Мифы и легенды старой Одессы [Олег Иосифович Губарь] (fb2) читать онлайн

Губарь Олег Иосифович Мифы и легенды старой Одессы

Дома с привидениями

Готовя эту книжку, обратился к читателям через социальные сети с просьбой сообщать резюме слышанных ими одесских исторических легенд, преданий, мифов. Типология их не чересчур, но всё же разнообразна: 1) дома (объекты) с привидениями; 2) клады (сокровища); 3) катакомбы, подземные сооружения и всё, что с ними связано; 4) этимологические легенды (ономастика, топонимия); 5) злодеи всех мастей (похитители женщин, бандиты с большой дороги, морские разбойники, синие бороды, выдающиеся мошенники, контрабандисты и проч.); 6) отдельные сюжеты, интерпретирующие характерные особенности зданий, сооружений, территорий, их локализацию и атрибуцию, назначение «дворовой и уличной фурнитуры»; 7) этнографические, физико-географические и палеогеографические легенды (этническое районирование, бытование языков, элементы ландшафта, выходы подземных вод, затопленные сооружения и др.); 8) сюжеты, касающиеся истории благоустройства города; 9) курьёзы и анекдоты, связанные с известными историческими персонажами (де Рибас, Ришелье, Ланжерон, Пушкин, Строганов и др.). Надо понимать, что функционируют и комбинированные мифы, а равно их модификации: клады в домах с привидениями, объекты культурного наследия, в которых оперируют злодеи и т. д. Пожалуй, всё. Вот и приступим к делу, танцуя от пункта номер один.

Уже сколько-то лет подряд тележурналисты беспрестанно обращаются ко мне с этим вопросом. И поскольку всегда стараюсь опираться на первоисточники, а не на «хорошо проверенные слухи», постольку лаконично изложу свою точку зрения.

Итак, «дома с привидениями» тоже можно разделить на несколько типов. Прежде всего, мемуары и ретроспективные СМИ связывают оные с адресами франк-масонов. В их числе — так называемый «Чудной дом», принадлежавший весьма состоятельному человеку: коммерции советнику барону Жану Рено, сподвижнику герцога де Ришелье, казначею Одесского строительного комитета. Чудным дом именовался по той причине, что имел треугольную в плане форму. Находился он на углу Преображенской и Елисаветинской улиц, а в тылу ограничивался продолжением нынешней Дворянской, которая изначально доходила до самой Софиевской.

Участок этот принадлежал польскому шляхтичу Яну Пенчуковскому, и был приобретен Рено в начале 1820-х годов. Барон сговорился с соседями застроить тыльную проезжую часть — так, чтобы каждому досталось сколько-то земли (не обошлось без серьезных споров). Согласно материалам Государственного архива Одесской области, Строительный комитет пошел навстречу влиятельному гражданину (который, к слову, ссужал город немалыми деньгами под символические проценты, а то и вовсе без оных), однако дело затянулось на годы, так как застройка квартала приводила к перемене высочайше конфирмованного генерального плана Одессы. Тем не менее, примерно десятилетие спустя «Чудной дом» был сооружён.

Мемуаристы свидетельствуют о том, что парадный вход со стороны упомянутого перекрёстка украшали каменные рыцари, а в оформлении фасада присутствовала масонская символика. Здание это нередко фигурирует в сюжетах, связанных с привидениями и разной чертовщиной. Занятно: с годами этимология названия была уже не вполне понятна и самим горожанам, в некоторых изданиях встречается забавная формулировка — «дом Чудного». Впоследствии, в 1900-м году, на его месте по проекту местного архитектора В. И. Шмидта возведён большой доходный дом 1-го Российского страхового общества, более известного как страховое общество «Жизнь». Нынешний адрес — улица Преображенская, № 11.

Летом 1831 года в этом доме Рено квартировал ценимый Пушкиным стихотворец В. Г. Тепляков (1804–1842). Вот его комментарий к стихотворению «Чудной дом» собственного сочинения: «Представьте себе обширное каменное строение, не принадлежащее ровно ни к какому архитектурному стилю, или лучше сказать — заключающее в себе все роды зодчества, со времен создания храма Соломонова, до нашего века. Главный фас представляет совершенный снимок с этих рыцарских замков, из коих один столь ужасен и вместе столь привлекателен в романе Горация Вальполя (имеется в виду популярный когда-то готический роман Горация Уолпола «Замок Отранто» — О. Г.). Огромный осьмиугольный двор, узкие маленькие окна, разные лепные украшения, разбросанные по массивным стенам здания, и проч, и проч. Один из боковых фасов — призматический, меж тем как другой тянется длинной крепостной стеною с бесчисленным множеством окон, подобных узким амбразурам, вдоль боковой улицы, и по черной своей закоптелости кажется с противоположного балкона выпачканным сажею из-под котла, в коем варится враг рода человеческого. Внутреннее расположение комнат ещё необыкновеннее: параллелограммы, квадраты, треугольники, залы, конурки и проч, и проч. Так, по какому-то особому устроению комнат, звуки, пробуждаемые в одной, слышатся со стороны совершенно противоположной. Кроме сего — эта архитектурная нелепость населена преданиями ещё более уродливыми. Говорят, что первоначальный хозяин и строитель дома, существо, подобное байоронову Майнфреду, поселился, со времен русского завоевания сих мест, посреди огромных развалин, коих начало относится, по мнению некоторых антиквариев, ко времени одного (не помню которого именно) из царей тавро-скифских; что мудрец сей возобновил часть строения и мало-помалу осуществил необыкновенные мечты свои созданием нынешнего Чудного дома. Соседние кумушки утверждают, что чудак сей был богопротивный колдун; рассказывают о подземельях, простирающихся из-под Чудного дома вплоть до самого моря; о чудесах, о сокровищах, о необыкновенных видениях, обитающих в глубинах обвороженных пещёр, — там, где чернокнижник творил обыкновенно свои заклинания, вызывая духов, подчиненных его премудрости.

Рассказывают, что одной из моих соседок видится каждую ночь коляска, подъезжающая без лошадей к окнам Чудного дома с безголовым человеком, сидящим в глубине оной; к этому безмозглому рыцарю спускается из окна дама — чудо прелестей, и вместе с ним исчезает до следующей ночи… Правда, что наши молодые забавники обогащают всю эту историю комментариями более нежели естественными; но как бы то ни было, в первую ночь дом мой не был спокоен».

Доля истины может заключаться в том, что по ходу строительства Чудного дома действительно могли попадаться какие-то античные древности, как это не раз случалось в юной Одессе. Кроме того, правдоподобны и слухи о подземельях: в ту пору к подвалам многих строений примыкали уходившие под улицы и дворы довольно протяжённые мины — штольни в материковом лессе, нередко облицованные камнем. Что до «богопротивного колдуна» иже «мудреца», Пенчуковский как-то не очень подходит на эту роль, как, впрочем, и предыдущий владелец этого участка, служивший в канцелярии Дюка чиновник В. В. Петрулин.

Другой масонский адрес — Екатерининская площадь, № 3. Уже в самом начале 1810-х годов тут построился тогдашний капитан одесского порта, участник многих военно-морских операций, заслуженный морской офицер, масон Степан Михайлович Телесницкий. Его две дочери-наследницы (одна из них в замужестве генеральша Морозова), как это видно из архивных дел, в дальнейшем много разбирались с властями по поводу отведённого под здание и службы участка. Почему? Да потому, что в ходе устройства бульвара первоначальный план этого района изменился, возникла путаница с межеванием и адекватностью владельческих документов. Так или иначе, а дом этот просуществовал до второй половины позапрошлого столетия, после чего перешел в собственность семейства небезызвестного Эраста Степановича Андреевского — врача, домашнего доктора Воронцовых, общественного деятеля, мемуариста, устроителя Куяльницкого курорта, где ему был установлен памятник, а сам лиман переименовали в Андреевский.

Бывший дом Телесницкого обрел ореол таинственности при следующих обстоятельствах. Э. С. Андреевский пустил это старое двухэтажное здание под снос для постройки более солидного. Тогда-то и был вскрыт обширный сводчатый подвал, разграниченный на несколько отдельных помещений, с расписными стенами, соответствующей символикой, предназначенный для проведения масонских ритуалов. Сам Андреевский сообщает по этому поводу: «Видно, когда последовал Высочайший воспрет против масонских лож, закрыли подземелье и забили наглухо входы к нему, сохранили, однако, помещения, на всякий случай». Оная находка и породила немало легенд. Роль масонства и масонов в истории Одессы вообще сильно преувеличивается и регулярно педалируется, что называется, на ровном месте.

Ещё одно легендарное место — Барятинский переулок. Но я типизировал бы его двояко: и как масонский адрес, и как криминогенный участок. Суть в том, что по сообщениям городской полиции разных лет в приморском обрыве под этим переулком, где имелись открытые выходы из катакомб, беспрестанно кучковался разный сброд. Здесь бывало небезопасно по вечерам и ночам. Близ каменоломен в открытую играли в азартные игры — в карты, орлянку и проч. С другой стороны, ещё в первой половине 1820-х к Барятинскому переулку примыкал дом и обширный сад небезызвестного декабриста, генерал-майора, масона Сергея Григорьевича Волконского (1788–1865). И что занимательно, облавы во время масонских собраний ровно ни к чему не приводили. Мемуаристы объясняют это тем, что участники тайных сборищ легко ускользали, используя катакомбы и Соединяющиеся с ними выше «мины», то есть ответвления подвалов. Разумеется, подобные исчезновения вызывали всякого рода слухи и толки.

Другое «криминальное место» — дом князей Лопухиных на Приморском бульваре, также связанное с историями о привидениях. Здесь обстоятельства несколько иные. Во второй половине 1820-х владельцам особняков по Бульварной улице стали отводить под садоводство и примыкающие к зданиям приморские склоны. Лопухин соорудил облицованную камнем подземную галерею, ведущую из дома непосредственно в сад, а выход оформил в виде маленького античного храма. Его примеру, между прочим, последовали Воронцов и Нарышкин, также устроившие подземные галереи в направлении оползневых террас.

А далее дом перешёл к видному ресторатору Жану-Батисту Каруте, оборудовавшему здесь фешенебельную «Лондонскую» гостиницу. Согласно некоторым источникам, в это время «подземный ход Лопухина» якобы использовался для того, чтобы выносить в гавань похищенных одесситок и затем транспортировать в серали восточных деспотов. То есть речь шла об исчезновении дам, в том числе знатных, поселявшихся в отеле либо посещавших ресторацию. Реальность подкладки такого рода мифов состоит вот в чем: экспорт женщин на продажу за море в третьей четверти XIX века и даже позднее в самом деле процветал, и это фиксируется как архивными материалами, так и ретроспективными СМИ. Не исключено, что какую-то особу действительно опоили в «Лондонской» и утащили через старую подземную галерею. К этой теме мы вернемся в одной из следующих глав, поскольку процедура сказанного экспорта формально была вполне легальной, а по существу мошеннической.

Несколько «домов с привидениями» криминального типа красочно нарисованы бытописателем А. М. де Рибасом.

Александр Михайлович рассказывает, например, о руинах такого дома над обрывом, в начале Торговой улицы. О первичном владельце Александр Михайлович явно ничего не знает, поэтому уточняю. До середины 1870-х тут была недвижимость графа Мечислава Потоцкого, сына легендарной Софии. А в 1874 году ее приобрел потомственный почетный гражданин К. К. Де-Азарт, о котором бы нужен разговор особый, но здесь неуместный. Скажу лишь, что он снес прежние строения и возвел роскошный дом, напоминающий «Шахский дворец». Одно из прежних строений, принадлежавших Потоцкому, тоже облюбовали всякие мазурики, каковые, возможно, и распускали будоражащие воображение слухи, дабы никто не приближался к их притону.

Легенда гласила о том, что в развалинах обитает привидение обесчещенной девушки. Её, будто бы, перед самым венчанием соблазнил жених. Узнав об этом, мать прокляла дочь, и по этой причине душа несостоявшейся невесты неприкаянно бродит в венчальном наряде по обветшавшему дому. По словам де Рибаса (он, конечно, иронизирует), несколько смельчаков пыталось помочь несчастной, подхватывали на руки, чтоб вынести из замкнутого крута. Однако в самый ответственный момент девушка, словно Золушка, теряла туфельку, спаситель принимался разыскивать мемориальную обувь, а привидение, пользуясь случаем, благополучно улетучивалось.

Возможно, как раз об этом же объекте вскользь говорит историк, литературовед, потомственный одессит Николай Осипович Лернер в публикации 1917 года: «Глухие предания сохранились о «страшном доме» на Софиевской улице». Впрочем, сотрудница Одесского литературного музея Галина Вязовская сообщает знакомую ей с юности иную версию, которая сводится к следующему. «Страшный дом», скорее домик, в незапамятные времена находился на месте нынешнего Художественного музея. Там обитала умершая от неразделённой любви молодая дама. Сюжет сопровождался разнообразными экзотическими деталями: контрабандисты, тайный вход в катакомбы и тому подобное. Как ни парадоксально, но в этой легенде есть и кое-какие правдоподобные детали. Во-первых, там действительно было раннее первичное строение, принадлежавшее купцу-лесоторговцу Мартину Католикову, которое и было приобретено Нарышкиной-Потоцкой. Более того, это строение вошло в состав комплекса усадьбы. Во-вторых, ещё до строительства дворца Нарышкиных, включающего декоративный подземный ход, там были уже довольно давние каменоломни: они существовали ранее марта 1812 года.

Тот же А. М. де Рибас повествует о привидениях в доме князя Гагарина — что символично, нынешнем Одесском литературном музее. В 1870-х там функционировали танцевальные классы, и в разгар соответствующих мероприятий в зале вдруг одновременно гасли все свечи, раздавались таинственные голоса, мимо шелестели н£кие эфирные создания и т. п. Бытописатель упоминает и продолговатую комнату, обращенную к морю, в которой и вовсе происходили чудеса: одни предметы самопроизвольно двигались, другие невесть откуда появлялись, время от времени ныли, плакали, перекликались таинственные голоса. Натерпевшись страху, хозяева пригласили экспертную комиссию, состоявшую из техников, полицейских чинов и спиритов. Заключение специалистов объяснило дивные дива уникальной экспозицией дома и его конструкцией: открытый всем ветрам, он как бы пропускал их через себя под сурдину, отчего и возникала специфическая турбулентность, сопровождавшаяся перемещением предметов и характерными звуками.

Ещё один тип «домов с привидениями» — заброшенные дачи или одиноко стоящие барские имения. В Одессе в разные годы ходили легенды, скажем, о даче Энно по Мало-фонтанской дороге (Французский бульвар). Могу предположить, что связаны они с наличием тут пространных старых винных погребов, устроенных в свое время французским виноторговцем Нуво, и одно время заброшенных. Много преданий в свое время сопровождало дачу масона Евгения Гогеля на Балковской улице. Говорили, между прочим, что брат и сестра Гогель умерли от одной и той же травмы в один и тот же день с разницей в год. По сию пору можно слышать россказни о привидениях на руинах знаменитого в старину садоводческого заведения Дайбера, который снабжал превосходными саженцами всё градоначальство.

Наконец, немало страшных сюжетов с привидениями привязаны к старым городским некрополям, прежде всего — к Старому кладбищу в начале Преображенской улицы, когда-то простиравшемуся до самой Чумки (Караимский, Еврейский участки, участок для захоронения самоубийц, Магометанское кладбище). Заслуживают внимания занимательные именные (!) притчи «Могила вампира», «София», «Надгробье Маюрова», но эти истории выходят за рамки проблематики «домов с привидениями» и будут изложены нами в свое время.

Чумка

Это первая и уже в ту пору довольно давняя легенда, услышанная в детстве, лет 60 назад. Нечто вроде сказки. Чумная гора. Мы нередко проезжали мимо, следуя трамваем в приморские дачные местности. Мод, где-то в глубинах Чумки таятся несметные сокровища, потому что умерших от чумы якобы хоронили здесь со всеми принадлежавшими им драгоценностями. Ходили слухи, что какие-то там американцы и прочие империалисты готовы изрядно раскошелиться, если им будет позволено осуществить раскопки и добраться до сказанных кладов.

Простодушные горожане верили, тиражировали и продолжают распространять россказни, не утруждаясь отсутствием в них элементарной логики и здравого смысла. Действительно, в первые десятилетия XIX века в юной Одессе вообще не было так уж много состоятельных людей, владевших сколько-нибудь значимым объёмом ценных побрякушек. Мало того, жертвами чумной катастрофы 1812–1813, а затем 1829 и 1837 годов стали преимущественно бедные, малообеспеченные горожане. Мы не знаем ни единого сгинувшего от чумы аристократа, высокого воинского чина, негоцианта. Погибали в основном мещане, нижние воинские чины, матросы, единичные купцы средней руки и члены их семей. Самое высокое общественное положение занимали павшие на поле битвы с чумой медики: самоотверженные городской врач и первый руководитель Городского госпиталя И. Ф. Капелло (об этом достойнейшем человеке сделал отдельный очерк в «Энциклопедии забытых одесситов»), штаб-лекари И. А. Кирхнер и И. Ф. Ризенко, бывший городской голова И. И. Мигунов — купец 3-й гильдии — и некоторые его домочадцы; принято считать, что от чумы умер небезызвестный Осип Россет, инспектор портовой карантинной конторы, но это никак не соответствует действительности, ибо он ушел из жизни в декабре 1813-го, когда чума давно сошла на нет. Все жертвы эпидемии 1837-го вообще погребены не под Чумкой, а исключительно на Карантинном кладбище.

Обратимся же к архивным документам и свидетельствам современников, проследим, когда и при каких обстоятельствах возникло Чумное кладбище, как оно функционировало, почему и как над ним был насыпан весьма значительный холм, зримо изменивший рельеф местности.

Архивные материалы дают ценнейшую информацию, воссоздающие ужасающую картину «Чумного города» образца 1812–1813 годов. Выясняется, в частности, что в начале эпидемии умерших от заразы горожан хоронили на общем, то есть городском кладбище, и лишь позднее — на обособленных погостах, которых оказалось гораздо больше, чем можно было предполагать, что захоронения представляли собой «братские могилы» и др. Это не покажется странным, если учесть замечание адъютанта и родственника герцога де Ришелье, графа Рошешуара. Граф признаёт в своих мемуарах, что решение объявить карантин было несколько запоздалым, ибо суровые карантинные меры напрочь разрушали колоссального объёма торговлю города.

Поскольку генерал-губернатор граф М. С. Воронцов желал иметь отчетливое представление о местоположении и состоянии чумных могил, относящихся к эпидемии 1812–1813 гг., он поручил соответствующим службам провести ревизию и составить подробный отчёт. 20 января 1825 года одесский полицмейстер Василевский докладывал исполняющему должность градоначальника Могилевскому о том, что поручил собрать сведения обо всех чумных захоронениях частному полицейскому приставу Чикину, который и донес следующее: «… Чумных кладбищ около Одессы — два, христианское и еврейское, и оные состоят за Тираспольскою заставою, позади Городского кладбища, окопанные небольшим рвом. В предместье Молдаванка на кладбище также люди были умершие от чумы погребены, начально, когда болезнь сия явилась, и свойство оной не было ещё дознано. Что же касается до удостоверения о том чрез местное духовенство, то священников, бывших в то время в Одессе, кроме греческих, в городе теперь нет. Греческие ж священники, бывшие во время заразы, на вопрос его (то есть Чикина — О. Г.) объявили, что они несведущи о кладбищах, потому что в то время над умершими от заразы погребальные обряды не производились. Сверх того, по известности полиции, что во время существования заразы титулярный советник Франц Савоини был в Одессе частным приставом и имел особенно поручейность от начальства смотреть за погребением умерших от чумы людей, полиция запрашивала Савоини о чумных кладбищах, который в поданном отзыве объяснил, что когда чумная зараза возымела начально свое действие, и умирающие от оной люди не были признаны жертвою сей болезнью, то тела их погребаемы были в настоящем городском кладбище. Когда же сильное возымела действие, и свойство оной сделалось известным, то уже приняты особенные меры, и тогда умершие разного звания люди хоронены на отведенном месте за теперешним кладбищем, как для христиан, так и евреев порознь, и частию же были погребены на Молдаванке. Сии люди предаваемы были (земле — О. Г.) иные в одеянии, а другие нагие, и в одно место по десяти, более или менее человек, и поверхность их была засыпаема негашеною известью. Когда чума вовсе прекратилась, то при наступившей весне он (Савоини — О. Г.) по препорученности бывшего военного губернатора дюка де Ришелье обкопал те места рвом и насыпом на каждое место могилы в большом количестве земли (…). Рвы около тех кладбищ от времени засыпались землею, и на могилах сделались большие западины. Хотя, по давности времени и по принятой мере, что погребенные засыпаны были известью, должно быть всё истлевшим, и нельзя ожидать какой-либо от кладбищ опасности. Однако дабы отвратить всякое сумнение (…) сделать распоряжение, чтобы запавшие могилы опять насыпать землею и вокруг кладбищ вновь окопать рвом».

Здесь следует подчеркнуть, что сообщения пристава Савоини заслуживают безусловного доверия. Он был одним из самых деятельнейших ликвидаторов чумы, и постоянно фигурирует в журналах Одесского строительного комитета, который был главным штабом в противоборстве с эпидемией. В частности, в ходе ликвидации эпидемии Савоини был назначен одним из помощников комиссаров, членом продовольственной комиссии по снабжению горожан. А поскольку Ришелье распорядился, чтобы при захоронении мор-тусами (то есть лицами, специально приставленными для обслуживания зачумленных, а равно вывозившими трупы) умерших от чумной заразы «всегда должен быть чиновник со стороны полиции», постольку этот частный пристав лично организовывал погребение. Мне удалось даже отыскать в журналах Строительного комитета упоминания о некоторых обстоятельствах этой процедуры. Скажем, для перевозки мёртвых тел использовались находившие в ведомстве полицмейстера дроги из казенного пожарного инвентаря. По минованию надобности герцог Ришелье приказал «предать огню» эти самые импровизированные похоронные дроги. Сохранилась даже отчётность о средствах, израсходованных на рытье братских могил и окапывание двух основных Чумных кладбищ — 375 рублей 50 копеек.

Автор изданной (1820 г.) и переизданной (1827 г.) в Париже фундаментальной «Истории Новороссии» барон Габриэль де Кастельно Д’Орос (1757–1826), близкий к герцогу Ришелье, свидетель и участник событий, пишет: «Воз, на котором развевается красный флажок, означает, что вывозятся зараженные. Возы с черными флажками означают, что на кладбище вывозят трупы умерших от чумы. Люди, покрытые просмоленным полотном, натертые оливковым маслом, защищённые тысячами различных способов, ведут эти возы. Их темная, черная, уродливая одежда прибавляет новый цвет этому общему виду уничтожения».

26 января 1825 года к градоначальнику поступает следующий рапорт из полиции, касающийся чумных кладбищ, расположенных на городской земле. На этот раз полицмейстер излагает сведения, полученные от частного пристава Миколаевича, который сообщает о том, что чумных кладбищ на городской земле 13. Одно — при урочище Куяльник, за версту от жилых домов. Одно — при Усатовом хуторе, недалеко от домов. Одно — при Нерубайском, за версту. При «Хомином» (то есть при Фомином хуторе — О. Г.) — одно, за полверсты. При Дальнике — четыре, «из коих три — на стороне домов, невотдаль, а последнее — расстоянием четверть версты». В Татарке — два, «из коих одно — за четверть версты, а другое — за полверсты от домов». На Сухом лимане — одно, за четверть версты от строений. При Малом Фонтане — одно, невдалеке от домов. И далее: «Все сии кладбища хотя и были обнесены рвами, но по случаю долгого времени засыпались землею».

Обилие чумных кладбищ иллюстрирует масштабы постигшей город катастрофы: эпидемия унесла в 1812 году жизни не менее 2.632 горожан и ещё 8 в 1813-м. По данным А. А. Скальковского, город потерял 2.632 человека, «девятую часть своего народонаселения». Вероятно, исследователь не учел восемь одесситов, погибших в 1813-м. Долго обитавший в Одессе барон Габриель де Кастельно, осведомлённый, так сказать, из первых рук (сведения он получал непосредственно от де Ришелье) называет 2.656 погибших в 1812–1813 годах, приводя численность умершим раздельно по годам, отдельно в карантине, отдельно в лазарете, отдельно в городе.

Приведенная статистика, впрочем, не производит особого впечатления на нас, людей ошеломлённых масштабами последующих катастроф, постигших Одессу в 1919, 1937–1938, 1941–1944 и др. годах. Тем более что мы уже не различаем за этими формальными цифрами живых людей, совершенно засыпанных лавиной времени. Именно по этой причине мы посчитали необходимым напомнить хотя бы о единичных рельефных судьбах погибших тогда одесситов — самоотверженно спасавшего горожан главы Городской больницы доктора Капелло (сгинули и его бесстрашные коллеги — главный городской лекарь Кирхнер, карантинный врач Ризенко и другие) и его сына, городского головы купца Мигунова с частью семьи. Поимённо известны и некоторые другие жертвы эпидемии — мещане, военные, чиновники, купцы, лица духовного звания, иностранцы — например, дьячок Николаевской соборной церкви Карп Грубов, купец Иван Смирнов с многочисленным семейством, едва успевший построить дом с лавкой на Новом базаре» три актрисы из итальянской труппы театральных антрепренёров Монтовани и Замбони, служанка малолетней дочери Монтовани, Жозефины, греки Константин Ада-мьев, Димитр Черепа, Спиро Полисо Бакали, лавочник Иван Васильев, четверо его домочадцев и др. Сложность в поисках применительно к 1812-му, да и к 1829-му, заключается в том, что никаких погребальных обрядов над умершими от чумы не совершалось, кончина их не фиксировалась метрическими записями. Интересующая нас информация встречается разве что в документах комиссии, сформированной для оформления наследования оставшейся после покойных недвижимости, и в других отдельных непредвиденных случаях.

Но вернёмся к информации, которую готовили для Воронцова. Градоначальник препроводил все собранные сведения о чумных некрополях к генерал-губернатору, и тот 29 июня 1825 года сделал следующие распоряжения: ближайшие к городу чумные кладбища (то есть примыкающие к Городскому кладбищу) должно обнести решетками и обсадить деревьями, «а состоящие в дальнем от города расстоянии — вновь окопаны рвами». Все эти погосты впредь велено контролировать, вовремя производя соответствующие мероприятия для поддержания порядка.

Исполнение указанных директив несколько затянулось. Во всяком случае, Строительный комитет составил сметы и кондиции по поводу ограждения чумных кладбищ лишь в конце сентября следующего 1826-го года. Согласно этим документам, надлежало обнести христианское чумное кладбище деревянными решетками на 180 погонных сажень и высадить внутри 181 дерево. Еврейское чумное кладбище надо было обнести на 70 погонных саженей и высадить 71 дерево. Деревья отпускались за казённый счет из Императорского ботанического сада. Кроме того, в обязанность подрядчика включалось устройство ворот на территорию того и другого кладбищ. На исполнение отводилось полтора месяца.

26 ноября 1826 года были составлены соответствующие кондиции с выигравшим тендер «одесским второй гильдии купцом Ильей Алексеевым сыном Орловым», который, получив аванс в размере третьей части суммы, отпущенной на подряд (900 рублей), поставил в залог по подряду свой собственный дом, оцененный в 68.350 рублей в несгораемых материалах. Из документа, полученного Строительным комитетом 1 марта 1827 года, видно, что Орлов к этому времени уже ушел из жизни, и контракт приняла на себя его супруга. По ходу работ ей отпускались деревья из Одесского императорского сада, о чем имеется и рапорт директора сада Десмета. 4 августа 1827 года Боффо освидетельствовал исполнение, и нашел всё сделанным по контракту — деревянные решетки на каменном цоколе, палисады и проч. Впрочем, он сделал замечание: жерди плохо укреплены гвоздями, а потому могут быть расхищены уже ближайшей зимой. Надо полагать, недоделки устранили, ибо следующим летом Воронцов полностью утвердил расход по этому подряду.

По рапорту пристава 4-й части титулярного советника Мильшина мы ещё раз четко фиксируем размеры чумных кладбищ, примыкающих к Старому городскому: «Русское чумное» — 211 погонных саженей и 3 аршина (чуть больше 450 погонных метров), «Еврейское чумное» — 136 погонных саженей (почти 290 погонных метров). Между ними с обеих сторон «пустой земли» — 32 и 10 саженей. Характерно, что Еврейское чумное кладбище, в отличие Русского чумного, примыкало непосредственно к основному, не вполне корректно выражаясь, «здоровому» кладбищу. В настоящее время Чумка, или Чумная гора, — искусственная насыпь, куда арестантской ротою когда-то свозился перемолотый колёсами щебень, составлявший покрытие проезжей части одесских улиц, и прочий бытовой мусор, — с лихвой покрывает небольшое ретроспективное Русское чумное кладбище, тогда как Еврейское чумное кладбище лишено какой-либо насыпи и частично застроено. Насыпка искусственного холма над Чумным кладбищем осуществлялась не только одесской арестантской ротой. 30 марта 1832 года на этот счет опубликовано специальное постановление, назначавшее одним из мест свалки грунта от выборки под фундаменты зданий и сооружений, колодцев, цистерн, погребов и т. д. территорию «на старом чумном кладбище».

Параллельно решался другой, быть может, наиболее проблематичный в данном контексте вопрос: на каком участке Городского кладбища располагались могилы зачумленных, погребённых в самом начале эпидемии, когда страшная болезнь ещё не была диагностирована (или же попросту игнорировалась). О том, что погибшие от чумы до 18 августа 1812 года погребались на городском кладбище «без ведома начальства» сообщает и А. А. Скальковский. 29 октября 1826 года одесский полицмейстер Василевский, член Строительного комитета коммерции советник Рено и прораб титулярный советник Кривчиков сообщили Строительному комитету: «… Пригласив титулярного советника Савоини, осматривали места, где погребены тела умерших от чумы людей. По расспросам старожилых граждан и священников никто не мог указать чумных мест на общем кладбище, и г-н Савоини, по давности времени, не зная также насто-яще оных, указал, однако, два, полагая таковые чумными. Сии удобным кажется в отвращение, дабы не были рыты вновь могилы, обнесть деревянным барьером и в средине поставить крест с надписью. На чумных кладбищах, состоящих за чертою порто-франко, кои Комитет полагает обнесть каменною оградою, способнее, кажется, насыпать могилы, сколь можно возвышеннее, ибо как близ сих мест прогонится для пастьбы городской скот и идет проезжая дорога, то посему скотом и проезжим стена может быть обрушиваема, камень будет растаскиваем, чрез что ежевременно должно будет подчинять с значительными на то издержками. Могил же довольно высоко высыпаемая, и даже без окопа рядом, может служить навсегда, и хотя временем и станет оседать, но тем прочнее сделается. Сверх того чрез каменную ограду могут лазать собаки и рыть землю; так же если вокруг обнесённой стены не будет оставлено входа, то неудобно делать полиции розысков, и подозрительные люди будут иметь случай укрываться там в ночное время. По сим представляющимся неудобствам признаём насыпь могил на чумных местах несравненно выгоднее, нежели каменные стены. Таким только образом и все кладбищные места по городской земле должно высыпать могилами. Сия мера действительно поможет к отвращению всякой опасности и будет существовать долговременно (…)».

15 декабря 1826 года коммерции советник Жан Рено и титулярный советник Михаил Кривчиков представляют в Строительный комитет «… скопировку пространства, занимавшегося до 1814-го года погребением умерших на общем Городском кладбище, каковое по обмеру нашему в окружности выходит на 280 погонных сажень». 23 декабря того же года Комитет поручил военному инженеру, штабс-капитану Иоганну Кругу «по представленной скопи-ровке составить смету на отгорожу опасного места в общем кладбище».

А где же упомянутая скопировка Старого кладбища, запечатлевшая его, можно сказать, архаический этап? Суть в том, что изучавшие до меня «Дело о чумных кладбищах» исследователи просто-напросто не обратили внимания на крохотный и крайне неопрятный клочок бумаги, вклеенный меж двумя стандартными большими листами, с едва различимым карандашным рисунком. Им и в голову не могло придти, что это безобразие могло быть официальным документом, по которому когда-то предстояло составить смету! И, тем не менее, это поистине уникальнейший документ. На плане размером в два спичечных коробка начертана кладбищенская ограда, главные ворота, строящийся храм Всех Святых, оконтурен участок, на котором производились захоронения до начала чумной эпидемии, с указанием его размеров. Мало того, чтобы не было ошибки, автор плана привязал границы участка к самым приметным, самым известным могилам — Шабер и Клёнова. Евтей Карпович Кленов — известнейший фигурант ранней истории Одессы. Его могила сохранялась до самого разрушения Старого кладбища. Что касается «могилы девицы де Шабер» — это поистине легендарное захоронение, породившее массу легенд, связанных с привидениями, по крайней мере, в 1820-1830-х годах. Ее отец, коллежский секретарь Антоний Петрович Шабер, в 1809–1811 годах был переводчиком Черноморского департамента, а в 1811–1815 годах служил преподавателем французского языка в младших классах Одесского благородного института, чуть позже преобразованного в Ришельевский лицей, летом 1812 года получил участок под застройку близ Нового базара. Именитый гражданин Кленов скончался 21 февраля 1810 года, его могила маркирует одну из сторон архаического участка кладбища.

В начале 1810-х годов занятая погребениями часть Городского кладбища представляла собой небольшой прямоугольник с периметром менее 600 метров. Обширное пространство вокруг Всехсвятской церкви оставалось совершенно свободным до самого начала 1840-х годов. Учитывая, что недостатка в свободных местах не было, то есть захоронения находились на некотором, нередко значительном удалении друг от друга, располагались хаотично, вне каких-либо нумерованных линий и кварталов, а значительная часть надгробных памятников пребывала в заброшенном состоянии.

И чтобы завершить рассмотрение архивного «Дела о чумных кладбищах», прибавим следующее. 9 декабря 1827 года городской полицмейстер Василевский доложил в Строительный комитет о том, что «во всех урочищах около чумных кладбищ покопаны рвы».

Граф М. С. Воронцов не зря беспокоился о приведении в порядок чумных кладбищ. Через год, как он утвердил счета на эти мероприятия, вспыхнула новая чумная эпидемия. В 1829 году жертв «чумной заразы» — 180 горожан — хоронили рядом с погибшими в 1812-м, и генерал-губернатор распорядился воздвигнуть на вершине насыпи камень с надписью о предполагаемом устройстве здесь «памятника для усопших от чумы». В «Одесском вестнике» от 9 мая 1868 года сообщается о том, что в 1830-х годах на вершине Чумки, с южной стороны, стояла вертикально плита из мальтийского камня с надписью: «Здесь граф М. С. Воронцов предположил устроить памятник над гражданами Одессы, умершими от чумы в 1812 году». Вследствие того, что холм продолжали насыпать, плита эта оказалось на крутом южном склоне, и до нее нелегко было добраться.

Чума 1837 года унесла 108 жизней: из 125 заболевших выжило лишь 17.

* * *

Коль скоро мы говорим об истории чумных кладбищ, надо хотя бы слегка коснуться истории карантинного некрополя, на котором в разные годы тоже упокоились жертвы эпидемий. Это тем более уместно, что и о нём бытуют самые невероятные легенды, мифы, вплоть до локализации этого погоста по улице Маразлиевской.

Известно, что впервые чума посетила Одессу ещё в 1797 и 1802 годах, причем драмы эти разыгрались как раз в Карантинной гавани, так что жертвы второй из упомянутых эпидемий, а затем частично и третьей (1812–1813 годов), были погребены близ Карантина. В одном из дел архивного фонда Одесского строительного комитета, связанных с отводом земли для построения новых зданий Ришельевского лицея близ упразднённой крепости, находим следующий пассаж: «… В рассуждение отвода земли для построения нового дома Ришельевского лицея, честь имею донести, что место, показанное уже предварительно знаками от самого лицея для построения означенного дома, по мнению моему, весьма близко к карантину, ибо одна сторона дома лицея находиться будет на самом гласисе крепости и не более 16 сажень от крепостного рва, карантин окружающего, в коем имеется кладбище, где погребены и умершие от чумы люди (выделено мной — О. Г.); а потому, не приступая ещё к отводу той земли, нужным считаю представить о том на бла-горассмотрение Комитета со испрашиванием разрешения. Полковник Васильев. 17 мая 1818». То есть речь идёт о погребениях жертв эпидемий 1812 года и более ранних. Эти доводы показались Комитету столь убедительными, что оный проект устройства новых лицейских сооружений был приостановлен.

И ещё один важный документ, фиксирующий давность существования Карантинного кладбища и наличия там чумных погребений: «1819 года июля 17 дня Одесский Комитет слушали рапорт Его Сиятельству господину градоначальнику и кавалеру графу Александру Федоровичу Ланжерону Одесской карантинной конторы № 3387, которым доносит, что хотя Карантинная контора в предупреждение, дабы на кладбище за крепостью, где похороняются умершие от заразительной болезни, не могли ходить городские жители или скот, учредила караул, но для вящей осторожности полагает необходимым, чтобы место сие было обнесено каменною или деревянною оградою. Сие представление Карантинной конторы Комитет находит уважительным, и для того определили: место, где погребаются умершие от заразительной болезни, обнесть деревянным палисадом…». Смету поручили составить члену Комитета инженеру-подполковнику Кругу. О торгах — 19 и 21 июля 1819 года — велели оповестить через городскую полицию. Определение подписали члены Строительного комитета: граф Ланжерон, Гекель (военный комендант, наследовавший Кобле), инженеры Круг и Дитерихс, коммерции советник Рено, купцы Инглези и Протасов, правитель канцелярии Богданович. То есть Карантинное кладбище в это время упорядочили.

К сказанному следует приплюсовать цитату из книги авторитетного историка К. Н. Смольянинова. Важное обстоятельство: книга эта готовилась к изданию на рубеже 1840-1850-х годов. Он пишет о том, что в период чумной эпидемии 1837 года «тела умерших от заразы хоронили на Карантинном кладбище». А тогда, как известно, погибло 108 одесситов, то есть погребения на Карантинном кладбище были довольно массовыми. В заметках известного медика Э. С. Андреевского, написанных по горячим следам, находим более конкретную информацию. Как непосредственный активный участник ликвидации чумы, он свидетельствует о том, что с 7 октября по 19 декабря в карантин доставили 96 инфицированных, из которых выздоровело 17. Кроме того, сюда привезли 23 мёртвых тела. И, наконец, 22 декабря «умерла десятилетняя девочка Авдотья Нефедьева, и вместе с нею закрылся ряд чумных гробов 1837-го года». То есть тогда на Карантинном кладбище похоронили 102-х умерших от чумы одессита. Остальные (шестеро), как и в предыдущие годы, были захоронены на Старом (общем) кладбище, поскольку причина смерти выяснилась постфактум. Старое чумное кладбище, как мы видели выше, после 1829 года уже не использовалось для погребений, и постепенно увенчивалось нарастающим искусственным насыпным холмом.

С данными Андреевского хорошо согласуется книга «Описание чумы, посетившей Одессу в 1837 году» (1838) другого непосредственного свидетеля событий — состоявшего при новороссийском генерал-губернаторе Степана Васильевича Сафонова, тогда надворного советника, впоследствии тайного советника, автора нескольких брошюр, пушкинского знакомца. В этом издании находим интересное замечание относительно Карантинного кладбища: «Среди тех самых стен, в которых заключается большой двор между чумным и пассажирским кварталом, находится и кладбище. Тела умерших от заразы предаются земле в глубоких ямах и засыпаются негашеною известью, так что продукты животного разрушения подвергаются химическому безвредному изменению». Здесь же — подробный «Генеральный план Одесского портового карантина», где под номером 55 обозначено «Кладбище, где погребают умерших от чумы».

В фондах Одесского государственного историко-краеведческого музея хранится тот же по сути план, но в раскрашенном виде, датированный 1838-м годом, на котором под тем же номером обозначено «Кладбище, где хоронили умерших от чумы». План исполнен профессионально, имеются топографические привязки, позволяющие и сегодня довольно точно локализовать эту территорию. В этом есть надобность, ибо здесь, по крайней мере, необходимо установить памятный знак. Небезызвестный дипломат, теолог, литератор, благотворитель, пушкинский знакомец А. С. Стурд-за свидетельствует о том, что тут предполагалось устроить и отдельную карантинную церковь. В ходе холерной эпидемии 1848 года на Карантинном кладбище похоронили ещё 68 умерших.

Небольшое, но значимое отступление. В самом первом, двуязычном русско-французском путеводителе по Одессе (1867) встречается следующий пассаж: «За стеною кладбища (Городского — О. Г.), выходящею на Молдаванку, находится значительная земляная насыпь, известная в Одессе под названием чумной горы. Происхождение этой насыпи следующее: местность, служащая основанием этой горы, составляла с 1797 года, то есть с первого появления чумы в Одессе, чумное кладбище, а потому после чумы 1837 г. по распоряжению местного начальства велено было возвести наэтой местности земляную насыпь и поставить на ней памятник, с тем, чтобы на местности этой не были возводимы никакие здания, так как известно, что при вскрытии даже старинных могил, часто обнаруживалась чума».

Оставляя в стороне санитарно-гигиенический аспект этого сообщения, отметим только, что 1797 год тут назван исключительно по самому факту появления чумы на горизонте Одессы, ибо в тот раз она даже не проникла в город: тогда первый начальник карантина Н. Е. Карпов распорядился сжечь заражённое судно на мелководье (один матрос там скончался от чумы, остальные бежали за границу на баркасе). Единичные жертвы в 1802-м похоронены на Карантинном кладбище: тогда команду заражённого судна вовремя изолировали в карантине. Чумное кладбище за Городским некрополем явилось лишь в 1812-м, что прямо или косвенно фиксируется всеми без исключения историческими первоисточниками. Насыпка искусственного холма, как уже говорилось, началась после чумы 1829-го, а не 1837-го.

Был ещё один эпизод: в 1816 году чума снова обнаружилась на одном из пришедших в одесский порт судов. Тогда ее решительною мерою предотвратил военный комендант города генерал-майор Фома (Томас) Кобле, неоднократно исполнявший обязанности градоначальника в периоды отсутствия Ришелье, а затем Ланжерона. Кобле лично прибыл в порт и приказал свести команду в карантин, а судно затопить.

Тень отца Гамлета

Коль речь зашла о ликвидации чумы, подверстаю к предыдущему ещё один небольшой сюжет.

Принято считать, что катастрофическая чумная эпидемия в Одессе началась 5 августа 1812 года. Дата несколько условна, но в данном контексте это не имеет большого значения. Не так давно сообщал все подробности довольно солидной аудитории, отвечал на вопросы, в том числе — курьёзные. Скажем, один слушатель, ссылаясь на сюжет из художественной литературы, поинтересовался, кто именно сопровождал Дюка, когда тот обходил зачумленные дома. Я назвал назначенных Ришелье особых комиссаров, адъютантов герцога, городских врачей, полицейских чиновников и др. Меня стали уверять, будто рядом с Дюком в таких случаях всегда был его старый учитель, воспитатель аббат Лабдан. Тут я попал в ловушку собственного благодушия: мне всегда трудно и даже невыносимо уличать кого бы то ни было в невежестве. Поэтому ответил только, что художественная литература не есть исторический первоисточник. На самом же деле в мемуарах близкого к Ришелье графа Ро-шешуара указано, что Лабдан (Labdan) умер в 1808-м. Но я был уверен — аббат ушел из жизни ещё раньше, и в публикации вместо 1806 ошибочно проставлен 1808-й. Теперь это можно утверждать наверняка. Лабдан скончался в октябре 1806 года, о чем свидетельствует ряд писем Дюка: другому воспитаннику аббата и сестре Лабдана. Впрочем, несомненно и то, что тень любимого наставника всегда следовала за герцогом по пятам.

Катакомбы

О них легенд немерено. Начнем с того, что катакомбы — это всего лишь метафора, поскольку одесские каменоломни функционировали собственно как предприятия для добычи строительного материала, а не как место, специально предназначенное для погребений. При каких же обстоятельствах штольни под выработку понтического известняка обрели столь экзотическое наименование? Ведь до конца третьей четверти XIX столетия в местной лексике такое слово применительно к здешним каменоломням ещё вполне не утвердилось, хотя изредка и появлялось, скорее как высокопарное, литературное.

1.

В 1874 году в Санкт-Петербурге была издана авантюрно-приключенческая мелодрама В. Правдина «Одесские катакомбы». Книга очень скоро появилась в Одессе, раскупалась нарасхват, и наделала много шуму^[1]. В чем же причина того, что откровенно слабый роман, дилетантское подражание знаменитым «Парижским тайнам» Эжена Сю и «Петербургским трущобам» Всеволода Крестовского, вдруг сделался бестселлером, причём в городе хотя и преимущественно мещанском, однако ж одном из самых читающих в Российской империи? Мало того, книга заинтересовала даже немало столичных книголюбов, не говоря уже о провинциальных.

Причин несколько. Прежде всего, конечно, разнообразная, на любой вкус, экзотика. С пушкинских времен наслышанная об этнически пестрой, пряной, не вполне российской Южной Пальмире, читающая публика и не подозревала о наличии в ней ещё и загадочного «подвального этажа» — протяжённых подземных выработках, габаритами значительно превосходящих широко разрекламированные парижские и римские катакомбы. К тому же мрачные подземелья эти, как оказалось, кишмя кишели преступным элементом, прибравшим, благодаря своим агентам во всех социальных институциях, и верхние, наземные, этажи, по существу весь город. Можно смело утверждать: книга сделала катакомбы одним из первостепенных одесских брендов на долгие времена.

В последующие годы появились многочисленные подражания уже самому В. Правдину — и, между прочим, того именно П. А. Гроссула-Толстого («Одесские тайны», 1885), редактора «Новороссийских ведомостей», коего автор «Одесских катакомб» вывел под именем «толстяка Бросулова». Но дело не только в экзотике ретроспективной «мыльной оперы» — с традиционными переодеваниями и перелицовкой персонажей, пылким воссоединением семей после 30-летней разлуки, сюжетами о невольничьих рынках и гаремах в духе Анжелики, томных до упаду красавицах, похищениях невест и опереточных злодеях, то и дело разражающихся сатанинским хохотом и проч. Читатель одесский сразу приметил отменное знание никому не известным дотоле В. Правдиным всех без исключения местных реалий, каковых он касается. Идёт ли речь о топографии и топонимии самого города, его рельефе, административных структурах, хлеботорговле, достопримечательностях, домовладельцах, расположении каменоломен, криминальной хронике и т. д., он везде проявляет удивительную осведомленность.

Самое пикантное — в романе запросто узнаваемы многие персонажи, фамилии которых легко прочитываются в прозрачных псевдонимах, а то и вообще упоминаются в оригинале. И что это за люди! Городской голова, известнейшие думцы, банкиры, предприниматели, издатели, в большинстве своём представленные как бы негативной карикатурой. После подобного «разоблачения», что называется, загорелись шапки. Книгу рьяно охаивали во всех местных СМИ, и, несомненно, было за что. Но все же журналисты нет-нет, да и роняли фразу о некоей доле истины, содержащейся даже в этакой «грязной луже»^[2]. Через год с небольшим роман переделали в драму, и в Одессе было дано два спектакля при полном аншлаге: явственно ощущался скандальный привкус. ^[3]  Премьера «драмы в пяти действиях» состоялась 21-го, а следующий спектакль 24 января 1876 года в Русском театре?^[4]

В 1885–1890 годах, как было сказано, появилось несколько книг и брошюр-подражаний (в том числе — «Подземная Одесса 25 лет назад» Ф. Иванова, 1890), а в 1900-м, то есть через 26 лет после первой публикации (!) автор дважды переиздал свой роман, причем снова в столице. Оба переиздания, что показательно, назывались «Одесские трущобы», как бы отсылая к популярной книге Крестовского. В одном из переизданий — подзаголовок «Подземный город», в другом — «Граф Брендостели».^[5] И снова, несмотря на всё, книжки мгновенно разошлись, и на сегодняшний день сделались библиографической редкостью. Наконец, уже в начале 1910-х роман Правдина экранизировали («Одесская почта» от 8 сентября 1913 года и др.).

Кто был автором сценической версии, в точности неизвестно. В одном из газетных анонсов спектакля указано лишь, что это кишиневский житель^[6], а в другом уточняется, что это некий «доктор И.»^[7]. Знаменательно, что в период подготовки этой постановки в Одессу из Санкт-Петербурга приезжал и сам автор «Одесских катакомб»^[8].

Сценарий театрального варианта не сохранился, и, судя по отзывам прессы^[9], жалеть об этом особо не приходится. Тем не менее, лично я печалюсь о такой потере, поскольку переделка явно осуществлялась под надзором или при участии самого автора. А стало быть, мы могли бы иметь какую-то дополнительную информацию, сверх имеющейся непосредственно в романе.

Автором романа был никто иной, как В. М. Антонов — бывший одесский городской полицмейстер^[10], длительное время находившийся под следствием за якобы служебные злоупотребления. На самом деле, пришлый правдолюбец — человек честный, прямолинейный, добрый, но вспыльчивый, к тому же по-российски косный, с определёнными и довольно устойчивыми великодержавными предубеждениями — категорически не вписался в специфический контекст совершенно нетипичного для России, поистине средиземноморского города.

Антонову был не по нраву полиэтнический, левантийский уклад, «торгашеский дух» Одессы, которую он порой воспринимал неадекватно, гипертрофированно. Он не был готов к неторопливой, последовательной, кропотливой и деликатной работе. Его, собственно говоря, и прислали из Петербурга после известного еврейского погрома 1871 года (Олег Губарь, «Весы и меры» старой Одессы, Одесса: «Мигдаль», 2005, сс. 3-21) наводить порядок автократическими, тоталитарными методами. Новому полицмейстеру недоставало гибкости, дипломатичности, знания местных традиций. Развернув масштабную и, как ему казалось, бескомпромиссную борьбу с криминалитетом, коррупцией и тем, что принято теперь называть мафиозными кланами, он порой выказывал нетерпение, волюнтаризм, рубил с плеча. В результате рассорился со многими влиятельными горожанами, в том числе, конечно, и с настоящими казнокрадами и нарушителями закона, нажил много врагов, был оклеветан, необоснованно обвинён во взяточничестве, прочих прегрешениях и выдавлен из Одессы. Сейчас бы выразились столь же просто, сколь и вульгарно: полицмейстера подставили. Впрочем, отчасти в этом повинен и он сам, точнее его чересчур эмоциональная натура.

«Одесские катакомбы» — специфическая метафора — всплеск эмоций оскорбленного человека, в какой-то степени его месть коррумпированной, погрязшей в пороках «приморской Гоморре», своеобразная сатисфакция. Впрочем, мы теперь в состоянии разделить мух и котлеты, эмоции и факты, реальных и вымышленных героев, колорит фактический и фантастический, придуманный и живой город.

Несколько слов о реальных событиях, связанных с удалением Антонова из Одессы. Суть дела, в первую очередь, заключалась в изменении новым полицмейстером технологии полицейского надзора за проституцией и домами терпимости. Прежде выдачей так называемых жёлтых билетов занимались участковые приставы, а затем таковая перешла в ведение городского управления полиции^[11]. То есть многие чины на местах лишились изрядной доли незаконных доходов. Выдача медицинских билетов и свидетельств содержательницам соответствующих заведений сконцентрировалась в руках коллежского регистратора Болотова, каковому Антонов безгранично доверял^[12]. Желая косвенно скомпрометировать полицмейстера, определенные круги сфабриковали дело, обвиняя Болотова в коррупции и притеснении особ, причастных к организации проституции.

На суде кое-кто из «обиженных» полицейских чиновников, «погибших, но милых созданий» и содержательниц домов терпимости занимались лжесвидетельством, утверждая, что Болотов незаконно и широкомасштабно взимал деньги за выдачу медицинских билетов, получал взятки от приставов и содержательниц «весёлых домов», принуждал к поступлению в эти дома такую-то и такую-то даму и проч. Не исключено, конечно, что он и в самом деле получал какие-то мелкие дивиденды — это было тогда делом вполне обыденным. Но историю предумышленно раздули именно для того, чтобы бросить тень на Антонова, ибо у обывателей должно было сложиться впечатление, будто Болотов делился со своим покровителем. И даже однозначные уверения свидетелей о том, что Антонов был не в курсе дела, работали против полицмейстера, поскольку как это в таком случае главный страж порядка не видит безобразия, творящегося под самым его носом. Относительно мягкий приговор 16-ти присяжных Болотову — ссылка на два года в Тобольскую губернию — говорит о том, что вина его весьма сомнительна. Хотя определённая заслуга в достижении позитивного результата, несомненно, может быть зачтена и адвокату, присяжному поверенному, впоследствии известному думцу Якову Исаевичу Вейнбергу. Тем не менее, интрига сработала, Антонов сам подал в отставку, распродал кое-что из принадлежавших ему вещей ^[13] и уехал в Петербург.

Характерен газетный комментарий «Дела Болотова» и всей истории. И если уж тогдашняя подцензурная пресса не убоялась расстилать столь отвратительно грязное бельё полицейских чиновников, можно себе представить» как скверно обстояли реальные дела. «В Одессе считается до 52 домов терпимости… Вот почему Антонов… прежде всего обратил внимание на установление системы надзора за проституцией. От его юркого глаза не могли укрыться злоупотребления… На основании этого… он предложил участковым приставам прекратить выдачу билетов проституткам и сосредоточить её в управлении. Легко понять, что подобное распоряжение не могло быть по сердцу участковым приставам». Разумеется, продолжает автор комментария, прежняя децентрализация была им на руку. Назревал антагонизм участковых и управления. Приставы наняли подставных свидетелей. Так, фигурирующая в процессе свидетельница Милютина — интимная подруга двух немалых полицейских чинов^[14].

Желая раз навсегда покончить с коррупцией в полиции, Антонов прибегнул к невиданной чистке её рядов, причем дошёл до того, что выписал из столицы 100 тамошних полицейских чинов с незапятнанной репутацией для замещения в Одессе должностей околоточных, городовых и др.^[15]; реально оттуда прибыло 56 человек, из которых к июлю 1873 года в штате осталось только шесть^[16]. Он стал активно препятствовать перекупке хлеба, по сути - рэкету на въезде в пределы градоначальства, способствовал учреждению технико-полицейского надзора за катакомбами ^[17] и т. д. Всё это усугубило и без того негативное отношение к «новой метле» не только тайного и явного криминалитета, но и большинства подчиненных «городового полицмейстера», его коррумпированных коллег. Исход дела был предопределен.

Такова в общих чертах история появления романа, а заодно и бренда ОДЕССКИЕ КАТАКОМБЫ.

2.

Теперь — собственно об истории добычи камня в Одессе и ее окрестностях, устройстве и эксплуатации так называемых мин. Эта часть раздела адресована скорее специалистам, но, уверяю, материал вполне доступен всем желающим.

В монографии «История градостроительства Одессы» (2015), я цитировал любопытный документ 1796 г. из личного архива генерал-аншефа князя А. А. Прозоровского. Там, в частности, есть такой фрагмент: «Заблаговременно по теперешнему зимнему времени [то есть зимой 1796–1797 годов — О. Г.) заготовить камню пиленого и бутового; на сие надобно подрядить подрядчика, набить камня и вывезти оный на показанное место; пиленый камень — каждая штука длиною в аршин, а толщиною и шириною от 7-ми до 8-ми вершков; подрядить можно: пиленый — от каждой тысячи с доставкою на место по ста пятидесяти рублей, а бутового сажень с доставкою — по четыре рубли. Камень заготовляется на урочище Куяльник, от Одессы расстоянием в 7-ми и 9-ти верстах». Общеизвестно, что с самого основания города практически бесконтрольная ломка камня осуществлялась по всем балкам и обрывам, окаймляющим высокое Одесское плато, и даже «в местности, расположенной между Преображенской, Успенской и Ямской улицами». Однако, как видим, тогда лучшим камнем считался куяльницкий, несмотря на дороговизну доставки. Впоследствии наибольшее предпочтение отдавалось камню из селения Нерубайское.

Архивные материалы об истории ломки камня и соответственно каменоломнях, о процессе регулирования добычи известняка, включая площади, на которых разрешена ломка, весьма интересны, но до сих пор практически не были востребованы. Вероятно, это связано с тем, что ещё с 1870-х годов в общественном сознании формировался определенный стереотип представлений о каменоломнях как о некоем романтическом пространстве. Тривиальные в общем-то горные выработки трансформировались в некие беллетри-зованные катакомбы, и все экскурсы в «катакомбную» проблематику невольно оказываются в орбите этого стереотипа. Кроме того, следует различать два основных типа подземных выработок в старой Одессе — собственно каменоломни (катакомбы) и мины, то есть штольни-погреба, вырезанные, как правило, в лессовидных суглинках, облицованные и укрепленные камнем.

Жалобы, связанные с хищнической добычей камня в пределах Одессы, по архивным данным фиксируются довольно рано. Так, один из лесоторговцев, получивших место для складки бревен под Нарышкинским спуском, 19 марта 1812 г. пишет в Одесский Строительный Комитет (ОСК), что на отведенном ему участке местные подрядчики ломают камень, «и делаются большие ямы, что к построению дома вредно». Это означает: в то время камень добывался в приморских обрывах в районе нынешнего Художественного музея. ОСК тут же отреагировал, и поручил городской полиции разобраться с подрядчиками и прекратить ломку камня.

Формально ОСК запретил добывать камень по обрывам и балкам, примыкающим к нынешнему историческому центру, однако фактически это запрещение то и дело нарушалось, ибо лица, заключавшие контракты на поставки строительных материалов в казённые работы, стремились выполнять свои обязательства с наименьшими затратами, в данном случае — транспортными. Так, например, 13 мая 1815 г. инженер-капитан Иоганн Круг докладывает Комитету о том, что городские жители ломают камень меж Карантином и Военною гаванью (то есть в обрыве под нынешним Приморским бульваром), что сие запрещёно и надо прекратить. 19 мая Круг снова пишет о ломке камня там же, причем «с давних времен». Напоминает о строжайшем запрещении, сделанном в свое время герцогом де Ришелье, объясняет, что из-за таковой добычи могут обрушиться «строения на горе». 20 мая Комитет делает на этот счет соответствующие распоряжения городской полиции. В свою очередь, полиция добросовестно пресекала ломку камня на локальном участке, однако спустя короткое время оная продолжалась на соседних.

Вместе с тем, Строительный Комитет не только не препятствует добыче камня на окраинах, но более того — блюдет интересы гражданского общества в том смысле, что участки, перспективные для ломки, не передавались в частные руки. Например, майор Спорити, один из старейших и успешнейших садоводов, 31 марта 1819 просит (прошение подано 17 апреля) дополнительное место для садоводства «внизу садовника Германа, по сию сторону балки», то есть опять-таки в Водяной балке, ниже нынешней Морской академии. 26 апреля архитектор Александр Дигби рапортует ОСК о том, что просимое Спорити место действительно пустое, но там имеется пригодный для добычи и строительства камень, а потому в партикулярные руки отдавать участок нельзя.

В начале апреля 1826 г. Комитет впервые серьезно поднимает вопрос о воспрещении домовладельцам рыть под домами и в погребах мины без соответствующего разрешения. Суть дела в том, что хозяева домов рыли мины под соседние дворы, а чаще под улицы, что приводило к просадкам грунта, а, следовательно, неисправности проезжей части, тротуаров, авариям транспорта и даже к человеческим жертвам. Самочинное сооружение мин было делом неизбежным по мере возникавшего дефицита места в центральной части города, острой надобности в дополнительных складских помещениях. Другая причина их возникновения — стремление правонарушителей припрятать от посторонних глаз контрабандные, уворованные, корчемные товары.

1 апреля 1826 г. из канцелярии одесского градоначальника в ОСК было отправлено определение следующего содержания: «По поручению г-на правящего должность градоначальника канцелярия сия честь имеет препроводить вступивший к Его Высокородию рапорт г-на одесского полицмейстера № 3455 о воспрещении здешним жителям без позволения начальства копать под домами и в погребах мины, равно и в списке предписание г-на правящего должность градоначальника, по тому рапорту оной полиции за № 1706-м данное».

В упомянутом рапорте полицмейстера Станислава Василевского от 29 марта говорится о том, что многие жители, не испрашивая разрешения, «копают под домами и в погребах мины весьма на большое пространство чрез улицы, не соблюдая в том правил и нужной предосторожности». По этой причине уже несколько раз на улицах образовывались провалы. Вот и в сей день обвалилась мина в доме подполковника Андрея Буги (дом находился на перекрёстке чётных сторон Ришельевской и Греческой улиц), причем засыпало пять рабочих-землекопов. Но «по счастью, место, где они находились, выложено было камнем», и только потому землекопы остались невредимы, однако откапывали их с большими трудностями. Позднее подобное же обрушение произошло и в ходе строительства так называемого Дома градоначальника по улице Ришельевской, № 2. Поэтому в профилактических целях надо строго постановить, чтоб без освидетельствования архитектором и дозволения Строительного Комитета к рытью мин не приступали. Более того, хозяевам следует поставить в непременную обязанность облицовку и укрепление выработок камнем. «А ныне, — продолжает полицмейстер, — во всех почти главных домах проведены мины чрез улицы, не выложены камнем, иные, как примечено, близки к обрушению». Василевский предлагает назначить особых чиновников для обследования всех мин и принятия соответствующих решений. 14 апреля ОСК предписывает архитекторам Франческо Боффо и Джованни Фраполли обследовать мины, сообщить подробности и назначить меры. Как мы увидим ниже, решение означенной проблемы надолго затянулось и было поставлено на надежные рельсы лишь после 1855 г.

Меж тем, несмотря на все предыдущие запреты, ломка камня по балкам и обрывам в центральной части города продолжалась даже во времена генерал-губернаторства графа М. С. Воронцова, причем далеко не один год и, что называется, под самым носом. Так, 27 апреля 1831 г. градоначальник действительный статский советник А. И. Левшин пишет городовому полицмейстеру: «Мною замечено, что по Военной балке к дому графа Воронцова режут камень» (справедливости ради заметим, что Михаил Семенович в это время находился в длительной отлучке, и его обязанности исполнял граф Ф. П. Пален). Градоначальник предлагает «прекратить таковую резку камня — как в помянутом месте, так и в других местах сего города близ домов, и донести, кто именно режет по балкам камень и с чьего разрешения».

В свою очередь исправляющий в отсутствие Воронцова должность генерал-губернатора тайный советник граф Ф. П. Пален 12 мая 1831 г. адресует градоначальнику следующее отношение: «Заметив, что на местах, назначенных к застро-ению на Военной балке близ Сабанеевского моста, производится каменная ломка, отчего участки сии, вместо приведения в лучший вид, придут в совершенную негодность к застроению, я покорнейше прошу Ваше Превосходительство уведомить меня, по чьему заявлению производится там ломка камня, а между тем немедленно распорядиться как о воспрещении продолжить ломку, так и о том, чтобы сделанные доныне пещеры непременно были обрушены, и линия уравнена по-прежнему, на счет виновных».

О каком районе здесь говорится? Речь идет о чётной стороне нынешнего Военного спуска от сооружающегося в это время Сабанеева моста в направлении одноименной гавани. Здесь, в обрыве, обнажается толща известняков, вполне пригодных для строительства. А как раз на кромке этого обрыва, по нечётной стороне нынешней улицы Гоголя, находились старые офицерские флигеля, на месте которых намечалось сооружение новых презентабельных частных и общественных зданий. Бесконтрольная ломка камня, естественно, создавала здесь чрезвычайно опасную ситуацию. Поэтому 14 мая 1831 г. полицмейстер получает подтверждающее указание пресечь добычу камня и уполномочить виновных произвести соответствующие мероприятия для достижения безопасности.

Что касается Водяной балки, то здесь ломать камень дозволялось. Более того, согласно, например, резолюции графа А. Ф. Ланжерона от 19 апреля 1820 г., «в чьем бы владении ни состоял камень, никто не должен присваивать себе оный в собственность, ибо никому не дано на то право». Здесь же говорится о том, что добычей камня занимаются многие лица и что запрещать сего не должно, ибо в противном случае город станет испытывать недостаток в стройматериалах. Если кто уже сделал выработку в скале, то есть уже поиздержался на обустройство, тот «может там добывать камень, пока возможность будет». Но он не должен присваивать себе права на всегдашнее владение этой каменоломней, «и не должен запрещать другому возле той скалы или в другом месте добывать камень». На том же основании можно было добывать и «дикий камень». «Но вообще вблизи города дикий камень преимущественно назначается для казны, по крепкому оного качеству и по выгоде цен». Речь идет о так называемом «дикаре», использовавшемся для устройства проезжей части, тротуаров, шоссе и мощения в целом.

Ареал, в котором назначалась добыча камня в пределах градоначальства, впервые более или менее четко обозначен в 1845 г. 21 марта управляющий новороссийскими и бессарабскими губерниями генерал-майор П. И. Федоров пишет одесскому военному губернатору генерал-лейтенанту Д. Д. Ахлестышеву о том, что поручил архитектору Ф. К. Боффо осмотреть места, где можно ломать камень. Исполнив поручение, Боффо донес: таковые места обнаружены позади Института благородных девиц (нынешней Морской академии), меж участками садовника Германа и коллежского асессора Ризо (опять-таки, в Водяной балке), да ещё на Малом Куяль-нике (Большим Куяльником издревле именовали Хаджибейский лиман), недалеко от таможенной заставы.

30 марта Ахлестышев поручил городскому землемеру Гаэтано Даллаква составить план местности, на который вынести владельцев участков, перспективных для ломки камня. 3 апреля 1845 г. Даллаква рапортует военному губернатору об исполнении поручения. План составлен. Первый из упомянутых Боффо участок, по городскому плану и ведомости городской земли, числится во владении самого Института. Что касается Малого Куяльника, то, за исключением общественного выгона, каменные ломки открыты на хуторах, принадлежащих разным частным лицам, каковые и обозначены на «скопировке». 10 апреля Ахлестышев сообщает эти сведения Федорову.

В первой половине 1850-х годов неожиданно актуальной сделалась когда-то запрещённая добыча камня в Военной балке со стороны Надежной (Надеждинской, Гоголя) улицы.

Нечётная сторона этой улицы интенсивно застраивалась, и домовладельцы стали полуофициально разрабатывать камень в борту балки, на что власти закрывали глаза, косвенно помогая новому строительству. 23 марта 1850 г. из канцелярии попечителя Одесского учебного округа отправлено прошение на имя одесского градоначальника: усматривая, что владельцам соседних домов «дозволено разрабатывать скалу к спуску, ведущему на Практическую гавань», хорошо бы «из добытого камня выстроить помещение для ланкастерского класса». Дело в том, что на той же Надежной улице, в помещении бывшей казармы № 10, принадлежащей ведомству путей сообщения, с 1837 г. помещалось Одесское уездное училище. Даллаква составил план места, принадлежащего училищу, и представил в ОСК.

Из других документов дела видно: Строительный Комитет уведомляет, что соседям училищного места «не давалось право разработки скалы, да и дано быть не могло, пока Наместник Кавказский [то есть Воронцов — О. Г.] не решил окончательно дело по сему предмету», тем паче «весь скат горы принадлежит городу». Позднее, впрочем» выясняется, что «другие владельцы дворовых мест над этим обрывом владеют местами и по обрыву», и, следовательно, можно отдать таковое же и училищу, ибо оное намерено построить внизу склона здание по утверждённому Воронцовым фасаду. Осенью 1851-го Воронцов на это вполне соглашается, но на определенных правилах. В январе 1852 г. просимый участок отводится училищу, а 23 декабря того же года управляющий Ришельевским лицеем просит ОСК дозволить почетному гражданину Ивану Красильникову «открыть каменоломню в скале, принадлежащей Уездному училищу».

Вот тут-то и становится понятной оригинальная, тонкая комбинация, каковую тщательно разработали попечитель учебного округа вкупе с руководством Ришельевского лицея. Суть в том, что Красильников принял подряд на сооружение нового лицейского здания на углу Дворянской и Херсонской улиц (нынешний главный корпус ОНУ имени И. И. Мечникова). Получив участок склона Военной балки с выходами мощного слоя известняков, учебный округ одновременно получал множество разнообразных выгод. Во-первых, добыть качественный строительный материал буквально рядом с назначенной строительной площадкой. Во-вторых, очистить место под предполагаемую постройку Приходского училища. В-третьих, пополнить бюджет на постройку этого училища за счет платы подрядчиком за добываемый камень.

Полагаю, присутствовал и четвертый, закамуфлированный бонус, как нынче говорят, «откат». Об этом, между прочим, попечителя недвусмысленно спрашивает и сам градоначальник: «[…] ибо иначе испрашиваемое дозволение будет иметь вид пособия для лица, принявшего на себя с подряда построение нового Лицея». Попечитель нашел очевидные, весомые аргументы в пользу удовлетворения прошения, ссылаясь на три вышеперечисленных позитивных момента, и 24 марта 1853 г. оно было удовлетворено с оговоркой локальных технических аспектов. Следы стески обрыва в правом борту Военной балки и даже отдельные врезки в известняковый массив отчётливо заметны и по сегодняшний день за домами по чётной стороне одноименного спуска. Здещние дворы, с одной стороны блокированные отвесной стеной массива известняков, выглядят весьма экзотически.

В апреле 1862 г. Одесский Строительный Комитет, находившийся в ведении Главного управления путей сообщения и публичных зданий, отправил генерал-губернатору отношение под заголовком «О приведении в известность мин, подкопов и каменоломен в городе Одессе». Здесь излагается история вопроса, начиная с 1855 г., когда военный губернатор генерал-лейтенант Н. И. Крузенштерн предложил составить особую комиссию по этому поводу. Следовало выяснить: кому принадлежат те или иные горные выработки, в каком направлении они простираются, каковые их габариты, глубина залегания, каковы свойства грунта, в котором они выработаны, каково их техническое состояние, какие случаи обрушения зафиксированы в последнее десятилетие, каковы причины обвалов, их последствия, какие упреждающие меры приняты для предотвращения подобных обрушений.

Перечисленные сведения должны были сопровождаться планами двоякого рода: 1) минам, прорытым от погребов; 2) каменоломням для резки камня на городской земле. На основании всей этой информации надлежало проанализировать: можно ли допустить эксплуатацию мин и каменоломен, определить условия эксплуатации, если таковая возможна. Для реализации поставленной задачи был составлен Временный Комитет под председательством членов ОСК военного инженера генерал-майора Морозова, купцов Завадского и Бубы, инженера работ Кошелева, городских архитекторов Козлова, Даллаква, Фон-дер-Шкруфа, Черкунова, Моранди, купца 1-й гильдии Пашкова, титулярного советника Горбоконя, коллежского секретаря Донча, губернского секретаря Ткаченко, купцов 3-й гильдии Косякина и Ноздра-чева.

Комитет открыл свои действия в августе 1855 г. Из-за разнообразных сложностей дело продвигалось медленно, и к 1858 г. было открыто всего лишь около 100 мин, ведомость которым имеется при деле. В 1859 г. исправляющий должность одесского градоначальника барон П. Ф. Местма-хер назначил под своим председательством Особую Комиссию для более успешного определения способов резки камня, куда вошли архитекторы Любенков, Черкунов, фон Круг, землемер Жуковский, гласные Думы Ревенко и Волохов. По распоряжению генерал-губернатора обе эти комиссии соединили в одну, под председательством Местмахера, и в состав ее был назначен ещё и инженер-путеец подполковник Ивашевский. Однако тут возникли серьезные трения и разногласия по поводу подхода к решению проблемы как научного, так и практического характера.

В 1860 г. градоначальник попытался сдвинуть камень с мертвой точки, опираясь на мнение военных инженеров Августиновича и Ивашевского, «но генерал-губернатор [граф А. Г. Строганов — О. Г.] предложил целой Комиссии обратиться к общему коллегиальному порядку, а как каждый из членов имел свое особое мнение, то и этот способ не имел успеха». А поскольку при дальнейшем «изменении состава Строительного Комитета большая часть членов выбыла, то этим действия Временного Комитета и ограничились». В 1861 г. ОСК через средства массовой информации затребовал от домовладельцев сведения о минах, выкопанных для устройства погребов, и в результате составил ведомости минам по частям города в 126 позиций.

Как было сказано выше, в том же году по распоряжению генерал-губернатора была сформирована Комиссия по исследованию одесской почвы. Ей 4 мая 1862 г. и поручили освидетельствование выявленных в 1858-м и задекларированных ведомостями в 1861-м мин в натуре. А далее мы находим в деле конкретные примеры обустройства и эксплуатации мин в центральной части города: например, в районе перекрёстка Екатерининской и Троицкой, Греческой и Преображенской. 22 января 1863 г. генерал-губернатор одобряет предложение Комиссии по исследованию одесской почвы, изложенное в журнале ОСК от 30 ноября 1862 г.» «относительно воспрещения на будущее время рытья мин под городские улицы и представления Строительному Комитету проектов на устройство погребов и мин во дворах здешних домовладельцев».

5 марта 1863 г. Комиссия просит ОСК сообщить ей сведения о существующей ныне границе городской черты, «можно ли допустить добычу строительных материалов на предположенной местности между Дюковским садом и Новою Слободкою», поскольку «резка камня в черте города воспрещена». Дальше — самое интересное, а именно обсуждение пределов, в которых дозволялась ломка камня. 30 апреля ОСК констатирует, что из комитетских дел видно: бывший военный губернатор генерал-лейтенант Н. И. Крузенштерн строжайше запретил добычу камня на Молдаванке, Бугаёвке и Новой Слободке. А чтобы не ощущалось дефицита, «дозволил открыть каменные ломки по всей горе от въездной заставы, исключая частной собственности, где владельцы могут действовать по произволу». По его предположению «черта порто-франко назначалась границею, внутри которой не дозволялась резка камня».

В ходе реализации этих постановлений возникли затруднения и жалобы лиц, желающих резать камень на собственных участках, по каковому поводу в 1854 г. была назначена очередная комиссия. Она нашла, «что от Куяльницкой заставы до селения Нерубайского по всему протяжению имеют начало мины, в коих вырезывается камень [минами тогда на французский манер называли любые горные выработки, в том числе каменоломни, впоследствии обретшие беллетризованное наименовании катакомбы — О. Г.), направленных в разные стороны под выгон на городской земле от 2-х до 4-х вёрст», и что других мест, кроме Кривой балки, для добычи «дикаря» и «плиты» за чертою порто-франко нет, но эта добыча не может удовлетворить потребностей города. По этой причине пришлось допустить ломку камня и в пределах черты порто-франко, с ограничениями, на чётко обозначенных местах: на Новой Слободке и Водяной балке. В результате предлагалось изменить назначенную границу ареала добычи камня и определить правила ломки.

20-22 июля 1863 г. генерал-губернатор граф П. Е. Коцебу разрешил опубликовать и привести в действие составленные Комиссией правила добычи на городской земле камня и щебня. Правила, скажем, предусматривают возможность резки камня и закрытым способом, с соблюдением определённых технологических норм. Однако закрытая ломка камня не должна приближаться к городу ближе указанной границы, по линии «от пересечения черты порто-франко с Мельницкой улицей за Молдаванкой, мимо мельничных кварталов [то есть кварталов, занятых приватными ветряными мельницами — О. Г.) до упразднённой Фонтанской таможенной заставы; отсюда по черте порто-франко до кордона № 12; от кордона № 12 по границе частных хуторов до поворота к морю между дачами Ефруси и Кельнера — с одной и Изнара и Бродского — с другой стороны, так, чтобы новое кладбище, Воронцовская слободка, Скаковое поле и пространство, занимаемое лагерным расположением войска, были изъяты из числа местностей, где дозволена резка камня внутри бывшей черты порто-франко». Что до линии по Водяной балке, то тут границу следовало согласовывать с обстоятельствами проведения к порту железнодорожной ветки.

В конце мая 1864 г. Комиссия по исследованию одесской почвы окончила свои занятия, в основном успешно исполнив возложенную на нее миссию. Приложенные к делу ведомости всем известным минам по четырем частям города, с уточнением их технических кондиций, практически один к одному опубликованы в первом сборнике Одесского Статистического Комитета. Так что в данном конкретном случае есть возможность пользоваться источником, даже не прибегая к посещению архива.

В целом же мины зафиксированы в 156-ти частных и казённых домовладениях. Впрочем, это число далеко не соответствует количеству мин, поскольку в некоторых дворах их было по несколько. Скажем, в доме Завадского по Александровскому проспекту близ перекрестка Троицкой — 11 мин и 24 «отминка», в Ришельевском лицее — соответственно 5 и 2, в доме Крамарева, на месте которого теперь «Пассаж» - 2 и 4, в доме Федоровского в Красном переулке — 3 и 3, в доме Кучинской по Базарной улице — 6 и 5, в доме Ялови-кова на пощади Старого базара — 8 и 7, в сохранившемся по сию пору доме Федершера на углу Ришельевском нечётной и Троицкой чётной — 1 и 7 и т. д. Кроме того, какая-то часть существующих мин могла быть скрыта и не обнаружена.

Интерес к фиксации мин вновь остро обозначился с 1873 года, после устройства водопровода. Этот период хронологически выходит за рамки функционирования Строительного комитета и относится уже к эпохе деятельности технико-строительного отделения Городской управы, в архивном фонде которой хранится обширное дело 1874–1875 гг. «Об исследовании в городе и предместьях мин и заделке оных». Уходившие из-под частных домов под улицы мины нередко служили причиной поломки не только водопроводных, но и газовых (для освещения) труб и водостоков. Городские техники, инженеры совместно с полицейскими чинами выявляли подобные объекты и обязывали владельцев недвижимости предпринимать соответствующие меры. Для оповещения горожан публиковались информации в «Ведомостях Одесского городского общественного управления». Ряд выработок засыпали и заделывали за счет города. В сказанном архивном деле содержатся конкретные сведения, связанные с домовладениями Айвазогло, Бема, Волкова, Кальфа, Корони, Кумбари, Мааса, Мими, Посохова, Черепенникова и др.

Большинство моих сверстников помнит дворовые мины, примыкавшие к подвалам и, как правило, заложенные камнем. Была такая и во дворе моего детства, по улице Чичерина (Успенской), № 75. Находилась она справа за подворотней, в левом ответвлении подвала, облицованная камнем и частично доступная. Любознательная пронырливая ребятня, мы открывали мины и в близлежащих кварталах, по Екатерининской и др., называли их не иначе как катакомбами. Подобное заблуждение бытует и сегодня.

Подземные этажи

Этот блок мифов тематически примыкает к тем, что свя­заны  с  катакомбами.  Согласно  одной  из  популярнейших исторических  легенд,  подвалы  нечётной  и  чётной  сторон Старопортофранковской  улицы  якобы  связаны  подзем­ными  ходами.  Даже  многие  коренные  одесситы  со  всею убежденностью  уверяют,  что  эти  мины  контрабандисты рыли  для того,  чтобы  по  ним  беспошлинно  переносить  то­вары из города за вторую черту порто-франко, которая, мол, и проходила по этой улице.

Теория,  прямо скажем, смехотворная  во всех отношени­ях,  как  и  многие  другие  логические  построения  конспиро­логов,  основанные  на  невежестве.  Начнем  с  опровержения неверных в корне дилетантских представлений относительно обустройства границы порто-франко. Она представляла собой не «улицу» и не только ров шириной в три метра и глубиной в два метра десять сантиметров, но колоссальную эспланаду — открытое пространство шириной в 200 саженей, то есть 416 метров. Предместье Молдаванка в ту пору простиралось лишь до теперешнего Староконного рынка включительно, Садиковской, Южной и других улиц, примыкающих к Старопортофранковской, ещё не было. Не было, понятно, и самой этой улицы, а вторая черта порто-франко открыта 14 мая 1823 года.

Со стороны города она ограничивалась линией оборонительных казарм, протягивавшихся от Арнаутской слободки включительно до борта Водяной балки. Собственно говоря, эта уже готовая линия, каковая возводилась ещё в бытность герцога Ришелье, и послужила готовой основой для устройства второй черты порто-франко. Стало быть, нечётную (городскую) сторону нынешней улицы Старопортофранковской репрезентовали не жилые дома, а воинские казармы, причем эти казармы, офицерские флигели, люнеты и проч, были несколько отодвинуты вглубь примыкающих кварталов. Что касается чётной стороны, то её вообще не существовало, она стала формироваться много лет спустя и представляла собой не приватные, а исключительно казённые строения: учебные и богоугодные заведения.

Но давайте вообразим себе, что кому-то вздумалось бы прокопать в лессовидных суглинках полукилометровый туннель. Даже сегодня это не такая простая и чрезвычайно затратная задача, поскольку пришлось бы обеспечить его устойчивость, предотвратить обрушения. А это невозможно иначе, как только надёжно укрепив каменными сводами. Мало того, если это делать скрытно, то каким образом и куда вывозить — тоже тайно! — образующийся припроходке грунт? Попробуйте прикинуть объём этого грунта!

А ведь вторая черта порто-франко и функционировала всего лишь на протяжении около четырёх лет, то есть масштабные подземные работы должны были осуществляться в нереально короткие сроки. Надо ещё учесть, что вдоль полосы отчуждения стояли караульные будки (которые, как и другие служебные помещения, были проданы на слом после ликвидации этой черты порто-франко в 1827 году) и циркулировали так называемые объездчики. Вывоз строительного мусора, да ещё в значительных объёмах, был делом непростым и дорогостоящим, всё строго и четко регламентировалось, осуществлялся полицейский надзор. Говоря короче, все эти предположения — нонсенс.

После устройства третьей границы порто-франко вторая вовсе не трансформировалась в улицу, а была обращена в широкий, по всей эспланаде, так называемый Внешний бульвар. Разумеется, он протягивался во всю длину прежней черты порто-франко, то есть включал и нынешнюю Пантелеймоновскую (тогда Новорыбную) улицу. Формирование этого бульвара происходило на редкость быстро: уже весною 1828 года для его присмотра наняли сторожей; деревья высаживались по обе стороны эспланады, но сперва лишь до Преображенской улицы, на 1,5 с лишним версты, то есть именно по впоследствии возникшей улице Старопортофранковской.

Помимо рассадки деревьев, со стороны города было устроено ограждение из каменных столбов с деревянными перекладинами, для проезда — четверо ворот, возникшие было многочисленные, более 20-ти, самочинные проезды через ров (канаву) порто-франко ликвидировали его возобновлением. Далее высадка деревьев продолжилась вверх, по направлению к Привозной площади и далее, бульвар находился в ведении городского садовника и контролировался особым смотрителем.

Такое положение вещей сохранялось довольно долго. С середины 1850-х часть обращенной к Молдаванке эспланады стали отводить частным лицам» однако ближайшая к городу обширная территория бывшей «полосы отчуждения» как бы резервировалась, оставаясь в казённой собственности. Это обстоятельство позволило использовать её тогда, когда свободная земля в пределах города стала весьма дефицитной. Одесса росла, и появлялась острая необходимость в постройке тех или иных казённых зданий и сооружений. И только с их постройкой на смену Внешнему бульвару пришла собственно улица Старопортофранковская.

В 1890-1910-х годах чётная сторона была стремительно застроена Еврейской богадельней, Городским ремесленным училищем, храмом Григория Богослова, мужской и женской гимназиями, Маасовским ночлежным приютом, детским дневным приютом, Городским девичьим училищем, Городским шестиклассным училищем, инвалидным домом Мещанской управы и зданием самой управы, Павловским приютом для призрения младенцев и родильниц и т. д.

* * *

Другая, ещё более нелепая легенда стала обретать популярность в самое последнее время по причине осуществляемых шутниками и троллями информационных вбросов. Суть её состоит в том, что в Одессе якобы имеется некий подземный прагород, построенный при царе Горохе и т. д. и прочее в том же духе. Для подкрепления этого фейка его фундаторы прибегают к приемам манипулирования сознанием, недобросовестной интерпретации тех или иных исторических сюжетов и документов, да и откровенным бесстыдным шулерством.

Как это делается? Незатейливо, из расчета на неосведомленность потребителей. Например, демонстрируются генеральные планы Одессы начала XIX столетия, без обозначения реально существовавших на тот момент построек в пределах кварталов, с комментарием: гляньте, а город-то уже давно построен! То есть перспективный план выдаётся за ретроспективный. Мало того, этот насквозь фальшивый тезис подкрепляется мошеннической интерпретацией плана 1811 года упомянутой выше линии оборонительных казарм, включающего сами казармы, гласис со рвом, эспланаду. Следует умопомрачительный комментарий: а вот и крепостная стена, окружающая город. Вот такие анекдотические построения, сбивающие с толку впечатлительную доверчивую публику.

Подобным жульническим образом втемяшивается информация о якобы существующих многоярусных подземных зданиях и сооружениях. Легковерных потребителей не так легко убедить в том, что это шитые белыми нитками басни. В самом деле, наличие засыпанных окон в цокольных либо в низких первых этажах объясняется естественными причинами, безо всякой мистики.

Прежде всего, надо иметь в виду, что рельеф Одесского плато за 225 лет весьма значительно снивелирован. Суммарное перемещение колоссальных объёмов грунта привело, например, к тому, что верховья Карантинной и Военной балок полностью засыпаны. А ведь даже по Успенской, Троицкой, Еврейской улицам когда-то функционировали полноценные каменные мосты через Карантинную балку.

Это означает, что культурный слой на прилегающих территориях существенно вырос, и отдельные постройки несколько погрузились в грунт. Таким образом, кстати, отпала и необходимость в ряде мостов, в частности, двух по Военной балке: от Городского сада к Ланжероновской и через Дерибасовскую, поскольку эта балка прорезала нынешнюю Греческую площадь до самой одноименной улицы. Необходимость в больших отсыпках грунта на этой площади тормозила её застройку не только во второй половине 1800-е, но и в 1810-е годы. А крупные отсыпки грунта и масштабное строительство по Ланжероновской улице привели к тому, что культурный слой, скажем, в сквере возле Оперного театра, соответствующей месту дома № 11 (Ришельевская, № 1) достигает восьми метров: осенью 1995 года тут проводились археологические исследования под руководством профессора А. О. Добролюбского.

Чрезвычайно заметно вырос культурный слой в кварталах по улице Софиевской в районе бывшей усадьбы Софьи Потоцкой (Архиерейский дом, Ювелирная фабрика) и дворца Нарышкиных (Одесский художественный музей). В стратиграфическом разрезе — несколько генераций перемещённого грунта, первая из которых относится ко времени устройства будущего Нарышкинского (Маринеско) спуска в конце 1810-х годов. Прежде Софиевская простиралась до Ольгиевской, а далее по склону располагалась одна из первых в городе плантаций винограда, обзаведенная греком Эммануилом Поповым с санкции герцога Ришелье. Эта транспортная артерия функционировала параллельно с той, что пролегала по Херсонской улице. Затем неоднократные отсыпки следовали в процессе домостроительства, благоустройства шоссе, прокладки трамвайных путей и т. д. Мощность культурного слоя рельефно фиксировалась в ходе масштабных земляных работ 2018–2019 гг. Скажем, можно было наблюдать «погружение» известнякового забора Ювелирной фабрики на глубину порядка трех метров. Мощный культурный слой наблюдается и по периметру Одесского художественного музея.

Кроме того, цокольные этажи нередко заведомо предумышленно закладывались достаточно глубоко, в соответствии co своей функцией хранилищ: такая экспозиция помещений позволяла поддерживать в них соответствующий температурный режим. Надо понимать, что в большинстве дворовых хозяйств имелись подземные ледники, причем лёд поставлялся преимущественно из ставков по Водяной балке, каковые город с этой целью сдавал в оброчное содержание. А лёд и продукты на льду приходилось хранить месяцами. Прямоугольные окна цокольных этажей, многие из которых теперь выходят в «приямки», служили удобными приёмниками для сыпучих грузов, от зерна до угля. Сохранилась очень много синхронных чертежей домов, в том числе — сохранившихся, с подобными «цоколями».

Что касается подвалов на сводах в различных торговых рядах, в офисе Питейного откупа и других местах, то они изначально закладывались довольно глубоко. Ещё одна причина появления единичных подземных помещений в два-три яруса — это просто-напросто дефицит площади участка, принадлежащего тому или иному частному лицу. Так, владельцы лавок, выходящих на Греческую площадь, на площади Старого и Нового рынков неоднократно просили Строительный комитет о прибавке территории к их крохотным дворам за счет примыкающих переулков. Но эти прошения по большей части (за исключением просителей двух отделений Нового базара) оставались без последствий. Это, к слову, приводило и к устройству многочисленных мин и отминков, о чём мы уже толковали в одном из предыдущих разделов. Не имея материальной возможности капитально перестраивать или надстраивать здание, домовладелец вынужденно прибегал к иным мерам, не всегда сообразующимся с законом.

Мне самому случалось бывать во множестве подвальных помещений старых зданий и сооружений, участвовать в их обследовании и картировании по приглашению и старой дружбе с известным специалистом, исследователем подземной Одессы К. К. Прониным. Могу резюмировать, сославшись и на его авторитет: никакого прагорода никогда не существовало, и даже старые «катакомбы» практически не имеют к нему отношения, поскольку до конца XVIII столетия камень ломали главным образом открытым способом, по приморскому берегу и балкам, сколько-нибудь существенных архаических штолен не зафиксировано.

Возвращаясь к молодой поросли конспирологов, замечу саркастически: что ж, всё логично, разве могут рассуждать иначе «исследователи», не представляющие себе жизни в отсутствие холодильника, газовой плиты, центрального отопления и электричества.

* * *

Впрочем, в 1830-е годы в Одессе реально устроены три довольно представительные подземные галереи, одновременно декоративные и функциональные. Первая вела от дома Лопухиных на Приморском бульваре в их же сад на склонах к гавани, о чём уже шла речь в очерке о домах с привидениями. Вторая (здесь выявлено два искусственных подземных хода и одна галерея естественного происхождения) — из главного здания усадьбы Воронцова и из конюшни в Военную балку. Третья — из дворца Нарышкиных в их сад на приморских склонах. Первая из галерей не сохранилась, вторая-третья большею частью целы» третья, весьма экзотическая, даже включена в экскурсионный маршрут. Первая явно была вырыта в лессовидных суглинках, тщательно облицована известняком и хорошо укреплена, то есть как бы имитировала катакомбы, но фактически была миной, разве что довольно протяжённой. Кроме того, выход из неё в сад был оформлен павильоном, пародирующим античный храм. Две другие галереи — комбинированные: верхняя, малая часть проложена в лессах, нижняя — в известняках, то есть ближе к классическим каменоломням, хотя их устройство, а тем паче дальнейшее функционирование не имело прямого отношения к добыче строительного материала.

Все три связывают с однотипными в основном легендами, в соответствии с которыми они служили для скрытной доставки в порт и дальнейшей тайной отправке на Восток похищенных одесситок. Бытует также занятная байка о том, что будто бы галерея Воронцовых и Нарышкиных связаны меж собой, и что-де граф и графиня тайно ходили по ним друг к другу на свидания. Это тем более забавно, что сказанные усадьбы разобщены глубокой Военной балкой, то есть меж ними отсутствует толща лессовидных суглинков, а также лежащие ниже красно-бурые глины и даже известняки. Сей факт никого не смущает, чему не приходится удивляться, коль скоро публика готова уверовать даже в целый подземный прагород. Не выдерживает критики и страшилка о наличии в галерее Нарышкиных неких волчьих ям и тому подобные ужастики.

* * *

Сюда же можно подверстать сюжет о подвалах дома князей Гагариных, нынешнего Литературного музея, о которых тоже рассказывают всякие небылицы. Во-первых, эти подвалы связаны подземным переходом с обширной полостью, расположенной под музейным двором и представляющей собой фрагменты основания и подземелий предшествующего нынешнему строению дома князя Мещерского. Во-вторых, существующие дворовые постройки связаны подземным переходом с находящимся на склоне магазином (складом) тех же Гагариных, который совершенно безо всякого основания именуют Мечетью (см. ниже). Ещё ниже, у подошвы склона, фактически на Таможенной площади, лежит старинный таможенный пакгауз, построенный в начале 1820-х, от которого после войны оставался лишь каркас, но сооружение восстановили и приспособили под Мореходную школу. Оно давно не используется, подвержено подтоплению, ветшает, тоже порождает некие новодельные мифы и, несомненно, разрушится, но скорее не естественным путем, а антропогенным воздействием.

Несколько слов о первичном строении на месте Одесского литературного музея. Князь Петр Сергеевич Мещерский — камер-юнкер, член Конторы опекунства новороссийских иностранных поселенцев (1805), херсонский гражданский губернатор (1808–1809), впоследствии обер-прокурор Святейшего синода (1817), сенатор, действительный тайный советник окончил застройку участка, отведённого ему Одесской инженерной командой «над морским обрывом», в июле 1806 года. Ясно, что отвод произведён не позже 1803-го, ибо далее отводы производились уже Одесским строительным комитетом. Вскоре в этом чрезвычайно солидном по тем временам здании (первое трехэтажное в городе!) на правах аренды помещалась портовая таможня, а через десятилетие оно было выкуплено «в казну». Таможня занимало этот дом до 1827 года, после чего перебралось в собственные апартаменты. Затем бывший дом Мещерского использовался для казённых надобностей: здесь квартировали различные службы, актеры Городского театра и т. д. Постепенно здание обветшало, вся недвижимость была выставлена на торги и после долгих перипетий оказалась в собственности Гагариных, которым уже принадлежал смежный участок. Легенды о привидениях, связанные с этим местом, мы уже рассматривали.

«Мечеть»

Откуда пошло предание о Мечети, которой почему-то называют чётко атрибутированный бывший магазин (складское помещение) Гагариных, сказать затруднительно. Эта старая постройка по Ланжероновской улице, № 2/1 (фактически — по Ланжероновскому спуску) уже многие годы пребывает в плачевном состоянии руин, причем руин весьма живописных. В старой Одессе мечеть функционировала лишь на Мусульманском кладбище, располагавшемся меж Первым городским некрополем, Чумной горой, другими иноверческими погостами и границей Молдаванки. Намерение выстроить мечеть в городе в начале 1860-х так никогда и не было реализовано.

Можно лишь предполагать, что это сооружение связывают с временным местопребыванием мусульманских паломников, со времен Ришелье останавливавшихся в Одессе по пути следования в Мекку. Но даже это предположение не может быть ничем подкреплено, так как мусульманские странноприимные дома и подворья топографически не имели отношения к Таможенной площади. Надо полагать, допущение о возможности пребывания таких паломников в данном строении обусловлено тем, что впритык к нему стоит небезызвестное здание Общества ночлежных приютов. То есть теоретически в этом последнем действительно могли ночевать паломники.

Ходит и ещё более туманная версия, будто рассматриваемое сооружение имеет какое-то отношение к мечети поселка Хаджибей. Это и вовсе утопическое предположение. Дело даже не в том, что мы не имеем на этот счет не только ни малейших источниковедческих свидетельств, но и археологических данных, не говоря уже о визуальных историко-архитектурных обследованиях. Само допущение устройства мечети на склоне балки, регулярно подвергаемой негативным геодинамическим и эрозионным процессам, поистине нелепо.

* * *

Надо упомянуть о том, что в Одессе также имеются естественные карстовые пещеры и полости, в том числе — пересекающиеся с катакомбами. Просто-напросто далеко не всем известно о карсте, то есть процессе растворения горных пород под действием воды, не только по гипсу, но и по известняку, мрамору, доломиту, каменной соли. Парадокс заключается в том, что само определение появилось по названию известнякового массива (плато) в Словении — Карст.

• • •

Надо указать на ещё одну реально существующую подземную галерею. Вот обстоятельства, при которых она была обнаружена: «В ночь с 1 на 2 декабря (1874 года — О. Г.) на Бульварной площадке, напротив биржевого здания, обвалилась мина; обвалу предшествовало падение столба для наклейки афиш. В углублении обвала оказалось отверстие искусственной формы, что навело одного из надсмотрщиков строительного отделения (Технико-строительного отделения Городской управы — О. Г.) на мысль о существовании в этом месте катакомбы. Он опустился в отверстие со свечой и открыл жилое помещение длинною в 8 сажен, выложенное камнем (пятериком) и с заделанными шестью дверьми. В этом помещении отысканы старые вещи (одежа) и рядами вколочены в стены гвозди, очевидно, заменявшие вешалки. Теперь стало ясно, почему осел и обрушился фонтан в этой местности».

В 20-х числах декабря техники обследовали это подземное сооружение и зафиксировали следующее: «Свод мины — из пиленого пятерика, весьма непрочный; направление мины, как видно из плана, почти перпендикулярно к фронтону биржевого здания; протяжение её 4 сажени, ширины 1,10 сажени и вышины 2 Уг аршина. В этой мине, от входа слева, т. е. со стороны моря, есть 4 малые амбразуры, с промежутками в сажень, по-видимому, служившие окнами для мины; справа, со стороны улицы бульвара, три проминка, каждый длиною в 1!6 сажени. Эти проминки не выложены камнем, но забиты наглухо землею и мелким бутом. В этих проминках остались следы печей. От входа в эту мину, по направлению вдоль бульвара, открыта ещё одна, уступая в глубь земли на 1 % аршина. Эту мину исследовать невозможно, пока не будут окончены работы по заделке описанной нами мины».

Понятно, что эта подземная полость некогда использовалась как помещение для временного жилья. Когда именно? Надо полагать, в первые годы существования Одессы, строительства на территории будущего Приморского бульвара казарм и в целом «военного городка». По свидетельству известного специалиста К. К. Пронина, оба подземных помещения существуют и поныне, но в значительной мере засыпанные грунтом.

* * *

Нахожу возможным прибавить следующее. Нашему далекому от истории старого быта современнику-горожанину довольно трудно представить себе, как жили одесситы в условиях привозной воды, выгребной канализации, печного отопления, гужевого транспорта, отсутствия холодильных камер и т. д. Рассуждая о ретроспективных сюжетах, он оперирует современной логикой, синхронными ему бытовыми подходами и представлениями. При этом та или иная конкретная проблема вырывается с кровью из архаического контекста и произвольно втискивается в нынешний. В итоге — курьезы и анекдоты.

* * *

… Занятный образец фейкового исторического сознания (правда, мне подсказывают, что это как раз явный признак отсутствия какого-либо исторического сознания!) — вполне серьёзное отношение к растиражированному в социальных сетях снимку «Наводнение 1913 года в Одессе», на котором урез морской воды показан на уровне основания третьего сверху пролёта Потемкинской лестницы. При всей анекдотичности этого примера, предлагаю кратко его разобрать, поскольку доверчивые пользователи охотно ведутся на столь очевидную утку (возможно, «фотошопперы» просто-напросто пошутили, но эффект оказался непредсказуемым).

Давайте даже закроем глаза на то, что столь вопиющее по масштабам стихийное бедствие в ту пору как бы вообще никто не заметил, даже вездесущие СМИ. А ведь при таком раскладе должен был быть затоплен весь одесский порт, пакгаузы, вся набережная, вся Приморская улица со всеми строениями, эстакада, станция железной дороги Одесса-Порт, Таможенная площадь, ночлежки, трактирные заведения, жилые дома по Карантинной и Военной балкам, вся Пересыпь, включая промзону, вся Балковская улица, Арка-дийская балка, Золотой берег, лиманно-лечебные заведения на Куяльнике и Хаджибее и т. д. и прочее. Но вообразим, что все горожане, все портовые рабочие и служащие, мореходы, путейцы и проч, не обратили внимания на катастрофическое наводнение: мало ли, может, набухались синхронно или уехали в Европу по безвизу. Допустим, ОК. Зададимся всего лишь одним-единственным вопросом: при каких обстоятельствах уровень Черного моря мог бы стремительно подняться на целых 30 с лишним метров (высота Одесского плато составляет здесь 42 метра)?

Для того, чтобы на него ответить, не нужны какие-то уж очень специальные знания. Уровень Черного моря мог столь серьёзно повыситься лишь при соответствующем изменении уровня Мирового океана: постепенное наступление моря называется трансгрессией. В свою очередь, это возможно лишь при таянии арктических льдов, каковой процесс должен быть сильно растянут во времени, да ещё при условии ощутимого глобального потепления.

Дилетанты могут возразить: а если это было цунами? Но на Черном море цунами не могут возникнуть в принципе, ни при каких обстоятельствах. Почему? Потому что для их формирования необходима большая длина разгона волны, а Черное море такой длиной не располагает. В общем-то всё довольно тривиально.

Фейковое, конспирологическое историческое сознание — безусловно, феномен, с которым приходится считаться. В нём, как мне представляется, сквозит и оптимистическое, я бы даже сказал, здоровое пристрастие к чуду, мистике, и нереализованное стремление к исследовательской работе, поиску новизны, сенсации, детективному расследованию. Поэтому предпочел бы не отмахиваться от носителей подобного сознания, а, деликатно корректируя его, мобилизовать новых, энергичных, влюбленных в научный поиск исследователей, помочь им реализовать себя.

Сонька Золотая Ручка

С этим почти хрестоматийным сюжетом связано немало забавных обстоятельств. В былые времена его не желали публиковать по идеологическим соображениям. В «перестройку» он, конечно, прошёл, однако возмущенные читатели наперебой стали уверять меня и общественность в том, что будто бы лично знали знаменитую аферистку, якобы обитавшую в Одессе буквально в 1960-е и чуть ли не эмигрировавшую на старости лет в Израиль. В начале 1990-х я получил предложение одновременно от двух довольно известных кинорежиссёров о написании сценария видеофильма о Золотой Ручке. Но и тут карта не легла. Криминальная особа в стиле ретро представлялась моим заказчикам этакой романтической героиней, дамским вариантом Робин Гуда, на худой конец — экспроприатора с идеологической подкладкой типа Григория Котовского. Я же видел только безусловно талантливую в своем роде, но всего лишь чрезвычайно прагматичную и волевую шарлатанку. Фильм сняли много позже, и отношения к нему я, слава Богу, не имею.

«Золотая Ручка» — общеупотребительное старинное (фиксируется, по крайней мере, в середине 1870-х) уличное прозвище карманника высшей квалификации, каковое в разные годы присваивалось десяткам удачливых мазуриков не только в Одессе, но и в других крупных городах России. Оттого-то и по сей день находятся «мемуаристы», гордые знакомством с каким-то из представителей этого обширного клана. Мало того, известны и, скажем так, сознательные мистификаторы — Сонькины двойники. Например, известная аферистка Франциска Целестинова Кацперская (1892 г.). Крайне недостоверны и позднейшие публикации бульварного пошиба, вроде печатавшейся в «Одесской Почте» почти три месяца кряду серии бойких очерков Ратмира «Золотая Ручка» (1913). Кстати говоря, последняя мелодрама была даже экранизирована и демонстрировалась в местных иллюзионах, к примеру в «Слоне», на Мясоедовской, № 24, в конце того же года.

Реальная же история нашей «героини» даже за давностью лет прослеживается довольно рельефно. В материалах судебных разбирательств она обычно фигурирует как Софья Блювштейн. Однако мало кто знает, что это всего лишь фамилия одного из многочисленных её супругов, Мишеля (Мойше) Блювштейна. Фиктивные браки эти нередко заключались лишь для того, чтобы сменить имя, а заодно — «легенду», замести следы. Мишель, кстати говоря, был одним из видных соратников по сформированному Сонькой воровскому сообществу. Как и другой «супруг», Бреннер, он проходил с Золотой Ручкой по общим уголовным делам на процессе 1880 года.

В материалах следствия 1872 года (по приговору суда Сонька тогда была лишена всех гражданских прав) упоминается, что она «варшавская мещанка», «урожденная Соломониак», «26-ти лет». Из чего нетрудно заключить, что подлинная Золотая Ручка родилась в 1846 году. И, следовательно, на рубеже 1960-1970-х это была бы самая заслуженная репатриантка, каковая, пожалуй, угодила бы и в книгу рекордов Гиннесса.

Оставив гипотезы о трудном детстве и обольстителях на совести эмоциональных деятелей киноэкрана, сразу же перейдем к реестру героических достижений нашей «Варшавянки». Первые впечатляющие успехи пришли к ней ещё в 1860-х годах на железных дорогах империи, по которым она, как выразился один желчный присяжный поверенный, разъезжала «уже, конечно, не ради одного моциона». Превосходные внешние данные, умение располагать к себе случайных попутчиков, природная смекалка, наглость, граничащая со смелостью, — вот ассортимент качеств, обеспечивший Соньке стремительную карьеру. Очень скоро «воровка на доверие» переместилась в купе для пассажиров из «чистой публики», и вместо убогого содержимого потертых саквояжей разночинцев получила тугие портмоне и сумочки из крокодильей кожи. Так, один лишь задушевный вечерок с генералом И. С. Фроловым обошёлся заслуженному воину в 213 тысяч рублей!

Уже к концу 1860-х кражи в поездах сменились гастролями по городам и весям, и Сонька сколотила крепкую дружину аферистов-универсалов, специалистов, так сказать, широкого профиля. Махинаторы наследили в Москве и Петербурге, Саратове и Астрахани, Риге и Петрозаводске, Кишиневе и Харькове, Варшаве и Вене, Лейпциге и Будапеште. Но самым любимым экспроприаторским полем этого концерна была, конечно, популярнейшая Нижегородская ярмарка, привлекавшая огромную массу «жирных фраеров» с солидной наличностью — с одной стороны, и заслуженньіх «зубы проевших» (то есть мазуриков) — с другой. Сонькина команда работала слаженно и ювелирно, роли были расписаны и заучены назубок. Одни «пасли», другие «замыливали глаз», третьи «раскручивали». Сонька дирижировала, а сама работала по крупному, «плотно с клиентом».

Отработав номер в Нижнем Новгороде, «отряд особого назначения» направлялся в Одессу, где чаще не столько «работал», сколько спускал добычу — благо, индустрия развлечений здесь была отлажена вовсе не плохо (здесь даже была ресторация под вывеской… «ЗОЛОТАЯ РУКА»). В Одессе у Соньки было много «лежбищ» и, главное, активных сотрудников. Таких, как, скажем, небезызвестный Чубчик (Владимир Кочубчик), впоследствии также сосланный на Сахалин и утонувший в ходе побега и переправы на материк. Один муниципальный деятель как-то сказал, что если бы Одессу «полностью очистили от преступных элементов, то она бы значительно обезлюдела». Здесь же, в Южной Пальмире, хранился и «общак» воровского синдиката, кассиром которого состоял одесский мещанин Березин. Отсюда же Сонька имела возможность отправляться как по морю, так и по суше в Европу — «по делу» или развеяться. Известно, например, что в 1872 году она заложила в венском ломбарде различные драгоценности, получила на руки изрядную сумму, которую весьма лихо прокутила.

Первое известие о гастролях Золотой Ручки в Одессе я зафиксировал в местной периодике за 1869 год. Тогда был дерзко ограблен один из лучших ювелирных магазинов — М. Пурица, на Ришельевской угол Полицейской (Бунина). Похищенное оценили в 10 тысяч рублей серебром. Делёж драгоценностей осуществлялся на квартире, арендованной Блювштейн. Любопытно, что тогда из всех уворованных вещей полиции удалось разыскать лишь дешёвые серебряные серьги и около 400 рублей, полученных похитителями от реализации ювелирных изделий. Впоследствии она отлично организовала ограбление фешенебельного салона часов и драгоценностей Карла Меля, в Пале-Рояле, близ Городского театра.

В дальнейшем Сонька посчитала для себя невыгодным «шуметь» в Одессе, и приезжала сюда главным образом для отдохновения после трудов неправедных. Осужденная в 1872-м, Золотая Ручка была вновь арестована опять-таки в благословенной «Столице Юга» 29 августа 1879 года, а затем начался скандальный процесс 1880-го. В эти же годы Сонька наладила контакты с коллегами из компании так называемых Червонных Валетов. Валеты составляли группу профессиональных мошенников, в которую, между прочим, входили и представители самых аристократических фамилий из «золотой молодежи». Громкие имена открывали не только любые двери, но и кредит доверия. Фальшивые расписки, закладные, купчие, банковские билеты и прочие финансовые документы приносили неслыханные дивиденды.

В конце концов, все эти «пацаны», как и клан Золотой Ручки, были осуждены. Но я хочу обратить внимание читателей на игровой элемент в практике той и другой организации. Знаете, откуда взят популярный эпизод «Веселых ребят», в котором катафалк доставляет актёров на эстраду? Из практики Червонных Валетов! Это они купили роскошный саркофаг на Смоленском рынке у гробовщика Морозова, посадили на погребальные дроги восемь певчих из хора Дюпюи, и с песнями прокатили по городу. В гроб улегся один из главных Валетов, а остальные с погребальными фонарями расположились в сопровождающей карете. Выехали за Тверскую заставу, к знаменитому «Яру», где певчих сменил цыганский хор. Это «безобразие» Валетам припомнили, разбирая все их дела в окружном суде.

Между тем Софья Блювштейн не только попадалась, но и периодически совершала побеги в духе Монте-Кристо и Германа Лопатина. Самый забавный случай — обстоятельства бегства из нижегородской тюрьмы, когда она, словно Миледи, обольстила своего сторожа и бежала вместе с ним! Тюремный надзиратель попался очень скоро. Что до Соньки, то её задержали лишь полгода спустя аж за Вислой, препроводили в Москву, а оттуда в Петербург с огромным «почетным эскортом». Попытка побега из поезда на железнодорожной станции Чудово чудным образом на этот раз не удалась.

В северной столице выдающуюся преступницу встречали тысячи любопытных. Толпы сопровождали её по Знаменской и Шпалерной в дом предварительного заключения. Под арестантским халатом с бубновым тузом на спине «пресса» узрела дорогое шелковое платье и золотые украшения с «камешками». «Сонька ещё очень красива, — писали репортеры, — брюнетка, с выразительным лицом; ей лет под тридцать с небольшим». То бишь наша героиня выглядела лет на десять моложе, несмотря на весьма интенсивное прожигание жизни.

Было это в начале 1887 года. Поскольку Золотая Ручка прежде уже неоднократно бежала из Сибири, ее осудили в каторжные работы, и она оказалась на Сахалине, где ее застал и с пристрастием описал А. П. Чехов. История эта известна. Звезда величайшей злодейки померкла навсегда. Но энергичное мифотворчество создало ей двойников в том же 1887-ом. Так, в Одессе объявились сразу две Золотые Ручки, специалистки по облапошиванию владельцев элитарных магазинов и салонов мод — Роза Эппель и Рухля Шейнфельд.

Среди сподвижников и последователей нашей «рыбачки» был и «король карманников» Моисей Троцкий, он же Шмуль Моревич-Левин, он же Давид Шамиль, он же Берка Вайсман, он же Морис Швайбер и др. Маршруты его гастролей совпадают с Сонькиными — те же три столицы (включая Варшаву), тот же Нижний Новгород и пр. Разница лишь в том, что побег из тюрьмы ему удалось совершить в самой первопрестольной! В Одессе он тоже несколько раз судился за карманные кражи, причем все время под разными именами. В одной из газетных информаций обнаружилась крайне любопытная деталь, а именно та, что помянутый Король был знаком и дружен не только с Софьей Блювштейн, НО И С ЕЕ СЫНОМ.

Для завершения сюжета мне оставалось разыскать сведения об этом чаде замечательной аферистки, или, по крайней мере, самозванце, известном как сын СЭР. Розыски затянулись на долгие годы. Зато теперь могу удовлетворённо поделиться с читателями следующей эксклюзивной информацией.

Яблочко и в самом деле падает от яблони недалеко. Судя по всему, природа промахнулась, и ей не пришлось отдыхать ни в том, ни в другом случае. Мордох Блювштейн был задержан полицией в числе прочих правонарушителей во время многолюдного праздничного шествия в ознаменование… 93-го юбилея Одессы. Подлинное имя стало известно не сразу, поскольку Блювштейн проживал по документам некоего Иосифа Дельфинова, а по уличному звался Бронзовой Рукой. Вскоре выяснились некоторые любопытные подробности, к примеру, то, что он «находился при Золотой Ручке до 16-летнего возраста, а в настоящее время ему лет 25–27». Получается, что Сонька, если всё это не блеф, стала матерью примерно в 1861 году, то есть совсем ещё девчонкой, и это обстоятельство, вообще говоря, свидетельствует в пользу романтической версии о соблазнителях, искусителях и прочих растлителях.

«Назван он Бронзовой Рукой товарищами по профессии потому, — пишет современник, — что происходит от Золотой Ручки. Ближайшим помощником его состоял кишинёвский мещанин Гершко Мазурчук, проживавший в Одессе по подложному паспорту». Тогда же Блювштейна-младшего этапировали на родину, в Варашву, где за ним много чего числилось. Дальнейшая его судьба мне неизвестна. Знаю, впрочем, что не только дети лейтенанта Шмидта, но и внуки рыбачки Сони до сих пор не перевелись как в нашем городе, так и в его окрестностях.

Разбойник Чумак

Тот случай, когда даже стыдно пересказывать бредни, которые плетут об этом персонажи не только дилетанты, но претендущие на объективность, переобувшиеся в полёте, как бы профессиональные историки.

В сообщении о знаменитом в свое время разбойнике Чумаке попытаюсь следовать только фактам. Хотя, должен заметить, манера хрониста всегда держит на коротком поводке. Впрочем, у меня есть право на предположения и допущения, что, конечно, стану оговаривать.

Период, когда Чумак развернул широкую экспроприаторскую деятельность в окрестностях Одессы, относится ко второй четверти позапрошлого столетия. В эти годы город был крупнейшим экспортёром сельскохозяйственной продукции, доставлявшейся сухим путем, в первую очередь, из Подольской губернии. Дорога неблизкая, доставка носила сезонный характер, поскольку в межсезонье воловьи упряжки физически не могли следовать по бездорожью. Кроме того, зимою навигация замирала, гавань, случалось, замерзала, экспорт зерна, шерсти, сала, шелка и прочих продуктов прекращался.

Основные поставщики товарного зерна — польские шляхтичи, помещики, или, как их величали, магнаты — редко становились жертвами разбойничьих шаек. Большие хлебные караваны продвигались под надежной охраной, а сами шляхтичи, да и ближайшее окружение составляли сплошь отставные боевые офицеры, умевшие дать достойный отпор. Вырученные от продажи крупные суммы они вкладывали в Одессе в домостроительство, нередко тратили на покупку предметов роскоши, а то и проматывали в карточной игре и кутежах. Но если этого не случалось, то и тогда сколько-нибудь значительные суммы не носили в кармане, они находились в ведении кредитно-банковских учреждений, пусть даже таких примитивных, как местные меняльные конторы. По этой причине нападению, как правило, подвергались одиночно следовавшие повозки или экипажи сельских хозяев, посещавших город для мелких покупок и продаж, устройства частных дел и проч. Подручные Чумака не брезговали и отдельно стоящими строениями — корчмами, трактирами, хуторами, домиками на отшибе, изредка упражнялись и в Одессе.

Шайка наводила ужас на окрестных жителей и вояжёров. Степные помещики запасались оружием, с которым не расставались в дороге. Случалось, предупредительные выстрелы действительно сдерживали нападавших. Но бывало и так, что хватавшегося за револьвер храбреца, отставного офицера-помещика, жестоко избивали, а то и убивали. Изловить нескольких налетчиков даже на территории градоначальства, включавшего Дальницкие, Усатовы, Нерубайские, Фомины хутора, Татарку, Кривую, Холодную балку и т. д„силами немногочисленных полицейских чинов было крайне затруднительно. Тем более, что в пределы градоначальства Чумак внедрялся с большой неохотой, да и то нечасто. Любой конный разъезд отлично наблюдался на открытой местности, всегда была возможность юркнуть в какую-нибудь лощину, балочку, укрыться в каменоломнях по рекам Большой, Малый, Средний Куяльник др. Можно было, конечно, попытаться, что называется, ловить на живца, но для этого требовалось время, люди, экипировка, а результат отнюдь не гарантировался.

В конце концов, терпение властей исчерпалось, и на исходе 1840-х задачу ликвидации банды Чумака поручили смышлёному и решительному чиновнику полиции — приставу 3-й части города губернскому секретарю Антону Михайловичу Харжевскому, в дальнейшем значительно выросшему в чине. О личности главаря, его связях, как и о внешнем облике, ничего, кроме неправдоподобных россказней, не слыхали, а потому пришлось начинать с нуля. Как и во все времена, полиция чаще всего решала проблему поимки того или иного преступника фискальными методами, беря под жёсткий контроль кабатчиков, сидельцев, половых» мерщиков, содержательниц и обитательниц домов терпимости, менял, невольно становившихся информаторами.

В ночь на 22 января 1850 года Харжевскому «через своих лазутчиков» стало известно, что Чумак с другими грабителями пьянствует в кабаке питейного откупа за Тираспольской сухопутной таможенной заставой, то есть за чертой порто-франко, на территории современной Молдаванки. С десятью полицейскими служителями пристав скрытно окружил дом и предложил бандитам добровольно сдаться. Оставив вдумчивое потребление славной водочки местного завода Абазы, те сперва заперлись изнутри, а затем, вооружившись ломами, неожиданно пошли напролом. Обладавшему невероятной физической силой (несмотря на то, что ему было далеко за 60) Чумаку уже почти удалось прорваться сквозь кольцо окружающих. Бросив лом, он выхватил нож и всадил в набегавшего унтер-офицера Никиту Приходько. Тот, к счастью, не пострадал: его спас толстый полушубок. В этот момент на Чумака набросился сам Харжевский, и после недолгой борьбы, как уступавший в силе, но более умелый, ухитрился скрутить преступника. При этом легко одетый и поворотливый пристав едва сумел спастись от удара бандитского ножа. Вместе с верховодом захватили осужденных рецидивистов, беглых грабителей и убийц Ивана Карвота и Филиппа Харченко.

Что до Чумака, он назвался Василием Безугловым, упорно отрицал причастность к каким бы то ни было преступлениям. Каждый эпизод следствию приходилось долго отрабатывать, припирая бандита неопровержимыми уликами. Несколько лет кряду Чумак провел‘в старом одесском тюремном замке, четыре угловые башни которого когда-то возвышались над нынешней привокзальной площадью, в ту пору именовавшейся Тюремной. За это время буквально по крупицам составили его «творческую биографию». Украинец по национальности, человек во многих отношениях одарённый и при других обстоятельствах сумевший бы позитивно реализоваться, Алексей Трофименко — так его на самом деле звали — вкусил прелести солдатчины, трижды бежал со службы, затем из арестантской роты, наконец, от конвойных. Возможно, в это время он и не помышлял о карьере преступника, но обстоятельства сложились не в пользу благочиния. Укрыться и прокормиться он не мог иначе, как только вписавшись в криминальную среду. Это, конечно, допущение, однако вполне обоснованное. Действительно, если бы беглый солдат Азовского пехотного полка совершал уголовные преступления на этом этапе, то был бы осуждён, но его лишь возвращали в службу.

Так или иначе, а среди предъявленных обвинений — побеги из Сибири, сокрытие звания и переименование, сокрытие подельников, ложные обвинения непричастных к преступлениям лиц, нападение с шайкой на дом жены унтер-офицера Васильева, «удавление её ремнем и истязание её беременной дочери, ограбление вещей и денег», «нападение с шайкой на проезжавшего майора Сахновского, побои, ограблениевещей, денег и лошадей», воровство со взломом из лавки купца Луцканова и т. д. и т. п. Перечисляя имена и клички самозванца, невольно вспоминаешь Высоцкого в роли Жеглова: «Она же N, она же NN, она же NNN». Алексей (он же Василий) Трофименко — он же Василий Чумак, он же Каленик (Василий) Безуглов, он же Мусиен-ко, он же и т. д.

По решению очередного суда, рецидивиста лишили всех прав и отправили в каторжные работы в рудниках на 20 лет, кроме того наказали шпицрутенами. 24 сентября 1859 года Чумака трижды прогнали через строй солдат Пражского пехотного полка в 100 человек. Так в очень солидном возрасте он получил 300 ударов шпицрутенами! Могучее здоровье не подвело, и 12 января 1860 года он, вполне оправившись, был этапирован из Одесского тюремного замка в каторгу. Но в начале июня 1863 года, после нескольких случаев серьёзных «шалостей» по Балтскому тракту пошли разговоры о возвращении легендарного уже Чумака.

Времена были другие, возможности полиции возросли, хотя разбойника вычислили тем же прежним проверенным способом — силами осведомителей. Суть дела в том, что злопамятный атаман так и не смог простить доносчика, выдавшего его много лет назад, и искал случая, как он сам впоследствии выразился, «отблагодарить». С этой целью мститель явился в предместье Пересыпь, но не успел осуществить свое намерение, был выдан, его умело преследовал квартальный надзиратель Липский, «лишив всех средств к сопротивлению», и 16 июля арестовал. Чумак, по обыкновению, стал отпираться, мол, я не я и т. п., но его лично опознал героический пристав Харжевский, да и шрамы, оставленные шпицрутенами, говорили о себе сами, пришлось назваться настоящим именем.

Знакомишься с подробностями перемещений этого фигуранта, и начинаешь осознавать подлинный смысл старинного прозвища жиган применительно к беглым каторжникам. В 1860-м Чумака доставили на небезызвестную Кару, тобольские заводы, по медицинскому освидетельствованию признали непригодным к работе и отправили в округ Усть-Кара. Здесь ссыльные сами зарабатывали себе на пропитание, и были подвержены куда менее строгому надзору. На третий же день старый злодей бежал по пустынной тундре и сибирской тайге, в одиночку, голодный и холодный, старый. Добравшись в центральную Россию, он повернул на юг, передвигаясь ночами, от убежища к убежищу, от берлоги к берлоге, достиг Елисаветграда. Здесь при содействии некоегоФилиппа Капланского приобрёл у содержателя постоялого двора Менделя Николаевского фальшивые документы на имя отставного рядового Оренбургского линейного № 5 батальона Алексея Филиппова.

Пристроившись в Одессе, Чумак стал промышлять «по профилю», однако, по его словам, не успел ещё набрать команду надёжных подручных. Отпираться он умел, «пришить» что-либо ему, невероятно прожжённому и редкостно выносливому, было крайне трудно. По этой причине в воздухе повисла вереница разных дел: нападение на дом дьячка Кальнева с вымогательством, нападение на двух проезжих крестьян с ограблением, кража лошадей и повозки с вещами на постоялом дворе и проч.

Внешние данные: высокого роста, крепкого сложения, глаза небольшие, «рысьи, неимоверно хитрые», голова в клочках волос, оставшихся в основном на висках, характер скрытно-свирепый. Местные газеты растиражировали клятвенное уверение полиции о том, что одесское общество в последний раз слышит о появлении этого злостного правонарушителя в нашем городе. Отчаянный негодяй получил 50 ударов плетью, и его снова водворили на четыре года в отдалённые районы Сибири, но куда там. Чего стоят все «подвиги» Золотой Ручки и Япончика вместе взятые по сравнению с одной только летописью побегов престарелого жигана Чумака из Сибири?!

Очередные его поимки в Одессе относятся к 1866-му и августу 1869 года, когда ему было уже далеко за 80. В последний раз его захватили в весьма посещаемой ресторации «Новый свет», на Греческой улице. Дело находилось на контроле самого новороссийского генерал-губернатора графа П. Е. Коцебу. В тот раз Чумак бежал с дороги, по пути следования этапа от Иркутска в местечко Киренку. К этим дням аутентичный Трофименко совершил в общей сложности три побега с каторги и два — с дороги на каторгу. Чумак был первым преступником, которого сфотографировали в Одессе специально для случаев опознания. Как и прежде, о нем много писали в газетах. О том, например, что при своём почтенном возрасте, он «всё ещё обладает геркулесовою силою и геркулесовым сложением. С последним побегом из ссылки, он отрастил большую седую бороду — вероятно, с целью замаскировать себя. Он всё ещё бодр, сдержан и замечательно хладнокровен; в состоянии выпить графин водки, не поморщившись, и не прочь от ЛОВЕЛАСНИЧЕСТВА; держит себя с достоинством. В последний раз он был захвачен в окрестностях Одессы во время сна, был судим, но по старости лет избегнул телесного наказания. При поимке он предсказал свой новый побег из Сибири и обещал отплатить тому, кто его выдал. Предсказание сбылось, но не знаем, выполнил ли он свое обещание. Пред настоящею поимкою его в Одессе, по его словам, он купил своей дочери кусок земли близ Тирасполя и имел разного товара на сумму до 3.000 рублей. Глубоко развращённая личность, он все-таки и теперь ещё обнаруживает несомненно талантливую натуру: при другом направлении из него мог бы выйти замечательный человек. Заметим кстати, что он малоросс, и во что бы то ни стало желает умереть в Одессе. До субботы (9 августа 1869 года — О. Г.) пополудни он содержался при 2-й полицейской части города, а теперь — в тюремном замке».

Покупка земли в подарок дочери вполне вероятна — в молодости наш жиган, как оказалось, некоторое время имел оседлость и вообще стремился основательно размещать капиталы. Знакомясь с ретроспективными реестрами владельцев одесской недвижимости я, между прочим, обнаружил следующее: мещанину Василию Чумаку не позднее 1848 года принадлежали небольшой дом и две мельницы по городскую сторону Водяной балки, то есть на территории нынешней Молдаванки.

… В декабре 1869-го его возили для проведения следственных действий в Елисаветград, где, как было сказано выше, подельники снабжали его фальшивыми документами. Следствие снова затянулось, и дело Чумака слушалось в Одесском окружном суде 5 июля 1871 года. Данные о возрасте расходятся: от 83-х до 91-го года. В числе предъявленных ему обвинений на этот раз — убийство некоего одесского мещанина Макара Сокуренко, похоже, как раз выдавшего его полиции осведомителя. Поразительно, что суд ходатайствовал перед российским монархом о смягчении приговора старику — годичное содержание в тюремном замке без кандалов, а затем бессрочное поселение в Сибири. Если учесть, что Чумак уже просидел как-то раз в Одессе три года в ручных и ножных кандалах, смягчение в самом деле существенное. «Высокого роста широкоплечий старик с седой окладистой бородой и совершенно лысый. Несмотря на то, что ему уже 91 год, он кажется довольно бодрым» — таким видели его репортёры в ходе этого судебного разбирательства.

Здесь, к сожалению, мне приходится поставить многоточие. Как и в истории о Соньке Золотой Ручке, финал пока остаётся за кадром, а домыслы и легенды оставляю в стороне. Надеюсь, понятно, раскопать ещё какую-нибудь информацию, но в данный момент не могу сказать ничего определённого о последних днях невероятно живучего и, как бывает в таких случаях, непонятным образом обаятельного злодея. Хочется думать, что его в шестой раз не отправили в Сибирь и что желание его почить в Одессе, где он мог видеть дочь, осуществилось.

Чумака помнили в Одессе долго. О нем упоминает и знаменитый бытописатель Александр Михайлович де Рибас. Позднее сюжет о степном разбойнике померк на фоне менее отдаленных хронологически и контрастных героев Бабеля, их ярких прототипов. Правда, Чумака изредка поминают и теперь, как правило, в контексте придумок и баек. Пишут, например, что сообщество экспроприаторов знаменитого Г. И. Котовского формировалось в середине 1900-х на манер шайки «молдавского атамана Васыля Чумака».

О кладах

Предания подобного сорта, конечно, характерны не только для Одессы и не только для крупных и прочих городов. Они бытуют повсеместно, даже в небольших населённых пунктах. Так было и сто, и двести лет назад и, надо полагать, до исторического материализма. Городские легенды Причерноморья, как правило, связывались с гайдамацкими, казацкими, татарскими, разбойничьими кладами. Несмотря на всю невероятность, сказочность, они всё же имели под собой хоть какую-то почву, отталкивались от исторических обстоятельств — нескончаемой череды войн, набегов, грабежей. Кроме того, освоение Северного Причерноморья было не только хозяйственным, но и научным: обследовались античные городища, некрополи, курганы, появилось племя счастливчиков — предтеч нынешних «чёрных археологов». Удивительные находки, которые именовали кладами, порождали слухи, рекрутировали новых добытчиков. Молодая Одесса сделалась центром, куда многие из этих кладов стекались, аккумулируясь в приватных и музейных собраниях.

Нынешние же легенды напоминают гипертрофированные сценарии только что просмотренных фильмов фэнтези. В них можно различить отголоски скорее уже не реальных событий, а преломленных исторических легенд. Вероятно, вам приходилось слышать сюжеты о золотом корабле, таящемся где-то в глубинах катакомб или о золотом «костыле» — типа конструктивной особенности Горбатого моста — и тому подобные разжигающие воображение небылицы. Не вижу надобности их опровергать. Мне кажется, читателям скорее будет любопытна собранная мною хроника, касающаяся поиска легендарных кладов в старой Одессе.

Вообразите себе, что в XIX столетия практиковали и, скажем так, профессиональные кладоискатели, то есть такие граждане, которые в отличие от «счастливчиков» официально занимались разысканиями кладов на конкретных участках с разрешения соответствующих инстанций. Например, на Юге, в окрестностях Николаева, Херсона, Одессы неоднократно засветился некий Гервасий Процюк (Працюк), чиновник, житель Вознесенска. О нем и прочих Бонавентурах есть немало любопытной информации в ретроспективной одесской периодике и хорошо известной специалистам книге профессионального историка, секретаря губернского статистического комитета Виктора Ивановича Гошкевича «Клады и древности Херсонской губернии» (1902). Автор описывает многочисленные безрезультатные поиски кладов, разъясняет, какой чудовищный вред наносят археологическим памятникам хищнические варварские работы, убедительно доказывает, что все без исключения находки, каковые можно условно считать кладами, обнаружены случайно, перечисляет конкретные обстоятельства: вымыты водой, открыты в ходе вспашки земли, высадки деревьев и т. п. Вот некоторые сюжеты, касающиеся Одесского уезда:

«В городище вблизи с. Аджигиоля случайно находят между другими древностями монеты древнегреческого города Ольвии, что стоял у нынешнего с. Парутина. У с. Арнаутскаго землевладелец Цицильяно искал в 1895 г. клад; раскопка обнаружила какие-то ложементы (помещения — О. Г.), по его догадкам — турецкие. В 30 верстах от г. Одессы, по балке Барабой, на даче г. Барановскаго, по слухам, скрыт клад. Об этом кладе слышал от старика-запорожца крестьянин поселка Николаевки, Новгородковской волости Александрийскаго уезда, Кузьма Бабиченко, бывший погонщиком в Турции во время последней русско-турецкой войны (…)

В июле 1900 года вблизи д. Белки, на склоне горы расположился пастушок обедать. Заметил он, что в дождевой рытвине что-то блестит; начал пастух рыть в том месте и нашёл целый ряд мелких серебряных денег. Позабыл пастух и про обед, и про своих овец, и принялся Закладывать деньги в шапку; наложил полную. Тем временем овцы забрались в помещичий хлеб, где их и заняли. Четыре пригоршни отсыпал пастух объездчику, выручил овец и погнал их в деревню. Кому ни показывал он свою находку, никто верить не хотел, что то были деньги; не круглые, как шелуха с большой рыбы. И принялся пастух раздавать свой клад всякому, кто ни попросит — детям играться. Так много монет пропало. Месяца через три узнал о найденном кладе житель м. Яновки Д. Крыжановский, любитель древностей. Из собранных им монет он отослал 31 в Херсонский археологический музей. Они оказались турецкими, того времени, когда наш край принадлежал Турции, чеканенными при султанах: Баязиде II (1481–1512 г.), Селиме I (1512–1520 г.) и Сулеймане 1 (1520–1569 г.) (…)

В д. Кайрах, крестьянин Назар Басенко, копая землю для деревьев в саду Н. И. Албранда, выкопал 150 медных пятаков царствования Екатерины II (…) Из трех курганов на земле немецкой колонии Ксениевки (бывш. Кляйн-Либенталь) лет 35 тому назад два были раскопаны, так как в них предполагались клады. Кладов не нашли. После дождей в июле 1902 года из обрыва над Сухим лиманом вывалился клад: 510 медных турецких жетонов, каждый величиною в копейку. Существует легенда об огромном кладе, будто бы скрытом в погребе на помещичьей земле М. М. Кириакова, при м. Ковалевке. Производились попытки открыть этот клад, но, разумеется, безуспешно. В балке Куцой есть колодезь, в который, будто бы, казаки свалили заграбленные ими несколько бочонков с турецкой казной, а самый колодезь засыпали землей. «Щупали» то место «специалисты» — безрезультатно (…)

В 3 в. от д. Любополь, на земле М. Козубовой, есть урочище «Груши», спускающееся обрывом к Тилигульскому лиману. В том урочище, по словам местных кладоискателей, должен быть погреб, наполненный червонцами. Трое крестьян д. Тишковки: Тит Запорожец, Антон Подолян и Федор Трофимчук пробовали отыскать тот погреб, но не нашли. Существует легенда, что на степи, принадлежащей люст-дорфскому немецкому обществу, в расстоянии от колонии Люстдорф 1,5 версты, по дороге к с. Бурлачьему, от дороги вправо саженей на 80 хранится клад из золота. Люстдорф-ские немцы уверяют, что клад тот закопан на срок, и срок уже вышел. Копали в этом месте кладоискатели — ничего не нашли (…) Утверждают, что вблизи гор. Овидиополя, в балке закопан клад. Поиски этого легендарного клада ни к чему не привели.

Землевладельцем В. И. Станилевичем любезно прислана нам копия с плана для отыскания кладов в окрестностях гор.

Одессы, на берегу Хаджибейскаго лимана. Подлинный план, по словам г. Станилевича, нарисованный на холсте, был найден в камнеломне вблизи Одессы в 1885 году мещанином В. П. Беловым. Надпись на плане гласит: «Клады положены 3 мая 1769 года Василием, Петром, Никитою и Федором». (…) Запись к этому легендарному кладу была приобретена в 1898 г. проф. А. И. Маркевичем у некоего Гончаренка, бедняка-чернорабочаго, живущего на Слободке-Романовке. По его словам, говорит г. Маркевич, «он выкопал на поле возле Хаджибейскаго лимана чугунную коробочку, в которой и находилась бумажка с записью; коробочку он продал кому-то на толчке, а запись надоумили его отнести ко мне, — конечно, с целью помочь отыскать клад. Убедившись, что клада по этой записи не найти, Гончаренко просил меня купить у него хоть запись, на что я охотно согласился, имея в виду и помощь ему, и возможность напечатать запись в дополнение к другим, уже опубликованным. Запись эта написана на полулисте писчей бумаги довольно крупным и разборчивым почерком; как бумага, так и почерк очень позднего времени, примерно 60-х годов настоящего столетия; только бумага очень пожелтела и потемнела, вероятно, от пребывания в сыром месте. Язык записи малорусский; но видно, что её писал или переписывал кто-то, знакомый с русскою грамотою, хотя все ещё малограмотный.

Вот самая запись. «Писана ця опись для памяти, чи кому достанется, той буде счастливий, тилько молись Богу. Вот вам, добриє люди — что будите мати. Ця опись писана 1811-го года 12-го апреля; писав дьяк Микита Злюк. Знаки X О. О. О. вы его снова ци показують, где лежить добро. Человиче добрий. Пидешь ти до Кочук Лимана, коло Одессы на заход солнца — там есть лиман Кочук, на гори могила; от могили на низ долина на Кочуков поворот. Зараз на поворота за Загребом до лимана есть маленькой терничок, дальний завал, за ним тичи, а вниз кирница коло дороги, на верху човбик; от човбика 12-ть великих ступень, 4-й великих до дороги ступень; а дальш знов терничок, а вище у гору 2 дички груш. Зараз от течения 2-ва великих ступеня до грушок, а дальше 5-ть ступеней в половину гори. Там копай за 4-й локтя глубини, найдешь плиту каменну, на ней найдешь крест как на бумази, под плитою копай 13-ть локтив, там будуть двери каменни, отвали, там лежить 4-й чушки: 3-й с серебром и 1 с золотом; буде и тоби и твоим детям, внукам и правнукам, и они не проживуть. Тилько молись Богу та не забувай братьев: Микиту, Василия, Петру и Федора, которые клали ци гроши и добро. А вниз прямо от погреба в терничок стоить Ш-и камня, наризано так як на бумази; в середини копай там закопан човник, в ему лежать (?)…. дорогой козацкой сбруей и дви золоти турецки сабли. А дальше от погреба на заход солнця по пид гору обвал, а в тим обвали копай за 8-м локтив глубини, найдешь мидну доску, так як есть на бумази; на ней слова таки: вис. гос. два (?). ш. и. п. Так под доскою копай 2-а локтя — маленька хатка, там буде разни золоти вещи. Цей клад положен на счастливую долю. Клали его четири товарища, котори написали на цей описи: Микита, Василий, Петро и Федор. Цей клад покладен 1769-м году 3-го мая ранком, а ця опись писана 12 апреля 1811-м году в Туретчини за Дунаем перед смертью, бо я уже умираю и уже последний. 2-а товарища поховани под могилою там же Петро и Федор; то найдеш и цих кладив клад то прошу отслужить панахиду за усих четырех товаршей за упокой: Микиту, Василия, Петра и Федора. Помоги, Боже, добрим людям найти наш цей клад да не забувайте нас грешних бурлаков запорожцев. А кто найдет, то не забувайте и бедних людей и лучшей справедливости. Шукай, то я ще покажу лучшу дорогу. От поворота по пид гору от дороги прямо миряй на заход солнця по пид гору 50-т великих ступней, где другой завал; там великий круглый камень с замиткою X. с. Ч. От камня по тичи 9-ть великих ступней за…. 2-х дички груш, а выше тоже есть камень, то треба встать рано до всхода солнця 12-го мая и прямо от верхняго камня идти на конець и стать на низ у грушек за 7-м великих ступней и взять палку 3-й локтя длиною поставить в землю, где будет конец тени, там копай первый погреб и от погреба найдешь все. Або миряй у половину гори от заворота 90 великих ступень на заход солнця; можно из низу 1 от перваго терничка на полудень в половину гори 7 великих ступней на полудень тилько рой. Дай тебе, Боже, наити клад. Писав Микита Злюк. Аминь».

Проф. Маркевич сопровождает эту запись следующим замечанием: «Записи о кладах настолько общеизвестны, что нет цели говорить о них подробно; немало таких записей появляется и в Одессе, смущая доверчивых и малоразвитых лиц, которые тратят иногда последние средства для отыскания клада, обозначаемого записью, обыкновенно имеющего будто бы запорожское происхождение. Чаще всего появлявшиеся в Одессе записи о кладах указывают на местность у Хаджибейскаго лимана, на котором будто бы закопаны клады, и жители окрестных сел и хуторов переплатили уже немало денег разным проходимцам, успевшим этим путем продать за дорогую сравнительно цену ничтожный клочок земли, или полуразрушенную усадьбу и пр. В Одесское общество истории и древностей доставлялись даже медные доски с записями о кладах, которые оказывались самого новейшего происхождения».

Изложенное рельефно иллюстрирует характер как легенд, так и поисков. Здесь надо пояснить, что клады и прочие находки, совершённые на частных землях, по закону принадлежали их владельцам. Что касается казённых, то, как я уже говорил, разрешение на поиски и земляные работы могли дать лишь соответствующие государственные структуры и службы. А поскольку разрушение археологических памятников продолжалось, то в 1866, 1883 и 1884 гг. МВД просило губернаторов не допускать кладоискатель-ства. Высочайшее повеление от 11 марта 1889 г. возложило выдачу разрешений о праве осуществлять соответствующие исследования исключительно на Императорскую археологическую комиссию. Впрочем, на территориях городов, где не было археологических памятников, кладоискательство, случалось, дозволяли.

Упомянутый Гервасий Процюк сперва искал клад в имении одного из основателей Одессы М. М. Кирьякова (в 1868–1869 гг.): информация была получена от некоего запорожца 119 лет, проживающего в Стамбуле. Указан дом, в погребе которого разбойничьей шайкою зарыт клад. Дом этот Процюк нашел, но чтобы добраться до подземелья, его надо было сломать. А для этого, в свою очередь, необходимо оплатить хозяину его стоимость — 200 рублей, деньги по тем временам немалые, Процюк искал компаньона. Дальнейшие детали газеты не разглашали, но в итоге найти ничего не удалось. Ещё один «дорогой клад», зарытый несколькими братьями, тоже из казаков, этот кладоискатель разыскивал прямо в Вознесенске.

Есть упоминание о том, что в мае 1869-го какой-то «большой клад» разыскивали на небезызвестном хуторе Кортац-ци, за Малым Фонтаном. Результат не оглашался. Похоже, нулевой. В декабре 1872-го неугомонный «г-н Працюк, занимающийся собиранием сведений о зарытых в земле кладах, прибыл в Одессу и обратился, как он нам пишет, в Одесскую городскую думу с просьбою о разрешении ему открыть клад, таящийся, по мнению г. Працюка, где-то в недрах городской земли, в 2-х верстах от какого-то трактира на Пересыпи. Но дело в том, что кладоискатель боится ехать в степь один; поэтому он приглашает охотников сопутствовать ему в погоне за кладом, обещая уступить тому, кто бы отправился с ним в степь для открытия клада, четвёртую часть своего ожидаемого барыша. В Одессе много охотников до скорой наживы, так вот им хороший случай. Г-н Працюк живет на Ямской улице, за Новым базаром, в доме дворянина Крупи-нинского». Не слышно, чтобы этот подвижник когда-нибудь что-нибудь находил, но всё возможно.

Кладоискатели методично искали черного кота Шредингера в темной комнате, а любопытные находки, как обычно, являлись случайно, чаще в ходе земляных работ. Так, в 1874-м в Карантине обнаружили материалы закладки (13 ноября 1795 года) храма во имя святого благоверного князя Александра Невского: мощи свмч. Меркурия и Мордария, переданные в Свято-Николаевскую портовую церковь, три серебряных рубля императрицы Екатерины II и один голландский червонец. Годом ранее землекопы, рывшие фундамент в бывшем доме Тошковича по Малой Арнаутской улице, нашли коллекцию часов — четыре золотых и несколько серебряных.

В 1876-м «рабочие, копавшие на Мал о-Арнаутской улице к Канатной водопроводную канаву, на довольно значительной глубине нашли в одном месте уцелевший склеп, в котором сохранился гроб и кости. По увереньям старожилов, на этом месте стояла некогда часовня; другие же уверяют, что там было некогда кладбище. Склеп находится под надзором полиции». Кладбища там не было, была Арнаутская площадь с колодцем, о которой я уже не раз говорил, с недостроенным греческим храмом, заложенным в 1795 году, и явно склепом попечителя средиземноморских переселенцев Афанасия Кесоглу.

Интересная находка обнаружилась как раз в столетний юбилей штурма хаджибейского замка, в сентябре 1889-го: «Во второй половине больничного двора (в Городской больнице по Херсонской улице — О. Г.) во время раскопки при планировании двора под замощение найдены три куска, составляющие вместе продольную половину большого калибра крепостной пушки. По некоторым признакам, эту пушку относят к очень давнему времени. Как знать, не есть ли это остаток 100 лет назад взятой нашими войсками крепости Хаджибей». Скорее всего, старую пушку передали во время постройки этой больницы (1805–1806 гг.), которая тогда именовалась Городским госпиталем, для использования в качестве каких-то строительных конструкций, однако свежая находка, как видим, тут же была снабжена предположением, сделавшимся легендой.

Следующая занимательная информация относится к 1891 году: «Третьего дня с разрешения министра внутренних дел одним из частных предпринимателей приступлено на Старом базаре, на Шишмановской площади (площадь Старого базара делилась на четвертушки, примыкавшие к домам Черепенникова, Яловикова, Посохова и Шишманова — О. Г.), к рытью предполагаемого зарытого там в давние времена большого клада. Работы начались в 10 часов вечера и продолжались всю ночь. Кладоискатели натолкнулись на большую каменную плиту, и ввиду наступающего дня прекратили работу. Место раскопок ночью посетил г-н одесский градоначальник контр-адмирал П. А. Зеленой. Предприниматель намерен продолжить дальнейшие раскопки, которые предполагал начать вчера с 10 часов вечера». Позднее никаких публикаций не появлялось, и поскольку раскопки велись под наблюдением полиции, можно сделать вывод, что ничего не нашли. Так или иначе, появившиеся после этого случая легенды, поощряли кладоискательство на площади и в глубоких обширных подвалах обрамляющих ее торговых рядов.

Очень забавно газетное сообщение, относящееся к следующему, 1892 году: «Кража миллионного клада. Поселянин И. П-ов заявил полиции, что с надлежащего разрешения он производил раскопки около Люстдорфа, где, как ему известно, хранится клад на сумму нескольких миллионов. Знакомые его Ш-ко и К-ав проведали об этом и, воспользовавшись его отсутствием с места раскопок, похитили означенный клад. Теперь обо всем этом производится дознание».

Газетная информация 1893 года, похоже, имеет некоторое отношение к бытующей по сегодняшний день байке о золотом костыле в конструкции Горбатого моста: «Хиль-ченко разыскивал в Сабанеевом мосту вчера предполагаемый клад. В час ночи с 21 на 22 мая в присутствии чинов полиции, инженеров и архитекторов в стене Сабанеевского моста Хильченко с товарищем садовыми ручными пилами вырезали в нескольких местах камни. Поиски, однако оказались безуспешными, и Хильченко неудачу эту объяснил тем, что он нехорошо ознакомился с имеющимся у него планом. Работы производились ночью, между 1 и 3 часами утра».

Реестр кладоискательства можно было бы продолжать, но я ограничусь курьезным сообщением‘«Одесского вестника» (1873 г.) о случайной находке, с Одессой как раз не связанной. Озаглавлено оно так: «Клад, открытый петухом». В Ардатовском уезде Нижегородской губернии некий бравый петушок выклевал из земли серебряную монету чекана 1573 года, а также серебро времен Михаила Федоровича и Петра 1, да ещё серебряный крест, общий вес 4 фунта 5 золотников. Крест хозяин петуха продал в Ардатове рядовому Ивану Кузнецову по 10 рублей фунт. Но местное начальство требует предъявления клада. Как там дальше разрулили, газета не информирует.

Легенды старого кладбища

В 2012 году мы с М. Б. Пойзнером издали монографию «Первые кладбища Одессы». Значительную её часть составили материалы, собранные краеведом В. И. Смирновым в 1927–1933 гг. В рукописи Смирнова есть и несколько записанных в тот период легенд, которые мы в монографию не включили. В настоящем издании это более уместно.

«Помещая без всяких изменений несколько легендарных сказаний в передаче лиц, по своему служебному положению имевших тесную и продолжительную связь с кладбищем, — пишет Смирнов, — мы их, конечно, не относим к творцам этих легенд, а потому, по весьма понятным соображениям, не помещаем здесь фамилий рассказчиков, но иллюстрируем «таинственные» могилы фотографическими снимками.

1. Могила «Софии»

Эта могила очень стара и имеет свою историю. Старожилы рассказывают, что здесь погребена молодая девушка, которую прокляла мать за любовь, не освящённую церковью. Обольститель скрылся, лишь только узнал, что девушка собирается стать матерью. И вот, в пылу отчаянья, мать девушки провозгласила: «Будь ты проклята, распутница, во имя Отца и Сына и Святого Духа! Пусть не будет тебе покоя ни в настоящей, ни в будущей жизни! Пусть земля не даёт тебе приюта, а то, что носишь в себе, пусть погибнет, не увидев света! Ни на земле, ни в могиле не будет тебе радости, и пусть все знают, что ты, потерявшая свою честь София, проклята матерью. Аминь». Девушка скоро умерла, не родивши ребенка. После смерти дочери мать опомнилась, но было поздно: проклятие осталось нерушимым. И всё, что она могла сделать в память дочери — поставить этот памятник, а сама ушла в монастырь. Была и надпись на памятнике, да всё неведомо кто её уничтожал, оставалось одно лишь имя — «София». И вот ежегодно, в пасхальную ночь, над этой могилой люди видели белую фигуру женщины, тяжко стонавшей и лёгким облаком исчезавшей при приближении кого-нибудь к могиле…

— А ведь достоверно известно, — заметил я (то есть записавший — рассказчику легенды — О. Г.), — что по углам памятника в разных направлениях были расставлены пустые бутылки, во время ветра издававшие целый оркестр звуков. Они-то и наводили суеверный страх на посетителей кладбища и на ближайших обитателей. Это, по-видимому, и создало легенду.

— Говорят и такое, — ответил рассказчик, — что только не выдумают вольнодумцы, лишь бы умалить силу материнского проклятия… А только вот лет с тридцать, как стонов не слышно.

— А как же вы это объясняете? — задал я вопрос.

— Господь по милосердию своему снял проклятие, и душа покойной обрела мир в селениях праведных.

— И женщина в белом уже не появляется?

В тоне моего голоса рассказчик уловил, очевидно, не понравившуюся ему нотку.

— Пути Господа неисповедимы, — закончил он свой рассказ.

Комментирую: Из сохранившихся снимков «Софии» явствует, что это склеп, а никак не кенотаф. В очерке В. Коханского (1894) сооружение связывается с Березовским, но сам автор подчёркивает, что за достоверность информации не ручается. Судя по всему, так оно и есть, поскольку сохранились снимки памятника Березовского на другом участке.

Убежден, что «София» — это памятник на «могиле девицы де Шабер», поистине легендарное захоронение, породившее массу легенд, связанных с привидениями, по крайней мере, в 1820-1830-х годах, о чём имеются сообщения современников. Мало того, из снимков видно её местоположение, соответствующее обозначению сказанной могилы на раннем плане из архивного фонда Одесского строительного комитета. Имени этой легендарной девушки мы пока не знаем: вполне возможно, София. Известно, что она ушла из жизни не позднее 1812 года. Её отец, коллежский секретарь Антоний Петрович Шабер, в 1809–1811 гг. был переводчиком Черноморского департамента, а в 1811–1815 гг. служил преподавателем французского языка в младших классах Одесского благородного института, чуть позже преобразованного в Ришельевский лицей, летом 1812 года получил участок под застройку близ Нового базара. Надо полагать, гибель девушки была трагической, раз уж легенды о её могиле бытовали и через 20–25 лет после её кончины.

Исследователь С. Г. Решетов обратил мое внимание на публикацию Н. О. Лернера в журнале «Столица и усадьба», № 89–90, от 30 сентября 1917 года, которая полностью подтверждает мою версию относительно атрибуции этого памятника.

2. Могила вампира.

— Об этой могиле, — указал мой спутник на полуразрушенный памятник, — ходило много таинственных разговоров… При графе Ланжероне жил в Одессе знатный иностранец, за что-то высланный своим правительством из Италии. Богатый, независимый красавец, на которого заглядывались женщины, вёл очень странный образ жизни, нигде не показывался днём; говорили, будто все дни проводит он, никого не принимая, занятый какими-то научными опытами. И только после захода солнца выходил он из своей лаборатории, закутанный в тёмный плащ, да изредка посещал кого-либо из представителей нашего высшего общества. Часто, правда, видели его то с одной, то с другой из местных красивых женщин. Но вот стали носиться слухи, что эти женщины начинали хворать неизвестной болезнью со всеми признаками небывалой потери крови. Доктора называли болезнь острым малокровием, пытались лечить, но бесполезно. Иностранец своим поведением не внушал никаких подозрений, и местные власти, имевшие о нем прекрасные отзывы, относились к итальянскому изгнаннику как к знатному эмигранту… Но вот скоропостижно скончался этот загадочный человек, и моему прадеду пришлось хоронить его по христианскому обряду. Смутно сохранился в моей памяти рассказ отца, как жутко было прадеду отпевать итальянца… Да и присутствовавшие на погребении со страхом рассматривали покойника с здоровым румянцем на щеках и яркими губами: думали, что он в летаргическом сне. Однако, разрешение на погребение было дано, и его предали земле. Мало-помалу о покойнике стали забывать, но только в городе вдруг начали пропадать дети… Находили потом их трупы на окраине с прокусанным горлышком, как будто из ребёнка совершенно высосана кровь…

Прадед мой жил тогда при кладбище и вечерами часто любил прогуливаться по дорожкам. И вот, проходя однажды по одной из аллей, он заметил возле могилы высокого человека в темном плаще. Взглянув на незнакомца, прадед невольно подумал, что этого человека он где-то уже встречал, но где и когда — припомнить не мог: мало ли приходилось ему встречать на кладбище частых или постоянных посетителей, родственников покойных… Но представьте ужас моего прадеда, когда в незнакомце он узнал итальянца, умершего лет двадцать тому назад. Незнакомец тоже вздрогнул от пристального взгляда прадеда и выронил из-под плаща сверток, который оказался… живым ребенком. Прадед хотел крикнуть, но не мог: какая-то сила сковала все его члены. Когда он пришел в себя, незнакомца не было… Ребенок тоже исчез, но на могильных камнях остались кровавые пятна… Незнакомец больше не появлялся. Прекратились и исчезновения детей… Такие выродки — говорит поверье — бывают от страшного противоестественного сожительства сына с матерью, и свойства вампира прекращаются со смертью последнего в роду…

Комментирую: Сюжеты о могилах вампиров и прочих кровожадных упырей бытовали — как в Одессе, так и в её окрестностях — по крайней мере, в 1860-х годах, что зафиксировано в синхронной периодике. Случалось, подобные могилы даже вскрывали в целях, так сказать, профилактики.

Поскольку В. И. Смирнов приводит ряд преданий и легенд, связанных со Старым кладбищем, постольку можем дополнить этот сборник сюжетом о могиле П. А. Власто-Маюрова (1847–1887), подполковника, старшего адъютанта командующего Одесским военным округом, исполнявшего обязанности городового полицмейстера, участника русско-турецкой войны 1877–1878 годов, кавалера нескольких орденов, организатора и руководителя службы ночных сторожей в Одессе, домовладельца. Павел Алексеевич происходит из старинного греческого купеческого рода Власто, приемный сын действительного статского советника Алексея Ивановича Майорова. Прославился исключительной щедростью, любимец одесситов. П. А. Маюров скончался 7 марта 1887 года, отпевали в кафедральном Спасо-Преображенском соборе. Погребен на Старом кладбище 9 марта.

Павел Алексеевич был настолько любим одесситами и одесситками (богатый и щедрый холостяк!)» что они не желали смириться с его кончиной. А потому вскоре после его погребения с подачи «светских львиц» активно распространились слухи о его мнимой смерти. О том, что, будто бы его похоронили заживо, а затем могилу вскрыли и констатировали смерть от удушья. Эти слухи представлялись настолько убедительными, что городовой полицмейстер был вынужден дать в прессе официальное опровержение.

3. Пустая могила.

— Всем надо показывать ещё пустую могилу…

— Как это так — пустую, — не понял я.

— Дело в том, что об этой могиле, — спутник мой указал на разрушенный памятник, — рассказывают странные вещи… Лет сто тому назад похоронен здесь благочестивой жизни человек, давший обет при жизни постричься в монахи и поселиться на Афоне. Стремление его к отшельничеству было так велико, что никакая сила не могла его преодолеть… Но только не судьба была праведному человеку почивать в святом месте… И что же вы думаете? Возвращавшиеся с Афона паломники утверждали, что среди монастырской братии видели своими глазами этого умершего в Одессе человека, которого многие знали в лицо… Братия передавала, что появился он среди них чудесным образом и был принят настоятелем беспрекословно и без всяких расспросов… Видно, велика была сила его молитвы и заслуги перед престолом всевышнего… А под этим памятником, говорят, пустое место…

— А почему было не разрыть могилу, чтобы проверить слухи и убедить суеверных в явной нелепости этих толков?

— Хотели сделать, но высшие духовные власти воспротивились. Теперь, конечно, не поцеремонились бы, а раньше насчет этого было очень, очень строго… Сейчас могила уже никого не интересует, и почти всё позабыто… Рассказал вам то, что слышал от старых людей…

Комментарий. Легенды такого рода объясняются двояко. Во-первых, на территории Старого кладбища наверняка были кенотафы. Во-вторых, известны случаи мнимых захоронений лиц, стремившихся избежать уголовного или иного преследования. Такие «умершие» покидали Одессу и жили по купленным документам покойников. К слову, подобная процедура продолжает практиковаться. Более подробно эта тема нами освещена в монографии «Первые кладбища Одессы» (2012).

* * *

Нам показывали могилу «вестницы смерти», о которой рассказывалось, что появление её в чьем-либо доме предвещало смерть одного из членов семьи, поэтому злополучная «вестница смерти» вела отшельнический образ жизни, изредка посещая ту или иную семью, куда приходила под видом нищенки за подаянием…

Показывали также могилу «святой», даже после смерти совершавшую чудеса исцеления.

К сожалению, нам не удалось услышать связного рассказа об этих «таинственных могилах».

Архаический некрополь в центре Одессы

Об этом кладбище ходит много слухов, поскольку его фрагменты вскрывали не в столь уж отдаленные времена, в ходе прокладки и ремонта трамвайных путей на перекрёстке Греческой и Екатерининской улиц. Разумеется, находки обрастали слухами, легендами, вплоть до свидетельств о разгуливающих по окрестным дворам «живых мертвецах». Что же это за погост?

Суть в том, что территория под первое (так называемое Старое) городское кладбище была отмежевана даже не в 1794-м, а лишь в 1795 году. Находилась она, как мы понимаем, на довольно значительном удалении от первично осваиваемых и застраиваемых мест, да ещё в условиях отсутствия сносных дорог. В монографии «Первые кладбища Одессы» (2012) я подробно останавливаюсь на всех этих обстоятельствах. По всему видно, что погребения на Старом кладбище стали производиться не сразу.

Тогда возникает вопрос, где хоронили обитателей Хаджибея, пусть и не столь многочисленных, в 1789–1793 годах и в самые первые годы существования нарождающейся Одессы, когда территория под городское кладбище ещё не была отмежёвана и, возможно, несколько позднее, когда отмежёванная земля ещё не использовалась по назначению? У нас есть на это вполне определенный ответ: захоронения в это время производились — как ни трудно поверить — как раз близ нынешнего перекрестка улиц Екатерининской и Греческой. Приводим на этот счет исчерпывающую информацию: погост этот был вскрыт в ходе земляных работ по устройству мостовых и тротуаров в 1864 году. Вот синхронные сообщения «Одесского вестника»:

«На днях, при взрытии мостовой на Екатерининской улице, близ дома Прокопеуса (сохранившийся дом под народным названием «Два Карла» — О. Г.), для настилки новой, — найдены некоторые части двух человеческих скелетов».

«Нам сообщили, что при раскопке Екатерининской ул. для устройства мостовых, на пространстве между Дерибасовской и Греческой улицами продолжают находить человеческие кости, расположенные в некотором порядке. Можно предполагать, что в этом месте было некогда кладбище; хрупкость костей указывает на давность этого времени. Замечательно, впрочем, что многие из скелетов лежат головою на запад, как христиане».

Снова о земляных работах по Екатерининской улице, меж Дерибасовской и Греческой. «Поднимают весь верхний пласт бывшего щебёночного шоссе (около 3/4 аршина), но и такой же пласт подпочвы, в которой-то именно и находят множество человеческих костей. Заметим кстати, что такие же кости были находимы и при постройке ближайших домов, что наводит на мысль о существовании здесь некогда кладбища».

«На Екатерининской ул. продолжают открывать человеческие кости; в последнее время открыто даже несколько гробов, поставленных в два яруса, одни над другими. По всем признакам, в этом месте должно было находиться христианское кладбище, т. к. находимые скелеты лежат большею частью обращёнными на запад».

«Работы по перестройке театра (…) на днях, при переделках в театре, под сценою нашли два человеческих черепа. Очевидно, что существовавшее здесь некогда кладбище тянулось от Греческой улицы до самой Театральной площади».

Вероятно, никому не покажется слишком смелым заявление о том, что место упокоения первых горожан локализовано. Кстати, ещё задолго до описанных земляных работ, в начале 1850-х годов, историк К. Н. Смольянинов прямо говорил: «На месте нынешнего дома г-на Прокопеуса, на Екатерининской улице, находилось мусульманское кладбище». Известия об этом некрополе, даже обозначенном на старинной схеме, находим и в другом любопытном издании, 1894 года: «… на площади между Екатерининской улицей, греческим базаром и Полицейской улицей находилось Мусульманское кладбище». Ретроспективная схема с обозначением татарского кладбища приведена также в современном и вполне академическом столичном издании^[18]. Очевидно, этот архаический некрополь на самом деле был интернациональным, то есть здесь стали хоронить и христиан. Вместе с тем, уже с конца XVIII столетия прилегающие участки постепенно начинают застраиваться — домами того же Проко-пеуса, его соотечественников супругов Марино, первого полицмейстера Кирьякова и др. Кроме того, нельзя исключать и того, что какая-то часть захоронений может относиться к гораздо более отдалённым эпохам. Так, профессор-археолог А. О. Добролюбский предполагает, что здесь могут покоиться даже жертвы катастрофической чумной эпидемии, относящейся ко временам функционирования предшественницы Одессы, средневековой итальянской якорной стоянки Джинестры.

Ромео и Джульетта

Серия негативно окрашенных легендарных сюжетов касается и старых одесских отелей. Как правило, рассказывают о самоубийствах и убийствах. К примеру, довольно популярно трагическое предание о владельце первоклассной дореволюционной гостиницы «Большая Московская», по Дерибасовской улице, № 29.

Говорят, что этот предприниматель, желая свести счеты с жизнью, сиганул с четвертого этажа прямо на центральную улицу на глазах у почтенной публики, и желание его успешно осуществилось. Относительно причин версии расходятся: одни утверждают, что самоубийство обусловлено национализацией здания, другие — банкротством. На самом же деле ничего подобного в исторических хрониках не зафиксировано, да и не могло такого случиться. Почему? Сейчас объясню.

Во-первых, владелец здания и содержатель гостиницы — суть разные люди, и мы достаточно подробно знаем их биографии. Дом в 1904 году построили крупные чаеторговцы Дементьевы, а в начале 1910-х продали его знаменитому семейству Анатра. Представители последнего эмигрировали, вывезли значительные капиталы, да, одесскую недвижимость, понятно, утратили, но для них это обстоятельство вовсе не означало краха. Что до содержателей, то и они были очень успешными коммерсантами.

Так, фактическим хозяином гостиницы (арендатором помещений) в эти годы был человек тоже довольно интересный — купец второй гильдии Дмитрий Петрович Ляшенко. Владел он изрядным капиталом, многочисленной недвижимостью, а одним из основных его бизнесов был не только гостиничный, но и… погребальный. Вероятно, он был великим остроумцем и справедливо рассуждал, что в этом мире все мы гости в более широком смысле. Погребальная контора и «фабрика гробов» Д. П. Ляшенко, помещавшаяся сразу за Успенской церковью, на углу Преображенской и Базарной, считалась самой достойной в Одессе. Вот исчерпывающее объявление тех лет:

«Контора погребальных процессий Д. П. Ляшенко. Преображенская, с. д., рядом с Успенской церковью.

Большой выбор твердолитых и деревянных гробов всех размеров, заграничных и русских фабрик. Большой выбор изящных металлических и искусственных венков и по заказу — из свежих цветов, а также атласных лент с надписями. Прием самых богатых и скромных похорон по умеренным ценам. За добросовестность и аккуратность исполнения заказов гарантирует. При конторе имеются постоянные люди для омовения, одевания усопших, а равно и чтецы, которые по желанию посылаются во всякое время».

Не нашего ли Дмитрия Петровича имел в виду И. Э. Бабель, когда описывал «похороны по первому разряду» вблистательных «Одесских рассказах»?.. Кроме всего прочего, Д. П. Ляшенко владел фотомастерской на Дерибасовской» № 26. По тому же адресу он открыл в 1909 году театр «Экспресс»: «Д. П. Ляшенко и К. Театр «Экспресс». Одесса, Дерибасовская улица, против Пассажа, № 26. ЕЖЕДНЕВНО. От 1 часа дня, а в будние дни с 4 часов пополудни до 12 часов ночи».

Национализация «Большой Московской» касалась в первую голову домовладельцев, а не содержателей. Тем более, в смутное время гостиничный бизнес зачах, однако довольно быстро и успешно возродился при НЭПе и она работала до начала масштабного ремонта 1928 года. Короче говоря, никто из окон этой гостиницы в пропасть не выбрасывался.

Похожий миф касается гостиницы «Пассаж». Вот, пардон за тавтологию, пассаж из гуляющего по сети текста, орфография оставлена без изменения:

«Интересно! Историй одесский «Пассаж» видел ни один десяток и даже ни одну сотню, но есть легенда, что своим существованием должен быть благодарен никому иному, как французу Эмилю Золя. По легенде, жена того самого Моисея Менделевича прочла «Дамское счастье» популярного романиста и так вдохновилась идеей магазина, что буквально заставила мужа построить первый универмаг. Ещё бы, ведь роман о любви, которая могла быть трагической, но стала счастливой, о мире отрезов материи, украшениях, шляпках и прочих дамских штучках не могли оставить женщину равнодушной. Менделевич, как настоящий коммерсант, сразу же почуял выгоду и через два года «Пассаж» гостеприимно открыл свои двери. Вложенные миллион триста тысяч должны были окупиться, и был бы прекрасный финал, как и в романе — любовь на фоне миллионов, но случилось несчастье. Однажды Менделевич прочел в новостях, что корабль с его товарами затонул, сердце его не выдержало, и купец умер. Так, с одной стороны, страсть к деньгам и жажда наживы сыграли плохую шутку для Менделевича, но, с другой стороны, подарили Одессе «Пассаж» — уникальное по архитектуре историческое здание».

Единственная реалия, которая может связывать историю «Пассажа» с сюжетом романа Золя — это пожар в новооткрывшемся магазине мадам Дефорж: «Пассаж» тоже подвергся пожару вскоре после открытия. Всё остальное — выдумка.

Моисей Яковлевич Менделевич был главой крупной торгово-промышленной фирмы «М. И. Менделевич» — экспортной компании, занимавшейся хлебной торговлей и базировавшейся на Еврейской улице, в доме Ксиды. Ему и его брату Ефиму Яковлевичу, который прожил значительно дольше, и в 1910-х продолжал заниматься благотворительностью, принадлежали и другие значимые домостроения в историческом центре Одессы — на Пушкинской и Маразлиевской улицах, на Екатерининской угол Греческой и проч. Потеря одного судна никак не могла повлиять на его прочное финансовое положение, тем более что суда и грузы были застрахованы. Да и не зафиксирован сам факт сказанного кораблекрушения.

Откуда же взялись эти и тому подобные легенды о старых отелях?

А дело в том, что номера гостиниц и меблированных комнат, как ни вульгарно это звучит, всегда были подходящим местом для самоубийств лиц, располагавших необходимыми средствами. В этом случае собственный их дом или постоянное обиталище не становилось предполагаемым местом преступления, предотвращало вторжение в частную жизнь близких, наряду с соответствующей запиской лишний раз снимало подозрения с родных людей. В одесских отелях и меблирашках покончили с собой многочисленные растратчики казенных сумм, банкроты, проигравшиеся картёжники, запутавшиеся в долгах бедолаги, обречённые больные, а, случалось, несправедливо оклеветанные, как, например, окончивший жизнь самоубийством агент одного из крупных страховых обществ Адольф Яковлевич Вальтух. Широкий резонанс вызвало самоубийство антрепренера Городского театра, представителя старинного одесского рода Ивана Ивановича Черепенникова, заядлого и неудачливого карточного игрока. Расскажу самую, пожалуй, драматическую историю, породившую немало слухов и легенд.

В начале третьей декады января 1876 года в одном из номеров гостиница «Англия», находившейся на Полицейской (Бунина) улице близ Греческой площади, «повесились на простыне два юных создания», греческий подданный Жорж (Георгий) Насто, 19-ти лет, и Олимпиада Цветкова, 17-ти. Газеты сообщали о том, что юные самоубийцы пытались отравиться, но средство не подействовало и тогда они прибегли к более радикальному. Насто служил приказчиком в одном из престижных магазинов на Дерибасовской, а Цветкова — модисткой в популярном салоне французского предпринимателя по Ланжероновской. Причина заключалась в том, что враждовавшие родители трепетной пары категорически отказались дать согласие на брак. Эта печальная история не оставила равнодушными многих горожан. Дошло до того, что стали тиражироваться фотографические карточки с изображением тел погибших от несчастной любви, исполненные содержателем ателье «Русская фотография» Л. Яворским. Газетные заметки так и были озаглавлены: «Ромео и Джульетта».

Фейк ретроспективный

В 1898 году центральные и местные газеты и журналы опубликовали снабженное соответствующими иллюстрациями вот такое сенсационное сообщение: «МОРСКАЯ СИРЕНА. В марте месяце нынешнего года местными арабами-рыбаками в водах Таджурского залива (примыкает к нынешнему Джибути и частично к Сомали — О. Г.) было совершенно случайно поймано редкое чудовище, называемое сиреной. Пойманная сирена представляет собой половину изуродованного человеческого корпуса и половину — рыбы. Величиною она полторы сажени, имеет крепкую темно-серую кожу, как у акул. Голова и плечи имеют строение как бы человека. Темя головы покрыто многими тонкими отростками, напоминающими волосы. Замечательны также руки, начинающиеся от локтя: они имеют пять пальцев и совершенно похожи на человечьи. Низ тела оканчивается большим акульим хвостом. Этот редкий земноводный экземпляр после долгих удивлений арабов был ими безжалостно убит тут же на берегу палками. Затем один из них содрал с него шкуру и набил сеном, затем это чучело он привез продавать во французскую колонию Джибути. Здесь, к удивлению араба, между французами завязался торг на сирену, и в конце концов один молодой француз, местный заводчик кирпича, приобрел ее за 1.400 франков. Приобретя подобную «даму», он написал письмо в Париж в академию с предложением привезти её. Вскоре он получил ответ о согласии на доставку её в столицу Франции, куда он, бросив дела, и уехал. Вероятно, эта сирена будет фигурировать на парижской выставке 1900 года.

«Художник г. Поляков (Владимир Васильевич Поляков, родился в 1859 г., серия его абиссинских и другие картины довольно известны — О. Г.), доставивший в «Московский Листок» этот рисунок, недавно вернулся из Абиссинии, куда он ездил для доставления негусу Менелику (императору Эфиопии, основателю Адис-Абебы — О. Г.) своей картины «Битва при Адуа» (победа эфиопской армии при участии русских волонтеров над итальянским экспедиционным корпусом 1 марта 1896 г. — О. Г.)».

Этот ретроспективный фейк имел свое продолжение и развитие в Одессе. Летом 1898-го, в витрине зоологического магазина «Эдем», расположенного в Пале-Рояле, по улице Екатерининской, № 7, было выставлено некое «чудо природы». Магазин принадлежал известному в Одессе аквариумисту Афанасию Родионовичу Родиди, владевшему также заведением экзотических рыб по улице Греческой, № 20. «Морская муза Сирена или Русалка», а равно «Рыба Чёрт» — разумеется, были искусно изготовленными муляжами, рекламным трюком, призванным привлечь внимание доверчивых покупателей. «Одесские новости» и другие СМИ раструбили «сенсацию» насчет «морской сирены с человеческой головой и рыбьим хвостом, пойманной в марте в Таджурском заливе», так что появился хороший повод. Одни говорили о предполагаемом экспонировании дивного дива на Всемирной выставке в Париже. Другие иронизировали, что некая фирма рыбных консервов мечтает приобрести уникум и изготовить из него деликатесный балык. Сама фотооткрытка — тоже раритет, но были выпущены и стандартные почтовые открытки, изготовленные типографским способом.

Постепенно детали этого сюжета забылись, но смутный шлейф остался. Поэтому нет ничего удивительного в том, что приезжим, случается, рассказывают о всевозможных морских чудищах, обитающих в подводных гротах северо-западного Причерноморья.

Едва закончил этот лаконичный сюжет, как в новостях прошла следующая информация: «На одном из курортов Херсонской области обнаружили странное существо с хвостом и человеческим черепом. Об этом 1 августа (2019 года — О. Г.) сообщает пользователь с ником Jet Jeton, который опубликовал видеозапись находки на своем YouTube-канале. «Русалка в Азовском море. Голова человека. Череп соединён с телом. На голове жесткие волосы черного цвета, длиной волосяной покров почти полметра. Присутствует хвост, рук нет, а живот полностью растерзан», — прокомментировал он.

Продолжение следует…

Одесситки для гарема

Одна из самых широко распространённых веток городских легенд, причем довольно давнего происхождения. В этом нет ничего удивительного, поскольку они основываются на вполне реальных событиях. К слову, эта тема составляет один из стержневых сюжетов авантюрного романа «Одесские катакомбы», о котором говорилось в одной из предыдущих глав. Её целесообразно рассматривать в контексте истории местных домов терпимости и проституции в целом. Мы имеем такую возможность на основании дублирующихся исторических источников: с одной стороны, сообщений прессы и мемуаристов, а с другой — наличия архивных документов.

Дома терпимости — часть ретроспективного быта этнически пёстрого портового города, неизбежно воспроизводящего традиции средиземноморских городов, включая восточные, левантийские. В то же время, была в них и своя региональная специфика, обусловленная целым рядом причин. Публичные увеселения, развлечения для простонародья в Одессе официально узаконены, по крайней мере, с самого начала 1796 года. «Увеселительные вечеринки», «танцевальные собрания» и т. п. устраивали частные лица: до 13 апреля 1799-го — без уплаты пошлины в городской бюджет, а далее с уплатой, по каковому поводу заключались годичные контракты с Одесским магистратом. Зафиксированные архивными документами обстоятельства — наем музыкантов, «танцорок», обилие питей, присутствие посетителей исключительно мужского пола и проч. — явно указывает на истинную функцию подобных «собраний».

Как ни скабрёзно это прозвучит, но в юной Одессе остро ощущался дефицит свободных женщин — как и во всяком нарождающемся практически на голом месте и в неимоверно сложных условиях городе. Тут было расквартировано довольно много военнослужащих, зрелые чиновники не сразу перевозили сюда семьи, здесь трудилось множество приходивших на заработки поденщиков, возчиков, мелких торговцев, маклеров, приказчиков, приезжали помещики из Подолья, зарубежные негоцианты, иногородние мещане, ремесленники, город регулярно наводняли шкиперы, матросы и т. д., ротация населения была весьма интенсивной. И в таких обстоятельствах сказанный дефицит порой приводил к очень серьезным негативным последствиям: изнасилованиям, похищениям, насильственным удержаниям и т. п.

Об этом, в частности, свидетельствуют названия в основном несохранившихся архивных дел — трагические, а иной раз трагикомические (орфография оригинала): «Об одесском купце Андрее Влахули и женщине Анне Каменевой, взятых под стражу за чинимое ими блудодеяние. 27 июля — 21 октября 1798-го», «По прошению одесского мещанина Фадея Медведева об изнасиловании греком Корсановым жены его Акулины. 14 февраля — 10 марта 1796-го», «По сообщению полицмейстера Кирьякова с присылкою при оном поданной к нему бумаги полка казака Кошевенко прошения с жалобою на прикащика господина подполковника Кесоглы Михаила Турчанина о невозвращении ему жены, увезенной и передерживаемой в слободе на Березанке, и причинение к тому боя. 3-27 октября 1797-го», «По прошению вдовствующей женщины Анастасьи Григорьевой о насильственном якобы на нее нападении одесской греческой церкви священником и иеромонахом Перемнем Грамматикопуло и беззаконном блудодеянии; здесь же по представлению к Митрополиту об определении на место его, Грамматикопуло, священника. 17 октября — 10 декабря 1797-го», «По сообщению Овидиополь-ского градоначальника Штемпеля, при коем препроводил нации греческой Константина Николаева, учинившего насилие плотского смешения однополого мещанина Михаила Левинко, жене его, для законного суждения. 4 ноября 1797 - 9 февраля 1798-го», «О привлечении к суду Ивана Константинова за изнасилование 9-летней девочки. 2 марта - 28 апреля 1798-го» и т. д. Формирование же соответствующих полуофициальных институций ощутимо снижало градус «общественного темперамента».

Архивные документы, непосредственно связанные с функционированием домов терпимости в период градоначальства де Ришелье, не встречались. Подумалось, а что если проштудировать бумаги, относящиеся ко времени ликвидации чумной эпидемии 1812 года, когда закрыли все общественные места, а затем объявили и общий карантин? Ведь тогда известного рода «мероприятия» непременно должны были быть взяты под контроль. И действительно, среди распоряжений, сделанных герцогом Ришелье 29 августа 1812 года ввиду открывшейся заразы» находим следующее: «Всех женщин, живущих в известных вольных домах, собрать в одно место и самым строжайшим образом запретить — и за тем наблюсти» — чтобы они никого не принимали» но ежели какая из них преступит запрещёние, таковую и вместе с нею принятого гостя» как ослушников, отправить в полицию, где по рассмотрению учинить им наказание».

То есть таких домов и их насельниц уже тогда было немало. Очевидно, к благополучному 1814 году» когда внешняя торговля довольно многолюдной Одессы резко пошла в гору, посещаемость порта резко увеличилась, и значительно возвысился спрос на сексуальные услуги, число «вольных домов» и тамошних обитательниц явно возросло.

Ситуацию, сложившуюся в середине 1810-х, превосходно иллюстрирует скандальное дело канцеляриста Одесского строительного комитета Локотникова, которое скрупулезно разбиралось на протяжении многих лет в различных инстанциях. Суть такова. На рубеже 1814–1815 годов в Комитете недосчитались значительной суммы. Деньги эти следовали по почте из Херсонской казенной палаты в возврат средств употребленных Комитетом на починку зданий Одесской конторы государственного коммерческого банка. Банковские дома, располагавшиеся на углу Дерибасовской и Гаван-ной улиц, в 1806 году купили у брата основателя Одессы, отставного майора Феликса де Рибаса. Афера с похищением осуществилась очень просто: один из чиновников Комитета получил эти деньги в почтовой конторе и просто-напросто присвоил их себе. Дальнейшее расследование показало, что молодой человек, выражаясь изощренно, не выдержал испытания искушением. Шаг за шагом следствие открывало многочисленные неприглядные подробности его падения. Ищите женщину… На свою голову, Локотников понимал это изречение буквально, и сгорел на «весёлых домах».

Сюжет совращения комитетского канцеляриста начался с посещений дома терпимости, содержимого еврейкой Шейндлей Лейбовой. Судя по всему, это было лучшее в городе заведение подобного сорта: состоятельная хозяйка пользовалась покровительством достаточных горожан, совершала сомнительные с нравственной точки финансовые операции и привлекала к сотрудничеству иногородних партнеров, в том числе, из «ближнего зарубежья». Возможно, неискушенного юного Локотникова втянули в какую-то банальную игру. В сказанном доме, а, быть может, и за его пределами он познакомился с некоей польской барышней Закревской. В следственных материалах ее называют просто развратной женщиной или девкой, опять-таки, не снисходя до упоминания имени.

Формально Закревская пребывала в кабале у Лейбовой, которая заплатила за нее солидный долг шляхтянке Магдалине Тарновской, а затем продолжала использовать «по назначению». Похоже, романтический канцелярист доверился шитой белыми нитками исповеди Закревской, страстно влюбился и решился вызволить ее из дома терпимости, поначалу бесцеремонно увёз, фактически украл у «хозяев», да и только. Но не тут-то было. Не прибегая к содействию полиции, его взяли в оборот многие материально пострадавшие особы. Ну, во-первых, ему следовало рассчитаться с Лейбовой, которая выплатила Тарновской 500 рублей наличными и на 250 выдала расписку. Ещё 250 рублей требовал компенсировать прежде содержавший Закревскую болгарин Топалов. Каким-то боком к делу оказались причастны шляхтянка Макушинская (надо полагать, содержательница другого «вольного дома» или же поставщица «живого товара»), грек Бани, немец Пурио.

Мировое, так сказать, соглашение со всеми кредиторами и ко всеобщему удовольствию в частном порядке помог устроить десятский (гражданский полицейский чин) Соломон Гершкович, разумеется, не подозревавший о совершенной Локотниковым краже. По архивным и другим данным, Гершкович — из семейства первых одесских поселенцев, состоявших в мещанском сословии и владевших недвижимостью по Еврейской улице, в феврале 1812 года в числе других получил место для возведения каменной лавки на Новом базаре, но затем передумал строить. В 1820-м он просил Строительный комитет об отводе земли из городского выгона, однако этот участок отошел под хутор известному медику, надворному советнику Ивану Вицману. В 1830-м Соломон Гершкович построил собственный дом на Новой Слободке.

Так или иначе, а бедный канцелярист сполна выплатил контрибуцию.

Узнав от своих осведомителей о серьезных тратах недавно уволившегося мелкого чиновника и внезапном отъезде с вызволенной «развратной девкой», Комитет незамедлительно организовал его поимку и препровождение в Городскую полицию, которая на тот момент ещё не была официально задействована в расследовании. Локотников недальновидно убежал в Киев, где успел приобрести скромный домик в надежде свить гнёздышко с Закревской. В общих чертах вся цепочка вырисовывалась оперативно, поскольку показания давал более чем осведомлённый десятский Соломон Гершкович. И хотя обстоятельства были ясны как Божий день, следствие затянулось на годы. Почему? Да потому что главный вопрос сводился не только и не столько к тому, чтобы покарать виновных, а состоял в том, чтобы компенсировать казенную сумму — 6.496 рублей 65 копеек. Комитет был заинтересован в этом в первую очередь, ибо кража косвенно компрометировала эту инстанцию.

Однако интересы Комитета кардинально расходились с интересами «взятых по делу». Каким бы постыдным ни был промысел Лейбовой, он не был противозаконным, и при всех обвинениях с точки зрения морали, ей нельзя было предъявить претензий с позиций законности. Факт оставался фактом: долг Закревской она погасила из собственного кармана, на что ни та, ни Локотников не возражали, находя требования «бандерши» вполне справедливыми. Естественными нашли они и претензии Топалова. Резонными представляются и прочие компенсационные траты. Правда, рассчитывался канцелярист казёнными деньгами — вот в чем загвоздка.

Естественно, всё движимое и недвижимое имущество арестованного описали, но оно оказалось весьма незначительным: 185 рублей наличными и крохотный домик в Киеве, на отшибе, некоторое время стоявший без присмотра и явно разорённый к моменту продажи, иначе никак не объяснить полученные за него после реализации 45 рублей — вероятно, это стоимость материала от разборки. Личные вещи арестованного позднее продали за 187 рублей 30 копеек. Остальное Локотников раздал по долгам и (или) лихо промотал, что, с учётом жесточайших для него последствий, вызывает во мне, каюсь, даже некое чувство злорадного удовлетворения.

Далее полиция круто взялась за мещанку Шейндлю Лейбову, каковая подала по этому поводу прошение исправляющему должность одесского градоначальника генерал-майору Фоме Александровичу Кобле. «По делу подсудного (…) Локотникова, — пишет она, — взято у меня наличными деньгами 775 руб., 14 ниток жемчугу и одни часы, что все и поныне хранится в Одесском Комитете». Мотивируя несправедливое изъятие денег и ценностей, Лейбова полностью приводит финансовую раскладку израсходованных ею на Закрев-скую сумм, упоминая полученную от Тарновской расписку, и поступившее во взаиморасчет от канцеляриста. Завершается этот документ следующим пассажем (орфография оригинала): «Объясняю выше писанное по истинной справедливости, осмеливаюсь прибегнуть под защиту Вашего Превосходительства и всепокорнейшее прошу хранящиеся в Комитете мои как 775 руб. деньги, так жемчуг и часы кому следует повелеть возвратить мне. В случае же, каким-либо по сему делу присудственным местом произведено будет с меня взыскание показываемых Локотниковым 900 р. денег, то и при получении из Комитета моей собственности благонадежных поручителей в ответствование за меня на случай моей несостоятельности имею».

То есть она вполне логично просила вернуть ей собственность до решения суда, ссылаясь на авторитетных поручителей. Комитет отреагировал предсказуемо. Отвечая 24 июля 1815 года Кобле по поводу полученного тем прошения, пишут о том, что такая-то, «промышляющая постыдным и противным благонравию ремеслом, содержа развратных женщин и других ей надобных, кои, насколько можно видеть в деле о Локотникове, придали способов сему преступнику растратить украденную им казенную сумму и, быть может, что были и самою причиною покуситься на злодеяние, родив в нем посредством разврата нужды в деньгах». Поэтому находят невозможным вернуть конфискованное имущество до разрешения дела. Разумеется, опосредованно причастные к делу Локотникова и материально пострадавшие фигуранты принялись подавать прошения по инстанциям. В связи с жалобами сюжет привлек внимание высшей администрации, в частности, небезосновательно обратившей внимание на халатность почтовых чиновников. Странно, что впоследствии не было вынесено никакого дисциплинарного определения и в адрес самого Комитета.

Пока раскрутился тяжелый маховик бюрократической машины, минуло чуть ли не пять лет! И только 26 января 1820 года в Комитете слушали постановление Правительствующего Сената по делу Локотникова. Главный обвиняемый сего решения так и не дождался: в комитетских журналах, относящихся к этому времени, он значится просто умершим — естественна ли была его кончина, покончил ли он с собой, неизвестно. Ясно лишь то, что смерть его произошла ещё до сенатского постановления, ибо в противном случае оно включало бы и приговор самому Локотникову.

Столичные моралисты яростно отыгрались на живых. Мещанке Шейндле Лейбовой Слушаевой объявлен начет в 1.100 рублей, то есть существенно больше, чем она получила из рук покойного канцеляриста. Правда, ей вернули опечатанные все эти годы часы и жемчуг. Тут надо пояснить: Лейбова — не фамилия, а отчество, которое нередко трактуется в документах как фамилия. Реальная же фамилия — Слушай (Слушаева). Лейба Слушай фигурирует в перечне ревизских евреев-мещан 1811 года.

Были также назначены следующие взыскания: со шляхтянки Магдалины Тарновской — 650 рублей, с болгарина Топалова — 250, со шляхтянки Макушиніской, — 100, с немца Пурио — 80, с десятского Соломона Гершковича — 50, с грека Бани — 50, с двух десятских — Лемошко и Цудика — 15 рублей, «потому что они, видев Локотникова, молодого человека и должностью обязанного, издерживающего деньги мотов-ски для распутно с ним жившей девки, должны были от сего его отвратить».

Легко счесть: все эти штрафы и близко не покрывают утраченную казенную сумму. В таковой ситуации Сенат положил взыскать недостающую разницу с одесского почтмейстера Худобашева — да-да, того самого, Артемия Макарьевича, члена Бессарабской конторы иностранных поселенцев, хорошего пушкинского знакомого. Здесь, конечно, уместно говорить о халатности: при выдаче столь крупной суммы расписка получателя действительно не была надлежащим образом сверена. При таком начете почтмейстер мог буквально остаться без штанов, а потому, вполне сознавая и свою вину, Комитет компенсировал основную часть дефицита, 3.075 рублей, от лица своего казначея, одного из самых состоятельных людей в Одессе, сподвижника герцога Ришелье барона Жана Рено, многократно помогавшего городу в разных ситуациях, и тем спас свою репутацию.

Казалось бы, вопрос исчерпан и черпак выброшен. Не тут-то было. Проходит ещё два с половиной года, и 18 июня 1823 года Комитет снова не может свести дебит с кредитом. Как выяснилось, не всех лиц, на которых наложили денежные взыскания, удалось отыскать. Покинули Одессу, либо сознательно скрывались: болгарин Топалов, грек Бани, десятские Лемошко и Цудик, в связи с чем полиции поставили на вид. Что касается Худобашева, то в случае, если бы поименованные особы рассчитались, то за ним оставалось бы 712 рублей 15 копеек, в противном случае ему пришлось бы рассчитываться сполна. В помощь следствию вновь привлекли всезнайку Соломона Гершковича, но результат мне пока неведом — во всяком случае, в комитетских журналах ближайшего к этой истории времени я больше не нашёл упоминаний о деле Локотникова.

Знаете, что ещё скажу: мне чертовски жаль этого безымянного по сути Локотникова. Представьте себе безнадёжно сидящего в «чижовке» при городской полиции молодого легкомысленного человека, лишенного какого бы то ни было будущего, никому не нужного, даже освобождённой им даме сердца, ради которой пожертвовал он честью и самою жизнью. Условия содержания ужасающие — острог в «большой крепости» ликвидирован после ее присоединения к карантину, новый тюремный замок построен лишь десять лет спустя, тюремный дом при полиции не обустроен и переполнен Бог весь каким сбродом. Ни малейшего просвета, оправдания не будет никогда, жизнь загублена.

Мы не только не узнаем, при каких обстоятельствах он перешел в мир иной, но даже места захоронения. Известно, что гораздо позднее умерших или казнённых в тюремном замке погребали на Скаковом поле или на Карантинном кладбище. Но в 1810-е годы не было ещё означенного поля, а кладбище в карантине использовалось по особому статусу. Скорее всего, Локотникова наскоро зарыли где-то на периферии Старого городского кладбища, которое в тот период было лишено даже элементарного забора. Теперь, впрочем, только забор и остался. Да и тот в единичных фрагментах.

Почему я так подробно остановился на этом сюжете? Да потому что его детали воссоздают механизм, процедуры, модель функционирования домов терпимости. И самый главный вопрос — это привлечение таких «сотрудниц», которые станут пользоваться спросом притязательной состоятельной публики, вплоть до того, что отдельные «примы» будут адресно приписаны к конкретному клиенту. Приходилось привлекать молодых женщин и девушек высокими гонорарами и разного рода бонусами, перекупать у «коллег», затягивать в сети посулами и обманом, превращая в вечных должниц, фактически рабынь.

Как это происходило? Поскольку в самой Одессе народ норовистый и битый, приискать подходящую кандидатуру было труднее, да и ставки повышались. Поэтому агенты содержательниц домов терпимости, либо они сами ездили по городам и весям, соблазняя одних и обманывая других соискательниц. Афера заключалась в том, что неопытным девушкам, искавшим место, предлагалась служба якобы горничной, камеристки, ключницы и т. п., при этом ей внушали, что она должна запастись соответствующим гардеробом, который покупали в долг, выдавали «подъёмные», всё это под векселя, и несчастная немедленно оказывалась в долговой кабале. Затем её уговаривала отработать, так сказать, натурой, поясняя, что будто бы при этом она ещё и обогатится. Относительно же продажи в Турцию и другие страны Востока, тут обычно заключался фиктивный брак с фактором (агентом), который вполне официально вывозил мнимую супругу за рубеж, а там сдавал с рук на руки «потребителю». Разумеется, подобные аферы периодически вскрывались, дело доходило до вмешательства полиции, суда и, случалось, серьезных приговоров.

Скажем, в одном из номеров «Одесского вестника» за 1869 год описана попытка продажи двух девушек в один из домов терпимости — как случай типичный. Факторша купила им на 30 рублей одежды, оплатила проезд в город, выдала по 8 рублей серебром на карманные расходы, взяла векселя. Но по счастливой случайности мошенническая операция сорвалась. В той же газете от 5 февраля 1870-го помещена заметка следующего содержания: «В последнее время в камерах мировых судей начали чаще и чаще появляться девушки из домов терпимости, требующие, чтобы их выпустили на свободу. По обыкновению, содержатели этих домов предъявляют долговые претензии на значительные суммы, — но их не признают судьи, вследствие естественного чувства справедливости. Гардеробы, которые предъявили некоторые девушки как улику в непомерном возвышении начётов на них со стороны содержателей, оказывались по временам так ничтожны, что при долге в 100–150 руб. девушка имела взамен того две-три сорочки и два-три ситцевых платья. Мировой суд в этом печальном деле может оказать большую услугу обществу».

Несколько месяцев спустя опубликована такая информация: «(…) Недавно одна из содержательниц здешних домов терпимости завербовала в свое заведение молодую девушку, которая служила в Варшаве при одной из тамошних пивных зал. Она была приглашена в Одессу на такую же должность и получила задаточные деньги, но вместо того была доставлена прямо в дом терпимости». В итоге её удалось выручить после вмешательства полиции и распоряжения одесского полицмейстера.

Конкуренция меж «бандершами» приводила к курьёзным конфликтам, которые газетчики именовали «местными распрями между эксплуататорами». Так, в сентябре 1871 года содержательница дома терпимости в Херсоне навербовала одесских женщин «для увеличения персонала в своем заведении», но её одесские коллеги собрались у парохода и начали угрожать полицией. Ей пришлось заплатить им отступное.

В начале 1872-го в Одессе официально насчитывался 61 дом терпимости, и думцы предлагали закрыть их, «заменив одиночной проституцией», то есть разрешив, скажем так, индивидуальное занятие. Подпольных «домов свиданий» было гораздо больше. Для этой цели использовались не только меблированные комнаты и третьесортные гостиницы, не говоря уже о злачных местах самого низкого пошиба — так называемых «дешёвках» (откуда и брутальное прозвище уличных женщин), погребах на Старом базаре, тайных комнат-притонов в трактирных заведениях. К примеру, ещё в первые месяцы 1860 года замечена следующая модификация: зарубежные подданные под видом табачных и бакалейных лавочек открывают «комнаты свиданий», сманивают девушек и проч. Подобные сомнительные заведения фиксировались и в середине 1870-х.

Торговля женщинами — на Константинополь, фиктивные браки турецко-подданных на бедных одесситках привели к расследованию ещё в конце 1850-х, а началась она наверняка ранее. Так, в Государственном архиве Одесской области хранится июльское дело 1859 года на 48 листах «Об увозе иностранными евреями за границу русско-подданных женщин (преимущественно тоже евреек — О. Г.) для наполнения в Константинополе публичных домов». В 1870–1871 гг. были назначены особые агенты полиции, отслеживавшие и выявлявшие подобную торговлю. В феврале 1872-го в порту задержали двух еврейских девушек, которых пытались обманом увезти в Турцию на рейсовом пароходе. Подобные эскапады, понятно, не всегда удавалось пресечь. В августе того же года был отдан специальный приказ по Городской полиции, предусматривавший процедуры препятствованию фиктивных браков и вывозу еврейских девушек в Константинополь на продажу.

16-17 ноября 1873 года в Одесском окружном суде слушалось дело о мещанках Суре Янкелевич, Гитле Штифельман, Фейге Шерман, мещанах Овшере Шерман и турецко-подданном Мойше Розен. Под видом приискания службы одна из них сманивала русских евреек для продажи в дома терпимости в Константинополе. Так, приготовленная к отправке Рейза Хилева была задержана возле рейсового парохода, Хая Гербарт тоже остановлена в гавани, также спасены Эстер Зайдман и Хайка Розенштерн. Главная фигурантка дела — скрывающаяся от суда подольская мещанка Идее Мордко-вич. Подсудимые формально не были уличены, и по всем вопросам присяжными оправданы.

29 апреля следующего года в том же Окружном суде шел процесс над Идее Мордкович, седьмой обвиняемой по делу о продаже женщин в дома терпимости в Константинополе. Явилась она добровольно, прослышав об оправдании всех подельников на ноябрьском суде. Присяжные заслушали показания Голды Стражник, Хайки Розенштейн и Хаи Пергамент, фиктивно вышедших замуж посредством сводни и проданных в дома терпимости Константинополя. Адвокатом был тот же присяжный поверенный, представитель известного купеческого рода Николай Шишманов. Но на этот раз присяжные (шесть купцов и несколько чиновников) нашли подсудимую виновной и приговорили ее к каторжным работам на заводах на четыре года, с поселением в Сибири навсегда. По тяжести вины не приняли во внимание то обстоятельство, что у Мордкович двое малолетних детей и что она овдовела. Детей направили на попечение известного еврейского благотворителя А. О. Когана. Летом 1874-го Сенат оставил без последствий кассационную жалобу Мордкович, и 6 ноября, перед отправкой в каторжные работы, состоялся так называемый обряд публичной казни, символизирующий лишение всех гражданских прав.

Суровый приговор, однако, не пресек экспорт женщин. «На днях русское консульство в Константинополе препроводило в Одессу двух господ (русско-подданных), уличенных в продаже несовершеннолетней девушки за 450 турецких лир, — читаем в одном из сентябрьских номеров местной газеты за тот же 1874 год. — Девушка эта — дочь одного из промышленников. До какого ужасного безобразия дошла торговля «живым товаром». В начале февраля следующего года в суде рассматривалось дело таких-то граждан о намерении продать своих дочерей в гарем турецкого султана. Однако доказать умысел не удалось, и в мае подсудимых оправдали. Другое судебное дело, в июне 1876-го, касалось мещанки Лина Перелихес, которая пыталась продать в дом терпимости девочку Гольдштейн 13–14 лет из Елисаветграда. Свидетели Гершунова, Кефала и Мошкович подтвердили обвинение, а потому преступное намерение покарали месяцем тюремного заключения.

Комиссия при управлении полиции по надзору за проституцией выявляло факты перепродажи сотрудниц из одного дома терпимости в другой, иногородний. Скажем, летом 1876-го две молодые девушки из одесского заведения были переданы содержательницей коллеге из Симферополя, Пункиной, уличённой и приговоренной к аресту на месяц.

Тогда же содержательница дома терпимости из Харькова, некая Янкелевич «перевелась» в Одессу на улицу Нежинскую с нанятыми ею проститутками.

Подробности контроля полицией эротического промысла отчасти изложен в очерке о катакомбах и полицмейстере Антонове. Тогда, в частности, численность официально зарегистрированных домов терпимости сократилось с 61-го до 52-х. В 1886-м в Одессе функционировало как бы 30, но при этом за год 500 женщин привлекалось за тайную проституцию. «Домов терпимости в Одессе 30, - сообщает местная газета весной 1887-го. — В них находится около 500 погибших созданий. Промышляющих по «жёлтым билетам» (то есть одиночных проституток — О. Г.) насчитывается до 1.300. Из сего числа в прошлом году выписалось 890 женщин для занятий честным трудом, но в настоящем году снова вступило в ряды проституток такое же количество». Есть проститутки, которым от 14 до 16 лет, большинству — от 15 до 40 и до 50 лет. Большинство — христианки, затем следуют еврейки. В их числе преимущественно мещанки и крестьянки.

Экспорт женщин за границу продолжался и в эти годы. Например, летом 1887 года два фактора и одна факторша обманом доставили в «дома разврата» Александрии двух девушек из Николаева, одну из Кишинёва и одну из Елисавет-града. В организации этакого сбыта год спустя подозревали немолодую, невзрачную Таубу Папушку, супругу популярного среди бедноты сапожника с Коблевской улицы. Формально она занималась разноской и продажей обуви, а на самом деле промышляла приисканием подходящих кандидатур, бродила, высматривала, сводила, устраивала. В одном из номеров «Одесского вестника» за 1893 год читаем: «Не так давно в Константинополе явилась в русское посольство некая В-ф и заявила, что она была продана одесситом Н-м в гарем, откуда ей удалось бежать».

Тема экспорта одесситок в серали восточных деспотов поднималась столь часто и звучала так громко и убедительно, что даже Жюль Верн слегка коснулся её в известном романе «Упрямец Керабан». Но вот совершенно потрясающая непредсказуемая история, каковая приключилась с одной из вывезенных из Одессы в Анатолию девушек. Если бы знаменитый писатель услышал её сюжет, то непременно сделал бы ещё один захватывающий приключенческий роман.

Итак, на рубеже 1882–1883 годов в одном бедном одесском семействе неожиданно пропала 16-летняя красавица дочь, Анна Прокофьева. Восемь долгих лет о ней не было никаких известий, она считалась погибшей, отчаявшаяся мать её сошла в могилу. Но вот паломники, возвращающиеся в Одессу из Афона, стали рассказывать удивительные вещи о судьбе девушки, причем рассказы эти через некоторое время вполне подтвердились. Оказалось, что красавица-одесситка, вывезенная в Стамбул некими авантюристами, была продана богатому турецкому купцу. Этот солидный коммерсант вел свои дела в Греции, в Салониках, куда в конечном итоге и была доставлена Анна Прокофьева. Оказавшись в неприступном гареме, девушка поначалу предалась отчаянью, воображая судьбу очередной наложницы, минутной забавы сластолюбивого рабовладельца.

На поверку всё сложилось совсем иначе. Купец полюбил прекрасную одесситку, сделал своей законной женой, был с ней очень добр, предупредителен и даже не препятствовал отправлению ею христианских обрядов. Один за другим у них родилось двое замечательных крепких мальчуганов. Всё шло хорошо, но счастливый супруг нежданно тяжко захворал и вскоре скончался. И вот тогда открылось, что покойный, вовсе не склонный к расточительству и не бывший необузданно щедрым на подарки, отменно позаботился о любимой супруге. Согласно завещанию, Анна Прокофьева унаследовала четыре дома в Салониках, шесть парусных шхун и пять тысяч лир наличными.

Сделавшись обладательницей всего этого добра, 24-летняя вдова вовсе не ударилась в загул и шопинг, а, напротив, занялась делами богоугодными. Самый большой из принадлежавших ей парусников подарила Афонскому монастырю, где воспитывались и обучались ее сыновья, а лучший из домов пожертвовала для устройства школы. Пожалуй, даже буйная фантазия Жюля Верна не позволила бы предугадать линию столь счастливой судьбы.

Экспорт девушек эпизодически продолжался и гораздо позднее. Так, в «Одесских новостях» за январь 1910 года есть информация о «продавце живого товара», некоем Иосифе Файнгольде, под видом жениха увезшем 14-летнюю девушку Маню Каплун, проживавшую с матерью по улице Мельничной, № 1, «в один из притонов разврата в Константинополе».

Всё изложенное свидетельствует о том, что давние легенды о вывозе одесситок в восточные гаремы имеют под собой прочную почву. Другое дело, какие-то детали и эпизоды отретушированы, усилены жёсткими подробностями и баснословными деталями. Ясно одно: по-настоящему привлекательная, рельефная, устойчивая легенда не появляется безосновательно, всегда имеет исторические корни.

Дворцы Потоцких

В течение многих лет усадьбу Нарышкиных, то есть нынешний Одесский художественный музей (ОХМ), путают с расположенной неподалеку усадьбой Потоцких (улица Софиевская, № 7). В последнее время, правда, это заблуждение постепенно рассеивается, нахожу уместным объяснить, почему оно столь устойчиво. Для этого есть свои причины, о которых и поговорим. Заодно коснемся и легендарной личности С. К. Потоцкой.

София Константиновна Потоцкая (1760–1822), в первом браке — графиня де Витт, происходила из семьи константинопольских греков (фанариотов), преуспела в мифотворчестве, так что девичья ее фамилия остается под вопросом — возможно, Глявоне. Характеристики: от константинопольской куртизанки до выдающейся красоты и ума светской дамы, каковой увлекались венценосцы и многочисленные нобли: в их числе упоминают Фридриха II, Иосифа II, графа Прованского (Людовика XVIII), графа д’Артуа (Карла X), Станислава Августа, герцога де Линя, Потемкина и проч.

Принято считать, что Потоцкая занималась политическим шпионажем и провокациями в пользу России. Её имя носит известный парк в Умани. От брака с фантастически богатым шляхтичем Станиславом-Феликсом Потоцким-Щенсным София родила трёх сыновей — Александра (1798), Мечислава (1800), Болеслава (1805) и двух дочерей-красавиц: Софья (1801–1875) была замужем за графом П. Д. Киселёвым, начальником штаба 2-й армии, а Ольга (1802–1861) — за графом Л. А. Нарышкиным, двоюродным братом М. С. Воронцова. Не исключено, что кто-то из этих детей на самом деле родился от её связи со старшим сыном супруга от предыдущего брака, Ежи (Юрием) Феликсом Потоцким (1776–1810), азартным карточным игроком, гулякой и выпивохой.

Присутствие Потоцких в Одессе фиксируется, по крайней мере, с 1800 года. Появление здесь графини Софьи связано с отъездом любовника-пасынка в Европу, где тот и скончался от многокрасочного букета заболеваний, включающих туберкулез и сифилис. 5 сентября 1808 года графиня просит Строительный комитет об отводе ей под застройку территории «на Греческом форштате по улице между кварталами XLIX и LV». В ту пору это был выходящий к приморскому обрыву первый квартал будущей улицы Конной. Спрашивается, кто из застройщиков мог осмелиться на столь, без малейшего преувеличения, нахальное, наглое прошение? Почему наглое, да потому что это означало ни больше, ни меньше, как существенное изменение Высочайше утвержденного (1803) городского плана, а именно застройку улицы. Немыслимо, и, тем не менее, герцог Ришелье своею властью санкционировал этот отвод — что и отмечено прямо на прошении. То есть, как принято говорить, в принципе все равны, но есть такие, кто равнее прочих. Отвод явно был согласован с Дюком ещё до того, как графиня официально обратилась в Комитет. Сохранилась обширная частная переписка Потоцкой и Ришелье 1807–1818 годов.

Поэтому теперь улица Коннаяначинается не от моря, а от Софиевской, кстати, названной так одесситами в память о неординарной и «прекрасной фанариотке». Конная стартует от её особняка, позднее многократно достраивавшегося, однако вполне сохранившего классический первозданный фасад в центральной части главного здания. Проектировал его, очевидно, Франческо Фраполли — тогдашний штатный городской архитектор. Весной 1824 года здесь числится два дома и сад графини Потоцкой, оцененные в 150.000 рублей — пожалуй, самая дорогая в то время частная недвижимость Одессы. Почему два дома, ведь речь идет не о доме со службами? Потому что к этому времени был построен ещё один дом, план и фасад на который был утверждён в строительном комитете и выдан графине Потоцкой (выхбдит, она была ещё жива) 11 мая 1822.

О том, насколько активничала здесь графиня осенью 1808 года, уже в начале строительства, свидетельствует тот факт, что в это время в Одесской Свято-Николаевской соборной церкви обвенчали 12 пар её крепостных людей, да ещё у одной пары родился ребенок. При этом в качестве свидетелей (поручителей) упоминаются два ее одесских комиссионера-поляка. То есть она использовала в качестве строителей своих крестьян — крепких, молодых.

На протяжении ряда лет София Потоцкая периодически жила в Одессе, вплоть до 1820-го: в это время она выясняла территориальные отношения с одним из соседей по другому принадлежавшему ей участку. Синхронно здесь жила и Ольга Станиславовна, которая в 1821-м также сопровождала мать в последней её поездке — из Петербурга за рубеж, для поправки здоровья.

После кончины Софии дома и сад напротив Конной улицы унаследовал её сын Александр, который по-родственному уступил часть места своей сестре, Ольге Нарышкиной, ибо та затеяла рядом грандиозное строительство на территории, приобретенной у купца Католикова. Это соседство привело к путанице: поскольку Ольга — урожденная Потоцкая, постольку ее дворец стали величать дворцом Потоцких, хотя на самом деле оный находится там, где и был построен почти на два десятилетия ранее. К слову, Александр Потоцкий, участник «польской смуты» 1831 года, как и ряд других шляхтичей, потерял всю свою одесскую недвижимость, и таким образом она стала казённой: сперва находилась в военном ведомстве, а затем в духовном.

Что касается купца Католикова, который владел местом и первичными постройками на территории нынешнего ОХМ, то 18 июня 1823 года он получил в Одесском строительном комитете свидетельство о том, что на его недвижимость нет никаких претензий, после чего продал свои явно подорожавшие дома и участки графине Ольге Станиславовне Потоцкой, в замужестве (1824) Нарышкиной.

Сделка, очевидно, состоялась ранее 30 апреля 1824 года, ибо при взимании налога с недвижимости, начиная с этой даты, Католиков внёс лишь 1 рубль прежних недоимок. Графиня и построила в середине 1820-х дворец: владельческие документы на готовое строение «генерал-майорше» О. С. Нарышкиной выданы согласно её прошению от 17 апреля 1828 года. Можно с большой уверенностью говорить о том, что соседний участок Католикова Ольга Станиславовна присмотрела задолго до покупки — когда часто и подолгу жила в смежной усадьбе своей матери.

Миф о доме де Рибаса

Ещё наш региональный Геродот А. А. Скальковский сообщал: «Первый начальник и «собиратель» Одессы адмирал де Рибас жил сперва в небольшом одноэтажном домике на Польской улице, который он, уезжая из Одессы, подарил своей ключнице Блавацкой (теперь на его месте находится хлебный магазин иностранного гостя Вучина), после построил он себе двухэтажный дом с садом (ныне дом г. Исаковича), отчего и улица, ведущая от Соборной площади на Ришельевскую улицу, названа Дерибасовской. В 1801-м году, когда де-Рибас был уже адмиралом и жил в Петербурге, дом его куплен был городом и в нем помещалась канцелярия и квартира градоначальника».

Скальковскому вторят и другие небезызвестные бытописатели. Но — уж поверьте мне на слово! — в этом сообщении недостоверно всё, за исключением того, что домик по Польской действительно принадлежал Блавацкой (правда, она стала владелицей через много лет после отъезда де Рибаса и едва ли была ключницей), а позднее перешел к Вучино.

Сохранилась архивная информация о лицах, коим сам де Рибас и де Волан отвели это и соседние места в 1794-1795 гг., кто их реально осваивал. Уж никак не Иосиф де Рибас, который построил на местах, изначально отведенных его братьям Андрею и Феликсу, дом, состоящий из трех солидных двухэтажных флигелей по будущей улице «имени себе», Екатерининской и Ланжероновской. При этом два из них, в форме угольников, выходили соответственно на Дерибасовскую и Ланжероновскую, а третий протягивался по Екатерининской. К дому примыкал сад. Впоследствии этот комплекс достраивался и использовался под коммерческую гимназию, далее — Благородный институт и, наконец, Ришельевский лицей. В историографии первичные строения обычно фигурируют как «дом главного военного начальника». Согласно архивному документу от 29 мая 1797 года, дом этот обошёлся в колоссальную по тем временам сумму 24.067 рублей 69 с четвертью копеек. Де Рибас таких денег не имел, а ведь ему требовалось не только жилье и служебные помещения, но и офис. Поэтому он использовал находившиеся в его распоряжении казённые средства и материалы, а когда оставил Одессу, то и передал это здание в казенное ведомство.

Разумеется, он не мог продать в казну один из домов своего младшего брата в 1801-м уж хотя бы по той простой причине, что умер в 1800-м. Мало того, дом Феликса де Рибаса, о котором идет речь (на месте КИНО-УТОЧКИНО) в момент продажи (а это было осенью 1806-го) ещё не был окончен, и младший Рибас достраивал его задним числом, согласно контракту с покупателем, для размещения конторы Государственного коммерческого банка. Другой дом, приобретённый тогда же у Феликса де Рибаса и предназначенный «для генералитетов», то есть квартирования высших чиновников, находился с противоположной стороны сада (здание сохранилось).

Фактическим владельцем и застройщиком интересующего нас участка по Польской улице был Иван Иванович (Johann Lorenz) фон Шотен — помощник директора Одесской таможни М. М. Кирьякова (1795), синдик (судья) Одесской магистратской коллегии (1799), далее — цолнер (или цольнер, то есть инспектор) таможни в Нарве (1804). Его одесским имуществом распоряжался сподвижник Ришелье, Кобле, Ланжерона, член Одесского строительного комитета, военный инженер подполковник Карл Иванович (Карл-Густав) Дитерихс, женатый на дочери фон Шотена, Амалии.

На одном из двух интересующих нас мест в данном квартале находился приличный дом фон Шотена, обозначенный уже на генплане 1802–1803 гг. В 1804-м и, вероятно, позднее, до начала 1810-х, в этом доме квартировал генеральный французский консул Анри Мюр. На другом месте располагался недостроенный магазин. Авторитетный Дитерихс имел все возможности для того, чтобы узаконить постройки на основании свидетельских показаний соседей-старожилов. Что касается Анны Блавацкой, она не имеет к этой недвижимости ни малейшего отношения, по крайней мере, до середины 1810-х, и фигурирует лишь в алфавите домовладельцев на 1832 год.

Короче, если на клетке слона прочтёшь надпись «буйвол», не верь глазам своим. К сожалению, Скальковский нередко ошибается в деталях, на что указывал ещё его современник, автор первой академической «Истории Одессы» К. Н. Смольянинов, и другие исследователи.

Де Рибас

Парадоксально, но Хосе (Иосиф Михайлович) де Рибас — исторический персонаж куда более загадочный и неоднозначный, чем это может показаться на первый взгляд. И это несмотря на обилие штудий как о его родословной и биографии, так и о гражданской и военной деятельности. Именно поэтому о нём ходит столько мифов и легенд, которые будем упоминать по ходу изложения.

Начнем с того, что под большим вопросом остается даже сама дата его рождения. Небезызвестные историки Одессы А. А. Скальковский и К. Н. Смольянинов определяют эту дату как 6 июня 1749 года, Ф. М. и А. М. де Рибасы — как 13 сентября 1751 года, из контекста публикации в XVI томе «Записок Одесского императорского общества истории и древностей» вытекает дата рождения в 1754 году, а авторитетный ученый, бывший директор Ришельевского лицея Н. Н. Мурзакевич, утверждает, что год рождения де Рибаса вообще неизвестен. Разумеется, есть надежда уточнить этот вопрос, обследовав старые приходы его родного города Неаполя и просмотрев соответствующие метрические книги. Однако надежда эта по ряду причин довольно слабая.

В испанской огласовке фамилия эта звучит как де Ривас, что, надо полагать, больше соответствует оригиналу. Отец нашего героя, Михаил (Микеле), уроженец одноимённого испанского городка Ривас в Кастилии, носил одновременно фамилию Бойонс. Он служил директором канцелярии военного министерства «королевства обеих Сицилий», а потому имя его старшего сына на итальянский лад звучало как Джузеппе (дон Джузеппе де Рибас и Бойонс). Мать де Рибаса, Маргарита-Иоанна Планкет, родом из Пармы, по происхождению не то ирландка, не то француженка. Получив изрядное домашнее образование, юный де Рибас начал военную карьеру в 1765 году (занимательно, что именно в тот год при старом Хаджибее была возведена крохотная турецкая крепость, каковую он взял штурмом 24 года спустя), поступив в кадеты Самнитского пехотного полка неаполитанской армии, дослужившись пять лет спустя до подпоручика.

Дальнейшая его биография в общих чертах известна. Вскоре по протекции знаменитого фаворита императрицы графа Орлова де Рибас перешел на службу в российский флот. Был он очень молод, мечтал о романтических и благородных подвигах в духе средневекового рыцарства, о боевой славе. Россия вдоволь предоставила ему такую возможность: де Рибас сражался за вновь обретённое отечество на суше и на море — в пехоте, кавалерии, в гребной флотилии, на канонерской лодке. Его отряды штурмовали несколько турецких укреплений (Тульча, Исакча, Березань и др.), в том числе такую твердыню, как Измаил: этот подвиг де Рибаса воспет в «Дон-Жуане» самим Байроном! Показательно, что именно под Измаилом познакомились де Рибас, де Волан, де Ришелье и Ланжерон, словно бы сверяя предначертанный им совместный путь. Де Рибас же представлял Россию при подписании мирного трактата в Яссах. Как известно, наш герой с боя овладел и предшественником Одессы, Хаджибеем, был главным начальником и первостроителем нарождающегося города.

О де Рибасе издавна ходили самые нелицеприятные слухи, сплетни, оговоры, против него бесконечно интриговали недоброжелатели, соперники, завистники. Столь блестящий, столь удачливый человек, баловень фортуны, попросту не мог не вызывать зависти и раздражения. А потому говорили, к примеру, что он непосредственный и главный участник хрестоматийного похищения «княжны Таракановой», называвшей себя дочерью Императрицы Елизаветы Петровны от Разумовского (реальная дочь Елизаветы, Августа, была заточена в 1785 году в московский Ивановский монастырь, где и скончалась в 1810 году под именем Досифеи) и претендовавшей на российский престол. Его обвиняли в коррупции, казнокрадстве, в сводничестве и двоеженстве, в интриганстве, шулерской карточной игре и т. д. и прочее. Однако все эти обвинения напрочь разбиваются о серьезный и непредвзятый анализ свидетельств и фактов.

Похищение Таракановой? Так ведь де Рибас физически не мог участвовать в этой авантюре по той простой причине, что в тот самый 1775 год находился в Петербурге, а не в Италии. Наконец, в донесении самого Орлова указаны «употреблённые к делу» Иван Кристенек и Франц Вольф. Первый из них впоследствии сделался комендантом Симбирска, и рассказывал всю историю графу Бобринскому» а тот, вероятно, де Рибасу.

Говорят, что крал из казны десятками тысяч? Тоже как-то очень сомнительно. Уж хотя бы потому, что тогда же, в 1794-м, из писем де Рибаса адъютанту Потёмкина Попову, видно, что он пребывает в глубокой нужде и по уши в долгах: благодарит за продажу кольца, хлопочет о продаже своего петербургского дома.

Карточный шулер? Нет. Пламенная страсть к карточной игре? Да. Если бы де Рибас плутовал, то не проигрывал бы неподъёмных сумм, и его супруге не пришлось бы по этому поводу обращаться последовательно к двум императорам с просьбой о вспомоществовании. Так, после его кончины таковых «долгов чести» оставалось на 30.000 рублей.

Двоежёнец? Ничуть не бывало. Да, побочного сына имел, но того не более. Воссоздавая судьбу де Рибаса, не можешь не заметить, что она как бы вплетена в целую энциклопедию побочных детей. Судите сами. Его супруга Анастасия Соколова — побочная дочь любимца Екатерины, Ивана Бецкого, который в свою очередь — побочный сын князя Трубецкого. Тот же де Рибас — воспитатель Алексея Бобринского, побочного сына императрицы от Григория Орлова. Он же, де Рибас — и сам отец побочного сына, Иосифа Сабира, чуть ли не «молочный брат» того же Орлова. Наконец, ему, как было уже сказано, приписывают похищение самозванки, выдававшей себя за побочную дочь российской императрицы. Телесериал, да и только!

У де Рибаса было три брата: Эммануил, Андрей и Феликс, и все трое тоже отменно послужили России и на поле брани, и в мирное время. Из этих трех лиц только Феликс оставил в Одессе потомство. Человек очень способный, деятельный, один из первых одесских подрядчиков, он, тем не менее, жутко обанкротился (умер в 1845-м), и семья его отказалась от сомнительного наследства. И здесь снова возникает сюжет не столько о побочных детях, сколько о детях лейтенанта Шмидта, грубо говоря, о разного рода приблудных де Рибасах (уже Дерибасах!), претендующих на родство по созвучию фамилий. Но в данном случае мы имеем на лицо, во-первых, бывших крепостных Феликса из его имения Дерибасовки, а, во-вторых, потомков тех особ, что были благородно взяты де Рибасами на воспитание, но не получили и не могли получить ни дворянства, ни родовых регалий. Что до Иосифа, у него было две дочери — Екатерина и София, обе крестницы великой самодержицы. В серьезном французском источнике 1804 года сообщается о том, как императрица примчалась к Анастасии де Рибас, когда та не могла разродиться, и присутствовала при тяжёлых родах, поддерживая свою любимицу.

Возвращаясь к проблеме типизации личности основателя Одессы, я вижу в нем поистине Гумилевского пассионария. Он мог быть конквистадором, капером, Ермаком Тимофеевичем, техасским рэйнджером. А Северное Причерноморье в конце XVIII столетия и было российским Диким Западом. Он мог быть Одиссеем. Возможно, этого азартного испано-ирландца или испано-француза (один бойкий исследователь скрупулезно прослеживает даже еврейские корни!) лучше всего характеризует как раз русское слово ухарь. Что ж теперь, прикажете устраивать над ним школьный суд — как над Онегиным и Печориным?

Загадочными до сего времени остаются и обстоятельства кончины де Рибаса, в то время директора Лесного департамента, 2 декабря 1800 года: он скончался прямо в карете по пути во дворец. Согласно утвердившейся версии, его устранили участники заговора против императора Павла, якобы опасавшиеся, что посвящённый в их планы де Рибас играет роль двойного агента. Но все это чисто умозрительные построения, и как там было на самом деле, сказать весьма и весьма затруднительно.

На портрете кисти И. Б. Лампи (1797) мы видим де Ри-баса в мундире морского ведомства, введенном в 1745 году. На вице адмиральский чин указывает специфическое золотое шитье по бортам кафтана. На мундире — восьмиугольная звезда и красная лента ордена Александра Невского, четырехугольная звезда и крупный крест на шейной ленте — знаки отличия ордена святого Георгия второй степени, орденская восьмиугольная нижняя звезда и крест на шее — орден святого Владимира, здесь же белый мальтийский крест святого Иоанна Иерусалимского, увенчанный бриллиантовой короной. Три года спустя, незадолго до кончины, уже при Павле I, де Рибас был пожалован вторым «мальтийским крестом». Не эти ли драгоценные ордена разыскивали мародёры, когда-то потревожившие прах основателя Одессы на Смоленском кладбище Санкт-Петербурга?..

Дом Андерса

Кто запустил дезинформацию о том, что приметный дом по улице Ланжероновской, № 3 — ретроспективная недвижимость генерала Лидерса, уточнять не стану. Как бы то ни было, она закрепилась в специальных справочниках и даже в реестре объектов культурного наследия. Отчего так получилось, понять нетрудно: из-за путаницы в изменявшейся нумерации зданий. Суть в том, что она то включала в себя одновременно Ланжероновский спуск и Ланжероновскую улицу, то разделялась. В итоге № 1 улицы Ланжероновской присваивался то сооружению у подножия спуска, на Таможенной площади, то первому зданию слева наверху этого спуска. При этом внизу, на площади — как справа, так и слева — функционировали не жилые здания, а так называемые магазины, то есть складские помещения типа амбаров, имена владельцев которых и переход из рук в руки фиксируются архивными документами.

Но поднимемся с площади на улицу. Первый дом по Ланжероновской улице слева, нынешний № 1 — тоже более чем примечательное сооружение, правда, с немалыми позднейшими достройками. Мы просто-напросто вынуждены говорить о нём во взаимосвязи с заявленной темой, иначе никак не разберёмся. Дом был возведен небезызвестным графом И. О. де Виттом по чертежам тоже небезызвестного зодчего Г. И. Торичелли. Разночтение по датировке в разных публикациях составляет более двадцати лет: 1827–1848 гг.; большинство случаев — свидетельство невежества и лени «исследователей». Добросовестная работа с первоисточниками позволяет довольно точно определить как дату, так и обстоятельства постройки. Скажем, 1827 год знаменует лишь составление плана будущего дома, но никак не начала его реализации. Период строительства фиксируется на основании архивных документов.

Надо знать, что возведение солидных зданий в 1820-1830-е годы было делом сложным и затратным. Цели большинства застройщиков — как можно скорее получить высокую прибыль от построенного здания — отчасти расходились с задачами городской и краевой администрации, для которой было важно украсить город солидными сооружениями в классическом стиле, постоянно повышать привлекательность юной Одессы, обратить её в подлинно европейскую морскую столицу огромного и перспективного региона. Поэтому власть стимулировала состоятельных застройщиков увольнением их от уплаты налога с оценочной стоимости новых представительных домов, причем не на год, а на несколько лет. Эта мера хотя бы как-то компенсировала потери, связанные с тем, что владельцы дорогой недвижимости далеко не сразу могли покрыть издержки на строительство и начать получать барыши. Складывалась парадоксальная, на первый взгляд, ситуация: небогатые застройщики соответствующий налог платили, а богатые — нет. Верное понимание этого феномена и устраняет кажущийся парадокс.

По сказанной причине в числе льготников оказались и такие масштабные застройщики, как, например, граф Мечислав Потоцкий, коммерции советник Гари, дворянин Цыбульский, статская советница Новицкая, купец Палеолог и граф Витт. Благодаря наличию архивной ведомости, фиксирующей лиц, освобожденных от уплаты полупроцентного сбора в пользу города, мы четко видим, что по состоянию на 3 марта 1832 года значится новостроящийся дом графа Витта. Отсюда и по другим данным следует вывод: активная фаза строительства приходится на теплый сезон того же года.

Мы имеем также и серию детальных планов интересующего нас квартала и его окрестностей, составленных архитекторами Гаэтано Даллаква и тем же Торичелли в 1834–1844 гг. Здесь обозначены как сами строения, так и имена домовладельцев. Из этих документов чётко видно, что интересующий нас смежный участок со строениями по Ланже-роновской улице, ныне № 3, в ту пору принадлежит купцу Кортацци. Если кто не в курсе, поясняю: это авторитетный в свое время коммерсант и муниципальный деятель Фридрих Кортацци, брат одесского городского головы (1848–1857) Джеймса Кортацци. К Лидерсу же недвижимость Кортацци ни малейшего отношения не имеет. Отчего же тогда отталкивается ложная версия?

Основную причину я уже изложил: путаница в нумерации. Она привела к тому, что следующему владельцу дома графа Витта, генералу Лидерсу, «подарили» соседнее здание — дом № 3. Александр Николаевич Лидере приобрёл дом Витта у наследников покойного графа в середине 1840-х годов, будучи командиром 5-го пехотного корпуса, генералом от инфантерии. С конца 1850-х этот дом он сдавал в аренду Русскому обществу пароходства и торговли (РОПиТ), а после отъезда Лидерса в Царство Польское оный перешел во владение РОПиТа, и в 1867-м к нему пристроили новое трёхэтажное здание. В оценочной ведомости недвижимости на 1855 год прямо сказано: «Дом и флигель генерала от инфантерии Лидерса, бывший графа Витта». Та же недвижимость Лидерса фигурирует и в аналогичной ведомости на 1848 год, как и соседняя, Фридриха Кортацци.

Вот, собственно говоря, весь комментарий к дежурному мифу. И тут же лаконичный комментарий к другому: о том, что Лидере якобы погребен в Одессе, на Старом (Первом) городском кладбище. Это не так. Его похоронили в родовом имении — в часовне-усыпальнице на приходском кладбище села Марковцы Летичевского района Хмельницкой области. Надгробие сохранилось.

Дом по улице Пастера, № 1

Здесь почти напротив друг друга находятся вызывающие разные толки экзотические строения: одни из них числятся собственно по Пастера, № 1 и № 1/3, другие — по улице Мечникова, № 2. Относительно первых приходится слышать даже, что они будто бы существует со времен Хаджибея и прочие байки, о втором объекте надобен бы разговор особый. Оба комплекса сооружений возведены по проектам Ф. К. Боффо с разницей в несколько лет. Первый обычно именуют домом Бражинского (1835 г.) — даже в реестре объектов культурного наследия, второй — особняком Лехнера (1833–1835 гг.). На самом же деле в первом случае искажена фамилия, во втором — переиначена дата постройки. Поговорим здесь о доме, заявленном в названии главы.

Об Иване Ананьевиче Брежинском вряд ли кто из читателей вообще когда-либо слыхивал. В Одессе он в общем-то человек случайный, однако постройка вовсе не случайная. Дело в том, что как раз в 1835–1836 гг. Брежинский в чине титулярного советника недолго служил в Одесском строительном комитете, причем правителем канцелярии. Дальнейшая его служебная карьера, рост в чинах до коллежского асессора и надворного советника с нашим городом не связаны. Уже в 1840-х эта недвижимость принадлежала механику Ришельевского лицея, одному из основателей местного чугунно-литейного производства Эдуарду Фальку, который достроил тут стилистически соответствующий флигель.

Следующим владельцем этих приметных строений в нео-готическом стиле был Овсей Моисеевич Коган, потомственный почетный гражданин (1865 г., с женой Лизою-Леею и сыном Адольфом), знаменитый одесский предприниматель, владелец крупной коммерческой конторы, торговавшей через одесский порт, подрядчик, выдающийся благотворитель, домовладелец. В третьей четверти XIX века только по одной Херсонской улице ему принадлежало девять участков, на которых стояло, по крайней мере, восемь больших домов. В том числе, здания, арендуемые Телеграфом, Интендантским управлением Одесского военного округа, Одесским коммерческим судом, Земским банком Херсонской губернии, Съездом мировых судей Одесского уезда и т. д.

Не лишенный филантропических чувств, Овсей Коган завещал городу два немалых земельных участка со всеми находящимися на них постройками — с тем, чтобы предоставить всё это одесским беднякам (без различия в вероисповедании!) под дешёвые и даже бесплатные квартиры. Сын жертвователя» Адольф Овсеевич, пошел ещё дальше, подкрепив завещание отца своим собственным, заключавшемся в пожертвовании 100 тысяч рублей (50 тысяч на расширение учреждений и 50 как неприкосновенный капитал), да ещё 800 десятин земли в Ананьевском уезде. В 1873 году был учрежден Комитет Когановских учреждений, которому и было поручено распоряжаться завещанными домами. Домов таких к тому времени было уже три: на Пересыпи, на Базарной улице и в начале Херсонского спуска. Нас, разумеется, будет интересовать как раз последний.

Из реестра одесским домовладельцам видно, что в 1870-1880-х годах нумерация домов и участков в начале Херсонской улицы выглядит следующим образом: № 1 — Коган, № 3 — Когановский фонтан, № 5 — Коган, № 7 — Городская больница (1875 г.); №№ 1–5 — дома Когановских учреждений, № 7 — Городская больница (1884 г.). Нумерация изменилась после её упорядочения по всему городу в 1904 году.

Что до Когановского фонтана, речь идет об источнике подземных вод в понтическом водоносном горизонте (между понтическими известняками и подстилающими их мэо-тическими глинами): он регулярно подвергался санитарному контролю, довольно долго им свободно пользовались одесситы, почему и официально присвоили ему имя почтенного Когана. Источник этот упоминается, между прочим, ещё в архивных документах 1820-х годов, когда он был соответствующим образом оборудован под надзором Строительного комитета и Думы, но это отдельный сюжет.

Разумеется, Когановские учреждения имели собственный, «Высочайше утвержденный», устав. В Когановский комитет в разные годы входили известнейшие персонажи региональной истории. Так, председателями его были епархиальные архиереи Платон, Никанор, Сергий, Иустин, генерал-губернатор И. В. Гурко, товарищами председателя (заместителями) — граф М. Д. Толстой, вице-адмирал Н. М. Чихачев, Г. Г. Маразли, членами — сам А. О. Коган, крупные предприниматели И. Ю. Вучина и А. И. Тработти, видные профессора Императорского Новороссийского университета И. С. Некрасов, Н. А. Умов, М. М. Шпилевский, известные инженеры М. М. Дитерихс и Н. А. Лишин, знаменитый архитектор А. И. Бернардацци и др. После кончины А. О. Когана во второй половине 1880-х его место в Комитете занял родственник, присяжный поверенный Д. Л. Коган-Бернштейн.

К сожалению, в настоящее время эта историческая недвижимость влачит жалкое существование. Когановский фонтан давно приказал долго жить. Впрочем, сейчас он мог бы иметь лишь преимущественно декоративное назначение, поскольку использовавшийся подземный водоносный горизонт изрядно загрязнен.

«Дом-стена»

Очень много всяких домыслов об этом характерном здании по Воронцовскому переулку, № 4, вплоть до того, что оно даже приобрело название «Ведьмин дом». На самом же деле постройки трапециевидной и даже треугольной формы вовсе не уникум в истории плановой застройки Одессы: достаточно, к примеру, пройтись по нечётной стороне Преображенской, откуда под углом в 47 градусов начинается сетка улиц бывшей третьей части города. Взгляните на угловые дома, №№ 37, 17, 11. Подобные постройки можно встретить и в других районах.

Всё дело в том, что владельцы соответствующих участков стремились использовать их как можно более рационально, тем паче здесь, в элитарном центре, где стоимость земли была чрезвычайно высока. Прагматизм заключался не только в том, чтобы по возможности застроить максимум территории, но и в том, чтобы оставшаяся не превратилась в свалку мусора. И если бы по переулку возвели прямоугольно строение, то оставшееся пустым неудобное примыкающее треугольное место наверняка сделалось бы импровизированным писсуаром, помойкой. Так обычно и случалось, что многократно зафиксировано ретроспективной периодикой.

Отчего же чётная сторона Воронцовского переулка сформировалась столь негармонично? Это объясняется спецификой рождения этого переулка, каковой самим своим появлением в определённой мере обязан М. С. Воронцову и ряду сопутствующих обстоятельств. В 1820-м граф приобрёл дом со службами и амбарами помещика Куликовского с намерением устроить на его месте солидную усадьбу. Как раз в 1820–1821 гт. началось планирование будущего Приморского бульвара и его окрестностей. Получалось так, что бульвар должен был прорезать имение Воронцова. Тогда граф обратился в Одесский строительный комитет с просьбой о некотором изменении задуманного проекта — с тем, чтобы минимизировать ущерб, невольно наносимый его недвижимости. Просьбу Воронцова уважили, в результате чего будущий Воронцовский переулок несколько изменил свою форму, как и проезд из переулка на бульвар.

Сказанная перепланировка и привела к появлению угловатых участков по его чётной стороне. Почему? По той простой причине, что их тылы примыкали к Военной балке, а границы меж участками шли от нее под прямым углом. И поскольку красная линия формирующегося Воронцовского переулка пролегала под углом к балке, а ширина участков была разной, то и возникали остроугольные места по переулку.

Надо сказать, что первичные постройки в этой части будущего переулка были прямоугольными, каковыми долго оставались и после перепланировки прилегающей территории. Это, прежде всего, недвижимость флотского офицера Коронелли, капитана над одесским портом, часть которой он вскоре продал купцу Ралли (№ 4), а другую часть, позднее, Воронцову (№ 2). Интересующая нас территория с постройками многократно переходила из рук в руки, и со второй половины 1880-х принадлежала Георгию Федоровичу Рафаловичу (в 1910-х — Ж. Б. Науму, о котором много знаю, но это отдельный сюжет). Г. Ф. Рафалович — представитель знаменитого рода одесских банкиров и финансистов, благотворителей, потомственных почётных граждан (1857), выкрещенных в православие из иудаизма, сын известного думца, датский консул и бразильский вице-консул в Одессе, главный агент страхового общества «Россия».

В 1889-м Рафалович и построил этот самый доходный «дом-стену» для квартирования представителей среднего класса и даже несколько выше среднего, на мой взгляд, ничем особо не примечательный. Но ежели это строение тешит почтеннейшую публику визуальными спецэффектами, возбуждает любопытство и даже порождает легенды, не вижу в этом ничего дурного. На здоровье.

«Дом с петухом» и его давние обитатели

Совершенно уникальный декор части фасада над воротами дома № 7 по переулку Некрасова на углу Преображенской всегда вызывал много вопросов и толков. Чаще всего приходится слышать, будто установленная здесь фигура петуха указывает на дом терпимости или, по крайней мере, на меблированные комнаты, неофициально служившие таковым.

Сегодня Лишь единичные старожилы утолят ваше любопытство доверительным сообщением о том, что дом этот некогда принадлежал благородному французу Коклену, фамилия которого несет в себе отчетливые приметы хрестоматийного галльского петуха. А самые просвещённые краеведы прибавят: Кокленов было два — мебельщик и архитектор. Историческая память непредсказуемо, по произволу избирательна. Имею право отбирать и поминать на собственный лад. Одесскими Кокленами никто и никогда всерьез не интересовался. Пришлось изрядно потрудиться. И вот что мне удалось «нарыть» об этом достойнейшем семействе, вложившем свою лепту в копилку общественного труда, сформировавшего Одессу.

Пока, правда, не знаю даже годов рождения отца и сына Коклен — Варфоломея и Фёдора Варфоломеевича: метрические записи об одесситах римско-католического вероисповедания сохранились лишь выборочно. Однако эту лакуну с лихвой компенсирует солидный пласт информации, связанной с их занятиями в Одессе на протяжении многих десятилетий.

Коклен-отец фигурирует в материалах Государственного архива Одесской области, по крайней мере, с 1817 года, то есть со времен графа А. Ф. Ланжерона, его соотечественника, не исключено, и покровителя. В то время французский подданный Варфоломей Коклен подает в Одесский строительный комитет (ОСК) прошение об отводе ему под застройку участка земли на Военном форштате (не форштадте), в XL квартале, место № 384. Ныне это место — по Ришельевской, второй дом от угла Базарной в сторону Большой Арнаутской по нечётной стороне. По стандартной процедуре городской архитектор Джованни Фраполли обследовал просимое место и нашел там лишь стену из бутового камня протяжённостью немногим более 20 метров.

При сверке документов выяснилось, что место это ранее отвели купцу Настасину, который его в срок не застроил. Комитет проявил снисходительность к прежнему владельцу, и дал ещё год на застройку. Год спустя, в 1818-м, городская полиция уведомила Комитет, что на самом деле место принадлежит плац-майорше Смирновой, то есть супруге одесского плац-майора (плац — место для воинских разводов и парадов — находился на территории будущего Пале-Рояля; поручик Ладожского пехотного полка Смирнов был плац-майором уже в 1809-м). В 1819 году Коклен вновь просит тот же участок, и снова осуществляется та же бюрократическая процедура: Фраполли является туда же и находит ту же стену из бута. При этом владелец строения куда-то запропастился (новый хозяин обязан был компенсировать ему сумму от продажи стены на слом), а о Смирновой в документах 1819–1820 годов уже ничего не говорится: то ли полиция ошиблась, то ли плац-майорша не оформила сделку с Настасиным. Как бы то ни было, Коклен этого участка так и не получил.

Объясню, почему он так стремился закрепиться именно на Ришельевской. Дело в том, что со времен герцога Ришелье на этой улице стали обосновываться лучшие мебельщики. Прибыв в Одессу 8 марта 1803 года, Дюк, как известно, не смог сыскать во всём городе дюжины стульев для своей резиденции, и был вынужден выписать мебель из Херсона. По этой причине, занимаясь обустройствам немецких колонистов, он призвал в Одессу столяров и краснодеревщиков. И в дальнейшем большая часть элитарных мебельных (и не только) салонов, преимущественно немецких, располагалась по Ришельевской. До конца 1850-х эта улица считалась главной, и лишь затем уступила первенство Дерибасовской. К этой теме мы вернемся ниже, а пока перейдём к деятельности старшего Коклена вовсе в другом роде.

Активное шоссирование утопающей в грязи Одессы началось вскоре после назначения новороссийским генерал-губернатором графа М. С. Воронцова, однако первые опыты благоустройства развернулись ещё в бытность Ланжерона. И здесь скажу без малейшего преувеличения: о деятельном участии в них Коклена сегодня не знает вообще никто. Но — обо всём по порядку.

Начало 1820-х годов ознаменовано сооружением первых более или менее полноценных по тогдашним технологиям шоссе — в наиболее значимых транспортных развязках, прежде всего на Ланжероновском и Херсонском спусках. Первый служил главной артерией, связывающей город с портом, а по последнему гужевой транспорт въезжал в Одессу со стороны Херсона и Николаева. Собственно говоря, Лан-жероновский спуск был продолжением Херсонской улицы, разрезанной на две части после устройства Городского сада и объединения в один кварталов LXIV и LXV.

Шоссе в сказанных местах осуществлялось по единообразной схеме, каковую представляет контракт, заключенный 17 мая 1821 года «с иностранцем Варфоломеем Кокленом о сделании шоссе на дороге к Карантину» за состоявшуюся на торгах цену 17.835 рублей. Он обязывался сделать шоссе к Карантину длиной 165, а шириной 8 погонных саженей. Технология устройства строго оговаривалась. Вначале следовало вручную вымостить спуск «большим дикарным камнем» толщиной не менее одного фута, либо в два таких камня, уложенных без зазора. Второй слой надлежало вымостить крепким дикарем толщиной в шесть дюймов, третий слой — щебнем. Затем по всему шоссе необходимо было насыпать песку толщиной в 1 Уг дюйма. При этом верхние слои дозволялось укладывать лопатами, но с обязательной трамбовкой «бабами». Шоссе должна была окаймлять вымощенная камнем канава. Кроме того, подрядчик обязывался установить по обочинам 96 столбов высотой в одну сажень, а толщиной в шесть вершков, нижнюю часть которых следовало обжечь, а верхнюю выкрасить.

Условия заключения подряда предусматривали надёжный залог, в качестве которого, как правило, выступала недвижимость. Залог исключал казённые потери в случае неисправности подрядчика. Но поскольку Коклен недвижимости ещё не имел, то в залог исполнения выставил дом другого известного подрядчика, купца итальянского происхождения Симона Томазини, находившийся в XVII квартале Военного форштата, на месте № 145 (это угол нечетной стороны Польской улицы и Полицейской), оцененный Городским магистратом 9 января 1819 года в 35.200 рублей. Всю работу надлежало окончить не позднее сентября 1821 года. Как видим, устройство шоссе было далеко не простым, затратным, трудоёмким делом.

Почему мы знаем, что спуск к Карантину устраивался именно со стороны Ланжероновской улицы (здесь теперь лестница, ведущая от Литературного музея на Таможенную площадь)? Да потому, что об этом прямо говорится в докладе небезызвестного военного инженера И. Крута, зафиксированном в журнале ОСК от 20 марта 1822 года. 13 сентября 1821 года он по приказанию градоначальника Н. Трегубова составил смету на «исправление трубы при спуске в Карантин по Ланжероновой улице суммою на 285 рублей». Подрядчик Коклен, сообщал приемщик, работу произвёл, и ему следует заплатить 482 рубля 19 копеек. Уточним, что «трубой» в данном контексте именуют коллектор для стока воды. Что касается «переплаты», то она объясняется тем, что первичные расчеты Круга, судя по всему, не учитывали стоимость казённых материалов.

Итак, мы имеем все основания утверждать, что В. Коклен — активный участник благоустройства Одессы на одном из первых и сложнейших этапах ее существования. Вместе с тем, в этом контексте можно оценить масштаб личности: стало быть, он уж никак не тривиальный «мебельщик», а, что называется, человек-оркестр, разносторонне одарённый, образованный, практичный, да ещё и отважный, рисковый. Сколько его коллег обанкротилось на столь сложных, буквально авантюрных подрядах — в их числе фигуры, стоявшие на иерархической лестнице значительно выше: возьмем, к примеру, того же Феликса де Рибаса. Коклен не убоялся, и вышел победителем. Доход от подрядов в сочетании с другими занятиями, умение находить надежных деловых партнеров, личные качества — всё это позволило ему прочно встать на ноги. Во всяком случае, уже в пушкинское время Коклен решил обзавестись пристойной недвижимостью.

Сюжет этот зафиксирован в одном из архивных дел за июль-сентябрь 1824 года. 13 августа 1824 года «одесские жители Варфоломей Коклен и Федор Шарпантье» купили у «штабс-капитанши Шостаковой» место с существовавшей на ней постройкой — в 1-й части города, в LXVII квартале, под № 732. Это нынешнее место дома Коклена на углу Преображенской улицы и Казарменного переулка плюс смежное по переулку, в целом половина длины переулка. О какой постройке, однако, идет речь и где именно она располагалась?

Застройка означенного квартала началась с некоторым запозданием, поскольку он примыкал к офицерским флигелям (нынешняя улица Гоголя, на бровке плато над Военной балкой) и Военно-морскому госпиталю (нынешний бульвар Жванецкого), и составлял как бы эспланаду. Участки под застройку стали отводить здесь после 1803 года. Искомое строение впервые находим на плане Франческо Фраполли 1807 года — по красной линии Преображенской улицы, но не доходящим до угла переулка, то есть угловое место, как и вся остальная часть участка, не застроены. Это же строение обозначено и на плане 1814 года, но здесь появляется стоящий параллельно посередине участка, торцом к переулку, ещё и флигель. На плане второй половины 1820-х угловое место не застроено, зато упомянутый флигель со стороны переулка расширен и сопровождается небольшими дворовыми хозяйственными постройками. Другими словами, возведенный в начале 1850-х (об этом — ниже) «Дом с петухом» лишь частично мог включить в себя предшествующие постройки.

К большому счастью, литературные и архивные первоисточники сохранили любопытную информацию о строениях, приобретенных Кокленом и его партнёром у весьма авторитетного в юной Одессе семейства Шостак (о котором можно написать объёмистую монографию: скажем, А. И. Шостак — сподвижник Иосифа де Рибаса, один из первостроителей города). Упомянутые источники, кроме всего прочего, фиксируют датировку и функциональное назначение флигеля со стороны переулка и сооружения вдоль Преображенской.

Следующий иллюстративный эпизод связан с трагической судьбой генерала от инфантерии графа Н. М. Каменского, выдающегося российского воина, героя многочисленных кровопролитных сражений. Под началом главнокомандующего Молдавской армией Каменского, в частности, служили граф М. С. Воронцов и будущий министр А. А. Закревский. 1 мая 1811 года Закревский писал Ворбнцову из Тирасполя о том, что везёт умирающего Каменского из Бухареста в Одессу, где тот и скончался. Известно точное место кончины генерала — дом его наставника по Кадетскому корпусу капитана артиллерии Шостака, по Преображенской улице, близ нынешнего Казарменного переулка. После отпевания и литургии (28 мая) в одесской Соборной церкви тело покойного в сопровождении Закревского и свиты 5 июня увезли для захоронения на родину, в село Каменское Орловской губернии. При этом по недостатку средств Закревскому пришлось даже занять у того же Шостака 20 тысяч рублей ассигнациями на транспортировку тела и нужды сопровождающего обоза, оставив соответствующее заемное письмо.

Что из этого следует? А то, что жилой флигель к этому времени был уже построен, а вдоль Преображенской явно стоял магазин (склад, амбар), каковые частные и казённые магазины располагались рядом и на противоположной стороне улицы и по Софиевской. Этот магазин зафиксирован оценочной ведомостью недвижимости для уплаты соответствующего налога в городской бюджет как раз накануне покупки — с 30 апреля 1824 года. Отсюда мы узнаем, что оценено это домостроение в 4.000 рублей, сумму довольно значительную по тем временам. Шостаки (возможно, деловые партнеры Коклена) могли расстаться с этой недвижимостью, ибо имели поблизости немало другой.

Следующий момент: «Дом с петухом» — довольно значимое мемориальное место буквально с первых эпох существования Одессы. Связанный с Каменским упомянутый флигель, что замечательно, сохранился посегодняшний день — справа во дворе дома № 5 по переулку. Это типологическое строение 1800-1810-годов — мощное, достаточно высокое, хотя и одноэтажное, с масштабными сводчатыми подвалами в цокольном этаже. Как ни удивительно, но аналогичные сооружения можно и сегодня обнаружить в историческом центре — например, дом Ф. М. де Рибаса в Малом переулке (знаменитое кафе «Зося»). То есть первичный дом Шостаков, купленный Кокленом и Шарпантье, можно буквально потрогать руками! Впрочем, в перестроенном виде частично сохранился и первичный дом по Преображенской (ныне № 12, правый, двухэтажный).

Коклен далеко не сразу получил купленные строения в единоличное владение: так, в архивном перечне домовладельцев на 1832 год они по-прежнему числятся за «Кокленом и Шарпантье». Однако в одной из архивных описей от 25 июня 1833 года «француз Коклен» как будто упоминается уже единоличным владельцем. Архивный документ от 2 сентября того же года однозначно подтверждает это предположение. В рапорте Одесскому строительному комитету архитектор Ф. Боффо сообщает: «Составленный мною по просьбе французского подданного Варфоломея Коклена план на построение дома на месте, состоящем в г. Одессе, в 1-й части, под № 732-м, принадлежащем к существующему уже на оном одноэтажному дому ему принадлежащему, при сем оному комитету в три экземпляра на утверждение имею честь представить». Тут же прилагается и сказанный план дома Коклена.

Дела его — уже как ведущего, остро востребованного эксклюзивного мебельщика — быстро пошли в гору на фоне строительного бума, когда, в соответствии с предписаниями Строительного комитета, по центральным улицам вообще запретили строить одноэтажные дома. Коклен делал мебель на заказ не только для горожан, но и для всего южного региона, используя экзотические породы дерева. Изготовленные им секретеры, комоды, столы, серванты, вешалки украшали собой как дома и виллы одесских аристократов и буржуа, так и барские особняки в глубинке.

Вернемся к нашей Ришельевской — средоточии мебельных магазинов, устроенных по европейскому образцу. В середине 1830-х в Одессе насчитывалось около десятка значимых мебельных заведений. Половина из них обслуживала непритязательное патриархальное купечество и мещанство, тяготевшее к Старому базару, Александровскому проспекту и их орбите. Когда продвинутая, как нынче говорят, молодежь говорила о ретроградах, то именовала их «староба-зарцами», сама же предпочитала магазины с французскими и итальянскими вывесками по Ришельевской, а впоследствии и по Дерибасовской. Там и находились новомодные мебельные салоны — немцев Мальмана (семейство известного впоследствии художника), братьев Стаппельберг, Фридланда: все три по Ришельевской, причем первого — в собственном доме, Геммерле — на Дерибасовской, где был «Дом книги». По этой причине Коклен много лет арендовал дом известнейшего в городе греческого семейства Карузо, стена в стену с Мальманом (снова не убоялся, на этот раз конкурента), на углу Почтовой (на этом месте построен дом, где жили Бабели — тоже отец и сын).

Многие годы Варфоломей Коклен — неоспоримо первый из одесских мебельщиков. В любом реестре или справочнике, вопреки алфавитному порядку, он всегда возглавляет список. Когда в 1837 году Воронцов ожидал визита императорской четы, то специально устроил первую в городе и регионе художественно-промышленную выставку, на которой экспонировались изделия и продукция лучших мастеров своего дела — ювелиров, художников, ремесленников, сельских хозяев. Организована она была в самом представительном и обширном тогда доме Крамаревых (на месте коего гораздо позднее возвели «Пассаж»). Так вот Коклен в числе лучших из лучших удостоился чести представлять здешних мебельщиков императору Николаю Павловичу, его августейшей супруге и многим другим высокопоставленным лицам. В те же годы в его салоне были широко представлены фортепьяно известных зарубежных фирм, которые он отдавал и в арендное пользование. Как раз в 1837-м у «мебельщика Коклена» приобрели «для залы Одесской Биржи два канделябра за 350 рублей». В документах из соответствующего архивного дела есть его автограф: Coquelin. Он принимал и другое участие в меблировке этого значимого общественного здания.

Ещё один немаловажный эпизод. Когда в начале 1840-х годов упоминавшееся выше плац-парадное место назначили под застройку «красными лавками», Варфоломей Коклен в числе первых застройщиков подал прошение об отводе ему места. Будущий Пале-Рояль планировался как элитарный торговый центр взамен патриархальных Гостиных (Красных) рядов на Александровском проспекте близ Старого базара, функционировавших с конца XVIII столетия меж Троицкой и Почтовой улицами. Красным товаром называли не только высококачественную мануфактуру, но и в целом предметы роскоши — ювелирные изделия, так называемые военно-офицерские и церковные вещи, галантерею, оптику, лампы, эстампы, мебель, столовое белье, фарфор, фаянс и проч. Пале-Рояль себя оправдал, а затем возникли более современные торговые центры — Дом Вагнера, «Пассаж», «Малый Пассаж» (где теперь «Ирландский паб»). В архивном деле о «красных лавках» имеются подлинные автографы В. Коклена.

В начале 1840-х годов, когда Софиевская улица и начало Преображенской, выражаясь языком современных риэлтеров, обрели статус «тихого центра», где обитал весь местный нобилитет (княжна Кантакузин, барон Рено, генеральша Арсеньева, графиня Нарышкина, семейства Скаржинских, Кирьяковых, Кумбари, Дитерихс, Мещерских и др.), Коклен мог позволить себе перенести заведение с Ришельевской в собственный магазин по Преображенской. Согласно ведомости на 1848 год дом (жилой и флигель по переулку) плюс магазин оценены в 11.020 рублей. Это немало. Для сравнения: сохранившийся с тех пор дом Прокопеуса («Два Карла») оценен в 15.000 рублей. Множество из находившихся тогда в самых престижных местах зданий оценено в два-три раза ниже.

В ходе подготовки монографии об истории Старого городского кладбища, я тщательно отбирал в ретроспективных СМИ ранние некрологи. В середине позапрошлого века они были ещё относительной редкостью: поминали в основном людей служивых, а некрологи, помещённые за плату, только-только начинали входить в обиход. Неудивительно, что сообщений о смерти Коклена не нашлось. Однако это не помешало довольно точно датировать его кончину по косвенным данным. Как уже было сказано, он ещё упоминается в ведомости владельцев недвижимости на 1848 год, составленной, очевидно, в 1847-м или немного ранее. Кроме того, числится в реестре одесских мебельщиков, составленной не позднее 1 сентября 1847 года, то есть наверняка ещё жив. С другой стороны, его уже нет в перечне мебельщиков, составленном не позже 4 августа 1848 года. Вот хронологические рамки, вмещающие его кончину.

Приняв это во внимание и сообразуясь с накопленным опытом, я пришел к выводу о том, что наследник должен был как-то распорядиться оказавшимся в его распоряжении товаром, в первую очередь, мебелью. Если так, то должна была последовать, как это практиковалось, большая распродажа из отцовского салона. Тогда, в свою очередь, надо искать синхронные газетные объявления об этом коммерческом мероприятии. Мне и в голову не могло придти, что сын покойного, Фёдор (Фредерик) Коклен, известный нам как блестящий архитектор, мог поступить иначе, а именно продолжить дело своего отца.

Так или иначе, а сама стратегия поиска вполне себя оправдала. В одном из октябрьских номеров местной газеты за 1848 года я обнаружил следующее рекламное объявление: «Мебельный магазин в Одессе Коклена не прекратил своих действий, а, напротив, увеличил их под управлением Коклена сына. Все требования — как городских, так и иногородних, готовых и вновь заказываемых мебелей, будут выполняемы во всем совершенстве и в последнем вкусе. Притом имеется красное, ореховое и палисандровое дерево, и продаются по сходным ценам. Заведение находится в собственном доме Коклена, на Преображенской улице». То есть речь идет опять-таки о магазине, а не о жилом флигеле.

Общеизвестно: младший Коклен учился в Париже, окончил Королевское художественное училище, а в 1853 году получил звание внеклассного художника Императорской Академии художеств в Санкт-Петербурге. Это вовсе не означает, что он учился в Академии. Переходя на современный язык, можно констатировать: его просто-напросто сертифицировали, как это водилось (так было со многими одесскими зодчими, например, с тем же Моранди), на основании представленного высокопрофессионального проекта — городских ворот с гауптвахтой и домов для таможенной команды. Это был типологически «одесский проект», который, возможно, предполагалось осуществить. В самом деле, такая задумка вполне могла быть реализована на Херсонской таможенной заставе, при главном въезде в город со стороны тракта на Николаев и Херсон.

Неясно другое: когда именно он учился в Париже? До или после кончины отца? «Список русских художников», откуда, собственно говоря, все и черпают информацию, об этом умалчивает, а до Парижа не близко. Стал ли бы заниматься мебельным бизнесом парижский выпускник? На первый взгляд, вряд ли. Но я этого не исключай). Потому что хороших зодчих в Одессе очень даже хватало, и Коклену поначалу ничего не светило. А вот продолжить великолепно раскрученный бизнес-проект соблазнительно.

Как бы то ни было, а дело как будто пошло не сразу: ни в 1849-м, ни в самом начале 1850-х мы не видим Ф. В. Кокле-на в списках одесских мебельщиков. Однако уже с 1852-го он прочно закрепляется в этих реестрах. Это отлично согласуется с архивными материалами 1851-го и 1852-го годов: в статусе купца (!) Коклен фигурирует как застройщик (фактически вторично перестраивался уже существующий отцовский дом) своего места на углу Преображенской и переулка, об эволюции названия которого будет сказано ниже. Какое участие принимал в перепланировке этого сооружения известный зодчий Иван Козлов, а какое сам домовладелец, сказать трудно. Однако без него, конечно, не обошлось: декоративный петух над подворотней, и тот наводит на определённые размышления. Стало быть, мебельный бизнес сперва приостановился не по неумению бизнесмена, а по причине домостроительства. Новый владелец явно стремился улучшить архаичное строение, придать ему лоск.

В связи со всеми эти обстоятельствами напрашивается нехитрый вывод. На рубеже 1850-х Коклен уже имел соответствующее образование, и начал архитектурную практику с переустройства собственного дома. Столкнувшись в 1851–1852 годах с обременительными формальностями, озаботился получением «российского диплома», для чего и подал проект ворот с прочими причиндалами в Академию, в результате чего получил желанную бумагу.

Дальнейшие разыскания покажут, насколько я прав, но в любом случае на поприще практического зодчества Ф. В. Коклен пришел не ранее 1850-х. И тут поделюсь одним любопытным наблюдением. Работая в фондах Одесского государственного историко-краеведческого музея, наткнулся на план первого этажа дома Абазы по Итальянской улице. Теперь это здание Музея западного и восточного искусства, выдающийся памятник архитектуры. Проектировщиком небезосновательно считают Л. Ц. Отона, сына воспетого Пушкиным французского ресторатора (непонятно, с какого перепуга в этой фамилии удваивают «т» — ведь это не римский император). А на сказанном плане, который условно датируют 1850-ми годами стоит подпись… Коклена.

Как это понимать? Остаются предположения, но предположения обоснованные. Обе французские семьи не могли не быть связаны: отцы и дети, несомненно, дружили, или, по крайней мере, приятельствовали. У кого, скажем, мог заказывать салонную мебель знаменитый ресторатор Отон, как не у лучшего в Одессе краснодеревщика, да ещё соотечественника. А где мог по-человечески отобедать Коклен, содержавший свою торговлю на той же улице? По-моему, тут всё очевидно, тем более что французская колония была не особенно многочисленна. Подобные же отношения, наверняка, связывали и их сыновей — не только сверстников, но и коллег. Подпись Коклена указывает на его непосредственное участие в составление проекта. Что удивительного в том, что Отон дал подработать товарищу, да к тому же единомышленнику. Оба архитектора — представители французской школы, в основном использовавшие одни и те же стилистические приемы.

Многолетняя частная практика Коклена в Одессе также заслуживает серьезного изучения. В реестр объектов культурного наследия входит построенный по его проекту в 1878 году дом Черепенникова, представителя старинной купеческой фамилии, по улице Пушкинской, № 16. Атрибутирован и другой объект, старый двухэтажный дом с мансардой семейства греческих купцов-старожилов Коссифо (Косифо, Косифи) на углу улиц Успенской, № 18 и Канатной. Историк архитектуры В. И. Тимофеенко пишет о том, что Коклен построил немало других доходных домов и особняков. Атрибуцией их ещё предстоит заниматься. В их числе, между прочим, и собственные доходные дома Коклена, построенные им на Нарышкинском спуске (по косвенным данным, не позднее 1861 года), ниже улицы Ольгиевской и Валиховского переулка.

Занимательно, что довольно продолжительное время младший Коклен оставался в купеческом звании. Мебельным бизнесом занимался до 1860 года: в 1857–1859 годах числится в этой отрасли, а далее уже нет. В списке частных колодцев, составленном в 1861 году, один из них, «на Пересыпи», значится принадлежащим «купцу Коклену». К Пересыпи тогда относились и приморские территории, примыкавшие к нынешнему Нарышкинскому (Маринеско) спуску, где находилось и два принадлежащих Коклену дома. То есть совершенно очевидно, что колодец прокопали на спуске, причем на довольно значительную глубину — восемь саженей (чуть больше 17-ти метров), ибо непосредственно на Пересыпи, в низине, глубина колодцев не превышала 2,5 сажени. Коклен также владел большим магазином по Внешнему бульвару: место досталось ему по купчей крепости, а 11 декабря 1851 года Комитет утвердил план на постройку двухэтажного сооружения в 11 окон и двух дверей по фасаду.

Ещё о мемориалах «Дома с петухом». Поскольку архитектор принимал заказчиков на дому, постольку здесь перебывали многие представители местной элиты, члены Строительного комитета, коллег, представители французского «одеколона», соответствующего благотворительного общества, в котором сотрудничал и сам архитектор. Большая часть обширного дома сдавалась под жилье, офисы, заведения. Из приметных жильцов назовем Софью Рубинштейн — сестру выдающегося композитора Антона Рубинштейна, отменную пианистку и вокалистку. Обитала она в квартире, носившей тогда № 10, ежедневно давала уроки пения. Ее неоднократно навещал во время визитов в Одессу не только знаменитый брат, но и вся интеллектуальная элита города. Сюда же приходил друживший с ней небезызвестный узник Шлиссельбургской крепости легендарный Герман Лопатин, племянница Н. Я. Шведова, известная благотворительница, супруга авторитетного университетского профессора Ф. Н. Шведова и др. Приписываемая Коклену дружба со знаменитым французским актером-тезкой лично мне представляется сомнительной: во всяком случае, первые его гастроли в России относятся лишь к 1882 году, когда наш домовладелец уже ушел из жизни.

Сведения об архитекторе, как это ни странно, ещё более скудны, нежели об отце, жившем в достаточно отдалённую эпоху. Мы пока ничего не знаем о его матери, как и о супруге, а сведения о детях довольно смутны. Мы знаем только, что в 1880–1881 годах в Рисовальной школе Одесского общества изящных искусств учился Альфред Коклен, очевидно, сын Федора Варфоломеевича. Здесь уместно напомнить: Ф. В. Коклен на протяжении многих лет был активным членом этого общества, и даже временно входил в состав его совета. Он был, что называется, в авторитете — избирался оценщиком недвижимости (то есть оценивал здания и сооружения для назначения налога с недвижимости в городской бюджет), членом Аукционной камеры (то есть контролировал аукционные продажи за долги), членом Французского благотворительного общества.

Пока не установлена и точная дата кончины В. Ф. Коклена. Как практикующий архитектор он отмечен в справочниках 1860-1870-х и рубежа 1870-1880-х: последнее разрешение цензуры получено на публикацию сборника, в котором он упоминается, 23 декабря 1880 года. В отчете Общества изящных искусств, цензурное разрешение на который получено 20 марта 1881 года, Коклен уже не значится, как и в последующих отчетах и справочниках. В сохранившихся местных газетах 1880-х годов мне не удалось разыскать некролог, что довольно странно: представитель известной фамилии, да ещё архитектор. Если бы он скончался даже за границей, то и тогда следовало ожидать типологического некролога и (или) сообщения о панихиде в римско-католической церкви. Снова получаем хронологически несколько размытые границы. В ближайшем перечне домовладельцев (1884) фигурирует просто Коклен, тогда как позднее — «наследники Коклена» (в числе каковых, очевидно, был и Альфред), то есть кончина его в это время — относительно свежее событие. Впрочем, в одной из описей фонда Одесской городской управы обнаружил название утраченного архивного дела на 32-х листах от 19 мая 1879 года: «О найме дома наследников Коклена под помещение штаба 8-го корпуса». Следовательно, Ф. В. Коклен ушел из жизни не в самом начале 1880-х, а немного ранее.

Далее, на протяжении многих лет недвижимость покойного архитектора числится за «наследниками Коклена», однако позднее «Дом с петухом» параллельно значится за Матильдой Фридриховной Смельс, которая упоминается и с фамилией Коклен. Какой вывод напрашивается? Пока лишь единственный. Поскольку аутентичное, так сказать, имя Фёдора Варфоломеевича Коклена — Фредерик (Фридрих), можно предположить, что Матильда Фридриховна — его дочь, в замужестве Смельс. Надеюсь, дальнейшие разыскания позволят прояснить и эту страницу биографии семейства.

О Смельсах кое-что знаю. Это были подданные Дании, в Одессе с начала 1880-х совместно с семейством Илье владели экспедиционной и пароходной конторой, были агентами «Датского соединенного пароходного общества». Пароходство это пользовалось рядом привилегий, которые предоставлялись исключительно российским компаниям. Его суда совершали регулярные рейсы меж портами Балтики и Черного моря с заходом в Копенгаген, Антверпен и Константинополь. Смельсы владели недвижимостью в городе и градоначальстве.

* * *

В заключение — необходимые пояснения, имеющие отношение к адресу «Дома с петухом». Прежде всего замечу, что менялась его нумерация. Со второй половины 1900-х годов он носил № 12 по Преображенской, где, как известно, левая сторона улицы чётная. Ранее, в хронологической последовательности, нумерация менялась: № 6, № 8, № 10. А по переулку — № 5, затем № 7. Поразительно, однако грубая ошибка первой половины 1870-х годов изменила и наименование самого переулка, который три четверти столетия именовался Малым, а затем его перепутали с Казарменным (впоследствии — Малым). Ошибка возникла в результате неправильной смены уличных указателей, а затем закрепления переиначенных названий на Высочайше утвержденном генеральном плане Одессы. Возмущению горожан не было предела, что нашло широкое отражение на страницах газет. Доходило до того, что вызванный к больному жильцу дома Коклена доктор приходил не по тому адресу. Однако написанное пером не вырубалось топором, да так постепенно и закрепилось в городской топонимии.

Этимология первоначальных названий вполне понятна. Прежний Малый переулок как бы служил продолжением Софиевской улицы, а потому звался Малым Софиевским, позднее — просто Малым. Казарменный же вел к офицерским флигелям, в просторечии именуемым казармами, каковые, как я уже говорил, составляли правую по ходу из города сторону нынешней улицы Гоголя. Впрочем, функциональность названий практически не потеряла смысла: бывший Малый переулок фактически тоже вел к казармам, а бывший Казарменный — сам по себе мал.

Парк Савицкого

О быте и нравах старой Одессы ходит немало баек и мифов, но едва ли какой из них сравнится с этим по своей чудовищной примитивности, пошлости и нахальству. Довольно зайти практически на любой сайт, чтобы убедиться и ужаснуться. Савицкого именуют вожаком крупной банды, которая грабила банки, кассы, имения купцов, организовывала налеты на поезда, разбойничала на просёлочных дорогах, занималась контрабандой, похищала и истязала людей с целью получения выкупа, продавала одесситок в турецкие дома терпимости и т. д. Якобы Савицкий, внешне респектабельный гражданин, «будучи уже в возрасте, сам лично на операции не выезжал, а только разрабатывал их планы и руководил действиями своих подельников. Во главе отдельных отрядов у него стояли вполне доверенные люди. Они-то и пополняли его капитал. Сам же Савицкий старался казаться на людях «тихой овечкой», обычным хозяином овощных огородов». По словам столь же бойких, сколь бессовестных выдумщиков, обо всём этом знали и градоначальник, и полиция, но никаких мер не принимали, боясь отмщения, либо были подкуплены. Сад он будто бы декоративно оформил в конце 1860-х, а «с революцией 1917 года Савицкий, спокойно уложив свой багаж, благополучно отбыл за границу».

Пересказывать и опровергать этот бред противно. Довольно, например, сослаться на газетный некролог и метрическую запись об отпевании нашего фигуранта в Спасо-Преображенском кафедральном соборе 9 (21) марта 1887 года, то есть за 30 лет до предписываемого покойному отъезда за границу с полными чемоданами. Было бы смешно, кабы не так печально. Поэтому предпочту оставить в стороне шулерские россказни невежд и сообщить достоверную информацию.

Большая часть территория нынешнего парка Савицкого, согласно архивным документам, изначально принадлежала одному из довольно известных персонажей ранней истории Молдаванки, купцу, позднее перешедшему в мещанское сословие, Константину Булгарову (Болгарову). Это был обустроенный неподалеку от Тираспольской таможенной заставы хутор, то есть садоводческое и огородническое заведение с относительно небольшими строениями. На рубеже лета 1840 года его приобрел по купчей крепости, оформленной в Одесском коммерческом суде, очень состоятельный и авторитетный человек — питейный откупщик, отставной гвардии поручик Николай Исленьев. В июле новому владельцу отвели участок земли для расширения этого хутора и постройки дома. В сентябре того же года утверждён чертеж весьма экзотического каменного дома, напоминающего павильон, и въездных ворот с декоративной решеткой, составленный архитектором Г. И. Торичелли.

Здесь надо сказать хотя бы несколько пояснительных слов о питейном откупе и откупщиках. Откуп — это такая система, при которой государство передает свои фискальные функции частным лицам путем проведения тендера: открытого конкурса, в ходе которого побеждает тот, кто предложит казне наиболее выгодные условия, то есть назначит самую высокую откупную сумму против стартовой. Откупщик получал право монопольно торговать питиями на определённой территории в течение четырех лет с регулярной рассроченной выплатой откупной суммы. Затем конкурс повторялся, но откупная сумма раз от раза неизменно возрастала. В определенных обстоятельствах (эпидемии, военные действия) откупщики могли и прогореть, но соблазн был велик, поскольку обычно речь шла о сверхприбылях.

Одесская контора питейных сборов и подвал питейного откупа сперва помещались в конце четной стороны улицы Херсонской (Пастера), возле Преображенской, а с 1 января 1839 года контора переместилась в одно из лучших по тем временам строений — дом секретаря Одесского магистрата титулярного советника Луки Афанасьевича Калио, расположенный на углу Тираспольской и Нежинской улиц. Почему фиксирую это обстоятельство? Да потому что отдельные «краеведы» нынешнего розлива не в состоянии даже верно разобрать фамилию этого домовладельца, именуют его Камю (путают с французским писателем или всё же с коньяком?). А дело в том, что когда-то написание выглядело так: Каліо.

Н. М. Исленьев оперировал колоссальными суммами, его ежегодные торговые обороты ещё в конце 1830-х простирались до сотен тысяч рублей. Он в очень короткое время преобразовал купленный хутор в аристократическую дачу с образцовым садом и оранжереей. Примечательно, что дача эта уже в начале 1842 года именовалась Отрада, то есть ранее известной нам одноименной приморской Отрады, каковая документально фиксируется лишь с июня 1844-го. О феноменальном хлебосольстве Исленьева пишут многие современники: «Лица высшего круга здешнего общества, — сказано в некрологе, — надолго сохранят признательное воспоминание о тех минутах, которые они так часто проводили в радушной, образованной беседе покойного и его семейства». Ранее он приобрел и обустроил имение в Крыму.

Ещё несколько штрихов к портрету. В 1810 году переведён из Тамбовского мушкетерского полка подпоручиком в лейб-гвардии Семеновский полк. Адъютант князя С. Ф. Голицына. В 1811 году уволен в отставку с чином поручика. С 1821 года — действительный член Московского общества сельского хозяйства. В январе 1826 года вместе с младшим братом арестованы по делу декабристов, но вскоре освобождены с оправдательным аттестатом. Член Санкт-Петербургского английского клуба (1834). Образованность и обходительность сочетались в нем с энергичностью, и деловой хваткой. На той же даче Исленьев устроил крупнейший тогда в Одессе пивоваренный завод, по существу откупной, который перешел к его наследникам после кончины Николая Михайловича 18 апреля 1846 года в возрасте 56-ти лет. Отпевали его на Первом городском кладбище в тамошнем храме Всех Святых, где 30 лет спустя отпевали и его сына Леонида.

Общеизвестно, что в 1863 году, с переходом на акцизную систему, питейный откуп был ликвидирован, а ранее, до 1862-го» откуп арендовал у наследников Исленьева все находящиеся на хуторе здания и сооружения: пивоваренный завод, достроенные ими магазин и флигель, а также ветряную мельницу с землянкой при оной и прочее. В это самое время всю сказанную недвижимость и приобрел дворянин Григорий Евстафьевич Савицкий.

Кем он был и как сумел собрать немалые средства для запуска собственного масштабного производства? Савицкий — образованнейший человек, инженер-технолог, с 1839 года и на протяжении 18-ти лет служил техником-дистиллятором на водочном заводе знаменитого семейства питейных откупщиков Абаза (впоследствии предприятие принадлежало графу Грохольскому), до тонкости знал свое дело, постоянно самосовершенствовался. В 1863–1866 гг. Савицкий занимался производством пива, преимущественно так называемого чёрного, на бывшем заводе Исленьева. В начале 1866-го выпустил новый сорт, охарактеризованный репортером «Одесского вестника»: «На днях нам удалось ознакомиться с новым пивом, приготовленным на заводе г. Савицкого. Хотя холодное время года и не располагает вообще к употреблению этого напитка, но действительно хорошие качества пива г. Савицкого побуждают нас сказать о нём несколько слов. Этот напиток прозрачен; вкус его — очень близко напоминает лёгкую горечь и аромат белого венского пива; в умеренной температуре оно дает лёгкую пену. Словом, в нем совмещены все достоинства лёгкого и малоспиртуозного прохладительного, которое далеко превосходит всё то, что прежде изготовлялось на означенном заводе».

В августе 1867-го Савицкий ушел от Абазы и по последнему слову техники устроил собственный водочный завод на бывшем хуторе Исленьева, где стал производить не только все сорта водки, которые приготовлял прежде, но и ряд других, причём по гораздо более приемлемым ценам. В сентябре водки, настойки, ратафии (крепкие настойки плодов и ягод с добавлением сахара), ликёры, ром и коньяк Савицкого реализовывались не только с завода, но в магазине РОПиТ — в доме Вагнера на Дерибасовской. В октябре открылся фирменный магазин по Рыбной улице. При этом продолжалось производство пива (английского, баварского) и мёда, торговая сеть всё расширялась, пития реализовывались в элитарных магазинах Еригова, Крапивина и др. С 1864-го продукция заводчика Савицкого неоднократно отмечаются медалями на различных выставках. К концу 1871-го он сосредоточил свою деятельность на производстве крепких напитков, а пивоваренный завод сдавал в аренду.

Разумеется, Савицкий постоянно и тщательно занимался благоустройством территории бывшей дачи Исленьева, поскольку это было его как бы маленькое государство. Водочный завод, понятно, несколько увеличил площадь «промышленной зоны», однако основная часть хутора представляла собой ухоженный парк с обширными прудами — превосходное место для аристократических пикников. Да, роль Савицкого в благоустройстве очень велика, однако начало было положено Исленьевым и его наследниками: ему же достался уже существующий ландшафтный заповедник с многочисленными породами деревьев, кустарников, прудами, подпитываемыми подземными водами, элементами паркового дизайна. Что касается первичных водоёмов, то они в естественном виде существовали и ранее, отмечены на синхронных планах, но Исленьевы, а затем Савицкий очистили, углубили и расширили эти пруды.

Отчего же на Савицкого — человека с безупречной репутацией, широко образованного, как нынче принято говорить, продвинутого, не чуждого благотворительности, навесили столько собак, буквально растоптали благодарную память о нём? Причина имеется, но нашим борзописцам она неведома. Это всего-навсего случайность, стечение обстоятельств, которое досаждало нашему герою ещё при жизни, причем в преклонные годы (он родился в 1816-м). Суть дела в том, что современником нашего Григория Савицкого был другой Григорий Савицкий, проходивший в Одессе «главным действующим лицом по делу о фальшивых векселях». Этот тёзка-проходимец сперва состоял содержателем кассы, которая ссужала горожан деньгами под обычные проценты. Затем Савицкий Второй занимался уже ростовщичеством под грабительские проценты, дойдя в своем нравственном падении до подделки векселей. Оказавшись под судом, он скончался летом 1876 года. В «Одесском вестнике» отмечали, что только «смерть избавила его от первого места по сему делу на скамье подсудимых». Но, как говорится, осадочек остался. Григорий Савицкий — и всё тут, на слуху, как же: водка Григория Савицкого, пиво Григория Савицкого…

Григорий Евстафьевич Савицкий скончался 8 марта 1887 года, отпевали его в кафедральном соборе и похоронили на Старом кладбище на следующий день. Кладбища нет, надгробия нет, а память — вот она какая…

Потёмкинская лестница

Один из главных брендов и символов Одессы, Потёмкинская лестница — классический образец долгостроя и одновременно блистательный пример того, как дорогая и в принципе лишённая практического смысла игрушка со временем обретает абсолютно новые свойства и качества, становится памятником архитектуры, предметом гордости местного значения, неотъемлемой частью одесского мифа.

Разумеется, мифа. Ведь даже само название — Потёмкинская — применительно к «бульварной лестнице», «гигантской лестнице» или «лестнице Приморского (Николаевского) бульвара» не имеет ровно никакого исторического смысла. Новое название прижилось исключительно по поводу знаменитого фильма Сергея Эйзенштейна «Броненосец „Потёмкин”», точнее — душераздирающей сцены расстрела мирных граждан на ступенях означенной лестницы. На самом деле, никакого расстрела тут не было и быть не могло, ибо подходы к этой и другим лестницам, ведущим из города в порт, были блокированы полицией, и никакие детские коляски с неё отродясь не скатывались. Правда, все 200 ступеней и десять пролётов (собственно говоря, ступеней тогда было уже только 192) в начале прошлого века одолел на допотопном авто Сергей Уточкин, а в ходе первой «Юморины» тот же слалом повторил на стареньком горбатом «Запорожце» отчаянный таксист Фима Выдомский. (Самое забавное заключается в том, что если бы тогда в разрешение инцидента не вмешался Юрий Рост, представлявший «Комсомольскую правду», то героического Фиму просто-напросто лишили бы водительских прав).

Весьма рельефно обозначили ситуацию со строительством Бульварной лестницы супруги Адель и Ксавье Ом-мер де Гелль, посетившие Одессу в конце 1830-х. Это свидетельство тем более значимо, что Ксавье — выдающийся французский ученый, лауреат Географического общества, дипломированный горный инженер, изучавший природные ресурсы Украины и награждённый орденом святого Владимира за открытие железорудного месторождения на Днепре. «В течение двух или трех лет, — пишут Оммер де Гелль, — сооружается гигантская лестница, которая, открываясь на Бульвар, плавно спускается к берегу моря. Это сооружение — фантазия столь же разорительная, сколь и бесполезная, — уже поглотило огромные средства, и обойдется примерно в миллион. Её хотят украсить вазами и статуями, однако сильные трещины уже сейчас вызывают опасение грядущего разрушения этой огромной лестницы, которая, между прочим, всегда будет служить лишь гуляющим на Бульваре». Опытный глаз естествоиспытателя тотчас же заметил, что сложнейшее инженерно-техническое сооружение возводится без надлежащих проработок, на русское авось.

Специалисты издавна называют Одессу «букетом инженерно-геологических неприятностей», поскольку здесь имеют место быть все без исключения негативные явления, связанные с инженерной геодинамикой, в том числе оползни, осовы, просадки, крип и проч. В свою очередь, эти явления обусловлены специфической стратиграфией, то есть, выражаясь непрофессионально, послойным строением почвы, и гидрогеологией — наличием подземных вод на различных уровнях. Приморский обрыв, к каковому прилегает Потёмкинская лестница, представляет собой как бы стандартный одесский стратиграфический разрез: наверху — тонкий почвенный слой, под ним — лессовидные суглинки, ниже — красно-бурые глины, которые подстилает мощный слой известняков (из них и построен весь старый город), а они, в свою очередь, лежат на голубоватых меотических глинах, известных в просторечии как «кил» — заменитель мыла. Так вот большинство неприятностей происходит по той простой причине, что при смачивании суглинки и глины основательно меняют свои физико-механические свойства, в частности, объем. Замачивание же неизбежно, коль скоро подземные воды заведомо не дренированы. Строительство же Бульварной лестницы вдвойне осложняло то обстоятельство, что подземные воды как раз и выходят на поверхность в приморских обрывах: как говорят гидрогеологи, эти воды тут «разгружаются» в море.

Все эти непростые обстоятельства авторы идеи, да и самого проекта, поначалу вовсе не учитывали. К середине 1830-х бульвар был полностью застроен чередой элитарных особняков местной знати. На правом его крыле помещалась дворцовая усадьба краевого генерал-губернатора графа М. С. Воронцова, на левом — биржа. Между ними величаво соседствовали особняки графа Потоцкого, графа Нарышкина, князя Лопухина, Столыпиной, ближайших к Воронцову чиновников Марини, Зонтага, Маюрова, крупных негоциантов Родоканаки, Сарато, Верани, Фуко и др. Несколько позднее некоторые из этих зданий перешли во владении не менее видных персонажей региональной истории — Строганова, Маразли, Ралли, Ефруси, Вассаля, Гари, Росси и др. В середине этой вереницы роскошных палаццо образовалась как бы небольшая площадь, ограниченная двумя так называемыми полуциркульными домами, установленным в их просвете монументом первому одесскому градоначальнику герцогу де Ришелье и двумя бульварными аллеями. В правом из этих зданий располагались присутственные места (городская дума, управа, архив и др.), а в левом — фешенебельная «Санкт-Петербургская» гостиница. По мысли Воронцова «лестница-монстр» должна была достойно увенчать бульварный ансамбль с морской стороны, дабы с судов, входящих в одесский порт, так сказать, представить товар лицом. Эта метафора не покажется пошлой, если принять во внимание тот факт, что юную Одессу надо было «пиарить», привлекая как материальные, так и гуманитарные ресурсы, катализирующие ее рост.

Сказано — сделано. Недолго думая, строительство лестницы отдали, как это водилось, с торгов в подряд. Подрядчиком же, что небезынтересно, выступил владелец левого полуциркульного здания, Г. Завацкий. О нем известно, что был он «чиновником 14-го класса», но поправил свои дела выгодной женитьбой «на дочери унтер-офицера, получившего часть знаменитой Воротынцевской лотереи». Больше нам этого Завацкого упрекнуть не в чем, хотя весь следующий сюжет строительства носит вполне анекдотический или, скорее, казусный характер. Видный одесский архитектор итальянского происхождения Ф. К. Боффо, участвовавший, между прочим, и в сооружении упомянутых полуциркульных зданий, в феврале 1836 года «представил составленные им кондиции на строение с бульвара к морю каменной лестницы». Справедливости ради заметим, что в Государственном архиве Одесской области хранится цветной рисунок (тушь, акварель, 57,5 на 32,0 см) «каменной лестницы с Приморского бульвара», сопровождающийся описанием и исполненный архитектором И. С. Козловым ещё в 1835 году^[19].

Завацкий приступил к работам в январе следующего, 1837-го. В чем же казус? Ну, прежде всего, в определении категорически нереальных сроков строительства. Ни за что не догадаетесь, сколько времени отвели 175 лет назад на исполнении столь сложного и грандиозного проекта. Семь месяцев! Надо полагать, что если бы сегодня в распоряжение производителя работ предоставили бы самую современную технику, самых профессиональных и добросовестных специалистов, то и тогда едва ли кто рискнул бы взяться за исполнение. Совершенно непостижимо, как местный Строительный комитет, наученный к тому времени горьким опытом создания гидротехнических сооружений, первых мостов, маяков и т. д., отважился на такую авантюру. Не исключено, генерал-губернатор М. С. Воронцов и градоначальник А. И. Лёвшин желали приурочить окончание строительства грандиозного сооружения непременно к визиту в Одессу самодержца всероссийского.

Что до подрядчика, то он, судя по всему, не имел ни малейшего понятия о тех инженерно-геологических сюрпризах, которые приготовил ему крутой приморский склон, да и узкая прибрежная полоса. И в заблуждение его, очевидно, ввел самонадеянный эскизный проект Боффо. Известный историк градостроительства Одессы В. А. Чарнецкий, серьезно занимавшийся наследием этого зодчего, когда-то справедливо заметил: «Прекрасный архитектор-художник, Боффо в своих проектах почти не уделял внимания инженерному обеспечению объектов». Да, он строил много, и множество его творений по сию пору радуют глаз и душу. Однако можно, например, вспомнить, чем обернулись конструктивные недостатки проекта местного института благородных девиц: через двадцать лет после постройки здание пошло под снос. Очень неприятной историей сопровождалось и сооружение кирхи: обвалилась часть стен, пришлось переделывать. Тот же Боффо ухитрился так «здорово» отреставрировать так называемую Дюковскую дачу, что она стала разваливаться на следующий же год. Аналогичная история повторилась и в ходе сооружения Бульварной лестницы: полное игнорирование инженерной геологии привело к изнурительному долгострою. Забавно то, что Боффо, похоже, сознательно подкладывал свинью за свиньей некоторым своим коллегам и чиновникам, поскольку на самом деле был архитектором очень грамотным. Так, он лично обнаружил конструктивные недостатки и упущения проекта колокольни Спасо-Преображенского собора, устранил их и довел дело до положительного результата. Однако характер у него был крайне неуживчивый, и он то и дело вступал с местной администрацией в конфликты, заканчивавшиеся даже судебными разбирательствами. Очень возможно, ему вообще был не по нраву разорительный проект никому в принципе не нужной лестницы, по сути представлявший затеянную Воронцовым рекламную акцию.

Так или иначе, а строительство шло из рук вон скверно: бесконечные обвалы, локальные оползни, потоки воды препятствовали проведению работ, а то и сводили их на нет.

Разумеется, к 1 августа 1837 года и речи не могло идти об исполнении подряда. Завацкий попросил дать ему отсрочку до 15 ноября, но и к этому сроку, разумеется, мало что изменилось. Тогда заказчики сильно встревожились и сформировали специальную наблюдательную комиссию, в состав которой включили английского инженера Уптона, военного инженера Морозова и гидротехника Фан-дер-Флиса. Комиссия не только обревизовала строительство, но пересмотрела первоначальный проект и внесла в него существенные изменения. Завацкий, естественно, запротестовал, поскольку таким образом появился целый реестр не предусмотренных сметой видов работ. Впрочем, «соскочить» ему не удалось: нового подрядчика, понятно, найти было невозможно, а потому в приказном порядке обязали продолжить начатое старого.

Если прибегнуть к несколько гипертрофированной иллюстрации, характеризующей конструкцию Бульварной лестницы, можно говорить о том, что это по существу мост — наклонный пешеходный мост, связывающий высокое плато с морским берегом. И сооружалась она как мост — многоарочный, на разновысоких опорах-быках. Согласно уточнённому проекту Уптона, этот массивный блок из местного известняка опирался на мощные деревянные сваи, «каменные столбы» и прорезался тремя продольными и девятью поперечными сводчатыми коридорами. Эти-то поперечные галереи образовывали на боковых гранях лестницы представительные каменные аркады. Разница в ширине верхнего и нижнего маршей (21,7 и 13,4 метра) создавала эффект перспективы, усиливала ощущение масштабности. Сперва лестница вела непосредственно к морю, но в дальнейшем, после устройства насыпной набережной, восемь нижних ступеней утонули в грунте. Таким образом, возникали проблемы не только «вверху», но и «внизу»: узкий пляж был не самым лучшим основанием для такого сооружения, ибо не мог препятствовать абразии, то есть волновому воздействию на основание склона. Пришлось не только искусственно наращивать пляж, но и подпирать приморский обрыв отсыпками огромного количества грунта.

Теперь легко понять и по достоинству оценить замечание французского инженера, назвавшего Бульварную лестницу разорительной безделушкой. Судите сами: в середине 1830-х все годовые доходы города суммарно простирались лишь до 1,3 млн. руб. Расходы же всех предприятий Строительного комитета исчислялись примерно 175 тысячами, в том числе: на ремонтгидротехнических сооружений — 20 тысяч, на устроение и починку дорог, мостов, сточных канав — 23,5 тысячи. А тут — чуть ни миллион! И для чего? Для того чтобы праздная публика не напрягалась, совершая моцион. Довольно сказать, что во всём городе тогда не насчитывалось и 60 тысяч жителей. Эти пионеры не имели ни водопровода, ни канализации, ни вообще надёжных источников водоснабжения, ни топлива, ни строительных материалов (помимо известняка, который добывали, что называется, с кровью), ни общественного транспорта, ни оградительных гидротехнических сооружений. И всё это в условиях засушливого климата, холерных и чумных эпидемий, постоянной военной угрозы и перманентном недоброжелательстве верхних эшелонов власти.

Но всё пересилила волевая натура М. С. Воронцова, который уж если за что-то брался, то всегда доводил задуманное предприятие до конца. Несмотря на то, что первые 200 тысяч, выделенные на сооружение лестницы, быстро сгорели, сиятельный граф решительно распорядился «безостановочно отпускать деньги». Новый контракт с Завацким предусматривал окончание работ к началу июня 1838 года, но поскольку и эту дату взяли с потолка, то в дальнейшем ни о каких срока речи вообще не шло. Осенью того же года последовали новые обвалы бровки плато, а потому уже в мае 1839-го комиссия надзора за постройкой признала, что «знать не может», повторятся ли оные неприятности, «доколе не выведутся до настоящей высоты первый к обрыву бык и арка, служащая связью этого быка с горою». Дальнейшие боевые действия велись с переменным успехом: то верх брали подземные воды и обвалы, то их наступление останавливалось, скажем, устройством дренажной штольни меж лестницей и усадьбой Воронцова. Затем появился водовод и с противоположной стороны, и строителям пришла на ум следующая грандиозная идея: поскольку дебит подземных вод казался постоянным, почему бы не сделать внизу бассейны с фонтанами. Подобное стремление в лишенном воды городе вполне понятно. Последовали очередные расходы на крымский гранит и чугунные водопроводные трубы, однако в конечном итоге они оказались напрасными, ибо по целому ряду причин бассейны с фонтанами так никогда и не были сооружены.

И снова курьёз. С апреля по ноябрь 1841 года включительно строительство лестницы инспектировала солидная столичная комиссия, в конечном итоге пришедшая к заключению, что лестница как будто совершенно окончена. На самом деле фактическая её сдача в эксплуатацию произошла лишь в 1842-м, а сама комиссия по наблюдению была расформирована в 1845-м, что тоже наводит на определённые размышления. И точно, согласно архивным документам, в 1843-м и даже гораздо позднее архитекторы Даллаква и Козлов всё ещё продолжали бороться с деструкцией подземных вод. Впоследствии склон по обе стороны лестницы был основательно укреплён «висячими садами», разбитыми на насыпном грунте. Занимательно, что недавние археологические шурфы в пределах этих отсыпок удостоверили их, так сказать, вещественный состав. Тут складировали преимущественно бытовой мусор, обильно вывозившийся из жилых домов, различных заведений, включая питейные — уникальные фрагментированные штофы, рюмки на высоких поддонах, глиняные трубки, кальяны и даже пушечное ядро, вероятно, затесавшееся в ходе бомбардирования Одессы англо-французским флотом 10 апреля 1854 года.

Ещё анекдот. Как установил по архивным материалам В.А.Чарнецкий, Бульварную лестницу принимал по описи… командир одесских арестантских рот майор Т. П. Драгутин. Реестр принимаемого имущества презабавен: «Арок, сложенных из штучного камня — 32» сводов между арками — 24, столбов из штучного камня — 16, заделок между фундаментами столбов — 16». 14 далее в том же духе — 13 позиций, включающих 319 конструктивных деталей. Любопытно знать, как именно командир арестантских рот сверял «детали» с описью и ставил «птички».

Да только и это ещё не последний казус. Главный-то наш фигурант, Завацкий, ведь здорово прогорел на этом деле, поскольку долго продолжал работы в принудительном порядке без дополнительных бюджетных инъекций. Так вот, добиваясь справедливости, он отважился обратиться за помощью к самому монарху. И что бы вы думали, император Николай I внял его челобитной: в 1847-м Сенат постановил, что «комитет и комиссия, наблюдавшая за построением в городе Одессе губернским секретарем (то есть в то время он был уже чиновником 12-го класса — О. Г) Завацким по подряду каменной лестницы от бульвара к морю, признаны виновными в противозаконных в отношениях подрядчика действиях». В результате ему было возвращено 77584 рубля, каковые, разумеется, тоже следует внести в общую «расходную копилку» строительства.

И ещё легенда, причем до сих пор «имеющая хождение». Говорят, что будто бы изначально лестница спускалась к самому морю, что можно было окунать в воду ноги, восседая на нижних ступенях. Это, конечно же, нонсенс: внизу проходила набережная, по которой осуществлялось сухопутное сообщение меж Карантинной и Военной гаванями. Из документов Одесского строительного комитета видно, как эта набережная постепенно строилась и совершенствовалась уже в 1800-1810-е годы.

На мраморной табличке, вмонтированной в парапет, сообщается о реставрации бульварной лестницы в 1933 году. На самом же деле реставрационные работы продолжались, по крайней мере, восемь лет — максимум по три лестничных марша в сезон. Так, к концу августа 1928 года было готово четыре пролета. Гранит доставлялся из Первомайска, а обтёсывался в Одессе. Расходы составляли 10.000 рублей за один марш в 20 ступеней. После окончания работ приступили к реставрации всего комплекса Приморского бульвара (1934–1935 гг.), включая «висячие сады» и бывшую усадьбу графа М. С. Воронцова, предназначенную под Дворец пионеров.

…Прошли годы, все означенные «мелочи жизни» давным-давно позабыты. С тех пор Бульварной лестницей восхищались десятки знаменитостей, включая Марка Твена, Жюля Верна, Юзефа Крашевского, Олимпиаду Шишкину, А. Н. Островского, Якова Полонского, Ивана Нечуй-Левицкого и многих других. Потёмкинская лестница сделалась одним из привычных и понятных одесских символов.

Сегодня никому не придет в голову упрекать Воронцова в неоправданных тратах, хотя мы отлично видели, что тогда они и впрямь были разорительны для городского бюджета, и сильно обделяли горожан по всем статьям. Но это же всё равно, что постфактум обвинять фараонов в безумных «пирамидальных» проектах или, скажем, транжирку Семирамиду в устройстве тех же «висячих садов». Смешно, конечно, устраивать ретроспективное судилище над историческими персонажами в духе школьных судов над Онегиным и Печориным. «И это пройдёт». История всё списывает. В том числе и миллион или что-то около того, потраченный на Бульварную, то бишь Потемкинскую лестницу…

Одесский маяк

Далеко не все знают о том, что так изначально в лоциях называется маяк на мысе Большой Фонтан, отчего возникает путаница. На самом деле собственно в гавани функционировал Ришельевский, а далее — Воронцовский маяки. В моем архиве есть много снимков этих навигационных знаков, в том числе, временного Воронцовского, устроенного в 1944-м на месте взорванного: он функционировал около восьми лет.

История Одесского (Большефонтанского) маяка крайне любопытна, причем начинается она как раз с сюжета, который воспринимают как легенду, а меж тем он вполне реален. Ещё в середине 1800-х дворянин Александр Теутул имел недвижимость в городе, а в 1809–1810 гг. получил 50 десятин земли «в урочище Большого Фонтана». Перед чумной эпидемией 1812-го он уже обзавёл эти участки садоводством, как того требовали правила, установленные Одесским строительным комитетом, и потому официально получил их в собственность. Было это, к слову» в условиях засушливого климата, сложностей с доставкой воды, даже из близлежащих приморских источников, а дёрна издалека делом далеко не простым, требовало последовательного тщания и немалых расходов.

Год-другой спустя на успешно обустраиваемом хуторе Теутула устроили традиционный пикник, и некие греческие мореходцы перепутали разведенный на высоком берегу костер с маячным огнем. Произошло кораблекрушение, повлекшее человеческие жертвы. Теутул позаботился о спасшихся членах экипажа, опечалился, поскольку считал себя виновником происшествия, пожертвовал значительный, с уже высаженными зелеными насаждениями и отдельными строениями участок земли для устройства храма и при нём маяка.

По предложению графа Ланжерона от 24 июня 1816 года о постройке маяка, снеслись с митрополитом Кишиневским и Хотинским Гавриилом, который, по некоторым обстоятельствам (дарение дворянином Теутулом), обязывался построить маяк в урочище Большой Фонтал (именно Фонтал — бытовавшее в ту пору название). Было получено Высочайшее соизволение, через синодального обер-прокурора князя Голицына. По прибытии митрополита в Одессу, состоялась закладка маячной башни.

Смета составила 17.112 рублей, из которых Одесский строительный комитет (план и гроссбух военного инженера подполковника Иоганна Круга) взял на себя половину расходов. Реально основная часть расходов легла на город. Потому что из-за удорожания стройматериалов смета постоянно росла, строительство затягивалось. Сам «фонарь», как и вообще все подобные важные детали и механизмы, для Одессы всегда изготавливали в ЛУГАНИ, на тамошнем чугунно-литейном заводе. В данном случае — лампы-рефлекторы из серебряных листов, железные подпоры под лампы, систему смазки и прочее.

По ходу монтажа пришлось перестраивать верхнюю часть башни. Собственно «каменные работы» осуществлял солидный одесский подрядчик итальянского происхождения Симон Томазини, курировал их архитектор Джованни Фраполли. Но главным конструктором и контролером выступал выдающийся французский военный инженер-универсал, ученый-энциклопедист Жюст Валентинович Гаюи, о котором есть серия подробных текстов в других моих книгах. Маяк полноценно вступил в строй лишь в 1828-м («высота огня» — около 62-х метров над уровнем моря), функционировал до 1900-х, после чего был заменён металлическим» французского производства. Его поставили на некотором удалении от бровки плато, ибо тут активизировались оползни. Впрочем, старый маяк от них не пострадал, простоял до 1930-х, и был разобран.

Первый «Гамбринус»

Тут, понятно, легенд не счесть.

О питейном заведении по Преображенской близ Дерибасовской, вдохновившем А. И. Куприна, сохранилась вполне внятная достоверная информация, собранная, обобщённая и опубликованная моим ушедшим другом, замечательным Ростиславом Александровым (Сашей Розенбоймом). Можно добавить, что владельцы «Гамбринуса», семейство немецкого происхождения Гоппенфельд, владело и другими заведениями «общепита». Так, Паулина Александровна Гоппенфельд не позднее 1903 года содержала ресторан с питиями по Ланжероновской улице, в доме Страца и Старкова. Адам Иванович (Иоаннович) Гоппенфельд тогда же содержал буфет с питиями в городском павильоне на Николаевском бульваре, слева перед спуском со знаменитой лестницы. Естественно, что в обоих заведениях реализовывалось пиво, которое приготовлялось на пивоваренном заводе Паулины Гоппенфельд, что функционировал на Молдаванке, по улице Средней, № 12.

Но речь пойдет не столько о куприновском «Гамбринусе», сколько о его предшественниках — одноименных пивных залах, явившихся в Одессе на несколько десятилетий ранее, располагавшихся неподалёку и положивших формирование, если уместно так выразиться, специфической субкультуры в сфере обслуживания и развлечений.

Впервые название «Гамбринус» фигурирует в местной периодике 20 января 1866 года; «Ресторация «ГАМБРИНУС», ежедневно свежие БЛИНЫ. Вместе с тем доводится до сведения публики, что с недавнего времени заведение «Гамбринус» преобразовано в совершенную ресторацию, и что 100 абонементных порционных карточек отдаются за 12 рублей». Из контекста понятно, что заведение уже некоторое время функционирует. С каких пор и где именно?

Прежде чем ответить на этот вопрос, необходимо изобразить фон, на котором разворачивались занимающие нас события, а именно причины массового открытия пивных зал, так называемых «биргалле» в 1860-х. Главная причина — государственная реформа реализации питей, в ходе которой откупная система сменилась акцизной. Как более прогрессивная, демократическая, она тотчас привлекла предпринимателей, инвесторов, в том числе зарубежных. Ещё до ликвидации в 1863-м откупной системы в одесских СМИ появляются публикации о намерении немецких пивоваров устроить в Одессе крупные заводы: предполагалось пропагандировать и распространять пиво не только в «среднем классе», но и в «простонародье». А такое было возможно лишь при производстве пива на месте — доставка из Германии, Чехии и других стран и регионов способствовала удорожанию. С другой стороны, для организации значительного производства требовались соответствующие капиталы. Напомню: до ликвидации откупной системы пиво для широкой реализации производилось исключительно на откупном заводе Савицкого, доставшегося ему от откупщика Исленьева (о том и другом заводчике даю информацию в этой книжке).

В результате означенной революции в сфере реализации питей в том же 1863-м в продажу поступило неплохое пиво местного завода Иоганна Ансельма, причем уже в сентябре пресса отмечает серьёзный рост спроса и открытие множества пивных зал по всему городу. Можно, конечно, перечислять эти залы, работая в оригинальном жанре алкогольной топографии и нарочито демонстрируя начетническую эрудицию — любопытных ведь всегда больше интересует где, а вовсе не как и почему. Для нас важно другое: внедрение в одесский алкогольный быт пива сопровождалось нетрадиционной, совершенно оригинальной для города стилистикой организации досуга. И именно здесь истоки того музицирования, прежде всего, на струнных инструментах и пианино, которые в куприновском «Гамбринусе» воспринимаются как родные. Здесь, в немецких пивных залах, впервые выступили и музыкантши, игравшие на цитре, скрипке, флейте, гитаре и др.

«Любители пива г. Ансельма, — сообщает «Одесский вестник» уже в середине марта 1864 года, — могут развлекаться в его заведении на Александровском проспекте, кроме пива, и музыкою. В зале его играет оркестр, состоящий из одного мужчины и шести женщин: две из них играют на арфах (то есть на тирольской цитре — О. Г.), одна играет на скрипке, две (одна малютка лет 10-ти) упражняются на флейтах. Посетители говорят, что женщин, играющих на флейтах, ещё не видели в Одессе. Вообще на подобные оркестры у нас ещё смотрят некоторые господа со странным удивлением: как будто бы женщина не одарена теми же способностями, как и мужчина».

Комментируя эту информацию, заметим: дом Ансельма находился на месте будущего ресторана «Киев» (ныне — банк), «лицом» к Полицейской улице и Александровскому проспекту, «спиной» — к одноименной площади, Греческому базару и дому Маюрова, так называемому «круглому дому». Это была территория, наиболее благоприятная для устройства «биргалле»: торговая ось проспекта к Старому базару и Красным рядам от самой Практической гавани по Военному спуску, пересекающаяся набирающей силу Дерибасовской, издавна насыщенной торговыми заведениями Греческой и другими многолюдными улицами. Мало того, буквально в нескольких шагах располагались крупные немецкие домовладения — Маркмана, Гааза, Роте, Шмидта и др. К слову, Роте вскоре тоже открыл пивоваренный завод на хуторе Шмидта (Французский бульвар).

Некоторую путаницу в атрибуцию первичного «Гамбри-нуса» вносит то обстоятельство, что в упомянутом «круглом доме» в один и тот же период открылись две пивные залы, одна из каковых вскоре и получийа имя легендарного «пивного короля». «БАВАРСКАЯ ПИВНАЯ открыта в доме наследников Маюровых, со стороны собора, в которой продаются: пиво гг. Ансельма и Савицкого и холодные закуски. Цена за кружку 6 коп., за кварту (около литра — О. Г.) -18 коп., за ведро (12,23 литра — О. Г.) — 1 руб. 75 коп.». «Баварская пивная» открыта 24 марта 1864 года, а 31 июля 1865-го в том же доме распахнула дверь ещё одна немецкая пивная. Разобраться помогает следующее обстоятельство: первое из заведений помещалось «со стороны собора», а второе — «со стороны Греческой улицы». В объявлении следующего, 1866 года, читаем: «К предстоящим праздникам приготовлены в большом количестве лучшего качества окорока и разных сортов колбасы, в ресторации «ГАМБРИНУС», в доме Маюровых, со стороны Собора».

Итак, мы убеждаемся в том, что первый «Гамбринус» был устроен в «круглом доме», со стороны Собора, и открылся изначально под вывеской «Баварской пивной» 24 марта 1864 года, то есть 155 лет назад. Из цитированных выше материалов понятно, что уже вначале 1866-го эту пивную залу знали как «Гамбринус». В том же году в ней по вечерам, с 19.30, выступали музыкальные коллективы из Тироля. Однако уже в феврале 1867 года «Гамбринус» перебрался из дома Маю-рова в соседний дом Ансельма и занял там помещение бывшей пивной Карла Боненберга, которая, в свою очередь, переместилась в другой район.

Весной 1867-го, с 9 мая, при ресторации «Гамбринус» открывается настоящий «пивной сад»: «Хорошие кушанья и напитки, внимательная прислуга и хорошая музыка доставят гостям возможность и в городе приятно проводить летние вечера». В теплые сезоны 1867–1868 годов в этом саду, помимо тирольцев, выступали оркестры популярных капельмейстеров тех лет — Прауса и Розетти, проводились семейные вечера, что ощутимо облагораживало времяпрепровождение среднего и отчасти низшего класса. В зимний период «Гамбринус» специализировался на воронежских блинах и глинтвейне.

Из газетного сообщения от 2 августа 1869 года видно: «Гамбринус» при доме Ансельма уже не функционирует, репортёр досадует о садике с тенистыми деревьями, «где по вечерам собиралась публика послушать музыку, подышать свежим воздухом, закусить и выпить кружку пива; теперь этот садик, по распоряжению комитета о мостовых совершенно уничтожен, и деревья вырублены (…)». В объявлениях, помещённых в том же газетном номере, упоминается об открытии в доме Ансельма наследовавшего «Гамбринусу» ресторана «Иерусалим». 6 декабря в доме Маюрова, в бывшем помещении тамошнего «Гамбринуса», открылся ресторан «Суэцкий канал». Чрезвычайно значимый для торговой Одессы Суэц настолько овладел умами, что, как и в случае с «Гамбринусом», тут же появился его двойник, второй «Суэцкий канал» — на Таможенной площади.

Хотя содержателями наследовавшим «Гамбринусу» заведениям были греки, тем не менее, новая «пивная музыкальная культура» стремительно здесь прижилась. «В пивной зале «СУЭЦКИЙ КАНАЛ» на Александровской площади дом Маюровых, — сообщает местная газета, — ежедневно по вечерам играет новоприбывший из-за границы оркестр АРФЕНИСТОК из 6-тм дам и 2-х мужчин. Кроме танцев и разных других пьес, они поют русские, немецкие, французские, английские, турецкие, греческие и прочие песни». Подобный же музыкальный коллектив параллельно выступал и в «Иерусалиме». Вскоре в «Суэцком канале» зазвучало и пианино.

И далее «Суэц» остаётся довольно значимым музыкальным центром: «Видя сочувствие своих посетителей к моему заведению, — объявляет содержатель, — я предпочел выписать из-за границы оркестр итальянско-немецких арфянок, которые и прибыли уже 25 мая, причем имею честь объявить своим посетителям, что они играют и поют на несколько диалектов, т. е. по-немецки, итальянски, гречески, венгерски и проч., также девицы играют на пианино…».

«Арфянки», то есть исполнительницы на цитре, с перерывами выступают здесь и впоследствии. Паузы связаны с периодическими запретами городского полицмейстера исполнять в питейных заведениях оркестровую и прочую «живую» музыку. В периоды подобных запретов содержатели трактирных заведений вынуждены были пользоваться только механическими органами, так называемыми оркестрионами, которые тоже продуцировали и вводили в обиход единственно немецкие мастера. Эти «музыкальные машины» воспроизводили не только «народные шлягеры» типа «Во пиру была, во беседушке», но и фрагменты известных опер — «Навуходоносор», «Итальянка в Алжире» и др., попурри из «Жизни за царя» и проч.

Впрочем, со временем наблюдается расслоение пивных зал на тривиальные деградировавшие пивные для простонародья и пивные залы «для чистой публики», подобные кафешантанам. Разумеется, «биргалле» не могли оставаться универсальными по мере того, как пиво сделалось привычным напитком для большинства горожан. В середине 1870-х годов многие пивные заведения становятся местами столь же криминогенными, что и самые подозрительные кабаки. В прессе то и дело сообщается о происходящих там кровавых драках, шулерских азартных играх, разврате, поножовщине, в том числе — об убийстве «арфянки». Цивилизованные ансамбли «тирольских немцев» нередко заменяются «уличными оркестрами» малообразованных исполнителей. В тех случаях, когда «музыка» временно запрещена, оставшиеся без средств к существованию «арфянки» воленс-ноленс занимаются проституцией.

Резюмируем изложенное. Смена откупной системы акцизной приводит к серьёзным переменам в сфере обслуживания и, как следствие, формированию субкультуры, связанной с функционированием нового типа трактирных заведений — «биргалле». В пивных залах и садах неизменно выступают профессиональные коллективы из Центральной Европы с колоссальным репертуаром: от фольклора до классики практически всех европейских стран. Здесь, опять-таки по европейскому фасону, устраиваются семейные вечера, то есть целый ряд трактирных заведений становится местом досуга широких слоев гражданского общества, включая женщин и детей. Вместе с тем, постепенно происходит неизбежное расслоение универсальных пивных зал: на элитарные» преимущественно для «среднего класса», и низкого пошиба, для «люмпенов». «Гамбринус» — одна из самых первых в Одессе классических немецких «биргалле» — рельефно иллюстрирует ряд обстоятельств как позитивной, так и негативной эволюции заведений подобного типа, впоследствии художественно зафиксированных А. И. Куприным.

О рождении имени города

Оригинальная, но совершенно фантастическая версия — ASSEDO — общеизвестна. А как же было на самом деле?

… Во второй половине 1795 года нарождающуюся Одессу посетила английская путешественница Мэри Гатри, путевые заметки которой впоследствии были опубликованы в Лондоне. Этот исторический первоисточник весьма надежен по целому ряду причин. Дело в том, что Мэри и ее супруг Мэтью Гатри были старыми и близкими знакомыми Иосифа де Рибаса по Петербургу. Мэри состояла наставницей Воспитательного общества благородных девиц, будущего Смольного института, а Мэтью был сослуживцем де Рибаса по Сухопутному шляхетскому кадетскому корпусу, где последний исполнял обязанности цензора в 1774–1779 годах. Поэтому понятно, что путешественница получала всю информацию из первых рук.

«Вы знаете, — сообщает она супругу (книга написана в форме писем, как практиковалось в ту уже изрядно отдалённую эпоху), — что турецкое название этого залива, или бухты, было Аджибей; но её императорское величество изменило его в Одессу, кажется, с намерением сохранить древнегреческое имя порта и города, некогда располагавшегося на этом берегу; и, действительно, русская гавань недалеко от места древней…»

Сведения эти, повторюсь, почерпнуты Мэри Гатри непосредственно из реплик самого де Рибаса. Следовательно, мы имеем прямое свидетельство того, что, во-первых, имя своё Одесса получила непосредственно от Екатерины II, во-вторых, имя это увековечивает античный город, находившийся в непосредственной близости от Одессы, а, возможно, даже в нынешних её пределах.

В этом нет ничего необычного, поскольку после присоединения обширного южного региона к России тут как бы шел некий идеологический процесс «реставрации античности», локальный ренессанс. Тогда и позднее возрождаются прежние или появляются новые эллинизированные имена городов: Евпатория, Севастополь, Феодосия, Симферополь, Никополь, Тирасполь, Херсон, Мелитополь, Ольвиополь и др. Небезопасное «дикое поле» начинало испытывать цивилизующее влияние Европы, сюда хлынул поток учёных вояжёров, искавших остатки Боспорского царства, руины Ольвии и Пантикапея, столицу скифских царей, святилища Ахилла Понтарха и т. д. В их сообщениях часто упоминается о том, что российская императрица тоже интересовалась древней историей Причерноморья и что, подбирая название для номинации новой военной и торговой гавани, специально консультировалась в Академии наук.

По этому поводу впоследствии иронически отозвался даже Жюль Верн в малоизвестном нашему читателю романе «Упрямец Керабан»: «Жители (…) обратились к императрице Екатерине II с просьбой дать городу новое имя. Императрица посоветовалась с петербургской Академией наук. Академики принялись копаться в истории, докопались до Троянской войны и отыскали довольно сомнительное указание, будто на этом побережье, где-то неподалеку, существовал город Одиссос». Оставляя в стороне заявление знаменитого романиста о том, что древнее имя связано с хитроумным Одиссеем (это предмет отдельного обстоятельного «этимологического разговора»), вынуждены признать, что на самом деле академики были не так уж далеки от истины.

Правда, древний Одессос (один из давних историков города А. Орлов пишет, что это лично императрица велела преобразовать жестковатое «Одессос» в благозвучное «Одесса») к нынешней Одессе ровно никакого отношения не имеет — он находился на месте города Варна, и основательно исследован болгарскими археологами. Что касается сообщений античных авторов, то они знают расположенный вблизи нашего города некий Одесс. В первом веке нашей эры небезызвестный Гай Плиний Секунд упоминает «асиаков, соименных с рекой Асиаком», граничащих с ними «кробиггов, реку Роду, залив Саггарийский, гавань Ордес». В перипле (античной лоции) римского военачальника Флавия Арриана, составленном во втором столетии нашей эры, значится: «От Борисфена 60 стадиев до небольшого и безымянного острова, а отсюда — 80 до Одесса; в Одессе — стоянка для кораблей. За Одессом находится гавань истрианов, до нее 250 стадиев; далее — гавань исиаков (асиаков), до которой 50 стадиев».

Борисфен с легкостью атрибутируется как река Днепр, а в данном случае — как Днепро-Бугский лиман (возможно, речь идет и об Ольвии). Небольшой безымянный островок — несомненно, Березань, а Одесс — городище, хорошо известное одесским археологам в устье Тилигульского лимана. Координаты города Ордисс находим и в «Положении европейской Сарматии», составленном в том же втором веке самим Клавдием Птолемеем. Что до гаваней истрианов (то есть выходцев с реки Истр — Дунай) и асиаков (соответственно — по одноимённой реке), то они предположительно находились на побережье Одесского залива. Во всяком случае, раскопки последнего времени и случайные находки разных лет, начиная с первых десятилетий сооружения города, фиксируют здесь несколько древнегреческих поселений, в том числе — на территории Приморского бульвара (два), Жеваховой горы, на Балковской улице и др. Локализация упомянутых гаваней — дело будущего, однако на данный момент можно говорить о том, что Одесса в некотором смысле наследница античной цивилизации. Это соображение и закрепляет ее номинация.

Другой важный аспект — неясность даты переименования Хаджибея в Одессу. На сегодняшний день мы имеем приснопамятный документ от 10 января 1795 года о штате запасного соляного магазина (то есть склада соли), в котором Хаджибей впервые поименован Одессой, и столь же известный указ от 27 января того же года о формировании Вознесенской губернии, к которому приписан город Одесса, «татарами Хаджибей именованный». Все исследователи склоняются к мысли, что никакого специального документа о переименовании не было, а было лишь устное распоряжение императрицы, сделанное на придворном балу 6 января 1795 года. Об этом, в частности, упоминает и Патрисия Хер-лихи в своей блестящей монографии «Одесса: история города, 1794–1914».

Подводя итоги, можно связать новое имя города с первым достоверным упоминанием о нём в исторических документах, а именно с 10 января 1795 года. А как же 6 января, спросят меня читатели? И тогда я вынужден буду их разочаровать. В самом деле, как вы это себе представляете? Предположим, тотчас «после бала», ранним утром 7 января, в Хаджибей спешно направлен курьер, призванный донести горожанам оную весть. И что же, три дня спустя он уже на месте, за 1.876 верст, сквозь холода и метели? Мало того, новое непривычное название тут же фиксируется в штатном расписании соляного склада? Нонсенс! Для того, чтобы добраться из северной столицы к берегам Чёрного моря, тогда даже фельдъегерь не уложился бы в неделю, как это удавалось несколько позднее, поскольку на значительных отрезках пути ещё не были проложены почтовые тракты. Так что скорее 10 дней. Да плюс хотя бы несколько дней для информирования чиновников, соответствующих решений и указаний от местного начальства. Неужели это прежде никому не приходило в голову?!

Вот и выходит, что устное распоряжение императрицы последовало значительно раньше, по крайней мере, в декабре 1794 года. Поэтому совершенно очевидно: год основания Одессы тот же, что и год номинации. Но поскольку мы большие формалисты и любители точных дат, остановимся покуда все же на 10 января 1795 года — так сказать, до выяснения…

А вообще название гениальное, лучшего и не придумаешь!

Ремарка относительно названия примыкающих к Одессе лиманов. Не только дилетанты, но даже специалисты в области ономастики иной раз говорят о том, что топоним Хаджибей появился в связи с тем, что это крохотное поселение примыкало к Хаджибейскому лиману, а потому, дескать, название лимана и продублировалось в наименовании населённого пункта.

Почему они так решили? Из соображений определённых ономастических традиций, стандартов: ведь и в самом деле немало деревень и городов разного калибра наименованы по рекам, озерам и прочим естественным водоёмам, на берегах коих они расположены. Однако в нашем случае всё как раз наоборот. Оба одесских лимана изначально назывались Куяльниками: ближайший к городу — Большим Куяльником, а другой, за Жеваховой горой — Малым Куяльником, что, в частности, отражено даже на гидрографических картах. В итоге имеем ономастическую инверсию: не лиман дал название поселению, а поселение лиману.

А дубы-колдуны что-то шепчут в тумане…

Самая анекдотическая легенда (меня о ней регулярно спрашивают), причем новодельная: о казацком дубе, якобы высаженном черноморцами в 1792 году накануне похода на Кубань. Суть не только в том, что поход этот начался весной 1793-го, что прихотливый саженец бессмысленно определять в место тогда совершенно безлюдное, значительно отдалённое от источников водоснабжения (требуется ежедневный полив) и совершенно непригодное для подобных процедур. Дуб расположен на территории бывшего Ботанического сада, то есть на самом деле высажен либо осенью 1819-го, либо весной 1820-го.

Архивные документы четко фиксируют отбор саженцев Десметом в Никитском ботаническом саду, оплату тамошнему директору Стевену 500 рублей, санкционированную лично Ланжероном, и даже копку ям под саженцы подрядчиками Потаповым и Подсолноховым летом 1819-го.

Но суть даже не в этом. На чем базируется сюжет о типа казацком дубе? На якобы народной исторической песне «Ой, у тисяча сімьсот та й девяносто першім році». Больше никаких исторических свидетельств и даже никаких легенд. Его можно было бы хоть как-то засчитать, несмотря на курьезность историографического подхода. Но дело в том, что даже и демонстрируемый «историографами» якобы подлинный вариант сказанной песни — по сути новодел. Её автор и исполнитель — современный и, надо сказать, одарённый фольк-вокалист Тарас Житинский, как и многие патриоты, давно покинувший Неньку. Из всего оригинального старого текста песни он сохранил в собственной версии лишь одно название. Выдаёт его совершенно нехарактерная для соответствующей эпохи лексика. Да и нет ничего подобного в многочисленных сборниках исторических украинских народных песен, собранных фольклористами — рукописных и печатных.

Правда, Тарас ведь не несёт ответственности за то, что невинная в общем-то песня взята на вооружение блистательными историками новой волны. Вот всё у них так: даже ЛЕГЕНДУ толково состряпать не умеют. А теперь сами сравните тексты.

Сомнительный вариант:

А вот оригинал (в кубанской огласовке):

Нечто о казаках и мещанах

Казак — это не национальность, а сословие, грубо говоря, профессия. Казаки — люди военные, у них была своя функция. Поэтому удивляют курьезные заявления о том, что ушедшие в 1775-м «под турка» запорожцы будто бы основывали хутора в пределах будущего Одесского градоначальства, вроде Усатовых, Нерубайских, Фоминых и др., что будто бы старые слободские погосты — это некие казацкие кладбища. Называют то каких-то мифических казаков-нерубаев, то никогда не существовавшего купца Нерыбальского, то некоего усатого казацкого сотника и проч. Как эти заявители вообще представляют себе казаков в роли устроителей хуторов? Ну, допустим, прибыло несколько запорожцев в район какой-нибудь Фоминой балки, сухой, безводной, лишенной зеленых насаждений. Как им, профессиональным военным людям, давно оторвавшимся от земли, обосноваться в совершенно негодных условиях, на территории Едисан-ской орды? Ломать камень в одиночку или мизерными группами? Чем кормиться? Чем поить скот? Чем отапливаться зимой? И т. д. и прочее. Но оставим в покое логику, обратимся к фактам, глянем, кто на самом деле основал анклав хуторов от Усатово до Алтестово.

Прежде всего, вся эта территория в 1792–1802 гг. принадлежала частному лицу, небезызвестному А. И. Алтести, фавориту Платона Зубова. Никаких казацких хуторов там в ту пору не было и быть не могло. Если кто не согласен, пусть предъявит на этот счет надежные исторические источники. А затем город приобрел эту приватную территорию у сказанного Алтести, поскольку она широкой лентой над лиманом врезались в земли, отмежёванные для Одессы, так называемый городской выгон. Кем основывались все без исключения предместья и хутора? Исключительно «городовыми обывателями», которым отмежёвывали землю в установленном порядке: сперва инженерная команда, а затем Одесский строительный комитет. В числе первых хуторов такого типа, например, Дальник и Татарка. Вне пределов градоначальства формировались казённые поселения, к примеру, Беляевка, Яски, и помещичьи, частные слободы, например, графа Мархоцкого.

Сохранились межевые книги об отвбде одесским мещанам, купцам, чиновникам, дворянам земель на Молдаванской слободке, на Большом Фонтане, в Татарке, Дальнике, Фоминой балке, Сухом лимане, будущих хуторах: Кривом, Усатовом, Нерубайском, Бурлацком, Греческого дивизиона и др. Почему будущих? Потому что весь блок интересующих нас в данном контексте хуторов носил общее название: УРОЧИЩЕ КУЯЛЬНИК. Почему Куяльник? Да потому, что оба лимана изначально именовались Куяльниками, большим и малым, и только позднее ближайший к городу стали называть Хаджибейским. По архивным документам можно очень чётко проследить, кому именно здесь отводились участки, что это за люди, как они тут укоренялись, с какими фамилиями может реально связываться номинация формирующихся населенных пунктов.

Из межевых и метрических приходских книг мы и узнаем, что подлинными основателями Нерубайских хуторов были ОДЕССКИЕ МЕЩАНЕ Нерубайские, весьма многолюдное семейство; Каленик и его жена Евдокия (умерла в 1814-м), Максим и Ефросиния, Евстратий и Ульяна, Иван и Ефросинья, Никита и Мария, Демьян и Олимпия, Фёдор и Марфа, Иван и Варвара, Федор и Агриппина, Омельян, Григорий. В Одессе первые из них обосновались на рубеже XVIII–XIX вв., владели недвижимостью в самом городе (при случае расскажу подробнее), мещане, к казачеству никакого отношения не имеют.

Усатово. Здесь фиксируется присутствие опять-таки одесских мещан-землевладельцев Усатовых: Стефана и его супруги Ксении, а также Григория Усатова (имя жены мне пока не встречалось). В Черноморском казачьем войске действительно был казак (не сотник!) Николай Усатый, однако с Усатовыми хуторами он никак не связан. Гниляково. Одесский мещанин Симеон Гниляк и его супруга Ирина. Фомины хутора. Тут сложнее, поскольку Фомины — чересчур распространенная фамилия, как и имя Фома. Если бы я стремился подогнать свои выкладки под некую схему — в чем меня, вероятно, станут обвинять! — я бы мог в первую очередь назвать представителей старообрядческого семейства, но я хочу быть абсолютно непредвзятым. Поэтому скажу, что многие основатели и устроители сказанных хуторов — этнические украинцы. Но зачем же делать из мирных трудолюбивых сельчан, хуторян опереточных казаков, фальсифицировать историю?

А что же казаки? В 1797 году на территории, принадлежавшей тогда Одессе, дислоцировалось «Войска Черноморского чиновников и казаков, семейных и холостых — 404». Однако все они находились вне ведения Городского магистрата, то есть не вступали в городское гражданство, не платили налогов в городской бюджет, подчинялись своему начальству, были оставлены для локального воинского усиления, когда сформированное в 1792 году Черноморское казачье войско (регулярное воинское соединение российской армии) перевели на Дон. Черноморцы принимали участие в следующих военных кампаниях, так что никаких претензий к ним нет и быть не может. Однако незачем приписывать им того, чего они не делали. Отдельные из них, к слову, впоследствии становились жителями предместий и города, вступив в брак с одесскими мещанками. Справедливости ради замечу, что один из них, казак Черноморского войска Максим Шаменко, всё же владел небольшим домом в самом городе, но летом 1804 г. перепродал другому лицу.

Пару слов о так называемых казацких мальтийского типа надгробных крестах. Это стандартные, типичные надгробья первых десятилетий позапрошлого столетия, наиболее экономичные в обработке, недорогие, общедоступные. Сохранились снимки таких же крестов и на Старом кладбище Одессы, причем с надписями кириллицей, латиницей, а равно и греческими буквами. Погребённые — представители разных этносов, вероисповеданий, социального состояния. Разумеется, среди лиц, увековеченных подобными памятниками, были и черноморские казаки.

Почему очень значительное число основавших все эти хутора одесских мещан составляли именно этнические украинцы? Потому что записывавшиеся в одесские мещане переселенцы из украинской глубинки привыкли к сельскому труду, обладали соответствующим опытом, стремились найти себе наиболее оптимальное применение, позволяющее наилучшим образом реализоваться, достичь успеха, в том числе, материального. Хуторяне постепенно обретали и новые специфические навыки, в частности, включились в ломку камня-известняка (см. чуть ниже) — основного строительного материала, потребляемого разрастающейся Одессой.

Я что хотел сказать? Переписчики истории делают себе и соотечественникам медвежью услугу, тиражируя разного рода глупости и нелепицы. Никто (я уж точно) не собирается умалять роль этнических украинцев в цивилизации Дикого Поля, его хозяйственном освоении, однако достоверная, академическая история — прочный базис будущего, широкая перспектива, а неумело состряпанные фальшивки — удел недалеких временщиков.

Сюда же уместно подверстать следующий лаконичный информационный блок.

Не раз сообщал уже о первостроителях Одессы, тех чудовищных обстоятельствах, в которых им приходилось создавать город. Их имена уже увековечиваются мемориалом на территории 1-го городского кладбища. Но тут ещё другой, особый случай: говорю о рабочих каменоломен, многие из них гибли в ходе своей трудной и очень опасной работы по снабжению формирующегося города строительным материалом. Скрупулезно выискиваю их имена с убежденностью в том, что и они должны быть увековечены неким локальным мемориалом, памятным знаком, возможно, в том же Нерубайском. Вот некоторые из этих забытых камнерезов из Нерубайского, Уса-това, Фоминых хуторов, возраст от 19-ти до 60-ти. 1814–1824 гг.: Антон Ренецкий, Иаков (фамилия не указана), Григорий Карабинович, Николай Письменный,Алексей Малюта, Матфей (фамилия не указана), Иван Безызвестный, Иван Старик, Даниил Середенко, Игнат Яблонский, Дорофей Матвеевич Бурлака, Прокофий Семенов, Константин Крайко, Григорий Поляков, Никита Герасименко, Семен Оспа, Иван Попов.

Внучатый племянник

Два заблуждения относительно Дюка: о том, что он будто бы внучатый племянник знаменитого кардинала и что Ришелье «французский эмигрант». Опровергнув контексте.

Никогда не было в Одессе более почитаемой фигуры, нежели дюк де Ришелье — «домашний герцог одесситов», как очень метко назвал его когда-то поэт Юрий Михайлик. Уходили и приходили люди, время ломало памятники, уничтожало погосты и дома, но этот монумент устоял вопреки всему. Хотя был, надо признать, момент, когда судьба «Дюка» висела буквально на волоске. Пламенный борец с «безродными космополитами», тогда директор публичной библиотеки и «краевед» В. А. Загоруйко, усердно добивался демонтажа этого символа города.

В чём же заключается феномен личности Ришелье? Почему по большей части безответственная и не чересчур благодарная человеческая память сделала для‘него исключение? Ответ на этот вопрос прямо и однозначно прозвучал ещё в дореволюционной России: «Гуманность и культурность — весьма редкие на высших административных постах империи, — как раз и составляли сущность Ришелье как руководителя и человека». Никто не сделал больше для Одессы и одесситов, чем Дюк. Даже М. С. Воронцов, который, несмотря на всю свою масштабность, следовал уже в русле начинаний своего выдающегося предшественника, развивал и дополнял их. Это Ришелье открыл город Европе и миру, чем всё и сказано исчерпывающе.

Пользуясь неограниченными полномочиями, дружеским расположением российского монарха, значительными бюджетными средствами, Дюк заложил основы инфраструктуры Одессы как крупнейшего пункта транзитной торговли между Востоком и Западом. Это он наладил хлебный экспорт, пригласил и помог обустроиться колонистам-аграриям из Германии, Франции, Швейцарии и других стран, превратил Одессу в европейский город, освободил от непомерных налогов, сформулировал идею порто-франко, реализованную уже при его преемнике, Ланжероне. Блюдя интересы и государственные, и региональные, Ришелье добился того, что хлебная торговля России и Турции, хотя и опосредованно, не прекращалась даже тогда, когда они находились в состоянии военных конфликтов. Это он спасал город и край от свирепой чумы, рискуя жизнью, лично посещал зачумленные кварталы, дома, карантины, ободряя горожан, снабжая их продовольствием и всем необходимым. Это Дюк отдал все деньги, заработанные на службе в России, для создания в Одессе наиболее значительного на Юге учебного заведения — Лицея, второго в державе после Царскосельского. Это он построил Городскую больницу и театр, в котором выступали лучшие в империи оперные труппы. Можно утверждать, что на этой южной окраине России с его подачи возник подлинно европейский портовый город со всеми атрибутами — самоуправлением, биржей, коммерческим судом, карантином, транспортными морскими конторами, страховыми и банковскими учреждениями, благотворительными, учебными, культурными заведениями и др.

Одиннадцать лет (1803–1814) Ришелье прожил в небольших помещениях, на первом этапе «меблированных» табуретами и топчанами без лакового покрытия, в обстановке, лишённой намека на роскошь. Его рабочий день продолжался чуть ни 17 часов. Всё делопроизводство он фактически вёл сам, причем ответные документы составлял на тех языках, на каких к нему обращались. Питался Дюк очень скромно, а немногочисленную канцелярию содержал за свой счет. Ежедневно обходя или объезжая город, он вникал во все мельчайшие дела, беседуя с купцами, подрядчиками, военными, медиками, мастеровыми, гостями города, иностранными консулами, простонародьем, посещал все общественные и частные балы. Серьёзно обеспокоенный проблемой озеленения Одессы и прилегающих к ней безводных территорий, Ришелье лично выписывал как из приватных и казенных лесов России, так и из-за рубежа недешёвые саженцы и затем постоянно инспектировал буквально всякое высаженное деревце, строго взыскивая с виновных за нерадивость.

Вся изложенная информация обретает иное звучание, если учесть, что Дюк — рафинированный представитель столь же знатного, сколь и древнего аристократического рода, что один из его предков — знаменитый кардинал, всесильный министр Людовика XIII, несколько скомпрометированный, правда, Дюма-отцом в «Трех мушкетерах». По смерти в 1642 году кардинала де Ришелье его фамильный замок на берегах Луары и герцогство перешли к внучатому племяннику, Арману Ришелье, который был пэром Франции, начальником флота и войск, дислюцировавшихся по всему Леванту. Это обстоятельство и породило путаницу с двумя разными Арманами де Ришелье. Во всяком случае, как вы понимаете, нашего Дюка в 1642 году просто ещё не существовало физически, поскольку он родился через 124 года, в 1766-м. Какими же родственными узами, в свою очередь, связаны эти два разных Армана?

А вот тут всё довольно просто. Внучатый племянник кардинала передал все свои регалии и владения сыну, Луи-Франсуа де Ришелье — французскому маршалу, широко известному своими многочисленными альковными похождениями. Этот любвеобильный маршал оставил титул сыну, герцогу Фронсаку, а уж тот — своему наследнику, графу Шинону, нашему одесскому Дюку. Таким образом, герцог Арман-Эммануил дю-Плесси де Ришелье — одновременно носил титулы графа Шинона и герцога де-Фронсака. Вот и выходит, что Дюк — прапраправнучатый племянник кардинала Ришелье.

Столь грандиозная и завидная родословная не помешала херсонскому военному губернатору и первому одесскому градоначальнику быть самым, пожалуй, гуманным из всех администраторов, которых знала Одесса. Судя по всему, и Франция не знала лучшего премьер-министра, нежели Ришелье: а именно этот первостепенный пост он занимал после возвращения в Париж. Когда Дюка не стало (1822), император Александр Павлович, искренне считавший Ришелье близким человеком и конфидентом, сказал французскому послу: «Я оплакиваю герцога Ришелье как единственного друга, говорившего мне правду. Он был образцом чести и правдивости». Тогда же во французской академии прозвучали слова: «Он не призывал к добру, но умел его подготавливать и приближать».

Хочу подчеркнуть ещё один чрезвычайно значимый в биографии нашего города момент. Если бы Дюк не выбрал невзрачную и захудалую тогда Одессу в качестве административного центра огромного региона — а ведь он вполне мог остановиться на куда более обустроенных тогда Николаеве, Херсоне, или, скажем, на каком-либо из портов Крыма, — её блистательная будущность оказалась бы под большим вопросом.

Далее. Ришелье не был «французским эмигрантом» по той простой причине, что — в отличие от ряда других его соотечественников-аристократов — находился на российской службе с официального разрешения французского правительства. Именно поэтому, кстати, его имения не были и не могли быть конфискованы в ходе Французской революции.

Что у Дюка в руке?

Эту легенду, каюсь, невольно запустил я сам. Хотя, поверьте, не имел ни малейшего намерения и совершенно чист перед вами. Вот при каких обстоятельствах это произошло.

Я не коллекционер, антиквариат для меня инструмент, а не самоцель. Однако пропустить уникальный документ не мог, и вовсе не потому, что это был автограф Дюка. Но вместе с автографом сколько-то лет назад сам собой явился готовый сюжет в обрамлении увлекающей меня темы, пришлось изрядно раскошелиться.

Документ представляет собой письмо герцога Ришелье в Одесскую таможню о беспрепятственном пропуске на экспорт горячего вина отечественного производства. При этом наставляет соответствующие службы: «Посему даже желательно, чтобы всякие российские продукты отпущались в избытке, приводя труд народный в изобилие и славу государства». Письмо это — по существу отзыв градоначальника Ришелье на прошение экспортера — «иностранца Аталиоти», встретившего затруднения в таможне. Фамилия греческая, и прежде мне не встречалась. Ясно лишь то, что речь идёт о производившейся тогда в Одессе фруктовой водке: приготовлялась она в основном из привозного, но дешёвого сырья. Водочные заводы во времена Ришелье устраивали как раз одесские греки: отставной капитан Евагнгелий Ан-дриянский, купец Иван Амвросио и др., пионерами виноградарства и виноделия тоже были греки: отставной майор Эммануил Спорити, одесский житель Эммануил Попов. Заметьте, что решительные шаги «в поддержку отечественного производителя» предприняты Ришелье уже в 1803 году, в его первое одесское лето.

И вот собственно о рождении легенды. Вместе с Валерием Хаитом мы некоторое время назад опубликовали этот привлекательный документ в редактируемом им одесском юмористическом журнале «Фонтан» под заголовком «Таможня дает добро». По нашей иронической версии памятник герцогу Ришелье на Приморском бульваре как раз и олицетворяет сюжет о наставлении таможни: в левой руке бронзового Дюка якобы вовсе не генеральный план Одессы, а его собственноручное письмо с указанием споспешествовать водочному производителю Аталиоти. Эту шутку приняли за чистую монету, так что прошу пардону.

К слову, этот автограф Ришелье я подарил Государственному архиву Одесской области вместе с автографами Каролины Сабанской, И. А. Бунина, градоначальника Толмачева и др.

Дюковский сад

Один из самых легендарных объектов. Тут фантазии и домыслы разыгрались и распоясались безгранично. Выставочные павильоны второй половины 1950-х и их руины представляются постройками времен Дюка де Ришелье, длятся конспирологические исследования относительно локализации предшествующих сооружений и т. д. и прочее. При этом отдельные мифы бытуют уже более ста лет.

Н. О. Леренер в публикации 1913 года упоминает небылицу «о подземелье вблизи Дюковского сада, где жили когда-то ссыльные братья Разумовские». Свою лепту в жанр белле-тризованной исторической дезинформации внес популярный бытописатель А. М. де Рибас, нередко пересказывавший сложившиеся уже к 1910-м годам предания. В частности, он путает собственно дачу Ришелье, большой каменный дом, оформленный в виде греческого храма, со служебным флигелем» расположенным левее и выше по склону: «Дача герцога была окружена вся каменною оградою (сомнительное заявление: невысокий каменный забор был устроен лишь вдоль тальвега балки — О. Г.)» и у входа ее красовались две причудливые, стрельчатой архитектуры, колонны. Подъезжая к ее воротам, можно было видеть расположенными по склону горы, среди кущей зелени и под прикрытием высоких тополей, множество затейливых построек: павильон в виде ротонды, здание в виде греческого храма, несколько беседок и на самой вершине дачи с левой стороны, небольшой, но изящной постройки домик самого Ришелье».

Давайте же проследим историю Дюковского сада на основании архивных документов и свидетельств современников.

Первичный отвод этого обширного земельного участка на Водяной балке первостроителю города Ф. П. де Волану осуществлялся в период, когда этим занималась Инженерная команда (1795), журналы которой утрачены. В 1796-м де Волан оставил Одессу, где затем побывал лишь однажды, в 1800-м, в связи с формированием Комитета по устройству гавани — институции, которая была прообразом Одесского строительного комитета (ОСК). Вместе с тем, он устраивал и свои приватные дела. Вспоминая свой отъезд из города в 1796-м, де Волан прямо говорит: «Я оставил имущество, небольшую библиотеку, а главное — свой сад. Это означает, что в 1795–1796 гг. в каком-то объёме на хуторе все же была осуществлена высадка зеленых насаждений.

Принадлежность будущего хутора Ришелье де Волану четко фиксируется в журнале заседания ОСК от 29 мая 1817 года. Речь идёт о том, что в 1811-м одесский 2-й гильдии купец Василий Томилин купил хутор у негоцианта Карла Россини площадью 15 десятин. Уточняется: хутор этот тогда, в 1811 году, граничит с хуторами генерала де Волана (ныне Дюка де Ришелье) и майора Поджио (ныне Силистрийского архиепископа Неофанта).

Точная дата перехода хутора де Волана в ведение Ришелье может определяться лишь по косвенным данным, поскольку официально это никак не оформлялось. Здесь можно опираться, к примеру, на свидетельства адъютанта Дюка, графа Луи-Виктора-Леона Рошешуара, который, кроме всего прочего, занимался устройством хутора Ришелье на протяжении всего своего пребывания в Одессе, с весны 1805 года. Это может означать, что хутор де Волана фактически перешел к Ришелье вскоре после его приезда в Одессу: возможно, в 1803-м или 1804-м. Официально же основательно обустроенный хутор перешел во владение герцога Ришелье лишь задним числом, когда он уже оставил Одессу. На этот счёт имеются чёткие однозначные архивные свидетельства.

В журнале заседания ОСК от 12 августа 1815 года есть запись об отводе генерал-лейтенанту Эммануилу Иосифовичу дюку де Ришелье «в урочище Водяной балки, в V части, (участка — О. Г.) № 22, количеством шестнадцать и три четверти десятины. Оный участок обзаведён садовыми и лесовыми деревьями, открыты в нём воды, выстроен дом и при нём устроено прочее хозяйство: и тем выполнено постановление о хуторах одесских». На этом основании Ришелье получает владельческие документы, но с оговоркой, что в случае перепродажи хутора на нём нельзя устраивать винокуренные и пивоваренные заводы без особого на то позволения. При перепродаже сказанное правило вносится в условия сделки. Решение об официальном закреплении хутора за Ришелье дублируется в межевой книге городской земли, правда, без указания размеров участка: «Генерал-лейтенанту дюку де Ришелье — открытый лист — 1815. 12 августа».

Из всего этого следует вывод, что Ришелье никак не мог подарить хутор своему адъютанту Ивану Алексеевичу Стемпковскому (1788–1832) ни в 1814-м, ни в 1815-м годах, как об этом часто говорят. Дата перехода хутора в собственность Стемпковского не может быть точно определена, так как соответствующие архивные материалы полностью утрачены, о чем будет сказано ниже. Однако, можно довольно уверенно говорить, что это произошло в 1822-м, по завещанию де Ришелье, когда Стемпковский получил и дом в Гурзуфе, позднее проданный им графу М. С. Воронцову.

Вместе с тем, формулировка отвод подразумевает, что, во-первых, Ришелье официально не покупал хутор у де Волана. Во-вторых, с учетом изложенной информации, по крайней мере, в 1796–1803 гг. хутор неофициально оставался за де Воланом, и в другие руки не передавался. Принимая во внимание величайшую порядочность и щепетильность герцога, можно с уверенностью говорить о том, что он каким-то образом, в частном порядке компенсировал де Волану расходы по первичному обустройству хутора: высадке деревьев, кустарников, устройству временных сооружений, колодцев и др., если таковое было.

Характер обустройства хутора тщаниями самого Ришелье может довольно рельефно воссоздаваться на основании историко-топографических и ретроспективных литературных материалов. Есть планы, фиксирующие наличие колодцев и искусственных водоемов в Водяной балке.

Границы хутора Ришелье, его схематическое изображение, включающее и главный каменный дом, можно видеть уже на плане Одессы 1814. Хорошее представление об устройстве хутора дают топографические материалы начала 1830-х, когда он находился в цветущем состоянии: скажем, раскрашенный план Молдаванской слободки, составленный архитектором Франческо Боффо в 1830 году Очень важен план Водяной балки, начертанный архитектором Гаэтано Даллаква в 1833-м: он фиксирует наличие колодцев, мостов, спуска с Одесского плато — тех элементов благоустройства балки, которые подчеркивают преимущества расположенных в этом районе приватных хуторов.

Во всех деталях Дюковский сад показан на плане 1846 года, составленного топографом 2-го класса Карасевым. На этом последнем обозначены: каменный дом, каменные службы, каменный сарай, каменная беседка, деревянная беседка, каменная сторожка, каменный монумент (надо полагать, садовая скульптура; впрочем, не исключено и некий памятный знак, посвященный герцогу), два колодца: один с каменной облицовкой, другой грунтовый. Обозначены аллеи, дорожки, цветники, участки произрастания различных зелёных насаждений, свободные территории, всхолмления, застройка примыкающей территории балки.

Планы и схемы оживляются текстовыми описаниями, прежде всего, перепиской Ришелье с Рошешуаром и городской хроникой того благополучного периода, когда бывший хутор Дюка, в 1826 году подаренный Стемпковским городу, сделался дачей градоначальника А. И. Левшина. Переписка с Рошешуаром многократно цитировалась и резюмировалась, начиная с очерков В. К. Надлера, историко-бытовых зарисовок А. М. де Рибаса и др. Ранее конца сентября 1809-го склоны балки в пределах хутора были засажены белой акацией, берестом, ясенем, уксусным деревом, по самому тальвегу — тополями. Кроме того, кустами бузины, сирени и др. В это время Ришелье велел Рошешуару устроить питомник абрикосов, посадить ореховые деревья — как заготовленные им заранее, так и такие, какие удастся раздобыть самому адъютанту. Дюк предлагал Рошешуару прибегнуть к советам опытного графа Разумовского, чей хутор находился дальше по балке.

Из переписки Ришелье с его одесскими корреспондентами после возвращения во Францию чётко видно, что он выражал надежду вернуться в Одессу, а потому и закрепил за собой этот благоустроенный хутор. Это тем более очевидно, что у него не было другой недвижимости в городе, и хутор мог стать его резиденцией как частного лица на покое. Поэтому после отъезда Дюка сказанное хозяйство поддерживалось в хорошем состоянии и, очевидно, даже улучшалось. Как видно из надёжных свидетельств, тут жил нанятый герцогом садовник, каковой не смог бы справиться с работой без «садовых учеников» и рабочих.

К сожалению, утрачено объемистое архивное дело 1826 года «О подаренном полковником Стемпковским доме с садом для города и о жалованье сторожу сего сада». Однако из заголовка ясно, что недвижимость передавалась вместе с функционирующим штатом. Утрачены также и все журналы заседаний Одесского строительного комитета за 1826 год. Из приходно-расходной книги, выданной Комитетом городскому садовнику Гансу Герману в 1830-м видно, что «сад, подаренный городу г-ном полковником Стемпковским» содержится в штатном режиме, упоминаются получающий жалованье сторож Василий Демьянов и садовый ученик Тимофей Митрофанов; в саду производятся разнообразные работы.

Алексей Ираклиевич Левшин, с 1831-го одесский градоначальник, сделал хутор Ришелье своей казённой дачей, очень много занимался ее благоустройством, в том числе — ремонтом сооружений, устроенных Дюком. 7 сентября 1833-го Лёвшин пишет Воронцову: «Дом на Ришельевском хуторе, где я живу и который Боффо исправлял в прошедшем году, также лопнул в двух местах и если мы его не свяжем железом, то он зимою разрушится». Несмотря на всяческие затруднения, Лёвшин вернул Дюковской даче былой лоск, и тут устраивались светские мероприятия, что называется, по образу и подобию.

До нас дошло подробное описание состоявшегося праздника 22 августа 1832 года. То был одновременно день основания Одессы и коронования императора. «… Дан был г-ном одесским градоначальником А. И. Лёвшиным прекрасный праздник в загородном Градоначальничьем доме, принадлежавшем некогда герцогу Ришелье (…) Этот сад, который теперь, при изящном освещении разноцветными фонарями и при свете луны, придававшем деревьям и всему окружающему легкие воздушные формы, переносил изображение в какой-то очарованный мир, — был первенцем одесских степей; эти высокие деревья, столь редкие на нашей почве, насажены попечениями, многие из них даже руками Ришелье; по этим дорожкам, которые ныне змеились по саду огненными каймами, гулял он в часы отдыха от трудов, подеянных для блага Одессы; этот самый дом, ярко освещённый веселыми танцами, музыкою и пением, служил ему летним пребыванием. В этом доме давал он праздники одесским жителям. Но дом сей, возобновленный ныне по прежнему плану и состоящий из двух зал, в виде летнего павильона, с тремя небольшими комнатами, казался тогда так роскошен, что Ришелье называл его своим дворцом; тогда иные дамы приезжали туда в бальные дни на дрожках; тогда могли ходить польской (полонез — О. Г.) по саду: это было патриархальное время Одессы (…) Да, Одесса выросла, возмужала на 20 лет; но жители оной свято хранят память первого своего градоначальника герцога Ришелье, а его сад надолго ещё удержит название Дюкова сада». Бал собрал более 300 особ.

Обратимся к позднейшей публикации «Одесского вестника»: несмотря на то, что дело о передаче Стемпковским сада городу утрачено, как и синхронные журналы заседаний ОСК, интересующая нас информация об условиях этого дарения обнародована самой Думой. Вот эти условия: 1) означенное имение всегда будет представлено какому-либо общеполезному заведению; 2) оно никогда не будет передано в частные руки, но останется вечною собственностью города, который всегда будет обязан печься о сохранении и поддержании сада и всех его заведений; 3) дом, в котором жил покойный дюк де Ришелье» будет оставаться всегдашним памятником простоты и умеренности его честной жизни и будет поддерживаем в точно таком же виде, в каком находился при покойном». Обязательства эти выполнены не были. Хутор с садом и строениями стал приходить в упадок уже в середине XIX столетия, а в третьей четверти века исчезли следы дома Ришелье и других синхронных построек.

Подробности деградации Дюковского сада удручают. После несчастливой Крымской кампании, в ноябре 1856 года, «городская земля под названием Дюковский сад отдана в оброчное содержание» купцу А. Н. Пашкову для ломки камня, за 50 рублей в год. В 1859-м обсуждалась «передача Дюковского сада в ведение Одесского попечительного комитета о тюрьмах для устройства приюта нищенских и арестантских детей». В первой половине 1860-х хутор прорезала железнодорожная ветка. Позднее нижнюю часть сада сдавали в аренду огородникам. На территории бывшего хутора Ришелье выпасали скот окрестные жители.

Одесское общество для призрения младенцев и родильниц предполагало построить здесь приют, для чего планировалось отвести участок площадью 900 квадратных саженей. Но по отдалённости сада это намерение не было осуществлено и приют возвели на Внешнем бульваре. «Дюковский сад разорен», — сообщает «Одесский вестник» в 1867 году. О плачевном состоянии Дюковского сада писал ещё М. Ф. де Рибас, в 1871-м. В 1876-м в прессе поднимался вопрос о необходимости отдать сад в недорогую аренду для устройства народных гуляний и увеселений, которые проходили там стихийно. В том же году на торгах в Городской управе по аренде мест для торговли мороженым вывели Дюковский на второе по стоимости место после Городского сада. В 1878-м СМИ снова отмечают разруху в бывшем образцовом саду.

Разруха не вызывает удивления, если обратиться к целому ряду архивных дел из фонда Технико-строительного отделения Городской управы 1870-1880-х годов. В Дюковском, например, производилась ломка камня и щебня. Входы в каменоломни были частично заложены в 1878-м, сад стали сдавать в оброчное содержание разным частным лицам как место гуляний, однако добыча камня продолжалась, по крайней мере, на рубеже 1880-х. При таких обстоятельствах не могли сохраниться даже фундаменты первичных построек. Правда, постепенно появлялись кое-какие аттракционы, вплоть до «весов для взвешивания публики» (1887 г.).

В конце ХІХ-начале XX вв. изложенная чуть выше идея в некоторой степени реализовалась: сад сделался излюбленным местом гуляний простонародья, часть его была отведена для сдачи в аренду под городок для детских игр и развлечений. Но более-менее обустроенными оставались лишь несколько площадок. В целом сад пребывал в запустении и руинах. Газетные сообщения начала 1910-х фиксируют катастрофическую картину: могильники домашнего скота, свалки мусора, превратившиеся в болота мелкие водоёмы, гниющие в ложбинах нечистоты, копающиеся в земле свиньи, объедающие зелень коровы. На зарисовке с натуры фасада Дюковского (эта картинка исполнена специально для контраста с известным изображением бывшего Ришельев-ского хутора 1837 г. К. Боссоли) видны два жалких служебных домика, возможно, сложенных из материалов от разборки предыдущих строений.

В 1930-х ситуация стала кардинально меняться. Территория Дюковского сада была расширена присоединением смежных участков, с 1933-го начались ежегодные массовые высадки деревьев и кустарников, регулярное благоустройство территории. Был очищен пруд, появились аттракционы, летние кафе и т. д. Сад пришел в блестящее состояние.

Новое послевоенное возрождение Дюковского особенно рельефно обозначилось во второй половине 1950-х, когда на его просторной территории возвели превосходный выставочный комплекс, включавший ряд тематических павильонов. Здесь проходили поистине грандиозные выставки, не только отечественные, но и международные. Хорошее представление о цветущем состоянии Дковского сада дают снятые на его территории популярнейшие кинофильмы.

В последние годы лишенный должной опеки сад зачах, большинство бывших выставочных павильонов обветшало и развалилось, в руинах скапливается мусор, водоемы не очищаются и загнивают. Тут царят разруха и запустение.

На каком языке говорили в Одессе в первые десятилетия её существования?

Нередко приходится слышать безапелляционные заявления, будто юная Одесса говорила преимущественно по-французски и по-итальянски. Давайте-ка разберемся объективно.

Согласно первой переписи, в Одессе насчитывалось 2.349 жителей, не считая дворян и служащих (их было ничтожно мало, и я их перечислю). 566 крестьян, записанных в мещане — понятно, полиглоты. 500 казенных поселян — эти тоже, ясное дело, в языкознании толковы. 613 мещан из внутренних губерний — эти, надо полагать, по-французски и по-итальянски шпарили лучше коренных жителей Марселя и Падуи. 240 евреев (переселившихся из Николаева, Очакова, Херсона, Тирасполя, Дубоссар, Балты, Могилева, Умани) — без комментариев. 224 грека разного звания — без комментариев. 146 купцов разных гильдий, преимущественно русских (первые городские головы были купцами-старообрядцами) — тоже понятно. 60 болгар. Итальянцев, да и то служивых, не наберется даже десятка. Как и французов.

В Экспедиции строения: де Волан, Соколов, Дзивович (югославянин), Гурьев, два сержанта, Кейзер (обрусевший немец), Кошкин, Небольсин, Аполлонов, Савоини (итальянец), Аркудинский (обрусевший армянин), Дементьев, три унтер-офицера, инженер-офицер, четыре писаря и четыре кондуктора плюс прорабы: семь офицеров, 16 унтер-офицеров, один архитектор (это был молдаванин Портарий), 10 ремесленных мастеров. Начальник Карантина — Петр Егорович Карпов. В первичной ведомости о раздаче мест под застройку: к итальянцам можно условно причислить самого де Рибаса и плац-майора де Пачиоли, к французам — Дофине и Дюпарка.

OK, скажут мне, но ведь в воронцовские времена было иначе. Посмотрим. Вот, к примеру, картина первой половины 1830-х: город молод, но уже вполне состоялся.

1833 г. — 50.323 жителя обоего пола.

Дворян и чиновников — 1.798 мужчин и 1.729 женщин

Разночинцев — 299 и 364

Духовного звания — 133 и 142

Купцов и купеческих детей — 1.741 и 1.451

Мещан — 16.875 и 15.178

Крестьян — 2.067 и 1.577

Поселян — 215 и 134

Нижних чинов военных — 655 и 1.050

Иностранцев — 2.749 и 2.175

Итого — 26.523 и 23.800

В числе 50.323 — 6.668 евреев:

Мужского пола — 3.457

Женского — 3.211

Обоего пола — 6.668

Если предположить даже, что ВСЕ дворяне, чиновники и ВСЕ иностранцы владеют французским и итальянским, легко рассчитать, сколько процентов от народонаселения это составляет. Одесса была мещанским городом в хорошем смысле, но это отдельная тема. Другое дело, что вояжёры, люди состоятельные, проводили время в театре, светских салонах, у Отона, на бирже, в порту и карантине, в морских купальнях, где французская и в определенных случаях итальянская речь были вполне обиходными. Вот об этом-то и сообщают мемуаристы.

Вероятно, следуют прибавить: в первые десятилетия XIX столетия стремительный рост населения Одессы осуществлялся преимущественно за счет миграции мещан из других губерний. При этом число мест в привилегированных учебных заведениях города с преподаванием иностранных языков было весьма ограниченным.

Можем взять любой хронологический срез: конец XVIII-го, 1803-й, 1814-й, 1823-й, 1833-й. Почему 1803-й? Не только в связи с назначением Ришелье, но и с интенсификацией переселения жителей из германских государств. Крупнейшими из иноязычных были греческая и еврейская общины (примерно по 12 % от общего числа жителей каждая). И если незначительная часть греков (хлеботорговцы, биржевые маклеры, судовладельцы) кое-как владели итальянским, то основная масса нет. Значительная часть греков и арнаутов (православных албанцев) по понятным причинам владела турецким и русским. Евреи владели разговорным польским, некоторые — русским, бродские евреи — немецким, некоторые — русским. Правда, итальянским разговорным довольно хорошо владели некоторые югославяне — мореходы из Дубровника, Рагузы, но численность их была очень незначительной. Единичные в ту пору караимы владели разговорным татарским. Небольшая армянская колония прилично владела русским, молдаванская — греческим и русским. Численность итальянцев, французов — десятые доли процента от общего числа жителей, испанцев вообще единицы, могу назвать их всех буквально поименно.

Мне могут возразить, что французский был языком русского дворянства. Разумеется. Но прослойка дворян в юной Одессе была ничтожно мала, и даже в 1833-м, как я уже говорил, из 50.323 жителей обоего пола дворян и чиновников — 1.798 мужчин и 1.729 женщин. Что касается чиновников, то основная масса — выходцы из мещан, вовсе не владевших иностранными языками. Юная Одесса была очень специфическим городом по сословному представительству, мещанским (75–80 %) в хорошем смысле. Значительную часть купечества составляли русские старообрядцы: все первые городские головы из этой категории, и с иностранными языками у них были проблемы.

Преобладание того или иного разговорного языка в ранней Одессе в значительной степени привязано к отдельным этническим анклавам. Вольный рынок: русские и некоторое количество греков. Район Греческого храма — понятно. В направлении Еврейской — греко-еврейский, далее — еврейский ареал. Александровский проспект — старообрядческий район. Греческая улица, Александровская площадь — понятно. Верхняя (Немецкая площадь) и Нижняя немецкие колонии (район Ремесленной улицы) — понятно. Щепной ряд — евреи. Других ярко выраженных этнических ареалов не было, включая район Польской улицы: там бок о бок сосуществовали и греки, и французы, и итальянцы, и русские. Шляхтичи, конечно, в основном французским владели, но их тоже было немного, постоянно в городе они почти не обитали, а многочисленная их дворня (впрочем, как и у российского дворянства, и здесь уместно упомянуть православных, то есть украинцев) в университетах не обучалась. Некоторое представление о распространенности французского языка дает мизерный тираж местной франкоязычной газеты. Языком межнационального общения был преимущественно русский, поскольку без него практически невозможно было обойтись.

Для того, чтобы со спокойной объективностью ответить на вопрос, каким же был официальный язык в конце XVIII — начале XIX века, достаточно взглянуть на все официальные документы тех лет. Причем не только и не столько директивы из столицы, сколько местные: распоряжения городской администрации, городского самоуправления (магистрата, думы), официальную переписку, бумаги по отводу участков под приватную застройку, промышленные предприятия, хутора, владельческие документы, контракты по строительным и другим подрядам и т. д. и т. д. Все они без исключения составлены на русском языке. Абсолютное большинство просителей владеет русским. Если же, к примеру, проситель обращается в то или иное учреждение по-итальянски, по-гречески, по-французски и проч., то прилагается русский перевод. Мало того, если на русскоязычном обращении стоит иноязычная подпись, то она дублируется по-русски. Другое дело, что итальянский ограниченно использовался в быту — как язык коммерции. Позднее итальянский преподавали в Коммерческой гимназии, Благородных институтах и др. Довольно долго в Одессе вообще не было уличных указателей, а когда Воронцов их учредил, то русскоязычные таблички дублировались итальянскими. Плюс вывески винных погребов и в целом некоторых трактирных заведений. Плюс итальянская опера. Но всё это — позднее, и тоже при официальном статусе русского языка.

Мы живем в эпоху формирования легенд, связанных с запросами дежурной идеологии. Но делается это как-то непрофессионально, неаккуратно, жульнически.

Отечественные основатели Одессы

К историческим стереотипам в сознании, причем не только одесситов, относится и такой, что, мол, основателями и первыми устроителями Одессы были сплошь иностранцы. Это, конечно, заблуждение ввиду действительно заметной роли уроженцев европейских стран в становлении города. Мы обладаем огромной массой синхронных статистических документов, фиксирующих численный состав населения рождающегося и развивающегося города — по сословиям, вероисповеданию, этническому происхождению, предыдущему месту жительства, в том числе — уроженцев Российской империи. Первичная доля иностранцев — порядка 10 %.

Нельзя утверждать и того, что собственно городскими делами ведали иностранцы или преимущественно иностранцы. Это в корне неверно. Да и краевыми администраторами были сперва П. А. Зубов, затем Н. М. Бердяев и М. В. Каховский. Первыми городскими головами были тоже уроженцы империи, а далее они чередовались с единоверными греческими переселенцами. Познакомимся же с ними поближе.

Андрей Железцов — елисаветградский купец второй гильдии, первый одесский городской голова. Избран 14 января 1796 года. В голосовании принимали участие около 150 местных граждан. В числе первых жителей города он получил 15 сентября 1794 года места №№ 59–60 в VIII квартале Военного форштата под застройку. Эти места — нынешний угол Пушкинской (четная сторона) и Дерибасовской улиц. В ведомости купцам Новороссийской губернии за 1798 год значится, что он ведет торг на 3.000 рублей, в том числе на 500 — в России; «торгует разными товарами с кредитом», однако у него «дому нет».

Отсутствие домостроения в высшей степени странное обстоятельство, ибо при начальной раздаче участков под застройку владельцев обязывали окончить сооружение здания в два года, а иначе участок отбирали и передавали другому, более рачительному хозяину. Вероятно, Железцов к этому времени разобрал старую, первичную постройку, а новую ещё не окончил. В ведомости купцам от 31 января 1800 года указано, что в его семействе два лица мужского пола: очевидно, у Желездова был сын. Дочь первого городского головы, Анисья (Анисия) Андреевна, вышла замуж за небезызвестного муниципального деятеля — первой гильдии купца М. А. Крамарева, унаследовала дома, занимавшие весь квартал по Дерибасовской до Колодезного переулка, инициировала постройку Сретенской церкви на Новом базаре, скончалась в ноябре 1838 года, похоронена на Старом городском кладбище.

Андрей Железцов скончался 10 сентября 1801 года в возрасте 40 лет. Его отпевали в одесской временной соборной Свято-Николаевской церкви и похоронили на Старом городском кладбище.

Ларион (Илларион) Федорович Портнов состоял городским головой в 1798–1800 годах. Орловский купец Портнов уже в 1795 году «имел постоянную оседлость» в Одессе и производил «довольно значительную торговлю лесом и другими русскими товарами» (железом, мануфактурой). Он получил участки №№ 61 и 62 в том же VIII квартале Военного форштата, что и первый мэр, Андрей Железцов.

Между прочим, Железцов и Портнов прибыли сюда после заключения Ясского договора и построились уже в 1793 году, впоследствии просто-напросто узаконив свои владения, что удавалось далеко не всем. Дом Портнова, находившийся на углу Ришельевской и Дерибасовской улиц, много лет спустя был куплен греческим семейством состоятельных негоциантов Ралли, и на его месте в конце позапрошлого века построили новый (ныне — Ришельевская, № 5). Кроме того, Портнов владел лавками в так называемом Старом Гостином ряду на Александровском проспекте.

По ревизии 1795 года Портнов — орловский купец второй гильдии с объявленным капиталом в 8.010 рублей, из Орла убыл в сентябре 1792 года; ему 43 года, жене Наталии столько же. Дети: Егор 27 лет (очень ранний ребенок, однако), Василий 17 лет, Николай четырех лет, Анна 13-ти лет. В том же составе семья остается на 31 января 1800 года, объявленный капитал такой же.

В ведомости 1798-го находим о Портнове следующую информацию: торгует на 5.100 рублей, в том числе в России на 1.500; имеет два каменных дома, трактир, харчевню с шестью помещениями и погребом, четыре лавки и один двухэтажный флигель; занимается подрядами и отдачею недвижимости в наем. В доме Лариона Портнова, на углу Дерибасовской и Ришельевской, впоследствии принадлежавшем семейству Ралли, помещалась одна из первых в Одессе рестораций, в которой собирались по преимуществу шкипера, лоцманы, морские биржевые маклеры, факторы, страховые агенты — греки, итальянцы, югославяне. Похоже, супруги Портновы дожили до глубокой старости, ибо объявление от Одесского сиротского суда о вызове их наследников и должников помещено в «Одесском вестнике» лишь 1 мая 1837 года.

Иван Иванович Кафеджи (Кафажи, Кафажей) — одесский городской голова в 1800–1803 годах. Одесский купец греческого происхождения. Любопытно, что в 1810-х он значился австрийским подданным, то есть торговал по «гостевой статье». У него было три дочери — Вера, Надежда, Любовь, но супруга его звалась не Софией, а тоже Надеждой. Были у него ещё сыновья Иван и Леонид, последний умер в младенчестве. Информация о пребывании Кафеджи в Одессе пока что прослеживается лишь до рубежа 1810-1820-х, да и то пунктирно. Впрочем, в «Одесском вестнике» за январь-март 1828 года встречаются объявления о публичной продаже в Одесском коммерческом суде принадлежащих одесскому купцу Ивану Кафеджи городского дома, водочного завода и сада на Куяльнке.

Дом, о котором идёт речь, на самом деле представлял три флигеля, на пересечении Казарменного переулка и нынешней улицы Гоголя, один из которых, на самом углу, так называемый «дом Отона» (флигель строил военный инженер И. И. Круг, а впоследствии перестраивал приобретший его архитектор Л. Ц. Отон), оценены в 10.500 рублей ассигнациями, а годового дохода приносят от 500 до 600 рублей. Водочный завод и сад оценили в 1.125 рублей. Вероятно, самого хозяина к тому времени уже не было на свете.

До конца весны 1814 года Кафажи владел также домом по Гимназской (Дерибасовской) улице, который затем продал купеческому семейству Мясниковых, параллельно овладевших и смежными местами. Позднее вся эта территория была застроена одним большим домом по нечётной стороне Дерибасовской и чётной стороне Ришельевской улиц, принадлежавшим купцам Посилиным, ныне здесь Государственный банк.

Иван Иванович Мигунов руководил городским самоуправлением в 1803–1806 годах. Как и Портнов, он был уроженцем города Орла, откуда выбыл в июне 1792 года, а в Одессе в третью гильдию купечества записан в 1797-м, с объявленным капиталом в 2.100 рублей. Было ему тогда 46 лет, его жене Евдокии — 32, детям: Григорию — 11 лет, Ивану — пять, Татьяне — пол года. В 1798 году он реально торговал на 1.000 рублей, в том числе в России на 600.

Владел он в Одессе двумя флигелями в восемь помещений, амбаром, двумя магазинами, двумя сараями, двумя лавками на Греческом базаре, салотопным и пивоваренным заводами в пригороде. Торговал рогатым скотом на свой капитал и с кредитом. Был членом Одесского строительного комитета, который, между прочим, приобретал для своих нужд свечи в его лавке. Курьезный эпизод: из докладной записки настоятеля одесской Свято-Николаевской церкви, будущего Свято-Преображенского собора, в магистрат от 23 июля 1797 года следует, что в день тезоименитства государыни императрицы на литургии из всех городских гражданских чинов присутствовал один только старший бургомистр Мигунов, а поелику начальство обязано сделать остальным нечестивцам серьезное внушение. Иван Иванович Мигунов, его супруга Евдокия и, по крайней мере, двое детей стали жертвами катастрофической чумной эпидемии 1812–1813 годов, после чего их имущество распределилось меж уцелевшими сыновьями Иваном и Степаном.

Иван Амвросиевич Амвросио, представитель греческой общины, впоследствии купец первой гильдии, потомственный почетный гражданин, городской голова также и в пушкинскую эпоху (1821–1824 годы), исполнял обязанности городского головы в 1806–1809 гг. Владел он четырьмя лавками в т. н. Мелочном ряду, на Греческом базаре, меж Дерибасовской, Греческой и Колодезным переулком. Две из них перешли к Греческому коммерческому училищу, то есть деньги за аренду этих торговых заведений направлялись на нужды училища.

На 31 января 1800 года И. А. Амвросио значится купцом второй гильдии с объявленным капиталом в 5010 рублей. Очевидно, в это время он ещё холост. Один из самых ярких представителей коммерческой и интеллектуальной элиты юной Одессы, выдающийся благотворитель. Субсидировал устройство Городского госпиталя и греческих учебных заведений, под его началом создавалась первая система водоснабжения города — общественные пруды, колодцы, оформлялись естественные источники. Один из деятельных комиссаров в ходе ликвидации катастрофической чумной эпидемии 1812–1813 годов. Основал одну из первых в городе страховых компаний (1808). Выступал ходатаем от городского гражданства в финансовых спорах с верховной властью (1817). Сотрудник «Филики Этерии» (1820). Член Афинского общества распространения образования и наук в Греции (1840), награждён греческим орденом Спасителя. Создал ряд промышленных предприятий.

Женился, как тогда водилось, в зрелом возрасте на девушке моложе его 28-ю годами. Жена София умерла 7 января 1874 года в возрасте 74 лет, а сам купец — на исходе 1852-го. Несмотря на разницу лет и вообще далеко не юные годы, Иван Амвросиевич оказался весьма плодовит. В метрических книгах значатся дети: Елена (1820), Константин (1822), Елевтерий (1825), Василий (1827), Андрей (1828), Григорий, (1829), ещё один Григорий (1835), Надежда (1841), Наталия (вступила в брак в1851-м). Упомянутый дом на Греческом базаре, о котором шла речь, вдова Амвросио продала за четыре года до своей кончины, в конце 1869 года.

Андросовы, братья: Иван — одесский городской голова в 1809–1812 гг., Семен — в 1812–1815 гг. В ведомости купцам на 1798 год Иван Андросов значится елисаветградским купцом, торгующим в России на 15.000 руб. в это время ему принадлежали: двухэтажный дом, кладовая, две лавки в Одессе, в Старом Гостином ряду, да ещё дома в Очакове и Елисавет-граде. Торговал он «красным товаром своего произведения, на свой капитал и в кредит». Здесь надо уточнить, что речь тут скорее всего идет об отечественной мануфактуре, ибо красным товаром в России именовались ещё и ювелирные изделия. В метрических книгах упоминаются его жена Елена и сын Анастасий (1814).

Семён Андросов — одесский купец 1-й гильдии. В 1816–1817 годах принимал участие в организации местного девичьего училища. Между прочим, он один из тех, кто в качестве члена магистрата подписал всеподданнейшее письмо императору Павлу при хрестоматийной посылке 3.000 апельсинов, каковая акция возымела весьма благоприятные для юной Одессы последствия. По свидетельству мемуаристов, Андросовы и их потомки, крупные подрядчики, отличались исключительным хлебосольством. Они были подрядчиками сооружения и попечителями первого одесского храма во имя Николая Мирликийского. Их имя носит один из молов одесского порта, который они строили.

Яков Афанасьевич Протасов (1772 — ранее декабря 1824), купец, подрядчик, возглавлял одесское городское самоуправление в 1815–1818 гг. По его предложению (1816) было открыто городское девичье училище (1817). Впоследствии, когда он несколько охладел к общественному служению и активно занимался предпринимательской деятельностью, его, случалось, ругали — как гласного, порой игнорирующего заседания думы. Впрочем, сын Якова Протасова, Алексей Яковлевич, купец 3-й гильдии, впоследствии был видным и усердным гласным той же Городской думы. В архивных документах 1810–1840 годов упоминаются купцы Гавриил и Пётр Протасовы, владевшие красными лавками на Александровском проспекте — судя по всему, брат и племянник Якова. Семейство в разные годы владело многочисленными торговыми помещениями в Старом Гостином ряду по проспекту, и один из «именных рядов», расположенный между Еврейской и Троицкой улицами, даже назывался Протасовским (реже — Еврейским, Караимским, Немецким).

Занимательно, что Одесский строительный комитет закупал в протасовских лавках гусиные перья, сургуч, бумагу, подсвечники, щипцы для удаления нагара и т. п.

Дмитрий Спиридонович Инглези (1771 или 1773 — 1846), дворянин, родился на острове Кефалония, в 1787 году прибыл в Таганрог на судне своего дяди Антония Инглези, стал волонтёром (потому нередко указываемый в публикациях 1780 год рождения явно не соответствует действительности), участник нескольких военных походов на Средиземное море и сражений с турецким флотом, отставной капитан, сподвижник герцога Ришелье, комиссар в ходе ликвидации чумной эпидемии 1812–1813 годов, городской голова (1818–1821), член Одесского коммерческого суда и Строительного комитета, член Комиссии Городского госпиталя, в том числе сооружения при оном церкви, участник ликвидации чумы в 1829 и 1837 годах (в конце 1838-го награжден золотой медалью), член комиссии по устройству порто-франко, член Приказа общественного призрения, комитетов по карантинной и таможенной частям, почётный член совета Одесского института благородных девиц, выдающийся благотворитель, основатель торговой фирмы, просуществовавшей многие десятилетия, владелец домов и торговых помещений, награждён орденом Св. Владимира IV степени, греческим золотым кавалерским крестом Спасителя и др.

Отличался честностью и справедливостью в делах, пользовался большим авторитетом. Скончался 1 мая 1846 года, отпевали в греческой Свято-Троицкой церкви. В метрической записи зафиксирован возраст — 75 лет, что не вполне соответствует дате рождения, указанной в некрологе (1773); вероятно, метрическая запись точнее, поскольку едва ли в 14-летнем возрасте он мог бы поступить в волонтеры. В ходе погребения на Старом кладбище, при большом стечении народа зачитывались даже посвящённые ему стихи на итальянском языке. Его супруга Екатерина Зоевна — член Одесского женского благотворительного общества, сын Спиридон Дмитриевич — также весьма заметная фигура в муниципальной и торговой жизни города, казначей Одесского женского благотворительного общества (1857). Его сын Николай Дмитриевич вступил в брак с представительницей другого известного греческого рода — Клеопатрой Стаматиевной Кумбари. Другой сын, Спиридон Дмитриевич, был также известным муниципальным деятелем.

Показательно, что все без исключения первые городские головы из русских были старообрядцами, прихожанами единоверческого Покровского храма на Александровском проспекте. В их числе — такие известнейшие, яркие персонажи ранней истории города, как Федот Бирюков, Иван Андросов, Семён Андросов, Яков Протасов, Василий Авчинников, Иван Авчинников (городской голова в 1827–1830 гг.), Мартин Католиков, Сидор Калашников, Иван Богданов, Иван Соколов, Феоктист Шокин, Федор Густов, Осип Сапожников, Евдоким Виноградов, Яков Струнин, Илья Орлов, Николай Лифинцов, Осип Прохоров и многие другие.

Абсолютное большинство первых одесских купцов — уроженцы российских городов: Орла, Калуги, Тулы, Курска, Тамбова, Серпухова, Кашина и др. Обосновались тут и уроженцы Елисаветграда, Кременчуга, Полтавы, Бахмута, Чернигова, Золотоноши и т. д. Нечего и говорить о том, что первостроителями города были и солдаты Российской армии, мастеровые, участвовавшие в сооружении порта, набережных, казарм, провиантских магазинов, в устройстве первых колодцев, и в качестве наёмных рабочих за половинную плату возводивших частные постройки. В составе регионального управленческого аппарата практически тоже сплошь уроженцы империи. Градоустройство осуществлялось целиком за счет госбюджета, участки под застройку частным лицам отводились бесплатно, им многократно выдавались кредиты под символические проценты.

Занимательно, что уже в 1795–1796 годах среди немногочисленных купцов, приписанных в городское гражданство, значится четыре купчихи — купеческие вдовы Евдокия Альшанова из Курской губернии, Анисия Касталигина из города Тулы, Ксения Соколова из Калужской губернии и Агафья Татаринова из Царства Польского. И хотя в семейном бизнесе участвовали их совершеннолетние сыновья, но лишь на правах приказчиков.

Многие слыхали об одном из первых одесских канатных заводов — Мешковых, но мало кому известно, что начинала семейный бизнес купчиха Анна Мешкова, ещё в августе 1809 года.

Первые одесситки

О них тоже ходит крайне недостоверная информация» сводящаяся к тому, что все они будто бы особы легкого поведения, увязавшиеся за войском, либо специально завозимые для увеселения первопоселенцев.

Ничего подобного на самом деле не было. В числе самых первых одесситов, получивших места под застройку в августе-сентябре 1794 года, была лишь одна женщина — дворянка Елисавета Грендель, которая вскоре вышла замуж за поручика Ладожского мушкетерского полка Шренберга. Если в нарождающийся город прибывали женщины, то исключительно в составе своих семей, с детьми. Разумеется, многие пионеры обосновывались самостоятельно и лишь затем перевозили на новое, более или менее обустроенное место домочадцев. Поэтому численность мужского населения на первых порах была, конечно, заметно выше.

Занимательно, что уже в 1795–1796 годах среди немногочисленных купцов, приписанных в городское гражданство, значится четыре купчихи — купеческие вдовы Евдокия Альшанова из Курской губернии, Анисия Касталигина из города Тулы, Ксения Соколова из Калужской губернии и Агафья Татаринова из Царства Польского. И хотя в семейном бизнесе принимали участие их совершеннолетние сыновья, но лишь на правах приказчиков.

Многие слыхали об одном из первых одесских канатных заводов — Мешковых, но мало кому известно, что начинала семейный бизнес купчиха Анна Мешкова, причем ещё в августе 1809 года. Впечатляют масштабы застройки и озеленения юной Одессы графиней Софией Потоцкой. Итальянка Мария Негри раскрутила первое элитарное трактирное заведение в Городском саду Примеры участия женщин в становлении Одессы можно множить.

М. А. Крамарев — мифы и реальность

Крамарев Михаил Антонович — одесский старожил, 1-й гильдии купец, потомственный почетный гражданин. Долгожданное сообщение об утверждении его в этом социально значимом звании немного запоздало, и Крамарев ушел из жизни, так его и не дождавшись. Всякий раз я вынужден начинать с конца, то есть с резюме. А ведь в описании исторических событий и судеб невыгодно забегать вперед: расчетливый автор должен всегда всё как бы воссоздавать наново, приглашая в соучастники происшествий читателя…

Михаил Антонович — выдающийся муниципальный деятель и благотворитель, в «Одесской старине» (1869) не вполне корректно сказано, что он «оправдал скупость свою дачею денег на построение церкви». Был он членом Приказа общественного призрения, казначеем и членом Одесского строительного комитета, гласным Думы, комиссаром и деятельным членом Комиссии продовольствия в ходе ликвидации чумной катастрофы 1812 года, в числе авторитетных граждан в 1807 году подавал прошение об устройстве Старокладбищенской церкви. Крамарев — владелец одного из лучших и обширнейших домов в юной Одессе (1820-е) и четырёх лавок в Бакалейном ряду Греческого базара (1809). Переулок меж домами Крамарева и этим рынком именовался Крамаревским (он же Колодезный, Ширяевский и Вице-адмирала Жукова). Михаил Антонович скончался в ноябре 1838 года, похоронен на Старом кладбище.

Довольно любопытна история застройки Крамаревым мест, ныне занимаемых «Пассажем», а затем и смежных, по Дерибасовской. Начиная с 1794 года, эти места несколько раз переходили из рук в руки и частично застраивались, каковому сюжету придется посвятить отдельную публикацию ввиду его обширности. Здесь замечу только, что Михаил Антонович приобрел землю и разрозненные постройки в марте 1822 года за 23 тысячи рублей государственными ассигнациями. Владельческие документы на большой новый дом, занимавший все три купленных участка, он получил в конце февраля 1825 года, однако к застройке приступил не тотчас после покупки.

Сроки строительства можно уточнить, если учесть, что после приобретения Крамаревым двух домов они некоторое время сдавались в аренду под различные заведения. Скажем, в 1822-м и первой половине 1823 года знаменитый Цезарь Отон (не Оттон, который римский император, а именно Отон!) содержал здесь кухмистерский стол и выражал желание завести гостиницу. Вскоре, однако, он перебазировался в дом Рено в начале Ришельевской улицы, где открыл ресторацию при существовавшей там гостинице, и, судя по всему, именно по причине начатой Крамаревым перестройки зданий. Очень может быть, Пушкин бывал у Отона в доме Крамарева ещё до окончательного переезда в Одессу летом 1823-го, в ходе предыдущих вояжей из Кишинева. Смежные участки по Дерибасовской Крамарев приобрел летом 1830 года, и затем перестраивал. Дальнейшая история вышеупомянутого колоссального по тем временам углового дома крайне любопытна, однако довольно пространна; в конце XIX века на его месте построен «Пассаж».

А теперь — совершенно авантюрный сюжет в духе современных телесериалов. Во втором томе очерков быта старой Одессы А. М. де Рибаса, не так давно изданном Одесской государственной научной библиотекой имени М. Горького, сообщается удивительная история о Крамареве, каковая, вероятно, могла произойти только в юном приморском городе. По словам Александра Михайловича, солиднейший негоциант на поверку оказался беглым крепостным. И вот однажды его признал бывший хозяин» крупный землевладелец (то ли Шереметьев, то ли Бахметьев; теоретически это мог быть первый, поскольку пребывание его в юном городе надёжно фиксируется архивными документами), приехавший в Одессу по каким-то торговым делам или просто для развлечения и «морских купаний». Помещик этот, что называется, «сделал скандал» и потребовал возвращения беглеца. Формулировка «за давностью лет» тогда не работала, и возник юридический казус. С одной стороны, мы имеем заслуженного гражданина, а с другой — личную собственность помещика.

Разрешение этой коллизии в пересказе де Рибаса выглядит несколько анекдотически. Он говорит, что самодур-помещик согласился всё забыть и простить, если Крамарев, надев простое крестьянское платье, проедет с ним по городу на запятках его кареты в первозданном статусе дворового человека, лакея. И что именно так оно и получилось, то есть немолодой уже купец первой гильдии вынужден был принять меморандум, за что получил «вольную», но, будучи посрамлённым, сильно захворал, а потом и преставился.

На самом деле, слухи о сомнительном происхождении одесского толстосума сильно преувеличены, хотя и небезосновательны. Дело в том, что ещё перед чумной эпидемией 1812 года в Одессу поступил официальный запрос относительно беглого крестьянина князя Мещерского, Михаила Крамарева, якобы живущего по подложной «вольной» в городе и приписанного в 1-й гильдии купечество. Совершенно очевидно: запрос касался тезки и однофамильца (фамилия и имя, прямо скажем, не из редких), а вовсе не нашего фигуранта» ибо в официальном же ответе такое предположение категорически опровергнуто. Не совпадали ни качество документов, ни социальный статус, ни дата, ни место, откуда приехал аутентичный Крамарев, а он прибыл сюда в начале января 1803 года из Молдавии, тогда ещё заграницы, и проходил в Одессе положенный карантинный термин.

Мало того, камер-юнкер князь П. С. Мещерский синхронно находился в Одессе: к лету 1806-го выстроил здесь большой дом на месте двора нынешнего Литературного музея, который сдавал в аренду — и намного ранее 1812-го, и позднее — для размещения таможни за 1.500 рублей в год. В те годы он был, ни больше не меньше, херсонским гражданским губернатором. Нас что же, хотят уверить, будто Мещерский не смог бы уличить куролесившего на его глазах «холопа», если бы тот был таковым реально? Что до М. А. Крамарева, он уже в 1809-м начал застройку сразу четырёх секций в Бакалейном ряду — никакой другой застройщик не сподобился на столь масштабный по тем временам проект, был авторитетнейшим гласным Думы. В период борьбы с чумой Михаил Антонович — один из комиссаров, руководитель продовольственной комиссией, в те же годы поставлял Строительному комитету массу разнообразных материалов.

Поэтому вся история «опознания» — сплошная галиматья. С другой стороны, о сказанном запросе, конечно, многие знали, поползли слухи. А поскольку принято считать, что дыма без огня не бывает, началось перемывание костей, домыслы, сплетни, пересуды недоброжелателей, завистников, каковых у богатых, одарённых, удачливых людей во все времена хватает. Сообщение де Рибаса — гипертрофированный отголосок тех давних событий. Полагаю, вся история, мягко говоря, «отредактирована» задним числом.

Между прочим, Михаил Антонович и сам владел крепостными, каковая привилегия дарована не дворянам при Павле I (1798). Согласно архивным документам» Крамарев причислен в одесское третьей гильдии купечество 26 ноября 1803 года. Рассказанная же де Рибасом история может относиться ко времени, отстоящему от этой даты почти на 35 лет! Трудно поверить, что в подобной ситуации вообще возможно «опознание», да ещё с неопровержимыми уликами. Многочисленные документы, составленные и написанные Крамаревым, вся его муниципальная и коммерческая деятельность свидетельствует о большой образованности, что тоже никак не соответствует версии о беглом крепостном. Об уровне его культуры говорит и круг общения, родственное окружение.

Когда Михаил Антонович приобрёл дома на Преображенской и Дерибасовской, греческие купцы, получив соответствующее разрешение, заложили тут же, на Александровской (Греческой, Северной) площади, Сретенскую церковь. Возведенный до цоколя, этот храм по ряду причин, прежде всего, материальных, достроен не был. В 1833 году неоконченная постройка была продана с торгов М. А. Крамареву, который обязался довести дело до конца, однако это ему было не суждено: в 1838 году он ушел из жизни. В 1839-м цокольный этаж разобрали (позднее на его месте свои дома построил близкий к Воронцову чиновник А. И. Маюров), а в 1842-м его вдова на свои средства развернула сооружение Сретенского храма на площади Нового базара, каковой храм благополучно освятили в 1847-м. Анисия Андреевна Крамарева, к слову, была дочерью первого городского головы Андрея Железцова.

Куда глядит бронзовый Пушкин?

Не знаю ничего пошлее местечковых легенд, низводящих всякий значимый ретроспективный сюжет до уровня невежественной байки. Скажем, следуя логике отдельных экскурсоводов местного разлива, Александр Сергеевич год с лишком только тем и занимался, что озеленял Одессу: втихаря, на рассвете, «навстречу утренней Авроре», высаживал платаны на Приморском бульваре и Итальянской (будущей «улицы имени себе»), тополя под окнами Воронцовой и Ризнич, в Казённом саду. Впоследствии же бронзовая версия большого любителя зеленых насаждений повернулась спиной к Думе в знак протеста: как же, городское самоуправление якобы не пожелало финансировать сооружение памятника.

Для начала замечу, что бронзовый Пушкин повернут как раз лицом к Думе, помещавшейся до конца позапрошлого столетия в правом полуциркульном здании, за спиною вовсе другого монумента, Дюка. Стало быть, это герцог Ришелье, возможно, недоволен прижимистыми думцами. Поэт же на самом деле как бы отвернулся от Старой Биржи, в которую Дума перебралась только в 1899-м, после постройки Новой — где ныне филармония (к этому времени памятник-фонтан стоял на своем месте уже 10 лет). Но и тут получается неувязка, ведь именно обитая в меркантильной Южной Пальмире, Пушкин получил первые, неслыханные по тем временам литературные гонорары. Именно прагматичная Одесса надоумила, что его продукция такой же товар, как и всякий иной прочий, что «можно рукопись продать», навела на «Разговор книгопродавца с поэтом». Пушкин жил в Клубной гостинице, и в том же доме барона Рено проходили биржевые собрания, дружил с негоциантами, биржевиками, периодически обедал у них, играл с ними в карты, развлекался на их приморских хуторах. Так что никакого зуба на биржу не имел.

Для пресечения хорошо проверенных слухов остается лишь одно: рассказать, как всё было реально — кто инициировал сооружение памятника, как собирались необходимые средства, кто эти средства предоставлял, как этот проект осуществлялся, каково было фактическое участие Городской Думы.

Дело было так. В 1880 году, в день рождения Пушкина, состоялось торжественное открытие монументального памятника поэту в Москве работы А. М. Опекушина. В торжестве принимала участие делегация Одессы — города не только неразрывно связанного с биографией и творчеством поэта, но и университетского. Поэтому и здесь синхронно проходили памятные пушкинские дни. Накануне на заседании в Императорском Новороссийском университете была озвучена инициатива Славянского благотворительного общества имени Кирилла и Мефодия, Одесского городского общественного управления и университета увековечить память Пушкина в Одессе.

В тот же день установили мемориальную мраморную доску на доме Сикара по Итальянской улице, связанном с пребыванием поэта. 25 июня последовало постановление Думы относительно отвода места на Николаевском бульваре, против здания Биржи, для сооружения фонтана с бюстом по частной подписке (изначально памятник предполагалось установить на Театральной площади, меж Городским театром и Английским клубом), причем тут же Славянскому обществу из городских сумм было выделено 300 рублей на премию за лучший проект. Тогда же Итальянскую улицу переименовали в Пушкинскую. Конец 1880-го ознаменовался формированием особого Комитета по сооружению памятника, в состав которого вошли представители университета (профессора Н. П. Кондаков, А. А. Кочубинский), Городской управы (Н. В. Велькоборский), Общества изящных искусств (Д. Е. Мазиров, Ф. О. Моранди, В. А. Красовский, впоследствии Л. Л. Влодек), Славянского общества (И. И. Бобары-кин, председатель Комиссии, и Р. И. Мрачек). Как видим, люди не только известные, но и высокопрофессиональные. Комиссия открыла свои действия 29 мая 1881 года.

Поскольку сбор средств назначался по частной подписке, стартовали в июне газетными воззваниями к одесситам и лицам, связывающим свои коммерческие и прочие интересы с городом. Вот образчики этих текстов.

«Граждане! Поспешите своими пожертвованиями осуществить дело увековечения памяти Пушкина в Одессе. Принесите вашу дань в честь искусства, засвидетельствуйте перед грядущими поколениями свою благодарность за чудные строки, которыми поэт запечатлел былое степей Бессарабии, скал Тавриды и нашего города — этой столицы Юга; заплатите ваш долг за восхитительные картины нашего мно-гошумящего моря!»

«Говорят, по множеству памятников можно судить об умственном развитии страны. В справедливости этого трудно сомневаться; можем только прибавить, что счастлив народ, имеющий великих сынов, но счастливее тот, который сумеет оценить достоинства их».

«Наш край — южная окраина русской земли — к великому поэту имеет свои, особые отношения. Наша окраина — Кавказ, Таврида, Бессарабия и Одесса — теснейше связаны с творчеством русского гения: многие и не последние его произведения навеяны ею. Естественно было потому желание — эти наши местные отношения к поэту увековечить в монументальном памятнике. Когда остановились мы на этой мысли, мы были далеки от стремления конкурировать с памятником поэту в Москве, и не взыщут с нас, если скромные размеры нашего памятника не будут в гармонии с размерами чествуемого гения, не скажут, что мы оскорбляем ими. Мы остановились на фонтане с бюстом Пушкина в Одессе — на бульваре, против Биржевого здания, где начинается улица имени поэта… Комиссия не ищет многого — она помнит русскую поговорку „копейка к копейке — рубль”; пусть только каждый, кто хоть в школе познакомился с Пушкиным, принесет свою лепту, в копейку, и искомая сумма налицо».

Намечалось отпечатать подписные листы, поручить сбор денег представителям Комиссии и, по её выбору, другим доверенным лицам, организовать мероприятия — концерты, спектакли, публичные лекции, праздники, выручка от которых пойдет в казну устройства памятника-фонтана. По условиям конкурса на лучший проект смета определялась в 5000 рублей, две премии соответственно в 300 и 100 рублей, а срок подачи — до 31 декабря 1881 года. К означенному термину подоспело четыре работы, но все они были по разным причинам отклонены Комиссией и экспертным советом, в который входили весьма и весьма достойные и почтенные специалисты: архитекторы А. И. Бернардацци, А. Д. Тодоров, А. Э. Шейне, инженер А. А. Швенднер.

Конкурс пролонгировали до 1 мая 1882 года, и к этой дате поступило пять новых предложений. В итоге первая премия досталась проекту под девизом: «Это — тот ничтожный мира, что, когда бряцала лира, жег сердца нам как пророк», вторая — с девизом «Поэту — зодчий». После раскодирования девизов оказалось, что первым назван архитектор X. К. Васильев, а вторым 3. И. Жуковский. Несмотря на успех, эксперты указали Васильеву, как именно следует переработать эскизный проект для его воплощения в жизнь. Впоследствии зодчий составил детальные чертежи с учетом замечаний экспертов, и в итоге получил ещё 200 рублей, предусмотренных условиями конкурса. Между тем, расчётный бюджет памятника постепенно увеличивался: по смете Васильева он составлял уже 5820 рублей, затем, когда выяснилось состояние грунта в основании, расходы увеличились ещё на 700 рублей.

Переговоры со скульптором Жозефиной Полонской, супругой лично известного многим одесситам поэта Якова Полонского, начались по инициативе X. К. Васильева. По его же рекомендации связались с профессором ваяния Н. А. Лаврецким. Первая должна была исполнить бюст в должную величину, второй наблюдать за этой работой, а затем изготовить все другие художественно-металлические части и отлить вместе с бюстом из бронзы. Переговоры эти (1883–1885 гг.), впрочем, шли чересчур пассивно, ибо сбор средств по подписке тоже продвигался очень вяло: меркантильная Одесса некоторое время оставалась меркантильной, несмотря на все воззвания и увещевания.

Проект затянулся на годы, и в марте 1886-го Комиссия обратилась с челобитной к городскому общественному управлению, не возьмется ли оно соорудить памятника за счет средств города к 50-летию кончины поэта, то есть к 29 января (10 февраля по новому стилю) 1887 года. В заседании 22 апреля 1886 года Городская управа отклонила просьбу Комиссии, отчего, вероятно, весь сыр-бор, изустные предания относительно неучастия Думы в сооружении памятника Пушкину. На самом же деле Управа нашла неудобным входить в Думу с означенным ходатайством, поскольку оно совершенно изменяло первоначальную идею. Другими словами, поначалу Высочайше утверждалась общественная инициатива, а теперь выходило так, что памятник устраивается за счет городского бюджета. В таком случае пришлось бы, вероятно, повторять всю бюрократическую процедуру подачи и утверждения» что в любом случае откровенно компрометировало Одессу во всех отношениях.

Сознавая правоту Управы, Комиссия 26 января 1887 года обратилась в правление Славянского благотворительного общества с предложением взять всё дело на себя, изготовить новые подписные листы и приурочить закладку памятника к годовщине смерти поэта. Судя по всему, сосредоточение ответственности в одних руках пошло на пользу проекту: 2 февраля произошла торжественная закладка памятника при участии высших административных властей, представителей муниципалитета и многочисленной публики. «Праздник закладки, — читаем в «Отчете Комисси по сооружению памятника-фонтана А. С. Пушкину в г. Одессе», - дал блестящие результаты. К этому дню было собрано 600 р., и кроме того он возбудил большой интерес среди граждан. К председателю Общества начали поступать заявления о пожертвованиях»

Частные лица и предприятия предложили пожертвования строительными и прочими материалами. Так, еврейское общество «Труд» уведомляло, к примеру, что готово безвозмездно исполнить для памятника все работы из чугуна. Известные зодчие Ф. О. Моранди и Ю. М. Дмитренко обязались бесплатно руководить работами по сооружению. Сотрудник Товарищества разработки залежей Городищенского лабрадора Н. И. Баринов исходатайствовал согласие этой структуры на поставку лабрадора без оплаты. Вслед за ним пришло заявление арендатора Гниванских гранитных ломок о пожертвовании гранита. Все эти и многие последующие мероприятия и инициативы осуществлялись при самоотверженном участии руководителей и активистов Славянского благотворительного общества М. В. Шимановского, Л. П. Долинского и К. О. Рандича, без которых позитивный результат едва ли был бы достигнут.

Тотчас возобновились переговоры с X. К. Васильевым, Ж. А. Полонской и Н. А. Лаврецким. Полонская согласилась изготовить бюст Пушкина за 1200 рублей. Наученный предыдущим горьким опытом академик Лаврецкий отказался принять участие в продолжении проекта, а потому исполнение остальных деталей поручили скульптору Реутову (500 руб.) под надзором академика Чижова. Отливку производили на петербургском заводе Морана (700 руб.). После экспонирования бюста и деталей памятника в Академии художеств Ж. А. Полонская удостоилась академической награды. Видя, что всё идет на лад, Общество Юго-Западных железных дорог также решило внести свою лепту в копилку прекрасного начинания и отказалось от оплаты за доставку бюста и бронзовых украшений в Одессу.

Тем временем первый гражданский порыв одесситов-жертвователей иссяк. Сбор средств по подписным листам затормозился, надо было искать другие способы пополнения благотворительной кружки. 12 декабря 1887 года состоялся весьма продуктивный музыкально-литературный вечер с «живыми картинами» в исполнении светских дам, давший 1446 рублей с полтиной сборов. Довольно заметить, что в числе его распорядительниц были Н. М. Зеленая, Л. И. Курис, М. Ф. Кич (урожденная Наркевич, супруга председателя Одесского коммерческого суда, а впоследствии жена Г. Г. Маразли). 31 января организовали благотворительный бал в Одесском военном собрании, принесший 1092 рубля 30 копеек. Помимо уже упоминавшихся распорядительниц, в мероприятии участвовали, скажем, супруга генерал-губернатора М. С. Рооп, княгиня Горчакова, М. А. Бродская. В конце мая устроили музыкально-драматический пушкинский праздник в Городском театре с участием популярных артистов, гулянья на Малом Фонтане, в «Гранд-отеле» и в саду Благородного собрания. Несмотря на непогоду, выручка дала почти 1900 рублей.

Хочется непременно перечислить хотя бы некоторых из тех, кто бросил свою лепту в копилку сооружения памятника Пушкину. Замечательно, что мы находим в этом обширном реестре представителей разных социальных, профессиональных, культурных, этнических групп — всю многокрасочную палитру городского гражданства, весь цвет старой Одессы. Начнём с высокопоставленных чиновников и аристократов: генерал-губернатор X. X. Рооп и градоначальник П. А. Зеленой, графы М. Д. и М. М. Толстые, М. В. и А. В. Шимановские, Н. Ф. Фан-дер-Флит — по 100 рублей, И. П. Скаржинский, М. Н. Бухарин, Н. Ф. Сухомлинов — по 25 рублей, князь Г. И. Манук-Бей — 10 руб., князь Юрий Гагарин и баронесса Бистром — по 5 руб., граф Мархоцкий — З руб.

Представители крупного и среднего бизнеса: братья Ана-тра, «Арист Мас и Ко» — по 100 руб., «Рафалович и Ко», «Тработти и Ко», Ф. П. Родоканаки, А. III. Гринберг, «Дрейфус и братья», Мавро-Биязи, Моисей Ашкинази — по 50 руб., Р. А. Бродская, А. А. Бродский, Я. А. Новиков, «С. И. Бродский и Ко», Лев Бродский, Леон Рабинович, Иван Диалегме-но, А. П. Руссов, Иван Вучина, Соломон Баржанский — по 25 руб., К. Я. Ринк-Вагнер, П. С. Ралли, Ф. Шполянский, С. Зусман, Р. Зонштейн, О. Хаис, Л. Левенсон, «Бланк и Ефрусси», А. Бродский, В. Санценбахер — по 10 руб. Фабриканты, заводчики, банкиры, хлебные экспортеры…

В числе жертвователей известный адвокат Я. И. Вейнберг, владелец магазина мод в Пале-Рояле Л. Лантье, будущие владелец «Пассажа» М. Менделевич и содержатель этой гостиницы Я. Кулинец, автор книги о коммерческой истории Одессы Симон Бернштейн, владелец гостиницы Авдей Ящук, производитель вин Склаво, издатели газет Навроцкий и Гроссул-Толстой, владелец магазина часов и драгоценностей Мель, сын знаменитого медика Андреевский, старейший одесский фотомастер Гааз, хозяин магазина военно-офицерских и церковных вещей Хакаловский, реализатор лучших зарубежных горячительных напитков Гинанд, архитектор Рейнгерц, переплетчик и издатель почтовых открыток Гезелле, выдающийся аптекарь Гаевский, отец прекрасного художника думец Буковецкий, профессор-минералог Прендель, книготорговцы Белый и Руссо, типограф Кирхнер, владелец гидропатического заведения Исакович, содержатели частных гимназий Бален-де-Балю, Бракенгеймер, Пашковская, Шольп, мануфактурщик Пташ-ников, гастроном Дубинин, кондитер и хлебник Либман, табачный фабрикант Асвадуров, торговец игрушками Кал-пакчи, производитель шляп Дельпеш, бакалейщик Ветков, ювелиры Мангуби и Кохрихт, оптик Энгель, производители обоев братья Тарнополь, фортепьянщик Рауш, мраморщик Менционе…

Сотни одесситов — русских, украинцев, евреев, греков, немцев, поляков, французов, армян, караимов, молдаван, болгар, итальянцев, от градоначальника и городского головы до провизора и акушерки, — жаль останавливаться в их перечислении. 45 рублей было собрано попечителем Одесского учебного округа, 300 руб. поступило решением собрания акционеров Одесского общества взаимного кредита, 100 руб. предоставила Комиссия народных чтений, да 3 рубля 96 копеек «с кружки при аудитории народных чтений», 25 руб. пожертвовало правление Общества взаимного вспомоществования тружеников печатного дела города Одессы, 13 рублей 35 копеек передали «господа офицеры 13-го стрелкового батальона»..

Во всей этой истории зафиксирован и курьезный эпизод, описнный одним из главных сборщиков пожертвований, председателем Славянского общества М. В. Шимановским. «Как обыкновенно, — рассказывает он, — вначале взялись горячо за дело, потом большинство остыло, и после долгого перерыва, который наполнен был лишь одними добрыми пожеланиями, идея сооружения памятника начала получать реальное осуществление лишь в 1887 г.». Вместе с будущим председателем Общества, С. И. Знаменским, они побывали у некоторых заметных фигур города, включая графа М. Д. Толстого и графа А. Г. Строганова. Оба знали Пушкина лично, но если первый с видимым удовольствием пожертвовал 100 рублей, то второй сильно сконфузил просителей своей неадекватной реакцией. Вот несколько произнесенных им фраз: «Я кинжальщикам памятников не ставлю!.. Я до этого ещё не дошел!.. Что же это такое — Пушкину памятник!.. А?.. Но что же полиция смотрит?.. Что она смотрит?.. Подписка!.. И кому?… Нет, я не могу допустить подобного образа действий… Нужно сообщить полиции…»

Современники объясняют подобное отношение к памяти Поэта личной неприязнью как самого Строганова, так и его единокровной сестры И. Г. Полетики. Рассказывают даже, будто они оба, уже глубокие старики, специально приближались к памятнику, чтобы плюнуть в его сторону. Заметим при этом, что Строганов — заслуженный боевой генерал, один из самых образованнейших и гуманнейших высокопоставленных чиновников своего времени (с его подачи, например, у нас открыт университет, в фондах научной библиотеки которого нынче находится феноменальное книжное собрание Строганова), «первый вечный гражданин Одессы». Впрочем, многие мемуаристы отмечают невероятное сумасбродство графа, в том числе «его оригинальный взгляд на пожертвования». Известно, что он тайком материально поддерживал своих знакомых. Высказываясь же о благотов-рительности как таковой, констатировал, «что не считает себя в праве распоряжаться имуществом, которое принадлежит его наследникам».

… Кроме упомянутых выше пожертвований услугами и материалами, отметим ещё вклад Н. Шевцова (плиты для фундамента, цемент, песок, всего на 1189 руб.), 3. Чернобыльского (лес на 73 руб. 45 коп.), Я. Новикова (канаты на 120 руб.), еврейского общества «Труд» (отливка ваз на 300 руб.), Абрама, Моисея и Мордку Розенов, Лейзера Циммермана, Захария Логинова (штучный камень на 160 руб.). Знаменитый газетчик В. В. Навроцкий бесплатно отпечатал афиши и билеты на пушкинский бал и праздник; безвозмездно выполнялись разнообразные скульптурные, каллиграфические, водопроводные, асфальтовые и другие работы.

Столь серьёзный наплыв ресурсов (Славянское общество, кстати, ежегодно освещало ход сооружения в своих отчетах), понятно, обнадёживал, однако предположенная когда-то сметная стоимость в 5000, а затем 6520 рублей увеличилась почти втрое. Непредвиденные расходы появлялись одни за другими. Скажем, хотя железная дорога доставила гранитную глыбу бесплатно, но перевозка ее с вокзала на бульвар требовала весьма значительных затрат. Мало того, обработка прочного гранитного материала стоила около 10.000 рублей! Поэтому в 1888 году Комиссия по сооружению, несмотря на все свои неимоверные усилия и достижения, вновь оказалась в безвыходном положении. Вот тогда-то и было принято решение повторно обратиться в Городскую Думу с тем, чтобы та добавила недостающие для окончания памятника средства. В своем обращении от 18 августа Комиссия мотивировала тем, что недостающие деньги могут быть постепенно собраны ею тем же законным путем — подпискою, концертами, гуляньями и т. д., однако это потребует ещё не менее двух лет. А между тем для установки памятника всё уже собрано, и ничто не может помешать его установке, чуть раньше или чуть позже.

Рассмотрение этого обращения затянулось до ноября, однако оно было удовлетворено, ведь в данном случае ситуация выглядела совершенно иначе: народная инициатива, поддержанная на самом верху, нашла свое живое воплощение в делах, а потому Дума имела моральное право принять долевое участие в благородном проекте. 5 декабря 1888 года Славянское благотворительное общество Кирилла и Мефодия получило отпущенные из городского бюджета 9.000 рублей, то есть половину всех средств, необходимых на устройство памятника Пушкину! Будьте же посрамлены сплетники, утверждающие, будто бронзовый Поэт отвернулся от одесского городского общественного управления. Здесь уместно напомнить тот факт, что и сам конкурс на создание памятника финансировала та же инстанция.

А дальше всё пошло по накатанной колее. Правда, суровая зима помешала открытию уже оконченного монумента в годовщину смерти Пушкина (закладка произошла 2 февраля 1887-го, а к 1 октября 1888-го памятник был уже практически готов). Зато 16 апреля 1889-го буквально вся Одесса повернулась лицом к своему великому певцу. Об этом событии можно написать немало страниц, но тут мне видится совершенно другой сюжет.

Согласно проекту X. К. Васильева, на постаменте предполагалось со всех четырех сторон высечь цитаты из пушкинских произведений, относящиеся к Одессе и Югу. Однако кураторы строительства нашли, «что самое лучшее и более всего соответствующее обстоятельствам, как сооружался памятник и на чьи средства», сделать лаконичную надпись на его лицевой стороне: «А. С. Пушкину граждане Одессы», а с противоположной — «Сооружен в 1888 году».

К слову, в 1923 году на памятнике появилась мраморная доска, приуроченная к 100-летию переезда Поэта из Кишинёва в Одессу, а также почти аналогичная — на бывшем доме Сикара. Последняя в настоящее время там и экспонируется: в Пушкинском музее, по одноимённой улице, № 13. Что касается вышесказанных платанов, они высажены в 1880-х годах; знаменитый тополь по улице Торговой, № 17 — во второй половине 1830-х (тут была недвижимость коммерции советника Фундуклея, каковая арендовалась для Воронцова до 1827 года, покуда обустраивалась его усадьба на Приморском бульваре, из коего факта, очевидно, и проистекает легенда); памятный горожанам огражденный старый тополь в Городском саду в числе прочих высаживался централизованно и, к сожалению, приказал долго жить.

Несколько слов по поводу приписываемого Пушкину и широко растиражированного «стихотворного отчета» о командировке на саранчу:

Его якобы сообщил сам М. С. Воронцов в несохранив-шемся письме к Антону Антоновичу Фонтону (1780–1864), известному дипломату. История этого одесского фейка более чем 90-летней давности подробно изложена^[20] и тщательно проанализирована ^[21]. К слову, я и сам лично общался с потомками того самого Сомова (их в свое время навещал Эйдельман), который якобы видел письма Фонтона. Нет ни малейших сомнений в том, что мы имеем дело с фальшивкой: это очевидно не только литературоведам-пушкинистам, но и историкам, знающим контекст эпохи. Тем не менее, оный «стих» и теперь нередко принимают за чистую монету. Повторяю: нет и не было никакого письма, нет и не было никакого «отчёта».

Одесская недвижимость Воронцова

Заблуждение о том, что Пушкин бывал в Воронцовском дворце на Приморском бульваре, уже почти развеялось. Моя подруга Анна Евгеньевна Голубовская вспоминает, как отдельные тропически темпераментные экскурсоводы указывали на мраморный подоконник с надломом в первом этаже дворца, приговаривая: «Видите, Пушкин лазал в окна к Елизавете Ксаверьевне, и своими тяжелыми каблуками ломал мрамор».

Однако за пределами Одессы это неверное представление бытует до сих, в том числе — и среди людей довольно образованных. Даже известные литераторы и журналисты, например, Юрий Нагибин, полагали, что Пушкин видел «дворец наместника» или даже посещал его. И ко мне, случается, обращаются гости города с просьбой показать Воронцовский дворец как пушкинское место.

На самом же деле во время пребывания Поэта в Одессе Воронцов владел предшествующей будущей усадьбе недвижимостью, приобретённой им ещё в 1820 году у помещика Куликовского. Весьма приличный двухэтажный жилой дом, который там помимо всего прочего имелся и в котором до переезда графа в Одессу останавливались его знакомые, всё же не отвечал статусу губернатора огромного региона: тут даже не было возможности оборудовать личную канцелярию, библиотеку, устраивать сколько-нибудь людные приемы, журфиксы, увеселения. Поэтому для Воронцова в течение нескольких лет арендовался особняк Фундуклея по нынешней улице Пастера, № 42. Бывший дом Куликовского в первое время тоже ограниченно использовался, но с 1826-го началось кардинальное переустройство строений и прилегающей территории, включая присоединённые к усадьбе в 1822 году склоны к Военной балке и набережной.

Надо сказать несколько слов относительно внутреннего убранства Воронцовского дворца, поскольку некоторые неоспоримые факты нередко воспринимаются как легенды. Здесь наблюдается какая-то странная инверсия: в легенды верят, а к реальности испытывают недоверие. Скажем, во дворце реально наличествуют камин и двери (были и ставни), перевезенные сюда из Михайловского дворца в Санкт-Петербурге, о чем сохранились убедительные исторические свидетельства.

Много вопросов вызывает судьба ряда произведений находившейся во дворце блистательной коллекции живописи, которую собирал не только М. С. Воронцов, но и его отец, дядя, тётка Дашкова, вплоть до произведений Рембрандта, Караваджо, Гольбейна и др. Здесь экспонировалась, понятно, не вся коллекция, поскольку другие части собрания помещались в крымских и прочих имениях. Наверняка известно, что на стенах приёмного зала, библиотеки, бильярдной и других комнат экспонировались виды Венеции, Рима, корабля «Императрица Мария» (на котором Император вместе с Воронцовым в 1828-м попали в суровую бурю и чудом избежали гибели), портреты Петра I, Екатерины II, Павла I, Александра I, Николая I, Суворова, Кутузова, шведского короля Бернадота (Карла XIV), испанского короля Филиппа IV, французского короля Франциска I, курфюрста Саксонии Фридриха III, английского короля Георга IV, Уильяма Питта, маршала Виллара, герцогаВеллингтона, целая семейная галерея, изображения боевых товарищей Воронцова, крымские пейзажи Айвазовского, множество евангельских и аллегорических картин, батальных полотен и т. д. Целый ряд из этих произведений перешел к сыну, Семёну Михайловичу Воронцову, какие-то, очевидно, к дочери, Софии Михайловне Шуваловой. Впрочем, повторюсь: вопросов остаётся очень много.

Эпиграмма

Бытует мнение о том, что небезызвестная пушкинская эпиграмма так и не монтировалась к металлической плите на постаменте памятника Воронцову в год 100-летия гибели Поэта.

Полу-милорд, полу-купец, Полу-мудрец, полу-невежда, Полу-подлец, но есть надежда, Что будет полным наконец.

Сегодня далеко не всякий понимает, что эпиграмма эта вовсе не так груба и дерзка, как это представляется на первый взгляд. Соль заключается в том, что Воронцов, несмотря на выдающиеся военные заслуги, не был своевременно произведен в полные генералы, в отличие от своих менее заслуженных сверстников, и это его коробило. Но современники могли оценить прицельность и остроту лаконичной сатиры.

Осенью 1935 года «Областная комиссия охраны памятников решила прикрепить табличку с эпиграммой». В сентябре 1937-го металлическая доска с отлитыми буквами была изготовлена в механических мастерских Водопроводной станции, а её торжественная демонстрация состоялась в ноябре того же года. Другое дело, что снимки пока не обнаружены.

Знаете, у меня есть подозрение, что упомянутая комиссия придумала эту табличку для того, чтобы сохранить этот памятник, прикрыть его как бы уничижительной надписью. В противном случае монумент Воронцову, не исключено, могли и демонтировать из идеологических соображений.

Дома супругов Сикар

Ходит много недостоверных слухов о датах житья Пушкина в принадлежавшей Сикарам гостинице, а равно об адресах, по которым супруги принимали гостей, в том числе, поэта.

План и фасад здания по ул. Пушкинской, 13, где функционировал отель, утверждены в Одесском строительном комитете 17 июня 1820-го, а строительство, да и то скорее всего без внутренней отделки, как тогда широко практиковалось, окончилось 3 мая 1821-го, владельческие документы выданы летом. Внутренне обустройство тогда, очевидно, продолжалось. Это означает, что Пушкин не мог останавливаться тут в 1820–1821 гг. Впрочем, он вполне мог квартировать здесь в 1823-м, в первый свой весенний приезд, до того, как перебрался в отель при так называемой Клубной гостинице в доме Жана Рено. Не исключено, что поэт посещал Одессу и в 1822 году.

В 1821-м он не мог останавливаться и в доме Рено по Ришельевской. Один из домов Рено, лишь начал перестраиваться под гостиницу летом 1821-го, согласно «плану и фасаду», утверждённому Одесским строительным комитетом 8 июня этого года. Следовательно, поэт несколько дней прожил по какому-то неизвестному адресу, может быть, в одном из домов Лауры Сикар. По сообщению И. П. Ли-пранди, Пушкин познакомился с Карлом Яковлевичем ещё в Кишинёве, как раз в 1821-м, правда, мы не знаем точной даты. Липранди говорит, что Пушкин очень любил бывать у Сикара, на устраиваемых им для избранного круга лиц обедах. В каком же доме? Разумеется, не в отеле, хотя бестолковым комментаторам неочевидно, что речь идет о домашних приемах. Судя по всему, они проходили в одном из домов, формально принадлежавших Лауре Сикар, которые находились на нечетной стороне Канатной улицы, где новый дом, № 29 (там некогда размещался известный всем одесситам магазин «Дары природы»). К слову, ведущий к эти домам мост (ныне — полумост) и называли мостом Сикара.

Роман с Воронцовой

Относительно мнимого романа Поэта с графиней Е. К. Воронцовой, каковой якобы и послужил причиной удаления Пушкина из Одессы. Отсылаю интересующихся к моему довольно обширному тексту «Воронцов и Воронцова», который уже публиковался.

Зеленой не Зелёный, или анекдоты полицейского пристава

Тиражируется много небылиц в связи с перепутыванием двух известных исторических персонажей: одного из городских голов и одного из градоначальников — по созвучию фамилий» одинаковым именам и инициалам. Мало того» оба фигуранта ещё и современники. Первый — Павел Александрович Зелёный (1840–1912), городской голова, второй — Павел Алексеевич Зеленой (1833–1909), градоначальник. Для начала хорошо бы знать хотя бы то, что городской голова избирался, а градоначальник назначался. Так вот изрядный корпус исторических курьёзов и анекдотов относится как раз ко второму. Сюжетов в самом деле множество, пожалуй, хватило бы на книжку. Некоторые из них изложены такими известными людьми, как, например, знаменитый фельетонист Влас Дорошевич и популярный архитектор Леон Влодек. Здесь перескажу пару эпизодов, сообщённых профессором Императорского Новороссийского университета И. А. Линниченко.

«Недавно (1915 или 1916 — О. Г.) скончавшийся в Одессе пристав Лысенко рассказывал несколько анекдотов, весьма характерных для личности одесского градоначальника П. А. Зеленого. Сам Лысенко происходил из хорошей семьи, воспитывался даже в Пажеском корпусе, вышел в офицеры, но со временем сильно запьянствовал, опустился настолько, что Зеленой случайно нашёл его в одном из одесских ночлежных приютов. Как он туда попал, не знаю, как не знаю, почему он очутился именно в Одессе. Зеленой, кажется, знал его раньше, принял в нем участие и взял на службу в полицию под свое начальство. Лысенко хорошо знали в Одессе (он был последнее время, кажется, помощником зав. сыскной частью). Грузный, обрюзгший, с глазами навыкате, седыми бакенбардами старого военного типа, животом наперёд, добродушный старик пользовался в Одессе большой популярностью. Может быть, он и принимал благодарности, но не вымогал их; пить он не переставал, но против прежнего все же воздерживался. В отставку вышел не по доброй воле, а потому что раскрыл крупное злоупотребление, в котором замешаны были влиятельные лица. Его постарались, как лицо неудобное, сплавить. Он остался в Одессе на маленькой пенсии; его можно было постоянно встретить на людных улицах, но вид у него был уже сильно потрёпанный, мундир очень подержанный, ходил он через силу, страдая одышкой. По старой памяти его радостно принимали в трактирах и ресторанах, угощали уже не в силу негласного принуждения, а так, по дружбе».

Я сверился. Да, в конце 1890-х надворный советник Эраст Михайлович Лысенко действительно служил приставом Херсонского полицейского участка и жил в его здании.

В 1912-м он — отставной подполковник и проживает по Ольгиевскому спуску, 10, в доме А. М. Линтварена, в 1913–1914 гг. — по Пишоновской, 27, в доме О. И. Звилиндовского.

Лысенко был свидетелем и участником многих происшествий. Так, однажды к градоначальнику явился некий генерал с оригинальной жалобой. Типа некий Рабинович осмелился настойчиво ухаживать за генеральской дочерью и даже предложить ей руку. Зеленой тоже возмутился, велел Лысенко незамедлительно сыскать Рабиновича и доставить к нему. Полицейский рявкнул: «Слушаюсь!» А на выходе принялся чесать репу: какого Рабиновича искать, коль в городе их прорва. Начнешь уточнять у градоначальника, так тот прибегнет к обычным для себя трехэтажным выражениям. Стоит озадаченный пристав на улице — ни жив ни мертв. И тут узрел знакомое лицо, вспомнил, что это какой-то Рабинович. Подумал: покажу этого, что ему грозит? Ну, накричит градоначальник-деспот, натопает, да и только, а я пострадавшему как-нибудь компенсирую. Зеленой, понятно, на ровном месте отделал несчастного под орех. Но суть в том, что, узнав о неприятности с подставным Рабиновичем, подлинный «тотчас же забастовал — с той поры он навсегда оставил ухаживания за генеральской дочерью».

В другой раз сюжет крутился вокруг составления полицией протоколов о неудовлетворительном санитарном состоянии такого-то домовладения. Это был стандартный приём получения взяток полицейскими чинами по надуманным поводам. Существовала даже негласная такса, 50 рублей. Но некий полицейский чин решил срубить бабла по полной: «Триста рубликов!» Домовладелец: «Что ты, батенька, белены объелся? Бери пятьдесят — и делу конец». А тот, мол, никак не получится: надо и с приставом поделиться, и с помощником пристава. Тогда обиженный приехал жаловаться градоначальнику. «Ах он мерзавец, — закричал взбешенный генерал, — подать его, скотину, сюда». Доставили обидчика. «Это ты составлял протокол у N?» — «Так точно, ваше превосходительство» — «Ты требовал, мерзавец, с него триста рублей хабара за протокол?» Ответчик видит: свидетель налицо, отпираться невозможно. «Так точно, ваше превосходительство». — «Ах ты… (Следует обычная трехэтажная симфония)». Обращается к N: «Дай-ка мне пятьдесят рублей». N почтительно подает генералу две 25-рублевые ассигнации. Зеленой швыряет их полицейскому: «На, бери, мерзавец, и сейчас порвать протокол. Ступай вон!»

Таких курьезных историй не счесть. Сказывают, сам император заинтересовался капитаном Зеленым, когда услышал его рык с подходящего к пристани корабля, адресованный кому-то из команды: «Что ты как вошь по мокрому *** лезешь».

Известный художник Соломон Яковлевич Кишиневский в своих воспоминаниях тоже ошибался в написании фамилии, что, естественно, способствовало усилению путаницы. И в этих мемуарах запечатлена серия курьезных сюжетов, иронически характеризующая самодурство облечённого властью бравого контр-адмирала:

«Обыватели города ежеминутно ждали от начальства какую-нибудь сумасбродную выходку. В городе только и слышно было: «Что Зеленый? Кого выругал? На кого накричал? Кого арестовал?» (…) Слова «еврей» для нашего градоначальника не существовало. Слово же «жид» употреблялось им частенько… И вот одна еврейка пожелала получить от Зеленого бесплатный проезд по железной дороге. Зеленый же не был из числа склонных помочь еврею. «Билет?! Билет ты хочешь!!! Чтобы духа твоего не было здесь! Вон сейчас же отсюда! Слышишь?!!» — «Ша, ша! — Ваше превосходительство, — прервала Зеленого не растерявшаяся еврейка, — не шумите так! Мы все знаем, что Вы таки сумасшедший, но мы таки знаем, что Вы и справедливый человек и таки «нет-да» — дадите мне билет!» Кругом все смеялись, смеялся и сам Зеленый. Еврейка получила билет… В другой раз одна молодая женщина пришла в канцелярию для получения заграничного паспорта. «Что? — заревел Зеленый, — за границу хочешь? Что, мало тут у тебя своих *** так тебе ещё за границу нужно? Курва ты этакая! Мать! Мать! Мать!!» Просительница упала в обморок. Зеленый, увидев, что переступил границы, распорядился о выдаче просительнице паспорта (…) Раз, когда на одном каком-то общественном празднике его жена пожелала быть самостоятельною, выйти из-под надзора упоённого властью градоправителя — Зеленый приказал ее арестовать и подвергнуть домашнему аресту. Присутствовавший здесь же пристав самолично препроводил «арестованную» к месту заключения — и это при всём честном народе, нисколько не стесняясь общественным мнением и игнорируя всех присутствующих…»

Оригинальные выходки знаменитого циркового актера Анатолия Дурова, возмущённого сумасбродством градоначальника, широко известны, многократно описаны, отчасти экранизированы и тоже в некотором роде сделались легендами. Наиболее часто вспоминают эпизод, в котором выкрашенный зеленой краской крупный боров принимает на арене поклоны сохранивших натуральный цвет товарок. Согласно другой версии, от него отворачиваются, и следует двусмысленная ремарка Дурова: «Даже свиньи не любят зелёного».

Бунин и Бунин

Курьезный сюжет о номинации улицы Бунина, она же Розы Люксембург, она же Полицейская, тоже породил много слухов и тоже, каюсь, с моей подачи. Улица называлась Полицейской: здесь, на стыке с Преображенской и Полицейской площадью издавна располагалось Управление Городской полиции. И здесь странным и даже несколько курьёзным образом соприкоснулись судьбы очень-очень дальних родственников, Ивана Алексеевича и Якова Ивановича Буниных. Но не стану забегать вперед.

… В мае 1882 года Одессу облетела весть о том, что сюда направляется новый полицмейстер. Слухи вполне оправдались: 2(14) июня вновь назначенный руководитель городской полиции прибыл курьерским поездом на железнодорожный вокзал, где его встречали два помощника полицмейстера, Лохвицкий и Менчуков. В тот же день он представился генерал-губернатору и градоначальнику, а наутро приступил к исполнению своих обязанностей: принимал участковых полицейских приставов и их помощников, обревизовал кассу, находившуюся в ведении исполняющего обязанности полицмейстера, потомственного флотского офицера, капитан-лейтенанта Владимира Платоновича Перелешина. Это и был майор Яков Иванович Бунин, служивший прежде полицмейстером в Бердичеве. Как и его одесский предшественник, полковник К. М. Минчиаки, он числился по армейской пехоте и состоял при МВД с откомандированием в распоряжение Одесского градоначальника.

Назначение это, возможно, как-то связано с обстоятельствами, сложившимися после погрома 1881 года и последовавшей волны насилия. По некоторым данным, полиция не только должным образом не препятствовала, но в ряде случаев даже потворствовала погромщикам. Надо полагать, Бунин в подобной трудной ситуации более успешно справился со своими обязанностями в Бердичеве, нежели его одесские коллеги.

Тут, однако, возникла довольно щекотливая проблема. Дело в том, что в этнически полихромной Одессе с давних пор полицейскую службу несли и евреи, скажем, исполнявшие обязанности десятских ещё во времена градоначальства герцога Ришелье. И гораздо позднее местные полицейские-евреи находились на хорошем счету, не раз проявляли превосходную выучку, мужество, не говоря уже о смекалке. В полицейской хронике одесской периодической печати сохранилось немало упоминаний, скажем, о городовых-евреях, задерживавших опасных преступников, рискуя жизнью. Так, в 1870-е годы за мужество и героизм, проявленные в ходе оперативных мероприятий, были, например, официально поощрены начальством городовые Моисей Гербер и Аарон Рабинович.

А какой оценки достойны полицейские агенты-евреи, самоотверженно и, главное, результативно проведшие операцию по разысканию похищенной из кафедрального собора знаменитой Касперовской чудотворной иконы! Святой образ был обрамлен в ризу, украшенную бриллиантами на сумму от 6 до 7 тысяч рублей. Преступники выкрали также и около тысячи рублей «из главной выручки». «Киот, в котором была чудотворная икона, — сообщал полицейский хроникер, — найден без малейшего повреждения и отпертым, а по обеим сторонам киота — серебряные привески в значительном числе, не похищенными». По горячим следам были взяты соборный сторож и некий кузнец, подделавший ключи. Учитывая особые обстоятельства, городская дума дополнительно финансировала расследование, которое благополучно завершилось, благодаря расторопности упомянутых агентов: через три с небольшим недели святыню возвратили на прежнее место. Но поскольку риза была испорчена, то «одесский интернационал» пожертвовал немалые средства на изготовление новой. В числе жертвователей — и Маразли, и Толстой, и Родоканаки, и Новосельская, и Севастопуло, и Уточкин (отец), и Кандинский (отец)…

Но на этом сюжет не кончается. Главного обвиняемого по этому делу, Петра Соколовского (Фисенко), удалось схватить лишь почти четыре месяца спустя. И в самый момент задержания «Фисенко… выстрелил из револьвера и ранил в живот виленского мещанина Хаима Зладовского, содействовавшего помощнику пристава Бульварного участка Васильеву к розыску как его, Фисенко, так и других преступников». В публикациях о судебном разбирательстве этого дела упоминаются «два полицейских сыщика-еврея», выследивших злоумышленника и способствовавших его аресту.

Что касается Зладовского, то, по одной версии, револьвер оказался со слабой «убойной силой», и сыщик получил лишь контузию в живот. Согласно другой, полицейского агента спасла книга (или «кондуит»), которую он носил за поясом. Так или иначе, повреждение было незначительным. Говорят, много позже этот любопытный сюжет использован Александром Козачинским в повести «Зеленый фургон»: припоминаете эпизод, когда бандит Червень выстрелил в гимназиста Володю, и пуля застряла в книге.

Примеры усердной и поистине героической службы одесских полицейских-евреев можно множить, но вернемся в год 1882-ой. Не прошло и десяти дней после вступления в должность, как Я. И. Бунин сделал весьма примечательное распоряжение «об удалении со службы всех городовых еврейской национальности и непринятии на будущее время на службу при полиции евреев». Комментируя постановление, не следует, однако, особенно сгущать краски: можно представить себе незавидное положение, в котором оказывались единичные полицейские чины из евреев в разгар погромов.

Пожалуй, новый полицейский начальник поступил как раз дальновидно.

В защиту Якова Ивановича свидетельствует на редкость продолжительная и честная служба в должности одесского полицмейстера на протяжении более двух десятилетий (1882–1903) — экстраординарный пример. Он дослужился в этой должности до полковника, а под занавес получил генерал-майора. И, надо заметить, то были все же годы хрупкого социального равновесия, без серьезных межэтнических конфликтов. Вообще давно пора расстаться с иллюзией об Одессе как о космополитическом Эдеме: едва ли в каком другом российском городе было столько же кровавых разборок на почве межнациональной розни (впрочем, в иных местах не было и столь рельефного этнического расклада). Поэтому поддержание хотя бы относительной социальной стабильности надо записать Бунину в актив.

В числе прочих наград он был, между прочим, отмечен турецким орденом Меджидие 3-й степени. Султан поощрил его за поимку турецких уголовников, бежавших в Одессу, причём император Александр III выразил соизволение на ношение одесским полицмейстером этого зарубежного знака отличия. Вместе с замещавшим Бунина во время отпусков подполковником П. А. Власто-Маюровым они курировали многочисленный институт ночных сторожей, формировавшийся из отставных нижних чинов, бессрочно отпускных, запасных, единичных крестьян и мещан, сыгравший важную роль в борьбе с криминалитетом. Старинная легенда о Власто-Маюрове изложена в другом разделе этой книги.

Другой привлекающий внимание эпизод полицмейстерства Бунина связан с приключениями на одесском театре и экспроприаторскими действиями легендарной Соньки Золотой ручки, но эта пикантная история широко растиражирована газетой «Одесская почта» ещё в 1913 году, а затем неоднократно пересказывалась в СМИ.

В какой степени родства состояли Иван Алексеевич и Яков Иванович Бунин? В весьма отдаленной, однако, несомненно, происходили от одного старинного корня (см. историю дворянских родов России), известного в Воронежской, Орловской, Рязанской и Тамбовской губерниях; примечательно, что среди родоначальников два Якова, в том числе Яков Иванович. Писатель Иван Алексеевич Бунин — из Орловской, полицмейстер Яков Иванович — из Тамбовской губернии, где и провёл последние годы после оставления Одессы, предварительно пожив некоторое время в Санкт-Петербурге.

Когда и при каких обстоятельствах они пересеклись в Одессе? В середине 1890-х одесский градоначальник П. А. Зеленый и полицмейстер Я. И. Бунин внимательно контролировали цензуру местных периодических изданий: «Одесский листок», «Одесские новости» и др., получали информацию о благонадёжности сотрудников и корреспондентов этих газет. Подобная практика сохранялась и позднее. В 1898 году в поле зрения властей оказался новый автор «Южного обозрения» И. А. Бунин, живший, как известно, по Херсонской улице, № 44 (тогда — № 40), у своего тестя, редактора этой газеты Н. П. Цакни. По поручению полицмейстера пристав Херсонского участка надворный советник Эраст Михайлович Лысенко тщательно навёл соответствующие справки и доложил своему начальнику следующее:

«Секретно.

Имею честь доложить Его Высокородию, господину одесскому полицеймейстеру, что потомственный дворянин Орловской губернии Иван Алексеевич Бунин, как оказалось по собранным сведениям, от роду имеет 27 л., вероисповедания православного, окончил курс гимназии, лично принадлежащего имущества не имеет, а имеет не разделимое имение с братьями в Елецком уезде, Орловской губернии, состоит сотрудником газет и журналов «Русское богатство», «Сын отечества» и «Вестника воспитания», приблизительно зарабатывает литературным трудом до 200 руб. в месяц (?). Бунин постоянно жил в г. С.-Петербурге, а последнее полугодие в Одессе, поведения он за указанное время был хорошего, в образе жизни ничего предосудительного замечено не было и судимости не подвергался. 17 декабря 1898 года».

Три дня спустя полицмейстер переадресовал информацию о своем дальнем родственнике исправляющему должность градоначальника графу П. П. Шувалову, и на том дело кончилось.

Остается прибавить ещё несколько штрихов к портрету Якова Ивановича Бунина. Общественная его деятельность в Одессе представляется довольно масштабной. Помимо полицмейстерства, он был одним из директоров Одесского Комитета попечительного о тюрьмах общества, членом Одесского по фабричным делам присутствия, почётным членом правления Императорского Российского общества спасения на водах, почётным членом Одесского общества призрения неимущих и помощи нуждающимся (его особенно почитают как председателя Распорядительного комитета приюта для нищих на Скаковом поле; Бунин энергично курировал строительство приюта, в котором помещался храм во имя Св. Александра Невского, а равно иудейская молельня), товарищем председателя правления Одесского общества покровительства животным, членом правления Попечительного общества о Доме трудолюбия.

Когда-то я публично иронизировал по поводу переименования бывшей Полицейской (Розы Люксембург) улицы, где в доме Городской полиции много лет Я. И. Бунин жил на служебной квартире, в улицу Бунина — не полицмейстера, понятно, а писателя. И в самом деле, получился какой-то забавный экивок. Остается утешаться тем, что таким образом как бы увековечены имена обоих дальних родственников.

О нумерации Преображенской улицы

Тоже одна из очень давних легенд. Сводится она к тому, что инверсия нумерации связывается с капризом некоего суеверного и вместе с тем влиятельного домовладельца, недвижимости коего достался бы № 13. Будто бы он добился перемены нумерации чётной и нечётной сторон в свою пользу. Иной раз можно услышать ещё более невероятные вещи: об отсутствии № 13 как такового. Заявления, конечно, анекдотические.

Для понимания ситуации надо четко разобраться с тем, как вообще возникла нумерация домов по кварталам и улицам. Это был довольно долгий, чрезвычайно непростой процесс, вписанный в конкретные, иной раз непредсказуемые обстоятельства.

Изначально формирующиеся одесские улицы вовсе не имели названий и сплошной нумерации. Каким же образом нумеровались домостроения и земельные участки под ними? По номерам квартала и места в этом квартале. Что такое квартал? Это прямоугольник, квадрат, трапеция, треугольник, ограниченный прилежащими улицами, переулками, площадями, элементами рельефа. Сперва Одесса складывалась из двух административно-территориальных частей, так называемых форштатов (не форштадтові), Военного и Греческого. Первый примыкал к гавани и простирался до нынешнего Александровского проспекта, второй располагался выше. Уже во времена Ланжерона такая топографическая структура исчерпала себя, и город разделили на три административно-полицейские части. Граница меж 1-й и 2-й пролегла по улице Троицкой, обе эти части отделялись от 3-й как раз улицей Преображенской.

Теперь глянем, что собой представляла эта улица в нумерологическом отношении. Сначала, как было сказано, она целиком относилась к Греческому форштату и включала в себя определённое количество отдельных кварталов с римской нумерацией. Например, нынешний «Пассаж» находился в пределах VI квартала, разделённого на 10 мест, №№ 49–58. Собственно «Пассаж» теперь занимает бывшие №№ 54, 57 и 58, из которых два последних — по Преображенской. Или, допустим, гостиница «Центральная» расположена в пределах места № 44 квартала V. То есть, можно представить себе, как выглядела нумерация улицы во времена Ришелье, Кобле, Ланжерона, Воронцова: форштат (затем номер части), номер квартала, номер участка. Например, левая сторона: квартал LXXIV, №№ 782, 778, 776, 774, 772, до переулка Некрасова, за ним квартал LXVII, №№ 732, 729, 720, 721, до переулка Маяковского, далее сдвоенный квартал LXV и LXIV, где Городской сад, №№ 702, 703, 704, 705 и 688, 687, 686, до Дерибасовской, а за ним упомянутый VI квартал с недвижимостью Крамарева и т. д. Крайне неудобно и запутано. Поэтому недвижимость просто-напросто маркировали фамилией домовладельца: дом Коклена, дом де Рибаса, дом Крамарева, дом Мими и т. д. Во владельческих же и прочих официальных документах, понятное дело, указывались номера мест, кварталов, частей.

Названия улиц, почти сплошь народные появились далеко не сразу, случалось, видоизменялись, но в итоге помогали ориентироваться, поскольку были функциональными: иллюстрировали наличие храма, учреждения, приметного домовладения, элемента рельефа и проч. Дом такого-то на такой-то улице — вот и весь почтовый адрес, и до поры до времени этого было вполне достаточно. Однако город интенсивно рос, постепенно появлялась сплошная застройка улиц, домовладельцев становилось всё больше. Прежде дома и флигеля, как правило, были невелики и не занимали всей красной линии по улице, то есть застройка не была сплошной. Первый опыт сплошной застройки по фасаду — это ансамбль Приморского бульвара. Росла и этажность. Скажем, в 1818 году вышло постановление о запрещении строить по некоторым главным улицам и кварталам дома ниже двухэтажных. Мало того, частных лиц, возводивших большие достойные здания даже поощряли освобождением от уплаты налога с недвижимости, причем на несколько лет. Короче говоря, уже в начале 1840-х назрела необходимость введения сплошной нумерации по улицам, переулкам, спускам» площадям.

Как именно это происходило? Поскольку горожане уже привыкли к прежнему порядку, было решено номинировать домостроения по-прежнему, то есть по фамилии владельца, но с прибавлением порядкового номера. Откуда брались номера? Из оценочных ведомостей недвижимости, составляемых для уплаты соответствующего налога в городской бюджет. Теперь — внимание! — как составлялись такие ведомости в интересующее нас время? Поскольку Преображенская улица, как мы видели, занимала особое положение в системе административных границ, то отсчет секущих улиц начинался от неё. Мало того, в бытовавшей традиции первым номером в реестре недвижимости такой-то улицы значился первый дом СПРАВА. Получалось так, что правая сторона всякой улицы носила нечётные номера, а левая — чётные. Другими словами, теперешний «Пассаж» имел бы адрес Дерибасовская, № 1. И дом Крамарева в самом деле носил такой номер. Точно так же обстояли дела на Ришельевской, где одноимённая гостиница по чётной стороне носила № 1, а дом Кирико (где теперь «У Бабы Ути») — № 3. Соответственно та же история и по Преображенской. Например, дом Папудова носил № 23.

Для наглядности проиллюстрирую метафорой. Преображенская представляла собой как бы главный канал, из которого все перпендикулярные улицы вытекали, а лежащие под углом (Херсонская, Елисаветинская и др.) — как бы втекали: их нумерация начиналась с противоположной стороны, от линии оборонительных казарм, трансформировавшейся во вторую черту порто-франко. Нумерация же параллельных Преображенской улиц изначально тоже начиналась «от моря» и тоже с инверсией нумерации «правая-левая», но они не служили «водоразделами» административно-территориальных частей города.

Любопытно, правда? И этот расклад сохранялся много лет: 1840-1850-е. Повторюсь, нумерация в основном сопровождала фамилию домовладельца, хотя и не всегда. Но, представьте себе, не прижилась, и уже к концу 1850-х — началу 1860-х номера домов при именах домовладельцев встречаются всё реже, а затем и вовсе сходят на нет до нового упорядочивания нумерации ближе к середине 1870-х. В этот период сложился по сути современный её порядок, хотя позднее нумерация неоднократно менялась в связи с постройкой новых зданий, каковые сначала получали литерные номера. Отсчет секущих Преображенскую улиц стал производиться уже с противоположной стороны, то есть ОТ МОРЯ, в параметрах правая — чётная, левая — нечётная, с сохранением в официальных документах номера квартала римской цифрой. Соответствующим образом изменилась и нумерация параллельных Преображенской улиц. И лишь сама она — опорная, стержневая в историко-топографическом отношении — сохранила свою прежнюю функцию, а вместе с нею и особую отличительную черту, привилегию: правая — нечётная, левая — чётная, указывающую на разграничение главных административных частей города. Кроме всего прочего, город и владельцы недвижимости сэкономили на перемене номерных знаков одной из самых протяжённых улиц.

И ещё, относительно давности появления названия улицы. В архивном документе от 7 июля 1817 года речь идет о «так называемой Преображенской улице», что лишний подчеркивает народность топонима, его неофициальный ещё характер. Примерно в то же время функционирует вариант «улица Преображенского храма». На одном из планов 1815 года, связанных с отводом мест под застройку в начале чётной стороны, улица вообще обозначена как Греческая: и это не вполне ошибка. Почему? Потому что будущая Преображенская в ту пору ограничивала почти весь Греческий форштат (Третью административно-территориальную часть города).

Жёлтый клинкер

Об этой вымостке в начале Пушкинской улицы, неподалёку от Археологического музея, ходит целая серия легенд, причём совершенно абсурдных. Говорят, что: а) она относится ко временам  Екатерины  II  и  сделана чуть ли  не  к  её визиту; б) вся улица была вымощена подобным образом, но остальную брусчатку  вывезли  оккупанты;  в)  это  некий  экзотический «тринидатский  камень»  и  т.  п.  Я  сам  слышал  от  знакомого почти  достоверную,  но  тоже  изрядно  гипертрофированную версию: мол, некий коммерсант в XIX столетии устроил этот образцовый  экспериментальный  участок  мостовой  в  надежде получить в дальнейшем масштабный заказ, а когда этого не произошло, в отчаянье покончил с собой.

Если  верить мифам,  в старой  Одессе коммерсанты были сплошь тонкокожими ранимыми неженками с неустойчивой психикой.  При таких обстоятельствах непонятно, как город вообще состоялся, тем более в столь сложных естественных условиях,  о  которых  я  уже  неоднократно  говорил.  Дефицит воды в условиях засушливого климата — это лишь одна из многих неприятностей. Ощущался острый недостаток строительных материалов, прежде всего, леса. Отсутствие топлива, рабочей и тягловой силы. Эпидемиологическая и военная угрозы. Открытый морской залив, предполагавший дорогостоящее гидротехническое строительство. Удалённость от освоенных территорий, крупных городов, торговых партнёров и т. д. К этому следует прибавить отсутствие либо катастрофическое качество дорог, включая городские.

Поэтому мощение — один из самых дорогостоящих муниципальных проектов в ретроспективной Одессе. Относительно дешёвое мощение известняковым камнем и щебнем не давало желаемого результата, требовало регулярного обновления. В конце XIX века город мостили уже в основном гранитом, доставлявшимся с берегов реки Буг (на самом деле это не граниты, а так называемые гранитоиды типа чар-нокитов), что обходилось довольно дорого. Городская управа постоянно искала возможности удешевления, а потому с большим энтузиазмом приняла предложение, последовавшее из Австро-Венгрии.

«Венгерская королевская керамическая фабрика в Будапеште» взялась вымостить образцовый участок искусственным камнем — клинкером. Этот высокопрочный огнеупорный и водонепроницаемый камень приготовляется путём обжига тонкозернистой глины (не шамота). Спекаясь, такая глина дает чрезвычайно долговечный и довольно тяжелый строительный материал. В данном случае будапештские фабриканты позаботились ещё и о дизайне: добавленные в клинкер красители придавали ему поистине праздничный облик.

В 1903 году этим самым клинкером и вымостили небольшой участок близ Городской Думы, на пересечении Пушкинской и Ланжероновской улиц. При этом с поставщиками договорились так, что если оная вымостка безупречно прослужит в течение трёх лет, то тогда тем же материалом станут покрывать улицу за улицей. Как видим, мостовая ничуть не пострадала и за столетие с лишком. Но, судя по всему, одесситов не устроило то, что она оказалась скользкой для гужевого транспорта и, кроме того, движение по ней сопровождалось изрядным грохотом. Во всяком случае, и через семь лет продолжения проекта не последовало. Фирма даже судилась с муниципалитетом по этому поводу, но итоговых документов процесса пока не обнаружено. И этот желтый пятачок мощения остался некоей экзотической отметиной на многократно латанной-перелатанной шкуре Одессы.

Ходит ещё версия о том, будто клинкер отвергли по чрезвычайной по сравнению с бугским гранитом стоимости. На самом же деле обрабатывать бутские гранитоиды (черноки-ты) гораздо дороже, нежели производить клинкер. Суть не в этом. Цена клинкера без малого в четыре раза возрастала при растаможке. Поэтому уже в январе 1904 года с санкции соответствующих столичных служб таможенный тариф на этот вид продукции снизили в пять раз, а разницу в деньгах вернули поставщику.

О двух греческих Троицких храмах

Речь пойдет о мифологизации ранней истории греческого Свято-Троицкого храма. Довольно часто говорят и пишут, что, дескать, предшествующая деревянная постройка в числе первых одесских храмов была заложена в 1795 году. На самом же деле в данном сюжете путают две разные церкви: Святой Троицы и Спиридона Тримифунтского на Арнаутской слободке — она располагалась на пересечении нынешних улиц Осипова (Ремесленной) и Малой Арнаутской (тогда — в пределах Арнаутской площади) — и собственно теперешнюю Троицкую, по Екатерининской.

Первая, каменная, действительно заложена в 1795-м, доведена до карниза и разобрана в 1804-м после закладки новой Свято-Троицкой. При этом, согласно сохранившимся архивным документам, возле первого недостроенного храма до июня 1799-го функционировал временный молитвенный дом, который затем был перенесён во временную деревянную церковь, устроенную близ будущего места закладки нового Троицкого храма. Изначально же церковь в квартале, ограниченном Екатерининской, Троицкой, Ришельевской, Успенской улицами, вообще не планировалась: как видно по генплану 1803 года и архивным данным, тут находился обычный жилой квартал. Но поскольку в нем преобладала греческая недвижимость, часть которой даже выкупили для удобства расположения храма, общине удалось всё благолепно обустроить.

Почему в первом случае выбран именно святитель Спиридон? Вероятно, это обусловлено его деяниями. Так, во время продолжительной засухи и голода на Кипре по его молитве пошли дожди, и бедствие прекратилось. А нарождающаяся Одесса ощутимо страдала от безводья. Кроме того, Спиридона Тримифунтского считают покровителем овцеводства — традиционного для Северного Причерноморья занятия.

Почему греческая Свято-Троицкая церковь не сохранила имя святителя Спиридона? По той причине, что сооружение её было окончено почти синхронно с соборным храмом, один из престолов которого и был освящён 25 мая 1808 года во имя этого святого (Греческая церковь освящена тремя днями позднее, 28 мая), а ведущая к этому приделу улица получила название Спиридоновской.

Православная соборная церковь и костёл

Продолжу тему мифологем, связанных с ранней историей одесских церквей. Здесь, в частности, тесно переплетены судьбы православного соборного и католического храмов. Первый из них, Свято-Николаевский, заложен в 1795-м, доведен лишь до цоколя, затем строительство было заморожено после кончины императрицы, а возобновлено лишь в 1804-м под эгидой дюка Ришелье. Вот к этому-то сюжету и относится миф, что будто бы на Соборной площади, неподалёку от недостроенного храма, на скорую руку соорудили временную деревянную церковь, в которой отправлялись богослужения вплоть до освящения Собора 25 мая 1808 года.

На самом же деле временная Свято-Николаевская церковь была сооружена на довольно значительном удалении от Соборной площади, в том самом квартале, ограниченном нынешними улицами Екатерининской, Бунина, Ришельев-ской и Жуковского, где и сегодня находится римско-католический кафедральный собор Пресвятой Девы Марии. Правда, размещалась она почти на углу Ришельевской и Бунина, где школьный двор. Почему здесь? Да потому, что эта часть города вмещала больше первичных построек, была гуще заселена и оживлённее.

Временная эта церковь функционировала довольно долго, более десятилетия. Сохранилось немало её метрических книг, фиксирующих рождение, кончину, бракосочетание множества первых горожан. Есть информация о причте, ктиторах. Именно в этом храме, к слову, в 1798 году произошло и торжественное освящение первого герба города. А возобновление строительства нового собора ознаменовалось крестным ходом отсюда до Соборной площади 8 апреля 1804 года. Понятно, что с этим памятным местом связаны все значимые фигуры юной Одессы.

Что до костёла, с ним немного другая история. Говорят и пишут о каком-то первичном маленьком деревянном храме-домике, якобы построенном с санкции Ришелье в 1804-1805 годах. Это не соответствует действительности, поскольку представители католической общины на свой счет начали сооружение каменного храма в 1802 году, а в 1803-м «каменные работы» доведены уже до карниза. Другое дело, что у них не было достаточных средств для реализации вполне масштабного по тем временам проекта, и герцог взял его под свой патронат. Имеется очень подробная архивная информация о финансировании строительства, отпуске тех или иных материалов, о расчете с мастеровыми и проч.

Очевидно, предание о изначальном маленьком деревянном храме имеет под собой некую реальную почву. Правда, храм этот или молитвенный дом явно находился в другом месте. Сперва его планировалось построить на будущем Александровском проспекте, но планы переменились. В перечне городских церквей всех конфессий 1799 года католическая вообще не значится. То есть община на первых порах использовала для богослужений либо недвижимость одного из своих представителей, либо арендовала некий маленький частный домик.

Бродская синагога

В Одессе укоренилось множество мифов, бытует и ряд этимологических легенд, связанных с исторической ономастикой. Скажем, регулярно приходится слышать, будто Бродская синагога получила имя известного сахарозаводчика Бродского. Легенда имеет некоторые основания: 1) поблизости от синагоги, по Ришельевской, № 19, на углу ул. Жуковского, на месте сталинки» находился большой доходный дом Бродского, завещанный «еврейскому обществу Одессы»; 2) Бродские — выходцы из города Броды, и в числе прочих переселенцев сформировали обособленную «общину в общине».

Историю Бродской общины и синагоги я очень подробно изложил в книгах «Очерки ранней истории евреев Одессы» (2013) и «Из истории евреев Одессы» (2018). Даю здесь резюме.

а) Бродская община — отдельная неформальная гражданская структура, сформированная преимущественно выходцами из Галиции, так называемыми бродскими евреями, и стоявшая несколько обособленно от всей еврейской общины Одессы; наиболее типичны выходцы непосредственно из города Броды, на второй позиции — из Лемберга (Львова), далее — из Тарнополя (Тернополя), Станислава (Ивано-Франковска), Стрия, Черновцов и целого ряда второстепенных населённых пунктов.

б) Члены этой общины — маскилим, приверженцы Гаска-лы, воспринимавшиеся современниками, а впоследствии историками как прогрессисты; под их влиянием была реализована синагогальная и ряд других реформ;

в) Главная институция этой прогрессивной общины, Бродская синагога, прошла определенный путь эволюции: от молитвенного дома в арендуемых домах (с 1820 г.) до собственного грандиозного общественного здания, на углу Итальянской (Пушкинской) и Почтовой (Жуковского) улиц, где ныне помещается Государственный архив Одесской области.

г) В позднейший период функционирования Бродской общины произошло как бы нивелирование идеологии противоборствующих прежде общин за счет диффузии, восприимчивости основной массы одесских евреев-традиционалистов, и конфликты переместились главным образом в социальную сферу.

Привидения генерала Толля и компании

В СМИ курсирует сюжет» о том, что небезызвестный Карл Федорович Толль, граф (1829), генерал от инфантерии (1826), генерал-квартирмейстер Главного-штаба и синхронно начальник Училища колонновожатых, участник целого ряда сражений и кавалер высших орденов, якобы владел недвижимостью в Одессе и принимал в своем имении в Люстдорфе (нынешней Черноморке) декабристов Н. М. Муравьева, М. С. Лунина. Подобные представления явились по причине некорректной интерпретации следующего сообщения: «4 сентября 1820 г. Третьего дня г. Толль давал нам обед в немецкой колонии Люстдорф, в 12 верстах от городу. Место прекрасное, на берегу моря…»

Из этого текста вовсе не следует, будто у генерала здесь была какая-то усадьба. Сохранившиеся в фонде Одесского строительного комитета и смежных фондах документы об отводе мест под хутора и их обустройстве однозначно исключают возможность наличия у него недвижимости в немецкой колонии Люстдорф, да и в городе тоже. Речь идёт всего лишь о пикнике в живописной приморской местности, каковые светские развлечения стали традиционными со времен Ришелье. Они включали и лодочные прогулки вдоль берега — к Малому, Среднему, Большому Фонтанам и Люст-дорфу. Позднее такие пикники преобразовались в многолюдные аристократические гулянья, что в свою очередь привело к появлению стационарных купален, увеселительных заведений, подъездных путей и прочейинфраструктуры. Так сформировались, например, зоны отдыха типа Гагаринского плато, Аркадии, Новой Швейцарии, Золотого берега.

Сюда забавным образом подвёрстывается безнадёжно утраченный сюжет, упомянутый ещё литератором Павлом Тимофеевичем Морозовым (1808–1881), с середины 1820-х и до 1837-го служившим в канцелярии Новороссийского генерал-губернатора. Он сотрудничал в «Одесском вестнике», издавал «Новороссийский календарь», участвовал в выпуске одесских литературных альманахов, дослужился в Одессе до коллежского асессора, был близок со всем «умственным обществом», превосходно знал местный быт, традиции, фольклор.

Так вот в благотворительном альманахе «Подарок бедным» (1834 г.) Морозов вскользь говорит о легендарной могиле девицы де Шабер на Старом кладбище (но об этом речь идет в другом разделе данной книжки) и «привидении Либентальском». Напоминая читателям этот давний пассаж Морозова в 1917 году, литературовед, историк, потомственный одессит Николай Осипович Леренер уточняет: «С достоверностью можно сказать, что в одесском населении исчезла всякая память о Либентальском привидении». Непонятно даже, к которому из селений Либенталь можно его привязать — Большой Долине (Гросс-Либенталь, Большая Аккаржа) или Малой Долине (Кляйн-Либенталь, Малая Аккаржа). Могу прибавить лишь то, что в детстве сам слышал некий отголосок, похоже, именно этой легенды, однако привидение именовалось Люстдорфским. Насколько помню, сюжет состоял в том, что девушка из семейства немецких колонистов не получила одобрение родителей на брак с православным малоимущим одесситом, хотела бежать в город на лодке, погибла в морской пучине, а затем бродила по ночам люстдорфским берегом, распугивая мнительную общественность.

Справедливости ради упомянем ещё один сюжет, который может сопрягаться с легендами о привидениях в окрестностях Одессы. Правда, от города далековато, ближе к Аккерману, село Кимбет. Тамошние жители толковали о некоем упыре, который ночами поднимался из могилы, бродил меж домами, всячески пакостил, а в итоге наслал засуху. Как сообщал «Одесский вестник» (1867 год, № 159), сельчане до того рассвирепели, что раскопали эту могилу, вылили туда две бочки воды и — вообразите! — к вечеру пошел дождь…

Привоз

С ним связано множество всяких преданий и небылиц, в абсолютном большинстве вполне безобидных. Однако один сюжет представляется мне всё же вредоносным, поскольку заметно искажает общую картину эволюции плановой застройки исторического центра и реалии топонимического ландшафта. Порой даже в серьёзных публикациях говорят о каком-то единовременном обустройстве Привозной площади, вплоть до того, что приводят конкретную дату основания Привоза — 1865 год. На самом же деле всё обстояло следующим образом.

Изначально Привозная площадь располагалась сразу за первым городским базаром — Вольным рынком (Старым базаром), функционировавшим с 1795 года. Затем она мигрировала в направлении нынешней по мере застройки прилегающих кварталов и устройства специализированных рядов — Щепного, Резничного, Рыбного. То есть, скажем, в середине 1810-х она занимала уже территорию меж нынешними Старорезничной и Пантелеймоновской, в 1820-х — меж Пантелеймоновской и линией оборонительных казарм, преобразованной во вторую черту порто-франко. После ликвидации этой черты, Привозная площадь ещё немного сместилась, вобрав в себя и одну из бывших оборонительных казарм.

Таким образом, «Привоз» по существу составлял «отделение» Старого базара (так, в «Ведомостях Одесского городского общественного управления» разных лет неоднократно читаем однозначное: «(…) на Привозной площади Старого базара»), предназначенное для торговли непосредственно с колёс, а точнее — с возов, фур и проч. При этом торгующие с колес не платили никаких рыночных сборов вплоть до середины 1860-х годов. Не было здесь и собственного учреждения мер и весов. Из сказанного становится совершенно очевидно, что попытки отдельных краеведов датировать основание Привоза как рынка каким-нибудь конкретным годом не имеют под собой решительно никаких оснований.

Топонимический аспект. Привозной рынок: именно в такой формулировке записаны места под каменные лавки, отведённые в 1796 году, в документах. Привозной рынок неоднократно упоминается в материалах 1800-х годов, например, в архивном деле, где говорится о намерении построить вблизи него храм во имя святой Екатерины. Параллельно, однако, всё же немного позднее в ходу топоним Вольный рынок. В конце XVIII столетия нередко говорится просто о рынке или городском рынке, ибо другого не существовало. То есть семантического различия меж топонимами Привозной и Вольный рынок изначально даже не было. Это не вызывает вопросов, поскольку до возведения лавок по периметру рыночной площади торг производился с колес. Затем оный переместился с базара на его периферию, и тогда вместе с ним переместилось иллюстративное наименование. Старый базар и Привоз сделались различными топонимическими объектами, сохраняя, впрочем, функциональное единство.

Топонимия

Целый букет легенд касается этимологии названия одесских улиц, а в некоторых случаях даже самой их атрибуции, то есть местоположения. Например, дебатируется этимология топонимов Дерибасовская улица (в честь какого де Рибаса, не в связи ли с садом де Рибаса), Ланжероновская (в этом случае приводятся фейковые первоначальные названия), Малая и Большая Арнаутская (рассказывают небылицы о росте арнаутов, то есть православных албанцев), Садиковская (по якобы наличию неких садиков), Надеждинская (якобы в честь какой-то Надежды), Елисаветинская (якобы в честь Е. К. Воронцовой), Градоначальницкая, Конная, Нежинская (споры и путаница о поводах, приведших к появлению этих названий), Генуэзская (не нынешняя, а упоминаемая в архивных документах: ошибочно отождествляют с Екатерининской), Черноморская (тоже не современная, а давняя: путаница с локализацией) и т. д.

Чтобы разобраться во всех этих вопросах» надо прежде всего знать, что в архаической Одессе вовсе не было уличных указателей: они появились» да и то лишь в центре, только к июню 1825-го, а номера и того позднее, причём не номера домов, а номера кварталов и мест. На Молдаванке указатели вообще установили осенью 1839 года. Сами названия улиц, переулков, площадей и т. д. входили в официальный обиход лишь на рубеже 1820-1830-х, состоявшись (за редким исключением) как «народные топонимы». Поэтому в этом разделе мы остановимся на общих вопросах одесской топонимии, приведем ряд иллюстративных примеров, поясняющих её этимологию, укажем на связанные с этим обстоятельства, включая эволюцию административно-территориального деления города и специфики застройки.

История городских топонимов не может рассматриваться в отрыве от истории застройки Одессы, ибо в абсолютном большинстве случаев прямо из нее проистекает. Незнание или непонимание деталей планового, поквартального разрастания города нередко приводит к ошибочным и даже курьёзным выводам о генезисе и семантике тех или иных названий улиц, переулков, площадей, элементов рельефа и т. п.

Типология одесских топонимов довольно прозрачна, и при этом почти все они относятся к народным, то есть стихийно явившимся в бытовой практике. Основная их функция проста и понятна — помочь ориентироваться в среде нарождающегося полиса, в условиях отсутствия иных чётких ориентиров. Как уже говорилось, юная Одесса административно и территориально разделялась сначала на два форштата, а затем на три части. Последние же, в свою очередь, расчленялись на отдельные нумерованные кварталы и места. Планы города, как видно, из архивных документов, были в большом дефиците, а тиражироваться стали лишь с начала 1830-х. Никаких бедекеров не было и в помине.

Первые генеральные планы периодически уточнялись, порой со сменой нумерации кварталов. Мало того, эта нумерация нередко дублировалась. Скажем, при перепланировке так называемой Арнаутской Слободки (давшей название улицам Большой и Малой Арнаутским) во второй части города и застройке противоположной от неё нечётной стороны Канатной улицы появилось сразу несколько одноимённых кварталов, лежащих на незначительном удалении друг от друга. В результате того, что часть бывшего Греческого форштата, меж Александровским проспектом и Преображенской улицей, отошли к первой части города, то есть бывшему Военному форштату, здесь продублированы кварталы под номерами I, II, III, IV, V, VI. Кроме того, кварталы (торговые отделения) под номерами I, II, III, IV были одновременно на Старом базаре и Александровской площади. Перемена планов приводила даже к полной ликвидации или, напротив, появлению улиц, переулков, площадей. Всё это в сочетании с периодической сплошной перенумерацией на определенных этапах оборачивалось хаосом. Нечего и говорить об окраинах и предместьях, где на первых порах блуждали даже архитекторы, землемеры, уполномоченные муниципальные деятели.

А потому в Одессе, как, впрочем, и в других городах, вся первичная топонимия исключительно функциональна, то есть указывает четкие ориентиры. Таковыми могут быть: приметное казенное или приватное здание (сооружение), храм, погост, район компактного проживания представителей определенного этноса» социальной или религиозной группы, «тематической торговли» или сферы обслуживания, элемент рельефа, водоем (источник), направление дороги, а равно сочетание зданий, сооружений и проч, с элементами рельефа, «урочищами». Обзор первичной одесской топонимии убедительно свидетельствует о том, что все эти «народные названия» функциональны и четко обозначают, рисуют синхронную ситуацию. То есть ретроспективная топонимия — не просто памятник истории и культуры, но ещё исторический первоисточник.

Академические исследования истории одесской топонимии поместил в монографиях «История градостроительства Одессы и функции Одесского строительного комитета» и «Топография Пушкинской Одессы». Интересующиеся имеют возможность обратиться к ним, получить более подробную информацию и ссылки на архивные документы. Здесь же целесообразно ограничиться необременительным для читателя пересказом, не вдаваясь в чересчур запутанные, сложные, громоздкие обстоятельства и детали.

Большая и Малая Арнаутские улицы.

Об этимологии этих названий ходят самые анекдотические слухи. Говорят, что, мол, по Большой Арнаутской селились арнауты большого роста, служившие на флоте, а по Малой — арнауты маленького роста, служившие в пехоте. Это в самом деле курьезное предположение, уже хотя бы потому, что в формирующейся с августа 1795 года Арнаутской слободке долго не было никаких улиц, да и самих арнаутов почти не было. Не говоря уже об отсутствии как таковой процедуры отбора по росту: арнауты, вне зависимости от комплекции, были очень полезными волонтёрами в средиземноморских предприятиях российского военного флота и десантных операциях. Для того, чтобы понимать топографическую и этническую ситуации, надо хотя бы в общих чертах представлять обстоятельства устройства и эволюции этой слободки.

В конце 1795-го «на южном конце вновь возникавшего города построено было 16 казенных каменных «связей» (флигелей), длиною каждая в 6, а шириною в 3 сажени; каждая «связь» состояла из двух домов или помещений с лавками, выстроенными по «азиатскому обычаю», работы производились по подряду именитым гражданином Евтеем Кленовым, с платою ему за каждую «связь» по 700 руб., что за все 16 «связей» выдано из казны 11.200 рублей». По распоряжению де Рибаса эти сооружения передали греческому попечителю Кес-Оглу (Кесоглу) для размещения средиземноморских переселенцев. Последний, однако, помещал здесь не только греков, православных албанцев (арнаутов) и Югославии, но и лиц, прибывавших из разных регионов России и зарубежья. Сохранились чертежи фасадов и планов сказанных домов с лавками, подписанные де Рибасом и де Воланом, и скопированные поручиком Иваном Соколовым. Из этих чертежей становится понятно, о какого рода «связях» идёт речь: это три одинаковых одноэтажных дома прямоугольной формы, вытянутых в линию, и связанных заборами с въездными воротами по фасаду.

К концу следующего года часть «связей» пустовала, не охранялась, а потому подверглась разграблению и пришла в запустение. И поскольку насельникам остальных флигелей предоставлялось право бесплатного проживания лишь на один год (после чего они обязывались подписками вернуть затраченные на строительство суммы в течение пяти лет), то по прошествии этого года они просто-напросто оставляли их, и опять-таки без присмотра. В результате к началу 1798 г. всё это «греческое предместье» пришло в разорение: из 16 «связей» в эксплуатации оставалось только две, а от остальных «уцелели только стены». То есть можно видеть, что если здесь и было несколько семей арнаутов, то рост их уж точно никто не измерял, да и улиц никаких не было.

Итог: в первые годы заселения Одессы это «греческое предместье» не состоялось. По неблагоприятным обстоятельствам, в том числе из-за корректировки плана города, предполагаемая «Арнаутская площадь» оказалась на отшибе. «Связи» пришли в ветхость, позднее были разобраны, а новая волна застройки началась лишь в 1803 году. Название Арнаутская Слободка (Арнаутка), как и, скажем, название Молдаванская Слободка, входит в документальный обиход задним числом. Изначально речь идет просто о казармах для переселенцев, «солдатских казармах», «Солдатской Слободке», а затем о «старых аранутских казармах».

С 1803-го места под застройку отводились здесь не только грекам, но австрийским, итальянским, французским подданным, русским офицерам. Перед и после чумной эпидемии 1812 года сюда по распоряжению Ришелье массово переселяли владельцев самостроя из балок и других мест. В их числе в основном малоимущие — отставные солдаты, солдатки, бедные мещане и еврейские ремесленники. В орбиту Арнаутской слободки попали и канатные заводы. Постепенно на смену незначительным строениям приходят более солидные, в этом районе фиксируется, например, недвижимость таких известных итальянских семейств, как Фраполли, Тозони, Монако, Фаци и др., здесь построился известный французский книготорговец Сорон. Если тут и обитали арнауты, то единичные.

На городском плане 1814 года стартовавшие от Арнаутской слободки улицы уже вполне обозначились, причем одна явно короче другой: Большая Арнаутская несколько длиннее. В 1820-х длина Малой Арнаутской несколько выросла, но она все равно оставалась короче Большой. И сегодня Большая длиннее Малой, но топоним фиксирует ситуацию не позднее 1819 года, когда разница в протяженности была более очевидной. Вот и весь секрет. А конспирологическая версия, конечно, забавная.

Дерибасовская улица.

Первичное ее название — Гимназская, Гимназическая, под каковым она фигурирует в архивных документах с начала августа 1808 года. Учрежденная в 1804-м герцогом Ришелье Коммерческая гимназия размещалась в переоборудованном бывшем доме «главного начальника», то есть Иосифа де Рибаса. Нынешний адрес — Дерибасовская, № 16, Екатерининская, № 14, Ланжероновская, № 17.

Вопрос: этимология названия Дерибасова улица — дань ли это памяти отцу-основателю, или все-таки дарителю сада и владельцу прилегающих к улице домостроений, Феликсу. Несмотря на сложившееся мнение о правомерности второй из этих версий, однозначного ответа нет. Кроме того, как это явствует из архивных бумаг, может иметь право на существование и третья версия, а именно та, что улица получила свое имя от первичного названия пересекающей её так называемой Дерибасовой (Военной) балки. Очень правдоподобным можно считать ещё и предположение о этимологической связи этого топонима с братьями де Рибас (тремя из четырёх), на что есть свои серьёзные резоны.

Чётная сторона нынешней Дерибасовской улицы, от Екатерининской до Преображенской, а равно прилегающая Гаванная, включают обширные участки и домовладения братьев де Рибас, начиная со времени первого отвода мест под застройку — в августе-сентябре 1794 года. В это время тут отвели места премьер-майору Андрею де Рибасу, секунд-майору Феликсу де Рибасу, и «капитан-лейтенанту графу дю Парку». Суммарно это большая часть квартала, окаймляющая будущий Ришельевский лицей по Дерибасовской, Екатерининской и Ланжероновской улицам в форме буквы П. Из ряда архивных документов видно, что места, отведенные братьям, были застроены довольно значительной постройкой, принадлежавшей как раз Иосифу де Риба-су, который после отъезда из Одессы передал её в казённое ведомство, поскольку в ходе постройки использовал казённые деньги и материалы.

То есть братья не имели возможности застроить означенные участки, а он, располагая определенными ресурсами, построился на принадлежавших им местах и сделался фактическим владельцем. А далее это сооружение — «дом главного военного начальника» — было передано им в казну, и там помещалась сперва Коммерческая гимназия, а затем Благородный институт, впоследствии преобразованный в лицей. Авторитетный историк К. Н. Смольянинов прямо говорит о том, что Иосиф де Рибас получил под застройку весь этот квартал. Опять-таки у Смольянинова встречается упоминание о саде адмирала де Рибаса в самом городе, то есть при его доме, со ссылкой на архивное дело начала 1796 года. Как видно из планов начала XIX столетия, сады имелись и в том, и в другом. Вероятно, что коль скоро Феликс де Рибас на первых порах остался без собственной недвижимости, то ему в ходе следующей раздачи мест щедро и отвели весь соседний квартал. Другого сценария попросту быть не могло. Подобную щедрость нельзя объяснить иначе, как близостью к первому административному лицу.

Всё это может свидетельствовать в пользу того, что название балки и улицы этимологически связано не только с Феликсом де Рибас, но с братьями. Эта догадка опосредованно подтверждается тем, что этот дом Иосифа де Рибаса, единственный в ту пору солидный казённый двухэтажный дом, служил одним из местных достопримечательностей и ориентиров, что фиксируется архивными документами 1799 года, в коих «на Северной балке» упоминается «большой казённый двухэтажный дом».

Этимология наименования Дерибасовской обычно связывается как раз с Феликсом в связи с вынужденным актом дарения им городу своего сада. Однако осуществлённое в 1806 году дарение вовсе не привело к перемене названия улицы, которая ещё долго именовалась Гимназской. В то же время мы не обращаем внимания на тот факт, что и подаренный городу сад Феликса де Рибаса, как и тамошние строения, имеют непосредственное отношение к его старшему брату, Иосифу. Ещё авторитетный краевед В. А. Чарнецкий обратил внимание, например, на следующее обстоятельство: «Первые деревья на участке были посажены обоими братьями, т. е. Иосифом и Феликсом Дерибасами». Не может напрямую связываться с Феликсом и этимология Дерибасовской (Военной, Северной балки), ибо принадлежавшие ему по этой балке места (ул. Гаванная, № 1 и Малый пер, № 1 отведены и обзаведены уже после появления этого топонима. Первый из этих участков перешёл к нему лишь после кончины архитектора Франческо Фраполли, а застроен в 1819-м. Второй участок ему отвели в декабре 1815-го.

Таким образом, вопрос об этимологии этого названия не может быть решен однозначно, а лично я склонен считать, что в топониме Дерибасовская присутствует память, по крайней мере, о двух братьях де Рибас — Иосифе и Феликсе.

Здесь уместно развенчать миф, в соответствии с которым первичное название Ланжероновской улицы — Портновская, Портняжеская, Портняжья. Похоже, миф этот введён в обиход чрезвычайно популярной книжкой К. С. Сарки-сьяна и М. Ф. Ставницера «Улицы рассказывают», выдержавшей целую серию переизданий — настольной буквально в каждом одесском семействе. Авторы — профессиональные и толковые журналисты, литераторы, однако не специалисты в области истории плановой застройки Одессы да и градостроительства в целом. Сюжет с «Портняжьей» далеко не единственный их прокол.

Ни в едином архивном документе, ни в каком достоверном историческом свидетельстве такого названия нет, да и быть не может: известен буквально каждый домовладелец, обстоятельства использования каждого домостроения. На этой улице находилась резиденция градоначальника, канцелярия военного губернатора, Городской театр, Коммерческая гимназия (преобразована в Благородный институт, далее — в Ришельевский лицей), плац-парадное место, таможня и т. п. О каком компактном проживании здесь портных может вообще идти речь? До 1817-го, когда улица официально поименована Ланжероновской (это, к слову первый случай законодательного оформления топонима в местной практике) в ознаменование заслуг графа, изредка встречаются неофициальные имена: улица к Театру, Театральная и дублирующая параллельную улицу Гимназская, понятно почему — Коммерческая гимназия равным образом примыкала и к ней.

Садовая улица

В той же книжке Саркисьяна и Ставницера находим следующий пассаж: «Почти одновременно с садом (Городским, Казённым — О. Г.) родилась новая улица. Начинаясь от базара, она протянулась к Гимназской по Садовому ряду, и получила название Садовой». Тут неверно буквально всё. Прежде всего, в Одессе никогда не было никакого Садового ряда. Садовая формировалась до устройства Нового базара и не имеет ровно никакого отношения к бывшему саду Феликса де Рибаса, сделавшемуся Казённым. Номинация связана с двумя обширными садами, генералов Кобле и Ферстера, занимавшими значительную часть соответственно кварталов XVIII и XIX Греческого форштата. Сад Кобле был лучшим в городе и располагался меж Садовой, Торговой, Коблевской и Дворянской, сад Ферстера — меж Садовой, Торговой, Херсонской и Дворянской. Впоследствии оба сада постепенно дробились и застраивались, переходя из рук в руки. В ту пору здесь высаживались преимущественно тополя, единичные пни которых можно было ещё недавно видеть во дворах.

Польская (Черноморская) улица.

Довольно часто приходится слышать, будто Польская — одно из первых зафиксированных названий одесских улиц. На самом же деле этот топоним документально фиксируется лишь с января 1820-го, причем даже в это и ближайшее время он ещё не был устойчивым.

Для адекватного понимания ретроспективной топографической ситуации необходимо представлять себе дислокацию строящихся здесь сооружений в элементах рельефа, так сказать, монтаж в ретроспективном ландшафте. Тут ещё необходимо знать порядок застройки, устройства дорог, затем шоссе по Карантинной балке, а равно связанных с нею проездных спусков, ибо эта балка представляет собой довольно непростую и очень важную транспортную развязку.

Согласно Высочайше утверждённому в 1803 году генплану, балка застраивалась по бортам магазинами (амбарами), служа первостепенной транспортной артерией до будущей Еврейской улицы, в направлении Арнаутской Слободки. Однако практика требовала оформления непосредственной транспортной связи гавани с высоким Одесским плато. Поэтому Одесский строительный комитет и сделал всё возможное для устройства будущих спусков — Ланжероновского и Польского.

Тут-то и возникают закономерные вопросы. Когда возникли и бытовали названия Польский спуск и Польская улица? Какие именно топографические объекты (включая элементы рельефа) они маркировали? С чем связана их этимология, с разъяснением не «на пальцах», а по документам, как всё это соотносится с самим их устройством, топонимами Черноморская улица (одно из первых фиксируемых названий улиц: 19 июня 1812 года), Карантинная балка, с топонимическим ландшафтом в целом? Эти вопросы неприлично оставлять безответными.

Подробно ознакомившись со всеми журналами заседаний Одесского строительного комитета не только ранее 1820 года, но и далее, до 1825-го, а равно многими ранними документами ОСК, Магистрата, Думы и проч., могу сделать целый ряд выводов относительно первичной топонимии, в том числе — применительно к рассматриваемым вопросам. Во-первых, в 1800-1810-х одесские улицы и переулки за очень редким исключением вообще не имели официальных наименований. Как я уже говорил, практиковалась локализация по форштатам (затем — частям), кварталам и местам. Даже во второй половине 1810-х появление какого-либо нового для официальных бумаг названия улицы сопровождается словосочетанием «так называемая», то есть подчёркивается обстоятельство народности топонима.

Скажем, столь понятное и логичное название, как Преображенская — то есть улица, на которой соборная церковь — впервые встречается в следующем контексте архивного документа от 7 июля 1817 года: «Во дворе одесского купца Грачева, во 2-й части состоящем, выстроена общественная баня, которой вид (фасад — О. Г.) на улицу так называемую Преображенскую (подчеркнуто мною — О. Г.), из сей бани произведен исток воды в канаву также на улицу, но отсель уже никуда не протекая, застаивается в одном месте, по времени загнивая, производит нестерпимый смрад. Полиция, обязываясь за соблюдением в городе чистоты и опрятности, что положение бани купца Грачева есть в неприличном ей месте, а потому и подлежит запрещению…». На одном из чертежей 1815 года, связанным с землеотводом Одесским строительным комитетом частному лицу, улица Преображенская и вовсе значится как Греческая. Это может объясняться тем, что за ней располагался почти весь Греческий форштат. Изначально граница меж Военным и Греческим форштатами проходила по Александровскому проспекту, но после переформатирования двух форштатов в три полицейские части Преображенская оказалось пограничной меж слитными 1-й, 2-й и как бы обособленной 3-й части, практически составлявшей бывший Греческий форштат.

Что касается названий Польская улица и Польский спуск, они в 1800-1810-х — вопреки сложившимся представлениям об архаичности — вообще не встречаются в архивных документах. Поскольку все без исключения первичные названия одесских улиц были функциональны, постольку мы вправе ожидать в пределах сказанной улицы и спуска польское присутствие, то есть концентрацию здесь недвижимости польских шляхтичей — важнейших поставщиков синхронно экспортируемой сельхозпродукции. Поглядим же, как обстоят дела на самом деле.

В ходе отвода мест в августе-сентябре 1794 года участки по будущей Польской улице получили шляхтич Рушков-ский — на углу Дерибасовской — и граф Северин Потоцкий, в противоположном конце, на углу будущей Еврейской. Первый место застроил, и, судя по всему, ещё в конце XVIII ст., второй — далеко не сразу. Из генерального плана 1803 года видно, что в трёх кварталах будущей Польской улицы всего семь небольших строений, а в XXI квартале (где Потоцкий) — ни одного. Улица интенсивно застраивалась чуть позже, и в 1807-м дает образец чуть ли не сплошной застройки — правда, односторонней. Впрочем, напротив XXI квартала, меж будущими улицами Почтовой и Еврейской появляется два первых малых строения и по нечетной стороне. План города 1814 года фиксирует как бы слияние формирующейся улицы и уже функционирующего в тот период спуска. Получается так, что магазины, лежащие по левую сторону при въезде на будущий Польский спуск, как бы одновременно составляют нечётную сторону будущей Польской улицы.

Большой пласт архивных материалов даёт вполне репрезентативную информацию о здешних владельцах недвижимости и переходе оной из рук в руки. Да, польское присутствие в этом районе очевидно (Загорский, Дзекон-ский, Мошинский, Островский), однако были здесь и домовладения французов (Сикар), итальянцев (Россети, Россини, Эрголи), выходцев из Рагузы (Пеццер), митрополита Кирилла. Концентрация польской недвижимости нарастала здесь постепенно и неравномерно. По этой-то причине название Польская применительно к интересующей нас улице не функционировало, по крайней мере, до середины 1810-х, а скорее несколько дольше, и не встречается в архивных документах. А что же топоним Черноморская улица? Когда появился он, и что именно маркировал?

Ответ на эти вопросы находим в материалах, связанных с ликвидацией в 1812 году землянок, существовавших по балкам без соответствующего официального разрешения, то есть самостроя. Это сюжет упоминался выше, в разделе об Арнаутских улицах. 19 июня 1812-го написано и на следующий день подано в Строительный комитет прошение проживающего в здешнем городе Одессе Ионической республики подданного Димитрия Луки Симонети. Речь идет о перепродаже землянок, оказавшихся в его руках, каковые он хочет сломать и построить дом по плану. Землянки, «состоящие в здешнем городе Одессе на верхности Карантинной балки, которая ныне именуется Черноморская улица». И далее: «… оное место — проходя по Черноморской улице к портовому карантину». Вскоре городской архитектор Франческо Фраполли освидетельствовал территорию и постройки, однако без всегдашнего указания нумерации квартала и места.

Фраполли и не мог проставить нумерацию, поскольку, согласно Высочайше утверждённому генеральному плану, кварталы тут ещё не предусматривались, а места под магазины отводились просто «на балке» близ карантина. Из контекста документов очевидно, что название Черноморская улица относится к нагорной части Карантинной балки в целом, то есть не только к нынешней Польской, но и к Карантинной улице. На копии Высочайше утверждённого плана обустройства будущего Приморского бульвара и его окрестностей, составленном Ф. Боффо 6 июля 1821 года, нынешняя Польская улица прямо обозначена как Черноморская. И это притом, что название Польская в официальных документах начало фигурировать на почти полтора года ранее. Это лишний раз подчёркивает неустойчивость, новизну и непривычность этого топонима даже в среде информированных чиновников Строительного комитета.

Колодезный переулок

Горожане, экскурсоводы, даже и осведомленные, говорят, что, мол, переулок этот когда-то был славен обилием дворовых колодцев и (или) цистерн, что в условиях дефицита питьевой воды имело колоссальное значение. Потому-то данное обстоятельство и зафиксировано в городской топонимии.

На самом же деле всё обстоит несколько иначе. На всём протяжении двух кварталов переулка функционировал лишь один» но чрезвычайно значимый колодец, причем не во дворе, а фактически на проезжей части. Это вообще был один из первых колодцев в «верхнем городе», то есть на высоком Одесском плато. Представляете себе, насколько сложным и дорогостоящим предприятием было устройство подобных колодцев в начале XIX столетия. Земляные и прочие работы «на новом греческом рынке» были завершены 13 сентября 1806 года. На обустройство столь глубокого колодца, согласно рапорту городского головы Ивана Амвро-сио, издержали немалую сумму — 1.133 руб. 42 коп., да «на палисадник, там же сделанный» — 975 руб. 85 коп. По тем временам за такие деньжищи можно было приобрести солидную недвижимость.

Этот важнейший колодец и находился меж домами упомянутого Амвросио и состоятельного греческого же купца Велисарио, на перекрестке будущего Колодезного переулка и Греческой улицы, где и обозначен на плане 1807 года, составленном городским архитектором Ф. Фраполли. Согласно ведомости от 25 октября 1823 года, вода в нем «чистая, вкуса хорошего, годная к употреблению». Для «верхнего города» этот колодец был относительно неглубок — 8 и ¹/₂ сажени (1 сажень = 2,13 метра). Глубина других составляла 16 (Арнаутка), 19 (Преображенская ул.), 20 (Старый базар), 21 (Овсяный ряд) саженей. Греческий же базар находился в верховьях Военной балки, сюда устремлялась «разгрузка» подземных вод, то есть сложилась специфическая гидрогеологическая ситуация. В пушкинское время этот колодец был обновлён: заменили каменную кладку, подъемное колесо и проч. Всё это было у Поэта перед глазами: и в самом деле — «тяжкие труды» по добыванию воды.

Чтобы читатель нагляднее представлял себе местоположение колодца, поясняю: это примерно центр перекрёстка меж Болгарским культурным центром, супермаркетом «Антошка», Русским театром и домом по улице Греческой, № 43.

Улица Гоголя

В данном случае много путаницы и мифов, связанных с ее предыдущим названием — Надеждинская. Начинаются спорадические поиски неких легендарных Надежд: домовладелиц, жен и любовниц домовладельцев, похищенных и проданных в Турцию дочерей домохозяев и т. п. Заблуждения вполне объяснимы, так как отдельные одесские улицы и в самом деле носят женские имена, причем как раз тех довольно известных особ, кои владели там недвижимостью: Софиевская (Софья Потоцкая), Ольгиевская (Ольга Нарышкина), но ни в коем случае не Надеждинская и, надо полагать, не Елисаветинская.

В первые годы существования Одессы никакой улицы тут не было, лишь по нынешней нечётной стороне улицы Гоголя, вдоль Военной балки, протягивались так называемые офицерские флигели, по существу — казармы, входившие в систему обороны города с моря. В 1800-1810-х постепенно застраивалась чётная сторона, формировалась улица, получившая название Казарменной, но одновременно именовавшаяся Надежной, то есть этимология указывает на надёжность. А вот далее топоним этот трансформировался сперва в Надежинскую и, наконец, в Надеждинскую, то есть был переосмыслен.

Имя Гоголя улица обрела в 1902 году, постановлением Городской думы в связи с 50-летней годовщиной смерти выдающегося писателя. Почему эта, а не другая улица? Потому что имеются указания мемуаристов, в частности, довольно чётко об одном из мест его проживания в Одессе: в доме родственника и благодетеля, генерал-майора Андрея Андреевича Трощинского, за Сабанеевым мостом, ныне дом № 11 по улице Гоголя. Другой вопрос, когда он там останавливался? Нередко приходится слышать и читать, будто Гоголь жил: в доме Трощинского зимой 1850–1851 гг., а весной 1848-го — в доме Толстой по той же улице; оба раза в доме Трощинского, ходят и другие версии. Попытаемся разобраться.

То, что второй приезд писатель провел в доме или во флигеле дома своего родственника, это понятно: есть свидетельство заслуживающего доверия очевидца. Дом по тем временам был очень хорош, как и не уступавший ему новый трехэтажный дворовой флигель над балкой, служивший продолжением прежнего, фасадного, с видом на море, проект которого Одесский строительный комитет утвердил в 1849 году. А вот весной 1848-го Гоголь останавливаться там не мог, потому что данная недвижимость ещё не была приобретена Трощинским и принадлежала наследникам княгини Елены Карловны Гики, выдающейся благотворительницы, фрейлины императрицы Марии Федоровны.

Что до кочующей из публикации в публикацию информации о том, что весной 1848-го Гоголь «проживал в доме Чижевича, в начале прошлого века он именовался домом Шульца, у своей приятельницы графини Толстой по улице Казарменной, 15», то это нонсенс. Дом Чижевича находится не на улице Гоголя (Казарменной), а под ней, в Военной балке — Военный спуск, № 18, причём даже не под домом № 15, а в низине под № 17 (школа). Дом Шульца — это и есть бывший дом Трощинского. Что касается дома Толстых, то он никогда не носил номера 15, даже по старой нумерации числился как № 17 (дом Трощинского-Шульца тогда значился под № 9), а затем № 19. Более того, в пору пребывания Гоголя в Одессе Толстые не владели недвижимостью близ Сабанеева моста: она всё ещё принадлежала Хорватам. Построившие на этой улице дом Гроссулы-Толстые не имеют никакого отношения к данному сюжету.

Обратимся к первоисточникам. Их по сути лишь два: воспоминания Толченова и Тройницкого. Первый пишет: «Жил Гоголь в Одессе (в 1850–1851 гг. — О. Г.) за Сабанеевым мостом, в доме Трощинского, где мне привелось быть у него один раз. Второй: «Гоголь проживал (в 1848 г. — О. Г.) у Сабанеева моста, во флигеле дома, ныне принадлежащего графине Толстой, в двух комнатах». С первым адресом всё ясно, что до второго, то и здесь довольно просто разобраться. Речь идёт о времени, когда дом графини Толстой принадлежал ещё прежним хозяевам, то есть Хорватам. В интересующее нас время, согласно синхронным планам, здесь были: главное здание, то есть старая часть Дома учёных, и два флигеля, обращенных торцами к нынешней улице Гоголя. В одном из них и квартировал писатель, причём теперь даже не так важно, в каком из двух, поскольку в 1880-м по проекту Ф. В. Гонсиоровского на их месте воздвигнут солидный трёхэтажный дом Толстых. Это и есть второй одесский адрес Н. В. Гоголя, ныне дом № 19.

Улица Нежинская

Полагаю, что не всё так просто и однозначно с улицей Нежинской. Скажем, в реестрах домовладельцев, в том числе — в оценочных ведомостях для уплаты налога с недвижимости, чередуясь, фигурирует разное написание: то Нежинская, то Неженская. Обычно этимологию связывают с обосновавшимися в Одессе с самых первых эпох её существования нежинскими греками, то есть греками из города Нежин. Это вполне вероятно, но не очевидно, потому что данная категория городских жителей не привязывается к некоему конкретному району, ареалу обитания. Домовладения нежинских греков были рассыпаны по старой Одессе, от центра до окраин и предместий, недвижимость была как чрезвычайно представительной, так и малозначимой. Кроме того, почти до конца 1820-х этот топоним нигде не упоминается, название улицы было неопределённым и неустойчивым.

В пользу версии о нежинских греках говорит, к примеру, наличие в четвертом отделении Нового рынка недвижимости нежинского грека Ивана Бибо (Биба, Биби): лавки, обращённой фасадом к базарной площади (ныне — к Новобазарному переулку) и примыкающего дома, обращённого фасадом к Нежинской улице. Эта плановая лавка закончена постройкой уже в феврале 1818 года, дом — несколько позднее. Однако других значимых домовладений нежинских греков в 1810-1820-х по этой улице не обнаруживается.

В числе одесских обывателей того периода упоминаются мещане и купцы по фамилии Неженские, а также известный узким специалистам чиновник Неженец. Титулярный советник Иван Васильевич Неженец довольно долго прослужил в Городской полиции приставом по уголовным делам, владел недвижимостью где-то там же, в районе Нового базара. Любопытно, что он участвовал в освидетельствовании построек в том же ареале и наличия соответствующих владельческих документов, в том числе, недвижимости нежинского грека Бибо.

Как мне представляется, в данный момент этимология названия улицы не может быть определена однозначно, хотя версия с нежинскими греками представляется более вероятной. Аналогичная проблема с Елисаветинской улицей.

Елисаветинская улица

Помню, как в историко-топонимическую комиссию горсовета поступило предложение вернуть прежнее имя улице Щепкина — Елисаветинская. Никто особо не возражал. Впрочем, заявители настаивали на том, чтобы непременно приурочить это событие к перезахоронению праха светлейшего князя и княгини Воронцовых, поскольку улица, якобы, носила имя Елисаветы Ксаверьвены. Так ли это?

Полагаю, всякий здравомыслящий человек согласится с тем, что если устойчивый городской топоним обнаруживается задолго до появления тут человека, с каковым можно этот топоним этимологически связать, то, стало быть, название имеет абсолютно иную природу. В нашем случае так оно и есть. Название Елисаветская (именно в таком написании) применительно к будущей улице Щепкина встречается в архивных документах уже в январе 1820 года, то есть даже раньше покупки Воронцовым дома Куликовского на нынешнем Приморском бульваре, в пределах усадьбы. Как известно, граф М. С. Воронцов прибыл в Одессу в августе 1823-го, а его супруга — осенью того же года. Стало быть, ничего общего с Воронцовыми название Елисаветинская (Елисаветская) улица не имеет. А то обстоятельство, что со временем наполняемость оного названия была пересмотрена, можно типизировать как этимологическую легенду.

Так что с этим названием не всё так просто. Прежде всего, заметим: оригинален как раз вариант Елисаветская, сохраняющий устойчивость большую часть всего позапрошлого столетия. Он встречается как в официальных бумагах, так и в разнообразных публикациях: в «Одесском вестнике» (1833), «Списке домам и прочим строениям Одессы, оцененным для платежа полупроцентного сбора» (1848), «Путеводителе по городу Одесса» К. Висковского (1875) и др. В дальнейшем название трансформируется в Елисаветинскую, вероятно, в самом деле иллюстрируя факт его переосмысления. Пример подобного рода переосмысления «женских» имен одесских улиц мы уже видели: Надежная — Надеждинская (Гоголя).

Для полноты картины необходимо отметить, что в первой половине 1800-х улицу предполагали назвать Генуэзской, что запечатлено в архивных документах. Но тогда она планировалась как более продолжительная — от будущей Преображенской до самого Херсонского сквера, параллельно одноимённой улице, однако впоследствии в связи с корректировкой генплана от неё остался лишь фрагмент, ограничивающийся Конной улицей.

Ну» хорошо, скажут мне, с переосмыслением всё ясно, но какова первопричина номинации улицы? Здесь могу высказать лишь гипотезу, однако, на мой взгляд, вполне приемлемую: название Елисаветская фиксирует наличие в числе первых жителей окрестностей этой улицы выходцев из Ели-саветграда. Для такого предположения имеются довольно веские основания.

Ещё в самом начале существования города места под застройку получили столь известные в старой Одессе персонажи, как, скажем, елисаветградские купцы Железцов и Кленов. Андрей Фотиевич Железцов был первым городским головой, в его доме проходили собрания магистрата. Что до «именитого гражданина г. Елисаветграда» Евтея Кленова, то он, а затем его сын Петр исполняли первые в Одессе масштабные строительные подряды. Кленов — купец 1-й гильдии, заводчик, один из самых первых жителей Одессы, бургомистр Одесского магистрата, член Одесского строительного комитета, в числе нескольких авторитетных горожан подписал в 1800 году обращение к Павлу I при хрестоматийной посылке апельсинов, в составе одесской депутации ездил ходатаем к Александру I в 1801 году. Торговый дом Кленовых был крупнейшим в юной Одессе, осуществлял торговлю на десятки тысяч уже в конце XVIII века, а дочь владельца, Елена Евтеевна — зачинательница движения милосердия. Именно она сделала первое значительное пожертвование — на устройство «приюта призрения нищих». Когда он был построен городом близ Старого городского кладбища, там устроили специальное «Кленовское отделение».

В 1805–1807 годах и далее одесский питейный откуп находился в руках состоятельных коммерсантов из Елисаветграда, с каковым у юной Одессы былиочень тесные контакты: довольно вспомнить купеческие семейства Голиковых, Гладковых, Замятиных, Бабарыкиных, Сапожниковых, Тальян-ских, в том числе, видных муниципальных деятелей обоих городов. В первое трёхлетие откупщиком был елисаветград-ский купец Аким Рогалев, впоследствии городской голова Елисаветграда (1815–1818). В следующее трёхлетие основным «пайщиком» был купец 1-й гильдии, далее коммерции советник, елисаветградский городской голова (1818–1819) Иван Юрьевич Фундуклей, грек из фанариотов, отец небезызвестного Ивана Ивановича Фундуклея (1804–1880), члена государственного совета.

Старопортофранковская улица

Согласно одной из популярнейших исторических легенд, подвалы нечётной и чётной сторон Старопортофранковской улицы якобы связаны подземными ходами. Даже многие коренные одесситы со всею убеждённостью уверяют, что эти мины контрабандисты рыли для того, чтобы по ним беспошлинно переносить товары из города за вторую черту порто-франко, которая, мол, и проходила по этой улице.

Теория, прямо скажем, смехотворная во всех отношениях, как и многие другие логические построения конспирологов, основанные на невежестве. Начнём с опровержения неверных в корне дилетантских представлений относительно обустройства границы порто-франко. Она представляла собой не «улицу» и не только ров шириной в три метра и глубиной в два метра десять сантиметров, но колоссальную эспланаду — открытое пространство шириной в 200 саженей, то есть 416 метров. Предместье Молдаванка в ту пору простиралось лишь до теперешнего Староконного рынка включительно, Садиковской, Южной и других улиц, примыкающих к Старопортофранковской, ещё не было. Не было, понятно, и самой этой улицы, а вторая черта порто-франко открыта 14 мая 1823 года.

Со стороны города она ограничивалась линией оборонительных казарм, протягивавшихся от Арнаутской слободки включительно до борта Водяной балки. Собственно говоря, эта уже готовая линия, каковая возводилась ещё в бытность герцога Ришелье, и послужила готовой основой для устройства второй черты порто-франко. Стало быть, нечётную (городскую) сторону нынешней улицы Старопортофранковской репрезентовали не жилые дома, а воинские казармы, причём эти казармы, офицерские флигели, люнеты и проч, были несколько отодвинуты вглубь примыкающих кварталов. Что касается чётной стороны, то ее вообще не существовало, она стала формироваться много лет спустя и представляла собой не приватные, а исключительно казённые строения: учебные, лечебные и богоугодные заведения.

Но давайте вообразим себе, что кому-то вздумалось бы прокопать в лессовидных суглинках полукилометровый туннель. Даже сегодня это не такая простая и чрезвычайно затратная задача, поскольку пришлось бы обеспечить его устойчивость, предотвратить обрушения. А это невозможно иначе, как только надёжно укрепив каменными сводами. Мало того, если это делать скрытно, то каким образом и куда вывозить — тоже тайно! — образующийся при проходке грунт? Попробуйте прикинуть объем этого грунта! А ведь вторая черта порто-франко и функционировала всего лишь на протяжении около четырёх лет, то есть масштабные подземные работы должны были осуществляться в нереально короткие сроки. Надо ещё учесть, что вдоль полосы отчуждения стояли караульные будки (которые, как и другие служебные помещёния, были проданы на слом после ликвидации этой черты порто-франко в 1827 году) и циркулировали так называемые объездчики. Вывоз строительного мусора» да ещё в значительных объемах, был делом непростым и дорогостоящим, всё строго и чётко регламентировалось, осуществлялся полицейский надзор. Говоря короче, все эти предположения — нонсенс.

После устройства третьей границы порто-франко вторая вовсе не трансформировалась в улицу, а была обращена в широкий, по всей эспланаде, так называемый Внешний бульвар. Разумеется, он протягивался во всю длину прежней черты порто-франко, то есть включал и нынешнюю Пантелеймоновскую (тогда Новорыбную) улицу. Формирование этого бульвара происходило на редкость быстро: уже весною 1828 года для его присмотра наняли сторожей; деревья высаживались по обе стороны эспланады, но сперва лишь до Преображенской улицы, на 1,5 с лишним версты, то есть именно по впоследствии возникшей улице Старопортофранковской.

Помимо рассадки деревьев, со стороны города было устроено ограждение из каменных столбов с деревянными перекладинами, для проезда — четверо ворот, возникшие было многочисленные, более 20-ти, самочинные проезды через ров (канаву) порто-франко ликвидировали его возобновлением. Далее высадка деревьев продолжилась вверх, по направлению к Привозной площади и далее, бульвар находился в ведении городского садовника и контролировался особым смотрителем.

Такое положение вещей сохранялось довольно долго. С середины 1850-х часть обращенной к Молдаванке эспланады стали отводить частным лицам, однако ближайшая к городу обширная территория бывшей «полосы отчуждения» как бы резервировалась» оставаясь в казённой собственности. Это обстоятельство позволило использовать её тогда, когда свободная земля в пределах города стала весьма дефицитной. Одесса росла, и появлялась острая необходимость в постройке тех или иных казенных зданий и сооружений. И только с их постройкой на смену Внешнему бульвару пришла собственно улица Старопортофранковская.

В 1890-1910-х годах чётная сторона была стремительно застроена Еврейской богадельней, Городским ремесленным училищем, храмом Григория Богослова, мужской и женской гимназиями, Маасовским ночлежным приютом, детским дневным приютом, Городским девичьим училищем, Городским шестиклассным училищем, инвалидным домом Мещанской управы и зданием самой управы, Павловским приютом для призрения младенцев и родильниц и т. д. Каждая из этих институций заслуживает отдельной обстоятельной публикации. Все перечисленные и не упомянутые казённые сооружения включены в реестр объектов культурного наследия.

Топонимия Молдаванки

Значительная часть улиц Молдаванки — скажем так, именные, то есть народные названия привязывались к наиболее заметным первичным частным домостроениям: Разумовская (Разумовский), Мясоедовская (Мясоедов), Прохоров-ская (Прохоров), Головковская (Головков), Картамышев-ская (Картамышев), Пишоновская (Пишон), Колонтаевская (Колонтаев), Костецкая (Костецкий), Ризовская (Ризо), Са-диковская (Садыков), Болгарская (Булгаров), Бугаевская (Богаевский), Серединская площадь (Серединский) и т. д. Бытующие этимологические легенды в основном возникли из-за видоизменения и банального переосмысления этих названий: Садиковская — садик, Костецкая — кости, Ризовская — ризы, Болгарская — болгары, Серединская — середина, Бугаевская — бугаи и т. п.

Сложность в том, что не вся эта недвижимость может быть чётко атрибутирована на основании архивных документов, остаются вопросы, связанные с локализацией. Попытки привязать «фамильное» домостроение к одноимённой улице в ряде случаев заканчиваются неудачей по той причине, что сетка кварталов в этом предместье складывалась стихийно, нерегулярно, менялась. Потому именная недвижимость, случается, обнаруживается на соседней, близлежащей, так сказать, смежной или лежащей перпендикулярно улице. В принципе устойчивая планировка сложилась тут ближе к концу 1830-х, когда народные топонимы официально узаконили. Понятно, однако, что бытовали они и ранее в качестве ориентиров (указателей улиц и нумерации домов не было вовсе), но не вполне ясно, как приноравливались к продолжавшейся до этого времени планировке и перепланировке. В данном разделе мы рассмотрим ситуацию на конкретных примерах.

Пишоновская улица

Тут особых разночтений нет. Многие информированы о том, что французский предприниматель Пишон (Pichon) устроил на своем хуторе на Водяной балке одну из первых в юной Одессе фабрик, и это предприятие производило пудру. Другое дело — далеко не все знают, что это была пудра для париков. Когда они вышли из моды, то и надобность в данном предприятии отпала, фабрику перестроили в мельницу, которая существовала, по крайней мере, в середине 1860-х.

Хутор Пишона находился там, где ныне новые дома по улице Пишоновской, №№ 36, 38 и примыкающая к ним зелёная зона со стороны улицы Балковской. Таким образом, улица Пишоновская маркировала направление к этой недвижимости семейства Пишон. Её можно считать условной границей нынешней Молдаванки, хотя эта территория и не входила в состав архаичной Молдаванской слободки.

Костецкая улица

Что бы там ни говорили о костях, это, конечно, глупости. Этимология названия связана с фамилией Костецкие. Вся беда в том, что Костецких, владельцев недвижимости на Молдаванке и не только на ней, в первые десятилетия позапрошлого века было довольно много. В их числе одесские мещане Григорий, Никифор, Михаил, Павел, Федор, Акулина, Софья, Васса Костецкие. Те из их домов, которые локализуются, располагались по улицам Старопортофранковской, Головковской, Выгонной. Однако отводы участков этим лицам, а тем более окончание ими застройки не относятся ко времени первичного освоения Молдаванской слободки, а лишь начинаются в 1820-х.

Поэтому моё внимание привлек старожил Молдаванки, губернский секретарь Костецкий, дом коего упоминается в финансовых документах о взыскании налога с оценочной стоимости недвижимости. Этот дом находился неподалёку от Серединской площади, надо полагать, где-то возле пересечения Прохоровской и Костецкой. В 1823–1824 гг. он оценивался в весьма солидную, а по меркам Молдаванки — из ряда вон выходящую сумму 8.000 рублей серебром, частично использовался как доходный, приносил прибыль. То есть столь значимое строение несомненно служило хорошим ориентиром.

Другое дело, что мне пока не удалось отыскать подробные сведения об этом домовладельце. Чин 12-го класса, губернский секретарь, невелик, фигура неприметная, в «Месяцесловах» такие мелкие чиновники не упоминались. У меня есть предположение о том, что этот Костецкий служил в Городской полиции. И здесь сюжет об улице Костецкой, немного не согласуясь с реальной топографией, выводит нас на упоминавшуюся Серединскую площадь.

Был ещё шляхтич Гавриил Костецкий, пребывание которого в Одессе фиксируется в метрических записях 1815-го. Не исключено, это и есть тот самый чиновник.

Серединская площадь

Название обычно связывают с неким серединным положением, что было справедливо для улицы Средней, как бы лежащей посередине Молдаванки, но уж никак не для площади.

Гавриил Демьянович Серединский в 1810-х-1823 гг. служил в Городской полиции, повышаясь в чинах: квартальным надзирателем Молдаванской Слободки, письмоводителем и, наконец, приставом по уголовным делам в чине титулярного советника. Сперва, 20 марта 1811 года, ему, тогда ещё коллежскому регистратору, отвели здесь 25 десятин под садоводство. В 1813-м ему отвели место и выдали план на постройку дома. Серединский выстроил дом и обзавёл большой сад, получив владельческие документы в 1814-м. Недвижимость эта находилась в XI квартале, заключённом меж нынешними улицами Разумовской и Средней, выходящими на треугольную площадь, органично получившую название Серединской. В то время он имел ещё чин коллежского секретаря, 29 августа супруга Парасковия родила ему сына Алексея, крещённого 31-го числа в соборной Преображенской церкви. Сохранились и другие метрические записи, уже в книгах построенного собственно на Молдаванской слободке Архангело-Михайловском храма. Например, о рождении и крещении в 20-х числах апреля 1820-го дочери Елены. Любопытна запись от 6 июля о погребении «вдовствующей Феодосии Серединской 80-ти лет», очевидно, касающаяся его бабушки.

Треугольная площадь эта с давних пор играла роль важной транспортной развязки, поскольку Разумовская (на плане конца 1818 года она подписана так: «улица в Молдаванскую Слободку») вела от того участка Водяной балки, где находились крупные предприятия, колодцы, обустроенные хутора (того же графа Разумовского), а Средняя и Комитетская — от архаичного центра слободы, Михайловской площади и ее окрестностей. Сюда же выходили нынешние улицы Мясоедовская, Садиковская, Южная, Мастерская, рядом пролегали Колонтаевская (Калантаевская) и Прохоровская.

Развернувшаяся во второй половине 1818 года перепланировка Молдаванской слободы привела, в частности, к необходимости отсечь в пользу треугольной площади часть места Серединского, отчего в обрезку отходил не только кусок сада, но и попадали в ломку домостроения. Незначительная корректировка позволила избежать столь разорительных для хозяина преобразований. Сегодня бывшие владения Серединского — это окрестности домов №№ 13–17 по Разумовской (с этой стороны и находились принадлежавшие ему постройки, основную территорию составлял сад), № 2 по Мясоедовской, №№ 2-10 по улице Средней. Летом 1819-го Серединский выстроил на своем участке ещё один дом. В это время на треугольной площади даже предполагалось выстроить здание для полицейской съезжей части, ведавшей Модаванской слободкой.

В 1823–1824 гг. здешняя недвижимость Серединского оценивалась в 8.000 рублей серебром, как и недвижимость губернского секретаря Костецкого, и давала очень высокую прибыль — 1000 рублей серебром в год. Из этого можно сделать вывод, что та и другая были соразмерны, наиболее значимы, заметны и служили хорошими ориентирами. К 1820-м годам, очевидно, и относится появление народных топонимов Серединская площадь и Костецкая улица, официально узаконенных ближе к концу 1830-х, когда тут впервые установили уличные указатели.

Колонтаевская (Калантаевская) улица

Самое, пожалуй, загадочное название. Бытуют легенды о том, что здесь была какая-то недвижимость известного генеалогам и историкам Одессы Егора Ивановича Колон-таева (Калантаева). Впрочем, гуляет и гораздо более забавная версии, будто улица поименована в честь знаменитой Александры Михайловны Коллонтай (1872–1952). Для меня совершенно ясно: название улицы определенно связано с Е. И. Колонтаевым, вошло в неофициальный, а затем и в официальный обиход ещё при его жизни. Непонятна природа этой связи. У меня есть лишь одна версия, которую изложу ниже, после соответствующих выкладок. А начать бы надо с самого Калантаева, давнего героя моих книг.

Не стану подробно излагать его биографию, историю семейства, информацию о родственном, деловом и дружеском окружении — это заняло бы слишком много места, тем более есть возможность ознакомиться с моими прежними публикациями. Его отец, капитан Иван Калантаев, награжден орденом Святого Георгия 4-го класса 18 октября 1787 года, всего через две с небольшим недели после Кинбурнской баталии, одновременно получил производство в секунд-майоры. В реляции Потемкину Суворов персонально отмечает капитана Калантаева, который успешно атаковал противника «с отличным мужеством» во главе лёгкого батальона муромских солдат, несмотря на ранения пулей и картечью. Конечно, такого храбреца наградили особо и в первую очередь. Согласно семейным преданиям, по этой причине он и назвал сына Георгием (Егором).

Оставшись без отца в очень юные годы, Егор поступил в Черноморский (2-й) морской кадетский корпус, прошел суровую школу под началом адмирала М. 14. Войновича. Затем, будучи уже гардемарином, участвовал в военных кампаниях под командованием прославленного адмирала Д. Н. Сенявина, совершал походы в Средиземноморье и Адриатику, был в кампании на рейде Триеста. В начале 1807 года произведён в мичманы. В 1810-м вернулся в Николаев из Триеста сухим путем, в 1811-м крейсировал с флотом в Черном море. В начале 1812 года произведён в лейтенанты, командовал канонерскими лодками, крейсировавшими по реке Буг, блокируя берега — с тем, чтобы предотвратить распространение эпидемии чумы. В 1813-м состоял при неаполитанской королеве Марии-Каролине во время её пребывания в Одессе под покровительством герцога Ришелье. За образцовый контроль карантинного порядка Высочайше награжден бриллиантовым перстнем, а от Марии-Каролины — саблею. Далее командовал брандвахтенной канонерской лодкой № 58, согласно имеющимся публикациям, вышел в отставку в чине капитан-лейтенанта и до 1825 года служил капитаном Одесского порта, награждён орденом Св. Владимира 4-го класса.

Ещё будучи капитаном брандвахты, Колонтаев вывел объятое пламенем купеческое судно из Практической гавани и тем самым спас отшвартованные там другие суда, за что получил от местного купечества грамоту и при ней золотой брегет с гравировкой: «Благодарная коммерция Е. Калантаеву». Самоотверженная служба Калантаева была замечена и отмечена: граф М. С. Воронцов пригласил его на службу в свою канцелярию чиновником по особым поручениям. Открылась возможность карьерного роста и реализации разнообразных талантов бывшего морского офицера. В частности, Егор Иванович весьма успешно курировал дела Городского театра.

Теперь — по существу. Пока не обнаружил никаких архивных данных относительно владения Калантаевым недвижимостью хотя бы даже в окрестностях одноименной улицы или же хутора на Водяной балке, к которому могла вести эта улица. Великолепный хутор Калантаевых, унаследованный от отца его супруги, известного садовода купца Аргузена, находился совсем в другом районе. Егору Ивановичу принадлежал материнский дом по улице Греческой, неподалеку от Собора, в пределах застройки нынешним зданием и двором, № 45. И вот тут, как ни парадоксально, можно найти версию номинации улицы Калантаевской.

Дело в том, что на рубеже 1810-1820-х Калантаев заключил с Городской думой контракт на помещение в сказанном доме почтовой станции, и при этом специально построил во дворе колоссальную конюшню на 80 лошадей. Маршруты к основным трактам от этой станции в пределах города пролегали следующим образом: к Херсонскому — направо по Преображенской до Херсонской улицы и далее вниз, на Пересыпь; к Овидиопольскому — налево по Преображенской и далее; к Тираспольскому — налево по Преображенской до Тираспольской и далее по нынешней Колонтаевской улице. Тогда в этой номинации есть определенный смдосл.

Прибавим к сказанному, что в конце 1810-х эта улица ещё не имела устойчивого названия. Например, на чертеже перепланировки Треугольной (Серединской) площади и её окрестностей, относящемуся к концу 1818 года, эта улица подписана так: «улица к заводу Кошелева», то есть к пивоваренному заводу купца Василия Кошелева на Водяной балке. Тираспольская же улица свое название получила довольно рано, что фиксируется даже официальными бумагами в январе 1820-го.

Таким образом, моя этимологическая версия связывается с почтовым двором Калантаева и направлением регулярного движения экипажей. Название улицы официально закреплено, по крайней мере, лет за пять до кончины Егора Ивановича.

Садиковская улица

Как уже говорил, этот топоним ошибочно связывают с неким садиком. Ошибка извинительна, поскольку даже в XIX столетии название обычно записывалось не как Садыковская, а как Садиковская.

Алексей Васильевич Садыков, одесский старожил, служил плац-адъютантом одесского военного коменданта, затем полицмейстером города Хотина, награждён золотой медалью «За прекращение чумы в Одессе 1837 г.», уволен по болезни подполковником с мундиром и пенсионом в определённую уставом одну треть оклада. Из дел Строительного комитета видно, что Садыковым в мае-июне 1832 года было выделено два разных места под застройку поблизости друг от друга на Молдаванке. Дом подполковницы Елены Садыковой числился по Колонтаевской, но в небольшом квартале, ограниченном также улицами Южной, Петропавловской и Садиковской. Учитывая наличие поблизости ещё одного объекта недвижимости Садыковых, этимология названия улицы вполне понятна.

Любопытно, что сын подполковника Садыкова, Николай Алексеевич Садыков, дослужился до чина коллежского советника, брандмайора одесской пожарной команды. Он был уволен с военной службы из состоящих по армии майоров подполковником, весной 1854 года назначен брандмайором Одесской пожарной команды с переименованием в коллежские асессоры, а в ходе Крымской кампании снова числился по армии майором с оставлением в должности брандмайора, в 1856-м — полицейский пристав 5-й части города. Н. А. Садыков проявил мужество и героизм в ликвидации пожаров и стихийных бедствий. Усмирял еврейский погром 1871 года в селениях Одесского градоначальства. Скончался в Городской больнице, отпевали в тамошней Рождественской церкви и предали земле на Старом кладбище 8 декабря 1881 года.

Отец и сын Садыковы — честные, добросовестные, энергичные, самоотверженные служаки, бессребреники, жили весьма скромно, упомянутая недвижимость имела довольно низкую оценочную стоимость. Одесса им обязана.

Ризовская улица

Никаких риз на этой улице не изготавливали: ни тканевых, ни металлических. Название улица получила по недвижимости Дмитрия Дмитриевича Ризо, частного пристава Городской полиции. Как видим, уже несколько одесских топонимов этимологически связаны с именами полицейских чинов. Так вот Ризо в 1820-х годах состоял приставом самой центральной, 1-й полицейской части Одессы, сперва в чине коллежского секретаря, а затем титулярного советника (затем дослужился до коллежского асессора).

Здесь надо немного рассказать о так называемой Городской плантации, формирование и последующий раздел которой очень заметно повлиял на эволюцию обширной территории вправо от улицы Градоначальницкой, в том числе, на само появление хорошо обустроенного хутора Ризо. 12 января 1812 г., по заявке герцога де Ришелье, в Одессу командировали из Санкт-Петербурга высокопрофессионального садовника Ганса Германа. Главная его задача заключалась в устройстве в Одессе собственной городской плантации для ращения различных деревьев и кустарников, которые бы затем использовались в озеленении города. Устройство плантации затормозилось по причине чумной эпидемии, однако в следующем году продолжилось. Плантация охватывала значительные земельные угодья за Старопортофранковской улицей, меж нынешними улицами Градоначальницкой и Пишоновской, включая территории нынешней Морской и Строительной академий, до самых отрогов Водяной балки (то есть правее Градоначальницкой, если следовать из города).

Городская плантация просуществовала без малого 20 лет, а к концу 1831-го ее стали продавать по частям приватным особам. Почему было принято такое решение? Потому что она как бы дублировала уже вполне разросшийся Ботанический сад. В ходе этой распродажи значительный земельный участок оказался в собственности Ризо, который улучшил сад и благоустроил территорию солидными благолепными постройками, примыкающими к четной стороне Градона-чальницкой. Здесь, в его большом новом доме, разместился популярнейший мужской пансион известного просветителя, адъюнкта Ришельевского лицея Василия Андреевича Золотова, просуществовавший долго, до 1849 года. Это был заметный ориентир задолго до появления уличных указателей. Ризов-ская улица вела к хутору Ризо от старой Молдаванки и одновременно служила границей этого хутора со стороны города.

22 августа 1843 года, как раз в день рождения города, «польский Вальтер Скотт» Юзеф Игнаций Крашевский записал в своем дневнике: «… Мы поехали в предместье Молдаванки, проезжая по дороге мимо Института (благородных девиц — О. Г.) и хутора Ризо, построенного на византийский вкус, через так называемую Водяную балку, по направлению к хутору Ришелье (Дюковскому саду — О. Г.)».

Раскидайловская улица.

Ходят байки о том, что, дескать, был домовладелец Раскидайлов. Это не так. Название улицы маркирует направление спуска к так называемой Раскидайловке — группе отдельных участков и строений, раскиданных у склона и на склоне Водяной балки напротив Дюковского сада. Слободка Раскидайловка упоминается, например, в связи с распространением здесь чумы в 1837 году, в сообщениях ретроспективной периодики.

Болгарская улица

Болгарская улица не имеет никакого отношения к компактному проживанию одесских болгар, такого этнического района не было вовсе. Первичное наименование — Булгарская, опять-таки именная, по владельцам недвижимости Булгаровым. Дмитрий Булгаров (Болгаров), «смотритель Молдаванской слободки», получил участок ещё 5 июня 1813 года. Одесскому мещанину Константину Болгарову отвели обширное место под садоводство весной 1816-го. И позднее мы находим среди владельцев недвижимости в этой слободке Болгаровых, вплоть до четкой фиксации флигеля мещанина Василия Булгарова прямо по Булгарской улице. В метрической книге Преображенской соборной церкви за 1814 год есть запись от 1 ноября о крещении младеницы Настасий, дочери одесского мещанина Федора Булгарова и его жены Ксении. Восприемницей при этом выступает представительница семейства Ризо.

Картамышевская улица.

Оценочная стоимость дома и флигеля купца Вонифа-тия Картамышева в разы превышает таковую большинства строений других домовладельцев по Картамышевской улице. Так что тут вопросов нет, хотя местные сказители несут векую околесицу о мышах и картежниках.

Один участок на Молдаванской слободке Картамышев получил в 1823 году непосредственно от Одесского строительного комитета, другой — в мае 1829 года от майорши Тройницкой и лекарши Кушакевич. Однако присутствие его и супруги Пелагеи Федоровны (обвенчались 7 ноября 1815-го) здесь прослеживается, по крайней мере, с 1820-го. Вонифатий Иванович Картамышев — купец 2-й гильдии, магистратский бургомистр, городовой маклер (1853), один из старейших книгопродавцев (1830-е, лавка просуществовала семь лет), печатался в «Одесском вестнике», пайщик Компании артезианских колодцев (1833), благотворитель, награжден золотой медалью «За прекращение чумы в Одессе 1837 г.» (1838), в конце 1820-х занимался виноторговлей. Сохранилась метрическая запись о его браке от 7 ноября 1815 года в Преображенской соборной церкви и о крещении там же детей в последующие годы. Его дядя, Константин Вонифатьевич, — выпускник Ришельевского лицея, фельетонист «Одесского вестника», основатель «Новороссийского телеграфа», преподаватель, комиссар Одесского карантина (награжден серебряной медалью «За прекращение чумы в Одессе 1837 г.»), надворный советник, присяжный заседатель по выбору общества.

Его сын, Александр Вонифатьевич занимался издательским (в том числе, издавал собственные учебники) и книготорговым делом, благотворительностью, служил старшим учителем истории и географии в гимназии при Ришельев-ском лицее, преподавал в Одесском институте благородных девиц, Городском девичьем училище, публиковался в местной периодике, владел недвижимостью.

Прохоровская улица

Купец Иосиф (Осип) Прохоров владел на Молдаванке домом, пивным и салотопным заводами. В его доме помещался один из локальных чумных карантинов (1812–1813 гг.). Семья пережила катастрофическую эпидемию без потерь, а в 1815-м супруга Прохорова Акулина скончалась от обыкновенной простуды в возрасте 31 год. Иосиф остался один с малолетними детьми. Через некоторое время венчался вторым браком с девицею Ириною, которая 9 января 1819-го родила ему сына Григория, а на другой день, при крещении, восприемником был сын Прохорова от предыдущего брака, Василий. Впрочем» 8 октября того же года от простуды скончался их предыдущий совместный малолетний сын Иван. 24 января 1820-го Ирина родила от Прохорова дочь Марию, а затем они потеряли ещё одного малолетнего сына, Марка, и тоже от простуды. К получившей имя этого купца Прохо-ровской улице вел одноимённый мост (называвшийся также Черепенниковским, по фамилии другого купца-старожила, Алексея Черепенникова), около которого традиционно торговали сеном. Он располагался на эспланаде линии оборонительных казарм, впоследствии приспособленной под вторую черту порто-франко, в районе нынешней транспортной развязки меж концом улицы Большой Арнаутской, скверами Прохоровским и Витте.

Мясоедовская улица

Нет никаких проблем с локализацией значительных участков, освоенных одесским купцом Дементием Мясо-едовым на углу нынешних улиц Мясоедовской, № 7 (плюс демонтированный № 9) и Прохоровской, № 6. Ранее 13 апреля 1814 года он построил тут пивоваренный завод, а позднее — жилой флигель, дворовой флигель, магазин, сараи и конюшни. На старости лет, правда, его материальное положение ухудшилось, он перешел в мещанское сословие, а дом по названной в честь него Мясоедовской улицы оценивался лишь в 857 рублей серебром.

Комитетская улица

Название Комитетской улицы считают советским и связывают с неким большевистским комитетом. Переосмысление обусловлено промежуточным наименованием этой улицы — Комиссариатская (с 1924 г.). На самом деле топоним появился ещё в конце 1830-х и, очевидно, благодаря увековечившему себя Одесскому строительному комитету, который занимался планировкой Молдаванки и установкой уличных указателей. И это правильно, потому что Комитету город обязан самим своим формированием.

Бугаёвка, Бугаевская улица.

Бугаёвка, Бугаевская улица (площадь, переулок, спуск и проч.). Ещё один пример трансформации исторического названия и соответствующего переосмысления его этимологии. Так, практически все убеждены в том, что оно якобы связано с тем, что в этом районе разводили быков и в целом крупный рогатый скот, иной раз даже путают быков с тягловой силой — волами. Но тут как раз другой случай: мы снова имеем дело с «именным топонимом».

Так, в архивных документах есть информация о находящейся за предместьем города, Молдаванской слободкой, с давних времен другой заселённой слободки, «именуемой Богаевскою». Впоследствии она была присоединена к Молдаванке, стала называться Бугаёвкою, но из-за отдаленности обустроена хуже, строения примитивные, ветхие, крыты камышом, соломою и даже землею. Имеются четкие архивные указания об отводе 30 октября 1809 года в этом районе значительного земельного участка в 25 десятин удобий некоему Богаевскому. Однако Богаевский этот хутор не обзавел, территория оставалась бесхозной на протяжении около восьми лет, и понятно, что её использовали посторонние лица. Очевидно, так и появилось название Богаевка-Бугаевка. В 1817-м этот надел передали надворному советнику Николаю Григорьевичу Даревскому, директору Одесской промен-ной (банковской) конторы, а с 1818-го окрестные места «на Бугаевке» стали на условиях своевременного обустройства садоводством раздавать желающим.

Но ведь хочется что-нибудь узнать об этом Богаевском-Бугаевском. В архивных бумагах он значится как «по-мещик, поручик», имени не приводится. Так вот этот самый помещик-поручик построил один из первых значимых домов в Одессе — по нынешнему адресу улица Пушкинская, № 1 (перестроено и надстроено этажом). Это здание отмечено как существующее уже на планах 1800-1810-х годов. 19 июля 1823 года его ревизовал архитектор Боффо, каковой докладывал Строительному комитету, что дом «построен по симметрии и не противно архитектуре», проект находится на руках у хозяина, проживающего в имении Шпола Киевской губернии. Понятно, почему Богаевский не особо стремился осваивать будущую Бугаёвку — в ту пору захолустье. В 1820-х, до мая 1828-го, в этом здании помещался благородный мужской пансион Генриха Веплера. В начале июня 1828 года этот 2-этажный дом поручика Богаевского был выставлен на продажу за огромные деньги, 100.000 рублей.

Третецкий (Банный) переулок

Можно продолжать топонимическую тему, но я бы сделал последнюю остановку на этом перекрёстке переулка и Прохоровской улицы. Согласно бытующим версиям, этимология объясняется тем, что здесь, мол, некогда обитал некий «патриарх мазов», то есть мазуриков, решавший серьёзные вопросы и выступавший третейским судьей в их спорах. Это, конечно, всего лишь предание. А я более подробно, нежели в предыдущих разделах, расскажу вам о реальном историческом персонаже, который, несомненно, заслуживает нашей благодарной памяти.

Фамилия этого необыкновенного человека когда-то сохранялась в названии второстепенного переулка старой Молдаванки, меж улицами Прохоровской и Комитетской. Прототип, впрочем, звался по-разному, причем даже в официальных документах: Третецким, Трететцким, Третеским, Третесским, Трететским. Полковник Иван Егорович Третецкий (1789–1853) известен специалистам в области региональной истории главным образом как командир Одесского батальона внутренней карантинной стражи. Подразделения подобного типа были сформированы в Таганроге и Одессе в соответствии с Высочайше утвержденным 18 февраля 1818 года мнением Государственного Совета «для предохранения от моровой язвы», то есть от чумы. Чинов карантинной стражи тогда и даже гораздо позднее именовали гвардионами, их уважали и одновременно опасались. Гвардионы носили специальную яркую амуницию, и обязаны были пресекать всякие попытки проникновения посторонних в карантин, а равно вылазки оттуда лиц, проходящих обсервацию. Они даже имели право решительно применять оружие в случае неповиновения правонарушителей.

Как раз в пору службы Третецкого командиром карантинной стражи, в 1845 году, Одессу посетила популярная в свое время русская писательница Олимпиада Петровна Шишкина, запечатлевшая весьма любопытные детали: «Перед нами и за нами шли с булавами гвардионы (сторожа). Все здесь служащие носят красные рукава, чтобы издалека было видно, что они принадлежат к карантину, и не должно до них дотрагиваться; на офицерах красные шарфы и красная перевязь на левой руке; часовые стоят с заряженными ружьями, готовые выстрелить в дерзкого, который вздумал бы уйти от надзора». И далее: «Чума была здесь в 1829 году, а потом в 1837. Одно это слово, как страшное привидение, должно смутить все умы, поразить все чувства! Теперь служба в карантине не труднее другой службы, но когда чёрное знамя возвещает, что в страшном чумном квартале есть жители, малейшая оплошность, неуместное сострадание могут погубить тысячи людей».

Что касается Третецкого, он, что называется, ходил по лезвию ножа. И если в 1829-м занимался преимущественно карантинами, то в 1837-м по доброй воле параллельно исполнял обязанности комиссарского помощника в одной из частей города, то есть дополнительно подвергал себя опасности. В эти годы к боевым орденам прибавились… нет, не трудовые, а скорее награды за мужество и самоотверженность, в том числе — медаль за ликвидацию чумы 1837 года.

Мужества ему было не занимать. 16-летним юношей, юнкером, подольский дворянин Иван Третецкий участвовал в кавалерийской атаке под Аустерлицем. Раненый саблей в голову, недолго отлёживался, и с 1806-го по 1814-й год сражался во всех турецких, а затем европейских военных походах российской армии. Бывалые вояки с восторженным недоумением наблюдали, как бесстрашный мальчишка, едва получивший первый офицерский чин, совершает подвиг за подвигом. В 1809-м, прапорщиком, при штурме турецкого укрепления под Браиловым, он осуществлял связь меж главнокомандующим Молдавской армией, генералом от инфантерии Н. М. Каменским, и передовыми колоннами, под сильным огнем беспрестанно появлялся то на одном, то на другом участке переднего края. В том же году участвовал в боях под Исакчой и Тульчой. В следующем году оказался в жерновах ещё нескольких сражений, отличился при взятии Базарджика, за что был награждён так называемым Ба-зарджикским золотым крестом.

Направленный с командой в разведку к крепости Ру-щук, столкнулся с неприятельским отрядом, выполнявшим аналогичное встречное задание. Неустрашимо атаковал и опрокинул врага, переколов штыками 20 лазутчиков, за что получил орден Святой Анны 3-й степени с надписью «За храбрость». Буквально через несколько дней после захвата крепости Рущук, при селении Батине, ворвался в расположение турецкой артиллерийской батареи, где в рукопашной схватке собственноручно зарубил и заколол несколько неприятельских чинов. За неустрашимость и воинскую смекалку был пожалован орденом Святого Владимира 4-й степени с бантом.

В грозном 1812 году, уже в составе армии адмирала П. В. Чичагова, отправился в поход против французов, участвовал в известном сражении на переправе через реку Березину. Снова отличился, и получил чин поручика. В 1813-м воевал с французами уже в Германии, за очередные военные подвиги был произведен в штабс-капитаны, прошел ещё несколько кровопролитных сражений, участвовал во взятии Гамбурга, и в 1814-м вернулся в Россию.

Происходивший из мелкопоместных дворян Каменца-Подольского, Третецкий, как и многие другие офицеры, не имел должного для обеспечения семьи материального достатка. Молодой, отчаянный, он не задумывался о будущем, десять лет отдал бивуакам, получал, вероятно, лишь жалованье, не нажил ничего, кроме боевых ран. Если сравнить его карьеру со стремительным восхождением протежируемых, как говорили впоследствии, детей ответственных работников, мы заметим существенную разницу. Великосветские отпрыски за те же подвиги дослужились бы тогда, как минимум, до полковников.

У меня пока нет известий о дате женитьбы Третецкого, но берусь датировать её косвенно. Во-первых, в 1821 году, в том же Каменце-Подольском, родился его сын, Иустин (Юстин) Иванович, впоследствии очень известный военный инженер, изобретатель. Во-вторых, в 1820-м Третецкого взял под покровительство так называемый Комитет, Высочайше учреждённый в 18-й день августа 1814 года. Институция эта, сформированная в годовщину победоносного для россиян сражения при Кульме (1813), занималась оказанием социальной помощи отставным воинским чинам — раненым, увечным, больным, неимущим. То есть Иван Егорович вынужден был прибегнуть к содействию благотворительной организации явно в связи с женитьбой.

Опять-таки, это мое предположение, но, полагаю, вполне обоснованное: Третецкий появился в Одессе, очевидно, не без участия кого то из его бывших воинских начальников, ветеранов турецких и наполеоновских кампаний. Вспомним, например, о том, что И. Н. Инзов был в тех же сражениях — при Березине и др., не говоря уже о М. С. Воронцове, долго воевавшем в составе Молдавской армии Каменского, и, несомненно, информированном о помянутых неординарных рукопашных схватках и юном герое. Во всяком случае, в 1826–1827 годах Иван Егорович служил комиссаром Одесского карантина, в 1827–1829 гг. Воронцов доверил ему пост полицмейстера в Таганроге, а при появлении чумы Третецкого перебросили на ответственный участок — управлять карантинами на Днестре: в Дубоссарах и Могилеве. В звании директора Одесского карантинного дома он устраивал временный карантин в Маяках. В эти годы генерал-губернатор также возлагал на неутомимого комиссара задания «по карантинному очищению возвращающихся из-за Дуная войск». Кроме того, имевшему опыт военных рекогносцировок и полицейских операций Третецкому поручали розыск и задержание опаснейших степных разбойников, грабителей, аферистов и прочих рецидивистов, стремившихся пересечь границу, каковые поручения «он все исполнял успешно».

27 февраля 1833 года его назначили командующим, а 27 января 1834-го, официально — командиром Одесского карантинного батальона. В этой должности Третецкий оставался до самой своей кончины, за эти годы удостоен многих наград и чинов: произведён в полковники (1836), получил пенсию, ордена Святого Станислава 2-й степени (1849), незадолго до кончины — Святой Анны 2-й степени с императорской короной (1853), ранее — знак отличия беспорочной службы за XXV лет (1830), серебряные медали в память 1812 года и вступления в Париж, золотую медаль «За прекращение чумы в Одессе 1837 г.» (1838) и др. Если бы Господь на два года продлил его дни, он получил бы редкостную награду — за 50 лет беспорочной службы.

При всем служебном рвении обремененный многочисленным семейством командир карантинной стражи вынужден был заниматься бизнесом, и уже в 1835 году устроил черепично-кирпичный завод на Молдаванской Слободке. Это был один из двух лучших заводов подобного рода, и его продукция в 1837 году экспонировалась на первой одесской художественно-промышленной выставке, приуроченной к визиту императорской четы. Согласно архивным документам, хутор на Водяной балке граничил с хутором небезызвестного графа П. А. Разумовского, причем Третецкий владел им ещё до окончательного переселения в Одессу, по крайней мере, в самом начале 1830-х. Во второй половине 1840-х здесь было только садоводческое заведение, лишенное каких-либо строений, а потому оно даже не подлежало оценке для платежа полупроцентного сбора в городской бюджет.

Дом Третецкого стоял на углу Прохоровской улицы и переулка, получившего его имя вскоре после постройки, и ранее 1848 года оценен в 1.428 рублей серебром. Впоследствии в нем помещался съезжий дом IV полицейской части города, другое принадлежавшее ему строение (500 руб.) тоже находилось на Молдаванке, на Картамышевской улице. Как видим, недвижимость относительно скромная, хотя для этого района вполне пристойная. Место под этот дом Одесский строительный комитет отвел 17 апреля 1837 года, то есть не позднее весны 1839-го постройка должна была быть закончена. Супруга Третецкого, Марья Андреевна, показала себя активной сотрудницей Женского общества призрения бедных в Одессе, куда вступила в 1836 году, она и унаследовала недвижимость мужа. К слову» малообеспеченный в общем Третецкий и сам фигурирует в перечнях жертвователей в пользу бедных по разным поводам.

Ещё живая деталь. Газетное объявление от 24 мая 1844 года сообщает об утере полковником либо его супругой «связки маленьких ключей». Нашедшего убедительно просят доставить оные в их дом «на Молдаванке, за что получит приличное награждение».

Иван Егорович скончался 6 июля 1853 года в возрасте 64-х лет, погребён на Старом городском кладбище. Ни кладбища» ни могилы нет. То есть погребение, вероятно, сохранилось, но место это атрибуции пока не поддается. Одесская глава биографии Третецкого оказалась и деятельной, и счастливой. По крайней мере, он не очень нуждался, пользовался заслуженным уважением горожан и лаской начальства, был окружён и любим большим семейством. Дети не посрамили отцовскую честь. Один из сыновей, Владимир, служил под началом генерал-майора Ф. Ф. Крузенштерна, участвовал в кровопролитном сражении при Силистрии 29 мая 1854 года. Другой сын, известный военный инженер, в том числе, теоретик воздухоплавания, пропагандист дирижаблей, подполковник (впоследствии генерал-лейтенант) Иустин Иванович Третесский (1821–1895), выпускник Главного инженерного училища и Инженерной академии в Петербурге, служил помощником начальника инженеров Одесского военного округа (1865); в этой же должности полковник (1866). В реестрах одесских домовладельцев и землевладельцев 1800-1820-х зафиксирован ротмистр ЛюдвигТретецкий — вероятно, родственник.

Переулок Третецкого с 1950-х именуется Банным (небезызвестная баня снесена в конце 1990-х). Убежден, он вернет себе прежнее имя, а парк Преображенский, разбитый в середине 1930-х годов на месте Старого кладбища, в конце концов станет мемориальным, и в числе других на плитах будет высечено имя достойнейшего человека — Ивана Егоровича Третецкого.

Градоначальницкая (Градоначальническая) улица

Всё же решил прибавить ещё одно замечание к топонимической проблематике. Дело в том, что это фактически самая первая улица нынешней Молдаванки, хотя изначально её окрестности вовсе не входили в состав первичной Молдаванской слободки. Она представляла собой грунтовую дорогу прямиком к хутору герцога Ришелье от Тираспольской рогатки, которая находилась на линии оборонительных казарм, напротив Немецкой (Лютеранской) площади. Дорога эта чётко обозначена на генплане Одессы 1814 года. Справа от неё обустраивалась Городская плантация, впоследствии по частям распроданная частным лицам. Когда бывший хутор Дюка перешел во владение города, он сделался летней резиденцией градоначальника, так называемой Градоначальнической дачей, а дорога туда постепенно трансформировалась в одноименную улицу.

Косвенная, Степовая, Южная, Мастерская, Выгонная, Хуторская — функциональный тип топонимов. Например, Средняя — топографическое указание: в своё время она делила предместье примерно пополам. Есть на Молдаванке и другие улицы, указывающие на местоположение и топографические особенности: например, Выгонная (к городскому выгону), Южная (ниже эспланады оборонительных казарм, трансформировавшейся во вторую черту порто-франко, а затем во Внешний бульвар), Косвенная (не стыкующиеся кварталы). Мастерская — указывает на места, компактно отведенные мастеровым людям, то есть ремесленникам, под застройку жилыми домами и мастерскими во второй половине 1820-х годов.

Покончив с «Мифами и легендами старой Одессы», намереваюсь наново приняться за топонимию. Мне скажут, тема избитая. Наверное. Скажем, в 2012-м появился обширный топонимический справочник «История Одессы в названиях улиц». Издание весьма и весьма полезное, однако едва ли отвечающее своему названию, далеко не безошибочное и, главное, неудачное с методологической точки зрения. Суть в том, что исследование начинается с конца, непосредственно с названия (топонима), с его этимологии, а не с исторической топографии как таковой, не с сюжета о формировании улицы (площади, переулка и проч.), не с истории плановой застройки. Чтобы было иллюстративнее, приведу наглядный пример того, как на самом дело должно быть. Улица Канатная. Всё правильно, там действительно был целый квартал, занятый канатными заводами. Но если претендовать на историю города через топонимию, то надо ответить на ряд вопросов. Почему это не первое название улицы? Первое название — Беговая. Почему Беговая? Потому что здесь устраивались конные ристания. Почему здесь устраивались бега? Потому что до 1820-го застраивалась только чётная сторона значительной части этой улицы, и было вдоволь места. Почему застраивалась только чётная сторона? Потому что нечётная находилась в пределах эспланады Одесской крепости. Почему нечётная затем всё же стала застраиваться? Потому что крепость была ликвидирована. Почему именно эта улица стала Канатной, хотя первые канатные заводы находились по будущей Почтовой и Карантинной улицам? Потому что эти первичные заводы было решено перенести за Карантинную балку, в тот квартал по будущей Канатной, который ныне ограничен улицами Базарной и Большой Арнаутской. Почему было принято такое решение? Потому что кварталы по «городскую сторону» балки должны были стать исключительно жилыми, не промышленными. Понятно, да? Много вопросов будет по другим улицам и их названиям, включая даже центральные. Рациональный подход позволит уточнить и дату появления того или иного топонима, потому что все первичные названия были стихийными, народными, функциональными, то есть помогали ориентироваться. И только на рубеже 1820-х эти народные топонимы были официально узаконены. Что до улиц Молдаванки, то там узаконение произошло лишь ближе к концу 1830-х. Топонимический раздел в «Мифах и легендах», как вы заметили, уже довольно представителен, но отдельная книга никак не будет лишней.

Красный переулок

Авторы многократно переиздававшейся популярной книжки «Улицы рассказывают» когда-то ввели в оборот следующую этимологическую версию. Переулок, дескать, так назван потому, что здесь торговали мануфактурой. То есть подразумевается «красный товар». Но это не соответствует действительности: переулок примыкал к двум бакалейным отделениям Греческого базара, мануфактурой здесь не промышляли.

Что до Красного ряда в так называемых Гостиных рядах (которые, случалось целиком именовали Красными), то они находились по Александровскому проспекту. Красный товар — вовсе не одна мануфактура, но и ювелирные изделия, церковная утварь, «военно-офицерские вещи» и др. Более того, с самого начала параллельно фигурировали два названия этого переулка — Греческий и Красный. Поэтому этимология вызывает вопросы. Одна из версий: переулок вёл к Красным рядам.

И другой момент» связанный с Красным переулком: здешние патриархальные экзотические домики с деревянными галереями и балконами принято считать старейшими в городе, о чем писали и пишут до сих пор. Но это заблуждение, поскольку их только начинали строить тогда, когда Одессе было уже 10 лет. О детальном порядке застройки Александровской площади стандартными двухэтажными лавками-секциями в четырех ее отделениях сообщаю со ссылками на архивные документы в монографии «История градостроительства Одессы» (2015).

Башня Ковалевского

Легенда о самоубийстве создателя первого в городе водопровода бытовала, по крайней мере, уже в конце 1910-х годов. Константин Паустовский сообщает ее в следующей редакции: «В «Старой Одессе» я вычитал, что некий одесский одинокий богач Ковалевский купил кусок сухой прибрежной степи, построил над морем дом и рядом с ним — высокую круглую башню, похожую на маяк. У башни этой не было никакого назначения. Ковалевский построил ее, как говорят дети, «просто так», из прихоти. Он несколько раз пил на верхней площадке этой башни чай, а потом наконец бросился с башни и разбился насмерть. Дом быстро превратился в руины. Никто не хотел покупать громоздкое и мрачное сооружение, а башня сохранилась и упоминалась во всех лоциях-руководствах для плавания по Чёрному морю. Оказывается, эта башня была хорошим ориентиром при подходе к Одессе. Поэтому башню охраняли и не позволяли разбирать по камням».

Версия Валентина Катаева выглядит следующим образом: «Сначала знаменитая башня Ковалевского, о которой даже существовала легенда. Некий богач, господин Ковалевский, решил на свой риск и страх построить для города водопровод. Это принесло бы ему несметные барыши. Шутка сказать! За каждый глоток воды люди должны были платить господину Ковалевскому столько, сколько он пожелает. Дело в том, что в земле господина Ковалевского имелся источник пресной воды, единственный в окрестностях Одессы. Однако вода была очень глубоко. Чтобы её добыть, следовало построить громаднейшую водокачку. Такое предприятие трудно поднять одному. Но господин Ковалевский ни с кем не захотел делить будущие барыши. Он начал строить башню один. Постройка оказалась гораздо дороже, чем он предполагал в смете. Родственники умоляли его отказаться от безумной затеи, но он уже вложил в это предприятие слишком много денег, отступать было поздно. Он продолжал постройку. Он вывел башню на три четверти, и у него не стало средств. Тогда он заложил все свои дома и земли, и ему удалось достроить башню. Это было громадное сооружение, похожее на чудовищно увеличенную шахматную туру. Одесситы приходили по воскресеньям целыми семьями посмотреть на диковину. Но одной башни, разумеется, было мало. Надо было выписывать из-за границы машины, бурить почву, прокладывать трубы. Господин Ковалевский в отчаянии бросился за деньгами к одесским негоциантам и банкирам. Он предлагал им баснословные проценты. Он обещал небывалые барыши. Он умолял, унижался, плакал. Богачи, которые не могли ему простить, что он раньше не захотел взять их в компанию, теперь были непреклонны. Никто не дал ему ни копейки. Он был совершенно разорён, уничтожен, раздавлен. Водопровод сделался его навязчивой идеей. По целым дням он ходил, как безумный, вокруг башни, проглотившей всё его состояние, и ломал голову — где бы достать денег. Он медленно сходил с ума. Наконец однажды он взобрался на самую верхушку проклятой башни и бросился вниз. Это случилось лет пятьдесят назад, но до сих пор почерневшая от времени башня стояла над морем, недалеко от богатого торгового города, мрачным предостережением, страшным памятником ненасытной человеческой алчности».

Юрий Олеша предумышленно изменил фамилию персонажа: «Местность принадлежала некоему Высоцкому. Так она до сих пор и называется в трамвайном маршруте: Дача Высоцкого.

Некогда Высоцкий решил взять в свои руки водоснабжение окрестностей и для того построил башню. Кто-то судился с ним, кто-то откупал у него что-то, — подробности забыты.

Давно заглохла деятельность башни, остались за ней только романтические свойства: доминировать, чернеть на закате, бросать длинную тень и быть оплетаемой полетом стрижей».

Что здесь правда, а что домыслы? Начнем с указания Паустовского на «Старую Одессу», то есть небезызвестную книгу бытописателя А. М. де Рибаса, изданную в 1913 году. Так вот в ней вовсе нет никакого сюжета ни о Ковалевском, ни о построенной им башне, ни о самоубийстве. Нет ничего такого и в не вошедших в эту книгу статьях де Рибаса под рубрикой «Старая Одесса», печатавшихся в местных газетах: все эти тексты собраны и не так давно изданы библиофилами единым корпусом. Так что Паустовский лишь пересказывает одну из некогда услышанных в Одессе легенд. Редакция легенды, предлагаемая Катаевым, несколько ближе к реалиям, хотя и тут они сильно гипертрофированы. Что до Олеши, то он и вовсе стремится уйти от мифа, сообщая лишь обрывки информации, кои представляются ему достоверными.

На сегодняшний день не только дилетанты, но даже специалисты тиражируют легенду о самоубийстве Ковалевского, который, совершенно отчаявшись, якобы взобрался на вершину своей водонапорной башни и бросился оттуда на землю. История, понятно, впечатляющая, однако не имеющая ни малейших подтверждений. Проследим же, как разворачивались события на самом деле.

Прежде всего, невозможно не коснуться истории водоснабжения города как таковой. С самых первых дней своего существования Одесса испытывала дефицит воды. Суть даже не в том, что её не было: Водяная балка и приморские источники в принципе обладали предостаточным дебитом при тогдашней численности населения и тягловой силы. Серьёзная проблема заключалась в доставке этой воды непосредственно к потребителю, осложнявшейся качеством дорожного покрытия и дислокации источников в отдалении и в неудобьях. Приходилось дополнительно дорогою ценою рыть глубокие колодцы, устраивать цистерны для сбора дождевых вод. Поэтому проекты водопровода от приморских «фонтанов» появились уже в первые десятилетия существования города.

Впрочем, в 1822 году градоначальник граф А. Д. Гурьев сообщал управляющему Новороссийским краем И. Н. Инзо-ву о невыгодности снабжения Одессы водою из фонтанских ключей, как по отдельности, так и соединением в общий водовод, предлагал осуществить новые гидрогеологические изыскания на хуторе коммерции советника Рено и в самом городе. Ранее, в 1818–1819 годах, военный инженер Ж. В. Гаюи определил следующий дебит источников: Большой Фонтан — 840 30-ведерных бочек в сутки, Рашковский (Малый) Фонтан — 602, два ключа на Среднем Фонтане - 533 и 126, ключ на хуторе де Рибаса — 378, ключ на хуторе Рено — 140. Есть данные об источниках в Большом и Малом Либентале, в Татарке.

В 1823–1824 годах Гаюи проводил новые изыскания в Карантинной балке, а в начале 1830-х вместе с инженером Шатильоном бурил гидрогеологические скважины в городских балках, но эффект получился минимальным, а потому проект фонтанского водовода оставался единственно возможным решением. Наконец, с 1834 года начинается эпопея устройства фонтанского водовода. Коллежский асессор Пишон и отставной ротмистр Виттенберг взяли в оброчное содержание на 36 лет, то есть до 1870-го, источник Большой Фонтан, в 12-ти верстах от города, с правом провести оттуда водопровод. По разным причинам процесс устройства долго буксовал. Для нас важно то обстоятельство, что к сооружению легендарной башни концессионеры приступили в 1845-м, за два года до того, как в дело вошел наш Ковалевский, и, судя по всему, достроили её полностью. Правда, к этому времени ресурсы зачинателей изрядно иссякли. Собственно говоря, полноправным партнёром Виттенберга Ковалевский стал лишь после кончины Пишона, с 12 января 1849 года, в том же году достроена башня высотой 21,5 саженей.

Да, проект оказался чрезвычайно затратным и неподъёмным для частных лиц, при всём их энтузиазме и оптимизме. Кроме всего прочего, устройство и эксплуатация водозабора осложнялась инженерно-геологическими неприятностями, в частности, оползнями. Так или иначе, водопровод был окончен постройкой в 1852-м и вступил в строй в 1853-м, тоже далеко не в самое благоприятное для города время: пришла Крымская кампания, катастрофически отразившаяся на экономике Одессы и в определенном смысле дальнейшей ее эволюции. Муниципалитет не раз шел навстречу Ковалевскому, а затем его правопреемнику-сыну, давал льготы, споспешествовал замене оборудования, содействовал дарованию потомственного почётного гражданства, но не мог принять на себя долгов, поскольку это противоречило действующему законодательству. Однако до банкротства Ковалевский-старший просто-напросто не дожил (в 1861-м он, правда, поместил в «Одесском вестнике» объявление о продаже или сдаче в аренду водопровода, мельницы и мастерских), а потому не было причин для самоубийства, да ещё столь экзотического.

Теперь подробнее о семействе Ковалевских, поскольку таких данных прежде никто не приводил. Тимофей Андреевич Ковалевский был таганрогским купцом первой гильдии. Его супруга Марья Даниловна ушла из жизни в возрасте 65 лет 25 июля 1874 года и похоронена 26 июля. на кладбище Успенского монастыря, то есть родилась в 1809-м. Тимофей наверняка был старше. Есть также ряд других метрических записей, сообщенных мне генеалогом Сергеем Решетовым и библиографом Ларисой Фабрикой-Ижик. Так, в 1849-м в Одессе скончался годовалый сын Ковалевских Николай. Есть запись о рождении 21 октября и крещении 12 ноября 1853 года сына Димитрия и о его смерти в 1877-м, но к этому трагическому эпизоду мы вернемся чуть ниже. Были ещё сын Леонид и дочь Софья, которые унаследовали часть принадлежавшей отцу недвижимости.

О материальном достатке Тимофея накануне его кончины свидетельствует и тот факт, что очень солидный дом по Надеждинской (Гоголя) улице, № 11 (впоследствии — № 13) не был продан, унаследовала его супруга, а затем он перешел к дочери Софье, вышедшей замуж за генерал-лейтенанта Н. А. Деппа. Имеется метрическая о кончине опекуна над отцовским проектом, Андрея Тимофеевича Ковалевского, 30 декабря 1885 года. Все члены семейства погребались на монастырском кладбище, где, наверняка покоится и сам глава семейства: к сожалению, пока не удаётся обнаружить метрическую запись.

Наверняка известно, что в 1862-м Тимофей Андреевич ещё здравствовал, а из публикации Одесского общественного управления от 31 октября 1864-го видно: опекунство над отцовским водопроводом уже некоторое время назад принял Андрей Тимофеевич, которому Дума оказывает содействие в замене изношенного оборудования водовода. Из многочисленных сообщений «Одесского вестника» видно вполне устойчивое материальное положение младшего Ковалевского. Вместе с тем, в СМИ, которые реагируют на самые ничтожные происшествия, ни малейших намёков на самоубийство отца — человека, которого знала вся Одесса. Нет ни единого замечания о самоубийстве Ковалевского ни в одном синхронном первоисточнике: в исторических документах, в газетах, мемуарах, письмах, художественных произведениях и т. д. и прочее. Нет, поскольку и не было никакого самоубийства.

Что касается Андрея Тимофеевича, то он параллельно занимался реализацией различных напитков, в том числе, различных сортов пива, вина, водки, а в 1867 году открыл фабрику «для выделки сельтерской воды и лимонад-газесу», т. е. шипучего лимонада, в 1870-х содержал винный магазин на углу Преображенской и Еврейской улиц. К сожалению, в мае 1875-го на фабрике произошел взрыв цилиндров, использовавшихся для приготовления сельтерской, не обошлось без жертв. Но самое большое несчастье постигло семью 9 апреля 1877 года. В этот день свел счеты с жизнью упоминавшийся Димитрий Тимофеевич Ковалевский, 23-х лет. В метрической прямо сказано, что он «застрелился в припадке болезненного состояния». Тем не менее, самоубийца погребён на том же монастырском кладбище Большого Фонтана.

Теперь становится понятно, что легенда о, скажем так, интегральном Ковалевском имеет под собой корни. Другое дело, что она впитала в себя отзвуки реальных событий, обстоятельств» но отразила их преломленно. Вот, собственно говоря, и всё, что мне хотелось сказать поэтому поводу. Остается прибавить: башня много лет оставалась своеобразной достопримечательностью, действительно служила ориентиром для мореходов. В газете «Одесские (вечерние) известия» от 26 мая 1928 года есть статейка «Судьба одесских башен», в числе которых упоминается и «водонапорная башня Ковалевского». Комиссия по охране памятников отмечает; «Участок последней отдан под застройку, причем застройщику предоставлено право разбирать башню для использования строительного камня». Ходатайствует о необходимости защиты этого исторического объекта. Трудно сказать, попал ли он в дальнейшем под охрану до начала разборки, но это не исключено, так как фундамент башни сохранился до конца 1950-х, о чём имеются сведения в синхронных газетах и свидетельства современников.

О персонажах этого очерка напоминает живой, знакомый каждому одесситу топоним Дача Ковалевского, но это сюжет отдельного исследования.

«Не фонтан!»

Пунктирно обозначу семантику фразеологизма НЕ ФОНТАН. Тоже сюжет из области исторических легенд. Обычно говорят, что, мол, после пуска днестровского водовода (1873 г.) вкусовые качества речной воды якобы оказались хуже фонтанской. Но это категорически не соответствует действительности: подземные воды Большого, Среднего и Малого Фонтана из понтического водоносного горизонта куда более минерализованы, нежели поверхностные речные. Восклицание «Не фонтан!» обретает совсем другой смысл, если учесть тот факт, что пуск воды из Днестра начинался с первых городских фонтанов, а сама торжественная процедура открывалась водомётом на Соборной площади. Вскоре были пущены фонтаны на Екатерининской и Тираспольской площадях, из которых бойкие одесситы нахально черпали воду вёдрами на бытовые нужды. При таких обстоятельствах фразеологизм обретает прямо противоположный смысл: Фонтан (естественный) — это как раз не фонтан (рукотворный).

Речная вода была качественно лучше воды из фонтан-ских источников. Шутка в том, что тут омонимы: фонтан как естественный источник, ключ, и фонтан как искусственный водомёт.

Продолжая тему Фонтанов и фонтанов. Названия, как мы видели выше, напрямую связаны с дебитом: Большой Фонтан — 840 бочек в сутки, два источника на Среднем Фонтане — 659 бочек суммарно, Малый (Рашковский, от фамилии владельца смежного хутора, Рашковича, который впервые это источник обустроил ещё во времена Ришелье) Фонтан — 602 бочки. Подчеркну: все важные источники водоснабжения, в том числе, и эти, принадлежали городу, а не частным лицам.

«Два Карла»

Это озорное предание, скорее байка, каковую с умилением слушают доверчивые приезжие, а коварные одесситы рассказывают на полном серьёзе. «Два Карла» — так издавна называется старинный винный подвал на углу улиц Греческой и Екатерининской. Когда гости города спрашивают, почему так, им поясняют: так здесь же, мол, проходили конспиративные встречи местных революционеров с Карлом Марксом и Карлом Либкнехтом во время их нелегальных визитов в Одессу. Слушатели ошарашены. Спикеры смеются, а затем поясняют: тут перекресток бывших улиц Карла Маркса (Екатерининской) и Карла Либкнехта (Греческой), а в доме на углу — популярнейшая на протяжении многих лет винарка; вот завсегдатаи и придумали ей соответствующее название. Так и говорили: встретимся у «Двух Карлов», пойдем в «Два Карла». Дошло до того, что это название официально легализовалось и появилось на вывеске заведения.

Вплоть до антиалкогольной кампании 1985-го в городе было довольно много винных подвалов. Было — да сплыло. Осталось всего ничего: мой любимый «Винный погребок» Саши и Оксаны по Канатной, № 80, с его замечательной публикой, о которой романы бы делать, да так называемый «Нижний деканат» в Малом (Маяковского) переулке, № 10 — выродившееся в шалман очаровательное прежде заведение, о котором я таки много чего сообщал в арт-буке «Человек с улицы Тираспольской» (2000). А «Два Карла» выжили, но преобразились: сперва в одноименный греческий (что, как мы увидим ниже, логично) ресторан, затем в одноименную же «бодегу» — такое специфическое заведение, совмещающее винный подвал с кухмистерским столом, в ассортименте коего преимущественно бессарабские народные блюда. В данный момент этот уникальный патриархальный дом, возведенный во времена де Рибаса (!) одним из первых одесских поселенцев, греческим выходцем Н. И. Прокопеусом, пребывает в стадии чудовищной, варварской «реконструкции». Чем дело кончится, неясно, но поистине легендарный подвал закрыт.

Фамилия Прокопеус оригинальным маневром, в связи с «Двумя Карлами», закрепилась как бы на обочине истории Одессы. У меня скопилось довольно много материалов, каковые, пожалуй, потянули бы на хорошую научную статью, но это не всегда удачный жанр. Потребитель тонет, захлёбывается в ворохе начётнической информации, не получая впечатления ни о людях, ни об эпохе. Подобные тексты нередко означают демонстрацию снобистского знания мелочей. Да я и сам, признаюсь, не безгрешен. Но хотя бы пытаюсь отыскать какой-то иной путь.

Что я знаю и могу рассказать о патриархе семейства Прокопеусов, кроме того, что он был отставным поручиком, то есть, как и многие его соотечественники, послужившим единоверной России на поле брани с общим давним врагом? Если говорить о вещах формальных, Иван Николаевич построил не только один из первых домов (старейший из документально датированных сохранившихся), но и один из лучших в ту пору. Двухэтажные здания — частные и казенные — во второй половине 1790-х годов можно было по пальцам перечесть. Прокопеус вышел в отставку и обосновался в Одессе в 1795-м, и 5 сентября инженерная команда задним числом отвела ему под домостроительство пространное и удачно расположенное место на углу будущих улиц Екатерининской и Греческой, хотя реально он приступил к застройке ещё 7 июля. В отличие от многих других боевых офицеров, он явно располагал средствами, поскольку застроился уже в 1796-м. К слову, ему передали место, отведённое годом ранее другому поручику-греку, отличившемуся при штурме Измаила, Калимери, тоже представителю военного семейства, который так и не сумел застроиться.

Что касается И. Н. Прокопеуса как личности, создаётся впечатление, что он был довольно тяжёлым, неуживчивым господином. Мне многократно приходилось знакомиться с архивными документами, запечатлевшими взаимные жалобы, пререкания, обвинения, притязания, сутяжничество и т. п., но ни один из интересных мне фигурантов не был замешан в таком катастрофическом количестве скандалов и разбирательств. Младенчество Одессы оглашено буквально вопиющими наименованиями архивных дел: «По прошению словесных судей Дмитрия Горголи, Майорки Эльмановича, ратмана Христодула Тарабути о причинённой им поручиком Прокопиусом ругательством тяжкой обиды» (1796); «По прошению бургомистра Леондари Вердона о причинённой ему поручиком Прокопеусом обиде» (1798); «По докладу секретаря (магистрата — О. Г.) Николая Мун-тянова на поручика Прокопеуса по данному обвинению сим каких-то его, Мунтянова, взяток» (1798–1799); «О действиях по прошению именующегося г. Одессы депутатом отставного поручика Прокопеуса» (1799).

Впрочем, скандальные эскапады отставного поручика, его постоянные нападки на тогдашних муниципальных деятелей могли быть и небезосновательными — порядок тогда и в самом деле оставлял желать лучшего, однако анархия царила в основном вовсе не от бездеятельности магистрата. Примечательно, что ругался Прокопеус почти исключительно со своими соотечественниками. Напористость его явно произвела впечатление на окружающих, и на магистратских выборах 1799-го «стая друзей» выбрала его «счетчиком», то есть членом счетной комиссии. В 1800-м он даже состоял городским синдиком, сиречь судьей. Преуспев в муниципальной грызне, Иван Николаевич завел склоку с соседкой — вдовою одесского купца Спиро Марино, Василикою Марино, опять-таки гречанкою (между прочим, их дочь Феодора вступила в брак с известным Н. С. Палаузовым). Скромный дом Василики занимал короткое серединное место в квартале меж Греческой и Дерибасовской. Прокопеус пробил окна во вдовий двор, да ещё стал жаловаться, что хозяйка загородила их стеною (1815).

Эта тяжба в мельчайших подробностях отражена в архивных бумагах. По ходу задокументированной катавасии обнаруживаются интереснейшие подробности, касающиеся строительства и обустройства как дома Прокопеуса, так и соседних. Мы узнаем, например, что постройка интересующего нас дома начата 7 июля 1795-го, явно по словесному дозволению начальства, а официально место отведено 5 сентября. Из этого же архивного дела следует, что дом Прокопеуса в 1815 году оценивается более чем в 100.000 рублей ассигнациями. Выясняется также, что угловое место в этом квартале со стороны Дерибасовской изначально (но уже через год после того, как Прокопеус частично или полностью застроился) занято было тогдашним полицмейстером Кирьяновым, который выстроил на нем несколько маленьких, не по плану возведенных лавчонок. Затем Кирьяков продал их коллежскому асессору Врето за 800 рублей. А в 1802-м половину этого места, примыкающего к дому Прокопеуса, то есть середину квартала по Екатерининской, заняли грек Спиро Марино с женою Василикою. С ними и началась баталия по-соседски, причем отставной поручик требовал разломать принадлежавшее семейству Марино «худое строение», а место отдать ему для построения планового дома. Если же сама Василика возьмется за такую постройку, то определить на то срок в один год.

Ещё любопытнейший фрагмент прошения Прокопеуса: «Есть много, подобно моему, выстроенных (домов — О. Г.) в то время, когда ещё в округе было пусто, а именно: Кленова, Портнова и прочих, при сем представляя моему дому план, который хотя и на плане, но, по не окончанию строения, доныне не означены: в земле три погреба, грубы со сводами и тротуар выстроенный». В другом прошении он повествует о том, как в 1811 году на свой кошт через подрядчика Натансона устраивал тротуар во всем квартале. По итогам разбора тяжбы при участии архитектора Фраполли и военного инженера Круга выяснилось, что Верто должен уступить Васи-лике Марино небольшую часть своего места, после чего она должна отодвинуться на такую же дистанцию от Прокопеуса, и в промежутке можно будет устроить сток для воды. При этом сделано следующее небезынтересное замечание: «Известно, что место Врета с давних времен не застроено по плану, а что на нём построено — безобразит улицу: посему давно было намерение Комитета отобрать место у Врета, но сделано ему уважение на некоторое время».

Содержащаяся в цитируемом архивном деле информация дублируется в журналах заседаний Одесского строительного комитета, то есть мы имеем несколько независимых источников. Всё это в совокупности дает право говорить о том, что дом Прокопеуса старейший из сохранившихся в Одессе на сегодняшний день. Примечательно и то, что угловой подвал на протяжении всей истории здания сохраняет функцию винного погреба.

Авторитетный историк градостроительства В. А. Чернецкий считал, что наследовавшие отставному поручику Ивану Прокопеусу офицеры — Ксенофонт, Спиридон и Николай — его братья. Владимир Адамович ошибался: на самом деле — сыновья. Ошибался он и насчет дома Егора Врето, утверждая, что этот «крупный негоциант» в 1796 году «построил двухэтажный дом, в котором весь первый этаж был отведён под магазины». Как чётко видно из архивных документов, таковой дом не был построен даже 20 лет спустя.

Что до младших Прокопеусов, родились они ещё до поселения отца в Одессе, и все эти годы находились в российской военной службе. К сожалению, я пока немного знаю об их воинской карьере. Ксенофонт и Спиридон Ивановичи оба вышли в отставку подполковниками, оба принимали участие в войне 1812 года в чине подпоручика и капитана соответственно, первый награжден серебряной медалью за эту кампанию (1813) как принимавший участие в боевых действиях. Оба служили в Крымском (старом, сформированном в 1803-м, расформированном в 1834-м) пехотном полку. Известно, что в середине 1810-х Спиридон Иванович служил плац-майором крепости Измаил, и, состоя в этой должности, 9 мая 1816 года был восприёмником при крещении будущего контр-адмирала Н. С. Милоноса в тамошней Свято-Николаевской церкви.

Судя по всему, Ксенофонт Иванович (1789–1846) был средним из трех сыновей И. Н. Прокопеуса. Вместе со старшим, Спиридоном, они сперва наезжали в Одессу, а затем и обосновались в городе. Их мать София ушла из жизни 15 мая 1824-го в возрасте 70-ти лет, кончина Ивана Николаевича в сохранившихся метрических книгах Греческой церкви не фиксируется. У этой четы был ещё поздний ребенок, сын Димитрий, но прожил он недолго (1801–1803). Родительский дом в 1824-м числился за Спиридоном, а позднее за братьями Прокопеус, то есть за ним и Николаем Ивановичем. Что до Ксенофонта, он взял дом в приданое за невестой, «Екатериною Павловою дочерью Глазовою». Так русифицировали её фамилию и отчество чиновники, тогда как на самом деле она Екатерина Пановна Лазо (1803–1864).

Дом Ксенофонта и Екатерины, хоть и в один этаж, на противоположном углу Екатерининской, был не так уж плох, в пушкинское время оценивался в 30.000 рублей и давал 4.000 ежегодной прибыли — один из самых высоких показателей доходности в тот период. Это сегодня «подъём» в 13 с копейками процентов годовых считается смехотворным, а тогда был очень хорош. Двухэтажные хоромы Спиридона Ивановича оценивались вдвое — 60.000, и тоже приносили приличный доход — 7.000 рублей, однако прибыльность, как видим, несколько ниже. Тем не менее, средний сын и его половина не остановились на достигнутом: ещё 23 ноября 1820 года Строительный комитет утверждает новый «план дому подполковницы Екатерины Прокопеусовой».

Как принято говорить, скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается. Устройство нового дома развернулось лишь ближе к концу 1820-х. И только 22 марта 1830 года Ксенофонт подал в Одесский строительный комитет следующее прошение: «На месте мне принадлежащем (…) бывшую старую и совершенно ветхую постройку я совершенно разломал до основания. А на месте оной выстроил дом в два этажа по плану Комитетом утвержденному. А посему покорнейше прошу на спокойное оным владение выдать открытый лист на имя мое, жены и детей моих». Детей к тому времени было, как минимум, трое: Иван (1818), Елисавета (1821) и Елена (1828). Постройку освидетельствовал Боффо, и дал положительное заключение. Сказанный дом в общих чертах сохранился по сегодняшний день по адресу улица Екатерининская, № 20. Просто какой-то позитивный прецедент: оба старинных дома Прокопеусов, да ещё в таком лакомом для нынешних беспощадных застройщиков (санитаров историко-архитектурной среды!) месте, жив. Чудо, да и только.

В отличие от папы, Ксенофонт Иванович в скандалах не замечен, хотя я зафиксировал одну его цивилизованную жалобу на соседа по улице Греческой, купца Василия Печенева (ещё в 1805 торговал канцтоварами и другими полезными мелочами, включая гвозди), который застраивает смежное дворовое место без согласования с Прокопеусом. А в остальном отставной подполковник — образец подлинного городского гражданства: состоял в Греческой вспомогательной комиссии (1823–1826), более двух десятилетий — в Приказе общественного призрения (с 1826-го), в том числе член правления и кассир этого приказа, в Попечительском комитете о тюрьмах, был очень деятельным членом комиссии по устройству Дома призрения нищих на Старом городском кладбище, попечителем Городской больницы, жертвовал деньги на это человеколюбивое заведение, был близок с муниципальным деятелем Иосифом Балюховым, старожилами (вероятно, приятелями отца) отставным подпоручиком Андреем Трано и купцом Антонием Феогности. В 1830 году его общественная деятельность отмечена орденом Св. Владимира 4-й степени, а в 1833-м — орденом Св. Станислава 3-й степени. К. И. Прокопеус владел ещё и лавкой в Щепном ряду, которую, естественно, сдавал в аренду.

Спиридон Иванович, может быть, менее ярок на общественном поприще. Во всяком случае, совместно с такими видными представителями греческой общины, как Иван Амвросио и Александр Кумбари, он добивался решения о строительстве нового храма на Александровской площади, был избран одним из попечителей (1820), а 20 августа 1822 года принимал участие в церемонии закладки. Правда, обстоятельства сложились так, что дальше фундамента дело не пошло, но в этом нет его вины. Храм этот, по свидетельству достойного доверия историка К. Н. Смольянинова, планировали строить ещё в марте 1803 года, но и тогда дело забуксовало.

С этим старшим сыном беспокойного старожила приключилась другая настораживающая история. Я никак не могу разобраться с количеством последовательных браков Спиридона Прокопеуса, хотя синхронная высокая смертность объясняет довольно значительное число повторных браков во всех этнических общинах без исключения. К сожалению, не располагаю метрической записью о его кончине, а потому не могу с точностью определить возраст. Однако можно с большой уверенностью предположить, что он несколькими годами старше Ксенофонта, то есть родился примерно около середины 1780-х.

11 апреля 1819 года в метрических книгах греческой церкви Святой Троицы отмечено крещение Катерины, дочери отставного подполковника Спиридона Прокопеуса и его жены Елены. Далее, 3 июня 1820-го, зафиксировано крещение, а 10 марта 1821 года смерть сына Спиридона и Елены, Константина. Параллельно есть запись о крещении 15 февраля 1820 года «младеницы Евдокии», дочери подполковника Спиридона Прокопеуса и его жены Анастасии. Другая его супруга, Екатерина, умерла 20 марта 1828 года в возрасте 35-ти лет, фиксируется крещение совместной дочери Аспасии (1825). Далее появляется следующая жена, Замфира, от которой родилась дочь Надежда, крещёная 17 января 1831 года. Есть запись о смерти Замфиры от 30 декабря 1853 года в возрасте 50 лет, где чётко прописано, чья она супруга, причем Спиридон Иванович в это время ещё жив.

Что же тут не сходится? Пожалуй, лишь параллельное наличие двух жен. Правда, запись о смерти незамужней дочери Екатерины Спиридоновны от 1 марта 1853 года определяет ее возраст в 28 лет, но тогда она родилась не в 1819-м, а в середине 1820-х. Так или иначе, а этот Прокопеус пережил, как минимум, трех жён, и все они были значительно моложе его. Не подумайте, будто я на что-то намекаю. Может, просто жизнь у них была тяжелая. К сожалению, не все метрические книги до нас дошли, а потому мы не знаем, когда именно упокоился с миром этот привлекательный персонаж с путаной биографией.

Николай Иванович Прокопеус — третий из братьев и тоже отставной подполковник — записан восприемником при крещении Аспасии, дочери Спиридона и Катерины, 25 июля 1825 года. В это время он значится капитаном, то есть ещё состоит в воинской службе. В отставку он вышел подполковником в начале 1830-х годов, и 19 августа 1834-го сочетался браком с Ангеликой Паппа, дочерью турецко-подданного Афанасия Дмитриевича Паппа (Папа-Никола?). Чтобы сразу покончить с бухгалтерской генеалогией, докладываю: Ангелика ушла из жизни 17 августа 1866 года в возрасте 50 лет, пережив своего далеко не молодого мужа.

Из имеющихся данных видно, что отцовским домом Николай владели совместно со Спиридоном Ивановичем, и после женитьбы на Ангелике ему надо было как-то обустраиваться отдельно. С этой целью он в 1835 году приобрел три места в Базарном переулке, меж Успенской и Базарной улицами (нынешние №№ 1–5 по переулку Ониловой). Для компенсации трат Прокопеусу пришлось продать доставшийся при разделе наследства водочный завод близ Водяной балки, реализация продукции которого, разумеется, контролировалась питейным откупом.

Но вернёмся к более интересным объектам — домам братьев Прокопеус на перекрестке Греческой и Екатерининской улиц. Дом, построенный Ксенофонтом в конце 1820-х, оценивался выше патриархального. В том и другом в разное время размещались самые разнообразные заведения и офисы, прежде всего, алкогольной направленности. Так, на протяжении десятилетий здесь квартировал один из «главных винных погребов» — Кулена, затем Левиди, далее Похиопуло, где реализовывались французские, греческие, итальянские, испанские «дары лоз», позднее «донское шипучее», «аккерманские вина». Ранее, в пушкинское время, в обоих домах, по архивным данным, находились ренсковые погреба: одесского 3-й гильдии купца Якова Оберта, 1-й гильдии — Христофора Велары и турецкого подданного Харламби — возможно, известного впоследствии благотворителя В. М. Харламова, а также кофейня одесского мещанина Юрия Синадино, представителя другой известной впоследствии фамилии.

В лавке откупщика городских мер и весов купеческого сына Федора Волохова при доме Ксенофонта Прокопеуса отдавались в пользование эталонные меры для измерения жидкостей. Это была специальная тара из красной меди, сделанная на заказ специально ангажированными мастерами-медниками и клеймённая в городской управе, размерностью в ведро (12 литров 300 грамм), четверть (3.075), штоф (1.230), полуштоф (0.615) и т. д., находившаяся в ведении уманского мещанина Беньямина Ходаркова. Позднее, в середине 1850-х, сюда перебралась с Нового базара торговля винами выдающегося швейцарского винодела Шарля Тарда-на, после смерти которого (1856) бизнес взяла в свои руки его супруга. В разные годы в этих зданиях помещались аптеки Дураццо, Волохова, Цорна, салон белошвейки Саламбье, литография Францова, ресторация «Америка» и др.

Дом Ксенофонта унаследовал его сын, Иван, служивший в канцелярии одесского военного губернатора. 16 февраля 1840 года он сочетался браком с почти ровесницей, представительницей другого семейства греческих старожилов, 20-летней Пагоной Илиевной Манес, дочерью купца 2-й гильдии, домовладельца Греческого базара, причем одним из свидетелей на церемонии записан известный архитектор Иван Савельевич Козлов.

Время размыло не только капиталы трех подполковников Прокопеусов и их наследников, но даже саму память об этом семействе. Уже в первой половине 1870-х за ними не осталось ни одного из упоминавшихся домов. Скажем, дом Ивана Ксе-нофонтовича перешел к греческому семейству Халпакчи (или Калпакчи; это семейство перебралось в Одессу из Мариуполя относительно поздно), а сам он скончался на даче своего друга Михаила Иосифовича Балюхова (Балихова) за мысом Большой Фонтан: как я говорил, всю жизнь были близки и их отцы. Впрочем, экзотическая, непривычная на слух нынешним одесситам фамилия непредсказуемым образом опосредованно зацепилась за народный омоним «Два Карла».

И ещё одна мелочь. Лет 15 назад мы с моим большим другом Михаилом Пойзнером в очередной раз внимательно осматривали дом отставного поручика Ивана Прокопеуса, бродили по двору, фотографировали. Наш интерес заметил некий немолодой человек, и предложил зайти к нему. Вход в квартиру находился со стороны Екатерининской, где недавно был ресторан. В коридоре хозяин продемонстрировал нам укрепленный на стене знак 1-го российского страхового общества, учрежденного в 1827 году. То есть Спиридон Иванович Прокопеус надежно застраховал свое имущество. Но настолько ли надежно, чтобы сохранить его от произвола сегодняшних застройщиков?

Как же хочется продолжения легенды…

Большой и Малый круг (Заметки об алкогольной топографии Одессы)

Сейчас сказания о Большом и Малом Кругах нередко воспринимаются как метафора, как беллетризованная коллективная биография, изобилующая ухарскими преувеличениями и консервированным молодечеством. Наверное, какие-то эпизоды задним числом гипертрофируются, но в целом картина воссоздаётся вполне реалистическая.

«Большой Круг» стартовал близ железнодорожного вокзала, куда прибывали страждущие шахтёры Новокузнецка, металлурги Нижнего Тагила, звероводы Салехарда и представители других интересных и нужных профессий, а равно моллюскотелая, однако чрезвычайно стойкая к алкоголю, интеллигенция «обеих столиц», Подмосковья и Зауралья. Коллег по увлечению нередко встречал эрудированный чичероне (в моем лице), и гости города с энтузиазмом отправлялись на экскурсию.

В каком-нибудь квартале от перрона, на углу Пушкинской и Малой Арнаутской, впечатлительных приезжих приятно поражал совершенно в гофмановском духе обставленный сводчатый подвальчик с дивными дарами солнца. «Лидия» и «Изабелла», подобно тайфунам с ласковыми именами, почти стихийно «накатывались» из огромных дубовых бочек, бутов, в бирюзовые гранчаки буквально оторопевшим от счастья экскурсантам. На некоторое время они совершенно теряли способность к членораздельной речи, и только трогательно мычали, смакуя «достойнейший продукт».

Здесь важно было не дать гостям опомниться. То есть им надо было разрешить придти в себя лишь тогда, когда они там уже никого не застанут. Посему я немедленно (после двух-трех стаканов) гнал их в хвост и в гриву, мотивируя обширностью программы. А она и в самом деле былаграндиозной, поскольку в двух кварталах, на пересечении Большой Арнаутской и Ремесленной, нас с распростёртыми объятиями встречала следующая винарка.

И тут начинается собственно краеведение. Потому что славной виноприимной точки этой больше нет. В первых числах сентября 1987-го, в самый глухой ночной час, весь угловой дом взорвался «вдребезги пополам». По официальной версии, что-то там было неладно с газом. По неофициальной — повинен был газ, но не тот, а именуемый в просторечии «газ», сиречь «левое вино», вынюханное вездесущими агентами ОБХСС. Как там было на самом деле, за давностью лет не воссоздать. Но что несомненно, так это чудо чудесное, благодаря которому никто из жильцов разлетевшегося певчими соловушками здания практически не пострадал. За исключением моей хорошей подруги, поэтессы Беллы Верниковой — первой супруги знаменитого кулинара Бориса Бурды. Покуда Белка отлеживалась в реанимации, алкоголическая общественность растаскивала из руин её вещички, включая картины знаменитого художника-авангардиста Люсика Дульфана, уроженца того же двора…

Следующая приметная винарка «Большого Крута» располагалась по правой стороне Пушкинской, между Большой Арнаутской и Базарной. У каждого подвальчика, разумеется, были свои «фаны», так вот здесь тоже был один вкусный оригинал. Об этом персонаже нередко вспоминал мой покойный товарищ, знаток ближней и дальней одесской старины, незабвенный Саша Розенбойм. Вдоль прилавка тянулась очередь страждущих. Необъятная «наливайщица» неторопливо, с достоинством священнодействовала. В такие моменты, случалось, по крутым ступенькам сверху вкатывалась вполне беспородная псина и оглашала бодегу отчетливо сигнальным лаем: два длинных и три коротких «гава». Завсегдатаи ухмылялись, потому что знали — хозяин Гавы на подходе, а собака просто-напросто… заняла ему очередь.

На перекрестке Базарной и Ришельевской (тогда соответственно улиц Кирова и Ленина) находился, скажем так, «идеальный тандем»: пункт приема стеклотары, а плечом к плечу — маленький винный погребок. На этом привале становилось заметно тяготение гостей к менее гуманным напиткам. На смену какому-нибудь «Столовому Европейскому» (в просторечии — «Столовому Еврейскому»), «Рислингу» и «Ркацители» («Чтобы ноги не потели, потребляйте «Ркацители») приходил почтенный портвейн «Приморский» и легендарное «Билэ мицнэ», именуемое в народе «Биомицином». (Да будет неладна свирепая эпоха «Солнцедара», которым, по мнению авторитетов, проклятые империалисты красили подводные лодки. А между тем многострадальный советский народ и это «добро» переварил: «Не теряйте время даром — похмеляйтесь «Солнцедаром»!»)

На выходе из описанной «точки» кто-нибудь из лояльных к закуске столичных товарищей поддавался уговорам и забредал в «Пельменную», что была на углу Ришельев-ской и Большой Арнаутской. Этого аккуратненького домика пушкинских времен уже тоже нет в помине — ныне здесь помпезный Мусульманский центр. Ничего не ведая о такой блестящей будущности затрапезного предприятия общепита, мы баловались в его ветхих стенах массандровской маде-рочкой и хересом под диетические блинчики со сметанкой. Как там у Тимура Кибирова:

«В общем-то нам ничего и не надо: всё нам забава и всё нам отрада. В общем-то нам ничего и не надо: только б в пельменной, на липком столе, солнце горело…»

«Большой Круг» неизменно приводил в «Два Карла» — одно из самых значимых социальных алкоголических мест Одессы, можно сказать, памятное место соответствующей истории и культуры. «Народное название» означало, что заведение лежит аккурат на пересечении улиц имени двух Карлов — Маркса и Либкнехта. Одесские же остряки уверяли (а припадочные экскурсоводы тиражировали), что именно здесь проходили конспиративные встречи патриархов марксизма. От себя лишь добавлю, что винарка в доме этом действительно существовала ещё в «молодые годы» помянутых незлым и тихим словом особ, в середине позапрошлого века. И разливали здесь те же вина швейцарской колонии Шабо близ Аккермана, что и полтораста лет спустя. А потому справедливо было бы поименовать заветный подвальчик «Три Карла». Ибо прелестные шабские вина изобрёл незабвенный Карл Тардан.

Сюжет о Карлах приводил моих подопечных в неописуемый восторг, т. к. диссидентство локального значения пышным цветом произрастало главным образом как раз не на одесских коммунальных кухнях. Потерявшие бдительность москвичи и питерцы позволяли себе выражения, аналогии, предположения, отнюдь не приставшие относительно молодым строителям светлого будущего. Их умиляла страсть одесситов к немецкой социал-демократической топонимии — так, впоследствии они ещё успели зафиксировать забегаловки на улицах Розы Люксембург и Франца Меринга. Но на подходах к «Малому Кругу» намечалась некоторая зацикленность проговариваемых сюжетов, и после посещения «Пирожковой» (с возлиянием) в тоже ныне покойном «Круглом Доме» на Греческой площади кто-то пораженчески предложил вздремнуть в сквере на Соборке. Но прежде мы успели скатиться в глубокое подполье нелегальной рюмочной магазина «Коллекционер», на той же Греческой площади. «Притон при антикварной лавке» давно ликвидирован, как и сам ветхозаветный домишко из младенчества Одессы.

Припоминаю, очнулся в кафе «Белый аист», что было на Садовой. При этом я пил кальвадос производства братской Молдавии, а гости города (причем совершенно другие, а вовсе не те, с которыми я отправлялся на экскурсию) интересовались, очутились ли мы наконец в орбите «Малого Круга», или ещё на подлете. Я ответствовал, что мы уже вписались и что если штурман временно потеряет квалификацию, надо ориентироваться на периметр Нового базара.

… И шествуя важно, в спокойствии чинном, оказались на углу Садовой и Торговой, у входа в наземную винарку общественного пользования. Вечерело — непонятно, с какой стати. Помню, россиян, по ходу пьесы, заинтересовали две вывески; кафе «Ранок», на углу Петра Великого и Садовой, и кафе «Кофе», правее входа на базар. Не знаю, зачем мы посетили диетическую столовую, в которой обедала «группа организованных цыган, имеющих прописку в Овидиопольском, Коминтерновском и Беляевском районах» (реплика даровитого прикольщика Толика Трунова), и неряшливую кухмистерскую под вывеской «Вертута», на Торговой угол Нежинской, где из солидарности пили «Московскую». Должно быть, производили рекогносцировку… Узрев на дистанции украиноязычную афишу фильма для детей «Пригоди з пісенькою», боевитая москвичка Люська озадаченно переспросила: «Это с какой же такой писенькою?»

Вообще говоря, я как бы в открытую занимаюсь саморекламой пешеходных экскурсий «имени мене». Хотя здоровье уже не то. Давеча очередная супруга, брезгливо разглядывая меня, упрекнула: «Да ты опять водил по Большому Кругу разных прощелыг!» «Да нет, — говорю, — по Малому. Только… против часовой стрелки».

Р. S. Сюжет о «Двух Карлах» мы уже проходили. Что до тоже легендарных «Семи ветрах», «Нижнем деканате», «Зосе», «Таверне» и т. д. и прочее, любопытствующим придется обратиться к другим моим книгам.

«Дом трезвенников»

Саша Бармен и не подозревал, что установленная им по приколу у ворот родного двора керамическая табличка (на самом деле на ней недостаёт одной буквы Н) станет достопримечательностью, теперь уже легендарной. Двор № 8 близ винарки «Нижний деканат», в которой мы были завсегдатаями, и в самом деле переполнялся примечательной «непьющей» публикой: преподавателями и студентами прилегающего куста вузов, художниками — выпускниками Грековки, натурщиками, окрестными старожилами и проч. Квартира № 7 и подвальчик самого Саши, мастера на все руки (судомодели его были божественны), керамическая мастерская приятелей, в которой он запекал для меня эксклюзивные штофы под «Губаревку», каморка мебельщика Брожика, где подвизался и незабвенный Жора Грудев — журналист и тоже золотые руки. Наконец, художественная студия Кости Силина, замечательного акварелиста и рисовальщика.

Эпицентром культурного трезвенничества несомненно служил трёхкомнатный полуподвал Кости с изысканным камином, знаменитым буфетом из квартиры Бабеля по Ришельевской и прочими сезамами. Тут бывали ближайшие его друзья-художники Лоза, Слешинский, Князик, Судьина, Лопатников, Цыгаль, журналист Валера Барановский, коллекционер Миша Кнобель и другие. Деликатный, хлебосольный, дружелюбный Костя радостно принимал меня даже с прицепом в составе Юры Коваленко, Вали Сиренко, Леши Мазура и прочей публики, которую вообще-то терпел с трудом. Угощал наливками, разносолами под аккомпанемент стихов Цветаевой и Ахматовой в исполнении небезызвестной Марины Крокодил, по совместительству натурщицы.

Оттуда мы, случалось, возвращались в винарку, либо поднимались под крышу углового здания, в мастерские Володи Межевчука и проч. Прошло не так уж много лет, но это пространство понемногу обесточилось. Словно бы и в самом деле судьба в заплатанном салопе спустилась с некой верхотуры, погасила свечи и лампы в безлюдных коммунальных помещениях. Костя давным-давно уехал за океан, навсегда ушли Лоза, Слешинский, Судьина, Коваленко, Мазур, Сиренко. Не видать Марины, да и Саша Бармен уже года четыре не выходит на связь. Похоже, помер. И в «Нижнем деканате» не распознать знакомых лиц, совсем деградировал: какие-то тут уж совсем мутные персонажи.

Много лет назад Саша и в самом деле служил барменом в гостинице «Аркадия». С ним приятельствовали известные литераторы, звёзды кинематографа, эстрады и т. д. и прочее: показывал мне множество автографов. Храню подаренный им инструмент бармена, стандартный металлический дозатор, напоминающий песочные часы. Александр Васильевич Тимков — так его звали.

Есть ещё «Верхний деканат», почти напротив нижнего, кафешка с алкоголическим уклоном по Преображенской, № 11. Разве что пожилая публика помнит, что в давние времена тут интенсивно функционировала облицованная плиткой наземная винарка под руководством легендарного Семена Марковича.

Отчего верхняя и нижняя винарки зовут деканатами, понятно. Так студенты шифровались, а вслед за ними и преподы: типа пойдем в «Нижний (Верхний) деканат». Вот и все секреты, выболтанные попугаю Сильвера.

«Золотой колокол»

Размышлял, надо ли включать в эту книжку сюжет, как бы компрометирующий одесскую торговую марку «Шустов» («Золотой колокол»)? Во-первых, сам немало тамошних приличных коньяков откушал. Во-вторых, у нас и без того загублено водочное и пивоваренное производство. Одолевали сомнения. Вынес это вопрос на сетевое обсуждение, и все единогласно рекомендовали включить, во имя объективности.

А суть дела вот в чём. «Золотой колокол» — наименование совсем другого ретроспективного одесского торгового дома — Я. М. Розенберга и Ко, не имеющего никакого отношения к Н. Л. Шустову и Ко. Шустовский же торговый знак, колокольчик, в названиях фирмы никогда не фигурировал, не озвучивался. Мало того, Шустовы в Одессе коньяк вообще не производили, а лишь настаивали и разливали, то есть их помещения по существу были хранилищами и оптовыми складами. А вот «Золотой колокол» Розенберга, каковой предприниматель начинал с фабрикации водок, настоек, ликёров и проч, в середине 1880-х, позднее реально наладил собственное производство коньяка в Одессе, причем наименование никем не оспаривалась, включая Шустовых.

Водочный завод Якова Моисеевича Розенберга первоначально, не позднее 1885 года (питейным бизнесом он занимался ещё с конца 1870-х), располагался по адресу Разумовская улица, № 17. Вследствие перемены нумерации в 1904 году, недвижимость обрела № 19. Ныне это место застроено большим двухэтажным автосалоном. Сюда из каменоломен, расположенных на глубине около 27 метров, выходит ствол шахты, заполненный строительным мусором и фрагментами стеклотары, оставшейся от прежних сооружений. Известные профессиональные исследователи подземной Одессы Константин Пронин и Максим Ба-ранецкий обнаружили в числе образцов ретроспективной стеклотары фрагменты характерных водочных штофов завода Розенберга с четкими литыми датами на доньях: 1886–1889 годы, что соответствует времени, когда предприятие функционировало на этой территории.

В дальнейшем завод несколько раз менял дислокацию (Старопортофранковская, Отрадная). Собственно торговый дом Товарищество Южного Водочного Завода «Золотой Колокол» основан в 1902 году. Помимо водочного, торговый дом владел ликерным заводом, занимался производством, оптовой и розничной продажей самых разных алкогольных напитков, включая виноградные вина, шампанское, коньяки, имел собственный винный погреб.

В списке прихожан Бродской синагоги на 1890 год, составленном в 1889-м, под номером 149 значится одесский купец Яков Моисеевич Розенберг, 36-ти лет, проживающий в собственном доме по улице Троицкой. Это несохранившееся здание носило № 11 и находилось на углу нечётной стороны улицы Ремесленной (Осипова). Позднее нумерация переменилась, этот дом носил № 15 и принадлежал уже Лейбе-Самуилу Мошковичу. Очевидно, сам Яков или скорее его родители — выходцы из Австрии. Супруга Розенберга, Паулина, была дочерью авторитетного корабельного маклера Алтера Ясиновского, сестрой известного хирурга Александра Ясиновского.

Мне посчастливилось когда-то видеть коллективный снимок сотрудников фирмы на фоне производственного помещения, сделанный к какому-то круглому юбилею предприятия примерно в 1910 году, вероятно, к 25-летию первичного завода. Демонстрировал его, как сейчас помню, в Городском саду, когда там ещё торговали картинами, сувенирами, кто-то из шапочных знакомцев, чей дед был запечатлен на этой фотографии: семейная реликвия, не продается.

Джинсовый Дюк

В массовом сознании существует немало аксиом довольно сомнительного свойства. И одна из них приписывает изобретение джинсов американскому предпринимателю, выходцу из Баварии, Леви Штраусу. Давайте же разберёмся, что именно он «изобрёл» и что есть собственно джинсы.

Как известно, Штраус занимался производством и реализацией спецовки для золотоискателей, ковбоев, строительных рабочих и т. д. Изначально он шил комбинезоны из плотной хозяйственной ткани, используемой для изготовления палаток, мешков, балаганов и др., а позднее выписывал из Европы специальную ткань, так называемый деним, поименованный по городу Ним в южной Франции — административному центру департамента Гар. Деним — плотная хлопчатобумажная саржа, с незапамятных времен использовавшаяся средиземноморскими моряками, прежде всего — итальянцами, как материал для парусов и обмундирования. Как говорят» в английской огласовке слово «дже-ноэс», то есть «генуэзская», превратилось в «джинс». Само же понятие «джинсы» применительно к брюкам из ткани деним появилось не ранее середины XX столетия: разные источники называют конец 1930-х, 1947 и 1957 годы. Словари фиксируют наиболее позднюю дату. Во всём этом деле вообще больше мифов и легенд, нежели реальных фактов (в Интернете и СМИ в целом — целый реестр нередко взаимоисключающих и противоречивых версий). Но, во всяком случае, к патриархальной спецовке Леви Штрауса этот термин никак не может прилагаться.

Что же, собственно говоря, он «изобрёл»? В 1873 году Леви запатентовал «Улучшение в закреплении накладных карманов». Речь на самом деле идет об изобретении Якоба Дэвиса, портного из Невады, каковой предложил укреплять заклёпками карманы рабочих спецовок. Но поскольку свободных денег для патентования не имел (а требовалось-то всего-навсего 68 долларов!), то обратился за помощью к Штраусу. А тот оценил идею, сообразил, что можно извлечь из этого дела немалую выгоду, и раскошелился^[22]. Отдавая дань уважения прозорливости и коммерческой хватке Леви, вынуждены отметить всё же, что этим все его «изобретения» и ограничиваются. Произведения свои он именовал «комбинезонами без верха» или «комбинезонами по пояс», а вовсе не джинсами, какового слова вообще не было в его лексиконе. Что до заклёпок, то и они давно уже не являются непременным атрибутом джинсов.

Всё это вовсе не казуистика. Дело даже не в названии. Важно совсем другое: Леви Штраус до самой своей кончины добросовестно занимался производством спецовки, а вовсе не одежды для повседневного ношения и ни в коем случае — модной одежды. Но ведь спецодежда из плотной хлопчатобумажной ткани применялась за сколько-то столетий до его рождения. Общеизвестно и то, что собственно ДЖИНСЫ — как элемент общественного быта, как «одежда века», как символ личной независимости — вошли в обиход после появления культовых вестернов типа «Великолепной семерки» и движения хиппи, то есть в 1960-е годы^[23]. Леви не имеет и не может иметь к этому прямого отношения. Но задним числом, в силу стечения обстоятельств, фирма «Левайс» умело смонтировала собственный «джинсовый миф», блестяще откорректировала «славную биографию», а весь мир с удовольствием принял на веру рекламный ролик — симпатичную историю трудолюбивого еврейского портняжки-изобретателя из Баварии, сделавшегося миллионером в «обществе равных возможностей», осуществившем «американскую мечту» буквально на ровном месте.

А как же было на самом деле? На самом деле, джинсы не плоше «Левайса» носили ещё мореходы средневековых итальянских республик — Генуи, Венеции, Анконы, которые привезли эту ткань и на черноморское побережье, в наши с вами края, где она использовалась ещё во времена Крымского ханства, в Кафе, Тане, Монкастро, других генуэзских и венецианских колониях, включая предшественницу Одессы — Джинестру (любопытное созвучие, неправда ли, и, судя по всему, не случайное: если взглянуть на побережье Одесского залива со стороны моря, то мы и увидим голубые «штанины» Куяльницкого и Хаджибейского лиманов).

Исследователи различают ткань деним — более плотную, первое упоминание о которой относится к 1460 г. (то есть уже спутники Колумба открывали Америку в робе из джинсовой ткани!), и ткань джин, ближе к фланели, — соответственно 1567 год. Джинсовая ткань из Италии получила свое название не из-за неправильного произношения англоязычными американцами, а от латинского Janua, то есть Генуя. О том, что белые «матросские» джинсы задолго до открытия бизнеса Леви Штрауса иногда носили и лица не связанные с флотом, со всею определенностью следует из текстов 1843 года довольно популярного в свое время английского писателя Роберта Смита Сюрте (1803–1864): его литературный герой Септимус одет в батистовую рубаху и «white jeans», подпоясанные кожаным ремнем^[24]. Таким образом, ни о каких серьёзных приоритетах Леви Штрауса и речи быть не может.

Что же касается первого зафиксированного на сегодняшний день опыта использования плотной хозяйственной хлопчатобумажной ткани для массового пошива повседневной, модной одежды, то этот опыт был поставлен не где-нибудь, а в Одессе за сотню лет до «джинсового бума» 1960-1970-х и за семь лет до патентования Штраусом заклепочного изобретения Якобса.

Летом 1866 года многочисленные одесские портные одели горожан в костюмы из плотного хлопчатобумажного холста, так называемой ряднины, традиционно использовавшегося местными (скорее всего, не только местными) итальянцами для производства мешков, навесов (так называемых маркизов, памятных старожилам), парусной оснастки судов и флотского обмундирования. Произошло это, вероятно, по той причине, что в городе скопился избыточный запас «морской ткани» — набирал силу паровой флот, и спрос на материал для парусов несколько снизился.

Означенное событие сделалось столь примечательным, что даже вызвало полемику в муниципальной прессе^[25]. Среди достоинств отмечалась дешевизна и ловкий покрой инновационного наряда, в числе недостатков — не слишком презентабельный внешний вид и неудобства, связанные с тяжестью изделия. Примечательно, что в набор входили не только брюки, но жилет и куртка, то есть мы имеем полный гарнитур современного джинсового стиля! Вообще говоря, первый блин отчасти вышел комом, однако джинсовый приоритет Одессы неоспорим, поскольку джинсовая одежда впервые в истории реально вошла в массовый повседневный обиход, выйдя за пределы морской и рабочей спецовки, каковой опыт повторился лишь столетие спустя.

Поэтому у нас, одесситов, были все основания «закрыть Америку» и открыть во дворике Одесского литературного музея необыкновенный монумент — «Джинсового Дюка» — и объявить Одессу родиной джинсов как модной одежды. А кто против этого нашего приоритета, так пусть докажет обратное.

Постскриптум

Эта книжка могла бы разрастаться бесконечно, поэтому приходится как-то себя ограничить. Скажем, умножающиеся топонимические сюжеты определённо выстраиваются в отдельное издание. Комментирование других мифов — например, о доме генерала Лехнера — требует дополнительной информации, сбор которой продолжается. Бытуют сюжеты, которые представляют некоторый интерес и, вероятно, могут быть включены мною в следующий корпус легенд. Кое-что перечислю прямо сейчас.

«Рыбный ресторан» возле Потемкинской лестницы никогда не был рыбным, да и рестораном его можно называть лишь условно: тут много десятилетий в разных форматах функционировал так называемый Городской павильон, сдававшийся в аренду частным лицам. Этот павильон с некоторых пор и строился частными предпринимателями, но по окончании назначенного срока передавался городу. Я уже написал его историю со ссылками на первоисточники.

Эпизод с отправкой из Одессы апельсинов и других экзотических плодов к императорскому двору, типизируемый как взятка, повторялся неоднократно: мною зафиксированы посылки, адресованные не только Павлу, но и Александру Павловичу, во времена Ришелье и Ланжеро-на. Разнообразные подношения от жителей самых разных городов были обычным делом, иллюстрацией верноподданнических чувств, Одесса не исключение.

«Шахский дворец» не был построен персидским шахом и никогда ему не принадлежал. История этой усадьбы чётко прослеживается по документам, а шаху и свите она сдавалась в аренду.

Сад Феликса де Рибаса (Городской сад) — не столько подарок городу, сколько вынужденный шаг благоразумного и благодарного человека, коего Ришелье буквально спас от полного банкротства. С подачи Дюка два дома Феликса (один из них — недостроенный: достраивал по условиям сделки сам хозяин) по обе стороны принадлежавшего ему сада были куплены в казённое ведомство. После этой покупки, согласно существующим правилам, де Рибас не смог бы владеть одним только садом в жилом квартале, если бы его не застроил, а средств на это у него не было. Дюк очень хотел сохранить сад и потому подсказал красивый выход.

Конспирологическая атрибуция некоего дома князя И. С. Жевахова на Жеваховой горе трансформировалась в форменный шабаш на Лысой горе, конденсацию очередных «ведьминых домов» и тому подобной чертовщины. Не было там у князя никакой барской усадьбы, да и вообще сколько-нибудь солидного дома, помимо городских (по Конной и Княжеской улицам), а лишь обзаведенный там, согласно стандартным правилам Одесского строительного комитета, хутор, с определённым числом зеленых насаждений, временными постройками и проч. В числе примечательных строений, находившихся здесь ранее 1845 года и не сохранившихся, дома уездного казначея И. И. Юре-скула, помощника портового гидротехника Я. Я. Гатцука, полицейского пристава М. Г. Шевченко, командира арестантской роты майора Т. П. Драгутина и небезызвестного медика и общественного деятеля Э. С. Андриевского (Андреевского).

Представление о том, что в юной Одессе были лишь цистерны и не было колодцев — абсолютный нонсенс. Отчасти мы говорили об этом в топонимическом блоке, в связи с историей Колодезного переулка, но тему полезно развернуть.

Имеется цикл легенд, связанных с историей установленной в 1904 году на Николаевском (Приморском) бульваре пушки с парохода-фрегата «Тигр», о пребывании в городе плененных в 1854-м англичан, небылицы о скульптурной композиции «Лаокоон», о памятнике Дюку и др. Фейк о «Лестнице мёртвых», ведущей с Дерибасовской на «Канаву»: сюжет бессовестно украден из британского фольклора и к Одессе ни малейшего отношения не имеет.

Можно продолжать и продолжать. Надеюсь, что в общих чертах удовлетворил запросы читателей, предлагавших обратиться к тем или иным сюжетам. Понимаю: представленные здесь тексты неоднородны — есть легкие, беллетризованные, есть наукообразные, местами требующие напряжённого внимания. Но, уверяю вас, совокупная их информация основательно обогатит ваши знания о прошлом Одессы, позволит ощутить дух времени, его темп, сформирует эффект присутствия. Самому же мне хочется, чтобы биография родного города — уникальная, сложная, многоликая — не подменялась исключительно недостойными его пошлыми анекдотами и дежурными идеологическими штампами.

Примечания

1

«Одесский вестник» от 9 и 25 октября 1874 года, 2 июля 1875 года и др.

(обратно)

2

«Одесский вестник» от 3 ноября 1874 года.

(обратно)

3

«Новороссийский телеграф» от 25 января 1876 года)

(обратно)

4

«Одесский вестник» от 17 января» «Новороссийский телеграф» от 21 и 24 января 1876 года.

(обратно)

5

«Каталог Одесской городской публичной библиотеки», т. 1, 1901; (сами книги в фондах библиотеки не сохранились)

(обратно)

6

«Новороссийский телеграф» от 9 января 1876 года

(обратно)

7

«Новороссийский телеграф» от 14 января 1876 года

(обратно)

8

«Одесский вестник» от 19 ноября 1875 года.

(обратно)

9

«Новороссийский телеграф от 29 января 1876 года и др.

(обратно)

10

«Одесский вестник» от 18 июня 1872 года

(обратно)

11

«Одесский вестник» от 18 июня 1872 года

(обратно)

12

«Одесский вестник» от 30, 31 октября, 1 ноября 1873 года и др.

(обратно)

13

«Одесский вестник» от 14 февраля 1873 года и др.

(обратно)

14

«Одесский вестник» от 3 ноября 1873 года

(обратно)

15

«Одесский вестник» от 1 февраля, 27мая 1872 года и др.

(обратно)

16

«Одесский вестник» от 27 и 29 марта 1874 года

(обратно)

17

«Одесский вестник» от 10 февраля 1872 года

(обратно)

18

Тимофіенко В. 1. Вечерський В. В.г Сердюк О М., Бобровський Т A. Icmopuко-містобудівні дослідження Одеси. — Киів: «Фенікс», 2008.

(обратно)

19

Государственный архив Одесской области, фонд 895, опись 1, дело 198; фонд 59, опись 2, дело 459

(обратно)

20

Н. Я. Эйдельман. Въеварум. — М. - 1975. — С. 27–49

(обратно)

21

М. Г. Альтшулер. Ещё раз о ссоре Пушкина с Воронцовым. — Пушкин и его современники. — Выпуск 5 (44). — «Нестор-История». - 2009. — С. 345–357

(обратно)

22

Peter Newark. The illustrated encyclopedia of the Old West. London, 1980, p. 149–150, и m. д. и прочее

(обратно)

23

Например, Л. В. Орленко, «Терминологический словарь одежды», М., 1996, с. 70

(обратно)

24

«Одесский вестник», 1866, № 205

(обратно)

25

«Одесский вестник», 1866, №205

(обратно)

Оглавление

Дома с привидениями

Чумка

Тень отца Гамлета

Катакомбы

Подземные этажи

«Мечеть»

Сонька Золотая Ручка

Разбойник Чумак

О кладах

Легенды старого кладбища

Архаический некрополь в центре Одессы

Ромео и Джульетта

Фейк ретроспективный

Одесситки для гарема

Дворцы Потоцких

Миф о доме де Рибаса

Де Рибас

Дом Андерса

Дом по улице Пастера, № 1

«Дом-стена»

«Дом с петухом» и его давние обитатели

Парк Савицкого

Потёмкинская лестница

Одесский маяк

Первый «Гамбринус»

О рождении имени города

А дубы-колдуны что-то шепчут в тумане…

Нечто о казаках и мещанах

Внучатый племянник

Что у Дюка в руке?

Дюковский сад

На каком языке говорили в Одессе в первые десятилетия её существования?

Отечественные основатели Одессы

Первые одесситки

М. А. Крамарев — мифы и реальность

Куда глядит бронзовый Пушкин?

Зеленой не Зелёный, или анекдоты полицейского пристава

Бунин и Бунин

О нумерации Преображенской улицы

Жёлтый клинкер

О двух греческих Троицких храмах

Бродская синагога

Привидения генерала Толля и компании

Привоз

Топонимия

Красный переулок

Башня Ковалевского

«Два Карла»

Большой и Малый круг (Заметки об алкогольной топографии Одессы)

«Дом трезвенников»

«Золотой колокол»

Джинсовый Дюк

Постскриптум

*** Примечания ***