Почти совершеннолетний [Сборник рассказов] (fb2) читать онлайн

Почти совершеннолетний Сборник рассказов

Веточка. Евгения Курбатова

Фёдор Михайлович очень хотел велосипед.

Он бредил о нем днем и ночью, с завистью засматривался на проезжающих мимо велогонщиков, страстно листал рекламные каталоги, словно подросток порножурналы. К тому же весьма Фёдора Михайловича задевало, что у Гришки-грузчика велосипед был (ну и что, что с советских времен, и с погнувшимся рулем, и с ржавой кареткой), а у него, электросварщика второго разряда, не было. Эта вселенская несправедливость тяготила настолько ощутимо, что иногда казалось, будто стадо бизонов яростно отплясывает бачату внутри трепетной грудной клетки.

Фёдор Михайлович не раз пытался накопить нужную сумму на свою мечту, но всегда что-то останавливало. Чаще всего останавливал винный магазин и желание опохмелиться после вчерашнего. А поскольку вчерашнее наступало сразу же, как Фёдор Михайлович открывал глаза, шанс вырваться из заколдованного круга спотыкался о ноль и проваливался в минус бесконечность. Нужен был другой способ.

Другой способ, сама не ведая того, подсказала баба Нюра из Тюмени. В ежегодной открытке ко дню рождения Ленина (баба Нюра давно забыла памятные даты родных, но 22 апреля свято хранила на задворках памяти) написала: «Не забывай молиться, поститься и смотреть программу “Пусть говорят”». Фёдор Михайлович не стал задумываться, как в бабе Нюре соединились советские традиции, внезапная набожность и медийная фривольность. Его настигло просветление.

Всего-то надо хорошенько помолиться о велосипеде!

Оставалась одна досадная деталь: Фёдор Михайлович был человеком, весьма далеким от всего духовного. Его познания о Боге закончились еще в раннем детстве. Он смутно помнил, как помогал маме варить луковую шелуху в кастрюле и красить яйца. Как крашеные яйца связаны с Богом, юный Федя так и не узнал. Но умудренный опытом Фёдор Михайлович решил подойти к вызову Вселенной с умом. «Я сам себе Вассерман!» — восхищался он своей изобретательностью, неся под мышкой справочник по основным религиям.

Такой объем за одну ночь Фёдор Михайлович не читал целых сорок восемь лет, то есть с рождения. Поутру он смог сделать два важных вывода. Во-первых, ислам и иудаизм пришлось вычеркнуть сразу. Велосипед — вещь, конечно, желанная, но не стоила и миллиметра крайней плоти. Хоть справочник и утверждал, что взрослым особям мужского пола переживать по этому поводу не стоит, Фёдор Михайлович решил перестраховаться. Во-вторых, необходимы полевые исследования. Из оставшихся вероисповеданий нужно было опытным путем выбрать то, где оперативнее работает небесная почта.

* * *

Вначале был буддизм. Почему Фёдор Михайлович решил, что организация, занимающая подвал соседнего дома, ведет свою историю от Будды Гаутамы, он потом на трезвую голову объяснить не смог. Но в тот момент его так очаровали слова о потоке, ресурсе и балансе, что он размяк и разомлел.

— Добро пожаловать в исцеляющее и трансформирующее пространство! Сейчас мы очистимся от негатива и поработаем с визуализацией, — щебетала дама с наращенными ресницами, с пушапом под шелковым сари и с фруктовым (и откуда такие ассоциации?) именем Агува.

Опомнился Фёдор Михайлович лишь тогда, когда оказался на полу в позе увядшего (как ему самому это виделось) лотоса. Необходимо было медитировать, раскрывать чакры, запускать поток кундалини и делать другие вещи, которые звучали непонятно и подчас стыдно.

— Концентрация, Теодоро, концентрация! — подбадривала Агува, обдувая его своими ресницами, пока Фёдор Михайлович заваливался всем корпусом набок. Он пыхтел и таращился на плакат, где стилизованными под санскрит буквами было ярко написано: «Причиняем добро».

— Спасибо, Агува, я уже в моменте... — прокряхтел электросварщик, падая всеми чакрами на пол.

Но главное разочарование ждало впереди. В конце всех асаноэкзекуций с Фёдора Михайловича стали требовать некий «донейшн».

— Как это — у вас нет? Если окажется, что я зря на вас потратила свою энергию, во Вселенной нарушится баланс!

— Агува обиженно всплеснула руками, из-за чего узоры, нарисованные хной на предплечьях, укоризненно выстроились в сакральное заборное слово.

В тот вечер Фёдору Михайловичу было не на что опохмелиться. В тот же вечер случился инсайт, что буддизм — это не его путь.

* * *

«Вся слава Кришне!» — голос прозвучал из-за спины, но наш электросварщик никак не отреагировал. Тогда перед ним внезапно (точь-в-точь как участковый, когда Фёдор Михайлович делает первый глоток) возник лысый молодой человек с косичкой на затылке, одетый явно не по погоде и даже не по стране. В руках он держал целую кипу красочных книг:

— Это источник божественной мудрости! Вы можете пожертвовать сколько не жалко и познать все тайны древней ведической религии.

Хотя воспоминания о попытках стать буддистом были еще свежи, Фёдор Михайлович ощутил приторную сладость от того, как на языке катались скользкие буквы, выстраиваясь в таинственные «гаудия-вайшнавизм», «бхактиведанта» и «шримад бхагаватам». А после упоминания бесплатного обеда электросварщик был готов принять индуизм незамедлительно и бесповоротно.

Вместе с Упанандой, своим братом по вере (именно так виделось Фёдору Михайловичу открывшимся духовным зрением), они дошли до центра, где располагалось местное общество, считающее Кришну своим Богом. Весь центр (он же храм) украшали картины с изображением синего упитанного мальчика с кудрявыми волосами; вскоре до Фёдора Михайловича дошло, что это и есть тот самый Кришна. Там, где находился алтарь, стояли куклы ростом с трехлетнего ребенка, празднично одетые и украшенные гирляндами из цветов. Фёдор Михайлович подумал, что это тоже Кришна в одном из своих воплощений, но вопросы задавать не стал; его голова и так кружилась от танцев, к коим его молниеносно привлекли две юные индуистки-блондинки.

Но тут наступил момент, которого Фёдор Михайлович так ждал. Бесплатный обед! Сидя на полу в уже освоенной позе увядшего лотоса, электросварщик поглощал вегетарианские лакомства одно за другим. Еда не кончалась, добавка предлагалась без ограничений, место в животе предательски заканчивалось.

— Достаточно всего лишь соблюдать четыре регулирующих принципа, — где-то фоном, словно завернутый в шерстяной плед, плыл голос Упананды. — Это отказ от употребления мяса, рыбы, яиц; от азартных игр; от половых отношений вне брака и, наконец, от наркотиков, табака и алкоголя.

Это был удар ниже пояса. Так быстро Фёдор Михайлович не бегал даже тогда, когда за ним погнался дворовый пес Обама. Догнав, Обама смачно вцепился электросварщику в ту мышцу, которую у других людей именуют квадрицепс, но у Фёдора Михайловича она больше напоминала трясущийся от страха студень. Потом в течение десяти дней Фёдор Михайлович исправно ходил на уколы и столь же исправно интересовался, не сдох ли Обама.

И вот сейчас, сверкая пятками, Фёдор Михайлович думал, во-первых, о псе, который однозначно проиграл бы сегодняшний забег; а во-вторых, о жертве, которая не стоит зажигательных танцев с блондинками и бесплатного риса с куркумой. «Нет, до такого уровня я еще не дорос», — подытожил электросварщик, переводя дыхание в винном магазине.

* * *

Проснувшись утром 1 мая, когда вся страна праздновала День труда и в честь этого устанавливала сухой закон на сутки, Фёдор Михайлович был сокрушен и раздосадован, но выразился экспрессивнее. Осмысливая неизбежное, он все-таки решил, что негоже дню пропадать даром. И собрался в ближайшую церковь, надеясь, что уже наконец выстроит сотрудничество с высшими силами, как бы они ни именовались на этот раз.

— Подайте копеечку, Христа ради! — заискивающе запричитали нищие, увидев ковыляющего Фёдора Михайловича. Зигзагообразно обойдя их стороной, он спешно юркнул в открытые ворота храма.

— Креститься надо, когда в храм Божий заходишь! — тут же шикнула на него какая-то бабулька в платочке с надписью CHANEL, и Фёдор Михайлович ощутил себя двоечником у доски, забывшим дома сразу и дневник, и голову. А Платочек тем временем продолжал: — Руки из карманов достань, не положено, а теперь отойди с прохода — батюшка с кадилом пойдет. Да что ж ты за нехристь, спиной к иконам разворачиваться нельзя!

Раскрасневшийся, вспотевший, с учащенным пульсом и поднявшимся давлением, Фёдор Михайлович выскочил из храма и плюхнулся на неприметную лавочку недалеко от входа. Его мучила дилемма: мужик он или тварь дрожащая?

— А у меня в кармане есть веточка!

Только сейчас электросварщик увидел девочку лет пяти, которая что-то чертила в песке неподалеку, а теперь села на край скамейки и внимательно его разглядывала, непринужденно покачивая ногой.

— Какая веточка? — услышал свой голос Фёдор Михайлович.

— Волшебная, конечно! — засмеялась девочка. — Хочешь, подарю?

Не дожидаясь его ответа, она достала из кармана небольшого размера ветку (можжевеловую — почему-то подумалось Фёдору Михайловичу), вложила ему в ладонь и вернулась к своему незаконченному рисунку. Фёдор Михайлович рефлекторно убрал подарок в карман брюк.

Затем встал, направился к выходу, но, замешкавшись, оглянулся и неуверенно пробормотал:

— Спасибо!..

Девочка подняла голову, улыбнулась и помахала рукой.

Не осознавая до конца, откуда взялся сам вопрос и зачем он это делает, Фёдор Михайлович неожиданно спросил:

— А ты нашла Бога?

Девочка засмеялась так, словно ничего забавнее ей еще ни разу не удавалось услышать:

— А Он разве терялся?

Фёдор Михайлович шел по знакомым улицам без какой-либо цели. Весна, как всегда, случилась внезапно, перекрасив уставший от серости и холода город в зеленый цвет. Звуки, запахи, оттенки ожившей природы возвращали прямиком в детство — в то время, когда с мамой ходили на набережную, ели пломбир из бумажных стаканчиков и запивали лимонадом, от которого было щекотно горлу. Мама была в голубом платье в горошек, ее каблуки чеканили резвое «цок-цок-цок» по брусчатке, маленький Федя бежал за ней вприпрыжку, задорно смеясь и ловя на ходу солнечных зайчиков. И было хорошо, и вся жизнь была впереди.

Фёдор Михайлович больше не думал ни о велосипеде, ни о Боге, ни о винном магазине. Отстукивая каблуками по брусчатке, он шагал в сторону набережной и, улыбаясь, крепко сжимал в кармане веточку.

Родинка. Елена Шестакова

Женя (а может, Гарри) целует

ее

в родинку

на плече.

В смятой постели думает:

«Брось, будет сотня таких ночей.

Будут еще свидания

при свечах

и в плену свечей.

Мир —

не дурак,

либо наш, либо вовсе ничей».

Резко встает —

в окна мелко

стучится

фонарный

свет.

Воет сплин

в голове.

Выход есть,

а рассвета

как будто

нет.

Из пакетика чай,

хлеб и сыра кусок —

впереди

марш-бросок.

Женя (Гарри) выходит из дома —

в нормальной форме.

Как обычно, по форме

и типа в норме.

Доезжает до части

(сегодня решил

на такси).

Если есть кто-то там на тысячном этаже небеси,

он сидит и думает:

«Ничего

у меня

не проси».

Женя

(Гарри)

не просит.

Не протягивает

руки.

И к небу не тянет руки.

Не до этого.

На лице — вселенские муки

Из крупиц новостной муки.

* * *

По ступенькам вверх.

Идет.

Идиот.

Изнутри — ремзавод,

где горят сроки,

потому что выпиты

сотней дракул

все соки.

А майор (не то чтобы Том)

погружает монотонным голосом в сон.

Вместо «Доброе утро» вставляет «ять».

Будит резко

и снова, как мамка в детстве,

ложит,

Но давно не кладет

спать.

В сотый раз бубнит про учения —

Женя (Гарри) не слышит формальные песнопения.

А потом...

Муштрует вещи,

не пьет, а хлещет,

собирает личный состав.

Женя слишком спокоен.

Гарри сразу танк

и удав.

Он не делает выбор,

выбор — удел гражданских.

Он — военная глыба.

Выбор — детские танцы.

* * *

Уезжают. Через условные линии.

Синие

на контурной карте.

Подальше. За сто земель.

Снег угрюмо

стучится

в окна,

танцует метель.

В наушниках нервно орет эйсид-хаус^[1].

Не Моцарт, не Штраус.

Пока есть связь,

Женя думает не о родине,

а родинках

где-то дома,

как

последняя

мразь.

Думает о возвращении

и о том, как свалит

потом в увольнение,

в столицу,

чтобы натанцеваться на вечеринках,

забыться,

переспорить любой фейсконтроль

и на матче увидеть пять — ноль.

Вычеркнуть пару дней

из этой цепочки,

как паршивые строчки

из лучшей песни.

* * *

На учениях все по стандарту.

Как учили за партой.

Плюс еще

какие-то бонусы

в виде ночных возлияний и опусов

о будущей жизни,

отцах и отчизне.

А как иначе?

Если в палатке по стенкам скачет

мороз,

оставляя потеки «волшебных грез»

и пар изо рта.

* * *

Ночь темна.

Ночь темна и полна ужаса.

Только нужно собрать мужество

(сжать в кулак).

Знать бы как.

Знать бы как,

когда слухи — автоматная очередь.

Знать бы как,

когда тебя байками потчуют.

Да мы тут так...

Скоро вернемся.

Ага.

Но до этого момента было смешно.

А потом как-то стало не очень.

Женя корчит

лицо

и кричит (во сне),

что земля вызывает Тома.

Он ведь знает, как оно —

дома.

Но майор в тесной близости к самой весне

говорит:

— Двигаем прямо.

Женя (Гарри) хотел бы сопротивляться

рьяно.

Но когда за спиной гремит и мешается в кучу,

когда лицо заняла кучевая

туча,

когда кто-то остается без эйсид-хауса

навсегда...

Вот тогда

сопротивление сходит на нет.

Женя думает:

«Это же лютый бред,

неужели на гребаном небеси

решили достать из ядра весь адов цвет?»

* * *

Едут. Через условные линии.

Синие

на контурной карте.

Катят. Через сотни земель.

Солнце

стучится

в окна,

поет капель.

Кто мог подумать,

что выйдет так.

Что у одной из любимых вырастет опухоль,

зародится рак.

Что в лютой агонии

она будет бросаться на ближних

и вещать, что так завещал Всевышний.

* * *

Женя (Гарри) смотрит в окно.

Он мечтал, что когда-то станет диджеем

или, может,

организует самый большой open air.

Жизнь хотел он

другую.

Между родинкой на любимом плече и любимой родиной

выбрал...

Отцова порода. Дарья Петрягина

Больше всего на свете Вера ненавидела сырники. Их делала бабушка — из домашнего, чуть пахнущего коровой и свернутого в тугие комочки творога, который тетя Клава выжимала в трех слоях марли. От кислого запаха у Веры сводило живот, а к горлу подступал неприятный комок.

На том, чтобы сырники были в ее рационе хотя бы раз в неделю, настояла мама. Потому что девочкам нужен кальций. «Только посмотри на свои обломанные ногти с белыми полосками. Не будешь есть творог — окажешься вообще без них». И Вере ничего не оставалось, кроме как задерживать дыхание и быстро, как таблетку, глотать склизкие комки, запивая приторно-сладким чаем.

«Золотце мое, ты же знаешь, нет ничего лучше натурального, — любила повторять мама, гладя Веру по голове перед сном. — Мне для тебя ничего не жалко».

Вера послушно кивала, борясь с желанием скорее провалиться в сон, где ее ждали запрещенные шоколадные вафли, разведенный из пакетика сок, ненатуральные синтетические колготки, туфельки с розочкой на носках («Хуже, чем в калошах ходить, нога вспотеет») и платье с крыльями — как у феи. Спорить с мамой смысла не было — она ведь и правда желала только добра, все силы бросая на то, чтобы Вера выросла нормальной.

И Вера старалась. Осваивала один за другим списки летнего чтения — подряд, без пропусков, на самых скучных местах старательно водя пальчиком по строкам, потому что только так получалось не отвлекаться. Записывалась на дополнительные по алгебре, когда понимала, что не тянет. Ходила на рисование, про которое тетя Ира сказала маме, что оно развивает левое полушарие. Выпивала за обедом ложку рыбьего жира. Натягивала рейтузы, даже если добежать до школы было всего ничего. Не красилась до десятого класса, потом тайком подвела глаза маминым карандашом и, не выдержав, сама же в этом призналась. Поступила в МГУ и по схеме, выработанной еще в школе: прилежность, старание, скромность — дошла до красного диплома. Устроилась менеджером в надежную компанию с полным соцпакетом и премиями раз в квартал — на зависть всем подругам.

Быть нормальной означало не быть как Витька, ее сводный брат. Он родился через год после того, как папа ушел от них, и до семи лет Вера вообще не знала о его существовании. После развода папа почти не появлялся у них дома, а потом вдруг пришел — с настоящим кукольным домиком в руках. «Как гром среди ясного неба», — кинула мама, натягивая на Веру дутые меховые сапоги со звездочками, и добавила, что из кукол их дочь вообще-то уже выросла. Папа отвел Веру в цирк, купил сладкую вату и усадил фотографироваться с обезьянкой — без единой просьбы и даже намека. Держать его за руку было странно — все равно что держать дядю Вову, папу лучшей подруги, который забирал их обеих с продленки, когда мама задерживалась на работе: вроде бы и нужно, но ужасно неудобно. Папа сказал, что скоро познакомит Веру с братиком, — и она молча кивнула, мечтая скорее вытереть обо что-то мокрую от волнения ладонь.

С братиком удалось познакомиться даже раньше, на кухне, где мама с бабушкой, согнувшись над большим эмалированным тазом, вытаскивали косточки из вишен — для будущего варенья. «Жалко ребенка, — причитала бабушка, тыльной стороной ладони поправляя сбившуюся на лоб прядь волос, — но родителей не выбирают. И в кого он вырастет, Витька-то этот?»

На первую ночевку у сводного брата Вера ехала с трясущимися коленками. Но все оказалось даже хуже, чем она представляла: у Витьки ей понравилось. Можно было не завтракать, если не хочется; можно было есть шоколад с самого утра, и не одну дольку, а столько, сколько сам отломишь; у Витьки никто не входил в комнату, чтобы напомнить, что игры за компьютером пора сворачивать. Да что там, Витьку даже не выгоняли гулять. «Иногда можно», — думала Вера, вспоминая проведенные вместе с Витькой за экраном часы и чуть привирая матери об их количестве.

— Мама говорит, что у тебя забрали детство, — заявил ей однажды Витька, высыпая в миску вторую подряд упаковку «Читос».

Вера тряхнула головой, так что кончики хвостов защекотали шею, и рассмеялась:

— «Забрать детство» — это вообще как?

Матюха пришел в Верину жизнь, как и все остальное, — правильно, ровно через девять месяцев после того, как они расписались с Сашкой в душном, пропитанном взволнованными ожиданиями Грибоедовском ЗАГСе. Красноватого, пропахшего молоком и сдобой младенца выложили на грудь, из которой Вера тут же попыталась выдавить густые капли молозива, как учили опытные доулы^[2]. Но из тугих сосков вышел лишь воздух, как из старой резиновой игрушки.

С этого момента все пошло не так: кормление, сон, подмывание, укачивания — старательно подготовленная по курсам, книгам и статьям Вера не справлялась ни с чем из того, что казалось таким простым и естественным. Матюха кричал — то ли от нехватки молока, то ли от начинающихся коликов, то ли от открывшегося ему вдруг несовершенства мира — и отказывался спать по интервалам, старательно вычисленным специалистами для каждого месяца жизни младенца. Вера сменяла одного консультанта за другим — по вскармливанию, сну, прикорму, массажу и купанию, — старательно записывала на бумажку все рекомендации педиатров и по пунктам выполняла их. Но делать как надо все равно не получалось: Матюха упрямо отворачивался от разодранных в клочья сосков и отказывался засыпать где-либо, кроме ее жарких, все еще немного неуверенных объятий.

Уставшая, растрепанная, завернутая в махровый голубой халат, полы которого все чаще оставались раскрытыми, обнажая налитую, но оказавшуюся такой бесполезной грудь, Вера с каждым днем находила в себе все меньше сил на то, чтобы поддерживать привычную нормальную жизнь. «Иногда можно», — как в детстве, заговаривала она сама себя, глядя на разбросанные по квартире ползунки, незаправленную кровать и заветренные остатки вчерашней доставки, слава богу, хотя бы убранные в холодильник.

Помощь Сашки закончилась через десять дней, отведенных молодому отцу на отпуск по рождению ребенка, мама приезжала раз в неделю, по средам, чтобы приготовить на несколько дней вперед сырники, борщ и голубцы «для своих золотых». Все остальное время Вера оставалась один на один с кричащим младенцем — так было в первом классе, когда мама закрыла ее в комнате с пятью страницами прописей, под которые никак не хотела подстраиваться не потерявшая еще детской припухлости рука.

Витька приехал через два месяца после рождения Матюхи — с тех пор, как умер отец, он взял за правило навещать Веру хотя бы пару раз в год, несмотря на то, что последние десять лет их общение состояло из формальных поздравлений в соцсетях с днем рождения и Новым годом.

— Хомяк, — по-доброму проворчал Витька, потрепав Матюху по выглядывающей из-за края пеленки толстенькой, в младенческих прыщиках щеке. — Дашь подержать?

Обрадованная этим неожиданным предложением помощи, Вера переложила тугой кряхтящий комок на сложенные колыбелькой руки младшего брата. Витька не растерялся и размеренно, словно по мановению спрятанной внутри пружины, ритмично закачался из стороны в сторону.

— Пойду чаю налью, — предложила Вера и оставила Витьку с сыном, которого тот всего через десять минут умудрился не только усыпить, но и переложить в кроватку.

Они сидели за большим овальным столом, и Вера, обняв двумя руками чашку, с удивлением разглядывала повзрослевшего, все еще плохо знакомого ей брата. «Отцова порода», — говорила бабушка, когда хотела уколоть ее за провинность, намекая на Витьку и всю его семью. По всем привычным меркам Витька был неправильным, непутевым: кое-как окончил школу и платное отделение института, название которого Вера даже не старалась запомнить, к двадцати пяти годам не обзавелся не то что семьей, но даже нормальной работой — вместо этого открыл веломастерскую и учил детей и взрослых держать равновесие и крутить педали. «Разве же это жизнь?» — вопрошали мама и бабушка, по-прежнему собираясь на кухне над стерилизованными банками и килограммами свежих ягод.

Вера передала вторую чашку Витьке. Темная жидкость уже успела остыть и подернуться полупрозрачной пленкой. Чай из пакетика — раньше при гостях она никогда себе такого не позволяла, дома — только листовой.

— Я там сырники привез, ты же любишь. Погреть? — предложил Витька, кивая на оставленный у входа целлофановый пакет.

— Ненавижу сырники, — бросила Вера и рассмеялась, глядя на застывший в глазах сводного брата недоуменный вопрос. При мысли о сырниках к горлу снова подступил комок, забрался прямо под язык, пощекотал нёбо и ноздри. Вера привычным жестом прикрыла лицо руками, чтобы не выпустить комок наружу, но он, минуя непрочную оборону, вдруг выплеснулся потоком горьких и каких-то совсем не уместных сейчас слез.

— Ненавижу, ненавижу, и запах, и вкус, и даже само их название, — твердила Вера, размазывая по лицу соленые капли и впервые в жизни не думая о том, как они будут смотреться на уставшем, подернутом синяками лице. — А еще порядок, и правила, и таблички с нормами сна, вообще все эти нормы — всё ненавижу.

Она в отчаянии уронила голову на стол, обхватив ладонями затылок.

— Так, может, и к черту их, Вер? — улыбнулся Витька, встал со своего места и аккуратно притянул ее к себе, нежно, но уверенно поглаживая по спине сверху вниз. Вера вспомнила этот жест — точно так же делал папа, успокаивая ее, когда случайно улетал фантик от конфеты, который она хотела облизать, или когда противный снег заваливался прямо за шиворот. Вера уткнулась лбом в клетчатую фланелевую рубашку брата. Отцова порода. Теперь и она тоже отцова порода.

Из старенькой, купленной на «Авито» видеоняни донеслось легкое покряхтывание. Вера вытерла слезы и подняла глаза. В синем прямоугольнике экрана Матюха причмокнул губами и перевернулся на другой бок. Выдохнув, Вера поднялась со стула и, достав из пакета пластиковый контейнер с румяными сырниками, с нервным смехом выбросила его в мусорное ведро. Противный комок покатился вниз по пищеводу и навсегда застыл где-то в районе сердца.

Девушка на балконе. Екатерина Земляничкина

Она была в нежно-голубом платье. Легком, летящем, воздушном. Именно это платье, мечущееся из стороны в сторону по маленькому балкону в доме напротив, и привлекло мое внимание, когда я открыла окно. Мы только заселились в чужую душную квартиру, снятую всего на три дня, и мне сразу захотелось распахнуть все окна и впустить внутрь горячий пыльный питерский воздух. Я открыла окно, увидела ее и отпрянула назад, в полумрак квартиры. И оттуда, из своего укрытия, жадно, с неловким любопытством следила взглядом за девушкой на балконе.

Ее волосы были аккуратно собраны в хвост. Подол голубого платья порхал над бежевыми ортопедическими ботинками с высокой шнуровкой. Тонкие ноги были чуть согнуты в коленях. Чтобы сделать шаг на этом крошечном балконе, его хозяйке приходилось опираться руками на кованые перила и на руках переносить вес худенького тела на эти полметра. Туда-обратно, туда-обратно. Руки, тонкие, длинные и сильные, были скручены в странной неловкой позе. Чтобы опереться на перила, девушка приподнимала руки, они вздрагивали в воздухе и медленно опускались на балконную решетку. Скрюченные пальцы сильно сжимали ее, как клешни. Этот крошечный шаг от одного края балкона до другого был четко выверен, почти красив. Перила. Взмах руки. Захват. Подтягивание ног. Шаг. Перила. Взмах руки. Захват. Подтягивание ног. Шаг. Казалось, что это не девушка гуляет на балконе, а сломанная механическая голубая птица бьется в клетке.

Когда внизу, под балконом, появились прохожие, хозяйка голубого платья замерла на месте. Она перестала шагать и проводила прохожих долгим взглядом, пока они не скрылись за поворотом. Кажется, девушка смотрела на них и улыбалась. А потом снова начала движение. Перила. Взмах руки. Захват. Подтягивание ног. Шаг.

Мне показалось, что мы были ровесницами. Я, выпускница одиннадцатого класса, только что сдавшая ЕГЭ и приехавшая гулять с друзьями в Питер, и она, пленница маленького балкона, с таким трудом преодолевающая расстояние в половину моего шага.

— Полин, что ты застряла там у окна? Мы же гулять собирались!

Ваня, Никита и Оля уже побросали рюкзаки и были готовы выходить на улицу. Мы собирались гулять всю ночь. Но мне почему-то было никак не уйти от этой девушки.

— Иду, — крикнула я и уже хотела закрыть окно, как вдруг почувствовала ее взгляд. Да, девушка в голубом платье услышала мой крик и заметила меня. Она смотрела прямо в мое окно. Ее руки крепко держались за перила. Она улыбалась мне. Я не смогла удержаться, выглянула в окно, улыбнулась в ответ и помахала рукой. Девушкина правая рука на секунду отпустила перила и зависла над ними, растопырив пальцы. Этой был ее «Привет!», ее ответный взмах рукой. Я кивнула, захлопнула окно и вернулась к своим. Мы собирались успеть за эти три дня всё: посмотреть разводные мосты, пройти пешком весь Невский проспект, гулять по крышам, дышать цветущей сиренью, жить на полную катушку.

Выйдя на улицу, я подняла голову, чтобы найти взглядом соседний балкон. Дверь была приоткрыта, но балкон был пуст. Интересно, как она заходит в квартиру? Сама? Или кто-то помогает?

Впрочем, уже через пять минут я забыла и про соседний балкон, и про девушку в голубом платье. Мы шли по дышащему жаром асфальту и с каждым шагом, с каждой новой улицей влюблялись в этот летний цветущий город. Питер был почти невыносимо жарким, ярким и пьянящим. Хотелось кружиться и смеяться. А потом уткнуться носом в Никитино плечо и обнимать его крепко-крепко. Да мы и обнимались всю дорогу. А потом, на набережной, долго стояли у Дворцового моста, глядя, как грациозно он поднимается и открывается над Невой. И мы с Никитой опять обнимались. Рядом с такими же счастливыми Олей и Ваней.

В квартиру мы вернулись только под утро. И проспали до самого обеда. Пока Оля пыталась разобраться со старенькой кофеваркой и сварить кофе, я выглянула в окно. И вспомнила про ту девушку. Ее балкон был плотно закрыт. Я отошла от окна и стала помогать Оле с завтраком. Нужно было найти сковородку для яичницы. Она оказалась неподъемной, чугунной, с «шубой» из копоти и нагара.

Но подгоревшая яичница и жидкий кофе были невероятно вкусными. Мы болтали, смеялись и совсем не хотели думать, что завтра уже нужно будет возвращаться домой, следить за средними баллами, думать о поступлении и волноваться. Нам было хорошо сейчас, на этой чужой маленькой кухне, за этим столом с поцарапанной столешницей и этими тарелками, которые были, наверное, вдвое старше нас самих.

И впереди нас ждал еще один отличный летний день в одном из лучших городов на земле.

Когда мы вышли на улицу, я вспомнила, что забыла телефон на зарядке. Попросив ребят подождать одну минуту, я бегом поднялась по лестнице, залетела в квартиру, выдернула шнур из розетки и случайно подняла взгляд на окно. На соседнем балконе стояла она. С силой сжав на перилах непослушные пальцы, она смотрела вниз, туда, где стояли Никита и Оля с Ваней. Ребята не подозревали, что кто-то за ними наблюдает. Они болтали и громко смеялись. А она смотрела на них и улыбалась. О чем она думала в этот момент? Может быть, представляла, что тоже стоит рядом и смеется? Или придумывала в голове историю про каждого из них: кто откуда приехал, о чем мечтает, куда поступит? Или хотела, чтобы они заметили ее и помахали рукой? Не знаю.

Я выскочила из квартиры, закрыла дверь и побежала вниз, перепрыгивая через ступеньку. Но когда вышла из подъезда на улицу, ее балкон уже был пуст.

Мы опять целый день гуляли. Доехали до Петергофа. Бегали по берегу Финского залива, любовались фонтанами, насквозь промокли у «шутих», высохли на солнце, ели мороженое и смеялись. А потом кидали в воду монетки и обещали, что обязательно вернемся сюда еще.

Утром, позавтракав и убрав за собой посуду, мы взяли рюкзаки и попрощались с квартирой. Уже на улице, пока мы ждали хозяйку, чтобы отдать ей ключи, Никита обнял меня, и я прижалась к его плечу.

— А это что за чудовище? — спросил Никита и махнул рукой в сторону соседнего дома.

Я отстранилась от его плеча и посмотрела, куда он показывал. На балконе стояла та девушка. Она крепко держалась за перила и смотрела прямо на нас. Ее волосы были аккуратно расчесаны и заколоты блестящей заколкой. Летнее платье, белое, чуть колыхалось на ветру. Она поймала мой взгляд и улыбнулась. Я только хотела снова махнуть ей рукой, как Оля передернула плечами.

— Фу-у. — Оля противно сморщилась и повернулась к балкону спиной. — Точно «чудовище»! Надо же было увидеть ее перед самым отъездом! Теперь все впечатление от поездки испорчено.

— Да, — усмехнулся Никита. — Я теперь ночью не усну.

Никита посмотрел на меня. Мне нужно было что-то сказать. Что-то ответить. Я посмотрела на руку, которой секунду назад чуть не помахала девушке на балконе. Сжала ладонь в кулак.

— И я не усну, — фыркнула я и тоже отвернулась. Внутри меня все сжалось, во рту появился противный горький привкус. Мои слова, кажется, наполнили меня ядом. Я почувствовала, что предаю не ту девушку на балконе. Я предаю себя.

Никита обнял меня за плечи и прижал к себе. Оля повернулась к Ване и улыбнулась.

Но Ваня не обнял Олю. Он посмотрел на нас долгим внимательным взглядом. Потом отступил на пару шагов и повернулся к балкону, улыбнулся девушке в белом платье и помахал ей рукой. Она снова отпустила руку и растопырила узловатые пальцы над перилами. И Ваня увидел и понял ее «Привет!». И снова улыбнулся.

А потом поправил лямку рюкзака на плече и, не глядя в нашу сторону, быстро прошел мимо.

— Моя младшая тоже любит гулять на балконе. У нее ДЦП, — сухо бросил нам Ваня и скрылся за углом. Один. А мы остались стоять. И девушка на балконе улыбалась нам.

Нагадай мне удачу. Ксения Кормыш

— Отправила своих, Марина-кызы?

Старый Белек сделал последнюю глубокую затяжку и постучал трубкой о камни очага. Пепел взмыл вверх маленьким серым облачком и быстро осел на земляной пол, пятнистый халат Белека и Маринины джинсовые колени, которые она вплотную придвинула к огню. В юрте было холодно и согреться никак не удавалось.

— Да, Белек-аке, Ортай повез.

Марина глотнула терпкого густого чая из пиалы. Ей мало что нравилось из местной кухни — пахучая баранина, жирная лапша, похожая на белых червяков, в избытке приправленная крупно порезанным луком. Приходилось спасаться горячим зеленым чаем, куда нередко добавляли масло и соль, и тогда по вкусу он напоминал мясной бульон.

Освободившись от трубки, Белек тоже принялся за чай. Он долго втягивал обжигающую жидкость через плотно сжатые губы и всматривался в водоворот чаинок, оседающих на дно щербатой пиалы. Лицо его то темнело, собираясь в глубокие складки, то расслаблялось с облегчением — в зависимости от того, что показывали ему чайные узоры. Говорили, что старик умеет гадать на чае, но Марине еще не приходилось видеть его в деле.

— Белек-аке, посмотри и мой чай, — попросила Марина и протянула свою пиалу.

— Вы, русские, в это не верите, — усмехнулся старик, но чашку взял.

— Скажешь хорошее — поверю, — улыбнулась Марина. — Мне сейчас нужна удача.

Белек наклонил пиалу к затухающему свету очага и пожевал губами:

— Много не скажу. Ты пила неправильно. Глотала, как суп, а надо медленно, с умом. Но кое-что вижу: ребенок рядом с тобой, девочка.

Марина подалась вперед и заглянула в пиалу:

— Где? Покажи?

— Ты не поймешь. Я и сам плохо вижу, говорю же: ты всё испортила. Так что не знаю, как и откуда. Непростая дорога, и на ней ты и ребенок.

Марина поправила на плечах меховую жилетку. Несмотря на горячий чай, по спине между лопаток пробежал озноб. Надо же, старик-то и правда что-то видит.

— Спасибо, Белек-аке. — Марина поднялась. — Пойду спать: завтра вставать рано.

После сумрака юрты пронзительный свет луны неожиданно ослепил Марину. Она остановилась и запрокинула голову наверх. Яркие мохнатые звезды перемигивались на чернильном небосклоне, покрывая его так густо, что, казалось, еще чуть-чуть — и они все сольются в полотно сплошного света.

Что-то мягкое толкнулось в Маринино колено, она вздрогнула и опустила взгляд. Аяшка, внучка старого Мелека, обняла Марину за ногу и прижалась щекой к бедру. Девочка почти не говорила по-русски, но это не помешало им стать друзьями с самого первого приезда Марины с туристами в это отдаленное горное селение. Марина погладила Аяшку по гладким тугим косам и разглядела, что девочка держит в руках маленький сверток, запеленутый в обрывок пестрой ткани.

— Что это, твоя кукла? — улыбнулась Марина.

В прошлый раз она привезла для Аяшки настоящую Барби — с золотыми волосами, в пышном бальном платье, с блестящими туфельками на гнущихся пластиковых ногах неправдоподобной длины и изящества. Аяшка влюбилась в Барби со всем пылом своей пятилетней души и, несмотря на насмешки взрослых, не расставалась с куклой ни днем ни ночью. Она очень берегла наряд Барби и всегда выносила куклу на улицу, только аккуратно обернув ее в чистую тряпицу.

— Аяшка, тебе спать пора, — мягко сказала Марина, — поздно уже.

Аяшка кивнула, словно поняла, последний раз боднула головой Маринин бок и резво припустила к родительской юрте, прижимая к груди запеленутую куклу.

Сон пришел к Марине сразу, навалился душным одеялом — тяжелый, горячий, беспокойный. Она взбиралась по крутому склону, острые камни царапали босые ступни, но Марина цеплялась руками за скалу и поднималась все выше и выше. Она не знала зачем, но очень хотела оказаться на самой вершине. Что-то больно толкнуло Марину в бок, она споткнулась о валун и стала скатываться вниз, все быстрее и быстрее...

— Марина-кызы, Марина. — Толчки не прекращались, чей-то голос стучал в висках, а Марина уже летела камнем вниз в пропасть и резко проснулась только за мгновение до столкновения с землей.

— Что случилось? — выпалила Марина, вглядываясь в маленькое смуглое женское лицо, обладательница которого дергала ее за руку, пытаясь поднять с лежанки.

— Марина, посмотри, что с Аяной, — бормотала женщина, в которой Марина, с трудом придя в себя ото сна, наконец смогла узнать мать Аяшки.

Марина откинула баранью шкуру, которой укрывалась на ночь, и, на ходу вставляя ноги в старые разношенные маасы, выбралась из юрты.

Аяшка жила с родителями на границе поселка. Марина никогда не бывала там раньше: Белек всегда селил ее у себя, его двор считался самым подходящим для приема важных гостей, к которым относилась и «хозяйка туристов» Марина.

Марина пробралась в узкий проход, сделала несколько шагов и уперлась в низкий топчан, на котором среди вороха пестрых одеял темнела спутанная копна Аяшкиных волос.

— Свет, дайте свет, — приказала Марина матери Аяшки, которая от волнения никак не могла сообразить, с какой стороны подойти к дочери, свернувшейся в тугой комок в углу юрты.

Всего пару часов назад девочка лукаво улыбалась Марине и ее маленькие белые зубки сверкали в темноте. Сейчас Аяшка тихо скулила и подтягивала к острому подбородку колени в попытке облегчить боль, которая гнездилась где-то глубоко внутри ее маленького, раскаленного от горячки тельца.

— Ш-ш-ш, малыш, тихо, тихо, — бормотала Марина, пытаясь раздвинуть стиснутые руки Аяшки и осмотреть ее.

Марина не была врачом, но местные часто звали ее к больным: знаний вполне хватало, чтобы определить, достаточно ли будет выпить настой старого Мелека, или требуется помощь современной медицины. Сейчас она видела, что девочка совсем плоха: даже легкое нажатие на живот заставило Аяну закричать от боли. «Острый аппендицит, а может, уже и перитонит», — сообразила Марина.

— Батырбек, нужно в больницу, срочно. — Марина повернулась к отцу Аяшки, который все время осмотра стоял за ее спиной, держа над головой большой электрический фонарь.

— Машины нет, Ортая нет, — пробормотал Бек.

Мать Аяшки покачнулась и вдруг глухо завыла на одной тоскливой ноте.

— А-а-а-а, Аяна-кызы, моя кызы...

— Как можно отвезти девочку в больницу? Лошади? — быстро спросила Марина.

— Не пройдут сейчас. Ночь, Марина. Утром можно, но до больницы часов шесть езды.

— В прошлом году у вас альпинистов эвакуировали, кто это делал? — стала вспоминать Марина.

— Это из города вертушка была, Бакай сделал. Ему звонить надо на телефон, он может прилететь. Но тогда они платили, много платили. Это как всех баранов продать и еще нас с баранами, — бормотал Батырбек и хватал за руки мать Аяны, которая упала на колени у постели дочери и заходилась короткими, уже почти беззвучными всхлипами, как будто у нее закончился воздух.

— Звони Бакаю сейчас же, — резко бросила Марина. — Скажи, что я полечу, деньги ему в городе отдам.

Марина обняла за плечи мать Аяны и подняла ее на ноги.

— Собирай вещи для дочки, я скажу, что надо.

Марина вышла на крыльцо больницы и удивилась, что на улице еще светло. Ей казалось, что с момента, как они привезли Аяну, прошло совсем немного времени — она помнила только грохот вертолетных лопастей, потом дребезжание больничной каталки, стремительно несущейся по неровному кафелю плохо освещенного коридора, а потом мягкий хлопок двери в операционной, который отрезал от Марины маленькое худое тельце Аяны, уже давно потерявшей сознание.

Сколько же Марина ждала в приемном покое? Два часа, три? Маленький полный хирург нашел ее в углу прислонившейся к автомату, который так и не выдал Марине ни одной порции кофе, несмотря на все потраченные монеты и даже удары по его облупившемуся корпусу.

— Все будет хорошо с вашей девочкой, вы чудом успели. Это правда, что вы на вертолете ее привезли? По земле точно бы растрясли, аппендикс бы лопнул. А сейчас все будет хорошо, хорошо. Что же вы плачете?

Марина потянулась, чтобы расправить затекшую поясницу, и вытащила из кармана куртки телефон. Странно, но оставалось еще несколько процентов зарядки, и Марина решила использовать их по назначению.

— Ольчик, привет, это я.

— Мариша? Ты где вообще? Я тебя в среду жду, ты помнишь? С Егоровым все договорено.

— Оль, я не приеду.

— В смысле? Что случилось? — Голос Ольги запнулся и дрогнул.

— Я пока не могу оплатить. Еще полгода — и соберу всю сумму.

— Так, Марина, я что-то не пойму, — по ту сторону трубки зазвенела стальными нотами заведующая отделением репродуктологии. — Ты в паспорт давно смотрела? Наверняка недавно, ты по три раза в день границу пересекаешь в самых подозрительных местах. Так я напомню: через полгода тебе будет тридцать восемь. И еще я тебе напомню, что твои анализы по резерву яичников выглядели очень печально.

— Оль, я приду. Через полгода. Точно приду.

Марина устало привалилась к стене.

— Я тебя жду. Дождется ли Егоров — не уверена, с его-то графиком. Но я жду. Пока. — В трубке зазвучали короткие гудки.

Марина помедлила и снова нажала кнопку набора номера.

— Стас, привет, да, это я. Планы поменялись, я пока остаюсь здесь. Так что следующая группа на мне. Да, тариф обычный, и забей мне расписание до конца лета, пожалуйста, я готова. Угу, до скорого.

Теплый ветер забирался под козырек и старался сбить бейсболку с головы Марины. Она любила ездить в открытых кузовах грузовиков: ей казалось, что именно так она чувствует настоящую дорогу, тответер странствий, который столько лет носит ее из страны в страну. Грузовик замедлил ход, вильнул вправо и подрулил к хвосту очереди из машин, выстроившихся в ожидании внимания со стороны суетящихся заправщиков.

— Девушка, — водитель стукнул по борту машины, — я пока тут постою, спускайся, если тебе что надо.

Кафе при бензоколонке поражало ассортиментом и нетипичной чистотой. Марина заказала себе двойной латте и стала прогуливаться вдоль стеллажей, плотно заставленных всякой горюче-смазочной всячиной. Впрочем, несколько полок были предназначены не для водителей, а для их спутниц — коробки с дорожными косметичками, шоколадные батончики и даже детские игрушки.

— Э, девушка, если ты еще со мной, поехали уже, — позвал из дверей магазина Марину водитель, который успел заправиться и нашутиться с приветливой пухленькой продавщицей.

Марина подбежала к кассе и протянула продавщице розовую коробку, из пластикового окошка которой с удивлением смотрела на этот мир красавица, чудом оказавшаяся вдали от своей родной земли, — белокурая Барби в синих обтягивающих джинсах и вязаном свитере с надписью New York.

— Для дочки берете? — улыбнулась продавщица. — Дочка есть?

— Дочки пока нет, но будет, — кивнула Марина и уложила нью-йоркскую красавицу на дно своего рюкзака.

Котик. Наталия Лиске

— А это — отказ от претензий на случай внезапной смерти.

Мужчина в строгом костюме протянул листок, заполненный мелким шрифтом.

— Прочитайте внимательно и подпишите.

Я быстро пробежался глазами по строчкам: «...добровольно соглашаюсь... экспериментальные исследования... о рисках предупрежден... ответственность за жизнь и здоровье возлагаю на себя». Не раздумывая поставил подпись.

— Когда приступать?

— Сейчас. Вы же читали контракт?

Я смущенно кивнул. Контракт я не читал. Да и зачем, если я знал главное — в конце мне заплатят огромную сумму денег.

— Хорошо. — Мужчина впервые улыбнулся. — Я ваш куратор.

Об эксперименте мне рассказал Антоха.

«Это же не работа — мечта! — Антоха возбужденно размахивал руками. — Им нужны добровольцы. Вроде меня и тебя. Молодые, здоровые, одинокие. И делать ничего не надо, просто жить в бункере. Там кормить будут, исследовать, анализы брать, а в конце денег дадут. Знаешь сколько? За сто лет столько не заработать. Подумаешь — полгода под землей. Главное надо отбор пройти, а там как-нибудь справимся».

Я недоверчиво покачал головой: с такими условиями нам точно ничего не светит. Но я ошибался.

Бункер и вправду был под землей и больше напоминал средневековые катакомбы, чем лабораторию. Длинные подземные переходы, комнаты, лишенные окон, высеченные из камня лестницы. Под стать бункеру были и кураторы, следящие за экспериментом: мужчины в строгих костюмах с одинаковыми, словно тоже высеченными из камня лицами.

Восьмерых счастливчиков, прошедших отбор, разделили на две группы. В первую взяли меня и Китти — невысокую блондинку с оценивающим взглядом. Нас поселили в комнаты рядом со спортзалом и большой, похожей на детский игровой зал студией.

Антоха попал во вторую группу. Им раздали бейджики с порядковыми номерами и отправили жить в казарму — длинную комнату с расставленными в ряд кроватями.

— Так нужно для исследования, — объяснил куратор.

У группы Антохи была особая задача: на них тестировали еду, кормили шесть раз в день и брали кровь на анализ.

Мне и Китти повезло больше. Мы испытывали спортивные тренажеры, игровые приставки, головоломки и шарады. Кормили нас реже, но и анализами особо не мучили. Мерили давление каждое утро да считали пульс.

Поначалу, сталкиваясь с Антохой, мы приветливо махали друг другу руками, стараясь перекинуться парой фраз. Но с каждой неделей улыбка на лице Антохи становилась меньше, а фигура — толще. Он брел по коридору, тяжело передвигая ноги, часто останавливаясь, чтобы отдышаться.

«Лентяй, — презрительно хмыкала Китти, провожая его взглядом, — мог бы и в спортзал пойти».

Мы с Китти бегали в тренажерном зале каждый день, собирали головоломки, в которых я ни черта не смыслил, делали упражнения на выносливость, танцевали. Танцевать, правда, я не умел, и Китти, наблюдавшая за моими стараниями, хохотала как ненормальная.

Через месяц парень из команды Антохи — высокий, лысый, с порядковым номером 1 — умер на кухне.

— Организм не справился с нагрузкой, — сказал нам куратор, — бывает.

А еще через месяц ночью в мою комнату ввалился Антоха. Он тяжело дышал, его руки тряслись, а толстое красное лицо блестело от пота.

— Слушай, — зашептал он оглядываясь, — нам крышка. Надо удирать отсюда.

— Что ты несешь? Мозги проел?

Но Антоха не обиделся. Он плюхнулся на кровать и, обхватив голову руками, всхлипнул:

— Они нас откармливают. А потом всё, убьют.

— Кто?

— Эти. Кураторы.

Я засмеялся. Антоха засопел от обиды, его красное лицо стало бордовым. Он поджал губы:

— Не веришь? Знаешь, что с Первым случилось?

— Умер от ожирения. И с тобой то же будет, если спортом не займешься.

Мне надоело болтать. Я встал с кровати и подошел к двери.

— Иди к себе. У меня с утра тренировка. Надо выспаться.

— Дурак ты, — зашептал Антоха, — пойдем покажу.

Мне совсем не хотелось идти, но способа выгнать его из комнаты не было.

Петляя по длинному коридору, мы подошли к массивной деревянной двери.

Антоха достал из кармана ключ, бесшумно открыл замок, щелкнул выключателем:

— Смотри!

Вдоль темных кирпичных стен стояло несколько холодильников, а между ними длинными рядами к потолку тянулись коробки: банки с тушенкой, рыбные консервы и упаковки чипсов.

Я разозлился.

— Придурок, — прошипел я, — совсем от обжорства спятил.

Но Антоха не обиделся; с трудом пробираясь между коробками, он протиснулся к холодильнику и с силой рванул на себя дверцу. На полках холодильника аккуратными рядами стояли стеклянные контейнеры с бурой жидкостью, напоминавшей кровь.

— Это его, — прошептал Антоха.

— Кого? — не понял я.

Антоха схватил контейнер и ткнул мне в лицо. На крышке была наклеена этикетка: «№ 1. Дата заготовки — 24.06».

— И? — Я повертел контейнер в руке. — Это кровь для анализов.

— Я тоже так думал. — Антоха забрал у меня контейнер и поставил обратно. — А что ты скажешь на это?

Он открыл морозилку. Оттуда, седая от инея, на меня мертвыми глазами смотрела лысая голова парня под номером 1.

— Я давно понял: что-то не так, — бормотал Антоха. — Они нас кормили постоянно, кровь брали. Но не столько, сколько обычно берут, а гораздо больше. Поэтому мы вялые и есть все время хотим. Я ночью ходил на склад. За едой. Полез в холодильник за мороженым, а там это.

Антоха затравленно оглянулся и дрожащей рукой вытащил из коробки упаковку чипсов.

— Нужно бежать отсюда, — продолжал бормотать Антоха, с треском разрывая пакет, — тебе и мне. Я один не справлюсь. Я пробовал. Там на двери кодовый замок. А ты умный, сможешь разгадать.

— Да. — Я наконец пришел в себя. — Надо выбираться. Я заберу Китти.

— Нет. — Антоха замотал головой. — Только я и ты. Она все испортит.

— Без Китти мы не уйдем.

— Ладно. — Антоха смирился. — Иди. Я тут подожду.

В одной руке он держал упаковку чипсов, а другой пытался открыть банку куриного паштета.

— Китти, вставай. — Я тряс ее за плечо. — Надо уходить.

— Что, уже пора?

Китти, сонно щурясь, села на кровати.

— Надо бежать. Потом все объясню. Они нас убьют. Я видел. Кровь в холодильнике. И голова. Пойдем!

— А, ты об этом. — Китти потянулась, а потом снова плюхнулась в постель. — Не убьют. Расслабься.

— Что? Как? Откуда ты знаешь?

— Они сами мне рассказали. — Китти зевнула. — Я сразу поняла: что-то не так. И хотела сбежать.

— И ничего мне не сказала?

— Зачем? Они мне всё объяснили. Нам с тобой ничего не угрожает. Мы им не интересны.

— Кому?

— Кураторам. Они вампиры. Пьют кровь, боятся солнца. И живут по полгода в темноте. Но есть им всё равно нужно. Вот они и отбирают добровольцев. Одиноких и бесполезных. Кого искать не будут. И чтобы по группе крови были совместимы. Они не любую кровь могут пить.

— А мы? Нас же не откармливают? Мы с тобой им зачем?

— А нас взяли для души.

Китти хихикнула:

— Как котиков. Наша кровь им совсем не подходит, они специально отбирали таких, кого съесть нельзя. Мы их забавляем. Когда на тренажерах бегаем или танцуем. Им это смешно, понимаешь? Нас через полгода отпустят и денег заплатят. А теперь отстань, я спать хочу.

— Китти, но так же нельзя! Это бред! Мы не котики!

— Один, два, семь, четыре, — сказала Китти, — код от двери. Они не злые. Я могу уйти, когда захочу. Только я не хочу. А ты иди, пожалуйста. Дверь открывается на двадцать секунд. Потом автоматически закрывается и меняется код. Второй раз ты выйти не сможешь и зайти тоже. Так что хорошо подумай, зачем тебе это.

— Как «зачем»? Надо вызвать полицию. Они же людей убивают!

Китти закатила глаза к потолку и скорчила презрительную гримасу.

— Люди сами себя убивают. Они помешаны на еде. Их поэтому и взяли. Ну вытащишь ты своего друга. И что? Он будет сидеть дома, есть всё подряд и помрет от сердечного приступа. Он знал, на что шел. У всех брали согласие. Это его выбор. Полиции ты ничего не докажешь.

— Но мы... но я... так неправильно...

— А как правильно?

Китти отвернулась к стенке, нырнула под одеяло и закрыла глаза.

Я вышел из комнаты. Всё казалось мне бредом, сном, но внизу, в кладовке, я видел замороженную голову парня под номером 1, и еще меня ждал Антоха, которого нужно было спасти.

И я не собирался, как Китти, спокойно развлекать вампиров. Я не был котиком.

Антоха сидел там, где я его оставил. Взгляд его осоловел, вокруг валялись пустые упаковки от чипсов.

— Пойдем, — сказал я, — надо выбираться.

Он сыто икнул.

— Не, — сказал он, — давай завтра. Сегодня неохота.

— Как «неохота»? — опешил я. — Что значит «неохота»? Ты сам просил. Ты же говорил, что тебя тоже того...

— А может, и нет, — бормотал Антоха, — а может, не меня, а может, не того...

— Пойдем. — Я схватил его за плечо, пытаясь сдвинуть с места. — Завтра может быть поздно.

— Нет, — упирался Антоха, — не хочу.

— Ну и черт с тобой, я один уйду. Сегодня, сейчас!

Антоха икнул, протянул ко мне руку, пытаясь встать, но тут же, завалившись на бок, захрапел.

Китти не обманула. Код был верным — и после цифры четыре отмычка замка щелкнула, открывая путь к свободе. Я толкнул дверь.

Я стоял на пороге, а вокруг танцевала ночь. Небо мигало звездами, ветер целовал отвыкшую от свежего воздуха кожу. Голова кружилась от сладкого запаха ночных цветов, я думал, что сейчас сделаю шаг вперед и навсегда оставлю бункер. Снова пойду на нелюбимую работу, потому что больше ничего не умею делать. По пятницам буду пить пиво, встречаться с друзьями, спорить с незнакомцами в интернете. Но сначала вытащу Антоху и всех остальных тоже. Потому что это правильно и я не котик.

А могу сделать шаг назад. Закрыть дверь и остаться котиком. А через полгода уйти с деньгами и жить так, как мне всегда хотелось. И черт с ними — с Антохой и со всеми остальными. Китти, конечно, права, ничего я никому не докажу и не смогу изменить.

Я вдыхал ночной воздух, оттягивая момент, когда мне придется сделать выбор. Писк кодового замка вернул меня в реальность: начался обратный отсчет.

Пять. Я вспомнил красное одутловатое лицо Антохи. Толстые пальцы, жадно зачерпывавшие куриный паштет из банки.

Четыре. Я посмотрел назад. Запахом тлена и денег бункер звал меня обратно.

Три. Я отвернулся, вдохнул свежий воздух, пропитанный ароматом сирени, и задержал дыхание.

Два. Мне показалось, что за спиной я услышал тихий шепот Китти: «А как правильно?»

Один. Я выдохнул и сделал шаг.

«Представь, что Люськи не существует». Мария Соловьёва

Еще до того, как открыть глаза, Тамила Евгеньевна поняла: сегодня она точно умрет. За последний месяц она несколько раз просыпалась с ощущением, что смерть выжидающе смотрит на нее откуда-то из зарослей сирени под окнами. Но то были просто догадки, а теперь появилась уверенность.

Тамила Евгеньевна вздохнула, привычно прощупала неровный пульс, потянулась было за тонометром, но передумала. Какая уже разница? Она не боялась смерти. В девяносто пять все страхи исчезают. Это было бы хорошо, но вместе со страхами растворились и радости. Совсем недавно ей становилось тепло на душе от одного только вида пышных сиреневых веток, от крика петуха Жоржика, породистого, лучшего в области, или от запаха свежей сдобы, которой ее баловала по утрам старшая дочь. А теперь это всего лишь бледные образы какой-то другой, чужой жизни. Впрочем, оставалась одна радость. Люсенька, то есть Лусия Филиппа — кучерявое кареглазое чудо двух лет. Пусть правнучка была вся в чужую, испанскую породу, Тамила Евгеньевна в Люсеньке души не чаяла.

Когда внучка Ирина приехала прощаться перед отлетом в Испанию и показала крошечную, постоянно орущую Лусию, Тамила Евгеньевна бесстрастно пожелала им доброго пути. От того, что одна из пятерых правнучек будет жить в другой стране и, скорее всего, никогда больше не вернется, Тамиле Евгеньевне было ни тепло ни холодно. Но Ирина не прожила в Испании и полугода. Подробностей Тамила Евгеньевна не спрашивала. Не до подробностей было. Все мысли и нервы женщин трех поколений, живущих под одной крышей, сплелись в тугой клубок с одной целью — поставить на ноги болезненную Лусию. Тамила Евгеньевна на удивление хорошо помнила все навыки и премудрости районного педиатра, но сил хватало только на советы дочери и внучке. Отец Лусии, что бы там ни произошло между ним и Ириной, деньги на жизнь и лечение высылал исправно, причем немалые. И все же не один месяц прошел, прежде чем женщины смогли спать спокойно, не дежуря у розовой деревянной кроватки с импортным балдахином. С тех пор Лусия окончательно стала Люсей, и не было у Тамилы Евгеньевны приятнее будильника, чем деловитый топот маленьких пяточек.

Вот и сейчас, не успела Тамила Евгеньевна свыкнуться с мыслью о последнем дне, как дверь в комнату распахнулась и на пороге возникла фигурка в батистовом сарафанчике.

— Тамия. Юся исья! На!

Люся протянула прабабке обмусоленный пряник и вытерла липкую ладошку о белоснежный, только вчера застеленный пододеяльник.

— Ты ж моя хорошая! — умилилась Тамила Евгеньевна, не обращая внимания на бежевые разводы. — Доброе утро!

— Добае. Мама кофу нисеть.

Запах свежесваренного крепкого кофе вполз в комнату вслед за Ириной, которая босой ногой раскрыла дверь пошире. С неаккуратным пучком на голове и в бесформенной футболке на пять размеров больше нужного, она сама была как девчонка, задорная и угловатая. В руках она держала небольшой поднос.

— Ба, утречка! Люська, кыш из-под ног!

На подносе красовался фарфоровый сливочник, затмевая собой крошечную чашечку и блюдце с одиноким бисквитным печеньем.

— Спасибо, Ирочка. А не бели мне сегодня кофе, хорошо?

— Ну здрасте! Крепко будет, тебе нельзя!

— Можно. Сегодня всё можно, — вздохнула Тамила Евгеньевна.

— В смысле?

— Уже не повредит. Хочу напоследок чистый вкус кофе вспомнить.

— Ба? — собралась и посерьезнела Ирина. — Что у нас стряслось?

— Пора мне, Ирочка. Пора. Теперь уже точно.

— Это что еще за разговоры? Давление мерила?

— Нет. Я чувствую, и всё.

— Так, отставить. У нас планы на тебя. Скоро же теть Валя приедет, двух твоих правнуков привезет. Неужели не хочешь посмотреть?

— Да видела я их. Валюша присылала фотографии. Не дождусь...

— Ба, ты меня пугаешь!

— Что ты, что ты, детка! Нечего пугаться, это жизнь. Мне не страшно, и ты не бойся, — улыбнулась Тамила Евгеньевна.

Ирина ласково, но настойчиво выставила из комнаты Люсю, которая уже карабкалась на кровать к прабабке. Тамила Евгеньевна тем временем пила кофе и блаженно вздыхала. Горький, терпкий, густой, он вернул ее в те времена, когда тонометр еще не поселился на прикроватном столике. Она прикрыла глаза, прислушиваясь к теплу, текущему из горла прямо в сердце.

Ирина села на корточки перед кроватью и взяла тонкую, но крепкую и жилистую, пеструю от пигментных пятен руку бабушки.

— Ба, смотри, какие у тебя цепкие пальцы! Ты не похожа на умирающую. Может, приснилось что-то не то?

Тамила Евгеньевна вздрогнула. Она вспомнила, что ей снилось. Вернее, кто.

— Артемий Борисович снился.

— О боже! — Лицо Ирины сложилось в усталую гримасу, но тут же расправилось. — И ты решила теперь помереть?

— Ты не понимаешь. Не всё знаешь...

— Ба, прости, все женщины нашей семьи, ну, кроме Люськи, уже по сто раз слышали эту историю. Твой Артемий не единственный на свете брошенный жених. Семьдесят лет прошло. Может, хватит уже каяться?

— Все могло пойти иначе... — прошептала Тамила Евгеньевна, глядя в кофейную гущу, будто разговаривала с ней, а не с внучкой. — Я ведь быстро опомнилась. Трижды расставалась с дедом вашим, и дети не держали совсем, но до Артемия не добиралась... посередине теряла уверенность... а надо было сделать хоть шаг еще. Он ведь ждал.

— Ба, сожаление — это не лучший настрой. Смотри, какое утро классное! — Ирина старалась говорить весело и деловито, заглядывая в выцветшие, когда-то темно-карие, а теперь бурые бабушкины глаза.

— Помутилось что-то. Дед был слишком хорош собой, а я дура. А Артемий стеснительный, порядочный и нежный. Вот дал бы разок в морду разлучнику, да хоть меня бы за шиворот схватил, глядишь, я очнулась бы... — Тамила Евгеньевна все глубже погружалась мыслями в бездну кофейного осадка.

— Очнись сейчас, а? — не выдержала Ирина. — Ты что вообще говоришь? Ты считаешь, что твой выбор — ошибка? Что мама и теть Валя не должны были родиться? А мы, твои внуки? Сашка, Марик, Димыч, Натаха, Вовка? Им тоже не надо было появляться на свет? А Люська, твоя любимая Люська, она тоже ошибка?

Тамила Евгеньевна при имени малышки оторвалась, наконец, от созерцания глубин чашки и стала растерянно озираться.

— Где Люсенька?

— А вот представь, что ее нет. И меня нет. И дома этого, построенного мужем твоей дочери, тоже не существует. Ничего нет, кроме несчастненького, прости господи, Артемия Борисовича, от которого не факт, что дети были бы!

Ирина говорила громче и громче, почти кричала, и при каждом ее слове Тамила Евгеньевна все сильнее ежилась. А потом дрожащие пальцы ослабели — и чашка глухо упала на ковер. Ломоносовский фарфор уцелел, раскрасив остатками кофе густой бежевый ворс.

— Ой! Прости, ба! — спохватилась Ирина, подняла чашку и виновато посмотрела на бабушку снизу вверх. — Фигню я тебе тут наговорила.

— Это ты меня прости. Я ж говорю: дура я старая. Вы мое сокровище и не можете быть ошибкой. Сон просто дурной. Все будет хорошо...

Тамила Евгеньевна хотела поправить внучкину челку, закрывающую той глаза, но просто погладила по голове.

— Конечно будет. Хочешь, я теть Валю раньше привезу? Тебе веселее станет.

— Привези, — вдруг легко согласилась Тамила Евгеньевна и откинулась на подушку. — Ты у меня молодец, сильная. У тебя получится.

— Не поняла.

— Не останавливайся только, Ирочка. И не бойся. Не будь как я.

— Я не понимаю, о чем ты! — резко сказала Ирина, но Тамила Евгеньевна, хоть и была без очков, успела увидеть легкую, быструю тень на ее лице.

— Позови маму, пожалуйста, хочу с ней поговорить...

* * *

Тетю Валю, младшую сестру матери, Ирина привезла слишком поздно. Блины на поминки пекли все женщины семьи, кроме Люськи. Получилась высоченная башня, которую ели потом два дня всем переулком. Тамила Евгеньевна считала, что хорошая хозяйка обязана печь идеальные кружевные блины, и терпеливо учила этому сначала дочерей, потом внучек. Только Ирина не признавала важности блинов в семейной жизни, но именно она напекла их больше всех. А поздно вечером после похорон она спряталась в саду, достала сигареты, хоть бросила еще во время беременности, выкурила подряд две штуки и долго набирала сообщение в телефоне. Стирала, снова набирала, опять стирала. Отправила всего несколько слов: «Прости. Если еще не поздно, то я у мамы в деревне».

Когда телефон крякнул ответным сообщением, она не сразу решилась посмотреть на него. Тоже одна фраза: «Буду утром».

Эти два слова она рассматривала очень долго. Буквы расплылись, в горле засвербило, и рот сам собой раззявился в громком, почти детском реве:

— Ба-а-а-а-а-а!

Вверх? Татьяна Троценко

Той осенью смерть близко подходила ко мне два раза. И оба раза были связаны с переулком Смены.

В первый раз я по собственной глупости пошла оттуда через овраг по трубе теплотрассы. Обходить было долго, а тут напрямую — вжих! Впереди округло топал главный инженер. Я за ним лихо дошла до середины пути и поняла, что теперь мне проще вниз, чем дальше. Передо мной разошлась металлическая обшивка, нужно было наступить на подрагивающий от недавних шагов главного лист. Со дна оврага торчало дерево, и верхние ветки косо нависали над трубой, надо было как-то пригибаться и пролезать. Труба показалась страшно узкой, ноги задрожали. Главный протягивал мне руку из-за дерева: «Давай сюда», но до него было еще несколько шагов. Я крикнула, что пойду обратно. И не смогла развернуться. Надо было перенести вес на одну ногу, встать другой на чуть покатый трубный бок. И неминуемо скользнуть, покатиться вниз, обрывая обшивку. Вниз, туда, где гаражи и гравийная дорога. На острые камни. Так соблазнительно и просто. Я не упала в тот раз, дошла на трясущихся ногах, выдохнула, подумала, что буду жить долго.

И тут настал второй раз.

Надо рассказать, зачем я моталась в переулок Смены, за овраг, где стояли всего три страшных барака.

Это были мои дома. Я работала мастером ЖЭУ, мне было двадцать два, и у меня в подчинении было несколько разбойников-слесарей и тихий пьянчужка — сварщик Валерка Беккер. Были у меня на обслуживании еще несколько огромных многоэтажек. Но все многоэтажки, вместе взятые, не таили в себе столько проблем, сколько три сменовских барака. Там всегда все было не слава богу. Прорывало теплотрассу, не текла вода, текла вода, слетала крыша, размахивали штрафной дубинкой обходчики тепловых сетей и жилищные инспекторы, проваливались насквозь стены, заливало подвал.

Вот как раз в подвал пошли мы ноябрьским деньком с Вовкой Векличем, носатым и черно-взъерошенным слесарем. В доме 10а подвал был очень глубоким, раньше там пыхтела котельная. Теперь оставались только сырые оштукатуренные стены колодцем, слабая лампочка с потолка и элеватор в углу.

Подвал в очередной раз затопило неизвестными водами под самый жвак, до элеватора было не доплыть, а надо. Я заказала машину-шамбо, вытащила из бытовки Вовку, и мы пошли на Смену качать подвал, в этот раз в обход.

Сбоку дома 10а в подвал спускалась бетонная кривая лестница под редким деревянным козырьком. В кирпичной стене между лестницей и подвалом зиял огромный пролом. Над ступеньками от злополучной надовражной теплотрассы шли в дом две раскаленные трубы с остатками стекловаты.

Светило солнце, было не по-позднеосеннему хорошо. Машина уже подошла, мы должны были быстро качнуть, а потом можно было бы бросить Вовку и пойти обратно в ЖЭУ совсем дальней дорогой, через Павловича, прогуляться, похрустывая снежком, и купить себе в магазине вкусную шоколадку. У Вовки тоже, видно, были свои планы на день, потому что он хорошо так улыбался под своим нависшим носом.

Из машины вылез совсем незнакомый водитель, молодой и круглолицый. «Симпатичный», — отметила я.

— Во, а ты откуда? — спросил Вовка.

— С аварийки, — пожал парень плечами.

— Та понятно, что с аварийки. А где Семён?

— Уволился он. Я сегодня первый день.

— Во, блин, — сказал Вовка. — Ну, раскручивай шланг, подавай. — И пошел по ступенькам вниз.

Я, как молодой ответственный мастер, поскакала за ним.

Мы стояли с Вовкой на пороге затопленного подвала, и он черно и нездорово дышал на нас, завораживал. Мы уставились в черноту. Водитель звякал и брякал наверху.

— Чего возится, — буркнул Вовка, очнувшись, и заорал раздраженно: — Давай быстрей! Мы тут до Нового года будем торчать?!

Сверху через дыру в деревянной обшивке суетливо сунулся металлический набалдашник шланга, заерзал и... снес трубу над нашими головами. Картина мгновенно изменилась. С шумом рванул кипяток, полетел по ступенькам к нашим ногам. Вовка дернул меня в кирпичный пролом — и мы вписались в узкий простенок. Обжигающий густой пар скрыл все впереди, а сзади, пока еще безмятежно, чернел затопленный глубокий подвал.

— Ты чё творишь, урод?! — каркнул Вовка. — Закрой задвижку на трассе! Закрой!

— Задвижку! — завопила и я. Пар затек в глотку, заставил закашляться.

Далеко-далеко наверху взвыл расхлябанный мотор, послышался звук стартанувшей с места машины. С пробуксовкой из-под колес метнулся гравий, и с нами осталось только шипение сломанной трубы и пар.

Вовка орал наверх вслед машине, будто его кто-то мог услышать.

— Куда, придурок?! Сто-о-ой! — дальше матом зло и бессильно.

Я не орала, я захлебнулась ужасом.

— Вот, баран, — сказал мне Вовка уже без мата, — это он подумал, что мы сварились тут, и сбежал.

«Он подумал, что мы сварились». Это значит что? Что мы можем вот прямо сейчас свариться? Горячий пар, и ничего не видно вокруг, только одна ступенька наверх. А дальше все скрывается в белом пару и шуме льющейся воды. Значит, надо туда. Вверх! Спастись! Рвануть по лестнице. Пробиться сквозь белую стену. А там наверху солнце, небо, там жизнь, мамочки! Я ринулась к этой последней ступеньке.

Вовка схватил меня за руку:

— Стой! Куда? Нельзя туда. Стой.

Я что-то невменяемо бормотала, видно, упрашивала отпустить. Во мне не осталось ничего разумного, только инстинкт: туда! Вверх. Из-под земли. Меня не было. Только пар и страх. Сердце билось. Все мышцы напряглись, чтобы сделать бросок из ловушки. К жизни. Я выкручивала свою руку из Вовкиной. Но она не отпустила.

— Стой, спокойно.

И я поверила, что нужно стоять, ничего не делать, только держаться за Вовкину руку и стоять. Пореже дышать, потому что горячо. И не шагать назад, потому что сзади затопленный подвал. И не думать, что кипяток шурует мимо нас, через дверной проем, в тот же подвал. И потихоньку уровень будет подниматься все выше и выше.

Так и стояла я совсем-совсем одна. Только я и Вовкина рука. Я не слышала и не видела его самого, носатого, взъерошенного человека, самого тихого из слесарной банды, только чувствовала руку. Она была моим якорем, когда вокруг клокотала кипящая буря, приглушенная мертвым туманом.

Внезапно шум воды, бьющейся о ступеньки, изменился. Резко спал. Последний плеск. И тишина. И тут же в несколько секунд рассеялся пар, осел и втянулся в подвал, высквозился в деревянные прорехи ограждения наверху. И оттуда сверху выглянуло самое милое на земле лицо нашего пьянчужки-сварщика Валерки Беккера. Он повел туда-сюда своим мятым носом и улыбнулся самой родной улыбкой.

— О, а вы тут что делаете?

— Загораем, — по-слесарному пошутил Вовка и отпустил мою руку.

— А-а, а я думаю, кто баню себе устроил? Иду, смотрю, парит до полнеба. Закрутил задвижку на трассе, пошел глянуть.

Откуда, куда шел по глухому переулку Смены наш сварщик, навсегда осталось загадкой. Там и идти-то некуда было, и если на калым, то это точно не про Смену. Да и если на свиданку куда, это тоже не про сменовских красоток.

В общем-то, никто бы нас с Вовкой не спас, если бы не Валерка, по каким бы таинственным делам ни тащился он по переулку Смены в глухой рабочий час.

А водитель, как потом оказалось, уволился. Сразу, как только вернулся на базу. Уволился и скрылся в большой воде шестисоттысячного города. Тоже ведь выбор.

А я живу. И вдруг через столько времени оказалось, что опять сердце бьется, и впереди непроглядный мрак, и мышцы напряглись, и надо прямо сейчас. Напролом. Только бы из ловушки. Только бы вверх. Туда, где жизнь. И я хожу, работаю, учусь, готовлю ужин, а мне все кажется, что я стою в том подвале. И страх накатывает клубами. И все инстинкты подсказывают броситься с вилами на баррикаду.

И кто-то во мне говорит Вовкиным голосом, чуть в нос, благо он прилично нависает: «Стой».

Только некому уже держать за руку. Некому. Приходится держаться самой.

Хорошо все же, что этот случай был в моей жизни. Осталось только дождаться Валерку.

— Валера, закрой задвижку!

«Я всегда смогу уйти, если не понравится». Марина Мамонтова

Он позвал меня на свидание. Сказал: «Давай сходим куда-нибудь, выпьем кофе, потом прогуляемся по набережной, послушаем уличных музыкантов, а ближе к ночи завалимся в какой-нибудь бар. Непременно с неоновой вывеской, громкой музыкой и потертыми пластмассовыми стульями».

Я подумала: «Почему бы и нет. Он мне нравится. У него красивые глаза и улыбка, он умеет меня смешить, прочитал много книг. Да, он носит отвратительные желтые рубашки и постоянно жалуется на свою работу, но это мелочи. Я это переживу. Да и к тому же это всего лишь свидание. Я всегда смогу уйти, если не понравится».

Я не ушла.

Он решил познакомить меня со своей семьей. Сказал, что они меня уже любят, да и мы давно встречаемся, пора бы уже. Сказал, что посидим в каком-нибудь уютном местечке, послушаем истории о его детстве, за которые ему — разумеется — очень стыдно, сделаем совместное фото, ответим на миллион вопросов про планы на будущее и все в таком духе. Будет весело.

Я не была в этом так уверена. Мне по-прежнему не нравились его желтые рубашки, которые теперь висели в нашем шкафу; его бесконечные истории про Стэна, который оставляет на рабочей кухне грязные кружки из-под кофе, и про Дороти, которая — по слухам — спит с его боссом и потому зарабатывает больше. Мне не нравилось, как он повторял одни и те же шутки, как засыпал перед телевизором, как постоянно забывал о скрипучей половице на лестнице и раз за разом наступал на нее, а потом извинялся. Мне не нравились его извинения и его несчастный вид. Но он был хороший. И любил меня. Мне казалось, что я тоже люблю его. Поэтому я согласилась. «Я всегда смогу уйти, если не понравится».

Я не ушла.

Он предложил выйти за него. Сказал, что я стану прекрасной женой и матерью, что он будет безумно счастлив, если я стану его женой и матерью его детей. Что у нас однажды непременно будет свой дом, что он совсем скоро получит повышение, купит подержанный понтиак и отвезет меня на побережье. Что мы будем счастливы.

Я так не думала. Мне не нравилось стирать, гладить и развешивать его желтые рубашки, готовить ему ужин, выслушивая все те же истории с работы, которую он все никак не хотел сменить. Не нравилось навещать его родителей по выходным и помнить про все дни рождения его тетушек и кузин. Не нравилось ходить на вечеринки, где были его друзья, и слушать о том, что мы, по их мнению, самая идеальная пара. Но он во все это верил. И он был хороший. Он любил меня. Поэтому я согласилась. «Я всегда смогу уйти, если не понравится».

Я не ушла.

Однажды утром он сказал: «Давай заведем ребенка». У всех его друзей уже были дети. Крикливые, избалованные, с бесконечными соплями. «Но это же дети, — говорил он. — Это нормально. Нам будут помогать родители, мы сможем продолжать ходить на вечеринки, смотреть по вечерам кино и ни в чем себе не отказывать».

Мне так не казалось. Я не любила детей, не понимала, почему кто-то рожает по ребенку в год до тех пор, пока остается место на ежегодной семейной фотокарточке. Я видела, как жены его друзей из красавиц превращаются в домохозяек. Как мужья начинают смотреть на них с отвращением и быстро находят любовниц с нерожавшими девичьими телами. Я этого не хотела. Но согласилась. Потому что это не было самой плохой идеей из всех, что он когда-либо предлагал. Потому что мне казалось, что я точно не заброшу светскую жизнь и не стану домохозяйкой. К тому же я всегда смогу уйти, если не понравится.

Я не ушла.

Он сказал, что из-за новой должности ему теперь нужно будет часто ездить в командировки. Ненадолго — на пару-тройку дней. Иногда чуть дольше. Сказал, что ему ужасно жаль оставлять меня одну с маленьким Сэмом, но, в конце концов, это все ради семьи. Да и его родители с радостью присмотрят за малышом, если что, так что проблем не будет.

Я знала, что его командировку зовут Бетти, а пара-тройка дней — это все, что он мог позволить себе в трехзвездочном мотеле на краю города. Но я не подала виду. Я не хотела развода, бюрократии и сочувствующих взглядов. Не хотела стать той, которой изменил муж. Той, про которую шепотом рассказывают на каждом праздничном ужине, пока не появится скандальная новость посвежее. «Пусть будут командировки, — решила я. — Я всегда смогу уйти, если не понравится».

Я не ушла.

Он подумал, что было бы здорово подыскать мне работу. Не очень сложную, такую, чтобы оставалось время на дом и ребенка. Просто чтобы развеяться. Многие жены его друзей подрабатывают то тут, то там, им это даже нравится. И я наверняка смогу найти работу в хорошей фирме и даже подружиться там с кем-нибудь. Разумеется, если я этого хочу, сказал он. Просто ему это кажется отличной идеей, ведь последние несколько лет я все время сижу дома.

Мне это отличной идеей не показалось. Я знала, что дела у его компании плохи, они едва сводят концы с концами, штат сократили уже наполовину. И что если его уволят, то он едва ли сможет найти себе другую работу. Но мне не хотелось скандалить и говорить ему, что он должен был позаботиться о нас лучше. Это бы неизбежно привело и к другим открытиям, которых я, вероятно, знать не хотела. Так что я согласилась. «Я всегда смогу уйти, если не понравится».

Я не ушла.

Он предложил снять дом подешевле. Не в нашем городе, конечно. Возможно, на юге или, может, поближе к границе. Больших городов там почти нет, зато много свежего воздуха и фермы совсем рядом. Сможем ездить туда за продуктами. Он даже нашел пару подходящих вариантов — двухэтажный домик в крохотном рабочем городишке и дачу с деревянной верандой, с которой облезла уже почти вся краска.

Мне не хотелось уезжать. Но я знала, что это единственный способ остаться на плаву и расплатиться с кредиторами, которым он задолжал. Поэтому я сказала, что это отличная идея. Что мы всегда сможем вернуться. Что на юге хорошие университеты, куда через несколько лет сможет поступить Сэм. Что двухэтажный домик с желтыми занавесками отлично подойдет к его рубашкам. А про себя подумала: «Я всегда смогу уйти, если не понравится».

Я не ушла.

Он сказал, что сын приедет не один. С ним будут его университетские друзья и девушка. Особенная девушка. Сэм просил их не сильно наседать на бедняжку и не делиться историями из его детства. Сэм сказал, что они уже давно вместе, что все серьезно, что он собирается сделать ей предложение. Думает, что она станет прекрасной женой и матерью. Что они будут счастливы.

Я хотела сказать ему, что он ошибается. Что это не навсегда. Что невозможно постоянно — или хотя бы просто долго — быть счастливым. Но не стала. Потому что тогда меня попросили бы объясниться. Стали бы задавать вопросы, на которые я не захотела бы отвечать. Поэтому я решила промолчать. «А если разговоры о счастливом будущем затянутся, я всегда смогу уйти».

Я не ушла.

Он сказал, что было бы здорово приготовить чизкейк. Такой, который подавали раньше в кафе и ресторанчиках, — с клубникой и шапкой из взбитого крема. Что завтра на годовщину их свадьбы приедут дети и внуки, захочется вспомнить молодость и рассказать им, как все тогда было. Как жили и влюблялись в то время. Как пятьдесят лет назад он пригласил ее на то самое первое свидание — с набережной, музыкантами и баром с неоновой вывеской. Тогда они и не догадывались о том, какая невероятно долгая жизнь ждет их впереди.

Мне не показалось это хорошей идеей. Ведь никто не любит рассказы про чужую юность, про время, которое давно прошло. И я не хотела слушать про счастливую жизнь, которая со мной не случилась. Которая с укором смотрит на меня из всех щелей старого нелюбимого дома, из каждой складки ненавистной желтой рубашки. Из взбитых сливок будущего чизкейка.

«Я всегда смогу уйти, если не понравится», — сказала я себе.

И ушла.

Меня зовут Юджин-249. Эльвира Коломенская

Юджин, 13 лет

* * *

— Хей, Звездный Мальчик, ты сломался что ли? — Карт грубо пихнул Юджина в плечо. — Пошевеливайся давай. Или тут нет ничего достаточно изысканного для тебя, придурок?

Несколько ребят позади громко захохотали.

Но Юджин продолжал стоять, не обращая внимания на одноклассников. Его система рекомендаций не работала. Впервые в жизни он не видел приятной зеленой подсветки возле того, что ему точно понравится. Он смотрел на десяток блюд в меню, и те представлялись ему случайным нагромождением странных форм и цветов, готовых распасться в любую секунду.

«Еда всегда выглядела так? — подумал Юджин с ужасом. — Наверняка я что-то из этого уже пробовал».

Он лихорадочно пролистывал список вновь и вновь, но чем больше он всматривался в изображения блюд, тем более чужеродными и несъедобными они ему казались. Никогда в жизни он не чувствовал себя так ужасно: дышать становилось все тяжелее и его слегка трясло.

— Возьми номер 7, цыпленка «Махани». Он вкусный, — сказал звонкий девичий голос слева от него.

Юджин сразу же выбрал предложенный пункт меню и ощутил, как тяжесть в груди стала меньше.

— Спасибо за совет.

Он непроизвольно всмотрелся в ее лицо. Длинный нос с горбинкой, маленькие глаза, непопулярный цвет кожи. «Ее родители или нищие, или сумасшедшие», — подумал Юджин.

— Ты, похоже, новенькая? Я Юджин, Юджин-249. — Он никак не мог прекратить ее рассматривать.

— Алана. Да, четвертый день здесь. — Ее голос стал более сухим и жестким.

— Как тебе наша школа? — продолжил разговор Юджин, стараясь не смотреть на нее.

— Такая же, как и многие другие. Никого интересного и все одинаковые, — резко сказала Алана, забирая поднос с готовой едой.

«Все же лучше быть одинаковым, чем таким, как ты», — подумал Юджин.

* * *

В коридоре раздавался нетипичный громкий гомон.

«Наверняка донимают Алану», — подумал Юджин и поспешил в центр толпы.

Так и было. Алана удивительно спокойно шла по коридору, а толпа, словно неотделимый от нее фон, следовала за ней, смеялась и, как бы невзначай, пыталась преградить ей путь.

— Оставьте ее в покое, — громко сказал Юджин, подходя к Алане. — Ведете себя как идиоты.

Толпа совсем немного рассеялась.

— Любишь девушек с особенностями, да, Звездный Мальчик? — неожиданно появившийся Карт подошел к Юджину так близко, что едва не уткнулся носом в лицо.

— Не твое дело, — огрызнулся Юджин и взял Алану за локоть, собираясь вытянуть из толпы.

Но Алана резко дернулась в сторону:

— Не стоило. Особенно тебе.

Толпа довольно загоготала и пропустила Алану.

* * *

Спустя пару недель на утренней пробежке Юджин случайно увидел ее. Алана сидела на скамейке и зачем-то кормила птиц.

В школе он избегал Алану. Его волновала ее странная реакция, но в школе он опасался это выяснять. Другое дело — в полупустом парке.

— Привет, Алана, — с неловкой улыбкой на лице сказал он.

Она ответила не сразу, словно какое-то время вспоминая его:

— Привет.

Что говорить дальше, Юджин не знал. И просто смотрел, как Алана кидает птицам семена, словно выбирая, какой именно птице кинуть следующее семечко. Он с удивлением отметил, что среди деревьев она выглядела значительно красивее, чем в серо-белоснежной обстановке школы.

— Хочешь тоже их покормить? — через какое-то время прервала тишину Алана.

— Хочу, — тихо сказал Юджин.

Она щедро зачерпнула из пакетика семян и положила их в его распахнутую ладонь. Несколько семян просочились сквозь пальцы — и птицы гурьбой кинулись к его ногам.

— Садись, так удобнее, — предложила Алана.

Юджин устроился на скамейке рядом. Поначалу он старался кидать семена так же, как Алана, — аккуратно, по одному. Но вскоре стал разбрасывать семена маленькими пригоршнями, забавляясь от попыток птиц успеть за несколькими целями. Через несколько минут семена у Юджина закончились, а птицы подрастеряли свой энтузиазм.

— Спасибо, — сказал Юджин.

— За что? — удивилась Алана.

— Я никогда не кормил птиц. Даже не знал, что так можно.

— Ты странный, — тихо засмеялась Алана.

— Можно я задам один вопрос?

— Задавай.

— Почему ты не хотела принимать помощь именно от меня?

Молчание. Юджину показалось, что воздух потерял свою утреннюю легкость и резко стал тяжелым.

Наконец Алана ответила:

— Ты ведь вариант. Копия, почти полностью похожая на известный оригинал.

— Что в этом такого?

— Ты... — Алана немного замялась. — Варианты почти не принимают самостоятельных решений. Тогда я была расстроена и мне хотелось чего-то более... живого. Прости.

«Я... недостаточно живой?»

— Ты в порядке? Прости, если обидела тебя! — разволновалась Алана.

— Всё в порядке, — ответил Юджин. — Я просто устал после пробежки. До встречи!

«Я не способен принимать решения?»

И память услужливо подкинула Юджину воспоминание о том странном случае в столовой.

* * *

— Юджин, милый, иди ужинать. Я приготовила твои любимые равиоли.

Юджин без особого энтузиазма пришел на кухню и сел за обеденный стол. Аппетита не было, но мамины равиоли и правда ему очень нравились.

— Обожаю смотреть, как ты ешь, — с улыбкой сказала мама. — Ты делаешь это так же, как он!

Мама постоянно сравнивала его с Юджином Као, его донором генов. Среди матерей вариантов было некое соревнование за наибольшее сходство ребенка с оригиналом. Обычно сравнение с другими Юджинами шло в его, Юджина-249, пользу, и это ему весьма льстило. Поэтому замечания мамы о похожести на Као ему даже нравились. Но сегодня это задело его. Юджин отложил вилку.

— А что я делаю как я? — спросил Юджин, смотря матери прямо в лицо.

—О чем это ты? — Она озадаченно смотрела на него.

— Что во мне именно моего?

Она напряглась и словно остекленела. Но через мгновение вернулась в свое обычное благодушное состояние.

— Глупышка мой. Все твои действия только твои, — сказала она с улыбкой, — просто в твоей природе заложено поведение другого человека. Я даже видела ролик, где Као уминал равиоли с таким же удовольствием, что и ты.

Равиоли внезапно стали отвратительными.

— Знаешь, я уже наелся. Пойду в свою комнату.

— Милый, всё в порядке?

Юджину хотелось закричать: «Ничего не в порядке! Я — пустое место, а не личность. Как я могу быть в порядке, мама?!»

— Все хорошо, просто плотно пообедал.

* * *

— Я ничем не отличаюсь от искусственной симуляции, только хуже: я был создан не для решения какой-то задачи, а просто для повторения чьей-то модели поведения. Это совершенно бессмысленная жизнь!

— Но ведь раньше тебя это не беспокоило, — заметила Алана.

— Мне казалось это чем-то хорошим — все о себе знать. Радовался, что мне не нужно тратить время на выбор — ведь на основе данных, собранных у оригинала, мне предлагают самое лучшее. Я искренне сочувствовал другим, кто не был в таких выгодных условиях. А теперь... я им всем завидую.

Юджин со злостью пнул ворох листьев.

Алана внимательно посмотрела на него:

— Ты очень изменился за последние полгода.

Юджин грустно улыбнулся:

— Каждый день я заставляю себя делать то, что мне не нравится. Мне тяжело смотреть в зеркало: меня раздражает мой новый цвет волос и серый цвет одежды. Я ем стейки с кровью, хотя меня тошнит от них. Усиленно учу физику и математику, вспоминая, насколько проще было заниматься искусствами. Я словно иду против бурного течения, и каждый новый шаг вытягивает из меня все силы. И самое ужасное — это то, что я не знаю, будет ли от этого хоть какой-нибудь толк. Смогу ли я когда-нибудь обнаружить что-то «свое»?

— Может, тебе стоит еще делать что-то непривычное, что тебе может понравиться?

— Например?

— Ты когда-нибудь выгуливал собак?

Юджин-249, 20 лет

Дул холодный ветер. Юджин стоял перед дверью человека, видеться с которым ему запрещено законом. Несколько лет усердных занятий в зале, пирсинг, темные волосы и загар практически стерли из его внешности все намеки на светловолосого изящного аристократа.

Это сработало. Юджин Као не понял, что перед ним один из его вариантов. Он открыл дверь в засаленном халате и с бутылкой бренди в руке.

— Привет, парниша! Не думал, что среди молодого поколения есть мои фанаты. — Као потряс бутылкой в руке. — Пить будешь?

— Нет, спасибо.

— Ну, как знаешь. — Као отпил из бутылки. — Бренди шикарное. Дорогущее. Проходи.

Юджин заметил, что по всей квартире разбросаны бутылки и упаковки от еды.

— Не обращай внимания на беспорядок. Очередная уборщица уволилась. Женщины. — Као закатил глаза и протянул последнее слово так, будто это что-то объясняло.

Под ногами зазвенела очередная бутылка.

— Вы вроде были иконой здорового образа жизни?

Као зашелся сиплым смехом:

— Да, говорили такое. И спортом занимаюсь, несколько языков знаю, пою как ангел, рисую как Микеланджело. Только все это ложь. Я был обычным парнем из музыкальной группы, популярной у малолеток. Но годы шли, они стали важными матронами, а я уже не мог заинтересовать новое поколение. Однако все сложилось в мою пользу. Ученые разработали надежную технологию переноса генов в материнскую яйцеклетку. А маркетологи смогли создать из этого настоящую конфетку. «Заведи идеального ребенка от мужчины, которого по-настоящему любишь» — красивый лозунг, правда? И  триста глупых бабенок повелись и выложили безумные деньги за честь носить моих сыновей. Даже лучше, чем сыновей, — почти клонов. При этом никакой ответственности и даже этих страшных баб видеть не пришлось.

Юджин вспомнил доброе, мягкое лицо своей матери.

— Лучшее решение в моей жизни, лучшее. — Као, похоже, был совсем пьян. — Посмотри, как я прекрасно сохранился. Почти нет морщин. Всю жизнь я баловал свое тело, и оно ответило мне благодарностью! Видишь халат, — он указал на подол своего потрепанного халата в пятнах, — с нитями золота, дизайнерская работа! А посмотри, посмотри на ковер.

Юджин посмотрел. Ковер также не отличался чистотой.

— Сплетен вручную из шерсти ламы. Я самый успешный человек в мире, понимаешь? Я первоисточник сотен людей, я выиграл в эволюционной игре. Я, я... — Као совсем раскраснелся и стал хватать ртом воздух.

— Ты жалок, Као, — сказал Юджин и вышел на улицу.

Наступила ночь, и шел снег. После захламленного жилья Као чистота свежего снега показалась Юджину ослепляющей. Он поднял лицо навстречу падающим снежинкам и улыбнулся.

Школьницы с биноклями. Екатерина Костыненко

— Машка-а-а-а! Ма-а-а-аш!

— Чего тебе?

— Иди сюда! Я игру придумала!

— Не, не хочу. Жарко.

— А я такую придумала, не бегательную.

— А какую?

— Сидельную. И смотрельную.

Маша нехотя собрала мелки и села рядом с Асей. Тень от дерева была толстой, плотной, почему-то представилось, что если ее поднять и накинуть на себя, то будет под ней как под шубой — ужасно душно и тяжело. Тополиный пух в стыках бордюрного камня был похож на меховую опушку, асфальт под ним мок от жары, пух прилипал и не мог улететь. Июнь. Полдень. Пекло.

Играть совсем не хотелось, ни во что. Но Аська не отстанет. Она дотошная, если что придумала, то обязательно добьется своего.

А Аська уже с победным видом вытаскивала из рюкзака два больших бинокля в камуфляжных чехлах.

— Во! Папа на даче на чердаке откопал! Знаешь, как далеко видно!

И она ткнула бинокль Маше в бок. Бинокль был очень теплый и надежный. Маша взяла его в руки.

— Тяжелый! — проговорила она с уважением.

Приложила к глазам. Мир тут же прыгнул навстречу со всеми деталями и подробностями.

— Класс! — восхищенно пробормотала Маша, водя биноклем в разные стороны. — Только, чтоб в такой смотреть, место получше надо выбрать, тут ветки мешают. А на открытой площадке зажаримся.

— Будет новое блюдо: «Школьницы жареные с биноклями»! — восторженно воскликнула Аська. — А что, звучит! Как будто бинокли — это какие-то французские грибы, да?

— И как тебе такое в голову приходит, Ась?

Маша была человеком вполне взрослым и рассудительным. Глупо в десять лет заниматься придумыванием такой ерунды. Но то, что Аська умела на ходу выдумать несусветицу, и притом несусветицу забавную и интересную, Маше нравилось. С Аськой никогда не бывало скучно. Вот и сейчас, когда шансы превратиться в «Школьниц жареных с биноклями», были крайне высоки, Аська не кисла от жары, а азартно крутила колечко настройки резкости своего бинокля.

— Так что за игра? — Маша вспомнила, с чего начался разговор.

Аська, не отрываясь от окуляров, бросила:

— Правила такие: будем смотреть в бинокли и видеть отражения в отражениях. Кто больше навидит, тот и победил!

Маша уставилась на подругу. Аська, конечно, мастер придумывать, но вот объяснять по-человечески совершенно не может. Как это «кто больше навидит»?

Ася со вздохом нетерпения принялась за подробности:

— Ну так: выбираем окно в доме на той стороне улицы. Там офисы, все окна шторами или жалюзи закрыты, так что это не подглядывание, все законно, не бойся. Смотрим вместе на это окно через бинокли. Все, что в нем отразится или уже отражается, называем. Кто первый заметил, тот зарабатывает очко. Только чур не выдумывать, чего нет! Если я что вижу, я так должна объяснить, чтобы и ты тоже увидела это. И наоборот. Поняла?

— Поняла. А какое окно?

Обе девочки приставили бинокли к глазам. Первый этаж дома напротив был невысоко над землей, окна огромные, в деревянных коричневых рамах. Толстые стены, светлая штукатурка, лепнина под крышей. Солидный дом, и люди в нем, наверное, солидные работают. И на подоконниках у них не свалка бумаг и папок, не фикусы с геранями, а красивые какие-то баночки, бутылочки декоративные расставлены. А в них, в бутылках этих, отражается...

Маша, не отрывая взгляда от окна, проговорила:

— Ась, давай вот это окно, справа от входной двери! Там, где две бутылки темные и баночки с крышками деревянными!

— Да, я тоже на него смотрю. Подходящее! Давай! Начали!

Маша тут же закричала:

— Велосипедист! Там в окне велосипедист едет!

— Вижу, а ниже дорога отражается, она серая, темная, отражение пол-окна занимает, как будто море. И кажется, что он там едет по берегу моря, по набережной. Видишь, солнце там, на той стороне, все выбелило, как будто песок, а не тротуар. Хорошо ему там, в окне, на море!

— А еще дверь нашего дома в этом окне отражается, — сказала Маша. — Вот интересно, если бы можно было в нее войти, то мы бы в наш дом попали или в тот, где окно, на которое мы смотрим?

— Нельзя в такие двери заходить! В отражениях заблудишься и сгинешь, сама отражением станешь!

Ася уже играла вовсю и звучала очень убедительно. Но Маша лишь отмахнулась:

— Это же не по-настоящему, это ж мы просто придумали.

Ася оторвалась от бинокля и назидательно проговорила:

— Вот писатели-фантасты тоже про полеты в космос придумывали, а мы теперь с тобой эсэмэски через спутники посылаем, и никакой фантастикой это уже не назовешь. Ты же думаешь по-настоящему?

Маша кивнула.

Ася снова уставилась в бинокль:

— Ну вот, значит, и заблудиться в отражениях по-настоящему можно. Я еще вот что вижу: там два наших дома друг с другом разговаривают!

Маша уже тоже включилась в игру, поэтому почти сразу увидела отражения дома в двух декоративных бутылках толстого темного стекла. Покрутила колесико бинокля, еще приблизив картинку. Дом один, значит, и отражения должны быть одинаковыми, так ведь? Но нет, покатые бутылочные бока отражали дом под разными углами, поэтому казалось, что это два разных дома, повернутые друг другу навстречу. Вероятно, так разговаривать им удобнее.

— Как ты думаешь, о чем они? — спросила Маша, разглядывая отраженные окна, почти готически устремленные к горлышкам бутылок.

— Обсуждают, наверное, какую краску лучше бы при таком солнце на стены наносить, чтоб не трескалась, держалась хорошо. Как девушки на пляже крем обсуждают.

Маше в бинокль очень хорошо было видно, как жарко этим бутылочным домам на пляже у дороги-моря, как печет нещадно солнце их нежно-молочные стены. И захотелось пойти переставить эти бутылки с подоконника куда-нибудь вглубь комнаты, за плотные жалюзи, где работники офиса наверняка прячут фикусы и герани в пластмассовых горшках.

— А еще я думаю, что вон те две банки с деревянными крышками — это бабушка и внучка, — воскликнула вдруг Ася. — Смотри, большая — бабушка, она ближе к стене, поэтому почти ничего не отражает. Наотражалась уже, видела все это много раз, ей уже не интересно. А та, что поменьше, всеми боками старается!

— Мне кажется, что она на цыпочках стоит. — Маша улыбнулась. — Маленькая еще, ей из-за рамы плохо видно, что там на улице отразить можно. Вот и тянется. Как думаешь, она потом вырастет? К осени, например?

— Поживем — увидим, — изрекла Ася. — Моя бабушка всегда так говорит!

Они сидели так на лавочке, заглядывая в мир отражений, видя в нем все то, чего нет по эту сторону стекла. И проносились поезда по подоконнику, и проходили в двойных стеклах люди-близнецы, один чуть прозрачнее другого, и взрывалась ослепительной вспышкой неведомая астрономам звезда, когда кто-то в доме напротив открывал окно. Они давно забыли считать, кто сколько «навидел» — это было неважно.

А потом солнце переползло за соседние дома — и отражения потускнели, смотреть стало трудно. Маша убрала бинокль.

— Ночь у них там наступила.

— Похоже. Сама видишь, темно. Света нет. Значит, ночь. А у нас тут день еще. Смотри, вон люди настоящие! И машины!

— Аська, как ты это вот все выдумываешь, а?

Аська польщенно улыбнулась, убирая бинокль в чехол:

— Понравилось?

— Ага! Давай завтра еще сыграем?

— Давай. Только я ведь не выдумываю. Просто смотрю и вижу. Просто я люблю видеть интересное, необыкновенное, вот и вижу. Ну, ты ведь теперь сама знаешь, как это.

— Знаю. — И Маша вдруг почувствовала, что правда знает теперь, как видеть то, что тебе самому нравится, там, где другие видят только то, что положено. — Спасибо, Ась! Пойдем ко мне? Мама обещала черешни купить.

И они пошли есть черешню, по дороге договариваясь не выбрасывать косточки, а закопать под окном. Вырастут — можно будет черешню прямо из окна есть, с дерева.

Мышиный писк. Ирина Родионова

— Газовая служба, откройте.

— Нету взрослых дома! Я вас не пущу.

— Девочка, как тебя зовут? — хмыкнула газовщица и поправила сумку на плече. Глухо звякнули в полотняном брюхе железные ключи. — Я тетя Надя, плиты проверяю, чтобы ничего не взорвалось. Пусти меня, пожалуйста, я зажгу конфорки и бумажку тебе отдам, для родителей. Я нестрашная.

— Мне нельзя с вами говорить. Уходите.

И голосок такой дрожащий, писклявый. Газовщица поморщилась: прямо как у ябеды из садика или отличницы, если уж ей родители приказали — ни за что не пустит. Наде как-то открыл совсем уж малыш, он держал в ручонках огромный черный топор для мяса, явно показывая, что так просто не сдастся. Эта девчонка не из таких.

...Сквозь дверь послышалось, как вздохнули в подъезде и, переваливаясь, медленно пошли по ступенькам вверх. Саша прижала кулак к груди, задышала ровно. Из зеркала на нее смотрело белое перепуганное лицо с черными дырами вместо глаз. На вид Саша казалась взрослой, а ей только-только исполнилось семнадцать лет.

И это был первый раз, когда извечный мышиный писк пришел к ней на помощь.

Голос был Сашиным проклятием. И вроде бы все у нее хорошо: и мама с папой есть, и сама она нестрашная, только щербинка между зубами и волосы жирные, но всю Сашу перечеркивал один лишь голос.

Она говорила как трехлетний ребенок.

Казалось бы, какая глупость — голос, но жить с этим писком, вечно вылетающим изо рта, было невыносимо. Все ехидничали и косились, продавщицы переспрашивали по три раза, только бы снова услышать ее детский голосок, убедиться.

— Ух, малышечка! — умильно говорили они и улыбались так, словно щеки вот-вот лопнут.

Казалось, что во всем человеческом мире голос — это едва ли не самое важное, что определяет человека. Саша не находила подработку, потому что не умела говорить. Она благодарила небеса за супермаркеты, потому что перед кассиршами натягивала на лицо марлевую повязку и молчала, тыча пальцами и кивая головой. На нее глядели как на чумную, ведь маски уже отменили, но Саша прикрывала рот и, будь ее воля, даже подвязывала бы челюсть, чтобы случайно не пискнуть, не выпятить слабость...

— Голос и голос, — пожимала плечами мама, прежде чуткая и внимательная, но тут совершенно ледяная. — И инвалиды живут, и уроды, прости господи. У меня вон вообще: ни груди, ни фигуры, только жир и лицо в прыщиках, не вылечить. И ничего, и такую меня любят. Прыщавенькую.

Саша замолкала и перед мамой. Она вообще не слушала свой голос, а как только о нем заходила речь, то он с концами исчезал из комнаты. Металлически стучали мамины спицы, тревожно шипел газ под чайником на кухне. Папа кашлял на балконе, затягиваясь сигаретой.

А Саша молчала.

— Тебе просто надо принять себя, — убеждала мама.

Но если бы это и правда было так просто...

Через полчаса после стука в дверь Саша собралась, позвякивая ключами и хлопая пустым футляром, жадным до очков. Нацепила на лицо маску: губы под тонким, бело-голубым казались ей склеенными, онемевшими. Саша иногда подумывала сшить их черной ниткой или прикинуться перед незнакомцами немой, но боялась попасться. Мир вокруг нее был полон звучания прекрасного и гармоничного: далеко за городом грохотала гроза, небо наливалось черным. Саша, молчаливая и тихая, вслушивалась и боялась услышать себя.

В подъезде ее все же поймала газовщица — сбежала по ступенькам, рыхлая и желейная, крикнула:

— Девушка, я к вам!

И Саша, ни слова не говоря, бросилась от захлопнувшейся двери, оставив изумленную газовщицу на ступеньках. Цок-цок, извинились каблуки, выбивая звучную дробь из холодного бетона. Саша пулей вылетела в ветер, свищущий, неистовый, и побежала на остановку.

Она и сама не поверила бы, что от голоса может быть столько проблем. Ни одно ее выступление у доски не обходилось без смешков: одноклассники так и не привыкли к ломкому девичьему клекоту. Скрипел мел по доске, Саша уголком туфли чертила по линолеуму и просяще смотрела на учителей. Те посмеивались. Саша не сдавалась: пробовала курить, чтобы голос сломался, захрипел, а зимой выходила на незастекленную лоджию и сидела в сугробе, подтягивая завязочки на купальнике. Мороз хрустел и звенел вокруг нее льдинками, с шорохом неслись под балконом пустые санки, визжала малышня... Саша дрожала и ела снег, пока пальцы на ногах не становились сине-белыми, мучительно болела воспалением легких и лечилась по-женски. Даже такие болячки не делали ее взрослой.

Голосу было все равно.

Во Дворце культуры железнодорожников стояла особая тишина: густая и плотная, пахнущая пылью. Так звучал тяжелый темно-бордовый занавес на сцене, с шорохом раскрывающийся перед зрителями; так скрипели половицы и эхом отражался от потолка неживой смех. Саша торопливо взбежала на сцену и кивнула малышам в костюмах ромашек, черно-желтых пушистых шмелей.

Зрительный зал, погруженный во тьму, будто затаил дыхание. Через пару часов вспыхнут желтые, по-советски теплые лампы, забегают гардеробщицы, потянутся зрители. Саша спрячется в углу, где навалены декорации и мятые костюмы, прочтет сказку своим детским голоском, пока по сцене закружится цветочный вальс.

Она и сама не помнила, как нашла место в молодежном театре-студии. На сцену выйти не смогла: длинная, как жердь, и с голосом недоростка, Саша казалась себе чудищем, а вот озвучивать детские праздники было ей по плечу. Сегодня ждали концерт «Подснежников»: скоро скрипучие сиденья заполнят мамы и бабушки, редкие довольные отцы, а Саша спрячется за кулисами и поможет празднику случиться.

Она поглядывала на дрожащих от волнения ромашек, мяла листы и читала. Зрители хлопали маленьким танцорам, хлопали и ей, а Саша собирала сумку и сбегала прочь. Только тут она не стыдилась своего голоса, быть может потому, что ее никто не замечал.

После выступления ее за руку поймал Владислав Иванович — он был единственным, кто, услышав проклятый голос, поднял вверх два больших пальца. С длинными, серебристо-седыми волосами до лопаток и щеткой белых усов, Владислав Иванович обожал кислотно-яркие пиджаки. Сегодня он был в темно-фиолетовом и больше напоминал собой сладкую ягоду ежевики. Саше вспомнилось, как с тихим шелестом ежевичные плети цепляли ее за ноги, царапали на речном берегу.

А еще Владислав Иванович вел городские праздники и смешно картавил, но никто этого не замечал — так любили горожане его уверенный голос, разносящийся над стадионом и заглядывающий в каждый уголок окрестных дворов.

Владислав Иванович постоял, глядя на Сашу.

— Молчим?

Она кивнула.

— А хочется?

Саша протяжно-громко шмыгнула носом и отвернулась.

— Попробуем?

Она снова кивнула, и он еще крепче ухватил ее за руку. Повел куда-то в глубину застывших, впитавших все звуки пустынных коридоров. Владислав Иванович говорил о том, что ей самой надо вслушаться в себя, найти мелодику, душу, суть. Что никто не поможет, пока она сама не захочет, и что он, Владислав Иванович, попробует, конечно, но и она должна постараться.

А еще недавно из Москвы вернулся его сын, загорелся идеей озвучивать сериалы.

— Сын у меня, Игорек, такой же вдохновленный дурак, как я. Как и ты! — повторял Владислав Иванович, петляя лестницами заброшенного дворца.

В общем, Игорь решил арендовать кабинетик здесь, в родном городе. Уже нашел главный женский голос, отличный — Наталья Симоновна, солистка хора «Сударушка», так умела играть с возрастом, чувством и сутью героев, что лучше было не найти.

Пришел и Сашин черед пробоваться.

— Я не смогу, — шепнула она, но даже шепот вышел слабым, детским.

Владислав Иванович схватился за дверную ручку:

— Всё, сама. Сама!

Светлый кабинет с мягким, беззвучным тюлем, пустота и сухой кактус на деревянном подоконнике. За единственным столом, уткнувшись носом в экран, сидел паренек в черном и с черными же волосами в куцей косичке. Только во всей этой мрачности проблескивало что-то настолько добродушное, что Саша чуть успокоилась.

Игорь обернулся, и оказалось, что у него лицо Владислава Ивановича, только без усов. Он вскочил с места, пожал цыплячье-тонкую Сашину руку и затараторил про замысел, про душу. Он рассказал о мечте и отцовской поддержке, что они выбрали два корейских сериала и подготовили перевод, осталось найти всего-то два голоса — и можно приступать, и что со временем будет хорошая зарплата...

У Саши засвистело в ушах, заныл затылок. Она натянуто улыбалась, пока он не спросил:

— А ты на кого пробоваться пришла?

Саша вытерла мокрые ладони о брюки. Тишина, обступившая их, оказалась удивительно уютной и легкой, наполненной закатными солнечными лучами.

Тучи, не пролившиеся дождем, смыло с неба. Гроза ушла.

— Я могу говорить ребенком.

У Игоря отвисла челюсть.

Он втолкнул Сашу в черный закуток за плотной шторой, сунул наушники, вручил листы и убежал на пульт. Крикнул из-за стекла, и голос его почти исчез, но загремел в ушах у Саши:

— Читай!

И она прочла. Не пытаясь сделать голос взрослее или ниже, исказить его, затолкнуть в глотку. Она говорила как маленькая, растерянная девочка, что потерялась на улице среди гудков машин и хлопков стеклянных дверей, она хотела докричаться до мамы — девочка эта ждала своего голоса на листе. И Саша щедро делилась с ней, и впустила ее в себя, и теперь говорила ее страхом и надеждой.

Ее не прерывали, не останавливали. Она дочитала весь лист и только тогда подняла глаза. Игорь пытался изобразить скучающий вид, но лицо у него горело. Владислав Иванович улыбался так, будто только что отыскал в бесплодных щелчках газовой плиты синий огонек, жадный и шипящий.

Игорь хмыкнул:

— Нормально. Приходи завтра, найдем тебе дело.

Саша вылетела на улицу, в гомонящий городской вечер, раскинула руки и засмеялась — девчачий смех разнесся по парку и окрестным гаражам, забился в трещинки между кирпичами. Она смеялась и понимала, что наконец-то нашла себя и чтение под медленный вальс ромашек и шмелей было лишь началом ее большой истории.

Выглянул охранник:

— А, это ты тут ржешь?! А я думаю: откуда дети, всех вроде поразбирали после концерта...

— Я! — звонко крикнула ему Саша голосом своей чудесной трехлетки. — Все это время здесь была я.

Ящик. Катерина Кутузова

Поворот направо вел в Никуда. Так было написано на дорожном указателе. Налево — город с его магазинами, заводами, спальными районами, школами и университетами. Направо — поросшая осокой тропа, вдоль которой только лопухи и кусты дикой малины. Каждый рано или поздно, хотя бы раз в своей жизни, сворачивал в Никуда, в основном из любопытства. Если не испугаться жуков и крапивы, выйдешь к каменистому обрыву, под которым, на сколько глаз хватает, до самого горизонта — лес. Поднимающийся на холмы, захвативший низины, и так до самой кромки неба, белесой, почти бесцветной.

Тина приходила сюда время от времени, потому что здесь было тихо. Шагала медленно и аккуратно, стараясь не порвать платье и не оставить на колючих кустах перьев. Ящик, который она обычно возила на низких колесиках, приходилось тащить по бездорожью в руках. В такие моменты она понимала, каким же он уже стал тяжелым, этот ящик. Цепь, тянущаяся от его края к ее лодыжке, гремела и больно била по коленям.

Они здесь все рождались с крыльями и без ящиков. Младенцам не нужно было ни то ни другое. Перьями они пока не обросли, и родители связывали голые крылышки за спиной мягкими лентами, чтобы те ненароком не сломались. В ящиках было нечего хранить. Они получали их в довесок к своим первым игрушкам. Кукла, плюшевый слон, погремушка — все это отправлялось в ящик, совсем маленький, напоминающий пластиковый контейнер для хранения томатов черри. Тогда же его привязывали к лодыжке короткой веревкой. Где бы ты ни был, твой ящик всегда с тобой.

Дети росли, ящик увеличивался вместе с ними. В него клали всё: красивые речные камушки, любимое платье, рисунки, коллекцию марок, личный дневник, видеоигры. Веревка сменялась цепью и замком. Браслеты покрывали лаком для ногтей и краской, клеили туда наклейки, украшали стразами. И никогда не снимали. Ящик не позволял маленьким жителям города летать, это могло навредить им среди множества опасностей вроде грузовиков и линий электропередачи. Твой ящик бережет тебя. Чем он тяжелее, тем меньше вероятность, что попадешь в неприятности. «Все, что тебе дорого, носи с собой», — говорили родители. Твой ящик — это ты сам. Когда в нем не хватит места, купи новый, из тех, какими пестрят телереклама и еженедельные каталоги мебельных новинок. Впереди еще столько времени, а в ящике все меньше места.

Тине было уже девятнадцать. Ее ящик был ярким, как коробка с хлопьями, и довольно большим, пусть и не до краев заполненным. Но всё же не таким большим, как у Хлои. Та свой громоздкий сундук давно не могла поднять, возила за собой, как тележку, из-за чего двигалась медленно, то и дело останавливаясь проверить, не выпало ли чего важного. Сейчас она валялась в его тени на камнях среди высохших на солнце желтых травинок и довольно щурилась. Грэг, парень с автозаправки, на днях сделал ей предложение, и с тех пор Хлои не переставала вот так довольно щуриться, даже во сне. Тина же, наоборот, смотрела на лес под обрывом и прикрывала ладонью глаза от солнца. Она снова поссорилась с мамой. Та настаивала на карьере юриста — хорошая карьера, прибыльная, интересная, ничего не скажешь, на всю жизнь хватит. Тина сомневалась. Причиной для ссоры послужило то, что мама, оказывается, послала письмо в ректорат, не обсудив этого с дочерью. «Ты протянешь до конца лета, ни один колледж тебя не примет. И что тогда? Пойдешь ящики собирать?» — вот так она и сказала. Тина была так зла, что согласилась с идеей собирать ящики, хотя ей совсем не хотелось. А теперь сбежала сюда вместе с Хлои и совсем не была ничем довольна.

— А помнишь старуху Джеки? — встрепенулась Хлои, выронив изо рта травинку, которую все это время жевала.

Тина кивнула. Все они ее помнили. Ее цепь была такой длинной, что звенела на всю улицу, когда старуха медленно ползала по своему двору. Конец терялся где-то в обветшалом доме, и родители говорили, что никакого ящика там нет, по ночам старуха летает над городом и забирает детей, которые не ложатся спать вовремя и плохо себя ведут. Несмотря на крайне невинный вид старой Джеки, малышня боялась ее как огня, и образ ее обрастал все новыми и новыми легендами.

— Я у нее на днях была, по делу. — Хлои потупилась, как будто ей за это было стыдно, но тут же ожила снова. — И знаешь, где ее ящик? Знаешь?!

Тина улыбнулась и покачала головой.

— Это дом! — воскликнула Хлои с детским восторгом. — Весь дом — это ящик! Там, в гостиной, у нее кольцо для цепи, прямо у дивана. И даже камин есть...

Тина радости подруги не разделила. Ее передернуло. Целый дом! Такой небольшой ящик, как у нее или Хлои, давал хотя бы возможность перемещаться, а тут — дом! И никуда дальше двора не шагнуть. Вот же ужас. Она задумчиво потерла лодыжку и тут же поморщилась.

— Натирает? — сочувственно спросила Хлои.

— Ага. — Тина попыталась немного сдвинуть браслет, но только чуть кожу не содрала. — Поменять бы его уже, маленький совсем.

— Хочешь, сниму? — хихикнула Хлои. — Я умею.

Тина вздрогнула и даже слегка отползла от подруги в сторону.

— Нельзя же! — говорила она теперь свистящим шепотом, оглядываясь, не притаился ли кто в кустах. — А вдруг узнают?..

— Да не узнают, я сто раз так делала, — легкомысленно отмахнулась Хлои и вытащила из пышной прически шпильку. — Одна была дома, браслет снимала, бегала так по комнате, потом обратно застегивала. На минуточку же можно, никого нет.

Тина крепко зажмурилась и замотала головой. Снимать браслеты строго запрещалось. Расстегнуть замок можно было, только чтобы сменить его на другой, никак иначе. Хлои возилась рядом и тихо ругалась сквозь зубы, пока наконец не раздался щелчок, а за ним — тишина и стрекот кузнечиков. Тина приоткрыла один глаз.

— Вот! — победно воскликнула Хлои, вытягивая пухлую ножку, демонстрируя ее подруге.

Небеса не разверзлись, и никакое пламя возмездия не снизошло с них. Кусты молчали и тихо шуршали листьями. Хлои поболтала ногами в воздухе, пока массивный браслет валялся рядом с видом мертвой змеи с разверзнутой пастью. Сердечко Тины заколотилось от страха и восторга. Она никогда не делала настолько запрещенных штук! Разве что тайком воровала с полки конфеты, и то лет в шесть.

— Давай сюда.

Хлои потянулась к ее лодыжке, и на этот раз Тина не стала сопротивляться.

Еще одна мертвая железная змея осталась валяться среди камней и травы. Тина на пробу вытянула ногу с красным следом от браслета, повертела ею, проверяя, что изменилось. Ветер щипал и холодил воспаленную лодыжку. Приятные ощущения слились со страхом, и Тина тут же подтянула ногу к себе поближе, пряча под подолом платья. Слишком она была легкой. Ящик привычно стоял рядом, но он уже не был ее частью и не мог уберечь ее, разве что она схватится за цепь и будет держаться, пока снова не защелкнется замок.

Они еще долго сидели молча, прежде чем Тина осмелилась подняться на ноги. Ветер качал ее из стороны в сторону, так что хотелось наклониться и цепляться пальцами за увядающую траву. Но она привыкла. Без ящика она могла бегать, где захочет, не оглядываясь и не волнуясь о боли, причиняемой ей тяжелой цепью. Могла даже взлететь. Немыслимо для тех, кто изо дня в день прикован к нему с младенчества. Она остановилась на самом краю обрыва и не отходила до тех пор, пока ветер не подтолкнул ее в спину, грозясь всерьез скинуть вниз.

— Хлои? — Тина обернулась. — А ты никогда не пробовала, ну...

Ей было страшно и почему-то стыдно произносить это слово. Хлои покачала головой и зевнула. Она даже не встала. Снова жевала свою травинку, лежа на солнце.

— Мы все с Грэгом распланировали, — сонно произнесла она. — Он окончит колледж, станет старшим механиком, я смогу не работать, и мы заведем первого ребенка. И собаку.

Тина стояла у обрыва, легкая и испуганная, пока Хлои пристегивала обратно свой браслет. Так запросто, зная, что в любой момент может снять его. Но она и не собиралась.

— Я хочу большую семью, много детей. — Она мечтательно улыбнулась. — Чтобы быть как старуха Джеки, понимаешь? Чтобы у меня был дом и все такое.

Ветер разделил их на секунду, унеся ее последние слова резким порывом куда-то в сторону. Тина поежилась.

— А ты лети, если хочешь!

Хлои не было стыдно или страшно говорить это.

— Лети! — так просто она это сказала. — Лети!

Тина обернулась и посмотрела на лес, над которым кружили птицы. Мама будет ругаться.

— А что там, за лесом? — спросила она, как будто Хлои и об этом знала.

— Лети — узнаешь. Думаю, вообще-то, многие улетели. Просто мы не в курсе о них не пишут в учебниках по истории.

Тина с сожалением обернулась на ящик. Она совсем не хотела снова пристегивать его к своей ноге, но ведь в нем вся жизнь. Все, что ей дорого: ее книжки, и фотографии, и крышечки от бутылок, из которых она делала бусы. Ящик — это все, что у нее было, это она сама! Только сама она не ее ящик. Улететь, забрав его с собой, не получится.

— Ты точно не хочешь? — в последний раз спросила она.

— Не, это мой выбор, — качнула головой Хлои и хлопнула ладонью по ящику. — Мне сюда еще свадебное платье запихивать.

Решиться было так трудно. Все ее воспоминания, ее детство, город, в котором она выросла, — все это против бескрайней неизвестности того, что за лесом. Там точно нет ссор с мамой и юридического факультета. Но, может, там вообще ничего нет!

— Я прилечу и посмотрю на твой дом! — прокричала она, когда ветер усилился. — И детей, и собаку! И Грэгу привет передавай!

Хлои кивнула. Тина закрыла глаза, потому что решаться на что-то с открытыми глазами куда страшнее — можно ведь и передумать. Ветер толкнул ее между распахнутых крыльев. Тина шагнула в Никуда.

Ящик остался стоять горсткой предметов, ничего не означающих без того, кто наделяет их смыслом. В траве громко, нестройно стрекотали кузнечики.

1 + 1 = 1. Надежда Флайг

— Meine Mutter hasst mich, — говорю я по-немецки мужу о том, что моя мать меня ненавидит.

В телефоне повисает задумчивое молчание. Наконец он осторожно спрашивает:

— Но ведь ты уже догадывалась об этом?

— Все равно больно услышать открытым текстом. — Вместе со словами из моего горла вырывается то ли хрип, то ли всхлип.

За пять минут до этого.

— Ты же уехала! Ты же меня бросила! — Она задыхается от кашля.

— Мама! А что я должна была сделать?! — взрываюсь я, услышав наконец то, о чем она молчит уже больше десяти лет. — Выбрать жить с тобой?!

— Я брошенный. Никому не нужный человек, — цедит она в телефон, словно гвозди забивает в совесть плохой дочери.

— Да ты сама себе не нужна! И в этом вся проблема! — готова крикнуть я.

Но она бросает трубку раньше меня.

Я швыряю телефон на стол. Мой светло-сиреневый айфон, словно в боулинге, сбивает один из стоящих на краю стаканов. Я громко дышу и смотрю на осколки.

Нулевые.

Открываю глаза — и на меня снова обрушивается ночной клуб «Ягуар». Плотное кольцо теней, танцующих под ремикс «Летящей походки» Юрия Антонова, прожектор подсвечивает то одну, то другую. Я решаю исполнить свой любимый номер и сбрасываю сапоги в эту громкую декабрьскую ночь, чтобы танцевать ее остаток босиком. Неоновые лучи останавливаются на мгновение у моих ног, а потом снова бегут по чужим лицам и рукам с поднятыми над головами бокалами.

Я еще не знаю о том, что мои босые ноги видны не только тем, кто танцует рядом, но и тем, кто у стойки бара, где сидит мужчина и внимательно наблюдает за ними.

Получив порцию одобрительных возгласов, закрываю глаза и хочу стать музыкой, стать той самой летящей походкой, которая бьется уже не только в ушах, но и во всем теле. И уже неважно, что завтра каждая клеточка организма будет проклинать меня за это веселье на грани отчаяния.

Я чувствую свою руку в мужской, которая тянет меня куда-то с танцпола. Открываю глаза. Кажется, я его сегодня здесь уже видела. Он кричит мне в ухо по-английски: «Glass». Я упираюсь и не хочу идти с ним. Я же музыка. Я же эта песня. Он наклоняет мою голову вниз и кричит снова уже не мне, а в пол: «Glass».

Дорогой Бог! Если тот, кто тогда разбил там пивной бокал, и тот, кто плохо выполнил свои должностные обязанности и поленился убрать осколки, еще живы, дай им, пожалуйста, все, о чем они тебя просят.

Спустя год.

«Когда она сказала, что выходит замуж за немца, я не поверила. Сначала не поверила. Но по ее торжествующему взгляду поняла, что правда. Не выдумывает.

Тогда я растерянно спросила: “А как же я?” Вышло жалко, и она сразу ощетинилась: “Что ты? Будешь жить. Только я уеду”. Видимо, сама почувствовала жестокость в своем голосе и чуть мягче добавила: “Для себя будешь жить”. А потом окончательно повеселела: “От меня отдыхать”.

“Таня, кто тебя так настроил против меня? Какое отдыхать? Я только ради тебя и живу,” — хотела возразить, но не стала ничего говорить.

Помню прошлую нашу ссору. Я так сказала, а она окаменела лицом и даже не повернула голову, когда я ушла в свою комнату. Подошла только, когда я начала громко всхлипывать. Неловко погладила по плечу и сказала: “Мама, жить надо для себя”. Я не хотела к ней оборачиваться. Все равно ничего не поймет.

Через несколько дней после новости о замужестве я упала при ней в обморок и разбила голову о косяк. Таня предложила вызвать врача, а я ответила: “Нет! Не хочу врача! Не нужны мне никакие твои больницы и врачи. Что я буду делать одна?! У меня никого не осталось из друзей. Мне не с кем общаться. И с соседями не хочу! И с родственниками тоже! Ты же знаешь, что у нас почти никого нет. А те, что есть, звонят, только когда им что-то надо. Как я буду жить одна?! Все будут спрашивать: “А что ж вас дочка с собой в Германию не забрала?” А что я буду отвечать?!”»

Перед отъездом.

— А как же мама? — подружки невинно смотрят, делая вид, как будто не понимают, что ткнули в больное место.

— А что мама? — спрашиваю как можно спокойнее.

На самом деле мне хочется крикнуть: «Да я не знаю, как мама! Мы уже лет десять не можем нормально общаться. Мама — взрослый человек! Она в состоянии о себе позаботиться! Ее будущий зять уже определил ей ежемесячную помощь. Мама будет обеспеченной пенсионеркой. Что вы все давите мне на то, что я плохая дочь? Да! Для вас всех я такая. Потому что выбираю выйти замуж за любимого мужчину и уехать с ним. Если бы я ехала за ним в Сибирь на каторгу, ни у кого не возникло бы вопроса о том, как мама. Это же так стыдно — выбрать свое благополучие. Еще хуже не мучиться чувством вины за это. Ну нет, вам я ничего не покажу. Считайте кем хотите».

— Ты не заберешь ее потом к себе?

— Нет.

Мой последний рабочий день.

Навсегда последний. Завтра улетаю. Свадьба через четыре дня. А платье еще не куплено, и кольца тоже...

Телефон жужжит и крутится на столе. Входящий звонок. Мама.

«Танечка, — испуганно-ласково говорит она. — Ты только не волнуйся. Я в реанимации».

Спустя месяц.

Вытаскиваю из-под полотенца телефон. Снимаю темные очки, пытаясь разглядеть экран, черный от слепящего солнца.

СМС. Мама.

«Я вернулась домой. Муськи нет. Спроси своего друга, когда он сможет ее привезти. Очень одиноко в пустой квартире».

Я смотрю на океан и вулкан Эль-Тейде. Сегодня второй день отпуска. Типа медовый месяц. И не понимаю: чего во мне сейчас больше? Жалости? Раздражения? Вины? Или чего-то еще, чего не могу объяснить.

СМС. Мама.

«Леша привез кошку. Сказал, что видел твои свадебные фотографии в интернете. Их все уже видели, кроме меня».

СМС. Я.

«Я выслала тебе фотографии почтой. Думала, что они придут еще до того, как ты вернешься из больницы».

СМС. Мама.

«Очень одиноко. Постоянно плачу».

Встаю с лежака и иду к ресторану. Что там у них днем из коктейлей покрепче? Белозубый бармен смотрит на меня, уже готовый к беззаботному флирту. Он грустнеет, когда на полпути к нему я резко разворачиваюсь и иду в сторону бассейна. Чуть не забыла про две полоски, что показал тест перед отлетом. Нельзя мне коктейль.

Одна дорожка, три, пять, десять... Сколько уже проплыла? Не хочу выходить. Слезы хорошо маскируются под брызги воды.

2010-е годы.

— Ну как тебе планшет?

Спустя годы я вижу маму прямо перед собой. Она становится похожей на старушку. Особенно взгляд. Тусклый и недовольный.

— Ничего не понимаю в нем. Давление от него поднимается, — раздраженно, стараясь не смотреть на меня, говорит она.

— Мама, — вкладываю в голос терпение, — на все нужно время. Освоишься. Зато я теперь каждый день могу присылать фото и видео твоих внучек, — почему-то последние два слова даются мне с трудом.

Она неловко поворачивается и задевает стоящий на прикроватной тумбочке стакан. Он падает и, судя по звуку, разбивается вдребезги.

— Дура! Идиотка! Карга старая! Руки-крюки! — с ненавистью шипит она в пол.

Я невольно отвожу руку с телефоном подальше, словно ее эмоции могут выплеснуться через экран на меня.

— Мама, нельзя так с собой.

— Да много ты знаешь! Я тут с ума схожу от одиночества.

— Так позвони кому-нибудь, подружись с соседями, встречайся, ходи в гости, гуляй.

— Таня! К кому?!

— К друзьям, знакомым, родне.

— К кому-у-у?! У всех свои дела. Я не хочу навязываться.

Ватсап.

Лена.

«Привет! Заезжала к твоей маме. Выглядит бодренькой. Только, слушай, а где половина мебели из большой комнаты? Я спросила о том, где стол. А она сказала, что он ей больше не нужен, потому что к ней все равно никто не ходит».

Будни.

Айфон разразился звонком с незнакомого российского номера. Я замерла. Как все эти годы, когда на экране высвечивались первые цифры +7. «Что-то случилось», — со ставшим уже привычным ужасом пронеслось в голове.

— Таня? — неуверенно спросил взрослый женский голос.

— Да, это я.

— Вы меня простите, пожалуйста. Я соседка вашей мамы, — робко доносилось из телефона. — Она не знает, что я вам звоню. Ей все время неудобно вас беспокоить, и она боится вас огорчать. Вы простите, пожалуйста, что вмешиваюсь. Но ваша мама ведет себя в последнее время как-то странно. Она перестала принимать таблетки, что ей положены по состоянию здоровья. Она вдруг сняла все деньги со счета, что вы ей присылали. Она и так-то не особо их тратила, так что сумма должна быть приличной, насколько я понимаю. Сказала, что спрятала и хочет жить только на свою пенсию. А что у нас пенсия-то, господи... слезы, — обреченно вздохнул голос. — Я просто боюсь, что что-то может случиться. Может, вы поговорите с ней?

Тревога нарастала с каждым услышанным словом. В какой-то момент мне почудилась за этим интеллигентным голосом мошенница, промышляющая грабежом стариков, и я спросила:

— Простите, а ее помощница, которую я нашла ей перед отъездом. Почему она мне не позвонила?

— Ох, так она вам и этого не сказала? — удивилась соседка. — Они расстались еще полгода назад. Светлана Николаевна не могла больше у вашей мамы работать из-за проблем со здоровьем. Ваша мама обиделась на нее. И кого-то другого найти тоже не захотела.

Россия.

Шереметьево встречает разноцветным блеском и ощущением декабря. По сравнению с ним аэропорт Штутгарта, из которого я только что прилетела, кажется серым и унылым. И я чувствую себя провинциалкой, а не гражданкой одного из самых успешных европейских государств.

Выхожу из такси. Еду на лифте, которыйвыглядит, как положено лифтам домов советской постройки. Нажимаю на кнопку звонка, болтающегося на вывалившемся из стены проводе. Она открывает дверь. И мне хочется расплакаться. Сама не знаю от чего. От жалости. От нежности. От того, что спрятано где-то там внутри под свалкой из непонимания, раздражения и обид.

— Мама, я за тобой.

— А Муська?

— Мама, — вздыхаю обреченно, — она старая уже. Она не выдержит переезда.

Германия.

За годы своего тихого семейного счастья в благополучной Европе я стала более спокойной и терпимой. Но так и не научилась общаться со своей мамой. Философия взрослых людей, что никто никому ничего не должен, не избавила меня от комплекса плохой дочери.

И теперь у меня три девочки. Две маленькие, а третья — с седыми волосами. Она боится выходить одна на улицу и звонит мне каждый раз, если слышит в своей квартире незнакомый звук. С соседями по дому, которые, на наше счастье, оказались русскими немцами, не подружилась. Не хочет навязываться. Обижается, что мы живем не вместе, а сняли ей квартиру. И не может простить мне Муську, уснувшую в ветлечебнице.

Побег из Конфетриона. Максим Казючиц

«Иго-го! Скачу-скачу!» — эхом разнеслось по Конфетриону. Звуки стихли не сразу, некоторые — «го», «и», «чу» — задержались, прилипнув к стенам Конфетриона. «Чу» — внизу, «го» — вверху, прямо у огромной светящейся полосы. Но стены были мягкие и шершавые, к таким не прилипнешь и не ухватишься. Вот звуки и исчезли.

История наша о Конфетрионе — мире, в котором жили конфеты: «Мишки в лесу», «Маска», «А ну-ка, отними!». Да много еще разных.

Всякий раз, когда раздавались странные звуки: «Иго-го! Скачу-скачу!» — смысла которых никто не понимал, все конфеты просыпались и собирались вместе с разных уголков своего мира. Они строились рядами и поворачивались к огромной светящейся полосе.

— Иго-го! Иго-го! Иго-го! — громко скандировали они.

— Еще раз! — выкрикивала стоящая перед ними медалька из золотой фольги. Свет, падавший на нее из полосы вверху, горел золотым огнем.

— Иго-го! — повторяли конфеты.

— Кто я? — кричала медалька.

— Ты — Верховный Конфетрион! — отвечали конфеты.

— Почему я — главный?

— Ты не из шоколада, ты — чистое золото! — отвечали конфеты.

— Ради чего мы живем? — не унимался Верховный Конфетрион.

— Ради жертвы!

И действительно, иногда светящаяся полоса становилась внезапно огромной и через нее просовывалась рука, такая же, как у девочки на конфете «А ну-ка, отними!», только огромная, грязная, с обгрызенными ногтями.

Рука хватала какую-нибудь конфету. И вскоре полоса уменьшалась до своих обычных размеров.

— Жертва принесена! — кричала шоколадная медалька, то есть Верховный Конфетрион.

— Иго-го! — отвечали конфеты.

В самом дальнем и темном уголке этого мира, боясь показаться на свет, прятался шоколадный заяц.

Когда он попал в этот мир, конфеты сразу невзлюбили его.

— Здравствуйте, я шоколадный заяц, — представился он.

Но конфеты говорили только с конфетами.

— Если внутри тебя нет начинки, значит, ты не конфета. Если ты не конфета, ты никто! — провозгласил однажды Верховный Конфетрион. — А я не конфета, потому что я — Верховный Конфетрион, я из чистого золота! Во мне ни грамма шоколада!

Так и жил шоколадный заяц в своем уголке Конфетриона, и никто не хотел с ним дружить.

Никто.

Кроме старой конфеты.

Однажды шоколадный заяц прогуливался в одиночестве и увидел странный блеск — это свет отражался от чего-то. Не так ярко, как от золотой медальки, конечно, но все же.

— Ой, мамочки! Вы — Верховный Конфетрион?

— Я не Конфетрион! «Буревестник» я... Кхе, кхе, — раздался откуда-то снизу голос.

«Буревестником» оказалась старая конфета, которая совсем уже засохла, и никто не обращал на нее никакого внимания. День-деньской «Буревестник» сидел в уголке и бормотал себе под нос удивительные истории. Шоколадный заяц любил их слушать.

Старик говорил, что Конфетрион — это не единственный мир, что есть много других миров, которые находятся прямо за светящейся полосой.

— А что такое буревестник? — спросил шоколадный заяц.

— Это вот это, — гордо сказала конфета и указала на рисунок на своей обертке. — Это птица, большая и красивая, она может летать над морем и кричать «кли-кли».

— Откуда ты знаешь, что есть море и птицы? — не унимался шоколадный заяц.

Тут старая конфета вздыхала и бурчала себе поднос:

— Они мне снятся! И море, и птицы, и ветер, и соленый запах моря.

Заяц ничего из этого не понимал, но ему очень нравилось слушать эти истории, которые были так не похожи на проповеди Конфетриона и болтовню других конфет.

— А я, я увижу буревестника?

— Да! Только запомни волшебное слово: «Кли-кли...» Это настоящее имя буревестника. Стоит тебе произнести это там, наверху, — и он тотчас же прилетит. Знаешь, и хотя я совсем и высох, но и я отправлюсь с тобой.

— Когда же?

— Жди...

Вдруг полоса света начала увеличиваться все больше и больше, из пустоты появилась огромная рука. Пальцы с грязными ногтями схватили Верховного Конфетриона. Но не тут-то было! Медалька повернулась и... распалась на две половинки. Желтая блестящая половинка осталась в руке, зато шоколадная начинка с другой половинкой упала вниз.

Потрясенные происходящим конфеты сначала не могли слова вымолвить!

— Конфетрион... тоже... шоколадный... Молочный... О, ужас... Какой стыд!.. — наконец послышались отовсюду голоса.

Воцарилась тишина. Затем раздался детский плач. «А ну-ка, отними!» из первого ряда молящихся упала в обморок.

— Это наш шанс... — шепнул «Буревестник». — Бежим!

Но Заяц встал как вкопанный. Его глаза округлились, рот замер в виде буквы «О».

— Заяц, миленький, что с тобой?

— О-О-О, — сказал Заяц.

— Что значит «О-О-О», — возмутился «Буревестник».

— О-О-О-чень страшно, — ответил Заяц. — БО-О-О-Юсь.

«Буревестник» все понял. Он повернулся к Зайцу, подогнул хвостик фантика (какой из двух — не скажу).

— Зайчик... За-а-айчик... Да пребудет с тобой сила, она вокруг нас...

«Буревестник» поднялся в воздухе на сантиметр, потом на два...

— Ты на распутье... Выбирай... Или жизнь, полная страха, ради молочного шоколада, — «Буревестник» поморщился, он даже не хотел называть имя Конфетриона, — или жизнь, полная приключений. Но не здесь. — «Буревестник» посмотрел вокруг. — А там! — И он указал куда-то вдаль. — Истина, Заяц, где-то рядом.

— Истина где-то рядом, — повторил шоколадный заяц и в ту же минуту почувствовал, что стоит в центре Вселенной, огромной-преогромной. И мир Конфетриона вдруг показался ему таким маленьким... Лапки зайчика сжались в кулачки, фольга на обертке захрустела. Зайчик расправил плечи — фольга растянулась. — Я готов, учитель.

В следующее мгновение он подхватил конфету, и они бросились к руке. Пальцы с обгрызенными ногтями шарили то тут, то там, разыскивая шоколадную медальку.

Заяц и конфета подоспели вовремя. Пальцы уже ухватили Верховного Конфетриона, властелина целого мира, и потянули его вверх.

— Цепляемся! — закричала старая конфета и изо всех сил прижалась к краю холодной блестящей мантии, спадающей со спины правителя.

Заяц тоже уцепился за медальку, которую крепко сжимали грязные пальцы с обгрызенными ногтями, зажмурился и... сорвался вниз, на что-то теплое и мягкое.

Рука и половина Верховного Конфетриона исчезли. Вокруг не было никого, только море света. Свет был тихий и ласковый, он расплывался вверху, слева, справа. Заяц и конфета оказались на чем-то пушистом и белом.

— Иго-го! Скачу-скачу!

И вслед за этим из-за тонких белых волосков стало подниматься что-то огромное, потом это что-то повернулось к ним и...

— Лошадка! — в один голос закричали Заяц и конфета. Они видели ее на обертке одной жительницы Конфетриона.

— Фр! — сказала огромная лошадиная голова, а добрые стеклянные глаза уставились на нежданных гостей. — Кто вы?

— Я Заяц, а это «Буревестник».

— Иго-го! — закивала она головой. — А меня с конфетами внутри подарили мальчику Васе, и он съел почти все и сломал мне молнию!

«Кли! Кли! Кли!» — вдруг послышалось в вышине.

— Это... — прошептали изумленные Заяц и «Буревестник».

— Птицы! — закончила за них лошадь.

— Ты помнишь слова? — спросила конфета и закашлялась.

Тогда Заяц посмотрел на прекрасных белых птиц и закричал:

— Кли! Кли! Кли!

К ним тотчас спикировала одна из них. Огромные красноватые лапы с перепонками опустились рядом с лошадкой.

— Спасите нас, — попросили шоколадный заяц, «Буревестник» и лошадка. — Мы не хотим, чтобы нас сломали и испачкали. Не хотим служить в Конфетрионе.

— Ну что ж... — Прекрасная птица, казалось, на секунду задумалась над чем-то...

— Мама! Мама! Мои КОНФЕ-Е-Е-ТЫ!

Добрая лошадка, шоколадный заяц и старая конфета не произнесли ни слова. Лошадка даже боялась шевельнуться, ведь внутри нее осталось еще много жителей. А в ее огромном стеклянном глазе, как в зеркале, отражался Вася, который никогда не мыл руки и вечно грыз ногти. А теперь он бежал к ним со всех ног.

Только мальчик становился все меньше и меньше. Вот он превратился в крохотную точку.

— Иго-го...

Шоколадный заяц, старая конфета и лошадка смотрели вперед. Крепко держа за уздечку, их нес огромный альбатрос.

— Ой! У тебя ухо растаяло! — воскликнула старая конфета.

Заяц поднял лапку и потрогал свое ухо. Под горячей фольгой шоколад стал совсем мягким и липким. Заяц, однако, помял ухо лапой, придав ему прежнюю форму. Под порывами прохладного ветра ухо снова стало как ухо.

— До свадьбы заживет... — проговорил шоколадный заяц.

Так они летели вперед.

Огромный светящийся шар впереди опускался все ниже и ниже.

На фольге шоколадного зайца оранжевые отблески шара сначала были красными, потом розовыми, бордовыми, а потом и вовсе исчезли.

— А когда мы долетим до конца, мы ударимся о стену мира? — спросила старая конфета. — Я во сне всегда ударялась о край мира.

— Нет, доверяй глазам! Кли! Кли! — раздался спокойный голос буревестника. — Они видят только преграды!

— Иго-ОГО! Сам придумал? Скачу-скачу! — Лошадь продолжила перебирать в воздухе ногами, ей казалось, что так они будут лететь быстрее.

Буревестник ответил не сразу.

Он как раз поймал восходящий поток и теперь парил, расправив свои огромные крылья!

— Одна чайка рассказала...

«Я знаю, в вашем сердце есть...». Виктория Фролова

Теперь, когда я знаю всю историю ее жизни, я часто представляю ту короткую летнюю ночь. Молочная серость сумерек, деревянный дом с левой стороны улицы, штакетник, темная волна фруктовых деревьев, небольшое окно. Семнадцатилетняя девушка с черными косами лежит в постели, шепотом повторяя заученные слова: «Я вас люблю, к чему лукавить?»

Наверняка стул с длинным, аккуратно разложенным платьем стоял рядом с постелью. Я представляю, как ей хотелось встать и потрогать тонкую марлю, окрашенную свекольным соком и накрахмаленную с вечера: засохли ли складки? Но за окном нерушимая тишина. Все живое замерло в миге абсолютного покоя. И она лежит, смотрит в ясность грядущего, а пальцы перебирают косы в такт пушкинскому ритму и биению сердца:

Школьный спектакль по «Евгению Онегину» отменят тем самым наступившим днем. Платье из розовой марли, аттестат с круглыми пятерками, дом и вся улица на пригорке сгорят.

— Все сгорело. Фотографии, документы. По голой земле пошли.

Так она рассказывала об этом, когда все, что можно, было построено, сфотографировано и сшито заново. Только теперь на Южном Урале.

Первое воспоминание о ней: тучная, коротко стриженная черноволосая женщина в клетчатом костюме. Мы сидим на скамейке под яблонями-дичками, и нас засыпает плотным дождем белых лепестков. У бабушки одышка, от автобусной остановки до нашего садового участка она идет в три этапа. Вот и сейчас мы встанем, пройдем еще, потом еще... Еще немного, еще чуть-чуть, пока с левой стороны улицы не покажется крыша нашего домика.

Я всегда знала, что она с Украины, а не с Урала. Она ни разу, даже случайно, не произнесла «чё» вместо «что», терпеть не могла серую слизь от лузги семечек и до покупки сада к местной природе испытывала нечто среднее между снисходительным равнодушием и пренебрежением.

Каждый месяц на столе в большой комнате их с дедом квартиры появлялся белый прямоугольник письма. Она клала его поверх телепрограммы, вырезанной из газеты, заранее достав из конверта, словно приглашая к чтению. Потом сама читала вслух и пересказывала несколько раз. Она ездила в гости, возвращаясь, грузила в полированный сервант банки с белым и желтым медом, прятала в кухонную тумбу мешок с колотыми орехами, понемногу выдавала к столу сухую темную колбасу. Еда вообще занимала в ее жизни особое место. В субботы она топила сливочное масло и пекла на золотом жире блины в темных лунных кратерах. В воскресенья мы лепили вареники и пельмени: с утра и до полудня, все вместе, пока полностью не закрывали белую ребристую доску с меня ростом.

Каждый раз, когда в квартире стихала суета готовки и она с дедом отправлялась отдыхать в спальню, я, вместо того чтобы идти гулять во двор, тихонько выдвигала левый ящик шкафа в зале, доставала красный семейный фотоальбом и рассматривала страницу за страницей.

Вот бабушка сразу после войны. Большой портрет на всю страницу. Тонкая красавица в голубом платье с шоколадными переливами. Волосы уложены короной, непроницаемый взгляд миндалевидных глаз. Фотография раскрашена вручную по матовой бумаге, но я этого не понимаю. Меня смущает, что с ярким румянцем и морковным цветом губ бабушка чересчур очевидно красива. Я беру школьный ластик и начинаю тереть это лицо, и останавливаюсь лишь из жалости и страха испортить снимок.

Вот суровый мужчина в военной форме, с насупленными бровями и выпяченным подбородком. Мой дед, поклонник Печорина, лично покрывший гипсовый бюст Лермонтова бронзовой краской и водрузивший его на книжный шкаф в спальне. Туда сейчас нельзя, они спят, но, когда бабушка уедет в сад, я...

Что было в правой части шкафа, открывавшейся сразу и без затей, я уже не помню. А содержимое левой, запертой на тайный мелкий гвоздик, до сих пор стоит перед глазами. Гоголь, Гончаров, Фенимор Купер — внезапно и незаслуженно высоко, видимо, из-за нарядного орнамента на переплете... Именно в этой, левой части шкафа, в самом низу меня всегда ждала она: «Война и мир».

Болконского, как и Печорина, дед считал равным себе. Иначе откуда взялся тараканий бисер карандашной пометки «Да! Как верно!» у абзаца: «Никогда, никогда не женись, мой друг; вот тебе мой совет, не женись до тех пор, пока ты не скажешь себе, что ты сделал все, что мог, и до тех пор, пока ты не перестанешь любить ту женщину, какую ты выбрал, пока ты не увидишь ее ясно, а то ты ошибешься жестоко и непоправимо».

Толстая неопрятная старуха. Собачья голова. Изредка, когда хорошее настроение, с кличкой Муся. А она его всегда только по имени отчеству. Лишь один раз она назвала его Мишей, всплеснув руками и поцеловав на глазах у всех: когда дед, внезапно гордый и смущенный, принес ей откуда-то торфяные горшочки для рассады.

Иногда мне чудилось, что за сценой нашей семейной постановки звучат раскаты куда страшнее, чем усталость и разочарование. Что тишину квартиры со стандартным набором ковров и хрусталя вот-вот рванет гром небывалого скандала, снесет гроза презрения.

Видимо, спасаясь от этой грозы, она при любом случае бежала из города и укрывалась в саду. Ей понадобилась лишь пара лет, чтобы у домика по левой стороне улицы зацвели пионы, разошелся хоровод вишен и смородины и расправилась изгородь из огромного усатого гороха с изумрудными стручками в ладонь. Все сажали у изгороди рябину, а она — березку с незабудками и жасмин. Все растили калину, а она привезла грецкий орех. Каким-то чудом он пережил зиму, и первым же летом, когда шершавые темные листья с резким запахом стали видны с улицы, грянуло. Проходящий мимо мужик с внуком встал как вкопанный и тихо сказал сам себе: «Це горiх».

— Какой горох, деда? Вот горох. А это дерево, чудное.

Я сказала, что это грецкий орех, его привезла с Украины моя бабушка, Вера Демидовна. Мужчина задохнулся воздухом, закашлялся, а вечером пришел снова — знакомиться. Завел осторожно, издалека: «Я вот гляжу, а вы ведь тоже... и давно?» Бабушка занервничала, вышел дед. Был странный разговор из недомолвок под лютым взглядом, полным неприязненного страха. Гость быстро съежился, посерел и исчез. Дед в злобном молчании уехал в город, а мы с ней впервые остались ночевать в саду. Я спала плохо и почему-то дико боялась, что к нам обязательно ворвутся и обязательно жестоко нас убьют.

Я как-то очень рано начала всего бояться.

До сих пор удивляюсь, как она, всю жизнь проработавшая учительницей русского языка и литературы, так легко и равнодушно рассталась и с учительством, и с литературой. Однажды я застала ее врасплох, спросив: кто твой любимый писатель? Помешкав, она ответила, с упрямой готовностью постоять за свой выбор:

— Некрасов.

— Почему?

— Потому что про нашу крестьянскую жизнь правду писал.

Я была разочарована и уступила без борьбы. Читающей ее я видела и дальше лишь отрывной календарь с лунным циклом для рассады и полива.

Она ушла в сад полностью, не замечая, как меняется жизнь вокруг. Что у соседей на месте навозных куч давно стоянки для машин, а у нас по-прежнему лишь плеть огромной тыквы. Что ее сын и дочь, те самые черно-белые дети из фотоальбома, давно выросли и давно по-взрослому несчастны. Мальчик с обритой головой и смешным чубчиком бросил институт, попал в армию, женился, развелся, снова женился, все так же заикается в присутствии отца, стал редактором газеты, из которой она вырезает лишь телепрограмму. Девочка с кукольным лицом и печальными глазами по-прежнему называет родителей на «вы», окончила два вуза, тоже развелась, уничтожила все фотографии бывшего мужа и незаметно преуспела в науськивании дочерей на первый выбор: «Кого больше: папу или маму?»

Орех замерз, дед вырубил его со злобной радостью. Слива засохла и тоже отправилась в огонь. Две вишни, выросшие несуразными метлами, зацвели лишь в год ее инсульта, дав только горсть черных и неожиданно огромных сладких ягод.

Сейчас я понимаю, что это была черешня. Да, сейчас я это понимаю. Все-таки хорошо, что я сюда приехала, пусть и через четверть века.

— Школу она лучше всех окончила, еще успела в Киев съездить и поступить на бухгалтера. Жених у нее был эстонец. Долго дружили, все думали, что поженятся. Когда совсем близко подошло, они корову взяли и всей семьей ушли в лес прятаться. К зиме обратно вышли: брат ее младший с фронта убежал, вернулся, так в погребе всю войну и просидел. Бабушка твоя немецкий очень хорошо знала, вот мама ее и уговорила в комендатуру пойти переводчиком, справки выдавать. А в 1943-м отправили ее подальше, в Пятигорск, переждать к тетке. Мало ли, кто по злобе мог сообщить куда — жизнь испортить. Там она с дедушкой твоим и познакомилась...

Я сижу на грядке с чесноком, обламываю белесые стрелки, выдираю сорняки, не замечая, как пальцы все глубже уходят в землю. От траурной каймы под ногтями меня начинает тошнить, и дурнота и растерянность зажимают шею чем-то кисло-металлическим, вроде собачьего ошейника. Я выпячиваю подбородок вперед и смотрю вдаль: на холод кудрявых облаков и желтый купол с крестом.

Бабушка? Моя бабушка? Она, громко и по слогам читавшая название стирального порошка Henko как «Не... п... ко?». Она, подкладывавшая мне «Молодую гвардию» на полку к «Войне и миру»? Она, похороненная с ярым коммунистом, замполитом-танкистом, в одной могиле?

Левая сторона улицы, грецкий орех, метлы черешен, дом под зеленой крышей. Все как у нас, но только здесь все по-настоящему большое. Включая погреб — темную нору прямо в земле, где еще год они ютились всемером, но уже без нее. Судя по карточкам из красного фотоальбома, она тогда уже носила светлые платья и туфли на каблуке.

Точно, ведь я же помню черно-белый снимок: южный парк, молодой офицер смотрит на девушку с гордостью и удивленной нежностью, а у нее на лице восторженный испуг человека, забравшегося на непереносимую высоту и не верящего собственному везению.

Зачем и когда она ему все рассказала? Решила проверить на прочность его любовь?

...Когда мне было семнадцать лет, моя мама наконец-то взбунтовалась:

— Хватит! Сколько он может измываться? Всю жизнь угождать, прислуживать, и ради чего? Все, мы уходим, собирайтесь.

Она металась по квартире, хватаясь за случайные вещи. Дед сидел прямо, уставившись в разоренный стол, бабушка всхлипывала на кухне. Когда мы уже стояли одетые в коридоре, она вышла к нам с сумкой продуктов.

— Вот, возьмите. Куда я от него? У меня и белье замочено.

Синдикат. Анастасия Чигирина

Однажды я выбрала мятный. Цвет, который не боится смерти. Если б он был человеком, он бы пил банановый кофе и прятался в кустах сирени, чтобы хоть немного вздремнуть во время белых ночей, а если бы стал музыкантом, обзавелся бы скрипкой, чтобы говорить с Вивальди. Скажи я такое кому-то из моих старых друзей, прослыла бы сумасшедшей, а теперь говорю и не стесняюсь. Потому что я выбрала мятный.

* * *

Когда учишься на архитектора, еще на первом курсе запоминаешь три простых правила: никогда не отходи от плана, не забывай затачивать карандаши и всегда ориентируйся на расчеты. От первого наброска до модели на экране — все требует контуров. Четких и выверенных. Их оттенок не особо важен, если работаешь в монохроме, но я с самого начала выбирала голубовато-серый. Потому что он громче. Глядя на его линии, я всегда чувствовала, что они поют — тихонько, будто полушепотом. И голос у них женский. Однажды я сказала об этом маме, и она пошутила:

— Милая, а ты, случаем, не аутистка?

Она посмеялась, я улыбнулась. Мама думала, мы обе пошутили, но я говорила серьезно. Серо-голубая линия действительно умеет петь.

С тех пор я перестала рассказывать, что вижу музыку или слышу цвета. И это было довольно легко. В конце концов, и цветов, и музыки в моей жизни становилось все меньше.

От маминого зеленого смеха я все чаще уходила в колледж, где в черно-белых аудиториях, занавешенных чертежами и формулами, звучали лишь тусклые, коричневые голоса. У кого-то посветлее, у кого-то потемнее, холодные и теплые — и все же не такие яркие, чтобы писать ими картины. Поэтому и рисование — хобби, из-за которого, в общем-то, я и пошла на архитектора, — ушло куда-то на второй план. Я почти поверила, что всегда хотела так жить.

А потом я встретила желтого человека. Это не расистская шутка или очередная «самая правдивая» история о встрече с инопланетянами. Когда мы встретились — в апреле, поздно вечером, в переходе метро, — я с самого начала поняла, что имею дело с кем-то желтым. У него были желтый голос, желтая улыбка (хотя зубы все-таки были белыми), желтая гитара и желтые песни. Он пел о таком же желтом солнце и благодарно кивал каждому, кто кидал желтоватую монетку в чехол. Я замерла. Готовясь к сдаче курсовой, успела соскучиться по светлым тонам. Людей проходило все меньше, и в какой-то момент он остановился. Мне стало не по себе.

— Нравится? — спросил желтый человек.

Я кивнула. Мелочи в кармане не было — неловко, наверное, по отношению к артисту.

— Лазурная музыка, — продолжал желтый человек. Снова перебрал струны. — О, а теперь уже синяя.

Со стороны это звучало странно. Но я поняла. Ощущение, будто кто-то описывает тебе знакомую картину, но немного спутал цвета. Надо только уточнить.

— А по мне, сначала она была желтой, — пожала плечами я. — А теперь оранжевая.

— Да ну? А это тогда какая?

Он замурлыкал бодрую песенку на английском.

— Зеленая, — сказала я, едва он закончил.

— О, а вот в этом сходимся. — Снова мелькнула желтая улыбка. — Ты что, тоже синестет?

— Кто-кто?

— Ну, человек с синестезией. Ты не знаешь, что такое синестезия?

— Э-э… нет, если честно.

— А у людей иногда такое бывает. Чувства смешиваются. Слышишь, например, какую-то музыку, а в мозгу ненароком срабатывает зона, отвечающая за цвет. Как домино — одна падает, другую задевает. А кто-то чувствует запах у музыки. Видит характеры у букв. Один мой знакомый, когда у него телефон разряжается, садится и слушает вид за окном. Говорит, похоже на гаражный рок.

— А этот знакомый, случайно, не знает, как поет голубовато-серый карандаш?

— Может, и знает.

— Здорово. — Я заглянула в телефон. — Слушай, мне уже идти надо…

— Подожди!

Он перепрыгнул через чехол и подбежал ко мне. Стало не по себе. Я, вообще-то, боюсь незнакомых людей — даже если они такие же чокнутые, как и я.

— Спишемся как-нибудь? — предложил желтый человек. — Мне интересно, что ты думаешь о некоторых вещах.

Может, незнакомцев я и побаиваюсь, но с отказами проблема. Он же не предложил чего-то из ряда вон. В тот вечер пришлось немного задержаться.

Так я познакомилась с Никитой. Он оказался настолько желтым, что даже родители, совсем не синестеты, назвали его соответствующе — именем, начинающемся с самой желтой буквы в алфавите.

Сначала мы просто обсуждали музыку. Ему нравилась пестрая: с зеленой флейтой, желто-оранжевой гармошкой, бордовым саксофоном и голубоватой скрипкой. Что-то мне нравилось, что-то напрягало — например, ярко-красный визг электрогитары. Я отвечала мелодиями попроще: вот, значит, нежно-персиковая песня про грозу, а вот зеленоватая история про рыбака, вернувшегося в заколдованный дом. А потом проболталась. Вообще-то, многие песни я зарисовываю. Я же ходила в художественную школу. Да-да, я художник. Забросила немного это дело, но… Не успела я что-то пояснить, как Никита пригласил меня в беседу под названием «Синдикат».

«Синдикат» состоял из двадцати человек. Тут были и музыканты, и художники, и писатели, и даже один фотограф, мечтающий однажды занять кресло режиссера. Они тоже говорили на моем языке. Кто-то скинул картину — яркий портрет в разноцветных брызгах, — а другие начали обсуждать. Одни слышали здесь бардовые песни, вторые спорили и утверждали, что это Вивальди. Третьи врывались с утверждением, что главное не звук, а эмоция. По их мнению, было очень странно закрашивать девушку мятным — оттенком любопытства. Следом бежали замечания вроде «пахнет лавандой» и «какой гладкий цвет», а за ними — будто голос из Страны чудес: «Господи, зачем ты швырнул ее в октябрь? В июнь надо!» Оказывается, у кого-то в голове может смешаться пространство и время: октябрь на востоке, а июнь — на юго-западе. При этом на самой картине не было и намека на время года. «Синдикат» оказался сборищем чудаков, обнаруживших в себе синестезию.

А летом, в белые ночи, «Синдикат» выбирался на улицу. Не в полном составе, конечно, но художники с баллончиками и маркерами выходили точно. Пока город спал, они расписывали стены, а Гриша — он же будущий режиссер и смеситель пространства-времени — снимал про это фильм. Никита, конечно, звал меня, и все же… курсовая. До сдачи всего две недели, а я и чертеж куратору не показала. Надо было делать.

Я сидела до двух часов, но не сделала и половины, а утром, первым делом заглянув в беседу, обнаружила: за ночь ребята расписали стену. Была серая панелька — стало что-то летнее и яркое, с цветущей сиренью, пионами, бархатцами и незабудками. Я сохранила эти фото. Но потом вернулась к чертежу.

Они гуляли каждую ночь. Хрущевки превращали в дворцы, брежневки — в таинственные леса с лешими, русалками и сказочными зверьми. Одни граффити закрашивали, другие оставляли. С заброшенными стройками было проще. И пока серый город расцветал, я корпела над чертежом. Черт бы побрал этот чертеж! Эти молчаливые линии, сухие подписи… Может, я выбрала что-то не то? А стала бы художником. Или дизайнером. Тем, кто чаще притрагивается к цвету. Да хоть маляром — неужели красить стены действительно хуже, чем жить в монохроме?!

С каждым днем работа давалась все хуже. Я хотела порвать чертеж. Я не говорила об этом маме, чтобы не расстраивать. Она ведь была так рада, когда я все-таки поступила на бюджет…

Однажды Никита отправил фото. «Закупились краской» — и с десяток баллончиков этого «неприлично мятного» цвета. И я почувствовала, сколько любопытства он в себе таил. Я ведь никогда не пробовала рисовать с баллончиком. Я никогда не пробовала рисовать масштабно.

Это случилось само собой. Я выключила свет и тихонько, чтобы не разбудить маму, выскользнула из квартиры. Метро уже не работало — доезжала на последнем автобусе, в хмурой и сонной толпе. А на месте ждали. Смотрели недоверчиво, как на чужую, но не прогнали — и доверили целый баллончик.

Вообще-то, у них было много цветов — зеленый, розовый, оранжевый. И все-таки, когда предложили выбрать подходящий, я взяла именно мятный. Потому что было любопытно. Потому что давно не слышала музыки Вивальди. Может быть, даже потому, что давно хотела себе духи с запахом лаванды — это совсем неважно, это уже потом, а главное…

Главное, что все-таки выбрала. Мятный. Цвет, которого недоставало в старой жизни. Цвет движения, летнего дождя, скрипки… Я достала чертежную линейку и использовала ее как трафарет — так вышла первая ровная линия. Потом еще одна. И еще. Сначала получились стены, потом — крыша, дымоход, дерево, дверь. Сначала мне обещали только один баллончик, но когда увидели, что получается, то согласились одолжить оранжевый.

— Я же говорил, что она гений, — хмыкнул Никита. — Кстати, какого цвета слово «гений»?

— Зеленое, — отозвалась я. — С желтыми жилками.

— Вот черт, опять в зеленом сходимся!

Гриша навел на меня объектив. Рука дрогнула, но огромное оранжевое облако от этого стало только лучше. Денис — тот самый парень, который слушал вид из окна, — протянул мне зеленый баллончик. Почему облака не могут быть зелеными? А зелено-розовыми? Вообще, почему цветник не может летать над городом, если город скучает по цветам?

И мы рисовали. Рисовали долго, весело, по-настоящему. Рисовали так, как я никогда не рисовала, — а для них это было самым обычным делом! Они принимали меня. Каким бы странным «Синдикат» ни казался другим людям, он говорил на моем языке. И как тут браться за чертеж? Никита подарил мне лесную шишку, подвешенную на шнурке, и я покрасила ее в мятный. А потом вернулась домой.

— Где ты была? — мама выскочила мне навстречу. — Я звоню, звоню, а ты как будто не слышишь даже!

Я впервые за несколько часов заглянула в телефон. Пять пропущенных. Под нос попала мятная шишка на шнурке, пропахшая едким запахом краски. Все-таки красивая. Подарок от желтого человека.

— Что с твоей одеждой? — не унималась мама. — Это что, краска? Тебе курсовую сегодня сдавать, а ты и не ложилась даже!

— Мам. — Я облокотилась об стену. — Я не поеду в институт.

— Как не поедешь? Это еще что за разговоры?

— Я забираю документы. Хочу жить в цвете, мам. Я знаю, что могу.

Примечания

1

Также эсид-хаус (англ. acid house) (в пер. с англ. — «кислотный дом», от «кислоты» и клуба Warehouse) — стиль электронной музыки, относящийся к категории хаус-музыки. Впервые появился в середине 1980-х годов.

(обратно)

2

Доула — обученные компаньон или компаньонка, которые не являются профессионалами в области здравоохранения и оказывают практическую, информационную и эмоциональную поддержку другому человеку в таких ситуациях, как роды, выкидыш, искусственный аборт, смерть и др.

(обратно)

Оглавление

Веточка. Евгения Курбатова

Родинка. Елена Шестакова

Отцова порода. Дарья Петрягина

Девушка на балконе. Екатерина Земляничкина

Нагадай мне удачу. Ксения Кормыш

Котик. Наталия Лиске

«Представь, что Люськи не существует». Мария Соловьёва

Вверх? Татьяна Троценко

«Я всегда смогу уйти, если не понравится». Марина Мамонтова

Меня зовут Юджин-249. Эльвира Коломенская

Школьницы с биноклями. Екатерина Костыненко

Мышиный писк. Ирина Родионова

Ящик. Катерина Кутузова

1 + 1 = 1. Надежда Флайг

Побег из Конфетриона. Максим Казючиц

«Я знаю, в вашем сердце есть...». Виктория Фролова

Синдикат. Анастасия Чигирина

*** Примечания ***