Душегуб [Николай Вингертер] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Николай Вингертер Душегуб

Пусть всякий искренний человек вспомнит хорошенько всю свою жизнь, и он увидит, что никогда, ни одного раза он не пострадал от исполнения учения Христа; но большинство несчастий его жизни произошли только оттого, что он, в противность, следовал связывавшему его учению мира.

Л. Н. Толстой.
В чем моя вера? Глава 10

1

В январе 1993 года в одно из предприятий лесной отрасли был назначен новый директор. Звали его Алексей Иванович Нексин. Не было в его направлении в отдаленный район западной области страны, где местами еще сохранились богатые растительностью и живностью леса, ничего особенного, но работникам лесхоза было известно, что до прихода к ним Нексин занимал высокую должность в партийных органах, которые за ненадобностью устранили. Еще народная молва утверждала, что Нексин — начальник строгий, его все боятся, сторонятся, хотя никто не мог вспомнить и назвать что-то конкретное и нехорошее, с ним связанное. И все же имелась о нем недобрая слава, и даже те, кто совсем его не знал, но первый раз видел всегда серьезное и словно чем-то недовольное лицо Нексина, соглашались с устоявшимся мнением. Было что-то тревожное и в самой фамилии — Нексин. Если в ней читать первую букву «Н» не на кириллице, а на латыни, как «Ха», то получалось «Хексин» или «Гексин», и это слово означает буквально «нечистую силу», даже «убийцу-изувера», однако об этом не догадывались; не знал и сам Нексин, не имевший понятия о происхождении фамилии.

Для самого Нексина приезд в лесхоз был сродни наказанию, особенно в нелегкое и непростое время начала девяностых годов (теперь уже прошлого столетия), когда в обществе происходила сравнимая с самыми крупными социальными потрясениями ломка жизненных ориентиров.

Нексин вырос в городе, в Центральной России, в простой семье. Родители были рабочие и приложили максимум сил, чтобы дать сыну образование, и он, всегда посредственный в учебе, не имея никаких особенных способностей и талантов, но с детства настырный и самолюбивый, добился своего — получил высшее образование. Однако выучился не конкретному делу, не на врача или инженера, как хотели родители, а получил гуманитарную специальность. Как раньше было принято, после института Нексина направили по распределению, далеко от дома. Отработал он пару лет в юстиции и за счет удачного стечения обстоятельств, прилежания, почтения к начальству перебрался сначала в районный, затем областной комитет партии коммунистов, сделав за десять лет карьеру партийного работника и уяснив, что нет лучше службы, чем служба чиновника. Он по этому поводу в блокноте, куда время от времени записывал разные мысли, его посещавшие, сделал такую запись: «Все же выгодна служба в аппарате; здесь не надо думать, как заработать деньги, — их выдают, и, главное, исправно… Опять же меня стали уважать, я при власти, у меня возможности… Правда, какой-то идиот однажды в приемной кричал, что народ таких, как я, не только не уважает, а презирает… Но этот человек — дурак, потому как умные люди не должны так думать, либо он просто завидует…»

Помимо блокнота, куда записывал самые важные и сокровенные мысли, Нексин имел папку, в нее складывал вырезки из газет или целиком номера газет, в которых о нем писали. Время от времени он доставал папку, перебирал ее содержимое, перечитывал, и ему было очень приятно, что это все о нем; и самому себе он начинал казаться особенным, гордился собой, и в это время ему очень хотелось, чтобы кто-нибудь еще увидел, сколько о нем написано, и приятно удивился.

Холерический по характеру, Нексин всегда испытывал какую-то неполноценность из-за невысокого роста; ему казалось, что все, кто выше его, смотрят на него свысока не только в буквальном, но и переносном смысле и испытывают к нему, как к какому-нибудь пигмею, снисхождение. И вследствие этого Нексин, желая подчеркнуть, что он фигура значимая, старался держаться с людьми излишне твердо и требовательно, если не сказать — жестко; а еще — всегда добивался своего, даже тогда, когда был не прав. Со временем стал тщеславен, в нем выросла непоколебимая вера в его исключительность, которую другие называли гордыней; но это вовсе не мешало, наоборот, помогало продвигаться по возрастающей на службе. И с годами в нем все сильнее, подобно маниакальному, росло чувство, что он должен в жизни сделать нечто особенное, возвыситься над толпой, и ему было безразлично, как это произойдет, и что он должен будет для этого сделать, потому что не принадлежит себе; и еще думал, что именно к таким, как он, относится пословица: «На миру и смерть красна». А самым большим для него удовольствием было отчитывать за любую, даже самую малую, провинность кого-либо, кто был выше его и крупнее телом; тогда Нексин, видя большого человека с покорно поникшей головой, перед ним сложившегося, как бумажный карточный домик, торжествовал от избытка своего превосходства, заключенного в костюм сорок шестого размера с подставленными плечиками, чтобы казаться шире в груди. К его упрямству оппоненты более умные относились или снисходительно, чтобы себя не утруждать напрасными спорами, или кто-то уступал ему из опаски, чтобы не иметь лишних проблем и неприятностей, потому как знали, что если что-то делалось вопреки мнению Нексина, то он, с его злопамятством, обязательно мстил этому человеку. В результате у Нексина все или почти все получалось, и он был очень доволен собой, как и тем, что уже к тридцати пяти годам имел должность, позволявшую ему безапелляционно учить жить других, — для этого у него помимо власти были особые полномочия от его партии заниматься духовным воспитанием человека. И Нексин, находясь на должности инструктора по идеологии обкома партии, старался изо всех сил быть примерным коммунистом. Человек вовсе не наивный, сказать правильно: в меру одураченный доктриной партии о справедливости и равенстве людей, потому что ничем иным его, сначала пионера, потом комсомольца, наконец, коммуниста, не пичкали, он поначалу искренне верил, что в обществе возможны какие-то идиллические отношения, основанные на утопии о равенстве, братстве и справедливости. Но обычные настроения человека, который каждый день ест, пьет, одевается и делает еще невесть что, брали верх над его мироощущениями. Очень скоро прагматизм стал не чужд и ему, а всякие непохожести в уровне жизни между простыми гражданами и такими, как он номенклатурщиками, стал считать временными трудностями бытия. И если где-то на заводском или фабричном собрании вдруг слышал от рабочего вопрос: почему из каждых десяти путевок, выделяемых в санатории, девять получают служащие администрации, парткома или профсоюза и только одну рабочий завода, — делал искренне сочувствующее лицо и отвечал: «Я вполне разделяю ваше мнение, товарищ, и мы с этим обязательно разберемся, наведем порядок. Но и вы должны, как человек, надеюсь, сознательный, понимать, что партия и государство не может, к сожалению, в данный момент всех обеспечить необходимыми благами. Зато вы должны гордиться, что именно вы, а не кто иной, — Нексин при этом делал небрежный кивок в сторону президиума собрания, — созидаете наши общенародные блага, вы наша опора, и уже не за горами ваш праздник». В этой эклектике носителя коммунистических идей все было как в проповеди священника для прихожан, которых призывают смириться перед суровой действительностью взамен будущего рая. Но для Нексина важным оставалось, чтобы окружающие его считали исключительно честным и порядочным, никто не смел ни в чем упрекнуть. Он фанатично дорожил своим положением и именем, не допуская ни малейшей возможности сомневаться по поводу его статуса и репутации; для этого был готов поступиться чем угодно и кем угодно, применить все свое умение, а если понадобиться, то и силу. И было в том не просто гипертрофированное чувство тщеславия, а нечто большее, как бывает у человека с параноическим настроением, который, например, испачкав незначительно костюм, тотчас стремится вытравить и убрать пятно, а если это затруднительно, уничтожить сам костюм, только бы оставался ненарушенным привычный порядок вещей.

Все время занятый карьерой Нексин долго не находил времени для устройства личной жизни. Нельзя сказать, что ее не было, но его отношения с женщинами, сколько бы им ни говорил о любви, были обычным увлечением с целью удовлетворения физического желания. Он особенно не задавался вопросом: отчего так происходит? Поэтому себя и не считал виновным, а расставаясь с очередной пассией, оправдывался тем, что «еще не время… не встретил единственную и главную». Отчасти был прав, потому что отношения его начинались, когда не он, а его «находили» женщины, желавшие устроить свою судьбу с успешным чиновником. И Нексина устраивала такая жизнь, не обремененная заботами о другом человеке, проблемами, в том числе материальными, которые считал слишком дорогой платой за удовлетворение банального, в сущности, полового влечения.

И все же с ним произошло такое, что он неожиданно для себя стал сильно страдать, случайно познакомившись с Хромовой Еленой Аркадьевной. Она была очень красивая женщина и, в отличие от других, не замечала Нексина. Это задевало его самолюбие, он стал ловить себя на мысли, что теперь самому приходилось вести себя так, чтобы его заметили. И продолжалось все достаточно долго, пока он, измотанный ухаживаниями, услышал от нее, пожалевшей его и оценившей по своему его усердие, сокровенное «да». И они стали встречаться то у него дома, то у нее. Но Нексин, добившись своего, так и не женился, всякий раз откладывая по самым разным причинам этот ответственный шаг, а в разговорах с Хромовой обычно отшучивался известной фразой, что «счастье не в штампе в паспорте». Его устраивали фактические, а не юридические отношения, потому что тайно продолжал думать, что имеет миссию гораздо более важную, чем жениться, родить и воспитывать детей.

Так прошло два года их совместной жизни. Он в Елене Аркадьевне не разуверился, наоборот, сильно к ней привык и думал, что это и есть чувство, которое называют любовью; и для нее старался, угождал во всем, баловал и очень хотел быть в ее глазах хорошим другом и любовником. Он считал самонадеянно, что и она его любит, послушна во всем и верна. Такие их отношения огорчали лишь Елену Аркадьевну, желавшую, как многие женщины, иметь семью. Она терпела, утешая себя расхожей мудростью, что «всему свое время», ждала от близкого человека желанных слов, когда ее позовет в загс, и верила ему, когда он повторял, что любит, очень дорожит ею, и принимала от него, как должное и как подтверждение слов, подарки на день рождения, Новый год и Восьмое марта.

Но так случилось, что устроенная, обеспеченная хорошим денежным содержанием, а главное, понятная жизнь — все разом пошло под откос. Если раньше Нексин знал на день, на неделю, на месяц вперед, чем будет заниматься, что его ожидает на службе, в быту, то, когда не стало государства, идеологию которого он представлял и защищал, больше уже не знал, что его ждет, чем придется заниматься, за счет чего существовать. Была у него не растерянность по поводу смены режима в стране, а самая настоящая злость и такой необычный прилив энергии, что, ему казалось, он был готов на любые действия, вплоть до того, что физически расправиться с любым, чтобы только смести прочь новую власть, у которой не было никакой идеологии, у которой не было даже лживой филантропии коммунистов, а всюду процветало правило первобытных италийцев — «человек человеку волк»; все вокруг, словно звери, отбирали друг у друга, глумились друг над другом, и казалось, что еще чуть-чуть, и на эту страну, как на Содом, «прольется дождь из серы и падет огонь с неба»[1].

Но никто не звал Нексина на баррикады, и почему-то никто из его ближайшего окружения так же сильно, как он, не переживал о прошлом, наоборот, к его удивлению, вокруг люди были очень сердиты на прежнюю власть, словно при ней не было ничего хорошего. Но Нексин по инерции, несмотря на происходящие перемены, какое-то время продолжал верить и надеяться, что все вернется назад, он будет жить прежней жизнью, ходить, как раньше, на службу и оставаться нужным и не последним в городе человеком. И Нексин оставлял без внимания звучавшие для него просьбы, советы бывших коллег, даже Елены Аркадьевны, — все они говорили, что было бы лучше, если бы он начал жить заново, шел работать по основной специальности, благо имел большой опыт общения с людьми. Но он относился презрительно к таким разговорам, продолжал думать, что общее сумасшествие и эйфория по поводу новой жизни обязательно пройдут, что люди в его стране, как после тяжелой пьянки и глубокого похмелья, опомнятся.

Иллюзии по поводу возврата к старой жизни Нексина исчезли разом, когда с Еленой Аркадьевной однажды холодным зимним вечером зашел поужинать в знакомый ресторанчик. Здесь они стали свидетелями сцены, которая ему не могла и присниться. Как у ребенка наступает разочарование, когда он завороженно смотрит в глазок игрушки-калейдоскопа с яркими, сказочными огнями драгоценных камней, но вдруг калейдоскоп ломается и обнаруживается, что это вовсе не драгоценные камни, а кусочки обычного цветного стекла, так и Нексин вдруг понял, что прошлое безвозвратно потеряно.

Приятный и тихий вечер уютного ресторана нарушила шумная компания. Их было шесть человек: три женщины и трое мужчин, все примерно одного с Нексиным возраста. Ему на мгновение показалось, что кого-то из прибывших он раньше видел. Он не стал этому придавать значения, так как вполне мог видеть, поскольку за много лет работы в областном центре, бывая в других городах области, с кем только не встречался. Официант провел гостей за стол с табличкой «зарезервировано». Дамы были одеты подчеркнуто нарядно, элегантно причесаны, и по всему было видно, что готовились; мужчины были в костюмах, но без галстуков, которые стали не очень модны из-за того, что к ним приклеилось кем-то ловко запущенное и ставшее очень расхожим в обывательской среде выражение: «масонская веревка» или «удавка интеллигента», — кому какое больше нравилось. По общему фону общения, репликам в компании не было сомнений в том, что все они знакомы, и, наверное, в ресторан пришли, чтобы отметить какое-то событие. Почти сразу новеньким подали первые закуски, спиртное, и они очень быстро освоились и вели себя раскованно и уверенно. Нексину показалось, что шатен с усами и стриженной квадратом бородкой шкипера ему знаком; тот и сам два раза оглянулся в его сторону. Нексин знал, что первое впечатление редко обманывает, он где-то видел этого человека, и не просто видел, а должен был с ним иметь какое-то дело, иначе лицо этого человека ему не показалось бы таким знакомым. Но как ни старался, не мог вспомнить обстоятельства, при которых встречался с ним; потом стал перебирать в памяти похожих людей с усами и бородами, — так и не смог вспомнить; наконец, решил, что если когда-то виделся с ним, то мимолетно и очень давно, ведь ему приходилось почти ежедневно общаться с новыми людьми, за месяцы и годы их набрались сотни, а запомнить в деталях каждого невозможно.

Романтический тон вечера для Нексина немного нарушился; настроение Елены Аркадьевны тоже изменилось, это стало заметно по тому, как она начала нервно покусывать губы, — ее обычная привычка, которую сама не замечала, когда волновалась, или когда что-то происходило против ее настроения. Алексей Иванович, чувствуя вину перед нею, попросил извинения и сказал, что люди бывают разные, не все сидят в ресторане тихо, как они, у вновь пришедших какой-то праздник.

— Дорогой, — сказала Елена Аркадьевна, легко тронув его за руку, — не переживай, все хорошо. Разумеется, сюда приходят, чтобы отдохнуть, расслабиться, у них, видимо, серьезный повод… — Она на мгновение задумалась и сказала: — Интересно, а какой у них может быть повод? Ты что думаешь?.. — Не дожидаясь ответа, сказала: — Мне кажется, что у них день рождения.

Нексин, уловив настроение Елены Аркадьевны, которая теперь уже пыталась успокоить его из-за расшумевшейся рядом компании, вдруг сказал:

— А давай заключим пари!

— О чем?

— А по поводу дня рождения… Поспорим, у кого из соседей день рождения.

— Ловко придумал, Нексин! Согласна! В таком случае десерт выбирает выигравший… Я считаю, что у кого-то из женщин…

— Хорошо, а я ставлю на их спутников. — Он увидел вышедшего из кухни с разносом официанта, который направился к ним, и сказал: — А вот и наш заказ… Пока займемся ужином…

Настроение Нексина и Елены Аркадьевны за едой стало лучше, и они почти перестали замечать шум, царивший в ресторане, в который продолжали подходить посетители, и зал вскоре оказался полон. За соседним столом один из гостей, тот самый, со шкиперской бородкой, подозвал к себе официанта и попросил растопить камин. Официант быстро исполнил его просьбу: под арочной кладкой топки камина зашипели сине-красными язычками пламени дубовые дрова, в ресторане вкусно запахло печкой, а общепитовская атмосфера сменилась теплом и уютом домашнего очага. Нексин и Елена Аркадьевна улыбались, не скрывая иронии по отношению друг к другу, ждали развязки заключенного пари, и оба стали прислушиваться, когда за столом соседей произнесут заветный тост. Ждать долго не пришлось.

У соседей с места встал высокий брюнет и, подняв высоко рюмку, сказал, обращаясь к сидевшему напротив него шатену с бородой и усами:

— Рудольф, нами выпито по три рюмки, а ты все продолжаешь интригу. Мы заждались твоего признания, скажи: так по какому поводу нас сегодня собрал и так смачно угощаешь? Я с Михаилом, — он повернулся в сторону другого приятеля, — даже поспорил. Я предположил, что ты выиграл в лотерею, а Миша говорит, что, наверное, купил новую машину… Признавайся! Хватит мучить народ!

— На что спорили? — спросил Рудольф.

— На коньяк, разумеется, — ответил теперь уже Михаил.

— Что же, — сказал весело Рудольф, — проспорили оба, а потому ставьте каждый по коньяку. Будем гулять дальше.

Нексин и Елена Аркадьевна разочарованно переглянулись — они тоже проиграли — из разговора следовало, что в любом случае это не был день рождения.

— Не буду вас больше утомлять, — сказал Рудольф, улыбаясь тонкими, видимо, всегда плотно сжимаемыми губами, от чего у него на лице время от времени появлялось выражение обиженного человека. — Собрал вас вот для чего… Все, что скажу далее, не воспринимайте как пафос, потому как для меня это много значит в жизни. Я хочу сегодня отметить похороны советской власти.

После таких слов у одних друзей Рудольфа вытянулись шеи, как у любопытных птиц; другие с испугу завертели головой, чтобы убедиться: не подглядывает ли кто за ними и не подслушивает. Нексин, которому было слышно все, о чем достаточно громко говорили за соседним столом, насторожился после последних слов. Рудольф продолжал:

— Да-да! Я не оговорился, в кругу близких друзей хочу отметить падение режима, при котором было не то чтобы нельзя говорить, что думаешь, а думать. Сами знаете, сколько всего приходилось пережить простым людям из-за паранойи по поводу будущего рая на земле. Нам это могли говорить только мошенники, потому как знали, что не будет никакого рая; они просто дурачили народ ради устройства своей личной жизни. Кто-то, может быть, думает, что это были сумасшедшие, но я считаю — они жулики, потому как, упиваясь и наслаждаясь властью, не забывали о прелестях земной жизни, а на обычного трудягу им было всегда наплевать, самое большее, что они для него делали, — это не давали сдохнуть с голоду, потому что на них надо было кому-то работать, но и это не всегда делали. Моего отца посадили за то, что сказал, что на его крестьянском дворе порядка больше, чем в колхозе. Он умер где-то под Магаданом. Я рос без отца, и не было никакой заслуги государства, как любят иной раз напомнить, что оно выучило, помогло мне стать человеком… — Он улыбнулся. — Человеком я стал самостоятельно, в первую очередь с помощью матери, которая как-то недавно мне сказала одну вещь, которую когда-то слышала от отца: «То, как мы живем, как устроена вся наша жизнь, — это должно быть примером и напоминанием людям всей земли, как не нужно жить». Ну а на «доктора Айболита», что поделаешь, я выучился потому, что с детства любил и люблю четвероногих больше двуногих. — Рудольф засмеялся. — Это не относится к тебе, дорогая (он обратился к одной из женщин, видимо, жене), и не относится к вам, мои друзья. В нашей ветеринарной станции, или «собачьей больничке», — так ее называли в округе — коллектив был не особенно большой, и мы занимались конкретным делом. Как-то уволился старый заведующий, и возник вопрос о новом; невольно речь зашла о моей скромной персоне. Я не стал возражать, тем более что увеличивалась заработная плата, появилась возможность лучше организовать коллектив, подобрать специалистов. Все, казалось, было за меня, однако возникла заминка: я был беспартийным. В районном комитете партии так и сказали: руководитель не может быть не коммунистом. Я не стал возражать против вступления в партию, хотя понимал, что это формальность. Очень быстро меня приняли кандидатом; в моей биографии особенно не копались, потому как отца давно реабилитировали. Но прошло совсем немного времени, как меня чуть ли не линчевали на том же бюро райкома, позорили, вынесли строгий выговор, материалы на меня передали в прокуратуру. Моя супруга и ты, Михаил, знаете, о чем идет речь, остальным расскажу. — И Рудольф начал рассказывать историю, известную Нексину, вспомнившему, откуда ему был знаком этот человек.

Нексин тогда числился не в областном, а районном аппарате, и на одном из заседаний бюро райкома — с тех пор прошло десять лет — среди прочих персональных дел рассматривалось дело недавно принятого в партию главного врача городской ветеринарной станции, им то и был нынешний посетитель за соседним столиком. Фамилии его Нексин так и не вспомнил, а имя было действительно какое-то варяжское — Рудольф. Все дело было основано на анонимном заявлении-доносе о том, что главный врач, пользуясь своим положением на государственной службе, занимается частным предпринимательством. По тем временам это было тяжкое обвинение. Вся фабула дела заключалась в том, что при ветеринарной станции был небольшой питомник по разведению породистых собак, которых потом забирала милиция и охрана. Аноним писал, что главный врач продает на сторону щенков, кроме того, незаконно выкармливает на станции кроликов, их тоже продает — одним словом, как указывалось в пасквиле, обогащается за счет государства, потому что ощенившиеся суки были на казенных харчах.

Ведший заседание бюро секретарь брезгливо скривил губы, когда сделали сообщение по делу заведующего ветеринарной станцией, полагая, что и без того все понятно, тем более что заведующий не отрицал, что щенки были, их просто отдали желающим, а кроликов разрешил держать одной из рабочих станции. Вопрос, казалось, был исчерпан, в воздухе даже на время повисла тишина-пауза, означавшая нелепость дела, все шло к тому, что на первый раз можно ограничиться обсуждением виновного. Но не тут-то было! Слово взял Нексин, сидевший до того неприметно, он решил выделиться в этом скучном судилище, посчитав, что недостаточно разобрались в деле заведующего ветеринарной станцией.

«А скажите, товарищ, значит, вы признаете, что были щенки?» — спросил Нексин. «Разумеется», — ответил заведующий. Нексин продолжал: «У нас, конечно, нет прямых доказательств того, что щенков продавали, а вырученные деньги присваивали, но ведь вы, раздавая щенков, получается, разбазаривали собственность государства, коей являются щенки. Что на это скажете?» Заведующий было растерялся от такого неожиданного поворота, но быстро собрался с ответом, улыбнувшись, сказал: «Я забыл указать в объяснении вашему помощнику, что щенки не питомника. Они от овчарки Пальмы, которая живет при станции, но с нашими кобелями у нее случки не было, она понесла от какого-то приблудного пса».

Нексин побелел лицом, понимая, что ветеринар своей находчивостью и наглостью, его выставил дураком, но быстро нашелся и спросил, стиснув зубы: «Ну а кроли у вас тоже пришлые? Наверное, из леса!..» — «Нет, я разрешил их выращивать нашей рабочей, у которой много детей, а их нужно кормить, но с ее мизерной заработной платы прокормить трудно. Кроли были для нее хорошим подспорьем. Я в этом ничего криминального не вижу». — «А скажите, товарищ заведующий, — спросил Нексин, — когда ваша рабочая занималась кроликами? В рабочее время?» — «И в рабочее, и после…» — «Это возмутительно, — сказал Нексин. — У него люди получают от государства зарплату, но тут же извлекают для себя выгоду на рабочем месте… Я считаю, что заведующий должен быть наказан, и, учитывая, что он, как минимум, не искренен на бюро, явно не договаривает, его следует более подробно допросить, для этого предлагаю передать материалы прокурору», — подвел свое выступление Нексин. С ним никто не стал спорить, все сделали так, как он сказал. Через месяц в отношении заведующего ветеринарной станцией милиция дело прекратила, не найдя состава преступления ни в эпизоде со щенками, ни с кроликами.

Теперь, в ресторане, Нексин вспомнил все, вспомнил отчетливо, словно было вчера. За соседним столиком, слушая Рудольфа, покатывались смехом; рассказчика, оказывается, слышали и другие посетители ресторана, и «случай с собакой и кроликами на бюро райкома партии» начал превращаться в забавную историю, из каких потом родятся анекдоты. Улыбалась и Елена Аркадьевна; она прямо у Нексина не спрашивала, но в ее взгляде читался вопрос: действительно было возможно подобное?.. Нексин молчал, тоже пытался улыбаться, но улыбка у него получалась кривая и вымученная, он боялся, как бы шатен с усами и бородкой не узнал его, главного героя этой истории, и терпеливо выжидал, когда все закончится и все успокоятся.

Рудольф так и не узнал Нексина, а потом и вовсе перестал оглядываться по сторонам, увлекшись тем, что был в центре внимания публики и оказался маленьким героем вечера. Наконец, подытоживая короткий экскурс из своей биографии, вытащил из кармана пиджака красную коленкоровую книжицу — партийный билет — и сказал:

— А теперь мы устроим эдакое средневековое аутодафе этой вещице, которая, конечно, сама по себе ни в чем не виновата, но, я считаю, она есть зловещий символ чумы в головах людей и олицетворение идеологии шутов и жуликов, которая десятилетиями заставляла жить людей в позоре… — По Рудольфу было видно, что все, о чем он говорит, если не принимать во внимание некоторую театральность слов, для него было очень важно, он искренне переживал, и он продолжал: — Да, для меня все, что сказал не только символично, но и очень лично!

Рудольф вышел из-за стола, сделал несколько шагов к камину и бросил партийный билет в малиновый жар прогорающих дров. Книжица только мгновение тлела на углях, пуская вонючий от коленкора дымок, как ее охватило ярким пламенем, и в считаные секунды огонь сожрал символ партии коммунистов. За столом Рудольфа и за соседними столиками раздались радостные восклицания и дружные, звонкие аплодисменты. Народ потянулся к бутылкам и стаканам, чтобы отметить происшедшее у них на глазах необычное дело, знаковое, можно сказать, событие, которое было даже трудно себе ранее представить. И никто, ни один человек в ресторане не возмутился, не высказал сожаления по поводу увиденного.

Нексин больше не пытался улыбаться: его настолько ошеломил поступок этого Рудольфа, что он хотел сначала закричать и броситься к нему с кулаками, но от неожиданности не мог встать со стула и только судорожно кривил губы; потом, когда услышал вокруг смех и аплодисменты, и понял, что Рудольф может его узнать и всем сказать о нем, резко сник, как-то странно втянул голову в плечи, словно его сверху ударили чем-то очень тяжелым. У него и взгляд стал потухший и бессмысленный, казалось, еще чуть-чуть и закатятся, как у покойников, глаза… Из этого ступора его вывела Елена Аркадьевна, которая испугалась вида Нексина, по-своему расценив его, схватила за руку.

— Леша, тебе плохо? — шепотом спросила она, стараясь не привлекать внимания людей. — Не нужно так близко все принимать к сердцу, они не понимают, что творят…

Нексин, очнувшись, медленно освободил руку и сказал:

— Все они понимают… Я в порядке, успокойся… Только пойдем отсюда, не могу здесь больше оставаться.

На улице, по дороге к дому, Нексин дал волю чувствам. Бессилие и злоба от увиденного в ресторане душили его так, что он, невзирая на холодный зимний воздух, рванул на шее галстук и, не стесняясь присутствия женщины, выдал в адрес Рудольфа и его компании поток крепких слов.

— Алексей, ты что?! Я тебя не узнаю! Разве так можно?

— Помолчи ты… — Он осекся, поняв, что оконфузился. — Много ты понимаешь…

Нексин хорошо осознавал случившееся, но это его всего более и раздражало. «Рудольф! — думал Нексин. — Да ведь он — ничтожество, несчастный ветеринар, я мог бы не только его карьеру сломать, а вообще похоронить, да так, что он никогда более не воскрес… Как не проследил за ним после того бюро… Как позволил дальше работать?! И именно этот человек подвел некую черту под моим прошлым, публично продемонстрировал небрежение к тому, чего ради жил все годы… Одно успокаивает, Рудольф мог его узнать, и трудно представить, во что мог превратиться этот вечер в присутствии Лены». Нексина о возможных последствиях такого поворота событий передернуло. Он встряхнулся, словно сбросил с себя неприятную ношу, и, стараясь быстрее стать снова прежним — он всегда хотел нравиться Лене, быть в её глазах особенным, умным, — сказал:

— Прости меня! Тебе, думаю, трудно понять некоторые вещи. Так все не просто стало в нынешней жизни…

— Я стараюсь тебя понять, — сказала Хромова.

В ее словах были и жалость, и попытка сострадания, которые Нексин увидел; ему это стало неприятно, но он промолчал, боясь поругаться. Хромова продолжила:

— Как бы ни было сложно теперь, но я тоже что-то понимаю в жизни! Конечно, я не была сотрудником райкомов и обкомов… Не мои это были масштабы, я была служащей попроще (эти слова прозвучали с легкой иронией, которую Нексин, занятый собой, не заметил). Ты же знаешь, я работала скромным экономистом. Но жизнь никогда не считала легкой, поскольку видела, как трудно вокруг живут люди.

Однако мир вместе с крахом старой власти не остановился. Пойми же, Алексей, партии твоей, думаю, в прежнем виде уже не будет, и мы не будем жить, как жили раньше… Я вовсе тебя не призываю с этим смириться, но не один ты такой, остались люди твоего окружения, остались твои прежние начальники и руководители, все вы живы и здоровы, и я как-то не сомневаюсь, что многие из вас и дальше будут востребованы и даже руководить всеми нами и страной…

Елена Аркадьевна была много моложе Нексина, ей не было и тридцати. Но она успела до Нексина побывать замужем; и ее житейский опыт, помноженный на природную женскую хитрость, был несравненно богаче его опыта; из-за этого Нексин время от времени испытывал и приливы ревности, к которой она старалась относиться с пониманием. Она в таких случаях неизменно ему отвечала, что к прежнему мужу он ревнует напрасно, потому как нет на свете двух более чужих друг другу людей, чем бывшие муж и жена, что сильно ошиблась, выйдя тогда замуж. «Что поделаешь? — говорила она. — Была слишком молода и глупа, совсем не разбиралась в людях…» Но нет теперь для нее человека ближе Нексина Алексея Ивановича. А чтобы и вовсе его успокоить, рассказывала ему, как рассказывала не раз до него другим, историю своего бракосочетания, историю, разумеется, выдуманную, довольно расхожую и примитивную, которую на разный лад любят повторять в основном почему-то бывшие замужем женщины. Она рассказывала о том, как жених — будущий муж — уронил блюдце с обручальными кольцами, которое ему передала заведующая загсом, чтобы они обменялись кольцами. «Я гораздо позже, — заключала свой рассказ Хромова, — узнала, что это старинная примета, означавшая, что брак разладится, брачующиеся никогда не будут вместе…» Нексин догадывался, что она говорит красивую неправду, но делал вид, что ей верит. А Хромова — на то она и была женщина, что в ее словах присутствовали и природная женская мудрость, и лукавство, благодаря чему женщина умеет вообще гораздо лучше мужчин, если они не отъявленные альфонсы, извлекать свою женскую выгоду. Она ее и извлекала, стараясь вызвать к себе сочувствие за несчастное прошлое. Ей это удавалось. Еще более она обезоруживала другим — своей внешностью. Как женщина, она только расцветала, с каждым годом становилась интереснее. На нее, изящно сложенную брюнетку, всегда строго, но дорого и со вкусом одетую, с загадочно спрятанными за дымчатыми стеклами очков глазами, оглядывались не только мужчины, но с завистью женщины. Вот и теперь, зная хорошо Нексина, притупляющую его разум физическую зависимость от нее, она решила очередной раз прибегнуть к хитрости-лести и надавить на его самолюбие, потому что становилось окончательно нетерпимым его уныние и бездействие после потери им прежней должности. Она напомнила Нексину о его сослуживце Баскине. Сказала, что Баскин не только не растерялся в нынешнее смутное время, но уже занимает довольно высокую должность в административных органах новой власти.

Нексин, ревниво относившийся ко всякому упоминанию других мужчин, подозрительно на нее посмотрел. Елена Аркадьевна, шедшая до того рядом с ним, остановилась, взяла его за руки и сказала:

— Баскин, как мне помнится, с тобою уже разговаривал по поводу возможности устройства на работу. Это так?

— Было дело, — неохотно ответил Нексин.

— Странно как-то все!.. От самого Баскина и слышала, что ты сильный организатор, талант! Почему в таком случае ты до сих пор не у дел?

Нексин посмотрел на нее удивленно и сказал не без удовольствия:

— Да, начальство больше замечало меня, чем Баскина… А что до его новой должности, у него в столице есть родственник, который ему и помог.

— Если у Баскина такие связи, почему тебе, в свою очередь, не воспользоваться его любезностью, как-никак вы дружите. Не вижу ничего плохого в этом. Что он тебе предлагал?

— Выбор небогатый. Первое предложение — у нас в областном центре стать начальником в системе жилищно-коммунального хозяйства; второе — директором в каком-то лесхозе.

— Что ты ему ответил?

— Пока ничего. Первый вариант, сама понимаешь, неблагодарная служба, тем более при нынешней повальной разрухе. Второй — все равно что согласиться на добровольную ссылку. И вообще, все это не мое, хозяйством я никогда не занимался.

— А Баскин что сказал?

— Он мне посоветовал лесхоз. Детали мы не обсуждали.

— Думаю, что тебе нужно соглашаться на второе предложение.

— Лена, это же медвежий угол, я за все время работы в аппарате в том районе был один раз; дикие, скажу тебе, места, не думаю, что и ты захотела бы поехать, — улыбнулся он, — женой декабриста.

— Ну и что?! Ты знаешь, как я люблю природу. Мне даже хочется пожить в покое и тишине, а что до города, так пожалуйста, можешь наезжать на концерты-спектакли сколько угодно, хотя мне они давно осточертели. Тошно смотреть все одно и то же, как на сцене эти актеры прикидываются или слишком умными и чересчур серьезными, или смешливыми дураками и откровенными юродивыми… Тебе это надо?.. Вся нынешняя жизнь — сплошной театр и персонажи настоящие, а не придуманные. Светскими тусовками ты тоже не увлекаешься, ты же не артист, чтобы о тебе говорили и писали. Леша, нам не нужна дешевая слава!

— Конечно нет, — серьезно ответил Нексин.

— Ты, Леша, родился для важных дел! Вот только незадача случилась — кончились они, важные государственные дела.

— Ты решила поиздеваться надо мною?

— Нет. Я решила тебя немного позлить. Дела важные и государственные, считаю, закончились лишь на время. У тебя все впереди, ты молод. Ну а сейчас, ты уж не обижайся, настало время реальных дел, а не разговоров, их было уже достаточно. Вам в обкоме за них платили немало, а льгот разных ты имел еще больше. Теперь просто так деньги платить никто не хочет, их нужно добывать. Лесное предприятие — не худшее место для этого.

— Ты откуда знаешь?

— Догадываюсь, как экономист, потому что лес — это неисчерпаемое богатство.

— Для меня он очень темный, — скаламбурил Нексин.

— Ничего страшного, думаю, что нужно только приложить ум и постараться, тогда все получится…

Они на этом поладили меж собой, и Елена Аркадьевна, подхватив Нексина под руку, повела его домой по крахмально-хрустящему снегу, падающему крупными влажными хлопьями на вечерний город. Тускло горели фонари в сквере, словно кто-то невидимый жадничал с электричеством, но они не замечали этого, активно обсуждая ожидающие их скоро перемены.

Нексин раздумывал о случившемся целую неделю, потом позвонил Михаилу Баскину — начальнику Управления областной администрации, а еще через два дня они встретились в уютном ресторанчике «Антракт» у областного театра. Они не виделись немногим более месяца, общались только по телефону, как раз после назначения Баскина на должность, и Нексин был удивлен тем переменам, которые произошли с его бывшим коллегой и приятелем, занимавшим прежде такую же должность, как Нексин, инструктора по идеологии, но рангом ниже — в горкоме. В Баскине не осталось и налета почтительности, малозаметной, но всегда имевшейся по отношению к Нексину, пусть даже они были приятели, без этого было невозможно в чиновничье-партийной среде, где независимо ни от каких обстоятельств существовала субординация. Теперь Баскин был, наоборот, заметно раскованным с Нексиным, как с равным, и даже немного снисходительно-любезен. Во всем обличье Баскина, начиная с добротных и дорогих импортных вещей, запаха хорошего одеколона, заканчивая немного наигранной, подчеркнуто-деловой манеры говорить, был другой человек, вдруг обнаруживший, что он себя должен относить к персонам важным, каждое слово которых, словно золотое яйцо сказочной курицы, дорогого стоит.

— Алексей Иванович! — сказал Баскин. — Дорогой мой, я помню все хорошее, что ты мне делал прежде, курируя меня в горкоме. Поэтому рад, что прислушался ко мне. Со своей стороны постараюсь буквально в течение следующей недели все окончательно решить, разумеется, с кем надо. Так что поедешь в лесхоз сразу с приказом.

— Спасибо, Михаил Леонидович! — начал Нексин, в голосе которого теперь, напротив, появились нотки подобострастия, которое у него было ранее в беседах с теми, кто выше его по должности. — Уж извини, пожалуйста, меня, что так долго раздумывал над твоим предложением. Все как-то стало сложно в жизни… Хотел бы знать: чем буду обязан?..

— Знаю, знаю, — перебил его Баскин, — Елена Аркадьевна рассказывала… Понимаю, как тебе нелегко теперь… Это, конечно, возмутительно, что она говорила о сожжении партийного билета.

— А когда она успела об этом рассказать? Ты ее видел?..

— Да нет… — замялся Баскин. — Мы говорили по телефону.

— Странно, но она мне об этом не сказала.

— Это, думаю, не так важно, главное — результат. Умница она у тебя, Алексей Иванович, и хорошо, что успела мне сказать, потому как, если бы не сказала, еще через день-два стало бы поздно… Кого-то уже планировали директором лесхоза.

— Сказать честно, не очень себя представляю в лесхозе.

— Перестань, не хочу повторять банальности, наподобие того, что «не боги горшки обжигают», у тебя огромный опыт работы с людьми. Что главное в кадровой работе?.. Человек должен быть свой, надежный! Сейчас, к твоему сведению, почти все наши не только из горкомов и райкомов партии, а и комсомольцы пошли руководить фабриками, заводами, пароходами и прочим; грядут огромные перемены, и нужно понимать, что прежней жизни уже нет и не будет, все заводы и пароходы были общими, а станут чьими-то… Мы жили хорошо прежде и дальше должны жить не хуже, даже лучше… За это нужно выпить. — Баскин разлил по рюмкам коньяк, они чокнулись и выпили. Он продолжал: — И давай договоримся раз и навсегда, пускай прошлое останется только в наших головах, но не делах. Помнишь, как-то был у нас семинар, проводил его доцент из Института марксизма-ленинизма. Он верно подметил, словно зная наперед: «Будут серьезные перемены… Всему есть предел… В первую очередь это касается дел человеческих…» Так что, Алексей Иванович, все, что идет от людей, — это до поры до времени. Теперь, как видишь, пришел конец тому, чем мы с тобой занимались, ты в обкоме, я в горкоме, поэтому не принимай близко к сердцу сожжение партийного билета. Вывод один: значит, не могла быть вечной прежняя власть. Теперь будут новые партии, и получим мы с тобой другие партийные билеты. — Он снова налил по рюмке.

Нексин слушал его и не верил, что все это говорит Баскин, тот самый Баскин, который слыл всегда одним из самых ярых защитников и последователей идей их партии коммунистов. Его взгляд не мог не заметить Баскин:

— Все нормально, Алексей Иванович. Тема закрыта! Консерватизм — вещь, конечно, полезная, но в меру. Если долго за него держаться — отстанешь от жизни навсегда. Ты же не будешь утверждать, что тебе на конной тяге ездить сподручнее, когда имеется современный автомобиль. Не забывай, нам всем необходимо становиться другими! Должность, на которую идешь, не так сложна, гораздо важнее предприятие, куда идешь. Лесхоз — это тысячи гектаров делового леса, там же и нетронутые поля, есть даже озеро, вся эта территория в твоем управлении. Если правильно всем распоряжаться и ко всему разумно подойти, это может давать дохода по более, чем иная фабрика… Осмотришься на месте, вот тогда и составим конкретный разговор по поводу заданного тобою вопроса: «Чем будешь обязан?»

2

Нексин обвел кабинет директора лесхоза взглядом безразличным и скучным, словно не ему предстояло здесь работать и не его это рабочее место. Накануне он сюда заходил лишь на час, когда знакомился с сотрудниками конторы, поэтому не успел толком осмотреть кабинет. Ни в лесном деле, ни освоении такого богатства, как лес, он, юрист по образованию, не знал ничего, разве что встречал в прежнее время, когда был инструктором по идеологической работе в областном комитете партии, в отчетах бывшего руководства этого предприятия специальные термины: «расчетная лесосека», «подсочка деревьев», «выборочная рубка» и прочее.

Нексин достал из портфеля небольшой, оформленный паспарту, портрет любимой женщины и поставил перед собой на стол, отодвинув в сторону забытое или оставленное предшественником пыльное, оченьискусно сделанное чучело филина, посаженное на кусок дерева с высверленными отверстиями для ручек и карандашей. Портрет явно проигрывал рядом с колоритной, около полуметра высотой, птицей с буро-черным мягким оперением сверху и желтоватой грудкой. Особенно примечательны были отличающие эту птицу плоские окологлазные круги. Сова смотрела на Нексина бусинами больших глаз, сделанных из желтого стекла, с аккуратно нарисованными зрачками, которые были покрыты лаком, блестели, и это создавало иллюзию, что птица живая; а в ее испуганно-удивленном взгляде был вопрос Нексину: кто он такой и почему здесь?.. Ему этот взгляд был неприятен, он перенес чучело в угол кабинета на тумбочку рядом с телевизором. «Так будет лучше, — решил Нексин. — Попрошу, чтобы и вовсе отдали чучело в краеведческий музей».

В кабинете все было очень скромно в понимании Нексина, привыкшего к подчеркнуто деловой, но дорогой мебели в обкоме партии, даже бедно. Здесь стояли посредине кабинета огромный письменный стол, к нему приставлен другой, чуть меньших размеров; вдоль стены десяток стульев, шкаф с бумагами, второй шкаф — платяной; в одном из углов в деревянном ящике росло старое, с корявым стволом лимонное деревце, похоже, никогда не плодоносившее; на стене за спинкой единственного кресла висела в раме под стеклом выгоревшая литография портрета маршала Жукова. Какое мог иметь маршал отношение к лесхозу, Нексин не знал, но решил, что портрету тоже не место в его кабинете: заменит на другой. Задумался — на какой? Сразу определиться не смог, из-за нелюбви к новой власти. Поразмыслив, решил, что вместо портрета повесит российский триколор. Нексин хотел поправить портрет маршала, который, как ему показалось, висел криво, но едва тронул — рама скользнула по стене, раздался грохот, и на пол вслед за упавшим портретом посыпалась сухая штукатурка, в которую, оказывается, без дополнительного крепежа, был вбит гвоздь. Нексин нагнулся, чтобы поднять портрет, в это время открылась дверь, и в кабинет заглянула секретарь дирекции Нина Викторовна Борец, она же по совместительству инспектор отдела кадров лесхоза, — на предприятии работник самый сведущий.

— Что-то случилось, Алексей Иванович?.. — спросила Борец с порога, но не дожидаясь ответа и несмотря на свои годы — была уже пенсионного возраста — живо подскочила к Нексину и забрала у него портрет. — Извините, я должна была сразу предложить свою помощь, чтобы подсказать что-то по кабинету, но постеснялась.

— В таких случаях не надо стесняться, а делать всё как положено, — сказал сухо Нексин. — Чертт-е как прибили гвоздь!.. Кто так вешает тяжелую раму со стеклом?.. — Он отошел в сторону и отряхнул с пиджака пыль, а когда снова повернулся к секретарю, то увидел, что она от страха или от растерянности продолжает стоять как вкопанная, держа портрет на вытянутых руках. — Что, так и будете его держать? — сказал Нексин. — Да положите же вы этот портрет и позовите уборщицу, чтобы прибралась.

— Я сама, — сказала Борец, приставила к стене портрет и мигом выскочила из кабинета, тут же вернулась с веником и совком в руках.

— Почему вы, а не уборщица?

— Вера Сизова отсутствует, но только на часок, корова у нее телится.

— Какая еще корова?..

— Слива… так ее кличут… корову… теленок у нее будет…

Было заметно, что Борец еще сильнее испугалась строгого, почти гневливого тона директора, который ей не приходилось слышать от прежнего директора. Она сжалась в ожидании следующего вопроса. Невысокая, полная, с простой короткой стрижкой, из-за чего голова казалась маленькой, но большим ртом на широком и скуластом лице со скошенным подбородком, секретарша показалась Нексину похожей на лягушку, какую рисуют к сказкам.

«Хорошо, что она некрасивая, — подумал Нексин. — Симпатичная секретарша, конечно, неплохо, но небезопасно, потому что близкие отношения с сотрудницей — это первый признак глупости и слабости руководителя». Ему нравилась эта мысль. Он на мгновение представил себя со стороны в этом убогом кабинете с его аскетической обстановкой, рядом с чудаковатой женщиной, и неожиданно громко рассмеялся. Борец, пытаясь понять его, тоже улыбнулась, но у нее получилась гримаса.

— Хорошо, Нина Викторовна, — сказал Нексин, — уберите сегодня сами, но в последний раз, на будущее запомните, что каждый должен заниматься своим делом, иначе не будет порядка, а я должен знать всегда: кто, куда и на какое время отлучается. Заведите для этого журнал. Да, вот еще что… Подмести будет недостаточно, на полу много пыли, нужно его помыть, и еще — пусть вынесут кадушку с лимонным деревом.

Когда она все убрала и собралась выйти, Нексин жестом ее остановил и спросил, указав на раму, почему именно этот портрет висит в кабинете. Борец, успокоившись немного после несколько неудачного знакомства с директором, сказала:

— Павел Иванович, наш прежний директор, должно быть слышали о нем, был участник войны. Он когда-то лично видел маршала, говорят, был даже знаком с ним; для директора маршал был непререкаемым авторитетом, поэтому здесь и висит портрет.

— Хорошо, — сказал Нексин, — для меня он тоже большой авторитет, но есть определенные требования к присутственным местам государственных предприятий, поэтому давайте уберем портрет, передайте его, например, в школу, а сюда нужно купить российский флаг.

— Я все сделаю, как скажете, Алексей Иванович. Тогда унесу отсюда и другие портреты. — С этими словами Борец полезла за платяной шкаф и вытащила оттуда еще три пыльные рамы с портретами Ленина и двух покойных генеральных секретарей.

— Что это? — удивился Нексин.

Борец стушевалась:

— Грешно будет сказать, но Павел Иванович, когда приезжала какая-нибудь комиссия из области, убирал портрет Жукова, а вместо него вывешивал генеральных секретарей, но так как они умирали один за другим, вывешивал портрет Ленина. Последний раз, то есть перед кончиной, Павел Иванович как вернул на место Жукова, так его портрет и оставался на стене до вашего прихода.

— Очень оригинально! — сказал Нексин, которому совсем не понравилось то, что рассказала Борец. И он вспомнил недавнюю встречу с Баскиным, который говорил «о пределе человека на земле». Нексину попалась снова на глаза сова, и он спросил:

— Это чучело тоже что-то означало для покойного Павла Ивановича?

— О да! — оживилась Борец. — Директор был заядлый, лучший, говорят люди, охотник в округе. А этот филин известный, можно сказать, трофей. С ним связана одна история, которая произошла довольно давно, я сама еще здесь не работала, училась в техникуме, но этот случай у нас знают все.

— Когда же это было?

— Ну, лет тридцать назад.

Нексин чуть не присвистнул от удивления, посмотрел с некоторым уважением на чучело.

— И что же тогда случилось? — сказал Нексин, опустившись в кресло. — Нина Викторовна, присаживайтесь, что стоять.

Борец стала рассказывать:

— В начале семидесятых здесь почти не было автомобилей, в основном тракторы и трелевщики леса, а народ, когда нужно куда-то поехать, пользовался лошадьми. Вы, наверное, еще не знаете всех сел и деревень в округе, но была раньше у нас деревня Цыбино, жителей в ней уже нет, теперь у лесхоза там самый дальний кордон. Дорога туда ведет все время лесом. И вот как-то в начале лета начали происходить странные вещи: стоило кому-то проезжать на лошадях, запряженных в бричку или телегу, по дороге на Цыбино, как из лесной чащи раздавался плач… Да, да! Самый настоящий плач, причем ребенка. Плач быстро переходил в страшный крик и хохот. Был он до того жуток, что лошади от страха чуть не выпрыгивали из оглобли, невозможно было остановить; случилось даже, что лошадь перевернула телегу и покалечила человека. Плач и вопли были такие душераздирающие — мороз по коже, — что паника охватывала не только животных, но и людей. Пошли самые невероятные слухи и истории, одна другой краше. Что только не придумывали: и о лесном человеке-невидимке, и, само собой, о чертях-леших, а также неприкаянной чьей-то душе. Последнее утверждение было, пожалуй, самым верным. Дело в том, что, как потом вспоминали, именно по этой дороге в том же году по весне в больницу один старик вез свою невестку с тяжелобольным внуком. Ребенок всю дорогу сильно плакал. Его так и не довезли, он умер… Одним словом, народ стал бояться ездить по той дороге, либо в поездку старались отправляться не в одиночку, а сразу по нескольку человек. Происходило это не каждый раз, иногда все было спокойно, начинали успокаиваться, но потом все повторялось. Понятное дело, раньше суеверными были жители в деревнях, а наши образованные работники из конторы лесхоза в чертовщину не верили, но и объяснить происходящее не могли. И тогда, чтобы прекратить все разговоры, Павел Иванович как-то сам и отправился в лес с кем-то из лесничих. Потом рассказывали, что где-то на половине пути в Цыбино услышали тот самый, как его назвал потом Павел Иванович, кошмарно-жуткий крик. Лошадь, шедшая до того спокойно, понесла, лесничий еле удерживал ее, но крик продолжал их преследовать откуда-то из чащи. В какой-то момент Павел Иванович увидел, как через дорогу перелетает птица с крыльями огромного размаха; но при этом летела легко и бесшумно. Она исчезла среди деревьев и густых веток, не натыкаясь на них, на другой стороне дороги. Он определил, что это был филин. Павел Иванович спрыгнул с телеги и дальше двинулся пешим, а лесничего, который держал лошадь, попросил подстегнуть ее. Как только лошадь пошла и заскрипели уключины колес, почти сразу с той стороны, куда перелетела птица, раздался плач, переходящий в жутко-кошмарный крик, временами похожий на хохот. И Павел Иванович выследил-таки в ветках пихты этого филина. Он потом рассказывал, как филин, совсем не боясь его, стал дрожать, фыркать и щелкать клювом, набирал воздух, надуваясь взъерошенным шаром из перьев, и издавал те самые страшные звуки. Когда птица пыталась взлететь, он ее подстрелил. Экземпляр был настолько хорош — очень крупная ушастая сова, — что из нее заказали чучело… Теперь оно перед вами…

— И что было дальше?

— Ничего. Плач, похожий на плач ребенка, и жуткий крик с того времени прекратился. А неподалеку позднее там же нашли и гнездо совы, оно было устроено прямо на земле в корнях упавшей старой ели.

— Очень любопытно, — сказал Нексин. — Неужели плач умершего ребенка и такое странное поведение птицы как-то связаны?

— Я восхищена тем, что вы очень все правильно подметили. Именно к такому выводу тогда и пришли. Кто-то узнавал у специалистов, и они подтвердили, что филин мог наблюдать трагедию на дороге, лошадь, тянущую повозку, в ней больного ребенка, главное, запомнил плач, а потом стал его имитировать каждый раз, как только снова видел на дороге повозку с лошадью. В этом нет ничего необычного, мы можем подобное подражание наблюдать среди многих птиц и животных, филин не исключение.

Нексин от похвалы, что правильно увязал крик совы с плачем ребенка (похвалы неожиданной, что делало ее вдвойне слаще), приятно потянулся в кресле. Он любил такие комплименты, гордился собой, что его оценивали, как незаурядного человека. Он поблагодарил Борец за рассказ о филине, а когда она вышла, задумался о своем.

Нексин совсем не знал коллектив, с которым предстояло работать. Сотрудников в нем было около ста человек, и он понимал, что каждый из них оставался самим собой, со своими интересами, потому с каждым следовало работать отдельно. Нексин знал много приемов общения с людьми, о чем писалось в умных книжках, но то была теория, он же по опыту понимал, что лучше всего действуют давно проверенные приемы, которые были, есть и будут среди людей. Для этого следовало знать прежде всего, кто из них что думает, что за душой имеет. Нексин понимал, что всякий подчиненный выполнит свои обязанности и без него, потому что выполнял и до него, и будет выполнять какую-то техническую работу тогда, когда его, Нексина, не станет здесь, но влиять на подчиненных не сможет, если не будет знать настроение каждого из них. На этом принципе (в этом Нексин был убежден) построена организация любого управления — от небольшого коллектива до целого государства. У государства для обслуживания власти есть целый аппарат самых разных органов, начиная от специальных служб и до правоохранительных, задача которых заключается вовсе не в охране прав граждан, как декларируется, а обеспечении возможностей для власти управлять гражданами. Нексину для этого не нужно было многого, достаточно одного-двух наушничающих, чтобы знать, что происходит в коллективе. Это была первостепенная для него задача в лесхозе, поэтому, разобравшись с филином, который ему понравился тем, что умел держать в страхе дураков, Нексин через десять минут по внутренней связи вызвал к себе Борец. Она вошла в кабинет в этот раз осторожно, вся во внимании, и покорно остановилась у двери.

— Нина Викторовна, мне нужны папки с личными делами сотрудников, подберите их и занесите мне. Можете прямо сейчас.

— На лиц инженерно-технического персонала? — спросила Борец.

— Я прошу дела всех сотрудников без исключения, в том числе уборщицы конторы или рабочего участка пилорамы.

— Но у нас есть личные дела только на инженеров и техников, на остальных заведены простые карточки, ну и… есть разные там приказы в нарядах.

— Непорядок! — Нексин встал из-за стола и прошелся по кабинету. — Теперь заведите дела на каждого работника; напишите мне на всех характеристики, попросите также начальников написать характеристики на своих подчиненных… Не удивляйтесь!.. Я потом их сравню. В деле должны быть также автобиографические справки, изложенные самими работниками… Ну и так далее… К вам что, никогда и никто не обращался с такими вопросами?.. Мне это даже странно… Может быть, Нина Викторовна, вам что-то непонятно по моей просьбы?..

— Я все поняла, — сказала Борец. — Имеющиеся дела занесу прямо сейчас.

Борец вышла от него слегка огорченной их диалогом, но скоро загадочно улыбнулась, подумав о некоторой доверчивости, если не наивности нового директора. Конечно же, к ней не раз и не два обращались с самыми разными вопросами из ведомств, которые не могут обходиться без официантов, таксистов, секретарш, тем более руководителей отделов кадров, — той категории работников или служащих, которые больше всех слышат, видят и знают о своих коллегах. Борец очень быстро исполнила часть указания директора — занесла ему кипу скоросшивателей, пошла было к выходу, но остановилась в нерешительности.

— Хотите что-то спросить? — сказал Нексин.

— Да. В бумагах невозможно все отразить, поэтому если нужно… — Она опять замялась.

— Вот тогда вы мне и расскажете о каждом такое, что не всегда бывает удобно изложить на бумаге в личном деле, — сказал спокойно Нексин.

— Именно это я и хотела сказать.

— Договорились!..

— И еще… Уже время обеда… У нас, как вы видели, есть своя небольшая столовая.

— Спасибо, Нина Викторовна. Что-то не хочется пока. Этот вопрос мы еще обсудим, наверное, завтра. Предупредите в столовой, что у них буду прямо с утра. А сейчас, пожалуйста, сделайте мне чаю, я должен заняться документами.

Нексин стал читать одно за другим личные дела сотрудников лесхоза. Это было для него привычно еще с прежней работы, по которой соскучился, и он теперь с увлечением занялся любимым делом. Так началось его знакомство с работниками лесхоза. Он внимательно рассматривал имеющиеся фото, читал приказы о поощрении и наказании, просматривал дипломы, характеристики, всевозможные справки… Это он считал для себя всего важнее, отложив вопросы производства, о которых ему немного успел рассказать главный инженер.

Перебрав к концу рабочего дня два десятка папок с личными делами, Нексин решил, что более подходящего кандидата на «своего человека» в лесхозе, чем Борец, нет. «Работает она здесь давно, — думал он, — а это значит, что хорошо знает каждого работника, ведь неспроста намекнула, что готова дополнительно предоставить информацию по каждому сотруднику. Опять же она некрасивая, поэтому, скорее всего, завидует красавицам сотрудницам и готова уже за одно это им мстить; а с другой стороны, следуя поговорке «Не родись красивой, а счастливой», должна сильно стараться, чтобы не потерять то, что имеет, — свою должность, которая ей, видимо, дороже всего на свете. Для этого должна выслуживаться, быть, если нужно, угодливой». Одним словом, Борец ему вполне подходила.

Часы показывали, что рабочий день закончился; за окном начало темнеть, и Нексин включил электричество. В сумрачном кабинете, окна которого выходили на лес, стоящий стеной в полусотне метров от конторы, было очень тихо. Никто его во второй половине дня ни разу не побеспокоил, не зазвонил телефон на столе. Нексин знал, что это Борец не позволила никому заглянуть, и такая мелочь, как и то, что обстановка здесь полностью зависит от него, директора лесхоза, что все и дальше будет, как он скажет, ему очень понравилась. Он осторожно вышел в приемную и увидел, как Борец, уставшая от его бесконечных требований, навалившись на стол, дремлет. Услышала Нексина и, резко вскочив, выпалила:

— Алексей Иванович, к вам хотели попасть наши сотрудники, что-то случилось с рабочим-лесорубом, травмировал то ли руку, то ли ногу, но говорят, что не сильно… Могу для вас уточнить… Но я сказала, чтобы сначала решали все с главным инженером… Еще звонили с телевидения. Корреспондент — это была женщина, — простите, не успела записать ее данные, сказала, что планирует приехать к нам, чтобы снять сюжет о лесхозе и взять интервью у директора. Я всем сказала, что вас нет, все вопросы завтра.

— Вы сделали правильно, Нина Викторовна, травматизмом в первую очередь должен заниматься Резник, как главный инженер, а вот с корреспондентом нужно было меня соединить. Впрочем, — он тут же изменил свое мнение, — это хорошо, что не соединили… — Нексин не стал ей говорить о том, что такой звонок его мог застать врасплох, чего он не любил, и не потому даже, что по телефону начал бы давать интервью, — это было исключено, — а его никак не устраивал сам факт его неподготовленности даже к предварительному разговору, в котором мог что-то не так сказать. Он должен сам сначала расспросить корреспондента, что за задание, какая цель репортажа, какие нужны условия для съемки и прочее.


Интервью для него всегда было непростым делом, к ним он готовился, старался ближе познакомиться и с репортером, и режиссером. Благо, что такое интервью было сродни кино, в котором, в отличие от театра, можно было сколько угодно раз переделать тот или иной эпизод, добиваясь большего эффекта. Поэтому Нексин терпеть не мог спонтанности и импровизации, его интервью были всегда постановочными, поэтому и выглядели прилично. Не должно было быть исключения и сейчас. Он понимал, как важно для него, человека, которого многие знали в лицо, а теперь вдруг увидят на экране в непривычной обстановке, чтобы интервью в новой должности приятно удивило людей и вызвало к нему интерес. «Любопытно, — задумался Нексин, — кто надоумил корреспондента обратиться в лесхоз?» Нексин еще раз для себя сделал вывод, что Борец — необходимый ему человек и сказал:

— Я вами сегодня доволен. Надеюсь, что будем и дальше единомышленниками. Нина Викторовна, идите домой.

После его слов Борец зарделась; ее улыбающийся, от уха до уха, широкий рот, растянулся еще больше, она заговорщически произнесла:

— Я буду очень стараться.

Нексин после ее ухода прошелся по коридору конторы лесхоза. Все кабинеты уже обезлюдели, только в угловой каморке сидел дежурный диспетчер, он же сторож, и смотрел транзисторный телевизор, в котором была очень плохая картинка, и он, стараясь разглядеть, сильно наклонялся к экрану. Нексин с ним познакомился. Дежурный был высоким жилистым стариком с крючковатым носом, глубокими глазами под нависшими бровями и шапкой седых, давно не стриженных волос, которые у него торчали даже из ушей и носа. Вид у него был неприветливый, и это делало его похожим на лесовика. Он представился как Заборов Анатолий. Нексин сказал, что знает, как его зовут, а кроме того, ему известно и то, что Заборов раньше был лесничим, в свое время награждался медалью за работу, а теперь на пенсии, но продолжает работать. У Заборова на лице появилось удивление по поводу таких сведений о нем у нового директора; немногословный, он попытался что-то сказать, но Нексин увлекся, собеседника не слышал, говорил еще и еще, не останавливаясь, о том, что раньше на таких, как Заборов, держалась вся страна, на таких работников равнялась молодежь, а теперь, к сожалению, стало все иначе… Похвалил Заборова за то, что он, несмотря на возраст, продолжает приносить пользу и трудиться. Заборов больше не пытался участвовать в разговоре, а когда Нексин замолчал, то пробормотал, что ежели директору понадобится провожатый в лес, то лучше его, Заборова, здешние места никто не знает, и по части охоты конкурентом ему был только покойный директор. Нексин сказал, что не охотник, но непременно хотел бы побывать на настоящей охоте. Нексин пожелал Заборову спокойного дежурства, но тут же поправился, что прежде сделает короткий звонок, потом уйдет. Он вернулся к себе в кабинет и набрал номер городской квартиры; услышав в трубке голос Елены Аркадьевны, представив ее лицо, счастливо округлил глаза. Хромова, на другом конце провода, как на докладе, стала ему рассказывать о том, как прошел у нее день. Нексин и без того хорошо знал все то, о чем она говорит, но ему хотелось подольше ее слушать, и он расспрашивал у нее то об одном, то о другом. Она знала, что эта словесная эквилибристика вызвана отчасти ревностью Нексина, который все время словно искал в ответах какие-то неточности и несостыковки, чтобы ее уличить. Она привыкла к таким разговорам: по телефону, и дома, когда Нексин возвращался со службы и она терпеливо рассказывала о дне прожитом, отвечала на его вопросы и ждала момента, чтобы спросить Нексина о чем-то его интересующем и, таким образом, сменить тему разговора. Вот и теперь она вдруг спросила в шутку, не заглядывают ли к нему в окна кабинета медведи. Нексина это оживило, вернуло в реальность, и он сам стал шутить. Сказал, что в окна не заглядывают, но в дежурной комнате конторы сидит существо, похожее на медведя. И начал объяснять, что это за «медведь» и какой колоритный тип здешнего жителя, а потом стал говорить и о других своих впечатлениях на новом месте, в том числе пересказал историю о филине. В результате он так долго разговаривал по телефону, что в кабинет заглянул Заборов справиться: все ли в порядке и не нужна ли его помощь?.. Только после этого Нексин пожелал Хромовой спокойной ночи, положил трубку, попрощался с Заборовым и ушел из конторы.

Поселили Нексина в Залесье временно в типовом сельском доме, построенном на двух хозяев. Одну половину занимала семья уборщицы Сизовой, вторая половина использовалась в лесхозе как гостиница. В этой половине было два отдельных номера, в которых обычно жили командированные проверяющие или специалисты из области, потому что от областного центра до Залесья было двести километров. Двор «гостиницы» был отгорожен от подворья Сизовой крашеным штакетником; посредине двора разбита цветочная клумба, вокруг которой стояли три оригинальные скамейки, сделанные из распиленного пополам, выструганного и покрытого лаком соснового кругляка. «Гостиница» имела максимум возможных для села бытовых удобств: водопровод, горячую воду из бойлера и даже местную канализацию; помещения отапливались от котла, который стоял на половине Сизовой, она же убиралась в номерах.

Нексин шел по поселку в эти номера. Гостиница была в противоположном от конторы лесхоза конце села, которое растянулось на километр широкой центральной улицей, а к ней прилегали переулки. За этой окраиной среди сельчан закрепилось название Черемушки, возможно, по аналогии с жилыми районами городов, а может быть, из-за густых черемуховых зарослей, росших по берегу ручья, что протекал за последними домами.

Ранний зимний вечер уже опустился над селом; было безветренно, и в холодном воздухе легкие клубы дыма от печек тянулись вверх ровными светлыми столбами, тающими в темном небе; а вокруг электрических фонарей по центральной дороге стояло красивое сияние от морозного искрящегося воздуха. Идиллию тихого сельского вечера нарушал только лай собак, подававших голоса то в одной, то другой стороне поселка.

Нексин, не склонный ни к мечтательности, ни к сентиментальности в силу своего урбанизированного склада жизни, все же был впечатлен увиденным. Сначала он было поспешил к себе, но замедлил шаг и с любопытством прохожего, который оказался случайно в незнакомом месте, разглядывал темные контуры домов, желтые квадраты окон с занавесками, стараясь угадать, какие и как там живут люди. Он пока их не знал, но так или иначе все здесь были связаны с лесхозом, и они все — и работающие в лесхозе, и не работающие — были невольно под его началом как директора, а значит, в его власти. Эта мысль была ему очень приятна — он тут же вспомнил, какое почтение и уважение к нему только что проявили Борец и Заборов, — и осознание своей значимости среди этих людей, пусть даже в таком глухом углу, захлестнуло, как бывало раньше, сладкой волной собственного величия. Нексин сразу перестал видеть красивое вечернее село и начал думать о том, как ему укреплять и поддерживать среди населения села и работников лесхоза роль сильного руководителя и человека незаурядного. И был несказанно рад, что удача сама шла к нему навстречу в лице неожиданно объявившегося корреспондента телевидения. Нексин заранее видел себя на телеэкране, представлял, как его услышат многие знакомые и бывшие коллеги в городе, ведь о нем давно уже не писали в газетах и не снимали его для телевидения. Он должен, обязан их удивить! С такими мыслями дошел до дому, лег спать, с этими же мыслями проснулся и рано заспешил на работу, совсем не замечая красоты зимнего сельского утра, рассеянно и запоздало кивая на приветствия попадавшихся на пути сельчан.

Нексин сперва-наперво позвонил Хромовой, справился, как дела, услышал в ответ — только проснулась; тогда он пожелал ей доброго дня и условился, что они созвонятся, как всегда, вечером. Это был его третий день в лесхозе. Первый неполный день он провел с главным инженером Резником, который показывал производство и рассказывал о лесхозе. Второй день успел познакомиться с коллективом, в основном работниками конторы и инженерно-техническим персоналом, и изучал их личные дела. Главный инженер отчего-то — Нексин и сам не мог объяснить, отчего — ему не понравился. Связано это было с тем, что ему, Нексину, далекому от лесного производства, Резник все показывал и рассказывал, как какому-нибудь школьнику, пришедшему сюда на экскурсию; еще Нексину не понравилась его манера держаться с ним, высокомерно-снисходительная, словно он и не директор. Вот и теперь, лишь успел поговорить с Еленой Аркадьевной и положить телефонную трубку, чтобы следом заняться подготовкой вопросника для разговора с корреспондентом телевидения, как к нему с лицом надменным и важным зашел главный инженер, за ним шел мастер заготовительного участка Варкентин, стараясь быть незаметным, прячась за спиной Резника. Борец в приемной еще не было, и они прошли в кабинет напрямую. Как оказалось, по поводу рабочего, получившего накануне травму. Была она вовсе не легкая, как сказала Борец, и травмировало ему не руку или ногу, а голову. Со слов мастера, лесоруб Кишкелс, оказавшийся очень близко к падающему дереву, комлем[2] получил сильный удар в голову, некоторое время был без сознания.

— Что вы хотите услышать от меня? — сказал сухо Нексин, решив избрать в отношениях с Резником официально-деловой тон.

— Пришли поставить вас в известность, Алексей Иванович, — сказал Резник, насторожившийся неприветливостью директора. — Решить, как быть с этим случаем… С производственной травмой…

— Леонид Семенович, если вы пришли мне рассказывать о том, что такое производственная травма, то я без вас хорошо знаю, что это значит… Ближе к делу… Я так понимаю, что случай с Кишкелсом для вас не впервой в лесхозе… В таком случае какие ваши предложения?..

— Да, к сожалению, иногда бывает… Если все оформлять официально, получается, что год только начался, а мы по отчетности о травматизме уже попадаем во все обзоры, начиная с нашего же главка до контрольных органов… Дело даже не в этом, хуже, что нас включат, а я уверен в этом, в список предприятий, проверяемых по охране труда. Такое совсем не нужно. Вот я и подумал: может не регистрировать? Пришли спросить вашего совета…

— Леонид Семенович, а кто у нас в лесхозе отвечает за травматизм?.. — вкрадчиво и теперь уже с ласковой иронией в голосе спросил Нексин. Выждал паузу и продолжал: — Вы, насколько известно… Ну а что до моего совета?.. — Нексин на минуту замолчал, переводя взгляд с Резника на мастера. — Вот вам что скажу: когда у одного философа спросили: «Что на свете легче всего?» Он ответил: «Советовать другим…»[3] Вот и я советую: решайте случай как нужно!.. Кстати, что теперь с лесорубом?..

— Он дома… — сказал мастер Варкентин.

— Думаю, что отойдет, — добавил Резник. — Я с ним сам поговорю, дадим возможность отлежаться дома недельку, а понадобится — дадим больше и закроем табель выходов на работу еще на неделю…

— Нехорошее слово вы, Леонид Семенович, употребили, не к месту, — сказал Нексин, словно и не слышал главного, сказанного Резником, предложившего скрыть травму. — Слово «отойдет» очень плохое в нашем случае, и как только вас угораздило вспомнить такое слово? Я, конечно, не суеверен, но не нужно было его употреблять, сказали бы «выздоровеет» или «поправится», а то «отойдет», словно собрался в иной мир… Пусть парень живет в этом мире… Рано ему еще «отходить»… Варкентин, а как вообще могло такое случиться?

— Он сам виноват. Работал без каски, в одном подшлемнике… Всегда им, видишь ли, спецодежда неудобная. Одел бы каску, таких последствий не было.

— На это обстоятельство, когда будете беседовать с Кишкелсом, сделайте сильный акцент, чтобы у него самого появилось чувство вины в случившемся, — сказал Нексин, — потом подумал и добавил: — Все же он пострадал, выплатите ему что-нибудь дополнительно… Премию… Он будет думать, что вы о нем заботитесь, невзирая даже на то, что сам и виноват…

Так начался третий рабочий день Нексина в конторе лесхоза. Он понимал, что придется ему сюда ходить точно так же и завтра, и послезавтра, иногда куда-то выезжать, бывать на производстве, — это обычная работа и серые будни. Он не знал, как долго может продлиться такая рутина, нормальная для простого человека, но не для него, незаурядного, живущего не для того, чтобы прозябать в этой глуши. И он снова задумывался о том, как найти себя в новой должности, как выделиться и заявить о себе. Для него это было похоже на навязчивую идею, как ожидание славы артистами и политиками. Нексину уже давно — с тех пор, как ликвидировали обком партии, — не хватало, как воздуха, ощущения собственной значимости и публичной похвалы. К тому же ему было важно, чтобы и Елена Аркадьевна — самый близкий ему человек, — думала о нем как о человеке необычном, не таком, как все.

И как только Резник и Варкентин вышли из кабинета, Нексин сразу же присел к столу и стал обдумывать и набрасывать на листе бумаги сюжет предстоящей съемки для телевидения. Как нельзя кстати представилась теперь для него удачная возможность рассказать о себе, показать себя. Он даже не сомневался, что все получится, но по-прежнему оставалась загадка: каким образом вдруг на телевидении решили снимать именно лесхоз в Залесье?

После полудня снова позвонила корреспондент. Когда она назвала себя Нексин ее сразу узнал по голосу и вспомнил, что встречался с нею, и не раз, когда для программы «Новости» снимали картинку с заседаний обкома партии. По первым же словам корреспондентки: «Алексей Иванович, это ваша старая знакомая… Как вам на новом месте?..» — Нексин понял, что о нем, как и следует для журналиста, справки навели. Голос у нее был доброжелательный, и это у Нексина убавило настороженности, потому что каждую минуту думал о том, что телевидение так просто не поедет, это всегда делалось по просьбе или по заказу. Нексину очень хотелось спросить у журналистки о том, каким образом вдруг лесхозом заинтересовалось телевидение. И Нексин очень осторожно, придав голосу дружеское, но с нотками озабоченности, звучание, спросил: «Чем мы заслужили такое внимание?» Илона Петрова, так ее звали, ответила, что имеет от редакции задание-поручение на съемку материала о положительном герое и хороших новостях, которые теперь такая редкость на экране. Они условились о встрече.

Приехала Петрова через два дня. Нексин встретил ее на пороге конторы лесхоза, а когда увидел, что автомобиль, на котором ее привезли, был с логотипом одного из центральных телеканалов (он-то ожидал местное телевидение), сильно удивился, но мгновенно сообразил, что покажут его всей стране, и в этом он увидел особый знак судьбы. Петрова поздоровалась и, увидев вопрос во взгляде Нексина, сказала, что теперь работает корреспондентом известного канала. Они прошли в кабинет Нексина, он предложил Петровой, ее сопровождающим — оператору и водителю — чаю. Они обрадовались, а еще больше зашумели при виде нескольких сортов варенья и домашней выпечки, выставленных заботливой Борец. Когда официально-гостеприимная часть закончилась, чай был выпит и все съедено замёрзшими и проголодавшимися в дороге людьми, Петрова попросила оставить ее ненадолго наедине с директором, чтобы проговорить детали предстоящей работы. Она сказала, что в эфир пойдет сюжет по времени не более трех минут. Показан он будет уже в субботнем обзоре новостей экономики. По указанию режиссера, материал должен быть ярким и привлекательным, рассказывающим о том, как в непростое время новых экономических реалий продолжает успешно работать предприятие лесного хозяйства.

— Что же можно показать за три минуты? — спросил Нексин.

— Очень многое, — сказала Петрова. — Мы покажем ваше прекрасное Залесье и его окрестности. Вы расскажете о своем производстве, и мы его также покажем. Можете продемонстрировать вашу продукцию.

— Но ведь это же реклама? — удивился Нексин.

— Совершенно верно! — подтвердила Петрова. — За тем и приехали.

— Очень интересно! — сказал Нексин. — Но, насколько я знаю, в лесхозе такую заявку не подавали и не оплачивали… Вы же меня понимаете… Кроме того, у меня вопрос: почему Залесье?..

— Алексей Иванович, у вас не должно быть никакого беспокойства на этот счет. Все, что снимем, вам покажем. У меня задание только на очень «хорошее кино» и задание от моих начальников, а у них, не сомневаюсь, от других важных персон. Просто так, смею вас уверить, мы не приезжаем за «хорошим кино». Так что мир тесен, видите, в какой мы с вами встретились глубинке.

После ее слов осторожный Нексин стал заметно нервничать, пытаясь в первую очередь вспомнить все в последнее время связанное со своим назначением. Он был всегда убежден, что во всяком деле есть обязательный личный или корыстный интерес кого бы то ни было. Но так ничего и не припомнил, кроме общения с Баскиным и несколькими лицами из своего главка. Неожиданно извинился перед Петровой, попросил небольшую паузу, сам вышел из кабинета и прошел в комнату дежурного, где набрал номер Баскина. Михаил Леонидович ответил сразу, и было слышно, как он почти торжествует по поводу звонка Нексина. Баскин подтвердил, что к Нексину должно подъехать телевидение, для этого он использовал свой административный ресурс, у него был разговор с кем надо. Но никак не ожидал, что так быстро выполнят просьбу, поэтому не успел предупредить Нексина. Еще Баскин сказал, что так решил помочь своему товарищу утвердиться в новом назначении, о Нексине должны знать, и уверен, что Нексин сам дальше все устроит, как никто, потому что он кому надо похвалил Нексина, а Алексей Иванович, самый тонкий психолог и знаток человеческих отношений из всех людей, кого Баскин знал до сих пор. В заключение пожелал удачи с телевизионщиками и сказал, что намерен скоро и сам заглянуть в лесхоз.

Нексин, вернувшись назад, еще раз извинился перед Петровой и стал быстро и дельно рассказывать, как ему видится телевизионный сюжет о лесхозе. Петрова выслушала его внимательно, улыбнулась и сказала:

— Алексей Иванович, думаю, что наш режиссер может просто позавидовать вашему умению уловить суть материала и правильно расставить все акценты; вы очень здорово все придумали. Дело за малым. Приступим.

— Илона, — ответил ей Нексин, — вы ведь на меня не обидитесь, если скажу, что просто снятый материал — это еще не работа, а что-то сродни наброскам и эскизам художника, а чтобы сделать хорошие наброски, нужно иметь и представлять себе замысел, который собираешься реализовать…

— У вас, Алексей Иванович, следует брать прямо-таки мастер-класс… Я постараюсь выполнить ваш замысел…

— Илона, один маленький вопрос…

— Да, пожалуйста, Алексей Иванович.

— Когда выйдет репортаж на телевидении, пожалуйста, сделайте мне отдельно видеокассету с записью?..

3

На следующей неделе, в субботнем обзоре экономических новостей, в рейтинговое, как говорят телевизионщики, вечернее время, был показан репортаж о Залесье. Получился он красочным и жизнеутверждающим по сравнении с другими новостями, сплошь из криминальных хроник и прочего негатива.

Сначала на экране появилась панорама Залесья, лежащего в распадке, окруженном сосновым бором. Издали дома казались игрушечными, и это создавало ощущение сказочности села, но объектив приблизил их, и на переднем плане оказались копошащиеся во дворах сельчане, играющие в снегу дети, подмеченная оператором особенно удачно лайка, резвящаяся вокруг детей, — это наполняло красивую картинку жизнью. Затем в кадре появился Нексин. Снимали его шаблонным киношным приемом с претензией на художественность или документальное кино. Он вышел из леса и остановился у конторы лесхоза; на его лице была печать озабоченности делами большого хозяйства, потом поднял голову, и его взгляд скользнул вверх, по стволу высокой сосны, росшей у здания конторы лесхоза, к макушке дерева и дальше в небо; вдруг и макушка сосны, и небо закружились-завертелись на экране, символизируя по замыслу режиссера бесконечность времени и пространства. Оператор, как известно, чтобы получить такой эффектный кадр, ставит камеру на колено объективом вверх и вертится с нею на месте, как юла, создавая для зрителя иллюзию головокружения. Кино закончилось, и экран снова занял образ директора лесхоза; он стал рассказывать о том, как, несмотря на трудности перехода экономики на новые условия работы, лесхоз и жители Залесья не испугались перемен, наоборот, трудятся не покладая рук — результат налицо. Чтобы его показать, объектив камеры устремился в цех по обработке древесины и «выхватил» в одном месте пачки упакованного в целлофан и готового к отправке дубового паркета, в другом месте оригинальную садовую мебель, какие-то поделки из дерева. «Но не это главное наше богатство, — продолжал говорить за кадром Нексин. — Главное — это наши необъятные леса». Следом за этими словами на экране замелькали прекрасные лесные угодья, была показана работа лесоруба, валившего высоченную ель; далее объектив оператора снова вернулся в цеха лесхоза и показал штабеля бруса и досок. Завершали репортаж смонтированные в материал — их не снимали — кадры со стайкой косуль, грациозно замерших на опушке заснеженного леса. Этот кусочек был взят из какого-то фильма. Под конец репортажа голос автора за кадром сожалел о том, как быстро пролетело время в лесном раю, с которым так не хотела расставаться съемочная группа.

О времени показа передачи о лесхозе, что само по себе было событием необычайным для жителей Залесья, совсем не разбалованных вниманием, знали все, особенно постаралась Борец. И утром наступившего воскресного дня другой темы для разговоров в селе и лесхозе не было. Ну а Нексин, как и ожидал, в результате такой рекламы очень быстро смог завоевать в первый же месяц пребывания на новом месте так нужное уважение сельчан. Они, только завидев его, почтительно смолкали, украдкой оглядывались, провожая взглядами благодарными за то, что о них теперь знала вся страна. Больше всех, пожалуй, зауважала его Борец. Она ближе других находилась около Нексина и была счастлива оттого, что не ошиблась в своих ожиданиях с новым начальником, от которого напрямую зависела в том числе ее дальнейшая работа на привычном месте.

Сам Нексин от этих похвал, которые были искренними, и от других, пусть несколько сдержанных, например, от главного инженера, который считал Нексина назначенцем, не достойным места директора, чувствовал себя превосходно. Его шкала самооценки уверенно ползла вверх, и впервые за многие месяцы он снова ощутил себя важной фигурой, окруженной менее значимыми, и с трудом сдерживал самодовольство, готовое, как пена из открываемой бутылки шампанского, вырваться наружу. Он старался представить себя руководителем современным и либеральным, всем своим видом подчеркивал безразличие и равнодушие к такому вниманию его персоне, и это у него неплохо получалось, но искушенный человек все равно мог разглядеть в его поведении наигранность и неправду.

Нексин не мог дождаться похвалы от Хромовой. Ей он умышленно не сообщал о снимаемом репортаже, о времени выхода в эфир передачи, пытаясь показать равнодушие и безразличие к событию как слишком заурядному. Но она и не знала о телевизионной передаче с его участием, и не упомянула о ней ни разу при их ежедневных разговорах по телефону. Это его сильно расстраивало и даже бесило. Так продолжалось неделю, и вот, наконец, у него по коже пробежал приятный озноб от восторга, когда услышал от нее, что, оказывается, его показывали по новостям, видели их общие знакомые и, какая досада! — не видела она. Она начала его журить и упрекать за то, что он ее не предупредил о столь важном событии… Нексин даже не заметил наигранности в её голосе, очень довольный тем, что и она, наконец-то, узнала о передаче, врал, что был очень занят все последние дни и как-то совсем упустил из внимания сказать; ну а если честно, то и не придал особого значения тому, что его снимали для телевидения… А после того, как Елена Аркадьевна посетовала о его излишней скромности, он спросил: «Это кто же тебе сказал о передаче про Залесье?» — «Баскин… — ответила она, не задумываясь, но тут же поправилась: — МихаилЛеонидович Баскин сказал…»

Нексину в эту счастливую минуту его жизни меньше всего хотелось слышать данное имя. Он с болью и досадой в сердце подумал: «Почему снова Баскин, причем в самый неподходящий момент?..» Но не это было главным, что его огорчило. Елена Аркадьевна, заканчивая разговор по телефону, сказала голосом, как ему показалось, вовсе не теплым, не таким, как говорят с дорогим и близким человеком, а каким-то дежурным, который окончательно испортил его хорошее настроение: «Ладно, дорогой, так уж и быть, прощаю тебе… Но не забывай впредь о подобных серьезных вещах, потому что это имеет для нас большое значение…»

А на следующий день, прямо с утра, Нексину позвонил и сам Баскин. Он был очень любезен и поздравил Нексина. «Алексей Иванович, — сказал он, — ты был просто великолепен… Себе представить не можешь, как все наши были удивлены твоим появлением на экране, а многие просто завидовали тому, как предстал в новом амплуа… Ведь чего греха таить, многие тебя уже хоронили… Я доволен, что все получилось, тебя снова увидели, знают, где ты, знают, что занялся серьезным бизнесом. Думаю, ты это теперь и сам начал понимать… Слушай, но ведь это нужно как-то отметить?..» — «Буду только счастлив увидеть тебя, — ответил Нексин, стараясь придать голосу как можно более радушия. — Приезжай, посидим, поговорим, если хочешь, организую охоту. Есть здесь один старик — большой, говорят, мастер по этому делу, а ты, как знаю, большой любитель». Баскин в ответ даже защелкал языком от восторга и сказал, что ради этого непременно приедет в ближайший выходной.

Когда Нексин положил телефонную трубку, Борец, словно следовавшая за его каждым шагом, тут же заглянула в кабинет и угодливо спросила: заносить ли кофе и что он будет заказывать на обед?.. Этот вопрос стал для нее правилом. Дело в том, что Нексин имел давнюю привычку не завтракать. У него для этого были две причины. Первая — несмотря на его способности в нужный момент организоваться и проявить упорство в достижении цели, он имел слабость — ему очень трудно было по утрам просыпаться и вставать. Нексин тянул с этим до последнего, не желая тратить сон на завтрак, зная и то, что на работе услужливые секретарши обязательно подадут кофе или чай с чем-то вкусненьким. Вторая причина — за лучший завтрак он считал именно что-нибудь сладенькое, потому, как уверял когда-то его знакомый диетолог, «мозги после сна включаются лучше всего именно от небольшого количества сладкого, а вовсе не от привычной еды». Вот и сейчас Борец принесла ему большую чашку ароматного кофе и на тарелке, накрытой тканевой салфеткой, кусок домашнего слоеного торта с кремом, приготовленным на натуральных сливках с соком брусники.

— Изумительно! — сняв салфетку, сказал Нексин, вперив глаза в кусок торта. Вдохнул запах горячего кофе и добавил: — Чудесно!.. Нина Викторовна, вы меня балуете. Признаться, я даже не припоминаю, чтобы где-то пробовал что-то подобное.

Борец зарделась от похвалы:

— Спасибо, Алексей Иванович, для хорошего человека и готовить приятно.

В ее ответе было и лукавство, и правда. Она лезла из кожи вон, стараясь угодить новому директору, и у нее это получалось. Даже дома, после работы, все свободное время по вечерам что-то изобретала, пропадая на кухне, чем вызывала недовольство и даже ревность мужа, работавшего трактористом в лесхозе. Но она, как безусловный лидер в семье, а ее авторитет в семье был прежде всего связан с занимаемой в лесхозе важной должностью, которую нельзя было потерять, спокойно отвечала мужу, что так надо, либо вообще оставляла его эмоции без внимания, делая свое. О ней на селе любили сказать, что «в ее семье не как должно быть — муж-голова всем правит, а как у рыб или птиц — хвост рулит…». Выслушав приятные слова Нексина, она сказала:

— Александра из столовой просила передать, что сегодня может приготовить блюда из мяса или рыбы. Свинину закупили только вчера у местного фермера, а рыба мороженая. На гарнир предлагается картофель, гречка, рис.

Нексин проглотил кусок торта, отпил кофе и, облизываясь, как кот, не скрывая удовольствия от провалившегося в него сытного торта и чувства комфорта от приятного чертовски, как оказывается, положения в новой должности директора лесхоза в этом не таком уж и плохом местечке под названием Залесье, сказал:

— Попросите Александру, чтобы сделала отбивную и к ней жареный картофель, такой, знаете ли, с корочкой. Этого будет достаточно. Ну и, как обычно, салат из овощей, а из напитков — морс клюквенный, мне он очень понравился.

В столовой лесхоза Нексин успел пообедать несколько раз в общее время. Так случилось — он сам себя потом винил в этом, — хотел продемонстрировать, что со всеми заодно, свой человек, разделяющий с коллективом не только работу, но и «общую чашу». Хватило показухи ненадолго. Не нравилось Нексину ни то, что все, словно сговорившись, оглядывались на него, так что он, поднося ложку ко рту, всякий раз испытывал дискомфорт; ни общая атмосфера шума и разговоров, общающихся между собой людей, а главное — их спецовки и разные несъедобные запахи, кружившие в воздухе вместе с запахами еды. Он, как бы между прочим, сказал об этом Борец. Буквально на следующий день все изменилось. Борец зашла к нему в кабинет вместе с заведующей столовой, она же повар Саша. К ней все так и обращались: «Саша» или «Александра» — кому как нравилось. По возрасту Нексин ее определил сначала в свои ровесники, может, чуть моложе; но позже, по документам из личного дела, узнал, к удивлению, что она немного старше его. Она действительно выглядела моложе потому, может быть, что постоянно была занята, двигалась, отличалась хорошими физическими данными; была стройна, изящно сложена, у нее были по-девичьи острые груди, а прическу носила короткую, как у подростков, с крашенными под серебро волосами, так что было трудно определить их настоящий цвет. Самым интересным в ней были замечательные глаза: большие, широко распахнутые серо-голубые, как будто кукольные. Но, приглядевшись ближе, первое впечатление менялось, становилось понятно, что оно обманчиво: глаза были с налетом грусти и какой-то (только это и выдавало ее настоящий возраст) усталости, которая собиралась лучиками мелких морщин в уголках глаз. Но от этого она вовсе не проигрывала, наоборот, казалась еще интереснее и не была лишена какой-то загадочности, которая всегда присутствовала в ее взгляде.

Они познакомились. Борец тут же стала извиняться за прежние неудобства по столовой, а Саша, словно знала Нексина очень давно, без обиняков, предложила ему приходить после того, как официальное время обеда заканчивалось, она закрывает столовую, тогда зал бывает пуст. К сожалению, сказала она, в проекте столовой почему-то не было предусмотрено отдельное помещение для руководства, и Нексин может обедать один, когда столовая закрыта. Кроме нее и ее помощницы, занятой на кухне, в это время там никого нет. Нексин, выслушав ее, ответил, что ему такой вариант подходит. На том и условились. Александра, собираясь уходить, на пороге, остановилась и вдруг сказала:

— У меня есть для вас и другое предложение.

— Какое? — спросил Нексин.

— Раньше я работала в городе в столовой одного завода, так я готовила руководству отдельно. Могу и вам отдельно готовить, только заранее предупреждайте.

— О-о! — протянул Нексин. — Это будет и вовсе прекрасно.

Так, время обеденного перерыва, а вернее, уже послеобеденное время, для Нексина стало настолько приятной паузой, прерывавшей скучноватое течение рабочего дня, что он ждал с нетерпением, когда же стрелки часов покажут четырнадцать ноль-ноль. Тогда он, успев проголодаться, желая сменить обстановку, связанную с постоянным общением по производственным вопросам, на другую, расслабляющую, гораздо более приятную, уходил в столовую, где его ожидала Александра.

Она стояла обычно у красиво сервированного стола; потом, встретив директора и принеся из кухни лично все блюда, скромно уходила в сторону и, как в хорошем ресторане, следила за тем, чтобы предупредить какие-то желания своего клиента. В Залесье она жила три года. Приехав из города, устроилась поваром с испытательным сроком, но очень быстро все отметили ее вкусную и добротную стряпню, и она осталась работать. О ней мало что знали, она некоторое время жила одна, снимая комнату, и многие сильно удивлялись, что такая симпатичная и привлекательная молодая женщина выбрала сельскую глубинку, где возможность найти мужа была ничтожна мала, потому что здесь все мужское население было или женато, или будущие женихи только подрастали и еще ходили в школу. Но потом оказалось, что у нее есть сын, она вскоре привезла в Залесье маленького мальчика Мишу, воспитывала его одна. Лесхоз со временем смог ей выделить небольшой пустовавший дом. Разное о ней иногда говорили, ходили злые слухи, что она раньше, работая на рыбацких судах, которые по полгода находились в море, была общей женой для всей команды. Так ли это было или нет, но в Залесье за нею ничего предосудительного не наблюдалось, напротив, Александра была примерной матерью, а весь ее образ жизни давал право некоторым из местных мужей, которые были не прочь завести роман на стороне, пытались добиться ее благосклонности, но без успеха, утверждать, что она сущая фурия и феминистка. Нексин успел услышать о ней и то и другое, однако не придавал внимания досужим разговорам, видя перед собой не очень словоохотливую женщину, к которой, несмотря на всю привлекательность, не мог испытывать никаких чувств, кроме симпатии, поскольку у него была Елена Аркадьевна.

Отобедав, Нексин поблагодарил Александру и спросил, не может ли она сделать такой же обед в пятницу, но для двоих, он ждет из города приятеля.

— Отчего нет? — сказала Александра первый раз за все время улыбнувшись. — Готовить на несколько человек даже проще, чем на одного, тем более для друзей. — Последние слова она произнесла с тоской в голосе, Нексину показалось — даже завистью. Он подумал о том, что она действительно очень интересная женщина и почему-то одна; у нее, конечно, есть ребенок, который занимает много времени и сил, наполняя ее жизнь, как матери, но дети не могут заменить мужчину для женщины. Нексин невольно сравнил ее с собой. Он был в данный момент тоже один, но это было другое одиночество, временное, в чем-то даже приятное, потому что было вовсе и не одиночеством, а временной разлукой. Уже совсем скоро, на следующей неделе, он собирался в город по рабочим делам, но главное — навестить Лену, встретиться с любимым человеком, и от того его одиночество казалось даже слаще. Нексин из праздного любопытства, но голосом серьезным, деловым обратился к ней с вопросом:

— Александра, скажите, пожалуйста, а как вам здесь работается и живется, ведь вы, насколько знаю, в лесхозе не так давно? Может быть, есть какие-то проблемы, я все же директор, чем смогу — помогу.

— Спасибо. Работа нравится. Я уже привыкла к Залесью, его жителям, они здесь интересные, нравится мне и здешняя природа. Так что все хорошо.

— Н-н… — Да уж! — протянул многозначительно Нексин. — Я-то ведь только приехал, мало кого знаю, но народ здешний мне тоже успел приглянуться.

Он невольно вспомнил Борец, потом главного инженера Резника с историей о производственной травме и подумал: «Ничем они не интересные, как везде, с одними и теми же проблемами». Он спросил:

— А после города не скучно жить в деревне?

Александра глянула на него с некоторой опаской и настороженностью человека, не знающего, что может следовать далее за таким вопрос и какую цель преследует спрашивающий, потому как в этом вопросе, помимо любопытства руководителя-директора, мог быть и какой-то другой, личный. Ее, впрочем, не особенно это пугало, как женщину, много познавшую в жизни и готовую к любым обстоятельствам, не исключавшим в том числе интерес к ней как к женщине, потому что была человеком живым и свободным. Ей уже стало известно от Борец, что новый директор холост, официально по крайней мере. Она за недолгую взрослую жизнь много успела чего повидать и испытать и, как всякая женщина, не могла не желать для себя самого простого счастья, которое для женщины всегда видится в замужестве. А Нексин был не худший для этого кандидат.

— Скучать некогда, — сказала она. — Работы хватает, стараюсь больше уделять внимание сыну, поэтому остается не так много свободного времени. Здесь, конечно, нет увеселительных заведений, молодежь для этого едет в район, но я вообще-то и не сторонник развлечений в каких-то увеселительных заведениях.

— Значит, смотрите в свободное время телевизор, сериалы.

— Тоже нет. Жаль тратить на телевизор время.

— Почему жаль?

— Как правило, это всегда только картинка, а всякое обсуждение каких-то вопросов в телевизионных передачах очень поверхностное, носит больше информационный характер. Поэтому, когда бывает возможность, читаю.

— Вот как? — удивился Нексин. — Сейчас это большая редкость. Статистика утверждает, что из ста человек читает только десять.

— Значит, вхожу в эту счастливую десятку.

— Почему «счастливую»?

— Остальные девяносто себе даже не представляют, как много теряют, не читая. Я твердо убеждена, что человек вообще думает только тогда, когда читает, и лучшего воспитателя, чем книга, нет.

— Какие же вы читаете книги?

— Не удивляйтесь, — улыбнулась Александра, — в основном толстые. Сейчас, например, «Анну Каренину». К слову сказать, перечитываю.

— Неужели?

— Да. И думаю, что не последний раз.

— Но почему именно «Анну Каренину»? — еще сильнее удивился Нексин, не ожидавший такого ответа от заведующей столовой лесхоза.

— Наверное, потому, что вполне разделяю общее мнение, что лучшего романа не написал еще никто и ни в одной книге о жизни не сказано столько, как в этой. Она для меня без преувеличения все равно что какому-нибудь очень набожному человеку читать книги Писаний.

— Однако!.. — вырвалось невольно у Нексина, который был ошарашен ее последним ответом. — Саша, вы не против, если я так буду к вам обращаться?..

— Пожалуйста, ко мне обыкновенно так и обращаются.

— Саша, мне было интересно слушать вас.

Нексин встал из-за стола, собираясь уходить; еще раз поблагодарил ее за обед. Александра уточнила у него по поводу меню обеда с другом. Он ответил, что полностью полагается на ее вкус. Она, провожая Нексина к выходу, сказала:

— Между прочим, вы видели, наверное, что здесь есть церковь, точнее будет сказать, это молитвенный дом, но не сектантов или баптистов, а лютеранской общины местных жителей. Так вот, по воскресным дням у них проходит служба, посещение свободное. Это, скажу вам, как на какой-нибудь лекции в клубе, никто никому и ничего не навязывает, все очень безвредно, я там бываю, хожу специально, чтобы послушать их пастора, который, правда, из иностранцев, но очень интересно говорит. Мне кажется, что и вы не пожалеете, если пойдете, быть может, познакомитесь с ним, очень он умный человек.

Нексин в ответ пожал плечами, развел руки, давая понять, что, дескать, ничего не может на этот счет сказать, и пошел к себе. За все время недолгого пребывания в Залесье после этого разговора с Александрой у него исчезло чувство отстраненности от течения здешней жизни. «Неужели все стало хорошо после первого и неформального общения с Александрой?» — спрашивал он себя и тут же ловил на мысли, что так и есть, потому что у него улучшилось настроение после встречи с нею.

Нексина подкупала простота их общения; и чем дольше он находился в Залесье, тем сильнее привыкал к ней, ее постоянному присутствию, а вскоре стал замечать, как Александры не хватало, когда она вдруг не появлялась на работе из-за болезни сына или по делам уезжала в город.

Прогуливаясь как-то по Залесью, Нексин увидел и дом, о котором упомянула Александра; здесь служил заезжий священник по имени Иохан Либерс. К новоявленным миссионерам, как и ко всему, что происходило последнее время с церковью, Нексин старался относиться спокойно, потому что теперь в стране, где все сильно изменилось, очень много говорили, в том числе о свободе совести. И если раньше называли в шутку основной религией атеизм, а встретить живого попа было в диковину, то сейчас людям предлагалась на выбор сразу куча вероучений: выбирай, как в торговой лавке, что душе угодно! Один из его знакомых придумал на этот счет даже метафору. Он сравнил выбор религий на любой вкус с выбором колбасы в магазине. «В теперешних магазинах, — говорил он, — колбасы стало так много, что в глазах рябит от названий, но сколько ни пробуй — все на один вкус… Так и с религиями: какую ни возьми, каждая себя считает самой правильной, и ее бог самый лучший, но во всех один и тот же привкус денег и стремление завлечь как можно более людей, а потому, — заключал он, — лучше атеизма религии нет».

Нексин был ярым атеистом не только по убеждению, но и прежней должности, когда занимался в идеологическом отделе партии вопросами религии профессионально. Когда он услышал предложение Александры познакомиться с пастором, было собрался ей сказать, что даже в такой глубинке, как Залесье, есть, оказывается, тоже сумасброд, морочащий людям голову, но сдержался, боясь ее обидеть невзначай.

Нексин в будущем отчасти окажется прав, хотя в этот момент даже предположить не мог, до какой степени местный пастор, который четко разделял, где «Богово, а где кесарево», создаст, как пишут в науке виктимологии, условия и повод для того, что Нексин пойдет на страшное преступление.

На пороге конторы лесхоза его уже ждал Заборов Анатолий Федорович, которого позвала Борец, и Нексин, увидев его, настроился на более приятные мысли. Они поздоровались, Нексин напомнил ему о предложении пойти на охоту. Заборов, терявшийся в догадках, для чего его хочет видеть директор, не попросит ли уволиться по возрасту, так обрадовался этой просьбе директора, что тут же начал рассказывать какие-то истории, связанные с охотой; наконец, остановился и сказал, что с удовольствием поведет его с приятелем в лес, в котором на исходе зимы самое время охотиться.

В пятницу, припозднившись — на дворе уже начинало смеркаться, — приехал Баскин. Он был сам за рулем дорогой иномарки. Выйдя из машины около конторы лесхоза, довольно потянулся, зажмурил глаза, жадно вдохнув вкусный лесной воздух, и стал разминаться после долгой дороги. Было заметно, что у него прекрасное настроение, он не спешил входить в здание конторы, чтобы увидеться с Нексиным, а стал шутить с обступившими красивую машину местными зеваками и мальчишками. «Близко к машине не подходить, — говорил он, — не трогать, даже не дышать на нее…» — «Шутит, дядя! — сказал кто-то. — Что ей может быть?» — «А вот и может!» — сказал Баскин и нажал кнопку на брелоке ключа зажигания. Тишину поселка взорвал оглушительный звук сигнализации, да так, что зеваки, недоверчиво поглядывая на Баскина, отошли в сторону. На крыльцо вышел Нексин. Они обнялись, как давнишние друзья. Нексин распорядился открыть на задворках конторы гараж, и туда перегнали машину.

— Михаил Леонидович, заноси ко мне в кабинет свою сумку, потом ее заберем в наш местный «Рэдиссон», и айда скорее обедать, вернее, уже ужинать. Все давно готово, заведующая несколько раз справлялась, когда придем.

— А что с охотой?

— Все решено. Утром встречаемся здесь же с моим работником Анатолием Заборовым. Он и поведет нас по здешним местам, сказал, что без трофеев не вернемся.

Они прошли в столовую лесхоза. Их ждала Александра. Общий свет в помещении был выключен, в углу залы, где обычно и обедал Нексин, был накрыт стол, который освещался специально поставленным сбоку торшером, поэтому остальная часть простоватой обстановки столовой тонула в полумраке; здесь было уютно и все располагало к приятному застолью, и даже одна-единственная картина висела как раз около их стола. Кто и когда ее повесил — не помнили, но к незамысловатому натюрморту привыкли, как к обязательной части интерьера столовой. Неизвестный художник-любитель на большом, метр на метр, листе древесно-волокнистой плиты, именуемой у строителей ДВП, помещенной в изящную дубовую раму (в лесхозе изготавливали также багет для картин), вывел нехитрую композицию, которая сильно напоминала знаменитый натюрморт Петрова-Водкина «Селедка». Разница между ними была в том, что если на столешнице известный художник нарисовал селедку, рядом кусок хлеба и пару картофелин, то здесь был изображен жареный на сковородке карась, краюха хлеба и одна картофелина, а между ними бутылка, больше похожая на лабораторную колбу.

Баскин, несмотря на то что собрался на охоту, словно и ожидал такой встречи, и, всегда относясь к своей внешности очень заботливо, и теперь был одет подчеркнуто строго и аккуратно, но не без вызова. На нем были популярной марки синие джинсы, желтый велюровый пиджак и белая рубашка, из расстегнутого ворота которой бросался в глаза тоже желтоватый в черную крапинку дорогой мужской аксессуар — шейный платок. Его внешность сильно выигрывала против Нексина, одетого гораздо проще, в шерстяные брюки и толстой вязки свитер — привычные и практичные для сельской местности.

Баскин, здороваясь с Александрой, неожиданно поцеловал ей руку. Непривыкшая к такому обхождению, она растерялась. Видя ее смущение, Баскин, успевший оценивающе окинуть стол, восторженно развел руками и сказал:

— Такому позавидует самый продвинутый ресторан!

И он был прав, потому что здесь было около десяти различных холодных закусок, от легких, из свежих овощей и разносолов, до мясных салатов и блюд с нарезками из колбас, мяса и рыбы.

— Это не все, — сказала Александра, — у меня на плите горячее, сейчас принесу.

Когда она вышла, Баскин обратился к Нексину:

— Ну что я должен тебе сказать, Алексей Иванович?.. Вижу, что зря время не теряешь…

— Да, Саша очень постаралась, я и сам удивлен такому угощению.

Про себя Нексин в этот момент подумал: во что обойдется ему этот стол?

До сих пор он платил за обеды из своего кармана. Не мог быть исключением и этот ужин. Для него, конечно, было бы неплохо, чтобы заведующая столовой использовала свои возможности угощать иной раз бесплатно, как в этом случае с нужными людьми. Александра и Борец ему об этом сами намекали, но Нексин твердо решил, что будет платить из принципа, не обеднеет, однако за это его будут еще больше уважать. А для угощения нужных людей, всевозможных комиссий и проверяющих он со временем будет пользоваться старым, добрым методом, когда в расходы предприятия закладывают статью «на разное»; ну а со временем — он не сомневался — появятся и те самые доходы, ради которых сюда прибыл. Услышав от Баскина, что «зря время не теряет», понимая, что тот имеет в виду, Нексин осветился улыбкой радушия и сказал:

— Михаил Леонидович, здесь так принято угощать, главное, замечу тебе, все продукты местные.

— Понятно… — протянул Баскин, — но я другое имел в виду. Твоя заведующая до чего хороша! Глазища-то какие — нырнуть и не выплыть… — Он многозначительно подмигнул Нексину.

— Ну что ты? У меня есть Лена… Я к ней слишком сильно привязан…

— Ах да! — сказал немного театрально Баскин. — Елена Аркадьевна редкого очарования и души женщина. Тебя очень даже понимаю…

Пришла Александра, поставила посреди стола объемную утятницу и откинула крышку. Баскин, вдохнув запах блюда, невольно сглотнул слюну и, не скрывая любопытства, потянулся через весь стол взглянуть на необычное кушанье:

— Что это?!

— А это наше местное, жаркое из дичи, из мяса глухаря, готовим его без премудростей, очень просто, в собственном соку с заправкой из лука и брусники.

— Спасибо, Александра, — сказал Нексин.

— Обалдеть! — воскликнул Баскин, восхищенно крутя головой, потом вдруг замер и, сделав серьезное лицо, сказал: — Чего-то, однако, не хватает?..

Александра выжидающе посмотрела на него.

Баскин указал на натюрморт на стене и произнес:

— На этой картине есть бутылка, вот я подумал, а на нашем столе нет… Но, не переживайте, я схожу в гараж, у меня в машине есть необходимое для таких случаев, я же собирался к вам на охоту… Что по этому поводу скажет Алексей Иванович?..

Нексин немного замешкался, не зная, что ответить по поводу несколько нахального заявления своего приятеля, но Александра быстро смекнула и заметила, что ее, к сожалению, об этом не предупредили, но идти никуда не нужно, она также имеет все, что в таких случаях нужно. С этими словами ушла и вернулась через пару минут, поставив на стол поллитровку водки из морозильника, подернутую холодной испариной.

— Ну, я пойду, — сказала Александра. — Алексей Иванович, когда будете уходить, то оставьте все как есть, а столовую замкните; я приду рано утром и приберусь.

— Как? Вы нас оставляете? — наигранно удивился Баскин, выйдя из-за стола и загородив Александре дорогу. — Это невозможно!..

Она остановилась, вопросительно взглянув на Нексина; он жестом руки дал понять Баскину, что не нужно продолжать, потом сказал:

— У Александры дома ребенок, один, без присмотра… Саша, идите и не переживайте, порядок будет обеспечен.

— Какая чу́дная, однако, Александра у тебя! — продолжил восхищаться Баскин, но не долго, снова уселся за стол.

Оба после первой рюмки долго и молча ели. Со стороны могло казаться, что этим людям, увлеченным едой, и говорить не о чем или они придерживаются строго этикета за столом, принимая пищу молча, без манерничанья, — такая стояла тишина, в которой был слышен лишь стук вилок и ножей да трудное дыхание едоков, которых будто не кормили несколько дней. Баскин только однажды бросил коротко: «Алексей Иванович, извини, что все ем и ем, правда, очень все здорово приготовлено, так вкусно меня давно не кормили».

Нексин налил по второй, Баскин предложил выпить за вновь назначенного директора, а когда дело дошло до третьей, взяв рюмку, отставил в сторону и сказал:

— Мы с тобою любим и можем выпить по случаю в удовольствие, такой случай состоялся… Но сам понимаешь, что я приехал не так просто, не только охоты ради.

— Понимаю, — ответил Нексин.

— Помнишь, когда ты сюда назначался, спросил меня: что тебе это будет стоить? Я сказал: осмотришься на месте — поговорим. Я тогда не мог ничего конкретно ответить, хотя мы с тобой разумеем, что все в этом подлунном мире что-то стоит. Дело в том, что не от меня многое зависело и зависит, а люди, которые решили твой вопрос с устройством в лесхоз, знали и уверены были сразу, что ты правильно все понимал и понимаешь. Сейчас я как бы уполномочен кое-что передать. Ты же знаешь, что создана новая партия «За Отечество», мы себя причисляем к либеральным демократам. Там почти все наши товарищи по бывшему обкому и горкому, в том числе я, а также те, кто решал твой вопрос. Могу похвастаться, я состою в политическом совете партии. Ты, естественно, должен быть в наших рядах, и я увезу с собой твое заявление о вступлении в партию.

Нексин удивленно посмотрел на Баскина, но не стал его перебивать.

— Поверь, все идет хорошо, по-другому, видимо, нельзя. Старые партийные билеты мы можем хранить для памяти и истории, но теперь главное — это снова получить власть. Будет у нас власть — мы снова будем самые умные, станем снова совестью и честью нашей страны, будем морочить голову людям тем, как заботимся о них, об их лучшей жизни; люди — они же доверчивые, как дети, сколько бы их ни обманывали, продолжают верить, впрочем, другого выбора у них нет: всегда были умные и дураки, хозяева жизни и те, кто на них работает… У кого власть, тот и хозяин, который решает, кому сколько дать из казны, а сколько себе оставить для хорошей жизни. Так что власть — она, родимая, когда будет у тебя, то, как жена, обласкает и обогреет… А пока партия наша идет к власти, нужно ее поддержать. Это важно! — Он многозначительно поднял указательный палец правой руки.

— Михаил Леонидович, не томи… Все я понимаю… Называй цену…

— В том все и дело… Как бы это сказать!.. Одним словом, определенной суммы как раз нет. Платить нужно будет регулярно, покуда ты в своей должности и тебя товарищи по партии во всем поддерживают и помогают. Свои люди у нас везде, во всех структурах, поэтому и любые вопросы могут решаться с кем угодно… В общем, все будет так, как и было раньше…

— Как было раньше, больше не будет, — перебил его Нексин.

— Это ты зря. Будет еще лучше. У нас ничего не может поменяться. Всегда была и будет экономика официальная, то есть с ее зарплатами, пенсиями, бюджетами и прочей ерундой, и была и будет другая, ей параллельная, та, ради чего мы с тобой и работаем, которая нас по-настоящему кормит… В конце концов, одна другой не мешает… Я вот проехал по вашей деревне и скажу тебе, что неплохо здесь народ живет, почти в каждом дворе какой ни есть драндулет — машинка или мотоцикл, домики хорошенькие… Дураком быть надо, чтобы не понимать, не с зарплат у них это все… Да молодцы, тоже не отстают от жизни!.. Понятное дело, что работают на государство, такая уж, извини, у народа доля, как и у пчел, которые собирают мед для медведя, но люди приспосабливаются, о себе не забывают… Жизнь гораздо умнее экономистов и политиков, расставляет все по местам… Помнишь же, как один из наших прежних лидеров страны вдруг сдуру решил устроить показное дело в одном из министерств, на автомобильном транспорте одной республики… И что вышло?.. А ничего, только всему миру показал и рассказал, как на самом деле живет экономика социалистической страны: кассир автобуса собирал плату с пассажиров, но «умудрялся» и себя не обидеть, за это платил бригадиру, тот, тоже оставляя что-то себе, платил начальнику смены, начальник смены платил директору, последний в главк своего министерства, ну а последние, понятное дело, приплачивали еще куда-то выше, разумеется, не Господу Богу… Классическая пирамида, как на долларовой бумажке с Вашингтоном, где наверху пирамиды всевидящее око… Но не Бога или черта, как думают многие, а умных людей, умеющих все так выстроить… И так было в любой другой отрасли — торговля ли то, лесная промышленность или даже медицина, которую называют несчастной, хотя никакая она не несчастная…

— Знаю, — сказал Нексин. — И все же что причитается с меня?

— Наш экономический аналитик в партии считает вполне нормальным, что ты, например, должен платить десять процентов от официального дохода лесхоза. То есть мы всегда будем знать из отчетов твоего ведомства, сколько зарабатывает лесхоз, поэтому платишь от этой цифры. Все очень даже разумно, поскольку все понимают, что теневой доход в лесхозе будет гораздо больше тех самых десяти процентов от официального.

— Почему именно десять процентов?

— Эта цифра принята с давних пор, вернее сказать, с древних времен, ее просчитал еще мудрейший и хитрейший жрец Моисей, утвердивший «Закон о десятине». Кстати, аналитиком в партии сидит знаешь кто?.. Гриша Витебский… Помнишь, он был у вас в обкоме начальником отдела труда и заработной платы…

Нексин задумался. Он знал все то, о чем только что сказал Баскин. И сам бывал не раз причастен к таким делам. Однажды, после крупного областного мероприятия и выпитого в большом количестве по этому поводу коньяка в кругу заботящихся о лучшей доле ее жителей «благодетелями-отцами» области — одним из них был начальник автомобильной инспекции, — поехали к последнему на работу продолжить возлияние. Там, прямо в дежурной части, пьяный полковник распорядился какому-то лейтенанту приготовить себе в кабинет еще спиртного и закуски. Полковник, войдя в кабинет, что-то пробубнил про себя и сразу пошел к приставному столику; на нем стояла коробка из-под обуви, открыл ее. Нексин увидел в ней плотно сложенные, перехваченные разноцветными аптечными резинками пачки денег. «А это, Алексей Иванович, мне и моим начальникам… Здесь же доля кого-то из ваших обкомовских… — сказал полковник и начал перебирать пачки денег. Долго их складывал и подытожил словами: — Сволочи! Вижу — в этом месяце недобрали… Потом разберусь… Ох, не простое это дело, но по-другому уже невозможно… Система…»

Нексин хорошо помнил и Витебского, его пучеглазые, на первый взгляд наивные и доверчивые глаза за толстыми стеклами роговых очков и остренький, с характерным утолщением на кончике, похожий на крысиный, нос, которым он странным образом все время шевелил, словно принюхивался. Сотрудники меж собой Витебского и прозвали «крысой», но вовсе не за внешнюю схожесть, а за то, что ни разу не было такого, чтобы при начислении зарплаты он хоть что-то, да не учел: одним какой-нибудь коэффициент, другим за дежурство в выходной, третьим надбавки и прочее. Кто-то это обнаруживал, кто-то нет, а Витебский, когда обнаруживался обман, невинно разводил руки и несчастным голосом, после которого искатели истины сами же и начинали его жалеть, а другие были готовы плюнуть ему в рожу из брезгливости, объяснял, что связано это с несовершенной вычислительной техникой. В результате всегда получалось, что ему все сходило с рук, потому как в таком ведомстве, как обком партии, не было принято «выносить сор из избы»; ну а у Витебского выходила неплохая экономия фонда заработной платы, он получал особые премии, и непонятно, кто распространял о нем славу, что он самый выдающийся специалист-экономист области. И когда однажды Нексин с ним наедине, в товарищеской беседе, заговорил об экономике как науке, Витебский, хитро улыбнувшись, вдруг выдал фразу, которую Нексин никогда не мог забыть. «Такой науки не было и нет. Началось все с банальной расчетливости, что и переводится с греческого, как экономика; а если говорить проще — обмана, потому как в этом суть экономики. Возникла она по другой версии ещё в древние времена в пустынях Палестины, — продолжал Витебский. — В целях экономии воды, которая была дороже в сравнении с нынешним бензином, пастухи ее разводили ослиной мочой, потом тем же ослам ее и спаивали, они ведь ослы… Отсюда, имейте в виду, уважаемый Алексей Иванович, и пошло выражение «развести ослиной мочой», что тоже самое, как и бережно расходовать». Но сам Нексин никогда не занимался хотя бы каким-то противозаконным способом добывания денег и экономикой вроде той, что озвучил Витебский. «Похоже, что теперь придется, — думал Нексин, — вариантов у меня нет…»

— О чем задумался, Алексей Иванович? — спросил Баскин.

— Сумма получается немалая… Не знаю, справлюсь ли… Пока не совсем вник в здешнее производство и возможности хозяйства.

— Ну, это теперь твоя работа, въезжай быстрее… Время у тебя еще есть, потому на то, чтобы «собраться с силами», дают полгода. Могу сразу подсказать, что здесь всем заправляет главный инженер; думаю, его ты приструнишь, а нужна будет помощь, я уже тебе сказал об этом, — обращайся ко мне, к нашим, не стесняйся… Думаю, что «все будет хорошо», так, кажется, говорят болтуны на радио…

Баскин повторил, что это и был главный вопрос, из-за которого он приехал в Залесье. Они выпили еще за успех Нексина, потом заговорили о красоте здешних мест, о погоде и снова вернулись к кушаньям, которыми продолжил восхищаться Баскин. Он ел и ел, набивая обе щеки, как сурок про запас на зиму. В какой-то момент остановился и с сочувствием в голосе сказал:

— Между прочим, если сможешь иногда организовывать здесь такие же встречи нужных людей, устроить их досуг, то вполне можешь рассчитывать, что тебе сделают скидку…

4

На следующий день Нексину и Баскину пришлось вставать затемно. Они наскоро собрались и пошли к конторе лесхоза. Там их ждал Заборов. Он был одет в мягкие войлочные сапоги, какие любят горцы на Кавказе, защитного цвета ватные штаны и такую же фуфайку, поверх ее опоясывал парусиновый ремень с подсумком для патронов; на голове было подобие малахая на заячьем меху, а через плечо висел расчехленный охотничий карабин тульского оружейного завода. Заборов придирчиво оглядел легко одетого Нексина и сказал:

— Алексей Иванович, я так и предполагал, что у вас нет подходящей для такого случая одежды, поэтому взял все необходимое. Вещи лежат в рюкзаке в диспетчерской. Думаю, все вам подойдет, потому что они моего старшего внука, он уже заправский охотник и аккурат вашей комплекции. Вещи выстираны, проутюжены. Пойдите переоденьтесь. На будущее, конечно, вам следует обзавестись необходимой амуницией, без нее нельзя.

— По правде сказать, я на охоту не собирался. Да и не охотник я, бывал только на утиной и как-то еще принимал участие в облаве на зайцев. Но с вами обязательно пойду. Мне интересно.

— Само-собою разумеется, — сказал Заборов. — Вам по должности положено знать, как директору лесного хозяйства, об охотничьих делах. Главное — начать, потом, поверьте, сами увлечетесь, меня дожидаться не будете. — Он улыбнулся, хитро посмотрел на Нексина. — Я, конечно, прошу извинения, но хочу спросить: а вы, Алексей Иванович, стрелять-то умеете?.. Ежели нет, научим, дам сегодня попробовать из моего карабина.

Нексин посмотрел на него, перевел взгляд на Баскина и, сдерживая самодовольную ухмылку, ответил:

— Попробую, если позволите.

— Анатолий Федорович, не слушайте его! — вскричал Баскин. — Он скромничает. Если хотите знать, в коллективе, в котором мы с ним прежде работали, охотников и стрелков было достаточно, но Алексей Иванович стрелял лучше всех. Его даже в милицейском тире не могли порой обойти профессионалы.

Заборов недоверчиво посмотрел на Нексина. Но Баскин не преувеличивал. Одним из немногих увлечений Нексина были его походы в тир, иногда поездки на стрелковый полигон, — такую возможность любезно предоставляло милицейское руководство. И будучи невысокого роста, не выдающегося телосложения, руку он имел сильную, что очень важно для стрелка, который помимо того, что должен уметь сосредоточиваться во время стрельбы, ещё должен фиксировать оружие, а для этого нужна крепкая рука.

Нексин в продолжение тирады Баскина скромно сказал:

— Стрелял я в основном из пистолета, и только несколько раз мне давали автомат…

— Наверное, в армии хорошо научились стрелять, Алексей Иванович, — заметил Заборов.

— Я не служил в армии, — ответил Нексин.

Не служил он потому, что был у родителей единственным сыном, ему сначала давали из-за этого отсрочку, потом попал в партийные органы, откуда не было принято призывать на срочную службу.

До тех пор, пока Нексин переодевался, Заборов пошел с Баскиным в гараж. В багажнике его автомобиля оказалось много охотничьих принадлежностей. Среди которых была даже утепленная палатка для засады и отслеживания зверя на жировке. Но главной гордостью Баскина, конечно же, был классический охотничий «Ремингтон», снабженный цейссовской оптикой. Заборов его осмотрел со знанием дела, и восхищению ружьем не было конца. Баскин переоделся в легкий, но теплый и непромокаемый комбинезон на пуху, такие же мокасины на резиновом ходу и шапку ушанку. Заборов и здесь отозвался одобрительно о его экипировке, но не удержался и спросил, сколько она стоит. Услышав ответ, присвистнул и сказал, что так и подумал, слишком дорого, хотя, должно быть, очень удобно, одежда вовсе не пижонская, а практичная. Потом осмотрел палатку, которая занимала немного места (помещалась в вещевом мешке), похвалил и эту вещь, добавив, что догадывается: Баскин охотник с опытом. Они пошли за Нексиным.

Вскоре все трое вышли из поселка. Путь их сначала лежал по большаку. По асфальту идти было легко и удобно, но вскоре свернули и пошли по широкой просеке, проложенной под электрическую высоковольтную линию. Идти по целине и по снегу, хотя и не глубокому, стало труднее, и движение группы сразу замедлилось. Просека выходила на восток, там небо уже посветлело: на горизонте, в белесой дымке зимнего воздуха обнаруживалась малиновая полоска утренней зари. Мороз был легкий, но с ветерком, поэтому привычного инея на деревьях, кустарнике и подсаде (травянистом покрове) не было; лес вокруг стоял серо-зеленой стеной, которой не было конца.

Отряд охотников шел гуськом: впереди Заборов, за ним Баскин, замыкал шествие Нексин. Он все время видел перед собой маячившую спину и винтовку Баскина, который передвигался в своих мокасинах, как на широких и коротких таежных лыжах, легко и бесшумно. «Странная жизнь, — думал он, — разве мог себе представить, что с этим человеком когда-то окажусь здесь и при таких обстоятельствах… Тем не менее наши пути пересеклись…»

Глядя на Баскина, Нексин более всего беспокоился главным вопросом: как выполнять условия, которые ему поставили?.. Просматривая документы лесхоза — это были всевозможные договоры с какими-то подрядными организациями, с фирмами и просто физическими лицами, которых, к его удивлению, оказалось немало, Нексин удивлялся другому: очень небольшим расценкам за пользование угодьями лесхоза, его сырьевыми богатствами. Это означало одно: лесхоз получал не особенно большую выгоду. Главный инженер Резник и экономист все объясняли спецификой отрасли, сильной удаленностью лесхоза от деловой жизни и центра. С этим же связывали и низкую заработную плату у людей. И как было в таких условиях найти деньги на выплату новым покровителям «десятины»?.. Собираясь возглавить лесхоз, Нексин по случаю добыл в городе брошюрку из разряда специальной литературы. Это была книжечка по криминалистике под названием «Сто способов хищения в лесной и перерабатывающей промышленности». Читая ее вечерами, он узнал много нового и интересного, и все же ему был нужен человек, с кем бы он мог прояснить для себя многие и многие вопросы, ему не совсем понятные. «Этим человеком могла быть, конечно, Борец, — рассуждал он. — Хотя она непосредственно не занимается производством, но здесь давно работает и не может не знать каких-то пикантных подробностей ведения хозяйства в лесхозе».

Чтобы как-то отвлечься от своих мыслей, Нексин спросил Заборова:

— А какое зверье у нас водится? Далеко нам еще идти?

— Самое разное, Алексей Иванович, — сказал Заборов. — Все, можно сказать, водится, за исключением медведя, однако есть рысь. Я уже сказал Михаилу Леонидовичу, что сегодня идем на косулей, чтобы он взял соответствующий патрон. А до места осталось недалеко, с километр, просека скоро закончится, лес расступится, со всех сторон к нему примыкают поляны, туда после ночевок в ельниках выходят кормиться косули.

— Анатолий Федорович, почему именно на косулей?

— Можно было бы и на кабана пойти, но он теперь худой, да и вообще не особенно вкусный. Можно было бы и на оленя, но за ним нам пришлось бы изрядно потопать, потому как из всех жвачных и парнокопытных он самый осторожный, я бы сказал, самый мудрый зверь, как и лось. А лесная коза, косуля, — младший брат оленя, тоже, разумеется, осторожная, но глупее. Ходят они небольшим стадом,примерно до десяти особей, поэтому на них охотиться легче. К тому же на полянах мы время от времени устраиваем кормежки, там стоят скирды сена, в одну из них и спрячемся. Косули приходят туда на жировку, объедают молодые кусты по опушке леса, снег сейчас рыхлый, разгребают его, поедают подсед. Ну и потом, они просто греются, здесь же светлее и теплее на солнышке, чем в чаще. Такие вот дела… Да, коль уж заговорил про мясо, знаете или нет, но отличие оленьих от других животных в том, что нет у них желчного пузыря, оттого, видимо, мясо особенное, легкое и сладкое, как сейчас принято говорить, без холестерина. Так что, если все сладится, а я думаю, все будет хорошо, вечером побалуетесь шашлыком из дикой козы… А сейчас прекращаем разговоры… Выйдем на место, я укажу, кому и где расположиться, придется подождать с часок, стреляете тогда, когда стадо полностью выйдет на открытое место. По зверю делаете два-три выстрела, если успеете ими положить, значит, успеете, а нет — более не стреляйте, потому как стадо быстро уходит и смысла бабахать почем зря нет… В стаде будет обязательно самец, его возьмете на себя вы, Михаил Леонидович, поскольку самец стоит спокойнее; какую-нибудь самку возьму на себя я, так как они больше двигаются, мне все одно кого, я привыкший, и мне одинаково сподручно. Бить лучше всего в голову, это наверняка, зверь сразу погибает; удобнее, конечно, стрелять под лопатку, в грудь, и это тоже хорошо… Одним словом, как сумеете… Вопросы есть?..

Его спутники молчали. Каждый думал в это время о чем-то своем; Нексин продолжал размышлять о том, что делать для разрешения вопросов, поставленных Баскиным. Компания скоро вышла на открытое место. Это была пологая широкая поляна, заканчивающаяся у опушки леса. Чтобы стрельба могла вестись перекрестно, на одной стороне поляны Заборов помог Баскину установить светло-бежевую, в серо-зеленых разводах палатку, которая на местности выглядела как копешка сена; сам с Нексиным спрятались внутри стога, специально сметанного вокруг поставленных клетью жердей, на другом конце поляны.

Время нахождения на стоянке, вопреки ожиданиям Нексина, прошло быстро. Внутри стога было невероятно тихо, пахло чуть прелым, но еще хранившим запахи трав сеном. Он в какой-то момент поймал себя на мысли, что здесь, за этой стеной из сена, словно изолировавшей его от внешнего мира, мучившие его вопросы сами собой как-то поутихли; зато появился живой интерес к происходящему. Заборов излишне осторожно, будто его, находящегося внутри стога, мог услышать зверь, возился, устраиваясь удобнее; только слышалось его немного отрывистое, как у пожилого человека, дыхание и сопение. Он подстраивал под собой оставленную здесь кем-то вместо табуретки чурку, потом проделал в сене подобие слухового оконца. Нексин сидел на корточках и, следуя примеру, тоже раздвинул сено, обнаружив необыкновенно красивый вид на лес. Заборов спросил у него: будет ли стрелять? Нексин ответил, что попробует. Тогда Заборов показал ему, мягко переведя затвор, как подается в ствол патрон. Нексин сказал, что все это знает, и взял у него винтовку, поставив ее между колен. Они молча стали наблюдать. Напротив них метров на сто открывалась поляна, заканчивалась она густыми зарослями молодого дубового подлеска, рябины, черемухи и орешника. За ними, на месте бывшей вырубки, тянулся жердняк из редких берез и осин, дальше была темная стена смешанного леса.

Косули появились неожиданно. Их было две-три семьи, соединяющиеся на зиму в небольшое стадо. Вперед вышли несколько молоденьких однолеток, за ними следовали взрослые самки, несколько в стороне был заметен крупный самец с уже сформировавшимися, но еще не отвердевшими в эту пору (кровоснабжение рогов прекращается к весне, и они тогда костенеют) шестиконечными рогами. Животные продвигались медленно, то и дело останавливались, обгладывая с кустов еще остававшуюся кое-где к концу зимы засохшую ягоду и объедая молодые ветки. И все лучше становилось их разглядывать. Были уже хорошо видны изящные грациозные головы, прядение замечательными ушами, шкуры со свалявшейся за зиму буро-серой шерстью, ну а главное, «зеркальца», как охотники прозывают правильно округлый, покрытый белой шерстью зад зверя. Стадо потихоньку вышло на луг, и его поведение говорило за то, что косуль ничего не тревожит, они мирно паслись, поднимая привычно время от времени головы и прислушиваясь к тишине, царившей над полем.

Нексин по указке Заборова давно держал на прицеле крупную самку, которая заметно прихрамывала. Диких лесных коз он видел и раньше, в зоопарке, и даже ближе, чем теперь, но здесь, в природе, все выглядело совершенно иначе. Там косули могли подойти к изгороди, небрежно взять из рук хлеб, также лениво и безразлично отойти, очевидно зная, что им не грозит никакая опасность. Сейчас они были на воле, где всякий незнакомый шум, простой шорох, вызывал у них не просто беспокойство, но ощущение тревоги, и они жили с постоянным чувством опасности, исходящей от окружающего мира, который им представлялся враждебным, в котором затаился страшный противник — будь то зверь вроде рыси или человек. Но, к сожалению, они чаще всего проигрывают в этом поединке, потому что их красота слишком беззащитна перед хитростью и жадностью врагов. Нексин, разглядывая красивых животных, некоторое время никак не мог разобраться с происходившим внутри его: это было смешанное чувство досады и жалости за простоту и наивность этих великолепных животных, погибающих, по его мнению, очень глупо. Но, с другой стороны, его все более захватывал азарт охоты, чувство, что он не имеет права ни в коем случае осрамиться, должен показать себя, свое умение быть не хуже, даже лучше своих спутников, считающих себя бывалыми на охоте. Второе чувство быстро взяло верх… И когда Заборов что-то буркнул ему, а сам он увидел, как вдруг стадо замерло, словно по команде, почуяв опасность, то совсем забыл, что перед ним беззащитные живые существа, в них он видел, как в тире, только мишени и, сжимая крепко потными ладонями подствольник и цевье винтовки, плавно спустил курок.

Прозвучали почти одновременно два выстрела, затем последовал еще один, — это Баскин стрелял второй раз. Мирно пасущееся стадо какими-то невероятно огромными прыжками, врассыпную, бросилось назад в лес, оставив на поле двух особей.

Охотники выскочили из засады и бегом бросились к трофеям. Одно животное — это был пяти-шестилетний очень крупный самец длиной более полутора метров и высотой у крестца до метра, примерно в тридцать килограммов. Сраженный двумя попаданиями в голову и грудь, он был уже мертв. Второе животное — крупная самка — была смертельно ранена в грудь, тяжело дышала, раздувая широко бока. Заборов похвалил и Баскина, и Нексина за хорошие выстрелы и сказал, что самку надо быстрее добить, чтобы не мучилась. Нексин и Баскин переглянулись, словно спрашивая: кто это должен сделать?.. Выходило — что Нексин, потому как самка была его… Возникла неприятная пауза… Нексин, сам не понимая для чего, все же шагнул к косуле, но тут и остолбенел… Выполнить требование Заборова не мог… Его встретил взгляд больших, необыкновенно выразительных глаз, они словно гипнотизировали… Нет, у него уже не было жалости к этому животному — свое дело он сделал, выстрелил в косулю, — но Нексина будто охватил ступор от этого непереносимого взгляда… И он теперь ни за что не смог бы снова выстрелить и добить ее… Косуля закрыла глаза, захрипела… Заборов, заметно занервничавший, забрал у Нексина карабин, быстро выстрелил и сказал:

— Так-то вот!.. Никогда не заглядывайте в глаза раненого животного… Следует быть решительнее и смелее… Это как на войне, где к убийству сопричастны все: солдат, который бежит и стреляет куда-то вперед перед собой, летчик, сбрасывающий бомбу на город, и генерал, посылающий их убивать. Но давно известно, что как только любой из них глянет близко в глаза жертвы, тем более раненой и беспомощной, это действует отрезвляюще, и как после сильной пьянки увидеть, что натворил вокруг себя во время этой пьянки, так и с ними: они уже не бойцы. Вот и с вами, вы перестаете быть охотниками. Но, коль взяли в руки ружье, подстрелили зверя, нужно доводить дело до конца, зверь уже не встанет, снова в лес не пойдет, не оставляйте его мучиться.

Нексин и Баскин ему не возражали, полагаясь полностью на охотника бывалого. А Заборов тем временем из стога сена вытащил толстую, сухую и длинную жердь, ее подвели под связанные веревками накрест ноги косулей и дружно, по команде Заборова, взвалив на плечи жердь со свисающими трофеями, двинулись назад. Это оказалось неожиданно трудным. Возвращались в том же порядке, что и пришли: впереди шел Заборов, за ним Баскин, оказавшийся посредине, на плечи которого больше всего давила тяжесть туши спереди и второй туши сзади; последним шел Нексин. Заборов извинялся за доставляемые директору и его приятелю неудобства и повторял одно и то же, что мог бы, конечно, взять с собой санки, погрузить на них косулей, а это значительно облегчило возвращение… Но, к его сожалению, никак нельзя было заранее брать санки…

— Своя ноша, говорят, не тянет, — отвечал ему Нексин, перекладывая время от времени жердь с одного плеча на другое. — Здесь общего веса не более пятидесяти килограммов, не так ли?.. Неужели не донесем?..

Заборов не успел ответить, в разговор вклинился Баскин:

— Так и есть, стандарт взрослого косуля́ двадцать — тридцать кило… Анатолий Федорович, а почему нельзя было брать санки?

— Есть такая примета, что загодя санки охотнику готовить нельзя, не получится охота, — ответил Заборов. — А так, у нас все получилось…

Баскин, стараясь придать серьезность и важность своему голосу, но не скрывая усмешки, обернулся к Нексину, подмигнул и продолжал:

— Это правильно, Анатолий Федорович! Дак ведь и я не взял с собой фотоаппарат, чтобы запечатлеть трофей… Если б взял — можно сказать, охота не получилась… А как же хотелось прямо в лесу сфотографироваться с добычей… Я, конечно, сфотографируюсь в поселке, но это уже не так интересно…

Заборов верил ему и продолжал:

— Стало быть, вы тоже знаете о такой примете, правильно я подметил, что бывалый вы охотник, поэтому и выстрелы у вас получились… А то ведь как бывает: даже с таким карабином, как у вас, а все одно промахиваются… Ну а вы, Алексей Иванович, если в самом деле до сих пор не бывали на охоте, то и вовсе молодец… Первый раз и так хорошо выстрелили… Скажу вам, у меня, помимо карабина, есть еще ружье, двустволка. Модель довольно старая, но зато надежная, осечек у меня с нею не было никогда, нужно только не жалеть для ружья маслица… Могу ее, Алексей Иванович, вам на время дать; побродите с ружьишком по нашим лесам, попривыкните, это же одно удовольствие, да и для здоровья полезно; опять же можно на рябчика сходить, птица сейчас, к концу зимы, не такая пугливая, а куропатки, так те и вовсе даже в поселок, в сады залетают… Не скажу, что так уже они хороши теперь, куропатки-то, жестковатые они сейчас, осенью лучше, но бульон из них замечательный и очень полезный…

— Я куплю у вас это ружье, Анатолий Федорович, у меня была уже такая мысль: приобрести ружье. Для начала, думаю, даже и хорошо будет иметь пристреленное ружье… Вот только в обществе охотников не состою… Ружье надо регистрировать…

— Это не проблема, — сказал Заборов, — все решается. У меня и припасов к тому ружью немерено…

Так, неспешно, группа продвигалась с добычей к Залесью. Баскин и Заборов обсуждали повадки зверя и тонкости охоты. Нексин не участвовал в их разговоре, терпеливо волоча свою часть ноши; возвращаясь назад, он, как и до похода на косулей, снова думал о том, как организовать сбор денег, чтобы платить своим кураторам, которые — он прекрасно понимал — могут его в этом лесхозе как поддержать, так и все сделать, чтобы от него избавиться при необходимости; примеров таких он знал множество, и для этого хороши были любые средства.

В понедельник Нексин за традиционным утренним кофе в этот раз с испеченными Борец печеньями, выслушав ее немного сбивчивый рассказ, во время которого торопилась поделиться с шефом последними новостями о том, что в поселке уже два дня только и разговоров, как он, Алексей Иванович, оказывается, здорово стреляет (слышать это ему было чрезвычайно приятно), словно невзначай спросил секретаря:

— Нина Викторовна, человек я здесь новый, вопросов у меня немало, есть первоочередные, есть такие, которые можно ненадолго отложить, но один из них я непременно должен задать… Мне кажется, вы мне можете помочь…

Борец заметно насторожилась, не зная, к чему он клонит, но быстро ответила, что, конечно же, постарается помочь.

— Тогда вот что скажите, — голосом серьезным, но и немного загадочным. продолжал Нексин. — Я доверяю всей статистике, которая имеется по нашему лесхозу в части доходно-расходной деятельности, договорным отношениям с нашими смежниками и контрагентами. Но я не совсем верю, что в лесхозе все происходит именно так, как указывается в отчетах, что работники совсем не пользуются своим положением и возможностями…

— У меня все честно, — сказала и тут же сильно покраснела Борец, не ожидавшая этого вопроса, потому как у нее, как и многих работников, законно и прозрачно было не все.

В Залесье лесхоз являлся фактически единственным, если не считать магазина, школы и медицинской амбулатории, предприятием, где можно было устроиться на работу. Очень многие ездили работать в районный центр. Поэтому, решая вопрос с трудоустройством, Борец не брезговала деньгами, какими-то услугами, подношениями хорошего подарка, однажды им очень кстати — она делала свадьбу дочери — оказался бычок-двухлетка, которым два дня угощала гостей. И хотя она считалась очень строгой и дотошной в мелочах с работниками, как отдел кадров, почти все знали об этой стороне ее деятельности и совсем не осуждали, считая, что так и должно быть, — люди полагали, что обязаны благодарить ее за старание для них.

— Не о вас речь, — сказал Нексин. — Вы здесь работаете давно, имеете специальное образование — оканчивали лесной техникум, и я уверен, что хорошо знаете дела лесхоза… Поставлю вопрос конкретно: какие дополнительные источники дохода имеют наши работники от деятельности лесхоза?

Борец задумалась, но ненадолго. Она быстро сообразила, что Нексин или уже что-то знает, или рано или поздно узнает, тогда ее нынешнее молчание и игра в неведение выйдут ей же боком. И она стала рассказывать. Нексин слушал ее очень внимательно, задавая уточняющие вопросы.

Говорила Борец об уже известных заочно Нексину по криминалистической книжке-методичке способах получения неучтенных доходов, но и совсем неизвестных ему делах, которые здесь происходили; их оказалось, к его удивлению, так много, а некоторые были для него настолько неожиданные, что он, стараясь поначалу все запоминать, был вынужден кое-что помечать на бумаге. И во все время их беседы Нексин, внимательно слушая Борец, не переставая думал о том, как бы все то, что она рассказывает, привести в нужный, ему одному подконтрольный порядок. Еще думал о том, что «аналитики» из партии «За Отечество», о приеме в которую передал через Баскина заявление, наверное, тоже знают о возможностях, о которых рассказывала Борец, поэтому так уверенно и настойчиво говорят об ожидаемых для партии поступлениях.

Борец, подводя итоги сказанному, сделала одно важное для Нексина уточнение: оказывается, что руководство — под ним она имела в виду Резника — не прилагает особых усилий для дополнительных заработков, потому что ему платят только за то, что он главный, и чтобы не совал носа ни в какие дела, покуда не попросят. Точные суммы она не знает, но речь идет о тысячах в валюте, которой здесь привыкли пользоваться, потому как она надежнее рубля и рядом заграница. Знает она это все не понаслышке, а сама видела, как приезжают к Резнику и «по-черному» рассчитываются с ним предприимчивые люди, чей бизнес связан напрямую с лесхозом.

— Подношения происходят регулярно, во всякое время года, — говорила она. — Весной, например, приходят заготовители березового сока. Все бы ничего, пускай себе добывают сок, зарабатывают, а лесхозу платят исправно. Но в том и дело, что в лесхоз платят копейки в сравнении с тем, что извлекают из леса. Разумеется, происходит это все за отдельную плату Резнику, который на деятельность заготовителей закрывает глаза. Как результат, никто из наших не следит за правильностью соблюдения технологии забора сока, а предприимчивые люди наглеют, выкачивая в прямом и переносном смысле все из леса. Для сбора сока они должны использовать так называемый спелый лес, то есть деревья взрослые, — это березы диаметром не менее двадцати сантиметров. В них высверливается «подсочный» канал, из которого сок стекает в приемник. Но они сверлят по три-четыре канала вместо одного, берутся для этого и молоденькие, малоспелые березки. В результате деревья «обескровливаются», преждевременно высыхают и гибнут, — вот откуда по нашим лесам столько сухостоя. Потом происходят как бы незапланированные, вынужденные санитарные вырубки; потом указывают в отчетных документах, что это «больной» или «некондиционный» лес, годный только на дрова, чем пользуются уже другие предприимчивые люди.

Все той же весной объявляется другая категория бизнесменов, которых именуют «сладкие», — это сборщики меда. Они приезжают целыми автомобильными поездами, привозят сотни ульев. С ними заключаются тоже договоры аренды угодий лесхоза. Мед — дело прибыльное. Со стороны лесхоза практически никаких затрат, «сладкие» платят за одну лишь возможность пользования полями и лугами, на которых выставляют ульи.

Зимой у нас «зеленой валютой» — а она истинно зеленая — называют молодые елочки и сосенки к Новому году. Ими засеваются огромные площади, но нормального учета нет, как нет и учета срубленному молодняку при продажах; кроме того, договариваются с оптовым покупателем по заведомо низким закупочным ценам, сбывая очень дешево молодняк, объясняя тем, что, мол, это рынок. Так что и здесь никогда не подкопаешься.

Но самый большой доход, разумеется, от рубки леса с осени до весны, когда идет заготовка деловой древесины. Тут появляется масса вариантов для «приработка», в особенности, когда оформляется так называемая выборочная рубка. Под ней подразумевается прежде всего уборка погибших или поврежденных деревьев либо по какому-то заказу. Для этого оформляются «технологические карты» и делается «расчетная лесосека». По факту же эти документы формальны, потому что при погрузке лесовозов контроля нет, вернее, «закрывают глаза» на то, как вместо одного сорта леса вывозится другой, как правило, более дорогой.

Дальше Борец делилась знаниями о том, какие возможности дают договоры, заключаемые с охотничьими обществами, с заготовителями грибов, ягод и даже веников. И уже совсем особняком в этом длинном рассказе Борец было о собственном производство в лесхозе по первичной и глубокой переработке древесины. Заговорив о нем, Борец вдруг почему-то перешла на шепот, словно их подслушивали, и, как по большому секрету, рассказала, что в столярном цехе уже много лет делают гробы сразу нескольким ритуальным агентствам в областном центре.

— Н-да… Дела!.. — многозначительно заметил Нексин, удивленный и безграничности богатства природы, и возможностям на ней зарабатывать, и изобретательности работников лесхоза. — Спасибо, Нина Викторовна, за подробности, я себя почувствовал эдаким, знаете ли, учеником, для которого провели день открытых дверей… А лесхоз — это действительно сущее золотое дно… Честно признаюсь, раньше мне такое и в голову не приходило…

— Что же теперь будет?! — не удержалась она.

— Будем наводить порядок, — сказал Нексин.

Борец по-своему расценила его короткую реплику и произнесла:

— Наши люди очень к вам уважительно относятся, так и говорят, что серьезный вы и опытный руководитель, давно нужен такой директор! Резник, как человек, конечно, неплохой, но зарвался совсем, голова у него кругом пошла от больших денег. А вы то уж обязательно навёдете порядок! Я считаю, что теперь сами должны подписывать все договоры и встречаться с контрагентами. Здесь сложилось как-то само собой при старом директоре правило, когда он оставлял за собой общее руководство, а все дела решал Резник. Такой порядок вещей нужно ломать.

Борец от Нексина утаила одно личное обстоятельство, из-за которого была такой словоохотливой с директором. Резник не так давно ей сказал, как бы в шутку, что пора бы подумать о пенсии, но намек был очевидный. И причину она знала хорошо — Резнику скоро понадобится место для трудоустройства родственницы, которую метил на должность Борец.

— Верное замечание, Нина Викторовна! — сказал Нексин. — Вот вы и посмотрите все последние распоряжения и приказы о распределении обязанностей, подготовьте новый проект, в котором раздел о договорной работе оставьте за мною; а главный инженер пускай себе занимается техническими и производственными вопросами. Думаю, что это будет лучше и для лесхоза и коллектив меня поймет. Тем более что вы сами мне советуете. Затягивать такой важности вопрос не следует. Сколько вам понадобится времени подготовить новые должностные обязанности?

— С неделю, Алексей Иванович.

— Многовато… — сказал Нексин. — Год уже давно начался, и пора заключать новые договоры. Я бы настоял на трех днях, потому как и мне необходимо почитать документы… Ну ладно, пусть будет по-вашему, я и без того перед вами в долгу…

— Почему?

— Думаю, что вы тратите уйму времени и сил на готовку замечательных сладостей, которые подаете мне к чаю… С меня причитается…

— Что вы! — Борец зарделась от удовольствия.

А Нексин для себя отметил, что эмоции и настроение она совсем не умеет скрывать, они у нее сразу проявляются на лице. «Это хорошо! — решил он. — От меня меньше будет скрывать свои тайны».

Борец продолжала:

— Когда стряпаешь в удовольствие, а я, знаете ли, занимаюсь от души, то совсем нетрудно, тем более для хорошего человека…

Она сделала пару шагов к дверям, но неожиданно остановилась, замялась, по ее лицу пробежала тень смущения, было видно, что хотела сказать что-то еще.

Нексин улыбнулся, видя ее замешательство, которое, похоже, не относилось к теме о вкусной стряпне, и сказал, что охотно готов выслушать ее просьбы.

— Спасибо, Алексей Иванович. Как вы угадываете меня!.. Простите, но, раз уж зашел разговор о договорах в нашем лесхозе, не могу ли я попросить вас за одного человека… Это пастор нашей местной церкви Иохан Либерс… Как-то он меня спрашивал, не может ли его хороший товарищ, — он из наших соседей, иностранец, — покупать в лесхозе древесину. Либерс — человек очень порядочный, на него можно положиться в таком деле, за плохого человека он просить не стал бы.

— Думаю, что можно, — сказал Нексин. — По договорам с иностранцами, насколько знаю, нет особых проблем, многие предприятия области успешно сотрудничают с зарубежными партнерами… Так что передайте пастору, что не возражаю… Между прочим, вы второй человек, который на этой неделе говорит о Либерсе… Мне уже становится любопытно, что за пастор у вас такой завелся?.. Вы тоже ходите в его церковь?..

Борец снова засмущалась.

— Только не подумайте, что вас осуждаю… Теперь это право каждого… Ваш выбор, если угодно…

— Я никогда раньше не ходила в церковь, у нас ее и не было. Но так случилось, что Либерс помог мне с мужем, который сильно выпивал. Не знаю, какие он для него нашел слова, но как-то убедил вести себя иначе. Вот уже скоро год, как муж с этим покончил. И за это Либерсу сильно благодарна. И потом, знаете, у нас еще недавно в Залесье было время, когда людям приходилось очень тяжело, ни денег не было, ни продуктов не хватало. А новая власть вообще забыла, что мы есть. Выкарабкивались кто как мог. Так вот, тогда Либерс для прихожан, но и не только, а всем пожилым людям в поселке готовил продуктовые пакеты с самым необходимым, кого-то поддерживал небольшими деньгами — одним словом, не давал никому пропасть.

— Что ж, молодчина пастор! Если все так, как говорите, он действительно заслуживает похвал; с ним познакомлюсь, как только представится возможность.

Борец вышла из кабинета. Нексин подошел к окну, разглядывая напротив сосновый бор, и снова невольно задумался о том, как неожиданно изменилась жизнь в его стране, ни один человек в целом свете не мог бы предсказать, что случится такое. Теперь, конечно, многие оказались сильны «задним умом», хвастаясь, что предрекали крах системы. Таких он ненавидел, зная, как они же до последнего дня продолжали составлять армию сытых и довольных своим положением чиновников. Он ничего не предрекал, всегда искренне верил, что в стране все хорошо, никогда бы не подумал, что произойдет переворот. И когда нынешние официальные болтуны, именуемые политологами, разглагольствовали, что люди давно чувствовали фальшь прежней власти, он знал, что это не так; сам этого не ощущал, потому как была стабильность и вера в завтрашний день. Теперь не было ни стабильности, ни веры, везде полный разброд, а в головах людей путаница. Нексин считал, что негодной прежнюю власть называли те, кто хотел захватить власть, чтобы пользоваться всеми преимуществами, которые она дает, начиная от возможности неограниченно богатеть и до удовлетворения желания выделиться. Результат оказался налицо: вместо порядка, куда ни глянь, хаос. Прежде в таком случае, как с Борец, состоявшей в партии коммунистов, ее рассмотрели бы на парткоме уже за одно то, что обратилась к попу по поводу мужа-пьяницы; в партком лесхоза вызвали бы заодно и мужа, пригрозили увольнением и опозорили на весь коллектив с вывешиванием на видном месте плаката-листовки… А ведь она наверняка еще и отнесла лукошко с яйцами либо деньги, как пожертвование, тому пастору… Раньше бы пошла к наркологу… Но то было раньше, теперь все по-другому… Не потребовалось никаких революций в умах людей, чтобы они так быстро забыли прежние порядки и у них сложилось совсем новое отношение к жизни… Все снова взялись за старое, верят в чертовщину и поповщину, и это несмотря на то, что двадцатый век на календаре… Почему?.. Для Нексина это оставалось загадкой… Он в такие минуты задумывался: а любит ли вообще людей, народ?.. Нужно ли их любить и за что?.. Приходил к выводу, что нет, просто постоянно вынужден считаться с ними… Сам он не хотел быть таким, как все, тоже хотел выделяться, чувствовать к себе особенное отношение. И его самым большим удивлением в новой жизни было то, что его место идеолога партии заняли священники, а он, как ни странно, был вынужден с ними считаться… Успокаивало одно — они, как когда-то он, также призывали народ к смирению и терпению в ожидании лучшей жизни… Но все же была некоторая ревность к попам, один из которых неожиданно для него обозначился даже здесь, в Залесье. «Впрочем, и этот пастор, — думал Нексин, — не витает в облаках, как все попы, не живет одними молитвами… Попросила же Борец за него, а он за какого-то своего предприимчивого товарища… Значит, ходит пастор не по облакам, а по земле, мы с ним поэтому и встретились».

Нексин давно для себя отметил (и этого он объяснить, как материалист, не мог, потому что не верил ни в случайность, ни в фатальность), что время от времени ему попадаются люди, которые с какой-то мистической предопределенностью, как знаки свыше, входят в его жизнь и так или иначе оказываются с ним связаны. Взять хотя бы того же Баскина. Ну, работал Баскин, как работали многие, рядом с ним, но никогда не были в отношениях ближе, кроме как по службе; проходя мимо друг друга, только здоровались. Однажды Нексин попал в больницу после автомобильной аварии, и не кто иной, а почему-то именно Баскин пришел от коллектива проведать его; после как-то само собой стали общаться, а потом и сдружились. И в этот злосчастный лесхоз попал снова благодаря Баскину. Нечто подобное Нексин вдруг почувствовал и по отношению к залесскому пастору после того, как ему дважды сказали о нем. У Нексина появился невольный интерес к этому человеку, которого еще не видел.

Так думал Нексин, продолжая стоять у окна. И, наверное, еще долго мог в ему свойственной манере время от времени думать, стоя у окна, но увидел, как из цеха вышел Резник с Варкентиным, что-то бурно обсуждая, и двинулись в сторону поселка. «Пожалуй, я увлекся метафизикой, — сказал себе Нексин. — Надо лучше подумать о том, как быть с Резником… Новое положение о распределении обязанностей необходимо хорошенько обосновать… Конечно, этот вопрос могу решить как руководитель, но было бы лучше найти другой повод, потому как у Резника с каждым из людей, стоящих за договорами с лесхозом, сложились свои отношения… Как буду перетягивать их на свою сторону?.. Здесь простым подписанием договоров не отделаешься… Чтобы войти в доверие, нужно время, его-то у меня и нет… Да, нужно придумать что-то другое… Что?..»

По имевшемуся опыту Нексин знал, что в прежние годы такие вопросы решались проще: если, например, руководству мешал какой-то работник, его могли отправить на повышение, а он не смел отказаться от предложения ехать куда-то, даже «к черту на кулички», при жесткой вертикали подчинения; если отказывался ехать и капризничал, то убирали вовсе — увольняли под кучей предлогов с должности, отправляли на пенсию или куда еще… вплоть до отсидки срока, потому что в чиновничьей среде компромат на «всякий случай» есть на каждого, и в таких случаях руководствовались известной поговоркой: «Была бы голова, а закон на нее найдется». В ситуации с Резником товарищи по новой партии «За Отечество» тоже могут помочь убрать главного инженера, если обратиться за помощью, и для Резника также найдут нужный закон. Нексин невольно вспомнил старую притчу о византийских судьях.

Перед процессом доверенный помощник, готовивший дело для судьи, клал на край стола толстую книгу законов. Судья, разбирая дело, выслушивал стороны. Потом открывал книгу законов. В ней неизменно были закладки денежными купюрами от сторон. Дальше судьба дела решалась просто: все разрешалось в пользу той стороны, чья закладка была больше. А в книге законов для этого всегда имелись необходимые обоснования, потому как писались законы так, что их можно было читать слева направо, но можно было читать и справа налево, — в этом была особенность восточного суда. Даже тогда, когда законов не хватало, а другая сторона вдруг начинала роптать, судья со свойственной служителям закона невозмутимостью комментировал свое решение так: «Мы судим земным судом… Окончательно вас Бог рассудит…»

В мире с тех пор мало что изменилось, особенно в его стране, которая считается духовным преемником Византии.

Но сейчас Нексин решать подобным образом дела не мог. Он только заступил на директорство, очень хотелось ему в новом коллективе быть правильным, чтобы никто не обвинил, что из личной выгоды убрал человека.

Нексин, устав находиться столько времени в кабинете, подумал, что следует немного пройтись, заодно нагулять аппетит, — наступало время его обеда. Он пошел сначала по главной улице, затем свернул в переулок, чтобы по нему, сделав круг, сразу выйти к столовой. У одного из домов, который был с фасада весь — по дверям, окнам — в резных цветных наличниках и имел красивый палисадник, в котором на голых ветках рябин кое-где еще краснели завядшие кисти, ему встретилась группа людей, — это были местные старухи; среди них стояла и уборщица Сизова. Она, заприметив, директора, отвернулась, пытаясь спрятаться за спины других. Проходя мимо, он сначала сделал вид, что этого не заметил, со всеми поздоровался, а потом, между прочим, громко сказал, что погода, конечно, замечательная и никак не располагает к работе, но порядок есть порядок, обед давно закончился и Сизова может понадобиться в любой момент, поэтому ей надо быть на месте. Кто-то из старух обронил: «И вправду строгий»; кто-то сказал: «Что толку, все одно — нет справедливости на свете…» Нексин услышал последние слова, и, задержав за рукав было собравшуюся уходить Сизову, спросил:

— Вера Ильинична, здесь что-то случилось?

— Это же дом Кишкелсов, — сказала Сизова. — С хозяином совсем плохо… Он две недели тому назад травмировался… Нормальную медицинскую помощь сразу не оказали, думали — отлежится. Он и сам, говорят, отказывался ехать в больницу, говорил — скоро поправится… Ан нет! Ему становилось хуже… А сегодня утром жена его вызвала из района врача, он распорядился срочно везти Эдуарда в больницу, вот его и отвезли только что… Но, похоже, дела у него плохи… Мать Эдуарда сейчас рассказывала, что их собака не ест остатки еды от больного, а это, говорят, верная примета смерти…

— Что такое вы говорите, Вера Ильинична? — сказал Нексин.

Он понял, о ком идет речь, вспомнил недавний случай с лесорубом, но с досадой подумал о том, как же забыл о нем и почему ему в последние дни никто ничего не докладывал о состоянии травмированного. Нексин, стараясь не подавать виду, что ему хотя бы что-то известно, спросил:

— Так что произошло с хозяином?

Сизова ему отвечала, что травму Кишкелс получил на работе, так говорят люди, хотя сама точно не знает, но с тех пор почти болеет и никак не поправится, а последние дни так и вовсе лежал только в постели.

— Как на работе? — удивился Нексин. — Мне о таком происшествии ничего не известно… — Он сделал вид, что сокрушен услышанным; а сам стал лихорадочно соображать, что может следовать дальше. А что-то должно было последовать, в этом не было сомнения. Ему совсем ни к чему было подобное развитие событий с этим рабочим-лесорубом; дела только начали складываться не так плохо… Нужно было срочно предпринимать какие-то меры… Он стал вспоминать все детали разговора с Резником и мастером Варкентиным… От этих воспоминаний Нексина прошибло холодным потом… Вдруг ясно стал понимать, что дело не такое уж и простое, может стать и уголовным…

В это время из дому вышел мужчина примерно его же возраста. Он был одет в замшевую куртку с капюшоном на меху. Замок-молния на куртке не был застегнут до конца, оставалась открытой шея, охваченная плотно воротником черной рубашки; под воротником колоретка (белая тканевая вставка) — деталь повседневной одежды, отличающая протестантских и католических священников. Незнакомец носил длинные черные волосы, которые тщательно зачесывал назад, открывая высокий лоб, на висках они уже серебрились. Он был тщательно выбрит, и от этого казалось, что на фоне черной рубашки и темных волос лицо у него очень бледное, какое-то неживое, как у манекенов; живость лицу придавали только глаза, прятавшиеся за толстыми линзами круглых очков; из-за близорукости, приглядываясь к собеседнику, он сильно щурился. На коротком кожаном поводке незнакомец держал собаку породы ретривер, отличающейся особенным послушанием и спокойствием. Она, не дожидаясь команды хозяина, остановилась вместе с ним подле группы людей, села у его ног и так и сидела с несчастным видом, склонив голову набок, не обращая внимания ни на кого, только всматриваясь в черные ботинки своего хозяина, словно ожидая каждую секунду, что ее могут пнуть.

Нексин догадался, что из дому вышел тот самый пастор, о котором упоминали Борец и Александра. Сизова подтвердила, что это пастор Либерс. Пастор, разговаривавший до того со старухами, услышав о себе, обернулся к Нексину и Сизовой, подошел ближе, потянув за собой собаку, она не упиралась и его команду «Элизабет, сидеть!» тот час исполнила, снова покорно усевшись рядом. Пастор поздоровался кивком, потом представился коротко: «Пастор Иохан Либерс». Нексину он сразу показался человеком воспитанным и вежливым по самым первым словам приветствия, которые выговаривал слишком четко и несколько медленно, с небольшим иностранным акцентом, словно боялся, что его не поймут. Нексин назвал себя. Либерс сказал, что слышал о нем и ему очень приятно, что они познакомились, хотя не в самый подходящий момент, потому как пришел в семью Кишкелс по их просьбе, чтобы побеседовать с Эдуардом Кишкелсом. К сожалению, говорил пастор, Эдуард тяжело болен, но все же им удалось немного поговорить, теперь его повезли в больницу, и, бог даст, вернется домой. Однако, несмотря на эти слова, по тону Либерса, когда он обронил и другие слова, что больной был счастлив с ним — священником — увидеться, было понятно, что пастор причастил больного и сам не верит, что тот выздоровеет. «Что поделаешь! — сказал в заключение пастор. — Нам, людям, дано испытать многое, подчас и несправедливое, как мы считаем, к нам отношение… Но с нами Бог… Все в его воле… Он наша вера, надежда и любовь…»

Нексин внимательно слушал Либерса, стараясь не пропустить ни одного слова. Последняя фраза его ничуть не удивила, он ее слышал много раз от попов. Раньше обыкновенно иронизировал по поводу этих слов, приводя в ответ другие слова: «Бог желает этот мир таким, каков он есть; если бы он желал его лучшим для людей, то мир и был бы лучше… Значит, не желает… Если бы что-то действительно зависело от Бога и Он не хотел, чтобы на свете процветали грех и мерзости, мог бы одним мановением удалить их за пределы мира»[4] Но теперь Нексин не стал щеголять своей эрудицией, его насторожило другое: слух резанули слова «о несправедливом к людям отношении». Он почти сразу воспринял их в свой адрес, и ему даже показалось, что Либерс на этом и сделал акцент. «Выходит, Кишкелс рассказал ему об истории с травмой… Что же он сказал?.. — подумал Нексин. — Надо что-то немедленно предпринимать…»

Либерс попрощался с прихожанами, сказал, что приглашает их в воскресенье на службу. «Господин директор, — обратился отдельно к Нексину, — и вы можете к нам приходить, двери наши открыты всегда и для всех».

Нексин, продолжая думать о своем, поблагодарил, потом сказал, что постарается помочь Кишкелсу, разберется с его делом, подчеркнул при этом, что он, Нексин, человек в лесхозе новый, но сделает все от него зависящее.

К столовой Нексин подходил в настроении самом отвратительном, какое только мог испытывать, ему казалось, что оно хуже, чем тогда, когда наблюдал брошенный в огонь партийный билет. Сейчас было куда труднее. Он представил себе на миг, как осложнится его новая работа, если Кишкелс станет говорить врачам о настоящей причине травмы. Медики занесут его слова в историю болезни, затем будут вынуждены по инструкции об этом информировать правоохранительные органы, а потом и родственники рабочего сообразят, в чем дело, и также официально обратятся по поводу расследования причины болезни… И неожиданно его осенило: «Почему они должны поднять этот вопрос, а не я?.. Как сразу не сообразил?.. Ведь случай с лесорубом можно использовать против Резника!.. И чего до сих пор ломал голову над тем, как разойтись с главным инженером?..»

Нексин резко развернулся и пошел назад в дом Кишкелсов. Замысел его был прост. Он встретится в первую очередь с женой Кишкелса, потому как был уверен, что Кишкелс с нею тоже поделился о происшествии. Жене скажет, что случайно услышал от Сизовой и пастора о несчастном случае с ее мужем на работе, но ему, к сожалению, об этом ничего не известно, от него скрыли производственный случай, как от нового директора, возможно, из-за боязни наказания. Она, разумеется, подтвердит, что от мужа узнала о травме на работе. Потом возьмет у нее письменное объяснение. Будет совсем неплохо, если там все еще будет Сизова, которая, как сарафанное радио, все тут же разболтает по лесхозу. Таким образом, его авторитет в лесхозе возрастет. Резника и Варкентина он вызовет к себе и устроит им разнос, какого в этом лесхозе не видели и не слышали. У него будут все основания упрекнуть их в том, что не смогли решить умно случай с Кишкелсом, а теперь, коль история получила огласку, пусть и отвечают. Крыть им будет нечем. Даже если скажут, что ему докладывали и он соглашался с ними, то ответит, что скрывать от учета травму указания не давал; кроме того, не он, а они должны были обеспечивать безопасные условия труда на рабочем месте лесоруба. В итоге травма будет учтена, Резник и Варкентин будут наказаны, и у него, как директора, появится законный повод забрать себе работу по договорам, чтобы главный инженер занимался своими прямыми обязанностями, а не отвлекался на ему несвойственные дела. Главное — все будет выглядеть со стороны очень естественно и разумно. Так поступали и поступают все начальники, сваливая вину на подчиненных, и чем больше таких подчиненных, тем проще, ведь главное — это показать в лучшем виде себя, руководителя, а выставить в дураках подчиненного.

5

Нексин вернулся к дому Кишкелсов. Возле дома уже не было никого, но слышалось, как разговаривали во дворе, отгороженном от улицы высоким забором. Нексин толкнул калитку и вошел во двор. Здесь были Сизова и пожилая женщина. Сизова ей сказала, что это директор лесхоза; она ответила, что знает. Нексин вспомнил ее, — это она некоторое время тому назад стояла среди старух. Он с нею познакомился, оказалось — она теща Кишкелса. Нексин сказал, что хотел бы поговорить с женой Кишкелса, ему ответили, что она уехала вместе с мужем в больницу. Возникла небольшая пауза. Нексин, собиравшийся поговорить с женой Кишкелса, соображал, как объяснить цель своего возвращения в этот дом, и сказал:

— Жаль… Очень жаль…

Теща Кишкелса тоже покачала сокрушенно головой, с ним соглашаясь, добавила:

— Если нужно что-то передать дочери, я передам.

— Мне самому хотелось бы поговорить с нею; наверное, есть какие-то трудности с лекарствами, необходима материальная помощь. Еще у нее хотел спросить вот о чем: может быть, больной имел какие-то просьбы?

— Я догадываюсь, что вы имеете в виду. Вас интересует, как все произошло с Эдуардом. С моей дочерью об этом говорить бесполезно. Она только плачет. И потом, с Эдуардом долгое время сидела я. Конечно, Эдик мне сказал, как все было в лесу. При мне приходил Варкентин, приносил зарплату. Что тут непонятного? Эдик после травмы продолжал числиться на работе, думаю, до сих пор числится.

Она говорила сбивчиво, было заметно, как в ней нарастает волна возмущения по поводу несправедливости, которая имелась в отношении ее зятя, и которая царит во всем мире. Нексин, слушая ее, бросал время от времени беглый взгляд на стоявшую рядом Сизову, в её глазах читалось: «Нехорошо быть при чужом разговоре». Сначала Нексин пожалел, что вернулся к этому дому, но теперь, наоборот, отступать было нельзя, и, дождавшись, когда выговорится теща Кишкелса, сказал, что услышал от нее совершенно невероятные факты, но хотел бы более обстоятельно поговорить о них не здесь, а в конторе лесхоза. Теща Кишкелса удивленно нанего посмотрела и ответила, что не может пойти в контору, поскольку с нею двое малолетних детей, ее внуков, но готова повторить, что сказала, даже написать на бумаге, правда не сильна в письменной грамоте. Она пригласила Нексина в дом. Сизова собралась уходить, но Нексин жестом остановил ее и сказал: «Вера, вас прошу остаться, вы можете нам понадобиться».

Все трое вошли в дом. Миновав крохотную прихожую, Нексин оказался в просторной гостиной, она же, судя по тому, что вдоль одной из стен был буфет с посудой, мойка и газовая плита, служила кухней. В помещении царили идеальная чистота и порядок, несколько тяжел был воздух, в котором сильно ощущался запах лекарств, используемых сердечниками или как успокоительное. За большим круглым столом, посредине столешницы которого стоял электрический самовар, сахарница и корзинка с печеньем, сидела лет трех-четырех девочка и рисовала в альбоме цветными карандашами. Светленькая, с двумя короткими косичками, в которые были вплетены красные ленты, она вежливо, но равнодушно поздоровалась и продолжила свое занятие, привыкшая, видимо, что из-за последних событий сюда приходило много взрослых и посторонних. Теща Кишкелса предложила Нексину с Сизовой присесть и выпить чаю. Нексин отказался, соврав, что только пообедал. Сизова сказала, что не может долго оставаться. В это время открылась одна из двух дверей, выходивших в другие комнаты, и на пороге появился мальчик постарше — лет семи. Он, как и сестра, был тоже белобрыс, аккуратно одет: на нем были темные брюки и свитер, резко контрастирующие с бело-розовой кожей круглого лица, выражение его было страдальческое, глаза мокрые, и под ними синие припухшие круги от частого вытирания слез. Он молчал, разглядывая пристально, как показалось Нексину, новых людей. Наконец, бабушка сказала ему, что скоро освободится, а пока пусть посидит у себя. Мальчик закрыл за собой дверь; теща Кишкелса сказала, что внук уже все понимает, к тому же сильно впечатлительный, поэтому ему не следует присутствовать при разговоре взрослых. Она стала рассказывать Нексину о том, что слышала от своего зятя в последние дни. Во многом повторяла из того, что уже успел от нее услышать Нексин, но с подробностями, которые, похоже, сама и выдумала; пару раз ее была даже вынуждена останавливать Сизова. Нексин слушал не перебивая. Когда теща Кишкелса закончила свой рассказ, Нексин попросил Сизову за нее изложить все на бумаге на его имя. Сизова попросила у девочки из альбома чистый лист и стала писать очень старательно, почерком крупным, как у школьницы, изредка поглядывая на Нексина настороженными глазами, в которых был и испуг оттого, что стала невольным свидетелем чужого разговора, и обычное житейское любопытство: что будет дальше?..

Теща Кишкелса все то время, пока писалось заявление, молча стояла за спиной Сизовой, внимательно всматриваясь в текст. На лице старухи было выражение удовлетворенности и даже торжества от происходящего.

Нексин не мешал им; ему в какой-то момент показалось, что такое уже происходило с ним, точно так же у кого-то в доме, при похожих обстоятельствах, однако не стал напрягаться памятью: где, когда? Знал, что так могло быть, потому что брал подобные заявления и у себя в кабинете обкома, и на производствах; и всегда его удивляла вера и наивность писавших о личном, наболевшем, ожидавших какую-то справедливость. Нексин в таких случаях подтверждал пишущим и заявителям, что приложит все усилия, чтобы разобраться в том или другом деле. Иной раз даже решал вопросы в пользу заявителей, но тогда не упускал возможности выдать это за свою особую заботу и заслугу, чтобы его похвалили, а некоторым так и прямо говорил, что могут обратиться с благодарственным письмом к его руководству. В этом было проявление того, что теперь принято называть в современном обществе умеренной любовью к ближнему со стороны власти, что на самом деле есть просто «упражнение политиков в порядочности и милосердии, которое они делают с задней мыслью — приобретения влияния»[5].

Вот и теперь, как только Сизова кончила писать, а теща Кишкелса перечитала и подтвердила, что с ее слов написано верно, и расписалась, Нексин сказал, что немедленно даст ход заявлению, сделает все от него зависящее, чтобы разобраться с безобразиями в лесхозе и нарушителями; он обязательно наведет порядок; семья же Кишкелс может быть в нем абсолютно уверена. Нексин свернул трубочкой лист, попрощался со всеми и ушел.

К себе в контору Нексин шел быстро, но не потому, что хотел поспеть в столовую — время обеда давно прошло, короткий зимний день, тускнея в кисее сумерек, был почти на исходе, — но, чтобы вызвать Резника с Варкентиным и устроить им показную выволочку. Сам он был причастен не менее главного инженера и мастера к печальным событиям с Кишкелсом, которому ради мнимого благополучия с производственным травматизмом не оказали должную медицинскую помощь. Но после неожиданного поворота событий, Нексин, имея на свое имя заявление от тещи пострадавшего, считал сейчас и себя чуть ли не потерпевшим и имеющим все права на возмездие и справедливость. В этом он не отличался от тех, о ком принято говорить в пословице: «Громче всего говорят о грехах те, которые за собой и больше чувствуют».

Войдя в приемную, Нексин с ходу сказал Борец, чтобы немедленно вызвала Резника и Варкентина.

Однако на месте не оказалось ни одного, ни другого: Резник уехал в районный центр, до которого было тридцать километров, дом он имел там, а не в Залесье; Варкентин тоже ушел — был четверг, день, в который он топил баню. Нексина это взбесило, «праведный гнев» сразу выплеснуть не удалось; мало того, он себя почувствовал уязвленным в самое больное, ему стало казаться, что к нему, как начальнику, отнеслись с пренебрежением, потому что до конца рабочего дня оставался почти час, а в конторе лесхоза не оказалось подчиненных.

Выслушав сообщение Борец, знавшей все и обо всех, где теперь Резник, где Варкентин, директор лесхоза стиснул от злости зубы, так что загуляли под кожей скулы, и ушел к себе. Вскоре он немного поутих и вышел в приемную со словами:

— Нина Викторовна, вот вам заявление семьи Кишкелс, сделайте копии и, как хотите, немедля отнесите или отвезите их Резнику и Варкентину, а им передайте, что жду их утром у себя.

Когда Нексин ушел в свой кабинет, Борец стала читать заявление в сильной задумчивости, а как дошла до конца, побледнела, увидев резолюцию, которую Нексин написал почему-то внизу заявления: «Тов. Резнику Л. С., тов. Варкентин Р. Е. Жду Ваши письменные объяснения и предложения на этот документ. Прокуратура, получая такие заявления, некоторым сразу предлагает «сушить сухари»! Со стороны Нексина, как руководителя, это было неучтиво, если не сказать — дерзко и оскорбительно. Но, видимо, он на то и рассчитывал, хорошо зная психологию подчиненных, которые в таких случаях из-за душевного неравновесия или откровенной паники в голове слепо готовы следовать воле начальника.

Утро следующего дня превзошло все ожидания Нексина, который даже порадовался тому, что разбирательство не сделал накануне. Утром не только все работники лесхоза, но жители Залесья с подачи Сизовой или Борец, возможно, одной и другой, знали о заявлении тещи Кишкелса. Кто-то тихо переговаривался, ехидничая по этому поводу, что, мол, все равно ничего не будет, не первый раз такое происходит в лесхозе, сойдет с рук и теперь; но кто-то восхищался принципиальностью нового директора, требовал наказания виновным. В это же утро стало известно, что состояние Кишкелса резко ухудшилось, он впал в кому. Поэтому, когда ранее всегда спокойный и самоуверенный Резник в кабинет Нексина вошел не первым, как и положено по субординации, а пропустил вперед себя низенького и круглого Варкентина, вытиравшего от сильного волнения огромным, как полотенце, носовым платком толстую потную шею и розовую лысину, Нексин сразу смекнул, что они уже надломлены, что не нужно будет с ними долго дискутировать и торговаться, они примут сразу все, что он скажет и прикажет. И первое, что сказал Нексин, глядя на дрожащие руки Варкентина, державшего копию заявления Кишкелс, и такую же бумагу у Резника, было:

— Вижу, вижу!.. У меня, к вашему сведению, оригинал этого заявления, а вот от вас я жду письменных объяснений… Похоже — напрасно, не написал ни один, ни другой… Ну и что мне, коллеги, в таком случае прикажете делать?.. Придется, видимо, самому решать проблему, которую создали. Да-да! Именно вы создали, потому как отнеслись халатно к своим обязанностям, не довели до ума вопрос, с которым ко мне заходили. Как можно было не позаботиться всерьез о состоянии этого парня?.. Скрыть травму вы смогли, но не имели права бросить его на произвол, должны были позаботиться о лечении. Разумеется, здесь, перед вами, я не буду отрицать, что мне доложили о несчастном случае; и, если придется где-то объясняться, я и тогда скажу, что вы сообщили мне, как и положено руководителю, но дальше… А вот дальше вы, а не я обязаны были обо всем позаботиться, это ваши, а не мои прямые обязанности составить акт о травме на производстве. Указаний прятать от учета травму я не давал. Помните, как я сказал, что советовать легче всего, но отвечать вам! Вот и отвечайте. Ну объясните мне, почему вы этому парню нормальную медицину не организовали? Не догадались или не нашли денег? Но главное, скажу вам, господа начальники, вот что: мне совсем не нужно волнение среди рабочих лесхоза и жителей Залесья по поводу того, что администрация скрыла производственную травму ради своих интересов, бросив рабочего на произвол.

Нексин прошел несколько раз по кабинету мимо стоявших в смятении подчиненных, потом и вовсе повернулся к ним спиной и стал разглядывать чучело совы. Пауза продолжалась с минуту; наконец, Нексин, так и не обернувшись к ним, сказал:

— Можете идти! Приказ о вашем наказании я уже подготовил, ознакомьтесь и распишитесь у секретаря.

Резник с Варкентиным направились молча к выходу, но Нексин резко обернулся:

— Стойте! Вы, конечно, вправе спросить у меня: почему приказ издал до официального расследования несчастного случая?.. Отвечаю: без расследования все ясно! Для этого было достаточно заявления родственницы Кишкелса. Впрочем, мною создана комиссия, ее возглавит Борец, как инспектор кадровик… Подготовьте свои письменные объяснения… Хотя объяснять нечего… Будете на бумаге врать, так врите с умом; уже всем известно, что Кишкелс был дома, не на работе, и это не требует доказывания; также очевидно, что в те самые дни, когда он был дома, в табеле учета рабочего времени за вашими подписями значится, что работал. Бухгалтерия оплатила эти дни, и на этот счет есть финансовые документы. Думаю, любые комментарии излишни. И скажите спасибо, что я все хочу решить в рабочем порядке, разбираюсь и принимаю для этого все меры. Будет вам известно — это я вовремя перехватил заявление тещи Кишкелса, иначе оказалось бы оно в соответствующих органах.

Нексин, не желая сам более худшего варианта развития событий, чем уже произошли, последними словами словно предрек беду, до которой оставалось два дня.

Но теперь он был в очередной раз героем дня. В тихом и спокойном Залесье, где страстей, подобных случившемуся с Кишкелсом, давно не припоминали, не было других разговоров, кроме как о новом директоре. Его имя упоминали в каждом доме и на каждом углу; интерес к нему был большой потому еще, что в Залесье вообще мало чего происходило.

Нексина это радовало, как и все, что касалось производимого им впечатления на окружающих. Так было с Борец, завоевать доверие которой было очень важно; так стало с поварихой Александрой. При ее отчужденности и холодности с другими посетителями столовой с Нексиным она была приветлива, и не потому только, что он директор, но она была одинокая женщина, в ее глазах был интерес к жизни. Однажды спросила его: как он относится к лыжным прогулкам?.. Услышав в ответ, что на лыжах не ходит, Александра пожурила Нексина и обещала взять над ним шефство; предложила присоединиться в ближайшие выходные к ней и сыну Мише, которого учит ходить на лыжах и для которого прогулки в лес стали открытием нового мира, так что по ночам даже просыпается и спрашивает, когда снова пойдут кататься на лыжах? Нексин ее предложение и повод для большего знакомства с ним вежливо не принял. Он очень соскучился по Елене Аркадьевне и с нетерпением ждал ее приезда. Но если бы и был не против лыж, как отдыха, то теперь они ему казались лишними, потому что очень устал, в выходные хотелось поспать, потому что за все время нахождения в Залесье ни разу не выспался. Вставать был вынужден всегда раньше необходимого; вместо желательных для него восьми, что по местным меркам было непозволительной роскошью, вставал в семь утра из-за того, что спать не давала Сизова, которая на дворе громко разговаривала с приветствующей ее протяжным мычанием коровой. Ложился же Нексин по городской привычке поздно, когда село обыкновенно спало, а у него, наоборот, всегда к вечеру накапливались разные дела, в основном бумажные, которые не успевал сделать за день. В результате — плохо высыпался. К этому никак не мог привыкнуть; раньше думал, что на селе время идет медленно и жизнь у его жителей такая же степенно-ленивая, оказывается, ошибался, здесь времени ему не хватало еще более, чем когда жил в городе. Еще Нексин для себя сделал неожиданное открытие: заниматься живым делом, а не общим управлением в качестве чиновника было значительно труднее. К тому же он хотел, как можно больше успеть на новом месте; по-прежнему сильно переживал за обязательства перед своими назначенцами сюда; еще больше его беспокоил имидж руководителя. В итоге он, и без того не отличаясь внешними физическими данными, сильно похудел, на лице появились морщины, которых не было прежде; как-то ссутулился и стал выглядеть старше. Этому способствовала и разлука с Еленой Аркадьевной, по которой сильно скучал. За все время он только один раз ездил в город, да и то по служебным делам, пробыл всего один день. А Елена Аркадьевна, которая не спешила перебираться к нему в Залесье, лишь однажды навестила его в селе и пробыла здесь тоже только один выходной.

Проведенный вместе день оставил у него странные ощущения. Быстро утолив жажду физической близости, Нексин не увидел, как раньше, в глазах своей Лены знакомый блеск радости и счастья общения с ним; не было в ней и привычной страсти. Он растерянно промолчал, не найдя сразу нужных слов, а когда хотел заговорить с нею, то и вовсе ему показалось, что у нее во взгляде что-то похожее на боль-страдание. Он все же тогда спросил: не приболела ли она? Лена, помолчав какое-то время, не глядя прямо ему в его глаза, ответила, что он прав, ей действительно нездоровится, но конкретно от чего, затрудняется сказать. Потом, подумав, добавила:

— Мне кажется, это усталость, никак не могу отойти после дороги. Подумать только, проехала двести километров. Может быть, еще и погода…

Она действительно добиралась на специально за ней посланной служебной «Ниве» лесхоза. И погода стояла не лучшая, февральская, ветреная, с морозами. Нексин попытался понять ее, принял ее слова, этим объяснил плохое настроение и больше не задавал подобных вопросов. Елена Аркадьевна практически весь день не выходила из дому, ссылаясь, что слишком легко, по-городскому, оделась. За окном мела мелкая поземка, был нерабочий день, и на улице совсем не было сельчан, сидевших по теплым домам. Не подняло ей настроения и приготовленное Нексиным небольшое праздничное застолье, во время которого они перекидывались короткими, сухими репликами; а со стороны было очень странно видеть, что между этими, казалось бы, очень близкими друг к другу людьми были пустота, скука и молчание, которые не оставляют места для страсти.

Однако Нексин, несмотря на некоторую недомолвку между ними, считал, что они провели замечательные день и ночь. Утром, отправляя Лену домой снова на служебной «Ниве», они договорились, что он сам, если она не сможет в ближайшее время снова приехать из-за холодов, приедет к ней 23 февраля, затем, разумеется, 8 марта.

Вот и сейчас, в субботний день, он пошел в контору, чтобы позвонить Хромовой, потом заняться бумагами, спокойно подумать по поводу своих дальнейших действий, в связи с последними событиями в лесхозе.

Войдя к себе в кабинет, он неожиданно обнаружил Борец, копошащуюся без его разрешения среди папок на полках книжного шкафа.

— Я пришла доделать положение о служебных обязанностях, как вы просили. Дело в том, что некоторые инструкции находятся здесь, в этих папках, — сказала она, ничуть в этот раз не растерявшись, при виде его удивленного лица. — Я предполагала, что вы придете, но немного позднее, ведь сегодня не рабочий день.

Нексин сразу ей не ответил. Борец, смутившись его молчанием, продолжала:

— Сегодня я с утра специально напекла для вас пирожки.

Нексин продолжал держать паузу, неловкую для обоих, она становилась слишком длинной, и в этом молчании было какое-то недоверие и подозрение, которые только и оставалось назвать своим именем. Неудобную ситуацию неожиданно разрешил резко запевший в приемной чайник.

— Пирожки-то с чем? — спросил Нексин, не зная, как сгладить ситуацию.

— С черникой и брусникой, — как ни в чем не бывало, ответила Борец. — Я мигом, сейчас заварю кофе.

В здании было тихо; чугунные батареи, отапливаемые от центральной котельной, где не жалели дров, были горячи, их сухое тепло после мороза улицы создавало такую уютную обстановку, что у Нексина, который хотел еще несколько минут назад сказать Борец что-то плохое, выразить неудовольствие тем, что она была одна в его кабинете, улучшилось. Он присел к столу, на котором дымилась чашка кофе и стояла тарелка с горкой аппетитных пирожков; и, когда Борец собралась выйти к себе, он остановил ее и попросил, чтобы не уходила, взяла себе чашку. Они мирно, без докучавших обычно в приемной посетителей, стали вести беседу.

Гораздо словоохотливее была Борец; она снова высказала свое восхищение тем, что Нексин справедливо разобрался в деле Кишкелса, в поселке люди ему за это очень благодарны, они стали верить, что бывают руководители, которые заботятся о простых людях. Она, конечно, лгала, потому как ей было известно, что Нексин с самого начала знал о том, что главный инженер Резник и мастер Варкентин хотели скрыть от учета дело Кишкелса. Но теперь это не имело значения, главное — был нынешний поступок директора, о причине которого Борец догадывалась, но ее все устраивало, а больше всего то, что Резника отстранили от принятия важных административных решений по лесхозу.

Нексину, как всегда, было приятно слышать в свой адрес лесть. Для него она была слаще халвы и меда, важнее любви женщины; ведь похвалы и славы ради он жил, чтобы выделяться в толпе, и был готов на что угодно. Возможно, такому, как он, следовало стать актером кино, помятуя высказывание его представителей, что «самый простой способ прославиться — стать актером кино», но на это вряд ли бы согласился — считал себя слишком серьезным человеком, чтобы опуститься до положения лицедея.

Тем временем Борец как-то плавно в беседе перешла к лютеранскому священнику, который недавно ей сказал, что весьма рад новому директору и через нее приглашает Нексина посетить церковь в ближайшее воскресенье.

— Передайте ему от меня «спасибо»! — сказал Нексин. — Я, конечно, уже не прежний воинствующий атеист, они, к сожалению, оказались не у дел вместе со старой властью, хотя на этот счет у меня есть свои соображения, но в мои планы на завтрашний день поход в церковь не входит.

— Алексей Иванович, ведь я тоже, как, наверное, вы, была октябренком, пионером, комсомолкой, членом коммунистической партии и сейчас — скажу по секрету — свой партбилет храню здесь, на работе, в сейфе; но пастор Либерс хороший человек, его приятно просто послушать, потому как плохому не учит и к нехорошим делам не призывает. Поэтому можете зайти в церковь даже из любопытства.

— Разве что только из любопытства, — сказал Нексин.

— Да, да, из любопытства, заодно познакомитесь с пастором… Помните, как-то я говорила, что он тоже хотел с вами ближе познакомиться и имеет небольшую просьбу по поводу сотрудничества с нашим лесхозом его товарища бизнесмена.

— Помню, — сказал Нексин. — Решим его просьбу… Отчего не помочь… Теперь это в наших силах…

Нексин еще после первого разговора с Борец, когда она просила за иностранного предпринимателя, узнал, что предприимчивые люди из сопредельной страны ищут выгодные контракты для поставок из области ценных пород деревьев, в основном дуба и лиственницы, стоимость которых здесь была смехотворной в сравнении с ценами соседей из стран Балтии и Польши. Наладить такое сотрудничество не было сложно, так как шло повальное разграбление ресурсов страны, начиная с основных фондов и до природных, при полном попустительстве властей, этому даже потворствовавших. Не использовать такой шанс Нексин не мог. Некоторой проблемой для него был доверенный человек, потому как сам не разбирался в тонкостях не только поставок древесины, но и других «лесных делах», по которым собирался лично заключать договоры. Он и поделился этим с Борец в их разговоре. Она словно ждала от него этого вопроса и ответила: «Лучшей кандидатуры, чем Варкентин, да-да, тот самый, что работал с Кишкелсом, вы не найдете; он отличный лесотехник, на него можно положиться, не подведет… Кстати, он тоже прихожанин церкви…»

На следующее утро, когда стрелки часов приближались к десяти, Нексин, выспавшись более-менее в воскресный день, во время бритья, разглядывая себя в зеркало, вспомнил вдруг слова Борец: «Приходите в церковь хотя бы из любопытства». Со слов Борец, служба начиналась в одиннадцать. Нексин собирался и этим утром пойти, как обычно, в контору, чтобы позвонить Елене Аркадьевне, потом поработать с бумагами. Он отложил бритвенный станок и задумался. «Пожалуй, схожу в их церковь, почему бы и нет? — решил он. — Елена Аркадьевна немного поволнуется: почему не позвонил с утра?.. Пусть себе переживает, это даже полезно… Позвоню ей позднее, после обеда… — Он на мгновение задумался. — Опять же странное стечение обстоятельств!.. Этот пастор вольно или невольно, но почему-то снова возник у меня на пути… Схожу на их службу, послушаю, о чем говорят. Нового вряд ли узнаю, но, возможно, что-то пригодится для моей будущей статьи».

С такими мыслями Нексин вышел из дому. В соседнем дворе играли ребятишки Сизовой. Он спросил у них: где мать? Ответили разом, что мама еще с утра уехала в церковь. «Как можно «уехать»? — подумал Нексин, запирая за собой калитку. — Это же рядом, в нескольких сотнях метров. Пацаны, видимо, что-то перепутали. Сизова в церкви, надо полагать, еще с утра, убирается».

Нексин пошел, под сурдинку, по малолюдному в выходной день поселку. Ответственный в прошлом за атеистическую пропаганду, он за годы работы в обкоме партии успел прочесть немало литературы по религиозной тематике, но познания его были не системные, скорее поверхностные, из популярных книг; на глубокие, академические занятия с теологической литературой и литературой по истории и философии религии у него не хватало времени, впрочем, не было и достаточной общей подготовки, чтобы изучать ее. Он имел уровень обычного соискателя на кандидатскую степень, когда знания часто подменяются умением компилировать имеющийся материал. Нексин не хотел отставать от своих многих коллег, среди которых стало модно обзаводиться учеными степенями и после некоторых раздумий стал писать статью с многообещающим, но наскучившим названием «Религия и цивилизации». Материал для нее собирал в свою любимую папку, а разные заметки заносил в толстый канцелярский журнал в коленкоровом переплете. Здесь были вперемешку и выдержки из монографий, и его собственные суждения, и записи бесед с верующими, и наблюдения. В статье имелся специальный раздел, над которым более всего старался Нексин, находивший, что эту часть можно издать отдельной новеллой, потому что была необычная (на его взгляд) тема, которой мало уделяли внимания. Назывался раздел «Преступления и преступники в книгах Библии». Нексин добросовестно прочел Ветхий Завет, и его основной вывод был следующим: «Текст Ветхого Завета напичкан, как булка маком, криминальными эпизодами из истории мало приметного в далеком прошлом народа». Знакомый редактор областной газеты, однажды просмотрев собранный Нексиным немалый материал, заинтересовался и сильно похвалил, сказал, что обязательно напечатает его статью, как только будет готова. Но у Нексина возникла проблема: ему никак не удавалось привести им собранное и написанное в цельное и последовательное повествование. Длительное время его многолетний труд оставалось вообще без движения, но Нексин бережно хранил папку и журнал с записями, мечтая, что его работа будет когда-то должным образом оценена. Готовым было только начало, но и здесь он имел несколько вариантов, не зная, какому отдать предпочтение, потому что понимал, как сильно от этого будет зависеть первое впечатление читателя; и Нексин неоднократно переписывал вводную часть. А начиналась она так:

«История человечества, по тексту Ветхого Завета, начинается с убийства одним братом другого — Каин убил Авеля; но этому преступлению в Библии нет никакого объяснения. Известно лишь, что Богу понравились плоды труда Авеля и Он не принял плоды от Каина… Какая несправедливость, хотя и Божественная!.. Как ни стремился Каин быть хорошим, работая на земле, в итоге стал преступником… И пошло дальше, поехало в Ветхом Завете — сплошные убийства, измены, ложь, инцесты, вероломства и прочие безобразия… Чего только стоит халдей Авраам, который женился на своей же сестре Сарре, но имел сожительницу Агарь, а Сарру из корысти, совсем как нынешние сутенеры, сдал египетскому фараону в наложницы… Сюжет для голливудского кино?..»

В этом месте Нексин поставил точку, а через какое-то время (изменился цвет чернил) писал дальше:

«Все же непонятно, почему Бог отверг труд одного и принял труд другого?.. Жили себе братья до того мирно, каждый делал свое: Авель пас овец, не особенно себя утруждая, Каин был земледельцем, пахал землю, что гораздо сложнее и тяжелее… И нигде в Библии нет объяснения, что же произошло?.. Попы тоже не знают, несут галиматью вроде того, что Ева родила Каина от Змея, изменив Адаму, поэтому ее первенец Каин имел образ человека, но суть змея, не мог нравиться Богу… Другие утверждали, что убил из зависти, потому что Бог полюбил Авеля, а не его… Третьи приводят банальное: “На все воля Божья…” Но как такое возможно, если утверждается, что для Бога все равны и любит Он всех одинаково, как допустил Бог унизить одного в угоду другому?.. И разве тогда не вправе был Каин отстаивать свое достоинство и интересы и поступать по тогдашним законам древних, что нужно любить себя и ненавидеть недруга?»

Далее опус Нексина продолжался не всегда связными тезисами, судя по содержанию которых автор испытывал зоологическую ненависть ко всему, что могло относиться к религии. Он словно изливал желчь, когда писал:

«Самое большое несчастье в истории человечества — это религия. Она была изобретена жрецами; они под видом того, что старались сделать жизнь людей лучше, фактически преследовали другую цель — иметь над ними власть. «Богов и мифы придумали для внушения толпе, для соблюдения ею законов и для своей выгоды»[6].

Поэтому и нынешняя церковь — учреждение вполне себе светское, ее служители научились очень ловко подавать себя, словно они не от мира сего, хотя им близки и приятны все удовольствия мирян. И когда эти служители говорят одно, но делают и поступают иначе, то не найти больших лицемеров и обманщиков… Церковь существует и паразитирует за счет искусственного поддерживания в малообразованных людях первобытного страха перед неизвестностью и природой… И все бы ничего, но из-за религиозных распрей, когда одна религия считает себя правильнее другой, что само по себе уже абсурд, происходят нескончаемые беды и войны, религиозные вожди возбуждают ненависть между народами и, как следствие, человечество теряло и продолжает терять миллионы жизней…

Мало кто знает, что Крестовые походы были не только у европейцев; огульная христианизация была и у православных. Цари огнем и мечом «обращали» в «правильную» веру народы, живущие за Волгой и Уралом. Но разве они жили бы хуже, если б у них остались их боги?.. Что интересно — эти народы и не расстались с ними… Однажды наблюдал в одном из сел Мордовии, как весной, после Пасхи, люди, выходя из церкви, прямиком шли в лес. Там на деревьях развешивали ленточки, конфеты и кренделя, пели и танцевали, ублажая старинных богов…

Разговаривал как-то с молодым священником. Он знает только внешнюю сторону своей деятельности. В семинарии его учили, как в каком-нибудь ремесленном училище учат определенным навыкам и операциям, так и его учили порядку ведения службы, исполнению обряда крещения, венчания, похорон и пр. Он не знает других книг по вопросам религии, если узнает, то сильно разочаруется; и таких, как он, очень много, но они по-прежнему — кто в силу глубокого невежества, кто из корысти — выполняют свою «работу», которая остается востребованной малограмотными людьми… Да, нельзя отрицать, что религия в некотором смысле была всегда неким «спутником», сопровождавшим жизнь людей… Однако этот «спутник» слишком задержался около человечества, его давно следует отпустить… В космос, например… Пусть себе летит от Земли и от людей подальше, как ненужный в современном мире… И думаю, пройдет уже немного времени, и все нынешние религии окончательно превратятся в анахронизм, станут не более чем данью традициям; люди будут креститься так, на всякий случай, как они крестятся уже теперь, не вполне понимая, что делают, так же как иной раз говорят «Чур меня!», увидев черную кошку, перебегающую дорогу, не подозревая, что это вошло в привычку с язычества…»

Нексин не сдал обязательные экзамены по кандидатскому минимуму, мало занимался статьей, вспоминал о ней лишь в минуты хорошего настроения; тогда в нем просыпалось честолюбие, и он снова всерьез задумывался над тем, отчего бы не продолжить статью, а затем сделать на ее основе книгу и, если повезет, прославиться. И Нексина по-прежнему, когда он возвращался к своему неоконченному труду, больше всего интересовала необъяснимая «Божественная несправедливость» (какое дерзкое словосочетание!) к Каину.

Поразмыслив, Нексин со временем все больше стал склонялся к мысли, что именно эта несправедливость и явилась причиной первого между людьми преступления, совершенного Каином, когда он, невзирая на то, что не призрел его Бог, пытался утвердить себя. Нексин не задавался другим вопросом: насколько это удалось Каину и пришла ли к нему в результате слава?.. Известно по тексту той же Библии, что не удалось; Каина самого постигла такая же участь — он пал от руки своего же племянника, — таким стал итог жизни Каина, не сумевшего завоевать славу через устранение конкурента. Так ли в действительности все произошло — никто не знает. Нексин считал, что это всего лишь одна из нравоучительных историй, каких немало выдумали в религиозных писаниях, но в реальной жизни каждый человек все равно избирает свой путь и способ действий, полагаясь на себя. Нексин не придавал значения тому, что в этом случае человек поступает вопреки воли Бога, хотя воля Его очень проста, заключается в единственном — исполнении заповедей Бога.

Когда Нексин вошел в молитвенный дом, служба уже шла, пастор проводил обряд евхаристии. Люди сидели на длинных скамьях со спинками, лицами были обращены к пастору, стоящему в противоположной от входа стороне молельного зала, или нефа, как его именуют в церквях, поэтому Нексина мало кто сразу заметил. Не отреагировал и пастор, занятый важным таинством. Ощутив себя неловко, Нексин отошел в эркер — боковую часть нефа, где стояли кадушки с фикусами и китайской розой, и в этот момент его заметили, в его сторону покосилось много любопытных глаз. Нексина удивили непривычные для церкви скромность и простота убранства зала: ранее он никогда не бывал в лютеранской церкви, заходил только в православную, где повсюду была подчеркнутая торжественность, пышность и богатство, — здесь же, как у всех протестантов, не было никаких икон, нарядных стен и иконостаса. Вместо алтаря стоял обычный стол, накрытый белой льняной скатертью, на нем толстенная свеча и книга, очевидно, Евангелие; справа от стола, у стены, стояла фисгармония, заменявшая орган. О том, что он находится все же в церкви, а не на каком-то клубном собрании, напоминало большое, в рост человека, искусно вырезанное из темного дерева распятие, прикрепленное к восточной стене за импровизированным алтарем, и еще вывешенные по всему периметру небольшие доски, на них резьбой по дереву короткие цитаты. Одна из таких досок была прямо у входа, где он остановился, и на ней вырезано: «Выход есть всегда! Иисус». Нексин согласился с таким лозунгом, который помогает обнадежить человека; обвел еще раз внимательно пустые, без образов, стены, где невозможно было заблудиться взгляду мало что знающего и не разбирающегося в иконах неискушенного посетителя. Нексин отметил для себя, что это не так и плохо, и вспомнил старый анекдот о старухе, зашедшей в церковь поставить свечку. Она купила две свечки; одну поставила перед образом Пантелеимона-целителя, вторую перед картиной с пораженным демоном. Это увидел дьячок, решивший, что старуха либо спятила, либо подслеповата (в церкви было темновато). Он сказал: «Бабушка, не ведаешь, что творишь, зачем свечку поставила перед диаволом?» — «Все я ведаю, батюшка, — ответила она. — Не худо иметь своих не только в раю, но и в аду. Кто знает: где окажусь?»

Нексин увидел в зале нескольких работников лесхоза, другие знакомые лица местных жителей. Многие при виде его искренне и заметно удивлялись, но очень быстро хорошие человеческие эмоции сменили на выражение эзотерического состояния, потому, видимо, что после принятия причастия «от тела и от крови Господней», а также после благословения пастора иначе было нельзя.

На улице было солнечно, наружный свет проникал внутрь залы через высокие окна и падал широкими полосами на стол, пол, на одежду и лица собравшихся; ярко горела высоким пламенем свеча, и, кажется, ничего на свете не могло в эту минуту нарушить важность и торжественность момента для собравшихся. Среди притихших, погруженных в свои мысли прихожан неспешно и важно, как показалось Нексину, очень театрально прохаживались с большой медной тарелкой двое людей. Один был в серебристой парчовой накидке с вышитыми на спине и груди крестами, помощник пастора, второй просто с повязкой из такой же парчи на рукаве. В последнем Нексин узнал Варкентина. Они подходили к каждому из находящихся в церкви и склоняли покорно голову. Люди доставали из карманов и кошельков деньги и клали в тарелку; и по мере продвижения сборщиков в зале, кучка разноцветных купюр на тарелке быстро росла. И так получилось, что процессия подошла к прихожанам, которые стояли вблизи Нексина. Подойдя к этим людям, Варкентин сильнее обычного опустил голову, смотрел только в пол; было заметно, как вдруг стала дрожать в его руках тарелка. Нексин сам шагнул к сборщикам и тоже положил в общую кучу деньги.

Такой сбор пожертвований установил Либерс. До его приезда в этот приход у входа в молитвенный зал стоял обычный ящик из жести с висячим замочком, прорезью на крышке и надписью «Пожертвования». Но, к сожалению, даже приходя в церковь и переступая ее порог, люди и здесь не отказывались от худших человеческих черт. Либерс при вскрытии ящика часто в нем обнаруживал деньги, уже исключенные из оборота, или разменную мелочь; попадались и анонимные записки. В одной из них кто-то писал: «Господин пастор, как поживает ваша Элизабет?..» Записка ввергла пастора в замешательство, он мучился несколько дней, думая, что бы она значила, на что в ней намекали, потому что с Элизабет действительно было не все так просто, но, с другой стороны, настолько лично, что он был абсолютно уверен, что о его особенных отношениях с собакой не мог знать никто. В итоге успокоил себя тем, что записка была обычной хулиганской выходкой. Но после этого, чтобы покончить с подобным, не допускать появления впредь таких вещей, попросил убрать ящик пожертвований и завел следующий порядок, когда сбор средств происходил по окончании службы сборщиками у присутствующих прихожан. Было в этом и другое полезное, по разумению пастора, дело. Теперь каждый из прихожан мог подсмотреть: а что же бросает в тарелку его сосед?.. Так, Либерс исключил, с одной стороны, возможность анонимных записок, а с другой стороны, у людей не было выбора, — им приходилось класть в тарелку только деньги, потому что каждый мог увидеть, что и сколько положил его сосед. Был при этом еще один немаловажный психологический момент: между прихожанами возникала своего рода конкуренция в демонстрации показной щедрости, когда они, словно соревнуясь друг перед другом, старались положить купюру большего достоинства, чем сосед; а в результате в церкви заметно увеличились собираемые пожертвования.

Наконец, сборщики закончили обход залы. Прихожане встряхнулись после не слишком любимой ими процедуры и теперь тянули вперед шеи, высматривая своего пастыря, ожидая от него напутственного слова. Пастор Либерс, стоявший вполоборота к людям и занятый своими мыслями, когда сборщики пожертвований ходили по залу, зашел за стол-кафедру, сначала смиренно сложил, как в молитве, ладони, потом скрестил в замок пальцы и сказал:

— Я еще раз приветствую вас, дорогие братья и сестры, в нашем доме и приветствую каждого к нам присоединившегося… — Он заметно кивнул в сторону Нексина, и это все увидели, и по рядам прошел глухой шепот одобрения. — А сегодня, братья и сестры мои, я хотел бы с вами поговорить о такой наболевшей и злободневной теме, как ложь.

Зал в ответ зашумел громко и одобрительно.

— Да, я понимаю, — продолжал пастор, — какая это нелегкая тема для разговора. Однако напомнить об этом — мой долг… Очень распространенная среди людей манера поведения — быть неискренними, а проще сказать: притворяться или лгать. Таким образом, полагают многие, они себе будто бы облегчают жизнь… Однако происходит совершенно обратное; это временное «облегчение» приводит к другой проблеме: они сами же запутываются в себе, порой не могут разобраться, где правда, а где ложь… Происходит это, наверное, с каждым вторым… Впрочем, осмелюсь спросить: почему не с каждым первым?.. Да-да, я не оговорился… Я такой же человек, как любой из вас, хотя и пастор… Пусть кто-нибудь попробует утверждать, что это не так… К сожалению, именно так, и это очень ярко показал нам Учитель в его известной притче, когда книжники-фарисеи привели для казни женщину, уличенную в прелюбодеянии. Он тогда спросил их: «Кто из вас без греха?..» Все промолчали. Вот и я спрашиваю вас: «Кто-нибудь есть среди вас, кто бы мог выйти и прилюдно сказать, что он во всю жизнь никогда не говорил хотя бы раз в жизни неправду?..»

В ответ на его слова в зале стояла тишина, совершенно невозможная среди людей, которые словно боялись не только кашлянуть, но ненароком повернуться, чтобы зашелестела их одежда. Воцарилась пауза, сравнимая с минутой молчания, которой, бывает, когда люди поминают какие-то трагические события.

Нексин, сам регулярно выступавший с лекциями, оценил умение Либерса владеть публикой. Хотя народ был с определенным настроем, ловил каждое слово своего пастора чуть не с открытым ртом, как зритель в увлекательном кино, его риторика и позиционирование себя и зала были артистически и профессиональны.

— Вижу, что нет такого смельчака! — сказал Либерс. — Но это и хорошо, хотя это же, конечно, плохо… Поясню: хорошо потому, что вы сейчас честны со мною и друг перед другом, и хорошо потому, что остается у каждого самое важное, что отличает человека от всего остального живого в этом мира, — это совесть. Да-да, совесть! Она каждый час, каждый день дает нам надежду на то, что мир еще не погиб, люди исправляются и когда-то спасутся… — Последние слова пастор сказал особенно громко, но вдруг сник, опустил глаза, потом стал смотреть куда-то поверх голов прихожан и негромко продолжил: — А плохо потому, что грех лжи продолжает жить среди нас. Но у всякой неправды, вы слышали, наверное, древнюю мудрость, короткий век… Поэтому давайте вместе будем надеяться и просить Бога, чтобы неправда, исчезла, как исчезает ночь с появлением солнца…

Последнее сравнение и излишняя пафосность немного испортили впечатление от его выступления. Нексин стал вдруг отчетливо понимать, что Либерс не особенно и придирчив к себе, слишком самоуверен еще и потому, быть может, что его в церкви все и всегда покорно слушают.

Пастор, словно догадавшись о мыслях Нексина, решил исправиться и затронул тему своей воскресной проповеди с иной стороны:

— Но хуже всего не та, ставшая обыденностью ложь, слетающая с наших уст, а другое, ведь со временем вся жизнь превращается в сплошное подозрение и неверие друг другу… Особенно плохо, когда лгут те, кто облечен властью, политики, — это очень опасно; тогда обман не просто обман, а становится страшным орудием по уничтожению человека…

Последние слова прозвучали как приговор судьи. Это поняли все, потому что среди прихожан прошел уже не шепот с придыханием, а заметный гул и, что было особенно, все, кажется, поняли намек пастора на последние события с лесорубом Кишкелсом; в подтверждение до Нексина долетела чья-то фраза, в которой уловил слова: «…он имеет в виду Эдуарда».

— Но ведь так просто, так несложно все изменить… — снова говорил Либерс. — Никто из вас не может обмануть себя самого, потому что это то же самое, что обмануть Бога… А Его-то никто и никогда не обманет… Он видит и знает все… Он же дает силу и волю и тем, кто, будучи наделен властью, поступает справедливо и во благо человека… И это заслуживает особенного одобрения…

Либерс вдруг повернул голову в сторону Нексина, и все заметили и поняли, как понял и сам Нексин, что это было про него. Нексин от неожиданности даже покраснел, что с ним почти не случалось, и теперь совершенно точно знал, что Либерс неспроста его приглашал на службу, готовился и слишком очевидно ему льстил. Но Нексин не очень верил в искренность слов Либерса, хотя после них ему стало как-то особенно хорошо, он был доволен, что пришел сюда и состоялось его такое неожиданное при большом скоплении людей признание в Залесье. Но было Нексину чуть-чуть и неловко за чересчур проявленное к нему внимание. Он захотел былоуйти, но понимал, что с его стороны будет неучтиво, поэтому оставался на месте, а чтобы себя как-то отвлечь и занять, стал поглаживать шершавый ствол фикуса и его плотные, словно из пластмассы, листья.

— Дорогие мои, — продолжал Либерс, — в заключение хочу вам сказать, чтобы жили вы в правде и по правде, и тогда жизнь наша станет понятной и красивой, как мир вокруг вас. Посмотрите внимательнее на наш мир, как он хорош, как прекрасен… Он таким был от сотворения Господом, он таким и остается для человека, которому Бог дал это небо, эти деревья, солнечный свет… Они радуют нас, потому что без изъяна… Как бы хотелось, чтобы и мы были такими… Но, повторюсь: душу и совесть Господь в огромном мире живого дал только нам, людям, и не просто дал душу и совесть, а чтобы посредством их мы общались между собой… И я желаю всем нам, чтобы и мы были такими же чистыми и прозрачными, как небо и солнечные лучи… Идите с миром и пусть будут ваши дела честные и добрые!..

Народ из здания выходил неспеша, и Нексин, стоящий сбоку, в эркере, долго пропускал идущих, сам стал выходить в числе последних; в это время к нему подошла Борец с Либерсом. Пастора Нексин до этого видел только раз около дома Кишкелсов, тогда он был в верхней одежде, казался выше и плотнее, но теперь, в облачении священника, выглядел щуплым и невзрачным, каким-то даже болезненным из-за бледного цвета лица и худых, вялых, выглядывавших из-под рукава кистей рук, кожа на которых была какая-то прозрачная и с синюшным оттенком, как у забитых курей, что лежат на прилавках в магазинах. А когда Либерс протянул руку и Нексин, поздоровавшись, коснулся ее, то почувствовал, что она как-то неестественно, как кусок льда, холодна, так что ему было неприятно, будто дотронулся до неживого человека… Нексин, которому стало не по себе, захотел быстрее уйти, но это было невозможно, потому что пастор стал его благодарить за то, что он пришел в храм, за то, что оказался неравнодушным к горю Кишкелсов и вообще, что познакомился с хорошим человеком. «О!.. Это большая удача в наше трудное время встретить такого доброго человека, — сказал Либерс. — И вдвойне удача, что вы еще и директор. Я так думаю, что Бог вас любит, потому и так щедр к вам».

Для Нексина это было что-то новое, ему никто еще не говорил таких слов: «Его любит Бог!» Он и сам считал, что вся его жизнь и деятельность как некое провидение свыше, но так вот, прямо и открыто, сказать, что он под «опекой Бога», о таком не мог додуматься, это не соответствовало ни его жизненной позиции, ни устремлениям, в том числе задуманной статье против религии. «Он мне слишком льстит, и все же интересно и приятно слышать», — думал Нексин и сказал в ответ:

— Я о вас тоже слышал немало хороших слов. Рад буду всегда помочь… Это ведь приятно — делать полезные дела… Как принято у вас говорить: «По делам и воздастся человеку». Поэтому в случае чего не стесняйтесь, обращайтесь прямо ко мне. — Нексин улыбнулся и, кивнув в сторону Борец, пошутил: — Обращайтесь, минуя Нину Викторовну, у нее очень много других забот.

— Спасибо, Алексей Иванович. Простите, что побеспокоил вас через госпожу Борец, — сказал Либерс. — С вашего позволения я воспользуюсь вашим приглашением. Пусть хранит вас Бог!

Возвращался Нексин в еще лучшем настроении, чем шел в церковь. Не доходя до дома, встретил Сизову, за спиной у которой был увесистый рюкзак, а в каждой руке по сумке. Она поздоровалась с ним, и они пошли рядом. Нексин не мог ей не помочь, вызвался. В ответ Сизова стала отказываться, но в итоге он у нее забрал сумки, которые оказались тяжелеными. Они прошли несколько шагов молча, и Нексин подумал, что ее не видел в молельном зале, спросил об этом. Она ответила, что в церкви и не была.

— Как же? — удивился Нексин. — А мальчишки сказали, что вы еще с утра ушли в церковь, вернее, они сказали, что вы уехали. Выходит, солгали?

— Нет, не солгали. Я была в церкви, но не в нашей, в другой, уехала еще с утра.

— Не понял! Я слышал, что вы ходите именно в здешнюю, и я там только что был, но вас не заметил… Так вы ездили в нашу, русскую, а куда?

— Алексей Иванович, я была и не в нашей, залесской, и не в православной в райцентре, а ездила к католикам… Они тоже отстроились год тому назад в райцентре.

— Что-то не въеду, прошу прощения — не пойму… — сказал Нексин.

— А что тут въезжать! Думаете, я одна такая… Если хотите знать, у нас в поселке несколько человек, которые, как я, ходим и в нашу, и к православным ездим, и к католикам… Жизнь заставит — и не такое сделаешь… — Она остановилась, поправила сбившуюся вязаную шапочку, взяла назад у Нексина сумки. — Вы же знаете, что у меня мальчишки; средств не хватает, а в церквях, особенно у католиков и лютеран, хорошую дают помощь, разную — продуктами, одеждой (она приподняла в воздух сумки), порой и деньгами… Но чтобы получать помощь, нужно состоять у них в общинах, ходить к ним на службу… Вот мне и приходится через неделю-другую бывать то у одних, то у других, то у третьих…

Нексин, не дослушав до конца, понял ее и расхохотался… Все, что она рассказывала, полностью укладывалось в его понимание религии и им сочиняемую статью, для которой у него появился новый замечательный материал… Он сказал, прощаясь с Сизовой:

— Да вы молодчина! И правильно все делаете. Они столетиями дурачили людей, которые им за это еще и платят… А теперь другие настали времена, теперь вы можете дурачить их, пусть сами отдают вам… Ха-ха!.. Глядишь, еще и синагогу у нас откроют…

Нексин после общения с Сизовой поспешил к себе, чтобы записать разговор с нею для будущей статьи.

6

Иохан Либерс был из евреев-хасидов, прежде многочисленных в странах Восточной Европы. Его дед являлся официальным цадиком (вероучителем) в 30-х годах (прошлого века) в одном из уездов Латвии; а отец в советское время — в 60-х годах — был цадиком тайным. В противовес ортодоксальному раввинизму, требовавшему от еврея обязательного, строгого исполнения не только внешней обрядности при отправлении культа, но и соблюдения всевозможных мелочей в быту, Либерс вырос в умеренно-либеральной хасидской среде, где в человеке воспитывалось более радостное и живое восприятие жизни и отношение к Богу, который, как говорил цадик-отец, прощает хасиду все. Это «все» подразумевало очень многое, даже самое непотребное, что мог сделать человек в трудное время, приспосабливаясь на протяжении веков выживать во что бы то ни стало; главным было оставаться хасидом. Так именно вели себя евреи, среди которых случалось и такое движение, как саббатианство, когда они ради своего спасения принимали чужую веру, живя среди других народов, оставаясь, разумеется, тайно со своей религией. И когда для молодого Иохана стал вопрос о выборе профессии, отец сказал ему, что он тоже должен продолжать традиции семьи и быть вероучителем, потому что «кадилом хлеб добывать легче», чем даже врачу или инженеру (любой физический труд ими даже не обсуждался); и что тягловый люд, занятый исключительно физической работой (странные они существа), почему-то все равно хочет насыщаться не только хлебом, но просит и духовной пищи. Поэтому, говаривал старый Либерс, было бы очень неправильно им ее не давать, тем более что они за это еще и деньги платят. В конце своей напутственной речи заявил, что, учитывая сложное время и что своей, еврейской, паствы не так много, благословляет его учиться в теологической протестантской школе. И когда Иохан сделал слишком большие глаза для его маленьких круглых очков с толстыми стеклами (был он близорук), добавил, что их Бог на это не обидится, ну а христиане-протестанты, так ведь они гораздо ближе других к иудейству, а по большому счету, христианство — почти тот же иудаизм, но в другой форме; все дело в том, что некоторые иудеи просмотрели, как вечно ожидаемый ими мессия успел побывать на земле и отправился снова на небо, а другие иудеи во главе сборщика налогов Савла вовремя сообразили, что из этого можно извлечь большую пользу-выгоду и приспособили старую иудейскую веру для европейца-язычника. «Поэтому, сын мой, — сказал Рувим, — будет разумно стать пастором; это вовсе не означает, что принесешь себя в жертву. Бог ведь любит нас, умных людей, больше, чем дураков, приносящих себя в жертву ради веры. Савл, ставший апостолом Павлом, по этому поводу сказал в Послании к римлянам: «…Великое преимущество быть евреем, а все, кто не евреи, — они только лишь ветви дикой маслины, привитые к корню, и никогда не должны забывать своего происхождения».

Гораздо позже Иохан узнал, что действительно уже две тысячи лет пастырями в христианские общины регулярно идут служить евреи. Они и воспитывают своих прихожан как евреев, только несколько другой пробы, по которой во главу угла поставлены смирение и жалость Бога-сына и когда «ударяют по одной щеке — следует подставлять другую». Бог-отец, как видно из Ветхого Завета, был иной, мстительный и злопамятный, не дающий спуску врагу. Какой-то «золотой середины» между отцом и сыном не оказалось, она есть только у великих китайцев с их обожествленным Конфуцием. У него спросили однажды: «Правильно ли будет, если за зло платить добром?» Он ответил вопросом на вопрос: «А чем же тогда за добро будете платить?» Не дожидаясь ответа, сказал: «Платите добром за добро. А за зло по справедливости».

Китайцы не распространили свою веру среди других народов, как это сделали пастыри-апостолы с Ближнего Востока. Жаль!.. Ну а Павел, распространяя новую веру, наперед, конечно, не знал, что дикая маслина со временем сама захочет стать первым сортом и начнет уничтожать корень, к которому ее искусственно прививали.

Иохан тоже, как учил его цадик, считал себя особенным, верил в свою миссию — слово очень схожее с мессией, — стал учиться в теологической школе протестантов. Изучая теологию, он, в сущности, занимался мертвой схоластической наукой, но она помогла ему получать немало знаний в области человеческих взаимоотношений, в особенности приемам софистики, как, например, помогает студентам медикам топографическая анатомия в анатомичках лучше знать строение человеческого тела. За успехи в учебе ему вскоре предоставили возможность быть студентом богословского факультета в одном из старых университетов Германии. Там уже несколько столетий занимались исследованием состояния духа человека, определяли, где он находится в человеке, как себя проявляет. Самым любимым местом для таких упражнений у молодых богословов были пивные; они плотно наедались ливерной колбасы с квашеной капустой, обильно все запивали пивом, и через некоторое время из них выходил настоящий лютеранский дух, от которого можно было спастись разве что противогазом, а чтобы проветрить помещение следовало держать в их комнатах-кельях раскрытыми окна всю ночь. Либерс тоже в полной мере испытал все прелести студиозуса богословского факультета и не был чужд земным радостям; наконец, был рукоположен в лютеранские священники. Как особую задачу воспринял, когда его определили служить в приграничную с Прибалтикой российскую окраину. Здесь после развала страны и краха советской власти граждане, ставшие свободными от коммунистических идей, зарегистрировали общину лютеран. Ими стали проживавшие в небольшом количестве этнические прибалты; кроме них, немцы, ехавших из Средней Азии и Казахстана в Германию, но по разным причинам не доехавшие; были и русские люди, для многих из которых совсем не знакомо было слово «прозелитизм», но им тоже хотелось иной раз побыть наедине с Богом в одном из его храмов, не важно каком, потому что тогда там было еще мало своих с луковичной маковкой и шестиконечным крестом. Как всегда, были и такие среди новых лютеран, для которых важнее всего в лютеранстве была поддержка материальная (гуманитарная), приходившая регулярно из-за границы; ради этого они могли иногда и посидеть на скамейках на воскресной литургии (благо не нужно было стоять, как в православной церкви). Сизова была одна из них.

Так в небольшой приход в Залесье попал Либерс, который, конечно, не мог знать, что его первое место служения станет и последним и что в этом глухом углу бесславно закончится его особая миссия пастора-цадика, жизненный путь которого пресечет директор лесхоза Нексин.

Здание прихода Либерса в Залесье не было традиционно культовым. Это был один из немногих в селе каменных домов, приспособленных под молельный на первом этаже; на втором этаже, точнее в мансарде, жил сам Либерс. Внешне дом все же отличался от остальных строений Залесья, потому что поверх его оштукатуренных и побеленных стен была закреплена пропитанная олифой и смолами обрезная доска, имитировавшая североевропейский фахверковый стиль архитектуры. В результате наружные стены здания были сплошь в прямоугольниках и квадратах, с пересекающимися внутри них, где под углом в 45 градусов, а где под прямым углом, то есть крест-накрест, линиями. И на фасаде мансарды издалека в этом хитросплетении выделялся апостольский крест. Судя по нему, ради этого и был изначально задуман фахверк, чтобы показать символ западной веры, как на старинных готических культовых зданиях. Дом в селе прозвали на манер лютеранских кирх — «кирка».

Либерс в селе жил чуть более года — срок не большой, но и не малый, особенно для миссионера, задачей которого прежде всего было приблизить к себе людей, войти к ним в доверие, сплотить их в религиозную общину. Этим до него занимался предшественник, но Либерс гораздо больше преуспел: во-первых, предшественник плохо владел русским языком и пользовался постоянно переводчиком, а для Либерса это был почти родной язык, помимо которого он хорошо знал латышский и немецкий, сходный с его родным идишем; во-вторых, предшественник сюда только наезжал раз в неделю для проведения воскресной службы из города, а Либерс в Залесье жил постоянно, и к нему быстро привыкли, как своему; наконец, в-третьих, Либерс был общителен, его можно было видеть в любое время дня где угодно и у кого угодно, из-за чего у всех складывалась иллюзия, что он сутками на людях и с людьми, тем более что не было у него семьи. На этом его публично-показная деятельность заканчивалась. О его жизни в мансарде никто ничего не знал, потому что туда никто не был вхож, кроме собаки по кличке Элизабет — породы ретривер, тихой и словно затравленной. Она находилась почти всегда, кроме службы, при хозяине. Либерс все устроил так, что сам убирался у себя наверху и готовил еду, не допуская посторонних, объясняя это тем, что ему нужен, помимо постоянных духовных занятий, какой-то физический труд.

Но затворничество пастора объяснялось другим, и это оставалось страшной тайной Либерса. Все дело было в том, что во время обряда обрезания могел (специалист по обрезанию крайней плоти) выполнил операцию младенцу Иохану не совсем удачно. Впоследствии, повзрослев, Иохан стал понимать, что может быть объектом насмешек, которым и без того подвергались его единородцы, оказываясь, по несчастью, например, в очереди медицинских осмотров военкомата. Он, разумеется, как мог, не допускал, чтобы его физический изъян обнаружился, и это была проблема. А со временем появилась другая, куда большая проблема, связанная с тем, что его мужское здоровье могел не затронул; и как бы Иохан ни стремился подавить в себе естественное чувство, связанное с природным устройством мужчины, безусловный рефлекс было трудно обойти, потому что половой инстинкт приводил к импульсивному влечению, во время которого физическое желание подавляет всякий разум. И однажды все его страдания закончились таким именно помрачением сознания, что он, запершись в сарае с дворовой собакой, у которой была течка, для удовлетворения похоти совершил с нею соитие. Для него это стало жутким потрясением, ведь сказал же Моисей жрец: «Кто осквернит себя с животным — тому смерть»[7].

Слова эти понимаются так, что осквернивший себя подобным образом становится сам скотиной. Иохан несколько месяцев был в состоянии человека, помутившегося разумом, и никто из близких, а также много-много врачей, к которым его водил отец, не могли ничего объяснить по поводу психики Иохана. Однако время шло, снова приходило желание, и Иохан сдавался ему, стараясь тщательно скрыть свою тайну. А для окружающих он оставался по-прежнему очень скромным, добрым человеком, который сильно любит животных, потому что у него всегда были собаки, неизменно суки, которых он время от времени менял, как другие меняют жен. Последние два года при нем была Элизабет. Она при одном лишь появлении с пастором вызывала умиление и восторг у ничего не подозревавших прихожан, хотя для мало-мальски сведущего постороннего было странным видеть любителя собачника рядом с собакой, которая никогда при нем не выражала обычно собачьего настроения, как повизгивание или виляние хвостом. Вид у Элизабет был всегда удрученный, она и передвигалась как-то не так, как все собаки, а на полусогнутых лапах, униженно, и уж совсем сжималась в комок, в ее глазах появлялся страх, стоило только хозяину чуть повысить на нее голос. Собака была подавлена психически и физически. Сам Либерс такого странного поведения животного не замечал, к нему привык; и по Либерсу было видно, что его не очень заботит обстоятельство, что ему, пастору, не следовало бы быть таким откровенным «собачником», каким он себя выставлял для окружающих, потому что по всем христианским, тем более иудейским канонам «собака» и «пес» являлись синонимом презрения и нечистоты. Он, конечно, это знал, но на этот счет мог успокоить любого сомневающегося тем, что нынче другое время, воспитавшее за последнее особенно столетие толерантность ко всему тому, за что раньше могли жестоко судить. Всякие отношения стали носить более демократический характер, в том числе в современной церкви, которая любовь к меньшим братьям считает продолжением любви к ближнему. Было у Либерса и личное оправдание: не он же виноват в том, что над ним когда-то неудачно совершилась знаковая процедура приобщения его к «избранным» Бога Отца. Еще Либерс считал, что если его физический изъян был покрыт тайной, о которой могла бы поведать миру лишь сама Элизабет, то некоторые особенности поведения его братьев священников не были такими уж незаметными. Это понимали, как считал Либерс, и иерархи его церкви, потому-то лютеранская церковь «благословила» возможность «брака» между пасторами, заботясь таким образом не только об их духе, но и физическом здоровье. Именно поэтому и его «отношения» с собакой не казались ему такими уж невозможными, он их полагал вынужденными: если бы не его проблема, никогда собаку рядом не держал. В целом о Либерсе можно было говорить, разное, но подобные вещи всегда происходили и происходят в любой церкви, в которой служат обычные люди, а не ангелы, — все это относилось и к нему. Поскольку он не любил, а терпел животных, трудно было его заподозрить и в сильной любви к людям, к которым относился с той же мерой терпимости и необходимости, с какими относился к собаке. Но «Бог всех прощает! — так сказал однажды отец-цадик. — Бога лишь нужно не забывать об этом просить». И Иохан Либерс так много и часто повторял про себя и вслух эти слова, что давно поверил, будто такое возможно. Он просил прощения, и ему казалось, что его действительно прощают (если бы даже не прощали, он бы никак об этом не узнал). И у него был каждодневный ритуал перед сном. Либерс садился удобно перед распятием на невысокий стульчик, соединял вместе ладони, подперев ими подбородок, закрывал глаза и в таком положении уносился в молитве и многочисленных думах куда-то прочь. Дум у него было все же больше, чем молитв, и эти думы очень быстро возвращали на землю, где было дел невпроворот. Одним из таких дел была неустанная забота о финансовых вопросах, без решения которых не имела смысла и была попросту невозможна его миссионерская деятельность. Ее хорошо оплачивали за счет средств, поступавших от центральных органов церкви из-за рубежа, где понимали, что это своего рода инвестиции за лояльность прихожан и прозелитизм в продвижении ее влияния. Имевшему неплохое довольствие Либерсу хотелось, однако, не как священнику, а как простому смертному, большего, поэтому он старался не упускать возможностей получить деньги и из других источников.

Церковь в Залесье в свое время подрядился строить некто Олев Валкс — предприниматель из сопредельной страны. На стройке, которую финансировала лютеранская епархия, он хорошо заработал, а заодно узнал о неплохих перспективах продолжать здесь свой бизнес, пользуясь для этого возможностями, которыми располагал местный лесхоз. Валкс с недавних пор занимался не только одним из самых выгодных направлений бизнеса — строительством, но и подрядился снабжать сырьем у себя дома фабрику, где делали щиты для корпусной мебели и разную фурнитуру к ней, а на это требовалось много древесины. В Залесье ее можно было очень выгодно приобретать. Валкс, бывая здесь в связи со строительством прихода лютеранской церкви, ближе познакомился с Либерсом и попросил его посодействовать с приобретением леса, а в случае успеха обещал поделиться дивидендами. Вот почему Либерс так активно искал контакта с новым директором лесхоза Нексиным, и это ему вполне удалось, как удалась воскресная проповедь, которую он задумал ради Нексина, чтобы ему угодить. И в то время, когда Нексин после воскресной службы в хорошем настроении пошел к себе, Либерс тут же созвонился с Валксом, и они условились, что последний приедет в Залесье для переговоров по бизнесу через день.

Плану Либерса в этот раз не суждено было сбыться, для него, как и для Нексина, следующий день — понедельник — стал не только трудным днем, но и черным. Взятая было Нексиным под контроль ситуация с Кишкелсом, стала критической, меры по урегулированию вопроса техники безопасности в лесхозе мало что значили, потому как Кишкелс, получивший «тяжелое сотрясение мозга и повреждение центральной нервной системы», скончался в больнице.

Нексин, когда пришел на работу, услышав печальное известие от диспетчера Заборова, изменился в лице и, ничего не сказав, заперся в кабинете. Заборов по-своему расценил его поведение, полагая, что директору следует прийти в себя после такого сообщения и собраться с мыслями, чтобы решать кучу вопросов, возникавших в связи со смертью рабочего.

Войдя в кабинет, Нексин из-за сильного нервного напряжении упал в кресло, оставаясь в таком положении несколько минут. Понимая, что косвенно тоже виновен в этой смерти, охватив голову руками, закрыв глаза, стал думать о том, что делать, как быть. На любом производстве всегда с кем-то что-то происходит, жертвы были и будут, — это он хорошо знал; но переживал за другое: как смерть рабочего повлияет на его директорство? Его охватила растерянность при мысли, что дело получит большее развитие, станет известно, что и он причастен, а главное, могут последовать организационные выводы. И когда на столе неожиданно зазвонил телефон, то уже не столько растерянность, а страх был в глазах Нексина. Он поднял трубку, и в ней услышал голос незнакомого человека, который сказал, что он следователь прокуратуры, представился: «Крюков Юрий Петрович». Затем продолжил говорить о том, что ему крайне необходимо (в чем заключалась необходимость — не уточнил) уже завтра быть в лесхозе; и попросил, чтобы на месте были все лица, отвечающие за безопасность труда. Следователь ни слова не сказал о смерти Кишкелса, и это был плохой знак, потому как, видимо, приехать хотел неожиданно, хотя должен был понимать, что в лесхозе могут знать о смерти Кишкелса. «Не иначе как решил застать врасплох», — подумал Нексин, продолжая еще некоторое время держать трубку, когда на другом конце ее уже положили. Потом положил и он, очень осторожно, так что не было слышно стука пластмассы. Так он делал раньше, когда по телефонам, установленным параллельно из-за нехватки номеров, в разных кабинетах обкома партии, подслушивал разговоры коллег; трубку опускал также мягко, чтобы не слышали, что она снималась во время чужого разговора. Одно обстоятельство немного успокаивало Нексина, что он по своей инициативе, без чьего-либо указания, взял заявление у тещи Кишкелса и организовал в лесхозе внутреннюю проверку несчастного случая, выявил виновных и издал приказ о наказании. Это, полагал он, было большим плюсом для него; плохо — что не успел взять объяснения у главных виновников Резника и Варкентина; нужно было срочно восполнить этот недостаток.

Нексин прошелся несколько раз по кабинету, лихорадочно соображая, что делать далее. «И все же без помощи со стороны, пожалуй, не обойдусь», — сказал он себе и полез в стол за телефонным справочником, который прихватил с прежней работы. На полях были многочисленные записи и пометки с телефонами нужных людей. «Ага… Вот он… Кудахтин — знакомый прокурор… Перешел, кажется, работать в областной аппарат своей конторы… Не он ли мне как-то сказал мудрые слова: “В уголовном деле лучше иметь надежного свидетеля, чем ненадежного обвиняемого”. Я не должен быть обвиняемым…»

Нексин набрал номер, чтобы напомнить о себе и попросить Кудахтина о встрече, рассказать о случившемся и навести справки о его коллегах, которые занимаются делом Кишкелса. До этого Нексин думал позвонить Баскину и просить о помощи, но пока решил действовать сам. Нексину ответил женский голос, Нексин назвал себя. Возникла заминка. Потом трубку взял кто-то другой, и Нексин услышал: «Алексей Иванович, к сожалению, вас огорчу… Кудахтин умер еще в августе прошлого года… А меня не помните?.. Я Оашев Юлий Викторович, коллега Кудахтина…» Нексин вспомнил этого человека, которого нельзя было не помнить, потому что на него приходила не одна жалоба в партийные органы, но они были всегда анонимные, поэтому особенно их не проверяли. «Конечно, Юлий Викторович, — сказал Нексин, — вас хорошо помню… Не ожидал услышать такое о Кудахтине… так неожиданно… очень сожалею!» — «Вы что-то хотели, Алексей Иванович?.. Я не так давно узнал, что теперь заняты в новой сфере… Как работается?..» Нексин поблагодарил и коротко рассказал о производственной травме Кишкелса, но в своей интерпретации, перекладывая вину на главного инженера и мастера, которые его сильно подвели… Оашев выслушал, помедлил с ответом и сказал, что обязательно позвонит в районную прокуратуру и попросит внимательнее отнестись к расследованию дела… Они обменялись еще некоторыми дежурными любезностями, и Нексин сказал в конце разговора, что обязательно, как только будет в городе, зайдет к Оашеву.

Положив трубку, Нексин облегченно вздохнул и вдруг загадочно улыбнулся. «Все будет хорошо, — сказал вслух он. — Надо только взять себя в руки…

Кажется, я уже знаю, что буду дальше делать…»

Через час в кабинете директора собрались руководители отделов, цехов и участков лесхоза. Не было только Резника, опаздывавшего, по обыкновению. Нексин высказал соболезнование по поводу смерти Кишкелса. В ответ никто не проронил ни слова, он и не ждал никаких слов, сразу перешел к делу. Стал говорить о том, что в жизни нет печальнее и труднее мероприятия (так он назвал похороны); задача же лесхоза — организовать все достойно. Каждому из присутствовавших назначил конкретно, кто и за что отвечает. Когда люди безмолвно стали расходиться, Варкентина попросил остаться.

— Я такого развития событий не ожидал, — сказал Нексин, встал из-за стола, взял в руки чучело филина, повертел его и снова поставил на место со словами: — Мудрая, говорят, была птица… Но даже с нею случилась оказия, умерла не своей смертью… Вы с Резником тоже себя считали умными, оказалось, что не совсем… Что делать-то будем, Роберт Евгеньевич?.. Получается, что одними дисциплинарными мерами с моей стороны не обошлось… Слышали, наверное, сюда едет следователь… Раз есть смерть человека при известных вам обстоятельствах, значит, есть и уголовное дело… А раз есть дело, то могут быть и для Резника, и для Варкентина реальные сроки…

Варкентин, опустив голову, слушал и молчал.

— Понимаю, — продолжал Нексин, — сказать нечего, но сами-то что собираетесь предпринимать, потому как уже завтра утром здесь будет следователь, а вы должны ему давать показания, от которых зависит ваша судьба?

— Даже не знаю, — вопросительно посмотрел на директора Варкентин.

— Объяснение написали?

— Нет, собирался сегодня написать, чтобы отдать через Борец.

— Конечно, можно было бы оставить все как есть, пустить на самотек, но мне очень жаль, что сразу двое работников лесхоза угодят на скамью подсудимых… Замечу при этом, что ваша участь будет даже хуже, чем главного инженера… Но я этого не хочу, поэтому, — Нексин стал дальше привычно лгать, — успел переговорить с прокурором нашего района. Он обещал помочь и содействовать, чтобы вас освободить от ответственности, вы пойдете в деле свидетелем.

Понятно?..

— Алексей Иванович, даже не знаю, как вас благодарить! У меня же большая семья… Внучки…

— С благодарностью потом, — резко оборвал его Нексин. — А вот по поводу того, как свидетельствовать… Об этом и поговорим… Я, если хотите знать, прежде всего забочусь о лесхозе, ведь пришлось бы увольнять обоих, а так только одного… Работать-то некому, хорошего специалиста в лесном деле найти непросто… А начальников, вроде Резника, хватает… Ведь он, судя по его личному делу, даже не лесотехник, в прошлом экономист. Впрочем, я из таких же, только юристов. (Нексин любил при случае самокритику.) Однако Резник, как знаю, успел хорошо освоиться в хозяйстве лесхоза, злоупотребляет своим положением… Думаете, мне ничего не известно о том, как ему платят предприниматели, с которыми у лесхоза договоры? — Нексин усмехнулся — Я в этом смысле до сих пор ничего не имею…

Сказанное Нексиным было для Варкентина неожиданно. Он слушал директора с полуоткрытым ртом, словно не хватало воздуха. И трудно было понять: больше на него подействовало то, что Резник ворует, или впечатлило откровение Нексина, сообщившего, что был, видимо, тоже не прочь иметь что-то в лесхозе… Варкентин привстал со стула… Нексин на это и рассчитывал и тут же, не дав ему опомниться, стал говорить и о его неблаговидных делах, и о том, как Варкентин занимается махинациями с древесиной.

— Да-да! Не удивляйтесь, Варкентин, мне и это известно… Ну а сейчас внимательно слушайте и запоминайте, что дальше будете делать и говорить следователю… Объяснительную на мое имя напишите короткую, но емкую; главное — запомните ее содержание, я ее вам сейчас надиктую. Основные показания будете давать следователю, который едет к нам.

И Нексин стал учить Варкентина, какие тот даст показания. Варкентин должен был сказать, что рабочего Кишкелса не имели права вообще ставить самостоятельно на валку леса, он мог работать только в паре с более опытным лесорубом; об этом не раз говорил Резнику на производственных совещаниях, и это могут подтвердить немало коллег. Однако Резник настоял, что Кишкелса можно поставить работать самостоятельно — не хватало людей. Нексин учил Варкентина говорить, что случилось все во внеурочное время, смена уже закончилась, но приехал Резник и попросил поработать еще, хотя люди были очень уставшие… И в больницу он, Варкентин, хотел также сразу отправить Кишкелса, но Резник распорядился оставить его отлеживаться дома, пригрозил мастеру увольнением, если ослушается…

Варкентин, запоминая, что говорил Нексин, бросал на него удивленные взгляды, а однажды, не выдержав, спросил: «Откуда он знает такие подробности, которые действительно имели место?» — «Знаю», — отвечал коротко Нексин, успевший много узнать из бесед с другими лесорубами и Борец.

Вопреки ожиданиям Нексина, приехавший на следующий день следователь оказался безынициативным, если не сказать инфантильным. Весь его вид говорил о том, что дело для него слишком рутинно, оно ему неинтересно. Нексин предложил ему сначала перекусить в столовой. Крюков не стал отказываться, а заявил, что рано встал, поехал сюда, не успев позавтракать, поэтому не возражает отобедать.

— Я на правах директора, если не против, составлю вам компанию, — сказал Нексин.

В столовой Юрий Петрович Крюков ел много и жадно, будто не только не завтракал, но его не кормили несколько дней. А когда сытно поел, стал благодушным; работать ему, собирать какие-то бумаги и опрашивать работников лесхоза явно не хотелось.

Нексин за время обеда рассказал о случившейся производственной травме, поделился своими соображениями. Когда они вернулись в кабинет, то Борец занесла чай и следователь еще долго пил его, нахваливая, и продолжал слушать Нексина, которому задавал редкие вопросы. В заключение Нексин отдал ему объяснительную Варкентина. Следователь, прочитав ее, сказал:

— Написано толково, скажу вам, Алексей Иванович, как под диктовку неглупого адвоката. У Варкентина уже есть адвокат?

— Не думаю, хотя… Может, и есть… Вы же понимаете, что я здесь человек совершенно новый, никого не знаю и не совсем успел вникнуть в дела лесхоза… Но я с ним говорил, мне он рассказал то же самое, что изложил в объяснении… Я сопоставил с другими фактами… Сходится…

— Ну, если это так, если все подтвердится другими доказательствами, то с большой долей уверенности могу сообщить, что, скорее всего, по делу привлечем главного инженера, а в отношении мастера прекратим на вполне законных основаниях… Законов много, они учитывают самые разные обстоятельства… Коль вы сами юрист, вам ли говорить, что наши мудрые законодатели сначала пишут законы, в которых на первый взгляд все вроде ясно, но потом к ним готовят комментарии, которые должны разъяснять эти законы, но это только кажется, что разъясняют, а в итоге получается такая путаница, что сам черт не разберет… Однако в таком деле, как наше, это дает возможность из Варкентина сделать, например, хорошего свидетеля обвинения… И пусть он будет хорошим свидетелем, чем обвиняемый с плохо доказанной виной… Думаю — мое руководство согласится…

— Очень любопытное вы сделали заключение! — сказал Нексин. — Не знаю, известна ли вам такая фамилия — Кудахтин — он работал прокурором лет десять назад в одном из районов области, в то время там работал и я инструктором райкома партии. Мы были даже дружны с ним. Так вот, вы сейчас рассуждали точь-в-точь как когда-то он по поводу «хорошего свидетеля» и «плохого обвиняемого».

— Как же! — воскликнул Крюков. — Прекрасно знаю. Это был замечательный человек. И я с ним одно время работал. Вполне допускаю, что у него и перенял эту фразу, хотя такую позицию разделяют почти все мои коллеги. Жаль человека… Помер в прошлом году…

— Я об этом узнал недавно, — сказал Нексин. — Это был своеобразный и оригинальный человек.

— Вы, наверное, хотели сказать, что Кудахтин был не без чудачеств? — улыбнулся Крюков. — О его пристрастии к птице, точнее к курам, мне кажется, знали все, по этому поводу ходили даже анекдоты.

— Что поделаешь? В нашем мире столько чудачеств, как вы выразились, однако каждый сходит с ума по-своему, — сказал Нексин.

Он вспомнил свое первое знакомство с Кудахтиным, куриная фамилия которого была вполне оправдана.

Нексин пришел в прокуратуру района к Кудахтину по жалобе. Типовое одноэтажное здание, как и положено, стояло почти в центре городка, было обсажено кустами сирени и желтой акации; позади находился гараж. Он зашел в приемную и спросил прокурора. Пожилая секретарь, копавшаяся в бумагах, взглянула на него поверх очков, очевидно с плюсом, сидевших у нее неуклюже, как у клоунов в антрепризе, на кончике носа, и сказала: «Он в курятнике». У Нексина был, наверное, не менее дурацкий вид после ее, как ему показалось, с издевкой, ответа. Но она повторила, что Кудахтин в гараже, и показала куда идти. Он прошел к гаражу, открыл дверь и остолбенел: здесь не было машин, а по всему помещению были устроены насесты, по углам клетки, и отовсюду слышались кудахтанье и возня в соломе и кормушках десятков разноцветных, больших и каких-то совсем маленьких, не больше голубей, кур. Под потолком ярко горели электрические лампочки, свет падал также из зарешеченных окон, и посреди этого экзотического царства пернатых стоял с умилительной улыбкой, с дымящейся папиросой Кудахтин. Он, увидев Нексина, извинился, сказал, что только зашел сюда перекурить, заодно проведать птицу. От него Нексин и услышал, что нравятся ему куры, еще с детства, но, если раньше за ними сам и ходил, теперь некогда, ими в основном занимается секретарша, а сюда заходит полюбоваться птицей. Но от его увлечения есть и польза: во-первых, секретарша собирает регулярно яйца; во-вторых, старых кур куда-то уносит, говорит, что раздает людям, но он подозревает, что отдает на забой, хотя ему не признается, а он, как ни странно, курятину не ест, употребляет только яйца, и те в сыром виде, потому что никакие другие, кроме своих, еще теплых, из-под курицы, в жизни пить не станет, а они очень полезны. «Так что, дорогой Алексей Иванович, — сказал он, — это у меня подобие амплуа, как говорят французы, или хобби, как говорят англичане, а на русском банально и просто — увлечение. Но, замечу, от него есть и еще одна польза, — он достал другую папиросу, — взять, например, курево. Я его не покупаю, покупает секретарша на деньги, вырученные от продажи яиц, потому что яиц несут они, — он махнул в сторону кур, — несусветное количество… Так что можете обращаться ко мне, поделюсь яйцами… Чрезвычайно полезная вещь…»

Крюков, слушал рассказ Нексина о его первом знакомстве с Кудахтиным, улыбался, одновременно, не без любопытства, разглядывал чучело филина. А когда Нексин замолчал, сказал:

— Роскошный экземпляр!.. От такого не только курам, но и петуху было бы несдобровать…

Короткий зимний день тем временем уже подходил к концу, за окном смеркалось; следователь словно забыл, для чего приехал в Залесье. Ему напомнила Борец, заглянувшая в кабинет; она сказала, что подобрала пакет документов по переданному им списку. Крюков забрал у нее бумаги, посмотрел их, затем оформил протоколом выемки и стал собираться.

— Я очень был рад с вами познакомиться, Юрий Петрович. Удивительно быстро пробежало время, — сказал Нексин с сожалением в голосе. — Приезжайте к нам еще, но по более приятным поводам… И, конечно, не буду скрывать, хотелось бы, чтобы дело Кишкелса дальше шло как надо…

— А как надо? — спросил шутливо Крюков.

— Вы сами знаете…

Нексин был вполне доволен результатом встречи со следователем и тем, какое развитие получало дело Кишкелса. Оставался для Нексина вопрос: что делать с выплатой «десятины»? Вольно или невольно жизнь свела его с Варкентиным. Нексин видел, как тот сильно переживает происходящее. Из беседы с Варкентиным уловил, что он к тому же самолюбив, для него небезразлично отношение к нему коллег по работе; еще более важны семья, его авторитет среди домочадцев; но, наверное, Варкентин больше всего гордился тем, как выделялся среди односельчан, занимая почетное положение старосты, которое, как считал, давало ему особое уважение. Во всем этом они были с Нексиным сильно схожи.

«Он теперь полностью в моих руках, — думал о Варкентине Нексин. — Он мне должен и будет стараться не только завоевать доверие, но и угодить. Это важнее всего». Нексин понимал и другое: Варкентин, при всем его пресмыкательстве перед начальством и психологии раба, был трусливым, а это означало, что мог лишь до поры быть услужливым с ним, Нексиным, покуда имел с директора выгоду… Как и когда это могло закончиться — никто не мог сказать наперед… Но теперь Нексин знал, что этот человек будет ему послушным и беспрекословным…

Между тем в поселке царила тяжелая атмосфера напряженности человеческих эмоций, вызванных трагическим происшествием с Кишкелсом. Жителей в Залесье было не так много — около трехсот человек, поэтому так или иначе все здесь друг друга знали, были друзьями, родственниками, поэтому горе каждого воспринималось и переживалось, как личное. Залесчане, как и другие граждане страны, исправно, если не покорно, выполнявшие свои многочисленные обязанности перед государством, которые государство считает их повинностью, чувствовали себя в который раз обманутыми. Подобно овцам, они привыкли следовать за тем, кто определял их судьбы. Хорошо они никогда не жили и знали, что жить хорошо никогда не будут, поскольку, как показывало время, обещания лучшего властями так и оставались обещаниями, в этом была суть политики и политиков, ими управлявших. И все же жители Залесья продолжали надеяться на некую справедливость и отмщение за свое горе, несбывшиеся надежды и потери. И, как в грозовом небе сгущающиеся тучи должны обязательно пролиться и вызвать разряд электричества, как поднимающийся градус пара может вот-вот создать опасность взрыва, так и их злость за случившееся с Кишкелсом, ожидание возмездия также могли перерасти в людское волнение. Это очень хорошо понимал Нексин, старавшийся хоть как-то удовлетворить их жажду мести.

К концу рабочего дня он написал на листке распоряжение, касающееся случая с Кишкелсом. В нем Нексин указал, что «отстраняет от занимаемой должности главного инженера Резника». Свое решение мотивировал тем, что, во-первых, проведенной в лесхозе проверкой уже установлены факты грубого нарушения Резником трудовой дисциплины и норм безопасности, что прямо связано со смертью Кишкелса; во-вторых, возбуждено уголовное дело по данному происшествию. Он вышел в приемную и отдал записку Борец. Она прочитала распоряжение, и на ее лице Нексин увидел испуг.

— Что-то не так, Нина Викторовна? — спросил Нексин.

— Да нет… Все правильно…

— Тогда печатайте, я сейчас же подпишу, и копию немедля повесьте на доске объявлений. По возможности скорее этот приказ доведите и до родственников Кишкелса, пусть о нем знают в Залесье… Так должно быть… Мне сдается, вы подумали о том, что Резник будет возражать или в суде обжалует приказ?.. Пусть только попробует!.. Нарушения с его стороны налицо!.. И смерть работника налицо!.. Резника даже слушать не будут. — Нексин задумался. — Да, и вот еще что прошу сделать: сходите к Либерсу и скажите, что завтра встречи с его знакомым бизнесменом не будет, пусть перенесет ее на среду. Я думаю, он и сам это понимает, поскольку, как я знаю, Кишкелса привезут в вашу церковь… Меня завтра вообще не будет в Залесье, потому как срочно просят приехать в область… Траурное мероприятие, с вашей, надеюсь, помощью, пройдет нормально.

— Я все сделаю, — сказала Борец.

Нексин вернулся к себе в кабинет. Он солгал, как всегда, когда ему было нужно; не стал говорить Борец о настоящей причине того, почему его не будет на похоронах и во время прощания с усопшим, с чем каждый когда-то сталкивается. Причина была в том, что обстановка похорон нанего действовала настолько угнетающе и у него это вызывало навязчивое состояние страха, как у большинства истеричных по своему характеру людей, что он по нескольку дней мог находиться в тяжелейшей депрессии и даже испытывать физическое недомогание. Нексин всячески старался избегать присутствия на похоронах. Он и теперь, сидя за столом, лишь только представил, что ему нужно будет завтра присутствовать на печальной церемонии, видеть траурную процессию, а в особенности покойника, как у него началось легкое головокружение и тахикардия, стало не хватать воздуха, он побледнел и вспотел — таковы были соматические следствия его страха похорон. Чтобы не стало хуже и сменить обстановку, он быстро встал, оделся и чуть ли не выбежал на улицу мимо удивленной Борец. Нексин пытался бороться с болезнью, переживая, как бы не появились и другие навязчивые фобии. В последнее время ему казалось, что у него стало получаться, он понимал, что все дело в его силе воли, в настрое, которые следует тренировать и не давать себе расслабляться, когда того требует какая-то ситуация. И даже на охоту на косуль он вызвался не без того, чтобы приучать себя к виду убитого животного; он убедил себя после той охоты, что у него стала появляться уверенность в себе, смог выдержать сцену с умирающей косулей. Но на похороны Кишкелса идти себя заставить не мог.

Во дворе конторы лесхоза было безлюдно. Погода стояла тихая и безветренная; воздух был теплым и влажным, и в нем чувствовалось приближение весны; с пасмурного неба падали редкие снежинки и тут же, на темном асфальте, подтаивали, ложась белым покровом только на холодной обочине.

Нексин стоял на крыльце, прижавшись спиной к высоким перилам, и глубоко и жадно дышал, стараясь быстрее избавиться от волнения, вызванного мыслями о завтрашнем дне. То, что он не пойдет на похороны, для него было совершенно ясно, но теперь он подумал о том, зачем сказал Борец, что едет в область, и как ему быть. В любом случае придется брать машину, самому садиться за руль, поскольку лесхозовского водителя Петерса не будет, и куда-то ехать. Можно было бы в самом деле уехать в область, к Елене Аркадьевне, но приедет он только к обеду, она будет на работе и вряд ли уйдет раньше времени, тогда ему придется возвращаться ночью, доберется назад в лучшем случае к утру. Этого он допустить не мог, потому что ему была непривычна ночная езда, еще и зимой да на такое дальнее расстояние. А возвратиться ему надо было, потому как сам только что сказал Борец, что встречу с Либерсом и его знакомым бизнесменом-иностранцем наметил на послезавтра с утра. Не встретиться с ними Нексин не мог, поскольку надо было как-то начинать решать вопросы с извлечением дополнительных денежных доходов для выплаты «десятины». С Либерсом и его приятелем была первая встреча такого рода, от которой он много ждал. Нексин, до этого не имевший лишних денег и больших сумм, вдруг подумал, что, наверное, не так плохо иметь хороший достаток, который в новой реальности стал замещать людям вакуум бездуховного и бесцельность их существования. Он утешал себя мыслью, что удивит Елену Аркадьевну каким-нибудь роскошным подарком; а еще лучше будет, если они вместе пойдут в ювелирный, она выберет что-то очень дорогое и он купит эту дорогую вещь…

Рассуждая так, Нексин неожиданно решил, как проведет завтрашний день: он действительно уедет из Залесья, но не в город, а с шоссе свернет на дорогу, ведущую в сторону Цыбина. Там были самые густые и малопосещаемые леса; он побродит вдоль дороги, сильно не углубляясь в лес, наконец-то постреляет из ружья, которое недавно приобрел у Заборова, но никак не мог выбрать случая, чтобы потренироваться и к нему привыкнуть. Будет удача, если встретит рябчика на опушках леса, а на открытых местах могут быть куропатки, они, по словам Заборова, стали под конец зимы целыми стаями залетать в сады и огороды. Нексин вернулся в кабинет, взял ключи от служебной «Нивы» и пошел в гараж за автомобилем, чтобы перегнать его во двор гостиницы, а утром уехать на охоту.

7

Как и задумал, Нексин встал очень рано, чтобы его видело как можно меньше людей в поселке, погруженном в траур. На дворе было еще темно, но во многих окнах уже горел свет; желтая полоска падала и от кухонного окна Сизовой. Завтракать, чтобы не терять времени, Нексин не стал, решив выпить кофе на природе, поэтому заварил его прямо в термосе; нарезал бутерброды; взял с собой крупномасштабную топографическую карту лесничества, все уложил в большую хозяйственную сумку, на дне которой в разобранном виде были ружье и патронташ. Вместе с ружьем Заборов отдал целую россыпь патронов; Нексин выбрал с десяток, начиненных мелкой дробью, и пять патронов с картечью, посчитав, что этого будет достаточно. Сам оделся со знанием дела — предстояло весь день провести на воздухе — и вышел к машине; садясь в нее, увидел боковым зрением, как на крыльце появилась Сизова и ему замахала, то ли для того, чтобы подождал, то ли на прощание. Он сделал вид, что не заметил ее, было и оправдание — небо едва начало светлеть, и он ее мог не видеть. С Сизовой не хотел встречаться, потому что одежда на нем была не для поездки в город, и это могло броситься в глаза. «Хотя какое ей дело? — сказал себе Нексин. — Спросит отвечу, что зима, дорога длинная и всякое случается в пути, может сломаться машина, долго придется ждать какую-нибудь попутку, а так не замерзнет». Автомобиль завелся с ходу — водитель Петерс его содержал в исключительном порядке, — мотор поначалу порычал, затем сбросил обороты и стал работать ровно; стрелка топливного бака показывала, что он полный. Нексин довольный потер руки и включил первую передачу, машина плавно пошла вперед, хрустя шинами по сыроватому снежному насту. Дом был на краю поселка, и автомобиль сразу выкатился на шоссе. Нексин проехал несколько километров по асфальту, навстречу никто не попался, и свернул по намеченному маршруту на узкую дорогу, с песчано-гравийным покрытием, проложенную по просеке. Почти сразу машину обступил хвойный, почти без подроста, высокоствольник — сосна, ель и лиственница. Успевшее заметно посветлеть небо снова потемнело, потому что местами кроны деревьев, растущих вдоль дороги, сходились так близко, что казалось, это вовсе и не дорога, а тоннель. Нексин поехал медленнее, потом и вовсе со скоростью пешехода, с интересом разглядывая то надвигавшиеся на него из темноты в свете фар, то проплывавшие мимо ровные, как телеграфные столбы, стволы деревьев, — зрелище было красивым и немного сюрреалистическим; последнее усиливали вдруг вспыхивавшие то в одном, то другом месте цветные огоньки от преломляющихся в холодном воздухе лучей фар. Так он ехал еще с полчаса, мотор, работая на низких оборотах и при малой скорости, начинал перегреваться, но Нексин боялся остановить машину, за дверцами которой все еще скрывался таинственный для него, городского жителя, и немного жутковатый своей неизвестностью мир дикой природы. Все же он был вынужден остановить автомобиль и заглушить мотор. Дверцу долго не открывал, прислушивался, что происходит снаружи, но не услышал ничего, звенело лишь в ушах от непривычной тишины, и еще ощущал какое-то волнительное сердцебиение. Наконец, вышел из машины. Оказалось, что было не так темно, как виделось через окно машины. Лес просматривался довольно далеко и уже не был сумеречным. Нексин вспомнил рассказ Борец о филине и связанной с ним истории, осмотрелся внимательно — кругом все было так спокойно и невозмутимо, что это ему придало уверенности, и он прошелся немного вперед по дороге, разминаясь, приседая и размахивая руками. Был уже конец зимы, в этих краях сильные морозы были редкостью, а теперь температура и вовсе стояла около нуля, холода практически не чувствовалось, напротив, от леса исходило какое-то особенное тепло, остро пахло лесной сыростью и хвоей; снега лежало мало, потому что за зиму случались несколько раз оттепели с дождями, и снег был неглубокий и рыхлый. Больше всего поражала доселе неслыханная им тишина, он не мог сравнить это состояние ни с чем, разве что только с погружением в воду, но там тишина давящая и неуютная, здесь же все было иначе: она была торжественная и в то же время легкая и прозрачная, и ему казалось, что такое возможно, наверное, только где-нибудь в космосе, потому как вокруг не было совершенно никаких признаков жизни: ни следов на снегу, ни голосов птиц. Он этому особенно поразился и подумал: разве может быть вообще какая-то охота в таком безмятежном месте? Но совсем не догадывался, что как раз жизнь в лесу шла своим чередом, а его обитатели поутру находились либо в глубине лесной чащи, либо не выдавали постороннему своего присутствия. Нексин пошел к машине, чтобы позавтракать. Такого завтрака у него тоже никогда не было. Аромат кофе чувствовался гораздо сильнее, чем в обычной обстановке, за столом, и Нексин продлевал это удовольствие, тем более что некуда было спешить. И уже стало совсем светло, когда он поехал дальше. Остановился еще через несколько километров, увидев, что лес расступился. Вдоль дороги пошли небольшие поля, густо покрытые донником и кустарниковыми зарослями из дикого барбариса, черной бузины, боярышника и шиповника; по низинам росла черемуха, а на местах повыше — можжевельник. Он вспомнил слова Заборова, что куропатки на ветвях деревьев не сидят и вообще в лесу не живут и не водятся, а любят именно поле и кустарники, особенно можжевеловые. Он остановился прямо посреди дороги, побоявшись принять на обочину, чтобы не попасть в какую-нибудь канаву. День уже окончательно принялся, низкого солнца за дальним лесом видно еще не было, но его свет полностью растворил сизый утренний воздух: кусты, поле, деревья на опушках леса так и манили своей загадочной красотой. Нексин не стал опоясываться патронташем, а рассовал по карманам патроны, в стволы не задумываясь загнал по заряду с картечью, хотя шел за куропатками, и побрел вдоль опушки леса. В сравнении с бором, в котором недавно останавливался, здесь все было совсем иначе. На выпавшем с вечера тонким слоем влажном снегу, который хрустел под подошвами сапог, во все стороны — куда ни глянь — тянулись разные следы. Нексин в них не особенно разбирался, разве что отличал следы птиц от следов круглых, очевидно, оставленных лапками мелкого зверя и еще совсем мелких и частых следов грызунов. Он прошел лишь десяток шагов, как совсем близко, из молодого ельника, раздался пронзительный птичий крик; смелая и ловкая, если не наглая, птица — это была сойка — резво и забавно прыгала по веткам с дерева на дерево на его пути и даже несколько раз пронеслась над Нексиным, так что можно было разглядеть ее серо-красное оперение и черный хвост, и уселась недалеко на дубовом кусте. Одна из самых ранних весенних птиц, она, объявившись в этой местности, свидетельствовала, что зима закончилась. Нексин перехватил ружье и хотел выстрелить, но передумал, побоявшись, что сразу наделает много шуму и идти дальше будет без толку. В ответ на крик сойки из леса тут же послышались другие звуки: клекот и бормотание какой-то птицы и трескотня сороки. Нексин крепче сжал ружье, готовясь к любым неожиданностям. Долго ему не пришлось идти; он не успел перейти с опушки леса в поле, как из-под снежного наста вдоль можжевельника, чуть не под ногами, вспорхнула стайка куропаток. Он растерялся и не сразу сообразил, что это куропатки, а пока вскинул ружье, птицы успели перелететь на приличное расстояние — около сотни метров — и снова сели. Нексин взвел оба курка и, стараясь идти как можно тише, двинулся в сторону улетевшей стаи; прошел примерно половину пути и издали увидел куропаток. Они копошились, как куры, в снегу. Он был от них на расстоянии хорошего выстрела, когда стая снова шумно взлетела, но на этот раз понеслась не по прямой, а птицы веером разлетелись в разные стороны, большая их часть снова полетела в сторону можжевельника. Нексин побежал вслед за ними, выстрелил из одного, потом второго ствола, но птицы улетели, он не обнаружил никакого трофея. Его стала разбирать злость за очередную неудачу, но вдруг понял, что стрелял не дробью, а картечью, что называется «пушкой по воробьям»; перезарядил ружье дробью, сообразив, что раньше стрелял в тире пулями по неподвижной мишени, а сейчас имел дело с дичью, для стрельбы по которой следовало приноравливаться. Он опять пошел в сторону можжевельника — азарт брал свое. Ему стало жарко от ходьбы и волнения, мышцы ног от непривычно быстрых и резких движений напряглись и болели, но он продолжил осторожно, чуть пригибаясь, передвигаться по краю поля. И его ожидал успех. Он точно заметил, куда сели птицы, и только стали взлетать, как разрядил в них сразу оба ствола. Нексин увидел, как две куропатки упали и барахтались на снегу. Он, не обращая внимания на непослушные, совсем онемевшие ноги, побежал вперед, чтобы убедиться в результате. Когда подбежал, увидел, что одна птица уже мертва — дробина попала в голову, а вторая, раненная, волоча крыло, успела далеко убежать. Он было пошел за нею, но вернулся и стал разглядывать убитую кустарниковую куропатку: птица и мертвая была красива в своем пепельно-сером оперении с рыжеватыми пятнами. У Нексина появилось чувство удовлетворения, некоторой даже гордости за себя, что сумел подстрелить дичь, и он решил, что должен серьезнее и основательнее заняться охотой, потому как первый раз, когда ходил на косулю с Заборовым, был элемент везения, но сейчас результата добился сам, изнурительным трудом, хотя при опыте и определенных навыках мог иметь и больший успех. Он еще некоторое время разглядывал красивую птицу, но забирать не стал; передохнув, поправив на себе одежду, пошел снова вдоль опушки леса, чтобы не заблудиться. Нексин понял, что следует быть внимательнее, лучше присматриваться и прислушиваться к звукам леса, который жил своей жизнь даже зимой. Нексин подолгу останавливался в интересных местах, разглядывал следы, слушал стрекотание соек и сорок, веселое щебетание на залитых солнцем деревьях синиц и снегирей; поразили его красивейшие охряно-желтые клесты, шумно разбивавшие еловые шишки, и дерущиеся самцы пестрого дятла. Но по-настоящему он пережил волнение, когда, проходя сквозь молодой подлесок, потревожил вспорхнувшую с земли метров в десяти от него большую черно-бурую птицу с красными пятнами на маховых перьях — это была самка глухаря-косача, в это голодное время, конца зимы, обычно пасущаяся в зарослях папоротника. Глухарка очень быстро и ловко пронеслась сквозь деревья и бесследно исчезла. Нексин в очередной раз подумал, что не готов к такой встрече, хотя вполне мог сбить на лету крупную дичь. Он еще долго ходил по полю, вдоль леса, иногда углубляясь в него, выходил на прогалины, и, устав окончательно, повернул назад. Когда вернулся к машине, первым делом завел мотор, прогрел автомобиль и развернул его так, чтобы солнце через стекло грело лицо. После допитого кофе и съеденных бутербродов его так разморило от тепла и еды, что он решил немного вздремнуть и выключил мотор. Но проспал довольно долго, проснулся оттого, что сильно озяб, так как салон успел остыть; к его удивлению, солнце уже садилось за горизонт, день сходил на нет.

По дороге домой Нексин еще несколько раз останавливался, дожидаясь, когда окончательно стемнеет, и уже под покровом ночи вернулся к себе. Он долго принимал теплый душ, наскоро поужинал и лег в постель. После леса и охоты спал так крепко и долго, что утром в обычное время на работу не пришел. Борец стала переживать по мере того, как прошло и привычное время, когда за час до официального рабочего дня обычно появлялся Нексин, потом прошел еще час, но его так и не было, а она вот-вот ждала прихода Либерса. Борец спросила у Сизовой про Нексина, который должен был к ночи вернуться из области. Та ответила, что машина во дворе, приехал вечером, но не сильно поздно. Прошел еще час, Нексина не было, и Борец отправила Сизову посмотреть и узнать, не случилось ли что, потому как на директора это не похоже. Нексина разбудил громкий и резкий стук в окно. Он вскочил с постели, сразу не сориентировавшись, бросился спросонья к окну и прилип заспанным лицом к холодному стеклу, за которым маячила Сизова. Плохо соображая, что случилось, почему вдруг его будят, он бросил беглый взгляд на часы и понял, что проспал. Сизова стала стучать в дверь, открыв ей, спокойно сказал, чтобы передала Борец, что будет на работе через двадцать минут. Он наспех успел себя привести в порядок и заспешил в контору. Когда вошел в приемную, увидел, что его ждет Либерс и с ним немолодой («Пожалуй, ему за полтинник», — подумал Нексин), полноватый человек, стриженный под ежик. Либерс представил его как своего знакомого и предпринимателя, который сам назвался на русском, но с сильным акцентом: «Меня зовут Олев Валкс», и протянул Нексину руку; она оказалась мягкой и горячей, словно распаренная в бане, а рукопожатие было каким-то вялым. Это не совпадало с представлением Нексина о предприимчивом человеке, который в его воображении рисовался более энергичным; он пожал руку гостю крепко и даже потряс, задержав в своей, со словами:

— Приношу тысячу извинений, уважаемые! Но так получилось, что очень поздно вернулся из города, была проблема с машиной, а сегодня с утра решил глянуть что да как с ней (привычно врал он), и как-то незаметно провозился долго, не обратил внимания на часы.

— Это нормально, — сказал Валкс, почему-то обернувшись к Либерсу.

Оба визави Нексина многозначительно переглянулись и улыбнулись. Нексину их улыбки не понравились. Если Либерс за дежурной улыбкой спрятал, как принято у дипломатов, свое истинное настроение, то у Валка все было на лице написано: его улыбка Нексину показалась похожей на ухмылку, снисхождение или прощение, словно от него, директора лесхоза Нексина, ничего другого не ожидали. Нексин решил не оставлять без внимания такой детали, давая понять, что партнеров «видит насквозь», и с иронией в голосе, но переводя все в юмор, сказал:

— Хотите, наверное, сказать, что такая в России традиция — опаздывать… Замечу вам, однако, у нас называется это иначе: мы не опаздываем, а задерживаемся.

Все рассмеялись. Нексин продолжал:

— Конечно, нехорошо опаздывать, поэтому еще раз прошу прощения… Но что правда, то правда, традиция существует, и у нее есть предыстория… Дело все в том, что задерживаться — это правило, а не плохая привычка, как многие полагают, — вошло оно в нашу жизнь еще с княжеских времен Руси. Сами понимаете, не царское было дело появляться на каких-то мероприятиях в одно время со своими подданными, они должны были ждать, маяться и знать свое место… — Нексин засмеялся громче гостей и сказал: — Только не подумайте, что и я царь.

Переведя дух, Нексин обратился к Борец, которая тоже улыбалась, но настороженно, словно боялась пропустить что-то важное, и поглядывала то на гостей, то на своего директора.

— А вот дольше всех ждала меня и вас Нина Викторовна… И я знаю, что у нее есть замечательная домашняя выпечка; нас ею угостит и сделает очень вкусный кофе… Поэтому проходите ко мне… — Нексин сделал жест, приглашая гостей в кабинет. — Нина Викторовна, позовите к нам Варкентина. Дело в том, господа, что я со своей стороны постараюсь вам помочь, насколько от меня зависит, но все вопросы, касающиеся заготовки и поставок древесины, гораздо лучше знает мастер лесхоза Варкентин…

Выпивая кофе, Нексин сделал комплимент Валксу:

— Вы хорошо говорите по-русски.

— Ничего особенного, — ответил Валкс. — Я учился в советской школе, и там русский язык был обязательным, по-другому нельзя было.

— Теперь стало иначе?

— Да, иначе. Теперь у нас русский не учат, а учат обязательно английский, и молодежь не знает ваш язык.

— Понятно… Стали самостоятельными… Дела-то идут лучше или хуже?

— Слава богу, дела идут неплохо, порядка стало больше. У меня свое дело, и я доволен.

— Раз все так хорошо, почему едете к нам, где, как сами утверждаете, нет порядка? — задал провокационный вопрос Нексин. — Обычно еще добавляют, что у русских нет порядка, потому что они имеют особенное состояние души.

Валкс, не готовый к такому повороту разговора, немного стушевался и вопросительно посмотрел на Либерса, ища у него поддержки. Либерс, в свойственной ему манере, спокойным и вкрадчивым голосом за него ответил:

— Олев — бизнесмен, и его мало интересует политика. Так ведь, Олев?

— Так-так!.. Моя работа — это бизнес, и чтобы было выгодно всем, — сказал Валкс и добавил: — Я, конечно, тоже не раз слышал выражение, что вы имеете особенное состояние души.

— И правильно делаете, что приезжаете к нам, это очень хороший шаг, сотрудничать нужно. Что касается души… Все это глупости, у меня свое на этот счет мнение, боюсь идущее вразрез с мнением пастора. Либерс, вы, как священник, на меня не обижайтесь, пожалуйста. Если руководствоваться вашими воззрениями, душа живет в теле… Так?.. Однако, заметьте, люди бывают и нетрезвыми… И если следовать простой логике, то у пьяного, соответственно, не может быть трезвой душа, которая неотделима от тела. — Нексин на мгновение замолчал, поморщился, вспомнив что-то неприятное, и продолжил: — У нас пьют, к сожалению, сильно… Получается, что в пьяном теле пьяная душа, поэтому, наверное, мало порядка.

Валкс и Либерс слушали его с интересом. Им была приятна самокритика несколько необычного, по их мнению, директора лесхоза. Валкс решил смягчить разговор и сказал:

— Хотите маленький анекдот по теме, в нем речь как раз о душе и теле?.. — Не дожидаясь ответа, продолжил: — В семинарии студенту попался билет, в котором был вопрос: «Живет душа отдельно от тела?» — «Да, господин профессор, — отвечал семинарист, — они живут порознь». Профессор от неожиданности даже привстал: «Молодой человек, вы где набрались такой ереси?.. Да будет вам известно, что душа покидает бренное тело лишь после смерти». — «Как же, господин профессор, я давеча приходил к вам домой за книжкой лекций; вы долго не открывали дверь, но я слышал, как вы сказали: «А теперь, душа моя, иди, да поскорей, и старайся низами и огородами, чтобы никто тебя не заметил…»

Нексин громко рассмеялся и сказал:

— Обязательно запомню. За меня можете быть спокойны, со мною все в порядке, раздвоением личности не страдаю, мною руководит разум.

— Все люди, конечно, разные, — глубокомысленно заключил Либерс. — Но замечу, что очень опасно, когда мы отдаем предпочтение только разуму… Он слишком холоден и прост, чтобы уловить все оттенки наших настроений, а вот душа и сердце тем хороши — а душа, смею вас заверить, есть! — что позволяет человеку понять лучше другого человека, поэтому нужно прислушиваться к душе. Выражусь иначе: именно душа дает возможность постичь другого человека, этим мы и отличаемся от братьев меньших… — Он вдруг с опаской оглянулся на чучело совы. — Интересная вещь, очень искусно сделана… Кстати, а почему у вас нет цветов, не вижу никаких растений?..

— Они были в этом кабинете, — сказал Нексин. — Стояло деревце лимона, но я попросил вынести, на нем сильно собиралась пыль… Сова — другое дело, конечно, хотя тоже хороший пылесборник, но, согласитесь, она великолепна, и с нею, между прочим, связана целая история, произошедшая в этих местах, ее вам как-нибудь расскажет Нина Викторовна. — Нексин подошел и погладил мощный клюв птицы. — Разговор у нас получился интересный, но пришли вы за другим… Что-то запаздывает Варкентин… Может, еще по кофе?..

Либерс, ведя беседу с Нексиным, находил в этом противнике всего религиозного и такие качества, как обязательность и умение вести дела. В то же время ему, как человеку, связанному с отправлением религиозного культа, сталкивающемуся в жизни с явлениями, которые порой не имели научного объяснения, априори что-то подсказывало, что директор — человек опасный и было бы лучше с ним не иметь дел. Либерс не хотел делиться своим мнением с Валксом, зная наперед, что тот может его и высмеять, но имелось одно обстоятельство, которое заставляло пастора так думать. Дело в том, что после пребывания Нексина в молитвенном доме во время службы — Нексин тогда стоял за кадушками с комнатными растениями — часть этих растений буквально на второй день стала чахнуть, а фикус вовсе погиб. Либерс видел, как Нексин поглаживал ствол и листья именно фикуса. Священник знал, что такие люди есть; наука, не умея никак объяснить их особенность, называет их людьми с плохой энергетикой. Но сейчас Либерс был на деловой встрече, которую сам же и просил организовать, поэтому Нексину должен был сказать что-то лестное и приятное, и произнес:

— Не откажусь еще от чашки кофе, и вот что хотел бы отметить: как бы вы, господин Нексин, ни огорчались по поводу того, что люди у вас любят выпить, но у них есть одно особенное качество — это доброта… Она и есть часть того, что я называю душой.

Нексин в ответ, видимо, слишком пристально посмотрел на Либерса, так что тому стало не по себе.

Либерс медленно произнес:

— Я что-то не так сказал?

— Вы очень хорошо сказали, господин Либерс. Спасибо за комплимент. Но снова не соглашусь с вами. Общаясь с самыми разными людьми по их социальному положению, образовательному уровню, пришел к твердому убеждению, что все разговоры о доброте — это не более чем миф и у нас, к сожалению, маловато того, что называют толерантностью. Мы относимся часто с нескрываемым пренебрежением и высокомерием ко всяким инородцам, будь то кавказцы или выходцы из Азии, с другим цветом кожи, разрезом глаз, типом лица. А вот если это европейцы такие же, как мы, тогда появляется плохо скрываемая зависть, как к более успешным; но продолжаем представлять себя все одно лучшими и непогрешимыми, словно египетские фараоны. Вот и сейчас страна изменилась так, что никто не понимает, что произошло. Мир, кажется, перевернулся, но все вокруг твердят, что именно теперь пошли правильным путем… А как же до сих пор шли?..

Было видно, что эта тема разговора его волновала не менее деловой встречи, цепляла за больное. Нексин перестал смеяться и улыбаться. В нем снова проснулась ненависть к новой власти, которая, как он считал, отобрала у людей духовность — под нею он понимал прежнюю коммунистическую мораль и идеологию. Вместо них возникла духовная пустота, которую заполнило только материальное потребление, превратившее нормальную жизнь людей в жизнь квази, без настоящего и будущего. Он был зол и за то, что и сам вынужден становиться таким же квазигражданином своей страны, и даже любимая им женщина Елена Аркадьевна и та его подталкивала к такой жизни, считая ее лучшей и более достойной для человека. Но его жизнь стала примитивнее: всё определяли деньги, вещи, желание выделиться с их помощью в толпе; ушел масштаб прежней работы; и он с горечью думал, что и его книга по разоблачению религии как опиума для народа тоже не будет никому нужна в таком обществе.

— Но что плохого, — сказал Валкс, — что жизнь изменилась. Думаю, все к лучшему. Ваш народ тоже будет жить лучше, а большим достижением стала гласность.

— Это сильное заблуждение, — произнес Нексин. — Все путают гласность с глупостью, под которой подразумевают, что это и есть проявление свободы. Вот, например, американский президент, называемый всеми гарантом демократии и свободы чуть не всей Земли, по должности, надо полагать, и самый занятой человек, однако находил время для удовлетворения похоти на рабочем месте, склоняя к этому и свою секретаршу. Но зачем потом было об этом рассказывать всему миру?

Валкс вскинул на Нексина изумленные глаза, он явно не ожидал столь нахального примера проявления западной гласности, в ответ смог лишь сказать:

— Зато это честно!

Либерс молчал. Он думал в это время о своем, о том, что церкви, например, вовсе не нужна никакая открытость, поскольку за ее внешним красивым фасадом и привлекательностью скрывается масса неприглядного, которое лучше не знать никому.

— Мы в этом вопросе никогда другу друга не поймем, — ответил Нексин. — А вот и нужный нам сотрудник, — добавил он, увидев на пороге кабинета Варкентина. — Пастор, вы, мне сдается, с Варкентиным знакомы.

— Конечно, он прихожанин нашей общины, его очень уважают.

Разговор на отвлеченную тему прекратился. Собравшиеся — Нексин, Валкс и Варкентин — принялись обсуждать объемы, порядок доставки, цены и другие вопросы, связанные с заключением договора о покупке древесины в лесхозе. Оказалось, что Валкса более всего интересовал дуб, порода самая ценная. Валкс знал, безусловно, стоимость кубометра этой древесины в российском предложении, но цену назвал свою, ниже, хитро пояснив, что вывозить будет своим транспортом. Нексин сказал в шутку, что это грабеж, предложил усредненную цену, Варкентин поддержал его. Валкс торговаться не стал, потому как эта цена была все равно значительно ниже той, что стоил кубометр дуба у него дома. Договор Нексин обещал подготовить уже завтра, в двух экземплярах, то есть каждой стороне. Часть древесины была в наличии на складах лесхоза, остальное следовало заготавливать на делянках. Варкентин заверил, что готов всегда отпустить лес после оплаты в бухгалтерии. Само-собой в разговоре получилось, что Варкентин стал объяснять, где и как делать платежи, оформлять нужные документы. Валкс, слушая его, тут же предложил Варкентину за отдельную плату все делать самому, а именно: операции по выписке товарных накладных, получение в бухгалтерии приходных ордеров, помощь при прохождении транспорта на границе и прочее. Варкентин вопросительно посмотрел на директора. Нексин сказал, что это на усмотрение Варкентина, но не возражает, если тот возьмется и будет успевать, поскольку он, как директор, не всегда бывает на месте, чтобы решать технические вопросы. Обсудили и еще один вопрос: Валкс изъявил желание время от времени бывать в лесу, чтобы участвовать в маркировке (выборке) намечаемого к рубке дуба. В этом ему, как покупателю, не могли отказать, а Нексин добавил, что сам с удовольствием как-нибудь поедет в лес. Валкс, уже на выходе, прощаясь, сказал:

— Было очень приятно с вами, господин Нексин, иметь дело. Так легко и быстро даже у нас не всегда договариваются. Есть, правда, у меня еще один маленький вопрос…

— Так спрашивайте, — улыбнулся Нексин. — Наверное, очень понравилось кофе Нины Викторовны? Мы ее попросим сварить еще.

Валкс замялся, затем стал улыбаться и сделал отмашку:

— Кофе тоже понравилось, но я не совсем об этом… Ладно… потом… Это, как вы сказали, технический вопрос.

Когда гости ушли, Нексин выглянул в приемную и, убедившись, что Борец нет, вышла проводить гостей, вернулся, прикрыв за собой плотно дверь, и сказал Варкентину:

— А вы, Роберт Евгеньевич, молодец! Чувствуется опыт хорошего и искушенного переговорщика… А что это имел в виду напоследок Валкс?.. — Нексин прикинулся непонимающим.

— Да… Это… Как бы сказать… Одним словом, он считает нужным вас отблагодарить…

— Взятка, что ли?

— Ну нет… У них, как и у нас, так принято…

— Что ж, отблагодарит так и отблагодарит… В лесхозе немало вопросов, которые нужно решать оперативно, и для этого не всегда есть статья расходов…

— Я тоже так считаю, это нормально, — заявил Варкентин. — Ничего в том плохого не вижу.

— Роберт Евгеньевич, а вы откровенный человек.

— Бывает… Жизнь заставляет, — все еще стесняясь директора, но уже увереннее, сказал Варкентин.

— Раз заставляет, то ответьте откровенно мне вот на что: как это вы умело подвели их к тому, что они вам отдают все деньги, а вы будете оформлять всю документацию и прочее… Для чего вы это сделали?..

— Так получилось, — ответил спокойно Варкентин.

— Ан нет! Дорогой, Роберт Евгеньевич, я подумал о другом… Мне известно, что вы занимаетесь в лесхозе тем, что устраиваете пересортицу древесины, с этого имеете хорошую маржу… Ведь я уже несколько дней тому назад сказал вам об этом… Так?..

Варкентин до сих пор пытался себя представить простоватым и заурядным исполнителем. Был он в два раза старше Нексина, в два раза имел больше стаж работы; что касалось всевозможных манипуляций на производстве с целью личного обогащения, то и здесь Нексин был в сравнении с ним как ученик против учителя; хуже было у Варкентина со знанием психологии людей, которых делил только на хищников-расхитителей, как сам, и простаков, и неумех. Но все же сообразил, что новый директор вовсе не бессребреник, каким себя выставлял первые дни, и пришел сюда не на заработную плату, а так же как он, Варкентин, получать много денег для хорошей, обеспеченной жизни. На своем веку — большим начальником сам не был — Варкентин таких, как Нексин, знал много, каждого нужно было «кормить». Новый директор, получается, не стал исключением, что подтвердил лично. У Варкентина когда-то мелькнула было мысль, что Нексин не как все, молодой и наивный, исполненный каких-то альтруистических настроений, но эту мысль он отбросил с тех пор, как понял, что он достаточно хитер, ради своего интереса пойдет на многое, главное — жар любит загребать чужими руками. Теперь Варкентин это понял окончательно. И все же Варкентин просчитался. Примерял он Нексина по себе, по меркантильным интересам, полагая, что с Нексиным будет как с другими директорами и главными инженерами, что Нексин получит свою долю в общей кормушке и на этом все. И Варкентин полагал, что хорошо «накормит» Нексина, чтобы тот быстрее стал зависимым, а значит, управляемым. Но Варкентин сильно ошибался: для Нексина ни зарабатывание, ни получение денег не было самоцелью, как для того же Варкентина; для Нексина деньги были только средством для удовлетворения тщеславных и честолюбивых настроений в более важном желании — быть на виду, чтобы при этом о нем думали как порядочном и справедливом директоре. Это обстоятельство недооценил хитрый и опытный по части умения разжиться на всем, что плохо лежит и учитывается, Варкентин. В будущем это и сделало его жертвой Нексина, для которого мастер Варкентин, как и деньги, был только средством для удовлетворения главного — тщеславия. Сейчас Варкентин понимал одно: Нексин как-то узнал о некоторых его делах, о чем мимолетно упоминал в первом разговоре, поэтому произнес:

— Да, случается… Зарабатываю на пересортице… Что поделаешь… Зарплата не такая большая, живем один раз… — Он криво усмехнулся. — Ну а пожить хочется хорошо…

— Логика безукоризненная! — воскликнул Нексин, наблюдая за Варкетиным, который — было понятно — шел словно ва-банк, уверенный в себе и в том, что новый директор лесхоза теперь его единомышленник и подельник. Он подошел ближе к Варкентину и тихо спросил: — Выходит, специально подвели Валкса к разговору о том, чтобы вам доверяли деньги?.. Как в таком случае дальше намеревались действовать?..

— Как всегда… Валксу буду отпускать нужный ему дуб, и платить он будет мне цену дуба, предоставим ему все бумаги для провоза через границу. Все беру на себя. А вот в кассу бухгалтерии буду от его имени вносить деньги по стоимости сосны или березы… Березу, кстати, охотно берут на изготовление фанеры… Соответственно, для нашей бухгалтерии составим другой договор от Валкса, о том, что он покупает в лесхозе второсортную древесину… То есть будет два комплекта документов: для отчетности в лесхозе и для Валкса. Таким образом, на границе клиент будет с правильными документами, с указанным в них грузом дуба, а разница между тем, что буду получать от Валкса, и тем, что сдавать в бухгалтерию, остается нам. Все просто — двойная бухгалтерия, как везде.

— Хитро. Что для этого нужно от меня?

— Ничего особенного, иногда печать предприятия, чтобы оформить второй комплект документов; у вас первый экземпляр печати, второй в бухгалтерии, но они идентичны…

— А если Валкс случайно увидит или узнает, что у него документы на дуб, а в лесхозе оформлены на березу?

— Такой случайности не должно быть, а если и узнает, прямо ему скажу, что так надо для общего дела. Ведь для него главное то, что ему предоставлен комплект правильных документов! И потом, не забывайте, что он коммерсант, а любой коммерсант думает прежде всего о выгоде, а у него есть выгода.

— Не боитесь? Получается, что я только подписываю, доверяя своему сотруднику, не всегда же могу проверить и знать, что подписываю, полагаюсь полностью на ваш доклад. Если что, отвечать вам…

— Не привыкать, главное — вы в курсе дела… По Кишкелсу меня выручили… Я ваш должник…

— Но не со своего кармана будете выплачивать долг, — засмеялся Нексин.

— Это правильное замечание, — сказал Варкентин. — Но ведь сами говорите, что рискую… Ну а если говорить о том, кто и к кому больше залазит в карман, то считаю, что государство нам должно гораздо больше, чем мы ему. Но мы всегда почему-то стесняемся в этом признаться себе. Вы ведь знаете: оно, государство, слишком большое, и его никому и никак не обидеть, а вот каждого из нас оно может легко обидеть и за это даже не извинится, вас погубит, сотрет с лица земли или прихлопнет, как комара, ничуть не задумываясь… Тому пример хотя бы прошлый год, когда на сберегательных книжках у миллионов людей государство фактически просто конфисковало все их деньги, которые они копили всю жизнь, добывали деньги потом, экономя на малом, лишая себя и близких самого необходимого. — Не все же воровали, многие работали честно, их к этому всегда призывала и партия, и правительство, и попы… Поэтому, Алексей Иванович, о себе приходится заботиться самому… Мы рабочая скотина, зарабатывающая деньги для государства… И так происходит везде, разница в лишь том, что в одних странах заботятся о «скотине» лучше, а в других хуже… Нам не повезло, люди у нас никогда хорошо не жили… И я лично не верю ничуть, ни одному слову правительства и его армии чиновников: обманувшие один раз — а это был не первый, — обманут еще много раз… Такие мысли у меня, разумеется, появились не сегодня и не вчера, они во многом выстраданы на протяжении жизни, а в некоторой степени этому способствовали и разные случаи, начиная с детства… Оно, как известно, оставляет наиболее яркие и, наверное, правильные впечатления на всю жизнь…

— Расскажите, — попросил Нексин, слушавший не без любопытства человека, который был, без сомнения, ворюгой до мозга костей. Но Нексину было интересно и другое: как в Варкентине соединялось такое безапелляционное суждение о всякой возможности хищения с тем, что он являлся верующим, активно посещал свою церковь, что казалось, полностью должно было исключать в этом человеке любое стяжательство и нарушение седьмой заповеди «Не кради». Нексин настроился послушать Варкентина и, может быть, услышать для себя, своей статьи, что-то новенькое.

— Я жил в большой, многодетной семье, — сказал Варкентин. — Детство мое, между прочим, прошло в Питере, там и учился в лесном техникуме. У отца нас было трое, и все мальчишки. Он работал на комбинате соков и прохладительных напитков, обслуживал конвейеры, через которые разгружалась самая разная стеклянная тара — банки и бутылки, приходившие в вагонах на комбинат. Зарплата у него была маленькая, что-то вроде ста рублей в месяц. Мать работала там же в цехе розлива лимонада, ей платили и того меньше, полагая, видимо, что она за смену так напивается лимонада и кваса, что ей уже не нужно ни пить, ни есть. А трехлитровая банка молока тогда стоила рубль, и хлеба нам было нужно в день на рубль, вот и умножьте на тридцать дней в месяц, сколько получится?.. Килограмм мяса, которое видели только по праздникам, стоил до двух рублей… А еще надо было нас обуть и одеть… Родители в шутку или всерьез даже говаривали, что им сильно повезло, что были у них одни пацаны, почти погодки, и мы донашивали друг за другом одежду, так что младшему брату доставалось одежда в штопке и заплатах. А еще с нами жили бабушка и дедушка, которые получали пенсию по двадцать или тридцать рублей. Я частенько слышал разговоры родителей между собой о том, как свести концы с концами. Это никого не заботило, впрочем, как и сейчас не заботит… Однажды отец сказал, что есть возможность иметь дополнительный доход. Дело в том, что посуда в вагонах приходила навалом, в лучшем случае переложенная соломой, банки и бутылки никто не учитывал, большое количество их билось при транспортировке, а сколько еще разбивали пьяные грузчики при выгрузке?.. Помню, бывало, трактор ковшом сгребал кучи стекла и свозил на огромную гору, которую время от времени грузили на самосвалы и куда-то свозили, может, на переработку, но немудрено, что и на свалку; тогда это было запросто. Отец сказал, что будет выносить за ограду в лесополосу понемногу посуду. В нашу задачу входило ее потом подобрать и сдавать в приемные пункты; в итоге мы получали хоть какие-то дополнительные деньги. Оказывается, мы с братьями не были первыми или новичками в этом деле, этим промышляли на комбинате многие, но все равно было страшно и боязно. Я старался, потому что, как помнится, в то лето очень хотел купить к школе новую куртку, моя была уже мала и просто сыпалась… Видела нас и охрана комбината, но закрывала на все глаза… — Варкентин на некоторое время замолчал, что-то вспоминая. — Мне теперь очень любопытно, что иногда частью этих бутылок я делился с соседской девчонкой, семья которой жила и того хуже: отец у них был пьяница. Помню, что он мог выпить бутылку вина, покрутить пустой бутылкой перед своими детьми и сказать, как облагодетельствовать: «Это вам на хлеб, а хотите, можете купить мороженое… Видите, какой я добрый отец». И та девочка сдавала свои бутылки, несколько моих, складывала копейки и покупала белый хлеб… Вот так еще в детстве в моем сознании отложилось, что взять себе то, что плохо учитывается или вообще портится и пропадает без надлежащего присмотра, можно… Возьмите наш лес, сколько в нем всего гибнет из-за бесхозяйственности… Полагаю, вам что-то уже тоже известно на этот счет… Теперь, надеюсь, не будете спрашивать у меня о том, как нехорошо и грешно пользоваться своим положением?.. Нет, не грешно… По моему разумению, такие, как я, а нас очень много, тоже часть того, что называется экономикой… Логика моя проста… Ведь то, что я могу, пусть неофициально, иметь, не пропадает зря, оно остается у меня, а я часть государства, которое тем богаче, чем лучше живет ее гражданин, следовательно, ничего государство с этого не теряет, если только это добро не вывозится из страны… Вот те, кто вывозит нажитое не своим трудом из страны, вкладывая деньги в чужих землях, — они преступники… Опять же оглянитесь вокруг, сколько говорят о приватизации… Нужно быть круглым идиотом, чтобы не понимать, что их приватизация — это самое банальное желание обогатиться тех, кто имеет власть и пользуется своим положением… Для этого они и захватили власть… Вы только посмотрите, собственниками когда-то общественногоимущества становятся люди, которые даже мизерной доли своего труда не вложили в создание этого имущества… Я так думаю, что процесс акционирования скоро будет и в нашем лесхозе; не знаю, что думаете по этому поводу вы, Алексей Иванович, но коснется он и нас с вами, нужно быть к этому готовым, если только кто-то уже не положил глаз на хозяйство в Залесье… Тогда и у вас, как директора, появится реальная возможность стать фактическим, а не номинальным хозяином лесхоза…

— Мне об этом ничего не известно, — ответил Нексин, но сильно задумался над словами Варкентина. — И потом, что значит акционировать, это ведь государственное предприятие и здесь природные ресурсы… Я считаю, что такого не будет… Хоть что-то должно остаться в стране из того, что было неприкасаемым…

— Правильно! Собственностью станет лесхоз со всеми его цехами, оборудованием и машинами, а леса перейдут в управление, и возможностей обогащаться только прибавится… Важно не упустить момент…

Нексин с удивлением смотрел на Варкентина; этот простой с виду мастер лесхоза завел с ним достаточно сложный и необычный разговор, к которому Нексин не был готов, поэтому снова вернулся к прежней теме и спросил у Варкентина:

— А что говорит пастор по поводу ваших дел, которые вы не считаете за грех? Могу предположить, что на исповеди ему рассказали, как теперь мне.

— Либерс достаточно умен, чтобы остановить любого болтуна, если тот начнет глупо каяться, что взял у государства; я уверен, что успокоит этого человека, скажет, что это вовсе не такой страшный грех… Кстати, замечу, что заповедь «Не укради» является заповедью по отношению к ближним, например к вам, любому другому человеку, у которого действительно грех украсть; а государство не является для меня ближним, я на него работаю, поэтому взять немного у него не тот грех, из-за которого будешь мучиться и не спать ночами… Я еще раз скажу, что, если сам о себе не позабочусь, обо мне никто не позаботится, государство также думает в первую очередь о себе, но не о нас, людях, наши проблемы для него вторичны.

Это было суждение рядового человека, и, коль уж возникли у него такие мысли, наверное, имелись и основания, но в любом случае он имел право думать так, как думал, и не его была в том вина, потому что иное ему за всю жизнь внушить и убедить не сумели. Нексин обязан был это раньше делать по роду службы, а теперь мало чем отличался от Варкентина. Это-то и смущало Нексина; он был вынужден признать, слушая Варкентина, что тот из их сугубо конфиденциальной беседы вынес о нем, как директоре, конечно же, мнение не самое лучшее, а для Нексина и здесь, в лесхозе, как прежде, было важно иметь внешний глянец. К его огромному сожалению, Варкентин понимал, что директор обычный, да еще и из бывших партийных, мерзавец.

Нексин, как ни в чем не бывало, спросил:

— Для чего вообще бываете в церкви?

— Это отдельная тема, Алексей Иванович. Помните, наверное, как в детстве хочется праздника и какого-то волшебства, которых ждешь не дождешься. Со временем мы начинали понимать, что именно родители устраивали эти праздники, а не волшебники, но по-прежнему хотелось, чтобы такие праздники были иногда во взрослой жизни. Теперь, увы, нет родителей, окончательно понимаешь, что чудес не бывает, что их придумывали взрослые для детей, обманывая своего ребенка из самых добрых чувств и побуждений; но, черт возьми, хочется все равно какого-то праздника для души… Такой праздник для меня нынче в церковной службе… Я понимаю, что там точно так же, как в детстве родители, меня обманывает специально для этого предназначенный и обученный человек, в нашем случае пастор Либерс, но я ему это прощаю ради нескольких часов, когда идет служба, царит торжественная обстановка не сказочной, конечно, но таинственной атмосферы и я могу пожить короткое время в состоянии сладкого дурмана; и я это не хочу называть правильным словом — «ложью», потому что вокруг меня есть и такие, кто искренне верит и живет какой-то надеждой… Мне все это, признаться, очень приятно… Я снова становлюсь ребенком; и чем больше старею, тем все сильнее чувство, когда хотя бы на какое-то время остаешься как бы наедине с Богом… Думаю, что этого вам не понять…

— Отчего так считаете?

— Вы слишком долго были во власти, она вас разбаловала; вы многое имели, не прилагая особо труда, вам все давала система, которой служили, к которой привыкли; вот поэтому не можете расстаться с мыслью, что ее больше нет, нет прежней власти и идеологии, не можете смириться, что теперь другое время, а вы, я вижу, постоянно думаете и вспоминаете о том потерянном времени… Но ваши чувства и переживания — это совсем не то, что чувствуешь и что творится в душе, когда находишься в церкви, среди простых и часто наивных людей, и когда предоставляется возможность хотя бы какое-то время не думать ни о чем…

Нексин не стал больше ему возражать и сказал:

— В самом начале разговора я вам польстил, отметив, что вы откровенный человек, но вы превзошли мои ожидания… Простите за любопытство, на исповеди вы тоже такой?.. Правда, отчасти вы уже ответили, что не всегда откровенный.

— Конечно, не всегда. Либерс для меня чужой человек… Это во-первых!.. А во-вторых, чтобы сильно каяться, нужно сильно грешить… За мной такого не водиться… Вам кое-что рассказал, если уж на то пошло, в интересах дела… Оно у нас теперь общее… Ну а если я с кем-то делюсь наболевшим, то исключительно с женой… Но и ей, — улыбнулся Варкентин, — не все можно говорить…

— У нас в Залесье многие часто упоминают о Либерсе… А что он вообще за человек? Как давно его знаете?.. Получается, что он тоже невольно имеет отношение к нашему делу.

— Либерс у нас немногим более года. У него с Валксом свой интерес, и они все решают меж собой.

А вообще он скрытный до невозможности, мы только видим его на службе, иной раз в беседах с людьми. Еще как-то не так давно появились разговоры о каких-то его особенных отношениях с собакой… Якобы зашел к нему в мансарду случайно сантехник что-то починить, была авария, а туда воспрещено подниматься, там жилье пастора, и увидел в ванной много нижнего женского белья… Зачем оно?.. А Либерс аж побледнел и очень грубо выгнал сантехника.

— Что бы это значило?..

— Не могу сказать. Собаку он мог одевать, чтобы животное не пачкало пол или мебель во время течки… Но народ у нас какой?.. Все связал в одно: и что он нелюдим, не женат и сторонится женщин…

— То есть?..

— То и есть, что живет со своей собакой…

— Что за гадость?!

— Я бы хотел думать, что это только досужие разговоры, потому что Либерс — неплохой человек.

На этом они расстались, домысливая что-то друг о друге, каждый по-своему.

Уже через несколько дней к Нексину в кабинет после окончания рабочего дня, когда в конторе не было никого, вошел, как к себе, Варкентин. Он молча положил на стол директора лесхоза газетный сверток и сказал, что в нем и благодарность Валкса за понимание в бизнесе, и «заработок» от вывезенной лесовозами первой партии дерева. Между ними произошло то, что юристы называют конклюдентным (молчаливым) соглашением на продолжение дел в том же духе. Когда Варкентин вышел, а Нексин развернул сверток, то в нем была плотная пачка долларовых купюр, тех самых, которые народ прозвал «билетами Сатаны», а блатной мир «пулями», и они в переносном и прямом смыслах должны были скоро совсем изменить жизнь Нексина. Теперь же он их держал в руках и думал о том, что скоро поедет в область и от него Елене Аркадьевне будет сюрприз.

8

Прошло совсем немного времени, как Нексин появился в Залесье — два месяца, — но ему представлялось, как это бывает при смене обстановки, как при насыщенных событиями днях, новых знакомствах и впечатлениях, что он давно живет в этом селе. С наступлением мартовских дней, совсем не таких, как в городе, жизнь стала и вовсе не скучной, какой до сих пор считал. Погода стояла солнечная, днем воздух уже хорошо прогревался, и снежный покров поплыл. На удивление Нексина, межвременье в Залесье не было серым и неприглядным, как в городе, где в эту пору обычно всюду грязь, накопившаяся после зимы. В Залесье асфальтирована была только центральная улица, прилегающие переулки оставались грунтовыми, местами со щебенкой, однако из-за песчаной почвы снег и лед были непривычно белыми и чистыми, а бегущая по обочинам талая вода прозрачной. И все село с домиками, обшитыми тесом, крашенным в желтый, синий, охряной цвета, выделяющимися яркими пятнами на фоне зелени бора, и над всем этим голубое небо, словно напрашивались, чтобы их запечатлели акварелью. Но самым удивительным был мартовский воздух, не сырой, как бывает после дождей, а чуть влажный от тающего снега, настоянный на лежащих вокруг хвойных лесах, поэтому необычно густой и вкусно пахнущий.

Нексин с удовольствием ходил по улочкам и переулкам Залесья на работу и с работы, проделывая каждый день туда и обратно немалый путь через поселок. С наступлением весны не очень разговорчивые залесчане стали приветливее. Теперь, когда его знали, он мог остановиться и заговорить с кем-нибудь из жителей просто о погоде, а кого-то выслушать по наболевшему вопросу, чтобы затем по возможности помочь, но всегда преследуя неизменную цель — все, что делал, должно было приносить ему еще большее уважение. Он любил иной раз поменять маршрут, свернув с главной улицы в переулки, чтобы заглянуть в подворья, и давно обратил внимание, что ни разу ему не попадался на глаза пастор Либерс, хотя несколько раз специально шел мимо молитвенного дома, в котором тот жил. И все же от Нексина не ускользнуло, что из окна мансарды молитвенного дома подглядывают; не смотрят, а именно подглядывают из-за шторки. Нексин было подумал, что ему все же показалось, что подглядывают; но, зная от людей, что в мансарде не может быть никого, кроме Либерса, а также то, что неосторожно и заметно мог подглядывать плохо видящий человек, сделал вывод, что это близорукий пастор. Нексин решил себя перепроверить. Через день, идя на работу мимо церкви — ходил Нексин в одно и то же время, — убедился окончательно, что следили именно за ним. Двор молитвенного дома в это время был пуст, а калитка закрыта. «Этот пастор действительно странноватый, — думал Нексин, вспоминая разговор с Варкентиным. — Еще не так давно искал со мною встречи, а теперь прячется… Может, я что-то не так сделал?.. Может, сболтнул лишку, когда принимал его в конторе с Валксом?»

За утренним кофе, как бы между прочим, Нексин спросил Борец о Либерсе, здоров ли он, все ли у него хорошо, потому как давно не видит его в поселке. Она ответила, что пастор, как всегда, видимо, сильно занят, у него совсем мало свободного времени, а вообще он живет по графику.

— Я так и подумал, — сказал Нексин, — у него все расписано по часам и минутам, и его график не совпадает с моим ненормированным и непредсказуемым рабочим днем, поэтому расходимся. А может быть, — съязвил Нексин, — ему на улицу и выйти некогда, потому что молится денно и нощно за нас, грешных… Но, с другой стороны, у него собака, а ее нужно выгуливать. Неужели и у собаки все по расписанию?.. Нина Викторовна, может быть, я что-то не так сделал, не то сказал, когда Либерс был в конторе лесхоза со своим приятелем?

— Что вы! Все замечательно, и после последней воскресной службы он мне высказал еще раз слова благодарности, просил передать вам, что вы так оперативно организовали работу с его товарищем, который очень рад всему, что теперь делается… Почему вы решили, что Либерс чем-то недоволен?

— Мне так показалось в последнюю минуту, когда он и Валкс от нас уходили.

— Я думаю, что он вас немного стесняется, возможно, боится.

— Меня?! Почему?

— Этого он мне не говорил.

После разговора с Борец Нексин немного успокоился и, проходя мимо молитвенного дома или неподалеку от него, был всегда уверен, что и в этот, и другой раз не встретит Либерса, который его явно избегал. И каково было его удивление, когда через несколько дней, завернув в переулок, в котором стоял молитвенный дом, увидел Либерса, шедшего навстречу с собакой. Нексин вспомнил неприятную деталь из разговора с Варкентиным о пасторе, и Либерс ему вдруг стал неприятен, даже противен до такой степени, что, с ним поравнявшись, совсем не хотел подавать руки, сделал вид, что побаивается собаки, поэтому не решается подойти ближе и поздороваться. Они так и поприветствовали друг друга на расстоянии кивками.

— Славная сегодня погода, — сказал Либерс. — Вывел погулять Элизабет.

— Замечательная погода, — повторил Нексин. — А я всегда считал, что собакам все равно какая погода, они не как люди, любят гулять в любую.

В словах Нексина слышалась некоторая ирония, даже сарказм, но Либерс словно не заметил, только сказал, что Элизабет очень капризная и всегда реагирует на погоду.

Нексин продолжал:

— Так ведь теперь уже весна, могли бы пойти в лес… Кстати, скоро заканчивается охота, зверь и птица займутся выведением деток, их воспитанием, и до самой осени охоты не будет. Вы не любитель? Не то могли бы сходить вместе. У меня собаки нет, а с собакой было бы интереснее.

— Что вы! — испуганно ответил Либерс. — Я не охотник, никогда и никого, разве что только комара, — он улыбнулся, — жизни не лишал. Охотятся в основном ради развлечения. Я же, думаю, даже при самой острой надобности не смог бы стрелять в живое… А что до Элизабет, так она домашняя и боится саму себя, а не только лесных обитателей; кроме того, часто болеет, и я стараюсь ее не застудить, поэтому мы гуляем последние дни очень редко, а сегодня теплый день, вот и вышли погулять; и, надо же, встретились с вами, хотя раньше я никогда вас, Алексей Иванович, не замечал на нашей улочке… Я желаю вам хорошего дня… И хотел бы еще раз поблагодарить за Валкса, он очень доволен тем, как идут дела.

Либерс давал понять, что более не собирается говорить, и хочет уходить. Нексин чувствовал, как Либерс явно тяготится его присутствием, а ему, наоборот, хотелось спросить у него что-нибудь еще, не отпускать так быстро, даже подзадорить чем-то и услышать что-то такое, быть может, что хоть как-то прольет свет на причину его резкого охлаждения; и он спросил: как обстоят дела в приходе, что нового?

Не нужна ли помощь?

— Спасибо, ничего не надо, слава богу, все хорошо… — Либерс помедлил, собираясь еще что-то сказать, он явно чем-то тяготился, выжидательно посмотрел на Нексина и произнес: — А знаете, в молитвенном зале у нас погибают цветы. Я не сразу обратил на это внимание, но мне уборщица сказала, что они стали вянуть с запрошлого воскресенья.

— С позапрошлого воскресенья? — переспросил Нексин. — Вы этот день как-то связываете с гибелью цветов. Что же такого могло быть в то воскресенье?

— Ничего особенного, — уклончиво сказал Либерс, — шла обычная служба… Хотя тот день для меня был не совсем обычный… На литургии присутствовали вы.

Это было именно то, о чем думал Нексин, причина, по которой Либерс стал вдруг избегать его. Ответ оказался неожиданный, был чисто иезуитский — насколько вежливо-уклончивый, настолько и прямой, что Нексин немного растерялся. Для него стало очевидным, что Либерс позволяет ему этот ответ додумывать самостоятельно. Да, Нексин хорошо помнил, как в тот день стоял на службе в церкви и время от времени, от нечего делать, поглаживал глянцевую поверхность фикуса, находившегося подле него в зале… Но сейчас его поражало более всего то, что Либерс связывал воедино его, Нексина, присутствие и вянущие цветы как причину и следствие. О странном воздействии на комнатные цветы Нексин слышал не первый раз. Когда-то от матери, обратившей внимание, что в их доме после рождения Леши почему-то не живут растения; потом от Елены Аркадьевны, которая однажды заметила, что пропадают цветы с того времени, как у нее стал бывать Нексин. Тогда Хромова пошутила, что это его отрицательная энергия, а Нексин не обратил внимания, считая сам разговор на подобную тему блажью и предрассудком. И вдруг с ним снова об этом заговорил новый человек.

— Вы хотите сказать, что цветы в молитвенном зале портятся из-за меня? — Нексин намеренно сделал удивленно-смешливое лицо.

— Что вы, нет! Я так не утверждал.

— Но вы, я вижу, допускаете что-то подобное?.. Знаете, господин пастор, мне сейчас вдруг вспомнился анекдот господина Валкса по поводу нашего маленького диспута о душе и теле. Это был хороший анекдот. Мне сдается, что вы полагаете, что у ваших цветов тоже есть душа и она вдруг решила… решила, — повторился Нексин и тихо рассмеялся, — расстаться с телом…

— Я все допускаю… К сожалению, такое бывает…

— И вы рассказывали кому-то уже о том, что мне теперь сказали?

— Нет, конечно.

— Ах, господин Либерс, мой вам совет: допускайте все, что угодно, но только про себя, а вот вслух о таком не надо говорить, не все смогут понять, и даже кто-то неправильно о вас подумает… Ну а если мы снова вернемся к цветам, так думаю, что в них сходила либо кошка, либо, и в этом еще больше уверен, изменился каким-то образом состав почвы, в земле завелись, например, земляные блохи… Это ведь так просто с точки зрения науки… Не станете же утверждать, что у цветов есть душа?.. С вашей стороны это было бы недопустимо, совсем не по канонам христианства… Это древние египтяне первые выдумали, а потом всякие там язычники дохристианской поры рассуждали, что души обитают в деревьях, воде, камнях и прочих предметах… А вообще, с вами было очень интересно поговорить… Нам следует чаще встречаться… До следующей встречи, господин Либерс!..

Нексин пошел дальше в хорошем, даже приподнятом настроении. Либерс смотрел ему вслед с огорчением и досадой и думал, что не надо было говорить об увядших в молитвенном зале цветах. Он ничуть не сомневался в своей правоте и совсем не хотел больше встречаться с Нексиным, сильно жалея, что вынужденно, из-за Валкса, передавшего ему совсем небольшую сумму денег за посредничество, познакомился с директором лесхоза; лучше бы его совсем не знал, чтобы не общаться. Так думая, Либерс и не подозревал, что между ними и не будет больше встреч, ни таких, как только что случившаяся, мимоходом, ни обстоятельных, когда они дискутировали в кабинете Нексина, а будет последняя, роковая, о которой ни он, никто другой не могли наперед знать.

Придя к себе в контору, Нексин перевернул на настольном календаре листок — было шестое марта — и радостно вздохнул. Последние дни он жил в предвкушении поездки домой, в город, поездки, которую наметил на завтра, нетерпеливо ждал, чтобы наконец-то увидеть Елену Аркадьевну. Он начал физически ощущать, что в бесконечной череде дел и дней устал, хотелось сменить обстановку, а главное — сильно соскучился по Елене, которой ему не хватало. Еще со вчерашнего дня он начал собираться, стараясь не просто угодить любимой женщине своим приездом, а приятно ее удивить. Нексин из пачки долларов выделил сумму для дорогого подарка, который они вместе пойдут покупать в ювелирный. Но у него был заготовлен не только подарок из украшений; Борец, осведомленная о его поездке, собрала для него две увесистые коробки (вторая предназначалась прокурору Оашеву) с продуктами. Здесь были не просто качественные продукты питания из деревни, но настоящие деликатесы, которые можно было привезти только из этой местности. В коробках были домашнее масло и сыры, разные соленья и сушеные грибы, а также экзотика вроде тушенки из глухариного мяса, самого сладкого, какое птица нагуляла еще осенью на клюкве и бруснике; здесь были вяленые и копченые окорока из лосятины и дикий мед, взятый бортниками в лесу.

Выехать Нексин собирался седьмого марта сам, за рулем служебной «Нивы», чтобы не быть привязанным к водителю Петерсу Саше, которому предоставил выходные на ближайшие дни. К поездке все было готово, осталось прожить день и ночь.

Нексин снова, с сожалением, что еще только шестое, а не седьмое марта, посмотрел на календарь и отставил его. На полях календаря не было никаких пометок о срочных встречах и неотложных делах, фактически он был уже свободен, если не считать намеченного на утро поздравления женской части коллектива, после чего сразу и собирался отъехать. «Почему бы мне не уехать сегодня, после полудня, в городе буду вечером. Елена, конечно, ждет меня завтра, но это будет сюрпризом… Целую ночь сможем быть вместе, — решил Нексин. — Скажу Борец, думаю, не обидятся женщины, чтобы их поздравила от моего имени; пусть скажет, что срочно вызвали в главк… Борец меня очень даже поймет, еще скажу, что надо сделать визит к важным людям, она и это поймет, поскольку сама же готовила вторую коробку, с которой собирался навестить Оашева».

Нексин вышел в приемную и объявил о своем решении Борец; она сделала вид, будто расстроена этим известием, что его не будет завтра, сама осталась весьма довольна, потому что, как и весь народ, сможет немного расслабиться в отсутствие строгого и всегда серьезного начальника, а потом пораньше уйти с работы.

Давно у Нексина не было такого счастливого выражения лица, как теперь, когда вел автомобиль навстречу ожидавшему его огромному счастью, у которого было свое имя — Елена Хромова. Он давно и сильно к ней привык, скучал не только по ее телу, ласкам, а чувствовал потребность в каждодневном, простом общении с нею, хотел видеть ее глаза, иной раз хитрые, иной загадочные, с какой-то тайной, которую словно не торопилась открывать, оставляя в себе завораживающую притягательность, какую могут иметь для мужчин только женщины. Он ждал то время, когда они наконец-то будут вместе, и теперь у Нексина было редкое состояние, когда он испытывал особенное состояние души, которым был готов поделиться с любимым человеком. Он старался делать для этого все, особенно в последние месяцы, когда согласился ехать в лесхоз, и у него уже появились средства, которые, он понимал, нужны и важны для женщины, которая хотела с ним постоянно жить. Но в силу своей скрытности, стремящийся как можно меньше зависеть от окружающих и совсем не склонный к сентиментальности и открытости чувств, понимая в то же время, что не следует так вести себя с дорогой ему женщиной, он совершал большую ошибку, когда не делился с близким ему человеком своими планами и настроениями. В сущности, это был его характер, который ни он, никто другой не был в силах изменить, и он жил, словно отгородившись от всего мира стеной, не пуская близко окружающих его людей в свою жизнь, полагая, что так лучше, что он менее уязвим, однако сильно заблуждался, поскольку при наличии такой «стены» окружающему миру и людям до него не было никакого дела. У Хромовой в качестве ответной реакции на скрытность и невнимание со стороны Нексина со временем возникла отчужденность, а затем и безразличие к нему, так что ей все меньше хотелось быть понимающей этого человека, заглянуть глубже в его душу и знать его истинное настроение.

Был уже полдень, солнце, поднявшееся высоко на юге, ослепительно-ярким светом заливало черно-серый асфальт дороги, которая была полностью свободна ото льда и снега, сухая, поблескивала водой только в выбоинах, где отражалось как в зеркале небо. «Меня от Лены отделяет всего несколько часов!» — особенно воодушевившись, сказал себе Нексин и, желая сократить их, нещадно топил педаль газа.

В город Нексин приехал к концу рабочего дня. Здесь тоже хозяйничала весна. Она была другой, чем в Залесье, прежде всего шумной и разноголосой из-за особенно, по-весеннему, грохочущих трамваев, многочисленных автомобилей, гудящей пестрой толпы на улицах; а когда он открыл боковое окно, в него ворвались и запахи города, тоже особенные, с привкусом бензина, мазута рельс и горелого масла из вытяжек многочисленных кафе быстрого питания. Нексин остановился у цветочного киоска. Памятуя о недавнем разговоре с Либерсом и забытом, давнем замечании Елены Аркадьевны о его нехорошем влиянии на цветы, которые не любил, особенно срезанные, считая их уже мертвыми, он долго выбирал букет для Елены Аркадьевны, зная, как их любит она. Выбрал пурпурные розы, которые цветочница красиво завернула в целлофан и пожелала удачи. Он отошел от киоска с цветами и увидел желтую настенную капсулу городского телефона, было двинулся к нему, чтобы позвонить и сказать, что уже в городе, и чтобы Лена сильно не суетилась с ужином, поскольку у него было и без того немало съестного, но сдержал себя, решив, что должен появиться неожиданно.

Нексин въехал во двор дома, в котором была квартира Хромовой. Они встречались всегда именно у нее по какому-то негласному соглашению, в ее уютной и чистой квартирке, хотя у него в городе была своя квартира, но неприбранная, в которой он и сам ощущал себя менее комфортно, чем у Хромовой. Во дворе дома вдоль тротуара стояли один за другим несколько автомобилей. Нексин проехал вдоль них и встал впереди новенькой дорогой иномарки. Он достал из багажника один из пакетов, сумку со своими вещами, букет и поднялся на второй этаж. Наверху, перед дверьми, опустил тяжелый пакет на пол и позвонил. Елена к двери не подошла, и он подумал, что она еще не вернулась с работы. Но огорчаться не стал, решил, что войдет — у него была вторая пара ключей — и будет ждать, сам что-то приготовит на ужин. Нексин достал ключи, вставил ключ сначала в нижнюю замочную скважину (Хромова часто именно этот замок не закрывала), чтобы убедиться, что и в этот раз не заперт, он и оказался не заперт, и Нексин подумал, что сделает ей снова замечание. Но когда стал вытаскивать ключ, ему показалось, что за дверью раздался шорох. Нексин прислушался — было тихо, решил, что все же показалось, поскольку дом многоквартирный, мало ли какой мог быть звук, может, сверху. Он стал вставлять второй ключ в верхний замок; ключ не входил. Нексин снова услышал шорох, прислушался… и понял, что за дверьми стоят, а ключ не может вставить, потому как с обратной стороны в скважине тоже ключ. Нексин стоял в недоумении из-за внезапно возникшей проблемы, затем еще раз позвонил и стал стучать. Дверь не открывали. Он, оставив вещи в подъезде, вышел на улицу и посмотрел вверх, на окна. Сразу, как подъехал к дому, на них не обратил внимания, а теперь увидел, что форточка в спальне открыта. Нексин вбежал в подъезд, стал сильнее стучать в дверь и громко заявил, что знает, что в квартире кто-то есть, и не уйдет, пока не откроют, а сейчас немедленно позвонит в милицию и будет вызывать соседей. Снова прислушался. Возникла небольшая пауза, потом услышал голос его милой, любимой Елены Аркадьевны.

— Никуда, пожалуйста, не звони, — проговорила Хромова. — Я дома.

Нексин потоптался на месте и сказал:

— Так открой же, Лена. В чем дело?..

За дверью снова воцарилась тишина. Нексин не выдержал и опять стал стучать.

— Я не могу тебе открыть, — прозвучало из-за дверей.

Нексин, заподозрив неладное, в ответ крикнул:

— Ты можешь объяснить, что происходит?!

— Я не одна, — был ему ответ.

Нексин сначала опешил на секунду, потом до него стал доходить смысл ее слов, и он почувствовал, как у него участился пульс, сердце застучало так, что ему казалось, вырвется из груди, в глазах помутилось, и его взорвало:

— Как не одна?! Немедленно открой! Я хочу тебя видеть! — Он бешено застучал кулаком в дверь.

— Прошу тебя, Алексей, не шуми… Больше у нас с тобой ничего не будет… — прозвучало из-за дверей. — А сейчас ни время, ни место, чтобы выяснять отношения… Я тебе обещаю, что сама на днях позвоню, а лучше всего нам больше не общаться… Напишу тебе письмо, и в нем постараюсь все изложить… Уходи, пожалуйста… Потом как-нибудь передам твои личные вещи… И давай без истерик…

Мы взрослые люди…

— Я его знаю? — тихо спросил Нексин.

Он хотел еще раз ударить в дверь, но дрожал от волнения, по телу прокатывался сильный озноб, и руки не слушались. Хромова ответила:

— Какое это имеет значение?

— Для меня имеет, поэтому и спрашиваю. Можешь не открывать, но хотя бы честно скажи.

Хромова долго молчала, он уже и не ожидал от нее никакого ответа, а тупо смотрел на дверь. Вдруг она сказала:

— Да, ты знаешь его.

Нексин продолжал все также смотреть на дверь, глаза у него повлажнели от горечи и обиды, в них была тоска и бесконечная растерянность… Так продолжалось несколько мгновений; вдруг он со всего маху ударил в дверь ногой, так что она задрожала, потом сунул в дверную ручку букет, взял сумку, коробку и пошел вниз.

Подойдя к машине, он увидел стоявшую позади его автомобиля белую иномарку, стал разглядывать ее; и его осенило: «Баскин?.. Хвастался, что собирается купить новую машину… А когда его спросил: какого цвета? Ответил, что «белая, как невеста». Нексин бросил вещи в багажник, закрыл его и уже осознанно снова обошел иномарку; неожиданно ударил ногой по наружному боковому зеркалу, удар получился неуклюжим, но этого было достаточно, чтобы корпус зеркала свернуло, а само зеркало покрылось густой паутиной трещин. Машина взвыла сигнализацией. Нексин выжидающе посмотрел на окна квартиры и обнаружил в окне спальни испуганное лицо Баскина. При виде его у Нексина от волнения так скаканул адреналин, что он покраснел и задрожал от злости и ненависти, а после этого, уже как заядлый хулиган и скандалист, зашел с другой стороны автомобиля и теперь уже несколькими ударами каблука вдребезги разбил второе наружное зеркало. После сел в свою машину и под продолжающийся вой сигнализации белой иномарки поехал со двора.

У Нексина появилось маленькое удовлетворение от содеянной Баскину гадости. Потихоньку волнение и ошеломительное состояние, вызванные приемом, оказанным Хромовой, улеглись, несколько отошло и от сердца, но разум оставался все таким же замутненным, словно после похмелья. Автомобиль вел машинально, повинуясь больше инстинктам самосохранения и элементарной осторожности на дороге, но только не осмысленности своих действий; в результате через какое-то время обнаружил, что на улице почти нет городских огней, а он, оказывается, выехал из города. Нексин резко развернулся, чтобы ехать обратно. Ему снова захотелось вернуться назад, к Елене Аркадьевне, — очень хотел ее увидеть. Он в этот момент острее, чем когда бы то ни было, почувствовал, как бесконечно, оказывается, дорога она ему, и был готов, как казалось, к любому унижению, только бы с нею остаться, упасть на колени, просить прощения за обиды, которые, возможно, причинял; готов был простить ей измену и попытаться объясниться. Нексин проехал несколько улиц, и оставалось пару кварталов до дома Хромовой, как его обогнала милицейская машина с проблесковыми огнями, двигалась она в ту же сторону, куда он. К нему вернулся холодный рассудок; он принял автомобиль в сторону и остановил, решив, что милиция едет к дому Хромовой разбираться по поводу повреждения машины Баскина. В этот момент ему, впрочем, вовсе не было страшно, что им займутся, еще и заведут какое-то дело, остановило другое: он понял, как глупо, всех глупее, и Хромовой, и ее любовника Баскина, будет выглядеть, если вернется назад, обнаружится, что машину разбил из ревности и мести, и, того хуже, над ним еще и посмеются. Нексин снова развернулся, чтобы уехать, но, проехав с километр, опять остановился и тяжело откинулся на спинку сиденья, от усталости и нервного напряжения закрыл глаза. Перед ним мгновенно возник образ любимой им женщины, которая теперь была уже не его, Нексина, женщиной, а была с другим. Он тихо застонал от бессилия сделать хотя бы что-то, чтобы изменить ситуацию, и от уязвленного самолюбия, что ему предпочли другого. Нексин вылез из машины и машинально двинулся к дому Хромовой. Возвращаться было достаточно далеко, но он совершенно не замечал расстояния, идя очень быстро, временами переходя на бег, торопясь, словно боялся опоздать и пропустить что-то значимое, важное для его судьбы, а его глаза застилала время от времени набегавшая слеза обиды. На улице было темно, редкие фонари плохо освещали дорогу, витрины магазинов из экономии электричества горели тускло, и он пару раз оступался и падал, но боль от ушиба колена и расцарапанной ладони не могла заглушить в нем другую — душевную. Его еще никогда не оставляли женщины, всегда их оставлял он, и, как ему казалось, без каких-либо взаимных обид и претензий; и, если раньше он даже не мог предполагать, что, расставаясь с кем-то, причиняет человеку неизбежные в таких случаях страдания и переживания, потому что всегда думал только о себе, то сейчас узнал, как, оказывается, бывает тяжело, когда тебя бросают.

Вот и знакомый дом. Нексин остановился на дороге и, несмотря на переполнявшие его чувства, с опаской зашел во двор. К его удивлению, милицейской машины не было. Белая иномарка стояла на прежнем месте, вокруг вообще не было никого, словно ничего не случилось. Он прошел в глубь двора, чтобы нельзя было его увидеть со стороны и где не было освещения, и спрятался за ствол старой липы. На это дерево однажды, когда, сидя под ним на лавочке, Елена заговорила о том, как жители их двора любят собирать липовый цвет для чая, он под настроение, как мальчишка, залез и нарвал ей целый пакет липового цвету. Нексин провел ладонью по грубой коре дерева, словно здороваясь со старой знакомой. Через голые ветви отсюда хорошо были видны выходившие во двор все три окна квартиры Хромовой. Свет горел только на кухне. Нексин жадно всматривался в желтоватый квадрат окна, давая волю своему воображению. Он знал каждый предмет кухни, ее обстановку и представлял себе, как теперь за столом Елена пьет чай с Баскиным; представлял себе потому, что вечерами они с Еленой тоже любили пить чай и беседовать; говорили обо всем на свете, темы могли быть самые неожиданные, и было это после того, как она, оставив его в постели после всегда жадной и страстной любви, приготавливала чай и звала, приговаривая: «А теперь, поговорим!..» И эти беседы могли длиться очень долго, пока их снова не начинало влечь друг к другу, и тогда они оставляли чаепитие и снова удалялись в спальню… «Да, они пьют чай», — решил Нексин. От этой мысли его перекосило, он особенно ощутил себя брошенным, ненужным и лишним, а всего неприятнее было, что они, наверное, на него теперь не обращали внимания, обрадовавшись, что не нужно будет с ним объясняться, а можно просто вычеркнуть из их жизни. «Они из-за этого и милицию не стали вызывать, — сказал себе Нексин. — Полагают, что со мною квиты». К его горлу снова подкатил горький ком обиды. В это время на фоне зашторенных окон появились сначала одна, потом вторая тень. «Это они встали из-за стола, совсем как когда-то я с Леной», — подумал Нексин. Тени в окне маячили недолго, затем сплелись и растворились в темноте (кто-то из них выключил свет). Нексин вышел из-под дерева и встал на лавочку, напрягши что есть сил зрение. Но в окне кухни было темно, а в другом, спальни, где-то в глубине, затеплился оранжевым светом торшер — он это знал, потому как сам покупал и устанавливал в спальне торшер с плафоном в виде апельсина. Снова боль от безысходности положения охватила сознание Нексина; женщина, которую он любил, свои ласки дарила другому… Но в этот раз он не взорвался, не стал бить и крушить все вокруг, швырять камень в окно, а только заплакал навзрыд, как мальчишка, но никто его не слышал во всем дворе, за закрытыми окнами дома которого шла своя, обычная людская жизнь, и никому не было дела до убитого горем одинокого человека.

Нексину казалось, что для него все и навсегда кончено с потерей любимой и дорогой ему женщины, он даже подумал: стоит ли жить?.. Теперь он уже не бежал, ему было некуда торопиться, а растерянно и не спеша брел куда-то… Куда?.. Не знал; но машинально пришел обратно к машине. Усевшись в автомобиль, повел его медленно, спешить было некуда. Ночное загородное шоссе было пустынно, редко попадались навстречу машины; и он проехал довольно много в состоянии отрешенности и полного безразличия к действительности; пришел в чувство, когда в дальнем свете фар обнаружил на дороге лису. Она и не пыталась убегать. Нексин резко остановился, чтобы посмотреть ближе на зверя, ослепленного светом, но лиса тут же юркнула в кювет. Он поехал дальше и неожиданно вспомнил, что помимо Хромовой в городе были и другие дела: в частности, надо было съездить к Оашеву, да и заехать к себе на квартиру. Нексин чертыхнулся из-за этого, но возвращаться было далеко, решил, что в другой раз. Потихоньку мыслями вернулся к своим делам; потом стал думать о том, что Хромова еще сильно пожалеет, что его бросила, он себя покажет и докажет, что во много раз достойнее ее, что о нем еще заговорят, и материальное будет иметь положение такое, что ему станут завидовать. У него начал созревать план мести Баскину и его партии «За Отечество», членов которой за глаза называли «крысятники». Нексин, вспоминая великого экономиста Витебского, который тем и отличался, что втихаря воровал у своих же, соглашался, что так и есть, многие из новоиспеченных либералов были именно «крысятники». Ему стало очень жаль, что раньше не догадался об истинном Баскине.

В Залесье Нексин вернулся далеко за полночь, звук машины в тиши спавшего поселка разбудил поселковых собак, устроивших лаем переполох. После долгой езды и нервного напряжения, промерзший от сквозняков, гулявших в салоне «Нивы», Нексин, лишь зайдя в дом и сбросив верхнюю одежду, залез под одеяло, чтобы согреться и забыться хотя бы на какое-то время во сне. Но прохладная ткань простыни и пододеяльника не дали ожидаемого уюта и тепла, наоборот, он стал дрожать от холода, чувствуя, что руки и ноги не только не согреваются, а стали еще холоднее. Так пролежал несколько минут, думая в это время о том, как было бы сейчас хорошо и тепло с Еленой… Но, представив на секунду, что она не с ним, пришел в неистовство, вскочил с кровати и бесцельно забегал по комнате, не зная, куда себя деть; решил заварить кофе и пошел на кухню, но, оказавшись перед холодильником, его синие губы вдруг растянулись в ехидной улыбке, словно кого-то обманул. Он взял из холодильника бутылку водки, налил полстакана и выпил одним махом. Спиртное на голодный желудок подействовало, как хорошая анестезия: Нексина всего передернуло, голова слегка закружилась, руки и ноги сразу потеплели, и он, только коснувшись постели, уснул.

Особенностью физиологии Нексина был всегда хороший сон. Ему практически никогда ничего не снилось или очень редко во сне являлось что-то смутное и непонятное. К этому он относился как к должному, разделяя научное суждение о том, что «не бывает ничего во сне, чего ранее не было бы наяву», а существующие в литературных текстах длинные, на несколько страниц, пересказы или описания снов, с огромным количеством деталей и подробностей, считал художественным приемом или красивым враньем. И когда утром проснулся, сел в задумчивости на кровати и посмотрел на часы, которые показывали десять, то подумал, как, оказывается, крепко поспал. Припоминалось, что снилась Елена, но ничего в этом удивительного не было, потому что накануне в его голове не было других мыслей, кроме как о ней. Очень ему хотелось каких-то подробностей сна, но, как всегда, вспомнить не смог, кроме того, что видел ее почему-то в лодке и она удалялась. Нексин сонников не держал, а про себя решил, что это, видимо, и означает, что с нею все кончено, она уплыла от него, а в лодке или на пароходе — не имело никакого значения; было ясно, что о ней надо быстрее забыть и жить без нее, но как забыть и как жить без нее, пока не знал.

День был хотя и предпраздничный, но рабочий. Утро он уже проспал, и о том, что в его нынешнем состоянии появится в конторе перед людьми, не могло быть речи, тем более что надо было поздравлять женскую часть коллектива. Впереди были еще официальные выходные, и для него это казалось самым трудным — совершенно не знал, как их заполнить. И чем больше об этом думал, тем тоскливее становилось на душе. Воображение снова и снова возвращало в город, к Хромовой. Еще вчера утром он знал, что сегодня должен был пойти с нею в ювелирный, выбрать подарок; потом они провели бы прекрасный день, а вечером сходили в ресторан. Он давно не был в ресторане и хотя не любил казенную кухню, тамошнюю еду считал такой же, как в столовых, где готовят для чужих, не от души, но ему нравилась иной раз обстановка непринужденности, особенно после того, как народ выпьет, музыка гремит так, что выдержать ее могут только глухонемые, тогда и он тоже мог расслабиться, забыть свои дела, вывести в круг танцующих и незнакомых людей Елену и тоже танцевать, не думая в эти мгновения ни о чем на свете… Больше этого не будет… Свои улыбку, взгляд, ласки она дарила другому… Представляя себе это, Нексина всего корежило, думать об этом было невыносимо!.. И он все никак не мог понять, отчего так произошло… Неужели она не понимала, какую причиняет ему боль?.. Нексин тихо взвыл, представив ее снова с Баскиным…

Прошла еще минута, и он было потянулся к бутылке с водкой, чтобы снова выпить и опять на какое-то время забыться, но, совсем не склонный к спиртному, употребляя его по случаю, отдернул руку, подумав о том, до чего противна водка и какое она мерзкое питье, в особенности на пустой желудок… Ему очень захотелось есть, потому что не ел сутки… Он вспомнил об Александре, поймал себя на мысли, что в ее столовой обеды совсем не были похожи на общепитовские, и понял, что к ним привык за последнее время, может быть, не слишком ценит внимание, которое ему уделяла до сих пор хозяйка столовой. «А ведь она привлекательная женщина, — сказал себе он. — Не зря Баскин обратил на нее внимание…» Удивительно и другое, она всегда очень приветлива и доброжелательна, рядом с нею спокойно, — этого ему всегда недостает, особенно теперь в ставшей слишком нервозной и непредсказуемой жизни… Нексин пытался представить ее в качестве своей новой пассии… Не получилось… Не мог себя обманывать, потому что привык к другой, и все его чувства и желания были с Хромовой… Он не мог видеть рядом с собой никого, кроме Хромовой, к которой по-прежнему влекло, и он знал: только с нею, единственной, хотел и мог быть счастлив в любви и безумен в страсти; и слишком мало времени прошло с момента их расставания, чтобы он мог взять и отменить к ней свои чувства или заменить их на чувства к другой женщине, пусть очень хорошей… К Александре были только симпатии, как к любому другому приятному для общения человеку. «А вот Лена Хромова смогла отменить свои чувства ко мне и отказаться от моих чувств, словно сменила платье или изменила что-то в кулинарных пристрастиях», — подумал Нексин. Ему это сравнение показалось чудовищным, он по-прежнему не мог понять, что такое случилось, что его, Нексина, отвергли; в нем с новой силой заговорило уязвленное самолюбие. Он и не пытался хотя бы как-то проанализировать свои отношения с Хромовой, и не потому, что боялся обнаружить себя же виновным в происшедшем — априори себя таковым не считал, ведь не он, она оказалась с другим, — апотому, что страдало именно его тщеславие, им пренебрегли, и это было для него тяжелее физической боли.

Нексин, продолжая лежать в постели, в который раз пожалел о том, что не может пойти и вкусно поесть в столовой. Его взгляд опять остановился на недопитой водке, слабодушие и обида взяли верх, рука непроизвольно потянулась к бутылке… Решил снова напиться, чтобы не думать о том, как будет жить без Хромовой, понимал одно: придется как-то жить… А назавтра, чтобы занять время, решил пойти на охоту…

Для сельчан стало уже привычным наблюдать, как Нексин по выходным уезжает в лес с ружьем. Охота для него стала единственным и любимым занятием во всякое свободное время. Под Цыбином были леса, на которых менее других отразилась пагубная деятельность человека, сюда не дошла сплошная вырубка, поэтому не было обезвоживания лесных почв; наряду с естественными борами хвойных здесь оставались и большие массивы смешанных лесов с дубом и буком, был обильный молодой подрост и заросли орешника, черемухи, бузины, рябины, боярышника, можжевельника, кустарники шиповника, малинники, вересковые заросли и черничники, — все это давало богатую пищу и возможность для обитания разной дичи. И хотя теперь стояла переходная и самая трудная для зверя и птицы пора, когда зима закончилась, весна была в самом начале и холодные ветра и сквозняки гуляли среди голых ветвей деревьев, но в здешних лесах было довольно молодой коры, хвои и падалицы из желудей и ягод, что составляло главную пищу для птицы и пасущихся животных. Нексин становился заправским охотником: он основательно изучил топографию ближних и дальних лесов, знал не только дороги, тупики, но просеки и тропы, всевозможные пажити, на которые любили заходить косули и кабаны; и практически после каждого похода в лес приносил или привозил охотничьи трофеи, для которых завел специальную сетку. И у возвращавшегося с охоты Нексина за плечами в сетке бывали и рябчики, и тетерев, и куропатки, и зайцы, которых он совал в сетку целиком, чтобы все видели его трофеи; но случалась дичь и крупнее — косуля или дикая свинья, их он научился сам разделывать прямо в лесу. Все добываемое Нексин отдавал или Сизовой, или относил в столовую, но никогда не упускал возможности похвастаться тем, как преуспел в охоте.

В этот раз ни стоявшая весь день хорошая солнечная погода, ни леса — тихие, уставшие от долгой зимы, замершие в ожидании скорого пробуждения, чтобы листвой прикрыть свою наготу, Нексина не радовали. Этого счастливого ощущения обновления жизни, что происходит весной и с людьми, у него не было; в его душе поселилось настроение тягостного уныния и озлобленности на весь белый свет. И он вымещал свое плохое настроение на птицах, которых пострелял немало и побросал в лесу. Жесток и безжалостен оказался и к молоденькой дикой свинке, которая, увидев Нексина, продолжала доверчиво пастись поодаль, вороша рыльцем старую листву под дубками и подбирая остатки желудей, — ее тяжело ранил. В другое время обязательно бы добил и забрал на мясо, но в этот раз только подошел к хрипевшему на земле зверю, и, глянув в ее маленькие и черные, мокрые от слез глазки, так и оставил мучиться и медленно умирать, вымещая на ни в чем не повинном животном злость, накопившуюся на людей.

Домой вернулся в густых сумерках с пустой сеткой. Сизова, увидев его давно небритого, в болотного цвета, до земли, грубом дождевике, нахлобученной до глаз шапке, резко похудевшего за три дня так, что провалились глаза и заострился нос, — сказала удивленно:

— Это вы, Алексей Иванович?

— Разве не похож? — буркнул в ответ Нексин, прошел пару шагов, но, представив себя на минуту со стороны, остановился. — Сегодня далеко забрел, но… пусто, зверь словно сговорился и весь куда-то исчез… К сожалению, ничего не могу предложить на жаркое.

— Оно и к лучшему, — сказала Сизова. — Пускай себе они живут, звери и птицы… У них скоро и детки пойдут… Опять же в церкви сказали, что скоро Пасха… Так что нужно переходить на скоромное… А пастор Либерс, кроме того, рассказывал, что весной постятся не только из-за Пасхи, а еще и для того, чтобы не убивать из-за мяса птиц и зверей, потому как в эту пору они должны приносить приплод. Я об этом раньше как-то и не думала… А ведь и вправду должно быть так… Вот и я, к примеру, вчера к празднику тоже хотела зарубить петуха, чтобы сделать пирог с мясом, но оставила его до мая, а пирог испекла с капустой…

— С капустой? — переспросил Нексин.

— Да. Угостить?

— Не откажусь.

— Обернусь мигом, — сказала она. — Можете идти, я занесу.

Сизова быстро ушла домой. Нексин заходить к себе не стал, а решил ее дождаться на улице. После их неожиданного разговора и совсем ему не нужного объяснения от неё, словно оправдания, почему передумала рубить петуха для начинки мясом пирога, а испекла пирог с капустой, Нексин, ожидая Сизову, снова вспомнил о своей статье по религии и библейскую историю Авеля и Каина о том, как Бог призрел дары первого и отверг дары второго. «Мне так и непонятно: почему Бог выбрал плоды от стада, а не плоды от земли, взял дары одного и не взял у второго?.. Мог бы взять и то и другое, не обижая никого из братьев, и это было бы мудро, по-божески, и тогда один брат не стал бы держать обиду на другого, а это, если верить Писанию, и явилось причиной переживаний Каина, который хотел к себе также хорошего расположения Бога, — рассуждал Нексин. — Так в чем мораль этой истории?.. Что в ней Божественного?.. Может быть, только и есть один вывод, что нужно мириться с судьбой и не предпринимать ничего, чтобы изменить ее самому, довольствоваться в жизни тем местом, на которое тебе указано свыше; покориться, признать, что менее значим для Бога, следовательно, и для людей, чем значит кто-то другой… Опять же Каина можно понять: он расстроился, когда Бог его отчего-то невзлюбил; а раз отверг Бог, следом отвернутся люди, будут над ним смеяться вместе с Авелем и говорить о нем, что он никто и собой не представляет ничего, а еще станут везде повторять: “Смотрите-смотрите, точно так же, как непригляден он Богу, так и его плоды от земли не нужны Богу и не могут сравниваться с тучными баранами из стада Авеля…” Получается — нет у человека выбора… А ведь должно было быть Каину обидно за такое сравнение, потому что его работа, труд землепашца, намного сложнее и тяжелее, чем пастуха, который только и делает, что ходит за стадом… Нельзя, наверное, так говорить о Боге, но его несправедливость явилась причиной душевных мук и терзаний человека и спровоцировала убийство. И все лишь потому, что изначально было отдано предпочтение мясу… А может быть, в этой истории вообще нет никакого смысла, потому что для кочевого народа, каким были первобытные евреи, гораздо больше значило мясо, чем плоды земли, на жертвенники они, если исходить из их Пятикнижия, приносили не одуванчики, а мясо, которое потом поедали те же жрецы. Интересно, что по этому поводу сказал бы Либерс?.. Всего вернее ответил бы, как отвечают они все: “Такова была Божья воля!”»

Размышления Нексина прервала Сизова.

— Вот, Алексей Иванович, пирог с капустой, ее, прежде обжариваю с лучком, солеными грибочками и со специями, и, мне кажется, получается неплохо, потому как мои мальчишки уже уговорили половину; пирог еще тепленький, его укутала, чтобы не остыл, — сказала она, протягивая ему разнос, на котором был пирог, завернутый в вафельное полотенце. — Кушайте на здоровье!

— Спасибо!

— И не мучайте вы себя этой охотой, за нею не станет, а осенью мясо зверя будет вкуснее.

— Я постараюсь.

На следующий день Нексин думал себя занять на работе, а еще надеялся, что, может быть, удастся поговорить по телефону с Еленой Аркадьевной. В здании конторы не было никого, кроме диспетчера-дежурного, и Нексин, закрывшись в кабинете, стал просматривать бумаги, но надолго его не хватило, мысли были о Хромовой. Ее портрет стоял на прежнем месте на рабочем столе, и Елена Аркадьевна незримо присутствовала. Она не звонила, и он понимал, что не позвонит; его рука тянулась к телефону, и у него было велико желание набрать ставший давно привычным и родным номер. Нексин набирал его, доходил до последней цифры, но срабатывало чувство уязвленного самолюбия и достоинство оставленного мужчины, которому предпочли другого; он отодвигал телефон, вставал, ходил из угла в угол, наконец, опять заставлял себя усесться за стол, чтобы дальше разбирать документы; и так повторялось не один раз, и он никак не мог сосредоточиться на работе, физически ощущая горькое состояние одиночества. Беспокоило его и другое: Баскин, уведший у него любимую женщину, — Нексин тут же отбросил эту мысль, считая, что вины Баскина в том немного, а все решила Хромова, — обязательно предпримет какие-то действия, чтобы пресечь его с Нексиным отношения, а всего вернее, постарается убрать с должности директора. Это могло стать худшим из всего, о чем думал Нексин. Он только на минуту вообразил, что такое случится, что окажется снова, как и несколько месяцев назад, никому не нужным… Но самое главное, об этом узнает Хромова… И Нексин представил себе, как она при таком известии о нем снисходительно-сочувственно улыбнется, — это она может; потом Баскину за чаем скажет, как бы оправдываясь, как сильно ошиблась (так она говорила и о первом муже), что связала на какое-то время себя с Нексиным, который оказался человеком недостойным, и ей уж вовсе не понятно, как он мог быть начальником у Баскина… И страх оттого, что подобный разговор между ними может произойти, охватил Нексина с такой силой, он разволновался, представил себе и то, как они над ним будут смеяться, называть неудачником и посредственностью, и стало ему больно душевно и физически, до озноба и холодного пота, как у страдающих падучей.

«Я такого не допущу!» — успокоившись через время, сказал себе Нексин. Он взял папку, в которой были договоры с разными арендаторами; решил, что не будет дальше действовать в интересах Баскина, Витебского и их компании, а займется своей, самостоятельной, административной политикой в лесхозе, чтобы и дальше зарабатывать уважение коллег по работе, и тогда, даже несмотря на всю непредсказуемость этой всей аппаратно-чиновничьей бюрократии в главке, его, опытного и авторитетного руководителя, будет не так просто снять с должности директора. Первое, что он задумал, — не брать взяток с заготовителей березового сока, арендаторов полей под пасеки, заготовителей живицы и прочих, а для них всех просто увеличить арендную плату. А вот получаемую в результате этого дополнительно прибыль можно будет использовать и на дополнительную заработную плату, и на развитие производства лесхоза, и даже в помощь поселку. Расчет его был прост — сильно увеличатся показатели лесхоза в отчетах перед главком; коллектив положительно воспримет его новшества, и он еще более укрепит свой авторитет; а арендаторы и разные другие люди, прибегающие к сотрудничеству с лесхозом, о нем непременно разнесут известие как о директоре предприимчивом, но порядочном и честном, с которым можно вести бизнес. «Отношения с Валксом, которые был вынужден начать в угоду Баскину и его компании, надо будет прекращать, — сказал себе Нексин. — К этому Валкса подготовит Варкентин, объяснит, что самим не хватает ценной древесины».

У Нексина от гордости за себя, что у него такие светлые мысли, даже прояснилось лицо; он подумал — не зря его всегда ценили, говорили, какой он правильный человек. А когда представил на минуту ошарашенного новым положением дел Варкентина, подумал: «А ему обязательно напомню старую пословицу о мышах: “Если можно было бы разбогатеть на воровстве, самой богатой должна была стать мышь…”»

9

На первом после праздников рабочем совещании Нексин сказал, что изучил все существующие в предприятии договоры, заключенные с арендаторами лесных угодий, и считает, что в них заложены необоснованно низкие цены за аренду.

— Задумайтесь только, — сказал он, — они платят копейки государству, тогда как без особых затрат получают ценное сырье или почти готовую продукцию.

Ему никто не возражал: он был директор, к тому же прав. Но когда Нексин озвучил намеченные им цифры аренды, то экономист, участвовавшая ранее с Резником в составлении договоров и знавшая об истинной причине занижения тарифов, не могла скрыть волнения и чуть не подскочила на стуле, словно ужаленная, и сказала, что на такие условия арендаторы не пойдут и соглашения не подпишут. Нексин внимательно посмотрел на нее и заметил, что не совсем понимает, отчего она так уверенно говорит за кого-то. Экономист молчала, а Нексин после небольшой паузы, очень явно намекая на то, что ему все известно о существовавшей практике аренды, подытожил:

— Смею всех уверить, и об этом можете передать тем из арендаторов, кого знаете, что они в этом году заплатят только те суммы, что будут указаны в договоре, они, конечно, немалые, но и ни копейки больше с них не возьмут… Мне уже известно, что кто-то из арендаторов звонил в приемную, спрашивал о времени для встреч и перезаключения договоров. Пусть приезжают, но имейте в виду: старые договоры пролонгировать не будем… Договоры заключаем новые, поскольку они, во-первых, на существенно других условиях, во-вторых, их буду подписывать я лично… Ну а кто не согласен — найдем других арендаторов…

В кабинете после его слов стояла тишина, но не долго, ее нарушили одобрительные замечания собравшихся, а Борец вдруг и вовсе захлопала в ладоши, сказав, что так бы давно… Нексин остановил ее, еще раз подтвердил, что это его твердая позиция, попросил экономиста, чтобы в течение недели были подготовлены договоры, сказал, что совещание закончено. Сотрудники выходили от Нексина шумно, в хорошем настроении, с надеждой на перемены с новым директором к лучшему, потому что услышанное от него только что, а также растиражированная по всему селу его принципиальность в деле Кишкелса вселяли в них уверенность в лучшем будущем лесхоза. Пропуская всех вперед, не спешил Варкентин; он и до этого не высказывал своих эмоций, незаметно и тихо пристроившись в углу кабинета, а когда все вышли, закрыл за последним из коллег дверь и несколько вольно, не утруждая себя условностями субординации, обратился к Нексину:

— Не мог вас последние дни никак застать дома, хотел сказать, что снова был Валкс. Первые партии, как вы знаете, он уже забрал, обещает через две недели прислать машины снова.

— С ним придется все прекратить, — сказал Нексин.

— Как!.. Почему?.. — удивился Варкентин. — Аппетит у Валкса растет… Все идет хорошо… Он, как и положено, привез деньги… — С последними словами Варкентин шагнул к столу, сам выдвинул ящичек письменного стола и положил в него пачку долларов. Она была заметно толще первой, полученной Нексиным. — Это ваше… Нужную сумму я уже оплатил в бухгалтерии от имени Валкса… Нам невозможно отказаться от взятых обязательств… Если сомневаетесь, то напрасно… Валкса я давно знаю, раньше вам не говорил… Торгаш еще тот… Между прочим, из бывших рижских валютных спекулянтов… Это он сейчас изображает из себя культурного и интеллигентного человека, важного бизнесмена…

Варкентин умолк, полагая, видимо, что развеял сомнения директора по поводу воровства леса, пошел к выходу, но вернулся:

— А вы очень интересно придумали с арендаторами, и это правильно, давно пора призвать к порядку. Их я называю «сокодавы», пусть знают свое место, а то совсем обнаглели, мало того что Резнику платили не так много, но, получается, губят задарма наши березки… Ну а Валкс — он все же другой, если с ним договорились, то надежно… Роль капиталиста с Запада ему, видно, очень нравится… Ну а там видно будет… Да, еще вот что забыл сказать: Валкс планирует через некоторое время приехать, он хотел сам побывать в районе рубки леса и посмотреть товар, какие помечаем деревья для будущей, осенью, рубки…

Нексин первый раз в жизни остро ощутил на себе то, что иногда только слышал от людей, участвовавших в теневых сделках; они признавались, как когда-то его знакомый милиционер из автоинспекции, что не сами управляют ситуацией — она рулит ими. Уверенность, с которой с ним разговаривал Варкентин, еще больше обескураживала Нексина; он хотел было повторить Варкентину, что больше не будет заниматься кражей леса; но все то время, пока говорил Варкентин, продолжал рассматривать ящичек стола, в котором лежала ощутимая пачка долларов, — они гипнотизировали; и прежняя уверенность и настрой как-то сами по себе ослабевали, а вместо них появилась двойственность в принятии решения. Сложилась ситуация, в которой следовало сказать «нет», но был велик соблазн искушения в пользу «да», потому что последнее подкреплялось все той же, не фантомной, а очень реальной, пачкой долларов. Деньги уже были в столе, и от них становилось совершенно невозможным отказаться, как от факта свершившегося. И дальше произошло то, что обычно и происходит с большинством людей, когда они не могут противиться естественному положению вещей, как бы их ни обязывали нормы морали или искусственно выведенные «категорические императивы». Тоже случилось с Нексиным, он совсем забыл и о пословице про мышь, что хотел напомнить Варкентину, и о том, каким он, оказывается, может быть честным директором. Нексин, соглашаясь во всем с Варкентиным, промямлил в ответ невнятное «ладненько», а потом совсем не к месту сказал:

— А как поживают ваши внуки?

— Спасибо, — с довольным лицом ответил Варкентин. — Вы, наверное, забыли, что у меня девочки, внучки. Все у них, слава богу, как и у нас с вами, хорошо.

— Я рад, — сказал Нексин. — Хорошо, когда все хорошо… А со следователем как идут дела?

Варкентин ответил, что пока полная тишина, никто больше его не вызывает и не беспокоит, со слов следователя знает, что по делу проводят разные экспертизы.

— Да, да… Так и должно быть, — сказал Нексин. — Кстати, я на днях буду говорить с прокурором.

После того как Варкентин ушел, Нексин, упомянув о прокуроре, только сейчас вспомнил, что в багажнике «Нивы» лежат две коробки с продуктами, которые планировал завести Хромовой и Оашеву. Следовало бы срочно позвонить Оашеву, потому что получилось некрасиво — обещал заехать и не заехал. До Оашева дозвонился с первого раза, извинился, что из-за неотложных дел не смог заглянуть перед праздниками. Оашев был очень любезен, но в его ответе с намеком на юмор была и какая-то обида: «Стало быть, все у вас замечательно, коль можно отложить встречу с прокурором… А я уж было подумал, что вы меня забыли…» — «Что вы, Юлий Викторович, — сказал Нексин, — потому и звоню, что лично заехать не мог, а сегодня отправил к вам своего водителя с некоторой оказией, вот и позвонил, чтобы поджидали парня. Он, надеюсь, будет у вас до конца дня», — лгал, быстро сориентировавшись, Нексин, тут же соображая, как поскорее отправить в город водителя Петерса. «Тогда все ясно, — отвечал привычно коротко и односложно Оашев, давая понять, что не все можно говорить по телефону. — Да, по вашему вопросу! Его держу на контроле. Можете быть спокойны… Кстати, ваш бывший коллега по прежней работе Михаил Леонидович, как я понимаю, тоже в курсе дел по случаю с рабочим-лесорубом, ко мне подъезжал не так давно».

Нексин при упоминании о Баскине так сжал в руке телефонную трубку, что затрещала пластмасса, но переспрашивать о Баскине не стал, только поблагодарил за содействие и сказал, что надеется очень скоро увидеться. Лишь положив трубку, снова почувствовал, как у него заболело в груди при одном лишь упоминании о человеке, с которым было связано крушение личной жизни. Нексина словно ударили по уже больному месту; воспаленное ревностью воображение тут же стало рисовать Хромову наедине с Баскиным, и это было невыносимо — слишком свежа была душевная рана; лучшим лекарством для нее являлось время, но оно не могло идти быстрее положенного.

В этот момент в кабинет заглянула Борец и напомнила, что скоро время обеда; стала подробно пересказывать меню, составленное Александрой. Нексин подумал, как вовремя зашла Борец, и ответил, что помнит, попросил ее срочно найти и прислать Петерса. Сам тут же стал собираться, чтобы посмотреть коробки в багажнике и как-то отвлечься от навязчивых мыслей о Хромовой. Он уже выходил из дверей приемной, как Борец ему сказала, что Петерс будет через несколько минут. Он поблагодарил ее за оперативность. Борец в ответ протянула почтовый конверт и сказала, что сегодня деловой почты нет, но пришло письмо с пометкой: «Нексину. Лично». Нексин глянул на конверт: отправитель указан не был, а вместо обратного адреса значился областной центр, но узнал почерк Хромовой и вспомнил, что она обещала ему написать письмо. Он было метнулся назад в кабинет, чтобы немедля вскрыть конверт, но передумал, быстро сунул конверт в карман пальто и, сильно волнуясь, так что учащенно забилось сердце, проскочил мимо Борец, чуть не сбив ее, на улицу.

День был безветренный, небо высокое и ясное. В голых ветках берез, раскинувшихся сквериком у конторы лесхоза, скандалили галки; перебивая их крики, от опушки близкого леса несся мощный гвалт огромной стаи грачей, которые то взмывали вверх черной тучей, то снова опускались на деревья… В Залесье, окруженном лесами, весна пришла окончательно… Зима возвращалась только по ночам небольшими морозцами, оставляя к утру пушистую изморозь на крышах, деревьях и земле. Теперь, к полудню, солнце, поднимавшееся с каждым днем выше, изморозь будто слизало, оставив искрящиеся льдинки по канавам. И Нексин шел по мокрому асфальту, не задумываясь куда, не замечая ни хорошей погоды, ни прекрасной природы. Он остановился в ближайшем переулке, несколько раз оглянулся, словно боялся, что кто-то подсматривает за ним, достал письмо и, поддев край конверта ключом, быстро вскрыл его. В конверте был стандартный лист, сложенный вчетверо.

«Алексей, — писала Хромова, — я сожалею, что еще раньше не сказала тебе о том, что мы должны расстаться, тебя как-то к этому подготовить, но получилось все так, как получилось, думаю — к лучшему. Теперь не нужно ничего объяснять и говорить, ты все знаешь сам. Это действительно к лучшему, потому как, зная твой характер, наше расставание не обошлось бы без еще более сильных эмоций с твоей стороны.

Ты знаешь, как я хотела выйти за тебя замуж! Не раз спрашивала тебя: когда, ну, когда?.. Ты либо делал вид, что не слышишь меня, либо переводил все в юмор… А ведь я говорила серьезно, и порой мне было очень стыдно, что я начинала об этом говорить первая, в то время как это должен был сделать ты как мужчина… Сколько можно было ждать?.. Неопределенность в таком вопросе сильно утомляет, особенно нас, женщин… Что поделаешь, так мы устроены: нам хочется быть замужем… Думаешь, я не видела, как ты, представляя меня иногда своим знакомым, затруднялся, как же меня назвать: жена — не жена… подруга… спутница жизни… что-то там еще… Возможно, это звучит примитивно, но для меня все это было важно, а тебя, похоже, до сих пор устраивала только близость в наших отношениях… Я так дальше не могла… И, быть может, меня будут любить меньше; буду не такой счастливой, но Леонид Михайлович мне нравится, он хороший человек, настроен серьезно. Он предложил выйти за него замуж, у меня будет семья…

Спасибо тебе за все хорошее, что было у нас… Я понимаю, как трудно быть покинутым, но ты же мужчина, должен уметь держать удар. Об одном прошу: не беспокой ни меня, ни его! Очень надеюсь, что не будешь делать глупостей, ты же разумный, у тебя очень развито чувство собственного достоинства. Пусть оно тебя не подведет!»

Нексин, державший перед собой лист бумаги, резко скомкал его, зажал в кулаке так, что побелели пальцы, потом размахнулся, чтобы бросить в придорожные кусты, но мгновенно сообразив, что в деревне его могут подобрать и прочесть, сунул в карман. Оставленный любимой женщиной, он понимал умом, что Хромова сделала свой выбор, и не в его пользу, но сердце продолжало страдать и волноваться от ревности и безысходности. В последней строчке письма — Нексин снова его развернул и перечитал — она не оставляла никакой возможности для того, чтобы он пытался хоть как-то поговорить с нею; она давила на его самолюбие и достоинство, — это его всего более и угнетало, потому что она знала самые чувствительные черты его характера.

Нексин снова сунул письмо в карман и бесцельно пошел по поселку; был несколько рассеян и забывал здороваться с попадавшими навстречу селянами, вызывая их удивление, но сам не замечал, продолжая думать о случившемся. Не склонный ни к гаданиям, ни мистике, в какой-то момент он вдруг вспомнил, как Хромова ему сказала, что рождена под знаком Рыб, и он даже как-то дарил ей золотой кулон с этим знаком. «Наверное, потому и ускользнула от меня, как рыба», — сказал он себе. Невольно ему вспомнился и его небогатый рыбацкий опыт. Однажды, вытаскивая из сачка уже выуженного приличного линя, упустил из рук рыбину, которая была в какой-то слизи… Он представил себе, что и Хромова такая же склизкая, как та рыбина, поэтому не удержал ее, как ту рыбину, около себя, а теперь она переметнулась к другому. И Нексину после такого сравнения стало даже противно оттого, что был с Хромовой, он глянул на свои руки и почему-то отер их машинально о пальто, словно они были в такой же слизи, как после линя; и ему после этого стало немного легче, он как будто освободился от грязи и неприятных ощущений, связанных с Хромовой… «Что ж, — думал он, — не все встречаются и сходятся, чтобы быть потом вместе; кто-то и расходится, чтобы уже никогда не быть вместе…» Он медленно и с необыкновенной тщательностью порвал на мелкие части письмо и пошел назад, роняя и разбрасывая их по дороге, думая о том, как было бы хорошо точно так же выбросить из головы все, что связано с Хромовой.

В конторе Нексина встретила Борец со словами, что его потеряли: дважды о нем спрашивала Александра и его давно ждет Петерс в гараже. Нексин посмотрел на часы — его обеденное время прошло, — он махнул рукой и попросил Борец заварить для него кофе, а сам ушел в гараж, чтобы отправить немедля водителя к Оашеву.

Возвращаясь в контору, в дверях Нексин столкнулся с Александрой. Она от неожиданности ойкнула и отступила назад, извиняясь. Нексин промолчал. Александра, лишь мельком взглянув на Нексина, увидела, что он какой-то словно взъерошенный, с потемневшим лицом, как бывает с людьми в горе, не удержалась и спросила машинально:

— С вами, Алексей Иванович, все хорошо?

— Да! — ответил Нексин. — А почему об этом спрашиваете, Александра?

— Я вас долго ждала в столовой, спрашивала у Нины Викторовны, но вы почему-то не пришли… Раньше такого не было… Ну а если честно, у вас такой вид, словно что-то случилось… Вы не заболели?.. Может, могу помочь?..

— Спасибо, я здоров. В моем случае помощи не оказать, — попытался сострить Нексин, но вышло у него неудачно, с вымученной улыбкой.

— Значит, женщина! — понимающе сказала Александра. Она внимательно посмотрела на Нексина и без тени смущения, когда прежде разговаривала с ним, как с директором, но теперь голосом вкрадчивым, как старому знакомому сказала: — Слышали, наверное, такую мудрость: «Не потерявши — не обретешь». Есть выражение и проще: «В природе не бывает пустоты». Алексей Иванович, не надо так сильно страдать!

Нексин ей ничего не ответил, и Александра пошла дальше, походкой изящной и красивой; на ней были кроссовки, синие джинсы и короткая, до пояса, желтого цвета куртка на пуху; было невозможно не любоваться ее стройной, спортивной фигурой. Нексин, оставаясь на месте, долго и немного рассеянно смотрел вслед; наконец, опомнился, и первое, что пришло ему в голову: «Как это она так быстро поняла мое настроение и мгновенно все расставила по местам?..»

За два месяца постоянного общения с Нексиным Александра, как ей казалось, его немного узнала, хотя понимала, что ее знания поверхностные, «чужая душа — это всегда потемки», и никому и никогда, в сущности, не дано знать, на что способен порой даже очень близкий или родной человек, примеров этому пруд пруди. Она подметила, что он сильно горделив, себя любит, очень хочет выделяться, не прочь прихвастнуть, доказательством последнего были его появления на кухне с дичью после охоты, когда он не мог никак без похвальбы, и сам того, видимо, не замечал, как употреблял «я» в количестве неумеренном для нормального человека; впрочем, она где-то читала и слышала, что это черта всех гипертрофированно самолюбивых людей с завышенной самооценкой, страдающих из-за этого, как, например, страдал Наполеон; они различаются лишь тем, что одни якают без конца, другие, чуть похитрее и осмотрительнее, вместо «я» употребляли штампы вроде: «ваш покорный слуга». «Но кто не без недостатков? — говорила она себе и подытоживала: — В их числе и я… Ну а если бы кто знал получше мою подноготную, так и вообще со мною не слишком много найдется желающих сблизиться». Во всем остальном новый директор лесхоза ей вполне нравился, пусть и небольшого росточка. На этот счет одна из ее бывших подруг любила напомнить где-то вычитанную мудрость индийцев, что «слон имеет большие мозги, но не умнее мартышки». Она, Александра, в жизни тоже с годами стала что-то понимать, после того как успела наделать немало глупостей. Родилась и росла она не в простой семье: отец был директором большого завода, мать тоже директором, но школы. Оба из технической интеллигенции — он инженер, она математик по образованию, они и сами были из семей интеллигентов и очень гордились своей родословной, и по какому-то устоявшемуся мнению, как и им подобные снобы, считали, что только их среда дает таких же способных и выдающихся людей. И даже несмотря на многочисленные опровержения такого устоявшегося мнения примерами из жизни, когда узнавали о том, что тот или иной неординарный человек вовсе не из их среды, а от «кухарки», то по-прежнему держались своего, и утверждали, что это случайность, что в природе всегда бывают «недоразумения», а в подтверждение приводили такой пример: дворняга никогда не станет борзой. Их теорию непоколебимости «породы» нарушила Александра. Она всеми своими поступками и действиями с самого детства словно нарочно пыталась опровергнуть консервативные убеждения родителей, бабушек, дедушек, доказывая, что как среди простых людей появляются личности непростые, так и в семьях интеллигентов в четвертом, если не более, поколении вырастают трудные дети, каких порой не отыскать в среде простых людей. Девочка Александра, хотя очень смышленая и одаренная, уже в школе не отличалась прилежанием, словно выражая протест всем окружающим, и с этим ничего не могли поделать ни родители, ни бабушки с дедушками. Ее любимым занятием была возня на кухне, а самым главным человеком в своем окружении она считала пожилую кухарку, от которой не отходила ни на шаг, находя какую-то необъяснимую магию в том, чем та занималась, готовя кушанья для их большой и привередливой в еде семьи, где были родители, бабушки и дедушки, даже прабабушка и они все жили вместе в огромном доме. Она не доучилась в школе и пошла в кулинарное училище, покрыв неизгладимым, как говорили члены ее семьи, позором весь их род. И папа, и мама, бабушки и дедушки, уплетая за обе щеки ее великолепные супы или оригинальные пирожные, стараясь быть воспитанными, продолжали тихо горевать, украдкой проливая в тарелки слезы, а прабабушка — самая вредная и ядовитая на язык из всей родни, полька по крови, — все, что готовила Александра, вдруг нарочно стала называть словом «potrawa», схожим с русским «отрава», но переводимом с польского как кушанье, хотя раньше никогда не употребляла этого слова. После училища Александра пошла работать в ресторан, его персонал, как и многие посетители-завсегдатаи, пуританскими нравами не отличался. Александра быстро научилось плохому — курить, пить вино. Очень скоро у нее возникло и первое серьезное чувство, и привязанность — она и сама не могла потом в этом разобраться, — потому что шеф-повар был ее гораздо старше, поэтому, может быть, сумел заболтать и расположить к себе еще несмышленую девчонку, полагавшую, что ее неожиданная связь и есть настоящая любовь. Расставание было, конечно, неминуемо, и Александра из этой истории сделала для себя первый вывод состоявшейся женщины, что «всем окружающим ее мужчинам, молодым и старым, нужно одно…». Уже гораздо позднее она стала понимать, что для такого глубокомысленного вывода вовсе не надо было иметь много ума, потому что никто из противоположного пола сильно и не скрывал, что ему надо… К сожалению, многие знания приходят только через опыт, она, как другие девушки, не была исключением. Но после этого Александра будто назло кому-то, а не во вред себе, теперь уже сама предалась занятию, которое считают почему-то постыдным только для женщин. Она не стала слишком привередливой в партнерах, но гордилась одним своим преимуществом: они зависели от нее, а не она от них. Особенное удовольствие ей доставляло злорадствовать, когда к ней кто-то сильно привязывался, просил руки, сулил какие-то блага, а она уходила, разрывала отношения первой. Тогда она была еще слишком юной, чтобы думать о каком-то будущем; со временем за нею закрепилось даже прозвище Нимфа. Она сначала не совсем понимала почему, потом узнала, что есть такое слово «нимфомания», и ей стало противно, потому как это не имело к ней ровно никакого отношения, она лишь увлекалась мужчинами со всеми вытекающими, и не более того. И когда однажды у нее неожиданно начался новый роман с моряком — это был старший помощник капитана океанского судна, — она решила принять его предложение поработать поваром на корабле во время долгого плавания, увидев в этом особую романтику отношений. Старпом, как быстро выяснилось, был женат, без женщины обходиться не мог, а Александра ему была нужна только как женщина во время долгого, полугодового, рейса. Но не это было для нее самым неприятным или страшным знанием об этом человеке, а то, как она однажды услышала от одного из его товарищей, что у старпома такое правило — выбирать себе подружек на очередной рейс среди работниц общепита или медсестер (и одних, и других он не без труда устраивал к себе на судно, порой даже давая взятки своему начальству). Сам старпом все объяснял достаточно практическим соображением: все они — поварихи и медсестры — регулярно обследуются в поликлиниках, чтобы работать на своих должностях, а у него жена и дети, и, не дай бог, он в семью притащит какую неприличную болезнь. Это она узнала почти в канун возвращения в порт приписки судна и высказала старпому все, что только можно сказать такому человеку. Они расстались. Но через месяц Александра обнаружила, что беременна. Она всегда понимала, что такое могло и раньше случиться, однако каким-то образом обходилось, поэтому свое интересное положение восприняла, как знак судьбы, очень серьезно, как сигнал прекратить бурную и бестолковую (распутной она ее не считала) жизнь. Так у нее появился на свет Мишенька, и она через много лет снова вернулась в семью интеллигентов в четвертом или более поколении. Прабабушки уже не было, не было и одной из бабушек и одного дедушки, и ее появление с продолжателем рода Мишенькой было для оставшихся интеллигентов самым большим счастьем в их жизни. Александра остепенилась, сначала долго не работала, занимаясь ребенком, а в свободное время самообразованием; она сумела довести до хорошего уровня свой французский, и ей поступило предложение на работу в дорогой отель шеф-поваром. Там проработала совсем недолго, не успевая отбиваться от ей уже хорошо знакомых предложений мужчин завести то дружбу, то семью. Жизнь в ее городе ничуть не изменилась за время отсутствия, наоборот, стала безудержно пошлой и нескрываемо циничной; и как какую-то отдушину вдруг увидела объявление о месте повара с предоставлением жилья в лесной глубинке. Быстро собралась и уехала в Залесье в надежде вести правильное и здоровое существование. Ей это стало удаваться.

Нексин тем временем, расставшись с Александрой, вернулся в контору лесхоза. Войдя в приемную, взял у Борец кружку с кофе и ушел к себе. Он уселся за стол, и его взгляд упал который раз на портрет Хромовой. Она смотрела с портрета как ни в чем не бывало; этот же взгляд у нее был и с утра, когда он сюда пришел, и также она смотрела вечером: выражение лица, которое он чаще всего видел, спокойное, всегда словно что-то выжидающее, немного о чем-то сожалеющее и чуть задумчивое; с этим выражением лица она его встречала, с ним же, за редким исключением, провожала. Нексин снова стал вспоминать время, проведенное с этой женщиной. Подумал о том, что к ней сильно привык, хотя, наверное, все же погрешил бы, если бы сказал, что с Хромовой был счастлив, может, оттого, что не было у них чего-то общего, объединяющего, не было семьи и детей, которые особенно, через кровные узы, сближают людей, и что дает одинаковый повод обоим радоваться или огорчаться, вместе сопереживать или добиваться сообща чего-то в жизни. Каждый успел пожить своей жизнью, и, несмотря на то что они сошлись на некоторое время, оставались сами по себе, так же одиноки, как раньше, как бывают, видимо, одиноки в холодном космосе звезды и планеты, хотя их искусственно и соединяют в некоторые небесные системы. Точно так же по-настоящему ничего не согревало его и Хромову; было обычное удовлетворение от проведенного вместе времени, от встреч, которые заканчивались расставанием, потому что он часто уезжал к себе домой, оставляя ее одну; была, наверное, небольшая радость оттого, что доставлял ей приятное или, когда дарил дорогие вещи… И все!.. И больше ему вспомнить было нечего… Он так и не стал для нее дорогим и близким человеком, без которого невозможно жить и существовать, и не нужно было столько времени обманываться, теперь это стало очевидно… Но Хромова для него, к его большому несчастью, оставалась человеком, которого он продолжал любить какой-то своей, особенной любовью покинутого мужчины, но не было нисколько сомнения и в том, что в этой любви было не столько настоящего чувства, сколько эгоизма и не покидающего его, Нексина, желания мести. Ему очень хотелось сделать что-нибудь, чтобы Хромова снова его заметила, чтобы ему позавидовал Баскин и оба они сильно пожалели, что отвергли его любовь и пренебрегли его дружбой. Но Нексин не знал, что для этого сделать, и пока что в его голове был один план — это самостоятельно, независимо от Баскина и его приятелей по партии, вести свою политику в лесхозе, добиться здесь больших успехов, положения и уважения. Ничего другого ему не оставалось, он оказался в изоляции от значимого чиновничьего мира, он не был востребован новой властью, имел мало друзей и знакомых, никому был не нужен, и даже его должность директора — в этом он больше всего не хотел себе признаваться — была для него выхлопотана Хромовой у Баскина.

«У них уже тогда что-то было… Какой же я дурак…» — сказал себе Нексин, вытащил сначала из паспарту фотокарточку Хромовой, изорвал в клочки, следом порвал само паспарту, все бросил в мусорное ведро и ушел на производство, чтобы занять себя каким-то делом.

Так прошел день, наступил вечер, и Нексин пошел к себе в гостиницу. Идя по поселку, притихшему в ожидании ночи, знал заранее, что, когда придет в свои номера, начнутся снова его мучения. И он не ошибся в этом ожидании. Немного перекусив тем, что было в холодильнике, Нексин, пытаясь себя отвлечь от навязчивых мыслей о Хромовой, вытащил папку с незавершенной статьей и стал просматривать старые записи; сразу наткнулся на раздел о преступлениях в Ветхом Завете и уже который раз задумался о причине первого преступления, совершенного человеком, но ничего нового так и не придумал, мыслей не было, и с досадой захлопнул папку. Он встал из-за стола и стал метаться из угла в угол, не зная, чем себя занять до сна, чтобы забыться до утра. Так он ходил бессмысленно с полчаса, потом вспомнил Александру. «А не пойти ли к ней?» — спросил он себя. Нексин стал вспоминать подробности их последней встречи, а ее слова «Природа не терпит пустоты» теперь ему показались и вовсе сказанными не случайно. «Да, была у меня женщина, — задумался он. — Но ее больше нет и не будет… Значит, будет другая…»

Нексин предполагал, что незваным гостем не окажется, — его, очень даже может быть, ждут, но визит будет неожиданным. Он знал о возможностях довольно быстрого возникновения близких отношений между двумя взрослыми людьми, которые, отбросив кокетство и ханжество, знают, что хотят друг от друга, но такого опыта у него было немного, и это его несколько смущало и казалось препятствием немалым: как бы то ни было, раньше у него всегда все начиналось с ухаживания, пусть недолгого, но все равно было время для переживаний, забот, тревог, из которых складывалось узнавание друг друга, без чего, как ему всегда думалось, нельзя соединиться двум разным людям. Он понимал, что в его случае кто-то его обозвал бы сентиментальным дураком, живущим старыми представлениями об отношениях современных мужчины и женщины, где место романтическим прелюдиям давно вытеснено тупым чувственным эгоизмом, сравнимым с куплей-продажей товара. Ему вспомнились долгие платонические отношения с Хромовой, тогда это было красиво и трогательно. Но после случившегося, казалось, у него не может быть больше такого же сентиментально-платонического настроения по отношению к женщине, а только чувственность, сопровождаемая единственным желанием — не быть одному. Он сказал себе: «Пусть будет как будет…» — и вышел из своих номеров.

Александра жила в небольшом — подобие типовых финских — доме, неподалеку от конторы лесхоза, поэтому Нексину нужно было идти через весь поселок. Была середина марта, тонкий месяц, опустив нижний рожок (по приметам — к ненастью), света совсем не давал, и земля, освободившись от последнего снега, чернела так, что под ногами невозможно было ничего разглядеть. Нексину с трудом давался каждый шаг, он пробирался сквозь такую темень, о которой принято говорить «темнее бывает только в погребе». Ему, конечно, хотелось пройти неслышно и незаметно, но не получалось; он, как ни шел, почти крадучись, всегда оступался на каком-нибудь неровном месте или попадал в ямку, чертыхался, хватаясь за чужие заборы, а весь его путь сопровождался лаем собак, которые словно сговорились выдать его. Так он дошел до нужного дома.

Нексин, подойдя к калитке, зная заранее, как местный люд закрывал свои дворы на засовы и крюки, нащупал изнутри такой засов, отодвинул его. К его радости, во дворе собаки не было, и он открыл калитку. В палисадник падал тусклый свет из двух окон на фасаде дома. Он поднялся на крыльцо и нажал кнопку звонка. Слышно было, как заскрипела дверь в прихожей, и он услышал знакомый голос Александры, спросившей: «Кто?» Нексин негромко отозвался. За дверьюпочувствовалось недолгое замешательство, но пауза была короткой, на пороге возникла Александра.

— Проходите, Алексей Иванович, — сказала она, отступив в сторону.

Лампочка в прихожей горела слабая, освещая не столько саму прихожую, сколько притолок, и Александра, оставаясь в тени, казалась немного бледной, но от этого еще интересней.

— Не удивляетесь? — осторожно спросил Нексин.

— Нет, — ответила Александра и прикрыла за ним входную дверь.

Они оказались очень близко друг к другу, лицом к лицу. Ее глаза, приветливые и добрые, сейчас были особенно хороши. Но молчал он, молчала она; возникла некоторая неловкость и напряженность ожидания, и неизвестно сколько еще могла продолжаться, первой ее нарушила Александра.

— Я тебя ждала! Знала, что придешь, когда услышала, что ты один, — неожиданно на «ты» перешла она и улыбнулась. — Можно так буду к тебе обращаться?.. Мы видимся почти ежедневно и уже достаточно знаем друг друга… Во всяком случае, твои кулинарные пристрастия знаю точно, а это уже немало… Ну а теперь ты пришел ко мне домой… пришел сам… надеюсь, не по работе…

— Не по работе! — облегченно вздохнул Нексин.

Его прошлые размышление о том, как подойти к этой женщине, как начать с нею серьезные отношения, развеялись сами собой, а ее простое «ты» оказалось настолько к месту, что от его недавней робости не осталось и следа. Нексин почувствовал себе немного увереннее и негромко произнес:

— На тебе очень красивое платье.

Нексин сказал эти слова, еще не вполне ощущая себя героем нового романа, и, чтобы не терять нити разговора, следом тихонько дотронулся до плеча Александры, на которой было серое шерстяное платье, плотно облегавшее ее стройное тело.

— Я его давно не надевала, сегодня почему-то решила примерить, и вдруг — пришел ты. Что это?..

Совпадение?.. Знак свыше?..

— И то, и другое, — сказал Нексин.

— Что, так и будем стоять в коридоре?.. Пошли в дом, только не шуми. Миша недавно уснул.

Они вошли в гостиную, чистую и опрятную, обставленную скромно мебелью самой простой, но необходимой; на стенах в рамках под стеклом висела вышивка — картины на незамысловатые сюжеты с полевыми цветами, лесом и озером, одна из морской тематики. Александра пояснила, что это, наряду с чтением, ее увлечение. На столе лежал моток шерсти с недовязанной варежкой.

— Это тоже? — спросил Нексин.

— Не совсем, вот решила Мишеньке связать новые рукавицы. За зиму все износил, поэтому вяжу на следующую зиму пока есть время, вечера долгие и темные.

— Это хорошо, — сказал Нексин. — Помню, в детстве у меня тоже были рукавицы. Другие носили перчатки, но у меня почему-то всегда были рукавицы, и ведь правильно — пальцам теплее, когда они вместе.

— Так и с людьми, — улыбнулась Александра, — им тоже теплее вместе… — Она подступилась к нему близко и сказала: — Поцелуй меня.

Нексин, сначала неуверенно, поцеловал ее мягкие и влажные губы, глаза; потом, шалея от близости женщины, запаха ее кожи и волос, податливого тела, стал распаляться, обнимая и осыпая Александру страстными и безумными поцелуями, и скоро уже совершенно не владел собой…

Небо над спавшим после трудового дня Залесьем было черное, непроглядное из-за набежавших с юго-запада туч. Пошел дождь со снегом. Ненастье загнало под навесы и в будки продолжавших еще кое-где брехать от скуки собак. Поселок спал, утонув в чернилах ночи, и только в доме Александры продолжал гореть свет, и за задернутыми шторами появлялись время от времени две тени. Это уставшие любовники возвращались из спальни в гостиную, чтобы отдохнуть и попить чаю; они усаживались друг против друга и с осоловевшими от ласк глазами, словно пьяными, разговаривали, продолжая ненасытно глядеть друг на друга, чтобы через некоторое время снова уединиться в празднике плоти и страсти.

Но каким бы для Нексина ни был одуряющий вкус любви, он все не мог забыть Хромову, представляя ее себе и в самых бесстыдных мгновениях уединения с Александрой, и когда они усаживались пить чай. Он по-прежнему не мог забыть другую женщину, проведенное с нею время и, несмотря на то что не был один, не должен был теперь испытывать чувство одиночества, наоборот, сильнее прежнего ощущал себя одиноким, а все, что с ним происходило, — это была только животная страсть и стремление убежать от себя самого…

Однако рано утром, возвращаясь в гостиницу по все еще темным улицам, покрытым хлябью, Нексин потихоньку стал приходить в себя; рассудок ему подсказывал, что все, что произошло с ним, — это всерьез, с этим нужно считаться и нужно принимать как новую данность жизни. Теперь для него главным вопросом было: как к этому отнесутся окружающие, потому что по-прежнему было важно не потерять свой авторитет, знать, что о нем станут говорить коллеги и в поселке. В течение дня он неоднократно возвращался к этой мысли, думая о том, как же лучше устроить свою жизнь. От Александры он узнал, из какой она семьи, и был приятно удивлен, когда услышал о ее отце; оказывается, даже немного знал его по работе; в кругу махровых чиновников, карьеристов и прочей нечисти, которая относила себя к элите областного центра, считалось престижным иметь с ним знакомство и какое-то от него расположение. До Нексина и тогда доходили слухи, что не все у него благополучно с единственной дочерью. Но теперь, по прошествии лет, при совсем новой жизни, это не имело никакого значения, а породниться с таким человеком было совсем неплохо… Так или примерно так рассуждал про себя Нексин и, несмотря на тоску по Хромовой, начинал иначе смотреть на Александру, которая была не менее мила и очаровательна, зато, как ему представлялось, гораздо умнее Хромовой, больше знала, и с Александрой было интереснее общаться. «К ней нужно только привыкнуть, — сказал он себе, — тогда все и образуется…» И Нексин, занятый весь день делами, думами об Александре, на обед в столовую решил нарочно не ходить, чтобы как-то не выдать себя нечаянно взглядом или новым отношением к ней; и совсем не замечал на себе загадочные и какие-то особенно улыбчивые лица коллег. Но к концу дня, когда зашел в гараж к Петерсу, чтобы порасспросить, как он передал оказию Оашеву, услышал, что, оказывается, о нем и Александре говорят по всему Залесью. Нексина сначала это привело в ярость, и он нагрубил Петерсу, когда тот сказал, что его видели, как он уходил от Александры; но быстро успокоился, подумав о том, что в этой деревне ничего невозможно скрыть. А потом Нексин, услышав о себе слова очень хорошие и добрые, вовсе перестал рассуждать о том, как ему быть и что делать дальше, — он решил, что женится на Александре. «Не Хромова, а Саша моя судьба, — сказал он себе. — Значит, так должно быть». И Нексин вдруг первый раз подумал и о том, что в действительности все не так плохо: его имидж, быть может, только выиграет от партии с Александрой, и его еще сильнее начнут уважать. От этой мысли тут же повеселел и, выйдя из кабинета в приемную, увидев Борец, которая уже собиралась домой, была в прекрасном, как и весь день, расположении духа, вдруг остановил ее:

— Нина Викторовна, задержитесь! Нужно еще поработать! — Он старался придать голосу начальственный тон.

— Конечно, Алексей Иванович. — Она нехотя стала снимать пальто и покорно уселась за свой стол.

— Долго вас не задержу… Нужно срочно напечатать очень важный приказ…

Борец вставила лист в пишущую машинку и приготовилась.

— Печатайте! — сказал Нексин жестко. — Объявляю о своей помолвке с заведующей столовой Александрой…

Пауза.

Борец осторожно оглянулась на Нексина, он цвел широкой улыбкой.

— Вы, Алексей Иванович, оказывается, юморист, — сказала она, — а я подумала…

— Что же вы подумали, Нина Викторовна?

— Думала, что вы не любите шутить, всегда серьезный…

— Я и не шучу.

— Правда?!

— Самая что ни на есть… И об этом всем расскажите… И знаете, что еще добавьте, когда будете судачить с народом… Что приглашаю всех желающих нашего коллектива отметить нашу с Сашей помолвку…

Вдруг он хлопнул себя по лбу.

— Что такое, Алексей Иванович?

— Вот ведь незадача, Нина Викторовна!.. — Нексин громко рассмеялся. — Я здесь с вами собрался чуть не по пунктам расписать торжество, а Саше даже не сделал предложение…

— Вы и в самом деле шутник!..

10

Но это было только намерение жениться, поэтому объявление о том, что директор по такому случаю (о регистрации брака речь не шла) собирает застолье, на которое приглашает сотрудников лесхоза, одними было воспринято с недоверием, потому что на директора — руководителя строгого и человека несколько нелюдимого — не было похоже; другие отнеслись с пониманием и говорили, что он захотел быть ближе к ним, а для этого появился прекрасный повод — помолвка с их же коллегой. И вторые отчасти были правы: жизнь Нексина в Залесье хотя и стала обретать некоторую ясность, но его не покидало чувство, что живет здесь временно, как чужой; в то же время он признавался себе, что не только в настоящем, но в обозримом будущем вряд ли его ждет что-то другое; понимал, что с лесхозом и Залесьем себя надо связать прочнее, ему здесь работать и жить, и нужно делать все возможное, чтобы в коллективе лесхоза, среди жителей села, а теперь еще у Александры иметь авторитет и уважение. И Нексин был уверен в себе, не сомневался, что все у него получится. Поэтому уже на третий день после того, как познакомился ближе с Александрой, перебрался к ней жить, оставив опостылевшие комнаты гостиницы. И это было хорошо, потому как почувствовал, что люди к нему после сближения с Александрой стали относиться теплее, он становился среди них своим, что радовало его чрезмерное самолюбие. Все для него, одним словом, складывалось не так плохо, ему нравилось и само Залесье, особенно его леса и охотничьи угодья; и Нексин, несмотря на свои амбиции, вполне ладил со всеми жителями поселка. И только пастор Либерс, едва завидев Нексина на улице, продолжал его избегать, сворачивал куда-нибудь в переулок. Нексин, памятуя последний разговор с Либерсом на улице, уже не удивлялся его поведению, но считал это глупым и смешным для человека серьезного, тем более священнослужителя. Это даже подметила Александра, не верившая Нексину, когда ей, шутя, сказал, что Либерс от него бегает, и тут же добавил: «Чурается, как черт ладана». Александра бросила на Нексина осуждающий взгляд и сказала: «Не нужно, Леша, так о нем говорить, он же пастор». — «Ты, как всегда, права, — ответил Нексин с хитрой улыбкой на губах. — Он служитель церкви… В таких случаях нужно разбираться… Но слышала, наверное, пословицу “Снаружи поп, внутри черт”. — «Да ну тебя!..» — отвернувшись от Нексина, сердито сказала Александра.

Но однажды, прогуливаясь с Нексиным чудным субботним днем по Залесью, Александра увидела, что Либерс мгновенно свернул в переулок, как только издалека увидел ее и Нексина, идущих навстречу. Нексин посмеялся и тут же, вспомнив их недавний разговор, прокомментировал ситуацию, сказал, что себя то «чертом» считать точно не может, потому что не бегает от людей, ну и потом, пока не обзавелся рогами… Последние слова оказались не к месту, были пошлыми и грубыми. Александра остановилась, на него посмотрела с обидой в глазах, дальше пошла одна. Нексин догнал ее, просил прощения, стал оправдываться, что у него вырвалось случайно, что с его стороны это было глупостью и мальчишеством, не хотел ее обижать… Зная о серьезности Александры ко всему, что так или иначе касалось вопросов морали и церкви, а также священника Либерса, которого она считала безусловным носителем нравственности в их поселке, уважала, продолжая посещать по воскресным дням молитвенный дом, Нексин, чтобы загладить вину за неосторожное высказывание, начал рассказывать о своей статье, которая, возможно, станет книгой. Много и подробно говорил и о мучившем его долгое время вопросе о Каине и Авеле. Не разделявшая последнее время идею секуляризации, считая, что церковь должна присутствовать больше в жизни человека, Александра, водившая и Мишеньку в воскресную школу при церкви, слушала Нексина внимательно и приятно удивилась имевшимся у него знаниям в вопросах религии. Потом сказала, что ей не так хорошо известно содержание Ветхого Завета, она никогда не задумывалась, почему Бог принял дары от Авеля и не принял от Каина? Нексин, продолжая их разговор, отметил, что очень хотел бы послушать на этот счет мнение Либерса, но ему не удается с ним поговорить, а теперь и вовсе чувствует себя неловко с пастором, когда видит, как тот его избегает. Александра, увлекшись беседой, вскоре забыла об обиде на Нексина и обещала ему узнать у Либерса о Каине и Авеле.

Довольный примирением, Нексин осторожно привлек Александру к себе. Она смотрела ему в глаза немного пытливо, словно не доверяя и пытаясь узнать чужую тайну. Так продолжалось недолго. Нексин ее испытующий взгляд выдерживал спокойно, не придавая значения первой и незначительной, на его взгляд, размолвке. Женщина сама не могла больше терпеть возникшую между ними отчужденность, ей хотелось душевного спокойствия, тепла и уюта совместной жизни с этим человеком, и она первой прижалась к Нексину, словно не видела его сто лет, и стала целовать. Нексин, ощущая ее прерывистое дыхание, горячее лицо и теплую соленую слезу, отвечал робко. Одновременно он краем глаза наблюдал прохожих и стеснялся выставлять свои чувства напоказ; в это мгновение взаимного, казалось бы, откровения чувств обоих он по-прежнему спрашивал себя: почему Александра, а не Хромова?..

Нексина этот вопрос по-прежнему не оставлял. Еще несколько недель назад он совсем не собирался жениться, его все устраивало в отношениях с Хромовой. И странным в этой связи ему казалось, что теперь он мог себе честно признаться, что насколько не хотел раньше жениться, настолько сейчас соглашается на брак и очень спокойно к этому относится… Но все же — вопрос оставался… Он никак не мог разобраться и понять: почему не делал предложения Хромовой и так быстро предложил выйти за него замуж Александре?.. Рассуждая таким образом, приходил к заключению, что все его мучения и терзания из-за того, что не может забыть и продолжает тосковать по Елене Аркадьевне… Но и этого вывода хватало ненадолго; он тут же начинал упрекать себя в неблагодарности по отношению к Александре… Так происходило с ним не раз, не два. Нексин мучился и пытался найти какую-то его устраивающую, а главное, оправдывающую правду, путался в своих чувствах, в итоге ни к чему не приходил…

Все было гораздо проще. Нексин не признавался себе в том, что, оказавшись отвергнутым Хромовой, страдал не от отсутствия ее любви, а мучился уязвленным самолюбием. Он любил больше и Хромовой, и Александры только себя. Их чувства по отношению к себе примерял, как если бы мерил в магазине пальто или туфли, где главное — ощущение удобства и комфорта. Он на основе имевшегося у него до сих пор опыта общения с женщинами считал, что каждая из них — чужой ему человек с той лишь разницей, что больше или меньше привыкаешь к какой-то из них, а потом, после расставания, помнишь одних дольше, а других забываешь быстро, словно вовсе не было рядом. Для него с годами становилось очевидно, что повстречавшимся однажды мужчине и женщине только поначалу кажется, будто они созданы друг для друга, но потом расстаются, чтобы уже никогда не быть вместе. Недавний разрыв с Хромовой было тому подтверждением, ведь он, если бы даже сильно хотел, уже не мог набрать ее номер телефона, чтобы услышать когда-то самый дорогой и красивый на свете голос, — этого не позволяли сделать гордость и сознание того, что не он, а она его отвергла и нашла замену другим… Таким был его опыт общения с женщинами, другого он не знал…

Поэтому, наверное, с появлением Александры была некоторая осторожность и неуверенность… Но все же статус жениха и будущего мужа невольно предопределяли его поведение, потому что Нексин всегда и ко всему, что касалось его лично, относился серьезно, как добросовестный актер к новой роли, чтобы, не дай бог, не замарать репутацию. Он сознавал, что, находясь рядом с Александрой, надо стараться быть примерным, зарабатывать ее расположение, себе авторитет; он не мог допустить, чтобы в его адрес когда-то прозвучало нечто такое, что приходилось слышать в среде знакомых, когда, например, жена в сердцах могла сказать мужу очень обидное, если не оскорбительное: «Я жалею, что вышла за тебя замуж…»

Но если стало хорошо складываться у Нексина в личных делах, то по какому-то негласному правилу, что «никогда не бывает в жизни все гладко», его тяготили проблемы на работе, особенно разлад с Баскиным, который протежировал для него должность директора. Не давали Нексину покоя и явно возросшие аппетиты Валкса, просившего еще и еще древесину дуба.

Варкентин успел за короткое время отправить несколько лесовозов, а следовало бы действовать осторожнее, потому как это могло стать заметным. С самим Валксом Нексин после их единственной встречи в конторе лесхоза не виделся, о его новых заявках на дополнительные партии леса знал только от Варкентина и удивлялся, как же много вывозится ценной древесины. Понимал, что Варкентин в воровстве леса имеет свой, отдельный от него, Нексина, интерес, но с этим ничего поделать не мог… Увязнув в криминальной истории, Нексину оставалось надеяться на то, что скоро рубку прекратят, потому что древесина заготавливается зимой, когда дерево «спит», и прекращают заготавливать весной, когда начинается период вегетации, деревья набирают сок и древесина становится вязкой, рыхлой, нетоварной. К сожалению, дубы «просыпались» позднее других деревьев, и пилить их можно было еще почти месяц. Но Нексин решил твердо, что, как только закончится этот сезон, откажется иметь дело с Валксом. Пока же нужно было набраться терпения, потому что валюта была взята и ее следовало «отрабатывать». Эти дьявольские долларовые ассигнации Нексину, конечно, были теперь очень кстати, потому что у него появились новые расходы из-за Александры и совсем не вовремя и некстати прозвучавшие пожелания в последнем разговоре с Оашевым.

Петерс, как и уславливался Нексин с Оашевым, отвез в город коробки с продуктами. Оашев вскоре позвонил и поблагодарил Нексина за подарки, в конце их недолгого разговора, в несколько завуалированной форме — метафоричность его фразы Нексин прекрасно понял, — сказал, что оценил качество и количество мясных продуктов, но, видимо, Нексин совсем не знает его кулинарные пристрастия, между тем он, Оашев, с недавних пор стал вегетарианцем и особенно любит капусту. Нексин сообразил быстро, ответил также замысловато, что, на удивление, есть у него в припасах заморская капуста, в ближайшее время в городе будет сам.

Поездку к Оашеву Нексин не хотел откладывать, потому как этот человек ему мог быть очень полезен. Но постоянно появлялись какие-то рабочие вопросы, и он никак не мог уехать, а когда наконец собрался, то вдруг позвонил человек, звонка от которого он меньше всего ждал. Это был Григорий Витебский. Нексин ничуть не сомневался, что при длительном молчании Баскина, звонок был напоминанием, а Витебскому отводилась роль посредническая, но очень важная, и от переговоров с ним зависело многое.

Нексин ответил Витебскому, что, конечно, узнал, давно не видел и не слышал, поэтому особенно будет рад увидеть и услышать умного человека. Спросил у Витебского, не организовать ли для него охоту, потому как остались считаные деньки до закрытия сезона. Витебский ответил в свойственной ироничной манере, что если и был когда-то охотником, то совсем на другую дичь, но теперь у него отсырел напрочь порох, остались только воспоминания о былых днях… Они поняли друг друга, посмеялись, и Витебский сказал: «А вот по части гурманства я хоть куда… У вас, Алексей Иванович, слышал, с этим по высшему разряду…» — «Информация верная, постараемся удивить даже видавшего виды гугельмана», — ответил Нексин, положил трубку и задумался о предстоящем уже через день разговоре с неожиданным визитером.

Витебского он встретил, как когда-то Баскина, богато накрытым столом. Александра старалась угодить и гостю, и Нексину, ставшему теперь ей близким человеком. Посреди стола красовалась на расписном деревянном блюде горка пышных, с дыркой посредине, пшеничных лепешечек размером с пол-ладони, называемых у евреев гугелки. Витебский сразу обратил на них внимание и сказал:

— Теперь понимаю, почему вы, Алексей Иванович, назвали меня гугельманом. Я из тактичности не спросил: почему?.. Но откуда вам известно про них, потому что такие точно — уж не помню, когда последний раз, — видел, когда выпекала еще моя мама.

Было видно, что Витебский тронут и польщен особенным к нему вниманием.

— Если честно, — хитро улыбался Нексин, — то я вообще о них не знал, но как-то их готовила Александра, и я спросил: что это такое? Она мне объяснила. Ну а теперь я ее специально просил испечь для вас, сказал, кто у нас будет в гостях. Саша у меня большая мастерица в кулинарии, и я сам удивляюсь ее таланту в готовке… А вот, собственно, и она. — Он увидел ее выходящей из кухни. — Сашенька, будь добра, можно тебя на минуту…

Александра подошла к ним. Витебский встал из-за стола, низко наклонился, оттопырив зад, как раскланивающиеся перед публикой артисты, и поцеловал ей руку:

— Очень вам признателен, Саша… Буду откровенным, я даже немного растрогался, увидев, что вы приготовили! — Он указал на горку лепешек. — Откуда вам известна эта стряпня, если не секрет? — спросил вкрадчивым голосом.

— Ну что вы! — смутилась Александра. — Спасибо за оценку. Мне было всегда интересно знать, что стряпают, как вы сказали, разные народы.

Витебский повернулся к Нексину и сказал:

— Вам очень повезло, Алексей Иванович. Могу позавидовать…

После ухода Александры Витебский ел некоторое время молча. Нексин у него ничего не спрашивал. Наконец, гость сказал:

— Вы вкусно здесь кушаете, Алексей Иванович, но, надеюсь, понимаете, что я приехал совсем не для того, чтобы только кушать.

— Догадываюсь.

— Спасибо, я всегда знал, что вы умный человек, а с умными людьми и разговаривать легче. По моему личному опыту они все понимают сами с полуслова. Ведь так?..

— Пожалуй соглашусь, Григорий Борисович, но пока что вы эти полслова не сказали.

— Разве?.. Значит, еще думаю, с чего начать…

— С самого начала… Я очень хорошо понимаю, что Витебский не может поехать за двести километров только покушать, — теперь уже иронизировал Нексин. — Может быть, вы и поехали бы, если вас пригласили на гугелки, но о них не знали, они оказались маленьким сюрпризом, поэтому сюда привели обстоятельства другие и неотложные. Говорите, уважаемый Григорий Борисович, как есть.

Витебский сразу не ответил, а полез в портфель, достал из него тонкую папку, раскрыл, но было видно, что тянет время, что никакие бумаги ему вовсе не нужны, и он сказал:

— Я к вам, Алексей Иванович, всегда хорошо относился. Вы это знаете, мы даже могли с вами поболтать на отвлеченные темы, хотя я редко с кем это допускал. И я всегда был бы рад вам помочь, особенно теперь. — Он указал глазами на гугелки. — Меня правда это искренне тронуло… Но я, старый и продуманный еврей, первый раз в жизни, черт возьми, не могу никак понять, почему вдруг поменялись условия, вернее сказать, требования по отношению к вам… Ведь было четко определено, что вы вносите «десятину» для партии через шесть месяцев после вхождения в должность… И это было разумно… А теперь…

— Что теперь?

— Теперь мне говорят, чтобы я вам передал, что срок сокращен в два раза, и, следовательно, вы уже должны внести «десятину»…

Нексин после его слов потемнел лицом. Не зная, с чем мог пожаловать Витебский, все же такого поворота в разговоре не ожидал. Он быстро справился с волнением, стараясь оставаться спокойным, и сказал:

— Но это невозможно. Я только более-менее вник в дела производства, и мне нужно время, чтобы разобраться в некоторых вопросах, решив которые смогу выполнять обязательства.

— И я о том же! — воскликнул Витебский. — Я им говорю, что человек не совсем освоился, чтобы так скоро с него требовать, даже рассказал им анекдот про китайца, который сажал утром картошку, а вечером ее уже выкапывал, а когда его спросили: «Зачем ты это делаешь? Нужно дождаться урожая!» — он отвечал: «Осень кусать хосетца…»

— Смешно, — сказал, но даже не пытался улыбнуться Нексин, — но смешно про китайца, а в моем случае не очень.

— Понимаю, понимаю… Но не подумайте, что прямо сейчас нужно заплатить… Вам для этого дают неделю…

— Не могу заплатить и через неделю… У меня нет такой возможности.

Нексин и Витебский после небольшого, но содержательного диалога смолкли на минуту. Гость грустными глазами смотрел на гугелки, вспоминая свое далекое прошлое; директор лесхоза думал о том, что с ним будет дальше, понимая, что этим визитом посыльного история не закончится.

Нексин перехватил взгляд Витебского и сказал:

— Таких вы не купите ни в какой кулинарии.

Саша их аккуратно упакует и возьмете с собой.

Витебский довольно кивнул. Нексин продолжал:

— Григорий Борисович, а от кого поступило предложение так резко изменить условия по выплате «десятины»?

— В том и вопрос, что ни от кого конкретно не поступало, это как бы решение совета нашей партии… В кулуарах проговаривался вопрос, что раньше срока назначены выборы, для этого также срочно понадобились деньги… Может быть, по этой причине?..

— Что будет, если скажу, что для меня такие условия невыполнимы?

Витебский в ответ пожал плечами и сказал:

— Право, не знаю, Алексей Иванович, что и ответить, вы не хуже меня понимаете, что в таких случаях бывает… Партийная дисциплина превыше всего…

Тема их разговора была исчерпана. Витебский начал собираться к отъезду и пошел на улицу отдать некоторые распоряжения ожидавшему водителю. Нексин попросил Александру собрать для Витебского гостинец; потом, оставшись на несколько минут один, задумался. Заключенный между ним и партией «За Отечество» негласный договор о «десятине» был надежнее, чем любой бумажный договор с соблюдением требований законов. Если для бумажного можно было всегда найти какую-то лазейку и не исполнить, потому что все законы пишутся с таким обязательным условием, чтобы имелась возможность их не исполнить, то в случае с партией все было иначе: здесь, как во всяких сообществах, от политических до криминальных, были не законы, а понятия, обойти которые невозможно. И все же Нексин на что-то надеялся, догадываясь, что резкая смена отношения к нему произошла не без содействия Баскина, решившего отомстить. Для этого не могло быть ничего лучше, чем попытаться убрать Нексина, оставив без материального содержания; но, что для Нексина было еще больнее, лишить должности и выбросить на улицу, сделать никем. Это наказание являлось главным в практике чиновничьей среды, партийных организаций, кружков и прочих сект и образований, будь они религиозные, масонские или коммунистические, — унизить и уничтожить любого, кто не с ними. Нексин был в первую очередь чиновником из той категории нравственно испорченных людей, которые более ни на что не пригодны, кроме как существовать внутри какой-то корпорации; а чтобы их не лишили неплохого, как правило, содержания и обеспеченной жизни, готовых на что угодно, только не потерять своего места.

«Но я же не сказал, что мне не по пути с партией «За Отечество», — подумал Нексин. — В этом, надо полагать, мой шанс, чтобы остаться директором лесхоза!»

Он достал из внутреннего кармана пиджака бумажник, в котором держал предусмотрительно часть долларов, отсчитал тоненькую пачечку.

Когда Витебский вернулся в столовую и они остались наедине, Нексин, отдав пакет с гостинцами, вручил ему доллары со словами:

— Гостинец от моей Саши, а это от меня… Так… на какие-то личные расходы… Времена теперь не простые, жить стало трудно…

Витебского не нужно было уговаривать, он ничто на всем белом свете не любил так, как денежные знаки, и все же не ожидал получить их от Нексина и пробормотал:

— Право, даже не знаю… — Но тут же сориентировался и быстро сунул в боковой карман пальто. — Чем могу быть обязан, Алексей Иванович?..

— У меня к вам один маленький вопрос. Ответьте, если можете, это останется нашей тайной… Григорий Борисович, наверняка есть человек, который может исправить мою ситуацию… Сказано же, что «не бывает безвыходных ситуаций, выход есть всегда…» — Нексин попытался улыбнуться.

— Очень верно подмечено! — отметил Витебский серьезно. — Могу вас познакомить с одним товарищем. Он в нашей партии имеет серьезное влияние на принимаемые решения. На службе он состоит в правоохранительной системе, законник по должности, очень уважаемый, имеет большие, я слышал, перспективы занять высокую должность. Слышали, может, об Оашеве?.. Я могу ему только намекнуть, что хотите с ним встретиться по личному делу. Остальное решайте сами.

После его слов сердце у Нексина от неожиданной новости колыхнулось и забилось, как при аритмии; он вдруг вспомнил разговор по телефону с Оашевым, в том разговоре упоминался Баскин. Нексин мгновенно прозрел и понял, что следует немедля встретиться с Оашевым, объясниться, и, быть может, до поры его оставят на месте директора. Сердце у Нексина, трезво оценившего ситуацию, выровнялось. Он сделал озабоченное лицо и сказал:

— Я только слышал о нем, но не общался.

— В таком разе, Алексей Иванович, можете с ним познакомиться ближе, он наш человек… Могу лишь пожелать удачи…

Проводив Витебского, Нексин пошел в контору; придя, велел Борец к себе никого не пускать. Время шло стремительно, затягивать решение вопроса было нельзя. Нексин уже знал, что Оашев имеет те же пристрастия, что и Витебский, более того, слишком откровенно на них намекал. Нексин не знал до сих пор о возможностях Оашева; и, набрав его номер телефона, сказал, что собрался в город, спросил, могут ли они встретиться. Оашев согласился. Они договорились, что точное время и место Оашев назовет, когда Нексин приедет в город и позвонит, тогда Оашев, в зависимости от занятости на работе, уточнит время и место встречи. Нексин слова Оашева объяснил его излишней осторожностью. Отчасти так и было: у Оашева было сильно развито чувство самосохранения и интуиция, помогавшие ему избегать опасных моментов. Но со времени их работы в советском прошлом, когда Нексину приходилось несколько раз соприкасаться с персональным делом коммуниста Оашева, последний сильно изменился. Это уже не был всегда притворно-учтивый и до приторности уважительный местный прокурорский сотрудник, который сознавал, что его карьера может в одночасье резко пошатнуться из-за иной раз случавшегося у партийных чиновников проявления чувства совести и стремления навести хотя бы какое-то подобие законности и порядка. Разумеется, сам Оашев считал это большой глупостью, объясняя тем, что в подобных сентенциях замечались в основном слишком молодые, старавшиеся выслуживаться или старые коммунисты, страдающие маразмом.

Оашев с тех пор, как строители коммунизма переоделись в форму строителей капитализма и сняли маски, стал тем, кем и был всегда: его личный интерес был превыше всего, а для достижения его стала нужна не учтивость, а наглость, и главнее всего было не уважение к людям, а уверенность только в себе, переходящая в жесткую расчетливость к равным ему по статусу и презрение к любому, кто был ниже его по своему положению. Если же по этому поводу порой звучали упреки или кто-то вспоминал о совести, Оашев не стеснялся напомнить, что совесть — категория слишком эфемерная, ею страдают неудачники, и она в человеке убывает по мере того, чем выше должность он занимает. И это не было каким-то злорадством, а самым настоящим кредо Оашева, полагающего, что совесть только мешает, что если быть совестливым, то никогда не сделать большой карьеры, особенно в политике. Пребывание в прокуратуре в прежние годы ему нужно было, чтобы подчеркнуть свое положение в обществе и использовать в качестве административного ресурса для удовлетворения самых разных целей и корысти. Теперь, с наступлением новых времен, административный ресурс приобрел особую значимость; только самые ленивые и один процент оставшихся в системе честных дураков, как любил говаривать Оашев, им не пользовались. За самим Оашевым со временем закрепилось прозвище Баксман — так сильно он полюбил иностранные деньги и всякую возможность их получать. Для него это стало вроде «кормления», которое, впрочем, существовало в государстве всегда, с которым всегда боролись, борются и будут бороться те же, кто «кормился» и «кормится». Поэтому Оашев брал взятки и малые, и большие, брал за решение каких-то вопросов и просто так — за покровительство. Со временем с ним стали считаться, в том числе важные начальники, что давало ему возможность еще больше укреплять свое положение и иметь влияние. Ну а втайне Оашев, аппетиты которого росли, мечтал стать руководителем или политиком большего масштаба, что давало бы ему гораздо больше возможностей для «кормления» внутри разросшейся раковой опухолью по всей стране чиновничьей корпорации. Теперь, идя на встречу с Нексиным, который в недавнем прошлом был чуть ли не судья нравов и настроений, долженствовавших царить среди коммунистов и беспартийных города и области, Оашев знал, что даже этот достаточно своенравный и капризный человек не только в зависимости от него, но — и это доставляло особое удовольствие Оашеву от ощущения власти — Нексин еще и готов платить деньги.

Они встретились по стечению обстоятельств (это было предложение Оашева) в том самом ресторанчике, в котором Нексин в канун Нового года провел вечер с Еленой Аркадьевной и где показательно был сожжен партийный билет. Несуеверному атеисту Нексину от этого было как-то не по себе, он не хотел признаваться в этом и самому себе, но ему мерещился какой-то знак, который мог предвещать продолжение череды дурных событий, связанных с ним в последние месяцы. Они узнали друг друга, мило улыбались, вспоминая за чаем и сладостями (Оашев от большего застолья отказался, сославшись на занятость) казавшуюся уже такой далекой, но совсем недавнюю жизнь партийной и чиновничьей элиты их города.

Оашев был значительно старше Нексина, на десять лет, но выглядел, по мнению Нексина, так же, как и лет пять тому назад, когда его последний раз видел. Не знающему Оашева человеку было сложно определить его возраст. У него на лице почти не имелось морщин, и даже среди зимы оно было с налетом загара (любил бывать в солярии); еще был он склонен к облысению, поэтому его чуть вытянутый, похожий на дыню череп без растительности, на котором если и имелись остатки волос, то и их тщательно сбривал, блестел в освещенном электричеством зале, как полированный. Неизменным оставалось и выражение лица — улыбчивое, обезоруживавшее людей, принимавших улыбку плута за располагающее отношение. Оашев этим успешно пользовался. Лишь наблюдательного человека настораживали его водянистые и холодные глаза.

Нексин хотел сделать Оашеву комплимент и сказал:

— Вы очень хорошо выглядите.

Ответ Оашева был откровенно циничен и Нексина немного обескуражил.

— Будет вам, Алексей Иванович! Вы тоже свежи, как юноша. Мы с вами должны признаться себе честно, что в этой жизни не переработались, сидя в кабинетах; это работяги на заводах и шахтах еле доживают до пятидесяти — шестидесяти, потом мрут, как мухи, а наш брат начальник-бюрократ с такой жизнью может и до ста лет сидеть в креслах на своих должностях, недаром поговаривают, что именно для таких, как я да вы, будут устанавливать более высокий, до семидесяти лет, пенсионный порог… Дай, то бог!.. Я не возражаю, быть начальником как можно дольше, как ни крути, это лучше, чем быть пенсионером. Для того, похоже, и хотят повысить возраст — для себя же, любимых…

Их воспоминания и разговоры могли быть очень долгими, но Оашев довольно быстро прекратил их и сказал, что вопрос с расследованием смерти рабочего лесхоза у него на контроле, однако в деле появились шероховатости.

Нексин забеспокоился после этих слов и спросил:

— В чем проблема?

— Не переживай, Алексей Иванович, — сказал Оашев, — решение по делу примем какое надо, главное, чтобы твой свидетель — мастер лесхоза — продолжал держаться своих показаний, потому как есть информация, что Резник с адвокатом пытаются его перетянуть на свою сторону, уговаривают дать показания против тебя… Но не будем по поводу этого комплексовать… Даже если предположить, что им это удастся, а сам понимаешь, рот мастеру заклеить можно только скотчем, вряд ли у них что-то серьезное получится… Мне можешь поверить… Единственное, тогда придется дело волокитить, покуда оно потеряет актуальность, и после можно будет под каким-нибудь предлогом прекратить… Родственники погибшего попишут еще какое-то время жалобы, устанут и перестанут писать… Нет ничего мудрее времени — оно все лечит, успокоятся и они… И бюрократию еще никто не победил… Но, конечно, было бы лучше, чтобы такого не случилось… В последнем случае, Алексей Иванович, решение вашего вопроса потребует дополнительных затрат.

Нексину было непонятно: говорит Оашев правду, а он мог знать детали уголовного дела, или блефует, чтобы придать большую значимость своего участия.

— Но Варкентин… — начал отвечать Нексин. — Он не должен ничего против меня говорить, да ему и нечего сказать, по всем приказам и инструкциям отвечать должен был именно он и главный инженер, но не я; а если по сути, так опять же я помог Варкентину избежать ответственности. Он мне обязан…

Оашев сразу не ответил, только усмехнулся, потом подозвал официанта и попросил себе еще чаю со сливками. Когда официант отошел, Оашев тихо произнес:

— Это большая тема: кто, кому обязан… Вам ли не знать, что в этом деле с производственной травмой не все гладко и при соответствующем заказе его можно повернуть не в вашу пользу… И это будет тоже законно…

Нексин понял его, вспомнил, для чего приехал на встречу с Оашевым и аккуратно подвинул к нему с виду обычную, приготовленную заранее папку для бумаг, завязанную тесьмой. Оашев спокойно взял папку, развязал и посмотрел содержимое, в ней лежал конверт, на котором было карандашом выведено: «3000» со значком американского доллара. Нексин сказал:

— Мы как-то не успели поговорить, Юлий Викторович, сколько…

— Все хорошо! — Оашев заглядывать в конверт не стал, снова завязал тесьму на папке, но убирать не стал, оставил на столе. Он был действительно осторожен. У него всегда все обходилось; он был уверен, что и в случае с Нексиным может спокойно взять деньги. У Оашева на этот счет было свое, особое правило, которому никогда не изменял. Если сам брал, то должен был быть на сто процентов убежден, что человек имеет реальную проблему, за разрешение которой дает взятку, и этот человек верит свято, что именно он, Оашев, решит вопрос; кроме того, обязательно должен был знать дающего, наводил о нем справки. Если всего этого не было, Оашев применял целую схему, которая также работала без сбоя; он мог оттягивать решение вопроса, выжидал и наблюдал, как ведет себя человек; он мог быстро решить проблему, но при этом деньги не брать до нужного момента; в крайнем случае прибегал к доверенным лицам и посредникам, как это делают судьи через проверенных и знакомых адвокатов… Теперь он знал и то, что Нексин в нем сильно нуждается и что имеет серьезный вопрос, от решения которого зависит его судьба; больше того, Нексин — человек достаточно замкнутый и не станет посвящать в свое дело посторонних людей. Одним словом, это был случай, когда можно было брать деньги, и тогда Оашев себе говорил: «Здесь для меня все срослось».

Нексин, наблюдая за Оашевым, тяжело вздохнул: из-за непривычного разговора ему стало жарко. В это же время лицо собеседника было невозмутимо, Нексину оно почему-то напоминало маску, как у манекена. Это ощущение еще больше усиливалось, когда Оашев, отхлебывая забеленный сливками чай, одновременно прикрывал веки и на секунду замирал от блаженства выпитого ли чаю или удовольствия и ощущения своего положения; тогда Нексину и вовсе казалось, что перед ним неживой человек, и его начинало прошибать потом и становилось дурно, совсем как бывало при виде покойника. Нексин слабым голосом ответил:

— Да, разумеется, я сильно надеюсь…

— Алексей Иванович, кажется, вы не совсем мне верите, в частности, тому, что я сказал о Варкентине?

— Да нет же, почему?.. Верю охотно, но как-то не могу связать одно с другим…

— Я помогу вам это сделать… — сказал Оашев. — Так вот, слушайте меня! Вас, уважаемый вы мой, хотят освободить от директорства лесхозом. — Оашев сделал паузу, внимательно посмотрел на Нексина, ожидая его реакции, но Нексин не ответил, только низко, как провинившийся, опустил голову. Оашев продолжал: — Понимаю… Это для вас уже не новость. Знаю, что вам ее сообщил Витебский… Не могу только понять, что такое с вами приключилось так быстро на этой должности, ведь вы совсем немного в ней находитесь, а ваш вопрос вдруг стал активно проговариваться на совете партии… Обычно я быстро включаюсь в тему, но сейчас, честное слово, не могу понять, с какой стороны ветер дует?.. Я мог бы вам этого всего не говорить, но коль уж мы встретились, то должен сказать, тем более что ко мне приезжал Витебский, просил вас выслушать… Разумеется, я промолчал, что мы с вами ранее условились встретиться… Такие вот дела!..

Оашев снова отпил чаю и на мгновение прикрыл веки. Нексин к этому уже стал привыкать, и Оашев перестал казаться ему неживым. Нексин вдруг вспомнил рассказанный случай, как у одного человека — это был арестант тюрьмы — на веках, когда их прикрывал, читали: «Не буди». Нексин подумал, что Оашеву, видимо, тоже не особенно хотелось, чтобы его в этот момент тревожили. Но это было обманчивое впечатление, Оашев поднял веки и продолжал разговор:

— Так вот, Алексей Иванович, что интересно, конкретно никто не настаивает на вашем увольнении… Но в то же время очень серьезно обсуждают вопрос о том, что вы не оправдали ожидания по оплате «десятины», и это обстоятельство, пожалуй, главное, что ставится в вину… Мне также странно, что за вас не заступается ваш знакомый Баскин Михаил, который, как помню, и просил за вашу кандидатуру на эту должность…

— В нем и причина, — обронил Нексин и коротко рассказал о своей истории с Баскиным и Хромовой.

Оашев, выслушав, хотел засмеяться, но сдержался и только многозначительно улыбнулся:

— Подумать только!.. Ах-ах!.. Боже мой… Как все просто, всего-то навсего, женщина… Сколько же они нам в жизни создают проблем… — Оашев сокрушенно покачал головой,тут же проводил заинтересованным взглядом прошедшую мимо них хорошенькую официантку, сам подумал о другой женщине (не о жене), о появившейся недавно в секретариате партии «За Отечество» молоденькой референтше. Она недавно развелась с мужем, к Оашеву, имевшему большой авторитет среди коллег по партии, была очень добра и внимательна. Как-то очень быстро между ними начались непростые отношения, из-за которых Оашев вот уже несколько недель был особенно счастлив и ему, как никогда, хотелось наслаждаться жизнью, любить… Для этого, разумеется, были нужны деньги, и немалые… Оашев со знанием дела заявил:

— Но, Алексей Иванович, ведь без женщины тоже не обойтись… Нам, следовательно, остается в этой жизни быть внимательнее и осторожнее в общении с ними… А я, признаться, все ломал голову и никак не мог свести концы с концами по вашему вопросу… Ведь никто выше, из центра, — он поднял указательный палец, — ко мне лично не обращался и не просил, чтобы вас убрали с директорства лесхозом… Вопрос возник как-то сам по себе… Правда, упоминались две причины. Первая: что не справляетесь с работой, что имеете серьезный случай по технике безопасности, а в канун выборов недопустимо, чтобы на кого-то из членов партии указали наши конкуренты, что у нас нелады с законом. Вторая причина: вы не способны инвестировать в дела партии, то есть это тот самый вопрос о «десятине». Такой вот расклад…

Оашев, подытоживая сказанное, развел руками. Нексин, выслушав его, выпрямил спину и неожиданно для Оашева произнес:

— Все так, но я пришел на встречу с вами в том числе и для того, чтобы мне помогли решить мой вопрос с директорством… Разумеется, не бесплатно.

— Неплохо сказано… — Оашев схватился за стул, словно испугавшись, даже отодвинулся от стола. — Главное, сказано по существу… Вы, оказывается, человек напористый.

— Куда денешься, если прижмет…

— Верно. Будем считать, что вопрос с уголовным делом по факту смерти рабочего вашего лесхоза практически решен. С вашим районным прокурором мы в прекрасных отношениях, следователь никуда не денется — сделает все как надо. Вам здесь особенно опасаться нечего, хотя сложности будут, о Варкентине я ведь не так просто упомянул. Мне было доложено, что адвокат Резника хвастался и проболтался следователю, что свидетель Варкентин при наступлении каких-то особенных обстоятельств откажется от своих слов против Резника, будет все валить на директора. Теперь я начинаю понимать, что «особенные обстоятельства» — это, по-видимому, смещение вас с должности… И действительно, подумайте, какой может быть у Варкентина к вам интерес, если вы перестанете быть директором?..

Нексин вспомнил свой последний разговор с Варкентиным, его самоуверенность и некоторую наглость в общении с ним, директором лесхоза, и подумал, что Оашев, пожалуй, прав. Если его лишат директорства, Варкентин может себя повести непредсказуемо в деле Кишкелса, но что всего хуже — приплетет и историю с Валксом.

— Выходит, — продолжал Оашев, — вам, Алесей Иванович, никак нельзя остаться без места директора.

— Никак нельзя, Юлий Викторович! — заверил Нексин. — Затем к вам и пришел.

— Что ж, буду стараться. И знаете, что я сделаю?.. — У Оашева сделалось очень важное и начальственное выражение лица. Не дожидаясь ответа Нексина, он сказал: — Я поступлю самым что ни на есть прямолинейным образом, против чего членам совета партии «За Отечество» станет нечего возразить. Я им скажу такое — и это будет с моей стороны как бы гражданская позиция партийца, который по-человечески, искренне и честно хочет защитить своего коллегу, которого очень хорошо раньше многие знали, — что они замолчат… Я поручусь за вас… Скажу, что в деле с рабочим-лесорубом у вас все хорошо, а по поводу «десятины» скажу тривиальное, что вы уже отработали три месяца, вникли в производство, а любому новому директору все нужно будет начинать заново… И это логично… Убрав Нексина, ничего не выиграем, поэтому нечего прежде времени «резать молодую курицу, которая только готовится нести яйца».

Было очевидно, что Оашеву самому понравилось, как он все правильно сказал. Нексин не скрывал удовлетворения:

— Большое спасибо, Юлий Викторович! Как вы все разложили по полочкам. Буду вашим вечным должником.

— Вечным быть не надо, Алексей Иванович, потому хотя бы, что мы не живем вечно, а если и есть где-то вечность, — он поднял указательный палец вверх, — так ведь говорят, что там все бесплатно… К сожалению, на грешной земле не так.

Нексин его без дальнейших слов понял и спросил: сколько? Оашев не задержался с ответом:

— В три раза более, чем то, что здесь. — Он хлопнул ладонью по лежавшей перед ним папке, давая понять, что разговор окончен. — Дело серьезное, судьбоносное…

11

Расставшись с Оашевым, Нексин пошел к автомобилю (он обещал Александре вернуться в этот же день). Удовлетворения от встречи не было, наоборот, появилась еще большая озабоченность. С одной стороны, дела его как будто решались, было обещано, что все будет хорошо, а с другой — добавились вопросы, которые мучили неопределенностью; касалось это и обстоятельств расследования случая с Кишкелсом, и новой суммы денег, часть которых имелась, но ее было недостаточно, чтобы заручиться поддержкой Оашева. Где было взять такие деньги — не знал. Для Нексина определенным было лишь то, что ни в коем случае не должен потерять место директора, что для него стало бы крахом карьеры и жизни. Причина была даже не в том, что лишится должности и привычного положения, он боялся позора из-за того, что не будет директором, станет рядовым человеком. Он видел, как хорошо стали в селе к нему люди относиться, его узнавали, с ним почтительно здоровались, многие побаивались. Ему это льстило, чувствовал себя значимой фигурой; отчасти так и было, поскольку возглавлял лесхоз, образующий село. И как быстро привыкают к хорошему, также быстро привык, что с ним считались, он известен, его показывали на телевидении. А не так давно корреспондент, как и обещала, прислала бандероль с видеокассетой. Ему доставляло счастье видеть себя на экране, знать, что и многие видели на телеэкране, что его снова вспомнили, а знакомые в городе о нем говорят. И его переполняли чувства оттого, что он снова на виду, жалел лишь о том, что не все смотрели репортаж. К их числу, к его большому огорчению, относилась Александра. Не посмотрела она телерепортаж с его участием, потому что вообще не любила смотреть телевизор. Узнал Нексин об этом случайно и сильно мучился, что она его не видела на телеэкране, думал, как сделать, чтобы вроде как ненароком ей показать. И придумал: положил кассету в ящичек с другими видеокассетами, на которых были сказки для Мишеньки. И Александра, перебирая кассеты, чтобы поставить фильм сыночку, наткнулась на его кассету. Прочитала название и была сильно удивлена. Нексин ей все объяснил. Александра пожурила его, сказала, как он мог до сих пор не показать фильм о себе; какой он, оказывается, скромный человек. Тут же поставила кассету, и они вместе смотрели видео. Нексин наблюдал искоса, как Александра переживает за все, что было снято для репортажа в новостях, и было видно, как рада за него и им гордится. А когда после просмотра сказала, что он у нее особенный, не как все, его еще сильнее охватило чувство гордости за себя. И в этот момент он, как никогда, хотел еще больше возвыситься над другими людьми, доказать, что много значит. И как после этого он мог допустить, чтобы его убрали с должности директора? Он был готов пойти на что угодно, только не быть таким, как все, рядовым.

В этих раздумьях Нексин просидел с полчаса в машине. Не давала покоя мысль: что делать дальше? Нужны были конкретные действия на ближайшие дни, без чего и эти дни и даже часы превратятся для него в сущую пытку. И он напряженно думал, ища решение мучивших его вопросов, боялся пропустить какой-то миг, неожиданное прозрение, которое подскажет выход из трудной ситуации. От переживаний у Нексина пересохло в горле. Он вышел из машины, чтобы пойти в магазин и взять воды, заодно сделать покупки, потому как планировал для Александры и мальчика Миши привезти гостинцы.

Нексин набрал в корзину необходимое и продукты, подошел к кассе и выложил для расчета, рядом положил холщовую сумку, которую всегда имел при себе.

— Пакет нужен? — спросила кассир.

— Нет, у меня свой, — сказал Нексин.

— Вижу.

— Тогда зачем спрашиваете?

— Начальство требует… — Взгляд кассирши был безразличным, но в голосе проскальзывали нотки хамства. — И не смотрите на меня такими удивленными глазами… Думаете, наверное, что я дура?..

— Я вообще ничего о вас не думаю и не собираюсь ничего говорить, даже если бы хотел, слова не даете вставить… — недоумевающе сказал Нексин.

— Объясняю! Я спрашиваю потому, что если не спрошу, то начальство может лишить меня премии…

Нексин ей ничего не ответил, молча рассчитался и ушел, пораженный глупостью, если не абсурдом, произошедшего между ним и кассиром диалога, и подумал о том, до какой степени человек примитивен, выполняя порученную ему работу. «И так большинство людей! — заключил он со свойственной ему категоричностью. — Неужели все их назначение в жизни только в том, чтобы делать за мизерные, как правило, деньги, самую простейшую работу, чтобы затем лишь поесть, попить… Толпа она и есть толпа… Как же важно — уметь управлять стадом…»

Он сел в автомобиль, открыл бутылку минеральной воды, стал медленно пить, разглядывая бетонный, в рисунках граффити, забор, у которого поставил машину. Световой день заметно удлинился, и послеполуденное солнце успевало хорошо нагревать южные стороны строений. Он обратил внимание, как из трещины в заборе вылез большой черный паук, спустился на землю и замер, словно задумался; потом пробежал короткое расстояние по асфальту и на мгновение остановился; затем опять засеменил по асфальту, быстро перебирая длинными лапками, — спешил, очевидно, по каким-то своим паутинным делам. Нексин стал невольно за ним наблюдать, думая, куда он может бежать по большой и открытой площадке. В это время увидел, как на противоположной стороне, под голыми ветками куста сирени, сидит и дремлет, пригревшись на солнце, галка. Птица была какая-то взъерошенная и несуразная, будто ее только что побили или она вырвалась из когтей кошки. Паук пробежал по площадке метров десять и резко остановился. Было неясно, отчего он так неожиданно прекратил свое путешествие: увидел ли врага или передумал бежать дальше, — стоял как вкопанный. Галка, похоже, давно его заметила. Она не подлетела и не подбежала к пауку, а не спеша заковыляла на кривых лапках. Паук все это время не шевелился, даже не предпринимал попытки бежать и где-то спрятаться, несмотря на то что имел для этого достаточно времени, — был явно загипнотизирован. Галка доковыляла до него, клюнула, подбросив вверх, поймала на лету и съела. Паука не стало. Галка также не спеша вернулась под свой куст.

Нексин задумался по поводу увиденного. Это была маленькая трагедия в огромном мире живых тварей, трагедия, какие ежеминутно случались миллионами. «Ну а мы, люди, разве не такие же твари? — подумал Нексин. — С нами, пусть не в таких количествах, не происходит подобное?» Он стал вспоминать известные ему случаи решения знакомыми и незнакомыми нужных им вопросов, когда для достижения цели не гнушались ничем, продолжали после этого жить как ни в чем не бывало, считая себя еще более успешными, предприимчивыми и сильными. И они были по своей сути схожи с представителями дикого мира, в котором главным было правило: побеждал более сильный. И не было в том ничего удивительного, потому как для того, чтобы добиться чего-то для себя, всегда ограничивался кто-то другой, — все как в физическом законе сохранения энергии. Лучшей иллюстрацией этому есть власть, у которой все просто; она никогда не даст людям большего, потому что придется оторвать от себя, а это лишено всякой логики и здравого смысла для власти, потому что в нее идут именно для того, чтобы лучше устроить свою личную жизнь.

Нексин вылез из машины. Пройдя по площадке, увидел двигавшегося медленно жука, стал с интересом наблюдать за ним несколько секунд и вдруг решил проверить на практике свой недавний вывод о праве сильного — с хрустом раздавил несчастного и воровато оглянулся по сторонам: не видел ли кто?.. Близко никого не было, поодаль шли и оживленно болтали две женщины. Со смертью жука вокруг ничего не изменилось, мир оставался таким же равнодушным и безразличным: также сидела под кустом насупившаяся галка; вслед за раздавленным жуком бежал муравей; солнце привычно садилось все ниже за крышами домов, а воздух становился прохладнее, и был с каким-то кислым привкусом, будто поблизости открыли бочку с квашеной капустой, — это был воздух города, совсем не такой, как в Залесье. «Многим ли человек отличается от жука или муравья? — спросил себя Нексин и ответил: — Ничем!.. С людьми происходит то же, что с муравьями, пауками и галками: как они поедают друг друга и живут за счет друг друга, точно так же одни люди существуют за счет других. Посмеет ли кто возразить, что это не так, что так именно не устроен мир, так не происходило всегда и не происходит?.. И не потому ли люди правило «не убий», выдавая его за откровение, полученное от Бога, сами сплошь и рядом нарушают, руководствуясь в жизни не этим искусственным законом, а другим — законом природы, по которому все решает право сильного. Человек все лишь осложнил кучей условностей, как бы снимая с себя ответственность, а в действительности обманываясь. Поэтому оправдываются убийства, совершаемые по указанию властей, которые выдают разрешение на убийство отдельного человека, групп людей или народов, объясняя какими-то надуманными высшими интересами, в то время как причина в страхе правителей за собственную шкуру, насилие же совершается ради удержания власти, наживы и личной выгоды, а уничтожение людей для тех, кто непосредственно сбрасывает бомбы или отправляет снаряды из пушек, стали называть их работой. Но любая ложь не меняет сути происходящего, потому что все решает право сильного. И даже церковь с тех пор, как стала не просто институтом для отправления религиозного культа, а одним из учреждений власти по управлению людьми, точно так же лицемерит и прикрывает убийц удобным лозунгом: «Чтобы ни происходило на земле — так угодно Богу…» И все тогда встает на свои места, становится понятным, что мир таков, какой он есть, и вовсе не по воле Божьей, а по воле человека, который сам, по своему усмотрению, решает земные дела, потому как если бы это действительно зависело от Бога, то в мире было бы все иначе. Так же, видимо, решался когда-то спор о том, кто лучше, а кто хуже, среди первых детей человеческих. Каин, думая прежде всего о себе и борясь за свое существование и место под солнцем, решил, что ему надо убить Авеля, и убил его… Бог не помешал этому…»

Нексин опешил от своего же неожиданного умозаключения по вопросу, над которым долго ломал голову. «Оказывается — все очень просто!.. — сказал он себе. — Если другим все можно, почему нельзя мне?.. Кажется, я знаю, как добыть деньги для Оашева…»

План дальнейших действий у него созрел молненосно. Нексин знал, что деньги могут быть у Валкса, который скоро приедет в Залесье, чтобы окончательно рассчитаться за уже вывезенный лес и выдать аванс в счет заготовки древесины осенью. Валкс вместе с Варкентиным должны будут поехать на место предстоящей рубки леса, чтобы выбрать и наметить деревья. У него появляется реальная возможность забрать доллары у Валкса, одновременно избавиться от Варкентина, который становился все более опасным, слишком много знающим из того, что не надо знать о своем руководителе, в то время как он, директор, впадает все более и более в зависимость от подчиненного.

У Нексина мурашки побежали от мысли, что, может осуществить вдруг посетивший его страшный план, в котором кратковременная нажива и цена желания не терять репутацию были поставлены вровень с человеческими жизнями. «Но другие решаются и совершают, что им нужно, — думал он. — Много, наверное, не рассуждают, а потом живут себе как ни в чем не бывало… Разве он не знает таких людей?.. Знает… Взять хотя бы того же начальника их милиции. Это он, пьяный, куражился на служебной машине и сбил насмерть прохожего, но посадили не его, а водителя-милиционера, которого уговорил взять на себя вину за хорошие деньги, и тот дал себя уговорить, потому что боялся начальника и потому что были очень нужны деньги — у его семьи не было своего угла, а так купил жене и детям квартиру. Судья, вынесшая приговор тому водителю, тоже догадывалась обо всем, но кто-то должен быть ответить за смерть — задавили не собаку, а человека, — нельзя было не выносить приговор. И был приговор очень мягким, словно задавили не человека, а собаку. И тот начальник милиции после продолжал работать, служить закону, и Нексин никогда не видел, чтобы он сильно мучился совестью. Они, как-то выпивая за знаменательный день в календаре, завели разговор о совести. Начальник милиции, хотя и сильно пьяный, сказал слова очень трезвые, как поставил точку в их разговоре: «Совесть мучает до тех пор и тогда, когда о ней вспоминают… А вот вы, Алексей Иванович, думайте в это время о чем-нибудь другом и мучиться не будете… И знайте, что нет ничего более важного, чем ваш личный интерес…»

Вечерняя заря, рдеющая тонкой, рыжей полоской на западе, нехотя угасала; смеркалось. Нексин решительным шагом двинулся к машине, резко тронул ее с места и поехал навстречу своему погибельному плану.

Обычно немалое время езды до Залесья — около трех часов — для него в этот раз пролетело незаметно. Бывший коммунист, секретарь по идеологии, а теперь директор предприятия мало чем отличался от тысяч и тысяч других, ниже или выше его по социальному статусу, кто жертвовал себе подобными ради достижения своей цели и удовлетворения потребностей. Его голова была занята одним — продумыванием деталей преступления: убийства Валкса и Варкентина.

«Я должен оказаться с ними, когда они поедут в лес выбирать дубы под спил, — думал Нексин. — В их компании следует очутиться как бы случайно, так чтобы никто не успел или не смог сообщать своим близким или знакомым, что с ними едет директор… Надо подумать, как это сделать… Придется, вероятно, какое-то время следить за ними… Валкс, как правило, берет к себе во внедорожник Варкентина. Следовательно, надо будет подкараулить момент, когда они отъедут с Варкентиным, оказаться у них на пути и сказать, что выдался редкий день, когда оказался свободен, решил побродить по лесу, а посему, коль они едут в лес, не могут ли взять его с собой; покуда будут заняты делом, он побродит по лесу, глядишь, подстрелит какую птицу, еще и приготовит на всех дичь на костре… А когда окажутся в лесу — с ними разделаться… Поехать они должны, насколько помнится из последних бесед с Варкентиным, в сторону Цыбина, где и раньше рубили дуб подальше от лишних глаз, — глухомань. Это мне на руку…»

Скоро Нексин передумал, поняв, что слишком все у него выходит легко, если не легкомысленно, и поменял решение: «Меня может кто-нибудь заметить, как сажусь в машину к Валксу, к тому же буду в своей охотничьей экипировке, а это значит, что тоже собрался с ними в лес; и потом, если они уедут в район Цыбина, как буду оттуда возвращаться? Не на машине же Валкса… Поступлю иначе: соберусь будто в город по делам и поеду в сторону города, но вернусь просекой на дорогу, ведущую в Цыбино, там их и встречу. В машину заранее сложу плащ, ружье, сапоги… К тому же у меня на будущее будет хорошее алиби — был в этот день в городе, что очень важно, потому как Валкса и Варкентина рано или поздно схватятся, обнаружится брошенная машина Валкса и станет известно в какой день они пропали… Так что я обязательно должен быть в городе, обозначиться там каким-то образом, например, сниму в сберкассе деньги… В город уеду сразу же, как все кончу с ними… Поскольку в лес поедут с утра, то в город пополудни обязательно доберусь… А уж такую точность: в какой час были убиты? — этого не установит никакая экспертиза… Домой должен вернуться, как сегодня, к полуночи…»

Определился Нексин и с тем, как совершит преступление: конечно, застрелит обоих. Он был в себе уверен, считал, что все произойдет в считаные секунды, никто не опомнится… Иного способа, кроме как стрелять, себе не представлял, потому как резать или колоть не смог бы, это было бы слишком грязно и страшно… На охоте у него происходило все примерно так же: он убивал зверя или птицу из ружья, на расстоянии… В человека, правда, не стрелял, но когда-то происходит то, чему невозможно научить на практике, учат только в теории… А потом все идет по обстоятельствам… Он хорошо помнил рассказ одного оперативного работника, которого послали специально ликвидировать без всякого суда и следствия опасного бандита; но, очутившись с ним один на один, не смог в обычной обстановке выстрелить в человека, ввязался с ним в борьбу, тогда только и выполнил задание…

Было около полуночи, когда он приехал в спящий после трудового дня поселок. Не спала Александра, ждавшая своего Лешу — так она уже несколько дней, перейдя с дежурного «вы» на сердечное «ты», обращалась наедине к Нексину. В доме после прохладной и сырой ночи было тепло и сухо; вкусно пахло чем-то мясным и хлебной выпечкой. На Александре было приталенное, подчеркивающее ее стройную фигуру, синее шерстяное платье с глубоким вырезом; поверх плеч накинута самодельной вязки белая кофта. Глаза у Александры были уставшие, но счастливые, наполненные радостью ожидания любимого человека. Было видно, как она его ждала и готовилась!

Нексин, оставаясь при своих думах, имел отвлеченный взгляд, который Александра объясняла сильной усталостью, ведь за день успел съездить в город и вернуться, намотав только за дорогу под пятьсот километров, к тому же был занят делами.

Однако временная у Нексина отрешенность, вызванная тем, что еще некоторое время назад был занят страшными мыслями прошла, как только вдохнул тепло дома. Он поставил на пол портфель с бумагами, сумку с покупками, обнял Александру и, закрыв глаза, уткнувшись лицом ей за шею, стал долго и жадно дышать ее горячей кожей и тонким ароматом любимых духов. Потом отстранился и сказал:

— Ты необыкновенно красивая.

— Спасибо.

— Хочу, чтобы ты была всегда со мной.

— Тебя никто не гонит… Что-то случилось, Леша?

— Нет, отчего так спрашиваешь?

— Взгляд у тебя такой, будто мыслями где-то, но не здесь, и говоришь как-то загадочно и необычно…

Впрочем, ты у меня и есть человек не простой…

— Такой родился, себя к легкомысленным никогда не относил. — Нексин улыбнулся, поднял сумку с покупками. — А это кое-какие продукты и гостинец из города. — С этими словами прошел в комнату и стал выкладывать.

Из спальни вышел заспанный Миша, держа в руках большого плюшевого зайца — любимую игрушку, с которой ложился в постель. Нексин всплеснул руками:

— Разбудил-таки малыша…

Искренним этот жест озабоченности Нексина не был. К малышу он не испытывал никаких чувств, потому, во-первых, что за короткое время не мог к нему привыкнуть в такой степени, чтобы привязаться и полюбить; во-вторых, ребенок был ему чужой, и вряд ли он когда-нибудь полюбил бы его, потому что, кроме себя, никого не любил, а к малышу старался относиться хорошо, как к некоей данности, с которой следует считаться, когда имеешь близкие отношения с матерью ребенка. И Нексин знал, что в этом успех его отношений с Александрой, потому как для женщины с дитем добрые отношения мужчины с ее ребенком гораздо важнее ее связи с мужчиной.

— Он очень тебя ждал, — произнесла Александра, взяв на руки сына и обернувшись к Нексину. — Долго не ложился спать, все спрашивал, когда приедет дядя Леша-директор… Где только такое слышал?.. Может, в детском саду?.. — Она погладила Мишу по голове и сказала: — Вот и дождался Алексея Ивановича. Смотри, а что он нам привез?! — Дальше в форме прибаутки, экспромтом продолжила: — А привез нам дядя Леша:

Мне, маме Сашечке, — модные тапочки;
Зайчишке-врунишке, — хитрую игрушку;
Мише-сынку, — красивый мячик,
который сам так и прыгает, так и скачет…
После опустила Мишу на пол и взяла со стола новые домашние туфли, в лапы зайцу вложила юлу, а Мише вручила расписной мяч.

Малыш поставил на пол зайца, забрал юлу и мяч и стал их разглядывать восторженными глазами.

— А что дяде Леше? — спросил он у Александры.

Она на секунду задумалась:

— А дяде Леше… Ну а дяде Леше… Он же мой дружок… Ему мы дадим пирожок, он проголодался — с этими словами достала из чашки пирожок и протянула Нексину. — А теперь, мой сыночек, спать, играть будем завтра.

— Моя дорогая, у тебя настоящий поэтический дар! — сказал Нексин, откусив от пирожка. — Но не только голоден, ещё больше за тобой соскучился.

— За этим не станется, Леша… — обернулась к Нексину Александра, унося в спальню Мишу. — Подожди, я сейчас, только уложу Мишутку…

Утро наступившего дня было роковым. Если еще с вечера Нексин строил план жестокого преступления, в возможность которого не верил до конца, словно бы это вовсе и не его касалось, то теперь понимал, что он обрек себя на преступление и оно обязательно случится. И как это ни может казаться странным, но еще больше его подтолкнули к нему слова Александры о том, что Миша его называет «дядя Леша-директор». Произнесла она их с гордостью за него, Нексина, и в этом он не видел ничего удивительного, потому что считал, что все жены хотят, чтобы их мужья были особенными, что-то значащими в обществе. Это было очень простое понимание жизни такой, какая она есть, совсем как у чеховских героинь, для которых, как известно, слово «мужчина» состояло из двух отдельных слов: «мужа» и «чина», и второе из них, как правило, было всегда главнее. Этого же хотела когда-то Хромова Елена Аркадьевна, страдавшая сильно оттого, что Нексин перестал быть важным чиновником. А теперь даже маленький Миша в детском садике говорит о нем, что он не просто «дядя Леша», а «дядя Леша-директор». И он не может не быть директором, иначе дальнейшая жизнь теряет всякий смысл. Оставалось только взять себя в руки, не допустить слабину, меньше думать и рассуждать, а идти и делать.

Был последний день марта и последний день рабочей недели, пятница, в которую Нексин по им заведенному правилу проводил производственное совещание с начальниками отделов, цехов и мастерами. Он считал, что это лучше, чем в понедельник, когда люди туго соображают после выходных, а поставленные перед ними вопросы на предстоящую неделю все равно сразу не решают, раскачиваются. В пятницу — другое дело. Нексин, собрав подчиненных к двенадцати часам, подводил итоги практически заканчивающейся недели, потом ставил задачи на следующую неделю; а подчиненные, еще продолжающие жить в нормальном ритме рабочей недели и дня, но предвкушающие скорые выходные, очень быстро и точно в этот же день распределяли работу своим подчиненным на неделю вперед, поэтому в понедельник каждый уже знал, чем заняться.

Не была исключением и эта пятница. В этот раз Нексин всем показался, как никогда, собранным, предельно лаконичным; он очень быстро расспросил коллег о результатах работы, определил каждому планы, давая по ходу дельные советы и указания, и в этом работники лесхоза увидели хороший знак, свидетельствующий о том, что их директор, похоже, окончательно освоился на предприятии и знал, что ему делать, что требовать от других. Нексин, предвидя такое о нем мнение сотрудников, стал рассказывать, привирая, насколько у него хватало фантазии, что был накануне в главке (все знали, что он вернулся из города), где представил руководству результаты работы лесхоза, и ему было приятно услышать очень лестные отзывы об их лесхозе. «Не буду скромничать, — сказал он, — я о себе тоже услышал хорошие слова; говорю это вам потому, что я новичок в лесном деле, отдаю себе отчет, что не все понимаю, поэтому мне была важна оценка моей работы сверху, я ее получил, а это для меня очень важные преференции… Но, буду с вами честен, в этом большая ваша заслуга, я всегда в своей работе учитывал ваши замечания, подсказки или критику. И я надеюсь, что будем также работать дальше…»

Все, что говорил Нексин, предназначалось вовсе не всем, сидящим в его кабинете. Мнение их ему было безразлично; а если бы кто из них действительно обращал его внимание на какие-то серьезные недостатки, тем более позволил себе критику (таких просто не было, но люди, слушая его, не знали, думая, что кто-то из них в самом деле учил директора уму-разуму), такого к себе отношения болезненно тщеславный и самолюбивый Нексин, разумеется, не потерпел бы. Все, что он говорил, предназначалось Варкентину. Преследовал Нексин одну цель: постараться вызвать смятение чувств и сомнения у мастера, которому успели внушить, что Нексин может не быть директором, его снимут с должности. Варкентин должен был четко понимать, что директор лесхоза Нексин, другого нет и быть не может.

Закончил Нексин совещание своей излюбленной фразой: есть ли к нему вопросы? Ни у кого, как и раньше, вопросов не было. Все вышли из кабинета; но уже через минуту в дверь просунулась голова Варкентина, и он попросил принять его на пару минут.

— Не больше! — ответил коротко и холодно Нексин и отметил про себя, что Варкентин не вошел, как еще недавно, без спроса, чувствует, наверное, за собой вину (Нексин вспомнил разговор с Оашевым), поэтому так почтителен и блюдет субординацию.

— Алексей Иванович, я искренне рад, что у нас в лесхозе и у вас лично все хорошо. Это очень важно…

— Сам знаю! Что хотел, Роберт Евгеньевич?

— Я, это… собственно… — замялся Варкентин… — Я собирался сказать, что и у нас тоже идет все, слава богу, хорошо. На днях подъедет Валкс, вы, может быть, хотели бы с ним встретиться, поговорить…

— Мне с ним зачем встречаться? Договоры подписаны, за их исполнением следите и отвечаете вы… Можете от меня передать привет… — Нексин встал из-за стола, из чего следовало понимать, что разговор исчерпан, ему совсем неинтересно говорить о делах Валкса. Но вдруг прошел к чучелу филина, погладил его и начал говорить совсем на другую тему: — Неправда ли, необыкновенный экземпляр? Говорю это как охотник, раньше не понимал, а теперь понимаю, какая это была птица. Второй такой, наверное, в наших лесах не сыскать…

— Не совсем так! — оживился Варкентин. — От лесорубов слышал, что видели в цыбинских лесах огромного филина.

— Очень интересно! Может быть, он родственник этому?.. — Нексин снова провел рукой по оперению птицы. — Да, раз опять заговорили о лесах, мне помнится, что делянку для Валкса наметили тоже под Цыбином?

— Именно так. Мы с ним там уже были, а на предстоящей неделю, во вторник, Валкс приедет, и мы планируем туда снова отправиться.

Нексин не случайно снова заговорил на эту тему, он намеревался уточнить некоторые детали по поводу приезда Валкса, и Варкентин проговорился, сам того не подозревая.

— Что ж, поезжайте. По большому счету, мне, конечно, надо бы хоть раз поучаствовать в том, как вы выбираете дубы, знать, как это делается, почему намечаете одни, а не другие деревья… К сожалению, именно во вторник у меня снова должна состояться встреча в городе… Не то составил бы вам компанию…

— Алексей Иванович, думаю, что такая возможность еще представится, — ответил Варкентин. Было заметно, как к нему вернулось прежнее настроение, исчезла эмоциональная напряженность и осторожность в разговоре с начальником; у него снова была располагающая улыбка, а уходя, сказал, подражая пастору Либерсу: — Пусть хранит вас Бог!

Нексин от неожиданности даже вздрогнул. Слова Варкентина прозвучали полным диссонансом его настроению. «Пустобрех, как и Либерс, — сказал себе Нексин, провожая задумчивым взглядом мастера лесхоза. — Знал бы, что теперь сказал… Это еще раз подтверждает, что человек ничего не знает наперед… Я, впрочем, тоже не знаю…»

В понедельник Нексин, дождавшись, когда Борец начала собираться после работы домой, сообщил ей намеренно поздно, что завтра, то есть во вторник, ему снова нужно быть в городе по служебным делам и по своим; извинился, что раньше не предупредил, замотался; поедет сам, поэтому просит передать водителю Петерсу, которого тоже не успел предупредить, чтобы тот занялся гаражными делами. Нексин дождался, когда она уйдет, чтобы заранее уложить необходимое в машину. Охотничье снаряжение, начиная от ружья, взятого у Заборова, и припасов к нему, с тех пор как стал регулярно бывать на охоте, Нексин, соблюдая меры осторожности, хранил в специальном, сваренном умельцами лесхоза из лоскутов металла, шкафу, который стоял в приемной рядом с другими двумя металлическими шкафами, в которых были документы лесхоза. Для Нексина это было удобно, потому что своего ружья так и не приобрел (не успел вступить в охотничий союз), пользовался чужим. В этом не был одинок — в Залесье таких было немало. Полученные от Заборова припасы к ружью давно израсходовал, поэтому с ним иной раз делились залесские охотники, он и сам научился начинять заряды, какие были нужны, что ему доставляло немалое удовольствие; и все у него для этого было: медные гильзы, порох, капсюли, дробь, картечь, парафин и прочее.

Нексин достал из шкафа ружье, внимательно его осмотрел, словно не знал, что оно в хорошем состоянии — после последней охоты его чистил и смазывал, — но для убедительности разломил стволы, а потом дважды спустил курки — работали они плавно и мягко. Затем придирчиво стал осматривать патроны, будто тоже видел их в первый раз; задумался какие на завтра; выбрал четыре штуки, снаряженные картечью, под кабана, чтобы наверняка… сложил их в отдельном кармане на поясе-патронташе. Больше ему ничего не было нужно; сапоги, плащ и защитную одежду, в чем ездил в лес, он всегда держал в гараже, потому как часто пачкал на охоте, давал стирать в прачечную, а потом снова вешал в свой шкаф в отапливаемом гараже. Нексин уложил ружье с патронташем в большую парусиновую сумку и пошел в гараж. Ключи от автомобиля лежали в обычном, условленном с водителем, месте, в настенном аптечном шкафчике. Нексин все разместил в багажник, проверил топливо, убедился, что у пунктуального и аккуратного Петерса был, как всегда, порядок — бак с горючим полон; он запер машину, ключи забрал с собой, закрыл гараж и пошел домой.

Вечер, проводимый им с Александрой и Мишей, ничем не отличался от предыдущих. Нексина, как всегда, ждали, накрыли на стол. Сели ужинать. И он был этим удовлетворен, потому что боялся выдать свое внутреннее волнение и напряжение каким-нибудь неправильным словом, поведением, вызвать подозрение у Александры. Поэтому для него было важно, чтобы этот вечер не выделялся среди прочих, проведенных с ней. Особенным вечер мог быть только для него, Нексина. Это был его вечер, а чтобы Александра не заметила в нем никакой перемены настроения, задумчивости или озабоченности, Нексин за столом сразу сказал, что, к сожалению, вынужден завтра снова ехать в город по делам, но к вечеру постарается вернуться, потому что ему совсем не хочется с ними расставаться даже на короткое время. Нексин старался быть очень домашним с людьми, для которых хотел быть хорошим; и когда Александра сказала, что видела Либерса, спрашивала его о Каине и Авеле, задала пастору вопрос, которым интересовался, то Нексин, очень желавший узнать, что же ответил пастор, быстро проговорил, что это слишком сложная и скучная для него сегодня тема, будет лучше, если повозится с Мишей. С этими словами Нексин впервые затеял с малышом игру в прятки. Миша стал ему объяснять, что для этого нужно посчитаться; Нексин, растерявшись, думая совсем о другом, все никак не мог сообразить и вспомнить какую-нибудь считалку, на чем настаивал Миша. Им на выручку пришла Александра, предложившая свой вариант известной считалки:

Раз, два, три, четыре,
жили мыши на квартире,
к ним пришел страшный кот.
Пять, шесть, семь, восемь…
Ну-ка! Вон его попросим.
К нам ты больше не ходи,
Теперь, Мишенька, води…
Миша бегал и прятался от «дяди Лешидиректора», искал и находил его то за дверью, то за шкафом, а то под кроватью, смеялся, катался с Нексиным по полу и был доволен, весел и несказанно счастлив… Потом все пили чай с разными вареньями и ватрушками, и надо было видеть, что всех радостней была Александра, которая хлопотала вокруг них и ухаживала за обоими с огромным удовольствием; и лицо ее от этого светилось какой-то особенной любовью женщин-одиночек, всегда мечтающих обрести тепло и уют полноценного семейного очага. И когда они начали собираться ко сну, Александра обняла Нексина и сказала:

— Спасибо тебе! У меня еще никогда не было такого вечера… Ты подарил нам сегодня совершенно особенный, незабываемый вечер!..

Когда Александра, переполненная впечатлений, намаявшаяся за день и утомленная близостью, дремотная, свернувшись калачиком, стала засыпать, Нексин тоже хотел быстрее заснуть, чтобы хорошо выспаться. Не получалось. Он неожиданно вспомнил прерванную с Александрой беседу, когда она собиралась рассказать о том, что ей ответил Либерс на вопрос о Каине и Авеле. Ему очень хотелось знать, что же ответил Либерс, но Александра уже сладко спала. Нексин снова пытался уснуть, но желание спать, наоборот, проходило по мере того, как в его голове окончательно спутались мысли о Либерсе и предстоящем дне. Сознание было таким ясным, словно он не устал накануне, не провел трудный день, а отдыхал целые сутки. Его это начало злить, он понимал, что должен как следует выспаться, но ничего поделать не мог, с этим стал мириться, понимая, что по-другому в такую ночь не будет.

Нексин тихонько сполз с кровати и вышел из спальни; простоял посредине кухни минуту, туго соображая, потом сел за стол с тем, чтобы еще раз поужинать, покушать поплотнее в надежде, что это вызовет сонливость. Он взял из чашки успевшую остыть, но очень мягкую и вкусную ватрушку с творогом, съел ее, потянулся за другой, потом налил стакан молока и стал запивать сдобное тесто, ощущая, как тяжелеет желудок, наполняемый сытной едой. Потом решил пойти в ванную побриться, чтобы утром не терять времени на бритье. Подставил лицо под струю воды, чтобы размягчить кожу, но из крана горячей воды из-за остывших труб долго сливалась прохладная вода. Его это раздражало, нервы сдавали по каждой мелочи. Наконец, пошла горячая вода, Нексин взбил пену и не спеша, тщательнее обычного, стал бриться. Он всегда любил смотреться в зеркало, находя это занятие полезным и важным для себя, чтобы как-то нечаянно не осрамиться на людях, и не понимал тех, кто не уделял этому внимания. Как правило, подолгу и придирчиво рассматривал себя и одежду, не всегда, правда, было время; теперь его было много, он не торопился. Из глубины зеркала на него смотрел человек, одетый в пижаму, с очень бледным лицом и рассеянным взглядом воспаленных глаз. Нексин еще долго разглядывал отражение, не очень себе нравился, в уставшем мозгу даже стало возникать сомнение он ли это, не снится ли все происходящее?.. И себя даже ущипнул — все восстановилось; сомнений не было, в зеркале был он, Нексин, человек особенный, незаурядный, способный руководить и управлять людьми, но недооцененный за его необычные качества. «А теперь, — думал он, — меня хотят уволить с работы, унизить и опозорить». Эта возникшая однажды в сознании мысль, что над ним нависла реальная угроза уничтожения его как личности, у Нексина превратилась в постоянную и навязчивую идею.

Он еще какое-то время придирчиво продолжал разглядывать себя в зеркале, словно первый раз видел, но усталость брала верх, стал позевывать, и последнее, что подумал, укладываясь снова в постель: «Ни за что не позволю, чтобы меня уничтожили… Так страшно в мои годы потерять уважение близких и окружающих, потом его очень трудно завоевать снова… Не допущу, чтобы обо мне сказали, что у этого человека нет будущего…»

Сон у Нексина был непродолжительный, но очень глубокий, ничего ему не снилось. Проснулся резко, словно его толкнули, сильно удивился, что рядом нет Александры, но услышал ее голос из соседней комнаты и сообразил, что уже утро, а она, как обычно, встала рано. Ей нужно было идти на работу, а еще раньше собрать и отвести в детский сад Мишу.

Нексин посмотрел на часы — стрелки стояли на цифре «семь». «Чуть не проспал», — подумал он. К нему зашла Александра, увидела, что он проснулся, и сказала:

— Жалко было тебя будить… Ты так крепко спал.

— Верно, дорогая, давненько у меня не было такого сна. — Нексин потянулся и сел на край кровати. — Однако пора вставать и ехать…

— Я уже поставила чайник, сейчас заварю, выпьешь чаю, подкрепишься на дорогу; приготовила тебе и термос.

— Спасибо, дорогая! Только условие — завтракать будем вместе, — сказал Нексин, ждавший момента, чтобы спросить у Александры о Либерсе и его ответе. — Мне неинтересно завтракать одному, составьте с Мишей мне компанию. А чай завари покрепче.

За окном было еще темно, и когда все трое уселись завтракать, Нексину казалось, что продолжается вечер, но хныканье и капризы Миши, который не совсем проснулся, наотрез отказывался кушать, не давали усомниться в том, что сейчас ранее утро и скоро все разойдутся, каждый по своим делам.

Нексин боялся нового дня, никак не мог приободрить себя; ему хотелось, чтобы время тянулось долго, как, наверное, хотят не только те, кого должны вести на казнь, но и сами палачи. Об этом он когда-то читал в записках палача — француза Сансона[8], который писал, что «очень неохотно шел делать свое страшное дело». Нексин, наливая второй стакан чаю, обратился к Александре:

— Прости, вчера я тебя несколько невежливо, когда хотела передать разговор с Либерсом, перебил. Сейчас у нас, наверное, есть еще немного времени, чтобы вернуться ко вчерашней теме… Что интересного поведал пастор?

Александра улыбнулась его извинению, оглянулась на часы и сказала:

— Времени у меня, Леша, не так много, но, разумеется, расскажу. Для того ведь к нему и обращалась, чтобы все разузнать. Либерс, надо сказать, сильно удивился, но довольно долго и подробно объяснял; а я постараюсь передать поточнее его слова. Он ответил так: «Бог знает, что есть каждый из нас, и притчей о Каине и Авеле показал, кто из людей есть кто… Но Каин не смирился с тем, что ему было свыше определено, поступил против воли Бога. Сказано же в заповеди: «Не убий!» Каин нарушил ее. Так и каждый человек, — сказал Либерс, — не может быть больше того, что он есть и собойпредставляет, и нельзя человеку хотеть большего, чем он может, иначе это становится в одних случаях смешно, в других приводит к трагедии».

— Все эти притчи и аллегории, — заявил Нексин, — как правило, слишком мудреные и сложны для восприятия, поэтому ответ Либерса так и не прояснил для меня вопрос о Авеле и Каине.

Александра смотрела на Нексина с некоторым недоумением.

— Леша, знаешь, а мне кажется, что все очень просто и разумно. Я так понимаю, что при любых обстоятельствах мы, люди, не должны отступать от воли Бога, которая для человека заключается в одном — это исполнение его заповедей, и тогда все будет хорошо. В противном случае будет плохо. Где-то даже читала, что «когда человек исходит лишь из выгоды, то множит злобу»[9].

— У тебя, дорогая, неплохие задатки для занятий этической философией и метафизикой, — сказал Нексин. — Ну да ладно… С тобой еще поговорим, надеюсь, на эту тему… Ну а сейчас нам всем, пожалуй, пора…

12

Нексин подошел к конторе лесхоза раньше обычного. Дверь была заперта изнутри на ключ; следовательно, кто-то из дежурных находился в диспетчерской, дожидаясь прихода работников. Нексин постучал; дверь ему открыл Заборов — была его смена. Они поздоровались и обменялись дежурными словами о здоровье и погоде. Заборов пожаловался на ломоту в суставах и сказал, что это к перемене погоды, к вечеру ожидает дождь. Нексин заметил, что дождь некстати, потому что собрался в город, а сейчас зайдет к себе на пару минут и бегом в гараж, потому как припозднился. Он прошел в кабинет и взял портфель, с которым его привыкли видеть, когда уезжал по делам в управление лесами. На выходе, как бы между прочим, спросил: как теперь обстоят дела на охоте?

— Помилуйте, Алексей Иванович, завтра апрель! Какая охота? Разве что так, побродить для настроения и сорок истребления. В этом году их как никогда, того и гляди, повадятся таскать с подворий цыплят.

— Да, да. Так и есть. Но слышал, что к нам продолжают наезжать из района и города, — сказал Нексин, намеренно распуская слух, что в залесских лесах чужие. — Кто-то из наших видел, что по Цыбинской дороге шла машина, в ней, судя по одежде, лаю в салоне, были охотники.

— Не видел! — удивленно заметил Заборов. — Сезон закончился… Разве что какие залетные могли быть, но я не слыхал.

— Ну и хорошо, сделаю и я передышку до октября, — сказал Нексин и отправился в гараж.

Он разогрел машину, вырулил на центральную улицу и покатил по шоссе, полагая, что многие должны видеть его едущим в сторону города. Проехал с километр и свернул в знакомую просеку; углубился немного в лес, чтобы со стороны шоссе не заметили, и остановился. Из машины достал охотничью амуницию и переоделся. Потом через подлесок пробрался ближе к дороге и стал внимательно смотреть.

Он постоял совсем немного, но из-за нервного возбуждения ему казалось, что время идет очень медленно. В сторону города проехал фургон, привозивший с вечера продукты в магазин, а в сторону поселка не было никаких машин. Нексин знал о таком положении дел на шоссе, в такую рань машин и не должно было быть.

Погода установилась солнечная, и с утра было ясно и безветренно, ничего не предвещало дождь, обещанный Заборовым, но в лесу воздух оставался холодный и сырой, а земля в низинах еще не просохла, и под сапогами чавкало месиво из старой, резко и остро пахнущей листвы. Нексин, несмотря на плотную ткань одежды, вынужденный стоять на одном месте и прятаться в молодом ельнике, чтобы не быть замеченным с дороги, сильно озяб. На холоде ни о чем думать не хотелось, он лишь время от времени поглядывал на часы, потирал ладони и прятал руки в карманы куртки, чтобы согреться, оставаясь весь во внимании, стараясь не пропустить машину Валкса. Прошло еще около получаса; день полностью занялся, а шоссе все оставалось пустынно. Нексин окончательно замерз, начал психовать и решил: если не будет машины еще полчаса, это будет означать, что все его хлопоты напрасны, тогда придется ехать в город совсем за другим — встречаться с Оашевым, чтобы просить отсрочку платежа, или попробовать где-то найти и занять деньги. Но совершенно себе не представлял, как это сделает, потому что у него не было ни друзей, ни знакомых, к кому он мог обратиться с таким вопросом. Невольно вспомнил не дававшие покоя переданные пастором Либерсом через Александру слова: «Человек не может быть больше того, что он есть, и нельзя человеку хотеть большего, чем он может…» Они цепляли Нексина своей правдивостью и прозрачностью, против них ничего невозможно было возразить; по своему смыслу они перекликались с известной поговоркой: «Не по Сеньке шапка»; и его преследовала навязчивая мысль: не относит ли пастор их к нему, Нексину, и на что намекает?..

Его размышления прервал далекий звук идущей машины. «Не буду портить себе настроение и думать, что Либерс в чем-то прав, — решил Нексин. —

Буду делать то, что мне нужно!..»

Через пару минуту он увидел, как мимо проехал внедорожник Валкса. Настроение Нексина мгновенно изменилось, появилась сосредоточенность и целеустремленность, как на охоте, когда он видел след намеченной жертвы; он сразу перестал чувствовать холод, вернулся к автомобилю и стал ждать. По его расчетам Валкс должен взять Варкентина, потом они поедут по Цыбинской дороге и примерно через час остановятся где-нибудь в районе кордона. У него было еще немного времени; он достал припасенный термос с горячим чаем и стал пить чай, согревая ладони горячей чашкой; еще и еще раз прокручивать в голове план встречи с намеченными жертвами. Попив чаю, осторожно уложил назад термос и достал ружье. В который раз внимательно осмотрел, убедился, что оно в порядке, курок работает мягко и безотказно; затем загнал в стволы патроны. Подумал и решил, что и вторые два патрона с картечью лучше вытащить из патронташа и переложить в карман куртки, откуда в случае чего будет быстрее и легче взять. И он потихоньку поехал по той же просеке, на которую свернул, по глубоким ухабам, с кореньями и высокой травой, похожей больше на тропу, чтобы выехать к дороге, идущей в Цыбино. Вскоре выбрался на хорошо укатанную грунтовую дорогу и покатил быстрее. Как и предполагал, через двадцать километров увидел впереди оставленный посредине проезжей части автомобиль Валкса. Дорога в этом месте была узкая, близко к колее подходили стволы деревьев и кусты; Нексин мог объехать машину Валкса на компактной «Ниве», но не стал этого делать, а умышленно газанул, громко взревев двигателем, и посигналил. Почти сразу справа между деревьев показались Валкс, за ним Варкентин. Они узнали машину директора и подошли к нему. Варкентин был удивлен появлению Нексина; Валкс застенчиво улыбался, пожимая руку директору. Нексин коротко с ними объяснился, солгал, что буквально перед тем, как поехать в областной центр ему позвонили и сказали, что совещание в главке отменяется; он и подумал: почему бы ему тоже не съездить в лес, не посмотреть хотя бы раз, как происходит отбор деревьев для будущей рубки. Разумеется, как охотник, не мог не прихватить с собой ружье и патронташ.

— С этим невозможно расстаться, — сказал Нексин, доставая из багажника ружье. — Знаете, сезон охоты закончился, но вдруг напоследок удастся подстрелить какого-нибудь пьяного от весны и птичьих свадеб глухаря-петуха… Какое из него будет жаркое!.. Роберт Евгеньевич знает…

Не успел Нексин договорить, как из-за ближайшего куста появился Либерс. Очевидно, что еще несколько секунд назад у него было прекрасное настроение, но при виде Нексина он изменился в лице, побледнел, и в его глазах стоял страх… Теперь настала очередь удивляться Нексину. Появление пастора для него было настолько неожиданно, что он будто забыл, для чего сюда приехал, растерялся, не зная, что и сказать, а в его голове мелькнула единственная мысль о том, что в самый ответственный момент этот человек снова возник у него на пути и собирается предотвратить то, что он, Нексин, намеревался совершить. В стволах ружья было только два патрона, и Нексин рассчитывал на два мгновенных и точных выстрела. Но прибавилась еще одна жертва и теперь, чтобы перезарядить ружье, нужно время, и не было уверенности, что сможет это сделать так быстро, что кто-нибудь из них ему не помешает, не вступит в борьбу, и все кончится совсем иначе, чем прежде задумал.

Пока Нексин находился в раздумьях, Варкентин признался, что пастор еще вечером, узнав о предстоящей поездке в лес, попросил взять его с собой; а Либерсу сказал, что директор давно хотел поучаствовать в выборке под рубку деревьев, вот и явился.

Нексин, овладев собой, обратился к пастору:

— Доброе утро! Не ожидал вас здесь увидеть… Но это прекрасно, что надумали поехать в лес; помните, как-то мы с вами говорили, что хорошо бы прогуляться в лесу… Что может быть лучше леса! А уж мне как нравится бывать в лесу. Никогда не думал, что он станет моей стихией! И могу совершенно твердо заявить, что больше в город не вернусь… Лес, он ведь как храм… Помню даже кусочек одного стихотворения:

Вхожу, как в храм, в березовую рощу,
Где мшистый пень — подобье алтаря…[10]
Либерс, не меняясь в лице, поздоровался и сказал:

— К сожалению, не знаю такого стиха… А лес действительно чудесный…

— Господин пастор, — перебил его Нексин, — а почему с вами нет Элизабет?

— Что поделаешь… Она боится незнакомых мест, запахов и звуков, — ответил Либерс. — Оставил ее дома, чтобы не травмировать психику животного.

— В этом трудно с вами, пастор, согласиться; думаю, что собаки гораздо ближе нас, людей, к природе… Но это вам решать…

— Пастор, может быть, прав, — вступил в разговор Варкентин. — Элизабет — собака слишком домашняя, всего пугается.

— Роберт Евгеньевич, — улыбнулся Нексин, — после ваших слов кто-то подумает, что в этих лесах водятся страшные звери: волки, медведи… Однако, смею заверить вас, господин пастор, — Нексин обратился к Либерсу, — медведи давно перевелись, а волки нынче людей боятся гораздо больше, чем мы серых.

— Я мало знаю здешнюю фауну, — сказал Либерс. — А можно у вас спросить, господин Нексин: почему тогда вы с ружьем?

— Это привычка. Для меня пойти в лес без ружья — все равно как быть за обеденным столом без вилки или ложки. Пока вы здесь, поброжу в стороне, глядишь, что-то подвернется…

Нексину не дал договорить Варкентин:

— Алексей Иванович — очень удачливый охотник, он всегда возвращается с дичью, об этом знает весь поселок… Он обещает, что и сегодня к вечеру мы будем с дичью на ужин.

— Ну, вы скажете, Роберт Евгеньевич, так уж и всегда… Как-то вернулся пустой…

Нексин только теперь обратил внимание, что у Варкентина в сумке, которую он держал в левой руке, топор. Он и раньше видел подобные топоры у работников лесхоза, наподобие плотницких, с широкой и тонко заточенной, как бритва, лопастью и небольшим обухом, насаженным на длинное топорище; таким топором было очень удобно обрубать сучки и тесать бревна. Увидев топор, Нексин сразу понял, что от своего преступного умысла не отступится, но придется скорректировать намеченный ранее план действий. «Все из-за Либерса, — думал он. — Пастор появился некстати… Хотя почему некстати?.. Либерс в курсе коммерческих дел Валкса и, может быть, знает гораздо больше, чем я думаю, о незаконном бизнесе с продажей леса…» Новый план Нексина был страшен и чудовищен, трудно исполним для всякого другого человека, но не для него, расчетливого и жесткого, когда это касалось достижения намеченной цели.

Нексин подошел к Либерсу и резко протянул ему ружье, тот инстинктивно, когда что-то подают, протянул руки и принял ружье, как охапку дров; и так оставался стоять… Вид у него был настолько неуклюж, растерян и смешон, что Варкентин и Валкс рассмеялись одновременно.

— Пастор, — сказал Нексин, — мы сейчас будем заняты делом, выбирать деревья, для этого, как вижу, у Роберта Евгеньевича в сумке все есть, а вы, пожалуйста, несите ружье, можете повесить за ремень на плечо, только несите осторожно и имейте в виду, что оно стреляет…

Валкс и Варкентин снова прыснули со смеху. Нексин взял у Варкентина сумку, в ней была банка краски, кисть, капроновая веревка с нанесенными делениями для обмера деревьев и топор. По сложившейся практике выбиралось дерево определенной толщины, на нем вырубался участок коры и делался затес, на который охряной краской, чтобы не смывался дождями и не блек на свету, наносили порядковый номер, заметный издали. Топор Нексин взял себе, оставив банку и кисть Варкентину.

— Я никогда не имел дело с оружием, — заметил Либерс.

— Если вы имеете в виду, что не использовали ружья по назначению, — сказал Нексин, — то это серьезно, потому что нужен хотя бы какой-то опыт и обучение… Но мы вам его доверили только нести…

— Пастор, — вмешался Варкентин, — не хотите ли вы сказать, что даже ни разу не держали ружья?

— Ни разу.

— Это сильно меняет дело! — заметил Нексин, стараясь быть серьезным. — Ружье, как ни странно, действительно стреляет даже тогда, когда просто висит на гвозде… Об этом всем известно… Однако сейчас оно мне не с руки, будет мешать… Может быть, вернуться и отнести в машину?..

— Я понесу ружье, — сказал Валкс. Подошел к Либерсу, забрал у него ружье и набросил на плечо.

Все трое двинулись по малоприметной тропе в глубь леса. Варкентин нес банку с краской; Нексин топор; Валкс шагал с ружьем; руки Либерса были свободны, он время от времени почему-то снимал очки, хотя они не потели, и тщательно протирал их носовым платком.

Весна в лесу набирала силу; особенным был воздух, настоянный на хвое и распускающихся почках. Это восторженно отметили все четверо, и лес был главным предметом общего разговора.

— Уважаемые, — говорил Варкентин, — можете мне верить, информация проверенная! День пребывания в таком весеннем лесу продлевает человеку жизнь на неделю. Это мне сказал знакомый врач-фтизиатр, который подумывает, как организовать групповые поездки больных в такой лес. Говорит, что нет лучше ингаляции.

Слушая его, Нексин подумал о том, что предприимчивый Варкентин и здесь был готов оказать кому-то содействие, чтобы иметь свою выгоду.

Варкентин остановился на участке леса, где вперемежку с елью и березой часто стояли дубы в охвате от двух до трех метров — своего рода дубрава. Росли они не на открытом месте, а в тесном лесу, поэтому были высокие, стройные, с той особенной статью, которая внушает уважение одним видом; почки на них еще не распустились — дубы спали здоровым крепким сном, как могучие сказочные богатыри. Ни Валкс, ни Варкентин даже не стали мерить толщину стволов, лишь обменялись одобрительными взглядами. Варкентин по просьбе Нексина, чтобы показать, как делать метки, ударил по стволу острым металлом. Дерево в ответ словно охнуло, отозвавшись глухим звуком. Варкентин продолжил зарубку, и на землю посыпались куски коры, оголяя белую древесину. В образовавшемся «окошечке» — так Варкентин назвал вырубленный участок — вывел краской цифру 1. Дальше так и пошло; но теперь Нексин довольно ловко орудовал топором, вырубая на высоте человеческого роста на стволах «окошечки», в которых Варкентин малевал один за другим порядковые номера. Валкс, идя за ними, полез во внутренний карман плаща и достал записную книжку, вместе с нею — видно нечаянно — полиэтиленовый сверток, который, засуетившись, быстро спрятал назад; в книжке стал что-то помечать. Нексин догадался, что в свертке деньги. Без дела оставался Либерс; он следовал за остальными по пятам, как будто боялся отстать или заблудиться в лесу, и постоянно оглядывался по сторонам, словно чего-то опасался. Немолодой Варкентин намаялся за час непрерывной работы и предложил передохнуть; не дожидаясь ответа от коллег, тяжело опустился на мшистую валежину. Нексин предложение присесть не принял, воткнул в валежину топор и остался стоять. Либерс остановился за спиной Варкентина и внимательно, как какую-то невидаль, рассматривал изящный бронзовый ствол мачтовой сосны, устремившийся высоко вверх, и водил по коре пальцем, словно чертил невидимые знаки. Валкс, словно не слышал предложения передохнуть, продолжил осматривать другие деревья, войдя в коммерческий азарт.

В работе возникла небольшая заминка; все четверо на какое-то время перестали перебрасываться друг с другом короткими замечаниями, репликами, задавать вопросы. Светившее до сих пор солнце исчезло в серой пелене, незаметно затянувшей небо; в лесу стало сумрачно; в воздухе повисла тишина, какая бывает перед надвигающейся грозой, и, казалось, эту тишину боялись нарушать хотя бы каким-то звуком не только люди, но и переставшие щебетать птицы. Так продолжалось недолго. Почти торжественный покой нарушил Валкс, возгласом недовольным и громким, прозвучавшим диссонансом тишине, как громкий кашель во время музыкальной паузы между частями концерта.

— Не рановато ли отдыхать?.. Давайте отметим вот этот дуб… — Валкс указывал на очередное дерево.

— Алекс, — отозвался Варкентин, — не торопись… Все деревья в лесу твои, они крепко сидят корнями в земле и никуда не убегут… И потом, на мой взгляд, ты выбрал не лучший товар. — Варкентин закашлялся.

Нексин про себя отметил, что Варкентин с Валксом на «ты», как давнишние компаньоны.

— На этом участке мы закончили, — продолжал Варкентин, — дай еще пару минут, перейдем в другое место… Я знаю, куда пойдем… Там стоят дубы еще лучше…

— Хорошо, — сказал Валкс, — но вот этот экземпляр, — настаивал он, стоя перед кряжистым дубом, — надо наметить… Алексей Иванович, что вы скажете?..

Нексин отозвался не сразу; глянул мельком на Либерса, занятого какой-то медитацией; на устало опустившего голову, сидящего неподвижно Варкентина; на стоявшего в десяти метрах от них Валкса — и мгновенно оценил обстановку, которая полностью соответствовала задуманному им дерзкому плану. Он как бы нехотя ответил:

— Какой вы, Валкс, неугомонный! Так и быть, сейчас подойду, — выдернул из валежины топор и пошел к Валксу.

Валкс стоял перед деревом, задрав вверх голову, прикидывая, видимо, сколько в нем будет кубов древесины. Потом стал что-то помечать в записной книжке. Лучшего момента для исполнения преступления выбрать было нельзя. Нексин подошел к Валксу со спины, не сводя глаз с его головы. Валкс продолжал увлеченно писать в книжке. Нексин, несший до этого топор в одной руке, ухватился за топорище обеими руками и, как при рубке поленьев, резко замахнулся и ударил что есть силы лезвием в затылочно-теменную часть, прорубив полголовы коммерсанта. Валкс только и успел издать протяжный звук, похожий на «о-о-х» и, опустившись сначала на колени, рухнул ничком с застрявшим в ране топором. В следующее мгновение Нексин стащил с него ружье и шагнул к другим жертвам, взводя на ходу курки, чтобы стрелять дуплетом. Не получилось. Либерс, наблюдавший время от времени за Нексиным, в эти несколько секунд успел с визгливым воплем броситься прочь в лесную чащу, поэтому первый выстрел, почти в упор, пришелся в Варкентина, в область средостения. Он не только не успел привстать с валежины, но даже что-то сообразить по поводу происходящего. (Как позднее скажет сам Нексин, в глазах Варкентина не было ни страха, ни ужаса, одно немое удивление.) Выстрел отозвался гулким эхом среди высоких деревьев. Откуда-то сбоку, из подлеска, взметнулась затаившаяся раньше огромная птица — боковым зрением ее успел заметить Нексин — и полетела в глубь леса. Нексину было не до нее, как и не до схватившегося обеими руками за живот Варкентина, потому как понимал, что Либерс может скрыться в лесу; и рванул вслед за пастором, проявившим удивительную прыть. И Либерс смог бы убежать, скрыться среди деревьев и кустов, но запнулся за наземную часть корня и упал; вскочил, чтобы дальше бежать, но этого было достаточно для Нексина, успевшего приблизиться: заряд картечи попал Либерсу чуть выше поясницы, в область почки, он снова упал; потом попытался в горячке подняться, чтобы бежать дальше, но уже не смог… Рана была не смертельная, жизнь человека в таких случаях, при своевременном врачебном вмешательстве, может быть вне опасности, но сам человек обездвижен и беспомощен. Нексин подошел к Либерсу, не глядя на него, молча достал два патрона и стал перезаряжать ружье, пустые гильзы предусмотрительно спрятал в карман. Либерс лежал на боку и громко стонал; было видно, как все сильнее разрастается на его одежде пятно крови. Тяжело раненный, поникнув головой, он не смотрел в сторону Нексина, а только негромко произнес:

— Не убивайте меня…

Нексин ничего не ответил, а подумал, что если пристрелит, то наделает дополнительного шума; но и оставлять в живых Либерса было нельзя. Он помедлил, развернулся и пошел назад к Валксу и Варкентину.

Только несколько минут назад оба этих человека были полны жизненных сил, поэтому Нексин, словно не веря, что они мертвы, и чтобы убедиться, подошел ближе к одному, потом к другому. Жуткое зрелище — дело его рук — сомнение развеяло. Он подумал, что от вида мертвых ему, как всегда, станет плохо, но они не были похожи на тех покойников, прибранных по ритуалу, что скорбно, чинно и аккуратно лежат в гробу, вызывая у него страх до тошноты и потери сознания. Он удивился себе, что вовсе не страшится только убитых им людей. Нексин стал переворачивать Валкса, глаза его были закрыты; пока переворачивал, из раны вывалился топор. Стараясь не смотреть на убитого, залез во внутренний карман плаща и достал целлофановый сверток; отошел в сторону и его размотал — в пакете была пачка из долларовых купюр, их считать не стал, снова замотал в целлофан, положил в свой карман рядом с пустыми гильзами и аккуратно застегнул на пуговицу, чтобы не выпал. Потом достал из другого кармана плаща Валкса ключи от автомобиля, забрал их, подобрал топор и пошел назад к Либерсу. Топор показался тяжелее, чем ранее. Нексин держал его, слегка отстраняя от себя, брезгливо, и подумал: как трудно будет им ударить еще раз, чтобы добить Либерса. Проходя около Варкентина, увидел лежавшую рядом с ним сумку и неожиданно сообразил, как поступит с Либерсом. Тут же бросил топор, а из сумки достал веревку, которую так и не использовали по назначению для обмера деревьев.

— Использую ее для другого… — сказал вслух Нексин.

Либерс был в том же положении, его одежда еще сильнее пропиталась кровью, он продолжал стонать, но уже тише, потому что медленно «засыпал» из-за потери крови, веки его были прикрыты. Услышав шаги, открыл глаза, увидев снова Нексина, затрясся от страха и заплакал.

— Не плачьте, пастор, — сказал Нексин негромко и спокойно, словно вернулся его утешить.

Душегуба ни на секунду не покидали холодный расчет и стремление скорее закончить начатое; не было в нем ни страха, ни рассеянности, возникающих у рядовых бытовых убийц; не было хоть какого-то желания все бросить как есть, оставив тихо отойти в иной мир третью жертву, бежать отсюда подальше, спрятаться и забыться… Нексин сказал:

— У меня нет выхода…

— За что?.. — тихо спросил Либерс.

— Так получилось… Вас я не хотел убивать… Если бы вы не поехали в лес с Валксом и Варкентиным, то этого не было… Теперь по-другому не могу… Вы должны меня понять…

Последние слова прозвучали особенно цинично, и Либерс обреченно закрыл глаза.

Нексин тем временем продолжал:

— Пастор, а помните, что передали через Александру для меня по поводу Авеля и Каина?..

Либерс не отвечал.

Нексин от него ответа и не ждал, а стал говорить, стараясь унизить несчастного даже в эти жуткие минуты и высказать ему, что тот не прав, а прав он, Нексин:

— Вы, Либерс, передали через Сашу мне такие слова: «Один Бог знает, что есть каждый из нас…» Так вот, нечто подобное происходит сейчас… Можете считать себя Авелем, а меня Каином… Считайте, как угодно… Но ваш Бог так именно решил… Он ведь знает, кто есть кто из нас… Впрочем, я не разделяю этого суждения… Все это навыдумывали такие, как вы… Хотя вы не ответили на мой вопрос: почему все-таки Бог призрел Авеля и отверг Каина?.. — Либерс не отвечал, молчал. — А знаете, что я решил?.. — продолжал Нексин. — Я решил, что жрецы, говорившие от имени вашего Бога, жрецы кочевого народа, каким были евреи, больше любили подношения из мяса, а не из зелени и кореньев, и, когда выдумывали сказку про Авеля и Каина, их Бог, разумеется, как и они сами, не взял его плоды труда из зелени и кореньев, а взял мясо… В результате — «обидел» Каина… Что после этого можно было ждать от Каина?.. Покаяния?.. Как бы не так… Он живой человек и за себя постоял, как мог… Он не мог смириться с тем, что его сочли за человека менее значимого, чем Авель… Не он один такой… А всего-то навсего не надо было его обижать… Меня тоже хотели унизить… С этого все и пошло… И Бог здесь ни при чем…»

После этих слов сделал скользящую петлю, накинул Либерсу на шею, отвернулся, чтобы не видеть задыхающегося, и потащил его волоком к первым двум жертвам… Когда дотянул и бросил, Либерс был тоже мертв…

Нексин почувствовал, что устал, огляделся вокруг злым взглядом, — картина была такая, что навела бы леденящей жути на кого угодно, но не на него. Он вспомнил, как недавно раздавил жука. Тогда ничего в мире не изменилось. Теперь перед ним лежало три бездыханных человеческих тела. Совсем недавно эти люди с ним разговаривали, жили какими-то интересами, мыслями, надеждами и вмиг перестали дышать и существовать… Но в мире по-прежнему ничего не менялось: таким же, как и час назад, было небо, поскрипывали высокие сосны, куда-то спешил крупный лесной муравей…

— Никогда бы не поверил, что так легко убить троих, — сказал Нексин вслух, как подытожил.

Следовало торопиться. Он за ноги стащил трупы в небольшую ложбинку, сложил их кучно и забросал буреломом, чтобы со стороны не были приметны. После по малозаметной тропе вышел к машинам.

Начал накрапывать дождь, и Нексин подумал, что это хорошо, дождь может усилиться и смоет на дороге следы от колес его машины. А что касается места преступления, то он следов никаких не оставил, потому что все тщательно продумал: стреляные гильзы забрал, топор, на ручке которого разве что только теоретики-криминалисты могли обнаружить следы его рук, на всякий случай тоже заберет с собой. Нексин перешел на другую сторону просеки, нагнулся к придорожной канавке, в которой были остатки талой воды, чтобы ополоснуть топор и вымыть руки, которые тоже запачкал. Как только нагнулся к воде, вздрогнул от испуга: прямо напротив него в ельнике сидела большая серая птица. В этот раз он разглядел ее — это был филин, ничуть не меньше чучела того, что стояло в его кабинете. Сова неспешно, ничуть не боясь человека, поднялась и полетела, села совсем недалеко. Нексин проводил ее задумчивым взглядом. В нем в какой-то миг при виде необычной птицы возник охотничий азарт, но тут же исчез — было не до охоты. Нексин вспомнил рассказ Борец о филине, который своим криком наводил ужас на людей именно в этих местах, и вместо азарта появилось нечто похожее на первобытный страх, что вселяется в человека при встрече с чем-то загадочным. Нексин побежал к машинам. Сел в машину Валкса, обмотав предварительно кисти рук тряпками — боялся оставить следы на руле и дверце — и лавируя между деревьями, отогнал ее подальше в чащу леса, чтобы не была видна с дороги. Затем переоделся: сапоги и охотничью одежду, на которых могли быть следы крови, рассовал по разным пакетам; отдельно завернул топор и поехал окольными просеками, стараясь незамеченным выехать на шоссе, ведущее в областной центр.

Самое страшное, что может совершить человек, было совершено. Нексин знал, что пройдет несколько дней и пропавших начнут искать, к этому подключится много людей, участником поисков станет также и он, как директор лесхоза, на территории которого последний раз видели пропавших. Будет возникать немало версий по поводу исчезновения людей, что обычно происходит, когда внезапно пропадают люди; будут появляться нелепицы, похожие на те комментарии и откровенный бред, которыми в таких случаях потчуют с телеэкранов малахольные ведущие, обсуждающие на полном серьезе тему с такими же малообразованными мошенниками, называющими себя колдунами и ведунами. Нексина, впрочем, будет устраивать и то, и другое, главное, чтобы прошло как можно больше времени после исчезновения, а когда обнаружат погибших и станет понятно, что их не украли инопланетяне, они не ушли в другое измерение или астрал, не сбежали в Америку, как шпионы, выполнившие свою задачу, а убиты (причем убийц было минимум двое, поскольку убиты разными способами, и убитых трое), то у него будет своя, совершенно реалистичная и прагматичная версия. Он как-нибудь выскажет предположение, что иностранец Валкс с другим иностранным агентом, небезгрешным клерикалом Либерсом, сошлись на воровстве леса с Варкентиным — завсегдатаем секты, возглавляемой тем же Либерсом; с ними, возможно, был еще кто-то… Нексин подкрепит это бумагами, когда всплывут документы, из которых станет видно, что с Валксом заключались договоры на один сорт древесины, а Варкентин сбывал ему совсем другой, более дорогой, но по дешевой цене, что, понятное дело, не могло быть бескорыстно.

Происшедшая час тому назад жуткая трагедия, участниками которой были не птицы и пауки, которых не так давно наблюдал Нексин, а люди, не вывела его из психологического равновесия — не для того он пошел на преступление. Да, мозг его был воспален и болезнен, но не из-за отчаяния от безысходности и непоправимости совершённого, не вдруг забрезжившего в глубине сознания намека на покаяние, а вследствие чудовищных событий, которые нужно было пережить, и беспрестанно работающей мысли: как все пойдет далее и как ему себя вести?.. От содеянного, от страшной картины, сравнимой с апокалипсисом отдельно взятого человека, мог сойти с ума кто-то, но не Нексин. С ним было все в порядке. Его заставили страдать и хотели унизить, но гордыня и ущербное самолюбие, требовавшие отмщения, не допустили этого; накопившееся в нем зло он выплеснул наружу для самосохранения, поэтому ни смерть жертв, ни несчастье их близких не могли вызывать в нем угрызений, страданий или переживаний, как у политических деятелей. Нексин чувствовал себя победителем и гордился собой особенным, что он не такой как все.

В город он приехал к концу рабочего дня. Первое, что сделал, — позвонил Оашеву. Встретиться они договорились через два часа. Такое время устраивало Нексина; он тут же отправился в сберкассу, чтобы снять со своего счета какую-нибудь сумму денег. По его мнению, это было хорошим алиби на случай проверки того, где он был в день убийства. «Конечно, конкретный день эксперты вряд ли установят, — рассуждал он, — а чем дальше, тем еще меньше будет точности для определения времени смерти. Но дата гибели, разумеется, будет принята как наиболее вероятная на день исчезновения». Он в это время был далеко от Залесья, в областном центре.

По дороге к сберкассе в разных местах три раза останавливал автомобиль и в разные баки для мусора выбросил сапоги, одежду и топор. С уничтожением следов, как считал, покончил, в багажнике оставалось лишь ружье, но его гладкие стволы практически невозможно было идентифицировать с картечью, которую извлекут из убитых. После сберкассы Нексин поехал на свою квартиру, в которой не был несколько месяцев, оставляя под пригляд соседей.

У него была двухкомнатная квартира, полученная от обкома партии в новом доме незадолго до смены режима в стране. В квартире совсем мало успел пожить, находясь больше у Елены Аркадьевны, и жилье так и стояло со следами незавершенных отделочных работ, не обжитое и неуютное. Но для него она была чем-то вроде фетиша, олицетворением его недавнего прошлого, успешной и понятной жизни, которую никогда не вернуть; и за это именно он любил свою квартиру.

Свет заходящего солнца косыми лучами проникал сквозь давно не мытое, пыльное окно, без штор и занавесок, и ложился на линолеум неровными светлыми ромбами. Большая комната была меблирована стандартным набором холостяка; здесь стояли раскладной диван, телевизор и стол. Спальня, если не считать несколько больших картонных ящиков с книгами и разной бытовой мелочью, была пуста. И только в кухне имелся недешевый, из натурального дерева, гарнитур со встроенными плитой и холодильником. Нексин машинально открыл холодильник, словно там могло что-то находиться, но, отключенный от сети, он внутри был темен и пуст. Нексин прошел в ванную, оглядел себя со стороны: ничего заметного в лице и внешности, что могло выдать совершение кровавого преступления, не было. Его это успокоило, он освежил лицо под краном, подолгу удерживая в ладонях воду. После сел за стол и высыпал содержимое пакета, похищенного у Валкса. В пакете находилась перехваченная аптечной резинкой стопка пятидесяти- и стодолларовых купюр. Сумма оказалась значительной. «Валкс, возможно, приготовил валюту не только для меня, еще для каких-то целей», — решил Нексин, пересчитывая банкноты.

Позвонили в дверь. Нексин быстро сложил деньги в пакет и спрятал его в холодильник. «Видимо, соседи», — решил он. Осторожно подошел к двери и посмотрел в глазок. На площадке действительно стоял сосед из квартиры, что была напротив. Его он и просил по возможности присматривать за своей квартирой, давал соседу номер рабочего телефона и домашний Хромовой. Нексин не знал фамилию соседа, обращался по имени-отчеству: Феликс Францевич. Был он, видимо, из западных белорусов, которых было немало в области, потому что говорил на какой-то жуткой смеси русских, польских и белорусских слов. Вот и теперь, как только Нексин открыл дверь, услышал:

— Так, так… Я поправне розумел, цо до хаты сам пан вертался…

Сосед был маленького росточка, ниже Нексина, седой и с постоянно красным, как у пьяниц, носом и с шелушащейся на носу кожицей. Пьяницей, однако, не был, наоборот, был аккуратен и набожен, что, впрочем, компенсировалось чрезвычайной активностью и любопытством до всего. Нексин, видя его, всегда думал, что соседу, наверное, и нос когда-то прищемили дверью за излишнее любопытство, потому он такой красный и облезлый. Вот и теперь сосед так и норовил заглянуть сквозь приоткрытую дверь в глубь квартиры.

— Феликс Францевич, вы очень бдительны.

Я пришел тихо, но вы все равно меня услышали.

— А як же! Таки слух маю, цо щпеваю у нашем кощчуле.

«Было бы интересно послушать, — подумал Нексин, — как он поет в своем костеле?»

— Спасибо, Феликс Францевич, вы очень добры… — сказал Нексин. — Я ваш должник…

— Для людив зараз стараюсь. Я розмовел до пана на работу, но телефон молчал. Розмовел пани Елене, пани мовила, що пан у командировке, а потом пшыйщчла и пшынесла две торбы… Една минута…

Сосед ушел к себе; вернулся с двумя сумками, которые ему принесла Елена Аркадьевна.

— То для пана…

Нексин взял у него сумки и поставил в прихожую:

— Спасибо еще раз, Феликс Францевич.

— До побачене! — Старик ушел к себе.

Заперев за ним дверь, Нексин открыл сумки.

В них были сложены его личные носильные вещи. — Наверняка этот чудак, Феликс Францевич, заглянул в сумки; если даже Елена ему не сказала, что со мною рассталась, то сам все понял… Поэтому так быстро и ушел к себе в квартиру, иначе еще с полчаса болтал бы ни о чем… — сказал вслух Нексин. — Хотя какое теперь мне дело до этого всего?..

Он ногой отодвинул к стене обе сумки и вернулся в кухню.

При упоминании Хромовой у него сердце сначала сжалось от тоски и безысходности, как у покинутого человека, но это мимолетное чувство исчезло, вместо него из-за уязвленного самолюбия снова появились жестокость и желание мстить, потому что именно эта женщина была в первую очередь причиной проблем и бед, случившихся с ним в последние месяцы.

Нексин стал раскладывать на столе доллары. Отложил сумму, необходимую Оашеву, оставались еще доллары, он их сложил, стянул резинкой и, решив, что они понадобятся здесь, в городе, огляделся: куда их убрать?.. Положил снова в холодильник.

Оашев ждал Нексина в том же ресторане, что и раньше. За окном начинало темнеть, после дневного тепла вечерняя прохлада сгущалась над городом серым туманом. У Нексина был вид человека сильно уставшего и задумчивого, мыслями находящегося где-то, а не со своим визави. Это не могло ускользнуть от Оашева.

Нексин, поздоровавшись с Оашевым, когда они присели за стол, пытаясь придать себе настроения и непринужденности, сказал:

— Надо же, какой за окном туман, вернее — это городской смог, а не туман. Вспомнил анекдот…

— Какой?

— Гостиница. Утро. Официант занят приготовлением завтрака в ресторане. Входит седой господин, ночевавший в гостинице. Идет к окну, за которым сплошная пелена… «И сегодня смог!» — произнес господин. «О, я рад за вас, сэр!..» Оашев улыбнулся:

— У вас, Алексей Иванович, слишком серьезные и задумчивые глаза, чтобы рассказывать такие анекдоты. С вами ничего не случилось?

— Что вы, наоборот, все хорошо. Может быть, устал, еще утром приехал в город, были дела, но все сложилось удачно… Я, как тот сэр, тоже смог, правда другое — достать деньги… Банально… Но для меня важно… Поэтому, наверное, вспомнилось из тонкого английского юмора…

— Понимаю… Честно говоря, не думал, что так скоро встретимся… Чашечку кофе?..

— Нет! Спасибо. — Нексин посмотрел на часы. — Приношу тысячу извинений, что так неожиданно и несколько поздно объявился… Но, поверьте, для меня очень важно решение моего вопроса, чтобы была уверенность в завтрашнем дне… Старался как можно раньше привезти… Сказать откровенно, деньги перехватил у знакомых, — врал привычно Нексин. — Поэтому, наверное, и озабоченность такая на моем лице, еще вчера не был совсем уверен, что дадут нужную сумму.

— Верю, это всегда проблема. Но вы молодец! Соблюдать деловые отношения в наше время — большая редкость… А давайте пройдемся немного, на улице и поговорим, сегодня здесь душновато…

Они вышли на улицу. В этом был весь Оашев — старый и опытный взяточник: даже чувствуя, что все идет у него по плану, лишний раз перепроверял человека. Они неспеша пошли по малолюдной улице, свернули в другую. Оашев в несвойственной ему манере начал долго и сложно говорить о партии, в которой оба состояли, о нынешней политической обстановке, и Нексину стало понятно, что он делает это из осторожности, умышленно тянет время, побаивается… Наконец, заговорил Оашев о директорстве Нексина, стал его успокаивать, говорить, что вопрос решил, опасаться, что сместят с директорства, не нужно, но от Нексина требуется в дальнейшем должная мера осмотрительности в делах. Нексин, слушая его, заметил, что на протяжении их маршрута за ними медленно следовал автомобиль.

Оашев вдруг остановился и жестом предложил Нексину сесть в подъехавшую машину. Они сели на заднее сиденье. Оашев сказал водителю, что его товарища нужно довезти до дома, достаточно у них для этого времени. Он ответил, что есть. Это был пароль, означавший, что никаких помех нет, посторонних за время их встречи не было. Нексин сказал, что сам доберется домой, ему недалеко.

— Хорошо, — сказал Оашев. — В таком случае, Алексей Иванович, давайте документы, что принесли. Я их внимательно изучу и постараюсь как можно скорее сообщить вам свое мнение.

До Нексина только в этот момент дошло, к чему была их прогулка, пустой разговор с дурацкой, чуть не шпионской конспирацией, и передал Оашеву сверток. Они распрощались, пожелав друг другу хорошего вечера.

Автомобиль очень быстро уехал, увозя Оашева, который и в этот раз был на сто процентов уверен, что у него и с Нексиным «все срослось», как любил говорить. Поспешил на свою квартиру и Нексин, чтобы быстрее уехать из города и вернуться за полночь в Залесье.

13

Преступление, совершенное Нексиным, осталось бы его тайной и с нею он жил дальше, смог бы жить, как живут многие, для которых раскаяние — просто слово, содержание которого не всегда понимают. Есть, к сожалению, такие. И Нексин сделал все, чтобы его не могли заподозрить в чудовищном злодеянии, происшедшем в лесу под Цыбином. Но все же «Бог шельму метит»! А если без мистики — бывает стечение обстоятельств и «тайное становится явным». Как бы тщательно ни продумывались и подготавливались преступления, следы остаются. И здесь важным становится умение сопоставить все обстоятельства и принять правильное решение тем, кто ведет следствие. Разумеется, речь не идет о преступлениях, на расследование которых накладывают табу из политических соображений, когда их раскрытие невыгодно власти.

Следы преступники оставляют разные — материальные и нематериальные; последние в виде сведений, которые нередко имеются вовсе не у очевидцев преступления, а свидетелей случайных, косвенных, но их показания из-за этого не становятся менее ценными, наоборот, позволяют иначе увидеть основное событие.

Не для всех жителей Залесья утро дня, наступившего после убийства, было занято привычными заботами и делами. В доме Варкентиных поселилась тревога. Глава семьи вечером не вернулся с работы; он задерживался допоздна и ранее, но чтобы не ночевать дома — такого не было. Его супруга Софья за ночь ни разу не прилегла, дожидаясь прихода мужа, извела себя разными догадками по поводу его отсутствия и, как только начался рабочий день, поспешила в контору лесхоза. В приемной ее встретила Борец.

Варкентина рассказала об отсутствии мужа, пояснила, что вчерашним утром он, как обычно, ушел на работу, а точнее — за ним заехал Валкс, который у них бывал неоднократно и ранее. Муж был в хорошем настроении и даже весел. Они уехали на машине Валкса.

Борец выслушала ее, пожала плечами:

— Даже не знаю, что тебе Софья сказать. Мне, по крайней мере, ничего не известно о Роберте Евгеньевиче, его вчерашних планах. Директора еще нет, накануне уезжал в город, вернулся поздно, но, думаю, вот-вот подойдет и что-то у него узнаем. — Она улыбнулась. — Твой Варкентин, случайно, уехал не по каким другим делам с Валксом?.. — Увидев повлажневшие глаза собеседницы, сделала серьезное лицо. — Прости, шутка была неуместна, наш церковный староста примерный семьянин, грех было даже думать…

— Вот именно! И потом, я слишком хорошо его знаю. Роберт очень заботливый, он ни в коем случае не допустил бы, чтобы я или домашние мучились в догадках о причине его отсутствия, обязательно должен был предупредить, что собрался куда-то ехать и может не вернуться домой в этот же день.

— Согласна, — сказала Борец. — Ну, ты иди. Вдруг Роберт Евгеньевич уже дома. Как только появится директор, я его спрошу, потом сама дойду до вас или кого пришлю передать, что узнала.

Софья ушла. Борец вожидании Нексина занялась канцелярскими делами. Зашла уборщица Сизова. Борец стала ее поторапливать и отругала, что поздно пришла убираться в кабинете директора. Сизова в ответ поворчала. Управилась довольно быстро, а в оправдание, уходя, сказала, что не бездельничала, а с утра успела помыть полы в молитвенном доме.

— Нина Викторовна, — сказала Сизова, — случайно, не знаешь, куда запропастился пастор? Сколько убиралась внизу, он ни разу не вышел, даже не выглянул, на него не похоже. И собака его, Лизабет, скулит и скулит. Я поднялась к нему. Дверь не открыл — стало быть, уехал. А собаку на кого оставил? Она у него послушная и терпеливая, но до каких пор терпеть будет…

— Странно! Только что была Софья Варкентина и спрашивала о муже. Он тоже не вернулся домой. Совпадение?..

— Может, — сказала Сизова. — Но собаку-то жалко, как ей объяснить, чтобы дождалась хозяина… скулит и скулит… У меня в ушах до сих пор стоит ее собачий плачь… Надо бы выпустить собачку…

— Надо! — кивнула Борец.

— Как?.. Либерс запрещает к нему заходить.

— Погоди, не уходи. Дождемся директора.

Но Нексин этим утром на работу не спешил, чего ранее за ним никогда не наблюдалось. Приехал он поздно, когда все спали, попросил Александру не беспокоиться, сказал, что не голоден. А когда утром проснулся, Александра с Мишенькой уже ушла, заботливо оставив на столе завтрак. Он понимал, что не сегодня, так завтра спохватятся Варкентина, потом Либерса, за ними и Валкса. Как будут разворачиваться события?.. Мог только догадываться, но был готов к любому их повороту, в себе уверенный. Будут, конечно, проблемы из-за исчезновения людей, придется потерпеть; зато кончится раз и навсегда история с ворованным лесом и вторая история с гибелью лесоруба; последнюю можно будет списать не только на главного инженера, но и на Варкентина, который больше не скажет по этому делу ничего. Нет теперь и Либерса — слишком проницательного и умного. Ну а главное, никто не тронет больше его директорство, и он дальше будет осваиваться в лесхозе и делать все, как ему надо.

Утром той же среды в гараж лесхоза пришел водитель Петерс, пришел чуть раньше обыкновенного, чтобы проверить и наладить, если понадобится, автомобиль, на котором директор проделал немалый путь. По мнению Петерса, у директора имелось качество не очень хорошее, он несколько небрежно относился к технике, может быть, в надежде, что есть водитель-механик Петерс, у которого машина всегда в идеальном порядке. Так и было: Петерс слыл добрым, славным малым, очень работящим, всегда занятым делом. Был он немного косноязычен, поэтому, возможно, стеснялся лишний раз заговорить. За целый день от него, бывало, слова не слышали — черта у рабочих нынче редкая, потому что среди них болтунов стало не меньше, чем среди политиков. Случалось, что Петерсу нужно было обратиться к сослуживцам, и делал он это своеобразно: взглядом, жестами, но его понимали, а за немногословность прозвали Молчун.

Машина была на месте, заперта, но ключей в шкафчике, куда обычно их вешали, не оказалось. Такое было и раньше, поэтому Петерс не удивился, решил, что директор приехал поздно, закрыл машину, ключи машинально положил в карман, а не повесил в шкаф, и пошел домой. У аккуратного и пунктуального Петерса на такой случай все было предусмотрено: имелся другой комплект ключей. Он открыл автомобиль, завел его, мотор работал ровно, без перебоев, но, к удивлению Петерса, датчик топлива был на нуле, хотя он заправлял бак директорской машины полностью. «Похоже, что помимо трассы много поездил по городу», — решил Петерс и осмотрел машину снаружи. Автомобиль был в порядке, ему лишь показалось, что приспущено одно колесо. Он достал из багажника насос, чтобы подкачать. Когда скручивал колпачок, невольно обратил внимание, что в сферах над колесами полным-полно набилось глины. Такого не должно было быть, поскольку машину до поездки Петерс мыл, а директор ездил только в город, дорога всюду была с хорошим покрытием, днем шел дождь, и во время езды вымыло бы всякую дорожную грязь, но на машине была именно глина, как от езды по проселку. Петерс стал укладывать назад в багажник насос и удивился еще раз — в углу багажника лежала сумка, в которой Нексин возил охотничьи принадлежности. У аккуратного и педантичного Петерса, не смевшего без разрешения брать чужое, верх взяло естественное любопытство. Он, как большинство мужского населения Залесья, был тоже охотник; открыл сумку, там действительно лежали ружье и патронташ. Петерс достал ружье, со знанием дела понюхал ствол и отчетливо почувствовал запах пороховых газов, стойкий и въедливый, не успел выветриться. Выходило… директор охотился! Но в багажнике не было одежды, которую на охоту брал Нексин. Петерс посмотрел платяной шкаф в гараже, там ее тоже не было. Следом за багажником Петерс заглянул в салон машины, но и там не было ни охотничьей одежды, ни сапог. Это его не удивило, потому что директор мог взять одежду домой, в стирку. Поразмыслив, Петерсу Молчуну было все же странно, что, со слов Борец, директор ездил только в город, однако по внешнему виду машины было видно, что на ней ездили по лесной, глинистой дороге, а наличие ружья со свежими следами пороховых газов говорило, что из него стреляли. «Не мое это дело, — решил Петерс. — Директор, наверное, по пути в город решил поохотиться. Все знают, какой он фанат до этого дела, как увлекается охотой… Машина пускай постоит закрытой, покуда директор заберет из нее сумку сам. Потом помою и приберу салон».

Сизова дожидаться директора не стала и ушла, сославшись, что теленок у ее коровы по кличке Слива появился слабоватый и ему нужно вовремя задать специальное пойло с лекарством.

Нексин пришел на работу перед самым обедом. Выслушал Борец о визите Варкентиной и Сизовой спокойно, не перебивая, не уточняя ничего; вид у него был такой, словно подобное ему рассказывают каждый день и он к такому привык. Он постоял некоторое мгновение в раздумье и сказал, уходя к себе в кабинет, что слышал от Варкентина дня два-три тому назад, что в лесхоз собирался приехать тот самый клиент-иностранец, за которого она же с пастором Либерсом его просила. В этой связи очень может быть, что они могли уехать куда-то втроем.

— Вернутся, — сказал Нексин. — Куда им деваться. Люди взрослые, серьезные. Мне самому нужен Варкентин. Ну а что касается пастора, его собаки, так можете с прихожанами открыть квартиру; пригласите хотя бы даже Александру, если она свободна… Нельзя, чтобы из-за нерадивого хозяина страдало животное…

Через пару часов по всему поселку из уст в уста передавалась история о том, чем закончилось посещение квартиры пастора. Группа прихожан лютеранской церкви в составе Борец, Сизовой и Александры запасными ключами открыли дверь в комнаты Либерса. Мимо них проскочила стремглав собака Элизабет, на которой были стринги, и вылетела на улицу. Мальчишки Сизовой потом наблюдали, как рыжая Элизабет, уставившись на людей от счастья ошалелыми глазами, что ее выпустили на улицу, металась во дворе церкви, приседая несколько раз по нужде, затем выбежала за ворота. Там ее словно ждали поселковые кобели, окружили плотным кольцом и увели на окраину поселка, по ходу устраивая между собой грызню за необычного вида новую невесту. А в комнатах пастора Либерса был исключительный порядок, которому могла позавидовать любая хозяйка. Но все же одно обстоятельство сильно смутило Борец и Сизову с их пуританским или традиционным воспитанием. Они были бледны и словно потеряли дар речи, когда на журнальном столике рядом с книжкой Евангелия и духовными Песнями лютеран увидели груду заграничных порнографических журналов; но еще более растерялись, когда в ванной комнате обнаружили не только еще с полдюжины стрингов и женских трусов, видимо, тоже для собаки, а почему-то еще и бюстгальтеры и какие-то штуки из секс-шопа, о назначении которых лишь догадывались, а знала много повидавшая и понимавшая Александра.

Вечером, за ужином, Александра, стараясь не вдаваться в подробности, неохотно, опустив стыдливо глаза, пересказала коротко все Нексину. Он отчего-то не задавал никаких вопросов. Александра была Нексину за это сильно благодарна, считая, что не спрашивал из вежливости, щадя ее чувства и хорошее отношение к Либерсу.

Так и закончился день, полный неожиданностей и пересудов для тихих и скромных жителей Залесья, не привычных к такого рода историям. Но Варкентин и Либерс так и не появились. Не вернулись они домой и на второй и третий день. Вскоре в поселок приехал участковый, к которому обратилась Софья Варкентина с заявлением по поводу исчезновения мужа. Участковый добросовестно в течение дня опрашивал с десяток людей, побывал у Варкентиных, в церковном доме, в лесхозе, но ничего нового не прояснилось. Все, что удалось установить, — это то, что Варкентин с Валксом уехали на машине Валкса, но никто не видел, как ушел или уехал Иохан Либерс. Софья Варкентина лишь высказала догадку, что Либерс мог присоединиться к ее мужу и Валксу, потому что слышала часть разговора между мужем и Либерсом и в этом разговоре пастор высказывал желание побывать с Варкентиным в лесу. Получалось, что трое взрослых людей «словно сквозь землю провалились». У всякого разумного человека их внезапное и ничем и никак не объяснимое исчезновение вполне естественно рождало, небезосновательно, подозрения и нехорошие мысли о возможной гибели людей, потому что все трое были благополучны и с учетом их общественного и социального положения не могли не поставить в известность коллег по работе, что куда-то уехали; были достаточно благоразумны, чтобы не помышлять о каком-то загуле и неприличных связях без оглядки на близких и родных. У других их исчезновение служило поводом для возникновения слухов, один нелепее другого, передаваемых от одного к другому, и даже такой версии, что все трое сбежали за границу, но никак не объяснялось, зачем им бежать, от кого и для чего… Тем более что Валкс и Либерс могли уехать свободно, поскольку были гражданами соседней страны. Но и этот слух, как многие другие, быстро развеялся, как только стало известно, что на Валкса из-за той самой заграницы пришел запрос; его и там искали, потому что он не вернулся, как Варкентин и Либерс, домой из поездки. Другой слух, появившийся примерно через две недели, был хоть и из разряда мистики, обычно рождаемой фантазиями людей, но его уверенно подтверждали сами же люди. Речь шла о таинственных звуках, которые слышали из леса по дороге, ведущей в Цыбино. Рассказывали об этом мальчишки подростки Сизовы. Они на велосипедах ездили на дальний кордон и были страшно напуганы, когда услышали из лесной чащи звуки, похожие на стоны и охи. Очень быстро в Залесье вспомнили давнишнюю историю о громадном филине, чучело которого стояло в кабинете директора. Когда-то эта птица голосом, схожим с плачем, пугала жителей той же местности. Сыновей Сизовой со всей строгостью и пристрастием расспросил Заборов, пригрозивший крепко выдрать, если окажется, что они очень художественно врали. Но сыновья Сизовой с серьезными лицами подтвердили свой рассказ, сказали, что не лгут, готовы поклясться. Заборов, тайно всегда мечтавший добыть трофей не хуже того, что когда-то добыл прежний директор лесхоза, задумался о том, что, возможно, звуки издает большая сова, о которой уже не раз сам слышал от рабочих лесхоза, которые видели большую хищную птицу; и он был готов поверить мальчишкам и проверить их страхи, а свои подозрения.

Под Цыбино Заборов отправился со старшим внуком и спрингер-спаниелем по кличке Лис, выученным на отыскание затаившейся птицы. Выехали очень рано на велосипедах, но было светло — уже начался май. Узкая грунтовка извивалась среди тесно обступающего с обеих сторон густого леса. Охотники целый день пролазили в местах, о которых говорили братья Сизовы, да так и не услышали ничего похожего, о чем говорили братья. Заборовы не сильно расстроились, потому что нашли токовища со следами жестких боев глухарей-петухов: на полянах валялось много пуха, пера и погадка (естественного выброса). Под конец дня все же обнаружили в углублении под корневищами упавшей огромной ели гнездо, которое, судя по характерным пучкам перьевой подстилки, яичной скорлупе и костям мелких животных и птиц, могло быть гнездом филина. Птицей эта крупная сова, как известно, является оседлой, имеет свой район обитания, и если еще в марте самка отложила яйца, то при обильном кормлении двух-трех птенцов теперь, в начале мая, семья снялась с гнезда и кочевала по окрестностям. Отметив, что птица может быть где-то рядом, Заборовы стали осторожно выходить к дороге. В это время до них донесся голос Лиса. Он не лаял, как обычно, когда находил и поднимал дичь, а выл. Заборов остановился и прислушался. Пес был недалеко.

— Что это он так? — спросил Заборов-младший.

— Нашел падаль… Он всегда воет, когда обнаруживает мертвую птицу или зверя… Не исключено, что там же могут быть совы…

— Дед, зови его. Становится поздно. Поехали домой.

— Погоди. Больно голосит Лис, пес он очень шустрый и так просто не будет сидеть на месте и выть, нужно сходить… Тебе, охотничек, разве не интересно посмотреть, что нашел Лис? Какой зверек или птица погибли, почему погибли и от чьих лап-когтей? Ты, как охотник, не можешь проходить мимо… Ишь, как воет, это он меня зовет…

Они пошли на голос собаки. Заборов уже через десяток шагов увидел затесы с нумерацией на дубах. Следы топора и краска были недавние. Через несколько минут Заборов увидел издали Лиса. Приблизившись к нему, почувствовал ни с чем на свете не сравнимый тошнотно-приторный запах тлена. Лис сидел возле небольшого — подобие воронки — углубления, как попало забросанного старыми ветками и листвой; увидев хозяина, перестал выть, вопросительно уставившись на него. А Заборов почти сразу заметил торчащий между высохшими прутьями ботинок, следом в нескольких местах детали одежды. Он попросил внука близко не подходить, обошел завал, осторожно приподнимая ветки и разглядывая то, что под ними было. Старому, видавшему многое в жизни охотнику стало не по себе. Он с бледным лицом повернулся к внуку и сказал, что это останки пропавших несколько недель назад людей, они, похоже, убиты. Заборовы спешно стали выбираться из леса. По ходу наткнулись на автомобиль. Дверцы его были закрыты, через стекло видно, что в замке зажигания торчат ключи. Охотники решили не открывать машину и бегом бросились к оставленным на дороге велосипедам.

Страшная находка Заборова все расставила по местам. Вскоре уже каждый житель Залесья знал, что неожиданно исчезнувшие Валкс, Варкентин и Либерс не сбежали за границу, не были похищены внеземными существами, а зверски убиты: один зарублен, второй застрелен, третий застрелен и задушен. Очень быстро возникли новые слухи, что это сделала какая-то банда, которая появилась в их некогда тихом и спокойном лесном углу; другие были конкретнее: говорили, что якобы кто-то видел в то самое время, когда пропали люди, вооруженных лиц, возможно, заезжих охотников. Но все сходились в едином мнении, что такое могли совершить несколько человек. Примерно так же рассуждало и официальное следствие, представители которого в первые несколько дней наводнили Залесье. Их было так много, что директор лесхоза приказал для милиции и следователей на время освободить несколько кабинетов в конторе лесхоза. Все искали преступников, оказавшихся неведомо как в здешних местах.

Убийство сразу трех человек придавало делу особую значимость, но еще больше обстановку накаляло то, что погибли два иностранца. Правительство страны получало одну за другой депеши с напоминаниями от соседей, настроенных и без того не очень дружелюбно. Было делом чести и совести найти убийц. Вскоре преступлением стали заниматься специалисты из столицы. Но и это мало что изменило, казалось, лес, где все произошло, словно издевался над большим количеством людей, которые никак не могли разгадать тайну смерти погибших, которые были очень разные в жизни по своему положению в обществе, но которых соединила смерть.

И все же для дотошного майора Виктунина, прибывшего в область из центрального управления уголовного розыска страны, стало очевидным, что мастер лесхоза Варкентин занимался хищением леса. Несложная сверка договоров, заключенных между Валксом и лесхозом, допросы водителей лесовозов — все подтверждало, что в Залесье совершали подмену вывозимой за рубеж древесины с низкосортной на высокосортную. В день убийства Варкентин поехал с Валксом под Цыбино именно для того, чтобы выбрать лес для очередной заготовки. Варкентин, судя по многим документам, этим промышлял давно. Виктунину что-то подсказывало, что данное обстоятельство и есть ключ к раскрытию преступления; но интуиции было недостаточно, были нужны доказательства. «Директор лесхоза, — размышлял про себя Виктунин, — должен был, конечно, заподозрить неладное за Варкентиным, но Нексин сюда назначен недавно, мало смыслит в лесном производстве». И майор, чувствовавший, что не могло хищение леса в таких масштабах пройти мимо первого руководителя, но, видя, как тот сильно переживает за случившееся, не мог не верить ему, особенно тогда, когда Нексин во время их бесед искренне и наивно разводил руками, рассказывая, как доверял в работе мастеру участка Варкентину. И по-человечески Виктунину было также понятно, что Нексин, узнав о случившемся в только что доверенном ему хозяйстве, был глубоко несчастен и всячески старался помочь следствию вплоть до того, что в столовой лесхоза организовал для коллег Виктунина горячую пищу, предоставлял транспорт, выделял рабочих для новых и новых поисков в районе убийства с целью отыскания хотя бы каких-то следов преступления. Одним словом, Нексина, который к тому же в предполагаемый день убийства, находился в областном центре, было трудно заподозрить в таком жутком преступлении. Однако версия о корыстном следе в преступлении вскоре подтвердилась тем, что супруга Валкса сказала, что муж уехал с крупной суммой валюты для покупки древесины, она предоставила тому доказательства. Но при убитом никакой валюты не было; успел Валкс ее так быстро израсходовать, только въехав в область, либо на него и было совершено нападение и убийство, сопряженное с разбоем, — это оставалось неясным. Много вопросов оставлял и своеобразный способ убийства: сочетание огнестрельного оружия и топора. На месте происшествия были найдены банка с краской и кисть, которые Варкентин брал с собой, чтобы нумеровать деревья, но не был обнаружен топор, который мастер, без сомнений, взял, чтобы делать затесы на деревьях. В этой связи имелась большая вероятность, что именно этим топором и зарубили Валкса. Но что же это в таком случае были за нападавшие, имевшие ружье, но использовавшие постороннее подручное средство — топор?.. Или это были малоопытные нападавшие, действовавшие спонтанно?.. Одним словом, было много вопросов, но без ответов… Совершенно не за что было зацепиться… Расследование преступления, кажущееся только со стороны захватывающим, как привыкли об этом судить по кинофильмам, искусство делателей которых заключается в быстрой смене на протяжении короткого времени кадров, где важнее всего зрелище, в реальной жизни остается занятием рутинным, мало что имеющим общего с романтикой.

А Нексин в это время изо всех сил старался играть роль несчастного и пострадавшего от преступления чуть ли не меньше близких и родных погибших. И ему это удавалось. Он выслушивал бесконечные соболезнования партнеров по работе, начальства, которые не очень-то завидовали трудному положению, в котором оказался новый директор лесхоза. Перестали Нексину напоминать о себе, высказав сочувствие и на время забывшие о «десятине», соратники по партии «За Отечество». Но больше других старалась поддержать Нексина «в трудную минуту», видя его постоянную задумчивость и озабоченность, Александра.

Нексина все это очень устраивало, он старался лишь набраться терпения, зная, что рано или поздно страсти начнут утихать; люди, занятые повседневными делами, все реже будут вспоминать о случившемся, да и следствие по делу со временем станет скучным занятием, которое, кажется, уже ничто не сможет всколыхнуть. Разумеется, Нексина распирало от желания знать хотя бы что-то большее, чем он слышал из каких-то случайно подслушанных, отрывочных разговоров сотрудников, занятых этим делом, и слухов, что ходили между людьми в Залесье. Это для него становилось вроде навязчивой идеи. Он мог обратиться по данному поводу разве что только к Оашеву, но понимал, что их связывают иные отношения, иного характера, и боялся своими вопросами вызвать хотя бы малейшее подозрение.

Нексин все же не выдержал и намеренно поехал в город, стал караулить Оашева, чтобы, с ним встретившись, сделать вид, что встреча произошла случайно, но в разговоре попытаться узнать хотя бы какие-то сведения по расследуемому делу. Приехал в областной центр за некоторое время до обеденного часа, стал прогуливаться по тротуару вдоль высокого металлического забора, за которым находилось здание прокуратуры. Оашева, сходящего по ступенькам, он увидел по черным очкам и обритой голове; сразу устремился к воротам и чуть с ним не столкнулся.

— Вы ко мне? — сильно удивился Оашев.

— О нет! Что вы, Юлий Викторович. Спешу к себе домой. Это мой обычный маршрут. У меня ведь здесь квартира.

Оашев приподнял рукой очки и недоверчиво посмотрел на Нексина:

— Ах да! Вы говорили, что живете рядом. А где?..

— Неподалеку, в переулке Столярном, дом пять. Бываю, правда, там периодически, чтобы проведать свое холостяцкое жилье, когда приезжаю по делам в город. Постоянно живу в Залесье.

— Это я знаю, — сказал Оашев.

Нексин, продолжая игру, с видом спешащего человека, стал прощаться. Но теперь уже Оашев придержал его:

— Алексей Иванович, погоди минуту. Знаю, конечно, что у вас в Залесье кошмарная трагедия. Все думал с тобой увидеться лично, поговорить. Скажи, пожалуйста, как такое могло произойти в вашем тихом местечке?

— Этот вопрос мне задавали много раз. Поверьте, задаю его и себе, но нет у меня ответа… Вам лучше знать… — Нексин кивнул в сторону здания прокуратуры. — Я и сам хотел бы услышать… Есть хоть какие-то наметки, что поймают убийц?.. Понимаю — тайна следствия… Но, если можно, мне, как директору, скажите, есть надежда, что раскроют?..

Люди постоянно спрашивают, сильно волнуются…

Оашев отрицательно покачал головой:

— Насколько мне известно — ничего утешительного… Все глухо… Какая-то стена!.. Впрочем, никто из наших сейчас этим делом не занимается, его полностью взяли под контроль приезжие товарищи. Есть между нами некоторая этика общения, по которой не принято друг друга много расспрашивать… Поэтому ничем не могу помочь… Но поживемувидим, я очень надеюсь, что убийц найдут… Хочется верить… Желаю и вам терпения и сил.

Он на прощание энергично пожал Нексину руку. Оашев, несмотря на то, что являлся закоренелым взяточником, не терпел насилия, поэтому был искренен в последних словах.

Произошедшая страшная история не давала покоя не только Нексину или сотрудникам органов, расследовавших убийство. Жители Залесья, которые сроду не слыхали и не видели ничего подобного, считавшие, что их поселок — это островок тишины и безопасности в окружающем мире страстей и негатива, тоже задавались вопросом, как такое могло случиться и кто такое мог совершить. Когда стало известно о том, как были убиты пастор, мастер участка и бизнесмен, об этом стал думать и водитель Петерс, прозванный Молчуном. По характеру замкнутый, он держал в себе до поры некоторые мысли по поводу случившегося. Мысли были у него интересные. Услышав после обнаружения тел погибших, что Варкетин и пастор убиты выстрелами из обычного охотничьего ружья, водитель вспомнил, что на предположительно следующий день после исчезновения в багажнике директорской «Нивы» обнаружил ружье со свежим запахом пороховых газов. Тогда он не придал особого значения, полагая, что директор мог по дороге охотиться, хотя ни в машине, ни в шкафчике в гараже не было его охотничьей одежды-амуниции, в которой обычно Нексин ходил на охоту; хотя директор ездил в город по делам, а туда и обратно дорога очень длинная, и было маловероятным, чтобы он съезжал с трассы ради того, чтобы пострелять… Вспомнил Молчун Петерс, как через какое-то время в шкафчике директора в гараже все же появилась охотничья амуниция, но это не была прежняя ношеная одежда и сапоги, а все совершенно новое, только из магазина. На данное обстоятельство также можно было не обращать внимания: мало ли почему директор решил обновить свой охотничий гардероб? Но Молчун сопоставил свои наблюдения и задумался; больше всего ему не давало покоя то, что в его безмятежном Залесье произошло столь зверского убийства, а ведь он здесь жил, здесь была его семья; кроме того, Петерс любил ходить по воскресеньям в церковь. Нравился ему пастор Либерс, с интересом слушал он его проповеди. Вот уже много недель был лишен этой возможности, не исключено — навсегда, потому что ходили разговоры, что чуть ли не сам пастор виноват во всем, из-за этого власти могут закрыть церковь. Об этом говорил и директор, относившийся не очень хорошо к церкви. Кто-то слышал, как он однажды сказал: «Хватит дурить опиумом людей… Как директор, я готов выделить средства в лесхозе, чтобы в поселке вместо церкви построить клуб». Петерсу такие разговоры не нравились, он не верил, что пастор Либерс был плохой человек… Не давали покоя Петерсу его тайные мысли и подозрения, однако не мог от них и отделаться, как это сделал бы любой другой, давно рассказав о своих сомнениях властям, следствию, кому угодно, только бы избавиться от мучительных дум… На то он и был Молчун, что не представлял себе, как о таком, всего лишь подозрении, можно сказать, а главное — кому?.. Все разрешилось само собой, как всегда, неожиданно.

Петерс, проезжая по поселку, увидел, как мальчишки дразнят и обижают собаку пастора Либерса. Она была слишком ручная, даже не огрызалась и не убегала, когда ей в морду тыкали палкой; забилась в угол изгороди и только испуганно моргала, боясь, что выколют глаза. Петерс прогнал малолетних забияк и подошел к Элизабет. Она смотрела на него удивленно, словно не верила, что кто-то ее может защитить, и ему показалось, что у нее слезы. Он нагнулся к собаке и увидел, что она беременна, — собаку стало еще жальче. Петерс думал, что делать. Думал долго, потому что проходившая неподалеку Борец остановилась и с интересом наблюдала, как водитель лесхоза оставил машину и все что-то разглядывает, подошла и спросила, что случилось. Он молча указал на Элизабет.

— Бедолага, — сочувственно сказала Борец. — Она уже поболее двух месяцев слоняется по поселку и ждет хозяина. Теперь не дождется. А чего ты на нее уставился?

— У нее будут щенки, — сказал Петерс.

— Вижу, не слепая.

— Жалко собаку.

— Ну и пожалей, забирай к себе в гараж. Устрой ее в каком-нибудь углу. Собака на сносях, скоро разрешится, а там будет видно.

— А можно?.. Что скажет директор?..

— Да ничего не скажет… Не зверь же он, чтобы запретить.

— Не знаю… — Петерс, он же Молчун, опустил голову, потом посмотрел на Борец вопросительно и снова уставился долгим взглядом на свои сапоги, словно их первый раз видел.

— Что ты не знаешь?.. Договаривай… По тебе вижу, что хотел что-то еще сказать… Не зря тебя называют Молчуном.

В ответ Петерс поделился с Борец своими мыслями по поводу того, что случилось в Залесье, и директоре Нексине.

Борец выслушала его внимательно, не перебивая, а когда он закончил говорить, огляделась, словно их мог кто-то подслушивать, и спросила:

— Ты кому-нибудь уже рассказывал?

— Нет.

— Значит, так! Молчи и дальше. Понятно!

— Да.

— А теперь бери собаку и вези ее в гараж.

Очень скоро Петерс стал именно тем косвенным, случайным и незаинтересованным свидетелем, сопоставив показания которого с другими обстоятельствами дела, следствие вначале приблизилось к разгадке убийства, а потом и раскрыло его. Очень важным было, что показания Молчуна разрушить не смогли бы даже ловкие и наглые адвокаты, которые берутся за дела не для того, чтобы оказать помощь подзащитному и разобраться в юридической казуистике, а руководствуясь принципом: за деньги все средства хороши, — могут заболтать, запутать и сбить с толку даже очевидца преступления, поставить под сомнение его способность воспринимать им увиденное или услышанное так, что в его правдивых показаниях начнут сомневаться и порядочные судьи, которые еще не перевелись совсем. Переубедить Молчуна Петерса было невозможно, он был последователен в показаниях, тверд, как камень, в том, что знал и видел.

Борец не была ни косвенным, ни прямым свидетелем. Зато к ней обращались с самыми разными вопросами из ведомств, которые не могут в своей деятельности обходиться без официантов, таксистов, секретарш, а тем более без отдела кадров — той категории работников или служащих, которые больше всех слышат, видят и знают о своем коллективе, коллегах и клиентах. Она тоже много думала и рассуждала о страшном происшествии, случившемся в ее родном Залесье. Но как только выслушала Петерса, тут же поделилась с кем надо. Вскоре с Петерсом встретился майор Виктунин, которому не хватало в расследовании именно того маленького, но очень важного звена, о котором неожиданно поведал Петерс. Все дело в том, что у следователя было к этому времени другое, очень веское доказательство, но он его до сих пор не знал, как и в отношении кого применить. Этим доказательством являлись предоставленные вдовой Валкса ксерокопии долларовых купюр, которые незадолго до поездки в Залесье взял в банке Олев Валкс. У него было неизменное правило — обязательно делать копии с денежных купюр, которые брал с собой в поездки для коммерческих целей; листы с копиями он оставлял в своем бюро. Копировал деньги так, на всякий случай, умудренный прежним горьким опытом, когда однажды ему устроили провокацию на границе. Тогда при нем были его, личные деньги, но недобросовестные и алчные до наживы работники органов подстроили так, что эти деньги ему вроде как передали в качестве взятки… Доказать обратного он не мог… Деньги тогда у него забрали, но дело возбуждать не стали, сказали, что пожалели, а он легко отделался… После этого Валкс всегда, на всякий случай, стал снимать с купюр копии и оставлять дома, чтобы потом была возможность доказать, что имеющиеся при нем деньги — это его деньги.

В этот раз хорошее и полезное правило Валксу не пригодилось, но его осмотрительность помогла изобличить убийцу, очень уверенного в своей непогрешимости по части отсутствия в отношении его каких-либо улик. Во время внезапного обыска, организованного в квартире Нексина по Столярному переулку, номер пять, в холодильнике были обнаружены те самые купюры, которые взял с собой Валкс в день убийства.

Нексин, когда обыск закончился, оформлялись бумажные формальности, был очень растерян, начал разговаривать сам с собой. Это было вполне объяснимо неожиданной, стрессовой для него ситуацией, которой не ожидал. Но присутствующие обратили внимание на несколько необычную фразу, которую Нексин произнес в глубокой задумчивости, обращаясь к самому себе: «Пастор был прав… Человек не должен быть больше того, что собой представляет… Каин, пойдя против воли Бога, не смог ничего изменить в своей жизни… Я тоже…»

Примечания

1

Цитата из главы 19 Книги Бытия Ветхого Завета. — Здесь и далее примеч. авт.

(обратно)

2

Комель — толстая часть ствола дерева непосредственно над корнем и корневищем. — Примеч. ред.

(обратно)

3

Слова позднеантичного философа Диогена Лаэртского.

(обратно)

4

А. Шопенгауэр «О свободе воли». Из главы 4.

(обратно)

5

О. Шпенглер «Закат западного мира».

(обратно)

6

«Метафизика» Аристотеля (книга XII, глава 8).

(обратно)

7

Из главы 20 Книги Левита Ветхого Завета.

(обратно)

8

Сансон А. «Записки палача, или Политические и исторические тайны Франции».

(обратно)

9

Цитата из главы 4 «Изречений» Конфуция.

(обратно)

10

Реминисценция стихотворения поэта А. В. Жигулина (1930–2000).

(обратно)

Оглавление

  • 1
  • 2
  • 3
  • 4
  • 5
  • 6
  • 7
  • 8
  • 9
  • 10
  • 11
  • 12
  • 13
  • *** Примечания ***