Песенка Савояра [Нора Борисовна Аргунова] (fb2) читать онлайн

Нора Аргунова Песенка Савояра Рассказы

ОТ АВТОРА

В лесничестве, где я жила, мне довелось однажды подсмотреть нечто удивительное. В жаркий полдень к дому лесничего подъехал парень верхом на лошади. Этого человека, озорного и грубого, все знали — он был из соседней деревни. Он направился в дом, привязав лошадь к плетню, и по тому, что в эдакий зной он поставил ее не в тени, а на солнцепеке, можно было понять, как он обращается с животными.

Парень уходил, а лошадь следила за ним. Как только он скрылся в дверях, она подняла голову, выпрямила шею, вся как-то расправилась и с любопытством стала оглядываться вокруг. Она заметила конюшню и некоторое время всматривалась в распахнутые ворота, но там никого не было. Увидела клушу с цыплятами, зорко наблюдавшую за ястребом в вышине, и тоже поискала глазами и внимательно проследила за ним. За избами лесничества, на дороге, загрохотала телега. Лошадь вздернула голову и долго с интересом ждала, когда телега мелькнет между избами и можно будет узнать, кто в нее запряжен.

На крыльце появился парень. Я посмотрела на лошадь и поразилась. Только что передо мной стояло гордое животное, статное, со свободно поднятой головой, с живым умным взглядом. Увидев хозяина, лошадь вся опустилась, пригнула шею, прижала уши, глаза у нее полузакрылись, и что-то притворно-тупое, рабское и злое появилось во всем ее облике.

Прошло несколько лет, а я все не могу забыть этот случай. Животные понимают больше, чем нам кажется! Подобно человеку, они тянутся навстречу ласке и страдают и ожесточаются, наталкиваясь на равнодушие…

СЫНОК

Он родился два месяца назад, но уже многое понимал. Дельфины вообще очень умные, и дети у них рано становятся умными. Он любил мать и боялся свою тетку. Что он, не знает, как надо жить? Он все знает. А тетка следит за ним сердитыми глазами и то и дело командует:

— Вверх! Быстро!

Когда он был совсем маленький, мать или тетка подплывали под него и спинами выталкивали наружу, чтобы он сделал глоток воздуха. Но теперь-то он соображает сам!..

Последнюю взбучку тетка задала ему только что. Он сосал молоко и, когда насытился, выпустил немного изо рта.

У дельфинов молоко густое, как сливочное масло, оно не расплывается, а остается в воде шариком.

Дельфиненок выпустил шарик, наподдал его носом и устремился за ним. Нагнал, хотел еще пихнуть, но промазал, проплыл выше. Сливочный шарик заскользил по его животу. Дельфиненку стало так щекотно, что он замахал плавниками, забил хвостом и вдруг замер, не понимая, что с ним случилось.

А он висел вниз головой!

Откуда-то из глубины на него надвинулась огромная голова, и тетка проскрипела:

— Вверх!

Он и сам чувствовал, что еще мгновение, он не выдержит и хлебнет воды. Он помчался, чтобы поскорее выставить из моря нос.

У него было два носа. Один, которым оканчивалось рыльце, не имел ноздрей. Второй, которым он дышал, назывался дыхало и был даже не носом, а лишь ноздрей, дырочкой, находившейся на макушке.

У дельфинов она помещается на макушке — так им удобнее. В воде дырочка закрывается, а когда дельфин всплывает — она открывается.

Дельфиненок выставил макушку, сделал выдох, набрал чистого воздуха. Он высунулся побольше и огляделся. Все кругом было синее и золотое. Синее небо с золотым солнцем и синее, позолоченное море.

Дельфиненку захотелось увидеть еще больше. Его хвост затрепетал, и тело, как свечка, встало над водой.

Чайка скользнула с высоты на распластанных крыльях. Дельфиненок испугался и плюхнулся, подняв брызги. Он еще не встречался с чайкой и с любопытством следил за ней.

Она села неподалеку на воду. Снизу ему были видны ее лапы с коготками и серебряное брюшко. Она тоже зорко смотрела на него сквозь воду. Над ней закружилась вторая птица. Чайка задрала голову. Дельфиненок подскочил, боднул ее лбом, и она взвилась как ужаленная, вспенив крыльями воду.

После он поел и заснул. Он лежал возле матери. Когда поднималась на воздух она, не просыпаясь, с закрытыми глазами, поднимался и он. Старая тетка расположилась тут же. Она болтала без умолку, поучала маму. Мама задумчиво слушала. Дельфины не читают никаких книг и про жизнь узнают от старших.

У дельфинов есть свой язык, и, конечно, каждый имеет свое имя. И у Дельфиненка оно было. Если произнести его на дельфиньем языке, люди ничего не поймут. Они услышат странный щелчок с присвистом, который неизвестно что означает. Ведь еще никто не изучил дельфинью речь. Несомненно, щелчок с присвистом можно перевести на человеческий язык, и тогда получится «Сережа». Или «Федя».

И у его мамы было имя. Если кто-нибудь звал ее, выходило так, будто на кипящем чайнике подпрыгивает крышка:

— Тр! Тр! Тр!

Людям показался бы резким этот звук, но для дельфиньего уха он был приятным, и возможно, что прыгающая крышка означала не что иное, как нежное имя «Мария».

Когда Дельфиненок проснулся, он увидел другого дельфиненка — тот гнался за длинной рыбой-иглой. Дельфины, даже маленькие, двигаются поразительно быстро. Они самые лучшие пловцы в мире. И конечно тот малыш поймал рыбу. За хвост. А наш схватил ее за голову. И они стали тянуть бедную рыбу каждый в свою сторону. Но тут к ним приблизился еще дельфиненок, постарше. Это была дельфиненок-девочка.

Если бы на них посмотрели люди, они не смогли бы разобрать, какая разница между ними тремя — разве что один покрупнее. У всех были темные спины, ослепительно белые животы и выпуклый лоб. А между тем рыльце Дельфиненка было чуть короче, шире и имело наивное, доверчивое выражение. Физиономия того, что держал рыбу за хвост, была острее, зрачки шныряли по сторонам, и всякому сразу становилось ясно, что его мама еще хлебнет с ним горя.

А дельфиненок-девочка обещала превратиться в настоящую красавицу. Она и теперь была хороша со своими особенно ровными зубками и тонким, сильно вытянутым стеблем хвоста с бантом-плавником на конце. Подбородок у нее был выдвинут вперед, уголки рта постоянно приподняты, и это придавало ей смелое и доброе выражение.

Она приблизилась к дельфинятам, дравшимся из-за рыбины, и уверенно взялась за рыбу-иглу посередине. Но в эту минуту всем троим понадобился воздух. С рыбой во рту они всплыли, погрузились обратно.

Дельфиненок-девочка только повела очами в сторону одного, другого — и оба робко выпустили иглу.

Держа добычу, дельфиненок-девочка спокойно двинулась прочь. Дельфиний хвост машет не вправо и влево, как у рыб, а вверх и вниз. Она плыла у самой поверхности и громко пришлепывала хвостом по воде, что у дельфинов означает хорошее настроение.

Шли дни. Дельфиненок рос, и уже его умишко работал вовсю. Однажды в расщелине скалы он заметил угря. Он попытался достать рыбу зубами, но щель была узка. Тогда он быстро зашевелил плавниками. Вода забурлила, закружилась: он хотел, чтобы угря вынесло течением. Однако тот залез еще глубже.

Дельфиненок остановился и стал думать. Потом всплыл, набрал побольше воздуха и начал стремительно погружаться. Он слышал, как окликает его мать, но шел и шел вниз. Уже он различал дно, покрытое лесом мохнатых водорослей, которые сильно колыхались, и величественных рыб, скользящих над этим лесом.

Летя во всю мочь, Дельфиненок лихорадочно шарил взглядом. Он нашел то, что искал: среди рыб сновал колючий морской ерш. Дельфиненок ухватил ерша, метнулся кверху…

С ершом во рту он направился к скале. Угорь все сидел там. Дельфиненок запихнул в расщелину колючего ерша. Угорь не вытерпел, выплыл, извиваясь по-змеиному. Дельфиненок поймал его. И тут же отпустил. Он вовсе не собирался есть угря. Он выковыривал упрямую рыбину просто так — из озорства.

Между тем недаром раскачивались водоросли на дне: в море начиналось волнение. Дельфины всегда знают заранее, когда приближается волнение, и умеют заранее определить его силу.

Надвигался шторм.

Стая повернула в открытое море, подальше от берегов, — во время бури часто случается, что дельфина калечит о камень или выбрасывает на берег, где без воды он погибает.

Но и в открытом море дельфины не успокоились. Они тревожно переговаривались, следя за своими малышами; как это часто бывает, дети не разделяли беспокойства взрослых. Что плохого может случиться, если старшие рядом?

И чем выше вздымались волны, тем веселее становилось дельфинятам. Не всем, конечно. Некоторые притихли, со страхом жались ко взрослым.

А Дельфиненок именно в эту минуту изобрел великолепную игру. Он взбирался на верхушку вала, вместе с водой низвергался вниз, в пропасть, чтобы взлететь опять и снова скатиться с высоты. Когда он оказывался на валу, то видел далеко вокруг потемневшее море с шипящими гребешками. А когда падал, у него обрывалось сердце. Он еле удерживался, чтобы не завизжать!

Внезапно он разглядел, что приближается земля. А он уже понимал, что такое берег для дельфина во время шторма.

Дельфиненок хотел плыть обратно, но не тут-то было. Его потащило к берегу. Он начал захлебываться. Он не успевал как следует вздохнуть и бился, и рвался вверх: как и человек, без воздуха он не мог жить.

Его волокло к земле. Он больше не сопротивлялся.

Вокруг вились смутные тени. Это стая следовала за своим детенышем, не желая оставлять его в беде. Но что могла поделать стая дельфинов вблизи берега, где вал встает, неся в себе обеспамятевшую рыбу, водоросли, камни, и с ревом рушится, сотрясая землю, скрежеща галькой!

Дельфиненка втянуло в узкие ворота между двумя скалами. Он очнулся в бухте.

На берегу сидели двое — мужчина и мальчик. Они смотрели, как вздымается и опускается вода в бухте и как с той стороны скал, отгородивших бухту, ревет море, белыми лепешками взлетает пена и скалы угрожающе гудят.

Вода поднялась, на берег вынесло какой-то предмет. И сразу же поверхность бухты покрылась черными гребнями и покатыми блестящими спинами. Они появлялись и ускользали, округлые, будто часть огромных колес, вертящихся в глубине моря.

Люди подошли к странному морскому существу. Оно лежало на боку. У него были мягкие плавнички и тупое детское рыльце.

— Он мертвый, — сказал мальчик и, присев на корточки, провел пальцем по гладкой дельфиньей коже.

Но стоило мальчику дотронуться, как Дельфиненок изогнул хвост, оттопырил грудной плавник, завозился, силясь перевернуться на живот.

Он издал тонкий, прерывистый свист, и люди отскочили, потому что из моря вылетел большой, красивый дельфин и тяжело упал рядом с маленьким.

Это мать кинулась к сыну.

— И! И! И! И! И! — взывал Дельфиненок, и один за другим из моря выбросились еще три дельфина.

Остальные волновались, высовывались из воды, подпрыгивали, пытаясь разглядеть, что творится на берегу, и бухта так и кипела.

Мужчина скинул плащ. Вдвоем с мальчиком они перекатили на плащ большого дельфина и поволокли к воде. Оставили его в море, побежали за вторым. Но первый вылетел на берег снова, прямо к маленькому, который продолжал свистеть. Даже рев моря за скалами не мог заглушить этот пронзительный, жалобный, хватающий за душу звук.

— Они посходили с ума! — с отчаянием крикнул мальчик, когда и второй дельфин выпрыгнул обратно на берег.

Мужчина опустился на колени возле Дельфиненка.

— Нужно начинать с малыша, — сказал он, поднимаясь с Дельфиненком на руках и движением головы откидывая со лба мокрые волосы.

И он понес Дельфиненка к морю. Он опустил его наполовину в воду и держал так, следя, чтобы вода не попала в дыхало на макушке. Он ждал, когда Дельфиненок наберется сил, чтобы плыть. И в то же время глядел, как другие люди, прибежавшие к бухте, перетаскивают в море остальных взрослых дельфинов.

…Море затихало. У берегов оно еще хранило неприветливый вид, и стая торопилась к горизонту.

Дельфиненок чувствовал себя превосходно. А его мать сильно ушиблась о камень на берегу, ее с обеих сторон поддерживали дельфины.

И тетка выбрасывалась за Дельфиненком два раза, только она ничуть не ушиблась. Уж теперь-то она не спускала с него глаз!

Он виновато косился на взрослых, которые молча рассекали воду вокруг, работал хвостом, плавниками, на теле у него двигалась кожа — так он старался!

Как назло, он увидел под собой небольшую черепашку. Она несла медузу. И хотя Дельфиненок не ел медуз, он рванулся к черепахе, выдернул у нее медузу. Тетка не успела глазом моргнуть, как он уже вернулся. Пристроился возле верхнего материнского плавника, как полагается воспитанному дельфиненку. Потихоньку выплюнул медузу…

А стая уходила все дальше от опасных берегов. И наконец перешла черту, за которой стоит синяя вода и на синей воде качаются золотые, солнечные рыбы.

ЛАТУНЯ

В Тишковском лесничестве было шесть взрослых лошадей и один жеребенок. Он был кургузый, большеголовый, с мохнатыми бабками и узловатыми коленями на коротких сильных ногах — уже и сейчас угадывалось, что из этого жеребенка вырастет хорошая рабочая лошадь.

Имя его было Латунь. Но за легкий нрав его звали ласково — Латуня. Латуня всех любил, всем доверял, охотно брал из рук хлеб и сахар; и сахар уже научился не мусолить, не ронять изо рта, а ловко прилаживал кусочек между зубами и звучно схрупывал в одну секунду.

В пяти километрах от лесничества находилась деревня Ржавки. Почти каждый день оттуда на станцию и потом обратно проезжала через лесничество телега, за которой бежал тамошний деревенский жеребенок Гамлет, такой же встрепанный, как и Латуня, только не рыжий, а серый.

Когда телега появлялась, Латуня, кивая большой доброй головой, двигался навстречу, сходился с деревенским жеребенком, шел с ним рядом, нюхал ему шею или скулу и отщипывал травинку в том именно месте, где ее брал Гамлет. И часто Латуня уходил за телегой в Ржавки, и конюх Павел Васильевич разрешал ему это и не беспокоился о нем.

И в ту ночь, когда с Латуней приключилась необыкновенная, удивительная история, Павел Васильевич не тревожился, считая, что жеребенок ночует в колхозной конюшне.

Дело шло к вечеру. На лужке, вокруг которого расположились избы лесничества, важно расхаживали гуси; возле будки, гремя цепью, Шарик шлифовал старую кость, а у колодца теснились лошади.

Павел Васильевич был тут же. Он макал кисточку для бритья в консервную банку, налитую до краев дегтем, и, держа Каракушу, Латунину мать, за уздечку, мазал ей морду, стараясь не попасть в глаза. Каракуша стояла и терпела, зная по опыту, что деготь защитит ее от слепней.

На лугу было еще светло. Красное закатное небо дробилось в колоде с водой, из которой пили лошади, но лес за избами насупился и шумел по-вечернему. Латуня уже напился и ждал, чтобы взрослые лошади закончили дневную суету, вошли в конюшню и разобрались по стойлам спать.

И в этот самый момент, когда каждый был увлечен своим делом, из лесу выступили две фигуры и остановились у самой опушки, разглядывая лужайку. Их заметил только ничем не занятый жеребенок. Фигуры — одна большая, другая маленькая — напомнили деревенских знакомых, и Латуня направился к ним.

Но оказалось, что это не деревенские. Это были вообще не лошади, а какие-то другие существа, с другим запахом, с другой внешностью и — что Латуня почувствовал сразу, еще не подойдя, — другой, не лошадиной, повадки. Деревенская лошадь и ее жеребенок обычно равнодушно, спокойно выходили из лесу на луг, а эти стояли замерев, насторожившись, и, когда Латуня приблизился, большой зверь угрожающе топнул копытом. Но маленький смотрел с любопытством, он был такого же возраста, как и Латуня, он был товарищем, и Латуня приветливо ткнул его носом в шею. Большой повернулся, бесшумно ступая по выбитой между корнями дороге, пошел в лес, маленький поспешил следом, и Латуня потянулся за ними.

Никто не заметил, как они исчезли. Только Каракуша беспокойно затопталась на месте, дернула уздечку, но Павел Васильевич прикрикнул на нее…

С дороги свернули в чащу. Лосиха, раздвигая кусты, шла впереди, беспокойно оглядываясь. Она знала и не боялась лошадей, понимала и то, что Латуня еще маленький, но зачем он идет за ними, этого она понять не могла. Что, если он обидит ее теленка? Она отлично видела, как низко стоящий па ногах Латуня, толстый и неуклюжий по сравнению с ее длинноногим, поджарым теленком, с трудом продирается сквозь кустарник, и все ускоряла ход, надеясь, что он отстанет.

Но Латуня не отставал. Он царапал грудь о ветки, обивал на кочках копыта и мчался из последних сил, стараясь не потерять из виду мелькавший перед ним светлый задок своего нового знакомого.

Стемнело, когда пришли на место. Огромная, пустынная, вся в поваленных, с причудливо торчащими корнями деревьях, легла перед ними в смутном ночном освещении дикая поляна. Узкое, с топкими берегами озерцо перекатывало звезды на ленивой черной воде. Лосиха, увязая в глине, шагнула в воду и остановилась на середине, так что была видна только ее длинная, с поблескивающими глазами голова. И лосенок вошел в воду и оглянулся на Латуню. Латуня, разъезжаясь на глине и чавкая копытами, двинулся следом и, разгоряченный, измученный, с наслаждением окунулся… Лосенок попил, и Латуня попил. Потом все поплыли вдоль озера.

Латуня еще ни разу не плавал, но ему не было страшно. Он, как и всегда, был уверен, что с ним не может случиться ничего плохого, и, хотя приходилось судорожно работать ногами и высоко задирать голову, чтобы не нахлебаться, он весело косился на лосенка и старался плыть так, чтобы касаться его боком. Тот берег был уже недалеко, но лосиха внезапно повернула обратно и проплыла мимо. При этом, когда она оказалась возле Латуни, она фыркнула, и ему дождем окатило всю морду. И Латуне захотелось так ловко фыркнуть. Он опустил голову, но вода хлынула ему в ноздри, в глазах помутилось, и, почувствовав под ногами землю, он с шумом вырвался на берег.

Оглянувшись, он увидел, как уплывают те двое. Тогда он потрусил за ними по берегу. Теленок вылез, отряхнулся, и Латуня успокоенно положил голову на его мокрую, теплую спину. А лосиха долго еще стояла в воде, и звезды колыхались возле се головы…

Вернулись в лес. Тут, в глухом осиннике, под раскидистым, окруженным кустами деревом, было лежбище — примятая трава и белевшие во тьме обглоданные стволы молодых осин. Лосенок, сгибая пополам тонкие ножки, лег, лосиха встала над ним. Латуня повалился тут же, придавив ей копыто, и она нервно переступила всеми четырьмя ногами.

Лосенок вытянул шею, отщипнул коры, дернув, оторвал узкую полоску и стал жевать. И Латуня, оттопырив губы, поскреб ствол передними зубами. Вот новость! Во рту появился чудесный вкус — куда острее, чем от редиски, которую Латуня повадился таскать в лесничестве на огороде. Теперь он зорко следил за лосенком: что еще тот будет есть. Лосенок сорвал с корня мох, и Латуня сорвал мох. Лосенок съел мох, а Латуня пожевал, пососал, выкинул, взял еще и снова стал сосать.

Наконец легла и лосиха. Она заснула, но дышала тихо, часто сдерживала дыхание, прислушиваясь, и уши у нее поворачивались, отзываясь на каждый шорох. А лосенок спал беспечно, вздрагивая во сне и перебирая ногами. Наверное, ему мерещилось, что он бежит или плывет, а один раз привиделось, будто он прыгает через пень, и он весь дернулся и посмотрел на Латуню сонными детскими глазами.

Латуня не мог заснуть. Его еще не пускали в ночное, и он впервые в жизни ночевал на воле. Все ему было тут внове: и звуки, и запахи, и движение таинственного ночного леса.

Крупная птица, распластав крылья, бесшумно скользнула между черными стволами, и глаза у нее вспыхнули, как у кошки, жившей в лесничестве. Незнакомый зверек подошел, вытянул гибкую, как у гуся, шею, посмотрел Латуне в лицо и, скользнув пушистым хвостом по Латуниной ноге, исчез. Потом на земле появилась зеленая искра, она мигала, переливалась, и Латуня с удивлением заметил, что она живая и что она ползет. Он ткнулся понюхать ее — она погасла…

Влажный туман с холодным, терпким, совсем не похожим на дневной, запахом трав, от которого так глубоко дышалось, и особенно странный звериный дух, исходивший от лосей, волновали Латуню до головокружения, и неясные образы и мечты наполнили его душу. То видел он жеребца Митьку, которого в первый раз впрягли в телегу, и жеребец рассердился, завизжал, встал на дыбы, понес и в щепки расшиб телегу. Латуня не мог понять, что поразило его тогда в Митьке, но он вспомнил об этом, и даже шкура у него на спине содрогнулась от восхищения.

То представился ему Павел Васильевич, принимавший граблями сено на верху стога, забравшийся высоко, под самое небо, — и Латуня воображал, что не Павел Васильевич, а он сам гордо стоит на этой безумной высоте, а гуси, никогда не обращавшие на него внимания, и Шарик, и даже сам жеребец Митька смотрят на него снизу со страхом и уважением.

Или видел он плывущее в страшной небесной дали облако — только недавно, дня три назад, Латуня заметил, что в небе двигаются облака, — и ему мерещилось уже черт знает что: будто он и есть это облако с ослепительно белой шкурой и с белой гривой и что он скачет по голубому лугу и ест голубую траву…

Всю ночь у Латуни жадно трепетали ноздри, ходуном ходили бока, и в бедной его голове творилось такое, что не выразишь никакими словами. И только когда жесткие листья осин начали биться от предутреннего ветерка и туман двинулся и пополз, цепляясь за кусты, и потянулся к вершинам деревьев, Латуня забылся сном. А открыв глаза, увидел, что лоси исчезли.

Латуня вскочил и закричал на весь лес. Никто не отзывался. Он прислушался. Шелестели деревья и кусты. Латуня понюхал землю. Звериным теплом ударило ему в ноздри, и он опять высоко вскинул голову и позвал. Потом печально побрел, сам не зная куда…

Он вернулся домой через два дня. Все уже знали, что его не было в Ржавках. Павел Васильевич обрадовался, увидев, как Латуня выходит из лесу. Он пошел к Латуне с протянутой рукой, но жеребенок вдруг шарахнулся, и Павел Васильевич с удивлением заметил, что на спине у него волосы встали дыбом. И выглядел Латуня необычно — бока у него запали, грива встрепана и вся в репьях, взгляд беспокойный. Он припал к колоде с водой и пил, пил, не отрываясь.

До вечера он не подпускал к себе Павла Васильевича, все отбегал к опушке, туда, где начинается пробитая среди корней дорога, и, глядя в лес, кого-то звал.

Только Каракуша сумела заманить его в конюшню. Но и здесь, когда стемнело, он стал волноваться, то и дело подходил к дверям и через щели в досках шумно втягивал ночной воздух.

На другой день Латуня опомнился. Опять он давал себя гладить, опять с удовольствием ел сахар, а вечером терпеливо ждал, чтобы взрослые закончили свои дела и можно было войти в конюшню и забраться в стойло спать.

Так и прошла эта удивительная история, о которой все и сам Латуня скоро забыли и смысла которой никто никогда не разгадал.

РАССКАЗ ПРО ГУСЕНКА

Гусят высиживала курица. Гусят высиживают месяц, и вывестись они должны были двенадцатого мая. И вот двенадцатого утром в хлев вошла Хозяйка. Не на полу, а повыше, на насесте — чтобы не затоптала корова и чтобы с полу не тянуло холодом — прикреплена была корзина, и из нее зорко и тревожно смотрела белая курица. Даже в слабом свете вырубленной в бревнах продушины видно было, как побледнел и свесился набок от забот и бессонницы длинный гребешок клуши.

Хозяйка сунула в корзину руку и вытащила большое гусиное яйцо. Оно было горячее, словно его варили, У этого тяжелого, горячего яйца уже появился наклевыш — пробитое сбоку оконце. Там лежал гусенок. Он весь еще был в яйце, и виднелся только его широкий, с пупырышком на конце клюв. Клюв открывался и закрывался, деловито пожевывал и временами пищал. Клуша смотрела из корзины на Хозяйку и молчала: она замирала от страха за свое родное яйцо. И Хозяйка положила его обратно, вниз наклевышем. Так поворачивает яйцо сама клуша — лицом вниз, наверное, для того, чтобы случайно не поцарапать младенца лапой.

А на другой день они вылупились все. Тот, который вывелся первым, был ярко-желтый, без пятен, а это значило, что со временем он станет лебединого, белого цвета. И у него был нежный розовый клюв. Этот гусенок, Первенец, сидел в комнате на подоконнике, в коробке из-под печенья, и сушился на солнце. А последнего гусенка, Последыша, только что освободившегося от скорлупы, положили в старую детскую шапку-ушанку. Совсем еще беспомощный, Последыш лежал на боку, и его мокрый пух и даже клюв были черными.

На другой день гусята уже гуляли. Их было девять, и все они, со светлыми и темными клювами, с большими и маленькими пятнами на спинах, окружили свою маму-клушу и грелись на солнце. Часто они вставали, делали два-три торопливых, неверных шага и тут же присаживались. Когда они ступали, глаза у них широко раскрывались, но стоило только сесть — глаза закрывались, и они уже спали. Так прошел первый день: шагнут — посмотрят, сядут — поспят.

На крышке от кастрюли гусятам выносили смешанное с молоком разваренное пшено. И тогда все они — белая, с разрумянившимся гребешком клуша и девять пухлых ребят — располагались вокруг крышки. Она клевала, и все девять подражали ей. Только она стучала о железную крышку с силой, а они — осторожно, потому что клюв у них не отвердел и чуть покрепче ударишь — больно.

Еще через сутки они уже бегали. Но лапы у них быстро уставали, и бегали они так же, как в первый день ходили: побежит — сядет, побежит — сядет. Однако, садясь, они уже не спали. Теперь они учились клевать траву. Без травы гуси не могут жить. Летом они целый день ее клюют, а зимой должны есть хлеб с картошкой. Но без травы ни хлеб, ни картошка не лезут им в горло. Приходится запаривать сено — ту же траву, только сухую, — подбавлять ее, и только тогда они начинают есть.

Гусята привыкали к траве. Кажется, чего уж тут привыкать — оторвал да съел. И все-таки это искусство давалось им тоже с трудом. Во-первых, в травинку надо попасть. Она очень узкая, легко промахнуться, а потом, стоит тронуть, как она от тебя отклоняется вперед или в сторону, и надо изо всех сил вытягивать шею, чтобы ее достать. Но даже если ты наконец сумел ее ухватить, нужно ведь еще и оторвать. Закроешь клюв неплотно — она выскальзывает, защемишь посильнее — она оказывается крепкой и никак ее не оторвешь. И отрывается тоже чаще всего неудачно: или такой маленький лоскуток, что и во рту его не найдешь, или такой длинный, что не проглотишь. И еще трудность заключается в том, что ноги держат плохо и перед каждой травинкой приходится садиться.

Наконец клевать траву гусята научились. И как только принялись питаться травой, они начали на удивление быстро расти. Прошло немного времени, а уж каждый из них стал вдвое больше того яйца, в котором недавно умещался. Теперь они клевали и зерна, и траву, и камешки — камешки для того, чтобы у них в зобу лучше перемалывалась еда. Они уже не боялись отходить от клуши, но, как только чувствовали усталость или им хотелось спать, они бежали к ней и прятались у нее под крыльями.

Ее куриных крыльев на всех девятерых детей, таких удавшихся, крупных детей, уже не хватало. Три или четыре счастливца успевали занять лучшие места, остальным же приходилось располагаться как попало. И они, бедные, совали ей в перья, поближе к ее горячему, как само солнышко, телу, только свои головы. Если бы вы увидели их в такую минуту, вашим глазам представилась бы странная картина. Сидит на земле небольшая белая курица, растопырив крылья, нахохлив из последних сил все свои перья, а вокруг пристроились гусята, уткнув в нее головы и выставив наружу пуховые гузки.

В один прекрасный день в глине была выкопана яма, туда налили воды и подогнали к яме все семейство. Гусята давно умели пить, но, так как пили они до сих пор из миски, им никогда не приходило в голову искупаться. И уж, во всяком случае, ни они, ни их мама-курица не подозревали, что гусям удобнее не ходить, а плавать.

Ни о чем не догадываясь, они подошли, присели на краю ямы и стали пить. Так же как гусята, сидела и пила, зажмуривая от удовольствия глаза, курица. Только при этом она выше запрокидывала голову, чем ее дети — у них клюв широкий, как совок, а из ее клюва вода легко проливалась.

Дети смотрели на мать, делали, по обыкновению, все, как она, и только один гусенок, Первенец, тот, которому предстояло стать белоснежным, как лебедь, не смотрел на свою мать. Он смотрел на воду. Вода играла, искрилась под солнцем, и от этого мелькания у него закружилась голова. И вдруг безумное, дерзкое желание овладело гусенком. Ни о чем не раздумывая, он поднялся, шагнул вперед, поскользнулся на глине, съехал вниз и плюхнулся в воду. Тревожно закричала клуша. Испуганные, вскочили дети. Но храбрец был уже далеко, целые полметра отделяли его от берега, он плыл, выставляя сзади то одну, то другую апельсинной яркости лапу с гордо растопыренными перепончатыми пальцами. Шея его была изогнута, как нос старинного корабля, на розовом клюве дрожали капли воды, в расширенных, с желтым ободком глазах прыгали искры. Он издал торжествующий писк, и вот один за другим начали скатываться и шлепаться в воду его братья и сестры. А на берегу стояла мать и звала их, звала…

Шла третья неделя. Гусята выросли и стали почти такими же, как мать. Первенец потерял свой яркий желточный оттенок; он был теперь неопределенно-белесым, с грязно-желтыми подпалинами. А Последыш принял цвет мышиной шубки, и черный клюв его блестел, как козырек школьной фуражки. Но никто из них не имел ни одного пера — только пух, младенческий пух окутывал их с головы до ног. Теперь даже головы их не умещались в материнских крыльях, и они дремали каждый сам по себе, кладя голову на свою спину или пытаясь засунуть ее под собственное худенькое, голое крыло. И уже не они ходили за матерью-клушей, а она брела за ними, скромно поклевывая траву позади важного гусиного стада.

Только стояли они еще плохо. Стоило гусенку остановиться, как его начинало покачивать, словно лодку на волнах, когда она ныряет то носом, то кормой. Во дворе жила кошка, обыкновенная, серая, с желтыми глазами кошка. Если кошка шла мимо (она не интересовалась гусями и никогда не обращала на них внимания), они обязательно останавливались. Они замирали, покачиваясь, провожали ее взглядом, и тогда становилось заметно, какая тут несправедливость: тело у них такое же длинное, как у кошки, но у нее четыре лапы, а у них только две…

Наконец они начали оперяться. Спины и хвосты у них были по-прежнему в пуху, зато на крылья ряд за рядом легли крепкие молодые перья: у Первенца — чистые, как первый снег, а у Последыша — нежного пепельного цвета.

Неподалеку от лесничества протекала речка, а возле нее был прибрежный лужок с кустарником, объеденным козами, с травой, пестревшей перьями, которые гуси выбрасывали, когда чистились после купания. На этом лужку, на речке гусята проводили целые дни. Они умели плавать строем, стадом и в шеренгу, умели, сидя на воде, опускать до самого дна свои длинные шеи, а Первенец научился нырять так, что его не было видно, и однажды уже поймал под водой рыбку.

…Несчастье случилось позже, когда в лесу начала осыпаться малина, под каждой молодой елкой выросло по белому грибу, а в холодном небе по ночам стали падать звезды. Клуша давно перестала узнавать в огромных птицах, с которыми клевала из одного корыта, беспомощных птенцов, умещавшихся когда-то под ее крыльями. Но однажды ночью, дремля на своем насесте, она сквозь сон уловила короткий писк, и ее материнское сердце дрогнуло. Она открыла глаза, насторожилась, и тогда сквозь тонкие стены хлева до нее донеслись со двора звуки молчаливой борьбы, неуловимые для человеческого уха удары о землю мягких лап… Она закричала что было силы, и ее услышали. Хозяйка вскочила с постели, бросилась во двор, где паслись гуси.

Гусей не было. Она схватила фонарь и вот разглядела у корней березы едва приметные во тьме серые перья — разбросанные перья, и нежный молодой пух, и кое-где кровь. Хозяйка выбежала за калитку. Мрачно, шумели деревья на свежем по-осеннему ветру, и чудилось, будто за каждым стволом притаился рыжий зверь, а в зубах у него бьется, роняя перья, красивая, птица.

Она увидела их на дороге, под мостом, где не просыхает озерцо. Шуршала вокруг озерца трава, ветер гнал по воде рябь. В середине сидели гусята. Они сбились так тесно, что казались окаменевшей от ужаса многоголовой птицей. Надо всеми головами возвышалась одна — крупная, с широким клювом, с площадочкой у лба, на которой вот-вот разрастется бугор, — голова Первенца. И не было среди них только серой, с клювом, как козырек школьной фуражки, головки Последыша…

Теперь Первенец уже взрослый гусь. У него есть подружка — доверчивая, кроткая гусыня.

Посмотрите на них, когда они идут вдвоем — впереди она, на невысоких ногах, с ласковым изгибом шеи, за нею он, чудо-птица, с крутой грудью, с горделиво поднятой бугристой головой, белоснежный, сверкающий на солнце так, что глазам больно смотреть. Знаете, что происходит, если к ним подойти? Она прилежно, ни о чем не беспокоясь, пощипывает траву. А он вытягивается во весь рост, угрожающе задирает клюв в небо, косит серым, с холодной голубизной, недобрым глазом. А иногда, открыв рот, показывая дрожащий язык, шипит, как разозлившаяся кошка. Это он оберегает свою подругу.

Поставьте в саду в жаркий день ведро воды. Они сейчас же подойдут; гусыня беспечно засунет в воду голову и шею по самые плечи, так, что ей ничего не видно вокруг. И ему хочется пить, но он не пьет. Пока она наслаждается, он стоит на страже, напряженно выпрямившись, словно вожак дикого стада. И только когда вы отойдете подальше и он будет уверен, что гусыне ничего не грозит, он попьет. Попьет и тут же, роняя с клюва светлые капли, зорко поглядит по сторонам.

Если гусыня уходит в хлев, в свой закуток, чтобы снести яйцо, он скучает. Он взволнованно ходит, на все лесничество кричит скрипучим голосом, и тогда кажется, что это у колодца крутят заржавевший ворот. Но вы ошибетесь, если подумаете, что он потерял гусыню и зовет ее. Нет, он просто тоскует, и это он охает и ноет, как человек, который не находит себе места. Он знает, где гусыня, — вот он перешагивает порог хлева, просовывает голову между досками закутка. Она лежит там, протянув по полу шею, и молча смотрит на него. Он что-то негромко говорит ей на своем гусином языке. Но она не двигается. Тогда он выходит во двор один и опять жалуется вслух.

Однажды гусыня заболела.

Она вырыла себе ямку в сыпучей дерновине под старой елью и там легла. Четыре дня не вставала она с земли, и все это время возле нее стоял гусак. Иногда он отходил и начинал звать ее за собой. Она поднималась, делала два шага, но, видно, сил у нее не хватало, и она ложилась снова. И он возвращался и застывал возле нее.

Говорят, если у лебедя умирает подруга, он умирает тоже. Наверное, так же случилось бы с гусаком: вряд ли он пережил бы свою гусыню. Но она выздоровела, и вот уже Хозяйка гонит их обоих со двора к речке, и Первенец старается гусыню пропустить вперед, чтобы хворостина досталась ему…

БЕСПЕЧНЫЙ ЩУРЕНОК

В прозрачном валдайском озере Нелюшка жил Щуренок. Ему еще не исполнилось года, но он имел уже грозную пасть и пристальный взгляд удава. А его стройное тело, как и у взрослых щук, на конце казалось куцым — будто ему не дали дорасти до самого узкого, слабого места, поспешив приставить хвост, чтобы Щуренок стал коренастым и крепким.

И все равно со своей золотой, с прозеленью, спиной и белым шелковым животом Щуренок, весь величиной с огрызок карандаша, выглядел необыкновенно милым. Поэтому его пока никто не боялся, разве что совсем пустяковая рыбья мелочь, — но кого не боится мелочь? Сам же он, по молодости лет, толком не понимал, что такое опасность, и жил чересчур беспечно. Правда, многие считали его рассудительным и уравновешенным, потому что он любил часами стоять под каким-нибудь уединенным листком и, уставившись в одну точку, задумчиво перебирать плавниками. Но эта привычка как раз и говорила о том, что он был натурой, склонной к пустой мечтательности.

Жизнь свою Щуренок начинал с самого раннего утра, с восходом солнца, даже немного раньше. Знаете ли вы, почему лучше всего рыба клюет на рассвете? Да потому, что восход солнца — это очень красивое зрелище, а рыбы не хуже других чувствуют красоту и чуть свет торопятся кверху полюбоваться на восход. Большинство, конечно, понимает, что в такое опасное время лучше сидеть дома, и те, кто поумнее, так и поступают, но, к счастью рыболовов, на свете еще очень много легкомысленных особ.

В этот день, едва опомнившись, не продрав как следует глаза — рыбы спят с открытыми глазами, однако, засыпая, они тоже не видят ничего, кроме снов, — так вот, пробудясь, Щуренок сделал легкое движение плавниками и высунулся из листвы. В чаще водорослей стояла ночь, но высоко над головой уже смутно вырисовывались большие черные круги. Это были листья кувшинок, лежащие на воде, и раз их можно было различить — значит, начинался рассвет. Щуренок наскоро, всухомятку, позавтракал — склевал немного зеленой плесени со стеблей, выхватил из ила чью-то сомнительной съедобности шкурку — и поспешил наверх.

Он всплыл и замер, приглядываясь. Тут собралась уйма народу, но ни язи, ни плотва, ни лещи — никто не смешивался в толпу. Каждый держался своей компании или в одиночку, потому что рыбья жизнь не то что человеческая и отношения здесь куда сложнее, чем между людьми. Мелочь сновала повсюду и шарахалась ото всех, уклейки держались подальше от окуней, плотва и голавли сторонились взрослых щук. Каждый поглядывал наверх, чтобы не прозевать восход, и еще зорче — друг на друга, чтобы не попасть один другому на зубок. Кроме того, все знали, что к самой поверхности воды подплывать опасно — не успеешь оглянуться, как очутишься в когтях какой-нибудь там чайки…

Между тем время шло. Вода становилась все прозрачнее, сквозь нее просвечивало небо, не зеленое, как можно было подумать недавно, а голубое. Плавники у окуней, только что серые, зарумянились, и лист, под которым притаился Щуренок, — этот лист встрепенулся, просветлел, и великое множество изумрудных зернышек раскатилось и заиграло в нем… Близился восход. И вот когда все затихло, готовясь встретить первый солнечный луч, чудесное явление приковало к себе внимание Щуренка. Среди привычных глазу, будничных лиц и фигур озерных обитателей вдруг появилась золотая рыбка! Маленькая, изящная, она блестела так, будто солнце уже поднялось и устремило на нее свои самые яркие лучи. Только в теплом тропическом море да в аквариуме знатока и любителя могло родиться и расцвести подобное совершенство! Чья злая воля заставила рыбку очутиться в обыкновенной, заросшей ряской и кувшинками воде никому не известного озера? Какую веру в себя надо иметь, чтобы так смело явиться в общество окуней и щук и проплыть, играя и резвясь, мимо зубастых пастей и устремленных со всех сторон хищных взглядов.

Воистину лишь подлинная красота может обладать таким великолепным бесстрашием! А так как собравшиеся здесь умели ценить прекрасное, сердца у них замерли, плавники и хвосты остановились, а некоторые, забывшись, даже пустили кверху пузыри.

Щуренок — тот просто окаменел от изумления и восторга. Все существо его пронзила радость — от созерцания настоящей красоты можно испытать ни с чем не сравнимую радость! Но он был маленький, у него не накопилось еще жизненного опыта, и потому он не знал, как надо поступать, если увлечение с такой силой сотрясает душу.

Зато это отлично знал один из окуней, тот, который выделялся среди других особенно красными плавниками. Не успел никто и глазом моргнуть, как окунь, пылая плавниками, рванулся с места и стрелой пронесся мимо зазевавшихся прямо к золотой рыбке. Она нисколько не испугалась, не ускорила хода, а так же заманчиво и небрежно, играя и поблескивая, плыла перед самым его носом. В эту секунду и Щуренок понял, что ему надо делать: он метнулся следом за окунем, но тот уже догнал прекрасную рыбку, схватил ее… И вдруг случилось нечто ужасное. Щуренок не сразу понял, что произошло, и не заметил, как в панике бросились врассыпную и скрылись все, кто только что находился рядом. Он еще тянулся за окунем и с недоумением смотрел, как тот выгибается дугой, бросается из стороны в сторону или, топорщась всеми плавниками, пытается остановиться. И как неведомая сила увлекает окуня все ближе к краю воды, туда, где начинается воздух и где рыбе нечем дышать… И тут Щуренок заметил, что из губы у окуня торчит железный крючок, а изо рта выходит тонкая, почти не видимая глазу нитка. Так вот оно что! Золотая рыбка была ненастоящая! Прелестной она была только снаружи, для приманки, а внутри оказалась куском самого обыкновенного грубого железа! Как это обидно и как страшно!

Окуня с силой рвануло вверх, на воздух, и только вода забурлила и пошла кольцами, а внизу, поднимая облака илистой пыли, всколыхнулись водоросли…

Не помня себя от страха, Щуренок пустился прочь от проклятого места. Он плыл, плыл, спускался все ниже и ниже, но стоило ему поднять глаза, как он различал над собой все то же небо и облака, уже загоравшиеся на солнце. Он без содрогания не мог смотреть на небо, он хотел спрятаться так, чтобы ничего не видеть и чтобы его никто не видел. И он все опускался, и небо из голубого стало желтым, потом зеленым, потом коричневым и наконец исчезло. Щуренок очутился на страшной глубине, о которой не подозревали не только приезжие, но даже местные рыболовы. Яма эта находилась в дальнем краю озера, где на топком берегу, среди бурьяна, стояла готовая рассыпаться заброшенная банька.

Тут, на дне, не было даже водорослей — лишь коряги, причудливо выставившие целый лес перепутанных щупальцев. Никем не тревожимые, они покрылись таким толстым слоем ила, что между ними остались узкие — едва только Щуренку протиснуться — просветы. Где начиналось самое дно, он не мог понять, потому что вода стала от тины бурой, как глина. Дышать очень трудно, зато здесь глухо, темно — такое полное, наверняка безопасное безрыбье! И Щуренок, тяжело захватывая ртом воду, прилег на корягу и погрузился в ил, как в пуховую перину.

Он лежал так очень долго, может быть целый день. И вот, когда глаза его привыкли к темноте, он различил под собой, совсем уже на дне, какое-то движение. Он долго присматривался и вдруг уловилочертания огромной щучьей головы. Он осторожно придвинулся к краю коряги и увидел, что там, в кромешной тьме, лежит Щука величиной чуть ли не с лодку — не рыба, а чудовище! Говорили, в озере есть одна Щука, которой исполнилось будто бы триста лет, но многие не верили, и во всяком случае никто никогда не видел ее и не знал, где она живет.

Так вот она, знаменитая Щука! Не поймешь даже, какого она цвета — только морда ее, медленно втягивавшая воду, из-за движения не покрытая илом, была седого, белесого цвета. Наверное, и тело у нее седое. Неужели Щука одной породы со Щуренком и он со временем может стать таким же великаном? Но ведь очень трудно прожить триста лет. Щуренку еще и года нет, а сколько раз он подвергался опасностям! Уж наверное, Щука не из легкомысленных особ и даже смолоду не интересовалась красотами природы. Скорее всего, она так и пролежала тут со дня своего рождения — иначе разве уцелеешь. Какой риск все эти развлечения на восходе солнца! Какой ненужный риск!

Щуренок думал, думал, и наконец его начало клонить ко сну. Наверное, спускалась ночь, — ведь на такой глубине между днем и ночью нет никакой разницы. Засыпая, он мечтал о том, как останется тут навсегда, и привыкнет дышать илом, и сам покроется илом, так что его никто не увидит и не сможет проглотить…

Через несколько часов он почувствовал, что скоро рассвет. Он глянул вниз. Щука лежала не шевелясь, и только гигантская пасть ее чуть заметно двигалась, пропуская поду. Щуренок вспомнил о своем решении и попытался опять заснуть. Но рассвет приближался! Он ощущал это тонкой молодой кожей, чуткими жабрами; даже глазам его, почти ничего не видевшим во мраке, явственно представлялось, что рассветает. Он еще не сдавался, усилием воли удерживая себя на месте, а хвост его уже чуть приметно отклонился в одну сторону, в другую, и плавники дрогнули и затрепетали. Он задыхался во мгле, и ему страстно захотелось глотка чистой воды. Он вспомнил воду, пронизанную первым солнечным лучом, и вообразил себя резвящимся в этой воде… Будь что будет! Он проживет не триста лет, а один год, может быть даже один день, может быть его схватит окунь с пылающими плавниками, — пускай! Лишь бы прозрачная вода, голубое небо и прекрасный солнечный восход!

Забыв свои мудрые решения. Щуренок рванулся вверх, вздымая клубы древнего ила. Он торопился навстречу солнцу…

ДВОЕ

Нехоженым, закаменевшим снегом забрало мосток, ручей под ним и тропу. Ознобленно топорщится кустарник, жгучий ветер гонит по сверкающей ледне сухой прошлогодний лист. Мороз.

Хорь затаился, припал к земле. Он заприметил лунку у корня старой ивы, где вылезают полевки, и знал, что им уже время и скоро они появятся. Хорь не ел вторые сутки и потому охотился, хотя не чувствовал голода. Он был болен. Вчера целый день он спал, забравшись в трухлявый, заваленный ельником пень, ночью, поглядывая безучастно, слонялся по лесу, своим следом вернулся к лежке и продремал до рассвета. Сейчас он вышел на добычу, но тело у него ломило, и он хватал снег горячим ртом.

Хорь слышал, как глубоко под сугробами льется ручей, и ему хотелось жаркого лета, хотелось кислой лесной костяники, и опять клонило в сон.

Он открыл глаза и увидел полевку. Полевка высунулась, осмотрелась и осторожно выбралась на снег. Стараясь, чтобы не бугрилась спина, хорь стал подбирать задние лапы для прыжка. Он ждал, чтобы запах полевки раздразнил его, но, когда запах донесся, почувствовал отвращение. Он поел бы теперь ягод, а не мяса. И все-таки заставил себя сжаться и удобно упереться ногами. Пора было прыгать. Но хорь имел странную привычку часто оглядываться: он жил с постоянным ощущением, что на него могут напасть сзади и в самую неподходящую минуту — отбивался ли он от ястреба или оголодавшей лисицы, охотился ли, отдыхал, — он не мог отделаться от ощущения, что кто-то подкрадывается. И сейчас, перед тем как метнуться, хорь медленно, выворачивая шею, не отрывая головы от снега, оглянулся. За ним лежало пустынное поле. Тогда он кинулся.

Он упал возле ствола, и зубы его сомкнулись точно над тем местом, где только что сидела полевка, — она еще была там, когда он летел. Он сообразил, что промахнулся.

Раньше он никогда не промахивался.

Хорь сунул голову в лунку. Перебивая неприятный мышиный запах, шел снизу крепко настоянный грибной дух отдыхающей земли, а летние следы, оставленные на занесенной тропе человеком, напоминали о тепле.

Скользя по ледяному насту, щурясь, на ходу остужая снегом воспаленный язык, хорь перебрался через ручей и вступил в лес. Он двигался не целиной, а дорогами, нагнув голову, с усилием разбирая по пути привычные знаки, подолгу задерживаясь на перекрестках. Перед ним открылась река. Она была стянута льдом, а в середине, ближе к тому берегу, чернела полынья. Хорь приподнялся на задние лапы, застыл, присматриваясь, и спустился на лед.

Тут было утоптано, поблескивало рыбьей чешуей, а от недавнего костра, от угля, еще исходило тепло. Ему попалась хлебная корка. Он обнюхал и вцепился в нее зубами. Держа ее во рту, оглянулся на всякий случай и стал есть не спеша, наслаждаясь. Он не едал хлеба, но никогда мясо, живое, трепещущее, вызывающее острое, неутолимое волнение, не доставляло такой радости, как спокойный вкус хлеба. Он съел, поискал еще, ничего больше не нашел и двинулся дальше.

Узкая тропа тонула в снегу, и всюду: на крупных тяжелых следах, на вздымавшихся по сторонам наметах, даже в воздухе — прочно стоял человеческий запах. Хорь не переносил людей, но чем дальше, тем сильнее тянуло дымом и теплом, и он не шел теперь, а скачками бежал.

Лес расступился, хорь свернул в кустарник. Перед ним была поляна. Над притихшей небольшой избой, с аккуратной поленницей дров у крыльца, чуть приметно, успокоительно дымилась труба.

Хорь перебежал открытое место и ступенька за ступенькой влез на крыльцо. Дверь была приотворена, но он не вошел в нее, а прополз в щель под дверью и оказался в темных холодных сенях. Другая дверь была закрыта плотно, но оттуда манило желанным теплом, и он долго искал входа; наконец нашел его наверху, под потолком, взобрался туда, головой вытолкнул войлок и на мягких лапах спрыгнул в комнату. И как только опомнился, встретился взглядом с человеком.

Человек этот, старик с трубкой во рту, сидел у дощатого стола и работал — стол был завален исписанной бумагой. Услышав шорох, старик оглянулся, а хорь замер, расставив лапы, изогнувшись после прыжка, и оба смотрели один на другого не шевелясь. Печка с распахнутой дверцей пылала, мелкие угли сыпались через решетку вниз и там тлели в глубине, и пар шел от кипящего котелка.

— Вон кто пожаловал! — удивленно произнес старик.

Он поднялся, огромный, с могучими плечами, а хорь забился под лавку, прижался к стене, оскалился. Но большие руки надвинулись на него дружески и бесстрашно, и хорь дал себя взять. Старик достал блюдце, плеснул молока и подсунул хорю, по-кошачьи сидевшему у него на руке. Тот стал лакать, останавливаясь, вздыхая утомленно, и один раз поднял голову и цепко уставился прямо в глаза человеку.

— Ну, ну, — проговорил старик, и хорь опять уткнулся в блюдце.

И, словно зная про него все, старик отломил кусок хлеба. Но хорь уже не мог есть. Он только подобрал под себя хлеб и закрыл глаза. Старик сел за стол, придвинул бумагу, взялся за карандаш. Работая, он поглядывал на хоря, спавшего у него на коленях, покачивал головой и воображал себе страшную жизнь, пригнавшую зверя в человеческое жилье.

Хорь пробыл у старика четыре дня. Чтобы поесть, ему не надо было рыскать и выслеживать, а чтобы отдохнуть, не приходилось прятаться. Он никогда никому не доверял, только боялся и ненавидел. Даже своих не любил. Он бился за самку, и тогда свои были смертельными врагами; защищал хорьчат, если им угрожала опасность, но едва они подрастали, он уходил и забывал их. Враги или добыча всегда окружали его. И он жил сейчас оглушенный, разнеженный, сам себя не понимая, и, когда человек брал его своими теплыми руками, выбирался из рук, ползал по груди и по плечам, нюхал старику губы, усы, а старик поглаживал хоря, приговаривая тихо:

— Ну и шуба у тебя, брат! Ну, шуба!

А на пятый день утром старик заметил, что хорь, примостясь на подоконнике, смотрит в лес. Там, в лесу, падал снег, деревья потемнели и сдвинулись, и ель, скованная до того морозом, свободно раскинула оттаявшие ветви.

Птица пролетела за окном, хорь метнулся и замер, и в напряженном изгибе его длинной, стройной шеи, в повороте маленькой головы старик уловил хищное выражение, какого еще не видел. И еще одно запомнил старик: как хорь оглянулся. Он повернул голову с нервной, судорожной медлительностью и осмотрел комнату с тоскливым страхом затравленного. А когда человек направился к нему, хорь прянул на задние лапы, предостерегающе взвизгнул, готовый броситься.

Тогда старик приоткрыл дверь и вернулся к столу. Он сидел, посасывая трубку, хмуро наблюдая за хорем. Студеный пар пошел клубами от двери, докатился до стены, поднялся к окну, и хорь, глубоко втянув в себя запахи леса, бесшумно спрыгнул на пол. Он пересек комнату крадущейся походкой, словно его выслеживали. У порога остановился и через плечо покосился на старика. Чуждо, с подозрительностью впились в человека холодные зрачки. Прижимаясь к доскам, хорь переполз через порог, распластался под дверью и исчез.

Старик вышел на крыльцо. Зажав зубами потухшую трубку, он смотрел, как уходит зверь. Мокрый снег залеплял маленький синий след. У края поляны хорь легко взмахнул на сугроб, слился с кустарником, и оттуда с тревожным криком поднялись птицы.

Старик вернулся в комнату, присел у печки и долго, не шевелясь, глядел на огонь, слушая, как вокруг дома гудит лес.

РАССКАЗ ПЕЧАЛЬНЫЙ

Я — белка. Меня не так давно привезли из лесу в город, но я уже все знаю тут, ко всему привыкла и чувствую себя чудесно. Только в клетке мне надоедает. Я согласна жить в клетке, ночевать в ней удобно: у меня там гнездо из лесного моха, и по разным уголкам на всякий случай припрятано кое-что вкусное. Правда, я всегда забываю, где прячу, но это неважно. Лучше, когда дверцу не запирают и можно побегать по комнате. Впрочем, если и запирают — не страшно! Все равно скоро откроют. Им без меня скучно.

А мне никогда не скучно. Мне — чудесно. Если бы я умела петь, как птицы у нас в лесу, я бы целый день пела. Я и пою, только про себя. Я очень хорошо знаю птичьи мелодии. Говорят, будто белки заботливы. В лесу это, может быть, и верно, но не в городе. Вот у меня в голове никаких забот!

Со мной любят играть. Например, дают мне грецкий орех. Что по сравнению с грецким орехом всякая лесная мелочь — еловые семечки или простой орех! Грецким орехом наешься как следует. Правда, у него толстая скорлупа. Проточить в нем щель — долгая история. Мне подставляют ладони, я сажусь на них и принимаюсь грызть орех. И вот, придерживая меня за ноги, они начинают наклонять меня вбок, все ниже, ниже и переворачивают так, что я повисаю вниз головой. Я продолжаю грызть. Они думают, будто я так увлеклась, что ничего не замечаю, и они смеются. Пусть смеются! Я и сама смеюсь про себя. Я люблю, когда весело. Им весело, и мне весело. Мне так хорошо!

Когда я играю сама, они на меня смотрят. В комнате есть старая ширма, обтянутая материей, зеленой, как листья у нас в лесу. За эту материю очень удобно цепляться. Я подбегаю, взлетаю вверх и начинаю носиться по ширме боком. Именно боком — вправо, влево, вправо, влево. Особенно интересно, если ширму сдвинут, и она становится похожей на древесный ствол. Тогда — снизу вверх и сверху вниз — я опоясываю ее винтом. Они удивляются, почему я по ширме бегаю боком. Они не знают, что это я как будто бы спасаюсь от моего лесного врага — совы. Если бы я помчалась по дереву прямо вверх, сова схватила бы меня. А винтом — куда ей угнаться за мной на своих неуклюжих крыльях! Пока она кружит, я уже наверху, в густой листве, и — раз! — меня на этом дереве нет как нет, и она потеряла меня из виду. Насколько в комнате лучше, чем в лесу! Здесь нет совы и некого бояться!

Еще они не дают мне грызть книги. Стоит оказаться на шкафу и приняться за корешок книги, как снизу кричат: «Ты, такая-сякая, не смей!» Я не обращаю внимания. Тогда они стучат по шкафу. Я перестаю и выглядываю оттуда: что им надо? И вспоминаю: «Ах да, нельзя грызть книги!» Но я страшно забывчива и грызу опять, и опять они кричат и стучат. Тогда я спускаюсь на полку и лезу туда, где за книгами меня не видно. Здесь пыльно, и я чихаю, но зато они успокаиваются, и мне никто не мешает. Если бы они только знали, что от многих книг остались уже одни корешки! От бумажной трухи здесь так мягко, что иногда приятно бывает полежать и даже поспать. Славно спать, когда знаешь, что тебе не грозят никакие опасности!

Здесь даже звери ко мне хорошо относятся. Как-то раз я гуляла по комнате. У меня не было настроения грызть книги, и, наверное, они это заметили, потому что меня оставили одну. Мне захотелось полетать. Я умею чудесно летать. В воздухе меня поддерживает мой пышный хвост. Перелететь через всю комнату, со шкафа на ширму, — одно только наслаждение. Я оттолкнулась лапами от шкафа, полетела и вцепилась в ширму. Взбежала наверх, оттолкнулась, полетела, приземлилась на стол и даже проехалась по нему с размаху. Что-то упало на пол и разбилось; я долго смотрела, но не разобрала, что именно. Не все ли равно! Как мне хорошо! Мне удивительно хорошо! Мне лучше всех!

Потом я покапала на стол. Они не велят капать на стол, но что же мне — выбирать, куда капать? Где сижу, там и капаю. Я собиралась теперь перелететь на кресло, вдруг, смотрю, из-под кресла кто-то выходит. Какая-то особа, очень похожая на меня, но с острым носом. Такого же роста, как я, только не рыжая, а серая. И хвост у нее — это меня сразу поразило — голый, как прутик. Я перелетела на кресло, а она испугалась и юркнула под него. Через секунду она высунулась, а я вниз головой спустилась по креслу, и мы понюхались. Странно! У нас в лесу кроты, ежи, кто угодно — даже совы, — имеют свой собственный запах. От этой особы пахло, как от старой диванной подушки… И все-таки она мне понравилась. Она отнеслась ко мне дружески. Как здесь спокойно жить!

Потом случилась та история… Меня выпустили из клетки. Я побежала по комнате, смотрю — открыта дверь в коридор. Я выглянула. Темно и пусто. Я вышла. В конце коридора была отворена еще какая-то дверь. Я добежала до нее. Дальше вниз вели большие каменные ступени. Я соскочила с одной, с другой, с третьей… И вот в самом низу оказалась еще дверь, а за ней — улица, та самая, которую я видела в окно. За улицей, должно быть, начинается лес!

Не помню, как я очутилась на мостовой. Меня поразил грохот, рев, звонки, машины мчались прямо на меня, я металась из стороны в сторону. Ужас охватил меня, и мысль о том, что, если бежать вдоль улицы, я попаду в лес, вдруг ударила мне в голову. Я хочу в лес! Я хочу взлететь по стволу, а не по ширме и спрятаться в настоящей листве! Пусть молния опять ударит в дерево с моим дуплом! Пускай будет сова, — только бы в лес!

Я скакала по белой полоске, по самой середине мостовой. На тротуарах с обеих сторон что-то кричали, смеялись, указывали на меня, а я мчалась что было духу прямо, только прямо, никуда не сворачивая…

На площади белая полоска пропала. Я выскочила на середину и оглянулась. Тут начиналось много улиц, и я не могла сообразить, которая ведет к лесу. Я бросилась наобум, но мне навстречу, ревя, пуская удушливый дым, ринулась лавина черных колес. Я метнулась к тротуару. Здесь стояла машина, и я спряталась под нее. В одну секунду десятки ног окружили машину. Из-под какого бы колеса я ни выглядывала, всюду стояли ноги, и я слышала голоса и смех. Почему они смеялись? Не понимаю, почему они смеялись? Потом ко мне протянулись руки. Одна схватила меня, я изо всех сил укусила ее, но она меня не отпустила…

Теперь я опять дома. Хотя это другой дом и здесь нет ширмы, какая разница? Снова я отдыхаю на книжной полке, с той стороны, где мягко от бумажной трухи. Если в комнате никого нет, из-под кресла появляется моя знакомая, не та знакомая, а новая, с таким же голым хвостом. Она заходит в клетку и забирает мой сахар. Пусть забирает. Мне не жалко. Я ничего больше не прячу. Я рада, что не добежала тогда до леса. Мне так хорошо здесь жить! Немногим выпадает такая удача. Правда, мне чудесно. Мне, правда… Все равно. Мне лучше всех на свете…

ФИТИЛЬ

Кошка вывела котят в темном подполе избы. Они вылезали через продушины, играли на солнце, однако люди могли смотреть на них только издали. Малейший шорох — и вся тройка скрывалась в своем логове.

На зиму хозяева забивали продухи в фундаменте, чтобы от дождей и снега под избой не заводилась сырость. Стояла осень, хозяйская дочь с детьми собралась домой она жила в городе. Перед отъездом пробовали выловить котят, но безуспешно. И городские отбыли, прихватив с собой кошку, уверенные, что без матери котята выйдут сами.

А котята, осиротев, стали еще осторожнее. Старики хозяева не кормили их. Кое-кто из соседей подливал молока в консервную банку. Видели, как появляются котята, озираясь, принюхиваясь, и как лакают, настороженные, готовые мгновенно исчезнуть.

Зачастили дожди, пора было заканчивать подготовку к зиме, а один ход под избой все не могли законопатить. На котят началась облава. Выманивая их, ставили еду, сторожили у лаза. Мерзли, чертыхались, кляли безмозглое зверье, но продолжали охоту, и двоих удалось поймать.

Оставался последний, самый дикий. До сих пор никто не слышал его, теперь он начал кричать. Сутки напролет, с редкими перерывами, неслось из-под избы пронзительное мяуканье. Иногда он высовывался — и его голос слушала вся улица.

Не только ребятишки — взрослые занятые люди заговорили о котенке. Он досаждал своими воплями, а ни вытащить его, ни заставить замолчать было невозможно. Замуровать живую душу ни у кого не поднималась рука. И многие считали, что делать ничего не надо. Котенок порченый, никакая сила его к людям не пригонит, а холод и одиночество обязательно скоро доконают.

Я жила по соседству. Если удавалось зимой вырваться из города, чтобы поработать в тишине, я уезжала в Листвянку и поселялась у Шлыковых. У них имелась свободная комната, «парадная». Обычно она стояла пустая и в ней гремел репродуктор. Но если выключить радио, «парадная» хороша была для работы. Хороша, пока рядом не объявился тот оголтелый кот. Окна «парадной» выходили в сторону дома, под которым он жил.

Пришлось мне обойти соседей, просить, чтобы с завтрашнего дня его никто не кормил.

Котенок весь день орал до хрипоты, однако уговор соблюдался. Но вечером, когда я шла из кино, вышмыгнула прямо на меня из калитки согбенная старушечья фигурка. Я узнала нашу, шлыковскую бабку.

— Вы чего туда? — спросила я, разглядев у нее в руке пустую банку.

— Жрать ведь хочет, — виновато пояснила старуха.

Пришлось начинать сначала. На вторые сутки котенок замолчал. В тот день вместо дождя повалил к вечеру снег. Потом ни дождя, ни снега — тишь.

Я соображала, сколько времени котенок может обойтись без еды. Прислушивалась. Охота у меня была назначена на завтра, но кот почему-то молчал, а ночью, объявили по радио, ожидалось минус пять.

Наконец я не выдержала. Мелко нарезала сырое мясо. Оделась, замоталась платком.

Холодная пыль — не то дождик, не то мелкая крупка — леденила лицо. Далеко в глубь продушины я положила крошку мяса — по усам помазать. Столько же прилепила на краю, у самого выхода. Куски побольше бросила на землю. Пододвинула заготовленный кирпич — затыкать продух. И застыла на своем посту.

Ничего, ни звука не раздавалось под избой, а я чувствовала, что котенок рядом. Не в дальних углах подвала — рядом. Уже и руки, которые не сообразила сразу спрятать в карманы, у меня закоченели, и через подошвы резиновых сапог начал проникать холод. Котенок находился тут, живой, настороженный, я его чувствовала, а положение не менялось.

Наконец едва уловимо ворохнулось у моих ног, и понеслось истерическое мяуканье. Что лежало внутри, котенок, должно быть, слизнул, что на земле — тоже разглядел. И человека он учуял. Слышно было, как он отбегал, с криком рыская под домом. Но запах, от которого котенок ополоумел, шел из одного места, и он возвращался к продушине. Я знала, что минута приближается, и в который-то раз мысленно отрабатывала движение: наклон — схватить кирпич, вдвинуть в дыру… А котенок все вопил, и голова его высовывалась из дыры и втягивалась как заводная.

И вот он выскочил. Кинулся было обратно — я успела заставить продух. Он метнулся, исчез. Я побежала, крадучись. Заглянула за угол. Котенок сидел там, вжимаясь в стену, — шевелящееся смутное пятно. Я ринулась к нему, он обогнул дом. И я следом. Мы кружили, мы двадцать, может, тридцать раз обежали избу.

Котенок взлетел на крыльцо. Раскинув руки, я надвигалась, и уже близко был одичало взъерошенный комок. Я упала на него, он прошипел мне в самое лицо и растворился во тьме.

Надо было унять дрожь в руках, остановиться и подумать. Отогнать бы его от дома. На акацию, что растет у окна. Летом котята, бывало, забирались на куст, он этот куст знает.

И я отогнала. А как, какие применяла маневры, не могла после вспомнить. Помнила, что под конец котенок влез на толстую ветку, я медленно подошла, сняла его — и в руках очутился не кот, а мышь какая-то, настолько мелок оказался герой, взбаламутивший целую улицу.

У Шлыковых поднялись с постелей, будто серьезное случилось. Котенок, серый в темную полоску, не царапался, не вырывался — окаменел у меня на ладони. Лапы прижаты к белому животу, синие глаза не мигают. Лежит на спине. Тронули его пальцем — завалился на бок, как неживой. Попытались отогнуть лапы — они не поддаются. Будто судорога его схватила. Старик Шлыков отрезал мяса, поднес к кошачьему носу — никакого впечатления.

— Сдохнет, фитиль, — сказал старик.

Жалея, начали гладить котенка. И он вдруг расправился, встал. Ему гладили левый бок — он подавался влево, гладили с другой стороны — подавался вправо. Он выгибал спину, еле удерживался под рукой на своих некрепких лапах и мурчал громко, неистово, булькал с присвистом, как закипевший самовар. Быстро же пробудилась в звереныше вековая привычка к человеку!

Спустили его на пол, придвинули молоко, отступили — и словно подменили котенка. Он затравленно огляделся, побежал, залез под диван, его там едва разыскали. И с трудом оторвали: он цеплялся за пружины, шипел. Посадили на колени, погладили — он поднялся, лег, опять поднялся. Он переворачивался с боку на бок и на спину, лизал руку, которая его гладила, лизал самого себя и урчал, урчал.

Он вырос веселым, кругломордым, с толстым и коротким, чуть подлиннее рысиного, хвостом. Когда ходят по комнате, он выслеживает, хоронясь за стульями, и нападает. Он балуется, но с ним шутки плохи: он глубоко вонзает когти. Его выгоняют на улицу, и он уходит далеко в лес, пропадает по нескольку дней. Однажды видели, как он схватил белку. Редкая собака обратит его в бегство; соседские псы знают его и остерегаются, чужим от него достается. У него густая шуба, и он не боится морозов.

СЛАВНЫЙ ЗВЕРЬ

Поезд шел пять дней, но ехать никому не надоело. Скучно было первые двое суток, потом привыкли, и уже нравилась эта жизнь, свободная от домашних забот, полная новых впечатлений и случайных, необязательных знакомств, которые кончаются вместе с дорогой.

За окнами стояла осень. Она так разыгралась в этом году, такими спелыми, румяными, торжествующими красками залила тайгу, словно не холодов ждала, а расцветала для какого-то необыкновенного щедрого, тропического лета.

«Нет, вы только гляньте! — говорили в вагонах. — Так и горит! Видали? А вот, вот! Неужели это осина? Смотрите, видите — куст? Да что же это, господи!» Если бы за окнами была зима или весна с ее половодьем, в котором тонут и деревушки и голые, едва оживающие леса, если бы даже лето, пышное, но однообразно зеленое, раскинулось по сторонам поезда, пассажиры не толпились бы с утра до вечера перед окнами, не было бы столько разговоров, смеха и того безотчетно радостного чувства, которое запоминается сильнее любого приключения и западает в душу на всю жизнь.

Но на шестой день утром начались и приключения.

Еще поезд только притормаживал у платформы станции Верещагино, как многие заметили на перроне старика с ружьем за спиной, державшего на веревке медвежонка. Вагоны замерли, и со всех сторон к старику побежали люди. Медвежонка окружили. Возле него сидели на корточках, гладили его, брали на руки, кормили конфетами, а те, у кого не оказалось сладостей, бросались к поезду, к вокзальному буфету и с конфетами или сахаром спешили обратно.

У медвежонка была лобастая голова, туловище с кургузым задком; голова казалась больше туловища, и между ними не было никакой шеи. А глаза смотрели, как у игрушечного, с бессмысленным оживлением. Он хватал конфеты, чавкая, сосал их, ронял, суетливо разыскивал на земле или, тычась мокрым носом в руки, просил еще. Старик, худой, заросший, с черным дубленым лицом, потягивал вонючую самокрутку, безучастно поглядывая на суету у его ног. И только когда до отхода поезда осталось минут пять, он объявил, что медвежонок продается.

Поднялось волнение. Каждому хотелось иметь живую игрушку, но где его держать? Он скоро вырастет, куда его тогда деть? Отдать в зоопарк? Но там могут не взять: у них и своих медведей хватает. Как же быть? Так вот взять да и уехать ни с чем?

Между тем раздался первый звонок, за ним второй, вот-вот пробьет третий; уже дежурный по станции в красной фуражке появился на платформе…

И в последнюю минуту, когда стали разбегаться по вагонам, радист поезда сунул старику деньги, схватил медвежонка и сказал тем, кто еще стоял в нерешительности:

— Только молчите. Чтобы начальник не узнал.

Пряча медвежонка на груди, он бросился не к четвертому вагону, где находилось его купе с радиоузлом, а к ближайшему, проскочил через тамбур, спрыгнул по другую сторону поезда и только тогда направился к себе.

Никто не понял, почему надо молчать. В вагонах часто возят собак, а такой маленький медвежонок никак не опаснее собаки, даже если по природе своей он дикий зверь.

И веселая новость мгновенно облетела поезд. Эта новость пришлась удивительно кстати, под настроение. Так вот она какая, красавица тайга! Вот каким она порадовала подарком! Теперь, когда в купе, в коридорах, в ресторане смотрели в окна, толковали больше всего про медведей. Почему-то хотелось говорить о них только хорошее, и рассказывали, что это добродушный, веселый, умный зверь. Встречаясь в лесу, он сворачивает в сторону и только раненый может подняться на человека; в зоопарках нет животного забавнее его. А пассажиры постарше вспоминали, как прежде по дорогам бродили цыгане с медведем и как под бубен зверь танцевал, кланялся и с шапкой обходил толпу.

В ресторане за одним из столиков, где тоже говорили о медведях, сидел летчик, ехавший в отпуск с Сахалина. Ему рассказали про медвежонка, и он вдруг заторопился, подозвал официантку, расплатился, не окончив завтрака, и вышел.

Миновав несколько вагонов, он постучался к радисту. Радист возился с приемником, а медвежонок сидел над дверью на вещевой полке и грустно смотрел вниз.

Летчик снял медвежонка, сел с ним на скамейку.

— О, вот ты какой! — пробормотал он. — Ты — бурый…

Он сильно, так, что медвежонок каждый раз приседал на задние лапы, стал его гладить.

— О-о, — приговаривал он, — бурый! Молодей! Славный зверь! Славный ты зверь!

Потом спросил у радиста:

— Зачем вы его купили?

Радист ответил:

— Племяш у меня, пускай балуется.

— Сколько племяннику?

— Четыре года

Летчик сказал решительно:

— Знаете что? Я к зиме буду возвращаться на Сахалин. Пускай он побудет у вас, а тогда уступите его мне.

— А вам зачем? — спросил радист.

И летчик рассказал удивительные вещи. Оказывается, на Сахалине кое-кто держит ручного медведя. С ним будто бы ходят на охоту. Медведь бросается на живую добычу только обороняясь или когда изголодается, чаще всего весной. Крупные хищники избегают его, потому что он сильный, и, если взять медведя с собой на охоту, под его защиту, говорил летчик, нередко выходят навстречу олени и дикие козы. У летчика недавно убежала медведица Машка, а достать медвежонка в тайге не так-то просто.

— Порода отличная, бурый, — продолжал летчик, поглаживая, похлопывая медвежонка. — Бурые медведи у нас самые крупные. Зверь будет дай бог! Вам он тогда ни к чему, а мне нужен. Ну как? Решено?

— Пожалуй, — сказал радист.

— Нет, давайте договоримся наверняка.

Радист улыбнулся:

— Ну хорошо, наверняка.

В ту же минуту, с грохотом отодвинутая уверенной, хозяйской рукой, открылась дверь, и в купе вошел начальник поезда — молодой мужчина с круглым розовым лицом, с фуражкой, сбитой на затылок. Лицо у него было женственным, но непреклонным, а сдвинутая фуражка напоминала о том, что начальник сильно занят и долго разговаривать ему некогда.

— Ага, значит, верно, — сказал начальник, едва посмотрев на медвежонка и уставясь в упор на радиста, — значит, правильно мне доложили: вы купили медведя. Как же вы его повезете?

— В каком смысле? — растерянно спросил радист.

— Провоз диких зверей — что? Воспрещен!

Радист не ответил. Его доброе, в веснушках, с застенчивыми белобрысыми ресницами, лицо выглядело смущенным.

— Позвольте, товарищ начальник, — вмешался летчик, — медведь уже мой. Спрашивайте с меня.

— Зверь в радиоузле, и я буду спрашивать с радиста.

— Зачем же такие формальности? — как можно мягче сказал летчик. — Я немедленно забираю его.

— А с вас я тем более спрошу, гражданин пассажир.

— Но если другие не станут возражать?..

— Здесь кто начальник? Я или вы? Я имею право вышвырнуть зверя в любую минуту и вышвырну, попробуйте только взять его в купе.

— Вот вы как, — подступая вплотную к начальнику, сказал летчик и побледнел.

— Именно так, — бесстрашно, в лицо ему сказал начальник, — что поделаешь! Мы — формалисты.

Начальник поезда сделал шажок в сторону и, обойдя летчика, вышел.

— Чтоб я зверя больше не видел, понятно вам? — кинул он радисту из коридора, и дверь захлопнулась.

Летчик опустился на скамейку. Медвежонок ткнулся ему в руки, он молча потрепал его за ухо, подставил ладонь; тот, чавкая, стал ее лизать. Радист, с пылающими щеками, пригнувшись к приемнику, крутил рычаги, смотрел на стрелку шкалы и тоже молчал.

— Чего вы боитесь? — спросил летчик.

— С ним лучше не связываться, — ответил радист.

Опять оба помолчали.

— Как же провезти медведя? — спросил летчик.

— Не знаю… Хорошо бы в багажном.

— Так я куплю билет.

— Вся и беда, что эти билеты не везде продаются. И клетка, кажется, нужна,

— Ах ты… — пробормотал летчик и поморщился.

Между тем поезд летел по краю пади. Вровень с окнами проносились ели — особые, северные ели, костистые, рослые, с крепкими, отделенными одна от другой ветвями. Ели шагали вниз, кое-где между ними просвечивала земля, желтая от осеннего листа, потом земля уходила вглубь, и уже ничего нельзя было различить. У, как темно, как жутко, какой туман клубится там, на дне! Вы только взгляните — вас невольно продерет мороз, сердце замрет, и мрачная красота этой картины надолго западет вам в душу…

Но летчик, всю неделю не отходивший от окон, ничего больше не хотел видеть. Он лежал в купе, курил и держал перед собой какую-то книгу.

Скоро весь поезд узнал, что произошло в четвертом вагоне. История казалась забавной, обсуждая ее, улыбались, но уже не радовались тому, что здесь находится медвежонок. Прежде радист ходил по вагонам, гостеприимно спрашивал, какие поставить пластинки, и к нему в радиоузел охотно забегали посидеть, послушать музыку. Сегодня же он показался только затем, чтобы проверить радиоточку, и вид у него был такой озабоченный, что его ни о чем не спрашивали. К тому же он спешил, — стоило ему отлучиться, как медвежонок, если не спал, принимался скулить: он не переносил одиночества. Скулеж поднимался до воя, и было страшно, что услышит начальник поезда.

Наконец увидели, как на одной стоянке начальник подошел к окну радиоузла. Проводница хотела броситься за радистом, но опоздала.

— Где радист? — крикнул ей начальник, — Найти его!

Испуганная проводница побежала, а он добавил ей вслед:

— Быстро! Одна нога здесь, другая — там!

Подошло несколько пассажиров. В верхнюю, не задвинутую часть окна можно было разглядеть, как медвежонок топтался на краю вещевой полки, прилаживаясь и не решаясь спрыгнуть, и ныл не переставая. Начальник стоял с каменным лицом и ждал. Появился запыхавшийся радист.

— Для вас что, — сказал ему начальник, — мой приказ не закон? Чтобы до следующей станции зверя не было! Иначе учтите: приедем, подам рапорт!

— О чем рапорт-то? — угрюмо спросил радист.

— Там узнаете о чем. Покупаете, перепродаете, махинациями занимаетесь… Я что? Первый год работаю?

Начальник повернулся уходить — и встретился взглядом с летчиком, стоявшим тут же. Тем, кто уловил, как два человека посмотрели друг на друга, стало не по себе. А десять минут спустя не было в поезде никого, кто бы еще находил эту историю забавной.

Перегон до станции Балезино невелик, всего минут на сорок, и в поезде волновались. Одним хотелось, чтобы медвежонок остался, другие твердили, что медвежонка в Балезино нужно снять: наплетет начальник на радиста, поди потом доказывай… А многие сердито спорили, утверждая, что это трусость, таким, как начальник, потакать нельзя, в случае чего можно написать в жалобную книгу, собрать подписи со всего поезда.

И уже никому не было дела до того, что творилось за окнами. Люди не заметили, как вспыхнули посреди черных елей пурпурные гроздья рябины, и никому не пришло в голову, что хорошо бы поезду остановиться, хорошо бы выпрыгнуть, отломить такую кисть и, замирая от страха, бежать обратно к лязгающим, дрогнувшим вагонам… Если и высовывались из окон, то лишь затем, чтобы узнать, не виднеется ли Балезино.

Наконец лес отступил от насыпи; самая насыпь сровнялась с землей, колеса застучали на стрелках. Вот и платформа. Вот и мальчишки, продающие в кулечках, свернутых из тетрадей, бруснику и рябину, женщины с горячей картошкой, вареными курами, молоком; вот старик с корзиной помидоров. Он в телогрейке и в меховой, не по сезону, ушанке.

Пассажиры высыпали из поезда, но покупателей вначале оказалось немного. Зато у четвертого вагона собралась целая толпа. Начальник был уже в радиоузле. Его круглая голова в фуражке то появлялась в окне, то скрывалась. Затем увидели, как в глубине купе он поднялся по лестнице и заглянул на вещевую полку.

И тут разнесся слух: медвежонок исчез.

Потом вдруг заметили радиста, который спокойно жевал бутерброд на перроне возле ларька. А около него стоял летчик. Летчик взял протянутую ему из ларька пачку сигарет, неторопливо вскрыл ее, достал сигарету и прикурил от зажигалки.

Его лицо, с крепкими челюстями, широким загорелым лбом и неожиданным для такого лица кротким складом небольшого рта, выражало рассеянность. Радист, на простодушной физиономии которого можно было прочесть каждую мысль, старался показать, что он интересуется только своим бутербродом. И лишь очень пристрастный наблюдатель сумел бы здесь уловить за напускным равнодушием то общее выражение, какое бывает у двух увлеченных разговором людей. Словно молча, глядя в разные стороны, занимаясь каждый своим делом, они все-таки вели такой разговор, и понимали друг друга, и над чем-то вместе про себя смеялись.

И оба не замечали, как из окна радиоузла, через головы толпящихся пассажиров, на них внимательно смотрит начальник поезда…

Через несколько минут, когда паровоз уже набрал скорость, стало известно, что идет групповая ревизия.

Не было в поезде человека, который не считал бы себя причастным к истории с медвежонком и не знал бы, зачем три ревизора и с ними начальник обходят вагоны и шарят в самых затаенных углах, зачем отодвигают чемоданы, поднимают у скамеек сиденья. Прямо ничего не говорили, но насмешливые взгляды были неприятны даже привыкшим ко всему ревизорам. И потому комиссии приходилось держаться с особой, молчаливой важностью.

Наконец подошли к купе, в котором ехал летчик. Перед тем как войти, начальник поезда шепнул что-то на ухо старшему ревизору, и вот ревизор, крупный мужчина с грозными черными усами, как нельзя лучше олицетворяющий собою всемогущую власть, встал в дверях.

Летчик лежал и читал. Увидев ревизора, он лениво приподнялся.

— Извините, товарищ майор. Проверяем багажные места, — сказал ревизор, — разрешите осмотреть под вами багажное место.

— Там маленький чемодан, можете не утруждать себя. У меня всего одно багажное место.

— А наверху?

— Наверху ничего моего нет.

Начальник поезда протиснулся из коридора в купе.

— Нет уж, прошу прощения, — вмешался он и в нетерпении еще дальше сдвинул на затылок свою фуражку, — ревизионная комиссия имеет право…

— Ах ты господи, — проговорил летчик, — ну ладно. Медвежонок здесь.

Он хлопнул рукой по скамейке, на которой сидел, и посмотрел на ликующее лицо начальника поезда.

— Что же, штраф? — еще спросил летчик.

— Никаких! — воскликнул начальник. — Я так и знал! Ну хорошо же, — радостно сказал он, — попляшет у меня кое-кто…

Летчик стремительно поднялся и грудь с грудью придвинулся к начальнику поезда.

— Я в Москве не пожалею времени, — медленно выговаривая слова, произнес летчик, — я пойду в ваше управление…

Начальник поезда, слегка отстранившись, спросил:

— И вы там доложите, что я — что? Исправно служу?

— Что вы чиновник! — с бешенством сказал летчик. — Что таких чиновников…

В эту минуту в вагоне посветлело, и все оглянулись. В окна ударило каким-то блеском, и перед поездом встала березовая роща. Не молодая поросль, розовые, слабые деревца, а мощный лес, круто взмывший у самого пути. Один за другим проскакивали в окне стволы, такие сияющие, что казалось, чистый перезвон ворвался и наполнил вагон вместе с запахом осеннего леса. Вот роща отодвинулась, на поляне осталась одна береза. Поезд огибал поляну, и дерево с могучим стволом, золотыми, широко раскинутыми ветвями показывалось то под синим небом, то под черной грозовой тучей и то красовалось победно, облитое солнцем, то являлось бледным, призрачным, отцветающим…

Но ни пассажиры, столпившиеся в дверях купе, ни летчик, который стоял теперь в коридоре у окна, смотрел на березу и не замечал ее, — никто не интересовался больше великолепной картиной. Вытянув шеи, пассажиры и ревизоры наблюдали за начальником. Он быстро скатал постель летчика, откинул сиденье…

На дне багажного ящика одиноко лежал маленький желтый чемоданчик. Такой маленький, что в нем едва могли уместиться штатский костюм, пара белья и зубная щетка.

…До Москвы оставалось двое суток, и люди с нетерпением ждали, когда наконец окончится этот невозможно длинный путь. Надоела пыль, надоели ресторанные обеды, глаза бы не глядели на рощи, перелески, овраги, рощи, перелески, овраги. Теперь стали замечать, что проводники вечно запаздывают с чаем, купе как следует убираются только перед большими станциями, а радист ставит одни и те же пластинки. И с досадой вспоминали, как струсил радист, и летчик, казалось бы такой решительный мужчина, спасовал перед этим бюрократом, начальником поезда и как они выкинули медвежонка.

И только немногие посвященные обращали внимание на двух проводников из почтового вагона — того единственного вагона, куда нет доступа ни начальнику поезда, ни дорожным ревизорам. Раньше этих парней не было видно, теперь чуть не на каждой станции они выскакивали и проносили по платформе то конфеты в кулечке, то молоко в банке. А в одном месте увидев женщину, продающую мед, бросились к ней и оживленно переговариваясь, побежали со стаканом меда к своему вагону.

***

Хороша охота на Сахалине! Особенно хороша если есть у тебя ручной медведь. Идешь по тайге, стараясь не хрустеть валежником, а рядом, заглядывая в лицо хозяину, нюхая воздух, сопя и фыркая, валит огромный, лобастый бурый.

Спокойней ты, зверюга! Ничего тайга, а? Обрадовался, что в тайгу? Ах, ты! Молодец! Славный зверь! Славный ты зверь!

ПРЫГАЙ, МАРГО!

У моей знакомой случилась неприятность. Ее сын уехал в командировку и задержался. Он прислал телеграмму, что командировка затянется.

Сын любил и держал зверей, а мать их не переносила. От них шерсть, от них запах, толку никакого, для чего они человеку? Собака сторожит, кошка ловит мышей, а другие для чего?

Обезьяну Марго недавно привезли из Африки. Кто-то привез, а держать не смог, подарил другому — и тот не захотел. Третий взял и тоже раздумал. Костя ее приютил. У него была своя комнатенка, он там делал, что хотел, мать в его дела не вмешивалась.

Она уже вышла на пенсию и жила размеренно, день у нее был расписан. Пожилому человеку нужен воздух, нужен покой, и Таисия Михайловна полеживала, слушала радио или сидела на бульваре и вышивала.

Сын работал в больнице, его никуда не посылали, а теперь понадобилось командировать в Ярославль, он собрался и выехал. Марго он поручил не матери, а одной девочке с их двора. Девочка умела обращаться со зверьми. Но она простудилась, ее не выпускали из дому. Таисия Михайловна позвонила мне сильно расстроенная. Она не представляет, как сын ладил с обезьяной. Обезьяну кормят, а она в благодарность норовит укусить. Ночами хулиганит, трясет решетку своей клетки, стучит, в девяти квартирах слышно. Таисия Михайловна стала плохо спать. Сын скоро вернется, не возьму ли я пока обезьяну? Ведь я, кажется, люблю животных?

Пришлось согласиться. Но как буду справляться с Марго, я и вообразить себе не могла. Обезьяна существо мне незнакомое, а эта еще, должно быть, озлилась без хозяина, с нелюбящей хозяйкой.

Я думала, ее привезут в клетке. Но, открыв дверь, увидела Таисию Михайловну и шофера такси, который держал закутанный ящик. Вернее, это была тожеклетка, только маленькая, годная для морской свинки или для мышей. Из клетки тянулся ремешок. Прежде чем отпереть дверцу, ремень намотали на оконную ручку.

И вот появилась молодая обезьяна, почти детеныш, на высоких ногах и с легким телом, перепоясанным ремешком. Меня и шофера она оставила без внимания, при виде хозяйки ощерилась, и мех у нее на голове угрожающе надвинулся на брови.

— Тварь такая, — отходя подальше, сказала Таисия Михайловна.

Она выложила из сумки кулечки — оказалось, это продукты для обезьяны, — достала бутылку молока. И когда ощупывала кулечки, бормоча: «Кажется, ничего не забыла», ее лицо выглядело озабоченным и действительно усталым. Она порылась в сумке, вороша какие-то стариковские мятые тряпки, может быть вышивание, нашла облезлую резиновую куклу, кинула обезьяне, а та пригнулась, будто в нее запустили камнем.

***

Я захлопнула входную дверь, возвратилась в комнату. Марго не могла меня достать. Да она и не пыталась. Она прислушивалась к лестнице. Шаги там удалялись. Вероятно, она улавливала их дольше, чем я. Наконец они затихли и для нее.

Обезьяна взбежала на высокую спинку кресла и присела, озираясь. Она слишком долго запрокидывала голову и вертелась, обозревая пустой потолок и стены, и мне почудилось, будто она что-то показывает. Определенно она что-то давала мне понять. Она словно примеривалась, обдумывала какую-то каверзу и хотела, чтоб это заметили. И я заметила и наблюдала за ней с беспокойством.

Она оттянула портьеру, собранную за креслом. Наверное, знала, что там потрескались обои, видела в других домах углы с лопнувшими обоями. Уверенно отодвинула портьеру и оглянулась. Я сидела молча. Она запустила в трещину пальцы и еще оглянулась. Я не двигалась. Тогда она спрыгнула на пол, таща и срывая обои до самого низа.

— Ты что же делаешь, негодная! — вскрикнула я.

Обезьяна мячиком скакнула на подоконник. Скакнула с живостью, положила подобранную с полу куклу, мимоходом колупнула торчащую шляпку гвоздя. Явно она была довольна, но чем, что происходило в ее душе, я не успевала вникнуть — так молниеносно она действовала. Расправила собранную белую занавеску и проверила: слежу? Я, конечно, следила. Она встряхнула занавеску и еще подождала. Даже узкая спина и наивный затылок ждали — чего? Наверное, вот этого:

— Не смей, Марго! Не смей, тебе говорят!

Она в мгновение ока выдрала из середины хорошей, целой занавески лоскут, повернулась ко мне и стала его рвать, мельчить и белыми хлопьями издевательски, не спеша, пускать перед моим носом.

Я разволновалась. Я уже сообразила, что с ней лучше не воевать, а что делать, не знала. И как потерянная, не давая отчета, зачем так поступаю, я подошла и села в кресло, над которым она царила. Она опешила, шарахнулась было. Но тут же вытянула ко мне руку. Я едва не отдернула голову, но удержалась. Только зажмурилась.

И почувствовала, как трогают мои ресницы. Не тянут, не стараются сделать больно — перебирают осторожно. Я удивилась. При такой озлобленности можно ждать чего угодно, только не ласки! Мне захотелось поглядеть на нее. Но, говорят, на обезьян нельзя глядеть в упор — это признак вражды. И я, сощурясь, тайком рассматривала черное сухонькое личико с близко сдвинутыми страшноватыми прозрачными глазами. Они уставились на меня в упор. В меня вонзались подстерегающие зрачки.

Я зажала в себе страх. Зверь не терпит недоверия, боишься — значит, не веришь. Глубже, глубже загоняла я страх, опустила на колени руки — они, я и не подозревала, были наготове, — расслабила плечи, откинулась в кресле. Как тяжелую шубу, я снимала с себя напряжение, с усилием избавлялась от него, и Марго — откуда она узнала, как поняла? — полезла вдруг по мне, уселась на плечо, приладилась, с полной, моментально возникшей доверчивостью оперлась о мою щеку мягким, со светлой шерсткой животом.

Она выбирала шпильки из прически, а я слушала, как у нее бурчит в животе. Я покосилась. Она складывала шпильки в сморщенную ладошку. У нее была сосредоточенная мина. Я прыснула со смеху. Она так и подскочила. Схватила свою куклу. Почему, стоило засмеяться, она вспомнила про куклу? Что она понимала в людях, обезьяна, обезьяний детеныш?

Она совала куклу и отнимала, швыряла ее и шлепалась с кресла, и мы тянули, чуть не разорвали куклу, и кукла свистела и пищала последним придушенным писком, а Марго сходила с ума, перекувырнулась в восторге — фу-ты! Я прямо взмокла. И она устала. Свесила с подоконника, оттопырила хвост и полила на пол. Как с дерева. Я отправилась за тряпкой.

Вернувшись из кухни, я обнаружила, что ремень на Марго расстегнут, а она копошится в неглаженом белье которое свалено в углу тахты. Она поднимала и расправляла каждую вещь, точно хозяйка, ищущая прорехи. Но ее интересовали пуговицы. Находилась пуговица — и Марго припадала к ней, брала в рот, сосала, и физиономия из умной и деловитой становилась у нее блаженно-младенческой.

Она предостерегающе вскинулась, когда я проходила. Но я не собиралась ей мешать. С чашкой молока я присела на другой конец тахты. Тогда она приблизилась, обхватила ладонями чашку. И пила она по-ребячьи, вздыхая после каждого глотка, останавливаясь, чтобы перевести дух. Напившись, побежала по тахте, волоча хвост, к белью.

Она еще не добралась до ситцевой клетчатой юбки с застежкой от пояса до подола. Одиннадцать пуговиц, гладких, как леденцы! Я ждала. Я перестала дышать, замерла.

Марго всплеснула руками. Потрясенная, вскинула над головой волосатые паучьи лапки. Спрыгнула на пол, юбка тянулась за ней. Она запуталась, упала, вскочила и помчалась, ликуя, вздымая юбку. Вскарабкалась на шкаф. Приподнявшись, я наблюдала, как она там прячет, втискивает между шкафом и стеной несчастную юбку.

Марго кончила — я поспешно отвернулась. Она хмыкнула. Я поглядела. Припав грудью, как бегун на старте, к самому краю шкафа, она качнулась вперед: сейчас прыгну на тебя, ох и прыгну! Я выставила сдвинутые ладони: не боюсь, давай сюда. Но она еще качнулась и обнажила зубы: и так тебе тоже не страшно?

А может, она улыбалась? Этого пока я не научилась понимать. Но что-то другое — научилась, и мне весело сделалось с ней.

— Давай сюда!

— А укушу?

— Прыгай, прыгай.

Она ринулась. Вся она, с цепкими руками и ногами, с мелкими проворными зубами мчалась мне в лицо, а я стояла незащищенно, опять не отдавая себе отчета, почему стою так. Знала откуда-то, что так можно. И она пронеслась мимо. Только шлепнула ладошкой по моей ладони. Приземлилась на тахту. Метнулась, и — наверх, и — снова летит чудище, черномордое, все в шерсти, ясные глаза блестят, белые зубы оскалены…

Она погостила недолго. Но я часто в жизни вспоминаю ее, умную, маленькую обезьянку.

ДРЕВНЯЯ РАКУШКА АММОНИТ

Хозяин медведицы Машки летчик Нагорный служил на Сахалине. Его переводили в другую воинскую часть. Он не захотел расстаться с Машкой — она попала к нему медвежонком, прожила четыре года. Нагорный доказывал, будто медведь помогает на охоте. Крупные хищники избегают его, потому что он сильней, а сам летом он никого не трогает. И если взять медведя в тайгу, скорее увидишь оленя, либо косулю — они от медведя не бегут. Мне думается: Нагорный привязался к зверю, а охота тут ни при чем. Но человек он настойчивый, раз задумал — сделал.

Он вез медведицу в клетке, в багажном вагоне.

В Москве предстояла пересадка. Нужно было перебросить медведицу с одного вокзала на другой. Кроме того, Нагорный собирался преподнести музею Московского университета двухметровый клык мамонта, найденный на острове Врангеля, древнюю ракушку аммонит величиной с колесо, выкопанную при земляных работах где-то возле озера Баскунчак, и еще кое-какие окаменелости.

Поезд прибыл ночью. Музей, конечно, был закрыт. Нагорный позвонил мне с вокзала. Мы решили, что клык мамонта и остальное он завезет ко мне, а я после передам в университет.

Я спустилась во двор встречать Нагорного. Он подъехал на грузовике. Откинули борт. На платформе стояла клетка с медведем.

— Узнаете? — спросил Нагорный.

Конечно, Машку нельзя было узнать. Я видела ее маленьким скуленком, который ныл, просился на руки, выклянчивал сладкое. Я находилась тогда в командировке на Сахалине.

Начали перетаскивать ко мне в квартиру вещи. Было поздно, лифт не работал. Ракушку Нагорный с шофером подняли на восьмой этаж вдвоем. Постепенно перенесли все: клык мамонта, чурбашок — и довольно порядочный — окаменевшего дерева, глыбу каменного угля с отпечатком древнего папоротника.

Сошли вниз — прощаться. И тут Нагорный сказал:

— Ну как мы с Машкой к вам в гости пожалуем?

Он, я была уверена, шутит. Я ответила:

— Милости просим.

— А ведь побоитесь ее впустить. Мебель попортит.

Через пять минут мы с ним обозревали мою комнату.

— Кое-что придется убрать, — распоряжался Нагорный, — на всякий случай. Стол давайте в середину. Кресло застелите чем-нибудь. Морковь у вас есть? Ага, бублики!

По лестнице поднимались вчетвером. Впереди, оглядывая двери спящих квартир, шла я. Ужас как я боялась, чтоб кто-нибудь из соседей не появился! За мной двигался Нагорный с Машкой на цепи. Последним — шофер.

Распахнув обе двери, входную и ту, что вела в комнату, я взбежала по лесенке, упиравшейся в запертую чердачную дверь. Медведица охотно прошагала с хозяином восемь этажей, но перед входом попятилась и села.

— Ну, Ма-машка! Ну, ну! Не трусь, не трусь! — приговаривал Нагорный, поглаживая медведицу и подавая ей сахар.

Меня удивили слова Нагорного. Такая зверюга и трусит? Чего ей тут бояться, могучей медведице?

Наконец они вошли в квартиру. Мы с шофером, переступая порог, обменялись взглядами. Слегка обалделый был у шофера вид. У нас, думаю, было одинаковое выражение на лицах.

Под ярко горящей люстрой у меня в комнате сидит в кресле настоящий медведь. Навис над столом косматой горой — и стол, за которым умещается одиннадцать человек гостей, выглядит маленьким. Один только медведь и кажется настоящим, остальное — игрушечным: стульчики, тахтица, шкафчик, кукольные книжечки в нем.

Машка с аппетитом хрустит морковью. Обронив на пол зеленый огрызок, берет из миски бублик. Медвежья лапища с кривыми железными когтями деликатно держит бублик. Рот приоткрывается чуть-чуть, зубы откусывают понемножку. Зверь ведет себя за столом безукоризненно. Ест без жадности. Не торопясь. Разглядывая бублик своими медвежьими глазками. Хозяин сидит возле Машки и тоже ест бублик. Мы с шофером стоим в дверях. Мы уже освоились, осмелели. Начинаем обмениваться впечатлениями…

Машка сидела к нам левым боком, в профиль. Справа от нее, за спиной Нагорного, зеркало, трельяж с тумбочкой. Машка повернула голову вправо и перестала жевать. Пошевелилась — и в зеркале пошевелилось. Мех у нее на холке поднялся дыбом. Вмиг она очутилась на столе. Она глядела в зеркало и пятилась. Задние ноги соскользнули, Машка попыталась удержаться и передней лапой хватила по миске. Морковины стрельнули по комнате, миска загремела об пол. Машка с ревом ринулась со стола. Нагорный ухватил ее за ошейник, бросился на нее верхом, желая остановить, но его подошвы скользили по паркету.

— Бегите! — закричал он.

Мы с шофером так и прыснули прочь. Из кухни слышали медвежье мычание, скрежет цепи по косяку.

Мы выскочили на площадку. Далеко внизу неслась медведица. За ней, схватившись за цепь и за перила, ехал на ногах хозяин, и его каблуки дробно отсчитывали ступени.

Когда я выбежала на улицу, Машка была уже в клетке. Как удалось туда водворить ее так быстро не знаю. Она металась перед решеткой, нервно поревывая.

Нагорный сидел в кузове на борту, рядом с клеткой, и курил. Увидев меня, он подмигнул. Чуб у него прилип ко лбу. Он выглядел деревенским парнем, который нарубил дровишек и отдыхает, довольный.

Ракушка и мамонтовый клык так и остались у меня — музею они не нужны. В музее все есть.

Когда знакомые спрашивают, что это за вещи, я вспоминаю Машку, как она приходила в гости, как я вернулась, проводив ее, в свою разгромленную комнату, прибралась, — и впервые не понравилось мне дома.

Я поняла, что жить мне надо не в городе. Где-нибудь при лесничестве, при таежном кордоне, что ли.

Но как оторваться от города, если тут родился, тут все твои друзья, твой дом!

А часто теперь ночами я представляю, как утром отворила бы двери — и сразу передо мною лес…

ВАНГУР

Запала мне в душу Сожва! Что в ней хорошего, в Сожве? Холодна здесь река Печора. Обрывисты, круты ее берега, между избами Сожвы свободно гуляет ветер. Лето здесь коротко. В сентябре снег, и в мае снег. Поглядишь с одного берега на другой: взбираются по откосу дома. Через ручей по спичке-бревну ползет маленький человечек. Перебрался и лезет по тропке в гору. И спускается опять, и переползает через второй ручей.

Внизу у воды сидит собака. Она давно лает, в ее голосе прорывается отчаяние. На той стороне ее дом, или туда уплыл хозяин. Снег валит шапками — первый в году снег. Он летит косо и тонет в ледяной воде.

Собака замолкает. Она входит в воду. Ее белая голова медленно удаляется. Острые уши прижаты к затылку. Все дальше, дальше одинокое белое пятно на черной воде.

Снег редеет. На том берегу из леса к реке сползла широкая дорога. Это Посохинскнй тракт. В старое время купцы вывозили трактом с Печоры пушнину и рыбу. Триста верст от Сожвы до города Посохино.

Не дотянув до воды, тракт расплывается лугом, зарастает кустарником, его перегораживают плетни да огороды. Но вверху он раздвинул чащу, и там, на взгорье, показывается человек. Если б человек стоял, он затерялся бы среди поздней побуревшей листвы. Но он идет. Даже из такой дали видно, как легка его походка. За плечом угадывается ружье.

Человек начинает спускаться, а над ним еще кто-то выступает из лесу. Сперва не разберешь, что там движется. Но снег стихает. Проясняется тяжелая вода Печоры, солнце бежит по склону. На дороге — лось.

Человек идет, и лось идет. Хватаясь за ветки, оскользаясь, человек шагает вниз, и лось шагает. Человек останавливается. Достает что-то из кармана. Зверь тянет к нему длинную голову с лопатами-рогами.

…Собака выбирается на отмель и встряхивается. Всходит наверх, еще отряхивается и стоит, глядит куда-то. У нее точеная морда и клубком уложенный на спину хвост.

Собака носится по лужайке. Она лает, и слышен ее возбужденный, окрепший голос.

А кругом тайга. Гущина и болота. Кругом беломошные^[1] светлые боры, где сосны, одна от другой поодаль, высятся торжественными колоннами.

1

В Сожве выращивают ручных лосей. Когда я туда приехала, на ферме было восемь маленьких лосят. Они были так похожи друг на друга, что я отличала только троих: самую рослую — Умницу, самую красивую — большеглазую Бирюсину и Вангура — самого мелкого.

На ферме отбирали здоровых, крупных, послушных животных, а от строптивых и слабых старались избавиться. Таких лосей иногда отсылали в зоопарки. Звероводы вообще мелких не любят. Мелкий чаще болеет, с ним больше хлопот, а вознаградит он за хлопоты, выровняется или нет — неизвестно.

Если начать лосенка выкармливать, когда ему не больше пяти дней и он не успел привыкнуть к своей матери, он на всю жизнь привяжется к человеку. Но попробуйте выходить сосунка!

Кажется, напоить лосенка очень просто. Надеть соску на бутылку с теплым молоком и дать. Но звериных сосок не бывает, а детские слишком тонкие. Детские соски часто слипаются. Лосенок наглотается воздуха, бока у него раздуются, всего его разбарабанит.

Тогда хорошенько моют руки и подносят лосенку палец, смоченный молоком. Лосенок сосет палец, а руку тем временем опускают, и лосенок нагибается за рукой. Рука, ладонью вверх, лежит в миске с молоком. Высовывается только один палец — удобнее выставить безымянный, — и лосенок начинает втягивать молоко с пальца. Так он постепенно привыкает пить из ведерка.

А бывает, что не заставишь его брать соску. И палец брать не заставишь. И из миски он не хочет. А его по пять раз в сутки надо поить, не то случится беда. Лосята ведь очень нежные!

Так было и с Вангуром, самым мелким на ферме. Он всех замучил, и придумали его поить без соски. Бутылку засовывали поглубже ему в рот, молоко лилось и волей-неволей приходилось ему глотать. Остальные лосята давно приучились к ведру, а Вангур привык к поднятой бутылке и все тянулся вверх, шагал во время кормежки на задних ногах, норовя передние опустить человеку на плечи.

У Вангура был отличный аппетит. Он будто знал, что ему нужно догнать других лосят, и он старался. Но в росте все равно отставал. Возле фермы, на стене избы — кормо-кухни, для лосят были подвешены кормушки. При мне их меняли. Семерым новые корытца оказались впору, а Вангуру край резал горло, и плотник был недоволен, когда пришлось отбивать корыто и прибивать пониже.

Каждый день лосят выгоняли в лес. Сначала они паслись у берега. В шестом часу утра, когда туман еще скрадывает на том берегу черные кедры и золотые лиственницы, Оля идет по узкой ныряющей тропке над рекой. За ней, срывая на ходу румяные листья шиповника и малины, лениво тянутся лосята. Оля ведет их за собой, потом прячется в кусты, и лосята продолжают путь без нее. Они уходят в прибрежную тайгу, и, бывает, с реки увидишь лосенка, наставившего на лодку большие уши.

К вечеру их встречают. Иногда за ними идут далеко, дальше того песчаного пляжа, на котором однажды я видела след выдры. А чаще они возвращаются сами. Вангур прибегает первым, и это всех сердит, потому что он не добирает на выпасе зеленых кормов и путает рабочий режим фермы. Нет еще трех часов, а лосенок обследовал пустые кормушки и мечется перед запертыми воротами.

Заведующий фермой Алексей Алексеевич Корышев говорит, что виновата работница фермы Лукманова. Даша Лукманова виновата, что ее брат Федя балует и сбивает с толку Вангура. Тропа ведет мимо избы Лукмановых. Лосенок знает Федино окно, и, если приглядеться, увидишь под окошком покорябанную копытами стену. Это Вангур тянулся за хлебом.

2

Вангур так часто попадал в беду, что оставалось только изумляться. Почему именно Вангур ободрал себе бок? Почему он один в субботу не вернулся домой и ночевал где-то в лесу? Почему он, а не другой лосенок занозил себе ногу?

Вангура повалили на сено, и Оля с Катей налегли на него. Алексей Алексеевич разрезал ему подушечку под копытом и оттуда извлек занозу толщиной с карандаш. Алексей Алексеевич ругал лосенка, и Оля, стоило Вангуру шевельнуться, принималась ворчать. А я думала, за что они его? Беднягу режут, а он молчит. Он терпит. Не знаю, как повели бы себя другие лосята, но этот умел переносить боль.

Вангура перебинтовали и поместили в маленький загон около лаборатории. Теперь он не ходил в тайгу. Его товарищи, звеня колокольчиками, пробегали мимо, а он смотрел на них большими наивными глазами.

Я иногда навещала лосенка. Ни разу он не поднялся на мой зов — а ведь он меня прекрасно знал. Я убедилась в этом раньше, в тот день, когда лосят решили выгнать на новое место — не вдоль реки, а от реки вверх, по тракту. След в след за Дашей и Олей я огибала вязкие лужи, ступая по скользким валежинам, по краю мягкого мохового болота. Позади остался лабаз — доска, прибитая высоко между двумя густыми елями. Если влезть туда и застыть недвижимо среди ветвей, многое увидишь. Не только птицу и белку. Может выйти волк. И медведь (замри тогда!). Может и куница мелькнуть, желанная в Сожве гостья.

В тайге я часто думала, что мне делать, если повстречается медведь. Волка и росомаху я не боялась встретить, а медведя — боялась.

Я спросила девушек о медведе. Даша ответила:

— Чего делать? Своей дорогой идти потихоньку, да и все. Ему если надо, он так и так догонит.

Узнав по следам, куда ушли лосята, мы свернули направо, на старую лесовозную дорогу. Даша и Оля по очереди звали лосят, и вскоре они выбежали к нам. Вангура среди них опять не было. Даша и Оля увели семерых, а я осталась искать злополучного восьмого.

В Сожве каждый — следопыт. По сухой ли, по размокшей земле прошел зверь, моховым болотом или чащей — след прочтут. И я, проведя в Сожве немного времени, уже смогла разобраться, где лосята шагали спокойно, где побежали, забирая к лесу, и где потом, метров через двести, один из них вернулся на дорогу.

Какая тишина стояла в осенней тайге! Лес молчал, будто окаменел, и ни ветер, ни белка ни разу не шевельнули ветку. Высоко в небе плыли четыре большие птицы. Это тянули к югу, отлетали хищные птицы канюки…

Дятел коротко ударил по сушине, и я остановилась посмотреть на дятла. Он слетел на сучок, улегся на нем и задумался, и странно было видеть такую деятельную птицу неподвижной.

Надо было звать Вангура, а мне почему-то не хотелось подавать голос. Казалось, я вспугну кого-то притаившегося или привлеку чье-то недоброе внимание.

Я крикнула:

— Вангур!

И услыхала, как оборвался мой голос. Тогда, пересилив себя, подражая звероводам, я изо всех сил, протяжно и на одной ноте закричала:

— Вангу-ур, скорей, скорей, скоре-е-ей!

У дороги стояла сломанная сосна. Она переломилась посередине, сложилась вдвое, ее верхняя половина, удерживаясь на последней щепке, обвисла вниз. Порыжевшей мертвой макушкой сосна касалась своих корней. И всюду, куда ни глянь, торчали гнилые пни, валялись упавшие деревья или стояли, наклоняясь, те, которым время было падать, но они цеплялись за соседей и удерживались кое-как.

— Вангур… — снова начала было я, как вдруг далеко впереди от серых стволов отделилась маленькая серая капля. Тоненькая, едва различимая, она двигалась и нарастала, и я разглядела, что это бежит лосенок.

Он летел, отчаянно звеня колокольчиком. Он был узким в груди, и коленки его длинных ног были тесно сдвинуты, но копыта он широко разбрасывал на стороны и бежал размашисто, с легкостью и стремительно.

Я поскорее достала хлеб. Лосенок чуть не сшиб меня грудью. Он взвился передо мной на дыбы и забил в воздухе передними копытами. Я отшатнулась. Он подскочил с вытаращенными глазами, со вздыбленной холкой и дыхнул мне в лицо чем-то горьким и свежим. Выхватил хлеб и кинулся по дороге к дому.

Я побежала за ним. Он вжался в кустарник, спрятался за поворотом. Увидел меня, выпрыгнул и понесся дальше. Я бросилась вдогонку, но он показался снова. Он летел обратно и на бегу сделал фокус, какого я еще не видывала. Одновременно выкинул в стороны задние ноги, левую высоко влево, правую — вправо, и я окончательно поняла его. Поняла, как он тревожился, отстав от своих, и как рад, что встретил меня в незнакомом глухом углу.

3

Выйдя однажды из лаборатории, мы с Дашей решили навестить Вангура.

Ферма ведет научную работу, поэтому в лаборатории, кроме всего прочего, хранятся дневники. В них записано, сколько лосята прибавили в весе, какой у них рост, как они себя ведут, когда их начинают приучать к уздечке. Там я прочитала, что в последний раз, двадцать первого сентября. Умница весила 113 кг, а Вангур — 66. И что рост Вангура в холке только метр и десять сантиметров.

Мы направились к лазарету. Перед нами, тоже к загончику, шел Федя, Дашин брат. В ясные дни Вангур нежился на солнышке, и сколько, бывало, не зовешь его, он и ухом не поведет. Поэтому я удивилась, когда Вангур поднялся и проворно заковылял к калитке, едва парнишка его окликнул. Только потом я узнала, что летом, в школьные каникулы, Федя от лосенка не отходил.

Мы с Дашей остановились у калитки. Лосенок теснил мальчика, чуть не наступая ему на ноги, а Федя доставал хлеб. Даша спросила брата с усмешкой:

— Все растишь?..

Тот ничего не отвечал.

— Знаешь, сколько весит? — продолжала Даша. — Шестьдесят шесть! Умница вдвое против него весила!

— Ну и что? — пробурчал Федя.

— А то! Зима на носу! Зимовать как будет? Пьет — отстает, идет — отстает. Лентяй, и попадет в беду. Я таких не жалею!

— Он не лентяй… Послабже других, верно.

— А нам таких не надо!

Мальчик больше не спорил. Он поглаживал лосенка, нащупал и что-то извлек заботливо, какую-то колючку из шерсти, и мне запомнилась его рука. С короткими пальцами и широкой ладонью, темная, огрубевшая детская рука прочесывает рассыпчатую холку Вангура…

После я спросила Дашу:

— Зачем вы с ним так?

Она ответила:

— Чтобы слюнтяем не рос! Больно жалостливый!

— Так хорошо ведь, что он жалеет.

— Я сама жалею, — сказала Даша, — так чего делать? Ферма лучших должна отбирать. Мать у Вангура не молочная, отец неизвестно какой, он от дикого. Мелкий, вялый, бесхарактерный! Не жить ему у нас! Чтобы Федька не ревел тогда!

Множество раз я наблюдала, как Даша нянчится с Вангуром, и, думаю, нелегко теперь ей давалась рассудочность.

Но он в самом деле был особенным, этот Вангур! Я не забуду, как он держался в тот вечер, когда не вернулась Умница. Оля с Алексеем Алексеевичем ушли искать Умницу. Лосят покормили, завели во двор, и они там отдыхали. Одни переминались с ноги на ногу, другие разлеглись, жевали задумчиво. Только Вангур тревожно ходил у ограды с той стороны, откуда должна была появиться Умница. Он отрывисто, тонко постанывал: «М… М… М…»

Смолкал затаив дыхание, наставив к лесу уши. И продолжал шагать, огибая лежащую Бирюсину и вскрикивая жалобно: «М-а! М-а! А!»

Один из всех он чувствовал неладное.

Я сказала Даше:

— Мне тоже нравится Вангур. Алексей Алексеевич вытаскивал у него занозу — его режут, а он молчит.

— Лоси вообще терпеливы, — возразила Даша, — покричи-ка в тайге, раненный! Съедят!

Она была права. Работники лосефермы — звероводы, селекционеры — были правы. И о Вангуре Даша знала больше моего. Она лучше понимала зверей. Может быть, и жизнь понимала лучше. Да и что я стала бы объяснять? Что из восьми лосят именно этот — самый… ну, тонкий? Что не один человек — и животное может обладать душевной прелестью?

Это не имело значения для фермы и не могло помочь Вангуру.

4

Не знаю, судьба ли мне еще побывать в Сожве. Очень уж она далека. На самом краю света. За ней — тайга, тайга да одинокие избы-кордоны в тайге.

Чаще других я переписываюсь с Елизаветой Николаевной, старой учительницей, которая приехала на Печору, когда не было самолетов и добиралась до Сожвы почти месяц. У крыльца Елизаветы Николаевны кого только не увидишь! Она подкармливает птиц, собак, лошадей — обе сожвинские лошади, бывало, топчутся у ее дома.

Недавно пришло письмо от Алексея Алексеевича: «В Сожве без перемен. Зима только что наступила, морозов ниже —23° еще не было. Река не стала. У нас откололи и повернули поперек реки льдину от забереги, тем самым установили пешеходную связь с противоположным берегом…»

Два года время от времени я получаю такие спокойные письма. И вдруг в один день приходят сразу два письма, в обоих одна и та же вырезка из местной газеты. Заметка озаглавлена:

ЛОСЬ СПАС ЧЕЛОВЕКА.

И я узнаю, что бесхарактерный, лентяй, самый слабый, «уши длинные, а толку нет», в самом деле спас человека…

***

На ферме не случайно одомашнивают лосей. Лосиху можно доить, у нее хорошее молоко. По захламленной тайге и болоту, где лошадь увязнет, лось пройдет. Когда надо подлезть под зависшее дерево, лось пригибается, не хуже лошади оберегая вьюки на спине.

Вангура, когда он вырос, отдали в геологическую партию носить вьюки.

Прошлый Новый год несколько молодых охотников из Сожвы, и Даша с Олей в их числе, встречали в лесу. Новогоднюю ночь они провели в охотничьей избушке, а на другой день, захватив пару зажаренных глухарок, отправились к геологам, в ту партию, где трудился Вангур. Даше и Оле, кстати, хотелось посмотреть на Вангура.

На полянке у костра возились ребята из партии, тоже жарили птицу. Сожвинские только заговорили с ними, как увидели, что идет лось. Даша окликнула его — он так и кинулся. Он через костер шагнул к Даше, и в воздухе запахло паленой шерстью. Я догадываюсь, что Даша была тронута, хотя в письме она сдержанна, как всегда. Она рассердилась, увидев потертости на спине Вангура, и с начальником партии произошел неприятный разговор. Тем не менее сожвинская компания осталась у геологов, чтобы второй раз отпраздновать Новый год.

Гуляли в бараке. Опять зашла речь о Вангуре, и начальник партии вздумал лося пустить в дом… И вот высится над столом длинная голова и с худой горбоносой морды доверчиво глядят на людей прекрасные звериные очи.

— Виноваты перед тобой, Вангур, — говорил начальник, — давай угощайся, малый. Чего тебе?

Он протягивал миску соленых огурцов, а лось нюхал и трогал огурцы своей мягкой губой.

Вскоре после того стало известно, что Вангур пропал. Он стоял, привязанный, у барака, и подходившие чужие геологи в темноте приняли его за дикого. В него стреляли. Он порвал ошейник и ушел, оставив на земле много крови.

Лоси, выросшие на ферме, вольно живут в тайге. Ручные лоси не дичают и к зиме обычно возвращаются домой.

Вангур не вернулся ни летом, ни зимой, он остался жить среди диких. Но один раз Даша видела его.

Известно, что лоси не терпят детей. Вероятно, ребенка из-за маленького роста лось принимает за зверя, который тоже ведь низко стоит на ногах. Когда из Сожвы отправляют лося в какой-нибудь зоопарк, в сопроводительной бумаге обычно пишут: «Строг к детям».

В Каменке, куда Даша приехала по делам, она обомлела, увидев лося-быка, возле которого вилась детвора. Четырех-пятилетние ребятишки вопили и шныряли у его ног, а лось медленно шел, переступая через одного, отбрасывая копыто, чтобы не задеть другого.

Они его не боялись, не потому ли он так необычно вел себя с детьми? Хотя у этого лося могли быть на то и особенные причины…

Даша сфотографировала Вангура. Алексей Алексеевич Корышев не расстается с фотоаппаратом, и его ученики тоже. Даша прислала мне снимок. Этот снимок, окантованный, я повесила в комнате. Вангур стоит боком, обернувшись к аппарату. Можно понять, что он легковат для своих лет, но шерсть у него лоснится, и молодые, одетые в бархат рога венчают голову. У него худая нервная морда, а глаза смотрят доверчиво и тревожно.

На спине и на боку у Вангура светлые пятна. Одно, побольше, — след вьюков. Другие — от пуль… Как с горечью пишет Даша, «не одну втолкали ему пулю под шкуру». На Вангура люди охотятся. Раненный, он прячется, терпит и молчит, как умел терпеть и молчать еще маленьким.

Затем вот что случилось в Сожве. Повыше Сожвы на Печоре есть Ушманский кордон — изба, где живет лесник с семьей. Младшему из детей четыре года. Самостоятельный, как все ребята на Севере, парнишка принес из дому весло, сумел отвязать лодку. Родители хватились не сразу. Лесник бросился на поиски, передав по рации в ближайшие поселки, что случилось несчастье.

Наутро и Федя Лукманов решил обследовать местность. Он, оказывается, рассудил, что мальчонка мог сойти на землю, а лодку могло затопить. Следы занесет снегом — и мальчик замерзнет. Федя хотел осмотреть левый берег Печоры, на котором Лукмановы живут, и засветло вернуться домой.

Когда Федя отправился в путь, ушманского беглеца уже нашли, живого и невредимого, но Федя этого не знал. Дома считали, что после школы Федя засиделся у кого-нибудь из ребят. Мне пока известны не все подробности. Я знаю, что Федя растянул ногу, а зайти успел далеко. Вечер и ночь он провел в зимней тайге. Под утро увидел лосей, без колокольчиков, наверное, это были дикие лоси. Федя все-таки стал их звать, и великое счастье, что один из них оказался Вангуром.

Как он вскарабкался на спину Вангура и как удержался — не понимаю. Люди, которые объезжают лосей, рассказывают, что даже в седле, с уздечкой на лосе удержаться трудно. Лось нагибается сорвать листок, и как ни хватайся — летишь через его голову с клочком шерсти в кулаке.

Для меня загадка еще и то, почему Вангур, которого ни раны, ни голод не пригнали к людям, в этот раз пришел домой. Я показывала знакомым газетную вырезку. Описывала им характер Вангура. Зоологи утверждают, что ничего невероятного в этой истории нет.

Но я без волнения не могу себе представить, как через тайгу в морозной утренней мгле идет лось. Как он дышит паром. И как пригибается под зависшей сосной, оберегая ношу на своей спине.

5

Елизавета Николаевна пишет, что она беспокоится, как теперь поступят с Вангуром. Он от маломолочной лосихи и не из крупных.

Оля пишет, что Вангур «замечательный у нас парень» и Алексей Алексеевич надел на него два новых крепких ошейника с колокольчиками. Чтобы издалека было слышно: лось домашний, трогать его нельзя.

А сам Алексей Алексеевич в письме возмущается, что за два с лишним года Вангур не отстал от дурной привычки. Топчется под окном у Лукмановых. Мальчишка лежит больной, зайдешь навестить — на стекле во льду Вангур продышал кружок и там виднеется его заиндевелая морда.

НАС ТРОЕ

Я их знала — и собаку и волчонка. Норд был очень хорош, да ведь все доги, на мой взгляд, хороши — и на него я не обращала внимания. Меня интересовал Султан, которого растили для арены. Волк, работающий посреди толпы людей, явление редкое. Для волка, даже не пуганного облавой, человеческие голоса со всех сторон, дыхание, шевеление — признаки облавы. Волчата набираются ума еще когда сосут, они от матери-волчицы перенимают, кто им первый враг.

Шура Ваганова, дрессировщица из Уголка Дурова, давно хотела вырастить волчонка. Дрессировщики придирчиво подбирают себе зверей, но тут привезли одного-единственного волчонка, и раздумывать не пришлось. Да никто и не смог бы угадать, какой характер заложен в скулящем комке с младенчески-затуманенным взором. Обнадеживал возраст волчонка — ему было дней десять от роду — и то, что он мелок даже для такого возраста. Он не захватывал соску, и сначала его кормили из пипетки.

Шура с ним не расставалась ни ночью, ни днем. Из-за волчонка она ходила в куртке, перепоясанная, и он спал у нее под курткой, а в жаркие дни Шура носила его в рыночной сумке. Он ездил в троллейбусах и электричках и покачивался в сумке, плывя над тротуаром. Он привыкал к запахам асфальта и машинного масла, к запаху толпы и слушал, как шумят улицы.

Потом Султана стали водить на цепочке. Иного волка можно спутать с овчаркой. Но в Султане, во внешности его и особенно в том, как он, подрастая, начал жаться к стенам и заборам, было что-то такое определенно волчье, что прохожие останавливались, говоря:

— Волка ведут!

В квартире у Шуры начались объяснения. Пока Султан был маленьким и с прогулки по коридору проводили красивого, добродушного Норда, соседи не протестовали. Но когда, забиваясь в углы, обидно дичась людей, через квартиру начал прокрадываться звереныш, соседи не выдержали. И Шура, хотя мать ее не отпускала, решила на время переселиться в другое место.

Рядом с Уголком Дурова сносили дом. В этом доме еще держались целыми одна комната и темная каморка. Возможно, каморка шла когда-то за кухню, потому что в ней имелся кран.

Здесь Шура и поселилась.

В середине августа она с дрессированными животными уехала на сутки в пионерский лагерь. На ночь с волчонком и собакой осталась я.

1

В десятом часу вечера я нащупала ключ под осевшей ступенькой крыльца и отперла дверь, за которой топотал обрадованный пес. Он чуть не свалил меня в темноте, но мне удалось быстро соединить загнутые крючками концы провода, и комната осветилась. Волчонок сидел на цепи под окном, глядел исподлобья, а хвост его, хоть и с робостью, все же приветливо елозил по полу.

Я села на тахту. Тахтой был поставленный прямо на пол разбитый матрас, застеленный мешковиной. На матрас брошено вигоневое линялое одеяло, подушки нет. Так Шура и спит, покинув свою мягкую белую постель.

Мне советовали все от волчонка спрятать, даже туфли повесить на стену, когда лягу спать. Пока что на самый высокий гвоздь я вешаю рюкзак. Собака, опираясь передними лапами о стену, поднимается во весь свой гигантский рост, обнюхивает рюкзак — и я замечаю, что в комнате низкий потолок.

Иду посмотреть в окно. Пес шагает рядом. Когда я выглядываю, он, прислонившись ко мне, выглядывает тоже. А волчонок пятится в угол, натянув до отказа цепь.

Вместе с Нордом смотрим на улицу. Первый этаж. Бурьян под самое окно. Наш свет достает до ограды, толсто окутанной плющом. По ту сторону раскинулась липа, к нам опущена широкая ветка. Тишина. Дремучий сон старого московского дворика, доживающего век…

Гремя цепью, ко мне бросается Султан. Он суетится, лижет руки, прыгает к лицу. Хочу его погладить — он шарахается. Кладу руку на голову Норда — волчонок расширяет глаза, напрягается, будто ему скомандовали: «На старт, внимание!» Едва заговариваю с Нордом — Султан срывается с места.

Он, должно быть, ревнует или проникается ко мне доверием из-за собаки. Но коротко его доверие. Я тянусь к нему — он весь сжимается и уползает в угол. Волчонок подрос, — наверное, самый неподходящий для дрессировки из всего выводка…

Мне вспоминается Шура: «Что я буду делать, если он арены побоится? Что с ним будет тогда!»

2

Подсучив рукав, в полуведерной кастрюле выбираю, как было велено, для волка лучшие куски, укладываю в кастрюльку поменьше. Кормлю каждого отдельно. Норд погрузился по уши, волчонок ухитряется из своей кастрюльки выглядывать. Смотрит, будто поверх очков.

Наконец Норд отошел, повалился — он сыт. И волчонок сыт. Последнее повытаскивал на пол, то один кусок лизнет, то другой. Принимается вяло жевать.

Я убираю посуду, спускаю Султана с цепи. Достаю из рюкзака термос, чашку, печенье. Располагаюсь на матрасе. Печенье, оказывается, любят все. Волчонок ловит печенье издали. Наливаю вторую чашку чая. Завинчиваю пустой термос. Пора спать.

Как я воображала себе эту ночь?

О собаке, о Норде, я не думала. Этот ляжет, где захочет. А волчонок будет со мной на тахте. Он пугливый, недоверчивый детеныш волка, но я сумею в темноте, в тиши комнаты, в ночном домашнем покое уверить его…

Опускаю на колени кружку. Волчонок носом пытается открыть собаке пасть. Так делают щенки, когда возвращается волк-отец, наглотавшись мяса, так они заставляют выкинуть им добычу. Но Султан ведь сыт! Неужели он способен съесть еще?

Пес вскакивает с рыканьем, поистине львиным. Волчонок, приседая, скуля, оставляя умильные лужицы, преследует Норда. Я угадываю — тут старые отношения. Норд взвывает от досады — видно, давно ему надоел назойливый волчий отпрыск.

Поскуливая, жалостно растянув губы, шажками, шажками, бочком Султан приближается с лисьей разглаженной, заискивающей физиономией. Огрызаясь, Норд увертывается. Норд рычит, предостерегая. И не успевает отвернуться — щенок стремительно вкладывает в рот Норду свой острый нос.

Норд выплевывает волчью морду. Норд изнемогает. Стеная, грызет ненавистную голову. Волчонок взвизгивает, а сам лезет и лезет в пасть.

Норд разъярен. Он давно мог бы убить щенка… Приглядываюсь. Норд не кусает, он быстро, мелко щиплет, будто машинкой остригает волчий лоб.

В который раз выплюнутый, волчонок исслюнявлен, встрепан, жалок. Но у него железный характер. Он добивается своего — и я, кажется, начинаю его понимать.

3

Норд сдался. Он добровольно вобрал в рот голову Султана. Оба стоят, не двигаясь. Сбоку из собачьего рта выглядывает крупный волчий глаз.

У Султана тонкий, жиденький хвост. Придет время, его хвост обратится в пышное диво, он будет колыхаться плавно, выражая чувства волка без суеты и с достоинством. Сейчас хвостик просительно дрожит: Норд отстранился. Хвост замирает: Норд гудит беззлобно и кладет на Султана лапу. Султан поспешно валится, пес берет ого за шею. Жалкая шея! Ей еще предстоит стать могучей, чтобы выдержать тяжесть овцы, которую несешь своим детям… Пока что сразу три таких шеи может перекусить дог.

Я замечаю, что Норд иначе обращается теперь с волчонком. Только что мне казалось, он способен задушить волчонка, — теперь не кажется. И волчонок уловил разницу. Раньше, стоило собаке бросить его, он стелился и подползал — сейчас Султан проворно встает на ноги и ждет. И с этой минуты, как он, скосясь назад, на собаку, уверенно ждет, зная, что дело сделано и Норд подбежит сам, с этой минуты Султан становится другим.

…Норд сунул свой нос Султану в заросшее ухо. Опять оба стоят. Грозя раздавить, пес взвивается и падает, но только прижимает волчонка к полу. Лежат. Вскакивают. Щенок свободно пробегает под высокой аркой собачьего втянутого живота. Норд настигает его одним прыжком и сбивает с ног.

Я удивляюсь Норду. Он и в пылу борьбы помнит, кто его противник. Ни разу его страшные топочущие ноги не наступили на маленькое распростертое тело.

Норд красив. Все у него красиво. Высокие передние лапы, широкая грудь. Статные задние лапы и длинный хвост, сужающийся постепенно, как хлыст. И цвет. Знатоки не ценят белых догов, а Норд белый, лишь одно ухо темное. Он весь благородно бел. Вот она, собака. Это и есть собака. Она так и называется — «дог», собака. Не разноцветные терьеры и таксы, а белый дог — изначальный, чистый кристалл собаки.

Норд — аристократ… Хотя физиономия его, пожалуй, простовата. У него розовый нос и губы. Он будто нахлебался клюквенного киселя с молоком и только что вылез из миски.

Он веселится с легкой душой. Волчонок играет исступленно, со страстью. Норд поддевает волчонка под брюхо, бодается, зажмурясь — волчьи глаза постоянно начеку. Они следят — за мной. Как бы ни кувыркался щенок, они не исчезают, не тонут, они будто плавают поверху — сумрачные волчьи глаза.

Но Султан больше не ноет. Он молчит. Он скорее умрет, чем признается, что спиной о дверной косяк приложиться — больно. Стук падающих тел и пыхтение стоят в комнате. У Султана тяжелые кости: кажется, что швыряют табурет.

Султан измучен, избит. Султан доволен.

4

Я лежу поперек тахты, плечами в стену. Боюсь пошевелиться. Мне удалось залезть в чужую шкуру. Замурзанную шкуру, но — волчью, и меня переполняет чувство достоинства. Оказывается, он крепко себя уважает, этот малыш. И он влюблен в Норда, как мальчик во взрослого силача мужчину.

Что мы понимаем в зверях? Для всего живого у нас одна мерка. Мы судим с ходу: щенок выклянчивает. Разве не понятно, что он унижается, что у него льстивая морда?

Ничего не понятно.Султан не унижался. Он принимал тот вид, какой не отпугнул, а увлек бы, заманил собаку. Не «подступал бочком», а открыто подставлял свой бок, обезоруживал доверием могучего Норда. Он добивался, чтобы пес забрал его морду в пасть — а ему не нужно мяса. Ему нужен волчий знак сердечного расположения. Знак любви и равенства — не по физической силе, по душе. Он требует, чтобы с ним считались, как считаются с волчонком в стае.

«…Я мал, но равен вам. Не смейте забывать — я здесь! Нас трое!»

Примерно это говорит сейчас в Султане — хотя говорит сбивчиво. Ему среди нас тяжко. Он постоянно нервничает. Он истерзан тревогой. Тревогой смутной: волчица не успела своему волчонку передать, кто — он и кто — мы. Но «я» пробудилось в нем, уверенное, независимое волчье «я», которое будут подавлять дрессировкой…

5

Глубокая ночь. Уложив в изголовье куртку, направляюсь к Султану. Он проскальзывает в каморку, оттуда наблюдает за мной. Опускаюсь на корточки, маню его. Уговариваю. Султан подползает. Беру его на руки. Он будет добрым волком: еле доношу его до тахты. Пытаюсь лечь, не выпуская, и чуть не падаю с ним — так он тяжел. Скрежещут старые пружины, Султан панически вырывается из рук.

Тянусь к Норду, и Султан летит обратно. Он оттесняет собаку… Нас трое!

Втягиваю Султана за ошейник на матрас. Он упирается, вползает наполовину.

Вот она, голова волчонка. Изысканно заостренная у самого носа, его морда одутловата. Это — детская щекастость. У волка долгое детство, не скоро щекастая ряшка превратится в точеную морду взрослого зверя.

Вот его лоб. Поросший темным ежиком невинный взгорок — ребячий лоб волка. Многомудрый волчий лоб!

И глаза. Еще не определился их косой разрез. Султан в упор уставился на меня, и что-то знакомое чудится мне в его взгляде… Он напоминает слепого. У него, как у слепого, слушающие глаза.

Глажу морду и замечаю, что она подергивается. Чешу Султана за ухом, глажу горло, дышу теплом ему в темя, приговариваю, говорю, говорю, кажется, камень услышал бы! Волчонок взвинчивается все больше.

Замолкаю. Губы у него дрожат.

6

Возле тахты растянулся Норд, Султан — у дальней стены. Он дремлет. Уши его поворачиваются. По комнате кружит муха.

Муха угомонилась. Тишина. Волк поднимает голову.

Он изучает трещину на потолке — трещина недавняя. Над тахтой когда-то висел ковер, — волчонок смотрит на гвозди. На крайний гвоздь, затем на второй в ряду, на каждый по очереди. Приковался к чему-то повыше: там воткнута кнопка. Еще выше: мой рюкзак. На потолке муха. Гипсовая лепнина. Трещина. И одновременно — я, ежесекундно — я, опасливо, с подозрением, невыпускаемая, подслеженная — я, человек. По мне скользят безрадостные звериные очи.

Что между мной и этим волчонком встало?

Придушенная овца. Затравленный конь. Ручной лосенок Умница, убитый волками в Печорской тайге под Сожвой. И — Дельфа. Наша красавица Дельфа, сеттер. Из Романовского лесничества, где охотился мой отец, ее выманили волки (та самая поза, бочком, бочком, я тебе доверяю, давай познакомимся? И, словно бы испугавшись, прочь — догоняй меня?).

Между нами пара матерых, застреленных зимой в окладе. И переярок — мне рассказывал о нем отец. Переярок, годовалый волчонок, что поскуливал тогда в кустах, просился, глупый, за флажки, в оклад к родителям.

Между нами — неумелый калечащий выстрел. И капкан. И разграбленное логовище, сваленные в мешок волчата…

7

Я не окликала Норда, а он стучит по полу хвостом. Ко мне стучится. Опускаю с матраса руку. Берусь за сильную собачью лапу.

Я не одна, нас трое. Но всем нам — волку, мне, собаке — не до сна.

НЕ НУЖНА

В доме отдыха шоферу велели захватить с собой кошку с котенком и в Глумищах сдать их на ветеринарную станцию. Шофер ехал в город, вез в ремонт старые покрышки, времени у него было в обрез. А на ветстанции, как подгадали, вывесили объявление: «Санитарный день».

Шофер огляделся. Даже спросить было не у кого, куда ему девать кошек. Двор пустой. Изба тоже пустая. И голая, нежилая, без ставен и без крыльца. Большие немытые окна из одного в другое просвечивают сквозь дом. На подоконнике — запущенная керосинка. Хороша контора: электроплиткой не разжились.

Парень вернулся к машине, влез в кабину. Включил зажигание и медленно тронулся. Рядом с ним стояла картонная коробка из-под макарон, перевязанная шпагатом. В ней сидели кошки. Одна из четырех створок, прикрывающих коробку, была надорвана, чтобы кошки могли дышать.

При выезде из села у водоразборной колонки шофер увидел старуху с ведрами и притормозил.

— Бабушка! — крикнул он через дорогу. — Вам кошки, часом, не нужны?

Старуха оскорбленно выпрямилась и пошла с коромыслом на плечах.

— Я серьезно спрашиваю! — кричал парень.

Старуха будто и не слыхала.

На сто пятом километре он свернул налево, на бетонку. Он знал эти места. Деревень поблизости нету, даже и в грибное время редко кого здесь встретишь.

Он вынул коробку.

Войдя в лес, поставил коробку и развязал. Выпрыгнула кошка, за ней выбрался котенок. Кошка было насторожилась, но тут же подошла к человеку, стала тереться о ноги. Котенок повалился, обхватил лапами ее голову — играть.

Парень вернулся к машине — кошки за ним. Он топнул — они его не боялись. Тогда он достал из машины сверток. Углубившись подальше в лес, развернул газету и накрошил белого хлеба, набросал колбасы. Кошки принялись есть. Парень отошел, оглянулся, и побежал, прыгая через кусты, отворачивая лицо от веток.

1

Она была не сибирская и не сиамская, а самая обыкновенная кошка с обыкновенной серой в полоску шерстью. Она не выглядела сытой, хоть и жила при доме отдыха. Мех ее, правда, лоснился, но сама она оставалась неказистой, со впалыми боками и тонким хвостом.

Кошка умела отличить тех, кому приятно ее гладить, от тех, кто этого не любит, и не прыгала на колени ко всем подряд. Это было приветливое, ненавязчивое животное, как будто созданное для дома отдыха. Колени не чувствовали ее веса, руки успокаивались на теплой шерсти, а дремотное мирное мурлыканье снимало напряжение и усталость.

Когда она принесла котят, ей оставили одного. И после бывали у нее котята, их отбирали, а того первого, не трогали. И кошка жила спокойно, пока не появилась новая сестра-хозяйка, которая считала что там, где люди, животным не место.

…Стояла осенняя ночь с моросящим ледяным туманом. Кошка продрогла и потерянно бежала по лесу. Котенок часто отставал. Она поджидала его, и они вместе трусили дальше.

Скоро котенок проголодался. Кошка села, он ткнулся ей в живот. Полугодовалый, он до сих пор сосал молоко и вытянулся почти с мать, но силы еще не набрал и был узкогрудым, легким не по росту.

Кошка облизала его мокрые уши, худую мокрую шею, выпрямилась и повернула голову в сторону дома. На бегу и во время остановок она смотрела в этом направлении. Она будто вслушивалась в безлюдное пространство, которое ей надо преодолеть.

Она знала многое. Откуда? Говорят, будто кошки не умеют думать. И все-таки она отлично знала, что находится далеко от дома. Что надвигаются холода. Что надо торопиться.

Только одного кошка не знала. Она не связывала свою беду с человеком. Она забыла, как ее сажали в коробку, а помнила, как человек выпустил ее из коробки и накормил. Кошка не могла понять, что это люди ее сюда завезли. И спешила вернуться к людям.

2

Шоссе ведущее к дому, сильно петляло, а кошка шла прямым, самым коротким путем, и теперь ей предстояло пересечь шоссе.

Она выбралась на асфальт и сверху глядела, как из канавы карабкается измученный котенок. Потом не торопясь начала переходить дорогу, хотя слышала тяжелый ход и лязганье несущегося грузовика.

Шофер грузовика заметил впереди кошку, он вспомнил, как задавил когда-то кошку и долго потом ему было не по себе. Сейчас шоферу не хотелось тормозить, пятитонка с прицепом-цистерной развила хорошую скорость. И он рассчитал, что кошка успеет подойти к правой обочине, а он подаст грузовик влево и не заденет ее.

Но из кювета прямо под машину выбежал котенок. Грузовик запылил по левой обочине, пропуская котенка между колесами. Цистерна тоже промчалась бы над котенком, если б не цепь, которая свисала сзади и, подскакивая, неслась по асфальту. Колеса миновали котенка, а цепь ударила.

Кошка ждала на середине откоса. Под откосом стыло болотце, между кочками торчала желтая осока. Кошка высматривала, где можно будет посуху провести котенка.

Шум удалялся, дрожь в земле затихала. Чад относило утренним ветерком. Котенок не появлялся. Кошка помяукала, торопя его. Ее уколола тишина, и она взлетела на шоссе.

Он лежал плоский, как коврик. Будто и тела в нем не было, только взъерошенная шкурка. Но он дышал. Мелко, едва заметно у него трепетал бок.

Кошка переступила через котенка, круто повернулась, переступила в обратную сторону. Пригнулась и стала захватывать кожу у него на загривке.

Взявшись поудобнее зубами, кошка поднялась. Он был слишком крупным для маленькой своей матери. Половина его длинного туловища лежала на земле, даже передние безжизненные лапы доставали до земли.

Высоко задрав и повернув голову вбок, чтобы можно было ступать, кошка понесла котенка через дорогу. Она прошла обочиной до конца болота и начала спускаться. Она пятилась, волоча его вниз рывками. На лужайке она крепко, всем ртом закусила ему загривок и потащила к лесу.

Кошка затолкала котенка в яму под еловым выворотнем. Здесь кто-то жил раньше. Прошлогодняя листва слежалась под тяжелым чьим-то боком и хранила в себе непонятный запах. Свисавшие с потолка корни были замусолены и обгрызаны. И остались кое-где вмятины от широких ступней.

Но никакие следы, ничто не могло отвлечь кошку от единственной заботы. Она ползала вокруг своего детеныша, обогревая его. Она укладывалась животом к его носу, надеясь, что запах молока привлечет котенка.

Котенок не двигался, ничего не слышал, не ел — и у кошки нестерпимо болело сердце.

Прошло много времени, может быть сутки, может быть гораздо больше, когда котенок забеспокоился. Он заскреб лапой, слабо цепляясь когтями: он хотел перевернуться. Кошка помогла ему. Отдышавшись, он попросил есть. Кошка тотчас прилегла и ощутила, что молока у нее мало. Он готов был сосать, а она могла дать ему какие-то капли!

Кошка опрометью выбежала из ямы. Где бы она ни росла, как бы ни баловали ее люди, кошка остается охотником. Дома она выловила всех мышей и охотилась в саду. Там у нее имелись заветные места. Одно такое место было в кустарнике возле теннисной площадки. В этот кустарник часто забирались птицы, особенно к осени, когда осыпаются семена.

Заметив птицу, кошка ползком огибала кустарник и затаивалась напротив сетчатой ограды. Она по опыту знала, что птица пролетит в кустах низом, где ветки пореже, и до ограды не успеет взмыть.

Улучив момент, кошка бросалась. Птица выпархивала из чащи и натыкалась на железную сетку…

3

К вольной жизни кошка оказалась приспособленной не хуже, чем к домашней. Она любила тепло и умела найти его в лесу в жестокую осеннюю пору. Нужна еда — кошка ее добывала. И защитить своего детеныша она могла.

Яма, где выздоравливал котенок, принадлежала медведю, и вот он явился в свою берлогу, собираясь залечь на зиму.

У входа он шумно втянул воздух. Чужой запах не смутил его: он понял, что в берлоге поселилась какая-то мелюзга. Однако и мелюзга способна причинить неприятности. Медведь лег и для начала сунул в ямину лапу. Но тут же отдернул ее. И вскочил, когда ему в морду ринулся живой комок.

Медведь отшвырнул комок, и вот они встали один против другого — могучий зверь и домашнее хрупкое животное с изогнутой колесом спиной и одичало распушенной шерстью.

И у медведя вздыбилась холка. Он расставил передние лапы, опустил к земле лобастую башку, косился своими глазками на незнакомого врага. Враг шипел, прижав уши, открыв розовый рот, и бросился опять, норовя попасть в глаза.

Медведь поднялся в рост и ошалело попятился. Кошка кидалась и ловко увертывалась от его лап. Он было двинулся к ней, обозленный, но она не отступила. Она завыла визгливо, предостерегающе. И — прыгнула снова.

Вскоре через поляну промчался медведь. За ним вихрем неслась маленькая разъяренная кошка. Нагнав зверя, она вцепилась ему в мохнатый зад. Взревев, медведь вломился в кустарник.

Кошка побежала обратно, к берлоге. У входа она долго взволнованно вылизывала себя. Она часто поднимала голову, ее потемневшие глаза горели.

Наконец она влезла в яму. И котенок, лежавший в глубине, услышал нежное материнское мурчанье.

…А ночами ей снился родной дом.

Стоило забыться, как он возникал перед ней в звуках, в запахах. Ей снился пол в столовой, пахнущий всегда по-летнему: это от паркета, натертого воском, тянуло липовым цветом. Ей снилось, что она лежит на полу, слушая, как двигаются и разговаривают люди.

Иногда она чувствовала бархат стула и раздражающий запах лака от деревянной спинки. Она устраивалась обычно так, чтобы спинка оказалась подальше от ее носа, — сейчас ей был приятен и лак. Она вдыхала лак, а кругом звучали голоса.

Ей без конца снились люди. Она не видела их, она их слышала и ощущала. Ей снились человеческие руки. Разные, безразличные и внимательные, которые касаются ее спины небрежно или гладят, желая в самом деле приласкать.

Она скучала по всяким рукам, но одни были ей особенно нужны. Они являлись вместе с благодатным жаром, веющим от печей, с шорохом закипающей в котлах воды и грохотом каменного угля, летящего в печь с лопаты. Эти руки кошка тоже не видела. Она лишь вспоминала, как скользит по ее меху твердая старушечья ладонь и как великое чувство защищенности растет в ее кошачьей душе…

Она все чаще, настойчивее вызывала котенка из ямы. Он слушался и выползал, большеголовый, с прозрачными ушами. Кошка манила его за собой, он ступал робко, будто никогда не умел ходить.

Однажды кошка не вернулась к яме. Она уходила, и котенок тихонько потянулся за ней, но быстро устал и сел. Он смотрел вслед матери печальными блеклыми глазами. Кошка замедлила шаг — и котенок, хромая, нагнал ее.

4

В погожее, с морозцем и солнышком утро в воротах дома отдыха появились две кошки. Гуляющие в саду люди видели, как эти кошки пробежали вдоль аллеи, поднялись по ступеням на веранду. Кто-то отворил двери, и одна из них, та, что меньше ростом, попыталась проскочить в дом. Кошка была грязной, худой, и человек отпихнул ее. И другие люди отпихивали кошку. Разок ей удалось проскочить в щель, но ее тут же выкинули обратно на веранду. И все-таки она с непонятным упорством продолжала лезть. Вторая кошка, хромая и тоже костлявая, забилась в угол и оттуда наблюдала за первой.

Люди накрошили белого хлеба, набросали колбасы, оставшейся от завтрака. Маленькая кошка немного поела. Когда зрители разошлись, исчезла остальная колбаса — наверное, ее доела большая.

Полдня кошки толклись у двери. Скрылось солнце, сквозняки погнали снег по каменному полу веранды. Большая кошка дрожала в своем углу. Маленькая дежурила у входа.

Наступило обеденное время. То и дело заходили в дом люди, но кошка так и не смогла преодолеть заслон из галош и ботинок. Она сидела перед закрытой дверью. Ее негустой мех ворошил ветер.

А потом кошки пропали. Их след вел к подвальному окну, за которым слышался грохот каменного угля, летящего в печь с лопаты. Здесь, на занесенной снегом раме, под запертой форточкой остались отпечатки двух лап. Вероятно, кошка заглядывала в окно.

Всю зиму петляли вокруг дома кошачьи следы. Большая кошка не попадалась на глаза, маленькую изредка встречали. Каждый раз она спешила скрыться. Подозревали, что истопница тайно держит кошек в котельной, хотя и там их не нашли.

Может быть, кошки поселились под одним из коттеджей, пустующих зимой, и окончательно одичали, а дикие умеют прятаться от людей.

ПЕСЕНКА САВОЯРА

ПОСВЯЩАЕТСЯ В. Н.

Боюсь, что рассказ о Тишке, Тишуне, моем сурке, получится невеселым. Хотелось бы написать о нем так, чтобы чтение доставляло одну радость — ведь смотреть на Тишку в самом деле удовольствие! Но мой сурок принадлежит не мне. Я старалась не думать об этом — почти год он прожил у меня, и даже на несколько часов уходя из дому, я по нему скучала. И он, вероятно, тоже. Когда, возвращаясь, я вставляла ключ в дверь, из комнаты раздавался взволнованный, тонкий вскрик — с лестницы казалось, будто пронзительно свистит птица. Не снимая пальто, я отпирала клетку, из нее торопливо выходил Тишка. Он вставал на задние лапы, тянулся ко мне, прижимая к своей груди кулачки, и бурчал ласково: «У, у, у, у, у, у, у…»

Я поднимала его, толстого, тяжелого, он обрадованно покусывал меня за подбородок, старался лизнуть в губы, а успокоившись, разглядывал и пробовал на зубок пуговицы пальто. Очутившись на полу, он лишь теперь потягивался, зевал после долгого сна и вприскочку бежал за мной на кухню, приземистый, косолапый, как медвежонок. По дороге заскакивал в одно место — у него, как у чистоплотной кошки, имелось определенное место для определенных дел. А я пока отрезала кусок свежего черного хлеба, с обеих сторон поливала подсолнечным маслом — готовила любимую Тишкину еду. Он уже топтался у моих ног. Выпрямившись столбиком, он нетерпеливо переступал, поворачивался на месте — ни дать ни взять исполнял вальс. Его никто не учил, а он вальсировал. Не хотелось Тишку дрессировать, но если приложить немного усилий, он хорошо танцевал бы. И под музыку.

До Тиши я никогда не видела сурков. Только слыхала о них. В нашей квартире жил когда-то Валя, худенький мальчик с белыми мягкими волосами. К нему ходил Славик — крепыш, немного полноватый, смешливый и живой парнишка. У Вали было пианино, и часто они вдвоем что-то там подбирали, а я часами дожидалась у двери: им было по двенадцать лет, а мне шесть. Помню, как один раз открылась дверь, выглянул Валя и сказал:

— Стоит. Пустим давай?

Славик ответил что-то из комнаты, оба рассмеялись. Мне велели влезть на диван. Валя сел за пианино. Ребята запели:

Не знаю, что именно поразило меня тогда и в певцах и в песне, но поразило так, что осталось в памяти навсегда. Валя потом погиб на фронте, а Слава, говорят, живет в Москве — может быть, он прочтет эти строчки, припомнит тот концерт. Много раз потом я слыхала ее, беспечную и грустную песню Бетховена — песенку савояра^[2]. И задумывалась, что это за зверь, к которому так привязывается человек, с которым бродит из края в край, зарабатывая на хлеб и делясь последним куском. Человек играет на шарманке, сурок танцует под музыку и вытаскивает билеты на счастье; вытаскивает не зубами, наверное рукой — теперь-то мне известно, какая у сурка ручка: он умеет сжимать в кулаке хлеб и, когда я его ношу, держаться за мой палец.

…Тишка съедал хлеб, немного орехов или семечек, отгрызал яблока и втягивал в себя, словно макаронину, стрелку зеленого лука. Сытый, он не прочь поиграть. Он шел в наступление, встав на дыбы, разинув узкий роток с мощными резцами: «У-у-у!»

Я толкала его, он мягко валился на спину, показывая заросший золотистой шерстью живот, щипался, похватывал небольно зубами, урчал, лепетал, перекатывался с боку на бок. Честное слово, с ним бывало весело, я смеялась до слез — до того комичный был зверь! И как обидно, что никто, кроме меня, не мог этого видеть! Самое милое в Тише скрыто от посторонних. Он никогда не играл при чужих, он их боялся. Тишка поглядывал на гостей издали, сидел, уткнувшись в пол, приняв странную позу то ли задумчивости, то ли дремоты. Но когда пытались приблизиться, он удирал. Он признавал только меня. Правда, помнил и того человека, своего прежнего хозяина, который принес Тишу. Когда человек этот через полгода появился, сурок узнал его тотчас. Но баловался и нежничал Тишка только со мной.

Наевшись и поиграв, предоставленный самому себе, сурок брел, глазея по сторонам, выискивая, чего бы такое поделать. Он прекрасно знал, что делать можно, а что запрещено. Открывать стенной шкаф, влезать, вышвыривать обувь, сотворяя кавардак, — нельзя. И он останавливался перед шкафом, выжидал, косясь зорким черным глазом. Я молчала. Тогда он зубами подцеплял снизу дверцы, распахивал их…

— Ты что делаешь? Тебе кто позволил? Разве хорошие сурки так поступают? Так плохие сурки поступают, — говорила, говорила я бог знает что, потому что Тишку даже ругать было весело.

Тишка вываливался из шкафа, недовольно сощурясь, опустив повинную голову, ждал, когда утихнет гроза. Утихало — он направлялся в тот угол коридора, где все ему дозволялось. Отодвигал чемодан, собирал в ком половик и втискивал, втрамбовывал половик в щель между чемоданом и стеной; приволакивал пылесос, приносил резиновые сапоги и среди этой неразберихи (неразбериха для нас — для него временный беспорядок строительства?) расхаживал неторопливо, осматривая, подправляя, — коренастый, крепкий, хозяйственный сурок-мужичок.

Наступал поздний час. Я ложилась. Тишка взбирался на тахту, пристраивался поближе, потеснее, подлезал под руку, укладывал голову мне на плечо. Я открывала книгу. Однажды зимой, помню, взвыла сирена; одна, другая пронеслись по улице машины. Мгновение — и сурок оказался на полу, под креслом. Он смотрел оттуда на меня, и тревожный свист, должно быть далеко слышный в родной Тишиной казахстанской степи, рвался из окна московского дома.

— Опасность! Прячься, народ! — кричал зверь, и было понятно, что кричал мне, потому что здесь его народ — это я.

Когда впервые я услыхала сигнал опасности и вбежала в комнату узнать, что случилось, то увидела влетевшую в окно синицу. Она перепархивала по книжным полкам, а Тишка не спускал с нее глаз. Он был взволнован, но запомнил, что явилась я по его сигналу. С тех пор, если ему надоедало в клетке (хотя у него там имелись осиновая доска, чтобы грызть, втиснутая между прутьями толкушка для картофеля, чтобы подбрасывать, кусок сосновой коры — тоже грызть), если он слышал мои шаги, он издавал свист. И как бы ни была занята, я спешила к нему — разве вытерпишь, когда зверь тебя зовет!

…Ночь. Тишка засыпал, вздрагивая. У него двигались лапы, помаргивали веки, он причмокивал и вздыхал. Затем впадал в глубокий сон. Он больше не шевелился. Теперь гремите пушки, бейте барабаны — Тишка проснется далеко не сразу, он спит «как сурок». И я откладывала книгу. Вот в эти минуты иногда приходило в голову, что Тиша принадлежит не мне. Наступит теплое время, его заберет хозяин. Я говорила себе, что тот человек — биолог, он любит зверей и умеет обращаться с ними. Что Тишка будет там бегать по траве. Рыть настоящую землю. Для него теперь оборудовали — не в комнате, на воле — настоящее логово, где можно заснуть на зиму, а суркам полезны долгие спячки. Я твердила, что Тише у другого будет лучше, чем у меня…

Затихал за окном город. Пора было спать. Как там, в песне?

Я гасила лампу. И еще некоторое время слышала спокойное Тишкино дыхание.

Примечания

1

Поросшие белым мхом.

(обратно)

2

Савояр (франц.) — житель Савойи, странствующий с ученым сурком и с шарманкой.

(обратно)

Оглавление

Нора Аргунова Песенка Савояра Рассказы

СЫНОК

ЛАТУНЯ

РАССКАЗ ПРО ГУСЕНКА

БЕСПЕЧНЫЙ ЩУРЕНОК

ДВОЕ

РАССКАЗ ПЕЧАЛЬНЫЙ

ФИТИЛЬ

СЛАВНЫЙ ЗВЕРЬ

ПРЫГАЙ, МАРГО!

ДРЕВНЯЯ РАКУШКА АММОНИТ

ВАНГУР

НАС ТРОЕ

НЕ НУЖНА

ПЕСЕНКА САВОЯРА

*** Примечания ***