Охота на одиночку [Сергей Бондарчик] (fb2) читать онлайн

Сергей Бондарчик Охота на одиночку (антидетектив)

1

Глухая чернота неохотно расступилась, и сквозь нее стали проступать серые сумерки. Жизнь возвращалась ощущением зудящей, пульсирующей боли. Какая — то грязная муть в сознании и ощущение адской боли в разбитом теле. Но это все-таки была жизнь.

Он попытался перевернуться на левый бок, но тотчас рухнул в беспамятство, оглушенный резкой болевой вспышкой. Ему показалось, что бесшумный взрыв разнес его голову, и она разлетелась дождем сверкающих осколков, словно стеклянный шар, начиненный динамитом.

И снова сквозь тьму пробился сумрак. Что-то белое перед глазами, темные полоски поперек, как бы в нерезкости. Это раздражало. Мучительным усилием он отвернул глаза. Сумрак, испятнанный тенями.

Господи, как больно…

Если не делать резких движений, лежать совершенно неподвижно, боль уходит внутрь и тупеет, затаившись в глубине тела. Наивная уловка. Ее хватает от силы на минуту, а потом боль начинает просачиваться наружу: перетекает в ноги, сдавливает грудь, пульсирующими очередями пронзает голову.

Потом проступает запах измятой травы. Запах — это жизнь, и он жадно, сквозь боль в груди, втягивает в себя терпкую свежесть, панически боясь потерять ее во тьме беспамятства.

Звуки. Из мертвого беззвучия — шорох листьев над головой, скрипящие крики птицы где-то вдали, приближающийся гул автомобильного мотора.

Кажется, жив. Но до чего же все-таки больно. Откуда она, эта невыносимая боль? Будто сунули в камнедробилку и вышвырнули раздробленного на измятую пыльную траву.

В поле зрения снова — размытая белизна, в темных полосах и разводах. Он пошевелил пальцами и медленно, осторожно вытянул руку. Пальцы уперлись в гладкую, бархатистую кору молодой березы.

Именно березы. Сознание вынырнуло из беспамятства и зафиксировало это с несомненностью факта. И еще зафиксировало бурое пятно чуть выше того места, где лежали его пальцы. Он сделал над собой усилие, чтобы найти связь между бурым пятном, березой и собой. Он подсознательно чувствовал эту связь. Нет, не получилось — разрозненные картинки не сложились в логическую цепь. Память молчала.

В серо-голубом угасающем небе бесшумно двигался серебристый шарик, оставляя за собой розоватый след. Ему вдруг нестерпимо захотелось встать. Чего бы это ни стоило. Встать, потому что нельзя больше здесь лежать, невозможно. Встать и…

Он перекатился на живот. Правое плечо полоснуло болью. Он замер. Потихоньку… осторожно… чуток переждать… обмануть эту жалящую сволочь… Ну вот, затихла. Теперь подтянуть ноги к животу…

Беспамятство.

Он лежал на склоне заросшей бурьяном насыпи, в десяти метрах от шоссе, которое в этом месте плавной дугой поворачивало к северу. Шоссе было плохонькое — так, проселок местного значения. Даже днем тут было не очень-то оживленно, а сейчас, около полуночи, и вовсе безлюдно. Проскочит иногда шальной мотоциклист, деревенский рокер без номера, или прогромыхает запоздавший колхозный самосвал, оставляя за собой шлейф навозного смрада. Междугородное шоссе было впереди, в двух километрах отсюда, сразу за мертвым лесом, догнивающим в болотце. Там, на развилке, стоял красивый указатель с надписью на русском и английском.

2

Дача Ерохина была на сорок девятом километре. Добираться электричкой — дело муторное: час едешь да еще час топаешь от станции до дачного поселка; автобус ходил, мягко говоря, редко, брался отчаянным штурмом, с хрустом костей, — не каждому по нутру такие молодецкие забавы, уж лучше пешком. Но то для простых, «безлошадных» дачников, а Ерохин все ж таки был директором таксопарка. Смешно ему, имея служебную «Волгу», маяться дорожными тяготами. Он и катался, сам за рулем. В пятницу, запасшись провиантом для семейства, отправлялся в путь, а в понедельник с утра пораньше приезжал на родное предприятие. Куда как удобно, чего там. Но в последнее время Ерохин почувствовал некий неуютный сквознячок. Вконец обнаглевшая общественность стала совать нос в разные заповедные сферы, и, чтобы не дразнить гусей, директор демократично пересел на место пассажира. В пятницу кто-нибудь из надежных ребят-таксистов забрасывал его на дачу, а в понедельник первой электричкой — что поделаешь! — Ерохин возвращался в город. Пустячок, но со смыслом, по крайней мере никакой правдолюб теперь не уколет, мол, на выходные дни служебный автомобиль из народного достояния превращается в личную собственность директора.

Сегодня машину вел Зосимов. В надежных ребятах до сей поры он не числился, но так сложилось, что выбирать было не из кого, — надежные вкалывали на линии, бюллетенили или загорали в отпуске. Развалюха Зосимова третий день стояла на яме, сам водитель кантовался на случайной работе: слесарил, подменял кого-нибудь в ночную смену, а то и просто болтался по таксопарку. На него и показал главный механик. Дескать, мужик вроде неплохой — не из тех, кто нынче начальство в грош не ставит и права качает на митингах. Ну, Зосимов так Зосимов. Но для верности вызвал того к себе, о жизни порасспросил, узнал о развалюхе таксомоторе и, покивав сочувственно, намекнул на кое-какие перспективы в смысле новой машины. Зосимов тихо возрадовался, и когда Ерохин — как бы между прочим — попросил об одолжении, он тотчас согласился.

Свернули с шоссе на узенький проселок, ведущий к поселениям дачников. Ерохин сказал:

— Вот приедем, покажу тебе мою фазенду. Веришь — своими руками собрал, по бревнышку, по кирпичику. От фундамента до чердака. И печку сложил, и водяное отопление наладил, и даже колодец вырыл. Другие чертову уйму денег на это угрохали, а я решил: нет, парень, сам построишь. Голова на плечах есть, руки вроде не из задницы растут — построишь. И построил. Ну, на материалы, конечно, потратился, их, как говорится, под кустиком не найдешь.

Зосимов краем уха слышал, как и чьими руками строилась директорская дача, но счел за благо промолчать, отделавшись чем-то вроде: нужда заставит, так и не то сотворишь.

— Вчера повезло, — продолжал Ерохин, — купил насос «Малютка», хочу опустить в колодец, пусть воду качает. Надоело ведрами таскать.

— Насос — это хорошо, — неопределенно заметил Зосимов, уворачиваясь от голосующих дачников перед автобусной остановкой. — Может, осчастливим кого? Ишь, как маются, бедняги…

— В этом мире всех не осчастливишь, — философски сказал Ерохин. — Ничего, тут автобусом — десять минут… Кстати, о насосе. Помог бы ты мне его поставить, а? Ну так хочется посмотреть, как он, зараза, воду будет качать! Завтра семейство нагрянет, а у меня сюрприз: кнопочку нажал — вода потекла. Поможешь?

— Само собой. Какие проблемы?

— Вот и я думаю, никаких проблем. Инструменты имеются, стальной уголок найдется, кабель, винты там разные…

Ладно, подумал Зосимов. Хоть и пятница, и приехать пораньше не мешало бы… Ну ничего, пожертвую часиком, все-таки начальство просит.

Работа затянулась часа на три. Ерохин как-то незаметно слинял в сарайчик, затюкал топориком, изображая страшную занятость, а Зосимов резал ножовкой уголки, сверлил отверстия, монтировал на срубе колодца выключатель, тянул силовую подводку, короче, всю работу провернул сам. Но когда был затянут последний винт и осталось только нажать на кнопку, у колодца чудесным образом возник хозяин и деловито спросил: «Ну как?» А что — как? Подставляй ведерко и набирай воду — сделано добротно, халтурить не умеем.

По солнцу — всего лишь ранний вечер, а на соседней даче по телевизору позывные программы «Время». Эти чертовы белые ночи — хоть уже и догорающие — кого хочешь собьют с толку. Зосимов глянул на часы и заторопился. Насос, конечно, штука хорошая, но пилить по шоссе на ночь глядя удовольствие на любителя.

— Не будь ты за рулем, обмыли бы мы это дело! — расчувствовался Ерохин. — Работа фирменная, в лучших традициях. Оно бы неплохо еще коробочку приделать на выключателе, чтоб дождь не заливал, но это я сам как-нибудь.

— Если надо, могу и коробочку, чего там…

— Ничего, ничего, не к спеху… Ты вот что, когда будешь проезжать тридцать четвертый километр, сверни налево, на проселок. Шоссе делает большую петлю, а ты — напрямик, через деревню Тарутиху. Восемь километров срежешь за нечего делать.

— Не застряну в какой-нибудь деревенской колдобине?

— Там асфальт. Кое-где, правда, разбитый, но ничего, проскочишь… Давай я тебе хоть яичницу на посошок сварганю, а? С копченым салом.

— Бог с ней, с яичницей, — сказал Зосимов. — И так приеду черт-те когда…

— Ну да, ну да, — понимающе произнес Ерохин. — Ты это, машину загони в пятый бокс, ключи у дежурного.

Низкое солнце уже катилось по зубчатой кромке придорожного леса, полосуя шоссе длинными тенями. Зосимов притормозил перед поворотом, пропустил отчаянно громыхающий «Урал» с прицепом и свернул на проселок. Трясясь на разбитом, латаном-перелатанном астальте, запоздало пожалел: стоило менять шило на мыло, тащиться по этой стиральной доске ради каких-то восьми километров; по шоссейке с ветерком — знай жми под сотку! — проскочил бы куда быстрее.

А Ерохин-то, паразит, не предложил срезать петлю, когда на дачу ехали. Еще бы — не тот комфорт. Может, вернуться, от греха, подальше?..

Да ладно, подумал Зосимов. Как-нибудь прорвемся. Авось…

3

Сержант Грищенко ругался от души, трясясь в кабине милицейского «уазика» по разбитому проселку. Суровая служба еще не довела его до сотояния полной остервенелости, когда острые эмоции выражаются исключительно матюгами. Самое сильное ругательство у него было: за-ра-за! В эту «за-ра-зу» вкладывалась и злость, и досада, и горестное недоумение.

Казалось бы, отстрелялся на сегодня, разобрался со всеми конфликтными мелочами жизни, — забей напоследок «козла» в дежурке и топай домой, где, по агентурным данным, стынет в холодильнике окрошка и пара бутылок пива. А завтра — выходная суббота, банька и прочие волнующие перспективы. Так нет же, пятницкие черти не дремали и подкинули-таки сюрприз. Позвонили из этой треклятой Тарутихи и паническим голосом сообщили о каком-то раздолбае Петьке, который бегает по деревне с двустволкой, ищет жену и грозится начинить ее дробью, а заодно и всех родственников, начиная с тещи.

Ух, за-ра-за!.

— Да не переживай, Семеныч! — сказал водитель Вася. — Повяжем мы этого му… извиняюсь, мужика. Все они храбрые под градусом да перед своими. Увидит милицию — наделает в штаны.

— Не наделает, Вася, — вздохнул Грищенко. — Знаю я этого заразу… Он дурной, понимаешь? А поддаст — дуреет до полного скотства, ни черта не соображает. И, главное, ни черта не боится, причем не от великой храбрости, а от великой дурости.

— Видали мы таких бешеных… Больше на публику работают. Чтоб страх нагнать на деревенских, чтоб уважали, значит.

— Оно-то да, есть немного… Жаль, пятницу мою изгадил, паразит несчастный. Такое было настроение!.. Нет, надо изгадить. За-ра-за!..

Вася понимающе кивнул и включил карманный приемничек, хитроумно укрепленный на приборной доске. Пропищал «Маяк», диктор сообщил, что в Москве двадцать один час, а потом прочувствованно рассказал об ужасном состоянии польской экономики.

— Ты бы лучше о наших болячках потолковал, — посоветовал диктору Вася. — Горазды мы в чужие кастрюли заглядывать…

— Навешает мне моя Надюха, — убежденно сказал Грищенко, думая о своем. — Никакого понятия о тонкостях милицейской службы. Ты ей — оперативная обстановка, а она — вперед всех лезешь, а на тебе и рады воду возить. Точно, навешает.

До Тарутихи оставался километр с небольшим, когда в той стороне прозвучал выстрел. Гулкий такой, раскатистый, эхом отразившийся от темнеющей стены запольного леса.

— Ого, — сказал Вася. — В деревне пахнет жареным!

— Этот придурок прямо-таки просится в зону, — пробормотал сержант. — Придется устроить ему черную пятницу. Останови где-нибудь у крайней избы.

Из-за придорожных кустов вышел расхристанный дядька с кривой дубинкой. Он замахал рукой, пританцовывая от нетерпения и часто оглядываясь. Вася тормознул. Грищенко спрыгнул на придорожную траву, потрогал кобуру.

— Это меня послали встречать, — сказал дядька, пришептывая и делая большие глаза. — Тут у нас такое… Чистый бандитизм, прости господи!

— Мужики в деревне есть? — поинтересовался Грищенко.

— Как же без мужиков-то? Есть мужики. Десятка два наберется. Не шибко молодые, но есть.

— Десятка два на одного паскудника? Ну и ну… Скрутили бы да врезали как следует, чтоб ума прибавилось. Что, слабо?

— Так страшно же! Бегает с ружьем, грозится всех поубивать. Это же Петька, не кто-нибудь. Ежели в подпитии — чистый зверь! Хоть в подполе хоронись.

— Ладно, дядя, не трусь, — небрежно произнес сержант. — Сейчас мы его успокоим… Полезай в кабину, покажешь дорогу.

«Уазик» медленно, словно крадучись, покатил в сторону деревни. Вечернюю тишину разорвал еще один выстрел из дробовика.

— Поднажми, Вася, — сказал сержант. — Пора брать за холку этого террориста задрипанного, пока он и в самом деле кого-нибудь не укокошил.

Около древнего, прогнувшегося веером забора остановились.

— Где-то здесь, — осипшим голосом произнес дядька.

— Намек понял, — сказал Грищенко. — На том, как говорится, мерси. И давай огородами… Сейчас тут начнется серьезный мужской разговор.

Дядька не стал долго себя уговаривать, шмыгнул в кусты и сгинул. Где-то невдалеке раздался визгливый, на нерве, голос: «У-у, суки, попрятались? Выходи по одному! Всех порешу!»

— Вон в том дворе, — показал сержант. — Похоже, на задах. Обойди его слева, тишком. Я пойду на контакт. Когда крикну: балда! — пугни, отвлеки на себя. А дальше действуй по обстановке.

— Есть, командир! — сказал Вася и, достав из кобуры «макарова», побежал вдоль изгороди.

Грищенко тихонько отодрал пару досок в заборе, пробрался в огород и, спотыкаясь о кочки окученного картофеля, направился в сторону небольшого ладного сарайчика, похожего на баньку. Там была хорошая исходная позиция.

Сруб, обшитый тесом. Точно, банька. Он встал за углом, прислушиваясь.

Ага, кто-то зашуршал в кустах, матюгнулся. Совсем рядом, в зарослях бузины. Вот он, за-ра-за!..

Здоровенный мужичина в серо-голубой растянутой майке, в пятнистых, защитного цвета штанах, босиком, с двустволкой в руках по-медвежьи вылез из кустов, постоял, озираясь, и очень внимательно посмотрел на баньку.

Нет, старичок, подумал Грищенко, сюда я тебя не пущу. Иначе хрен тебя из баньки выкуришь, хоть группу захвата из города вызывай. Ты с ружьем против нас с Васей, да двух «макаровых» в придачу. Покажи, какой ты ковбой.

— Гражданин Темников! — строго сказал сержант.

«Ковбой» аж подпрыгнул от неожиданности. Засуетился, ружье наизготовку взял, а в кого стрелять не видит. Постоял так секунду-другую и не выдержал:

— Какая сука дроби захотела?! Так за мной не заржавеет. У меня это — мигом!

— Ты имеешь дело с милицией. Кончай шутки и бросай оружие, парень!

Выстрел пришелся в самый угол баньки — брызнули щепки.

— А-а, менты поганые!.. Петьку взять?! Ну, возьмите, козлы серые! Всех покрошу, патронов хватит!..

Ясно, истерика. Уговаривать бесполезно, надо брать. Ну, Вася…

— Балда!

В тот же миг суковатый дрын вылетел из-за куста и шарахнул Петю по темечку. Тот крякнул, выронил двустволку и схватился за голову. В ту же секунду к нему рванулся Грищенко, но еще раньше подоспел Вася — сшиб «ковбоя» на землю и заломил ему руки за спину. Капроновый шнур с узлами на концах намертво сцепил запястья деревенского экстремиста.

— Ну, падлы! — орал экстремист. — Этого вам Петька не забудет! Отсижу, выйду и всех вас на фаршик пошинкую!

— Ты сначала отсидишь, а там видно будет, — беззлобно проворчал Вася, рывком поднимая Петьку на ноги.

— Пошли, — сказал Грищенко. — Насчет фаршика потолкуем в отделении.

— А-а, метелить будете? Десять на одного?

— А ты знаешь другой способ, как мозги вправлять?

— Не знаю, — признался Петька. — Но прокурору все равно телегу на вас двину.

— Двинь, — сказал сержант. — Повесели старика…

4

Слева, за реденьким частоколом придорожных берез и тополей тянулось плоское, однообразное капустное поле, справа, за невысокой насыпью темнели заросли ольшаника, за которым угадывался чертолом сырого смешанного леса. А впереди — серая, пятнистая от выбоин полоса шоссе.

У километрового столбика с цифрой 18 Зосимов притормозил и съехал на обочину. Опять эта ерундовина с зажиганием. Еще в городе приметил: барахлит свеча на втором цилиндре. Так, слегка. Ну а раз слегка — ладно, как-нибудь. Побарахлит и перестанет. Тем более машина чужая; никакого желания ковыряться в движке, подкручивать, прилаживать, контакты зачищать. Сотня километров — не кругосветка. Авось…

Вот тебе и авось.

Он вылез из машины и захлопнул дверцу. В предночной тишине этот стук — словно пистолетный выстрел. Зосимов невольно оглянулся по сторонам. Лес, поле, розоватые отсветы уходящего солнца, тусклая серость проселка. И тишь — как вымерло.

Зосимов поднял капот и направился было к багажнику за переноской, но вспомнил, что перед поездкой очистил его от всякого шоферского скарба ради двух картонных коробок с дачным барахлом Ерохина.

Да ладно, обойдемся. Не так уж и темно. Дело нехитрое — сменить свечу, хоть с завязанными глазами, на спор. Хорошо, ключи не оставил в гараже. Вот они, в узкой металлической коробочке. Без ключей был бы полный завал.

— Привет, шеф! — сказал кто-то. — Искра пропала?

Зосимова передернуло от мгновенного испуга. Тишина, безлюдье, и вдруг на тебе: привет, шеф!

Из-за багажника вышел парень — верзила баскетбольного роста в легкой курточке нараспашку. Следом за ним возник паренек более хлипкого сложения, нервный какой-то, настороженный.

— Привет, — буркнул Зосимов, унимая досаду. В самом деле, от кого шарахаться? Не черти же нагрянули — люди.

— А мы тут шли мимо, глядим — дорожное осложнение у водителя, — дружелюбно сказал верзила. — Дай, думаем, подойдем, может, помощь какая требуется?

— Ерунда, — отмахнулся Зосимов. — Всех-то делов — свечу сменить.

— А-а… — облегченно протянул верзила. — Ну, слава Богу. Сменить свечу и в самом деле ерунда.

Хлипкий парнишка в голубой клетчатой рубахе не встревал в разговор, держался как-то странно, с нервной суетливостью, стараясь не высовываться из — за спины верзилы. Зосимов и лица его толком не разглядел. Может, стеснялся парнишка или волновался по какой-то неведомой причине, поди знай. Окончательно успокоившись, он вывинтил свечу и сунул в карман — сгодится еще, если зачистить как следует. Ввинтил новую, аккуратно подсоединил клемму зажигания.

А хлипкий все помалкивал, настороженно вглядываясь в даль проселка, перекидывал с руки на руку спортивную сумку, потом прислонился и задней дверце и засвистел, ужасно фальшивя.

Нервный паренек, подумал Зосимов. Нервный и нетерпеливый. Что ж ты так маешься? Опаздываешь куда-нибудь?..

— В деревню? — спросил верзила как бы между прочим.

— В какую деревню? — не понял Зосимов.

— Да тут деревня впереди, Тарутиха, кажется.

— Вон ты о чем… Нет, я в город. А сюда завернул — срезать петлю на шоссе.

— Понятно. Потом опять выскочишь на трассу и…

— Точно. По прямой — с ветерком!

— Слушай… — начал верзила и умолк, словно подбирая убедительные слова.

— Понял, понял, — усмехнулся Зосимов. — В город подкинуть, что ли?

— Хорошо бы. Понимаешь, рано утром поезд, а рейсовый автобус пойдет только в семь. Хоть застрелись!

— Ладно, чего там объяснять. Довезу. Какие проблемы?

Хлипкий тотчас нырнул в салон. Устроился на заднем сиденьи и сумку свою, на длинном ремешке, пристроил рядом. Явно повеселел паренек — как подменили. Куда и подевалась его нервная настороженность. Нетерпение, правда, осталось, но уже без паники, как бы загнанное внутрь.

— Билеты-то хоть взяли? — поинтересовался Зосимов.

— За этим дело не станет, — ответил верзила. — Нам бы только до города добраться, а там…

— Налегке собрались, как я погляжу, — заметил Зосимов и включил зажигание. Новая свеча работала идеально.

— Мы тебе заплатим. Ты не беспокойся.

— Да ладно. Заплатим… Нужна мне ваша мелочь. Не в тягость.

Верзила сел лядом с Зосимовым, по-хозяйски выдвинул пепельницу, закурил.

— Но номеру вижу — не частник, — сказал он.

— В номерах разбираешься?

— Есть немного.

— Ты прав, не частник. Таксист. Начальника на дачу доставил. Машина служебная, персоналка.

— Работенка у тебя… Гробить пятницу на начальника. Послал бы я его… за горизонт.

— Зачем же посылать? — сказал Зосимов. — Мужик он вроде неплохой. Попросил по-человечески — выручи. Как не выручить? Меня от этого не убудет.

— Услужливый ты, — сказал верзила. — Это хорошо.

Казалось бы, похвалил, но в голосе промелькнула скрытая насмешка. Зосимов промолчал. Кто его знает, может, показалось.

— Далеко до города?

— Пять и еще двадцать.

— Не понял…

— Ну, пять до шоссе и двадцать километров по бетонке.

— Обиделся небось? — усмехнулся верзила. — Ей-богу, зря.

— Нам, услужливым, не привыкать, — спокойно сказал Зосимов. — Как говорится, специфика профессии.

— Ладно тебе, старина. Я же в смысле — отзывчивый. Вот и нас до города согласился подкинуть, двух незнакомых типов, на ночь глядя. А другой запросто отказал бы, нет?

— Запросто, — согласился Зосимов. — Побаиваются водители. Сейчас столько шпаны развелось… Никогда не знаешь, у кого что на уме, особенно ночью. Подсадишь его как порядочного, а он тебе — нож к горлу. Или пистолет. Вот и побаиваются.

— На тебя еще не нападали?

— Пока нет. А у ребят в парке бывали случаи. У одного выручку отняли, другого из машины выкинули, а сами, паразиты, поехали кататься, третьему просто сунули нож в бок. Да всякое бывало.

— Жизнь — борьба, — загадочно сказал верзила.

А хлипкий паренек продолжал сидеть тишком. Зосимов подумал, уж не глухонемой ли? Он мельком глянул на парнишку в зеркало. Засуетился, тихарик, заерзал. И в лице такая взвинченность…

— Через два километра шоссе, — бодро сказал Зосимов. — Уж там-то мы, по гладенькому, белой птичкой пролетим!

Дорога пошла по насыпи, широкой дугой изгибаясь влево. Замелькали полосатые бетонные столбики на повороте.

Верзила вдруг застонал и, положив руки на живот, согнулся над приборной доской.

— Ты чего? — спросил Зосимов, машинально сбрасывая скорость.

— Извини, старина… Остановиться бы…

Зосимову почему-то стало страшно. Простая и понятная, чисто житейская ситуация неожиданно осложнилась, и в осложнении этом было что-то темное, тревожащее. Тоскливое предчувствие беды.

— Живот прихватило? — допытывался он. — А может, сердце?

— Язва… — страдальчески выдохнул верзила. — Опять прихватила, проклятая…

— Лекарства есть какие-нибудь? — спросил Зосимов и посмотрел на хлипкого. Тот пожал плечами.

— Тогда надо поторапливаться. Ты потерпи, ладно? Доберемся до города, я тебя в больницу доставлю. Есть там одна такая, на въезде, в начале Южного шоссе. Говорят, хорошая больница. Потерпишь?

Верзила поднял голову, посмотрел на него как-то странно и сказал:

— Я выйду. На пару минут.

Он вышел из машины, обогнул ее спереди, постоял, прислонившись к капоту, потом поманил Зосимова пальцем. Зосимов открыл дверь. Верзила наклонился к нему и дружелюбным тоном сказал:

— Еще раз извини, старина, но тебе придется пересесть на мое место.

— Зачем?

Вот оно, предчувствие…

— Потому что так надо. Очень надо. И больше ни о чем не спрашивай, будь умником.

Из длинной узкой рукоятки с резким металлическим щелчком вылетел клинок. Зосимов смотрел на него в оцепенении. Наверное, острый. Усердно оттачивался, любовно правился, чтобы однажды большой палец двинул вперед рифленую кнопку, лязгнула тугая пружина и тонкое стальное жало, повинуясь движению руки, без усилия вошло под ребра.

— Острый, острый, — поймал его мысль верзила. — Поверишь на слово или…

Верю, верю, «язвенник»… Некуда мне деваться. Жаль, выключил зажигание, а то бы как врезал по газам! Хотя сзади твой нервный приятель притаился, скорее всего, и он не с пустыми руками, не знаешь, каких пакостей от него ждать…

Зосимов пересел на правое сиденье. Крыть нечем, коли попал в ловушку. Нож в бок — удовольствие на любителя.

— Правильно говорят: не делай добра — не натерпишься зла, — заметил он, ни к кому не обращаясь.

— А если правильно, зачем делаешь? — сказал верзила. Он повернул ключ в замке зажигания и с места взял резкий старт, быстро набирая скорость.

— Наверное, по дурости, — мрачно ответил Зосимов.

— Во-от! Я давно говорил, что услужливость до добра, не доводит. А услужливый дурак опаснее врага, читал небось в детстве?

Зосимов промолчал. Бетонные столбики на плавном вираже слились в мерцающий пунктир.

— Серый!

И в то же мгновение — сильный удар по затылку сзади.

Зосимов не чувствовал, как Серый, перегнувшись через переднее сиденье, обшаривал его карманы, вынимал бумажник с документами и кое-какую мелочишку.

— В темпе, в темпе! — поторапливал верзила.

— Порядок. Ничего у него больше нет.

— Выкидывай! Я прижмусь к обочине…

Серый приоткрыл дверцу, захватил Зосимова за штанину и шиворот и — даром, что хлипкий! — ловко выкатил его из машины.

Надо быть очень везучим человекам, чтобы на скорости под восемьдесят километров выпасть из машины и не остаться на обочине мешком переломанных костей, а проскользнуть сквозь частокол столбиков ограждения и скатиться по крутому склону насыпи, заросшему травой.

5

С грехом пополам Петьку Темникова удалось-таки запихнуть в «бункер» — задний отсек «уазика», отгороженный от передних сидений стальной сеткой. Уж он не отказал себе в удовольствии дать последнее шоу: куражился перед толпой злорадно ухмыляющихся односельчан, всех по косточкам перебирал, а особливо женину родню; на милицию, луженая глотка, орал такое, что не приведи Господи услышать при нормальных нервах! Однако милиция, на людях сохраняя невозмутимость, в четыре руки да с помощью добротного васиного пинка («Ух, ё-о-о!..») водворила его в коробку «бункера».

Спектакль закончился, зрители разошлись, обсуждая петькины подвиги.

Сержант Грищенко, держа на коленях конфискованную двустволку (вещдок!) вслух размышлял:

— Гражданин Темников по непроходимой своей дурости за один только вечер нахапал целый ворох статей. Как по-твоему, Вася, сколько статей светит этому типу?

— Штуки три, — уверенно сказал Вася, объезжая колдобину. — А то и поболе.

— Козлы! — злобно отозвался гражданин Темников.

— Козлов мы в «бункере» возим… Давай прикинем, Вася. Во-первых, злостное хулиганство с исключительным цинизмом. Здесь мы имеем от года до пяти. И все это в зоне, за тройной колючкой, — кошмар!..

— Выйду, всем уши поотрезаю тупыми ножницами! — пригрозил Петька.

— Есть еще симпатичная статейка — посягательство на жизнь работника милиции. Было посягательство? Было — прицельно стрелял в меня из двустволки. Не успей я отклониться, полчерепа картечью снес бы, паразит… Ну тут вообще неприятностей выше крыши: от пяти до пятнадцати. Это сколько же баланды надо сожрать, пока ума-разума наберешься! А там народ не больно воспитанный, но с фантазией; сиди да поглядывай, как бы тебе шутки ради не отрезали чего-нибудь тупыми ножницами.

Петька запел матерные частушки — для поддержания боевого духа. Голос у него был визгливый, пронзительный, прямо-таки уши закладывало.

— Вот замполит в колонии обрадуется! — сказал Грищенко. — Такой солист как раз для ихней самодеятельности.

— Я еще фокусы умею показывать, — сказал Петька. — Развяжите руки, покажу.

— Фокус тебе на суде покажут, — проворчал Вася. — Раз, два — и за решеткой.

— Кстати, Вася, я тут подсчитал: наш фокусник заполучил еще как минимум три статьи, и все жутко поганые, одна другой хуже.

— Он у нас чемпион по всем статьям, — сказал Вася. — Очень способный малый…

Он хотел еще что-то добавить о способностях Петьки Темникова, но пришлось резко тормознуть — за поворотом обнаружился человек, странными зигзагами передвигавшийся по проезжей части. Его то выносило к середине дороги, то кидало к правой обочине; беспорядочно там потоптавшись, он снова двигался вперед, и снова его влекло на проезжую часть.

— Хоть кино снимай, — восхитился Грищенко. — Это сколько же надо сивухи выдуть, чтобы выписывать такие кренделя?.. Из деревни, похоже, идет, там его угостили.

— А заодно и побили, — сказал Вася, съезжая на обочину. — Весь в кровище.

Человек остановился и, словно заводная кукла, развернулся к машине, переступая негнущимися ногами.

Сержант присвистнул — да-а, видик… Вместо лица бессмысленная маска, размалеванная темными пятнами синяков и потеками крови; кровь на груди, на руках…

— Где ж ты так повеселился, парень? — спросил Грищенко, преисполнившись сочувствия.

Человек пошевелил разбитыми губами, пытаясь что-то выговорить, но обрывки слов не сложились во фразу.

— Ему зубы повышибали, — догадался Вася. — Тут не разговоришься.

— Где пьют, там и бьют, — констатировал сержант.

— Может, Петька, над ним поизмывался? — предположил водитель. — По времени вроде сходится.

— Кто тебя избил? — громко спросил Гриценко, выговаривая каждое слово.

— … сли… хоода… осом… от…

— Да, дело туго, — сказал сержант. Малость поразмыслив, он крикнул: — Эй, фокусник! Глянь-ка на мужика. Видно тебе, нет?

— Ну-у…

— Баранку гну… Твоя работа?

— Еще чего придумал! Этого хмыря первый раз вижу. Не мелькал он в Тарутихе, не нашенский он.

— Гляди у меня! Нашенский, не нашенский… Как фамилия, можешь сказать? — обратился он к избитому.

— … мии… оси… они… вое…

— Н-да-а… — сказал сержант. — Интервью с тобой не получается. Что делать будем?

— Давай его сюда, — предложил Петька из-за сетки. — Я за ним пригляжу.

— Ты за собой пригляди, — заметил Вася. — А то как бы темечко не повредить, — ручонки связаны как-никак!

— Суньте вашу веревочку знаете куда? — злорадно хохотнул Петька, просовывая сквозь сетку кончик капронового канатика. — Вы, козлы ментовские, даже связать не смогли по-человечески, о чем с вами толковать-то?

— За-ра-за!.. — сказал Грищенко и смачно сплюнул.

А в самом деле, как выходить из положения? Надо бы этого мужика измордованного доставить в отделение. Если сможет, снимет показания, нет — отправит в больницу, что самое разумное в этой ситуации. Легко сказать — доставить… В «бункере», что ли? Там Петька, фокусник хренов. Ухитрился канатик развязать; кто знает, какие еще фокусы родятся в его дурацкой башке. Самому в «бункер», а мужика на переднее сиденье? Не хотелось бы, честно говоря. Да и в кровище он весь, вон капли падают на асфальт с опущенной руки. Куда его такого в кабину?..

— Ты что, в город идешь? — спросил он. И повторил погромче — В город?

Мужчина кивнул.

— Ты иди потихоньку. Но лучше сядь и посиди на травке, у обочины, а то с твоей походкой запросто попадешь под машину — для полного счастья… Мы смотаемся в отделение, выгрузим нашего клиента и вернемся. Понял? Вернемся и заберем тебя.

Окровавленный мужчина молча смотрел на него. Видимо, слова сержанта не пробились в его сознание.

— Не понял, да? — Грищенко подошел вплотную и сказал, раздельно выговаривая слова: — Мы вернемся и заберем тебя. Ты только не уходи с дороги, ладно?

Мужчина попытался что-то выговорить, его лицо-маска на мгновение обрело осмысленное выражение. Но сержант остановил его рукой:

— Потом все расскажешь, потом. Ты погоди, парень, потерпи, мы быстро!

Зосимов непонимающим взглядом проводил уходящую милицейскую машину. А когда затих рокочущий гул мотора, неловко опустился на пыльную обочину. Дурнота подступила к горлу. В голове зашумело… Оглушительный шорох — словно лопались пузырьки вспенившейся крови.

Зосимов потерял сознание.

6

Антон Егорович Зеленин, инвалид войны, на потрепанном своем «запорожце» с ручным управлением трясся по проселочной дороге. Он свернул с шоссе на 34-м километре, чтобы срезать петлю и таким образом сэкономить немного бензина. Антон Егорович всегда пользовался этим нехитрым трюком; съездишь в садоводство и обратно, глядишь, пару литров сэкономил. Известно, какая пенсия у инвалида.

За деревней дорога стала забирать влево, приподнятая насыпью над болотистой низиной. Тут и асфальт был получше, и трясло не совсем уж нещадно. Еще пару километров по этому проселочному безобразию, а дальше — ухоженная бетонка, до самого города катись с комфортом.

На обочине сидел человек. Сидел и покачивался. То ли встать хотел, да сил не хватало, то ли… Кто знает, какая такая причина вынуждает человека сидеть ночью в пыли у дороги, покачиваясь при этом. Видимо, есть у него на то веские причины.

Эге, да он весь в крови!.. Зеленин остановил машину, немного замешкался на выходе со своим неуклюжим, громоздким протезом.

— Чего сидишь-то? — спросил он, ворчливостью маскируя сочувствие. — Вон, извозился с ног до головы… Помощь требуется?

Зосимов отсутствующе посмотрел на инвалида.

— Пьяный, нет?

Зосимов подумал и отрицательно качнул головой.

— Кто ж тебя так, бедолагу?

В ответ — невнятное мычание, скомканные слова. В нем мерцало сознание, но вязкий, неповоротливый мозг не в состоянии был родить мысль. Мучительно ощущая свое бессилие, Зосимов заплакал. Стена, толстая прозрачная стена; не разбить ее, не продолбить дыру, не пробиться в мир понимания и ясности.

— Плохи твои дела, парень, — сокрушенно сказал Антон Егорович. — Ума не приложу, что с тобой делать.

Зосимов беззвучно плакал. Извилистые бороздки слез, проторенные сквозь пыль и кровь, делали лицо его еще страшнее. Человек неискушенный, убаюканный привычной суетностью городской жизни, содрогнулся бы от ужаса и растерянности, но Зеленину довелось повидать и не такое. Отвык он содрогаться при виде слез и крови. Не до ахов и охов, действовать надо.

— Нечего тут рассиживаться! — решительно сказал он. — Давай, поехали. Отвезу тебя в больницу, есть у меня одна на примете.

Зосимов понял, — закивал и попытался встать. Но застонал и лег на бок. Зеленин подхватил его и стал приподнимать.

Стон. Мучительный стон человека, у которого переломаны кости. И тогда Антон Егорович окончательно понял: человека надо спасать, спасать немедленно, иначе не жить ему на белом свете. Конечно, больно. Ну что же, хочешь жить — терпи. Можешь стонать, кричать от боли, ругаться матерно — твоя воля. Только держись, парень, в этом твоя единственная надежда.

Боль разбудила и обострила сознание. Усаженный на переднее сиденье Зосимов попытался рассказать о своей беде.

— … еал оод… их ое ыа… они аафе ии… шое ии миа…

— Двое тебя били? — догадался инвалид. — Понятное дело… Тебе еще повезло. Бывает, и целая свора накидывается, дубасят до потери пульса. Звереют люди, разум теряют. Что для них человеческая жизнь? Мелкая помеха. Ну так затопчи ее на пути к светлому будущему, просто так, походя… Как тебя звать?

— … осимо… — сказал Зосимов.

Антон Егорович кивнул: Максимов так Максимов.

— А я Зеленин, — представился он, выруливая на асфальт. — Если хочешь знать подробности — инвалид Великой Отечественной. По нынешнему, словно по-собачьи — ВОВ. Дошел до Германии, заработал два ордена Славы. Поспорил с ребятами, что закончу войну полным кавалером, но проиграл. На Зееловских высотах нарвался на мину, она меня и нафаршировала осколками, хоть на металлолом сдавай. После трех операций списали вчистую, а тут и война закончилась. Нынче держава в беде не оставляет: раз в три года протезы дарит по полтонны весом каждый, да вот «запорожца» получил в честь победного юбилея. Так что жить можно, Максимов.

Зосимов пробормотал что-то неразборчивое. Антон Егорович вслушиваться не стал, только кивнул для вежливости. Он мысленно переживал роковую ситуацию на Зееловских высотах, которая помешала ему в составе разведроты выйти к окрестностям Берлина и, может быть, проявить молодецкую лихость при штурме столицы, которую наверняка бы оценили первой, золотой степенью Славы.

— Мясорубка была — не дай Бог! Сам понимаешь, на высоты немцы сделали последнюю ставку. А нам команда: захватить переднюю линию траншей. Ну, как водится, артиллерия обработала их линию защиты на нашем фланге, рванули вперед штрафники, а мы за ними. Короче, захватили мы переднюю линию. Немцев там уже не осталось: кого артиллерия положила, кто во вторую отошел. Из штрафников уцелели только самые везучие, остальные полегли на минном поле перед траншеями, земля им пухом… Тут новая команда: развивать успех, взять вторую линию! Ну мы и поднялись… Гляди, Максимов, мы уже на шоссе. Через полчаса доставлю тебя в травмопункт, и попадешь ты в наш медицинский сервис. Отлежишься, подлечиться… Ничего. На высотах тех трижды проклятых было потруднее. Помню, дружок мой фронтовой, Саня Папчинский, бежал справа и вдруг вскинулся, будто наткнулся на что-то, и упал плашмя. Я — к нему. Перевернул на спину. А у него на гимнастерке, чуть пониже груди, расплывается кровавое пятно — нарвался на крупнокалиберный. Где тут сестра, где санитар? Оттащить бы его в ближайшую воронку, чтоб от мины да от пули сберечь — хватит уж, получил мужик свою свинцовую пайку сполна. Но нельзя остановиться, приказ: вперед! До сих пор не знаю, как судьба обошлась с моим дружком. Помер ли на месте, попал ли в лазарете к толковому хирургу… Не знаю. Куда только запросы ни посылал — все без толку.

— … вое фане… — заговорил Зосимов, отчаянно пытаясь привлечь внимание инвалида, но из разбитого рта вылетали усеченные, искореженные обрывки слов: — Они аняи… вое… они осии… они антиты…

Зосимов чувствовал, что гаснет сознание, заволакивается серым шуршащим туманом. И ничего тут не поделаешь. Не может он выразить мысль, а его не могут понять.

— Должен тебе сказать, — продолжал Зеленин, — медицина у нас, мягко говоря, хреновая. Не знаю, чего им не хватает, нашим айболитам. То ли платят им слишком мало — а платят и в самом деле гроши по сравнению с развитыми странами, — то ли обучены плохо, просто ни к черту. В свое время каждый давал клятву Гиппократа, а как дело дошло до живых пока еще людей, куда и подевались их красивые обязательства. Заранее настроение портится, когда приспеет идти в поликлинику. Ты для них не человек, нуждающийся в помощи, а настырный тип, полуидиот-полусимулянт. В принципе, они должны тебя уж если не любить, то хотя бы жалеть, а глянешь в глаза — там скука и тихая ненависть. Черт с ней, с клятвой, но почему эти ребята в белых халатах не хотят быть классными профессионалами? Ну, работаешь ты терапевтом или, скажем, урологом. Это же твоя профессия, и выбирал ты ее добровольно, не под дулом пистолета… В чем дело? Почему ты не хочешь стать мастером и самого себя уважать за мастерство? Вот я — столяр, познал дерево до самой сути. Я умею то, чего многие не умеют. И мне приятно, когда обо мне говорят: Зеленин — мастер, уж если он не сделает, значит, этого сделать просто невозможно. А как же? Тут все спорят: в чем, так сказать, смысл жизни? Меня бы спросили… Я бы ответил: да не спорьте вы попусту, делайте свое дело так, чтобы люди в восхищении развели руками — мастер! Ты, мастер, сделал красивую вещь, тебе приятно и на душе покой. А, когда халтуришь по-черному? Когда нету способностей или неохота тратиться, мол, и так сойдет? Какой уж тут душевный покой — суета одна. Вот я и удивляюсь, почему у нас мало мастеров? В медицине особенно. Появится кто-то способный и добросовестный — шум на всю страну. Хоть ты Героя вешай ему на грудь за то, что человек по-настоящему освоил свою профессию. Смешно это. Смешно и грустно…

Ровная бетонка шоссе убаюкивала. Знай, держи восемьдесят на спидометре, отмечай про себя убывающие цифры на километровых столбиках. Нет проблем с обгонами на встречной полосе, да и самому никого не надо обгонять — пусто впереди. Только бы не задремать ненароком под ровный гул мотора, не поддаться монотонности движения.

Через три километра справа промелькнет бетонная стела с названием города, за ней модерновый скворечник поста ГАИ. А пока можно поговорить с человеком по фамилии Максимов.

Слышит он или нет? Глаза открыты, взгляд неподвижный. Молчит. Ну и хорошо, пусть помолчит.

— В шестидесятых довелось мне побывать за кордонам. Очень хотелось на мир поглядеть. Устроился на научное судно, по столярной своей части. Конечно, не только по столярной: я и на токарном станке мог работать, и слесарить, и в ремонте всяких хитрых механизмов знал толк. Биография позволяла, на здоровье тоже не жаловался. Это потом отняли мне ногу, когда сдвинулся фронтовой осколочек и понаделал поганых дел… Так вот, возвращались мы в родные места после пяти месяцев плавания. Прошли Бискай, гремящие сороковые. И тут дикая боль возникла у меня в коренном зубе. Я-то мужик выдержанный, не слабак, но стерпеть такое не было никакой возможности. Поверишь: сознание терял! Капитан по каким-то делам зашел в порт Фалмут — это на юге Англии. Ну, меня, как представителя рабочего класса, решили подлечить у тамошнего стоматолога, потратить немного валюты. Кому ни рассказывал этот случай, вежливо кивали, но видел — не верили. Представляешь, заводят меня в дом этого дантиста — двухэтажным такой домик, по ихнему вилла, — сажают в мягкое кресло; выходит хозяин, пожилой дядъка с добрыми глазами, говорит: прошу в кабинет. Меня привел первый помощник капитана, большой спец по английскому языку, он и объяснялся… Да… Зашел я в кабинет, содрогаясь в душе, а там нет никаких жутких вещей, вроде стеклянного шкафчика, набитого никелированными инструментами, плевательницы с окровавленными ватными тампонами, а главное, не видать этого страшилища — бормашины. Вместо нее какой-то хитрый агрегат, я такого раньше не видел. Тихая музыка, приятная обстановка. У меня даже зуб перестал болеть, честное слово. Хозяин стал рассказывать что-то веселое, может, английский анекдот, — первый помощник не переводил, знай себе посмеивался. Как бы между делом врач поднес к моему лицу какую-то резиновую штуковину с раструбом. Я вдохнул пару раз и отрубился. Акогда пришел в себя, увидел веселого хозяина; он похлопал меня по плечу и показал — вставай. Боли не было, а зуб остался на месте, только прощупывалась языком необычная шершавость. Позже узнал — пломба. До сих пор она у меня, надежда моя и опора в жевательном деле. Не знаю, сколько валюты пришлось выложить за нее, но работа была классная. Вот скажи мне, какой нормальный русский человек по доброй воле пойдет к зубному врачу? Да никогда! Пока не припечет по-настоящему, когда впору на стенку лезть… А к тому англичанину я бы пошел не задумываясь. Потому что мастер. Понял? До сих пор помню эту тихую музыку и веселое лицо врача. Почему у нас в поликлиниках так не могут? Или не хотят?..

Справа потянулся высокий бетонный забор, за которым просматривалось современное скучное здание из стекла и бетона. Зеленин свернул в тупичок. Он подкатил к подъезду, над которым бледно светилась надпись «Травматологическое отделение».

7

Слева промелькнул километровый столбик.

— До города — шестнадцать, — сказал хлипкий.

— Вижу, — сказал верзила. — Что там в бумажнике? Все документы на месте?

— Сейчас гляну… Червонец с мелочью, какая-то визитная карточка покупателя с фотографией. Не пойму, на кой она хрен?.. Ну, бумажки разные, записная книжка…

— А где права? — забеспокоился верзила.

Хлипкий потряс вывернутым бумажником над коленями.

— Нету, — сказал он.

Верзила сбросил скорость и остановился на обочине.

— То есть как это нету?

— Да нету, говорят тебе!..

— Как же ты его шмонал, сучий потрох? Нам права, права его нужны, а не говёный червонец с мелочью! А ну как остановят сейчас гаишники, что мы им покажем? Твою задницу с наколкой?

— Сам удивляюсь, — виновато произнес хлипкий, — но нету.

— Нету, нету… Кретина кусок!.. Был ты на зоне придурком, таким и остался.

— Да я что — бумажник вынул, думал, там все документы…

— Надеялся, подмогой мне будешь, а ты в мыслители подался. Он, видите ли, думал… А ну глянь в «бардачок»!

Хлипкий, чувствуя свою оплошность, прямо-таки кинулся выполнять приказание шефа — перегнулся через переднее сиденье и откинул крышку «бардачка», где водители обычно хранят всякую мелочь, вроде магнитофонных кассет, перчаток или пачки-другой сигарет.

— Полпачки «Космоса», — убитым голосом доложил хлипкий. — Может, у него их и не было вовсе, прав-то…

— У него они были… вовсе. Только надо было шмонать по-человечески. Мужик служебную «Волгу» водит, осознай ты это своей единственной кривой извилиной!

— Когда ж мне было его шмонать с ног до головы? Вытащил, что попалось — и за борт… Придется рискнуть. Рисковать нам не привыкать — все время рискуем. Глядишь, и пронесет.

— Ладно, делать нечего, — сказал верзила, остывая. — Рискнуть, конечно, можно. Время позднее, то да се… Но сгореть по дурочке тоже не хотелось бы. Менты уже получили ориентировку, они в курсе, что сбежали два зэка из зоны. Наверняка нас ищут. Может, их ржавая машинка еще не раскрутилась и есть шанс проскользнуть. Тем более что беглые зэки в белых «Волгах» не раскатывают, такое самому премудрому менту в башку не придет… Но представь себе, останавливают нас на посту ГАИ, у въезда в город. Просто так, со скуки, от не хрен делать… Мы правил не нарушали, за нами дорожных грехов нет — покажи права и поезжай дальше. В крайнем случае сунул полтинник — и нет проблем. Но теперь такой фокус не пройдет. Надо будет жать на газ и смываться. А куда смоешься? Гаишники спят-спят, но если проснутся — полный завал. Это тебе не в кино. Нельзя нам рисковать совсем уж по-дурацки, переть напролом. Если так, то лучше обогнуть посты на своих двоих.

— Сам сказал: время — деньги, — заметил хлипкий.

— Я сказал: время дороже денег. Не выход это — пешочком. А выход у нас один…

— Ну?..

— Вернуться на то самое место, разыскать водилу и вынуть у него права. Да и труп замаскировать получше, чтобы до утра не засекли. Травкой забросать, мало ли…

Серый занервничал, очень уж не хотелось ему возвращаться. Водитель на обочине, лежит на виду, в луже крови. Любой проезжающий мог его обнаружить. Завернул в деревню, позвонил куда следует…

— Вернемся, — сказал он тонким напряженным голосом, — а там и «скорая», и милиция… Вляпаемся ни за хрен собачий!

— Заткнись! Надо было дело делать как следует. Завибрировал… Увидим заварушку на дороге — проедем мимо. Заодно узнаем, что в город нам никак нельзя на этой тачке. Поедем в обход.

— Я сам видел, как он летел на столбик. Его там размазало на скорости. Ты что думаешь, кроме нас там никто не проезжал?

— Проезжают многие, но не каждый остановится, — отрезал верзила. — Нынче не любят вникать в такие подробности. Кому нужны лишние хлопоты? Не видел — и все. Держи хвост пистолетом и не возникай без надобности.

Верзила решительно развернулся и погнал машину к двадцатому километру, где был поворот на проселочную дорогу.

Что за игра с дохлой картой? Играть, так с козырями. А главный козырь лежал в шести километрах отсюда, на пыльной обочине.

8

Вспоминая о недавних причудах деревенского бандита Петьки Темникова, сержант Грищенко не мог удержаться от своего любимого ругательства.

— За-ра-за!.. — с бессильной яростью пробормотал он, припомнив подлое заявление Петьки дежурному отделения. Хватило же совести у мерзавца заявить, что никакого ружья он в руках не держал, что двустволку нашли в баньке, где она тихонько лежала в ожидании законного начала осенней охоты; что при задержании наряд вел себя ужасно грубо, унижая его человеческое достоинство побоями и словесными оскорблениями. Это он-то, культурный человек, оскорблял! Это Вася, добрейшая душа, избивал задержанного! Ох, поганец… Да чтобы почувствовать унижение, надо иметь хотя бы чуть-чуть достоинства. А откуда оно у агрессивного алкаша Петьки? Ну выдали ему парочку слов не для печати, ну дали пинка под зад, помогая залезть в «бункер»… Другой поклонился бы в ноги, сказал спасибо, что вразумили, дурака, а этот — в бутылку. А уж Митя Ермаков, дежурный, тоже хорош: вот вам лист бумаги, гражданин Темников, садитесь и пишите, разберемся… У нас ведь нынче курс на правовое государство, не просто так задерживаем… А надо бы взять его за шиворот да в «обезьянник». Проспись, зараза, а утром рассказывай следователю свои дурацкие сказки.

Ну, времена!.. Уже в открытую лезут на тебя с двумя стволами, а ты должен провести воспитательную беседу, потом выстрелить в воздух для предупреждения, и уж когда схлопочешь пулю, стреляй, да постарайся попасть в ноги, чтобы не дай Бог не очень навредить бандиту.

— Как ты думаешь, Семеныч, далеко он мог уйти за сорок минут? Шел вроде в сторону города…

— Ты видел, как он шел? Нога за ногу. Да и вряд ли сил у него хватило идти — присел на обочину, нас ожидаючи.

— Допустим, проковылял метров двести — триста, — размышлял водитель. — Значит, в любом случае с виража он уйти не успел.

— Ясное дело, не успел, — отозвался сержант, продолжая размышлять о подлости человеческой натуры.

«Уазик» свернул на проселок. Кончился комфорт, пошла тряска, не располагающая к философским мыслям.

— А вдруг какой сердобольный уже подобрал нашего калеченого мужичка? — сказал Вася, ловко объезжая выбоины в асфальте. — Я бы, например, подобрал. Жалко же человека.

— Тебе жалко, другим — не очень. Сейчас люди не больно жалостливы. Каждый в собственное зеркальце глядится. Раньше — да, и в голову не пришло бы проехать мимо бедолаги. Была еще способность ставить себя на место того, кому плохо. Сейчас проедут — и ничего не шевельнется в душе. Все злые друг на дружку, разве что в глотки не вцепляются… Так что, Вася, твоя версия не от жизни. Девчонку с красивой мордашкой взяли бы, а такого…

— Ну да, если уж мы не взяли, — пробормотал Вася.

— Ладно тебе. Не взяли… А то ты не понимаешь, почему мы не взяли.

— Понимаю. Чтоб хлопот поменьше…

Грищенко почувствовал некий укор в словах водителя. Все-таки он, сержант, старший в экипаже, ему принимать решение. Так решить или этак — по обстановке. Он решил оставить человека на шоссе.

Конечно, надо было пересесть в «бункер» к Петьке, а мужика посадить в кабину. Привезти в отделение, вызвать «скорую»… Так-то оно так, но Петька-паразит к тому времени освободил руки и куражился в открытую. В общем, дал слабинку, не захотел осложнять ситуацию. Как сказал Вася, чтоб хлопот поменьше.

А то я не понимаю… Потому и возвращаюсь на проселок. Мог бы сдать дежурство другому наряду — ребята давно уже заступили. Хотя нет, не мог. Как переложить на других свою промашку? Тебя элементарно спросят, почему не подобрал мужика? Лопотать всякую дурь насчет развязанного Петьки? Не поймут ребята.

— Знаешь, — сказал он, вспоминая, — не показался мне тот мужик выпившим. Когда я нагнулся к нему что-то спросить, сивухой в нос не шибануло. С виду — типичный алкаш после пьянки с мордобоем. А запаха перегара не было. Такого же не бывает, чтобы врезал от души — и никакого «факела».

— Это ему врезали, — сказал Вася. — Кто-то здорово постарался.

— Похоже. Ну ничего, найдем. Куда он денется?

Дорога стала изгибаться вправо, отделяясь насыпью от болотистой низины. Начался вираж — тот самый.

9

Лариса Ивановна Батурина, старшая медсестра, пребывала в отвратительном настроении. Не далее как полчаса назад, звоня подруге — без всякого повода, просто чтобы скрасить скуку ночного дежурства, — она неожиданно выяснила для себя пикантнейшую деталь. Известно, бабы — бабы и есть: что бы ни держали за душой, какая бы тайна их ни коснулась, обязательно проговорятся! Подруга долго и восторженно пела о своем путешествии на остров Валаам, а потом в Кижи; и как на погоду повезло, и какими шикарными закатами она любовалась с верхней палубы, и с какой жеребячьей радостью ржал народ в видеобаре, когда показывали французскую эротическую комедию. И пела, и пела… Да так распелась, что возьми и ляпни: «В дискотеке за ламбаду мы с Костей получили первый приз, представляешь?»

Лариса тотчас поймала ее на слове: «Ты сказала, с Костей?» Подруга смутилась, помолчала секундочку, напрягая хилый мозжечок, а потом суетливо залопотала о каком-то спортсмене по имени Костя, с которым она познакомилась в баре. «Мы как раз к первому шлюзу на Свири подходили», — уточнила подруга для пущего правдоподобия. «Это вы определили, сидя в баре?» — ехидно поинтересовалась Лариса. Подруга поняла, что с ее скудной фантазией вряд ли удасться сочинить убедительную версию, и демонстративно обиделась. И совсем уж разделась до самого бельишка, сказав: «Ты думаешь, кроме твоего Кости на свете нет никаких других Костей?..»

Теперь ясненько, в какую такую служебную командировку смотался ее единственный и неповторимый. Как раз на три дня — на тот срок, что и подружка. Трогательное совпадение…

Ну, женишок! Ну, чемпион по ламбаде!.. Вроде солидный человек, без пяти минут кандидат, с такими основательными взглядами на жизнь, что скулы сворачивает, когда его слушаешь, а туда же — в альфонсы. И куда? Куда-а?.. К девице, у которой кроме смазливой мордахи ровным счетом ни черта нет, а в черепушке аж звон стоит от пустоты. Пойми их, солидных, без пяти минут кандидатов… Может, и бегут они на этот звон зазывный от избытка собственного ума? Может, это их возбуждает, как контрастный душ?..

Позвонить бы ему — прямо сейчас. Только вряд ли он трубку возьмет. Первой всегда поспевает мамаша. Блюдет своего единственного, солидного. Та еще зануда: как начнет трендеть о правилах хорошего тона, взвоешь. «После десяти часов вечера беспокоить порядочных людей не-при-лич-но, милочка»… Ничего, перетопчется. Я все-таки позвоню. Поговорим и о порядочности, и о приличиях. Тоже мне, Казанова задрипанный… Мне двадцать шесть, самое время позаботиться о надежности своих тылов.

Никита Петрович Тюрин, дежурный врач травмопункта, едва вступивший в «роковые сороковые», тоже был в подмоченном настроении. Но в отличие от этой «сексуально озабоченной мымры» Батуриной по более глубоким причинам.

Ох, как царапнули его самолюбие!.. И не то чтобы специально — скорее, походя, вовсе о том не задумываясь. Такие царапины долго не заживают, все ноют и ноют, выводя из равновесия, и даже когда затянутся корочкой забвения, нет-нет да и напомнят о себе саднящим ощущением былой обиды.

Шел он сегодня на дежурство — всего-то квартал от трамвайной остановки. Время не поджимало, шел не торопясь. Неожиданно рядом притормозил шикарный желтый «опель». За рулем бывший однокашник Пашка Пахомов, известный в институте бабник и проныра. «Садись, Никита, подвезу», — говорит. «Да мне тут рядом», — растерявшись, пробормотал Тюрин. «Садись, тебе говорят!» — начальственным баском прикрикнул Пахомов. Сел. Подъехали к поликлинике. Пашка выключил зажигание и спросил: «Интересно, что ты забыл в этой богадельне?» — «Я тут работаю, — ответил Тюрин. — Дежурным врачом в травматологии». — «Как это — дежурным врачом? Ты же гинеколог, в престижную клинику устроился, насколько я помню». — «Было дело. Но… Сложились обстоятельства, пришлось уйти». — «Что, погорел на какой-нибудь дамочке из высшего света? Напортачил?» — «Да нет, сам ушел. Даже со скандалом — не отпускали».

Ему не хотелось углубляться в подробности, поскольку достойны они были сожаления, но отнюдь не сочувствия, тем более сострадания. История, в сущности, дурацкая. В городе как раз начали создаваться медицинские кооперативы, его и соблазнили радужными перспективами. Свободное, щадящее расписание, новейшая японская аппаратура, заработок от 800 «зеленых» и выше. В ближайшем будущем — совместное со шведами предприятие, поездки за рубеж с солидной валютой в кармане. Председатель кооператива, хмырь болотный, нарисовал такую соблазнительную картинку, что Тюрин невольно содрогнулся от жалкой убогости нынешнего своего положения в клинике. Так ощущает себя жилец обшарпанной коммунальной квартиры на выставке зарубежного дизайна.

Кооператив имел двусмысленное название «Венера» и обслуживал, главным образом, валютных проституток, у которых всегда хватало специфических дамских проблем. Официально девочки платили рублями, что и могли подтвердить хоть под присягой, но на самом деле — не для компетентных органов будь сказано — выкладывали твердую конвертируемую валюту: финские и западногерманские марки, доллары, фунты, кто чем разжился. Некоторое время бизнес процветал, но потом кто-то простучал в те самые органы; явились деловые неулыбчивые ребята и повязали хмыря болотного, который так и не успел припрятать пачку новеньких стодолларовых купюр.

Кооператив, конечно, закрыли, а Тюрин побрел опять в клинику, откуда его так неохотно отпускали. Но слава, как известно, бежит впереди человека, и блудного сына отвергли, пошпыняв напоследок цитатами из Гиппократа.

«Твоя машина? — опросил он, переводя разговор на нейтральную тему. «Нет, чужая, — заржал Пахомов. — Гляжу, стоит. Дай, думаю, прокачусь» — «Ну и почем нынче «опели» в наших широтах?» — «Насчет наших не скажу, а в Кельне я выложил четыре тысячи марок, оттуда и пригнал. Машинка так себе — не шик. Задумал продать, малость поднапрячься и купить «вольво». Через две недели еду в Стокгольм — знакомиться с тамошним здравоохранением, надеюсь, проверну это дело». — «Кельн, Стокгольм… Где же ты работаешь?» — «Ну, милок, начальство надо знать в лицо! В главке тружусь, командую отделом». — «Каким ветром занесло тебя в главк?» — «Попутным, милок. Партия послала… Ты, надеюсь, вступил?» — «Да как-то не подумал». — «Ну и дурак. Думать — оно полезно». «Так из нее, наоборот, больше выходят». — «Выходят даже не дураки — клинические идиоты. Начитались дешевой прессы, вот и потянуло на красивые жесты. Аукнутся им еще эти дурацкие заявленьица, попомни мое слово… Ну да ладно, мне пора. Заходи как-нибудь. Месяца через два, я как раз вернусь. Хотя нет, придется сразу же лететь в Италию, сопровождать шефа на конференцию. В общем, созвонимся. Чао!»

Пашка Пахомов… Это же надо! Известный охломон, институт чудом закончил — вечно висел на волоске за неуспеваемость. На последнем курсе занялся общественной работой и, говорят, удачно женился — на дочери некоего туза. И вот тебе сюрприз — деятель здравоохранения, за кордон катается, как на дачу. Дает понять, что как бы и устал от этого. «Опель» — машинка так себе, хочется для разнообразия пересесть в «вольво»… Ну не гнида ли?.. Заходи как-нибудь. Если я уже приеду из Швеции, но еще не улечу во Францию, уделю тебе пару минут. Так и быть, презентую разовую зажигалку и — с жеребячьим смешком — упаковку презервативов из автомата в общественном стокгольмском туалете. Неплохо устроился товарищ, неплохо. Видимо, партии было наплевать, что товарищ весьма смутно уясняет разницу между желчным пузырем и мочевым. Да и надо ли генералу от медицины вникать в такие прозаические детали? На то есть «шестерки» кураторы. Ах, Пал Палыч, везунчик ты наш…

Тюрину для собственного же блага успокоиться бы, утешившись нехитрой бытовой мудростью: стихия жизни одних выбрасывает наверх — иногда с пеной, — других увлекает вниз, и не стоит ради этого заниматься самоедством, усугубляя ситуацию. Но он не мог с собой совладать. Едкий яд зависти травил ему душу. Тюрин прикуривал одну сигарету от другой, с ненавистью глядя па унылые стены своего крохотного кабинета.

Приоткрылась дверь, заглянула Батурина.

— Тут какой-то человек пришел, говорит, раненого привез. Никак не пойму, чего ему надо?

— Какой еще человек? Что за ерунда? — Тюрин с трудом возвращался в рутину своих врачебных обязанностей.

— Да вот он сам, — сказала Батурина и отступила на шаг, пропуская пожилого инвалида с уродливым массивным протезом на левой ноге. Антон Егорович прислонился к стеклянному шкафу, набитому разнокалиберными пузырьками, баночками, коробочками и прочим неинтересным аптечным скарбом.

— Фух-х!.. — шумно выдохнул он. — Пять минут втолковываю вашей сестричке, что я привез искалеченного человека. Ему срочно надо помочь — еле жив он, весь в крови. Ну никак не втолковать…

— Погодите, — сказал Тюрин, унимая раздражение. — Откуда вы его привезли? Кто его, так сказать…

— Откуда я знаю, кто над ним поизмывался? Вижу, человек истекает кровью, слова сказать не может. Что я, мимо проеду? Нелюдь я, по-вашему?

— Вы что-нибудь понимаете, Никита Петрович? — скорбно спросила Батурина. — Форменный дурдом…

Тюрин глянул на нее, мысленно произнеся: «заткнись, мымра!» Зеленин шевельнулся, пузырьки и баночки зазвенели.

— Пока мы тут болтаем, человек мучается! Между прочим, и помереть может.

— Где он? — спросил Тюрин, вставая из-за стола.

— В машине. Подъезжали — он вроде вырубился. Несколько раз — то мычит, пытается говорить, то роняет голову и затихает.

— Надо было «скорую» вызвать, если уж вы такой отзывчивый, — буркнула Батурина.

— А чем мой «запорожец» хуже «скорой»? — резонно ответил Антон Егорович. — Даже лучше — быстрее доставил.

10

«Волга» медленно приближалась к тому месту, где был выброшен Зосимов.

— Гляди в оба глаза, падла бацилльная, — сказал верзила. — Пропустишь, я тебе башку оторву.

— Я что, не гляжу? — слабо огрызнулся Серый. — Еще не доехали.

Верзила едва сдерживался, чтобы не врезать своему напарнику. Остановить машину и, не торопясь, со смаком начистить харю этому недоноску, подумал он. Жаль, времени в обрез. Вот уж бестолочь, прости Господи! Если в таком простом деле прошляпил, чего дальше ожидать? Сопляк недоделанный, того и гляди, вляпаешься с ним…

Они бежали сегодня утром: Михаил Худяков, отсиживающий «десятку» за убийство случайного собутыльника, и Сергей Чуркин — Серый, схлопотавший такой же срок за изнасилование несовершеннолетней. Серый отсидел бы от звонка до звонка — с коровьей покорностью, а Худякову сидеть было невмоготу, тем более никакая амнистия ему не светила. Он знал, что время от времени, зэки подаются в бега, и далеко но каждого возвращают на зону. Страна большая, бардак все крепчает, имеет смысл рискнуть, пока дерьмом не зарос, не одичал окончательно. Только бежать одному было как-то не с руки, он уже привык к услугам «шестерок». Да и не совсем уж муторно на душе, если будет с кем перекинуться словцом. Серый — само то, распоследняя «шестерка» из «шестерок», об него хоть ноги вытирай. Паскудник, правда, но зато без гонору, покорный.

Прибарахлились по случаю, добыли цивильные вещички. На зоне все можно добыть, хоть фрак дирижерский — были бы деньги. Договорились барахлишко притыривать под робой при каждом выходе на работу вне зоны. Ждали удобного случая, чтобы рвануть отсюда не дуриком, не на арапа, рискуя подверстать дополнительный срок, а уж наверняка.

Им повезло с третьего раза — как в сказке… На станции случилась популярная по нынешним временам авария: на крайнем пути сошли с рельсов и завалились цистерны с нефтью; нефтяной поток попер на поселок, грозя заодно испоганить и проточное озерцо, откуда поселковые брали воду. Ну, полтораста тонн нефти при наших неиссякаемых фонтанах — сущий пустяк, зато ликвидация последствий — дорогое удовольствие, прямые убытки железной дороги. Поэтому к месту аварии спешно перебросили стройбат со своей техникой и вовсе бесплатных зэков. Прибежали также самые сознательные из жителей поселка (очень существенный момент, как покажет время).

Черный вонючий поток остановили земляным валом, а потом вырыли глубокую траншею, куда стали сливать нефть, передавая ведра по цепочке. Худяков и Серый работали у дальнего конца траншеи, внимательно поглядывая на конвойного. И наступил момент, когда парень, балдея от безделья, переключился на поселковых девиц. Пока он обменивался с ними двусмысленными шуточками, поигрывая автоматом и красуясь, напарники шмыгнули за насыпь по ту сторону траншеи, моментально скинули робы и остались в цивильном. Тюремную одежку закопали в рыхлую землю, натянули на стриженые затылки легкие летние кепочки с пластмассовыми козырьками, — и вот перед вами поселковые хлопцы, рядовые борцы за экологическую чистоту родного края, от других не отличишь: наши руки измазаны нефтью, на рожах темные полосы, мы славно потрудились и удаляемся на заслуженный отдых.

Напарники пошли к поселку, свернули к станции. В это время тихим ходом в сторону зеленого выходного светофора катился длинный товарняк. Без особого труда они влезли на платформу, где стоял бронетранспортер, накрытый бренентом. Пробрались внутрь, устроились поудобнее и замерли, слушая монотонный стук колес. Прошла минута, другая, третья… Стук участился — поезд набирал скорость. Тогда они, нервно хихикая, стали колотить друг друга по плечам, наконец-то поверив в свою удачу.

Часа через три на каком-то разъезде поезд остановился. Худяков осторожно выглянул из-под брезента и увидел подозрительную группу — два лейтенанта с прапорщиком и человек в железнодорожной форме шли вдоль состава, останавливаясь у каждого вагона, у каждой платформы с техникой; смотрели в бумаги, громко разговаривали, размахивая руками, затем продолжали путь, приближаясь к обжитому бронетранспортеру. А ну как взбредет им в голову заглянуть под брезент — убедиться, что там-таки БТР, а не силосный комбайн? Черт их знает, военных.

Напарники потихоньку слезли с платформы и по тропинке, исчерченной велосипедными шинами, пошли в сторону неказистого здания, похожего на вокзал в деревенской глубинке. Слева, за пыльными, в струнку высаженными тополями тянулись огороды, а за ними домишки с самодельными телевизионными антеннами.

Неказистое здание и в самом деле оказалось вокзалом, с крошечным заплеванным зальчиком, украшенным страшными железнодорожными плакатами, с квадратным, намертво задраенным окошком билетной кассы. Судя по расписанию, уместившемуся в двух строчках, ближайший — он же единственный — почтово-багажный поезд пойдет в полвторого ночи, а до той поры можно играть в шахматы, косить траву, пить водку, одним словом, коротать время в меру душевных склонностей.

Напарники склонились к тому, чтобы добираться до города каким-нибудь другим способом. Им, беглым зэкам, торчать до ночи в этой занюханной Варваровке совершенно не светит. Ментовская братия давно уже шмонает — и на близких подступах к колонии, и на дальних. И по Варваровке зорким оком пройдутся, тут сомневаться не приходится. Перевести дыхание, размять косточки — и вперед. Велика Русь-матушка, найдется укромный уголок…

В привокзальном скверике повстречали они люмпен-интеллигента Толяна — так он представился. Слово за слово: неплохо бы, дядя, бутылочку раздавить с устатку. Дядя Толян, будучи в похмельной меланхолии, воспрял духом и объяснил, что в сельмаге, кроме одеколона «Гвоздика», ничего не раздавить, но ежели в карманах шуршат кое-какие бумажки, надо идти к бабке Луше, где угостят самогоночкой сахарной, натуральной, без всякой там вредной химии. Могут и домашнего сальца на закусь отрезать солидному человеку.

У самогонщицы Лукерьи, в неизвестно чем провонявшей, неухоженной хате, они хорошенько выпили и закусили пожелтевшим от старости салом. Забрел туда еще один любитель «сахарной, натуральной» — молодой, но уже крепко порченый алкоголем парень. Короче, местные моментально надрались и полегли замертво, включая гостеприимную Лушу. Напарники оказались покрепче, да и на нерве они были; подспудное ощущение опасности не позволило им расслабиться, как этим беспечным алкашам. Худяков со значением поглядел на Серого, молча накрыл стакан ладонью и кивнул на выход — сматываемся. Выходя, заглянули в чуланчик — поманила приоткрытая дверь. В чуланчике было что-то вроде подсобки комиссионного магазина, видимо, с бабкой Лукерьей рассчитывались и натурой, как раньше в трактирах. Худякову приглянулась легкая курточка из плащевки, Серому — дорожная сумка с эмблемой итальянского чемпионата мира по футболу.

Ехали на попутках в сторону города, выдавая себя за туристов-автостопщиков. Однажды «Татру», в кабине которой они уютно устроились, обогнал инспектор ГАИ на мотоцикле и остановил жестом. Трудно сказать, о чем разговаривал инспектор с шофером (тот вышел на обочину, разговор шел вполголоса), но напарники насторожились и решили судьбу зря не испытывать. У первой же развилки сошли, двинули по разбитой, разъезженной грунтовке — куда выведет.

Ближе к ночи наткнулись на «Волгу» Зосимова.

— Вроде здесь было, — сказал Серый. Он не стал уточнять, что именно было, как-то не по себе становилось при одном лишь воспоминании о той жуткой минуте.

— Сам вижу, что здесь, — буркнул Худяков, съезжая на узкую обочину.

Они перешли на другую сторону проселочеой дороги, внимательно оглядели склон насыпи. Пусто. Ни тебе изувеченного трупа, ни лужи крови, ничего. Словно вовсе и не выбрасывали человека из машины на приличной скорости. Бетонные столбики забрызганы дорожной грязью, но ни на одном нет кровавых пятен.

— Хреновина какая-то, — сказал Худяков. — Здесь ты выкидывал мужика, как раз в этом самом месте. Я еще запомнил вон ту шину, на краю насыпи. Куда он, к черту, подевался?

— Не знаю, — виновато сказал Серый. — Ты же видел, я его надежно вырубил, и выкидывал так, что мимо столбика не пролетишь… В самом деле, не знаю.

— А что ты знаешь? — проворчал Худяков, раздражаясь. — Надежно он вырубил… Значит, не очень надежно, если мужик выпал из машины, встал, отряхнулся и пошел домой.

— Как это — пошел домой?

— А где же он? На тот свет птичкой улетел? Весь из себя белый и пушистый.

— Может, его забрали. Проезжал кто-то и забрал.

Они шли по краю насыпи, разглядывая склон. Никаких следов.

— Похоже, забрали, — неохотно согласился Худяков. — Чудес не бывает. Если нет водилы — забрали. Сам он уйти не мог, дураку понятно… Повезли в ближайшую больницу. А там, конечно, дадут знать в милицию. Менты пройдутся по карманам водилы, найдут права и техталон. У них же ума побольше, чем у тебя, придурка!.. А если мужик не в полном отрубе? Если он расскажет о нас, грешных? Расскажет и загнется по закону подлости. Что тогда?

— Вряд ли расскажет…

— Ну да, будет держать язык за зубами, чтоб тебя, кретина, под пожизненную статью не подвести.

— А тебя?

— Я его из машины не выкидывал.

— Приказал же…

— Ладно, закрой пасть, — отрубил Худяков. — Приказали ему… Так и перед следователем колоться будешь?

Серый неожиданно присел на корточки, вгляделся во что-то, поднял голову.

— Есть! — сказал он. — Кровь.

Темные шарики свернувшейся крови, облепленные пылью, редкой цепочкой тянулись вдоль обочины. В двух местах кровавый пунктир изгибался вправо, на асфальт, и там капли расплывались продолговатьми кляксами.

Ясно, человек шел, роняя капли крови. Шел! Уж в каком он был состоянии, сказать трудно, однако шел. Живой…

Около скошенного, выщербленного чьим-то лихим бампером бетонного столбика кровавая цепочка обрывалась. Капли, капли — затоптанные, размазанные. Следы шин. Здесь мужика посадили в машину. Не надо быть следопытом, чтобы расшифровать эту нехитрую задачку.

— Усек? — грозно спросил Худяков.

— Усек, — вздохнул Серый.

— Будь у тебя на одну извилину больше, сидели бы мы сейчас в городе на вокзале, с билетами на какой-нибудь дальний поезд. А теперь? Теперь-то что делать, а?..

— Вывернемся. У нас мотор…

— И в нем горючки на полсотни километров. Поезжай куда хочешь, хоть к бениной маме.

— Хода нет — ходи с бубей, — попробовал пошутить Серый. — Давай рискнем пробиться в город!

— Вот там нас и встретят, — усмехнулся Худяков. — С духовым оркестром группы захвата…

В это время послышался нарастающий шум автомобильного мотора. Из-за поворота вынырнул милицейский «уазик».

11

Отъезжая от поликлиники, Зеленин испытывал двойственное чувство. Хорошо, конечно, что помог человеку, попавшему в беду. Доблести тут никакой, но есть ощущение доброго дела. И сдал мужика без особых проволочек, хотя сестричка-дуреха заикнулась было насчет «скорой», мол, им сдавай, если ты такой участливый, а наше дело сторона. Оно понятно, кого нынче обрадуешь нежданной работенкой? Вместо ночного чайку под приятную беседу хлопочи над каким-то окровавленным беднягой… Ну, сдал и сдал. Пусть похлопочут. Но все-таки есть два сомнительных момента. Во-первых, коньяк. Решил немного взбодрить человека, дал отхлебнуть из подаренной однополчанами стеклянной фляжки. Вроде и невелик грех — что ему будет от глотка коньяка? Одна польза, для поддержания тонуса. Но запах-то остался. Могут подумать, что напился: человек и попал в историю. А он забыл предупредить сбила с толку та недовольная сестричка. И второе. Спросили у него, где подобрал человека? Открыл уж было рот ответить: на таком-то километре такого-то шоссе. И вдруг подумал, а ну как скажут — ты что же, дядя, областных нам подкидываешь, мы их лечить не обязаны. Чем черт не шутит? Вот и сбрехал, дескать, в городе подобрал, на Южном шоссе. Ежели здраво рассуждать, какая разница, откуда привезли человека? Поставить на ноги — это главное… Так-то оно так, но не ввести бы ненароком милицию в заблуждение. Могут ведь заинтересоваться, в каких таких злачных местах изуродовали гражданина… как его… Максимова?... или Анисимова?... нет, Максимова.

Ничего, надо будет — разберутся, подумал Антон Егорович. И окончательно успокоился.

* * *

Зосимов открыл глаза. Белизна потолка рождала ощущение пустоты и отчаянной безысходности; спасаясь от белизны, взгляд метнулся в угол и остановился на причудливом буром пятне. В нем было что-то живое, притягивающее. К бурому пятну, похожему на силуэт крокодила, короткими перебежками, замирая и меняя направление, подкрадывалась муха. Самая натуральная живая муха — не плод кошмарной фантазии. Зосимов с возрастающим интересом следил за ней, страстно желая маленькому существу перехитрить здоровенного бурого крокодила.

Постепенно крокодил превратился в неряшливый след протечки, в нос ударил въедливый аптечно-больничный запах. Зосимову казалось, что он окончательно пришел в себя. Он лежит на твердом топчане, голову стягивает тугая повязка, тупая боль затаилась в глубине. Он попал в больницу, и теперь все будет хорошо. Зосимову захотелось говорить; увидеть перед собой внимательные, участливые глаза врача и рассказывать… Что рассказывать?

Память выталкивала обрывки воспоминаний, словно прокручивала фильм, склеенный из случайных кусков пленки. Вибрирующее зудение насоса рождает тонкую струйку воды из резинового шланга… ощущение холодного стекла на губах, нестерпимое жжение в разбитом рту, запах коньяка, обволакивающее тепло внутри… перед глазами настырно маячит ствол березы, измазанный кровью… какой-то человек подносит нож к его лицу, и он покорно вынимает из кармана автомобильную свечу… с пальцев опущенной руки падают на землю капли крови, обволакиваясь пылью… гулко кричит невидимая птица… дорога, дорога, успокаивающее движение в никуда.

Белый потолок дрогнул и стал опускаться. Все ниже, ниже… Зосимов погрузился в белизну.

— Фамилия! — прозвучало в пустоте. — Как ваша фамилия?

— …осимо…

— Не поняла я…Фа-ми — ли — я!..

— …симо…

— Нажрутся, паразиты, а потом уж и фамилию свою не выговорят, — проворчала Батурина, вписывая в журнал: Максимов. Ну да, вспомнила она, инвалид тоже называл его Максимовым. Или Анисимовым?.. Да какая, в сущности, разница.

Она вошла в кабинет Тюрина, и молча положила перед ним журнал. Пусть подписывает, зануда.

Тюрин стал читать вслух и с выражением:

— Гражданин Максимов доставлен попутным транспортом в 0 часов 40 минут… Ага, попутным, значит. А кто доставил? Фамилия? Адрес?

— Что ж вы, Никита Петрович, сами не поинтересовались?

— Это ваша святая святых, уважаемая Лариса Ивановна… Пойдем дальше. Запах алкоголя… так… у больного множественные переломы грудной клетки, травмы конечностей, в полости рта… Чего там в полости рта?

— Зубы выбиты, — буркнула Батурина.

— Так бы и написали… Открытая рана в теменной области черепа. Не исключается сотрясеиие мозга. Тут вы как в воду глядели.

— Ваш диагноз, между прочим.

— Это предположение, а не диагноз, между прочим… Оказана первая помощь, вызвана «скорая» для помещения больного в стационар, где он получит квалифицированную диагностику и курс лечения… О квалифицированной диагностике могли бы и не писать, мы тоже не чеховские коновалы.

— Кто это вас так расстроил, Никита Петрович? — елейным голоском спросила Батурина.

— Приглядите за больным, — посоветовал Тюрин, возвращая журнал. — А то как бы он квалифицированно не сверзился с топчана.

12

— Жаль все-таки, что пятница накрылась, — грустно сказал Грищенко. И знаешь, я заметил: стоит только губищу раскатать, настроить себе планов один слаще другого — обязательно случится какая-нибудь хреновина, и все планы псу под хвост.

— Закон подлости, — согласился Вася.

— Точно. Вот ты, к примеру, на что сегодня нацеливался?

— За меня обычно жена нацеливается. Она у меня снайпер в таких делах. Прямо с порога ставит оперативную задачу: воды в бочку натаскать, в крольчатнике дырку заделать, сынку-охломону врезать по-отцовски за очередную двойку. Мне мозги сушить не приходится.

— Кто как себя поставит, — подумав, сказал сержант. — Чем в отпуске займешься? У тебя ведь тоже со среды?

— Со среды, — подтвердил Вася и усмехнулся. — Хотел было слетать иа Канарские острова, понежиться на тамошних пляжах, но жонка визу не дает, говорит, в хлеву понежишься, там работы как раз на месяц. Ну, если выкрою время, переберу свой «Урал», может, покатаюсь еще.

— А я к брательнику, — мечтательно сказал Грищенко. — Возьму Надюху под крыло — и в Осташково. Там озера, леса незатоптанные… Знаешь, какая рыбалка в тех краях? Что ты… А грибы…

— Что это за туристы? — пробормотал Вася, углядев далеко впереди белую «Волгу» и двух мужчин на обочине.

— В самый раз на нашем километре, — определил сержант. — Здесь мы и повстречали того покалеченного чудика.

— На нашем, — подтвердил Вася. — Гляди, чего это они так быстро засобирались?

Мужчины опрометью кинулись к машине. Едва за вторым успела закрыться дверца, «Волга» рванула с места, набирая скорость.

— Как ты думаешь, они разглядели нашу машину? — спросил Грищенко.

— Потому и драпанули, что разглядели.

— Очко заиграло, значит. А мне хотелось поговорить с ними кое о чем… Ну-ка прибавь!

Вася прибавил, да так, что у преследователей зубы застучали от непрерывном тряски на выбоинах проселка. Для «уазика» такие дороги — родная стихия, а «Волга» — королева на гладкой бетонке. Проселок уравнивал шансы. Но бывший раллист Вася был классом повыше того, кто вел «Волгу». Расстояние между машинами стало медленно сокращаться.

…Пять минут назад у Худякова сдали нервы. Востроглазый Серый первым разглядел желто-синюю раскраску «уазика».

— Милиция… — прошептал он и лихорадочно стал озираться — куда бы дернуть от греха подальше. В нем сработал инстинкт зайца, застигнутого врасплох.

— В машину, дурак! — рявкнул Худяков и побежал к «Волге».

Так и есть, подумал он, прибавляя и прибавляя газ, поглядывая на стрелку спидометра, которая с такой раздражающей медлительностью ползла вправо. Застукали, гады. Мужика, подобрали, он рассказал о нападении, дал словесные портреты — все путем, все по науке. А в милиции как раз ориентировочка свежая. Михаил Худяков и Сергей Чуркин — бегуны на длинные дистанции, опасные преступники. Приметы сходятся тютелька в тютельку. Надо быть последним идиотом, чтобы не сопоставить эти два события. Остальное — дело техники. Блокировка на въездах в город, патрульные машины с рациями и прочие ментовские хитрости. Обложат, стянут петлю — и финиш. Автоматы в рыло смотрят, клацают наручники. Тоска…

И все из-за этого недоноска. Связался с ним на свою голову. Вытащил бумажник и рад до смерти. Порядок, говорит. Ну, порядок так порядок. Поверил придурку… Само собой, права и техталон у него были в заднем кармане. Там они и остались на нашу погибель.

Какой вариант намечался!.. Пока то да се, пролетели бы мы птичкой мимо поста ГАИ и в город с песнями. Проводнику червонец сверху, садись в вагон и поезжай за туманами.

— Вроде догоняют, — сказал Серый.

— Для того и гонятся, чтоб догнать, — назидательно ответил Худяков. Загнанный, несчастный вид напарника доставлял ему мстительную радость.

— Может, еще поднажать?

— Поднажал бы я тебе, сучий потрох… Коленкой на шею.

— Догонят ведь!

— И догонят, как пить дать. По твоей, между прочим, милости.

Худяков подумал и сказал:

— А-а, пусть догоняют! Часом раньше, часом позже… Раз пошла черная непруха, нечего и трепыхаться. Остановиться, что ли? Глядишь, чуток скостят за добровольную сдачу…

— Ты что? Зачем останавливаться, Миша? — Серый чуть не плакал. — Не надо, ладно?

— Что-то дерьмом потянуло… Уделался небось?

— Я тебя прошу, поднажми!

— Вижу, не боец ты, не боец… Чуть запахло жареным — поплыл. Здорово ты меня разочаровал, парень. И как это я раньше не разглядел в тебе слабака?

— Я не слабак, — буркнул Серый.

— Еще какой… Только голову мне заморочил. Сказал бы честно: хочу спокойно хлебать свою баланду, шестерить на паханов, натирать мозоли на заднице, сидючи на шконке. Я бы подыскал напарника покрепче в коленках. На хрена согласился?

Серый промолчал. Он часто погладывал назад, с ужасом убеждаясь — нагоняет «уазик». Оставалось уже метров тридцать. Преследователи мигали фарами, требуя остановиться.

Подзаводя Серого, развлекаясь трепом, Худяков между тем задавал себе вопрос: почему так странно ведут себя менты? Вроде убедились, на тех самых надыбали, номер на машине соответствует. Чего зря догонялки устраивать? Вруби из пистолета по задним колесам и бери тепленьких. Или выезд на шоссе заблокирован? Поставили пару машин поперек дороги и заманивают. Вряд ли, вон и шоссе слева проглядывает, и впереди, на перекрестке, пусто. Неужто не понимают: выскочу на бетонку — поминай как звали. Странно…

…На мигание фарами водитель «Волги» никак не реагировал, знай гнал себе вперед, к шоссе. Видимо не было у него настроения вступать в разговоры с милицией.

— Рыло в пуху, это ясно, — размышлял Грищенко. — Но что мы им скажем, когда догоним? Нельзя так быстро ездить? Но мы не ГАИ, нас можно и послать подальше. Потребуем показать документы? А на каком основании? Спросим, не попадался ли им покалеченный мужик? Ну это вообще анекдот про зайца, за которым полдня гонялись, чтобы сфотографировать…

— Да ты не переживай, — ответил Вася, — мы их не догоним.

— Почему?

— До конца проселка не успеем, а на шоссе они в момент оторвутся.

— Ну и хрен с ними, — успокоился сержант. — Если здраво рассуждать, незачем было и погоню затевать. Никаких криминальных фактов против них не имеется. Рыло в пуху — не улика, к делу не подошьешь.

«Волга» первой достигла шоссе и на предельной скорости ушла в отрыв.

— Что ты напишешь в рапорте? — спросил Вася.

— Ну, к примеру, экипаж в таком-то составе двадцать минут преследовал белую «Волгу», поскольку водитель и пассажир показались нам подозрительными — их рыла явно были в пуху… Как по-твоему, сколько лет на нас будут пальцем показывать после такого рапорта?

— Года три, думаю.

— Вот и я о том. Какой рапорт, Вася?.. Патрулировали в районе деревни Тарутиха после задержания гражданина Темникова — вся любовь. Не будем голову морочить себе и другим.

— А как быть с покалеченным мужиком?

— О нем и вовсе писать нечего. Кто такой? Как сюда попал? Куда делся? Кто покалечил? Сплошной туман. Нашли бы — другое дело.

— Наверно, подобрал кто-нибудь по доброте душевной, — предположил Вася.

— Скорее всего, — согласился Гриценко. — Но для очистки совести давай вернемся и еще раз посмотрим. Может, не заметили, когда проезжали? Все равно по пути.

Желтый «уазик» развернулся и покатил к развилке на тридцать четвертом километре.

Наступила суббота. Сгущались пепельные сумерки короткой июльской ночи.

13

Перед выходными днями, особенно ближе к ночи, в травмопункте скучать не приходилось. Только успевай поворачиваться. Ушибы, вывихи, переломы… Зимой косяком шли пострадавшие на скользких, ледяными буграми вздыбленных тротуарах, летом приходили поправлять здоровье жертвы бытовых мордобоев, от которых разило винищем. Бинты, йод, гипс, перекись, ватные тампоны — без конца. Некогда посидеть, расслабиться, подумать в тишине о смысле жизни. Хлопают,хлопают двери, черт бы побрал этих битых, ломаных, исцарапанных… Граждане дурью маются, а ты прыгай белочкой.

Но сегодня не дежурство — мечта. Тьфу-тьфу, чтоб не сглазить… Всего-то трое пациентов. Одному люмпену врезали грязной бутылкой по башке; получил противостолбнячный укол, полюбовался в зеркало повязкой на плешивой своей черепушке и тихо смылся, прихватив пузырек с настойкой бодяги. Другой, рокер занюханный, перевернулся на повороте; девчонку с заднего сиденья размолотило о фонарный столб, а сам отделался переломом пальца и пустяковыми ссадинами. Третьим был Максимов, или как там его… Смирно лежит на топчане, дремлет в ожидании «скорой».

Нет, хорошее дежурство, душевное. Жаль только, Тюрин никак не утихомирится. Не докучают работой — сиди в своем кабинете, уткнувшись в толстый журнал, и не вибрируй. Так нет же: посидит, посидит да и высунется, и ну цепляться ко всяким дурацким мелочам. Как бабка сварливая, честное слово. Похоже, здорово ему перед дежурством мозоли оттоптали. Узнать бы, кто это так лихо вымотал ему нервы…

Однако до чего же шустра наша «скорая». Сорок минут назад вызвала, а бригады до сих пор нет. Метеоры… Или прошляпили на диспетчерском? Может, повторить вызов?

Лариса Ивановна чуток поколебалась и решила не суетиться. Пациент не дергается, и ты не дергайся, сказала она себе.

Кажется, Тюрину надоело выкаблучиваться, что-то давненько не высовывался из своего кабинетика. Устал, бедный. Надо воспользоваться, пока снова не встрепенулся.

У Батуриной был параллельный телефон. Она решила все-таки позвонить Косте. Ах, поздно? Ничего, потерпит, любитель левых круизов. Не тот случай, чтобы возникать — при его-то грехах. Конечно, крупный разговор затевать не стоит, а тем более угрожать разрывом, поскольку это совершенно не в ее интересах, однако легкая чесночная клизма не повредит. Исключительно ради профилактики.

Она набрала номер. После пятого гудка сонный женский голос сказал: «Квартира Преловских». Лариса Ивановна положила трубку. Не вступать же в идиотские объяснения с бдительной мамашей ловеласа. Придется клизму отложить до вечера. Тем хуже для него. При личной встрече не отведешь глазки, когда зайдет речь о тонкостях ламбады и дивном закате над Валаамом.

— Я могу, наконец, воспользоваться телефоном? — с предельной учтивостью спросил Тюрин, возникая, на пороге батуринской клетушки.

Лариса Ивановна вздрогнула от неожиданности. Ну не кот ли помоечный? Тишком прокрался, на мягких лапах…

— Пожалуйста, Никита Петрович, сделайте одолжение! — пропела, она с интонациями провинциальной актрисы.

— Надеюсь, вам удалось дозвониться до «скорой» и поторопить этих черепах, — с большой долей уверенности предположил Тюрин.

— У этих черепах масса вызовов, дойдет очередь и до нас.

— Обратите ваше сочувствие не на «скорую», а на пациента. Он в нем больше нуждается.

— Непременно обращу. Спасибо за конструктивный совет.

— Вы случайно не увлекались лицедейством в студенческие годы?

— Не пришлось, знаете ли.

— Ага, природный дар, — догадался Тюрин. — Кстати, ваш пациент что-то забеспокоился. Если вас не очень затруднит, окажите ему внимание.

— Сей момент, Никита Петрович, — сказала Батурина, едва сдерживаясь, чтобы не ляпнуть шефу какую-нибудь гадость.

Зосимов чувствовал, что дела его совсем плохи. С каждым разом выход из небытия в эту пустую неуютную палату давался все труднее. Он хотел говорить, рассказать что-то важное, но его никто не захотел услышать и понять. Пересохший язык словно шершавой коркой покрылся, но некому подать воды. Вернулась боль, тупая, невыносимая, заполняя каждую клеточку его изломанного тела. Нет от нее спасения — и нет спасителя.

Почему здесь так пусто? Только боль и безнадежная белая пустота.

Кружится голова. Тошнота подступает к горлу. Из белизны проступает лицо женщины. Зосимов делает неимоверные усилия, чтобы удержаться в этом мире, не уйти в беспамятство. Кажется, удалось. Цепляется взглядом за колышущееся, размытое пятно живого лица.

— Ну, как у нас дела?

Зосимов слышит слова, но не может осознать их смысл. Да это и не важно. Главное, пустота ожила, рождая надежду. Он попытался встать, опираясь на локти. Сильное головокружение опрокинуло его навзничь.

— Эй, ты бы полегче! Зачем встаешь? Тебе надо лежать.

Не выпускай лицо из виду. Потеряешь — пустота, конец.

Зосимов поднял руку — пальцы сложены щепоткой — и поводил ею в воздухе.

— … амаа… — сказал он.

— Какая-то мама… Ну, допустим, мама. И что?

Зосимов страдальчески поморщился и повторил:

— … амаа… — Потом пошевелил губами и добавил: — … иса…

— Может быть кто-то тебя и поймет, но только не я, — сказала Батурина и безнадежно махнула рукой.

Не поняла она: Зосимов просил бумагу, что-то хотел написать. Не понял этого и Тюрин, молча стоявший в дверях процедурной. Да не очень-то он и напрягался. Лопочет человек нечто невнятное, беззубым ртом выталкивает обрывки слов, рукой водит. Подлечится — расскажет.

Через десять минут пришла «скорая». Зосимова вынесли на носилках. Сам он уже не мог идти — очень кружилась голова,

14

Белая «Волга» на предельной скорости удалялась от города. Отрываться так отрываться. Шоссе пошло на подъем, и добрый километр пришлось тащиться на пониженной передаче, выжимая не более восьмидесяти. Худяков даже заволновался: не растаяла ли фора отрыва? На верхней точке подъема он глянул в зеркальце заднего вида. Нет, ничего похожего на милицейский «уазик» не просматривалось вдали. Отстали, паразиты… Ну и ладушки, отстали — утритесь.

— Чего ты смотришь? — подал голос Серый. — Никто за нами не гонится.

— Тебе-то откуда знать? Радиосвязь держишь с ментами?

— Так они еще на перекрестке развернулись и поехали назад.

— А раньше не мог сказать? Язык в заднице застрял?

— Я думал, ты сам видел.

— Думал он… Ты бы раньше думал, когда шмонал водилу — цены бы тебе не было. Я зря бензин жгу, а он, видите ли, извилины напрягает!

Серый оправдываться не стал. Себе дороже. Все равно ничего не докажешь, а схлопотать в рыло — раз плюнуть. За ним не заржавеет. Навешает, а жаловаться некому.

— Когда штаны проветривать будешь? — ехидно спросил Худяков.

Пусть покуражится. Пусть. Герой… А сам перетрухал — руки дрожат. Хорошо, есть перед кем выступить, пар стравить. Трави, приятель, я стерпло. Но на всякий случай запомню твои художества. Глядишь, придет и моя минутка, отыграюсь.

— Проверял я тебя, — в растяжечку сказал Худяков. — На вшивость… Дай, думаю, погляжу, на что способен мой дружок закадычный, когда сильно припечет.

— Ну и как, проверил?

— А то… Хреновато у тебя с коленками — дрожат. Еще и за дело не брались по-настоящему, а уже спекся. Обделался, затявкал тоненьким голоском… Тьфу!

— Ты тоже не больно геройствовал, — не выдержал Серый. — Рванул от ментов, аж на спидометре зашкаливало. Не хотелось рисковать, а?

— Знаешь, чем умный от дурака отличается? — Худяков подождал секунду для пущей важности и просветил дружка: — Умный рискует, чтобы выиграть, а дурак — для потехи.

— Вот и надо было рискнуть пробиваться в город, — сказал Серый. — Могли бы запросто выиграть.

— А-а!.. — махнул рукой Худяков. — Ни черта ты не понял. Баранья башка и варит по-бараньи… Это тебе не преф: продулся на мизере — отыгрался на удачном прикупе. А продуешься на посту ГАИ, тебе такой «прикуп» вломят, что будешь до пенсии трубить на зоне. Кому нужны такие дерьмовые игры?

Встречный «КамАЗ» шел с дальним светом. То ли по неопытности водительской, то ли по небрежности. Мощные камазовские фары ослепляли, а потом и вовсе скрыли шоссе за сиянием встречного света. Отклонись чуть влево — «поцелуешься» с грузовиком, вправо — сыграешь в кювет.

— Что вытворяет, падла! — ругнулся Худяков, пытаясь разглядеть дорогу.

Рывком опустил козырек солнцезащитного фильтра. Из-за козырька вывалилась какая-то книжечка, стукнулась о рулевое колесо и упала рядом на сиденье. Серый перегнулся через спинку сиденья, поднял.

— Права! — не своим голосом заблажил он. — Точно, права и техталон. Я ж говорил! У меня все было сделано тип-топ, а ты бочку катил. На, гляди сам!

Худяков терпеть не мог, когда ему кололи глаза просчетами, даже пустячными, ерундовыми. Он всегда был прав. В любом случае. Что бы ни сказал или ни сделал. Прав — и все. А кто сомневается, пусть идет к чертовой матери, пока ему рыло не начистили.

— Чего растявкался? Права, права! Схватился поп за яйца, когда Пасха прошла. Раньше надо было думать о правах. Теперь можешь ими подтереться. Что они есть, что нет…

— Как это? А в город? Почему нам не рвануть в город? С правами везде полная отмазка.

— Ну до чего шустрый, сил нет! — усмехнулся Худяков, — У нас бензина километров на тридцать. Дальше как, на твоих соплях поедем?

— Можно разжиться бензином. Купить у кого-нибудь на шоссе.

— Допустим, можно. И что? Заправимся и поедем туда, откуда смывались. И на посту ГАИ встретит нас целая банда с «калашами» и наручниками. Думаешь, менты за нами гонялись от нечего делать? И номер не срисовали, да? И по рации не сообщили куда положено? Ну, ё-о-о… Твоей наивности хватит на целый детский садик.

Серый прикусил язык. О таком варианте он как-то не подумал. Видать, не суждеио им въехать в город с шиком, на белой «Волге». Стоило ли калечить того мужика, Зосимова, грех на душу брать?..

Худяков остановил машину.

— У тебя там справочник по дорогам, — сказал он. — Дай сюда… И не ковыряйся в носу, гляди на дорогу. Гляди в оба, понял?

Худяков включил свет в салоне и стал изучать атлас.

* * *

«Уазик» медленно катился по проселку. На плавном вираже Грищенко вылез из машины и пошел впереди, внимательно оглядывая склоны насыпи. То по правой обочине топал, то по левой — зигзагом. В одном месте углядел-таки что-то внизу; спустился по склону, посидел на корточках у березы с кровавым пятном на коре. Дальше пошел почти крадучись, ориентируясь по каплям крови, засохшим в пыли, наляпанным на асфальте. Вася ехал сзади, подсвечивая фарами. Вскоре следы оборвались.

— Тут его и подобрали, — констатировал сержант. — Увезли на машине в сторону города.

— Похоже, протекторы «запорожца», — определил Вася. — Готов поспорить на дюжину пива.

— Ты уверен, что не «Волга» тут наследила?

— Обижаешь, Семеныч. Я этот примус на колесах ни с чем не спутаю.

— Будем считать, что так оно и есть, — сказал Грищенко. — Главное, человека подобрали. А «запорожец» это или «форд-мустанг»…

— «Запорожец», — твердо сказал Вася.

— Ладно, ладно… Поехали домой, старина.

* * *

Худяков прикинул: ехать до райцентра не с руки. Далеко да и ни к чему. Машину придется бросить, а до ближайшей станции добираться автобусом. Сложно и рискованно. Но если на 63-м километре свернуть направо (на схеме тонкая ниточка грунтовой дороги), есть шанс добраться до станции Тиханово. Утречком сесть в электричку и спокойно доехать до города. Очень симпатичный вариант.

Хорошо бы в одиночку, неожиданно подумал Худяков. Куда как меньше риска. Ищут-то двоих… Одному затесаться в толпу — растворился. Едет себе обыкновенный человек, ничем от других не отличается, кому до него дело? Да и на кой черт сдался мне этот хлюпик? Возись с ним, сопли утирай… Сотворит какую-нибудь дурость, попадется, считай, кранты! Этого расколят в момент. Стоило подаваться в бега, чтобы сгореть так по-глупому…

Только как от него избавиться? Сказать: вылезай, Серый, лови попутку и чеши в город сам-один, на свой страх и риск? Ну, денег дать немного, чтоб купил билет и вообще… Вылезет, конечно, куда ему деваться. А потом? Вляпается по мелочи, попадется ментам. Те возьмут его за шкирятник: кто такой? откуда? Трали-вали… Ты в электричке едешь, а на тебя уже облаву налаживают.

Идиота кусок, обругал он себя. Напарника ему подавай, потому что без напарника не тот кайф — не с кем словечком перекинуться. Вот тебе и напарник — мина замедленного действия. Ничего не скажешь — сушит зона мозги, сушит…

— Как там на дороге? — спросил Худяков.

— Чисто.

— Тогда двинем. Попробуем партизанский вариант.

— Как это?

— Так это. Огородами, огородами — и к Котовскому. Свинчивать надо с шоссе, пока нас не прищучили.

Пока едем, что-нибудь придумаю, решил Худяков.

15

Зосимова на носилках перенесли в приемный покой. Дежурный терапевт прочитал сопроводиловку, списанную врачом «скорой» с батуринского журнала, страдальчески поморщился:

— У нас в хирургии все три отделения — под завязку. Куда я его положу?

— Мое дело телячье, — безмятежно ответил врач «скорой». — Куда сказали, туда и привез.

— Телячье… — проворчал терапевт. Он наклонился к Зосимову, приоткрыл у него веко, взялся за пульс. — Давно он без сознания?

— Да нет, он просто спит. Я ему вкатил промедол, чтоб не так мучился от боли и немного поспал. У него ребра переломаны, болевой шок.

— И слегка сотрясение мозга, да? Ладно, разберемся, что у него там порушено… Переложите его на каталку, не сочтите за труд.

— Чао! — сказал, врач «скорой», помогая санитару выносить тяжеленные носилки.

Зосимова долго катили по коридорам, жирно отсвечивающим, недавно вымытым линолеумом, лифтом подняли на третий этаж, к хирургическому отделению. Добрых полчаса он лежал на каталке, пока две полусонные санитарки устанавливали койку в коридоре, ходили за матрасом и подушкой, стелили белье…

Хирург бегло осмотрел Зосимова и покачал головой.

— Тут без полной рентгеноскопии делать нечего, — сказал он сестре. — Переломы, переломы… Запишите его утром на рентген.

— А сейчас? — спросила сестра.

— Пусть спит, — сказал хирург. — До утра ничего с ним не случится.

Глубокой ночью Зосимов очнулся. Он испытал облегчение от того, что стряхнул с себя жуткий, навязчивый кошмар. Все, все это было во сне: насос в колодце, новенькая свеча, двое баидитов, нож, выбрасывающий клинок, долгое падение, хруст костей, кровавое пятно на березе, добрый человек с негнущейся ногой, обжигающий рот коньяк, короткая вспышка взорвавшейся мины, смеющийся англичанин-дантист, царапающая сухость во рту, лицо женщины, возникшее из белизны, шприц в руке бородатого человека.

Необыкновенная ясность сознания. Мысли четкие, трезвые. Ни малейшего ощущения боли. Слух обострен до предела. Кто-то храпит, кто-то постанывает, где-то слышны шаркающие, удаляющиеся шаги. Пахнет карболкой.

Это больница. Я лежу на больничной комке. Сбившийся ватный матрас. Твердый комок давит в поясницу. Желтоватый полумрак, рожденный слабенькой дежурной лампочкой. В коридоре четыре койки, выставленные в ряд под задернутыми окнами. Чуть приоткрыта дверь в палату, откуда просачивается в коридор густая темнота. Я лежу здесь, потому что в палате нет мест. Ни для меня, ни для тех троих, которые угадываются под скомканными простынями на соседних койках.

С ними все ясно — больные, где же им и быть, как не в больнице… Но я-то почему здесь? Что я делаю в зтом коридоре, провонявшем карболкой? Или это мне тоже снится?.. Где же явь?

Зосимов поднял глаза на дежурную лампочку. Ему показалось, что она медленно тускнеет, полумрак сгущается, лампочка, гаснет…

Паталогоанатом в акте о вскрытии Максимова (имя и отчество неизвестны) написал: смерть наступила в результате тяжелой черепно-мозговой травмы. А дальше — сплошные медицинские термины, понятные лишь посвященным.

16

Пообрывать бы руки тем умельцам, которые нарисовали этот красивый атлас, подумал Худяков. Так все ладно на бумаге: развилка на Тиханово, тонкая прямая линия, дорога длиной 12 километров. Именно дорога обозначена, а не хвост собачий. А какая это, к черту, дорога? Самая настоящая партизанская тропа. По ней бы на тракторе, в крайнем случае на телеге с хорошей конягой. Зад отобьешь на рытвинах и ухабах, зато доедешь. «Волга» к такому бездорожью мало приспособлена. Того и гляди, сядешь на днище, повиснув над глубокими колеями, или втюхаешься в бездонную лужу. Но выбирать не из чего, нынешней ночью другую дорогу не построят.

Да что там дорога — другая проблема не идет из головы: что делать с Серым? Не по пути с ним, это ясно. Слабый человек и к тому же бестолочь. Погоришь на нем за нечего делать. Или вскорости, или попозже, когда расслабишься и почувствуешь себя в полной безопасности. У него прямо на лбу написано крупными буквами: погоришь на мне, парень! Но и оставить тоже нельзя. Как оставишь? По-хорошему не получится, а потому заимеет на тебя зуб и при случае расколется, с охотой и злорадством, чтобы спасти свою паршивую шкуру.

Хвост оставляешь, хвост! А на нем твоя биография, привычки, планы, да и сам ты — в фас и профиль. Нельзя. Раз уж ввязался в игру, не засвечивай карты перед ментами. Какой тебе кайф заведомо играть на проигрыш?..

Километров шесть пропахали. Если верить атласу, еще столько же осталось до станции. Все-таки живы в памяти старые водительские хитрости, не забылись за три года отсидки. Хорошо, не после дождей довелось ехать, иначе каюк был бы на первом же километре. Молодец этот Зосимов, недавно новую резину поставил — прилично держит на луговом бездорожье.

Слева вплотную подступил лес: елка да березы, а справа, в низинке — болото. В слабом свете ущербной луны оно выглядело особенно зловеще — неподвижная вода, редкие кочки, мертвые, словно обугленные стволы деревьев. Поганое, гиблое место.

Вдребезги разбитая грузовиками дорога шла по самому краешку пригорка, вплотную прижимаясь к лесу. Пришлось идти на первой скорости, переползая через узловатые корневища, лавируя между колеями, чтобы не попасть в ловушку — промоину. Ветки придорожного ольшаника со скребущим шорохом оглаживали левый борт.

— Ну, вляпались… — пробормотал Серый.

— Ты еще не знаешь, что такое вляпаться по-настоящему, — отозвался Худяков, удачно проскочив ложе ручья, впадающего в болото.

Лес немного отступил, и дорога, выйдя на песчаный взгорок, стала чуть поприличней. Тут бы и скорости поддать, но Худяков неожиданно остановился и вылез из машины.

— Куда ты? — спросил Серый.

— Погляжу, что там впереди.

Взгорок трехметровым уступом нависал над болотом. Внизу была не вода — жижа, отороченная у берега полоской ядовито-зеленого рогоза. Худяков пошел по краю уступа, глядя на болото. Оттуда потягивало гнильем. Выводили свои страстные трели болотные лягушки, скрипела какая-то ночная птица, будто тупой пилой пилили сухую лесину.

Здесь, подумал он. Кто знает, что там впереди. Извини, Серый, зря я втянул тебя в эту игру. Я не знал, что так обернется. Извини, старина, но у меня нет выбора. Жизнь — штука суровая, беспощадная, в ней кто-то выигрывает, а кто-то и проигрывает. Я хочу выиграть, слишком многое поставлено на кон. А с тобой я проиграю. Извини.

Машина тоже должна исчезнуть. Она засвечена. За ней такой хвост тянется — только потяни…

Я не виноват, что в этой игре сволочные правила. Дал слабину — уже не отыграешься, пойдешь на дно. И никогда тебе оттуда не подняться. До конца жизни бултыхайся в дерьме.

Худяков снова сел за руль.

— Можно проехать по краешку, — озабоченно сказал он.

Дал газ и поехал вперед, забирая вправо. Все ближе, ближе к краю уступа. В последний момент отбросил дверцу и вывалился на траву. Еще не успев подняться, он услышал сильный всплеск и бульканье. И постепенно глохнущий жуткий вопль: «А-а-а!..»

Он посмотрел на то место, куда свалилась машина. Ее уже не было видно, только подымались и подымались, утробно булькая, воздушные пузыри. Словно завороженный он не мог оторвать от них глаз. Ни радости освобождения, ни ужаса от содеянного — оцепенение. Спроси его: долго ли продолжалась агония автомобиля, и он бы не ответил. Время замерло.

Потом стало тихо; темная болотная растительность медленно и бесшумно сомкнулась, затягивая пробитое окно.

Ну, все, подумал Худяков. Дело сделано, и хватит об этом. Забудь. Не было никакой «Волги», и Серого тоже не было. Он остался на зоне, понял?

Худяков пошел по дороге, стараясь держаться поближе к лесу. Если что — юркнуть в заросли и переждать. Но никто его не спугнул, никто не проехал по ночной развороченной дороге.

Ранним утром он пришел на станцию. Дождался, когда откроется касса, купил билет и первой электричкой, в почти пустом вагоне уехал в город.

Два часа в пути — никаких приключений. Господи, да кому интересен скучный, невыспавшийся пассажир, притулившийся у окна? Милиционер прошел по вагону, и тот — ноль внимания.

17

Ерохин рвал и метал. Ах, левак!.. Надежный парень, называется. Ему как порядочному доверили служебную «Волгу», а он такие безобразные фортеля выкидывает. Дорвался… А что, думает, сделал начальнику услугу, могу и вольности себе кое-какие позволить. Нахалтурюсь вдоволь за выходные, — неужто у начальника хватит совести попенять за это?

Черт с тобой, халтурь, коли тебе приспичило, но не трое же суток левачить, елки-моталки! За такое не клизму ставить — башку надо отвинтить. Чтобы впредь меру знал. И ты, и другие такие же любители сорвать куш на халяву.

Дурачок ты, Зосимов, дурачок… Получишь ты у меня новую машину, жди. Рано тебе оказывать покровительство, награждать и вообще — принимать в компанию надежных парней. Не созрел. Сначала научись уважать начальника. Докажи свою солидность. А так что получается: пожадничал, рванул с места на третьей — и выпал из обоймы.

В кабинет вошел механик. Наклонился над столом и заговорщицки произнес:

— Вас тут женщина разыскивает. Говорит, жена Зосимова.

— А чего меня разыскивать? — проворчал Ерохин. — Я-то на месте… Ну-ка зови ее сюда. И сам тут побудь, интересный разговор намечается.

Жена Зосимова оказалась худенькой невзрачной женщиной неопределенного возраста. Такую десять раз на улице встретишь, ни за что не запомнишь. Серенькая мышка, подумал Ерохин. Впрочем, как и ее муж. Ну, парочка…

— Я в субботу звонила в таксопарк, и вчера тоже, — сказала женщина. — Никто ничего не знает, а вас не было.

— Так уж и никто, — усомнился Ерохин. — Так уж и ничего… Где Зосимов?

— Я и хотела узнать, где Юра? — сказала женщина. Голос у нее был ровный, бесцветный. Таким тоном спрашивают в трамвае: на следующей выходите?

— Ничего себе заявочки! — протянул Ерохин. — Я надеялся узнать это от вас, очень надеялся, между прочим. Дела…

— Кто же знает, если не вы? Директор все-таки.

— Погодите… В котором часу он вернулся домой?

— Когда?

— В пятницу, естественно.

— Да не возвращался он в пятницу, — сказала женщина, глядя на Ерохина как на недоумка, которому надо втолковывать элементарные вещи. — Днем позвонил мне на работу, сказал, что отвезет директора на дачу, вечером вернется. С тех пор нету. Я думала, он у вас остался, мало ли…

Ерохин присвистнул в крайнем изумлении. Ну, дает Зосимов… Куда ж это он зарулил на служебной «Волге»? А голос у его жены странноватый, подозрительный какой-то. Мужика, считай, четвертый день где-то черти носят, а она этак спокойненько… То ли манера у нее такая, то ли вкручивает, прикрывает кормильца. Он потом придет и расскажет жуткую историю: сломался, дополз до деревни, заболел, и все в таком же духе. Поди проверь.

— Простите, как вас…

— Татьяна Николаевна, — подсказала женщина.

— Так вот, Татьяна Николаевна, выехал он с дачи в девять вечера, — начал Ерохин, — трезвый, как бутылка из-под кефира. Машина исправная, шоссе ровное, всего-то езды — час с небольшим. Юрий Иванович водитель опытный, и что ему помешало вернуться домой где-то в одиннадцатом часу, ума не приложу.

— А раньше с ним такое случалось? — поинтересовался механик. — Ну, денек-другой неизвестно где. Извиняюсь, конечно…

— Не случалось, — ответила женщина. Как отрезала.

Механик скорчил недоверчивую гримасу. Женщина заметила это и пояснила:

— От меня у него не было секретов. Можете не верить — ваше дело.

— Да мы верим, Татьяна Николаевна, — успокоил ее Ерохин. — Как не поверить? Но в жизни всякое случается. Не было секретов — появились. Все течет…

— Как это?

— Ну, обстоятельства разные. Интересное дельце подвернулось, то, се…

— Какое еще дельце? Он же знал, что я буду волноваться. Дельце… Все на себя примеряете. Он у меня другой породы.

Ерохин крякнул от досады. Мало того, что в дураках остался, связавшись с этим примерным семьянином, изволь теперь и перед его женой ответ держать. Ты директор? Валяй, выкручивайся, выдавай информацию. У тебя такая работа — все знать о своих подчиненных. Вникать в их планы, сопли подтирать, холить и лелеять. А что? Чисто директорская работа… Но она, похоже, не хитрит. И в самом деле — не в курсе. Вот жук! Другой он породы… Знаем мы эту породу. Одни левачат в открытую, другие втихаря, а грешки что у тех, что у других.

— Подвел нас Юрий Иванович, крепко подвел, — горестно сказал Ерохин. — Придется звонить в милицию, подавать в розыск. А что делать? Человек уехал на служебном автомобиле, катается где-то четвертый день… Подождем часок — другой и заявим.

— Заявляйте сразу, нечего ждать-то, — упавшим голосом произнесла женщина. — В беду он попал, я знаю.

— Глупости! — отмахнулся Ерохин. — Жив и здоров ваш бизнесмен. Но в беду он попадет, это я гарантирую. Как появится, так и попадет. Боком выйдет ему эта самодеятельность!

— Когда водитель попадает в аварию, нам сразу сообщают, — сказал механик. — Да и вам бы сообщили, попади он, к примеру, в больницу.

— Вы меня, конечно, извините, Татьяна Николаевна, но я вам прямо скажу: халтурит муженек ваш, откровенно халтурит! — распалился Ерохин. — Очень уж удобный случай подвернулся. Мы тут дергаемся, и вы переживаете, а ему плевать! И на таксопарк, и на собственную жену. Вот вы говорите, что у вас друг от друга нет секретов… Плевать ему на всех. Думает, ради выгодной халтуры стоит перетерпеть мелкие неприятности. Нет уж — мелкими не отделается.

— Пойду я, — все с тем же усталым спокойствием сказала женщина. — Обзвоню морги, на «скорой» справлюсь.

Она встала и, не попрощавшись, вышла из кабинета.

— Знаешь, тут что-то не то, — помолчав, сказал Ерохин. — Сбила меня с толку эта женщина. Темненьким повеяло…

— Десять против одного, что парень левачит, — отозвался механик. — Но…Как подумаешь, что нынче за бутылку вина могут отправить на тот свет, не говоря уж о белой «Волге», поневоле засомневаешься.

— Подождем пока, — решил Ерохин. — Суетой дело не подвинешь.

Татьяна Николаевна позвонила в «скорую». Да, был такой Зосимов Александр Дмитриевич, семидесяти шести лет, доставлен с инфарктом в Центральную больницу. Ах, не тот? Извините, других Зосимовых не доставляли.

В милиции назвали ей двух Зосимовых. Один — бомж, задержанный на вокзале, другой — паренек пэтэушного возраста, ограбивший ларек. Что, оба не те? Ну, чем богаты…

Пропал Зосимов Юрий Иванович, бесследно пропал. Будто и не жил он на болом свете.

Н-да, чудеса…

От автора вместо эпилога

Собственно, на этом наша грустная история заканчивается. Однако автор, поставив многоточие, вдруг засомневался. Ну ладно, сюжет себя исчерпал, и все, что могло произойти с незадачливым нашим Зосимовым, произошло. Но поставь себя на место читателя, подумал он. Вот ты дочитал до конца последнюю главу, перевернул страницу в надежде на продолжение, а его-то и нет. Многоточие стоит, видите ли. Позвольте, восклицаешь ты в недоумении, как же так? Ведь непонятно, чем закончится история с перепутанной фамилией. Найдет Зосимова жена или нет? Неужели похоронят под чужим именем? Простите, но это не чудеса, как сказал автор, а форменный кретинизм, бред какой-то. И с преступником полная неясность. Натворил Бог знает чего, преспокойно сел в электричку и уехал. Хорошенькое дело! Где же наши хваленые сыщики, где неотвратимость наказания и торжество добродетели?.. А те двое милиционеров в «уазике»? Неплохие вроде ребята, не раздолбаи. И что же получается, ушли в отпуск и начисто забыли о ночном происшествии на проселке?

Найти автора и набить ему морду за это идиотское многоточие!

Дело, конечно, не в боязни мордобоя, но некоторые вопросы и в самом деле надо снять. Ни к чему они.

Вы хотите определенности? Пожалуйста, ваше право. Но не ждите, что пути наших героев снова пересекутся, тайное станет явным и добро чудесным образом восторжествует над злом. И хотелось бы автору порадовать вас этим, да жизнь сопротивляется. Та самая, что за окном, а не под обложкой.

Зосимов две недели пролежал в холодильнике морга под фамилией Максимов. Милиция сначала пошебуршилась — криминальная смерть, как ни крути. Однако Максимова никто из родственников не разыскивал, никто не пришел на опознание. В конце концов его зачислили в бомжи и за казенный счет похоронили на специальном участке Заречного кладбища как «невостребованный труп» под номером 1457.

А Зосимов числится в розыске. Однажды по местному телевидению давали его фото. Так, мол, и так — уехал и не вернулся, сообщите, если кто-нибудь встретил ненароком. Толку-то… Антон Егорович Зеленин, инвалид, в тот день собирал клубнику в садоводстве, сержант Грищенко сидел в резиновой лодке посреди озера, тягая окуней и плотвичек, а водитель Вася, по уши измазавшись в машинном масле, перебирал коробку передач своего видавшего виды мотоцикла.

Из тех, кто мог бы опознать Зосимова и дать следствию шанс, телевизор смотрела только старшая медсестра Батурина. Но ее, увы, интересовал французский сериал «Воспитание чувств», а не местная программа. Да и вряд ли узнала бы она в этом улыбчивом парне с любительской фотокарточки изувеченного мужчину, лежавшего без сознания в травмопункте.

Еще один человек прекрасно знал, что Зосимов — это Зосимов, а никакой не Максимов. Только Худяков ни при какой погоде не стал бы посвящать милицию в это скользкое дело.

Кстати, о Ходякове. В детективах такие отчаянные ребята всегда плохо кончают. Уж чего они только ни вытворяют: хитрят, заметают следы, дурачат сыщиков дьявольскими уловками, поражая воображение читателя изворотливостью злого ума, однако в финале на их татуированных запястьях неминуемо защелкиваются милицейские наручники. Ибо наказание — по закону жанра — неотвратимо. Так что, граждане бандиты, у нас, в детективах, не забалуешь!

Худяков не больно-то и хитрил, однако с операми счастливо разминулся. Он благополучно добрался до города, на вокзале спер паспорт у какого-то зазевавшегося пассажира, с краденым документом доехал аж до Читы, где завербовался разнорабочим в геологическую экспедицию. «Мокруху» надо отмывать. Лучший способ — лечь на дно и переждать лихие времена. Ну и, конечно, деньжат заработать для вольной, безбедной жизни.

Такой вот хэппи энд для беглого преступника. Для остальных — как уж получилось… Но из песни слова не выкинешь. Даже из самой грустной. И автор тут ни при чем, нравится вам это или нет.

Оглавление

1

2

3

4

5

6

7

8

9

10

11

12

13

14

15

16

17

От автора вместо эпилога