голубого цвета, скамейку, врытую в землю. «Я это делаю для своих родителей. Я же не эгоист какой-нибудь». Родители даже и не заметили, что Леня сюда не хотел ехать… Так он думал.

В нескольких шагах от себя Леня Осипов увидел девчонку. Она сидела на плотном коричневом рюкзаке. Такая одинокая среди общей громкой суетни. Как беженка. Девчонку эту по автобусу Леня не помнил. Но она сразу приглянулась ему — за тоскливые глаза. Он с ней был как бы из одного тайного общества.

Леня не умел заговаривать с незнакомыми людьми. И некоторое время ждал, что, может быть, она сама заговорит. Но девчонка смотрела куда-то — не то на Леню, не то мимо Лени. Он даже оглянулся — там был… его отряд и отрядный дом. Тогда он наконец спросил:

— Э, ты чего тут сидишь? Ты из какого отряда? — Вот он и произнес первое лагерное словечко.

Девчонка посмотрела на Леню испытующим и грустным взглядом:

— Во втором должна быть. А меня не берут!

— Почему? — удивился Леня.

— Потому… Что ж ты, не понимаешь? Потому что лагерь не резиновый… Я к Олег Семенычу подошла — просила-просила…

— К какому Олег Семенычу?

— К начальнику. Что ж ты, не знаешь?.. Я уж здесь два часа вас жду. Приехала на электричке и жду! А теперь он меня на автобусе… «Придется, говорит, назад».

— А почему ты путевку-то не купила? — спросил Леня, продолжая недоумевать.

— Мама не смогла! Что, думаешь, этих путевок миллион, что ль?

В ушах у нее вставлены были сережки-проволочки с как бы золотыми горошинами на концах.

Неожиданно девчонка заплакала, утерла глаза кулаком. Лицо у нее сделалось старушечье… Леня оглянулся и понял, в чем дело: это автобусы начали раскочегаривать свои моторы.

— Да неужели тут лишнего одного местечка не найдется?

— А где ты его возьмешь-то? — быстро спросила девчонка, словно уличая Леню во лжи. — Олег Семеныч говорит: если б кто-нибудь уехал или не приехал… Ну вот возьми ты — уедь, уедь! — Она посмотрела на Леню без всякой надежды. — Вот так же и все. Понял?

В душе у Лени звучало то ли удивление, то ли досада. Он бы рад был отдать ей путевку, но не мог.

Бибикнул автобус, и девчонка послушно побежала, подхватив свой рюкзак. Она была в синей юбке, белой блузке и в сверкающем, отглаженном галстуке — прямо хоть для кино снимай. Так хотела всем понравиться, а ее все равно не взяли…


После обеда в шумной, как цех, столовой начался тихий час. Раньше его называли «мертвый». А теперь говорить так считается «некультурно». Это Леня отметил про себя с непонятно сердитой усмешкой.

Он лежал с открытыми глазами, средь бела дня, в этой огромной спальне, похожей на класс.

На Клязьме он мог бы делать сейчас что хочешь… Он даже не знал что, но что хочешь. А здесь обязан был лежать!

В палате кто спал, кто тихо переговаривался о чем-то там прошлогоднем. И никто не подумал сказать Лене: «Эй, а тебя как зовут? Осипов? Ну давай с нами поговорим…» Он не знал, о чем стал бы говорить с ними. И поэтому было, наверное, даже лучше, что с Леней никто не заговаривал. Но все-таки предложить они бы могли…

Он заснул в этом скучном настроении. А проснулся, когда уже надо было просыпаться. Опять: не хочешь, а надо. Его разбудил длинный худой мальчишка, которого звали Грошев. Их кровати стояли рядом.

— Э, — сказал мальчишка, — давай просыпайся… Тебя Осипов вроде зовут?

— Да, Осипов, Осипов! — Леня был сердит, как и всякий человек, которого будят ни с того ни с сего.

Мальчишка с неодобрительной внимательностью посмотрел на Леню, но ничего не сказал. Они были слишком уж в неравном положении: Грошев уже встал, а Леня еще лежал в постели.

После полдника наступило такое время — каждый делай что хочешь. Кружки еще не работали, секций пока не существовало. «Странный лагерь», — подумал Леня, хотя других лагерей в своей жизни не видал — только по телевизору. Ему неприятно было, что он ворчит себе под нос, как старый дедушка.

А народ занимался кто во что горазд. Малышня гоняла в собачки, а кто поспокойней — в съедобное-несъедобное. А кто постарше — в круговую лапту, называемую здесь пионерболом.

Но основной народ, как и следует, налип вокруг теннисного стола. Леня у себя на Клязьме был не из последних игроков. И потому пробрался вперед довольно уверенно.

Здесь верховодила девчонка со странным и редким именем Ветка. Все знали ее, она — никого. Кругом кричали: «Ветка, Ветка!» Так что получилась целая гора хвороста. Она отвечала так:

— Эй, мальчик в синей ковбойке! Сейчас не твоя очередь! Сейчас кто на победона? Э! Сейчас я играю на победона! Все-все! Сказано-замазано!

Она играла, улыбаясь и ехидно, и простодушно одновременно.

— Ты с чемпионкой лагеря играешь, понял? И еще мне, как девочке, положено семь фору!

— Какая ты чемпионка!

— А вот такая, очень простая!

— Ты во сне чемпионка. И прекрати по сеткам бить.

У Ветки действительно шарик то и дело задевал сетку и бессильно падал на ту сторону. В мальчишеской игре это называется, как известно, «вешать сопли».

— Ветка! Ну кончай же ты!

— А «сопли» признак мастерства! Вот так вот. И запомни эту фразу!

Ее все же выбили очень быстро. Она села, вся раскрасневшаяся, прямо напротив Лени:

— Кто последний? Я за вами… Ты последний?

Леня кивнул. Он продолжал смотреть игру, примеряясь к противникам. Очередь была человек десять — верных полчаса просидишь.

Тут он заметил, что эта Ветка его рассматривает. Словно какой-то предмет. Леня посидел немного, делая вид, что следит за шариком. И опять заметил Веткин взгляд. Она вроде даже приутихла. Уже кто-то другой изрекал всевозможные шуточки.

Леня незаметно осмотрел себя. Это бывает: какая-нибудь пуговка неподходящая расстегнута — потом всю жизнь будешь краснеть. Но все ответственные пуговицы были в порядке.

Чего она смотрит? Леня встал, пошел, сам не зная куда.

— Эй, мальчик в шортах! Ты уходишь? — крикнула Ветка. — Хотя бы очередь сказал — кто за кем.

Неожиданно Лене сделалось обидно, что она интересуется лишь очередью. И пошел, не ответив… Пятый, самый малышовский отряд собирался в лес. Их вожатая, молодая девушка в пионерском галстуке и ковбойской шляпе, с кожаным узлом на самом подбородке, говорила чуть хрипловатым, как почти у всех учителей, голосом:

— Видите? От шоссе, от улицы, от всякого шуму… Приехали — и ворота на запор. А от леса мы ничем не отгорожены. Видите, во какой стоит! Тихий, огромный. И сейчас, ребятки, мы пойдем слушать лесную тишину.

Лене вдруг быстро представилось, как он стоит среди уходящих вверх закатных сосен, стоит и слушает тишину. «Пойду с этими гномами».

Он не представлял, как будет проситься у ковбойской вожатой. Вернее всего, и не решился бы никогда. Но вдруг увидел, что прямо к нему летит эта громкоговорительная Ветка, и зло взяло его нешуточное: ну что там опять! Даже нарочно отвернулся.

— Эй, мальчик! Ты Осипов Леня?.. Ольга Петровна просила, чтобы не разбредались кто куда. Сейчас будет отрядный сбор-пятиминутка.

Леня кивнул. Однако Ветка не уходила.

— Что же ты? Я же тебе сказала… — И добавила тихим и таким особым голосом, когда говорят одно, а понимать надо совсем другое: — Почему ты такой неактивный?

«А почему я должен быть активный? — подумал Леня. — Какой есть, такой и буду!»


Но прошло два дня, и Леня очень захотел быть активным. Заметным каким-нибудь. Да, пожалуй, поздно хватился.

Так сложилось в Лениной жизни, что зимой он много времени проводил перед телевизором и потому редко пропускал «детские» спектакли. А там, если речь про шестой класс, значит, спорить можно: будет любовь.

А ведь совсем не так уж часто шестиклассники влюбляются. Ну бывает в год два-три случая.

Теперь Леня сам неожиданно стал таким телевизионным шестиклассником. Но почему-то вовсе не думал об этом, словно забыл о такой чепухе.

Девочку звали Федосеева Алла. Она ходила особой, танцевальной походкой, чуть вывертывая вперед ступни. У нее было маленькое худое лицо с матовыми, крохотной розовинки щеками, большие серые глаза, и она умела улыбаться гордой и одновременно мученической улыбкой, какой умеют улыбаться одни только балерины. Она и была балерина — училась в особой школе.

Никто, на радость и на удивление Лене, не обращал на нее внимания. Просто Алка и Алка… Дело в том, что Алла была известна отряду уже три лета. И ни у кого в голове не укладывалось, что она вдруг может стать выдающейся личностью. Но ведь годы идут, и люди меняются…


Всего два дня назад он сказал, что не собирается быть активным? Всего два дня назад? Но лагерные дни огромны, отряд уже встал на ноги, придумал целую программу дел. А Леня как был чужаком, так и остался. И теперь… собралась барыня в ладоши хлопать, а музыканты уж проехали!

Судьбу его окончательно испортили два разговора. Первый произошёл, как это ни странно, с самой Федосеевой. Отряд готовил концерт-молнию. И вот однажды после завтрака она каким-то незаметным образом оказалась рядом с Леней, тронула его за рукав, отчего Леня весь отвердел, стал как замороженный.

— Скажи, пожалуйста, Осипов, ты петь умеешь?

Дорого бы Лёня сейчас отдал за то, чтобы сказать «да».

— А стихи ты, случайно, не сочиняешь?.. Понятно. Тогда, может, ты в танцевальном номере?.. — Спокойными своими огромными глазами она посмотрела в Ленины полные муки глаза. Надо сказать, чуть дольше, чем требовалось. Но произнесла то, что следовало: — А как ты думаешь, чем ты можешь быть полезен нашему звену?

На этом разговор-приговор кончился. А Леня действительно ничем не мог быть полезен звену, разве что прочитать стихотворение: «Пришла, рассыпалась, клоками повисла на суках дубов, легла волнистыми холмами…» — и так далее? Что ж поделаешь, если он никогда не занимался художественной самодеятельностью!

Злая тоска помешала ему достойно сыграть на отрядном теннисном турнире. Он просадил первую же встречу, и что особенно обидно — длинному Грошеву, который вообще был не соперник, а только облизывал губы от особой старательности. Леня даже заплакал, правда когда никто не видел. Глупое это занятие — стоять в пустом туалете и вытирать так называемые скупые мужские слезы.

На тихом часе, отвернувшись к стене, он решил убежать. Но, разрабатывая план, уже с самого начала знал, что убежать нельзя — родителям отпуск испортишь. А убежать, чтобы тебя нашли (так делают некоторые для завоевания популярности), — ничем не лучше вытирания слез в пустом туалете.

За стеной, в которую Леня уткнулся носом, была палата девчонок, и там на своей кровати лежала Федосеева. Может быть, даже спала. И знать не знала, какие тут трагедии разыгрываются из-за нее. Или, наоборот, знала, но вовсе не собиралась расстраиваться. Даже была довольна. Такая уж у девчонок натура!

Второй злосчастный разговор состоялся в тот же день. Они возвращались с экскурсии по лагерю.

Леня шел одним из последних. Это уже становилось во втором отряде его привычным местом. Но сейчас он шел так, потому что чуть впереди шла Федосеева. И, между прочим, Ветка. Вдруг кто-то положил ему руку на плечо. Воспитательница Ольга Петровна. Причем хорошо положила — без такой, знаете ли, официально-картинной заботливости. И без панибратства: некоторые взрослые считают, что, если он тебе положит руку на плечо, ты должен быть на седьмом небе. Да, без панибратства, а очень естественно так положила — только чтобы им уединиться для разговора.

— Чего-то, Лень, ты у нас… — она усмехнулась вроде смущенно, — неродной какой-то?

Словечко это было совершенно несовременным. Так теперешний народ не разговаривает. И это снова понравилось Лене Осипову. Значит, она не старалась «втереться в доверие», а просто разговаривала, как считала нужным, как умела.

И здесь бы Лене… что? Ну что-то ответить по-человечески. Так нет же. Ведь впереди шла Федосеева, а между ними шел невидимкой их утренний разговор. И Леня вдруг вообразил, что вот он, шанс, «шанец», как говорят иногда всякие неумные люди: предстать перед Аллой Федосеевой не бесцветной и бесталанной личностью, которая даже стиха сочинить не умеет, а наоборот — личностью презрительной и насмешливой, которая просто не собирается участвовать в этих «детских играх на лужайке».

Сердце у Лени загрохотало. И громко, словно рассказывая стихотворение у доски, он заговорил:

— Один ученичок… ну, это анекдот такой, понимаете… учился- учился целый год, а потом учительнице в поздравительной открытке пишет: «Мария Ивановна, спасибо, что вы научили нас чЕтать и пЕсать».

Леня заметил, что Федосеева затормозила, а Ветка так вообще повернула к ним смеющуюся физиономию. И Ольга Петровна смеялась… Потом она сказала:

— Здорово, Лень. Но непонятно.

— Формализм!.. Против чего анекдот-то? Против формализма, понимаете?

— Спасибо, конечно, что растолковал… А при чем тут наш лагерь?

— Да потому что то же самое! Левый-правый, тра-та-та, дружно, скопом…

— А ты чего? Дружно не любишь? — подчеркнуто тихо спросила Ольга Петровна.

— Когда под барабан — вообще-то не очень!

Ольга Петровна не нашлась что ответить, лишь сняла руку с его плеча. И опять это у нее получилось очень как-то по-честному. Леня увидел, какая у Федосеевой стала напряженная спина. А Ветка не выдержала и опять обернулась. Лицо у нее было удивленное. Она посмотрела Лене прямо в глаза.

Такая вот получилась немая сцена. И надо было что-то делать. Что же именно? Засмеяться и сказать: я, мол, пошутил… Но так не бывает!

И Леня, давая понять, что это он заканчивает разговор, а не Ольга Петровна, убыстрил шаги, прошел вперед — мимо Федосеевой и мимо Ветки, мимо еще кого-то… И на лице его была гордость, как у Атоса, когда он проходил сквозь строй гвардейцев.


Такие дела, такие вот пироги с гвоздями! Хотел поразить Федосееву своей независимостью. А получил презрение! Это стало совершенно очевидно, когда Леня почти нечаянно подслушал разговор между Ольгой Петровной, Веткой и Аллой.

Эти две девчонки, несмотря на то что занимали в отряде достаточно самостоятельное положение и несмотря на то что не особенно даже и дружили друг с другом, часто оказывались вместе, потому что любили быть возле Ольги Петровны. Есть такая у девчонок манера — липнуть к старшим. Уж ты сама шестой класс окончила, а никак не можешь забыть малышовские привычки, и опять хочется тебе повисеть на учительнице. Такие были и Ветка с Федосеевой.

А Леня Осипов, как бездомная иголка за магнитом, все пробирался незаметно, чтобы оказаться поближе к Алле.

Так получилось это якобы невольное подслушивание. Они были трое на веранде, а Леня на улице обтачивал какой-то прутик. Очень ему тот прутик понадобился!.. А окна все распахнуты: лето, жара.

— Он, видите ли, считает, что у нас дружба под барабан! — В голосе Федосеевой звучала прямо-таки злость. — Надо же, какой аристократ!

— Да мало ли что мальчишки говорят, все слушать… — сказала Ветка примирительно.

— Нет, жалко все-таки, что не было касюши! — упрямо и с обидой продолжала Федосеева.

— Какой касюши? — рассеянно спросила Ольга Петровна, словно думая о другом.

— Кассетника, магнитофончика, — пояснила Ветка.

— Записать бы весь его разговор. И потом на совет отряда! — Это все Федосеева говорила.

Леня буквально пришел в ужас!

— А во-первых, на магнитофоне улики не считаются, — быстро сказала Ветка.

Тут наступила пауза. Наверное, они все трое переглянулись: чего это Ветка так заступается за Леню?.. И сам Леня о том же подумал.

— Дело не в том, что «улики не считаются», — размеренно сказала Ольга Петровна. — Дело в том, что вы этот разговор подслушали — уже не очень-то… согласитесь?

— Просто он орал на весь лагерь!

— Погоди, Алла… А потом, это вовсе не «улика», а свободное мнение человека. Понимаете? Если он думает не так, как вы, это вовсе не улика и не вина.

— Да мнение какое-то очень противное! — сказала Ветка с грустью.

— А это вовсе не его мнение!

— Думаете, выпендрон? — с надеждой спросила Ветка.

— Ну да… рисовка… Я узнала… в общем, по анкете. Он в лагере раньше никогда не был. Он как островитянин, понимаете?

— Как кто?

— Ну вот представь. Островитянин приехал на континент. Кругом шум, народ. Он к этому не привык, теряется. Ну и начинает вести себя неадекватно.

— Чего?

— Ну, неадекватно. Где, например, надо тихо себя вести, он шумит; где шуметь — сидит воды в рот набравши…

Тут кто-то из них двинул стулом, и Леня Осипов, бросив никчемный прут, скрылся в кустах. Надо же тебе — островитянин!

Конечно, во многом он лишь строил из себя островитянина. Чтобы выглядеть перед Федосеевой. Но как в каждой шутке есть доля правды, так же и в каждой, оказывается, маскировке под грубость есть доля настоящей грубости. Это Леня Осипов понял неожиданно для себя.

Островитянин, видите ли, Робинзон Крузо в козлиной шкуре. Явился на континент и закомплексовал…

Об этом не очень приятном он размышлял среди ночи или, вернее, среди позднего вечера, когда все уже спали, и в окно, в большое окно, похожее скорее на дверь, смотрело темное дерево.

И вот что он подумал, вот до чего он додумался. У Робинзона же был Пятница… Пятница! Надо только его найти. Как в космосе — одна цивилизация ищет другую.

И он начал искать. Где? В столовой, конечно: весь лагерь перед глазами.

Теперь любят говорить про биополя. Будто бы вокруг каждого человека есть такие невидимые поля, вроде электрических. И если они родственные, то даже могут вызывать друг друга… Не верьте в это сколько хотите, но Леня прямо почувствовал своим — пусть и несуществующим! — биополем, что идет кто-то родственный. Пятница!

Он даже Федосееву всегда искал глазами. А тут словно кто-то его за ухо потянул.

Леня обернулся.

Лагерь вовсю уже работал вилками, а этот человек только еще шел к столовой — не спеша, о чем-то размышляя. Леня, забыв про картофельные котлеты с грибами, смотрел на него. Стекла в столовой были разноцветные, и человек этот становился то синим, то красным.

Он шел совершенно одиноко. Вожатая третьего отряда красноречиво ждала его на крыльце. Потом Пятница сел и начал есть. Но вид у него был не несчастный.

В первую секунду Леня немного расстроился, что Пятница из третьего отряда: дружить всегда интересней с тем, кто старше. Но после даже обрадовался. Все правильно: Робинзон главней, а Пятница — он так и должен быть… «из третьего отряда».

Скоро он рассмотрел, что Пятница ростом почти что с него. Если б они жили в одном дворе, то наверняка могли бы дружить.


Леня Осипов далеко не был трусом. И это он всегда говорил себе. А особенно в тех случаях, когда робость становилась на пути его решений.

Но после завтрака он лишь проводил Пятницу до его отряда и втайне от себя надеялся, что какой-нибудь случай сам поможет им заговорить. Случая, однако не представилось. Правда, под конец Пятница вдруг обернулся — сработали биополя!.. Но Пятница ведь еще не знал, что он Пятница, а перед ним Робинзон!

После обеда Леня не пошел в спальню, а уселся на лавочку перед входом в столовую — ждать. Второй отряд прошел, не замечая его. Прошла Федосеева Алла. Но у Робинзона — извините, Алла! — были сейчас другие дела.

— Осипов Леня, а ты чего тут сидишь? — Ветка-банный лист остановилась возле лавочки.

— Надо и сижу!

— Ну и очень грубо! — Она пошла прочь, стараясь изобразить походкой и спиной свою независимость.

Наверное, Леня рассмеялся бы ей в спину, да погромче, чтоб слышала. Но не тем был он занят — уже повалила из дверей ребятня третьего отряда.

Пятница увидел Леню, и на лице у него появилось что-то… ну будто он должен поздороваться. Нет, не ошибся Леня — это был действительно Пятница!

Сел на лавку около Лени… Ну заговаривай, чего ж ты… Поднял голову, посидел так некоторое время. И Леня поднял — ничего там особенного, серые облака ползут. Леня выставил вперед ладонь, словно хотел поймать будущие дождинки.

— А это не наши облака, — вдруг сказал Пятница, — это киевские.

— А?! — Не всякий найдется, что ответить на такие странные слова. Леня как раз и не нашелся.

— Вот когда до Киева доплывут, тогда вместе и пойдет.

— Кто?

— Ну дождик. — И Пятница, подражая Лене, выставил лодочкой ладонь.

— А… ты почему знаешь?

— А так всегда бывает: у нас объявляют осадки и в тот же день у них.

Тут захочешь не удивляться, да удивишься. Такая уж у Пятницы была манера выражать свои мысли: говорит вроде самые простые вещи, а получается как открытие. Леня один раз стал ворчать про сумасшедший гвалт в столовой. А Генка (так его, оказывается, по-настоящему звали) вдруг говорит:

— Я узнал, что человек читает по сто пятьдесят-сто семьдесят слов в минуту.

Леня об этом понятия не имел и потому довольно нервно пожал плечами:

— Ну и… что?

— А говорят-то еще быстрее… И если эти слова помножить на двести пятьдесят человек нашего лагеря…

Они стали прикидывать. Получилось в минуту сорок две тысячи пятьсот! А вроде бы они еще где-то ошиблись. Вроде бы должно получиться больше. Но даже и с ошибкой — больше семи тысяч слов в секунду! Космос! Ворчать уж как-то неудобно…

Генка тоже обитал на окраине своего отряда. Но если Леня это делал, выказывая свою островитянскую гордость, то Генка всегда решал какой-нибудь особый вопрос или изобретал что-то. И потому везде немного отставал. Но когда люди объединяются в отряды, они становятся довольно-таки нетерпеливыми: им надо успевать, соревноваться, им надо «жить активно». А иначе зачем ты вообще сюда приехал?

Леня развил перед Генкой эту теорию, чтобы с верным человеком пошпынять лагерные порядки.

— Ну вот зачем ты приехал, неактивный Савелов, в наш активный «Маяк»? — говорил Леня громким голосом «для сборов».

— А я приехал фотографировать птиц, — совершенно серьезно ответил Генка.

Оказывается, он действительно приехал сюда фотографировать птиц… С ума сойти!

— Да кто тебе разрешит с территории уходить?

— Объясним, и разрешат!

— Да они тебе сразу скажут — отделяешься.

— Объясним, и не скажут!

Ему попался упрямый Пятница.

— Ты просто неопытный, понял? Ну вот хочешь, пойдем сейчас к этому, как его… к начальнику!

Леня-то просто хотел его припугнуть, как малых детей пугают бабкой-ежкой, милиционером или усатой теткой с мешком. Но Генка не испугался. И Лене пришлось собрать все свое мужество, чтоб действительно отправиться к начальнику. На ходу он спешно стал придумывать независимую позу и спокойные, уверенные слова.

Но вышло все не так! Во-первых, начальник сам их нашел. Во-вторых, говорил не старший Леня, а младший Генка.

— А вы чего это всегда отдельно? — спросил начальник.

— А мы вместе! — И Генка показал на Леню.

— Хм… А почему вы не в отряде?

— А мы в разных отрядах… Можно нам, пожалуйста… Мы хотим птиц фотографировать!

И дальше Генка рассказал действительно интересную вещь. Он хотел создать «Определитель птиц»: узнавать, какая птица какой породы. Раньше для этого из ружья стреляли. А потом уж начинали определять — по мертвой птице. А теперь додумались прямо по живым. Например, утка, когда летит, у нее шея длинная, а крылья машут почти на хвосте.

Но это, конечно, трудно так определить. И поэтому птиц надо фотографировать в самых… Тут Генка сказал совершенно научное слово. В самых, он сказал, характерных положениях.

Леня слушал его прямо-таки раскрыв рот, перепутав, кто тут Пятница, а кто Робинзон. Начальник тоже — раньше он явно этого не знал.

— Ну, а… Дело-то полезное… Ну, а нельзя это… вместе с ребятами?

— Бывают же некоторые полезные для всех дела, а делать их надо не шумя, — Генка улыбнулся, — отдельными людьми… Можно нам это?

— С моей стороны, пожалуй что, возражений не будет… А как вас зовут, ребята?

— Савелов и Осипов! — быстро сказал Леня с заранее заготовленной гордой интонацией островитянина.

Начальник посмотрел на него чуть внимательней и чуть дольше, чем требовалось:

— Понятно…

Так островитянин Леня Осипов неожиданно оказался в биологическом кружке. Биологиня, которую звали Жанна Николаевна, уже знала про них — так показалось Лене. Выслушала повторение Генкиного рассказа и вопросов никаких не задала, только под конец:

— А у вас кто снимает?

Генка посмотрел на Леню.

— Он, — сказал Леня и покраснел.

— А ты?

— А мы все равно вместе будем, — сказал Генка. Пятница! — Мы, понимаете, о чем подумали? Тут понадобится цветная пленка, правильно? А у нас только черно-белая!

Лене ничего не оставалось, как кивнуть.

— И нам, понимаете, надо, наверно, съездить в Москву…

— Ну… вообще это можно. Только ты уж один тогда съезди.

Не «вдвоем», не «один из вас» хотя бы… Но ведь это было справедливо!

И на следующий день Генка уехал вместе с лагерным автобусом, которому надо было привезти какое-то оборудование для изокружка. Леня Осипов остался один в своем неродном отряде. С утра до вечера ему предстояло прожить без Генки. Без Генкиной защиты… если уж говорить честно.

Еще вчера Леня мог вести себя по-островитянски. Ему, например, говорят… ну, Ветка, естественно:

— Осипов Леня! Ты будешь, в конце концов, звену помогать?

А Леня, даже не отвечая, проходит с веранды на крыльцо.

— Ну, Осипов? Тебя русским языком просят: помоги звену! Куда идешь-то?

А Леня поворачивается к ней и говорит:

— В туалет… Не веришь? Пойди проверь.

Ветка, конечно, бледнеет, розовеет… Потом, правда, было не очень приятное продолжение. Длинный Грошев вдруг сказал небрежно:

— Да отпусти ты ребенка! Не видишь, животом мается.

Дальше? По всем законам — драка… Чувствуя, что в спину ему смотрят, Леня просто ушел. Они как раз должны были идти записываться к биологине.

А теперь Генки нету, биологиней не отбояришься… если только ты действительно островитянин, а не трус.

Сразу после завтрака у них была, оказывается, назначена тренировка. Ребята — в футбол, а девчонки — в групповые упражнения по художественной гимнастике. Леня — ничего! Грошев ему бросил, усмехнувшись:

— Э, мы слыхали, у тебя нога болит? Правильно, посиди.

А что посиди? Книжки подходящей не было. По лагерю отсвечивать тоже… Спросят: почему один? Тот же начальник… Что ответить? В футбол не приняли? Это уж совсем какое-то скрипение старой тахты, вроде он жалуется. В школе Леня не был общественным деятелем. Уроки отсидел — домой. И все нормально. А тут он получался какой-то недоразвитый. Он-то думал: я в них не нуждаюсь, а выходило наоборот!

О Федосеевой он даже не думал. Куда там! Это уж надо совсем быть бароном Мюнхгаузеном… Его же просто не существует, способного четверочника Лени Осипова, его просто нету в этом отряде.

— Что, скучаешь без дружка?

Как он ни старался не вздрагивать, да попробуй удержись! Начальник стоял перед ним, а Леня сидел. И ему понадобилось непростительно много времени, чтоб сообразить это и наконец подняться.

Ну-ка! Островитянин ты или кто?! Тяжелое это дело — разговаривать со взрослыми… Одни умеют, другие нет. И, взяв чей- то чужой тон, Леня вдруг сказал:

— Вот, размышляю про вашу ловколазку!

Так здесь назывались те самые турниковые джунгли, перед которыми они однажды стояли с отцом. Отец оказался прав: это действительно было устройство для кувыркания, для воздушных салочек.

— Ребята все время там без присмотра. Причем малыши. Упадут — могут руку сломать!

— Типун тебе на язык! Чего им падать?

— А никому дела нет!

— Ошибаешься, Леня Осипов! — Он говорил спокойно, но не очень приветливо.

А Леню поразило, как начальник легко произнес его имя.

— Ошибаешься, Леня. — Он повернул голову туда, где, невидимая за кустами, громоздилась ловколазка. — Мы рискуем, но идем на это… Слыхал ты про такого педагога Януша Корчака? А вот он говорил, что человек имеет право на риск и на свободу. Без свободы жить-то уж больно скучно.

Таких слов от взрослого никогда не ожидаешь. И Леня молчал.

— В «Маяке» у нас, товарищ пионер, хорошо… Разве ты этого еще не понял?

— Нет, не понял!

— Значит, поймешь. Все у тебя впереди.

Леня опустил голову, сунул руки в карманы. Но чувствовал, конечно, что стоять так неприлично. Отправил руки за спину.

— Мы решили Гену Савелова перевести во второй отряд.

Наверное, такое удивление было написано в Лениных глазах, что начальник не выдержал и улыбнулся.


После обеда Леня, который был занят своими мыслями, разделся и лег, но никто в отряде не ложился. Ребята скопились в четырех разных углах палаты и шептались.

Обо всем Леня узнавал в последнюю очередь. Вот и сейчас — до него просто «донесся слух»: обрывки шепота и шепотного крика. Сегодня, оказывается, будет «Огонек знакомств». Каждое звено выступит с концертной импровизацией, то есть без всякой подготовки. Но ведь так только говорят, а подготовиться-то, пусть немножко, хочется!

И они готовились. А Леня Осипов лежал в своей постели, как мумия Рамзеса Второго. Естественно, это выглядело глупо, и Леня решил встать, просто встать, без определенной цели.

Однако едва он собрался это сделать, в окно просунулась физиономия Ветки. Леня как можно глубже закопался в одеяло, будто червяк в кокон. Ветка сразу заметила его трепыхания, спросила с ехидством:

— А этот? Заболел?

— Заболел-заболел… — Грошев постучал себя кулаком по лбу. — Он уже двенадцать лет больной!

Странно все-таки. Едва что-то касалось Лени, сразу появлялась Ветка. И сразу появлялся этот длинный Грошев!

На том, однако, горести егоне кончились. На фоне кустов и неба

возникла Алла Федосеева. Она довольно непринужденно влезла в окно и остановилась — увидела лежащего Леню.

— Как тебе наш экспонатик? — спросил Грошев.

Федосеева равнодушно и несколько высокомерно пожала плечами. Она относилась к себе слишком серьезно, и не в ее правилах было смеяться над беззащитными и дураками.

— Есть идея! Давайте его сфотографируем на память и пошлем в «Пионерскую правду»! — Это все Грошев не унимался.

А Леня сейчас был совершенно безоружен. Он даже огрызнуться не мог. Как-то нелепо было бы: лежишь под одеялом и огрызаешься.

И тут вдруг Ветка за него вступилась:

— Ты тоже, знаешь ли, Грошев… прекрати!

— Чего?

Грошев, который из всего отряда замечал не Федосееву и не других «прим», чуть ли не с карандашом и бумагой в руках подсчитывающих, сколько на них брошено многозначительных взглядов, а именно нормального и веселого человека Ветку, — Грошев растерялся и забуксовал в своем справедливом ехидстве.

И вдруг понял наконец: это она неспроста, это она потому что… И отвел глаза.

Но и Ветка вдруг почуяла, что ее тайна уже перестает быть тайной. И она стала быстро говорить. Просто не могла остановиться со страху. Она говорила, что Леня, мол, член коллектива, а законы пионеров, как известно, такие-то и такие-то, и поэтому наш отряд, который…

Ветка валила в одну кучу и настоящие слова, и всякую чепуху, поэтому народ, который был в палате, не мог смолчать. Кто говорил: «Правильно, Ветка!» — а кто орал: «Иди сначала проспись и в проруби искупайся!! Леня, видите ли, Осипов. Тоже мне нашла чудо природы!»

Только сам Леня, естественно, молчал. Его вообще как бы здесь не было. Но в том-то и ужас, что он как раз был. Ему хотелось провалиться сквозь землю, но этого с человеком в нужные моменты никогда не происходит. А только в самые ненужные — во время землетрясения или какого-нибудь другого стихийного бедствия.

Так они спорили, а Леня недвижимо лежал в своей проклятущей кровати. И спорили от души — любой бы пионерский сбор позавидовал. В ход шли выражения самого высокого класса, например: «совесть отряда», «честь лагеря». Но при этом все произносилось шелестящим шепотом. И только руками можно было размахивать сколько хочешь. Такие картинки бывают в телевизоре, когда надоест его слушать и ты выключаешь звук.

Неизвестно, чем бы это кончилось. Наверное, все-таки Леня провалился бы сквозь землю… К счастью, кончилось по-другому.

— Мальчики, можно? — Голос взрослый.

Алла и Ветка метнулись было к окну. Не успеть! Какой-то умный человек затолкал их под Ленину кровать, с которой низко свисало одеяло. Да и стояла она удивительно удачно для случая — в углу.

Вошла Ольга Петровна. Кто-то очень натурально потянулся. Кто-то через голову стаскивал рубаху. А может, надевал — не определишь. Девчонки, как две мыши, сидели не дыша.

— Встаете? Ну молодцы… — И воспитательница прикрыла дверь.

Удача! И в центре ее был Леня Осипов.


Все вдруг изменилось — да еще как! Один человек помог целому отряду. Неважно, что помог он по чистой случайности, по нелепому совпадению. Из презренной невидимки Леня превратился в загадочную личность, которая только маскировалась под заштатную серость. А зачем маскировалась? Тайна. Теперь надо следить, как он проявит себя дальше, этот Осипов.


Второй отряд между тем продолжал готовиться к «Огоньку знакомств». После полдника в лес отправились костровые. А после ужина, когда стемнело, пошел и весь отряд.

Расселись на сто лет назад зарубленных сухих деревьях. Слева и справа, из-за черных елей слышалось, как вокруг своих костров рассаживаются другие отряды.

Костровые стали поджигать хворост. Со второй, с третьей, с четвертой спички. А все громко считали и смеялись. Рядом с Леней сидел Генка и тихо рассказывал:

— Прихожу, а мне говорят: «Ты переведен». А я же ничего не знал… Законски получилось!

Леня чувствовал Генкино плечо и радовался, и волновался. Решительный момент с каждой минутой был все ближе.

— Начнем, ребята? — сказала Ольга Петровна. Подождала секунду: — Первым я отдаю разговорную шишку… — Она повернулась к Лене. И

Леня Осипов замер, словно сейчас в него должны были выстрелить… — Отдаю Вете.

С ним, оказывается, рядом сидела эта бесконечная Ветка!

— Так и пойдем по кругу, — сказала Ольга Петровна, — по часовой стрелке.

«Значит, я последний», — с облегчением сообразил Леня.

— А чего это будет? — шепотом спросил Генка.

— Сейчас узнаешь… — К счастью, в свете костра было не определить, покраснел он или нет.

Ветка между тем встала и, держа еловую шишку, словно Алла Пугачева микрофон, стала рассказывать о том, в какой школе она учится и чем увлекается. «Я люблю шить». Вот уж чего б Леня никогда про нее не подумал! А впрочем, откуда ему было знать, островитянину.

Потом говорили другие. Ничего особенного. Но удивило Леню, что они все спокойно так рассказывали, свободно как-то.

Они это для чего делали? Ну, немного чтобы похвалиться — это ясно. Но главное, объяснить: со мной интересно, я умею это и это. И вот этим могу пригодиться отряду.

Ну а зачем им пригождаться? Неужели они все такие единодушные?.. Разговорная шишка медленно приближалась к Лене Осипову… Из них потому и получался отряд, что они чего-нибудь отдавали — каждый: умею петь, шью, могу сыграть в волейбол за сборную. У них такая как бы получалась дружба в складчину.

А я?..

Встал Генка. И начал рассказывать уже в третий раз слышанную Леней историю про «Определитель птиц». И еще добавил, что они нашли гнездо и будут теперь с Леней следить за ростом птенцов.

— А как следить-то? — спросила Ветка.

— При помощи фотоаппарата. Фотографировать их три раза в день. И наклеивать в альбом, чтобы получилась фотоповесть.

Леня, забыв про то, что ему сейчас говорить, усмехнулся от души этой удивительно детский фразе и понял: все-таки он здесь Робинзон, а Генка — Пятница.

— А что, молодцы Леня Осипов и Гена Савелов, — сказала Ольга Петровна, — молодцы! Хорошо придумали.

Неожиданно для себя Леня встал. Генка, который еще не успел сесть, протянул ему шишку. Леня почувствовал, какая она ершистая и мягкая одновременно, какие у нее зрелые, оттопыренные чешуйки. Шишка, которая прошла из рук в руки по всему отряду.

И тут особое какое-то вдохновение снизошло на него. То самое вдохновение, которого он ждал. Только это было еще лучше… Он вдруг микрофоном-шишкой постучал о раскрытую ладонь.

— Чего? Не работает? — спросил кто-то с той стороны костра. — Слышимость плохая?

Впервые за эти несколько дней Леня улыбнулся, а не нахмурился. Вытянул руку вперед:

— Знаете здесь что? Здесь семена. Давайте их посадим, и вырастут новые деревья.

С удивлением все смотрели на него. Было тихо, только костер пылал и потрескивал.

Грошев, который был костровым, протянул Лене пустой коробок:

— Давай сюда их сыпь аккуратно.

Они стояли с Генкой — двое людей, которые пусть и отдельно стараются, а все равно не для себя. И это был не секундный подвиг. Костер горел, обдавая их жаром и красными ударами света. Все смотрели на них.


В лагерь возвращались без криков и песен, потому что младшие отряды уже спали. Да и не хотелось шуметь в такой тихий вечер.

Леня и Генка шли сзади. Ольга Петровна оглянулась несколько раз. Нет, все в порядке, просто у них такая манера — идти сзади.

Ветка потихоньку из головы отряда начала отставать, отставать…

— Эй, Осипов Леня, — сказала она, — а вам, случайно, помощники не нужны? Для этой… для повести…

— Конечно, нужны, — сказал Генка неторопливо. — Мы даже еще как следует гнездо не обнаружили. Мы только знаем ареал обитания этой птицы.

Ветка не решилась спросить, что это такое «ареал обитания», а лишь с чисто девчоночьим, трусливым восторгом подумала: «Как с ними интересно!»

Грошев, известный своей смелостью боксер-третьеразрядник, оглянулся через плечо и в глубине сумерек увидел Ветку, разговаривающую, елки-палки, с Осиповым… Ведь вот даже захочешь помириться — не сможешь! На мгновение он решил было пойти туда. И даже почти остановился. Но потом — нет! Пошел вперед, обгоняя всех.

«Странно, — подумала Ольга Петровна, — Вета активная девочка, а почему-то тянется к Лене Осипову — ну, самолюбив, а другого-то маловато. Или я ошибаюсь? Что-то я слишком категорично стала судить…»

Была она полноватая одинокая женщина лет сорока пяти. Ходила в тренировочных брюках, в пионерском галстуке, что вовсе не требуется от воспитателя, и в старомодных очках без оправы. Сын ей писал письма из армии — примерно раз в три недели.

Глава вторая РАЗНИМАТЕЛИ ДРАК

Веснушки есть признак здоровья и хорошего нрава, как сказал кто-то, а кто — неизвестно. Но сказал он правильно.

Человек, о котором идет здесь речь, был еще и рыжий, голубоглазый, имел широкую, похожую на блин физиономию, большой рот с улыбчивыми розовыми губами, широкий нос и густые белесые брови.

И еще он был довольно-таки толст. Но не той толщиной, про которую кое-кто из ребят любит дразниться: «Жирный — поезд пассажирный!» — а иною, спортивной, которая бывает у штангистов и борцов.

Он, кстати, и был борцом.

И звали его Вадим Купцов.

В лагере ему жилось совсем не плохо, а вернее, даже очень хорошо. Он ездил в «Маяк» каждый год, начав свою жизнь пионерлагериста с пятого отряда. И вот теперь дорос до первого. Это само по себе многого стоит. Но главное, вот уже второе лето он считался в лагере разнимателем драк. Такая, знаете ли, появилась у него штатная должность — с тех пор, как он стал заниматься в секции классической борьбы.

Есть на свете ехидны, есть тихони и тихие сапы, есть обидчивые, есть и всякие прочие. А вот он — разниматель драк. Это, кстати, не самая легкая профессия на свете, и встречается она не часто. Ехидн, скажем, удается нам повидать на жизненном пути куда больше!

В это трудно поверить, но однажды Вадим Купцов разнял даже свою собственную драку, честное слово!

Случай произошел в прошлом году. Вадим тогда хоть и был уже в первом отряде, но среди самых младших: все семиклассники и даже несколько восьмиклассников, а он из шестого.

Ну, а когда ты младший, да еще рыжий, да еще «жирный», охотники поиздеваться найдутся всегда — это уж закон природы.

И действительно: затесался там у них один подлец-умелец, имени которого Вадим сейчас и вспоминать не хотел!

А может, тот человек был не такой уж и подлец, а просто любитель поездить на других бесплатно, — Вадим видел подобных в избытке, да и вы, конечно, тоже.

Началось с чепухи, с незаметных слов. Или просто Вадим решил их не замечать: «Купец! Дай рабочему человеку водицы испить» («рабочему», потому что его фамилия была Слесаренко). Да жалко, что ли? Налил воды из бачка — пей.

Потом еще что-то, еще. И все такие мелочи — внимания обращать не хочется. Тем более Вадим был самый младший, а этот Слесаренко — самый старший, в первом отряде сидел он чуть ли не третье лето.

Потом один раз после тихого часа: «Эй, Купец! Убери за рабочим человеком постель».

Стоп! Вот это уже дело серьезное.

Если ты хоть немного опытен в таких делах, то сразу поймешь: или надо тут же подчиняться и идти в услужение, или жди вооруженной агрессии.

— Знаешь что, Слесаренко, — сказал Вадим, — я вижу, тебе в школе не удается покомандовать, вот ты и решил в «Маяке» отыграться.

Как потом выяснилось, это была чистая правда.

— Ах ты купчина толстопузая! — сказал Слесаренко с некоторым якобы удивлением, и все засмеялись.

Сам же Слесаренко был на редкость худой.

— А я один раз иду, — сказал Вадим, — и вижу — на краю дороги лежит скелет… селедочный.

И все опять засмеялись. У них в тот год подобрался отряд не очень хороший. Будто зрители в Древнем Риме: дайте нам, мол, хлеба и зрелищ, а кто там прав-виноват, мы на это чихали!

Когда они пошли полдничать, этот Слесаренко сзади прыгнул на Вадима:

— А ну, купчина, вези рабочего человека!

Он как будто бы шутил, но уцепился-то крепко и за шею. Тогда Вадим прихватил правой рукой Слесаренкину ногу, присел, упал назад, перекатился через своего противника и встал. А Слесаренко остался лежать, так громко хлопая глазами, что казалось, это было слышно.

Однако он тут же вскочил. Тут же, насколько ему позволили складные руки-ноги.

— Ах ты гад купеческий! — И Слесаренко дал Вадиму пощечину. Всей пятерней шлепнул по румяной, довольно-таки упитанной Вадимовой щеке.

Шлепок был несильный. Тренер по боксу, наверное, сказал бы, что Слесаренко лишь обозначил удар. Но звук получился смачный, мясистый такой. И все находящиеся рядом любители хлеба и зрелищ опять засмеялись.

— Ну, купчина? Что дальше?

— Я тебя сейчас положу на обе лопатки и буду держать, пока ты не сдашься.

Народишко между тем уже налип вокруг плотной толпой. Но Вадим этого не видел. Он готовился к бою — весь собранный и сжатый, как стальная пружина. И совсем сейчас он не был похож на «жиртреста». И совсем сейчас он не был похож на «разнимателя драк»!

Пока Слесаренко замахивался для второй пощечины, Вадим быстро шагнул к противнику, захватил его удобно и хорошо — тот ведь не знал контрприемов — и по всем правилам классики, которая, как известно, запрещает подножки и подсечки, бросил нескладного дылдяя через спину.

Бросок, надо сказать, получился прекрасный, быстрый. Слесаренкины пятки описали в воздухе красивую длинную дугу. И потом Слесаренко грохнулся на траву — спиной, так называемой «пятой точкой» и теми самыми пятками, обутыми в незашнурованные кеды. Причем правый кед отлетел в сторону, словно от взрыва.

Слесаренко услышал, что внутри у него что-то хрустнуло, хряпнуло. На самом деле ничего там у него не хрустело. Просто он испугался, весь мгновенно продрог от ужаса. А сверху, по-борцовски плотно, на нем лежал Вадим Купцов.

И тогда этот несчастный восьмиклассник заревел, что называется, «во все воронье горло». И слезы потекли у него из обоих глаз, как из родников с живою и мертвою водой.

— Ты правым-то глазом шибче плачь, Слесарь! — крикнули из толпы.

И тут Вадим, вместо того чтобы праздновать полную победу на костях поверженной державы, вместо того чтобы самому нормально проехать на Слесаренкиной спине до столовой, вдруг встал, поднял за руку помятого Слесаря и сказал кратко, но внушительно:

— Кончайте!

Это произвело на любителей хлеба и зрелищ сильное впечатление. С тех пор, собственно, Вадим и стал считаться разнимателем драк.

А Слесаренко тихо дожил до конца смены и отбыл, и больше его в «Маяке» не видели.

Да он и взросл был для пионерских лагерей… Хотя, может, не так уж и взросл.


Если быть честным, то многие из нас куда охотней согласились бы стать победителями в драках. Слава разнимателя не совсем понятна да и, пожалуй, пресновата. А вот слава победителя много слаще.

Так думал раньше и Вадим Купцов. Когда? Года три-четыре назад, когда он еще не был борцом классического стиля, когда его любой мог отпихнуть по дороге в школьный буфет, тогда он был… ну, в общем-то, обычным хилятиной.

И нос ему расквашивали, если он огрызался. Принимать каратистскую стойку мы умеем по большей части только в мечтах своих. А в реальном поединке слепнем от волнения, да и в немалой степени от трусости, — разве не так? И вместо того, чтоб собрать свои и без того не великие силы, окончательно теряем их.

Нет, не от благородного желания увеличить число физкультурников, а тем более не от желания укрепить пошатнувшееся здоровье Вадим Купцов схватился четыре года назад за эспандер и гантели. Он хотел быть победителем в драках. А для этого нужна уверенность. А для уверенности нужна сила.

Как он узнал довольно-таки скоро, его мышцы любили тренироваться, крепли и росли, словно сами собой. А там Вадима приметил тренер из секции. И узнал он, ученик сперва четвертого, а потом пятого класса, что у него есть реакция и хватка. Многое в нем, оказывается, предназначено как бы специально для борьбы.

Однажды он вдруг выиграл соревнования. И прямо почувствовал, что у него плечи стали шире. Причем не только от гордости, но и от действительно приросших сантиметров.

Помнится, он пришел тогда домой усталый, как грузчик. Но не чувствовал никакой усталости, один только могучий голод. Хотел сказать матери: «Ну, теперь все. Ничего не бойся!»

Она была в ванной — замачивала белье и сыпала сверху порошок, который падал то пылью, то комками. И когда комками, мать опускала руку в воду и разминала комок.

Услышав Вадима, она повернула голову. Лицо у матери было усталое и в испарине… И боевые слова вдруг не получились у него. Он сказал: «Хочешь, все белье перестираю?»

Потом мать его накормила, и он лег спать. А она стирала. Такой вот был эпизод.

Однако даром он не прошел.

То ли именно с него, то ли просто случайное совпадение, но жизнь Вадима Купцова изменилась. Особенно это стало заметно с класса шестого. Теперь у него не было никаких проблем. Ни в очереди за пирожками его не отталкивали, ни в раздевалке.

Стоп. Мы, кажется, забыли, с чего начали. Ведь он накачивал силу и тренировал ловкость, чтобы самому драться и побеждать. Но теперь почему-то это его не волновало.

Да, такая странная существует на свете вещь. Слабый мечтает о мести и драке. Сильный — но только действительно сильный! — к этим делам равнодушен. Об этом, кстати, довольно ясно сказано в басне «Слон и Моська». Причем сильным человек бывает не только из-за крепких мускулов, но и духом или правотой. Впрочем, это уже больше относится к взрослым.

Вадим Купцов рос действительно крепким парнем. И с ним происходило то самое, о чем говорится в известном изречении: «В здоровом теле здоровый дух». Его мускулы сами как-то делали его голову разумней, а характер добрее. У него и внешность, между прочим, выработалась такая добродушная лишь за последние два-три года. Но никто к этому раньше не приглядывался. И всем казалось, что он от рождения был таким: толстощеким, с улыбающимися розовыми губами и чуть косолапой походкой.

В «Маяке» на своей необычайной должности разнимателя драк он предотвратил не более двух или трех побоищ. Но ведь легенды на то и существуют! Старички — новичкам, а те — другим желторотикам. И малыши из четвертого отряда, растаскивая двух петухов, кричали: «Ясно, ясно, чего захотели! Сперва по душам, потом по ушам. Ду́рки вы, темные вы, как штаны пожарного!» Это все были точные цитаты из Вадимовых шуток.

Так он и жил. И хорошо ему жилось. Да он и в самом деле человеком был неплохим.

Но и для Вадима наступил однажды день испытания. Потому что… Хорошо, конечно, когда выпуклые мышцы делают тебя добрым. Только ведь доброта — это все же что-то посложней и поглубже, а?..

Первый отряд отправился на «Птичку». А что такое «Птичка»?

«Птичка» — так испокон веку звали ее в «Маяке» — это птицефабрика, километрах в трех от лагеря. Целые армады кур, которые сидят в клетках и, просунув головы сквозь железные прутья, без конца молотят носами в кормушки, потому что ничего, как видно, не слыхали о пользе голодания.

Время от времени из клеток по наклонному полу сбегает не торопясь фарфоровое, чуть розоватое яичко и останавливается в специальном желобе, который тянется вдоль длинной куриной улицы.

Надо эти яички собирать, надо глупым курам подсыпать еще и еще корму… Ну и так далее — работы хватает.

Итак, первый отряд отправился на «Птичку»… Зачем?

Во-первых, чтобы пройти трудовое воспитание. А во-вторых, затем еще, чтобы однажды за завтраком весь лагерь мог получить свежайшую, ни с чем не сравнимую яичницу — так сказать, «пионеров идеал».

Первый отряд намеревался вернуться к обеду. Он и вернулся к обеду. Но вернулся какой-то на себя не похожий — стадообразный, унылый, предстоящему компоту не радующийся.

Олег Семенович сразу заметил это. Он смотрел на побитое в неизвестном бою войско и думал над тем, какой бы сейчас им задать вопрос, чтоб и разузнать все, и малость их подбодрить.

Однако он ничего не успел спросить, потому что Валерия Павловна, воспитатель этой скучной компании, вдруг оставила свой отряд и пошла к начальнику. За нею поползло несколько тягучих тревожных взглядов. Но ни слова. Свернули в свою сторону, на свою дорожку. Валерия Павловна в это время уже подходила к начальнику, слегка наклонившись вперед, потому что была высока и полновата.

Они работали вместе бог знает какое лето — десятое, а может, пятнадцатое. Поэтому им не требовалось каких-то предисловий. Но Валерия все же произнесла в сущности совсем не нужную фразу — так сказать, для разгона, для ритуала:

— Есть разговор, Олег.

«Что поделаешь, женщины», — подумал начальник. Но вслух сказал то, что было положено:

— Я слушаю тебя.

Они вошли в маленькое одноэтажное строеньице, которое было кабинетом начальника и на почти официальном языке «Маяка» называлось Замком покаяния.

Сели. Валерия внимательно посмотрела на начальника, как бы проверяя, не болит ли у него что-нибудь. Это все тоже был «ритуал». Олег Семенович терпел, ждал. Наконец не выдержал:

— Господи, Лер, да начни же ты ради Христа!


В этот раз на «Птичке» была работа совершенно санаторного типа: дают тебе тележку, на которой стоит большая плетеная корзина, езди по курино-клеточным улицам, собирай из желобков яйца, аккуратно клади их в корзину. Прилежание здесь требуется ювелирное, настроение ровное и спокойное. Когда везешь такой груз, толкать его никак нельзя.

Но потихонечку дрожание в коленках проходит. И ты становишься уверенным в себе мастером-профессионалом по вождению яичных тележек.

Соответственно и настроение твое меняется. Уже можно пересмехнуться из конца в конец куриного лабиринта, хотя и есть такое научное мнение, что от громкого голоса куры будто бы меньше несут яиц.

И можно, встретившись на перекрестке, заглянуть друг другу в корзинки, а потом с устатку выпить, чокнувшись, по свежайшему яичку. Кто тут тебя осудит? Да никто!

А можно — совсем уж став чемпионом своего дела — проехать мимо какой-нибудь тетки-работницы и сказать ей, что, мол, вызываю вас на соцсоревнование! (А вернее, беру вас на буксир. Этого, конечно, вслух не говорится, но и так все ясно.)

А женщины, надо сказать, работают на этой «Птичке» довольно-таки пожилые, медлительные (оттого, наверное, и приглашает дирекция ребят из «Маяка»). Есть среди них и добрые. А больше — замкнутые, глядящие себе под ноги.

С одной из таких теток и произошла стычка. Теток? Ну пусть теток. А можно было бы назвать ее и бабушкой.

Машка Богоявленская, которая при первой возможности надевала «мини» и маечку с короткими рукавами, и делала, в сущности, очень правильно, Машка, глаза у которой были черные и удивленные, как у птицы, Машка… Ну, словом, такая вот неотразимая для всего «Маяка» Машка наткнулась в каком-то курином закоулке на эту женщину.

Что там у них вышло, и что сказала Богоявленская, и даже кто сказал первый, установить теперь было невозможно. Но пошла заварушка. И как земное притяжение притягивает к себе свинцовый шарик, так Вадима Купцова, разнимателя драк, потянуло в тот самый закоулок.

Ругань он застал в самом разгаре. Богоявленская, опустив голову и презрительно улыбаясь, повторяла одну и ту же фразочку:

— Вы в этом уверены? Да? Вы в этом уверены?

А женщина кричала до ужаса известную, осмеянную в тысяче фельетонов чепуху про современную молодежь, которая… ну и так далее.

Это получалось тем более глупо, что Машка, в сущности говоря, была даже еще не «молодежь», а только девочка. Но тетка, наверное, не столько ориентировалась на нее, сколько на себя. А себя она считала старой, с неудачной, тяжелой и потерянной жизнью.

Но ведь и она когда-то была. И она могла бы когда-то! А вот теперь эти молодые, «молодежь»…

Уж не знаю, за что именно она их обвиняла.

Может, за то, что слишком скорые и спорые, когда она устала.

Может, за то, что слишком веселые, когда ей грустно.

Может, и за то, что они умеют так вот спокойно и ехидно улыбаться, а она не научилась и теперь кричит, орет, не разбирая слов.

Вадим прежде всего решил взять огонь на себя — такой уж он был неисправимый разниматель драк.

— Бабуля, — сказал Вадим, широко улыбаясь, — вы не беспокойтесь. Мы ее в тюрьму посадим. Согласны?

Ну что ж, шутка как шутка. И даже очень недурна психологически, если разобраться. Потому что когда один человек кричит на другого по какому-то пустяковому поводу, а ему говорят: «Вы не волнуйтесь, мы его в тюрьму посадим», то несусветная эта огромность наказания должна, по идее, разъяснить тому, кричащему, что ведешь ты себя нелепо. Остановись!

Но эта работница ни в какие такие психологические моменты не входила. По-настоящему она услышала из всех Вадимовых слов только одно — «бабуля».

Никакая женщина лишний раз услышать его не хотела бы. В том числе и те, которые, на наш взгляд, кажутся старыми. Тут разным там семиклассницам не стоит пожимать плечами: «Не понимаю!» Придет время — поймете. А пока поверьте на слово.

Машка и Вадим, которые считали слово «бабуля» проявлением, так сказать, ласковости, были страшно удивлены, когда тетка накинулась теперь уже на Вадима, да и Машку тоже, как говорится, по головке не гладила.

Но особенно досталось Вадиму. И глаза у него бегают, и сам-то он рыжий, а бог, как известно, шельму метит!.. Тут уже стал народ собираться на такое развлечение. Причем совершенно незлорадно, а просто: идет, мол, бесплатное кино, так почему бы и не посмотреть?

Валерия Павловна, как на грех, задержалась в конторе — на «Птичке» был прямой телефон с Москвой. А когда наконец пришла, то все уже было кончено.

— А ну заткнись! — вдруг закричал Вадим.

Испуганно замолчали двадцать пять тысяч кур. С застывшими улыбками, с недосказанными репликами замер первый отряд. И маленькая тетка-работница (Вадим Купцов был на полголовы выше ее, в два раза шире и в четыре раза сильнее) неожиданно замахнулась на него, хотя стояла шагах в трех и никак не смогла бы дотянуться до него своею короткой рукой. Наверное, она поняла это сама и лишь сказала с невероятной горечью:

— Эх ты… мерзавец!

Собственно, вот эту последнюю реплику и услышала Валерия Павловна. И, мгновенно оценив обстановку, она коротко и повелительно крикнула своим:

— А ну быстро выйдите отсюда все!

Вот уж это она умела: так выстрелить, что ее никто и никогда не посмел бы ослушаться.

Потом она стала разговаривать с этой женщиной и невольно была, конечно, на стороне своих ребят. И не потому, что так уж верила в их правоту, а как… ну, скажем, как всякая тигрица бывает на стороне своих тигрят, понимаете?

— Вы мне расскажите, пожалуйста, что случилось, — попросила она.

Тетенька, которая не привыкла к разным объяснениям, говорила довольно невнятно, да еще и повторяла по пять раз одно и то же. И не забывала то и дело вставлять: «Вы их учительница, да? Ну тогда ясно! Вот вы их, вижу, научили хорошему».

Такое слышать каждому неприятно. А тем более воспитательницам. Нервы у них совсем не такие, чтоб их можно было натягивать на электрогитары. Однако Валерия Павловна все выслушала до конца и даже сумела в общих чертах разобраться, что к чему.

Она ушла, извинившись два или три раза и обещав наказать Вадима Купцова, — частенько люди успокаиваются, когда им скажешь: «Не волнуйтесь, я его накажу!» И на эту тетеньку тоже подействовало обещание, она успокоилась… к сожалению.

Твердым шагом Валерия Павловна вышла из птичника. И тут нервишки немного ее подвели — она обрушила на «тигрят» довольно-таки тяжелую артиллерию. Произошло короткое замыкание взаимного недовольства, во время которого весь первый отряд орал хором. Но Валерия Павловна опытным своим педагогическим ухом сумела и на этот раз расслышать суть. Она поняла, что зря распустила нервы. Ведь неминуемо приходится за это человеку расплачиваться, неминуемо, а он все равно распускает их, словно есть какая-то сладость в сотворении самому себе неприятностей.

Обычно, когда возникали такие вот ситуации, но все ж ситуации, которые она держала в руках, Валерия Павловна говорила:

— Так, ясно. Возражения принимаю, но через час. А пока надо действовать быстро. Приказываю… — Тут она приказывала, что именно и кому предстоит сделать. Потом добавляла: — На все про все четыре минуты!

Почему четыре, почему не пять, шут его знает, так сложилось. Но это действовало. Что-то было тут военное и необычное.

Теперь, однако, Валерия Павловна не могла им приказать, раз она сорвалась, несправедливо кричала на них. Поэтому она сказала:

— Ладно. Возвращаемся в лагерь… А там разберемся!


Это все она рассказала Олегу, своему другу, своему начальнику. Взрослые, как известно, чаще всего бывают высокого мнения о своем профессиональном умении. А педагоги особенно.

Однако тут был особый случай, и Валерия Павловна знала: как он решит, Олег, так она и сделает. Потому что так и будет правильно.

— Так сделаем, Лер, — сказал начальник. — Сразу после обеда давай его ко мне.

И встал, Валерия Павловна продолжала сидеть. И смотрела на начальника.

— Ну, поговорю с ним — да и все… С Купцовым… В общем, я пошел! — И пока она не успела задать вопрос: — На «Птичку».

Он сел в знаменитый на весь «Маяк» пожарный (потому что красный) «Запорожец», купленный когда-то в долг. Однако долг был отдан, а машина осталась. В этом, кстати, огромное преимущество вещей перед деньгами.

Он ехал со скоростью примерно велосипедиста: ему надо было подумать.

И обратно, с птицефабрики, он ехал тем же самым манером. И все думал, думал. О Вадиме Купцове — разнимателе драк, который всегда на вопрос: «Где твой отец?» — отвечает, что в Сибири, что он инженер-строитель и так далее и тому подобное.

На самом деле этот «инженер-строитель» живет от них через две улицы. И не будь у Вадима таких бицепсов, и трицепсов, и дельтовидных мышц, и всего прочего такого же, он бы, напившись, опять приходил, этот «строитель», и учинял в доме то, что он всегда раньше учинял.

И не так-то легко было Вадимовой матери воспитать сына разнимателем драк — дорог-то на свете много, а особенно дорожек…

Это все знал Олег Семенович. И потому отлично понимал, каково для Вадима было услышать: «Ходите тут, только яички государственные воруете!» — так ему крикнула та женщина. «Кто ворует?!» — «Да уж ты, лупоглазый, верно!»

Тогда Вадим и закричал, словно ему зуб выдирали: «Заткнись, старая попадья!»

Он подъехал к лагерю. Дежурные распахнули ворота и отсалютовали как положено. Они очень были довольны собой, а еще больше тем, что в тихий час не надо идти в палату, а можно находиться здесь, на краю опустевшего и притихшего лагеря, словно нежданно сюда пришла из Ленинграда белая ночь.

Вадим Купцов уже сидел перед Замком покаяния, один, как и рассчитывал Олег Семенович.

Начальник не хотел, чтоб Валерия Павловна присутствовала при их разговоре: ведь своим криком она провинилась перед отрядом и, стало быть, не имела права судить. Этого он не собирался объяснять ни воспитательнице, ни тем более Вадиму.

Строго говоря, ситуацию надо было бы «прокачивать» на сборе, поскольку история была известна всему отряду и почти весь отряд принимал в ней участие. Но начальник не был уверен, что весь отряд сумеет понять то, что сейчас собирался он сказать Вадиму. Вернее, он не был уверен, что сумеет это хорошо сказать всему отряду. А Вадиму сумеет: разниматель разнимателя поймет. Должен понять… А потом уж пусть Вадим переводит его взрослые слова на язык первого отряда.

Он был настоящий педагог, Олег Семенович, и поэтому знал, что умеет далеко не все.

— Заходи, — сказал он Вадиму без улыбки, но и без враждебности. — Садись и расскажи, как все было.

Обычно ребята стоят перед учителем или воспитателем. Так уж принято, что ли. Сохраняется некоторая дистанция: я, мол, старший — сижу, а ты стоишь. Сейчас Олег Семенович уничтожил дистанцию. Это не было его хитростью, просто он не считал себя вправе заставлять невиновного и взрослого человека стоять перед ним.

Ребята, да в сущности и все люди, волнуясь, начинают нести всякую бестолковщину и уж только потом говорят дело. То же случилось и с Вадимом. Начальник не перебивал его.

— Ну, вот и все, — наконец сказал Вадим.

Олег Семенович смотрел ему в глаза. Вадим в рассказе не пустил в ход свою главную атомную бомбу — не сказал, что женщина обругала его вором. Почему? Наверно, потому, что они, как ни вертись, пили там яички. Еще небось и соль прихватывали с собой из лагеря.

— Значит, пили все-таки? — спросил он и улыбнулся.

— Ну и что! — Вадим покраснел. — Это все видели… И зачем же вы заставляли рассказывать, а сами уже знаете!

— Я выслушал ее, теперь хотел выслушать тебя. — Начальник пожал плечами. — А знаешь, кто эта женщина?

Вадиму вопрос не понравился. Да кто б ни была — хоть мать космонавта, — оскорблять человека все равно не имеет права!

А начальник слишком хорошо знал таких женщин… военных.

На самом деле они не были по-настоящему военными, то есть не воевали. Но их ребята, их женихи… те, которые могли бы стать их женихами, были убиты. Сразу после войны песенка гуляла такая, дурацкая довольно-таки: «Три деревни, два села. Восемь девок, один я».

Поколение тех женщин и тех убитых ребят было старше его собственного поколения всего лет на десять. Ну, может, чуть больше. И всю, представляете себе, всю жизнь было им плохо, одиноко.

А со старостью и того хуже…

И эту историю я собираюсь рассказывать тринадцатилетнему парню?

И все-таки стал рассказывать.

«Ну и что, — хотел ему ответить Вадим, — и вы считаете, что она может спокойно орать? Она военная… Отлично! Она военная, а я мирный!»

Однако вместо этого он сказал:

— Извините меня, Олег Семеныч!

— А я-то при чем?

— Воспитываете меня, воспитываете… Уж я скоро сам отцом буду…

Начальник засмеялся:

— Нет, не скоро, слава богу.

Посидели, глядя друг на друга, улыбаясь. Только конца как-то не было у разговора.

— В общем, ступай, — сказал начальник. — Как отряд считает, так и я считаю, так и Валерия Павловна считает: ты не виноват. Ступай в палату… спи.

Вадим неопределенно пожал плечами:

— Сами говорите, а сами вроде что-то утаиваете…

— Я бы тебя очень попросил после тихого часа пойти на «Птичку». И перед этой женщиной извиниться.

— Она ведь уже со смены сменилась.

— Ну так найди, где она живет! — твердо сказал начальник.

Вадим сидел, глядя в окно. И думал о своей матери, которая была моложе той тетки, куда моложе! Но иной раз придет мрачная, злая, лучше с ней не заговаривай, а то что-нибудь ляпнет, потом неделю будешь обиду отскребать. И все же он ее… прощал, всегда прощал. Может быть, потому, что чувствовал себя сильнее и… взрослее, чем она. Хотя и понимал, что живут они на ее деньги, что он всего лишь нахлебник. Ну только если чего по дому…

И все-таки чувствовал себя взрослее. А потому никогда не обижался долго. Теперь он так же подумал и об этой женщине — ведь он был разнимателем драк.

— Как ее там зовут-то? — спросил он несколько ворчливо. — Тетя Клава вроде?

— Татьяна Александровна ее зовут. Фамилия Сараева.

«Неужели он заранее знал, что я извиняться буду?» — подумал Вадим.

Начальник поднялся, и вслед за ним Вадим:

— Пойду, Олег Семенович?..

В открытое окно начальник смотрел ему вслед. Шел Вадим легко, по-мальчишески. И уже по-борцовски, чуть косолапя. И уже по-взрослому — задумчиво приопустив голову.

Глава третья ДЕНЬ ИЗ ЖИЗНИ АЛЬКИ ЛИМОНОВА

В чем выходить на зарядку — тоже проблема, и большая. Почему? А вы что думаете, легко быть красивым в трусах? Попробуйте… Нет, это не так-то просто!

Но, слава богу, в «Маяке» с зарядкой полная свобода. Когда-то давным-давно взрослые решили: да пусть делают в чем хотят, лишь бы: «а» — не простудились и «б» — подвигались.

Денис Лебедев, известный левый полусредний второго отряда, выходит, естественно, в трусах. Иной раз ежится, а выходит. Чего бы ему не выходить — фигура будущего атлета.

Алька, напротив, — хоть жара, хоть пекло — всегда в тренировочных штанах или даже просто в брюках, а сверху рубаха. Дело в том, что у него нелады с ростом. И довольно-таки тонкие ноги. Причем что икры, что бедра — толщина одинаковая. Картина довольно дикая. Это все Алька установил нынешней зимой, как-то после ванны разглядывая себя в зеркало.

Странно! Прежде ему не приходило в голову рассматривать себя в зеркало…

Что обычно люди делают в таких случаях? Пыхтят где-нибудь в уединенном углу квартиры — накачивают мышцы.

Алька это считал для себя унизительным. Вот если бы он правда был какой-нибудь хиляк, тогда надо. А человек, без которого вряд ли обойдется хоть один «Кожаный мяч»… нет уж, извините!

И лишь единственное, что он себе положил, — висеть на всех встречных турниках, балках, сучьях. Говорят, от этого увеличивается рост.

Сегодняшнюю зарядку, как и все прочие, он делал шаляй-валяй, с небрежностью чемпиона. Да ведь как-то и глупо по-другому, если ты в брюках и ковбойке…

Физкультурник Эдуард Иванович подавал в мегафон бодрые команды. Ему хотелось сделать Альке замечание. Но как? Прямолинейные понукания — уж очень это было не в традициях «Маяка». И тут само небо остановило его взгляд на Денисе.

— Раз, два, три, четыре. Глубже наклоны, три-четыре… Молодец, Денис Лебедев, хорошо! — И от души порадовался своей уловке: Денис и Алька друзья, но, так сказать, «друзья-соперники». И что касается одного, другой сейчас же замечает.

Алька вдруг поймал себя на том, что вместе со всеми делает мощные приседания и сердце его крепко бьется.

— Молодец, Алик! И не забудьте, второй отряд, завтра матч!

После зарядки — четыре обязательных круга по дорожке стадиона. Такова традиция.

— Круг «М»! — кричит Эдуард Иванович. — Второй круг — «А»…

«Может, и не очень умная традиция, — думает Алька на бегу, — за четыре буквы слова «Маяк» четыре круга, а все-таки и ничего — каждое утро честь лагерю. С традициями вообще как-то жить проще».

Сперва он набрал хороший темп, но потом побежал все медленней, медленней. И скоро попал в стан самых отстающих девчонок. Последней громко дышала Козлова Люся. Она была откровенно неспортивная и полноватая в своих эластичных брюках. Но все-таки она была красивая, удивительно кареглазая. А особенно Алька был неравнодушен к ее несовременным светло-русым косам.

Оказавшись рядом с Козловой, Алька начал подпрыгивать и так, полупрыжками, продвигался вперед. Это, ясное дело, не самый простой способ преодоления дистанции, но зато почти незаметно, что Козлова выше его на полголовы.

Люся шаталась, моталась из стороны в сторону. Вроде и от усталости, а больше от того, что бежать ей уж больно не хотелось. Однако она была человеком старательным и послушным. Бежала.

— Э, Козлова, ты же вектор неправильно прикладываешь! — крикнул Алька.

Козлова попыталась вспомнить: то ли она еще не проходила, что такое вектор, то ли уже проходила и успела забыть. Алька это сейчас же заметил:

— Вектор, Козлова, — это не тот молодой человек, который таскает тебе портфель. То будет Виктор. А вектор — направляющая приложения сил.

Люся Козлова, скромный человек, ни о каких Викторах не слыхала. Ей было и лестно узнать о себе такое мнение, и обидно, что ее принимают за сердцеедку. В результате она не знала, как ответить. Она молча шлепала дальше, а Алька подпрыгивал вокруг нее, как чертик из стакана. И Люся обреченно знала: от Лимонова Альки ничего хорошего не жди!

Совершенно неожиданно на помощь ей пришла Ветка. Она тоже бежала в хвосте процессии:

— Слушай, Лимонов, и чего ты такой остроумный, а? Тебе, случайно, кеды в плечах не жмут?

— Смени ты пластинку, Ветка! Всегда молотишь одно и то же!

Он уже упрыгался, пот сыпал с него крупным горохом. А тут еще Ветка с этими обрыдлыми шуточками. Ветка же отлично знала, что Лимонова так и надо выживать. И она продолжала свой хорошо известный отряду репертуар:

— А чего ты занервничал, Лимонов? У тебя, случайно, в очках плечи не потеют?

— Слушай, жми отсюда!

— Иду, бегу, спешу и падаю… Сейчас только шнурки поглажу…

— У… Ветка-палка-дубинка! — И Лимонов убежал вперед.

Люся смотрела ему в спину и опять не знала, радоваться ей избавлению или не радоваться: к ней не так уж часто приставали мальчишки. Но Алька был все-таки слишком маловат. Поэтому в ней победило чувство благодарности. Люся пробежала немного, положив Ветке горячую руку на плечо. Это было странное зрелище.

Потом она спросила:

— Мы чего сейчас бежим? «Я» или уже «К»? С этим Лимоненком все перепутала!

— Да ты переходи на ходьбу, — сказала Ветка чуть холодновато. — Эдуард ведь разрешил.

«Лимоненок, — думал Алька, — Лимоненок…» Тут только дурак не поймет, что Люся намекала на его рост. Алька остановился и пошел через футбольное поле в отряд.


После завтрака комиссия второго отряда отправилась по лагерю проверять чистоту. В комиссии были Алька, Осипов, Ветка и Алла Федосеева. И Ольга Петровна — для придания веса.

Алька в таких делах старался сохранять серьезность и строгость, так как в случае малейшей несправедливости ребята идут на тебя чуть ли не танком.

Алла Федосеева тоже сохраняла серьезность. Она чаще всего была серьезна. И когда к ней обращались, эдак медленно поворачивала голову: «Извини. Что-что?» Она себя ценила. Как будущую солистку.

И Осипов сохранял серьезность, потому что считал Федосееву красавицей.

Одна Ветка веселилась, хотя ей было и не до веселья. Осипов, который прижился в «Маяке», уже вторую смену не обращал на нее внимания.

Алька хорошо знал и Аллу Федосееву, и Ветку по другим годам: нормальные люди, особенно Ветка. Да и этот ничего, Осипов. Сначала, правда, всех за дураков считал, а теперь стал ничего.

Ветка продолжала острить с горя, и Альке, который всегда принимал сторону слабых, ничего не оставалось, как поддержать ее. Они пришли на территорию первого отряда. И Ветка, вынув из кармана фантик, кинула его на дорожку. Это была всего лишь шутка, да к тому же известная. Не успел фантик упасть, как Ветка закричала:

— Имеется набросанность бумажек!.. Так и запишем!

Если в других отрядах просто улыбались и беззлобно кричали на Ветку, здесь они напоролись на очень слабо понимающего юмор Ромку Лучика. Впротивоположность своей нежной фамилии он был длинный, широкоплечий, глаза у него горели холодными огнями, особенно когда дело касалось чести родного отряда.

— Вы прекратите за чужой счет вылезать на первое место! — сказал Лучик, имея в виду всю комиссию да и Ольгу Петровну в придачу. Хотя острила одна Ветка.

Надо было как-то выходить из положения, и Алька сказал, показывая всем тоном, что он шутит:

— А почему лужа не выпита? А почему трава с дорожек не съедена? А почему…

— А ты вообще молчи… гном!

Алька на секунду замешкался… По существу, он попал в безвыходную ситуацию: за оскорбление надо было драться, но не с Лучиком же! Получатся какие-то слон и моська. Так девчонки иногда лезут с кулаками на ребят, зная, что им ничего не грозит. И он замешкался.

— Не бойся, — вдруг сказал Осипов. — Мы ему сейчас вломим!

Дурацкая ситуация. Во-первых, двое на одного. Во-вторых, какая же драка при воспитателе, да еще при Ольге Петровне! В-третьих, Осипов понял, что «гном» для Альки — оскорбление. В-четвертых, это «не бойся», на которое Лучик пренебрежительно улыбнулся…

— Я вообще никого не боюсь, запомни это, Осипов! — И Алька пошел прочь. Плохая история!

— Рома, — дружелюбно сказала Ветка, — ты когда последний раз менял опилки у себя в голове? Залежались ведь.

Очень неплохой ответ. Но возвращаться было уже как-то нелепо.

Алька остановился лишь у самого леса. Здесь вступал в силу «закон границы», который он, старый житель «Маяка», не стал бы нарушать ни в коем случае.

Осознав себя ветераном и вообще цветом лагеря, он подумал, что ему надо бы вернуться в комиссию по чистоте. Невольно Алька ощущал себя ее председателем. Да уж чего теперь возвращаться! Оставалось осмотреть лишь их собственную территорию — второго отряда.

Тогда он решил сходить на место несостоявшегося боя и сказать этому Ромке, чем нормальная принципиальность отличается от ненормальной тупости.

На лавочке перед домиком первого отряда сидел разниматель драк Вадим Купцов и читал «Советский спорт». Это уж как закон: идешь куда-то разговаривать по-крупному, обязательно наткнешься на Вадима.

— Ну так что? — спросил Вадим. Он был, как и следовало ожидать, в курсе дела.

Алька пожал плечами:

— Знаешь, Купец, я вот никогда не мог понять, для чего это в метро говорят: «Станция конечная, поезд дальше не идет, просьба освободить вагоны». Вроде и так понятно, да? Раз конечная, то уж поезд дальше никак не пойдет. А раз дальше не пойдет, то сидеть там нечего, точно? А все же говорят.

— Ну и для чего? — Вадим улыбнулся.

— А для таких, как ваш Рома преподобный. Которые в юморе как таракан в телевизоре!

Вадим засмеялся:

— Ладно, знаешь что… Ты тоже галоши не заливай. Хочешь «Спортик» почитать?

Алька взял «Спорт». Он не очень уважал это чтение. Но зато уважал Вадима Купцова: и за его ветеранство, и за многое другое.

Рассеянно просмотрел он заметку, где с большой торжественностью писали про победу «Спартака» над затюканной «Зарей», перевернул страницу. И глаза его уперлись в объявление: «Школа-интернат спортивного профиля № 6 принимает юношей и девушек, рост которых (7—8-е классы) — 170 см, (9—10-е классы) — 180 см.

Заявления принимаются до 10 июля».

Он отложил газету, встал и, ни слова не говоря, пошел от удивленного Купцова.

Не в том было дело, что он опоздал с заявлением — он туда бы и не пошел, а в том, что никогда ему не иметь такого роста. Ну и день сегодня! А ведь еще только утро… «И чего это я все бегаю куда-то, бегаю…» — подумал Алька.

У входа на отрядную терраску его высматривала Ольга Петровна, для виду теребя журнал «Клуб и самодеятельность».

— Слушай, Алик… Что с концертом будем делать?

Они обменялись взглядами. Причем с Алькиной стороны взгляд был подозрительный: попробуйте только меня пожалеть! Но он имел дело с опытной маскировщицей. И потом, через пять дней действительно «День эстрады», и Алька действительно король по самодеятельности.

— Как ты себе это представляешь? Нужно три-четыре номера.

— Не знаю. — Алька пожал плечами. — Но лично мне надоело, когда дети противными голосами читают стишки.

Ольга Петровна тотчас забыла, зачем она затеяла этот разговор, и ринулась уже в настоящий бой. Дело в том, что она очень любила литературные монтажи, они ей казались интересными и выигрышными, к тому же обеспечивали очки за массовость.

— Ну ты, Алик, тоже умен, как поп Семен: корову продал, гармонь купил!

— Чего? — удивился Алька.

— А очень просто! Если ты бракуешь какую-то идею, так надо выдвигать свою. Одним отрицанием сыт не будешь!

— А чего я-то, в конце концов? На сборе обсудим.

— Мнение сбора складывается из мнений каждого человека. А у тебя его нет!

Они были оба ветеранами «Маяка». Они ссорились, а сами отлично понимали высокую цену друг друга. И надежность в разных делах, а также и в переделках.

Знаете, что такое сбор типа «На солнечной поляночке»? Во время войны была такая песня. Теперь она исполнялась довольно редко. Но Ольга Петровна хорошо помнила ее. Она-то и придумала так называть сборы, которые устраивались в лесу.

Алька сборы любил: каждый может сказать и каждый на виду, и одним убежденным словом можно повернуть весь народ на новое дело.

Он любил сборы вообще. А лесные особенно. Когда-то, в младших отрядах, они напоминали ему что-то военное, партизанское. Теперь это чувство почти исчезло. А все равно хорошо было сидеть на лесной полянке и толковать о разных делах — негромко, чтобы не вспугивать попусту птиц. Если зимой ему вспоминалось лето, он обычно думал вот о таких минутах.

Сейчас, в разгар сбора, утренние неприятности его… не то чтоб совсем забылись, нет, конечно, а все же как-то поотпустили. Альке хорошо было сидеть на траве, среди своих, сложив ноги калачиком, и слушать, кто чего говорит, и не упускать ни одного слова. И вставлять — когда замечания, когда шпильки. И, оглянувшись, видеть, как смеются ребята. И в том числе Козлова…

По ходу дела они придумали, что одним из их номеров должен быть устный рассказ. Прекрасная, самобытная идея!

Тут же стали выкрикивать, что это надо поручить Ветке. Кому же еще, если в народе есть такая безостановочная (и, будем искренни, неглупая) кофемолка. Все так считали, кроме, оказывается… самой Ветки. Она состроила такую живую и удивленную физиономию, что просто невозможно было не улыбнуться.

«Во у нас дураки-то! В кого не влюбляются, — подумал Алька. — Такой классный человек…» Забыв о том, что и сам он не влюбляется в этого «классного человека».

Вдруг Ветка, словно услышав Алькины мысли, повернула к нему все ту же искренне-озадаченную физиономию и спросила:

— Так, а я про чего буду рассказывать-то?

Секунду Алька оставался задумчив, словно действительно искал ответ на ее вопрос:

— А ты про Осипова расскажи, — сказал он убежденным голосом.

Народ в едином порыве упал на траву. И даже преданная Козлова, которая хотела сказать, что это не очень остроумно, тоже засмеялась. Даже Грошев засмеялся, главная трагическая жертва. Даже сама Ветка покраснела и засмеялась…

Ольга Петровна хотела внести некоторый элемент сознательности в этот весьма непедагогичный смех, но махнула рукой: «Да ну вас к шутам!» — и тоже засмеялась.

Так он умел себя вести, этот Алька, — беззлобно и весело. И какое, скажите на милость, имели значение его рост и его тоненькие ноги!

После сбора они возвращались домой в сильном, что называется, нетерпении. Речевка, известная, издревле, заставляла трепетать окрестности: «Раз-два, мы шагаем! Три-четыре, есть хотим! Раскрывайте шире двери, а то повара съедим!» И тут Алька услышал разговор.

Он был занят тем, что, обжигая пальцы, подпольно вставлял в несовременные светло-русые косы Козловой две молодые крапивки.

— Ну, Алик, получишь! — улыбнувшись, Люся взмахнула головой, и одна из кос шлепнула Альку по щеке.

Что-то случилось с Алькиным сердцем. Вернее всего, оно остановилось на секунду. И Алькины ноги остановились. А Козлова, конечно, пошла себе дальше.

Так Алька из середины отряда попал в хвост. Здесь-то он и услышал…

Алла Федосеева разговаривала с Осиповым. Вернее, это Осипов с ней разговаривал.

Ленька делал вид, что печется о концерте и судьбах второго отряда, а сам просто расхваливал Аллу, чтобы она наконец поняла, как он, Ленька, к ней относится. Словно бы Федосеева такая дура и ничего не видит.

Эх ты, Осипов! Да девчонки чуют такие вещи лучше всяких ищеек!

Алла, слушая Леньку, бледно, по-балерински, улыбалась и потом отвечала — значительно, медленно, тихим своим, но звонким голосом.

— Ну хорошо, — вдруг сказала она. — Я выступлю. А какая мне будет за это награда?

Осипов, как и сам Алька, растерялся от такого неожиданного и небывалого в жизни второго отряда поворота.

— Ну… это… — Осипов чувствовал по Аллиному голосу, что она придает своему вопросу какое-то особое значение, и потому боялся что-нибудь ляпнуть и тянул с ответом. — В общем, я не знаю…

— А ты знаешь, кто такая Саломея? — опять спросила Алла.

Осипов, как на экзамене, тихо пускал пузыри. Алька в это время на пределе биотоков пытался припомнить… Что-то древнее, какая-то легенда… Или он видел иллюстрацию в книжке?

— Саломея была танцовщицей, — спокойно продолжала Федосеева. — Однажды она станцевала перед царем Иродом. И он знаешь, что ей сказал? Он ей сказал: «Требуй все, что хочешь!» А ты говоришь: «Я не знаю».

Леня молчал, задавленный федосеевским величием. И Алька молчал, а то бы стало понятно, что он подслушивает. Хотя у него-то как раз было что ответить. Например, что ты дорогая Алла, совсем не такая хорошая балерина, как та Саломея.

Вот так он легко расправился с Федосеевой в своей душе. А на самом деле не расправился. Шел по лесу и думал, и за обедом думал. И во время тихого часа, притворившись спящим.

«Требуй все, что хочешь». Главное тут не в количестве награды, а в том, что человек ее просит (пусть даже в шутку). И кто? Федосеева! Известная Альке до самых, можно сказать, потрохов Федосеева, которая сперва была ниже его, а теперь стала выше. А через годик-другой, может, опять станет ниже…

«Что же это значит? — думал Алька. — Жадная она стала, что ли? Да нет, дело не в жадности. Тут дело в том…» Незаметно для себя Алька открыл глаза и стал смотреть в потолок, нахмурив брови. «Тут дело в том, что эти вот лагерь и отряд сделались для нее как бы лишь развлечением». Для Альки они оставались серьезным, важным, как и раньше было. А Федосеева живет теперь другим и по-другому: «Раз я танцую, то должна быть награда». Как у взрослых балерин… Как вообще у некоторых взрослых: работа — получка.

Он стал перебирать всех людей из своего отряда, стараясь найти ту же черту, которую он заметил у Федосеевой… и стараясь не найти ее! Но, видимо, она появилась и незаметно разрастается в них. Вот, например, в прошлом году никто не замечал, что у него маленький рост, а теперь замечают!

«Ведь я и сам замечаю, — вдруг подумал он. — Я первый это у себя заметил. Я это заметил, и потому стало заметно другим… Так что же мне теперь делать?»

Эту последнюю фразу он неожиданно для себя произнес вслух. Она, словно камень, упала в тишайший пруд тихого часа. Сейчас же пошли круги, всплески. Народ, толком ничего не расслышавший, просто решил — конец лежанию, и стал подниматься, натягивать штаны, шорты. Иные терли кулаком заспанные глаза.

Попив на полднике чаю с печеньем, Алька и Денис пошли уединиться, чтобы сочинить себе сценку для выступления на «Дне эстрады». Они делали это уже не впервые, знали, что у них получается, получится, хотя сначала в голове не было ни одной мысли.

Беседка, весьма подходящее для таких дел помещение, стояла почти у самого футбольного поля, и некоторое время они смотрели, как мальчишки и несколько девчонок из первого отряда тренируются в хоккей на траве. Игра эта всегда казалась Альке какой-то ненастоящей, правила — придуманными. Действительно, что за игра! Бить разрешается только одной стороной клюшки, противника мизинцем не зацепи… Бред!

Денис, надо сказать, тоже смотрел на эту тренировку без особого одобрения.

— Недоделанное какое-то игрище, — сказал Алька. Денис значительно пожал плечами:

— Олимпийский вид, надо осваивать!

И опять Альке послышалось то неожиданное взрослое… Олимпийский, видите ли, вид!

Будто говорим не об игре, не о спорте, а о какой-то работе скучной…

Наконец они стали придумывать сценку, по опыту уже зная, что надо сочинять про школу, а не про лагерь. Потому что, если про лагерь, обязательно кто-нибудь обидится: «Какое вы имели право меня критиковать? Сами очень золотые». А про школу можно. Школа далеко, никто ничего не подумает!

У Альки в голове сидела Федосеева, которая мечтает выступать только за награды.

Он стал рассказывать Денису свою мысль… конечно, без фамилий. Денис хмурился, хмыкал, качал головой — в общем, это ему не нравилось. И Алька уговорил его, только когда сказал, что они оденут Дениса в женскую одежду и он, Алька, будет ему за пение подносить разные фантастические подарки (для конспирации он решил изображать певицу).

Тогда наконец Денис согласился. Во-первых, он умел здорово петь, а во-вторых, получится так интересно: Денис Лебедев в женской одежде!

Они стали придумывать, что будут говорить друг другу. И Денис все время придумывал смешней — и за себя и за Альку.

Алька был расстроен. Денис-то считал: это из-за того, что они друзья-соперники. Но Алька расстраивался из-за другого — Денис, как и Федосеева, тоже вроде бы согласился выступать за награду. Да еще этот «олимпийский вид»!

«Или уж я зря так ко всему придираюсь?»

После ужина все пошли в кино. Оглянувшись последний раз на Альку, Денис двинулся по проходу в глубь зала — выискивал, с кем бы ему сесть.

Так почти все делали, не один Денис. Вон Осипов. Старается сесть поближе к Федосеевой. А Ветка садится на ряд впереди, чтобы Леньке было видно, как она сидит с Грошевым. Купцов покорно тащится за Машей Богоявленской. Ну и тому подобное.

Алька, чтобы не отвлекаться на все эти штуки, сел в самый первый ряд, среди малышей из четвертого отряда.

Но оказалось, он зря так старательно отсаживался. Кино сегодня привезли никудышное. Убийств и тому подобного полно, а сразу ясно: все ненастоящее, что смотри, что не смотри. Мура заграничная!

Алька тихо встал, по темной стене дошел до двери, быстро вынырнул на улицу.

Уже свечерело. Ночные облака медленно выходили на небо. Навстречу им, с востока, еще медленней поднималась половинка луны. Алька пожалел ее, подумав: да, силы, конечно неравны!

Уходить из зала во время кино вообще-то не разрешалось, ведь вожатые и воспитатели отвечают за сохранность каждого пионера и октябренка. Но Алька был ветераном и честным человеком. Ни убегать, ни воровать в чужих садах клубнику он не собирался. А побыть один человек имеет право!

«Все-таки зайду в отряд, — подумал он… — Пусть Ольга Петровна знает на всякий случай, где я есть».

В отряде было пусто — Ольга Петровна со всеми вместе сидела в клубе. Отчего-то Альке стало грустно. Он пошел к совершенно темной беседке, сел на ступени, опустил голову между колен. Отец называл это «позой кузнечика»… Стал вспоминать весь сегодняшний день. Зарядку, потом Лучика, потом Аллу Федосееву, потом разговор с Денисом. Снова Аллу и снова Дениса. Свои мысли про их взрослость.

Вдруг ему пришла в голову странная мысль. И Аллины рассуждения про награду и Дениса про олимпийские спорты — это ведь… ну, одно только выпендриванье… Денис в жизни не возьмет эту дурацкую клюшку. А Федосеева Алка спляшет — и все. И будет рада, что ей хлопают, без всяких подарков.

А вот он, Алька, когда заметил их игру и когда додумался до всего, — вот он и есть настоящий взрослый.

Он поднял голову и некоторое время смотрел на разгоревшуюся желтую луну, которая все еще сражалась с облаками. «Так что же мне теперь делать?» — снова, как в тихий час, спросил он себя. Но спросил без всякого там отчаяния и крика: просто хотел сам с собою решить, как быть дальше?

Вот, например, лагерь. Раз он теперь такой взрослый, Алька, то лагерь, разные там отряды и сборы должны быть для него ерундой, «детством». Но он знал, что любит и «Маяк», и эту жизнь. И не собирается их разлюблять. В чем же тут дело?..

Он еще не додумался своей очень взрослой головой до той простой вещи, что на свете не бывает отдельно взрослой и отдельно детской жизни, а есть просто жизнь, и надо жить так, чтоб не стыдно было за собственную душу…

На лунной дорожке между кустами появилась невысокая человеческая фигура… Это была Ветка.

Она молча села рядом с Алькой на ступеньку.

— Чего, кончилось? Вет!

— Не-а…

— Чушь собачья?

— Конечно!

Некоторое время они опять сидели молча.

— Лимонов, хочешь, давай с тобой дружить!

Алька отлично знал, что на «детском языке» значит это слово — «дружить»… Он вспомнил высокую Люсю Козлову, которая сейчас смотрит на экран, закусив косу.

— Дружить я согласен. Только без всяких таких… ну…

— Ты дурак, Лимонов? — с горечью сказала Ветка. — Почему все мальчишки такие дураки?!


Глава четвертая БОЛЬШАЯ ЧЕРНАЯ БОРОДА

Он проснулся так рано, что даже не верилось. Двадцать четвертого июня солнце в наше полушарие поднимается в три часа сорок пять минут. Он, конечно, не знал этой точной цифры и не мог сообразить спросонья, что сегодня именно двадцать четвертое. Только чувствовал, что над миром еще невероятная рань.

В окно он видел глубокую просеку среди берез. Она уходила вниз, в овраг. И вот в этом-то овраге, на самом дне, лежало солнце.

Овраг, идущий точно на восток, сделала сама природа. А просеку? Ему не верилось, что ее прорубили случайно.

Лесу было около семидесяти. Значит, человек, оставивший коридор среди деревьев точно на восток, мог быть еще жив. Вот бы заняться следопытским поиском, подумал он, поиском человека, который придумал это чудо природы.

Окно было раскрыто, и он заметил, что в комнату медленно заползает крупная белесоватая пыль. Лишь на секунду ему подумалось что-то о машинах и заводах, потом он сообразил, что это туман, редеющий туман. Ночью сквозь сон ему слышался дождь. Теперь он лежал и ждал еще одного чуда. Но для этого надо было, чтобы солнце выбралось чуть повыше. И что же будет тогда? Сейчас узнаете…

И вот наконец оно всплыло из оврага. И, как по команде, сорвался с места первый в этом утре ветерок. Сейчас же с берез рухнул на землю залп прозрачных капель. Тогда он улыбнулся и встал.

До подъема лагеря, до половины восьмого, было еще три с половиной часа. В то же время начинался и его рабочий день. Однако он считал, что у него ненормированный рабочий день. Впрочем, как и у всех взрослых в этом лагере.

Собственно, он ничего такого не считал — не думал об этом. Просто взял лопату — зеркальную, с полированной от работы ручкой — и тихо вышел из дому. Лопату следовало бы подточить, но невозможно было визжать железом об железо в такую сонь и тишь.

В четыре часа утра — пусть даже июнь-разыюнь — все равно прохладно. Поэтому он был в лыжной куртке, в туристских ботинках и толстых носках. И в шортах, что довольно нелогично, в длинных таких шортах до колен, которые лет десять-пятнадцать назад почему-то называли «горячие штанишки».

И еще у него была огромная черная борода, которая закрывала всю нижнюю часть лица, словно маска у грабителей поездов на диком американском Западе. А над этой маской сверкали ярко-синие глаза.

Он не производил впечатления особого гиганта, однако на самом деле был очень крепким человеком и мог работать без устали.

В старых учебниках по арифметике сплошь и рядом печатались задачи про ручной труд. И почему-то особенно часто про землекопов. Например, так: «Один землекоп может за три часа вынуть 1,5 кубометра земли. Сколько…» — ну и так далее. Бородатый человек с синими глазами и в «горячих штанишках» это самое как раз и собирался сделать — до завтрака.

Для удобства надо наконец назвать его имя. Его звали Михаил Сергеевич Зотов. В лагере «Маяк» официально он был руководителем кружка «Умелые руки». А кроме того, чинил все, что сломается, только часы не умел. А кроме того… а кроме того — про это и наш рассказ.

Он был такой, знаете ли, довольно странный человек на этом белом свете. И не очень везучий.

Лет шесть-семь назад он окончил инженерный вуз. Но каждое лето приезжал в «Маяк». И здесь его принимали с распростертыми объятиями. Потому что он был лучшим в мире руководителем кружка «Умелые руки». Или, по крайней мере, входил в первую пятерку.

Но ведь лагерь — работа сезонная: июнь, июль, август, а там… до свидания. И он возвращался в свое учреждение, где перед тем инженерил. В учреждении его тоже принимали, ведь профессия инженера довольно-таки дефицитная. Хоть инженеров и много, но требуется их еще больше. Да, принимали, но без всяких распростертых.

Его однокашники все куда-нибудь продвинулись — кто в старшие, кто в руководители группы, кто даже в завотделом. А он, дожив до двадцати восьми лет, все был простым инженером.

Я не знаю даже, хорошо это или плохо, потому что ведь кто-то должен быть и простым — не всем же руководить. Но для очень многих такое положение было бы обидным. Все продвинулись, один ты сундук сундуком! Михаила Сергеевича же это совсем не трогало — жил себе и жил. Такой уж он был человек.

Однако рассказ о другом. Это просто так. Что называется, дополнительный штрих к портрету.

Главным же в этом рассказе будет любовь.

Дело началось в прошлом году, на Октябрьские праздники. Михаил Сергеевич поехал в подмосковный город… назовем его условно Чашкин. Почему туда? А потому, что в тамошнем педагогическом институте учились почти все вожатые «Маяка»: и Люся Кабанова из третьего отряда, и Света Семина из пятого, и Коля Кусков из первого, ну и другие.

Вы спросите: что за странное стечение обстоятельств? Очень просто. Олег Семенович и директор того института (по-настоящему он называется ректор) были друзья-товарищи, когда-то учились вместе, потом вместе писали разные научные педагогические статьи. И теперь тот ректор присылал в «Маяк» своих лучших студентов, потому что знал: здесь у них будет самая хорошая в мире педагогическая практика.

А Михаил Сергеевич с этими всеми людьми передружился. Они ему и говорят: «Давай приезжай к нам, Миш, на Седьмое ноября». Он сел да приехал.

Седьмого ноября что люди делают? Известно: сидят за праздничным столом, едят, пьют, потом поют песни и танцуют. Так было и в этот раз. Тем более что собрались люди, которым есть что вспомнить. Тут я должен сказать, что, когда собираются педагоги, они говорят только про ребят, то есть про вас. Это уж я точно знаю — сам был когда-то учителем.

Так они и сидели. А Михаил Сергеевич все смотрел да поглядывал на одну девушку, на Женю Смородинскую. Что в ней такого особенного, этого никто не знал, кроме самого Михаила Сергеевича, бородатого человека.

Кстати, здесь надо заметить, что взрослые умеют влюбляться точно так же, как и школьники, ничуть не хуже.

Если, например, мальчишка подшибает на катке девчонку, и не просто так, а в знак любви и верности, он совершенно уверен, что взрослый на такие штуки уж никак не способен. Конечно, взрослый не будет ставить подножки или толкаться. Но он вполне может вдруг ни с того ни с сего надерзить или ляпнуть не слишком умную шутку. И кому? Человеку, в которого он прямо-таки до полусмерти, но тайно влюблен.

Зачем же он это делает? А затем же, зачем и мальчишка на катке подшибает вон ту девчонку в синем свитерочке, — от смущения, представьте себе!

Еще как бывает? Бывает, что мальчишка перед девчонкой распускает хвост павлином — хвалится, выламывается… Бывает это у взрослых? Сколько хотите.

Еще какие есть способы влюбляться?.. Да их, в сущности, десятки, если не сотни. Например, изобразить совершенное равнодушие, не замечать свой «предмет» ни краешком глаза, ни полуресничкой. Но при этом все время стараться быть на виду. Такие штуки (ну, естественно, с учетом возрастных особенностей) проделывают и ребята, и взрослые.

А Михаил Сергеевич влюбился совсем особым способом.

Все сидели и веселились, а он вдруг встал.

— Ты куда, Миш?

— Дело есть одно…

Все про него знали, что он человек немного… странный, но человек хороший, и поэтому не беспокоились.

Он вышел на улицу. Был уже глубокий вечер. При свете ярких праздничных окон он оглядел двор. И представьте себе, обнаружил то, что искал: лопату и тачку с огромными железными колесами. Такие тачки, между прочим, на стройках первой пятилетки называли «стерлингами», в них возили в котлованы жидкий бетон. И вот бородатый, как разбойник, Михаил Сергеевич Зотов вывел гремучую железную тачку с гремучей лопатой внутри на улицу и покатил по булыжной мостовой.

Картина довольно-таки странная! А особенно для того дворника, у которого Михаил Сергеевич позаимствовал лопату и тачку-стерлинг. Но ведь это был праздник, Седьмое ноября, и никого не заботила тачка, гремящая по мерзлому булыжнику.

Так он и ехал себе. А города, надо сказать, Михаил Сергеевич совсем не знал. Наконец ему встретилась где-то на окраине компания. Иллюминации там, несмотря на праздник, никакой. Только одинокий фонарь качался вверху.

— Эй, ребята! — сказал неизвестный, и глаза его сверкнули из-под черной маски. — Где тут у вас лес?

Паренек, который играл на гитаре, в свободное от работы и отдыха время участвовал в народной дружине. Но слишком уж неразбойничье лицо было у этого разбойника.

— Так ведь… — сказал он, отчего-то смущаясь, — сейчас вам направо… вон где следующий фонарь светит. И вниз, к речке. А там через мостик на горку, вот он и лес.

Потом компания долго смотрела вслед бородачу, долго слышала, как гремит его телега. А потом они молча пошли своей дорогой. У каждого на языке крутилась одна и та же фраза: «Странный какой-то человек, верно?» Но никому не хотелось ее говорить — больно уж она была очевидная.

А в той компании, из которой ушел Михаил Сергеевич, танцевали-танцевали, говорили-говорили, под конец попили чайку и улеглись спать. Больно уж не хотелось расставаться, больно уж не хотелось выходить в эту дремучую ночь.

Все они были туристы, походники — народ неприхотливый. Ребята, например, поступили очень просто: сняли со стены ковер, на одну половинку легли, другой укрылись. Так за милую душу и проспали до самого утра… А Михаила Сергеевича среди них все не было.


Утром первой проснулась хозяйка, у которой все же болела душа за гостей, за немытую посуду, за то, что приедут родители и увидят послепраздничный разор. Этой хозяйкой была уже упоминавшаяся в нашей истории Женя Смородинская. Или, как ее все звали, Женька.

В халатике, в шлепках на босу ногу она пошла на кухню и принялась за дело.

Скоро, услышав шум воды, к ней присоединился кто-то из гостей. Кажется, это была Люся Кабанова (та самая, которая теперь в третьем отряде). Они мыли посуду и тихонечко болтали.

— А тебе Миша Зотов понравился?

— Не знаю, Люсь… — Тут надо заметить, что Женька прошлый вечер видела нашего бородача впервые.

— А он вроде все на тебя поглядывал, да?

— Не знаю, Люсь.

— Слушай, а он вернулся вчера?

— Да я не знаю, Люсь.

Они переглянулись, правда, не очень встревоженно. И в комнату, где спали ребята, не пошли — неловко.

Женька потушила на кухне свет, а Люся Кабанова подошла к окну, чтобы открыть шторы. Внизу она увидела невероятное: вдоль всего Женькиного дома тянулся ряд молодых липок. Вчера их не было! В середине этой цепи, как раз под Женькиным окном, оставались две свободные ямы. В одну из них бородатый человек усаживал очередное деревце. Дворник (хозяин лопаты и тачки-стерлинга) прилежно ему помогал, удерживая липку точно перпендикулярно к плоскости земли, что при посадке почему-то считается крайне важным делом.

Пословица говорит, что за свою жизнь человек должен вырастить ребенка, посадить дерево и убить змею. Как выяснилось в последнее время, змей убивать вредно. Никакого ребенка Михаил Сергеевич тоже пока не растил. Но вот план по деревьям он выполнил на много человеческих жизней вперед!

— Жень!

Женька посмотрела в окно, потом на Люсю Кабанову. Что тут можно было сказать? Что человек с ума спятил — это во-первых. Или влюбился — это во-вторых.

Как некоторые из нас знают по себе, первое и второе во многом одно и то же.

Но Женька и Люся женскими своими сердцами, конечно, поняли, чего тут больше. Они снова переглянулись, и Женька пожала плечами: мол, понятия не имею, что мне делать.

Она никогда не любила. И влюбляться не собиралась. Она вообще была довольно-таки легкомысленным существом, несмотря на то что училась в пединституте.

Но ведь подумайте сами: когда ради вас совершают такой подвиг, то вы невольно влюбляетесь. Или уж, по крайней мере, сердце у вас замирает и начинает биться как-то особенно. Вот и у Женьки оно забилось «как-то особенно». Тревожно. И, конечно, радостно. (Еще бы. Увидеть у себя под окнами такое чудо!) Но больше всего испуганно.

Уж очень он был могуч, этот Миша Зотов. Если он при первом знакомстве такое сумел наворочать, то…

Женька с опаской прислушивалась к тому, как он фыркает и гудит, умываясь в ванной. И как потом сверкает на нее синими глазами, сидя за кухонным столом. Прямо не глаза, а клещи!

На свете бывают разные люди. У одних душа большая, у других маленькая. Это зависит от воспитания, от любимой учительницы, от друзей, от самого человека. В конце концов, от родителей — с какими ты задатками на свет появился. Ну и прочее, это сейчас не важно. Главное, что души действительно бывают разные. И Женькина маленькая душа перепугалась огромной души бородача.

Бородач наш так и уехал из Чашкина ни с чем. Только узнал Женькин адрес и стал ей писать письма.

Надо заметить, что он вовсе не был писателем. Он был инженером.

Письма получались слишком длинные и не слишком интересные. Михаил Сергеевич в них вкладывал всю душу. Но ведь бумаге этого не объяснишь, бумаге подавай красивые выражения.

Женька читала его послания через слово, через строчку. И не отвечала ни буквой.

Правда, она чувствовала неясное беспокойство. И однажды показала письмо Люсе Кабановой. Это случилось на какой-то не очень важной лекции, когда можно и поговорить.

— Ты ему отвечаешь? — спросила Люся.

Женька пожала плечами.

— Ты ему ответь, — сказала Люся, и в голосе ее послышалось что-то вроде осуждения.

— Что же я, виновата, если он в меня влюбился? Я даже не кокетничала. Вообще ничего не делала!

Люся промолчала. Ей было жаль этого странного Мишу Зотова, и, сказать по правде, он ей немного нравился. Но раз такое дело, лучше уж помалкивать.

Примерно через месяц бородатый человек приехал в Чашкин. Однако ничего путного у него не вышло. Он не умел быть остроумным и веселым ни с того ни с сего. А Женька наконец поняла, что ей нечего бояться, потому что он был перед нею совершенно беззащитен. Она даже не возражала, чтоб он за ней немного поухаживал. Да только он не умел «ухаживать».

Он умел любить. А что дальше делать, не знал… Жениться, наверное. Все взрослые, когда любят, стараются пожениться. Ну а если не все, то по крайней мере те, которых стоит уважать.

Однако уж куда тут жениться, если тебе говорят, что, мол, давайте, Миша, будем друзьями и давайте на этом наш разговор оставим! Есть, знаете ли, у взрослых девушек такая формула, когда они хотят вам дать от ворот поворот.

И тогда бородатый взял да и построил у Женьки во дворе снежную гору, залил ее водой (дядя Коля, дворник, был уже его лучшим другом). Получился отличный лед.

На этой горке ребята катались до самой весны. А потом гора, естественно, растаяла. Но Женька каждое утро, когда бежала на лекции, и каждый вечер, когда возвращалась домой, видела эту горку и знала, для кого она построена.

Да еще несуразные письма — она к ним привыкла.

Да еще строй липок, которые весной должны были распуститься…

В общем, сердце, как известно, не камень. И наконец однажды, когда ей почему-то взгрустнулось, она написала письмо: здравствуйте, мол, милый и чудной Миша, это вам пишет Женя Смородинская… Дальше она сочинила несколько фраз про его письма, про его горку и про его липы. И в конце говорила, что летом приедет работать в «Маяк». Июнь, июль, август — времени много. И «время покажет»…

Бородач, получив драгоценное письмо, вовсе не почувствовал его туманности и расплывчатости, а возликовал всей душой.

Ликование, как и печаль, выражалось у него всегда в одной и той же форме. Он схватился работать за двадцатерых. Начальство уже подумывало, не пора ли его из простых инженеров перевести в какие-нибудь там поглавней.

Но тут подоспела лагерная пора. И пришлось подписать ему заявление о том, что «прошу предоставить мне отпуск без сохранения содержания на июнь, июль и август».

— Хотел вас уволить, Зотов, — сказал начальник. — Так ведь не работают, согласитесь!

Бородатый человек смотрел на начальство синими глазами и думал, как через неделю в «Маяк» приедет Женька.

Он отправился в лагерь раньше всех, раньше даже Олега Семеновича. Дел всегда после зимы бывает много — мыть, подкрашивать, кое-где заменить подгнившие столбы забора.

Это все, естественно, не входит в обязанности руководителя кружка «Умелые руки». Да он на такие мелочи не обращал внимания.


Вы уже, наверное, догадались — по тому, как старательно я пишу это ожидание, — уже догадались, что Женька не приехала.

Практику она решила проходить в лагеречке недалеко от Чашкина. А на июль родители достали ей путевку в Болгарию. Есть на свете такой отличнейший курорт, называется «Златы пясцы», то есть «Золотые пески».

— Ну а чего я Мишке-то скажу? — спросила Люся.

Женька беспечно улыбнулась:

— Ладно тебе. Он уж и забыл все на свете.

Но это не он забыл, это она все на свете забыла в ожидании чудных золотых песков, на которые накатывается Черное море.

Еще несколько дней Михаил Сергеевич ждал. Ждал, мрачнея с каждым часом. Потом он пришел к начальнику и сказал:

— Я вот чего решил, Олег Семенович. Москва-река у нас далеко, а купаться ребятам надо. Так я думаю вырыть бассейн.

— Бассейн?..

Чтобы вырыть такую махину, нужны экскаваторы и разные там землечерпалки, нужен хороший отряд народу. Начальник это отлично знал. Но знал он и всю историю с Женькой. И знал, что за человек этот Миша Зотов.

Стараясь оставаться серьезным, начальник сказал:

— Ну… копай.

— Тогда в Москву на денек отпустите. Надо лопату приличную купить.

— В таком случае покупай уж две.

— Почему две?

— Одной лопатой не выроешь, Миша. Износится.

Бородатый человек подумал, нахмурился и спокойно ответил:

— Хорошо, куплю две.


Если строить настоящий бассейн — десять на двадцать пять метров и на два в глубину, — это, конечно, невообразимый объем работы.

К счастью, в «Маяке» просто не нашлось места, чтобы копать такую громадину. Все же за домиком пятого отряда бородатому отвели пространство: рой!

Михаил Сергеевич разметил колышками углы. В длину метров пять, в ширину метра три.

Легко можно было бы представить себе его угрюмо-усталую физиономию, когда он отбрасывает рыжий скрипучий суглинок, лопату за лопатой…

На самом деле лицо его оставалось спокойно, а глаза, как обычно, смотрели с пронзительной, но приветливой синевой. Работа не была для него ни пыткой, ни наказанием, ни даже способом забыться. Работа была нормальным состоянием его тела и души.

На планерках вожатые в меру зубоскалили над происходящим.

— Вы поймите, Олег Семенович, — дружно напирали вожатые, — вам хорошо, а нам ведь надо ребятам объяснять, что это за могила такая.

— Мне тоже нехорошо, — серьезно отвечал начальник, — мне надо вам объяснять…

Михаил Сергеевич только улыбался.

Однако и ему пришлось призадуматься. Прежде он рыл днем, в свободное от кружка и разных столярных работ время. Теперь решил рыть ранним утром, когда все спали.

С этого, собственно, и начинается рассказ: как он взял лопату и пошел к своему бассейну.

За две недели рытья это была уже довольно внушительная яма, действительно напоминающая могилу, в которой решили упрятать мамонта или какую-нибудь столь же масштабную фигуру.

Сейчас Михаил Сергеевич критическим и несколько растерянным взором окинул ее. Что же это, в самом деле, будет? Совершенно ясно, что никакого бассейна не получится — яма мала. Для одного отряда и то мала, для одного звена и то не годится. Да еще дно глинистое… Настоящий лягушатник!

Подумав так, он перешагнул дощатый барьерчик, который был устроен, кстати, именно для того, чтобы в яму не залетали по ночам лягушки, спрыгнул вниз и упорно стал углублять свое «сооружение».

Он копал и думал.

Любая его работа всегда имела какую-то пользу. Вот хоть эти липки или снежная гора. Да и многое-многое другое, что он успел сделать за свою жизнь. Теперь, может быть, впервые, он копал зря, для собственного удовольствия и успокоения… А хоть бы так, ну и что?.. Однако это «ну и что» ему не нравилось.

«Что-то я все-таки должен придумать, — говорил он себе. — Для чего-то эта земляная пасть должна быть нужна». Утренние комары негустым, но все же облачком вились над его теперь уже голой и вспотевшей спиной.

Земляная работа не так уж плоха для крепкого человека. Главное, она спокойная в своей постоянности, благотворно влияет на нервы — вроде вязания или вышивки.

И потому Михаил Сергеевич все надеялся, что конечная цель придет сама собой. Он будет делать, делать и потом догадается, зачем ему это. Как в сказке: «Найди то, не знаю что». А нашел Василису Прекрасную!


Все-таки это странно. Стоит тебе после отбоя куда-нибудь исчезнуть хотя бы на пять минут — тут же ЧП, гром и молния.

А утром вставай хоть за два часа до подъема, никто тебе ни слова не скажет… ну почти ни слова. Этим просто не все умеют пользоваться: одни из-за большой сонливости, другие из-за небольшой сообразительности. А Леня Осипов со своим Пятницей как раз умели. Ну и Ветка тут как тут.

В раннем вставании ничего трудного нет. Все равно же днем приходится спать.

В раннем вставании, наоборот, очень много хорошего. Идешь, кругом ни души… По лагерю надо тихо-тихо идти. А по лесу и того тише, чтобы не вспугнуть ни одной птичьей песни и ни одной капли росы.

За неделю они научились этому преотлично. Научились бесшумно устанавливать фотоаппарат в удобную развилку и отодвигать еловую лапу, за которой пряталось гнездо. А Ветка научилась стоять не дыша.

Сейчас они возвращались — и удачливые, и одновременно таинственные — после молчаливого леса. Для них утро было уже в самой золотой и серебряной поре, а лагерь еще спал.

Когда птичьи разговоры окончательно остались позади, как бы за стеною леса, они услышали тихий, но упорный звук. И сразу узнали его — скрип лопаты о суглинок и мелкие камешки.

К бородатому человеку в лагере относились с уважением. Хотя бы уже потому, что он умел делать все, за что только ни брался.

А теперь и с особым уважением — после того как узнали (слухами земля полнится!) про его удивительную любовь, всю состоящую из печали и странных поступков.

И поэтому рытье представлялось им не дурацким делом, как могло бы показаться чужакам, а чем-то, наоборот, значительным, только непонятным.

Переглянувшись, все трое пошли на скрип лопаты. Так они ходили каждое утро. Без ясной цели: незаметно постоять несколько минут и уйти.

В этом подсматривании не было ничего худого, а даже что-то участливое, однако оно оставалось все же делом тайным. Леня и его компания вовсе не хотели, чтоб Михаил Сергеевич их увидел.

И вот сегодня утром он их увидел… То ли ему время настало утереть пот со лба, то ли особенно нахально впился под левую лопатку комар-кровопиец. Так или иначе, бородатый человек поднял глаза и увидел всю троицу. Посредине стоял Савелов с фотоаппаратом на животе.

Им нечего было сказать друг другу. Бородатый оперся на лопату — такая, можно сказать, любимая землекопами всего мира поза. Глаза его были удивительно синего цвета, и улыбка совсем не строга, скорее растерянна.

Ветка, с ее женским и к тому же еще раненым сердцем, услышала создавшееся вдруг положение чутче всех. Надо что-то сказать — вот что она услышала своим сердцем. Но как часто бывает, сказала при этом не

самые умные слова:

— А вы… А вы что тут копаете? — Вот когда действительно пожалеешь, что слово не воробей.

Леня по обыкновению своему просто хотел бы сквозь землю провалиться. Михаил Сергеевич покраснел. Это было заметно, даже несмотря на его огромную черную бороду. Огонь взял на себя Савелов, он сказал сердито:

— Твое-то, Веточка, какое дело?! Нашлась тоже… пенек!

Надо заметить, что Гена в своей жизни грубил раза два или три, то есть опыта в этом деле не имел никакого. Он сейчас же стушевался. И наступило совсем плохое положение. Над лагерем пролетела ворона, и было слышно, как она каркает — всем известная дурная примета.

— А это, — деревянно сказал бородатый, — пока государственная тайна, — и улыбнулся с каким-то стоном, не то со скрипом.

— Ну вот, все поняли! — сказала Ветка. — А то собрались тут умники-полуполоумники… «Бассейн-бассейн»!.. Чего стоите-то? Идите отсюда!

Все трое сейчас же развернулись и пошли. Причем такой походочкой, что не хочешь, да вспомнишь стихи про то, что пионеры, мол, из фанеры, а вожатый из доски…

Михаил Сергеевич махнул еще несколько раз лопатой… Не копалось.

Он вылез из ямы, пошел в душ. Но и добрая теплая водичка не помогла ему. И после завтрака был он все так же сумрачен. С горя пошел он в пятый отряд, осмотрел их игрушечное хозяйство, то есть количество лап и голов у зайцев, состояние задних мостов на заводских грузовиках, ну и так далее.

И лишь приведя все игрушки в порядок, он вспомнил, что собирался эту работу поручить своему кружку, чтобы старшие привыкали, заботились о младших. Да вот позабыл — опять неудача!

А игрушки стали так хороши — ну прямо лучше новых!


После обеда он подумал, что надо бы пойти поспать часика полтора — все-таки поднялся ни свет ни заря! Приняв это вполне логичное решение, он отправился в мастерскую, взял молоток, гвозди и чистенькую, обструганную дощечку. Прошел по засыпающему лагерю, потом по лесу — по той самой просеке, которую видел сегодня из своего утреннего окна.

Березы стояли не шевелясь в густой летней жаре. Он остановился, сел натраву, снял кеды и носки, пошел босиком по теплой траве, по теплой земле, осторожно переступая намертво завязанные узлы древесных корней.

Березовая дорога ушла вправо, на восток, а он свернул влево, на узкую и путлявую тропинку, которая довольно быстро пошла вниз, на самое дно оврага, потянулась среди кустов ивы, из которых золотыми копейками посверкивала вода. То была Переплюйка, река, совершенно соответствующая своему названию.

Михаил Сергеевич прошел еще немного и оказался около мостика. По этому мостику и по этой тропе взрослые «Маяка» ходили в безымянный поселочек при воинской части звонить из автомата в Москву. Вчера за ужином бородатый слышал, как Света Семина, вожатая пятого отряда, рассказывала Ольге Петровне, что чуть не упала в речку, когда взялась за перила.

Михаил Сергеевич осторожно пошатал перилину, быстро нашел ненадежную стойку. Но прежде чем приняться за дело, он сел на мост, свесив ноги к воде.

Переплюйка, очень чистенькая, ключевая, бежала в низких своих берегах гладко и скользко. Темно-зеленые длинные ветви ив с крупными листьями отражались в ней, подрагивали, покачивались, и от этого казалось, что они чадили зеленым прозрачным дымом.

Бородач, наверное, не сумел бы все это рассказать словами. Но легко представил себе, как привел бы сюда Женьку, посадил вот на это самое место, на старые, вымытые многими дождями и высушенные многими солнцами бревнышки, сказал бы: «Смотри… Здорово, да?»

От этих драгоценных и несбыточных мыслей ему стало до того грустно, что, если б не его столь внушительная борода, он бы расплакался, да и все.

Зная свое лекарство, он принялся за работу. Приладил захваченную доску, вколотил пару гвоздей. С качающейся еловой ветки сорвалась сорока и помчала, подметая хвостом ветер.

Бородач шатнул перила, для верности вколотил еще и третий гвоздь. Прошелся по мосту, проверяя, все ли в порядке. Мост был надежный и гладкий. По нему приятно было ходить именно босиком.

Грусть, однако, не проходила, а, напротив, все росла. «Надо в лагерь идти, — сказал он себе. — Приду сейчас, стрельну сигаретку. А чего, возьму вот и закурю!»

Несколько лет назад он был заядлым курильщиком. А потом бросил — на спор с Олегом Семенычем, а больше на спор с самим собой. Теперь он рассудил, что коли уж стрелять, то хотя бы первую сигарету надо стрельнуть у начальника — так будет честнее.

Начальник спал в своей комнатушке. Перед ним на низкой тумбочке стояла пепельница, полная окурков, и лежала сигаретная пачка — почти пустая. Бородатый покачал головой: надо же так отравляться! Тихо вынул сигарету, понюхал ее, передернул плечами и положил назад.

Тут начальник открыл глаза — усталые и красные, как у всякого человека, который мало спит по ночам, а потом пытается урвать часок днем.

— Чего ты, Миш?

— Сижу.

— Ясно, — сказал начальник и закрыл глаза.

— Закурить собирался…

Начальник снова открыл глаза. Они были у него коричневые и выпуклые. А у бородатого наоборот — синие и запавшие.

— Очень вредно, Миш, у любой лошади спроси. Капля никотина — и нет савраски!

Несколько секунд они смотрели друг на друга.

— Вы точно знаете… про лошадь? — спросил Миша, сохраняя полную серьезность. — Тогда не буду, конечно. Тем более, слово начальника — закон для подчиненного.

— Закон, говоришь? Так вот мое слово. Решил я тебе посватать Кабанову Людмилу… Ну, мне, само собой, за это шаль.

— С чего это вдруг вам шаль?

— Не знаешь ты, милый, народных обычаев: удачливой свахе — шаль. Это уж так водится.

Бородатый помолчал секунду, как бы раздумывая.

— Нет, знаете, не нуждаюсь. Я сам сейчас пойду и предложу ей руку и сердце. Без вашего посредничества. Понятно?

Он встал, и так решительно, словно правда направляется к Люсе.

Начальник снова откинулся на подушку, но глаза уже не закрывал. Думал о бородатом человеке. «Я ему про Люсю — он даже ухом не повел: шутка и шутка. Странно! Такой бескорыстный человек, а другого сердца не чует, будто последний эгоист».

Потом начальник стал вспоминать про свою любовь с первого взгляда. Увидел девушку. Узнал, как зовут, — Лариса. Через три дня познакомился. Через полгода женился… Хм… Или я забыл что-то? Неужели так все гладко у нас вышло?

Был он женат уже двадцать два года и восемь месяцев.


Пока шло занятие кружка «Умелые руки», откуда-то с юга-востока подул неожиданный ветер. Погода целый день стояла ясная и не такая уж сказать жаркая. А ветер подул. Летом с восточными ветрами в наши края чаще всего приходит гроза. Так случилось и на этот раз.

Рыже-синяя, перезрелая туча вдруг вылезла над березняком и всем лесным краем неба. Долго не раздумывая, она стала выбрасывать из себя молнии — особенно острые и тонкие при ярко светившем с запада солнце. Молодо и близко рявкнул гром… То бывают громы раскатистые, а этот, казалось, бомбил прямо над лагерем «Маяк».

— Михаил Сергеевич, — спросил симпатичный мальчишка, которого все звали Жека Таран, — а что на земле остается, когда туда молния вдарит? Вы не знаете, случайно?

Он этого не знал. Но, быстро представив себе физику процесса, ответил, что, по всей вероятности, выжженное пятно. И еще, наверное, камни и песок должны сплавляться.

— Как в кимберлитовой трубке? — спросил Грошев.

Ответить бородатому не пришлось. Почти в ту же секунду обрушился дождь, и сразу таким тропическим ливнем, что невольно все отложили свои дела и вообще как бы позабыли, что происходило секунду назад, повернулись к окну. Тугие веревки воды уже летели с крыши на землю.

«Эх, надо бы сделать желобок вдоль крыши и бочку дубовую найти, — подумал бородатый. — Говорят, девчонкам полезно голову мыть дождевой водичкой». Ему снова вспомнилась Женька, да так близко! Женька, которую он никогда не видел летом, а только все зимой, в тесных помещениях.

— Вот не везет! — как-то удивительно в тон ему сказал Грошев.

— Тебе-то чего не везет? — И бородатый улыбнулся.

— Хотели в футбол играть. Теперь… Пропал вечер!

Народ между тем уже привык к дождю, который все не переставал. Опять принялись за работу.

— А я к вам сегодня приду, — вдруг сказал бородатый, — расскажу одну историю…

По «Маяку», надо заметить, издавна ходила легенда, что, когда у Михаила Сергеевича случается особое настроение, он приходит в чей-нибудь отряд и рассказывает.

Последний раз это было в прошлом году, в отряде разнимателя драк Вадима Купцова. Теперь Грошев понес радостную весть к себе во второй.

«Зачем я это затеял? — спрашивал себя бородатый человек, производя приборку помещения после той обязательной приборки, которую делали ребята. — Вообще я какой-то сегодня нескладный… Олега разбудил — мало ему хлопот!»

Он залез под верстак, вынул из ящика свечу, зажег ее и подождал, пока немного обгорит, чтоб не казалась новой.

Потом по мокрым дорожкам он отправился в Замок покаяния, взял ключ от клуба и пошел наконец во второй отряд. Над лесом невидимым морем всходил чистейший озон и разливался по лагерю. Но Михаил Сергеевич уже не замечал этого.

Он лишь одним взглядом перекинулся с Ольгой Петровной и понял: все в порядке, она готова отпустить ребят. Сказал отряду, который настороженно смотрел на него:

— Готовы?.. Пошли. Только оденьтесь потеплее.

Еще пять минут заняли беготня и переодевания. Сам Михаил Сергеевич захватить что-нибудь теплое вовремя не догадался и был в своих обычных «горячих штанишках» и ковбойке с короткими рукавами.

Они пошли по дорожке среди насквозь пробитых недавним дождем, осыпающих капли кустов.

Остановились перед клубом. Бородатый вынул из кармана свечу — хорошую, уже бывшую в деле, с обгорелым хвостиком, как заметила известная балерина Алла Федосеева и еще некоторые.

Тихой гурьбой они вошли в темный и гулкий зал, поднялись на сцену, задернули занавес. Теперь единственным светом остался желтый шарик свечи. Бородатый человек сел на голые доски перед свечой, и все сели за ним. Здесь действительно было прохладно, чуть сыровато и глухо, как в пещере.

— Однажды с Земли стартовал космический корабль…

Так начал он, без всякого предисловия. Обычно его борода казалась чуть-чуть театральной, чуть-чуть как бы приклеенной. Но только не сейчас!

Он рассказывал о том, чего сам еще не знал, не придумал заранее. Он сочинял тут же, при них. Но никто об этом не знал… И в то же время они знали! Чувствовали, что этот рассказ появляется впервые на Земле. И потом он исчезнет в космическом пространстве, лишь частями западая в счетно-решающие устройства, которые зовутся человеческой памятью.

Рассказ был про космонавта, который улетел один — надолго, чуть ли не навсегда, а на Земле осталась его любимая. Она его могла ждать или не ждать — это было все равно. Потому что все равно она его не дождется, и даже не увидит ни в один телескоп, и не услышит ни в один локатор — слишком быстро и далеко он летел.

Но все-таки Женька его ждала… А Грошеву казалось, что это Ветка его ждет. А Ветке казалось, что она ждет Леню Осипова. А Лене казалось, что это его ждет Алла. А Федосеевой Алле казалось, что она ждет того мальчишку из ее класса, который все математические задачи щелкает как орехи.

А Савелов, ничего конкретно не зная, но болея душой, слушал и все старался придумать, хоть не по-настоящему, хоть в рассказе, такое устройство, чтоб Женька, и Алла, и Ветка услышали того космонавта и дождались его возвращения…

Я здесь говорил, что синеглазый бородатый человек был совсем не писателем. Но теперь мне хочется взять свои слова назад.

Он рассказывал и рассказывал, и корабль его улетал все дальше. Он парил сейчас в совершенной пустоте. Наша Галактика, где среди мириадов звезд затерялось и Солнце, была сейчас лишь пятнышком светлой пыли. А чужая Галактика приближалась медленно и неохотно. Ведь галактики все разбегаются друг от друга. Ученые сами не знают, куда они разбегаются и почему.

И чем дальше Галактика, тем быстрее она несется неведомо куда. А эта была как раз из очень дальних.

И потом вдруг одною силой своего воображения бородатый из отдаленнейших пространств перенес их обратно на Землю. И так удивительно крупно и ясно все увидели эту девушку, которая идет по самой обычной земной дорожке, и песок хрустит у нее под ногами, и неподвижные деревья медленно отступают назад.

Потом она сидит на берегу пруда, а в темной воде отражаются и плывут звезды. Они далекие, но все-таки это наши звезды, из нашей Галактики. И около них даже мысленно, даже в мечтах нечего искать тот обгоняющий свет корабль.

Бородатый человек замолчал, еще продолжая жить в своей истории. И тогда Савелов спросил:

— А мы тоже сделаем у себя пруд?.. Ну, там, у пятого отряда…

«Где вы роете» — так он хотел пояснить. Но удержался от этих столь некосмических слов.

Свеча, догорев на три четверти, мерцала из восковых развалин. Бородач оторвался от своих мыслей:

— Да, мы сделаем там памятник космическому пруду. Нальем чистой воды, посадим водоросли, пустим рыб. И кто захочет, сможет туда прийти и подумать.

Сквозь закрытые двери, сквозь тяжелый занавес к ним прилетел звук горна. И никогда еще он не был таким бодрым и чистым.

Сразу все зашевелились, встали, вышли из темного клуба. Опустившись ниже туч, над «Маяком» светило красное солнышко, самая близкая и самая родная нам звезда.


Глава пятая ХОРОШО, ГДЕ НАС НЕТ

Некоторые взрослые уверены, что они живут сами по себе и никто их не замечает. Однако за ними следят — еще как! И когда им, например, кажется, что они совершенно одни и можно делать что хочешь, обязательно есть пара глаз, которая их видит. И когда они собираются сказать что-то тайное, совершенно уверенные, что ни слова не будет известно, обязательно есть пара ушей, которая их услышит.

В «Маяке» такими ушами и глазами был Женя Таран из третьего отряда. Кто из него впоследствии мог вырасти, это пока даже трудно себе представить. А сейчас его «главной отличительной чертой», как пишут в школьных сочинениях, было глубокое недоверие ко взрослым.

Но отчего бы вдруг? С какой стати?.. Так, наверное, подумают взрослые, прочитавшие эти строки.

Что ж, я им отвечу. В частности, тому папе, который учит сына искренности, а потом велит ответить в телефон, что его, папы, нету дома. И в частности, той маме, которая плачет, глядя по телевизору фильм «Белый Бим черное ухо», а потом не разрешает приютить уличную собаку, потому что у нее, видите ли, могут быть лишаи.

Конечно, взрослые мне быстро напомнят, что в жизни не все так просто. Согласен! Но тогда согласитесь, что и в жизни Жени, может быть, не все так просто…

Это было как бы предисловие. А теперь начинается, сам рассказ.

Хитроватый, чуть искоса прищур, не по моде короткий чубчик, сбитый на сторону, рубашка, которая очень редко заправлена в шорты, и многие другие детали как-то не вязались с благообразным именем Женя и очень подходили для имени Жека.

Так его и звали: Жека, Жека Таран.

Нельзя сказать, чтоб ребята к нему особенно липли. Однако куда б Жека ни попадал, вокруг него обязательно вились один или два человека. Но зато уж эти были преданные до гробовой доски! Их высмеивали, обзывали адъютантами. Они твердо оставались верны Жеке.

В «Маяке» при нем состоял Захар. Настоящее имя его было Захаров Толя, но, когда дело твое денщицкое, скажи спасибо за любое имя. Захаром его стал звать Жека, а за ним и весь отряд.

Однако мы слишком далеко отвлеклись от того, с чего начали свой рассказ. А начали мы с того, что у Жеки, можно сказать, было врожденное недоверие ко взрослым. Это случается с людьми — такой как бы род болезни. И со взрослыми бывает: недолюбливает человек детей. Сидит-сидит и вдруг высунет нос из-за газеты, очечки подоткнет указательным пальцем: «Мамаша! А нельзя ли, чтобы ваш ребеночек не шумел?»

Такой же был и Жека — только со знаком «наоборот».

И вот сейчас, в безлюдный час позднего утра, они с Захаром стояли, тихо переговариваясь, в узкой щели между пожарным щитом и забором. Куст бузины закрывал от них солнце и небо и вообще всю жизнь, словно бы они находились в пещере. Жека называл это место явочной квартирой.

— Ну давай, — сказал Жека, — принес — давай!

Захар быстро вынул из кармана шорт картонную коробку.

— «Кафиол, — прочитал Жека. — Листьев сенны —0,7 г, плодов — 0,3 г, мякоти сливы — 2,2 г. Тут он посмотрел на Захара, тот кивнул. — Плодов инжира — 4,4 г, масла вазелинового — 0,8 г…». Ты что, обурел, Захар?

— Я тебе точно говорю! У меня это дед пьет. Он мне лично сам дал перед лагерем… Только в некоторых аптеках продается. А кто не сумел достать, употребляют экстракт крушины!

— А ты это ел?

— Ну, я не ел, мне зачем! А дед все время это употребляет.

Дед, не в пример Захару, был человек всеми уважаемый, приезжал на черной «Волге» с персональным шофером и раз в лето выступал перед лагерем с космической лекцией, которую слушать было не скучно. И за это деда тоже ценили.

Жека, хотя и был в лагере новеньким, но про деда уже наслышался достаточно, верил в его авторитет.

Он раскрыл коробку. Там лежало штук десять или двадцать кубиков, все завернутые в серебряные бумажки — дело для лекарства невиданное!

Жека развернул один кубик, потрогал его языком. Вкус был сладковатый и кисловатый. Можно сказать, такой вкусный вкус. Он положил кубик в рот и стал жевать. Нормальная вещь, честное слово! Курагу ели когда-нибудь? Ну вот, вроде нее. Только, конечно, не такая.

— Их сколько надо? — спросил Жека, держа в руках третий кубик.

— Штук-то пять съешь, чтобы уж безо всяких…

Тут все-таки надо пояснить, что же такое происходит. Как мы помним, Жека питал ко взрослым сильное недоверие. А потому старался по возможности уличить их и выследить. Спрашивается: какое он имел на то право? Да никакого! Но Жека ни у кого разрешения просить не думал — делал и все. Но делал это, как вы понимаете, втайне. Только вот доверял своим подчиненным вроде Захара. Теперь Жека решил следить за Олегом Семеновичем.

Начальника народ любил. За что? В точности не скажешь… Справедливый? Добрый?… В общем, это были бы правильные слова, но, когда случалось похвалить Олега Семеныча перед каким-нибудь новичком, говорили примерно так:

— Ты еще Начоса не знаешь! Это тебе не смородина…

— Какая смородина? — открывал глаза новичок.

— Ну вот, «какая»… Ты смородины не понимаешь, а на нашего Начоса собираешься тянуть.

Выражение «это тебе не смородина» бытовало в «Маяке» испокон веку. Как и прозвище Начос. У Олега Семеныча действительно с волосами был не очень полный порядок. И с каждым новым летом этого порядку становилось все меньше, а лысины все больше. Но суть была в другом. В том, что прозвище расшифровывалось. Значило оно: «Начальник Олег Семеныч, Нач-О-С». И это был, наверное, единственный случай, когда прозвище — штука, что бы там ни говорили, сугубо насмешливая — оказывалось настоящей шифрограммой, в которую входят имя, отчество и титул человека!

И вот Жека решил охотиться именно за Олегом Семеновичем, потому что особое недоверие у него вызывали те взрослые, перед которыми народ готов был ходить «на задних лапочках» (выражение это Жекино, и ответственность мы за него не несем).

Но хорошо выслеживать, когда ты вольный человек. А когда в отряде?..

И пришла в голову мысль — заболеть. Будто бы заболеть. Очень удобная вещь: осмотр два раза в день, остальное — лежи себе в боксе, горя не знай. То есть, конечно, не лежи, а делай задуманное дело.

И вот… Впрочем, почти все остальное мы уже знаем. Надо только добавить, что кафиол — это слабительное, которое обычно принимают пожилые люди.


Если бы Люся Кабанова, вожатая третьего отряда, умела падать в обмороки, она бы упала, уж вы мне поверьте. Но Люся была спортсменка-разрядница по легкоатлетическому семиборью, куда, как известно, входят три вида бега, прыжки в высоту и длину, а также толкание ядра и метание копья. И разве можно представить, чтобы эдакая тетя вдруг грохнулась в обморок?..

Так рассудила Люся Кабанова. А потому она лишь побледнела, отступила на шаг и сказала:

— Да не может быть! Что ты говоришь, Толя Захаров?

А говорил Захар действительно страшные слова: будто у Жеки очень сильно болит голова, будто его рвет и будто у него не в порядке живот.

— Как это не в порядке? — спросила Люся.

— Слабость…

И тогда Люся влетела в палату, где лежал больной Жека, схватила его на руки. А Жека, надо сказать, был не очень рослым и не очень упитанным человеком. Скорее наоборот, он был щупловат… как и почти все ехидные люди.

Единым духом Люся отволокла Жеку в больничный домик к доктору Андрею Владимировичу, который был рыжий, усатый, глаза имел зеленые и, кстати, тоже был щупловат… и тоже был довольно-таки ехидный и насмешливый (так представлялось, по крайней мере, Жеке).

Но сейчас глаза его не выражали ничего, кроме тревоги и того особого внимания, которое бывает только во взглядах у докторов и наших мам.

Потом Андрей Владимирович аккуратными своими — и твёрдыми, и мягкими одновременно, тоже чисто докторскими, — пальцами стал мять Жеке Тарану живот, спрашивая:

— А тут болит?.. Ясно… А тут?

У Жеки душа ушла в пятки, и он понял, что попался. Но лукавый надоумил его говорить без разбору, сбиваясь и путаясь. И опытный Андрей Владимирович, который на детских болезнях собаку съел, опытнейший Андрей Владимирович подумал про себя, что больные мальчишки именно так и бывают сбивчивы и нелогичны. «Третий отряд, Таран Женя», — написал Андрей Владимирович в своей больничной книге. И призадумался, какой же поставить диагноз. Никаких явных признаков не было. Может, просто перегрелся? Дай-то бог!

И остаток дня доктор ходил мрачный, потому что ведь жаль мальчишку: приехал отдыхать, и на тебе — отдых!..

«Чего-то я недоглядел», — думал он, мрачнея и мрачнея.

Несколько раз он заглядывал к Жеке:

— Ну… как дела, пострадавший?

— Лучше, — отвечал Жека слабым, но очень мужественным голосом.

Внутри же он едва сдерживал свою радость.

Утром Андрей Владимирович сам измерил ему температуру, сказав:

— Нет, брат, не жулить!

Он предполагал, что Жека специально недомеривает, чтобы умчаться в отряд. А Жека, наоборот, боялся, что, глянув на градусник, доктор выгонит его из лазарета. И потому изо всех сил напрягал свою подмышку — от этого якобы температура повышается.

Но то ли подмышка была у Жеки слабовата, то ли он делал что-то не так, но градусник показал ровно 36,6. Даже не 36,4, когда можно подумать с грехом пополам, что у человека, мол, упадок сил после острого приступа.

Однако Андрей Владимирович, в душе возрадовавшийся несказанно, строгим голосом сказал:

— До вечера вставать даже не думай. Понял меня? Вот приеду, температурку смеряем…

Ему обязательно сегодня надо было ехать в Москву — прямо- таки жуткое везение!

После этого Жека еще вытерпел «посещение отряда посредством глядения в окно». «Вот какую я здесь формулировку придумал!»

На самом деле все было очень обычно. Отряд столпился перед раскрытым окном изолятора:

— Ну чего? Лежишь, Жек?

Физиономии у них были озабоченные, и особенно, конечно, у Люси Кабановой, которая возвышалась над своим отрядом.

Им всем казалось, что лицо Жекино побледнело и как-то заострилось.

— Больно, Таранчик?

Потом они ушли… Андрей Владимирович, кстати, запретил здесь появляться, потому что вдруг что-нибудь заразное. И они приходили, можно сказать, контрабандой — с молчаливого согласия доброй Люси, которая думала, что лучше уж рискнуть, чем бросить человека в беде.


Здесь надо заметить, что Жека вовсе не думал о том очевидном факте, какая на самом деле он свинья. Он думал лишь о том, что осуществляет свой план.

А у Захара хоть кошки и скреблись на сердце, да он помалкивал, трусишка. Начальства боялся!

Жека задумал пробраться в Замок покаяния, спрятаться там и…

Да ведь это же низко!

Жеке, однако, его план казался вершиной разведческой мысли…

Лет тридцать-сорок назад, когда строился этот лагерь, Замок покаяния был просто «помещением без определенных целей». И там был, между прочим, чуланчик — такая как бы мышеловочка квадратных метра два.

Испокон веку в чулане этом лежали разные бумаги, отрядные дневники, отчеты за год, как говорится, тысяча девятьсот лохматый. И еще оставалось местечко для не очень крупногабаритного шпиона. Это все Жека разведал заранее.

Теперь, полный охотничьего азарта, он приступил к выполнению своего плана. Во-первых, из куска марли (через нее девочки третьего отряда гладили себе галстуки) Жека и Захар соорудили нечто похожее на бандитскую маску, которая закрывает всю нижнюю часть лица, оставляя только лоб и глаза.

— А зачем нам это? — спросил Захар, сам уже обуянный волнением и страстью.

Жека надел маску, подвел Захара к висевшему на стене изолятора зеркальцу, потом снял маску — приложил к захаровскому лицу…

Это было потрясающе! Под маской они оказались почти неразличимы!

— А зачем, Жек? А зачем?

— Ты ляжешь, а я пойду туда.

— Я?

— Забоялся?

И Захару, естественно, пришлось умолкнуть. Но все-таки оставалась еще слабая надежда, маленький шансик на спасение, и он спросил:

— А чего мы про этот намордник скажем? Увидят — сразу же удивятся и…

— А мы скажем, что Андрей Владимирович велел, чтобы микробов не выпускать… Да не бойся ты!

Но Захар боялся.

— Да не бойся же ты, трус!.. Пошли.

Идти на такое дело средь бела дня было чистым безумием. Захар об этом, конечно, сказал.

— Что ж, я не могу в уборную сходить? — возмутился Жека. — У меня, может, живот болит.


Захар заглянул в низкие окошки (Замок покаяния был одноэтажный). Никого. И тогда Жека — раз, два! — вошел в кабинет, который, естественно, никогда не запирался, потому что мало ли кому чего тут надо… Раскрыл дверцу, шагнул в чулан, словно в другой мир, и закрылся изнутри.

А Захар, тоже никем не замеченный, пробрался в изолятор и лег, спрятав испуганное лицо под марлевым намордником.

Прошло минут пять — тишина. Жека в своем логове потихоньку приходил в норму: успокоился, нашел удобную щель для подглядыванья. А слышать он и так должен был хорошо — стенки у его засады оказались фанерные.

Наконец раздались шаги — такие явственные, словно совсем не было никакого, даже фанерного, укрытия. Жека замер среди шуршащих бумаг.

Стукнув об пол копытами, заскрипел потревоженный стул. И опять тишина. А по шагам Жеке показалось, что их пришло двое. Потом он услышал, что шелестят перелистываемые страницы.

Наконец голос Олега Семеныча:

— Дневник, Юр, безликий у тебя. Как в тумане дневничок…

Чтобы заглянуть в щель, Женьке надо было чуть продвинуться вперед. Но тогда неминуемо пришлось бы шуршать.

— Чего… Нормальный дневник, — это сказал Юра, воспитатель из четвертого отряда.

— Дневник безликий, говорю! — строго произнес начальник. — Как же можно работать без перспективы?

«Эге! — подумал Жека. — Нормально! Нормальненько!..» Выходит, что и взрослые живут не так уж мирно…

И приготовился слушать дальше. Но горе: Жека ничего не понимал… Слова-то были почти все понятные, а вот зачем они, ну хоть застрелись… Жеке непонятны были их взрослые мысли.

Вот такие дела. Оказывается, чтобы шпионить за умными людьми, надо быть не только хитрым, но и умным, тоже умным. А Жека этого не знал.

Пришла старшая вожатая Аня, и они, уже втроем, стали говорить об отрядных дневниках, о том, что лето само по себе вовсе не гарантирует счастья, что им, вожатым и воспитателям, надо много стараться, коли у них такая должность — конструировать интересную жизнь.

Если б Жека все это понял, вот удивился бы. Но он лишь морщил брови и равномерно хлопал ушами.

Аня с Юрой ушли, и потом долгую долгость тянулась тишина. Только иногда шелестели листочки на столе Олега Семеныча…

— Олег Семеныч! Решил к вам зайти. У меня сейчас время есть.

Жека не мог ошибиться. Это был Гриня из их отряда, человек Жеке сильно любопытный, потому что он все время старался помочь Люсе Кабановой, а выгоды Грининой Жека от этого увидеть никак не мог. И вот теперь… Жека, как говорится, весь превратился в слух.

— Ну, раз время есть… — сказал начальник вполне серьезно. — Только у меня-то вот со временем худо…

— А я спрошу — и все… Я теперь себя хорошо веду?

— Хорошо. Даже, Петь, боюсь сглазить!

Несколько мгновений было молчание — наверное, они глядели друг на друга.

— Вы не бойтесь. Я же вам честно обещал, помните?

— Помню. — Начальник шелестнул какой-то своей бумажкой. — Слушай, а зачем тебе оно понадобилось?

— Ну а если бы вы первый увидели! — воскликнул Гриня с непонятной грустью.

— Да уж, по крайней мере, я бы… — сказал начальник неуверенно.

— Ну а я вот не смог!

Жека услышал, как на стол лег какой-то увесистый предмет.

— Вот, возьмите, Олег Семеныч.

— Опять?!

— Я нашел! И вам отдаю.

— Где это было?!

— Там больше нету, честно. Последняя.

Они долго молчали, потом начальник сказал:

— Ладно, ступай…

Разговор этот остался для Жеки абсолютно зашифрованным и странно тревожил. И еще ему сделалось неожиданно не то грустно, не то досадно. Он не понял, отчего это. Лишь сказал про себя: «Сижу тут, как… экспонат».

А досадно ему стало оттого, что у Грини и начальника такие сложные и такие человеческие отношения. А у него самого с этим шпионством ничего такого нет и быть не может.

Он продолжал сидеть в своем шкафу. Олег Семеныч то оставался один, то к нему приходил кто-то из взрослых. Это был один из тех редких дней, когда начальник большую часть времени провел в Замке покаяния. Так что Жеке, можно сказать, везло.

Но все эти разговоры были вовсе не секретные: деловые, короткие. И Жека чувствовал, что попал в какое-то нелепое положение. Он был сейчас никакой не разведчик, а просто подслушиватель.

Жека был расстроен, он устал от неподвижного сидения в духоте и мраке. И он бы немало сейчас отдал, чтобы исчезнуть из этого склепа. Но вынужден был сидеть. И вынужден был подслушивать.


Между тем приближалось время обеда. Об этом недвусмысленно намекнули Жеке сперва бурчание в животе, а потом и горн, разлетевшийся над просторами лагеря и дошедший даже сюда — в шпионский шкаф.

Горн этот, а также характерное бурчание в животе услышал и лежащий в лазарете верноподданный Захар. «Надо идти на обед, — думал он. — Иначе сразу увидят, что меня нету…»

Следует заметить, что все это время Захара одолевали довольно-таки неприятные мысли.

Когда Жека приказом своим укладывал его в постель и надевал на его физиономию марлю, Захар слегка возроптал: мол, меня-то ведь тоже хватятся! В ответ Жека небрежно кинул: «Да о чем ты говоришь? Никто даже…» — и махнул рукой.

Захар не стал возражать. Потому что, возражая, надо было бы обижаться на Жеку, а это представлялось ему делом невозможным. И потому он просто лег, как приказал Жека, лег и лежал. А сам думал…

«Ничего подобного, — думал он, — хватятся и пойдут искать. И придут сюда, и спросят у него, у Захара (принимая его, естественно, за Жеку): «А скажи нам, Женя, к тебе Толя Захаров не заглядывал? А то куда-то он девался…»

Да, это было бы опасно, его запросто могли бы узнать. И все-таки он почти хотел этого, чтобы доказать Жеке… и себе, что и он, Захар, не такая уж невидимка, не такая уж тень.

Пусть даже не ребята, но Люся-то Кабанова обязательно вспомнит, убеждал он себя. Должна вспомнить! Она за всех отвечает одинаково — что за ярких личностей, что за бесцветных. И если Захар, допустим, куда-нибудь действительно запропастится, то ее взгреют так же, как и за выдающуюся гимнастку Ольку Огородникову.

Так говорил себе Захар, а время шло.

И никто Захара не спохватывался.

На его несчастливое счастье, сегодня никаких общеотрядных дел не намечалось, народ жил своей жизнью. Люся Кабанова шила с девочками кукольные костюмы для выставки. Она сама была не такая уж взрослая, и в душе ее все еще жили те времена, когда она играла в кукол не хуже своих пионерок.

А все другие, наверное, думали, что раз нету Жеки, то и Захара не может быть…

Теперь, когда протрубили на обед, Захар сразу встал, говоря себе, что он должен показаться, а то обязательно заподозрят. На самом деле он очень хотел глянуть им в глаза: да неужели вы ничего не заметили?!

Он благополучно выскользнул из лазарета, благополучно добрался до отрядного дома, благополучно смешался со всем народом.

Никто его словно не видел.

Только в умывальнике Сабецкий, маленький писклявый мальчишка, сказал ему:

— Ну ты можешь подвинуться хоть, Захар!

А ведь они не встречались целых полдня!

По пути в столовую Захар улизнул от всей компании, заглянул в Замок покаяния. Старшая пионервожатая Аня разговаривала о чем-то с бородатым Михаилом Сергеевичем. Потом она сказала:

— Ты иди, Миш, обедай… А я уже обедала. Я здесь посижу пока, сводки просмотрю. Поешь, приходи тогда.

И Захар понял, что Жеке из шкафа так просто не выбраться!

С тех пор как они устроили засаду, не случилось ни одной, наверное, минуты, чтоб Замок покаяния не был под охраной какого-нибудь взрослого.

С тяжелым сердцем, но как можно быстрее Захар съел обед. Он спешил — спешил снова изображать Жеку, лежащего на больничной койке. Потому что хорошо знал лагерные порядки: сейчас помощница поварихи понесет в бокс еду.

Но увы, Захар не успел. Счастье, что перед дверью в больничную палату, в полутемном предбаннике, он надел марлевый свой намордник. И, открыв дверь, увидел помощницу поварихи, которая расставляла на столе тарелки и судки:

— Где ж ты это ходишь, болящий?

— В уборную… — глухо ответил Захар.

— Эх, ты, — улыбнулась помощница поварихи, — да туалет же здесь, за дверью!.. Ну ешь… Руки вымыл?

Захар взял ложку.

— Ешь. — Она посмотрела на него от двери. — Я потом зайду за посудой.

Перед ним лежала отборная, может быть лучшая из всего огромного лагерного обеда, диетическая порция. Но Захар был уже сыт. Да и не лезла в горло эта доставшаяся неправдой еда.

Отпил немного компоту, поставил стакан обратно на поднос… Дела! Полежал минут десять, вдыхая запахи остывающего супа и паровых котлет.

Скоро уже должна была прийти поварихина помощница.

И тут Захар испугался — сообразил: если еда останется, все подумают, что он тяжело болен, и начнут его усиленно жалеть, обследовать, осматривать… и узнают обман!

Но есть Захар не мог.

И тогда он вскочил, схватил поднос, оттащил его в уборную, которая действительно была тут же, за дверью. Вывалил все, что было на тарелках, прямо в унитаз и спустил воду.

И сделалось ему… даже не стыдно за себя, а как-то гадко.

Он был не такой уж взрослый человек, этот Захар, и не умел думать разными отвлеченными словами. Он только чувствовал, что на душе у него гадко, что он не может ни заплакать, ни пошевелиться. И его, наверное, сейчас вырвет — так ему было противно.

Тихо вошла поварихина помощница, тихо взяла поднос и тихо вышла. Видно, решила, что Захар спит после вкусного обеда.

И все-таки Захар кое-что понял. Раньше все неприятности заключались для него в «узнают, не узнают». Теперь обнаружилось, что бывают и куда более жестокие муки — перед самим собой. И даже лучше было бы, если б узнали, если б влепили как следует…

Но никто ничего не знал, и от этого Захару было еще горше.

И наконец он понял (опять не словами, а там где-то, внутри себя), что дело, которое они затеяли с Жекой, — позорное дело. И надо немедленно его прекращать.

Тотчас в голове его родился неожиданный и дерзкий план. Правда, он подставлял себя под неминуемый удар. Но это было даже лучше — рассчитаться с самим собой.

Он вышел из лазарета — человек-невидимка, а вернее, человек, который никому не интересен. Шаги его были решительные, даже слишком решительные, и вместе с тем какие-то хрупкие.

В распахнутом окне Замка покаяния сидела Аня, старшая пионервожатая. Уж лучше бы начальник! Аня, со своей особой четкостью и подтянутостью, никогда не простит Захару то, что он собирался сейчас совершить.

Захар всунулся в окно, для большей верности отдал пионерский салют и сказал:

— Аня, вас зовет Олег Семенович… Он на футбольном поле, на стадионе. — Про стадион Захар наврал, чтоб услать Аню подальше.

Вожатая подняла глаза от какой-то бумаги, посмотрела на Захара… внимательно так… потом улыбнулась:

— Спасибо.

Встала и ушла.

— Давай вылезай по-быстрому! — сказал Захар.

И сейчас же из шкафа вылез, почти что выпал, Жека. Он готов был расцеловать своего адъютанта:

— Ну, Захарище! Даешь стране угля! — И на предельной скорости бросился к уборной, крикнув: — За мной!

И тут Захар обнаружил в себе неожиданную перемену. Жека перестал быть его кумиром. Он был просто узкоплечим Женькой Тараном, который, сам не зная чего, смотрит на всех искоса и который сейчас довольно-таки позорно бежал в уборную, чтобы не наделать в штаны.

Захар постоял еще минуту, но потом все же пошел за Жекой: надо было как-то закончить это дело.

Когда он подошел, Жека уже вылез на свет божий, и лицо его изображало мир и счастье. Он уже почти забыл о подвиге Захара.

— Э! Ну ты чего там плетешься?

— Я ухожу на тихий час. Все!

Несколько секунд они смотрели друг на друга.

У Жеки тоже было не так уж много слов для обозначения всяких оттенков чувств. Но он многое понял, глядя в захаровские глаза, и обо многом догадался. Ему бы сказать что-нибудь человеческое — из того, что чувствовала его душа. Но вместо этого язык Жекин замолотил обычное и надоевшее:

— Чего, забэкал?

— Не забэкал и не замэкал, понятно? Не буду больше с тобой… предательничать!

Жека буквально обалдел от такого поворота событий. И поэтому ему опять некогда было думать, он выкрикивал готовые, сто раз произносимые фразы:

— А по рылу хочешь?

— Хочу, — неожиданно ответил Захар.

И тут они оба впервые увидели, что Захар и повыше, и поплечистее. И замолчали перед этим открытием.

— Ладно, шлепай отсюда, трус! — крикнул Жека.

Но вместо этого «пошлепал» сам. И таким образом получалось, что он-то и есть трус. Отойдя на несколько шагов, Жека сообразил все это. Но было уже поздно!


И все-таки Жека Таран был человеком с очень неплохими задатками разведчика. А главное достоинство таких людей — из любой критической ситуации выходить с наименьшими потерями. Вот и сейчас он понял, что должен как можно скорее мчаться в лазарет. А потом… а потом что-нибудь придумаем!

«Предатель, гад, предатель несчастный…» — так он клял своего адъютанта, лежа в ненавистной больничной кровати. Эх, с каким удовольствием он рассчитался бы с этим Захаром по законам военного времени!

Хотя где-то в глубине совести Жека чувствовал, из-за чего Захар бросил его. Еще удача, что этот тип не успел спросить, какие такие секреты узнал Жека, сидя в «шкафандре»… Во-первых, ничего не понял, а во-вторых… люди говорят про сметы, планы, дневники — какое твоё-то дело!

Даже самому стало странно: зачем он там сидел?.. Как девчонка… Есть такие выдры с прилизанными прическами. Станет за уголком и подслушивает. И улыбается тоненькими губами. Все надеется: может, чего узнаю, а потом буду ходить с прищуренными глазами и хихикать тому человеку в лицо. Настоящая выдра!

А чем он-то лучше? То же самое! Подслушивал? Подслушивал! Надеялся? Надеялся. Вот тебе и шпион-разведчик…

Неужели все разведчики так?

Вихрем перед ним пронеслось огромное количество фильмов, которые он посмотрел за свою пусть и недолгую, но и целеустремленную жизнь…

Нет! Не может же быть! Люди рисковали собственной жизнью. И какие люди… Да вы что!

Еще секунду назад Жека готов был принять решение. Оно пряталось в мозгу где-то совсем рядом: не лазить больше в Замок покаяния, завтра выздороветь и заняться каким-нибудь другим делом, например местью подлому Захару… Это умное решение в два счета вылетело из Жекиной головы. И, назвав себя трусом, он принялся разрабатывать план, как снова туда проникнуть, за стенки фанерного сейфа.

В каком-то кино один умный следователь с забинтованной головой сказал: «Версия брошена на полдороге. Так профессионалы не поступают!» Ясно? И больше ни звука.

В напряженной умственной работе прошел тихий час.

Принесли полдничать.

— Вроде не ты тут лежал, а? — тихо сказал поварихина помощница.

— Да? А кто же?! — Тонким шпионским нюхом Жека чуял: сейчас нападение — лучшая защита.

— Понятно, — кивнула поварихина помощница. — Ты же в этой… маске был.

— Да ну ее, — сказал Жека. — В ней дышать тяжело.

Поварихина помощница понимающе кивнула:

— Ну лежи, лежи.

И он остался лежать, опять не чувствуя никаких угрызений совести, а только радуясь своей ловкости.

Жалкий полдник был уничтожен единым махом: человек без обеда, а ему душу мучают тремя печеньями!

Но что поделаешь, жизнь секретной личности всегда полна лишений и даже невзгод. И, напомнив себе известную мудрость, что сон — тот же обед, только немного постнее, Жека повернулся на бок и закрыл глаза. Тем более что наступило самое оживленное для лагеря время. Кто в кружок, кто из кружка, кто на стадион, кто в пионерскую… Куда тут сунешься! Сразу засекут.


Наконец прогорнили ужин. Жека проснулся, проглотил свою порцию, волевым усилием запретил себе просить добавки (хорош больной!) и стал ждать наступления темноты. Но дни стояли погожие, длинные. Тут уж ничего не попишешь — закон природы. Жека терпеливо ждал. А небо в его окне медленно и медленно загустевало, из светло-голубого оно становилось синим и темным.

Заглянула Люся Кабанова. Шпионским своим сердцем Жека почуял, что это уж последняя инспекция. Теперь они все рванут в кино, а потом умываться и спать. Таким образом, Жека получал полную свободу. Не полную, конечно, однако такую, которую опытный человек мог использовать с большой пользой для себя.

— Ну что, Жень? — спросила Люся. — Ты сегодня в туалет сколько раз ходил?

— Ты не беспокойся, Люся, — ответил Жека мужественным голосом. — Я завтра поправлюсь. В крайнем случае послезавтра!

Минут через пятнадцать в окно к нему стали доноситься смех, разноголосый говор, обрывки песен и крики. Это лагерь отрядами тянулся в клуб.

Фильм в этот раз обещали хороший: половина про войну, половина про любовь — значит, всем что-нибудь да интересно.

Но только не Жеке Тарану!

Не теряя времени зря, он пошел на дело.

Лагерь был совершенно пуст. Жека благополучно добрался до Замка покаяния… Тихо глянул в окно. Старшая вожатая Аня печатала на машинке, редко и сильно ударяя по клавишам, так что звук получался странный, чем-то похожий на перестрелку в ночной махновской степи: та, та, та-та-та-та… И тишина — это Аня искала следующую клавишу.

Мягко перекатываясь с пятки на носок, Жека тишайше взошел на крыльцо и постучал в дверь. Не успел еще последний стук долететь до Аниных ушей, Жека скатился с крыльца и опять занял свою позицию у Ани за спиной.

— Войдите… Да войдите же. — В голосе старшей вожатой послышалось удивление. Она встала, подошла к двери, открыла ее и выглянула на крыльцо.

Вот этими-то кратчайшими секундами и воспользовался Жека: вскочил в комнату, пронесся к шкафу, открыл-закрыл дверку… замер, стараясь не дышать.

Аня недоуменно вернулась к столу. Почувствовала: что-то неуловимо изменилось здесь. Обвела комнату глазами, глянула в одно окно, в другое. Подумала: «Что это я, никак, в мистику ударилась?..» И снова: та-та, та…

А Жека, успокаиваясь, осторожно вытягивая ноги среди каких-то папок и кип, сидел в своем каземате. Выбраться отсюда было ему в сто тысяч раз труднее, чем забраться. Но ведь он знал, на что идет.

А в это же самое время заваренная Жекой Тараном каша бурлила и хлюпала еще в одном месте лагеря «Маяк». Причем слово «хлюпала» употреблено здесь не в переносном, а в самом прямом смысле.

Это хлюпанье услышала Люся Кабанова. Его услышали и другие взрослые, которые сидели сейчас в темном киношном зале. Но лишь повернули на звук головы: у кого это ребенок плачет? И только Люся поднялась, пошла, пригнувшись, по ряду, безошибочно зная, что плакал кто-то из ее ребят.

— Толя, Захаров Толя! Ты чего?.. Ну тихонько, тихонько!

Захар, однако, и не думал униматься. И, с сожалением глянув последний раз на экран, Люся подняла Захара за плечи, повела к выходу, а он все хлюпал, уткнувшись ей куда-то в джинсовую курточку. Словно Люся была ему мамой или бабушкой. Словно это не он верноподданно выслушивал пять дней назад Жекин план подследить, когда Люся зайдет к себе в комнату, да иприпереть дверь палкой — пусть попляшет!.. До чего ж все-таки жизнь непонятная штука…

Они углубились в буйные кусты, сели на совершенно одинокую скамейку.

— Ну рассказывай…

Захар молчал. Хлюпанья, правда, прекратились. Но слезы все выползали на щеки. И это значило, что горе не прошло, а только запряталось внутрь.

— То-оля, ну… говори, говори.

Это продолжалось минут десять. И досада ее одолела:

— Что? Так и будем молчать?!

Тотчас Люся поняла, что эта фраза куда больше подходит следователю из того детектива. И прикусила язык, да поздно.

Захар неприступно сопел… Эх, вот тебе и педагогическое чутье!

— Ну пойдем, — сказала она, чтобы хоть что-нибудь сказать. Привела Захара в свою комнату, усадила на кровать: — Сиди здесь… Не уходи!

А сама бросилась за помощью.

Надо заметить, что даже и в таком тяжелом состоянии бегала она хорошо, так как имела второй разряд по семиборью. И, пробежав триста метров, которые отделяли ее от стадиона, Люся нисколько не запыхалась.

Здесь и нашла она… Олега Семеныча.

Когда Жека Таран с риском для своей жизни проникал на территорию «шкафандра», чтобы выслеживать Начоса, он делал это совершенно напрасно: все в лагере знали, что, если показывают кино, начальник на стадионе — сражается с собственным весом.

Итак, Жека, не шурша и по возможности не дыша, слушал тюканья Ани, а Олег Семеныч в это время бегал трусцой по стадиону. Некоторым бег доставляет удовольствие. Начальник к таким не относился. И это сразу было видно.

— Олег Семеныч!

Он добежал до Люси и с удовольствием остановился. Начал дышать, старательно разводя руками. Начал утирать платком пот, чего спортсмены, конечно, никогда не делают.

Но Люся, хоть и была истинной спортсменкой, ничего этого не замечала, а сразу начала излагать своё горе, закончив словами:

— И ничего не говорит, плачет — и все!

— Ну а ты-то чего плачешь, педагогиня? — Он улыбнулся. Но секунд при этом не терял — уже шел к домику, где жила Люся.

На пороге он вдруг взял ее за руку и… вошел в комнату один.

Тут же изобразил на лице удивление:

— Вот так здрасте! А ты что тут делаешь?

— Сижу…

— А я думал, стоишь.

Захар мученически улыбнулся в ответ.

— А где Люся?.. Тебя чего, наказали?.. Ты… ревел здесь? — спросил неуверенно, словно это не у Захара нос был нареван со свеклу.

— Никто и не думал! — твердо ответил Захар. И тут же из глаз его, словно два тракторчика, выскочили две слезы, побежали по щекам.

Если разобраться здраво, Захару очень даже было из-за чего плакать. Разве это простое дело — поссориться с Жекой? Нет!

И все же он плакал не совсем из-за Жеки. Он плакал из-за себя.

Вот ушел он от командира, и… и словно совсем не стало его на свете. Никому до него не было дела: хороший он, этот Захаров Толян, или плохой. Честный он или не честный. Смелый, трус? А может, будущий чемпион вроде Купцова!

Но Захаром никто не интересовался. Даже Аня позабыла его наказать!

И вот когда Захар подумал об этом, то и разнеслось по залу хлюпанье. Причем в самый неподходящий момент: наш разведчик как раз обезоруживал вражеского агента.

Но почему это все свалилось на Захара? Что за судьбина такая?! А очень просто. Слуги, прихлебатели, адъютанты свободным людям не нужны. Неинтересны, понимаете?.. Захар это понял. Поздновато, правда. Но уж лучше поздно, чем никогда.

Сейчас он что-то такое все-таки должен был говорить Олегу Семенычу. У начальника уж не отмолчишься.

Однако говорить правду про свой позор он, конечно, не мог. И решил отделаться полуправдой, этой историей про Аню и обман.

А получилось, как в той поговорке: увяз коготок — всей птичке пропасть. Действительно, зачем было усылать старшую вожатую за тридевять земель? Причина-то какая?.. Ну и поехало!

Вот тебе и на́, думал Олег Семеныч… Оказывается, его выслеживали, словно какую-то дичь.

— А зачем вам это?!

— Ну, узнать, — Захар подергал бумажную скатерть на Люсином столе. — Узнать, что, может быть, вы плохой.

— Ну и узнали?

Так легко сейчас было бы Захару сказать, что, мол, ничего мы не узнали и вы оказались очень хороший. Но Захар не позволил себе этого:

— Я не знаю. Я ушел от него.

Теперь и Олегу Семенычу очень легко было бы сказать: «Потому что тебе стыдно стало, да?.. Молодец!»

— Ладно, Толь. Ступай в отряд… Знаешь, что посоветую… Будь ты посмелей! В крайнем случае имеешь право на одну драку… Но это уж строго между нами!

Захар ушел. Было у него на душе и весело, и печально. Как оно чаще всего и бывает у людей.


В детстве у начальника не было никаких игрушек, а только два плюшевых медведя. Того, что поменьше, звали Орехов, а того, что побольше, — Белоусов. Это были даже и не игрушки, скорее близкие знакомые.

Потом он вырос. Близких знакомых отправили однажды на шкаф. Там они и сидели… выкинуть стыдно.

Как-то к ним в гости пришла мамина сослуживица с дочкой, и медведей подарили.

Девочка сейчас же начала с ними играть. Усадила на диван, чего-то там приговаривая. И вдруг стала их лупить по мордам.

— Ты что делаешь? — спросил начальник, тогда еще не начальник вовсе, а семиклассник или восьмиклассник.

— Они же мои ученики! — ответила девочка веско.

С тоской он подумал, что дела его медведей плохи… Даже хотел пойти их проведать, но, конечно, это было неудобно — проведывать плюшевых медведей.

Странный случай. И на всю жизнь он засел в сердце Олега Семеновича занозой. Таких заноз у взрослых бывает много.

С тех пор — и с каждым годом все сильнее — крепла в нем уверенность, что ученики вовсе не твоя собственность, не мягкий воск, из которого ты можешь лепить что хочешь, и не белый лист бумаги, на котором ты можешь написать что хочешь. То есть ты можешь, взрослый человек, можешь осилить характер и душу, ну, например, Жеки Тарана. Но ты права себе такого не должен давать… И поэтому Олег Семеныч всегда был очень осторожен, когда наказывал кого-нибудь или хвалил.

Ну а чем он, собственно говоря, провинился-то, Жека Таран? Все в разведчиков играют, и он… Олег Семенович аккуратно отодвинул занавеску лазаретного окна… Нету… Неужели опять там сидит?!

В сущности, все ясно: прийти, открыть шкаф… Но как-то это было бы стыдно.

Он вошел в свой кабинет, где Аня все тюкала на машинке. Шепнул:

— Пожалуйста, уйди отсюда! — и тотчас приложил палец к губам.

Аня удивленно, а потом тревожно посмотрела на него. Промелькнуло в памяти то ощущение странного, когда кто-то постучал в дверь… Чтобы не показаться трусихой, она изобразила на лице: «Ничего не понимаю. Причуды!» и встала:

— Я буду в пионерской…

Начальник посмотрел ей вслед и, с треском захлопнул окна, сказал:

— Ну вот, теперь мы одни.

Все же несколько глуповатое у него было положение. Он даже точно не знал, сидит там Жека или не сидит. Говорят, есть такие ясновидящие люди, которые могут взглядом пронизывать предмет. Но сколько ни смотрел Олег Семенович на фанерную дверцу шкафа, это ему не помогало.

А все-таки виноват ли в чем этот нелепый Жека? Сидит там в духоте, в пылище. Извлечь бы его оттуда: «Иди ты, чудик, гуляй. На небе такие звезды — ты их в хитроумности своей и не видишь!»

Ну выследишь ты, кого хотел, поймаешь, как он компот руками ест. Какой от этого цветок-то расцветет?.. Только появится манера презрительно и брезгливо кривить губы. Выйди-ка вечером, когда взрослые идут с работы. И немало увидишь таких губ. Думаешь, им хорошо, думаешь, они хороши? Нехороши. Потому что, разрушая, прежде всего разрушаешь в себе.

Так он и стал говорить. Для ученика четвертого класса Женьки Тарана надо было бы попроще, со ссылками на родителей и на совет отряда. Но как-то язык у него не поворачивался говорить те привычные слова.

А Жека слушал и все пытался сообразить, что же происходит. Кого ругает Начос?.. Да и не ругает, а… Жека такого слова не знал… взывает к совести. Будто совесть куда-то ушла, заблудилась в лесу, а ее зовут обратно.

— Ну вот и все. У меня нет тебе никакого наказания. Ты его назначь себе сам!

В душе у Жеки стало торжественно и щекотно. Он подумал: «Во

Начос! Дает стране угля… Сам, говорит, себе назначь… Мне бы он так сказал!»

И тут в «шкафандр» притопал звук шагов, а потом удар захлопнутой двери… Начальник ушел… Кто же там теперь в кабинете?

Жека прислушивался, чуть ли не принюхивался к тишине. Но и он не был ясновидцем!

Наконец решился, приоткрыл дверцу. Он был почти уверен, что в Замке кто-то есть. Которого… ну, в общем, ругали!

С огромным удивлением смотрел Жека на полную пустоту. И вдруг понял, кто есть тот, «которого ругали».

Он неловко, как-то по-собачьи, вылез из шкафа. Сел на стул у стены. И принялся ждать начальника.

Тут и кончился фильм. Народище повалил под впечатлением последних выстрелов.

Захар, заслышав на веранде голоса ребят, вдруг через раскрытое окно прыгнул в темноту. Давненько он не был способен на такие решительные поступки, а вернее, никогда. Но уж выпрыгнув, надо было действовать дальше, что-то предпринимать.

С Жекой встретиться! Ну а где он сейчас может быть? Или в шкафу, или под арестом. В Замке.

Жека в это время сидел на стуле у стены и придумывал слова, которые он скажет начальнику. Но Олег Семеныч все не шел, и Жека в голове своей зачеркивал придуманные слова и придумывал снова. И опять зачеркивал.

Захар с удивлением взирал на своего командира. Никто его не держит, а он сидит и шевелит губами. Захар не выдержал этой жути, тихо поскрёбся в стекло.

Жека увидел выступающий из темноты лик бывшего подчинённого… Как-то удивительно все сходилось в одной точке!..

Захар не знал, что делать, и поэтому махнул рукой: мол, айда отсюда!

В ответ Жека покачал головой — любому становилось понятно: он не уйдет. А Захар ещё почувствовал, что Жека додумался до чего-то такого, до чего ему лично, Захару, никогда не додуматься. Просто Жека — ну что поделаешь — такая одаренная личность, а он, Захар, не очень. Ему сделалось от этого грустно. Но не обидно! Потому что Захар был добрым человеком.

Он пошёл по дорожке среди кустов, выросших в темноте до неба. Впереди мутно белела фигура… Олег Семеныч! Захар тихо шагнул за куст. Услышал, как начальник открыл дверь. Захар стоял за своим кустом и ждал.

И еще послышались шаги: быстрые, запыханные — Люсины. Тут как раз из дверей Замка вышли Олег Семеныч и Жека.

— Таран?! А ты что здесь?..

— Да мы… после, — сказал начальник.

— А у меня мальчик пропал! Захаров!

— Он меня ждет. — Голос был и Жекин, и не Жекин. Словно другой. — Ты не беспокойся, Люся. — Потом позвал: — Захар! Толян!

Дальний куст зашевелился и сказал:

— Я здесь.


Глава шестая ВИДЕНИЕ В ЗАБРОШЕННОМ САДУ

Что сказать о взрослых «Маяка»? Не берегли они свое время! Планерка назначена на десять тридцать, сейчас уже без четверти одиннадцать, ночь на дворе, а в сборе едва половина народа.

Олег Семеныч сидел за столом в Замке покаяния и, водрузив на нос очки, очень так по-домашнему просматривал «Комсомольскую правду».

Остальные разговаривали о том о сем, обязательно переходя на свои дела, на свои отряды. В углу сидел доктор Андрей Владимирович, шевеля рыжими усами.

— А мне Лиза моя, — рассказывала Света Семина, вожатая малышей, — сегодня и говорит…

— Какая Лиза? — спросила Люся Кабанова. — Это которая каштановая такая?

— Ну да… «А почему, говорит, мою маму называют домашняя хозяйка?» Я, знаешь, насторожилась: «Как же, — спрашиваю, — ее называть?» А она: «Разве дикие хозяйки бывают?..»

Вошла старшая пионервожатая Аня:

— Ох! День как жизнь! — и, устало улыбаясь, села на свое руководящее место, рядом с начальником.

Появилось еще несколько человек и с ними Валерия Павловна, воспитательница первого отряда.

— Прострогала я твою Яну Алову, что она чуть не ревела! — сказала ей Аня.

— Ну, и что тут хорошего? — Валерия Павловна достала сигареты, спички и тотчас убрала все в карман. — С кем ты сладила-то? С ребенком.

— Брось ты, Лер. Девке четырнадцать лет! Мы еще с этим ребеночком наплачемся!

— Не знаю… Я так не думаю. — Валерия Павловна опять вынула сигарету, хмыкнула невольно, пошла на крылечко покурить.

Вошел наконец Михаил Сергеевич Зотов.

Начальник лагеря снял очки и с особой внимательностью посмотрел на бородатого. Тот даже оглянулся туда-сюда…

— Вы чего, Олег Семеныч?

— А того, милый. Опаздывать не надо! Знаешь, как в средние века? Кто из вассалов приезжал на зов сеньора последним, тому делали секир-башка!

— Понятно, товарищ сеньор, — сказал Миша, тоже и шутя и обидевшись. — Так я вам сейчас вещественные доказательства принесу — вашей неправоты!

Через минуту в Замок покаяния ввалился громадный рогатый зверь. Он ухнул, сломался напополам и стал Михаилом Сергеевичем Зотовым и двумя банкетками.

Банкетки эти знал весь лагерь. Они были новенькие, с мягкими сиденьями и стоили сумасшедших денег. «Маяк» в смысле мебели жил довольно демократически: железно-деревянные стулья, крашеные лавки зотовской работы, железные, так называемые «панцирные», кровати. И вот перед второй сменой по настоянию Олега Семеныча было куплено пятнадцать штук этих банкеток.

Теперь все удивленно смотрели на Мишу, потом — внимательней — на банкетки… В середине каждая из них была располосована, потом аккуратно зашита. В результате остались как бы шрамы, похожие на зигзаг молнии или на латинскую букву «зет».

— Где они были? — спросил начальник и нахмурился.

— В столовой я их увидел, — ответил Зотов.

— А я говорила, — Аня потрогала шов, — не надо нам покупать дорогую мебель.

— Ну… покупать ребятам грошовую мебель тоже не выход, — хмуро сказал начальник, и Аня покраснела.

— Я убрал их, — сказал Миша, — потому что…

— Ты правильно сделал, Миш. Драни в лагерных помещениях стоять не должно. — Начальник кивнул. Но лицо его оставалось всё таким же хмурым. — В общем, какие будут мысли?

Он посмотрел на Валерию Павловну, на Лерку, с которой он проработал бог знает сколько лет… Ему хотелось, чтобы то странное предложение, которое пришло ему в голову, исходило не от него. Встретился глазами с доктором. Тот чуть прищурился и неожиданно кивнул. Неужели понял?

— Вы меня только простите, Михаил Сергеевич… — Это заговорила Ольга Петровна. — По-моему, швы надо распороть. Надо сделать как было.

— Я тоже так считаю, — сказала Валерия Павловна.

Начальник улыбнулся и подумал: а ведь это и значит единомышленники — единый ход мысли!

— А я не очень согласна. — Аня снова провела рукою по шву. — Это не этично… Но даже оставляя в стороне Мишкины старания… извини, Миш… здесь же будут дырочки от ниток… Ребята сразу поймут!

— Это, конечно, накладка. — Начальник кивнул. — Ну… выкрутимся как-нибудь!

— Да к чему это?.. Вы тоже за то, чтобы распороть?

— Обязательно! — Начальник встал, но, почувствовав излишнюю торжественность своего жеста, мотнул головой и сел. — Нам не надо бояться происшествий. Не надо их замазывать. Чем больше происшествий, тем лучше: есть на чем расти.

— Ну, это тоже, знаете…

— Ничего-ничего! Уж пусть происшествия будут в «Маяке», чем потом — в жизни.

— Значит, что же вы предлагаете, Олег Семенович? Общий сбор дружины? — спросил Люся Кабанова.

— Да. Причем «Открытый Микрофон»!

— Я думаю, — сказала Ольга Петровна, — надо хотя бы попробовать сейчас выяснить… кто это мог сделать.

Олег Семеныч собрался было что-то сказать, но не сказал. Сидел с таким растерянно-сосредоточенным видом… Не хотелось ему сейчас доискиваться. Но в то же время он не мог этого сказать — стеснялся… «Если надавлю сейчас, я, конечно, своего добьюсь. Но какая же это будет демократия?..»

— Ну чего мучаемся? — сказал доктор. — Давайте попробуем. Если найдем, завтра легче будет. Как, Олег?

Андрей Владимирович впервые за все время произнес слово. Единственный во всем лагере человек, который звал начальника по имени и на «ты».

«Да не нужен мне «преступник», — думал начальник, — не будет нам завтра от этого легче. Надо, чтоб все по-честному. Вы не знаете, и мы, взрослые, не знаем. А знает только один человек, тот, который сделал. А иначе получится инсценировка!»

— Ну так у кого какие есть идеи? — спросил доктор. — Кто этот мальчишка?

— Почему обязательно мальчишка? — подняла плечо Аня. — В наше время такое и девица может сделать… Назло.

— Нет, мальчишка, — улыбнулся доктор. — Третий-четвертый отряд. Пятый просто мал для таких дел. А второй и первый взрослы. Хотя второй я не исключаю.

— Да как вы узнали, Андрей Владимирович? — удивилась Люся Кабанова.

— А что, неплохой ребус, — улыбнулся начальник. — Я согласен. Третий или четвертый отряд. Я бы даже сказал, третий!

— Ну вот, обязательно третий! — обиделась Люся.

— Кончайте вы загадки, Андрей! — сказала Валерия Павловна.

Доктор провел пальцем по шраму на банкетках. Они были, как мы помним, одинаковы.

— Видишь: «зет». Знак Зорро. А это фильм как раз для третьеотрядников!

— И для усатых докторов, — заметил бородатый Миша.

— Ой! — сказала Люся. — Я все знаю. Я видела у своего пионера, Жени Тарана, такой железный нож с длинным лезвием.

— Как это — железный? — удивился доктор.

— Ручка железная… А лезвие как огонь. Жуткий нож. С ним только на большую дорогу выходить. Я карандаш им один раз точила…

— Ну и где же он теперь? — без улыбки спросила Аня.

Люся Кабанова беспомощно развела руками.

— Стало быть, с концами ножичек. — Аня значительно кивнула.

— Наверно, слишком уж ты его заинтересованно рассматривала, — вслух подумал начальник.

— Постойте, — сказал доктор. — Таран… шустрый такой? Животом болел?.. Нет, это не он. По-моему, хороший парнишка. Помнишь, как он потом, Олег?..

— Слушайте, я вас умоляю… Мы узнаем сейчас. Еще двадцать минут посидим и узнаем… вычислим. Мы с вами молодцы — я согласен. Но давайте этого не делать!

Так говорил Олег Семеныч. И еще потом сказал про честность и про инсценировку честности. А ведь это разные вещи!

— Понимаете, мы владеем этим самым «педагогическим каратэ». Но именно поэтому мы и не должны его применять.

Наступила пауза.

— Так что делаем-то? — растерянно спросил бородатый.

— Все по домам! — сказал начальник. — Вот так. И больше ни слова. А завтра «Открытый Микрофон»!

Валерия Павловна и Ольга Петровна вместе шли по тёмному лагерю. Молчали.

— Чудит он? — то ли утвердительно, то ли вопросительно произнесла Валерия Павловна.

Ольга Петровна улыбнулась, пожала плечами.

— Вы чего?

Ольга Петровна снова улыбнулась:

— Выполняю распоряжение начальства: «И больше ни слова!»


Известный Алька Лимонов нервно вошел на террасу второго отряда:

— Денис! Пой песни и кричи «ура»! Сегодняшний футбол отменяется.

— Это еще что такое? Прекрати, Лимонов! — строго сказала Наташа Яблокова, которая вместе с Денисом Лебедевым и Аликом входила в футбольную сборную второго отряда.

О чем Алька сообщил, вы уже поняли — об «Открытом Микрофоне» (спокойно! Что такое «Открытый Микрофон», скоро узнаем). Это стало известно из трех расклеенных по лагерю объявлений, которые, между прочим, сегодня в полседьмого написала старшая вожатая Аня.

«Внимание! 17 июля в 16 часов состоится внеочередной сбор «Открытый Микрофон». Тема сбора будет объявлена особо».

После завтрака лагерные умы уже вплотную приступили к решению проблемы: что это еще за «внеочередной» и почему «будет объявлено особо»?

Вожатые и воспитатели хранили каменное молчание. Было совершенно ясно, что они знают, но… хоть ты убейся! И постепенно ребятами овладело особое, тревожное и торжественное, волнение, которого, между прочим, и хотел Олег Семёнович. Иначе не получится, думал он. А что не получится? Всего до конца он и сам не знал. Вернее, и не хотел знать. Повторял себе: дружина ничего не знает, и я не должен. Все на равных!

Прошел тихий час, который при сегодняшнем состоянии лагеря был чистым инквизиторством. Но режим есть режим.

Наконец можно было встать. Проглотили наспех полдниковый сок с оладьей. Горн, построение. Замерла дружина: «Товарищ старшая пионервожатая! Пятый отряд в количестве…» — ну и так далее, все председатели по порядку. А флаг на мачте, словно по заказу подхваченный ветерком, реет выше островерхих елок… И за это тоже стоит любить лагерь — за торжественную тишину линейки, и за островерхие ели, которые вольно качают головами, и за вьющийся флаг, словно ты стоишь не на земле, а на палубе.

Наконец: «Дружина, нале-во! В клуб шагом марш!»

Почему в клуб? Почему не на свежем воздухе? Потому что «Открытый Микрофон» требует времени. Значит, лучше сидеть, чем стоять. И потом, «Открытому Микрофону» противопоказана подчеркнутая торжественность линейки. Он что-то вроде сборища вольных казаков. А когда приходится стоять по стойке «смирно», это уж не то.

Обычно на все фильмы и прочие мероприятия рассаживались кому где вздумается. Сейчас сели строго по отрядам. Дело такое — лучше быть к своей компании поближе.

Что было на сцене? Микрофон посредине. А чуть сзади что-то непонятное, какой-то обломок баррикады, что ли… да еще закрытый белым полотном. В общем, как фотография с шестнадцатой полосы «Литгазеты»: «Что бы это значило?»

К микрофону вышел Олег Семеныч. На этой сцене и перед этим микрофоном он пел собственные песни под гитару и читал стихи, когда в начале смены для ребят устраивали концерт. И объявлял, кому положено, благодарности, когда в конце августа «Маяк» закрывали до будущего года.

А что произойдет теперь?.. Олег Семеныч чуть наклонился к микрофону. По залу пронеслась та последняя тишина, которая наступает перед важным.

Однако начальник не сказал ни слова. Он вдруг отступил к «обломку баррикады» и скинул белое полотно.

Там был стол, на котором лежали две банкетки — порезанными сиденьями к залу.

— Всем видно? — спросил Олег Семеныч. — Отлично. Объявляю «Микрофон» открытым.

Ветер шушуканий прошел по рядам. Никто, однако, не выходил, чтобы сказать в открытый микрофон свое мнение. Ведь это не так быстро делается — только что увидели, и сразу говори… «Может, надо было объявить заранее?» — думал начальник, пристально глядя в зал.

И лишь один человек сразу все понял и притаился — тот, который порезал банкетки. Случайно вышло, что он сидел с самого края, у широкого прохода через зал. И он был намного виднее многих сидящих в серединке. Нет, ему нельзя было сейчас затаиваться, а надо бы, как все, переговариваться, привставать, чтоб лучше разглядеть сцену с банкетками. Но не мог он. Сидел как приклеенный, сжав подлокотники белыми пальцами.

Вдруг откуда-то из десятого ряда поднялся доктор, пошел к микрофону. Он едва не задел Того, Который Порезал… Поскольку имя его нам неизвестно, я для сокращенности буду звать его ТКП… И ТКП вздрогнул и отстранился.

Увидев идущего доктора, Олег Семеныч сразу спустился в зал. Так было заведено на «Микрофоне»: никто ни у кого не просил разрешения говорить — просто выходил на сцену.

Доктор пошевелил усами. Это была слишком хорошо известная в лагере привычка, и зал расцвел улыбками, не очень, допустим, уместными, ну да подумаешь какое дело… И ТКП улыбнулся через силу. Ему надо было либо врать напропалую всем своим видом, либо признаваться. Он выбрал — врать.

— Я вам расскажу, что было вчера вечером на планерке, когда мы узнали про… — Андрей Владимирович головой показал на порезанные сиденья.

И он действительно рассказал все, только промолчал, что Миша принес банкетки заштопанными. А так все досконально: как начали отгадывать, и он, Андрей Владимирович, подал идею «Зорро», как вспомнили про нож, который — тут он сделал паузу — несколько взрослых видели в руках Женьки Тарана, но потом решили, что Женька не такой человек и это сделать не мог. И наконец, как начальник просил прекратить угадки, чтоб на «Микрофоне» все было по-честному.

— И теперь мы так же ничего не знаем, как и вы. И не решили, что делать с этим. — Снова жест головой на банкетки. — Давайте решать вместе!

Сразу после выступления Андрея Владимировича произошло событие: к микрофону вышел Жека. И опять пролетела тишина, словно на сцене стоял сам Начос.

— Я смотрел то кино! — Жека говорил тихо, но его микрофонный голос был слышен в каждом закоулке зала. Вдруг он вынул из кармана шорт нож, зачем-то раскрыл его. И это было действительно оружие! — Он находился у меня и у Захара. И больше ни у кого! Отвечаю, что мы этого не делали! — Жека положил нож на стол рядом с банкетками.

Вдруг, неизвестно кем начатые, в зале раздались аплодисменты. Жека шел чуть приопустив голову, как идут под пулями.

И тогда на сцену поднялся Грошев из второго:

— Андрей Владимирович сказал, что наш отряд тоже немного подозревается. Я считаюсь у нас самый трудный… Я тоже этого не делал. У меня нету никакого алиби. Но я могу дать честное слово!

«Надо и мне, — думал ТКП. — Выйти скорее и тоже: «Даю слово!..» Имей в виду, потом поздно будет…» И не мог подняться.

Через несколько стульев от него сидели, прижавшись плечами друг к другу, Жека и Захар.

Вышло еще пять или шесть мальчишек, и все говорили то же, что Грошев и Жека. Какая-то уже началась хоть и торжественная, но игра…

Всем это нравилось — выходить и клясться. Уже и девчонки победовей тянули руки, занимая очередь к микрофону. Хотя дело сегодня касалось только ребят. И все-таки нашелся в зале один человечина, который понял: буза пошла. Когда очередной мальчишка особо звенящим шагом двинулся к сцене, Алька Лимонов насмешливо крикнул ему:

— Давай клянись с места! Чего зря время терять!

Мальчишка запнулся в своем благородстве:

— Иди ты… знаешь куда! — и сел на место.

А кругом уже смеялись… Вот действительно: над кем смеетесь — не над собой ли? И наступила такая всеобщая, знаете ли, заминочка…

Как раз в эту трудную минуту из заднего ряда поднимался Ромка Лучик — может быть, самый длинный человек «Маяка». Алька снова

хотел что-то ляпнуть, но Ромкины стальные глаза безошибочно нашли его:

— Закрой рот, Лимонов!

— А в рог хочешь, козел? — Это Денис вскочил, а за ним Грошев и Осипов.

«Ничего-ничего, — подумал начальник, — нормальные издержки производства. — И потом совершенно не по-начальницки, но с удовольствием: — А второй-то отряд не трожь. Народ собрался серьезный!»

Однако Ромка был, видимо, иного мнения о втором отряде. Он даже не оскорбился, не удостоил их ответом. Спокойно проследовал на сцену, выдвинул микрофон вверх примерно на метр, чтобы было удобно говорить.

— Меня никто не подозревает. И я не буду давать никаких слов. Но я, когда был вот таким шкетом… — Он кивнул…

«Конечно, на второй отряд», — подумал начальник и ошибся: Лучик кивнул на Тарана и компанию, а второй отряд для него вообще не существовал как противники, и мстить им Ромка не собирался. «Ну, силен, — подумал начальник, — личность!»

— …когда я был таким, как они, я тоже резал… Правда, не мягкую мебель, а… там… столы, стулья. И я в этом деле разбираюсь. Как бывший преступник. Я, во-первых, хочу сказать, что это подлость. Здесь все клянутся, а что это подлость не говорят!

«Ладно, — зло подумал ТКП, — подлость! Сам же резал, а теперь…» Он уже почти не понимал, не помнил, как выхватил крохотный, но острый перочинный ножик и чикнул по банкеткам: раз, два! Он это сделал быстро, на ходу. Как знаменитый Зорро… Да, про Зорро они угадали!

— И, во-вторых, — твердо продолжал Ромка Лучик, — я уверен, что это сделали лезвием… ну, бритовкой. Ножом так аккуратно не сделаешь — лохмушки будут. И очень возможно, что бритва поломалась и пальцы порезаны. — Он сделал паузу. — Поэтому я предлагаю: пусть сейчас все поднимут руки. И кто клялся и кто не успел. А специальная комиссия проверит. Я уверен, что мы его найдем!

Опять надтреснула линия сбора. Дружина застопорилась, словно перед пропастью. И надо было сделать шаг, и никто не решался туда прыгнуть.

А Ромка не уходил со сцены! Синими спокойными глазами смотрел в зал:

— Согласны? Тогда я лично в комиссию предлагаю…

— Нет, не согласны! — крикнул Вадим Купцов.

— А ты чего за всех-то кричишь?

— Ладно. Я не согласен, я!.. И никто не согласен!

— Пока ты один орешь, а дружина молчит. А молчание — знак согласия!

«Неужели я такой трус? — подумал Алька. — Ведь я тоже не согласен… А скажи сейчас — сразу подозрение!»

— Молчат, потому что ты всех загипнотизировал. — Вадим вышел на сцену. — Давай садись, садись. Сказал свое и. садись. Теперь я буду говорить. — Он подождал, пока Ромка на длинных ногах сердито, но ловко шагнет со сцены прямо в зал. — Меня тоже не подозревают. И правильно делают. Но мне все равно противно. Из-за одного какого-то дурака будем обыскивать весь честный лагерь! Разве правильно?.. Скажите, Олег Семенович!

Начальник улыбнулся и покачал головой.

— Говори-говори. У тебя лучше получается.

— Ну и вот… — А что «вот», видимо, не знал. Кашлянул для солидности. — Да я, по версии Длинного, вроде все сказал.

— А у самого тебя какие предложения?! — крикнула Валерия Павловна.

Вадим задумался. Могло показаться — он опять не знает, что сказать. А он лишь не мог решиться: говорить — не говорить.

— Я вообще-то подумал… Надо взять его на поруки…

— Кого?!

— Ну этого, который… все-таки он из «Маяка», поэтому, думаю, не такой уж он подлец. То есть по идее не должен быть…

ТКП весь притих и, забыв таиться, убрал голову в плечи. А никто даже не думал за ним следить. Всем было куда интересней то, что происходило в зале.

— Не подлец, да?! — крикнул Ромка. — А ты его своей безнаказанностью как раз до подлеца и перевоспитаешь!

— Правильно! — крикнул Грошев из второго отряда. — Надо еще разобраться.

— Нет, неправильно! — закричала Ветка. Они сидели рядом. Грошев так и шарахнулся и потом покраснел. А Ветка чуть ли не бегом кинулась к микрофону: — Он именно что наказан. Ведь подумайте: любой может сюда выйти и сказать: «Я не делал!» — и Ветка выставила вперед ладони. Но тут же смутилась, убрала их за спину. — Хотя это неправильно, что Лучик Рома предложил. А вдруг у меня порез какой-нибудь? Потом ходи доказывай, что ты не верблюд… Да не в руках дело. Вот мы сидим, и у нас у всех такие лица… ну, что мы не врем! — Тут она остановилась. — Ох! Как чую, сейчас Лучик будет по рядам ходить — выискивать, у кого другое лицо.

Зал засмеялся, и сам Ромка засмеялся, покраснел:

— Вот умна… болты болтать…

— И, между прочим, не найдет, — продолжала Ветка. — У него, который… — Ветка показала на банкетки, — лицо как у нас. Он же старается. Чтоб мы не догадались! А это, думаете, легко — сидеть с честным лицом, когда ты врун? — Она помолчала и неожиданно очень серьезно закончила: — Не-а… Вот ему и наказание! А еще я предлагаю: заделать эти буквы «3» аппликацией в виде цветка. Даже устроить конкурс: «На лучшую заплатку». А тому человеку я советую все же сходить к Олегу Семенычу. Самому потом будет легче. А то еще полторы смены жить!

Снова все захлопали, как вначале Тарану. Но Ветка поступила по-другому, не так, как Жека, — угрюмо и торжественно, а наоборот, взбежала обратно на сцену и стала шутливо раскланиваться, как артистка после номера. Ох, строит же из себя эта Ветка! И многие девчонки сейчас от всей души позавидовали ей.

Но странное в эту минуту творилось на сердце у ТКП… Во время Веткиной речи он несколько раз украдкой бросал взгляды на сцену. Нет, Ветка смотрела совсем не на него — просто мелькала по залу своими боевыми глазами. Но слова ее так и притягивались к ТКП, словно пули снайпера. Он больно прикусил себе палец…

А по залу шло такое хорошее настроение, такое всеобщее братание, что дальше некуда. Действительно ведь — молодец эта дружина «Маяк»! Все сумела, все преодолела и движется к своему еще более светлому будущему. Кстати, о будущем. Ужинать пора, от духовной пищи переходить к телесной.

Завозились, готовые встать. Только ждали последнего слова Олега Семеныча — так уж было заведено, к этому привыкли.

И он действительно вышел. И начал с тех самых слов, которые вы только что прочитали — про дружину «Маяк», ее светлое будущее и отличные перспективы.

Народ в общем-то был согласен — насчет будущего и перспектив. Только говорилось это каким-то непонятно насмешливым голосом. Хм… чего он еще хочет от них, Олег Семеныч? А он и сам спрашивал себя: «Чего же еще? Не многого ли я хочу?»

— Говорю сейчас только в порядке обсуждения. Кто не согласится, будет прав. И кто согласится, будет прав. Я тоже был против предложения Ромы Лучика. И на месте каждого из вас тоже не разрешил бы себя осматривать! А все-таки что-то есть в его словах… хотел сейчас сказать «справедливое». Нет, не справедливое, но правильное. Сделал один человек, а виноваты мы все. Мне лично кажется, что в этих банкетках есть и наша вина… Погодите! Я все знаю: не резали, не видели, а если б увидали… это понятно. И все-таки! Где-то, когда-то мы вели себя так, что дали тому человеку повод решить: «Разрежу — ничего страшного не будет». Да еще какой лихой знак изобразил! Ишь ты, Зорро! Значит, чуть ли не на похвалу рассчитывал…

— Я обычно бываю с вами согласен, Олег Семеныч. — На сцену опять вышел Купцов. — А сейчас не согласен. И раз уж «Открытый Микрофон»…

— Ты мне решил прямо и со всей откровенностью…

— Да. Только вы меня не перебивайте, пожалуйста. Я думаю, что у нас лагерь, Олег Семеныч, все-таки хороший. И таких уж провинностей нет, чтобы брать с нас пример, а потом резать мебель.

— А я говорю не о конкретном злодеянии. Допустим, его действительно нет. Я говорю о нашем равнодушии. Вернее, о нашем благодушии: мы молодцы, а там и ладно!

— Ну это уж вообще… Пусть Олег Семеныч даст конкретные примеры!

— Примеры чего?

— Равнодушия!

— Могу… Знаете то место, как через Переплюйку перейти и к поселочку по дороге?..

— Ну знаем… Что дальше?

Начальник решил не обращать внимания на раздражённый вадимовский тон.

— Нет, это я у тебя спрашиваю: что там дальше… когда из леса выйдешь?

— Поле там! — крикнули из зала. — И сад какой-то заброшенный… Ну и что?

— Стоп! — сказал начальник. — Об этом и речь, о саде и об «ну и что». Я вчера как раз звонить ходил и остановился там, сел под этими яблонями… Какой же вид жалкий, ребята! Эх, думаю, до чего мы все-таки равнодушные люди… Вот яблоня, да? Думаешь, дерево и дерево. Вроде березы. А это же домашнее. Выведено людьми. Когда кошку выкинут, вы как к этому отнесетесь? Или собаку? А домашнее дерево ничем не сильнее. Даже слабее. И так мне за себя обидно стало… Когда оттуда колхоз ушел? Лет пять, наверно?.. Пять лет, как этот сад бросили, а я впервые заметил только вчера. Плохо!

— Ну и что делать? — спросил Вадим.

— Вы́ходить этот сад!

— И думаете, потом банкетки не будут резать?! — крикнули из зала. А кто крикнул, неизвестно — спрятался.

— Нет, не думаю. А вот мы лучше от этого станем. Собственно, теперь у нас другого и выхода-то нет. Знаем, что яблони выкинуты на улицу, и не помогаем им…

— Колхозники забросили, пусть они и делают!

— Ну вот, приехали, — сказал начальник досадливо. — Слушайте, а кто это все время выкрикивает? Сидит у нас на «Микрофоне», извините, как черт в рукомойнике… Ну, кто это?

Наступила пауза. ТКП невольно оглянулся, ища крикуна. Подумал: «Вот гад какой!»

— Это кандидат выкрикивает. — Вадим махнул головой на банкетки. — Слабо́ показаться-то? Ну и сиди!


Назавтра ранним утром из лагеря вышел маленький отряд. Это была странная группа: Михаил Сергеевич, Жанна Николаевна, руководительница биокружка, Вадим Купцов, Маша Богоявленская, Жека Таран, Ветка и Зорик Мелкумян из четвертого отряда. Так что представители всей дружины, кроме малышей. Ну да им в такую рань вставать тяжело.

Это была «Группа разведки сада», которой предстояло определить степень запущенности и количество корней. С особым удовольствием они произносили это слово — «корней». Неспециалисты, конечно, сказали бы «яблонь» или «деревьев». А садоводы говорят только «корней»!

У мостика через Переплюйку их догнал Олег Семеныч. Сказал:

— Я в качестве наблюдателя.

Сад стоял хорошо — красиво отделенный от дикого леса широким озером луга. Этот луг тоже был когда-то культурным полем, а теперь, на удобренной земле, трава поднялась по пояс. Жеке Тарану даже и того выше, особенно где росла дудка, высоченное растение с шапками пахучих белых цветов на макушке.

Заросли дудки, если посмотреть на все поле сверху, представлялись бы, наверное, неровными белыми льдинами среди зеленого простора. И над этими льдинами сплошь гудели пчелы.

Так подумалось Маше Богоявленской, и она пожалела, что не взяла с собой записную книжку. Она вошла в одну из дудковых зарослей, в одну из этих льдин. Пчёлы гудели и гудели, не обращая на неё внимания.

А вся остальная компания продолжала идти по тропке среди высокой травы. Последним топал Купцов, не смея остановиться и подождать Машу.

Деревья действительно закорявили. В слишком густых, неухоженных кронах полно было сухих веток. Под ногами трава почти как на том поле. Начали считать корни — сто пятьдесят шесть: двенадцать рядов по тринадцать яблонь… Видно, те колхозники не верили в приметы.

— Если хотим успеть до конца смены, — сказал Вадим, — надо в среднем по восемь корней за день. Сможем?

Зорик, который впервые был в такой представительной компании, лишь покраснел в ответ.

Жанна Николаевна ходила от дерева к дереву.

— Антоновка… А это, по-моему, бельфлер, а это… — Она неодобрительно покачала головой.

— Ты чего? — спросил начальник.

— Поздние всё сорта! Ребята будут работать, а им ничего не достанется.

Вадим оглянулся. К ним подходила Маша. Она улыбалась, но эта улыбка предназначалась не ему. Маша пронесла ее мимо Вадима, будто чашу неведомого, но драгоценного нектара.

— А ты чего улыбаешься? — спросил ее начальник и сам не удержался.

— Слышу про зимние сорта.

— Ну и…

— Тяжело нам придется… — сказала Маша таким тоном, словно это «нам» к ней лично никакого отношения не имело.

— Тяжеловато, — начальник кивнул. — А что поделаешь: назвался человеком — значит, живи!

Зорику Мелкумяну сад на мгновение представился ухоженным, полным яблок и совершенно пустым. И с четырех сторон его вместо несуществующего забора врыто было по столбу. На столбах дощечки: «В сад разрешается приходить всем!»

Страшно ему хотелось сказать о своем видении, но он не решился.


Глава седьмая НАСЛЕДНИЦА ШЕРЕМЕТА

— Ну так что, Яна? Слово ты уже давала… Домой поедем? — говорил начальник с холодной приветливостью.

Она стояла прямо перед его столом и, повернув голову, смотрела в открытое окно, как делают «виноватые дети». За окном были крики, удары мяча, отяжелевшее солнце — словом, вторая половина лагерного дня.

Разговор не получался, и от этого начальник чувствовал себя раздраженным и усталым, чего педагогу допускать не следует.

В углу на стуле сидел вожатый первого отряда Коля Кусков и жевал резинку.

— Давно, Яна, куришь? — спросил начальник.

— Я не помню. — Она чуть заметно подняла и опустила плечи.

— Ну все-таки: с детского сада или позже начала?.. В мае курила?

— В мае, кажется, не курила… — Голос у нее был тусклый и глуховатый. Наверное, она представлялась себе усталой, равнодушной женщиной. А может, и нет, может, это были только его фантазии.

«Сколько же она выкурила за свою жизнь? — подумал начальник. — Пачки три уж наверно испортила».

— А зачем ты красишься?

Впервые она оторвала глаза от столь интересующего ее окна.

— Я вообще не уважаю которые красятся, — сказала она раздельно. — Красились бы по-человечески!

Перед начальником вдруг вспыхнула вынырнувшая из памяти картинка. Утро, начало какого-то праздника. Он, еще совсем не полноватый, шагает на торжественную линейку своей дружины. Навстречу ему бежит девочка: черные косицы машут в разные стороны, белая блузка сидит как влитая, коротенькая юбочка летит… Легко затормозила прямо перед ним: «Здравствуйте, Олег Семеныч!» — «Здравствуй, Яна».

Глаза живые, длинные… И невольно он обернулся: она замелькала опять белыми гольфами — наверное, что-то забыла в отряде… Ему так весело стало. Подумалось: «Растут маячата!» Кажется, с этого он и начал тогда свою тронную речь.

Теперь из-под низкой челки его встречал совсем иной взгляд.

— Значит, не красишься? Извини. Это меня твои необыкновенные ресницы ввели в заблуждение.

Она усмехнулась и снова отвела глаза.

— Ну а что с курением? — И сам себе сказал: «Занудничаешь ты, долбишь одно и то же».

Коля Кусков толкнул языком жевательную резинку, чтоб не мешала говорить:

— Посадить их у костра, в пионерских галстуках, с комсомольскими значками и с сигаретами в зубах! — Он засмеялся, довольный собой.

Яна улыбнулась, и начальник подумал, что, наверное, он и сам так улыбается иногда — из приличия: когда слышит не очень удачную шутку.

— Ты, Яна, достаточно повзрослела… с тех пор, как мы с тобой познакомились. Единственное, что могу тебе сказать: на территории лагеря курить тебе запрещаю. Про влияние никотина на организм девочек — это тебе Андрей Владимирович мог бы рассказать…

Снова она чуть заметно пожала плечами.

— Ну, я так и думал… Хочу напомнить тебе одну вещь. Видела ты, как уезжал отсюда Илья Шереметьев?.. Уверяю тебя, уехав, он не побежал курить и пить водку. Уезжал он отсюда с грустью. Вот такой вот парадокс!

Она продолжала смотреть в окно.

— Ступай… Ты, Яна, должна быть лучше. — И последнюю фразу — как по наитию: — Надо естественней себя вести!

Эти слова как бы стронули ее с места. Яна быстро взглянула на Олега Семеновича и вышла — прямая, узенькая… Рубашка якобы линялая, джинсы якобы потертые, якобы грошовые тряпочные туфли — словом, униформа определенной части московского населения.

Начальник с видимым неудовольствием посмотрел на Колю. Очень хотелось сделать замечание, но он стеснялся. Сочтет меня старым дураком и будет прав… Все же сказал:

— Слушай, какого ты, я не знаю, аллаха?! Я отчитываю Яну, ты сидишь — жуешь эту свою…

Коля улыбнулся внимательно и удивленно:

— Олег Семеныч! Это же наша «резинка»! Называется: конфетажевательная. Вы думаете, это растленное влияние? — Он сделал движение головой куда-то за леса, за моря. — Нет, вполне официальное мероприятие! Продается. Купить вам? — Коля вынул из нагрудного кармашка сплюснутый кубик вроде ириски, положил начальнику на стол.

Олег Семенович неприязненно, через обертку понюхал «жевательную конфету». Ему хотелось сказать, что и водка продается, и те сигареты… «Опять я, наверное, занудничаю, — подумал он. — От жизни стал отставать, что ли?»

— Ладно, Колька, уйди с глаз! Как придумаю, что тебе ответить, так отвечу…

Коля улыбнулся и встал. Кстати, был он тоже в линялой рубашечке, и в джинсиках, и в тапочках… Соучастник, елки-палки! А ведь сам ее сюда и привел — каяться.

У двери Коля обернулся:

— Так, а чего с Янкой будем делать, Олег Семеныч?

— «Будем посмотреть»… И последите там с Валерией Павловной. По-моему, курение — это у нее так… форма протеста.

— Протеста? Против чего?.. Кого?! — обидчиво спросил Коля.

Начальник развел руками.


Сказать, что ее там действительно задело, в этом разговоре? Две фразы: «Из лагеря уезжают с грустью» и «Веди себя естественней».

Они были некоторым образом связаны. И связь их надо понимать так: она себя ведет неестественно, делая вид, что не дорожит лагерем и готова отсюда уехать в любую секунду.

Ей вспомнился Илья Шереметьев.

Она опоздала на вторую смену — не из-за чего-нибудь, просто хотела выпендриться. Вечером вышла во двор и встретила Шеремета. Он словно искал ее: как-то прямо выскочил, едва она показалась из подъезда.

— Привет, Янка! Чего? Тоже не поехала к Начосу?

Здесь, в Черемушках, услышать это чисто лагерное слово было ей ужасно странно. И Яна вдруг подумала, что Шеремет жалеет о «Маяке».

— Чего ты смотришь-то? — спросил он. — Хочешь, посмокаем? — Это, стало быть, покурим.

Яна прищурилась, так что сквозь ресницы едва виднелись блестящие черные щелочки:

— Ты, Шеремет, как иностранный шпион: говоришь одно, а думаешь другое.

Шереметьев достал пачку «БТ».

— Янка у нас умная дико! Таких обычно ликвидируют в конце второй серии.

Они залезли в кусты, где Шереметьев мог спокойно покурить. Да и Яна подымила с ним за компанию.

Шеремет курил плохо. Он часто плевался, а это значит, что куришь через силу.

— Кончай, — сказала Яна. — Что ты, как я не знаю… Все исплевал!

Тогда Шереметьев бросил сигарету. А Яна нарочно еще покурила свою. У них были сложные отношения…

— Чего будешь летом делать? — спросила она.

— Тут сидеть, — ответил Илья без особого энтузиазма. — Чего мне еще делать?..

— Ну так попросись к Олегу?

— Чокнулась ты? У него свои принципы, а у меня-то свои!

Это Илья говорил про начальника. Он хотя и уехал из «Маяка», а на самом деле, в мыслях, остался. Продолжал спорить с Олегом.

Они все привыкли за много лет детства: зимой школа, летом «Маяк». Дом не дом, а все-таки что-то вроде дома. В общем, их собственность — так называемых ветеранов…

Теперь для Шереметьева это оборвалось. И на следующий год он тоже не приедет. А там уж и кончатся лагерные твои лета. На всю жизнь. Навсегда.

Теперь кандидаткой на вылет стала Яна.

«Веди себя естественней… Шереметьев уезжал с грустью». Шереметьев как раз уезжал с весельем. А оказалось, что действительно с грустью.

Откуда он это все знает, Олег?

Впервые Яна подумала, что вот как существуют постоянные и незаменимые понятия «отец», «мать», так же незаменим для нее и «начальник лагеря»… Интересно, что он там сейчас делает, после того как она ушла? Курит небось! Курит и решает, как бы сделать так, чтобы Янка Алова бросила курить. И тут она поняла, что действительно думает о лагере как о чем-то очень похожем на дом. Вот и выпендривается, хандрит, срывает зло, как она бы выпендривалась и хандрила перед матерью. Ей бы остановиться, а она не может. Наверно, и Шеремет так же.

Она действительно «не могла остановиться». И когда через несколько дней мать приехала навестить ее, Яна объявила, что уезжает отсюда.

— Но Яночка!

Мать сделала страдальческое лицо, и от этого становилось заметно, как много она кладет грима и жидкой пудры… Вообще-то Янина мать умела краситься. И суть ее «крашения» была совсем иная, чем, например, у девчонок из первого отряда. Те красятся, чтоб было заметно. А Янина мать — чтоб было незаметно.

Это открытие грустно тронуло Яну. А мать сказала то, чего никогда не говорила:

— Пойми, Яна. Мне тебя просто некуда деть! Я знаю, ты взрослая. Но ты совершенно невзрослая! Я не могу тебя оставлять на целые сутки одну… Отпуск у меня будет только в октябре! — Тут мать заплакала: и из-за Яны, и из-за отпуска.

Плакала она так же, как идет дождь над пустыней… Не знаете? В небе идет, а до земли не долетает — испаряется. Янина мать ловила слезы в уголках глаз и промокала их платочком, чтоб не испортить свою пудру, грим, румяна… Не надо только думать, что все это лежало слоями штукатурки. Все было очень тоненько, как надо. Но потревожить такое, сооружение — потом не восстановишь! Так она и плакала: искренне, но заботясь о своем лице.

Яна, забыв крикнуть, что мать, как всегда, ошибается при оценке ее невзрослости, засмотрелась на материн аккуратный плач. Таким он ей знакомым был, таким родным (приходилось над доченькой-то поплакать), а рассмотрела словно впервые… И надо бы ее пожалеть… Но об этом и о многом другом хорошем Яна подумала уже только после того, как мать уехала.

После слез на мать напала отчаянная решимость:

— Я пойду к Олегу Семенычу!

Родители относились к начальнику в зависимости от отряда, в котором был их ребенок. «Младшие» мамы разговаривали с большим почтением, сдерживая слишком громкое дыхание, потому что, слава богу, наслышаны были, что это за педагог, Олег Семеныч. А «старшие» уже были и сами с усами по части педагогики, уже давно считали себя его друзьями. Он же, втайне, был уверен, что в его обязанности входит воспитывать как ребят, так и их родителей… по возможности, конечно.

— Олег Семеныч! — сказала Янина мать громким шепотом. — Она мне сказала: сяду к нему под окна, закурю, и он меня выгонит! Ведь это ужасно, что девочка произносит такие вещи, Олег Семеныч!

— Она не уедет никуда, — сказал начальник.

— Вы уверены в этом? — спросила Янина мать строго.

— Нет, не уверен.


Отбушевал, отплакал, отцеловался и от… я уж не знаю, что еще, родительский день. Слава тебе, господи, наступил вечер. «Тогда считать мы стали раны, товарищей считать», — как говорил Андрей Владимирыч, которому действительно приходилось считать, а потом выхаживать перекормленных, перегретых на солнце, отравленных консервированными компотами граждан лагерной республики. Родительский день — счастливое бедствие!

Угомонились наконец. Над «Маяком» щедро просы́пались звезды. Снизу им посылали привет пяток часовых, пяток фонарей, стоящих в разных углах территории.

В такие дни лагерь засыпал быстро, несмотря на так называемую эмоциональную перегрузку, о которой любят писать психологи… Все засыпают — и младшие отряды и старшие. Не спит лишь тот, кто приказал себе не спать.

Мы не знаем, что делалось в других отрядах. В первом не спала Яна. Она думала о матери, думала, как не пожалела ее, когда должна была пожалеть. Некоторые считают, что жалость — это пустое чувство, что надо не жалеть, а действовать. Наверно, правильно. Действовать, конечно, лучше. Но когда лежишь вот так вот, а мать от тебя в ста километрах, то хотя бы пожалей. Все же совесть свою потренируешь — на чуткость.

С такими мыслями долго без движения не вылежишь. Яна поднялась. Треснула, прозвенела под ней панцирная кровать. В темноте, в свете лишь нескольких лучей далекого фонаря, она оделась, тихо подошла к окну и раскрыла его. Два окна в спальне и без того были открыты. Зачем Яне понадобилось еще третье открывать?

От стука рамы проснулась Маша Богоявленская. Проснулась испуганно — в самую первую секунду. Но тут же ее охватило ощущение тайны. Янка Алова сидела на подоконнике, свесив ноги в запретную ночную зону, уже на улицу.

— Ты что делаешь? — шепотом спросила Маша.

— Хочу вылезти в окно, — довольно внятно ответила Яна. Шептаться с Богоявленской ей не хотелось.

— Ты на свидание, Янка?

— На свидание, да. Только не с твоим — успокойся.

— Прекрати! Никакого моего тут нет. — Маша специально добавила «тут», чтобы не выглядеть наивным ребёнком.

Яна посмотрела на нее полуобернувшись:

— Вот и молодец… Спи, девочка.

— А если я сейчас кого-нибудь позову?

— Ты же не такая дура, — сказала Яна, как бы объясняя. — И потом, тебе это слабо́. — Она спрыгнула в темноту.

Маша подождала: может, Янка еще что-нибудь скажет. С той стороны окна больше не донеслось ни звука. Маша полежала какое-то время с открытыми глазами. Ей было обидно. «Что я ей сделала? Завидует, что я красивее, вот и все…» Это было очень правдоподобное объяснение. Красота была Машиным огромным плюсом. Но она же и мешала ей жить — в компаниях девочек.

Смирившись с тем, что каждый должен нести свой крест, Маша уснула.

Яна, которая столь уверенно чувствовала себя в разговоре с Богоявленской, здесь, среди тьмы, поняла, что она совсем не так решительна. Очень скоро ей сделалось знобко в одной легкой рубашечке. Она обняла себя за плечи, чтобы унять дрожь, которая была и холодом, и страхом. Куда и зачем ей идти, она не знала. Она ведь, сама не ведая того, сбежала от собственных мыслей: вскочила, оделась и выпрыгнула. Теперь стало ясно, что никакого определенного плана у нее нет.

Но раз уж она вышла, надо было куда-то идти. Далеко она не решалась: во-первых, из-за обычного девчоночьего страха перед темнотой, а во-вторых, из-за того, что если б ее увидели сейчас, она могла бы сказать, что просто вышла… ну, в туалет, боже ты мой! И оставьте ваши вопросы!

Рассудив так, она понимала, что права. И в то же время презирала себя за это.

Все-таки она не ушла далеко, а села здесь же, за домом на скамейке.

Это место, как и вообще весь «Маяк», было ей знакомо до каждого куста, до абриса черных деревьев на ночном небе. И Яна невольно подумала, что ей здесь хорошо, что ей здесь лучше, чем было бы в Москве, в пустом дворе перед огромным, подпирающим облака домом… Ну правильно, телефон. А звонить все равно некому. Ну, Шеремет — а что ей, серьезно говоря, Шеремет?

Выходит, она выпендривалась и хандрила, напрашиваясь на вылет, совершенно глупо. И курила сигареты, к которым никак не могла привыкнуть… для чего? Для Олега Семеныча? Чтобы только на нее обратили внимание?

Значит, ей было важно, чтоб на нее обращали внимание? Вот оно что!

В мыслях своих она не раз представляла себя то известной певицей, то, может быть, поэтессой, то артисткой кино. Это была бы обычная младенческая ерунда, если б Яна так хорошо и полно не умела представлять себе, как бы она держалась в той или иной роли.

Да, можно сказать, в любой!

Ей легко виделось, как она сидит в своей артистической уборной перед трельяжем и стирает грим, стирает черный карандаш с век. Как потом идет — очень прямо, спокойно и скромно… «Спасибо, но, право, это лишнее. Нет, я люблю свою работу. Усталость? Что поделаешь!.. В детстве? Да как все девчонки.

А когда я задумывала эту поэму, я жила совершенно одна, за городом, варила себе овсяную кашу на плитке. Да, я обязательно выступлю, немного расскажу о себе. И спою, конечно!»

По телевизору она всегда внимательно следила за знаменитостями и видела, как иной раз они нескладно ведут себя. Ну почти как она перед матерью, перед Олегом Семенычем…

Года два назад ей казалось, она сможет стать любой — кем только захочет. Но два года — это огромный срок, особенно с двенадцати до четырнадцати. И Яна поняла, что никогда не сможет, например, стать балериной — годы ушли. И не станет художницей: она не умела рисовать. Постепенно к ней подкрадывалось опасное чувство, опасное! И однажды она вдруг поняла, что не имеет того, что имеют люди из телевизора, — таланта.

Как это — таланта? А очень просто: пробежаться пальцами по клавишам, чтобы все замерли с первого звука, или упасть под ударом картонного кинжала, или… да любое, даже самое легкое. Например, приблизить лицо к самому телеэкрану и, подыгрывая себе на гитаре, спеть «Бьется в тесной печурке огонь…»

Вернее, так Яна думала, что это самое легкое. Потом она попробовала, и у нее ничего не получилось. То есть настолько ничего, что она поняла: не получится и после ста репетиций!

И еще она заметила одну больно поразившую ее вещь. Знаменитость скажет или совершит какую-нибудь неуклюжесть, а тот, который с ней разговаривает, только засмеется. И даже словно обрадуется, словно даже восхитится ее неуклюжестью. А вовсе не скажет: «Да господи! Научи́тесь же вы не махать руками, будто утопающий».

На такие мелочи просто не обращали внимания. Потому что знаменитости умели главное.

И вот когда она поняла это, когда поняла она, что никому не интересна со своим выдающимся поведением, ей стало худо. Стала она, по выражению старшей пионервожатой Ани, крученая-верченая. И взяла однажды у Илюшки сигарету, сказав: «Я давно на этом кайф славливаю». Ну и тому подобное. Словно мстила себе. Так с горя иногда пускаются в пляс — до изнеможения. Лишь бы не упасть, не расплакаться… Хотя, наверное, опять она слишком переоценивала себя. Но все-таки что-то похожее действительно было.


Наутро она поднялась как ни в чем не бывало. Обычная Яна — резковатая, с изучающими глазами из-под челки, готовая то заговорить с тобой, то обсмеять. Маша из презрения, но в основном из трусости обходила ее стороной.

Коля Кусков стал объяснять здоровенному Лучику, как надо заправлять постель. Яна секунду понаблюдала эту нелепую, с ее точки зрения, сцену, потом произнесла голосом учительницы:

— Ребята, ребята! Сначала прожуйте, потом говорите.

Наследница Шереметьева!

А Коля Кусков от неожиданности проглотил свою жевательную конфету…

В середине дня она столкнулась с начальником.

— Ну что, Яна, думаешь делать?

— А что вы мне можете предложить?

— Хм… — сказал начальник. — В таком случае подумаю.

Вечером он говорил о ней на планерке.

— С этой красавицей как-то у нас неблагополучно.

— Крутится она, вертится… — сказала Аня.

— По-моему, она больше не курит. — Коля посмотрел на Валерию Павловну.

— Ну, еще не хватало! — громыхнул начальник. — А вот скажите мне… Все мы ее так или иначе наблюдаем… Вот скажите: кому она из вас нравится?

— Только не мне, — сказал доктор.

Остальные молчали.

— Плохо. — Начальник постукал карандашом об стол.

— Мне она нравится! — сказала Валерия Павловна.

На следующее утро сборный отряд лагеря пошел на операцию под названием «Зябрик». В переводе с маяченского это значило: «Золотые яблоки — работа и качество». Короче говоря, отряд отправлялся «пахать» заброшенный сад.

Естественно, реальную работу могли выдать в основном отряды первый и второй (на них и возлагалась главная надежда). Но дело это было почетное, престижное, интересное, новое. И в сборный включили представителей от всего лагеря. Для «зябриков» придумали эмблему — такую странноватую птичку с лопатой вместо клюва и с граблями вместо хвоста. Сделали знамя: на малиновом поле крупнопородный золотой зябрик…

Построились, развернули знамя, ударили дробь в перевернутую кверху дном лейку… Яна Алова, скрестив на груди руки, словно Наполеон Первый, наблюдала за этой картиной с крыльца первого отряда.

— Ну в чем дело-то, Янка?!

Она спокойно отколола «зябрика» от своей рубашки:

— Каждая курящая девочка может быть иногда нездорова. За справками, как сказал Олег Семеныч, обращаться к лагерному врачу.

Коля покраснел от досады. Он был, в сущности говоря, простой веселый парень, всего лишь на пять лет старше Яны. И терпеть не мог всяких таких штук!

— Яна! — громко позвала Валерия Павловна. — Зря ты так себя ведешь! — И Валерия Павловна отвернулась, чтоб не видеть, как Яна пожмет плечами: «Я больна». Наследница Шеремета!

— Ну что это! — сказал Коля с лимонно-гневной физиономией.

— А зачем она такая нам нужна? — громко, чтоб слышал отряд, ответила Валерия Павловна. — «Зябрик»! Шагом марш! — И запела: — Через две, через две зимы-и, через две, через две весны-и…

— Соберем, — подхватил народ, — соберем могучий урожай! Запомни! Через две…

Правду сказать, Яна скоро пожалела о своем фокусе. Ну осталась — что тут хорошего? Зачем вообще тогда в лагерь ездить?

Бесцельно она пошла бродить по территории. Нащупала в джинсах пачку «БТ» — казалось бы, кури, тренируйся, пока никого нет. Да неохота было по доброй воле глотать эту горечь.

Скоро она прибрела к пятому отряду. Почему к пятому? Потому что Яна, которой было одиноко, шла на голоса и на шум.

Она села на лавочку возле их отрядного дома и стала наблюдать. То есть не то чтоб специально что-то там высматривать, а просто глазела без определенной цели и думала неизвестно о чем.

Девочка в фартуке с улыбающимся тигром на кармане просила:

— Света! Дай веничек!

— Не слышу, — ответила Света Семина. Она что-то писала в тетрадку, лежащую у нее на коленях.

— Света! Дай, пожалуйста, веничек.

— Пожалуйста — дам!

Света подняла голову и тут увидела Яну. Эта раскосая красавица в самом деле не нравилась Свете Семиной. Возможно, Яна чем-то напоминала Женьку, которая, как мы помним, обманула Михаила Сергеевича Зотова. А все жители «Маяка» были, конечно, на стороне бородатого человека.

Но Света хорошо помнила слова начальника на вчерашней планерке. И ей стало неловко: ведь перед нею была только девочка (хотя и она была старше Яны Аловой всего на пять лет). А кроме того, ей надо было заполнить отрядный дневник: старшая вожатая Аня совершенно определенно ей сообщила, что «жить без дневника — это жить без перспективы!» Воспитательница же пятого отряда Татьяна Борисовна, как на грех, уехала в Москву. И вот теперь Света зашивалась.

— Яна, — сказала она негромко, — подойди, пожалуйста, сюда. Ты, кажется, сейчас свободна? Помоги мне с ребятками заняться.

Яна пожала плечами:

— А что, собственно, надо делать?

— Ну, займи их… У нас игровое время.

Уже несколько детей следили за их разговором.

— Мммм… Х-хорошо… — Яна повернулась к малышам, которые продолжали сбегаться на разговор старших. Лишь три-четыре нелюбопытные личности смотрели куда-то в сторону. — Ребята! — сказала она слишком звонким голосом и оглянулась на Свету, ей хотелось сказать: «Только вы не смотрите, ладно?» Но это было бы слишком по-детски.

— Ну, смелее! — сказала Света. — Ребятки! Вы ведь знаете, первый отряд у нас шефы. И вот к нам пришла Яна Алова. Какую, ребята, мы игру покажем Яне?

Яна успела сказать себе: «Чего я их боюсь-то?» Кстати, здесь была половина первоклассников, а половина вообще из детского сада. Но это она узнала потом. А сейчас она ринулась вниз головой, как несмелые, но отчаянные купальщики бросаются в воду.

Это страшно… Если вы не верите, вы попробуйте: страшно, когда на тебя разом смотрят тридцать пять человек. И чего-то от тебя ждут необыкновенного. Первые полчаса она вообще не помнила себя, сколько потом ни вспоминала. Только как бы со стороны слышала свой излишне громкий голос и чувствовала бесконечную резиновую улыбку на губах. И двигалась, как паровой каток, — все время она натыкалась на кого-нибудь из них. И махала руками, чего, естественно, в другое время не разрешила бы себе никогда.

Она перевела дух и стала помнить себя лишь после того, как неожиданно услыхала Светин голос: «Слушай, молодец! А у тебя неплохо получается, Яна!» Странно признаться, но ей это было приятно.

Она увидела себя в очерченном кругу, с мячом в руках. Она подбросила этот мяч и крикнула:

— Слава!

Белобрысый мальчик, которого звали Ярослав Горицын, кинулся за мячом. А все остальные и сама Яна брызнули в разные стороны. Это была древняя игра «Штандар». Смысл ее состоял в том, чтобы водящий «осалил» мячом кого-нибудь неводящего.

«Штандар!» Яна остановилась, как требовали того правила, и ее поразило, до чего она легко три секунды назад выкрикнула это: «Слава!» Будто всю жизнь только и делала, что звала их всех по именам.

Потом она опять нырнула в гущу игры, уже не забывая, что у нее «неплохо получается», но в то же время боясь остановиться, посмотреть на себя со стороны.

— Ребятки, ребятки, все! Руки мыть! Пора готовиться к обеду.

И тогда Яна почувствовала, что она еле жива. Прошло часа два с половиной. Она даже не могла сообразить, куда ей теперь деваться. За нее сообразили.

— Яна, с нами! Со мной… Ага, какая хитренькая! Со мной, Яночка, пожалуйста…

Уже совершенно «на автопилоте» она стала смотреть за тем, как они моют руки. И это было ошибкой, потому что человек десять сейчас же захотели, чтоб им руки мыла только Яна.

Конечно, Света Семина видела Янины недоделки. Например, видела, что вокруг Яны только самые боевые. А остальным с нею слишком шумно. И все-таки она сказала:

— Честно, Яна, очень хорошо! И ребятки довольны… Смотри, как едят!

Яна, на мгновение став знаменитостью, сказала неуклюже:

— Да ладно… Вы разве так не смогли бы?

Света совершенно искренне не заметила этой бестактности:

— Я? Конечно, нет. У меня сил не хватит. Представляешь, три смены так выкладываться! Я и стараюсь, чтоб они побольше сами жили… стараюсь их приучить.

«Вот как? — думала Яна, оставшись наконец одна. — Сил не хватает? А у меня хватит!.. Ей и нравилось и не нравилось, как работает Света: у нее на каждый случай жизни были готовы какая-нибудь шутка, словечко, стишок. Например, октябренок вбегает в отрядный дом. Света ему: «Стоп, что надо вспомнить?» А вспомнить надо речевку: «Не несем мы пыль с дорожки — вытер ножки, снял сапожки!»

Или еще вот. Когда они куда-то идут строем, то непременно растянутся: первые бодренько так шагают, кто в середине — уже поленивей, а последние вообще плетутся. Света всегда идет с передними, а Яну отправляла назад. И вот она остановится:

— А это у нас что такое? Пятый отряд или червяк? Нет, это у нас не отряд. Это у нас червяк номер пять!

За день три раза они ходили строем (на обед, на полдник и на ужин), и три раза Света им рассказывала про червяка, а про «вытер ножки» — несчетно…

Как это назвать? Примитивной работой? Но Яна заметила — Света им нравится. «А как у меня было в пятом отряде, — подумала Яна, — тоже стихи?» И неожиданно вспомнила: «А под вечер поскорей зубы чисть и ноги мой…» Нет, как-то не так, как-то складней было. Шеремет, наверно, помнит… Она попробовала представить себе, каким был Шереметьев в пятом отряде, и не смогла: очень уж он с тех пор здоровым стал лбиной!

А на планерке в это время Света Семина рассказывала о Яне.

— Из нее может вырасти очень неплохой педагог, — так она говорила, словно у нее стаж работы был не полтора лета, а примерно лет двести.

— А мы хотели на сборе ее поведение обсудить! — почти с сожалением произнес Коля.

— Придется отложить! — тоже с сожалением протянул начальник, но не выдержал и улыбнулся: — А насчет ее педагогических… — Он покачал головой. — Нет… Она просто способная. И нам надо сделать, чтоб и таким девицам тоже было интересно!

Оставшись один, он снова думал о Яне. «Может вырасти очень неплохой педагог…» Да нет, здесь душа нужна совсем другая. Он стал перебирать в памяти тех, с кем работал: Колю, Свету, Люсю, доктора, их совершенно безответную и даже, может быть, излишнюю доброту, которая помогает им и ссориться беззаветно, и скоро прощать, и торчать на планерках до часу. А главное, не бояться того, что твои ученики вырастут умнее и способнее тебя.

И снова настало утро. На завтраке Света Семина, которая твердо осталась при своем мнении насчет Яниного педагогического будущего, решила осуществить одно мероприятие. Маленькие уже поели — они всегда приходили немного раньше, — а старшие еще только садились. И тут не очень складный, но громкий хор пятого отряда прокричал трижды:

— Яна Алова! Приходи к нам!

Наступила всеобщая пауза. Не менее полусотни ложек замерли перед открытыми ртами.

Тут, может быть впервые, многие увидели, какие, на самом деле, огромные у Янки глаза.

Представление, однако, только начиналось. Пятый отряд встал, построился — на этот раз уж действительно длинной колбасой, которая вилась между столами и сейчас же загородила все проходы. Толкаясь, колбаса двинулась к Яне. У каждого октябренка было в руке по цветку, по одному всего цветку. И каждый отдавал свой цветок ей.

Теперь уж даже самые скучные люди оставили в покое молочную овсянку. Такая торжественность распространилась по столовой, словно здесь исполняли фуги Иоганна Себастьяна Баха или словно Яна была, по крайней мере, вторая женщина-космонавт.

«Красота, — думал начальник, — вот это красота! Ай да Светка!»

Яна чувствовала себя совершенно растерянной и… счастливой, хоть трудно ей было в этом признаваться, наследнице Шеремета. На нее свалилась слава. Во многом незаслуженная — будем искренни. Но ведь слава! И Яна опять не умела повести себя, как следовало бы по ее понятиям… по ее вчерашним понятиям. Да, она нелепо волновалась, а никто этого не замечал.

Света Семина стояла, прислонившись к дверному косяку, растерянно улыбаясь — еще растеряннее самой Яны: она и не думала, что затевает такую неожиданно хорошую вещь.

Когда последние цветки переходили в Янины руки, раздались аплодисменты. Это начальник начал. Ну а стоит только начать — обвалилась целая овация! «Испортишь Яну, — подумал начальник. И сам себе ответил: — Ничего, не испорчу, она же не дура… Эх, каждый бы день с чего-нибудь такого начинать!»


Да-с, Яна стала знаменитостью «Маяка». И тотчас поняла она, сколь трудно это — пройти «очень прямо, спокойно и скромно».

Когда она шла в свой пятый отряд, народишко за ней хвостом тянулся — любопытные. Света Семина, можно сказать, ее спасла.

— А сейчас, — объявила она хрипловатым от постоянного напряжения голосом, — отправляемся на экскурсию в лес. Изучать породы разных деревьев и загорать.

До обеда Яна опять жила на полном самовозгорании, как наверное, не живут и артисты под куполом цирка.

Лишь в конце она сумела собрать себя в единый человеческий разум.

— Нет, после полдника не смогу: наш отряд идет на «Птичку». — И до того уж голос у нее получился воспитательский! Между тем «Птичка» для нее представлялась теперь сущим отдыхом.

— Вот видите, ребята, как первому отряду приходится много работать! — сказала Света тоже очень воспитательским голосом.

— А мы… а мы за это!.. — вдохновенно закричал мальчик со странной фамилией Сорока.

— А мы за это будем хорошо спать, — закончила Света уже сверхвоспитательским голосом, тогда Яна сумела расслышать и свою «воспитательность».

Народ из Яниного отряда всю первую половину дня проводил тренировку к походу: ставили палатки, а заодно смотрели, какую надо заштопать, а какая и так сойдет, чистили котелки от прошлогодней копоти. Мальчишки точили топорики и саперки. Это я все говорю к тому, что Яна пришла в столовую как бы незамеченной — спаслась от своей славы. И была этому рада.

Только Лучик, якобы равнодушно, поинтересовался:

— Ты чего, Янка, в поход пойдешь с нами или нет?

— Пойдет-пойдет, — сказал Коля Кусков. — Пятый отряд в рюкзак посадит и пойдет.

Против обыкновения Яна ничего не ответила, а просто рухнула за стол, взяла свой стакан компота. Так уж у нее было заведено: все начинали обед с первого, она — с компота.

Потом был тихий час, который она весь до последней минутки проспала — сурок сурком. Потом они отправились на «Птичку».

Перед выходом к ним в палату заглянула Валерия Павловна:

— Готовы? Мальчишки ждут!

Яна уже собиралась выйти, когда Валерия сказала:

— Девочки, ведь работать идем. Зачем вы так наряжаетесь?

К Яне это, собственно, отношения не имело. Ее наряд всегда был один: джинсы и какая-нибудь рубашечка. Это относилось к некоторым. К Богоявленской в первую очередь.

— Вот ты, Маша. Надела длинную юбку, как для танцев. Зачем?

— В длинном, Валерия Павловна, как раз танцевать неудобно.

— Ну все равно… Переоденься, я тебя прошу.

Все тактично потянулись к выходу.

— Видите, и «молнию» заело… — услышала Яна у себя за спиной голос Богоявленской.

— Ничего, давай помогу.

— Ладно, я переоденусь, но только для вас, учтите, Валерия Павловна!

— А пудру для кого с носа сотрешь?

— Ни для кого! — тихо, но твердо ответила Маша. — Вот вы учтите: я сейчас красивая, а я вообще склонна к полноте. Потом на меня, может, вообще не будут смотреть.

Яна вышла и прикрыла дверь. Больше слушать ей было неудобно… А все же Валерия — как она спокойно Богоявленскую уговорила. И правильно! Там работницы в спецовках, а эта придет длинной юбкой сиять. Но как все же Валерия: без крика. И причем слова — самые простые. Только, может, голосом особенным. А Машка надо же: «Я склонна к полноте…» Яна вспомнила Машину фигуру: да, действительно склонна! Но ты подумай: такая царица-королица и вдруг призналась в своем самом, можно сказать, кошмарном ужасе. И причем только Валерии…

По дороге на птицефабрику Яна шла рядом с Валерией Павловной. Народ по жаре плелся кое-как (червяк номер один). А они две шагали впереди.

— Можно у вас спросить, Валерия Павловна… Вы, такая… ну… умная, а работаете воспитательницей! — И, перехватив взгляд Валерии: — Нет, я вас уважаю, вы же знаете! Но как-то…

— Потому, Яна, ты меня и уважаешь, что я на своем месте.

Сколько-то времени они шли молча, и Яна переваривала услышанное.

— А ты не хочешь быть педагогом?

— Я?! Что вы! — так она сказала эту фразу, словно хотела добавить: «Что я, с ума сошла?!» — да постеснялась.

«Выходит, опять прав Олег» — подумала Валерия Павловна. И тут же стала выскребать из души своей неприязнь, возникшую вдруг к Яне.

А ничего не подозревавшая Яна все думала о той фразе. Выходит, как же? Можно стать кем хочешь?.. Лишь бы на своем месте… Уж Валерия не станет врать из воспитательных целей!

Очень смутно и глубоко ей подумалось, сколько всего важного для себя она узнаёт от этих много лет известных ей людей.

Неожиданно она сказала:

— Валерия Павловна, давайте на третью смену Шереметьева вернем!

— Он тебе… нравится? — спросила воспитательница.

— Ну, в общем… У меня не только эти соображения.

Валерия Павловна заставила себя не улыбнуться:

— Это, Яночка, надо с начальником…

— Ну а в принципе вы как?

— Позволь на этот вопрос не отвечать.

После ужина Яна пришла в Замок покаяния.

— Вы курите, Олег Семеныч?

Он ответил ей твердым и совсем не ласковым взглядом: а хорош ли твой вопрос?

— Подарок вам принесла. — Яна положила на стол затасканную пачку «БТ».

Начальник раскрыл ее — штук десяти не хватало.

— Курила еще?

— Нет.

Они посмотрели друг на друга.

— Ты чего улыбаешься, Янина?

— Я дело себе нашла, Олег Семеныч…

— Да уж… — Наконец он сообразил: — Ты что торгуешься, а? Чего тебе надо?

— Верните Шеремета, Олег Семеныч!

Он молчал, сощурив глаза и глядя в окно, как она когда-то.

— Вопрос сложный.

— Почему?

— Потому что он сам не поедет!

— А вы его попросите!

Начальник удивленно посмотрел на нее. Увидел ее совершенно серьезные глаза.

— Ну ты даешь, Янка!


Глава восьмая НОЧЬ ПРИВИДЕНИЙ

— Слушай, Денис, это что-то новенькое.

Они в нерешительности постояли перед раскрытым окном девчоночьей «Палаты Сов»: неудобно вроде… А впрочем, какая ерунда… И залезли.

Во втором отряде было тринадцать мальчишек, они все прекрасно умещались в одной большой комнате. А девчонок во втором отряде скопилось двадцать с лишним. Их пришлось делить на две палаты. В одной верховодила Ветка. И вскоре там на двери появилась табличка: «Веселые, Единодушные, Толковые Амазонки» (сокращенно ВЕТА).

Мальчишечья палата почти сразу откликнулась скромным плакатиком, на котором был изображен покойник в гробу. Скрюченные пальцы его цепко держали зажженную свечку. Под плакатиком была лаконичная подпись: «Он вошел без стука».

Вторая палата девочек долго ничего не вывешивала на своих дверях. Наконец разродились! Однажды утром все увидели темно-синюю вывеску: «Палата Сов». Написана она была тем строгим и в то же время пресным шрифтом, которым обычно пишется: «Учительская», «Канцелярия» и другие подобные слова.

— Что это еще за «Сов»? — небрежно поинтересовался Алька.

— Просто «Сов»! — ответила Федосеева повышенным тоном.

— А что там внутри?

— А это тайна!

Что ж, да будет так! И к обеду вместо «Палата Сов» стояло «Палата Сом».

После тихого часа надпись под рисунком покойника на мальчишечьих дверях имела следующий вид: «Я вошел без стука. Лимонов».

Стороны не стали обмениваться гневными дипломатическими нотами, не стали апеллировать к Ольге Петровне. Но, вернув своим табличкам прежний вид, решили прекратить холодную войну — для общего блага.

Тайна «Сов» между тем оставалась тайной. Потому что как узнаешь?

Войти в чужую палату было как-то неловко: все-таки это «Маяк», а не проходной двор. Тем более в палату девчонок.

Хм… а почему обязательно «войти»? Можно… проникнуть.

Итак, Алька и Денис решили через окно проникнуть в «Палату Сов». Как мы помним, немного посомневались, но когда увидели нечто… нечто висящее на стене, сомнения их испарились окончательно.

То была тайная стенгазета!

Если прежде кто-то мог еще не понять, что это за «Сов» несусветное, теперь все становилось очевидно. В четырех углах газеты были нарисованы довольно рахитичные, но узнаваемые птицы — совы.

Далее мальчишки прочитали следующий текст: «Стенгазета — Совы (причем ночные). Наш девиз: «Главное, совята, ночью не уснуть!!» Распорядок дня: 1. Процесс пищеварения. 2. Глубокомысленные идеи. 3. Большой процесс пищеварения. 4. Час мучений. 5. Малый процесс пищеварения. 6. Разные делишки. 7. Последний в этом дне процесс пищеварения. 8. Ночные похождения… Сегодня в палате «Совы»…

— То было «Сов», то стало «Совы», — заметил Алька небрежно.

Денис в ответ лишь пожал плечами.

«Сегодня в палате «Совы» состоится конкурс страшных историй. Администрация. Ответственная Яблокова Наталиада… В палате состоится международный вечер анИкдотов. Ответственная Федосеева Алифинтандия».

— Острят, — заметил Алька тем же тоном. И Денис снова пожал плечами.

«Вечер мод. Просим всех приобретать вечерние платья, туфли, головные уборы, парики, украшения. Начистить черепа и наточить зубы. Ответственная Городничева Ольгинтесса». Все, больше в этой газете не было ни слова.

— Да, Денис, это что-то новенькое. — Начищенные черепа и наточенные зубы произвели на Альку благоприятное впечатление.

— Что-то новенькое, но что-то глупенькое.

— Новенькое, глупенькое, но в этом что-то есть. Кое-какая идейка.

— Только давай сперва растворимся. Пока эти совы не прилетели и не раскудахтались.

Уже в беседке Лимонов изложил свою «идейку» (которая для нас пока остается тайной), и Денис серьезно сказал:

— Гениально, Алик. Надо немедленно осуществлять! Пошли к народу.

— Не так просто, Денис. — В голосе Альки зазвучал благородный металл. — Как честные люди, мы должны принять этих совушек-джинсовушек к себе в соавторы.

Другой бы, конечно, крикнул: «Да брось ты, муть какая! Мы первые придумали, а они пусть сидят со своими начищенными зубами!»

Но не таков был Денис. И потом, посудите сами: куда интересней сперва еще помучиться с разными там соавторицами и уж только потом…

— Тогда прими и мое условие. Мы устраиваем им три тайных экзамена. Выдержат — пусть будут соавторами.

И они скрепили договор каменным рукопожатием.


Первое испытание было назначено «совам» на сегодняшнюю ночь.

— Ты спи, а я не буду, — прошептал Денис.

— Захрапишь раньше меня!

— Прекрати. Я давно уже не болтун!

Алька подумал, что не худо бы его все-таки проверить, однако быстро уснул, потому что выражение старшей пионервожатой Ани «день как жизнь» очень даже относилось и к нему самому.

Увы, уснул и Денис. Но проспал ровно до двенадцати часов ночи. В эту минуту словно кто-то подтолкнул его в бок. Денис открыл глаза, испуганно сунул руку под подушку, поднес к глазам светящиеся часы: стрелки сливались в одну торжественную линию. Денис с удовольствием подумал про особую временную чуткость, которая осталась у него от древних предков… На самом деле его разбудил Гена Савелов, который частенько разговаривал во сне,

— Э, Алька… — он подергал за ухо лимоновскую подушку. — Тихо ты! — и потом торжественно: — Сейчас ровно полночь!

Они надели штаны и босиком, для особой неслышимости, вышли в коридор. Постояли у совиной двери — как часовые не то призраки. Тишина. Спят? Но даже сопения их не слышно. Вымерли они там, что ли?

Алька мотнул головой, они вышли на улицу, прокрались вдоль отрядного дома на ту сторону, куда выходили окна спален. «Палата Сов», несмотря на требования гигиены, оказалась наглухо закупоренной. Лишь одна форточка была открыта. Денис присел, Алька цепко влез ему на плечи. Чувствуя в себе штангиста или, по крайней мере, Вадима Купцова, Денис встал на прямые ноги, и Алькина физиономия оказалась как раз перед открытой форткой. Несколько мгновений он слушал, потом сказал почти в полный голос и презрительно:

— Храпят джинсовушки!

Денис спустил его на землю, с удовольствием распрямился:

— Один — ноль против их соавторства уже имеем!

Ведь, как утверждала (врала!) стенгазета, нынешней ночью должен был состояться «Конкурс страшных историй».

Следующий тур секретных испытаний был назначен на шестнадцать часов ноль-пять минут следующего дня. То есть на то время, когда в «Маяке» кончается тихий час (шестнадцать часов), народ успевает встать и более-менее привести себя в порядок (ноль-пять минут).

— Почему это время? — говорил Алька голосом научного сотрудника. — Могу объяснить очень подробно. Нам оно подходит по двум пунктам. Первое — все эти… птицы будут в сборе. Второе — мозги у них еще до конца не проснутся, значит, врать и притворяться смогут не в полную силу.

Перед обедом они отвели в сторону Наташу Яблокову, с которой были в самых конкретных отношениях: как-никак играли за одну футбольную команду.

— Э, Наталь, мы с Алькой имеем к совам один очень серьезный разговор. Согласны, сегодня сразу после… — Денис выдержал паузу, — после «часа мучений»?

Яблокова сделала страшные глаза и, ничего не сказав, ушла. Однако перед тем как укладываться на тихий час, она подошла к палате ребят и, подчеркнуто не заглядывая туда, крикнула:

— Денис Лебедев там?

Денис сунул майку обратно в штаны и вышел.

— Мы согласны, — сказала Наташа с холодностью официального лица.

— Мы так и думали. В шестнадцать ноль-пять. Сверим часы.

— В шестнадцать ноль-десять! Сверим часы!

В шестнадцать десять (а вовсе не ноль-десять, как выражалась Яблокова) они постучали в дверь совиной палаты. Да, постучали. Но уж, естественно, ногой — не требуйте слишком многого!

Совы сейчас были похожи скорее на стаю решительных воробьев, которые завидели сороку.

— Несколько предварительных вопросов, — сказал Алька и довольно-таки нагло сел на стол. Так у них было договорено, у этих артистов… А Денис скромно стал к окну.

— Вопрос первый. Кто такие вурдалаки?

— А чегой-то вы тут?.. — начала Яблокова.

— Ответьте-ответьте. Не пожалеете!

Однако совы лишь хлопали глазами, как, впрочем, и положено совам.

— Ясно. А кто такие упыри?

— Алик, а это действительно важно? — спросила Федосеева, стараясь сохранить достоинство.

— А кто такие вампиры? — безжалостно орал Алька.

— Господи! — обрадовалась Федосеева, — Упыри — это знаешь кто?.. Они были слугами у вампиров!

Алька бросил быстрый взгляд на Дениса: спецподготовка джинсовушек была на нуле. Денис едва заметно кивнул и начал свою роль:

— Слушай, кончай, Алька! Что ты со своими этими… Остришь все время без продыху! У меня, понимаете, девчонки, сестра есть…ну, в одном городе. И она себе хочет сшить платье… с такими вот вставными рукавами. А я как раз не знаю…

— Во-первых, не вставными, а вшивными! — веско заметила Федосеева.

— Да сейчас так никто не носит! — закричала Городничева. Она буквально схватила лист бумаги и карандаш. — Смотри, Денис! Здесь вот так вот убирается, потом вот тут можно пройму…

Заговорщикам сразу стало ясно, кто рисовал тех инкубаторских сов из стенгазеты. Впрочем, не в том была их задача.

А девчонки с душевным жаром продолжали обсуждать предполагаемое платье. Денис и Алька обменялись красноречивыми взглядами: не знают, кто такой упырь, зато хоть сто лекций тебе прочитают про воланы и рюши… и это их мы хотели принять в соавторы гениальной идеи!

Однако они решили выдержать до конца: раз намечено три испытания, пусть три и будет.

— Да умолкните вы! — закричал Алька. — Во завелись! С вами не то что на полдник — на ужин опоздаешь!

Денис предательски засмеялся. А девчонки, сбитые с толку, замолчали.

— Ладно, — сказал Алька без остановки, — это службишка, не служба. Служба будет впереди.

Совы чувствовали: что-то происходит, что-то делают с ними. Какие-то ни с того ни с сего вопросы. И этот неблагородный и откровенный Денисов смех…

— Хотите, анекдотик вам расскажу на прощанье? — все тем же клоунским и каким-то обидным тоном продолжал Лимонов. — Померла одна очень богатая женщина. И ее похоронили. Она лежала вся в драгоценностях, как в снегу… Только вы садитесь сюда поближе.

Невольно они подчинились ему, милые девчонки: «умерла, драгоценности…» Они слушали, по-совиному округлив глаза.

— И вот один кладбищенский вор…

Это была действительно сильная история. Про то, как глухой ночью тот вор проник в склеп и начал раскапывать могилу, а камешки и песок скреблись у него по заступу.

Там и еще была масса жутких деталей — я просто не решаюсь их все приводить: как скрипела крышка гроба, когда он ее отдирал, и какой у мертвой баронессы был спокойный и будто внимательный взгляд.

У нее, наверное, от сотрясения глаза и открылись: вы же физику проходили?..

Девчонки завороженно кивнули.

— А вор между тем снял с покойницы все бриллианты, сапфиры и тому подобное. Только перстни не снимались. Тогда он вынул из-за пазухи огромный ножик, отрезал пальцы и ссыпал их во внутренний карман.

Все бы ничего, но эта Алькина подробность про пальцы,ссыпанные в карман, совсем загипнотизировала доверчивых сов. Вечернее солнце уже казалось не солнцем, а кровавою луной. Даже Денису стало как-то не по себе.

— И вот на следующую ночь дверь в доме кладбищенского вора сама собой распахнулась. Он закрывал ее три раза, потом услышал голос: «Отдай мои пальцы», — тихо сказал Алька.

В палате сов настала гробовая тишина.

— «Отдай мои пальцы», — повторил он тягучим шепотом.

И тут Денис, который заблаговременно расположился за спиною у бедных джинсовушек, рявкнул:

— «Отдай мои пальцы!!»

Не хватит никаких красок, чтоб описать произведенное этим криком действие.

Поэтому я опускаю следующие двадцать пять секунд и продолжаю рассказ прямо с двадцать шестой.

— Какая подлость! — сказала наконец Городничева, у которой с лица еще не сошли неровные красные пятна.

Другие вообще не могли вымолвить ни слова. Одна сова тихо плакала, словно получила двойку.

Пожалуй, наши экзаменаторы сами поняли, что хватили через край.

Но что ж теперь поделаешь, надо доводить дело до конца, и Алька решил огласить результаты:

— Спокойно, совы! Ну тихо же… Суть в том, что мы с Денисом придумали одну вещь. Но мы ее придумали, когда читали вашу стенгазету. И вот решили по справедливости взять вас в соавторы. Проверили… К сожалению, вы не годитесь.

— Сами вы не годитесь.

— Мы-то годимся. А вы вчера спали, как последние медведицы, хотя у вас была намечена ночь страшных рассказов. И вы не знаете элементарных загробных слов: «упырь», «вурдалак». Я уж не стал вас спрашивать про недотыкомку, клыкача и гоблинов. Зато про вытачки и рюшечки вы знаете всего навалом!

Совы молчали под тяжестью обвинений.

— Наконец мы рассказали вам детскую историю про обычнейшее беспалое привидение, а вы орали как зарезанные… Поэтому прощайте, совушки-джинсовушки!

— Ты умный, Лимонов, только не очень, — сказала Наташа Яблокова, которая, будучи спортсменкой, первая пришла в себя. — Да, не очень! И все твои расчеты дурацкие!.. Замолчи! Я тебя не перебивала!

— Правильно! — сказала сова, которая заплакала после Денисова вопля, Оксана Лабунская.

— Привидения для того и придумали, чтоб их бояться, понял ты, Лимонов? — продолжала Наташа. — Неужели вы такой простой вещи не понимаете? Значит, мы вели себя по-человечески, а не как истуканы вроде вас!

Алька и Денис переглянулись.

— В этом что-то есть, Денис. Привидения именно для того и существуют, чтобы их боялись, — это же факт. Выходит, джинсовушки все-таки прошли по конкурсу.

— Тихо! А те два испытания?

— Считай сам: за первое «неуд», за второе «неуд», за третье «отлично». Общая сумма: два плюс два плюс пять — девять. И значит, средний балл — тройка.

— Хм…

— Нечего и хмыкать. Надо их посвящать!

— Если мы только согласимся, понятно? — ответили совы.

«Согласитесь, куда вы денетесь», — хотел сказать Алька, но не сказал, а стал рассказывать, что они задумали. Совы слушали не перебивая.


Но как-то глупо жить, когда ты знаешь, а идущий с тобой рядом Осипов не знает. И вскоре они сообразили, что идея должна принадлежать всему отряду. Это казалось таким естественным и таким хорошим решением, что было даже странно, как до него не дошли сразу.

До ужина идея овладела умами всех жителей второго отряда. Ольга Петровна вдруг заметила, что среди ребят ее от одного к другому идет некий электрический шелест. Однако, сколько она ни старалась, уловить суть никак не могла.

Между тем шелест этот был не шелест, а тайный спор по поводу наиболее гениального воплощения гениальной идеи. Теперь они уже все стали ее соавторами!

Планы вспыхивали и гасли, словно мыльные пузыри. Второй отряд, рассредоточенный до ужина по различным кружкам, кажется, только и делал, что отпрашивался у руководителей и бегал друг к другу, чтоб выдать новую мысль и получить затем «полный назад». Возникали группировки, самые неожиданные причем. Ветка, Федосеева и Денис вступали в принципиальный бой с Козловой, Грошевым и Леней Осиповым.

Алька, который хоть и заявил, что находится над схваткой, был в обиде на всех, потому что его план был также отвергнут насмешливой толпой, как и все остальные. Задушив досаду, он пришел в «Умелые руки», где добрейший Гена Савелов учился строгать доски. «Вот он, — подумал Алька, — как он скажет, так пусть и будет, а то позор какой-то развели… Устами младенца глаголет истина».

Вообще Алька пришел сюда к Денису, чтобы найти какое-то разумное совместное решение. Но Денис в эти самые минуты убежал на секцию к легкоатлетам для приватной (то есть частной) консультации с Яблоковой, которая тоже сколачивала свою группу. Денис надеялся объединиться с нею.

Вообще все из второго отряда, кто должен был сейчас находиться в «Умелых руках», разбежались по своим делам. Один Савелов строгал себе да строгал… Они были с Алькой почти одинакового роста, но Алька все-таки повыше. Да и намного старше — на целый год!

— Ну, так что ты произнесешь, Савелий Иванович? — спросил он, стараясь скрыть свою покровительственность.

— А я не знаю, Аль. Я бы лично сбор устроил…

— Сбор?! Это ж тайна!

— Ну и что — тайна! Начос нам еще никогда не вредил.

— Какой Начос?!

— Ну мы же это для всей дружины делаем?

В этот миг на Альку снизошло прозрение. И как ты сам-то не додумался, ветеран несчастный… Если это устроить в общелагерном масштабе, они же все просто умрут от зависти, другие отряды!

— Запомни сегодняшнее число, — сказал он Савелову. — Я предрекаю, что ты станешь пророком!

В том, что сам он уже сейчас довольно близок к пророкам, Алька не сомневался.

И снова произошла короткая, но яростная борьба умов, и идея Савелова — Лимонова восторжествовала.

Самые умные поняли ее настоящую истинность, самые мирные согласились, чтобы прекратить междоусобицу, остальные просто махнули рукой под давлением большинства…

Начальник встретил Ольгу Петровну, когда она пришла к нему, с повышенным вниманием:

— Что такое вы с ними сделали сегодня — все бегают куда-то, мечутся?

— Это такие люди, которые, Олег Семеныч, все сами с собой делают! Короче говоря, вы и я приглашены на внеочередной сбор отряда.

— Да-а? Интересно, какая же тема?

— Будет нам с вами объявлено особо.

— Нормально. — Начальник улыбнулся. — Посеешь ветер — пожнешь бурю… Когда?

— Сразу после ужина. От танцев мы решили сегодня отказаться!

— Вот даже как. Дело серьезно!

Надо ли объяснять здесь, что танцами горячо интересовался каждый житель «Маяка». И если целый отряд добровольно отказывается от этого блага ради сбора, то выражение «дело серьезно» очень мало отражает суть надвигающегося происшествия.


В «Маяке» все пионерское отрядное «начальство» было сменным. Как неделя прошла — выбирают новых. Это делалось для того, чтоб побольше ребят научилось руководить и командовать. И еще — чтоб отдельные личности как раз не учились слишком «хорошо» руководить и командовать.

Сейчас председателем во втором отряде был Грошев. Он и открыл сбор… несколько деревянным голосом:

— Первое слово по справедливости предоставляется Лимонову.

Алька встал, чувствуя, что он сейчас бледный, что голос у него будет хрипеть. Хотел откашляться, но вспомнил, как все ораторы откашливаются перед началом речи.

— Вообще-то весь отряд уже знает… Мы хотим устроить Ночь Привидений.

«Так, дожили», — подумал начальник. Он посмотрел на Ольгу Петровну. Та растерянно улыбалась.

— Олег Семеныч, мы можем рассчитывать на согласие администрации? — грозно спросил Грошев, которому было поручено произнести именно эту формулировку.

— Сначала вы нам растолкуйте, что это за зверь…

Такой поворот тоже, пожалуй, не был для них неожиданностью. Ну конечно же растолкуют! Три часа только и делают, что…

— Каждому отряду свое привидение! — выпрыгнул Алька. — Это наш девиз.

И дальше пошли те самые чудесные планы, из-за которых разгорелся первый сыр-бор. Тут же, обрастая тучей подробностей, они все складывались в следующую неописуемую картину. Ровно в двенадцать (уж можно один-то раз, Олег Семеныч!) в каждую палату каждого отряда влетает привидение. Народ как ошпаренный несется наружу. И тут его встречает танец привидений…

— Упырей и вурдалаков, — со знанием дела перечисляла Федосеева, а Осипов думал: «Во умная!»

— И все, что ли? — спросил начальник. Народ молчал. — Ну, граждане, это, извините, чепуха. Сущая скука!

— Да вы хоть так-то разрешите! — закричал Лебедев. — А то специально говорите, чтоб не разрешать!

Начальник засмеялся, но не весело.

— Ты, Денис, попал не в яблочко, но где-то очень даже около… То, что мне за Ночь Привидений может нагореть, — это, наверное, вам понятно. Вот я и думаю, что пропадать, так уж с музыкой.

— Тут музыки вот сколько! — Ветка провела по горлу большим пальцем.

— Как раз очень мало музыки… Выдумки я имею в виду. На кого они все рассчитаны, эти белые балахоны? Только на пятый отряд. Вот их вы действительно напугаете до полусмерти… А остальные справедливо подумают, что группа товарищей просто объелась белены.

— Ну, кое-кого мы тоже пуганем будь здоров!

— Ребята! Разве нам это надо?

— Нам надо, чтоб было интересно, — тихо сказал Савелов.

— О! — обрадовался начальник. — Золотые слова.

— Пророк, — досадливо бросил Алька.

— И вот что я вам предлагаю, — сказал начальник. — Вы объявляетесь инициативной группой. Походи́те по отрядам, поговорите с народишком. Я хочу, чтоб в этом участвовал весь лагерь. И не как дрожащие от страха зрители, а как вполне равноправные привидения. И девиз предлагаю такой: «Смешно до ужаса». Если дружина пойдет за вами, отгрохаем отличное представление.

— До которого часа ночи? — быстро спросил Алька.

— Ну… решим там.

— Нет! Сейчас! — Он ковал железо, пока горячо.

— Хорошо… До полвторого.

По отряду пронесся шепот одобрения.

— А вот почему, Олег Семеныч, — спросил Лебедев с какой-то особой, одновременно и веселой и тоскливой интонацией, — почему вот вы берете чужую идею и переделываете ее… Интересно, я не спорю, но все равно как именно вы хотите?

«Да потому, что вы, Денис, сами точно не знаете, чего вам действительно хочется…» — так мог бы ответить начальник. Но не ответил.


Спать все ложились большими энтузиастами общелагерного мероприятия. Однако наутро многие из второго отряда относились к нему с заметным охлаждением. Причина была простая. Ведь условие какое: надо увлечь лагерь… А как? Приходишь и объявляешь: люди, готовится Ночь Привидений… Сразу спросят: что это за ночь, как она должна выглядеть?.. Ведь надо же что-то объяснять народу! А кроме пролетающих белых теней и скрежещущих зубами черепов, они ничего в своем воображении не имели.

— Что мы, в конце концов, нанялись за весь лагерь придумывать?! — бушевал Грошев.

— В том-то и дело, что именно нанялись, — невесело ответил Алька.

— Мы нанялись, — сказал Савелов, — но мы за весь лагерь этого никак не придумаем.

— Ну и чего делать? Значит, плюнуть, по-твоему?

— Не плюнуть, а сказать им: «Будет Ночь Привидений. Думайте, как вы ее хотите провести».

— Правильно! — закричал Алька. — Недаром я его каждый день обзываю пророком!

Второй отряд двинулся по лагерю… Дружина выхватывала идею прямо на лету. Сказали одному — знают десять. Сказали двум — уже пол-отряда стоят с задумчивыми лицами… Хоть она и нечистая, а зато сила!

В тот же день на танцах внезапно погас свет. Какой тут визг разразился, описывать не стоит. Но почти тотчас зеленым и красным глазом вспыхнули два косых прожектора.

На сцене стояло нечто белое. Оно громко дунуло на прожекторы, те погасли. А из глубины зала ударило два мощных карманных фонарика, которые были, кстати, в руках у Михаила Сергеевича и физкультурника Эдуарда Ивановича.

— Я хочу поговорить о будущей конференции привидений лагеря «Маяк», — сказало белое радиоголосом начальника. При этом оно как-то странно и невпопад жестикулировало. — Первое — не забывать девиз: «Смешно до ужаса». Второе и самое главное: как можно больше тайн и надувательств… Слышу ваши мысленные вопросы. Объясняю: надо секретно организовать межотрядные летучие группы в три-пять привидений, о которых будут знать только сами участники… Цель: придумывание потусторонних номеров и шуток. Можно из жизни лагеря. Кому что неясно, обращаться завтра к вожатым и воспитателям. Ночь Привидений случится ровно через трое суток… В полнолуние! А еще я хочу заявить…

— Что вы не привидение, а Олег Семёныч! — крикнула в соответствии со сценарием старшая вожатая Аня.

— Верно!

Тут свет вспыхнул, опять ненормальными голосами запела какая-то группа. Белое медленно сняло с себя длинное покрывало и оказалось… доктором Андреем Владимировичем, одетым в белый халат и белую докторскую шапочку. Доктор спокойно, словно делал доклад об опасностях сырой воды, ушел за сцену.

— Вот что нам нужно, понятно? — прозвучал по радио голос начальника, который все это время сидел в радиорубке и через стеклянную стенку смотрел на происходящее.

В этот вечер не обошлось без планёрки.

— Все-таки то ли мы делаем, а? Товарищи!

— Ответ очевиден, — сказал начальник, — делаем мы не то. И по головке нас не погладят.

— Вернее всего, что нас даже по головке стукнут, — заметила Аня.

— Если мы сделаем плохое «не то», — вставил реплику Михаил Сергеевич. — А мы сделаем «не то» хорошее.

— Правильно, — сказал начальник. — У нас будет: во-первых, творчество всего лагеря, потому что ребята это мероприятие хотят. И во-вторых, множество межотрядных контактов. Мы сможем передружить самые разные личности. И дружина таким образом станет единым коллективом…

— Прекрасно, — сказала Аня. — А я пока пойду писать почётные грамоты, чтоб немедленно вам их вручить!

— Чем вы недовольны, Анюта? — улыбнулась Ольга Петровна.

— Я, допустим, всем довольна. Но должен же среди вас быть хоть один человек с тормозами.

— Дети — привидения, взрослые — заговорщики. — Олег Семеныч покачал головой.


Тайные контакты… Это очень интересная вещь — попробуйте сами. И чем неожиданней они получатся, тем интереснее. Раньше жили как? В основном по отрядам. А в отрядах — мальчишки с мальчишками, девчонки с девчонками. Сейчас это стало невозможно. Как, объясните, сшить костюм бледного монаха без помощи портнихи? И как, с другой стороны, сделать проволочный каркас для крыльев без стальных слесарных пальцев?

Происходили и такие абсолютно невероятные еще вчера разговоры.

— Эй, Лимонов! Пойди сюда!.. Только ты не ори. — Ромка Лучик настороженно оглядывался. — Есть идея совместного трюка.

Альке не надо было объяснять, какая это действительно богатая мысль — объединиться им, двум якобы заклятым врагам.

Но Алька есть Алька, и так легко его не заполучишь.

— Ты хотя бы сядь… вон, на скамеечку, что ли. Тебя же из каждого отряда заметно, конспиратор!

Так было везде, повсеместно. Тайны и заговоры буквально клубились над «Маяком».

На второй день пошла мода рассказывать друг другу небылицы.

— Я сейчас открываю дверь, а Она сидит…

— Кто?

— Ну, Она!.. Вот здесь вот черное, а вот здесь вот светится фосфорным огнем…

— Не фосфорным, а фосфорическим. И его бывает видно только ночью! А вот я сегодня действительно встретила лешего. В двенадцать ночи. Когда летала на Переплюйку за разрыв-травой…

И так далее и тому подобное до бесконечности… «Зачем мы это врем?» — думала Ветка… Наверное, они врали, чтоб скрыть свои настоящие секреты. Ну и для интереса, конечно. Для обстановки.

А события становились все плотнее. Без четверти пять в Замок покаяния явились представители летучих межотрядных групп. Они должны были сообщить «Комиссии потустороннего юмора» (начальник, доктор, бородатый) содержание своих жутких сцен.

— Конференция — дело серьезное, — говорил начальник, — и нельзя ее пускать наобум лазаря.

Это была правда. Но еще он хотел все-таки знать, что его ждет нынешней ночью.

Волнение между тем нарастало. Все перемигивались, улыбались неизвестно чему.

— Привет, Яблокова… Можешь даже не пытаться что-либо скрыть. У тебя все на физиономии так и написано.

— Лучше уж на физиономии писать, чем на бумажке, которую очень легко… потерять!

— Спокойно! — И Вадим Купцов нервно совал заветную бумажку поглубже в карман.

Представители уходили, запомнив некий шифр — код своего выступления. Были они все на тринадцать (ну, это понятно — чертова дюжина): 13-а, 13-6, 13-в… и так далее, до 13-твердый знак включительно. То есть всего двадцать семь обманов, фокусов, сцен и прочего.

Затем взрослая часть лагеря собралась на летучку.

— А у вас же обычно вечером? — проявил осведомленность Жека Таран.

— Дело новое, — ответила Люся Кабанова. — Надо приноровиться.

После ужина, когда ничего не подозревающие малыши отчаливали восвояси, Аня взяла кричальник (он же мегафон):

— Дружина, внимание! В целях конспирации все продолжают есть. Слово предоставляется Андрею Владимировичу.

— Андрею Владими… РЫЧУ! — сказал доктор. — Внимательно слушай мою команду, при этом не выдавая личной тайны. Тринадцать-ША, тринадцать-БЭ, тринадцать-ЭФ… — дальше он перечислил еще шесть или семь номеров, — будут участвовать в параде привидений. Ответственный Коля Кусков. Остальные номера ждут у пылающего костра и трясутся от страха. Им будет объявлено особо и тайно!

— А когда начало?

— Когда загорится первая звезда…

Алька отчего-то не участвовал в параде привидений. Но и спрашивать он не мог. Выбалтывать свою тайну. И никто не мог спрашивать. Все только переглядывались и помалкивали. И внимательно следили за свертками в основном белого цвета — известный форменный цвет привидений.

— Внимание параду участников! — сказал Коля Кусков по лагерному радио. — Сбор на площади Борща. Сейчас!

Так называлось травяное пространство перед столовой.

И вот Алька увидел, что поднялась Люся Козлова, Грошев. Словно бы для прогулки, подались к выходу совы… Алька и Денис переглянулись — хранители разных тайн.

— У тебя тринадцать — какая буква?

— Прибежали в избу дети, второпях зовут отца: «Тятя, тятя, наши сети притащили мертвеца…»

— Чего?

— Много будешь знать, скоро состаришься!

На террасе третьего отряда у окна сидел Захар и смотрел в небо — такое задание было у него от Жеки. Сам Жека ходил по дорожке вдоль террасы и что-то такое бурчал себе под нос. Песок под его кедами натужно скрипел. Лишь на мгновение Захар отвлекся глянуть, как там ходит его командир. И когда опять поднял глаза, увидел звезду:

— Есть!

Сам Жека даже не взглянул на небо — у него были более важные дела. Он тихо сказал Захару:

— Бери поклажу. — И потом крикнул в раскрытую дверь: — Люся, звезда!

Наверное, в каждом отряде перед окном или на крылечке сидело по наблюдателю, потому что когда третий отряд спешным маршем выходил на площадь Борща, туда с разных сторон тянулись и другие отряды.

На высоких ступенях столовой их ждала фигура в маске кота и в желтой накидке до земли…

Неожиданно желтый повернулся, и все увидели, что это доктор, а маска у него была надета на затылок. Он снова повернулся к ним маской, приложил к картонному кошачьему рту палец: тишина! Быстро и бесшумно пошел вперед, и все двинулись за ним.


Идти пришлось не так уж далеко. Но место оказалось глухое. Тихое такое место, нелюдимое. Ни одной березы, ни одной осины. Только елки да темнота. Вот так поляна!..

Костер был разложен у невысокого пригорочка, который служил как бы сценой. Огонь его должен был и освещать все происходящее, и одновременно скрывать кое-какие подробности театральной техники.

— Это ты, Миш, прекрасно придумал, — говорил начальник, когда они разжигали костер.

— Это не я, — скромно отвечал бородатый, — это физика света!

Расселись на куртках, на бревнышках. Начальник и Аня поднялись на пригорок, растянули белое полотно. Из-за него вылезла уже знакомая маска кота:

— Начинается!

Голова в маске повернулась на сто восемьдесят грудусов, и все увидели, что на затылке у нее точно такая же маска. Голова закружилась, завертелась. Наконец замерла. Маски, словно сами собой, упали… На дружину глядел физкультурник Эдуард Иванович. Тут же при помощи магнитофонно-мегафонной техники грянула мелодия футбольного марша. Сцена на пригорке очистилась… Ненадолго!

Первым прошел леший на костыле, потом пролетели (почти пролетели) огромные совы. Явился картонный скелет с огромной папиросиной в зубах. На груди его висело объявление. Буквы, выклеенные серебряной бумагой, сверкали: «Я курило всю жизнь!» Хромая на две ноги, проследовала ведьма.

Может, они все были не такие уж настоящие. Но костер, но лес ночной тут как тут…

Теперь Альке стало понятно, почему устроили отдельно парад и отдельно концерт привидений: некоторые придумали только костюмы, а у других наоборот — костюмы только намек, зато номера интересные! Впрочем, Альке некогда было это обдумывать, он лишь понял, что все правильно идет, как нужно.

Футбольный марш звучал уже третий раз, а чудища не кончались: ведь каждому не больно-то хотелось уходить со сцены. Из-за пригорка на них недовольно шипели синие бороды, вампиры и свиноволки, которые еще ждали своей очереди.

Последним вылез номер 13-ф: огромная жирная змея. Вернее сказать, белая колбасина с мордой змеи. Однако на всех артистов не хватило змеиной шкуры. И в самом конце высовывались чьи-то ноги в синих тренировочных штанах. Ноги эти подпрыгивали, извивались, стараясь забраться внутрь. А может, это было устроено нарочно, для смеха…

Михаил Сергеевич тихо положил руку на плечо Жеки Тарана:

— Пора…

Жека тихо уполз в темноту, и вслед за ним в той же тьме исчезли Ромка и Вадим.

Появилось растянутое белое полотно (уж не им ли в свое время закрывали разрезанные банкетки?), и начальник с Аней объявили, что сейчас будет лекция на тему «Личная жизнь привидений». Полотно отлетело. На пригорке стоял Таран в немыслимой какой-то шляпе, в рубахе Лучика, которая была ему до пят… Короче — профессор.

— Личной жизни у привидений нету! — заявил Жека твердо. — Потому что привидений вообще нету!

Тут вылетела сова.

— Обман зрения! — закричал Жека.

И сова с криком убежала. Но вылез скелет с папиросой.

— Предрассудки!

И скелет исчез. Но вылезла ведьма.

— Бабушкины сказки!

Ведьма ковырнулась в темноту.

— Итак, привидений нету. Пора, ребята, расходиться по палатам!

Тут и произошло чудо. Невидимые с той стороны костра веревки натянулись, и Жека стал подниматься в воздух.

— Нету привидений! — кричал он. — Все обман зрения! Нету! Только я один привидение!

Так он повисел немного под аплодисменты и крики, а потом опустился за белый занавес.

И пошло… Танец маленьких чертебедей. Частушки с припевом:


Что такое, оё-ёй!

Плохое поведение?

Только мы не виноваты —

Это привидения!


А потом живая говорящая голова Дениса Лебедева отвечала на вопросы. А потом Маша Богоявленская была тореадором, но только не с красным, а с белым плащом, и рогатый с хвостом черт пытался ее забодать, бегал и кричал: «Му-у!»

В общем, это было настоящее веселье, которое не обрывали на полуслове, что, мол, пора, ребята, действительно спать. И не было столь обычной для любого лагерного мероприятия соревновательности, когда всяк болеет за свой отряд, а другим номерам нарочно хлопает еле-еле.

Гена Савелов, быть может самый миролюбивый в «Маяке» человек, чувствовал это общее состояние особенно хорошо. И сердце у него неприятно замерло, когда вдруг Ромка Лучик вылез на сцену и сказал с обычной своей резкостью, что все, понятно, смельчаки, когда сидят у костра в общей куче. А вот кто сейчас сможет спуститься к Переплюйке и принести горсть обычного песка?

Эх ты, Лучик! Сидим тут, веселимся, дружим. Но, сколько ни дружи, есть личности, которым на все чихать, лишь бы утвердить свое превосходство.

А ведь это настроение только начни! И вот уже выскочил Алька — ну ясно, враги до гроба! — стал кричать, что Лучик сам трус…

Неловко, стыдно. Так хотелось сказать: да кончайте же вы… Взрослые почему-то не вмешивались.

— Ну хорошо! Ты иди своей дорогой, а я — своей!

Наконец начальник решился что-то сказать.

— Не надо, Олег Семеныч! — крикнул Лимонов. — Дело принципа!

Начос развел руками: мол, раз уж разрешил это веселье — продолжайте. Алька и Лучик пошли вниз…

И вдруг раздались душераздирающие вопли. Правда, слишком душераздирающие — народ кое-что почувствовал. А потом и увидел. На пригорок выполз Лучик, у него на загривке сидел Лимонов, и оба орали благим матом. Да и было от чего: снизу за ними шло двухэтажное привидение. Оно было белое, с головой, болтающейся с боку на бок. А внизу оно было какое-то особенно странное: белое в черный горошек.

Выйдя на самую середину сцены, привидение остановилось. А вид у него был действительно не дай бог! И вдруг оно упало навзничь куда-то в овраг, в темноту. Вернее, упала только его белая верхняя часть. А белая часть в горошек осталась стоять. И это оказалась Яна Алова в модном Машкином платье до пят. Лучик и Алька стали по обе стороны от Яны, как делают артисты после спектакля.

Так они и стояли: длинный Лучик, средняя Яна, маленький Алька. И никто сейчас не думал об Алькином росте.

— Ребята, — сказал Олег Семеныч в мегафон, но сказал тихонечко. — Идемте-ка прогуляемся немного. Время у нас есть… Когда еще по ночному лесу побродим!

Они пошли по лесной дороге. После смеха и гама шагали они тихо. И снова не по отрядам, а одной огромной общей компанией, впервые, может быть, понимая, от какого корня происходит слово ДРУЖИНА.

Им было хорошо и надежно идти всем вместе, среди своих ребят. Маленькие радовались, что рядом такой большой и сильный первый отряд. И большие радовались — что есть кого опекать и защищать при случае. Но никого, к счастью, не надо защищать в этом спокойном и мирном ночном лесу.

Михаил Сергеевич Зотов остался один у развалин огромного костра. Ему предстояло невеселое дело — затушить эти развалины. Он уже принес снизу два ведра воды, но все не решался вылить их на костер. Вылить и услышать, как хрипло зашипят почерневшие угли.

Он встал на колени, наклонился над ведром, опустил лицо в воду. Ему поскорее хотелось быть там, вместе со всеми. Но стыдно было перед костром. Вот такие, Жень, дела…

Он стал смотреть на угли и быстро пробегающие огоньки, эти привидения настоящего огня. С бороды его и усов в ведро звонко шлепались крупные капли, освещенные отблесками костра. Жаль, что никто не мог этого видеть, и даже сам Михаил Сергеевич.

Дружина тем временем вышла на край большого, действительно большого, оврага, для которого знакомый нам переплюйский овраг был лишь ветвью, отрогом. А казался он и еще больше — оттого, что почти до краев его наполнял туман. Противоположный берег, более низкий, был уже захлестнут туманом. Лишь кряжистые темные елки проступали сквозь пелену, словно на промокательной бумаге.

Светила луна, и уже немного хотелось спать. И казалось, упади сейчас в эти белые медленные волны — можно плыть, не шевеля ни руками, ни ногами.

— Пошли домой, ребята, — снова в мегафон и снова тихо сказал начальник.

И никому не пришло в голову напомнить, что обещали до половины второго, а сейчас едва двенадцать. Никому не хотелось «доказывать», а наоборот, хотелось послушаться. Повернулись и так же тихо пошли домой. В «Маяк».

Начальник, который прежде шел впереди — ведь это он их привел сюда, на берег тумана, — теперь оказался сзади. Все, что он задумал, на что надеялся в этот вечер, исполнилось.

Вполголоса он запел. То была очень известная лет десять назад песня «Звездопад». Там — может, помните? — есть такие строчки:


Звездопад, звездопад —

Это к счастью, друзья, говорят.

Мы оставим на память в палатках

Эту песню для новых «орлят»…


Она про знаменитый на всю страну лагерь «Орленок».

Теперь песня почти забылась. Но только не в «Маяке»! Она была здесь как бы гимном. Лишь слова слегка изменили. В той песне говорится про горы и Черное море, а в этой — про среднюю полосу.

А почему Олег Семеныч выбрал именно её гимном для своего лагеря?.. Поверьте уж — имел право! Только вот я не уполномочен здесь ничего рассказывать…

Начальника услыхали несколько ребят, шедших рядом. И запели. Быстрым, но негромким огнем песня побежала вперед, и скоро ее пела уже вся дружина.

И Михаил Сергеевич на поляне тоже услышал её. И опять ему очень захотелось туда, где все, где все его друзья! Он поспешно залил почти угасшие угли, схватил ведра и побежал в кромешной еловой темноте, каким-то чудом угадывая бегущие ему навстречу деревья.

Он успел. Глотая нервное дыхание, стал петь со всеми вместе:


Вот и настала минута прощаться…

Нам бы опять в «Маяке» повстречаться!

Будет и вечер, и лес голубой,

Только не будет смены такой.

Ветерок-листопад,

Так и летние дни улетят,

Но останется добрая песня,

Чтобы помнили нас, маячат!


Михаил Сергеевич шел рядом… Да! Он шел рядом с ТКП, с тем тайным мальчишкой, который две недели назад разрезал банкетки! Надо заметить, что петь тот мальчишка умел плохо и потому не любил это дело, шел да помалкивал.

И вот он услышал, что с Михаилом Сергеевичем песня стала словно стройнее… Не из-за того, что бородач был такой уж необыкновенный Карузо, а просто из-за того, что он пел, друг среди друзей, и песня получалась стройнее!

«Надо и мне запеть, — поспешно подумал мальчишка. — Я ведь тоже… ведь тоже друг среди друзей». Он хотел запеть. Да вот на тебе — песня уже кончилась!


Глава девятая ГРУСТНАЯ ДЕВЧОНОЧЬЯ МУДРОСТЬ

Она была почти в центре поля, и ничем не могла помочь. Лишь поднялась на цыпочки, чтобы лучше видеть трагедию своей команды. Хотя и это было бессмысленным делом.

Слава Серов, юркий левый инсайд первого отряда, непринужденно обыграл Игнатова, потом бросившегося к нему с подкатом Генку Савелова. Прошел немного вперед… Мягко, внутренней стороной стопы, которая у футболистов зовется «щечкой», Серов пустил мяч точно под удар Ромке… Гол!

Но в воротах второго отряда стоял Зубаткин. Тот самый, которого два года назад звали Бациллой — за легендарную худобу. И до сих пор зовут Компотик — за горячую любовь к этому чисто лагерному лакомству… Зубаткин сделал то, чего не сделал бы сам великий Лев Яшин.

Ей показалось, что Димка упал в левый нижний угол еще до того, как Ромка Лучик ударил. Будто увидел мысли вражеского центра нападения… Лучик подпрыгнул, выбросив вверх правый кулак, как делают по телевизору все футболисты, забившие гол. А мяч-то был в руках у Димки! Это стало чем- то вроде нокаута для команды первого отряда. Трибуны рыдали.

И здесь она, все еще стоя в центре поля, сунула в рот два мизинца и свистнула. Димка, единственный, кто услышал свист, вскочил и все понял. Вот она одна-одинешенька стоит. Наталья Яблокова! Димка сильно выбил — мяч летел над всеми: над защищающимся вторым отрядом и над нападающим первым, сильно ударился о траву, и здесь Наташа поймала его на коленку и помчалась к воротам первого отряда. Она бежала совершенно одна. Догнать ее не было никакой возможности. Трибуны всхлипнули и больше не дышали. Половина народа вскочила, половина сидела в полуобморочном состоянии.

Вратарь первого отряда Шамиль Фролов стал нервно пятиться к своим воротам. Но не выдержал и побежал ей навстречу.

Они встретились где-то у линии штрафной. Наталья протолкнула мячик под бросившимся ей в ноги Шамилем, сама перепрыгнула через него. Конец, ворота пустые… Такой сказочный для нападающего миг! Последний шанс был у вскочившего с земли вратаря — сделать противнику подножку: черт с ним, что пенальти, все-таки не гол. А там поборемся!

Но не было у него и этого шанса. Кого же сбивать? Девчонку? Он крикнул:

— Лягушка!

Яблокова ударила, мяч мягко шлепнулся в сетку. Потом Наташа обернулась и спросила:

— Где?

— Ну что за девчонка! — сказал Шамиль. — Ты девчонка или мальчишка?

— А ты мальчишка?

— А ты сомневаешься?

— Сомневаюсь!

Никто не слышал этого разговора. Некоторым даже показалось, что Шамиль поздравляет Наташу с выдающимся голом.


Как уже, наверное, догадался читатель, это был матч гигантов — матч первого и второго отрядов.

В «Маяке» игралось много разных смешанных матчей. То были рядовые «футболянки»: для души, на спор, кто кого повезет до столовой. Случались и более крупные пари. Скажем, на тот же компот.

Но матч гигантов был делом особым, был древней традицией «Маяка». Он игрался каждое лето, один раз, в конце второй смены. Без него не могло обойтись, как не могло обойтись без похода, без «Дня ветеранов войны», без «Концерта вожатых» или без «Дня интернациональной дружбы».

Его ждали, к нему готовились, его любили, этот матч, пятьдесят минут футбольного времени (два тайма по двадцать пять). Каждый год разрабатывали новые правила. Суть их сводилась к тому, что старшие давали младшим какую-то фору. Это было естественно. Иначе игра получилась бы неинтересной, игрой в одни ворота. А кому это нужно?

И еще была одна железная традиция у этих матчей. Всегда тренером команды второго отряда назначался доктор Андрей Владимирович Галенко, который, как и Алька Лимонов, всегда болел за более слабых.

Накануне исторического матча — и это тоже была традиция — во втором отряде состоялось расширенное собрание команды, то есть, собственно говоря, всего наличного народа — дело-то кровное! Повестка: выборы капитана и обсуждение форы.

— По первому пункту, — говорил Денис, который был известным общественным деятелем и любил поэтому выступать, — по первому пункту у команды споров не будет. Капитан — Яблокова Наталья!

Капитаном, кстати, мог быть и сам Денис и еще кое-кто. Но раз уж так, умерим свои честолюбивые планы. Впервые за всю историю «Маяка» в столь ответственном мужском деле принимает участие девчонка. Причем ее место в центре нападения не дань какой-то там дурацкой галантности, а совершенно справедливое, да и полезное для команды, действие.

Первой на слова Дениса откликнулась палата сов — бурными и несмолкающими аплодисментами. А уж за ними и весь остальной люд.

— По второму пункту у меня такое предложение, — продолжал Денис своим общественным голосом. — Нам вообще не нужна никакая фора. Рубиться так рубиться! Кто смелый, тот со мной согласится. Как видите, даже получилось в рифму…

Отряд как-то нерешительно призамолк — кому охота при таком стечении народа праздновать труса?

Андрей Владимирович воспользовался этой паузой и начал говорить, пока собрание не успело одобрительно загудеть или наломать иных дровишек.

Доктор очень спокойно обсмеял Дениса за его любовь к шикарным выражениям. И затем так же спокойно объяснил, что фора не есть подачка, что это по-честному. Надо ее лишь наилучшим образом использовать, как первый отряд будет использовать свою силу, рост и скорость.

— И свои более крепкие, чем у некоторых из вас, нервы, — добавил доктор.

Его уважали за многое, а сейчас за то, что он лучше всех среди жителей «Маяка» играл в футбол.

Фору придумывало общее совещание взрослых «Маяка», чтобы первый отряд в своем непрошеном благородстве тоже не наломал дровишек. И фору в этом году придумали интересную. Второму отряду предлагалось на выбор: либо пробить три пенальти (в любой момент игры или после нее), либо усилить команду Андреем Владимировичем: играющий тренер — это было в принципе законно. И все-таки они выбрали три восьмиметровых. Тут уж все зависит от тебя, и ни за чью спину не спрячешься… Так опять же говорил общественный Денис. И Наташа Яблокова видела своим уже появившимся капитанским зрением, что доктор немного расстроен.

Разработали план на игру — контратаки. Первый отряд вынужден будет идти вперед: как-никак пенальти припекает.

— Мы уже сейчас должны точно понимать, — говорил Андрей Владимирович, — что они нам забьют. Вопрос в том, сколько? Три наших пенальти — это еще не три гола. Но мы должны сделать так, чтоб все эти три мяча были в воротах. Давайте решим, кто будет их бить.

Хотелось всем. Но уж очень дорогая была цена у каждого удара!

— Я могу пробить, — сказала Наташа.

— Что? Все три?

Она пожала плечами:

— Первый же отряд не надеется, что я забью. А я забью.

Молчание. Вся команда… все мальчишки молчали.

— Ладно, — сказал Андрей Владимирович. — Завтра решим. А сейчас пока пусть будет так.

После ужина они сами отменили себе кино, чтобы пораньше заснуть — для спортивного режима. Оказалось, напрасно… Наташа лежала в темной палате сов, и сон был где-то очень далеко от нее, километров за двести. А мысли тревожные тут как тут.

В команде второго отряда она не играла, конечно, лучше всех. Она просто была неплохим нападающим, неплохой забивалой. А капитаном ее сегодня выбрали как девчонку. Раз уж появилась в команде такая личность, надо выбирать!

Но ведь отвечать-то ей теперь приходилось по-настоящему!

Она стала представлять себе завтрашнюю игру. То и дело загорались картины каких-то схваток, ударов. Всего этого делать ей никак не следовало. Есть такое в спорте понятие — перегореть перед игрой. Вот этим самым она сейчас и рисковала.

Совы между тем разлетались по своим снам. Наташа, которая обычно засыпала едва ли не быстрее всех, сейчас впервые присутствовала в спящей палате, со всякими там ее посапываниями, бормотаньями и темной тишиной.

С правого бока, на котором она надеялась заснуть, Наташа повернулась на спину.

— Ты не спишь, сова? — послышался голос. Это говорила Федосеева. — Ты волнуешься?

Их кровати стояли через тумбочку, и можно было разговаривать, только приподнявшись на локте.

— Хочешь, расскажи мне, как ты завтра будешь играть, и успокоишься.

— Я сама не знаю, — ответила Наташа.

— А я всегда перед выступлением весь танец в голове протанцую и успокаиваюсь.

— У тебя танец-то уже готовый, — сказала Наташа. — А тут все как получится.

— Ну ладно. Кто у тебя, например, в команде лучший футболист… кроме тебя?

Наташа стала рассказывать. Про великого вратаря Зубаткина, который может потянуть почти любой мяч, хотя слабоват, когда играет на выходах. Про Альку — он у них считается мозгом команды. Любой хитрейший пас — это для него родная стихия. Зато сам он забивать не умеет — псих, и ударчик у него хилятина. С ним лучше всего играть на маленьком поле в маленькие ворота, где все накоротке… И про Игнатова — что у него самый спортивный характер. Он, конечно, не такой техничный, как Лимонов, зато рубится до последнего. Надежный.

— Как ты все знаешь… — тихо сказала Алла, слишком тихо, и Наташа поняла, что и эта сова сейчас улетит в свои сны.

Она полежала еще некоторое время в тишине, перебирая в уме мальчишек команды и все сильнее чувствуя себя капитаном, и все больше от этого успокаивалась. И наконец уснула.


На следующий день с утра пошла предстартовая лихорадка — тут уж никуда не денешься… После завтрака вышли на тренировку. Им предоставили поле с одиннадцати до двенадцати. А первому отряду — с двенадцати до часу.

Выставили охрану, чтоб враг не подсматривал тактические варианты. Хотя чего там подсматривать: ну погоняли немножко мячик, ну постукали по воротам. Единственная тайна — потренировали пенальти. Здесь доктор придумал им странное упражнение — бить по пустым воротам. Сказал:

— Бить только по углам. Самое лучшее, что можешь.

Бить по пустым воротам кажется легче легкого. На самом деле — труднее! При живом вратаре можно, когда ума или нервов не хватает, треснуть изо всей дурацкой мочи — авось и пролезет. А когда в воротах невидимый, уже нет. Потому что ты бьешь как бы сам себе.

Первым испытание не выдержал Алька: ударил в штангу, ударил мимо, третий раз — почти в самую середину ворот. Махнул рукой и отошел.

Другие били получше, но тоже не совсем надежно: мешал несуществующий вратарь!

Наташа пробила три раза, и все три в одну и ту же левую шестерку.

— Стоп! — крикнул Андрей Владимирович. — Больше не надо… Запомнила, что надо делать?

К мячу подошел Игнатов.

— Еще раз стоп! — вдруг сказал доктор. — Психологическое испытание… Расслабилась, Наталья? А ну-ка, бей еще.

Тут она заволновалась… Пустой квадрат ворот… Разбежалась — мяч влетел точно в левую шестерку.

— Вот это нервишки! — Доктор покачал головой.

— Только плохо, что лупит в один угол, — сказал Алька.

— А может, наоборот, хорошо. — Зубаткин развел руками. — Какой тебе дурак подумает, что она в один угол засадит все три удара! Я бы лично никогда не подумал.

Потом был обед и тихий час, который они действительно провели тихо, чтоб якобы накопить силы.

И наконец наступило роковое мгновение. Эдуард Иванович сунул в рот свисток.

— Сейчас откусит, — тихо сказал Алька, но никто не улыбнулся.

Наташа и хотела и уже не хотела этого матча, как всегда бывает перед началом. Она тихо катнула мяч — им по жребию досталось начинать, а первый отряд выбирал ворота, поэтому теперь солнце светило Зубаткину Димке в лицо. Для вратаря это было большое неудобство.

Потом минут пять все приходили в себя, потом началось уже всерьез. С трибун игра выглядела, наверное, не очень живописно. Шла борьба — еще без особых комбинаций, без особой хитрости, поначалу сил у всех было много. И ни та, ни другая команда не подпускала друг друга к своей штрафной.

Иной раз в «Советском спорте» Наташа читала статьи, где футболистов ругали за то, что они играют, видите ли, «не остро». Это писали, как сердито думала Наташа, люди, выходящие на поле только для того, чтобы собирать ромашки… Не остро! Но ведь игру надо построить, сложить. А это не так-то просто и не так-то быстро.

Минут за десять до конца тайма первый отряд начал серьезно давить — сказалась их фора в… триста шестьдесят пять дней. Но второй отряд был готов к этому. Отходить, сжиматься в пружину. И резко контратаковать… Хоп! Игнатов с Денисом выбежали вдвоем на одного защитника. Но затыркались, замыркались, удар у Дениса получился вялый. Надо было Игнатову бить.

Атака ничего не принесла, даже углового. Но будь Наталья Яблокова на месте первого отряда, она бы призадумалась: надо с защитой-то не зевать! А первый отряд ничего в той атаке не заметил, только случайный наскок. Они, видите ли,наступали, они, видите ли, давили, осыпали второй отряд градом ударов, имея в голове лишь классически известную поговорку, что нападение есть лучшая защита!

Тут главное не замандражировать, когда на тебя идет такая армада. Не поломать плана игры. И не раз, и не два Андрей Владимирович кричал им с трибуны:

— Наташа! Денис! Место!

Их тактика победила, и очень скоро произошел тот исторический случай, с которого мы начали наш рассказ.

— Лягушка! — крикнул Шамиль.

Мяч мягко плюхнулся в сетку.

— Где? — спросила Наташа.

Трибуны по обыкновению своему ревели. А второй отряд бежал со всех ног, чтобы обнять своего драгоценного капитана.

— Слушай! Ну просто Жанна д’Арк! — Алька ткнулся ей носом куда-то в подбородок (по причине своего среднего роста).

Но сквозь бурю и восторг жизни она услышала капитанским своим ухом:

— Наташа! — Андрей Владимирович стоял, подняв над головой

скрещенные руки: условный сигнал.

Никто еще ничего не понимал, когда она взяла из рук Купцова мяч, который он насупленно нес к центру поля, и понесла его обратно — в штрафную первого отряда. Встретилась глазами с Эдуардом Ивановичем:

— Право на восьмиметровый!

Сказала твердо.

Чуть в отдалении и вперемешку стояли обе команды. Шамиль неуверенно топтался в воротах… Вот тебе и лягушка! Да еще после такого гола. А если будет второй гол, тут уж они окончательно полягут. Но все зависит от ее удара.

Судья дал свисток. «Бью по пустым воротам, — сказала она себе. — Только в тот угол не смотреть. Говорят, вратари очень здорово узнают по глазам, куда будет удар…» Она разбежалась…

— Тама! — закричал Алька.

Оставшиеся до перерыва минут пять первый отряд приходил в себя, злился. Два раза сбили Игнатова и схлопотали две желтые карточки…

«Вам бы сейчас играть, — думала Наташа, — а вы психуете. Ну и молодцы!»

Потом сидели вокруг Андрея Владимировича все красные, потные, делали сосредоточенные физиономии, а сами — ну невозможно было не расплыться. Конечно, они знали — да и Андрей Владимирович говорил: сейчас первый отряд попрет так, как им и не снилось. Но все-таки уж очень трудно было испугаться: два гола да еще запас два «пеналя».

Победа в кармане!

Второй тайм начался нелепо. Чуть ли не на первой минуте они пропустили гол… Они, как и прежде, играли «сжатую пружину», то есть охраняли подступы к своей штрафной. А там — что хотите делайте! Из-за штрафной серьезно ударить — это, знаете ли, все-таки надо быть мастером.

И вот мяч благополучно улетел куда-то к угловому флагу — вообще на Камчатку. Там его подхватил Вадим Купцов… Купцова даже никто и не атаковал. Ждали, чтоб он сам наткнулся на заслон, как было в первом тайме… Правда, в штрафной у них было несколько вражеских воинов. Ну да аллах с ними… Хлеба, как говорится, не просят.

Вадим продвинулся к штрафной и, когда на него пошел защитник второго отряда, крикнул:

— Роми!

И сделал навесную передачу. Мяч летел тихо. Но он летел высоко. И второй отряд мог его провожать лишь заинтересованными взглядами. Собственно, первый отряд тоже. Но только не Ромка Лучик!

Дальше, наверное, можно не рассказывать: прыжок, удар, гол! Лучик по примеру всех талантливых нападающих вскидывает руки к небу, а второй отряд понуро идет начинать с центра.

Проходит две минуты — угловой. Подает Купцов:

— Роми!

Второй отряд начеку. Но мяч летит опять где-то в космической дали. Димка Зубаткин выскакивает наперехват, ошибается, ворота пустые. И Ромка головой, даже не очень сильно, даже несколько небрежно, забивает еще гол… Воздетые руки, трибуны в соответствующих эмоциях. Что делать — неизвестно. Еще через пять минут Купцов опять на фланге с мячом. Ждать у моря погоды? Нарушая заслон, на него идет Савелов. Вадим — пас Серову. И тот снова:

— Роми!

На Серова, почти уже в панике, кидается Осипов. Но один на один Серов обыграет любого — это можете не сомневаться. Что он и делает, причем красиво. Заслона уже никакого нет, зато есть кромешный ужас. Удар! Димка совершает чудо — вытаскивает такой мяч, за который его срочно надо брать в «Динамо» или уж, по крайней мере, в «Спартак». Мяч от его рук отскакивает примерно на угол вратарской площадки. Здесь бы его и запулить от ворот куда подальше. Но ведь паника! Лучик делает шпагат, в падении дотягивается до мяча — гол! Теперь уже не головой, а ногой.


Итак, оглянуться не успели, уже продуваем. 3: 2. А главное, совершенно неизвестно, что с этим наваждением делать и в какую сторону бежать спасаться!

Наташа отыскала на трибуне Андрея Владимировича. Оказывается, он тоже сейчас смотрел на нее, именно на нее. Было лишь одно средство против мчащегося к победе первого отряда — два совершенно точных восьмиметровых.

Их надо сейчас бить, это ясно. Но кто же решится в такую минуту отдавать приказание! Противник — хоть с каждого лепи портрет древнегреческого героя. А у тебя все наоборот, и руки-ноги дрожат, словно на веревочках приделаны… «В общем, Наталья, я предполагаю, а выбираешь ты…» — Все это и сказали ей сейчас далекие глаза Андрея Владимировича.

Мяч стоял на центре поля. Эдуард Иванович дал свисток и ждал, когда же они наконец начнут — команда, пропустившая очередной гол.

Наташа вдруг взяла мяч в руки… Пауза… Что за шутки?

— Право на восьмиметровый!

И разом переломилась игра. Героизм немножко повышел из первого отряда, как воздух из проколотой камеры… А на таком «велосипеде» далеко не уедешь. Уже неплохо! В воротах Шамиль делал довольно-таки петушиные подскоки и наклоны — якобы разминался. А чего там разминаться, когда ты уже полтора тайма отыграл! Он просто мандражировал. Так и запишем: он нас боится… побаивается.

Но и она сама побаивалась!

— Хочешь, я пробью? — тихо спросил Денис.

В глаза при этом он не смотрел.

— А забьешь?

— Должен.

Наташа покачала головой:

— Ладно, я сама.

Все как в прошлый раз: вратарь, мяч, она. Остальные игроки сгрудились на линии штрафной площадки. Только настроение не то… Спокойно. Бью по пустым воротам.

Побежала на мяч, и ничего не существовало сейчас для нее. Удар!

Шамиль только вздрогнул. Мяч вонзился в левую шестерку, в ту же самую… Потом он все-таки упал, вратарь, но исключительно для очистки совести, для зрителей, для своего авторитета перед командой.

Эдуард Иванович как-то особенно протяжно свистнул и показал на центр. Он словно бы тоже болел сейчас за нее. И здесь Наташа, совсем одна, даже глазами не посоветовавшись с Андреем Владимировичем, сказала судье:

— Право на восьмиметровый!

Пришла по-настоящему грозная и трудная в ее жизни минута…

Стадион притих. Не то растерянно, не то торжественно. И Шамиль Фролов забыл, что перед ним только девчонка, причем младше, причем слабее во всех отношениях. Он почти видел, что удар будет опять в ту же шестерку. Но вместо того, чтобы прыгнуть на мяч, с каким-то особым отчаянием и обреченностью грохнулся в другой угол.

Так она совершила самый великий подвиг за всю историю матчей между первым и вторым отрядом… Она шла к центру поля в окружении своей команды. Шла, ни на кого не глядя. И никто не смел броситься поздравлять ее, потому то, когда человек совершает подвиг, поздравления выглядят как-то неуместно.

А зрители, конечно, бушевали. Ведь они были далеко от великого человека и желали выразить ему свои чувства…

Первый отряд, сгрудившись у ворот Шамиля, смотрел вслед Наташе и ее свите. Нет, это не был военный совет, это было… военное молчание, что ли.

Второй отряд уже стоял на своей половине поля в ожидании дальнейшего сражения, и Наташа Яблокова в центре.

— Пошли! — сказал Вадим. Все побежали вслед за капитаном.

Они понятия не имели, как будут играть… «Аве, Цезарь! Моритури те салютант!» — «Здравствуй, Цезарь! Идущие на смерть приветствуют тебя!» — так кричали древнеримские гладиаторы, когда выходили на арену цирка. И всякому понятно, какое у них было тогда настроение. Что-то подобное испытывала сейчас и команда первого отряда.

Опомнившийся Коля Кусков выскочил к самой кромке поля, закричал им:

— Играть по-старому!

Но вряд ли кто услышал его.


Нет, услышал!

Был и в первом отряде большой спортсмен. Добрый человек, но большой спортсмен — Вадим Купцов… А почему «но»? Кто, собственно, сказал, что одно другому противоречит? И бросьте вы свои сомнительные «аве, Цезарь!».

Обводка, удар. Перехват. Длинный пас на выход. Эх, Серов не успел. «Серый, не спи — замерзнешь!» В глазах у второго отряда еще сверкает салют победы, а тут, оказывается, надо играть.

— Денис! Денис же! — кричит Алька.

Проворонил Денис… Вадим Купцов рванулся вперед тяжеловесно, мощно. И вдруг остановился. И вся игра замерла на мгновение. Серов метался, путая защитников. Но Вадим высматривал не его.

— Роми!

Мяч летит медленно, как во сне. Видно каждый шов. А что ты с ним поделаешь?!

Ромка прыгает, бьет почти в упор… Вот уж действительно — против лома нет приема.

Начали с центра. Играть оставалось еще семь минут. На табло красовался небывалый в футболе счет — 4:4. А растерзанные нервы второго отряда уже совсем не годились для борьбы. Им бы хоть защищаться подружней — они лезли на рожон. Потому что не согласны были на ничью, не умели и не хотели тянуть время, как некоторые умные команды мастеров.

Все перепуталось. Защитники ринулись в атаку. Нападающие застревали в собственной штрафной. Некоторые комментаторы называют такую игру открытым футболом. Но есть для этого и другое название — «Бей — беги».

И били, и бегали. Первый отряд, к слову, тоже был сделан не из противотанковой брони. И здесь уже просто кому-то должно было повезти… Повезло старшим.

Все получилось, как в первом тайме. Серов и Лучик вышли к воротам. А в защите одна Яблокова, которой бы надо быть совсем в другом месте. Ромка без лишней мудрости протолкнул мяч вперед и побежал. И сразу стало ясно, что Наталья не так уж быстро бегает, что она все-таки девчонка.

Зубаткин выскочил из ворот, чтобы сократить угол обстрела. Но Ромка не ударил, откинул Серову. Остальное, как говорится, было делом техники.

Они еще успели начать с центра поля. Успели даже заработать штрафной и успели ударить… Мяч проскакал безнадежно в стороне от шамилевских ворот. И почти сейчас же взревел финальный свисток.

Первый отряд — и болельщики и зрители — бушевали, как малые дети. Построились в центре поля. Михаил Сергеевич стал прицеливаться своим «Зенитом». Народ сразу повалил на поле: всем хотелось запечатлеться на такой исторической фотографии.

Алька Лимонов плакал и не мог остановиться. Каждый раз старался насухо вытереть глаза — слезы опять выползали на щеки.

— Прекрати ты команду позорить! — крикнул Денис и сам заплакал.

Так они и остались во веки веков на исторической фотографии — ревущие дружки-приятели. А Игнатов стоял насупленный. А Зубаткин — опустив голову — только по чубу да по перчаткам можно было потом узнать: вот он, наш вратарек.

А у Наташи Яблоковой осталось на снимке растерянное какое-то лицо. Уже осенью и зимой она не раз разглядывала себя: почему же растерянное?..

В жизни так, слава богу, почти никогда не бывает. А в спорте всегда: сколько бы ты ни совершал подвигов, но если общая победа на стороне противника, то все твои местные заслуги и удачи тускнеют, пропадают и выглядят не лучше, чем позавчерашнее кострище…

После игры команды пошли мыться. Наташа была одна в темноватом, несоразмерно большом девчоночьем душе. Она сделала себе прохладную воду, которая, как известно, успокаивает… Наташе делалось все грустнее.

За гулкой стеною галдели мальчишки. Матч громоздился в их разговорах скопищем военных картин. Наташа старалась не прислушиваться и невольно слышала. И конечно, не слышала половину за шумом воды и мокрым банным эхом.

Она была одна. И как-то само собой получилось, что она словно наказана. Наказанная… Она выключила воду, взяла полотенце. Расчесала перед зеркалом свои короткие волосы, которые по-мальчишечьи всегда мочила под душем, а не надевала шапочку, как делают обычно девочки.

Смотрела на свое еще разгоряченное игрою лицо… За что же она вдруг наказана?.. Ерунда какая! Ни за что она не была наказана. А все-таки наказана — одиночеством. Вот если б они выиграли, то все было бы по-другому. Значит, это ей за то, что она не сумела довести победу до конца.

Она еще не знала, что женщина в мужском деле всегда как бы обречена на одиночество. Каждому свое, что бы вы там ни говорили. Мальчишка, вышивающий гладью и крестом, будь он даже большим мастером своего дела, тоже выглядел бы как-то… ну, сами понимаете. Может быть, что-то похожее происходило и с Наташей. А поражение лишь все это подчеркнуло.

Ужинали они дома, на отрядной террасе, — так уж было заведено в «Маяке»: команды после матча должны побыть наедине сами с собой, а остальной лагерь должен придумать для них сюрприз к следующему завтраку.

Еда сейчас была не как обычно — не разложенная на тарелках, а в двух огромных кастрюлях: в одной — печенка, в другой — гора вермишели. Поэтому футболистам можно было отваливать порции побольше, словно они действительно изголодались до полусмерти. На самом-то деле — подумаешь: два тайма по двадцать пять минут…

Однако никто из них не отказался от «усиленного питания». Они чувствовали себя и несчастными и в то же время героями. Все так к ним и относились — словно бы к могучим соколам, которым обломали крылья в неравной битве.

Пожалуй, одна только Наташа ела столько, сколько обычно. Когда Ольга Петровна стала ей накладывать, Наташа сказала:

— Все, спасибо. Мне хватит.

И воспитательница согласилась, молча передала ей тарелку. Потому что как считается? Мальчишки — им надо. А девчонкам как раз наоборот — лучше воздержаться… Будто бы она была обычная, а не центр нападения!

Но ведь она сама так захотела!

После ужина — и это тоже была традиция матча — каждый мог делать то, что ему только захочется.

Наташа Яблокова обычно не была каким-нибудь там уж особо гордым человеком. В свободное от общеотрядных мероприятий время присоединялась к чьей-то компании, чаще всего к своим совам, и делала то, что другие: петь так петь, анекдоты так анекдоты. Знала она и несколько очень неплохих карточных фокусов.

Теперь она была одна. Состояние для нее совершенно необычное. Нет, ее никто и ниоткуда не выгонял. Просто каждый был где-нибудь и вокруг кого-нибудь. А вокруг кого? Вокруг футболистов, конечно.

Наташа могла бы подойти к одному из таких кружков. Например, к Игнатову, Савелову и Осипову, которые сидели на лавочке с «амазонками» под руководством Ветки. Или к Лимонову Альке, который тренировал Козлову в настольный хоккей. А Козлова, вернее всего, нарочно пропускала гол за голом… Сейчас Наташа подойдет к ним, и все будет абсолютно нормально.

Однако она ведь и заслуживала чего-то, правда? Пусть она и не страдала денисо-лебедевской гордыней, но ведь все-таки заслуживала — разве не так?

Она шла по темной дорожке среди замерших, вздутых темнотою кустов… Чего это ей здесь было надо? Никогда она раньше по таким местам и в такую пору не бродила. Легок на помине, очень скоро ей попался Денис. И Алла Федосеева.

— Я же сразу обратила внимание, что ты мозг команды, — говорила Алла.

Наташа тихо шагнула в прогал между кустами. Ее тренировочный костюм сейчас сливался с темнотою вечера и с темнотою, которую рождали густые ветки.

— Любой хитрейший пас — твоя стихия…

Это были как раз те слова, которые она, Наташа, говорила вчера вечером Федосеевой. Но только не про Дениса, а про Альку Лимонова.

Это может показаться странным, а все же Наташа не обиделась. Она была лишь удивлена.

Она знала такое изречение, что, мол, в мужчинах мы ценим силу, а в женщинах слабость… Его все считают правильным! Но сегодня Денис проявил именно слабость: ведь он плакал после матча. И вот теперь он был прощен. Самой Федосеевой!

Денис проявил слабость — и прощен. Даже вообще превратился в «мозг команды». Она проявила силу и вот оказалась какой-то позабыт-позаброшенной!

Мальчишкам все-таки живется легче… Да нет, и девчонкам живется легко.

И только ей одной, выходит, трудно… Как это говорится? «Ну прямо огонь, а не ребенок, чертик в юбке».

Но ведь она никакой не огонь и не черт. Нормальный человек. А футбол… Ну и что, в конце концов? Обязательно, что ли, заниматься художественной гимнастикой? А может быть, вот как раз именно футболом. Представьте себе! «В центре нападения у футболистов московского «Динамо» мастер спорта международного класса Наталья Яблокова. На ее счету в этом сезоне четырнадцать мячей».

Ведь бывают женщины-летчики, женщины-металлурги. А то все мужчины да мужчины…

По правде сказать, она не очень представляла себя среди настоящих, взрослых футболистов. Может быть, потому что просто была девочкой…

Зато она легко представляла куда более далекое — как становится тренером какой-нибудь футбольной команды. Первая в мире женщина — тренер футболистов. Неужели она сможет стать первой в мире? И верилось и не верилось. И от неясного страха было неизвестно, хочет она этого или нет.

Кусты кончились. Наташа вышла прямо на футбольное поле. Здесь тоже было уже темно, а все-таки светлее от висевшего над этим пустым пространством большого куска неба. На западе, за воротами, в которые она била два последних пенальти, досвечивал последним светом закат.

Упругая трава росисто поскрипывала под подошвами ее кедов.

Она попробовала представить себе какие-то опасные моменты. Не получилось. Слишком все было тихо. И слишком все было огромно для нее одной.

Правду говорят, что один в поле не воин.

Небо, темная трава… Ей захотелось уйти отсюда. И уйти от странных и тревожащих мыслей. Поскорее подсесть к кому-нибудь из своих. Хоть к Димке Зубаткину, который с расстройства провалился сквозь землю.

Она уже не казалась себе Жанной д'Арк, великой воительницей, она опять была жителем второго отряда, товарищем на любое дело. Хочешь — спящих мальчишек пастой измажет, хочешь — стенгазету сов сделает.

Она как бы повернулась спиной к своему футбольному таланту… Не знаю я ничего. Пусть он пока побудет отдельно, а я отдельно.

Но судьба, как говорится, распорядилась по-иному — не дала Наташе Яблоковой просто так ретироваться с поля боя своих мыслей.

— Эй! — сказала ей темнота. — Эй! Ты Яблокова?

Она замерла. Среди ночи, в пустой футбольной степи не так-то легко стоять одной и слушать человеческий голос, идущий неизвестно откуда. Как с неба.

Впрочем, было не так уж темно. И она почти рассмотрела сидящую на темной трибуне фигуру, которую раньше принимала просто за сгусток сумрака.

Вдруг не то услышала, не то увидела она летящий по небу предмет. Он ударился о траву и, глухо и звонко одновременно, взлетел опять, как живой… Футбольный мяч!

— Эй! — сказал бывший сгусток сумрака. — Бей по воротам!

Наташа узнала голос — Шамиль Фролов, вратарь первого отряда.

Ни слова больше не сказав ей, Шамиль стал в ворота. Его можно было понять: победа победой, но ведь четыре гола… А больше ему вообще не били в этом матче… И все от девчонки. Кошмар какой-то!

Наташа поставила мяч на известковое пятно — отметку восьмиметрового. Белел продолговатый квадрат штанг, пустые ворота. Шамиля в них почти не было видно.

Никогда еще не была она так уверена, что забьет. Куда хочешь. В верхний угол, в нижний. В любую точку!

— Ну, ты бьешь или нет?! — крикнул Шамиль. И крик его прозвучал так странно в этом сумраке.

Сейчас решалась ее судьба. На самом деле ничего, наверное, не решалось. Еще можно будет все перерешить двадцать раз. И все-таки решалась.

То ли идти ей необычной, нехоженой дорогой первого в мире футбольного тренера. То ли согласиться, что в мужчине мы ценим силу, а в женщине слабость. Казалось бы, ответ ясен: скорее и смелее вперед, к так называемым открытым горизонтам! Но ведь это все легко на словах…

Она разбежалась и ударила — несильно и не очень в угол, чтобы он сумел отбить. А он даже не отбил, взял намертво. Для полной, так сказать победы.

Встал с земли:

— Будешь еще?.. Бей!

— Больше не буду.

Он усмехнулся:

— Не хочется?

Наташа не ответила.

— Ну, поняла теперь, что это была случайность?.. Согласна?

Эх ты, спортсмен! Четыре раза — и все случайность?

— Согласна, — ответила Наташа.

Она училась хитрой девчоночьей мудрости быть слабой.

Глава десятая МАЛИНОВОЕ ПЕРЕМИРИЕ

Птенцы давно вывелись, гнездо «имени Геннадия Савелова» опустело. Его, собственно говоря, можно было бы забрать, теперь никому не нужное. Потому что гнездо — это вовсе не птичий дом, как думают многие (даже загадка есть — помните? Без рук, без топоренка построена избенка), а дом птенцов. Птенцы вывелись — и пропадай гнездо!

Осипов и Савелов решили еще разок сфотографировать его в лучах заходящего солнца, а потом взять себе на память.

У Ветки последнее время были с этой «двоицей» довольно-таки сложные отношения. О причинах не спрашивайте… Ветка старалась держаться с холодной дружественностью: нас, мол, связывает общее дело (гнездо), а больше ничего.

И сегодня, когда Савелов сказал, что «пошли, Вет, напоследок щелкнем гнездо», Ветка начала малость выламываться, что она страшно занята. Осипов в это время равнодушно ожидал на улице.

— Ладно, — кивнул Савелов, — ты не беспокойся. Мы там вдвоем справимся, — и пошел к Лене.

Веткины глаза пустили в его спину две пронзающие сердитые стрелы. Бывают же такие наивные: им что ни говори, они верят!

По прошествии минут десяти она решила все-таки пойти, догнать их. Ей даже не надо было отпрашиваться у Ольги Петровны: они все втроем отпросились еще до обеда.

Ветка вышла за пределы лагеря и побежала по знакомой тропинке. Ее, между прочим, трудно было назвать спортивной девочкой. Это у пинг-понговского стола она была спортсменкой. Но пинг-понг, согласитесь, — это спорт вроде шахмат. Не по уму, конечно, а по физическим усилиям. Стоишь да рукой махаешь. В разговоре и то, наверно, больше энергии уходит.

Школьная врачиха сказала о Ветке ее маме: «У вас хороший, упитанный ребенок». Ветка, которая, как и многие современные люди, исповедовала худобу, процарапала эти слова у себя на душе. Теперь она бежала за мальчишками — и чтобы их скорее догнать, и чтобы хоть немного побороться с упитанностью.

Но упитанность тоже не собиралась отдавать свою жизнь просто так… И скоро Ветка вынуждена была остановиться, потому что уже дышала, как чемпион олимпиады после марафонского забега.

Она привалилась к березе, приходя в себя. И тут услышала мужские голоса — как раз оттуда, куда ей надо было идти дальше.

Ветка не была трусливой душой. Просто она была девчонкой. А что бы вот я, например, сделал, будь я девчонкой и услышь я в лесу незнакомые голоса? Я бы куда-нибудь аккуратненько отошел в сторону и подождал, пока эти голоса не пройдут. Мало ли!

Так поступила и Ветка. На цыпочках она отбежала шагов пять и, пригнувшись, стала за молодые елки. Очень скоро вышли двое. Взрослый и мальчик. Мальчик нес прозрачный полиэтиленовый мешок с чем-то темным… С землей, что ли. Но нести ему было не тяжело. А у мужчины на плече была фанерная лопата.

Они остановились около березы, перед которой только что стояла Ветка.

— Хорошая лесина, — сказал взрослый то ли сам себе, то ли мальчику. — Как раз нам в печку.

— Она же растет, — сказал мальчик.

— Пока растет, — уточнил взрослый. — Видишь крест? Значит, будут рубить. А мы с тобой к Васильичу зайдем, переговорим… — Он дружески похлопал березу по стволу: — Хорошая лесина! Пусть пока подрастает.

Ветка вылезла из своего укрытия, подошла к березе, провела взглядом по ее стволу. Высоко вверху береза медленно шевелила зелеными пальцами, словно играла на ветру. И было неизвестно, знает она о своей судьбе или нет. Кора у березы была белая с глубокими черными ручьями. Прямо около Веткиного лица на белом кусочке стоял небрежный оранжевый крест. Ветка попробовала его ногтем — масляная краска не поддавалась.

С неожиданной неприязнью она подумала о том взрослом, который стоял тут и охлопывал «лесину». Хотя что он сделал плохого? Всего лишь знал, что крест на стволе означает березину смерть.

Ветка пошла по тропинке уже не быстро, а задумчиво, размышляя о судьбе березы, о судьбе вообще берез, вообще деревьев: каждый может подойти и срубить их… Между прочим, береза эта была лет на десять-пятнадцать старше Веткиной бабушки, которая умерла в позапрошлом году… Я это говорю, собственно, не для оправдания оранжевых крестов, а просто, чтоб вы кое-что знали о жизни деревьев и о жизни людей.

Вдруг Ветка остановилась. Ее остановил безжалостно разоренный муравейник.

Хоть Ветка по гнезду и была приписана к биокружку, сама она муравейниками не занималась.

А в «Маяке» были большие любители этого дела. Огораживали муравьиные кучи заборчиками, развешивали объявления, какие муравьи полезные. Странно, однако эти смехотворные, с Веткиной точки зрения, меры приносили пользу. Или, может, это была случайность… по крайней мере, ни одного подшефного муравейника у них не разорили. Да и зачем они вообще-то нужны? Жанна Николаевна говорила, правда, что их разоряют из-за муравьиных яиц, которые идут на корм птицам и рыбам. Но сколько там этих яиц? Канарейка склюет за два дня.

Теперь Ветка стояла у разоренного муравейника.

И чувствовала себя как бы виноватой за эту беду. Словно бы она своими насмешками помогла браконьерам…

А муравейник был разорен просто зверски. Он был даже и не разорен, а просто-напросто срыт, стерт с лица земли, как человеческий город после фашистской оккупации. Срыт, подумала Ветка, срыт?..

И тут она вспомнила того взрослого с фанерной лопатой. И мальчишку с прозрачным мешком… Там была не земля! Там был муравейник!

Ветка побежала назад по тропе. Она сразу поняла, что должна все делать сама. Ни в лагерь, ни к гнезду за Леней Осиповым ей не успеть — уйдут браконьеры. И она побежала, теперь уж не думая о своей упитанности, лишь бы догнать… И еще она молила судьбу, чтоб ей попался кто-нибудь свой.

Браконьеры шли не спеша, а Ветка, наоборот, спешила, и скоро она догнала их. Вовремя! Тропинка как раз расплеталась на два хвоста. Здесь бы Ветка, наверное, и потеряла их след. Но не потеряла!

Браконьеры хоть и не быстро шли, но все-таки шли. Причем по удобной тропе. А Ветке приходилось красться. По разным там елкам, пням и корягам. Очень скоро она поняла, что вовсе не умеет красться. Она без конца наступала коленями на подол платья, когда ползла, не умела выбрать дорогу и то и дело запарывалась в дебри.

Но ведь конспирация — вовсе не то, что представляют себе некоторые. Это ведь не обязательно прятаться. Главное, делать так, чтоб противник ни о чем не догадался.

А о чем, собственно говоря, могли бы догадаться браконьеры, если б за ними на расстоянии шла Ветка? Да ни о чем.

Она выбралась на тропинку и смело пошла за взрослым браконьером и браконьером-мальчишкой. Она употребила все свои артистические способности и, однако, дрожала как осиновый лист. Если бы браконьеры хоть разок обернулись, они бы многое поняли.

«Узнаю, где они живут, — в душе своей говорила Ветка словно кого-то уговаривая, — узнаю — и сразу домой!»

Они друг за другом прошли по переплюйскому мостику, который когда-то чинил Михаил Сергеевич Зотов, прошли мимо сада «Зябрик», прошли еще немного. И оказались на окраине безымянного военного городка. То есть это так только называется — городок. На самом деле там мало чего было городского. Особенно на окраине. А браконьеры жили именно здесь. Они открыли калитку высокого дощатого забора, да и были таковы.

«Отлично, — подумала Ветка, — попались, голубчики!» Она подбежала к самому забору, чтобы прочитать название улицы и номер участка. Ведь одно дело, когда ты влетаешь и дурным голосом кричишь: «Идемте, я дом браконьерский заметила!..» Тебя спрашивают: «А какой адрес?» И в ответ ты лишь понуро хлопаешь ушами. Но совсем другое дело объявить: «Нарушители проживают — улица такая-то, дом номер такой-то!»

На браконьерском доме, как, собственно говоря, и положено, никаких опознавательных знаков не было. Только висела небольшая табличка в траурной рамке: «Осторожно! Во дворе злая собака!»


Едва Ветка прочитала это зловещее объявление, ей в голову пришла очень простая, но столь же и ужасная при ее положении мысль. Но вот пришла, что ты поделаешь! И надо было как-то реагировать. Совесть внимательно ждала.

А мысль была такая: пока Ветка пробегает до «Маяка» и обратно, время уйдет, браконьеры выберут из мешка муравьиные яички, а труху с несчастными муравьями выкинут… «Что-что? — скажут. — Какие муравьи? Просто у вашей пионерки слишком хорошее воображение».

Значит… Значит, надо идти туда и ловить их с поличным.

Отчаяние снедало Ветку. Она стояла перед вооруженной крепостью своих врагов, перед забором, который в два раза был ее выше. Она мечтала уйти домой… что уж там — мечтала! Но ужас ее положения был в том, что она не могла уйти. Она просто не представляла себе такой возможности — уйти. Но и ступить на собачью территорию она не могла, согласитесь! Это было выше человеческих сил.

А время шло. Браконьеры уже, наверное… Ветка подняла сжатый кулак, замахнулась на калитку, но не стукнула. А вдруг калитка не заперта, откроется от удара и оттуда выскочит огромная серая овчарка?!

Она ударила кулаком в забор. Стук получился тихий, мертвый, словно бы она била в огромный камень-валун или в подножие какого-нибудь памятника.

Тогда Ветка стала бить каблуком. Получалось, конечно, громче. И все равно это было не то. Кстати, уж на что собаки чутки, но даже собака не откликнулась.

Ветка снова посмотрела на траурное объявление, мысленно попрощалась со всем миром… И заплакала: она не могла туда войти!

Проклятый забор! Даже кричать не имело смысла через такую высоту.

И вот когда она посмотрела вверх, намереваясь… уж не знаю — взлететь на этот совершенно гладкий забор, что ли… она увидела кнопку звонка. И, еще ревя, она рассмеялась от злости и радости.

Поднялась на мысочки. До звонка не хватало нескольких сантиметров… Подпрыгнула и вонзила палец в кнопку — словно хотела продавить эту кнопку насквозь. Оба сигнала ее должны были получиться хоть и недлинные, но такие… в общем, надо идти открывать.

Однако опять ни звука. Ветка вновь пришла в отчаяние: звонок, видимо, не работал. Эх!.. Со злости она ударила каблуком по калитке — брякнула щеколда.

Потом щеколда брякнула еще раз!

Калитка отворилась, и Ветка увидела браконьера-мальчишку. Некоторое время они смотрели друг на друга. Мальчишка — удивленно, а Ветка — затаившись.

— Мне нужно к твоему отцу, — сказала она наконец. Мальчишка был или одногодок, или немного старше ее.

Юный браконьер молча пропустил Ветку вперед. Он не испугался, не почувствовал никакой опасности. А какая может быть опасность от симпатичной девчонки — так он рассуждал несколько на старомодный лад. Может быть, еще и познакомимся… Жилось ему за этим забором довольно одиноко.

— А ты собаку?.. — спросила Ветка, оборачиваясь. Мальчишка улыбнулся, не отводя взгляда от Веткиного лица:

— Нету никакой собаки. Издохла. А это… оставили, чтобы лишнего народу не ходило.

«Лишнего народу… Надо же, какие замминистры!»

Они шли по дорожке к дому, и Ветка даже сквозь свою злость, даже если б очень хотела, не могла не оглядываться. Такой участок, наверно, и самому Мичурину не стыдно было бы показать. Все здесь росло, зеленело, тянулось по струнке, словно на параде. Среди этой образцовой жизни стоял дом. Весь крепкий, до последнего бревна. Такой еще лет сто простоит, не охнет. Стены матово отливали темно-коричневой масляной краской, а наличники были голубые. В этом диковатом сочетании тоже была какая-то своя особая добротность. Сверху шиферная крыша и кирпично-красная труба, из которой должна была выйти дымом стоящая в лесу береза с крестом…

В принципе здесь ничего плохого нет, что люди живут хорошо, — так объяснила себе Ветка. А сама не могла остановить злость. И мальчишке этому, браконьеру, нечего на нее смотреть столь выразительными глазами.

Между тем юный браконьер подвел ее к лавочке и довольно приветливо, хоть и не очень уклюже, предложил сесть. Лавочка, надо признать, было чудо как хороша. Ее обнимал огромный куст сирени. На таких лавочках особенно спокойно сидеть по вечерам, при закате солнца. А сейчас именно то самое время и наступало.

Из дому вышел браконьер-мужчина. Он внимательно посмотрел на Ветку… Он стоял. Что же оставалось сделать Ветке? Тоже пришлось встать. И, по-видимому, еще поздороваться.

Она молчала.

И браконьер не здоровался. Еле заметной быстрой гримасой изобразил на лице, что он, взрослый, недоволен девочкой Веткой. Потом спросил вполне нейтрально:

— Ты от Николая Васильича?

Ветка молчала, примериваясь, как бы начать разговор. Надо ли объяснять, что сердце ее скакало, мечтая прыгнуть в пятки.

— Ты из библиотеки?

— Я из леса!

— А?!

— Я видела, как вы разорили муравейник. И поэтому я пришла сюда!

Взрослый браконьер поднял брови и отступил на полшага. Как бы покачнулся. В первую минуту он… ну не то чтоб сильно струхнул, а все же был, так сказать, обеспокоен. Прикидывал: может, ему лучше сказать, что он ничего в своем поступке дурного не видит, и вообще он готов… Но быстро взял себя в руки. Подумаешь, преступление — принес из лесу три кило трухи, по которой ползают какие-то насекомые… Да пойдите-ка вон!

Ветка тоже заметила, что браконьер испугался. И ей бы использовать этот шанс для дальнейшего наступления. Однако… Ведь перед ней был все-таки взрослый. И еще другое, может быть даже более важное.

Великий шахматист прошлого Стейниц рассказывал, что ему частенько мешала побеждать полуразгромленного противника именно его «полуразгромленность». И подсознательно своими не самыми сильными ходами он как бы помогал противнику прийти в себя.

Стейниц говорил, что большому игроку надо выживать из себя это.

Может, игроку и действительно надо.

Но если присмотреться, есть в этом чувстве что-то по- настоящему интеллигентное, благородное. Хотя и в ущерб себе. Да что ж из того! Благородство на то и существует, чтобы не искать выгод.

Ветка, воспитанная в издревле существующем демократическом духе московских дворов, твердо знала, что драка только до первой крови и лежачего не бьют.

По наивности своей она приняла дрогнувшего браконьера за «лежачего». Ей бы развить успех, вывести его на чистую воду. А Ветка стала рассказывать ему, как муравьи полезны, сколько килограммов они разных гусениц съедают — такое, мол, и птицам не снилось. То есть Ветка «взывала к браконьерской совести»: вот она ему сейчас объяснит, а он скажет, что никогда больше в жизни не будет разорять муравейников и отдавать своим идиотским рыбкам муравьиные яйца.

При этом Ветка существенно привирала — во-первых, потому, что стремилась живописать как можно более разительную картину, а во-вторых, потому, что плохо слушала в свое время Жанну Николаевну.

Браконьер, видимо, почувствовал это. И Ветка поняла, что он это почувствовал… Эх, не туда куда-то она запоролась!

— Вот хорошо, что ты мне рассказала, — прервал он ее наконец дружеским и радостным голосом. — А то у меня жена их боится, говорит: они ползают… Теперь растолкую, какие они полезные. Как-нибудь перетерпит, верно?

Ветка смотрела на него непонимающими глазами.

— И насчет рыбок ты меня зря… подозреваешь. — Он улыбнулся. — Муравьи действительно твари очень хорошие. Разве я их стану так глупо губить! Ну-ка идем…

Он пошел по узенькой ровной дорожке между грядами. И Ветка невольно пошла за ним. На застекленной терраске с другой стороны дома стоял браконьер-мальчишка и в открытое окно с интересом следил за ними.

— Ты меня за кого принимаешь-то? За браконьера, что ли? — спросил браконьер с великой обиженностью. — Вот он, твой муравейник, никто его зорить не собирался. Я его только переселил!

И действительно. На аккуратно отведенном месте лежал небольшой муравьиный холмик — тот самый, бывший лесной. И даже очень ровненький. Как видно, браконьеры хотели, чтоб муравьи скорее прижились. А те бегали по хвоистой куче, пытаясь сообразить, что же произошло. Многие из них тащили в «зубах» продолговатые белые яички.

— Ну вот, видишь? — сказал браконьер даже как бы с некоторой гордостью.

— А зачем вы это сделали?

— Хм…

Тут браконьер тоже допустил ошибку. Ему показалось, что Ветка полностью покорена. И ему самым житейским образом захотелось похвалиться своей сметливостью.

— О переселении-то муравейников я еще по телевизору видел. В другие районы переселяют, даже в другие страны… Птицы, они тоже поедают насекомых — дай-дай! Я наблюдал. Но птицы только по сезону. Весной они птенцов кормят — стараются, это правильно. Но потом-то они уже нерадивые, а то и совсем в лес усвистели… сад без охраны… Другое дело эти. Всегда здесь. Всегда работают. Смотри, а? Двигаются! — Это он выговорил с каким-то особым восхищением и в то же время ненавистью. — Жрать охота. Им без конца жрать охота!

Была у него такая манера. Он уже не Ветке говорил, а словно самому себе. И жутковато ей сделалось. Нет, не по-настоящему, конечно, а все-таки жутковато.

И в то же время она смотрела на него с огромным изумлением, на этого действительно не браконьера?.. А кого же тогда? Ветка и слова такого не знала. Она хотела ему объяснить, что это же нехорошо. Ведь в лесу они для всех, для целого леса, а здесь, на участке, только для него одного, словно рабы в Риме. Неужели он этого не понимает — этой простой вещи?!

Но чуяла Ветка, что он не такой наивненький, что он всё понимает, только прикидывается. Но и она теперь не была такой наивненькой. И очень смутно подумалось ей, что, возможно, кое-кого надо лупить не до первой крови, а гораздо больше!

— Как же вам не стыдно наш лес грабить?

— «Наш, ваш»… — Голос его и лицо приобрели совсем иные оттенки. — Видишь, как ты ничего не понимаешь-то… Наш-ваш… Он такой же и мой! А если я в лесу ежонка, не дай бог, поймаю, ты что, тоже за мной с ружьем погонишься? Или я воздуха лесного захотел дыхнуть — тоже наш-ваш?.. Вон же, — он указал на муравейник, — живут, бегают. Я их не убиваю. Чего тебе надо?

— Был бы такой насос, вы бы и воздух из леса к себе перекачали!

— Ну, знаешь что, милая девочка! Не забывайся. Я тебя постарше и по возрасту, и по… — Он постучал себе пальцем по виску. — Не забывайся!

— Старше! — сказала Ветка презрительно. — Да хоть вы мамонтом будьте, я вас уважать не собираюсь!

Она, конечно, слегка пользовалась тем, что она девчонка и ее нельзя тряхануть как следует.

— Уважа-ать? — он засмеялся. — А я тебя и видеть-то не хочу. Приперлась, понимаешь, на чужой участок…

— Калитку бы вашу забить покрепче и забор раза в три-четыре повыше, чтобы вы сидели на своем капиталистическом участке и в нашу жизнь бы вообще не выходили!

Ветка увидела, как он весь аж побледнел, а мальчишка все слушал, стоя у окна.

— Ничего-ничего! Вы еще не такое от меня услышите!

То она все говорила, глядя куда-то немного вбок. А теперь прямо навела свои глаза на него.

— Вы же боитесь! Я сразу увидала… Вот я, например, могу все про себя сказать. Пионерлагерь «Маяк», второй отряд, Иветта Снегирева. А вы? Ну скажите!.. Вы потому и трус, что вы нечестный.

Он молчал, он даже как следует не мог притвориться, что ему будто неохота ей отвечать.

Но и Ветка была на пределе человеческих возможностей. Ни слова больше не говоря, она пошла назад по аккуратной дорожке меж гряд. Честные муравьи продолжали бегать, помаленьку разбираясь в кошмаре, который с ними произошел. Ветка чувствовала, что если она так уйдет, это будет предательство по отношению к ним.

Перед домом она остановилась, сказала мальчишке, который приклеенно стоял у окна. Мальчишке-то она была теперь в состоянии сказать что угодно.

— Имейте в виду, — сказала она, — если ещё хоть один муравейник пропадет, отвечать будете вы. И если вы этот муравейник погубите для заметания следов… мы проверим! И вы отвечаете за этот муравейник!

Чтоб муравьи были тут не рабами, а как бы посольством «Маяка» на этой вражеской территории.

Она прошла мимо цветущих овощей и деревьев, открыла калитку и с удовольствием закрыла её. Оказалась на воле, где трава росла по-нормальному и все росло по-нормальному, а не по-сумасшедшему на благо эксплуататоров.

В душе у Ветки были одновременно победа и грусть…

Она гордилась собой — это бесспорно. И она была поражена, что есть такие люди… Она как бы знала об этом и в то же время не знала. Что они так просты и так близко от ее жизни.

И еще она понимала, но не словами, а душой, что эта ее победа не окончательная, а лишь маленькое сражение, где ей удалось потеснить врага. И если б Ветка только знала, что в таких сражениях и пройдет вся ее жизнь!


Браконьерский мальчишка догнал ее у самого моста. Сейчас он выглядел широкоплечим и высоким — пожалуй, таким же, как Лебедев. В плечах даже и покрепче. Это рядом со своим отцом он казался таким забитым.

У мальчишки были серые, широко посаженные глаза, что является будто бы признаком добродушия. Но ведь это всего лишь внешность! Хотя у него была действительно положительная черта — ему с первого взгляда понравилась Ветка. Да и то надо еще проверить!

К счастью, она не успела испугаться — оглянулась, когда мальчишка уже подбегал, и он сразу произнес:

— Просто мне велели тебя проводить, — и протянул по-рыночному свернутый фунтик с очень крупной малиной, которая была удивительно… малинового цвета.

Ветка хотела сразу выбросить этот кулек в Переплюйку. Но не бросила, посмотрев на мальчишку. Заменила на более мягкое наказание. Спросила:

— Взятка?

— Да, взятка, — сказал мальчишка. Он вытряхнул на ладонь хорошую горку ягод и не спеша кинул их в воду… Тут надо заметить, это был для него не простой и далеко не обычный шаг. Но в некоторые моменты люди бывают удивительно чутки… Так странно получилось, словно он подслушал ее мысли.

Хотя сказала Ветка, естественно, совсем другое:

— Знаешь что, ты чужим-то не распоряжайся! — и улыбнулась.

Потом взяла в рот ягоду — ведь ягоды были ни в чем не виноваты…

Городской девочке Ветке такой малины не доставалось, наверное, никогда! Ее бессмысленно здесь описывать. Ее надо попробовать, спелую, прямо с куста, малину сорта «новость Кузьмина». Она была сладкая и острая. Она было полна аромата и словно радовалась тому, что вы ее съели…

Лагерь заждался Ветку. Однако и не хотелось есть это чудо на ходу. Прислонившись спиной к перилам, Ветка роняла малинины в рот. Она не видела здесь никакого предательства. Такая малина предательством быть не могла.

— Иветта…

Ветка невольно рассмеялась — настолько она не привыкла к своему полному имени.

— Да нет, меня так не зовут. Это у меня так будет в паспорте написано. А меня зовут Вета или Ветка.

— А меня — Володя…

Он совершенно не знал, чем бы ее прельстить. Он даже хотел было сказать, что отнесет муравейник назад. Но это было выше его сил, как выше Веткиных сил было войти на участок, который охраняло объявление про злую собаку.

Ягоды были еще не съедены. Но их оставалось уже меньше одной трети. Мальчишка следил за Веткиной рукой и за Веткиными губами и проклинал себя, что выкинул такую большую горсть. Сейчас вот она съест последнюю малинину и скажет, чтобы он катился отсюда на свой капиталистический участок.

А Ветка и сама не знала, что ей делать с этим мальчишкой. Но пока еще в фунтике оставалась малина, можно было не заглядывать в будущее, а просто надеяться, что оно светло и прекрасно…


ОДНАЖДЫ

(Заключение)


Осенью в «Маяке» наступает удивительная тишина. Деревянные легкие домики не годятся для жилья. Не устроишь тут ни зимнего санатория, ни лыжной турбазы.

Лес словно бы еще приближается к «Маяку». Летят со звоном березовые желтые листья. Тишина, никого. Первыми это понимают осенние и зимние птицы — синички, снегири. Да они и не знают никакого «Маяка», кроме тишайшего, кроме уснувшего. За ними и вороны, и трусливые красавицы сороки.

А воробьи, наоборот, снимаются и пропадают разом, крылатые собачонки. Им без людей тут делать нечего — и неинтересно, и голодно. Разлетаются по окрестным поселкам, по железнодорожным станциям. Иные счастливцы ухитряются проникнуть под крышу «Птички».

Летят листья, качаются ветки, плывут темные облака, идет дождик. И никто не видит этой красоты.

Сейчас вторник. А может, среда. Для покинутого «Маяка» это все мертвые звуки. А для деревьев, для птиц, для облаков и тем более.

Или нет? Или они все же чего-то ждут?

Да, действительно ждут, это становится ясно, едва приходит воскресенье. Но неужели деревья и покинутый лагерь различают дни недели?

Нет, конечно.

И в то же время — да!

Просто удивительно, до чего бывшее пустынное место становится живым, когда сюда приходит человек… Это случается не каждое воскресенье. Но все же случается, и далеко не всякий лагерь может похвастаться таким.

Ранним утром из разных концов Москвы, разными маршрутами и разным транспортом, но все в одно место отправляются несколько человек. Обычно без всяких предварительных сговоров.

И вот часиков в двенадцать (на поезде все-таки дорога не близкая) здесь появляются некоторые хорошо известные дружине «Маяка» — а нам по этой книжке, — появляются некоторые личности. То вдруг Алька Лимонов и Маша Богоявленская. То Ветка и Жека Таран с Захаром. То Яна Алова и Савелов с Осиповым.

Такие вот сочетания для летнего «Маяка» вроде бы совсем не подходящие. Все же разные отряды, правда?

Сперва ребята еще как-то дичатся, друг друга стесняются. Например, Ветка и Вадим Купцов… А потом, когда время приближается к бутербродам и тонизирующему напитку «Байкал» — чего ж одному сидеть? Тут и кусок-то в горло не полезет…

И все они — одна компания: и Таран с Машей Богоявленской, и Ветка с Яной.

И еще. Летом редкому человеку, хоть раз в три месяца, не приходила в голову такая мысль: «Эх! Смотаться бы, рвануть сейчас отсюда куда-нибудь в лес, в дебри, по переплюйскому оврагу…» Наверное, даже самым опытным ветеранам она приходила.

И вот теперь ты здесь. Вольнее вольного. Ну, беги! А собственно, даже не беги — бреди куда душе угодно… Не бредется, не бежится. Охота побыть именно среди этих синих домиков. Они тебе зимой, когда уж никак сюда не выберешься, они тебе еще не раз привидятся или приснятся.


Часов около двух по шоссе за синим забором спешит знакомый «пожарный» «Запорожец». Он довольно-таки осторожно спешит, потому что Олег Семенович вовсе не такой уж классный водитель.

Он открывает ворота. Все лагерные ключи хранятся у него на службе в сейфе бряцающей килограммовой связкой с осени до весны… А ребята, которые приехали сегодня в «Маяк», стоят, улыбаясь, на конце асфальтовой дорожки у Замка покаяния.

Он вылезает из своего «пожарного», их начальник… Хотя сейчас никакой он им не начальник. И он это понимает в первую очередь. Спрашивает:

— Ну, как у вас тут дела?

Словно они-то и есть хозяева, а он просто приезжий.

Олег Семенович обходит территорию. Но не как мороз-воевода — тот важно «дозором обходит владенья свои». А начальник, вернее всего, обходит дозором свои воспоминания.

Идет и о чем-то вроде бы разговаривает с Захаром. А сам вспоминает. У него за десять здешних лет накопилось что вспомнить: десять июней, десять июлей, десять августов…

Они приходят в самый дальний угол «Маяка». Здесь стоит большой сарай. Единственный, кажется, в «Маяке» не синего цвета. Олег Семенович отмыкает висячий замок. В полумраке виднеются лопаты, метлы, грабли. Начальник берет метлу, за ним — и его малочисленный отряд. Они снова идут по лагерю, обметают лавочки, крылечки отрядных домов.

Есть в этой добровольной и приятной работе что-то от бассейна Михаила Сергеевича…

А лавочки и крылечки так заметно и красиво синеют под бледным осенним небом.

Потом они садятся где-нибудь на крыльце, обычно у Замка покаяния. Дни еще долги, еще длиннее ночи.

— Расскажите, Олег Семенович…

Он умеет рассказывать. Да и много всего было. Когда тебе под пятьдесят… Это только мальчишкам кажется, что ты стар. Нет, ты не стар, но, как говорится, жизнь уже сделана. Вот осталось только докторскую… начать да кончить.

Он знает: сегодня вечером ему хорошо будет работаться — в тишине, при лампе. Зажжет сигарету, откроет свои странички. Он смотрит на Янку, на Жеку Тарана, на сутуловатого и серьезного Грошева. Люди все непростые. А в «Маяке» и не бывает «простых людей». Тем более среди ветеранов.

Кто-то изрек однажды: «С каждым говорю на его языке». Начальник не любил этого мудрого совета и с каждым говорил на своем собственном языке. Так он поступил и сейчас.

Наверное, он говорил взрословато. Жека, например, понял далеко не все. Но его незаметно и глубоко трогал тон Олега Семеновича — спокойный, грустный. Хотя говорил он, то и дело улыбаясь.

Какой-то уважительный тон…

И хотелось самому быть таким…

На этом и кончается книга. На том, как Жека Таран слушает Олега Семеновича.

А в «Маяке» все заметнее вечереет…







Лето с капитаном Грантом

1.

ВСЕ НАЧАЛОСЬ ТАК…


— Это кошмар, — сказала мама, положив трубку. — В понедельник у них начинают капитальный ремонт.

— Предупреждение, — сказал Николай Озеров. — Судья показывает Хидиятуллину желтую карточку.

— Черт знает что! — сказал папа и стукнул кулаком по ручке кресла.

В принципе папино «черт знает что» могло с равным успехом относиться и к ремонту, и к судье, но мама иллюзий на этот счет не питала.

— Ты хоть слышишь, что я тебе говорю? — ядовито поинтересовалась она.

— Конечно, слышу, — с готовностью отозвался папа, не отрывая взгляда от экрана. — У твоих родителей начинается капитальный ремонт.

— Гол! — сказал Озеров.

— Ну вот, — сказал папа, — упустили Беланова. — И посмотрел на маму так, как будто это она упустила Беланова.

— А по-моему, не слышишь, — сказала мама и решительно выключила телевизор.

— Хорошо, — обреченно согласился папа, — давай поговорим. Только я не понимаю, почему ремонт — это кошмар, если они последние два года ни о чем так не мечтали, как об этом ремонте, и почему об этом нельзя поговорить через пятнадцать минут.

— А потому, — не очень логично объяснила мама, — что капитальный ремонт — это замена всей сантехники и отопления. И мама говорит, что отопление и Борьку одновременно она не выдержит. Его даже положить будет некуда.


Борькины бабушка с дедушкой живут в Одессе, на море. То есть на самом деле от их дома до пляжа надо целых восемь остановок на трамвае ехать, но это все равно считается, что на море. В каждые каникулы — и прошлые, и позапрошлые — Борька хотя бы на месяц летал в Одессу. Раньше он тоже летал, но только вместе с мамой, а последние два года — сам по себе. И сейчас тоже должен был, если бы не этот проклятый ремонт.

— Да-а, дела, — вздохнул папа. — Ну что ж, посидит в Москве.

— Исключено, — сказала мама. — Ребенок не должен проводить лето в городе.

Нельзя сказать, чтобы Борьке улыбалась перспектива торчать летом в Москве. Ребята все разъезжаются, даже мяч погонять не с кем. Только и остается, что в кино ходить, а одному и в кино скучно.

Но все-таки непонятно, почему это в конце мая ребенку в Москве нормально, а в июне уже — никак? Тем более что ребенок уже в восьмой класс перешел и в длину вымахал до метра семидесяти пяти. Папе это тоже не было понятно. Но мама сказала, что рост здесь ни при чем. Каменная душегубка, бешеное движение (как будто автомобилей летом становится в сто раз больше, а температура поднимается, как в Сахаре). И вообще это — аксиома. Прямо как две параллельные прямые, которые никогда не пересекаются.

— Ну, тогда бери отпуск и поезжай с ним куда-нибудь, — предложил папа.

— Ты же знаешь, что я сейчас не могу, — сказала мама.

— И я не могу, — сказал папа. — У меня эксперимент. Да и куда, собственно, ехать?

— Поговори завтра в профкоме, — сказала мама. — Может, еще можно приткнуть его в лагерь…

Так вот родители обсуждали Борькины каникулы — без Борьки. Как будто его тут и не было. Со взрослыми вообще такое случается. Только и слышишь: «ты уже взрослый парень», «да я в твои годы», «не маленький — сам должен решать», а доходит до серьезного дела, так и спросить забудут, словно ты не человек, а пустое место.

«Ну и пожалуйста», — обиделся Борька и сидел — рта не раскрывал. До тех пор, пока речь не зашла о лагере. Но тут уже не выдержал и твердо сказал:

— Не поеду.

Что он там, спрашивается, забыл, в лагере этом? В прошлом году он туда уже ездил — на третью смену, сразу после Одессы. У бабушки с дедушкой раздолье: сел на трамвай, уехал на море — и делай целый день что хочешь. Хочешь — купайся. Надоело (оказывается, когда полная свобода, то даже плавать в море может надоесть) — там можно тут же вылезти на здоровенный камень и ловить с него бычков. Или пойти и съесть мороженое. Или кино посмотреть, а потом опять вернуться на море. А в лагере бесконечные линейки, построения, в столовую — шагом марш, после обеда — тихий час, отбой. Нет, все это не для него. За территорию — ни-ни. Раз вылезли с ребятами через дырку в заборе, так потом на линейке объявляли, вожатый Игорь два дня лекции читал. А когда они с Сережкой Анчутиным в тихий час спустились по веревке из окна, то начальник лагеря позвонил папе в институт и вызвал его. «В такой ситуации я не могу брать на себя ответственность за вашего ребенка!» То есть спустился-то один Борька, Сережка собирался, но не успел, потому что

Борьку сразу поймали. И вызвали соответственно одного Борькиного папу.

— Взрослый парень, а ведешь себя как дошкольник! — кричал тогда папа. — У меня срочная работа, а я ее должен бросать и ехать с тобой разбираться! Ни ответственности, ни дисциплины…

А чего разбираться? Спальня-то была на втором этаже, оттуда не то что на веревке — просто так спрыгнуть можно. Борька уж не стал говорить, что они как раз и собирались спрыгнуть, а спуск на веревке был началом подготовки к прыжку… А насчет дисциплины… Им бы на работе такую дисциплину установить, как в этом лагере, тогда папа бы, наверное, по-другому заговорил. Сам он, между прочим, все время жалуется на пожарника, который не дает им в лаборатории чай кипятить. Отбирает электрочайники и даже грозится оштрафовать. А они новый купят — и опять за свое. И еще ругаются, что формализм. А тут сразу — «ответственность», «дисциплина»…

В общем, Борька все родителям выложил — и про то, почему он в лагерь не хочет и что он — человек, а не пустое место и имеет полное право голоса, тем более что речь идет о его собственных каникулах.

Совершенно неожиданно мама спорить не стала.

— Согласна, — сказала она, — имеешь. Давай свой голос.

И тут выяснилось, что право голоса — это еще не все. Нужно еще иметь, что сказать. Чего Борька не хотел — это он знал хорошо. А вот чего хотел…

Вот такой это получился неудачный день.

Одесса накрылась.

«Спартак» проиграл.

Что делать с каникулами — неизвестно.

В конце концов на семейном совете решили, что будут думать дальше — все вместе и каждый порознь.


Первой придумала мама.

— Хочешь поехать в туристический лагерь? — спросила она на следующий же вечер. — Палатки, походы, комары — романтика!

Борька всегда немного завидовал парням с рюкзаками и гитарами, бодро шагающим к вокзалу. Идут куда хотят, останавливаются где понравится. Дикая природа, рыбалка, грибы. А вечером звенит гитара, звучат песни, в горячей золе доходит печеная картошка… Идея была отличная. Но, чтобы не ронять марку, Борька не стал кричать «ура», а как можно небрежнее пожал плечами:

— Можно, конечно, и в турлагерь.

— «Можно, конечно», — передразнила мама. — Знаешь, как он называется? «Лагерь капитана Гранта»! Здорово, правда? Так я договариваюсь? — И не дожидаясь Борькиного ответа, мама схватилась за телефон.

— Здравствуйте, моя фамилия Лисовская. Это насчет моего сына вам вчера… Что? Ну конечно, мальчик спортивный… Обожает! Да он просто помешан на туризме!

— Послезавтра, — сказала мама, закончив разговор. — Лагерь уже выехал, но послезавтра инструктор оттуда будет в Москве. С ним и поедешь.

Инструктор — это Борьке понравилось. Как-то серьезнее звучит, чем пионервожатый. Но времени до послезавтра оставалось в обрез. А столько всего еще нужно было купить! Не теряя даром времени, он сел к столу и составил список самого необходимого:

1. Рюкзак.

2. Спальный мешок.

3. Палатка.

4. Гитара.

На этом фантазия у Борьки временно иссякла. Но он напряг память и вспомнил, что у виденных в электричках туристов к рюкзаку обязательно приторочен…

5. Котелок.

У мамы Борькин список должного восторга не вызвал.

— Палатки и спальные мешки там, к счастью, дают, — сказала она. — Твой папа еще не лауреат Нобелевской премии. Что дальше? Гитара?

Мама оторвала взгляд от бумажки и посмотрела на сына с нескрываемым интересом.

— Ты играешь на гитаре? Вот новость!

Еще во втором классе Борьку начали было учить музыке. Занятие это особого вдохновения у него не вызвало. Месяца три или четыре мама мучила Борьку, а Борька — преподавательницу, в конце концов было решено, что музыкального слуха у ребенка нет, и Борьку оставили в покое. Сам он так, правда, и не решил, есть у него слух или нет. Может, для пианино не было, а для гитары появится. Гитара — это ведь совсем другое дело!

— Научусь, — твердо сказал Борька. — Там наверняка кто-нибудь играет.

— Когда научишься, тогда и поговорим. — Мама была непреклонна, и гитара вылетела из списка вслед за спальником и палаткой. Вместо Борькиного мама составила в результате свой список, куда менее романтический. В него вошли: носки простые, носки шерстяные, майки, рубашки, свитер, куртка и многое, многое другое, о чем даже писать неинтересно. И еще туристские ботинки.

— А это еще зачем? — удивился Борька. — В кедах куда удобнее.

— Не знаю. Сказали, обязательно. И еще «Дету» от комаров и штормовку.

И как это Борька сам забыл про штормовку?! Без зеленой брезентовой куртки с капюшоном и турист не турист.

Ботинки заняли одну половину новенького рюкзака. Штаны, свитер, штормовка, майки, носки и прочее — другую. В последний момент мама вспомнила про миску, кружку и ложку. Их удалось запихнуть в карман рюкзака. Больше в него не мог бы влезть даже носовой платок. Так что в походе палатки, спальники и продукты придется, видимо, нести кому-то другому.

Ну все. Присели на дорожку. Сейчас мама скажет: «Смотри не простудись!» — и в путь. Это она говорит всегда, даже если Борька собирается в кино через дорогу.

— Смотри не простудись! — сказала мама.

В результате первого же шага, сделанного Борькой от дверей собственной квартиры, он шарахнул рюкзаком по лестничным перилам. Новенький котелок, притороченный к заднему клапану, непонятным образом отцепился от собственной дужки и поскакал вниз по лестнице.

Борька хотел было его догнать, но с рюкзаком не очень-то разгонишься. Так они и прыгали со ступеньки на ступеньку: впереди с ужасным грохотом котелок без дужки, а за ним Борька с рюкзаком.

Анна Михайловна из восьмой квартиры выглянула на шум и, увидев Борьку, возмущенно сказала:

— Не стыдно тебе? Ведь взрослый уже парень!

Борька хотел было ответить, что стыдно должно быть не ему, а тем, кто делает такие хлипкие дужки, но Анна Михайловна уже закрыла дверь. Борька сильным пинком отправил остановившийся наконец, но совершенно бесполезный теперь котелок в угол под лестницей, а сам отправился навстречу неведомой судьбе.


— Это даже хорошо, что так получилось, — сказал инструктор Коля, когда услышал про неприятность с котелком. И в самом деле хорошо. Автобус, в котором они с Борькой ехали, был забит до отказа. Борька сумел оседлать рюкзак, и можно было даже считать, что у него сидячее место. Колю зажали в тиски две женщины, на которых в сумме приходилось, по Борькиным подсчетам, семь сумок. Две с разных сторон упирались в Колю, одна, по виду самая тяжелая, стояла у него на ногах. Котелок в это пространство уже явно не вписался бы. Но, оказывается, Коля, сказав «это даже хорошо», имел в виду вовсе не дорогу в автобусе.

— Понимаешь, у нас в отряде двадцать человек. И у всех двадцати в походе отличный аппетит. Так что котлы берем соответствующих размеров. Ты ведь не собирался себе отдельные обеды варить, правда?

На лице у Коли было самое серьезное выражение. Но Борька сразу представил себе, как ржали бы ребята в лагере, увидев его с персональным котелком. До конца смены был бы посмешищем! Так что спасибо бракованной дужке.

А народу в автобусе все прибывало. Совершенно непонятно, как в него еще можно было войти, но еще непонятнее, как выходить. Тем более с таким рюкзачиной. Тем не менее выйти удалось. Правда, Борька чуть не вынес на рюкзаке чей-то пластиковый пакет, зацепившийся за карман, но владелица пакета в последний момент успела вернуть свое имущество.

— Может, давай я, — предложил Коля, показывая на рюкзак. Выражение лица у него было по-прежнему предельно серьезным, но Борька сразу догадался, что это проверка, и только улыбнулся в ответ: мы, мол, и сами с усами.

Узкая асфальтовая дорожка — двум автобусам на ней точно не разъехаться — вывела к пионерскому лагерю. Под здоровым щитом с надписью «Маяк» скучали два парня в галстуках и с красными повязками — дежурные. Интересно, почему пионерские лагеря всегда называются или «Маяк», или «Салют»? Два года назад, когда Борька после каникул первого сентября пришел в школу, Колька Агапов с Аликом Подошьяном из параллельного даже поспорили. Один говорит: «Я в «Маяке» отдыхал», и другой в ответ — я тоже в «Маяке». «Ты в каком отряде был?» — «В седьмом». — «Врешь ты все, это я был в седьмом, а тебя там не было».

Чуть до драки дело не дошло. А потом выяснилось, что от одного «Маяка» до другого — километров двести. Начали дальше считать, так оказалось, человек десять в «Маяках» были, и все — в разных. И еще шестеро — Борька в том числе — в «Салютах». От одного этого такая скучища, что ни в какой лагерь ехать не хочется. То ли дело название — «Лагерь капитана Гранта»…

Минут через десять дорога уперлась еще в один пионерский лагерь. Опять забор, ворота, парни с повязками. Ну так и есть — «Салют»! Цирк!

За «Салютом» дороги уже не было. Узкая тропа вела в поле, за которым расстилался густой ельник. Борька вопросительно посмотрел на Колю. А тот гостеприимным жестом показал на ворота «Салюта».

— Прошу. Приехали.

Вот уж действительно — приехали! А как же капитан Грант?


2. БУДЕМ ЗНАКОМЫ


На дощатых помостах выстроились в ряд брезентовые палатки. Армейские — Борька часто видел такие в передаче «Служу Советскому Союзу». Приземистое бревенчатое здание в стороне — столовая. Мачта с флагом. Яма для прыжков, турник. Рядом — стол для настольного тенниса и еще какое-то непонятное бревно на вкопанных в землю столбах. То есть оно вначале бревно, а другой, незакрепленный конец — тонюсенький.

Так выглядел лагерь капитана Гранта, в котором Борьке предстояло жить. Оказалось, что капитан Грант все-таки есть. Это бессменный, со дня основания лагеря, его начальник Грант Александрович Саркисян. На самом деле он, конечно, никакой не капитан, а просто Грант — это довольно популярное армянское имя. Но, услышав про Гранта, все сразу вспоминают знаменитый роман Жюля Верна. Поэтому так и стали называть — лагерь капитана Гранта. Все это Борьке рассказал инструктор Коля.

В принципе капитан Грант есть, но в данный исторический момент его не оказалось: уехал на базу «выбивать» недостающее снаряжение. Вместо него появился коротко стриженный коренастый парень в выцветшей штормовке.

— Познакомься, — представил его Коля, — твой командир. — А парню объяснил: — Решили новенького к тебе в отряд.

— Есть! — по-военному ответил коренастый, а Борьке протянул руку и буркнул: — Нестеров.

— Ну, устраивайтесь, а я пойду посмотрю, как на кухне дела, — сказал Коля.

— Есть! — опять рявкнул коренастый. А Борьке приказал: — Со мной.

Штормовка на командире Борьке понравилась. Борьке сразу захотелось, чтобы и его штормовка поскорей превратилась из темно-зеленой в такую же, как эта — выцветшую, порыжевшую на солнце. Посмотришь — и сразу понятно, что она вместе со своим владельцем повидала мир. А вот сам командир не очень понравился. Туристы — птицы вольные, а этот заладил, как в казарме, «есть», «со мной»… Командир словно прочитал его мысли и сказал, не оборачиваясь:

— Учти, у нас дисциплина.


Палатка, в которой Борьке предстояло жить, мало чем отличалась от комнаты в пионерском лагере. Только что стены брезентовые, а не кирпичные. А так все то же самое. Вешалка, тумбочки, аккуратно застеленные кровати, — правда, не железные с сеткой, как там, а раскладушки, но это ведь не имеет значения. Главное, стоит только посмотреть, как заправлена за матрац простыня, как идеально ровно уложено одеяло (а никакой не спальный мешок!), чтобы понять, что и в лагере капитана Гранта есть ежедневный утренний обход. «И оценки за уборку помещения наверняка ставят», — с грустью подумал Борька. В пионерском лагере больше тройки он никогда не получал. Но там поставили тройку — и ладно. А здесь?

Командир опять угадал:

— Учти, порядок у нас в палатке — образцовый.

С момента, как Борька приехал в лагерь, наверное, еще и полчаса не прошло. И вот за это время погода успела полностью поменяться. Пока они с Колей дошли до лагеря, Борька аж взмок — такая жарища была. А сейчас солнце скрылось за огромной черно-серой тучей, затянувшей все небо, поднявшийся ветер швырнул на стенку палатки горсть песка. А еще через минуту по брезенту глухо ударили первые капли дождя. Вслед за ними появились и Борькины соседи.

В пионерском лагере, где Борька отдыхал в прошлом году, было четырнадцать отрядов. А в лагере капитана Гранта — только два. Причем там было все понятно: в первом отряде — самые старшие — девятиклассники, в четырнадцатом — первоклашки. А какая система у капитана Гранта, Борька разобраться не мог. Взять хотя бы его соседей. Два Саши и Борис (командир оказался тезкой; вроде бы редкое имя, а сколько Борька на своем веку уже Борисов повстречал!) перешли, как и он, в восьмой, Витька — в седьмой, Денис — в девятый. И все — в одном отряде!

Саши были внешне очень похожи друг на друга. Борька в первый момент даже подумал, что они братья, но ведь не могут же обоих братьев звать Сашами. Одного из Саш Борька стал потом про себя называть «молчаливый» — он, даже знакомясь, не произнес ни слова, протянул руку и все, а второго — «Таганский», потому что о чем бы тот ни говорил, все равно обязательно начинал со слов: «А вот у нас на Таганке…»

— Ты как сюда попал? — спросил Борьку Саша Таганский.

— На автобусе, вместе с Колей приехал, — ответил Борька и нарвался на дружный смех.

Оказалось, что лагерь капитана Гранта — не обычный летний, куда купили родители путевку на работе и можно ехать, а туристического кружка, который работает при Доме пионеров. Оба Саши и Витька занимались у капитана Гранта с осени, ходили в тренировочные однодневные походы и даже большой зимний во время каникул; Борис Нестеров — тот в кружке вообще уже третий год, потому и командир; Денис хоть и пришел в кружок позже всех, в апреле, но все равно уже свой. А Борька — чужой, непонятно откуда взявшийся.

— Так как ты сюда попал? — переспросил Саша, когда ребята отсмеялись.

— Мама устроила, — ляпнул Борька.

— Поня-атно, — ехидно процедил Борис-командир.

Борька, конечно, и сам сообразил, что сморозил глупость, надо было придумать что-нибудь поумнее. Но какое, спрашивается, этому командиру дело? Попал и попал, его не спросил.

— Слушай, а тебе в палатке — не такой, конечно, а в походной — хоть раз приходилось ночевать? — поинтересовался Борис Нестеров.

— Естественно, — небрежно ответил Борька.

Строго между нами: не так уж это было и естественно.

На самом деле в палатке Борьке довелось спать пока что только один раз в жизни. И было это три недели назад, когда «крокодилы» устроили семейный выезд на лоно природы. «Крокодилами» с легкой Борькиной руки, а вернее сказать, с Борькиного языка, называют сотрудников из папиной лаборатории. В лаборатории — демократия, все дружат, все на «ты». Борька всех знает с детства и зовет «дядя Миша», «дядя Толя». А завлаба Геннадия Дмитриевича — дядя Гена. Всегда так называл. Но однажды, когда все они были у Борьки дома, папа вдруг услышал «дядя Гена», посмотрел на собственного начальника так, будто увидел его впервые в жизни, и сказал:

— А что, похож. И в самом деле, мужики, вылитый крокодил.

Дядя Гена потом отвел Борьку в сторону и попросил:

— Ты уж меня, старик, не зови дядей. Лучше просто Геннадий.

Борька стал его называть по имени-отчеству, но было уже поздно. Лабораторию теперь все в институте именуют «лабораторией крокодила Гены», а сотрудников ее — «крокодилами». Так и спрашивают: на овощную базу от «крокодилов» кто идет?

На берег Истры приехали восемь человек взрослых, двое детей и две собаки. «Жигуль» Геннадия Дмитриевича и «Запорожец» дяди Миши были перегружены так, что багажники у них проседали почти до земли. И все вместе — взрослые, дети, собаки и багаж — поместились в огромной иностранной палатке, скорее напоминавшей средних размеров дачу. В ней были три спальные комнаты, холл, по которому расхаживал не наклоняясь даже Борькин папа — самый высокий в лаборатории, и прихожая.

Борис Нестеров таких палаток, наверное, и не видел никогда. Но Борькин рассказ про нее на него никакого впечатления не произвел.

— Туфта это, а не палатка, — пренебрежительно махнул он рукой. — Я тебя про нормальную «серебрянку» спрашиваю.

Что такое «серебрянка», Борька не знал, и это, видимо, не сложно было прочитать по его лицу, потому что командир, не дожидаясь ответа, опять протянул свое:

— Поня-атно.

— А полосу ты бегал когда-нибудь? — спросил Витька.

Какую еще полосу? Полоса бывает бумажная, и тогда ее можно клеить, а никак не бегать. Бывает полоса неудач, в которую, кажется, Борька как раз попал. На границе бывает контрольно-следовая полоса, но она как раз затем и делается, чтобы по ней не бегали. И тут Борьку осенило: это же наколка! Как на флоте новичкам-салагам с серьезным видом предлагают принести швартовы или поднять ют, а потом выясняется, что ют — это вовсе не флаг, а часть корабля, а швартовы — канат, которым привязываются к пристани.

— Бегаю я только на длинные дистанции — пока не поймают, — ответил Борька, довольный, что на сей раз выкрутился.

— Я серьезно, — обиделся Витька.

— Поня-атно, — снова процедил Борис Нестеров. — Не видать нам «Мишек», как собственных ушей без зеркала.

И этим загадкам тоже нашлось объяснение.

Оказалось, что полоса препятствий — это вовсе даже не наколка, а такое туристское соревнование. В лагере оно проводится один раз в каждую смену. Участвовать должны все члены отряда — неважно, старые они или новые. И Борька, стало быть, команду ослабит. А победивший отряд получает специальный приз капитана Гранта — килограмм «Мишек». Вот, значит, о чем так беспокоится командир. Подумаешь! Да если на то пошло, купит ему Борька этих «Мишек» — мама «на всякий случай» дала ему с собой десять рублей.

«Не корову проигрываем», — вспомнил Борька любимую дяди-мишину присказку. Впервые он услышал ее года два назад, когда папа и Геннадий Дмитриевич почти «под сухую» разделали их с дядей Мишей в настольный хоккей, Борька тогда очень удивился: почему корову?

— Когда-то корова была самой большой ценностью, основой хозяйства, — объяснил дядя Миша. — Потерять корову значило все потерять. Потому так и говорили.

Ни у кого из Борькиных знакомых коровы не было. А вот выражение осталось. Борька и сам так часто говорил: «Не корову проигрываем».

Да и вообще, почему это из-за него отряд обязательно должен проиграть эту самую полосу препятствий? Может, наоборот, Борька им всем покажет!

Но все это пока Борьку не радовало: и командир с ефрейторскими замашками, и то, что лагерь оказался не просто так, а от кружка, и все всех, кроме Борьки, знали (он даже подумал, что, может, стоило ему поехать в старый лагерь, где никто не спрашивает про «серебрянку» и про то, откуда ты взялся), и загадочная полоса препятствий. А тут еще, как назло, дождь зарядил на полную катушку, так, что, пока добежали на ужин до столовой и обратно, Борька вымок до нитки.

Репродуктор, висевший на столбе прямо напротив их палатки, прохрипел Колиным голосом: «Внимание, внимание! Ввиду сильного дождя вечернее построение отменяется. Лагерь, отбой!» Значит, и здесь все то же самое: и построение, и отбой…

А дождь все стучал и стучал по брезенту, крупные капли с причмокиванием разбивались о поверхность образовавшейся у входа в палатку лужи. В нормальном лагере во время дождя можно хоть поиграть во что-нибудь или почитать на ночь. А тут лежи и слушай, как барабанят над тобой эти надоедливые капли. И спать совсем не хочется…


Кажется, с этой мыслью Борька и заснул. А проснулся от противного звука трубы и крика в мегафон: «Лагерь, па-адъ-ем! На зарядку!» Поваляться бы еще полчасика, но куда там! Парни вылетели с раскладушек, как из катапульты, — Борька такое только в кино про десантников видел. Раз — тренировочные штаны, два — кеды, три — откинут полог палатки. Первым, конечно, выскочил на улицу командир. Кстати, снаружи — солнце, только лужа у входа напоминала о вчерашнем дожде.

Тренировочный костюм у Борьки, естественно, был в рюкзаке. Пока доставал, все уже убежали. Нагнулся за кедами, и тут выяснилось, что от дождя осталась не только лужа. Дома мама всегда ругала его за то, что, ложась спать, он свои вещи не складывает аккуратно на стул, а швыряет куда попало. Борька каждый раз обещал, что будет складывать, и в тот же миг об этом забывал. Не нарочно, просто так получалось.

— Ты же с утра не забываешь штаны надеть, — сердилась мама, — а повесить почему-то забываешь.

Борька виновато молчал. Хотя, если задуматься, то прийти в школу без штанов никак нельзя последствия такой забывчивости легко себе представить. А вот где они будут лежать: на стуле, на столе или даже на шкафу — по большому счету все равно: никуда из комнаты не денутся.

Но вот оказалось — могут деться. Кеды, которые Борька, несомненно, снимал в палатке (не мог же он это делать на улице под проливным дождем!), вдруг странным образом оказались за ее пределами. Теперь они были до краев наполнены водой, а шнурки на них затянулись немыслимым, «мертвым» узлом, с которым, пожалуй, даже опытный морской волк бы не справился.

В тот момент, когда с помощью английской булавки Борька все-таки пытался распутать узел, в палатку, слегка прихрамывая, вошел высокий пожилой человек с горбатым носом и шапкой седых волос. Борька сразу догадался, что это и есть капитан Г рант.


3. РАЗ — КАРТОШКА, ДВА — КАРТОШКА…


— Почему не на зарядке? — строго спросил капитан Грант.

— Вот… — Борька растерянно показал на мокрые кеды.

Капитан Грант молча поднял вверх палец.

Еще вчера Борька выяснил, что в турлагере все на самообслуживании. Повар в столовой, правда, есть, но чистят картошку, режут хлеб, открывают консервы, накрывают на стол, моют посуду сами ребята. А в походе и готовят сами. В общем, работы хватает. Каждый день несколько человек назначаются на дежурство, или, как здесь говорят, в наряд. Ну а за нарушение дисциплины могут дать наряд вне очереди. Поднятый вверх палец как раз и означал объявление такого внеочередного наряда.

Но за что, спрашивается?! Разве Борька виноват, что на кедах затянулся такой узел? Не нарочно же он их, в самом деле, на дождь выставлял! А если бы не кеды, то Борька давно уже вместе со всеми делал зарядку… Наряд — это несправедливо!

Все это Борька изложил капитану Гранту. Тот поднял второй палец.

— За пререкания, — сказал он.

Борька уже открыл было рот, чтобы сказать, что он вовсе не пререкался, а пытался объяснить, как все получилось, но подумал и закрыл. Так, пожалуй, и третий наряд можно заработать!

— Молодец, быстро соображаешь, — улыбнулся вдруг капитан Грант и вышел из палатки.

А узел вдруг взял да и развязался сам собой. Что б ему пять минут назад это сделать!

Борька помчался на зарядку…

В первый день после зимних каникул он в этом году начал новую жизнь. Так и решил: с новой четверти — новая жизнь. В семь — подъем. Полчаса — хорошая силовая гимнастика, с гантелями и эспандером, причем вес гантелей будет постепенно увеличиваться, так, чтобы к концу года дойти до трехкилограммовых. Затем — холодный душ, пятнадцать минут на завтрак и пешком в школу. Через год Борька станет самым сильным в классе, а может, и в школе. Продержался он до четверга. А в четверг не услышал будильника. Мама была в ванной и тоже не услышала. Вообще, если честно, то Борька его, конечно, слышал сквозь сон, но решил, что еще минутку полежит. Какая, в конце концов, разница — тридцать минут на зарядку или двадцать девять? Дело ведь в сути, а не в формализме. А встал в двадцать пять восьмого. Когда мама заглянула в комнату, Борька размахивал гантелями и преувеличенно тяжело дышал. Ему и самому было бы сложно объяснить, зачем понадобилось прикидываться перед мамой. Ведь не она же его заставляла делать зарядку — сам решил! Наверное, именно поэтому: сам решил, а не делает, значит, никакой силы воли у человека нет. Но, с другой стороны, если разобраться, и без зарядки Борька себя чувствовал достаточно бодро… Так и пошло: Борька поднимался минут через двадцать после будильника и, минуя всю основную часть зарядки, хватался сразу за гантели — как раз к маминому появлению. А еще через неделю мама вдруг сказала: «Кого ты обманываешь? Лучше совсем не делать, чем так». Оказывается, Борькино громкое сопение ее не убедило. Но это значило еще и другое: хотя про зарядку он решил сам, мама все равно его контролировала! Борька обиделся и в знак протеста вообще перестал делать зарядку…

… — А теперь — отжимания, — скомандовал инструктор Коля.

Посмотреть — так все очень просто: лежишь себе на траве, раз — поднялся на руках, два — опустился, раз — поднялся, два — опустился… Но, отжавшись дважды, Борька понял, что хватит его от силы еще раза на два-три. И тогда все увидят, какой он слабак. А он не слабак на самом деле, просто еще форму не набрал, но этого же не объяснишь! Поэтому Борька пошел на маленькую хитрость. Когда отжимаешься, работают только руки и пресс. Ноги должны быть вытянуты, упор на носки. А Борька незаметно уперся коленями. Нагрузка сразу уменьшилась — так хоть сто раз можно отжаться. А со стороны кажется, что человек нормально работает. Только это Борька думал, что со стороны так кажется. Но когда поднял голову и увидел, что капитан Грант на него смотрит, то сразу понял: не кажется.

Капитан Грант подошел, и Борька решил: сейчас будет нотация. Или третий наряд. Но капитан Грант нотаций читать не стал, а мягко, пружинисто опустился рядом с ним на землю и начал отжиматься. По правилам — упор на носки, ноги прямые. И Борька тоже подобрался — что ему еще оставалось делать! Все уже поднялись, а они вдвоем на земле. Руки у Борьки устали, до упора не хотят разгибаться, зато ноги так и норовят согнуться. А капитан Грант качается, как автомат: раз-два, раз-два.

Семь раз еще Борька сумел отжаться. Последний уже совсем через силу, буквально извиваясь. Отжался — и понял, что просто рухнет сейчас на траву — на всеобщее посмешище. Но капитан Грант, к счастью, не заметил Борькиного состояния и в этот же самый момент остановился. Вскочил легко, как будто и не отжимался вовсе. А ему, между прочим (это Борьке еще вечером ребята успели рассказать), шестьдесят четыре года. А Борьке в августе четырнадцать будет. Вот так!

— Вот так! — сказал капитан Грант. — Это уже другое дело. Молодцом! — А потом наклонился к самому Борькиному уху и прошептал: — А на кухне все-таки придется поработать.

Напарником на кухню у Борьки был… Борис Нестеров.

Оказалось, капитан Грант влепил наряд и ему — «за то, что не обеспечил стопроцентного выхода отряда на зарядку».

— Я, между прочим, командир, а не нянька. Может, я тебе еще шнурочки завязывать должен? — кипятился Борис.

Борька промолчал. С одной стороны, он, если честно говорить, не очень огорчился, что командир заработал наряд вне очереди: раз уж он так любит военную дисциплину, пусть получает. Но с другой: что он, и в самом деле должен проверять, куда Борька кеды поставил? Впрочем, что Борька по этому поводу думал, не так уж и важно, в конце концов. Факт есть факт: после завтрака все разошлись по своим делам, а два Бориса отправились на кухню чистить картошку.

Вообще это занятие не самое плохое. Дома из всех дел Борька больше всего не любил вытирать пыль и выносить мусорное ведро. А посуду мыть или картошку чистить — пожалуйста. Даже интересно бывает — снять, например, шелуху не кусками, как все, а целиком. Если картошина нормальная, гладкая, то это, конечно, проще пареной репы. А если с пупырышками или загогулиной какой-нибудь — целое искусство.

На кухню Борька шел с легким сердцем.

— Давай на спор, — предложил он Борису, — у кого из десяти штук больше получится, чтобы целиком.

Тот только пальцем у виска покрутил.

— Проиграть боишься! — поддразнил его Борька.

Но дело оказалось не в проигрыше или выигрыше. Дома Борька чистил картошку на семью из трех человек. А точнее, двух с половиной, потому что папа всегда говорил, что мама ест, как кошка, а это даже еще меньше, чем полчеловека. Так что если на суп или борщ, то штук пять картошин; если жарить, то десяток. А в лагере сорок человек! Представляете, сколько они съедают картошки! Могли бы, между прочим, и поменьше. Борькина мама вообще говорит, что врачи рекомендуют устраивать разгрузочные дни. Ну а не хотят «разгружаться», так почему обязательно картошка? Вполне можно обойтись макаронами или вермишелью. Засыпаешь в кипяток — и никаких проблем. Это Борька — запросто.

Минут через двадцать охота соревноваться у него уже пропала, а ведро было заполнено едва на четверть. Через полчаса заныл большой палец, потом вся рука. До полного ведра было по-прежнему далеко.

— Грант Александрович, может, все же не стоило так вот сразу? — раздался за тонкой дощатой стенкой голос инструктора Коли. — Парень ведь новенький, порядков наших не знает.

Борька прислушался — несложно было догадаться, что речь идет о нем.

— А ты думаешь, ему «на новенького» жить легче будет? — ответил капитан Грант. — Нет уж, пусть сразу привыкает.

Значит, это он из педагогических соображений Борьку на кухню отправил. И не наказывал, а вроде как опекал. На фиг Борьке сдалась такая опека! Между прочим, педагогика говорит, что дети в каникулы должны отдыхать, а не картошку чистить.

— Ты чего застыл? — окликнул Борьку Борис. — Работай давай, до тренировки на полосе два часа осталось. Хотя, — он недовольно махнул рукой с ножом, — с тобой все равно проиграем.

— Ну, так и идите без меня, — обиделся Борька.

— И пошли бы, только капитан Грант не разрешит.

Понятно. Тоже, значит, чтобы Борька сразу стал «стареньким».

Но, между прочим, неизвестно, кто там и что проиграет на этой загадочной полосе, а картошки Борька в итоге начистил ничуть не меньше, чем Борис. Вот так-то.


4. А ЧТО У ВАС, РЕБЯТА, В РЮКЗАКАХ?


Все сорок человек стоят, выстроившись квадратом. Посередине — инструктор Коля с мегафоном в руках. В ногах у каждого лежит рюкзак. Пока пустой. А рядом — вещи, которые в нем необходимо разместить. Спальный мешок, одежда, сменная обувь, пакеты с крупами и мукой, банки с тушенкой, буханки хлеба, котелки и штыри от палаток… Занятия по укладке. Была такая старая загадка про то, как переправить на другой берег в одной лодке волка, козу и капусту… Вот и здесь нечто похожее.

— Внимание, — говорит Коля в мегафон, — напоминаю принцип укладки. На спину — самое мягкое. В середину — самое тяжелое, затем — самое хрупкое.

В арифметике есть такое правило: от перемены мест слагаемых сумма не меняется. Но в лагере капитана Гранта, как видно, арифметика не в почете. Ну, допустим, с мягким понятно. Но от того, пойдет ли вниз свитер, а наверх — пакет с мукой или, наоборот, вниз — мука, а наверх — свитер, рюкзак все равно ни легче, ни тяжелее не станет.

— Начали! — командует Коля.

Самое мягкое — это, естественно, спальный мешок. Он и должен ложиться на спину. Но у Борьки почему-то спальник становится комом и занимает весь рюкзак, да еще и край наружуторчит. Борька наваливается на рюкзак всем телом, вминает в него край спальника, запихивает ботинки и свитер. Пакет с мукой не выдерживает перегрузки и лопается. Нужно было, оказывается, засунуть его в целлофановый мешочек, тогда не страшно. А сейчас все содержимое пакета высыпается в рюкзак. Свитер, ботинки, спальник — все белое.

Борька во втором отряде оказался самым длинным и поэтому стоит на левом фланге. А рядом с ним — Оля, самая маленькая по росту в первом отряде. У нее необычная фамилия — Озерная. Оля уже все уложила и затянула шнурок. Рюкзак — как на картинке. Девчонки вообще большие аккуратистки. А сам Борька — человек не очень аккуратный. Он и тетрадок не любит, исписанных ровным, красивым почерком без помарок, хотя сдувать из таких тетрадок, конечно, удобнее, чем, скажем, у соседа по парте Тольки Гладышева, который сам не всегда понимает, что у него написано. И вообще, аккуратизм Борьку раздражает. Но смотреть, как Оля четко и сноровисто укладывала рюкзак, — одно удовольствие. Может быть, потому, что Борьке приятно смотреть и на саму Олю.

Раньше Борька на девчонок вообще особого внимания не обращал. Если бы они все были такие, как у них в доме Ирка из тридцать седьмой квартиры, то другое дело. Она и в прятки лучше всех ребят играла — ни за что не найдешь, и на пруд за троллейбусным парком с начала мая с ними купаться бегала, и таблички «С собаками не ходить», которые Анна Марковна понатыкала во дворе, вечером вместе с Борькой и еще одним парнем сдирала — не побоялась. А в классе девчонки только шушукаются да хихикают. И нарочно визжат, когда на перемене к ним близко подойдешь, даже если ты вовсе и не собирался их трогать. А когда у них дни рождения, обязательно устраивают танцы. Как будто без этого нельзя обойтись!

Но несмотря на все это, Борька в сентябре все же умудрился влюбиться в Нинку Гридневу. То есть он сначала об этом и сам не подозревал — просто возился на перемене все время там, где была Гриднева, и обязательно старался сделать так, чтобы тот, кого от толкал, отлетел в ее сторону или сам в нее врезался. Потом вдруг оказалось, что домой можно ходить и мимо Нинкиного дома. Правда, получалось чуть длиннее, но зато дорога интереснее. Но однажды по пути домой из школы Борька вдруг взял у нее сумку — Нинка уже год вместо портфеля ходила в школу с красивой сумкой с массой молний и надписью «Адидас» на боку. Борька взял сумку, прошел с ней несколько метров, и тут до него наконец дошло, что это значит. Он влюбился! С этим фактом оставалось только смириться. На следующий день Борька молча забрал Нинкину сумку у самых школьных дверей. А когда они дошли до подъезда, Нинка вдруг спросила:

— Слушай, Лисовский, а ты когда-нибудь целовался?

Вместо того чтобы достойно ответить на этот явно провокационный вопрос, Борька вдруг покраснел и невнятно забормотал что-то насчет домашнего задания по истории, в котором он не разобрался. Справедливости ради надо сказать, что историю Борька знал лучше всех в классе, и Нинка, конечно, знала, что домашних заданий по истории он отродясь не делал.

— Пойдем ко мне, я тебе сейчас объясню, — сказала Нинка Гриднева ангельским голоском. — Родителей как раз дома нет…

В последующие два часа они так усердно занимались историей, что у Борьки даже губы чуть припухли. Домой он шел ужасно гордый, чувствуя себя очень взрослым и знающим цену жизни человеком. А на следующий день в классе все девчонки дружно уставились на него с таким нескрываемым любопытством, что Борька понял: разболтала. С одной стороны, внимание было лестно, но с другой — стало абсолютно ясно, что человек Нинка ненадежный. И Борька ее быстро разлюбил. Конечно, это только так говорится — «быстро». На самом деле Борька страдал потом почти целую неделю. Но к концу четверти воспоминания о скоротечном романе выветрились у него из головы. И когда зимой Борька увидел на улице Гридневу и Алика Подошьяна с ее сумкой в руках, то никакой сердечной боли не почувствовал.

Но одно дело Нинка Гриднева: за семь лет учебы в одном классе в кого угодно можно влюбиться! А с Олей Озерной они пока и двух слов друг другу не сказали. Борька даже фамилию ее случайно услышал. Девчонка как девчонка. Волосы каштановые, в «конский хвост» закручены (Нинка так же ходила), роста маленького, а глазищи — в пол-лица. Но даже это, как говорится, еще не повод. А Борька подсознательно все время искал глазами Олю. Надо было с ней познакомиться, но как это сделать, Борька не знал.

Почему-то для того, чтобы заговорить с девчонкой, обязательно нужен какой-нибудь повод. Если бы это был парень, то никаких проблем. Взял и спросил, например: «Не знаешь, как вчера «Спартак сыграл?» — и все дела. Повода же у Борьки пока не было. Вот, скажем, если на тяжелом переходе она выбьется из сил, можно будет подойти и взять у нее рюкзак. Она, конечно, будет смущенно отказываться, но Борька небрежно скажет: «Ну что ты, мне же совсем не тяжело! Извини, что раньше не догадался». И уйти с двумя рюкзаками вперед — самые сильные должны идти впереди. Тогда она сама найдет повод заговорить — у девчонок это всегда лучше получается.

— Ты не волнуйся, — вдруг повернулась к Борьке Оля. — Попробуй уложить его еще раз. Давай я тебе покажу.

Еще не хватало, чтобы она Борьку учила. Нет, такого начала знакомства Борька никак не ожидал. Он и сам собирался вытряхнуть содержимое из рюкзака и начать по новой, но сейчас из принципа сказал:

— Было бы чего волноваться… Как-нибудь без этого обойдусь.

— Обходись, пожалуйста. — Оля обиженно пожала плечами.

Вот и познакомились!

А переукладывать рюкзак Борьке все равно пришлось.

В середину квадрата вышел капитан Грант:

— Лагерь, слушай мою команду. Объявляю тренировочный поход. Головные уборы и туристские ботинки обязательны. Возвращение — к обеду.

Тоже поход называется! Как в анекдоте — от столба и до обеда.

— Маленькое дополнение. — Капитан Грант показал рукой в сторону командирской палатки. Около нее были штабелем сложены кирпичи. — По штуке на брата. Как говорил Суворов, «тяжело в учении — легко в бою».

— А на сестру?! — выкрикнула девчонка из Борькиного отряда.

— Насчет сестер команды не было, — ответил капитан Грант. И весело добавил: — Не женское это дело — кирпичи таскать!

За кирпичами выстроилась целая очередь. Можно подумать, на всех не хватит! Пока ребята разбирали кирпичи, Борька вел героическую борьбу со спальником. Наконец спальник капитулировал. Борька запихнул кеды, вещи, тушенку, которую инструктор Коля выдал дополнительно вместо пакета с мукой. Теперь кирпич — и вперед. Капитан Грант положил себе в рюкзак два кирпича.

— Нормативный вес рюкзака для вас — десять-двенадцать килограммов, — объявил Коля.

«Подумаешь! — решил Борька. — Люди на Северный полюс по шестьдесят тащат — и ничего. А тут — двенадцать до обеда. Уж тренироваться так тренироваться…»

Вытянувшись в цепочку, ребята шагали по лесной тропинке. Разговаривать на маршруте капитан Грант запретил — как он сказал, это сбивает дыхание. Так что все шли молча. На лужайке, буквально в шаге от тропы, земляника. Сразу три красные, спелые, вкусные ягоды. Как их, интересно, до Борьки никто не увидел? Ведь двадцать человек впереди прошагало! Он присел на корточки и отправил ягоды в рот. Вкуснотища! А вон еще! И еще! Двумя большими прыжками Борька вернулся на свое место в цепочке, потом опять нагнулся за земляничкой. Ослепли они все, что ли, или землянику не любят? А вон вылез почти на самую тропинку молоденький подберезовик. Из ранних. Такие грибы называют колосовиками. В начале июля они исчезнут, а потом появятся уже только в августе. Семейство маленьких лисичек расположилось прямо под ногами. На одну, и, конечно, самую крупную, кто-то умудрился наступить. Уцелевшие Борька выколупнул из земли и в это время заметил спрятавшиеся в нескольких метрах влево, под елкой, две сыроежки. С грибами так часто бывает — стоит нагнуться за одним, как тут же замечаешь другой. Так, глядишь, и на супчик наберется. Хотя какой, спрашивается, супчик нужен на сорок человек? Вот если бы вместо того, чтобы бессмысленно таскать кирпичи по лесу, пройтись сейчас всем по березняку… После того ливня — самые грибы.

Кстати, о кирпиче. Он каким-то образом переполз в угол рюкзака и теперь при каждом шаге бил Борьку под ребро. Странно, а ведь Борька его засовывал посередине… Видимо, когда нагибался за земляникой и грибами, кирпич и сместился. Шаг — удар, шаг — удар. Чувствительно. Да и весь рюкзак как-то скособочился — явно перетягивает влево. Что-то острое, судя по всему, край банки с тушенкой — уперлось в поясницу. Зачем, спрашивается, нужно было тащить ее с собой, если обедать все равно предстоит не в лесу, а в лагере?!

Идти становилось все тяжелее. То ли Коля что-то напутал, говоря про нормативы, то ли их грубо нарушили, но в рюкзаке у Борьки явно не двенадцать килограммов, а добрые двадцать. К тому же капитан Грант сказал, что на шестом километре будет привал, а они отмахали уже по меньшей мере десять.

— Идем полчаса, — объявил Коля.

Как полчаса?! Средняя скорость движения пешехода — пять километров в час. Это Борька еще в шестом классе по физике проходил. Значит, позади всего два с половиной, а до привала еще минимум полчаса? Кошмар. Борька весь взмок. На ногах не ботинки — гири. Вообще, зачем нужно было заставлять напяливать ботинки вместо кед? Это какое-то издевательство! Чтобы как-нибудь отвлечься, Борька начал считать шаги. Сорок три, сорок четыре, сорок пять… В руках уже давно ничего нет: Борька даже не заметил, как выбросил подберезовик и лисички. Внутри рюкзака летала тонна кирпичей. Сто пятьдесят пять, сто пятьдесят шесть… Шаг — удар, шаг — удар…

«Все, — подумал Борька, — больше не могу. Сейчас лягу на травку, и пусть они делают, что хотят. В конце концов, я сюда отдыхать приехал, а не кирпичи таскать».

Но где-то там впереди шагала Оля Озерная — самая маленькая и хрупкая в отряде. Оля, у которой Борька собирался на тяжелом переходе забрать рюкзак…

Триста двадцать один, триста двадцать два, триста двадцать три…

— Привал! — командует капитан Грант.

Рюкзак свалился в траву, Борька — рядом. Раскинуть руки, лечь и не двигаться. Но капитан Грант еще в лагере объявил: привал будет пятиминутным. Борька встал, вытряхнул все из рюкзака. На спину — самое мягкое, в середину — самое тяжелое, затем — самое хрупкое. Проверил лямки. Ну так и есть: одна короче другой. Борька подтянул ремень.

— Ну вот, теперь, кажется, порядок, — сказал оказавшийся вдруг рядом с ним капитан Грант.

Значит, он все Борькины мучения предвидел заранее, а сейчас хладнокровно за ним наблюдал?!

— Подъем! — крикнул капитан Грант.

Оказывается, от перестановки мест слагаемых сумма все-таки меняется. И десять килограммов (пусть даже двенадцать) — это вовсе не так тяжело. Когда из-за поворота показался лагерный забор, у Борьки было ощущение, что он может пройти весь маршрут еще разок.

— Второе дыхание открылось, — не то спросил, не то констатировал факт инструктор Коля.

Обед был съеден в один момент. Надо отдать должное — повариха в лагере отличная. Еще никогда в жизни Борьку так вкусно не кормили. Дома, например, он суп не очень любил есть. Если честно, то бывало даже такое, что мама отвернется, а Борька быстро выльет содержимое тарелки обратно в кастрюлю — вроде съел. Взрослые очень странные люди. Маме, например, невозможно объяснить, что супа Борька не хочет. «Первое нужно есть обязательно» — и точка. Ну почему обязательно? Кажется, Борька никому такого обязательства не давал. Нет, съешь и все. Вот и приходится иногда идти на крайние меры. А сейчас Борька даже не заметил, как полную миску навернул.

После обеда — тихий час. И это — как в пионерском лагере. Спрашивается, какие нормальные люди спят днем? Ну ладно малыши. У них режим, им положено. Но Борька уже, слава богу, не маленький.

Заснуть никто, естественно, и не пытался. Все улеглись на раскладушках — порядок есть порядок — и начали «травить» анекдоты. Но с какого-то момента в разговор вдруг включился неприятный, ноющий звук: з-зз-з-з.

— Так, — сказал Борис Нестеров, — кто последний заходил в палатку?

Все дружно повернулись в Борькину сторону. Полог! Борька забыл опустить полог палатки, и налетели комары. Если бы они только гудели, это полбеды, но комары, к сожалению, этим не ограничиваются.

— Июньские — самые злые, — почему-то мечтательным голосом произнес Витька.

— Подумаешь, — сказал Саша-Таганский. — Вот у нас на Таганке комары развелись — это да. Раз укусит — волдырь в полруки. И живут до декабря.

— С меня и этих хватает.

Это командир. Реплика была явно в Борькин адрес. «Тоже мне, — подумал Борька, — опытный турист, называется. Комаров испугался».

— Ладно вам, ребята, — примиряюще сказал Денис. — Делать нечего. Задраиваем полог и устраиваем послеобеденное сафари. Предлагаю на счет — кто больше перебьет комаров до конца тихого часа.

— Тогда счет уже пятнадцать-ноль, — подал вдруг голос Саша-молчаливый. И хлопнул себя по лбу. — Шестнадцать-ноль.

— Почему это ноль? — возмутился Витька. — Я тоже уже четырех убил.

Что «сафари» — охота на крупных животных в Африке, Витька не знал (он это потом у Борьки выяснил), но по количеству истребленных комаров занял в итоге первое место.

На некоторое время разговоры в палатке смолкли, слышны были только хлопки и бормотание: двадцать три… пятнадцать… двадцать четыре… Комариный гул постепенно превратился в писк уцелевших одиночек, а потом и вовсе затих.

А еще позднее Борис вдруг схватил Борьку за плечо и начал трясти:

— Подъем!

Оказывается, Борька все-таки заснул. А пора уже было отправляться на кухню — отрабатывать по второму наряду.


5. ПОЛОСА ПРЕПЯТСТВИЙ


— После завтрака — все на сбор пороха! — командует Борис.

— Все на сбор пороха! — одновременно с ним кричит командир первого отряда Леша Казаков.

В двенадцать — начало соревнований на полосе препятствий. Полоса — это полуторакилометровый кросс по сильнопересеченной местности. Кросс с тремя остановками. На первой — установка палатки, на второй — укладка рюкзака. А на третьей, самой важной, нужно развести костер и вскипятить на нем литр воды. Вот для костра оба отряда и идут собирать «порох». Естественно, не тот, с помощью которого стреляют ружья. «Порохом» называются самые маленькие сосновые веточки. Даже не веточки, а отростки от веточек длиной в ладошку и толщиной меньше карандаша. Без иголок — одно дерево, и обязательно сухое. Котелок с водой должен закипеть как можно быстрее — на счету каждая секунда. А эти веточки-отростки и в самом деле вспыхивают быстро, как настоящий порох. Но и сгорают тоже быстро. Поэтому пороха нужно много. Ребята из второго отряда уже наломали его огромную охапку, а Борис требует: еще, еще! Костровым на полосе будет он сам. На укладке рюкзака — Маринка Мыльникова, та самая девчонка, которая спрашивала у капитана Гранта насчет кирпичей «для сестер». А палатку будут ставить два Саши и Витька.

Когда на тренировке командир сказал Витьке и Сашам: «Главное на палатке — не выйти из полутора минут», Борька сперва подумал, что ослышался. До сих пор он только однажды видел, как собирают палатку. Было это во время того майского выезда на природу лаборатории «крокодилов». Гигантскую палатку, упакованную в три мешка разной величины, Геннадий Дмитриевич одолжил у своего знакомого. К палатке прилагалась инструкция по сборке. На норвежском языке. По-английски все «крокодилы» понимают. Во всяком случае, читают журналы по физике. Правда, с Борькой папа уже с прошлого года перестал заниматься. Сказал: «Школа ушла вперед» — и развел руками. Борькина мама учила немецкий, но сама всегда говорит, что это было давно и неправда. А норвежский не учил никто.

— Разберемся, — уверенно сказал дядя Миша. — Мы же, в конце концов, физики или кто?

И начал вытряхивать содержимое мешков на траву. С одним мешком разобрались быстро — в нем оказался тент от палатки. В другом была сама палатка. Не куб, не параллелепипед, не полушар, не конус. Борька даже сейчас не мог бы сказать, какой она была формы. А в тот момент, когда она еще не стояла, а лежала на траве, этого не мог бы сказать вообще никто. Даже не палатка, а огромный кусок оранжевой ткани немыслимой конфигурации с бесчисленными завязочками, дырочками со вставленными кольцами, клапанами. В третьем мешке лежали алюминиевые стойки. Длинные и короткие, прямые и изогнутые, с утолщениями и без них, раздельные и соединенные пружиной.

— Да-а, — почесал в затылке Геннадий Дмитриевич, — это вам, братцы, не науку двигать.

Борьке показалось, что первоначальный дядимишин энтузиазм тоже поубавился. По чертежу в инструкции можно было представить себе, как должна выглядеть палатка в законченном виде. Но для того, чтобы понять, как это делается, видимо, следовало в срочном порядке изучить норвежский язык. Геннадий Дмитриевич на всякий случай перевернул инструкцию вверх ногами и отложил в сторону.

— Придется прибегнуть к испытанному способу, — решил он. — Палатку будем собирать методом «научного тыка».

Следующие часа полтора «крокодилы» занимались тем, что наугад вставляли одна в другую стойки палатки и примеряли их к дырочкам с кольцами. Вместо каркаса у них выходили какие-то чудовищные конструкции. То предполагаемая задняя стенка оказывалась высотой метра в три, в то время как под переднюю нужно было заползать по-пластунски. То левый бок получался на метр короче правого.

Однако в конце концов «научный тык» сработал: в какой-то момент каркас вдруг как будто сам по себе собрался. Остальное было, как говорят футболисты, делом техники.

На сбор палатки у них тогда ушло около трех часов. Поэтому Борька так и удивился, услышав про полторы минуты. Но «серебрянку» собирают совсем по-другому.

Р-раз! Саша-молчаливый сдернул завязку и ногой раскатал палатку по земле. Два! Они вдвоем с Сашей-Таганским синхронно схватились за «конек» — верхушку палатки. Три! Растянули пол, и Витька на бегу воткнул в землю удерживающие пол колышки. Четыре! С колом-стойкой он нырнул внутрь палатки и тут же выскочил обратно. Кол фиксирует снаружи один из Саш.

Теперь — поставить вторую стойку, которую внатяг будет удерживать колышек с веревкой. Осталось растянуть боковины — и все: отряд может бежать дальше. Нет, еще, оказывается, не все. Кол-стойка стоит криво, от этого правая стенка перетянута, а на левой образовались складки. Ну какая разница! Не жить же в этой палатке! А даже если и жить, то что? Не на стенке же спать — на полу! А секунды уходят. Пока Витька и Саши, мешая друг другу от усердия, выравнивают палатку, первый отряд уже срывается и бежит дальше. Но иначе нельзя. За все недостатки, которые обнаружит придирчивая комиссия во главе с капитаном Грантом, будут начислены штрафные очки. А они равны уже не секундам — минутам. Ну, вот, кажется, теперь все в порядке. Вперед!

Три этапа — три остановки. Работают на них всего пять человек: трое устанавливают палатку, один разжигает костер, еще один укладывает рюкзак. Но кросс бегут все — весь отряд. И приниматься за установку палатки, укладку рюкзака и костер можно только тогда, когда на этап прибежит последний из отряда. Темп у второго отряда задает Денис. Он, оказывается, кроме туризма, фехтования и музыки занимается еще и легкой атлетикой. «Интересно, чем он не занимается?» — подумал Борька. Замыкающим бежит Борис Нестеров. Отстающему достаточно только взглянуть на выражение его лица, чтобы ощутить в себе дополнительные силы.

Есть второй этап! На него оба отряда приходят одновременно. И уходят тоже — рюкзаки девчонки уложили секунда в секунду.

Теперь — костер. Точнее, два костра. С утра у каждой охапки «пороха» был оставлен дежурный. Мало ли что, вдруг возьмут соперники и утащат половину твоей охапки себе. Это, конечно, неспортивно, и никто не слышал, чтобы такое когда-нибудь случалось, но осторожность не помешает. Капитану Гранту эти дежурства явно не по душе. Но командиры отрядов в один голос заявили, что дежурные выставлены исключительно для охраны «пороха» от посторонних. Полоса-то не на территории лагеря! Вдруг кто-нибудь захочет костерок развести — благо дрова под рукой? И что тогда?

В версию с посторонними капитан Грант, кажется, не очень поверил, но промолчал. Дежурные остались.

Заранее заготовлен не только «порох» — вбиты рогульки, поставлена перекладина. Не очень высоко и не слишком низко. Так, как нужно. Котелки заполняет водой комиссия — точно по литровой банке. Больше будет воды, значит, дольше нужно ее кипятить.

Разжигать костер можно только от спички — никаких свернутых в трубочку газет или салфеток. В любую погоду — в солнечную, как сегодня, и в проливной дождь. Борис Нестеров говорит, что соревнования на полосе препятствий проводятся даже в ливень. Настоящий турист с помощью коробка спичек должен уметь развести костер в любом месте и в любых условиях. Мало того, с помощью одной спички. За каждую лишнюю использованную при разжигании огня спичку также начисляется штрафное очко.

Борис зажигает с первой спички. Тоненький пучок «пороха» вспыхнул у него в руках. Дав ему как следует разгореться, Борис опустил пучок на землю, а сверху крестом уложил другой — чуть побольше. Потом следующий — еще чуть-чуть больше. Здесь нельзя ошибиться. Положишь мало — костер будет медленно набирать силу, потеряешь время. Бросишь много — можешь загасить, задушить слабенькое еще пламя, и тогда начинай все сначала, а значит, тоже теряй время и к тому же зарабатывай штрафные очки. Но Борька — опытный костровой. Он кладет в самый раз. Пламя разгорается все сильнее. Теперь уже можно подбрасывать сколько душе угодно — не загасишь. Со дна котелка поднимаются первые пузырики. Значит, скоро. Борька оглянулся назад. У первого отряда огонь тоже полыхает вовсю. Ну, давай же, Боренька, скорей! Еще полчаса назад Борька ни за что бы не поверил, что будет так переживать за своего командира. Есть! Пошли, захлюпали вовсю пузыри в котелке.

Готово! Теперь быстро загасить костер, чтобы ни одной искорки, ни одной тлеющей веточки не оставалось — и к финишу. Тропинка вела вниз, в глубокий овраг. Бежавший впереди Денис обернулся к Борьке: «Пошел!»

Теперь настал Борькин черед — он занял место лидера. После спуска — подъем, во время которого нужно преодолеть примерно метровый обрыв. Карабкаться по нему каждому, цепляясь руками за траву, — жуткая потеря темпа. И здесь второй отряд решил использовать, выражаясь языком футболистов, «домашнюю заготовку». Расчет, державшийся от соперников в глубоком секрете, был на Борькин длинный рост. Борька на ходу накинул капюшон штормовки и стал под обрывом на четвереньки. Бегущий вторым Денис с ходу прыгнул ему на спину, а с нее вверх, на уступ. За ним Маринка, Витька, Сашка-молчаливый… Впрочем, Борьке было не видно, кто прыгает. Он только считал про себя прыжки. В отряде двадцать человек, значит, девятнадцать прыжков. После девятнадцатого ботинка, наступившего на спину, Борька выпрямился, сдернул капюшон, чтобы он больше не мешал. Борис и Сашка-Таганский выдернули его за руки вверх. Еще двести метров — и все, финиш! Борька бежал теперь предпоследним, перед Борисом Нестеровым. Есть! Победа! Командир финишировал секунд на пятнадцать раньше замыкающего из первого отряда. Секундомер фиксировал: на тринадцать. Ну да это все равно. Впрочем, окончательный результат станет известен только после того, как свои выводы сообщит комиссия. Отряды, теперь уже вперемешку и не спеша, двинулись по маршруту обратно. За палатку у второго отряда пятерка. Не зря тогда время теряли. По костру тоже замечаний нет. Остались рюкзаки… Борька уже издали увидел, что на спине Маринкиного рюкзака что-то топорщится. Так и есть, консервная банка.

— Тройка! — объявляет капитан Грант.

Два штрафных очка по 10 секунд каждое.

Теперь рюкзак первого отряда. Еще есть шанс: вдруг и у них что-то не так. С одной стороны, Борьке очень хотелось, чтобы этот шанс сработал. Но с другой… С другой стороны, в первом отряде рюкзак укладывала Оля Озерная… Борька решил не мучиться сомнениями и положиться на судьбу. А судьба в лице капитана Гранта оценила Олин рюкзак на «пятерку». Главный приз — килограмм «Мишек» — достался первому отряду.

Если бы Борька был в первом отряде, он бы Олю сейчас тоже качал. Ну а если бы не эта бестолковая Маринка Мыльникова, то качали бы сейчас Борьку — в конце концов, его «домашняя заготовка» отлично сработала.

— Эх, ты! — Борька вложил во взгляд, которым он окинул Маринку, всю силу своего презрения.

— Подумаешь, — сказала Маринка. — «Мишек» можно и в магазине купить. Хоть два кило!

Всего два дня назад у Борьки на языке вертелась точно такая же фраза. Но это было целых два дня назад!

Купить, конечно, можно. Но только это будут уже совсем другие «Мишки»!

На тропинке, ведущей в лагерь, Борьку догнала Оля Озерная.

— Хочешь? — Она протянула ему на ладони уже развернутую конфету.

— Спасибо! — Борька губами взял «Мишку» с руки и с набитым ртом сказал:

— Но только учти: в следующий раз я угощаю.


6. ВЕСЕЛЫЙ ПОЕЗД


Хорошее дело дорога! Стучат колеса, проносятся за окном леса и реки, станции, телеграфные столбы, а впереди ждет какая-то новая жизнь. Лагерь капитана Гранта начинает большой селигерский поход. Сто пятьдесят километров предстоит пройти до знаменитого озера. Ну а пока поезд мчит к начальной точке маршрута. Впрочем, «проносятся», «мчит» — это так, для красного словца. Если говорить правду, то леса и реки медленно-медленно проплывают за окном вагона, а поезд тащится со скоростью черепахи.

Этот поезд называется «триста веселый». Это Борька на вокзале от какого-то дядьки услышал. «Триста» — потому что по номеру он действительно триста какой-то. А «веселый» — так в нем и правда весело ехать. Поезд хоть и дальнего следования, но не такой, на котором Борька с родителями ездил на юг или в Ленинград. Те останавливались только в больших городах, в Курске, например, или в Харькове. А этот — на каждой станции. Да что там станция! Иногда и не поймешь, что это такое: ни платформы, ни зала ожидания, ни билетной кассы не видно. А поезд стоит.

— Как собака — у каждого столба! — недовольно бурчит пожилой дядька с бокового места.

Народу много, на каждой остановке кто-то сходит, кто-то входит. Поезд идет от Москвы до Ленинграда, но кажется — ни один человек не едет от начала и до конца.

На прошлой остановке села женщина с дергающимся и визжащим мешком. Оказалось, поросят везет.

Вошли старухи со здоровыми сумками и в одинаковых черных плюшевых жакетах — будто форму такую выдают!

Девчонки не выдержали — бросились к мешку с поросятами.

— Ой, а кто у вас там? А им не тесно? А им не душно? А можно посмотреть?

Как будто никогда в жизни поросенка не видели. А может, и в самом деле не видели? Борька сообразил, что он, например, ни разу не видел. Не в кино, конечно, и не по телевизору, а чтобы живьем. Смешно! Жирафа видел, тигра видел, слона видел, а вот обычного поросенка — нет.

В конце концов девчонки уговорили тетку развязать мешок.

А один поросенок, не будь дураком, юрк — и понесся по коридору. Девчонки за ним. Тетка кричит, поросенок визжит, девчонки тоже визжат, весь вагон со смеху помирает. И в самом деле — веселый поезд. Наконец беглеца удалось водворить обратно в мешок. В вагоне все успокоились постепенно, вернулись к своим делам и разговорам. Поскольку дверей нет, разговоры все слышны. Хозяйка поросят жалуется дядьке с бокового места на какого-то Петра Макарыча, который мало того что не выделяет ей участок, но и грозится еще «привлечь за скармливание». Дядька этого Петра Макарыча, очевидно, в глаза не видел, да и вообще узнал о его существовании только что, однако неожиданно принял его сторону.

— Правильно грозится! — заключил он. — Хлеб — основа наша, а вы его свиньям.

Не найдя у собеседника поддержки, тетка обиженно замолкает. Борька, кажется, понимает, о чем речь. И в школе у него в буфете, и в столовой в лагере висят плакаты в рифму: «Хлеба к обеду в меру бери». Капитан Грант, который вообще-то, надо отдать ему должное, публичных нотаций не любит, недавно так отчитал за обедом парня из первого отряда, который оставил в тарелке целых три нетронутых куска, что только держись. А эта тетка для свиней мешками хлеб покупает. Так что Борька тоже согласен с неведомым Петром Макарычем.

Рядом в купе Сашка-Таганский, естественно, рассказывает, что ловля поросенка в коридоре — это ерунда. Вот у них на Таганке в прошлом году лося ловили.

— А крокодилы у вас на Таганке не водятся? — В проеме купе возникла Маринка Мыльникова. Возникла — и уселась между Сашкой и Борькой.

Лагерь разместился в трех разных вагонах — в один билеты достать не смогли. Вот ребята и кочуют из вагона в вагон — друзей навещают. А вслед за ними бегут Коля и Виталий, инструктор первого отряда. Они никого не навещают, а смотрят, все ли на месте. На месте, естественно, все, но Коле с Виталием никак не удается досчитать до сорока: из-за бесконечной кочевки ребят у них получается то меньше, то больше, и от этого они ужасно нервничают.

— Видели, как я его за хвост? — Маринка сияет так, будто поймала за хвост сказочную синюю птицу, а не обыкновенного поросенка.

Вообще Борька сам человек веселый и любит веселых людей. Но Маринкино постоянное веселье его раздражает. В строю стоит — смеется. Проиграли «полосу» — из-за нее, между прочим, проиграли — опять смеется.

— Борь, а ты не проголодался еще? — спросила Маринка.

В лагере всем раздали «сухой паек» на дорогу: два вареных яйца, бутерброды с сыром и колбасой, полпачки печенья и по бутылке лимонада. Сегодня — конец всякой дисциплине: можно есть когда хочешь и как хочешь — всё сразу или растягивая удовольствие на весь путь. Но пока никто не ест. Так что он, спрашивается, голоднее других?

Борька вдруг разозлился от Маринкиного вопроса. Вообще говоря, ничего дурного в нем не было — наоборот, проявляла заботу. Если бы его, например, Оля Озерная спросила, не проголодался ли он, ему было бы очень приятно. Может, и разозлился-то Борька как раз оттого, что это не Оля спросила. Он даже не ответил, просто молча покачал головой.

— А может, съедим по бутербродику? — продолжала приставать Маринка.

Как и все ребята, Маринка была в туристских ботинках, штанах и штормовке. Но быть до конца как все Маринка, видимо, не может. Поэтому в ушах у нее болтались две огромные, в пол-ладошки, висюльки алого цвета.

— Это еще что такое? — Борька тронул одну из серег пальцем.

— Тебе нравится? — расплылась в улыбке до ушей Маринка.

— Очень! — взорвался Борька. — Я просто в восторге, мадемуазель! Ты, собственно, куда собралась — в поход или на танцульки? А то давай: платье с разрезом, — Борька показал, до какого места должен доходить «разрез», — туфли на шпильках и вперед — на Селигер!

Лицо у Маринки стало цвета помидора. Она уже не смеялась. В глазах застыли слезы.

— Ты… ты…

Так и не закончив фразу, Маринка вылетела из купе.

Ну что Борька такого сказал? И вообще, не поймешь этих девчонок. В лагере — вон какая смелая была! Когда занимались на буме (это то самое бревно на вкопанных в землю столбиках), то никто, даже Борис Нестеров, не мог дойти до конца. Сначала вроде нормально идешь — оно и не очень узкое и закреплено наглухо. А потом с каждым шагом бум все сужается и сужается и ходит-раскачивается под ногами. Раскидываешь широко руки — держишь баланс, шаги становятся все мельче и осторожнее. А последняя часть бума — это уже не бревно, а гибкий хлыст. Она небольшая, эта часть, — всего полтора метра. Два нормальных шага. Но как же трудно их сделать! Одни просто не доходят: чуть наклонишься вбок — и соскальзывает, не удерживается на буме нога. Другие сами спрыгивают: страшно становится — того и гляди отшвырнет тебя в сторону хлыст-катапульта. В общем, до самого конца добралась одна Маринка. Она не стала осторожничать, а стремительно пробежала по гибкому концу. И добежала. Разогнувшийся конец бума отбросил ее метра на три. Маринка упала на бок. Даже инструктор Коля бросился к ней: побоялся, что расшиблась. Да ей и в самом деле было больно. Не могло не быть. Но Маринка поднялась — ни слезинки в глазах. Улыбается — будто падала не на голую землю, а на толстый слой поролона, как прыгуны в высоту. А сейчас ни с того ни с сего разревелась! Нет, все-таки с парнями как-то проще разговаривать.


В соседнем отсеке-купе Денис рассказывал про свою фехтовальную секцию.

— На музыку меня родители определили, а вот в фехтование я сам пошел. Пятый класс, «Три мушкетера» — любимая книга…

Борьке хоть и слышно через стенку, но все равно он решил перебраться в соседнее купе. Свободных мест там не оказалось — пришлось остаться в проходе. Рядом с Денисом сидела Оля Озерная. Борька и не заметил, когда она пришла к ним в вагон.

— Вот кажется вроде, что фехтование — дело в наше время бесполезное, — продолжал Денис. — Дуэлей нет, воюют другим оружием. Для самозащиты есть самбо, бокс. А у меня в прошлом году была такая история. Возвращался как-то вечером домой, вдруг подходят трое. Ну, как водится: «Эй, ты, дай двадцать копеек». А на улице темень, народу никого.

— Ой какой кошмар! — Оля с испугом посмотрела на Дениса.

— Ну вот, а я тогда после вывиха с тросточкой ходил.

— Такой сильный был вывих? — тем же испуганным голосом спросила Оля.

— Пустяки, все давно прошло, — нарочито небрежно ответил Денис. — В спорте всякое случается. Но тогда нога еще побаливала. И ситуация: с больной ногой не убежишь, помощи ждать неоткуда. Так знаете, что я сделал? Использовал тросточку вместо рапиры. Они ко мне подойти не смогли. Если грамотно работать — я как-нибудь покажу, — запросто можно отбиться. А кажется, что рапира — оружие далекого прошлого, пережиток.

— Ты просто молодчина! — В Олиных глазах нескрываемое восхищение.

Врет он все, и никакой он не молодчина! Борька эту историю слово в слово в какой-то детской книжке читал. Вот только автора сейчас вспомнить не мог. Пижон. А она нашла тоже, кем восхищаться…

— Боря, можно тебя на минутку? — Оля только сейчас заметила, что Борька стоит в проходе.

Конечно можно! Хоть на всю смену!

— Как тебе не стыдно? — тихо-тихо сказала Оля Борьке на ухо. — Зачем ты ее обидел?

В первый момент Борька даже не понял, о ком речь. Он про Маринины слезы уже успел забыть.

— А что я ей такого сказал?

— Она же это специально для тебя…

— Что специально для меня? — не понял Борька. — Висюльки эти? А зачем они мне сдались?

— Ты совсем глупый? — Оля произнесла эти слова как-то очень грустно и как будто жалея Борьку. — Пойди и немедленно извинись перед ней.

Ну уж это дудки! Борька даже разозлился. Одно дело когда ты действительно виноват — тогда можно и извиниться. А сейчас за что? Висюльки в походе в самом деле неуместны. Вон сама Оля — ничего лишнего, издали даже не скажешь, что девчонка. То есть она, конечно, девчонка, и даже очень симпатичная, но просто понимает, что к чему.

— Вот что, — решительно сказала Оля, — если ты сейчас не пойдешь и не успокоишь Марину, то можешь считать, что мы больше не друзья.

Значит, она считает, что сейчас они друзья? Ну, это другое дело — для друга чего не сделаешь!

Маринку он разыскал в тамбуре. Спряталась от всех подальше, стоит всхлипывает. Висюлек в ушах уже нет. Ну, нашел, а дальше что? Какие слова нужно говорить плачущим девчонкам, чтобы их успокоить? Парню Борька бы сказал: «Извини, я был не прав». И все. А здесь? Известно, что женщины любят, когда им делают комплименты. Но какой он ей может сделать комплимент? Что она по буму здорово ходит? Смешно.

— Ладно тебе, — пробормотал Борька и тронул ее за плечо. И почувствовал, как она вся сжалась в комок. Сейчас еще больше разревется! — Знаешь, — неожиданно для себя самого выпалил Борька, — пойдем лучше по бутерброду съедим.

Ничего себе, нашел форму извинения! Нет, он определенно не умел разговаривать с девчонками.

Маринка повернулась в Борькину сторону. Слезы мгновенно высохли, будто их и не было никогда. На губах улыбка.

— Пойдем. Ты ведь наверняка свой сухой паек на самое дно засунул. Так что съедим мой, я все равно, кроме печенья, ничего не хочу.

В самом деле не поймешь, что этим девчонкам нужно…

— Кстати, — совсем некстати сказала Марина, — вот это, — она ловко передразнила Борькин жест, — называется не разрез, а вырез. Запомни, в будущем пригодится.

Зачем это ему в будущем знать, где у них вырез, а где разрез? Но, между прочим, паек у Борьки действительно лежит на самом дне рюкзака. Интересно, как она об этом догадалась?

Десять часов давно уже миновало, но сегодня никакого отбоя. Демократия! Недавно Борька где-то вычитал, что это слово с греческого переводится как «власть большинства». Все правильно: большинство явно не хочет в десять ложиться спать. Правда, инструктор Коля перед выездом на вокзал говорил: «В пути советую отоспаться. Первый переход всегда самый тяжелый». Но переход — это завтра. А сегодня лагерь капитана Гранта едет в триста веселом поезде.

За перегородкой зазвенели первые аккорды гитары.

В другое время Борька бы с удовольствием пошел подпевать. Тем более что там Оля. Но идти и смотреть, как она там сидит рядом с Денисом, ему не хотелось.

«Дым костра создает уют, — пели на два голоса Оля с Денисом, —

искры тлеют и гаснут сами, пять ребят о любви поют чуть охрипшими…»

Борька залез на верхнюю полку. Ему почему-то было ужасно грустно от этой хорошей песни про парней у костра, к которым непременно должны приехать те, о ком они поют, чтобы услышать их песню сначала…


Из дремоты его вырвал инструктор Коля. Не громко, как в лагере, а тихонечко он зашептал на ухо:

— Подъем. Скоро выходить.

Идти отрядам предстоит порознь. Первый отряд уже сошел минут двадцать назад. Но ровно через неделю они сойдутся вместе в назначенной точке на Селигере. Борька не попрощался с Олей, не пожелал счастливого пути. Но сейчас об этом думать некогда. Поезд тормозит у довольно большого, хотя и деревянного, здания вокзала. Коля, Борис Нестеров и Денис по эстафете принимают рюкзаки. Где чей — это потом выяснится.

Капитан Грант идет с ними. Когда он объявил об этом, еще в лагере на построении, все ребята из второго отряда дружно начали кричать: «Ура!» Что касается Борьки, то он хоть и кричал за компанию, но особого повода для восторга не видел. Под командованием Коли было бы поспокойнее. И вообще, чем меньше начальников, тем лучше. Но сие, как говорится, от Борьки не зависело.

Начало шестого. На улицах — ни единого человека. Моросит дождь. Городок в серой дымке. Он весь деревянный: добротные бревенчатые срубы, окруженные глухими заборами, массивные деревянные ворота. «Купеческие дома», — говорит Денис. В кино в таких домах действительно живут купцы. Но не мог же весь город быть заселен одними купцами!

Даже тротуары здесь сделаны из дерева. Как во вчерашней песне: «А я иду по деревянным городам, где мостовые скрипят, как половицы».

В суматохе Борька даже забыл спросить, как называется этот город. А он уже и кончился. Когда выезжаешь из Москвы за городскую границу — кольцевую автодорогу, ощущения, что попал за город, нет. Стоят такие же многоэтажные дома, большие магазины, ездят автобусы. И хотя на дорожных табличках-указателях мелькают сельские названия, но кажется, что это по ошибке, что все равно и здесь Москва. А этот городок внезапно оборвался. Только что были дома, за ними — маленькие огороды, а затем поле, а за полем — лес в дымке. Отряд прошел километр — первый из ста пятидесяти.


7. ПЛЫЛ ПО РЕКЕ КОТЕЛ…


«В Центральном районе России погода в этот воскресный день радует отдыхающих…» — бодро сообщил диктор из висящего у Коли на шее приемника.

Ребята из лагеря капитана Гранта, вне всякого сомнения, отдыхающие. Но сказать, что погода доставляла им особую радость, Борька никак не мог. Ощущение было такое, что находились они не в этом самом Центральной районе, а где-нибудь посередине пустыни Сахары. Борька прослушал, сколько термометры показывали в тени, но на солнце можно было пожарить яичницу, поставив сковородку прямо на дорогу. Казалось, что на голове меховая ушанка, а не легкая шапочка с козырьком. Капли пота стекали из-под нее на глаза, на нос. Хорошо было бы ее намочить, но капитан Грант сказал, что нельзя: мокрая она лишь сильнее будет притягивать солнечные лучи. Пить тоже нельзя — только полоскать горло и рот. В крайнем случае — сделать маленький глоток. А жаль. Стоит только закрыть глаза, как перед тобой возникает видение. Фата-моргана. Как в пустыне. Только в Сахаре, говорят, мерещатся оазисы с пальмами, а здесь — обычная бочка с квасом. Подходишь к ней, берешь большую кружку, а лучше — сразу две, садишься рядом на травку… Но бочки с квасом нет. Есть солнце, повисшее прямо над головой, нескончаемая полоса бетонки под ногами. И еще — рюкзак, просто впившийся в плечи. Хорошо Борису Нестерову — он еще дома, до лагеря, сделал себе на лямки широкие войлочные наплечники. Опыт есть опыт. Ему плечи не режет, поэтому Борис идет в одной футболке, засунув штормовку под клапан рюкзака. Все остальные штормовок не снимают: какая ни есть, а прокладка. Хотя прохладнее от этого, конечно, не становится.

Ботинки как будто со свинцовой подметкой. В кедах было бы намного легче. Но Борька уже знал, что запрет на них — это не дисциплинарная прихоть капитана Гранта. Полчаса назад он со всего маху наступил на здоровый осколок — какой-то болван разбил на дороге бутылку. Был бы в кедах — все, конец походу. Точно бы ногу распорол. Впрочем, может, оно бы и к лучшему. Кому нужен этот дурацкий туризм? Во имя чего они тащатся по жаре и волокут на себе тяжести? Люди непосвященные, вроде Борькиной мамы, считают, что туристы во время похода любуются природой и памятниками архитектуры, открывают для себя новые края, познают мир. На самом же деле в походе не увидишь ничего, кроме дороги под ногами да затылка впереди идущего — на большее сил не остается. Пришло и прошло уже не только второе, а кажется — пятое дыхание.

Ну какая, спрашивается, романтика в этой бетонке? Тормознули бы сейчас грузовик — вон водитель рукой помахал — да и проехали бы с десяток километров. Нет, нельзя, надо идти. Надо. Больше всего на свете Борька сейчас ненавидел это слово. Спору нет, бывают в жизни ситуации, когда действительно надо. Но в большинстве случаев люди сами себе придумывают какие-то правила, чтобы потом, мучась, их выполнять.

Вот шагает впередикапитан Грант, приволакивает ногу. Другой бы на его месте лишний раз в булочную через дорогу не пошел, а он с таким рюкзачищем за спиной километры меряет… А Маринка? Поехала бы себе спокойно в пионерский лагерь, там по вечерам танцы, глядишь, и висюльки бы пригодились. Так нет, надо. Ну да ладно, тут каждый решает сам за себя. Им надо, а Борьке — нет. Вытерпеть эту неделю, и больше никаких походов. Никогда. Хватит с него романтики.

За три дня до отъезда на Селигер в лагере был родительский день. Борькина мама приезжала, естественно, одна — у «крокодилов», как всегда, запарка, и папа не выходит из лаборатории. Звонила бабушка. Ремонт у них идет полным ходом, батареи уже поменяли. К середине июля обещают все закончить. Так что вернется Борька с Селигера — и в Одессу, на море…

Между прочим, в результате родительского дня две девчонки из их отряда и парень из первого едва не пролетели мимо похода. Папы-мамы понатащили с собой такую гору всяческой снеди, как будто в лагере вообще не кормят. Конечно, клубнику и торты в столовой не подают, но не может же человек съесть за один присест целую сумку клубники и торт в придачу! То есть мочь-то он, как показывает практика, может, но вот результат: у двоих — аллергия, лицо и руки красными пятнами покрылись, идут теперь намазанные какой-то гадостью. А еще у одного — живот болит. Он и так уж, бедняга, три дня на сухариках с чаем живет…

Все, что родителями было привезено впрок — печенье, варенье, вафли, конфеты, шоколад, — капитан Грант велел сдать в «общий котел». Точнее, не велел — предложил на построении после родительского дня. И правильно. Всегда непонятно, что с этими гостинцами делать: то ли по всем палаткам бегать — угощать, то ли тем, кто рядом оказался, раздавать. А некоторые — Борька это еще по пионерскому лагерю помнил — свои конфеты и шоколадки втихую едят, тайком. Так противно становится, когда это видишь! Капитан Грант родительские дары поделил на две равные части — по отрядам, и теперь они на спинах (доля второго отряда — на Борькиной) движутся в сторону Селигера.


Борька так увлекся собственными мыслями, что даже не заметил, когда отряд расстался с бетонкой и свернул на тропу. И еще неизвестно, сколько бы не замечал, если бы тропа сама о себе не напомнила — торчащим из-под земли корнем. Хорошо хоть на ногах удержался! Идти стало легче. То ли от того, что отвлекся от жары и режущих плечи лямок, то ли тень помогла… Бетонка была вся открытая, а здесь по обе стороны — высоченные сосны. Еще через несколько минут с большой тропы капитан Грант повернул на маленькую тропочку, и вскоре отряд оказался на роскошной поляне. Борька думал, что такие места только на картинках бывают. Трава, по которой еще никто не ходил. К одному краю поляны сплошной стеной подступают молодые — высотой всего метра в полтора — елочки. По другую сторону — березняк, там должны быть дрова. А метрах в пятидесяти дальше тропинка утыкается в берег речки. Так что с водой — никаких проблем. Ощущение такое, что здесь много лет уже никто не бывал. Да и кому бывать — последнюю деревню они видели часа полтора назад! Значит, по меньшей мере, километров семь отсюда. Вот это природа! Не то что на Истре, где через каждые два шага палатки стоят! И грибов должно быть полно, раз сюда никто не ходит. Эх, пожить бы тут недельку! Молодец капитан Грант! Как он только это место учуял?

— Ребята, — сказал капитан Грант, — посмотрите на эту поляну внимательно. Что вы видите?

В каком смысле — что? Деревья, чуть дальше речка, трава высокая…

— Красивая поляна, — ответила за всех Лена Новичкова, всегда серьезная девочка в маленьких круглых очках.

— Красивая, — согласился капитан Грант. — И я хочу, чтобы те, кто придет сюда вслед за нами, увидели эту красоту, а не следы пребывания второго отряда. Привал!

Сейчас бы хоть полчасика просто поваляться на траве, перевести дух. Да разве дадут!

— Отряд! — фельдфебельским голосом закричал Борис. — Слушай мою команду! Арбузов, Новичкова — на костре, по два человека на палатку — ставить лагерь, остальные — за дровами!

Ну что, спрашивается, случится, если палатки поставить через час, а обед приготовить через два?

Дров — и сухого валежника, и поваленных березовых стволов — полно на самом крае поляны. Но Борька зашел поглубже в лес. Ненамного, метров на сто. Но все равно голоса с поляны уже почти не слышны. Их с большим успехом заменял здоровый дятел, который самозабвенно, не замечая никого и ничего, в частности Борьку, долбил соседнее дерево. Поваленная здоровая береза как будто так и просила, чтобы на нее присели. Борька не мог ей отказать. В конце концов, черт с ними, с этими дровами. Ну, принесет он на охапку меньше — все равно на костер хватит.

Если тихонечко посидеть в лесу хотя бы несколько минут, столько интересного можно увидеть! Вон из-под маленькой елочки выглядывает розовая шляпка сыроежки. Осторожно так… Кажется, сделаешь сейчас резкое движение, обнаружишь свое присутствие — и она тут же испугается, спрячется. А прямо под ногами деловито копошатся муравьи. Почему-то вперемешку — маленькие черные и большие рыжие. Можно подумать, что невидимый командир их тоже постоянно гоняет за дровами. Двое маленьких совместными усилиями волокут сосновую иголку — она для них все равно что для Борьки вот это бревно. А рыжий зачем-то прихватил кусочек прошлогоднего листа… Нет, все-таки в туризме есть своя прелесть…

Дятел вдруг прекратил барабанную дробь и сорвался с листа. И в ту же секунду за Борькиной спиной хрустнула ветка. Командир!

— Отдыхаем? В то время, как другие работают?

— Хорошо, что ты пришел. — Борька изобразил на лице несказанную радость. — А то я это бревно, — он ткнул под себя пальцем, — один никак…

— Ты мне зубы не заговаривай. Это бревно он «никак»! — передразнил Борьку Борис. — Да его и десять человек никак! Что, других дров мало? Сачок ты, вот ты кто. И за это, — в голосе Бориса вновь зазвучали командирские нотки, — объявляю тебе наряд вне очереди.

Вот уж действительно фельдфебель по призванию! Есть люди, которым органически нельзя доверять никакую власть. Сделай его ответственным хоть за озеленение в классе, и он тут же отравит тебе жизнь: будет приказывать, требовать, демонстрировать свои права. И не озеленение его волнует, а собственная значимость.

Самое обидное, что формально этот Нестеров всегда прав. Не придерешься. Картошку нужно чистить не отвлекаясь. После отбоя нужно спать. Когда тебя посылают за дровами, нужно их собирать, а не сидеть на бревне. И никому не докажешь, что на самом деле это он придирается. Хорошо бы, чтобы он сам в конце концов совершил какое-нибудь формальное нарушение, за которое капитан Грант возьмет да и отстранит его от командования.

Но пока что Борис Нестеров был командиром. Поэтому Борька встал и молча поднял с земли несколько веточек. В конце концов, нигде не сказано, какими порциями он должен носить дрова. Этот борец за порядок наверняка вообще пустым идет. Еще бы! Его дело — распоряжения отдавать!

— Ты бы тоже потрудился для общего блага, — не выдержал Борька, хотя секунду назад дал себе слово вообще с ним не разговаривать.

Борис ничего не ответил, только пыхтел за спиной. Борька обернулся. Командир, весь изогнувшись, волок за собой здоровенную лесину. Борька вздохнул и начал набирать охапку валежника.

А на поляне этого валежника уже целая гора. Кажется, не то что на раз — на неделю хватит. Вообще вся поляна преобразилась. Посередине стоит капитанская палатка, напротив нее выстроились в ряд пять отрядных. Кострище окопано неглубокой канавкой. Теперь даже если какая-нибудь головешка случайно выпадет из костра, то дальше этой канавки не откатится. А иначе, тем более в такую сухую погоду, враз может полыхнуть трава, за ней деревья… Костер уже горит вовсю. На толстой перекладине — три котла: на обед суп из пакетов, макароны с тушенкой и чай. Дежурная Лена Новичкова — будущая Софья Ковалевская — уже успела всем рассказать, что в этом году выиграла районную олимпиаду по математике и заняла призовое место на городской. Она и к супу подходит математически. Прочитала на пакетике, в каком объеме воды его положено варить, и теперь кружкой этот объем отмеряет, черпая воду из соседнего котла.

Там еще написано, что суп нужно помешивать.

— А сколько раз помешивать? — спросила обстоятельная Лена.

— Чтобы не убежал, — пожал плечами Сашка Мельников.

Кажется, это первые слова, которые Борька услышал из его уст.

— А чем мешать? — не унималась Лена.

— Мешалкой. — Сашка несколькими быстрыми движениями состругал перочинным ножом кору с первой подвернувшейся под руку палки. — Держи.

Поначалу, пока вода в котле греется, пламя может быть сильным. А потом, когда она закипит, нужно его регулировать так, чтобы варево не лилось через край. Но легко сказать — регулировать. Костер же не газовая плита, где привернул кран — и все в порядке! А тут подкинул не вовремя ветки — и готово, убежало! Или какое-нибудь полено, которое до этого момента без всякого толка еле-еле тлело в костре, вдруг в самый ненужный момент возьмет и полыхнет ярким пламенем. Если такое случилось, не зевай, костровой! Нужно мгновенно подхватить перекладину с одной стороны, да к тому же так, чтобы самому не выплеснуть в костер содержимое котлов, и отвести ее от огня.

Лена с Сашкой этот момент прозевали. И суп у них убежал, и макароны с тушенкой пригорели. Но какое это имеет значение!

Суп с запахом дыма — это замечательно вкусно. А времени — только четвертый час. Какой длинный, оказывается, день…


Впрочем, насчет того, что это все равно — подгорели макароны или нет, — Борька здорово заблуждался. И с помощью полученного от Бориса наряда вне очереди быстро это заблуждение осознал. Котел-то из-под этих самых макарон пришлось очищать именно ему! То есть по правилам Борьке полагался любой котел — на усмотрение дежурных. Несложно догадаться, почему они выбрали именно этот.

Скажите, вам доставляет удовольствие методичный скрежет песка по металлу? Мурашки от этого звука бегут? Вот и у Борьки тоже бегут. А что делать? Ножом отскребать нельзя — поцарапаешь дно. Тогда каждый раз пригорать будет. Палкой неудобно — не берет. Остается — песок на тряпочку, тряпочку в котел и вжжжик-вжжжик, вжжжик-вжжжик. Б-р-р-р! Сашка мог бы и повнимательнее следить за костром!

— Ты дай макаронам отмокнуть, — сказал Борьке в качестве последнего напутствия инструктор Коля.

Совет, конечно, хороший, но только неизвестно, сколько они будут отмокать. А капитан Грант, когда Борька уходил на берег с котлом, вытащил из своего необъятного рюкзака футбольный мяч и объявил:

— Час на послеобеденный отдых, а потом матч на кубок сезона.

И торжественно водрузил на мяч банку сгущенки.

Не то чтобы Борька очень любил сгущенку, хотя это, конечно, вещь, но сыграть в футбол охота. Вообще интересно: всего два с небольшим часа назад Борьке казалось — только бы дойти до привала, больше по собственной воле шага лишнего не ступит. А сейчас рвется мяч гонять. И откуда только силы берутся?

Макароны уже почти все отдраились, остались только редкие бугорки и полоски на дне. Их, кажется, уже ничто не возьмет. Но Борька знал: работу так не примут. Котел должен быть идеально чистый. Зачем, спрашивается? Ведь это же, в конце концов, не цианистый калий, а макароны, пищевой продукт.

«Ладно, — решил Борька, — пусть и в самом деле помокнут немного в речке. Может, легче будет».

Речка не широкая, метров пятнадцать-двадцать всего, но довольно глубокая: обрыв начинается почти от самого берега. И течение быстрое. Борька вроде только что бросил на середину палочку, а она вон уже где, почти у самой излучины. И рыбы, наверное, много. В рюкзаке капитана Гранта хранится не только мяч, но и несколько мотков лески, поплавки, коробка с грузилами и крючками, но, увы…

— Ловить будем на Селигере — вот и весь сказ.

В принципе капитан Грант прав: самая ловля на утренней зорьке, а завтра в шесть подъем, в восемь выход. Но все равно обидно. Тут наверняка не только окуньки с плотвичками, а что-нибудь и покрупнее есть.

Оценив таким образом рыбные запасы, Борька обернулся к котлу и чуть не заплакал от досады. Котел каким-то загадочным образом отчалил от берега и теперь медленно и величаво плыл к середине реки. Как же так?! Борька ведь специально внимание обращал: на середке — быстрина, а у берега даже легкая деревяшка болтается практически на одном месте. Да вон она и сейчас там же, где была. Ну, теперь начнется! В принципе, конечно, ничего страшного — вполне можно сначала съесть суп, а потом быстренько в этом же котле готовить второе. Но Борьке от этого не легче. Нетрудно представить, как все над ним будут смеяться. Котел утопил! Борис Нестеров своего, естественно, не упустит: влепит наряд вне очереди, а то и два. Борька, между прочим, и сейчас в наряде. А приехал он отдыхать, а не котлы чистить!

Ну надо же, какое невезение! Пока Борька рассуждал, вполне еще можно было зацепить котел какой-нибудь длинной хворостиной, подогнать к берегу. А сейчас уже поздно. Сплавать за ним тоже нельзя: дисциплина. Капитан Грант предупреждал: за самовольное купание — немедленное исключение из лагеря и отправка домой. А пойди докажи, что он не купаться полез, а казенное имущество спасал…

Борька обреченно шагал по берегу вслед за котлом, как будто провожая его в дальнее плаванье. А может, оно и в самом деле будет дальним. Плывет котел устойчиво — воды в него Борька налил не много и не мало, а в самый раз для нужной осадки — как будто специально. Километров через сто с небольшим котел доберется до Волги, а там по широким просторам великой русской реки… Глядишь, где-нибудь в районе Ярославля его и поймают… Ну а пока Борька с котлом добрались до излучины. Речка на повороте заметно сужалась — настолько, что завалившееся дерево кроной доставало до другого берега. В него-то и уперся котел, так и не доплыв до Ярославля. Ну хорошо, а Борьке что теперь делать? От берега до котла всего метров шесть. Но как их пройти? По этому дереву идти посложнее, чем по лагерному буму.

Борька сидел на берегу и думал. Точнее, пытался думать, потому что пока ни одна светлая мысль ему в голову не приходила. Однако занятием этим он увлекся настолько, что не заметил, как за его спиной появилась Маринка Мыльникова.

— Ты что, стихи сочиняешь? — спросила она. Спросила тихо, почти шепотом, как будто боялась спугнуть Борькино поэтическое вдохновение, но от неожиданности он даже вздрогнул.

Вообще, если честно, то Борька стихи писать пробовал. Правда, никогда их никому не показывал, да и вообще держал этот факт в глубочайшей тайне. Но сейчас ему было не до стихов. И не до Маринки тоже.

Только ее здесь сейчас не хватало! Борька живо представил себе, как Маринка со своей неизменной улыбкой обходит весь лагерь и всем рассказывает, как он сидел на берегу и тупо ждал, пока котел утонет.

Маринка увидела котел, присвистнула совсем как мальчишка и, как

Борька и предполагал, тут же расхохоталась:

— Как это тебя угораздило?

Какая разница — как! И вообще, что за манера задавать бессмысленные вопросы да еще смеяться над чужой бедой?!

Как же все-таки этот проклятый котел оттуда достать? Борька начал постигать глубокий смысл поговорки «близок локоть — да не укусишь». Плыть нельзя. Найти палку длиной в шесть метров — немыслимо. По бревну пройти невозможно. Замкнутый круг! А волна уже несколько раз плесканула через край котла. Еще немного — и пойдет он ко дну, избавив Борьку от грустных размышлений.

— Суду все ясно, — изрекла Маринка и… пошла. Раскинула руки для баланса и пошла, уверенно и свободно, как по лагерному буму, по этому качающемуся на воде дереву.

— Ты куда? Свалишься! — закричал Борька, напрочь забыв о том, что говорить, а уже тем более кричать такие вещи под руку, мягко говоря, не рекомендуется.

Маринка пошатнулась, одна нога соскользнула с дерева. Борька замер. Но Маринка взмахнула руками, словно крыльями, раз, потом другой. И удержалась! И снова пошла, легко и свободно балансируя над едва не достававшей до подошвы кед водой.

Вот он уже, котел! Маринка согнула одну ногу в колене, а другую вытянула вперед, как будто пыталась сделать «пистолетик», и дотянулась до торчавшей над водой дужки котла. Он был почти полный. А объем у котла, между прочим, литров восемь. Почти как у ведра. Когда идешь с полным ведром по нормальной дорожке и то, как ни старайся, все-таки невольно сгибаешься в его сторону. Теперь для балансировки у Маринки осталась только одна рука. Но ее это как будто не смущало. Сделав на бревне пируэт, она развернулась и почти бегом добралась обратно, ни разу даже не покачнувшись.

— Держи, — Маринка протянула Борьке котел.

— Ну ты даешь! — только и вымолвил он.

— Уф, — Маринка устало опустилась на корточки, — я уж думала: все, не удержусь. Но вообще-то должна была удержаться — второй разряд по гимнастике что-нибудь да значит.

— Юношеский?

— Взрослый, — улыбнулась Маринка, — ты только никому не рассказывай.

Вот это да! Денис своим фехтованием и легкоатлетической секцией всем уши прожужжал, а тут второй взрослый — и «никому не рассказывай».

А ведь девчонка!

Последние макаронины за время купания действительно отмокли, и Борька без труда отодрал их от дна. Теперь отчистить сажу с боков — и все. Борька положил котел на бок, обмакнул в песок тряпку. И — раз… И — два…

— Слушай, а ты скучаешь? — спросила вдруг Маринка.

— Как видишь, не дают. — Борька ткнул пальцем в котел.

— Да я не об этом. По дому, по родителям, еще по кому-нибудь?

Опять начались девчоночьи бредни! Только что такой класс показала — и на тебе! Да чего тут, спрашивается, скучать? Две недели назад Борька еще был дома. Три дня назад мама в лагерь приезжала. Через десять дней — обратно в Москву.

— А я скучаю, — вздохнула Маринка. — Особенно по Юмке. Конечно, я понимаю, так нехорошо говорить, но просто я с родителями каждое лето расстаюсь, а с папой и того чаще — он все время в командировках. А с Юмкой еще ни разу.

— Юмка — это кто? — из вежливости спросил Борька, продолжая тереть котел.

— Собака, — ответила Маринка.

Борька немедленно отложил тряпку в сторону. Все жизнь, сколько он себя помнил, Борька мечтал завести собаку. Но родители… Нет, Борькин папа собак очень любит, но… «Центр города, четвертый этаж. Тут людям дышать нечем, не только собакам. И гулять негде — с поводка не отпустишь. Завести в наших условиях собаку — только мучить ее». Так говорит папа. Борька, правда, не понимает, при чем здесь четвертый этаж. Можно подумать, что на третьем или пятом дышится легче. Но насчет гуляния отец прав.

Мама тоже очень любит собак. Когда они все семьей ездили в Ленинград и жили у маминой институтской подруги тети Иры, то она от тетиириного Кинга всю неделю просто не отходила. И он от нее. Мама его и гладила без конца, и куски со стола подбрасывала. Тетя Ира даже сердилась: «Ты мне испортишь собаку». Но в данном случае мама тоже против. «В однокомнатную квартиру собаку? — говорит она. — Спасибо, мне вполне хватает «крокодилов». На какого-нибудь шпица или карликового пуделя она, может быть, еще бы и позволила себя уговорить. Но ведь это несерьезно. Вот овчарка — дело другое.

— А какая у тебя собака? — спросил Борька Маринку.

— Эрдельтерьер. Знаешь? Шерсть — барашком, а морда — кирпичом.

Борька пренебрежительно махнул рукой. Действительно, барашек какой-то, а не собака. Конечно, эрдель — это чуть лучше, чем шпиц, но до овчарки ему далеко.

— В прошлом году эрдель чемпионат Москвы выиграл, — спокойно, хотя и чуть обиженно сказала Маринка. — Всех овчарок, между прочим, обошел. А наша Юмка — его младшая сестра. Вообще-то Юмка — это так, для домашних. А по паспорту она — Юмбра. Нам для родословной обязательно нужно было на «ю» имя выбрать. Буква редкая. Кроме Юли и Юлы ничего в голову не идет. А так уже ее сестер назвали. Тогда мы с мамой взяли словарь, открыли его на «ю» и начали читать вслух все подряд, пока не дошли до слова «юмбра». Означает оно «пятнышко на солнце».

Происхождение собачьего имени Борьку интересовало мало. А вот что эрдельтерьер чемпион Москвы — этого он не знал. Значит, тоже служебная собака, может быть надежным защитником.

— Мой папа Юмку полузащитником зовет, — засмеялась Маринка.

— Почему «полу»? — удивился Борька.

— Потому что врагов у нас нет, — объяснила Маринка. — И все люди для Юмки — друзья. Она всем радуется. Почтальон придет — к нему лизаться лезет. А энергии в ней — через край бьет. Играть может круглые сутки. Больше всего любит мячики. Дашь ей мяч, она его хвать в зубы и носится взад-вперед, как полузащитник от штрафной до штрафной.

Это сравнение сразу же напомнило Борьке о предстоящем футболе. И тут, как бы в подтверждение, с лагерной поляны донесся звук свистка — капитан Грант вызывал на поле желающих. А он заболтался, точнее — заслушался, и котел еще не готов.

Видимо, у Борьки на лице было написано все, что он думал по этому поводу.

— Давай иди, — сказала Маринка. — Я дочищу. Тут совсем немного осталось — и приду болеть.

— Спасибо. — Борька понимал, что за все, что Маринка сделала, одного сухого «спасибо» явно мало, тем более что «чуть- чуть» — это целый черный от копоти бок, но все слова словно разом вылетели у него из головы. Тут капитан Грант свистнул второй раз, и Борька помчался на поляну. «Ладно, потом что-нибудь придумаю», — решил он.

На поляне как будто только Борьку и ждали. В стороне от палаток были уже поставлены ворота — по две воткнутые палки. Матки-капитаны Борис Нестеров и Сашка-Таганский уже набрали себе команды. Только в команде Бориса было шесть человек, а у Сашки — пять. Так что Борька вовремя прибежал.

— А котел? — спросил Борис Нестеров.

— Лучше нового. — Борька ехидно улыбнулся ему в ответ.

— После игры проверю, — предупредил командир.

Ну что за человек!

Капитан Грант свистнул, и игра началась. За Борькину команду играл Витька. Борька сначала подумал, что это для них плохо — все-таки Витька в отряде самый маленький. Но на первой же минуте он лихо проскочил к чужим воротам, красиво прокинув мяч между ног у Дениса, и забил гол. Вот тебе и самый маленький.

Противник бросился отыгрываться, но все тот же Витька перехватил мяч, опять обыграл Дениса и по краю рванулся к воротам. Защитник побежал ему наперерез, а Борька остался один в центре. Витька тут же подал мяч в его сторону. Командир выскочил из ворот и решительно пошел на перехват. Борька с ходу пробил по пустым воротам. Точнее, хотел пробить. Но удар пришелся точно Борису по щиколотке. В самую косточку. Борис упал, схватился руками за ногу, подтянув колено под подбородок, и волчком покатился по земле.

Ох, как неудачно получилось! Ведь теперь все, и в первую очередь сам Борис, решат, что Борька специально его «подковал», отомстив таким образом за наряд и прочие придирки. А Борька, может, и сыграл опасно, но, честное слово, у него и в мыслях такого не было, чтобы Бориса «подковать».

Подбежал капитан Грант:

— За грубую игру… — Тут он вдруг посмотрел Борьке на ноги. — Та-ак, почему в ботинках?

Все одно к одному. Теперь уже точно посчитают, что Борька вышел играть в футбол не в кедах, а в туристских ботинках, чтобы подшибить Нестерова. А когда ему, спрашивается, было их переобувать? После перехода — за дровами, потом обед, потом котел чистил.

— Грант Александрович, он ненарочно! Я сам ногу подставил, а он в мяч играл.

Это Борис. Вот уж чего Борька никак не ожидал. Оказывается, не такой уж он формалист. Все-таки высказался в Борькину защиту. Хотя по-прежнему корчится на земле. Борька по себе знает, каким болезненным бывает удар в косточку.

— Командир, ты как?

Кажется, он за все время в первый раз произнес слово «командир» без иронии.

— До свадьбы заживет, — подбодрил Бориса капитан Грант.

— Главное, чтобы до завтра, — простонал тот. — Переход же…

Действительно, как он будет на маршруте?

Капитан Грант ограничился удалением Борьки с поля.

— Грубость умышленной не считаю, — сказал он. — Но, во-первых, в такой обуви все равно играть не положено, а главное, Борис выбыл из игры и заменить его некем. А игроков в командах должно быть поровну. По справедливости.

Капитан Грант вообще любит это слово — справедливость.

— Ты не огорчайся, Борька, — сказала Маринка.

«Интересно, — подумал Борька, — кого из нас двоих она имеет в виду? Может, обоих? Но тогда нужно было сказать:

«Не огорчайтесь, Борьки!»

А Борис Нестеров думал совсем о другом.

— Все-таки ты сачок, — сказал он Борьке, глядя на котел, сверкавший чистотой у Маринки в руках. — Дать тебе, что ли, еще один наряд?


8. ПОМНИШЬ, ТОВАРИЩ…


Что такое один час? Иногда кажется, что это очень мало. «Подумаешь, — говорит Борька маме, — всего-то часок провалялся на диване, а тут сразу: целый день лежишь»!

Или когда гуляешь. Кажется, только вышел во двор, а тебе уже кричат: «Целый час уже гуляешь. Пора за уроки».

Ну а ребята из второго отряда за час успели свернуть весь лагерь, уложить рюкзаки (теперь спальный мешок у Борьки уже как будто сам залезает на положенное ему место, оставляя свободное пространство для других вещей). Дежурные сварили рисовую кашу на сгущенке и какао. И не только сварили, но и почистили котел. А уж миску и кружку каждому свои вымыть — это вообще дело секундное. Рядом с кострищем Сашка еще вчера выкопал яму, аккуратно срезав верхний слой дерна. В эту яму отправились все пустые консервные банки, предварительно обожженные на костре. Сегодня дерн положили обратно, и ямы как не бывало. Сам костер, тщательно залитый водой, — единственный след пребывания отряда на поляне. Точнее, будет единственный. Пока еще примята трава там, где стояли палатки, но через день-два она поднимется.

— Молодцы, ребята, — сказал капитан Грант.

Приятно слышать.

Подъем был в шесть (если бы Борькиной маме сказали, что сын способен подняться в такую рань, она бы просто не поверила), а ровно в семь все с рюкзаками на спинах уже были готовы двигаться дальше.

Капитан Грант вывел отряд к излучине речки — к тому самому месту, где Маринка Мыльникова вчера ловила Борькин котел. Переправа.

«Интересно, как? — подумал Борька. — Насколько я понимаю, второй взрослый по гимнастике тут не у всех. У меня, во всяком случае, его нет».

— Давай, — капитан Грант хлопнул инструктора Колю по плечу, — не посрами старую гвардию.

Коля не посрамил — прошел. Правда, рюкзак его, не уступающий по размерам рюкзаку самого капитана Гранта, остался на этом берегу.

— В кармане, Грант Александрович! — непонятно крикнул Коля.

Но капитан Грант понял. Из бокового кармана Колиного рюкзака он вытащил моток толстой веревки, разложил его кольцами и, оставив один конец у себя в руках, перебросил веревку Коле. Тот, в свою очередь, отмерив примерно половину, завел веревку себе на плечи, а второй конец кинул обратно капитану Гранту. Смысл этих манипуляций Борька понял, только когда капитан Грант связан веревку в узел за стволом здоровой сосны. Над поваленным деревом образовались крепкие веревочные перила.

— Не сомневаюсь, что вы пройдете и так, — сказал капитан Грант, — но на всякий случай, для подстраховки…

По Борькиным подсчетам, этот «всякий случай» в итоге пригодился каждому. Коле пришлось изрядно попотеть, удерживая ребят на перилах. На том берегу остался только капитан Грант и два рюкзака — его и Колин. Капитан Грант отвязал веревку, прикрутил к ней рюкзак, опять связал концы.

— Поехали!

Они оба с Колей теперь держали веревочное кольцо на плечах, а по нему, словно на горном фуникулере, ехал над водой Колин рюкзак. За ним, вновь закрепив веревку на стволе, прошел через переправу капитан Грант.

И снова дорога — лесная тропа, пыльный большак с вытянувшимся вдоль колеи и запекшимся на жаре грязевым гребнем, на который почему-то все время попадает нога, шоссейка со взгорбленным асфальтом. Снова раскачиваются за спинами в такт шагам рюкзаки. Идется легче — может, оттого, что раннее утро и солнце еще не так припекает, а может, уже втянулись.

Это только так кажется, что когда идешь с рюкзаком да еще в строю, то ничего вокруг не видишь и не замечаешь. Через несколько дней, когда они встретятся с первым отрядом, рассказам не будет конца. Останется, запечатлеется в памяти и маленькая облезлая церквушка на пригорке, у которой на куполе, прямо перед крестом, каким-то образом выросла самая настоящая яблоня; и здоровенная серая цапля, пасшаяся — иного слова, пожалуй, и не подберешь — в поле, километрах в пятнадцати от ближайшего водоема. Словно пародируя ребят, она некоторое время вышагивала по полю параллельно отряду. А две сестры — две высоченные сосны, выросшие под углом сорок пять градусов из одного корня — английской буквой «V» — и удивительным образом выжившие, устоявшие! А месячный светло-коричневый жеребенок, который так хотел подойти и познакомиться, но был отогнан строгой и недоверчивой мамой: мало ли что за люди эти туристы! Да и сама дорога всегда спустя время перестает быть монотонной и безликой. Большак, тропинки, бетонка — у каждого пройденного километра, оказывается, были свои приметы, своя жизнь.


Деревня появилась неожиданно, словно вынырнула из-за поворота. Даже не деревня — деревушка. Ведь деревни сейчас бывают с пяти- или четырехэтажными домами, Дворцом культуры, универмагом. И машин во дворах порой куда больше, чем на той улице, где Борька живет. Хотя дом у них, между прочим, в шестнадцать этажей и жильцов там о-го-го сколько. А здесь сгрудились вдоль дороги низенькие, потемневшие от времени бревенчатые домишки. На главной улице — она же дорога — грязь засохшая. И не то что «Жигулей» нет — на них тут и не проедешь, а антенны телевизионные и то не над каждым домом.

— Вот моя деревня, вот мой дом родной, — продекламировал Денис.

Все захохотали. Бывает так: вроде и ничего смешного, а настроение смешливое. Хоть палец тебе покажи — будешь смеяться.

— Передовой рубеж цивилизации, — добавил Борька.

Все опять заржали. И пошло-поехало.

— Малая механизация! — Сашка-Таганский, согнувшись от смеха, тыкал пальцем в худющую корову, которую выгоняла из сарая старуха в валенках.

— А по праздникам тут, девочки, танцы под гармошку! — надрывалась Нинка Осипова. — С семечками!

— И как тут люди живут? — сказала Маринка. — Такая тоска.

— Провинция, — развел руками Денис.

В конце деревни на постаменте отливала серебристой краской какая-то фигура.

— Прошу обратить внимание, — произнес Денис, изображая экскурсовода, — прямо по курсу главная скульптурная достопримечательность. Называется оригинально: «Девушка с веслом».

Все опять захохотали. Но это была не «Девушка с веслом». На пьедестале, прижав к груди автомат, стоял гипсовый солдат. «Жителям Сосновки, не вернувшимся с фронтов Великой Отечественной, — односельчане. Вечная память героям», — было написано на табличке. А дальше мелкими буквами — чтобы хватило места — по всему пьедесталу шли фамилии.

Все разом замолчали. Вроде и ничего такого не сказали, а все равно стало почему-то ужасно неловко и стыдно перед этой Сосновкой

— Командир, построить отряд! — приказал Грант, и ребята, не дожидаясь привычной команды Бориса, тут же вытянулись по стойке «смирно».

— Почти все вы, — сказал капитан Грант, — новички в нашем лагере. У нас есть давняя традиция, и я прошу вас соблюсти ее.

Пока он говорил эти слова, инструктор Коля поставил на землю рюкзак и молча снял с плеча у Дениса гитару.

— Это фронтовая песня, она родилась в боях, помогла в них выстоять и победить. В память о тех, кто не вернулся…

Капитан Грант замолк на полуслове, а Коля тут же тронул струны гитары.


Где снега тропинки заметают,

Где лавины грозные шумят,

Эту песнь сложил и распевает

Альпинистов боевой отряд.


Почему альпинистская песня? Даже Коля не знал этого, хотя сейчас он на четвертом курсе института, а к капитану Гранту попал, как и Борька, после седьмого класса. Когда он пришел, традиция эта уже была: у каждой встречавшейся на отрядном пути братской могилы, у каждого военного памятника обязательно звучало:


Нам в боях родными стали горы,

Не страшны метели и пурга.

Дан приказ. Недолги были сборы

На разведку в логово врага.


Борька слушал песню и смотрел на памятник. Даже не на сам памятник, а на пьедестал. Его поразила вдруг цифра. Сто четырнадцать! Сто четырнадцать имен на пьедестале! А домов в этой Сосновке если наберется штук восемьдесят, то хорошо. Так что же, из каждого дома кто-то ушел и не вернулся? Даже больше, чем из каждого. Или когда-то давно Сосновка была большой деревней, где было много домов, но во многие из них некому было возвращаться, и они так и остались пустыми, а потом исчезли во времени?


Помнишь, товарищ, белые снега,

Стройный лес Баксана, блиндажи врага,

Помнишь гранату и записку в ней

На скалистом гребне для грядущих дней…


Борька вчитывался в список. Авдеенко, Агафонов, Архипов, Ашурков, Бондарь, Беляев А., Беляев В… Двое Ведерниковых, двое Лаптевых… Борька не знал, были ли это отец с сыном или братья. А может, просто однофамильцы. В деревнях фамилии часто повторяются. Григорьевых трое, Плешаковых четверо, Феофановых тоже четверо…


Помнишь, товарищ, вой ночной пурги,

Помнишь, как бежали в панике враги,

Как загрохотал твой грозный автомат,

Помнишь, как вернулись мы с тобой в отряд…

Эти сто четырнадцать не вернулись. Ушли из глухой валдайской деревушки и не вернулись. Может быть, кто-то из них и в самом деле остался там, в Баксанском ущелье?

— Прошу почтить их память минутой молчания, — сказал капитан Грант.

Ребята склонили головы.

— А теперь в путь, друзья! Командир, все на месте?

— Отряд в полном составе, — отрапортовал Борис и тут же осекся: — Не все…

Не было Марины. Только что, минуту назад, Борька видел ее рядом, а сейчас пропала, испарилась… Впрочем, не испарилась. Вот она, уже в доброй сотне метров, в поле за околицей — цветочки собирает. Весь отряд ждет, а она… Цветочки, колокольчики с ромашками да лютиками.

— Мыльникова!! — заорал во весь голос Борис. Марина обернулась и не спеша двинулась в сторону отряда, продолжая на ходу рвать цветы.

«Ох и влепит ей сейчас командир!» — подумал Борька. Тут, пожалуй, одним нарядом не обойдется. Борис и в отсутствие начальства нарушения дисциплины пережить спокойно не может, а тут капитан Грант рядом стоит. Да еще в такой момент…

Марина вернулась и молча положила букет к подножию памятника. Колокольчики с ромашками легли под ноги к Юрину, Яковлеву, Якунину, Ярошенко. Борис не сказал ничего. Сказал капитан Грант. Он сказал:

— Спасибо, дочка.


9. ФЕОФАНОВ-ПЯТЫЙ


Они пришли под вечер — часов в пять, когда лагерь погрузился в послеобеденную дрему. Первыми с ними встретились Борька с Витькой. Витька на правах дежурного был избавлен от тихого часа, но не пошел сразу мыть котел, а сидел себе на пеньке рядом с тропинкой и переваривал пищу. Делал он это, вырезая перочинным ножом узор на очередной палке. И Борька тоже переваривал и вырезал. Есть люди, которые могут ничего не делать. Не всю жизнь, конечно, а некоторое время, скажем час или два. Но могут. Лечь на диван, уставиться в потолок и лежать, пока не позовут. Или на пляже: устроятся на топчане и только изредка переворачиваются со спины на живот и обратно. А Борька не может. Даже когда мама считает, что он ничего не делает, Борька все равно чем-нибудь себя занимает. Чаще всего читает. Читать он может все, что под руку попадает, — хоть инструкцию к пылесосу, хоть советы хозяйке, как приготовить икру из баклажанов. Но это дома. А в поход книги с собой не потащишь, газету, в которую были завернуты кеды, Борька уже дважды прочитал от корки до корки. Так что Витька с его палочками был очень кстати.

Художественная резьба по палке была Витькиной тихой страстью. Он еще в базовом лагере (или, как теперь ребята его называли, «дома», потому что по сравнению с нынешними бивачными лагерями-однодневками тот, со столовой, помостами для палаток и высоким забором, и впрямь казался домом) оставил этих палок по меньшей мере штук пять. Это только так кажется, что все очень просто — взял в руки нож и давай режь. На самом деле резьба по палке — это целое искусство, и Витька владел им в совершенстве. Сначала шел ряд аккуратных ромбиков, потом — ровная полоска оставленной темной коры, потом — кружочки, квадратики, крестики, какое-то замысловатое плетение… Начиная резать очередную палку, Витька плохо себе представлял, каким будет «конечный продукт». Он целиком полагался на собственную фантазию, и, надо сказать, она его никогда не подводила. Закончив очередное творение, Витька моментально терял к нему всякий интерес и чаще всего дарил первому встречному. Сейчас он выступал в роли учителя, метра.

— Разве это ромб? — нетерпеливо спрашивал он. — Что у тебя здесь за загогулина такая выходит?

— Да ведь тут сучок, — оправдывался Борька.

— «Сучок», — снисходительно передразнивал его Витька. — Сам ты… Ну-ка дай сюда.

В другой ситуации Витька за подобное обращение несомненно заработал бы подзатыльник. Демократия демократией, но семиклашка, разговаривающий с восьмиклассником, все-таки должен знать свое место. Но сейчас Борька покорно протягивал палку, и, действительно, Витькина рука, несмотря на сучок, наносила на нее удивительно ровный узор.

Вот в этот самый момент они и подошли.

Потом, все еще пылая от возбуждения — аж красные пятна по лицу пошли, — Витька утверждал, что их было по меньшей мере человек десять. А на самом деле — шестеро. Самому старшему — в майке-безрукавке с олимпийским медведем и красно-белых подтяжках с иностранной надписью «Sport» — было лет пятнадцать. Самый младший — шкет ростом еще меньше Витьки — от силы перешел в шестой класс. Но он-то и начал.

— Расселись тут в нашем лесу, тунеядцы, — громко сказал шкет.

Борька с Витькой не отзывались.

— Глухие, что ли? — все так же в пространство, ни к кому конкретно не обращаясь, сказал крепыш с белесой, выцветшей на солнце головой. — Уши им, что ли, прочистить?

— Они не глухие, — отозвался парень в подтяжках. — Они просто с нами разговаривать не желают. Считают ниже достоинства.

— Баре московские, — возмутился крепыш.

Ребята слегка «окали», и это симпатичное оканье так не вязалось с их агрессивным тоном.

До сих пор Борька ни разу в жизни не сталкивался со шпаной. Слышал, конечно, и не раз, что к кому-то пристали, у кого-то деньги отняли. Только вчера вечером Сашка-Таганский рассказывал, что у них на Таганке целая кодла шпаны ходит. Все с ножами и кастетами, а у самого главного, по кличке Кабан, — пистолет. Пожалуй, этим пистолетом Сашка свой рассказ и испортил. Поначалу его слушали, и даже внимательно, но когда он дошел до пистолета, Борис Нестеров жестко сказал: «Трепло ты» — и демонстративно отошел в сторону. И Борька тоже понял, что Сашка здорово заливает, — не только про пистолет, но и про ножи с кастетами. Но то было вчера. А сегодня Борька уже не был так уверен, что Сашка заливал. Кто знает, что у этих в карманах! Физиономии у них самые что ни на есть бандитские. Особенно у Белобрысого. Глаза противные, бесцветные, ухмылка какая-то гадкая. По всему видно, что он тут главный заводила.

— Эй, ты! — крикнул Борьке Белобрысый. — Как тебя звать-то?

До сих пор, пока пришельцы разговаривали вроде как сами с собой, Борька с Витькой отмалчивались. Не от глухоты, конечно, и не от непомерного чувства собственного достоинства, как это предположил парень в подтяжках, а совсем по другим причинам. На стороне противника (а в том, что это противник, сомневаться не приходилось) было явное численное превосходство, и нужно было попросту выгадать

время. Но сейчас Белобрысый обращался непосредственно к Борьке.

— Ну, допустим, Борис, — нехотя сказал Борька.

— Не «нукай» — не запряг, — немедленно среагировал Белобрысый. — Борька, значит. А у нас козел есть — тоже Борька. Надо же, какое совпадение, — и захихикал.

Это было уже чересчур. Борька вскочил с пенька, зажав недоструганную палку в кулаке, но в это время на тропинке со стороны лагеря показался Борис Нестеров. Как и подобает командиру, он появился в нужный момент и в нужном месте. Тут и Витька вновь обрел дар речи.

— Чего вы к нам пристали? — зачастил он нарочито громко, чтобы Борис услышал. — Мы вас трогали, да? Не трогали. Шли себе и идите!

— Он еще учить нас будет! — Белобрысый повернулся к новой жертве и угрожающе сделал шаг вперед.

— В чем дело? — строго спросил Борис. — Дежурный, почему в расположении лагеря посторонние?

Вместо дежурного отозвался парень в подтяжках.

— Это мы-то тут посторонние? — возмутился он. — Ах ты…

— А-атряд, тревога! — зычно закричал Нестеров. И тут Борька, пожалуй, впервые подумал, что у строгой дисциплины есть и свои преимущества. Хотя команда «тревога» и не предусмотрена туристским уставом, отряд среагировал на нее мгновенно. В считанные секунды пришельцы оказались в численном меньшинстве. Но — следовало отдать им должное — и теперь не потеряли твердости духа и уверенности в себе.

— Вы кто такие? — строго спросил Борис Нестеров.

— А ты кто такой, чтобы мы перед тобой отчитывались? — парировал Белобрысый.

— Известно кто — тунеядец, — возник у него под рукой шкет.

— Видишь, опять обзываются! — пожаловался своему командиру Витька.

— Это он от плохого воспитания, — отозвался командир.

Дело так бы, наверное, и закончилось словесной перепалкой, если бы не Денис. Он последним появился на месте событий. Несмотря на жару, на Денисе была желтая «никоновская» куртка, на ногах — такого же ярко-цыплячьего цвета кроссовки. Денис протиснулся между Сашкой-молчаливым и Борисом Нестеровым и сказал:

— Мальчики, вы себя плохо ведете.

И отвесил шкету подзатыльник — легкий, презрительный. В нормальных, вежливых его словах обидного, казалось бы, ничего не было. Сколько раз Борьке доводилось слышать точно такую же фразу от Ларисы Павловны! Да и остальным ребятам тоже — у каждого из них есть своя Лариса Павловна! И подзатыльник шкету никак нельзя было посчитать за удар — так, символическое наказание за хамский тон, справедливое к тому же. И тем не менее… Скажи Денис: «В чем дело, парни?» или даже «Вычего выступаете?» — и все было бы нормально. Но в этом его вежливом «мальчики…» было что-то жутко оскорбительное. Да еще «никоновская» куртка и цыплячьи кроссовки… Борька бы и сам не смог объяснить, что плохого было в куртке, кроссовках, этих словах и подзатыльнике, но знал точно: на месте пришельцев он бы сейчас полез в драку.

Он только успел об этом подумать, как один из парней прыгнул на Дениса. И тут все смешалось, покатилась по земле куча-мала. Борькиным противником оказался Белобрысый, и, надо сказать, противником весьма серьезным. Он сразу вошел в клинч, лишив Борьку того преимущества, которое давал его длинный рост, и весьма чувствительно заехал ему головой в челюсть. Правда, и Борька в долгу не остался — сумел все-таки вывернуться и поставить Белобрысому под глазом «фонарь».

— Прекратить! — В голосе капитана Гранта, прибежавшего на шум драки, была такая властность, что команде незамедлительно подчинились и свои, и чужие. Потерь было немного. Кроме упомянутого «фонаря» под глазом у Белобрысого к ним можно, пожалуй, было еще отнести две пуговицы, отлетевшие с Борькиной рубашки и лопнувшие подтяжки у парня с олимпийским мишкой на майке.

— Будем разбираться, — сказал капитан Грант.

Но подобное разбирательство явно не входило в планы пришельцев. И так было понятно, какое решение может вынести взрослый, да еще начальник московского отряда. Поэтому, не дожидаясь не только конца выяснения, но даже и начала, местные с криком «атас!» врассыпную кинулись в лес. А Белобрысый, обернувшись, крикнул на ходу:

— Мы еще вернемся!

Борис Нестеров попытался было организовать погоню, но эта попытка была в зародыше пресечена капитаном Грантом.

— Есть отставить! — недовольно повторил Борис вслед за ним.

— Вот что, — сказал капитан Грант, — останешься пока за старшего, а мы с Николаем прогуляемся в Сосновку.

«Жаловаться», — догадался Борька. Найдут сейчас родителей, может, даже в милицию пойдут. Меры к шпане, конечно, нужно применять, причем самые строгие, но в данном случае прибегать к посторонней помощи было вовсе не обязательно. А то решат в этой Сосновке, что они испугались. Вполне могли сами их всех переловить и разобраться. Больше бы уже не полезли.

— Значит, так, — сказал Борис Нестеров, когда капитан Грант и Коля скрылись в лесу, — будем готовиться к обороне.

В самом деле, как это Борька забыл про последние слова Белобрысого: «Мы еще вернемся»? Причем ясно было, что вернутся они не одни, а с подкреплением. А может, это вообще были разведчики. Побывали в расположении лагеря, выяснили численность, а ночью подойдут основные силы.

— Не исключено, — кивнул командир. — Но еще Суворов говорил, что воевать нужно не числом, а умением. Главное — это организованность и дисциплина. Каждый должен знать свое место в отряде.

По плану, разработанному Борисом Нестеровым, всем бойцам (разумеется, мужского пола) были розданы средства самозащиты — топоры и колья. Их следовало забрать с собой на ночь в палатки, чтобы в любой момент они были под рукой. Некоторая проблема возникла с девчонками — от предложения разместить у них в палатках охрану они отказались наотрез. Это, видите ли, неудобно! Можно подумать, что речь шла о каких-то глупостях, а не о серьезном деле. Пришлось на ходу вносить коррективы. Две палатки девчонок были перенесены и переставлены так, что оказались в полукольце из трех мальчишеских. На ночь выставлялось трое сменных дежурных — со стороны тропы, с тыла и один, который будет совершать постоянный обход. Враг никоим образом не мог подкрасться незаметно.

Следовало признать, что план Бориса Нестерова был совершенен. Борька не обнаружил в нем ни одного изъяна. Вообще нужно честно сказать, что командир, при всех своих недостатках, был, без сомнения, готов к своей будущей профессии.

Борька, например, точно еще не знал, кем будет. Иногда ему казалось, что он пойдет по папиным стопам. Физическая лаборатория, сложнейшие приборы, в которых ни за что не разобраться человеку непосвященному, бессонные ночи во время эксперимента (Борька явственно представлял себе, как он, в халате и шапочке, чуть сощурив усталые глаза, коротко бросает куда-то в пространство: «Кофе, пожалуйста, — и властно обрывает почтительный голос, уговаривающий его хоть немного отдохнуть: — Сейчас не время!») И наконец — ВЕЛИКОЕ ОТКРЫТИЕ. Правда, на этом пути были два сомнительных обстоятельства. Первое заключалось в том, что ни папа, ни даже Геннадий Дмитриевич, несмотря на свой преклонный возраст (Геннадию Дмитриевичу было уже почти сорок), мирового признания пока не добились. Но это, в конце концов, еще ничего не значило. Они не добились, а Борька возьмет и добьется. Потом, раздавая интервью для газет и телевидения, он обязательно скажет, что их лаборатория оказала определенное влияние на формирование его как ученого, и они тоже войдут в историю. Второе сомнительное обстоятельство было связано со школьной физичкой Еленой Сергеевной. Пока по физике у Борьки были в основном тройки. А если в четверти и получалась четверка, то, как говорила Елена Сергеевна, это вовсе не Борькина заслуга, а просто дань уважения к семье физика, в которую, в соответствии с известной поговоркой, затесался не очень талантливый человек. Да, Елена Сергеевна очень бы удивилась, если бы узнала, какое будущее избрал для себя Боря Лисовский.

Впрочем, можно было и не становиться физиком. В не меньшей степени Борьке нравилась профессия футбольного комментатора. Во-первых, весь мир увидишь. Во-вторых, миллионы людей, прильнув к экранам, будут ловить каждое твое слово.

Вот ворвавшийся в штрафную игрок после столкновения с защитником оказался на земле… «Да, — скажет Борька, — вы, конечно, правы, уважаемые товарищи телезрители. Судья не зафиксировал очевидного нарушения правил». И болельщики у телевизоров будут говорить тем, кто рядом: «Ну что ты споришь? Слышишь, сам Лисовский сказал, что должен быть пенальти…» А в перерыве к Борьке в комментаторскую кабину придет виноватый судья и скажет: «Простите меня, пожалуйста, товарищ Лисовский, и не позорьте перед миллионами зрителей. Я больше никогда не буду подсуживать противникам «Спартака». А потом «Спартак» забьет, и Борька будет долго-долго кричать в микрофон: «Го-о-о-ол!» И все будут кричать вслед за ним, а не, как сейчас мама, говорить: «Ну что ты орешь у телевизора, как сумасшедший? Смотри, выключу сейчас твой футбол».

А можно еще стать летчиком-испытателем, или поехать работать в Антарктиду, или пойти в уголовный розыск… В общем, пока Борька еще твердо не решил. И другие ребята тоже. Даже Денис, хотя он уже в девятый перешел, и то еще не знает, кем будет. Один только Витька сказал, что будет космонавтом, но его все дружно высмеяли — понятно, что к тому времени, как они вырастут, космонавтов как таковых уже не будет, а в космос станут летать люди самых разных профессий. Но что с Витьки взять? Он же маленький!

А вот Борис Нестеров твердо знает, кем он будет. Офицером. И даже знает, в какое именно училище будет поступать. Конечно, солдатам, которые будут служить под его началом, не позавидуешь: загоняет их всех Борис до седьмого пота, и на гауптвахте они у него посидят. Но все же задатки настоящего командира у него были. И придуманный им план ночной обороны это, несомненно, подтверждал.

Вернувшийся из Сосновки капитан Грант этот гениальный план, к великому Борькиному изумлению, отверг.

— Никаких ночных дежурств не будет, — сказал он. — Все как обычно. Палатки могут стоять и здесь, если вам так нравится. — Тут капитан Грант окинул взглядом осиротевшее кострище и добавил сердито: — А вот топоры немедленно вернуть на место. Придумали, чем защищаться!

Приказы, как известно, не обсуждаются, а выполняются. Но этот показался Борьке, мягко говоря, легкомысленным. Поэтому кол он на всякий случай оставил в палатке. Случись ночью что, сам же капитан Грант ему потом «спасибо» скажет. Да и насчет кольев он ничего не говорил, только про топоры.

Ночь, вопреки Борькиным ожиданиям, прошла спокойно. Сам он, правда, долго не мог уснуть — все слушал ночную тишину, и то и дело мерещилось ему, что хрустят ветки под ногами у подкрадывающихся врагов. А когда уснул наконец, то приснилось ему, что нападение все-таки состоялось, отряд был застигнут врасплох, и самодовольно ухмыляющийся Белобрысый прижал Борьку к земле, уперев ему в бок острый кол. Сон был настолько ощутимый, что Борька проснулся в холодном поту. Никакого Белобрысого не было. А вот кол был. Непонятно как выползший из-под палаточной стенки, он и в самом деле упирался Борьке в бок.


Утром капитан Грант объявил: выход на маршрут отменяется. Точнее, не отменяется, а откладывается на один день.

— Сегодня, — сказал капитан Грант, — трудовой десант. Окажем помощь колхозу «Победа».

На колхозном поле отряд уже ждали.

— Давайте знакомиться, — сказал человек, вышедший им навстречу. — Председатель колхоза Анпилогов Василий Яковлевич. Спасибо, что решили помочь. Сами понимаете, у нас страда, каждая пара рук дорога.

Василий Яковлевич был чем-то похож на Борькиного папу. В первый момент, когда это сравнение пришло Борьке в голову, он даже сам удивился: вроде совсем разные люди… Папа — высокий (Борька в него пошел), худой, с вьющимися длинными волосами — мама всегда сердится, что он лохматый ходит; а Василий Яковлевич небольшого роста, с брюшком, лысина проглядывает, да и старше папы он, по крайней мере, лет на десять. И все же что-то очень похожее у них было.

«Глаза», — догадался Борька. Когда идет эксперимент и папа сутками напролет не выходит из лаборатории, у него бывают такие же глаза — запавшие, покрасневшие от бессонницы, усталые.

— Работать будете на прополке, — сказал председатель, — вместе с ребятами из нашего колхоза. Они вам и покажут, как и что нужно делать.

На поле уже работало человек тридцать ребят. То есть они до этого момента работали, а сейчас стояли, с интересом разглядывая вновь прибывших. Ребята были самого разного возраста — от четвероклашек до… До того самого парня, который вчера остался без подтяжек. Да все они здесь были — и нахальный шкет, и Белобрысый!

Борька тихонько тронул локтем командира.

— Вижу, — прошептал тот. — Передай по цепи: боеготовность номер один.

И те тоже узнали своих вчерашних противников.

— Мишаня, гляди-ка, — закричал Белобрысый, — тунеядцев пригнали!

На грядках раздался дружный смех.

— Ты у меня договоришься! — Борис Нестеров сжал кулаки.

— Сергей! — предостерегающе закричал председатель.

— Борис! — вторил ему капитан Грант.

— Чуть чего, так сразу «Сергей», — недовольно пробормотал себе под нос Белобрысый.

— Всегда Борис виноват, — насупился командир.

Работа оказалась несложная — пропалывать морковку. Пропалывать — это значит сорняки выдергивать, а морковку оставлять.

— А какая она — морковка? — спросила Лена Новичкова.

Местные опять засмеялись:

— Что, морковки не видела? А суп мама без нее варит?

Вообще, не похоже было, что Лена когда-нибудь задумывалась, как мама варит суп — с морковкой или без нее. А уж Борька тем более. Покупать ее Борьке, конечно, доводилось: овощной магазин — это его обязанность. Но там морковка бывает уже без ботвы, запечатанная в аккуратные полиэтиленовые пакеты. Правда, мама не раз приносила ее с рынка — с ботвой, но как эта ботва выглядит — Борька никогда внимания не обращал. Хотя в принципе не так уж сложно и догадаться. Во всяком случае, эта Новичкова могла бы не позорить отряд и глупых вопросов не задавать.

Казалось бы, чего проще — дергай за хвост всю остальную растительность да кидай в канавку между грядками — вот и вся работа! Но почему-то в руках раз за разом вместо желанного сорняка оказывалась именно морковка.

— Эй, вы нас так без урожая оставите! — со смехом проокала с соседней грядки веснушчатая девчонка.

— Я только попробовать хотела, — схитрила Маринка Мыльникова, вытащившая, как на грех, третью морковину подряд. Но ей не поверили.

С прополкой морковки коллективными усилиями покончили за час. Но впереди была еще целая плантация свеклы.

— Есть предложение! — закричал Борис Нестеров. — Давайте поделим поле и устроим соревнование! А то тут некоторые, — он многозначительно посмотрел на вчерашних знакомцев, — все шутки шутят. Хотелось бы посмотреть, каковы они в деле.

— А что, — поддержал командира капитан Грант, — мысль ценная.

Отряду достались десять грядок — не таких, как на садовом участке, а длиннющих, во все поле. Колхозным ребятам — пятнадцать. По два человека на грядку. Борька специально выбрал себе грядку напротив той, где расположился белобрысый

Сергей. Из болельщицкого опыта он знал: хорошие результаты достигаются только в очном поединке с сильным соперником.

Первые несколько минут они молча сопели, потихоньку продвигаясь вперед на полусогнутых ногах, а потом Борька поднял голову и увидел в руках у своего соперника не сорняк, а маленькую — размером в полкулака — свеколку на длинной ботве. И еще одну! И еще!

— Это ты так соревнуешься?! — закричал Борька. — Халтурщик! Работать — это тебе не по чужим лагерям шастать.

— Ты чего? — удивился Белобрысый.

— Без урожая колхоз оставить не боишься? — ехидно повторил слова местной девчонки Борька.

— Так тебе же толком не объяснили, — догадался наконец Сергей. Оказалось, что свеклу нужно не только пропалывать, но и прореживать. Сажают ее всегда гуще, чем нужно, а сейчас, чтобы свеколки к осени набрали силу и вес, им нужно освободить простор. Одну выдернешь — трем другим легче расти будет. А так они только друг у друга соки отнимают.

Начал и Борька дергать свеколки.

Солнце палило немилосердно. Поясница ныла и не хотела разгибаться. Шея затекла, и казалось — так теперь навсегда останется повернутой набок. На правой руке от бесконечных хватальных движений образовалась мозоль. Но Борька не сдавался. Если он и отставал от соперника, так разве что на самую малость!

— Так кто же это тунеядцы? — ядовито поинтересовался Борька у Белобрысого, когда оба они одновременно попытались распрямить спины и хоть на мгновение перевести дух.

— Беру свои слова обратно, — неожиданно миролюбиво ответил тот. — Вы вообще молодцы.

— «Молодцы»! — передразнил Борька. — А чего тогда вчера хамили? Нападать вздумали?!

— Кто нападал? — искренне удивился Белобрысый. — Вовсе мы вас не собирались трогать. Сам подумай: вшестером-то на целый лагерь кто полезет? — рассудительно добавил он. — Вот наговорили лишнего малость — это было. Но и нас понять нужно. Обидно нам. Тут почти все лето как бобик крутишься: сегодня — свекла, завтра — картошка, здесь — прополи, там — убери. Да ведь и свой огород есть, на нем тоже работать надо. А тут, понимаешь, под боком палаточки понаставили, сидят палки режут — комаров отгонять. Да еще пижон этот в желтой куртке…

— Ты это брось про пижона, — строго сказал Борька, хотя в душе насчет Дениса готов был согласиться с Белобрысым.

— Да вот я и говорю: подумали, мол, что пижон, — с готовностью кивнул тот. — Ладно, давай полоть, а то отставать начинаем.

И они вновь, согнувшись, шажок за шажком, поползли по полю, оставляя за собой вещественное доказательство своей работы — пучки быстро жухнущих на солнцепеке свеколок, уступивших свое право на жизнь более удачливым сестрам.

Вообще этот белобрысый Серега оказался при ближайшем рассмотрении вовсе не шпаной, а вполне нормальным парнем. Даже довольно симпатичным. И глаза у него не бесцветные, как Борьке вчера показалось, а голубые. Хотя не все ли равно, какие глаза! Важно ведь, что за человек!

— Слушай, — вспомнил вдруг Борька напоследок, — а козлом ты меня с чего вчера назвал? Тоже от обиды?

— Да нет, — охотно откликнулся Серега, — у нас и вправду козла Борькой зовут. Если не веришь, — он широко улыбнулся, — могу познакомить.

Борька улыбнулся в ответ. Сейчас ему это вовсе не казалось таким уж обидным. В конце концов, зовут же котов Васьками, коров Маньками. У них в классе есть девчонка, которую Соней зовут, а у другой девчонки — хомячиха по кличке Сонька. И ничего, никто не в обиде.

— Ме-е-е! — замекал по-козлиному Борька и сделал Белобрысому рожки.

— Перекур, работнички! — раздался крик.

Борька оглянулся. От кромки поля (то есть это в футболе называется «от кромки», а как здесь, Борька не знал) призывно махал руками какой-то дед. Подъехал он на телеге, на которой стоял огромный бидон. Не такой, с каким летом Борька бегает в очередь за квасом, а раз в десять больше. В бидоне оказалось свежее молоко. Вообще Борька не большой любитель молока, особенно когда он болеет, а мама заставляет пить его теплым, да еще чего-то в него намешав. Но это было совсем другое молоко! С большим куском хлеба, прямо руками отломанного от буханки (кстати, взрослые почему-то не понимают, что ломаный хлеб куда вкуснее, чем резаный), — отличный перекус.

Борька с Серегой уселись на телегу, поближе к лошади, которая время от времени отчаянно встряхивала головой, пытаясь согнать облепивших ее мух, ели хлеб, запивали молоком и смотрели на поле. На первых взгляд ничем оно особо не изменилось. Кто-нибудь даже мог сказать, что оно стало менее красивым — исчезли ласкавшие взгляд яркие пятна цветов. Но это впечатление было глубоко обманчивым. Это было теперь Борькино поле. Оно наделило Борьку затекшей шеей, ноющей поясницей, мозолью на руке. И это нисколько не огорчало его, а наоборот, вселяло в душу непонятную радость.

Непонятную, потому что нельзя сказать, что Борьке до этого не приходилось трудиться на благо общества. В младших классах они несколько раз собирали металлолом, а последние три года каждый апрель их класс выводили на субботник в ближайший сквер, где они по два часа выгребали граблями из кустов всяческий мусор, а потом жгли его. Кстати, и производственные травмы у Борьки случались, причем похлеще затекшей шеи. В четвертом классе ему прямо на ногу грохнулась тяжеленная заржавленная железная болванка, которую они пытались погрузить на тележку у ворот троллейбусного парка. А два месяца назад в сквере Борька наступил на доску с гвоздем и потом несколько дней хромал. И работалось им весело, особенно когда наступало время поджигать кучи прошлогодних листьев и едкий дым окутывал всю улицу. И все же это было не то.

Конечно, нельзя сравнивать Москву и Сосновку — об этом даже думать не приходилось. Другие проблемы, другая жизнь. Прямо скажем, не очень веселая. Но это оттого, говорит Серега, что раньше Сосновка считалась неперспективной. Когда он родился, здесь даже электричества еще не было. Борьке не то что жить, а даже бывать в местах, где нет электричества, не доводилось. А тут еще совсем недавно вечером при свете керосиновой лампы читали. До сих пор стоит в деревне крохотная избушка с вывеской «Керосиновая лавка». Борька видел, когда они через Сосновку проходили. Электричество несколько лет назад провели, но дальше все равно получался замкнутый круг. Раз деревня неперспективная, значит, все, кто мог, из нее уезжали. А раз уезжают, вроде и строить некому, да и не для кого. Вот и Серегин старший брат тоже уехал. Служил в армии в Средней Азии, потом остался там работать — Нурекскую ГЭС строил, женился да так и живет теперь в Таджикистане. Только письма иногда пишет, даже ни разу домой не приезжал. Один раз попробовал персики прислать, так они, пока посылка дошла, сгнили.

Но теперь все должно измениться — так сказал Василий Яковлевич, который с прошлого года здесь председатель. Правда, Серега говорит, что он после восьмилетки все равно уедет — учиться в техникуме по дорожным машинам, но председателю он верит. Говорит, толковый мужик. Первым делом Василий Яковлевич обещал проложить асфальт — и в самой Сосновке, и на паях дорогу к райцентру сделать. «С асфальта, — сказал он, — начинается культура современного села». А потом будут строить новый клуб, магазин. Конечно, при условии выполнения плана.

— Теперь-то уж точно будет план, — довольно сказал Борька. — Вон мы сколько помогли!

Серега засмеялся в ответ.

— Свекла — это не план, а так, довесок. Главное — чтобы по мясу и молоку. Вот выйдем хотя бы на две пятьсот, тогда…

Борька не все понимал из того, что рассказывал ему Серега. Например, он не знал, что значит «строить дорогу на паях», почему асфальт — «это культура современного села» и что значит «выйти на две пятьсот». Впрочем, с последним он быстро разобрался. Оказалось, что столько литров молока в год должна дать каждая корова. Есть в стране хозяйства, в которых и по четыре тысячи получают и даже больше, но Сосновке до них пока далеко: и порода коров не та, и уровень механизации подкачал. Объяснил Серега и насчет дороги на паях. Просто для одного их колхоза это дорого, но ведь Сосновка не одна! Стоят на большаке и другие деревни, другие колхозы. Все вместе — справятся.

Борька слушал Серегу, удивлялся и слегка завидовал. Удивлялся, откуда он все это знает — про планы, про удои. Вот у Борьки рядом со школой завод находится, так он до сих пор толком не знает, что там выпускают. Не говоря уже про планы и прочее. А ведь на здоровых щитах у проходной, мимо которых Борька каждый день в школу бегает, все это написано. Но Борька ни разу около них не остановился, не прочитал. Не нужно было. А вот Сереге, видимо, нужно. Этому-то Борька и завидовал.

Нет, не то чтобы он хоть на секунду захотел переехать из Москвы в Сосновку. Москву бы Борька ни на что не променял. Но все же жизнь у Сереги была какая-то более взрослая, наполненная делом.

— А в Москве вам чего делать приходится? — будто угадав ход Борькиных мыслей, спросил Серега.

— Разное, — неопределенно ответил Борька. И, слегка покривив душой, добавил: — Без дела не ходим.

Но Серега принял это за чистую монету.

— Понятное дело, — уважительно сказал он. — Москва-то большая, работы хватит. — И вздохнул: — Я вот пока так там и не был.

Борька с трудом мог себе представить, что кто-то никогда не был в Москве. Не иностранец, конечно, а нормальный наш советский парень. Пусть обязательно приезжает! На ноябрьские или на зимние каникулы. Борька ему все покажет: и Кремль, и новый Старый Арбат с фонарями под старину, и на хоккей в Лужники они съездят. Раскладушка у них на антресолях лежит.

— А ты в Москве где живешь? — спросил Серега. — А то одна из нашей Сосновки недавно квартиру там получила, на Алтуфьевском шоссе. Дом 87. Может, знаешь?

Борька уже не раз замечал, что иногородние — не только ребята, но и взрослые — обязательно называют в разговорах адреса своей московской родни и знакомых. То ли с тайной надеждой услышать в ответ: «Алтуфьевское, 87? Ну конечно, я там всех знаю. Какая она из себя?», то ли учиняя осторожную проверку: есть ли на самом деле в столице такая улица и такой дом или сказки это?

— Знаю, от нас не далеко, — кивнул Борька, хотя не очень хорошо представлял себе, как от его дома нужно добираться на это самое шоссе. — А я на Бабушкинской, возле самого метро.

Господи, да ведь Серега же и в метро никогда не был!

— Ребята! — закричал Борька во все горло. — У кого ручка есть?

Ручка нашлась только у капитана Гранта, листок тоже. Борька торжественно вывел на нем свой московский адрес и телефон.

Рано утром, когда лагерь уже был свернут и отряд готов трогаться в путь, они опять появились. В том же составе. Длинный Мишаня (подтяжки ему удалось починить) тащил большой бидон с молоком, «шкет» Толик держал в руках авоську с ранними яблоками, а Серега — миску с хрустящими солеными огурцами.

— Это на дорожку. И не вздумайте отказываться — обратно не понесем.

А Серега протянул Борьке сложенный листок.

— Ты тоже к нам приезжай, — сказал он. — Хочешь — давай хоть в августе. У нас тут грибов знаешь сколько! И на речку сходим за щуками. По вечерам — танцы. Василий Яковлевич ребятам аппаратуру купил — класс! А захочешь, — Серега лукаво подмигнул Борьке, — с планом колхозу поможешь: у тебя это хорошо получается!


Листок Борька развернул только на дороге. Там было написано очень коротко: деревня Сосновка, 14, Феофанов Сергей. Борька сперва не сообразил, откуда он знает эту фамилию. А потом вспомнил — памятник! Четыре строчки подряд:


Феофанов А. И.

Феофанов В. А.

Феофанов Г. А.

Феофанов И. А.


Мы обязательно встретимся с тобой, Феофанов-пятый!


10. ЕСТЬ О ЧЕМ ПОДУМАТЬ


И снова дорога, снова запекшаяся на солнце земля под ногами, рюкзак впереди идущего под носом, а собственный — за спиной, снова открыт счет часам и километрам от привала вчерашнего до привала сегодняшнего. Не такая это, между прочим, и плохая вещь — дорога. Конечно, нельзя сказать, что достопримечательности встречаются на каждом шагу. Бывает, и день пройдешь, а ничего особо выдающегося не увидишь. Но зато дорога, как ничто другое, дает возможность подумать. В самом деле, когда нормальному человеку думать? Сперва полдня в школе, а там, как известно, не раздумаешься. Во-первых, дел много. Домашние задания содрать нужно? Нужно. Новостями с ребятами обменяться тоже нужно. Это — на перемене. На уроках постоянное напряжение: спросят — не спросят. Не говоря уже про контрольные, диктанты и прочее. Наконец, если выдастся относительно свободный урок, то стоит только на минутку задуматься о чем-нибудь серьезном, как тут же раздается: «Повтори, что я сейчас сказала. Ты что, в облаках витаешь?» А почему, спрашивается, в облаках? Как будто на земле уже и подумать не над чем…

После школы — тоже круговорот. Пообедать надо, в магазин надо, погулять надо, уроки — пусть не все, но хоть некоторые — сделать надо. А там, глядишь, по телевизору или футбол, или фильм интересный. И так каждый день.

А здесь — красота. Идешь себе и думаешь вволю — о чем хочешь. Правда, если у тебя рюкзак скособочился или топор ты в него засунул так, что он тебе в ребро упирается, то мысли обретают очень конкретный и не очень приятный характер. Но ведь уже целая неделя похода позади, а за эту неделю Борька стал вполне опытным туристом. Рюкзак плотно прилегает к спине, так что его вес почти и не чувствуется, ноги сами шагают в заданном ритме. Так что думать Борьке никто не мешает. Например, о том, что уже сегодня вечером он увидится с Олей. После дневной задержки на колхозном поле капитан Грант увеличил протяженность переходов, так что отряд все равно придет в намеченную точку в срок. А время потеряно не зря. В рюкзаке у Бориса Нестерова лежит аккуратно скатанная в трубочку и завернутая в газету грамота «За помощь в подготовке нового урожая». Правда, официальной силы она не имеет — командир, главный поборник порядка, неожиданно дал маху. Это под его диктовку Василий Яковлевич написал: «Второму отряду лагеря капитана Гранта». А на самом деле ведь он — «Салют». Но Борьку эта ошибка не очень огорчила. В конце концов, важно ведь не как грамота написана, а за что дана. Какой-нибудь школьной грамотой за участие в утреннике Борька вряд ли стал бы хвастаться перед Олей. А этой обязательно похвастается. И вообще, будет про что рассказать. И про десант, и про то, как они приличных ребят за шпану приняли, и про неперспективную Сосновку. А вот про памятник… Про памятник Борька Оле, пожалуй, рассказывать не станет. Просто про это нельзя рассказать так, чтобы все было понятно. Понять это может только тот, кто стоял тогда в одном строю с Борькой и видел имена на обелиске.

Вчера километра за полтора до конца длинного перехода «сломалась» Лена Новичкова. Вышла резко из цепочки, сбросила с плеч рюкзак, села и заплакала. Почти такую картинку не раз рисовало Борькино воображение. Только на месте Лены была Оля Озерная. На этой картинке Борька, мужественно забирал Олин рюкзак. А до Лены ему никакого дела нет. Она ему вообще не нравится. Да если честно, и устал Борька уже порядочно — как-никак, больше двадцати километров отмахали… Так что он вполне мог пройти мимо. Тем более что сзади — замыкающим — идет Борис Нестеров. Он, в конце концов, командир, пусть и решает, как поступать.

Борька про все про это успел подумать — думается ведь вообще намного быстрее, чем говорится или пишется! Подумал, остановился, надел на грудь Ленкин рюкзак, отчего сразу перехватило дыхание, и хрипло (Борьке, правда, казалось, что говорит он мягко и ласково, как мать с больным ребенком) прошептал:

— Держись. Еще чуть-чуть.

Никто ему потом не сказал ни слова. Никто не спросил, тяжело ли ему было. Только капитан Грант, когда они наконец дошли до места, на мгновение задержал руку у Борьки на плече. Да Борька и не ждал никаких слов восхищения или благодарности. Еще неделю назад — точно ждал бы. А сейчас — нет. Потому что он просто сделал то, что надо было сделать. Не для Лены — она бы все равно на дороге не осталась. Кто-нибудь, хоть тот же Борис Нестеров например, забрал бы ее рюкзак. Надо это было для него самого, для Борьки. А взять трудовой десант? Они ведь так и не стали тогда подводить итоги соревнования, подсчитывать, кто и на сколько метров больше прополол — местные ребята или москвичи. И никакого контроля тоже не было. Никто не стоял рядом и не смотрел, сколько свеколок Борька выдернул, а сколько сорняков оставил. Да и Серега Феофанов, конечно, правду сказал: обошелся бы колхоз без их помощи. В общем объеме это все пустяки. Не колхозу — Борьке нужно было это поле. И дорога с соленым потом на губах, жаркие, через «не могу» километры по бетонке тоже, оказывается, нужны ему. Это Борька не то чтобы понял — скорее, почувствовал. А вот зачем все это ему нужно — еще следовало разобраться. Борьке не раз доводилось и читать, и слышать разные правильные и красивые слова, но применять их к себе, к ребятам вокруг ему и в голову никогда не приходило. И если бы ему кто-нибудь сказал, что то, о чем он сейчас думает, что пережили, почувствовали ребята за этот поход, и называется становлением человеческой личности, он бы, наверное, очень удивился.

— Маринка! — закричал из-за Борькиной спины Саша-Таганский. — Я вот все спросить у тебя хочу: они не кусаются?

Отряд дружно захохотал.

— Они только у вас на Таганке кусаются, — парировала Маринка.

«Они» — это коровы. Вчера Маринка все уши прожужжала, рассказывая, как она ходила в Сосновку в гости корову доить. Во время трудового десанта разговорились с одной местной девчонкой и по ходу разговора призналась, что коров боится.

Кстати, взрослые их тоже частенько побаиваются. Та же Маринка рассказывала, как они однажды поехали с мамой, папой и Юмкой за город и посредине идущей через поле дороги наткнулись на стадо. Мама с Маринкой были за то, чтобы вернуться на опушку леса и вежливо уступить коровам дорогу. Но тут папа заупрямился — далеко возвращаться. Да и вообще, что он — не мужчина, что ли, чтобы от коров бегать! Тогда большинством голосов — маминым и Маринкиным — решили обойти стадо по большой дуге. И поначалу все шло хорошо — коровы обходили дорогу слева, а они справа. Но тут вмешалась Юмка. Она почему-то решила, что коров надо обязательно поближе познакомить со своими хозяевами, поэтому обежала стадо и стала громко его облаивать, подгоняя к маме с Маринкой. Те — дальше в поле, визжат, папа смеется, мама на него кричит…

Борька тоже смеялся, слушая Маринкин рассказ. Но если честно, то он их тоже побаивается. Известно, правда, что настоящую опасность представляют не коровы, а быки, но… Не то чтобы Борька не мог отличить корову от быка, но все равно на всякий случай предпочитал не разбираться, а все, что большое и с рогами, обходить сторонкой.

А Люда эта, к которой Маринка ходила, с коровой запросто обходится. И за шею обнимает, и прижимается к своей Зойке. Или Зорьке — Маринка так толком и не разобрала, как корову зовут. Но вообще эта Зорька-Зойка оказалась коровой вполне симпатичной и покладистой. Даже встала так, чтобы хозяйке поудобнее доить было. Маринка хотела было сама попробовать, но так и не решилась. Хотя она и покладистая, а все же страшновато — вдруг возьмет да и лягнет своим копытом. А вот погладить — погладила. И кусочек хлеба дала — Зорька-Зойка благодарно взяла его с ладошки мягкими губами.

Когда Маринка попросила разрешения пойти в Сосновку, капитан Грант сказал:

— Я не возражаю. Как, командир? — Он повернулся к Борису Нестерову. — Охрану Мыльниковой с учетом вчерашнего будешь выделять?

За командира ответила сама Маринка. Она вообще за словом в карман не лезет.

— Спасибо, но охрана у меня уже есть, — и кивнула в сторону длинного Мишани.

— По-моему, охрана надежная, — улыбнулся капитан Грант.

Мишаня и в самом деле проводил Маринку до самого лагеря и на прощание долго и смешно тряс ей руку. А с Борисом Нестеровым он договорился переписываться. Оказалось, что они в одно военное училище хотят поступать, только Мишаня через два года, а Борис через три.

Два дня назад распрощался отряд с Сосновкой. Но все разговоры только вокруг нее и вертятся. У каждого осталось в памяти что-то свое, и у всех — общее: поле свеклы и имена на обелиске. Не только Борька — и остальные ребята все время мысленно возвращаются к этому памятнику. Вроде бы сколько таких памятников по России стоит! И видели их все не раз: по телевизору и из окон машин да поездов. И у самого главного военного памятника — у могилы Неизвестного солдата — каждый бывал.

А вот памятник в Сосновке все равно в душу запал. Почему, интересно?

И другое еще интересно: обычно капитан Грант на маршруте запрещает разговаривать — чтобы дыхание не сбивалось. А сейчас, хотя и переходы длиннее обычных, никаких замечаний не делает.

Вообще, капитан Грант все время вел себя так, как будто его и нет. Будь на его месте их классная Лариса Павловна… Борька вспомнил, как в прошлом году они ездили на экскурсию в Абрамцево. Всего и дел-то — час на электричке да километра два пешком до музея, но все равно только и было слышно: «Плащи вы взяли? А если дождь?», «А где Подошьян и Гавриков?», «Они знают, что нам через две остановки выходить?», «Нет, ты их лучше позови», «Ира, не отставай», «Коля, не отвлекайся», «Миша, ты термос не разбил?» А капитан Грант шагает себе, помалкивает, вроде бы ни на что особого внимания не обращает.

Поначалу Борька отнесся к нему с некоторой подозрительностью: все ждал, когда начнет воспитывать. И заранее сопротивлялся — во как надоело! Дома воспитывают, в школе воспитывают, на каникулы приезжаешь — и здесь начинают воспитывать. Но капитан Грант утомительных нотаций не читал, по вечерам у костра обычно рассказывал какие-нибудь забавные туристские истории. Вообще, иногда создавалось впечатление, что он вовсе даже не руководитель похода, а просто так, идет рядом за компанию. А делают ребята все сами. Сами научились выбирать место для стоянок, ставить лагерь, правильно разводить костер, готовить еду, сами поддерживают нужный темп на маршруте. Или вот когда трудовой десант устраивали… Борька опять вспомнил про школу. Там перед каждым субботником обязательно проводили собрание. Лариса Павловна или председатель совета отряда Ира Меньшикова рассказывали по газете про всесоюзный праздник труда, про то, на сколько миллионов рублей продукции выпускается в стране за один субботник. И что долг каждого пионера в едином строю со старшими товарищами — коммунистами и комсомольцами — внести достойный вклад, а если кто сбежит в кино, то родителей в школу вызовут… Капитан Грант никаких слов про долг и вклад не говорил, а просто объявил: идем помогать колхозу. И получилось, как будто это они сами придумали, а он пошел и от их имени договорился. А раз сами придумали, то и работали на совесть, а не как в сквере на субботниках, где все (и Борька тоже) главным образом бесятся и только ждут, когда надо будет листья поджигать. Вот что значит, когда никто не воспитывает! Иногда тебе целый час могут внушать что-нибудь очень правильное, а ты все это спокойно, пропускаешь мимо ушей. А капитан Грант, как правило, ничего не говорит, но ребята каждый раз ждут: что он скажет, как среагирует, как оценит? Самое интересное, что Борька и себя на этом поймал. Он, оказывается, тоже ждет, ему это тоже важно.

И еще одно интересно: Борька попытался сравнить свои отношения с ребятами теперь уже из 8 «Б» и из этого второго отряда. На первый взгляд какие тут могут быть сравнения?! Там он со всеми по семь лет знаком, а здесь что? Без году неделя. Но Борька все-таки попытался, и вышло у него, что кое-кого из ребят второго отряда он успел узнать лучше, чем многих одноклассников. Например, с Борисом Нестеровым они хоть и далеко не друзья, но кажется, будто всю жизнь знакомы и, как говорится, пуд соли вместе съели. Может, это и вправду потому, что съели — ну пусть не соли, а каши и вермишели с тушенкой — какая разница!

Стоп! Капитан Грант остановился так резко, что шедшая вслед за ним Лена Новичкова чуть-чуть на него не налетела. А потом вдруг закричала что было сил:

— Ой, мамочка!

Ребята моментально сгрудились за спиной у капитана Гранта. Через проселок медленно переползала гадюка. Ее толстое, чуть не с руку, серое с черной полосой на спине тело матово поблескивало на солнце. Гадюка лениво, но уверенно перебрасывала его через глубокие рытвины разбитой колеи.

— Я сейчас! — Борька приглядел на обочине крепкую сучковатую палку и метнулся за ней.

— Это еще зачем? — Инструктор Коля перехватил его уже на обратном пути.

— Как зачем? — не понял Борька. — Гадюка же! Пусти, а то уйдет!

— Правильно, гадюка, — согласился Коля. — А она что, тебя чем-нибудь обидела? Может быть, родных или друзей покусала?

Как обычно, за Колиным добродушным, даже слегка наивным тоном проглядывала ирония. Конечно же не было у Борьки таких знакомых.

— У французского писателя Арманда, — продолжал Коля, — есть такие очень точные строки: «Ты пришел в гости к природе — не делай ничего, что ты счел бы неприличным делать в гостях». Ты же в гостях на хозяев с палкой не бросаешься, правда? А здесь, — Коля показал на гадюку, не обращавшую на ребят никакого внимания, — они хозяева. Никто из них никогда первым не нападает на человека. И все, абсолютно все, симпатичные и не очень, они нужны природе. А значит, и нам.

— Абсолютно все? — переспросил Витька, преданно глядя Коле в глаза. Пожалуй, даже слишком преданно.

— Все до единого, — торжественно подтвердил Коля.

— И комары? — так же преданно спросил Витька. Надо сказать, спросил очень вовремя — Коля как раз хлопнул себя ладонью по шее.

— Варвары и дикари! — Коля с притворным отчаянием махнул рукой. — Что с вами толковать!

— А ты неправильно толкуешь, — вмешался в разговор капитан Грант. — Что ты им все общие слова. Давай поконкретнее. Рассказал бы для примера историю про молодого человека, который полез разорять муравейник — ему, как сейчас помню, муравьиные яйца для насадки рыболовной понадобились. Его еще, кажется, из отряда исключили. А потом он настолько исправился, что даже поступил на биофак. Теперь вот сам лекции читает про охрану природы.

— Грант Александрович, — взмолился Коля, — не подрывайте высокий авторитет инструктора.

— Да что ты, Коленька, — пожал плечами капитан Грант, — я ведь тебе только посоветовать хотел.

А гадюка тем временем давно уползла в кусты. Путь был свободен.

Они, конечно, оба шутили — и Коля, и капитан Грант. Но в каждой шутке есть, как известно, только доля шутки. Ведь, действительно, что же это получается? Вот сам Борька животных несомненно любит: всю жизнь о собаке мечтал и вообще. Но почему же тогда, увидев косяк уток над водой, он неизменно говорит: «Эх, ружья нет», хотя никакого ружья в жизни в руках не держал. Шутка? Или доля шутки? Почему первая реакция на спустившуюся с дерева белку — как бы ее поймать? Вот появилась змея, и Борька, даже не успев подумать, схватился за дубину. Почему?

Мысли у Борьки в голове наскакивали одна на другую, менялись, путались, сбивались. И было их столько, что оставшейся дороги явно не хватало, чтобы все передумать. Тем более что после небольшого подъема она круто пошла вниз, а там уже блеснула впереди вода. Селигер!


11. «ДУНКАН»! «ДУНКАН»!


Когда едешь на поезде, то сколько бы ни ехал — всего ночь из Ленинграда или целую неделю из Владивостока, — все равно самыми тягостными и томительными кажутся последние километры. Вот уже пошли знакомые платформы пригородных станций, потом те, которые когда-то были пригородными, а сейчас — вон неоновая буква «М» горит над верхней ступенькой гранитной лестницы. А метро — это значит уже Москва. А поезд все едет и никак не доедет, и так и хочется дернуть в сердцах ручку стоп-крана и нырнуть поскорее в туннель с такой родной буквой у входа. И хотя на руке у тебя часы, а перед носом расписание, и легко можно определить, что поезд выдерживает его с точностью до минуты, все равно места себе не находишь.

А когда идешь пешком — все наоборот. Как только почувствовал, что вот она, совсем уже рядышком, цель твоего долгого маршрута, — и усталость исчезает, и ноги, кажется, начинают шагать веселее. Во всяком случае, именно так — легко и весело — шагалось Борьке по дороге, пролегшей по берегу Селигера. Да и идти куда интереснее: как-никак, а перед тобой одно из самых крупных озер европейской части СССР — это Борька даже по географии проходил. Вот только противоположный берег оказался на удивление близко. Конечно, относительно близко: пожалуй, вплавь на ту сторону Борька бы не рискнул перебираться. Но лес был виден отчетливо, можно даже разобрать, что сосновый. А Борьке представлялось, что Селигер должен быть шире.

— А он и есть шире, — сказал капитан Грант. — То, что вы видите, — это не противоположный берег озера, а остров, который находится посреди Селигера. Называется он Хачин.

— Живет кто-нибудь на этом Хачине? — поинтересовался Борька.

— Могу поручиться, что будет жить, — загадочно ответил капитан Грант.

— Отряд, подтянуться! — скомандовал Коля. — Не ударим перед коллегами лицом в грязь!

На придорожном щите было написано: «Турбаза «Чайка» желает вам приятного отдыха».

Туризм принято называть активным видом отдыха. Если это так, то на турбазе «Чайка» отдых был очень активный.

— Внимание! Внимание! — надрывался громкоговоритель за забором. — Сегодня в семнадцать ноль-ноль в нашем кинозале состоится лекция о международном положении. Затем — демонстрация художественного фильма. Приглашаем всех желающих.

«Но по-прежнему кружатся диски!» — сообщил откуда-то со стороны озера Валерий Леонтьев.

Борька оглянулся. Песня диск-жокея доносилась с водного велосипеда, на котором лениво крутил педали толстый дядя в смешной пижаме. Велосипед, подобно дискам, тоже кружился на месте. Сберега Леонтьева пытались перекричать еще один не менее толстый дядя и две дамы в одинаковых розовых брюках.

— Толя! Анатолий Палыч! — наперебой выкрикивали они. — Пойдешь с нами картошку печь?

Велосипедист беспомощно разводил руками — дескать, не слышу, но звук у магнитофона почему-то не убавлял. Толстяк на берегу принял этот жест за отказ.

— Зря! — закричал он еще громче. — У нас, между прочим, еще есть! — И он убедительно пощелкал себя по горлу.

— Тоже — туристы! — Коля презрительно сплюнул под ноги. — Прибавить шаг!

Прибавили. «Чайка» давно уже осталась позади, а отряд все шел и шел по пыльной дороге. Может, это только показалось, что они уже у цели. Капитан Грант ведь не говорил, куда именно они направляются на Селигере. В Москве такой вопрос ни у кого не возникал. Озеро и озеро, пусть даже и одно из самых больших. А оно, между прочим, в длину почти на тридцать километров тянется!

— Куда мы сейчас? — не вытерпел Борька.

— Пока что в магазин за хлебом, — лаконично ответил Коля.

Отряд остался на берегу, а с Колей отправились два Бориса и два Саши — «рабсила», как выразился инструктор.

Магазин оказался обычной деревенской избой, приютившейся на

краю деревни у самой кромки воды, вплотную к пристани.

В нем были: тусклая лампочка под потолком, болотные сапоги 47-го размера, кильки в томате, скумбрия в собственном соку, глыбы спрессованной соли в бумажных мешках, сахар и рожки. Хлеба не было.

— А будет? — озабоченно поинтересовался Коля.

— Видишь, ждут. — Продавщица хмуро ткнула пальцем в сторону двери.

Только сейчас Борька обратил внимание, что кроме них в магазине никого не было. А вот рядом с магазином, на ступеньках и просто на траве, расположилось человек десять.

— Скоро будет? — продолжал допытываться Коля.

— А вон. — На сей раз палец неразговорчивой продавщицы указывал на озеро.

Примерно в полукилометре от берега медленно-медленно плыла самоходная баржа.

Борька в первый момент даже не был уверен, туда ли он смотрит, куда надо. Какое отношение баржа имеет к хлебу? Оказалось, самое непосредственное. Она заменяла здесь все привычные с детства фургоны — «Хлеб», «Молоко», «Овощи-фрукты» и даже «Мебель».

Минут через десять баржа уткнулась в бревенчатую пристань.

— Если хотите, чтобы быстрее, помогайте, — сказала продавщица.

Будущие покупатели выстроились в цепочку от баржи к магазину, и из рук в руки полетели мешки с буханками. Потом пошли ящики с огурцами и с крупой, два бидона (один с краской, а другой с подсолнечным маслом) и под конец даже телевизор в огромной коробке.


— А теперь что? — спросила Маринка Мыльникова, когда серые буханки в мешке были доставлены на берег.

— Будем ждать, — коротко ответил капитан Грант.

— Чего ждать? — не отступала Маринка.

— Как чего? — мастерски разыграл удивление Коля. — Что могут ждать дети капитана Гранта? Корабль, разумеется. Кстати, кто вспомнит, как называется тот корабль, на котором они плавали?

Первым вспомнил Витька. И он же первым увидел вынырнувшее из-за дальнего мыса белое пятнышко.

— «Дункан»! «Дункан»!! — закричал он что было сил.

Скептик, конечно, мог бы сказать, что это была вовсе не красавица яхта, а самый обычный речной трамвай, какие во множестве курсируют по Москве-реке, не вызывая у жителей столицы никакого интереса. Но все равно это был долгожданный «Дункан»! И не было ничего удивительного в том, что на его борту второй отряд ждала радостная встреча с друзьями, с которыми они расстались накануне трудного и полного приключений путешествия.

Здравствуй, Оля! Привет, ребята! Мы дошли!

«Дункан» — он же «Николай Маркин» — отвалил от берега, но почему-то взял курс не параллельно суше, как предполагал Борька, а перпендикулярно, в сторону Хачина. Борька вопросительно посмотрел на капитана Гранта.

— Я же поручился, что на острове будут жить люди, — сказал капитан Грант.


12. РЫБАЦКОЕ СЧАСТЬЕ


Для настоящего рыбака рыбалка начинается задолго до того, как крючок с наживкой уйдет в воду. Радостное возбуждение овладело Борькой с того момента, когда капитан Грант сказал за обедом:

— Не надоел вам суп из концентратов? По-моему, тут были желающие накормить нас ухой.

Конечно, были! Еще как были! Борька наскоро доглотал свою порцию вермишели с тушенкой и, не откладывая больше ни на минуту, приступил к ответственнейшему делу.

Прежде всего следовало найти удилище. Вся нужная снасть была у капитана Гранта в рюкзаке, но ведь не станешь ее привязывать к первой попавшейся дубине! Сухие палки здесь не годились: удилище должно быть гибким. После тщательных поисков Борька увидел наконец заросли орешника. Здесь можно подобрать то, что нужно. Следующим этапом была оснастка удочки. Ведь для успешной ловли все имеет значение: толщина лески, размер крючка, чувствительность поплавка. Затем встал вопрос о наживке. Конечно, самая лучшая, универсальная наживка — это дождевой червяк. На него кто угодно клюет: и плотва, и окунь, и подлещик. Даже крупная рыба может схватить. Но где его взять, дождевого червя, если дождей уже целую неделю не было, а почва вокруг самая неподходящая — песок да глина… Штук пятнадцать червяков Борька сумел набрать, откатив в сторону лежавшие на поляне бревна. Но пятнадцать — это же несерьезно: при хорошем клеве на час не хватит. Пришлось делать тесто. Для рыбалки нужно совсем не такое тесто, из которого пекут пироги да оладьи. То — жидкое, растекающееся по сковородке. Так, во всяком случае, считал Борька. А ему нужно было упругое, такое, чтобы крепко держалось на крючке. Осторожно, по капельке добавлял он воду в миску с мукой и тут же начинал мять эту белую массу. Жидкое тесто приставало к миске, цеплялось за пальцы, но в конце концов Борька своего добился — на ладони лежал упругий кругляш. Теперь нужно было смочить его чуть-чуть подсолнечным маслом (для запаха, который почему-то нравится рыбам) и плотно завернуть в целлофановый пакет, чтобы до утра не засохло. И вот, наконец, осталось самое трудное — ждать, когда из кромешной ночной тьмы начнут неясно проступать очертания деревьев. Сначала — ближних, а затем и тех, что подальше. Когда прорежутся из сплошной серой массы контуры береговой линии и откроется поверхность озера, покрытая клочьями ночного тумана. Еще немного, еще чуть-чуть… Пора! Борька нащупал под соседним спальником коленку Дениса и решительно потряс ее.

Когда вчера на призыв капитана Гранта кроме Борьки откликнулся еще и Денис, Борька сперва огорчился. Честно говоря, он предпочел бы любого другого напарника. Вовсе не потому, что Денис сам по себе был плох. Просто Борька уже успел представить себе, как, вернувшись с ловли, он небрежно швырнет на траву увесистый кукан с рыбой и Оля Озерная с нескрываемым восхищением в голосе скажет: «Вот это да! Какой же ты молодец!»

В крайнем случае Борька был готов разделить этот будущий триумф с любым другим парнем. С кем угодно. Кроме Дениса. Но… Не мог же Борька, в конце концов, запретить Денису идти на рыбалку! Правда, в запасе оставался другой вариант, может, даже еще лучше первого. Для его претворения в жизнь нужно было, как говорят рыбаки, «обловить» Дениса, поймать намного больше, чем он. Тогда Оля поймет, что есть люди, которые умеют красиво рассказывать о своих достижениях, а есть люди, которые их молча и скромно совершают.

Между прочим, победить соперника Борька мог без особых усилий. Достаточно ему было не трясти Дениса за коленку, а молча выбраться из палатки. Не обязан же Борька его будить на рыбалку! А стоило только посмотреть, как сладко посапывает Денис во сне, чтобы понять, что в этом случае соперник выбывал из борьбы. Но Борька мужественно преодолел искушение. Конечно, во всех видах спорта победа присуждается и в связи с неявкой противника, но ведь всем понятно, что это не та победа…

Удивительное дело, спать ему не хотелось ни капельки… Дома Борьку нужно, как мама говорит, подъемным краном из постели вытаскивать. «Сейчас… Еще пять минуток… Ну, хоть две…» — канючит он, не отрывая головы от подушки. Не зря ведь говорят, что утренний сон самый сладкий. Раньше, в детстве, Борька вообще откалывал потрясающие номера. Мама его будит с утра, а он вроде бы уже и открыл глаза и вполне осознанно говорит: «Ой, я же вчера совсем забыл сказать: Лариса Павловна заболела. Нам сегодня ко второму уроку». Да так убедительно, что мама на это немедленно «покупалась». Доспав свои сорок минут, Борька совершенно искренне удивлялся, что он такое сказал. Хватавшаяся за голову мама от безвыходности писала записку: «Задержался дома по семейным обстоятельствам». Борька несся в школу, а недельки через две-три ситуация повторялась, только на этот раз отменялась, к примеру, физкультура в связи с ремонтом зала.

Со временем Борька «отменять» уроки перестал, но вставал в семь утра всегда с большим трудом. А сейчас и четырех еще, наверное, не было — и ничего. И Денис тоже не стал отлеживаться да раззевываться — только открыл глаза и тут же пополз из спальника наружу. А через две минуты они уже стояли на берегу.

Судя по вечерним всплескам, Щучье было, без сомнения, озером рыбным. Оно напоминало Борьке самую маленькую матрешку. И действительно, если представить себе весь земной шар в виде матрешки большой, то получалась такая картинка: среди Мирового океана помещается материк Евразия. Где-то в его глубине — озеро Селигер. Посреди озера опять суша — остров Хачин. И, наконец, посреди Хачина — маленькое Щучье озеро. Но несмотря на то что оно маленькое, рыбы в нем должно водиться немало. Неплохо бы, конечно, выйти на лодке на глубину. Но об этом и речи не шло. Поэтому ребята присмотрели себе у берега два островка, заросших осокой. Борька встал у одного, Денис — у второго. А между островками… Впрочем, о том, что между островками, рассказ еще впереди.

Хотя Борька с Денисом и сделали удочки из самых лучших орешин, но все же до настоящих им было далеко.

— Барахло все это, — сказал Денис, с сожалением глядя на свою снасть. — Вот у отца удилище есть, ему из Японии привезли, — это да! Из углепластика. Представляешь, такое легкое, что в руке почти не чувствуется. Гибкое — хоть узлом завязывай. И не сломаешь ни за что — любую рыбу выдерживает. Хоть акулу.

Борька только вздохнул. Насчет акул в Щучьем озере беспокоиться, правда, не приходилось, но приличная удочка сейчас была бы очень кстати. Пусть не японская углепластиковая, а хотя бы обычная бамбуковая трехколенка. С ней, по крайней мере, подальше можно сделать заброс.

К счастью, оказалось, что далеко забрасывать вовсе не обязательно. Красная макушка поплавка даже не успела застыть над неподвижной гладью воды за краем осоки — сразу подпрыгнула и нырнула вниз. Борька тут же подсек, и небольшая плотвичка, описав над осочным островком плавную дугу, мягко шлепнулась на траву. Борька снял ее с крючка, поправил сбившийся огрызок червяка и вновь забросил в то же место. И опять поплавок задергался и как будто вприпрыжку поскакал вдоль осоки. На сей раз добычей оказался полосатый, с горбинкой окунек. Краем глаза Борька успел заметить, что и над соседним островком взлетела в воздух рыбешка — Денис тоже зря времени не терял.

Клев был сказочным — такого Борька еще в жизни своей не видел. Серебряным плотвицам и золотисто-красным красноперкам было, кажется, совершенно безразлично, что насажено на крючке. Они с одинаковым энтузиазмом хватали и замусоленного предыдущими жертвами червяка, и маленькие катышки теста. Говорят, что непременное качество рыбака — это терпение, умение часами смотреть на неподвижный поплавок и «высиживать» поклевку. Сейчас о таком и речи не было. У Борьки складывалось впечатление, что они расположились не на берегу озера, а около гигантского аквариума, битком набитого голодной рыбой.

Каждому понятно, как до слез бывает обидно, когда уже сидящая на крючке рыба вдруг у тебя перед носом срывается и падает обратно в воду. У Борьки таких срывов было уже три или четыре, но они его ничуточки не волновали. Ушла эта — через секунду будет другая. К тому моменту, когда на востоке над верхушками деревьев показался багровый солнечный шар, кукан, на который Борька насаживал добычу, уже радовал приятной тяжестью.

Дела шли отлично не только у Борьки с Денисом. Кружившиеся над озером чайки раз за разом пикировали в воду и, судя по серебряному блеску в клюве, делали это весьма результативно.

В общем, все было здорово. Вернее, почти все, потому что счастье, как известно, никогда не бывает полным. Это почти заключалось в том, что при такой интенсивности клева нечего было и рассчитывать «обловить» Дениса. А если они поймают примерно поровну… На какой-то миг Борька даже пожалел, что клев настолько хорош. Так каждый дурак поймать может! Вот если бы нужно было проявить подлинное мастерство, настойчивость, выдержку… Борька был уверен, что тогда он смог бы доказать свое превосходство. Закрыв на мгновение глаза, Борька представил себе, как Денис пустой возвращается в лагерь, разводит руками — что, мол, можно сделать, когда нет при себе японской углепластиковой удочки, на которую даже акул вытаскивают. И тут появляется он, Борька, с полным куканом. И все тут же понимают, что дело вовсе не в какой-то чудо-удочке, а совсем в другом. И Оля…

Но клев был. И как раз в тот момент, когда Борька обо всем этом думал, Денис поймал здоровенную красноперку, такую, что ее пришлось не выдергивать, как остальных, а выводить по поверхности воды, что Денис уверенно и проделал. Нужно было признать, что самая крупная из Борькиных плотвичек этой красноперке, что называется, в подметки не годилась.

— Смотри! — Денис гордо поднял рыбину над головой,

— Нормально, — небрежно, стараясь ничем не выдать своего огорчения, кивнул Борька.

Багровый шар уже целиком поднялся над дальним лесом. По воде пробежала первая полоска ряби, чего практически никогда не бывает в предрассветное время. Скоро за спиной, в лагере, прозвучит команда капитана Гранта: «Подъем!» — а значит, через полчаса на берегу появятся первые зрители. И, конечно, все будут дружно восхищаться Денисовой красноперкой, хотя ничего в ней особенного нет. На полкило и то не потянет.

Увлеченный своими мыслями, Борька не сразу заметил, что поплавок на его удочке скрылся под водой, а когда подсек, было уже поздно: окунишка, из тех, про которых говорят: «Я маленьких отпускаю, а больших складываю в спичечный коробок», заглотал червяка до самого хвоста. Перочинный ножик Борька, естественно, забыл в палатке, значит, извлекать крючок было нечем. Борька в раздражении потянул за леску резче, чем следовало, и, конечно, тут же оборвал крючок. Теперь нужно было привязывать новый, а время шло, и пока Борька копался в коробке со снастями, Денис вытащил одну за другой двух вполне приличных плотвиц. И в этот самый момент пронзительно зазвенел колокольчик…

Еще вечером, готовясь к рыбалке, Борька подумал о том, что озеро, вероятно, не случайно назвали Щучьим. Вот щуку бы поймать — это дело, щука не какая-нибудь там красноперка! Весь вопрос в том, как. Спиннинга не было. На живца? Борька знал, что щук ловят снастью, которая называется жерлицей. Сам, правда, никогда не пробовал, но представлял себе жерлицу очень хорошо. На мелководье, в нескольких метрах от берега, в дно под углом вколачивают кол. К колу привязывают рогатку. Самую обычную, только вместо резинки на нее наматывается леска. А на леске — грузило, большой крючок, лучше всего — двойной или тройной, и насаженная рыбешка. Леску закрепляют так, чтобы рыбешка плавала «вполводы». Когда щука хватает живца, от рывка леска начинает свободно сматываться с рогатки. Это нужно затем, чтобы щука поначалу чувствовала сопротивление. Дело в том, что она не сразу начинает заглатывать пойманную рыбку, а некоторое время неподвижно стоит в воде, держа ее в пасти. Как будто думает, есть или не есть. И если почувствует, что что-то не так, немедленно выплюнет. Не обнаружив опасности, щука смело съедает свою добычу и… становится добычей сама. Только и остается ей, что метаться на леске вокруг кола и ждать, пока приплывет удачливый рыболов. Одним словом, жерлицу Борька вполне мог сделать. Но лодки-то не было. И тут Борьку осенило. Ведь если нельзя доплыть, то вполне можно добросить! Когда говорят, что живец должен плавать «вполводы», то это значит примерно на половине расстояния от поверхности до дна. Или от дна до поверхности. Борька сделал донку — к длинной леске привязал тяжелый кусок свинца и крючок на поводке. Только обычно поводок делают маленький — сантиметров десять-пятнадцать, чтобы насадка ложилась на дно неподалеку от грузила. А Борька поставил вдвое больший, потому что насадка у него была живая и ему нужно было, чтобы она не лежала на дне, а, наоборот, плавала. Свободный конец лески Борька намертво привязал к вбитому в землю колышку, а грузило точно бросил между двумя осочными островками — туда, куда, по его мнению, стоило поставить жерлицу. А у самого колышка закрепил на леске колокольчик. Маленькая плотвичка, которую Борька насадил на крючок, вряд ли смогла бы оторвать тяжелое грузило ото дна и зазвонить в колокольчик. А вот щука очень даже могла. И зазвонила!

Борька в ту же секунду отшвырнул в сторону удочку с недопривязанным крючком, перевернул впопыхах пластмассовую коробочку со снастями, которую ему доверил капитан Грант, и рванулся к донке. Колокольчик продолжал дергаться и звенеть, а леска, до этого свободно болтавшаяся на воде, была натянута, как гитарная струна. И уходила не перпендикулярно к берегу, как ее Борька забрасывал, а почти параллельно, вдоль осоки.

Борька резко подсек и тут же почувствовал встречный сильный рывок. И еще один! И еще! Рыбина — и, судя по всему, огромная! — сопротивлялась отчаянно. Леска в кровь резала Борьке руки, но он этого не замечал. Он вообще не замечал никого и ничего, весь устремленный в ту точку, где, по его расчетам, должна была показаться щука, лишь повторяя не то вслух, не то про себя:

— Только бы не сошла! Только бы не сошла!

А такая здоровая щука запросто могла сойти. Ей любую леску перекусить ничего не стоит!

Борька подтаскивал свою добычу все ближе и ближе и наконец разглядел сквозь призму воды в промежутке между осочными островками извивающееся тело. Это была не щука! Это была… Борька едва не выпустил из рук леску, потому что отчетливо разглядел уже в двух метрах от себя на крючке донки змею! И в ту же секунду сообразил — угорь! Вот оно, рыбацкое счастье! Черный, в целый метр длиной (на самом деле в нем было максимум сантиметров шестьдесят, но Борьке, как и всякому рыбаку, его добыча казалась гораздо большей) угорь бешено вертелся на траве у Борькиных ног. Он действительно был похож на змею, а не на рыбу. И извивался, как змея. Борька попробовал осторожно взять его в руки и тут же понял, откуда пошло выражение «скользкий как угорь». Без всякого видимого усилия угорь выскользнул из пальцев и шустро пополз к воде. И хотя он надежно сидел на крючке, Борька на всякий случай тут же прыгнул на него сверху и всем телом прижал к земле. Так оно надежнее!

Еще несколько минут назад он с раздражением думал, что скоро на берегу появятся зрители, будут задавать вопросы, мешать, отвлекать. Где они были, эти зрители, в момент Борькиного триумфа?! После угря плотвички потеряли всякую привлекательность для обоих рыбаков. По инерции они еще сделали несколько забросов, но, во-первых, солнце поднялось уже довольно высоко и поплавок все дольше и дольше оставался в бездействии; во-вторых, Борька поглядывал на него только одним глазом, а другим все время косил в сторону угря, которого он для надежности прямо на крючке привязал к ближайшему дереву, — не убежал ли. Ведь известно, что угри запросто могут проползти по суше не то что несколько метров, а бывает, и несколько километров! И наконец, в-третьих, рыбы на двух куканах было уже более чем достаточно. Решено было сматывать удочки.

Денис так и сказал:

— Ну что, сматываем удочки?!

И Борька тут же подумал, что хотя он и рыбак, но впервые в своей жизни услышал это выражение, употребленное в своем первоначальном смысле. Обычно, когда так говорят, имеют в виду нечто совсем иное.

В принципе можно было спокойно возвращаться в лагерь. По справедливости рыбу должен бы почистить кто-нибудь другой. А они могли бы и отдохнуть. Мавр сделал свое дело, мавр может гулять смело. Но на Борьку вдруг накатила волна удивительного великодушия. Вот изумятся дежурные, когда увидят, что все уже сделано! У Дениса идея почистить сотню с лишним рыбешек вдвоем особого энтузиазма не вызвала.

— Ну, если ты так хочешь… — кисло сказал он.

В другой ситуации он бы, конечно, просто послал Борьку куда подальше, но сейчас Борька был не просто Борька, а человек, поймавший большого угря! С этим приходилось считаться.

— Я сейчас, только за ножом сбегаю, — на ходу кивнул довольный Борька и помчался в лагерь.

А в лагере был гость — пожилой мужчина в черной форменной куртке, фуражке с зеленым околышком. Рядом с ним сидел капитан Грант, Коля и человек пятнадцать ребят из обоих отрядов.

— А, вот и они, — сказал капитан Грант. — Борис, скажи-ка, это ты палатку ставил?

— Какую палатку? — не понял Борька. — Я же с рыбалки.

— Да не сейчас, — досадливо покачал головой капитан Грант. — Когда мы на Щучье пришли.

— Нет, — Борька, по-прежнему ничего не понимая, смотрел попеременно то на капитана Гранта, то на незнакомого мужчину, смутно догадываясь, что эти странные вопросы каким-то образом связаны с его присутствием.

Мужчина с неожиданной для его возраста живостью поднялся с бревна.

— Виктор Павлович Лебедев, здешний лесник, — представился он. — Вот, Борис, какое дело. Я тут свежий поруб обнаружил — березку молоденькую кто-то завалил. Ну а кроме вас на Щучьем не было никого. Так что сам понимаешь…

— Эй, рыбак, ты заснул никак?! — закричал в рифму появившийся на лесной поляне Денис. Точнее, крикнул он еще с тропинки, а когда увидел лесника, то почему-то резко остановился и даже как будто хотел повернуть обратно.

— Ты в какой палатке? — спросил его капитан Грант и, не дожидаясь ответа, шагнул вперед, откинув палаточный полог. Из глубины палатки — Борька это увидел даже со своего места — предательски блеснул белой кожей березовый ствол.

Все голоса на поляне разом стихли. И в наступившей тишине преувеличенно громким показалось Борьке бормотанье Дениса:

— Я целых полчаса искал. Одну стойку сразу подобрал, а вторую — ну никак. Целых полчаса, честное слово! А без второй стойки обойтись же нельзя, вы сами знаете…

Капитан Грант молчал, молчали и ребята. Да и что тут скажешь. В отличие от маленьких штырьков для растяжки палатки, основные колья-стойки с собой не несут в походе — и неудобно, и вес дополнительный. На каждой стоянке их вырубают заново. И то, что на колья нельзя рубить живые деревья, а уж тем более березу, — это каждый знал как дважды два. И Денис в том числе.

Первым нарушил тишину Виктор Павлович.

— Вообще-то — сказал он, откашлявшись, — за такое дело положено штрафовать. — Тут рука его как-то автоматически открыла висевший на боку коричневый кожаный планшет. — Но с учетом того, что все остальное в вашем лагере в образцовом порядке, что молодой человек осознал… — тут застежка планшета вновь щелкнула, — думаю, можно ограничиться предупреждением. В виде исключения.

Кажется, гроза миновала. Даже Борька, который за Дениса не очень переживал, и то вздохнул с облегчением. Ведь речь шла не об одном Денисе — об отряде, обо всем лагере капитана Г ранта.

Но тут взорвался капитан Грант.

— Нет уж, пожалуйста! — От волнения он даже заговорил с легким кавказским акцентом. — Я вас очень прошу, уважаемый, не надо делать исключений! Поступайте согласно закону. Я несу полную ответственность, — тут капитан Грант вытащил бумажник, — должен понести и наказание.

— Если вы так считаете… — Заметно растерявшийся лесник вновь заскреб пальцами по планшету.

— Извините, — пробормотал Денис, так и застывший возле своей палатки с низко опущенной головой, — я больше не буду. А деньги вам родители в Москве обязательно вернут.

— Ты о чем говоришь?! — Капитан Грант впервые на Борькиной памяти сорвался на крик. — Какие родители, какие деньги?! Разве родители тебя учили, как надо палатку ставить?! Я учил. И, как выяснилось, плохо учил.

Все по-прежнему молча смотрели на Дениса. И молчание это было таким тягостным, что Борьке вдруг остро захотелось его нарушить. Все равно как, но нарушить.

— А я угря поймал, — невпопад сказал он.

— Угря? — переспросил лесник. Он, кажется, тоже был рад поменять тему. — Это тебе здорово повезло.

— Ну, товарищи дежурные, — уже своим обычным и чуть ироничным тоном сказал капитан Грант, — вы уж сегодня не подкачайте. Нельзя портить человеку рыбацкое счастье. Да и мне, — тут он заговорщически подмигнул Борьке, — ухи с угрем еще пробовать не приходилось.


— Поздравляю, — сказала Оля. Но подошла не к Борьке, а к Денису. — Пойдем, поможешь мне рыбу чистить, — и решительно взяла его за рукав.

Борьке в одну секунду расхотелось чистить рыбу. Чья-то невидимая рука сильно-сильно сдавила сердце.

У берега, привязанный к дереву, отчаянно бился на траве угорь.


13. ОТ КОМАНДОВАНИЯ ОТСТРАНЯЮ


Обед получился королевский. Не в том, конечно, смысле, что такие обеды подают на стол королям. Вовсе нет. Скорее всего, они такого и не пробовали. Разумеется, заказать себе угря королю вполне по силам. Недаром даже в песне поется, что они все могут. Но когда сидишь, а точнее, полулежишь на траве, а на толстенном бревне стоит перед тобой до краев пахнущая дымом миска с обжигающе горячей янтарной ухой… Честное слово, королям такое даже и не снилось! А на второе тоже был сюрприз — жареные грибы. Оказывается, пока Борька с Денисом таскали плотвичек и красноперок, капитан Грант снарядил нескольких девчонок в лес. Впрочем, это только так называется — в лес. Это в Подмосковье, чтобы набрать грибов как следует, с гарантией, нужно ехать куда-нибудь на дальней электричке, потом на автобусе, потом еще пешком идти к заветным местам. Да и то гарантия относительная. Вон в прошлом году дядя Миша подбил Зорькиных родителей — мол, такое место знаю! Они даже Борьку с собой не взяли. Мама сказала, что нечего ребенка таскать по битком набитым электричкам. А вернулись — вдвоем чуть больше полкорзинки набрали. И дядя Миша с тетей Леной столько же. Дядя Миша потом оправдывался, что кто-то про это место разнюхал и, пока они тащились на перекладных, туда с удобствами прикатил специальный автобус (у тети Лены на работе тоже иногда такой ездит), и все грибы — тю-тю.

А тут на Хачине ни в какой лес на самом деле девчонкам идти не понадобилось. Поднялись на сто метров по косогору — и пожалуйста! Буквально по самому краю сосняка — лисички. Да не такие крохотные, какие Борька во время первого тренировочного похода из земли выковыривал, а крупные. Они действительно, если перевернуть шляпкой вниз, немножко напоминают острую лисью морду. И растут целыми колониями — по двадцать, по тридцать штук.

Вообще Борька к лисичкам хорошо относится. Самый выгодный гриб. Борька всегда говорил, что из трех грибных стадий он любит две — первую и третью. Первая — это сбор, третья, заключительная… Ну, короче, понятно. Есть грибы Борька может в любом виде: и суп любит, и жареные, и соленые, и маринованные. И в любом количестве. А вот чистить… Без второй стадии он бы с удовольствием обходился. Нудное это дело. Скребешь, скребешь ножиком шляпку, а на ней все равно цепко держатся сосновые иголки, кусочки листьев, лесная паутина. А лисички — совсем другое дело. Всегда чистенькие, опрятные. Подрезал одним движением ножку — и в кастрюлю.

Но еще больше, чем лисички, Борька любит подосиновики. Даже трудно сказать, почему. Вроде и не самый вкусный гриб. И искать подосиновики проще всего — уж если есть, то мимо никак не пройдешь. Но все равно у Борьки каждый раз при виде матово-красной шляпки аж дух захватывает.

Подосиновики в окрестностях Щучьего озера тоже росли. А Лариса Березовская из первого отряда вообще прибежала в лагерь с одним подосиновиком. Но зато каким! Шляпка — семнадцать сантиметров в диаметре. Прямо не гриб, а зонтик! Инструктор Коля так Ларису и сфотографировал — с подосиновиком, поднятым, как зонтик, над головой. Даже немножко жалко было этот гриб резать. И страшно: такой большой — почти наверняка будет червивый. А оказался чистый-чистый. Правда, подосиновики вообще редко бывают червивыми. Вот белый — другое дело. Почти все, которые девчонки нашли, пришлось потом повыбрасывать. Ведь столько времени дождей не было!

Но все равно, грибов оказалось так много, что эти даже никто не пожалел.

Поначалу была проблема: во что их собирать. Корзин и ведер с собой нет, пакетов тоже. А хоть и близко, но с каждым грибочком туда-обратно все-таки не набегаешься. Выход нашелся быстро. Вернее, он не сам нашелся, а Борис Нестеров его нашел. Снял штормовку, застегнул на все пуговицы, рукава завязал вокруг горловины — и получился готовый мешок. Таких вот наполненных грибами мешков получилось столько, что дежурные сначала даже испугались. Потому что если бы всю эту гору пришлось чистить, то они не то что до конца обеда — до конца смены не справились бы. Но на грибы дружно навалились все. А когда на каждого приходится по чуть-чуть, то даже чистка грибов становится почти что удовольствием. И справились ребята быстро.

— Как насчет того, чтобы искупаться? — нарочно небрежно спросил капитан Грант, когда грибные ошметки исчезли в мусорной яме.

Ух, что тут началось! Визг, гам, крики «ура!» Но ведь купание — это и правда здорово!

На обычных пляжах, не диких, конечно, а цивилизованных, на воде всегда бывают ровной линией расставленные красные или белые буи. До них чувствующий себя уверенно на воде человек может доплывать, а дальше — стоп. Опасно. На Щучьем озере был только один буек. Но зато какой! Таких больше нигде нет. Говорящим буйком был инструктор Коля. Коля отплыл от берега и закричал из воды:

— Внимание, внимание! Начинается соревнование. Кто первым заплывет дальше, чем я! Главный приз — наряд без очереди! Награждаются все участники заплыва! — после чего перевернулся на спину, раскинул, широко руки и застыл на воде.

Расстояние до Коли — тьфу! Борька не то что до него — на ту сторону и обратно запросто бы сплавал. А если на спор, то, пожалуй, и два раза туда-обратно бы проплыл. Но желающих заработать объявленный Колей «приз» не было.

Вообще у всех взрослых на почве купания есть два совершенно необъяснимых пунктика. Первый — это чтобы далеко не заплывать. А между прочим, там, где лежит Коля, глубина не меньше двух метров. Борька нырнул неподалеку от него солдатиком — там было больше чем с ручками. Так спрашивается: какая разница — два метра или пять?! Будешь тонуть, так все равно утонешь. Второй пунктик — это что ты обязательно простудишься. В той же Одессе, где вода бывает двадцать шесть градусов, прямо как в бассейне, стоило ему прийти на пляж с мамой или бабушкой, тут же начинался крик: «Ты уже целых десять минут в воде, вылезай немедленно — простудишься!»

И если бы только Борькина мама и бабушка. Нет, по всему пляжу только и слышно: «Ты уже весь синий!», «Немедленно на берег!», «Заболеешь!» И здесь то же самое. Только-только успеешь расплаваться, как капитан Грант уже кричит:

— Все на берег!

А на самом деле все совсем наоборот. Когда только заходишь в воду, она в первый момент действительно кажется прохладной. А если на тебя брызнут, пока стоишь по колено, — и вовсе ледяной. Только минуты через три привыкаешь. А как привыкнешь — пора выходить! Все это, конечно, обидно, но с капитаном Грантом не поспоришь. Девчонки, правда, попытались было его уговорить, но куда там — даже слушать не стал. А после обеда капитан Грант и вовсе не разрешил больше купаться. Правда, не стал на тихий час загонять в палатки, разрешил расположиться на берегу. Все расстелили полотенца и улеглись на них загорать. Девчонки все как одна залепили носы листьями и застыли, как котлеты на сковородке. Время от времени — хлоп! — перевернутся с живота на спину или со спины на живот — и опять застынут. Борька хотя и не любитель загорать, но тоже сначала залег — за компанию. Рядом немедленно пристроилась Маринка Мыльникова.

— Я из-за этих грибов так твоего угря и не увидела, — сказала она. — Если бы знала, ни за что бы в лес не пошла. Он, наверное, здорово сопротивлялся?

В другое время Борька ей бы, конечно, рассказал, каких трудов ему стоило вытащить угря, как отчаянно боролся он за свою свободу. Но сейчас ему было не до Маринки.

В нескольких метрах от него рядышком расположились на двух полотенцах Денис и Оля Озерная. Точнее, Оля — на одном, а Денис — сразу на двух: своем и частично Олином. Лег поперек и нашептывает ей что-то на ухо. А она смеется. И как будто не было всего несколько часов назад всей этой истории со срубленной березкой.

— Денис! — неожиданно для себя закричал Борька, приподнявшись на локте. — Может, пойдем еще половим?

— Неохота, — не оборачиваясь, лениво ответил Денис. — Да и куда ее девать?

Между прочим, настоящий рыбак ловит рыбу из-за преданности процессу, а вовсе не для того, чтобы ее съесть. А то что же получается: если карпов продают в магазине, то тогда, значит, никакая рыбалка вообще не нужна? Правда, если честно во всем разобраться, то Борька сейчас и сам не очень хотел идти ловить. Во-первых, в такую жару клев вообще вялый. Во-вторых, ее во время купания распугали. А предложил он Денису идти ловить рыбу, потому что… Борька и сам толком не смог бы объяснить, зачем он это предложил. Но, сказав «а», надо говорить и «б». Борька встал и пошел к палатке за удочкой.

— Борь, а можно я с тобой? — вскочила Маринка.

— Нельзя, — отрезал Борька.

Маринка, конечно, девчонка неплохая, но иногда она бывает жутко надоедливой. Неужели непонятно, что у человека плохое настроение и ему хочется побыть одному?

Минут двадцать Борька и в самом деле добросовестно торчал с удочкой у осоки, но так ничего и не поймал. Только один раз за все время поплавок слегка дрогнул да так и остался неподвижно стоять на воде, как будто попробовавшая насадку рыба хотела таким образом сказать Борьке: «Что это за гадость ты мне предлагаешь в такую жару?!» Тогда Борька спрятал удочку в кусты и решил пойти гулять по окрестностям. Все-таки у капитана Гранта хоть и дисциплина, но с той, что в пионерском лагере, не сравнить. Там и за ворота-то одному выйти нельзя, а здесь — пожалуйста. Капитан Грант только и сказал:

— Уговор: далеко не забредать.

В принципе такой уговор можно понимать по-разному. Ведь нигде не написано, что такое далеко. Скажем, Владивосток от Москвы находится далеко. По сравнению с этим от одного конца острова Хачин до другого вообще не расстояние. А уж от Щучьего озера до других внутренних хачинских озер — Плотвичьего и Белого — тем более. И потеряться тут не потеряешься: остров, дальше берега не зайдешь. Так что Борька вполне мог бы идти, куда бы ему только захотелось, — и все в рамках договора. Если бы капитан Грант придумал границу, до которой можно ходить, то Борька наверняка бы придумал, под каким предлогом эту границу нарушить. Но сказано было просто: «Далеко не забредать». Это следовало понимать так: ты — парень взрослый, сознательный, сам разберешься, что такое далеко, а что такое близко. Я тебе доверяю. А когда доверяют, то доверие нужно оправдывать. Поэтому Борька не пошел ни к Плотвичьему, ни к Белому, а отправился в сгоревший лес, вплотную подступавший с запада к Щучьему озеру.

Сгоревший лес только назывался лесом. А на самом деле это было огромное черное поле, на котором частоколом торчали черные, обуглившиеся стволы деревьев. Даже не стволы, а остатки стволов. Только немногие из них были выше Борьки, большинство доходило ему до плеча, а некоторые только до колена. И ничего больше, даже трава не росла. А ведь сколько уже времени прошло.

Лесник Виктор Павлович рассказывал, как тут все было, когда случился этот пожар. Первыми почувствовали его лесные насекомые — всякие мошки и комары. Сплошной полосой тянулись они над самой поверхностью озера, спасаясь от нестерпимого жара. А вода в озере как будто вскипела. Только не от высокой температуры. Это рыбы дружно поднялись на самую поверхность. Им даже не нужно было выпрыгивать, чтобы поймать мошек; стоило только высунуть голову да открыть пасть пошире. Борька, конечно, понимал, что рыба — она и есть рыба и от нее трудно ждать сочувствия погорельцам, но все же такое поведение ему не нравилось. Когда рыба ловит насекомых, выпрыгивая высоко над водой, — это честное соревнование. Такое же, как у человека с удочкой и той же рыбы. Кто окажется более ловким и изобретательным, тот и побеждает. А рыбье поведение во время пожара Борька мог сравнить только с браконьерством, когда речку целиком перегораживают сетью. Когда такое случается, то рыбы, надо думать, возмущаются.

Вслед за насекомыми появилось лесное зверье. Мыши и зайцы, белки, лисы, косули, кабаны — звери, в обычное время равнодушные друг к другу и злейшие враги, вместе бежали от общей беды, прыгали в воду, пытаясь вплавь добраться до противоположного берега, спастись от огня…

— В тот раз отделались сравнительно малыми потерями, — сказал Виктор Павлович, — очаг удалось локализовать. А вообще практически каждый год горим.

— От молний? — спросила Лена Новичкова.

— Бывает, что и от молний, — согласился лесник. — Но все же чаще от вашего брата — туриста. Про вас я, конечно, не говорю, — поправился он тут же, — вы все делаете, как положено. Но люди-то разные. Пожгут костер да и бросят, не загасив. А тут ветерок… Вот и готов пожар.

Борька сразу вспомнил тех «тоже туристов» около базы «Чайка». «Картошки запечем! И к картошке у нас еще есть!..» Эти уж наверняка не будут окапывать костер. Он провел ладошкой по обгоревшему, мертвому стволу. Такие же черные обломки стройными рядами уходили вдаль — насколько Борька мог видеть. Ничего себе, «малые потери»! Значит, бывают еще и большие. А чтобы не было, нужно всего-то навсего внимательно следить за костром. И еще — за теми, кто не желает этого делать.

В этот день к списку возможных Борькиных профессий, кажется, прибавилась еще одна…


Насчет того, что на Щучьем озере не потеряешься, Борька, похоже, ошибся. На вечернем построении не оказалось Маринки Мыльниковой. Борис Нестеров уже совсем было открыл рот, чтобы отрапортовать: «Второй отряд в полном составе…», и только тут обнаружилось, что состав-то не полный.

— Может, в палатке сидит? — растерянно спросил он у стоящего рядом Борьки.

— Она не в палатке — в воде сидит, — хихикнул за Борькиным плечом Сашка-молчаливый.

— Как в воде? — хором переспросили оба Бориса.

— А вот так, — опять засмеялся неожиданно обретший под конец путешествия голос Сашка. — Она на ту сторону умотала и полезла тайком купаться. Голой. А я ее выследил и манатки на дерево запрятал. Будет знать, как нарушать!

Маринка, конечно, дает! Борька и сам не такой уж поклонник дисциплины, но самовольное купание да еще в голом виде (все-таки девчонки вечно с какой-нибудь дурью!)… И отряд подставила. Так подумал Борька. Но подумал чуть позже.

— Командир второго отряда, почему не слышу рапорта? — строго спросил капитан Грант и сделал шаг в их сторону.

И в этот самый момент Борька ударил. С разворота, кулаком, прямо по физиономии. Из носа у Сашки хлынула кровь. Строй тут же рассыпался, пронзительно завизжал кто-то из девчонок, Борьку схватили за руку… Он вырвался, оттащил в сторону Ленку Новичкову.

— Давай в темпе! — И Борька быстро зашептал ей на ухо, где искать Маринку.

А капитан Грант был уже рядом.

— Кто затеял драку?

— Я, — шагнул вперед Борька.

— Я приказал! — тут же выкрикнул Борис.

— Что приказал? — не понял капитан Грант. — Драку затеять? Где Мыльникова? И что вообще происходит в отряде?

— Мыльникову отпустил тоже я, — уже спокойно ответил Борис Нестеров.

Сашку-молчаливого увели на берег умываться.

— Та-ак, — задумчиво протянул капитан Грант. — Подведем итоги. В отряде ЧП за ЧП. А командир, который должен поддерживать дисциплину, вместо этого приказывает начинать драки; своевольно, не имея на то полномочий, отпускает с построения людей. Я все правильно понял? — переспросил он на всякий случай.

Борис Нестеров молчал, упрямо наклонив голову.

— Саша Арбузов в порядке? — спросил Грант у прибежавшего с берега Коли.

Тот кивнул.

— Значит, так. Нестерова от командования отрядом я отстраняю. Вопрос о наказании нарушителей дисциплины и новом командире решим завтра. У меня все. Лагерь, отбой!

Сколько раз, с самого первого дня пребывания в лагере, Борька мечтал услышать эти слова! Сколько раз он придумывал ситуации, в результате которых Бориса Нестерова отстранят и он будет избавлен от его бесконечных придирок. И вот это случилось…

Минут через пятнадцать после отбоя, когда соседи затихли, Борька осторожно выполз из спального мешка, открыл полог. Борис Нестеров, конечно, не спал. Он просто лежал на спине, уставившись невидящим взором в потолок. Сначала он хотел по привычке спросить, куда это Лисовский собрался после отбоя, но тут же вспомнил, что больше не командир, а стало быть, и никакого права спрашивать не имеет. И промолчал.

А Борька отправился в сторону капитанской палатки.

— Я здесь, — окликнул его негромкий голос.

У догорающего костра сидел на корточках капитан Грант.

— Я уж было подумал, что ошибся и ты не придешь, — сказал он.

Интересно, откуда это он знал, что Борька придет, когда он сам до последнего момента не мог решиться, идти или не идти?!

— Вот не предполагал, что из тебя получится такой ревностный исполнитель приказов. Значит, велели — и ты сразу хрясь по физиономии? Здорово!

Борька тоже опустился на корточки. Красные, синие, фиолетовые огоньки то вспыхивали на головешках в костре, то снова исчезали. Иногда на секунду-другую вдруг появлялся маленький язычок пламени. Борька смотрел на огоньки и молчал.

— Так с чем пожаловал? — спросил капитан Грант.

Борька собрался с духом:

— Грант Александрович, я хотел попросить: не отстраняйте, пожалуйста, Нестерова от командования!

Обычно все ребята и Борька тоже обращались к начальнику лагеря «капитан Грант». Но это все же была игра, а сейчас разговор шел серьезный, и Борька поэтому сказал «Грант Александрович».

— Вот как? — удивился Грант. Вернее, сказал с удивленной интонацией, но насамом деле — и Борька мог в этом поклясться! — он ни чуточки не удивился.

— Значит, надо так понимать, что никакого приказа насчет драки ты от Нестерова не получал? Но тогда тебя надо исключить за драку. — Капитан Грант чуть заметно усмехнулся.

— Не отстраняйте его от командования, — вместо ответа повторил Борька.

Капитан Грант пододвинулся ближе к Борьке.

— Ударить человека по лицу, да к тому же публично, — это серьезный поступок, — задумчиво сказал он. — Для такого поступка должны быть и серьезные основания. Судя по всему, ты убежден, что они были.

Борька молчал.

— Что ж, — добавил капитан Грант, — это позиция. С позицией можно не соглашаться, но ее нужно уважать. Так, значит, за дело бил?

Борька продолжал молчать, но капитан Грант и не ждал от него ответа.

— Перед тобой на этом самом месте пострадавший сидел, — неожиданно сказал капитан Грант. — Так он считает, что за дело.

Разноцветные огоньки на головешке мигнули в последний раз и погасли. И как будто за компанию с ними луна, еще недавно светившая полным кругом, вдруг на глазах стала уменьшаться в размерах, заваливаясь за невидимую на фоне ночного неба тучу.

Капитан Грант поднялся на ноги.

— Значит, так. Всем вам объявляю по наряду вне очереди. Тебе — за недисциплинированное поведение в строю. Мыльниковой — за самоволку. Нестерову… — Тут капитан Грант на мгновение задумался. — Ну, он сам разберется за что. Так и передай своему КОМАНДИРУ.


14. КОСТРОВЫЕ ВСТАЮТ РАНО


На целый час раньше, чем весь лагерь. До общего подъема им нужно развести огонь, вскрыть банки со сгущенкой, поставить вариться кашу, нарезать хлеб. А двум Борисам пришлось даже на полтора часа раньше подняться — ночью пошел дождь, сложенные на поляне дрова намокли, и неизвестно, сколько времени понадобится на то, чтобы их раскочегарить.

Даже в жаркие дни в полшестого бывает еще сыровато от утренней росы и зябко от раннего вставания. А тем более сегодня.

Воздух как будто пропитался насквозь влагой, да к тому же Борисы ночью почти не спали.

Сначала — из-за того вечернего разговора у костра.

— Все в порядке, командир, — прошептал Борька, вернувшись в палатку. — Капитан Грант — мировой мужик.

— Что ты ему рассказал? — немедленно откликнулся Борис.

— Что с дисциплиной в отряде все в порядке. Во всяком случае, норма по внеочередным нарядам перевыполняется вдвое.

— Да ты толком говори!

Борька не стал пересказывать всего разговора, только про решение капитана Гранта сказал. На этот раз заработанные наряды ничуть не опечалили двух Борисов.

Пока они так переговаривались, хлынул дождь. А еще через полчаса, когда Борька почти заснул, из соседней — девчоночьей палатки раздался жалобный крик:

— Протекаем!

— Вот разгильдяи! — Борис Нестеров чертыхаясь полез наружу.

Борька сначала не понял, кто и почему разгильдяи, но все равно тоже вылез вслед за командиром. Оказалось, парни, которые ставили палатки. И поставили халтурно: с глубокой складкой на боковине. В нормальную погоду эта складка никакого значения не имела, а вот сейчас «сработала»: скопилась вода, и стоило только на секундочку, случайно дотронуться до этого места, как палатка тут же потекла.

Вообще-то говоря, за разгильдяйство следует наказывать. И живи в этой палатке тот, кто ее ставил, Борька ни за что не стал бы мокнуть из-за него под дождем. Да и девчонки тоже хороши: могли бы и обратить внимание на собственное жилье. Но, с другой стороны, что эти девчонки понимают в туризме? И так вон сколько визгу из-за каких-то нескольких капель…

Пришлось помогать. А там уже и до рассвета осталось совсем чуть-чуть…

Дождь поработал на славу. На месте костра разлилась здоровая черная лужа, в которой сиротливо мокли головешки.

— Да-а… — почесал Борька в затылке. — Дела. Слушай, командир, а может, плюнем на принцип? У меня в рюкзаке кусок газеты завалялся…

Но командир только молча покачал головой. Потом залез на секунду в палатку и вылез обратно с пучком сухого «пороха» в руках.

— Ну ты даешь! — изумился Борька. — Как же ты догадался его прихватить? Я ведь сам про наряды только после отбоя узнал.

— Запас в хозяйстве всегда должен быть, — довольно хмыкнул Борис.

Борька только руками развел.

— Гибрид командира с каптенармусом — находка для отряда, — изрек он.

Чем разжигать костер, нашлось. Оставалось решить вопрос: что разжигать? Одного взгляда на залитые водой дрова было достаточно, чтобы понять, что легче топить костер гранитными плитами.

— Учись, пока я жив. — Борис взял топор и начал ловко откалывать щепки от березового полена. Оказалось, что намокли дрова только снаружи, а внутри они были сухие. Борька снял штормовку и бережно укрыл щепки от дождя. Сам, в конце концов, как намокнешь, так и высохнешь, а тут проблема посерьезней — отряд кормить надо. Вообще штормовка оказалась вещью удивительно универсальной: вчера была мешком для грибов, сегодня стала чехлом. И зонтиком. Растянув штормовку на вытянутых руках, Борька держал ее над кострищем, пока Борис колдовал с костром, укладывая щепки в пирамидку. И пополз, заклубился дымок, лизнул щепки огненный язычок, сначала осторожно, как будто пробуя, а потом все уверенней и сильней. Теперь можно было и Маринку поднимать: варить кашу — это уже ее дело.

Маринка вылезла из палатки со слегка припухшим лицом — то ли от вчерашних слез, то ли от сегодняшнего недосыпа. Вылезла и сразу ткнулась Борьке лбом в плечо:

— Видишь, какая я дура. А ты из-за меня наряд заработал.

— Ладно тебе… — засмущался Борька.

— А мне ты ничего не хочешь сказать? — ехидно поинтересовался Борис Нестеров.

— Ой, Боренька! — Маринка попыталась было ухватить командира за рукав. — Прости, пожалуйста, честное слово, такое больше не повторится.

Но командир был неприступен, как горная твердыня.

— Я думаю, что не повторится, — сказал он с нескрываемым возмущением. — Моя бы воля, ехала бы ты, подруга, сейчас домой, в столицу. Просто понять не могу, с чего это капитан Грант тебя простил.

Маринке не нужно было это понимать. Она знала.

Ночь она тоже провела не сомкнув глаз. Сначала тихонько плакала в углу палатки, уткнувшись носом в брезент, а потом что-то зашуршало за стенкой, и виноватый голос прошептал:

— Марин, а Марин, ты спишь?

— Сплю, — убедительно ответила Маринка. — Дальше что?

— Дальше я извиниться хотел, — сказал голос. — Ты только не думай, я не потому, что по морде получил, я сам по себе.

— Гад же ты, Сашка, — сказала Маринка.

— Гад, — поспешно согласился голос. — То есть не гад, а мне просто обидно очень было, что… — Тут Сашка на мгновение замялся, как будто никак не мог найти нужное слово, — что ты все на него и на него, а на меня никакого внимания.

— Какого внимания? — автоматически переспросила Маринка и тут же сама сообразила какого. — Вот дурак! А теперь из-за твоей дурости капитан Грант ребят выгнать может.

— Не может, — утешил Сашка. — Я ему все рассказал.

— Все?! — ахнула Маринка.

— А что мне оставалось, — попытался оправдаться Сашка. — Так что вылезай, он тебя зовет. А я, — тут Сашкин голос обрел вдруг некоторую торжественность и зазвучал громче, чем следовало, — я замолкаю навеки.

— Лучше бы ты это сделал раньше, — с чувством сказала Маринка и отправилась навстречу своей судьбе.

Капитан Грант несколько долгих секунд молча, как бы изучающе смотрел на нее.

— Знаешь, — произнес он наконец, — по твоей милости я оказался в весьма сложном положении.

Маринка очень удивилась, услышав эти слова. Ей-то представлялось, что это она, а никак не капитан Грант, оказалась в сложном положении.

— Дело в том, — продолжал между тем капитан Грант, — что, с одной стороны, я привык держать слово. А слово было такое: за самовольное купание — немедленное исключение из лагеря и отправка в Москву. Но, с другой стороны, узнал я об этом не сам и не от тебя, а из такого источника информации и в таких обстоятельствах… Ну, в общем, чтобы тебя выгнать, я должен был бы воспользоваться чужой откровенностью. А это тоже как-то не в моих принципах. Вот я и хочу, чтобы ты мне посоветовала, как быть. А заодно и рассказала, — тут тон капитана Гранта вдруг потерял всякую задушевность, — какого черта тебя в самоволку понесло?

— А может, я хотела в тот момент, чтобы вы меня выгнали?! — с вызовом в голосе сказала Маринка.

— Понимаю, — сказал капитан Грант, хотя ничего не понимал, во всяком случае, по твердому Маринкиному убеждению, не должен был понимать. — Думаю, что тебе надо успокоиться.

— Я уже успокоилась, — поспешно возразила Маринка.

— А я думаю, — повторил капитан Грант с нажимом в голосе, — что день чистки котлов тебе очень в этом поможет.

Однако котлы после завтрака пошел чистить Борька. Проявил джентльменство. Вообще у него с ночи пошла полоса добрых дел: то чужую палатку под дождем поправлял, а теперь вот котлы. Правда, что касается котлов, то за Борькой числился небольшой должок, но было ясно, что при нынешних обстоятельствах Маринка ни за что не станет про него напоминать. Так что Борькин поступок был вполне бескорыстен.

Добрые дела судьбой обязательно вознаграждаются. Борька свою награду получил немедленно. Отправившись с котлами в руках на берег озера, он совершил географическое открытие — оказалось, что внутреннее озеро связано с внешним!

Во всяком великом открытии всегда есть элемент случайности. Скажем, плыл себе человек торговать в Индию, а вместо этого взял и открыл Америку. Или и вовсе пошел за грибами, а вместо грибов нашел месторождение железной руды. Вот и Борька не собирался ничего открывать, а просто искал удобное местечко для чистки котлов. Такое, чтобы и пологое было, и чтобы песок, а не глина, и трава вокруг густая росла. Травой котел еще удобнее драить, чем тряпкой. А в результате этих поисков Борька наткнулся на спрятавшуюся за стеной из высокого кустарника протоку, уходившую к Селигеру. Да и куда ей, спрашивается, было еще уходить, если впереди — Селигер, сзади — Селигер, справа и слева — тоже Селигер.

Борька поставил котлы на землю (правда, вспомнив о событиях недавнего прошлого, на некотором расстоянии от воды) и побежал обратно в лагерь — делиться своим открытием с человечеством. Человечество в лице Бориса Нестерова изъявило желание немедленно ознакомиться с открытием. И тут выяснилось, что Борьку опередили. По протоке в сторону Щучьего озера шла большая трехместная байдарка. Вернее, шла — это не совсем правильное определение.

На одном из трех мест сидела старушка лет шестидесяти в куртке с капюшоном и с веслом в руках. На другом лежали два рюкзака, палатка и рыболовные снасти. А впереди байдарки шагал по протоке в болотных сапогах бородатый старик и на веревке волок ее за собой.

— Вот это да! — присвистнул Борька. — Бурлаки на Волге. Картина Репина «Приплыли».

Борис толкнул его локтем в бок.

— Здравствуйте. Вам помочь? — вежливо спросил он.

— Здравствуйте, ребята, — приветливо ответил старик. — Спасибо, но я справлюсь. Насколько понимаю, мы будем соседями. Так что давайте знакомиться. Это, — он показал в сторону байдарки, — Вера Андреевна, а меня зовут Дмитрий Николаевич.

Хотя на голове у Дмитрия Николаевича была старая, видавшая виды брезентовая шляпа, а одет он был в такую же, как у Бориса Нестерова, выцветшую штормовку, в его облике угадывалось что-то такое, из-за чего Борька про себя сразу окрестил его «профессором».

На выходе из протоки «профессор» ловко запрыгнул в байдарку и крикнул:

— Приходите в гости.

Борька пришел. «Профессор» показался ему человеком симпатичным и интересным. Но, откровенно говоря, не только и даже не столько это обстоятельство заставило Борьку принять приглашение. Дело в том, что тогда, в протоке, в байдарке у Дмитрия Николаевича Борька успел разглядеть спиннинг. Понятно было, что любой нормальный человек — а «профессор», несомненно, был нормальным — начнет не с рыбной ловли, а с устройства лагеря. Значит, вполне можно было выпросить спиннинг на час-другой. Погода пасмурная, самая что ни на есть щучья… Вот только даст ли он Борьке спиннинг?

Обычно взрослые, доверяя какую-нибудь ценную, а тем более импортную вещь, непременно говорят: «Только обращайся осторожно. Не сломай! Не бросай! Не потеряй!» И еще массу других «не»… Как будто ты берешь транзистор, чтобы заколачивать им гвозди; просишь перочинный ножик, чтобы надпись на камне вырезать… Дмитрий Николаевич ничего подобного говорить не стал. Напротив, показал Борьке, как нужно придерживать пальцем леску на катушке, посоветовал кидать так, чтобы блесна шла вдоль осоки. Но Борька в этот момент представил себе, как здоровенная щука, описав в воде восьмерку, хватает его блесну, спиннинг сгибается в дугу, а он отчаянно крутит катушку…

Никакая щука блесну не схватила. Да и не могла схватить, потому что после Борькиного заброса она улетела не в воду, за осоку, как было запланировано, а вовсе даже в противоположную сторону, где намертво вцепилась в крону высокой сосны. А леска, которую Борька от растерянности забыл придержать пальцем, скрутилась в огромный запутанный ком — самую что ни на есть позорную «бороду».

Дмитрий Николаевич и сейчас не стал ругаться и читать нотации — мол, я же тебе говорил, а ты, вместо того чтобы внимательно слушать… Ну и так далее. Только спросил:

— Сам распутать сможешь?

— Смогу, — сгоряча сказал Борька.

Уже минуты через две он понял, что даже под угрозой расстрела на месте он не справится с этой «бородой». Понял, но продолжал протаскивать друг через друга бесчисленные петли. А что ему оставалось!

— Что, не выходит?! — крикнул Борьке Дмитрий Николаевич. — Ну подожди, сейчас, я только закончу с палаткой и помогу.

С равным успехом он мог был заканчивать хоть строительство дворца — Борька бы все равно подождал.

— Дима, как тебе не стыдно? — укоризненно сказала Вера Андреевна. — Что ты ребенка мучаешь? Твои снасти — ты и распутаешь. А его, наверное, в лагере ждут.

— И в самом деле, — спохватился Дмитрий Николаевич. — А то еще твое начальство бог знает что про нас подумает. Решит, например, что мы с Верочкой эксплуатируем детский труд.

Борька попытался было протестовать, но делал это как-то не очень уверенно. Тем более что в лагерь и в самом деле пора было возвращаться — скоро обед.

— А знаешь, Дима, по-моему, тебе стоит сходить вместе с Борей, — предложила Вера Андреевна. — Вот ты поставь себя на место руководителя. Появились на озере незнакомые люди, ребята с ними общаются, а что за люди, чем дышат — неизвестно.

— Зачем же ходить, — удивился Дмитрий Николаевич, — когда под рукой такое прекрасное транспортное средство?

До сих пор Борька еще ни разу в жизни не плавал на байдарке. Ощущение было совершенно удивительным: «профессор» легкими, непринужденными движениями лишь слегка касался веслом воды, а байдарка буквально летела вперед, рассекая острым носом гладь озера. Да-а, это не пешком ходить! Даже не интересно: без всякого напряжения можно за день спокойно пройти сотню километров. А что? Рюкзак на спине не несешь, сидишь себе и сидишь, а байдарка почти что сама плывет.

Когда Борька поделился этим соображением с Дмитрием Николаевичем, тот молча протянул ему весло. После первого же взмаха оно едва не вырвалось у Борьки из рук, резко нырнуло в воду. Байдарка «рыскнула» и завернула вправо. Вторым взмахом Борька попытался исправить положение, но теперь байдарку занесло влево.

— Ты работай веслом, как рычагом, — посоветовал Дмитрий Николаевич. — Плавно дави на верхнюю часть.

Борька попробовал давить плавно. Байдарка и в самом деле приобрела более устойчивый курс. Но берег теперь не проносился стремительно мимо, как всего лишь три минуты назад, он полз со скоростью черепахи. К тому же Борька начал уставать! Не то чтобы совсем выдохся, но, во всяком случае, после каждого гребка ему невольно хотелось продлить паузу.

— А сотню километров за день действительно можно пройти, — с улыбкой сказал «профессор», забирая весло, — по течению, конечно. Будешь тренироваться — пройдешь.

Байдарка вновь набрала темп. Но гребки «профессора» больше не казались Борьке небрежными. Кстати, по пути выяснилось, что Борька угадал. Дмитрий Николаевич действительно оказался профессором. Из Ленинградского университета. Позавчера он принял последний экзамен, а вечером уже сел на осташковский поезд.

— Вот решил Верочку немного прогулять, — сказал он. — В августе я со своими студентами на Печору пойду, но ей такие переходы уже не по силам. А сюда — в самый раз.

Байдарка мягко ткнулась в берег. Дмитрий Николаевич легко, по-мальчишески спрыгнул в воду, помог вылезти Борьке, который был без сапог.

— Пожалуй, нужно было переодеться. — Дмитрий Николаевич с сомнением оглядел штормовку и потертые джинсы с латкой на колене. — А то ведь не поверят, что профессор.

С пригорка, чуть приволакивая ногу, спускался навстречу гостю капитан Грант.

— Разрешите представиться — Дмитрий Николаевич. — Он слегка приподнял шляпу. — Никаноров… — И вдруг замолчал на полуслове. И капитан Грант тоже неожиданно застыл на месте, пристально вглядываясь в профессора. А потом выдохнул:

— Дима!

— Грант! — закричал Дмитрий Николаевич. — Капитан Саркисян!


15. КАПИТАН ГРАНТ


Он и в самом деле оказался капитаном. Правда, не морским, как знаменитый герой Жюля Верна, а армейским. Капитан Грант Саркисян воевал в горах Северного Кавказа, был ранен, награжден орденом Красной Звезды, медалями. А до войны он, несмотря на молодость, успел стать мастером спорта по альпинизму, членом сборной команды республики. Поэтому и направлен был в специальное горнострелковое подразделение. Об этом ребятам рассказал его бывший однополчанин, старший лейтенант, он же профессор университета Дмитрий Николаевич Никаноров.

Но рассказал он все это потом. А пока двое пожилых мужчин обнимались, хлопали друг друга по плечу, плакали. В этом году Борька видел по телевизору репортаж из Парка культуры и отдыха имени Горького, где в канун Дня Победы всегда встречаются ветераны. Тогда на экране точно так же обнимались и плакали пожилые люди, в пиджаках, густо увешанных наградами. И у Борьки тоже ком в горле стоял, когда он смотрел эту передачу. А сейчас не было Дня Победы, не было сверкающих наград, но зато все это происходило здесь, у Борьки на глазах, и не с неизвестными ему, а со знакомыми людьми. Подумать только, последний раз Дмитрий Николаевич и капитан Грант виделись в сорок третьем году, как раз в тот день, когда Гранта Александровича ранило! И вот встретились здесь, на Щучьем озере! У Борьки помимо его воли тоже потекли слезы.

Между прочим, если бы он сначала не открыл протоку, а потом не пошел к Дмитрию Николаевичу за спиннингом, то встреча фронтовых друзей вообще могла бы не состояться!

Это обстоятельство придало Борьке дополнительные силы в споре, который развернулся между двумя Борисами, Сашей-Таганским и Толей Киселевым из первого отряда. Дело в том, что традиционный большой лагерный костер, посвященный окончанию смены, который был назначен на послезавтра, единогласно было решено в честь встречи старых друзей перенести на сегодня. Быть костровым в такой вечер — честь, за которую стоило побороться! Вот Саша с Толей и боролись. Они настойчиво доказывали, что, поскольку по графику сегодня их дежурство, им костер и проводить. А свои наряды два Бориса с лихвой отработали за завтрак и обед. Но не тут-то было! Борисы неколебимо стояли на своем: совершенные ими проступки, вне всякого сомнения, были настолько серьезны, что они самоотверженным трудом должны искупать их весь день! И чем сложнее и ответственнее будет работа, тем справедливее. А что может быть ответственнее для кострового, чем большой лагерный костер?!

Это только так кажется, что все очень просто: знай себе шуруй в костер побольше дров. Пламя до небес — и больше никаких проблем! А на самом деле все совсем иначе. Пламя до небес — это, конечно, хорошо. Но вот бабахнешь ты в огонь с излишней энергией полено покрупнее — и сноп искр тотчас посыплется на сидящих у костра. Или, скажем, положишь туда сухую елку, а тем более лапник. Пламя, конечно, от елки яркое. Но дыму! И если подует малейший ветерок, то этот едкий, тяжелый дым всем сразу отравит удовольствие. Поэтому, одержав убедительную победу в схватке за право быть костровыми, Борисы не стали терять времени даром, а тут же отправились на сбор березовых дров.

Ближе к вечеру в лагере появился Коля, которого не было видно довольно давно, кажется, с самого завтрака. Узнав про перемены с большим лагерным костром и про причины, их вызвавшие, он объявил немедленный сбор лагеря. А когда отряды построились, сказал:

— Большой лагерный костер — дело серьезное. Это не только много дров в большом огне, — это программа. А раз так, значит, что нам нужно? — Тут Коля обвел вопрошающим взглядом притихшие шеренги. И хотя никто не произнес ни единого слова, закончил: — Совершенно правильно говорите. Концерт художественной самодеятельности. Стихи, песни, глотание шпаг, дрессированные тигры — это, естественно, для тех, кто песен не поет и стихов не знает. Участие в концерте — дело сугубо добровольное. Поэтому сейчас внимание: я назову список добровольцев.

И назвал. Когда прозвучала фамилия Лисовский, Борька буквально взвился на месте. Во-первых, напомнил он Коле, он — костровой и эти труднейшие обязанности не позволяют ему отвлечься ни на минуту. Во-вторых, вспомнил Борька мамину присказку, большой африканский слон в детстве прошелся ему по ушам и потому, если Коля не хочет нанести тяжелый и непоправимый ущерб окружающей природе («а птицы, — сказал Борька, — передо́хнут после первого же куплета в моем исполнении»), его нужно немедленно исключить из списка. Наконец, в-третьих, Коля же сам сказал, что это дело добровольное.

— Добровольное, — подтвердил Коля, — я же не отказываюсь. Просто хочу сообщить, что перечисленные граждане получат за участие в концерте гонорар. Можно — авансом. — С этими словами Коля вытащил из висевшей на боку сумки увесистую пачку писем и помахал ею в воздухе. Оказалось, что на родительском дне капитан Грант втайне от ребят продиктовал родителям почтовый адрес ближайшей к Щучьему озеру деревни! Туда-то Коля и ходил после завтрака!

Боевой клич индейцев-апачей потряс округу, а к пачке мгновенно потянулись десятки рук. Но Коля оказался проворней. Он высоко поднял пачку над головой, вскочил на бревно и с этой недосягаемой высоты поинтересовался, как насчет добровольцев. На таких кабальных условиях трудно было не согласиться. Надо сказать, что до сих пор Борька получал письма только от жившей в Воронеже двоюродной папиной сестры тети Наташи. Видел ее Борька всего два раза в жизни: раз, когда ему было три года, и второй — когда восемь. А вот письма получал на каждый праздник — на Первое мая, Седьмое ноября и на Новый год. Все письма были совершенно одинаковыми, как будто тетя Наташа когда-то давно однажды села и написала их под копирку, а теперь только даты проставляет. «Дорогой племянник, — писала тетя Наташа, — сердечно поздравляю тебя с праздником… (далее следовало название наступавшего праздника), желаю тебе крепкого здоровья и успехов в учебе». Поначалу Борька очень злился, когда папа требовал, чтобы он был вежливым и тете Наташе отвечал (ну что, в самом деле, можно ответить на такое письмо?), а потом сообразил и тоже стал желать крепкого здоровья и больших успехов.

Увидев у Коли в руках конверт со своей фамилией, Борька даже в первую секунду подумал о тетке: «У нее-то откуда адрес?» Но письмо было от мамы. После неизменного вопроса, не простудился ли Борька (мама умудрилась его задать даже в письме), она сообщала, что капитальный ремонт в Одессе наконец благополучно завершился, билет на самолет уже куплен, так что, вернувшись из похода, он сразу вылетает на море. Еще мама написала: «Привет от «крокодилов».

Забавная мартышка — героиня очень смешного мультфильма — все время требовала, чтобы ей отдали обещанный привет. Борьке повезло больше, чем ей: его «привет» был вполне материален. На листочке бумаги был нарисован крокодил с огромным рюкзаком, причем морда у него была отчасти крокодильская, а отчасти, причем от большей части, Борькина.

И у Маринки Мыльниковой в письме тоже был привет-вкладыш: листок с отпечатком собачьей лапы. Маринкина мама писала, что Юмка растет, обрастает («Мы ее весной наголо постригли», — объяснила Маринка), съела папины выходные туфли и все время интересуется, когда Маринка вернется.

— Вот бандитка! — сказала Маринка со счастливой улыбкой. — Борь, а ты приедешь знакомиться с моей собакой?

Борька кивнул. Конечно, он приедет. Маринка — отличная девчонка, и собака у нее, судя по всему, симпатичная. Но только все равно — Маринка это Маринка, а Оля это Оля. И это ничего не значит, что она не спрашивает, приедет ли Борька к ней в гости.


Концерт удался на славу! В нем было все: и стихи, и песни, и номер фокусника-иллюзиониста Кио, и даже дрессированные тигры.

В роли Кио выступил инструктор Коля. И получалось у него совсем не хуже, чем у знаменитого иллюзиониста. Маленький подосиновик, который только что был у Коли в руках, на глазах у всех зрителей превратился в огромный мухомор.

— Так как насчет супчика? — допытывался «Кио», демонстрируя мухомор первому ряду.

Тигром была Маринка. У кого-то из девчонок нашлась полосатая тельняшка, усы подрисовали угольком, а хвост был создан из подручных материалов в основном усилиями Веры Андреевны. Дрессировщик Сашка-Таганский грозно щелкал бичом, сконструированным из отстегнутых от рюкзаков лямок. Тигр не менее грозно рычал, но все же выполнял все, что дрессировщик от него требовал: ходил по сооруженному специально к представлению буму, садился в шпагате, а в завершение номера даже сделал эффектную стойку на передних лапах.

Борька читал стихи. Он долго думал: какие выбрать? Хотел про войну — в честь героев сегодняшнего вечера, но любимое симоновское «Жди меня» все, конечно, знают. Твардовского тоже знают. Борьке очень хотелось представить себе капитана Гранта и Дмитрия Николаевича совсем молодыми, такими, какие они были до войны. И в памяти всплыли чеканные строчки:


Мы были высоки, русоволосы,

Вы в книгах прочитаете, как миф,

О людях, что ушли не долюбив,

Не докурив последней папиросы…


И хотя у капитана Гранта на голове сейчас была шапка седых волос, а в молодые годы он, наверное, был черным как уголь, а у Дмитрия Николаевича под брезентовой шляпой скрывалась весьма прозаическая лысина и не был он вовсе высок и хотя оба они вернулись с войны, Борька все равно точно знал: это — про них.

А еще были песни — и туристские, и про то, что лучше гор могут быть только горы, и про полк, который поднимался в облака и уходил по перевалу. Все пели хором, и Борька тоже пел вместе со всеми, потому что когда поешь вечером у костра, то это не так уж и важно, есть у тебя слух или нет.

А потом ребята дружно закричали:

— Коля, давай нашу!

И Коля взял уже было первые аккорды, но капитан Грант остановил его и, забрав гитару, протянул ее Дмитрию Николаевичу:

— Не разучился еще?

— Не разучился, — улыбнулся тот.

Все захлопали. Дмитрий Николаевич поднял руку.

— Только прежде, чем петь, я хотел бы сказать несколько слов… Это случилось в самом начале 1942 года. Наша часть держала оборону в районе Баксанского ущелья. Двое альпинистов — Андрей Грязнов и Люба Коротаева — отправились на разведку. Они забрались на гребень между вершинами Донгуз-Орун и Малый Когутай, на высоту около трех с половиной тысяч метров. Оттуда хорошо были видны немецкие позиции в Баксанском ущелье, на «Приюте одиннадцати». Но и разведчиков тоже легко могли заметить немецкие наблюдатели. Одно неосторожное движение — и смерть. Целый световой день, до сумерек, пролежали они неподвижно на ледяных камнях, дожидаясь наступления темноты… И вот тогда Андрей предложил: «Давай оставим здесь записку. После войны, если будем живы, заберем». На обрывке бумаги Люба карандашом написала: «3/1—42 г. В дни, когда враг побежал под ударами Красной Армии, мы поднялись сюда без веревок и палаток, в шубах и валенках по суровым стенам Донгуз-Оруна, чтобы указать путь наступающим бойцам». Записку положили в гранату, из которой был вынут запал, сделали на гребне небольшой тур — горку из камней, спрятали туда гранату.

А в феврале 1943 года альпинисты, воевавшие в составе 242-й горнострелковой дивизии — и мы с вашим «капитаном Грантом» в их числе, — получили приказ: снять с вершин Эльбруса гитлеровские штандарты и водрузить на них советские флаги. И вот в один из вечеров, когда мы прикидывали маршрут, составы групп, Андрей Грязнов посмотрел в сторону Донгуз-Оруна и спросил у Любы: «Помнишь гранату и записку в ней?» А стоявший рядом альпинист Николай Персиянов тут же подхватил в рифму: «На скалистом гребне для грядущих дней». Дальше включились все, и через полчаса песня была готова.

Я говорил, что Андрей и Люба сами собирались вернуться за своей запиской. Не получилось. Грязнов погиб. Коротаева надолго попала в больницу — сказалось, наверное, и то долгое лежание на холодных камнях. Но было же сказано: «Для грядущих дней!» А в такой песне все должно быть правдой. И оказалось правдой. Гранату с запиской много лет спустя нашли московские студенты, совершавшие восхождение на Донгуз-Орун. Нашли — и подарили автору записки. Да, Любовь Георгиевна Коротаева жива, и граната хранится у нее, как самая дорогая память.

Дмитрий Николаевич тронул гитарные струны.

У костра можно петь хором, и не имеет никакого значения, есть у тебя слух или нет. Но иногда лучше и помолчать. Даже нужно помолчать. Это сразу сообразили и Борька, и Денис, и Борис Нестеров, и остальные ребята, хотя «Баксанскую» все уже давно знали наизусть.

В костре потрескивали ветки, что-то ухало и шипело. Елка все-таки проникла в огонь, и оттуда потянуло густым, едким дымом.


На костре в дыму трещали ветки,

В котелке варился крепкий чай,

Ты пришел усталый из разведки,

Много пил и столько же молчал.

Синими, замерзшими руками

Протирал вспотевший автомат,

Тяжело вздыхая временами,

Головой откинувшись назад…


Два немолодых уже человека пели у костра песню своей юности. И голоса у них были молодые. И слова этой песни непонятным образом связывали дни, когда она была написана, и день сегодняшний в единое целое. Два костра — тот и этот, Баксанское ущелье и Щучье озеро, Дмитрий Николаевич в брезентовой шляпе, граната с запиской в каменном туре, памятник в Сосновке, поле, Серега Феофанов, приволакивающий ногу капитан Грант с тяжелым рюкзаком за спиной — все и всё было связано тысячами нитей и не могло существовать одно без другого.

— Грант Александрович, Дмитрий Николаевич, скажите, а Феофанов вместе с вами не воевал? — спросил Борька, когда песня кончилась.

Понимал, что глупость спрашивает, что чудеса бывают только в кино, но спросил.

— Феофанов? — переспросил капитан Грант и наморщил лоб. — Нет, не воевал.


16. ГДЕ СНЕГА ТРОПИНКИ ЗАМЕТАЮТ


Колья от палаток они связали вместе и аккуратно прислонили к сосне на пригорке. Тот, кто вслед за ними придет на берег Щучьего — а в это замечательное место обязательно кто-нибудь придет, — сразу увидит колья, и ему не нужно будет искать новые, а уж тем более повторять ошибку Дениса. Сами палатки были уже скатаны и приторочены к похудевшим рюкзакам.

— Через десять минут — построение! — объявил капитан Г рант.

Десять минут — на прощание с Щучьим озером. Все. Домой.

Борька представил себе, как завтра он уже будет рассказывать родителям про все, что было с ним за эти недели, что он увидел и чему научился. Потрогал пальцем приколотый к рубашке значок «Турист СССР», который ему и всем остальным участникам похода вручил вчера капитан Грант, и вдруг понял, что все-таки здорово соскучился. Не зря один умный человек сказал когда-то, что главная прелесть любого путешествия заключается в возвращении домой. Хоть и грустно всегда расставание, потому что прощаешься с частью прожитой жизни, но впереди тоже жизнь.

Он дошел до скрытой за зарослями камыша протоки, у которой встретил (всего три дня назад, а кажется — вечность!) Дмитрия Николаевича и Веру Андреевну, посидел на корточках у того места, где стояла донка и он поймал своего первого в жизни угря, поднялся на пригорок к сосне. В утренних солнечных лучах вода казалась отсюда сине-бирюзовой. Красиво было Щучье озеро, и рыбы в нем много, и купание хорошее. И вообще привык к нему Борька. Но все же, положа руку на сердце, Щучье озеро не Черное море. Борька закрыл глаза и увидел, как мерно ударяет волна в галечный берег, как с разбегу ныряет он в эту волну, а она мягко подбрасывает его на гребне…

Что там говорить, море — это море. Только билет на Одессу все равно нужно будет сдать. Потому что на вторую смену лагерь капитана Гранта отправляется в поход на Северный Кавказ, в Баксанское ущелье.

Туда,


Где снега тропинки заметают,

Где лавины грозные шумят…


И Борька просто не может не пойти.


Длинные дни короткого лета


* * *


Отец пришел с работы и сказал:

— Андрей, завтра ты пойдешь с нами к Профессору.

Андрей обрадовался. Во-первых, раньше его к Профессору не брали, считали, что он мал. Теперь Андрей был не мал, а дорос, значит! И Профессора назвали Профессором! А его называли так только те, кто ходил с ним в походы. Другие — никогда. Потому что это была его институтская кличка — Профессор. А на самом деле этот человек был обыкновенным профессором. Но разве всех людей называют по их работе? Тогда папу надо было называть Кандидатом наук. А Женькину маму — Врачом? Или еще лучше — Участковым врачом? Так не бывает. Профессор — это имя-шутка, это молодость родителей, их особый мир. Теперь в этот мир, кажется, пустят Андрея. И может быть — это совсем еще не решено, это только мечта! — но все-таки может быть. Его! Возьмут! В поход!

Он знал, что Наташку дядя Павел брал в походы с четырех лет, но у ее родителей свои понятия. А папин друг дядя Толя возит своего Гришу даже с двух лет — у дяди Толи свои понятия. У родителей Андрея тоже есть свои понятия. Когда у родителей есть понятия, с ними бесполезно спорить — к своим десяти годам Андрей это понял.


Когда они ехали в метро к Профессору, папа сказал:

— Будут все наши.

Мама сказала:

— Андрюшка рад, а я рада, что он рад. — И мама погладила Андрюшину щеку, а он отстранился, потому что в метро кругом народ.

В квартире Профессора было светло и прохладно, на столе были расстелены самодельные карты-двухверстки, отец иногда приносил такие домой — он брал их в туристском клубе и срисовывал через прозрачную бумагу, кальку. Если карты лежат на столе, значит, сегодня вечером будут выбирать маршрут. И хотя за окном летел снег, и ветер был северный, порывистый, здесь шли такие разговоры, что Андрей почувствовал запах реки, шорох прибрежной осоки, мягкость белого сырого песка. Этот песок от веселых речных волн весь в мелкий рубчик, и под босой ногой этот рубчатый песочек кажется одновременно и крепким, и податливым. На даче у бабушки Андрей часто купался, бабушка не боялась отпускать его на речку. Но речка была мелкая, детская. А папа с мамой, и Профессор, и все те, кого они звали «наши», в это время ходили по настоящим рекам, в настоящие походы, их байдарки шли вразрез волне, не боясь ни ветра, ни шторма, ни порогов, ни мелей. Так считал Андрей. И ждал. И дождался.

Профессор сказал:

— А, Андрей! Здравствуй.

Брови у Профессора весело поднялись, мальчишечий вихор повис надо лбом, а глаза, голубые, ясные, речные, веселой улыбкой сказали Андрею: «Я рад, что ты с нами. Потому что ты наш человек, мне это ясно».

Там было несколько взрослых людей, которых Андрей давно знал. Родители дружили с ними, Андрей не раз видел у себя дома и Профессора, и тетю Марину, и Адмирала. Но теперь все они были другими — разглядывали географические карты, говорили о Печоре. Там, конечно, нехоженые края, но комар…

Тетя Марина закрыла длинные глаза и опять повторила:

— Комар, комар. Некормленый, стосковавшийся по живому человеку.

Все засмеялись.

Они называли друг друга не по именам, а по прозвищам. Наверное, это напоминало им молодость. А может быть, так было удобнее в походах. Адмирал толстенький, лысый, но остатки шевелюры такие кудрявые, что про лысину сразу забываешь, а видишь только эти блестящие тугие кудри.

Профессор пожал руку папе Андрея, а мамину руку поцеловал.

— Мы с Адмиралом все обсудили. Предлагаем в Карелию.

— А Печора? — спросил папа. — Нехоженая, неезженая Печора?

— В другой раз, — ответил Профессор, — а сейчас мы с Адмиралом выбрали Карелию.

— Почему? — Папа любит спорить.

— По ряду причин, — ответил коротко Профессор. Андрею показалось, что синий речной глаз подмигнул, но Андрей не был в этом уверен.

— Хорошо, — вдруг согласился папа. — Карелия — это озера, синие, зеленые, серые и золотые.

Адмирал поставил чашку с чаем, и лицо его стало мечтательным. Он потряс своей кудрявой головой и сказал:

— Там озера соединены протоками, получается довольно длинный маршрут. Трудный в меру, красивый без меры.

— А комар? — нарочно спросила тетя Марина.

— В меру, — быстро отозвался Профессор.

Профессор водил пальцем по карте, все смотрели и были уже не здесь, в комнате с чаем и тортом. Они были там, на озерах — голубых и зеленых, серых, золотых, прекрасных.

— А если протоки заросли? — спросила тетя Марина. Она, кажется, их дразнила. Не боялась она ничего — ни комаров, ни заросших проток. Красивая, худенькая, как девчонка из десятого класса.

— Не заросли, — отмахнулся Адмирал.

— Или заросли, — добавил Профессор.

Андрюшин папа сказал:

— Мои знакомые были там прошлым летом. Места роскошные, туристов мало, черника и грибы.

— Лето там холодное, — опять сбивала всех тетя Марина. — И вообще.

— Уймись, Марина, — попросил Профессор. Андрей понял, что тетя Марина шутит. Он перестал бояться, что она всех отговорит. — В июле везде тепло.

— Рыба есть там? — спросил дядя Павел.

— Фанатик, — проворчала тетя Катя, — только бы рыба. Поэтому у меня до сих пор нет кожаного пальто.

— Какая связь? — простодушно ответил дядя Павел.

— Прямая. — Тетя Катя энергично отпилила ложкой половину конфеты. — Сколько стоят твои спиннинги-блесны-крючки-поплавки? Молчишь? Нет, ребята, с ним жить нельзя.

— Можно, — отозвался Профессор. И Андрей понял, что тетя Катя ворчит просто так, а на дядю Пашу вовсе не сердится. И вообще, она даже гордится им, своим рыболовом. Подумаешь, кожаное пальто!

— Где есть вода, — сказал Профессор, — есть и рыба. Остальное зависит от умения.

— Умения у нашего Павла во сколько! — Андрюшин папа широко развел большие ладони. — Помните, в прошлом году? Щуку помните? Килограммов на пятнадцать!

— Шестнадцать, — скромно и тихо поправил дядя Павел.

— С половиной, — ядовито сказала его тетя Катя.

— Будем проводить тайное голосование? — спросил Адмирал. — Или все согласны на Карелию?

Голосовать никто не захотел, все сказали, что маршрут подходит. Главное, чтобы отпуска совпали.

Андрею нравилось все. И то, что его отца в компании называют Капитаном. Шутка? Ну и что же, не каждого так зовут даже в шутку, а отца вот зовут. И еще нравилось, что все хотя и спорят, а в глубине души друг с другом согласны. Доверяют друг дружке, а спорят просто так. Андрей с Женькой тоже часто спорят, а все равно дружат.

Они возвращались поздно, Андрей удивлялся — он совсем не хотел спать. Зачем же каждый вечер он ложится рано? Надо начинать новую жизнь, он уже большой, он дорос до похода. И сам Профессор рад, что Андрей пойдет с ними. И Адмирал кудрявый рад. И тетя Марина, и дядя Павел.

Мама вдруг сказала:

— Совсем засыпает наш парень.

А он не засыпал. Просто перед глазами качались высокие елки, почему-то голубые, как в Ботаническом саду.

Отец говорит, что у Андрея легкий характер. Наверное, поэтому ему интересно и в пионерском лагере и на даче. В лагере — кросс по пересеченной местности, викторина и, конечно, футбол. А на даче тоже хорошо. Ребята сразу сбивались в компанию, Андрей ходил с ними на речку и в лес за малиной.

Но иногда он вдруг садился на крылечко, снимал тапки, ставил босые ноги на шершавую ступеньку и смотрел в пространство. И никто не знал, что в эти минуты перед его прижмуренными глазами не закат, горящий над водонапорной башней. И не ласточки, быстро перечеркивающие розовое небо. Перед ним плыли в такие минуты байдарки — три больших трехместных «Салюта» и один старенький «Луч». Они шли медленно, плавно, совсем бесшумно, как будто не по воде шли, а летели низко над водой. И не весла их толкали вперед, а сами по себе они двигались, и люди махали веслами просто так, чтобы размяться.

Идут вперед три «Салюта» и старенький «Лучик», у «Лучика» вся обшивка в заплатках, от этого он клетчатый, этот «Луч». Но Профессор ни на какую, самую новую, байдарку свой «Лучик» не променяет — легкий «Лучик», послушный, умный.

А в одном из «Салютов» сидят Капитан и Жадюга, отец Андрея и его мама. И третье место пустое, и сколько времени оно еще будет свободным, Андрей не знал. Он сидел на крылечке, солнце напоследок пригревало щеку. Андрей думал, как необыкновенно все устроено в этом мире. Вот он сидит здесь, на бабушкиной даче. А на самом деле он там, на реке, где цветут у берега белые кувшинки, где скользят длинные байдарки, где его родную маму зовут Жадюгой, а она не обижается, потому что там, где летают синие стрекозы и длинные ветки ивы склоняются над серой водой, там Жадюгой называться очень даже почетно. Это по-настоящему значит завхоз. Она выдает им продукты, она решает, каким сегодня будет обед, а каким завтра завтрак. Мама экономная, хозяйственная. А Жадюга — это шутка. Кто же обижается на шутки? Андрей никогда не обижается, он разрешит им называть себя как угодно, только бы взяли его с собой. Он будет сидеть в длинном «Салюте», он будет грести очень старательно. Но они не берут, и он не знает, когда он окажется там. Он мечтает, надеется, грустит.

— Почему мой внук сегодня невеселый? — спрашивает бабушка.

— Все в порядке, — отвечает Андрей. — Просто я задумался.

Потом он бежал к ребятам, и грусть проходила. Но не вся, остаток был. Еще его называютосадок, Андрей слышал. Однажды мама сказала отцу:

— Я не люблю ссориться ни с кем и никогда. Потом конфликт кончается, а осадок все равно остается.

Теперь наступило счастливое лето. Оно все-таки наступило! С легкими облаками и сверкающими стрекозами. С кустами, нависшими над водой, и солнцем, дробящимся в озере. Он дождался, терпеливый мальчик Андрей.

Теперь в «Салюте» все места заняты. Впереди Капитан, позади Жадюга, между ними Андрей. Он крепко держит весло, он старается не уставать.

— Держи весло свободно, — говорит отец, — что ты вцепился в него так судорожно? Свободно держи. И плечи не поднимай, расслабь плечи, Андрей. Старайся не уставать.

Какой непонятный приказ — старайся не уставать. Ну, он старается. И все равно устает. А как же? Весло не такое уж легкое, оно казалось ему невесомым в папиных руках. В маминых тоже. Впереди Профессор на своем юрком «Луче» гребет играючи. Ничего, Андрей тоже так научится, сумеет и он весело перекидывать весло в руках, ловко проводить лопастью по воде, ритмично двигать плечами. И не вцепляться судорожно. И не давать основную нагрузку на кисть, а — на плечо, на плечо.

Пока что весло вело себя как живое и довольно хитрое — оно стремилось обмануть Андрея и вырваться из рук. Было трудно. Но все равно хватало сил на то, чтобы обрадоваться синей, совсем синей воде, она плескалась рядом. А по берегам стоял темно-синий лес. Елки отражались в озере, красные шишки висели тяжелыми гроздьями. Березы струились в воде белыми ручейками. Есть и под Москвой елки, и березы, и озера. Но здесь, в Карелии, все совсем другое. Мощнее как-то, праздничнее.

Впереди он все время видел спину отца в выгоревшей добела штормовке, белую кепочку на затылке. Потом, через много лет, Андрей поймет, как это важно — спина отца, широкая, надежная и сильная. Как безопасно и тепло тебе за это спиной! Теперь он думал о другом: как было бы хорошо, чтобы и его, Андрея, штормовка не была такой новенькой, зелененькой, а поскорее выгорела. И он, Андрей, выглядел бы в ней бывалым и отважным туристом-байдарочником. Сколько рек и озер надо пройти, пока она побелеет, эта новенькая штормовка! Он понимал, что за одно лето такого замечательного цвета не добиться, но он старался. Андрей не вылезал из штормовки даже в яркие солнечные дни, когда все были в рубашках или в майках.

— Сними, Андрюша, — говорила мама. Она сидела сзади, на корме. Андрюшкина штормовка все время маячила у нее перед глазами, мама не могла удержаться от замечаний и советов.

— Сними, Андрюша, жарко же.

— Дует, — отвечал Андрей сурово.

На каждой байдарке пели, песни были разные — байдарки шли недалеко друг от друга, но и не слишком близко. Всех было видно, но не всегда слышно. Вот с профессорского «Луча» донеслось: «Я встретил вас, и все былое…» Профессору удобнее всего грести под романсы. А мама с папой поют свою любимую: «Солнца не будет, жди не жди, третью неделю льют дожди, третью неделю наш маршрут с доброй погодой врозь». «Вальс в ритме дождя» — так называется эта песня. Мама и дома иногда поет ее, а отец дома не поет никогда, только слушает. А здесь, на озере, поет, и очень даже красиво. Хотя Андрею кажется, что лучше бы звучали здесь суровые песни — про морские просторы, про штормы и волны. Но постепенно он понял, что не самое главное, какую песню ты поешь, — важно, что, когда Профессор затягивает чувствительным голосом романс «Над розовым морем» или «Средь шумного бала», из-под его весла рвутся бурунчики, его «Луч» летит вперед со скоростью света. Сильно гребет Профессор, лучше всех, пожалуй.

Мама говорит:

— Все мои сотрудницы меня жалеют — двадцать четыре дня вижу перед глазами одну и ту же спину, одну и ту же вылинявшую кепочку, пою одни и те же песни. Ужасно, правда? — Мама заливается смехом. — В доме отдыха кино через день, а через день танцы. Там мягкая постель и горячий душ. А здесь я сплю на голой земле, купаюсь в холодной воде, ем макароны, пропахшие дымом. Ужасно, правда?

— Прекрасно, — отзывается отец.

И Андрей подтверждает:

— Прекрасно.

Действительно, все было замечательно.

Утром Андрей вылезает из палатки, роса висит на каждой травинке, и луг кажется серебряным. А солнце только поднимается над лесом.

Когда надо вставать в школу, кажется, что в каникулы будешь спать и спать. Захочешь — проспишь до обеда. А что? Кому какое дело — у человека каникулы! Но вот они, каникулы, и он встает до восхода — ему жалко пропустить красоту. Перелетел с березы на сосну дятел, красная шапка. Выглянул из-за ствола хитрым глазом — чего, мальчишка, уставился? Иди, иди, здесь мой лес. Белка метнулась с вершины на вершину — рыжий хвост, как воздушный шар, несет ее, легкую и ловкую, а она выгнулась дугой и летит. А за озером показалась красная горбушечка — солнце. И сразу запели птицы, обрадовались.

А вчера они шли по узкой речке, на карте она никак не называется, Андрей назвал ее Узенькая. Весло лежало поперек байдарки и задевало обеими лопастями прибрежные кусты. Узенькая была какой-то домашней, уютной речкой.

Адмирал крикнул, обернувшись:

— Речка для тех, кто не умеет плавать!

Интересно, на что он намекал? Андрей умеет плавать, правда по-собачьи. Но ведь он научится плавать стилем кроль. И брассом научится, он так решил.

Когда Узенькая вдруг привела их к широкому озеру, Андрей даже ахнул — такой простор открылся. Как будто из коридорчика выбежал в огромный зал. Огромное пространство, с далеким горизонтом, с чайкой над водой — все принадлежит тебе. Андрею казалось, что сейчас «Салют» разгонится и взлетит, надо только очень захотеть. И набрать в

грудь побольше воздуха.

Впрочем, восторг быстро улетучился.

По озеру бежали волны, ветер гнал их прямо навстречу байдаркам. «Салют» заскрипел, тоже пошел волнами. Пол в байдарке называется кильсон — кильсон ходил под Андреем. И неспокойно было от этих серых, хмурых волн. Вспомнились совсем некстати тоненькие дюралевые прутики, легонькие, гибкие — они составляли корпус байдарки — стрингеры. И поперечные распорки, тоже легонькие, тоже из дюраля, — шпангоуты. Когда Андрей с отцом собирали байдарку на берегу, в самом начале похода, Андрею очень нравилось повторять эти прекрасные, такие морские слова: — кильсон, пятый шпангоут, третий шпангоут, стрингер, привальный брус.

— Крепи стрингер вот этой муфтой, — говорил отец.

И Андрей с удовольствием повторял:

— Закрепил стрингер, пап. Стрингер в порядке.

Они собрали корпус байдарки и потом осторожно вправили его в обшивку — сначала нос, потом корму. И байдарка лежала на траве, настоящая лодка — длинная, основательная. Андрей тогда не удержался, заплясал. Потому что это очень приятно, когда под твоими руками из груды металлических трубочек, прямых и изогнутых, получается лодка. Надежная, плавучая, серая, с сиденьями, с веслами, с бортами, с длинным носом и колечком на конце носа, к которому папа тут же привязал веревку. По-морскому веревка, простая веревка, называлась «конец».

— Лови конец, — приказывал папа, когда они причаливали к берегу. И Андрей ловил — ловко, сразу. Сначала не так ловко, а потом очень даже ловко. И привязывал конец к какой-нибудь коряге, чтобы течением не уносило их байдарку. И мама говорила:

— Хорошо, что два мужчины на борту. Я могу не думать теперь о разной матросской работе. Положила весло и пошла к своим продуктам.

Мама, действительно, клала на траву весло и шла к рюкзакам с крупой и макаронами, с тушенкой и горохом, солью и сахаром. Она напевала про себя: «У Жадюги дел немало, у Жадюги много дел…»

Но сегодня на озере, когда тяжелые волны налетали на «Салют», брызги летели на штормовку, вода заливалась в рукава и за воротник, Андрею уже не казалось, что байдарка — надежный корабль. Ему хотелось на берег. Как хорошо ступать ногой по твердой земле. Но до твердой земли надо было еще догрести, она была далеко, твердая земля. А грести против ветра — это совсем не то, что в тихую погоду, совсем-совсем не то. Когда Андрей опускал лопасть весла в непокорную волну, ветер налетал на другую лопасть, которая в это время оказывалась вверху. И она, эта лопасть, становилась как будто парусом, но только в парус дует так, что лодка идет вперед. Тут ее толкало назад.

С этим нужно было справляться, Андрей налегал на весло. Одному ему бы никогда не совладать с этими волнами, огромными и холодными. С этим ветром, напористым и тугим. Но впереди работает веслом отец, у него сильные плечи, большие руки. А позади — мама. У нее неширокие плечи и не такие уж сильные руки, зато у нее теплый голос.

— Андрюшка, ты молодец, ты мой смелый сын. И нисколько не испугался — вот какой у нас парень…

Папа забыл о вальсе в ритме дождя. Он покряхтывает от напряжения — немалых усилий требует сегодня волна, и ветер все сильнее.

— Ветер в морду, — говорит Адмирал и трясет кудрявой своей головой. — Ветер в морду, волна навстречу, все как в жизни. Андрюха, как ты там?

— Матрос в порядке, — отвечает за Андрея папа. — Он умеет надеяться на прочность своего корабля. Правда, матрос?

— Да, да, — отвечает Андрей, — я в порядке!

И он налегает на весло изо всех сил, сверх сил. Они все вместе — команда, каждый выкладывается до конца, никто не проезжается за чужой счет. Иначе какая же они команда? И Андрей — матрос. Они так назвали его сегодня в первый раз. Матрос, а не маленький мальчик. Андрей вдохновенно работает веслом, бугры мышц вздуваются на плечах. Никаких бугров особенных на самом деле нет, но ему самому кажется, что он очень сильный, очень смелый парень. Матрос.

Когда наконец причалили к берегу, Андрей почувствовал, что руки у него онемели, а спина не хочет распрямляться.

— Матрос и Судомойка пойдут за хворостом, — скомандовал Профессор.

И Андрей с тетей Мариной пошли. Разговаривать много не приходилось — все устали, озябли, ждали горячего ужина. Профессор, Адмирал, Андрюшина мама, дядя Павел ставили палатки.

Не каждый свою, а все помогали всем.

Они притащили много сухого хвороста.

— Тебе тяжело, давай понесу, Матрос, — предложила тетя Марина.

— Ничего не тяжело, у меня мускулы во! — ответил Андрей.

— Матрос, хочешь добавки компота? — спросила потом тетя Катя. Кто же не хочет добавки компота? Горячий компот — лучшее из всех блюд!

В тот день у Андрея появилось прозвище. Теперь его звали Матросом. Не так легко, оказывается, зарабатываются прозвища. Это он понял тогда — вместе с уважением он заслужил свое прозвище. И они все, значит, тоже. Не сразу Адмирал стал Адмиралом, Капитан — Капитаном, а Профессор — Профессором. Не сразу. Даже Жадюга и то не сразу.

До чего же хорошо, оказывается, называться Матросом!

И вот следующее утро — тихое, солнечное, роса высыхает, трава теплая и мягкая, босые ноги ступают по ней, и от каждого шага радостно.

— Такие дни что-то добавляют к биографии, — говорит Профессор. Он стоит у своей палатки и щурится на солнце.

— Биография во многом зависит от географии, — отвечает ему из своей голубой палатки Адмирал. — Я всегда это утверждал.

— То есть как? — подает голос из оранжевой палатки папа, — Почему от географии?

— Путешествовать надо, осваивать новые пространства. Это я называю жизнью. — И Адмирал начинает делать зарядку, наклоняется много раз подряд, потом прыгает, потом бежит вокруг поляны и сбегает к самой воде. Он мчится вдоль песчаного берега, на песке остаются следы босых ног. Папа вылетает из палатки и пускается следом. Потом — дядя Павел. И вот уже все бегут. Андрей бежит последним, но он не отстанет ни за что.


Однажды на красивом берегу, где на песке лежали огромные камни — валуны, произошел неприятный разговор. Андрей думал, что в походе таким разговорам вообще не место, но, оказывается, ошибся. И разговор произошел.

Он сидел на теплом сером камне, похожем на уснувшего бегемота, и смотрел, как за лесом садится солнце. Вот оно коснулось самых высоких вершин, вот стало не кругом, а полукругом. И скоро от него останется краюшка, а потом и она исчезнет. И камни только сначала кажутся серыми. Вон розоватый камень. А этот сиреневый, а тот как свернувшаяся черная пантера Багира из книги «Маугли». И сам Андрей в эту минуту — мальчик из джунглей, смелый, очень смелый и ловкий, очень ловкий, и быстрый, очень быстрый Маугли. Матрос Маугли. Разве плохо?

И тут к нему подходит мама. Она говорит:

— Андрей, я согрею воду. Будешь мыть ноги.

Ну при чем здесь ноги? И теплая вода? При чем?

— Мама, — начал он, и голос звучал справедливо и одновременно жалобно — так Андрею казалось. — Ну мама! Я купался сегодня раз сто. Зачем мыть ноги? Я же весь чистый!

Но у мам, даже таких необыкновенных, как мама Андрея, какая-то своя логика.

— Купанье — не мытье. — Мама с непреклонным видом повесила над костром котелок, полный воды. Андрей поворчал немного, потом вымыл ноги, но обиделся. Обидеться любой человек имеет право. Как что, так сразу показывают свою власть над ним. Это нечестно. Но обсуждать такие дела он не станет — обсуждать смешно и глупо. Андрей чувствовал. Дома он не сдался бы, но здесь — другое, здесь поход. Один раз можно уступить — женщинам надо уступать, если ты смелый и мужественный матрос. Так всегда говорил отец, так считал Адмирал. И дядя Павел тоже снисходительно относится к своей тете Кате — по мелочам не спорит никогда. Не мужское это дело — устраивать дискуссию из-за всякой ерунды. Так решил Андрей, обида прошла, он уснул. Но на другой день повторилось то же самое. Только он уселся с тетей Мариной чистить грибы, появилась мама с полотенцем.

— Андрей, пошли мыть ноги.

Нет, он не уступит. Он Матрос, а не малое дитя. Это его ноги. Он сам будет решать, когда их надо мыть, в конце концов.

Оглядел поляну. Все были заняты своими делами. Дядя Павел перематывал лески. Профессор точил топорик. Папа ставил палатку, на металлических колышках палатка была натянута туго, как барабан.

Тетя Марина продолжала чистить маслята, снимала со шляпок тонкую влажную кожицу, срезала корешки. Сказала как бы про себя:

— Грибов-то сколько! Сейчас пожарим с луком, будет пир.

Может, хотела отвлечь Андрея от грустных мыслей? А может, просто так сказала?

Андрей решил высказать маме все, что накипело.

— Нечестно, — горячо начал он.

Но тут к ним подошел Профессор:

— Хочешь, Матрос, давай в карты сыграем, в подкидного. На мытье.

Андрей раскрыл рот — как это?

— Ну чего тут непонятного? — Профессор тасовал колоду. — Проиграешь — будешь мыться. Без разговоров.

— А выиграю? — Андрей сверкнул глазами. — А?

— Мыться пойду я. Горячей водой, с мылом. Годится?

Андрей проиграл сразу. Он не знал, что Профессор и в подкидном почти профессор — его никто не обыгрывает никогда.

Он мылся, ему было необидно — игра шла честно. В котелке осталось немного воды, мама заставила его вымыть уши и шею.

В этот день он научился к некоторым вещам относиться с юмором. Есть на свете такие вещи — серьезно на них смотреть нельзя, а с юмором все получается легко и совсем не обидно.

На следующий вечер Профессор снова играл с Андреем в дурачка, и снова Андрею пришлось мыться. Теперь он уже не дулся, а хохотал. Постепенно Андрей научился играть в подкидного гораздо лучше. Теперь он иногда обыгрывал самого Профессора. Профессор молча шел мыться, тер спину мочалкой, фыркал. Андрей сидел на травке и говорил металлическим голосом:

— Уши. Шею. Колени, колени! Ничего не загар. Все так говорят — не отмывается. Очень даже отмылось. Вот так.

Мама, проходя мимо с чайником, засмеялась:

— С тех пор как вы играете в карты, оба стали заметно чище. Мне, во всяком случае, так кажется.

Андрей в свои десять лет прекрасно понимал, что Профессор применил к нему какой-то педагогический прием. Дети в этом разбираются не так уж плохо. Но такой прием Андрею нравился, это было весело, нисколько не унижало и не обижало. А тогда что же, пускай будет педагогика, раз взрослые без нее не могут обойтись даже в походе.

Однажды, проплывая по узкой протоке, Андрей увидел двух ребят. Один был ровесник Андрею, другой постарше.

Братья, наверное, — белые головы, загорелые плечи. Ребята сидели с удочками, но смотрели не на поплавки, а на проплывающих мимо туристов.

— Эй, туристы! — крикнул старший, когда байдарки поравнялись с ними. — Дайте байдарку покататься!

Другой сказал:

— Не дадут. А смотри, какой малый смешной! Весло больше его в пять раз! Ой, не могу!

Андрей даже не сразу понял, что это про него. Увидев зрителей, он подобрался, стал грести сильно, легко, красиво — так ему казалось. И пусть они оценят — среди взрослых сидит десятилетний турист, прекрасно управляется с веслом. Завидуйте такому человеку. Уважайте такого человека. С удочками на берегах сколько угодно ребят сидит. А вот в байдарке, да еще во взрослом походе, — поищите, не найдете.

— Смотри, смотри, какой надутый! Серьезный! Эй, парень, ты чего такой важный?

Андрей промолчал и отвернулся. Не понравились ему эти местные жители, и очень даже хорошо, что прошли мимо них и никогда он больше с ними не встретится, с этими белоголовыми братьями.

Вечером оба брата, Сергей и Валера, пришли на стоянку. Горел костер, все были заняты — варили ужин, ставили палатки, Андрей надувал резиновые матрасы.

Братья уселись в сторонке — не то скромно, не то гордо. А может быть, и то, и другое.

Андрей продолжал надувать матрас, потом другой, в их сторону не смотрел, обиженно отворачивался.

— Ребята, идите сюда, — позвал Капитан. — Вы хотели на байдарке поплавать?

Они кивнули. Младший, Валерка, сказал:

— А почему нельзя?

— Кто сказал — нельзя? — Капитан стоял перед ними, большой, добрый человек, из другого мира, из самой Москвы. — Когда лодка свободна и просто так лежит — можно. Пошли, покажу, как в нее садиться. Надо только разуться, в байдарку садятся с воды, а не с берега.

Они побежали к реке, на ходу сбрасывая кеды.

— Андрей, пойди сюда! Прокатись с Сергеем и Валерой, познакомь их с нашим «Салютом». Сможешь?

— Смогу.

Почему мальчишки почти всегда начинают с агрессии? Задеть, толкнуть. Неужели нельзя по-хорошему договориться? Насмешки, щелчки. А ничего тут не поделаешь. Такой это народ — мальчишки.

Глядят друг на дружку исподлобья, каждый себя показывает, а другого принижает. Так они самоутверждаются, то есть, проще говоря, утверждают свое положение среди других людей.

— Ставь ногу вот сюда, на кильсон, — говорит Андрей Сереже, — а сам в это время двумя руками держись за фальшборта. Да не так! Двумя руками. Да не сюда, а сюда! Да не отсюда, а оттуда!

— Знаешь что? — Сергей стоял в воде около лодки, она легко подрагивала на мелкой волне. — Знаешь что, ты не ори и не командуй. Подумаешь, какой морской волк…

Валерка тоже стоял в воде, он повторил за братом:

— Подумаешь, какой морской волк.

— А ты попугай! — окрысился на него Андрей.

— А ты молчи, получишь, — пообещал Валерка.

— Кто получит? Я получу? Сам получишь.

Сергей насмешливо двинул белой бровью:

— Валера получит? А я где в это время буду?

Андрей немного остыл. Глупо нарываться. И что скажет Капитан? Вон он недалеко, дрова собирает.

— Откуда я знаю, где ты будешь? — ответил он уже немного мягче.

Сергей уловил перемену мгновенно, сказал почти мирно:

— Валерку никто в нашем селе не бьет и не обижает, потому что я всегда рядом. Как ногу-то заносить? Так, что ли? А держаться как? Так, что ли?

И Сергей благополучно сел в байдарку, не покачнув ее даже. А за ним и Валерка, совершенно по-обезьяньи повторив движения старшего брата.

Андрей уселся последним.

— Куда поплывем? — спросил он.

— А давай к нашему селу, — попросил Валерка. — Давайте, а?

Конечно, ему хотелось, чтобы все село видело, как он восседает в настоящей байдарке «Салют», как умело держит весло, как дружно они гребут и быстро движутся вперед. Легкая лодка, хорошая, красивая лодка, умная.

— Можно и к нам. Но это вверх, — засомневался Сергей. — Пойдет она против течения?

Андрей обиделся за свою лодку:

— Байдарка не пойдет? Да она против любой волны ходит! Против ветра, шторма, шквала! Она по водопаду вверх пойдет, эта лодка! А тут делов-то — против течения…

И они втроем налегли на весла. Мальчишки быстро освоились с байдарочными веслами, хотя они совсем не похожи на обычные. Весло байдарки как будто составлено из двух, соединенных посредине. Ни Сергей, ни Валерка никогда не гребли таким. Но сельские ребята — ухватистый народ. И вот уже дружно работают весла. Андрей вырулил на середину, «Салют» поднимается вверх по речке. Не так быстро, как шел вниз, но идет, ползет упорно, трудяга.

И Андрей гордится байдаркой, как будто сам ее изобрел и построил.

— Видали, какая лодка?

— Хорошая лодка. — Сергей не спорит, это очевидно, что лодка прекрасная. Послушная, легкая, умная. — Нам отец обещал купить такую. Сколько она стоит-то?

— Не знаю, — признался Андрей, — я ее не покупал, откуда я знаю-то…

Это был ответ городского мальчика. Сережа и Валерка удивились: они точно знали, сколько стоит телевизор у них в доме, сколько заплатили за поросенка, а сколько за швейную машинку.

В селе живут иначе, ребята взрослеют раньше.

Андрей работал рулем и веслом, братья гребли ровно и сильно, лодка через час была уже против того места, где они повстречались впервые. Вот здесь, на этом поваленном дереве, они сидели рядышком, два белоголовых брата, и ловили рыбу, и дразнили Андрея. А он отвернулся, чтобы не видеть их насмешливых лиц.

Теперь они сидят в одной лодке и мирно беседуют. Андрей гребет с удовольствием, хотя наработался за сегодняшний переход и руки устали. Но без груза байдарка мало весит, легко слушается весла и руля.

— Вон, вон Капа идет! — заорал Валерка. — Капа! Капа! Куда ты?

Девочка лет одиннадцати приложила ладонь ко лбу, присмотрелась, улыбнулась. У нее коса до пояса, белое платье.

— Козу надо пригнать! Отвязалась, убежала. А вы далеко ли плыть думаете? В Москву, что ли?

У девчонок тоже свое ехидство, тоже любят человека зацепить, поцарапать немного. А потом уж как получится — может быть, по-хорошему, а может быть, и нет.

— В Москву — в другой раз, — солидно отвечает Капе Сергей, — тогда не просись с нами, Капа, не возьмем.

— Другой раз — не для вас! — Она показала им на висок — глупые, мол, вы все.

И убежала.

— Пусть ловит свою козу, — ворчал Валерка. — Коза у нее язва, и Капа сама язва. А я знаю, где коза. Она за Юрки Ермолаева садом. Только я Капе этой не скажу.

— Ты, Валерка, тоже значит язва, — сказал Сергей.

Валерка не стал возражать — доля правды в этой критике была.

— Может, назад повернем? — Андрею надо было возвращаться в лагерь.

— Можно, — легко согласился Валерка.

Похоже, основная цель плавания была достигнута: Капа видела его в байдарке.

— Давай назад, — сказал и Сергей. Он поглядел на часы, которые были надеты почему-то на правую руку.

Андрей заметил это.

— Сережа, почему у тебя часы на правой руке?

— А я левша. Все делаю левой. Ложку держу, и пишу, и молоток — все в левой держу. А часы, наоборот, на правой, чтобы не повредить.

— Мне тоже часы купят, — сказал Валерка, — когда я в седьмой класс перейду.

— Купят, купят… — сказал Сергей. — Мне новые купят, а я тогда тебе эти отдам.

Они вернулись к лагерю. На берегу стояла мама, — наверное, ждала: они плавали долго, больше двух часов. Но когда подошли ближе, Андрей увидел, что мама вовсе не ждет — она просто чистила песком миску.

Дни шли быстро, хотя впечатлений было очень много. Андрею казалось, что Карелия — самое красивое место на земле. Это потом он узнает, что самых красивых мест очень много, каждое лето будет новое самое красивое место. Но теперь, в Карелии, он в свои десять лет впервые услышал настоящую тишину. Такой тишины не было, конечно, в Москве. Большой город всегда полон звуков. Днем — и говорить нечего. Но и ночью Москва не затихает. То шум запоздавшей машины, то гудок далекого поезда, то лай какой-нибудь собаки-аристократки, вышедшей с хозяином на позднюю прогулку… Москва не молчит. Да и в Подмосковье нет полной тишины. Все-таки нет. А здесь, на озерах, была такая тишина, что ее можно было слушать специально. Для этого надо было только самому не шуметь, сесть или встать где-нибудь под сосной или на берегу и настроить себя на слушание тишины. Надо было сказать себе: «Как тихо». И тогда ты услышишь тишину; она похожа на бесшумную музыку, от которой на душе становится торжественно и чисто.

К вечеру ветерок обычно стихал. Вода становилась гладкой, зеркальной. Отраженные в ней облака были еще более розовыми, чем в небе. А березы еще белее. А елки еще темнее. И неизвестно, куда лучше смотреть — в воду или на берег. А закат в полнеба. И дядя Павел таскает своей удочкой лещей, они взблескивают розовым светом на закате, эти лещи. И силуэт дяди Павла на фоне заката кажется черным, и его лодка, острая, длинная, — тоже черная. А еще в воде отражался костер. Пламя, перевернутое, как будто стекало в темную воду, струились оранжевые языки, искры летели ко дну. В такие минуты не хотелось говорить, не хотелось петь. И беситься не хотелось совсем. А кругом стояли голубоватые ромашки — они казались такими потому, что ночь в Карелии была белой.

Наверное, в жизни Андрея будет много походов. Начав туристские путешествия, их обычно не бросают. Не зря его отец и мама ходят на своей байдарке почти двадцать лет. И Профессор. И все остальные, такие разные люди. Да, походов будет еще много. Но этот поход, эти серебряные белые ночи, костер, стекающий в озеро, серые волны, с которыми он справился, — Андрей запомнит на всю жизнь. И еще: он становился другим. Постепенно, день за днем. Никто здесь не занимался специально его воспитанием, не читал нотаций. И Андрей, конечно, не замечал, как менялся, взрослел, избавлялся от городского эгоизма. А он существует, наверное, этот специальный эгоизм больших городов, где каждый за своей стеночкой, со своими задачами, мыслями, проблемами. И уже социологи вывели формулу: плотность населения обратно пропорциональна доброжелательности. Конечно, Андрей ничего этого не знал и ни о чем таком не думал. Он просто жил и радовался, работал веслом, когда надо. Купался. Чистил рыбу. Собирал грибы. Но он чувствовал, что живет хорошо и правильно. Ему нравилось, как с ним здесь обращались. Он еще не взрослый, а с ним как со взрослым. Он в чем-то глупенький, а с ним как с умным. И он становится умнее, взрослее, ответственнее. Лучше. Позднее, став подростком, он прочел в одной умной книге по психологии, что ученые называют это «вывести человека на более высокий уровень». Но тогда Андрей не интересовался психологией, ни одного психолога не встречал еще в жизни. Только почему-то дома он нудно отказывается выносить ведро к мусоропроводу, а здесь сам кидается чистить картошку. Дома ему страсть как не хочется садиться за уроки, а здесь он только и делает, что учится — то костер разводить, то грести, то ставить палатку. И разве только этому? Видеть красоту. Слышать тишину. По-настоящему чувствовать природу. Внимательно, честно относиться к людям. Это — главное. Хорошо, если это останется в нем…

Дежурят по очереди. Горит костер, дежурные готовят еду. А потом, утром, когда байдарки нагружены и все покидают лагерь, ни сориночки никто не оставит, ни огрызочка. Все закопают, бумажки сожгут. И сам след костра заложат свежим дерном, чтобы не зияла на поляне черная дыра. Надо ли все это делать? Это не обсуждается — просто делается. Не один раз, не два — всегда. И никто не бросит в огонь ни одной живой ветки. Никто не сорвет колокольчика или ромашки. Не вспугнет птицу. Любовь к природе — это культура. Культуру незаметно впитывал городской мальчик Андрей, человек десяти лет…

И много времени спустя, когда ему станет четырнадцать, пятнадцать, он вспомнит свой первый поход с благодарностью — оттуда пошло многое главное в его характере. Так уж устроен человек: осмысливать, анализировать он учится не сразу. А тогда он вбирал, впитывал добро. И ему было хорошо.


Обычно Андрей общался со сверстниками в школе, в лагере, на даче. Вокруг были ребята. А здесь, в походе, он оказался среди взрослых. Пятнадцатилетний Гриша «отпочковался» от родителей и в это лето пошел в поход с друзьями. Антон тоже вырос, он поступал в техникум, там шли сейчас экзамены, на сельских почтах лежали его телеграммы: «Пять». Одно слово, а тетя Марина подпрыгивала от радости прямо до потолка и по-мышиному попискивала: «Ой, сыночек! Ой, дорогой!» И в следующем по курсу почтовом отделении опять их ждала телеграмма: «Пять». Антон был молодец, и с чувством юмора у него тоже было все в порядке.

Андрей был единственным ребенком среди взрослых. Взрослые не докучали ему, жили своей жизнью. Однажды Адмирал дал Андрею топор:

— Наруби сухостоя для костра. Сможешь?

Андрею хотелось сказать: «Не умею». Но какой мальчишка, да еще Матрос, скажет «Не умею»? Разве можно признаться, что держишь топор впервые в жизни? И Андрей пошел с топором в глубь леса.

В руках Адмирала этот топорик казался намного меньше и легче. Но Адмирал так буднично сказал:

— Наруби сухостоя.

Значит, это дело обычное. Значит, Андрей сумеет. И ничего такого уж трудного в этом нет.

Адмирал знал, что делал. Он хотел, чтобы мальчишка рос, учился трудным мужским делам. А как же иначе расти мальчишке?

Вот он вошел в лес, идет не спеша, выбирает сухое дерево — сухостой. Недалеко от стоянки он нашел его — высохшая сосна, серая, без коры. Звонко ударил по ней топор, Андрей старался повторять движения взрослых: размахнется и ударит сухостоину снизу, и не перпендикулярно бьет лезвием топора, а наискосок — так ловчее.

Звенит сухая древесина да не очень-то поддается — нужна, наверное, сила удара. А у него силы еще нет. Ну ничего, он терпеливо работает, спешить некуда. Срубит он эту сосну.

Вдруг Андрей услышал голоса на поляне, там, где была стоянка. Он перестал рубить и прислушался. Говорил отец. В походе Андрею почему-то было особенно важно, что скажет отец. Дома он иногда пропускал слова отца мимо ушей. Здесь, в походе, соединенные с действиями, они стали больше весить, что ли.

— Адмирал, — говорил отец, — может быть, ты рано дал Андрюшке топор? Маленький ведь еще, и впервые в походе…

Адмирал помолчал. Наверное, думал. И отец молчал. Андрею нравится, что отец никогда не торопит собеседника, даже если хочет услышать ответ поскорее. Терпеливо ждет.

— Тебе, Капитан, виднее — твой парень. Я готов пойти и отобрать топор, если ты этого на самом деле хочешь.

Андрей затаился, ждал. Неужели отец скажет: «Отбери»? Неужели отец дрожит над Андреем, как над каким-нибудь малышом? Даже отец. А что же тогда сказала бы мама? Хорошо, что она ушла стирать к поваленному дереву и ничего этого не знает и не слышит…

Отец подумал и сказал:

— Ты прав, Адмирал. Просто родительский психоз разыгрался. Свой ребенок — уже не человек, а что-то такое твое, собственное, а тревоги свои, с которыми обязан справляться, иногда не удержишь, рвутся наружу.

Адмирал хмыкнул, довольный.

— Знаешь, Капитан, я один раз слышал в автобусе, как женщина сказала мужчине: «Если ты предъявляешь документ, ты должен этому документу соответствовать». И тогда я подумал, что возможен и обратный ход. Я даю ребенку топор, и он начинает соответствовать этому топору. Точнее, моему отношению и доверию к нему, ребенку. А будешь ждать, пока он дорастет до молотка, до топора, можешь до его женитьбы прождать.

— Верно, верно. — Отец не спорит, «Он очень хороший», — думает Андрей. — А почему он не рубит? Вдруг что-нибудь стряслось?

Андрей с размаху ударил по сухому дереву, гул пошел. Он не все понял, конечно. Но главное дети всегда понимают: топор не отберут, маленьким его никто не считает.


На этой поляне они жили уже несколько дней. Влюбились в зеленое озеро. Было оно не большое, не маленькое. Лес на берегу нехоженый, заколдованный. Каждый гриб — как с картинки, ровненький, аккуратный. Замшевые шляпки боровичков, толстенькие ножки. А лисички целыми рыжими командами. А подберезовики, самые лукавые, спрятанные в траве, ясные, светлые головушки, а ножка рябая, пестрая. Жадюга жарила грибы на костре, потом даже насолила целое ведро. И укроп в ее загашниках нашелся, и чеснок. А когда она сварила варенье из черники, на поляне наступил праздник. Кто-то повесил на куст орешника плакат: «Да здравствует наша несравненная Жадюга!»

Андрей ходил с черным ртом. Черники в лесу было столько, что ешь ее, ешь, ни одной ягодки больше съесть не можешь, а ягод на кустах сколько было, столько и осталось — не убывает черника в лесу.

Никому не хотелось уходить с этой стоянки — у каждого были свои радости. Дядя Павел ловил рыбу, за песчаным мысом хорошо клевали красноперки и ерши. Тетя Катя вымыла голову и сушила распущенные волосы на солнце. Она сидела под красной сосной, расчесывала длинные каштановые пряди и мурлыкала:

— Что такое счастье — это каждый понимает по-своему. А по-моему, сидеть вот так на солнце, а над тобой сосна шумит, а перед тобой варенье варится, чай кипит. И никуда не надо спешить. И родной муж в пределах видимости занимается своим делом — ловит рыбу. Потому что он мужчина и добытчик.

И все чувствовали, что она права: за десять дней похода они, наверное, уже насладились движением, стремлением вперед, желанием увидеть, что там, за поворотом. Теперь было приятно расслабиться, немного облениться. Отпуск.

Каждое утро Адмирал обводил взглядом команду и произносил одну и ту же магическую фразу:

— Мы никуда не спешим.

И все начинали радостно стучать ложками о миски — они были полностью согласны с Адмиралом. Впереди их ждал день, наполненный покоем. Они будут купаться в знакомом озере, валяться на этом вот таком удобном пляже, бродить по вот этому, любимому уже, лесу. Может быть, в кочевой жизни самое приятное оседлая жизнь? Очень может быть. Скорее всего, людям для счастья нужны контрасты. Чтобы сравнить и оценить.

Но один человек был недоволен — Профессор.

— Мы пошли в поход, — ворчал он. — А устроили лежбище тюленей. Ну и что же, что тут ягоды и грибы? А впереди-то, может, еще больше лесов, ягод, грибов. Вы ленивы и нелюбопытны.

— А ты азартный фанатик, — отвечала тетя Марина. — Здесь лучшее место на земле. Наслаждайся, Профессор несчастный. Здесь пригорок, ветерок с озера и ни одного комара.

Профессор не лез в спор, но было видно, что он терпит и ждет, когда они двинутся дальше. Он любит скорость, движение, он самый спортивный из них, наверное. Даже Андрей понимал, что Профессор недоволен. И сначала он удивлялся, что Профессор не спорит с ними, не настаивает ни на чем своем. Почему?

— Пап, а почему Профессор не спорит? — спросил Андрей вечером в палатке.

— У нас принято подчиняться большинству, — просто ответил отец.

Андрей вспомнил, как в классе они орут по любому поводу и каждый спорит за свое. И он, Андрей, не любит уступать. И Женька тоже не любит. Всегда кажется, что уступить и сдаться — одно и то же. А может быть, это только у маленьких? Большие, оказывается, умеют уступать с достоинством.

Довольный своими умными мыслями, Андрей застегнул молнию на спальном мешке и уснул так сладко, как можно спать только в лесной тишине, когда близко плещется зеленое озеро, а в глубине леса ухает филин.

Но на другое утро оказалось, что Андрей поторопился, когда решил, что все понял в поведении взрослых. Они сложные люди, эти взрослые. И не так-то легко их понять.

Утром Адмирал поглядел на чистое небо, на зеленую прозрачную воду и сказал:

— Мы никуда не спешим.

Адмирал, видно, считал так: Профессор слишком энергичный и «заводной». Надо его сдерживать. А что в это время думал Профессор?

Услышав в четвертый или пятый раз «мы никуда не спешим», он спустил на воду свою байдарку и в четвертый или пятый раз поплыл изучать окрестности. Двигаться туда-сюда ему было скучно, но сидеть на месте он просто не мог. У каждого свои отношения с движением, свои ритмы…

— Профессор, не уплывай, — окликнул дядя Павел, — у меня есть светлая идея!

Профессор уже сидел в байдарке, он обернулся и положил весло. Молча ждал, какая светлая идея посетила дядю Павла.

— Я предлагаю построить настоящую баню. С парилкой. А, Профессор? Лениться надоело, а плыть пока не хочется — больно уж места хорошие…

Профессор ответил:

— Нет, друзья, ничего я строить не буду. Вы уж без меня. У меня другие светлые идеи, я ехал путешествовать. — И он взмахнул веслом. Байдарка «Луч» скрылась за поворотом.

Андрей молча жалел Профессора. Настроение у человека было так себе.

Он уплыл, о нем как будто забыли.

Мужчины с удовольствием таскали камни. Адмирал позвал:

— Капитан, помогай!

Валун был огромный, только великан мог своротить такой камень. Но отец и дядя Павел пришли на помощь Адмиралу, Андрей тоже помогал, он пыхтел рядом с отцом. Камень стронулся, они покатили его по берегу, и вот он оказался на том самом месте, где складывали каменку для бани.

— Матрос-то у нас какой молодец, — похвалил Адмирал. Отец поерошил Андрею затылок.

Мама сказала:

— Андрюша, не надрывайся.

Все шло своим чередом.

Оказалось, что строить баню — дело веселое. Потому что все работали с удовольствием и много шутили. Андрей спросил:

— А зачем такие здоровые камни кладем? Нельзя разве средние?

— Большой камень дольше держит тепло, — ответил дядя Павел. — А без тебя нам бы вон тот, темный, не своротить.

— Это правда, — серьезно подтвердил Адмирал.

— Шутите? — Андрей недоверчиво смотрел на них.

— Ну почему? Доля правды есть. — Адмирал смотрел серьезно. — Помнишь классику? Позвала кошка мышку. Мышка за кошку, кошка за Жучку, ну и так далее. И что получилось? Помнишь, Андрюха?

— Вытянули репку! — радостно кричит Андрей. Почему-то нисколько его не задевает, что сравнили с мышкой. Репку-то вытянули! И без мышки не обошлись!

Когда камни лежали как надо, горкой, дядя Павел развел огонь, а после того, как костер прогорел, они все вместе затянули все это сверху полиэтиленом. Отец принес ведро воды и плеснул на раскаленные камни. Камни зашипели, получился густой пар.

— Вот она банька парная!! — завопил Адмирал. — Кидаем жребий, кто первый парится!

Они парились по очереди и потом бросались в озеро, и было весело.

Андрей тоже мылся с наслаждением. Мама посмотрела на него, розового, чистенького:

— Вот, оказывается, что надо делать — баню каждый раз строить. А я никак не могла додуматься, что мне сегодня делать, как этого поросенка вымыть. Профессора нет, кто бы с моим Матросом сел в карты играть?

И только теперь Андрей вспомнил, что они с Профессором уже давно не играют в карты. Когда Профессор перестал сражаться с ним в подкидного по вечерам? Андрей не мог вспомнить. Как-то сама по себе отпала надобность в этом сложном способе — Андрей привык мыться без напоминаний. А мама теперь просто шутила — такой уж это был день.

А Профессор где-то плавал на своем «Луче», баню не строил.

И вдруг Андрей поймал себя на том, что он ждет, как остальные встретят Профессора. Они старались, строили, а он нет. Когда в школе или в лагере кто-нибудь не участвует в общей работе, ему говорят: «Хитренький». Ему говорят: «Увиливаешь». И еще ему говорят: «Кто каток расчищал, тот и кататься будет, а ты ступай, ты не расчищал, кататься не будешь». Справедливо? Да, справедливо.

А здесь? Как будет здесь? Камни были очень тяжелые, они долго таскали камни — все мужчины. Кроме Профессора.

После бани все сидели на берегу, довольные, раскрасневшиеся. Женщины в белых платочках. Они поили всех чаем, Жадюга угощала

черничным вареньем из своих запасов. Никогда Андрей не пил такого вкусного душистого чая. Ни разу в жизни не ел такого потрясающего варенья. И они тоже, сами сказали. Отдувались, прикрывали глаза. А дядя Павел сказал:

— Такие дни потом поддерживают человека всю долгую зиму.

По озеру двигалась байдарка. Точные ритмичные взмахи весла, бесшумное движение лодки. Довольно далеко от берега Профессор положил весло, дальше «Луч» шел по инерции, сам, умная, послушная лодка. Андрей любит Профессора, ему нравится, как он точно гребет своим веслом. Нравится, как он говорит, как играет в дурака, как плавает. Но баню он сегодня не строил, это факт. И факт неприятный. В этом Андрей кое-что понимает. Увильнул Профессор от общей работы.

Байдарка с тихим шорохом ткнулась в мокрый песок, Профессор выпрыгнул на берег, вытащил «Луч», рядом положил весло. Что скажут остальные?

Вот Адмирал поднялся и помог Профессору оттащить байдарку на ровное место и перевернуть вверх дном. Так полагается вдруг ночью пойдет дождь! Потом спросил:

— Профессор, сделать тебе пар?

И Профессор пошел в парилку. Оттуда неслись его вопли:

— Ой, здорово! Ой, хорошо! Ну, баня!

Потом в своих синих выгоревших плавках он кинулся в озеро. Долго плавал и фыркал. А потом вместе со всеми пил чай с вареньем.

Все сидели довольные. И Андрей был доволен больше всех, может быть. А может быть, и не больше, а как все.

Отец сидел рядом, ел свое любимое черничное варенье. Потом, вечером, пристроились он и Андрей одни у самой воды и смотрели на воду, на чаек, нырявших за рыбой, отец вдруг спросил:

— У Матроса есть вопросы?

Как он догадался? Андрей кивнул.

— Пап, а почему Профессору никто ничего такого не сказал? Мы, мол, работали, а ты прохлаждался. Это наша баня, а ты хитренький какой.

Отец засмеялся:

— Смешной ты у меня, Матрос. Мало еще в настоящей жизни понимаешь.

— Да нет же, пап, я понимаю. Все было правильно. Но ты объясни — почему?

— А потому, — отец больше не смеялся, он говорил серьезно, — что никогда не надо бояться работать больше другого. Не подсчитывать, не выгадывать. Работаешь в свое удовольствие — и тебе приятно. А тогда и другой тебя не обсчитывает и не считает дурее себя. Сегодня он в твоей бане помылся — на здоровье, с легким паром. Завтра он тебя в свою баню пригласит. Или еще что-нибудь для тебя сделает. Обязательно, ты верь. У настоящих людей всегда и во всем так. Они не торгуются, настоящие люди-то.

— Настоящие. Папа, а я настоящий?

— Ты? — Отец внимательно разглядывал Андрея. Потом сказал: — Ты пока еще курносая мышь. Но уже немного Матрос. — И он ткнул сына в плечо, Андрей с визгом полетел на песок. А потом перекувырнулся через голову просто так.


За завтраком Профессор сказал:

— Пока вы здесь валяли дурака, я изучил окрестности, расспросил людей. Предлагаю немного изменить маршрут. — Он расстелил на траве карту, ивсе сидели вокруг и смотрели на эту карту. Они говорили о системе озер, о речках, о Белом море. С ума сойти — Белое море! Андрей от восторга полез на дерево и долез до вершины и завопил оттуда:

— Белое море! Ура! Ура!

Даже самую любимую стоянку надо когда-то покинуть, приходит такой день. И все вдруг почувствовали, что руки стосковались по веслам, а душа жаждет новых впечатлений. Белое море!

Только Адмирал был не в восторге. План Профессора совсем ему не нравился. Почему? А потому что Адмирал не очень- то любит большую воду: он лучше чувствует себя на узких речках, на протоках, где хорошо видны берега, каждая травинка на глазах и камыш задевает весла. Широкие озера Адмирал проходит вместе со всеми, ценит красоту, восхищается простором. Но любовь его — узкие речки.

— Зачем менять маршрут? — спрашивает Адмирал. — Мы же его продумали и обсудили все вместе! Требую тайного голосования.

Интересно. Андрей от любопытства даже вспотел. Тайное голосование. Оно будет сегодня. Вечером. У костра.

А утром уже чувствовалось предотъездное настроение. Потихоньку прибирали вещи, которые за эти несколько дней как будто расползлись по поляне. На кустах сушились майки. Резиновые сапоги торчали вверх подметками, наткнутые на колья. Банки с грибами стояли под елкой. Жадюга, правда, как обычно, варила варенье. Вроде бы — как всегда, но движения у Жадюги были более собранные, более четкие, чем, например, вчера. Последняя банка должна быть сварена точно в срок, чтобы не задерживать отъезд. Отъездом пахло в воздухе. И еще — вареньем, нагретыми соснами, солеными грибами.

Тут к костру подошел Адмирал:

— Варишь? Давай-давай. На Белом море ягод все равно не будет. И грибов там нет. Если хочешь знать, Жадюга, там и леса нет.

— А что там есть! — Жадюга опустила ложку, с ложки капало лиловое черничное варенье.

— На Белом море? — Адмирал задумчиво смотрел на небо. — Одни голые камни, больше ничего.

Вот так сказал Адмирал. Потом засунул пальцы в карманы джинсов и отошел, насвистывая песенку. Навстречу попалась тетя Марина, она несла вычищенное ведро. Копченое ведро никто не любит возить в байдарке: оно все пачкает.

— Собираемся, Адмирал? Завтра отчаливаем?

— А комаров там, на Белом море! — сказал в пространство Адмирал. Он прошел мимо, снова насвистывал песенку, а тетя Марина удивленно глядела ему вслед. Дело в том, что как раз Адмирала комары совсем не волнуют: они его почему-то не кусают. А может быть, он умеет не замечать укусов.

Андрей купался. Он пытался плыть кролем, далеко выбрасывал руки. Ногами молотил изо всех сил, как учили. Но через секунду прямые ноги сгибались в коленках, руки норовили грести по-собачьи. Кроль пока не получался. Но купаться было так прекрасно, что Андрей от удовольствия слегка повизгивал.

Адмирал уселся на берегу и строгал палочку — он поджидал Андрея. Когда Андрей, немного синий, бухнулся на теплый песок, Адмирал сказал:

— В Белом море купаться совсем нельзя. Вода холодная круглый год. А в такое прохладное лето, как нынешнее, там, в воде Белого моря, даже льдинки, возможно, плавают. Не купание, а готовые судороги.

Вид у Адмирала был сочувственный и простодушный. Но Андрей спросил в упор:

— Вы зачем всех подговариваете? Я же слышал.

Адмирал нисколько не смутился:

— Это называется предвыборная борьба. Пусть Профессор тоже готовит себе победу. Я ему не мешаю.

— Все равно нечестно, — честно сказал Андрей.

Адмирал вздохнул:

— Ты Матрос, а я Адмирал. Неужели я меньше твоего понимаю?

— Андрюшка прав, — вмешался отец. Он нес бутылочку с резиновым клеем, — наверное, заклеивал какую-нибудь царапину на байдарке, готовил ее к плаванию. — Андрей прав. Нечего интриговать, Адмирал. Хочешь быть умнее всех?

— Хочу. Я и не делаю вид, что я какой-то розово-голубой. Я — обыкновенный. Иногда хороший, иногда не очень.

Предвыборная борьба не принесла Адмиралу успеха. Все, кроме Адмирала, проголосовали за Белое море. Один голос был против, всего один. Так на этот раз Адмирал остался в одиночестве.

Он отказался от чая, с обиженным видом залез в палатку. Андрею стало его жалко, он вопросительно взглянул на отца.

— До утра пройдет, — сказал отец.

Но утром Адмирал кое-как позавтракал и снова нырнул в палатку. Он не хотел ни с кем общаться. Они не нравились ему. Вот и все.

А они начали сборы. Надо было все подогнать, чтобы вещи лежали на своих местах и не требовали лишнего внимания. Профессор осматривал все четыре байдарки и ворчал:

— Я-то плавал, моя лодка в порядке. А вы обленились на солнышке, и лодки ваши обленились. Почему сиденье валяется отдельно? Почему конец отвязался? Где надувная подушка под спину?

И они прилаживали сиденье на место, тащили из палатки подушку, а конец, из которого Андрей пытался сделать качели, снова привязали к носу «Салюта».

Жадюга и тетя Катя укладывали в рюкзаки банки. Варенье и соленые грибы хорошо есть. Но какая морока возить стеклянные банки в рюкзаках! Их пришлось обворачивать в мягкие вещи, перекладывать каждую носками, трусами, рубашками.

Андрей азартно искал мусор. Он выкопал саперной лопаткой специальную яму, весь мусор стаскивал туда, чтобы потом закопать, чтобы и следа не осталось в лесу, на этой волшебной поляне.

Адмирал сидел в своей палатке и слышал, что все заняты делом. За тонкими матерчатыми стенами раздавались разговоры, смех. Они делали и его, Адмирала, работу, пока он сердился на них. И Адмирал показался сам себе смешным: он столько энергии потратил, чтобы показать, как он недоволен ими, а никто не обращает внимания. Они относятся к нему хорошо. И Адмирал вылез из палатки.

— Где мой спальный мешок? — грозно спросил он.

— Я свернула его, он здесь, — кротко отозвалась тетя Катя. — И сапоги твои возле твоей лодки, Адмирал.

Он взялся за дела, настроение у него было хорошее.

Разве мы всегда плывем, куда хотим? Главное — плывем.


Байдарки, груженые, ловкие, стоят на воде. Андрей крепко держит весло. Крепко, но не судорожно, а свободно. Оно ему как раз по руке, это весло. А в начале похода рука была меньше, что ли… А что? И руки у человека растут, становятся крепче, когда он занимается настоящей физической работой: рубит дрова, таскает ведра с водой, работает веслом…

Вот человек сидит в своей байдарке, зеленая насквозь прозрачная вода плещет совсем рядом. Хочешь зачерпнуть — протяни руку… Есть ли другое судно на свете, где вода так близко от человека? Андрей считает, что только байдарка.

Вот Адмирал взмахнул веслом, сверкнула лопасть на солнце. «Салют» Адмирала пошел первым. За ним — байдарка Профессора. Потом Капитан вывел свой корабль, его экипаж был готов к дальнему плаванию, слаженно работали три весла: взмах — проводка, взмах — проводка. Бурунчики вскипали, летела вперед байдарка. Они шли ровно, друг за другом, это называется кильватерная колонна. Андрею нравятся все эти прекрасные морские слова: швартоваться, кильватерная колонна, рулевая тяга. И совсем неважно, что рулевая тяга — простая веревочка, привязанная за папину ногу. Двинет Капитан правой ногой — руль за кормой повернется, и байдарка пойдет вправо. А двинет левой ногой — пойдет корабль влево. И пускай можно обойтись без такого роскошного слова — швартоваться. Подошли к берегу, и все. Но ведь надо знать, как подвести байдарку к берегу, в каком месте, чтобы не было острых камней, коряг. Чтобы берег был не обрывистый, а пологий. И вовремя перестать работать веслами, чтобы скорость снизилась перед остановкой, иначе слишком сильно ткнется лодка в берег. А слишком сильно ударяться байдарке вредно — она же не стальная, не деревянная даже и не пластмассовая лодка! Сделана байдарка из легоньких алюминиевых трубочек, а на этот каркас натянута обшивка из толстой резины, вроде той, что идет на резиновые сапоги, из резины и брезента обшивка — о любую острую ветку может пропороться, на любом камне пробоину получить. Когда все это знаешь, бережно ведешь свою лодочку, аккуратно рулишь, чтобы обойти каменистый порог, не посадить байдарку на мель. И чтобы не слишком резко пристать к берегу. Андрею иногда позволяют рулить, он знает, как внимательно нужно всматриваться в каждую мелочь. А уж если ты сумел провести свою лодку, свой легонький корабль без аварий и повреждений и день, и другой, и третий, и десятый, тогда имеешь ты право на красивые слова. Ты не просто пристал к берегу — ты швартовался. И не просто за веревочку привязал к борту лодки спальный мешок, свернутый в тугую скатку, — ты его принайтовал. Если кое-кто привязал, то привязал и все. А если так, что он не шевельнется даже при большой волне, не попадут на него брызги, потому что ты не забыл надеть на него клеенчатый мешок, если он не мешает никому сидеть в лодке удобно и грести, не задевая ни мешков, ни рюкзаков, ни котелков локтями или коленями, хотя место в маленькой байдарке рассчитано до сантиметра, тогда ты принайтовал груз. Ты не просто плаваешь, а выходишь на курс.

…Сзади всех шел дядя Павел, он замыкал сегодня кильватерную колонну. За его байдаркой тянулась леска, оставляя тоненький след на воде. Дядя Павел надеялся на ходу поймать щуку или даже судака. Андрей знает: это называется «ловить на дорожку».

Они шли в этот день быстро — соскучились по движению, по смене впечатлений.

Мама сказала:

— В юности я занималась гимнастикой, у нас был очень хороший тренер, Константин Львович. Он нам твердил: «Тренировки, тренировки, ежедневные тренировки». А потом вдруг возьмет и скажет: «Сегодня не тренируйтесь. Запрещаю. Отдыхайте, расслабьтесь». Почему он так делал? А потому что завтра мы после перерыва мчались на тренировку с удовольствием. Не по обязанности, а радостно, тренировались прямо жадно».

Андрей понял, к чему мама это вспомнила. После отдыха он сегодня чувствовал эту самую жадность — хотелось пройти как можно больше. Руки соскучились по веслу.

— Умная у нас мама, — сказал отец.

Они шли к Белому морю.

Какой же молодец Профессор! Как замечательно он все придумал, разведал и рассчитал! А они в это время валялись на солнце, ловили рыбу, наслаждались поисками грибов. Или строили баньку.


Они делали большие переходы. Иногда даже без обеда шли с утра до вечера и только вечером варили суп или кашу. А днем ели бутерброды, не вылезая из байдарок, запивали их чаем из термосов. Это называлось «пятиминутный перекус». Андрею очень нравилось так жить. В эти дни он узнал, что такое падать с ног. Вечером он валился в палатку и мгновенно засыпал. А днем он работал веслом наравне со взрослыми. Он понял одну очень важную вещь в те дни: усталость приходит не тогда, когда ты считаешь, что устал; нет, ей, усталости, можно не давать воли. Пока не устроен лагерь, не найдены дрова, не сварена еда. Пока не вымыта твоя миска и твоя ложка, не выстирана твоя одежка или не вымыты заляпанные глиной кеды — до тех пор ты вовсе не устал. Не устал, и точка. Когда все дела переделаны, тогда — да, тогда пожалуйста. Рухни и спи, ты устал. Когда-нибудь потом, неизвестно через сколько лет, Андрей до конца оценит эту великую науку — не считай себя уставшим, пока не кончена сегодняшняя работа. И еще: никогда не считай, что ты устал больше, чем другой. Наоборот, он — больше, а ты — меньше.

Они проходили большие расстояния. В те дни все с удовольствием поддавались спортивному азарту Профессора. На стоянке они подчинились неторопливости и спокойствию Адмирала, им нравился его лозунг «Мы никуда не спешим». Теперь подобрались, загорелись, стали четкими и быстрыми. Вперед, вперед! Нас ждут великие открытия. Мы сильные люди, ловкие, выносливые, а не какие-то дачники-курортники.

— Завелись, — усмехался Адмирал, но и сам включился в жесткий ритм, не скрывая удовольствия. Видно, всякому человеку время от времени нужно переключать скорости, нельзя всегда жить медленно, нельзя всегда жить быстро.

Утром Профессор вылез из палатки, глянул на поляну и испугался: не хватало одной байдарки. Не поверил себе, еще раз пересчитал. Хотя что считать — одной не хватало! Три вместо четырех. Профессор побледнел.

Пропажа байдарки — настоящая катастрофа. Кто? Откуда? Жилья нет вокруг на десятки километров. Не на вертолете же ее утащили! Да и шум мотора был бы слышен…

Эти полубредовые мысли пронеслись в голове Профессора быстро. Тут вылез из своей палатки Адмирал и стал разжигать костер, в тумане дрова отсырели, не хотели разгораться. Адмирал не смотрел в сторону лежащих на берегу байдарок. Профессор уже раскрыл рот, чтобы поделиться с Адмиралом жуткой новостью, но тут Адмирал сказал:

— Павел на рыбалку ушел, я слышал.

Профессор облегченно вздохнул. Получалось, что пропажа Павла не такая катастрофа, как пропажа байдарки.

Тетя Катя варила геркулес, Андрей скатывал все спальные мешки, туго скатывал — готовил к тому, чтобы привязать их под борта лодок изнутри. Толстая колбаса туда не войдет, только тугая.

Тетя Катя сказала:

— Ну что я могу сделать? Все плыть собираются, а ему рыба. Я говорю: «Не ходи», а он уперся: «Успею». Ну вот. Где он?

— Поэтому у тебя нет кожаного пальто, — ввернул Адмирал. Все засмеялись. Но кашу не ели, ждали дядю Павла. Делали вид, что студят кашу, хотя в тумане она остыла очень даже быстро. Андрей вообще-то не любит геркулесовую кашу, в Москве он ее в рот не берет. А здесь — куда денешься? — ест. Но холодный геркулес? Довольно противно. Но и он ждал вместе со всеми…

Дяди Павла все не было, расстроились и мама, и отец — Андрей видел. О Профессоре и говорить нечего. Становилось ясно: никуда они сегодня не поплывут. Выходить имело смысл только рано утром, чтобы пройти до вечера солидный кусок пути. Утро проходило, план рушился. Прекрасно налаженный ритм разлаживался.

Адмирал сказал:

— Мы никуда не спешим.

На этот раз заклинание мало помогло. Но что делать?

Андрей бултыхнулся в воду, плавать было весело, особенно когда он решил доплыть вон до той березы на берегу. Она наклонилась над самой водой, как будто специально, чтобы Андрей мог с нее нырять. Он недавно научился нырять и плавать под водой с открытыми глазами.

Мама взяла корзинку, ушла в лес.

— Жадюга, грибочков нажаришь? — спросил отец.

— А куда денешься? — философским тоном отозвалась она.

Профессор стал спускать на воду свой «Луч», чтобы изучать окрестности.

И в это время на полной скорости вылетела из-за поворота лодка дяди Павла. Тетя Катя мыла на берегу посуду — в этот день она дежурила. Дядя Павел отдал ей четырех маленьких ершиков. Андрей смотрел на все это с возмущением. Всю жизнь он знал: подводить других нехорошо. Общие интересы надо ставить выше личных. Это было правильно, это знали все. Профессор молча сел в байдарку и уплыл. Все молчали. И дядя Павел сказал совсем невиноватым тоном:

— Какое утро сегодня было! Встал в четыре — туман над озером легкий-легкий, прозрачный. И тепло, и нежарко. Клевать должна, ну должна! Сердцем чувствую — привезу рыбу. Часик посижу, пока все спят, будем с ухой. Так я думал.

Он сказал это и полез в палатку отсыпаться. Он сегодня жил в своем режиме, не как все.

Андрей сидел теперь рядом с Адмиралом. Туман рассеивался, на это было интересно смотреть — белые столбики тумана шли над водой, как какие-нибудь сказочные невесомые балерины. Они плыли все в одну сторону; может быть, их несло ветерком, но Андрей ветерка совсем не чувствовал. Очевидно, это были особенно чувствительные балерины.

— Адмирал, а Адмирал, — спросил, не удержался Андрей. — Почему дядя Павел сломал наши планы из-за какой-то своей рыбы? Дурацкая рыба-то.

— Маленький ты еще, Матрос. Не замечаешь, у каждого своя рыба. У меня это тихая речка и долгие стоянки, чтобы привыкнуть к месту. У Жадюги — грибы и варенье. У Профессора — дальние переходы и спортивные успехи. У тебя, Матрос, между прочим, купание. Главное, не считать, что чужая рыба — дурацкая, а твоя прекрасная и восхитительная.

— А я не считаю, — Андрей покраснел. — Просто нечестно подводить.

— А ты не сосредоточивайся на том, что тебя подвели. Ты подумай, как хорошо ты сегодня купался. Как радостно собирает грибы твоя мама. Как твой родной отец долго стоит на голове (из высокой травы действительно минут десять торчали пятки Капитана). Подумай, Матрос, о том, как замечательно мы завтра поплывем.

— И еще о чем? — весело спросил Андрей.

— Сказать? — хитро блеснул глаз Адмирала. — О том, сколько удовольствия получил сегодня утром дядя Павел, когда удрал от всех за своей рыбой. Не дурацкой. Понял ты меня, Матрос?

Андрей кивнул. Как важно шире смотреть на вещи!

— Терпимо относиться к людям, — Адмирал как будто услышал мысли мальчишки. — Если бы мы не были терпимы друг к другу, не старались всегда помнить, что дурацкой рыбы не бывает, знаешь, что было бы?

— Что?

— Мы давно бы поссорились, еще двадцать лет назад. И не было бы нашей компании, наших походов. И ты бы сейчас не сидел на этом берегу розового озера. И не болтался бы весь день в его теплой тихой воде.

Адмирал повернулся и крикнул:

— Капитан! Встань с головы на ноги! Сколько можно? Смотреть же страшно!

— Не смотри, — сдавленным голосом, но весело отозвался отец.


Вечером, когда стрижи особенно взволнованно чертили зигзаги над водой, они причалили к берегу. Андрей, как всегда, почти автоматически, взялся выгружать из байдарки рюкзаки, мешки, сапоги. Все это надо оттащить туда, где будет лагерь. Каждый вечер они разгружают лодки. Каждое утро загружают снова. Байдарку надо вытащить на берег, просушить. С грузом ее вытаскивать нельзя: она может сломаться.

Андрей потянулся за рюкзаком, который лежал в носу лодки.

— Подожди, Матрос, — сказал отец. — Мы сами разгрузим. Сегодня ты поставишь палатку.

До этого дня Капитан всегда ставил палатку сам. Андрея звал только помочь — подержать растяжку, подать колышек…

— Поставишь палатку сам, — сказал он.

Умеет ли это Андрей? Он и сам не знает. Одно дело смотреть, другое — делать. Но обсуждать и канючить он не станет, нет.

— Есть, Капитан. — И взял свернутую палатку, понес ее наверх, туда, где другие разбивали лагерь.

А вот возьмет и поставит. И никого не позовет на помощь. А вдруг ему удастся сделать это так хорошо, что Капитан скажет: «Да ты умеешь ставить палатку лучше, чем я!»

Это была мечта.

Андрей выбрал ровное, немного возвышенное место. Если ночью вдруг пойдет дождь, вода не зальет палатку. Андрей быстро собрал каркас — сколько раз видел, как это делается. Было совсем нетрудно. Ему не хотелось никого звать, но надо было, чтобы кто-то подержал каркас за крышу всего одну минуту, пока он загонит в землю колышки двух основных растяжек, передней и задней. Маму звать было нельзя — она сегодня дежурила и возилась уже у костра. Отец таскал наверх рюкзаки, свои и Профессора. Профессор рядом с костром рубил дрова. Все были заняты.

— Андрей, давай помогу. — Тетя Катя как раз пробегала мимо. — Держу, держу. Почему я люблю другим помогать, а свою работу делать не хочется? Ну почему?

В стороне тетя Марина тоже ставила палатку, ответила:

— Я тоже. Это, наверное, у всех.

Андрей справился с палаткой быстро, он натянул сверху тент без единой морщинки. А колышки сами входили в землю, их не надо было забивать — наступи на него кедой, и он мягко уходит в почву. Андрей залюбовался — такая палатка стояла аккуратная, ровненькая, сама оранжевая, а тент голубой. Раньше Андрей не замечал, какая красивая у них палатка.

Он втащил в нее спальные мешки, надул резиновые матрасы, постелил всем постели. В изголовье положил рюкзаки с одеждой, чтобы голова была выше, как на подушке.

— Ну молодец, ну турист, ну матрос… — Мама попыталась поцеловать своего сына. Но сын увернулся — он помнил, что он Матрос. И палатка стояла, как крепкий маленький дом, построенный его руками.

Ночью выяснилось, что палатка стоит неправильно. Андрей, когда лег, сразу почувствовал: что-то не так. Через минуту понял: ноги выше головы. Собрался перелечь головой к двери, но очень хотелось спать. Понадеялся, что все это ему только кажется. Родители не жаловались, отец тихонько всхрапывал. Мама сказала:

— Спокойной ночи.

— Спокойной ночи, — отозвался Андрей, но сам не услышал своего голоса. Он спал.

Утром Капитан укладывал вещи в байдарку, Андрей подносил ему мешки. Он ждал, что отец скажет про палатку, но Капитан молчал. Наконец Андрей спросил:

— Ты почувствовал, что палатка стояла неправильно?

— Да. Я это видел, когда ты ее ставил.

— Ну, нечестно! Почему же не сказал-то? — Андрей готов был зареветь от обиды. Смотрел, как человек ошибается, и не сказал! Ехидно улыбался, наверное.

— Нечего обижаться. — Отец положил руку на плечо. — Поспали одну ночь вниз головой — не трагедия. Зато ты теперь всегда будешь знать, как надо ставить палатку. Это называется отрицательный опыт.

— Если бы ты сказал, я бы и без отрицательного опыта запомнил. Не обязательно спать вверх ногами.

— Может, запомнил бы, а может, и нет. К лучшим результатам человек приходит сам, без помощи.


Белое море. Самое настоящее. Высокие волны — морские. Ну, не такие уж высокие, если говорить правду. Иногда на озерах были выше. Но море — это море. Белое. И они дошли до него.

Не на поезде приехали, не на теплоходе приплыли. На веслах, своими руками, на своих легких лодочках. Сами. Вот так.

Андрей таращил глаза на серый простор. Море. Это был результат трудов, итог усилий. И от этого — радость и гордость.

Ведь подумать только: каждый взмах весла продвигал байдарку вперед совсем не так уж далеко, и весло не всегда было легким. Андрей вместе с отцом и мамой пел «Вальс в ритме дождя», чтобы победить свою усталость. И вот из этих не очень сильных взмахов его весла сложился очень длинный путь. Это можно было почувствовать, оглянувшись назад, вспоминая переходы, погрузки, разгрузки, волны, дожди и встречный ветер. И вспоминать было приятно, потому что — преодолели. Вот оно, Белое море, вот оно то, к чему стремились, о чем мечтали.

Серая вода, зеленая трава. И ромашки качаются, ныряют в траву и выныривают.

— Не оставляйте байдарки у воды, — предупреждает дядя Павел. Он скрывает радость, он солиден, взрослый человек, глава семьи. Тон у него самый бытовой. Как будто Белое море бывает в его жизни каждый день. — Здесь, на Белом море, сильный прилив. Я читал.

— А то мы приливов не видели, — ответил Профессор, тоже очень обыкновенным тоном. Подумаешь, приливы. Подумаешь, Белое море. Ну, море, ну, Белое.

И Адмирал тоже добавил, снимая торжественность минуты:

— Вон на берегу ромашки растут. Значит, не доходит до них море.

Дядя Павел ответил:

— Ромашки любят соленую воду. Я читал.

Он позвал тетю Катю, и они вместе отнесли байдарку подальше от воды, на высокое место.

Остальные не понесли. Они не поверили дяде Паше, но спорить с ним не захотели: пусть человеку будет спокойно, раз он ждет какого-то невиданного прилива.

Андрей, конечно, сразу поддался беспечному настроению тех, кто оставил лодки недалеко от воды. Они и палатки поставили не на бугре, куда отошел со своей палаткой дядя Павел, а внизу, среди ромашек.

— Люблю жить у воды, — заявил Капитан, — сквозь сон слушать плеск морской волны. Это меня убаюкивает.

— Как будто тебя нужно убаюкивать, — съязвил дядя Павел, — ты же еще молнию на спальнике не застегнул, а уже захрапел.

Утром море плескалось почти у самых палаток, а лодки мотались шагах в двадцати от берега, да еще вверх дном. Хорошо еще, что догадались их привязать.

Дядя Павел сначала ехидничал, а потом вместе со всеми ловил байдарки, выливал из них воду и сушил их на солнышке.

— А купаться можно? — Андрей спросил просто так. Купаться в походе всегда было можно. Но сегодня тетя Марина вдруг сказала:

— Подожди, Матрос. Посмотри, что это там? — Она показала в море. Андрей пригляделся.

— Кит! Кит! Честное слово! Смотрите скорей!

Самый настоящий кит всплыл не так далеко от берега. Высунулась из воды огромная спина, похожая на маленький темный остров. Потом кит выпустил фонтан. Это, наверное, чтобы не было сомнений: он кит, и никому не показалось. Да, да, именно кит.

Все сбежали к берегу. Китов они видели только в передаче «В мире животных» да еще в кино.

— Я его первый увидел! — настаивал Андрей. — Дядя Павел, а может, тут и акулы водятся? А, дядя Павел?

— Акулы не водятся. Да и кит сюда заплыл случайно — просто нам повезло.

«А мне-то как повезло!» — думал Андрей. Что теперь будет с Женькой! А с Надеждой Емельяновой что будет! Она с Андреем обращается, как будто он пустой человек. Нос воротит. Теперь она узнает: пустой человек не мог видеть кита. Своими глазами, в походе, на Белом море, куда он приплыл на своей байдарке. Все, конечно, очень обыкновенно. Но пусть она, эта Надежда Емельянова, попробует хоть сто метров на байдарке пройти. Тогда и поговорим.

— Ты чего задумался, Матросик? Купаться пойдешь? — Мама сидела рядом. Лицо у нее загорело, а глаза как будто посветлели, и волосы выгорели, стали светло-соломенными.

— Купаться потом. У нас есть гвозди?

Андрей взял топорик. На берегу валялись бревна, вынесенные морем, бревен было много.

— Зачем тебе гвозди? — Мама всегда почему-то заранее знает, когда надо начинать беспокоиться и запрещать. Но и Андрей знает, как это обойти:

— Плот буду строить, обычный плот, из бревен. Папа, можно я буду строить плот?

Мама ничего не успела сказать, отец отозвался:

— А что? Это мысль, я тебе помогу.

Плот. Само это слово вызывает какие-то невероятные картины: скитания, кораблекрушения, пираты, сокровища, штормы, отвага, соленые брызги. Словом, счастье мужчин, то есть мальчишек, то есть и тех и других. Да ведь бывают в жизни обстоятельства, когда между ними, мальчишками и взрослыми мужчинами, не так уж велика разница.

Они все вместе строили плот, вязали бревна веревками, вколачивали гвозди. И Профессор кричал:

— Снизу надо рейку набить! Ты что, Адмирал, плотов никогда не строил?

— Рейку — это когда нужно сделать калитку, — ехидничал Адмирал. — Плот крепится веревками, бревна должны быть подвижны. Эх ты, а еще профессор.

Толстой веревкой они связали бревна, подогнали их одно к другому. Они возились почти до обеда, и вот плот качается у берега.

Андрей взял в руки длинный шест и прыгнул на плот. Плот был крепким и надежным, как пол. И море было почти совсем тихое.

— Вперед! — крикнул Андрей и оттолкнулся от берега.

Он решил плыть туда, где утром видели кита. Вдруг удастся разглядеть кита вблизи? Вдруг кит фонтаном добрызнет до плота?

Плот легко отошел от берега, и сразу море оказалось не таким уж тихим, волны иногда захлестывали плот. Ну и что? Андрей стоял на бревнах крепко, босые ноги плотно обхватили гладкие бревна.

Оттого, что волны катились навстречу, Андрею казалось, что он

очень быстро удаляется от берега. Он очень удивился, когда услышал за спиной мамин негромкий голос:

— Капитан, ты меня удивляешь. Его несет в открытое море.

А Капитан ответил:

— Молчи, ничего.

Значит, он тоже стоял на берегу и смотрел, как его сын идет на плоту в открытое море.

Да и почему надо так уж бояться открытого моря? Плавать Андрей умеет? Умеет. Еще как. Кролем, самым настоящим. А не по-собачьи, как раньше. А что это справа? Неужели опять кит? Андрей всмотрелся. Нет, это не кит. Это Профессор плывет на своей байдарке. Он плывет вовсе не к Андрею, у него свои дела. Профессор, как обычно, изучает окрестности.

Откуда Андрею знать, что испытывает мама, когда ее сын уплывает в открытое море? Даже если его плот в десяти метрах от берега, даже если он прекрасно плавает и вообще сильный и смелый. Откуда ему это знать? Он и не знает, он стремится туда, где волны, киты, штормы и неизвестность.

А маме, конечно, хотелось крикнуть: «Вернись немедленно!» Хотелось, еще как. Но она не крикнула, она стерпела. Даже рот зажала ладонью, чтобы молчать. Молчала.

Почему она не вернула его? Наверное, потому, что она не только любящая мать, но еще и по-настоящему, без родительского эгоизма, заботливая. А заботиться надо не только о здоровье и безопасности своего сына, а еще и о том, чтобы рос он сильным, смелым, самостоятельным.

Андрей ничего этого, конечно, не понимал. Он был благодарен, что не мешают.

Профессор крикнул ему:

— Андрей! Хочешь, дам весло?

— Не! Я шестом толкаюсь!

— А назад? Назад труднее — ветер с берега!

— И назад могу! Смотрите!

Он действительно сумел повернуть тяжелый плот, ловко толкался шестом, благополучно вернулся на берег.


Тот поход никогда не забудется — он был первым.

Потом Андрей ходил с родителями каждое лето. И на Печору, где видел медведя. Миша показался ему добродушным, — ведь знакомы были в основном по сказкам. Неуклюжий, неповоротливый, немного бестолковый. «Колобок, Колобок, я тебя съем», но так и не съел. А на теремок вообще плюхнулся сверху. Зачем, спрашивается, плюхнулся? Так все мышки-лягушки хорошо там жили, дружно, песенки пели. Андрей помнил, как в детстве он очень расстраивался из-за несуразного Мишки. Но любил его все равно.

А тут вдруг сунул медведь в палатку свой поросячий нос. Андрей был в палатке один. Этот черный клеенчатый нос нисколько не испугал его. Он протянул гостю печенье:

— Миша, Миша.

Медведь повел маленькими красными глазками и рявкнул так, что Андрей отлетел в угол палатки. Потом вытащил огромную голову, попятился назад и умчался в лес, быстрый, ловкий, вовсе не косолапый. И не добродушный. Зверь, дикий, опасный.

Андрей увидел отца, который выскочил на поляну, когда медведь уже проламывался сквозь кусты бузины.

— Андрей! — громко закричал отец. Так громко он никогда не кричал.

— Я здесь, пап. Он ушел, чего ты?

Отец вдруг рассердился:

— А нечего дрыхнуть! Все давно встали, а он все спит, понимаешь. В палатке, понимаешь! Такое утро, а он, понимаешь, спит…

— Вот почему у тебя нет кожаного пиджака, — пошутил Андрей ни к селу, ни к городу.

Отец ошарашенно смотрел, потом захохотал. Они смеялись долго, пока не пришла мама и не спросила строго:

— Вы что? А?

— Да так, — ответил отец, — шутки всякие. Ничего особенного.

Так они ей про медведя и не сказали.

В то лето Андрею было двенадцать.

А когда ему стало четырнадцать, они плавали по реке Гауе. Латвия очень нравилась Андрею — чистый цвет у леса, черника величиной с вишню, небо просторное. А река ласковая, прозрачная, извилистая. И какая-то удобная: хочешь купаться — вот тебе песчаный пляж. Хочешь ловить рыбу — вот тебе омут с темной таинственной зеленой водой. Хочешь грести — вот тебе тихое течение, почти неподвижная река. Любишь приключения и всякие истории? Пожалуйста, вот пороги, мели, перекаты. Острые камни, злые коряги. Пожалуйста, у реки Гауи есть все. А любишь сидеть на берегу, провожать солнце, слушать вечерние голоса птиц, ждать последнего луча и первой звезды — тут тебе все есть. И какое-то особенное, лучшее в мире. И звезды яркие, и вода чистая, и голоса у птиц очень даже музыкальные.

Вот так Андрей сидел, и никто не нарушал его одиночества. И тут он увидел их. По реке спускалась надувная резиновая лодка, большая, пухлая. А в лодке сидели два парня и девушки. Парень играл на гитаре, они пели, девчонка распустила светлые волосы, на закате они были розовыми. Другая отбивала ритм ладонями по тугой надутой лодке, и лодка звенела, как барабан.

Парень с гитарой увидал на берегу Андрея, крикнул что-то по-латышски. Андрей развел руками: «Не понимаю».

Они проплывали, сейчас проплывут.

— Поплыли с нами! — крикнула девушка, та, которая барабанила. Андрей засмеялся, хотя стало отчего-то грустно. Сам не знал, отчего. Проплыла надувная лодка, уже не слышно песенки. С байдаркой такую резиновую лягушку не сравнить — байдарка подвижная, быстрая, послушная. Умница-лодка. А они уплыли на своем блине. И песня — ну и что? И гитара — ну и что?

— Андрей, иди ужинать! — позвала тетя Марина.

Очень вкусная пшенная каша со сгущенкой. Что еще надо человеку? А он грустит. Как хорошо она крикнула: «Поплыли с нами!» А другая, с белыми волосами, красивее. Гриновская девушка. Бегущая по волнам…


Весной, когда Андрею исполнилось пятнадцать, собрались ребята. Они танцевали, Надежда Емельянова танцевала лучше всех. Андрей тоже танцевал много, он очень любит танцевать.

Когда гости ушли, отец спросил:

— Летом в поход, Матрос?

— Знаешь, мне бы хотелось поехать не с вами. Ну, с ребятами. Это ведь нормально, правда?

Отец замолчал.

Андрей не заметил, как вошла в комнату мама.

— Слышишь, какие новости. — Отец старался скрыть огорчение, а может, растерянность. Наверное, так ему было хорошо и спокойно, когда сын был все время на глазах, рядом. Дома — рядом и в походе тоже, сидел в байдарке между папой и мамой. Как хорошо. И чего ему не хватает, этому сыну?

А у сына плечи шире отцовских, и голос басовитый прорезался. У сына твердый взгляд, спрятанная в угол ящика тетрадка со стихами, которые не читал ни один человек в мире…

— Слышишь, какие новости? — Отец в сложных ситуациях всегда обращается к маме. — Андрей решил от нас отделяться. Собирается в поход с какими-то своими обормотами. Наша интеллигентная компания его уже, видите ли, не устраивает.

Андрей упрямо молчал, но все же украдкой покосился на маму. А она — вот неожиданный человек! — вдруг очень спокойно сказала:

— Значит, дорос. — Помолчала, поводила пальцем по гладкой поверхности журнального столика и снова повторила: — Дорос. Это хорошо.

— Мне хочется с ребятами, — оживился Андрей. — Это ведь понятно, правда же, мам? Ребята, ну, такие же, как я. Другие отношения, пап. Ну что же я все время самый маленький, правда же, мам?

— Решено, — сказал отец. Мамино спокойствие и его успокоило, растерянность прошла. Хотя, если бы кто-нибудь сказал ему, что он, Капитан, самостоятельный мужчина, не последний человек в науке, целиком зависит в своих настроениях и решениях от маленькой худенькой сероглазой Жадюги, он бы долго смеялся.

— Решено. На август я куплю тебе путевку на турбазу. А в июле съездишь напоследок с нами. Нужны тебе сверстники — позови Женю, в чем дело?

— Мудрое решение, — сказала мама. — Павел в это лето поехать не может, получается мало мужчин. Вы с Женей нам вот так нужны. Годится?

— А чего ж? — Андрей согласился, с Женей — другое дело. И потом, после июля наступит август, турбаза, совсем новая обстановка.

Женя — главный друг. С первого класса они дружат, и ни разу не поссорились, только дрались иногда. Но это давно, когда были маленькими. Когда Женя победил в математической олимпиаде, Андрей нисколько не завидовал. В футбол они играют всегда в одной команде, на всех переменах девятый «А» вылетает во двор и гоняет маленький красный мяч. И Андрей кричит: «Женя! Пасуй!» — и Женя пасует. Они умеют надеяться друг на друга. Когда идут уроки, маленький красный мяч прячут в водосточную трубу.

Один только раз, это было еще в пятом классе, Женя записался в кружок отдельно от Андрея. Но он сделал это не по своей воле, так уж получилось.

Надежда Емельянова в пятом классе совсем с ума сошла — она стала спорить по любому поводу, дергала плечом, когда к ней обращались с самым простым вопросом, — это, мол, и дураку понятно, а ты спрашиваешь. Она шипела по-кошачьи, когда что-нибудь было не по ее. Она командовала всеми, хотя ее никто никем не выбирал.

Надежда Емельянова подошла к Жене на переменке и сказала тоном, не терпящим возражений:

— Я записала тебя в кружок бального танца, Женя. Занятия в пятницу в четыре. Не опаздывай, это в актовом зале.

— Чего-чего? — Женя заморгал, заморгал.

— Я все ясно сказала, Женя. Что тут непонятного-то? Я пошла записываться, а там Алла Михайловна, она раньше была настоящей балериной и танцевала в балете «Щелкунчик». Нечего хмыкать, Андрей. Хмыкать каждый дурак может.

— А Женька-то при чем? Женьке зачем этот «Щелкунчик»? Тебе, Емельянова, надо, ты и ходи. — Андрей терпеть не может, когда командуют. Новое еще дело. Щелкунчик!

— Я же объясняю. — Надежда Емельянова говорила, как с умственно отсталыми. — Прихожу записываться, Алла Михайловна говорит: «Девочек у нас много, а мальчиков нет. Найди себе партнера сама, вместе приходите». Ну вот, я записала тебя, Женя. В пятницу, послезавтра, в четыре. Не опаздывай только.

И пошла, пошла по коридору. Тоже еще балерина.

— Мы девчачьими делами не занимаемся! — крикнул ей в спину Андрей.

— А тебя никто и не зовет! — Она даже не обернулась, противная Надежда Емельянова.

— Неужели пойдешь? — Андрей уставился на Женю. — Щелкунчика плясать? Ты что, совсем?

— Надо пойти, — ответил Женя, — ее же без меня оттуда выгонят.

— Ну и пускай. Лучше в шахматы запишемся, давно собирались.

— А я и в шахматы согласен. С удовольствием.

Вот такой человек Женя.

Теперь, когда они выросли, Андрей понимает, что Женя вовсе не размазня, не слабохарактерный. Он просто добрый, Женька. И не мелочный, ни в деньгах, ни в вещах, ни в уступках. Тебе надо? Ну возьми. Мне не жалко.

Тогда, в давние времена, Женя три года ходил в балетный кружок. И на утреннике танцевал Бармалея в «Докторе Айболите». Он танцевал лучше всех, Андрей был в этом уверен.

А через три года балетный кружок сам по себе распался. Но мальчишки из их класса отзывали Женю в коридор, вели с ним секретный разговор, после которого они по одному приходили к Жене домой, и он учил их танцевать. Он и Андрея научил танцевать. А сам Женя любой танец танцует лучше всех в классе, у него особое какое-то чувство ритма, а движения мягкие и точные.

Любит ли Женя походы? Он честно ответил, что не знает. В семье у них в походы никто не ходит. Несколько загородных прогулок, на которые они ездили в восьмом классе, походами не назовешь. Когда в метро он видит человека с большим рюкзаком, то человек кажется ему странным: зачем таскать на себе рюкзачину величиной с дом? Зачем мотаться по каким-то глухим углам, когда можно гулять по нарядным улицам или пойти в театр? Зачем в свой выходной день напяливать на себя видавшую виды куртку, резиновые сапоги сорок девятого размера и выглядеть чучелом среди красивых, по-воскресному одетых людей? Зачем? Женя не понимал. Но, не понимая, он не упирался, не считал, что только он знает, как надо жить. Может быть, эти люди, эти туристы, чудаки, променявшие комфорт на дождливый лес, знают что-то, чего не знает он, Женя?

— Конечно, я поеду, — ответил Женя, когда Андрей позвал его в поход.


В этом походе все было не так, как в прежних. Андрей это почувствовал с первых минут.

Во-первых, к нему относились не как к подростку, а как к человеку взрослому, который должен заботиться о женщинах и детях, о новичках, которых вдруг оказалось много. А мужчин было мало: не поехал дядя Павел, который должен был заниматься своей диссертацией. Профессор взял с собой дочь Вику, которая «доросла» — ей зимой исполнилось десять. Адмирал, глядя на него, привез десятилетнюю Юльку. Еще Профессор взял в поход молодого специалиста Диму, который работал с ним в институте. А еще появилась молодая женщина с мальчишкой Алешей четырех лет.

— Мне уже четыре, — сказал этот Алеша, подойдя к Андрею на вокзале, — я умею ездить на верхней полке, плавать в море, знаю стихи про Бобика. Рассказать?

Надо было грузить вещи в вагон, присматривать за вертлявыми, легкомысленными Юлькой и Викой, которые норовили улизнуть в буфет за «Фантой». Хотелось сказать Алешке: «Отстань, некогда, не до тебя». Но взгляд у него был такой доверчивый, глаза такие синие и круглые, что Андрей сказал:

— Давай про Бобика, люблю про Бобика.

— Это Бобик, славный пес, — вдохновенно начал Алеша, — белый лобик, черный нос.

Его мама улыбнулась Андрею, взяла сына на руки, поцеловала в тугую щеку:

— В вагоне доскажешь, Алексей. Не тот момент.

И они стали грузиться. Таскать тяжелые мешки, конечно, трудно. Но бывают на свете приятные трудности. Андрей так их называл. Про себя, конечно. Приятно отобрать у Юльки рюкзак и легко кинуть его в тамбур вагона. Приятно подтащить мешок с байдаркой к ступенькам и, крякнув, поставить его на площадку, где его перехватит Женя. Сильным быть радостно. Особенно на глазах девчонок. И этой красивой мамы Инны, которая занята своим карапузом Алешкой, но все видит, конечно.

Вечером Андрей стоял в коридоре вагона, за окном летели огни, вещи лежали на своих местах — на самых верхних полках. Адмирал сказал Капитану:

— Эта женщина справляется с жизнью. Алешку растит, диссертацию пишет, дома порядок, даже пироги. И все одна.

Адмирал говорил с уважением. Андрей тоже уважает людей, которые не ноют и не вешаются на других.

Отец послушал Адмирала, кивнул и почему-то положил руку Андрею на затылок. Может быть, был рад, что у его Андрея есть отец, что их мама не одна. А может, просто так положил, механически.

Поезд шел в Башкирию. На этот раз они решили путешествовать по реке Деме. Их убедил Адмирал.

— Аксаковские места. Этот писатель знал толк в красоте. Леса у самой воды. В деревнях мед и молоко. Башкирский мед — лучший в мире. Луга заливные, дикая смородина по берегам. Слов у меня больше нет. Будете благодарить и ценить меня.

И они, сблизив головы, разглядывали карту. И тетя Марина, конечно, спросила про комаров. Но никто не принял этого всерьез, даже новичок Женька. Он бросил взгляд на Андрея, Андрей подмигнул — не поддавайся, мол, это все так, ритуальные выходки.

На карте река Дема была извилистой, лесной, степной. Даже название привлекало: было в нем что-то летнее, немного сонное, немного сказочное. Дема.

Когда вернулись от Адмирала домой, отец сказал:

— Этот поход будет генеральной репетицией перед самостоятельным твоим туризмом.

И Андрей понял, что отец беспокоится о нем — как он справится с самостоятельным своим туризмом. И чего беспокоиться? Андрей прекрасно управляется с лодкой, с пилой, с топором, палаткой. Ориентируется в лесу. Костер разжигает быстро и грамотно.

Что еще нужно?

Потом, в Башкирии, Андрей понял, что генеральная репетиция, действительно, дело непростое. Компания подобралась довольно сложная, пестрая. И то единство, к которому они все привыкли, давалось в этот раз не так легко…

Андрей с Женей взяли себе отдельную байдарку, поставили отдельную палатку — они жили на правах взрослых. А что? Они и есть взрослые. К тому же ведь Женя новичок, Андрей опекает его. А это надо делать ненавязчиво, незаметно.

— Жень, ты надувай матрасы, а я пока палатку поставлю.

Женя надувает. Зачем ему знать, что палатку ставить труднее, что это надо уметь? Пусть пока считает, что работа делится поровну: тебе матрасы, мне палатка. Десятилетним девчонкам— миски чистить песком. Маленькому Алеше удочки к палаткам нести, чтобы не потерялись в траве.

А трава на Деме высокая, выше человеческого роста. И вообще, все, что растет, выросло в этих краях до каких-то невероятных размеров. Лопух — величиной с газету. Липы цветут — цветы как розы. А трава выше Профессора, в котором метр девяносто.

Стоят на берегу палатки голубая, зеленая, оранжевая, еще одна голубая. Красиво. Рядом лежат байдарки. Горит костер на берегу. Бормочет по камням вода, мурлычет, говорит свои вечные истины. Уютно, надежно, светло.

Андрей в походах всегда чувствует, как расправляется что-то в голове, разглаживаются мысли, что ли. И глаза начинают видеть все

иначе — ярче краски, мягче линии, а мир вообще лучше, добродушнее. Наверное, потому что сам ты сейчас такой.

Вот поужинали, напились чаю, посидели, поговорили.

— Спать, — говорит Профессор. Он, как всегда, хочет, чтобы все пораньше встали, пораньше погрузились, побольше успели пройти.

— Посидим. Смотри, какая ночь, — откликается Адмирал. Ему, как всегда, нравится на стоянке. Хочется подольше посидеть у огня, послушать бормотанье воды, шум листьев. Неторопливый Адмирал.

Андрею уже не хочется настаивать на том, чтобы ложиться попозже. Глаза слипаются, пусть малыши борются за свои права. И они тут же заводят, как по команде:

— Еще совсем рано, — говорит быстроглазая смуглая Юлька.

— Мальчишки не спят, и мы не пойдем, — нахально заявляет рыжая, зеленоглазая Вика.

— Здесь есть один мальчишка, — наставительно говорит ей Женя, — его зовут, Алеша, он уже давно спит.

— Ха! А вы-то с Андреем кто? Девчонки, что ли?

Почему в такой маленькой особе десяти лет так много вредности? Андрей спрашивает напрямик:

— Вика, где в тебе вредность помещается? Сама ты величиной, ну, с ведро. Почему же противности в тебе три с половиной тонны?

— Ничего не три с половиной! — орут девчонки в два голоса. — А справедливость для всех одна! Пока эти сидят, и мы сидим.

Приходится вступить Адмиралу:

— «Эти», как вы изволили выразиться, взрослые юноши. А вы, прошу меня простить, пока еще дети. Быстро в палатки! Юлька! В Москву отправлю! И тебя, Виктория! Смотрите у меня! Я Адмирал суровый!

Девчонки, ворча и причитая, уходят. А скоро и все расползаются по палаткам — спать хочется после длинного, яркого дня, в который уместилось много солнечных бликов, синей воды, шелковых трав, стрекоз-вертолетиков. Много песен, смеха, мыслей, усилий рук, держащих весла. Всего радостного и нужного — много.

Андрею очень нравится, что он теперь не в родительской палатке, а в другой, с Женей. Они раскладывают вещи так, как им хочется, потому что они взрослые, они сами по себе. Правда, вещи во всех палатках разложены примерно одинаково. Не потому, что существуют для этого какие-то специальные правила. Просто количество вещей, размеры палатки, ее форма — все это диктует определенный порядок. И вариантов не так уж много.

А по-настоящему удобным всегда оказывается только один. Вот этот один ребятам очень нравилось найти самим, без подсказки и указаний. Одно дело следовать традициям, совсем другое — самим додуматься до оптимального варианта. Андрей и Женя не жалели сил для изобретения велосипеда. И изобрели! Рюкзаки с мягкими вещами — под голову. Кеды — к двери. Не за дверь — вдруг дождик пойдет ночью, — а к двери, чтобы утром сразу обуться и бежать к речке умываться, чистить зубы, купаться. Мыло, щетки, паста, плавки — около палатки, под пологом. Топорик в чехле, чтобы ничего не прорезал, — под полом палатки, в ногах (место, определенное до сантиметра — с закрытыми глазами найдешь). И еще под пологом — Женина гитара. В палатке от нее было бы тесно, а далеко от себя убирать гитару Женя не хочет — мало ли в какой час или минуту понадобится человеку спеть и сыграть!

Андрею нравился Дима — молодой, очень крепкий парень. По развороту плеч было видно, что спортсмен. Самбист? Боксер? Неважно. Сильная личность. Андрею нравилось, как Дима рубил дрова — одним ударом разрубал самое суковатое полено. Нравилось, как он плавал — торпедой уходил далеко, на середину реки, почти не делая движений ни руками, ни ногами, одним толчком посылал свое загорелое тело вперед, и оно слушалось его.

Дима не казался Андрею взрослым, ему было года двадцать четыре. Но и равным им с Женькой Дима не был. У него, у этого молодого специалиста, были свои четкие понятия о жизни.

— Дима, в шахматы сыграем? — позвал однажды Андрей.

— Никаких умственных занятий. У меня — полная разгрузка головы.

Пошутил? Да нет, играть не стал. Ну что же, пусть разгружает свою переутомленную голову.

Дима все делал красиво: красиво работал веслом, красиво пел… Дрова рубил и плавал — красиво.

Однажды он сказал:

— Люблю смотреть на траву — зеленый цвет полезен для зрения.

Наверное, пошутил. У него была такая манера шутить — не поймешь, смеется он или говорит серьезно.

— Дима, ты супермен, — сказал как-то Профессор.

— Стремлюсь к этому, — серьезно отозвался Дима. Профессор усмехнулся, а Дима — нет.

«Хороший парень — думал Андрей, — человек на своих ногах, никому не служит. Молодец».

В один из вечеров, когда Женя наигрывал на гитаре, сидя на пороге палатки, а Андрей шлепал комаров то на своей спине, то на Жениной, к ним пришли Юля, Вика и Алеша.

— Мы к вам в гости, — чинно, без всякой вредности сказала Вика.

Ее рыжие вихры были смочены водой и аккуратно приглажены.

А Юлька «приоделась» — повязала на шею розовый бант, хотя была в тренировочном костюме. Алеша держался за Юлькину руку, смотрел на Андрея преданно, снизу вверх.

— Мы к вам в гости, — более настойчиво повторила Вика. Потому что войти в палатку они не могли, пока не уберет свои длинные ноги Женя. Он сидел у порога, и ноги, как шлагбаум, загораживали вход.

— В гости? — Женя убрал ноги. — Валяйте, заходите.

Это было интересно — принимать гостей. Ведь там, в Москве, и Женя, и Андрей встречали своих гостей не у себя в доме, а у родителей. Теперь это был их дом, их палатка. Они впервые в жизни почувствовали себя полноправными хозяевами: удобство гостей целиком зависит от них, от Андрея и Жени, и больше ни от кого.

Женя стал крутить полотенцем под потолком палатки, чтобы выгнать всех комаров до единого. Андрей соорудил из надувных матрасов кресла для девчонок.

— Вот сюда садитесь, подальше от входа, а то дует, — сказал он.

Вообще-то вечер был тихий, нисколько не дуло. Но гостю важно внимание, важна забота.

Девчонки сели, Юлька сказала:

— Очень удобно и очень тепло.

Вика сказала:

— Алешенька, иди сюда, здесь очень уютно.

Алеша вдруг заупрямился:

— Я буду не с девочками. Я буду, где парни.

Он вскарабкался на колени к Жене.

Они ели конфеты «Апельсиновые», запивали их остатками чая.

У Андрея в кармане завалялся пряник с облупившейся глазурью. Они разделили его на пять частей и съели все до крошки.

— Очень, очень вкусно, — говорили девчонки.

Алеша уснул, прислонившись теплой щекой к Жениному плечу.

Его осторожно унесли, сдали маме.

Девчонки погостили у ребят совсем недолго, Женя спел всего несколько песен, Юля сказала:

— Мне нравится эта песня про дождь.

— «Вальс в ритме дождя», — уточнил Андрей. Никогда раньше он не стал бы всерьез объясняться с маленькой девчонкой. Ну что может понимать такая Юлька? И такая Вика? Но это были их гости. Положение хозяев к чему-то обязывало.

— Спиши мне слова, — попросила Юлька.

И Женя пообещал. Он сам любит эту песню, он недавно ее узнал, здесь, в походе.

С этого дня Андрей и Женя с удовольствием опекали девчонок. Этого не могло с ними произойти в Москве. А здесь, в походных условиях, было естественным отдать озябшей Вике штормовку. Подать руку, когда Юлька вылезала из байдарки на берег. Постоянно чувствовать себя старшим, сильным было приятно. Андрей впервые пожалел, что у него нет младшей сестры.

Однажды вечером, перед сном, Женя сказал:

— Хорошие они, девчонки эти, смешные. Правда?

— Ты бы хотел иметь такую сестренку?

— Как кто? — вдруг очень серьезно спросил Женя.

— Как Юлька, конечно. Такая Вика в гроб вгонит, она же вредина!

— Да нет, не очень, — отозвался Женя и зевнул. — Обе ничего, смешные.

Палатка Андрея и Жени как-то незаметно превратилась в детский клуб.

Каждый вечер после перехода любой трудности Юля и Вика засиживались в этом клубе до поздней ночи. Родители сидели у костра, слышали песни, доносившиеся из палатки, смех. Профессор вздохнет: «Отделяются». Капитан кивнет: «Молодежь». Почему-то взрослые перестали загонять девчонок спать. Это было непонятно, но приятно — в любом возрасте хочется независимости. Алешку мать хватала поперек живота и укладывала в девять без разговоров. Но одно дело четыре года, другое — десять. А тем более — пятнадцать. Андрей понимал, что с ними надо по-другому. И было интересно, как поступят взрослые. Как в азартной схватке — кто победит?

Но взрослые, похоже, не собирались с ними сражаться. Живите как хотите. У нас отпуск, считанные дни, не мешайте отдыхать.

И ребята жили в свое удовольствие.

Ночью они сидели в палатке и рассказывали сказки. Конечно, страшные. Не про трех поросят рассказывать ночью — про Синюю бороду больше подходит. Так им казалось, этим «взрослым людям».

— И вот на ключике осталось красное пятно, — заунывным голосом говорил Женя. Юлька поплотнее прижалась к Вике, Вика — к Юльке.

— Это была кровь? — еле слышным голосом спросила Вика.

— Слушайте и не мешайте. — Женя вошел во вкус. Андрею и то стало немного не по себе, хотя сказка была известна с детства. Но в том и сила страшных сказок, что они каждый раз страшные. И мороз пробегает по спине. У человека с синей бородой исчезали жены, одна за другой, бесследно. И вот он опять женился, она молодая, красивая. Он привел ее в свой богатый дом. Уезжая, сказал: «Вот тебе, дорогая жена, ключи от всех комнат — в любую заходи. А этот маленький ключик от маленькой двери. Туда не ходи никогда, ни за что». И уехал по своим делам. Ну как не зайти в ту маленькую комнату? Что там таится, за маленькой дверью? Пустое любопытство? Может быть. Но как с ним справиться?

— Ой, — пискнула Юлька, — зачем же она пошла?

— А ты бы не пошла? — серьезно спросил Андрей. — Скажи, не пошла бы? Стерпела бы?

Юлька молчала. Вика сказала за двоих:

— Мы бы никогда не вышли замуж за такого страшного.

И в это время за стенкой палатки раздался шорох. Это был не ветерок, это не дерево шелестело. Кто-то там был. Кто? Все, кроме них, давно спят.

— Волк! — прошептала Вика.

— Вор! — сказала Юля.

Андрей распахнул штормовку и спрятал девочек, как под крылья. Они тряслись и молчали. Женя стал расстегивать вход палатки, чтобы выглянуть.

И тут они услышали в абсолютной тишине свистящий шепот Профессора:

— Адмирал! Твоя дома?

Вика фыркнула и зажала ладонью рот.

— Моей нет, — сонно отозвался шепотом Адмирал.

Женя сказал Андрею, тоже тихо:

— Я таких родителей в жизни не видел. Мои бы не стали задумываться. Если они беспокоятся, значит, надо сюда ворваться и всех разогнать.

— Это люди особенные, я тебе говорил, — ответил Андрей с такой гордостью, как будто это он сам, лично, воспитал Профессора, Адмирала, всех остальных.

Девчонки молчали, уткнувшись носами Андрею в бока.

— Адмирал, — тихо спрашивал Профессор, — что делать будем?

— Спи спокойно, — посоветовал сонный Адмирал.

Даже Андрей, привыкший к тому, что эти взрослые — люди особенные, ни на кого не похожие, начал чувствовать себя неуютно — чего это они? Как их понять? И одновременно восхищался: нигде в мире нет таких родителей — дети не спят которую ночь, а они не шумят, не давят. Хранят достоинство. У этих взрослых есть чему поучиться — так решил Андрей. И еще было ему очень интересно — чем все это кончится? Пустое любопытство? Может быть. Но как устоять против него?

А взрослые вели себя как ни в чем не бывало. Пять ночей дети заседали в своем клубе. Полуночничать стало для них обычным делом, почти традицией. Андрей считал, что традиция, которая родилась вот так, стихийно, — очень правильная традиция. Естественная. Конечно, девчонки еще маленькие. Но все равно приятно, когда тебе смотрят в рот, ловят каждое твое слово. Можно было чувствовать себя очень умным, взрослым, независимым. Любая песня принималась с восторгом, любая шутка — с хохотом. Каждому понравится. Какой тут сон! Клуб процветал. Целых пять ночей.

На шестую ночь совершенно обалдевшие от усталости дети, включая и пятнадцатилетних, залезли в свои палатки, едва поужинав. И уже в половине девятого, когда солнце было еще высоко, спали мертвым сном. Только маленький Алешка ходил по поляне и спрашивал:

— А где все? Людей совсем нету. Жени нет. Вики нет, Юли нет, Андрея нет. Людей нет. — Алеша честно загибал свои розовые пальцы, перемазанные черникой.

— Мы ему уже не люди, — смеялась тетя Марина.

Несколько вечеров «молодежь» отсыпалась. Утром ребята самолюбиво поднимались очень рано, как все. И шли на веслах наравне со взрослыми. Но вечером они сваливались спать, когда было совсем светло, пели в лесу птицы, плавали Адмирал и Капитан, Жадюга варила варенье из дикой смородины. Алешина мама, Инна, вязала розовый свитер, тетя Марина, уютно подобрав ноги, сидела с ней рядом. Тете Марине давно хотелось научиться вязать, но пока у нее не получалось. Она смеялась:

— Ну какая я бездарная! Неужели не научусь?

— Что вы, — отвечала Инна, — это так просто. Вот, смотрите, лицевая петля, изнаночная, опять лицевая.

Она быстро двигала спицами, весело болтала.

Андрей всегда любил ранние вечера, когда дела сделаны, а день еще не кончился. И ничего обязательного — только то, что хочешь. Сиди, болтай, о чем придется. Лови рыбу. Купайся. Помогай дежурному готовить дрова на завтра. Или сиди просто так.

Теперь он не участвовал в этой тихой жизни — сон сваливал его.

Через несколько дней дети отоспались и пришли в себя. Теперь они укладывались в десять, как должны все нормальные дети. Ночной клуб сам прекратил свое существование. Естественно и без скандала. Времени на смех, разговоры и песни и так хватало.

Женя с Андреем были в глубине души довольны — их не унизили перед девчонками, дали жить своим умом. Да, они пришли к тому же — рано ложатся спать. Ну и что? Ведь сами, сами.


Юля стала на себя не похожа и сама не понимает, что с ней такое. Конечно, она любит маму, папу. Каждый человек любит своих родителей. Юля всегда считала, что ее любовь к родителям — это ее личное дело, говорить об этом не принято и демонстрировать эту любовь совсем не обязательно. Родители и так знают, что их дочь Юлька их любит.

Почему же теперь, в этом походе, едва появляется Женя, Юлька как ненормальная кидается на шею своему отцу и целует его? Что она, ошалела? И при чем здесь отец? Он смущенно бормочет:

— Ну, Юлечка, маленький, довольно. Ласковый какой человек, оказывается.

Юля, не видя, не глядя, всегда знает, где в эту минуту находится Женя. Женя — взрослый парень, кумир, красавец с гитарой, лучше всех.

И почему-то так важно, чтобы он не знал, как она любит его. Да, любит, любит, и от нее это совершенно не зависит. Десять лет. Мало? Так считается. А только любовь может быть настоящей, переворачивающей душу, и в десять лет. Это не Юля тянется за Женей, его лицом, немного широким. Его походкой, гитарой, улыбкой, веснушками на его щеках. За всем, что есть он, Женя. Не Юля, а что-то в ней, чему и названия нет, и это саму ее смущает, пугает.

Эмоции не удержать в десять лет, нет опыта, нет силы, выдержки. И она направляет их в другую сторону — на отца. А отец не понимает, конечно. И не поймет никогда. И сама Юля не понимает.

Однажды Андрей и Женя предложили:

— Адмирал, давайте установим детские дежурства. Пусть будут дни, когда ребята все делают сами. Почему мы всегда только на подхвате?

Адмирал перестал выстругивать ореховую свистульку для девчонок, почесал в затылке черенком ножа:

— А в самом деле — почему вы должны быть только на подхвате? Я не возражаю — дежурьте. Но помните: это трудно.

— Знаем, знаем… — Андрей и Женя совсем несолидно поскакали за малиновые заросли. Там их ждали Юлька и Вика. Там же сидел Алеша и, не теряя времени попусту, ел малину прямо с куста.

— Согласился? — Вика сверкнула зеленым длинным глазом.

— Конечно, — солидно кивнул Андрей. — Предложение дельное, чего же Адмиралу спорить?

Решили разделиться на две бригады. Нет смысла всем одновременно толкаться у костра.

— Мы будем друг другу только мешать, — сказал Андрей, — две бригады — это правильно.

Женя молчал. Юля напряженно ждала, что скажет Женя. Ей казалось, она только и делала, что ждала: что скажет Женя, как он поступит, кому из них даст свою куртку погреться. И завидовала Вике — той все было безразлично.

— Давай; Андрей, так: ты с девочками, а я с Алешкой подежурю.

— Согласен, — ответил Андрей.

Алеша просиял и протянул Жене ладонь, на которой лежала слегка придавленная малина.

— На, Женя. Я себе еще найду.

Юля вздохнула. Конечно, ей хотелось дежурить с Женей. А он предпочел Алешку. Какой толк в дежурстве от малыша Алешки? Хорошо, хоть не Вику выбрал.

Алешка носился кругами, как счастливый щенок.

— Женя! Я умею картошку чистить! Не веришь? Правда! Умею сосиски варить и пельмени.

— Ну откуда в походе сосиски? — Юля не сдержала досаду. — Откуда в походе сосиски? Глупый ты, Алешка! Да еще пельмени!

— Ну и что? Зато я умею воду кипятить!

Андрей спросил:

— Женя, может быть, кого-нибудь из девочек возьмете себе в помощь? Неравные у нас силы-то.

Юля почувствовала в лице жар, как от костра. Может, выберет ее? Почему бы нет? И она будет варить с ним кашу. Заваривать чай. Сыпать в котел вермишель. Мыть миски. Неважно, что. С ним!

— Справимся сами, — ответил Женя очень безразличным тоном.

— Справимся, справимся! — вопил Алешка. — Я умею костер разжигать. Мы с мамой по воскресеньям ездим в лес, я всегда костер развожу. Сначала бересты кусочек, потом тоненькие веточки, потом потолще. Правда, Женя?

«Никого нет на свете разговорчивее этого Алеши», — с раздражением отодвинулась от них Юля.

— Ты парень молодец. — Женя погладил Алешу по светлой голове и прижал пальцем нос-кнопку.

— Моя мама научила меня разжигать костер в любую погоду. Даже в дождь, даже в большой ветер!

Андрей деловито сказал:

— Девочки, завтра утром делаем всем сюрприз. Пошли, скажу.

И они ушли, тихо переговариваясь. А Женя с Алешкой ели малину прямо с куста, как едят, наверное, медведи, — ртами срывали. Да малина была такая крупная и спелая, что ее и срывать было не надо — только дотронься, и она уже во рту.

Утром Андрей с девочками сидели у костра и чистили молодую картошку, ту, что вчера купили в деревне.

Начистить два ведра картошки, да еще без особой привычки к этому делу, не так уж легко. Они чистили, скоблили ее ножами, а картофелины почему-то все время выскальзывали из рук. Вода в ведре уже булькала, а положить в нее было пока нечего — больше половины картошки было еще не начищено.

Вика сосредоточенно молчала, самолюбиво скребла картофелину. Андрей ругал себя молча: «Надо было дурню связываться в этой картошкой! Умным был бы, сварил вермишель, чем плохо?» Юле казалось, все зря, все нелепо и напрасно. Потому что нет Жени, он там, в палатке, спит себе. Догадайся, Женя, ты же такой умный! Выйди, помоги. Сразу все получится. И картошка очистится быстро, и завтрак будет готов вовремя.

Не знала бедная маленькая Юля, что, когда ты не нравишься человеку, он тебе не может помочь, В главном — не может. А остальное, без главного, ничего не значит.

И все-таки что будет, когда все встанут? Завтрак не готов.

Выполз наконец из палатки Профессор, увидел ситуацию, подумал две секунды, сказал твердо:

— Вари в мундире. Вари, вари. Ничего страшного. Каждый сам себе очистит, даже интереснее.

— Ну да, — с надеждой возразил Андрей, — интереснее… Разве молодую-то картошку варят в мундире?

— Еще как. — Профессор быстрыми движениями вымыл всю нечищеную картошку и высыпал ее в кипяток. — Посоли, Вика. Полторы ложки. Вот так. Теперь очищенную в отдельный котелок, тоже на огонь, вот так. Получится у вас завтрак из двух блюд, такая картошка, другая картошка. Хорошо?

Они облегченно улыбались:

— Хорошо.

— Юмор терять не надо, — сказал Профессор и ушел от костра. — А то, смотрю, морды унылые и зверские одновременно.

Кашу к обеду они сварили без всяких проблем. А ужинали вермишелью с тушенкой. Вермишель немного, совсем чуть-чуть, подгорела, но никто, похоже, этого не заметил.

Адмирал сказал:

— Дежурным — благодарность. Картошка — трудоемкое дело, каждому ясно. Мы еще в армии мечтали, чтобы в наш наряд была каша или капуста. Картошку чистить надо, а кашу нет.

— Так они же не чистили, — встрял справедливый Алеша.

— Но они хотели и не испугались, что трудно. Не увильнули, смело взялись. У меня этот порыв вызывает уважение. Спасибо, дежурные.

Андрей чувствовал, что рот расплывается в улыбке, он наклонился над кружкой с чаем, чтобы никто этой детской улыбки не заметил.


В Москве Андрей и Женя каждый день занимаются математикой, каждый сам по себе. Они охотно занимались бы вместе. Главное — похоже: и у Жени, и у Андрея математике отдано все свободное время. Они выискивают сложные задачи в разных задачниках для абитуриентов, в журнале «Квант». Но заниматься вдвоем они не могут — слишком разные характеры у них, разные условия каждому нужны для занятий.

Андрей сначала убирает со стола, вытирает пыль. Ему надо, чтобы перед глазами не было ничего, кроме условия задачи. И вот горит настольная лампа, перед Андреем толстая стопка бумаги. Пиши и не думай, что бумаги не хватит, что ручка куда- то закатится — две запасные приготовлены в ящике. Андрей плотно закрывает дверь своей комнаты, чтобы чувствовать полную свою отдельность от всех. Ему надо, чтобы не только не входили к нему в это время, но чтобы даже и думать об этом было не нужно. Никто и не может войти. Человек занимается важным делом.

Женя решает задачи везде. Ему даже не обязательно все время видеть условие задачи — достаточно раз прочитать. Женя может сидеть на английском, а в это время в его голове «варится» решение задачи. Может танцевать, а оно «варится». И в футбол может играть вполне азартно, а потом, вытерев мокрый лоб, скажет:

— Решил, честное слово. Смотри, Андрей.

У Жени потрясающая память. Он даже стесняется ее немного — неловко быть необыкновенным. И он говорит: «У меня голова как помойка, в ней все без разбора».

Иногда Женя решает задачу на каком-нибудь уроке. Не на каждом же уроке надо так уж внимательно слушать учителя. В девятом классе это все знают. Но одни, зная эту истину, играют в «морской бой», другие читают детектив, третьи отключаются еще как-то. Женя решает задачи. И в автобусе решает, и в метро. А потом переносит свои записи с клочков, исчерканных в метро, в толстую тетрадь. По ходу дела еще оценивает, насколько та или иная мысль достойна быть записанной в толстую тетрадь.

Женя сказал Андрею однажды:

— Я задумался — и уже один. Мне уединяться не надо.

Но по четвергам Женя приходит к Андрею. Раз в неделю они занимаются математикой вместе. К этому дню Андрей отыскивает самые трудные задачи, которые они с удовольствием разбирают вдвоем. И еще в этот день они показывают друг другу все, что успели сделать за неделю. Гордятся взятыми интегралами, иногда спорят, иногда хвалятся.

Иногда они пытаются решать мировые проблемы.

Весной, например, Андрею показалось, что он вот-вот докажет теорему Ферма, которую до сих пор никто доказать не сумел, хотя пытались многие.

— Понимаешь, Женя, — он дрожал от предчувствия великого открытия, — на полях рукописи Ферма написано, что доказательство очень простое. А во всех книгах эту теорему пытаются доказать сложными способами. Ну а я пробую простым.

— А если Ферма пошутил? Или написал на полях не про эту теорему?

— Ну да! Он написал на этой рукописи, а не на другой!

— И что? Подумал про что-нибудь другое и записал, чтобы не забыть. Разве так не делают люди?

— Делают. Но вдруг я решу? А, Женя? Новая ступень в математике!

— Пробуй.

Андрею было хорошо оттого, что Женя и не думал над ним насмехаться. Он понимал, его друг Женя, что великие задачи решаемы в принципе. А тогда почему бы их не решать таким людям, как Андрей?

Женя в эту весну пытался решить проблему четырех красок. Андрей про нее впервые услышал от Жени. Женя подолгу просиживал над картой мира.

— Зачем? — спрашивал Андрей. — Ведь задача сформулирована, ты сам говорил.

— Ну и что? Математика — наука неожиданная. Решу проблему четырех красок.

Известно, что раскрасить карту в три цвета таким образом, чтобы соседние страны не были окрашены в один цвет, невозможно. Это доказано математикой. А в четыре цвета — вроде бы возможно, но доказательства нет. Вот Женя и искал доказательство.

— А до тебя его искали? — спрашивал Андрей.

— Наверное. Но пока не нашли. А можно, наверное.

— Тебе это зачем?

— Интересно. — Женя продолжал раскрашивать карту.

— Обязательно самому все проверять, что ли?

— А у меня времени много, отчего же не проверить?

— А если я тебе скажу, что Волга впадает в Каспийское море — тоже не поверишь?

— Соглашусь, чтобы не спорить. А смогу — проверю. Сам-то я этого не видел…

В походе ребята занимались решением именно этих глобальных проблем. Задачники они с собой не взяли, чтобы отдохнуть от занятий. А жить совсем без математики им было скучно.

В свободное время Женя садился под деревом или у воды, клал на колени карту и смотрел в нее с видом полководца. Издалека им любовалась Юля. Он ее не замечал.

Однажды она спросила:

— В кругосветное путешествие поплывешь, что ли?

Андрей сотый раз поразился Жениной способности отвлекаться, не раздражаясь.

Женя популярно объяснил Юльке, чем он занят. Она слушала, раскрыв глаза, — три цвета, четыре цвета. Какой Женя умный. Может быть, даже великий…

Женя знал, что Андрею для занятий и раздумий нужно одиночество, он оставлял его в палатке с блокнотом. Конечно, походные условия мало напоминали те, которые Андрей привык создавать себе дома. Но что делать — здесь не дом. Приспособился как-то. Теорему Ферма, правда, не доказал. Но несколько интересных задачек одолел. Бросать математику на все каникулы нельзя — Андрей это знает точно. Это похоже на плавание в байдарке: после зимнего перерыва любой, даже короткий, переход кажется очень трудным. Математика, как спорт, требует ежедневной тренировки. Математик и сказочник Льюис Кэролл писал: «Чтобы оставаться на одном месте, надо быстро-быстро бежать вперед».


Никогда Женя не оказывался в такой необычной компании. Очень разные все по возрасту, и отношения, которые он здесь увидел, были совсем не похожи на те, с которыми он сталкивался до сих пор. Может быть, и здесь дело было в том, что Женя ничему не верит без доказательств? Когда раньше Андрей рассказывал ему о походе, Женя молча слушал. И эти взрослые, которые не воспитывают поминутно детей, не давят их своим авторитетом, казались фантазией.

В походе он увидел все сам. Ни отец, ни мать не вмешивались в жизнь Андрея. Да и к маленьким девчонкам их родители относились с уважением. Когда Юлька, например, начинала капризничать — а она делала это довольно часто, — ее не ругали, а оставляли в покое. Однажды Юлька разревелась из-за мыльных пузырей. Ей приспичило пускать их в дождь. Пузыри, конечно, не получились: капли пробивали мыльную пленку. Но родители не сказали Юльке, что она дурит. Ее отец пообещал, что в хорошую погоду мыльные пузыри обязательно полетят. Почему эти взрослые были так не похожи на тех, которых Женя знал до этого? Может быть, они безвольные, слабохарактерные? Да нет. Когда было действительно нужно, они умели поставить на своем. В серьезном. А мелочиться не желали. И Жене это очень нравилось. Он даже подчинялся им с удовольствием — оказалось, что вовсе не всегда хочется сопротивляться. Независимость от этого не страдала. Наверное, это очень важно — не быть мелочным в отношениях с людьми. Раньше Женя об этом не думал, а теперь понял.

Однажды их внезапно настигла гроза. Только что было тихое утро, байдарки скользили по нежной, легкой воде, весло было невесомым. И вдруг — свинцовая мгла, дождь, шквал и деревья на берегу гнутся до земли.

— Причаливаем! — перекрикивая гром, кричит Адмирал.

Профессор кричит свое:

— Там, на юге, просвет! Гроза скоро кончится! Чего мы будем причаливать и разгружаться в сырости?

Адмирал ответил:

— Тайное голосование.

Он сказал это твердо и даже властно.

Тут же проголосовали — разгружаться.

Воля большинства — закон, и Профессор не спорил.

Быстро поставили палатки на сыром лужке, развели огонь; дождь, шипя, падал в костер.

Гроза, правда, скоро кончилась, но Профессор не стал ехидничать. Гроза — дело стихии, человеческому разуму неподвластное.

Женя внимательно наблюдал за всеми. Даже с детства знакомый и понятный Андрей здесь был другим: более самостоятельным, взрослым, ответственным. И его ершистое самолюбие как-то пригладилось. Отношения в походе строились не на уровне амбиций, даже не на уровне характеров, а на уровне логики, здравого смысла. И еще на уровне игры. Да, игры было довольно много. Адмирал играл в адмирала, Жадюга — в жадюгу. Женя знает, что в Москве мама Андрея никогда бы не стала так дотошно пересчитывать пакеты с мукой или пачки печенья. В Москве она не Жадюга, а здесь играет такую роль. А Дима играет супермена — силач, не тратящий сил понапрасну. В этом есть своя логика. И все всеми довольны.

Женя делал для себя выводы. Пятнадцать лет — возраст самооценки, а как мы оцениваем себя? Прежде всего в сравнении с другими: похож ли я на этого человека? А на того? А на кого я хотел бы быть похожим? Что во мне так, а что не так? И в других — что мне нравится, а что нет?

Однажды перед сном Женя сказал Андрею:

— Настоящие женщины только в книгах остались, да и то в старых.

— Ты чего? — вытаращил глаза Андрей.

— А что? Не правда, что ли? Все они какие-то громкие, энергичные. Знают, чего хотят.

Женя был в эти минуты мало похож на себя. Он говорил нарочно грубовато, Андрей понял — это от застенчивости. Но поговорить о женщинах — какой подросток откажется?

— Жень, разве плохо знать, чего хочешь?

— Для парня неплохо. А девчонки должны быть робкими и слабыми.

— Ну, выдумал. Слабой. В походе, например, тяжести таскают мужики. Дрова там, мешки здоровые. Но и женщинам достается. Хотя бы грести весь день — тоже нагрузка.

— Да я не про такие нагрузки. Пусть хоть в футбол играет. Но я, если она мне нужна, должен чувствовать: без меня она пропадет. Ей нужны моя решительность, логика, сила духа.

Андрей молчал. Зудел под потолком палатки комар. Плеснула рыба в реке. И опять тишина, полная, плотная, живая.

— Я понял тебя. Но это нереально. — Впервые Андрей и Женя обсуждали такую взрослую тему — они, не прячась, говорили о женщинах (сложный разговор, посложнее математики, пожалуй!). — Вот мои родители, например. В походе все на своих местах. Отец впереди, а мама — за его спиной, в лодке. И во всем ему подчиняется. Но это поход. А в городе? Каждый отвечает за себя, каждый отгрызается от несправедливостей на своей работе. У каждого своя ноша. А у кого она тяжелее? Трудно сказать.

— Ладно, — Женя думал. — Это — повседневность. А если экстремальная ситуация?

— Ну, спросил. Тогда отец, конечно, главное берет на себя. Он ведет, он решает.

— Вот и ответ. Когда припрет, вы знаете, кто у вас главный. Потому что твоя мама — редкость, она знает свое место.

— Наверное. — Андрей повернулся вместе со спальным мешком на другой бок. — Давай спать. А то больно умный ты сегодня.

— Ищу примеры гармонии, — туманно отозвался Женя.

В другой вечер Андрей сидел на пороге палатки и пытался сосредоточиться на своих записях. Он решил тренировать способность работать в любой обстановке. Надо уметь отключаться от помех. Действительно, безобразие — соображать только в максимально удобных условиях. Женя вон половину задач решает в метро, на эскалаторе, где его толкают под локоть, когда он держит карандаш! И ничего, ни одна гениальная мысль не ускользнула от этого из Жениной головы.

Андрей изо всех сил старался не обращать внимания на окружающее. Наверное, поэтому он видел и слышал все, что происходило вокруг. Вот Профессор взялся переставлять палатку. Он выдернул металлические колышки, перенес палатку на другой конец поляны, снова натянул ее. Почему ему не понравилось прежнее место? «А, там с утра будет солнце, — догадался Андрей, — а Профессор любит прохладу». А вон бежит по берегу тетя Марина в синей купальной шапочке, ее красный купальник горит на закате. Вода, наверное, теплая, сегодня был жаркий день. Нечего, нечего отвлекаться, надо приучить свою голову к железной дисциплине. Женька приучил, и Андрей сможет. Конечно, сможет.

Тут он услышал голоса. Он очень хотел их не слышать, но они сами лезли прямо в уши.

— Женя, давай пойдем в кино. А что? Возьмем и пойдем. В восемь в сельском клубе индийский фильм «Сырая гробница».

— Что ты, Юлька, какое кино? Я вообще стараюсь обходить индийские фильмы, все эти боевики. Убийства, страсти, безумная любовь.

— Ничего ты не понимаешь, — настаивала Юлька. Вот настырная! Андрей отложил тетрадь и стал прислушиваться. — Индийские фильмы всегда интересные.

— Да ну их. Слезы, переживания, тягучая музыка и вообще — подробности. Не люблю подробностей.

Андрей ждал. Он уже знает, что Женя против силы. И отстань ты от него, приставучая Юлька. Но нет. Все получилось по-другому.

По дорожке в сторону деревни прошли Женя и Юля. Все-таки она уломала его. Активная девчонка, напористая и энергичная. И Женя, пусть из деликатности, тащился за ней, как на веревочке. Он точно знал, какие девушки ему нравятся, великий логик и теоретик Женька. Но мало ли какие теории бывают у теоретиков!

Юлька в своем новом оранжевом платье уводила его на индийский фильм. Андрей посмотрел им вслед. Женя шагал, переступая через пни длинными ногами. Победно сияло за деревьями оранжевое платьице.


Ливень налетел опять нежданно.

Они видели, что идет туча, но дул ветер, и хотелось надеяться, что он быстро унесет от них эту черную, почти синюю тучу с лохматыми краями. Дождя не будет — они почему-то решили. Или пройдет небольшой, нестрашный.

Они затянули байдарки специальными «плащами», и сразу капли стали лупить по этим «плащам», как по барабанам. Все были в штормовках с надвинутыми капюшонами. Но плыть все равно было нельзя — за стеной дождя не видно ничего. Только рядом с лодкой вода вскипала и булькала от сумасшедших капель.

Загнали байдарки под ближайшие кусты на берегу, сами тоже попытались спрятаться под этими кустами — дождь пробивал все: и куст, и швы штормовки. По спине лилась холодная вода.

Первым высунулся из куста Дима. Он был молодой и сильный, байдарка у него новая, руки блестят от дождя, как бронзовые.

— Это надолго, — сказал Дима.

Он сказал то, что думал каждый. Но все молчали, а он сказал.

Профессор смотрел на сплошные тучи с обреченным видом; эти сливового цвета тучи шли так низко, что, казалось, задевали прибрежные липы. Тучи ползли довольно быстро, но конца им не было.

— Лагерь ставить нельзя, — сказал Профессор.

Когда ничего нельзя сделать, люди иногда говорят то, чего можно и не говорить. Все и так знали, что не только деревня, у которой они оказались, но и окрестности деревни не годятся для туристского лагеря. Так же, как и поле, луг, огород. Это понятно: невозможно разводить костер там, где стоят деревянные дома. Даже если дома не очень близко. Пожара, скорее всего, не случится. Но — нельзя. Такой закон, он не обсуждается. Это культура поведения туристов, каждый уважающий себя турист знает законы.

— Пойду договорюсь, — сказал Адмирал.

— С кем ты собрался договариваться? — Профессор уныло свесил мокрую голову. — Кто пустит четырнадцать человек?

— Дохлый номер, — добавил Дима.

Андрей обратил внимание, что в этом разговоре принимают участие только мужчины. Женщины молчали, ждали, что они решат. Вспомнился недавний разговор с Женей про экстремальные ситуации. Все верно: мужики решают, а настоящие женщины не суются под руку со своими советами и мнениями. И не скулят, не пищат. Молча доверяют — их мужчины найдут выход. Даже девчонки затихли. Даже Алешка помалкивал.

Адмирал не стал ни с кем спорить. Когда предстоит трудное дело, их Адмирал не тратит сил по пустякам. Значит, это дело Адмирал считал трудным. Он потуже затянул завязки у капюшона и зашагал прямо по лужам в деревню. Андрей подумал, что, хотя под кустами ивы тоже мокро, Адмиралу, наверное, было очень неприятно выйти под открытое небо — дождь лупил с бешеной силой. В таких мелочах тоже проявляется мужской характер.

Все остальные сидели на берегу и смотрели на реку. Глаза почему-то при любой возможности упираются в воду. Или в огонь. Стихия привлекает, притягивает взгляд. Капли вбивались в воду, как длинные гвозди. В промокшей штормовке лучше было не шевелиться, казалось, что так меньше воды льет за шиворот. Наверное, не только Андрею так казалось — все сидели не двигаясь. Даже не разговаривали. Им ничего не оставалось делать — они ждали.

И вот на дороге показался Адмирал. Он широко шагал, размахивал руками. Вид был победный.

— Покрепче привяжите байдарки, — сказал Адмирал, — берите только рюкзаки с одеждой. Остальное мы потом принесем. Палатки не нужны.

Все четко, ясно, обнадеживающе. Стало вроде теплее, хотя вода лилась по плечам, по локтям, по бокам.

Адмирал договорился, что они переночуют в пустом интернате. Прекрасно. Ночью у них будет крыша над головой. Сейчас они отводят туда женщин и детей, относят одежду, чтобы не мокла. Потом мужчины вернутся за продуктами.

— Сейчас не брать ничего тяжелого, — сказал Адмирал, — чтобы быстрее добраться до места.

Быстро привязали лодки к кустам — теперь не сорвет их ни ветром, ни течением. Поглубже убрали палатки, чтобы не промокли. Андрей повесил на себя свой и Юлин рюкзак. Два рюкзака — не очень легко. Особенно если рюкзаки мокрые, а ноги скользят по раскисшей глине. Они шли по селу, Андрею казалось, что из окон на них смотрят сочувственно. А может быть, насмешливо. Психи какие-то, скитаются под ливнем, не сидится им дома…

Андрею было жалко себя. Такое настроение у него случается хоть один раз за поход, обычно в дождливую погоду. Нормальное настроение, в меру плохое. Надо только уметь его скрыть. Андрей умеет.

Адмирал привел их в интернат. Белый оштукатуренный дом, нормальная крыша. Большая спальня, кровати. Что может быть лучше? Андрей сбросил у порога мокрые рюкзаки, чтобы не наследить. Пол был крашеный, очень чистый.

Юля стояла рядом, похожая на мокрого цыпленка.

— Отдохни, — сказала она Андрею, но и Женю поискала глазами. Бедный Женя, измок-то как сильно!

— После отдохну, — сурово ответил Андрей. От Юлькиного заботливого голоса он сразу почувствовал себя сильным и мужественным. Он должен закончить дело, трудное конечно, — а как же? Но это дело он, как и все, должен сделать. А потом — отдыхать.

Все рюкзаки лежали у порога. Теперь женское дело разобрать вещи, приготовить сухие, чтобы, вернувшись, мужчины могли сразу переодеться. Женщины во все века обеспечивают уют и тепло.

— Бр-р… — сказал Адмирал и вышел на крыльцо. Остальные — за ним. Капитан, Профессор, Андрей, Женька. Только Дима остановился под крышей, достал сигареты.

— Ты что? — спросил Женя.

— Догоню, покурю только, — ответил Дима.

Они пришли к байдаркам. Быстро темнело. Взвалили на плечи мешки с продуктами. Медленно пошли по глинистой дороге в гору. Дима так и не появился.

— Дать бы ему в рог, — сказал Женя Андрею. Он не назвал Диму, но было понятно, о ком он говорит.

— Нельзя, — с сожалением отозвался Андрей. — В рог дашь одному, а настроение испорчено у всех.

— А толково Матрос рассуждает, — произнес голос Профессора. Ребята не заметили в сумраке, как он оказался рядом.

Из-под опущенного капюшона голос Профессора звучал гулко, как из трубы.

Капитан взвалил на себя больше всех и теперь шел пошатываясь.

— Дай один мешок, — протянул к нему руку Профессор.

— Мне легко, — отвел руку Капитан.

Андрей еще надеялся, что Дима встретится им хотя бы на половине дороги. Нет, не встретился.

— А давайте один мешок вот здесь оставим, — предложил Андрей, — и пришлем его сюда. Пойдет как миленький.

— А что? — сказал Женя. — Это было бы справедливо.

— Кому тяжело, давайте. Я готов догрузиться, — отозвался Адмирал. — Рюкзак попался легкий.

— Не проявляй картофельное благородство, — сказал сердито Профессор.

— Что такое картофельное благородство? — спросил Женя.

— Спроси за ужином — расскажу. Сейчас у меня для этого неподходящие условия, — серьезно ответил Профессор.

И все рассмеялись, потому что в целом все между ними было хорошо и правильно. А тогда отдельно взятые инциденты, вроде Диминого дезертирства, уже не имеют такого большого значения.

Мешок с крупой взяли Андрей с Женей. Подняли его за скользкие клеенчатые уши и потащили. Ничего страшного. Только мокрые уши все время норовили выскользнуть из мокрых ладоней. А зато в таком мешке, сшитом из детской клеенки, крупа в любую погоду остается сухой. Юля и Вика шили такие мешки на машинке еще весной, делали двойные швы, теперь мешки совершенно надежны.

В окне интерната горел свет. Как тепло светится в дожде и во мраке окно, где ждут уставшего человека! Не зря и в песнях поется про такое окно. Символ, ничего не скажешь.

Они переоделись в сухое. Какое все было теплое, мягкое… Они поели. На плите кипел чай.

— Я уже отвыкла от таких удобств, — сказала Жадюга, подливая чай Профессору. — Кухня, плита, никакого тебе дыма.

Женя выдул третью кружку чая, он пил его вприкуску, смотреть на его румяные щеки было приятно.

— Красный ты, Женя, как после лыжной прогулки, — сказал Андрей.

— На себя посмотри, — сказала Юля и смутилась. Она стала кашлять — поперхнулась сахаром. Потому что с сегодняшнего дня тоже пила чай вприкуску.

— Что такое картофельное благородство? — спросил Женя, чтобы сменить тему.

— А что? Теперь расскажу. — Профессор сидел, уютно завернув спину в одеяло. — Теперь мне удобно. Слушай. Это было давно. Жадюга, когда это было?

— Лет двадцать назад. — Жадюга мыла в кухнепосуду — она сегодня дежурила. Но она тоже слышала Профессора.

— Двадцать лет назад. А то и двадцать два. Мы все были очень молоды и красивы, правда, Марина?

— Я — да, а ты — не знаю.

— Я так и думал. Мы тогда ходили в пешие походы, байдарок у нас еще не было. Но походы были далекие, сил много. И все, что сейчас мы грузим в лодки, мы тогда грузили на себя. Рюкзаки — можете себе представить. И вот однажды после завтрака осталась вареная картошка. Что с ней делать? Ясно — кто-то должен положить ее в свой рюкзак. Дежурила в тот день Жадюга. Она собралась взять картошку себе, она благородна, наша Жадюга.

— За что и носит свое красивое прозвище, — вставил Капитан и тут же получил полотенцем по затылку. Жадюга стояла рядом с ним и внимательно слушала Профессора, поглядывая на Андрея и Женю. Ей было приятно слушать эту старую историю, приятно, что ее слушают ребята. Приятно, что все сыты, отогреты. На Диму она не смотрела, как будто его здесь не было. И остальные тоже не замечали его.

Когда вернулись с мешками, он пробормотал что-то вроде «ногу растянул», и Профессор ответил: «Ничего, срастется». Все. Больше никто о Диме не говорил. Он сидел тут, ел кашу, грелся вместе со всеми. Но был он отдельно.

— Рассказывайте дальше. — Женя подсел поближе к Профессору.

— Ну слушайте. Жадюга хватает котелок с картошкой: «Я понесу!» Мужчины, естественно, ей не позволили: как же, женщине, хрупкой, нежной, изящной, лишняя тяжесть… И стали спорить: Адмирал сказал: «Я понесу картошку». Капитан свое: «Я понесу. У тебя, Адмирал, рюкзак всех тяжелее». Я, конечно, тоже великодушен: «Давайте картошку мне». А Павел, великий рыболов и лучший в мире рыцарь, твердит свое: «Я понесу». Так мы бубним, утро проходит. И вдруг остановились и расхохотались. Лежат на траве всего три картофелины. Вот так бывает — спорили, доказывали, а чего? С тех пор есть у нас такое выражение — картофельное благородство.

— Да, принципиальный спор, — усмехнулся Дима.

Все вдруг смолкли, перестали смеяться. Андрей не утерпел:

— Лучше в эту сторону, чем в другую торговаться. Правда, Дима?

Не мог Андрей отказать себе в удовольствии хоть так лягнуть Диму. Но никто его не поддержал. Диму наказали безразличием.

Андрей считал про себя, что их безразличие Диме — как с гуся вода. Вспомнил, как в самом первом походе Адмирал или отец, а может быть, оба учили его: «Не бойся работать больше других, тогда другие захотят работать больше тебя». Хорошее правило для тех, кто проявляет благородство, пусть иногда — картофельное. Ну а если рядом с тобой оказывается Дима? Таскать за него груз?

Они спали эту ночь на самых настоящих кроватях. Андрей никогда не замечал, как удобна обычная кровать.

И как хорошо, что Адмирал сумел договориться с директором интерната! Что бы они делали сейчас там, на берегу, под дождем? А дождь всю ночь стучал по крыше. Какой молодец Адмирал, что не стал слушать, когда ему говорили: «Дохлый номер»! Наверное, это тоже поведение настоящего мужчины — не говорить самому себе заранее: «Ничего не получится», а идти и добиваться.


После того дождя остальные дождики были просто не в счет.

От них легко было укрыться, над ними можно было смеяться. Про них забывали еще до того, как они кончались. Про них говорили: «Дождик? Это хорошо — грибы пойдут».

Жене, например, казалось, что небо почти все время безоблачное. Огорчало его только одно: слишком уж быстро проходили дни. Это было странно. Каждый день тянулся долго, он был наполнен очень многим: впечатлениями, красотой берегов, разговорами. И всяких эмоций тонны. Непонятно, как все это вмещается в один всего день… А вот неделя проскакивает — не успеешь опомниться. В Москве не так.

Раньше, куда бы Женя ни поехал, он скучал по Москве. Даже сам не мог объяснить, по чему именно скучает. По родителям? Вроде нет. По дому? По двору? По школе? Нет. Именно по Москве. По её запаху, по шуму, по асфальту, по толпе.

По тесноте вагона метро. По вороне перед окном, которая всегда ухитряется будить его утром еще до будильника. Хотелось в Москву.

Теперь ему не хочется, чтобы поход кончился. Пусть бы еще долго продолжался этот путь по реке, байдарка шла бы, оставляя невидимый след на прозрачной воде речки Демы. И берега, бархатные, ярко-зеленые, проплывали бы мимо. А впереди сидит Андрей, лучший друг, которому ничего не надо объяснять — он и так все понимает. И лишнего не спросит. А вокруг хорошие люди, которые откуда-то знают секрет, как надо жить среди себе подобных. С ними легко и просто, никто тебя ничему специально не учит, а ты сам многому научился у них. И они с готовностью приняли тебя, хотя видят впервые. Как будто сказали без слов: «Ты относишься к людям честно? Не шкурничаешь? Ты, значит, нам подходишь».

— Что, Евгений, задумался? — спросил Адмирал. — Жалко, что поход к концу?

Женя вздрогнул. Как Адмирал догадался? Он никому не говорил, даже Андрею.

— Да жаль немного, — промямлил Женя. Разве расскажешь, как трудно будет ему без них? И особенно — без одного человека.

— Замечательное состояние, — сказал Адмирал. — Поверь, просто великолепное. Ты его сохрани. Если до конца похода продержишь это чувство, увидишь, как хорошо тебе будет: и в походе не надоело, и домой хочется.

— Это кому здесь домой хочется? — Инна стояла в новом розовом свитере, стройная, высокая, щеки розовые, ямочки у подбородка. Совсем девчонка. — Тебе, Женя, домой хочется? А мне вот ни капли. Работа, дом, работа. Что за жизнь?

— Да нет, мне здесь нравится, — сказал Женя. А что он еще может ей сказать? Что не представляет, как будет теперь жить без нее? Как ему не видеть ее розового лица, не слышать тихого смеха, не следить украдкой, как трогательно тонкая рука ведет по воде весло и серебряная вода подчиняется этому веслу?.. Не скажешь, не объяснишь. Ни ей, никому. Ни себе самому.

— Женя, Женя, смотри, где я! — закричал Алешка. Он сидел на толстом сосновом суку и болтал босыми ногами. — Сам залез! Никто не подсаживал даже! Женя!

— Слезай, не выдумывай, — весело сказала Инна. — Я дежурю, некогда мне, Алешка, с деревьев тебя снимать.

— Меня Женя снимет! Правда, Женя?

Однажды Жадюга сказала про Инну:

— Удивительный дар доброжелательности. Этому надо учиться. Всех любить — это так трудно.

После того большого дождя Андрей стал по-другому видеть Диму. Раньше замечал одно, а теперь — совсем другое.

Вот они причалили к берегу, останавливаются на ночлег. Дима выволок на песок свою лодку, сел под кустом, блаженно закурил. Нет, он не отлынивает от работы. Но он — курящий человек, на ходу курить неприятно и вредно, вот он и курит, удобно усевшись на бревнышке. Тем более что его байдарка уже на берегу, он никого не обременяет своим грузом. И другим помочь Дима не откажется, пусть только скажут. Но никто ни о чем его не просит. Отдыхает Дима — пусть отдыхает. Иногда Капитан насмешливо посматривал в его сторону. Иногда Адмирал бурчал что-то про себя. Но замечаний не делали. Да и посматривали не очень часто — делом были заняты, тут не до Димы. Все помогали всем. Дима — только себе.

Иногда Андрею хотелось сказать Диме что-нибудь язвительное. Он легко придумывал ядовитые слова и шептал их, когда Дима не мог его слышать. Но все понимающий Адмирал как-то напомнил:

— За двадцать четыре дня человека не переделаешь. Больше он с нами не пойдет, а сейчас не заводи волынку. От волынки всем будет тошно.

И Андрей старался сдерживаться.

Один раз он поделился своим негодованием с Женей, но Женя неожиданно сказал:

— Хватит тебе, Андрей, бороться за справедливость.

— Привет. — Андрей даже остановился, разговор происходил в лесу, они собирали грибы. Андрей поставил корзину на землю и уставился на Женю. — А за что, по-твоему, надо бороться? Конечно, за справедливость.

— Но справедливость у тебя своя, а у Димы — своя.

— Да? Женщины работают, а он под кустом сидит. Ничего себе справедливость!

— Это ты видишь. А он видит, что свою работу сделал, а чужую не обязан.

— «Не обязан»! А остальные обязаны?

— А ты что, чужую работу делаешь?

Женя смотрел весело. Он так смотрел, как будто решил задачку, которая Андрею не по зубам.

Андрей вспомнил мешки с продуктами, которые они с Женей таскали к стоянке. Палатку Инны, которую иногда ставил Андрей, иногда Женя, иногда Адмирал — кто успеет.

— Делаешь ты, Андрей, чужую работу?

— Вроде свою, — озадаченно ответил он.

— Ну вот. Значит, для тебя все справедливо, и нечего ерепениться.

— Ага! А то, что Алешка надувает матрасы, — это тоже справедливо? Для всех, заметь, надувает.

— А ты попробуй их у Алешки отобрать, — засмеялся Женя.

И Андрей перестал спорить. Потому что Женя был прав.

Своя работа, чужая работа — все зависит от того, как ты относишься к этой работе. А главное — к этим людям.

А поговорить с Димой Андрею иногда хотелось. Не ссориться, не выяснять отношения, а просто поговорить. Объяснить что-то. Он, Андрей, например, считает, что «сачковать» — хамство. А Дима как считает? Что не помогать слабым — непорядочно. Может быть, Диме этого просто не объяснили в свое время? Но однажды он оставил эту мысль — говорить с Димой.

Профессор в этот день хотел пройти побольше и попросил всех быстрее собираться. Чем-то это было вызвано: то ли до ближайшего леса далеко, а стоять на безлесном месте плохо — дров нет и вообще неуютно. То ли еще что-то. Но все согласились с Профессором и стали собираться.

Андрей с Женей стояли в воде и грузили байдарки — Профессора, Адмирала, свою, Капитанскую. Работа шла быстро — ребята приладились. Спальник — под борт. Продуктовый мешок — в корму, рюкзак с одеждой — в нос, он полегче, а нос должен быть легче кормы. К другому борту для равновесия — резиновые сапоги или еще один мешок с продовольствием, только длинный, чтобы удобно было ему сбоку, чтобы не мешал. Сюда — ведро, обернутое клеенкой, чтобы копотью не пачкало. Сюда — сумку с хлебом, чтобы на нее с весел не капало.

На берег вышел Дима с сигаретой во рту.

— Дима, собери, пожалуйста, наши рюкзаки, — попросил Женя, — а мы байдарки догрузим. Годится?

— Сделаю, — легко согласился Дима.

Он ушел с берега. Лагерь, как обычно, был на возвышении, Димы не было видно. Управились еще с одной байдаркой, поднялись на стоянку, чтобы взять оставшиеся вещи и загрузить последнюю. Увидели, что Дима сложил свой роскошный красный рюкзак и опять сидит, курит. Посмотрел на ребят, сказал:

— Сейчас покурю, начну ваши рюкзаки складывать.

Тут Андрей не удержался от вопроса:

— А почему со своего начал? — За шесть походов он впервые видел, чтобы человек начал укладывать вещи сначала себе, а потом другим.

— Со своего же приятнее начать! — Дима тоже удивился. — Свой — это свой. Разве не так?

Вот тут Андрею стало ясно, что Дима его не поймет, объясняй — не объясняй. Он ничего не поймет и ничего не почувствует. Нельзя изменить человека за двадцать четыре дня. Нельзя — и точка.

И вдруг за несколько дней до конца похода произошло неожиданное. Дима вытащил из воды свою байдарку, а потом пошел помогать Адмиралу. Он вытащил еще одну байдарку, потом не сел курить, а стал вместе со всеми таскать наверх рюкзаки. Что это с ним? Андрей ошалело смотрел на Диму, а Дима работал, как все.

— Женя, что это с ним? Перевоспитался? С ума сойти.

— Нет, не думаю. — Женя волок наверх самый большой мешок. — В Москве опять будет сачковать, проезжаться за чужой счет.

Их догнал Профессор, свалил ношу, сказал:

— Просто наша работа заразительна. Потому что мы делаем ее с удовольствием. Вот он и «заболел». Скорее всего временно.

С удовольствием. Андрей не задумывался об этом. Надо делать — он старается. Стыдно быть хуже других. Неприлично отдыхать, когда рядом трудятся. А удовольствие? Ну какое удовольствие таскать дрова? Или стирать? Или двадцать четыре вечера подряд ставить палатку? Мыть миски и ложки, когда дежуришь? Надо — вот и делаешь. Но тогда, значит, ты приносишь жертвы? А самому тебе это делать не хочется? Нет, никаких жертв. Все делается с удовольствием.

В такой обстановке даже Дима перестал быть «сачком».


По берегам расстилались луга, широкие, ярко-зеленые. Вечером там паслись лошади, табун стоял у реки, на фоне заката небольшие точеные лошадки казались черными, развевались хвосты на ветру. Мчался всадник. Пригляделся Андрей — а это мальчишка. Может, лет двенадцати. А может, и десяти.

Мальчишка сидел верхом, обхватив лошадь босыми ногами. И она несла его, летела, и грива летела. Тишина в лугах, только копыта стучат по земле.

— Кумысные лошадки, — сказал отец. — Здесь, в этих краях, делают целебный напиток — кумыс. Из кобыльего молока.

— Вкусный? — спросил Андрей.

— А мы его попробуем. Завтра сходим и попросим бутылку или две.

Лошади вошли в воду, нагнули длинные шеи, аккуратно пили. Отражения в розовой воде были тоже черными.

Потом они напились, вышли из реки. Мальчишка крикнул что-то высоким голосом, и табун помчался, полетел.

Целый табун — и один мальчик.

Это было так необыкновенно, что окликнуть мальчика Андрей не посмел бы. Как будто все это — огромный волшебный театр. Мальчик и красавицы лошади — на сцене, а Андрей — зритель, он может только восхищаться. Обращаться к этим волшебным картинам он не может ни с какими словами.

Утром отец тихо сказал около их палатки:

— Андрей, Женя, пошли пить кумыс.

На тропе их ждали Адмирал и Юлька с Викой. Остальные спали.

— А вы-то чего, девчонки? Ты же, Юля, никакого молока не пьешь — ни коровьего, ни козьего, — сказал заспанный Женя. Он, похоже, был не рад, что согласился с вечера идти за кумысом. Спать хотелось.

— А кумыс — не молоко. Я хочу попробовать. — Юля шагала по тропинке, роса сверкала разноцветными огоньками, пахло медом и хвоей.

Вика тоже сказала:

— Кумыс для всех, а не только для больших. Это же не вино, правда, Юля?

Маленький деревянный дом стоял среди травы. Качали красными шелковыми шапочками маки. К ним вышел старик, скулы широкие, глаза узенькие. Башкирский меховой малахай как у Салавата Юлаева.

— Здравствуй, здравствуй. — Старик разговаривал только с Адмиралом. Он сразу определил в нем главного.

— Хотим кумыс попробовать, никогда не пили. Можно купить кумыс?

— Угостить могу, зачем продавать? Здесь не магазин, не базар. Садись. — Старик указал на скамейку, вкопанную у забора.

Они сели рядышком, молча ждали, смотрели вокруг. Андрей любит лес — среди деревьев ему спокойно, как в доме. И шум вершин кажется похожим на музыку. Но своя красота есть и в лугах. Пространство, открытое глазам, откровенность какая-то. Травы шелково гнулись, яркие маки, тихие колокольчики, нежные малиновые гвоздички-часики. И все это было распределено среди зеленой травы, как будто трудился умный художник. А природа и есть великой художник.

Кто-то дернул Андрея за рукав. Рядом стоял маленький мальчишка, улыбался, узкие глаза блестели хитростью и весельем:

— Дай шесть конфет. Дай, Москва, шесть конфет.

— Нет у меня. — Андрей развел руками. — Нет, понимаешь?

Трехлетний человек развел руками:

— Не понимаю. Дай шесть конфет.

Тут из дома выбежала девочка лет семи, схватила малыша за руку, повела к дому:

— Нашелся умный. Не слушайте его. Шесть конфет, главное, просит. Как будто он до шести умеет считать. — Она весело шлепнула малыша, сказала ему что-то по-башкирски. Он обернулся, тащился за ней, а сам смотрел на них и повторял нарочно:

— Шесть конфет дай, ты, Москва. В кармане посмотри.

Они исчезли за углом дома.

— Во туземец настырный, — засмеялся Женя.

— Не пропадет, — сказал Капитан. — Обаятельный очень.

Тут он снова появился и опять пристал со своими конфетами. Но пришел старик и шуганул мальчишку. Он поставил на скамейку три темные бутылки. Пробки были прикручены к бутылкам проволочками.

Девочка вынесла стаканы. Они наливали кумыс, он шипел, пенился, был не похож на молоко, а скорее — на лимонад, только белый, как разбавленное молоко.

— Вкусно как! — Юлька даже глаза закрыла от наслаждения.

Вика тоже пила и охала.

Адмирал выпил два стакана, и старик принес еще бутылку и отдал в руки Адмиралу: главный должен получать самое большое удовольствие.

— Неужели у тебя хватит совести самому все слопать и нашим не отнести? — спросил Капитан.

— Совести? Да как тебе сказать? — Адмирал долгим задумчивым взглядом смотрел на бутылку. — Ладно, возьмем с собой. Пусть знают мою доброту.

Старик сидел с ними рядом, смотрел, как они пьют, молчал, щурил свои узкие глаза. Сказал задумчиво:

— Кумыс — здоровье. Лев Толстой пил в наших местах кумыс, лечился. Говорят так. Может, неправда? Но наверно, правда. Такие большие книги без кумыса не напишет никто. Чехов Антон Павлович тоже здесь был, лечился на кумысе. От него сила, дыхание хорошее. Видишь, какая трава? — Старик говорил только с Адмиралом. — От сильной травы — сильные лошади. От сильных лошадей — сильный

кумыс. А мы его в подвале выдерживаем, специально готовим. Не думай, что просто, — знать надо. Кому кумысную передам? Молодежь в нефтяники уходит, в инженеры, в артистки еще. — Он погрозил коричневым пальцем девчонке, которая выглянула из окна, где стояли в горшках красные герани. — Надо выдумать — артистка!

Девчонка засмеялась и спряталась за занавеску.

— А мальчик? — спросил Андрей. — Который верхом?

— Мальчик? Верхом? Не знаю. — Старик впервые повернул свое коричневое лицо к Андрею. Глаза не были черными, они были коричневыми, просвечивались солнцем. — Это не мальчик — это Фатьма, моя внучка. Очень умная внучка. Только в артистки зачем собралась?

За занавеской снова раздался смех. Фатьма, которая умеет ездить верхом, которую слушается табун прекрасных лошадей, Фатьма, которой не больше семи лет, смеялась там, в доме.

— Еще нескоро, — успокоил старика Адмирал, — еще передумает Фатьма. Вот как у вас здесь хорошо, просторно, красиво…

Старик кивал, но смотрел несогласными узкими темными глазами.

Адмирал поднялся, все собрались идти.

— Фатьма, до свидания! — сказал Андрей.

Она вышла проводить их, держала за руку маленького мальчишку с голым пузом. Он помахал им рукой очень приветливо, но все-таки сказал:

— Принеси шесть конфет.

— Ладно, — серьезно пообещал Капитан, — принесем.


Пришел последний день.

Поздно вечером они должны были сесть в поезд. Они немного выбились из графика, и теперь им приходилось спешить. И как всегда, когда приходилось спешить, нервы были напряжены.

И это напряжение, как любое напряжение, искало разрядки. И все старались снять напряжение, чтобы разрядки не допустить. Потому что кто ее знает, эту разрядку, какой она будет. Это дело непредсказуемое.

На привале Инна готовила обед. И все получалось не так, как надо. Дрова горели плохо, дымили сильно, и неизвестно, с какой стороны к ним лучше подойти. Ни разу костер не дымил так сильно. Вода никак не закипала, казалось, что все это назло. «Когда очень надо, чтобы вода кипела быстрее, она вообще не хочет кипеть — это закон, его знают все кастрюли и чайники в мире», — так думала Инна, стараясь себя хоть немного подбодрить. Она даже отошла на другой конец полянки, делая вид, что вода в ведре ее совершенно не интересует. Но и этот проверенный способ не действовал: вода не закипала. А Инна понимала, что все ждут. Не подают виду, ищут себе занятия, чтобы не висеть над душой, но все равно ждут и нервничают — и хотят есть. От этого она сама нервничала, и вода не закипала, и половник валился из рук.

Женя сам не знал, почему он в этот момент оказался рядом с костром. Нечего ему было там делать, и понимал он, что не нужно сейчас попадаться на глаза Инне. Помочь он ничем не мог, да и не любят такие люди, как Инна, чтобы им помогали. В общем, какая-то злая и глупая сила привела Женю к костру.

— Не кипит? — невинно задал он вопрос.

И Инна треснула Женю половником по спине. От души треснула, не шутя. Жене показалось, что звон пошел на всю поляну. И все видели. Но — никакой реакции. Даже самые маленькие сделали вид, что ничего не произошло. А взрослые продолжали возиться со своими делами. Как ни в чем не бывало. Только Юля метнулась в ту сторону — надо было срочно спасать пострадавшего Женю. Но Андрей успел ее схватить за руку, отвел в сторону:

— Не надо, Юлька, подбрасывать дрова в костер, который и так горит ярким пламенем.

Очень нужные слова. Откуда они взялись? Кажется, так говорит Капитан, когда дома возникает какой-нибудь конфликт. А может, еще где-то слышал это Андрей. Или сам придумал. Дело было не в словах, а в правде, которая заключалась в них. Не распаляй ссору, не ввязывайся, когда без тебя все обойдется легче и быстрее. Юлька сначала не поняла:

— Он же именно не горит, костер-то.

Но туда не побежала, села, обхватила коленки руками, задумалась. Дойдет до нее все, что нужно. Если не сейчас, то потом.

Все вели себя так, как будто ничего не произошло. Не пошутил никто, не возмутился, не засмеялся. Такт — это как музыкальный слух. Есть слух, и мелодия звучит правильно, а объяснять ничего не нужно.

Женя почесал спину и отошел от костра.

А у Инны вдруг все стало получаться. Как будто огонь, вода, дрова только и ждали вот этого идиотского поступка — удара половником. Костер горел почти без дыма, слезы у Инны высохли, вермишель сварилась мгновенно. А пока она варилась, Женя в стороне — в стороне! — открывал банки с тушенкой.

После обеда они опять спешили, байдарки неслись вперед, приходилось налегать на весла изо всех сил. Адмирал поглядывал на часы и кричал:

— Нажмем! Успеваем! Нам есть куда спешить!

И они успели. Разбирали байдарки четко, быстро. Стрингеры — в длинный мешок, обшивку — в широкий. Кильсон, весла — в длинный, шпангоуты — в широкий. У всего свое место, все лежит удобно и ловко.

Купили билеты. Оказалось, что поезд будет через час, но на этой станции простоит всего минуту. Мужчины пошли на платформу, высчитали, где будет их вагон, перетаскали туда все вещи. Мешки лежали горой. Успеют ли они погрузить все эти мешки за одну минуту?

В зале ожидания сидели Юля и Вика. Зал был небольшой, но высокий и какой-то гулкий. Вика сидела, удобно подсунув под себя ладошки, и пела: «Без меня тебе, любимый мой, земля мала, как остров». Песня гулко отдавалась в зале ожидания, получалось очень красиво, Вике нравилось, она пела еще. А Юля сидела с ней рядом и думала: «А вдруг мы не успеем сесть в поезд? Одна минута! Разве можно успеть? А вещи? А вдруг одни сядут, а другие останутся?» А Вика рядом распевала совсем беспечно. Непонятная девочка Вика. Говорит мало, рыжие пряди висят над глазами, но Вика все видит. И ни во что не вмешивается, как будто от нее ничего не зависит. Вот поет — с большим чувством.

«Ты покинул берег свой родной, а к другому так и не пристал».

— Тебе что, домой не хочется?

— Хочется. — Вика удивленно скользнула зеленым глазом в сторону Юли.

— А что же ты? Не волнуешься, что ли?

— Не бросят. — И продолжала петь.

— Истинно женское поведение, — сказал, входя в зал ожидания, Капитан. — Высший класс. Молодец, Вика.

Юля удивилась. Равнодушное нахальство — «не бросят». Как будто ей здесь все должны, обязаны беспокоиться обо всем, тревожиться. За нее. А она будет сидеть-посиживать.

Юля не знает, что настоящая женственность — в умении полагаться на тех, кто сильнее. Это с рождения дается женщине. Может быть, об этом тосковал однажды вечером Женя? Такие все самостоятельные, энергичные. И парень чувствует себя каким-то лишним…

Погрузка прошла прекрасно. Сначала в поезд сели женщины и дети с рюкзаками, Дима повел их устраиваться в вагоне. Андрей с Женей поднялись в тамбур, Профессор, Адмирал, Капитан подавали им с платформы мешки с байдарками, палатки. Все это ребята складывали в тамбуре. На погрузку ушло меньше минуты. А когда поезд тронулся, стали не спеша перетаскивать вещи из тамбура в вагон, разместили все мешки на третьих полках.

Утром, когда все пили чай, а до Москвы оставалось совсем немного, Жадюга спросила невинным тоном:

— Интересно, половник — холодное оружие? Или огнестрельное? Ты как считаешь, Женя?

Женя хмыкнул:

— Смертоносное.

— Если у костра, то не холодное, а горячее, — вставил с серьезным видом Адмирал.

— Пошутите еще немного, — сказал Профессор. — Вот сейчас Инна схватит половник, я тогда на вас посмотрю.

— Женя! Беги! — крикнул Андрей.

— Посмотрю я, кто быстрее бегает, — не унимался Профессор.

Больше всех смеялась Инна.

Юля сидела рядом с Женей и думала, что сидит с ним рядом в последний раз. Наверное, это очень грустно, но грусти почему-то не получалось. Может быть, в десять лет наши чувства не так уж серьезны? И любви, великой и необыкновенной, хватило на один поход?

Кто знает…

Поезд подходил к Москве.


Турбаза была у реки. Деревья отражались в воде, палатки стояли между березок. И еще был дом. Снаружи он казался небольшим, но внутри помещались не только спальня, а еще бар, где вечерами пили «Байкал» и танцевали.

Андрею сразу здесь понравилось. Свобода. Хочешь — ходи в походы длинные, хочешь — в двухдневные. А хочешь — никуда не ходи, живи на турбазе. Многие ребята так и жили.

— От добра добра не ищут, — сказал невысокий толстоватый парень. — Еда здесь хорошая, дежурства редко, — отдыхай спокойно.

Через день Андрей заскучал. Никому здесь не нужны были его туристские умения. Да и он сам мало кого интересовал. Но на следующий день вывесили объявление о байдарочном походе, и Андрей записался первым. Руки тосковали по веслу, река звала за поворот. И так хотелось встретить ребят, которые знают, что такое поход… И любят байдарку, воду, движение. Ведь нам так важно, чтобы рядом был кто-то, кто любит то же самое, что и мы!

На собрании группы к Андрею подсел красивый парень — синеглазый, с крепким подбородком и светлыми бровями.

— Слава, — представился он, — из Йошкар-Олы. А ты москвич?

— Да. Зовут меня Андреем.

Слава был человеком легким, общительным. Сам о себе говорил:

— Я простой и люблю простоту. Все эти мерлихлюндии не принимаю.

Ну что ж, так и должны вести себя люди, которые завтра вместе пойдут в поход.

— Давай с тобой, Андрей, в одну байдарку сядем, — предложил Слава, — там есть двухместная, я видел.

Конечно, Андрей согласен. А Слава-то какой молодец. Андрей считал себя бывалым туристом, но обо всем узнавал только здесь, на собрании. А Слава сумел разведать, что нужно, видел лодки, сам все проверил. Да, за папиной спиной — это еще не туризм. Андрей понял, что здесь ему предстоит многому поучиться.

В группе оказалось три девушки. Слава сказал:

— Девчонки вроде нормальные. Но в байдарку с ними лучше не попадать.

Андрей не спорил. Мало ли почему Слава так считает… Может, он знаком с этими девочками давно?

Слава и Андрей грузили байдарку. Слава действительно человек опытный. Он, не задумываясь, распихивал мешки с продуктами так, что байдарка не теряла устойчивости. Когда загрузили в нее все, Слава сказал:

— Ну что, Андрей? Вперед?

Андрей оглянулся. Они погрузились первыми. Значит, надо помогать остальным.

— Давай им поможем. — Андрей кивнул в сторону других лодок.

— У тебя что, богадельня? — весело спросил Слава.

— Ну, не знаю, там девчонки…

— А, понял. Познакомимся, как полагается, — согласился Слава.

Легко с ним и хорошо.

Три девочки, Валя, Ира и Лена, облюбовали себе байдарку и теперь довольно бестолково и суматошно ее грузили. Байдарка перекосилась на один борт, девчонки спорили, перекладывали мешки, цепляли их за торчащие в дне острые шплинты, которые почему-то не замотали лейкопластырем, как это делалось у всех людей.

— Разрешите вам помочь, — сказал Слава и улыбнулся. Зубы у него ровные, белые.

— Шагай, сами справимся, — огрызнулась Ира. Она была распаренная, встрепанная, маленькие глазки сердито сверкнули. Ира сунула голову в глубь лодки, тащила оттуда рюкзак и пыхтела.

— Погоди, Ира. — Валя кокетливо повела подкрашенными глазами. — Почему сами? Посмотрим, как у мальчиков получится.

Третья сразу отошла и прислонилась к березе. Как будто собралась фотографироваться на фоне природы.

— Андрей, вперед, — скомандовал Слава.

Сразу стало ясно, что девчачью байдарку легче разгрузить и загрузить с нуля, чем исправлять то, что сделано. Андрей и Слава молча вытащили все на берег, Слава начал раскладывать вещи по лодке, Андрей подавал ему мешки. Девчонки сидели в сторонке, щебетали, смеялись. Их соседство было приятно Андрею.

Подошел инструктор, очень загорелый мужчина с пружинистой походкой:

— Взаимопомощь? Хорошо. Поскорее, поскорее.

Он ушел торопить остальных.

— Эй, инвалидная команда! — крикнул девочкам Слава. — Хоть бы посмотрели, как это надо делать.

Андрей и сам думал, что хорошо было бы научить девчонок управляться с погрузкой. Но он постеснялся сказать им, чтобы они шли учиться. А Слава сказал легко и просто. Вот этой простоте хорошо бы научиться. Слава никого не стесняется.

— Нам учиться не надо, — ответила хорошенькая Лена. — Мы и завтра тебя позовем.

— Брось, Лена, нужен он тебе… — буркнула независимая Ира.

— Страхолюдины все самостоятельные, — проворчал Слава тихо.

— Я от помощи никогда не отказываюсь, — сказала Валя и засмеялась.

Слава потихоньку спросил Андрея:

— А ты чего молчишь? Не контачишь с ними? Сам меня втравил.

Андрей пожал плечами. Неудобно признаться, что он не умеет вот так с ходу «контачить» с девочками. Да и не нравилась ему ни одна из них.

В походе, там были Юлька и Вика — понятные девчонки.

В школе — с детства свои девчонки. Одна только Надежда Емельянова держалась словно красавица. А может, она и была красавицей? Андрей не знал — слишком привык к Надеждиным серым круглым глазам, тоненьким бровкам, быстрой походке. К ее вредному голосу тоже привык. И вообще, Надежда — это Надежда, она ясна Андрею. Или, во всяком случае, он считает, что ясна. А эти девочки? Какие они? Он не сказал с ними двух слов. Они чужие. А Славе — свои. Слава — другой человек.

Ира очень уж некрасивая, держится независимо, и кажется, что из-за этого она какая-то прямоугольная и совсем неженственная. Хотя вообще-то независимость ничему не мешает — Надежда Емельянова вон какая красивая, а ведь совсем не прямоугольная, вовсе нет. Эта Ира выглядела нелепо — она старалась быть независимой, а сама ничего не умела.

Лена, самая хорошенькая, не нравилась Андрею своей манерой говорить как-то двусмысленно и кокетливо поводить глазами.

Фальшивая какая-то. У них в классе тоже есть девчонки, которые смеются деланным смехом, стреляют глазками в любую, пусть случайную, цель.

Валя больше всех молчала, но иногда произносила одну и ту же фразу:

— Ну, с вами не соскучишься.

Валя сказала это, когда Слава пошутил. Потом — когда Ира что-то шепнула ей на ухо. И еще раза три. Может быть, она смущается? А может быть, просто дура?

— Конечно, девочки так себе, — сказал Слава как будто в ответ на мысли Андрея. — Но ведь всего на десять дней.

Наконец они оттолкнулись от берега. Андрею сразу стало хорошо и спокойно. В своей стихии — байдарка идет по реке, камыш качает бархатными шапочками, перелетает реку сойка, розовая птица с голубыми зеркальцами на крыльях.

И рядом хороший парень — Слава. Немного коробит его грубоватая манера, но Андрей тут же одернул себя: надо быть терпимым к чужим недостаткам. Чему тебя, Андрей, учили столько лет? Не спеши осуждать человека.

Их байдарка сразу же вырвалась вперед.

— Жми, жми, — говорил Слава сзади. Андрей не видел его лица, зато чувствовал, как четко, в такт с ним, гребет Слава. И было радостно, что в байдарке оказался умелый, спортивный парень. — Жми, Андрей, мы им всем покажем, как надо ходить.

— По-моему, там ребята сильно отстали. Давай подождем, — промямлил Андрей и сам показался себе хлюпиком.

— Неспортивно рассуждаешь, — сказал Слава. — Отстают от нас — значит, мы сильнее. Пусть неудачник плачет.

— А если мы завтра отстанем? — С этим Славой было интересно разговаривать.

— Во-первых, не отстанем. А во-вторых, если мы отстанем, они нас не подождут, сами будем выбираться.

— И тебе это нравится?

— А чего размусоливать — нравится, не нравится. Я — как все.

Вот как удачно получилось — Андрея судьба столкнула в первом же самостоятельном походе с человеком, которому многое можно объяснить. Большая польза может получиться из их встречи. Слава станет другим, Андрей поможет ему понять основы. Ведь и ему, Андрею, тоже помогли в свое время. Адмирал, Профессор. О Капитане и Жадюге нечего говорить. И дядя Павел, и тетя Катя, и тетя Марина. Все они были родные ему люди. И как хорошо было вспоминать их всех сейчас! Тоже река, тоже байдарка, весло, а обстановка совсем, совсем другая…

Андрей и Слава сидели на берегу. Они успели поставить свою палатку, разгрузили лодку, перетащили наверх вещи. Теперь отдыхали, смотрели на реку. Вода текла медленно. Казалось, она вообще остановилась. Но вот плывет по ней ветка и довольно заметно движется мимо ребят.

— Давай пока дров принесем. — Андрей поднялся. — Костер разведем. Чего сидеть-то?

— Слушай, ты что — самый умный? — Слава говорил почти сердито. — Сделал свое — сиди. Работу не ищи — она сама тебя найдет.

Смешно. Андрей собирается учить Славу. А Слава тем временем сам учит Андрея. Слава представляется Андрею человеком, которому в свое время что-то плохо объяснили. Андрей кажется Славе чудаком, который не понимает жизни. Книг, что ли, начитался?

Причаливали одна за другой байдарки, каждую разгружал ее экипаж. Ну что ж, так тоже можно. Не сразу ведь все становится по-дружному, по-семейному. Они пока и не друзья. Разве обязательно сравнивать те походы и этот? Здесь свои законы.

Последними причалили девочки. Измученные, они таскали свои вещи и пререкались:

— Ты, Ирка, всегда что полегче берешь. Ловкая, — ворчала Валя.

— А ты зато за всеми замечаешь. За собой смотри.

— Суп будут варить девочки, — объявил Слава громко. — Кухня — это женское дело.

— У нас равноправие! — крикнула резким голосом Ира. — Грести — так мы с вами наравне, а варить — женское дело!

— Несправедливо! — кричали Лена и Валя.

— Вот когда будете грести наравне, — сказал Коля с желтой байдарки, которая весь переход шла второй, — тогда поговорим о равноправии.

Инструктор, Леонид Иванович, устало махнул рукой:

— Десятый год вожу группы — все одно и то же. Надоели эти споры. Вы туристы или кухонные тетки?

Все парни поддержали Славу и Колю. Один только Андрей считал все происходящее диким, но разве бывает, что все идут не в ногу, а ты один шагаешь в ногу? Надо было присмотреться и не думать, что ты самый умный.

Все отдыхали, лениво ждали, кто все-таки будет варить суп. Что бы сделали в этом случае Адмирал, Профессор? Андрей взял топор и пошел вслед за Леонидом Ивановичем рубить дрова. Когда они вернулись, на поляне все еще был крик:

— Равноправие!

— Женская работа!

— Синий чулок!

— Помогали грузиться!

— Берегите мужчин!

Андрей молча бросил дрова и начал готовить место для костра.

— Ставишь из себя? — неожиданно спросила Валя.

— Просто у нас так принято, — ответил Андрей твердо. Он представил, что это не он, а Капитан. Многое стало понятнее. — Принято, и все.

— Это у кого — у вас? — насмешливо спросил Коля и встал перед Андреем. Он был в плавках, собирался купаться.

— У нормальных людей. И если сейчас не начать ставить палатки, это

придется делать в темноте.

— Вот и ездил бы со своими нормальными людьми. Тоже еще. — Это сказал Слава. Он рылся в рюкзаке, что-то искал. — Тебя, Андрей, послушать — надо пахать не разгибаясь. А я лично имею другие планы. — Он вытащил из рюкзака магнитофон и пошел к девчонкам. Они возились с палаткой.

— Хоть бы помог, — донесся оттуда голос Иры, довольно склочный. — Ходит тут…

— У нас равноправие, — отозвался Слава. — Андрей там суп варит, вы тут палатку ставите. Сами за это боролись.

Миски после обеда все мыли сами, каждый свою. Андрею оставили только ведро. Он драил ведро и думал, что Профессору хорошо говорить о заразительной работе. Попробовал бы он, Профессор, в такой вот компании кого-нибудь раскачать! Ведь придется теперь Андрею работать за других, а они и рады все на него спихнуть. Нашелся дурачок…

Совсем ему такая роль не нравится.


Но жизнь устроена всегда сложнее наших рассуждений.

Если фиксировать внимание на том, кто мыл ведро или каким тоном разговаривает Слава, получается, что ведро всегда моет Андрей, а Слава всегда разговаривает грубо. На самом деле в походе было хорошо. И Слава был иногда славным и добрым и отдал свое одеяло Коле — сказал, что никогда не зябнет и тонкий Колин спальник ему в самый раз. А ведро чистил не только Андрей. И Валя чистила, и еще кто-то. Не все время Андрей следил за этим. Вокруг была красота, она всех делала дружнее, милее.

Однажды у костра Коля попросил:

— Андрей, посмотри, что у меня на спине.

Спина у Коли оказалась малиновой — обгорел на солнце.

В яркое безоблачное утро Леонид Иванович предупредил:

— Рубашки не снимать. Сгорите — обижайтесь на себя.

Не все послушались. Августовское солнце казалось таким мягким и безобидным.

Теперь было три обгоревшие спины.

— Плечи болят, — пожаловался Коля.

— Ага, особенно правое, — морщился Слава.

И Олег рядом вздыхал. Он тоже шел весь день, намотав майку на голову, а спину подставляя солнцу.

— Андрей, попроси у девчонок одеколон, — сказал Коля. — Тебе они не откажут.

— Это почему же? — Андрей повернулся к нему и ждал.

— Ну, ты все-таки с ними как-то по-хорошему.

— По-моему, мы для них все на одно лицо, — сказал Андрей, — неотесанные шкурники.

Он сказал это с удовольствием, потому что думал так все время, а высказаться не было случая. Трудно держать при себе то, что накипело.

За одеколоном он все-таки пошел — ожоги надо было лечить.

Одеколон дала Андрею Ира. В таких прямоугольных и неженственных девчонках часто сильнее, чем в других, развито чувство товарищества.

— Бери, не жалко. — И протянула флакон.

— Вернуть не забудь, — сказала Валя и засмеялась без всякого повода. Хотя почему без повода? Андрей казался ей смешным. Не от мира сего парень, чудной какой-то. Все на травке отдыхают, а он работу себе находит. И ворчит: «так принято», «так принято». Псих, скорее всего. Слава ей нравился гораздо больше. Веселый, наглый, от работы отобьется, а для себя все сделает быстро и ловко. Победитель.

Все намазались одеколоном, Коля залез в палатку и заснул.

— От одеколона сразу легче, — сказал Слава, — не жжет почти.

Он взял магнитофон, включил. Музыка грянула на всю округу.

— Слава, выключи, — сказал Андрей. — Коля спит.

— Ну и что? Разве у него одного каникулы?

— Он обгорел все-таки. — Андрей чувствовал, что Слава и правда не понимает. Ну что это такое? Как будто они говорят на разных языках.

— Обгорел! Я тоже обгорел, но не скулю. Валечка! Иди песни слушать! А ты, Андрей, не волнуйся. Спать захочет — уснет твой Коля.

Никто не поддержал Андрея. Может быть, он действительно слишком «нежного воспитания»? Может быть, в компании взрослых — одно, а здесь молодежь, здоровые ребята, крепкие нервы.

В их группе все ребята бывали в каких-нибудь походах, у них был свой опыт. Чем он хуже, чем опыт Андрея?


Ожоги у ребят почти прошли, но тут выяснилось, что Слава натер ладони до волдырей. Почему так случилось?

— Сам не пойму, — приговаривал Слава.

Андрей один знал, в чем тут дело: Слава честолюбив, он не хотел грести меньше Андрея. Но Андрей только что из похода, кожа на ладонях у него намного грубее, чем у Славы. Теперь Слава оказался с забинтованными руками.

— Синтомицинку приложи, быстро заживет, — сказал Леонид Иванович. — Волдыри, как и ожоги, бывают в каждом походе. Тут уж ничего не поделаешь.

К Андрею подошел Коля:

— Давай, Андрей, в мою байдарку. Гребешь ты прилично.

— Да я со Славой.

— Ты его руки видел? Далеко ты с ним уйдешь.

Колины ожоги за ночь прошли, он готов был побивать рекорды.

— Что ж его; на помойку теперь выбросить? — Как хочется Андрею передать им свою правду. Но это так трудно, и слова какие-то не те, и тон не тот. Он чувствует.

— А ты чем виноват? — Коля искренне удивился. — Зачем тебе-то из-за него страдать!

Ну что ему ответишь? Не будешь читать лекцию о нравственных принципах, о верности и прочих высоких материях. К чему быть умнее всех?

Андрей, конечно, сел со Славой. Естественно, сегодня они отставали, сзади них болталась только лодка девчонок, которая вместо прямого пути проходила извилистый. Лодка рыскала от одного берега к другому — девчонки так и не научились управляться с рулем.

Андрей не старался догнать остальных — греб размеренно, как автомат. И думал о своем.

Вспоминался в подробностях весь вчерашний день.

Андрей теперь представил, как выглядел в глазах других ребят и девчонок. Занудливый, высокомерный, на каждом шагу делал замечания. Да кому придет в голову слушать такого? И вообще, все эти ребята — девятиклассники, перешли в десятый. Взрослые люди. Кому здесь нужды его поучения? Пока не дошло до открытого конфликта, надо перестраиваться. Вспомнились слова тети Кати, сказанные в одном из первых походов:

— Важно сохранять свои критерии, но не навязывать их другому.

Вот где он был не прав. Он сохранял свои критерии, но вторая половина правила как-то вылетела из головы.

Слава сидел сзади, крутил магнитофон, печально сказал:

— Все нас обошли. Одни девицы сзади телепаются. Эх, подвел я тебя, Андрей!

— Да ладно, не страдай. Сделай только музыку потише — в голове гудит от нее.

— Хотел, как лучше, — сказал Слава и выключил магнитофон.

Адмирал, отец, все «старики» не создавали в походах конфликтных ситуаций. А здесь конфликты возникали все время: кто будет готовить завтрак? кто будет мыть посуду? кому идти за дровами? Все эти мелкие вопросы грозили перерасти в крупные ссоры. Кто-нибудь выкрикивал: «А я из принципа не буду!» — это могло послужить началом большого скандала. Леонид Иванович — странный человек — не вникал ни в какие нравственные проблемы. Только практические, бытовые. И еще его волновала безопасность. Чтобы лодки не перевернулись и не пропоролись. Чтобы никто не утонул и не потерялся в лесу. Чтобы готовили и ели. И не простудились. А какими людьми они сюда приехали, какими отсюда уедут — это ЛеонидаИвановича нисколько не занимало. Он и не скрывал: «Я вам не учитель, мои обязанности «от» и «до». Фраза была туманной и смешной. Но смеяться Андрею было не с кем.

Он без конца рубил и таскал дрова, помогал дежурным, ставил палатки, грузил и разгружал лодки. Он так решил: работа для него — удовольствие, а они как хотят. Пусть думают сами, кто из них дурак, а кто умный. Он сюда отдыхать приехал, а не их переделывать.

Андрей больше не чувствовал себя не знающим жизни, нет, он понимал не меньше, чем они. Когда он драил песком закопченное ведро, то ему теперь не казалось, что ребята посмеиваются над ним. И вот что интересно: как только он перестал об этом беспокоиться, они и в самом деле перестали считать его чудаком.

И однажды Валя вдруг вздернула свое хорошенькое личико и сказала:

— А почему это Андрей опять готовит? Мы с Леной не хуже можем кашу сварить. Правда, Лена?

— Не вы одни можете, — лениво заспорил Коля. — Лучшими поварами всегда были мужчины.

— Вот пусть они завтра и докажут, — прыснула Ира, — лучшие повара.

Так у них на пятый или на шестой день установилось дежурство. Конечно, оно не получалось таким четким и честным, как в тех походах. Конечно, нет. Но все-таки, все-таки…

Слава и Коля вдруг почувствовали, что рубить дрова приятно. Сухое полено разлетается пополам с каким-то вкусным треском. И сильный удар топора отдается в плечах, мощных и широких. Во всяком случае, когда рубишь дрова, твои плечи кажутся тебе такими.

В общем, к концу похода все стало почти нормально. Андрей про себя поставил такую задачу: пусть не будет конфликтов. Он следил за этим незаметно, это было даже интересно. Вот Коля потянулся и сказал:

— Пора, что ли, костер разводить? Ох, надоело, не хочется.

— Давай я разожгу, — тут же предлагает Андрей. — Новый способ, кстати, проверю.

— Пошел ты со своим новым способом, — Коля встает с одеяла, идет дежурить.

Даже мусор помогали Андрею закапывать по очереди. И кострище старое закладывали дерном, как учил Профессор. Поляны оставались такими, что никакой следопыт не определил бы, что здесь ночевала туристская группа.

Когда вернулись на базу, Леонид Иванович сказал:

— Ты, Андрей, здорово мне помог. Я бы без тебя с этой группой не справился.

— Ну что вы! У вас опыт, а я так…

— Опыт опытом, а уж больно они все умные.

Андрей прыснул.

Скоро домой. Настроение было хорошее. Не сбежал. А такие мысли появлялись, и не раз. Но вытерпел. Перестал считать себя «самым умным», а их — чуждыми по духу. И старался их понять. И прожил эти дни не под чужую музыку, а под свою. Как это говорила тетя Катя? «Живи по своим критериям». Вот именно — по своим. Ни Слава, ни Коля не стали другими. Ну что же, наверное, такое встречается только в кино или в книгах. Люди меняются редко.

Расскажет ли он об этом походе отцу, маме, Адмиралу? А что? Можно и рассказать. Не стыдно.


С первых дней занятий чувствовалось, что этот год — последний. Десятый класс. Но примерно через месяц это чувство исчезло — все вошло в свою колею, учились. Казалось, что май еще не скоро.

Нормальный учебный год. Рядом за партой — Женя. Они готовятся к математической олимпиаде, первый тур в октябре. Подали оба документы в вечернюю математическую школу при университете. А еще математический кружок, который они с Женей взялись вести в пятом классе. Пятиклассники попались такие головастые — подобрать для них задачи не простое дело.

— Мы в их возрасте такими не были, — говорил Женя, когда они возвращались с занятий кружка.

— Конечно. Они — молодежь. А мы с тобой кто?

И смеялись, толкали друг друга в лужу — вдруг наступит в нее этот великий математик.

По четвергам, как и в прошлом году, Женя приходил к Андрею. Они решали трудные задачи. Может быть, надо было приступать к решению вариантов вступительных экзаменов? Почему-то не хотелось. Откладывали. Наконец Женя высказался:

— Математикой занимаемся, а не в институт поступаем. Есть разница?

— Всерьез — нет. У кого математика, у того и институт. Так?

— Именно.

После похода они стали еще лучше понимать друг друга.

Они никогда не обсуждали этого — мужская дружба не любит сентиментальности. Но каждый знал по себя: их отношения выдержали испытание походом. Это не так мало.

Однажды позвонил Адмирал, Андрей был один дома. Адмирал сказал:

— Работы много, о лете уже мечтаем. Юлька живет какой-то своей девчоночьей жизнью, я ее не пойму.

— А надо понимать-то? — подковырнул Андрей. — Отцы — это отцы. Дети — это дети.

— Вон ты о чем. Конечно, деликатность родителей и все такое. Но если десятилетнее создание часами шепчется по телефону? А если спросишь, с кем разговаривала, отвечает с непроницаемым лицом: «С Мариной». Это как? На что похоже? Ну ты, здоровый балбесина, скажи.

— А что говорить? Нормальный человек Юлька. Не пускает папку в свою жизнь. И права.

— Убил бы. — Адмирал был, как всегда, прекрасен. — Вечером попозже позвоню, Капитану, Жадюге привет.

С родителями Андрей виделся мало.

Впрочем, может быть, и столько же, сколько в прошлом году. Но тогда у него был приступ максимализма и индивидуализма. Он хотел быть с ними поменьше — не слушать замечаний, не чувствовать себя объектом воспитания. Когда они удивлялись, отвечал односложно: «Надоело». Они не ссорились с ним, святые люди. Капитан даже говорил мирно: «Понятно». Мама, конечно, как все мамы, пыталась навести порядок. Требовала уважения, понимания и всякого такого.

Прошел год. И Андрей стал другим. Немалую роль в этом сыграл, наверное, поход. Даже два похода. В июльском он увидел, как они давали ему и Жене замкнуться друг на друга, не мешали ни в чем. И историю с детским клубом он помнил — его мама и отец все время были на высоте, тут уж не придерешься. А поход в августе тоже многое сказал Андрею. Он рвался к свободе, к сверстникам — никто не препятствовал ему. Поехал, увидел, еще больше оценил своих родителей. Раньше казалось: все само собой разумеется — такт, взаимоуважение, нормальный тон в разговорах, без дерганья, без повышенного голоса. Теперь он знал: так не у всех, не всегда. Надо ценить. И еще одну важную вещь понял Андрей. Нельзя жить летом одной жизнью, а зимой — другой. Одна жизнь продолжает другую, лето плавно становится осенью, а не перепрыгивает в осень. Принципы, выработанные в походе, остаются главными и в городе. Как могло ему раньше казаться иначе? Если ты мужественный, честный, не эгоист, если не боишься брать на себя ответственность или просто взвалить на спину тяжелый рюкзак только один месяц в году — все эти твои доблести ничего не стоят. Будь таким круглый год, каждый день. Это намного труднее, но только это ценно.


Андрей вернулся из школы и удивился: мама была дома. Не так уж часто это случается — мама среди дня дома. Странно, что у него не возникло никаких тревожных мыслей — мама здесь, ну и хорошо. Пока не увидел ее лицо. Тут он сразу понял: что-то не так.

— Дед сегодня в поликлинику ходил — острый диабет, его прямо оттуда увезли в больницу. Отец на овощной базе. Не позвонить. Прямо не знаю, что делать.

Впервые Андрей видел ее такой растерянной. Может быть, впервые в тяжелый момент отца не было рядом? Главную тяжесть Капитан всегда принимает на себя. И неизвестно, отчего мама сейчас растерялась больше — от того, что так серьезно заболел дед или оттого, что еще несколько часов она не сможет разделить тревогу со своим Капитаном. Андрей сразу же, не раздумывая, подставил плечо.

— Давай-ка я в больницу съезжу. Где она находится?

— Я только что оттуда. С врачом познакомилась, взяла вещи деда, вон они — пальто, ботинки. — И она заплакала.

Андрей сказал:

— Ты приготовь что-нибудь, я съезжу. Ну и что же, что ты была? То ты, а то я. Деду приятно будет. Когда там приемные часы?

— С пяти до семи. — Она уже не плакала, реальное дело всегда хоть немного вытесняет тревогу и страх. — Только знаешь, Андрюша, я от расстройства забыла спросить врача, что деду можно есть, а чего нельзя. Он же раньше не был диабетиком, наш дед. Такой всегда крепкий, здоровый, веселый. — Слезы опять покатились по щекам.

Андрей подумал секунду, потом позвонил Жене:

— Слушай, я видел у тебя справочник по диетам?

— Есть у отца. Он худеть хочет. А тебе зачем? Тоже худеть?

— Для дела нужно.

Женя, золотой ты друг, ни одного лишнего вопроса… Услышал что-то в голосе — и совсем другим тоном:

— Принести тебе его?

— Не надо. Открой и прочти вслух, что можно есть при диабете.

Мама сидела на диване, смотрела на Андрея, как на незнакомого. Сильный, точный, помогающий. Без суеты, без лишних слов. Мужчина. И только сегодня заметила, что он вырос.

Женя читал, Андрей записывал. Потом Женя спросил:

— Тебе, может, помощь какая нужна?

— Спасибо, сегодня не нужна вроде. — Андрей положил трубку.

Потом сказал маме:

— Понимаешь, там написано всего много, но главное вот что — отварное мясо, гречневая каша, капуста. Ну и всякие паровые котлеты. Нельзя мучного и сладкого.

Проворачивать мясо через мясорубку намного легче, чем сидеть и смотреть в угол стола. Но мясо в таких случаях проворачивается слишком быстро. И мама, пока готовились паровые котлеты, все-таки сидела опустив плечи, уставившись в одну точку, а именно — в угол кухонного стола. Андрей подошел и обнял ее за плечи. Пожалуй, он не обнимал ее лет с десяти, с тех пор, как его взяли в первый поход. Он тогда почувствовал себя взрослым и стал избегать родительских ласк.

Сегодня мама была беззащитной.

— Значит, так. Котлеты сделаны. А гречневая каша? Срочно свари, слышишь? Какое деду удовольствие есть котлеты без каши? Гарнир — основа питания.

Это была их походная шутка. Как хорошо они жили в походе, как беспечно и светло! Все на ногах, никто не болеет, близкие рядом, Москва не шлет никаких тревожных сигналов. Какое счастливое было время! И совсем недавно. И — сто лет назад.

— Хорошо, я сварю кашу.

Она собралась, опять двигалась по кухне, действовала. Андрею казалось, что это сейчас очень важно. Нельзя сказать человеку: «Возьми себя в руки» — это бесполезные слова. Кто может, тот и так держит себя в руках. Говорить это — толку нет. А вот сделать что-то такое, чтобы человек взял себя в руки, — это иногда можно. Надо только почувствовать, что делать.

— Гречка кончается, — сказала мама.

— В магазин сходить? Я сейчас.

— Нет ее в магазине, редко бывает.

— Достану, мам. На сегодня хватит, а завтра добуду гречку.


…Дед показался Андрею очень бледным, он сидел на кровати как-то грустно и неприкаянно, как будто был одиноким. Хотя в палате лежал еще один больной, шустрый толстячок. Он сразу сказал:

— Не боись, парень. Я и деду говорю: «Не боись, отец. Диабет — болезнь века. Сегодня обострение, а завтра сахар в норме. Главное — вовремя захватили. Не боись».

Дед смотрел на Андрея с юмором, дед, наверное, и в окопах юмора не терял. Такой уж человек.

— Как мама? — спросил он у Андрея, когда сосед умчался смотреть телевизор, крикнув напоследок: «Не боись!»

А дед весь в этом: сам тяжело болеет, а беспокоится о других: «Как мама?»

— Хорошо, — ответил Андрей. — Вот каши тебе наварила — еще теплая, ешь. И котлеты по особому рецепту. Тоже тепленькие, мы их специально в пять бумаг завернули. А мама говорит: «Остынут», но я сказал: «Завернем и не остынут».

Дед ответил «не на тему»:

— Расстраиваться не надо. Болезнь не катастрофа — вылечат. Процент сахара в крови повысился. Значит, не буду есть конфет. Он и снизится, этот процент сахара.

— А ты, что ли, конфеты любишь, дед?

— Привык. Как курить бросил, так стал карамель сосать. Читаю — конфета за щекой. Телевизор смотрю — опять конфета за щекой. А нельзя. Ты вот что, Андрей. Курить не привыкай — потом отвыкать трудно. Большая морока, я тебе скажу.

Опять он заботился не о себе, а о другом. Но ведь это нормально. У его родных душа болит за него. А у него — за них. И хотят помочь друг другу, чем могут.

— Знаешь, дед, у нас на турбазе был случай. Один парень закурил в спальне, а тут заведующая зашла: «Почему дым?» Он сигарету в рукав, в сам за окно показывает: «Вон там, за рекой, костер горит. Такой дымок приятный».

Дед смеется:

— Поверила?

— Она бы поверила, но у него рукав начал тлеть, руку обжег и взвыл.

— Нетерпелив был, значит? Муций Сцевола нашелся. Я прилягу, ты посиди еще. Или спешишь? Уроки-то сделал?

Дед тяжело улегся.

— Не боись, дед.

И они хорошо посмеялись вместе.

Когда Андрей уходил, он встретил в коридоре толстенького соседа:

— Слушай, ты к нему ходи почаще и матери передай. Когда вас нет, он грустный очень, ваш дед. А от грусти сахар, заметь, повышается — это медицинский факт. Ладно, пойду, наши проигрывают. И еще: гречневую кашу из дома носите — здесь продел дают, а он продел не ест.


После школы зашел в «Универсам», между кассами прохаживалась женщина в форменном халате.

— Скажите, можно мне купить гречку?

— Бывает. Но сейчас нет. Заходи на днях.

— Мне сегодня надо.

— Сегодня нет. — И она отвернулась, сказала кассирше: — Подумаешь, гречка. Не предмет первой необходимости.

Ну разве скажешь этой даме в серьгах, что дед болеет? И ничего не просит. И не от гречневой каши, конечно, люди выздоравливают. Но

только ему, Андрею, позарез надо достать эту крупу. И маме позарез нужно сварить из нее кашу. И отцу — Капитану позарез надо отвезти эту кастрюльку с кашей в больницу, в палату номер двадцать один. Почему позарез? Потому что для того, кому сейчас плохо, надо делать все, что можешь. Не умеешь вылечить? Значит, достань гречневую крупу. Хотя бы.

— Мне для больницы, — сказал Андрей в спину дамы с серьгами. Серьги раскачивались, почти задевая плечи.

— Диабетику, что ли?

Неужели даст? Есть же у нее хоть килограмм! Вон какая она важная — у таких все есть.

— Ну да, диабет. Человек в больнице.

— А диабетикам, — она повернулась к Андрею, звякнув серьгами, — дают в поликлинике специальные талоны на гречневую крупу. Чего же ты пришел и просишь? По талонам, только по талонам. По шестнадцатым числам. А сегодня у нас вовсе не шестнадцатое.

И пошла. А он стоял и соображал. Где поликлиника, где талоны, в какие часы принимает этот врач? Все проблемы, а кашу варить надо сейчас.

И тут подошел этот человек:

— Тебе гречка нужна? Ну пошли.

Чем-то он был похож на Профессора, только моложе. И Андрей пошел с ним. Почему-то они шли молча. Мелькнула в голове какая-то история о воровских шайках, об украденных детях. Андрей отбросил эти мысли. Украденные дети — кому нужен пятнадцатилетний обормот? И вообще, мужик был вполне симпатичный. Молчаливый? Ну и что?

Вошли в подъезд, поднялись на лифте. Человек открыл дверь своим ключом и крикнул с порога:

— Лариса! Тут парню гречневая крупа нужна.

Из кухни вышла Лариса в широком платье. Но все равно было заметно, что ждет ребенка. Андрей старался не смотреть на нее — как-то неудобно.

— Здравствуй, — совсем по-домашнему сказала Лариса. — Вот тебе гречка. Чаю хочешь?

— Спасибо, тороплюсь. В больницу надо, и еще кашу варить надо.

Из этого дома жалко было уходить. Никто здесь не расспрашивал, не удивлялся. Кто, что, почему. Почему хозяин дома привел с улицы незнакомого парня? Почему она, Лариса, должна снабжать его крупой? Кто он такой? А вдруг жулик? Нет, никаких таких вопросов здесь ни у кого не возникало. И сразу все становилось на свои места. Именно так нормально, только так. Кому-то нужна помощь — кто-то эту помощь оказывает. Без всплесков и расспросов. Только так. И в походе, и в городе, и везде.

— Здесь килограмм, — сказала Лариса. — Хватит?

— Да, конечно. Потом мы получим талоны, диабетикам полагается. Спасибо. — Андрей полез в карман за деньгами. Тут мужчина вышел в коридор.

— Знаешь что? Давай лучше так: в другой раз ты меня выручишь. Ладно? Или не меня — кого-нибудь еще.

— Ладно, — легко согласился Андрей.

— Беги, — сказал мужчина и повел Ларису за руку из коридора.

На улице Андрей подумал, что на антресолях у этих людей наверняка лежит байдарка. Интересно только — «Луч», «Салют» или «Эрзетка»? И еще — с какого возраста их будущий мальчишка будет ходить в походы?

В общем, Андрей понимал, что байдарки, может, и нет. Просто хотелось, чтобы она была.


Когда Андрей вернулся домой с банкой гречки, мама сказала:

— Смотри-ка, в банке. А я думала, что только мне это пришло в голову.

— Что пришло?

— Держать крупу в стеклянных банках. Садись обедать.

Маме было легче, когда Андрей дома. Как будто из-за болезни деда мама стала больше бояться за остальных близких. Или ей просто тяжело было оставаться одной?

Андрей обедал и рассказывал маме, откуда взялась банка с крупой. Ему казалось, что от этой истории любому человеку должно стать хорошо.

Андрей сел делать уроки. В голову все лезло плоховато, но он сидел, занимался. Распускать себя нельзя, нельзя.

Вошел отец.

— Можно посижу у тебя? Мешать не буду.

И тихо сел в углу на диван.

Но через некоторое время заговорил. Андрею даже показалось, что Капитан говорит не с ним, а сам с собой. Такой тихий был у него голос — голос для себя.

— Когда мы поженились, своей квартиры не было, комнаты — тоже. Дед сказал: «Живите у нас». У них однокомнатная квартира. По тем временам далеко не у всех отдельные квартиры, большинство в коммунальных. Однокомнатная. Как мы жили вчетвером в однокомнатной квартире? Теперь странно. А тогда — ничего. Перегородили комнату ширмой, на ней пальмы, попугаи нарисованы. Уютно.

Однажды деду показалось, что я к его дочери не так отношусь. Он ничего выяснять не стал — запустил в меня валенок. От души бросил, с силой, не заботясь о последствиях. Ох я обиделся! Раз так, думаю, все! А потом остыл, поразмыслил: спасибо, что валенком бросил, а не утюгом. Она же ему дочь, а я ему кто? Стать родным — это еще надо заработать. Потом я получал этим валенком еще три раза. Он никогда не объяснял за что. И ведь что интересно — мы с мамой никогда не ссорились, это не так часто случается в начале семейной жизни; люди друг к дружке притираются не в один день, у большинства конфликты. А у нас их, в общем, не было. Но дед улавливал что-то важное: не тот тон, не тот взгляд, напряженное молчание мое. Раз! Летит валенок. И, знаешь, сразу легче — нет скрытых обид, камня за пазухой. Я потом всегда вспоминал этот валенок с благодарностью.

Бабушка в ужас приходила от валенка, а он швырял, ни с кем не советовался.

Андрей глядел на отца: усталый он что-то. А может быть, постарел Капитан? Нет, нет, он еще совсем молодой.

— Пап, а откуда у нашего цивилизованного деда валенки-то?

— Да с войны остались. Он и шинель бережет до сих пор, и гимнастерку. Бабушка моли боялась, ругалась с ним, но он не уступил. Бережет. Теперь один остался, нафталином пересыпает по весне.

Отец замолчал, Андрей тоже сидел за своим столом молча.

Потом отец сказал:

— Трудно нам будет теперь. Дед пролежит в больнице довольно долго. Ездить к нему придется часто, хотя он и ворчит. Сегодня опять настаивал, чтобы ездили реже.

— Нас жалеет. Его дело жалеть, а наше — ездить. Он рад был, что мы к нему пришли.

— Ясно. Время предстоит трудное, все мы живем непросто. У тебя десятый класс, не шуточки. У нас работа. Мама считает, что надо звать на помощь Профессора, а он организует остальных.

Андрею стало как-то тепло и ласково. Ну конечно, друзья кинутся помогать. Они будут по очереди ездить в больницу, их много, всем будет легче. А дед так любит всех: и тетю Марину, и Адмирала, и Профессора. Да всех он знает и обожает!

Отец продолжал:

— Я решил сначала посоветоваться с тобой. Если позвонить Профессору, они бросят все. И нам станет легче. Но надо ли нам это?

— А почему ты сомневаешься? Я, например, в каждом из них уверен.

— Я не в этом сомневаюсь, чудак ты. Но у каждого из них трудная жизнь. Можем ли мы их обременять? Я бы хотел сделать так, чтобы они ничего пока не знали. Как ты? Твоя математика, и десятый класс, и кружок у малышей. И ничего нельзя бросать.

— Не брошу я ничего. Ты прав, Капитан. Справимся сами. Конечно, ты прав.

Отец смотрел на Андрея внимательно.

— Взрослый совсем стал. А когда вырос? Я не заметил.


Только в ноябре дед выписался из больницы.

И тут как раз пришло письмо от Славы. На зимние каникулы он собрался в Москву, спрашивал, можно ли остановиться у Андрея. Больше ехать ему не к кому, ближе Андрея в Москве нет никого. Андрей написал: «Приезжай». А что? Слава — парень легкий, не обременит никого, пусть поживет.

Когда Андрей был маленьким, он иногда спрашивал у мамы: «Можно, ко мне в гости придет один мальчик?» И мама неизменно отвечала: «Почему ты спрашиваешь? Разве ты не у себя дома?»

И ребята приходили к нему. Иногда запускали железную дорогу. Иногда носились по всей квартире. Иногда играла оглушительная музыка.

Неужели мама и отец были каждый раз так уж рады его гостям? Наверняка нет. Но он никогда не ощущал их недовольства. Почему? Андрей думал об этом и постепенно нашел ответ.

Чужой человек в доме мешает, наверное, тому, кто очень уж ценит свои удобства, кто не может даже на время отказаться от своих привычек. Такие люди плохо спят, если в квартире, даже в соседней комнате, приезжий. Они не могут жить спокойно, если хлебница или заварной чайник стоят не на той полке, где всегда.

Туристы — люди легкие. В разных условиях им приходится ночевать, есть, жить. И они умеют в любой обстановке чувствовать себя уютно. Пришлось заночевать на станции — они залезут в свои спальные мешки и уснут под ближайшей елкой. Не удалось приготовить обед — попьют чаю с печеньем. Не доварилась каша — тут же кто-нибудь скажет, что сырая крупа очень полезна для здоровья.

Туристы к неудобствам умеют относиться с юмором. Иначе они не смогли бы путешествовать. Так бы и сидели в своих комфортабельных квартирах.

Когда Андрей сказал, что к нему на зимние каникулы приедет Слава, отец только напомнил, что придется Андрею съездить на дачу за раскладушкой.

Андрей привез раскладушку и стал ждать от Славы телеграммы, или письма, или звонка, подтверждающих, что он едет. Ничего не было. А до Нового года оставалась всего неделя.

Новый год они встречали у деда. Дед был в парадном костюме, сам украсил маленькую елку. Мама испекла пирог с капустой, дед поставил на стол коробку с тортом.

— Сегодня я буду немного нарушать диету. И прошу не давить на меня.

— Да кто тебя трогает? — засмеялась мама. — Давить на тебя. Себе дороже.

Она быстро накрыла стол. Мама делает это лучше всех на свете. Руки двигаются плавно и не суетятся нисколько. А на столе появляется белая вазочка с красной редиской. Потом прозрачная салатница с квашеной капустой. И тоненько нарезанное холодное мясо. И какой-то особенный салат из сыра. А помидоры на фоне белой скатерти горят огнем. И все такое разноцветное, радостное. И, конечно, вкусное.

Отец, очень нарядный, в новой рубашке, в новом галстуке, сидит за столом рядом с Андреем.

Перед самым наступлением Нового года минуты начинают идти медленно. Как будто старый год вдруг раздумал уходить. Но вот все встают, немного смущаются, как всегда в торжественные моменты.

— С Новым годом!

И они долго, с удовольствием едят. А мама радуется, что холодец удался, что мясо зажарилось до того золотистого цвета, до какого она хотела. И пирог пышный, воздушный.

Когда стали пить чай, дед принес свою большую красную чашку.

— Мне в мою налей, я сервизов не понимаю.

И тут Андрей спросил:

— Дед, а дед. Скажи, у тебя сохранились еще валенки? — Он спросил невинным голосом. Мало ли почему человек спрашивает? Может, ему надо эти валенки поносить? Может, у него ноги зябнут?

Но деда не проведешь. Дед прижмурил один глаз, а глаза у него ярко-синие, нисколько не выцветшие. Дед внимательно посмотрел на своего внука этим прищуренным глазом, потом — на Капитана, потом — на дочь.

— Разболтал, болтун, — сказал он Капитану. — А ты не смейся. Валенки у меня лежат, пригодятся еще, возможно.

— Зачем, дед? — не унимался Андрей. Мама стояла на пороге — ждала, что он ответит. Так ей сегодня было хорошо — никто не болеет, все они вместе! Процент сахара у деда в норме. Как это важно, как это нужно, чтобы — в норме.

— Как зачем? А ты женишься, мало ли где жить будете… Мало ли, как твоя семейная жизнь пойдет. Что ты, Андрей. Валенки очень даже нужны. Без них никак нельзя.

Мама замахала руками:

— Какая женитьба? Ты, папа, скажешь, честное слово…

— Ему еще не мешает в университет поступить, в армии отслужить. И до этого школу закончить, между прочим. — Это отец, конечно.

— А ты что скажешь, Андрей? — Дед уставил на него свои синие глаза, один прищуренный, другой обычный.

— А чего говорить? — совсем по-ребячьи смутился Андрей. — Тут еще пока не о чем говорить-то… — Потом преодолел смущение: — Мы, дед никуда не спешим. Так говорит один хороший человек у нас в походах.

— Не спешим? Ну и хорошо. И мне не к спеху, — согласился дед. — А валенки все же полежат.

Наверное, поездка у Славы срывалась. Но почему же нельзя было об этом сообщить? Разве трудно черкнуть на открытке несколько слов, чтобы тебя не ждали? Странный ты парень. Слава!

А тем временем начались каникулы.

Андрей и Женя решили провести математическую олимпиаду для пятиклассников. Неделю сидели — выбирали задачи поинтереснее, в меру трудные, в меру неожиданные. Это было совсем не так просто. Но оказалось, что не это самая трудная часть работы. А самая трудная — получить ключ от математического кабинета.

— Без учителя проводить мероприятия нельзя, — сказал завхоз Александр Васильевич, — никак нельзя.

— Да почему нельзя? Мы же за все беремся отвечать! Будет полный порядок, — устало твердили Андрей и Женя.

— Не сомневаюсь. Но нельзя.

Эта борьба измотала их. Неужели сорвется дело? Пятиклассники ждут, готовятся.

— Пробьемся, — сказал Женя и пошел к директору школы, Зое Сергеевне.

Он долго доказывал свое. Из кабинета доносился его голос: «самостоятельность», «школьная реформа», «доверие к учащимся», «райком комсомола». Вышел он с ключом от математического кабинета.

В эту ночь Андрей спал спокойно — ключ от класса лежал в кармане джинсов. И тут его разбудил телефонный звонок. Кажется, телефон звонил долго. Хорошо, что никто в доме не проснулся. Андрей схватил трубку.

— Телеграмма, — сказал чужой голос. — Приезжаю третьего шесть утра встречай Слава. Вам доставить?

— Нет, все ясно, спасибо.

Андрей глянул на часы: три. Глянул зачем-то в окно: все окна в доме напротив темные. Спит дом, спит город, спит всякий, у кого нет знакомого Славы, чтоб ему пусто было. Сегодня третье число. Конечно, можно поспать еще час-полтора.

Андрей торчал на вокзале, поезд из Йошкар-Олы опаздывал на два часа. В половине десятого Андрею надо быть в школе — начнется олимпиада. Напряжение нарастало. Спать не хотелось. Может быть, вообще можно спать четыре часа в сутки? Вот дел-то переделаешь! Но вспомнился детский клуб в походе. Нет, такие эксперименты больше не проводим.

Слава выскочил из вагона первым.

— Андрей! Привет! Хорошо, что встретил. Я в Москве в первый раз, совсем ее не знаю.

Слава, довольный, раскрасневшийся, шел рядом, помахивал чемоданом. Когда пришли домой, отец и мама собирались на работу.

— Завтрак на столе, — сказала мама и убежала.

— Привет вам, парни! — крикнул отец и тоже удалился.

— А они у тебя ничего, не зануды, — сказал Слава.

— Нормальные. Я сейчас в школу ухожу, ты идешь в город. Или хочешь меня здесь ждать?

— Нет, мне в магазины надо. И вообще Москву поглядеть.

— Ну вот и гляди. В шесть встречаемся у метро. Запомнил, где метро.

— Да. Я думал, вместе погуляем. Чего тебе в каникулы в школе делать?

— Ждут меня люди, договорились.

— Ну позвони. Скажи, друг приехал. Всегда ты, Андрей, выдумываешь.

— Ничего-ничего, друг приехал, друг уедет. Жизнь не перевернулась. Значит, в шесть.

Они расстались у метро, Андрей помчался в школу. Слава вошел в метро, Андрей видел, как мелькала в толпе его голубая куртка.


Интересно стоять у метро вечером. Толпа выглядит какой-то праздничной, хотя большинство людей спешат с работы. Но те быстро проходят сквозь толпу, а остаются другие, те, кто не спешит, — молодые, пришедшие сюда, чтобы с кем-то встретиться. Интересно, кого ждет вон та девушка в белой шубе. Наверняка к ней придет высокий красавец и увезет ее на собственных «Жигулях». Вот она рванулась ему навстречу, засияла. Да где же он, высокий, с «Жигулями»? К ней шел маленький, в очках, с бородой, озябший и славный. Конечно, славный, раз его выбрала такая девушка.

Часы на сером доме показывали семь, а Славы все не было.

«Ладно, не будем возмущаться», — решил Андрей. В Москве человек впервые, ему трудно рассчитать время. К тому же Слава не очень аккуратен, опаздывает — ну и что? Убить его за это?

Половина восьмого. Андрей в сотый раз уговаривает себя не злиться, но уговоры помогают мало. Он замерз, хочется есть. И главное — бессмысленность, дурацкая потеря времени. Он торчит здесь полтора часа. Не работа, не отдых. Маразм.

Андрей решил идти домой. Не удалось им погулять вечер вдвоем. Ну что ж. Значит, Слава погулял без него, придет прямо к ним. Адрес он знает.

В голову лезли ненужные мысли: в Москве ежедневно десятки несчастных случаев, мало ли что произошло с приезжим Славой… Но лишние мысли надо из головы гнать. Иначе спятишь.

Родители были дома.

— Слава не звонил? — спросил Андрей с порога.

— А разве он не с тобой был? — сразу забеспокоилась мама.

— Мы условились встретиться у метро, я ждал его, он не пришел.

— Не надо нервов, — сказал отец, — он знает адрес, придет сюда. Как твоя олимпиада, Андрей?

— Прошла прекрасно. Потом мы водили пятые классы в кафе «Белый медведь» — ели мороженое. Ох и довольны наши математики…

— А может быть, он заблудился? — Мама беспокоилась за Славу.

— Да придет он! — Андрей ответил уверенно. А у самого на душе кошки скребли.

Ну что за тип, этот Слава! Навязался на его голову. Они знакомы всего ничего, а он пропадал уже два раза.

— Найдется, — повторил Андрей, — он теряется не в первый раз.

Когда мама вышла из кухни, отец сказал тихо:

— И ты не волнуйся, Андрей. Чего волноваться? Не маленький, придет.

Десять часов вечера — Славы нет. Двенадцать часов ночи — его нет.

— Звони в милицию, — сказала мама.

— Ложись спать, — сказал отец.

Андрей торчал у телефона — делал вид, что читает. Видно, он все-таки уснул. Звонок разбудил его. Он схватил трубку — длинный гудок. Снова раздался звонок. Андрей не сразу сообразил, что звонят в дверь. Было раннее утро, звонок звенел громкий, резкий. На пороге стоял живой и невредимый Слава. Улыбался обаятельно.

— Привет. А я вчера в центре с девчонкой познакомился. Она мне Москву показывала, достопримечательности, ГУМ, то да се. А потом в гости пригласила, у нее родители уехали куда-то. Сам понимаешь, мы взрослые люди. Не мог приехать.

Андрей молча шагнул в комнату, вынес Славин чемодан, выставил на лестничную площадку.

— Дружить с тобой мы не можем, — сказал он спокойно, — а чужих я к себе в дом не пускаю. Забирай свои вещи и уходи.

— Куда? — Слава был почти возмущен. — С ума ты сошел? Она же меня пригласила!

— Куда хочешь. Твоя нравственность меня мало беспокоит. А у меня тебе делать нечего.

Слава пошел к лифту. Обернулся, сказал:

— Все-таки ты псих.

Андрей ничего не ответил, закрыл дверь. Он знал одно: если бы сделал вид, что ничего особенного не случилось, — осталось бы чувство унижения. А так все правильно. Чужой может со временем стать своим. А пока не стал — нечего притворяться.

Вечером Андрей слышал, как мама сказал отцу:

— По-моему, Андрей слишком жестко обошелся с ним.

— Этого я не знаю, — ответил отец, — но думаю, что в самый раз. Я рад, что мой сын способен принимать решения и совершать поступки.


Отец пришел с работы и сказал:

— Мы с Профессором сняли дачу.

— Зимнюю? — спросила мама радостно.

— А Женю будем брать с собой? — спросил Андрей.

Дача стояла в лесу, белки летали по соснам. Лыжню прокладывал Адмирал — адмиралы и зимой остаются адмиралами.

Они шли гуськом, лыжи шелестели по снегу, рюкзаки за спинами, а впереди длинное воскресенье, бесконечный голубой снежный день. Они вошли в этот дом, долго и весело топали ногами на крыльце, чтобы не натащить в сени снег. Потом Жадюга с тетей Катей топили печку. Профессор с дядей Павлом притащили из подпола мешок картошки и хвалились:

— Кто все предусмотрел?

— Кто картошку завез?

Юлька бегала из комнаты в кухню и обратно. Вика пела свои роскошные эстрадные песни. Синицы прыгали за окнами.

— Зачем сейчас печку топить? — спросила нетерпеливая Юлька. — Мы же уходим на лыжах… На целый день. Да?

— Ну, целый день нам, пожалуй, не проходить, — резонно заметил Адмирал.

— Мы сюда вернемся, — мечтательно сказала тетя Марина, — а нас ждет тепло и горячая картошка. Да?

— Профессор, оставь ты картошку, сами почистим.

Разговоры самые обычные, самые житейские. Но лица, лица говорили совсем о другом. Как рады они видеть друг друга! И как хорошо им всем вместе! Потому что редко они встречаются. Когда еще придет чей-нибудь день рождения! Редко бывают дни рождения. А вот простое воскресенье, они все здесь и рады друг другу. И в следующее воскресенье снова приедут сюда.

Женя сидел прямо на полу, спиной прислонился к стенке.

— Андрей, как думаешь, можно сюда в следующий выходной взять одного человека?

— Адмирала спроси. А кого, Женя?

— Ну, одну девочку, в общем.

— Адмирал, у нас с Женей вопрос. Можно нам в следующее воскресенье пригласить еще двух человек?

Адмирал открывал консервы, он сурово глянул и сказал строго:

— Каких еще двух человек?

Все засмеялись, только мама глядела серьезно.

— Адмирал, — ответил Андрей, — мы за этих людей ручаемся, правда, Женя?

— Конечно. Мы ручаемся.

— Девчонок, что ли? — опять с напускной строгостью спросил Адмирал.

— Ну, вообще-то… — замямлил Женя. — А что?

Андрей ткнул его локтем в бок: чего темнить?

— Да, с нами приедут две девушки. Одну зовут Надежда Емельянова, очень хорошо на лыжах ходит. А другую как зовут, Женя?

Женя вдруг помрачнел и ответил:

— Там видно будет.

Андрей озадаченно замолк. Неужели Женя тоже хотел пригласить Надежду? А ведь очень может быть.


Лыжня сверкала, как фарфоровая, от елок ложились синие тени. Они шли долго, и каждое движение приносило радость и ощущение силы, легкости и здоровья. Наверное, есть такое чувство — чувство здоровья. Особенно в юности. Когда каждая мышца, каждая жилка отзывается солнцу, ветру. Когда ты счастлив только оттого, что живешь, двигаешься, дышишь.

Вон впереди прекрасная березовая роща. А вон прекрасная ложбина.

— Андрей! Давай вниз! — кричит Женя.

И они махнули с горы. Засвистело в ушах, дыхание остановилось от встречного ветра… Ветер скорости. Ловкий поворот, снег искрами из-под лыж.

Взрослые не так любят горы. Они предпочитают ровные поля и лесные просеки. Вика тоже не рвалась на горки. А эти двое летали со всех высот: в овраг, с пригорка, с высокого берега замерзшей речки. А потом опять шли все вместе и легко находили общий ритм, в котором легко и весело было шагать.

К вечеру они пришли в дом. Он стоял под толстой снежной крышей, в сумерках казался больше. Печка была теплой, они ели горячую картошку, которую сварила предусмотрительная Жадюга и закутала в теплое одеяло.

— Может быть, и есть что-нибудь на свете лучше, — мечтательно сказал Профессор, протирая запотевшие очки, — может быть, и есть. Только я не знаю. А вы?

Все молчали. Они были согласны с Профессором.

И тут Жадюга сказала:

— Сюрприз.

Все смотрели на нее, а она с видом фокусника вытащила из рюкзака банку соленых грибов.

— Ой, держите меня! — закричал дядя Павел. — Ну, Жадюга, ну, человек с большой буквы!

Они ели с наслаждением. Андрею даже показалось, что он узнает некоторые грибочки. Вот этот масленочек он нашел в молодом сосняке. А этот и этот — в бору, у дороги. И к шляпке прилипла сосновая иголочка. И все это было на Деме, в Башкирии, летом. Там под соснами был голубой мох. А в липовых рощах гудели пчелы. А у башкирских мальчишек узкие веселые черные глаза. И рыбу они ловят лучше всех мальчишек на свете.

Рядом с ним сидел Женя, его друг. Он ел картошку и грибы. Потом тихо сказал:

— Она не поедет, Андрей.

Андрей тоже так думал — Надежда Емельянова такой человек. Если ее позвать, а она вдруг возьмет и поедет, это будет уже не Надежда Емельянова, а совсем другая девочка.

— Не поедет, и не надо, — сказал Андрей. Ему почему-то казалось, что Женя ждет именно такого ответа. А когда наш лучший друг чего-то ждет, нельзя обманывать его ожиданий.

Когда попили чаю с черничным вареньем, которое тетя Катя тоже сварила в походе, все сидели разморенные, тихие, казались такими

красивыми.

— Кто будет мыть посуду? — спросил вдруг Андрей.

Он ждал, что каждый ответит: «Я!» После поездки на турбазу ему хотелось насладиться великодушием этой компании, такой замечательной. Но не такая благостная это компания. И Андрюшкину хитрость, видно, разгадали. Потому что несколько голосов дружно ответили:

— Ты помоешь.

— А что? Спросил же зачем-то.

— Вызвался.

Они хохотали. Андрей смотрел обиженно, потом рассмеялся вместе со всеми.

А посуду они с Женей вымыли очень быстро.


Почему-то считается, что друзья, если они друзья, все рассказывают друг другу, у них нет секретов. Наверное, это ерунда. В последнее время Андрей часто думает о том, что во всем есть — должна быть — своя культура. Культура чаепития даже. Когда не тянут чай с шумом и свистом из чашки, а пьют аккуратно, со вкусом, из красивых чашек или прозрачных стаканов. И чай хорошо заварен, он горячий. И разговор за чаем идет особенный, ласковый.

Культура туризма. Конечно, она есть. Туристы любят природу больше, чем все другие люди. И никогда не сломают живую ветку. И не бросят в лесу консервную банку или обертку от печенья. Они не шумят в лесу, они не возят с собой приемников и магнитофонов, потому что не хотят пугать птиц и сами любят тишину. И еще: они уважают друг друга и готовы помочь. И неправда, что у разных компаний разные порядки. Тот, кто кричит: «Я сюда отдыхать приехал, а не вкалывать!» — он не турист, в нем нет культуры.

И все, все на свете нуждается в культуре. Культура дружбы тоже существует. А как же? Конечно. Она в готовности понимать друга, его настроение, его нужду и печаль. И помогать, когда нужно. И не замечать, когда ему так лучше. И не расспрашивать. Не быть назойливым и любопытным. Мало ли что он хочет тебе рассказать. Мало ли чего он не хочет рассказывать. В первом классе они дружили бездумно, как два щенка или котенка. Теперь они взрослые люди. И все — другое, серьезнее и сложнее.


Кончалась зима. И скоро кончится последний учебный год. Прошел он, кажется, быстрее, чем каждый из предыдущих. Много событий принесла эта зима.

Андрей и Женя получили дипломы журнала «Квант». Олимпиада там была трудной, и победу можно было считать нелегкой.

Сегодня капли летят с крыш, как стеклянные горошины. В них, в каждой, горит солнце. Андрей и Женя возвращаются из школы. Есть такое вечное празднование свободы — это когда кончается учебный день. Сколько бы тебе ни было лет — хоть семь, хоть двенадцать, хоть почти шестнадцать. Все равно — ты вышел из школы, там ты ученик, у тебя обязанности, работа, дела. А сейчас — ты идешь по улице, и просвеченные солнцем сосульки сияют тебе навстречу, и красивая девушка идет навстречу, и быстрые облака пробегают над городом.

Мимо проехали «Жигули». Поравнявшись с ребятами, водитель съехал к обочине и обдал их весенней грязью. За стеклом была видна его смеющаяся физиономия. Он пошутил и смеялся. Потом поехал дальше, уже посередине дороги.

Андрей вытер лицо, хотел стереть грязь с куртки и тут увидел, что «Жигули», те самые, зелененькие, остановились у светофора. Он побежал вперед. Женя что-то крикнул, но Андрей бежал, хотя сам не знал, что собирается сделать. Догнав машину, он зачерпнул рукой грязь, швырнул это мерзкое месиво в открытое окно. Молодой шутник за рулем обалдело смотрел на Андрея. Андрей стоял на тротуаре — он ждал Женю. Ему было совершенно все равно, что предпримет теперь хозяин машины. Никаких эмоций. Андрей и не думал убегать, стоял. Женя встал рядом. Андрей не видел его, но знал, что Женя здесь, рядом.

Водитель вылез из машины и пошел на них. В руках он держал большую железяку. «Монтировка», — вспомнил Андрей название этой железяки. Водитель не был теперь таким веселым малым, он надвигался молча, не как человек, а как враждебная стихия. Не кричал и не ругался — просто шел. Было довольно страшно. Но ребята стояли. Чем ближе подходил водитель, тем медленнее он шел. Значит, хотел напугать, устрашить, добиться, чтобы побежали. Но Андрей и Женя не побегут. Каждый знал это и про себя, и про друга. И тогда водитель плюнул в снег и сказал:

— Встретимся еще.

Так всегда говорят, потерпев поражение.

Зажегся на светофоре зеленый свет. Значит, все это длилось около минуты? А показалось так долго. Уехали зеленые «Жигули».

Андрей и Женя не спеша двинулись дальше. Женя молчал, Андрей тоже. Потом Женя сказал:

— Наверное, так нельзя.

Андрей знал, что Женя скажет именно эти слова. Он их ждал, буквально этих самых слов: «Наверное, так нельзя».

— А как можно? Утереться и сделать вид, что так и надо?

— Не знаю. Но на хамство нельзя отвечать хамством. Ты же интеллигентный человек, а не такой, как он.

— Интеллигентный — не значит беспомощный и хлюпик. Хама надо учить. Может быть, он теперь подумает, прежде чем людей грязью обливать. Заметь, он это сделал нарочно.

— Да, я знаю.

— Он же — хамье законченное. Завтра женщину оскорбит. Послезавтра ребенка обидит. Ему что? Кругом непротивленцы ходят вроде тебя. А если ты такой добренький, чего же ты драться с ним собирался? А, Жень?

— Ну тебя в болото. Я же за тебя драться хотел, а не за твои сомнительные идеи…

Андрей и Женя простились на углу. Сколько раз они прощались на этом углу, с первого класса!

Андрей шел один. Вспомнил, как мама сказала, что он слишком жестко обошелся тогда со Славой. Теперь и Жене кажется, что Андрей переборщил. Может быть, Женя считает, что Андрей злой? А он ведь не злой, но может и разозлиться. Иногда человек должен злиться, а как же?

Андрей еще оченьмолодой, и, как у большинства молодых, у него много разных теорий. Одна, например, такая. Каждый поступок может стать началом привычки. Поступишь так один раз, другой — и ты уже привык так поступать. Вот сегодняшний случай. Спустил бы Андрей этому распоясавшемуся наглецу, а до этого — Славке с его бездушием и нахальством, и что? Глядишь, так и стал бы всегда всем спускать, сторониться борьбы за свое достоинство. И отвык бы давать отпор, и ходил бы всю жизнь в обиженных. Нет, поступать надо так, как считаешь правильным, а не глотать из трусости чужое хамство.

Вот если бы научиться не обижаться, а быть выше этого… Но кто это умеет? Может быть, один человек умеет — его мама.

Из почтового ящика Андрей вынул письмо. Глянул на конверт, удивился — письмо было от Славы, из Йошкар-Олы.

«Сначала я на тебя здорово разозлился. Потом, когда вернулся домой, заметил, что эта история не забывается. Говорю себе: плюнь и разотри. Но нет, не получается. Я много думал. И захотел перед тобой извиниться. Извини меня, Андрей. А не хочешь — как хочешь».

Андрей положил письмо в карман, на душе было радостно.

Нет отдельной туристской правды, нет специальной походной нравственности. Она одна на все времена года.


Оглавление

  • Как встретились герои этой книги
  • Июнь, июль, август
  •   Посвящение
  •   Глава первая ОСТРОВИТЯНИН
  •   Глава вторая РАЗНИМАТЕЛИ ДРАК
  •   Глава третья ДЕНЬ ИЗ ЖИЗНИ АЛЬКИ ЛИМОНОВА
  •   Глава четвертая БОЛЬШАЯ ЧЕРНАЯ БОРОДА
  •   Глава пятая ХОРОШО, ГДЕ НАС НЕТ
  •   Глава шестая ВИДЕНИЕ В ЗАБРОШЕННОМ САДУ
  •   Глава седьмая НАСЛЕДНИЦА ШЕРЕМЕТА
  •   Глава восьмая НОЧЬ ПРИВИДЕНИЙ
  •   Глава девятая ГРУСТНАЯ ДЕВЧОНОЧЬЯ МУДРОСТЬ
  •   Глава десятая МАЛИНОВОЕ ПЕРЕМИРИЕ
  • Лето с капитаном Грантом
  • Длинные дни короткого лета