Циклы исторических романов. Компиляция. Книги 1-10 [Жеральд Мессадье] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Жеральд Мессадье «Гнев Нефертити»

ЧАСТЬ I КЛЮЧИ ОТ ЦАРСТВА

Пыль, запах, колдовство

Горячий порыв ветра обрушился на город Ахетатон — «Горизонт Атона». Он принес ко Дворцу царевен кисловатые запахи пивоварен и почти осязаемые ароматы пекарен. Жизнь продолжалась, а это значит, что будут еще нужны людям и хлеб, и пиво.

Зашелестели пальмы, и Великая Река покрылась рябью. На улицах новой столицы, которая осмеливалась соперничать со старой — Фивами, клубы пыли водили хороводы, дразня котов. На одной из террас Дворца царевен, находящегося недалеко от Царского, возле парапета стояла хрупкая фигурка — это была одиннадцатилетняя принцесса Анхесенпаатон. Ее изящный силуэт склонился над миром камней, людей и животных, над миром, который был закрыт для нее и который она видела только с высоты. Лишь с этой террасы она могла смотреть на владения своего отца.

Она рассматривала большую улицу, разделяющую дворцы, Великую Реку, которую много позже будут называть Нилом, еще один дворец напротив, Царский дом и немного севернее — ансамбль административных зданий. Ее губы, напоминающие фрукт кораллового цвета, разделенный на две половинки, приоткрылись от удивления. Такое скопление людей на набережной она впервые видела три дня назад, когда умер ее отец, фараон Эхнатон — «Действенный дух Атона». Но люди все прибывали: смерть фараона — большое потрясение для всех, особенно такого фараона, как Эхнатон. Это событие никого не оставило равнодушным: ни наместников в провинциях — номах — и их заместителей, ни чиновников, ни писарей всех рангов, ни землевладельцев, прибывших на кораблях, ни командиров гарнизонов, скакавших сюда во весь опор. Люди прибывали сюда со всех концов долины Великой Реки для воздания почестей останкам фараона. Ни в одной харчевне города не осталось свободного ложа; горожане сдавали даже крыши своих домов, а пивовары — зернохранилища.

Но были и такие, кто приехал с коварными планами. И, вне всякого сомнения, воры. Они спали под открытым небом, подстерегая подвыпивших завсегдатаев кабаков.

В срочном порядке предусмотрительными владельцами кабаков были приглашены танцовщицы из Хебену, Оксиринка и Гераклеополя. О том, что востребованы не только их артистические таланты, Анхесенпаатон не знала.

В толпе даже были замечены жрецы из Фив и Мемфиса, несмотря на то что между ними и фараоном в последнее время возник конфликт, ведь Эхнатон отказался от их богов, провозгласив единым богом лучезарного Атона, олицетворением которого был солнечный диск. Он и город назвал в его честь.

На самом деле всю знать интересовало лишь одно: кто будет преемником фараона. По всей видимости, им должен был стать регент Сменхкара.

Анхесенпаатон хотела спуститься, чтобы посмотреть на прибывших вблизи и поиграть с мальчишками ее возраста, которые со смехом гонялись друг за другом. Но принцессе крови, Третьей жене фараона не пристало было просто так выходить на улицу. «Как ты можешь водиться с простолюдинами!» — возмущалась ее старшая сестра Макетатон. Анхесенпаатон считала это притворством, она подозревала, что ее сестру и одну из молодых рабынь из Куша связывает крепкая дружба. Это было очаровательное создание, но такие игры Анхесенпаатон были неинтересны.

— Я умру от тоски! — воскликнула она.

От Царского дворца время от времени доносились крики плакальщиц. Анхесенпаатон, и сама готовая заплакать в любую минуту, тревожно прислушивалась.

Она все старалась отогнать всплывающую перед глазами ужасную картину: как их с сестрами привели к телу фараона. Труп был просто отвратителен!

Она еще больше расстроилась, когда вспомнила о шушуканьях, которые расползались по Дворцу царевен со скоростью сколопендр. Каждый раз при ее появлении кормилицы и служанки мгновенно замолкали.

— Что за разговоры вы ведете?

— Что вы! Мы оплакиваем фараона, — лицемерно вздыхая, отвечали те.

Но все-таки, почему эти нахалки замолкали?

Новый порыв ветра обрушился на город. На этот раз он принес горную пыль и бросил ее на ряды носилок и животных, сея разброд и смятение среди ослов и лошадей, которые успокаивались только ночью. Лошадь одного из военных с белыми страусиными перьями на шлеме поднялась на дыбы и стала лягаться, заревели ослы, раздались ругательства, и на дорогу упали горячие лошадиные лепешки. По словам кормилицы, такие ветры всегда бывают в день весеннего равноденствия, когда небесные духи начинают сражение в горах. Учитель же объяснял, что это божественный сокол Хорус взмахом крыла дает толчок возрождению природы, оттого и возникают песчаные бури. В действительности это было очень смелое заявление, потому что Хорус не считался божеством в Ахетатоне.

В любом случае результатом всех этих высших волнений была покрывающая все вокруг пыль.

Анхесенпаатон сморщилась, выплюнула скопившуюся во рту пыль и побежала во внутренние покои дворца. Пол скрипел под ее ногами. Пальцы на ногах, своей формой напоминающие лепестки миндального дерева, были серыми от пыли.

— Проклятая пыль! Полный рот этой мерзости! Это хуже, чем дыхание, вырывающееся из ноздрей Апопа!

Сейчас она была похожа на свою сестру Меритатон, когда та гневалась при появлении Главного дворцового смотрителя. Это был страдающий ожирением служитель, употребляющий к тому же каждый день чеснок и запивающий его огромным количеством вина.

— Я же просила тебя не выходить, — проворчала кормилица, ловя брошенный на ходу парик молодой госпожи.

Сначала она встряхнула его, затем расчесала плоской щеткой из конского волоса. А принцесса в это время была занята вытряхиванием пыли из складок своего платья.

Анхесенпаатон схватила маленький глиняный горшок с водой, залпом осушила его, прополоскала рот, после чего отдернула тяжелый ковер, скрывающий дверь и якобы защищающий от проникновения пыли. За дверью обнаружилась еще одна терраса, с которой открывался вид на Великую Реку. Отсюда юная принцесса выплюнула воду в сад. Вернувшись, она, приподнимая на ходу платье, направилась в ванную комнату, села на инкрустированный кедровым деревом горшок и стала слушать, как моча ударяет в его дно. После этого она, крайне раздраженная, вернулась в большой зал на первом этаже Дворца царевен. Там она присоединилась к своим пяти сестрам, которым было от четырех до семнадцати лет. Вокруг них суетились шесть кормилиц и сорок восемь рабынь.

— Сильный ветер разбудил демонов, они покинули свои логова и явились, чтобы мучить людей, — говорила одна из кормилиц.

Рабыни мыли каменные плиты, ароматизировали горшки парами ладана, собирали белье, чтобы отнести его в стирку, бросали благовония на жаровни.

Все рабыни, девушки нежного возраста — от пятнадцати до шестнадцати лет, — были полностью обнажены. И только те, у кого были регулярные женские очищения, носили на бедрах полотняные подвязки треугольной формы, в них заворачивали тряпичные прокладки, которые по требованию Меритатон девушки должны были менять три раза в день.

Снова оживились мухи.

Анхесенпаатон надела приготовленный кормилицей парик. Он был прямой и короткий — по нубийской моде. Ей не нравились эти новомодные пышные прически с локонами, такие носили жены высокопоставленных чиновников, стремящиеся казаться утонченными. Посмотревшись в зеркало из полированного серебра, царевна убедилась, что парик сидит хорошо и что контур, наведенный вокруг глаз, не смазан, несмотря на то что кожа была влажной. Затем она принялась обмахиваться веером с ручкой из слоновой кости.

— Плакальщицам не надо будет специально посыпать себя пылью, — заметила Меритатон и прихлопнула своей золоченой сандалией жирную муху, ползущую к ее ногам.

Брови сестры Макетатон, которая была младше Меритатон, от удивления поползли вверх. А четвертая и пятая принцессы — Нефернеферуатон и Нефернеферур — захихикали. Сетепенра же была еще слишком юной, чтобы заметить эту дерзость, а третья принцесса царской династии, Анхесенпаатон, едва удержалась от смеха. Старшая кормилица бросила укоризненный взгляд на свою подопечную — Первую царевну, но ничего не сказала, и вот почему: четыре года назад состоялась церемония бракосочетания царевны Меритатон с ее собственным отцом без одобрения матери. С тех самых пор она являлась Первой царской женой, а значит, именно она выйдет замуж за преемника Эхнатона. Нужно быть сумасшедшим, чтобы сознательно навлечь на себя немилость будущей царицы.

Также не следовало вызывать гнев Второй и Третьей царевен, ведь они тоже являлись царскими женами и законными продолжательницами династии. Это значит, что их мужья могли полноправно называться Царями Двух Земель. А настроение у Анхесенпаатон сегодня было как у кошки, запертой в клетке.

Две младшие сестры — Нефернеферур и Сетепенра — играли в куклы. Кормилицы делали вид, что не замечают этого: во время траура игры были неуместны. Но вот уже три дня девочки не покидали дворец, так что им позволили немного позабавиться. Утренние уроки, конечно же, были отменены.

Деревянная собака с двигающимися лапами, коза на колесиках и миниатюрная тележка, в которой сидела кукла — все это валялось тут же, на полу.

— Моя голова сейчас расколется! — простонала одна из кормилиц, усаживаясь возле стены.

— Это демон Шехакек, — с уверенностью заявила кормилица царевны Макетатон. — Он скитается вместе с песчаными бурями и насылает головные боли. Ветер гонит его с той кучи навоза, на которой он царствует.

При имени Шехакек у царевны Нефернеферуатон от ужаса округлились глаза. Этот злой дух питался экскрементами и жил в навозных кучах. Кроме головных болей он насылал такие неприятности, как желчную рвоту, прыщи и невыносимый зуд. Все это она знала не понаслышке.

— Нужно прочитать заклинание! — воскликнула Нефернеферуатон. — Иначе с нами тоже что-нибудь случится!

— Ну, так прочитайте его быстрее, и покончим с этим! — недовольно сказала Меритатон. — У меня уже болит голова от вас…

— Но я его не знаю, — простонала кормилица.

— Я знаю, — сказала кормилица Макетатон.

Она с трудом поднялась, ее грузное тело заколыхалось. Наконец она стала перед несчастной жертвой демона Шехакека.

— Посмотри на меня, — приказала она. — Хорошо. Теперь повторяй за мной: Шехакек, творение Неба и Земли, уходи! Недракксхе имя матери твоей, Чубесет имя отца твоего. Ты напал на кормилицу Паратон. Я призываю Тота, пусть он прогонит тебя. Он пронзит тебя и разбросает твои внутренности по пустыне! Прочь! Прочь! Прочь!

Несчастная повторила заклинание и уселась на место, сильно встревоженная совершенным действом.

— А у Пентью, лекаря моего отца, заклинание было длинней, — заявила Макетатон со знанием дела.

— Самое главное — назвать имена отца и матери демона, — резко возразила изгонявшая демона кормилица.

В отличие от своих младших сестер, которые не отрывали взгляда от Паратон, словно ожидали увидеть, как этот самый демон Шехакек вырвется из ее рта под действием заклятия, Меритатон наблюдала за всем этим, не скрывая насмешки.

На самом же деле кормилицу стошнило. Правда, звук при этом был такой, что наводил на мысли о сточной канаве. Макетатон вскрикнула и убежала в другой конец зала.

Паратон тяжко вздохнула.

— Как ты себя чувствуешь, Паратон? — поинтересовалась ее спасительница.

— Уже лучше, кажется, — ответила избавленная от демона женщина.

В этот момент на лестнице послышались шаги и шум голосов, и в дверях появились две нубийские рабыни. В руках у них были огромные опахала из страусовых перьев, закрепленные на разукрашенных рукоятках. У них за спиной стояли еще две рабыни.

Кормилицы поспешно спрятали всех кукол.

Вошла Нефертити.

Царица неторопливо прошла через зал. Осунувшееся, покрытое морщинами лицо. Здоровый глаз был темным, второй — таким же ужасным, как и всегда. Горькая складка у рта. Ее гордая красота увяла из-за сильных потрясений, выпавших на ее долю.

От ее свободного льняного платья, схваченного поясом с огромным узлом, исходили ароматы кедрового масла и росного ладана. Старшие царевны, как всегда, восхищались золотым лаком, которым были покрыты ногти на ногах Нефертити.

Все устремились к ней. Она обняла младшую царевну Сетепенру, затем взяла ее на руки, поцеловала и поставила на пол. Небрежно поприветствовала остальных. Самые юные пальчики схватились за ее платье, за ее руки. Лицо царицы снова приняло гордое выражение.

Служанки и рабыни оставались коленопреклоненными, при этом они практически доставали носом до самого пола, на котором ветер продолжал играть красной пылью.

— Дочери мои, царевны, слушайте меня! — произнесла Нефертити. — Завтра, в девятом часу четвертого дня будьте готовы попрощаться с земным прахом вашего отца. А вы, кормилицы, должны позаботиться о том, чтобы они явились вовремя.

Младшие сестры залились слезами, за ними разрыдались кормилицы и рабыни. Глаза Меритатон остались сухими. Беря пример с сестры, Анхесенпаатон нечеловеческим усилием воли сдержала слезы. Она уже видела тело отца, а теперь оно, должно быть, выглядело еще ужасней. Его уже давно пора было похоронить.

— Дочери мои, царевны, скоро сын Атона присоединится к своему отцу у Дальнего Горизонта, — продолжила Нефертити. — Семьдесят дней он будет готовиться к светлому путешествию на Запад.

Анхесенпаатон содрогнулась. Она вспомнила о том, что ей рассказала по секрету Меритатон. Бальзамировщики сначала разрежут живот и череп, затем достанут все, что может гнить. После этого тело будет погружено в соду, а затем натерто благовониями. Царевна снова не смогла сдержать дрожь, представив себе это.

— После прощания мы отправимся в храм на богослужение жрецов Атона, — сказала напоследок царица и удалилась в облаке благовоний, словно в доспехах.

В скором времени был подан ужин: салат из лука-порея и огурцов, жареные голуби с чесноком, утиное филе в вине с кориандром, маленькие круглые хлебцы, дыни. Это была первая горячая трапеза после смерти царя, потому что по обычаю запрещалось готовить в горшках любую еду в течение первых двух дней траура. Два дня питались тем, что было: черствым хлебом, финиками, дынями и латуком. Царевны расселись на циновке вокруг низкого круглого стола, уставленного блюдами и кубками. Там же стояли кувшины — один со свежей водой, а другой с пивом. Кувшин с пивом предназначался только для трех старших царевен.

Проголодавшаяся Анхесенпаатон приготовилась было схватить часть голубиной тушки, как вдруг взгляд ее упал на разрезанную грудь птицы. Царевна отдернула руку. Меритатон заметила этот жест и посмотрела на сестру. Анхесенпаатон отвела взгляд.

Она подумала об отце.

Он был загадочной личностью, ее отец. Внешне он был женоподобен. Он требовал, чтобы каждое утро дочери являлись к нему воздать почести, целовал их и отправлял во дворец к главному писарю, который учил их письму и вел с ними беседы на религиозные темы.

Отец… Если его можно считать таковым…


Постель вытряхнули во внутреннем дворе и очистили от возможных паразитов. Комнаты благоухали ладаном. Ароматы благовоний смешивались с пылью, висевшей в воздухе, словно символизируя два слившихся воедино события — смерть и весну. Царевны разошлись по своим комнатам, каждая в сопровождении кормилицы. Рабыни удалились в свои комнаты на первом этаже. Их юные горячие обнаженные тела были окружены ароматами сандала, а упругие ягодицы и маленькие груди покачивались в такт шагам. В опустевшем зале теперь горели шесть светильников.

Как это происходило каждый вечер, закрылись шесть цветков лотоса, плавающих в большой каменной чаше.

— Почему? — спросили однажды юные царевны.

— Потому что они тоже спят, — отвечала кормилица.

— Они закрываются, чтобы не видеть бога Анубиса, Большого Пса Смерти, который бродит по ночам, — уточнила Меритатон. — Только ты не произноси вслух его имени, — по секрету сказала она Анхесенпаатон. Из всех сестер у нее с Анхесенпаатон были самые доверительные отношения.

Имени Анубиса в царском городе Ахетатоне не упоминали. Так приказал фараон. Только один бог должен править в царстве — Атон, Солнечный Диск. Как и все остальные боги — Тот, Хорус, Хапи, Хатхор, Сехмет и другие, — Анубис был богом прошлого, богом для народа, как говорила Нефертити с презрением. Поклоняться этим богам в Ахетатоне было запрещено. Но никто не спрашивал у Меритатон, откуда она это знает.

Анхесенпаатон проснулась так же быстро, как и заснула. В ночи слышалось тяжелое ровное дыхание кормилицы, спящей в ногах, возле ложа. Царевна сначала уселась на постели, потом встала и босиком направилась в большой зал. Дверь на террасу оказалась, против обыкновения, открытой. Анхесенпаатон выглянула наружу. Над перилами склонился чей-то силуэт. Это была Меритатон, обнаженная, как и Анхесенпаатон. Вечером парики снимали, их хранили на специальных подставках. Анхесенпаатон подошла к сестре.

— Шла бы ты спать. Завтра будет тяжелый день.

— Вот поэтому я и не могу заснуть, — ответила девушка, окинув взглядом чистое звездное небо и реку, в которой отражались мириады звезд и фонари на лодках у берега.

— Ну что ты переживаешь? Ведь новой царицей придется стать мне!

— Это тебе не из-за чего переживать! — заявила Анхесенпаатон.

Тяжелый горький аромат лимона, смешанный с запахом речной воды, достиг террасы. Лягушки, как и всегда, устроили беспрерывный веселый концерт.

Меритатон ответила не сразу.

— Ты все еще не понимаешь! — прошептала она. — Теперь, когда наш отец умер, служители Амона приложат все силы, чтобы уничтожить культ Атона, основанный Эхнатоном. А так как это и наш бог, нам всем грозит опасность.

— Опасность?

— Смертельная опасность, сестра.

Анхесенпаатон вздрогнула.

— Жрецы! — воскликнула она. — Они могут нас убить?

— Тише. Здесь, в городе нашего отца, мы в безопасности. Но мы не свободны. Мы пленники. Возможно, новый царь должен будет обосноваться в Фивах. А нам там совсем не рады. Это по меньшей мере.

— А как же армия? Главнокомандующий Хоремхеб?

Это был единственный человек не из придворных, имя которого она знала. Хоремхеб был ее дядей, мужем сестры Нефертити. А еще Анхесенпаатон слышала, как кормилица рассказывала о его подвигах.

Меритатон пожала плечами.

— Этот старый хрыч? Жрецам Амона достаточно будет убедить его в том, что он станет фараоном, и армия тут же перейдет на их сторону.

После этих тревожных слов наступила тишина. Анхесенпаатон задумалась о грозящей им опасности, а затем спросила:

— Кто будет царем после отца?

— Не знаю. По праву наследования это должен быть его брат и наш дядя Сменхкара.

В памяти Анхесенпаатон возник образ молодого улыбающегося человека со слегка раскосыми глазами, с которым любил уединяться в своей царской резиденции, расположенной на другом берегу Великой Реки, умерший фараон. Сменхкара был одновременно и братом царя, и соправителем. Одно было известно точно: Нефертити его не любила. Она никогда не позволяла себе злословить в его адрес, но истинные чувства были написаны у нее на лице.

— Он очень мил, этот юноша, — мечтательно проговорила царевна.

— Так же думал твой отец, — загадочно произнесла Меритатон.

— А почему кормилицы шепчутся по углам?

— Это все равно что комары зудят. Пусть себе шепчутся. А теперь иди спать. Ты же знаешь — будет тяжелый день.

— А что говорит наша мать? — уходя с террасы, спросила Анхесенпаатон.

Меритатон снова пожала плечами.

— Мужчины. Женщины. Не знаю. Он жил со Сменхкарой.

Сплошные загадки. Анхесенпаатон замерла на мгновение — маленькая хрупкая фигурка, словно стебелек травы под ночным ветерком. А потом ушла в свою спальню.

Звезды мерцали, словно тысячи глаз. Но еще никому не удалось понять эти взгляды.

Напуганный шпион

В это же самое время в Зале для приемов, который находился на другой стороне улицы, совсем рядом с Царским домом (даже жирный гусь мог преодолеть влет такое расстояние), шесть представителей делегации жрецов из Фив беседовали за кружкой пива. От десяти лампад исходил золотистый свет. Шесть человек сидели на коленях вокруг стола, накрытого к ужину, а шестеро слуг выстроились вдоль стены.

Тихо, капля за каплей, сочилась вода из бронзовой клепсидры, отмеряя уходящее время. Среди собравшихся были Хумос, верховный жрец культа Амон-Ра в Фивах, Карнаке, Луксоре и других провинциях, самый влиятельный жрец в долине Нила, и Нефертеп — верховный жрец культа Пта в Мемфисе. Они были представителями двух некогда самых влиятельных культов в царстве, утративших свою значимость в угоду единому богу Атону. Остальные четверо были их доверенными лицами.

Еще человек десять жрецов явились в Ахетатон якобы для того, чтобы выразить соболезнование семье умершего царя. В действительности они хотели разузнать, что творится в царстве после смерти их врага. Все эти люди остановились в Павильоне для посетителей и сейчас спали.

Чтобы дворцовые слуги не шпионили за ними, Хумос и Нефертеп взяли с собой своих слуг. Уверенные в том, что они одни и могут спокойно поговорить, жрецы оставили входную дверь приоткрытой, чтобы прохладный ночной воздух проникал в зал.

Они даже и не подозревали, что рядом, в маленькой каморке кто-то может прислушиваться к их разговору. Комната, имевшая четыре локтя в длину и столько же в ширину, служила для хранения белья и скатертей. Пасар, десятилетний сын смотрителя резиденции, превратил комнату в свое тайное убежище и частенько прятался от жары в пропахшей ладаном, прохладной комнатке. Это был тоненький, как тростник, и незаметный, словно ночная бабочка, мальчик. Никто не слышал, как он вошел через ведущую в сады дверь.

— Итак, отступник наконец покинул этот мир, — произнес Хумос, крупный коренастый мужчина с плоским грубым лицом. Время от времени он бросал сумрачный взгляд из-под черных как смоль бровей. — Дело за нами.

— Тридцать семь лет… Он был еще очень молод, — заметил жрец из свиты Нефертепа.

— Говорят, сердце остановилось, — добавил его соратник, главный писарь храма Амона в Фивах.

— Это Амон оставил его без своей защиты, — съязвил Хумос.

— Боги отвернулись от всего этого рода, — в свою очередь заявил один из жрецов.

— Как бы там ни было, сейчас самое время изменить ситуацию в лучшую для нас сторону, — сказал Хумос, облизывая губы после очередного глотка пива.

— Да, тут есть над чем поразмыслить, — заметил Нефертеп и поставил свой обтянутый тисненой кожей кубок на стол.

До этого момента он не принимал участия в разговоре. Нефертеп был полной противоположностью своему собеседнику: тучный, с по-детски улыбчивым лицом, совсем не соответствующим его статусу. Пальцы на его ногах напоминали финики. Могущественный жрец пил дворцовое пиво, смешно причмокивая губами.

Остальные четверо жрецов хранили молчание.

— Возможный преемник — это Сменхкара, — сказал Нефертеп.

— Жалкий воробей, — откликнулся Хумос.

— Этот жалкий воробей возьмет в жены старшую царскую дочь — Меритатон.

— Только если мы этого захотим.

После такого угрожающего заявления наступила тишина. Все жрецы обменялись быстрыми взглядами.

— А мы разве этого не хотим? — спросил Нефертеп.

— Это зависит от того, как будет настроен регент по отношению к нам. Он и умерший фараон были близки, я бы даже сказал, слишком близки. Ему будет тяжело во всеуслышание отказаться от идеалов Эхнатона. Сначала здесь, в Ахетатоне, а потом перед всем царством, начиная с Фив.

— Если Сменхкара пожелает жениться на Меритатон, Панезию. Первому служителю Атона, останется только покориться его воле. Он послушно проведет церемонию бракосочетания и коронацию в этом городе. Я не понимаю, что мы можем тут поделать, а тем более чем мы можем объяснить причины своего несогласия.

— Прежде чем Эхнатон сделал Панезия Первым служителем Атона, — произнес Хумос, — тот был жрецом культа Амона в Гелиополе. Он умен и понимает, что теперь все изменится. Я знаю, что ему очень хотелось бы возродить наши культы. Его можно убедить отложить церемонию до тех пор, пока мы не договоримся с преемником. Нужно, чтобы Сменхкара воцарился в Фивах и чтобы он взял на себя обязательство (пусть формальное) прекратить преследования служителей культов!

Два огромных ночных мотылька кружили над этим маленьким собранием.

— Да, а он нас удивил! — заметил Нефертеп, протягивая кубок слуге, чтобы тот наполнил его.

— Еще как!

— Лучше получить половину подарка, чем не получить ничего.

— Речь не о подарке, великий и могущественный Нефертеп, а о возрождении веры. Проклятый осквернитель, чьи поступки сейчас взвешивает на своих весах Маат! Самый беспощадный враг нашего царства не причинил бы столько зла! Этот ненавистный сын Аписа приказал уничтожить все изображения священного гуся Амона во всех погребальных храмах! Он осмелился кастрировать статую бога Мина в храме города Керма. И если бы не возмущение народа, он бы разрушил и храм Анубиса! Половина второстепенных храмов закрыты! У нас забрали две трети наших земель! Пожертвования отменены! Вы не в лучшем положении, и вы это знаете.

Четверо жрецов непроизвольно отодвинулись от Хумоса. Нефертеп решил переждать, пока пройдет гроза.

— Этот женоподобный хотел нас уничтожить! — воскликнул Хумос, воздев руки к небу. — Негодяй! Какое счастье, что мы наконец избавились от злосчастного царя!

Взгляд, брошенный Нефертепом, предупредил его, что дальше говорить в том же духе опасно. Он и так сказал много лишнего. Хумос замолчал и провел рукой по своей лысой, блестящей от пота голове.

В ответ на его громко высказанное презрение к фараону, олицетворявшему бога независимо от того, жив он или мертв, присутствующие только пожали плечами — они презирали покойного долгие годы. Юный Пасар, притаившийся в своем убежище, судорожно сглотнул. Если он расскажет об этом своему отцу, то получит такую взбучку, какую не получал еще в своей жизни.

— Хочу напомнить вам, что не он один виноват в наших бедах. Эта блажь о едином боге Атоне пришла в голову еще его отцу, Аменхотепу Третьему, — заметил один из жрецов Амона, которого звали Паасу.

— Это так. Но все-таки больше всего мы пострадали именно за время царствования Эхнатона, — не согласился с ним Нефертеп. — Одиннадцать лет унижений и тяжких преследований! Ужасная бедность! И никто не вернет нам наших привилегий после его смерти. Но в конце концов, есть способы переубедить Сменхкару, этого юношу, который станет преемником Эхнатона, — надо заинтересовать его в отмене культа единого бога — Атона. Народ недоволен. На востоке царство потеряло сирийские провинции. Царь страны Куш, расположенной на юге, больше нас не уважает. В некоторых частях Верхнего и Нижнего Египта не платятся налоги. Хоремхеб не может мириться с такой ситуацией.

— Уважаемый Нефертеп, ты предлагаешь пригрозить будущему царю вторжением армии?

Пасар, который лежал в это время, скрючившись в три погибели, на ворохе надушенного белья, вытаращил от ужаса глаза. Такие имена! Регент Сменхкара! Грозный военачальник Хоремхеб! Даже его отец произносил эти имена с дрожью в голосе! А то, что они говорили об умершем фараоне… Осквернитель! Пасар подумал о царевнах, особенно о третьей, Анхесенпаатон, которой он восхищался много раз во время царских процессий. Она была прекрасней цветка лилии.

— Пригрозить — это слишком громко сказано. — Нефертеп слегка улыбнулся. — Я всего лишь поясню ему, выказывая глубочайшее уважение, естественно, что, правя царством, лучше опираться на поддержку армии, народа и священнослужителей.

Слуги снова наполнили кубки.

— Я буду удивлен, если Хоремхеб согласится на это, — заметил Хумос, посерьезнев. — Он вознесся благодаря Эхнатону. И предан культу Атона. Он не сможет так легко отречься от этого.

— Мы забыли про Нефертити, — произнес Паасу.

— Она уже давно не принимает участия в жизни царства, — отозвался Нефертеп, пожимая плечами. — Сомневаюсь, что у нее сохранилась какая-то власть. Если бы это было так, она уже избавилась бы от Сменхкары.

— Все-таки она дочь Ая.

— Да, но трон занят регентом, которого назначил Эхнатон. Вряд ли она сможет препятствовать исполнению воли своего супруга.

— А еще мы забыли про носильщика веера! И личного писаря фараона! Про отца вдовствующей царицы Ая! Так получается? — в голосе Паасу прозвучала насмешка.

— Да нет, как раз про этого старого филина мы и не забыли, — сказал Хумос.

После упоминания этого имени наступила тишина.

— Лучше иметь дело с его братом Аном. Этот остался нам верен, — снова заговорил Хумос.

— Да, но все-таки он не Ай, — заметил Нефертеп.

— Ай слишком силен, — сказал Паасу. — Он практически является царем в Ахмине. А еще он член Царского совета, и армия подчиняется ему.

— Но он тоже нечист на руку, — ввернул Хумос.

Он опустошил свой кубок, и слуга тут же снова наполнил его.

— Послушайте меня, — произнес Хумос, — мой дорогой соратник Нефертеп говорит, что на дереве еще много птиц. Это действительно так, но ни одна из них не съедобна. Все эти люди нечисты. Мы совершим страшную ошибку, если поверим, что они согласятся восстановить наши культы. Они все заодно: Царский совет, Первый придворный Тхуту, его единомышленник Первый слуга Атона Панезий, регент Сменхкара, вдовствующая царица Нефертити, а также Ай и Хоремхеб.

— Каково будет решение? — спросил Нефертеп.

— Взять инициативу в свои руки и поднять народное восстание, если они будут пытаться сохранить культ Атона. Нечто подобное уже было в Фивах во время нападения грабителей. Эхнатон пришел в бешенство. К счастью для него, Маху, начальник охраны, был его сторонником, он и спас ситуацию.

После такого предложения повисла тяжелая тишина. Ироническая усмешка тронула губы Нефертепа.

— Совсем недавно вы были удивлены, когда я предложил поговорить с преемником Сменхкарой о восстановлении могущества царства. Меня обвинили в том, что я угрожаю регенту. И что я слышу! Мой уважаемый соратник Хумос сам предлагает организовать вооруженное восстание.

Нефертеп издал звук, похожий на кудахтанье, сделал большой глоток пива и облизал губы.

— И кому же мы намекнем о восстании? — спросил он.

— Предлагаю донести это известие до ушей Ая, — ответил Хумос. — Это лучше всего. А уж он поспешит сообщить об этом Сменхкаре, Хоремхебу и другим.

— Не будем торопиться, посмотрим, что нам принесет завтрашний день, — предложил Нефертеп. — В случае чего мы предупредим Ая о надвигающейся грозе. А пока я советую всем отдохнуть, потому что завтрашний день будет тяжелым.

По уровню воды в клепсидре можно было предположить, что полночь уже миновала. Жрецы поднялись и, сопровождаемые своими слугами, направились в отведенные им покои. Три лампады остались гореть. В Зале для приемов воцарилась тишина.

Какое-то время Пасар лежал неподвижно в своем убежище. Затем он вышел в сад по малой нужде, а вернувшись, еще долго не мог заснуть.


В это же время в нескольких десятках локтей от места тайного совещания, в темном дворцовом саду сквозь пение лягушек слышались чьи-то страстные вздохи. В зарослях туи виднелись блестевшие от пота и благовонных масел два человеческих тела. Аромат нарда, которым умащивали живот и подмышки, причудливо смешивался с запахом сандала, исходившего от рук и волос. Танец страсти, сопровождаемый сотрясением кустарника, продолжался еще какое-то время.

Среди веток туи, словно ее неожиданный плод, в неверном свете звезд показалась обнаженная золотистая грудь. Затем ножка.

После пережитого экстаза два тела слились в нежных объятиях.

Теперь в саду было слышно только уханье сов, шелест крыльев летучих мышей и шорохи, издаваемые мангустами.

— Ты воплощение бога Мина!

— Всякий мужчина, которому выпала честь увидеть тебя, становится богом.

Раздался приглушенный женский смех.

— У тебя такие прекрасные жемчужные зубки!

Снова смех.

— Ты позволишь в следующий раз моему семени проникнуть в тебя?

— А что, если родится ребенок?

— Но ты ведь пользуешься мазью?

— Да, но кто знает…

— Ты скажешь, что провела ночь с богом.

В темноте снова послышался смех — как будто рассыпалось жемчужное ожерелье.

— И это называется траур!

— Что в этом плохого?

Тени разъединились. Одна медленно направилась ко Дворцу царевен. Другая вошла в реку и поплыла в сторону административных построек. Когда фигура, направляясь к реке, появилась на открытом пространстве между рекой и зарослями папируса и тростника, при свете звезд стало видно, что на стройном, словно вырезанном из металла теле блестят капли пота.

Вернувшись в свою темную спальню, влюбленная девушка сняла парик, разделась, бросила платье на кресло и вытянулась на постели. Она стала ласкать свое утомленное любовью тело, словно желая заново пережить ласки возлюбленного.

Ей вспомнилась их первая встреча.

Он был в группе писарей, прибывших через несколько часов после смерти царя по приказу Первого придворного Тхуту. Они должны были взять царские бумаги и отнести их в Архив. Она встретила его на лестнице, когда спускалась из покоев матери, которая только что прибыла из Северного дворца. Девушке сразу понравилось его уверенное нервное лицо, крепкие челюсти, красивая линия подбородка, выпуклый лоб, полные губы и округлые плечи.

Ей следовало бы отвести взгляд. Но она этого не сделала. Безумство!

А он украдкой следил за каждым ее движением. Она посмотрела на свои руки, потом показала пальцами — десять. Нет, одиннадцать. В одиннадцать часов. Безумство вдвойне! Она же царевна!

Она снова поймала взгляд юноши и указала ему на сад. Безумство втройне! Она же девственница!

Внезапная смерть фараона словно вывела ее из мрачного оцепенения, по крайней мере, на нее это так подействовало. До этого она была всего лишь куклой, игрушкой в руках отца и матери. Потрясение словно расколдовало ее — сняло заклятие.

Она была измучена вынужденным целомудрием, надоедливым вниманием кормилиц. Дворцовая атмосфера угнетала ее. Ей было семнадцать лет. Она хотела сама выбрать мужчину.

Девушка не знала, что опьянение жизнью очень похоже на смерть.

Она предусмотрительно отпустила кормилицу, ссылаясь на то, что ее храп мешает ей заснуть. Затем в назначенное время вышла на террасу. Полная луна великолепно освещала сад.

Он пришел. Жестом царевна указала на заросли кустарника — там было меньше света. Вскоре она присоединилась к нему. Это было хуже безумства!

Царевна вспомнила страх молодого человека. Ведь если бы его поймали, он бы получил сто палок. Или еще хуже. Он упал на колени перед ней. Девушка сняла платье. Это был умный и послушный юноша, к тому же очень пылкий. Он знал свое дело. Сначала действовал неуверенно, затем страстно.

Слегка хриплым голосом царевна приказала ему встать. Ее рука скользнула под набедренную повязку юноши. Безумству нет предела!

Юная царевна с удовольствием вспомнила удивленный возглас и страстное рычание молодого человека, когда она впервые в своей жизни дотронулась до мужской плоти. Она принялась ласкать его, затем целовать, а затем…

Прислонившись спиной к туе, она позволила овладеть собой. Боль. Кровь. Затем непередаваемая полнота ощущений. Объятия. Поцелуй, длящийся бесконечно.

Если бы он не ушел, она бы снова позвала его.


В это самое время в четырех-пяти часах ходу от Дворца царевен трое молодых людей, слушая хоровое пение лягушек, обдуваемые ночным ветерком, легким шагом двигались через маленький городок Хебену. Они направлялись к одноэтажному домику, расположенному на берегу Великой Реки, в стороне от других строений. Дом был заметен издали благодаря трем факелам, бросающим медные отсветы на поверхность воды, на заросли тростника и папируса у берега. При звуке цистр и кемкем, обещающих радость и блаженство, молодые люди ускорили шаг.

На пороге их встретил карлик. При взгляде на него казалось, что все его тело — это щеки и ягодицы. Он был известной личностью. Все звали его Малыш-Бес. Он и еще один такой же карлик принадлежали жене военачальника Хоремхеба Мутнезмут, которая была родной сестрой царицы. Видимо, дерзости Малыша надоели ей, и она даровала ему свободу. Через какое-то время Малыш-Бес открыл кабак недалеко от Ахетатона.

— А, наконец-то труженики Тота удостоили нас своим визитом! — воскликнул хозяин заведения. — Вы вовремя, представление начинается.

Один щелчок пальцами — и тут же появилась служанка, готовая обслужить пришедших. Девушка повела молодых людей через зал шестидесяти локтей в длину и столько же в ширину. В зале за низкими столами сидели человек двадцать-тридцать мужчин самого разного возраста. Небольшой оркестр из трех музыкантов расположился на кое-как сделанной из камней и досок сцене в центре зала. Присутствующие тем временем пили кто пиво, а кто вино или мед. Кто-то ужинал бобами или жареной рыбой, но в основном ели хлеб. Кроме того, на всех столах виднелись маленькие пучки ката. Раздались крики и смех.

— Суджо! Ренефер! Акхеру! Вот вы и попались!

Три писаря — а прибывшие были представителями именно этой профессии — выбрали наименее загроможденный столик. Их окружали друзья: торговцы, земледельцы, чиновники. Все это были люди среднего сословия. Высшая знать не посещала подобные заведения: они могли себе позволить устроить такие представления и дома.

— Что же вас так задержало?

— Составляли новые кадастры, — ответил Ренефер, у него за ухом все еще торчало перо.

Один из завсегдатаев за соседним столом закричал, перекрывая шум тамбуринов:

— Негодяи! Это надо же! Вот я расскажу вашим женам, где вы шляетесь по ночам!

— Ты мне сначала найди жену!

— Да у тебя скорее шерсть на ногах вырастет, сопляк!

Снова хохот.

Толстощекая служанка спросила, что будут заказывать новоприбывшие. Молодые люди выбрали маринованную рыбу, салат из лука, хлеб с сезамом и пиво.

— Мы вот тут думаем, что это заведение прикроют, — сказал Суджо своему соседу, писарю храма Беса, который жевал листики ката, смачивая время от времени горло глотком вина.

— Почему это его должны закрыть?

— А ты что, не знаешь? Царь умер.

— Ну и что? Я-то жив! В любом случае, он умер в Ахетатоне, а мы здесь, в Хебену. К тому времени, пока во всем царстве узнают об этом, пройдет дней тридцать. Не думаешь ли ты, что мы будем соблюдать траур тридцать дней?

— А уже известно, кто будет преемником? — спросил один из торговцев.

— Без сомнения, это будет регент Сменхкара, — ответил Акхеру.

— Ах, юная невеста! Ну-ну.

Обмен репликами был прерван грохотом дощечек и звуком тамбуринов. Карлик поднялся на сцену и жестом попросил тишины.

— Уважаемые! Сейчас вы увидите зрелище, достойное богов!

Это заявление было встречено громкими криками и шутками.

— Вот они: три танцовщицы Хатхор! — объявил карлик.

Послышался звук цистр и треск жемчужин минот, похожий на сердитое потрескивание гремучей змеи. Затем зрителей заставил вздрогнуть грохот тамбурина.

Карлик ловко спрыгнул со сцены, на которую тут же взобрались три танцовщицы. Девушки были полностью обнажены, если не считать бус, звенящих между их маленькими грудями. Танцовщицам было лет по пятнадцать. В зале воцарилась абсолютная тишина. Три девушки повернулись спинами к зрителям, они держались прямо, величественно. От вида их юных тел у всех мужчин зажигались взгляды и учащалось дыхание. И тут снова раздалось потрескивание минот. Тела танцовщиц затрепетали. Раздался грохот барабанов. Заколыхались груди. Еще барабаны. Пришли в движение ноги. Темп все ускорялся. Девушки отдалились друг от друга и стали пятками отбивать ритм. По обычаю зрители в такт щелкали пальцами. Танцовщицы начали выполнять вращательные движения. В игру вступили, заставляя дрожать деревянный помост, кемкем.

Дрожь пробрала присутствующих. Опустели кубки, а затем и кувшины. Служанки бросились наполнять их. Количество ката на столах уменьшилось.

Теперь танцовщицы казались одержимыми. Они-то причудливо изгибались, то кружились, словно весенние водовороты.

Мужчины стонали. Они все быстрее и быстрее отбивали пальцами ритм. Как ночные бабочки летят на огонь, так с каждым кругом, покачиваясь, танцовщицы приближались к столам, к горящим взглядам, к полуоткрытым ртам, к жадным, хищным рукам, хватавшим девушек за лодыжки, ягодицы и груди.

Так же, как все вокруг было заполнено звучанием кемкем и минот, так и в мужских сердцах не осталось места ни для кого, кроме прекрасных танцовщиц.

— Клянусь богом Мином! Если я заполучу одну, уж я спляшу у нее между ножек!

Оглушительный похотливый хохот сотряс воздух.

Снова заговорили тамбурины. Танцовщицы замерли. Затем, вытянув руки и хлопая в ладоши, прямые, как натянутые струны, девушки отступили в центр сцены. Жемчужины минот оглушительно затрещали в последний раз, и танцовщицы застыли, словно изваяния.

Последний удар тамбуринов. Тишина. Затем зал взорвался аплодисментами, восторженными криками, непристойностями и смехом. Танцовщицы скрылись за дверью в глубине зала. По дороге им пришлось с трудом вырываться из мужских рук, так как зрители норовили приласкать девушек.

Снова служанки наполнили кувшины и заодно угостили музыкантов.

Теперь было слышно кваканье лягушек, еще более громкое, так как шум напугал их.

Все знали, что в соседней комнате, не такой большой и не такой светлой, как общий зал, всегда ждали развеселившихся посетителей несколько продажных девиц. Но на жалованье писаря нельзя было позволить себе подобной роскоши. Они и так заплатили за этот вечер больше, чем он того стоил. К тому же один из них помнил предостережение старших: именно в таких местах быстро привыкаешь к удовольствиям.

Два зажиточных торговца удалились удовлетворить свою страсть. Остальные вернулись к прерванным разговорам.

— Возможно, управляющий объявит траур уже завтра и заведение закроют, — предположил один из писарей.

— Да ты что! Малыш-Бес дает ему на лапу предостаточно!

— И не он один!

— На самом деле, — сообщил торговец Суджо, — взяток не дают только вам, чиновникам казначейства!

— Точно! А какой в этом смысл?Все равно все идет в казну!

В зале одобрительно захихикали.

— Лично мне все равно, жив Эхнатон или мертв, потому что налоги останутся прежними.

— Не бывает царя без налогов, — поучительно заметил Акхеру. — Даже боги нуждаются в налогах, только их сборщиками являются жрецы.

Присутствующие, согласные с этим утверждением, ухмылялись.

— А ты славный малый, угощу-ка я тебя пивком! — Торговец улыбнулся.

У лягушек наверняка был какой-то праздник, потому что их пение не утихало ни на минуту. Они же не платили налогов. Недопустимое упущение казначейства! Ведь они тоже подданные живого бога, чем они лучше других? Значит, пусть платят, как все! «То ли еще будет!» — подумал Акхеру, и на губах у него заиграла мрачная усмешка.


На следующий день посланник царского казначея прибыл в Мемфис. Он направился прямиком к городскому голове, чтобы передать ему сообщение своего господина: погребение фараона будет стоить очень дорого, а казна государства опустела, поэтому самые богатые жители города должны будут заплатить особый налог. Голова собрал после обеда самых состоятельных торговцев и землевладельцев, после чего посланник казначея изложил его требование. Лица слушающих были мрачными. Когда посланник закончил свою речь, один из торговцев заявил:

— Мы не дадим ни копейки!

От такой наглости посланник растерялся и сразу не нашелся что ответить.

— Он не был нашим царем. Его воины разрушили статуи бога Пта, покровителя и защитника нашего города, они уничтожили его изображения в наших храмах и на могилах наших родственников и друзей. Нам все равно. Пусть хоть шакалы его разорвут!

Посланник побагровел.

— Это кощунство! Речь идет о теле живого бога!

— Он не был живым богом, потому что ни один бог не позволяет себе уничтожать другого. Ты глуп, если считаешь, что мы будем платить за ленты и благовония для этой сдохнувшей гиены.

— Вы будете арестованы за святотатство!

— И кем же?

— Охраной регента.

— Нам плевать на него.

Посланник повернулся к голове.

— Приказываю тебе арестовать нечестивцев! — потребовал он.

— Ты не можешь приказывать мне. Ты приехал один, без свиты. В царстве безвластие. Царь умер, и некому занять его место. Ты просил меня созвать этих людей. Ты слышал, что они ответили.

Такое откровенное неповиновение царской власти ввергло посланника в отчаяние. Что он скажет в Ахетатоне?

— Вы еще ответите за свои слова! — гневно пригрозил он.

Присутствующие были не менее сердиты.

— А пока что получи милостыню! — сказал один из них, наклоняясь и давая ему пощечину.

Посланник в долгу не остался и влепил обидчику затрещину. Началась драка. Городской голова безуспешно пытался вмешаться, и хоть у дверей стояли человек десять охранников, ни один из них даже не пошевелился. Писарь посланника бросился на помощь своему господину, но один удар кулака распластал его на полу.

Посланник казначея был быстро побежден. Весь в крови, он сначала кричал, потом потерял сознание. Его вынесли на улицу и бросили на землю.

Три дня понадобилось несчастному, чтобы восстановить силы на обратную дорогу. Вернувшись в Ахетатон, он рассказал Тхуту об устроенной ему встрече.

В царстве хватало забот и помимо распоясавшейся знати в провинциях, но тем не менее рассказ посланника разгневал Тхуту. Торговец был прав: безвластие царило в Двух Землях.

Нельзя управлять царством, опираясь лишь на слабый чиновничий аппарат.

Дерзость мух

Мертвец — это не живой человек, лишенный жизни, это нечто совсем другое. Смерть думает, что хватает живое. Ха! Как только она заполучает его, у нее в руках оказывается не то, на что она рассчитывала.

Это осознавали шесть принцесс, пришедшие вместе с матерью, величественной как никогда, оказать почести отцу, перед тем как его тело будет перенесено в Царский дом. Там в течение семидесяти дней бальзамировщики будут работать в поте лица над его сохранением.

Тело покоилось на торжественно украшенном ложе, обтянутом вышитой тканью и снабженном позолоченной талью для переноски. Ноги отца казались крупнее и более плоскими, чем при жизни, а живот вздулся из-за начавшегося брожения. Заостренное лисье лицо. Челюсти сжаты ремнем, к которому крепилась заплетенная фальшивая борода. Мертвенно-бледная кожа.

Эта жуткая оболочка была тем не менее вместилищем власти — тиранической власти, навязавшей всей стране культ Солнечного Диска.

Царевны оцепенели, слезы навернулись на их глаза. Это был их отец. Царь. И вот что осталось от него!

Служитель Ка стоял в ногах ложа, его голый череп блестел от пота.

Пришедшие женщины расположились по правую сторону, около сводного брата покойника и соправителя царства, Сменхкары, за которым стоял его слуга с веером. Сменхкара, двадцатилетний юноша с таким же лисьим лицом и четко очерченным ртом, как и у его сводного брата, был гурманом и любителем наслаждений. У него был такой же узкий торс, как у умершего фараона, но менее растянутый живот. Сейчас Сменхкара был печален и серьезен. Он взглянул на только что вошедшую Нефертити, но тут же отвел взгляд.

Отстраненная от жизни царской семьи, затем на протяжении трех лет лишенная власти в пользу Сменхкары, Нефертити теперь являла собой лишь свою тень. Ее присутствие было необходимо только для соблюдения формальностей. Нефертити одолевали горестные воспоминания.

Прямая как струна, с мальчишеской фигурой, она была одета в просторное тонкое льняное платье, на ногах у нее были позолоченные сандалии, ногти накрашены золотым лаком. Одноглазая — так называли ее враги: жрецы и их окружение. Войдя, она окинула своим страшным взглядом собравшихся, сразу определив, кто из них враг, а кто друг.

С этим взглядом была связана одна легенда. Во время какого-то праздника во дворце один из придворных протянул Нефертити чашу с вином и допустил при этом непростительную оплошность — подошел к ней слева. Царица только взглянула на чашу, и она разлетелась вдребезги. Стали поговаривать, что ее левый глаз опасен. Нефертити знала это, и с тех пор, если она подозревала кого-либо в нечестности, закрывала правый глаз, чтобы нагнать на нечестивца страху.

Около Сменхкары стоял мальчик с нежным личиком, с ласковым взглядом и со столь тонкими руками и ногами, что они казались сделанными искусным ювелиром. На нем были позолоченные сандалии из кожи теленка, которые не позволяли этому нежному созданию прикасаться к грешной земле. Это был Тутанхатон, последний сын Аменхотепа Третьего. Он приходился двоюродным братом и усопшему, и его преемнику.

Напротив, слева, стоял Первый придворный Тхуту, человек львиного телосложения. Казалось, на его лице прибавилось морщин.

У Первого слуги Атона, Панезия, лицо и тело были как у совы.

Рядом с ним стоял Царский писарь, хозяин Царского дома, аристократ первого ранга, Главный целитель царской семьи, Приближенный к телу фараона — Пентью. Он был чересчур худым для своих пятидесяти лет, а его прищуренные ястребиные глаза так и сверлили присутствующих на церемонии.

У Майи, сорокалетнего военачальника, властителя Двух Земель, интенданта Царского дома, Усмирителя Атона, Царского писаря, Смотрителя Всех Царских Дел было бесстрастное лицо и нос с горбинкой. Он был членом Царского совета.

Нахтмин, наследный принц, двоюродный брат Ая, отца царицы, Носитель королевской печати Нижних Земель, был членом Царского совета при отце умершего царя. Теперь он возглавлял фиванские гарнизоны и отряды наемников, которые следили за порядком и в Ахетатоне.

Хоремхеб стоял насупившись. Это был краснолицый мужчина, шея и тело которого были как у быка Аписа, руки походили на колотушки для стирки, а огромные ноги имели цвет сырого мяса, пролежавшего целый день на солнце. Ему подчинялись гарнизоны Мемфиса, но больше он был известен как победитель мятежников страны Куш. Время от времени он бросал взгляды на свою жену Мутнезмут, младшую сестру Нефертити, которая держалась от царицы на почтительном расстоянии, так как не считалась членом царской семьи. Ходили слухи, что младшая и старшая сестры недолюбливают друг друга — Мутнезмут не выносила высокомерного тона своей сестры.

Еще здесь были Уерсеф, Глава гарнизона Ахетатона, сухощавый тип с постоянно меняющимся выражением лица, и Маху, Начальник царской охраны, маленький человечек с крохотным лицом, которое казалось высеченным из ядрового дерева.

И Ай. Ему было уже пятьдесят пять лет. Квадратное лицо, изборожденное тонкими морщинами. Его прозвали «принц Ахмина» ввиду его полного господства в этой провинции, расположенной к югу от Ахетатона, а также из-за огромных богатств, которыми он там владел. Командующий царской конницей.

Носитель царского веера, Царский писарь, двоюродный брат Нахтмина, зять Аменофиса Третьего, так как его сестра вышла за него замуж, тесть Хоремхеба, мужа Мутнезмут. И конечно же, член Царского совета. У него был и более важный титул: зять умершего царя, так как Ай был отцом Нефертити. Сейчас он смотрел на нее, и его взгляд был загадочным. У его дочери было не менее загадочное выражение лица. Все это заметила Меритатон.

Кроме того, здесь присутствовало большое количество высокопоставленных лиц, писарей и жрецов из сорока двух номов царства.

И разумеется, не обошлось без Хумоса и Нефертепа, чье присутствие было в некотором роде оскорблением по отношению к умершему, потому что они были представителями двух культов, наиболее преследуемых слугой Атона. Но всегда стремившийся примирить их и регента Сменхкару Первый придворный и Главный распорядитель церемоний Тхуту рассудил, что им нельзя запретить принимать участие в церемонии прощания. Все-таки Эхнатон был повелителем Двух Земель, следовательно, и всех культов. Великий жрец Панезий был такого же мнения. Но каждый знал, что все жрецы договаривались, как воры на ярмарке. Представители гонимых культов никогда не выступали против Панезия: они ненавидели только фанатика, который навязал им этот абсурдный культ Атона.

У входа выстроилась сотня вооруженных до зубов воинов, а снаружи все пространство запрудила толпа: дворцовые служащие и жители Ахетатона.

Повсюду мелькали мухи, легкомысленные, бестактные и дерзкие до невозможности. Эти младшие сестры кузнечиков пользовались тем, что непосредственно не участвовали в ритуале, и лезли везде, норовя попасть кому-нибудь в рот.

Тишина, наполненная дымом фимиама, была оглушающей. Было слышно даже урчание в чьих-то желудках. Внезапно младшая из царевен, Сетепенра, разрыдалась. Никто не двигался.

Анхесенпаатон взяла ее за руку, погладила по щеке и прижала к себе.

Служитель Ка взмахнул рукой. Писарь принес ему папирус, который извлек из футляра, торжественно развернул и протянул ему. Нефертеп отметил, что у документа был такой вид, будто его только что изготовили.

— Слава Атону, верховному властителю неба, который решил сегодня вернуться в свою небесную обитель, — начал служитель Ка.

Хумос вытаращил глаза. Это был какой-то новый текст. Нефертеп и другие жрецы внешне выглядели бесстрастными.

— В первый день первого месяца возрождения, на семнадцатом году твоего правления в Двух Землях ты решил снова завладеть своей земной душой и отправить ее в большое путешествие по твоим владениям.

Нефертеп чуть заметно скривился: ни малейшего намека на Амон-Ра, Хоруса, Анубиса, Тота, Мут. Ничего нового, все тот же фанатизм. Высокие стены зала аудиенций дрожали от зычного голоса Ка.

— Мир тебе, мир тебе, божественная живая душа, поражающая своих врагов! Твоя божественная душа и твое божественное тело с тобой в высшем царстве Атона!

Сменхкара пристально всматривался в лица служителей многочисленных культов, вне всякого сомнения, возмущенных тем, что не упоминались имена богов, которым они верно служили. Этот новый текст Эхнатон составил лично.

Нефертити оставалась бесстрастной, она держалась гордо, словно статуя. Казалось, она игнорировала взгляды, которые ее отец Ай бросал время от времени на свою дочь и внучек.

Муха села на нос царя. Слуга Ка продолжил свою речь:

— Ты не вкусишь земли, ты не растворишься в почве…

Анхесенпаатон увидела муху. Первым делом ей захотелось прогнать ее. Меритатон незаметно, но решительно остановила ее.

Хоремхеб ударил себя по щеке — муха упала на пол.

— Твоя душа в тебе, в твоей груди, твое тело принадлежит тебе…

Анхесенпаатон замерла. Ее учитель конечно же рассказывал ей, что цари не умирают, а всего лишь покидают свою телесную оболочку, чтобы достигнуть небес. И все же слова, которые произносил Ка, ничего для нее не значили.

И вдруг в этот момент ее сестра Нефернеферуатон чихнула. Чихнула! Хуже приметы просто не бывает! Тяжелый взгляд Нефертити скользнул по юной царевне. Анхесенпаатон с силой сжала руку маленькой нахалки. Девочка всхлипнула.

Еще одна муха села на левую бровь мертвеца. Дерзость этих летающих созданий была недопустимой. Неужели они не понимают, что бросают вызов царю мира?

К счастью, Ка закончил читать папирус. Панезий направился к останкам царя. Шестеро жрецов внесли на золотом подносе двойную корону, символ священной божественной власти. Но они не надели ее на Эхнатона, а продолжали держать поднос на уровне его головы. Затем подошли четверо жрецов с похоронным паланкином и, повинуясь приказу хозяина храма Атона, подняли его и медленно направились к высоким дверям. Следом за ними двинулись жрецы с двойной короной, соправитель Сменхкара, царица и ее дочери, а затем другие высокопоставленные лица. В таком же порядке они прошли мимо окаменевшей стражи и так же медленно пересекли двор.

Оказаться под серебряным небом для Анхесенпаатон было настоящим избавлением. Запах фимиама наконец улетучился, она могла дышать глубже. Царевна не знала, дышат ли мертвые, но у нее создалось впечатление, что в ее груди осталось дыхание умершего отца.

Процессия дошла до дворцовых ворот, вклинилась в толпу, которая ожидала снаружи, пересекла улицу и подошла к Царскому дому, затем пересекла еще один двор и оказалась во дворце. Войдя в большой зал, Ка сделал знак носильщикам поставить носилки на возвышение. Паланкин установили на столе с ножками в виде львиных лап. Двенадцать бальзамировщиков уже находились здесь. Ка торжественно поднял руку — золотые двери закрылись. Царской семье, высокопоставленным лицам и жрецам теперь можно было удалиться.

Бальзамировщики вооружились ножами из обсидиана и бронзы и готовы были приступить к своей зловещей и одновременно священной работе: они должны были обтереть труп кедровым маслом, очистить кишечник, затем удалить мягкие части и червей, потом погрузить его в содовую ванну, а после поместить в чашу с алебастром. Началась мумификация. Через семьдесят дней царская мумия должна будет совершить свое последнее земное путешествие к месту захоронения, куда будет доставлено движимое имущество, дары и приношения, всевозможные предметы роскоши, необходимые для того, чтобы вечная жизнь того, кого больше нет, была комфортной.

Царица и ее дочери ушли, сопровождаемые служанками, носильщиками вееров и рабами.

Какой-то мальчишка из толпы смотрел на них округлившимися от ужаса глазами.

Анхесенпаатон, довольная тем, что оказалась наконец на улице, куда она страстно желала попасть, шла позади процессии и разглядывала подданных своего отца. Они улыбались ей, умиленные ее нежной красотой. Юная царевна, в свою очередь, искренне улыбалась им в ответ.

Внезапно к ней подбежал запыхавшийся парнишка, он был такого же роста, как и царевна. Оказавшись в самом центре процессии, он приблизился к Анхесенпаатон, быстро сунул ей в руку плоский камень и исчез в толпе, поражаясь смелости своего поступка.

Удивленная Анхесенпаатон принялась рассматривать камень. Может, это какая-то игра? Беспокойное выражение лица мальчишки заставляло думать иначе. Она почувствовала, что сейчас не время рассматривать камень. Возможно, это было какое-то послание. В этот момент подошла кормилица и передала ей требование царицы присоединиться к процессии.

Часом позже, когда лучезарный Атон раскалил добела долину Великой Реки, так что исчезли все тени, царица удалилась в свои покои. Юные царевны последовали ее примеру. Меритатон пожелала слегка перекусить и потребовала, чтобы ей принесли хлебцев, инжира и миндального молока с медом. Никто не издавал ни звука. Мрачная церемония обессилила всех: царевен, кормилиц, служанок и рабынь. Казалось, что все чувства: зрение, вкус, обоняние, слух и осязание — были усыплены присутствием смерти. Вскоре Меритатон уединилась в своей комнате, чувствуя, что ей необходимо отдохнуть.

Анхесенпаатон тоже пошла к себе. Она раскрыла ладонь и стала изучать камень. На нем она обнаружила пять строчек, это было иератическое письмо.

Месть женщины

Сменхкара и те, кто отныне являлись его подданными — ведь обладая титулом регента, он по закону наследовал трон умершего фараона, — решили отправиться в Царский дом. Они обошли высокий фасад здания, вздымающийся над всей улицей, чтобы пройти через сады. В последующие семьдесят дней, пока не завершится бальзамирование, вход в большой зал частных аудиенций будет запрещен. Помимо личного писаря регента сопровождали Первый придворный Тхуту, Панезий, Первый слуга Атона, их собственные писари и носильщики вееров — всего около тридцати человек.

— Где Пентью? — спросил Сменхкара.

Никто его не видел.

— А Майя?

Этот тоже исчез.

Подходя к ведущим в сад дверям, они были удивлены, увидев там с полсотни вооруженных до зубов стражников.

— Ты вызвал стражу, господин? — спросил Тхуту.

— Нет, — ответил Сменхкара, нахмурившись.

Они еще больше удивились, когда оказалось, что страже отдан приказ не пускать их.

— Приказано не пускать регента Сменхкару в Царский дом! — заявил стражник.

Сменхкара и его спутники на какое-то время потеряли дар речи.

— Кто отдал приказ?

— Уерсеф, начальник гарнизона Ахетатона.

Сменхкаре понадобилось некоторое время, чтобы осознать услышанное. Он повернулся к Тхуту и приказал:

— Приведи моих лошадей из конюшен.

Не успел Тхуту броситься выполнять приказ регента, как командующий заявил:

— Регенту Сменхкаре запрещается использовать царских лошадей. Конюшни охраняются.

Сменхкара побледнел. Он и его свита обменялись недоуменными взглядами. Так как власть ему досталась по велению умершего царя и он все еще не был коронован, Сменхкара не имел права отдавать приказы; он зависел от Царского совета, который еще даже не собирался для подтверждения его полномочий.

— Идемте, — сказал он.

И они покинули сад. Оказавшись на улице, Сменхкара заявил:

— Мы идем к начальнику гарнизона. Я хорошо его знаю.

Будучи регентом, Сменхкара поддерживал доброжелательные отношения с Уерсефом, и теперь ему стало ясно, почему тот чувствовал себя неловко во время прощальной церемонии.

Казарма находилась в получасе ходьбы от Царского дома, в северной части города. Уличная толпа с удивлением смотрела на движущийся пешком царский кортеж.

Когда они дошли до казарм, оказалось, что у начальника гарнизона как раз время послеобеденного отдыха. Сознающий зыбкость положения регента, но знавший о его хороших отношениях с Уерсефом охранник согласился сообщить начальнику гарнизона о приходе гостей. Через несколько минут Уерсеф вышел поприветствовать Сменхкару и его свиту, на ходу поправляя парик, надетый в знак уважения к высокому гостю. Он преклонил колено перед юношей, и это был еще один знак уважения.

— Кто приказал тебе не пускать меня в Царский дом? — спросил Сменхкара.

— Царица, почетная регентша.

— Но ведь регент я!

— Я всего лишь выполняю приказы, почтенный регент. Вчера вечером неполный Царский совет назначил Нефертити преемницей Эхнатона. Там присутствовали Майя, Пентью и мой господин Нахтмин. И Ай, конечно.

— Нахтмин тоже был там?

— Да, господин.

— Но ведь он не является членом Царского совета!

— Ему вернули все его полномочия. Он ничего не мог сделать, ему оставалось лишь согласиться с решением трех остальных членов совета. Его убедили, что Хоремхеб согласен с этим.

Сменхкара опустил взгляд и задумался. Это был захват власти, устроенный в страшной спешке, несомненно, Нефертити и ее отцом. Это была месть женщины, властной женщины. Нефертити хорошо знала вкус власти. Она не могла простить Сменхкаре того, что последние три года была отстранена от управления страной, не говоря уже о том, что он отнял у нее любовь мужа. Но власть она могла себе вернуть!

Сменхкара прекрасно понимал ее. Но он не был готов к столь внезапному повороту событий.

— Почтенный регент, не испытываешь ли ты жажды? — спросил Уерсеф. — Я был бы счастлив предложить тебе и твоим спутникам холодного пива.

Сменхкара кивнул. Жара становилась невыносимой. Уерсеф отдал приказ, и тут же были принесены три глиняных кувшина и кубки.

Утолив жажду, гости поняли, что им больше нечего делать в казармах.

— Господин, — произнес Тхуту, — время не стоит на месте. То, что происходит, недопустимо. Позволь предложить тебе воспользоваться гостеприимством моего дома. У нас будет достаточно времени для раздумий.

— А не навестить ли нам прежде Нефертити?

Панезий сложил губы в лукавую усмешку.

— Господин, — отвечал он, сознательно называя Сменхкару его старым титулом, — чего ожидает женщина, которая только что нанесла поражение противнику? Протестов. Ты достаточно проницателен, и тебе известно, что это было бы еще одним признанием твоего поражения. Она считает, что у тебя много возможностей. Твое молчание будет признаком презрения, что еще больше обеспокоит ее. Верь мне, если до ночи ты не явишься к ней выразить свое возмущение, она не сможет спокойно заснуть.

— Но что мы сделаем после? — спросил Сменхкара, признавая его правоту.

— Сегодня вечером мы соберемся в доме Тхуту. — И, обращаясь к последнему, Панезий добавил: — Позволь мне привести кое-кого к тебе на ужин.

— Твои люди будут желанными гостями в моем доме, — ответил Тхуту.

«Любопытный тип этот Панезий! — подумал Сменхкара. — На чьей же он стороне? Он должен был принять сторону Нефертити, истовой защитницы культа Атона, однако примкнул к побежденным…»


Божественная царевна, верховные жрецы Хумос и Нефертеп собираются поднять восстание с помощью Хоремхеба. Вы в опасности.

Анхесенпаатон села на свою постель. Какое странное послание! И получила она его необычным способом. Она не знала, что и думать. Царевне ничего не было известно о политических интригах, она не знала, кто такие Хумос и Нефертеп, ей было известно только имя ее дяди Хоремхеба. Но девушка чувствовала, что послание очень важное.

С камнем в руке она вышла из своей комнаты на террасу и отправилась к Меритатон, чьи покои были рядом. Старшая сестра спала, лежа на спине, практически обнаженная. Ее дыхание было тяжелым. Какое-то мгновение Анхесенпаатон любовалась грудью своей сестры, кожа которой блестела от пота, а потом села на постель и положила руку на ногу сестры. Дыхание Меритатон прервалось, два или три раза она даже слегка всхрапнула. Потом открыла затуманенные сном глаза.

— Что случилось? — встревоженно спросила она.

Анхесенпаатон протянула ей камень.

— Откуда это у тебя?

— Да вот, когда мы возвращались, какой-то мальчик сунул мне это прямо в руку.

— Мальчик?

— Да, мой ровесник.

Меритатон рассматривала плоский камень. Почерк детский.

— А кто такие Хумос и Нефертеп? — спросила Анхесенпаатон.

— Верховные жрецы культов Амона-Ра в Фивах и Пта в Мемфисе.

— Амона-Ра?

Анхесенпаатон даже не знала имени верховного бога, которого ее отец изгнал из царства.

— А кто такой Пта?

— Я все тебе объясню. А ты раньше видела этого мальчишку?

— Никогда. Я не сразу поняла, что произошло, когда он положил камень в мою руку.

Меритатон казалась озадаченной.

— Самое худшее, что все это правда.

— Давай спросим у кормилицы…

— Да ты что!

— Тогда давай спросим у матери!

— Нас отлупят, как убогих немытых крестьян. Принимать какие-то послания из рук неизвестного мальчишки! Ты не в своем уме!

Меритатон встала, босиком направилась к кувшину и напилась пахнущей розовым маслом воды. Затем она взяла из вазочки абрикос и съела его с задумчивым видом.

— Мне почему-то кажется, что ты знаешь, как понимать это послание. Так объясни мне! — воскликнула Анхесенпаатон, теряя терпение.

— Тише! — приказала Меритатон. — Ты разбудишь кормилиц.

И снова села на постель.

— Раньше в царстве почитали многих богов. Амона-Ра, Пта, Хоруса, Осириса, Исиду и многих других. В их храмах служили многочисленные жрецы и их помощники. Наш отец решил уничтожить эти культы, и доходы жрецов иссякли. Поэтому они его ненавидят. Теперь, когда он умер, они плетут интриги, чтобы возвратить свои привилегии. Понимаешь теперь?

Анхесенпаатон пристально смотрела на сестру, ее глаза округлились.

— Почему нам никогда не рассказывали об этом?

— Потому что это было запрещено! — Меритатон тяжело вздохнула.

— Так вот о чем шепчутся по углам кормилицы!

— О чем только не сплетничают эти кумушки! — проворчала Меритатон.

— Почему ты разволновалась?

— Потому что это послание очень похоже на правду. Только я не знаю, что мы можем сделать, не знаю, как его понять. Это же ясно: трон пустует, и многие страстно желают его занять.

— Кто?

— В первую очередь наша мать. Затем Сменхкара. Наш дед Ай. И многие другие, я в этом не сомневаюсь.

Анхесенпаатон смотрела в небо через открытое окно. Окружающий мир был непонятным. Хуже того, он был угрожающим.

— А как же мы? — еле слышно спросила она.

— Видно будет, — философски заметила Меритатон. — Мы всегда сможем найти себе мужей, разве нет?

Анхесенпаатон хотела было возразить, но охватившее ее беспокойство помешало ей это сделать. Послание, переданное мальчишкой, ничем не могло помочь. И вообще, откуда он получил такие сведения?


Бывший Хранитель царского гардероба обливался потом не только от жары, но и от охватившего его волнения. Пот тонкими ручейками струился по его атлетическому гладкому телу с матовой кожей, по лбу, по ожерелью — символу царской милости, и стекал к пупку.

Нефертити сидела в кресле из эбенового дерева с блестящими золотыми подлокотниками и смотрела на подданного, вперив в него тяжелый взгляд.

— Значит, теперь ты без работы, — сказала она.

— Да, божественная госпожа.

Кому теперь нужны две сотни льняных одеяний умершего царя, набедренные повязки из того же материала с вырезами и без? Роскошные плащи? Дюжины сандалий из кожи и золота, инкрустированные драгоценными камнями? Золотые пояса, украшенные драгоценностями? Золотые нагрудники с редчайшими звездообразными сапфирами из Тапробана?

— С имуществом все в порядке?

— Да, божественная госпожа. Сундуки опечатаны.

— Мне нужны будут драгоценности.

— Да, божественная госпожа. Есть еще сундуки регента.

Нефертити ничего не сказала. Она должна посоветоваться с отцом насчет этих драгоценностей. Следовало уточнить, принадлежат ли они лично Сменхкаре или Царской казне.

— Они спали в одной постели? — спросила она.

Пот все сильнее струился по телу прислужника.

— Да, божественная госпожа. Царь приказал изготовить двойную постель.

— Как ты думаешь, кто из них был женщиной?

Непристойный вопрос поразил Хранителя гардероба, он как будто получил пощечину. Несчастный судорожно сглотнул. Неправильный ответ мог стоить ему не только места, но и жизни.

— Я не знаю, божественная госпожа, — ответил он сдавленно.

— Говори. Здесь только я.

— Я не прислуживал по ночам, божественная госпожа.

— Зато ты проводил с ними целые дни. Говори же!

— Божественная госпожа…

— Говори! Я точно знаю, что ты воровал у царя.

У несчастного хранителя закатились глаза.

— Наш господин… — наконец смог он выдавить из себя.

Царица помолчала, прежде чем спросила:

— А ты?

Казалось, он вот-вот потеряет сознание.

— Что я?.. — пролепетал он, вытаращив глаза.

— С кем ты спал?

Ее взгляд пронизывал насквозь.

— С ними обоими?

Он кивнул.

— Был еще кто-то?

— Иногда… Во время прогулок на «Славе Атона», — пробормотал он.

Царская лодка теперь стояла на якоре перед Дворцом царевен. Нефертити вспомнила семейные прогулки, для которых эта лодка вначале предназначалась. Радостные крики ее дочерей. Дынную кожуру, которую они бросали в воду, чтобы посмотреть, как крупные рыбы гоняются за ней…

— Кто знал об этом?

— Никто, божественная госпожа. Это было тайной.

— Иди, — сказала она, — можешь оставить у себя то, что украл. Ты остаешься на службе в Царском доме до моего решения. Если ты кому-либо передашь хоть одно слово из этого разговора, я прикажу забить тебя палками до смерти. Почему ты плачешь? — спросила царица, когда он уже уходил.

Несчастный обернулся.

— Мой господин… был добр ко мне. Я думаю о потерянном счастье…

— Я тоже.

Наконец он покинул комнату, низко опустив голову. Нефертити вышла на террасу. Ее взгляд скользнул по Великой Реке и остановился на «Славе Атона», которая вызывающе покачивалась перед Дворцом царевен. Нефертити было невыносимо смотреть на нее, поэтому царица вернулась в полумрак своей комнаты.

Она уже давно догадывалась о том, о чем только что услышала. Эхнатон был человеком с двойственной натурой. Завоеватель, высшее счастье которого быть завоеванным. Носитель двойной короны, мужчина и женщина. Бесплотный возлюбленный Диска Атона и существо из плоти и крови, любовник своего любовника. Но все-таки она познала счастье — до появления Сменхкары, сына миттанки. Словно змей Апоп, соблазнил он своего брата свежестью пятнадцатилетнего тела. Сначала он убедил Эхнатона жить с ним в Царском доме. Затем он перебрался в новый дворец, построенный для них в Меруатоне. Потом получил титул регента. Сменхкара вытеснил ее. Сначала как жену, а затем как советницу царя и хранительницу престола.

Все эти великолепные барельефы и фрески, которые изображали царскую чету в окружении детей, купающимися в лучезарном свете Атона и семейной любви, изображения царя, целующего свою самую младшую дочь… Вдруг и придворные, и народ поняли, что все это было ложью. Потом ей доложили, что появился барельеф с изображением обнимающихся Эхнатона и Сменхкары. Тогда она влепила пощечину посланнику, сообщившему об этом.

Она не впала в немилость, нет. О ней просто забыли. И причина ей была известна: своему мужу она рожала только дочерей. В подобных случаях говорили, что семя слабое. Доказательством этому был и ребенок, которого родила Эхнатону сожительница. Это тоже была девочка, и она умерла во младенчестве. Но Эхнатон отказывался признавать слабость своего божественного семени. Раздосадованный, он покинул царское ложе.

Нефертити попросила помощи у своего отца Ая, но тот ничем не смог помочь. Она обращалась к своей сестре Мутнезмут, жене Хоремхеба, и та посоветовала ей завести любовника и родить наконец мужу сына, пусть и незаконного. Но возраст, благоприятный для зачатия, уже прошел. Ее чрево отныне было так же бесплодно, как и у проклятого демона Сменхкары.

Нефертити страдала долго и молча. Слезы жемчужинами блестели в глазах царицы. А теперь жена живого бога должна была изображать траур.

Но она все еще была жива. Она заставит своих врагов испить горькое вино ее слез, унижения и гнева!

Кто-то вошел. Мужчина. Орлиный нос, военная выправка. Он сразу заметил угнетенное состояние Нефертити и бросился к ней.

— Госпожа моя! — воскликнул он. — Что происходит?

Нефертити больше не сдерживала слез. Тогда он обнял женщину и утешил ее.


Незадолго до захода солнца гонец принес в дом Тхуту царский рескрипт, в котором сообщалось, что Тхуту больше не являлся Первым придворным Царского дома. Тхуту принял посланника с насмешкой, которая удивила почетного гостя — регента Сменхкару.

— Как твое имя, гонец?

— А-Узаит.

— Поверь, пройдет несколько дней, и я вспомню, что именно ты явился ко мне с этим.

Обеспокоенный гонец ушел, а Тхуту вернулся к гостям. Словно в насмешку, он на всеобщее обозрение прикрепил сверток к бронзовой лампе, которая висела под потолком большого зала. Грозный документ болтался и крутился в воздухе, как некое бестелесное существо. Вот с каким уважением бывший Первый придворный отнесся к решению царицы! Первый раз за последнее время Сменхкара рассмеялся.

А равнодушные ко всем этим перипетиям босоногие рабы были заняты своими делами: подметали циновки, подливали масло в светильники, расставляли кувшины с пивом и вином на большом низком столе в центре зала, разжигали жаровни, выгоняли насекомых, которые бегали на каменном полу. Дым от горящих кедровых стружек держал на почтительном расстоянии от двери в сад рой мошек, привлеченных влажностью, увеличивающейся каждый раз с наступлением сумерек. Настоящий пир для птиц, которые, насытившись, прятались в зарослях смоковниц.

Опекаемый четырьмя оставшимися слугами, Сменхкара умылся, а затем обосновался в самой красивой комнате дома Тхуту. Когда он, посвежевший после расслабляющего массажа, побритый, надушенный, умащенный маслами сандала и жасмина, возвратился в большой зал, там уже были Хумос, Нефертеп и Панезий, Первый слуга Атона и их соратник. Смущенная почтительность собравшихся, полностью соответствующая придворному протоколу, наглядно демонстрировала их отношение к регенту. Известно ли им было, что он больше не регент? Сменхкара все же заметил, что они не смогли скрыть своего удивления, и даже знал, чем они были так удивлены: никогда особа царской крови, будущий живой бог, не являлась на ужин к своим подданным, какого бы высокого ранга они ни были. Естественно, они спрашивали себя, что же произошло.

Сменхкара, в свою очередь, был удивлен не меньше: как Панезий, слуга враждебного и ненавидимого всеми присутствующими здесь культа, так быстро примкнул к верховным жрецам Амона-Ра и Пта, которые испытывали к нему нескрываемую неприязнь? Затем он улыбнулся в бороду: в сущности, все эти высокопоставленные служители сговаривались, как воры на ярмарке. В создавшейся ситуации, когда приходилось срочно что-то решать, они забыли обо всех своих выдуманных или настоящих распрях.

Последний раз он видел Хумоса и Нефертепа во время ритуала прощания с умершим царем. Но он хорошо знал их, поскольку отвечал на их жалобы по поводу урезания подношений и землевладений. В его официальных ответах было ровно столько благосклонности, сколько позволял проявлять Эхнатон, но он прилагал к официальным письмам личные послания, в которых уверял верховных жрецов в том, что не безучастен к их трудностям. Это все, что он мог себе позволить, учитывая ненависть Эхнатона к недобросовестным служителям культов и свое недоверие к ним.

Хотя Эхнатон ввиду ухудшающегося здоровья доверил ненаглядному братцу существенную часть дел царства, он постоянно наблюдал за ним, поводя своими лисьими глазами. Что же касается их трудностей — помет обезьяны и сопли мангуста на них! — их надуманные претензии возникали оттого, что им больше не доставалось дани, поступавшей от завоеванных народов, по той простой причине, что не было больше никаких завоеваний.

Все уселись полукругом перед бывшим регентом. Сменхкара смотрел на них. Он больше не сомневался в их подлинных намерениях. Эти двое, Хумос и Нефертеп, являлись одними из настоящих хозяев долины, некоронованными правителями царства, а Ахетатон был всего лишь оазисом, созданным Эхнатоном. В этой ситуации они представляли и все остальные культы.

Эхнатон еще при жизни отца, Аменхотепа Третьего, будучи в Гермополе, открыто возмутился наглостью стремящихся к обогащению жрецов и размерами получаемой ими доли военных трофеев. Вершиной бесстыдства было то, что они затем одалживали эти деньги Царской казне для финансирования очередных военных кампаний, к тому же они поддерживали только те кампании, которые должны были обогатить их. Великие жрецы? Ха! Скорее дельцы, среди которых встречались и отъявленные негодяи.

Неоспоримым был тот факт, что их поддерживала знать и крупные землевладельцы, чьи связи были прочнее укрепительных сооружений. Эхнатон сначала не обращал на них внимания, затем лишил их всех полномочий, а в итоге начал уничтожать их богов. Так возник культ единственного божественного Атона, Солнечного Диска. Доходы от культа четко контролировались Эхнатоном с помощью Первого слуги Атона, Панезия. Царь воздвиг храмы, посвященные Атону, и построил неподалеку от них город Ахетатон.

Несмотря на это, Эхнатон и Сменхкара отлично знали, что почитатели других богов не приняли культ Атона, оставаясь верными Амону, Апису, Хорусу — тем богам, благодаря служению которым обогащались великие жрецы. Эти культы сохранились.

Лучшим доказательством тому было то, что их служители ужинали сейчас с наследником своего злейшего врага.

За какое-то мгновение, пока они смотрели друг другу в глаза, Сменхкара вспомнил ярость своего брата, когда тот понял, что проиграл и реформа системы не удалась. Позднее он благодарил себя за проявленную мудрость. Будучи по натуре более миролюбивым, он научился договариваться с противниками новой веры, ведь их средства были необходимы для финансирования военных кампаний. Сменхкара пытался смягчить жестокую политику брата. Но из-за ненависти жрецов, вызванной отсутствием подношений, армия оказалась неспособной сохранять господство на юго-востоке. Заявления жрецов были резкими: «Ты хочешь уничтожить культы наших богов в угоду Атону? Очень хорошо! Тогда мы подорвем твое могущество!» Месть жрецов привела к упадку военной мощи царства.

Сменхкара вздохнул, сделал собравшимся знак рукой и сел первым, как если бы он все еще был регентом. Остальные присели на корточки вокруг стола. Тхуту организовал настоящий пир.

Взгляды гостей блуждали какое-то время по потолку зала. Хумос заметил документ, который болтался в воздухе над обеденным столом. Жрец удивился и даже возмутился, так как узнал царскую печать. Тхуту весело сообщил ему, что этот только что доставленный папирус освобождает его от обязанностей придворного. Хумос и Нефертеп оцепенели. Присутствие Сменхкары окончательно запутывало ситуацию. Единственным, кто мог отстранить придворного, был взошедший на трон царь. Но этот человек сейчас спокойно сидел рядом и улыбался.

— Неполный Царский совет вчера вечером провозгласил Нефертити преемницей трона ее супруга, — объяснил Сменхкара, — и первое, что она сделала, — это устранила нашего уважаемого Тхуту.

Хумос едва не поперхнулся. Нефертеп вытянул шею, чтобы лучше видеть Тхуту. Сейчас он был похож на жабу, готовящуюся проглотить огромную муху.

— По приказу Нахтмина военный отряд не допустил меня в царские покои и конюшни. Очевидно, этого потребовала Нефертити. По крайней мере, так объяснил ситуацию Уерсеф. И Тхуту любезно предложил мне расположиться в его гостеприимном доме.

— А она действует быстро, — заметил Панезий. — Царица срочно послала за мной. Когда я пришел, она была в обществе своего отца Ая, Майи, Царского писаря, Нахтмина и Пентью. В руках у Майи было перо, которым он записывал решения Царского совета. Чернила даже еще не высохли. Нефертити сообщила мне, что Царский совет провозгласил ее регентшей до тех пор, пока принц Тутанхатон не достигнет совершеннолетия. И она потребовала, чтобы я подписал решение. Мне оставалось только подчиниться.

«Зная о действиях Нефертити, Панезий тем не менее ничего не сообщил своим друзьям, — сделал вывод Сменхкара. — И меня тоже не предупредил. Без сомнения, он любитель сюрпризов».

У Хумоса было искаженное гневом красное лицо. Тхуту испугался, что у жреца может случиться припадок.

— Я заметил, что на документе отсутствует подпись регента, — продолжал тем временем Панезий, повернувшись к Сменхкаре. — Ай сказал мне, что это не имеет никакого значения, так как он был главой Царского совета при предыдущем правителе.

Это было что-то новое. Перевернув все с ног на голову, Ай сделал свою дочь законной регентшей.

Еще раз Сменхкара спросил себя, что же за игру ведет Панезий? С одной стороны, он признал регентство Нефертити, а с другой — присоединился к лагерю ее врагов. Теоретически он должен быть на стороне регентши, ведь она была гарантом его привилегий. Прекрасно сознавая всю опасность своего положения из-за двойной игры, он все же надеялся удержаться на плаву.

Хумос в гневе ударил себя рукой по бедру — совершенно не по протоколу.

— А что там делал Пентью? — выкрикнул он. — Ведь он всего лишь Царский целитель и не является членом Царского совета!

— Нефертити в срочном порядке ввела его в состав Совета. Точно так же она восстановила Нахтмина в должности Царского советника, — пояснил Панезий.

— Я думаю, что она на этом не остановится, — спокойно произнес Сменхкара. — Ну что ж, посмотрим! Я не удивлюсь, если она будет коронована до истечения семидесяти дней.

— Но это неслыханно! — воскликнул Нефертеп.

— А то, что Царский совет в неполном составе принимает такое поспешное решение, это разве допустимо? Эта женщина способна на все.

Слуги подали вино. Из-за бурлящих эмоций кубки оказались пустыми в одно мгновенье.

— Это все козни Ая! — сказал Нефертеп. — Он посадил свою дочь на трон.

— Но она не царской крови! — воскликнул Тхуту.

— Для народа, готового впоследствии принять Тутанхатона в качестве царя, ее регентство вполне приемлемо.

— Но господин, ведь есть же ты! — возразил Хумос.

— Верно. Но Нефертити действует так, как будто меня вовсе нет. Со временем, возможно, мне это будет на руку.

Слуги принесли большую чашу и кувшин с ароматизированной водой, чтобы господа могли омыть руки, затем подали блюда. Голуби, начиненные зерном и маленькими луковицами, жареные гуси, салаты из лука-порея с маслом, латука и огурцов с кислым молоком… Все, кроме рыбы, потому что будущему живому богу, так же как и жрецам, было запрещено употреблять ее в пищу. И то, что Тхуту это предусмотрел, доказывало, что он считает Сменхкару своим господином и законным наследником трона.

— У неетакой же характер, как и у сестры ее отца, — задумчиво сказал Нефертеп.

Сменхкара кивнул. Тиу, сестра Ая, жена Аменхотепа Третьего и мать Эхнатона, была сильной женщиной. Она крепко держала своего мужа в руках. Замечание Нефертепа было наглым, даже оскорбительным, так как хоть Сменхкара и не был сыном Тиу, его матерью тоже была царица и жена Аменхотепа — царевна из Миттании. Значит, в нем тоже текла царская кровь. В любом случае, нельзя распускать язык, говоря о царской семье, тем более в присутствии наследника. Последний сделал вид, что не заметил насмешки, — все-таки он еще не занял трон, а этих двоих жрецов можно было считать возможными союзниками в борьбе за корону. К тому же таких союзников было очень и очень мало.

— Господин, это недопустимо! — с силой произнес Хумос.

— Недопустимо! — повторил Нефертеп.

— Недопустимо! — подтвердил Тхуту.

— Недопустимо! — подытожил Панезий.

— Значит, Нахтмин присоединился к лагерю Нефертити? — уточнил Хумос у Тхуту.

Тот кивнул.

— Так же как Пентью и Майя, — добавил Сменхкара, проглатывая последний кусочек гусятины. — Они же участвовали в собрании неполного Царского совета.

Наступила тишина. Прямоугольный кусочек неба, видневшийся в приоткрытую дверь, приобрел насыщенный цвет индиго. Птицы принялись громко ссориться, выбирая места для ночлега в зарослях смоковниц и фикусов. Где-то далеко залаяла собака. Уже пришло время весеннего сбора урожая. Запах сырой черной земли и горелой соломы смешивался с ароматом кедрового масла, исходящим от жаровен.

— Мы не можем допустить, чтобы это произошло, — снова начал Хумос, не сводя пристального напряженного взгляда с Нефертепа.

Нефертеп посмотрел на него, но ничего не сказал, а лишь моргнул.

— Что вы можете сделать? — спросил Сменхкара.

— Захват трона возможен только с помощью одного человека — Хоремхеба, начальника гарнизона Мемфиса.

— И Нахтмина, начальника фиванского гарнизона, который к тому же еще и двоюродный брат Ая, — уточнил Сменхкара.

— Гарнизон Мемфиса намного превосходит численностью фиванский, — сказал Нефертеп.

— Я не понимаю, к чему вы клоните, — вмешался Сменхкара.

Нефертеп помедлил с ответом.

— Господин, как верховный жрец культа Пта в Мемфисе, уверяю тебя, что народ недоволен тем, как теперешний бог-покровитель заботится о нем. Об этом я неоднократно писал тебе, и ты обещал обратить на это свое высокое внимание.

Сменхкара покачал головой. Жрецы Амона-Ра и Пта собирались использовать против Нефертити то же оружие, каким воспользовались бы против него самого, если бы, заняв трон, он отказался возродить культы древних богов.

Нефертеп и Сменхкара обменялись пристальными взглядами.

— Восстания могут вспыхнуть и во многих других номах, — коварно заметил Хумос.

Каждый ном имел свое войско. Очевидно, случись шесть или семь волнений в провинциях, Хоремхеб и даже Нахтмин забеспокоятся. Это заставит их раскаяться. Так или иначе, они перестанут служить Нефертити как наследнице трона. Опасная авантюра!

— Это бунт против Нефертити? — спросил Сменхкара.

— Против порядка, установленного Эхнатоном, — ответил Хумос. Казалось, он забыл, что перед ним сидит двоюродный брат и соправитель этого самого Эхнатона.

Сменхкара понял сразу: он был лишь орудием. Если они возвратят ему трон и все его права, они будут диктовать ему свою волю. Первое условие даже не подлежит обсуждению: возрождение культов богов. Сменхкара не относился к ним так враждебно, как Эхнатон, к тому же он поддерживал ровные отношения с главами уничтоженных культов. Но ему казалось, что, если слишком понадеяться на успех этой интриги, можно потерять значительную часть царской власти.

Его слуга встал на колени, чтобы ополоснуть ему пальцы. Тхуту тут же решил подчеркнуть, что он союзник регента.

— Это недопустимо, — произнес он. — Недопустимо, чтобы священнослужители были настроены против власти. Фараон — это живой бог, и если его власть ослабевает, теряют силу и те, на кого эта власть опирается.

Нефертеп и Панезий согласились с ним. Хумос понял, что погорячился и совершил оплошность.

— Власть жрецов уже ослаблена, — сказал он, пытаясь оправдаться.

— Потому что ослаблена власть фараона, — стоял на своем Тхуту.

Панезий несколько раз моргнул: велась уже не двойная, а тройная игра. Чего только не сделаешь для спасения своей шкуры!

— Так что мы будем делать? — нетерпеливо спросил Хумос.

— Я полагаю, мы должны положиться на божественную мудрость нашего регента, который вдохновил уважаемого Тхуту на эти осторожные слова, — заявил Нефертеп, поглаживая свою макушку пухлой рукой.

— То есть?

Сменхкара наблюдал за жрецами, которые намеревались защищать его интересы. Он считал, что этот тайный Царский совет, собравшийся здесь, не мог сделать ничего существенного. Не имея надежной поддержки армии, можно было лишь анализировать ситуацию, а не принимать какие бы то ни было решения. Особенно такие необдуманные, как предложил Хумос. Сменхкара был доволен таким поворотом дел.

— Сомневаюсь, что царица вступит в права регента, пока не истекут семьдесят ритуальных дней, — сказал Нефертеп. — Это было бы серьезной ошибкой. Даже хуже: оскорблением. Ай не позволит своей дочери сделать это. У нас есть несколько дней, чтобы наш уважаемый господин регент принял мудрое решение.

И Нефертеп взглянул на Сменхкару, который загадочно улыбался. Он подозревал, что хитрец Нефертеп, ведя подобные речи, наверняка имеет тайные намерения.

— Почему бы не поделиться с нами мыслями, порожденными мудростью? — произнес верховный жрец Пта.

Тхуту не сдержал улыбки. Что же задумал Нефертеп?

— Я бы предложил нашему уважаемому Панезию сообщить Хоремхебу о своем беспокойстве по поводу создавшегося положения. Если бы об этом заговорили мы, он мог бы это неправильно понять.

Панезий рассмеялся, чем несколько разрядил обстановку. Кубки снова опустели.

— Этого недостаточно, чтобы отстранить Нефертити от власти, — заметил Сменхкара.

— Конечно, конечно, божественный господин! — воскликнул Нефертеп. — Но если действительно начнется восстание, Хоремхеб ее не поддержит и позиция Ая значительно ослабнет.

— Если я тебя правильно понял, волнения начнутся в Мемфисе, — сказал Сменхкара.

Нефертеп невинно захлопал ресницами и удивленно спросил:

— Разве я это сказал?

Сменхкара про себя засмеялся. Не было смысла продолжать беседу. Пусть все пока остается как есть. Нефертити пусть считает себя регентшей до поры до времени, не зная, какие настроения вызвал ее самовольный захват власти. Бывший регент не может опуститься до участия в заговоре, он будет лишь внимательно прислушиваться. А затри года совместного правления Сменхкара этому научился.

Он встал из-за стола, чувствуя, как устал за сегодняшний день, полный неожиданностей. Гости последовали его примеру, некоторые из них не смогли подняться без помощи слуг. Затем все пожелали Сменхкаре хорошего отдыха. Покидая зал, он обогнул бассейн с водой, в котором плавали шесть закрывшихся лотосов. Рабы сопроводили его в покои и помогли раздеться, после чего двое из них остались стоять на страже у дверей.

«Kherouy Apopisso!»

День был ясным, как распустившийся лотос. Позавтракав, как и другие боги, соком звезд и булочками из луны, лучезарный Атон, казалось, и не ведал о том, что оспаривалась его абсолютная власть. Поэтому он предался своему излюбленному времяпрепровождению — стал наблюдать за людьми.

Учителя пришли давать уроки царевнам. Их было двое: один для трех старших сестер, а другой — для трех младших. Но вместо того чтобы обучать языку, письму и чтению, они принялись восхвалять достоинства двух богов: Анубиса, главы божественного пантеона, проводника мертвых в другой мир, и Маат, дочери бога Ра, богини Справедливости, которая взвешивает поступки мертвых, когда они попадают в загробный мир. Учителя описали чудесную встречу, которая произошла четыре земных дня назад, когда божественный царь отправился в Царство мертвых, в обитель этих грозных богов. Их речи были настолько захватывающими, что слушательницам самим захотелось туда попасть.

И тут Маат отложила весы и улыбнулась, раздался ее нежный голосок. Она сказала, что чаша для плохих поступков пуста и весы не нужны.

Учителя также попытались сымитировать глухой голос Анубиса.

— Живой бог, живи отныне вечно среди других богов!

Они даже принесли две статуэтки, изображающие этих богов. Это были черный бог с головой шакала и заостренными ушами и грациозная маленькая богиня со страусовым пером на голове, которое и обозначало ее имя.

Царевны передавали статуэтки из рук в руки под мрачными взглядами кормилиц. Что это за истории про богов? Бог только один — Атон. И когда учителя ушли, кормилицы принялись спорить друг с другом, кто доложит царице об этих бунтарских уроках. Но, так и не придя к согласию в этом вопросе, женщины решили собраться позже и пошептаться. Одна из них между тем доложила о происшедшем старшей царевне.

Меритатон не уделила должного внимания религиозным урокам и слушала рассеянно. Да и вообще она дремала — эта ночь показалась ей более короткой, чем обычно. При жизни Эхнатона эти учителя ни за что бы не осмелились упоминать имена богов Анубиса, Тота или Маат, тем более рассказывать о них царевнам. Их бы прогнали взашей. Без сомнения, эти наглецы полагали, что единый культ Атона рухнул со смертью царя. Но Меритатон знала, что даже жители Ахетатона втайне продолжали поклоняться прежним богам. Достаточно было взглянуть на медные амулеты на груди у некоторых лицемерных кормилиц: они изображали богиню Таурет с головой гиппопотама, покровительницу плодородия и родов. Да и сестры Меритатон, особенно Вторая и Третья царские жены — Макетатон и Анхесенпаатон — знали, кому поклоняются во внешнем мире.

Она приготовилась удалиться в свою комнату, чтобы отдохнуть, растянувшись на постели, и погрузиться в мечты, вспоминая о своих недавних любовных похождениях. Но в этот момент появились цирюльник и мастер по изготовлению париков, которые приходили каждую неделю для того, чтобы побрить наголо юных царевен и позаботиться об их париках. Действительно, невозможно было носить парик, если на голове росли волосы: сначала вся голова чесалась, затем парик норовил сползти набок.

Цирюльник церемонно поклонился, выражая царевнам глубочайшее почтение. Затем его помощник поставил на пол сундучок с рабочими инструментами и открыл его. Первой на стул уселась стричься Меритатон. Ученик протянул своему хозяину чашу с водой. Цирюльник бросил туда мыльные стружки и взбил их с помощью губки до появления пены. Когда густота показалась ему достаточной, он нанес пену на голову царевны. Ученик тем временем заточил лезвие бритвы на камне и подал инструмент учителю. Цирюльник принялся брить царскую шевелюру, которая уже заметно отросла. После того как голова царевны была выбрита, он смочил губку в ароматной воде и ополоснул гладкую голову Меритатон. Остриженные волосы ученик цирюльника сжег, произнося специальное заклинание. Затем цирюльник подал царевне зеркало и поклонился.

В это время мастер по изготовлению париков приводил в порядок царские парики, придавая им блеск с помощью ароматных масел. Все парики были короткими, по нубийской моде, как того требовала царица. После окончания всех процедур каждый парик был помещен на специальную подставку.

Где-то часа через два все шесть царевен были побриты. Теперь возле париков поблескивали шесть гладко выбритых головок.

Наконец освободившись от этой неприятной процедуры, Меритатон пошла отдохнуть, Макетатон погрузилась в чтение гимнов Атону, составленных покойным отцом, Анхесенпаатон вышла на террасу понаблюдать за миром, то есть за тем, что происходило на улице. Три младшие царевны вернулись к своим играм и куклам.

Вдруг Анхесенпаатон увидела мальчика, который вручил ей загадочное послание. Он взглянул вверх, увидел ее и застыл на месте. Она помахала ему рукой. Он все еще смотрел на нее, от испуга выпучив глаза. Да что с ним такое? Не мог же он ее забыть! Она помахала рукой еще раз. Тогда мальчик быстро посмотрел по сторонам и махнул рукой в ответ. Анхесенпаатон дала ему знать, что спускается.

Она побежала через большой зал, где сплетничали кормилицы, схватила из вазы три медовых хлебца и вышла, ступая тихо, как мышь. Девушка направилась в коридор, ведущий к садовой лестнице, потому что лестница, выходившая на улицу, охранялась, стража ни за что не позволила бы юной царевне выйти одной за пределы дворца.

С хлебцами в руках она бежала по саду, и тут заметила стражников. Тогда Анхесенпаатон спряталась в зарослях туи, подождала, пока стражники пройдут, и побежала дальше. Она хорошо знала царский сад: в дальнем конце можно было пролезть сквозь заросли тамариндовых деревьев. И уже оттуда, идя вдоль административного здания, выйти на улицу.

Наконец Анхесенпаатон выбралась на улицу, поражаясь своей отваге. Теперь надо было идти в противоположном направлении, чтобы встретиться с мальчишкой. По дороге она столкнулась с женщиной, которая несла на голове корзину, полную хлеба. Женщина не обратила на царевну никакого внимания. Затем ей встретились два писаря с дощечками под мышками, поглощенные оживленной беседой. Они даже не удостоили ее взглядом. Какой-то старик верхом на осле, положив ноги на корзины с салатом и дынями, пристально на нее посмотрел. Крупная женщина говорила сама с собой, видимо чем-то очень недовольная… Происходившее на улице действительно было похоже на занимательный спектакль.

Мальчик ждал ее, и вид у него был ошеломленный. Анхесенпаатон бегом преодолела несколько локтей, которые разделяли их. Она запыхалась, но была в восторге оттого, что впервые могла с кем-то пообщаться в настоящем мире, за стенами дворца. Царевна протянула мальчику хлебцы. Он их взял, глядя на нее испуганно, растерянно, взволнованно. Глаза у него были такими же круглыми, как и несколько минут назад.

— Что с тобой? — спросила она.

— Ты здесь, на улице… А если тебя увидят? — пробормотал он, запинаясь от волнения.

Они стояли недалеко от главного входа во Дворец царевен и находились практически напротив входа в Царский дом. Оба входа охраняли вооруженные копьями воины.

— Идем! — выдохнул он.

И увлек ее за собой. Мальчик тоже хорошо знал окрестности. Они нырнули в узкий переулок, разделяющий административные здания. Дети побежали к берегу реки, где их могли увидеть разве что гребцы на неповоротливых лодках, да и то если бы у них вдруг проснулось любопытство.

Взволнованная таким приключением, Анхесенпаатон только сейчас рассмотрела мальчика и нашла его красивым.

— Как тебя зовут?

— Пасар.

— А меня Анхесенпаатон…

— Я знаю, — прервал он ее. — Если нас увидят вместе, мой отец изобьет меня до крови.

— Почему?

— Я не имею права говорить с тобой.

— Почему?

— Ты — дочь царя.

— Но он же умер!

Мальчик был обезоружен столь легкомысленным заявлением.

— Ты прочитала мое послание?

— Да. Но откуда ты все это знаешь?

— Я это слышал. И что ты сделала?

— Я показала твое послание своей старшей сестре. Она сказала, что это похоже на правду, но мы не можем ничего сделать.

— Почему?

— Мы не можем никому об этом рассказать. Кто нам поверит? И кто поверит тебе?

Он положил свою руку на руку Анхесенпаатон с такой осторожностью, как будто боялся обжечься от прикосновения к царской коже.

— Если что-то случится, если ты испугаешься, беги ко мне.

— Но куда?

— Я — сын смотрителя Зала для приемов. Я обещаю взять тебя в жены. Я смогу защитить тебя! — с жаром воскликнул он.

Анхесенпаатон недоверчиво улыбнулась. Какой пылкий мальчишка! Но ей понравилось его желание жениться на ней.

— Слушай, ты должна возвращаться во дворец. Все будут обеспокоены твоим отсутствием.

Это был мудрый совет.

— Давай встретимся здесь завтра, — предложила она, очаровательно улыбнувшись.

Пасар взял ее руку и поцеловал.

— Хорошо? — спросила она.

Мальчик утвердительно кивнул и убежал. Анхесенпаатон вернулась в сад и оттуда медленно пошла к дворцу. И получила выговор от кормилицы, которая везде ее разыскивала.

— Где ты была?

— В саду, — спокойно ответила царевна.

— Я была там и не нашла тебя.

— Прекрати повышать голос на мою сестру! — вмешалась Макетатон. — Она не твоя служанка. Не забывай, что и я, и Меритатон можем тебя выгнать!

Кормилица, пораженная внезапным проявлением властности, замолчала. Другие кормилицы бросали на нее выразительные взгляды, но она лишь молча сжалась в комок в темном углу зала.


В четвертом часу после полудня к Тхуту пожаловали гонцы из дворца. Это были двое молодых военных.

— Здесь находится брат покойного Великого Фараона? — спросили они у прислуги.

— Да, здесь. Он сейчас отдыхает.

— Необходимо прервать его отдых, чтобы вручить ему царское послание.

Хорошо понимая сложившуюся ситуацию, гонцы вели себя грубо. Распри властителей неизбежно влияли на их подданных. Слуга Тхуту был счастлив дать понять царским посланникам, что они рано празднуют победу.

— Сейчас мой господин посмотрит, можно ли прервать отдых регента, — высокомерно ответил он, как будто речь шла о прошении какого-то крестьянина. — Вы будете ждать ответа регента?

— Нет, — пробубнил один из военных, удивленный такой наглостью.

— Тогда я закрываю дверь.

После этого слуга побежал к Тхуту, который как раз шел будить своего гостя, чтобы вручить ему царское послание. Сменхкара, сидя на постели, прочел свиток.

— Это приглашение, — сказал он. — Нефертити желает видеть меня немедленно.

— Какая дерзость! — воскликнул Тхуту. — Господин, позволь мне выделить тебе для сопровождения двоих слуг.

Сменхкара принял предложение, поправил парик и надел сандалии.

— Если я не вернусь к заходу солнца, поставь в известность Хумоса и Нефертепа.

Через полчаса он уже входил во дворец. Новый распорядитель, которого он никогда раньше не видел, проводил его к советнику, которого он также не знал. Нефертити уже успела заменить придворных. Советник провел его в большой зал для аудиенций. Сменхкару подвели к трону. Здесь его ждала Нефертити.

Рядом с ней стояли ее отец Ай и Царский писарь Майя. Трон возвышался на помосте высотой в три локтя. Нефертити протянула свою золотую сандалию. Каждый подданный должен был поцеловать ее. Сменхкара сделал вид, что не заметил этого.

— Целуй! — яростно приказала она.

— Целуют только сандалию царя, Нефертити. Насколько мне известно, ты не являешься царицей, — спокойно возразил он.

— Я ею являюсь со вчерашнего дня, и ты это знаешь!

— Я ничего такого не знаю.

— Стража! — позвала она.

Два стражника отделились от стены, подошли к Сменхкаре и силой наклонили его голову к ноге Нефертити. Майя ужаснулся. Ай тут же начал торопливо нашептывать что-то на ухо своей дочери. Она убрала ногу и отпустила стражу.

— Что ты хочешь от меня? — высокомерно спросил Сменхкара, оставаясь спокойным.

— Где ты теперь живешь?

— Ты прекрасно это знаешь, поскольку посланцы доставили мне твой приказ. Ты же запретила мне появляться в моих покоях.

— В покоях царя!

— Мои покои находятся рядом, — уточнил Сменхкара.

— Как член Царского совета ты был обязан предупредить о том, что сменил жилище. А так мы были вынуждены собраться без тебя.

— Я очень рад, — ответил Сменхкара. — По крайней мере, я не участвовал в преступлении.

— Что ты сказал? — спросила Нефертити сквозь зубы.

— Только то, что ты слышала.

— Меня назначил регентшей Царский совет.

Ай и Майя, который переминался с ноги на ногу, все больше и больше чувствовали себя не в своей тарелке. Сменхкара подозревал, что это не Ай посадил свою дочь на трон, а она сама вынудила его сделать это.

— Решения этого совета недействительны и неосуществимы.

— Их одобрил Первый слуга Атона Панезий.

— У него не было выбора. Как глава Царского совета я не одобряю это решение, которое к тому же было принято вопреки традициям — через три дня после смерти фараона, хотя в этом не было срочной необходимости. Поэтому я остаюсь регентом, которого назначил Эхнатон. А твои происки противоречат царской воле и закону.

— Ты бросаешь мне вызов, Сменхкара?

— Я тебе описываю ситуацию. Ты не относишься к нашей семье. Ты простолюдинка. Все, что ты сделала, вызвано чувством мести, а не заботой о царстве.

Нефертити выпрямилась на троне под ударами этих обвинений.

— У меня прекрасные советники, — ответила она глухо. — Я не хуже тебя буду править царством. Что же касается мести…

Она судорожно вцепилась в подлокотники трона. Ее голос теперь напоминал шипение разъяренной кобры.

— Ты лишил моего супруга светской власти. Тебе этого показалось мало. Тогда ты украл у него любовь. В течение пяти лет ты делил с ним царское ложе, Сменхкара. А три года ты владел скипетром.

Сменхкара оставался бесстрастным.

— Ты — узурпатор!

Он смотрел на нее, ощущая превосходство своих двадцати лет. Она возвышалась над ним, стоя на помосте, а он превосходил ее изяществом. Он был красив, она же сильно постарела. Чему же она удивлялась? Эхнатон приблизил Сменхкару к себе, потому что его юный брат в какой-то мере заменил ему сына, которого у царя никогда не было. Он был способен понять одержимость фараона одним верховным богом, накапливающим духовные силы поклоняющихся ему людей. Вместо всех этих бесчисленных божеств, являющихся в образе шакала, ястреба, крокодила, бегемота, львицы… В конце концов родство душ переросло в физическую близость. Ничто не имело значения, раз это была любовь. В глубине души он торжествовал, потому что Нефертити только что публично назвала причину своего гнева.

Сменхкара ответил ей насмешливым взглядом.

— Ты хитростью намеревался стать царем! — снова воскликнула она. — Но мне ясны твои игры.

Он невозмутимо слушал.

— Ты как бальзамировщик, явившийся из хаоса! Ты взял сердце моего живого мужа и утопил его в чаше своего вожделения!

Происходящее становилось все более интересным.

— Так чего ты от меня хочешь?

Она склонилась к нему, сверля его ядовитым взглядом:

— Я хочу, чтобы ты подписал решение Царского совета.

— Я его не подпишу.

— Ты его подпишешь!

— Я не только не подпишу его, но и не буду целовать твою сандалию, Нефертити!

Он повернулся к ней спиной, собираясь направиться к двери.

— Сменхкара!

— Нефертити, если с моей головы упадет хоть один волос, — сказал он, обернувшись, — ты ответишь за это, ты даже не представляешь, что тебя ждет.

— Что? Ты мне угрожаешь? Ты, kherouy Apopisso! — она как будто выплюнула эти слова. — Яйцо Апопа!

Сменхкара засмеялся. Даже его брат не выразился бы так!

— Нефертити, я тебя благодарю. Ты мне доставила редкое удовольствие видеть, как ты публично унижаешься перед своим отцом и этим вероломным писарем. Ты лишний раз доказала, что ты простолюдинка.

— Ched ab! — крикнула она. — Хвастливое ничтожество!

Сменхкара пожал плечами и беспрепятственно дошел до двери. Выходя, он увидел, что вид царицы, стоявшей на помосте, напоминал позу кобры. Ай в это время что-то торопливо и горячо ей говорил. Майя же застыл, потрясенный происшедшим.

Значит, пока она регентша. Но как надолго?

По дороге к дому Тхуту, несмотря на моральную победу над своей противницей, Сменхкара был охвачен неясными и противоречивыми предчувствиями. Он разберется с этим позже. А сейчас он, несомненно, был неприятно поражен тем, что Нефертити обратила на него свой левый глаз.


Над окрестностями Мемфиса в ночи раздался вой шакала. В ответ ему послышался собачий лай. Собаки были примерно в тысяче шагов. Зоркие глаза могли бы различить в нескольких местах красноватые отблески: это в низких постройках горели масляные лампы, предназначенные для того, чтобы всю ночь поддерживался огонь и утром можно было быстро разжечь его для домашних нужд. Для выпечки хлеба, например. Этот небольшой поселок назывался Три Ястреба.

Около двадцати человек шли по полю мимо соломенных куч, которые вскоре должны были сжечь, вдоль узкого оросительного канала, заставляя мышей разбегаться в разные стороны, и своим быстрым дыханием распугивая их летучих родственниц. Никто не говорил ни слова. Наблюдая за их тенями, отбрасываемыми в свете первой четверти луны, можно было сделать вывод, что у каждого из них в руках толстая палка.

Они перешли дорогу, отделяющую поля от поселка и ведущую в Мемфис, миновали несколько домов и направились к высокой стене, которая окружала одну из немногих многоэтажных построек. Там они остановились. Один из них подставил спину другому, который быстро взобрался на стену и спрыгнул по ту сторону. Залаяла собака. Послышался сильный шум, крик, предсмертный хрип ночного сторожа и скрип отодвигаемой задвижки. Люди живо просочились в открывшуюся дверь. Они пересекли двор, несколькими ударами плеч вышибли дверь и бросились по лестнице наверх. Затем они разбежались по комнатам, плохо ориентируясь в темноте. Раздались крики. Кто-то схватил лампу и заревел:

— Он здесь!

Перед ним на постели сидел голый глава поселка Три Ястреба Незер-Пта. Стоя над ним с ножом в руке, мужчина кричал не своим голосом:

— Золото! Где ты прячешь золото?

У Незер-Пта от ужаса глаза лезли из орбит. Он развел руками. Ему приставили нож к горлу.

— В комнате у писарей! Внизу!

— Ключ!

— Его здесь нет… Позволь, я найду…

— Скажи мне, где он!

Снова раздались крики и стенания женщин, детей и прислуги. Послышались ругательства.

— Ты не сможешь найти… Это внизу… Позволь мне самому пойти туда…

Мужчина, по всей видимости главарь этой банды грабителей, убрал кинжал.

— Смотри мне, я иду за тобой! — угрожающе произнес он.

Незер-Пта, все еще голый, дошел до лестницы, спустился и вышел во двор. Воры шли за ним по пятам. Взяв в кухне лампу, Незер-Пта направился к первой комнате в той части здания, где жили писари, толкнул дверь и вошел. Потом при свете своей лампы он нашел ключ, точнее, длинную резную металлическую пластину, и протянул главарю банды.

— Дверь хранилища во дворе.

Главарь вырвал у него лампу и вышел в сопровождении своих людей. Он вставил ключ в указанную дверь, поднял две задвижки и вошел.

Тут же лампа была вырвана из его рук. Он закричал. Последний раз в своей жизни, потому что в тот же миг был убит, так же как и двое его сообщников. Те, кто еще не вошел в комнату, ничего не поняли.

— Почему лампа потухла?

Вошли. Их постигла та же участь. Раздались панические вопли. Пять охранников, вооруженные изогнутыми мечами, выскочили из комнаты и безжалостно порубили на куски ошеломленных, перепуганных злодеев, которых догнали во дворе.

Незер-Пта взял из рук умирающего палку и несколькими яростными ударами добил грабителя, переломав ему кости.

Три человека из банды наверху сторожили женщин, детей и слуг. Встревоженные шумом, они выбежали во двор. Незер-Пта расправился с ними по одному. Прикончив негодяев, он тут же разбил им головы и переломал кости.

Трем удалось уйти. Охранники хотели догнать их.

— Не надо, оставьте их. Пусть они сообщат о своем приключении другим, — тяжело дыша, приказал Незер-Пта.

Две жены, шестеро детей и слуги главы поселка спустились по лестнице и увидели, что хозяин дома пересчитывает жертв при неверном свете луны. Шестнадцать.

Снова раздался плач. Подобное происходило все чаще и чаще в деревнях Двух Земель с приходом Эхнатона к власти. Главам селений приходилось самостоятельно принимать меры предосторожности.

Стеклянный взгляд

Через три дня, поздним утром, когда мухи становятся особенно нахальными, во втором, большом зале Царского дома бальзамировщики оценивали первые результаты своей работы. Это благодаря им — и они прекрасно знали это — умерший царь вступал во вторую часть своей жизни с подобающим достоинством и в состоянии, соответствующем его статусу живого бога. Теперь он мог возродиться для вечной жизни.

Два дня назад труп был вскрыт парасхистом — вспарывателем — с помощью ритуального лезвия из кремня. Это необходимо было сделать. Согласно обряду, остальные бальзамировщики должны были при этом осыпать бранью парасхиста. Ведь он совершал оскорбительные действия, посягнув на целостность человеческого тела. После завершения процедуры парасхиста палками выгнали из зала, где происходило бальзамирование. Это был прекрасный юноша, который уже несколько лет занимался вскрытием трупов и присутствовал при многих бальзамированиях. У него была твердая рука — необходимое качество для вскрытия человеческого тела. Ничто не могло противиться его кремниевому лезвию.

Также согласно обычаю бальзамировщики собрали у входа в Царский дом небольшую толпу. Люди должны были кричать, освистывать «преступника» и делать вид, что бьют его палками, правда, удары они все-таки наносили. Во время обычных мумификаций зевак зазывали специально, чтобы увеличить толпу. Они были счастливы, что получают возможность поколотить кого-нибудь, даже для виду. На этот раз зевак было не очень много, поэтому парасхист мог вернуться домой невредимым.

Глава бальзамировщиков задумчиво рассматривал лежащую на полу циновку, сложенную в три слоя, и размышлял о том, что традиции постепенно забываются. Это был сорокалетний флегматичный мужчина с вечно полузакрытыми глазами.

Поднимая кожу вдоль большого бокового надреза от левой подмышки до паха, он проверял, хорошо ли почистили изнутри царское тело. От него осталась только оболочка из кожи и костей. Омовение кедровым маслом и смолой дало хороший результат: кишки растворились, а остатки прозрачных тканей были тщательно удалены шпателем и помещены в алебастровую чашу.

Анальное отверстие оставалось заткнутым тампоном, скрученным из льняной материи. Зачем оно умершему царю? Так поступали со всеми мертвыми. Отсюда же пошло и оскорбление: «Чтоб тебе анус навсегда заткнули!» Правда, такое можно было услышать только в кварталах бедняков.

Главный бальзамировщик склонился, чтобы проверить нижнюю часть туловища. Брюшная полость была тщательно очищена. Сердце тоже изъяли и поместили в сосуд с содовым раствором, который стоял на столе рядом с мозгом. Мозг вынули еще в первый день. Этот орган наиболее подвержен порче. В любом случае, чтобы дойти до Дальнего Горизонта, мозг не нужен никому. Всем руководит божественное сознание. Поэтому черепная коробка Эхнатона, чье настоящее имя было Уаэнра Неферхеперура, была пустой. Через сорок дней ее заполнят благовониями.

Были извлечены желудок, почки, мочевой пузырь, легкие и много всяких других маленьких органов, назначение которых для бальзамировщика оставалось загадкой. Жировая прослойка тоже была надлежащим образом вычищена, особенно в брюшной полости, где она была особенно толстой. Сейчас ею была заполнена большая алебастровая чаша.

Потом все пустоты промыли пальмовым вином, наполовину разбавленным водой.

В результате всех процедур живот царя опал, да и пустая грудная клетка стала меньше. Короче говоря, большое тело, лишенное своей плоти, напоминало теперь плоских рыб из Большого Зеленого моря.

Вот только состояние сердца беспокоило главного бальзамировщика. Оно не было похоже на все остальные сердца, которые ему приходилось видеть. После смерти эти органы обычно были похожи на вялую губку. А это сердце было черным и твердым. Почему? Может, следовало сообщить об этом Пентью, царскому лекарю? Все-таки бальзамировщик решил этого не делать. Он боялся, что Пентью обвинит его в неловкости, в том, что он повредил внутренности одним из ароматических веществ.

Он позвал своего помощника и приказал приступить к обработке тела сухой содой. Нужно было удалить влагу из тканей. При контакте с содой она чудесным образом исчезала. Все-таки это была очень деликатная процедура, она требовала точной дозировки — стоило переусердствовать, и останки могли превратиться в пыль. А после того как сода впитает всю влагу, ее необходимо было извлечь. Затем согласно обычаю этот огромный бурдюк, на который теперь походило человеческое тело, необходимо было заполнить благовониями: миррой, кассией, можжевельником, табаком и другими веществами.

Три бальзамировщика принялись доставать соду из стоявших у стены сумок и готовить лопаточки для ее нанесения. Стало невозможно дышать, тела бальзамировщиков заблестели от пота. Мухи, не желавшие ничего пропустить, проявляли небывалую назойливость. Насекомые вообще были неравнодушны к этому спектаклю. По ночам тараканы просто атаковали оставленные без присмотра мумии.

Обезвоживание длилось примерно сорок дней. За это время кожа, мышцы, хрящи, сухожилия становились похожими на сухие стебельки конопли и приобретали коричневатый, ближе к черному, цвет. В таком виде они могли бесконечно долго сопротивляться мерзкому процессу гниения.

Главный бальзамировщик недовольно поморщился: кожа на животе трупа опасно растянулась и сморщилась, придется ее натягивать, когда будут зашивать покойника.

После заполнения ароматическими веществами полостей тела начиналась третья стадия бальзамирования. Мумифицированная оболочка обматывалась тонкими льняными лентами, пропитанными камедью, а затем более широкими лентами, покрытыми священными письменами.

Этот зал был настоящей кухней смерти. Царя словно разделывали для трапезы, которая никогда не состоится.

После всех приготовлений мумию клали в три саркофага, вложенных один в другой.

Семьдесят дней — это не такой уж большой срок для подобных хлопот. За эти десять недель бальзамировщики зарабатывали столько, что могли жить безбедно два года и к тому же имели возможность покупать земли — но это в случае, когда объектом их стараний были царские останки.

В это время в мастерских, находящихся в нескольких сотнях локтей от места бальзамирования, лихорадочно трудились золотых и серебряных дел мастера. Они расплавляли золото, заливали его в деревянные формы, затем полученные листы золота шлифовали с помощью полировального инструмента из кости, придавали им нужную форму, подбирали поделочные камни, и все вместе приобретало форму золотой маски. Затем так же изготавливали вторую и третью маски, все они изображали лицо фараона. Третья маска предназначалась для третьего, наружного саркофага. Один из помощников занимался лицом, другой прической, третий напальчниками для рук и ног, четвертый, пятый и шестой — крышками саркофагов, седьмой изготавливал два царских символа, которые будут помещены надо лбом. Символами Двух Земель, в которых царствовал при жизни живой бог, были кобра и гриф. Руки скрестят на груди, в правой будет скипетр, в левой — цеп. Фараон будет смотреть прямо перед собой, в вечность.

Всем известно, что боги тоже смертны. Даже преданному забвению великому Амону-Ра угрожала бы смерть, если бы его перестали почитать. Без сомнения, именно по этой причине Эхнатон заменил всех богов Атоном, который независимо от того, почитают его или нет, давал о себе знать каждый день.

На похороны фараона теперь работал каждый ремесленник, а в его распоряжении было пять или шесть подмастерьев.

Резкий запах доводил мух до бешенства. Держа в руке лопаточку с содой и не прерывая своих тайных размышлений, главный бальзамировщик тщательно пропитывал содой туловище, помещенное в ванну с солью. Он думал о сердце молодого царя. Тридцать семь лет. Так от чего же он умер? По словам Пентью, у него остановилось сердце. Это самое, очень необычное сердце.

Склонившись над своим творением, глава бальзамировщиков накладывал щедрый слой соды на гениталии трупа, в то время как двое его помощников наблюдали за тем, как ловко он это делает.

Одна из створок тяжелой двери открылась, впуская человека солидного возраста и молодого служащего. Помощник держал в руках маленький сундучок из кедрового дерева.

— Уважаемый господин Асехем, да пребудет с тобой благословение Атона! — воскликнул новоприбывший.

— Господин Судхеб, твой визит подобен восходу Атона! — поприветствовал его в ответ бальзамировщик.

Эти двое явно были рады встрече, но не стали прикасаться друг к другу — все-таки работа с трупами не считалась чистой.

— Работа сделана, — сказал Судхеб, подавая знак служащему открыть сундучок.

Асехем склонился над сундучком.

— Вы поспешили, — заметил он.

— Мы испортили одну пару, она была изготовлена неточно, но эта, на мой взгляд, просто идеальна.

Два стеклянных глаза лежали на дне сундучка. Асехем бережно взял их, рассмотрел и осторожно покатал на ладони. Потом поднес к глазам и восхищенно сказал:

— Идеально! Даже кажется, что они видят.

Господин Судхеб от радости выпятил грудь.

— Я счастлив, что они тебе нравятся.

Стеклянные глаза были идеей, нет, даже требованием Нефертити. Обычно в глазницы не вставляли ничего. Ну разве что иногда маленькие луковицы. Асехем и Судхеб согласовали этот момент с Панезием, великим мастером по ритуалам, посвященным Атону. Кстати, большая часть этих ритуалов была придумана Эхнатоном. Он рассудил так: раз уж вводятся новые ритуалы, какая разница, сколько их будет?

В этот момент раздался грохот. Двое писарей торжественно открыли двери, и в большой зал величественно вошел новый распорядитель церемоний, назначенный Нефертити. За ним шли шесть рабов и носильщик веера. Около дюжины мух тут же воспользовались возможностью вылететь на свежий воздух.

Это был всего лишь Царский распорядитель церемоний, но его переполняло осознание собственной важности, о чем свидетельствовало чрезвычайно серьезное выражение лица.

У него было замечательное имя, тут же названное писарями-глашатаями, — Уадх Менех — «крепкий папирус». В действительности же это был старый дед, которого в срочном порядке нашел Ай, торопясь подыскать замену Тхуту.

Главный бальзамировщик посмотрел на него, оценивая как профессионал. Уадх Менех пережил немало опасностей. Ему было шестьдесят пять лет. За это время в царстве прошло восемнадцать эпидемий.

Стариков было легче препарировать, чем молодых, полных жизненных соков, с прочными апоневрозами и крепкой брюшиной. А этот уже был высушен снаружи — видимо, он долгие годы работал на солнце, а теперь, благодаря новой должности, стремительно вознесся.

Взгляд Уадха Менеха упал на предметы, которые Асехем держал в руке.

— Что это такое? — спросил он.

— Глаза фараона, — ответил главный бальзамировщик.

В этот момент два стеклянных шарика столкнулись друг с другом еле слышно, но все-таки этот звук был различим. Старик содрогнулся, как будто искусственные глаза могли недобро взглянуть на него.

— Да, действительно, — произнес он, делая шаг назад.

Затем он взглянул на остальных бальзамировщиков, которые прервали свою работу при появлении придворного.

— Я пришел, чтобы сообщить вам великую новость, — начал он, торжественно взирая на присутствующих, потом остановил свой взгляд на сосуде с содой. — Наша божественная царица стала регентшей царства.

— Бесконечна мудрость Атона! — воскликнул бальзамировщик.

Ремесленники подняли головы и хором повторили:

— Бесконечна мудрость Атона!

— Наша божественная госпожа, — продолжал Уадх Менех, — послала меня, своего покорного слугу, к вам узнать, как продвигается работа.

Писари записывали все сказанное на папирус.

— Мы уложимся в отведенное время, — ответил бальзамировщик.

Уадх Менех склонил голову с жалкими остатками волос.

«Избыток жира, — подумал про себя мастер бальзамирования. — Когда он попадет в мои руки, я его хорошенько почищу».

— Значит, через девять недель.

— Через девять недель.

На этом они распрощались.

Один из бальзамировщиков начал говорить о том, что власть в царстве окончательно перешла к женщинам. Сначала женоподобный царь, а теперь еще и регентша появилась!

Асехем сделал вид, что ничего не слышит. Подойдя к телу Эхнатона, он попробовал вставить глаз в одну из пустых глазниц. Потом отошел, чтобы полюбоваться эффектом. Вид был устрашающим. Один из бальзамировщиков так и застыл с открытым ртом.

— Кажется, что он смотрит на нас! — взволнованно воскликнул он.

— Да еще и видит! — прошептал Асехем.


На втором этаже Царского дворца друг напротив друга на вышитой циновке в центре огромного зала сидели мужчина и женщина. Они завтракали. Слуги, поставив блюда на стол, тут же удалялись за пределы слышимости голосов своих господ.

— Скоро нужно будет представить священнослужителям и народу Тутанхатона, — сказал Ай, обгладывая ножку жареного голубя.

Нефертити никак не отреагировала на это замечание, даже бровью не повела. Она медленно жевала голубиную грудку. Завтрак в основном состоял из жареной птицы и салатов. Прожевав, Нефертити сделала глоток вина.

— Это единственное оправдание твоего регентства, — снова заговорил Ай, грызя маленький соленый огурец.

В ответ — тишина.

— Ты навсегда избавишься от Сменхкары.

Нефертити посмотрела в окно. В ее памяти снова возникли события давно минувшего дня. Печальный день, в который разразилась гроза. Тогда Сменхкара царским указом был объявлен регентом. Это было немыслимо! Семнадцатилетний мальчишка — регент!

Тут она заметила наконец, что отец смотрит на нее.

— Я была бы счастлива, если бы он покинул Ахетатон, — сказала царица.

— Представление Тутанхатона в качестве фараона должно поспособствовать отъезду Сменхкары.

— Подождем конца мумификации и захоронения, — ответила Нефертити. — А мы можем отправить его в изгнание?

— Кого?

— Сменхкару?

Ай скептически воспринял эту идею.

— Тогда ему будут нужны земли и дворец…

Нефертити резко опустила кубок.

— Найди ему что-нибудь в Мемфисе.

— Это же город Хоремхеба, а у него с ним сердечные отношения.

— И что же? — Нефертити нахмурилась.

— А то, что они могут договориться. От такого союза только и жди неприятностей.

— Но тем не менее Хоремхеб согласился отстранить его от трона.

— Да! Благодаря мне! — Ай вдруг рассердился.

— Тогда выгони его! В Фивы.

— Яподумаю об этом.

Нефертити смотрела на открывавшийся за большой дверью пейзаж, на террасу царского дворца. А отец смотрел на дочь. Какая жестокость! Возможно ли, чтобы ненависть к Сменхкаре так сильно влияла на ее мысли?

— А пока я отправил ему его вещи, которые оставались в царских покоях. И его лошадей тоже.

Великодушие отца по отношению к бывшему регенту заставило Нефертити удивленно поднять брови. Она усмехнулась.

— Ну не можем же мы с ним обращаться, как с последним деревенщиной! — сказал Ай. — Священнослужители будут возмущены.

Нефертити отставила блюдо с голубиными косточками. Слуга подал ей чашу и кувшин с водой, чтобы она омыла руки, а другой слуга унес остатки кушаний и хлеба. Царица взяла красный финик из агатовой чаши с фруктами и впилась зубами в блестящий плод.

— Ты и так уже переступила допустимую черту в своих обвинениях, — добавил Ай, наклонившись к ней и хмуря свои густые брови. — Майя был потрясен.

— Я всегда подозревала, что у него душа как у старухи, — высокомерно заметила Нефертити.

Над блюдом с фигами жужжала пчела. Слуга торопливо подбежал, чтобы прогнать ее, и снова вернулся на свое место возле стены. Ай просто сверлил дочь взглядом. Он знал о ее отношениях с Майей. Если она думала, что введет отца в заблуждение такого рода заявлениями, то она глубоко ошибалась. Правда, она могла пресытиться Майей и найти другого любовника. Но кого?

— Нефертити! — воскликнул Ай укоризненно. — Достаточно того, что Царский совет назначил тебя регентшей. Ты не должна ругаться, как какая-то посудомойка! Сменхкара был регентом три года. Он сохранил связи со знатью и священнослужителями, в провинциях в том числе. Ты не должна сбрасывать его со счетов. Это было бы ошибкой.

— Я не просто не считаюсь с ним, я его ненавижу! — заявила Нефертити. — И если он в сговоре с этими проклятыми деревенскими жрецами, это лишний раз доказывает, что он изменник!

Она выплюнула финиковую косточку, и та пролетела через весь зал. Все тот же слуга побежал ее подбирать.

— Я его не люблю не меньше, чем ты, — попытался успокоить ее Ай, — но я жду от тебя, что ты сохранишь честь трона.

Нефертити повернулась к нему своим левым глазом, но эта военная хитрость не произвела никакого впечатления.

— Мы все еще не выбрали место для захоронения, — сказал Ай, меняя тему разговора.

Царица вскинула брови.

— Меня удивляет твой вопрос. Ничего решать не нужно. Это известно.

Ай прищурился.

— Стела! — надменно сказала Нефертити. — Ты что, забыл про стелу? «Пусть моя гробница будет высечена в скалах на востоке от Ахетатона. И пусть меня похоронят там, когда придет час, назначенный Атоном. Там же должна быть и царица Нефертити через годы, отпущенные ей Атоном», — процитировала она.

Ай лишь кивнул. Перевозка царского саркофага в фиванский некрополь к могилам отца и матери Эхнатона символизировала бы возвращение к традициям и могла бы смягчить суровость и непреклонность культа Атона в представлении народа. Тогда жрецы, которые не нравились Аю, уже не подвергались бы столь суровым преследованиям.

— Стела на входе в некрополь… — задумчиво произнес он. — Не многие видели ее. И еще меньше тех, кто увидит.

— Все будет так, как повелел мой муж. В любом случае было бы неосторожностью ехать до самих Фив. По дороге всякое может случиться.

— Никто не осмелится напасть на царское погребальное шествие, — заявил Ай.

— Не знаю, на что они могут осмелиться, но шествие будет пролегать по землям, где властвуют жрецы и прочая знать. А уж они с нетерпением ждут возрождения старых культов, не говоря уже о простонародье, — резко возразила Нефертити.

Ай подумал о недовольстве со стороны священнослужителей, знати и этого самого «простонародья», о чем ему неоднократно сообщали в его владениях в Ахмине. А все из-за растущих налогов и опасности нападения увеличивающегося количества разбойничьих банд. От своих шпионов он знал о налете на посланника казначейства в Мемфисе. На следующий день крестьяне небольшой деревеньки, расположенной недалеко от Фив, жестоко избили сборщиков налогов, чьи требования были для них непомерными. Городской гарнизон отказался вмешиваться, признав правоту крестьян. Короче говоря, царскую власть в Двух Землях грубо попирали.

Ай встал и принялся мерить шагами зал. Он был очень обеспокоен тем, что его дочь плохо разбирается в сложившейся ситуации. Разве она не понимает, что царь умер уж слишком вовремя?..

— О положении в провинциях я знаю лучше тебя, — авторитетно заявил он, останавливаясь перед дочерью. — У нас есть более неотложные проблемы. Разбойники опустошили наши гарнизоны на границе пустыни, в Палестине. К Уадху Менеху многие обратились за помощью.

— Разве этим не должен заниматься Нахтмин? — спросила Нефертити, рассматривая свои поблескивающие золочеными ногтями пальцы ног.

— Да, это так. Но отныне принимать решения должна ты. Нужно встретиться с Нахтмином и Хоремхебом.

— Почему с Хоремхебом?

— Не думаешь ли ты, что он смирился с потерей Сирии? Он недоволен ситуацией, сложившейся на границах. Он считает, что разбойники пользуются тайной поддержкой хеттов. Твой муж не придавал этому значения. Армия ждет, когда сможет начать действовать. Речь идет о будущем трона! — гневно воскликнул Ай.

— Я в этих вопросах ничего не понимаю.

— Я помогу тебе. Договорились?

— Это действительно так важно?

— Очень важно.

— Почему Эхнатон никогда не говорил мне об этом?

— Это его упущение. Наши союзники больше не доверяют нам.

Нефертити вздохнула.

В первый раз Аю пришло в голову, что дочь наконец становится похожа на царицу. Но царствовать она еще не готова. Да, она управляла Царским домом, принимала участие в празднествах, воспитывала дочерей и сплела много интриг, но она ничего не понимала в управлении страной.

— Из-за него армия потеряла свою мощь. Наша конница уже не та, какой была раньше. Я знаю, что говорю!

Нефертити с угрюмым видом жевала финик. Потом сказала:

— Хорошо. Я встречусь с ними сегодня вечером. Ты будешь присутствовать при этом.

Это была не просьба. Это был приказ. Ай никак не отреагировал, но задумался.

— В любом случае, — снова заговорила Нефертити, — я не собираюсь безоглядно довериться Хоремхебу. Не сразу и только после того, как пойму, что он выполнит свои обязательства. Армия достаточно могущественна. Во времена правления моего мужа она имела сильное влияние на решения Царского совета.

Она так посмотрела на отца, будто ждала от него какого-то замечания. Но Ай оставался безучастным. Он неподвижно смотрел прямо перед собой и только ворочал языком во рту, выискивая остатки пищи. Он был не против поводить за нос этого солдафона Хоремхеба, хоть и был его тестем.

Через какое-то время он встал, сказав, что ему необходимо отдохнуть, и удалился в свои покои, располагавшиеся в этом же дворце. Немного передохнув, он направился в ванную комнату. Там, сидя на корточках, он был неприятно поражен, увидев глаз ухдат над бассейном для омовения. Этот глаз, казалось, смотрел на него. И не просто смотрел, а смотрел насмешливо.

А что, если боги существуют?

Прерванное наслаждение

Месяц был так тонок, что, казалось, вполне мог косить звездные поля.

— Через пять дней нам придется прекратить наши встречи или найти другое место, — раздался недовольный женский голос. — Я даже из дворца не смогу выйти. Меня может увидеть стража. К тому же я себе всю спину изодрала этими кустами.

— Это легко, — ответил мужской голос. — В северных административных постройках ночью никого нет. Там много комнат пустует до рассвета.

— Туда еще надо добраться.

— Подземный ход.

— Какой подземный ход?

— Ты не знаешь о туннеле? Он ведет из кухни Дворца царевен прямо к Залу для посетителей, затем к зданиям Первого управления и дальше. Тебе даже из дворца выходить не придется.

Собеседница — это была Меритатон — все еще сомневалась.

— Я никогда не слышала об этом подземном ходе. Откуда ты о нем знаешь?

— А разве я не писарь Первого управления? Я знаю обо всех зданиях в Ахетатоне. Этот туннель ведет даже в Царский дворец и Царский дом. Мне нужно было сказать тебе об этом раньше. Но я думал, что ты предпочитаешь сады…

— Пойдем, давай сразу же посмотрим, — сказала она. — В этот час кухни закрыты.

Они осторожно двинулись вдоль стены дворца и, дойдя до дверей кухни, проскользнули вовнутрь. И тут же услышали легкий топоток по полу. Приглушенный крик вырвался у царевны при виде разбегающихся мышей и крыс размером с поросенка. Колеблющийся огонь двух факелов освещал просторный зал, где готовилась еда для царевен. Молодому человеку по имени Неферхеру, что означает «прекрасный день», понадобилось всего лишь мгновение, чтобы сориентироваться. Он очень осторожно открыл какую-то дверь — это было зернохранилище. За второй дверью был склад горшков для варки, глиняных кувшинов и блюд. За третьей хранились туники и полотенца. А вот с четвертой им повезло: она выходила на лестницу, ведущую вниз. Неферхеру снял со стены потухшую лампу, зажег ее от одного из горящих факелов и спустился на несколько ступеней, держа Меритатон за руку.

— Закрой за собой дверь, — прошептал он.

Она послушно прикрыла дверь. Спустившись по лестнице, они попали в широкий коридор, тщательно укрепленный подпорками, выложенный плитами, со стенами из необработанных кирпичей. Воздух был тяжелым, влажным. Они долго шли, но так и не встретили ни одной живой души. Время от времени то справа, то слева им попадались лестницы. Крысы и мыши бежали вдоль стен, напуганные вторжением людей. Затем в конце длинного прямоугольного коридора появилось разветвление.

— Этот коридор ведет в Царский дом, — прошептал Неферхеру. — Скорее всего, он закрыт.

Они преодолели еще около сотни локтей, затем молодой человек свернул на лестницу, показавшуюся по правую сторону. Дверь наверху заскрипела. Они оказались в просторном темном зале. Юноша толкнул одну из шести дверей. Пыльный и сладкий запах папируса наполнял пространство. Сотни документов лежали на полках либо плашмя, либо свернутыми в рулоны: отчеты, счета, переписка с управляющими номов, жалобы, завещания, но в основном здесь были документы казначейства и обвинения. Неферхеру втащил царевну за руку в комнату и закрыл дверь.

— Мы в Архиве, — сказал он, ставя лампу на сундук.

— Но для чего служит этот туннель?

— Твой отец приказал вырыть его для того, чтобы он мог тайно попасть в любую часть царских построек и даже посетить некоторые кварталы города.

— Но зачем?

Неферхеру пожал плечами. Не будет же он сейчас рассказывать этому очаровательному цветку о завистливом царе, следившем за своими служащими, о его подозрительной и фанатичной натуре. Он улыбнулся и обнял Меритатон, нежно погладил ее грудь и поцеловал в губы. Затем его рука скользнула к низу живота и беспрепятственно оказалась между ногами. Возбуждение охватило их, чувства обострились. Неферхеру думал о том, чтобы продолжить начатое, но более тщательно и не торопясь.

— Завтра я принесу сюда циновку, — сказал он.

Вдруг они оба застыли. В большом зале раздались голоса. Мужские голоса. Приглушенные. По плиточному полу зашлепали чьи-то сандалии. Кто-то открыл и затем закрыл дверь соседней комнаты. По полу протащили стул. Только один. Очевидно, второй человек остался стоять.

От соседней комнаты любовников отделяла только перегородка с дверью. В течение дня, без сомнения, писари ходили из комнаты в комнату постоянно.

Неферхеру потушил лампу. Погрузившись в темноту, они четко слышали каждое слово, произнесенное за перегородкой.

— Хорошо, дай мне этот флакон.

Секундой позже:

— Господин, ты знаешь, сколько ты мне должен.

— Пятьдесят медных дебенов.

— Но мы же договаривались о сотне дебенов!

— Пятьдесят, и даже этого много.

— Но, господин, ты же обещал!

— Что я обещал? Ты глух, ты плохо слышишь.

Молчание.

— Господин, я тебе продаю совершенный яд, который убивает за четыре или пять часов. Его невозможно выявить. Многие заинтересовались бы тем, как ты его используешь.

Молчание.

Затем тот же голос, голос продавца яда:

— Тем, как ты его использовал.

— И как же я его использовал?

— Господин, ты сам это прекрасно знаешь. Это благодаря мне регентом стала женщина…

— Ты говоришь вздор. Вздор! И ты смеешь мне угрожать, мужлан?

— Господин, даже такое ничтожество, как я, никогда так не поступит с человеком, который держит свое слово.

— Очень хорошо! Пятьдесят дебенов.

— Господин, этот яд очень трудно получить, мне его тайно привезли из страны Куш…

— Я могу привезти пять флаконов дурмана из Ливана по той же цене. Ты меня утомляешь.

Раздался звук отодвигаемого стула.

Затем глухой удар. Хрип. Упало что-то тяжелое. Меритатон сжала руку Неферхеру.

— Мокрица! — гневно воскликнул голос.

По звукам стало понятно, что по полу тащат тяжелое тело. Скрип. Пение лягушек стало громче. Без сомнения, открыли дверь, выходящую на берег реки. Запыхавшийся человек вытащил что-то наружу, и это что-то было, очевидно, трупом продавца яда.

Неферхеру приоткрыл дверь, которая также выходила на берег. Они увидели, как какой-то человек, согнувшись, тащил тело по саду. Потом он бросил его и перевел дыхание. Затем покатил тело среди камней и столкнул в реку. Крокодилы и грызуны быстро разберутся с останками.

Шумно дыша, человек вернулся назад, вошел в соседнюю комнату, а затем покинул зал. Неферхеру приоткрыл вторую дверь. У мужчины в руках была лампа.

Меритатон зажала рот рукой. Она узнала в этом человеке Пентью. Два дня назад она его видела на погребальной церемонии. Это был лекарь ее отца.

У нее задрожали ноги. Неферхеру стоило больших усилий удержать ее от крика. Так как они оставили лампу, им нелегко было добраться до подземного хода. В темноте им пришлось пробираться сквозь полчища крыс, а детали только что происшедшего ужасного события прочно врезались в память.


Весь следующий день Меритатон не вставала с постели. Она не поднялась даже тогда, когда ее мать, сопровождаемая полагающейся ей отныне свитой, пришла во Дворец царевен объявить, что теперь она является регентшей с согласия принца Тутанхатона. Она пришла в сопровождении придворного, носильщика опахала, шести писарей и десяти слуг.

Нефертити зашла в комнату Меритатон. На несколько минут они остались наедине.

— Что с тобой?

— Болит живот. Мне нельзя пить пиво после фиников.

— У тебя были очищения?

Странный вопрос. Может, мать знает о ее любовных похождениях?

— Да, как обычно, на двадцать седьмой день, а что?

— Тебя тошнило?

— Нет.

Женщины какое-то время смотрели друг на друга. Меритатон заставила себя улыбнуться. Знала ли Нефертити о том, что ее супруг был отравлен дурманом или каким-нибудь другим ядом?

Тут Меритатон пришла мысль, которая заставила ее сердце биться учащенно: а вдруг ее мать имела отношение к отравлению? Могла бы она отравить своего мужа, царя? И кто еще участвовал в этом заговоре? Пентью не мог совершить это преступление, руководствуясь лишь своей выгодой.

И вдруг мелькнула еще одна мысль: кого еще собрался отравить Пентью с помощью дурмана? Ведь он явно замышлял еще одно убийство! Кого же? Сменхкару? Нефертити ненавидела его, и это ни для кого не было тайной. Но кормилицы рассказали старшим царевнам о случае, происшедшем у входа в Царский дом. Сменхкары больше не было ни в этом доме, ни во дворце. Таким образом, Пентью не может к нему приблизиться, если только ему не удастся подкупить повара, который готовит пищу для бывшего регента.

По чьему же приказу Пентью готовит это преступление? Ей не с кем было об этом поговорить! Если бы она сообщила о своем мрачном открытии матери, та захотела бы узнать, при каких обстоятельствах это стало известно Меритатон, и ей пришлось бы все рассказать о своих ночных шалостях, о своем любовнике, а значит, подвергнуть Неферхеру опасности и отказаться от встреч с ним. Об этом не могло быть и речи!

Возможно, ее мать приказала Пентью стать отравителем. Эта мысль была невыносима. Сердце Меритатон забилось еще сильнее, она очень разволновалась и закрыла глаза, чтобы не видеть этой женщины — своей матери, — и застонала.

Нефертити позвала кормилицу и приказала ей посадить Меритатон на два дня на диету — поить бобовой водой.

— Я намерена поженить Анхесенпаатон и Тутанхатона, — заявила Нефертити.

Меритатон кивнула. Мальчику едва исполнилось семь лет. Его сводная сестра долгие годы сможет быть регентшей, ведь Тутанхатон был сводным братом умершего царя, младшим сыном Аменхотепа Третьего.

— А как же Сменхкара? — рискнула спросить Меритатон.

Нефертити с раздражением пожала плечами.

— Царский совет не избрал его. Теперь ему придется оставаться в тени.

Вот так! Но Эхнатон, очевидно, очень хорошо относился к Сменхкаре, раз сделал его регентом. Конечно, она не осмелилась спросить об этом мать.

Она даже не решилась спросить, кто женится теперь на ней, поскольку брак со Сменхкарой стал невозможен.

— Я оставляю тебя, — сказала Нефертити, погладив дочь по голове. — Кормилица будет докладывать мне о твоем состоянии. Хочешь, я пришлю тебе Пентью?

Ужас сверкнул в глазах Меритатон.

— Нет! — вскрикнула она. — Не надо, завтра у меня все пройдет, — уже более спокойно произнесла царевна.

Нефертити слегка подняла брови, затем направилась к двери. Только она вышла, как в комнату вошла любимая младшая прачка Меритатон забрать белье в стирку.

— Возьми то, что лежит в углу, — сказала царевна, охваченная сомнениями и тревогой.

Служанка присела на корточки, чтобы разобрать белье — набедренную повязку, в которой Меритатон спала, и льняное платье — в нем она была во время ужасного ночного приключения. На платье оставались следы путешествия по саду и подземному коридору — оно испачкалось в земле, особенно внизу, где была золотая вышивка. А на бедре оказалось какое-то подозрительное пятно, но прачка притворилась, что не заметила его. Она сложила платье и повесила на руку. Прачка замочит платье в соленой воде из шахт, грязные пятна намылит и потрет. После полоскания одежду царевны передадут гладильщицам, которые тщательно восстановят с помощью крахмала все складки.

— Желаю моей госпоже великолепия и цветения сердца, — сказала прачка и вышла.

В этот момент вошли Макетатон и Анхесенпаатон.

— Что с тобой? — спросила первая.

— В животе бурлит, — ответила Меритатон, понимая вдруг, что и она, и ее младшая сестра теперь не вправе наследовать трон. — Ты будешь царицей, — сказала она Анхесенпаатон.

— Я знаю, мать только что мне это сказала, — ответила девочка с недовольным выражением лица. — Значит… Я должна буду жить во дворце с мальчиком. Это неинтересно.

Весь день под наблюдением матери и дворцовых чиновников! И она не увидит больше Пасара.

— Ты же знаешь, когда мать что-нибудь задумает… — произнесла Меритатон.

— Хорошо, теперь только мне осталось найти мужа, — бойко сказала Макетатон.

Потом она засмеялась и добавила:

— А мама, она что, одна останется?

Этот вопрос не вызвал интереса Меритатон. Макетатон вышла из комнаты, но Анхесенпаатон осталась.

— А что с тобой случилось на самом деле? — спросила она. Для девушки ее возраста у нее был необычно низкий голос.

Меритатон медленно повернулась к ней.

— Ничего, а что?

— Я хорошо знаю тебя. Ты что-то скрываешь.

Меритатон какое-то время смотрела на младшую сестру, затем легла на спину и закрыла глаза. Надо ли посвящать в свою ужасную тайну это невинное создание? Сказать ей, что отец был отравлен? Рассказать о разговоре, который поразил ее и Неферхеру в Архиве? Об убийстве поставщика яда? Зачем? Сестра не сможет удержать свой язык. Хуже того, она будет страдать. Или сойдет с ума. Станет подозрительной. Раздраженной.

— Ты все придумываешь, — устало возразила Меритатон.

— Где ты была вчера вечером? — не отставала Анхесенпаатон, и, так как удивленная сестра не отвечала, она продолжила: — Ты вышла, когда еще не было полуночи, а вернулась незадолго до рассвета.

Меритатон удивленно смотрела на нее.

— Ты, оказывается, шпионишь за мной! — воскликнула она.

— И твое платье было грязное, — хитро улыбаясь, добавила Анхесенпаатон.

— Я тебе запрещаю следить за мной! — заявила Меритатон. — А сейчас позволь мне отдохнуть.

— Очень хорошо, — жалобно сказала Анхесенпаатон. — А я выйду замуж за Пасара. Я не хочу быть царицей, не хочу выходить замуж за Тутанхатона. Пасар мне сказал, что возьмет меня в жены.

И пошла к двери.

— Кто такой Пасар? — спросила Меритатон.

— У каждого свои секреты, — ответила Анхесенпаатон.

— Иди сюда!

Но Анхесенпаатон уже закрыла за собой дверь. Меритатон осталась одна, терзаясь муками, которые были сравнимы с коликами в животе. Теперь у нее бурлило не в животе, а в голове. Вертелся назойливый вопрос, причиняя ей острую боль: кого же готовился отравить Пентью?

На какое-то время она вспомнила о Сменхкаре. Где же он? Как переживает свою опалу? И что он думает обо всем этом? Во время их редких встреч до смерти Эхнатона он всегда демонстрировал свое хорошее отношение к ней. Она вспомнила его томный взгляд, глаза, обведенные сурьмой, сдержанные деликатные жесты, задумчивость. Все это контрастировало с авторитарным и даже грубоватым поведением его сводного брата, царя. Что их связывало? Правда ли то, что эти двое мужчин делили одно ложе? Она однажды слышала это от служанки своей матери. Что бы это значило? Ей хотелось поговорить с ним, рассказать о своих сомнениях, тайнах и страданиях. У нее было чувство, что этот обещанный и вдруг отнятый муж был единственным, кому она может излить душу. Но его не было рядом.

Она была пленницей во дворце, где никто не говорил друг с другом искренно, где правдивые слова были неслышны, потому что произносились шепотом.

Пустая статуя

Большой зал для аудиенций Царского дворца наполнился шепотом и скрипом сандалий. Двустворчатая дверь, инкрустированная золотыми пластинами, открылась.

Уадх Менех встал с золотого кресла и спустился с постамента, чтобы поприветствовать посетителей. Он не мог поступить иначе: эти люди были великими жрецами самых богатых и древних культов. Помимо жрецов Амона и Пта, Хумоса и Нефертепа, здесь были жрецы не менее важных культов: Аписа, Хоруса и Хатхор. Даже если их боги не почитались в Ахетатоне, Распорядитель церемоний не мог не оказать им должного почтения.

Он попросил Панезия, Первого слугу Атона, помочь ему в приеме гостей.

В Двух Землях почитались и религия, и власть.

Уадх Менех, сын крестьянина, с юности обученный держаться с достоинством писаря, благодаря особому расположению хозяина поместья знал, насколько переменчива власть. Еще один династический переворот, и он рискует остаться без своих титулов и привилегий. Если он не понравится новым властителям, то падет так же быстро, как и вознесся. Поэтому он относился к визитерам, как хитрый землевладелец относится к потенциальным покупателям его земель.

Каждому из жрецов полагалось по два писаря и носильщик опахала. Кроме того, каждого из них сопровождали шесть писарей второго ранга. В целом явилось около пятидесяти человек. Возглавлял эту процессию Хумос.

Бритые головы сановников блестели от жары. Возможно, их потому и брили, что с возрастом только на висках оставалось немного волос.

Менех и прибывшие стали приветствовать друг друга и выказывать знаки уважения. После этого посетители заняли пять роскошных кресел из кедрового дерева, инкрустированных слоновой костью. Уадх Менех и Панезий устроились напротив на не менее роскошных сиденьях. Слуги принесли подносы, уставленные кувшинами с вином, пивом, маленькими хлебцами в меду и медными кубками, и принялись обслуживать гостей. Другие слуги взяли на себя заботу об их спутниках.

— Мы пришли спросить тебя, почтенный, соизволит ли госпожа регентша принять нас по нашей просьбе? — обратился Хумос к Уадху Менеху.

Тот придал своему лицу приветливое выражение.

Лицо Панезия осталось непроницаемым, он стоял неподвижно, будто его мумифицировали раньше времени.

— Регентша занята решением вопросов, связанных с наследованием. Она не может принять вас, несмотря на вашу просьбу. Возможно, мои высокочтимые гости согласятся сообщить мне, недостойному, причину своего визита. Тогда ваш покорный слуга, возможно, осмелится донести ваши слова до божественно мудрой регентши.

«Божественно мудрой» прозвучало слишком напыщенно — божественность была присуща только царю, живому богу, и его деяниям. Однако всем было известно, что происхождение регентши не было божественным. Но никто из высокопоставленных лиц не обратил внимания на это несоответствие.

— Мы пришли смиренно спросить, предполагает ли регентша своей властью восстановить культы наших богов в царстве и снова взять под свое покровительство все культы.

Иначе говоря, собирается ли она пустить их в Ахетатон. Уадх Менех был поражен. Возродить, вернее, основать в Ахетатоне культ Аписа или Амона! Он знал о недовольстве жрецов, но храм Амона или Хоруса в Ахетатоне! Менех слегка повернулся ко все еще невозмутимому Панезию и, немного поразмыслив, ответил:

— Мне неведомы высшие намерения божественной регентши.

Хумос бросил на своих соратников вопросительный взгляд. Аписхем — «Апис царствует» — очевидно, верховный жрец этого бога, сдержанно улыбался. Нефертеп устремил мрачный взгляд на Панезия — жрецы мгновенно поняли друг друга. Только верховный жрец культа Хатхор слегка шевельнул ногой. Короче говоря, внешне реакция жрецов никак не проявилась.

— Ни аудиенции, ни перспектив, — подвел итог Хумос.

Это было дерзостью, но Уадх Менех воздержался от выражения недовольства. Два писаря записывали этот обмен репликами — несомненно, Нефертити потребует представить ей краткое содержание беседы.

— Ну что ж, будем считать, что отсутствие ответа и есть ответ, — заметил Нефертеп.

Уадх Менех поднял обе руки.

— Мне остается только сказать, что к сделанному вами выводу следует проявить уважение, — произнес он.

Затем снова повернулся к Панезию, но тот словно в статую превратился.

— Мы намерены возродить наши храмы, — сообщил Хумос напоследок.

На этом аудиенция была окончена. Снова произошел обмен любезностями. Визитеры встали, Уадх Менех и Панезий тоже, слуги унесли блюда.

Часом позже один из писарей Хумоса отправился к Тхуту. Бывший распорядитель и Сменхкара ознакомились с описанием переговоров.

В царстве ничего не изменилось и ничего не изменится. Солнечный Диск Атон останется единственным богом, признаваемым властью в Ахетатоне, в этом искусственном анклаве, созданном умершим фараоном. Верования остального царства настойчиво и глубоко презирались.

Во время ужина Тхуту заявил своему высокому гостю:

— Господин, отныне ты единственная надежда всех униженных священнослужителей.

Сменхкара улыбнулся и вопросительно посмотрел на него.

— Надежда подобна цветку, который должен стать фруктом. Но появится ли фрукт? Нефертити — регентша. Кто сможет сместить ее?

— Господин, наилучший пловец мира может плыть против течения какое-то время, но это не может длиться долго, — в свою очередь заметил Тхуту.

Сменхкара задумался над этим изречением и выпил глоток вина.

— Что еще?

— Господин, брат живого бога, полагаешь ли ты, что можно вечно бросать вызов богам?

Фраза была парадоксальной: ведь именно Эхнатон бросил вызов богам, а Сменхкара, его брат, был лишь регентом. Тхуту таким образом давал понять, что Эхнатон ошибся в выборе единственного бога царства и этим бросил вызов богам. Это могло показаться непростительной дерзостью со стороны бывшего Распорядителя церемоний, если бы не было продиктовано его преданностью Сменхкаре. Будучи в опале, тот не мог не прислушаться к совету союзника.

— Я намеревался вернуться в мои владения, в Мемфис. Ты думаешь, мне следует задержаться в Ахетатоне?

— Господин, принимая гостеприимство моего дома, ты оказываешь мне высшую честь, и это переполняет мое сердце и сердца членов моей семьи радостью, — с жаром ответил Тхуту. — Если твое величество согласится продлить свое пребывание здесь, я преисполнюсь высшим, божественным счастьем.

— Как ты думаешь, что может случиться?

— Господин, ты знаешь изречение Пта-Хотепа: всегда осуществляются намерения богов, и никогда — намерения людей.

Сменхкара воздержался от того, чтобы спросить Тхуту, какой смысл он вкладывал в эти витиеватые рассуждения. Было ли ему известно о заговоре? И если да, посвящен ли он во все детали? Может быть, он связан клятвой? Да и вообще, существует ли заговор? Все вопросы были излишни. Неоспоримым был только тот факт, что Тхуту ждал кардинального изменения ситуации.

— Господин, разве я не посвятил тебе свою жизнь? — спросил Тхуту.

Сменхкара был удивлен этим внезапным проявлением преданности, но это было действительно так: Тхуту демонстрировал нерушимую верность, в отличие от Пентью, Майи и многих других.

Бывший регент внимательно посмотрел на бывшего распорядителя. Коричневые глаза с белками цвета желтой слоновой кости, рот приоткрыт, будто не все сказано. Взгляд скользнул по морщинистому лбу. На лице Тхуту застыло выражение благоговения. Тхуту излучал неземную любовь к представителю царской семьи, он купался в сиянии господина. Его следующие слова это подтвердили:

— Ты красив, как сияющий день, умен, как ястреб в небе, и терпелив, как кобра, подстерегающая своего врага, — проговорил Тхуту. — Как можно не посвятить тебе жизнь, тебе, воплощению небесных добродетелей?

Неожиданные и тем более трогательные слова. Сменхкара положил руку на предплечье Тхуту.

— Я верю тебе, — сказал он, — и я не забуду твоих слов.

Он взял огурец, обмакнул в масло и соль и съел его, думая о своем. Тхуту сделал то же самое. Затем он начал есть утиную ножку, Тхуту не отставал от него.

— Как ты думаешь, сколько человек ожидают описанного тобой непредсказуемого события?

— Все священнослужители.

— Вот уже семнадцать лет они ждут. Что же изменилось?

Тхуту улыбнулся.

— Как деревья в земных садах теряют созревшие плоды, так и небесные деревья тоже. Только тем плодам нужно больше времени для созревания.


Хапи, зеленый и голубой бог, отец всех богов, был доволен: он снова стал молодым, как и каждый год. Он был душой Великой Реки, которая вздулась, как беременная женщина.

Воды, пришедшие из страны Куш, где живут люди с кожей цвета эбенового дерева и с перламутровыми зубами, были полны грязи, травы, вырванной из берегов, и гнили. Река радостно преодолела шесть водопадов. Подобно огромной руке, Великая Река распростерла свою дельту, словно растопыренные пять пальцев, до Большого Зеленого моря. Папирус и камыши на ее берегах танцевали в водоворотах паводка. Сорванные гнезда птиц теперь плыли по реке, вводя в заблуждение крокодилов, которые заглатывали их: птенцов там не было вот уже несколько недель. Коричневые воды кишели рыбой. Сети рыболовов наполнялись угрями, усатыми сомами, барабулями, карпами, вырванными из зимней спячки, оксиринками с мордой землеройки, паграми с зубами, как у собаки.

Начался сезон паводков.

Наблюдая за миром в течение многих и многих веков, просвещенные египтяне точно рассчитали время, которое проходит тень от обелиска вокруг своей оси и возвращается в точку отсчета: триста шестьдесят дней по двадцать четыре часа в каждом, плюс еще пять дополнительных дней. То есть двенадцать месяцев по тридцать дней, разделенные на три сезона, четыре месяца в каждом: весна, лето, зима. Паводок, сев, жатва.

Живительная вода начала насыщать земли. Оросительные каналы принимали ее в себя и несли это богатство дальше. Мыши спасались бегством, и крестьяне сражались с ними за свои колосья, не давая грызунам сожрать их.

Поток поднялся до корней смоковниц, которые украшали берега перед Дворцом царевен.

Страсть охватила сердце и чресла Неферхеру, возлюбленного Меритатон. Как он и обещал в ту ночь, когда она пережила ужас в зале Архива, он принес туда свернутую циновку. Они встречались там каждую ночь. Своими губами он заставлял расцветать ее грудь и щекотал пупок; он целовал пальцы ее ног и превратившиеся в сочные плоды губы. В отличие от лотосов ее лоно раскрывалось только ночью.

— Ты моя Великая Река, — шептала она ему.

— А ты мое царство, и я его наводняю.

Имея божественную сущность, она отдала ему тело. Она вверила ему свои плечи, свои руки, похожие на кобр, свой живот с единственным глазом пупка, треугольник своего лона, свои ноги, словно выточенные из орикса, и каждый пальчик своих рук.


В большом зале, где совершалась мумификация, сода делала свое дело, иссушая останки одного из властителей мира. Каждое утро мастер-бальзамировщик Асехем проверял некогда плотскую оболочку Эхнатона. Жидкость покидала это тело, по мере того как в долине Великой Реки поднималась вода. «Вода — это жизнь, — размышлял Асехем. — Грязная или хрустально чистая, сине-зеленая, голубая или коричневая — но это всегда жизнь».

Он думал о моче, которая вот уже более сорока пяти дней не выходила из этого отныне ненастоящего тела. О слюне, которая больше не увлажняла этот рот. О слезах, если только у него был дар плакать; они больше не облегчали движений его глаз. Казалось, что Атон, Солнечный Диск, высушил слезы царя еще при жизни.

«Да, приготовление мертвых к вечной жизни поневоле делает тебя философом», — думал главный бальзамировщик. Он опять вернулся к своим мыслям: через месяц царь сможет уйти. Через три или четыре дня вечная оболочка станет твердой, как статуя, и легкой, как яичная скорлупа, чего и добивались бальзамировщики.

— Начинаем заполнение, — сказал Асехем своим помощникам.

Смесь мирры, кассии, корицы, гвоздики и других благовоний из Куша была уже готова и находилась в большой льняной сумке. Все было настолько измельчено, что эта масса напоминала паштет.

Еще один раз Асехем проверил, все ли чисто внутри оболочки и не заскочила ли ночью в такое привлекательное место какая-нибудь мышь. Такое иногда случалось.

Двое молодых помощников принялись начинять брюшную полость и грудную клетку. От покойника исходил опьяняющий запах.

— Ну вот, хорошо, — сказал Асехем, прежде чем приступить к начальному моделированию форм.

Пока оболочка сохраняла эластичность, он формировал мощные мышцы на груди покойника. Затем из вздувшегося живота он сделал плоский. Постепенно тело принимало действительно красивые формы.

Примерно через час после полудня главный бальзамировщик позволил себе отдохнуть и распорядился раздать всем участвующим в процессе прохладное пиво и хлеб с сезамом. В два часа он дал знак, и наступила очередь парасхиста: пришло время сшивать оболочку. Все было готово уже много дней назад, в иглу даже была вдета нить. Асехем следил за его работой: отверстия, оставляемые толстой льняной нитью, не должны были располагаться слишком близко друг к другу, чтобы не повредить кожу.

— Уже твердеет, — сказал швец.

Действительно, каждый раз, когда бронзовое шило пронзало высушенную кожу, слышался легкий щелчок.

— На животе стягивай как можно сильнее, — советовал Асехем.

— Тогда останется много лишней кожи.

— А ты ее заверни вовнутрь.

В четыре часа, хорошо сформированный и прошитый, Эхнатон приобрел великолепный вид. Команда бальзамировщиков собралась, чтобы полюбоваться результатами своей работы.

Асехем решил, что через четыре или пять дней можно будет начинать обертывание. Необходимо было предупредить распорядителя, чтобы тот, в свою очередь, передал жрецам, что необходимо поторопить писарей с написанием священных заклинаний на лентах.


Распорядитель Уадх Менех не был подобен ни ястребу, ни соколу, ни коршуну — у него была крысиная душонка. А крысы — создания восприимчивые и сразу чуют, что где творится. Узнав о том, что бальзамирование подходит к концу, он обрадовался, что все в царстве происходит, как должно быть. Обряды, созданные выдающимися умами благодаря божественному вдохновению, были все-таки очень красивы.

Потом, как жуки-долгоносики заводятся в муке, в голове Уадха Менеха зародились сомнения. Он вспомнил о визите великих жрецов и удивился отсутствию реакции с их стороны. Он знал, что это были могущественные люди. Разве они могли так просто смириться с поражением? Да и бывший регент тоже как-то легко уступил позиции. Все шло слишком уж хорошо.

Обращение к Сехмет

Нефертеп был сама любезность. Мухи так и липли к нему в удушающих сумерках Мемфиса, поэтому носильщики веера старались изо всех сил, чтобы они не слишком докучали господину.

Напротив него разместил свое необъятное седалище Хоремхеб, за глаза его называли Бычий Зад. Удостоенный чести быть приглашенным персоной, чья духовная власть равнялась его военной власти и к тому же длилась довольно долго, Хоремхеб провел рукой по жирной шее. Цирюльник хорошо знал свою работу: его медное лезвие было, как всегда, до такой степени остро заточено, что могло одним движением рассечь муху пополам. А бальзам, который он наносил на кожу, был одновременно жирным и воздушным и не обжигал ее. Да, все-таки самый великий полководец царства заслуживал соответствующего своей славе бритья.

Военачальник подозрительно уставился на Нефертепа. Чего ему будет стоить приглашение отужинать у великого жреца, тем более один на один? Неужели Нефертеп собирается попросить большую часть добычи, полученной в последней кампании? Что, его жрецы настолько ненасытны? Разве он не получил три огромных медных блюда тонкой работы, кресло из эбенового дерева и слоновой кости и золотые нагрудные латы из сокровищ, взятых в стране Куш? Итак, он ждал претензий со стороны Нефертепа, а не мешало бы исхлестать этому лысому физиономию.

Однако ничто не говорило о том, что великий жрец собирался требовать что-либо.

— От наших вестников я узнал, — начал он таким тоном, словно речь шла о назначении нового руководителя налогового ведомства, — что бальзамирование умершего царя почти завершено.

Слуги принесли большое блюдо с жареной птицей и еще одно — с говяжьим филе с луком-шалотом и сметаной, выложенное на тонких хлебцах и посыпанное золотистыми крошками кориандра.

Хоремхеб уже осушил четыре кубка вина. Когда он увидел поданные блюда, у него загорелись глаза. Несомненно, великие жрецы питались так же хорошо, как и цари.

— Да, — подтвердил он, беря сразу два хлебца. — Регентша готовится к большой церемонии.

— А ты собираешься присутствовать на ней? — спросил Нефертеп.

Священнослужители старались не принимать участия в обрядах, да они и не испытывали особого желания присутствовать при этом.

— Ими будет руководить ваш глубокоуважаемый друг Панезий, — сообщил Хоремхеб, жадно проглатывая хлебцы.

— Погребение состоится в Ахетатоне?

Хоремхеб кивнул. Он взял большую луковицу и впился в нее зубами, как шакал, разрывающий утку. Нефертеп с восхищением рассматривал два золотых зуба военачальника — один резец и один коренной, красиво расположенные и соединенные с соседними зубами золотой нитью. Он узнал творение рук царского дантиста. Хоремхеб наполовину опорожнил кубок с вином и прищелкнул языком, явно удовлетворенный. Затем он спросил:

— Что это за вино? Я никогда не пил ничего подобного!

— Это вино из Нижнего Египта. Двойной выдержки. Его евреи делают.

— Двойной выдержки! Да это вино способно воскресить Осириса!

— Я дам тебе целый кувшин такого вина, — пообещал Нефертеп.

У Хоремхеба снова загорелись глаза, и он допил вино. В конце концов, этот жрец оказался не таким уж мерзким типом, как он предполагал. У него был по-царски щедрый стол, и он даже делал подарки. Нефертеп захрустел маленькой луковицей и приказал виночерпию снова наполнить кубки.

— Не находишь ли ты странным, что сын не будет покоиться рядом с отцом?

— Такова была воля регентши, — ответил Хоремхеб, пожимая плечами.

— Значит, гробница Дома Маат останется пустой?

Кубок Хоремхеба, однако же, пустым не оставался, за этим следил виночерпий. Хоремхеб сжевал три редиски одну за другой и громко рыгнул.

— Насколько я понял, — сказал он, — Ай намерен пустить погребальную процессию по Великой Реке.

— А чего он боится? Враждебных выступлений?

— Может быть, — ответил Хоремхеб. — Или, наоборот, нескрываемого равнодушия. У этих хлебцев изысканный вкус, — добавил он, беря еще один.

— Достойно ли это божественного царя, если он после смерти не осмелится пересечь свое царство?

— Конечно же нет, — заявил военачальник. — Мои воины огорчены этим.

— Спуск по реке должен вызвать благоговение народа перед воплощением божества. Если бы воцарился любимый преемник фараона, народ можно было бы успокоить.

— Это было бы замечательно, — заметил Хоремхеб. — Так было, когда отец Эхнатона отправился на покой, к своим родителям. Церемония продолжалась три недели!

Нефертеп кивнул.

— Что и говорить, — задумчиво произнес он, — эта страна напоминает расчлененное тело. Туловище и ноги здесь, а голова непонятно где.

Хоремхеб, в свою очередь, закивал головой.

— Это правда. К тому же ослабленное тело, я бы сказал.

— И нет Исиды, которая могла бы соединить его части.

— У нее нет тринадцатой части! — воскликнул Хоремхеб, вспомнив о фаллосе Осириса.

Он вдруг громко расхохотался. Его необъятное брюхо заколыхалось, потом на высокой пронзительной ноте смех резко оборвался.

Нефертепу ничего не оставалось, кроме как разделить веселье своего собеседника. Он сделал вид, что его тоже рассмешила эта грубая солдафонская шутка.

Хоремхеб схватил птичью тушку, оторвал ей голову и решительно впился в нее зубами. Послышался хруст костей и довольное мычание военачальника.

— А это что такое?

— Перепела, фаршированные бобами с чесноком.

Снова довольное мычание. Такие звуки издает гиппопотам в своем болоте.

Слуги сновали туда-сюда, удовлетворяя все прихоти военачальника и слушая еговосторженные высказывания во время трапезы. При этом они оставались совершенно безучастными, лишь иногда насмешливые огоньки появлялись в их глазах. Нефертеп лично с самого утра следил за приготовлениями, хотя обычно этим не занимался. Его жена была весьма удивлена. Нефертеп знал, что Хоремхеб был гурманом и что его жена Мутнезмут, дочь Ая и сестра Нефертити, кормила его не лучше, чем в казармах, восполняя качество количеством.

— Недавно я был в Ахетатоне, — наконец снова заговорил военачальник, — чтобы доложить регентше о нуждах армии, в частности по поводу нехватки колесниц. Она слушала меня, ничего не понимая, и нашла мои требования чрезмерными. К счастью, там присутствовали ее отец Ай и двоюродный брат Нахтмин.

Он с жадностью схватил вторую половину птичьей тушки, и косточки захрустели под его железными челюстями. В то время как Хоремхеб уплетал другие блюда из птицы, Нефертеп хранил молчание и, в свою очередь, разделался с двумя тушками. Он не хотел быть заподозренным в приготовлении каких-нибудь подозрительных кушаний. Наконец Хоремхеб сделал паузу, обсосал несколько ножек и положил на стол маленькие косточки.

— Так ведь это ты назначил ее регентшей, — сказал Нефертеп.

Такое замечание могло быть воспринято как невероятная дерзость, поскольку Хоремхеб был зятем Нефертити. Это мог себе позволить только такой высокопоставленный жрец, как Нефертеп. Военачальник был достаточно предусмотрительным и осторожным, чтобы не искать повода для ссоры с человеком, который управлял Мемфисом так же верно, как сам Хоремхеб командовал тамошним гарнизоном.

Хоремхеб вздохнул, от чего его брюхо сразу увеличилось в размерах, опустошил свой кубок с вином и посмотрел на говяжье филе в сметане.

— Спешу сообщить, что моя жена была совершенно ни при чем, — заявил Хоремхеб.

— Я никогда и не думал о том, что знаменитый военачальник позволит женщинам командовать собой, — дружелюбно заметил Нефертеп.

— Послушай, — начал объяснять Хоремхеб, — прежде всего, Нефертити не просто жена царя. Ты же знаешь, Эхнатон дал ей столько власти, сколько имел и он сам, и больше, чем было у регента. Это единственная женщина на моей памяти, которую изобразили на барельефах, как и ее мужа, поражающей врагов копьем. Признай, что именно он присвоил ей такой высокий ранг.

— Это было до того, как в его жизни появился Сменхкара, — произнес Нефертеп.

— Да, но он никогда не отменял свои рескрипты, — возразил военачальник. — Кроме того, меня убедили аргументы Ая. Хотя, возможно, он в этом и переусердствовал.

Нефертеп ждал, что Хоремхеб скажет дальше.

— Ай убедил меня в том, что регентство Сменхкары будет лишь продолжением прежнего правления, что Сменхкара ничего из себя не представляет, что он возвысился только благодаря чрезмерному покровительству Эхнатона и лишь приблизит упадок царства. Ай также убедил меня в том, что, если регентшей станет Нефертити, она поведет страну по пути, оставленному Эхнатоном после прихода к власти. Короче говоря, я понял, что Ай собирался использовать Нефертити. Я же, в свою очередь, гарантировал, что гарнизоны в провинциях не будут восставать в случае, если Царский совет отстранит Сменхкару от власти.

— А ваши требования, твои и Нахтмина, были удовлетворены?

Хоремхеб с наслаждением сделал глоток вина и протянул руку к говядине в сметане.

— Нет, — ответил он со смешком. — Нам достались какие-то крохи. Это значит, что ситуация такая же, как и при Эхнатоне. Приграничные гарнизоны слабы, потому что им плохо платят, снаряжения и колесниц недостаточно. Договоры о союзничестве не соблюдаются. Хетты уже отобрали наши провинции на востоке, потому что военачальники, которым плохо платили, нас предали. Теперь я боюсь, что принцы страны Куш прознают о плохой защите наших южных границ.

— Но разве Ай не командует конницей? По крайней мере, он мог бы отнестись с большим вниманием к этим проблемам.

— Только на словах! У него теперь нет времени этим заниматься. Он сейчас ушел с головой в дела и интриги, связанные с передачей власти.

Теперь военачальник говорил с большим пылом.

— Я узнал, что все больше и больше номархов нанимают за свой счет стражу, потому что соседние гарнизоны не в состоянии защитить их от банд грабителей! В стране начинается анархия! — взревел он.

Он приблизил свою массивную голову к Нефертепу:

— Мы лишимся власти и роскоши, которой мы сейчас наслаждаемся, уже завтра, если жителям страны Куш взбредет в голову нас завоевать! — Его голос стал таким низким, что скорее напоминал рев носорога.

Великий жрец остался бесстрастным — это было именно то, что он желал услышать.

— Значит, Ай не выполнил своего обещания? — спросил Нефертеп, накладывая и себе говядины.

Хоремхеб засунул в рот чуть ли не половину лепешки, и сок от лука-шалота потек по его румяному подбородку и по пальцам.

Он повернулся к слуге, который подбежал к нему с чашей для омовения рук, а еще один слуга спешил к гостю с кувшином и куском тонкого полотна. Военачальник протянул руки над чашей, и второй слуга стал поливать их ароматизированной водой с небольшим количеством сока агавы. Хоремхеб провел пальцами по губам и, умывшись таким образом, вытер лицо и руки полотном и продолжил обжираться.

— Хотя Ай прекрасно знает свою дочь, он ошибся. Я считаю, что Нефертити намерена продолжить политику своего супруга. Она хочет убедить всех в том, что он воплотился в ней. Нефертити думает только о сохранении культа Атона. Настоящая жрица!

— Культ Атона… — повторил Нефертеп. — Но откуда ты знаешь?

Хоремхеб улыбнулся:

— От своей жены. Еще я узнал, что сразу после погребения своего мужа Нефертити собирается воздвигнуть под защитой армии храм Атона в Гелиополе.

— Храм Атона в Гелиополе! — завопил Нефертеп. — Нет, эта женщина сошла с ума! Да она же может спровоцировать бунт!

— Моя жена — возблагодарим Амона! — убедила ее не делать этого, — заявил Хоремхеб, проглатывая кусок говяжьего филе. — Мутнезмут не интересуется политикой, но кое-что ей известно, и она обладает здравым смыслом.

Его губы блестели от жирного соуса. Сейчас они были цвета розового коралла и контрастировали с бронзовой кожей.

— Твой повар настоящий искусник! — воскликнул Хоремхеб. — Я бы хотел, чтобы он давал уроки моему.

В данный момент меньше всего волновали Нефертепа мысли о еде. Ошеломленный чудовищным намерением Нефертити построить храм Атона в Гелиополе, он все еще качал головой.

— Нефертити всецело поглощена тремя идеями, — снова заговорил Хоремхеб. — Она стремится сесть на трон, править так, как правил ее супруг, и отомстить Сменхкаре. Она ненавидит регента, он вызывает у нее безграничное омерзение. Не только потому, что он отнял у нее привязанность мужа, но и потому, что подозревает его в благожелательном отношении к традиционным культам. И к твоему тоже.

— Да, это вряд ли поможет управлять царством, — заметил Нефертеп. — Но как объяснить то, что Ай забыл о своих обещаниях укрепить армию? Ведь Нахтмин — его двоюродный брат. Он мог хотя бы проявить родственные чувства.

Взгляд Хоремхеба, похожий на взгляд саламандры, остановился на великом жреце.

— Мне кажется, я знаю причину его забывчивости, — сказал военачальник, пережевывая очередной кусок. — Он боится, что армия станет слишком могущественной. Он скорее пожертвует провинцией, чем поставит под угрозу власть монарха.

— Значит, все как прежде, — сделал вывод Нефертеп.

— Если я не ошибаюсь, вы все — я имею в виду жрецов — это уже поняли после беседы с Уадхом Менехом.

Нефертеп догадался, что у Хоремхеба были свои шпионы во дворце, так как он знал об этой встрече.

— Мы поняли то, что касается культов. Насчет всего остального мы остаемся в неведении.

Хоремхеб заканчивал прожевывать последний кусок говядины.

— Чего ты ждешь от меня? — спросил он так неожиданно, что этим вопросом застал врасплох великого жреца.

Нефертеп понял, что ошибался. Ни вино, ни изысканные блюда не притупили бдительности военачальника. Несколько птичек и немного вина не могут заполнить внутреннее пространство гиппопотама.

— Мне достаточно того, что ты оказываешь мне честь, приняв мое приглашение, и позволишь насладиться живостью и остротой твоего ума, — ответил с улыбкой Нефертеп. — Я понял, что армия так же ущемлена, как и священнослужители. Меня интересовало, как такой герой, как ты, оценивает ситуацию.

— Все отвратительно.

Слуги ждали от своего хозяина знака убирать со стола, а получив его, одни из них быстро убрали посуду, другие вытерли стол влажными тряпками и подали сотрапезникам мяту, чтобы они могли ее пожевать. После этого слуги принесли большое блюдо с разрезанным арбузом, красными финиками и первыми фигами.

— Если мы снова будем терпеть неудачи, — сказал Хоремхеб, — виноват в этом, естественно, буду я.

— Нам остается надеяться на дар Сехмет, — произнес великий жрец.

При упоминании жестокой богини-львицы, орудия божественной мести, улыбка сошла с лица Хоремхеба. У всех жителей Долины имя этой богини вызывало дрожь.

— Но… разве она не уничтожает врагов Солнца? — заметил военачальник.

— Она Око Ра! — ответил Нефертеп. — Она следит за Великим Равновесием.

Хоремхеб вздрогнул, подумав о схожести Ока Ра и Нефертити. Несмотря на эти мысли, он положил себе четверть арбуза и осторожно откусил кусочек.

— Сейчас мы приносим ей особые жертвы, — сказал Нефертеп, заметив беспокойство военачальника.

Его воины уже докладывали ему об активной деятельности вокруг храма в Мемфисе, где богиня Сехмет была покровительницей.

— А как ты думаешь, что произойдет? — обеспокоенно спросил Хоремхеб, беря сразу две фиги.

— Я не знаю, — ответил Нефертеп тоном человека, которому известно все.

— Царский совет передал ей все полномочия, — сказал военачальник. — Он никогда ее не отстранит.

Нефертеп обратил к собеседнику свое спокойное и загадочное лицо.

— Боги не любят, когда ими пренебрегают слишком долго.

Хоремхебу понадобилось какое-то время, чтобы осмыслить услышанное.

— Воины тоже, — наконец сказал он.

В зарослях смоковниц замолкли птицы. В небе цвета индиго, словно молнии, мелькали первые летучие мыши, проглатывая запоздавших насекомых и первых ночных бабочек.

Хоремхеб поблагодарил хозяина дома и сказал, что ему пора отдыхать. Как и все военные, он рано ложился спать. Члены его эскорта, досыта накормленные слугами, уже ждали у дверей, куда Нефертеп проводил своего гостя. Приблизился носильщик факела. Хоремхеб задержал красноречивый взгляд на жреце, как бы говоря о том, что он понял, почему упоминали Сехмет. Нефертеп ответил ему тенью улыбки, и мужчины расстались, пожелав друг другу спокойной ночи.


На рассвете слуга из дома Нефертепа оседлал мула и отправился в путь с тремя лаконичными посланиями. Сначала он направился в Ахетатон, самый ближний город, где навестил Пентью. В переданном ему послании говорилось:

Пустыня свободна, и львица может атаковать.

Следующий адресат — Хамер из Гелиополя — получил такое послание.

Скоро взойдет звезда львицы.

После этого посланник отправился к Хумосу в Фивы. В предназначенном для него послании значилось:

Львица больше не боится копьеносца.

Лишь два великих жреца удостоились загадочного послания Нефертепа. Этого было достаточно. Долгий опыт научил Нефертепа тому, что язык не является верным слугой. Он больше напоминает пьяного или сумасшедшего. И только такие высокие умы, как Хумос и Хамер, могут держать его за зубами.

Что же касается третьего адресата…

Полет божественной птицы

Кормилицы пришли будить царевен со стенаниями и заплаканными лицами, как того требовали обстоятельства. Девушкам предстояло пережить очень тяжелый день.

Умытые, накрашенные, причесанные, они спустились все вместе по лестнице, чтобы присоединиться к своей матери во дворе дворца. Рядом с Нефертити стоял маленький мальчик, а позади них, удерживая мух на почтительном расстоянии, находились носильщики опахал.

Царевны принялись рассматривать мальчишку. Это был их дядя Тутанхатон. Семилетний дядя. Он украдкой посмотрел на них и застенчиво улыбнулся.

По знаку Уадха Менеха церемонимейстер попросил царевен стать по обе стороны от матери. Тут возникла небольшая заминка, так как Тутанхатон уже стоял справа от царицы. Нефертити, раздраженная всеобщей растерянностью и шушуканьем, приказала Анхесенпаатон, будущей супруге царя, Макетатон и Меритатон стать возле Тутанхатона. Кормилицы заняли место позади носильщиков опахал.

Раздались жуткие завывания плакальщиц.

Нефертити оставалась беспристрастной. Она знала, что в этот момент все смотрят на нее, а особенно внимательно за ней следит ее личный враг Сменхкара, который один стоял позади нее. Она хотела не допустить его участия в обряде, но Ай решительно этому воспротивился.

Меритатон бросила на мать встревоженный взгляд. Регентша была мертвенно бледной. Меритатон и ее младшая сестра Анхесенпаатон посмотрели друг на друга. Глаза девушек округлились, что на их немом языке означало: «Предстоит тяжелое испытание. Терпение!»

Позади царской родни расположились члены Царского совета: Ай, Майя, Пентью, Уадх Менех и Пта-Сеедх, начальник гарнизона города. Панезий, естественно, руководил обрядом. Его окружала группа из десяти жрецов, которых, в свою очередь, сопровождали двадцать два писаря. Его было видно через дверь, ведущую во двор. Панезий ждал, пока начнется шествие.

Уадх Менех отправил к нему писаря с сообщением, что все готово. Верховный жрец, Первый слуга Атона, поднял руку, и участники процессии задвигались. Им не нужно было далеко идти — всего лишь на другую сторону улицы, к Царскому дому. Но колонна была настолько длинной, что, когда появился Панезий, хвост процессии еще даже не вышел со двора.

Анхесенпаатон надеялась увидеть Пасара, но тщетно. Плотная толпа заполонила улицу. Отряд из двух сотен солдат и десяти конных командиров поддерживал порядок.

Погребальный катафалк, расположенный в паланкине, который несли восемь человек, первым покинул Царский дом. Крики стали в два раза громче. Трубы стражников издали резкий, почти отчаянный звук, как будто кричало раненое животное. Анхесенпаатон чуть не упала в обморок. У Тутанхатона глаза округлились от ужаса.

Те, кто стоял недалеко, еще могли услышать обрывки фраз Панезия: «…в твоем земном царстве… слава Атона…» Другие же не слышали абсолютно ничего.

Паланкин двинулся по улице на восток, вскоре его окружил вооруженный отряд из пятидесяти человек с десятью всадниками во главе. За ними следовал еще один отряд военных, которые несли сосуды с царскими внутренностями. Затем шли те, кто нес предназначенное для погребения имущество, включая и статую царской спутницы в натуральную величину. Это была молоденькая обнаженная девушка с деревянными прелестями из крашеного кедрового дерева. Никто не собирался лишать умерших плотских утех. Всего было двенадцать паланкинов с загробным имуществом.

Когда процессия продвинулась немного вперед по улице, Панезий забрался на носилки и присоединился к ней. Жрецы и писари шли пешком. Распорядитель церемоний пришел просить Нефертити занять место в его паланкине. Она направилась за ним, ноги у нее заплетались. С ней шла одна из служанок. Нефертити прилегла в роскошном желтом паланкине с красными занавесками, которые были тут же опущены. Стража организовала проход в толпе, и носилки тронулись с места. Тутанхатон устроился один в почти таком же паланкине. Царевны сидели по двое в следующих трех, Сменхкара и Царский совет заняли шесть паланкинов, кормилицы шли пешком. Еще один военный отряд замыкал процессию. Следом шли плакальщицы и все жители Ахетатона.

Двенадцать паланкинов с загробным имуществом и двенадцать с родственниками царя и приближенными вельможами скоро оказались в конце улицы и свернули на восток по направлению к гробницам в горах. На место они прибыли через три часа, примерно в час пополудни. Несколько коршунов с обманчивым безразличием парили в раскаленном небе.

Сотня воинов и двадцать всадников ждали у входа в новую гробницу. Панезий встал со своих носилок. Жрецы и писари присоединились к нему, чтобы встретить царскую мумию у входа в ее жилище. Шестеро жрецов уже окуривали катафалк. Чтобы начать ритуал, надо было подождать, пока все покинут носилки и сойдут на землю. Панезий вспомнил первые слова обращения к умершему: «Входи, сын Атона, властелин Двух Земель, защитник справедливости…»

Носилки Нефертити только что поставили на землю. Носильщики торопливо отдернули занавески. Служанка бросилась к своей госпоже помочь ей спуститься. Регентша успела поставить на землю только одну ногу и сразу же упала. Служанка вскрикнула и хотела поднять ее. Тутанхатон, который только что покинул носилки, стал по мере своих слабых сил помогать поднимать Нефертити. Подоспели носильщики и положили тело регентши в паланкин.

Началось настоящее столпотворение. Подбежали царевны, кормилицы, члены Царского совета, другие носильщики, писари. Пентью проложил себе дорогу. У него в руках было зеркало из полированной бронзы, которое он поднес ко рту Нефертити. Оно не запотело. Тогда он положил руку к телу регентши над сердцем. Ничего.

Он повернулся к плачущим царевнам:

— Божественная птица улетела. Атон воссоединил божественную пару! — заявил он.

Пентью повернулся к мертвенно-бледному Аю. Их взгляды, острее кинжалов, встретились, но губы сковывала тайна их злодеяний. Казалось, что старик пережевывает остатки пищи, но это не было проявлением ненависти. Вдруг они заметили, что на них кто-то смотрит: это была Меритатон, единственная из царевен, кто не поддался общей истерии. У нее дрожал подбородок, но она смотрела на двух мужчин пронзительно, ее взгляд был неподвижен, как у посмертной маски.

Ее сестры, кормилицы, служанки Нефертити рыдали навзрыд. Плакальщицы же с новой силой возобновили стенания. Подножие горы сотрясалось от невообразимого шума.

Ай и Пентью смотрели на Меритатон, очень удивленные ее поведением. Она резко повернулась и пошла к носилкам, чтобы склониться над трупом своей матери.

Посланник побежал с новостью к Панезию, который находился в трехстах шагах от места происшествия и уже заметил царящее там смятение, но не мог ничем его объяснить.

А Сменхкара стоял в пяти шагах и не пропустил ни одной детали из двойной дуэли взглядами между Аем и Пентью с одной стороны и между ними двумя и Меритатон с другой. Сначала он удивился, а потом забеспокоился. Правильно ли он понял эти немые обвинения?

Не в силах больше вынести крики, раздававшиеся вокруг, бледный Тутанхатон подошел к своему двоюродному брату и взял его за руку. Сменхкара обнял его за хрупкие плечи. Мальчик заплакал. Умершая не была его матерью, но столько эмоций за такое короткое время для него было слишком. Сменхкара обнял его еще крепче.

— Я с тобой, — сказал он. — Не плачь.

Но разве могли утешить слова? Он понял это, как только произнес их. Уже давно Сменхкара подозревал, что смерть брата наступила не сама по себе, а сейчас его подозрения переросли в уверенность. Эхнатона отравили. Те же преступники только что убили Нефертити.

Он был всего лишь игрушкой в их руках. Вдруг он понял, почему Эхнатон ненавидел служителей культов. Поэтому он и лишился жизни. Как и его вдова.

Тутанхатон прижался к своему старшему брату. Впервые за долгое время они почувствовали друг в друге близких людей. До этого они были разделены условностями и традициями дворцовой жизни.

Поднялся легкий ветерок. Вихри пыли кружились, словно злые гении среди сказочных персонажей, и только усугубляли хаос.

Ситуация становилась критической: было совершенно невозможно совершать погребение в присутствии трупа жены фараона. Не было никаких правил для такой ситуации. Но необходимо было быстро принять решение, потому что в шесть часов наступала ночь, и обратный путь мог занять в два раза больше времени. Было, конечно, сложно разместить в гробнице царское имущество за оставшееся время. С этим и так уже припозднились. Одни только молитвы, которыми сопровождается вручение чаши с землей и посеянными в ней зернами пшеницы, что символизирует возрождение фараона в другом мире, длятся полчаса.

Члены Царского совета, включая Панезия, Уадха Менеха и Распорядителя церемоний, тут же принялись совещаться. Было решено, что тело Нефертити и ее дочерей в сопровождении служанок доставят на носилках в город, а Сменхкара и Тутанхатон как братья фараона должны присутствовать хотя бы при ритуале Открытия рта. Ай решил вернуться в город и заодно сопроводить Мутнезмут, сестру Нефертити и жену Хоремхеба, которая решила последовать за носилками своей сестры.

Таким образом, семь носилок отправились в город, сопровождаемые писарями, чиновниками Царского дома, кормилицами, служанками и специальным военным отрядом. Хоремхеб в сопровождении двух военачальников бесстрастно смотрел на эту суматоху. Он помнил каждое слово из разговора с Нефертепом. Регентша теперь была мертва. И умерла она очень кстати.

Незадолго до трех часов Панезий занял свое место у входа в гробницу. По нему было видно, что он растерян. Он открывал рот и не находил слов. Писарь принялся подсказывать ему:

— Входи, сын Атона, властелин Двух Земель, защитник справедливости…

В действительности уже никто из присутствующих не следовал ритуалу, который, между прочим, со всеми мельчайшими деталями был придуман умершим фараоном. В течение всего ритуала не упоминались опозоренные боги. Каждый из присутствующих был поглощен своими мыслями. Потрясение было слишком велико. Как только завершился ритуал Открытия рта, в присутствии двух братьев Эхнатона тройной саркофаг с фараоном был помещен в каменный саркофаг, представлявший собой четыре вложенных один в другой саркофага разной величины. Сменхкара покинул гробницу измученным. Он решил, что брата необходимо отправить в город. Он уже достаточно насмотрелся.

Пленница

Голоса и огни в саду вывели Меритатон из оцепенения, в котором она находилась после возвращения из зловещей гробницы. Она встала с ложа и вышла на террасу. Два факела освещали четыре силуэта. Она узнала помощника смотрителя Царского дома, его писаря, хранительницу гардероба и хранительницу париков. По всей видимости, они только что вернулись в город и валились с ног от усталости. Когда они входили во дворец, Меритатон удалось услышать несколько брошенных кем-то слов:

— А завтра все начнется сначала…

«Действительно, — подумала девушка. — Труп матери лежит в ее комнате. Как бы ни был страшен этот день, завтрашний будет еще ужаснее». Она слушала пение лягушек и сверчков.

В последних отсветах факелов она заметила в глубине сада среди деревьев туи какую-то шевелящуюся тень. Сердце царевны застучало. Тень приветственно подняла руку. Неферхеру! Но что он здесь делает? И как долго он ждал? Меритатон надела сандалии и спустилась в сад.

— Я не могу заснуть, не увидев тебя, — сказал Неферхеру. — Я беспокоился.

Она обняла его и расплакалась. Юноша погладил ее по голове.

— Они убили ее… — еле выговорила Меритатон сквозь рыдания. — Теперь я уверена, что моего отца тоже убили!

— Тише… Тебя могут услышать.

— Убийцы, отравители! Этот Пентью…

— Я догадался, о чем ты думаешь. И беспокоился.

— Ты там был?

— Да. Я все видел.

— Они закончили обряд?

— Нет. Разместить загробное имущество можно будет завтра. А церемония в храме Атона состоится послезавтра.

— Ворам будет чем поживиться!

— Нет. Уадх Менех оставил отряд из пятидесяти человек охранять гробницу.

Царевна была подавлена. Вокруг витали приторные ароматы жасмина и резеды.

— Этот Пентью… — снова начала она с жаром.

— Тише, прошу тебя! Подумай обо мне.

Он усадил ее и сел рядом. Меритатон вытирала слезы подолом платья.

— Будь осторожна, — сказал Неферхеру. — Никто не должен догадываться о твоих мыслях. Совершенно очевидно, что Пентью действовал не один. Он наверняка выполнял чью-то волю.

— Чью?

— Жрецов.

— Как был прав мой отец, презирая их! Ты думаешь, это они приказали отравить мою мать? Но почему?

— Я слышал, что Нефертити отказалась восстановить их полномочия. В частности их право на часть военной добычи.

Меритатон задумалась, потом произнесла:

— А Сменхкара? Как ты думаешь, может, это его рук дело? Я почти уверена, что Царский совет назначит его преемником моего отца. Именно ему выгодна смерть моих родителей…

— Послушай, я же не читаю мысли людей. Но я не думаю, что он смог бы убить своего брата. Нам приходилось часто иметь с ним дело в течение последних нескольких лет. У нас сложилось о нем впечатление как о справедливом и мягком человеке, глубоко преданном своему брату… Нет, я совершенно уверен, что к смерти твоего отца он не имеет никакого отношения. — Помолчав, он добавил: — Но ведь несколько дней назад ты считала его милым и говорила мне, что быть его супругой — не такая уж плохая участь…

— Смерть матери все изменила. У меня открылись глаза. Это же очевидно — ее отравили. Я думаю, что он так отомстил ей. Она же отстранила его от власти и унизила…

Неферхеру отрицательно покачал головой.

— Подумай, — сказал он. — Единственный, кто не оставил Сменхкару, когда он попал в опалу, это Тхуту, у которого он сейчас живет. Пентью предал его сразу же. Как он может быть замешан в сговоре, результатом которого стала смерть твоей матери?

— Но тогда кто? — спросила царевна. — Кто?

— Не знаю. Возможно, жрецы.

— А что говорят об отношениях Сменхкары и моего отца?

Неферхеру задумался.

— Что касается твоего отца, то Сменхкара был для него сыном, которого он так хотел. И он сделал своего сводного брата преемником.

— И это все?

— А что тебе еще нужно?

— Они спали вместе!

— Не понимаю, что бы это могло означать.

— Они были любовниками.

Молодой человек ответил не сразу.

— Мой отец учил меня не судить о том, чего я не знаю, и не лезть ни к кому в душу, вообще не судить никого.

Они надолго замолчали. Заухала сова.

— Значит, это жрецы? И все? — прошептала Меритатон.

— Возможно, их поддержали военные. Мерит, не мучай себя бесконечными вопросами. Иди спать. Завтрашний день и последующие будут ужасными. Ты должна поддержать младших сестер. Помни: перед всеми будь невозмутимой. Ты страдаешь из-за смерти матери — и это все.

— Я рада, что ты дождался меня, — сказала она, погладив Неферхеру по щеке. — Ты придешь завтра?

— И завтра, и каждую ночь.

Он положил руки на плечи Меритатон. Она потянулась к нему, и он поцеловал ее в губы.

Нехотя она поднялась в свою комнату. Может быть, где-то существовал мир, в котором влюбленные думали только о наслаждении. Но это был не ее мир. Она была царевной. А значит, пленницей.


Несмотря на тряску носилок, Тутанхатон заснул, прильнув к своему брату. Переживания истощили его. Сменхкара подумал, что мальчик чувствовал себя сейчас, пожалуй, почти как умерший царь.

Потом его взволновали другие мысли. Первая возникла с ужасающей быстротой: его подозрения насчет внезапной смерти Эхнатона подтвердились. Он и до сего дня считал странным то, что его брат скончался в тридцать семь лет от остановки сердца. Пентью ссылался на то, что его пульс уже давно был слабым и неровным. Сменхкара не смог скрыть своих подозрений. Он столько ночей провел в постели своего брата и ни разу не заметил, чтобы у того сбилось дыхание из-за слабого сердцебиения. И вот Нефертити умирает от такой же болезни, и всего лишь три месяца спустя. Даже ребенок удивился бы! Одинаковая болезнь у двоих супругов. Это дело рук Пентью! Преступное орудие в руках жрецов. Возможно, это произошло с одобрения военных.

В этих носилках можно было задохнуться! Он приоткрыл занавески и увидел, что все вокруг окутано облаком пыли. Носильщики тяжело дышали, они были мокрыми от пота и сплевывали время от времени пыль.

Вот о чем он еще размышлял: о взглядах, которые удивили его после падения Нефертити. То, как Ай смотрел на Пентью возле царского паланкина, подтверждало худшие предположения: старый патриарх обвинял лекаря в смерти своей дочери.

Сменхкара печально склонил голову. Он вспомнил, как на двоих мужчин смотрела Меритатон. Что же было известно ей? Как она смогла прийти к тем же выводам, что и он?

Он пообещал себе непременно поговорить с ней, тем более что теперь он уже может вернуться во дворец. Он вспомнил ее хрупкую фигуру, ее пылкий взгляд и величественную осанку, которую она унаследовала от матери.

Третьей темой для размышления было поведение Тхуту. Сменхкара вспомнил их последний разговор. «Всегда осуществляются намерения богов, и никогда — намерения людей», — сказал бывший Первый придворный, цитируя Пта-Хотепа. Но так ли это? Тон его речей, его дерзкое презрение к тем, кто отправил его в отставку, — все это выдавало его с головой. Он был предупрежден о том, что Нефертити отравят. Он знал, что в скором времени его восстановят в должности, а может, даже и повысят. Значит, он был заодно с заговорщиками. С кем? Конечно же, со жрецами.

Сменхкара вспомнил об ужине у Тхуту с тремя великими жрецами: Хумосом, Нефертепом и Панезием. Тогда он вел себя сдержанно, не собираясь быть их орудием. Тщетная предосторожность! Он уже был им.

Мог ли он теперь вернуться к Тхуту? Это было равнозначно тому, чтобы признаться перед всеми, что он с ними заодно. Потом он подумал о том, что уже жил у Тхуту после того, как Нефертити его отстранила. Два месяца! Теперь ему не оправдаться!

Чего же стоили эти ложные проявления благоговения и верности Тхуту? Разве можно теперь ему доверять? Он вынужден будет дрожать каждый раз, поднося пищу ко рту. Сменхкара содрогнулся. Посмотрел на спящего рядом с ним мальчика и погладил его по голове, потому что парик у того сполз. Сменхкара осторожно положил его у ног Тутанхатона и задернул занавески.

И снова подумал о бывшем Первом придворном. Нет, Тхуту его не отравит. По крайней мере, не сразу. Он ведь рассчитывает на то, что его господин снова обретет власть и поможет ему вернуть свое положение.

Этот вывод заставил Сменхкару задуматься о насущном: что же будет с ним? Станет ли он преемником Нефертити и возьмет ли на себя груз ответственности за царство до совершеннолетия Тутанхатона? Но того еще не короновали, и его брак с Анхесенпаатон как гарантия законности его царствования еще не состоялся. Возможно, он сам будет фараоном?

А кто его назначит? Тот же Царский совет? Вряд ли можно предположить такое. Может быть, Тхуту, как хорошо проинформированный человек, просветит его по этому поводу?

И наконец, что же делать с Тутанхатоном? У Сменхкары сердце сжалось при мысли о том, что ему придется отдать мальчика в опустевший дворец, на попечение слуг и писарей, раболепных и лживых. Однако мальчик сам уладил этот вопрос. После особенно сильного толчка носилок он проснулся, посмотрел вокруг с потерянным видом, поискал глазами парик, надел его и заявил:

— Я хочу остаться с тобой. Можно?

— Думаю, да, — ответил Сменхкара. — Но нужно сообщить об этом во дворец.

— Я не хочу туда возвращаться.

Сменхкара погладил его по щеке и устало улыбнулся.

После двухчасового путешествия по пыли и жаре носильщики поставили паланкин перед домом Тхуту. Бывший распорядитель ждал у дверей, явно обеспокоенный.

— Господин! — воскликнул он, когда Сменхкара ступил на землю.

— Брат будет со мной, если это не причинит тебе неудобств.

— Буду только рад, господин!

Он поклонился, давая им пройти, и поспешил следом за Сменхкарой.

— Господин, я знаю, что произошло, — начал он со скорбным видом.

«Не узнал ли ты об этом гораздо раньше?» — подумал Сменхкара, беря из рук слуги кубок со свежим миндальным молоком. Сначала он дал напиться Тутанхатону.

— Еще один траур в царстве, — сказал он. — Иногда божественный солнечный небосклон среди бела дня окутывает полночная тьма.

После этого ни к чему конкретно не относящегося заявления наступила долгая ядовитая тишина. Все, включая слуг, замерли, не зная, как вести себя дальше.

— Мы сейчас освежимся, — нарушил молчание Сменхкара. — Это необходимо после столь утомительного путешествия. Затем нужно будет решить срочный вопрос: Царский совет остается в том же составе? Что он решит? Предвидел ли это кто-нибудь?

Тхуту был поражен спокойствием своего господина и тем, как пристально посмотрел на него Сменхкара. Последний вопрос еще звучал у него в голове: «Предвидел ли это кто-нибудь?» Это означало: если вы так точно нанесли удар, подумали ли вы о последствиях? Тхуту оцепенел. Бывший регент — а с этих пор будущий — был не просто мечтательным молодым человеком. Такой проницательности никто за ним раньше не замечал.

— Не знаю, господин. Но, по всей видимости, Совет должен срочно собраться.

Сменхкара попросил отправить одного из слуг во дворец предупредить, что юный принц до новых распоряжений останется с братом, и повел Тутанхатона мыться.

Подслушивающий мальчик

Ночью дворец стал напоминать корабль, терпящий бедствие. Его главный кормчий — Нефертити — вела его железной рукой, а теперь она лежала на своей постели в окружении дочерей, сестры, служанок, кормилиц, рабов, бесцельно снующих туда-сюда и беспрерывно плачущих. Царевны тяжело переживали смерть матери, несмотря на то что они не были с ней очень близки. Эти же чувства испытывала и Мутнезмут, а остальные скорбели о потере хозяйки их жизней. Кто теперь будет определять расходы на питание? Кто будет платить за работу? Кто побеспокоится о будущем детей, позаботится о стариках, накажет непослушных?

Человеческой душе необходимы порядок и безопасность. Если супруг Нефертити был Защитником Справедливости, то умершая царица была Защитницей Повседневной Жизни, второстепенным божеством Нут, которая на своих хрупких плечах держала небесный свод.

На первом этаже при слабом свете масляных ламп сидели двенадцать сонных писарей. Сегодняшний день оказался одним из самых мучительных в их жизни. Время от времени кто-нибудь из них поднимался и подходил к подносам с хлебом и фруктами. Там же стояли кувшины с вином и пивом. Все это принесли слуги.

В восьмом часу после полудня Уадх Менех появился в дверях, ведущих в покои царицы, и сообщил, что хочет видеть Меритатон. Она спустилась в большой зал и посмотрела на Уадха Менеха, освещенного факелами. Она не ожидала увидеть его настолько изможденным: у него тряслись руки, голос дрожал и срывался несколько раз за время их короткого разговора. Из этого она сделала вывод, что он не был ни в чем замешан.

— Печаль человеческая подобна реке, вышедшей из берегов.

Фраза, несомненно, была подготовлена заранее.

— Будет несправедливо, если люди отнесутся неуважительно к решению Матери всех добродетелей воссоединиться со своим супругом на Атоне.

Она молча смотрела на него. Неужели он явился, чтобы произносить напыщенные речи?

— Царевна, я пришел смиренно сообщить, что теперь тебе как старшей сестре предстоит заботиться о младших сестрах и Дворце царевен.

Меритатон еле заметно кивнула головой.

— И об этом дворце тоже? — спросила она.

Он поднял на нее глаза, полные слез.

— Царский совет соберется незамедлительно, чтобы принять решение по поводу наследования трона, — сказал он.

— Иди, — велела ему Меритатон. — Может быть, рассвет снимет тяжесть с наших сердец.

Уадх Менех поцеловал ей руки, и она почувствовала горячие слезы на своих пальцах.

Царевна вернулась к сестрам и кормилицам, чтобы отправить всех отдыхать во Дворец царевен. Небольшая процессия пересекла двор, разделяющий два здания.

Когда они поднялись к себе, Анхесенпаатон зашла в комнату старшей сестры. Меритатон сняла парик и расправила его на подставке. Анхесенпаатон сказала ей почти с вызовом:

— Теперь я знаю, что Пасар был прав!

Меритатон резко повернулась к ней и застыла. Она совсем забыла о загадочном послании, в котором мальчишка предупреждал Анхесенпаатон о готовящемся восстании при пособничестве верховных жрецов Хумоса и Нефертепа, а также Хоремхеба. Восстания не произошло, но мальчишка явно знал, что кому-то угрожает опасность. Кому? И какова была цель заговорщиков?

— Где он?

— Кто?

— Этот Пасар. Я должна его увидеть.

— Попробую завтра его найти, — сказала Анхесенпаатон. — А ты не запретишь мне с ним видеться?

Меритатон подумала о странной схожести того, что случилось с ними: она тайно встречалась с Неферхеру, а ее сестра — с этим загадочным мальчишкой, пусть и для более невинных игр.

— Нет.

— Ты обещаешь?

— Обещаю. А сейчас иди спать.

Совершенно изнеможенная, Меритатон легла. Потная кожа и разбитые запыленные ноги вызывали неприятные ощущения. Ни у кого не было времени помыться. Ей стало очень горько: вся мудрость мира ничего не могла изменить. Даже если бы они знали день и час, когда предатели собирались отравить Нефертити, все равно ничего бы не остановило зловещий механизм, запущенный жрецами и военными.

Это была последняя осознанная мысль — усталость одолела ее.


Рассвет застал Ая у дверей в Зал для посетителей. Его сопровождали шестеро слуг, секретарь и писарь. Ай хотел увидеть Хоремхеба, который еще не отправился в Мемфис. Военачальник уже умылся и был выбрит, на голове у него красовался свежий парик. У Ая был вчерашний парик, его помятое лицо блестело от пота. Они встретились в большом зале с клепсидрой.

— Отец! — воскликнул Хоремхеб. — Только богам известно, как мы скорбим!

Пасар спал в своем убежище. Его разбудили голоса, отражающиеся от выложенного плитами пола и звучащие высоко среди колонн. Он обещал, что придет сегодня в сад увидеться с Анхесенпаатон, а теперь был вынужден изменить свои планы.

После обмена любезностями Ай заявил Хоремхебу:

— Я желаю побеседовать с тобой наедине.

Военачальник кивнул и попросил своих военачальников оставить их.

— Ты знал?

— О чем?

«Разговор начался неудачно», — подумал Ай. Хоремхеб делал вид, что ничего не знает.

— Об этом ужасном событии… моя дочь…

— О чем знал?

Ай моргнул.

— Ее отравили! — в гневе закричал он. — Моя дочь была отравлена!

— Правда? — спросил Хоремхеб, удивленно подняв брови. — Какая гнусная интрига! Ты в этом уверен? Сразу после супруга? Какое зловещее совпадение! Моя жена была бы возмущена, услышав такое обвинение. Я бы не стал ей этого говорить. И тебя попрошу не сообщать ей о твоих подозрениях. Мутнезмут будет очень расстроена.

Ай слушал весь этот поток восклицаний разинув рот, пораженный бесстыдством и лицемерием Хоремхеба.

— Но скажи мне, — продолжал тот, — у тебя есть доказательства? Ты надеешься найти виновного? Он достоин самого ужасного наказания!

Ай был ошеломлен услышанным и ничего не сказал. Он мог бы сослаться на Пентью, но решил этого не делать. Вдруг он принимал участие в заговоре, целью которого было отравление Эхнатона, вместе с Хоремхебом, но в решающие моменты действовал сам? Ай понял, что теперь не имеет смысла негодовать и обвинять кого бы то ни было. Решив отомстить, он оказался в своей же ловушке.

— Прошу тебя, прими мои искренние соболезнования, — сказал Хоремхеб.

Ай смотрел на своего зятя. Какую игру затеял этот бык с лисьей душой?

— Положение ужасающее, — наконец произнес он, меняя тему.

— Почему?

— Царский совет в нерешительности. Они собираются сделать Сменхкару регентом, а то и царем!

— И что же?

— Но тогда у меня не будет никакой власти и я не смогу ничего сделать для тебя…

Хоремхеб слегка пригубил из кубка с миндальным молоком и поставил его на стол.

— Ты хочешь сказать, что мог бы сделать кое-что для меня, вернее, для армии? Что-то с трудом верится. Мои просьбы о денежной помощи, особенно о средствах на военное снаряжение и для формирования новых частей, остались без ответа.

Ошеломленный Ай открыл было рот, чтобы возразить, но не нашел слов. Итак, Хоремхеб переметнулся в другой лагерь! Он присоединился к преступникам, кем бы они ни были!

— Средства уже почти были выделены тебе… — пролепетал он.

— Но я почему-то об этом не знал.

Ай замолчал. Никакого решения принято не было, он это знал лучше других: его дочь беспокоило растущее могущество военных. Он понимал, хотя было уже слишком поздно, что откладывание выплаты средств Хоремхебу, и даже хуже — урезание этих выплат до такой степени, что получалась уже милостыня, было фатальной ошибкой.

— Но Сменхкара… — снова начал Ай.

— Да, я знаю, это всего лишь молодой человек, который в прошлом подвергся плохому влиянию. Тем не менее он был регентом и в курсе всех проблем армии. Регент или царь, с хорошим советником при выполнении возложенных на него задач он покажет себя с лучшей стороны.

Ай не отрываясь смотрел на Хоремхеба: наверняка ситуация, которая сложится после смерти Нефертити, обсуждалась не один раз, оценивались качества ее преемника, короче говоря, все было продумано заранее.

— Священнослужители такого же мнения? — мрачно поинтересовался он.

— Об этом нужно спросить у них.

После отбытия Уадха Менеха никто из верховных жрецов не посчитал нужным присутствовать при помещении Эхнатона в гробницу. Все жрецы вернулись в свои провинции. Чтобы узнать их мнение, нужно было ехать в Мемфис, в Фивы, а на это ушло бы два дня. Он пожалел, что его брат Анен, жрец культа Амона высокого ранга, был далеко отсюда. Он дал бы хороший совет.

— Значит, нужно будет вернуть Сменхкаре регентство, — сказал Ай, покоряясь обстоятельствам.

— Регентство — это один из вариантов, ты же сам его и предложил. Мне он кажется не самым подходящим. На востоке и юге идет война. Враги больше уважают царя, чем регента. Неужели мы оставим страну без монарха до тех пор, пока Тутанхатон не достигнет совершеннолетия? Мне это не кажется мудрым решением.

— Так значит, ты не против восхождения Сменхкары на трон? — возмущенно спросил Ай.

Хоремхеб еле заметно улыбнулся и прищурил свои желтые глаза.

— Но кем я буду, если воспротивлюсь этому? Несомненно, я поддержу любое принятое решение.

Ай выдержал удар со стойкостью борца: этот ответ зятя подтверждал его участие в заговоре. Ай услышал уже достаточно. Теперь он решил отдохнуть и подумать в одиночестве насчет Хоремхеба. Провожая его до двери, военачальник добавил:

— Отец, я считаю, что ввиду всех этих трагических событий Царский совет должен собраться немедленно и принять нужное решение.

Это был практически приказ. Ай лишь слегка прикрыл веки, попрощался с военачальником и удалился, сопровождаемый свитой. Сразу после того, как он ушел и закрыл за собой дверь, вошла Мутнезмут с осунувшимся лицом.

— Чего хотел мой отец? — спросила она.

— Он пришел узнать, согласен ли я на то, чтобы Сменхкара был всего лишь регентом.

— А кто будет фараоном? Тутанхатон?

Хоремхеб покачал головой.

— И о чем думает мой отец? Двадцатилетний юноша и семилетний мальчишка во главе царства! Даже моя сестра с ее опытом… — Тут она резко оборвала себя и внезапно спросила: — Я слышала, он говорил об отравлении. Что он имел в виду?

Хоремхеб знал, что его супруга не брезгует подслушивать у дверей. Он раздумывал, как поступить: рассказать Мутнезмут о подозрениях ее отца и высмеять их или сделать вид, что это недоразумение. Но Мутнезмут могла слышать больше, чем показывала.

— Он думает, что твою сестру отравили, — сказал военачальник.

Мутнезмут была поражена.

— Кто?

— Не знаю.

— У него есть доказательства?

— Нет.

— Кого он подозревает?

Хоремхеб пожал плечами.

— Этого он мне не сказал.

Мутнезмут села.

— А кому выгодна ее смерть? Сменхкаре? Но как ему это удалось? Он живет далеко от дворца у бывшего Распорядителя церемоний. Это могут быть люди, которым выгодно, чтобы Сменхкара вернулся к власти. А ты что думаешь?

— Я думаю, что от горя у Ая помутился разум. У Сменхкары не так много приверженцев, которые горели бы желанием видеть его на троне такой ценой. Посягнуть на жизнь царской персоны — на такое не каждый решится. Я его просил не втягивать тебя в эту гнусную историю. Когда ты с ним встретишься, сделай вид, что ничего не знаешь. Надеюсь, он достаточно мудр, чтобы не заявлять громогласно о своих подозрениях. Это только посеет панику во дворце, а проблемы не решит.

Мутнезмут глубоко вздохнула.

— Думаю, ты прав, — сказала она. — Что же касается Сменхкары, необходимо положить конец двусмысленности его положения.

— Я согласен с тобой.

— Нужно, чтобы он наследовал трон. Ему найдут хорошего советника. Такого, как ты, например.

Хоремхеб оставался бесстрастным.

Она тяжело поднялась, открыла дверь и приказала надсмотрщику прислуги подмести зал и комнаты, потом попрощалась со своим супругом и заявила, что пойдет к племянницам.

Когда она вышла, Хоремхеб с облегчением вздохнул. Ему удалось избежать грозы.

Пасар приоткрыл дверь своего убежища: никого. Слуги, вооруженные вениками и половыми тряпками, были заняты своими делами во внутреннем дворике. Пасар незаметно проскользнул в сад и побежал на набережную, к садам, примыкавшим к Дворцу царевен.


Закончив умываться, одетая в свежее платье, в красиво причесанном парике, Анхесенпаатон вышла на террасу встречать Пасара. Она заметила его фигуру за живой изгородью, которая отделяла сады от набережной. Он только что пришел и никак не мог отдышаться. Царевна помахала ему рукой и побежала в комнату Меритатон.

— Он здесь!

Меритатон встала и пошла за сестрой в сад. Она чувствовала себя изможденной, словно была старухой. Увидев, что Анхесенпаатон не одна, Пасар быстро спрятался. Придя на место встречи и не найдя мальчика, юная царевна удивленно вскинула брови.

— Да где же он? — спросила Меритатон.

— Он только что был здесь… Пасар!

Она посмотрела по сторонам.

— Пасар! — нетерпеливо крикнула она.

Шум веток привлек ее внимание. Она направилась к изгороди, где, как ей показалось, она заметила какое-то движение. Там она и нашла притаившегося мальчишку.

— Пасар! Ты почему прячешься? — воскликнула она.

— Кто эта женщина? — шепотом спросил мальчик.

— Это моя сестра. Она хочет с тобой познакомиться.

— А зачем?

— Она сама тебе скажет.

Он нехотя вылез из своего укрытия и пошел за Анхесенпаатон. Меритатон весело смотрела на него. У мальчика было узкое лицо и живой взгляд. Он был похож на мышонка и воробья одновременно.

— Это ты Пасар? — ласково спросила Меритатон.

Он кивнул.

— Я Меритатон, сестра Анхесенпаатон. Рада с тобой познакомиться.

Она смотрела на него доброжелательно, и он осмелел. Она поняла, что такой дружбы, какая связывала мальчика с ее сестрой, у нее ни с кем не будет.

— Чего ты хочешь? — спросил он.

Несмотря на сжимавшую сердце печаль, Меритатон позволила себе тихонько рассмеяться.

— Я хочу, чтобы ты сказал мне, как ты узнал то, что сообщил моей сестре.

Пасар повернулся к Анхесенпаатон, словно спрашивая ее согласия.

— Я часто прячусь в комнате для хранения белья в Зале для посетителей, чтобы поспать. Я слышу все, что они говорят.

— И тебя никто не заметил?

Он покачал головой.

— И сегодня ночью тоже.

— Сегодня ночью?

— Там сейчас живет Хоремхеб. Сегодня утром к нему приходил какой-то старик. Это отец его жены.

Меритатон вздрогнула. Ай, ее дед! Она наклонилась к мальчику.

— О чем они говорили?

— Старик сказал, что его дочь была отравлена.

Анхесенпаатон застыла от удивления.

— Моя мать?! — воскликнула она.

Пасар удивленно посмотрел на нее.

— Твоя мать? Царица — дочь этого старика? — спросил он.

Анхесенпаатон вскрикнула и схватила сестру за руку.

— А что ответил Хоремхеб? — в свою очередь спросила Меритатон.

— Что он в это не верит. И что у старика нет доказательств. И еще он не хочет, чтобы старик рассказывал об этом его жене. Но когда старик ушел, военачальник все же рассказал жене, что дочь старика… что царицу отравили. Но он в это не верит.

Меритатон была поражена. Мальчик не мог все это придумать.

Мимо «Славы Атона», которая скучала у берега, проплыла лодка. Два обнаженных человека тянули из воды сети, полные рыбы.

— О чем они еще говорили? — спросила Меритатон.

— Старик спросил, согласен ли Хоремхеб с тем, что Сменхкара станет регентом. Я не очень хорошо понял.

— И что?

— Хоремхеб ответил, что согласен. Но когда он повторил это своей жене, она возмутилась и сказала: «О чем думает мой отец? Двадцатилетний юноша и семилетний мальчишка во главе царства!»

Меритатон сдержала смешок. Она узнала манеру речи своей тети.

— Это все?

— Жена Хоремхеба спросила, мог ли Сменхкара отравить царицу. Ее муж ответил, что нет. Тогда она сказала, что пора положить конец «двусмысленному положению» и сделать Сменхкару Царем. Это были ее слова.

Меритатон задумалась. Затем она положила руку на плечо мальчика.

— Ты хорошо сделал, что рассказал нам все, что услышал. Твои уши так же благословенны, как и уши Хоруса.

Пасар гордо выпрямился и бросил взгляд на Анхесенпаатон. Дети посмотрели друг на друга, и царевна взяла его за руку.

— Если Анхесенпаатон будут угрожать, пусть она идет ко мне. Я защищу ее, — заявил Пасар.

В глазах Меритатон заблестели слезы.

— Я хочу, чтобы она стала моей женой.

На этот раз Меритатон не сдержалась и рассмеялась.

— Ты еще очень юн!

Но все говорило о том, что мальчик не отступится.

— Ты будешь великим военачальником. Как Хоремхеб. Как Нахтмин.

Он кивнул, потом побежал к изгороди, нырнул в кусты и появился с клеткой, которую отдал Анхесенпаатон. В клетке была птица. Она встрепенулась и запела. Дрозд. Лицо царевны засияло.

— Это для меня?

— Я сам его поймал. Увидишь, он певчий.

Анхесенпаатон засмеялась от удовольствия. Она поцеловала мальчика в щеку. Он удержал ее и горячо поцеловал в ответ.

Вдруг Меритатон стала серьезной. Ее взгляд уплыл к серебрящейся на утреннем солнце реке. Два коршуна парили высоко в небе.

Она спросила себя, сможет ли она когда-нибудь встретиться со своим отцом, сможет ли воспарить к этим птицам. Она вспомнила изображение золотой статуи между двумя символами Хоруса.

Клятва и обман

Устав сверх всякой меры, Главный распорядитель церемоний Уадх Менех попросил своего секретаря разложить для него складной стул — секретарь носил его с собой под мышкой — и сел. Вот прошло уже два часа, как заседал Царский совет, все это время Менех без устали мерил шагами выложенный плитами пол Большого зала дворца. Сев, он положил ногу на ногу и помассировал пальцы верхней ноги, а затем попросил кубок пива.

Писарь спустился по лестнице и подошел к распорядителю.

— Ну что? — спросил тот. — На чем они остановились?

— Ай предложил сделать Тутанхатона наследником трона и доверить регентство Сменхкаре. Хоремхеб, Нахтмин и Пентью были против. Тогда он предложил назначить его регентом. Хоремхеб, Майя, Нахтмин и Панезий снова высказались против — регентом должен быть член царской семьи. Ай потерял терпение и заявил, что отказывается участвовать в обсуждении. Панезий предложил немедленно сделать Сменхкару преемником его брата. Они сейчас обсуждают это. Мне кажется, именно таким и будет решение.

Уадх Менех схватил большой кубок с пивом, который ему поднес слуга, и жадно выпил половину. Потом поменял местами ноги и помассировал пальцы другой ноги.

— Отправляйся обратно. Доложишь мне, чем закончится совет, — сказал он писарю.

Если Сменхкара сядет на трон, тогда Уадх Менех доживает свои последние часы в роли Главного распорядителя. А Тхуту вернется на свое место. Что же будет с ним? Будет ли его преследовать новый фараон? Уадх Менех пожал плечами. Он обойдется без должностей и почестей! Он вернется на свои земли уважаемым человеком, как и всякий побывавший в высших сферах.

Он осушил свой кубок. Едва он успел отдать его слуге, как на лестнице возникло большое оживление. Уадх Менех торопливо встал и увидел, что по ступеням спускается хмурый Ай со своими писарями. Уадх Менех даже не успел переброситься с ним несколькими словами и узнать хоть что-нибудь. Ай едва поздоровался с ним и исчез за дверью со своей свитой. Потом появился Панезий. В отличие от Ая этот спускался по лестнице размеренным шагом, на ходу беседуя с Майей. Потом он направился к Уадху Менеху. Хоремхеб, Нахтмин и Пентью тоже спокойно спустились и присоединились к Панезию и Уадху Менеху. Небольшая армия писарей с табличками для письма под мышками, чернильницами на поясах, перьями за ушами и чистыми кусками папируса в руках, возглавляемая Главным царским писарем, замыкала процессию. Самый главный в Совете после Ая — Панезий — протянул распорядителю папирус, скрепленный шестью печатями.

Сменхкара был объявлен полноправным наследником трона божественного царя Двух Земель, и Уадху Менеху поручалось возглавить делегацию, которая должна сообщить Сменхкаре решение Царского совета.

Распорядитель почтительно поклонился. Остальные тоже склонили головы.

Золотая стрелка на солнечных часах во дворе дворца показывала два часа после полудня. Уадх Менех повернулся к Главному писарю, который должен был сопровождать его и нести царский рескрипт. С ним пойдут еще три писаря и двадцать пять копьеносцев. Члены Царского совета стали расходиться. Уадх Менех и Главный писарь сели в уже приготовленные для них паланкины.

Сидя перед бочкой с водой в саду Тхуту в тени огромных фиговых деревьев, Сменхкара и Тутанхатон играли в шашки, потягивая миндальное молоко, разбавленное гранатовым соком.

— Я убил твою царицу! — воскликнул мальчик, хватая белую шашку на черном квадрате.

— Где ты научился так хорошо играть? — Сменхкара засмеялся.

Хотя, по правде говоря, он играл плохо потому, что был рассеянным.

— А я только этим целыми днями и занимаюсь, — ответил Тутанхатон.

Переполненный эмоциями, Тхуту явился сообщить о приходе посетителей. Оба принца встали. Уадх Менех уже входил в двери.

— Божественный господин! — начал распорядитель. — Царский совет доверил мне сообщить тебе, что, вдохновленные мудростью бога Атона, они почтительно склоняются перед тобой, новым властелином Двух Земель и владельцем цепа и скипетра.

Он взял свиток из рук Главного писаря и протянул его Сменхкаре, а потом опустился перед ним на колени. Писари, а затем и Тхуту последовали его примеру.

Тутанхатон схватил брата за руку.

— Все встаньте! — взволнованно сказал Сменхкара. — Мое сердце переполнено радостью при мысли о том, что царский корабль обрел кормчего!

Он попросил Тхуту принести гостям стулья и чего-нибудь выпить. Уадх Менех был поражен простотой нового царя. Даже правитель провинции держался бы более торжественно. А сам фараон пригласил гостей присесть рядом с ним в саду!

Никто не мог произнести ни слова. Рассматривая шесть печатей на рескрипте, который он держал в руках, Сменхкара спросил:

— Кто был против меня?

Уадх Менех поколебался, прежде чем ответить:

— Только один член Совета.

— Кто?

— Ай.

— А чего хотел он?

— Регентства.

— Для себя?

— Он сделал два предложения. Одно — это регентство для тебя, второе — для него. И оба предложения были отклонены.

— Значит, Хоремхеб не согласился со своим тестем?

— Да. Ведь Ай не сдержал обещаний.

— Это что касается средств для армии?

— Да.

— А Пентью?

— Он был согласен на твое царствование.

— Панезий?

— Совершенно согласен.

— Майя?

— Тоже.

Сменхкара кивнул. Нефертити потеряла и трон, и жизнь, потому что не слушала советов жрецов. Ай потерял лишь часть, потому что не считался с военными. Значит, жрецы и армия были главными звеньями в этой цепи.

Он подумал о шахматной доске. Единственным, кто воспротивился ему, был Ай. Но он стоил многих. Он был не только отцом Нефертити и дядей царя — он был еще тестем Хоремхеба и двоюродным братом Нахтмина. И дедушкой всех царевен. Конечно, чувства в этом мире значили не много, но кровные узы и союзы не стоило сбрасывать со счетов. Кроме того, Ай правил самой грозной и к тому же богатой провинцией — Ахмином. Он влиял на все центры власти. Спрут, а не человек! Эхнатон тоже не любил его.

Почему же Ай против него? Это было слишком очевидно: он сам хотел власти. Он пытался влиять на Эхнатона, используя кровные связи. Также он надеялся воспользоваться регентством своей дочери. Наверняка он считал Сменхкару причастным к отравлению Нефертити. Разве не тот виновен, кто получает выгоду от преступления? Потеря власти наполняла Ая ненавистью по отношению к бывшему регенту. К тому же он с презрением относился ко всякой неестественной любовной связи, а регента считал сожителем царя. Когда Сменхкара обосновался в Царском доме, между Аем и Эхнатоном произошла бурная сцена.

Первый раз в жизни Ай не имел доступа к власти, потому что матерью Сменхкары была не Тиу, а любовница его отца. Как только бывший регент станет царем, Ай исчезнет с политической арены. Невыносимо! Но он не остановится, пока вновь не получит власть. «Он будет моим самым грозным противником», — подумал Сменхкара.

— Где сейчас Ай? — спросил он у распорядителя.

— Я узнал от его секретаря, что сразу после окончания совета он срочно уехал в Ахмин.

— Пусть там и остается!

Уадх Менех спросил:

— Где твое величество желает спать этой ночью? Я должен соответствующим образом распорядиться.

— Уже поздно что-то предпринимать. Приготовь завтра покои Царского дома, где никто нежил вот уже девять недель. А в моих бывших апартаментах будет жить принц, — добавил Сменхкара, указав жестом на Тутанхатона. — Иди.

От радости личико Тутанхатона засияло. Уадх Менех испуганно посмотрел на своего нового господина.

— Царский дом, господин?

Сменхкара понял вопрос. Этот дворец стал символом внебрачной связи умершего царя с его фаворитом. Так ли было необходимо ворошить былое? Тем более что новый фараон тоже собирается там жить со своим младшим братом!

— Да, Царский дом.

Уадх Менех встал и приготовился снова опуститься на колени, но Сменхкара остановил его. Распорядитель повернулся к Тхуту, который, улыбаясь, кивнул ему, как будто отвечая на незаданный вопрос. Сменхкара тоже все понял.

— Тхуту сообщил мне, что не собирается возвращаться к своим обязанностям, — сказал он. — Ступай с миром. Мы завтра поговорим.

Взволнованный распорядитель ушел.

Тутанхатон поцеловал своего брата в щеку.

— Господин! — обрадовано воскликнул Тхуту. — Гроза миновала!

Сменхкара задумчиво посмотрел на него и улыбнулся. Он не мог забыть, что бывший Первый придворный знал об отравлении Нефертити.

— Да, — согласился он, — одна гроза миновала.


Казалось, угрожающая полная луна заполонила собой весь мир, разделившись на тысячи маленьких лун. Невозможно было никому довериться. Было страшно остаться одной в мире, потеряв отца и мать за несколько дней. Обстановка во дворце была более угнетающей, чем в гробнице. Помещения по человеческим меркам были огромны. Как всегда, стоило лишь сестрам и их кормилицам разойтись по своим комнатам после омовения и ужина, Меритатон побежала в сад на встречу с Неферхеру. Он обещал прийти. Она надеялась, что он придет раньше назначенного часа. В ожидании она спряталась в зарослях туи, подальше от лунного света, который этой ночью казался ей невыносимым.

Он появился. Он шел медленно, понурившись, а когда бросил взгляд на террасу, царевна вполголоса позвала его. Неферхеру оглянулся, и она увидела его опечаленное лицо.

— Что с тобой? — спросила Меритатон, когда он подошел к ней.

Не ответив, он стал целовать ей руки. Девушка повторила вопрос.

— А ты не знаешь? — Юноша был удивлен. — Царский совет объявил Сменхкару наследником фараона.

Сады были покрыты лунным серебром, имевшим мертвенный оттенок. Пение жаб казалось исступленнее, чем обычно, как будто жрецы Апопа праздновали разрушение мира. Прошло какое-то время.

Она поняла печаль Неферхеру. Сменхкара не мог взойти на трон, не женившись на женщине из царского рода. На ней.

— Когда ты узнал?

— В пять часов. Мы уже хотели идти домой, и тут писарь из окружения Уадха Менеха сказал нам, что только что сообщил Сменхкаре о решении Царского совета.

После этих слов повисла тяжелая тишина.

— Ничто не разлучит нас, — произнесла она чужим голосом. — Ничто! — повторила царевна.

— Ты говоришь невозможные вещи.

Меритатон покачала головой.

— Ничто!

— Ты будешь царицей, каждый твой шаг будут контролировать…

— Ничто!

Он ужаснулся.

— Ты хочешь бросить вызов всему царству?

Девушка взвесила его слова.

— Царству? Сборищу интриганов и отравителей, которым наплевать на царство! Да их можно уничтожить в мгновение ока.

— Меритатон! Ты старшая дочь царя, ты…

— А разве я перестала быть женщиной? У меня на самом деле не было ни отца, ни матери. Я кукла, созданная парой живых божеств. Меня водили на церемонии, как будто я бесчувственная. Я смотрю на барельефы с моим изображением, на которых я кажусь окруженной сестринской и родительской любовью. Но это не я. Все это ложь! Ты думаешь, я не вижу детей на улице, детей на руках у их матерей, не вижу, как ласкают их отцы? Эти дети никогда не будут изображены на барельефах. Ты думаешь, я слепая? А может, я и для тебя только кукла?

От изумления Неферхеру не нашелся, что сказать. Потом он взял ее руки в свои и поднес к губам.

— Нет, ты не кукла.

— А теперь я должна выйти замуж за любовника своего отца.

— Меритатон, твои слова как нож в сердце…

— Я выйду за него замуж, потому что так надо. Я притворюсь. Как это делается во всем царстве. Но нас с тобой ничто не разлучит.

Молчание.

— Только если ты согласишься на это.

— Меритатон! — возмущенно воскликнул Неферхеру.

— Боги, которые повелевают тобой и мной, Неферхеру, так же сильны, как и люди, притворяющиеся перед ними.

Он дотронулся до ее щеки.

— Тогда пойдем в подземелье.

Она почти обрадовалась толпе крыс. Они были похожи на них: так же бросали вызов лицемерным, надменным людям.

Прочь! Прочь!

В жуткой темноте административных построек она словно дарила себя самому богу подземелий. Неферхеру больше не был милым и нежным любовником, а был яростной, неистовой силой, которая совершенно опустошила ее. Этой ночью между ними все происходило не так, как раньше. Пораженная разрушительным огнем страсти, Меритатон поняла: он хотел, чтобы она зачала от него. Он буквально насиловал ее. Но она была согласна! Она желала, чтобы под их телами разверзлась земля. Меритатон никогда не думала, что можно так отдавать себя. Вместе они дошли до конца.

Они с сожалением оторвались друг от друга.

— Ты права, — сказал ей Неферхеру, когда буря улеглась. — Ничто не разлучит нас.

Он поднял знамя, зовущее восстать против мира.

Провокационное знамя

Утром, в восьмом часу, когда солнце начало свой путь к зениту, чтобы ненадолго там задержаться, Сменхкара и Тутанхатон, забравшись в один паланкин, покинули жилище Тхуту и вместе со своей свитой отправились в Царский дом.

Там их встретил Уадх Менех, выглядевший более торжественно, чем накануне. В большом зале на первом этаже, где в течение семидесяти дней бальзамировали тело предшественника Сменхкары, трое жрецов в синеватом облаке курящихся благовоний читали очищающие молитвы. Целая армия слуг и рабов мыла плиты пола.

— Господин, твои покои и весь этаж уже готовы, — сообщил Уадх Менех.

В зале, куда выходили двери комнат, распорядитель поставил каменную чашу, в ней шесть цветков лотоса уже раскрывались навстречу дню. Статуя умершего монарха в натуральную величину была обращена лицом на восток. Но уже никогда не раздастся низкий, ласкающий слух голос Эхнатона!

— Знамя?

— Его заканчивают, господин. Оно будет готово к назначенному тобой сроку.

Ровно в полдень, как и было сказано, впервые через семьдесят Дней на шест, возвышающийся над зданием, было поднято царское знамя.

Разносчики воды, торговцы птицей, кузнецы, трактирщики, танцовщицы, обжигатели, погонщики мулов, кормилицы, писари, знать, жрецы — короче говоря, жители Ахетатона удивленно смотрели на большой желтый треугольник, развевающийся на западном ветру. На нем был изображен уже не красный диск, а символ нового фараона. И никто не смог его правильно истолковать.

Кормилицы увидели его из Дворца царевен и побежали к девушкам с этой новостью.

— Царь! У нас новый царь! — взволнованно кричали они.

Ни они, ни их слуги, ни даже обитатели Царского дворца ничего не знали о тайных событиях вчерашнего дня. И только кое-кому из писарей стало известно уже перед сном, что появился новый царь на Двух Землях, и его символ — это двойной священный венец: красный символизировал Верхний Египет, а белый — Нижний Египет.

Меритатон, Макетатон, Анхесенпаатон и их младшие сестры побежали на террасу, чтобы посмотреть на знамя.

— А что это на нем изображено? — спросила Меритатон.

Так как этого никто не знал, она велела Главному писарю дворца поскорее разузнать об этом. Сменхкара? Или же Тутанхатон? Что же решил Царский совет? Этого тоже не знал никто. Членов совета никто не мог найти, даже Уадх Менех исчез. Да куда же запропастился писарь?

Он вернулся через час и был горд тем, что получил ответ только благодаря своему брату, который в спешном порядке начертал слова: «Эхнеферура, возлюбленный Неферхеперура».

Все застыли с открытыми ртами, не понимая, что это за имя. Поняла одна Меритатон: с именем Неферхеперура короновался ее отец. Позднее оно было изменено на Неферхеруатон, а возлюбленным, конечно же, был Сменхкара. Она удивилась не меньше других. И когда царевна объяснила людям, собравшимся вокруг нее, значение имени, женщины, царевны и даже Главный писарь вытаращили от изумления глаза.

Одна образованная кормилица заметила, что ни то, ни другое имя не имели ничего общего с Атоном: первое — Эхнеферура было связано с именем высшего божества Ра, также обстояло и со вторым именем — Неферхеперура.

Культу Атона пришел конец.

А на другой стороне улицы, в Царском доме, царило невероятное оживление. Сановники и рабы, писари и смотрители, стражники, конюхи, повара, булочники, пивовары, землекопы, цирюльники, прачки, горшечники — все были рады заняться делом после нескольких месяцев вынужденного бездействия.

Для Сменхкары опыт регентства оказался бесценным. Он знал, как нужно действовать. Первым, кого он к себе вызвал, был Тхуту. Они смотрели друг на друга, улыбаясь.

Первый писарь и три его помощника стояли рядом со Сменхкарой перед двумя носильщиками опахал. Тхуту заметил, что юный Тутанхатон сидел справа от Сменхкары, его носильщик держал в руках опахало с семью перьями царского страуса. Значит, новый фараон считал Тутанхатона своим преемником.

— Назначаю тебя советником, — провозгласил Сменхкара, глядя на Тхуту. — Немедленно приступай к исполнению своих обязанностей.

Бывший Главный распорядитель засиял. Тем не менее на его лице читалось и удивление. Сменхкара знал почему: этот пост занимал Майя.

— Я отстранил его, — сказал он и добавил: — Он встал на мою сторону только потому, что боится гнева Ая, и у него нет защитников, кроме меня. Я назначу его Хранителем казны. Он будет подчиняться и моим, и твоим приказам.

Сменхкара задумался: почему Тхуту стал на его сторону? Чем он вызвал гнев Нефертити и почему так дерзко смеялся над рескриптом о своей отставке? Одним словом, как он узнал, что на трон сядет Сменхкара? Это было одной из тех загадок, которые он собирался разрешить в скором времени.

Он дал знак главному писарю, а тот, в свою очередь, указал пальцем на одного из своих помощников, который тут же присел на корточки, развернул на планшетке чистый лист папируса и принялся писать указ о назначении.

— Первым делом ты должен отправить конных вестников к жрецам всех культов, в двадцать семь номов. Скоро номов снова будет сорок два.

Это было одной из особенностей Двух Земель и открытой демонстрацией силы священнослужителей: они всегда насмехались над новым административным делением и пытались придерживаться древней традиции, согласно которой в каждом из сорока двух номов главой был жрец.

— Да, мой повелитель, — ответил явно довольный Тхуту.

Сменхкара снова сделал знак Главному писарю, и второй его помощник взял перо, торчащее у него за ухом, окунул его в чернильницу и быстро написал первые строчки указа.

— Затем после десятидневного всеобщего траура ты начнешь подготовку к свадьбе. Но об этом более подробно мы поговорим позже.

— Да, божественный повелитель.

Сменхкара заметил оттенок неуверенности в последнем ответе. И понял причину этого.

— Последнее регентство не было учреждено официально, не так ли?

— Да, господин.

— Значит, десяти дней траура будет достаточно.

— Да. А бальзамирование, божественный царь? Решать нужно незамедлительно.

При такой жаре даже и решать было нечего.

— В Северном дворце.

Это был самый отдаленный от города дворец, в котором Нефертити прожила в качестве белой вдовы три года.

— Кто будет отвечать за перенос тела и за все остальные обряды?

— Пентью.

Новый советник, услышав этот провокационный приказ, вопросительно посмотрел на своего господина. Отравитель должен будет подготовить свою жертву к вечной жизни. Значит, Сменхкара подозревал его в совершении преступления.

— Принцессы будут предупреждены об этом?

— Да.

— Письменно?

— Нет, — ответил Сменхкара, поворачиваясь к Уадху Менеху. — Ты пойдешь к ним и сообщишь обо всем как можно деликатнее.

— А саркофаг?

Сменхкара колебался. Потом он вспомнил стелу, где на камне был высечен наказ Эхнатона о том, что его жена должна быть рядом с ним.

— Будет сооружен рядом с саркофагом моего брата царя.

— Да, божественный повелитель.

Новый жест, предназначенный главному писарю, — и вот уже третий его помощник принимается за работу.

— Затем ты вызовешь военачальников.

— Да, божественный повелитель.

— Это все должно быть сделано в течение часа.

Тхуту хотел что-то сказать, но лишь открыл и закрыл рот.

— Что? — спросил Сменхкара.

— А дата твоей свадьбы, господин?

Сменхкара задумался.

— Как только мы договоримся об этом со жрецами.

Затем он повернулся к Главному писарю:

— Запиши такое послание: «Я, Эхнеферура, возлюбленный Неферхерура, волей богов-покровителей и с помощью Царского совета наследующий своего брата на троне Двух Земель, прошу Меритатон, дочь моего брата, о встрече для осуществления божественных замыслов».

Потом спросил Уадха Менеха:

— Готова моя печать?

— Господин, — сказал распорядитель, протягивая требуемую печать и при этом удовлетворенно улыбаясь, — ее только что изготовили.

Писарь поспешил взять кожаный валик с выгравированной царской символикой, чтобы пропитать его чернилами. Потом он вручил будущему царю чистый лист папируса, чтобы он сделал пробный отпечаток. Сменхкара приложил валик к папирусу цвета слоновой кости, посмотрел на оттиск и остался доволен.

На другую сторону улицы был отправлен гонец с посланием. После этого Сменхкара отпустил всех и остался один на один с Тутанхатоном. Они вышли на террасу полюбоваться пейзажем, который открывался за всеми постройками. У горизонта на востоке сверкали под лучами восходящего солнца красные горы, а на западе — золотые равнины, поля и спокойная Великая Река…


Перед Пограничной заставой на восточном берегу происходила оживленная сцена, которой не видели ни будущий царь, ни принц.

Два писаря наблюдали, как из какой-то лодки, только что приставшей к берегу, три человека тащили на берег огромную сеть с рыбой. Улов был хороший, рыба прыгала в сети, как яйцо, из которого должен вылупиться птенец. Писари направились к рыбакам. Они назвались сборщиками податей и потребовали развязать сети, чтобы отобрать у рыбаков часть их добычи. Рыбаки — толстощекий здоровяк и его сыновья — возмутились.

— Да ведь мы поймали эту рыбу в реке!

— Великая Река и все ее обитатели принадлежат царю!

— У нас больше нет царя! Вы же вчера его похоронили!

— Царь есть всегда, и вы должны ему заплатить его долю. Мы пришли за ней.

— Но царь не ест рыбы, ее только жрецы едят!

— От этого подать меньше не становится.

Один из писарей уже развязал сеть и тащил оттуда здоровенную барабулю.

— Это вы, значит, хотите съесть мою рыбу? — разгневался глава семейства.

— По поводу использования дани вопросы не задаются! — с раздражением ответил один из писарей.

— Ах так! Сейчас ты увидишь, как не задаются вопросы! — закричал здоровяк.

Он двумя руками схватил барабулю и ударил ею одного из писарей по голове. Наполовину сомлев от такого удара — рыба весила не менее двенадцати фунтов — тот возмущенно закричал. Но рыбак влепил ему две порядочных пощечины все той же барабулей. Видя такое дело, сыновья рыбака принялись лупить другого писаря, но уже используя сома. Перья для письма рассыпались, парики слетели с голов писарей, а сами они, липкие, мокрые, пропахшие рыбой, все в рыбной чешуе и усах от сома, с криками убегали от преследовавших их рыбаков. Когда они скрылись из виду, рыбаки сложили рыбу в сеть, бросили ее в лодку и торопливо отчалили от берега.

Ох уж эти царские подати!


— А мою маму тоже будут бальзамировать? — спросила Макетатон.

Анхесенпаатон слушала разговор, одевая для своей младшей сестры Сетепенры куклу, одну из «этих жутких игрушек», как говорила покойница.

— А кукол тоже бальзамируют?

Меритатон мрачно кивнула, и тут же последовал новый вопрос:

— Разве ты не хочешь, чтобы она была вечной?

В этот момент Первая служанка пришла сообщить, что Главный распорядитель вместе с Главным писарем явились, чтобы увидеться с царевной Меритатон. Обычай требовал, чтобы она приняла их.

— Пусть поднимаются, — сказала Меритатон.

Тридцать женщин разволновались, узнав о прибытии двух посланников. Коленопреклоненный писарь вручил Меритатон свиток папируса в футляре и удалился. Затем Главный распорядитель в сопровождении двух слуг, в руках у которых были две чаши с фигами и финиками, побеседовал с царевной наедине. После этого Меритатон развернула папирус, прочитала его, послушала, что ей сказал распорядитель, и кивнула. Потом позвала служанку и стала спускаться по лестнице. За ней двинулись носильщики опахал, Уадх Менех со своими писарями и две служанки.

Вскоре она уже стояла перед Сменхкарой, которого предупредили о ее приходе, и он ждал ее у дверей, как того требовал обычай.

— Добро пожаловать, царевна, моя царица! — сказал он.

Она смотрела на него очень серьезно, в ее взгляде были и тревога, и любопытство.

— Мое сердце расцветает при виде тебя, о божественный! — прозвучал надлежащий ответ.

Он пригласил ее последовать за ним в зал, через который можно было пройти в сады, и предложил ей кресло напротив своего. Они выглядели спокойными, только легкий ветерок, пахнущий жасмином, шевелил платье Меритатон и набедренную повязку Сменхкары. На высоком столе, разделявшем их, стоял кувшин с гранатовым соком и чаша с китайскими финиками.

Меритатон огляделась. Рядом с ними находилось как минимум двадцать человек.

— Может, нам лучше поговорить наедине? — прошептала она.

Сменхкара дал знак Уадху Менеху, и все исчезли. Сменхкара поднялся, наполнил один кубок и протянул его молодой женщине, затем наполнил другой, сел и осушил его.

— Ты восходишь на трон, потому что умерла моя мать, — сказала она.

— Хоть она и не любила меня, я сожалею о том, что она ушла.

— Сожалеешь? Ты?

Он посмотрел на нее.

— Я был в тот момент рядом с ее паланкином, помнишь? От меня не укрылся взгляд, который ты бросила на Пентью.

Упоминание о Пентью наводило на некоторые размышления. Из этого следовало, что Сменхкара знал виновного. Меритатон пригубила гранатового сока.

— Чем это он пахнет?

— Не ядом. В него добавлен настой цветков апельсинового дерева. Мне он очень нравится.

Она кивнула.

— По чьему приказу действовал Пентью?

— Не по моему.

— Сознался бы ты, если бы это было так?

— Если бы я был человеком, который выпил яд, то уже никогда ни в чем не сознался бы, — ответил он с улыбкой. — Но тогда меня нужно подозревать и в том, что я отравил любимого брата.

Меритатон растерялась, и у нее возникли новые подозрения: а не мог ли этот очаровательный юноша, расслабленно сидящий в кресле, отравить своего брата и его жену ради власти? Не было ли комедией невероятное страдание, испытываемое им после смерти Эхнатона? Или он просто чувствовал себя виноватым?

— Скажи мне, — снова заговорил он, — почему ты так уверена в том, что твоя мать была отравлена? И почему ты сразу же бросила на Пентью обвиняющий взгляд?

Меритатон молчала. Потом посмотрела на Сменхкару и, волнуясь, произнесла:

— Я видела, как он покупал этот яд. Дурман.

— Что? — воскликнул Сменхкара так громко, что стражники, находившиеся в пятидесяти шагах от них, повернули головы.

Меритатон продолжила:

— Тот, кто продавал яд, требовал слишком высокую цену. Сто дебенов. Пентью торговался. Тогда продавец пригрозил рассказать о том, что он уже продавал ему этот яд. — Сменхкара наклонился к Меритатон, его глаза округлились от удивления. — Потом Пентью убил его и бросил труп в Великую Реку.

— Где это происходило?

— В зале Архива, около полуночи.

— Но что ты там делала?

— Этого я тебе пока не скажу. Сейчас важно то, что я не знаю, чью волю выполнял Пентью.

Она внезапно замолчала, глядя на своего суженого. Ее глаза пылали огнем.

— Послушай меня, Сменхкара! — воскликнула она. — Скорее я отравлюсь, чем выйду замуж за убийцу своих родителей, как того требуют интересы династии. И пусть демоны потустороннего мира не оставят меня в покое миллион лет! Или ты докажешь мне, что не виновен в этих двух убийствах, или ты не взойдешь на трон. По крайней мере, царицей буду не я.

Он склонил голову без каких-либо видимых эмоций.

— Меритатон, — сказал он, — я счастлив слышать от тебя такие слова.

Царевна была поражена.

— Ты счастлив?!

— Дай мне закончить. Я могу доказать свою невиновность только одним способом. Я вызову к себе Пентью для беседы один на один, а ты спрячешься за занавесом в моем кабинете, чтобы слышать наш разговор.

На какое-то мгновение она застыла от такого неожиданного предложения.

— Ты думаешь, он признается?

— Не знаю. Но надеюсь, что разговор развеет все твои сомнения.

Девушка опустила голову, ее сердце отчаянно билось.

— Я прошу тебя: сделай вид, что ты направляешься во Дворец царевен, и сразу же возвращайся, только без свиты, через сад. Страже прикажут пропустить тебя ко мне. Дверь, в которую ты войдешь из сада, ведет в маленькую комнатку, скрытую занавесом. Там ты будешь прятаться до ухода Пентью.

У Меритатон задрожала нижняя губа.

— Хорошо, — сказала она, поднимаясь.

Он проводил ее до дверей.

Настой цветков апельсинового дерева

Одетый в свежую набедренную повязку, со знаком царской благосклонности на груди, с искусно подведенными глазами, Пентью, улыбаясь, вошел в царский кабинет.

— Господин, я невыразимо счастлив в этот день, — заявил он после того, как Сменхкара пригласил его сесть напротив себя.

Сменхкара считал преждевременным и неуместным принимать людей, сидя на троне и протягивая для поцелуя ногу в сандалии, не будучи провозглашенным царем.

Сменхкара предложил Пентью тот же напиток, что и Меритатон.

— Настой цветков апельсинового дерева — несказанное удовольствие для Приближенного к телу царя. Божественный напиток!

— Но все-таки слишком деликатный, чтобы скрыть вкус дурмана, — произнес Сменхкара, пристально глядя на своего гостя.

Улыбка мгновенно исчезла с лица Пентью. Он поставил кубок на стол рядом с собой.

— Откуда здесь дурман? — встревоженно спросил он.

— А разве не с помощью этого яда ты прервал земную жизнь царицы? — не теряя спокойствия, произнес Сменхкара.

— Мой повелитель! — воскликнул Пентью, его лицо исказил страх. — Такое подозрение!..

Сменхкара спокойно осушил свой кубок.

— Пентью, я хочу избавить тебя от унизительной лжи. У меня есть свидетель, который видел, как ты покупал склянку с дурманом в зале Архива за пятьдесят дебенов. Цена показалась тебе слишком высокой. Тот же торговец уже продавал тебе этот яд, он стал угрожать разоблачением. Ты убил его и бросил труп в Великую Реку. Десять стражников стоят за дверью, в которую ты только что вошел, готовые схватить тебя по моему приказу, если ты захочешь, чтобы меня постигла участь торговца.

Приближенный к телу царя побледнел, обмяк и облокотился на спинку кресла.

— Значит, ты все знаешь, — прошептал он хрипло.

— Нет, не все. Я хочу знать, по чьему приказу ты действовал. Я хочу знать, как ты, чья профессия обязывает защищать жизнь, превратился в убийцу царя и его жены.

— Тогда мне конец!

— Нет. Ты еще не все мне сказал. Твои преступления слишком тяжелы, чтобы сразу вынести приговор. Ты будешь удален из дворца, но никто не сможет добраться до тебя.

Сменхкара налил себе еще один кубок гранатового сока. Пентью все еще пребывал в прострации, его взгляд остановился.

— Меня заставили…

— Я в этом не сомневаюсь. Позднее мы узнаем, какие доводы были у тех, кто тебя принуждал. Кто они?

— Несомненно, их было больше, но мне пришлось иметь дело только с двумя.

— С кем же?

Пентью поднял глаза на Сменхкару. Ему с большим трудом удалось сглотнуть.

— Выпей, — приказал Сменхкара. — Кто это был?

— Хумос. Нефертеп.

— Это они попросили тебя отравить моего брата?

Пентью кивнул.

— Почему?

— Они считали, что положение священнослужителей становится невыносимым и что твой брат предал страну и ее богов-покровителей. Они намеревались разжечь восстание, собрать войска и напасть на дворец, в котором жил ты и твой брат, убить вас и поджечь здания.

— Они не смогли бы этого сделать, не имея поддержки военных.

— Именно это я им и говорил. Мне ответили, что армия не будет вмешиваться. Тогда я предпочел спасти человеческие жизни, а свою подвергнуть опасности.

После этих слов наступила свинцовая тишина.

Стало тяжело дышать. Как будто перевернули чан со зловонной жижей или разрыли яму с разлагающимся трупом. Сменхкара встал, открыл все огромные, ведущие на террасу двери и вернулся на место.

Перед его взором снова промелькнула картина, когда Ай смотрел на Пентью у трупа Нефертити. Это отравление было организовано без ведома повелителя Ахмина. А что касается отравления Эхнатона… Сменхкара вспомнил, как видел Ая и Пентью беседующими сразу после церемонии прощания с телом царя. При его приближении они прекратили разговор. Незначительный случай, но тем не менее он отложился в памяти. Почему?

— Значит, ты имел дело только с Хумосом и Нефертепом? — спросил он, предпочитая пока не задавать вопрос, который звучал у него в голове.

Лицо Пентью настолько исказили испытываемые им ужас и стыд, что было практически невозможно прочесть на нем что-либо еще. Лекарь провел тыльной стороной ладони по блестящему от пота лбу. Он не ответил.

— Я тебе задал вопрос! — настаивал Сменхкара.

— Только они отдавали мне приказ подмешать яд в пищу царя, — ответил наконец Пентью. — Но…

Сменхкара ждал продолжения. Ждать пришлось долго.

— …но, как я понял, о преступлении знали и другие.

— Кто же?

— Ай. — Пентью так тихо произнес это имя, что его едва можно было расслышать.

— Ай? — переспросил Сменхкара.

Пентью кивнул.

— И как ты это понял?

— Мне было нелегко получить дурман. Это средство очень сложно приготовить. Если оно слабое, то вызывает лишь ужасные видения, а если сильное, убивает мгновенно. Однажды ко мне пришел какой-то торговец и стал предлагать разные снадобья, в том числе и дурман. Такое совпадение показалось мне странным. Я спросил его, откуда он пришел. «Из Косеира», — ответил мне торговец. А ведь у Ая там есть лавка со специями и снадобьями. Таким образом я и купил этот яд. На следующий день Айнастойчиво спрашивал меня, видел ли я Хумоса и Нефертепа. Так я и понял, что все трое заодно.

— А Нефертити?

— Когда она стала наследницей твоего брата, было очевидно, что, поверив обещаниям Ая, жрецы надеялись на преобразования. Они хотели поговорить об этом с ней, но Нефертити отказалась принять их. Военные тоже были разочарованы.

— Хоремхеб?

— Да.

В комнате снова воцарилась тишина. Пентью смотрел в пол, а Сменхкара не отрывал от него взгляда.

— Они намеревались и тебя убить тоже, — произнес Пентью. Его голос все больше и больше становился похожим на кваканье. — Они говорили, что в твоих жилах течет желчь и что это неизлечимо. Я напоминал им, что только ты, продолжив династию, можешь оказаться им полезен и что за время своего регентства ты уже продемонстрировал свою терпимость к ним…

— А как тебе удалось отравить только моего брата? Ведь мы ели одну и ту же пищу?

— Помнишь, иногда по вечерам он принимал снадобье, чтобы заснуть?

Сменхкара согласно кивнул.

— Так вот, оно было горьким, — продолжил Пентью. — И чтобы смягчить горечь, я добавлял мед. Этим занимался я сам.

— У тебя были сообщники среди поваров?

Пентью отрицательно замотал головой.

— Почему ты предал меня, когда Нефертити взяла власть в свои руки?

— Потому что в противном случае я не мог попасть во дворец.

Сменхкара боялся, что Меритатон может упасть в обморок в потайной комнатке и наделать шуму.

— А Майя?

— Он всегда был предан Аю душой и телом, — ответил Пентью хрипло, прерывающимся голосом. — К тому же…

Он не закончил фразу.

— Что к тому же? — настаивал Сменхкара.

— Он был очень привязан к Нефертити…

Сменхкаре не надо было пояснять, что значит «очень привязан». Он не стал ничего уточнять, щадя Меритатон и желая избежать резкой реакции царевны, которая, несомненно, была уже вне себя от гнева.

— Но Майя понял, — продолжал Пентью, — что если он воспротивится жрецам, то и он, и его семья будут вышвырнуты и никто не сможет их спасти. Поэтому он замолчал и предал Ая, который отныне смертельно ненавидит его.

«Настоящее гадючье гнездо», — подумал Сменхкара. Всем заправляют жрецы. Решив убить царицу, свою любовницу, Майя принял сторону Сменхкары на Царском совете, потому что у него не было другого покровителя. И он надеялся, что новый властитель царства простит ему измену.

— Чем же тебе угрожали Хумос и Нефертеп? — спросил Сменхкара.

— Одно старое дело. Один из моих помощников восстал против меня. Вспыхнула ссора. Я не смог сдержать себя. Я его убил. Это был брат одного из жрецов Пта. Я представил все так, как будто это был несчастный случай. Брат убитого пришел ко мне и сказал, что знает все.

— Последний вопрос: почему дурман?

Пентью поднял свои красно-желтые глаза.

— Потому что его действие похоже на естественную болезнь. Он убивает только через несколько часов. Нефертити выпила его с миндальным молоком за три часа до смерти.

Наступила долгая пауза. Сменхкара снова забеспокоился о Меритатон.

— Сейчас можешь идти, — сказал он. — Ты спас свою жизнь. Но теперь ты займешься другим делом. Я не хочу, чтобы твоя опала была слишком явной. Это вызовет скандал. Будешь начальником Царского архива. Ты уже знаешь, где это.

Пошатываясь, Пентью встал. Ноги у него подкашивались, и он без конца сглатывал слюну.

— О повелитель! — бормотал он. — Для меня это самый счастливый день…

Он медленно вышел и закрыл за собой дверь. Сменхкара встал и отдернул занавес. Меритатон была там, бледная, в слезах.

— Ты довольна? — спросил он, ласково беря ее за руку и усаживая в кресло, еще хранящее тепло Пентью.

Все ее тело сотрясали рыдания. Он протянул ей свой кубок с гранатовым соком. Она еще пила сок, когда раздался торопливый стук в дверь. Сменхкара пошел открывать. Начальник стражи стоял перед ним с потрясенным видом.

— Твое величество! Приближенный к телу царя, господин Пентью… Он упал во дворе! И умер!

— Это доказывает, что у него есть сердце, — сказал Сменхкара. — Отнесите тело в комнату стражи, и пусть Уадх Менех сообщит его семье.

Он закрыл дверь и посмотрел на Меритатон: у нее был жалкий вид. «Такие испытания способны уничтожить мужчину, не то что женщину», — подумал Сменхкара.


Сестры Меритатон увидели ее, когда она возвращалась из Царского дома и, еле держась на ногах, опиралась на руку служанки. Царевны встревожились и бросились за ней в комнату.

— Это от жары, — предупредила она все расспросы. — Дайте мне отдохнуть. Я присоединюсь к вам за ужином.

Кормилицам не без труда удалось сдержать чересчур энергично проявляющуюся заботливость царевен. Анхесенпаатон спустилась в сад и поискала глазами Пасара. Его там не было. Царевна не могла понять почему. Солнце грозило испепелить горизонт, а горы на западе казались раскаленными. Царевне мерещилось, что ее поглощает отчаянное одиночество. У нее больше никого не осталось! Впервые она поняла, что матери больше нет.

— Мама! — вскрикнула девочка и заплакала.

Но в ответ только тростник и пальмы зашелестели на берегу под усиливающимся ветром. Бегом она вернулась и застыла как вкопанная в большом зале на первом этаже.

Она увидела мать!

Носильщики под наблюдением Уадха Менеха установили во Дворце царевен статую умершей царицы. Сделана она была в натуральную величину из серого камня. Нефертити изобразили такой, какой она была в свои последние дни. Обнаженная, с осунувшимся лицом, с потерявшими упругость щеками, с обвисшей, слишком маленькой и никого не вскормившей грудью. Статуя была незаконченной. До сегодняшнего дня она находилась в Зале приемов царицы в Царском дворце, и Анхесенпаатон никогда ее не видела. По приказу Тхуту ее перенесли во Дворец царевен, чтобы новый царь не испытывал недовольства при взгляде на нее.

Анхесенпаатон смотрела на статую. Вдруг она бросилась к ней и обвила руками холодный камень.

Сорок три кобры и злая корова

Итак, понадобилось в тот же вечер найти замену Пентью, так как необходимо было провести церемонию перенесения тела Нефертити. Уадх Менех обратился к Панезию, который с должной быстротой отправил ему писаря и лекаря высшего ранга Аа-Седхема. Уадх Менех вскоре представил его Сменхкаре, который был удивлен величественной осанкой и сдержанностью преемника Пентью: это был мужчина лет тридцати; казалось, черты его лица и даже фигура несли на себе печать благородства — это был ученый человек.

— Ты будешь моим личным лекарем, — обратился к нему Сменхкара.

— Бесконечное счастье служить совершенной красоте, твое величество.

— Мы побеседуем дольше, как только ты организуешь перенесение тела усопшей царицы в выбранное мною место для бальзамирования, — добавил Сменхкара, — а пока ты устроишься на этаже, где жил Пентью, на случай, если ты мне понадобишься.

После этого он продиктовал Главному писарю приказ о присвоении Аа-Седхему титула Приближенного к телу царя и приказал Уадху Менеху сообщить ему об этом и обеспечить нового лекаря всем необходимым для выполнения его обязанностей. На следующий день, выполняя указания царя, бальзамировщики должны будут приступить к работе.

Сменхкара окинул взглядом людей, собравшихся в его кабинете: это были его слуги Тхуту, Уадх Менех, а теперь еще и Аа-Седхем. Он посмотрел в окно: на его царство лился сверху поток раскаленного серебра, то сверкающего, то припорошенного пылью. Атон был величественным богом. В отличие от Ра, он никогда не старился, а лишь укрывался от взглядов. Насколько же был прав его брат, вознеся его на абсолютную вершину мироздания!

Теперь повелевал только он один. Впервые за последние три месяца чувства переполняли его. Ему удалось избежать яда и преследований Нефертити. Сразу послебрачной церемонии он станет абсолютным царем Двух Земель. Победила любовь, которую он питал к своему брату; он станет наследником усопшего царя, душа которого вселится в него. И не важно, что Эхнатон ждал своего возрождения в горной гробнице.

Оставалось самое сложное: сменить культ Атона, которому поклоняются только в царском городе, восстановить культы, забытые за время семнадцатилетнего правления Эхнатона.

Он отпустил нового Первого придворного и лекаря, но задержал Тхуту, чтобы посоветоваться с ним.

— Священнослужители, — начал он, поглаживая рукой подлокотник кресла, который был сделан в виде головы львицы, — только и ждут случая быть обиженными. Для них это всегда повод для бунта и использования яда.

При слове «яд» сидевший перед ним в кресле из черного дерева, инкрустированном слоновой костью, Тхуту внезапно заморгал. Сменхкара это заметил. Но он и хотел предупредить своего министра о том, что знал больше, чем показывал. Тхуту также обратил внимание на то, что кресла монарха раньше не было среди мебели в царском кабинете; значит, Сменхкара приказал взять его из резервов. Была ли голова Львицы Сехмет, богини мести, предупреждением?

— Ты должен подумать, как побудить их к тому, чтобы они приехали для подготовки коронации и были доброжелательно настроены.

— Повелитель, ты поручаешь мне исполнить роль заклинателя кобр? — спросил Тхуту.

Сменхкара улыбнулся.

— Кобра — хранительница короны, — ответил он, имея в виду рептилию, голова которой была изображена на двойной царской короне. — Я хочу, чтобы ты заставил танцевать сразу сорок две кобры. Точнее, сорок три, так как мы должны учитывать и Панезия.

— Твоя божественная мудрость, твое величество, уже, наверное, подсказала тебе, что они попросят построить храм Амона в Ахетатоне и провести коронацию в Фивах.

— Я не против коронации в Фивах. Но я хочу, чтобы они, в свою очередь, сохранили Ахетатон таким, каким его задумал и возвел мой брат.

— Необходимо будет повысить дань.

— Пусть. Но я не хочу, чтобы народ Ахетатона видел, что память моего брата не чтут.

— Это одно из проявлений твоего благородства, повелитель. Но где могут собраться сорок две кобры?

— В большом храме Атона?

— Они примут это как оскорбление, господин. Позволь мне дать тебе совет: пусть это произойдет здесь, во дворце.

— Хорошо. Распорядись отправить послания.


Как и каждый вечер, Ра пересел в другую лодку, чтобы двенадцать часов плыть в мире низших духов. И каждый вечер он становился стариком, Атумом. Сидя в Ночной лодке, он предавался ностальгии. Он вспоминал безмятежность детства и музыку юности.

Его дочь Хатхор наблюдала за людьми, которых она окутывала прохладным прозрачным светом.

Она увидела, что в калитку сада у Дворца царевен вошла девушка и проскользнула в тень смоковниц, чтобы незамеченной добраться до рощи. Юноша встретил там девушку и молча обнял ее.

— Ты знаешь?

— О смерти Пентью? Да, конечно. Только об этом все и говорят. Его отравили?

— Нет. На самом деле у него остановилось сердце или же разорвался мозг. Сменхкара заставил его во всем сознаться. Он не смог вынести унижения. Не могу описать, каким испытанием это было для меня…

— Ты присутствовала при разговоре? — удивленно спросил Неферхеру.

Он положил руку Меритатон себе на грудь.

— Нет, я спряталась за занавесом.

— Как ему удалось вырвать у него признание?

— Я ему рассказала о том, что мы видели в зале Архива.

Неферхеру покачал головой.

— Какое впечатление на тебя произвел Сменхкара?

— Ты был прав: он не участвовал в отравлениях. Он прекрасно осознает, в какие тиски попал. Пентью признался ему, что жрецы хотели отравить и его. Он назвал ему имена зачинщиков. Это великие жрецы Хумос и Нефертеп. Сменхкара — умный и осторожный человек. Но я не знаю, удастся ли ему выбраться из ловушки.

— Когда состоится ваша свадьба?

— Он не сказал. Но не раньше, чем дней через десять, может, и позднее.

— Мы больше не сможем видеться.

— Я же тебе говорила: ничто нас не разлучит.

— Но ты будешь жить с ним… Царский дворец охраняется намного лучше, чем Дворец царевен.

— Неферхеру, я найду способ. Мы найдем.

Он поцеловал ей руку.

— Я заменила мать своим сестрам, — продолжила она. — Как же я их оставлю одних? Кормилицы не в счет. Недавно слуги нашли Анхесенпаатон плачущей у подножья статуи матери… Может быть, я и не покину Дворец царевен… Я не знаю. Еще рано об этом говорить.

— А если ты влюбишься в Сменхкару? — спросил он через некоторое время. — Ты же должна будешь с ним спать. Он кажется милым…

— У меня не два сердца, — ответила она. — И я не хочу даже думать об этом.

Она чувствовала себя разбитой. Было уже поздно, и она не могла попросить у Приближенного к телу царя один из тех черненьких шариков, которые принимала ее мать, чтобы уснуть и успокоить душу. Затем она вспомнила, что припрятала несколько шариков в одной коробочке.

— До завтра, — сказала она вставая.

Он ее обнял. Она положила голову ему на плечо, думая лишь об одном: для нее существовал только один бог в мире, и это был Неферхеру. Все остальные боги были эгоистичны. Атон не защитил никого из ее семьи. Хуже того, он позволил служителям культа взять верх над ними.

Кстати, эти боги дрались между собой, словно пьяные крестьяне. Стоило лишь посмотреть на Осириса и Сета…

Она подняла взгляд на убывающий в небе диск Хатхор и подумала о том, что когда-то поведал ей отец в одной из их редких бесед. Он объяснил ей, что раньше религия напоминала разъяренную корову, которую пытались представить богиней радости и танца. Она хотела уничтожить человеческий род во времена Сотворения мира, а ее отца Ра заставили ее усмирить.

«Злая корова!» — подумала она и, освободившись от объятий Неферхеру, вернулась в свою комнату.

Ей не понадобилось принимать снотворное — она уснула как мертвая.


Сменхкара решил, что Аа-Седхем будет присутствовать при омовениях, чтобы руководить массажистами, работающими с царским телом. Этим же вечером новый лекарь принес бальзам для мышц и мазь после бритья из росного ладана, которая снимала усталость и расслабляла лицо.

Обнаженный Сменхкара лежал на столе посередине ванной комнаты. Ему массировали бедра и икры, в то время как цирюльник его брил, а маникюрщик подпиливал и полировал ногти. Аа-Седхем протянул два горшочка, один — Первому массажисту, второй — цирюльнику и бросил на Сменхкару загадочный, почти веселый взгляд.

— Что с тобой?

— Мой царь, мой повелитель, господин Пентью жив!

Сменхкара отстранил перепуганного цирюльника и вскочил.

— Что?

— Когда слуги несли его домой на носилках, — рассказывал Аа-Седхем, еле сдерживая смех, — он попросил воды. Носильщики бросили носилки и убежали с криками. Только его старый слуга не поддался страху и поднял занавеску носилок. Он увидел, что Пентью действительно жив и приказал побыстрее принести ему воды. К счастью, процессия находилась недалеко от дворцовой кухни. Пентью понял, что его оставили умирать, и приказал избить убежавших.

Сменхкара захохотал. Массажисты, цирюльник и остальные слуги тут же поддержали его, согласно традиции. Он снова лег, позволяя совершать предписанные действия над своей божественной персоной.

— Как объяснить его ложную смерть? — спросил он.

— Он, должно быть, потерял сознание из-за досады…

Аа-Седхем ничего не знал о признании Пентью. Почему же он решил, что его предшественник был раздосадован?

Сменхкара задумался. Он поднял руки, чтобы цирюльник побрил его подмышки. Затем, когда массажист закончил работу, маникюрщик склонился над пальцами царских ног. Он подпилил ногти на ногах, затем на руках и, сдвинув кутикулу, смазал пальцы утиным жиром с запахом жасмина.

— А какова причина досады? — спросил Сменхкара у Аа-Седхема.

— Мне это неизвестно, мой царь, но, если его разговор с вами был благоприятным, я сомневаюсь, что с ним могло случиться такое недомогание.

Определенно, этот лекарь был так же проницателен, как и красив. Сменхкара сказал себе, что он от этой замены оказался в выигрыше.

Он поднялся и спустился к бассейну. Первый купальщик полил ему теплой воды на плечи, грудь и ноги и принялся растирать его намыленной тыквенной щеткой. Второй слуга растирал его член, ягодицы, ноги и ступни. Третий щедро ополаскивал будущую божественную особу прохладной ароматизированной водой.

Аа-Седхем бесстрастно наблюдал за этой сценой.

Первый слуга вытер будущего живого бога и натер его тело сандаловым маслом. Цирюльник нанес на лицо росное масло, после чего маникюрщик открыл царскую шкатулку из черного дерева и слоновой кости, достал горшочек и кисточку и подвел сурьмой глаза божественного величества.

Сменхкара почувствовал себя умиротворенным.

Хранитель гардероба принес одеяние из тонкого льна и помог своему господину одеться. Затем он взял из рук помощника подставку с царским париком и повернулся к своему господину, который сам надел и оправил парик. Только лекарю позволялось дотрагиваться до царской головы.

После этого Хранитель гардероба подал будущей божественной особе зеркало, чтобы тот мог оценить результат, и вскользь взглянул на Приближенного к телу царя. Наконец он подал своему господину поднос из черного дерева, на котором лежали царские серьги: две жемчужины, закрепленные в золотых дисках. Сменхкара прикрепил их к мочкам. Первый слуга помог повелителю мира обуться.

Теперь Сменхкара был полностью одет. Слуга принес ему большую чашу прохладного вина с запахом розового масла. Отпив из чаши, Сменхкара с расслабленным видом, поблескивая ногтями, повязал пояс вокруг талии и вышел из ванной комнаты. За ним последовал Аа-Седхем, сопровождаемый задумчивым взглядом гардеробщика.


На следующий день Сменхкара ужинал с Тутанхатоном, Тхуту и Аа-Седхемом. Они обсуждали предстоящие дела: собрание жрецов, похороны Нефертити, приглашение Майи и нового состава Царского совета.

Тутанхатон слушал с серьезным видом прилежного ученика, находящегося в обществе своих учителей. Сменхкара рано удалился и попросил Аа-Седхема следовать за ним в спальню. Он страдал от болей в спине, а пережитое за день возобновило эти боли, об этом он сообщил Аа-Седхему. Тот попросил разрешения исчезнуть на минутку и вернулся с кедровым ларцом. Оттуда он достал горшочек с мазью, открыл его и попросил Сменхкару лечь на живот. Острый возбуждающий запах мази заполнил комнату. Сменхкара узнал камфору, к ней примешивался незнакомый горьковатый аромат. Аа-Седхем намазал Сменхкаре спину и стал ее массировать. Он принялся разминать затылок, плечи и лопатки, опускаясь к пояснице. Сменхкара снял набедренную повязку. Аа-Седхем помассировал ягодицы, после чего занялся бедрами и лодыжками. Он снова вернулся к затылку и, надавливая ладонью на позвонки и заставляя их хрустеть, прошелся по всей спине. Сменхкара расслабленно и облегченно вздохнул. Он представил себя глиной в руках скульптора. Он перевернулся. Аа-Седхем ненадолго прервался. Затем помассировал руки и внутреннюю часть бедер, помял ступни, потянул пальцы ног, сгибая их назад и вперед, чтобы придать гибкость. Сменхкара улыбался.

— Я завершил свое дело, господин, — сказал наконец Аа-Седхем.

— Не совсем, — прошептал Сменхкара. — Приляг рядом со мной.

Вот уже несколько месяцев к нему никто не прикасался, как и он не прикасался ни к кому. Даже если Аа-Седхем и был удивлен приглашением, он этого не показал. Зато Сменхкара был приятно удивлен тем, что за этим последовало.

Богоподобный царь — хозяин и сердец, и тел. Как возможно не любить его всем своим существом? Ему оставалось лишь выбрать бога, воплощением которого он теперь станет.

Ему снилось, что царская кобра обвила его голову. Она победила.

Проснувшись, он увидел, что рука спящего Аа-Седхема лежит на его плече. Он решил назначить его членом Царского совета.

Слуга по приказу

Тхуту, Первый писарь и их соратники ждали своего хозяина, стоя у двери его кабинета. К ним присоединился Тутанхатон. Он ласково поприветствовал своего брата и протянул ему цветок лотоса, затем занял место в кресле рядом с ним. Слуга принес вазу из синего стекла, в которую поставил цветок. Сменхкара вызвал Аа-Седхема и сообщил, что назначил его членом Царского совета. Никого не удивило это назначение, поскольку воскресший Пентью был теперь Хранителем архива.

Невозмутимый, постоянно улыбающийся Аа-Седхем рассыпался в благодарностях; он выразил надежду, что его скромные знания удовлетворят царя, Читающего в Сердцах, Защитника Справедливости. Этот человек несколько часов назад спал, положив руку на плечо своего господина.

Затем Сменхкара вызвал Майю. Главнокомандующий армии повелителя Двух Земель уже подзабыл боевые навыки, так как не вел кампаний уже два года, что не мешало ему получать свое жалование. Его теперешней обязанностью было управление Царским домом. Нефертити повысила его в должности, но советником он пробыл лишь один день. В своих признаниях Пентью пояснил причины его возвращения к Сменхкаре: это было продиктовано инстинктом самосохранения.

Он должен был догадаться, что Сменхкара не строил себе иллюзий относительно его честности: его видели проникающим в царский кабинет.

Узнав благодаря быстро распространявшимся дворцовым слухам о том, что Тхуту назначен советником, он смотрел по сторонам, размышляя, очевидно, о своей участи, о том, что ждало его уже через несколько минут.

Вместе с будущим царем Тхуту Тутанхатон и писари являли собой суд в узком составе. К тому же происшествие с Пентью тоже беспокоило Майю. По слухам, лекарь бывшего царя был отравлен во время разговора с глазу на глаз с бывшим регентом, но выжил.

Кроме того, Майя оказался в явно невыгодном положении по сравнению с Тхуту, который, после того как был свергнут Нефертити, живо переметнулся к Сменхкаре, и тот его принял. Теперь он высоко нес знамя Нерушимой верности.

Основываясь на своем трехлетнем опыте регентства, Сменхкара хорошо видел ситуацию и понимал, чем вызвано беспокойство посетителя. Он принял суровый вид — он не забыл, что был предан двумя людьми, которым доверял.

Он помнил также одну существенную деталь, о которой упомянул Пентью, а его шпионы подтвердили эту информацию. Даже впав в немилость, бывший Первый распорядитель церемоний сохранил своих тайных агентов во дворце. Всем известно, что тот, кто однажды обладал властью, может снова вернуть ее.

Итак, Майя был любовником Нефертити.

— Майя, — обратился к нему Сменхкара, — я хочу, чтобы ты здесь и сейчас беспристрастно поведал нам, что заставило тебя считать меня непригодным быть регентом, а покойную супругу нашего царя признать достойной.

— Повелитель, — ответил Майя, — подданный должен следить за порядком в царстве и пресекать любые попытки нарушить крепость трона. Господин Ай сообщил мне, что служители культа настойчиво стремятся вернуть власть супруге нашего великого царя. Он также рассказал о мятежах, которые могли бы вспыхнуть в провинциях, а именно в Мемфисе и Фивах. Я же всего лишь согласился с его мнением.

— Значит, ты покинул регента, назначенного царем, из-за верности трону?

Парадоксальный вопрос заставил Тхуту удивленно поднять бровь. И он, и Тутанхатон старались не пропустить ни одного слова, произнесенного здесь, так же как и Первый писарь и все остальные. Сменхкара подумал о том, что Майя был искренен и что ему не было известно об отравлении Нефертити, иначе он последовал бы примеру Тхуту.

— Господин, ты мой судья. Если бы я поддержал тебя, меня бы исключили из Совета или со мной случилось бы что-нибудь похуже. Поскольку я не обладаю никакой властью, мой поступок был бы бесполезным для всех, да и для меня самого. Я воздержался от того, чтобы последовать призыву своих чувств. Я остался в Совете. Наверное, бог руководил моим решением, поскольку это мне помогло впоследствии подтвердить твое законное право на трон. В результате я оказался полезен твоей божественной персоне.

Выступление было ловким и все объясняло. Майя был превосходным чиновником: он беспрекословно подчинялся начальству, каким бы оно ни было. Может, это качество и заставило его стать любовником Нефертити. Он был из тех, кто предательство понимает по-своему: они предают только по долгу службы. Но задумываются ли они, кого предают, выполняя долг?

— И как ты оцениваешь нынешнюю ситуацию? — спросил Сменхкара.

— Господин, кроме божественного духа ты обладаешь опытом трехлетнего правления. Тебе известны ожидания подчиненных, служителей культов и военных. Я желаю, чтобы мир наполнил сердца священнослужителей.

— Что ты имеешь в виду?

— Твоя власть будет крепче, если ты восстановишь культ Амона.

— В Ахетатоне? — удивленно спросил Сменхкара.

— Решение зависит только от твоей божественной мудрости. Но позволь мне выразить пожелание: лучше было бы, если бы ты короновался в Фивах и там поселился.

Какое-то время царила тишина. Сменхкара вызвал Майю, чтобы публично его обвинить, но бывший советник оказался чрезвычайно осмотрительным.

— Ты хочешь сказать, что я должен оставить плод трудов моего любимого брата? — спросил Сменхкара.

— Господин, твой справедливый рассудок считает необходимым испытать меня, и я по своему разумению отвечу на все вопросы. Плод трудов твоего любимого брата был предназначен для поддержания величия царства, а не для того, чтобы создавать трудности наследникам.

Сменхкара счел необходимым на этом закончить допрос. Он также не позволил себе даже намекнуть на то, что ему было известно о связи Майи с усопшей царицей.

— Хорошо, — сказал он, — ты ответил на мои вопросы, я удовлетворен. Назначаю тебя Хранителем казны. Будешь докладывать о состоянии дел мне и моему советнику.

Майя посветлел лицом. Он пришел, рассчитывая на самое худшее, а в результате получил повышение. На самом деле должность Хранителя казны считалась самой важной после должности советника. Сменхкара подал знак Первому писарю составить указ о назначении. Новый казначей пылко поцеловал руку Сменхкары и ушел.

Когда Тутанхатон остался наедине со своим братом, он сказал:

— Значит, в наших краях не почитают культ Атона.

Сменхкара удивился зрелым суждениям мальчика, хотя понял, что он пытался хитрить.

— Это действительно так, — подтвердил он. — Наш брат хотел вытеснить всех остальных богов.

Тутанхатон понимающе кивнул.

— Умерло много людей, не так ли?

— Да, — согласился Сменхкара, удивляясь все больше и больше.

— Мой брат. Затем его жена. А затем и другие.

Он повернул к Сменхкаре свое ясное нежное лицо. Этот ребенок казался созданным для игр, а не для дворцовых интриг.

— Я не хочу, чтобы ты умирал. Думаю, что ты должен короноваться в Фивах.

Это окончательно сразило Сменхкару. Его юный брат был настоящим стратегом.


Приглашенная на ужин будущим супругом, Меритатон поспешила отправиться к нему: любой случай был хорош для продвижения своих пешек.

Она задала вопрос о дате их свадьбы. Он ответил, что считает более мудрым организовать церемонию в Фивах, но, поскольку этот город был чужим для него, он не смог еще определиться с датой. Она недоумевала. Фивы! Она выросла в Ахетатоне. Ее одиночество и здесь было велико, что же с ней будет в городе, в котором она никогда раньше не бывала? К тому же она рисковала потерять Неферхеру.

— И мы все поедем в Фивы? — вскрикнула она. — Мои сестры тоже?

Он заметил слезы в ее глазах.

— Многие фивяне счастливы жить в этом городе, — ответил он улыбаясь.

— Но… плод трудов моего отца… столица царства… Это совсем противоречит его политике. Он ненавидел Фивы!

— Мне хорошо были известны желания твоего отца, — ответил он. — Действительно, он особенно любил Ахетатон, поскольку это было его творение. Но царь не может ненавидеть свои земли и города, Меритатон. Он также был царем Фив, Мемфиса и всех городов долины.

Она все больше злилась.

— Ты уступишь жрецам, убившим мою мать и отца, твоего брата, и намеревавшимся тебя короновать? Тебе недостаточно имени, которое ты избрал для коронации? Ты представляешь моего отца избранником Ра… Что бы он об этом сказал? На тебя, должно быть, оказали давление…

Она заметалась. Его это удивило.

— Я думаю, — ответил он нарочито спокойно, — что власть будет сильней, если не использовать ее для борьбы с собственными подданными.

Затем, пристально глядя на нее, твердо добавил:

— Если мы будем упрямо сохранять Ахетатон как изолированный островок царской власти, твоя жизнь тоже будет в опасности.

Аргумент был веским. Меритатон замолчала и принялась жевать куриную ножку. Она намеревалась продвинуть свои пешки, но противник оказался слишком силен.

— Считаю, что будет полезнее, сохраняя память о твоем брате, не уронить достоинство, — сказала она.

— Такой подход более разумен, — согласился Сменхкара, зачерпывая резной деревянной ложкой из блюда бобы с луком.

— Можно провести все церемонии в Фивах и затем вернуться сюда.

— Я подумаю над этим, — произнес он. — Я жду, когда соберутся верховные жрецы и выскажут свое мнение.

— Где они соберутся?

— Здесь, в Ахетатоне.

Он приветливо посмотрел на нее и задержал взгляд на округлостях ее тела. Любила ли она раньше и любит ли сейчас?

В конце ужина подали финики. Меритатон, в свою очередь, оценивала будущего супруга, отказываясь ненавидеть человека, с которым должна будет жить. Он был соблазнителен и уж точно умен, он продемонстрировал ей это совсем недавно. Она считала его бесхарактерным, но он оказался осмотрительным, а может быть, и хитрым. Но желать его физически она была не способна. «Мое сердце принадлежит другому», — подумала она.

— Что ты решил по поводу погребения моей матери? — спросила Меритатон.

— А что же я должен был решить? — Он удивился. — Ее бальзамируют, а затем перевезут, согласно воле моего брата, в горы, ожидать возрождения рядом с ним.

— Ты будешь при этом присутствовать?

— Это же очевидно, — ответил он. — Она была супругой моего брата.

— Ты был очень привязан к моему отцу?

— Он был воплощением бога, — ответил он, как будто разговаривая сам с собой.

Она задумалась над тем, как почитание Эхнатона совмещалось у Сменхкары с тем, что она считала настоящим предательством, не говоря уже о выбранном имени. Ну надо же, придумал себе имя: Эхнеферура!

Вернувшись, она еще на лестнице услышала резкие возгласы кормилицы, обращенные к Анхесенпаатон. Та готова была расплакаться.

— Что происходит? — спросила Меритатон.

— Я застала ее в саду играющей с простолюдином!

— А ты сама не простолюдинка?

Кормилица недоуменно посмотрела на нее.

— Но, госпожа… Царица никогда бы не позволила этого!

— Отныне здесь командую я, — твердо заявила Меритатон. — Я знаю этого мальчика, моя сестра может с ним играть.

— Она позвала стражу, чтобы прогнать его! — вскричала Анхесенпаатон.

— Кормилица! Пусть стражники вернут мальчика, — приказала Меритатон. — Его зовут Пасар.

Все остальные кормилицы изумленно слушали. Через четверть часа начальник охраны пришел сказать Меритатон, что нашел Пасара. Анхесенпаатон устремилась в сад. Кормилица недовольно смотрела на Меритатон.

— Пойми, — сказала ей Меритатон, — мы живем во дворце, а не в тюрьме.

Но говорила она это скорее для того, чтобы убедить саму себя.

Она вернулась в свою комнату, окно в которой было широко открыто. Царевна еле сдержала крик. Быстрое хлопанье крыльев взбивало воздух перед окном и сопровождалось пронзительным криком. На полу билась голубка, раненая, но еще живая. Она вырвалась из когтей коршуна.

Меритатон взяла голубку в руки. Птица продолжала биться. В глазах ее отражался страх. Царевна закричала. Ее платье и руки были в крови. Прибежала кормилица.

— Воды! Мне нужно помыться! Посмотрите, может, эта птица выживет…

Она верила в предзнаменования. Кормилица взяла из ее рук птицу, осмотрела ее и повернулась к Меритатон.

— Да, — сказала она.

— Я хочу, чтобы эту голубку вылечили, как если бы она была моей.

— Да, госпожа.

Прибежали царевны. Анхесенпаатон и ее старшая сестра молча посмотрели друг на друга.

— Когда она поправится, мы поселим ее с дроздом, — через некоторое время сказала Анхесенпаатон.

Как только о нем вспомнили, дрозд принялся петь в своей клетке на террасе.

Две птицы в неволе.

Главная служанка Меритатон помогла ей снять платье и принесла другое.


Сменхкара ждал Аа-Седхема, как обычно, к началу купания. Гардеробщик Аутиб сообщил, что Приближенный к телу царя занят с поставщиками трав и редких средств, доставляемых из далеких стран, и поэтому опоздает.

Поскольку привилегия растирать божественное тело принадлежала Аа-Седхему и банным слугам, Аутиб предложил заменить его. Сменхкара согласился.

Несколько месяцев назад, можно сказать, в прошлой эре, он наградил бы этой милостью Хранителя гардероба. Смерть Эхнатона и последовавшие события помешали развитию их отношений. К тому же, как часто бывает, когда что-то привычное заканчивается, мы задаемся вопросом о причине его возникновения. Сменхкара еще раз убедился в том, что удобство не может заменить влечение. Быть может, Аутиб был слишком покорным и услужливым, чтобы держать в напряжении охотника по имени Желание. Как бы там ни было, появление Аа-Седхема заставило царя отказаться от любви со слугами.

Когда Аутиб растирал плечи своего господина, Сменхкара заметил слезы в его глазах.

— Что с тобой? — спросил он.

Слезы только и ждали этого вопроса, чтобы начать литься.

— Да что же с тобой?

Слуга-купальщик ждал с кувшином ароматизированной воды, специально приготовленной для живого бога. Аутиб не хотел говорить в присутствии подчиненного.

Когда Сменхкару должным образом вытерли и одели, он попросил Хранителя гардероба следовать за ним в опочивальню. Аутиб снова расплакался.

— Чем же я провинился, почему попал в немилость к земному божеству? — воскликнул он.

— Ты не попал в немилость, поскольку я оставил тебя на службе, — уклончиво ответил Сменхкара.

— Я был любим… — произнес Аутиб сквозь слезы.

Сменхкара не хотел рисковать и подавил в себе чувство сострадания.

— Сезон половодья длится лишь треть года, — сказал он. — Но я подумаю о твоих словах.

В этот момент появился Аа-Седхем. Мельком взглянув на него, Аутиб удалился.


Секретарь долго шептал на ухо Тхуту что-то важное. Советник нахмурил брови.

— Приведи мне его! — крикнул он.

Писари заинтригованно смотрели на него. Он их отпустил. Через несколько минут секретарь вернулся. За ним шел мужчина со связанными за спиной руками. Конец веревки держал охранник. Секретарь попросил охранника выйти за дверь и закрыть ее. Пленный дрожал всем телом.

— Опять ты! — крикнул Тхуту. — И что же это ты рассказываешь?

Мужчина ничего не отвечал, парализованный страхом.

— Ты утверждаешь, что я прорицатель?

— Говори! — приказал секретарь.

Но ни одно слово так и не вырвалось из уст несчастного.

— У тебя постоянная работа при дворе, а ты мало того что приносишь мне плохие известия, еще и позволяешь себе говорить обо мне всякий вздор! Ты явно хочешь потерять свое место! — зарычал Тхуту.

Мужчина готов был рухнуть наземь. Он едва держался на ногах.

— Удары палками будут для тебя очень легким наказанием, презренный! Ты, может быть, хочешь, чтобы я приказал отрезать тебе язык?

Мужчина застонал от страха.

— Я дам тебе совет… Ты меня слышишь?

Мужчина судорожно закивал.

— А-Узаит, ты скажешь, что потерял рассудок из-за вина. В противном случае лишишься языка. Ты понял?

— Мой господин очень добр, — сказал секретарь.

— Десять ударов палкой по ступням, и в этом месяце вычесть четвертую часть жалованья, — закончил Тхуту.

Секретарь открыл дверь и резко потянул за веревку, вытягивая мужчину наружу. Тот чуть было не потерял равновесие. Секретарь передал приговор стражнику.

— Исполнить немедленно! — уточнил он.

Мужчина издал душераздирающий стон. Стражник потянул пленного к лестнице. Секретарь, улыбаясь, закрыл дверь. Несколько минут спустя из окон стали слышны крики А-Узаита. Он крикнул десять раз.


На следующий день тело Нефертити должны были перенести в Северный дворец. На церемонию прощания с усопшей собрались те же, кто присутствовал при прощании с царем около пятнадцати недель тому назад. Все были здесь, за исключением Ая и Хоремхеба, которые отбыли в свои провинции. Даже воскресший Пентью был здесь. Сменхкара стоял в первом ряду с непроницаемым лицом.

Меритатон тихо плакала. Мать — первоначальное тело своих детей. Ее смерть для них — своего рода ампутация. Мысли о будущем возрождении матери не могли их утешить, хотя абсолютная безмятежность потустороннего мира усмиряет все чувства.

Макетатон и Анхесенпаатон тоже плакали.

Младшие сестры плакали потому, что так делали старшие.

Вместе с Нефертити исчезли интриги, а значит, никто уже не ждал вознаграждения за них.

Мать была мертва.

Волы, овцы, гуси, сернобыки, гиены и весть

«Семнадцать коров земледельца Мекетона из предместья Доброта Амона», — громко объявил писарь. Его коллега сделал запись на пергаменте, лежащем на дощечке на его коленях.

Он сидел на раскладном стуле в тени белого навеса, захватывающего пять ступенек. У его ног лежало множество длинных пергаментов с перечнями пересчитанных стад и другого имущества. Два писаря, сидевшие рядом, вели подсчеты. Сам же главный писарь не делал ничего, он обмахивался большим высушенным пальмовым листом, которому искусно была придана форма круга. Лист с помощью крахмала сделали более плотным и украсили рисунком Магического узла.

Пришли сюда и сборщики налогов, а двое из них явились из Великого храма Амона-Ра в Фивах.

Стояла удушливая жара, а поднимаемая скотом пыль делала ее невыносимой. Главный писарь, запрокинув голову, сделал долгий глоток из сосуда, стоявшего рядом с ним. Капельки пота скатывались с его блестящей лысины прямо в глаза; вытирая их тыльной стороной ладони, он уже давно стер сурьму, которой все писари для красоты подводили глаза.

Время от времени то один, то другой писарь отщипывали из пучка ката два-три листика, обмакивали их в воду и жевали, чтобы облегчить свои мучения.

Они с утра учитывали поголовье скота в западной части Фив, причем работали уже целую неделю от рассвета до захода солнца. Одни из них состояли на постоянной службе, а другие были наняты лишь временно, после выполнения работы они вернутся на фермы. Последним нельзя было полностью доверять, поскольку они нередко договаривались с земледельцами, своими работодателями, и часто нарочно занижали количество животных.

Для такой работы верховные жрецы одалживали своих писарей налогового учета. И делали это еще охотнее, когда пересчитывался скот на принадлежавших им землях.

Раз в год все скотоводы должны были предоставить свои стада комиссии налогосборщиков. Те, кто пытался уклониться, платили штраф пропорционально своему богатству.

Перепись скота проводилась с начала сезона паводков, учет урожая — в конце сезона жатвы.

Обнаженный мальчик с палкой в руках, покрытый пылью с ног до головы, вел стадо рогатого скота на перепись.

— Тридцать четыре особи. Из них десять быков, — проговорил писарь.

Другой писарь записал.

Их молодой коллега, прибывший из предместья, тяжело дыша, снял висевшие на веревках через плечо четыре сосуда с водой и мешок с десятью круглыми караваями медового хлеба.

Подогнали овец. Воздух наполнился их блеянием.

— Четыре сернобыка, — сказал главный писарь, чтобы показать, что и от него есть польза.

Величественно продефилировали рогатые животные, высоко неся свои длинные изящные рога.

В эту минуту под навесом возникла суматоха.

— Посмотри, кто идет! — крикнул один из писарей.

Счетовод быстрым взглядом окинул стадо гусей, которые, переваливаясь, шли за сернобыками, а затем, как и все, повернул голову. В это невозможно было поверить! Хумос! Сам великий жрец! И с ним глава налоговой службы! Сопровождаемые носильщиками опахал и кресел, четыре блестящих головы приближались под палящим солнцем. От храма сюда было полчаса ходу.

— Тридцать два гуся! — крикнул счетовод, разволновавшись.

Знатные посетители вскоре приблизились. Писари поспешили навстречу своим высоким повелителям и стали целовать им руки. Хумос и глава налоговой службы живо поднялись на ступеньки и укрылись под навесом. Для них поставили раскладные стулья.

— Не прерывайте своего занятия, — заявил глава налоговой службы, кладя руку на плечо счетоводу. — Я пришел посмотреть, как продвигается ваша работа. Высокочтимый Хумос пожелал лично проверить богатство края в этом году и составил мне компанию.

Он наклонился, поднял один из исписанных листов и стал изучать его.

— Кто-то уже сделал подсчеты, я полагаю.

— Да, господин, — поспешил ответить один из писарей. — На сегодняшний день и на этот час сто двадцать одна тысяча семьсот десять дебенов медью, из которых шестьдесят тысяч четыреста шестьдесят дебенов с земель, принадлежащих храму Амона.

Хумос и глава налоговой службы удовлетворенно закивали головами. Налоги, которые составляли тридцать процентов от налогооблагаемых богатств, будут уплачены зерном и льном. Доля налогосборщиков предназначалась для местных нужд — на ремонт дорог и каналов, на выплаты чиновникам, содержание зернохранилищ и другие нужды. Доля священнослужителей, теоретически освобожденная от налогов, шла на содержание храмов и прихрамовых сооружений и на выплаты жрецам. Поступлений могло быть и больше, если бы не скупость чиновников Ахетатона, которые дополнительно взимали пять процентов на военные нужды, и, кроме того, отказывались повысить подати.

— Без надувательства? — поинтересовался глава налоговой службы.

— Два земледельца представили меньше скота, чем то количество, о котором нам было известно. Мы пошли к ним и отыскали скот на полях.

— Побить палками, — велел Хумос.

— Да, высокочтимый господин, и еще будет взыскан штраф.

— Хорошо.

— Но с рыбаками у нас такие же проблемы, как и в прошлом году. Очень сложно пересчитать их улов.

— Да, я знаю, — согласился глава налоговой службы, — речныесборщики налогов не могут разорваться. У нас только двадцать кораблей.

Он опустил руки на колени и попросил пива. Для двух высоких гостей поспешили наполнить пенной жидкостью большие чаши. Хумос сделал хороший глоток и провел рукой по губам.

— Нужно будет узнать у пивоваров из Ахетатона рецепт пива, — сказал он Главному жрецу Амона. — Оно больше пенится, чем это.

Головы вновь повернулись к дороге на Фивы. Быстрым шагом, несмотря на жару, приближались двое молодых жрецов. Подходя к навесу, они наткнулись на стадо свиней, а затем козы чуть не сбили их с ног. Наконец они добрались до пункта назначения. У одного из них был сверток в чехле.

— Господин, — сказал посланец, обращаясь к Главному жрецу, — это известие пришло с царской почтой вскоре после твоего ухода.

Хумос взял чехол, достал сверток и сразу же посмотрел на печать.

— Эхнеферура, возлюбленный Неферхерура, — прочитал он с некоторым удивлением. — Над Ахетатоном и впрямь поменялся ветер.

— Я правильно понял: Эхнеферура? — уточнил глава налоговой службы.

— Возлюбленный Неферхерура, — дополнил Хумос.

Он прочитал известие и в задумчивости устремил взгляд в пространство, будто не замечая проходящих перед ним животных.

— Двадцать три свиньи! — провозгласил писарь.

Хумос отдал папирус главному жрецу Амона, который все еще пил пиво.

— Замечательно! — прочитав сообщение, сказал он и улыбнулся. — Твои старания наконец вознаграждены, господин. Одно лишь имя нового царя это подтверждает.

— Сложное имя, — буркнул Хумос. — Хватило бы и первой его части. Ну что ж, молодой Сменхкара все же дерзнул изменить имя своего предшественника.

Он на какое-то время задумался и, поднимаясь, попрощался с главой налоговой службы, воздавая ему должные почести.

— Однако же, — произнес он, — речь идет о вопросах, которые должны обсуждаться на Совете. Возвращаемся!

Он ушел со своим сопровождением и двумя вестниками.

— Шесть гиен! — объявил счетовод.

Полосатых животных держали на поводу. Они вели себя более или менее спокойно, но скалили зубы и мрачно зыркали по сторонам, погоняемые своим хозяином, полноватым молодым мужчиной. Гиены были хороши для ловли крыс, но их нужно было держать в клетках, пока весь скот не заперт подальше от них.


Пасар удрученно смотрел на Анхесенпаатон. Он держал в руке моточек веревки, на конце которой висел стальной крючок.

— Фивы? — переспросил он.

Она даже не кивнула головой. Раз он повторил вопрос, значит услышал.

— Твоя сестра хочет туда ехать?

Она отрицательно покачала головой.

— Если я поеду в Фивы, ты поедешь со мной?

Он задумался. Вопрос мирового масштаба! Как может его отец, Смотритель зала для приемов, отпустить его в Фивы? И где он будет жить? И на какие деньги?

— Нужно, чтобы моего отца перевели в Фивы.

— Я попрошу Меритатон.

Мальчик улыбнулся. Анхесенпаатон тоже.

— Фивы огромны. Мой отец говорит, что это самый большой город в мире!

Мгновение назад удрученные, дети теперь радостно смотрели друг на друга.

— Поскольку твоя сестра будет царицей, быть может, мы сможем пожениться в Фивах!

Она снова помрачнела.

— Сестра говорит, что я выйду замуж за Тутанхатона.

— За кого? Кто это?

— Брат царя.

— Ты его видела?

— Да, он моего возраста.

Пасар тоже помрачнел.

— А как же я?

— Я не знаю… Решает Меритатон.

— Ты больше не хочешь выйти за меня? Я же тебе подарил дрозда…

Она положила руку мальчику на плечо.

— Я люблю тебя.

Пасар смотрел на нее, как будто пытался прочесть зашифрованные тексты.

— Пойдем, — сказал он, указывая на моточек веревки, — будем ловить рыбу.

Они убежали к реке.

Меритатон наблюдала за ними с террасы, завидуя тому, что они могли видеться днем.


А в Северном дворце Асехем, мастер-бальзамировщик, снова принялся за дело.

Он осмотрел обнаженное, уже без внутренностей, тело Нефертити и подумал о том, что за бальзамирование царя получил лишь задаток, составляющий третью часть оплаты. «У царских особ, очевидно, было слабое здоровье», — решил он.

Сердце усопшей имело такой же фиолетовый оттенок, как и сердце ее супруга.

Асехем задумался: чем заполнить глазницы царицы? Он решил посоветоваться с Главным распорядителем Уадхом Менехом, когда увидится с ним.

Ему рассказывали много историй о левом глазе усопшей. Он вздрогнул, вспомнив о том, какие свойства ему приписывались.

Работа его была и без того деликатной, а тут еще приходилось решать, что делать со злым глазом!


Отдать себя во власть полуденного солнца в Эдфу в восьмом месяце было таким же геройством, как отправиться на войну. Миллион золотых стрел ежесекундно обрушивались на голову, поэтому парик был не столько украшением, сколько щитом.

Священные ловцы гиппопотамов, так же как и все остальные, отсиживались в прохладных тоннелях в северной части квартала писарей. Тень располагала к дремоте. Поскольку в эти дни не умер ни один богач, толстомордые левиафаны могли умиротворенно плескаться в теплой грязи болот западнее города: они не рисковали потерять одного из своих собратьев во время ритуальной охоты, которую организовывали в честь усопшего. Тем лучше. Потому что преследовать это опасное животное, стоя в шатком челноке, бросать ему рыбу, заставляя открыть пасть, хорошенько прицеливаться, запускать в нее три гарпуна и затем вытаскивать этого окровавленного монстра из воды, чтобы передать его потрошителям, было убийственным занятием в такую жару. К тому же при удобном случае одно из этих животных могло напасть на ловцов.

Иногда кое-кто все же задавался вопросом, почему это животное считали олицетворением ужасной богини Туерис и все же убивали его по случаю пышных похорон?

Как всегда в это время в период между пятым и девятым месяцами года, по примеру жрецов и писарей разного ранга Танут-Амархис, верховный жрец храма Хоруса, бога-покровителя Эдфу, оставался дома. Он выходил только около пяти часов, когда стрелы Ра летели косо и становились слабыми. К тому же в полуденный зной верующие, бедняки и дарители тоже не показывались на улице: в Эдфу дела решались в первые четыре утренних часа и в два последних часа вечера.

Танут-Амархис только что завершил скромный легкий обед: салат из огурцов с кислым молоком, маленький круглый хлебец с луком и несколько свежих плодов инжира. Устроившись на ложе на втором этаже своего владения, расположенного напротив храма, он проверял копию описания ритуала очищения жрецов:

Поклон тебе, о жертвенный сосуд! Я очистился оком Хоруса, чтобы совершать с твоей помощью ритуалы. Я очистился для Амона и окружающих его богов…

За окном он услышал голос, а затем различил свое имя. Он встал и пошел посмотреть, кто его звал. Это были двое мужчин с бритыми головами, очевидно, писари. На их лицах было написано легкое удивление.

— В чем дело?

— Царские вестники к Танут-Амархису!

— Поднимайтесь!

Царские вестники? А кто царь? С какой вестью они явились?

Он открыл дверь. В комнату вошли посланники.

— Мы прибыли из Ахетатона.

Танут-Амархис нахмурил брови. Ах да, новый город на севере, где поклонялись культу Атона!

Один из вестников церемонно протянул ему футляр.

— Какой же царь вас послал?

Вопрос, достойный провинциального тупицы. Но назначение преемника несостоявшейся царицы Нефертити произошло, правда, лишь пять дней назад, и в отдаленных уголках царства о нем узнают только через две недели.

— Брат усопшего Эхнатона. Наш новый царь — Эхнеферура, возлюбленный Неферхеперура.

Танут-Амархис открыл рот. Одно имя чего стоило!

— Как вы добрались сюда?

Услышав шум в такое необычное время, появилась жена верховного жреца.

— Прикажи подать питье царским вестникам, — сказал ей Танут-Амархис.

— На царской галере, — ответил один из них. — Две галеры отправились из Ахетатона, одна поплыла вниз по реке, а другая, наша, — вверх. Таким образом царское известие будет передано в сорок два нома.

Появились обнаженные дети верховного жреца. Они принялись разглядывать посетителей. Слуга принес поднос с кувшином и двумя чашами и наполнил их для благородных путешественников. Танут-Амархис хлопал ресницами. Наверху действительно что-то происходило. На протяжении долгих лет, так же как и его соратники из Фив, Абидоса, Коптоса, он не обращал внимания на сумасшедшего царя Атона, который делал вид, что не знает об их существовании. В конце концов, провинция спокойно жила без царского благоволения, а культы Хоруса и Туерис при этом не стали менее популярными. И вот новый царь вспомнил наконец об их существовании и послал к ним вестников!

Вестники жадно пили пиво. Слуга налил им снова. Танут-Амархис достал папирус из футляра и развернул его. Так же как и его соратники, он сначала склонился над печатью. Там было именно то имя, которое назвали. Он прочитал послание: его просили приехать в Ахетатон по случаю восхождения на трон Эхнеферура! Никогда такого не было!

Вестники попрощались: их ждали на корабле.

— Что происходит? — спросила жена Танут-Амархиса, глядя на папирус в его руках.

— Новый царь просит меня приехать в Ахетатон по случаю его коронации.

— У нас новый царь?

Жрец задумчиво кивнул. Он понимал, что только один человек из тех, кого он знает, может пролить свет на эти события: Хумос из Фив.

— Но сначала я поеду в Фивы, — объявил Танут-Амархис. Гиппопотамы умиротворенно мычали в своих болотах, а на раскаленных крышах Великого храма Хоруса грелись ящерицы, лакомясь сочными летними мухами.

Приготовления и горечь, или сова и попугай

Плоское округлое лицо с выпученными глазами, маленький горбатый нос и миниатюрный рот, узкие плечи и слегка выпуклая грудь Панезия, Главного служителя Атона, то есть высшего жреца Великого храма Атона в Ахетатоне, создавали порой впечатление, что он вот-вот взлетит и усядется на дереве или на крыше. Настоящая сова. Осторожный, наблюдательный, мудрый. Никто не помнил, чтобы он когда-либо повышал голос или не ответил обратившемуся к нему.

— Высшая честь, мой царь, — сказал он, присаживаясь за стол по правую руку от Сменхкары после его приглашения.

Тхуту подождал, пока устроится Тутанхатон, и последовал его примеру.

Десять слуп по два для каждого ужинавшего и еще два виночерпия находились в пределах слышимости в большом зале Царского дворца. Перед каждым слуги поставили алебастровые тарелки, а посередине — большое блюдо с вареными утиными яйцами, присыпанными зернами горчицы и шафраном. Большие кубки из переливающегося стекла были наполнены вином.

При первом же глотке глаза Панезия округлились. Даже его повар не умел готовить такие неожиданно изысканные блюда.

— Почтенный Панезий, — начал Сменхкара, — мы готовим церемонию коронации и хотели бы выслушать твои советы.

— Возрождение царского дерева радует сердца богов, — нравоучительно произнес Панезий.

Это был способ напомнить о существовании других богов, существующих помимо Атона. Великий жрец, у которого были свои уши во дворцах, был в курсе того, что в номы отправлены известия. Почти все провинциальные писари выполняли поручения различных чиновников, а рты у них не были на замках.

— Чтобы восстановить гармонию между земными служителями и божествами, — продолжил Сменхкара, — мы попросили высших жрецов из сорока двух номов собраться в Ахетатоне.

— Гармония — небесное благословение, мой царь, — заметил Панезий. — Ее создают сердца богов, бьющиеся в унисон.

Сменхкара жестом разрешил Тхуту говорить.

— Ты знаешь своих соратников, — сказал советник. — Правда, вы видитесь не часто. Какой, по твоему мнению, будет их реакция?

— Как они могут не откликнуться на почтенное приглашение царя? Им недоставало заботы царя Двух Земель.

Тутанхатон внимательно слушал эту витиеватую речь. Он отметил, что Панезий сказал «царя Двух Земель», а не «их царя».

— Какова твоя реакция как Главного служителя Атона, культ которого навязал Ахетатону усопший царь?

— Разве Атон не был изначально воплощением Непознаваемого Существа? — улыбаясь, вопросом на вопрос ответил Панезий. — Мудрость нашего божественного царя Эхнеферура, — он абсолютно точно выговорил имя, и это означало, что он правильно понял его значение, — состоит в том, что он понимает необходимость поливать корни нашего поклонения этому богу.

Другими словами, он не видел препятствий к тому, чтобы приравнять Атона к другим божествам.

— Что ты ответишь тем, кто не согласится с царской волей избрать этого бога высшим божеством?

Панезий проглотил последний кусок яйца с горчицей. Его лицо выражало крайнее сожаление. Затем он сделал несколько маленьких глотков вина, чтобы дать себе время подумать.

— Могущество божеств непреодолимо. Атон, слугой которого я являюсь, избрал для его проявления упокоившегося монарха. Он наполнил его своим сиянием так, что этот блеск затмил Других богов, как случается с теми, кто смотрит на солнце и не может различить ничего другого в мире. Наш покойный царь был возлюбленным Атона, — завершил он свою речь, отводя взгляд в сторону, чтобы никто не усмотрел в его словах намека на другую связь.

— Думаешь ли ты, почитаемый слуга Атона, что они выдвинут свои условия? — спросил Сменхкара.

Слуга поставил на стол блюдо с кусочками курицы — редкой птицы с белым мясом, которую подавали только по особому случаю. Панезий обратил на него взгляд гурмана и ответил:

— Я не могу знать, мой царь, что решат головы сорока двух моих соратников. Я могу только предполагать, что они будут надеяться получить знак, подтверждающий решение воплощения божества, которым ты являешься.

— Какой именно?

Поскольку Сменхкара уже положил себе мясо, Панезий взял тонкими пальцами белую грудку птицы и, улыбаясь, повернулся к хозяину.

— Разве имя, выбранное моим царем, не знак?

— Коронация в Фивах! — выкрикнул Тутанхатон.

Это были его первые слова с начала ужина. Три головы повернулись в его сторону, и Сменхкара искренне рассмеялся. Панезий наклонил голову и устремил взгляд ночного хищника на мальчика.

— Это сказал ребенок Хорус.

Он закончил жевать нежную грудку, обглодал косточки крылышка и добавил:

— Это не все, мой царь. Не находится ли сердце посредине груди?

Сменхкара удивился очевидному утверждению, а великий жрец продолжил:

— А не является ли царь сердцем царства?

Последовала короткая пауза, прерванная Тхуту:

— Значит, царь должен перенести столицу в Фивы?

Панезий утвердительно прикрыл глаза.

— А что же будет с Ахетатоном?

— Он останется подарком Атона людям.

— Ты так легко это принимаешь, почтенный слуга Атона!

— Как, господин, я могу противиться тому, что умножает славу моего царя и обеспечивает безмятежность его правления?

«Похвальная преданность, — подумал Тхуту. — Правда, есть одно уточнение: Ахетатон станет сорок третьим номом. А помимо сохранения уважения своих коллег и своего поста Панезий будет пользоваться привилегиями глав остальных номов: он уже не будет так зависеть от царя, завладеет землями и, наконец, разбогатеет».

Пока же согласно установившимся в Ахетатоне правилам ему разрешалось владеть лишь небольшими участками земли и жить практически только благодаря царской щедрости. Усопший царь держал своих служителей культа в строгости, стремясь подавить в них желание наживы, присущее всем священнослужителям.

— Готов ли ты, почтенный служитель Атона, отстаивать эту точку зрения перед твоими соратниками, когда они соберутся в Ахетатоне? — спросил Сменхкара.

— Мой царь, разве суть мудрых слов не состоит в том, чтобы отражать очевидное? Если бы я не был уверен в правдивости твоих слов еще до того, как ты их произнес, разве я принял бы твое предвидение?

Это означало, что Панезий понял, чего от него ожидали, и выразил свое согласие.

Но Тхуту казался озабоченным. Сменхкара спросил о причине его беспокойства.

— Мой царь, я считаю, что мы слишком уступаем священнослужителям. Они вообразят себе, что ты готов броситься к ним в объятья и что коронация в Фивах — твое самое сокровенное желание. Они станут требовать больше. Коронация в Фивах Должна быть представлена как большая уступка с твоей стороны, на которую ты согласишься только в случае, если твои требования будут выполнены. Это обеспечит сильную позицию почтенному Панезию на переговорах.

— Но как же нам добиться желаемого?

— Это просто, мой царь: начни приготовления к коронации в Ахетатоне.

Сменхкара был удивлен, его охватили сомнения. Это предложение казалось заманчивым, но возникал вопрос: не было ли оно свидетельством предательства Тхуту? Панезий также казался удивленным.

— Я считаю, мой царь, что это замечательная мысль. Самое сокровенное желание Хумоса — короновать тебя в Фивах. Для него стало бы большой удачей исполнить его, всего лишь отказавшись от явного противостояния культу Атона, — заявил советник.

— И каким образом я объявлю о намерении короноваться в Ахетатоне?

— В этом дворце нет коронационного зала. Прикажи мне построить такой зал. Писари почтенного Панезия возьмут на себя обязанность распространить новость о начале строительства.

— Нужно, чтобы это выглядело правдоподобно. Сколько времени займет строительство?

— Месяц, мой царь, — ответил Тхуту.

Тутанхатон пришел в замешательство от таких разговоров.

— Осмелюсь внести одно предложение, — Панезий решил рискнуть. — Для твоего царствования будет неблагоприятным, если, начиная переговоры с моими почтенными соратниками, ты проявишь слабость. Твой брат, богоподобный царь, установил культ Атона только в Ахетатоне. Посей тревогу в сердцах моих соратников, предложив построить храм Атона в одной из наиболее враждебных его культу провинций. Это будет наглядным свидетельством твоей силы. К тому же это укрепит мои позиции среди священнослужителей.

— Где ты хочешь возвести храм Атона? — спросил Сменхкара, которому стала ясна хитрость его союзников.

— В Мемфисе, мой царь.

— В Мемфисе! Но жрецы сочтут это оскорблением!

— Они должны заплатить за возможность короновать тебя в Фивах, мой царь, не правда ли? — настаивал Панезий, слащаво улыбаясь.

— Да будет так! — согласился Сменхкара. Для Тхуту он добавил: — Распорядись немедленно начать строительство — и здесь, и в Мемфисе.

Все склонили головы.

Подали десерт: финики в медово-винном соусе. Но настоящим десертом для Сменхкары было душевное спокойствие.


Ай, находившийся в своем хорошо защищенном жилище в Ахмине, пребывал в гневе.

Он был богом этих мест, владельцем огромных ячменных и пшеничных полей, больших участков земли, засаженных овощами, фруктовых садов, пальмовых рощ и бесчисленных стад. Он был также владельцем расположенных в Косейре, на берегу Тростникового моря, лавок, торгующих пряностями, благовониями, фимиамом, терпентинным и черным деревом, слоновой костью, перламутром, жемчугом, кораллами, буйволами, бабуинами и другими экзотическими животными, привезенными из Куша и Пунта. Кроме того он был братом усопшей царицы Тиу, отцом усопшей царицы Нефертити, а значит, шурином, дядей и тестем царей, а также тестем Хоремхеба, одного из самых могущественных военачальников Долины. К нему относились как к царю во всей провинции, в том числе и священнослужители. Ничего не происходило без его ведома. Ничего не решалось без его на то согласия.

Дом Ая своим величием не уступал царским дворцам. Его власть затмевала власть любого знатного вельможи от берегов Большого Зеленого моря до истоков Великой Реки. Отсюда и происходило его прозвище — «принц Ахмина».

Верховный жрец храма в Мине сообщил ему о царском послании и о его содержании. Этот презренный хлыщ Сменхкара, фаворит и любовник Эхнатона, созывал служителей культа из сорока двух номов Двух Земель, чтобы они присутствовали при его восхождении на трон.

Но он, Ай, член Царского совета, приглашен не был. Немыслимо!

Скорее всего, приказ о его смещении с поста советника просто не успели ему доставить.

Сидя в саду в кресле из слоновой кости, инкрустированном золотом, среди благоухающих роз и лилий, перед бассейном, украшенным цветущими кувшинками и лотосом, он потягивал абрикосовое вино с кокосовым ликером, пережевывая свою обиду. Он вспомнил позорное поражение на последнем заседании Царского совета.

Он надеялся, что его поспешный отъезд, его злость и мрачные угрозы, на которые он был щедр, заставят остальных членов Совета отменить решение о назначении Сменхкары царем Двух Земель.

Но этого не произошло.

Как эти царские прислужники, Пентью, Майя, Панезий, Нахтмин, сам Хоремхеб, его зять, осмелились бросить ему вызов?! Майя, обязанный ему своей карьерой? Майя, который был любовником усопшей царицы и наверняка участвовал в заговоре? Отказать ему в регентстве, ему! Этот осел Хоремхеб и самодовольный червяк Сменхкара уже забыли, что обязаны ему и только ему одному тем, что в пятнадцатый год правления Эхнатона удалось избежать восстания в Фивах после нападения грабителей? Не он ли повысил жалование военачальникам? Не он ли шестью месяцами позже погасил восстание земледельцев из Абидоса, убедив главу налоговой службы снизить налоги ввиду неурожайного года?

Разве эти безмозглые выродки, эти болотные отбросы не поняли, что именно Сменхкара организовал отравление своей невестки, царицы? Царица Нефертити! Она, дочь Ая, самая красивая, самая благородная из земных творений, умерла! И в этом заговоре участвовал Пентью, который, кстати, поплатился за это, потому как сам вскоре был отравлен этим ползучим насекомым Сменхкарой и едва остался жив.

А в это время бальзамировщики хлопотали над прекрасным телом его дочери, и происходило это в Северном Дворце, потому что Сменхкара решил отправить останки царицы как можно дальше.

Ай вытер слезу.

Он вспомнил о том, что должен, собравшись с силами, вернуться в Ахетатон, чтобы переговорить с бальзамировщиками и затем с Первым распорядителем об организации погребения.

Два бедуина вскарабкались на верхние ветки кленов, раскинувшихся над садом. С их приближением попугай стал кричать:

— Bin tchaou! Bin tchaou!

Ай снова налил себе абрикосового вина и постарался собраться с мыслями. Чтобы понять, что именно следовало предпринять, нужно было прояснить ситуацию.

Без малейшего сомнения, именно Сменхкара отравил Нефертити — здравый смысл говорил об этом: виновен всегда тот, кто получает выгоду от преступления. К тому же они с Нефертити ненавидели друг друга. И теперь, осознав враждебное отношение Ая, он исключил его из круга приближенных.

Сменхкару поддержали священнослужители и военные. Почему? Потому что он продолжатель династии на законных основаниях и потому что он, скорее всего, пообещал увеличить расходы на содержание армии.

Трудно не согласиться с тем, что у этой тряпки была голова на плечах и должная сноровка.

Значит, Сменхкара наденет корону. Затем он сам или с чьей-то помощью поспешит обрюхатить Меритатон, чтобы обеспечить продолжение своего рода. А он, Ай, навсегда будет отстранен от трона.

Но трон должен перейти к нему! Кто осмелится перечить этому? Он был самым сильным мужчиной царства, самым опытным, самым могущественным. У него было больше власти, чем у Хоремхеба и Нахтмина, вместе взятых.

Значит, он, Ай, должен убить Сменхкару еще до того, как тот упрочится на троне. В любом случае он должен его убить, чтобы отомстить за дочь.

Для начала он должен помириться с Хоремхебом и Нахтмином.

Он осушил кубок вина и пожевал губами.

В золотом ошейнике с кольцом, в которое иногда вдевали поводок, изящно переставляя лапы, в сад пробрался гепард. Он огляделся и поднял темные глаза на хозяина дома. Его морда выражала разочарование. Гепард приблизился к Аю и остановился, раздувая ноздри.

Ай бросил ему пирожок с курицей и погладил зверя по загривку.

«Все продажны, — думал он. — Даже гепарды».

Попугай снова прокричал:

— Bin tchaou!

Это означало «вонючка».

Где заканчивается Великая Река?

Отремонтированный, законопаченный и перекрашенный корабль «Слава Атона» величественно скользил по речной глади на двух больших треугольных красных парусах. По форме корабль был чем-то средним между дроу, которые были в ходу на Тростниковом море, и гаиссами моряков и торговцев, курсирующими по Великой Реке, небольших размеров. У царского корабля задний мостик был ниже, чем у дроу, но его борта были выше, чем у гаиссы. Особенностью его были высокие реи, чтобы царские особы могли избежать ударов по голове при порывах ветра.

На заднем мостике были установлены десять кресел. В них устроились Сменхкара, Тутанхатон и шесть царевен. Сзади на досках сидели три кормилицы трех младших царевен. Одно из кресел занимал не член королевской семьи — на нем сидел Пасар, и это было невероятной привилегией. Правда, на самом деле это был всего лишь раскладной стул. Анхесенпаатон вымолила у своей старшей сестры эту милость. Сменхкару это позабавило, и он согласился без пререканий. Уадх Менех, узнав о нарушении протокола, посоветовал мальчику хотя бы не ловить рыбу с борта. Анхесенпаатон всех всполошила во дворце, когда принесла большого сома, подаренного Пасаром во время их последней совместной рыбной ловли.

Утром, в девятом часу, жара была еще терпимой.

Царевны, кормилицы и, конечно же, Пасар удивленно поглядывали на оба берега. Ребятишки, купающие буйволов. Деревни, пальмовые рощи, храмы, дикие утки, бросающиеся в воду так, будто собирались утопиться.

Неожиданно показался барельеф из бронзы и серебра.

Тутанхатон наблюдал за проворным мальчуганом, он видел, как они смеялись с Анхесенпаатон, перегнувшись через борт. Меритатон же наблюдала за своей младшей сестрой и завидовала ей: она была такой радостной в компании Пасара, что позабыла о своих переживаниях из-за дерзких замечаний мальчика несколько недель назад.

Меритатон исполняла обязанности матери семейства. Сменхкара решил немного отвлечься от дел и порадовать будущую супругу — он распорядился возобновить речные прогулки, что было одной из семейных традиций. Коронация должна была состояться, но еще не были определены ни место, ни время проведения торжественной церемонии обручения, потому что они не знали, какой будет реакция священнослужителей на то, что предложил Панезий.

Сменхкара планировал спуститься по реке до города Двух Собак, сойти там ненадолго, пообедать и отправиться назад с северным ветром, чтобы вернуться в Ахетатон еще до сумерек. Без сомнения, это мероприятие не соответствовало протоколу, поскольку все во дворце должны были соблюдать траур по царице. Но прогулка позволила сменить обстановку, которая становилась невыносимой для Меритатон и ее сестер. Три младшие сестры, в частности, сохранили о речных прогулках лишь смутные воспоминания, потому для них это был настоящий праздник.

Они горевали не так сильно, как старшие сестры, потому что лишились скорее образа матери, а не ее самой. Вскормленные и воспитанные кормилицами, они видели царицу, только когда она того желала, а это случалось нечасто. По сути, они были сиротами с рождения.

Никакие условности не могли испортить удовольствия от прогулки.

— А у тебя, Макетатон, есть друг для игр? — спросил Сменхкара у второй по старшинству сестры.

Та покачала головой и презрительно скривила губы. Она не считала возможным компрометировать себя, гуляя в саду с посторонними.

Сменхкара повернулся к Меритатон, по лицу которой бродила ничего не выражающая улыбка. Не нужно быть мудрецом, чтобы понять: вопрос предназначался и для нее тоже. «Правда ли, что у нее нет друга для игр?» — снова подумал он, скользя взглядом по небольшой груди и упругим бедрам Меритатон. Да, протокол исключал возможность пребывания во дворце всякого мужчины, кроме чиновников. Единственное исключение делалось во время праздников, когда сыновьям высокопоставленных чиновников позволялось обменяться с молоденькими царевнами соответствующими случаю фразами, но происходило это под бдительными взглядами кормилиц и писарей. Однако Анхесенпаатон удалось обойти запреты!

А может, Меритатон предавалась некоторым незначительным удовольствиям со слугами…

— Ты, кажется, очень привязана к этому мальчику, — заметил он.

— Это потому, что он предан нам, — ответила она вполголоса.

Сменхкара удивленно поднял брови. Она рассказала ему о том, что узнала от Пасара: о визите Ая к Хоремхебу, обвинениях в отравлении Нефертити и о притворном скептицизме Хоремхеба. Сменхкара, казалось, был удивлен. Макетатон подслушивала их разговор. Меритатон подмигнула Сменхкаре и предложила размять ноги. Он пошел за ней к борту, противоположному тому, у которого Анхесенпаатон и мальчик наблюдали за волнами.

— Откуда все это известно мальчику? — спросил он.

— Он сын смотрителя Зала для приемов. Он иногда там спит в комнатке для хранения белья, которая примыкает к главному залу. Именно оттуда он и слышал все разговоры.

Сменхкара скрестил руки и задумался. Значит, Хумос, Нефертеп и Хоремхеб сговорились устроить регентство Нефертити. Заговором, из-за которого могли возникнуть мощные восстания, безусловно, руководил Ай. Зная его упрямство, можно было предположить, что он снова попытается повернуть все по-своему.

Потому что теперь Ай стал его заклятым врагом. Сменхкара знал этого человека: гордый, амбициозный и решительный.

Пасар, повернувшись, смеялся, так что были видны его зубы. Сменхкара взглянул на него. Такой хрупкий мальчик играл столь важную роль в интригах власть имущих, значения которых он наверняка не был способен понять!

— Теперь ясно, почему ты так привязана к нему. Я найду официальный способ приблизить его к нам…

— Нет, — возразила Меритатон, — это вызовет подозрения. Пусть лучше его считают просто другом для игр Анхесенпаатон. Но послушай, где ты поселишь высших жрецов?

Сменхкара понял, что имела в виду Меритатон.

— В Зале для приемов можно разместить только пятнадцать человек. Я прослежу за тем, чтобы там поселили самых влиятельных. Мы подумаем, где поселить остальных.

— Надеюсь, Пасар сможет их подслушать.

Оказывается, этот мальчик был на вес золота.

«Какая же все-таки странная ситуация: с помощью ребенка бороться со старым тираном!» — подумал Сменхкара.

Они вернулись к креслам. У Тутанхатона был задумчивый вид. Анхесенпаатон лишь рассеянно улыбалась. Она знала, что была предназначена Тутанхатону. Меритатон, должно быть, догадалась о причине грусти мальчика, поэтому она позвала Анхесенпаатон, ссылаясь на то, что та мешала матросам. Девочка все поняла, села рядом с маленьким принцем и улыбнулась ему.

— Куда мы приплывем, если спустимся по реке до конца? — спросил Тутанхатон своего брата.

— К Большому Зеленому морю.

— Река впадает в Большое Зеленое море?

— Да, — ответил Сменхкара.

— Значит, оно большое?

— Очень большое.

— Больше всего царства?

Сменхкара не имел об этом ни малейшего представления, никогда не задавался этим вопросом и не знал никого, кто бы дал на него ответ.

— Я не знаю, — ответил он.

Это были недопустимые слова в устах будущего богоподобного царя.

— А почему мы туда не плывем?

— Это займет много времени. Я хочу, чтобы мы вернулись к вечеру. К тому же этот корабль не подходит для путешествия по Большому Зеленому морю. Мне говорили, что оно бурное и опасное.

— Я никогда не видел Большого Зеленого моря.

— Я тоже, — сказал Сменхкара, раньше об этом никогда не задумывавшийся.

— Мы не могли бы как-нибудь туда отправиться?

— Конечно.

— Где заканчивается Большое Зеленое море?

— Я не знаю.

— А кто-нибудь знает?

— Я спрошу об этом.

Еще не доплыв до города Двух Собак, все проголодались, и Сменхкара решил причалить в пустынном месте. Пассажиры разбежались, чтобы справить за деревьями естественную нужду. Затем все вернулись на корабль. Открыли корзины с едой. В них были мясо белой птицы, вареные яйца, хлеб, свежий сыр, дыни, финики и фиги, а также кувшины с пивом и вином.

На обратном пути Пасар стал бросать хлебные крошки в воду — на радость Анхесенпаатон, потому что рыбы высовывали головы из воды, хватая их. Вскоре все знатные пассажиры принялись кормить рыб, что развлекало матросов.

Макетатон предложила снова сойти на берег, но Меритатон воспротивилась этому. Тогда считалось бы, что царская семья покинула территорию дворца, а это во время траура было запрещено по протоколу.

Теплый бриз и вино убаюкали пассажиров на обратном пути. Тутанхатон заразил Анхесенпаатон и Пасара идеей увидеть Большое Зеленое море.

Сменхкара предался ностальгическим воспоминаниям о былых ночных прогулках с царем.

Какое беззаботное было время!

Меритатон думала о Неферхеру, обещая себе увидеться с ним вечером, чтобы умерить его волнения, связанные с переездом в Фивы. Они все отправятся в Фивы — она это понимала. Тактика Сменхкары состояла в том, чтобы использовать этот переезд для сближения со священнослужителями, в результате Ай окажется в проигрыше.

Она вздохнула.

Когда корабль причалил в Ахетатоне, Меритатон почувствовала облегчение. Эта прогулка вызвала у нее лишь грусть.

Она с нетерпением ждала, когда все уснут во Дворце царевен, чтобы встретиться со своим возлюбленным.


— Мой царь, мой повелитель! — шептал Аа-Седхем в сумерках при золотом мерцании лампы, — молю тебя…

Удивленный Сменхкара повернул к нему голову.

— Мой царь, мой повелитель! Эта страна опасна.

— Опасна?

— Мой царь, мой повелитель, целую ноги твои! Во многих провинциях не признают царскую власть. Разбойники нападают на гарнизоны и казначейства. Никто тебе об этом не говорит, как никто не осмеливался делать это во времена правления твоего брата, великого усопшего царя, из-за боязни разгневать его. Убей меня, но вначале выслушай.

— Убивать я тебя не собираюсь, даже напротив, — возразил Сменхкара, садясь и кладя руку своему лекарю на грудь. Но откуда тебе известны вещи, о которых мне никто не говорит?

— У писарей есть родственники и друзья в провинциях. И даже находясь в Ахетатоне, мы поддерживаем связь с писарями из министерств и других номов. Неделю назад Главный писарь храма Пта в Мемфисе написал моему брату, Главному писарю храма Атона, чтобы сообщить, что начальник казначейства из провинции Красного Ибиса сбежал вместе с деньгами.

— Что? — вскричал возмущенный Сменхкара. — Но почему же мне об этом не сообщили? Почему ты сам мне ничего об этом не сказал?

— Мой царь, мой повелитель, я знаю, что твоего советника Тхуту уведомил об этом городской голова Мемфиса. Он вызвал Маху, начальника охраны, который сообщил ему, что проворовавшийся начальник казначейства находится сейчас в гостях у сына Нефертепа. Ничего не было предпринято, так как общеизвестно, что ты пытаешься помириться с верховными жрецами.

Сменхкара был взбешен — он оказался заложником своей тактики примирения со священнослужителями.

Он встал и принялся мерить шагами комнату.

— Мой царь, мой повелитель, мой возлюбленный! — продолжил Аа-Седхем. — Неделю назад ты меня еще не удостоил своей милости. Мое имя не было тебе известно. Как бы я мог все это тебе рассказать? По какому праву? Если бы узнали о моих признаниях, меня посчитали бы сумасшедшим или просто убили бы.

— Мой брат был прав, ненавидя этих священнослужителей! — снова вскричал Сменхкара. — Они все одинаковые!

— Не все, нет!

— Значит, десятки писарей и чиновников в курсе преступлений, о которых трону ничего не известно? — Сменхкара был крайне возмущен.

— Ты об этом не знал, когда был регентом?

— Нет, мне было известно только о преследованиях священнослужителей моим братом.

— Не многие осмелились бы доложить ему о состоянии дел в царстве. Помнишь ли ты, как после смерти твоего брата Тхуту, который тогда был лишь распорядителем, приказал перевезти в Архив множество документов из Царского дворца?

Сменхкара собрался с мыслями. Он вспомнил, что целые пачки Документов тогда были вывезены, а он не обратил на это внимания, так как считал, что это были никому не нужные документы.

— Кроме всего прочего там были рапорты номархов о нападениях вооруженных банд за два последних года и отчеты о несоответствиях в налоговых счетах, — продолжил лекарь. — Тхуту было поручено их изъять.

— Кем поручено?

— Это мне неизвестно. Но подозреваемых хватает. Многие заинтересованы в распаде царства. Недовольство переходит во враждебность к трону, и найдутся желающие использовать это, чтобы показать свою силу и навести порядок.

Удрученный Сменхкара сел на ложе.

— Ты хочешь сказать, — прошептал он, — что, едва я надел корону, как она уже может достаться другому.

— Нет, мой царь, мой повелитель, мой возлюбленный! Я не хочу приносить плохие новости. Я хочу быть лишь кошкой, охраняющей твой чердак.

Сменхкара улыбнулся и погладил Аа-Седхема по щеке.

— Каких крыс ты сможешь поймать?

Приближенный к телу царя помедлил с ответом.

— Два могущественных человека нацелились на трон, мой царь, мой повелитель. А ты разве не знаешь, кто они?

— Кто?

— Ай и Хоремхеб.

Сменхкара кивнул. Он так и предполагал.

— Эта проблема не решится сегодня вечером. Отдохни, мой царь, мой возлюбленный. Грядущие дни будут долгими.

ЧАСТЬ II ЛОТОСЫ АНУБИСА

Возвращение шакала

После десятого траурного дня прошло уже две недели, но настроение у всех в двух дворцах оставалось все таким же мрачным, атмосфера была напряженной.

Пребывая в Царском доме, Сменхкара никак не мог избавиться от подозрения, что строительство Зала коронации и храма Атона в Мемфисе были ловушками, подстроенными Тхуту, чтобы возбудить гнев священнослужителей и привести к свержению Сменхкары или к его убийству. Аа-Седхем мог успокоить его только в ночное время. Кроме того он опасался, что Панезий потерпит поражение в переговорах со священнослужителями, когда те прибудут в Ахетатон. В таком случае он будет вынужден короноваться во дворце, и тогда он окажется в изоляции, как и его умерший брат в свое время. А ведь он стремился положить конец распрям, чтобы упрочить трон, обезопасить его от бунтов священнослужителей и военных.

Во Дворце царевен Меритатон, уверенная в том, что ей придется отправиться в Фивы, и холодеющая при мысли, что больше не увидит Неферхеру, пребывала в мерзком расположении духа, и это отражалось на ее сестрах. Даже Анхесенпаатон стала неуживчивой: она устроила небольшой скандал, требуя приготовить рыбу, так как Пасар ее ел. Меритатон удалось убедить сестру в том, что от употребления рыбы руки и ноги становятся толстыми, что совершенно недопустимо для царевны.

В провинциях тоже было неспокойно. А чего еще можно было ожидать? Одни из священнослужителей опасались ловушки, других раздирало желание увидеть Ахетатон, столицу царя-еретика. Они верили, что этот город был создан самим Апопом до того, как его пронзило копье Сета, и что в нем царят порок и сумасшествие. Но они боялись нарушить обязательства перед народом. То ли набравшись смелости, то ли не в силах превозмочь любопытство, жрецы наконец стали собираться в путь с торжественной медлительностью, как и требовали обстоятельства. Почти все священнослужители отправились на кораблях с писарями. И пока они собирались, прошел целый месяц.

Уадх Менех, тайно надлежащим образом проинструктированный Сменхкарой, выбрал из священнослужителей тех, кто будет поселен в Зале для посетителей, всего их было двенадцать человек. Остальные тридцать были размещены с согласия Панезия в комнатах писарей при храмовом комплексе Атона. Панезий сиял от удовольствия, так как он выступал в роли великого устроителя национального примирения.

По совету Аа-Седхема Сменхкара отправился на собрание всех этих коротко остриженных голов и даже предоставил им большой зал дворца. Начались крики: прибывшие хотели посовещаться подальше от нескромных ушей и предпочли бы собраться в одном из помещений для писарей в храме.

Все эти перемещения проходили без особых столкновений. Распорядитель тем временем оказался в затруднительном положении из-за Нефертепа, который вышел из себя, узнав о начавшихся работах по постройке храма Атона в Мемфисе.

— Это провокация? — спросил он Панезия, как только оказался с ним наедине.

— Брат, мы хотим гармонично настроить небесные арфы.

Чтобы защитить свои тылы, Сменхкара решил поговорить с Хоремхебом, Нахтмином и Анюмесом, главой восточных гарнизонов. В присутствии Тхуту и Майи он торжественно объявил о предоставлении средств для армии и, в частности, для усиления конницы.

— Господин Ай знает об этом? — спросил Нахтмин, намекая на тот факт, что Ай был официально назначен командиром конницы.

— Нет. Я собираюсь реорганизовать конные войска, — лаконично ответил Сменхкара.

В это же время рабочие и скульпторы выбивались из сил, сооружая огромный зал для гипотетической коронации в Ахетатоне. Сменхкара посетил строительство накануне. Разве мог кто-нибудь представить, что это было всего лишь средство давления на священнослужителей?

Тем не менее он решил послать Майю и главного дворцового интенданта в Фивы осмотреть постройки, в которых будут принимать царя, царевен и их большую свиту в случае, если бы Панезий побудил жрецов покаяться. Сообщили, что Хумос, верховный жрец храма Амона в Фивах, только что сошел на берег в Ахетатоне.

Один день понадобился посланникам, чтобы убедиться в том, что бывшая царская резиденция Аменхотепа Третьего достойна нового царя и не слишком пострадала за пятнадцать лет забвения. Конечно, бывшие царские слуги, да и просто воры, завладели значительной частью имущества, которое не было перевезено в Ахетатон, но это не имело большого значения. Следуя инструкциям Сменхкары, Майя решал, какие из зданий могут стать Царским дворцом, Царским домом и Дворцом царевен. Будущий царь намеревался разделить свою резиденцию и дворец, как было при его брате и к чему он привык. Было бы верхом неприличия, если бы Аа-Седхем по утрамсталкивался с царицей в коридорах. Главному интенданту было дано задание подготовиться к возможному переезду.

Сменхкара слушал отчет Майи как военачальник, принимающий доклад разведчиков об укреплениях города, который он собирался осаждать.

Временами ему удавалось совладать с подозрениями и страхами, и тогда он ощущал уверенность, начинал надеяться на лучшее. Коронация ознаменовала бы наконец возрождение царской власти, опирающейся на два столпа: священнослужителей и армию. Да, он стал бы достойным преемником своего брата.

Меритатон встревоженно следила за всеми перипетиями не только потому, что приближалась дата вероятного разрыва с Неферхеру, — кроме того ей казалось, что будущий царь плавает в водах, кишащих крокодилами и бегемотами.

«Возможно ли, — думала она, — чтобы отравители вдруг все исчезли?» Пентью был в конечном счете только орудием злых сил, которые, конечно, не испарятся сразу же, словно под воздействием заклинания.

Некоторые сплетни кормилиц, которые передавал слуга из Царского дома, заставили ее задуматься. Приближенный к телу царя действительно очень хорошо заботился о своем господине — он даже спал с ним.

В это время вновь объявился ее дед Ай.


Сменхкара узнал о прибытии Ая в Ахетатон от Аа-Седхема как раз когда главный повар принес ему на завтрак стакан миндального молока, булочку с медом и свежие абрикосы. Это было утро того дня, когда жрецы повторно собрались в зале для писарей, расположенном рядом с храмом.

Аа-Седхем считал, что ему удается обманывать окружающих, так как он никогда не демонстрировал свою интимную близость с будущим монархом. Поэтому его присутствие утром в апартаментах царя было исключено. При Хранителе гардероба и слугах он выказывал все требуемые обычаем знаки уважения.

— Божественный повелитель! — воскликнул он. — Я счел нужным сообщить тебе, что в царском дворце присутствует высокий гость.

Лишь один человек, не принадлежащий к правящей династии, имел покои во дворце. Сменхкара нахмурил брови и вопросительно посмотрел на Аа-Седхема, который беспристрастно добавил:

— Речь идет о господине Ае.

Старый шакал не смог оставаться в стороне от дел царства, особенно в такой ответственный момент, как назначение нового царя и выбор места его коронации. Оставалось узнать, каковы были его намерения теперь, когда в Царском совете он остался в меньшинстве.

— Я хочу, чтобы мне сообщали о каждом его шаге, — заявил встревоженный Сменхкара.

— Он сейчас во Дворце царевен, — поспешил сообщить Аа-Седхем, предугадав решение своего повелителя.

Сменхкара кивнул, встал и начал совершать омовение, чтобы как можно раньше попасть в свой кабинет. Тхуту в спешке прибежал туда — ему уже сообщили о прибытии Ая.

— Мы его заставим отказаться от царских апартаментов, божественный повелитель?

— Конечно нет. Он — отец умершей царицы и дед будущей царицы, — ответил Сменхкара. — Собери Царский совет, Ая следует исключить из него. Пусть это будет сделано до конца дня.

Открытый конфликт ничего хорошего не мог принести. Следовало вырвать когти у старого шакала.


Перед тем как встретиться с дедом, Меритатон придала своему лицу одно из любимых выражений матери — одновременно приветливое, высокомерное и огорченное. Она приказала поставить на террасе одно напротив другого два кресла, подальше от нескромных ушей.

Ее встречи с Аем были эпизодическими, а взаимоотношения поверхностными, так же как и у ее сестер. Все сводилось к банальным визитам вежливости во время праздников и траура. При этом трем возможным царицам вручались подходящие случаю подарки, например, одинаковые серьги, горшочки с нардом, зеркала. Но никогда не было личных встреч и ни малейшего намека на отеческую нежность.

А после ужасного признания Пентью она одна знала, что сделал Ай, — это он организовал отравление Эхнатона. А такие поступки отнюдь не способствуют возникновению и укреплению привязанности.

Он прибыл в сопровождении двух носильщиков опахал. Это была царская привилегия, но пока никто не осмелился ее оспорить. Ай остановился у дверей вместе со своим секретарем и двумя вооруженными охранниками.

— Девочка моя! — произнес он, обняв будущую царицу за плечи, когда они уже вышли на террасу. — Моя печаль безгранична. К моим страданиям добавляется еще и осознание того, что тебе приходится переживать в эти ужасные дни.

«Семнадцать дней испытывать удвоенную печаль! Это, пожалуй, многовато», — подумала Меритатон, которой была понятна цель визита ее деда. Она пригласила его сесть.

— Мой любимый дедушка, твое сострадание — как чудодейственный бальзам!

— Это забота о нашем будущем заставила меня покинуть свое убежище в Ахмине, — продолжил Ай, беря руки Меритатон в свои. — О, как же страдает душа твоей матери-царицы оттого, что ты выходишь замуж за такого недостойного человека!

Она чуть заметно вскинула брови. Он что, пришел, чтобы помешать их браку? Что же он может предложить взамен? Целая гамма противоречивых чувств и мыслей нахлынула на нее и стала кружиться, как скопления травы и корней на Великой Реке во время паводка. Но даже сила потока не способна разорвать эти ничтожные переплетения трав, и после беспорядочных кружений их прибивает к прибрежным зарослям.

— И чем же он недостоин? — спокойно спросила она.

— Мерит! — воскликнул он взволнованно. — Этот человек — опасный интриган! Убийца! Он отравил твою мать, я знаю это! Вдобавок ко всем своим преступлениям он собирается беспрекословно подчиниться требованиям жрецов, которых отвергал твой отец. Он намеревается сделать центром царства Фивы! Ахетатон опустеет из-за него! Он хочет отказаться от культа Атона! Неужели тебе не ясны его намерения?

Меритатон смотрела на него, не говоря ни слова, как если бы она размышляла о том, что он сказал. На самом деле она пыталась разгадать планы своего деда. Верил ли он, что ему удастся обмануть ее, обвиняя Сменхкару? Она не спешила открывать ему то, что услышала от Пентью; это лишь подвергло бы ее собственную жизнь опасности. У нее закружилась голова: в каком же змеином гнезде ей приходилось сражаться! Опасаться быть отравленной или убитой своим собственным дедом!

— Я знаю, у тебя благородная душа, девочка моя, ты достойная дочь своей матери. Ты не можешь представить черноту души Сменхкары. Но я пришел открыть тебе глаза. На тебе лежит огромная ответственность за царство, ты наследница своего отца, и власть принадлежит тебе в силу твоей благородной крови.

— Ты действительно думаешь, что он отравил мою мать?

— Я знаю это! — резко ответил Ай.

Меритатон еле сдерживалась. Вот уже много дней она испытывала страшную усталость от людей. Но это не относилось к Неферхеру.

— И что ты предлагаешь? — спросила она, внешне все еще оставаясь спокойной.

— Откажись выходить за него замуж! По тем причинам, о которых я сказал. Я смогу убедить Царский совет лишить его права наследования трона.

Он принимает ее за дурочку? Уже ничего нельзя было повернуть назад. Меритатон знала, каков состав Совета, и удивлялась, почему Сменхкара до сих пор не выгнал интригана.

— Но кто тогда будет преемником моего отца?

Ай пристально смотрел на нее. Его глаза пылали огнем.

— Разве ты не понимаешь, девочка моя? Нужен опытный человек, человек, действительно обладающий властью.

Так вот оно что — он сам хотел заполучить трон.

— Кого ты предлагаешь? — спросила она.

— А ты как думаешь?

— Себя?

Ай согласно кивнул.

— Себя.

Он снова взял ее за руки.

— Это единственный способ сохранить наследство твоего отца!

— Царство, которое он нам оставил, находится в довольно плачевном состоянии.

— Вот именно! Последние несколько лет власть была в грязных руках этого негодяя, который заявляет, что он наследник Эхнатона. Сменхкара только ускорит крах царства! Ты не можешь позволить ему сделать это!

Значит, она должна выйти замуж за своего деда для того, чтобы он мог законно наследовать трон. Ай ждал ответа; она не торопилась, выжидала.

— Но все равно необходимо найти общий язык со жрецами…

— Да, но не идти у них на поводу. Только сильный человек сможет добиться примирения и сделать это так, чтобы это не казалось трусливой уступкой.

Она с огромным трудом продолжала играть свою роль. Меритатон снова вспомнила признания Пентью в царском кабинете: Сменхкара был невиновен в преступлениях, в которых его обвинял Ай. Неужели она позволит, чтобы этот беззлобный молодой человек пал жертвой махинаций старика, сходящего с ума по власти? И для чего? Священнослужители и армия в любом случае окажутся в выигрыше. Ай был бы вынужден, так же как и Сменхкара, отказаться от культа Атона и оставить Ахетатон.

Но, в отличие от Ая, Сменхкара был невиновен.

На террасе появилась Макетатон, узнавшая о беседе своей сестры с дедом. Меритатон быстро сказала ей, что они увидятся позже.

— Надо действовать быстро! — повелительным тоном заявил Ай. — Ты должна сегодня же принять решение. А после этого Царский совет будет у меня в руках.

— Мне надо подумать, — уклончиво ответила Меритатон.

— Нет! — воскликнул Ай. — Я хочу, чтобы ты решила немедленно!

Выходит, что только она была в состоянии остановить ужасное колесо войны, которое запустил Ай.

— Отец, я считаю, что ты ошибаешься, считая Сменхкару преступником, — сказала Меритатон, глядя прямо в глаза своему деду.

— Что? — он был ошеломлен. — Ты сомневаешься в моих словах?

— Я собственными ушами слышала рассказ Пентью о заговорах, которые привели к отравлению моих отца и матери! — громко заявила она. — Это ты отравил моего отца!

— Что ты такое говоришь?

Он смотрел на нее с открывшимся от удивления и испуга ртом. Как шакал, готовящийся проглотить кролика и обнаруживший вдруг за спиной своей добычи кобру.

— Именно то, что ты только что услышал, — твердо сказала Меритатон. Ее лицо было искажено гневом.

— Ложь! — крикнул он. — Ты все придумала! Ты одержима Апопом! Ты не можешь это доказать! Пентью умер!

Значит, он не знал о воскрешении бывшего лекаря.

— Нет! — резко выдохнула она. — Пентью не умер.

Он недоверчиво смотрел на нее. Самый опасный свидетель его преступлений жив? Стена молчания выросла между старым честолюбивым вельможей и его внучкой.

— Но ведь Сменхкара отравил его! — воскликнул Ай.

— Нет, — возразила Меритатон. Теперь у нее был взгляд, как у Нехбут, богини-ястреба, чья голова возвышалась на всех коронах всех египетских фараонов. — Они пили один и тот же напиток. Хочешь, я попрошу его прийти, чтобы ты увидел его своими глазами?

Ай резко встал и покинул террасу. Носильщики опахал, ожидавшие его у дверей, поспешили за ним.

Меритатон осталась одна. Она сидела на террасе и смотрела на Великую Реку и рыбацкую лодку, которая неторопливо скользила по ней. В небе кружили коршуны.

Теперь Ай знал, что внучка была в курсе его преступных деяний. Он навсегда стал ее врагом.

Немного позже Уадх Менех попросил Меритатон о встрече. Он был растерян.

— Что же произошло, госпожа? Твой дед ушел в неописуемом гневе. Я хотел ему вручить вот этот рескрипт, но он прогнал меня, словно слугу, — обиженно произнес он.

— Где он?

— Он сел на носилки и отправился к своему кораблю.

Она кивнула и взяла рескрипт из рук Уадха Менеха, достала его из футляра и прочитала. Только сейчас она все поняла.

— Отнеси это на корабль, — приказала она. — Нет, пусть это сделает простой писарь.

Уадх Менех вытаращил глаза при мысли о таком оскорблении.

— Мой дед больше не является членом Царского совета, — объяснила она.

Уадх Менех стоял, выпятив нижнюю губу, и, казалось, не понимал, что она ему говорила.

Утомленная царевна медленно встала и в сопровождении своей главной служанки отправилась в Царский дом, чтобы рассказать Сменхкаре о, без сомнения, последнем разговоре со своим дедом.

Архивные документы

Совещание жрецов закончилось раньше, чем ожидалось: на четвертый день, ближе к вечеру они назначили трех делегатов для представления своих решений августейшему принцу Сменхкаре: это были Хумос, Нефертеп и Панезий. Их решения были сформулированы в трех пунктах петиции, которые были торжественно озвучены Панезием в царском кабинете в присутствии Тхуту, Майи, Нахтмина, Аа-Седхема и Уадха Менеха. Хоремхеба найти не смогли.

Из первого пункта следовало, что великие жрецы искренне рады восшествию принца на трон его брата, молились и совершали жертвенные возлияния богам за процветание царствования Эхнеферура, возлюбленного Неферхеперура, выбор божественного имени которого являлся счастливым предзнаменованием.

Во втором пункте выражались их пожелания, чтобы церемонии царского бракосочетания и коронации состоялись в столице царства — Фивах, согласно древней традиции.

Третий пункт касался доли жрецов от военной добычи. Почтенные священнослужители хотели, чтобы их часть составляла Десятую долю от общей добычи.

Кроме того, не могло быть и речи о строительстве храма Атона в Мемфисе и храма Амона в Ахетатоне.

Панезий отвесил глубокий поклон Сменхкаре и вручил свиток Тхуту, который, в свою очередь, передал его Сменхкаре. Будущий царь пробежал глазами написанное и отдал свиток Первому писарю.

Молчаливый и нахмуренный Тутанхатон ловил каждое слово.

Первый слуга Атона, таким образом, выполнил свою миссию: в обмен на коронацию в Фивах Ахетатон оставался неприкосновенным, ни о какой постройке храма Амона в этом городе не могло быть и речи. Здесь властвовал Атон: можно было стереть его изображение с царского знамени, но он все равно оставался единственным богом.

Лица всех присутствующих выражали удовлетворение.

Но ни у какой мумии в мире не было таких остекленевших, ничего не выражающих глаз, какие в этот момент были у Сменхкары, несмотря на его улыбку. Он усиленно избегал смотреть в глаза Хумосу и Нефертепу, двум отравителям Эхнатона. И Нефертити.

Раздался его замогильный голос. Сменхкара заявил, что его сердце также радуется решениям верховных жрецов царства, но что третий пункт должны обсудить делегаты от священнослужителей с Казначеем и Царским советником Майей.

Три верховных жреца снова поклонились. Тхуту объявил, что согласно воле принца церемонии состоятся в Фивах через восемь дней; главным будет Хумос. Это был для него настоящий реванш, он просто сиял. Верховные жрецы удалились, чтобы присоединиться к своим соратникам.

В этот же вечер Панезий организовал банкет в честь сорока двух верховных жрецов. Он обходился без писаря, который должен был доложить Сменхкаре об окончательном решении: оно было нелегким. Нефертеп просил разрушить храм Атона в своем городе и построить храм Пта в Ахетатоне. Панезий считал, что эти два требования не так уж важны ввиду большой победы, которую они одержали, обязав принца короноваться в Фивах. В конце концов Хумос согласился с этим доводом: главным было то, что трон возвращался под покровительство Амона.

Сменхкара продиктовал для Меритатон краткое содержание этих договоренностей, а затем пригласил Тхуту, Майю, Аа-Седхема и Уадха Менеха на ужин. Главный распорядитель казался таким же растерянным, как и его господин, но ему не удавалось это скрывать.

Во время десерта Тутанхатон, который сидел по правую руку от своего брата, наклонился к нему и спросил вполголоса:

— Кто выиграл? Они или мы?

— Наверняка они. Но в конечном счете и мы тоже.

— Значит, наш брат ошибался?

— Нет. Это я ошибался, поддерживая его.

— Почему?

— Потому что главное — это сохранить трон.

Юный принц задумался над этими противоречивыми словами, потом обнял своего брата и дал знак Первому слуге, что хочет уйти. День был изматывающим.

Сменхкара также ушел рано. Аа-Седхем присоединился к нему.

— Я устал.

— Но ведь все повернулось к лучшему, мой царь, — заметил Аа-Седхем. — Панезию удались переговоры. Ай потерпел поражение благодаря Меритатон, которая отныне принадлежит тебе. Твоя корона засияет на Двух Землях. После этих бурь солнце будет освещать твое царствование тысячи тысяч лет.

— Аа-Седхем, о каком триумфе может идти речь, если выигравшего возводит на престол убийца его брата?

Лекарь молчал.

— Видел ли ты то, что видел я? — снова начал Сменхкара. — Видел ли ты банду убийц, собравшихся у меня в кабинете? Помимо Хумоса и Нефертепа, отравивших царя и собиравшихся то же самое сделать со мной, там были их сообщники Майя и Тхуту, которые отправили на тот свет Нефертити, а теперь только и ждут возможности добраться до меня! В этом сборище убийц не хватало только Пентью!

— Пентью? — удивился Аа-Седхем, так как его господин ничего не рассказал об откровениях бывшего царского лекаря.

— Он был с ними заодно, — уклончиво сказал Сменхкара. — И он снова станет их сообщником, как только представится такая возможность.

— О мой царь и повелитель, мой возлюбленный, огонь победы очистит тебя от этого бесчестья.

Но Сменхкара оставался все таким же хмурым. Он был полон подозрений насчет Тхуту. Править царством с двуличным советником ему казалось хуже самоубийства. Он не прекращал говорить себе: поразительная преданность Тхуту, которую он проявлял во время его короткой опалы, объяснялась тем, что он знал о преступном заговоре. Тут же он принялся вслух возражать сам себе:

— Если бы он сообщал моему брату о докладах, которые получал! Если бы только он предупреждал об этом меня, когда я был регентом, ничего бы не случилось! Мой брат был бы жив! И нам не нужно было бы покидать Ахетатон. И я не должен был бы договариваться с отравителями и подлыми жрецами.

Аа-Седхем пораженно наблюдал за этим неистовым приступом подозрительности.

— Мой царь, мой господин, спокойная вода является более правдивым зеркалом, чем вода, потревоженная ветрами страсти.

— Почему возвратился Ай? — резко воскликнул Сменхкара, как будто не слышал увещеваний Аа-Седхема. — Вот уже три недели, как он ходит каждый день в Северный дворец, чтобы якобы наблюдать за подготовкой к погребению дочери. Там он принимает каких-то людей. Он готовит удар! Я тебе точно говорю! Наверняка Ай попытается сделать Тхуту своим союзником теперь, когда он стал моим советником. Я должен избавиться от Тхуту! Я должен представить ему доказательство нарушения его служебного долга.

Лекарь сделал очевидный вывод: яд гнева и подозрения отравлял будущего царя. Унижения тоже могут застать врасплох.

— Мой господин! — вскричал Аа-Седхем. — Тхуту будет необходим тебе, когда ты станешь царствовать! Не создавай себе еще одного врага, только если ты не намерен убить его!

Сменхкара молчал.

— Ни в коем случае, мой повелитель, — продолжал Аа-Седхем, — ты не должен обнаруживать свои подозрения. Не надо ничего ему доказывать. Прикажи убить его, пока он не переметнулся на сторону врагов и не ужалил тебя подобно скорпиону. Но время еще не пришло.

Взгляд Сменхкары был почти безумным.

— Сначала мне нужны доказательства, — настаивал он. — Я хочу его запутать. Отведи меня в Архив. Знаешь ли ты, где находятся доклады, которые он перехватил?

— Знаю. Но не можем же мы пойти туда ночью…

— Можем, — возразил Сменхкара. — Я знаю, как незамеченными добраться до зала Архивов.

— И как же? — спросил ошеломленный Аа-Седхем.

— Следуй за мной.

Сменхкара открыл сундучок из эбенового дерева, который стоял на низком столике, выбрал из большого количества ключей один, схватил лампу и, мягко шагая, подошел к двери. На лестнице храпели стражники. Волчьей поступью они вдвоем спустились по лестнице.


Аа-Седхем пытался скрывать свое удивление. Они шли по темным и пустынным помещениям Царского дома по пути, известному только проводнику. Им в ноздри ударил запах соусов и холодного мяса — они оказались в кухне, пустынной в этот час. Сменхкара пересек два зала, обогнул в третьем говяжью тушу, которая свисала с крюка, и направился к нише в стене. Ниша была высотой меньше человеческого роста. При свете лампы, которую держал Аа-Седхем, Сменхкара отодвинул кучу горшков, стоявших в глубине ниши, и вставил ключ в замок. Он несколько раз повернул ключ в замочной скважине, и с ужасным скрипом дверь поддалась. Они открыли ее. Она вела на лестницу, куда без колебаний направился Сменхкара. Очевидно, эти места ему были хорошо знакомы. Лекарь шел за ним.

Сандалии скользили по пыльным ступеням. Двое мужчин дошли До подземного коридора, который уходил в темноту и вправо, и влево. Крысы разбегались, испуганные светом и присутствием людей. Сменхкара поднял лампу, чтобы осветить гипсовую стену, которую не заметил Аа-Седхем. Теперь стали видны письмена. Это был план с указаниями, написанными торопливым почерком. Сменхкара ткнул пальцем в какую-то точку, наклонился, что-то разглядывая, затем пошел направо. Глотая слюну, Аа-Седхем поглаживал кинжал, который носил на поясе. Но если перед ними окажется черная заостренная морда Анубиса, что сможет сделать кинжал?

Они медленно продвигались по коридору. Как казалось лекарю, они шли бесконечно долго. Время от времени они проходили мимо дверей в стенах туннеля. Аа-Седхем заметил пометки над дверями, сделанные все тем же торопливым почерком. Он даже прочитал одну: «Дворец Атона». Вскоре Сменхкара остановился перед дверью и открыл ее.

— Вот мы и пришли.

Они взобрались по лестнице и проникли в просторный зал. Несмотря на кромешную тьму, царящую вокруг, Аа-Седхем узнал зал Архивов.

— Знаешь ли ты, в какой комнате хранятся доклады?

— Я полагаю, что в четвертой, в которой находятся документы времен царствования, если только их не переложили в другое место.

Они миновали три двери и открыли четвертую.

Вдруг Сменхкара повернулся к Аа-Седхему и ошеломленно посмотрел на него. Он услышал стоны. Сменхкара приложил палец к губам.

Звуки доносились из соседней комнаты. Сменхкара приблизился к двери, нащупал ручку и резко потянул ее на себя.

На циновке на полу обнаженный мужчина занимался любовью с обнаженной женщиной. Ни Сменхкара, ни Аа-Седхем не знали этого мужчину, который с ужасом смотрел на них.

Женщина вскрикнула и выскользнула из его объятий. Теперь она смотрела на чужаков.

Это была Меритатон.


Казалось, прошла целая вечность.

Меритатон встала, надела платье и сандалии, сохраняя бесстрастное выражение лица. Неферхеру надел свою набедренную повязку.

Неферхеру и Аа-Седхем посмотрели друг на друга: оба были писарями, об этом свидетельствовали их бритые головы.

— Вот другие документы архивов, — произнес Сменхкара.

— Иди за мной, — сказала Меритатон Неферхеру.

Она уже была у двери, когда Сменхкара спросил у нее:

— Кто же он, божественная царевна?

Она взглянула на него, но ничего не ответила и вышла, сопровождаемая своим любовником, который держал лампу.

Сменхкара и Аа-Седхем остались одни.

— Давай все-таки разыщем эти документы, — сказал Сменхкара, как будто ничего не произошло.

Погребальный скандал

Пасар заснул поздно, после того как верховные жрецы отправились спать и слуги убрали столы и подмели зал. Он мало что слышал — много людей говорили одновременно. Уже в конце ужина он кое-что разобрал. Чей-то голос в Зале для посетителей произнес:

— В любом случае, он не доживет до старости, и у него нет сил противостоять ни этому крокодилу Аю, ни бегемоту Хоремхебу.

Послышался шум.

— Ай мне поклялся, что сдерет с него кожу…

Комнатка для белья была потаенным местом. Пасар жестоко страдал, не имея возможности увидеться с Анхесенпаатон. Он был занят тем, что шпионил за могущественными людьми, представлявшими злые силы, которые угрожали его хрупкому счастью. Пасар вспомнил, как Анхесенпаатон говорила, что уедет в Фивы, чтобы «понравиться верховным жрецам». Не будет больше прогулок на лодке. Вечное одиночество!

На рассвете он проснулся, вышел в сад, весь наполненный ароматами резеды, и отправился спать, расстроенный тем, что не услышал ничего интересного для царевен. Но все-таки он был обязан рассказать то, что услышал. В полдень, когда солнце пылало на золотом шпиле во дворе Царского дворца и как только закончились уроки письменности, он отправился к хорошо ему знакомым садам.

Там его ждала Анхесенпаатон, держа в руках корзину винограда и лепешки.


Сняв кожуру с золотистого плода манго, подарка высокопоставленного чиновника из Буэна, который передал кораблем целую корзину этих фруктов, Меритатон откусила от ароматной и сочной мякоти.

«Грудь кормилицы», — подумал Сменхкара, глядя на плод в руках своей будущей супруги.

Сок стекал по пальцам и подбородку Меритатон, она улыбаясь смотрела на Сменхкару, затем предложила ему угоститься фруктами, лежащими в алебастровой чаше на столе.

Сменхкара был озадачен. Когда он попросил свидания с царевной, он ожидал увидеть ее огорченной, даже раскаивающейся, а на самом деле не только лицо Меритатон выражало полнейшее удовлетворение, но и ее поведение было самым обычным.

— Ты нашел документы, которые искал? — спросила она, после того как вымыла пальцы и лицо в чаше, которую ей протянула служанка, и вытерлась куском тонкого полотна.

— Кто был этот человек?

— Почему я должна называть тебе его имя?

Он осознавал свое бессилие: по какому праву он требует признания?

— Каждый ест плоды, которые он хочет, — добавила она, снова улыбнувшись.

Он тут же предположил, что паутина сплетен, которая плотно опутывала весь дворец, выявила наличие нового фаворита в лице Аа-Седхема.

— Возможно, нужно будет присвоить ему более высокий ранг, — предположил Сменхкара.

Меритатон не так легко было обмануть — Сменхкара хотел знать имя ее любовника.

— Это произойдет, если он будет официально направлен в Фи вы следом за нами.

Он задумался над этим предложением.

— Это писарь.

— Это же очевидно!

— Мы можем его назначить Хранителем духов царицы.

— Над этим стоит подумать. Не всем же быть членами Царского совета.

Такое коварство вызвало у него еле уловимую улыбку.

— Значит, ты бы хотела сделать его членом Царского совета?

— Я не думаю, что у него достаточно знаний для этого.

Второе коварное замечание имело более глубокий смысл. Сменхкара невольно задумался: а был ли Аа-Седхем достаточно образован для того, чтобы принимать участие в решениях Царского совета? Не ослепило ли его желание ощущать рядом присутствие кого-то близкого, заседая в Царском совете?

Сменхкара вдруг осознал, что Меритатон рассуждает здраво. Продвижение Аа-Седхема было связано лишь с их тайными отношениями, но теперь этот человек имел чрезмерную власть. К счастью, до сих пор он давал только хорошие советы, по крайней мере, Сменхкаре так казалось.

— Скажи мне, когда захочешь присвоить ему титул Хранителя духов царицы.

Она согласно кивнула и посмотрела Сменхкаре в глаза.

— Нам нет смысла противоборствовать. Это сделает нас более слабыми, а мы и так недостаточно защищены, намного хуже, чем мои родители. Мою мать поддерживал дед Ай, и она использовала его поддержку, чтобы усилить позиции отца. По крайней мере, так было в первые годы их брака.

— Вот почему я хотел снова помириться со жрецами.

— Но жрецы не поддержат тебя, если возникнет конфликт. Пасар мало что слышал этой ночью, потому что все говорили в один голос. Но кое-что по поводу тебя он все-таки разобрал: «В любом случае он не доживет до старости, и у него нет сил противостоять ни этому крокодилу Аю, ни бегемоту Хоремхебу».

Сердце Сменхкары учащенно забилось. Вот, значит, как о нем говорили!

— Действительно, ведь Ай теперь настроен против тебя. И против меня.

Сменхкара сглотнул.

— Ты все-таки его внучка.

— Я открылась ему, сообщила все, что знаю про него. Теперь он, не колеблясь, уберет меня со своего пути ради достижения собственных целей.

— Ради трона?

Меритатон кивнула.

Он взял ее за руки.

— Нет, я ничему и никому не позволю встать между нами. Пусть твой Хранитель духов остается с тобой.

— У нас должны родиться дети, — сказала она. — И как можно скорее.

Сменхкара часто заморгал.

— По линии моего отца рождаются только девочки, — продолжала развивать свою мысль Меритатон.

У Сменхкары участилось сердцебиение. Они замолчали. До террасы донеслось рычание львов из зверинца.

— Ты беременна?

— Я должна буду забеременеть. Это нужно нам обоим.

Сменхкара резко выдохнул. Провел рукой по подбородку.

— Твой разум постоянно настороже, — наконец сказал он.

А он считал себя бдительным и осторожным! По сравнению с Меритатон он словно спал. Она даже свои удовольствия и материнские чувства подчиняла интересам династии.

— Как горько вино этих дней! — произнесла она.

«И ядовито», — подумал Сменхкара.

— Завтра мою мать доставят в горы, к ее супругу, — сказала Меритатон, положив свою руку на руку Сменхкары. — Постарайся облегчить мне это испытание.

Сменхкара согласно кивнул.

Внизу, в саду, Пасар запустил бумажного змея, напоминающего формой ястреба. Он доверил веревочку Анхесенпаатон. Двое детей смотрели на этого Хоруса из тростника и папируса, развевающегося под легким ветром, дующим с Великой Реки. Сменхкара и Меритатон тоже смотрели на него — сверху, как боги.


Процессия и охрана покинули Северный дворец утром, в восьмом часу, для того чтобы избежать задержек, как было на последнем погребении. Впереди, сразу за паланкином с саркофагом, шли Панезий и сопровождающие его жрецы. Семь всадников следовали друг за другом: Сменхкара, Ай, Тутанхатон, Хоремхеб, Тхуту, Майя и Аа-Седхем, распорядитель погребальной церемонии. Они двигались в сопровождении отряда царской стражи, который возглавляли Нахтмин и начальник отряда. Носильщики опахал и стражники шли за ними. Примерно сто плакальщиц находились между головой процессии и носилками царевен и Мутнезмут. Затем шли высокопоставленные чиновники. Они выстроились согласно занимаемому положению. В первом ряду шел Пентью. Загробное имущество везли на двенадцати тележках. Еще один отряд царской охраны замыкал процессию длиной в несколько сотен локтей. Две или три сотни людей, главным образом мужчины, составляли вторую процессию; среди них находились Неферхеру и Пасар, но они не были знакомы друг с другом. Неферхеру удивился, увидев в толпе единственного маленького мальчика, не считая нескольких юных писарей.

К месту назначения, к подножию красных гор, прибыли чуть раньше полудня. Как только миновали ограду царских гробниц, которую охраняла небольшая группа воинов, Сменхкара, царевны и Мутнезмут покинули носилки. По приказу распорядителя церемонии плакальщицы на время прекратили рыдать, чтобы можно было услышать очищающие молитвы Панезия.

Перед храмом Атона ждали жрецы, которые там жили. Они поднялись на рассвете.

Погребальный паланкин направился к ним. Его пронесли в храм между двумя статуями Атона, которые венчали портик.

По знаку Аа-Седхема десять носильщиков взяли саркофаг и поднялись с ним по ступеням, которые вели в большой зал храма, и опустили его на пьедестал. Двадцать четыре жреца расположились друг возле друга: они символизировали двенадцать дневных часов и столько же часов ночных. Служитель Ка находился среди них, у подножия саркофага.

Должны были вот-вот приступить к обрядам очищения.

Панезий повернулся лицом сначала к присутствующим, потом к саркофагу.

— Радуйся, властелин Двух Земель! Атон явился в этот мир, начинается рассвет твоей вечной жизни…

Сменхкара вскинул брови. Так обращались к царю, а Нефертити была только регентшей. Что это за уловки придумал Панезий? Почему он обращается к ней, как если бы она была мужчиной? Он окинул взглядом присутствующих и не смог понять выражений лиц ни Меритатон, ни Тхуту, ни других. Впрочем, все пребывали в замешательстве из-за того, что Меритатон и Сменхкара стояли рядом со своим злейшим врагом Аем. Тот бросал убийственные взгляды на Пентью, который имел наглость выжить. Ай также старался не смотреть на своего ближайшего соседа, еще одного предателя — Хоремхеба, его собственного зятя. Меритатон еле сдерживала себя, чтобы не плюнуть в лицо Пентью, убийце ее матери, а Пентью бросал враждебные взгляды на стоящего рядом с будущим царем своего преемника Аа-Седхема.

Писарь принес вазу, заполненную содой, часть которой он переложил в алебастровый кубок, чтобы поджечь ее. Раздался голос Панезия:

— Твоя сода — сода Атона, и наоборот, — говорил он в едком дыму, который раздувал ветер восточной пустыни. — Ты вознесешься к нему, твоему брату Атону. Ты чиста, ты чиста…

Это были молитвы погребального ритуала, обычные в Двух Землях, с той лишь разницей, что все имена богов были заменены на имя единственного бога Атона. Двое жрецов принесли вазы с камедью и фимиамом и сделали с ними то же самое, что и с содой. Благоухающие дымы стали стелиться над пустыней.

— Твои очищения — очищения Атона, и наоборот. Твой рот — рот молочного теленка в день, когда мать производит его на свет. Чист, чист Атон, властелин Ахетатона…

Тутанхатон догадывался, что он в последний раз присутствует на похоронах, проводимых согласно ритуалу культа Атона.

— Аромат, аромат благовоний заполняет твой рот, ты пробуешь его на вкус, глава божественного зала, о Атон…

Наконец Панезий погрузил кропило в чашу с ароматизированной водой и обрызгал ею саркофаг. Чтение молитв завершилось.

Аа-Седхем снова подал знак, и носильщики приблизились к саркофагу и окружили его, собираясь поднять, вынести из храма и отнести к гробнице. Когда они вышли наружу, толпа колыхнулась, все двинулись за саркофагом и писарями.

Когда Сменхкара и распорядители погребального ритуала подошли к гробнице, саркофаг уже был поставлен на низкий стол перед входом.

Строительный мусор устилал пол; было видно, что под самой кровлей внешняя стена повреждена. Внутренняя стена наверняка тоже была повреждена. Сменхкара был удивлен этим. Он спросил у Аа-Седхема, почему Нефертити не могут положить в другом склепе, ведь их было еще семь.

— Ее отец попросил Панезия, чтобы Нефертити покоилась возле своего супруга.

Это было благим намерением, но создавало трудности при погребении.

— А там достаточно места?

— Ай заставил увеличить гробницу, — прошептал Аа-Седхем.

— За чей счет?

— За свой.

Сменхкара не мог протестовать. Он совершенно не интересовался приготовлениями к похоронам: ни мумификацией, ни местом погребения Нефертити, — так как в храме Атона главным был Панезий. Но было недопустимо то, что Ай сам занялся подготовкой к погребению персоны царского рода, не спросив разрешения у представителей этого самого рода.

Наверху жрецы, которые образовывали до этих пор плотный полукруг, разошлись, и саркофаг предстал перед собравшимися во всей красе.

Меритатон оцепенела. У нее создалось впечатление, что ее саму мумифицировали. Она не могла отвести взгляда от роскошного, покрытого позолотой саркофага, который скрывал останки ее матери.

Все были поражены этим зрелищем, за исключением Ая, потому что все, кроме него, видели саркофаг в первый раз. Уадх Менех схватился за сердце.

На лбу маски Нефертити красовались изображения голов грифа и кобры, символов царской власти в Двух Землях, а также были изображены скрещенные руки, держащие скипетр и цеп. Подбородок был украшен заплетенной в косу бородой — еще одним символом царской власти.

Это был саркофаг царя, хотя Нефертити была только регентшей.

Скандал был невообразимым.

Тутанхатон поднял глаза на своего брата. Сменхкара бросил возмущенный взгляд на Аа-Седхема, который стоял с раскрытым ртом. Очевидно, он также не видел саркофага до этого момента. Он приказал жрецам остановиться. Возмущенный Ай резко повернулся к нему. Подскочил Панезий. Ход ритуала был нарушен. Взбешенный Сменхкара смотрел на Ая, который, в свою очередь, сверлил его горящим от ненависти взглядом шакала.

Мутнезмут еле слышно вскрикнула, этот крик был больше похож на икоту.

— Что происходит? — тихо спросила Анхесенпаатон у Меритатон.

Меритатон сжала ее руку, заставляя замолчать.

Растерявшийся Аа-Седхем вопросительно смотрел на Сменхкару. Каждое мгновение было тяжелее свинца. Невозможно было наложить запрет на погребение саркофага в гробнице. Это считалось кощунством из кощунств. И ничего не решало.

Меритатон подошла к Сменхкаре.

— Позволь поместить саркофаг в склеп, — выдохнула она ему в ухо.

После их последнего разговора он был уверен, что она его союзник. Возможно, единственный в мире. Сменхкара повернулся к Аа-Седхему и коротко приказал продолжить церемонию. Носильщики подняли саркофаг и, сдерживаясь, чтобы не вскрикивать от невыносимой тяжести, направились ко входу в гробницу. Панезий и шестеро жрецов шли за ними, их было плохо видно в клубах благовонного дыма.

Проход, по которому несли саркофаг в погребальную камеру, казался нескончаемым. Но вот наконец Нефертити присоединилась к своему супругу в глубинах горы. Носильщики загробного имущества принялись размещать ложа, кресла, сундуки, деревянные статуи служанок и слуг, вазы, приношения, пищу — на тот случай, если умершая захочет утолить голод. Аа-Седхем вошел в комнату, чтобы проследить за размещением загробного имущества, и понял, что, несмотря на расширение гробницы Аем, места было явно недостаточно: загробным имуществом Эхнатона и его супруги можно было обставить небольшой дворец. Огромный саркофаг из розового гранита, точно такой, как у Эхнатона, только с другими письменами, стоял рядом с саркофагом усопшего царя. Он был открыт в ожидании, когда в него положат мумию царицы и закроют каменной крышкой. Носильщики и жрецы теснились на остававшемся свободном пространстве, чуть ли не наступая друг на друга.

Аа-Седхем, рассматривая новую гробницу, радовался тому, что Сменхкара не вошел внутрь: на стене, возле которой стоял саркофаг, была фреска, изображающая Анубиса, который передавал ключ жизни умершей, одетой в белое платье, увенчанной триадой и с бородой. Ай потратил целое состояние на эту мистификацию.

Меритатон взяла из рук служанки горшок с землей с берегов Великой Реки и вклинилась в толпу. Она ощущала удары ног плотно стоявших людей, ее окутал резкий запах пота, смешавшийся с ароматом благовоний. Она проскользнула к саркофагу и поставила свое приношение на ближайший стол. Зерна пшеницы, находящиеся в горшке, прорастут в следующем сезоне. Это было символом возрождения умершей для вечной жизни. Сестры последовали примеру Меритатон. Анхесенпаатон положила на маску венок из роз и жасмина, он зацепился за голову кобры. Царевны должны были покинуть гробницу, чтобы позволить носильщикам поставить огромный деревянный саркофаг в гранитный.

Ай прощался последним. Он положил букет лотосов рядом с той, которую он уже после смерти сделал царицей.

Выйдя наружу, Меритатон увидела, что Сменхкара разговаривает с Аа-Седхемом. О чем они говорили, она узнала позднее. На обратном пути царские охранники оттеснили Ая от членов царской семьи.

Он ехал верхом совсем один, позади плакальщиц, что не соответствовало его рангу.

Пощечина

Как только Сменхкара возвратился во дворец, разразилась гроза.

Он созвал всех: Тхуту, Аа-Седхема, Майю, Уадха Менеха, Пентью. Хоремхеб и его жена вернулись в свой дом в Ахетатоне.

Тутанхатон, Меритатон и Макетатон тоже явились на собрание. Другие царевны, в том числе и крайне расстроенная Анхесенпаатон, отправились во дворец, потому что было уже поздно. Собравшимся пришлось ощутить на себе вспышку царского гнева.

— Возможно ли, — воскликнул Сменхкара, — чтобы никто из вас ничего не знал об этом безумном и бессмысленном заговоре? Возможно ли, что мастера совершали эту мистификацию в течение многих недель, и никто из вас не замечал этого?

— Это возможно, мой царь, — ответил советник Тхуту, — и твои слова справедливы. Речь действительно идет о заговоре. Позавчера вместе с Аа-Седхемом я ходил в Северный дворец, чтобы узнать о ходе работ, но мог видеть только два первых саркофага. На них не было изображений ни грифа, ни кобры. В руках не было ни цепа, ни скипетра. На их месте были изображения лотоса и ростков пшеницы. И не было бороды. Что касается третьего саркофага, служитель Ка сказал мне, что мастера задержались с выполнением работ и что он будет готов вечером. Знаки царской власти, таким образом, были нанесены после нашего ухода, а может, в последнюю минуту. Мы даже представить не могли, какой перед нами разыграется спектакль. Мы потрясены этим.

Он говорил искренне, а выражение недоумения на лице оцепеневшего при виде саркофага Аа-Седхема не могло быть притворством.

Очевидность была жестокой: Ай тщательно подготовил план мести и поставил всех перед фактом.

Сменхкара сел.

— И у тебя не возникло ни малейшего подозрения, Тхуту?

— Нет, мой царь. Никто из слуг, находившихся в Северном дворце, мне ничего не сообщил. Возможно, они тоже не подозревали, что готовит Ай, потому что вход в зал, где происходило бальзамирование, был для них закрыт. Но я еще проверю это завтра.

— Майя?

— Мой царь, я тщательно проверил все расходы, сведения о которых мне предоставили служитель Ка и глава бальзамировщиков. Там не было никаких упоминаний о символах царской власти. За них заплатил кто-то другой.

Он явно не осмеливался произнести имя Ая.

— Пентью?

Сменхкара обратился к нему впервые после их нелицеприятного разговора.

— Я признаю, что должен был обратить внимание на одно упущение.

— Какое?

— Мне, как хранителю Архива, должны были предоставить тексты фресок из комнаты, которую вскрыл Ай. Я не сомневаюсь, что это были бы тексты, предназначенные для царского саркофага, и я обязательно обратил бы на это внимание. Но я решил, что задержка вызвана спешкой.

Сменхкара кивнул. Оплошность Пентью была простительной. Никто не ожидал такого удара. Но не слишком ли часто этот человек совершал оплошности?

— И все это время Панезий помогал скрывать совершаемое преступление.

— Ему хорошо заплатили за его неоценимые услуги, — четко произнес Тутанхатон.

Все взгляды обратились на маленького принца. Это былозамечание зрелого человека. Сменхкара сдержал улыбку. Его брат был прав: Первый слуга Атона таким образом отыгрался на Сменхкаре. Он считал себя отвергнутым, ведь восстанавливались старые культы. Кроме того, для него было унизительным вести переговоры со жрецами. Поэтому он был доволен возможностью, предоставленной Аем, нанести оскорбление тем, кто одновременно лишил его могущества и использовал для своих целей.

— Желаю, чтобы все, причастные к этому заговору, были сурово наказаны.

— Они будут наказаны, мой царь, — ответил Аа-Седхем. — Кроме одного. Самого главного.

— Так как ремесленникам, которые сделали саркофаги, уже заплатили, — сказал Сменхкара, обращаясь к Майе, — я хочу, чтобы они были изгнаны из Ахетатона.

— Неужели это такое страшное преступление — представить мою мать царицей? — внезапно спросила Макетатон.

Вопрос и высокомерный тон, каким он был задан, произвели эффект, который вызывает падение крупного камня в гущу лягушек, квакающих в пруду. Проницательный разум мог ощутить бурные водовороты в молчании, которое последовало за этим. Сменхкара повернулся к царевне и спокойным тоном произнес:

— Если бы она была царицей, преступно было бы представить ее просто супругой царя. Но обратное тоже преступно.

— Если бы моя мать не умерла, — упорствовала Макетатон, — разве не стала бы она царицей? И разве не отцовская любовь вдохновила моего деда на этот поступок?

Меритатон понимала, что ее сестра повела себя дерзко, но ведь она не знала, что за всем этим крылось. Сменхкара взял себя в руки и ответил все так же спокойно:

— Отцовская любовь — одно из наиболее благородных чувств. Но почитание правды — это высшее чувство. Божественная справедливость стоит выше всего.

У Макетатон задрожали губы. Он уже приготовилась резко ответить Сменхкаре, но, окинув взглядом собравшихся, царевна не ощутила поддержки. Ни одного союзника! Она проглотила свое поражение, попрощалась со Сменхкарой и покинула царский кабинет. Из последних сил держась на ногах, Меритатон попросила Сменхкару отпустить и ее. Он встал и поцеловал ее в щеку.

— Ты хороший советчик, — сказал он и проводил ее до дверей, думая о том, что, несмотря на доброе отношение к нему, она бесстрастно предложила забеременеть от другого.

Было действительно поздно. Сменхкара дал знак Уадху Менеху, и тот распорядился быстро накрыть ужин для всех присутствующих.

Лотосы в бассейне, устроенном в саду, уже давно закрылись, соответственно пути Анубиса.


На следующий день после погребения своей сестры, в четыре часа пополудни Мутнезмут, жена Хоремхеба, пришла с визитом к своей племяннице и будущей царице Меритатон. Две женщины обнялись, поцеловались, а затем поплакали, как того требовали обстоятельства. Потом Меритатон увела тетю в сад. Они сели друг напротив друга в беседке на берегу Великой Реки, где было не так жарко. Две рабыни принесли блюдо с фигами и разрезанный арбуз, а также кувшин с яблочным соком.

— Скажи мне правду, — потребовала Мутнезмут, схватив свою племянницу за правую руку и с силой сжимая ее. — Мою сестру отравили?

— Отравили? Какое ужасное подозрение! Кто тебе сказал такое? И как я могу знать?

Меритатон мгновенно осознала опасность ситуации: если бы она рассказала Мутнезмут о признаниях Пентью, она нарушила бы хрупкое перемирие, которое позволяло осуществить коронацию без новых, возможно катастрофических, потрясений. Ведь Мутнезмут неизбежно расскажет об этом и мужу, и отцу. А уж они, в свою очередь, тут же обвинят Сменхкару в участии в отравлении царицы, или еще хуже: заявят, что он сам отравил Нефертити, чтобы захватить власть. Последствия этого были непредсказуемы.

Мутнезмут не сводила с Меритатон пристального взгляда. Царевна выдержала его и протянула гостье кубок с яблочным соком.

— Мой отец приходил ко мне, — сказала Мутнезмут. — Он потрясен. Он уверен, что это Сменхкара отравил мою сестру. И что тебе известно об этом.

В этот момент к ним подошла Макетатон. Она их увидела, стоя на террасе и, одолеваемая любопытством, решила присоединиться к ним. Девушка услышала последние слова своей тети. Она поцеловала ее и спросила:

— Что знает моя сестра?

Отчаяние завладело Меритатон.

— Ничего я не знаю! — заявила она.

— А что ты должна знать?

— Моя тетя сообщила мне о немыслимых подозрениях! Что Сменхкара отравил мою мать и я знаю об этом! Почему меня не обвинить еще и в том, что я сама отравила собственную мать! — воскликнула она, воздев руки к небу.

Выражение лица Макетатон сделалось ядовитым.

— А меня бы это не удивило, — желчно произнесла она. — Если бы она не умерла, он не стал бы царем.

Мутнезмут огорченно вскинула брови.

— Я сожалею, Макетатон, что ты услышала наш разговор.

— А я не сожалею! Мне никогда ничего не говорят в этом дворце! Я не люблю Сменхкару и никогда его не любила. Это только внешне он ласковый, а на самом деле он вероломное создание. Вчера он продемонстрировал, как ненавидит мою мать. Он взбешен оттого, что ей соорудили царский саркофаг и устроили царское погребение! Мой дед все сделал правильно! Она настоящая царица! А этот предатель — жалкий мангуст!

Слова протеста застряли в горле Меритатон. Она ничего не могла рассказать из того, что ей было известно.

Увидев трех женщин и решив, что там происходит что-то интересное, Анхесенпаатон оставила игры с Пасаром и тоже пришла в беседку.

— Сменхкара не убивал мою мать! — в этот момент горячо заявила Меритатон.

Анхесенпаатон вытаращила глаза.

— Естественно, ты не можешь сказать ничего другого, ведь он женится на тебе, и ты станешь царицей! — кричала Макетатон.

— Я знаю, кто на самом деле виновен, — глухо произнесла Меритатон.

— Ты с ним заодно! Ты сообщница этого убийцы! — продолжала кричать Макетатон.

Вне себя от гнева, Меритатон влепила ей сильную пощечину. Макетатон вскрикнула, гневно посмотрела на сестру, резко встала и, рыдая, покинула беседку. Мутнезмут хотела было броситься за ней.

— Мутнезмут! Останься здесь! — приказала Меритатон.

Мутнезмут, пораженная столь резким проявлением властности, повернулась к ней.

— Слушай меня внимательно, Мутнезмут, — грозно начала Меритатон. Ее голос звучал глухо. — Если моя мать и была отравлена, то не Сменхкарой. Спроси у своего мужа, кто виновен, потому что как раз он это знает. И не приходи больше ко мне с мешком отбросов.

Она встала и вышла из беседки, совершенно опустошенная этой бурей бешенства. Неслыханный поворот событий: теперь она и Сменхкара подозреваются в отравлении Нефертити. Таков был результат грязных махинаций шакала Ая, глупости гусыни Макетатон и наивности ослицы Мутнезмут. Опасность была очевидной: тем, кто стремился отнять трон у Сменхкары, было только на руку представить царя и царицу преступниками.

Теперь они были так же уязвимы, как горлицы на ветке под взглядами парящих в небесах ястребов.

Анхесенпаатон взяла ее за руку.

— Мерит, Мерит! Я с тобой…

Рыдания сотрясли Меритатон. Сестра обняла ее за талию.

А внизу Пасар продолжал запускать в небо летающего змея-Хоруса.

Позор

— Мне не терпится уехать в Фивы, — заявила Меритатон в кабинете Сменхкары через несколько минут после того, как объявили о ее приходе.

Как только вошла будущая супруга, Сменхкара отпустил Майю, Аа-Седхема и писарей, так как, лишь увидев выражение лица Меритатон, он интуитивно понял, какие бурные чувства ее одолевают.

— Мне не терпится, чтобы тебя поскорее короновали, — тут же добавила она.

Он был ошеломлен происходящим.

— Сядь. Что случилось?

Она рассказала ему о вспышке ненависти со стороны ее сестры. Сменхкара вытаращил глаза. Первая царская супруга влепила пощечину Второй! Чрезвычайный инцидент.

— Нас окружают шакалы, — подытожила Меритатон. — Ты сделал ошибку, оставив Пентью у себя на службе. Те, кто не знает правды, думают, что вы заодно. А те, кто знает, что произошло на самом деле, притворяются, что верят в эти домыслы.

Сменхкара кивнул и сказал:

— В изгнании Пентью был бы опаснее. А в случае новой атаки Ая придется заставить его публично признаться во всем.

Меритатон задумалась над этим аргументом, а затем произнесла:

— Ты должен знать: я буду счастлива отправиться в Фивы с тобой. Мои сестры, за исключением Анхесенпаатон, останутся здесь, в Ахетатоне. Я не хочу, чтобы на Анхесенпаатон продолжала оказывать влияние эта безумная Макетатон.

Сменхкара снова кивнул.

— Сделай Пасара учеником в школе писарей в Фивах.

Он улыбнулся, наклонился и взял руку Меритатон.

— Успокойся. Мы победим.

Меритатон расплакалась.

Необходимость противостоять махинаторам сблизила их. Они оказались связанными обстоятельствами. Он сжал ее руку. Меритатон немного успокоилась.

— А Хранитель духов царицы? — шутливо спросил он. — Скажи мне, когда ты хочешь объявить об этом назначении. Я жду твоего слова.

— Не сейчас. В Фивах, когда все уляжется.

Он погладил ее по голове. А ей показалось странным, что ее утешает мужчина, с которым у нее не было физической близости.

— Так когда же мы отправимся в Фивы? Мы не можем уехать туда раньше?

Сменхкара понял, что она не выдерживает больше царящей здесь атмосферы.

— Можем, если тебе этого так хочется.

— Завтра?

— Хорошо, — сказал он, вставая. — Я прикажу Тхуту подготовиться к путешествию.

Охваченная энтузиазмом, она обняла его.


День начался под знаком дисгармонии.

Примерно в трех днях пути от Ахетатона, в номе Оксиринк шесть человек торопились в городскую управу, в комнату, где вели учет налогов. Это были: главный приемщик, писарь, составлявший кадастр, еще один писарь, землевладелец, занимающийся разведением сернобыков, его писарь и интендант. Из-за жары все были обнажены по пояс.

В воздухе уже висела пыль, жужжали мухи, ощущался стойкий запах коровьего навоза. Кроме того, чувствовался и горький запах пота.

Землевладелец был недоволен. Приемщик его покорно слушал. Так как жалобщик был человеком знатного происхождения, ему следовало выказывать почтение.

— Подсчет площади моих земель неправильный, — заявил он категорично, глядя на писаря, сидящего перед ним.

Последний изучал папирус, лежавший у него на коленях.

— Площадь твоих полей составляет семь тысяч четыреста двадцать четыре квадратных локтя. Я вместе с моим помощником измерял и длину, и ширину. Девяносто пять локтей в длину, семьдесят семь в ширину. Ты должен бы знать размеры своих полей. Плюс еще треугольный участок земли в сто девять локтей.

— Интересно, какой локоть ты используешь?

— Как какой локоть? Обычный локоть, какой в номе Оксиринк все используют! Что за вопрос такой?

— Ты явился из Мемфиса в прошлом месяце, не правда ли? — ядовито спросил землевладелец.

Приемщик повернулся к своему писарю, догадываясь, что произошла путаница. Писарь, составлявший кадастр, вскинул брови:

— А при чем здесь это?

— А я тебе докажу, — ответил землевладелец. — Ты использовал локоть, обычный для Мемфиса, не правда ли?

— Конечно.

— А ты разве не знаешь, что его длина на одну двенадцатую меньше, чем длина, принятая в Ахетатоне? А ведь ном Оксиринк подчиняется Ахетатону.

Писарь был озадачен.

— Ты использовал длину локтя, принятую в Мемфисе? — растерянно спросил приемщик.

— Да… Я не знал.

— Согласно твоим расчетам, которые неверны… — снова начал землевладелец, но тут писарь гневно перебил его:

— Как это — неверны?

— Абсолютно неверны! — авторитетно заявил землевладелец. — Согласно моим подсчетам площадь моих земель составляет шесть тысяч восемьсот шесть квадратных локтей, а не семь тысяч триста пятнадцать, но это еще не все…

— Мы тебе уменьшим налог на одну двенадцатую, — сказал приемщик, чтобы избежать конфликта, эхо которого разнесется по всем окрестностям.

Несколько писарей, заинтересованных происходящим, показались в дверях.

— Это еще не все, — повторил землевладелец, поворачиваясь к своему писарю. — Вы неправильно подсчитали и площадь треугольного участка земли.

Писарь землевладельца приветливо улыбнулся.

— Длина каждой стороны этого треугольного участка земли, о котором идет речь, составляет девять локтей. Значит, площадь будет двадцать четыре с половиной локтя квадратных, а не сто девять.

— Что это за расчеты? — возмутился писарь кадастра.

— Как ты определяешь площадь треугольника? — спросил другой писарь.

— Я свожу ее приблизительно к площади описанного квадрата…

— Приблизительно?

— Этот писарь — ученик мастера геометрии Сетмоса из Мемфиса! — сказал землевладелец.

— Площадь треугольника равна половине площади фигуры с прямыми углами, чья ширина равна гипотенузе треугольника, — заявил писарь землевладельца. — Гипотенуза этого треугольника составляет семь локтей, следовательно, треугольник вписывается в квадрат площадью сорок девять квадратных локтей. А его половина и есть та площадь, которую я вам назвал: двадцать четыре с половиной квадратных локтя.

Приемщик совсем запутался.

— Идите работать! — крикнул он толпившимся у дверей писарям.

— Нам полезно это знать, — заявил один из них.

У писаря, составлявшего кадастр, вытянулось лицо.

— Значит, разница в мою пользу составляет восемьдесят четыре с половиной квадратных локтя.

— Какая головоломка! — проворчал приемщик. — Ладно, я уменьшаю налог на одну одиннадцатую часть.

— А обман? — возмущенно завопил землевладелец. — А расходы? Я был вынужден пригласить писаря из Мемфиса за свой счет.

— Чума на твою геометрию! — закричал приемщик, который понял, что придется заново все рассчитывать. — Одна десятая часть! Это мое последнее слово. Ты соглашаешься?

— Очень хорошо. Если это твое последнее слово, я поставлю в известность о ваших махинациях всех землевладельцев нома.

Жестокая месть! С этим надо было что-то делать.

— Чего ты хочешь? — спросил приемщик хрипло.

— Восьмая часть.

— Не может быть и речи. Это уж слишком! Могу допустить еще девятую. Девятая часть вместо двенадцатой — это и так много.

Землевладелец задумался или только сделал вид, что задумался.

— Хорошо, я не хочу твоей смерти. Значит, девятая часть.

Второй писарь принялся составлять акт о снижении налога.

Слышно было, как остальные писари издевательски посмеивались в соседних комнатах.


— Хранитель духов… — произнес он задумчиво, с легкой иронией.

А затем:

— Как ты думаешь, в Фивах есть подземелья?

— У меня будут собственные покои.

Она ни слова не сказала ему о намерениях иметь от него ребенка. Отношение женщины к своему любовнику меняется, как только оказывается, что цветок удовольствия способен породить плод. Меритатон теперь смотрела на Неферхеру как бы со стороны.

Она думала о наивных планах Пасара, о которых ей рассказывала Анхесенпаатон. Он намеревался увезти ее далеко-далеко и защищать ее, если она окажется в опасности. Меритатон повторила эти слова Неферхеру. Он на какое-то время задумался.

— У меня не хватит наглости похитить царицу, — наконец сказал он.

— А если бы я не была царицей?

— Тогда я бы тебя уже похитил.

Это, без сомнения, прозвучало глупо, но эти слова согрели ее душу.

— И куда бы ты меня увез?

— Ты что, думаешь, жить можно только в Ахетатоне или в Фивах?

— А куда бы мы отправились?

— В Лашиш. В Азор. В Библос. В Угарит…

— На восток? К хеттам? И что бы мы там делали?

— Разве я не писарь? Я бы переводил тексты для торговцев. В Большом Зеленом море есть острова.

Острова. Она слышала при дворе ее отца, как один путешественник рассказывал об этих таинственных землях, где у людей были желтые волосы. Желтые, как золото…

Меритатон вздохнула. Неферхеру обнял ее. Она испугалась самой себя, своих желаний. Не сегодня вечером. Она могла зачать. Неферхеру проявил настойчивость.

— Не в этот вечер, — сказала она, ласково гладя его по щеке.

Когда Меритатон вернулась во дворец, она увидела, что Макетатон шагает туда-сюда по залу, в который выходили двери покоев царевен. Сестры замерли, глядя друг на друга. Затем, пылая гневом, Макетатон вернулась в свою комнату.

Вот гадюка! Она, наверное, что-то заподозрила.


Ваза из чистого золота была украшена ляпис-лазурью и белыми переливающимися камнями. Царский подарок. Маху, начальник охраны Ахетатона и всего царства, поставил ее на стол перед собой. Он оставался бесстрастным.

— Скромное свидетельство уважения моего господина Ая, — сказал слащавый посланник, который и доставил эту вазу.

— Уважение твоего господина делает мне честь. Но на данный момент у меня нет тех сведений, которые он просит.

Посланец посмотрел на него, прищурив глаза.

— Но ты можешь их получить.

— Не думаю, что об этом кому-либо известно, но для того, чтобы угодить твоему господину, я поинтересуюсь.

— Было бы желательно, чтобы ты узнал об этом в ближайшие недели.

— Понадобится много недель. Царский двор начинает перебираться в Фивы.

Посланец покачал головой.

— Нужно будет подождать, пока жизнь снова войдет в свое русло, — сказал Маху.

Посланец взвесил мысленно все за и против, оценил возможности Маху.

— Было бы удивительно, если бы женская страсть слишком долго оставалась неутоленной, — с ядовитой улыбкой произнес посланник.

Маху взглянул на вазу и спросил:

— Надежны ли ваши источники?

— Более чем.

Маху согласно кивнул и встал, давая понять посетителю, что беседа закончена. Тот последовал его примеру, хитро улыбаясь. Маху смотрел на него снизу вверх, так как был маленького роста, а его поза говорила о том, что он уже готов подталкивать гостя к двери.

— Да будет насыщенным твой день, — сказал посетитель, — и Хорус пусть следит за тобой своим оком.

— Здоровья и процветания, — пожелал ему Маху в ответ, открывая дверь.

Не успел еще посланец дойти до лестницы, как Маху позвал охранника, который стоял перед дверью.

— Ты и Мутемнес, следуйте за этим человеком, куда бы он ни пошел. Я должен знать обо всех его встречах. Пусть еще двое следят за ним ночью. Смотрите мне, не соблазнитесь подкупом, — посоветовал он угрожающе. — И никому ни слова, никому! Вы меня слышите? За это вы отвечаете головой. За хорошую работу будете вознаграждены. Идите, следите за ним!

Он окинул комнату взглядом, взял полотенце, чтобы вытереть пот с лица, затем завернул вазу в полотенце и спустился по лестнице в сопровождении своего обычного эскорта.

Он шел в Царский дом.

Мерзавец

Скрип дерева по каменным плитам; грохот палет, на которые переезжающие погрузили наиболее тяжелые вещи из царского имущества: трон, кресла, столы, сундуки; прерывистое дыхание и крики старших мастеров звучали под высокими потолками Царского дома. Пыль и резкий запах пота и джута, которым были обернуты все вещи, висели в просторных комнатах. Тараканы, мыши, скорпионы и сколопендры, которым удалось ускользнуть от бдительных слуг, носились везде, заканчивая свое земное существование под старыми сандалиями интендантов. Главный дворцовый интендант, Смотритель мебели и их помощники, ответственные за транспортировку, беспокойно следили за этой суетой. Им помогала целая армия писарей. Двое из них стояли у дверей и отмечали на папирусе каждую вещицу, каждый сундук и каждый тюк, которые покидали дворец. Вооруженный пером и чернильницей, еще один писарь вносил в список номер каждого свертка. На выходе из дворца все свертки и тюки грузились на тележки, которые везли к кораблям. Все имущество должны были отправить на лодках вверх по Великой Реке до самых Фив под присмотром все тех же писарей и охраны. Все прекрасно знали, что на реке разбойничали пираты и что драгоценное царское имущество неизбежно вызвало бы у них приступ жадности. Кроме того, на каждой лодке было по пять вооруженных стражников, а на двух больших кораблях были размещены по сорок вооруженных до зубов воинов, готовых отразить возможную атаку пиратов.

— А статуи? — спросил главный интендант.

— Согласно воле принца статуи умерших царя и царицы останутся здесь.

Интендант кивнул головой.

— Архивы дворца?

— Их присоединят к общим архивам, пока царь не примет другого решения.

Спустился Маху, начальник охраны. Он направился к Уадху Менеху, который следил за ходом работ, и заявил:

— Я должен немедленно видеть царя.

Первый распорядитель моргнул.

— Это будет трудно сделать, он сейчас составляет список своих вещей, которые хочет взять в Фивы.

Четыре человека, тяжело дыша от усталости, тащили вниз по лестнице со второго этажа огромный ящик.

— Это очень важно, — сказал Маху.

Уадх Менех направился к лестнице. Спустя несколько мгновений он вернулся и пригласил Маху подняться. Сменхкара вместе со своим Хранителем гардероба рассматривал одежду и другие предметы туалета, разбросанные везде — на постели, на полу, на сундуках. Как только вошел посетитель, удивленный Сменхкара прервал свое занятие. Маху поклонился и попросил позволить ему побеседовать с будущим царем наедине. Сменхкара предложил ему выйти на террасу.

Не говоря ни слова, Маху вытащил завернутую в тряпицу вазу и поставил ее на край ограждения. Сменхкара взял ее в руки, внимательно изучил, а потом посмотрел на Маху.

— Красиво. Что это?

— Плата за выполнение тайного задания, которое я считаю бесчестным, мой царь.

— Кто ее предложил?

— Некий посланник, мой царь.

— Кто его к тебе направил?

— Я еще не знаю точно.

— Что за тайное задание?

— Следить за будущей царицей, мой царь.

Сменхкара удивленно вскинул брови.

— С какой целью?

— Я не осмеливаюсь сказать, мой царь.

— Я слушаю! — нетерпеливо произнес Сменхкара.

— Прости меня, мой царь, но задание состоит в том, чтобы узнать, есть ли у нее любовник, и если да, то выведать, кто он.

Лицо Сменхкары покраснело от гнева. Значит, уже его личная жизнь поставлена на карту. Его разыгрывают, как кусок свинины.

— И что ты сделал? — спросил он, когда к нему вернулось самообладание.

— Я притворился, что принимаю его предложение, мой царь, чтобы он не обратился к кому-либо другому, кого легче будет уговорить.

— Ты правильно сделал.

— Мой царь, еще я приказал своим людям следить за этим человеком днем и ночью и докладывать мне обо всех его действиях и о тех людях, которых он посетит в Ахетатоне.

— Очень хорошо.

— Итак, как только он ушел от меня, он отправился во Дворец царевен и попросил о встрече с царевной Макетатон от имени господина Ая.

Сменхкара сделал глубокий вдох.

Значит, вот оно что! Раз у него ничего не вышло с Меритатон, Ай пытается повлиять на Вторую царскую супругу. У него появилась еще одна цель: теперь он намеревался отомстить и Меритатон. Нет никакого сомнения в том, что в лице Макетатон он нашел преданного союзника.

Впервые Сменхкара задумался, не отдать ли распоряжение убить Ая. Этот старый шакал вел против него настоящую войну. Но почему он стремится узнать, есть ли у Меритатон любовник? Как он хочет использовать эти сведения? Какую роль в его планах по завоеванию трона могла играть супружеская измена царицы? Сменхкара смог предположить лишь одно: ребенка мужского пола, рожденного Меритатон, хотят признать незаконнорожденным. Но кто может это сделать? Ай больше не является членом Царского совета.

Сменхкара не находил удовлетворявшего его объяснения.

— Меня поразила одна деталь, мой царь, — снова заговорил Маху. — Я спросил у этого посланника, надежен ли источник информации. Он ответил мне, что эти сведения являются более чем точными, поэтому я сделал вывод, что некто очень близкий царице подло клевещет на нее.

Некто… Сменхкара даже знал кто: Макетатон.

Возможно, верность памяти матери так внезапно озлобила Вторую царскую супругу, настроив ее против Меритатон? Или же это была ревность, которая зрела в ее душе? Но как бы там ни было, только она могла рассказать Аю о любовной связи своей сестры.

Надо было бы следить за этой ядовитой маленькой мегерой, потому что она становилась опасной. Но были и другие срочные дела.

— Ты хорошо сделал, что вызвал доверие у этой крысы, — сказал Сменхкара. — Вскоре он появится вновь.

Маху был заинтригован и внимательно слушал.

— Ты ему скажешь тогда, что знаешь, кто любовник царевны.

У Маху округлились глаза.

— Но кто это, мой царь?

— Ты.

Маху открыл рот, но не смог издать ни звука.

— Я? — произнес он наконец.

— Ты, ты! Ты придумаешь какую-нибудь историю о том, как вошел в доверие к одинокой царевне и добился ее привязанности.

Маху захлопал ресницами.

— Таким образом, — подытожил Сменхкара, — мы будем знать, для чего это ему нужно.

Маху ненадолго задумался.

— Мой царь хитрее самого Тота! — наконец воскликнул он и засмеялся.

— Признайся в этом как можно быстрее. И я хочу, чтобы ты следовал вместе с двором в Фивы, — приказал Сменхкара.

— Да, мой царь.

Сменхкара посмотрел на вазу, которая сверкала на солнце.

— Возьми ее, она твоя, — сказал он, протягивая ее Маху.

— Но, мой царь…

— Возьми ее. Это награда за твою верность.

Маху поцеловал руки Сменхкары и ушел, сопровождаемый взглядом заинтригованного Хранителя гардероба.


Это была последняя ночь Меритатон во Дворце царевен в Ахетатоне. Она горела желанием видеть Неферхеру, но знала, что за ней следит Макетатон. Сменхкара рассказал ей о разговоре с Маху.

Значит, Макетатон была заодно с Аем.

Меритатон раздирали противоречивые чувства: она была вне себя от гнева и в то же время страстно желала увидеть своего любовника. Не в силах больше терпеть муки, она решила спуститься в сад.

Когда она попала в восточную часть сада, за деревьями мелькнула тень. Видела ли ее Меритатон? Как только появилась царевна, тень направилась ей навстречу, к густым зарослям туи. Меритатон и тень встретились там. Ночные хищные птицы несколько раз испуганно вскрикнули.

Третья тень отделилась от стены дворца и тоже направилась к зарослям туи. Этот человек держал в руках лампу и старался I рукой прикрыть ее свет. Но слабый свет позволял все же различить черты лица. Это была Макетатон.

Она добралась до деревьев и там перестала загораживать свет лампы.

Обнаженная Меритатон вскрикнула.

Можно было хорошо рассмотреть голого мужчину, который, казалось, задыхался от стыда. Он быстро спрятался в тень.

Выражение лица Макетатон было злым и торжествующим.

— Ха! — воскликнула Вторая царская супруга. — Я хотела знать, с кем ты путаешься, грязная шлюха! Я задержу этого мерзавца!

Она подняла лампу, чтобы рассмотреть лицо любовника Меритатон.

Два стражника появились из глубины сада.

В то же мгновение знакомый голос произнес:

— Этот мерзавец — я, Макетатон.

Она пронзительно вскрикнула.

Это был Сменхкара. Он со злостью вырвал лампу из рук Макетатон.

— Ты хотела задержать меня, змея? — спросил он со смехом и влепил хорошую пощечину незваной гостье. Уже вторую за этот день.

Она закричала и, ошалев от страха, задрожала всем телом. С вытаращенными от ужаса глазами она судорожно глотала слюну.

— Ты собираешься оклеветать перед Аем собственную сестру? — продолжал Сменхкара, приближаясь к шпионке. — С какой целью, ты, горшок с ядом?

Она снова вскрикнула, ожидая новой пощечины. Макетатон заикалась, ее лицо было перекошено от ужаса и унижения.

— Может быть, ты завидуешь ей из-за того, что она должна сесть на трон?

Теперь Макетатон задыхалась от бешенства, словно гиена, застигнутая на месте преступления.

— Возвращайся в свое логово, кладбищенская тварь! — бросил он ей.

Макетатон убежала, размахивая руками, как будто за ней гнались ночные демоны.

Сменхкара, смеясь, стал одеваться.

— Теперь нас оставят в покое. По крайней мере, на какое-то время. Я запрещу ей покидать дворец.

Стражники удивленно смотрели, как Макетатон бежала к дворцу.

— А сейчас я оставляю вас вдвоем, — сказал Сменхкара.

Он поднял лампу и осветил лицо другого мужчины, который до этого времени держался в тени. Это был остолбеневший Неферхеру.

— Мой царь… — пролепетал он.

— Как тебя зовут?

— Неферхеру, мой царь…

— Неферхеру, завтра ты последуешь за нами в Фивы. Я разберусь со стражей, — пообещал Сменхкара, покидая их и унося с собой лампу.

Увидев человека, которого они собрались арестовать, стражники ускорили шаги.

Сменхкара поднял лампу.

Узнав будущего царя, оба вскрикнули от ужаса и собрались было бежать.

— Идите сюда! — крикнул Сменхкара.

Дрожа от страха, стражники остановились.

— Приказываю вам не выпускать царевну Макетатон из дворца.

Меритатон и Неферхеру слышали этот приказ.

— Я не понимаю… — пролепетал Неферхеру.

— Трон, — кратко пояснила Меритатон. — Власть. Понимаешь?

Она была восхищена хитростью Сменхкары. Он догадался, что, прежде чем отправиться в подземелье через кухню, она встретится с любовником в саду. Сменхкара подстерег ее и предложил разыграть комедию.

Теперь, как он и сказал, Макетатон вышла из игры.

План Ая провалился с треском.

Но какова же была настоящая цель этого плана?


— Ну и жизнь! — воскликнул Сменхкара, обращаясь к Аа-Седхему после того, как вернулся в свои покои.

Он рассказал ему о происшедшем. Лекарь стал целовать ему руки.

— Теперь нужно найти способ сообщить Аю о его поражении.

— Ты прав. Мы это сделаем, как только приедем в Фивы.

Позднее, уже перед тем, как заснуть, Сменхкара думал о том, что Эхнатон каким-то образом сдерживал весь этот ад. А после его смерти вокруг так и кишели подонки.

Вино власти

Во всем Ахетатоне царило небывалое волнение. Официально объявили о перемещении трона в Фивы всего неделю назад: Тхуту приказал вывесить соответствующий указ у входа в городскую управу на столбе, предназначенном для царских уведомлений. Новость привела в замешательство тысячи придворных и служащих и еще несколько тысяч их близких. Только появление кометы могло бы наделать столько же шуму.

Никто не помнил ничего подобного. Они истощили свои мозги, но им не хватало воображения понять причину и следствие происходящего.

Прибывшие из провинции лет пятнадцать тому назад, эти люди считали, что на века обосновались под защитой власти Атона. Они создавали здесь собственные царства подобно второстепенным божествам, каковым бы ни было их состояние. Себя же они считали представителями высшего общества: они были близки к власти, и к какой власти! Той, что является воплощением Атона! Иными словами, они мнили себя частью божества, которое их озаряло.

А разве могло быть иначе? Им посчастливилось родиться в долине. Им достаточно было лишь вскинуть руку в повелевающем жесте, и их управляющие, слуги и рабы добывали из этой земли целые состояния, израсходовав на это всего лишь пару мешков семян. Их рабы спаривали животных и обеспечивали своих господ мясом, увеличивали их табуны. А их талантливые полководцы завоевывали чужие земли, откуда привозили небывалые трофеи.

Их жизнь была в высшей степени безмятежной. Конечно же, последние годы правления Эхнатона были отмечены военными поражениями на Востоке и Юге. Хетты и кушиты отняли у царства целые провинции. Но это были мелкие потери, поскольку каждому известно, что война — как шахматная партия: один раз выиграешь, потом проиграешь. Они также знали о том, что происходило на территориях обеих Земель. Говорили, что появились вооруженные банды, которые наводили ужас на целые провинции. Бунтовали гарнизоны. Чиновники убегали с выручкой. Но все это были мелочи заурядной жизни. Все знали, что, к сожалению, человек несовершенен, особенно если он выходец из низов.

Таким образом, невозмутимый цинизм заменял им реализм.

Впрочем, испокон веков мир состоял лишь из страхов и желаний, и в этом отношении жители Ахетатона ничем не отличались ни от своих предшественников, ни от своих последователей.

Они предпочитали наслаждаться сплетнями о супружеской жизни царской четы, о чем, кстати, шептались с большой осторожностью, опасаясь своей дерзости. В последнее время Эхнатон мало виделся с супругой и проводил время в чрезмерной близости со своим сводным братом Сменхкарой; он даже назначил его регентом. Царица жила одна в Северном дворце. Особой милостью она одарила Майю, Главного смотрителя дворца. Царь с регентом часто совершали ночные прогулки по реке на «Славе Атона» без женщин. И даже сам Панезий… Слова приобретают значение только благодаря взглядам и интонациям, с которыми они произносятся, так же как и согласные формируют слово только вместе с гласными.

Перенести столицу? Ну кто бы мог такое предположить? И зачем? Разве жители Ахетатона не процветали в этой империи хороших манер? Под сенью царской власти они возделывали новые земли и выращивали неведомые ранее сады: так, они ели яблоки, привезенные Хиксосами, еще не ставшие общедоступными; розовую гуаяву, завезенную из Куша; абрикосы неприлично изысканной формы, произраставшие на землях хеттов, и щелкали фисташки, привезенные оттуда же. Они строили изысканные дворцы — большие, двух- или даже трехэтажные сооружения, окруженные благоухающими в любое время года садами. Кстати, жители Фив и Мемфиса научились у них позволять себе роскошь содержать садовников. Ахетатонцы измеряли свои земли божественными локтями. Они вводили моду, которую спешили перенять жители провинций: окрашивали золотой пудрой ногти, носили короткие парики и тонкие льняные туники в складку. И кто же, как не они, научили жителей Фив использовать стульчики с дырами посредине, вместо того чтобы приседать на корточки над дыркой или горшком?

И конечно же, они пользовались неслыханной привилегией лицезреть царя, царицу и царевен на празднествах храма Атона, что было недоступно другим жителям страны, которым приходилось довольствоваться лишь ликами божеств с головами зверей.

По крайней мере, так было до смерти Эхнатона и его супруги. Но, ничего не зная о теперешних конфликтах в верхах, которые подтачивали авторитет власти, они надеялись, вернее, даже искренне верили, что с приходом нового царя жизнь наладится.

И вдруг такое огорчение! Кто бы мог подумать, что придется переезжать в Фивы, город торговцев, мужланов и разбогатевших крестьян, которые выпячивали брюхо и жрали чеснок и чьи жены носили длинные парики?

— Что же с нами будет? — вопрошал лучший мастер париков в Ахетатоне.

— И правда, что же с нами будет? — вторили ему маги и заклинатели, жившие за счет состоятельных людей Ахетатона.

Все знали, что богачи обожали парики и к тому же были излюбленной мишенью злых духов, потому что вызывали у других зависть.

Огорчались представители не только этих профессий: астрологи, торговцы цветами и специями, портные, водопроводчики, маникюрщики и педикюрщики, пивовары, бальзамировщики, краснодеревщики, продавцы кошенили для декоративной косметики и противозачаточной пасты, наемные музыканты, лекари, купальщики, ювелиры, поэты, писавшие на заказ, изготовители ароматических масел, владельцы кабаков волновались: последуют ли их клиенты за двором в Фивы? В таком случае необходимо было ехать вслед за ними. С меньшим волнением приняли новость женщины для развлечений: им нужно было захватить лишь ларец с косметикой и духами и несколько легких платьев.

Больше всех огорчались чиновники: в официальном сообщении Тхуту уточнял, что чиновники остаются в Ахетатоне. Не могло быть и речи об их переезде в Фивы.

Вопрос, который больше всего обсуждался в бесконечных дискуссиях состоятельными жителями Ахетатона на званых обедах: переезжать или не переезжать?

Дворцовая знать не сомневалась: немыслимо было оставаться здесь, жить в опустевшей столице. Они уже подготовились к переезду. Они поедут в Фивы хотя бы для того, чтобы присутствовать на церемонии коронации. Обустраиваться они начнут позже.

Кстати, на Великой Реке больше не было ни одного свободного корабля: все суда, достойные этого звания, были наняты придворными. Узнав о дате коронации, они отправили секретарей и писарей в Фивы, чтобы снять там лучшие дома, и приказали придать даже рыбацким лодкам надлежащий вид. Они надеялись ослепить провинциалов своей изысканностью.

Постепенно переезд превращался в настоящий праздник. Не распустил ли царский астролог слухи о том, что расположение Пяти Вращающихся Планет и сближение Сириуса с Юпитером предвещают безмятежное царствование?


Так же как и в городе, во всех трех дворцах царило волнение. Только самые старые слуги помнили нечто подобное. Тогда царь покинул Фивы, столицу царства своего отца, чтобы основать Ахетатон.

Анхесенпаатон была счастлива, потому что могла играть с Пасаром в комнатах, в которых никогда не бывала раньше. Предвидя сложности, связанные с переездом, Уадх Менех и Главный управляющий дворцом решили, что царевны возьмут с собой только личные вещи, а мебель они оставят — ее перевезут позже.

Во дворцах в Фивах было достаточно спальных мест и шкафов, чтобы обеспечить подобающий комфорт новым хозяевам.

Перед отъездом первый этаж Дворца царевен был почти пуст. Кормилицы трех младших царевен в расстроенных чувствах вместе со своими подопечными покинули дворец, чтобы временно устроиться на пришвартованном в тени судне. Все эти носильщики, сновавшие туда-сюда как у себя дома, действовали им на нервы. Конечно же, царские кормилицы уже забыли, что сами они из простонародья и, лишь освоившись в царских хоромах, развили в себе аристократическую чувствительность. Что же касается служанок Анхесенпаатон, то они ждали ее в саду, вдыхая ароматы роз и поедая арбузы.

Не в силах ни секунды видеть Макетатон, особенно при свете дня, Меритатон удалилась со своими служанками в Царский дом.

Единственная комната на этаже оставалась закрытой, это была комната Макетатон. Как объяснила ее кормилица Анхесенпаатон, царевна не может отправиться в путь, потому что плохо себя чувствует.

Ничего не зная о недоразумении, происшедшем накануне, но будучи свидетельницей первой пощечины, Анхесенпаатон догадалась, что недомогание сестры было лишь предлогом. Из-за беззаботности, присущей ее возрасту, она не обратила на это особого внимания. Уже давно она приняла сторону старшей сестры, и ее преданность была безграничной, поскольку Меритатон все же нашла повод официально отправить Пасара в Фивы. Отныне мальчик был неразрывно связан с царской семьей. А значит, его будущее было обеспечено.

— Ты будешь жить со мной, — сказала Меритатон своей младшей сестре.

Анхесенпаатон и Пасар исследовали этаж. Они попадали в таинственные помещения, обнаруживая там всякие сокровища. Они побывали в том числе и в комнатах, в которых какое-то время жила усопшая царица. Флаконы духов и забытые горшочки с мазями, статуэтки, спрятанные в углах шкафов, старые письма на помятых папирусах, а кроме того несколько мертвых высохших мышей…

Пасар нашел сундучок в комнате царицы и открыл его. Анхесенпаатон заметила его замешательство и увидела, что он держал в руке вещицу из слоновой кости.

— Что это?

Он смутился и покраснел.

Это был фаллос.

— Член, — прошептал он.

— Это никогда не бывает такого большого размера, — нравоучительно заметила Анхесенпаатон.

Он лукаво посмотрел на нее.

— Иногда бывает, — заметил он.

— Я видела твой, — ответила она.

Этот интересный разговор был прерван внезапно возникшим шумом.

Дети находились за высоким комодом, когда дверь открыла Макетатон. Не понимая сами почему, они присели за комодом.

Макетатон оглянулась по сторонам и никого не обнаружила. Царевна вышла в коридор. Анхесенпаатон и Пасар видели, что она вошла, осторожно шагая, в комнату Меритатон. Они прислушались: почти ничего не было слышно. Через некоторое время Макетатон вышла со шкатулкой в руках и отнесла ее в свою комнату. Затем снова вышла и направилась в покои своей матери, но остановилась на пороге, прислонилась к косяку и стала рассматривать просторные комнаты. Какое-то время она предавалась воспоминаниям, которые были пищей ее одиночества, затем вернулась к себе, хлопнув дверью.

И Анхесенпаатон, и Пасар облегченно вздохнули и вышли из своего укрытия.

Наконец в полдень царское семейство, кормилицы и слуги во главе с Уадхом Менехом прошествовали через сад и направились к пристани. Сменкхара, Меритатон и Тутанхатон, а также следовавшие за ними носильщики опахал уже готовы были подняться на борт. Кормилицы поспешно выплевывали арбузные косточки, брали за руки царевен и присоединялись к остальным. Пасар проводил Анхесенпаатон до пристани; он должен был отправиться на другом корабле под присмотром Аа-Седхема.

Восточный ветер позволил бы гребцам прикладывать меньше усилий, чтобы плыть вверх по Великой Реке. Но кто мог предвидеть, каким будет ветер?


Как только «Слава Атона» причалила к пристани в Фивах, заревели медные трубы, сопровождаемые барабанной дробью и грохотом тарелок. На пристани выстроился гарнизон бывшей столицы. Городской голова, начальник гарнизона, великий жрец Хумос, знатные вельможи, высокопоставленные чиновники встретили Сменхкару, Меритатон и их свиту изобилием приветственных речей. Уадх Менех решил, что согласно протоколу Сменхкара и Меритатон отправятся во дворец в одном паланкине.

Командующий гарнизоном и городской голова восседали на белых лошадях с золотыми попонами. Головы лошадей украшали страусовые перья. Каждые пять минут трубы начинали выводить одну и ту же мелодию: падам-дам-дам, заканчивающуюся оглушительным грохотом. Занавески носилок были раздвинуты, и оба пассажира могли наблюдать за плодами трудов Тхуту и Уадха Менеха. Из огромной толпы, теснившейся по обе стороны главной улицы, выкрикивали благословения. На этой улице впервые были высажены деревья из Куша, а к случаю она была еще и украшена цветами. Треугольные желтые знамена с именем нового царя развевались на ветру на столбах, обвитых лентами.

Въезд царя в город был действительно триумфальным.

В конце улицы кортеж, состоящий из более чем трехсот персон,включая почетных гостей, повернул налево и, миновав алтарь Первородного бога, оказался перед дворцом.

Вид зданий, которые были знакомы ему с детства, удивил Сменхкару. Он едва их узнавал. Память сохранила воспоминания о нескольких зданиях, о дворе, лестницах, а он увидел большую крепость с высокими стенами. Не так ли бывает со всеми воспоминаниями о давно прошедших днях? Затем Сменхкара вспомнил о худощавом задумчивом юноше, чьим прирожденным величием любовался, будучи ребенком. Тогда его еще звали не Эхнатоном, а Аменофисом, как и его отца. Его молчаливость интриговала уже тогда, а загадочная улыбка заставляла верить, что боги нашептывают ему что-то на ухо.

Эти воспоминания были прерваны толчком носилок, которые опустили на гранитные плиты.

Сменхкара выглянул из-за занавески. Носильщики остановились перед большим портиком с двумя огромными колоннами: это были два изображения Аменофиса Третьего, великолепного в своей вечной молодости. Он выставил вперед левую ногу, словно намеревался идти на запад. Это был вход во дворец.

После двух дней пути дух Ахетатона испарился. У Сменхкары закружилась голова. Он был в чужой стране. Да и сам он был другим — он уже ощущал себя царем. Прошло семнадцать лет царствования Эхнатона. Было много всего, были конфликты и любовные интриги. После всего этого остались только воспоминания о словах и объятиях, и эти воспоминания постепенно растворялись и уносились ветром с вековой пылью пустынь. Забывались дерзкие признания, предательства, интриги и удушливое зловоние историй об отравлениях.

Очевидным было лишь одно: он отмечен божественной милостью. Через пять дней он станет Властителем Двух Земель, живым богом, высшим воплощением божественной власти над жителями долины.

Осознание своей власти опьяняло и успокаивало.

Почетные придворные вышли встречать будущих супругов. Меритатон, Тутанхатон, остальные царевны и Сменхкара прошли через большой двор и вошли в зал с колоннами. Там их встретили торжественной музыкой. Звуки арф и лир раздались у подножья колонн, похожих на огромные папирусы, завитки которых касались разукрашенного потолка на расстоянии тридцати локтей от пола.

Он слушал. Меритатон слушала. Анхесенпаатон тоже. И Тутанхатон.

Но Сменхкара очень устал после двухдневного путешествия. В три часа после полудня он захотел остаться один. Уадх Менех догадался об этом, глядя на него. Музыкальные инструменты смолкли. Главный управляющий пришел засвидетельствовать новому царю свою нижайшую покорность и предложил проводить его в отведенные покои. Сменхкара повернулся к официальным лицам — это были Тхуту, Майя, Хумос, Хоремхеб, Нахтмин, Пентью, городской голова, командующий гарнизоном, высокопоставленные чиновники — и медленно и степенно произнес текст, написанный Тхуту и тайком проверенный Аа-Седхемом. Сменхкара выразил удовлетворение тем, что здесь собрались вместе первые люди царства, благодаря доброжелательному покровительству Амона-Ра и ради долгого царствования, затем он сказал, что будет рад всех снова увидеть на званом ужине в честь своего прибытия. Все поклонились, опахала из страусовых перьев зашелестели, словно от легкого ветерка, руки поднялись в восхваляющих жестах. Будущий царь повернулся и пошел вглубь дворца.

Пот живого бога

Золотая диадема с изображением головы покровительствующей богини Нехбет украшала ее парик. На затылке вздрагивали два священных пера.

Хумос стоял справа от жертвенного стола в большом зале храма Амона-Ра в Карнаке. Все остальные жрецы сидели у ее ног. Присутствующие, в том числе Тутанхатон и царевны, сидели чуть дальше, напротив нее. Осознавая торжественность момента, они застыли, словно изваяния.

Со своего кресла она могла видеть сквозь дым благовоний толпу, собравшуюся перед входом в храм Амона. Если бы Великая Река не разделяла Карнак и Фивы, здесь собрался бы весь город.

Верховный жрец заканчивал читать воззвание к Осирису.

Она спустилась с трона и подошла к жертвенному столу, налила из золотого кувшина молока в золотую чашу и левой рукой взяла маленький круглый хлебец с золотого подноса. Потом подошла к будущему супругу, который сидел рядом с ее троном, и протянула ему сначала хлеб, а затем молоко.

Он съел хлеб и выпил молоко.

Она села возле того, кто теперь был ее супругом и кого она посвятила в цари прежде, чем он надел корону.

— Возрадуйся в своем божественном доме, Амон, — прогремел голос Хумоса, — поскольку ты родил земного наследника для твоего царствования в Двух Землях.

В сопровождении двух жрецов Хумос, тяжело и медленно шагая, направился в закрытый придел в большом зале храма: это был наос, святая святых, центр вселенной; в нем находилась статуя бога.

Хумос поднялся по трем ступенькам и взломал печать, соединявшую две створки дверей.

— Скользит палец Сита, — вновь раздался зычный голос Хумоса, когда он открыл первый замок. — Скользит палец Сита, — повторил он, открывая второй замок. — Оковы сняты, печать взломана. Обе двери на землю открыты. Божественный пантеон сияет. Амон, повелитель Карнака, проснулся на своем великом троне.

При дневном свете позолоченная статуя бога сверкала, переливались драгоценные камни, которыми была украшена статуя. Отблески священного огня у ног как бы оживляли ее.

Но великий жрец должен был успокоить потревоженного бога.

— Я тот, кто поднимается к богам. Я пришел не уничтожить бога, а исполнить его волю, — произнес он перед распахнутой дверью.

Служители культа придерживали створки дверей, а Хумос вошел в наос.

— Земная печать сорвана, небесная вода укрощена, взойди на свой великий трон, Амон-Ра, повелитель Карнака! Твоя корона сияет величием твоего могущества. Ты прекрасен, повелитель Карнака и вселенной!

После этих слов он надел маску Амона.

Второй жрец надел маску Хоруса с горбатым клювом.

Третий — маску Сета с вытянутой мордой.

Хорус, наклонившись к подножию божества, взял корону Верхней Земли, а Сет — Нижней Земли. Держа короны в вытянутых руках, они торжественно спустились по ступенькам. Сзади шел Амон-Ра. Они взошли на пьедестал. Сменхкара встал.

— Прими наследство твоего отца Осириса, Эхнеферура, — прогремел голос Хоруса.

— Я принимаю душу моего отца Амона-Ра. Крыло Нехбет охраняет меня, кольца Уаджет охраняют меня. Душа моего отца Амона-Ра вселяется в меня.

Хорус возложил корону Верхней Земли на голову Сменхкары, а Сет возложил сверху корону Нижней Земли. Хорус протянул ему скипетр, а Сет — цеп. Амон ему сказал:

— Я повелеваю тебе, Эхнеферура, стать царем Юга и Севера и взойти на трон Амона, как вечное солнце. Властелин корон дает тебе жизнь, постоянство, силу, вечную, как солнце.

— Дух Амона во мне, — произнес Сменхкара, — сердце Амона во мне, его рука поддерживает мою, его нога управляет моей.

Он направился к наосу. Теперь все могли видеть ритуальный хвост пантеры, прикрепленный к его поясу. Сменхкара стал на колени и поднял руки.

Заиграли лютни и лиры.

— Фараон Эхнеферура пришел к тебе, — начал жрец. — О бог всех богов пантеона Двух Земель, бог, правящий рукой своей, Амон-Ра, повелитель Двух Перьев, возвеличенный коронами на твоей голове, царь среди богов внутри Апиту, статуя Амона возвышает твое имя, Амон, господствующий более, чем над богами…

Сменхкара встал. Меритатон подошла, протягивая ему кадило. Жрецы положили жертвоприношения на стол, а один из них зажег огонь. Сменхкара бросил в него жертвоприношения.

Ему подали чашу с вином. Он выпил.

— Радуйтесь, жители страны! — провозгласил Амон. — Настали счастливые времена. Появился хозяин всех земель. Река поднимется высоко, дни будут долгими, ночь будет наступать в свое время, луна будет регулярно возвращаться…

Существование царя было залогом гармонии в мире.

Амон сошел с пьедестала и прошел через зал. Все расступались, давая ему дорогу.

За ним последовали Сет и Хорус.

Вслед за ними шел фараон.

Он делал символический круг по храму Амона, как бы обходя свои владения.

За жрецами и фараоном следовали поэты, распевающие гимны под аккомпанемент музыкантов.

Фараон вернулся на свое место в сопровождении тех же богов и сел на трон.

Он больше не был Сменхкарой — он был Эхнеферурой. Он был солнцеподобным. Он был божеством.

По его обнаженному торсу струился пот.

На золотом обелиске, возведенном его отцом, было пять часов после полудня. Церемония длилась пять часов.

Склонившись до самого пола, Тхуту пришел спросить, не хочет ли царь отдохнуть.

Сменхкара согласился. Царь и царица встали. Перед ними шли советник и Первый распорядитель. Конюх подвел царя к белой лошади с золотой попоной и помог ему сесть.

Царица села в свои носилки. Придворные последовали ее примеру.

Анхесенпаатон онемела от восхищения и изумления. Глазами она искала Пасара. Он стоял в толпе и не решался подойти из-за избытка эмоций.

Так же как и Неферхеру, испытывавший что-то похожее на страх.


Ужин, организованный Уадхом Менехом по приказу царя, не принес ни малейшего удовлетворения ни Сменхкаре, ни Меритатон. Лица их, согласно протоколу, представляли собой застывшие маски, на которые все восхищенно смотрели, ничуть не смущаясь.

Ночь, сошедшая на землю, не принесла спокойствия.

Придворные чувствовали себя не лучше. Они приехали в Фивы лишь пять дней назад, размещение во дворце еще не было завершено. Царил полный хаос. Поговаривали, что, уезжая из Ахетатона, переселенцы оставили там свои души. Все здесь было непривычным, например, терраса или купальная комната располагались совсем не там, где их ожидали найти. Выражения многих лиц изменились. Даже запахи в обновленных помещениях были чужими.

Несомненно, у каждого места есть своя душа, и она властно управляет владельцем этого места.

Сразу после приезда всем стало не хватать больших садов Ахетатона, раскинувшихся на берегах реки, и нежного вечернего бриза. Дворец в Фивах был построен вдали от воды, днем на него обрушивались испепеляющие солнечные лучи, а за целый день камни вбирали жару, отдавая ее ночью. Короче говоря, это было настоящее пекло. В стенах имелись маленькие окошки, причем на самом верху. Они служили только для освещения помещений и не давали жаре проникать внутрь. Безусловно, это было мудрое решение, но вечерняя прохлада тоже через них не проникала. Перед сном нужно было устраивать сквозняки, чтобы освежить воздух в комнатах. Спать приходилось с распахнутыми дверями.

На следующий день после коронации вспотевшие монархи поспешили в купальни, чтобы освежиться. Сменхкару беспокоило состояние Тутанхатона, который буквально варился первую половину ночи в своей комнате, прежде чем Первый слуга посоветовал перенести его ложе в Зал для приемов на первом этаже, где было прохладнее. Сменхкара решил отдать Тутанхатону временно две комнаты писарей, примыкающие к этому залу.

Он спрашивал себя, как могли его отец Аменофис Третий и его жена Тиу выносить эту парилку. Правда, Аменофис болел в последние годы своего правления. Что же касается Тиу, она хорошо переносила жару и даже чувствовала в самое пекло прилив жизненной энергии, которая в ней уже угасала.

Сменхкара понял, как мудро поступил Эхнатон при строительстве Ахетатона: все дворцы там были возведены на берегу реки, все здания имели большие террасы, их окружали сады.

Несмотря на свою божественную сущность, Эхнеферура страдал от жары так же, как и последний из рабов.

Теснота была еще одним неудобством, усугублявшим зной Верхней Земли. Основная часть этого дворца была построена усопшей царицей Тиу, женой Аменофиса Третьего, и служила домом для царской семьи. В каждое помещение можно было попасть в любой момент. Так, в комнатах Меритатон было слышно, как суетятся кормилицы, поскольку они расположились в комнатах, смежных с покоями царевен. По этой же причине кормилицы были лишены возможности поболтать и посплетничать, чем занимались почти все время. Что же касается покоев Сменхкары, расположенных в восточной части здания, с самого утра они наполнялись шумом, доносящимся из кабинетов чиновников, стуком колес тележек поставщиков, ревом ослов и криками стражников.

Здесь было совсем не так спокойно и уютно, как в трех дворцах Ахетатона: в Царском дворце, Дворце царевен и Царском доме, построенных отдельно.

Особенно ужасным было то, что личной жизни как таковой у новых жильцов не было.

Кроме как в Ахетатоне, нигде больше не было садов, в которых устраивались ночные свидания, не было подземных ходов, позволяющих незаметно проникать в разные комнаты; а здания, в которых трудились чиновники, прилегали к дворцовым постройкам.

Меритатон виделась с Неферхеру всего лишь несколько минут в присутствии нового управляющего, когда тот пришел узнать, где будет находиться комната с ароматическими средствами. Но это пока не было определено, еще даже не закончили распаковывать все вещи, привезенные из Ахетатона. А должны были привезти еще. Она знала только, что новый Хранитель духов жил в общих комнатах над пивоварней, пекарней и кухнями, так же как и все придворные служащие. Ночью она бы туда точно не пошла. Она вызвала его на следующий день, когда установка гардероба, потребовавшая немало усилий, была завершена.

Пасара разыскали только через два дня после многочисленных просьб Анхесенпаатон. Он присутствовал на церемонии коронации и дрожал от страха, опасаясь, что его изобьют до смерти за то, что он осмелился играть с Третьей женой царя, сестрой царицы. Но не было больше садов, где они могли бы бегать, и берегов, с которых могли бы ловить рыбу.

А о том, чтобы порезвиться на гальке в тени чудом выживших под палящим солнцем нескольких смоковниц, не могло быть и речи: всем было известно, что там водились черные скорпионы и змеи.

Когда они снова увиделись, то, стоя друг напротив друга, не знали, что говорить и что делать. Она взяла с блюда горсть винограда и протянула ему, как могла бы протянуть тиару; он взял ее, как нечто священное.

— Пойдем посмотрим дворец, — сказала она ему, чтобы привести его в чувство. — Почему ты так держишь виноград? Я дала тебе его, чтобы ты ел.

Непосредственность и открытость Анхесенпаатон исчезли.

Сменхкаре удалось сделать так, чтобы Аа-Седхем оказался поблизости. Ему отвели две комнаты, прилегающие к царским покоям, ведь он был лекарем царя. Но, несмотря на крепкое здоровье, несчастный Аа-Седхем проснулся в первое утро, испытывая такие же муки, как и все остальные.

— Повелитель, мы здесь расплавимся, — прошептал он.

Сменхкара кивнул, это было и так понятно. На первом заседании Совета он приказал, чтобы позвали царских архитекторов. Он хотел поручить им сделать проект нового дворца. Сменхкара предполагал построить его на одном из островов, расположенных напротив Фив, но ему сказали, что они затоплены четыре месяца в году. Что ж, оставалось строить на берегу.

Вскоре должны были приступить к строительству.

Пора было заняться государственными делами.

На это утро было запланировано принять восемнадцать посетителей, а после обеда — одиннадцать, причем Тхуту многим пришлось отказать.

Призрачный демон

На нижних этажах божественного пантеона, намного ниже того уровня, где обитают величественные божества с головами свирепых или бесстрастных животных, народ Двух Земель оставил место для презираемых и опасных демонов. Это были чудовища, гнусные и порочные, с бесформенными телами. Они не обрели воплощений при сотворении мира.

Эти сверхъестественные чудовища не только грозились отобрать вечность у умерших, но еще и вмешивались в дела живых, пытаясь заставить сомневаться в тех вещах, которые до этого казались понятными и чистыми. Они постепенно вселяли неудовлетворенность в сердца, мучили амбициями и желаниями, устраивали выкидыши у коров и заставляли молоко прокисать, портили снесенные на рассвете яйца, изменяли цвет кожи молоденьких девушек, ожидавших своих возлюбленных, и внезапно делали беспомощным член любовника в самый неподходящий момент. Только опытный маг мог противостоять этим демонам.

Некоторые из этих демонов свирепствовали после коронации. Наверное, они были оскорблены красотой, молодостью и божественностью, царившими в храме Амона в Карнаке.

Один из них отправился в Ахмин наводить страх во дворце, сравнимом с царским, который принадлежал господину Аю.

— Это было величественно. Это было действительно божественно. Они оба купались в небесной красоте.

Так завершил свое описание Аю церемонии восхождения на трон главный жрец храма Мина. Как и все главные жрецы царства, он присутствовал на этой церемонии, потому что она свидетельствовала о возрождении забытых культов.

Ай слушал его с угрюмым видом, полулежа на диванчике, заваленном подушками, в тени деревьев, и поглаживал пальцы ног. Гепард спал, сытый и утомленный от жары. Даже попугай молчал.

Сидя на низком стуле, Шабака, доверенное лицо Ая, также слушал рассказ, вычисляя в уме предположения и реакцию своего господина. Время от времени его лицо морщилось, а тело содрогалось. Всем в Ахмине было известно, что отношения господина Ая с новым монархом были далеко не идиллическими; кое-кто даже догадывался, что они были взрывоопасными. Наверняка было известно только то, что после того как он имел значительное влияние при дворе Аменофиса Третьего, а затем и его сына, Эхнатона, Ая не интересовали дела Сменхкары, ставшего Эхнеферурой, даже несмотря на то что царица была его внучкой. Самые осведомленные шептались о том, что возник спор по поводу погребения Нефертити, но кроме этого ничего не было известно. Возможно, это были обычные семейные неурядицы.

— Присутствовали все царевны? — спросил Ай.

— Нет, не было Второй царской супруги, — ответил верховный жрец, удивившись вопросу.

— Известна ли причина?

— Царевна была больна.

Ай скривился. Накануне он получил от Макетатон письмо.

…Когда я сказала сестре, что она знает имя того, кто отравил нашу мать, и что это Сменхкара, ты не поверишь, но она дала мне пощечину на глазах у нашей тетки Мутнезмут. После этого ужасного оскорбления я ушла. В ту же ночь я попыталась отомстить ей и, согласно твоим инструкциям, хотела застать ее в саду с любовником. Я увидела ее обнаженной с мужчиной. Это был Сменхкара. Он дал мне пощечину, обвинил во лжи и обозвал бочкой яда. Теперь я понимаю, насколько ужасен поступок моей сестры. На нее, безусловно, навели порчу, и она попала под действие чар этого злодея и подлеца…

Он едва не подпрыгнул от ярости, вспомнив об этом письме. Бочка яда? Скорее бочка глупости! Эта юная дурочка все испортила. Целью было не застать Меритатон на горячем, а узнать, кто ее любовник. Конечно же, Макетатон не смогла присутствовать на церемонии коронации в Фивах.

Ай задумался о последних строках письма Меритатон. Он находил странным, что будущая царская чета предавалась любовным наслаждениям ночью в саду, подобно простолюдинам. Разве у них не было постелей, в которых им было бы намного удобнее? Все это выглядело странно и даже подозрительно.

Находя, что господин стал уж слишком мрачен, великий жрец сказал, что оставляет его отдыхать, распрощался и ушел вместе со своим секретарем.

Ай остался наедине с Шабакой.

— Этот червяк способен задержаться на троне на долгие годы. Он переманил на свою сторону служителей культа, затем военных.

— Господин, противники, которые кажутся непобедимыми, часто предают сами себя.

— Что это означает?

— Что необходимо, господин, подождать, пока этот червяк совершит ошибку.

Ай подумал над советом и сказал:

— Есть ли у нас новости от посланника?

— Нет, после его встречи с начальником охраны, который с удовольствием принял твой подарок, но не догадывается о его происхождении, он отправился с двором в Фивы.

Ай надкусил яблоко и принялся жевать с угрюмым видом. Гепард потянулся, перевернулся на другой бок и снова заснул.

Стоило только вспомнить о посланнике, как слуга сообщил о посетителе. Шабака встал, чтобы его встретить и представить хозяину: это был посланник.

Он низко поклонился своему господину.

— Какие новости ты мне принес? — спросил Ай.

— Неожиданные, мой господин. При нашей первой встрече в Ахетатоне Маху ответил мне, что о том, о чем его спрашивали, пока ничего не известно и не будет известно еще несколько недель, до тех пор, пока двор окончательно не устроится в Фивах и пока каждый не вернется к своим привычным делам. Во время второй встречи он, улыбаясь, сказал, что любовник царицы он сам.

Ай нахмурил брови.

— Маху — любовник Меритатон? — Он был поражен.

— Он так говорит.

Утверждение это было сомнительным, если только Маху не стремился к трону, что делало его еще одним противником Ая. Если бы он на самом деле был любовником Меритатон, он никогда бы в этом не признался. Ай принялся интенсивно чесать большой палец ноги.

— Ты ему сказал, чего мы от него ждем?

— Нет, господин.

Ай откинулся на подушки.

— Я решил подождать, так как посчитал его ответ неправдивым. И я подумал, что мы всегда успеем сделать ему предложение.

— Ты поступил правильно.

— Он спросил у меня, почему для нас эта информация так важна.

— И что ты ответил?

— Что мне это неизвестно, но что, по моему мнению, это связано с интересами династии.

Ай кивнул, но успехи посланника его не радовали, даже наоборот. Маху наверняка доложил обо всем Сменхкаре.

Он, Ай, все еще не знал, кто был любовником Меритатон.

А ему это было крайне необходимо'. Значит, ему нужен был шпион во дворце.

Не мог же он вечно ждать корону. С каждым днем увеличивался риск того, что эта бесстыдница Меритатон забеременеет от незнакомца, родит наследника этого обескровленного род и тем самым лишит Ая возможности взойти на трон, которого он заслуживал больше кого бы то ни было. Да, больше, чем кто-либо другой!

Именно в этот момент попугай встрепенулся и прокричал:

— Bin tchaou!

Он, несомненно, почувствовал близость духа неопределенности.


— Но что же с тобой такое? — спросила Меритатон, удивляясь робкой почтительности Неферхеру.

Она вызвала его среди бела дня. Он, застыв, стоял в стороне.

За дверью раздавался гул голосов и топот сандалий: по коридорам сновали стражники, писари, слуги.

— Божественная, — наконец начал он, — я в твоем распоряжении.

— Это же я, Меритатон! Ты меня не узнаешь? Ты больше не испытываешь ко мне никаких чувств, потому что я стала царицей?

— Божественная…

— Достаточно! Еще две недели назад ты загорался от одного моего взгляда, а теперь похож на провинившегося писаря. Что с тобой случилось?

Глаза Неферхеру наполнились слезами.

— Однажды вечером нас застал твой муж… Затем он сам… толкнул нас в объятия друг к другу. Пойми, для меня это потрясение. За две недели, проведенные здесь, нам ни секунды не удалось побыть наедине… А теперь ты царица, пойми…

Она смягчилась. Конечно же, быть любовником царицы совсем не просто. Два ночных происшествия, о которых он упомянул, а затем вынужденная разлука были для него испытанием.

— В Ахетатоне было лучше, — сказал он. — Не говоря уже о моем жилище. Я здесь задыхаюсь.

— Думай обо мне, — предложила она. — Я тоже лишена тебя. И мои комнаты тоже настоящее пекло.

Он поднял на нее глаза и улыбнулся.

— Нам нужно найти способ видеться в более подходящем месте, — продолжила она. — Я могла бы переселить тебя на первый этаж. Там прохладнее.

— Но лестница охраняется и днем, и ночью.

— Я прикажу построить другую лестницу. Потерпи. Ради нас.

Глаза Неферхеру опять наполнились слезами. Он подошел и обнял ее. Она погладила его по голове.

На нее явно напал Призрачный демон. Она подумала, что, хотя она и была царицей, все же теряла силы в этой древней крепости и даже не могла тайком видеться с единственным человеком, доставлявшим ей истинное наслаждение. В голову ей пришла безумная мысль: а что, если сбежать с ним?

Постучали в дверь. Они отодвинулись друг от друга. Она пошла открывать: явилась кормилица младшей царевны, Сетепенры, вся в слезах. У девочки было ужасное расстройство желудка.

— Распорядись позвать царского лекаря, Аа-Седхема, — сказала Меритатон, торопливо шагая вслед за кормилицей, чтобы взглянуть на младшую сестру. — Подожди меня здесь, — бросила она Неферхеру.

Сетепенра лежала бледная и дрожала, несмотря на жару. Меритатон присела к ней на ложе. Аа-Седхем не заставил себя ждать. Он вбежал в комнату, а за ним слуга внес его ларец. Лекарь попросил, чтобы ему показали горшок царевны, затем открыл свой ларец и достал оттуда мешочек с очищенной белой глиной, а слугу послал в свою комнату за сосудом с очищенной водой. Когда слуга вернулся, Аа-Седхем насыпал немного глины в чашу, добавил воды, размешал и дал все это выпить царевне.

— Я вернусь через два часа, — сказал он. — До завтра не давайте ей ни есть, ни пить — ничего, кроме очищенной воды с настоем полыни. Всего несколько капель. Завтра она поправится благодаря бдительности Тота.

— В чем причина ее болезни? — спросила Меритатон.

— Твое величество, я боюсь, что местная жара усугубила недуг, который в других условиях мог пройти сам по себе.

Меритатон задумчиво посмотрела на Аа-Седхема. Иметь такого лекаря под рукой было удачей.

Затем она вспомнила, что забыла в Ахетатоне свой ларец с драгоценными шариками снотворного, которые взяла у своей матери Нефертити.


Три архитектора, почтительно замершие перед монархом, внимали его желаниям.

— Я хочу построить дворец на берегу Великой Реки, который будет окружен садами.

— Твое божественное величество! — начал Главный архитектор. — Все земли на берегу реки очень низкие. Каждый год их затопляет до самого фиванского холма. Из этого следует, что необходимо будет поднять дворец и прилегающие сады по всей площади как минимум на два локтя выше уровня самого высокого половодья. А из-за того, что размывается нижний слой почвы, она становится опасно подвижной. Из этого также следует, что необходимо будет сделать насыпи по берегам и построить каменный фундамент под здания.

Фараон догадывался, что предстояло проделать колоссальную работу.

— Это возможно?

— Твое божественное величество, любое твое желание может быть исполнено. Вопрос только во времени. В любом случае мы сможем начать работы только через три месяца, когда земля высохнет как следует, поскольку половодье закончится через пять недель!

— Сколько же нужно времени для строительства?

Главный архитектор повернулся к коллегам и после короткого совещания с ними сообщил:

— Твое божественное величество, все это может быть построено только через два года.

Два года! На протяжении двух лет изнывать от жары в этом жутком дворце!

— Хорошо. Я подумаю.

Затем фараон принял высокопоставленного чиновника, который просил для своего сына место при дворце. Сам проситель служил счетоводом и был убежден, что сыну навыки счета передались по наследству.

После этого настала очередь защитника, который просил царского помилования для своего клиента, схваченного за кражу.

Затем был принят фиванский мастер-бальзамировщик, сетовавший на то, что его жалование не соответствует расходам на соду и ароматические вещества; его выпроводил Майя.

После этого пришла очередь главы сообщества рыбаков, который просил понизить налоги на уловы, поскольку с рыбаков взимали дань даже за те дни, когда улов был ничтожным.

И это участь живого бога?

Обращение к перевернутой голове

Вдалеке завыла собака, протестуя против прихода ночи, и этот вой вызвал беспокойство у одиноких людей.

Первый вечерний ветер коснулся веток деревьев и кустов роз в царских садах Ахетатона и надул паруса рыбацкой лодки. Заходящее солнце позолотило Великую Реку, гладь которой из-за паводка напоминала морские просторы. Природа взывала к откровению сердец и чувств.

Но для Макетатон это было невозможно. Она смотрела на пейзаж, пленницей которого была. У дверей стояла стража. Она подумала, что могла бы сбежать на лодке. Вот только куда бежать?

Она имела право принимать посетителей, но что это значит, если ты лишен свободы? Ей были неинтересны разговоры, которые она вела с двумя-тремя дочерьми знатных чиновников. Девушки приходили к ней, чтобы затем хвастаться знакомством со Второй царской супругой, и говорили только о нарядах и любовных похождениях. Также ей было абсолютно неинтересно беседовать с женами высокопоставленных чиновников, которые остались в Ахетатоне или уже успели вернуться. Они горели желанием знать, почему Вторая царская супруга не последовала за двором в Фивы. Но Макетатон держала язык за зубами, помня заповеди своей матери: царевна не должна посвящать посторонних в дела семьи. Поэтому она говорила этим сплетницам, что чрезвычайно утомлена и поэтому не смогла участвовать в празднествах, посвященных коронации.

Но ведь их нельзя было обмануть, поэтому все то и дело сплетничали о царевне, заключенной в Ахетатоне.

Макетатон написала деду, жалуясь на свое заточение. Получил ли он ее письмо? Или его перехватил интендант? Все еще не было никакого ответа. Несомненно, Ай смог бы противостоять царскому гневу и силой освободить свою внучку.

Как долго она еще будет оставаться пленницей по приказу царя? Ее гнусная сестрица и ее ненавистный супруг, без сомнения, ждали, когда она попросит прощения. Пусть себе ждут. Она к ним испытывает лишь чувство глубокого отвращения. Она не хотела участвовать в жизни двора: они все отравители, предатели и интриганы!

Знатные вельможи, возвратившиеся из Фив, чтобы подождать, когда там все устроится, рассказывали своим домочадцам о грандиозной церемонии коронации. А слуги Дворца царевен, собрав то тут то там разные новости, в свою очередь, рассказывали все Макетатон.

Пришли слуги. Одни из них зажигали лампы в почти безлюдном дворце. Другие подавали ужин. Только кухарки, прачки да дворцовые служители еще что-то делали. Пивовары и пекари последовали за царской четой в Фивы. Пиво и вино, которое подавали последней обитательнице дворца, были куплены в городе.

Макетатон рассеянно поужинала салатом из огурцов с маслом и жареной свининой. Она с нетерпением ждала, когда уйдут слуги.

Когда убрали со стола, кормилица тихо сказала ей:

— Она пришла.

Макетатон быстро встала и приказала впустить посетительницу. Через несколько мгновений робко вошла женщина. Она была закутана в темный плащ, который скрывал ее фигуру и почти полностью — лицо. Луч света скользнул по ее лицу, похожему на адскую маску. Женщина пала ниц перед Макетатон, коснувшись лбом пола.

— Встань.

Женщина повиновалась.

— Я хочу увидеть твое лицо.

Тощая рука откинула капюшон: женщине было лет пятьдесят, у нее было морщинистое лицо и большие глаза, обведенные сурьмой, стекающей по морщинкам. Никакого парика, темные волосы, сильно поседевшие.

— Как тебя зовут?

— Судха Хекет, божественная царевна.

Славящая Хекет, богиню с головой лягушки.

— Садись напротив меня, — приказала Макетатон, усаживаясь на низкий табурет. — Дай ей вина, — велела она кормилице. — Наша встреча должна остаться тайной, ты слышишь меня, Судха Хекет?

— Божественная царевна, я умру в то же самое мгновение, как мой язык предаст меня. Мне уже больше полсотни лет. Подумай, достойна ли я твоего доверия.

Макетатон кивнула.

— Я хочу проклясть тех, кто предал моих отца и мать, — сказала она.

— Божественная царевна, разве кровь Осириса не течет в твоих жилах? Боги на твоей стороне.

— Нет. Оставим в покое богов. Мне нужно заклятие против предателей.

— Это другое дело.

— Они могущественны.

— Кто может быть могущественнее вечных, божественная царевна? Нам нужно будет использовать зло против зла.

Макетатон хлопала глазами. Она ничего не понимала.

— Нам нужно будет вызвать Апопа, — сказала чародейка, — царя демонов.

Апоп, великий змей! Повелитель Зла!

Макетатон глубоко вздохнула. Отступать было некуда.

— Пусть он покарает предателей, — пробормотала Макетатон, — пусть он заставит их жрать пыль!

Чародейка достала из складок своего плаща небольшой кусочек воска.

— Сколько их? — спросила она.

— Двое.

— Кто они — мужчины, женщины, божественная царевна?

— Мужчина и женщина.

Чародейка достала из своего плаща нож и разделила кусочек воска на две части. Потом стала мять одну из половинок. Макетатон смотрела на костлявые длинные пальцы, которые мяли и сворачивали черноватый воск и придавали ему форму, напоминающую человеческую фигуру, фигуру мужчины с огромным фаллосом.

Макетатон вздрогнула и вспомнила ту ночь, когда она застала Меритатон и Сменхкару в саду. У нее запылали щеки. Потом она вспомнила другую ужасную ночь, когда отец сделал ее Второй царской женой, соединясь с ней в ее покоях.

Он лишил ее девственности! Ее собственный отец! Она вспомнила его извращенные ласки. Как после такого Меритатон может переносить прикосновения мужского члена? А эта липкая и отвратительная жидкость, которая вытекала из него после этих ужасных движений! Действительно, ее сестра была развратной особой.

Макетатон спросила себя: а Анхесенпаатон? Ее тоже лишил девственности отец? Она задала этот вопрос матери, но та на него не ответила. Анхесенпаатон решительно отказалась отвечать на вопросы, которые задавала ей старшая сестра.

— Здесь есть жаровня? — спросила колдунья у кормилицы. — Принеси ее. А еще мне нужно немного дров и жар.

Кормилица отправилась в кухню на поиски требуемых предметов, которыми пользовались только зимой. Прошло много времени. Ночь нашептывала что-то, используя негромкое кваканье лягушек, которые праздновали окончание паводка. Колдунья и ее клиентка смотрели друг на друга через пустыню холодной ненависти. Сколько жизней извела эта женщина? К тем, против кого были направлены ее заклинания, она не испытывала никаких чувств. Она была лишь инструментом страстей человеческих и обращалась как к добрым, так и к злым силам. А они действовали по собственной воле, слишком занятые собой, чтобы показываться и вмешиваться в дела людей.

Так же как и боги, силы Зла умирали, если люди не оказывали им почестей.

Наконец вернулась кормилица. Судха Хекет закончила делать вторую фигурку. Она поставила жаровню между собой и Макетатон.

— У тебя есть какие-нибудь предметы, которые принадлежат предателям? — спросила она, когда первая статуэтка была слеплена и она принялась за вторую.

Макетатон задумалась. В пустой комнате ее сестры не осталось практически ничего, а в покои Сменхкары у нее никогда не было доступа. Но все-таки она встала, собираясь порыться в комнате своей сестры в присутствии испуганной кормилицы. По дороге она взяла лампу. Что она может найти в комнатах, которые были чисто выметены? На ложе, естественно, ничего не было. Сундуки увезли. Она открыла шкаф и посветила там тусклой лампой. Что-то блестящее привлекло ее внимание. Это была золотая булавка, затерявшаяся на полке. Она достала ее и принялась рассматривать. Да, булавка для фиксации короны на парике. Вполне возможно, что она принадлежала ее сестре.

Но у нее не было ничего, что принадлежало бы Сменхкаре.

Она вернулась и протянула булавку Судхе Хекет.

— Я нашла только это. Это принадлежит одному из предателей. Никакой вещи другого у меня нет.

— Тогда напиши его имя на обрывке папируса, божественная царевна. На маленьком клочке.

Папирус? Что это выдумала ведьма? Он был предназначен только для царских и других официальных документов. Ей с трудом удалось выпросить у писарей лист папируса, на котором она написала письмо деду. А теперь, когда писари уехали, во всем дворце не сыскать и следа папируса.

— Если у тебя нет папируса, напиши на кусочке дерева, — сказала Судха Хекет, протягивая Макетатон щепку, которую она достала из жаровни.

Но у царевны не было ни пера, ни чернильницы. Она должна была спуститься в зал писарей на первом этаже, чтобы поискать их.

— Тогда нацарапай его булавкой, так даже лучше, — сказала Судха Хекет.

Макетатон принялась за дело. Когда имя было написано, колдунья осушила кубок с вином, зажгла веточку от пламени лампы и подожгла дрова. Потом она достала пакетик из своей котомки и высыпала его содержимое в огонь. Дым стал плотным и приобрел синеватый цвет. Макетатон узнала запах камеди.

— Аура, — воскликнула колдунья хриплым голосом, — я знаю твое имя, я призываю тебя!

Слово «аура» означало «перевернутая голова».

— Хемхемти, я знаю твое имя, я призываю тебя.

Ворчун.

— Кету, я знаю твое имя, я призываю тебя.

Причиняющий Зло.

Чуть живая от страха, кормилица вытянула шею, чтобы лучше слышать.

— Амам, я знаю твое имя, я призываю тебя.

Пожирающий.

— Саатет-та, я знаю твое имя, я призываю тебя.

Погружающий Землю во Тьму.

Кормилица икнула. На террасе захлопала крыльями какая-то птица.

— Иубани, Кермути, Унти, Каруемемти, Кесеф-хра, Сехем-хра, Най, Уай, Бетешу, Каребуту, я знаю ваши имена, я вас призываю.

Над жаровней затрепетало пламя.

— Апоп, ты видишь, я знаю все твои имена, приди к твоей слуге Макетатон, которая умоляет тебя помочь ей. Два человека должны быть наказаны.

Крупный ночной мотылек летал возле огня. Может, он отравился дымом. Он упал в огонь, как жертвенная птица. Макетатон наблюдала за этой сценой не мигая. Колдунья взяла у нее из рук щепку с нацарапанным именем и проткнула ею голову фигурки с фаллосом. Во вторую фигурку она вонзила золотую булавку.

— Апоп, хранитель Великого Равновесия, уничтожь могущественных, причинивших вред твоей рабе Макетатон, которая признает тебя и просит твоей силы для их уничтожения.

Откуда она знала, что они могущественные?

Макетатон внезапно подпрыгнула. Она могла поклясться, что видела тень, мелькнувшую в глубине зала. Небольшая тень, горбатая и безобразная.

— Я чувствую, — сказала колдунья. — Апоп пришел.

Кормилица, онемевшая от ужаса, вытаращила глаза. Колдунья бросила первую статуэтку в огонь. Воск таял быстро, пропитывая дрова, из углей вырвался длинный язык пламени. Вечерний ветер закружил его, и над ним поднялся черный дым.

Вторая фигурка, в которой была золотая булавка, отправилась за первой. Она таяла, огонь метался. Короткие языки пламени дергались в жаровне. Колдунья вскинула брови.

— Один из этих людей защищен, божественная царевна, — Апоп не может до него добраться…

Сердце Макетатон отчаянно забилось. Она проглотила слюну.

— Никто не может приказывать Апопу. Его можно только просить…

Прошло неизвестно сколько времени. Пламя утихло.

— Вот и все, божественная царевна. Я сделала все, что было в моих силах.

Макетатон кивнула. Она разжала кулак, который все это время был сжат. В ее руке оказалась золотая пряжка, украшенная большим красным камнем. Она протянула ее колдунье.

— Иди, — сказала ей Макетатон.

Колдунья посмотрела на пряжку, и ее глаза округлились. Это была царская награда. Она встала, пала ниц перед царевной и поцеловала ей руки. Потом она завернулась в свой плащ и ушла, обойдя большой бассейн, в котором плавали давно закрывшиеся лотосы, потому что здесь уже прошел Анубис.

В глубине жаровни все еще краснела головка булавки, как глаз какого-то жука.

Проснувшийся кошмар

Меритатон, ее супруг, Тутанхатон и Анхесенпаатон почти каждый день ужинали вместе. Для них это был способ почувствовать себя естественно в чуждом мире, а особенно в этом неуютном дворце.

— Снадобья Аа-Седхема творят с Сетепенрой чудеса, — сказала Меритатон. — Ей стало лучше уже на следующий день, к ней даже вернулся аппетит.

— Аа-Седхем великолепный целитель, — произнес Сменхкара.

Меритатон не стала называть другие причины, по которым Аа-Седхем получил благосклонность царя.

— А теперь заболела Нефернеферур, — сообщила Анхесенпаатон.

— Все больны, — философски заметил Тутанхатон.

— Аа-Седхем обратил мое внимание на то, что мы питаемся только дынями, огурцами и хлебом, — добавила Меритатон. — Он говорит, что слабость желудка из-за этого.

Сменхкара подумал о том, что с момента его приезда в Фивы он ни разу еще не спал спокойно. Мало того, что он просыпался от обильного потоотделения, так на рассвете его будили крики сменяющейся стражи и грохот прибывающих тележек с провизией. Все искусство Аа-Седхема было бессильно, и все его очарование не могло привести в чувство возлюбленного.

А Меритатон не могла выделить и пару часов для свидания с Неферхеру. Она изнемогала от усталости, потому что ее забрасывали просьбами об аудиенции бывшие придворные дамы. Они надеялись восстановить давно прерванные отношения с царской семьей. Приходили жены жрецов и представителей городской знати.

Жена Хумоса навязала ей свою Хранительницу гардероба, хотя это место уже было занято. Шпионка, без тени сомнения. Что касается косметических принадлежностей, которые хранились в небольшом помещении рядом с гардеробом, то они казались бесполезными: краски держались на лице не больше часа.

По-прежнему скрытный Тутанхатон ни на что не жаловался, но был бледнее обычного и выглядел не таким бодрым, как в Ахетатоне.

Анхесенпаатон была мрачной: она виделась с Пасаром, который полностью занимал ее мысли, только по окончании уроков, в пять часов. Единственным местом для игр, какое им удалось найти, была крыша дворца. Но там было невыносимо жарко, блестевшая на солнце крыша просто ослепляла. Кроме того, там постоянно находились сонные стражники.

Интуиция помогла ей установить связь между мучительной сценой в саду в Ахетатоне и переездом в Фивы. Объяснения Меритатон по поводу пощечины, которую она влепила сестре, удовлетворяли Анхесенпаатон лишь частично: «Макетатон потеряла рассудок. Она считает, что я и Сменхкара отравили мою мать».

Все это было непонятно.

После смерти отца, а особенно после смерти матери, мир вокруг становился все более мрачным. Три недели пребывания в Фивах превратили ее жизнь в скучное утомительное существование.

В итоге она пришла к такому выводу:

— Нам было лучше в Ахетатоне.

После этих слов наступила долгаятишина.

— Действительно, нам было лучше в Ахетатоне, — подтвердил Сменхкара.

Все присутствующие обменялись вопросительными взглядами. Все об этом думали вот уже много дней, но еще никто не осмеливался произнести это вслух.

— Мы могли бы время от времени бывать там, — произнесла Меритатон. — Так было бы лучше для моих сестер.

— Но не для Макетатон, — сказала вдруг Анхесенпаатон.

Тутанхатон рассмеялся.

— Ну что ж, я понял, — заявил Сменхкара. — Завтра и отправимся.

Все изумленно посмотрели на него.

— Навсегда? — ошеломленно спросила Меритатон.

— Нет, на две или три недели, а там посмотрим, — неопределенно ответил Сменхкара.


Это решение вызвало неудовольствие царских приближенных.

— Ты же только три недели назад прибыл сюда, мой царь, — заметил Тхуту. — И еще не все чиновники переехали в Фивы. Зачем же отправляться в Ахетатон?

— Но в Ахетатоне я пробуду недолго, — неуверенно ответил Сменхкара.

Этот ответ озадачил Тхуту.

— А царские приближенные, мой царь? Они тоже должны последовать за тобой в Ахетатон?

— Нет. Если будет необходимо принять важные решения, отправьте гонца.

«Если нужно будет принять решение после полудня, — думал Тхуту, — гонец доберется до Ахетатона лишь на следующий день к вечеру. Столько же понадобится времени, чтобы доставить ответ. Всего четыре дня для получения царского одобрения!»

Вмешался Майя:

— А дворцовые служащие, мой царь? Интендант, Первый распорядитель, прислуга? В Ахетатоне остался только один повар для обслуживания Второй царской супруги…

Сменхкара ненадолго задумался и сказал:

— Часть прислуги последует за мной.

«Значит, придется увеличить вдвое количество слуг во дворце», — подумал Майя.

— Что я должен сказать Хумосу, мой царь? — спросил Тхуту.

— Правду. Что в Фивах очень жарко даже во время Паводка, а ведь во время сезона Сева будет еще жарче. Поэтому по совету своего лекаря я должен на какое-то время переехать в прохладное место — в Ахетатон.

— От твоей великой мудрости, мой царь, не ускользнет то, что достигнутое перемирие со жрецами стало возможно не только благодаря твоей коронации в храме Амона, но и из-за переезда всего двора в Фивы. Твое возвращение в Ахетатон может быть расценено как шаг назад.

— Было бы полным абсурдом, — резко возразил Сменхкара, — если бы мир в царстве зависел от каждого моего передвижения. Твоей задачей будет убедить моих советников и фиванскую знать, что я еду в Ахетатон на время и связано это исключительно с состоянием моего здоровья. К тому же дворец в Фивах слишком тесен, а строительство нового займет не менее двух лет. А пока можно использовать более удобные здания, которые уже построены в Ахетатоне. Я буду иногда отдыхать там вместе со своей семьей.

— Мы можем использовать административные здания, мой царь, — предложил Тхуту. — Это все же лучше, чем позволить знати думать, что ты не можешь устроиться во дворце, который подходил твоему божественному отцу.

Сменхкара потерял терпение.

— Чтобы мне было достаточно комфортно, нужно будет занять все административные здания и перестроить их. Это непосильная задача, и я не думаю, что это лучший вариант. В Фивах недостаточно места для двора. Население здесь удвоилось за двадцать лет. Ты это знаешь так же хорошо, как и я. Здания нужно полностью перестроить. Фивам также не хватает садов. Я уже приказал, кстати, разбить один сад в южной части территории дворца. Но это лишь малая толика того, что необходимо сделать. В любом случае, я прошу тебя не думать, будто я сбегаю в Ахетатон. Этот город тоже часть царства, насколько мне известно. Поэтому я не вижу причин беспокоиться только потому, что я время от времени буду проводить там две или три недели.

Это было сказано тоном, не терпящим возражений. Тхуту предпочел больше не настаивать. Очевидно фараон не до конца представлял себе символическое значение Ахетатона для придворных, священнослужителей и знати, особенно для тех, кто проживал в Фивах. Фивы чувствовали себя брошенными, даже забытыми во времена правления Эхнатона.

Тхуту поклонился.

— Когда мой царь желает отбыть?

Вопрос удивил Сменхкару: он же отдал приказ Уадху Менеху еще утром приготовить «Славу Атона» к отплытию после полудня.

— Сегодня после полудня, — ответил он.

— Могу я высказать одно пожелание по этому поводу, мой царь?

— Я тебя слушаю.

— Не стоит ли подумать над тем, мой царь, чтобы дать твоему кораблю другое имя?

Сменхкара решил, что к мнению своего советника стоит прислушаться. Теперь судно следовало назвать «Слава Амона».

— Для смены имени понадобится один день, мой царь. Столько же времени мне нужно, чтобы подготовить жрецов.

Советник мрачно посмотрел на Сменхкару, ожидая, какой будет его реакция.

— Говори же, — приказал Сменхкара.

— Прости меня, мой царь, но как долго Вторая царская супруга будет пребывать в Ахетатоне?

— Я этого не знаю, — ответил Сменхкара. — Почему ты спрашиваешь?

— Царские придворные и городская знать интересуются причиной ее долгого отсутствия, мой царь. Никто во дворце не в силах объяснить этого. И эти загадки могут только повредить твоей славе.

Сменхкара внимательно посмотрел на Тхуту. Знал ли тот о перехваченном писарями Маху письме, которое Макетатон написала Аю? Эта глупая болтунья решила, что может доверить капитану баржи послание на папирусе, что он отправит его в Ахмин и что об этом никто не узнает.

— Я подумаю, что можно предпринять, — ответил Сменхкара.

На самом деле ему не приходило в голову, как поступить в этом случае. К тому же ему не давали покоя нерешенные вопросы. У него хранились документы, изъятые из зала Архива Ахетатона той ночью, когда он застал Меритатон с Неферхеру. Аа-Седхем сказал правду: Тхуту скрывал от Эхнатона донесения о проблемах царства. Почему? Какова была его цель? Неужели он пытался таким образом ослабить царскую власть? Если он планировал изолировать фараона, то почему он изменил тактику? Почему сейчас он прикладывает все усилия для укрепления царского авторитета? Какие игры он ведет?

Сменхкара долгое время откладывал беседу с ним по этому поводу. Просто он не хотел отталкивать от себя человека, который оставался верен ему во времена опалы. Но теперь необходимо было получить ответы на все вопросы.

Он вздохнул.

Оставалось сообщить Меритатон и остальным участникам путешествия о досадной задержке. Потом составить список тех, кто поедет с ним. Уадх Менех? Нет, ведь речь идет не о переезде Двора, поэтому в присутствии Первого распорядителя не было необходимости. Главный интендант? Да, потому что придется обживаться во дворце. Хранитель гардероба? Нет, потому что царь берет только самые необходимые вещи на время своего пребывания в Ахетатоне, ему не будут нужны церемониальные одеяния. Кроме того, Сменхкара был доволен тем, что пресек нескромные посягательства Аутиба. Второго хранителя гардероба будет достаточно. Повара? Конечно — трое.

Он подумает и об остальных.

Меритатон наверняка тоже составляла список, и, несомненно, Хранитель духов уже был включен в него.


Глядя, как коричневые потоки скользят вдоль бортов «Славы Амона», Меритатон думала об ожидающей ее в Ахетатоне проблеме — о том, как ей поступить с сестрой. Она не сомневалась, что найдет там разъяренную львицу. Но не могли же они выделить для содержания этой мегеры целый дворец!

На носу корабля стояли Анхесенпаатон и Пасар, отпущенный из школы по личной просьбе Главного царского писаря, и смотрели на Великую Реку, более спокойную, чем во время пути в Фивы.

«Как все меняется! — думала Меритатон. — И как быстро!» С течением времени менялись даже ритмы движения солнца и луны. Ей казалось, что за несколько месяцев она прожила несколько лет.

Аа-Седхем, сидящий на корме вместе с кормилицами, казался бесстрастным.

Ситуация повторялась, отметила Меритатон. С той лишь разницей, что она больше не злилась на Приближенного к телу царя. На самом деле она даже была ему благодарна за то, что он гасил царский пыл. Она не испытывала никакого физического влечения к этому человеку с хрупким нежным телом. Особенно царь был ей неприятен, когда она думала о Неферхеру и представляла его крепкую фигуру. Она боялась, что в Фивах Сменхкара захочет разделить с ней ложе, но опасения были напрасны.

Она посмотрела назад: лодка, на которой плыли Неферхеру, несколько писарей, чиновники и дворцовые служащие, в том числе и повара, была недалеко. Меритатон была рада, что оставила в Фивах Хранительницу гардероба, навязанную ей женой Хумоса.

— Что же делать с Макетатон? — прошептала она на ухо своему супругу.

— Я думал об этом. Отправим ее в Северный дворец.

— Она наверняка написала Аю.

Сменхкара был удивлен: она сама догадалась или ей кто-то сообщил?

— Он ничего не может сделать для нее, — заявил он. — Разве что начнет военные действия, а это только хуже для него. И он это хорошо знает. Гарнизон остался в Ахетатоне, охрана тоже сможет дать отпор. Итак, Дворец царевен будет снова в распоряжении твоих сестер.

— А как же она?

Сменхкара вопросительно посмотрел на нее.

— Что будет с ней?

Он пожал плечами.

— Не знаю. Лучшее, что она может сделать, это попросить у нас прощения.

Смелое предположение.

— У меня есть доказательства того, что она с Аем заодно.

— Но что они могут предпринять против нас? — воскликнула Меритатон.

Он снова пожал плечами.

— Самое большее — будут нашими врагами, находясь каждый в своих стенах. Макетатон подрывает авторитет царской семьи, и это плохо.

— Ее настроил против нас Ай. Мы должны следить за ним, — предположила Меритатон.

— Хорошая идея, — поддержал ее Сменхкара. — Я поговорю об этом с Маху.

Но Маху остался в Фивах. Ну что ж! Он вызовет его в Ахетатон.

Сменхкара был счастлив покинуть столицу хотя бы на несколько дней.

Несколько дней.

Вдруг, ни с того ни с сего, ему показалось, что он блуждает в одиночестве, борясь с враждебными потоками, и что «Слава Амона» — погребальный корабль, который несет его в иной мир.

Царство ему представилось чудовищным животным, которое совершает опасные прыжки. Возможно даже, что царство было самим Апоном…

Демон добрался до него…

Пленница, дерево, сумасшедшая змея

Забыв о приличиях, Анхесенпаатон первая спрыгнула с борта «Славы Амона» на деревянную пристань. Пасар прыгнул следом за ней. Жизнь в Фивах была такой же мучительной, как и траур по матери. Здесь царевна чуть ли не танцевала от радости. Она бегала по саду, уже не такому ухоженному, как раньше, среди кустов роз из Куша, по саду, стены которого поросли резедой и жасмином.

Сменхкара и Меритатон смотрели на знакомый пейзаж и позолоченные стены Царского дворца и Дворца царевен. Они пребывали в умиротворении. Нет, Фивы не разрушат Ахетатон! Потом их внимание привлекло какое-то движение на террасе Дворца царевен. Макетатон. Она увидела, что они вернулись.

Вскоре на берег сошли пассажиры второй лодки: интендант, три повара, Второй хранитель гардероба и, конечно же, Неферхеру. Главный интендант бросился к своему господину, чтобы встретить его. Решение о поездке в Ахетатон было принято так быстро, что ни Уадх Менех, ни интендант не успели отправить гонцов, чтобы организовать встречу царской семьи. Интендант молил Сменхкару простить его за это.

— Так даже лучше, — ответил Сменхкара.

Целое утро понадобилось для того, чтобы навести порядок в царских покоях. К счастью, в Фивы увезли не все имущество. Многое даже пришлось вернуть, потому что там не нашлось места для всего.

После того как все быстро перекусили, Меритатон сказала своему супругу:

— Необходимо решить судьбу Макетатон.

Сменхкара согласился с этим и приказал интенданту позвать взбунтовавшуюся царевну в сад.

Та посмотрела на посланника, как на попрошайку.

— Иди, — сказала она наконец, — я спущусь за тобой.

Она неторопливо прошла в сад и уселась перед Сменхкарой и Меритатон. Потом заявила царской чете:

— Вы хотели меня видеть. Зачем я вам нужна?

Ничуть не растерявшись, Сменхкара ответил:

— Твое отношение к нам обоим было недопустимым. Я бы хотел услышать, что ты сожалеешь об этом.

— Я ничуть не сожалею об этом. Я не отказываюсь ни от одного своего слова.

И она смерила презрительным взглядом и царя, и его супругу.

— Ты распространяешь клевету и оскорбления, ты в заговоре с господином Аем против короны, — продолжал Сменхкара. — Письмо, которое ты ему отправила, было перехвачено и скопировано для меня.

Она содрогнулась, услышав, что ее разоблачили.

— Из этого следует, что я был слишком добр, разрешив тебе общаться с внешним миром. Возвращайся к себе и жди, тебя отвезут на носилках в сопровождении охраны в Северный дворец.

Побледнев, Макетатон встала, с ненавистью глядя на свою сестру и Сменхкару.

Сменхкара позвал интенданта и приказал ему передать в гарнизон Ахетатона, чтобы направили отряд охраны во дворец.

— Она там не выживет, — сказала Меритатон, потрясенная разговором с сестрой. — Или попытается сбежать оттуда.

— Я не допущу, чтобы она присоединилась к Аю.

После этого все отправились в свои покои.

Анхесенпаатон с сестрами и их кормилицы направились во Дворец царевен. Нужно было найти рабов, которые будут прислуживать им.

Пасар, конечно же, пошел к родителям, которые очень гордились тем, что их сын теперь входит в царскую свиту.

Сменхкара был счастлив попасть в свои покои в Царском доме, а Меритатон обосновалась в покоях матери в Царском дворце. Теперь ей не нужно было спускаться в подземелья, чтобы увидеть своего возлюбленного.

Вскоре она отправилась во Дворец царевен, чтобы проследить за тем, как устроились ее сестры. В большом коридоре на первом этаже она заметила недалеко от террасы жаровню, пепел из которой ветер разметал по полу.

— Что здесь делает эта жаровня? — спросила она.

Служанка поспешила убрать ее. Меритатон удивилась, что по такой жаре разводили огонь. Она заметила, что пепел был совсем свежим и с любопытством склонилась над жаровней. Она разглядела блеснувший кусочек золота. Меритатон достала его из пепла и увидела, что это была оплавленная огнем золотая булавка.

Царица удивленно вскинула брови. Для чего был нужен этот огонь? Заподозрив неладное, она подошла к закрытой двери, ведущей в комнату Макетатон. Это был знак: ее сестра, снедаемая ненавистью, стала походить на закрытую комнату. Значит, она занималась колдовством.

Меритатон пообещала себе расспросить обо всем кормилицу.


«Словно спелый сочный фрукт», — подумала она. Вот уже несколько месяцев она не притрагивалась к возлюбленному. Он прерывисто дышал. Ему не нужны были ласки. Она положила руку ему на плечо.

Она изнемогала от его страсти.

Ее дыхание тоже стало прерывистым.

— Сейчас, — сказала она.

Два времени слились в их телах — время Паводка и время Сева.

Когда все закончилось, он не выпустил ее из своих объятий. Они сцепились, словно когти гигантской птицы. Их губы слились, он полностью растворился в ней.

Снова они отделились от мира, утонув друг в друге. Солнце растворилось в Луне, они вдвоем создали новое светило — Луну-Солнце.

Все начиналось снова.

К нему постепенно вернулось дыхание.

Ночной ветер освежил их тела, возродил их души.

Она нежно отстранилась.

— Я чуть не умер, — прошептал он, пододвигаясь к ней и снова сжимая ее в своих объятиях. — В этот раз ты отдала мне все. Она долго ласкала его, гладила пальцами ухо, бровь, нос, рот. Она точно высчитала свой день.

Пел комар, наверное, в ознаменование этой ночи — ночи зачатия.


Прошло несколько дней. Однажды после полудня Сменхкара присоединился к своей супруге в ее спальне. Она отдыхала, как обычно после обеда. Он сел рядом с ней и стал гладить ее ноги. Они обменялись взглядами. Просьба и удивление.

Свершилось! Она так боялась этого визита! Но этот молодой мужчина был и царем, и ее мужем. И он был красив. К тому же они были союзниками в борьбе против могущественных недоброжелателей.

Он снял с нее платье и стал ласкать бедра. Потом поднялся выше. Он был ловок. Сменхкара избавился от своей набедренной повязки и лег рядом с ней.

Она запретила себе делать любые сравнения.

Ему даже удалось вырвать у нее несколько стонов.

Потом она забылась ненадолго, а он лежал рядом с ней. Она смутилась, подумав, что Неферхеру был похож на дерево, а Сменхкара — на тростник. Тростник вызывал у нее беспокойство и нежность.

Он пришел к ней в поисках того, чего ему не мог дать Аа-Седхем: ему нужен наследник, который был бы гарантией выживания.

Ребенок был более ценен, чем искусство лучшего бальзамировщика царства.

Она снова открыла глаза. Он тоже заснул. Меритатон смотрела на его хрупкие плечи, такие же, как и у его брата, тонкую нежную кожу, ноги почти как у женщины. Она погладила его по щеке и спросила себя, гладил ли его по щеке Аа-Седхем.

Позже, когда он встал, собираясь вернуться в Царский дом, чтобы помыться перед ужином, она чуть не сказала ему, что гнездо уже занято, но не стала этого делать. Зачем причинять ему боль?

Сейчас, как никогда, она осознавала ранимость царя.


Дни складывались в недели. В дневное время дул ласковый ветер, который становился прохладным по вечерам, между мужественными объятиями Амона-Ра и материнскими объятиями Нут, поддерживающей ночное небо и звезды.

Был месяц Койяк, четвертый и последний в сезоне Паводка.

Из Фив прибыли два гонца с посланием от Тхуту: в большой провинции Абду вспыхнуло восстание крестьян, которые считали условия своего труда невыносимыми. А охранники центра провинции отказывались вмешиваться, считая восстание оправданным. Вскоре начинались дни странствования Осириса, это был самый большой праздник в царстве. Тхуту спрашивал, согласен ли царь отправить в Абду гарнизон или фиванских охранников?

Сменхкара продиктовал одному из писарей следующий ответ:

Отправьте охранников. Армия не должна сражаться с подданными царя. Прикажите землевладельцу от имени номарха облегчить условия труда крестьян. Такое восстание не должно повториться.

Тогда один из гонцов задал царю вопрос от имени Тхуту: сообщит ли божественный царь своему слуге дату его возвращения в Фивы?

— Я вернусь очень скоро, — ответил он.

Через три дня гонцы прибыли снова. В Абду все закончилось очень плохо. Крестьяне убили землевладельца и его семью. Так как это было преступлением, начальник фиванских охранников спешно направился в Абду, чтобы восстановить порядок, и посадил зачинщиков в тюрьму. Хуже того, номарх провинции, в которой вспыхнуло восстание, не стал слушать советов начальника охраны, а начал вести подстрекательские речи и тоже был заключен под стражу. Верховный жрец храма Осириса весьма обеспокоен ситуацией. Советник предлагал отправить в Абду часть фиванского гарнизона, чтобы обеспечить мир во время праздника Осириса.

Сменхкара понял: надо действовать быстро. Это царство охватили конвульсии, подобные движениям гигантской змеи. Он решил ехать на следующий же день и приказал подготовить «Славу Амона» к отплытию.

Враги Осириса

По округе разносились рыдания.

«Они кричат! Они сеют раздор! Они совершили убийство! Они бросают в тюрьмы!»

Это священнослужители читали ритуальный текст, следуя за процессией.

Перед ними восемь жрецов несли на плечах платформу, обитую красной тканью, на которой возвышалась позолоченная, похожая на мумию статуя Осириса. Она вся была обвешана украшениями.

Во главе процессии торжественно шествовал царский посланник, мало изменившийся за прошедшие годы, и верховный жрец храма Осириса.

Тысячи людей — чиновники, землевладельцы, торговцы, ремесленники, крестьяне, рыбаки, мужчины и женщины, дети и старики, богатые и бедные — повторяли текст, который они знали наизусть с тех самых пор, когда стали устраивать этот праздник.

«Несчастье, несчастье! Они многочисленны, враги гармонии! Они многочисленны, враги бога богов!»

Звучание цистр и тамбуринов завораживало.

На празднике присутствовало не только почти все население нома Абду, но и большое количество жителей соседних номов. Были даже люди из оазисов и из поселений, расположенных возле Тростникового моря. Никто не собирался пропускать праздник Осириса. Представляя страсть первичного бога, это богослужение, самое распространенное в Двух Землях, символизировало трагедию людей и самых почитаемых простых духов.

Осириса, доброго и красивого бога, сына богов Нут и Геба, его брат Сет возненавидел за то, что он был любим всеми. Тайно он измерил Осириса и сделал очень красивый сундук. Потом на одном из празднеств, которые он устраивал, Сет заявил, что подарит сундук тому, кому он подойдет по размеру. После того как все гости попробовали полежать в сундуке, туда лег Осирис. В этот момент сообщники Сета захлопнули крышку сундука и, залив замок расплавленным свинцом, бросили сундук в море.

Это была аллегория предательства, жертвами которого становятся все люди на земле.

Исида, сестра и возлюбленная Осириса, начала поиски его тела. Она нашла сундук в Библосе и велела доставить его в Две Земли, чтобы похоронить.

Это была аллегория совершенной любви, которая побеждает смерть.

А Сет, отыскав место погребения Осириса, достал его тело и разделил на тринадцать частей. Потом Сет спрятал их в разных местах царства. Бедная Исида снова начала поиски. Она нашла все части, кроме одной, без которой Осирис не мог воскреснуть: это был фаллос. Наконец с помощью сочувствующего ей бога Ра, который направил ей в помощь Тота и Анубиса, она нашла недостающий фрагмент.

Вместе с Нефтидой они вернули его телу Осириса, и тот вознесся на небо к вечной жизни; которой он достиг благодаря любви и могуществу богов.

История Осириса примиряла людей с их земной судьбой, показывая, что даже боги испытывают такие же страдания. Конец истории символизировал исполнение извечной мечты смертных людей о вечной жизни.

По обе стороны процессии двигалась плотная толпа. Все хотели увидеть происходящее во главе процессии. Люди шли за ней до самого Священного холма.

Уже был третий день богослужений: В первый день тысячи людей наблюдали за прибытием бога на золотой лодке вместе со своей собакой Уапуута. Он охотился за злыми силами. Все восхищались человеком в собачьей маске, который с лаем гонялся за людьми с выкрашенными в черный цвет лицами. Потом состоялось погребение земных останков Осириса.

Под предводительством Уапуута двадцать человек, ритмично взмахивая палками, «избивали» чернолицых, которые пятились от них на четвереньках. И те и другие издавали возгласы:

— Ха! Хо! Ха! Хо!

Эти «побои» продолжались около часа, после чего на помощь небесным воинам пришли, согласно ритуалу, праведники. Потом появились персонажи в белых гипсовых масках. Это были души мертвых.

Праведники тоже принялись бить палками людей в черных масках. Изначально двойной ритм стал тройным: удары воинов, затем удары праведников, третий двойной удар наносили своим противникам злые силы: тук-тук, тук-тук, тук-тутук…

Души мертвых хлопали в ладоши, соблюдая ритм.

«Они сеют раздор! Они совершают злые деяния! Они сеют несправедливость! Гибельный день, когда потухло Солнце! Гибельный день, когда упала Луна!»

И вдруг все услышали незнакомый текст, который произносили люди с выкрашенными охрой лицами.

«Они среди нас! Они преследуют справедливых! Они преследуют слабых! Горе врагам Солнца! Горе врагам Луны! Справедливые восстают и бьют их!»

Краснолицые были вооружены палками.

Несколько жрецов и священнослужителей повернули головы в их сторону. Краснолицые вырвались вперед и начали с криками избивать воинов. Другие, оказавшиеся в голове процессии, взялись за царского посланника. Они пытались сорвать с него золотые нагрудные латы. У посланника слетел парик. Раздались крики, завязалась драка. Носильщики опахал принялись защищать своего господина, нанося удары рукоятками опахал.

Тут же откуда-то сбоку из толпы выскочили охранники и попытались отогнать краснолицых от процессии. Их было много, около двухсот человек. Толкотня превратилась в потасовку. Статуя Осириса угрожающе раскачивалась на платформе. Раздавались крики паники и боли. Прошло не меньше двадцати минут, прежде чем стража скрутила порядочно избитых краснолицых и отправила их в управу.

Раскрасневшийся после потасовки царский посланник подобрал свой парик, отряхнул его, как мог, от пыли и надел на голову. Не менее красный верховный жрец беспрерывно изрыгал ругательства. К счастью, охранники быстро справились с ситуацией. Церемония продолжилась. До Священного холма оставалось несколько минут ходу. Пока толпа распевала гимны, верховный жрец, царский посланник и священнослужители приступили к погребению бога — это был ритуал только для посвященных.

«Появились Четыре Стражника! Четыре Стражника восстановили порядок!» — пели священнослужители. Толпа пела вместе с ними.

Четверо мужчин в масках с головами ястреба, льва, змеи и быка отделились от толпы и стали заковывать в цепи злых людей с черными лицами. Ястреб символически пронзил их заостренной палкой.

«Хорус поразил их! Хорус вернул Солнце на место! Хорус вернул Луну на место!»


Львиную долю доходов Ай получал от торговли фимиамом, миррой, специями, жемчугом, кораллами и другими экзотическими товарами. У него была лавка в порту Косеира, на берегу Тростникового моря. Поставщики приплывали из таких далеких стран, что никто даже не знал их названий, но было точно известно, что их жители не умели получать бронзу. Десять наконечников стрел, выкованных в Мемфисе, стоили сто жемчужин или десять мешков гвоздики.

Один раз в месяц торговые представители господина Ая уезжали продавать свои товары в Фивы. Горожане были помешаны на предметах роскоши. Большим спросом пользовались масла цивета и мускуса для женских духов, перец и шафран, необходимые для приготовления жареной утки и для сохранения мужской силы, розовый жемчуг для нежных ушек и другие разорительные безделушки.

Торговые представители чаще всего останавливались в Ахмине, чтобы отчитаться, что они продали и что купили. Иногда Ай оказывал им честь и приглашал к себе на ужин. А если дела шли великолепно, то он устраивал для них представление с обнаженными танцовщицами.

Однажды, вернувшись из Фив, один торговый представитель доложил своему господину, что, вопреки бытующему мнению, царь находится не в древней столице.

Ай удивленно поднял брови и спросил:

— Кто-нибудь знает, где он?

— Я слышал, что он вернулся в Ахетатон.

Властелин Ахмина, отец жены военачальника Хоремхеба и умершей царицы теперь конфликтовал и с членами Царского совета, и со священнослужителями. У него были все причины подозревать Хумоса и других верховных жрецов как соучастников убийства своей дочери, поэтому он был очень осторожен и спал на своем корабле.

На следующее утро Ай отправился в трактир, где его никто не знал, и спросил у хозяина, не слышал ли тот о том, что правители перебрались в Ахетатон. Трактирщики и цирюльники лучше всех были осведомлены о делах в царстве.

— Нет, они все еще в городе, — ответил трактирщик.

Ай задумался. Ему были нужны более подробные сведения. Единственным человеком, с которым он смог бы об этом поговорить, был Пентью. Но бывший лекарь не знал, что Меритатон известно, что он отравил Нефертити. С Аем его связывало лишь то, что они оба участвовали в отравлении Эхнатона. Собственно говоря, у Пентью не было причин отказаться от разговора с Аем.

Ай отправился в зал Архива и попросил судебного исполнителя предупредить Пентью, что его у входа ждет «друг из Ахмина».

Через какое-то время пришел Пентью. Когда он увидел Ая, его лицо вытянулось.

— Господин Ай! — воскликнул он. — Какое счастье!

Ай ничего не ответил и лишь иронично смотрел на него.

— Пойдем в трактир, выпьем пива, — предложил он.

Пентью не мог ему отказать. Он знал, где находится ближайший трактир, в котором за большой кубок пива, вина или меда можно было заплатить маленьким медным колечком. Около дюжины торговцев утоляли жажду, сидя за столами, по которым ползали мухи — те тоже утоляли жажду, жадно набрасываясь на пролитые капли напитков. По вечерам здесь молоденькие девушки с разукрашенными грудями зажигали взгляды мужчин. Ай и Пентью выбрали столик в дальнем углу. Когда они уселись, Ай все так же иронично произнес:

— Я думал, что ты умер после разговора со Сменхкарой.

— Как видишь, нет, — сказал Пентью, пытаясь сохранить жизнерадостный тон. — Мне тогда стало плохо от жары.

— От твоих жарких признаний?

— Каких признаний?

— Меритатон спряталась за занавесом в кабинете Сменхкары. Она мне все рассказала.

Пентью побледнел. От страха пот выступил у него на лбу и над верхней губой. Онемев, он растерянно склонился над столом, вытянув шею.

— Ты рассказал Сменхкаре все, и он отдалил тебя, чтобы избежать скандала. Это ты дал яд моей дочери, — заявил Ай. Его голос дрожал от холодной ненависти.

Пентью оцепенел. Ай сделал большой глоток пива.

— Пей, тебе полегчает, — сказал он.

Ай спрашивал себя, может ли в этот раз Пентью не выдержать и умереть. В любом случае, бывший лекарь больше не разыгрывал комедию, пытаясь казаться жизнерадостным. Он взял кубок и долго пил из него.

— Как и все подлецы, Пентью, ты толстокожий, — равнодушно произнес Ай. — Ты столько людей втянул в свои махинации, что даже преступники не могут сдать тебя из боязни попасться.

— Царь простил меня, — хрипло сказал Пентью.

— Царь! — презрительно повторил Ай. — Этот земляной червь! Он простил убийцу своего брата. Какое великодушие! Он пощадил тебя, потому что ты помог ему избавиться от моей дочери!

Пентью сжал челюсти. Он не мог открыто объявить войну господину Аю, одному из самых могущественных людей страны. Ай был решительным человеком. Его агенты могли и не использовать яд, а просто пырнуть жертву кинжалом.

— Чего ты от меня хочешь?

— Я ничего не хочу. Я хочу знать, где Сменхкара?

— Он отправился отдохнуть в Ахетатон.

— Я знаю. Но что из этого следует?

— Дворец в Фивах очень мал для него и его семьи.

— Его семьи! Кто уехал с ним?

— Меритатон, ее сестры, Тутанхатон и кое-кто из приближенных, чиновники, слуги.

— Кто именно?

— У меня нет списка.

— Но ты можешь его получить.

— Что ты хочешь узнать?

— Кто любовник Меритатон?

Пентью удивился. Почему Ай интересуется такой ничтожной деталью?

— Не знаю.

— У тебя есть предположения?

— Есть один писарь, которого недавно сделали Хранителем духов, но я не уверен, что он ее любовник.

— Как его зовут?

— Неферхеру.

Ай кивнул.

— А Сменхкара?

— Насчет его похождений я вообще ничего не могу сказать. Но мой преемник, кажется, довольно близок к нему.

— Как его зовут?

— Аа-Седхем.

— Он занимает эту должность уже шесть месяцев?

Пентью удивлялся все больше и больше.

— Да, с того самого времени, как я был переведен в Архив.

— А до этого? Кто был его любовником?

— В конце концов, Ай, ты что, думаешь, я сплю под кроватью царя? Я не знаю!

— Но у тебя есть предположения, Пентью. Я же тебя знаю. Ты привык следить за всем. У тебя наверняка есть предположения.

Измученный Пентью осушил свой кубок.

— Есть у меня одна мысль, но это всего лишь мысль. Хранитель гардероба.

— Его имя?

— Аутиб.

Ай моргнул. Это имя ему называла Нефертити.

— Он еще занимает эту должность?

— По крайней мере, его имя присутствует в списке приближенных царя.

Пентью смотрел на своего собеседника и недоумевал: неужели господин Ай рассчитывает захватить трон, используя такие сведения? Но у него не было никаких сомнений: шакал Ахмина страстно желал сесть на трон.

— Я возвращаюсь к своей работе, — сказал Пентью, вставая из-за стола.

Он стал рыться в кошельке в поисках медной монеты.

— Оставь, — сказал Ай, — я тебя угощаю.

Пентью вышел, надеясь, что больше никогда в жизни не увидит Ая.

Ай тер подбородок. Хранитель духов. Приближенный к телу царя. Аутиб. Три мишени.

Тысяча золотых колец

Человеку свойственно считать, что, подобно богам, стоит ему только захотеть, и его желания исполнятся. Каждый человек живет в мираже своих иллюзий. Через десять веков на другом берегу моря, которое стали называть Средиземным, один греческий философ по имени Аристотель меланхолически укажет на склонность себе подобных к самообольщению, заявляя, что люди не хотят знать, они хотят верить.

Если бы Пентью подавил свое желание не видеть больше Ая, тот расспрашивал бы его дольше. Ведь Пентью был так же хитер, как и его собеседник, интересовавшийся внебрачными связями царя и царицы Двух Земель. Если бы он был хоть чуточку мудрее, он ничего бы не рассказал Аю. Но в истории царства Пентью был лишь второстепенным персонажем. У него недоставало сил сопротивляться потрясениям, которые устраивает злополучный змей Апоп, пытаясь перевернуть царскую ладью. Еще один мечтатель!

Расставшись с бывшим царским лекарем, Ай направился к северному входу в административные здания, находящиеся рядом с дворцом. Там он одному из стражников оставил сообщение: такой-то ожидает на судне из Ахмина. Потом он вернулся на «Счастье Атона». Через час на пристани показался гость; он узнал корабль и, поднявшись на него, церемонно поклонился Аю. Тот пригласил его присесть на одну из скамей на мостике и предложил ему пива.

— Ну как все прошло? — спросил Ай.

— Чудесно. Жуткий скандал. Впервые праздник Осириса был омрачен. Номарх сходит с ума от ярости. Он прибыл в Фивы требовать от Тхуту, чтобы он удвоил количество охранников в Абду. Последние события вынудили царя вернуться из Ахетатона. Но в Фивах он пробудет лишь пять дней. Ознакомившись с результатами расследования, он приказал усилить охрану в Абду.

Ай довольно улыбнулся.

— Было даже расследование?

— Охранники задержали семьдесят три человека, которые учинили беспорядки во время шествия. Их допрашивали, но они отвечали, что сами являются жертвами Сета и воинами Хоруса. Тогда охранники спросили, кто главарь, но ответа не получили.

— А землевладелец?

— Это знатный человек. Его, конечно же, отпустили после того, как он подписал показания, опровергающие тот факт, что он оскорблял номарха, начальника охраны и царя.

Ай кивнул.

— Хорошо. Теперь ты должен следить за тремя людьми. Запомни хорошо их имена. Одного зовут Неферхеру, он Хранитель духов и, без сомнения, любовник царицы. Второго зовут Аутиб, он Хранитель гардероба и, возможно, бывший любовник царя. Третьего зовут Аа-Седхем…

— Это царский лекарь. — Гость вздохнул. — Он не отходит от фараона ни на шаг.

— Да. Ты понимаешь, что я имею в виду.

— Понимаю. Нужно заслужить их доверие.

— И сделать так, чтобы они были готовы немедленно выполнить требуемое. Обещай не только золото, но и земли.

— У меня есть человек, который может нам пригодиться.

Он допил свое пиво, поблагодарил хозяина, поклонился, поцеловал ему руку и ушел.

По знаку своего господина капитан «Счастья Атона» отвязал веревки, с помощью которых судно удерживалось у пристани. На борту прозвучало несколько приказов, и корабль поплыл по мерцающим водам. Паруса надулись, и моряки забегали по палубе.


Прошло сорок дней. Шел первый месяц сезона Сева. Меритатон посмотрела в зеркало из полированной бронзы, и ей показалось, что ее лицо стало немного бледнее.

В положенное время очистительного кровотечения не было.

Она рассказала об этом Неферхеру. Тот просто засветился от счастья. Он целовал ей руки и ноги. Если когда-либо смертный и занимался любовью с богиней, то все равно он не был ей так предан, как Хранитель духов — Меритатон.

— Ты моя Нут, только моя! — сказал он ей. — Твой живот — это небо, земля и море. Твои груди — это солнца днем и луны ночью. Твои глаза — звезды. Твой рот — это лира Хатхор.

— Мин, — поправила она его, улыбаясь. — Ты каждую ночь возвращаешь меня к жизни. Когда ты дотрагиваешься до меня, мне кажется, что я умираю и потом снова рождаюсь.

Сменхкара не сразу понял причину радости своей супруги. Он сказал ей, что воздух Ахетатона более бодрящий, чем в Фивах. Она чуть было не ответила, что бодрит ее не воздух, а дыхание Неферхеру.

Впервые за свои восемнадцать лет жизни она почувствовала, что действительно живет.


— Что это значит? — взревел Хумос, шагая по залу своего дома в Карнаке. Там же находились еще один жрец, главный интендант земель Амона, секретарь начальника всей охраны Маху и старший сын Хумоса. — Он уже три месяца в Ахетатоне! В этом еретическом городе! Такие ужасные беспорядки произошли во время праздника Осириса, а он приехал только на пять дней! Он должен был присутствовать на празднике сам, по крайней мере в первый год своего правления.

Присутствующие были приглашены на неофициальное собрание, организованное верховным жрецом для подготовки необходимых царю сведений. Он лично пригласил Маху, но тот, как всегда осторожный, отправил вместо себя секретаря, чтобы сначала узнать, чего от него хочет верховный жрец.

— Он знает ситуацию, почтенный господин, — сказал секретарь. — Никакое решение не было принято без царского разрешения. Когда в Абду начались беспорядки, он приехал на следующий же день.

— Храм Амона является средоточием власти самого великого из богов, а царская власть происходит от божественной власти, — торжественно заявил Хумос. — Храм в Карнаке бросает свою тень и на Фивы, вот почему на протяжении веков этот город является столицей царства.

Второй жрец утвердительно кивал головой. Другие слушатели были удивлены такой принципиальностью Хумоса. Очевидно, в глазах верховного жреца ситуация выглядела весьма сложной.

— Разве не в Фивах короновался царь? — продолжал Хумос. — Разве не просил он о примирении всех жрецов царства? Разве мы не заключили договор с посланниками царя? Разве мы не отказались от постройки храма Амона в Ахетатоне, получив его согласие короноваться в Фивах? Что значит это возвращение в город Атона? Разве Фивы не достойны его царского присутствия? Наш божественный царь не может привыкнуть к городу, который вполне подходил его отцу?

После такой резкой критики повисло молчание. Всех охватило беспокойство: неужели снова начнется противостояние трона и жрецов, так вредившее Эхнатону в последние годы его правления?

— Фиванский дворец, почтенный господин, — наконец заговорил секретарь Маху, — мал для правителя, который привык к просторным дворцам Ахетатона. Ведь он попросил архитекторов изучить возможность постройки нового дворца на Великой Реке.

— Нам не нужен новый дворец, — возразил Хумос. — Нам нужен порядок в стране. Народ должен ощущать присутствие Царя, как ощущается присутствие бога в храме.

Последнее замечание задело секретаря Маху.

— Население Фив увеличилось за последние двадцать лет, почтенный господин, — настаивал он. — Мой господин Маху принимает меры по увеличению отрядов охраны с одобрения царя и советника Тхуту. Но этого не сделаешь за одну или две недели.

Хумос не стал продолжать свою резкую критику. Он не собирался спорить с Маху через его подчиненного. Было ясно: Хумос очень недоволен таким поворотом событий.

Несомненно, недовольны были и другие жрецы, начиная с его коллеги Нефертепа.

Слуги начали расставлять блюда на большом столе в центре зала. Собравшиеся устроились за столом, и разговор пошел на другие темы.


— Нард из Пунта, о высокочтимый господин! Понюхай, и ты никогда его не забудешь! Он предназначен только для божественных людей.

Неферхеру забавляло хвастовство маленького человечка, открывшего перед ним горшок с нардом. Оттуда вырвался сильный аромат, метнувшийся в ноздри, как спасавшаяся от врага птица. Торговец сказал правду: запах, мягкий и острый одновременно, был несравненным. В отличие от нарда, к которому Неферхеру привык, этот не был маслом. Он был похож на мазь почти белого цвета. Неферхеру догадался, каким образом она была приготовлена: цветы экзотического растения сдавливали между досками, смазанными говяжьим жиром. И так продолжалось до тех пор, пока жир не пропитывался ароматами цветов. Эту процедуру повторяли, видимо, несколько раз, потому что запах был очень сильным.

— Сколько?

— Восьмая часть от его цены. Один дебен, господин.

— За что я плачу? За вес горшка тоже?

— Что тебя беспокоит, господин? Ведь не ты платишь.

— Я счетовод моей госпожи царицы.

— Земные блага — дым на ветру. Сегодня корона, завтра крышка.

И снова крысиный взгляд.

— Что за речи такие?

— Птица чувствует грозу, змею торопит дрожь земли. Ты предпочитаешь быть птицей или змеей, господин?

Неферхеру посмотрел на торговца.

— Что ты пытаешься мне сказать?

— А ты, господин, что пытаешься не услышать? Твоим преемником станет тот, у кого слух будет тонок.

Может, это был сумасшедший? Неферхеру пошел во дворец, чтобы достать из сундука в комнатке для хранения косметики золотое кольцо — эквивалент одного дебена. Он был обеспокоен. Хоть Неферхеру и состоял на службе у царицы, он не принадлежал к чиновникам третьего класса, а значит, не мог арестовать этого хулигана и силой заставить его сказать то, на что он намекал. Правда, он мог сообщить какому-нибудь дворцовому чиновнику, но его реакция могла быть слишком жесткой. Лучше всего было узнать, что за сообщение ему пытался передать этот торговец благовониями, и понять, правдиво оно или нет.

Торговец взял кольцо, иронически осмотрел его, сделал вид, что изучает, а затем спрятал в складках пояса.

— Тысячу золотых колец получишь ты, господин, если у тебя тонкий слух.

Предложение было очевидным.

— Что я должен сделать?

— А! Звон золота радует сердце и смягчает чувства! Тысяча золотых колец, господин, за то, чтобы взять лодку Сета, когда он будет пронзать копьем змея Апопа, вместо того чтобы сесть в лодку мертвых, сопровождающуюся плакальщицами.

Неясная и в то жевремя тревожная речь.

— Что я должен сделать, я тебя спрашиваю?

— Быть постоянно на службе Великой Всевидящей Нехбет, от ока которой не ускользнет и мошка.

Неферхеру вздрогнул. Нехбет была еще и богиней-защитницей родов. Было ли это намеком на беременность Меритатон? Но как этот уродец узнал бы об этом? Только он и она были хранителями этой тайны.

— Говори! — приказал он. — Или я заставлю тебя сказать.

— Господин, разве бьют собаку, чтобы заставить ее петь? Я взываю к твоей мудрости, чтобы ты понял, что жизненные циклы людей и богов совсем разные. Твои ноздри чисты, и ты учуял запах золота. Успокой свою душу. Я чувствую, что она взволнована. Очисть свой разум, и ты оценишь возможность, предоставленную тебе богами посредством моей несчастной персоны: прежде чем выжить в схватках небесных, выжить в земных.

Неферхеру еле сдерживал бешенство, опасаясь, что последствия могут быть очень серьезными. Он еще раз сказал себе, что лучше выслушать предложение этого посланника. А в том, что это был именно посланник, он не сомневался.

— Что я должен сделать?

— Узнаешь в свое время, господин.

— Но все-таки?

— Если бы я знал, господин! Скажу тебе только, что время придет.

Неферхеру не смог удержаться от вопроса, хотя знал, что на него не получит ответа:

— Кто тебя послал?

Обезьянья ухмылка расколола лицо продавца нарда на две части.

— Возможно, это был Хапи, господин? Или Хатхор? Анубис? Шу? Как я могу знать имена всех божественных сил? Разве я колдун?

— А как я могу знать, что время наступило?

— Птица спустится с неба, кот с чердака, оксиринк высунет голову из воды. Ты это узнаешь, господин, будь уверен. Когда увидишь тысячу золотых колец, надетых на обруч.

— Дай мне подумать.

— Кто я такой, чтобы мешать тебе думать, господин? Я вернусь, чтобы предложить тебе мускус, которым натирается лишь одна Исида.

Торговец закрыл свой сундук, церемонно поклонился и вышел за дверь.

Возбуждение Пасара, возбуждение Анубиса

Подобно свежему потоку крови, которая при пробуждении орошает тело, грязная вода паводка вдали от плодородных земель и каналов пробудила спавшие ростки, семена сорняков и зернышки, брошенные птицами. Она заставила расцвести даже дикие земли на севере от Ахетатона. Теперь там все зеленело. Тамариндовое дерево и олеандр господствовали там над плевелами и над экзотическими овсом, шафраном и тимьяном. Густые заросли укрывали гнезда куропаток и прятали норы кроликов, зайцев, кротов, мангустов и других скрытных животных.

Однажды в послеобеденное время Анхесенпаатон и Пасар, снедаемые жаждой приключений и скучающие в близких к дворцу садах, отправились открывать незнакомые земли. По правде говоря, они сбежали, воспользовавшись тем, что дворцовых служащих было меньше, чем прежде. Прогулка оказалась более впечатляющей, чем они представляли. Анхесенпаатон села, чтобы перевести дыхание. Они взяли с собой две дыни и лепешки, которые были моментально уничтожены, как только им захотелось пить и есть. Царевна прилегла в высокой траве в тени дикого фигового дерева, чьи ветки почти доставали до земли, и вскоре уснула.

Проснулась она оттого, что ей было очень хорошо. Она была в объятиях Пасара. Они еще никогда за все то время, что она его знала, не были физически так близки друг к другу. Более того, он отважился забраться рукой ей под платье и стал ласкать ее там.

Впервые в жизни она испытывала такие ласки. Рука мальчика путешествовала от лобка вверх, по животу, затем к грудям и снова вниз. Иногда она оказывалась между слегка раздвинутыми бедрами, проникая в самую интимную часть ее тела, в нее саму. Ее соски набухли. Невыносимые и в то же время головокружительные ощущения! Она повернулась к нему, их ноги переплелись. Анхесенпаатон открыла глаза, потом снова закрыла их и обняла Пасара.

Их лица были на расстоянии дыхания. Ей хватило одного небольшого усилия, чтобы добраться до губ Пасара. Как только их губы соприкоснулись, она больше не хотела отстраняться от них. У них было одно дыхание на двоих. Он застонал. Она ласкала его, удивленная, у нее закружилась голова оттого, что она повелевала телом Пасара. Он перевернул ее на спину, продолжая самые нескромные ласки. Анхесенпаатон вскрикнула, ее тело выгнулось дугой, и она затрепетала в руках мальчика, как пойманная птица, которая хочет улететь. Он сделал движение, которое ему показалось очевидным и неизбежным. Пасар был лишь на пороге своего желания, когда жидкость полилась из него. Он еще не умел сдерживать горячность своего тела. Хриплый стон вырвался из его рта. Он упал на Анхесенпаатон, тяжело дыша. Она обняла его. Он сжал ее тело с такой силой, которой даже не подозревал в себе.

Они расцепили руки. Пасар упал на спину, и они так лежали какое-то время, безразличные друг к другу. Она открыла глаза. Раскаленное небо сверкало. Анхесенпаатон положила руку на член Пасара. Он застонал. Царевна засмеялась. Потом погладила мальчика по голове.

— Ты моя, — прошептал он.

— Нет, это ты мой.

— Да.

Он поцеловал ее.

Мальчик протянул руку, сорвал несколько фиговых листьев, затем осторожно и нежно вытер живот Анхесенпаатон, потом вытерся сам.

Пасар сел, сжал ноги и обхватил их руками.

— Мы должны пожениться, — сказал он.

Анхесенпаатон ничего не ответила. Меритатон никогда не согласится на это. Она должна будет выйти замуж за Тутанхатона, и она знала, что это неизбежно. Анхесенпаатон сомневалась, что будет когда-либо бегать по полям с юным принцем.

— У тебя муравьи на плече.

Она согнала их несколькими щелчками, выбралась из-под дерева и распрямилась. Ее слегка шатало.

— Надо возвращаться, — сказала она.


— Торговец снадобьями хочет тебя видеть, твое превосходительство, — сообщил слуга Аа-Седхему. — Он говорит, что у него есть эликсиры и мази, подобных которым не сыскать во всем царстве.

— Где он?

— Он ушел. Сказал, что ты найдешь его на рынке в двенадцать часов возле стены с царскими указами. На груди он носит Гнездо Исиды.

Аа-Седхем удивился.

— Почему он не остался?

— Я предложил ему подождать, твое превосходительство. А он сказал, что такой исключительный товар, как у него, он может предложить только тайно.

— На кого он похож?

— На обезьяну, твое превосходительство, — ответил слуга с легкой улыбкой.

— Сумасшедший?

— Тебе виднее, мой господин. Но его товар был с ним. В черном сундуке.

Аа-Седхем пожал плечами и больше об этом не думал. Тайная встреча на рынке… Нет, это не для него! Царский лекарь не опустится до таких встреч.

К одиннадцати часам любопытство его все-таки одолело. Что это за таинственный товар, о котором говорил незнакомец? Аа-Седхем знал, что некоторые торговцы привозили с юга и востока редкие товары, даже неизвестные. Так он однажды купил мазь в виде белых шариков, которые чудесным образом убирали опухоли на коже, а еще был ликер, восстанавливающий кровотечения у женщин.

Вот только почему этот торговец так подозрительно себя ведет?

Чтобы получить ответ на этот вопрос, а еще в надежде найти новое снадобье, Аа-Седхем решил пойти на рынок в сопровождении одного из слуг.

Он дошел до квартала, куда слуги из богатых домов и женщины низшего сословия приходили по утрам купить необходимые продукты. Рынок располагался на нескольких улочках по обе стороны от большой улицы, на которой возле прилавков стояли сонные ослы и мулы. Здесь на крючках висели вязанки лука и чеснока и кольца колбасы. Дальше стояли в ряд кувшины с маслом, сезамом и сафлором. Еще дальше мухи оживленно кружились над кусками говядины, баранины, мяса сернобыков, которые были подвешены под потолком самой большой мясной лавки Ахетатона. Над корзинами с красными финиками, привезенными с юга, и коричневыми из оазисов летали пчелы, они тоже явились на рынок чем-нибудь разжиться. Здесь же продавался мед в глиняных горшках. Сидевший на корточках ребенок предложил Аа-Седхему певчую птицу и большую красную ящерицу. И та и другая были заперты в клетки.

Он сразу нашел торговца снадобьями. Человекообразная обезьяна сидела на циновке в стороне от людей, золотое, или очень похожее на золотое Гнездо Исиды болталось у нее на груди. Сундук стоял рядом с торговцем.

— Посланник Тота пришел обогатить меня своими знаниями, — сказал торговец, широко улыбаясь.

Аа-Седхем сел рядом с ним.

— Почему ты не остался во дворце, если хотел меня видеть?

— Господин, твоя доброта безгранична, но я боялся, что меня, недостойного, прогонят из величественных покоев.

— Что ты продаешь?

— Посмотри, господин, — предложил торговец, открывая сундук.

Он достал оттуда небольшой флакон продолговатой формы, запечатанный воском и заполненный мутной жидкостью. Цвет стекла не позволял разобрать, какого цвета было содержимое флакона — желтого или серого.

— Знаешь ли ты, господин, о веществе, которое способно за несколько дней остановить скрытую медленную боль, которая незаметно растет внутри человеческого тела и приводит к смерти через несколько недель? Вот оно, господин.

— Из чего оно?

— Из целебной земли, господин. Из некоторых видов земли, обладающих целебным свойством.

Аа-Седхем кивнул, он уже слышал, что сероватый порошок, который добывают из земли, лечит истощение и болезни легких, но впервые ему предлагали его в жидкой форме.

— Сколько стоит это лекарство?

— Для такого знающего человека, как ты, нисколько, господин. Но никакие, даже самые чудодейственные снадобья не в силах противостоять воле богов.

Аа-Седхем вопросительно посмотрел на торговца. Что означали эти слова? Торговец еле заметно улыбнулся.

— Из-за своей безграничной доброты, господин, боги иногда останавливают человека, который препятствует их намерениям. Хотя кажется, что он совершенно здоров, собирается долго жить и произвести многочисленное потомство.

Аа-Седхем не понял этих слов, таких же странных, как и предыдущие. Но он не отрывал взгляда от торговца.

— А еще, господин, боги вознаграждают того, кто угадывает их волю. Ему достаются богатство и почести, он долго живет и восхваляет Амона, Тота, Хоруса и Анубиса.

Взгляды обоих стали тверже железа, но ни один не отводил глаз. Так они и сидели друг напротив друга, как две статуи.

— Что ты хочешь этим сказать? — спросил наконец Аа-Седхем.

— Когда дерево падает под ударами топора, господин, лучше не становиться на ту сторону, куда оно упадет.

— Какое дерево?

Он хотел услышать подтверждение своим опасениям.

— Большое дерево с трухлым стволом, которое вот-вот упадет от бурь. Брось его на землю.

Аа-Седхем сглотнул, внутри у него все сжалось. Его просят уничтожить Сменхкару?

— Кто тебя послал?

— Кто еще может послать одного человека к другому, как не бог? Ты меня больше никогда не увидишь, господин. Бог не повторяется. Слушай его весть из моих уст.

— Но что ты хочешь, чтобы я сделал?

— В назначенный час, господин, отправь его последнее сновидение к указанному человеку.

— Его последнее сновидение?

Торговец достал флакон из сундука и положил его в руку Аа-Седхема. Совсем маленький, флакон помещался в ладони.

— Этот сок растений, господин, вызывает сладострастные мечты, мечты об объятиях Анубиса.

Объятия Анубиса! Упоминание имени бога мертвых, обнимающего умершего, не могло быть случайным. Хозяева этого торговца, явившиеся из ада, знали больше, чем казалось на первый взгляд.

— Но как я узнаю время?

— Мир полон знаков и предзнаменований, господин. Ты не пропустишь его. Но будь бдительным! — повысив голос, произнес торговец. — Если ты не услышишь божественного предупреждения, окажешься под падающим деревом!

Сердце Аа-Седхема чуть не выскакивало из груди. Он неподвижно сидел перед торговцем.

— Подожди немного, — сказал тот, — я принесу тебе еще одно снадобье.

Он поднялся и пошел на соседнюю улочку. Вскоре Аа-Седхем спохватился, встал и приказал слуге позвать охранников. Через несколько минут они пришли на место, но торговец не вернулся.

— Вор скрылся в этом переулке, — сказал им Аа-Седхем. — Найдите его. Вы его узнаете — он похож на обезьяну.

Стражники отправились на поиски, Аа-Седхем пошел за ними. В переулок выходила только одна дверь. Стражники толкнули ее и обнаружили за ней лишь удивленную женщину, которая кормила грудью своего ребенка. Она никого не видела. Они пошли дальше по улочке, которая выходила на пустынный берег Великой Реки.

Пораженный Аа-Седхем вернулся. У него в руках все еще были два флакона. Сундук все еще стоял на циновке на том же месте. Лекарь открыл его: там было пусто. Он нашел только маленький бронзовый амулет. Он был сильно поврежден, как будто даже расплавлен, но Аа-Седхем без труда различил голову Сехмет.

Богиня мести. Кто собирался мстить? Кому? Сменхкаре?

Он вернулся во дворец, снедаемый мрачными предчувствиями.

«Если ты не услышишь божественного предупреждения, ты окажешься под падающим деревом!» — звучало у него в голове.


Одного взгляда Сменхкары на силуэт его супруги было достаточно, чтобы ему стало ясно: Меритатон беременна.

Он улыбнулся и нежно обнял ее за талию, потом поцеловал в щеку. Меритатон погладила его по щеке, обняла за шею и вернула ему поцелуй.

— Я рад, — сказал он.

Она поцеловала его еще раз. У него хватало деликатности не задавать вопросов. Он приходил к ней в спальню только три раза в первый месяц их пребывания в Ахетатоне. Считал ли он себя отцом? Она сомневалась в этом — он был слишком хрупок для этого, и к тому же слишком осторожен.

Но он был рад, и Меритатон ни капельки не сомневалась в этом. Наследование трона было обеспечено, не важно, каким образом. По крайней мере, для него. Ощущение полноты жизни, которое она испытывала, было вызвано не только уверенностью царицы в сохранении династии, но и уверенностью женщины. А этим она была обязана Неферхеру.

«Красивый мальчик, покоряющий сердца»

Много раз в детстве от женщин своей семьи Неферхеру слышал, что беременной женщине нельзя сообщать плохие новости, потому что тогда она могла родить безобразного ребенка. Через месяц после того, как Меритатон призналась ему, что носит его ребенка, наблюдательный взгляд мог определить, что третий месяц беременности проходит нормально.

Поэтому Неферхеру решил ничего не говорить Меритатон о встрече с продавцом благовоний.

Но более чем когда-либо он был настороже. Неферхеру понял мрачные намеки посланника: готовилось какое-то ужасное событие, и его просили принять в этом участие, то есть совершить преступление. Какое же? Убить Меритатон? Или Сменхкару? И как?

Его преследовала одна фраза: «Тысяча золотых колец, господин, чтобы взять лодку Сета, когда он будет пронзать копьем змея Апопа, вместо того чтобы сесть в лодку мертвых, сопровождаемую плакальщицами».

Но не воспоминания о тысяче колец, предложенных за неизвестный поступок, сверлили его мозг, а слова «лодка Сета». Да, лодка, на которой можно убежать. Он обманывал Меритатон, утверждая, что прогулки по Великой Реке действовали на него успокаивающе. Они были чересчур торжественными, а «Слава Амона» была слишком заметным кораблем из-за своего красного паруса. Они рисковали привлечь внимание дурных людей. Почему бы Меритатон не приобрести маленькую скромную лодку для них двоих? Они могли бы совершать на ней интимные прогулки.

Предложение понравилось Меритатон. Тайно Неферхеру договорился о покупке и подготовке к плаванию одной лодки, которая стояла у причала с южной стороны Царского дворца. Меритатон решила назвать ее «Улыбкой Хатхор».

Они совершали на ней прогулки, беря иногда с собой Анхесенпаатон и Пасара. Сначала Меритатон забавляли эти тайные побеги двух пар. Она не сомневалась, что привязанность, которая существовала между двумя детьми, перерастала в нечто большее. Потом она забеспокоилась: их взаимные чувства были окрашены страстью. Было достаточно посмотреть на Пасара, на то, как он пожирал глазами свою подругу. А ведь Третья царская супруга никогда не сможет выйти замуж за этого юного писаря; она предназначалась Тутанхатону. Анхесенпаатон испытывала к юному принцу дружеские чувства с налетом снисходительности, которые вряд ли могли перерасти в нечто большее.

Во время одной из таких прогулок — Меритатон была уже на четвертом месяце беременности — она заметила, что Неферхеру стал хорошим моряком. Он научился управлять не только штурвалом, но и парусом. Он долгое время изучал речные течения и овладевал искусством их использования. Вдруг у нее возникло подозрение.

— Каково в действительности предназначение этой лодки? — спросила она у него, когда он сел рядом с ней, тяжело дыша.

— Разве это неясно? Для прогулок.

— Нет, ты учишься управлять ею сам.

Неферхеру, слегка смутившись, улыбнулся.

— Ты фантазируешь.

Наступила тишина.

— Ты готовишь побег? — продолжала Меритатон.

— В случае необходимости я готов бежать вместе с тобой, — ответил он.

Меритатон была поражена. Они когда-то говорили о бегстве, но это были всего лишь разговоры двух влюбленных.

— Что происходит?

— Если бы я знал, я бы тебе сказал, но я не знаю. Все, что мне известно, — что-то готовится.

— Но что? Ты от меня скрываешь это, потому что я беременна?

Над ними пролетели утки.

Неферхеру вздохнул. Он решил поделиться тайной, которую не мог дольше держать в себе. Он рассказал о визите торговца благовониями и о его просьбе быть готовым исполнить загадочные приказы, которые будут отданы в назначенный час.

Выражение лица Меритатон менялось так быстро, что Неферхеру пожалел о том, что рассказал ей это.

— Ты согласился на тысячу золотых колец?

— Конечно нет, мне их даже не показали. Но я не отказывался. Я решил, что следует проявить заинтересованность, чтобы узнать, что готовят наши враги.

— Необходимо предупредить царя! — воскликнула Меритатон.

— И что я ему скажу?

Меритатон задумалась над его словами. Визит торговца благовониями настолько встревожил Неферхеру, что он стал готовить лодку. Но все-таки угроза была неясной. Что на это может сказать Сменхкара? Что незнакомец пытался подкупить Неферхеру?

— Возвращаемся, — сказала она. — Все-таки его нужно предупредить.


В ночи раздался ясный переливчатый голос:

Где ты, мой возлюбленный?
Мои ночи светлее дня,
Со мной плачет луна,
Потому что моего солнца нет.
Где ты, мой возлюбленный?
Чьи глаза отвернули тебя от моих глаз? Чьи губы тебя пьянят?
Чьи руки обвивают тебя?
Странное пение. Это был голос мужчины; чистый и звонкий, но все-таки мужской. Значит, певец обращался к любовнику.

На террасе в интендантской части дворца появилась тень, она склонилась над ограждением. Темнота была кромешная, и только два факела, горящие неподалеку, позволяли различить человеческую фигуру.

— Для кого ты поешь в такой час?

— Для тебя, мой возлюбленный.

Возвращайся, успокой луну,
Возвращайся, мое прекрасное солнце,
Иначе завтра ты будешь плакать
По исчезнувшей луне.
Все это было странно, и, без сомнения, тень на балконе тоже так считала.

— Кто ты? — спросила она у певца.

— Голос твоего сердца.

— Замолчи. Подожди! Я спускаюсь.

Через несколько минут из маленькой двери вышел мужчина с лампой в руках. Он направился к певцу и поднял лампу, чтобы осветить его лицо. Внезапно тот сделал то же самое. Как это часто бывает, можно больше узнать о человеке по вопросам, какие он задает, чем по ответам: это был Аутиб. Трепыхающееся на ночном ветру пламя осветило приветливое, улыбающееся лицо молодого человека.

— Что ты говорил? Ты для меня пел?

— Разве это было непонятно, господин?

Аутиб замолчал.

— Кто ты?

— Я певец, господин. Меня зовут Анакиб.

«Красивый мальчик, покоряющий сердца». Наверняка это прозвище, потому что уж очень удачно подобрано.

Аутиб улыбнулся.

— Так о чем же ты пел?

— Я был твоим голосом. Я пел об отсутствии твоего солнца.

— А откуда ты знаешь, что мое солнце не со мной?

— А разве это не так?

Аутиб не знал, что ему делать. Он забеспокоился: что же у него была за репутация, если даже какой-то юнец осмелился петь ему среди ночи серенады под балконом?

— Я надеялся, что в награду за мою песню ты мне предложишь стакан вина.

— Кабаки закрыты.

— А у тебя в доме вина не найдется?

Аутиб растерялся. Но этого загадочного певца нужно было вывести на чистую воду. Правда, время было позднее.

— Иди за мной, — сказал он.


Когда Аутиб проснулся, он был один.

Ему что, все приснилось?

Голубой флакон, стоящий на сундуке, свидетельствовал о том, что это не сон.

Он сел и задумался о сделанном ему предложении отомстить. А еще он задумался о тысяче золотых колец.


Второй распорядитель объявил о приходе Меритатон. Она пришла в сопровождении Неферхеру и носильщика опахала. Сменхкара встал, чтобы поприветствовать ее. Писарь поторопился предложить кресло сначала царице, а потом и Хранителю духов.

Аа-Седхем и Сменхкара видели, что Меритатон была мрачнее тучи. В свою очередь, Меритатон и Неферхеру заметили скверное настроение Сменхкары.

— Твой визит — настоящая честь для меня, моя царица.

— Боюсь, что, узнав о цели моего визита, ты не станешь радостнее, мой царь, — сказала она.

Потом повернулась к Неферхеру.

— Хранитель духов рассказал мне о странном человеке, с которым он встретился несколько недель назад. Он не говорил мне о нем до сегодняшнего дня, боясь расстроить.

Неферхеру рассказал о посещении торговца благовониями и его предложении.

— Похож на обезьяну? — уточнил Сменхкара.

— Да, божественный царь, — ответил Неферхеру, широко раскрыв глаза от волнения. — Именно на обезьяну.

Сменхкара повернулся к Аа-Седхему.

— У него было на груди Гнездо Исиды? — спросил лекарь.

— Да, господин, — почти крикнул Неферхеру, все больше и больше тревожась.

— И черный сундук в руках?

— Господин, но откуда ты знаешь?

— Ко мне он тоже приходил. И я тоже не сообщал об этом божественному царю, чтобы раньше времени не волновать его.

Меритатон встрепенулась.

— Значит, этот человек приходил к вам обоим? Что же ему нужно?

— Понятнее всего он говорил с Аа-Седхемом, — сказал Сменхкара. — Он дал ему задание отравить меня по сигналу, которого еще не было.

Он раскрыл ладонь и показал маленький флакончик. Неферхеру глубоко вздохнул. Меритатон вскрикнула.

— Пусть боги защитят нас! — воскликнула она. Ее голос дрожал. — Если я правильно поняла, Неферхеру должен отравить меня!

— Боги нас защитили, это правда, — произнес Сменхкара, — потому что Неферхеру и Аа-Седхем доказали свою преданность. Я желаю знать о других подобных посещениях.

Меритатон удивилась.

— Не понимаю… — пробормотала она.

— Сомневаюсь, что Ай ограничился двумя преступными попытками подкупить двоих самых близких нам людей, — сказал Сменхкара, обращаясь к царице.

— Ай? — вскричала она.

— А кто же еще? Кто еще хочет, чтобы ты исчезла из этого мира? Он знает, что ты осведомлена о его участии в отравлении твоего отца и моего брата.

— Нужно схватить его и предать суду! — заявила Меритатон.

Сменхкара покачал головой.

— Он бы не действовал без согласия, пусть молчаливого, священнослужителей и, вероятно, военных. И я не сомневаюсь в том, что его зять Хоремхеб и кузен Нахтмин согласятся на это.

Утверждение было ужасающим. Какое-то время никто не произносил ни слова.

— Тогда его надо убить, — медленно произнес Аа-Седхем.

— Это не остановит ни священнослужителей, ни военных. Я не должен был покидать Фивы. Это моя ошибка. Я возвращаюсь. Ни Тхуту, ни Майя не смогут ничего предотвратить.

Все выразили желание ехать с ним.

— Нет, мы не поедем все вместе. Для наших врагов это будет тревожным сигналом. Достаточно того, что со мной поедет Аа-Седхем, все-таки он мой лекарь.

Тогда Неферхеру задал вопрос:

— Кто же, божественный царь, мог рассказать Аю, кому больше всего доверяют божественные царь и царица?

Никто об этом даже не подумал. Кто-то очень хорошо знал о близких отношениях в кругу царской семьи и назвал имена Аа-Седхема и Неферхеру.

— Я этого не знаю, — ответил царь.

— Речь может идти о большом лжеце, потому что он не мог не знать, что открывает тайны врагу.

Сменхкара склонил голову.

— Верно говоришь, — заметил он.

— Пентью! — воскликнула Меритатон.

Сменхкара задумался.

— Возможно.

— Я дрожу при мысли, что ты отправляешься в Фивы, мой царь, — сказала Меритатон.

— Присоединишься ко мне через несколько дней. Я пришлю за тобой «Славу Амона». А пока давайте пообедаем вместе.

Когда они вчетвером спускались по лестнице в большой зал, где был накрыт стол, Аа-Седхем отвел Сменхкару в сторону и тихо сказал:

— Есть еще один лжец, мой царь.

— Кто?

— Аутиб.

Сменхкара снова задумался.


Возвращаясь в Царский дворец, Меритатон смотрела на здания и сады, особенно красивые в летнее время. Вечерний ветер наполнил воздух ароматами роз и жасмина.

Но магия Ахетатона испарилась. Тень врага нависла над этим идиллическим пейзажем.

Анхесенпаатон бежала ей навстречу, но вдруг резко замедлила бег, заметив, что ее сестра погружена в глубокие раздумья.

— Что случилось? — спросила она, беря Меритатон за руку.

В глазах Меритатон блестели слезы.

— Я тебе все объясню, — сказала она.

Надо было все-таки открыть Третьей царской супруге, какова на самом деле жизнь царей.

«Он писал гимны…»

Редко человеческое лицо выражает такое внимание, какое выражало лицо Тхуту в тот момент, когда Сменхкара впервые рассказал ему об интригах Ая.

Раздосадованное выражение, появившееся затем на его лице, убедило Сменхкару в том, что Тхуту искренен.

— Не могу поверить, что преступные планы Ая объясняются только моим отсутствием в Фивах. Тем более я не думаю, что он затеял все это опасное дело без поддержки жрецов и военных.

— Нет, божественный царь, эти планы вдохновлены только его собственными амбициями. Возможно, твое отсутствие в Фивах обеспокоило Хумоса и поспособствовало сближению его с Аем. В глазах жрецов Ахетатон — рассадник ереси, возникший во времена правления Эхнатона, твоего божественного брата. Твое возвращение туда встревожило их.

Слышат ли мухи человеческую речь? Можно было подумать, что да: около двух дюжин этих насекомых до этого мирно летали в воздухе, а тут вдруг их охватило непонятное нервное оживление. Раздалось громкое жужжание. Носильщик опахала ждал снаружи, он ничего не мог с ними поделать. Оставалось только добавить в маленькую жаровню, стоявшую в ближнем к окну углу, ромашки, что и сделал советник. Незадолго до своей кончины насекомые, забытые мифические создания Двух Земель, осознали, что страсти могут привести к фатальным последствиям.

Беседа проходила в царском кабинете дворца в Фивах, душном, как обычно. Беседа была личной, не присутствовали даже писари.

— Значит, мы ничего не можем противопоставить Аю?

— Божественный царь, ты знаешь ситуацию гораздо лучше твоих самых осведомленных слуг. В своей крепости в Ахмине Ай практически непобедим. К тому же он пользуется молчаливой поддержкой своего зятя Хоремхеба и своего брата Нахтмина, а это два могущественных военачальника. То есть он заручился поддержкой армии. Следует добавить, что за долгие годы он ощутил вкус власти. Его сестра Тиу была супругой твоего отца, божественного царя Аменофиса Третьего, а его дочь Нефертити была страстно любимой женой твоего божественного брата. Долгие годы он имел огромное влияние на все, что совершалось в Двух Землях. Потом он был внезапно лишен всего этого после смерти своей дочери. В этом причина его враждебности. Я не знаю обстоятельств, в результате которых он потерял влияние на царицу, твою супругу, и тебя, божественный царь. Но его печаль глубока: сейчас он всего лишь богатый старик, и я предполагаю, что для него это невыносимо.

— А в результате получается, что Ай могущественнее царя, и теперь он пытается отравить меня, чтобы заполучить трон.

Это было жесткое заявление.

— Божественный царь, если трон крепок, он устоит, так как власть Ая ограничена. Одни из самых могущественных союзников царской власти — это священнослужители. Хумос и его соратники сильнее Ая. Если он им разонравится, он утратит власть.

Сменхкара подумал, что он слишком старался понравиться и тем и другим. Он практически предал память своего брата, он короновался в Фивах и восстановил культ Амона. А теперь что ему остается: быть заложником своих врагов и заключенным в фиванском дворце?

Сейчас была хорошая возможность уладить старое дело об утаивании докладов во времена правления Эхнатона. Сменхкара наклонился и подобрал связку папирусов — ту, которую он взял в зале Архива уже несколько месяцев назад во время той памятной ночи. На глазах Тхуту он развязал ниточку, которой были перевязаны папирусы, и разложил их на ближайшем к нему столе.

— Вот доклады о беспорядках в царстве, они были адресованы божественному царю, моему брату, но их никогда не получали ни он, ни я, регент, в последние три года его правления. Могу я спросить почему?

Когда Тхуту увидел эти документы, его рот расплылся в разочарованной улыбке. Он поднял на монарха усталый взгляд и ответил:

— Потому что, божественный царь, он приказал мне не давать их ему.

Он удивления Сменхкара надолго потерял дар речи.

— Он приказал тебе не показывать их?

— Мой божественный царь, я сохранил этот приказ, скрепленный царской печатью. Этот приказ гласил: не докладывать ему о неприятных и тягостных делах царства, поскольку они были в моем ведении и ведении царского кабинета, а не в его. Также я не должен был пускать к нему посетителей, которые приходили с прошениями решить противоречивые вопросы. Например, такие как содержание личной охраны.

Крайне удивленный, Сменхкара захлопал ресницами. Выходит, Аа-Седхем ошибался по поводу намерений Тхуту.

— Но почему до сих пор ты не предоставил их мне?

— Приказ гласил не предоставлять эти доклады ни царю, ни его супруге, ни регенту.

Сменхкара был оглушен. Он протянул руку к кувшину и долго пил ароматизированную воду.

— Мне пришлось пережить мучительные моменты, мой царь, — пролепетал Тхуту. Он резко повернулся к Сменхкаре и продолжил: — Везде, на востоке и на юге, у нас есть союзники, которым приходилось тяжело. Наши враги догадались о небоеспособности армии вашего брата. Их шпионы докладывали им, что он не интересуется делами царства. Поэтому они удвоили атаки на наших союзников. Нам следовало отправить туда военную помощь, а мы не сделали этого, и наши союзники потерпели поражение. Когда об этом узнали военные, особенно Хоремхеб, Нахтмин, Анюмес, командующий Восточными гарнизонами, и другие военачальники, они страшно разгневались. При мне они говорили об убийстве царя! И так как наши враги понимали, что мы не представляем для них угрозы, они стали действовать еще жестче.

— А я ничего этого не знал… — прошептал Сменхкара.

— Естественно: прошения направлялись на имя царя. Самое мучительное воспоминание — это история Риб-Адди, царя Библоса, который оставался нам верен несмотря ни на что. Он заплатил за это жизнью. Я лично умолял твоего брата спешно отправить туда военный отряд под командованием Анюмеса. Он ответил мне: «Нет. Всем этим людям нет до нас никакого дела. Им остается только молить своих ужасных богов избавить их от беды».

Совершенно отчаявшись, Сменхкара не мог сказать ни слова. Реальность была ошеломляющей: Эхнатон уничтожил политическое могущество царства так же, как уничтожил его богов.

— Ты помнишь, — продолжал Тхуту, — о восстании в Фивах?

— Эхнатон сказал, что эти беспорядки спровоцировали грабители…

— Племена бедуинов напали на город. Надо было послать туда войска. Но твой брат стал насмехаться над Фивами. Население восстало против царя, который оставил их без защиты. Были такие, кто предлагал организовать поход и убить тебя, царя и всю вашу семью, засевшую в Ахетатоне! Жрецы приносили жертвы в храме Амона, чтобы накликать смерть на царя. К счастью, Маху взял инициативу в свои руки, он защитил город и отбросил бедуинов.

Тхуту, в свою очередь, схватил кувшин и залпом выпил воду.

— Твой брат оставил царство в чудовищном состоянии.

— Поэтому его и отравили.

Тхуту ничего на это не сказал, что само по себе явилось подтверждением.

— Возможно, ты предполагал, божественный царь, что я был безразличен к твоим проблемам и даже двуличен?

Все еще ошеломленный, Сменхкара не ответил. Тхуту, задумавшись, ходил по царскому кабинету.

— В течение десяти лет, пока я был Главным распорядителем, я должен был улаживать все неприятности в царстве, подавлять восстания писарей то одного, то другого храма, восстания того или иного гарнизона, забастовки бальзамировщиков, пивоваров и моряков, контролировать налоги, взимаемые с увеселительных заведений, проверять подозрительные сделки между управлением охраны и некоторыми правителями провинций, не допускать предательства царских послов в иноземных странах, восстаний населения оазисов против сборщиков налогов, гражданской войны между жителями Эбре и крестьянами Нижнего Египта из-за использования шахт для производства кирпичей и много чего другого. А царь, божественный царь, как тебе известно, интересовался лишь доходами от сбора налогов.

Это была правда. Единственное царское дело, которым занимался его брат, была проверка доходов. Ахетатон стал городом, построенным на Луне.

Сменхкара был подавлен.

Две или три мухи, отравленные парами ромашки, бились в агонии, перевернувшись на спину.

— Военные, — продолжал Тхуту, — прекрасно видели, что божественный царь совершенно не интересуется армией, кроме тех моментов, которые касались добычи, от которой он получал свою часть, и военнопленных, если они были, становившихся рабами. Ему никогда не хватало средств, и он постоянно требовал повысить налоги. За это время номархи и крупные землевладельцы поняли, что царь не интересуется и внутренними делами царства. Вельможи осознали, что совершенно безнаказанно могут держать личную охрану для защиты от грабителей, которые бесчинствовали в провинциях. У них иногда даже было больше людей, чем в отрядах охраны. И, что было совершенно невыносимо, стражники, случалось, покидали казармы, чтобы идти служить личными охранниками, потому что тем платили больше. Всех купив, такие номархи становились царями в своих провинциях. Вот так Ай и смог настолько разбогатеть, что теперь способен противостоять самым сильным номархам.

Сменхкаре стало нехорошо от всего этого, он почти задыхался.

— Получается, что это ты был настоящим царем.

— Божественным царем, — уточнил Тхуту с саркастической ухмылкой. — Скорее я был царским рабом.

— И я ничего этого не видел, — снова сказал Сменхкара.

— Мой царь, мы все видели, как ты удостоился царской милости. Тебе было всего пятнадцать лет. Что может пятнадцатилетний мальчишка понимать в царских делах? Ты знал и видел то, что царь хотел тебе показать.

Да, он видел роскошь, знал, как достаются привилегии, ласки.

Царь посвящал целые часы беседам с верховным жрецом Панезием, после которых он писал гимны Атону.

— Божественный царь, я не хочу оскорблять твою братскую любовь, но все это время царство разрушалось. Министры и я, мы пытались предотвратить всеобщее восстание. Мы выбивались из сил, чтобы избежать скорого конца. Теперь ты понимаешь, что, как только твой брат, божественный царь, умер, мы ждали, что его преемник крепко возьмет в свои руки жезл и цеп.

— Их унаследовала Нефертити.

— Она так же мало интересовалась делами царства, как и ее супруг, — заметил Тхуту. — Поэтому все надежды мы возлагали на тебя.

Наступила тишина. Царь и советник дошли до деликатных моментов истории трона.

— Ты был уверен, что правление Нефертити будет коротким, — сказал Сменхкара.

Тхуту с упреком посмотрел на Сменхкару.

— Поэтому ты так спокойно отреагировал на свое изгнание и принял меня у себя, — закончил Сменхкара.

Тхуту задумался над ответом, потом сказал:

— Мой царь, древние культы являются гарантией единства царства, а значит, его силы. Даже если бы отец Нефертити Ай был ее советником, то есть фактически регентом, она только продолжала бы опустошать царство. Она действительно признавала единственный культ — культ Атона. Ай не осмелился бы противостоять ей. Это была властная женщина: она вполне могла изгнать его из своего окружения, как изгнала тебя из твоих собственных апартаментов в Царском доме.

Сменхкара был согласен с этим.

— Ты знал о том, что ее собираются отравить, — сказал он. — Но я тебя не упрекаю.

— Это было неизбежно. Для царства так было лучше.

— Я так и понял.

Сменхкара слукавил. Нет, он ничего не понял. Нефертити и его возлюбленного брата убили во имя высших интересов, чтобы сохранить могущество царства.

Царь был ничем, или почти ничем, так — пустым местом, марионеткой. Царство было важнее царя. И его слуги не колеблясь преждевременно лишили жизни монарха, потому что его смерть могла спасти единство и могущество Двух Земель.

Убийство было законным.

Жестокость и ужас этого открытия будто парализовали Сменхкару.

Он вспомнил признания Пентью и Майи, одних из лучших чиновников. Они пожертвовали всем, всем, даже своими личными привязанностями, ради спасения царства.

Как он мог быть таким наивным? Слова Тхуту звучали у него в ушах: «Что может пятнадцатилетний мальчишка понимать в царских делах?» Там, где он видел только хитрость или слабость, жрецы, Хоремхеб, Майя, Пентью и другие, действовали по расчету.

Но Эхнатон тоже был наивным: он действительно считал себя царем и выбрал себе личного бога, в ущерб жрецам и всему народу.

Тхуту смотрел на молодого царя, откинувшегося на спинку кресла: напряженная поза, стеклянные глаза. Взгляд Сменхкары сосредоточился на его внутреннем горизонте. В девятнадцать лет он вдруг почувствовал себя старым и одиноким.

Он думал о Меритатон: даже она подчинила свою жизнь высшим требованиям, когда решила забеременеть от Неферхеру, а не от супруга.

Сменхкара подумал об Аа-Седхеме. Чего стоила его любовь?

Слезы навернулись ему на глаза.

Тхуту посмотрел на него, и царь взял себя в руки.

Отец по доверенности

Приезд Меритатон, Анхесенпаатон и Тутанхатона двумя неделями позже вырвал Сменхкару из меланхолического состояния, в котором он пребывал после разговора с Тхуту. Аа-Седхем был этим очень обеспокоен и установил суровый надзор за питанием царской персоны, а также отдал тайный приказ о том, чтобы Аутиб никогда не оказывался на пути, по которому перевозили и Переносили предназначенную для царской семьи пищу из царских кухонь. Но Сменхкара не чувствовал себя от этого лучше. Совершенно отчаявшись, Аа-Седхем приготовил для своего господина отвар собственного изобретения на основе можжевельника, дигиталиса, морских водорослей и раувольфии. Этот отвар он смешивал с вином.

Его вкус не был противным, поэтому Сменхкара охотно принимал лекарство. Но эффект от него длился всего лишь два или три часа. Так, в начале долгой церемонии приношения огня в храме Амона царь выглядел вполне спокойным и уверенным, но когда в конце он направился к своему трону, его походка была вялой и какой-то разболтанной.

Меритатон, заметив пассивность своего супруга, забеспокоилась.

— Что с ним? — спрашивала она у Аа-Седхема. — Он болен?

— Если он и болен, то мне кажется, что это болезнь души, а не тела. Она возникла сразу после его долгой беседы с советником, но он мне рассказал лишь немногое из этого разговора. Меня поразила одна фраза, только она была связной: «Я менее важен, чем моя статуя, и у меня столько же власти, сколько у нее». Не знаю, что такого ему сказал Тхуту, чтобы Сменхкара пришел к столь мрачным выводам.

— Может, это от жары?

В этом году сезон Сева был невыносимо знойным, особенно в Фивах.

— Я думал, что воздух Ахетатона ему был бы полезен, но, когда я предложил ему вернуться туда, он отказался.

К великому неудовольствию Неферхеру, Меритатон ужасно нервничала и решила сама расспросить своего супруга.

— Все обеспокоены твоим состоянием, — начала она без обиняков. — Ты нас повергаешь в отчаяние, меня и Аа-Седхема. Что с тобой?

— Ну вот, у царя нет даже права задуматься, — ответил он со слабой улыбкой.

— Ты не задумчив, ты выглядишь больным.

— Может, и так.

— Какой болезнью ты страдаешь? Аа-Седхем не смог найти для нее названия.

Царь равнодушно обмахивался веером.

— Болезнь называется «быть царем», это совершенно точное название.

Меритатон потеряла дар речи. Разве ноша царя может восприниматься как болезнь?

— Я не понимаю тебя.

Сменхкара положил веер на колени.

— Мой брат и твоя мать были убиты ради спасения царства. Мы лишь жертвенные животные.

Впервые рассуждения супруга ужаснули ее. Приоткрылась дверь таинственной могилы, которой является сердце всякого человека. В данном случае это было сердце ее супруга, царя.

— Мы не являемся повелителями царства, — продолжал Сменхкара. — Это царство наш повелитель.

Он повернулся к ней. Холодный взгляд, горькая складка у рта.

— Даже ты принесла жертву на алтарь царства. Помнишь, что ты мне сказала: «По линии моего отца рождаются только девочки».

Поэтому ты забеременела от мужчины, чье семя, как ты надеешься, принесет тебе мальчика.

Меритатон судорожно сглотнула, ее сердце часто билось. Нет, Сменхкара не болен. Его поразило озарение.

— Если я и сделала это, то и в твоих интересах как царя, — заявила она и добавила: — В интересах нашего правления.

Он кивнул.

— И ради стабильности царства.

— Даже если все так, как ты говоришь, — сказала Меритатон, — твой отец правил долго, годы его правления были мирными. Он умерсвоей смертью, и не важно, был он жертвенным животным или нет. Неужели ты хочешь, чтобы все: твоя семья, министры, придворные, жрецы — считали тебя человеком с угасающим здоровьем, ни на что не годным?

Сменхкара бросил на нее загадочный взгляд.

Она была его союзником. Возможно, она им и останется. Меритатон его поддерживала в противостоянии с Аем. Сейчас она пришла подбодрить его. Она хотела, чтобы он хорошо играл роль царя. Но кем же он мог быть, кроме как царем?

— Твоя печаль все подвергает сомнению. Она дает преимущество твоим врагам. Ты этого хочешь?

— Нет, — тихо ответил он.

— Возьми себя в руки. Ты ведь должен защищать и меня.

Говоря это, она подумала, что потомки мужского пола Аменофиса Третьего были почему-то хрупкими созданиями. Меритатон вспомнила мечтательный взгляд ее отца Эхнатона и его походку: он скользил над землей, словно тень.

Даже юный Тутанхатон был далеко не таким, каким должен быть мальчик его возраста.

— Ты права, — согласился Сменхкара.

Он поднялся и обнял ее. Потом поцеловал.

Меритатон спросила себя, следует ли ей оставаться рядом с супругом в Фивах в течение всего сезона Сева.

Для чего же тогда нужен Аа-Седхем?


Царская чета и представители высшего сословия были не единственными, кто страдал от жары в сезон Сева в Фивах. В полуденные часы город превращался в раскаленную жаровню. Люди даже не выходили на улицу между полуднем и четырьмя часами, а если и выходили, то лишь для того, чтобы освежиться в Великой Реке. Некоторые, в основном писари из-за своих лысых голов, получали апоплексический удар, пробыв на солнце не более четверти часа. Кроме этого, их часто кусали гадюки или скорпионы, попадавшиеся на пути. Аа-Седхем был удивлен, найдя на террасе царских апартаментов стеклянный флакон, который искривился, пролежав на солнце на каменном ограждении несколько часов.

Помучавшись какое-то время, Меритатон решила все же вернуться в Ахетатон вместе с Анхесенпаатон, Неферхеру и Тутанхатоном. Она была уже на шестом месяце беременности, и это было хорошо заметно. Хумос явился поздравить ее, произнести молитвы и совершить жертвоприношения богам для процветания династии. Придворные дамы тоже присоединились к поздравлениям, желая счастливого протекания беременности. Каждый день к Уадху Менеху поступали подарки от землевладельцев, в основном это были фрукты, символизирующие плодородие. Уадх Менех, в свою очередь, передавал их управляющему Дворца царицы.

Невообразимая жара не способствовала нормальному течению первой беременности. Обеспокоенная тем, что моча у нее стала темной, Меритатон узнала от Аа-Седхема причину этого: через кожу она теряла большое количество воды, которая должна была выходить другим путем. Он посоветовал ей много пить или дождаться сезона Жатвы в Ахетатоне, потому что опасался за ее здоровье и здоровье еще не рожденного ребенка. Она решила ехать.

Провожая ее на корабль, Сменхкара уверял, что не сможет долго жить без нее и что в скором времени он присоединится к ней, пусть и ненадолго. Поцеловав ее, он сказал:

— Ты моя сила.

Она поднялась на «Славу Амона» скрепя сердце и смотрела на силуэт своего царя, стоявшего на пристани, до тех пор, пока он не исчез из виду.

Странная ситуация: быть привязанной к одному мужчине, а любить другого.


— Bin tchaou!

Шабака, сидящий в кресле в закрытом саду, возвел глаза к небу и спросил, кто научил попугая таким непристойным словам.

— Ir herou nefer! — крикнул он, надеясь улучшить речь попугаев.

Это означало: «Сделай так, чтобы твой день был счастливым».

Попугай не ответил. Шабака повторил попытку. К его удивлению, ему ответила подруга попугая:

— Ir herou nefer!

Нубиец захлопал в ладоши, и самка повторила свое пожелание и прилетела к нему. Шабака взял финик из вазы и протянул его птице, чтобы вознаградить ее.

В сад, сопровождаемый гепардом, вошел Ай. Он сел на свое обычное место на скамье. Вид у него был озадаченный. Гепард улегся с выражением вечной печали на морде. Так они и сидели в тягостной тишине, пока Шабака не сделал то, что должен сделать всякий придворный: поинтересовался настроением господина.

— Мой господин задумчив, — начал он.

Ай замахал веером, возможно, он хотел этим выразить свое настроение.

— Все так, как я и думал. Жена этого земляного червя беременна. — Через некоторое время он добавил: — Уже шесть месяцев.

Шабака уже знал об этом: Ая только это и занимало. Но это было еще слишком мягко сказано, ведь он был одержим властью. То, что царица беременна, не так уж много значило; не это было причиной мрачного настроения Ая. Шабака решил подождать, пока тот сам расскажет ему, что его огорчало.

— Ни одна из трех встреч нашего агента не увенчалась успехом. Любовник царицы и любовник царя не сказали ни да ни нет. Хранитель гардероба, несомненно самый уязвимый из всех, может что-то сделать только тогда, когда этот земляной червь находится в Фивах. Хумос, который вроде бы сначала поддержал мои планы после беспорядков на празднике Осириса, в конце концов успокоился, потому что власть снова в Фивах. Так может продолжаться бесконечно.

— Терпение, господин, — это мужество сильных. Плоды зреют на дереве. Ты соберешь их в нужное время.

Ая слегка успокоил этот мудрый совет.


Меритатон должна была родить в конце сезона Сева. Оставалось только гадать: будет ли это еще сезон Сева или начало сезона Жатвы? Естественно, никто не мог этого сказать наверняка, но Хумос решил праздновать рождение ребенка в последний день сезона Жатвы в присутствии царя и царицы и, конечно же, уже жизнеспособного ребенка.

Два раза Сменхкара побывал в Ахетатоне, чтобы наблюдать за развитием ребенка, чьим отцом он не был, но которого принял всем сердцем. Каждый раз он видел вблизи комнаты царицы Неферхеру, напоминавшего Анубиса на страже царского сокровища. Аа-Седхем сказал Сменхкаре, что Хранитель духов узнал у него все необходимое о том, как ухаживать за беременной женщиной, а потом и про роды. Рассказав ему об этом, лекарь также порекомендовал использовать для личной гигиены роженицы и ребенка очищенную воду.

Настоящий и мнимый отцы все это время разыгрывали комедию, словно пребывали в неведении. Во время второго визита, после того как Сменхкара пожаловался на то, что ему опять приходится возвращаться в Фивы, Неферхеру ему сказал:

— Божественный царь, не бойся, я охраняю две души подобно Нехбет и Уаджет.

Царские Ястреб и Кобра.

Они обменялись долгими взглядами. Все было сказано.


На второй день сезона Жатвы у Меритатон начались схватки. Прибежали две повитухи, которые вот уже несколько дней жили в комнатах кормилиц. Царица сидела в специальном кресле для родов. Через час появилась головка ребеночка.

Неферхеру стоял за дверью.

Меритатон кричала, как никогда в жизни. Анхесенпаатон и младшие сестры были в ужасе от этого.

— Первые роды всегда самые тяжелые, — сказала одна из повитух.

Когда ребенок наконец родился, а пуповина была перерезана и перевязана, повитухи объявили:

— Это мальчик, божественная царица!

Измученная Меритатон кивнула. Она думала, что не выдержит и что ее разорвет на кусочки.

Потом вошел Неферхеру, неся в руках два горшка со специально очищенной водой, ведь царский лекарь приказал использовать для гигиены роженицы только такую воду. Повитухи были поражены мудростью Хранителя духов. А еще больше они были поражены тем, с каким благоговением он относился к малышу, которого пеленали при нем.

Потом он подошел к изголовью царицы с флакончиком ароматизированного бальзама и дал ей его понюхать.

Она приоткрыла глаза, и взгляд Неферхеру утонул в них.

«Как мед», — подумала Меритатон о глазах своего возлюбленного.

«Как вино», — подумал Неферхеру о глазах своей возлюбленной.

В комнату вошла Анхесенпаатон, светясь от счастья, и сразу же побежала к кровати, чтобы погладить Меритатон по голове.

Потом пришли младшие царевны.

— Значит, Макетатон не придет, — сделала вывод Анхесенпаатон.

Меритатон отрицательно замотала головой.

— Хочешь, я пойду расскажу ей?

Меритатон снова помотала головой. Она не могла забыть о том, что видела здесь по возвращении из Фив следы колдовства.

Сначала новость стала известна во дворце, потом в городе. Тут же был отправлен гонец в Фивы, чтобы уведомить царя о рождении наследника.

Когда гонец вернулся через два дня, он сообщил, что царь объявил день ликования в Фивах и приказал раздать жителям города зерно и угостить всех желающих пивом.

Обеспокоенность Неферхеру и Аа-Седхема из-за появления зловещего торговца благовониями стала постепенно исчезать. Возможно, Ай смирился и решил не бороться с неизбежным. Но скорее всего, его союзники отказали ему в поддержке, когда он настойчиво попросил их об этом.


Еще до прибытия царицы и до начала церемоний, которые должны были состояться в храме Амона, Тхуту и Уадх Менех кроме раздачи зерна устроили перед дворцом шествие, возглавлял которое ребенок-Хорус.

Трубы провозгласили приближение процессии.

— Божественный царь, не хочешь ли ты полюбоваться праздником с террасы? — спросил Тхуту.

Сменхкара вышел на террасу. Все министры последовали за ним и склонились над ограждением. Чиновники расположились на крышах или на улице.

Большая улица перед дворцом была заполнена людьми. Под звуки цистр и тамбуринов танцовщицы совершали немыслимые акробатические номера. За ними ехала роскошная телега, запряженная лошадью. Верхом на лошади сидел ребенок-Хорус. Совершенно голый, он ехал между Исидой и Осирисом. Толпа бурно приветствовала их. Когда они поравнялись с дворцом, все трое повернули головы к царю и заулыбались. Он протянул к ним руки.

За телегой, друг за другом, следовали музыканты. На платформе под звуки барабанов символически боролись два человека, у одного на голове была корона Верхней Земли, а у другого — Нижней Земли. Корона Нижней Земли венчала голову взрослого Хоруса, а корона Верхней Земли — голову Сета, убийцы Осириса. Музыканты прерывались только для того, чтобы позволить чтецу прокомментировать происходящее. Подойдя к дворцу, все смолкли и замерли, повернувшись к царю. Все знали, что благодаря ему прекратились распри. Затем раздались приветственные крики. Женщины бросали цветы воинам. Немного пройдя вперед, они опять начали бой для увеселения публики.

Снова заиграли музыканты. На этот раз звучали лиры. На третьей платформе был представлен ареопаг богов. На каждом была соответствующая маска, и все слушали, как Хорус просит рассудить его и вернуть ему земли, украденные его дядей Сетом. Так рассказывал чтец.

На четвертой и последней телеге, украшенной рогами, восседал на золотом троне Хорус во всем своем величии. Чтецы пели дифирамбы тому, кто завоевал вселенную для бога богов Ра.

Поравнявшись с царской террасой, он тоже повернул голову и поклонился монарху. Тот вскинул руку в приветствии. Снова раздались радостные крики, и на террасу полетели цветы.

Сменхкара все же был задумчив. Ведь приветствовали отца принца, а он им не был.

Но все равно он был царем, а значит отцом: по доверенности.

Время бальзамировщиков

Через месяц после церемонии в храме Амона в Фивах две тени встретились в переулке по соседству с царским дворцом.

— Дело сделано, — прошептала одна тень. — Где мое вознаграждение?

— Ты уверен?

— Я был в кухне перед тем, как виночерпий разлил вино по кувшинам, и сделал то, что ты мне сказал. Где мое вознаграждение?

— Но ты уверен, что они выпили вино?

— Я только что был в их спальне. Они заснули вечным сном в объятиях друг друга. Я дотронулся до них. Они холодные. Где мое вознаграждение?

— Вот оно, — ответила вторая тень и вонзила в живот первой тени кинжал.

Жертва тихо вскрикнула от боли и упала, держась обеими руками за живот.

Вторая тень исчезла в ночи.


На следующий день мало кто говорил об убийстве Хранителя царского гардероба Аутиба, потому что утром того же дня было обнаружено безжизненное тело царя Сменхкары. Аутиб был всего лишь второстепенным персонажем и удостоился только иронических комментариев.

После полудня по Фивам поползли невероятные слухи: на одной постели нашли мертвыми царя и его лекаря.

По приказанию Тхуту и Уадха Менеха дворцовые чиновники опровергли эти слухи. Они объявили, что умер лишь царь, а лекарем в действительности был назначен другой человек, который служил Сменхкаре с момента его воцарения.

Хумос был единственным, кто не поверил этим россказням. Целый день он был не в состоянии осознать случившееся. Кто же так резко переиграл шахматную партию властителей царства? Он не знал, кого подозревать в первую очередь, — Ая или Хоремхеба. Расстроенный, он предпочел не знать ничего, так как вряд ли вообще можно было узнать правду.

Между тем, ему еще предстояло удивляться. Он спрашивал себя, за кого же выйдет замуж царица Меритатон, вдова и мать наследника.

Для Тутанхатона Сменхкара был внимательным и нежным братом. А теперь, убитый горем, он с ужасом наблюдал за толпами высокопоставленных особ, суетящихся во дворце. Некоторые приходили выразить ему свое нижайшее почтение, граничащее с подобострастием, а другие даже не пытались скрывать свое пренебрежение к этому принцу без будущего.

Его юность закончилась со смертью царя. Он слишком хорошо играл в шашки, чтобы не понимать, что отныне он стал пешкой.

Зато фиванские бальзамировщики радовались: наконец-то им было чем похвастаться перед своими собратьями из Ахетатона, которым достались сразу два царских трупа в течение нескольких недель.

Правда, на этот раз у бальзамировщиков был один труп. Они ждали такого момента восемнадцать лет, зарабатывая тем временем на высокопоставленных чиновниках и придворных.

Это было для них очень хорошее время.


На следующий день вечером в Северном дворце в Ахетатоне Вторая царская супруга, как обычно, изнывала, заключенная заживо в гробницу, когда одна из ее рабынь шепнула ей во время ужина:

— Божественная царевна, твое освобождение близко.

Макетатон удивленно посмотрела на нее.

— Что ты такое говоришь?

— Царь умер! — прошептала рабыня.

— Что?!

— Мне велели сказать тебе, что он умер вчера в Фивах. Новый повелитель царства, твой дед Ай, скоро освободит тебя.

Царевна потеряла дар речи.

Вдруг котел, в котором долго томились злоба и обман, забурлил. Теперь она отомстит! Все те, кто унижал ее, эти заговорщики, предатели, отравители, ее развратная сестра и этот ее нежноликий извращенец муженек — все они испытают огонь ее ярости!

Потом она вспомнила, что этот нежноликий извращенец как раз умер, а ее сестра стала наследницей трона, потому что она родила ребенка.

Какая разница! Макетатон расскажет Аю о подлости, жертвой которой она стала. Ее сестру прогонят! Потом в воспаленном мозге Макетатон возникла другая дьявольская идея: Меритатон участвовала в отравлении Нефертити? Так вот, ее постигнет та же судьба! Да, ее отравят!

Волнение, в которое повергли ее эти размышления, полностью прогнало сон. А она в нем очень нуждалась.

Она вспомнила об усыпляющих шариках в сундучке матери, найденном в комнате Меритатон во время подготовки к переезду в Фивы.

Когда ее мать не могла заснуть, она принимала по два таких темных шарика. Макетатон так и поступила, запив шарики водой.

Она не знала, что это были именно те шарики, которые обманным путем подложил в сундучок Нефертити Пентью.

Когда через два дня Ай прибыл в Северный дворец в сопровождении Шабаки и группы стражников из гарнизона Ахетатона, его встретили плачущие служанки:

— Увы, наше солнце погасло! — причитали они. — Наша царевна мертва!

Анхесенпаатон появилась через несколько минут. Она встретила своего деда с почти враждебным равнодушием.

— Последнее время в моей семье много смертей.

— Где Меритатон? — закричал Ай в бешенстве.

— Не знаю. Она наверняка предпочтет тебя не видеть.

И резко отвернулась.

Бегство из Египта

В ту же ночь, когда Сменхкара и Аа-Седхем выпили по последнему в своей жизни глотку вина, Неферхеру проснулся среди ночи в своей комнате в Царском дворце Ахетатона.

Ему что, послышался звук цистры? Или это ему приснилось? Но он не помнил, чтобы ему снился музыкальный сон.

Неферхеру открыл глаза. Слабый свет лампы освещал комнату. Небо в окне было черным. Он прислушался. И снова услышал звук цистры. Одинокая цистра, да еще среди ночи?

Он вышел на террасу и внимательно вгляделся в сад, потому что этот звук мог доноситься только оттуда.

И в третий раз прозвучала цистра, а затем как будто раздалось уханье совы.

Он вернулся в свою комнату, прошел по коридору, выходящему к лестнице, мимо комнаты Меритатон, потом мимо комнаты кормилицы и ребенка. Снова прислушался, ничего не услышал, но спустился по лестнице.

В дверях, ведущих в сад, Неферхеру остановился и еще раз посмотрел в темноту. На фоне ночного неба вырисовался силуэт, который что-то показывал.

Сердце Неферхеру заледенело. Это была не цистра. Он понял. Это был большой обруч с огромным количеством нанизанных на него маленьких колец. Но держал его не обезьяноподобный торговец, который сделал Неферхеру ужасное предложение, а какой-то здоровяк.

— Время настало, — сказал вполголоса этот человек. — Ты готов?

— Что я должен сделать?

— Влить вот это завтра в чашу предательницы.

Неферхеру моргнул. Человек сунул ему в руку маленький флакон и снова приподнял дьявольскую «цистру».

— Прекрати звенеть! — приказал Неферхеру. — Ты всех разбудишь.

Он сжал в ладони флакон, чувствуя большим пальцем восковую пробку, которой он был закупорен.

— Завтра, договорились? Тогда ты и получишь свое вознаграждение.

Грубоватый южный акцент.

— Почему вы так долго тянули? Твой приятель приходил ко мне много месяцев назад.

— Потому что царь умер именно сейчас.

Сердце Неферхеру снова чуть не остановилось. Он облокотился о каменный дверной косяк.

— Умер? — переспросил он.

— Умер. Он и его любовник, лекарь.

Неферхеру с трудом удавалось сохранять спокойствие. Он снова искал, на что бы опереться. В темноте его рука наткнулась на деревянную ручку. Он незаметно ее потрогал. Точно — лопата, забытая садовником, но прежде всего толстая палка из крепкого дерева.

— Хорошо, завтра. Не забудь мое вознаграждение.

— Мой господин никогда не забывает своих слуг.

И визитер отвернулся. Неферхеру схватил лопату и ударил ее ручкой мужчину по голове. Здоровяк пошатнулся и упал вперед. Он был только оглушен. Неферхеру нанес ему еще один удар. Мужчина остался неподвижно лежать на животе. Неферхеру подождал какое-то время. Он тяжело дышал. Потом он перевернул упавшего, открыл ему рот, с помощью его же зубов выдернул восковую пробку, закрывающую флакон, и вылил его содержимое в горло своей жертвы.

Неферхеру взял золотые кольца, поставил лопату на место и поднялся к себе, не в состоянии умерить дыхание. Он вошел в комнату Меритатон и посмотрел при свете ночника на свою любимую, лежавшую на постели. Видимо, Меритатон что-то услышала, потому что она вздохнула, а потом резко села на постели и воскликнула:

— Что такое?

Она растерянно смотрела на Неферхеру. Потом заметила обруч с золотыми кольцами, который он держал в руках. Без сомнения, она поняла причину вторжения.

— Что случилось? — спросила Меритатон. Ее голос дрожал.

— Готовься, мы должны бежать.

Она ничего не понимала.

— Прямо сейчас? Ночью? Почему?

— Ко мне приходил человек. Он дал мне яд, чтобы я вылил его тебе в вино. Он сказал мне, что они убили Сменхкару и Аа-Седхема. Я убил его.

Меритатон вскрикнула.

— Это неправда!

— Разбуди кормилицу, если хочешь, чтобы она поехала с нами. Принеси свой сундук с драгоценностями. Я забрал у этого человека золотые кольца. Нам нужно уйти как можно быстрее. Наверняка Ай будет здесь завтра вечером или после полудня. Хочу надеяться, что он не отправил других гонцов.

— Мои сестры…

— С ними ничего не случится. Он ненавидит только тебя. Анхесенпаатон — супруга царя. Он ее не тронет.

Меритатон встала, совершенно растерянная. Она не могла контролировать свои действия. Сундук с драгоценностями был приготовлен уже давно. Хранитель гардероба, естественно, спал. Она зажгла от ночника лампу и неуклюже стала собирать первую попавшуюся одежду.

— Возьми темный плащ, — посоветовал Неферхеру. — Я тоже соберу необходимые мне вещи. Потом разбуди кормилицу.

— Она поедет с нами?

— А ты будешь кормить ребенка сама?

Она подумала.

— Я буду его кормить. Или мы найдем другую кормилицу там, куда мы едем. Эта нам не подойдет. Она слишком болтлива.

Примерно через час Неферхеру перенес последний сундук в «Улыбку Хатхор». Потом он поднялся за Меритатон и их сыном. Тихо шагая, они пересекли большой зал, где в бассейне плавали закрывшиеся лотосы.

Меритатон вспомнила, как она объясняла когда-то своим сестрам, почему цветы закрываются каждый вечер: Анубис проходит мимо.

Неферхеру спустился в кухню, чтобы взять припасы: хлеб, сыр, колбасы, фрукты и воду. Неясный свет возвещал скорый рассвет. Меритатон увидела труп, лежащий на садовой аллее, и отшатнулась от него, как от гадюки.

Хранитель духов помог царице подняться на лодку с ребенком на руках, погрузил две корзины с припасами, отвязал веревки и прыгнул на борт. Лодка медленно поплыла по течению. Через час Неферхеру поставил парус, и они поплыли быстрее. Закричал ребенок. Меритатон вспомнила действия кормилиц и впервые сама покормила грудью своего сына.

В полдень они были в Мемфисе, но Неферхеру совсем не собирался там останавливаться. Он отвечал за жизнь двух любимых созданий, спасающихся от смерти. Солнце было в зените, когда он направил лодку к берегу, гораздо выше Мемфиса, и наконец причалил к большому понтону. Взлетела цапля. Они оказались в слишком маленьком поселении, чтобы его можно было назвать портом. У причала стояли всего три или четыре рыбацких лодки. Примерно в трехстах шагах от них дети купали буйволов и лишь бросали на незнакомцев любопытные взгляды. Неферхеру помог Меритатон сойти на берег, чтобы справить нужду. Затем они подкрепились взятыми с собой продуктами. После этого Меритатон прилегла в лодке и заснула, прижав к себе ребенка.

Ближе к полуночи она проснулась и сказала Неферхеру:

— Поспи немного. Я покараулю и разбужу тебя, если будет необходимо.

Они снова отправились в путь незадолго до рассвета. Меритатон стала из взятых вещей мастерить одежду для ребенка. Она старалась не думать о том, что их бегство приведет Ая в бешенство и он отправит по их следам всех своих людей. Но еще она знала, что Аю не было известно о существовании «Улыбки Хатхор», поэтому он не сможет догадаться, что они сбежали на лодке. Кроме того, они на целых два дня опередили преследователей.

— После Мемфиса ему будет труднее всего нас разыскать, — сказал Неферхеру, догадываясь о ее мыслях, — потому что он не сможет узнать, по которому из пяти рукавов Великой Реки мы отправились.

Меритатон восхищалась мудростью Неферхеру и его умением все предвидеть. Как же он был прав, купив ей эту лодку и сохраняя все в тайне!

— Так ты знаешь, куда мы плывем?

— К хеттам. Там ты будешь только моей царицей, и тебя больше не будут звать Меритатон, — улыбаясь, сказал он. — Какое имя ты хочешь взять?

— Хертеп, — ответила она, подумав.

Та, кто владеет своей головой. Неферхеру засмеялся. Впервые за все это ужасное время она улыбнулась. Она запретила себе думать о Сменхкаре, боясь потерять последние силы, еще оставшиеся у нее.

— А ты?

— Думаю, мое имя мало кому известно. Я все еще твой Неферхеру. Запомни хорошо, что мы скажем: мы потеряли все свое имущество в Двух Землях и решили начать новую жизнь в другом месте.

На рассвете Неферхеру посмотрел на тень от палки, закрепленной на скамье лодки.

— Что это?

— Моя солнечная игла. Пока лодка неподвижна, я должен определить курс.

Он смотрел на это устройство и тогда, когда лодка двигалась. Меритатон вспомнила, что Неферхеру был ученым. Он выбрал самый восточный рукав Великой Реки, и к вечеру они достигли озер, называвшихся Большое Черное Море.

Меритатон спрашивала себя, доведется ли ей еще когда-нибудь спать в постели, и ее охватила страшная тоска по ванным комнатам дворца в Ахетатоне и по горячим обедам! Ее волосы отрастали под париком, который побелел от соли, свалялся и еле держался на голове. У нее сломались почти все ногти, и она уже перестала их подпиливать.

Самое важное — она могла кормить грудью своего сына.

Она смотрела на это маленькое создание, не веря, что сама родила его.

Во время одной из остановок на берегу Большого Черного Моря она заметила бродячего кота. Он повернулся к ней, и Меритатон поразилась: его левый глаз был затянут белой пленкой.

Она вспомнила злосчастный глаз Нефертити.

Меритатон вздрогнула, подумав о том, какой силой наделяли глаз царицы. Она никогда не признавала всякие суеверия, но факт был неопровержимым: ее мать, находясь на том свете, уничтожила Сменхкару. Но она не смогла уничтожить ее саму, так как Меритатон не была ее соперницей при жизни матери.

Меритатон прогнала кота, который убежал, душераздирающе мяукая.

Наконец она позволила себе думать о Сменхкаре.

Образ раненого голубя, который спрятался в комнате, вдруг ясно возник у нее перед глазами. Он и был этим голубем. У него никогда не было ни желания, ни силы, свойственных их роду властолюбцев. Созерцатель, как и его брат.

Потом она подумала и об Ае. Без сомнения, он потерял терпение, когда узнал о рождении ребенка. Он видел, что власть ускользает от него, и решил поставить перед свершившимся фактом священнослужителей и военных. Так он когда-то поступил и со своим зятем Эхнатоном.

Через восемь дней, несколько раз останавливаясь, чтобы купить хлеба, сыра, воды, пива и фруктов, они пересекли озера и увидели перед собой море — впервые в жизни. Меритатон была поражена его мощью и, оцепенев, вдыхала соленые капельки. Кричали чайки. Это было Большое Зеленое море, которое когда-то — да, это было уже давно — хотел увидеть Тутанхатон во время прогулки на «Славе Атона».

Это тоже была вода, но совершенно не такая, как в Великой Реке. Река была мужской силой, а в этой неизвестной субстанции она ощутила женское неукротимое могущество, которого никогда не будет у богини Хатхор. Но она тут же испугалась этой мощи, грохота, волн и сильного ветра, который одержимо, даже ожесточенно, надувал их парус.

«Улыбка Хатхор» не была предназначена для морских путешествий. Поэтому ее подбрасывало и крутило так сильно, что Меритатон, промокшая до костей и цепляющаяся за борта лодки, не раз думала, что им пришел конец. На дне лодки собиралась вода, и по просьбе Неферхеру Меритатон пришлось ее вычерпывать с помощью чаши. Путешествие становилось действительно опасным. Неферхеру старался плыть как можно ближе к берегу. А другие лодки, покрупнее, и корабли с квадратными парусами, казалось, смело противостояли стихии в открытом море.

Наконец, через две недели после бегства из Ахетатона, они заметили впереди какой-то порт. Неферхеру взял курс на него.

— Это должен быть Акко, — прошептал он.

Моряки на берегу с любопытством рассматривали незнакомую лодку. Истощенная женщина с ребенком на руках сошла на берег и пошатнулась. На голове у нее был странный парик в ужасном состоянии. Кожа на ее руках потрескалась, ногти были поломаны, а ноги стали белыми от соли. Никому и в голову не могло прийти, что эта женщина когда-то была царицей.

Мужчина привязал лодку к причалу.

Он обратился к людям на набережной, и они поняли его речь. Он спросил, есть ли недалеко отсюда какая-нибудь харчевня. Когда ему ответили, он принялся разгружать лодку.

Анубису пришлось ждать их еще несколько лет. Они обошли стороной его царство.

Жеральд Мессадье «Маски Тутанхамона»

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ СТРАНА, ЦАРЕМ КОТОРОЙ БЫЛ РЕБЕНОК

1 ТАИНСТВЕННЫЕ ИСЧЕЗНОВЕНИЯ

Приветствуя восход солнца, белые ибисы, свившие гнезда в смоковнице на берегу Великой Реки, напротив храма великого Амона в Карнаке, как обычно, гортанно кричали и усыпали пометом расчищенную землю под деревом. Тот, что оставался со вчерашнего дня, садовники верховного жреца Хумоса старательно собрали; произведенный священной птицей, земным воплощением бога всех знаний Тота, помет и в самом деле высоко ценился как удобрение.

Птицы взлетели, хлопая могучими крыльями, и приступили к поискам своей обычной пищи: мальков, головастиков, слизняков, волочащих лапки сколопендр и других подобных этим лакомств.

С корабля, причалившего к понтонному мосту перед домом верховного жреца, проворно сошел мужчина. Быстрым шагом он направился по выстланной плитами дороге, ведущей к жилищу августейшего. Прошел через портал крепостной стены, затем пересек розарий и подошел к монументальному крыльцу. Слуга встретил его с нескрываемым удивлением и исчез в глубине дома, но вскоре вернулся. Он проводил посетителя из внутреннего дворика, увитого виноградной лозой и обсаженного кустами жасмина, к личным покоям верховного жреца.

В ванной комнате Хумос предоставил свое холеное тело служителям, совершавшим ритуальные омовения. После того как прислуживающие мальчики-банщики намылили его с головы до пят и ополоснули, цирюльник приступил к процедуре бритья сановника: головы, лица, торса, лобка, подмышечных впадин, рук и ног; даже маленькие волоски на больших ушах были безжалостно принесены в жертву: отсутствие волосяного покрова на теле Первого служителя бога из богов было обязательным условием ритуала очищения.

Писарь, стоявший снаружи, возвестил о прибытии посланника. Хумос вскинул брови. Кто посмел побеспокоить его в столь важный момент? Он повернул голову, и его удивление возросло, когда он узнал посетителя: это был сын Уадха Менеха, Главного распорядителя церемоний.

— Досточтимый верховный жрец, мой отец решил, что мне необходимо поспешить к тебе, дабы сообщить очень важную и прискорбную новость: царь мертв.

Хумос, писец, приведший посланника, два мальчика-банщика, цирюльник и его подручный застыли на месте.

— Когда? — спросил, наконец, Хумос.

— Сегодня утром его нашел слуга, который относил царю первый завтрак. Его лекарь Аа-Седхем, тоже мертвый, лежал подле него. Я немедленно сел на дворцовый корабль, чтобы переплыть Великую Реку и сообщить тебе об этом.

Хумос нахмурил брови: эта двойная смерть означала убийство с помощью яда.

Хуже всего было то, что в этот раз не царица поставила его в известность. Кто же без его одобрения осуществил столь рискованный план? Разумеется, он не скрывал своего недовольства восшествием на престол Сменхкары, но он никогда не одобрял такого жестокого способа устранения царской особы. В этом случае он вдвойне был не согласен: в конце концов, Сменхкара пытался возродить древние обряды.

Смерть молодого царя была тем более досадной, что наступила почти сразу после внезапной смерти предшественника Сменхкары Эхнатона, а затем и его супруги Нефертити, которая намеревалась продолжать дело мужа.

— Подожди меня, я скоро буду готов, — сказал он посланнику. — Накройте легкий завтрак для сына Главного распорядителя церемоний, — приказал он писцу.

Цирюльник торопливо закончил выбривание, и Хумос еще раз встал в облицованную плитами кабину под струю воды, которую раб лил на него сверху; затем вода просачивалась в песок через каменную плиту с отверстиями. Избавившись на этот раз от последних клочьев волос, прилипших к телу, верховный жрец надел сандалии и закрепил набедренную повязку. Затем он вызвал жреца и писца и присоединился к сыну Уадха Менеха, который сидел во внутреннем дворике и доедал последние кусочки медовой хрустящей лепешки.

— Пойдем, — сказал он. — Переплывем через реку вместе.

Часом позже они входили в ворота царского дворца. Безутешный Уадх Менех незамедлительно принял их. Узнав о присутствии в стенах дворца верховного жреца, Первый советник Тхуту поспешил явиться в Зал судебных заседаний, где находился Уадх Менех.

Четверо мужчин обменялись полагающимися в таких случаях уважительными высказываниями, причем те, что прозвучали из уст сына Уадха Менеха, были более продуманными, нежели произнесенные его отцом. Это было естественно: он стремился сделать карьеру при дворе. Главный распорядитель, Советник и верховный жрец обсудили разные моменты этого предвещавшего бурю события. Все были потрясены и охвачены гневом.

— Итак, — произнес Хумос в своей обычной резкой манере, — это — убийство.

Его заявление наполнило Уадха Менеха ужасом. У него открылся рот, отвисла челюсть.

— В этом нет ни малейшего сомнения! — продолжал Хумос властным тоном. — Царь и его лекарь были найдены мертвыми в постели царя, понятно?

Тхуту покачал головой.

— Известно ли, кто мог это организовать? — спросил Хумос, и в его голосе слышались раскаты грома.

Он гневно обвел взглядом своих собеседников, и этим усилил угрозу, которая таилась в его вопросе. Никто не ответил. Было очевидно, что совершивший двойное отравление отныне становился злейшим личным врагом верховного жреца Амона.

Хумос направил взгляд на Первого советника. Тхуту спокойно выдержал его взгляд.

— Даже не представляю, досточтимый верховный жрец. Смерть нашего царя — это трагедия, которая вызовет у всех его подданных печаль и тревогу. Царство в опасности. Необходимо, чтобы царица быстро назначила преемника, который возьмет власть в свои руки. Я созову Царский совет для того, чтобы провести обсуждение этого вопроса с военачальниками.

— А Начальник тайной охраны, у него тоже нет никаких идей относительно того, кто преступник? — спросил Хумос.

Тхуту поднялся с места и направился к двери. Он позвал своего писаря, который ожидал снаружи, и велел ему пойти в дом Маху, Начальника тайной охраны; писец ответил, что тот только что прибыл во дворец и хотел бы видеть Первого советника. Несколькими секундами позже в комнату вошел взволнованный Маху. Он бросил взгляд на собравшихся сановников, и его смятение стало еще более очевидным.

Хумос взял слово.

— Высокочтимый Начальник охраны, все указывает на то, что смерть царя произошла в результате отравления. Есть ли у тебя какие-либо предположения, кто мог совершить столь подлое преступление?

Маху отрицательно покачал головой.

— Возможно ли, что это царица организовала отравление супруга, дабы сделать наследником короны своего любовника?

Предположение было чудовищным, и Уадх Менех даже подскочил от негодования. Ошеломленный вопросом верховного жреца, его сын вытянул шею. Маху вытаращил глаза и даже Тхуту казался захваченным врасплох. Только законченный циник мог подумать, что Меритатон организовала убийство супруга ради возведения на престол писаря Неферхеру — своего Хранителя благовоний и любовника. Неужто царица сошла с ума? Или же она унаследовала ненависть своей матери Нефертити к Сменхкаре?

— Мой разум отказывается воспринять такое предположение, — заявил Маху.

Выражение лица Хумоса стало ироничным, если не снисходительным — он ожидал от Начальника охраны другой реакции, чего-то помимо глубочайшего огорчения.

— Где сейчас царица? — спросил он.

— В Ахетатоне. Я послал ей извещение о смерти супруга, чтобы она прибыла в Фивы как можно скорее и приняла участие в собрании Царского совета.

— Нет, я не верю в то, что царица могла совершить подобное злодеяние, — настаивал Маху. — Я знаю, как сильно она была привязана к царю. В любом случае, речь идет о крупном заговоре.

Взгляды присутствующих были устремлены на него. Все ждали объяснений.

— Этим утром был найден труп Аутиба, Хранителя царского гардероба. Смерть наступила ночью, — сообщил он. — Его убили ударом ножа в живот.

— Что все это означает? — спросил Хумос.

— Я не знаю. Возможно, это он дал яд царю и его лекарю Аа-Седхему, — ответил Маху. — И он за это поплатился — его убрали как ненужного свидетеля.

Все размышляли над этим предположением.

— Аутиб водил знакомство с сомнительными людьми, — добавил Маху.

— Как бы то ни было, я отдам приказ о том, чтобы не объединяли смерть Аа-Седхема и смерть царя, — сказал Тхуту.

Хумос кивнул.

— Где сейчас Ай? — спросил он.

— В Ахмине, — ответил Маху.

— Вы его пригласили на собрание Царского совета?

— Он больше не член Совета, — пояснил Тхуту. — Царский совет теперь неполный: царица, Майя и я.

— А Тутанхатон? — снова спросил Хумос.

— Он здесь, в Фивах, во дворце. Несомненно, ему сообщили о случившемся, как только он прибыл сюда.

— Хорошо, — бросил Хумос и встал. — Я возвращаюсь в Карнак. Вы должны держать меня в курсе всего, что узнаете.

— Мы обязательно так и сделаем, — сказал Тхуту, поднимаясь с места для того, чтобы проводить верховного жреца до двери.

Он заметил, что верховный жрец не повторяет больше своих обвинений в адрес супруги царя, и воздержался от предъявления их в адрес Ая.

На пороге двое мужчин столкнулись с заплаканным принцем Тутанхатоном. Верховный жрец нашел, что у мальчика чрезвычайно задумчивый вид.

— Как такое возможно? — спросил принц тоном, в котором звучали и возмущение, и боль. — Как?.. Кто?..

— Я как раз стараюсь это узнать, — ответил Тхуту, тронутый чувствительностью молодого принца.

Они стояли лицом к лицу достаточно долго, пока верховный жрец в сопровождении свиты выходил из дворца. Наконец Тхуту пригласил в свой кабинет брата умершего монарха.

Сможет ли он объяснить принцу, почему неотвратимо политическое убийство?


Спустя два дня осунувшийся Тхуту в своем кабинете слушал отчет гонца, спешно отправленного в Ахетатон, чтобы сообщить царице Меритатон о смерти ее супруга.

Тхуту не знал, что сказать.

— Как это — исчезла? — спросил он, наконец.

— Досточтимый господин, утром, не найдя маленького принца в его колыбели, кормилица отправилась сообщить об этом царевне. Та его не нашла. Напрасно она искала его по всему дворцу, и усилия Первой придворной, так же как и Хранительницы гардероба и всех слуг, присоединившихся к поискам, были тщетными. Наконец царевна Анкесенпаатон пошла в спальню своей старшей сестры, осмотрела комнату, после чего объявила о том, что сестра исчезла и что все усилия найти ее ни к чему не привели.

— А Хранитель благовоний, Неферхеру?

— Также исчез. Более того, в саду был найден труп, который не удалось опознать. На его голове были следы ударов.

— Но что означает вся эта история? — воскликнул Тхуту, хлопнув себя по ляжке. — Как могла исчезнуть царица, не оставив следов? Да еще и с наследным принцем?

— Ничего не знаю, досточтимый господин.

Тхуту велел своему секретарю пойти за Маху.

— Это еще не все, досточтимый господин, — снова заговорил гонец. — Пока я был там, пришли заплаканные слуги из Северного дворца, чтобы сообщить царице о том, что царевна Макетатон, ее младшая сестра, сосланная в этот дворец, была найдена мертвой в своей постели. Не найдя царицы, они сообщили об этом царевне Анкесенпаатон…

В кабинет Тхуту вошел Маху. Гонцу велели все рассказать заново. Начальник тайной охраны слушал, разинув рот.

— Ситуация становится смертельно опасной! — вскричал он. — Царь мертв, царица исчезла! Царство обезглавлено!

— Следует действовать незамедлительно, пока эти события не получили огласки, — заключил Тхуту. — Ничто из того, что было сказано здесь, не должно выйти за пределы этих стен. В течение трех дней смерть царя следует скрывать. Исчезновение царицы также должно пока оставаться в тайне — на неопределенное время.

Он попросил писаря, чтобы тот незамедлительно передал Хумосу его просьбу оказать ему честь своим визитом в связи с исключительными обстоятельствами.

— Послушай, досточтимый господин, — обратился к нему гонец. — Во время моего пребывания в Ахетатоне я узнал, что господин Ай несколькими часами раньше вернулся в Северный дворец и, обнаружив царевну Макетатон мертвой, направился в царский дворец, чтобы повидать царицу. Ее исчезновение его очень удивило. У него была краткая беседа с царевной Анкесенпаатон…

— Известно, о чем они говорили? — спросил Маху.

— Да, я тихонько расспросил кормилицу. Царевна Анкесенпаатон неуважительно отнеслась к своему деду. Она резко заявила ему, что с некоторого времени его близкие часто умирают, и повернулась к нему спиной, не поклонившись.

Тхуту не сдержал короткого смешка.

— Где сейчас находится Ай?

— Как я слышал, досточтимый господин, он тотчас же отправился обратно в Ахмин, очень разгневанный.

Маху поднялся и объявил, что немедленно отправляется в Ахетатон, чтобы раздобыть больше информации относительно исчезновения царицы и наследного принца, а также Неферхеру.

События приобретали неожиданный поворот.

2 ТО, ЧТО ЗНАЛА ЦАРЕВНА

Легкий бриз наполнял паруса на лодках, плывущих по Великой Реке, тем же дыханием, что и всегда. Тилапиасы, окуни и сомы кишели в мутной воде, пытаясь ухватить неосторожных стрекоз и муравьиных львов, низко кружащихся над водной гладью.

На улицах Фив, как и в Мемфисе, Гелиополисе, Абидосе и других городах, зеленщики превозносили в одних и тех же выражениях достоинства своих огурцов, салата, редиса, лука, дынь и арбузов. Торговцы пористыми сосудами и мелким песком для очистки воды воспевали замечательные свойства своей продукции.

Используя медные кольца в качестве печати и не забывая учитывать стоимость папируса, писцы в своих лавках, как всегда, занимались составлением запросов в налоговое ведомство, писем живущим вдали от детей родителям, коммерческих контрактов и любовных записок девицам или богатым вдовушкам.

Наступил вечер, и в трактирах под звуки цитр, потрескивание жемчужин минот, тамбурины и кемкем танцовщицы, едва достигшие брачного возраста, принялись колыхать своими лишенными волосяного покрова стройными телами, дабы радовать взоры — и не только взоры — посетителей, сидящих на циновках и потягивающих пиво илипальмовое вино.

Но в царстве Двух Земель умы многих были охвачены беспокойством — так цепкая плесень пожирает лес, и остановить уничтожение может только огонь. Встревожились именитые граждане, крупные землевладельцы и торговцы, а номархи хорошо знали, каково влияние этих господ на развитие событий в стране.

И когда новость о смерти царя Сменхкары, которого официально называли Анхкеперура Неферхеперура, разошлась по всей Долине, вдоль берегов Великой Реки до границ со страной Куш, люди были потрясены. И вовсе не потому, что царя особенно любили: он так недолго правил страной — всего лишь семнадцать месяцев, что не было возможности узнать его как правителя. За три последних года уже в третий раз трон пустел из-за совершенного насилия.

Более того, в этот раз ситуация оказалась особенно сложной. После смерти Эхнатона назначенный им при жизни наследник трона — сводный брат Сменхкара, который, впрочем, был регентом царя на протяжении трех лет, — все предусмотрел для того, чтобы взять власть в свои руки.

Вне сомнения, он был устранен от власти вдовствующей Нефертити и совсем недолго носил царскую корону после царицы. Правда, вряд ли она непосредственно управляла страной после смерти своего мужа.

Время правления Нефертити было коротким. Когда она прибыла на церемонию захоронения своего супруга, ее постигла загадочная смерть. Сменхкара вновь получил похищенный трон, и его царствование было узаконено союзом с Меритатон, самой старшей из шести дочерей царской четы Эхнатона и Нефертити. Результатом их союза стало рождение ребенка мужского пола.

Впрочем, в этот раз заранее наследник не был назначен, но был еще один сын этой царской пары, Тутанхатон, сводный брат умершего царя; ему было чуть больше десяти лет. У большей части духовенства он вызывал недоверие, поскольку воспитывался в духе культа Атона. Именитые граждане Фив, Мемфиса и других крупных городов беспокоились, что на трон взойдет новый фанатик Солнечного Диска. Они натерпелись в свое время — когда Сменхкару короновали в Фивах. Стоит ли снова бороться ради того, чтобы отдать с таким трудом отвоеванную власть?

И все же ситуация была тревожной: кто будет управлять страной? Утром, когда было обнаружено безжизненное тело Сменхкары, ощущаемое во дворце Фив смятение быстро распространилось по Долине, а когда стало известно еще об одном убийстве, беспокойство усилилось.

В действительности секреты очень похожи на запахи: они проходят сквозь двери. Разумеется, авторитет Тхуту и Маху в Фивах был достаточно велик для того, чтобы попридержать на несколько дней слухи о смерти Аа-Седхема, случившейся в той же самой постели, где умер и его господин, а также об исчезновении царицы и наследного принца. Правда, последняя новость не была тайной в Ахетатоне: все слуги во дворце знали об исчезновении царицы Меритатон, ее новорожденного и Хранителя благовоний. Они рассказывали об этом любому, кто хотел услышать. Слухи разлетались, словно лесные мыши, бегущие из охваченного огнем дома.

Так, например, первый жрец Пта в Мемфисе, Нефертеп, был проинформирован об этом исчезновении, слухи о котором не должны были выйти за границы страны, и о таинственной смерти царевны Макетатон. Потрясенный, он явился к военачальнику Хоремхебу для того, чтобы расспросить его об этих необычных событиях. Тот опешил. Ему было известно только о смерти царя, а об остальном он слышал впервые. Внезапно он осознал, что трон пуст. Все это подымало вопросы большой важности.

Вместе с Нефертепом Хоремхеб отправился на корабле в Фивы, намереваясь потребовать разъяснений от Первого советника Тхуту. Тот пребывал в замешательстве. Все то, что, как он думал, держалось в тайне, вдруг стало явным. Он оказался в положении супруга, который единственный не знал о том, что рогат.

Справившись с растерянностью, возникшей в первые мгновения, Тхуту решил организовать чрезвычайное совещание с Хумосом и Майей в присутствии принца Тутанхатона, как только Маху вернется из Ахетатона и предоставит достаточно информации для того, чтобы можно было принять решение.


Сидя со сложенными на коленях руками в обвитой зеленью беседке, которая находилась в саду Дворца царевен, Анкесенпаатон рассматривала посетителя, Начальника тайной охраны царства. Он совсем растерялся: последний раз он видел Третью царскую жену, когда она еще была жизнерадостной девочкой, не сознающей своего положения, и так же живо начинала смеяться, как и обливаться слезами. Теперь перед ним сидела царевна, резко повзрослевшая из-за потрясений, выпавших на долю ее семьи.

Какая степенность! Какое высокомерие! Какие горькие складки в уголках рта!

Она бросила взгляд на мальчика, находившегося здесь же, как будто именно он определял необходимость ее присутствия.

— Пасар — мой друг, — заявила она твердо. — Он может и должен присутствовать во время всех бесед.

Маху был удивлен. Он пытался понять, какова природа уз, связывающих этого мальчика с нежным и, несомненно, умным лицом, с царевной. В позе Пасара чувствовалась необычная для выходца из народа уверенность. Затем Начальник тайной охраны вспомнил о молодом писце, который, согласно рескрипту Сменхкары, был допущен в царскую семью. Но каковы были истинные причины этого?

— Он был первым, — продолжила Анкесенпаатон, — кто предупредил меня об опасности, которая угрожала моей семье. Я сожалею, что не придала этому большего значения.

Она говорила тоном, не терпящим возражений. Будучи хорошим сыщиком, Маху осознавал важность этой информации, поэтому согласился с присутствием незнакомца, который бросал на него такие взгляды, будто принадлежал к царской семье.

— Пусть будет так, как ты желаешь, царевна. Что ты знаешь об исчезновении твоей сестры — царицы?

Анкесенпаатон задумалась на мгновение и ответила:

— Кому принесут пользу эти сведения?

— Царству.

— Царству?

Она выговорила это слово с таким презрением, что Начальник охраны замер.

— Царству, именно так, — повторил он.

— А что такое царство?

Тишина. Анкесенпаатон посмотрела на реку.

— Люди жадны до власти, — продолжила она, — и не брезгуют воспользоваться ядом, чтобы устранить тех, кто мешает удовлетворению их амбиций.

— Царевна, царство — это отображение всех страстей человеческих. Это божественная территория на земле.

Какое-то мгновение она размышляла над ответом, после чего заметила:

— Какое значение для меня имеет царство? Мой отец был отравлен. Моя мать была отравлена. Царь отравлен. Моя сестра Макетатон отравлена.

Эти слова, звучащие из уст одиннадцатилетней девочки, слышать было невыносимо. Но Анкесенпаатон уже не была девочкой.

— Вторую царскую жену отравили? — спросил Маху, хотя он был в этом убежден.

— Как только пришли слуги, чтобы объявить мне о ее смерти, я отправилась в Северный дворец. Я нашла на ночном столике открытую шкатулку с лекарствами, которая принадлежала моей матери. Эта шкатулка была одним из тех предметов, которые Меритатон разыскала с помощью прислуги нашей матери. Макетатон ее похитила во время переезда в Фивы.

— Откуда ты знаешь, царевна, что она похитила ее? Не могла ли ее прислать царица Меритатон?

Анкесенпаатон покачала головой.

— Нет. Я знаю, что она ее выкрала. Мы с Пасаром видели ее входящей в спальню Меритатон, а затем она вышла со шкатулкой в руке.

Маху был поражен.

— Из всего этого можно заключить, — продолжила Анкесенпаатон, — что моя сестра приняла те же самые отравленные пилюли, которые были доставлены моей матери. Они обе умерли от одного и того же яда.

Она бросила суровый взгляд на Маху, будто обращалась к вздорному и неразумному мальчишке. Он почувствовал себя неловко. Ему были понятны зловещие намеки Анкесенпаатон, когда она заговорила о царстве; ей казалось, что она окружена отравителями и, к сожалению, он не мог доказать ее неправоту.

На какое-то время Маху задумался. Умозаключения молодой царевны трудно было опровергнуть. Тем не менее он хотел узнать, действительно ли Макетатон приняла пилюли сознательно.

— Почему Вторая царская жена была сослана в Северный дворец, царевна?

На самом деле это оставалось для всех загадкой — Сменхкара никогда не объяснял этого публично.

— Она думала, что Сменхкара отравил мою мать, и между ней и Меритатон вспыхнула из-за этого ссора.

— Откуда ты это знаешь, царевна?

— Потому что я там присутствовала, — дерзко ответила она. — И я доверяю своей сестре Меритатон. Она твердо убеждена, что Сменхкара никоим образом не причастен к смерти моей матери. А мой дед Ай вбил в голову Макетатон, что Сменхкара убил мою мать, чтобы занять трон.

Речи молодой царевны все больше и больше беспокоили Маху, и он стал ерзать в кресле. Тот образ мира, который создала эта очаровательная девочка, был таким же мрачным, каким видел его старый сыщик! Ему пришлось столкнуться и с подлостью, и с гнусными преступлениями, и с корыстными поступками!

Но, несмотря на объяснения царевны, обстоятельства смерти Макетатон для него так и не прояснились.

— Царевна, эти пилюли, — стал пояснять он, — как считалось, обладали снотворным действием. Если эта шкатулка была у нее со времени переезда в Фивы, то она давно должна была умереть. Переезд в Фивы состоялся два года назад. Как могло случиться, что она приняла эти пилюли только четыре дня назад?

Анкесенпаатон повернула к нему свое очаровательное личико.

— Макетатон никогда не испытывала трудностей со сном. Я думаю, что она проглотила эти пилюли в тот вечер, когда была особенно возбуждена.

— Что могло заставить ее так разволноваться?

Анкесенпаатон бросила взгляд на Пасара и ответила тоном, в котором чувствовался вызов.

— Сообщение о смерти Сменхкары.

— Что?! — воскликнул Маху.

— То, что слышал, Начальник охраны.

— Но когда?

— На следующий день после смерти Сменхкары.

— Но это невозможно! Царь умер в Фивах, а чтобы туда добраться, надо день плыть на корабле, и новость о его смерти была разглашена только десять дней спустя. Как могла царевна Макетатон столь быстро узнать о смерти царя?

— Ее об этом известили во время позднего ужина, — спокойно ответила Анкесенпаатон.

— Но тогда эта новость еще хранилась в тайне!

— Ну и что? Эта смерть была предрешена.

В течение нескольких секунд Маху пребывал в оцепенении.

— Но откуда тебе это известно, царевна? — наконец спросил он, когда немного пришел в себя.

— Я допросила слуг, и они рассказали о том, что произошло накануне. Кормилица мне сообщила, что одна рабыня рассказывала шепотом что-то своей госпоже, а моя сестра после этого пришла в сильное возбуждение. Я велела позвать эту рабыню и допросила ее. Она созналась, что гонец должен был известить мою сестру о том, что скоро произойдет ее освобождение, так как царь накануне умер, и новый господин царства, ее дед Ай, сам приедет ее освобождать.

Маху недоверчиво смотрел на царевну, вытянув шею.

— Рабыня так и сказала?

— Именно так.

— Но ее надо арестовать!

— Мы с Пасаром привели ее сюда под надежной охраной. Она теперь пленница в этом дворце.

Маху попытался воссоздать картину событий: смерть Сменхкары ускорил Ай, и это означает, что властелин Ахмина незамедлительно сообщил об этом своей внучке, а затем прибыл в Ахетатон с намерением освободить Вторую царскую жену. С какой целью? Понятно, что не отеческое сострадание стало причиной его поспешного, точно рассчитанного приезда. Слова рабыни так и звучали в голове сыщика: Ай уже видел себя владыкой царства! На что он рассчитывал? Кто должен был стать супругом Макетатон и получить таким образом доступ к трону? Но еще жива Меритатон… Только один вывод представлялся бесспорным: вне всякого сомнения, Ай устроил это отравление с тем, чтобы наконец освободить себе путь к власти…

Тыльной стороной руки он вытер капельки пота, блестевшие над его верхней губой.

— Царевна, где сейчас царица?

— Она уехала.

— Уехала? Куда?

— Мне это не ведомо.

— На чем она уехала?

Маху удивился, заметив, какими взглядами обменялись Анкесенпаатон и Пасар.

— Мне это не ведомо.

Он подозревал, что царевна знает правду, но замалчивает ее.

— Она жива?

— Она уехала с Неферхеру и ребенком.

— Почему она уехала? Она боялась за свою жизнь?

— Она не предупреждала меня о своем отъезде. По-видимому, решение было принято поспешно.

Маху вспомнил о трупе, который был найден в саду.

— Царевна, я беспокоюсь о твоей безопасности. Не лучше ли тебе находиться в Фивах?

— Почему? — Вопрос был задан высокомерным тоном. — Ты думаешь, что в Фивах меня не отравят?

На крышу беседки сел ибис, не обращая внимания на находившихся в ней людей.

Внезапно Маху почувствовал усталость. Он поднялся, простился с царевной и ее загадочным другом и направился к кораблю, ожидавшему его.

«Чем все это закончится?» — спросил он сам себя, глядя на перевозчика, отдающего швартовые, и на журавлей, что летели над мутными водами Великой Реки.

3 «ЛУЧШЕ КУПИ ОБЕЗЬЯНКУ»

Собравшись в зале заседаний Первого советника Тхуту, верховные жрецы Хумос и Нефертеп, военачальники Хоремхеб, Нахтмин и Анумес и Первый писарь Майя слушали сообщение Начальника охраны Маху. Предварительно проинформированный о заключениях, сделанных на основании собранной Маху информации в Ахетатоне, Тхуту посчитал благоразумным держать принца Тутанхатона в стороне от всех этих разоблачений, которые могли ранить его чувствительную натуру.

Действительно, на протяжении недели после смерти царя молодой принц неизменно пребывал в меланхолии.

Косые лучи, проникающие через расположенные в верхней части стены амбразуры, рассекали пространство зала; один из них упал на лицо стоявшего Маху, что придало его повествованию характер божественного разоблачения. Закончив свой отчет, при этом пытаясь быть бесстрастным, он сел.

На какое-то время установилась тишина, все размышляли над тем, что узнали. Появились слуги, чтобы подать тамариндовый сок и маленькие лепешки с изюмом, потом они вышли, последний старательно закрыл за собой дверь — собрание было тайным.

Тхуту взял слово.

— Наша задача — как можно скорее найти преемника царю Анхкеперуре. Армия, — сказал он, обращаясь к Хоремхебу и Нахтмину, — царская охрана, — продолжил он, глядя на Маху, — и именитые граждане обеспокоены тем, что почти три года царство страдает от нестабильности власти. Это наносит ему вред, как за пределами страны, так и внутри нее. Наш посол в Угарите сообщил мне о сомнениях, охвативших иностранных царей — они не знают, есть ли в Двух Землях монарх. Такая ситуация не может продолжаться долго. Мы сейчас находимся в положении, похожем на то, что известно из нашей летописи, когда четыре столетия назад царская власть начала слабеть и фараоны менялись так быстро, что едва успевали записывать их имена. Тогда появились властители в областях и провозгласили свою независимость от трона. Именно в то время гиксосы завладели нашей страной и навязали своего царя.

Он обвел взглядом собрание и продолжил тем же официальным тоном:

— Как мне кажется, наша обязанность — не только обеспечить продолжение династии, что гарантирует торжество закона, но и восстановить стабильность в царстве. Вот почему я предлагаю, чтобы нашей целью стало возведение на трон принца Тутанхатона после заключения им брака с царевной Анкесенпаатон, Третьей царской женой. Остается решить, кто возьмет на себя регентство. Прежде чем раскрыть имя того, кто мне кажется подходящим кандидатом, я хочу услышать, что скажете вы. Высокочтимый верховный жрец? — обратился он к Хумосу.

— Я полностью согласен с твоими предложениями, Первый советник. Но я хочу выделить два момента. Во-первых, речь идет не только о том, чтобы поправить ситуацию, образовавшуюся из-за смерти царя, но также и ту, что сложилась еще в результате смерти его отца, Аменхотепа Третьего.

Он вперил тяжелый взгляд в Тхуту и продолжил:

— Ситуация действительно неустойчивая. Большая часть органов власти снова размещается в Ахетатоне, в частности, налоговое ведомство. Когда одна голова находится в Фивах, а другая — в Ахетатоне, царство напоминает монстра о двух головах — такие иногда рождаются у околдованных женщин. Более того, официально культ Атона во многих наших храмах и жилищах не упразднен, а наши культы забыты. Умерший царь готовился к тому, чтобы изменить сложившуюся ситуацию, но не успел этого сделать. Это ослабляет наше царство! — гневно закончил он, всем телом подавшись вперед.

Тхуту слушал его внимательно. Военачальники Нахтмин. Хоремхеб и Анумес истово поддакивали. Хумос окинул зал горящим взором и продолжил:

— Второй момент, на который я хочу обратить ваше внимание, — то, что принц Тутанхатон и царевна Анкесенпаатон обеспечат продолжение династии, я в этом убежден. Но они оба воспитаны в духе культа Атона, и поэтому им не будут доверять не только духовенство, но и, в той же мере, большая часть знати. Ты спросил меня, кого бы я хотел видеть регентом. Я тебе его опишу. Он должен отвечать двум требованиям: во-первых, этот человек должен вызывать доверие у большинства жителей царства, и, во-вторых, он должен согласиться с возвращением традиционных культов, и тогда при достижении соответствующего возраста Тутанхатон не сможет поддаться искушению повторить пагубные ошибки своего брата Эхнатона.

В зале воцарилось длительное молчание. Все понимали, что в словах верховного жреца Амона был заключен здравый смысл, идеи его всеми были одобрены.

— Верховный жрец Нефертеп? — продолжил опрос Тхуту.

Верховный жрец Пта заявил, что полностью согласен с выводами своего коллеги, но хотел бы обратить внимание на следующее: Фивы не представляют собой единственный в своем роде центр древней власти, в Мемфисе тоже сосредоточено много центральных органов управления, а влияние и богатство этого города возросло со времен правления царя Аменхотепа Третьего. Ведь именно в Мемфисе, а не в Фивах, находится ведомство речной торговли.

Этот момент, как считал он, очень важен, поскольку влияет на принятие решения относительно места коронации будущих царей.

Такое заявление было сделано некстати, и то, что оно прозвучало из уст верховного жреца бога Пта, покровителя Мемфиса, было неожиданностью: Нефертепа всегда отличало стремление к примирению. Впрочем, противопоставление Мемфиса Фивам напоминало о прежнем соперничестве между Нижней Землей, столицей которой был Мемфис, и Верхней Землей, столицей которой были Фивы. Между тем было решено, что столица будет находиться в Фивах. Противопоставление одного города другому представляло угрозу целостности царства.

Похоже, все встревожились.

Даже на лице Хумоса, верховного жреца Амона, появилось выражение недовольства: притязания Нефертепа затрагивали один из самых неприятных моментов, и жрец царства никогда не мог открыто высказаться по этому вопросу: кто был создателем мира — Пта или Амон? Амон — тайный бог — безраздельно властвовал в Верхней Земле, о чем свидетельствовало великолепие его храма в Карнаке. Но для Нижней Земли истинным создателем мира был Пта.

Может быть, оба эти творца были одним и тем же божеством? Однако Амон был супругом Мут, которая подарила ему сына Хонсу — лунного бога. А Пта был супругом великой богини Сехмет, она подарила ему сына Нефертума — благоухающего бога-лотоса. Они были совершенно разными богами, и каждый из городов — и Фивы, и Мемфис — признавал только своего бога-творца.

В этом была одна из причин, почему Эхнатон стремился навязать своему царству единственного бога — Атона. И в этом крылась причина вражды двух верховных жрецов, а их полное согласие было мнимым.

По мнению Хумоса, Нефертеп допустил непростительную оплошность, возрождая спор, который велся только между посвященными.

Все участники собрания знали об этой проблеме. Она была причиной нескончаемых теологических дебатов. Не стоило ее затрагивать: это было все равно что пытаться распутать клубок змей! Особенно в тот момент, когда духовенство намеревалось возродить древние культы и предать культ Атона забвению.

Хумос высказал свои соображения, не скрывая недовольства: при данных обстоятельствах лучше было бы, чтобы его уважаемый собрат не оспаривал публично превосходство Фив, поскольку это может закончиться тем, что место коронации перенесут в Мемфис.

Понимая, к чему это может привести, он решил не продолжать дебаты.

В результате раскола, по мнению Хумоса, в царстве появится три, а не две головы. К тому же существовала еще одна проблема, и это прекрасно сознавал Тхуту, но счел неуместным излагать ее до формирования сильного правительства.

Он повернулся к Нефертепу:

— Мне понятны твои чаяния, верховный жрец, но сегодня мы обсуждаем другой вопрос.

Довольный тем, что удалось внести свои предложения, Нефертеп выразил сожаление, что больше двух лет после смерти царя Эхнатона потеряны, поскольку так и не началось осуществление, даже в минимальном объеме, истинной реформы. В своей дерзости он зашел достаточно далеко, заявив:

— Иногда я сам себя спрашиваю, уж не ради ли собственной выгоды царь не желает, чтобы его власть строго контролировали, и оставляет за собой право назначать Царский совет?

Это предположение было почти святотатством. Неужто Нефертеп хотел все поменять коренным образом?

— Мы ищем регента? — продолжил он. — Ориентируясь на сильного человека, не рискуем ли мы ограничить свою власть, если этот человек не будет выражать наши интересы? Зачем нам тот, кто укрепил свою власть за время предыдущих правлений? Тогда он создавал альянсы, становясь их заложником, а его действия препятствовали осуществлению коренных реформ.

Это был приговор Аю, не подлежащий обжалованию. В действительности Ай, отец будущей царицы Нефертити, обрел власть во времена Аменхотепа Третьего. Он был пылким приверженцем культа Атона, исключающего поклонение другим богам, и выразителем интересов группы вельмож. Слова Нефертепа дали пищу для размышлений.

— Военачальник Хоремхеб? — произнес Тхуту.

Будучи человеком военным, тот высказал свои мысли сдержанным тоном:

— Я разделяю мнение верховного жреца Хумоса, а особенно мне близко то, что высказал верховный жрец Нефертеп.

Это никого не удивило: все знали, что, пребывая в Мемфисе, военачальник поддерживал тесную связь с верховным жрецом культа Пта. После паузы Хоремхеб продолжил:

— Ни один из верховных жрецов не назвал имени человека, который, на их взгляд, способен быть регентом. Но я добавлю: непозволительно, чтобы этот человек пытался вернуть страну в прошлое, а также чтобы он был опорочен преступными действиями, о которых говорил Начальник охраны.

Все поняли намек: Хоремхеб не хотел, чтобы его тесть Ай был регентом. И это неудивительно. Одинаково амбициозные, зять и тесть ненавидели друг друга, как собака и кошка.

— Военачальник Нахтмин? — после паузы произнес Тхуту.

Нахтмин откашлялся и заявил:

— Я полностью придерживаюсь того же мнения, что и мой уважаемый коллега Хоремхеб. Но и он не назвал имени человека, которого хотел бы видеть регентом. Советник Тхуту справедливо заметил, что ситуация чрезвычайная, и меня беспокоит то, что мы теряем драгоценное время, рассматривая ту или иную кандидатуру в ожидании знака свыше. Верховный жрец Нефертеп желает видеть регентом человека, не обладающего большой властью. Тогда кто же может быть этим человеком? Очевидно, незнакомец. В таком случае, никто не знает, каким образом он достиг своего положения. Доверим ли мы регентство незнакомцу? Или же отправимся на поиски этой таинственной личности к хеттам?

Он выдержал паузу, чтобы присутствующие оценили его умозаключение. Затем продолжил:

— Хочу еще сказать, что выбор очевиден: никто, на мой взгляд, не внушает такого доверия, как господин Ай. У него огромный опыт ведения дел как внутри страны, так и за ее пределами, к нему с большим уважением относятся в армии как к командующему конницей, и он знает — очень хорошо! — что такое царская власть, поскольку его сестра была великой царицей Тиу, а его дочь носила имя, заслуживающее не меньшего восхищения, — Нефертити.

Ошеломленный Хоремхеб вытаращил глаза: военачальник Нахтмин издевался над всеми? Хумос явно пребывал в замешательстве. Поэтому именно Хоремхеб взял слово.

— Все мы слышали отчет Начальника царской охраны Маху. Именно Ай назван виновником отравления Сменхкары. Он не может претендовать на это место, так как опорочен участием в преступных действиях.

— Назван виновным? — возмущенно воскликнул Нахтмин. — Человек спешил предупредить свою внучку о том, что она могла быть коварно отравлена, и это воспринимается как преступные действия?

Он притворно засмеялся.

— Но его осведомленность? — возразил Хоремхеб. — Как мог Ай так быстро узнать, что царь мертв? Новость еще не была оглашена…

— Послушайте, но это легко объясняется! — сердито заявил Нахтмин. — Господин Ай часто посещает Фивы по своим делам. Мне также известно, что он приезжал в Фивы в то утро, когда мы узнали о смерти царя Сменхкары. Всем известно о его связях с царской семьей. Кто-то из дворцовой прислуги известил о глубоком трауре того, кто постучал в дверь. Что может быть более естественным? Господин Ай машинально послал лодку с гонцом, чтобы предупредить внучку Макетатон о том, что она скоро будет освобождена. Одного дня достаточно, чтобы по реке добраться от Фив до Ахетатона. Во время последнего ужина Макетатон получила предупреждение. Во всем этом я не вижу ничего преступного или невероятного. Скорее я нахожу преступным подозревать такую личность как Ай, это просто козни врагов!

Будто поперхнувшись, Нефертеп опустошил свой кубок с соком. Хумос сощурился и удобно устроился на своем месте.

— И разве он не представился Макетатон как будущий повелитель царства? — возмущенно спросил Хоремхеб. — Что в таком случае хотела продемонстрировать царица Меритатон своим исчезновением, или в этом все же был какой-то смысл?

— Уважаемый военачальник, — въедливо заметил Нахтмин, — мы говорим здесь о делах царства. Ты предлагаешь нам поверить словам рабыни и позволить им повлиять на мнение, которое складывалось у нас на протяжении многих лето таком человеке, как господин Ай? И все только потому, что эта нахалка вообразила, что господин Ай, вне всякого сомнения, мог бы стать повелителем страны?

Он возмущенно пожал плечами.

Хоремхеб казался одновременно и задумчивым, и раздосадованным. Все знали, что он желал стать регентом. Но у него не было ни известности, ни влияния его тестя.

Ни Тхуту, ни Майя, ни Маху не вмешивались в эту перебранку, и для этого были серьезные основания: прежде всего, они были совершенно уверены, что разговор будет дословно передан Аю преданным ему человеком, Нахтмином, и если Ай станет регентом, то лучше не испытывать на себе его крутой нрав. К тому же их роль заключалась лишь в том, чтобы узнать мнение присутствующих мужей и принять соответствующее решение. Наконец, в назначении Ая, увы, многие были заинтересованы.

Тем не менее ситуация была скандальной.

В частности, Тхуту считал, что Ай к смерти Сменхкары и его лекаря имел непосредственное отношение. Советник помнил, какие использовал господин Ахмина методы для того, чтобы положить конец правлению Эхнатона, и он прекрасно знал человека, чья рука способствовала их претворению в жизнь, — Пентью.

Более того, он сам был замешан в отравлении Эхнатона и Нефертити, и он признался в этом Сменхкаре.

Но Нахтмин был прав: Ай был тем человеком, который больше других имел шансы на регентство. Во время короткого правления своей дочери Нефертити он надеялся фактически выполнять функции регента, как это было в последние годы правления Эхнатона. Теперь, преступные или нет, но его действия привели к желаемому результату: он мог официально стать регентом при юном Тутанхатоне.

Пока не высказался только военачальник Анумес. Это был степенный человек, его лицо было темным от палящего солнца пустыни, жесты размеренными.

— Как человек военный, я в течение многих лет сокрушался по поводу упадка нашей армии и думал о том, что если такая ситуация сохранится, то мы рискуем, как сказал Советник Тхуту, снова подвергнуться оккупации. И все это из-за ошибочного понимания, что такое доверие и царская забота. Если Ай и есть тот сильный человек, который нам необходим, ну тогда его надо назначать. Но пусть будет покончено с этими бесконечными интригами, которые мы наблюдаем на протяжении последних нескольких лет. Необходимо действовать быстро.

Со своего места поднялся писарь и направился к двери, чтобы потребовать принести другую чернильницу.

Тхуту снова взял слово.

— Я хочу сейчас передать вам рекомендации, которые этим же утром мне были предоставлены делегацией из Верхней Земли. Я не сообщил вам о них раньше, дабы не оказывать на вас давление. Шесть именитых граждан приходили, чтобы просить меня назначить регентом сильного человека, уважаемого во всей стране, и свой выбор они остановили на Ае.

Хоремхеб шумно вздохнул. Ай, шансы которого, казалось, пошатнулись после выступления Маху, уже через два часа представлялся реальным кандидатом на регентство.

Оба верховных жреца казались задумчивыми.

— Последнее замечание, — сказал Нефертеп. — Предположим, то, что мы спланировали, свершится. Тутанхатон и Анкесенпаатон поженятся, и юный принц будет назначен преемником своего брата Сменхкары. Ай возьмет на себя регентство. И вот внезапно явится Меритатон с законным наследником — своим сыном. Что тогда будем делать?

Майя рассмеялся.

— Это действительно проблема, — заметил Тхуту. — Но я не думаю, что мы с ней столкнемся.

— Почему? — спросил Хумос.

— Потому что, как мне кажется, царица отказалась от власти.

— Не понимаю… — пробормотал Хоремхеб. — Как можно отказаться от власти?

Это замечание заставило улыбнуться даже Нефертепа.

— Думаю, членам этой семьи свойственна мечтательность, — пояснил Тхуту. — Меритатон унаследовала это качество от своего отца. Короче говоря, власть не интересовала Эхнатона. Его единственной страстью было написание гимнов Атону. Не думаю, что царица Меритатон вернется, чтобы отстаивать свое право на власть.

Казалось, что это замечание привело в замешательство всех присутствующих.

— Я уверен, что мы решили этот вопрос, ведь досточтимый Нефертеп рассудил мудро, — продолжил Тхуту. — Мы организуем через какое-то время похороны царицы Меритатон.

— Похороны? — вскрикнул Майя.

Тхуту покачал головой.

— Не добавляет трону славы то, что царица оставила его. Через три месяца мы приступим к процедуре погребения царицы. Мы объявим, что она скончалась от печали, а ребенок умер от болезни.

От такого решения все присутствующие оцепенели.

— Но саркофаг будет пустым? — уточнил Хоремхеб.

— Достойно ли для царицы исчезнуть? — бросил Тхуту, чуть заметно улыбнувшись.

— А Макетатон?

— Мы приступим к процедуре ее захоронения через полгода.

«Даже смерть — меланхолично размышлял Маху, — принадлежит государству».

Существует множество видов смерти, и Начальник охраны решил не придавать значения тому, как умер Сменхкара, он понял, что пора расстаться с иллюзиями. Маху восхищался взлетом этого юного царя и надеялся преуспеть в тени его величия. Он также знал, что отныне — при Ае — он будет лишь второстепенным персонажем.


В то же время в своих покоях во дворце в Фивах Тутанхатон играл в шашки с личным управителем, юным писарем, который держался очень напряженно. Принц уже забыл о своей печали.

— Что станет со мной? — пробормотал он. — Он был моим единственным другом.

— Принц, если ты ищешь друга, лучше купи обезьянку или собачку. У принца не может быть друзей.

Тутанхатон поднял на писаря глаза, покрасневшие от слез.

— А ты? — спросил он. — Ты — кто?

— Твоя обезьянка, принц.

Тутанхатон покачал головой и улыбнулся. За всю неделю это была его первая улыбка, которую вызвало столь откровенное высказывание.

4 К ЧЕМУ ЭТОТ МАСКАРАД?

Бальзамировщики были довольны своей работой.

Тхуту заказал саркофаги и пышное погребальное убранство, достойное смерти его мечты. Он вызвал скульптора, ответственного за изготовление золотых масок и продиктовал ему инструкции:

— Создай образ, который будет символизировать погубленную юность и разбитые надежды. Нечто вроде Осириса, которого ты представишь в тот момент, когда он понял далеко от родной земли, что предан и убит своим родным братом Сетом.

Скульптор казался несколько удивленным; он еще никогда не получал таких указаний от высочайших особ.

— Должен ли я его приукрасить?

— Нет, он и так прекрасен. Ты бы его исказил. Придай ему такой вид, словно он предстал перед богами в тот день, о котором я тебе говорил.

Скульптор покачал головой.

— Не судьба ли людей, господин, воплощает несбывшуюся мечту?

— Нет, — ответил Тхуту. — Большинство стремится к удовлетворению своих слепых амбиций — до самой старости.

Одна навязчивая идея мучила скульптора, но он не осмелился обсуждать с Советником столь возвышенные вопросы, как смысл человеческого существования.

И все же про себя он недоумевал: неужели функция царей состояла в том, чтобы мечтать?

Ему доставили одну из редких статуй, изображавших Сменхкару, чтобы он мог ее изучить. Она находилась в одной из часовен храма Амона в Карнаке. Скульптор, рассматривая ее, узнал руку одного из своих наиболее уважаемых коллег. Изображение поражало своей правдивостью: это был молодой человек с горестным лицом, слабым торсом и мягким животом.

Во многом это соответствовало образу божественной красоты.

В это время Тхуту, казалось, был поглощен своими мыслями; он вспоминал долгий разговор с умершим царем, его обоснование законности политического убийства: раз он слишком слаб, то должен быть устранен. После этой беседы Сменхкара стал мрачным, впал в меланхолию.

Вне сомнения, его недолгое правление было предопределено судьбой, и преданность лекаря не защитила его от убийц.

Наконец Советник вышел из состояния мечтательности и проводил скульптора до двери, пообещав посмотреть его наброски.


Военачальник Нахтмин и гепард обменялись осторожными взглядами; Нахтмин предпочел бы видеть на его месте небольшую рыбку, но знал, что необходимо проявлять учтивость к животным, принадлежащим видным людям. Рычание зверя свидетельствовало о том, что посетитель ему не понравился. Наконец эта вероломная кошка улеглась у ног своего господина.

Двое мужчин сидели в тени деревьев в огромном огороженном саду, который принадлежал господину Аю. Две раскидистые смоковницы и баньяны образовали высокий свод над розарием. Цветущие кусты жасмина окружали беседки, подмешивая к благоуханию роз свой аромат.

Беседа была приватной, нубиец Шабака, доверенное лицо Ая, не был допущен.

— Вот, пожалуйста, хорошие новости, — сказал Ай военному, который был не кто иной, как один из его двоюродных братьев.

На самом деле Нахтмин постарался прийти как можно быстрее после разговора у Тхуту, чтобы отчитаться перед Аем.

— Эти люди, — продолжил Ай, — не могут не согласиться с очевидным. Чтобы управлять страной, нужен сильный человек, и пусть он придет к власти как можно скорее! — заявил он запальчиво.

— Этого мнения также придерживается Хоремхеб, — заметил Нахтмин. — Было ясно, что он стремился к регентству.

— Хоремхеб справился бы только с частью обязанностей регента, — сказал Ай. — Все, на что он способен, — это защитить и даже расширить наши границы, но он не смог бы установить порядок в стране.

Нахтмин выразил удовлетворение тем, что он добился окончательного провала двух его самых яростных соперников в царстве — вторым был военачальник Анумес, возглавляющий гарнизоны Востока. Двое мужчин отпили по глотку прохладного пальмового вина, которое слуга налил в их кубки.

— Тебе я обязан тем, что ты открыл глаза Тхуту и остальным, — сказал Ай.

— Я ценю твое влияние и опыт. С моими доводами не мог не согласиться Хоремхеб.

— Я благодарен тебе за это. Печально, что необходимо напоминать об очевидном людям, обладающим властью.

— Хочу надеяться, мой прославленный брат, что ты это учтешь, когда сам будешь властвовать.

На лице Ая появилась ироническая гримаса: товар еще не доставлен, а за него уже требуют заплатить!

— Как бы не так! — отрезал он. — У меня нет интереса к этому маскараду, который сводится к тому, чтобы посадить на трон двоих детей, — продолжил Ай. — Два или три раза я видел юного Тутанхатона, он не производит сильного впечатления. Прежде всего, он хилый, как ночная бабочка; затем, как мне показалось, У него нет характера, и я сомневаюсь, что и к двадцати годам он изменится к лучшему. Воспитанный в духе поклонения Атону, он не вызывает доверия у людей, с которыми считаются в этой стране, включая духовенство. И наконец, он никому не известен, даже во дворце. Откуда он будет черпать силы? От кормилицы? И хуже всего: найдена кормилица детей!

— Несомненно, было бы лучше, если бы Макетатон была еще жива, — заявил Нахтмин. — Ты бы на ней женился и занял трон.

При упоминании о Макетатон лицо Ая омрачилось.

— Как могли ее отравить? — спросил Нахтмин.

— Она приняла несколько отравленных шариков, которые предназначались ее матери.

— Но кто изготовил это лекарство?

— Пентью.

— Пентью? Он уже…

— Я знаю, — сухо оборвал его Ай.

— Ir berou nefer bin tchao! — кричал попугай.

Что означало: счастливого тебе дня, грязный пердун!

Когда смысл этих слов дошел до Нахтмина, он поднял брови, а затем начал хохотать. Ай едва заметно улыбнулся.

— Я мог бы жениться на Бакетатон, — заметил он, как будто размышлял вслух. — Но она, как мне кажется, очень несговорчива…

Всеми забытая сестра Эхнатона, царевна, внезапно вызвала интерес у Ая. Он даже нанес ей визит, но она его приняла как утка кошку: Бакетатон была потрясена смертями, которые обрушились на ее семью одна за другой.

— Известно ли, что произошло с Меритатон? — спросил Нахтмин.

Ай покачал головой.

— Это полная тайна. Думаю, что этой несносной девчонке Анкесенпаатон что-то известно, но она не проронила ни слова.

— Нефертеп обеспокоен тем, что она может вернуться, но Тхуту в это не верит.

— Почему? — спросил Ай, сощурившись.

— Он утверждает, что она отказалась от власти. У нее больше нет желания быть царицей.

Какое-то время Ай обдумывал это предположение. На самом деле, разве можно отказаться от власти? Какое-то время она, скорее всего, будет где-то скрываться со своим ребенком и любовником, Неферхеру, и вновь появится в подходящий момент для того, чтобы сеять раздор.

— Чей это труп нашли в саду в то утро, когда исчезла Меритатон? — спросил Нахтмин.

Ай бросил на своего двоюродного брата удивленный взгляд, как будто не понимал, что тот хотел сказать.

— Маху сообщил, что в саду был найден труп со следами побоев, к тому же этого человека отравили.

— Отравили?

— Да, слуга передал Маху флакон, который был найден возле тела. Вне сомнения, в нем был дурман.

Ай нахмурил брови; он решил проигнорировать эту информацию. Это было нелегко сделать, но он все же взял себя в руки. Этот мерзкий слуга ничего ему не сообщил, когда он прибыл в Северный дворец! Это посланец Ая был избит, да еще и вынужден был выпить яд, который предназначался Меритатон! Очевидно, Неферхеру не удалось подкупить, и он сбежал с Меритатон и ребенком. И этот провал стоил ему, Аю, тысячи золотых колец и жизни одного из самых умных и преданных слуг.

Он заскрежетал зубами. В конце концов, главным было то, что он снова получит власть в свои руки. Он заметил, что Нахтмин наблюдает за ним.

— Я не в курсе, — сказал он.

Нахтмин решил промолчать, хотя не переставал об этом думать. В Северном дворце была совершена попытка отравления, и все наводило на мысль, что жертвой должна была стать царица. А в саду обнаружили труп посланца, который потерпел полную неудачу. Если бы этого не случилось, Ай нанес бы двойной удар: он избавился бы одновременно от Сменхкары и Меритатон. Ему открылся бы прямой путь к власти, а пока он вынужден играть роль второго плана. Но господин Ай был не из тех, кто позволяет давать себе советы.

— Мне необходимо поехать в Фивы, чтобы доказать несостоятельность их планов, — процедил сквозь зубы Ай.

— Ты женишься на Анкесенпаатон?

— Как мне кажется, это единственно правильное решение.

Ему вновь придется добиваться согласия этой нахалки!

Шум в ветвях над головами, сопровождавшийся неистовым птичьим криком и ударами крыльев, заставил обоих мужчин поднять глаза. Одна из обезьян, содержащихся в питомнике, принадлежащем господину Аю, бросилась вслед за попугаем, который неистово кричал:

— Bin tchao! Bin tchao!

Спектакль завершился. Нахтмин пришел предоставить отчет и попросить вознаграждения; его миссия была выполнена. На прощание они обнялись, что было честью для военачальника, ибо мало кто удостаивался подобного знака расположения со стороны владыки Ахмина.

5 ВОРОБЕЙ, КОТОРЫЙ ОКАЗАЛСЯ ЯСТРЕБОМ

Когда Маху покинул дворец царевен в Ахетатоне, Анкесенпаатон и Пасар еще какое-то время оставались наедине, не произнося ни единого слова. Они следили за полетом птиц, рассматривали цветы и Великую Реку, как будто ожидали от них подсказки. Наконец заговорил Пасар:

— Ты сейчас оказалась в той же ситуации, что и твоя сестра Меритатон. Буря.

Они были настолько близки, что слова мало что значили. Она устремила на него взгляд, печальный, исполненный горечи, обозначающий одновременно, что сказанное им ей тяжело слышать и что она не собирается обращать на это внимания.

— Ты обречена стать царицей. Как самая старшая из царевен. Династия должна продолжиться, ты вынуждена будешь выйти замуж за этого Тутанхатона, к которому ты относишься, как к пористому сосуду. Ай намеревался жениться на твоей сестре Макетатон и таким образом взойти на трон. Теперь он вынужден стать вашим регентом, твоим и Тутанхатона, и вы будете действовать согласно его прихотям.

— Ты меня раздражаешь! —воскликнула она. — Маху должен передать Тхуту все, что я ему рассказала. Они не смогут назначить этого убийцу Ая регентом!

Он пожал плечами.

— Ты мне не веришь? — спросила она вызывающе.

— Нет.

— Почему?

— Потому что у тебя нет никакой власти. Даже то, что ты говоришь, для них неважно. Ты думаешь, что они могут быть откровенными друг с другом. Ничего подобного! Они уничтожили твоего отца, затем твою мать, а потом Сменхкару.

На какое-то мгновение эти признания заставили царевну задуматься.

— Ну так что же? Что ты хочешь, чтобы я сделала? Чтобы я сбежала с тобой? Это твоя давняя мечта?

Он вновь пожал плечами.

— Мне всего лишь двенадцать лет, у меня нет денег, нет лодки, и ты тоже без денег. Не сейчас. Вот что я хочу тебе посоветовать: не поворачивайся спиной к этому старому шакалу Аю. Мой отец говорил, что он и Хоремхеб — самые могущественные особы в царстве. С ним надо лукавить.

— Ты хочешь, чтобы я договаривалась с этим отравителем? — вскричала она негодуя.

— Он не единственный отравитель, Анкен, доказательством этого является смерть твоей матери и сестры Макет, причем не от его руки. Ты не защищена. Договаривайся с ним до того момента, когда сможешь ему противостоять.

Она не сводила с мальчика взгляда.

— Когда ты сможешь его отравить, — добавил он.

Она задумалась.

— Возможно, ты прав, — наконец согласилась она.

Они больше не рыбачили и не запускали воздушных змеев, отказались от любимых когда-то забав. Они повзрослели. Единственным их удовольствием было остаться в уединенном месте на севере от дворца и, сплетясь обнаженными телами, кататься потраве, познавая прелести преждевременной любви.

Она поднялась и медленно направилась к тому месту, где заканчивался сад, к реке, туда, где за стеблями камыша и папируса скрывались тайны дикой природы, где птицы вили гнезда, водились лесные мыши и молодые крокодилы.

Он взял ее за руку.

— Они не станут долго ждать, — промолвил он. — Поверь мне.

Она повернулась к нему и покачала головой. Это было очевидно. Они вскоре явятся во дворец.

Внезапно сады наполнились возгласами: в сопровождении своих кормилиц неожиданно появились три младшие царевны, освобожденные своими наставницами от занятий.


Спустя пять дней они прибыли. Алые паруса «Славы Амона» сверкали на фоне серебристого неба, и вскоре старинный парусник, сооруженный для царских прогулок, прославляющий имя древнего бога, причалил к пристани дворца в Ахетатоне.

Находясь на верхней террасе, Анкесенпаатон, Пасар и три младшие царевны смотрели этот спектакль.

Старшая кормилица Меритатон, Сати, тоже наблюдала за прибытием судна.

Оставшись без работы, ощущая себя после исчезновения царицы вместе с ребенком более несчастной, нежели вдова, она теперь окружила Анкесенпаатон неусыпной заботой и даже испытывала ревность, если не жажду мести.

Первым пассажиром, сошедшим на берег, был юный принц Тутанхатон. Он споткнулся на сходнях, и только проворство матроса и его личного управителя не позволило ему упасть в воду. Остальную часть пути он преодолел неровной походкой, а за ним следовали на близком расстоянии управитель и молодой мужчина, которого Анкесенпаатон не знала.

Следом за ними шла молодая женщина, которую Анкесенпаатон разглядывала с удивлением: Бакетатон! Ее родная тетушка! Сестра Эхнатона, Сменхкары и Тутанхатона! Как говорится, женщина, состарившаяся от страданий. К тому же она передвигалась, опираясь на руку горничной. Она жила уединенно в своем доме, что находился в Нижней Земле, и почти ни с кем не виделась. Но кто же заставил ее покинуть свое уединение? И зачем?

В сопровождении писца появился Хумос и этот проныра Панезий, который всегда знал, когда ветер меняет направление.

Впрочем, это был забавный спектакль, поскольку в нем участвовали два верховных жреца, которые готовы были разорвать друг друга на куски, съесть заживо! Затем появился Тхуту и двое писцов. Следом шел Майя и с ним также двое писцов. Этот кортеж пересек сад и направился к дворцу; несколькими мгновениями позже Второй советник, живущий здесь со времени, когда дворец снова стал местом пребывания Сменхкары, сообщил Третьей царской жене о том, что принц, царевна, Советник, казначей и верховные жрецы Амона и Атона просят оказать им честь, побеседовав с ними.

Она искала глаза Пасара, но он исчез. Позади нее стояла только Сати с напряженным выражением лица, какое бывает у хищной птицы — грифа или ястреба.

Тутанхатон сделал три шага вперед и с застенчивой улыбкой вручил своей невесте три украшенных лентами цветка лотоса. Она улыбнулась в ответ, передала цветы кормилице, которая вручила их служанке, а та умчалась прочь и вернулась через какое-то время уже с наполненной водой вазой, в которой стояли цветы.

— Рад тебя увидеть вновь, — сказал принц.

— Я тоже, — отозвалась царевна.

Что они могли сказать друг другу под взглядами взрослых людей, которые следили за ними с выражением вожделения на лицах, какое бывает у владельцев породистых собак, когда они представляют своих любимцев?

Бакетатон наклонилась к своей племяннице и обняла ее. На плечо Анкесенпаатон, которая стояла близко к царевне, полились слезы, и она увидела перед собой преждевременно увядшее лицо. Но отчего же она так страдает?

— Такая печаль… слишком много печали… — пробормотала та. — Все эти похороны…

Заставив себя улыбнуться сквозь слезы, она повернулась к служанке, взяла у нее кожаную сумочку и протянула ее Анкесенпаатон. Та ее открыла: там оказался украшенный голубыми камнями золотой браслет. Он был настолько тяжелым, что девушке пришлось приложить усилия, когда она подносила ко рту чашу той рукой, на которую был надет браслет.

— Это подарок твоей матери, — сказала Бакетатон. — Ей его подарил Тушратта… Отныне он твой.

Тутанхатон и его неизвестный компаньон наблюдали за этой сценой. Поймав любопытный взгляд Анкесенпаатон, который она бросила на его товарища, Тутанхатон представил его ей: его звали Рехмера, и он принадлежал к роду знаменитого Советника и был сыном Главы ведомства общественных работ, а также одним из товарищей принца по учебе. Рехмера скрашивал его одиночество.

Принц огляделся вокруг, как будто искал кого-то, и Анкесенпаатон поняла, что он искал Пасара.

Тхуту велел, чтобы всех усадили на террасе, и когда места были подготовлены и все расселись, — только кормилица осталась стоять, — он заговорил, и ею голос звучал одновременно и приветливо, и торжественно; было очевидно, что он произносил старательно заученную речь:

— Царевна, печальные события последних дней привели к тому, что трон твоих предков опустел. Царство пребывает в смятении, поскольку пустой трон означает, что боги покинули нас. Мы прибыли просить тебя исправить это положение, отдав свою руку брату умершего царя, который явился сюда, чтобы просить тебя об этом. Ваше счастье будет гарантией счастья всего народа, так как люди увидят в царствовании юных особ несомненный знак возвращения благосклонности богов.

Хумос покачал головой. Очень похожий на задумчивую цаплю Панезий старался изобразить на лице одобрение, но получилась лишь глупая улыбка. Тутанхатон вытянул шею. Тхуту и Майя ожидали с отеческим видом вежливого застенчивого ответа, которого в подобных обстоятельствах ждут от юной девушки царских кровей.

Но этот случай был иным. Она догадалась, что на ее свидетельства, которые она представила Начальнику охраны, решили не обращать внимания, как и предвидел Пасар. Она уже выразила Начальнику охраны свое презрение к тем людям, которые, ссылаясь на высочайшие цели, преследовали корыстные интересы. Она поняла, что говорить об этом снова бесполезно. Из всего, что сказал Тхуту, правдой было только одно: страна была в опасности и трон пустовал. Она посмотрела на присутствующих с видом наивной простушки.

— Регентом будет Ай, не так ли? — спросила она.

Вопрос прозвучал как пощечина. Все оцепенели. Кормилица выпрямилась. Хумос не отрывал взгляда от девушки — так, пожалуй, смотрел бы сам Амон, если бы ему сказали, что у него на носу сидит муха. Эта маленькая царевна действительно была тем яблоком, что падает недалеко от яблони.

Конец комедии.

Если они хотели обвести вокруг пальца наивную девушку, чтобы втянуть ее в свои махинации, то они явно просчитались.

Тхуту догадывался, о чем думали его компаньоны. Они надеялись, что царевна предстанет перед ними в виде осиротевшего воробья, а обнаружили молодого ястреба. Впрочем, Маху предупреждал его о том, что Анкесенпаатон изменилась. Именно он нарушил тишину:

— Регент необходим, царевна. Вы оба слишком молоды, чтобы взять на себя управление царством.

Она вовремя вспомнила совет Пасара: «Не поворачивайся спиной к этому старому шакалу Аю».

— Значит, регентом будет Ай, — только и сказала она.

Тхуту еще раз почувствовал, что его застали врасплох: эта девица определенно оценивала ситуацию так же четко, как старый волк ведомственной канцелярии. Лучше не терять времени на то, чтобы хитрить с ней.

— Это точно, царевна. Царский совет уже предупредил его о том, что на него возложены обязанности регента. Он ответил, что примет это предложение, как только будет заключен брак между принцем Тутанхатоном и тобой.

Она покачала головой, затем краем глаза кое-что заметила. Она подняла голову и скорее догадалась, нежели увидела Пасара в окне второго этажа; он следил за происходящим.

— Почему он не пришел с вами?

— Кажется, прием, который ты ему оказала бы, скорее всего был бы прохладным, — ответил Тхуту.

Она тряхнула головой, словно ретивая лошадь. «Вылитая мать», — подумал Майя. Хумос не переставал изумляться; его взгляд был прикован к Анкесенпаатон, как будто он пытался разгадать тайну этой юной женщины.

Тутанхатон не участвовал в разговоре. Он следил за всеми своими огромными печальными глазами, а затем снова доказал, что его нельзя считать слабоумным. Все удивились, когда он произнес тихо и печально:

— Все зависит от тебя, Анкен.

Анкен. Именно этим кратким именем он называл ее во время путешествий на «Славе Атона» в беззаботные дни. Именно так, ласкательно, он называл своих сестер и Сменхкару. Ее умилило это напоминание.

Двое сирот вынуждены были играть назначенные им роли.

— Дорогая моя племянница, — вмешалась Бакетатон, — на твоих плечах действительно лежит ответственность за династию. Атон даст тебе силы.

Вдруг Анкесенпаатон осенило. Бакетатон заставила ее вспомнить о том, что существует альтернатива ее союзу с Тутанхатоном: Ай мог также жениться на царевне и получить трон. Вне сомнения, старая дева Бакетатон, высохшая от горя, зная, как хорошо воспроизводятся тутмосиды, отказалась от ужасов царской власти.

Тутанхатон и юная царевна встретились взглядами. Она снова нашла принца трогательным. Если бы он предназначался ей только в мужья… Но царь? Разве эта тростиночка может быть царем? Вот из Пасара получился бы царь царей! Она размышляла над тем, что попала в такую же ситуацию, как и ее сестра Меритатон, когда та была вынуждена выйти замуж за Сменхкару: ее не привлекал слишком деликатный принц. Она сразу поняла, почему: хрупкий молодой мужчина, который был царем, не мог сравниться с сильным обаятельным Неферхеру. И этот мальчик, которому не удалось даже сойти по сходням, чтобы не споткнуться, никак не мог соперничать с мускулистым и ловким Пасаром.

Все повторялось. Но ее положение не было таким отчаянным, как в случае с Меритатон. Нет, она не допустит, чтобы ее вынудили бежать.

— Все зависит от тебя, — повторил он.

— Ты же знаешь, что наше царствование будет недолгим.

— Да, я это знаю, — подтвердил он.

Тутанхатон неплохо играл в шашки и вполне мог представить, что их ждет.

Он понимал: они были двумя молодыми плененными ястребами.

Молчание становилось тягостным.

— Я действительно хочу вступить в брак с тобой, Тутанхатон, — сказала она. — Но при одном условии.

Тхуту, Майя, Хумос, Панезий, юный принц и его товарищ подались вперед. Бакетатон захлопала ресницами.

— Я хочу получить подтверждение в письменной форме, документ, подписанный Царским советом и будущим регентом, моим дедом Аем, согласно которому ни одно решение, затрагивающее интересы царской четы и ее окружения не будет принято без моего письменного одобрения.

Удивление Хумоса было неописуемым. Он просто сиял.

Тхуту вновь чувствовал себя застигнутым врасплох. Он размышлял над этим условием, которым не мог пренебречь: Анкесенпаатон была превосходным игроком, и всем стало ясно, что она как раз та женщина, которая способна разрушить все их хитроумно выстроенные планы, если не будут удовлетворены ее требования.

— Я согласна, — продолжила она, — с тем, чтобы регент вел внутренние и внешние дела страны, как это принято, но не вмешивался в дела дворца.

— Но если между вами возникнет конфликт? — спросил Хумос, который заговорил впервые за все время.

— У нас не может быть конфликта в том, что касается царской четы или дворца. Относительно этого, я повторяю, будет преобладать мое мнение. Более того, я намереваюсь присутствовать с моим будущим супругом на собраниях Царского совета.

— Так и будет, царевна, — согласился Тхуту.

— Ни одно собрание Совета не должно проводиться в случае отсутствия, по крайней мере, одного из нас двоих.

— Это совершенно очевидно, — сказал Тхуту и добавил: — Я прикажу подготовить этот документ, царевна.

Она кивнула. Тутанхатон поклонился и подал ей руки. И тут все увидели, что царевна проигнорировала этот жест и сжала руки принца в своих руках.

— Отныне и впредь я прошу для вас благословения Амона, — сказал Хумос.

Они встали. Принц поцеловал царевну в щеку. На самом деле он приходился ей дядей, хотя был на два года младше ее.

К двери ее повел Второй советник, и, выходя, она бросила на кормилицу вопрошающий взгляд. Та ей улыбнулась.

— Ты все сделала правильно. Я узнала кровь твоей матери.

Силуэт Пасара исчез из окна; вне сомнения, он не спешил присоединиться к свите своей любимой.

Несколько раньше он ей сказал:

— Только боги сочетают семейными узами, но не люди.

6 НОЧЬ ЛИС И НОЧЬ В АСТАРТЕ

Когда военачальник Хоремхеб вернулся домой, в Мемфис, слуге-карлику его жены, Менею, достаточно было лишь взглянуть на его лицо, чтобы понять, какая буря разразилась у него внутри.

Раскачиваясь, как бабирусс,[1] он помчался в покои госпожи Мутнехмет, владелицы дома, и стал возмущаться, как обычно, гнусавя.

— Сегодня боги перднули!

Мутнехмет давно привыкла к солдафонским выражениям и крысиному чутью своего карлика, к его выпученным глазам. Он рассматривал каждого, а потом громогласно сообщал секреты, которые, как он думал, смог разгадать. Это создание являло собой настоящий скандал на коротких ножках.

Она повернула к уродцу свой надменный профиль.

— Что ты сказал?

— Что он злой, как шакал. Он не получил регентства, я в этом уверен. Он сейчас в компании своего домашнего лиса.

Она нахмурила брови и направилась в покои своего супруга. Там она нашла его и командира Хнумоса, которого Меней прозвал «домашним лисом». Ей было известно, что этот командир отвечал за армейскую разведку и проводил расследования по поручению своего начальника, который занимался не только делами армии. Вне сомнения, Хнумос был так же разочарован, как и его господин: если бы тот получил регентство, его бы назначили главой охранного ведомства.

Двое мужчин сидели на корточках друг перед другом, склонившись над двойной доской для игры в зенет,[2] расчерченной на тридцать клеточек, держа в руках кружки с пивом. Еще издали Мутнехмет услышала стук шашек, как обычно, сопровождаемый ругательствами. Кружки с пивом были наполовину опустошены. Игроки подняли глаза, и командир, который был хорош собой, поднялся, чтобы сделать комплимент супруге своего начальника.

— Ужин готов. Командир присоединится к нам?

Хнумосу это приглашение польстило. Хоремхеб какое-то время рассматривал оставленную игровую доску, а затем тоже встал.

— Маат щедро одарит тебя своими благодеяниями, — сказал он, обращаясь к жене.

Его тон был довольно холодным. Мутнехмет пристально посмотрела на мужа.

— День был неблагоприятным, — произнесла она.

— Да, — подтвердил он хрипло, опустил голову и последовал за ней в главный зал.

— Мой отец назначен регентом?

— Да, — снова подтвердил он, садясь на корточки перед низким столом, который уже был накрыт.

Карлик ужинал в одиночестве за столом, стоявшим неподалеку, ничего не пропуская из разговора.

Командир был доверенным лицом Хоремхеба, поэтому уже слышал по крайней мере половину повествования; пока подавали огуречный салат со сметаной, лук, приправленный маслом и уксусом, и бобы, тушеные в свином жире, Мутнехмет вопросительно смотрела на мужа. Стол в доме Хоремхеба не славился изысканными блюдами.

— Верховный жрец Нефертеп был против назначения господина Ая, — пояснил Хнумос, — но военачальник Нахтмин посчитал, что твой отец — единственный человек, который обладает достаточным опытом и авторитетом как внутри страны, так и в иностранных державах, и только он может взять на себя регентство.

Прожевав с хрустом ломтики огурца в сметане, Мутнехмет заметила:

— Моему супругу тридцать шесть лет, а отцу — пятьдесят шесть. Он достаточно долго и терпеливо ждал.

— Терпение нужно, когда мечтаешь о хлебе насущном! — прокричал из-за своего стола карлик.

— Сегодня же вечером я надеру тебе задницу! — воскликнул Хоремхеб, притворяясь разгневанным.

— А удовлетворение получаешь, когда вкушаешь тот хлеб, которого не было накануне!

Сделав вид, будто поднимается, дабы выполнить обещанное, Хоремхеб повернулся к Менею, который стал кричать как ошпаренный.

— Мне не понятно, — продолжила Мутнехмет, — почему отец не взял в супруги Бакетатон, сестру Сменхкары? Ведь она царевна! Таким образом он мог занять трон вместо того, чтобы стать регентом.

Хоремхеб бросил вопросительный взгляд на Хнумоса. Его самого привлекал этот план, и он от него пока не отказался.

— Вероятность этого еще существует, — ответил командир. — Совсем недавно Ай нанес визит царевне в ее резиденции в Нижней Земле.

— Ну и что?

— Точно не известно, что он ей говорил, но слуга царевны сообщил одному из моих людей, что ее силы истощены из-за следовавших одна за другой смертей двоих братьев и Нефертити. Она глубоко страдает и не желает становиться царицей. Она уверяет, что груз такой ответственности ее прикончит.

— Еще одна отказавшаяся от власти! — бросил Хоремхеб.

— Во всяком случае, если мой отец не окажется у власти, он будет еще опаснее, — заметила Мутнехмет, отведав бобов в свином жире. — Слишком долго он о ней мечтал.

Хоремхеб бросил на нее задумчивый взгляд.

— Возможно, это так, — сказал он. — Какое-то время торговцам ядами будет явно недоставать клиентов.

На ее лице молниеносно отразилось неодобрение. Такое замечание в присутствии постороннего! Хоремхеб это осознал и, тяжело вздохнув, продолжил:

— Хнумос мне сообщил, что в последнее время в Фивах и Мемфисе часто видел торговцев ядами, которые представлялись поставщиками опиума и благовоний. Один из них направлялся в Царский дворец незадолго до смерти Сменхкары.

Мутнехмет вытаращила глаза: одно упоминание слова «яд» приводило ее в ужас. Не говоря о том, что этому слову сопутствовали несчастья. Даже то, что она сообщила своей племяннице Меритатон о подозрениях относительно роли Сменхкары в отравлении Нефертити, привело к страшной ссоре между Меритатон и ее сестрой Макетатон, в результате чего последнюю сослали в Северный дворец, а затем она якобы отравилась. Она знала, что в последнее время в истории ее семьи яды играли фатальную роль.

— Все еще неизвестно, что случилось с моей племянницей, царицей? — спросила она, чтобы сменить тему.

— Похоже, она уехала вместе со своим любовником и ребенком.

— Уехала? Куда?

— Никто не знает, кроме, разумеется, твоей племянницы-ведьмы Анкесенпаатон. Маху и Тхуту утверждают, что она отказалась от власти. Подумать только — отказаться от власти!

Казалось, Мутнехмет была чем-то обеспокоена.

— Надеюсь, с ней не случилось ничего плохого, — пробормотала она.

— Если с ней и произошло несчастье, то не по вине твоего отца, — заявил Хоремхеб. — Узнав о ее исчезновении, он пришел в ярость. А ведь, кроме него, у нее не было других врагов.

Мутнехмет отступила; в этот вечер, определенно, откровения лились потоком.

Командир покончил с остатками бобов, а Хоремхеб допил вино. После ужина все пребывали в мрачном настроении.

Мутнехмет думала о своей сестре и умершей племяннице, и о другой племяннице, которая исчезла. Она пообещала себе выпытать все, что знала об этих родственницах еще одна ее племянница, Анкесенпаатон.

Военачальник Хоремхеб размышлял о том, в каком затруднительном положении оказался его победивший соперник.

Командир Хнумос прикидывал, удастся ли военной разведке обезвредить военачальника Нахтмина.

Карлик Меней выкрикнул:

— Лисы охотятся ночью!

Все в удивлении повернулись к нему. Фраза вполне соответствовала их мыслям.

Власть провозглашают днем, но завоевывают ночью.


Жрец Исма попросил Второго служителя храма помешать раскаленные угли под приношениями, сложенными на большом алтаре богини Астарты в Мемфисе: там были четверть барана, застывший в форме статуэтки жир и пиво. От всего этого шел удушливый запах, и Исма отступил от клубов дыма, из-за которых становилось трудно дышать.

Затем два жреца спустились по пяти ступенькам алтаря и присоединились к верующему, который сделал это пожертвование. Он дал каждому из них по три медных кольца, как и было договорено, и трое мужчин молча смотрели на пламя, наконец охватившее пожертвование.

Позади очага, на расстоянии двух локтей от него, чтобы до нее не доходили клубы дыма, триумфально возвышалась статуя богини — втрое больше человеческого роста, полностью обнаженная, с выпуклым лобком и улыбающимся ртом. Лучи заходящего солнца позолотили ее конусообразную грудь. К ее бедрам был прикреплен лук, в правой руке она держала стрелу, а в левой руке — розу.

Утром Астарта была богиней войны, а вечером — богиней любви.

Статуи двух ее слуг-музыкантов, Нинатты и Кулитты, как полагалось, размером вдвое меньше, стояли по обе стороны от нее, один держал в руках лиру, а второй — тамбурин.

— Смотри, вспыхнул огонь, значит, богиня приняла твои пожертвования, — сказал Исма.

— Она более великодушна, нежели Хатор, — откликнулся мужчина.

Жрецы воздержались от каких-либо сопоставлений возможностей богинь; это было неучтиво, ведь Мемфис оказал им гостеприимство. Если бы верховный жрец Пта Нефертеп узнал, что они позволили вести неуважительные речи в отношении богов страны, их бы строго отчитал Начальник тайной охраны культов.

— Я ей трижды делал пожертвования, — сообщил мужчина, — но напрасно. Моя сила не вернулась.

Исма незаметно взглянул на верующего: мужчина был молодым и с виду крепким. В конце концов, у сильных мира сего тоже были свои тайны.

— Наши боги не хотят заниматься нами, — продолжил мужчина. — Они недовольны. Нет порядка в Двух Землях, как нет властителя на троне.

Оба жреца не вымолвили ни слова. В действительности они, как и многие люди в Мемфисе, были согласны с тем, что царский корабль опасно раскачивается.

— Скоро, — сказал Исма, — солнце зайдет, и ты сможешь убедиться в силе Астарты.

— Как?

— Возвращайся сюда ночью, храм будет открыт.

После этого оба жреца засвидетельствовали свое почтение жертвователю и исчезли в глубине храма.

Верующий вышел из храма и двинулся по улице, на которой раздавались крики торговцев, продающих кто пиво, кто дыни страдающим от послеполуденной жары.

Вскоре цвет неба изменился с голубого на черный.

Взошла звезда Астарты.

Храм богини покинула дневная толпа. Но он не был таким уж пустым. Пламя двух факелов на паперти от дуновения легкого вечернего бриза извивалось, как души людей в тисках сладострастия, словно разоблачая помыслы присутствующих. То там, то здесь двигались тени, мелькали отблески пламени. Мужчины, женщины. Это были верующие, которые знали закон Астарты: по крайней мере один раз в жизни всякий поклоняющийся богине должен был явиться ночью в храм и ожидать незнакомца или незнакомку, и этот человек бросит ему колечки и скажет:

— Именем богини я призываю тебя!

И тогда женщина должна отдаться мужчине.

Некоторые жрецы Пта протестовали против такой практики, но, руководствуясь здравым смыслом, именитые люди Двух Земель считали, что это отнюдь не вызывало у девушек желания продавать свою любовь, а у мужчин — стремиться к мимолетным любовным утехам.

Придя в храм, мужчина остановился перед тенью фигуры, сидящей на цоколе статуи богини. Он наклонился вперед, чтобы рассмотреть ее черты и формы, и у него вырвался крик удивления:

— Но ты совсем юная!

— Если ты ищешь старух, тогда тебя самого надо выставить на продажу.

Мужчина расхохотался.

— И у тебя злой язык!

— Не говори плохо о моем языке, он может причинить боль твоему члену.

Снова смех.

— Твой любовник, должно быть, беден, если ты пришла сюда?

— Отнюдь, у него просто нет больше сил.

Он задумался. Затем через какое-то мгновение произнес ритуальную фразу:

— Именем богини Астарты…

Девушка покачала головой и стала рассматривать медные кольца, которые звякнули на каменном полу, затем схватила их и нацепила на палец на ноге. После этого она встала.

Их поглотила ближайшая тень — от часовни, в которой давались обеты.

В ночной тишине слышались учащенное дыхание, сдавленные крики, похожие на всхлипывания, хрипение и радостные возгласы.

— Именем богини, осел! — шептал женский голос.

— Именем богини, осел наконец пробудился!

Взрыв сдавленного смеха приветствовал удачный ответ.

— Завтра я вернусь, чтобы снова принести жертву, — сказал мужчина, выходя из тени и надевая набедренную повязку.

— Лучше приходи послезавтра, — попросила девица. — Дай мне время прийти в себя после такого натиска.

7 КОБРА

«Возможно ли ненавидеть свою собственную кровь?» — думала Анкесенпаатон.

Расположившись на террасе Дворца царевен вместе со своим верным Шабакой, Ай, насупившись, рассматривал кормилицу Сати и Пасара, которые стояли позади Анкесенпаатон.

— Что оправдывает присутствие этих людей? — спросил он властно.

Это единственное замечание заставило Анкесенпаатон забыть о намерениях примириться, что советовал сделать Пасар.

— Моя воля, — ответила она сухо.

Ответ озадачил, а затем вызвал раздражение у деда. Во время своего предыдущего визита в Ахетатон он уже имел возможность столкнуться с наглым поведением своей внучки, но теперь он понял, что наглость стала чертой ее характера.

— Нам необходимо обсудить дела большой важности, — заметил он. — Это не должны слышать чужие уши.

Он окинул Сати взглядом с головы до ног, удивившись тому, что в такую жару на ней была свободная черная накидка, скрывавшая руки. Затем его взгляд переместился на Пасара, о существовании которого шпионы уже доложили Аю.

— Эти дела касаются меня, и так же, как ты привел с собой человека, которого я не знаю, я хочу, чтобы с моей стороны присутствовали Сати и Пасар, — заявила она. — Не забывай о том, что ты подписал документ, принятый Царским советом, согласно которому я обладаю абсолютным правом решать все вопросы, касающиеся моего окружения и персонала дворца, и что моя воля преобладает над твоей.

— Ты еще не царица, — заметил он. — Этот документ пока не вступил в силу.

— И ты пока что не регент, — парировала она. — У тебя нет никаких прав ни в этом дворце, нив каком-либо другом. Ни в Ахетатоне, ни в Фивах, ни в Мемфисе.

Это был вызов. Почувствовав, с какой уверенностью говорила внучка, Ай наклонился вперед и впился в нее взглядом. Его темные глаза полыхали огнем. Если он думал, что сможет испугать ее, то глубоко ошибался; она приняла вызов старика с холодностью, которая, как она знала, раздражала его.

Стоявшие позади нее Сати и Пасар не спускали с него глаз.

Он откинулся назад, сжав челюсти.

— Ты уже проявил неучтивость, — сказала царевна, — не выразив ни единым словом сострадания по поводу смерти моей сестры Макетатон и исчезновения моей сестры Меритатон, что было вызвано известными тебе событиями. Если ты намереваешься стать регентом таким способом, то совершаешь серьезную ошибку, дед Ай, поскольку в случае, если ты не изменишь своей позиции, я не буду вступать в брак с Тутанхатоном, и ты не станешь регентом. Тогда тебе надо будет прибегнуть к другим уловкам, дабы заполучить власть, которой ты добиваешься так давно.

Ай был ошеломлен; на протяжении пятидесяти шести лет его жизни никто никогда не разговаривал с ним таким тоном. Хуже того, эта девчонка, не достигшая еще двенадцати лет, намеревалась провалить его далеко идущие планы. И она могла это сделать.

Он считался мастером маневра, и отлично понимал, к чему это приведет. Она знала его очень хорошо, но и он видел ее насквозь.

Для него невыносимым было осознавать, что в этот момент истинная власть царства находилась в руках этого хрупкого, как цветок боярышника, создания. Деньги, связи, преданные люди ничем не могли помочь. Все, что мог сделать Ай, так это убить ее и сочетаться браком с Бакетатон или самой старшей из трех царевен.

О, если бы он мог жениться на Бакетатон, то уже сделал бы это, но этому помешало одно обстоятельство. Что касается Сетепенры, ей исполнилось семь лет, и династический брак был вполне возможен. Но этот союз вызвал бы у большинства только чувство отвращения и насмешки.

К тому же она знала: теперь Ай подозревался в совершении большого количества убийств. Царский совет вполне мог отклонить его кандидатуру, и именно Хоремхебу досталось бы регентство, а возможно, и трон. Он рисковал даже закончить свою жизнь в тюрьме.

И Шабака присутствовал при его унижении!

Снова в голове раздался крик попугая: «Грязный пердун!»

На какое-то мгновение он задумался. И решил выбрать другую тактику.

Заметив сверкание молнии в ее взгляде, он поднял глаза к небу и воскликнул:

— А ты действительно дочь своей матери!

Затем он рассмеялся, и Шабака тоже разразился резким смехом.

Ни у Сати, ни у Пасара не дрогнул ни один мускул на лице. Но Анкесенпаатон неодобрительно поджала губы.

— Тот же характер кобры.

— Это покровительствующее нам животное.

— Ты права — я не выразил тебе соболезнований, что должен был непременно сделать. Но ты же знаешь, какая меня охватила печаль после смерти Макетатон, и в какое смятение меня повергло исчезновение Меритатон.

Шакал вилял хвостом.

— Все эти события подвергли царство опасности, — продолжил он. — Я брат твоей бабушки Тиу, отец твоей матери, царицы Нефертити. Как мог я не осознавать всю опасность данной ситуации?

Она слушала его, нахмурившись.

— Нет, — заключил он, — я не намерен превращать регентство в дуэль с тобой. Я думал, что разговариваю со своей внучкой, и забыл, что говорю с Третьей царской женой.

— Тогда все в порядке, — сказала она безразличным тоном.

Она повернулась к кормилице и велела подать прохладительные напитки. В дверях террасы появились слуги. Один из них принес высокий стол.

— Что же стало с Меритатон? — спросил Ай.

Она подчеркнула взглядом неуместность вопроса.

— Мне это неизвестно.

— Мне все говорили, что вы были привязаны друг к другу. У тебя должно быть какое-то предположение.

Слуги подали напиток из фиников. Анкесенпаатон снова повременила с ответом.

— Явился убийца, — сказала она.

У всех застыли лица.

— Его труп был обнаружен в саду, — пояснила она. — Я думаю, что именно Неферхеру убил его. Не знаю только, что произошло потом. Меритатон взяла своего ребенка и убежала вместе с Неферхеру.

— Убежала? Ночью? — воскликнул Ай.

Она смотрела на него все так же хмуро.

— Мне это неизвестно.

— Тебе это неизвестно? Неужто она с тобой не попрощалась?

— Мне это неизвестно, — повторила она, повернувшись лицом к Аю. — Да, она не попрощалась со мной.

— Тогда откуда ты знаешь, что она убежала?

— Я думаю, что она испугалась, — ответила Анкесенпаатон с такой яростью, что он вздрогнул.

Разумеется, она знала больше, чем говорила. И он не хотел, чтобы она заявила об этом во всеуслышание. Поэтому он решил больше не задавать вопросов, так как ее внезапное молчание говорило о многом.

— Труп лежал в саду, — сказала она.

Этот сад некогда был местом ее игр с одним мальчиком по имени Пасар, который был выходцем из народа, и вот в этом саду произошло нечто ужасное, после чего нашли мертвого человека с обезображенным лицом и ртом, полным яда.

— Я знаю.

Послеполуденный бриз всколыхнул тишину. Пасар отхлебывал напиток из фиников.

— Ты все же собираешься вступить в брак с Тутанхатоном… — возобновил разговор Ай.

Намеревалась ли она действительно стать его женой? И вновь она подумала о том, что если бы могла убежать с Пасаром, как ее сестра с Неферхеру, то не колебалась бы ни одной секунды.

— Да. И ты будешь регентом.

Ай, тот самый господин Ай, который в своей жизни столько получил и столько нанес оскорблений, думал о том, что у него, вне сомнения, не было врага более грозного, чем эта юная девушка, которая только-только вступила во взрослую жизнь.

— Итак, царство будет сохранено, — сказал он. — Амон смилостивился.

«Амон! — подумала она. — Но ты же всю свою жизнь превозносил Атона, пока это было в твоих интересах!»

Он встал, за ним поднялся Шабака, она также встала, довольная тем, что этот высокомерный старик уходит, наконец, отсюда. Он заключил Анкесенпаатон в объятия, а затем протянул ей тяжелый золотой браслет, на котором был выгравирован глаз Хоруса.

— Держи, милая, в знак моей признательности.

В тот момент, когда он уже собирался выйти с террасы, к нему направилась Сати.

— Господин Ай, — заговорила она, — в лице Меритатон я потеряла дочь, и отныне являюсь защитницей этой девочки.

Он слащаво усмехнулся.

— Я была свидетельницей несчастий, случившихся в этой семье.

Он внимательно смотрел на кормилицу, удивленный тем, что издевательским тоном она говорила о серьезных вещах.

— Если что-нибудь случится с Анкесенпаатон, ее враги за это поплатятся.

Ай закричал, и следом за ним вскрикнул Шабака. Из-под своей черной накидки Сати вытащила кобру.

Вот почему она прятала руки!

Кобра метнула свою овальную голову к застывшему от ужаса Аю.

— Эта Кобра, господин Ай, — хранительница короны, тебе это известно. Ия — одна из служанок Кобры.

Служанки Кобры! Ай от изумления открыл рог. Он знал об этом сообществе колдунов и колдуний, которые официально дали обет защищать честь и верность. Для них не важно было, к какому сословию принадлежала жертва, чье преступление нарушало законы морали. Ни начальник охраны, ни охранник, ни знатный торговец — никто никогда не мог уйти от служителей Кобры, и даже один из его продавцов был ими сильно напуган, когда они обнаружили, что он продавал яды.

— Сати! — испуганно прошептала Анкесенпаатон.

— Кобра, господин Ай, повсюду найдет врагов Третьей царской жены, — произнесла кормилица хрипло.

Ай тяжело дышал. Шабака оцепенел.

— Ты мне угрожаешь? — воскликнул Ай.

— Я? Никогда! Разве посмела бы я угрожать господину, такому, как ты? Это Кобра тебе пригрозила, — сказала Сати, — покачав головой рептилии с лицом властителя.

Ни для кого не секрет: только те, кому было подвластно течение жизни, могли безнаказанно манипулировать кобрами; рептилии их почитали, подчинялись им и даже защищали от воров и убийц. Впрочем, Сати обладала не воображаемыми полномочиями; она действительно являлась одной из служительниц Кобры.

— Спи спокойно, если твоя душа чиста, — продолжила она, — но расскажи всем: Анкесенпаатон под защитой Кобры.

Змея посмотрела направо, затем налево. Сати спрятала ее под своей накидкой. Ай в ужасе вытаращил глаза и быстро пошел к двери в сопровождении Шабаки.

Пасар смеялся во весь рот.

8 МЫШОНОК — ЦАРЬ ЛЬВОВ

Растянувшись на траве, обнаженный Пасар рассматривал пушинку одуванчика, что едва заметно дрожала на его колене, изящно соскользнув по бедру, и, словно усомнившись в том, что следует оставаться на его ноге, неожиданно слетела на блестящие, уже отросшие волосы на лобке Анкесенпаатон, которая лежала подле него, тоже нагая. Явно легкомысленная летающая пушинка на какое-то мгновение замерла и задрожала, прежде чем снова взлететь в воздух и умчаться в сопровождении шмеля.

Эта легчайшая блуждающая звездочка пробудила в нем легкую грусть. «Вот так и я оторвался от своего дома, — пришло ему в голову. — В никуда».

Он повернулся к Анкесенпаатон, затем накрыл ее своим телом и осыпал безумными поцелуями. Она отбивалась, смеясь.

— Два раза подряд, ты — сумасшедший!

— Почему нет? Ты принадлежишь мне.

— Но я также принадлежу себе! — заявила она, с силой отталкивая его. — Если бы я тебя не останавливала, то забеременела бы.

— Ну и что тогда?

— Совсем сошел с ума!

Она оделась и надела сандалии. Он неохотно закрепил свою набедренную повязку и пошел за девушкой обратно к дворцу.

После визита Ая прошло десять дней и девятнадцать — со дня смерти Сменхкары. На протяжении шестнадцати дней бальзамировщики трудились над телом усопшего царя. Во время траура нельзя было заключать браки, то есть в течение семидесяти дней бальзамирования и недели похорон. Это означало, что брак мог быть заключен не раньше, чем через два месяца, где-то в начале сезона Паводка.

Такая задержка могла изменить планы. И у такого человека, как Ай, всегда имелись запасные варианты.

— А если бы он заключил брак с Бакетатон? — процедила сквозь зубы она, когда они пришли в сад.

— Тогда мы были бы свободны! — воскликнул он.

«Интересно, позволили бы мне вступить в брак с Пасаром?» — подумала она.

Они нашли кормилицу, которая их явно ожидала, она была чем-то огорчена.

— Прибыл гонец, — сообщила она.

Это был управитель Бакетатон, он сообщил, что его госпожа умерла.

Чувствуя неизбежность конца, она велела вручить своей племяннице диадему: странные камни были оправлены в золото, и у этих камней беспрерывно менялся цвет.

Анкесенпаатон расплакалась.

— Нашу семью преследует смерть! — вскрикнула она. — И никто не рождается!

Спустя три дня другой гонец прибыл из Фив, чтобы вручить Третьей царской жене послание от Царского совета, согласно которому ее брак с принцем Тутанхатоном должен быть заключен на седьмой день второго месяца сезона Паводка.

План начал исполняться.

Двумя месяцами позже посол Ассирии в Фивах составлял для своего царя, Ашурубали, его шурина, длинное послание, в котором описывалась политическая ситуация, сложившаяся после недавних событий в царстве Двух Земель.

На этот момент Ассирия только что стала независимой. Пользуясь тем, что владыка соседнего государства — бравый император Суппилулиумас Первый — всячески пытался подчинить себе другое сопредельное государство во главе с царем Маттивазой Миттани, сыном известного Тушратты, бывшего союзника фараонов, Ассирия перестала быть зависимой от Суппилулиумаса. Это послужило подтверждением правильности старой поговорки — невозможно быть одновременно в печи и на мельнице.

Посол повиновался настоятельному требованию своего царя, понимая, что тот хочет быть информированным о положении дел в соседних странах, особенно в Мисре,[3] для того чтобы определиться, на кого он может рассчитывать и где чем можно поживиться.

Самый блистательный монарх, любимец Истар, слава тебе в настоящем и вечности, в твоем дворце, на твоих землях и на небесах.

В стране Миср, куда я направлен по твоей милости, чтобы представлять тебя, только что прошли две важные церемонии, которые в другие времена считались бы исключительными, но теперь для народа, именитых граждан и двора стали уже почти банальными: похороны одного царя и возведение другого на престол.

На протяжении сорока месяцев после смерти царя Эхнатона Миср пережил трое царских похорон и две коронации. Вскоре после захоронения царя Эхнатона, который с фанатизмом продолжал реформу, предпринятую его отцом, Аменхотепом Третьим, намеревался заменить всех богов египетского пантеона единственным богом, Солнечным Диском Атоном, состоялись похороны его супруги Нефертити, затем его сводного брата и сторонника, Анхкеперуры, более известного под именем Сменхкара.

Так как жители страны не представляют себе, что можно положить кого-то в землю, не вынув его внутренности, не высушив и не покрыв плотно повязками тело для того, чтобы конкретная личность сохранилась в целости для загробной жизни, существующей, по их мнению, на Западе, бальзамировщики в последнее время загружены работой. И речь идет не о царевнах из семьи Тутмосидов, которые часто умирают, причем незаметно или таинственно.

Двор наводнен всевозможными слухами о непонятном исчезновении вдовы царя Анхкеперуры. Объявленная Первым советником умершей, также, как и ее сын, по неизвестным причинам, так что не предусмотрены похороны, царица Меритатон, согласно некоторым слухам, убежала не только с сыном, но также с ее Хранителем благовоний.

Похороны царя Анхкеперуры, который правил только семнадцать месяцев, были очень пышными, что не соответствовало его известности. Мало кто из простых людей в действительности помнит его имя, и некоторые именитые жители провинции утверждают, что он скончался задолго до того, как об этом сообщили, и был он лишь формальным правителем, не обладающим реальной властью. И именно я, иностранец, подтверждаю, что видел его в Фивах за восемь дней до объявления о его кончине. Справедливости ради надо сказать, что он не отличался хорошим здоровьем. Скорее хилый, как большинство последнихТутмосидов, он мне показался пребывающим в глубокой печали.

Всем известно, что в течение своего правления он организовал только одну-единственную охоту, и при этом убил только нескольких уток!

Позволь мне, самый блистательный монарх, отметить, что я увидел там не только монарха, являющего собой полную противоположность твоей атлетической фигуре, живому отражению легендарного Гильгамеша, но, главным образом, вопиющий признак ослабления Мисра как государства. Это царство походит на судно, потрепанное бурей, которое плывет без капитала. Оно уже не представляет собой того былого уверенного в себе союзника, каким мы его знали во времена последних лет правления царя Аменхотепа Третьего.

Тем не менее Первый советник Тхуту придал смерти Сменхкары блеск, достойный великого монарха, который в течение долгих лет правления удерживал свое царство на вершине могущества. Для него были изготовлены четыре саркофага, три из них украшали золотые маски ослепительного великолепия, а четвертый саркофаг из позолоченного дерева был достоин умершего бога. В Фивах была остановлена работа в день похорон, хотя мало кто смог наблюдать за церемонией прощания, так как она проводилась в храме Амона, что расположен на противоположном берегу Великой Реки. Затем общий саркофаг был доставлен на парадном корабле, который спустился до пределов Верхней Земли, к месту захоронения царских особ, которое народ Мисра называет Местом Маат. Анкесенпаатон — единственная оставшаяся в живых из этой семьи — следовала на другом корабле, действительно великолепном, названным «Славой Амона». На протяжении всего пути, который я преодолел на взятой внаем лодке, предоставленной высокопоставленными лицами двора, по приказу Советника Тхуту раздавался плач жалобщиц.

Мне не известно, почему Советник казался очень огорченным смертью этого монарха. Некоторые высокопоставленные лица, присутствовавшие на церемонии, и которых я видел по возвращении, сказали мне, что он обливался слезами, когда запечатывали гробницу.

Упадок Мисра мне стал казаться еще более очевидным десятью днями позже, во время брачной церемонии преемника Сменхкары и церемонии возведения на трон, которая происходила, как всегда, в храме Амона в Карнаке. Самый блистательный монарх, ты не поверил бы своим глазам, если бы увидел царя, который будет возглавлять столь мощную в былые времена страну Миср, или Туи, как они сами называют себя, которая изгнала гиксосов со своей территории и заставила дрожать хеттов.

Представь хилого мальчика, который едва держится на ногах, чье нежное лицо больше напоминает девичье; этот мальчик меньше всего похож на будущего царя. Официально его возраст десять лет, но в любом из наших сыновей в таком возрасте уже чувствуется мужчина. Он последний сын Аменхотепа Третьего и его наложницы, таким образом, он сводный брат покойных Эхнатона и Сменхкары. И это единственный вариант, устраивающий настоящих правителей страны, желающих сохранить династию Тутмосидов.

Его зовут Тутанхатон, то есть «Милостивый Атон», но вышел указ об изменении его имени на Тутанхамон для того, чтобы не было неприятных воспоминаний о культе Атона. Некоторые высокопоставленные лица двора сообщают по секрету, что этот маленький принц при жизни Эхнатона никогда не появлялся на официальных церемониях, и о его существовании было известно только нескольким приближенным к царской семье людям. Это все равно, как если бы в Стране львов смог сгодиться на роль монарха только мышонок.

В конце церемонии возведения на трон новый правитель, как предполагалось, должен был в сопровождении жрецов, несущих маски богов, обойти вокруг храма, что символизирует вступление во владение царством. Эта важная церемония может пройти как следует только в случае, когда монарх — сильный, энергичный мужчина. Но на сей раз чуть не произошел конфуз, так как обнаружили, что юному царю не под силу выдержать тяжесть двойной короны, одна из которых была красного цвета, а другая — белого, что символизирует Две Земли. Пришлось прерывать церемонию, чтобы поставить рядом писца, который бы заботился о том, чтобы корона не упала на землю, иначе это стало бы зловещим предзнаменованием. Он действительно ничем не напоминает своих храбрых предков, таких как Аменхотеп Второй, который хвалился тем, что ни у кого не было в руках такой силы, чтобы они могли натянуть его лук.

Если приближенные, главным образом жрецы, высокопоставленные особы и именитые граждане, удерживались от каких-либо непочтительных высказываний, то их взгляды были весьма красноречивыми.

На следующий день после церемонии Советник Тхуту велел организовать грандиозное шествие в Фивах: царь, стоя в колеснице, покрытой электрумом[4] должен был возглавлять колонну из тысячи воинов: пехотинцев, конников и лучников. Я находился на террасе дворца в компании высокопоставленных лиц двора, когда этот мальчуган проезжал по главной дороге города, вдоль которой толпились люди. Каждый мог видеть, что Тутанхамон действительно держал вожжи четырех лошадей, везущих колесницу, но управитель должен был обеспечить его равновесие, держа его за пояс, ввиду сильных толчков. И я услышал, как один посол пробормотал себе в бороду:

— Вот это и есть живое воплощение бога?

Самый блистательный монарх, ты, без сомнения, спросишь о причине столь явного вырождения династии Тутмосидов. Из этого следует извлечь урок твоей бессмертной империи, и я излагаю тебе здесь причины этого: бесчисленные браки между родственниками разрушают эту династию уже на протяжении нескольких поколений. Мужчины сочетаются браком с кем угодно: со своими тетями, сестрами, со своими дочерьми и племянницами, так как они думают, что царская доблесть определяется только тем, кто жена монарха, а не умом, смелостью, авторитетом и физической силой. Чтобы их правление было законным, они идут на протяжении всей своей жизни на кровосмесительные браки.

Эхнатон вступил в брак с тремя своими дочерьми, чтобы дать им статус царских жен, затем его сводный брат Сменхкара, который сменил его на троне, женился на своей племяннице, теперь это же сделал новый царь Тутанхамон. Он вступил в брак с другой племянницей, которая, сверх того, старше юного царя. Итак, мы знаем, что сила слияния двух тел, крови и семени истощается в закрытых вазах семейных союзов.

Самый блистательный монарх, я не могу не думать о том, что кровосмешение разрушает династии, и я тебя умоляю смиренно принять во внимание мое сообщение. Запрети кровосмесительные браки.[5]

Жена нового царя, четвертая дочь Эхнатона и Нефертити, на два года старше его. Она кажется более проворной, чем он, но, конечно же, она не настолько сильна в политике, чтобы Миср мог бы надеяться на восстановление своего могущества. К тому же Царский совет, фактически состоящий из деятелей предыдущего режима, — в том числе в него входит и Первый советник Тхуту — доверил регентство человеку в возрасте пятидесяти шести лет, господину Аю, брату покойной царицы Тиу, отцу покойной царицы Нефертити, который достаточно искушен в искусстве управления. Впрочем, Эхнатон в свое время назначил его командующим конницей. Его поддерживают военные, в частности, один из наиболее могущественных военачальников страны Хоремхеб, его зять, и Нахтмин, его двоюродный брат. Все считают, что под началом Ая страна вернет свою былую славу.

Самый блистательный монарх, считаю своим долгом сообщить тебе, что могу поверить, хотя и не безоговорочно, в обещаемое благополучие, но у меня большое сомнение относительно способности Ая восстановить военное могущество Мисра, и вот почему: несмотря на приписываемое ему влияние, этот человек не смог замедлить упадок армии. Вот уже более десяти лет влияние Мисра уменьшается драматическим образом в Сирии и Палестине.

Как известно твоей августейшей мудрости, хетты пополнили со времен правления Аменхотепа Третьего свои завоевания несколькими египетскими крепостями на севере Сирии и в Палестине. Не получив поддержки царя, эти крепости пали легче, чем местные принцы, которые, оказавшись покинутыми Мисром, начали ссориться между собой и заключать новые союзы, причем в основном с хеттами. Другие, за неимением лучшего, укрылись в Мисре, оставив свои царства вместе с царскими командирами, которых переполняет чувство горечи.

Итак, Ай был силен под покровительством Эхнатона, и он охотно демонстрирует в качестве доказательства своих былых заслуг пару красных перчаток, которые были подарены ему царем.

Однако за время короткого правления его дочери Нефертити Ай ничего не сделал, чтобы выправить ситуацию.

Что касается внутреннего положения страны, общеизвестно, что в Мисре будет царить беспорядок и что правители и продажные чиновники будут очень притеснять крестьян. За исключением знатных особ, существование которых зависит от власти, народ очень мало заботят их цари, простые люди часто не знают их имен. И я сомневаюсь, что имеющий определенные обязательства перед своими сторонниками регент Ай будет расположен наводить порядок, более того, он не в силах это сделать.

Вот такая, самый блистательный монарх, сложилась ситуация в царстве Миср, описание которой твой слуга и преданный посол предоставил на рассмотрение твоей августейшей мудрости.


Семнадцатый день двадцать второй луны второго года правления самого могущественного и самого почитаемого царя Ашурубали…

Вместе с посланием посол отправил царю из Мисра несколько традиционных сувениров: позолоченную статуэтку Исис, нагрудное украшение с кусочками стекла и сердолика, браслет с выгравированным глазом Хоруса…

9 СИРОТЫ

Ай и Тхуту обменялись взглядами: у одного направление взгляда было нисходящим, а у другого восходящим, так как, усевшись на трон, регент оказался на возвышении, а Советник сидел в кресле внизу. Носителям опахал было велено ожидать снаружи.

Ходатайство, которое было подано Аю и Тхуту на рассмотрение, в действительности требовало не только размышления, но должно было держаться в тайне. Оно было весьма неожиданным. И просителем был, ни много ни мало, сам верховный жрец Амона Хумос, сидящий в кресле лицом к тем, кому он соответствовал по своему рангу.

Он просил регента и Советника рассмотреть возможность его отдаления от царя. Именно он несколькими месяцами раньше возмущался тем, что предшественник Тутанхамона Сменхкара проводил много времени в Ахетатоне и редко бывал в столице, а теперь он обратился с ходатайством, прямо противоположным по смыслу.

Следует заметить, что регент и Советник, как ни странно, были готовы согласиться с его мнением.

И не только они: многие высокопоставленные особы двора также поддерживали Хумоса. Не говоря уже о простых людях.

Церемония коронации и особенно царское шествие, состоявшееся на следующий день после возведения Тутанхамона на престол, произвели удручающее впечатление.

— Вы понимаете, — пояснял Хумос, — у меня мало оснований уверять народ, что этот мальчик — живое воплощение бога.

— Он действительно немного слаб, — осторожно высказался Ай, у которого такое положение дел вызывало глухую тревогу.

— Ты хочешь сказать, что он не держится на ногах, — поправил его Хумос.

Тхуту воздержался от того, чтобы напомнить присутствующим о заключении лекаря Сеферхора, более суровом, нежели утверждение верховного жреца. Приближенный к телу царя был вызван вечером после шествия, потому что у молодого царя были невыносимые боли в спине и он слег в постель. Массажи с применением мака и растирания камфорным маслом после теплой ванны способствовали тому, что на следующий день ему стало немного легче.

Но было очевидно, что проблема со здоровьем царя существует.

Благодаря своим знаниям и опыту, Сеферхор считался одним из лучших лекарей царства, его приглашали во многие богатые дома. Поставленный им диагноз оказался неутешительным: у Тутанхамона был слабый позвоночник и врожденный дефект бедра; непривычные мышечные усилия привели к тому, что возникли сильные боли. Кроме того, так как в предыдущие годы молодой царь мало занимался физическими упражнениями, его ноги были плохо развиты, они походили на две жерди, которые больше держались за счет сухожилий и связок, нежели благодаря мышечной массе.

Сеферхор рекомендовал вести такой образ жизни, чтобы можно было постоянно выполнять соответствующие физические упражнения, чередующиеся с отдыхом. Но такого распорядка не мог придерживаться монарх, даже если бы регент взял на себя большую часть его обязанностей.

Кроме того, в своем заключении, которое держалось в тайне, Сеферхор отметил, что, учитывая развитие гениталий царя, нельзя ожидать крепкого потомства. «Половые органы пятилетнего ребенка», — написал он.

— Но он не закончил расти, — заметил Тхуту.

— Тогда, пока он не вырастет, я попрошу вас как можно меньше показывать его публике.

— Это серьезное решение, — заявил Ай. — Оно вызовет столько же критических высказываний, сколько и его пребывание в Фивах.

— Послушайте, — сказал Хумос, — мои писцы слышали во время возведения на престол, и главным образом со стороны иностранных послов, комментарии, которые были откровенно нелестными. Не желаете ли, чтобы я велел им повторить их?

— Нет, — отрезал Ай.

— Если царь не закончил расти, отправьте его в уединенное место до тех пор, пока он не подрастет и не наберет немного в весе.

«Отправьте его! В действительности то, что верховный жрец Амона сказал о живом боге, почти оскорбительно!» — подумал Тхуту.

— Таким образом, ты желаешь, чтобы он обосновался в Ахетатоне? — спросил он.

— Ты меня убедил в том, что там климат лучше, — ответил Хумос ироническим тоном.

— Значит, ты одобряешь его возвращение туда?

— Я готов одобрить что угодно, лишь бы только не подвергаться больше таким испытаниям, которые пришлось выдержать во время возведения его на трон и шествия! — воскликнул сильно раздраженный Хумос. — Как могли вы оба не почувствовать то же, что и я?

— Я понимаю, что ты хочешь сказать, — ответил Ай, — все это ни у кого не вызвало одобрения. Но я бы предложил Мемфис.

— Этот город больше, чем Фивы, поэтому еще труднее будет изолировать царя, — не согласился Хумос.

Ай без труда представил, как знать спешит повидать молодого монарха, словно экзотическое животное в зверинце.

— Итак, решено; мы собираемся перевезти царя, как частное лицо, в Ахетатон. Ему знакомы те места, и там он не будет доступен высшему свету.

Верховный жрец встал и попрощался.

Ай и Тхуту снова обменялись взглядами.

Их задача усложнялась.

Регент вспомнил о своих впечатлениях от предыдущих коронаций. Он чувствовал себя нянькой двоих детей, один из которых был явно отстающим учеником.

Советник в это время снова испытал горечь от того, что смерть Сменхкары наступила так быстро и внезапно.


Он обратился к Сеферхору, чтобы тот помог морально подготовить Тутанхамона к тому, что ему придется переехать. Царю пояснили, что его отправляют не в ссылку, что переезд связан с его физическим состоянием. Лекарь начал с того, что заявил молодому царю, используя красочные выражения, что климат Фив слишком изнурителен для его организма и что ожидающий его тяжкий труд на царском троне потребует от него много сил, поэтому необходимо укрепить здоровье в более благоприятной среде.

Тутанхамон внимательно его слушал.

— Ты полагаешь, что климат поможет устранить дефекты моего телосложения?

Сеферхор стал часто моргать.

— У меня слабо развита спина, я это знаю, — продолжил мальчик.

— Государь, об этом я тоже хотел с тобой поговорить. Необходимо заставить работать мышцы твоего тела для того, чтобы они развивались. Царю в связи со своими обязанностями приходится долго стоять и преодолевать пешком большие расстояния, а также ездить в колеснице. Желательно, чтобы ты постепенно укрепил свои ноги. Есть один армейский командир, у которого богатый опыт в этой области, он будет чрезмерно польщен, если его попросят служить тебе.

— И ты действительно думаешь, что более мягкий климат может благоприятно сказаться на состоянии моего здоровья и сделает меня менее подверженным усталости? — настойчиво расспрашивал лекаря молодой царь.

— При бодрости тела и духа, государь, выздоровление наступает скорее.

— Куда, как ты полагаешь, мне следует отправиться? — спросил Тутанхамон после некоторых размышлений.

— Очевидно, государь, надо бы поехать в такое место, чтобы оно было достойно твоего одобрения и чтобы там имелись помещения, соответствующие царскому статусу.

— На мой взгляд, таким местом может быть только Ахетатон. Но этот город, как ты знаешь, не любит духовенство и другие влиятельные люди.

— Государь, я уверен, что регент Ай сможет их убедить в необходимости твоего пребывания в Ахетатоне, так как именно этот город тебе подходит, а связан этот переезд только с твоим здоровьем.

Тутанхамон думал об унижениях, выпавших на долю Сменхкары, когда он также укрылся в Ахетатоне, потому что теснота во дворце Фив и жара, царящая в столице, доставляли ему много неудобств. Его удивило то, что так неожиданно отпали все причины ненавидеть Ахетатон — как по волшебству.

— И как долго мне надо будет там находиться? — спросил он, внезапно насторожившись.

— Очевидно, государь, намного дольше, чем несколько дней, если мы хотим получить ожидаемые результаты. Исходя из моего опыта, для этого могут потребоваться недели, даже месяцы, а не дни.

Тутанхамон стал внимательно рассматривать лекаря, пытаясь угадать, что скрывалось за его речами. Сеферхор с трудом выдерживал этот одновременно и пытливый, и взволнованный взгляд.

— Но мне придется тогда отказаться от выполнения всех моих обязанностей. Во время религиозных праздников… Я должен участвовать. Что подумают люди при дворе? Духовенство…

— Государь, я уверен, что для них важнее хорошее самочувствие царской особы, и что они согласятся с твоим отсутствием, так как желают царю процветания.

Тутанхамон не был в этом убежден.

— Ты говорил об этом с регентом?

— Он был обеспокоен из-за усталости, охватившей тебя после церемонии коронации, и расспрашивал меня о причинах этого. Я собираюсь побеседовать с ним о том, чтобы были приняты все меры для улучшения твоего самочувствия.

Какое-то время Тутанхамон оставался задумчивым, затем он отпустил лекаря и отправился в покои царицы.

Анкесенпаатон в обществе Первой придворной дамы перебирала драгоценности своей матери, которые принес охранник Ая, чтобы передать их новой царице. По озабоченному виду своего супруга Анкесенпаатон поняла, что он хотел поговорить с ней с глазу на глаз, и она отпустила придворную даму.

Драгоценности были разложены на столе по видам: нагрудные украшения, диадемы, браслеты, ожерелья, кольца, броши на плечо, украшенные камнями булавки.

Тутанхамон кратко рассказал о том, что говорил ему Сеферхор. Анкесенпаатон стала задумчивой.

— Ничто, ты это знаешь, не решается без согласия Ая. Именно он посоветовал это Сеферхору.

— Но почему?

Она посмотрела ему в глаза, не осмеливаясь сказать правду, потому что не хотела ранить этого мальчика, к которому уже привязалась.

— Я полагаю, что Ай и Тхуту действительно переживают за тебя, — ответила она.

— Но все же, почему?

— Физические нагрузки, связанные с церемонией коронации и, главным образом, шествием, были чрезмерными для тебя…

— Это из-за моей усталости?

— Не только.

На какое-то мгновение в комнате установилась тишина.

— Не только? — повторил он.

— Знаешь, создалось впечатление, что ты немного слаб для своей роли.

Он проглотил эти слова, как горькую микстуру.

— Я оказался не на высоте?

— Правду говоря, физически — да. Послушай, тебе только десять лет, и ты еще не вырос. Все, что Сеферхор хотел сказать, так это то, что через год или два ты будешь больше соответствовать образу живого бога, а ведь именно таким ты должен предстать перед народом и духовенством. Тебе надо развиться физически.

— Год или два! — воскликнул он. — А почему не три?

— Действительно, почему не три?

Он казался удрученным.

— Три года? — повторил он, недоверчиво и возмущенно одновременно.

— Послушай, ты знаешь очень хорошо, что мужчина достигает зрелости и соответствующего физического развития только к пятнадцати годам.

— Но это — ссылка! — протестовал он.

— Есть гораздо худшие места для ссылки, нежели дворец в Ахетатоне.

— Таким образом меня лишают трона!

Она пожала плечами.

— Разумеется нет. Ай будет привлекать тебя к некоторым церемониям. Во всяком случае, твои права в Фивах были в большей степени ограничены.

— А ты? Ты собираешься оставить меня там одного?

И ее снова охватило чувство сострадания.

— Нет, я поеду с тобой.

Лицо Тутанхамона прояснилось. Затем омрачилось.

— Ты возьмешь с собой Пасара?

— Да, — ответила она.

Он казался задумчивым.

— Он нам составит компанию…

Она не обратила внимания на его слова.

— Ты не хочешь пригласить своего товарища, с которым приезжал в Ахетатон?

— Рехмеру? Я его спрошу. Нам нужен будет управитель.

Она не испытывала большого желания вернуться в Ахетатон. Слишком много воспоминаний было связано с тамошними дворцами…

— Захвати тогда и твоих сестер, — предложил он.

Она покачала головой. Он встал и сжал ее в объятиях, а затем разрыдался.

— Больше никого не осталось! Никого! — воскликнул он. — Они все ушли… Ушли…

Она гладила его по голове и плечам. Царь и царица сейчас ощущали себя сиротами. Она вспомнила, как на похоронах Сменхкары он рыдал на руках у Тхуту, который сам обливался слезами. Обняв его, она не могла не подумать о том, что ее муж был ужасно худым. Более того, через плечо Тутанхамона она посмотрела на драгоценности, разложенные на столе, и вдруг ей показалось, что она видит вместо них останки людей: сердолик принял вид свернувшейся крови, а электрум напоминал хрящи, какие она видела в скелетах расчлененных животных.

Он отстранился от нее и всхлипнул.

10 ПРОБУЖДЕНИЕ ДЕМОНА АПОПА

Переезд осуществили тайком. На рассвете Тутанхамон, Анкесенпаатон, Сати и Пасар отправились в порт Фив в сопровождении своих личных слуг и приближенных, а также лекаря Сеферхора. Три младшие царевны остались в Фивах под присмотром своих кормилиц, что вызвало некоторое сожаление у Анкесенпаатон. Ай действительно считал необходимым избежать массового перемещения, чтобы в Фивах снова не создалось впечатление, что царская семья в полном составе перебирается в бывший царский город, — это было в свое время предметом многих разногласий — и не вызывать у жителей Ахетатона ненужного любопытства.

Ай, Тхуту и Уадх Менех ожидали их у пристани. Несколько сундуков составляли весь багаж, и его быстро погрузили на корабль «Слава Амона». К счастью, в Ахетатоне оставалось достаточно имущества, чтобы избегать дорогостоящих переездов, которые были достаточно частыми в первые месяцы правления Сменхкары.

Ай велел доставить корзину с фруктами, украшенную цветами, Тхуту — двенадцать глиняных кувшинов вина.

Путешественники были обеспечены едой и питьем до вечера.

В связи с чрезвычайными обстоятельствами отъезд, очень скромный, был осуществлен скрытно, в духе Тебаин.

Днем один высокий, бородатый, с величественной осанкой мужчина лет пятидесяти явился во дворец и через Уадха Менеха попросил аудиенции у регента. Его звали Сосенбаль, и прибыл он в сопровождении своего сына. Уадх Менех его знал, так как несколькими неделями раньше также передавал Тхуту просьбу об аудиенции от этого человека. Это был сирийский принц, который три года назад укрывался сначала в Ахетатоне, затем в Фивах, когда его земли захватили хетты из-за отсутствия помощи гарнизонам Палестины.

Ай также знал этого посетителя, который обвинял военачальников Анумеса и Нахтмина в том, что те пропустили захватчиков хеттов, лишивших его всего.

Итак, Ай принял Сосенбаля и его сына. После взаимных приветствий посетители сели в кресла, которые им придвинули слуги. Носитель опахала находился возле трона, слева от сидевшего на корточках секретаря. В глубине зала нубиец Шабака был занят сортировкой ведомостей. Два писца то входили, то выходили из зала. Слуги принесли посетителям прохладительные напитки.

— Регент, — начал Сосенбаль, — это мой четвертый визит в царский дворец.

— Но ко мне, принц, ты явился впервые.

— Это правда. Первый раз меня принимал Первый советник Тхуту. Второй раз — царь. Третий раз — снова Тхуту.

— Какова цель твоих визитов, принц?

— Ты не можешь этого не знать, регент, так как военачальник Нахтмин — твой брат. Я потерял свои земли, потому что Миср не откликнулся на мои просьбы о помощи. Трех тысяч воинов было бы достаточно, чтобы отстоять крепость Акшич, которая защищала мои границы. В ваших гарнизонах в районе Синая насчитывалось более десяти тысяч человек. Ко мне не направили ни одного. Благодаря защите Бааля я сумел спасти свою шкуру и жизнь своего сына, который теперь здесь со мной. Я бежал морем в страну, которая обещала мне помощь, согласно договору, подписанному рукой вашего царя Эхнатона.

Ай покачал головой.

— Это обязательство царя.

Сосенбаль повысил голос.

— Получается, что царская власть — это купцы, долги которых погашаются с их смертью? Я прав, регент? — Теперь он говорил еще громче. — Первый советник Эхнатона сейчас твой Первый советник. Это ему я направлял свои требования помочь. Он на них не отреагировал. Я считаю, что с него не снимается ответственность за случившееся.

— Мы не можем объявить войну хеттам, чтобы вернуть тебе твои земли, принц, — сказал Ай, притворившись, что у него нет намерения указать на неуместность речей Сосенбаля.

Право же, сравнить царскую власть с купцами!

— Этого я не прошу. Вы не сдержали данное слово, поэтому я требую компенсации.

— Почему ты не обращаешься к Первому советнику, принц? Я ничего не обещал и не подписывал договор, о котором ты говоришь. Поэтому я ничего не обязан тебе возмещать.

— Я уже обращался к Тхуту, регент! — воскликнул Сосенбаль, выходя из себя. — Он мне ответил, что это не его ошибка, раз царь Эхнатон не направил мне помощь, и что относительно моего требования должен был принимать решение царь Анхкеперура. Меня принимал царь. Он подчеркнул, что не знает причин, почему предыдущий царь, его сводный брат, не послал войска, чтобы защитить Акшич, и что именно к тогдашнему Первому советнику поступило мое обращение. По его мнению, именно Тхуту надлежало решить, предоставлять ли мне возмещение, в крайнем случае, он сам готов был это сделать.

— И что же?

— Тхуту меня уверил, что изучит мой запрос и подаст свое решение царю, — продолжил Сосенбаль горячась. — Затем царь внезапно умер. С тех пор не последовало никакой реакции с вашей стороны! В течение трех лет вы выражали мне свое презрение! Ни одной попытки выразить сочувствие или помочь! Ни малейшей компенсации за потери, понесенные мной и моей семьей, за утрату моих территорий и ценностей! У меня нет больше ничего! Вчера пришли кредиторы, чтобы забрать кое-какое имущество, еще оставшееся у меня! Я доведен до нищеты из-за того, что Миср не сдержал своего слова! Уже не один месяц я бегаю по приемам, и меня вежливо выпроваживают, давая одни и те же уклончивые ответы и отделываясь отговорками! Так не может больше продолжаться, регент! — прогремел Сосенбаль, вставая.

Ай встревожился, как и его секретарь и писец, который вел запись беседы.

— Принц, — заявил регент твердо, — царство не может предоставлять компенсации всем тем, кто не смог защитить свои территории!

— Тогда вы — люди без чести! — вскричал Сосенбаль, продвигаясь к трону.

— Была ли компенсация предусмотрена в договоре?

— Именно такой вопрос поставил Анхкеперура! Это отговорка! Измена!

— Принц, мы не можем продолжать беседу в таком тоне. Вернись на свое место, я прошу тебя.

— Я требую здесь и сейчас, регент, чтобы ты мне предложил компенсацию! Я не намереваюсь соглашаться на другие условия.

Сын Сосенбаля также встал и подошел к отцу.

— Я не могу, принц, дать ход прошению, подаваемому в таком тоне! Разговор закончен.

— Он закончен для тебя, гиена! — закричал Сосенбаль, бросившись на Ая с кинжалом в руке.

Его сын тоже метнулся к регенту.

Секретарь схватил опахало и нанес жестокий удар Сосенбалю, из-за чего тот потерял равновесие. Шабака также поспешил на помощь своему хозяину. Сын сирийца бросился на секретаря. Слишком поздно! Шабака схватил хозяина за руку и потащил его подальше от трона. Услышав крики, на помощь прибежали охранники. Секретарь получил удар кинжалом в плечо от Сосенбаля, после чего сириец побежал вдогонку за Аем. Но в этот момент двери открылись и шестеро охранников ввалились в зал судебных заседаний. И так как Сосенбаль и его сын отбивались с оружием в руках, один из охранников пронзил сирийского принца копьем. Сын с отчаянным криком прыгнул на охранника. Его почти обезглавил другой охранник, попав ему копьем в шею.

Два тела рухнули на залитый кровью пол. Ноги Сосенбаля дернулись, и он застыл. Сын его умер мгновенно. Уадх Менех, прибежавший с охранниками, был мертвенно-бледен. Вскоре появился Тхуту.

— Но это же война! — воскликнул он.

— Вызовите срочно лекаря! — закричал Ай, склонившись над своим секретарем, который истекал кровью.

Одни слуги стали вытаскивать трупы из зала, другие принесли бадьи с водой и половые тряпки, чтобы вымыть пол.

— Вот результат политики Эхнатона! — кричал Ай, дрожащий от ужаса и гнева.

Шабака возвратился с лекарем, который взял с собой набор инструментов для операций. Лекарь подложил под голову секретаря, который растянулся на полу, маленькую подушечку. Рана была глубокой, как сообщил вскоре лекарь, но кинжал пронзил только плечо, поэтому ни один жизненно важный орган не был задет.

— Необходимо предотвратить распространение информации об этом инциденте, — заявил Тхуту. — Иначе все ссыльные из Палестины и Сирии начнут здесь буянить и попытаются совершить то, что не удалось сделать сирийцу.

Но было поздно: более двадцати человек, находившихся во дворце, среди которых были трое знатных особ, также ожидали аудиенции, и они сразу же узнали о нападении двух сирийцев на регента. Разумеется, аудиенция была перенесена на следующий день.

Вечером все Фивы знали об инциденте. Слухи распространялись невероятные: регент был тяжело ранен двумя посетителями и даже в результате этого скончался. Несколько разгоряченных голов дошли до того, что уверяли, будто Тхуту взял на себя регентство. Дворец, действительно, вдруг превратился в крепость, оттуда выходило слишком мало информации, и посему неизвестность будоражила воображение людей.

Хумос узнал об этой новости только вечером; она его встревожила, поскольку он как раз получил другую, подробную и достоверную, информацию о более серьезной проблеме. На следующее утро он переплыл Великую Реку, чтобы прояснить ситуацию. По воле случая он прибыл во дворец в тот самый момент, когда Ай и Тхуту отправлялись в Зал судебных заседаний в сопровождении своего обычного эскорта.

На мгновение оба мужчины повернулись к посетителю, и то удивление, которое отобразилось на лице верховного жреца, как нельзя лучше показало регенту и Первому советнику, какова цель этого визита. Было очевидно, что Хумос поверил слухам.

— Вне сомнения, тебе сообщили, что я умер, — сказал Ай слащавым тоном, усаживаясь на трон.

После он поведал верховному жрецу о случившемся.

Но Хумос оставался все таким же озабоченным.

— Я велю принести жертву, чтобы поблагодарить Амона за то, что он отвел оружие этих сирийцев, — сказал он. — Но, регент, я пришел, чтобы побеседовать с тобой на малоприятную тему.

Он смотрел на Ая и Тхуту, удобно расположившихся на своих местах с таким видом, будто им удалось спастись от бури.

— Вы, вероятно, знаете господина Апихетепа?

— Конечно! — воскликнул Ай. — Это самый богатый человек в Нижней Земле. Он присутствовал по моему приглашению на церемонии коронации.

Хумос сокрушенно покачал головой.

— Он преподнес царю роскошный подарок, — добавил Ай, — тройное ожерелье из электрума, инкрустированное голубыми камнями, равного которому я не видел, особенно если учесть его величину.

— Апихетеп, — продолжил Хумос, — намеревается пойти на штурм Мемфиса и провозгласить себя царем Нижней Земли.

Ай захлопал ресницами. Тхуту вытянул шею.

— Я не знал, что Апихетеп безумен. При наличии войска в несколько десятков человек его попытка не может увенчаться успехом, — заметил регент.

— Несколько десятков человек?! — воскликнул Хумос, поднимая брови. — В распоряжении Апихетепа ополчение из тысячи двухсот человек.

— Что?!

Ай открыл рот от изумления.

— Подожди, прошу тебя, я позову Маху, — попросил Тхуту, сделав знак своему секретарю, чтобы тот пошел за Начальником охраны.

Когда Маху прибыл, Ай сразу же спросил его:

— Ты знал, что Апихетеп располагает войском в тысячу двести человек?

— Я лично спрашивал господина Апихетепа об этом, — ответил Маху, — потому что действительно ходило много слухов об этой его личной армии. Он меня уверил, что содержит ради собственной безопасности личную охрану из девяноста человек. Я подозревал, что у него больше людей. Но чтобы тысяча двести? — недоверчиво произнес он, подняв брови. — Это мне кажется слишком. Откуда такая цифра?

— Наши писцы, что живут в том месте, — пояснил Хумос, — очевидно, лучше информированы, чем ваши соглядатаи. Вчера я принимал двоих из тех, кто закреплен за маленькими храмами Амона в Пашнамоне и Метенисе. Владения Апихетепа охватывают шесть номов.[6] В каждом номе он призвал на службу по двести человек. Эти воины великолепно вооружены и организованы. У них даже шесть колесниц.

— Шесть колесниц! — воскликнул Маху. — Но это невозможно! Откуда он их взял?

— Оттуда, откуда и вы, — спокойно ответил Хумос. — Из Сирии. Они ему были доставлены на корабле, чтобы ваши пограничные посты и таможни об этом ничего не знали. У Апихетепа есть в наличии пехотинцы, легкая конница, тяжелая конница, и все они регулярно обучаются военному делу.

— И номархи нас не проинформировали об этом! — воскликнул Тхуту.

— Неудивительно, — заявил Хумос. — Они продали свои тела и души Апихетепу.

Напряженная тишина воцарилась в зале. Даже писцы осмелились запечатлеть на своих лицах изумление.

— Это еще не все, — продолжил Хумос. — Известно ли вам, сколько ивритов проживает в Нижней Земле?

— Около шести тысяч, — ответил Тхуту.

— Когда проводилась последняя перепись, Советник? — издевательским тоном спросил верховный жрец. — Во времена регентства Сменхкары? С тех пор прошло около восьми лет. Ивритов теперь более двадцати тысяч. С тех пор как наши предки прогнали гиксосов — много лет тому назад, — они размножились.

— Ивриты всегда враждебно воспринимали перепись, — вмешался Маху. — Они утверждают, что их бог этому противится, так как он один имеет право пересчитывать свои создания. Кроме того, мы знаем, что при последней переписи они сообщили только о взрослых.

Хумос нетерпеливо пожал плечами.

— К тому же каждый год неопределенное число ивритов прибывает из Палестины и требует от пограничной охраны пропустить их, чтобы они могли пасти свои стада. Около двух месяцев они живут на одном месте, а потом снова отправляются в пустыню, а затем на другой берег Тростникового моря, простирающегося перед страной Пунт.

Ай внимательно слушал верховного жреца, удивляясь полноте информации, которой он обладал. Сам по себе этот человек стоил целого учреждения!

— Но они не все возвращаются, — возобновил свой рассказ Хумос. — Многие из них, особенно те, кто еще только начинает строить свою жизнь, тайно остаются в Нижней Земле, соблазненные природой зеленой страны и избытком воды. Следует заметить, что господин Апихетеп обещал им выплачивать жалованье наемников, если они присоединятся к его ополчению. Впрочем, «ополчение» — неточное название, так как фактически это — войско. В общей сложности Апихетеп может мобилизовать около двух тысяч пятисот человек. Вот почему он хочет, как сообщили мне писцы, атаковать Мемфис внезапно, на рассвете. Он думает, что с такими силами он сможет захватить город к полудню. Тогда он провозгласит себя царем и полностью отделит от царства Нижнюю Землю.

— Но откуда ты все это знаешь, верховный жрец? — спросил Маху.

— У одного писца брат служит командиром у Апихетепа, у другого — зять. Вино развязывает языки. Первый из писцов полагал вначале, что его брат бредит, но когда второй ему сообщил почти те же самые сведения, они встревожились, и, будучи преданными слугами Амона, решили проинформировать меня.

— Знает ли об этом намерении Апихетепа Нефертеп? — поинтересовался Ай.

— Вряд ли. Он мне об этом не говорил.

— И когда Апихетеп намеревается взять Мемфис?

— Во время Праздника сева, как сказали мне писцы. Но Апихетеп может изменить свои планы и пойти в наступление раньше.

Праздник сева должен был состояться через двадцать три дня. По времени это было и много, и мало одновременно.

Тхуту был задумчив: по всей видимости, Апихетеп вел себя агрессивно из-за того, что царская власть была неустойчивой, монархи сменяли один другого после смерти Эхнатона, к тому же катастрофой стало возведение на престол Тутанхамона. Маленький царь был живым подтверждением вырождения династии и развала царства — так думал Тхуту, не зная, что использует почти те же термины, что и посол царя Ассирии. Но что он мог сделать? Кто мог бы что-то сделать? Все свои надежды он возлагал на правление Сменхкары, но после его смерти надежды рухнули.

И чего теперь ждать? Хватит ли хитрости, целеустремленности и силы воли Ая, чтобы спасти царство?

— Я тебе глубоко признателен, верховный жрец, — заявил Ай.

— Я счастлив, что ты придаешь большое значение союзу со мной, — ответил Хумос. — Между тем, регент, любой труд застуживает вознаграждения, и я полагаю, что наиболее подходящим могли бы стать средства, которые позволят восстановить не только храм в Карнаке, но также и те, что находятся в других номах.

— Ты получишь эти средства, верховный жрец, — подтвердил Ай. — Я сразу же приступлю к переговорам с казначеем Майей, и к концу недели мы проведем собрание Совета. Я только прошу тебя об отсрочке, чтобы мы могли предотвратить опасность, о которой ты нам сообщил.

Хумос кивнул и встал. Ай, Тхуту и Маху также встали, чтобы сопровождать его до двери.

Теперь все усилия надо было бросить на противостояние монархическим планам Апихетепа.

Попытка убийства и угроза восстания определенно взволновали демона Апопа.

11 НЕНАСТОЯЩИЙ МУЖ И РАЗДОСАДОВАННЫЙ МУЖ

«Муж ли он мне или младший брат? Может, даже сын?» — печально размышляла Анкесенпаатон на следующий день после прибытия в Ахетатон.

Знакомый с детства пейзаж пробуждал в Анкесенпаатон только демона грусти. Повсюду ей виделся образ Сменхкары: в розариях, в садах, в беседках и на террасе, где, бывало, они вместе играли в шашки.

У товарища по учебе, которого царь привез с собой, чаще всего было хорошее настроение, и он всегда старался найти себе развлечение. К счастью, лекарь Сеферхор, которому Тхуту с согласия Ая поручил заботиться о царской особе, быстро нашел в Ахетатоне двух необходимых для физических упражнений специалистов. Оба они состояли в прошлом на службе в личной охране Эхнатона, один был лучником, а другой — конником, и оба обладали необходимыми знаниями о теле, что способствовало точному следованию советам Сеферхора.

В зале цокольного этажа царь занимался физическими упражнениями.

Отдыху также придавалось большое значение: по приказу Ая и Тхуту визиты во дворец были запрещены, и если кто-либо расспрашивал о живущих во дворце, Второй управитель, слуги и охрана обязаны были отвечать, что никто не пребывает там постоянно. Представители высшего света, все еще проживавшие в бывшей царской столице, не пытались наносить нескромные визиты по поводу или же в отсутствие такового, дабы еще раз увидеть воплощение живого бога. Только Панезий был в курсе этой тайны, и он уверил жителей города в том, что царские дворцы при случае использовались как место отдыха для внуков и племянников регента. Даже некоторые из тех, кто был занят работой в кухнях и складских помещениях, полагали, что во дворце проживали только незначительные особы.

Сеферхор все свое время посвящал тому, чтобы успешно осуществить поставленную перед ним задачу. Утром, после уроков истории богов и царства, которыми Тутанхамон занимался вместе с его товарищем, царь попадал в руки тех, кто призван был развить его тело.

— Надо укреплять ноги, руки и спину, — предписал лекарь.

Таким образом, мальчик должен был делать упражнения на сгибание и разгибание, поднимать тяжести, выполнять другие упражнения. Но первые занятия были укороченными, так как быстро утомляли ученика. Они больше развивали терпеливость наставников, нежели его мускулатуру, несмотря на то что он охотно шел на эти пытки.

Подумав о том, что плавание могло бы стать более приятным средством развития всего тела подопечного, Сеферхор велел построить для царя большой бассейн — глубиной четыре локтя и двадцать локтей длиной.[7] Лекарь и наставники находились в воде, когда обучали своего ученика координации движений и искусству держать голову над водой для того, чтобы дышать. Но узкая грудь мальчика не позволяла легким выдерживать нагрузки более десяти минут, после чего надо было извлекать запаниковавшего пловца из воды, поскольку тонкая вялая кожа не позволяла телу держаться на поверхности. Он шел ко дну, как мешок зерна.

Конные прогулки, предложенные наставниками как средство для укрепления мышц бедер, не дали никаких убедительных результатов. Молодой всадник боялся, к тому же даже легкая рысь, которую командир конников считал наименее изнурительной, вызывала у него неприятные ощущения в спине. Решенобыло ехать шагом. Но взбираться на лошадь и слезать с нее — эти действия являли собой предмет наибольшего беспокойства.[8] Когда Тутанхамон наконец усаживался на лошадь, он то и дело норовил соскользнуть с нее на ту или другую сторону. Вместо того чтобы научить его ездить верхом без седла, как наставник надеялся, велено было изготовить по заказу седло, которое удерживало бы его ягодицы.

В то время как лучники царской армии пытались защитить царство от мятежников, царь упражнялся в стрельбе из лука. Ему было не под силу даже натянуть лук размером в три локтя. Потребовалось изготовить лук в два с четвертью локтя из более гибкой древесины, а к нему пришлось изготовить и более легкие стрелы.

В приватной беседе Сеферхор рассказывал Анкесенпаатон о результатах всех этих занятий.

— Понятно, что за несколько дней мы не могли достигнуть желаемого, — сказал он, стараясь казаться спокойным. — Его величество сообщил тебе о своих ощущениях после занятий?

— Царь осознает, что ему потребуется терпение, — ответила она.

На самом деле Тутанхамона периодически охватывало уныние, и она изо всех сил пыталась вернуть ему уверенность в себе. Был риск, что большие надежды приведут к разочарованию.

— Посмотри, — сказал он однажды, указывая на свои голые ноги при выходе из бассейна, — я немного окреп, не так ли?

Действительно, он держался немного тверже на ногах, но трудно было не заметить, что левое плечо было явно ниже правого. Она пыталась исправить перекос, надавив рукой на плечо, но тогда он становился кривоногим. Очевидно, в этом была повинна левая нога, которая была короче правой. Или что-то было не так со всей правой частью тела? Она не могла этого понять. Тогда она спросила об этом у Сеферхора.

— У твоего величества острый глаз, — заметил он. — Действительно, есть врожденный дефект — левая нога более короткая, и тело приспособилось к этому, а я стараюсь исправить перекос.

Все, что она могла, — так это поверить Приближенному к телу царя.

Тем временем она возобновила интимные отношения с Пасаром. Ввиду того что вся территория дворцов усиленно охранялась, влюбленным трудно было пробраться в уединенные места, которые находились на севере от дворцов. Они встречались в одной из комнат, предназначенных для прислуги, пустующих уже долгие годы и занимающих большую часть дворца. Их встречи происходили реже, чем раньше, но стали более страстными. Между тем они практиковали прерванный половой акт, что всегда сильно огорчало Пасара.

— Сейчас, если бы родился ребенок, ты вполне могла бы сказать, что это ребенок царя, — заявил он однажды.

— Ты шутишь? Всем известно, каково его состояние.

Во время уроков плавания Тутанхамон был голым, и его жена, так же как и ее любовник, могли удостовериться в правдивости выводов Сеферхора, в конфиденциальной беседе обратившего внимание регента на этот недостаток.

Тем не менее Пасара сильно раздражала зависимость от сексуальной неспособности другого мужчины, пусть даже это был царь.

— Он никогда не сможет зачать ребенка! — воскликнул он.

— Замолчи, он еще продолжает расти. Увидим. В любом случае, сейчас я не могу вынашивать ребенка, даже думать об этом нельзя. Тогда пришлось бы оставить царя здесь и возвратиться в Фивы под наблюдение Ая.

Чем больше она размышляла, тем больше понимала, какую ответственность взял на себя Ай. Постепенно она осознала, что он прибег к убийству, чтобы иметь возможность защитить царство.


Даже с точки зрения своего места расположения суд храма Пта в Мемфисе пользовался авторитетом, равным авторитету Большого дома, то есть общего гражданского суда. В принципе, суды храмов рассматривали только второстепенные дела, но из-за того что, как правило, девять судей из десяти были постоянными писцами храма, либо по указанию верховного жреца Нефертепа привлекались утонченные образованные люди, во время судебных заседаний в храме Пта всегда присутствовала многочисленная публика. Туда приходили, как на спектакль, чтобы наслаждаться красноречием выступавших и мудрыми заключениями судей.

В тот день публики было даже больше, чем обычно. Жалоба, зарегистрированная в канцелярии суда неделю назад, стала достоянием гласности из-за бестактности людей, имеющих отношение к этому делу, и аудитория готовилась насладиться подробностями процесса.

Дело касалось супружеской измены: Хемтот, мужчина пятидесяти лет, в полном расцвете сил, подал жалобу одновременно и на свою супругу Хатсатит, и на своего соседа Секхемку, виновников супружеской измены. Он намеревался развестись и получить возмещение от любовника жены. Это было любопытное дело, но, с другой стороны, все обстояло достаточно серьезно, так как супружеская измена, согласно закону Двух Земель, в некоторых случаях каралась сожжением на костре.

Участники процесса прибыли. Сначала, войдя в большой зал, Хемтот, приземистый и ворчливый мужчина, окинул взглядом по очереди всех десятерых судей, которые, как он предполагал, были ему знакомы как покупатели его товара в Мемфисе и потому должны быть к нему хорошо расположены. Они сидели на возвышении вместе с секретарем суда, двумя писцами по правую руку и человеком, который расследовал дело, — по левую.

Хемтот буквально оцепенел, когда узнал верховного жреца Пта, Нефертепа, который находился в центре возвышения. Нефертеп в суде храма? Невиданно! Ведь на процессе рассматривают супружескую измену! Хемтот разволновался. Более того, справа от Нефертепа восседал человек, к которому явно все присутствующие относились с большим уважением.

Между тем в дверях храма была выставлена утроенная охрана. Может быть, из-за этого загадочного судьи? Истец рассматривал неизвестного, но так и не смог понять, кто это мог быть. Нефертеп велел Хемтоту сообщить, каков мотив его жалобы.

— Прошло девять дней после той ночи, когда я проснулся от недомогания. Я позвал мою жену Хасати. Она не ответила. Тут я обнаружил, что ее ложе пустует. Я искал ее по всему дому и не нашел. Мое беспокойство возрастало, и неожиданно я заметил, что задвижка на двери поднята. Я вышел на улицу. Громко позвал жену. Чуть позже я увидел, что она выходит из дома моего соседа — торговца Секхемки. Я спросил у нее, что она там делала. Она ответила: «Он мне дает то, чего не даешь ты». Я расценил это как признание супружеской измены. Я не могу больше жить с женщиной, которая меня обманывает вместе с моим соседом. И я требую возмещения от Секхемки. Решение относительно суммы возмещения я оставляю за судом.

— Сколько лет твоей жене? — спросил неизвестный судья.

— Двадцать три года.

— Есть ли у вас дети?

— Трое.

— Какого возраста?

— Шесть, четыре и два года.

Нефертеп наклонился, чтобы что-то сказать на ухо неизвестному судье, и тот отрицательно покачал головой. Истец занял место на одной из скамей, сев лицом к судьям. Секретарь суда велел привести Хасати.

Это была красивая женщина с правильными чертами лица и стройной фигурой, несмотря на то что три раза рожала.

— Тебе известна жалоба твоего мужа. Так ли все было, как он рассказал?

— Да, — ответила она. — Со времени рождения моего последнего ребенка мой муж относился ко мне как к кормилице и служанке. Торговец Секхемка предложил мне стать его второй супругой, но я не хотела оставлять своего мужа, потому что он не смог бы сам заботиться о детях.

Снова Нефертеп с соседом обменялись шепотом несколькими фразами.

— Знаешь ли ты, почему твой муж не почитает тебя?

— Мне это неизвестно. Он мне часто говорил, что, учитывая его возраст, к вечеру ощущает себя очень утомленным. Но соседи мне рассказывали, что он часто ходит в трактир.

— Мужчина имеет право развлечься! — крикнул муж.

Нефертеп велел ему замолчать и обратился к женщине с очередным вопросом:

— Где ты живешь в настоящее время?

— У моей матери, вместе с детьми.

Судья покачал головой, и женщина направилась к противоположному краю скамьи, на которой сидел ее муж. К судьям подвели любовника, Секхемку. На вид ему было чуть больше тридцати лет, он был красивым крупным мужчиной. Его дела шли хорошо, о чем говорил браслет из чистого золота, который он носил на запястье.

— Тебе известно, что рассказали Хемтот и его жена, — заявил ему Нефертеп. — Можешь ли ты что-нибудь добавить к сказанному?

— Мне известно, в чем состоит жалоба Хемтота, но я не знаю, о чем он тут говорил. Я уверен, что Хасати не все рассказала. Я встретил ее на рынке, и она мне понравилась. Мы разговорились. Я сказал, что нахожу ее привлекательной. Она призналась, что считает меня красивым мужчиной. Я спросил ее, замужем ли она. Она ответила утвердительно. Я заметил, что вряд ли доверился бы женщине, которая спит с другим мужчиной. Она мне объяснила, что вот уже на протяжении двух лет она для мужа не более чем служанка. Я предложил ей стать моей второй женой, но она отказалась, потому что не хотела бросать мужа — ей было его жалко, она считала, что он будет несчастнее, если она его оставит. Но так как нас очень сильно тянуло друг к другу, она согласилась прийти ночью втайне от своего мужа, который спит в другой комнате, чтобы не доставить ему огорчений из-за того, что его оставили.

— А дети?

— Я был бы рад оставить всех троих детей у себя, если их отец не в состоянии ими заниматься. Тем более что у меня только одна дочь. Трое моих детей умерли от болезней. Я думаю, что много детей — это благодать.

— Что думает об этом твоя жена?

— После последних родов у нее не может быть больше детей, и она огорчена тем, что у нас только одна дочь. Она согласна принять в дом вторую супругу.

Теперь все судьи стали качать головами, и Секхемка направился к скамье и сел рядом со своей любовницей. Муж бросил на них недобрый взгляд, затем отвернулся и стал смотреть прямо перед собой, видимо надеясь на то, что суд примет его сторону.

Судьи отправились в другой зал для обсуждения, установив время на песочных часах — тридцать минут. Затем они вернулись на свои места, и Нефертеп зачитал решение суда.

— Мы, судьи храма Пта в Мемфисе, постановили по делу о жалобе Хемтота, торговца, на его жену Хасати и Секхемку, торговца, что данное дело должно быть завершено разводом.

Хемтот поднялся с места, победно вскинув голову, и бросил презрительный взгляд на свою смущенную супругу.

— Между тем, — продолжил Нефертеп, — Хемтоту не полагается никакого возмещения от Секхемки, учитывая небрежное отношение истца к своей супруге и почтительность последней, которая отказалась публично унизить своего мужа, отнеслась к нему с состраданием и не оставила его.

Хемтот был ошеломлен.

— Но это же немыслимо! — воскликнул он.

Нефертеп велел ему замолчать и сказал:

— Мы даем Секхемке разрешение взять Хасати второй супругой с согласия его первой супруги. Принимая во внимание, что дети Хемтота и Хасати малолетние, они последуют за своей матерью и смогут, если пожелают, возвратиться к своему отцу, когда достигнут возраста семи лет.

Он окинул взглядом зал и добавил:

— Такое решение суда направлено и на то, чтобы предупредить всех подающих жалобу по подобной причине о необходимости прежде подумать, соответствует ли это духу правосудия, которому нас учит Пта. Не следует обращаться за правосудием к богу понапрасну, и его судьи не должны тратить свое время на беспредметные ссоры. Заседание закрыто. Советник, — произнес он, поворачиваясь к неизвестному судье, — вы оказали нам огромную честь, возглавив это заседание.

Только теперь изумленная публика узнала, что этим судьей был Тхуту — собственной персоной.

12 ПЫЛЬ ПРОШЛОГО

Первый советник обладал правом присутствовать на всех судах царства, но было вполне очевидно, что Тхуту отправился в Мемфис не затем, чтобы рассматривать дело о супружеской измене.

После визита Хумоса в зале судебных заседаний незамедлительно состоялся настоящий военный совет с участием регента Ая, Тхуту и Начальника охраны Маху. Обсуждалась необходимость принятия мер для того, чтобы нейтрализовать господина Апихетепа, прежде чем он начнет операцию по завоеванию Мемфиса. Даже предположив, что в подавлении повстанцев будут задействованы армии Севера и Юга, трое мужчин прекрасно осознавали, что захват Апихетепом города с таким местоположением приведет к многочисленным жертвам и политическим потрясениям огромной силы.

Подобную катастрофу необходимо было предупредить любой ценой.

Вызвали военачальника Нахтмина и поспешили отправить верхом гонца к военачальнику Анумесу, который накануне уехал в восточные пограничные районы, где нападения бедуинов на гарнизоны доставляли много забот. Ему был дан приказ срочно завербовать две тысячи наемников и держать их наготове, чтобы в случае необходимости они могли спуститься к дельте Великой Реки.

По мнению Ая, единственно верная тактика состояла в том, чтобы послать войска в Нижнюю Землю и разместить их в тех шести номах, где Апихетеп сосредоточил свое ополчение, затем начать боевые действия и уничтожить его отряды. Тхуту настаивал на другом варианте. Он считал, что лучше подождать, когда Апихетеп встретится со своими командирами в одном месте, и тогда напасть на них, захватить и доставить в Фивы, где они будут осуждены за государственную измену и убиты.

— Судить такого негодяя — только понапрасну тратить время судей! — пробормотал Ай.

Эта операция требовала предварительного сбора информации о регионе, который в Фивах знали плохо, к тому же в тех местах всегда ощущалось настойчивое стремление отделиться от центральной власти. Например, разузнать, где находится командный пункт Апихетепа, можно было только у местных жителей или используя разведчиков. Сведения Хумоса были ценными, имена писарей, сообщенные им, были тщательно записаны Маху; без сомнения, они могли предоставить больше информации. Но, как утверждал Нахтмин, намного больше можно было узнать, подробнее расспросив первого жреца Пта в Мемфисе, Нефертепа. Действительно, культ Пта охватывал также храмы в Нижней Земле, и вполне вероятно, что их жрецы и писцы могли быть в курсе того, что происходило в тех местах. Впрочем, Тхуту выразил удивление по поводу того, что Нефертеп не послал гонца в Фивы, более того, он уже мог бы прибыть сюда и сам.

Собрать нужные сведения с помощью Нефертепа представлялось для Тхуту весьма ответственным делом. Обычно сбором информации занимался Начальник охраны. Тхуту считал, что он как Первый советник сможет добиться большего от верховного жреца. Он прибыл в Мемфис вместе с Маху и дюжиной тайных соглядатаев, тщательно им отобранных для разведки в тех населенных пунктах, где Апихетеп готовился осуществить свои зловещие замыслы. Там они должны были проникать всюду, не привлекая внимания.

Первый советник прибыл в главный храм Пта в тот момент, когда Нефертеп собирался в суде храма заменить заболевшего судью. Не раскрыв сразу цели своего визита, Тхуту выразил удивление по поводу присутствия верховного жреца в суде храма.

— Моя задача, — пояснил Нефертеп, — состоит в том, чтобы остановить поток жалоб по поводу супружеской измены, которыми завален суд. Всякий обманутый муж видит в этом возможность не только освободиться от своей супруги, чтобы взять другую, но, главным образом, чтобы законно получить от любовника весьма значительную сумму. В наши дни любовников больше не убивают — их разоряют. Так как судьи — мужчины, к тому же жрецы, то есть защитники общественной морали, истец рассчитывает на их солидарность, и действительно, большая часть обманутых мужей выигрывает дело. Я нахожу это опасным, потому что именно судьи устанавливают сумму штрафа, а истцы умеют договариваться с некоторыми из них, а потом делятся с ними средствами, полученными от ухажера. Дошло до того, что пришли в упадок некоторые торговые предприятия в городе лишь потому, что их владельцы согрешили с замужними женщинами.

Несмотря на то что на первом месте у него были другие заботы, Тхуту заинтересовали аргументы Нефертепа.

— Раз уж ты в Мемфисе, Первый советник, пойдем со мной на заседание суда. Ты возглавишь суд. Это займет у тебя только час времени, и затем мы вместе пообедаем.

Вот так Первый советник Тхуту спас неверную жену от позора, а влюбленного торговца от разорения.

При выходе из суда он заявил верховному жрецу:

— Дело, о котором я хочу побеседовать с тобой как можно быстрее, чрезвычайно важное.

— Я в этом не сомневаюсь, если ты сам приехал в Мемфис, дабы увидеть меня. Но у меня также есть что тебе сказать.

Едва они уселись за обеденный стол в доме Нефертепа, как жрец сразу же спросил:

— Встретил ли ты моего посланника?

— Нет. Какого посланника?

— Пять дней назад я направил к тебе писца, чтобы предостеречь от сирийца по имени Сосенбаль.

Тхуту был настолько ошеломлен, что Нефертеп забеспокоился:

— Что происходит?

— Я тебе объясню, когда ты закончишь рассказ. Почему ты хотел предостеречь меня от этого сирийца?

— Потому что его подстрекает один из любимчиков Ая, которого я считаю опасным искателем приключений. Более того, это самый богатый человек в Нижней Земле, Апихетеп…

При этом имени Тхуту, который пил пиво, поперхнулся. Он закашлялся и с трудом восстановил дыхание.

— В конце концов, что происходит, Советник? — воскликнул верховный жрец.

Восстановив, наконец, дыхание, Тхуту произнес:

— Три дня тому назад этот Сосенбаль и его сын совершили попытку убить Ая в зале судебных заседаний дворца.

— Как?! — вскрикнул Нефертеп.

Теперь наступила его очередь изумляться, ему не удалось сохранить спокойствие. Он подался всем телом вперед, и его выпуклые глаза готовы были выскочить из орбит.

— Регенту удалось ускользнуть в последний момент. Стражники убили сирийца и его сына. Секретарь регента был ранен в плечо.

Нефертеп лишился дара речи. Достаточно долго он пребывал в задумчивости. И тогда Тхуту подробно рассказал ему о том, что произошло.

— Дело оказывается намного серьезнее, нежели я думал, — произнес наконец Нефертеп. — Получается, что Апихетеп подослал Сосенбаля, чтобы освободить путь себе.

Тхуту уже понял, что эти события взаимосвязаны.

— Освободить путь?

— Убить Ая, чтобы создать беспорядок в стране и захватить трон.

— Что ты знаешь об Апихетепе? Цель моего визита состоит в том, чтобы узнать о нем как можно больше.

— В своем послании я просил тебя направить ко мне Маху, ибо мне стало известно от моих писцов о подозрительных действиях Апихетепа.

— Маху в Мемфисе.

— Почему он не с тобой?

— Он сейчас в управе, занят организацией противодействия планам Апихетепа.

— Значит, вы в курсе?

— Благодаря Хумосу, а ему сообщили об этом писцы храма в Дельте.

— Думаете ли вы теперь опираться на духовенство? — иронически бросил Нефертеп.

Тхуту довольствовался тем, что улыбнулся и спросил:

— Но куда же тогда делся твой писарь?

— Это меня тоже интересует, — озабоченно сказал Нефертеп, — теперь я склонен думать, что он выполнял приказы Апихетепа. Очевидно, он понял, что послание могло помешать выполнению планов его нового хозяина. Он был подослан в мой храм.

Оба ели без аппетита. Тхуту машинально пережевывал нарезанное кусочками мясо ягненка и отхлебывал из кубка пиво. Нефертеп задумчиво грыз лук. Неожиданно он прекратил жевать.

— Верховный жрец, ты знаешь, где обосновался Апихетеп?

— Нет. Я знаю, что его дом находится в Саисе, и думаю, что он его использует в качестве командного пункта. Но вполне возможно, что он собирает единомышленников в другом месте. Во всяком случае, необходимо как можно быстрее послать людей в те храмы, которые я тебе укажу. Пусть эти люди выдадут себя за родственников моих писцов и поживут с ними несколько дней. Возможно, писцы узнали об этом больше уже после того, как приходили ко мне. Как только им станет известно, где Апихетеп встречается со своими командирами, их можно будет арестовать.

Верховный жрец составил точно такой же план сражения, как Тхуту и Маху. Это показалось странным; Первый советник пристально посмотрел на Нефертепа.

— Все это серьезно, очень серьезно, — пробормотал верховный жрец.

Обед уже чересчур затянулся, и Тхуту поднялся, чтобы позвать своего секретаря и отправить его в управу с тем, чтобы известить Маху. Затем он снова сел.

— Ай, — сказал Нефертеп, — не смог остановить развал страны. После смерти Эхнатона надо было посадить на трон сильного человека. Вместо этого, как мы видим, безжалостно столкнулись личные амбиции в борьбе за трон, который с каждым днем теряет свое влияние. И Ай принимал участие в этих бесконечных интригах и намеревался продолжать игру.

Он опустошил свой кубок с пивом и сам налил себе еще.

— Кто же тот сильный человек, которого ты хотел бы видеть на троне? — спросил Тхуту.

— Не знаю… Возможно, им мог быть Хоремхеб. Нужен человек военный, не участвовавший в дворцовых интригах, ведь в них все, включая Ая, запутались, как дети, играющие с куклами, которых дергают за бечевки.

Тхуту грыз хлебец с кунжутом, запивая пивом. Он так почти ничего и не съел.

— Ай вел себя как человек старой закалки, — продолжил Нефертеп. — К тому же он был почитателем Атона, жертвой колдовства этого разрушителя устоев Эхнатона, охватившего все его окружение. Сначала Ай пытался править, используя свою дочь, не замечая, что та была не способна осуществить самую незначительную реформу. Эта тщеславная и властная женщина стремилась сохранить то зыбкое положение в стране, которое сложилось после правления ее мужа. Когда мы с Хумосом попросили Нефертити об аудиенции, чтобы поговорить о восстановлении культов, она отказалась нас принять. Затем Ай был занят организацией заговоров против Сменхкары. И в конечном счете он нам навязал этого отставшего в развитии мальчика, из которого он хочет сделать марионетку! Как и его зятя Эхнатона, Ая не волнует, что происходит со страной. А мы… Мы потеряли три года. И теперь Двум Землям угрожает этот заговор. Возможно, было бы не так уж плохо, если бы Апихетеп захватил трон.

Тхуту, до тех пор казавшийся подавленным, вздрогнул.

— Как ты можешь такое говорить, верховный жрец?

— Если он достаточно отважен, чтобы планировать захват трона, тогда он, возможно, сумеет осуществить и необходимые реформы.

Первый советник наконец понял, почему таким беспокойством были охвачены умы людей: если сам верховный жрец Пта благоволит заговорщикам!..

— Самой ужасной была коронация Тутанхамона, — продолжил Нефертеп. — Показать стране мальчика, который не в силах держаться на ногах, — это уж слишком!

— Ты, кажется, недоволен Аем, — заметил Тхуту. — Почему ты тогда сотрудничаешь с нами?

Нефертеп посмотрел Тхуту в глаза, это был взгляд проницательного и хладнокровного человека.

— Я боюсь, что Апихетеп откажется от своих намерений, и тогда беспорядок в стране усугубится! Поэтому я предпочитаю сохранить порядок тем, что мешаю его нарушить.

Такое объяснение неприятно поразило его собеседника.


Прибыл Маху, запыхавшийся и потный. Нефертеп предложил ему пива. Тхуту кратко изложил Начальнику охраны некоторые моменты беседы с верховным жрецом, представляющие для него интерес.

План был определен: в каждый из шести номов, в которых было сосредоточено ополчение Апихетепа, направлялись по три тайных соглядатая. Имея на руках рекомендательные письма Нефертепа, они должны были явиться к писарям храмов Пта в этих номах. Как только они удостоверятся в том, что повстанцы готовятся перейти к действию, они должны будут направить гонцов к Нахтмину, три тысячи воинов которого станут в Саисе лагерем в готовности пойти в атаку на номы для того, чтобы помешать отрядам ополчения объединиться. Но узловым пунктом операции и условием ее успеха был захват Апихетепа и его окружения в их командном пункте, с тем чтобы обезглавить заговорщиков.

До Праздника сева, завершающего сезон Паводка и выбранного Апихетепом датой захвата Мемфиса, оставалось девятнадцать дней.

Вернувшись в город, Тхуту и Маху были удивлены тем, что жизнь там продолжалась как ни в чем не бывало. Зеленщики, торговавшие на улицах, расхваливали свой товар, а двуколки, запряженные ослами, развозили по лавкам разделанные коровьи туши и глиняные кувшины с вином.

Тхуту, все еще пребывавший в задумчивости, получил несколько больших кусков мяса, которые были приготовлены для него в царском дворце Мемфиса. Он обдумывал то, что сказал ему Нефертеп. Да, время тех, у кого он ранее находился на службе, миновало. И время Сменхкары. И время Ая.

Даже его время.

Было впечатление, что пыль прошлого опустилась на его плечи. Подумав о своей жене и четверых детях, он почувствовал растерянность: не занесет ли их этой пылью вместе с ним?

13 СОРОК ВТОРОЙ ПРЕСТУПНИК

Ночью, за четырнадцать дней до Праздника сева, один из тайных соглядатаев, которому Маху поручил следить за домом Апихетепа, расположенным в северной части Саисы, услышал, как залаяли собаки. К их лаю добавилось гоготанье гусей.

Состарившись на военной службе, этот соглядатай, командир по званию, мастерски мог перевоплощаться из одного образа в другой. При необходимости он вполне мог сойти за писца при храме, продавца дынь и огурцов или военного в отставке. Теперь он выдавал себя за освобожденного раба, который за несколько золотых колец желал вместе с сыном, роль которого играл молодой охранник, купить землю под огород и обосноваться в этих местах. Они снимали комнату у второго жреца храма Пта в Саисе, в поселке Белых Ибисов, что находился на расстоянии меньше одного хетта[9] от дома Апихетепа.

Сведения, полученные от писарей, подтверждались: именно там собирались заговорщики. Задача соглядатая состояла в том, чтобы узнать дату ближайшего собрания и сообщить о намерениях преступников.

В течение дня оба охранника помногу гуляли, притворялись, будто испытывают слабость к питию и отпускали скабрезные шуточки. На самом деле они изучали прилегающую к дому местность и все, что происходило вокруг него. Ночью они спали по очереди, чтобы ни на одно мгновение не упускать здание из виду.

Как только кто-либо из них замечал признаки необычной активности в жилище, его компаньон отправлялся в форпост, который находился в расположении одного из лагерей Нахтмина, в трех хетах в восточном направлении.

Этот соглядатай по имени Нефербека, что означает «Красивое утро», знал, что животные, в отличие от людей, не будут беспокоиться по пустякам. Дело шло к полуночи, когда это произошло. Что могло заставить лаять собак и гоготать гусей в такой час? Ветер принес запахи и звуки. Нефербека смочил палец слюной и поднял его повыше: ветер дул с северо-запада. Находясь в южной части города, он посмотрел в западном направлении, так как не мог видеть дороги, подходившей к дому с севера. Ночь была безлунная, и ничего не было видно. Он двинулся к виноградникам, которые простирались вдоль канала, в сотне шагов от дома, где он снимал комнату. Оставаясь невидимым, он также не мог увидеть больше.

Он крался в течение приблизительно двадцати минут, напрягая зрение.

Приблизившись к дому, он отчетливо разглядел там свет. Много света. В полночь? Собаки и гуси продолжали шуметь. Нефербека подошел еще ближе.

Наконец он различил за виноградниками движущиеся тени. Очертания людей. Он притаился и стал наблюдать. Они направлялись к дому. Попытался их сосчитать: судя по всему, их было около тридцати человек. Разве может столько людей прийти ночью в дом? Даже трактиры в Фивах не знали подобного наплыва людей. Он покачал головой и вернулся к своему жилищу.

Кто-то сумел заставить замолчать собак, но не гусей. Священное животное Амона не поддалось уговорам.

Он решил разбудить своего товарища.

— Тридцать человек только что подошли к дому с запада. В доме много света. Мчись туда, куда следует. Я буду тебя ждать.

Второй охранник сразу же поднялся, поправил набедренную повязку, надел сандалии, извлек из своей сумки несколько стеблей ката и отправился в путь.

Нефербека также вытащил из своей сумки стебель ката, который всегда использовался для бодрости, если надо было вести наблюдения, оторвал от него три листочка, положил их в рот и разжевал, затем сел на корточки. Он почувствовал терпкий вкус ката, и не сомневался, что теперь он будет оставаться настороже.

Он очень надеялся, что военачальник Нахтмин добьется успеха. Иначе будет бардак. Словом, еще более страшный беспорядок. Это насколько же должна ослабеть власть, чтобы у землевладельца внезапно появилось намерение захватить трон?


Человек, поднятый по тревоге, проходит пешком порядка четырех хетов в час. Два человека, идущих вместе, едва ли достигают такой скорости, потому что они болтают по дороге и еще потому, что большая часть двуногих животных не умеют делать надлежащим образом две вещи одновременно — двигаться и говорить. Но тогда чего уж требовать от военных! Если их не подгонять во время пути с помощью командиров и тамбуринов, которые задают ритм, это будет сороконожка на прогулке.

Нескольким сотням пехотинцев и лучников Нахтмина потребовалось три часа, чтобы преодолеть три хета, которые отделяли Саису от дома Апихетепа. Конников в этой операции не использовали, так как стук копыт и неизбежное лошадиное ржание могли спугнуть заговорщиков. Вначале солдат надо было разбудить, подождать, пока они справят нужду, попьют воды, возьмут оружие и выстроятся в колонну. Кроме того, они шли со всей осторожностью, так как ночью опасались побеспокоить гадюк.

Нефербека и его товарищ проявляли нетерпение.

— Ты уверен, что они отправились в путь?

— Уверен. Командир сразу же пошел будить Нахтмина, с которым я потом сам разговаривал. Он отдал приказ будить солдат и отправляться в путь.

— Не понимаю… Уже больше часа прошло после твоего возвращения, а они все еще не прибыли. Ты полагаешь, что они сбились с пути?

— Слушай! Нахтмин сам делал пометки, определяя направление, и я уточнил детали.

Время от времени один из них выходил посмотреть. Оба ждали, когда раздастся лай собак и гогот гусей, но внезапно Нефербека подумал, что ветер дул в направлении, противоположном тому, откуда должны были прийти войска, и поэтому животные ничего не чувствовали. Как просто! Он снова вышел на дорогу, и на этот раз он отчетливо различил движение большого количества людей в близлежащих полях. Он заметил приготовившихся к бою лучников. Атака была неизбежна.

Он возвратился, чтобы предупредить своего товарища, и они оба направились туда, где расположилось войско. У них был приказ Маху войти в дом и позаботиться о том, чтобы Апихетеп был взят живым.

Еще не забрезжил рассвет, но небо уже достаточно прояснилось, чтобы во время операции можно было действовать согласованно. Раздался приказ о наступлении. Атака началась. В течение нескольких минут около восьмисот пехотинцев и лучников окружили дом; этого количества воинов было достаточно для проводимой операции, но вряд ли они смогли бы противостоять даже четвертой части ополченцев Апихетепа. Часть солдат стояли в стороне, на случай, если понадобится прийти на выручку. Одновременно Нахтмин поднял по тревоге подразделения еще в пяти номах, отдав приказ занять управы и арестовать всех городских голов.

Шесть вооруженных стражников стояли у ворот. При виде пехотинцев, сомкнутыми рядами продвигающихся к зданию, они закричали и укрылись во дворе. Ворота были крепкими и вполне могли выдерживать атаки извне, но несколько мощных ударов смели это препятствие. С насыпей, заняв удобную позицию, по войскам стреляли лучники. Двое пехотинцев упали, но дождь стрел, который посыпался со стороны нападающих, быстро уничтожил защитников. Очевидно, Апихетеп не был готов к операции столь большого размаха. Самое большее, чего он ожидал, так это появления людей из охраны, и взять над ними верх для него не составило бы большого труда.

Пехотинцы и лучники ворвались в просторный двор и бросились к главному зданию. Лучники Апихетепа попытались оказать сопротивление, но также пали.

В поисках Апихетепа Нефербека и его товарищ попытались проникнуть в жилище. Повсюду происходили рукопашные стычки, так как в коридорах и комнатах было трудно сражаться иначе. Часто трое или четверо нападали на одного, и это, конечно же, были неравные схватки. Нефербека заметил Нахтмина, который, прыгая через несколько ступенек, взбирался по лестнице, ведущей на верхний этаж, — он разыскивал Апихетепа. Охранник бросился туда. Военачальник натолкнулся на закрытую дверь, но с помощью командира выбил ее.

Там укрывался Апихетеп вместе с двумя своими командирами; у них в руках были кинжалы.

— Стражу сюда! — крикнул Нахтмин.

— Военачальник, — сумел перекричать его Нефербека, — эти люди должны быть захвачены живыми! Таков приказ Начальника охраны.

— Ты кто такой?

— Я командир охранников, Нефебека.

— Ты — лгун и лазутчик! Арестуйте этого человека!

Товарищ Нефербеки появился в то же время, что и стражники. Он возмутился грубым обращением с Нефербекой.

— Господин Нахтмин! Это я тебя своевременно предупредил! Этот человек — мой командир!

— Я тебя не знаю. Арестуйте и этого человека тоже!

И велел стражникам, указывая на Апихетепа и его сообщников:

— Убейте этих троих!

Позади стражников, готовых уничтожить заговорщиков, возникло движение. В комнате, в которой благодаря взошедшему солнцу было довольно светло, прогремел грозный голос.

— Военачальник Нахтмин, я тебе приказываю пощадить этих людей!

Нахтмин вытаращил глаза: Первый советник Тхуту собственной персоной только что появился между стражниками. За ним показался Маху.

— У меня приказ регента убить этих людей, — заявил Нахтмин.

— Военачальник Нахтмин, если ты мне не подчинишься, я тебя разжалую, — холодно сказал Тхуту.

Не понимая, что происходит, командир стражников наблюдал за этой сценой.

— Отошлите стражников! — приказал ему Тхуту.

— Нет! — крикнул Нахтмин.

Но командир стражников повиновался приказу Первого советника.

— Отпустите этих людей, — приказал Маху, указывая на своих агентов.

Их отпустили.

В доме причитали женщины. Плакали дети.

— Охрана! — закричал кто-то.

В проеме двери появился командир охранников. Маху его узнал и бросил взгляд за его спину: с ним прибыли тридцать вооруженных охранников. Столкновение между охранниками и военными стражниками было исключено. Тхуту покачал головой.

— Начальник охраны, — произнес Тхуту, — я тебе приказываю арестовать военачальника Натхмина.

— Нет! — выдохнул Натхмин, растерявшись. — Нет, вы не можете меня арестовать! Я брат регента! Не троньте ни меня, ни моих людей!

Упомянутые люди были научены соблюдать иерархию и знали, кто обладал настоящей властью; они не двигались.

— Разоружите бывшего военачальника Нахтмина и свяжите ему руки, — приказал Тхуту.

Нахтмин пытался отбиваться. Три человека схватили его и вывернули руки за спину, потом один из них связал ему руки. Он закричал от боли. Кинжал, которым он надеялся зарезать Апихетепа и его командиров, упал на пол.

Почему он пытался убить на месте главаря заговорщиков и его единомышленников?

Апихетеп наблюдал за этой сценой в полной растерянности.

— Ты и твои командиры, бросьте свои кинжалы! — приказал Маху.

Но бывший претендент на трон Двух Земель, казалось, не понимал, что ему говорили.

— Ты хочешь, чтобы я позвал подмогу? Тогда придется тащить в Фивы раненых людей.

— Нет! — закричал Апихетеп хрипло.

Он выпустил из рук свой кинжал. Командиры колебались, потом поступили так же.

— Свяжите их, — приказал Маху.

Тхуту спустился по лестнице, и все последовали за ним.

Шесть командиров заговорщиков уже были схвачены на цокольном этаже, да еще целый отряд приспешников. В общей сложности было не тридцать заговорщиков, а сорок один, их всех удалось схватить благодаря наступлению Нахтмина. Нефербека хорошо поработал: эти люди собирались атаковать Мемфис утром.

— Отправьте их всех сначала в тюрьму Мемфиса, — приказал Тхуту. — Я сообщу, когда их надо будет перевести в Фивы.

По подсчетам самого Нахтмина, в действительности преступников было сорок один человек.

14 ВЕРХОМ НА СЛОНЕ

— Как тебе пришла идея проследить за нами во время атаки? — спросил Маху.

«Мудрость Хоруса», корабль Первого советника, спокойно поднимался по Великой Реке под огромным желтым парусом, раздувающимся над белым корпусом.

Двое мужчин пили пиво, глядя на ибисов, которые тоже на них смотрели, насмешливо и разумно. Сидя лицом к корме корабля, Маху не сводил глаз с обеих шедших следом лодок, в каждой из которых было приблизительно по двадцать пленников, находившихся под охраной такого же количества вооруженных стражников.

Гхуту не считал необходимым сообщать Маху обо всех причинах, заставивших его наблюдать за атакой и ради этого мучиться в душной комнате в доме одного мещанина Саисы, от которого потребовали держать язык за зубами. Будучи хорошим сыщиком и не доверяя даже военным, Маху внедрил в окружение Нахтмина своего разведчика, велев тому предупреждать его незамедлительно о любых подозрительных действиях военных, в любой час дня и ночи. Как только явился разведчик, Маху разбудил Тхуту, так как, в свою очередь, получил от него такой же приказ. Двое мужчин верхом на лошадях помчались к дому Апихетепа. Тридцать охранников устремились следом за ними, отставая на несколько минут.

Они прибыли вскоре после того, как солдаты Нахтмина вломились в дом. И как раз вовремя, чтобы спасти жизнь заговорщикам.

И чтобы узнать тайну этого заговора, а также его связь с попыткой убийства Ая.

— Возможно, Маху, мне самому неведомы все причины, по которым я выбрал эту стратегию, — пояснил Тхуту. — Но, разумеется, я был заинтригован связью между действиями Апихетепа и попыткой Сосенбаля совершить убийство, о которой мне сообщил Нефертеп. Я вспомнил о том, что Апихетеп хорошо знал Ая, — ведь именно регент пригласил его на праздник коронации. Если верить словам Нефертепа, он был даже любимцем Ая. Мне показалось, что Апихетеп мог прояснить ситуацию.

— Но что он мог сообщить? Почему Нахтмин так старался заставить Апихетепа замолчать? Почему Ай дал ему такой приказ?

Тхуту окинул начальника охраны долгим ироничным взглядом.

— Ты — умный человек, Маху. Почему задаешь мне вопросы, на которые ты, кажется, знаешь ответ?

У Маху вырвался короткий смешок.

— Потому что разоблачения Апихетепа могли скомпрометировать Ая, не правда ли?

Тхуту вздохнул.

— Первый советник, — продолжил Маху, — я прошу твоей помощи при допросе Апихетепа и его командиров. Ведь ты возглавишь чрезвычайный суд, не так ли?

Тхуту покачал головой.

— Может ли Ай помешать ведению этого процесса?

— Это то, что нам предстоит узнать, — ответил Тхуту.

— Может ли он возглавить суд?

— Нет, если только Царский совет не изменит своего решения.

— У меня голова идет кругом, ведь я приказал арестовать Нахтмина, — сказал Начальник охраны.

Тхуту улыбнулся.

— Маху, пока мы у власти, головы у нас безостановочно будут идти кругом.

Маху подумал, что однажды ему уже довелось обманывать Ая, когда тот пытался любой ценой узнать, кто был любовником царицы Меритатон. И вот он обманывает его во второй раз. И снова с благословения Амона!

Ох, уж этот старый шакал!


Выгрузка арестованных в порту Мемфиса проходила при большом скоплении народа. По внешнему виду многие из заключенных никак не напоминали обычный сброд, среди них были даже двое с величественной осанкой, хотя руки у них были связаны за спиной. Охранникам неустанно задавали один и тот же вопрос:

— Кто они?

Но те были немы, так как получили приказ молчать.

Арестанты под конвоем потянулись к тюрьме Мемфиса.

Тхуту отправился к Хоремхебу в казарму.

Военачальник принял его, оказав все подобающие почести.

— Советник, какая честь быть удостоенным твоего визита! — воскликнул он.

Он собственноручно придвинул Первому советнику кресло и по знаку Тхуту удалил помощника и писца, которые находились в зале. Первый советник сел.

— Сегодня утром я арестовал военачальника Нахтмина, — заявил он с бесстрастным выражением лица. — В этот час он находится на пути к тюрьме Мемфиса.

Выражение, которое приняло лицо Хоремхеба, в других обстоятельствах показалось бы комичным. Он достаточно долго сидел с разинутым ртом и застывшим взглядом.

— Что он сделал? — сумел наконец он выговорить.

Тхуту рассказал ему о произошедших событиях.

Для Хоремхеба это стало еще большей неожиданностью.

— Тебе было известно что-либо о замыслах Апихетепа? — спросил у него посетитель.

— Абсолютно ничего. Но этого можно было ожидать. Распад страны — это все, чего могли добиться искатели приключений, пытающиеся захватить трон. И кем же он теперь занят? Детьми! Причем один из них уж очень чахлый. А власть? Старик, являющийся порождением предыдущих режимов, не может остановить расхитителей и обуздать непомерные амбиции господ из номов, таких, как он сам или как этот Апихетеп.

— Могла ли у него быть связь с Апихетепом?

— Вполне. В течение нескольких месяцев правления Сменхкары они замышляли вместе установить власть в стране. И мне это известно из достоверного источника, — добавил Хоремхеб, не называя этот источник, которым был не кто иной, как Хнумос, именно ему Хоремхеб обещал место Первого советника в случае своего прихода к власти.

Для Тхуту сказанное было словно удар кулаком в лицо; он побледнел.

— Ты этого не знал? — спросил военачальник, заметив, как разволновался его собеседник.

— Нет. — Он продолжил: — Все ясно. Так как Ай, вероятно, забыл о своем обещании Апихетепу, тот решил отомстить. Руками одного из своих людей он намеревался убить Ая, пообещав, скорее всего, тому также место Первого советника, а потом он хотел заставить Нефертепа провозгласить себя царем, как только обоснуется в Мемфисе.

— Нефертеп пошел бы на это?

— Нефертеп короновал бы любого человека, который восстановил бы порядок в стране.

Тхуту вспомнил слова верховного жреца: «Я боюсь, чтоАпихетеп откажется от своих намерений, и тогда беспорядок в стране еще усугубится. Поэтому я предпочитаю сохранить порядок тем, что мешаю его нарушить».

— Мне необходима твоя помощь, — сказал Тхуту.

— Я в этом не сомневаюсь. Ай будет требовать освобождения своего двоюродного брата Нахтмина. Он не может им поступиться. Именно Нахтмин настоял на назначении Ая и вытащил его из Ахмина. И если ты организуешь судебный процесс над Апихетепом, он попытаться тебя сместить. Тебе необходима теневая власть. Она у тебя уже есть. Ты можешь пригрозить Аю арестом за препятствие правосудию и соучастие в отравлении Эхнатона. Я окружу дворец войсками.

Тхуту был поражен определенностью целей и ясностью ума Хоремхеба. Это был настоящий военачальник и стратег.

— Ты действительно пошел бы на это?

— Да, — ответил Хоремхеб.

— И взял бы на себя регентство?

— Да.

Тхуту задумчиво покачал головой.

— Тогда желательно, чтобы ты отправился со мной в Фивы и сообщил об этом Аю.

— Я охотно это сделаю, — откликнулся Хоремхеб, слишком довольный тем, что может, наконец, взять реванш над своим тестем. — Когда ты хочешь ехать?

Тхуту думал над тем, что ему надо было вновь отправляться в путь, возвращаться в Фивы, где он отсутствовал вот уже три дня.

— Можешь ли ты выехать этим утром?

— Да. Дай мне час на сборы.

— Встретимся на паруснике «Мудрость Хоруса».

Тхуту встал. Первый советник и военачальник пожали друг другу руки.

— Не опасайся моего тестя, — сказал Хоремхеб. — Он уже не столь грозен, как раньше. Он знает, что с помощью яда нельзя решить все вопросы. Он закрылся в клетке, из которой теперь не может выйти. Но поверь мне, Нахтмина необходимо освободить. Я не могу подписать арест военачальника столь высокого ранга, пусть даже противника. Довольствуйся тем, что он будет отстранен от власти. Потребуй, чтобы ты мог полностью его контролировать. Направь его в пограничный гарнизон.

— Хорошо.

Спускаясь по лестнице казармы, Тхуту заметил про себя, что у него впервые за долгое время появился союзник такого веса. Настоящий слон.

Тхуту нашел Маху в управе. Они вывели Нахтмина из тюремной камеры и вместе с ним поднялись на «Мудрость Хоруса». Затем стали ждать Хоремхеба. Защитная перегородка скрывала арестованного и двух стражников, назначенных его охранять.

15 НИЗШИЕ БОГИ И ВЫСШИЕ ДЕМОНЫ

В коконе сна стали появляться просветы, которые быстро разрастались, и затем буквально в одно мгновение он был разрушен.

Анкесенпаатон проснулась и села в постели. Ей это не приснилось. Поблизости слышались голоса. Она узнала голос Сати. С бьющимся сердцем Анкесенпаатон поднялась.

Лежавший подле нее Пасар тут же проснулся.

— Что это?

Она повернулась к нему и приложила палец к губам.

— Во дворце люди, — прошептала она.

Осторожно открыв дверь, она выглянула в коридор, который через определенные промежутки освещался масляными светильниками. Голоса явно доносились со стороны покоев Тутанхамона. Там же находилась и Сати. Пасар хотел было пойти вместе с ней.

— Нет, останься, — тихо сказала она. — Никогда не знаешь…

Босая, с сильно бьющимся сердцем, она двинулась вперед.

Голоса звучали гневно. Она едва сдержалась, чтобы не закричать. На полу, в луже крови, лежало тело стражника. Он не шевелился. Чуть дальше она разглядела еще одно тело. Выходит, убили стражников. Ее охватила дрожь. Она дошла до покоев Тутанхамона. Дверь была открыта, но комната оказалась пустой. Голоса доносились из комнаты Сати, дверь в которую также была открыта. От увиденного у нее застыла кровь. Восемь мужчин с кинжалами в руках замерли у двери, Сати и Тутанхамон, мертвенно-бледные, стояли у окна.

— Отдай нам царя! — требовал один из этих восьми.

— Нет! — отвечала Сати.

— У нас нет приказа убить тебя, но мы это сделаем, раз уж на то пошло, — сказал тот же человек, продвигаясь к Сати.

Она повернулась, быстро сняла крышку с большой, стоявшей возле окна корзины и испустила крик, напоминавший рычание.

— Взять!

Выступивший вперед мужчина испустил вопль и замер.

Из корзины появились головы двух кобр. Мгновенно их капюшоны раздулись от ярости. Рептилии вывалились из корзины, быстро поползли к двери и подняли головы, остановившись перед незнакомцами. Они были более чем в две руки длиной и в обхвате более толщины руки.

— Что это такое? — закричал другой.

Еще двое попятились к двери и увидели Анкесенпаатон.

— Вот она, царица! Хватай ее! — закричали они.

— Подождите…

В это мгновение кобра прыгнула на одного из них и яростно впилась в его тело. Тот взвыл и попытался оторвать рептилию от своей руки, но она извивалась, как хлыст. Через несколько секунд мужчина упал, рептилия оставила свою добычу и направилась к другому нападавшему, который бросился прочь из комнаты, в ужасе отталкивая двоих, державших Анкесенпаатон.

Она краем глаза заметила движение неподалеку и, присмотревшись, увидела лекаря Сеферхора, который, прижавшись в тени к стене, прижал ко рту кинжал в знак молчания. Один против восьми он ничего не мог бы сделать и лишь понапрасну рисковал бы своей жизнью. И все же он выжидал подходящего момента, чтобы начать действовать. Возле него, тоже прижавшись к стене, замер соученик Тутанхамона.

Вторая кобра прыгнула на того, кто, кажется, возглавлял нападающих. Она добралась до его лица, нанося одновременно жестокие удары по телу.

— Нет! — взвыл мужчина, падая на пол, стараясь оторвать рептилию от своей щеки и вырывая вместе с ней чуть ли не половину лица.

Он выронил кинжал. Сати наклонилась и резким взмахом руки указала на четверых оставшихся мужчин.

В этот момент из корзины появились головы трех маленьких кобр.

— Взять! — раздался рык Сати.

Взрослая кобра, та, что убила первого мужчину, впилась еще одному в лодыжку. Малыши извивались по полу, уже раздув капюшоны и выискивая жертв.

Вскоре воздух уже сотрясался от завываний. Мужчина, которого еще не укусила змея, быстро развернулся и кинулся в дверь. Сати всадила ему в спину кинжал. Он свалился на других, попытался ползти, но вскоре рухнул на пол.

В комнате остались только двое из нападавших, глаза у них готовы были выскочить из орбит. Один из них, обезумев от ужаса, бросился на Сати. Тутанхамон, стоявший около кормилицы, схватил кинжал. Он ткнул им перед собой и попал мужчине в живот. Тот посмотрел на царя недоверчиво, открыл рот и подхватил руками свои внутренности, которые стали вываливаться из раны.

Еще одного из нападавших укусила за икру одна из маленьких кобр. Его лицо исказилось от ужаса. Взмахнув руками, он завыл и упал, пытаясь оторвать рептилию от своей икры ножом.

В этот момент те, что схватили Анкесенпаатон, отпустили ее. С дикой силой Сеферхор нанес удар одному из них. Другой бросился бежать. Он споткнулся, зацепившись за плиту пола, потерял сандалии и продолжил свой бег уже босым.

Пять кобр медленно ползли по полу, залитому кровью и заваленному телами. Некоторые раненые вздрагивали и хрипели. Капюшоны кобр медленно сдувались. Сати поставила корзину на пол и стала заговаривать змей, размахивая перед ними золотой погремушкой.

Почти обезумевшая Анкесенпаатон искала взглядом Пасара. Наконец она позвала его.

Его голос донесся из сада. Но вместе с ним там раздавались и другие сердитые голоса, удары металла об металл, ругательства, горестные вскрики. Она перешагнула через тела на полу, через кобр и выбежала на террасу.

В саду происходила ужасная драка. Гарнизон, поднятый по тревоге Пасаром, уже завершал рукопашный бой с другими нападающими. Но сколько же их было? В свете факелов она увидела стражников, разящих врагов, освобождающих себе дорогу ударами мечей. Ее стошнило, и она возвратилась в комнату.

Появился Пасар. Она бросилась в его объятия и зарыдала, сотрясаясь всем телом от пережитого ужаса. Тутанхамон тоже дрожал. Сати и соученик царя обняли его и пытались успокоить, затем Сати отвела его в ванную, а оттуда направилась с ним в его покои, подальше от умирающих.

Пасар тоже увел Анкесенпаатон в большой зал.

Медленно ступая, Сати снова вошла в комнату. Она погладила каждую кобру и посадила змей по очереди обратно в корзину. Затем накрыла корзину крышкой и пошла к Тутанхамону.

Крики в саду постепенно смолкали. Вскоре Начальник охраны спустился туда и осмотрел сад и его окрестности.

— Но кто убил всех этих людей? — вернувшись во дворец, спросил он, глядя ошеломленно на шесть трупов, валявшихся в комнате кормилицы.

— Царь убил одного, я убила другого, и Уаджиит расправилась с остальными, — ответила Сати.

Уаджиит — богиня-кобра. Командир посмотрел на Сати как на сумасшедшую.

— В садах их было около тридцати! — воскликнул командир. — Мы их уничтожили. Другие убежали. Они убили четырех стражников, охранявших покои царя. Чего они хотели?

— Похитить царя или убить его, — ответила она, совершенно обессиленная.

— Но кто были эти убийцы? — спросил Пасар.

Командир покачал головой.

— Не знаю. Действительно не знаю. Но, к счастью, ты вызвал нас.

По распоряжению Сеферхора командир вышел на террасу и позвал своих людей, чтобы они вынесли трупы. Слуг, разбуженных грохотом битвы, заставили подогреть молоко. После, когда уже забрезжил рассвет, они явились, чтобы вымыть комнату, в которой произошло массовое убийство.

Тутанхамона уже уложили в постель. Анкесенпаатон с Пасаром пришли его навестить — у царя был жар. Сидя в его изголовье, Сеферхор казался озабоченным и рылся в своем сундучке с флаконами. Мальчик произносил бессвязные слова.

Анкесенпаатон, Пасар, Рехмера, соученик Тутанхамона, и Сати перешли в зал, что находился на нижнем этаже. Анкесенпаатон села на край большого фонтана, где вскоре должны были распуститься лотосы. Эти цветы, как ей когда-то говорили, закрывались во время шествия Анубиса.

Все четверо пили теплое молоко, наблюдая за тем, как разгорается день. Стояла полная тишина.

Вскоре из покоев царя вышел Сеферхор и обратился к царице:

— Шок от стольких убийств и от того, что он сам убил человека, вызвал у него повышение температуры. Я дал ему снотворное, чтобы он успокоился. Он что-то бормочет о дочери Амона, но я не смог этого понять, и вполне возможно, что он не вспомнит более об этих событиях.

— Тем лучше, — сказала Анкесенпаатон.

Когда занялся день, Сати наполнила чашку молоком и отнесла ее в свою комнату, где уже было чисто.

Не было необходимости что-то говорить: все знали, что она понесла молоко кобрам.

Низшим богам.


Но действительно ли это были низшие боги?

Анкесенпаатон уловила связь между кобрами и дочерью Амона, это же ощутил и ее бредивший супруг, что было очевидно.

Во время коронации, держа в руках маски богов Некабита, Буто, Нейта, Исис, Нефтиса, Хоруса и Сета, жрецы, да и она сама, наблюдали, как согласно ритуалу совершалось проникновение принца в святая святых Великого дома, часовню Юга.

Там его действительно ожидала дочь Амона, Великая Колдунья, богиня-змея, и Сати была одной из ее служительниц. С венчавшей голову огромной коброй из золота с раздутым капюшоном, богиня, покровительствующая царской власти, приблизилась к царю и обняла его, сжав голову царя руками.

Позже Тутанхамон сообщил Анкесенпаатон, что этот момент произвел на него самое большое впечатление во время церемонии. Он готов был упасть в обморок. Затем он понял, что это был доброжелательный жест. Амон направил свою дочь, чтобы подтвердить, что взял принца под свою защиту.

Всегда, согласно ритуалу, именно в этот момент принц становился царем. И фактически тогда жрец Инмутеф и его помощники подошли к принцу и надели на его голову двойную корону Двух Земель.

Но царь навсегда запомнил, как он разволновался, испытав объятия этой кобры с женским лицом.

Она стояла в изголовье молодого царя.

— Дочь Амона… — шептал он, положив дрожащую руку на белую простыню, — ты меня защитила… Мама…

В горячке он перепутал богиню-змею со своей матерью, пропавшей без вести в то время, когда ему было четыре года.

— Да, она тебя защитила, — со слезами на глазах сказала Анкесенпаатон, кладя руку на пылающий лоб мальчика.

Плачущая Сати стояла возле его постели. Царица оплакивала царя, свою пропавшую сестру, саму себя.

— Не беспокойся, — сказала кормилица девушке. — Уаджиит спасет его от лихорадки.

Анкесенпаатон вышла из комнаты, вытирая слезы и вопрошая, почему, будучи всемогущей, богиня не сделала ее супруга достойным человеческим существом?


Находясь в Фивах, регент не принимал участия во всех этих событиях. Он был очень сердит. Вот уже три дня прошло с тех пор, как уехали Первый советник и Начальник охраны. Могли бы послать к нему гонца!

Когда он увидел их, прибывших утром четвертого дня в сопровождении Хоремхеба, то нахмурил брови. Что здесь делал его зять и соперник?

— Какие новости вы мне принесли? — спросил он тоном, подобающим царю.

Пока все рассаживались, он вглядывался в лица троих мужчин. Шабака делал то же самое; эта бесцеремонность придала Тхуту сил.

— Заговор Апихетепа задушен в зародыше, — сообщил Тхуту. — Вместе с восемью его командирами он был арестован в своем доме в Саисе. Были также арестованы чуть больше тридцати младших командиров.

— Нахтмин провел операцию искусно, — произнес Ай. — Где он?

— Под арестом, в главной казарме Фив, — ответил Тхуту, глядя Аю в глаза.

Ай, сбитый с толку, захлопал ресницами и наклонился вперед.

— Я не понял: я спросил, где военачальник Нахтмин!

— Я тебе ответил, регент: военачальник Нахтмин освобожден от должности, арестован и находится в настоящее время в главной казарме Фив.

— Но почему?

— Он не подчинился моему приказу сохранить жизнь Апихетепу и его командирам, чтобы мы могли их судить, и, более того, он приказал арестовать командиров охранников, которые его информировали о собрании заговорщиков, утверждая, что они лгали.

Ай почувствовал неладное. Намереваясь подчеркнуть, в чьих руках власть, он, сильно ударив ладонью по подлокотнику трона, закричал:

— Это недопустимо! Арестовать военачальника Нахтмина, героя этой операции! Вы оба потеряли голову!

Крик — признак слабости. Тхуту и Маху не дрогнули.

— Когда военачальник отдает приказ арестовать командиров охранников, благодаря которым стала возможна эта операция, это — вероломство, — спокойно заявил Маху.

Ай больше не сдерживал гнева.

— Вероломство? Это вы вероломны! Вы сохранили жизнь людям, которые хотели уничтожить трон! Вы…

— Мы сохранили жизнь человеку, которому ты предлагал место Первого советника, регент, — прервал его Тхуту.

Ай вытаращил глаза и откинулся назад. Шабаку словно разбил паралич. На мгновение воцарилось молчание.

— И кроме того, — продолжил Тхуту, — так как ты не сдержал своего обещания, Апихетеп послал к тебе единомышленника, сирийца Сосенбаля, чтобы тебя убить.

У Ая чуть не случился апоплексический удар.

— Что?! — зарычал он.

— Это — факты, регент. Вот за что я собираюсь судить Апихетепа, и это будет поучительный процесс.

— Апихетеп — лгун и подлец! — гремел Ай. — Этот процесс станет для него возможностью распространить клевету. Я против этого.

— Этот процесс состоится, регент. Я вправе принимать такие решения.

— Я тебя сниму с должности, Первый советник! — заявил Ай, сжав губы, и его лицо исказилось от ненависти.

— В таком случае, — вмешался Хоремхеб, — на первом же заседании я велю Начальнику охраны Маху арестовать тебя еще и за отравление царя Эхнатона и регента Сменхкары. В течение часа дворец будет окружен военными. Тхуту будет способствовать тому, чтобы тебя осудили во время венценосного процесса. Твоя голова слетит с плеч, регент.

— Но это немыслимо! — закричал Ай взволнованно. — Это — мятеж! Это обвинения негодяев! Я никогда никого не заставлял давать яд. Как вы осмеливаетесь?..

— У нас есть показания Пентью относительно отравления Сменхкары, регент, и мне, мне лично дал показания твой продавец снадобий с маленькой обезьянкой Кобе. — Он повернулся к Шабаке, который замер, выкатив глаза. — Шурин твоей проклятой души.

У Маху начал подергиваться глаз. Именно этой информации ему не доставало, но ему также было известно, что у военных была собственная разведка. Каждый старался изо всех сил.

Ай под тяжестью обвинений обмяк в своем кресле.

— Время ядов истекло, тесть, — продолжил Хоремхеб. — Тебе понадобилось отравить многих людей, и ты сам слишком рисковал. Процесс все-таки состоится.

— Чего вы хотите? — выговорил Ай хрипло. — Чего вы все хотите, вы — все?

— Мы хотим лишь одного — защитить страну, — ответил Тхуту. — Этого нельзя добиться посредством подкупов, чем ты и занимался. Вместе с Апихетепом ты хотел разделить царство, не так ли?

Ай склонил голову, словно почувствовал недомогание. Шабака кинулся к нему. Регент велел, чтобы его лекарь принес укрепляющее средство. Шабака побежал отдать приказ.

— Вы хотите меня убить, — произнес Ай тоном умирающего. — Вы хотите заполучить трон, вы оба…

— Нет, регент, я не жажду сесть на трон, ты его запачкал, — возразил Тхуту, которого жалкий вид Ая совсем не растрогал. — Если ты хочешь его сохранить, позволь мне управлять без всяких хитростей, которые привели тебя к потере власти, а Две Земли к опустошению.

Пришел лекарь, держа в руках кубок и флакон, содержимое которого он тут же вылил в кубок, после чего протянул его регенту.

— Если бы это был яд! — Ай вздохнул, выпив микстуру.

Тхуту пожал плечами и встал.

— Давайте оставим регента в покое, — сказал он и направился к двери, за ним последовали Маху и Хоремхеб, в то время как Шабака и лекарь продолжали оказывать знаки внимания своему хозяину.

Всемогуществу Ая пришел конец.

Высший демон был обуздан. По крайней мере, на данный момент.

16 ДОБРОЖЕЛАТЕЛЬНЫЙ ЯСТРЕБ

Между тем беспокойство Ая и Тхуту лишь усиливалось, и совершенно очевидно, что то же самое испытывали все остальные — их соратники и подчиненные.

На следующий день после бурной встречи с Аем Тхуту принимал у себя верховного жреца Хумоса, которому кто-то из его людей сообщил о возвращении Первого советника, и он пришел узнать новости об исходе военной операции против Апихетепа. Встреча была конфиденциальной, поэтому на ней не присутствовали ни секретари, ни писцы. Велено было ни под каким предлогом не беспокоить Советника.

Тхуту как раз рассказывал Хумосу о том, что ему поведал Нефертеп, когда негромко постучали в дверь. Первый советник бросил в сторону двери раздраженный взгляд и продолжил свое повествование:

— Нефертеп сообщил мне очень важную деталь, которая указывает на связь между Сосенбалем и Апихетепом…

Стук в дверь стал более настойчивым. Хумос казался раздосадованным, и, резко встав, Тхуту направился к двери. Открыв ее, он увидел своего секретаря, у которого был растерянный вид.

— Я же велел меня не беспокоить!

— Твое превосходительство…

И секретарь наклонился, чтобы прошептать что-то Тхуту на ухо. Казалось, что Советника чрезвычайно заинтересовало это сообщение.

— Впусти его сейчас же!

Почти сразу в комнату вошел юноша, еще не успевший стряхнуть с себя дорожную пыль. Посматривая то направо, то налево, этот почти еще мальчик, явно из крестьян, совсем растерялся, не зная, который из двоих вельмож был Первым советником.

— Вот — Советник, — подсказал ему секретарь. — Говори.

— Господин главнокомандующий, — произнес юноша, который, очевидно, не знал другой формы выражения почтительности, — я служу в коннице гарнизона царского дворца в Ахетатоне. Накануне вечером мой командир отправил меня к тебе предупредить о том, что вчера вооруженная банда пыталась убить царя.

Если всадник на лошади добрался сюда так быстро, значит, он мчался во весь опор. Тхуту и Хумос от неожиданности оцепенели.

— Случилось ли что с царем? — воскликнул Тхуту.

— Нет, мой господин. О том, что во дворце несколько человек захватили в заложники царя, царицу и кормилицу, нас предупредил писец. Когда командующий Хенекту отдал приказ об атаке, мы обнаружили в садах еще тридцать человек. Мы всех уничтожили, за исключением двоих, взятых в плен.

Тхуту не знал, что сказать.

— Вот оно что… — задумчиво произнес он и обратился к секретарю: — Пусть этот человек отдохнет и восстановит силы, и дай ему вознаграждение, а затем отправь его обратно в Ахетатон. После предупреди об этом регента.

— В письменной форме, твое превосходительство?

— Нет, устно. Затем пошли писца, чтобы тот вызвал Маху ко мне в кабинет.

Оставшись вдвоем, Тхуту и Хумос какое-то время сохраняли молчание.

— Царство действительно в опасности, — произнес верховный жрец. — События, происшедшие накануне, со всей очевидностью это подтверждают.

— Того же мнения придерживается Нефертеп, — сказал Тхуту. — Вот почему мне нужна твоя помощь.

— Но не ты устанавливаешь правила игры.

— Со вчерашнего дня регент уже не всемогущ. Я заручился поддержкой Хоремхеба.

— А Нахтмин?

Мгновение Тхуту колебался, прежде чем ответить.

— Он находится под арестом в главной казарме.

— Под арестом? Нахтмин? Брат Ая? — переспросил Хумос недоверчиво.

— Я собираюсь освободить его из-под ареста и отослать сюда. Нахтмин больше не является главной фигурой в игре. Сомневаюсь, что он смог бы ею снова стать.

— Если ты хочешь заручиться поддержкой духовенства, необходимо совершить нечто такое, что для народа означало бы полное восстановление древних культов. Того, что вы с Аем сделали в этом отношении, недостаточно.

Тхуту одобрительно закивал. Снова раздался стук в дверь.

— Но что же такое происходит? Скоро мне сообщат, что сам бог Амон спустился в Фивы! — воскликнул Тхуту, лишаясь терпения.

Он пошел открывать дверь и оказался лицом к лицу с военачальником Хоремхебом и посыльным. Тогда он шире открыл дверь, и командующий вошел. Посмотрел пристально на Хумоса и выразил ему знаки уважения, согласно протоколу.

— Я пришел попрощаться с тобой, — сказал он Тхуту, — потому как не могу долго оставаться в Фивах.

— Военачальник, в тот момент, когда я сообщал первому жрецу о результатах проведенной операции, из гарнизона Ахетатона прибыл отправленный в срочном порядке гонец, дабы известить меня о том, что позавчера ночью вооруженная банда совершила попытку захватить или убить царя и царицу.

Хоремхеб казался удрученным. Затем он поднял глаза на Тхуту.

— Как ты собираешься сохранить царство, которое рушится с каждым днем?

— Я рассчитываю на твою помощь. С такой же просьбой я обращаюсь к верховному жрецу.

— И тебе нужна поддержка армии. Прежде чем уехать, я пришел к тебе, чтобы заверить в поддержке армии и просить незамедлительно освободить Нахтмина.

Просьба казалась парадоксальной: ради сохранения сплоченности армии Хоремхеб просил о помиловании своего злейшего врага.

— Я прошу тебя сделать это сразу же, чтобы я сам мог освободить Нахтмина.

Тхуту задумался. В конце концов, это было не такое уж плохое решение. Проявив снисхождение, Хоремхеб тем самым привлек бы на свою сторону врага. Советник вышел, чтобы позвать писца, затем продиктовал ему приказ об освобождении Нахтмина и еще один приказ о направлении его в пограничный гарнизон, и, наконец, о назначении военачальника Анумеса командующим гарнизоном Фив вместо Нахтмина. На всех трех документах стояла печать Первого советника.

Пришел Маху. Тхуту коротко проинформировал его о попытке убийства Тутанхамона и велел сопровождать Хоремхеба в главную казарму. Первый документ Маху должен был вручить коменданту казармы, а второй приказ Нахтмину вручит Хоремхеб. Третий будет отправлен Анумесу помощниками Советника. Затем Маху должен отправиться в Ахетатон расследовать преступление.

Хоремхеб попрощался и ушел в сопровождении Маху. Изнеможенный Тхуту вновь сел на свое место и оказался лицом к лицу с верховным жрецом.

— Надо вскрыть нарыв, — сказал Хумос. — Ты прав. Процесс следует вести при закрытых дверях. Наконец-то! — добавил Хумос с едва заметной улыбкой.

То есть в присутствии верховных жрецов.

Близился полдень. Хумос простился с Первым советником. В тот момент, когда он уже собирался выйти из кабинета Тхуту, прибыл секретарь Советника и проинформировал своего хозяина о том, что регент Ай слег в постель и в течение дня так и не появился.

Хумос и Тхуту воздержались от улыбок. Оказаться вдруг взнузданным — это суровое испытание для того, кто, как считалось, обладал безграничным могуществом.

Потрясенный такими событиями, Тхуту наконец остался один.

Именно тогда произошел любопытный, казалось бы, почти ничего не значащий инцидент.

На балюстраду, окаймлявшую террасу кабинета, сел ястреб. Он повертел головой в разные стороны, а затем с видом вершителя судеб уставился на Советника. Обычно эти хищники пугливы, но этого, казалось, нисколько не тревожил находящийся рядом человек. Тхуту улыбнулся.

Бог Хорус явился засвидетельствовать свое покровительство. Стало быть, он доброжелательно настроен по отношению к Советнику.


По возвращении из тюрьмы Маху тут же отправился в Ахетатон, получив указание усилить его гарнизон и засвидетельствовать монарху внимание официальных властей.

Сразу по прибытии он отправился к начальнику гарнизона. Тот его успокоил: в соответствии с отданными им приказами никаких сведений о чрезвычайном ночном происшествии в город не просочилось; это было крайне важно. Даже Панезию было не известно о том инциденте, который чуть не стоил жизни молодому царю. Затем Начальник охраны попытался составить общую картину случившегося по рассказам свидетелей.

Тутанхамон говорил бессвязно.

— Я спал с Сати, кормилицей. Явились они. Велели кормилице отдать им меня. Она отказалась. Я не знаю, что произошло потом. Я видел кобр. Они убили нападавших. Я убил человека. Затем вмешались стражники. Все закончилось.

Он забыл уточнить, что в течение двух последующих дней страдал от сильного жара, сопровождавшегося бредом, и что лекарь Сеферхор с большим трудом улучшил его состояние, используя самые сильные средства из тех, что у него были. Маху недоумевал. Кобры?

Встретившись с Анкесенпаатон, Начальник охраны был поражен. Когда он был допущен в комнату, где царица согласилась его принять, он застал ее сидящей на банкетке и читающей «Мудрость Ани», — рукопись, которая, как ему казалось, не может привлечь внимание столь молодой девушки, — положив ее на скрещенные ноги. Она выпрямила ноги, отложила рукопись и подняла на посетителя скептический взгляд. Можно было сказать, что перед Маху женщина зрелого возраста. Она слегка улыбнулась и, отвечая на вопросы охранника, дала ему более реалистичное и более разумное описание событий, нежели ее супруг:

— Меня разбудили крики. Когда я вышла в коридор, то увидела там двух убитых стражников. Я пошла в комнату кормилицы. Она защищала моего супруга от восьми человек, которые направили на нее свои кинжалы и требовали отдать им царя. Сати обладает искусством приручать кобр. Она выпустила пять кобр, которые атаковали нападающих. Те упали. Вместе с царем она схватила выпавшие из их рук кинжалы. Одного человека убила она сама, и царь убил другого. В это время меня схватили двое мужчин, закричав, что поймали царицу, но они не успели мне навредить. Когда кобры убили нападавших, донесся шум из сада и с террасы, и я увидела других бандитов, которых собиралась уничтожить стража. Полагаю, что мы никогда не узнаем, кто руководил этими преступниками, — сказала она гневно.

— Заблуждаешься, твое величество, Первый советник намерен установить имена тех, кто их послал. Они будут наказаны со всей строгостью.

Маху не лгал: двое нападавших, которые выжили в этой бойне, были допрошены начальником стражников, и Маху намеревался отправить их в Фивы, согласно выданному ему указанию. Начальник охраны начал связывать воедино недавние события и безумие последних дней, но не считал себя вправе разглашать свою версию.

— Эти люди, — продолжила она, — по всей видимости, были посланы убить царя, а не царицу.

Маху слышал в ее голосе те же нотки, что звучали когда-то в голосе Нефертити. Анкесенпаатон была создана царствовать.

— Стало быть, они явились, — заключила она, — по приказу того, кто стремится захватить трон, и для этого намерен вынудить меня вступить с ним в брак.

Она бросила на Начальника охраны мрачный взгляд.

О ком же она думала? О своем дедушке Ае?

Наконец Сеферхор, Сати, Пасар и соученик царя подтвердили то, что Маху уже понял.

Но больше всего Начальник охраны был озадачен участием в этом событии кобр. Маху пребывал в растерянности: как сообщить Первому советнику о роли этих рептилий, чтобы у него при этом не заподозрили галлюцинаций? Но он понимал, что кобры сыграли решающую роль, поразив шестерых из восьми убийц.

Он захотел увидеть кобр и отпрянул, когда Сати подняла крышку корзины. Ему пришлось сделать над собой усилие, когда кормилица взяла в руки одну из кобр, погладила ее и повернула голову кобры в сторону Маху.

Заниматься безопасностью царства и так было сложной задачей, а тут еще приходилось принимать в расчет участие колдовских сил.

Тем не менее он решил просить для кормилицы исключительное вознаграждение: она действительно спасла жизнь царя.


Наступил Праздник сева, и никто — ни в Фивах, ни в Мемфисе, ни в других местах — не подозревал о трагических событиях, которые могли обагрить этот праздник кровью. Никто ни из служителей Первого советника, ни из дворца не задавал вопросов, и если таковые появлялись, то они были безобидными. Тайна настолько хорошо хранилась, что, казалось, от нее уже не осталось и следа. Тем, кто был в курсе этих событий, было велено принять версию, которая считалась бы несущественной: якобы в окрестностях дворца в Ахетатоне были замечены несколько воров, а в Нижней Земле нейтрализована шайка разбойников — в общем, дело выеденного яйца не стоит. Документов, попавших в руки охраны и армии, было мало, и все они хранились в сундуке Первого советника. Родственникам обвиняемых было велено держать язык за зубами. Впрочем, они в этом были заинтересованы, ибо никто не желал иметь хоть какое-то отношение к «разбойникам».

В царстве Двух Земель не должно происходить ничего разрушительного или тревожного — ведь боги не могли этого допустить.

В течение недели по всей Долине веселились и кутили. Храмы не пустовали, так как в них чествовали богов, отвечающих за плодородие. Среди них главенствовали итифаллический Мин, а также всемогущий Амон-Ра, без которого вообще ничего не существовало бы.

Во время шествий изображали убийство гнусного Апопа, представив его в виде огромной змеи, которая злобно угрожала царству: это была цилиндрическая труба из ткани, в которой двигались танцоры.

«Что случилось бы, — спрашивал себя Тхуту, — если бы Апихетеп захватил власть?» Без сомнения, Ай был бы убит. И Тутанхамон. И многие другие. Остался ли бы сам Тхуту в живых? Его пробрала дрожь. Но он был не из тех людей, кто долго мог предаваться мрачным мыслям. Он предпочитал незамедлительно действовать.

Мудрость поколений говорит о том, что необходимо ковать железо, пока оно горячо. Будучи уполномоченным защищать правосудие, он попросил Сехеджру, главу всех судов царства, организовать судебный процесс над Апихетепом. Он сам составил список, включающий десять судей, и, кроме себя самого, вписал в него верховного жреца Хумоса и военачальника Хоремхеба. Ай с раздражением отклонил предложение председательствовать на суде, и Тхуту счел этот отказ знаком того, что он не в состоянии был присутствовать на судебных заседаниях.

В тюрьму Фив, где в одиночной камере томился Апихетеп, была направлена целая партия преступников, которые могли бы стать большими людьми в царстве: помимо восьми командиров, арестованных в Саисе, пяти начальников охраны из номов Нижней Земли и четырнадцати их единомышленников, были еще шесть городских голов из этих номов и двое бандитов, уцелевших после бойни в Ахетатоне. Итого тридцать шесть обвиняемых.

Размышляя, Тхуту посчитал, что верховному жрецу Нефертепу он мог бы предложить только место рядом с его коллегой на судейской скамье.

Ай не ошибся: это был процесс над проводимой им политикой. Он сослался на то, что должен в это время возглавить Праздник Долины и объяснил этим свое отсутствие на процессе. Он снизошел только до просьбы допустить Шабаку в зал судебных заседаний и без труда получил на это согласие. Ему необходимо было знать, какие обвинения ему предъявляют, чтобы понять, как себя вести.

Тридцать пять из тридцати шести обвиняемых предстали перед судом до появления главного обвиняемого, Апихетепа, и первыми были те, кто участвовал в нападении на дворец Ахетатона. Один из них был сельским жителем семнадцати или восемнадцати лет, которого без труда можно было представить участником стычек пьяных крестьян; второй, ко всеобщему удивлению, был одним из ивритов Нижней Земли, который не подозревал, что вмешивается в дела государственной важности; он был не намного старше первого. Первого звали Несерпта, что значит «Огонь Пта», это имя казалось уж слишком амбициозным; второго звали Джефуннех.

Находясь между двумя верховными жрецами, Хоремхеб оказался справа от Нефертепа. Тхуту спросил первого обвиняемого, кто был его начальником. «Апихетеп», — ответил тот, не колеблясь. Сколько этот последний заплатил ему, пытаясь завербовать? Десять медных колец и пообещал двух рабов в случае успеха. Какова цель этого заговора? Захватить царя, убить и доставить его труп в Саису.

Судьи содрогнулись. Кроме Маху, Шабаки и двух писцов, что были приведены к присяге в канцелярии суда, других свидетелей не было.

— И царицу?

— У нас был приказ оставить ее невредимой и также доставить в Саису.

— Вам известно, зачем?

— Апихетеп нам этого не сказал, но мы знали о его намерении вступить с ней в брак, чтобы получить трон.

Это был настоящий скандал, и шепот возмущения раздался на скамье судей. Накладные бороды задрожали.

Джефуннех оказался более словоохотливым. Помимо того что его признания совпадали с признаниями сообщника, он уточнил, что Апихетеп убеждал их в необходимости выполнить божественную миссию, так как люди, в руках которых оказался трон, а значит, и власть, были жестокими существами.

«Надо избавить страну от этих дьявольских кровопийц, которые бросают вызов богам и презирают народ», — повторил он слова Апихетепа.

— Мы удостоверились в справедливости его речей, так как именно змеи, создания ада, помешали нам достичь цели.

Некоторые из судей покачали головами. Эти признания доказывали связь между тремя операциями, задуманными Апихетепом: попыткой убить регента, попыткой захватить Мемфис и попыткой убить царя. Относительно змей Тхуту решил пояснить судьям, что это были всего лишь беглецы из зверинца дворца, выпущенные во время нападения, которые оказались вовремя в нужном месте. Не рассказывать же судьям всю правду.

Было единодушно решено немедленно обезглавить преступников сразу же после их возвращения в тюрьму Фив.

Затем перед судом предстали один за другим восемь командиров Апихетепа, арестованных в его крепости. Их речи были похожи на предыдущие: якобы захват Мемфиса был бы первым серьезным шагом в укреплении в стране народной власти, и это неотвратимо привело бы к развалу гнилого режима, возглавляемого несправедливым властителем, ренегатом Атона, являющим собой позор богов, и его жалкими марионетками — Советником Тхуту, казначеем Майей, секретарем правосудия Сехеджрой, Начальником охраны Маху, всеми продажными вельможами, которых надо безжалостно казнить.

Фразы, которые произносили подсудимые, похоже, были заученными. Тхуту нервно сглотнул: он был включен в список людей, подлежавших уничтожению.

Одним из командиров был сын Апихетепа. Представ в роли обвиняемого, он разразился злобной тирадой:

— Мы знаем, что пощады нам не будет, но если бы так случилось, мы ответили бы отказом, так как нет большего стыда, чем быть помилованными такими, как вы, блюдолизами.

Подавленность, охватившая судей, быстро прошла. Снова было решено незамедлительно привести в исполнение смертный приговор.

День близился к концу. Вызов в суд остальных обвиняемых судьи перенесли на следующий день. Тхуту организовал банкет в своих покоях. Все участники пира были сдержанно бодрыми; они хорошо понимали суть рассматриваемых дел, но размах заговора, решимость и пыл обвиняемых и значимость их целей, особенно касающихся жизни царя, надолго выбили их из колеи.

Следующий день начался с того, что в суд явились четырнадцать заговорщиков.

Тхуту решил проявить великодушие по отношению к младшим командирам, которые оказались вовлеченными в преступные деяния, соблазнившись обещанным им вознаграждением, а также из-за клеветнических речей их начальников. Ударов палками, по его мнению, было бы достаточно для их возвращения на путь истинный.

— Подождите, сначала послушайте их, — посоветовал ему Нефертеп.

Верховный жрец знал свое дело.

— Кто вы такие, чтобы нас судить? — воскликнул один из этих заговорщиков, зеленщик из Саисы. — Мы живем в Нижней Земле, а вы — в Верхней Земле. Никто из вас никогда не ступал по земле Саисы. Ваши сборщики податей приходят забрать часть наших доходов, чтобы вас задобрить. И когда мы пытаемся защитить себя и отвоевать власть на своих землях, вы нас арестовываете и бросаете в тюрьму. Вы нас приговорите к смертной казни без тени сомнения! Да будьте вы съедены Апопом! Вы — захватчики! Нам легче договориться с чужеземцами — ивритами — чем с вами!

Тхуту испугался. Он видел вытаращенные глаза Шабаки. Эти люди оспаривали принцип единства Двух Земель!

Стало быть, смертный приговор этим людям был неизбежен.

Слушание объяснений шести городских голов не принесло утешения. Они были на службе у царя, и должны были бы раскаяться в содеянном. Но их речи об отделении были почти такими же, как у других.

— С точки зрения богов, разве желание управлять своей собственной страной — зло? — заявил один из них, голова Себена.

— Вы приняли золото Апихетепа, — возразил Тхуту. — Это — пассивное участие в заговоре. Вы продались искателю приключений и согласились с тем, что необходимо ниспровергнуть священную корону.

— Ах! — ехидно воскликнул голова. — Апихетеп только и сделал, что определил нам достойную оплату, в чем нам отказал ваш управитель. И он не больший искатель приключений, чем цари, которые прогнали гиксосов! И вы подобны гиксосам: вы незаконно заняли наши земли.

«Неужели придется приговорить шестерых городских голов к смерти? Но если этого не сделать, — размышлял Хоремхеб, — они будут продолжать вести свои мятежные речи, и их идеи заразят другие умы».

По мере того как смертные приговоры следовали один за другим, Первого советника охватило уныние.

Оставался один Апихетеп.

Так был ли ястреб, севший на террасе, хорошим предзнаменованием? Или он бросал вызов?

Тхуту вспомнил совет царя Хети Третьего, труды которого он изучал, когда учился на главного писца: «Придерживайся правосудия, пока будешь жить на этой земле…»

Придерживался ли он законов правосудия? Или защищал царя? Есть ли различие между двумя этими задачами?..

17 ОБВИНЕННЫЕ СУДЬИ

Во второй половине второго дня слушали зачинщика всех этих беспорядков, Апихетепа.

Тюрьма его не сломила. Мужчина в возрасте приблизительно сорока лет, хорошо сложенный, подтянутый, с обнаженным торсом, босой, на теле которого была только набедренная повязка, предстал наконец перед судьями. У него были ровные и плотные бороды, а парик, очевидно, исчез во время неожиданного нападения, так же как и драгоценности, которые были на нем во время ареста. Люди Нахтмина не отказали себе в удовольствии разграбить дом, который они осаждали. Апихетеп поднял голову. У него было скуластое лицо с широким крупным носом и тонкими губами. Он посмотрел вокруг.

— Привет всем в этом зале, всем тем, кто, в сущности, свободен от лжи, кто живет по законам справедливости! — крикнул он несколько театрально.

Это было начало старинной молитвы мертвых.

— Вот пришел к вам без грехов, без правонарушений, без низости…

— Достаточно! — прервал его Тхуту. — Ты еще не умер, и твоя молитва оскорбляет богов!

Апихетеп улыбнулся.

— Стало быть, процесс проходит при закрытых дверях, — ухмыльнулся он. — Опасаетесь, что правда станет известна всем.

Согласно обычаю, в царстве обвиняемый защищался сам, но ему позволено было только отвечать на вопросы. Уже с первых слов каждый мог почувствовать разницу между Апихетепом и предыдущими обвиняемыми. Он изъяснялся легко и ясно, блистал красноречием.

— Наглость не приемлема в речах на суде, — возразил Тхуту. — Лучше скажи нам, что тебя толкнуло на такое преступное предприятие, как взятие Мемфиса и убийство царя.

— Какого царя?

Никто не соизволил ему ответить.

— Вы называете Тутанхамона царем? Вашим затуманенным мозгам не доступно даже понимание того, что собой представляет царь. Это тот человек, который стремится дать своему народу благосостояние и благополучие, защищает его от врагов и заставляет уважать богов. Но этот бедный мальчик не способен даже вытащить стрелу из колчана, и если бы он смог это сделать, то не знал бы, куда сначала стрелять: враги столь же многочисленны внутри страны, как и за ее пределами.

— Избавь нас от своих тирад, скажи, что ты намеревался сделать, случись это несчастье и твои наемные убийцы убили бы нашего суверенного правителя.

— Вступить в брак с царицей. Я завладел бы тогда Мемфисом и был бы провозглашен царем Нижней Земли.

— Кто тебя короновал бы?

— У Нефертепа, без сомнения, хватило бы здравого смысла, чтобы возвести меня на трон. Он умеет различить настоящего правителя, когда видит такового перед собой.

Он остановил взгляд на верховном жреце; последний оставался бесстрастным. То, что говорил Апихетеп, почти соответствовало истине — Нефертеп сам признался в этом Тхуту.

— Но почему ты пытался убить регентаруками своих людей — сирийца Сосенбаля и его сына?

— Как я мог не попытаться убить его? Кто из здесь присутствующих не мечтал прервать дни этого старого шакала? Во времена господства флейтиста Сменхкары он меня сначала очаровал речами о необходимости реформ в царстве. Обещал назначить меня Первым советником, как только освободится от этой куклы для сераля и возьмет власть в свои руки. Потом он предполагал заключить брак с сестрой царицы, Второй царской супругой, Макетатон. Ведь так, Шабака? — бросил он нубийцу, которого заметил в зале. — Ты присутствовал при этих переговорах. Ты же все помнишь, разумеется?

Шабака окаменел. Его гортань сжимали спазмы в то время, как он старался проглотить слюну. Никто не осмелился спросить у него подтверждения заявлений обвиняемого.

Писцы канцелярии суда качали головами.

На лбу Маху крупными каплями выступил пот, и Начальник охраны осторожно стирал его куском полотна.

— Мне не все известно, — продолжил Апихетеп, — но его план не сработал. Он поставил на трон Тутанхамона. И полностью забыл свои обещания. И о реформе в том числе.

Судьи пристально смотрели на Апихетепа, как будто надеялись единственно силой своих взглядов заставить его замолчать. Правда может быть невыносимой для тех, кто ее знает. Казалось, защищенный невидимыми доспехами, обвиняемый не боялся стрел, которые летели со всех сторон.

— Почему среди вас нет божественного отца Ая? — спросил Апихетеп насмешливо. — Он боится услышать то, что я буду говорить?

Он выдержал паузу.

— Верно то, — затем продолжил он, — что я не должен был более существовать. Тем, что я еще жив, я обязан только Первому советнику, — он указал пальцем на Тхуту, — и Начальнику охраны, — он показал подбородком в сторону Маху, — которые в последний момент позволили мне избежать участи быть растерзанным конниками командующего Нахтмина.

Некоторые судьи проигнорировали это замечание, но направили на Тхуту вопрошающие взгляды.

— Почему военачальник Нахтмин, брат регента, так торопился отправить меня на попечение Анубиса? Именно это я вам собираюсь объяснить, уважаемые судьи. Чтобы избежать моих разоблачений — вот причина! Не моих признаний, а моих разоблачений!

Манера, в которой обвиняемый вел дебаты, сильно раздражала Тхуту.

— Апихетеп, ты здесь предстал в качестве обвиняемого в ужасных, кощунственных преступлениях! Тебе никто не позволял задавать вопросы и выдвигать обвинения. Продолжи свой рассказ.

Человек, который мечтал стать царем, бросил долгий взгляд на Тхуту и продолжил:

— Тогда я понял, что Ай — ужасный негодяй, подобный тем хищникам, на которых охотятся крестьяне, защищая свои стада. Он не знает, что означает служить царству, — негодовал Апихетеп, — он все делал исключительно для себя и ни для кого больше! Он раздавал обещания и яд ради своих махинаций! Он получил то, чего желал более всего на свете, — власть, и вы, вы служите этому шакалу и обвиняете пастуха!

Судьи были озадачены. Опасаясь того, что обвинения прозвучат и в их адрес, они горели желанием приговорить подсудимого к обезглавливанию на месте. Они готовы были убить его прямо в помещении, где проходил суд. Они не могли более слышать столь откровенное осуждение того режима, которому сами служили.

Они слишком хорошо знали, на чем основывается режим: они все были сообщниками. Они предполагали осудить самого заклятого врага царства, но дело повернулось таким образом, что они сами оказались подсудимыми.

Шабака, похоже, готовился к тому, что на него может обрушиться потолок. Маху размышлял о том, что он мог бы действительно сообщить регенту о заговоре.

— Итак, я сам решил, — продолжил Апихетеп, — воплотить план, которым Ай неосторожно поделился со мной: устранить приверженцев власти, истинных и мнимых, его самого и Тутанхамона, и захватить для начала власть в Нижней Земле. Этот план я разработал не для личной выгоды — я стремился сделать страну процветающей, государством, где главенствует закон. После этого потребовалось бы не так много времени, чтобы захватить Верхнюю Землю. Кто бы вас защитил? Ваша армия? Долгие годы она находится в унизительном состоянии. Военные видят слишком хорошо, как распределены трофеи прошлых завоеваний. Но для завоеваний армия мало что сейчас делает, — добавил Апихетеп, вызывающе глядя на Хоремхеба.

На самом деле владетель провинции хорошо знал этого военного; он видел его во время многих церемоний и праздников, они, без сомнения, обменивались похвалами и вкушали одно и то же вино ликования. Он только что выступил непосредственно против него. Хоремхеб даже не пошевелился.

— А боги? — спросил Хумос. — Что ты сделал бы для наших прадавних культов?

— Ты же хорошо знаешь, верховный жрец, что я их приверженец. Они всегда справедливы к нам. Я бы не только поклонялся нашим богам, но и возвысил бы их. Поверишь ли ты в то, что в Нижней Земле нет покинутых храмов? Они все еще держатся, и только благодаря набожности своих приверженцев и их пожертвованиям. В том числе и благодаря мне, — заявил он, обращаясь к Нефертепу. — Неужто ты забыл, верховный жрец, о моих пожертвованиях на восстановление храмов Пта?

«Да, — подумал Тхуту, — духовенство одобрило бы замысел Апихетепа, если бы он добился успеха». На какое-то время они становились союзниками. Они также были замешаны в заговорах, которые привели к смерти Эхнатона.

— Я знаю, — сказал в заключение Апихетеп, — что мне не стоит ждать милости от вас. Вы собираетесь послать меня на смерть. Но моя смерть не освободит вас, судьи, от мук совести. Вы знаете слишком хорошо, что мой приговор не будет соответствовать духу правосудия, он будет вынесен из чувства страха, чтобы отомстить мне. Вы будете слышать мой голос весь остаток своей несчастной жизни. Вы вспомните о гневных словах Ра: «Я остерегал людей от совершения несправедливости. Но их сердца разрушили то, что предписывало мое слово». Мне больше нечего сказать.

Он скрестил руки на груди. Мучимые жаждой судебные делопроизводители опустошили глиняный сосуд. Тхуту приказал страже вывести заключенного. Маху велел принести дюжину глиняных сосудов. Хотя судьи не произнесли ни слова, у них также пересохло в горле. Их могущество и слава были подвергнуты суровому испытанию. Они принялись пить сверх всякой меры.

— Итак, приступим к обсуждению, — произнес Тхуту.

Ответом на это предложение было гробовое молчание.

— Определена ли цель обсуждения? — спросил один из судей Главного суда Фив. — Согласно закону правосудия этот человек совершил два в высшей степени безбожных преступления: он пытался убить двух самых именитых особ царства — регента и царя. Но…

Он не закончил фразы, но все поняли то, что не было сказано: согласно разуму правосудия, его следовало назначить царем.

Хоремхеб вздохнул.

— Смерть, — сказал он.

Это предложение было поддержано единодушно.

Апихетеп был обезглавлен в помещении суда центральной тюрьмы Фив до захода солнца.

Ни у кого не было настроения участвовать в банкете. Между тем Тхуту из вежливости пригласил судей отужинать. Как это обычно бывает на официальных приемах, девушки, играющие на лирах, разбавляли звучанием своих инструментов установившееся молчание. Но в какой-то момент контраст между этими нежными аккордами и тем, что собравшимся здесь только что довелось услышать и что еще звенело в их ушах, показался разительным. Двое судей, одним из которых был Хумос, попросили Первого советника приказать музыкантам смолкнуть.

Так что банкет был больше похож на поминки.

18 САМЫЙ ПЛОХОЙ ВЕЧЕР ШАБАКИ

Толи госпожа Несхатор носила предопределенное ей имя, то ли она его придумала, но оно означало «Язык Хатор», а Хатор была одновременно богиней любви и танца. Она держала в Фивах, неподалеку от главной улицы Амона, заведение, предназначавшееся для зажиточных мужчин, которое называлось «Милый дом». Некоторые жены называли его пренебрежительно кабаком, те мужчины, кому было не по карману пойти туда — борделем, а его клиенты — домом танцев.

То, что имело столько оттенков на языке царства, грамотеи наперегонки обсуждали в Домах Жизни. Определяется ли предмет тем, как фактически его использует индивидуум? Или он наделен универсальным смыслом? Таким образом, палку можно использовать по-разному: если воткнуть палку в землю, то отбрасываемая ею тень будет указывать время дня; на нее может опираться инвалид и старик; ею можно поколотить противника. Так что же это такое: полезный инструмент, подпорка или оружие?

Еще красивая, несмотря на заметное утяжеление прелестей, приближающаяся к своему сорокалетию, Несхатор готовилась в это утро к двум событиям: одно относилось к ее профессии, а другое носило частный характер. Первым событием было прибытие трех новых танцовщиц, одной нубийки и двух сириек, с которыми накануне она удачно заключила контракты. Ими она решила заменить трех своих служительниц, которые покидали ее заведение, так как не научились пользоваться противозачаточной пастой. А ведь это было делом нехитрым: пропитывали тампон смолой акации, мякотью финика и медом и вводили его в деликатный проход. С незапамятных времен это действовало безотказно. Но эти тупицы забеременели.

Она была очень рассержена. Не засовывать же ей самой тампоны во влагалища этих дур!

Вполне возможно, что дело было не в их глупости. Несхатор гнала от себя подозрения, вызвавшие столько огорчений: эти неумехи, как выяснилось, удачно вышли замуж. Одна вступила в брак с мужчиной из живущего в достатке семейства, другую взял второй супругой столь же удачливый, сколь и развратный старикашка, а третья вступила в брак — кто бы мог подумать! — не с кем иным, как со вторым писцом Советника царя! Понятно, почему они забыли воспользоваться тампонами! В результате «Милый дом» потерял троих очень выгодных клиентов, настоящих ценителей женской красоты.

В комнату вошла женщина. Несхатор была полностью обнажена.

— Ну вот, — сказала она вошедшей, — я готова.

Женщина поставила на треножник чашу, под которой установила масляный светильник. Вскоре из чаши стал подниматься ароматный дымок. Женщина внимательно следила за содержимым чаши, осторожно помешивая его длинной палочкой, затем взяла из чаши небольшую порцию полужидкого вещества коричневого цвета и ловко положила его на ногу своей клиентки.

— Ой! — закричала Несхатор. — Слишком горячо!

— Оно должно быть горячим, тогда воск пропитывает волос, а масло размягчает его.

— Чертовы волосы!

Новая порция, затем еще и еще, пока голень Несхатор не покрылась этой смесью до колена, что сопровождалось теми же нареканиями. Затем женщина, удалявшая волосы, неожиданно резко сорвала затвердевший слой смеси. Несхатор испустила такой крик, что в комнату вбежала служанка узнать, что происходит.

— Сначала ты меня обожгла, а теперь живьем сдираешь кожу! Что ты положила в этот раз в свою адскую смесь?

— Я добавила пчелиный воск, который лучше пропитывает волосы, и уменьшила порцию смолы акации, — ответила женщина, невозмутимо срывая следующий затвердевший слой.

— Ой! Они снова не вырастут, как было последний раз?

— Они растут всегда, но с каждым разом все слабее и слабее.

— Через две недели после того, как ты мне удаляла волосы последний раз, у меня вскоре появилась щетина!

— Ты сбрила волосы. Не надо брить. Это лишь укрепляет волос.

Несхатор промолчала — она действительно побрила ноги. Более того, она при этом поранилась.

Закончив с ногами, женщина перешла к лобку, волосы на котором были предварительно сбриты. Вот когда ее клиентка стала испускать ужасающие крики. Но когда закончилась эта процедура, она внимательно рассмотрела гору Хатор, которая была теперь ярко-розового цвета, и, проведя пальцами по ее поверхности, объявила, что довольна результатом.

— Гладкая, как слоновая кость, — заключила женщина, подчеркивая уровень своего мастерства при обработке промежности клиентки. — Попробуйте найти в Фивах другого такого специалиста по удалению волос.

В конце сеанса она занялась подмышками, где волосы у Несхатор были очень густыми.

Наконец можно было искупаться. После этого, благоухая маслами сандала и жасмина, госпожа Несхатор отдалась в руки своему парикмахеру. Как все модницы, она носила парик, но природа снабдила ее обильной блестящей шевелюрой, которая была предметом ее гордости. Существовала единственная проблема — седые волосы, которых было уже очень много.

Когда появились первые серебряные нити, Несхатор велела своей главной служанке выдергивать их одну за другой. Но когда их стало очень много, пришлось прибегнуть к услугам парикмахера.

Ахшен, что значило «Сверкающая шевелюра» и больше напоминало название лавки, на самом деле звали Туерис — по имени богини, помогающей при родах. Она была самым известным в Фивах парикмахером и поэтому наиболее дорогим. Ахшен обладала бесценной тайной сокрытия седых волос. Она не использовала хну, медные отблески которой при ярком солнце прямо говорили о применяемой уловке, но свой секрет отказывалась открыть. Ахшен пропитывала волосы чернильной жидкостью каракатицы, и после их высыхания протирала смесью, в состав которой входило масло можжевельника и жировая смазка змеи, что позволяло сохранить цвет и придать волосам блеск.

В конце первого часа манипуляций она попросила служанку оценить результат; та пришла в восторг. Несхатор решила сама проверить, что получилось, с помощью зеркала в серебряной оправе, и согласилась с тем, что метод Ахшен был на самом деле эффективным.

Ко всему прочему Несхатор готовилась ко второму упомянутому выше событию: прибытию одного из женихов. Все, что она знала об этом мужчине, который нанес ей ответный визит месяц назад, ограничивалось тем, что он жил в Нижней Земле и был богат. Очень богат. И он не слишком поддавался обольщениям хрупких танцовщиц; в отличие от своего товарища, молодого неискушенного юноши, он не был, как он говорил, любителем незрелых плодов. Он бросился в атаку, пытаясь завоевать хозяйку этого заведения. Так как он был столь же щедр, как и горяч, настоящий царь соблазна, и у него были великолепные манеры, Несхатор дрогнула, наконец сдаваясь его ухаживаниям.

Он действительно ею обладал. Их ночь была жгучей, и страстные соития довели их до изнеможения лишь на рассвете. Это был воистину дьявольский любовник! Одновременно и завоеватель, и ненасытный и искусный любовник, Апис собственной персоной!

Он отказался назвать свое имя.

— Жди меня, — сказал он при расставании. — Я возвращусь в следующем месяце. Ты будешь моей женой. Ты ничего не знаешь обо мне и не можешь представить себе, что тебя ожидает. Каждый день благодари богиню Хатор, которая хотела нашей встречи.

И он оставил на постели ожерелье из маленьких золотых дисков, которому могла позавидовать любая из царских наложниц, если таковые были.

С волнением в сердце она ожидала своего любовника и жениха.

Наступил вечер, и ее волнение усилилось.

Прибыли музыканты, и старый слепой арфист, которого вели коллеги, устроился на подмостках. Затем бывшая танцовщица, ставшая музыкантшей, пристроилась возле него, присев на корточки, и достала двойную флейту. С левой стороны расположился мужчина, играющий жемчужинами минот, а также на цистре — эти инструменты непрерывно поддерживали ритм. Место справа от арфиста занял его коллега, играющий на кемкем.

Несхатор велела подать им пива. Она потребовала, чтобы глиняные кувшины с вином и пивом были хорошо охлаждены на дне колодца, чтобы пиалы с поджаренными зернами арбуза были полными и чтобы было достаточно хлебцев в кунжуте на случай, если клиенты захотят ими подкрепиться.

Затем она отправилась побеседовать с новыми танцовщицами.

В этот вечер всего было вдоволь. Сразу после ужина, примерно через час после наступления сумерек, стали подходить клиенты.

Они заполняли зал, входя в обе двери, рассаживаясь на скамьях, по два или три человека за столом, или устраивались на обитых кожей табуретах, чтобы выпить молодого вина или пива или же отведать, если таковое имелось, выдержанного вина, изготовленного ивритами в Нижней Земле.

Вскоре пришел Шабака, который за два дня судебного процесса испытал столько, что не мог себе этого даже представить. Не дождавшись возвращения своего хозяина, он к концу недели казался обескураженным, словно не находил себе места.

С тех пор как он прибыл в Фивы со свитой регента, нубиец так и не смог преодолеть чувство потерянности в новой, непривычной обстановке; он тосковал по размеренной жизни в Ахмине и спокойному течению жизни в большом доме Ая, сладострастным сиестам с одним из рабов, по благоуханным вечерам с выступлениями музыкантов. Но больше всего ему не хватало ощущения безопасности, которую обеспечивало всемогущество его хозяина. Кто бы мог подумать, что ему будет недоставать криков попугая, не устававшего повторять: «Bin tchao». В Фивах он испытывал только волнение и раздражение.

Он был уже не среди тех, кто привык к большим вольным пространствам; как только такие люди оказывались в городах и на их горизонте то и дело появлялись чужаки, они никак не могли смириться с тем, что не являются более царями.

Несхатор, видевшая его не раз в своем заведении, благосклонно поприветствовала его, не зная в действительности, кем он был, кроме того, что он служил во дворце. Он заказал чашу дорогого вина, дважды перебродившего, и стал с удовольствием его смаковать.

Затем она направилась поприветствовать других клиентов, тех, кто всегда оставлял одно или два медных кольца.

Волнение цистр и грохот кемкем возвестили о начале представления. Появилась первая танцовщица, сирийка. С обнаженной грудью, окрашенными кармином сосками и бедрами, подпоясанными ярко-красным платком, скорее для красоты, а не для того, чтобы прикрыть свои прелести, она появилась, сплетя руки над головой и чуть заметно извиваясь телом.

Клиенты заведения видели ее впервые; они ее рассматривали как знатоки. Ее тело отличалось от тел египтянок: более светлая кожа, более округлые груди и более пухлые ягодицы. В общем, как понял Шабака по комментариям, тонувшим во взрывах смеха, ее тело напоминало абрикосы, покрытые нежным пушком.

Среди клиентов появился чужестранец, о чем свидетельствовала его раскидистая борода цвета светлой бронзы, и лицо Несхатор засияло.

Это был компаньон ее жениха, значит, тот был где-то рядом.

Шабака смутно почувствовал связь между хозяйкой заведения и чужестранцем.

— Ты довольна моими танцовщицами? — спросил последний.

— Две жемчужины!

Мужчина сел неподалеку от Шабаки. В это время танцовщица исполнила фигуру, которую все ожидали: большую арку. Она отклонилась назад, сделала прыжок и уперлась руками в пол. Затем, подняв в такт музыки одну ногу, потом другую, и заставив дрожать обручи из жемчужин минот на лодыжках, стала вращаться, как будто вокруг невидимой оси. Казалось, эта поза доставляет ей невыразимое наслаждение.

В действительности выполнить вращение было неимоверно сложно.

— Ах, абрикос! — бросил один клиент.

Раздался взрыв смеха. Затем быстрым движением, подобно тому, как скорпион отбрасывает хвост, танцовщица выпрямилась и заняла прежнюю позицию, заставив дрожать все тело и жемчужины минот на лодыжках и запястьях.

Артистку благодарили бурными аплодисментами и медными кольцами, полетевшими к ее ногам. Шабака бросил два. Кто-то бросил даже золотые кольца, и танцовщица их быстро разглядела; зажав их между большим и указательным пальцем, она триумфально подняла их над головой, очаровательно при этом улыбаясь.

Последовала музыкальная пауза, и Несхатор воспользовалась этим, чтобы подойти к столу, за которым сидел чужестранец. Шабака был рассеян и не слышал их речей. Очевидно, Несхатор о чем-то спросила. Повернув голову, Шабака вдруг увидел, что ее лицо приняло напряженное, трагическое выражение.

— Он не придет, — произнес чужестранец.

— Почему? Его что-то задержало?

— Он не придет больше никогда.

— Но почему? — почти закричала хозяйка заведения.

— Он женился на Астарте.

— На Астарте? — переспросила она, наклоняясь к мужчине.

— Он умер, — сказал мужчина, характерным жестом проведя по своей шее.

Слезы брызнули из глаз Несхатор, и она быстро ушла. Шабаку увиденное сначала заинтриговало, а затем он ощутил смутную тревогу. Кто был тот человек, которого она ждала, и чья голова слетела с плеч? Возможно, он был одним из заговорщиков, которые попали под лезвие меча?..

В этот момент чужестранец перехватил его взгляд и стал смотреть на Шабаку бесстрастно, но с упрямством.

— Кажется, я видел тебя с регентом, — сказал он.

Шабака, не на шутку встревожившись, не ответил. В его голове промелькнула мысль о том, что танцовщица была сирийкой, что именно этот чужестранец привел ее в «Милый дом», что он тоже был сирийцем и что… Друг Сосенбаля? Апихетепа? Обоих?

— Ты только что видел одну из рабынь Сосенбаля, — снова заговорил мужчина. — Одну из тех, которых он обязан был продать. Сосенбаль — тебе не известно это имя? — Этот вопрос прозвучал одновременно и насмешливо, и оскорбительно.

— Чего ты хочешь от меня?

— Чего я мог бы хотеть от бабуина?

И он плюнул в лицо Шабаке. Перепалка привлекла внимание других клиентов. Нубиец встал, задыхаясь от гнева. Схватил свою чашу и выплеснул остатки содержимого в лицо сирийцу. Тот, в свою очередь, тоже поднялся и попытался сразить противника ударом кулака. Шабака уклонился от удара и направил свой удар в грудь противника.

Цистры и тамбурины стали играть громче, чтобы заглушить шум драки.

Сириец вытащил кинжал. Раздались крики, клиенты повскакивали с мест, чтобы растащить дерущихся. Прибежала Несхатор. Оба мужчины не собирались отступать. Сириец не выпускал из руки кинжал. Кто-то попытался его удержать, но он отбился и снова стал плевать в лицо Шабаки. Тогда тот ударил его ногой, и это вызвало крик боли у пострадавшего и заставило его согнуться пополам.

Без сомнения, кто-то из клиентов позвал охранников, всегда патрулировавших в этих местах, где часто случались неожиданные потасовки. На входе появились двое толстомордых охранников. Музыканты умолкли.

— Я — секретарь регента, — кричал Шабака, заглушая шум голосов. — Я вам приказываю арестовать этого человека и бросить его в тюрьму, пока Начальник охраны не решит его судьбу.

Мужчина пришел в ярость. Его передали охранникам, которые быстро скрутили ему руки.

Шабака ушел. Он не увидел выступления еще двух танцовщиц. В конечном счете, этот вечер плохо закончился для всех.

19 МАСКИ ЦАРЯ

Анкесенпаатон решила поговорить с Тхуту. «Что ты хочешь ему сказать?» — в один голос спросили Тутанхамон и Пасар.

Товарищ царя, Итшан, чье имя означает «Тысяча красавиц», слушал с серьезным видом. Допущенный к тайнам жизни царя, он хорошо знал, что от ушей больше пользы, чем ото рта.

Закат солнца сопровождался щебетаньем птиц. В саду можно было видеть носимые бризом облачка, переливающиеся всеми цветами радуги — там летало множество мошек. Сидя на террасе, трое молодых людей наслаждались прохладой, смакуя неразбавленное пальмовое вино с пряным вкусом, которое позволяло утолить самую мучительную жажду. Скоро должны были подать ужин. К ним собирались присоединиться Сеферхор и Сати, и после трапезы Тутанхамон хотел поиграть в шашки с Сеферхором, Рехмерой или Итшаном, в то время как Анкесенпаатон предпочитала игру «собаки и шакал»: вместе с Пасаром или Сати она будет колоть палочкой бегемота из голубого фаянса.

— Мы здесь как жертвенные животные. Нам ничего не сообщают, — вновь заговорила она. — Нам не известно, наказаны ли заговорщики.

Со времени ночного нападения иллюзия безопасности и беспечности жизни в Ахетатоне была разрушена. Визит Маху ничего не прояснил, кроме того, что к этому нападению причастны власти Фив. Но кто спланировал попытку убийства? И ради чего? Быть царем, царицей — и ничего не знать!

— Да, надо бы поговорить с Тхуту, — согласился Тутанхамон. — Но как мы доберемся до Фив? У нас нет корабля.

«Слава Амона» возвратился в Фивы сразу же после того, как доставил их в Ахетатон.

Упоминание о корабле пробудило в Анкесенпаатон воспоминание о той лодке, которая была у ее сестры и Неферхеру[10] и позволила им спастись от ада.

Пасар вернулся к вопросу о корабле.

— Мы могли бы воспользоваться кораблем Управления финансов, который курсирует два раза в месяц.

Она размышляла над тем, что в Фивах ей неизбежно придется встретиться с Аем, которого она подозревала в организации попытки убийства. И эта перспектива ее совсем не привлекала.

«Я прекрасно все понимаю! — заявила она Пасару на следующий день после ужасной ночи кобр. — Он хотел убить Тутанхамона, чтобы вступить со мной в брак».

— Нет, — возразила она. — Нас некому будет защитить. — Она повернулась к супругу и, немного помолчав, добавила: — Напиши Тхуту, чтобы он приехал сюда. Тхуту — хороший человек. Полагаю, мы сможем поговорить с ним. Послания в Фивы отправляют каждую неделю.

Он покачал головой. Пришел Сеферхор, чтобы присоединиться к ним. Они поужинали и, как и было предусмотрено, закончили играть за час до отхода ко сну.

На следующий день письмо было готово, свиток старательно скрепили царской печатью, затем вручили начальнику гарнизона, несколько удивленному, так как послание такого рода ему доверили впервые.

Распечатывая послание, Тхуту испытал шок, ибо такое он тоже читал впервые. Он чувствовал себя виноватым. Как он не подумал о том, что после ужасной ночи, которую им довелось пережить, надо было поехать к ним, чтобы успокоить и утешить царскую пару? Но он вспомнил, что был поглощен организацией захвата дома Апихетепа, проверкой сил, способных противостоять Аю, и судебными процессами, которые за всем этим последовали. Он вздохнул: кроме Маху, у него не было доверенных лиц, да и тот побывал в Ахетатоне только в качестве Начальника охраны.

Ай только что вернулся с Праздника Долины и закрылся с Шабакой, вне сомнения, заставив того предоставить отчет о процессах. Тхуту решил не предупреждать его о своем отсутствии и велел незамедлительно снарядить «Мудрость Хоруса». Часом позже он уже был на борту корабля вместе со своим секретарем и писцом.


Маху говорил ему о том, что случившееся произвело на Анкесенпаатон сильное впечатление. Человека, имеющего влияние на царя, трудно было чем-то поразить. Но Тхуту растрогался.

Он окинул взглядом царя. Несомненно, тот выглядел менее болезненным, чем во время церемонии коронации. И ноги, и руки у него были теперь более мускулистыми, но при этом стала заметнее хромота, ранее приписываемая слабости ног. Невозможно было не заметить, что мальчик ходит вразвалку.

Тутанхамон решил провести собрание в Зале судебных заседаний Ахетатона, который не использовался вот уже почти четыре года. Он не сел на трон, так и стоявший на возвышении, пыльный, слегка облезший.

У Тхуту было впечатление, что мир перевернулся. Ни одного носителя опахала, Второй придворный рассеян, единственный писец ждет, когда ему прикажут приступить к своим обязанностям. В зале оказалось только три парадных кресла.

Перед ним предстали двое серьезных и печальных детей.

«Высшие божества, — подумал он. — Являлись ли они хозяевами Царства Тау?»

Он мысленно сопоставил массу интриг, измен и убийств, которые совершались на протяжении всей его карьеры, с образом этой царской пары, трогательной и беззащитной. Неужто все его тяжкие труды напрасны?

Вдруг его поразило лицо царя. Оно скорее напоминало маску, было ожесточенным из-за страданий, а взгляд, казалось, был обращен не на людей, а к божествам, которые руководят их судьбами.

Между тем Тутанхамон сразу же задал вопрос своему Первому советнику:

— Скажи, что известно об этом ужасном нападении, жертвами которого мы чуть не стали? Начальник охраны нам сообщил, что ты пытаешься найти виновников. Добился ли ты в этом успеха? Кто они такие? Наказаны ли они? Почему нас не проинформировали о результатах расследования?

Тхуту показалось, что это говорит Сменхкара. Умерший царь был для Тутанхамона образцом для подражания, юный царь перенял даже его интонации. Советник был взволнован.

Анкесенпаатон довольствовалась тем, что слушала, сложив руки на коленях.

— Государь, безбожный замысел, жертвой которого ты чуть было не стал, на самом деле оказался более масштабным и безумным, нежели это мог вообразить самый искушенный ум. У меня не было возможности раньше сообщить тебе об этом, ибо судебные процессы по этому делу закончились несколько дней назад.

Он вкратце рассказал о попытке захвата власти Апихетепом и результатах судебных процессов, умолчав все же о связи Ая с заговорщиком, а также о помиловании военачальника Нахтмина. На самом деле он не хотел, чтобы ненависть властвовала в царстве.

Царь и царица слушали его со всей серьезностью.

— Итак, в царстве над троном нависла опасность, — сделал вывод Тутанхамон.

— Наша бдительность воспрепятствовала бунту, государь.

— Такое уже случалось во время правления Сменхкары, — добавил царь.

Как он мог об этом знать? В то время ему было всего лишь восемь лет.

— Природа царской власти, как и всего сущего, несовершенна, государь. Часто властителей обуревают амбиции и жадность.

— Присутствовал ли на этих процессах регент Ай? — спросила Анкесенпаатон.

Вопрос прозвучал кстати.

— Нет.

— Почему?

— В тот момент он должен был возглавить Праздник Долины.

— А сейчас почему он не прибыл вместе с тобой?

— Он только что возвратился в Фивы, к тому же недопустимо оставлять царство без властителя.

Спасительная ложь… Тхуту чувствовал себя не вправе заставлять молодую пару испытывать всю тяжесть измен, махинаций и оскорблений, который обрушились на него за последние несколько недель. Но эта ложь не убедила молодую царицу: по выражению ее лица было видно, что она именно на Ая возлагала ответственность, в той или иной степени, за жестокое нападение ночью. И следовало признать, что отсутствие Ая выглядело не только странным, но, определенно, подозрительным. По возвращении в Фивы Тхуту решил сообщить об этом регенту.

Нарушив молчание, Тутанхамон спросил:

— Не мне ли надлежало возглавить шествие на Празднике Долины?

— Да, государь. Но мы посчитали, что это было бы сложным испытанием для тебя, подобным твоей коронации. Мы предпочли уберечь тебя от этого.

— Как долго вы намереваетесь, ты и Ай, удерживать нас здесь?

— Необходимо время, государь, чтобы твоя божественная особа смогла возложить на себя в полном объеме обязанности царя. Твое пребывание в Ахетатоне ничего не меняет.

— Но ведь это сделано для того, чтобы я со своей женой находился подальше от любопытных взглядов, не так ли?

Вопрос сопровождался пытливым взглядом монарха.

— Желательно, государь, чтобы взоры твоих подданных останавливались на тебе только тогда, когда твоя божественная особа будет на вершине своего великолепия. Я прошу твою божественную мудрость учесть то, что эта мера продиктована только соблюдением твоих интересов и интересов царства, слугами которого являемся мы с регентом.

Царь, нахмурившись, согласно покачал головой и прикрыл веки. Он, без сомнения, правильно оценивал свое состояние. Но его лицо-маска снова ожесточилось.

— Однако, — продолжил Советник, — тебя вскоре вызовут, чтобы ты возглавил очень важную, исключительную церемонию.

Он вдруг решил, что пора приступить к осуществлению того проекта, который вынашивал вот уже несколько дней.

— Какую?

— Это будет воззвание, государь. Воззвание ко всем почитать прародительские культы твоего царства.

Царь покачал головой.

— Что мы можем сделать для тебя, государь, и для твоей божественной супруги? — спросил Тхуту.

Царь задумался.

— Мы здесь как в заключении, — внезапно заговорила Анкесенпаатон. — Я прошу, чтобы в нашем распоряжении был корабль «Слава Амона». Тогда мы сможем, по крайней мере, совершать прогулки по реке. И сможем приехать в Фивы в случае необходимости.

От перспективы неожиданного прибытия царской четы в столицу Тхуту охватила дрожь. К тому же присутствие царского корабля у пристани дворца служило бы подтверждением слухов о пребывании здесь царя и царицы.

Наконец, Ай теперь распоряжался кораблем, на котором спускался на Праздник Долины. Но Тхуту не мог отказать этой паре в привилегии пользоваться кораблем. Он решил действовать иначе.

— Насколько мне известно, божественная царица, «Слава Амона» используется для всяких официальных мероприятий. Этому кораблю уже тринадцать лет. Поэтому я думаю предоставить в твое распоряжение один из недавно построенных кораблей.

Ее это устаивало. Прием был закончен. Ценой обмана, путем умалчивания Тхуту сберег спокойствие царской пары.

И потом, ему совершенно незачем было усложнять ситуацию рассказами о своей тревоге, о преследованиях преступников. Этим он бы только усилил беспокойство двух молодых людей!

Поднявшись на борт «Мудрости Хоруса», Первый советник пожалел о том, что не увидел загадочной Сати, на которую ссылался Маху в своем интригующем отчете. А ведь только благодаря ей и ее кобрам жизнь царя была спасена. Разумеется, она получила вознаграждение в виде ожерелья царской милости, состоящего из золотых дисков.

Но Советник продолжал пребывать в задумчивости: во все времена жизнь членов царской семьи и двора могла быть прервана с помощью ядов. Не просматривалась ли, таким образом, некая преемственность в том, что и сейчас помог яд кобры?


Состоялась первая встреча Советника и регента со времени драматической пробы сил. При этом присутствовали Хоремхеб и Маху. Тхуту опасался худшего.

Но он нашел, что Ай был достаточно приветлив. Блеск, с которым был проведен Праздник Долины, почести, которые ему оказала знать провинции, подарки как признание его превосходства, без сомнения, польстили ему. Успокоенный ощущением своего могущества, он, вероятно, решил, что жестокое противостояние с Первым советником и Хоремхебом было только временным.

Между тем он заметил вытянувшееся лицо Шабаки, сидевшего, как обычно, в углу зала.

— Итак, Советник, вот уже много дней, как мы не видели друг друга. Что случилось в мое отсутствие? Мне сообщили, что ты отправился в Ахетатон. Был ли ты принят, как подобает твоей особе?

Сколько бесцеремонности и лицемерия!

— Было необходимо официально справиться о благополучии царя и царицы после ужасной попытки убийства царя.

Это было напоминанием о приличии, которого требовал этикет царского двора.

— Ты правильно сделал, — сказал Ай.

— Следовало бы и тебе, регент, нанести визит с той же целью.

Похоже, это предложение не прельстило Ая. Он продолжил разговор:

— Как чувствует себя царь?

— Мне показалось, он стал сильнее и достиг большой зрелости ума.

— Что это значит?

— Что у него сложилось более ясное понимание целей нашего правления. Я ему рассказал о событиях, которые были связаны с посягательством на его личность. Он понял, что враждебные силы взбудоражили царство. Без сомнения, он начинает понимать причину своего пребывания в Ахетатоне и значение внешнего вида божественного царя.

Отчет был преднамеренно поверхностным: Тхуту не упомянул о том, что молодой царь показался ему сильно изменившимся, лишенным той живости, которая была свойственна молодости.

— Стало быть, мальчик поумнел.

Холодная снисходительность вызвала у Тхуту раздражение.

— А ты, ты знаешь, что творится в царстве? Кое о чем Шабака мне вкратце рассказал, — продолжил Ай ироническим тоном.

— Именно так, я во многом разобрался, регент, — ответил Первый советник бесцеремонно.

Искал ли Ай повод для нового столкновения?

— Но что еще?

— Ты предусмотрел все возможные средства захвата власти, — устало ответил Тхуту, — и убрал всех соперников. Но люди не хотят отказываться от привычного. Подобно всем учрежденным органам управления, духовенство и армия не приемлют слишком сильных потрясений.

Это была самая мягкая форма описания положения в стране.

Ай долго качал головой.

— Теперь, — заключил Советник, — следует ублажить их, поступившись чем-то существенным.

— Признать официально возвращение древних культов, хочешь ты сказать? Хорошо, — одобрил Ай.

— Это надо будет сделать быстро. Апихетеп — далеко не единственный честолюбивый человек в царстве.

— Это очевидно. Представь мне свой проект.

Тхуту попрощался. Возвращаясь в свой кабинет, он ощущал, что его всюду преследует маска Тутанхамона. Что скрывалось за этой невероятной невозмутимостью, несвойственной мальчику такого возраста? Высшая мудрость? Или же удовлетворенное слабоумие? Если справедливо первое, как удалось мальчику обрести совершенное спокойствие души? А если второе, — как случилось, что никто не замечал врожденной слабости тела, которая восторжествовала также над разумом?

Неужели это была цена славы золотого мальчугана, который распутал столько интриг?

20 САДОВНИК ДОМА ЖИЗНИ

Обхватив тонкий ствол пальмы сильными ногами, мальчишка высоко забросил веревку, по которой собирался подниматься, и, схватив скользнувший вниз конец, прикрепил его к одному из выступов — очевидно, это был обрубок упавшей или отрезанной пальмовой ветви. После этого он подтянулся почти на целый локоть, используя силу ног, каждым пальцем вцепившись в шероховатую поверхность ствола и стремясь изо всех сил удержаться.

Под пальмой стоял, наблюдая за ним, писец, несколькими годами старше, с выражением интереса и тревоги на лице.

Мальчишка подбирался к вершине пальмы. Там он схватил большой нож, висевший у него на шее на ремешке, и срезал у основания ветку с финиками, ставшую предметом вожделения. Затем он сбросил ее вниз своему старшему товарищу, который схватил ветку на лету.

Мальчишка спускался быстрее, чем поднимался, но не забывал при этом использовать веревку.

Невзирая на то что он тяжело дышал от напряжения, у него был сияющий вид.

— Писцу не пристало выполнять такую работу, — сказал мальчишке его старший товарищ. — Для этого есть садовник.

Садовник как раз наблюдал за ними издалека.

— Я знаю, — ответил мальчишка, потирая руки. — Но у меня тогда было бы чувство, что я ниже садовника, если не умею сделать так же, как он.

— Посмотри, ты ободрал руки. У писца они должны быть гладкими.

— Я предпочитаю иметь менее гладкие, но более сильные руки.

Он оторвал от ветки один финик, обгрыз его и выплюнул косточку настолько далеко, насколько позволяло это сделать его учащенное дыхание.

— По меньшей мере три локтя! — воскликнул он.

Тот, что был постарше, принялся смеяться и гоже сорвал финик с ветки.

— Ты, может, еще собираешься стать плотником?

— Почему бы нет? Я люблю тренировать свое тело. Я уже сильнее, чем ты!

Он толкнул локтем товарища, который ткнул ему ветку с финиками в лицо.

Не прекращая смеяться, они зашли в дом, расположенный неподалеку от храма Амона в Карнаке, окруженный огромным садом, с которым соседствовала пальмовая роща.

Это был Дом Жизни.


При всех крупных храмах были Дома Жизни.

Рабочие комнаты писцов с первого взгляда производили впечатление мест, где властвует разум. Там не только переписывали религиозные тексты, их там и составляли. Следовательно, именно там находились люди окрыленные, способные управлять сердцами тех, кто не был достаточно просвещен, кому пот физических усилий застилал глаза, ослепляя их. Чеканили там не только слова, но и неосязаемое золото мысли, являющееся кровью богов.

В частности, в Карнаке копировали версию Книги мертвых. Это было очень выгодное занятие, приносившее хороший доход Домам Жизни. Даже неграмотные покупали экземпляры этой рукописи, считая, что она должна стать одной из погребальных принадлежностей, когда их уже не будет больше там, где эти книги читают глаза живущих. Самые богатые заставляли писцов читать ее вслух, за это они платили. Что касается грамотных людей, то почти все они знали ее наизусть.

Совершенствовали также в Доме Карнака надписи, использующиеся художниками и скульпторами, ибо чего стоит вечность камня, если на нем неумело отображено слово? По этой же причине там придумывали изображения для украшения храмов, часовен и гробниц. Никому не приходило в голову строить гробницу, не предоставив набросок в виде образов и иероглифов на рассмотрение писцам ближайшего Дома Жизни.

Создание образов, сочинение последних слов человека, составляющих завершающую главу его жизни, считавшихся единственно достойными быть открытыми Анубису, когда он явится величественной поступью, требовало много знаний, но одновременно и скромности.

Для этого надо было обладать знаниями о небе и земле: изучить теологию, мать всех наук, так как все науки являются только законами, предписанными богами, согласно их желаниям, но по наущению Верховного мастера знаний, Амона-Осириса. А также следовало знать астрономию, математику, архитектуру, металлургию.

Совершенно очевидно, что в Домах Жизни накапливались также медицинские знания. Наиболее процветающие Дома Жизни находились вблизи больших городов. Там имелись каталоги с описанием всего того, что было известно о каждой части человеческого тела и о каждой болезни, которая могла его поразить, обо всех возможных средствах лечения от этих болезней — с помощью растений, минеральных порошков, веществ животного происхождения и заклинаний.

Впрочем, именно в Доме Жизни возле Карнака вначале учился лекарь Тутанхамона, Сеферхор, а затем уже он применял на практике полученные знания.

Именно в Доме Жизни, находившемся в Фивах, некогда блистал Имхотеп, ныне обожествленный. Он ближе всех смертных подошел к знанию математики, наиболее чистой формы божественного промысла. Имхотеп был образцом для всех писцов царства на протяжении многих поколений.

В этом Доме был необычный писец. Его приятное и улыбающееся лицо не соответствовало воинственному имени Уджбуто, что значит «Дубина Буто». Ему было двадцать восемь лет. Необычным, собственно, было егозанятие: в течение трех сезонов он наблюдал за растениями и ухаживал за ними, пропадая все свободное время в лекарственном саду.

С наступлением времени ужина, когда древний Ра, покидая землю, заставлял пламенеть горизонт, возле него усаживался мальчишка, умеющий лазать по деревьям. Он рассматривал его с дерзостью, присущей молодости, и его горящий взор свидетельствовал о том, что ему не терпелось поговорить.

— Я тебя слушаю, — сказал Уджбуто весело, достав пшеничный хлебец и положив на него маленький кусочек утки.

— Что ты делаешь в саду? Ты здесь работаешь с тех пор, как я пришел сюда, и, как мне говорили, ты и раньше этим занимался.

— Я изучаю мужчин и женщин.

— В саду?

Уджбуто рассмеялся.

— Все живые существа ведут себя одинаково, они повинуются одним и тем же законам. Растения же не перемещаются и не лгут, поскольку не говорят.

Мальчишка был заинтригован.

— Ты изучаешь мужчин и женщин, глядя на растения? Расскажи!

— Я тебе завтра кое-что покажу.

Писарь не забыл о своем обещании.

— Посмотри, — сказал мальчику Уджбуто на следующий день, указывая на клещевину высотой более десяти локтей. — Видишь ли ты желтые листы, готовые упасть с этого кустарника? Знаешь ли ты, почему они пожелтели? Да потому, что садовник чересчур обильно полил дерево.

— Но какое отношение это имеет к людям?

— У растений все происходит, как у людей. Они все нуждаются в воде, но если ты им дашь ее слишком много, они слабеют. И тогда у них начинают загнивать корни. Слишком изнеженные мужчины слабеют так же, как и те, кто выпивает слишком много вина, они теряют свою силу. Растение, которое ты поливаешь бережно, будет сильным, так же, как и мужчина, воспитанный в строгости, — это закалит его характер.

Мальчик казался задумчивым.

— Посмотри теперь на этот страстоцвет, — продолжил Уджбуто, указывая на лиану с бледно-розовыми цветами. — Природа сделала так, что у этого растения нет ствола, и оно не может расти иначе, кроме как цепляясь своими усиками за дерево или любой высокий и твердый предмет. Она подобна женщинам, нуждающимся в том, чтобы рядом был сильный мужчина, и тем мужчинам, которые не умеют существовать без питающей их власти, как, например, чиновники.

Мальчик расхохотался.

— Если ты понаблюдаешь за растениями, — продолжил Уджбуто, — то заметишь, как мало больших деревьев дают красивые душистые цветы. Цель их существования состоит в том, чтобы воспользоваться преимуществами своей высоты и создать лес. Некоторые из них живут много десятков лет, в то время как растения с большими цветами требуют постоянной заботы, могут пострадать от хищных насекомых и живут намного меньше.

— И как это надо понимать?

— Подумай немного. Какой ты из этого делаешь вывод?

— То, что нравится, не может длиться долго?

Теперь наступила очередь писца расхохотаться.

— Почти так. Люди, желающие блистать, оставляют после себя мало долговечного, в то время как те, кто продолжает идти своим путем, лишенные тщеславия, создают прочные и полезные творения.

— Но неужели ты полагаешь, что растения знают, что такое дисциплина и мужество?

— Именно эти слова мы используем для описания некоторых особенностей растений. Подойди, посмотри на эти опунции. Они дают сочные плоды, не так ли? Они — спасение для путешественников, которые находят их в самых засушливых уголках пустыни. Они не привередливы, их колючки отпугивают хищников, и они размножаются без помощи человека.

— Обладают ли они мужеством?

— Ты можешь это и так назвать. Они очень бережливы, что касается воды. Они сохраняют самую малую каплю и не испаряют ее. Таким образом, они могут выдержать засуху, которая доводит до изнеможения даже закаленного человека. А знаешь ли ты, что мужество сопротивления солнцу материализуется в их соке? Если ты сумеешь срезать один из этих крупных листов, не поранив себя колючками, и покроешь его соком кожу, обожженную слишком жарким солнцем, то быстро умеришь боль от ожогов.

Мальчик оставался задумчивым, он был восхищен услышанным. Уджбуто увел его в другую часть сада.

— Посмотри на эти маки, из которых мы извлекаем вещество, успокаивающее возбужденные души. Что ты можешь отметить?

Ученик писца внимательно посмотрел на большую поляну ярко-красных цветов и сделал вывод:

— Мне кажется, что некоторые растения выше других, и есть такие, что плохо растут.

— Ты наблюдательный. Растения не рождаются равными. Некоторые начинают развиваться из сильных семян, другие с трудом прорастают, получаются хилые ростки.

— Можно их удобрить?

— Да, но удобрение лучше использовать только для укрепления тех, кто уже силен и вряд ли позволит другим выжить. Хороший садовник выбирает ростки мощные, потому что их семена будут более плодовитыми.

— Это означает, что ничего нельзя сделать, чтобы помочь хилым растениям?

— Без сомнения, можно, но если взять в расчет время, которое нужно им посвятить, начинаем думать о том, что легче воспитывать, укрепляя имеющиеся достоинства.

Мальчишка становился все более и более задумчивым.

— Но, Уджбуто, мы же не растения! Считаешь ли ты, что мы можем изменить свою природу знанием?

— Конечно, — ответил писец, срывая на ходу сухие листья папайи, — знание всегда полезно. — Но оно только и способно, что укреплять слабых в сознании своей слабости и сильных в сознании своей силы. Оно, таким образом, подобно удобрению, и его необходимо использовать сознательно.

— Тогда мы ничего не можем сделать вопреки нашей природе? — спросил ученик писца, подразумевая, что все в жизни предопределено.

— Не так это следует понимать. Разумнее развивать данное природой. Напрасными были бы намерения куста роз возвыситься над баобабом, а смоковницы — благоухать, как жасмин.

— И когда ты видишь человека, то можешь сказать, баобаб он или розовый куст?

— Если я изучаю его поведение, то действительно иногда могу понять его суть, но не могу быть в этом абсолютно уверен.

— Почему?

Уджбуто некоторое время помолчал, прежде чем ответить. Затем с полуулыбкой сказал:

— Потому что человек иногда увлечен идеей, которая не свойственна его природе. Бывают мужчины-розовые кусты, которые берутся за дела мужчин-баобабов.

Мальчик посмотрел на него недоуменно.

— А я, Уджбуто, кто я? Человек-розовый куст или человек-баобаб?

Писец тихо засмеялся.

— Я могу ошибаться, но ты не являешься ни тем, ни другим. Ты мне скорее напоминаешь будущего мужчину-пальму, подобно той, на которую ты взбирался вчера. Ты гибкий, стойкий и сильный. Между тем, тебе надо будет обломать много пальмовых ветвей, прежде чем ты доберешься до ветки с финиками.

Ученик писца искренне рассмеялся, схватил руку Уджбуто и по-дружески потряс ее.


— Почему ты мне никогда не предлагаешь делать то, что делаешь с Пасаром?

Вопрос, прозвучавший на террасе во время послеобеденного отдыха, поразил Анкесенпаатон как камень, упавший с неба. Как Тутанхамон мог знать, что она делала с Пасаром? Она и ее любовник всегда соблюдали исключительную осторожность, занимаясь своими шалостями. Чаще всего они это делали ночью в помещениях для прислуги, давно уже пустовавших. И если случалось, что Пасар спал с нею, как в ту «ночь кобр», он украдкой уходил на рассвете и возвращался в свою комнату прежде, чем пробуждались домочадцы.

Пасар ушел осматривать корабль, предоставленный царской чете по требованию Анкесенпаатон, который этим утром причалил к пристани дворца — «Правосудие Маат». С высоты террасы она наблюдала за тем, как мальчик шагает по пристани и беседует с корабельной обслугой.

Эта картина навеяла ей воспоминания о Неферхеру, который полагал, что никто его не видит, когда он поднимался на борт своей лодки. На этой лодке около полутора лет назад он убежал из Ахетатона, спасая Меритатон и их сына от коварных властолюбцев, а возможно, и от смерти.

Вопрос Тутанхамона остался без ответа. Но Анкесенпаатон чувствовала, как взгляд супруга заставлял гореть ее щеки. Она повернулась к нему и от растерянности стала часто моргать. Она не собиралась ни лгать, ни протестовать; но она не считала необходимым признаться.

— Когда он с нами, я хорошо вижу, какие между вами отношения, — продолжил он. — Вам нет необходимости разговаривать. Вы и так понимаете друг друга, это очевидно.

Была ли это сцена ревности? Но никаких требований, никаких упреков Тутанхамон не высказал. Он говорил спокойно, почти бесстрастно, и его лицо-маска оставалось невозмутимым.

Именно маска. Со времени «ночи кобр» у него изменилось выражение лица. Черты стали не столь подвижными. Он теперь казался увереннее. А также часто подолгу интригующе молчал. О чем он думал, когда длительное время смотрел в пустоту?

— Я — твой муж, — произнес он. — Разве у меня нет права делать это?

Его право. Стало быть, это не приступ ревности; он требовал вознаграждения за согласие на присутствие и привилегии Пасара.

— Конечно, — наконец ответила она.

Не «да», а «конечно». Пропасть разделяла эти слова. Да — это подтверждение права мальчика обладать ее телом, конечно означало, что это само собой разумеется и что она этому не придавала особого значения.

Ощутил ли он разницу? Без сомнения, нет. Молния блеснула в глазах под маской.

К своему супругу Анкесенпаатон испытывала глубокую привязанность, привязанность сестры и матери, но только не влечение. Ей не были известны рассуждения Уджбуто, садовника Дома Жизни в Карнаке, но в ее тайном мире дерево Пасара несомненно доминировало над лианой Тутанхамона.

Один давал ей силу, другой ее отбирал.

Пасар беседовал с матросами, которые убирали парус. Он собирался к ним присоединиться.

— Конечно, — повторила она.

Тутанхамон покачал головой.

Все произошло в тот же вечер.


Он был ласков и щедр на неловкие поцелуи. Но он не знал не только женского тела, но даже приятных поз. И наоборот, она хорошо знала, что надо делать, она им управляла и не испытала никаких неожиданных ощущений. Он перешел к делу быстро. Она пыталась принимать участие, раз уж это происходило с ней. Также быстро он завершил свои усилия, издал крик и вскоре заснул. Очевидно, она испытала только неистовое волнение.

Она пребывала в задумчивости, взгляд ее кружил вокруг масляного светильника, тени от которого танцевали по всей комнате. Разумеется, этому мальчику покровительствовал Уаджит, но не Хатор.

К счастью для нее, это не был один из ее плодоносных дней.

«Я родила бы на свет карлика, — произнесла она про себя, прежде чем отдаться во власть подступавшему сну. — И он был бы принцем. А я, царица ли я на самом деле?»

ЧАСТЬ ВТОРАЯ КРОВАВАЯ ДОРОГА

21 ЦАРЬ-БАБОЧКА С БРОНЗОВЫМИ КРЫЛЬЯМИ

По прошествии нескольких дней после визита Тхуту с борта «Мудрости Хоруса» сошел представитель Первого советника в Фивах.

В тот день Тутанхамон и его соученик Итшан, которого он взял с собой в ссылку, отдыхали, позанимавшись гимнастикой и борьбой. Во время этих опасных занятий Итшан проявлял должное почтение к царю. Будучи юношей крепкого телосложения, он был обязан под контролем Сеферхора обучать царя оказывать сопротивление противнику, который мог схватить его за плечи или даже — неслыханное преступление! — сбить с ног. Сотни раз ему приходилось сдерживать свою силу, чтобы не отбросить партнера-царя на другой конец зала. Оба мальчика отдыхали на террасе, пробуя напиток, изготовленный по рецепту Сеферхора из меда и пальмового вина, разбавленного водой с добавлением настоя роз.

Анкесенпаатон и Пасар играли в «собаку и шакала». Сати гуляла с кобрами в саду, наводя на садовника священный ужас.

Представитель вручил Второму придворному два папируса в футлярах и тот поднялся на террасу, чтобы, в свою очередь, передать их Тутанхамону. Первый папирус информировал его величество о том, что Хоремхеб назначен командующим. Затем следовали похвальные слова в адрес военачальника, имевшего давние связи с царской семьей.

Во втором папирусе сообщалось о том, что Царский совет высказал пожелание царице согласовать свое имя с именем супруга и отныне именоваться Анкесенамон.

— Атон, Амон, — бормотала она, когда Тутанхамон сказал ей о послании.

Солнечный Диск, обожаемый ее отцом до умопомрачения, не внушал ей никакого особенного уважения. Могло ли изменение имени сделать ее другой?

К тому же богов было много. Который из них должен был умолять женщину, чтобы она пожелала ребенка от своего мужа? Фаллический Мин в странном плотно облегающем одеянии или безобразная Туерис с глупой улыбкой бегемота? Тому, кто хотел передать послание, требовалась помощь писца. С тех пор как она начала размышлять над этими вещами, а особенно со времени смерти своего отца, она стала смутно ощущать, что на самом деле есть только один-единственный бог, как некогда написал писец о том, что сказал ему учитель во время урока:

Ты не прекращаешь извлекать
Миллионы форм из себя самого.
Продолжая существовать в своей целостности.
При оповещении послания Царского совета она подавила в себе желание пожать плечами, так как за ней наблюдали Второй придворный, единственный служащий царского дома, пребывающий в Ахетатоне, Сеферхор и Итшан.

— Командующий… что это значит? — спросил царь своего лекаря Сеферхора, который был достаточно зрелым и опытным человеком, чтобы знать, что это за звание, к тому же он был одним из немногих приближенных царской четы. Ситуация была парадоксальной: царь не знал, какова роль его командующего.

— Государь, в действительности это означает, что он является заместителем регента.

Анкесенамон выразила удивление. Ай согласился, таким образом, с тем, что будет с кем-то делить власть? Как Тхуту удалось навязать ему это решение? Она стала думать о Советнике. Очевидно, в нем больше силы, нежели она предполагала.


В действительности тройной преступный замысел Апихетепа убедил Тхуту в том, что у него не было выбора: для предотвращения опасности, угрожавшей царству, молчаливой поддержки духовенства и армии было уже недостаточно. Нужно было предпринять что-то кардинальное. Впрочем, Ай, пыл которого охладили недавние потрясения, потерпевший поражение в столкновении с Первым советником и, более того, в душе уже пресытившийся регентством, казался теперь безучастным ко всему. Он напоминал шакала, который раздирал добычу вместе с собаками, но перед этим съел ягненка и был занят в основном его перевариванием. Он оказывался странно неэффективным на свету; он выжидал, подыскивал объяснения, лукавил.

Назначение своего зятя он принял довольно спокойно. В конце концов, в случае необходимости армия защищала от происков мятежников и его тоже.

Сразу же после назначения Хоремхеб занял дом в Фивах и принялся осуществлять план, который вот уже три года ждал своей очереди: он занялся реорганизацией армии. Целыми днями он сидел в своем кабинете вместе с казначеем Майей. Они решали вопросы набора наемников, закупки колесниц и оружия, восстановления хозяйственных служб и казарм, определяли регулярное жалование, полагающееся помимо трофеев.

Наконец страна начала перевооружаться.

Только несколько злых духов беспутной ночью в трактире подтрунивали над тем, что следует ожидать прихода царя-бабочки, раз вооружаются бронзой. Шутка, попавшая с доносом разведывательных служб Маху, вопреки своей непочтительности, рассмешила Долину: Хорус, представ в облике ястреба, проглотил муху, но из-за несварения желудка его стошнило. Освобожденная муха сказала ему:

— Я не знала, что боги едят мух.

Хорус ответил:

— И я не знал, что цари бывают мухами!

Но насмешники никогда не смогли бы взять верх над теми, кто превозносил царя, иначе об этом бы узнали и смеялись еще больше.


Были созваны начальники гарнизонов Фив, Мемфиса и других городов, в том числе явился и военачальник Нахтмин. Официально цель собрания состояла в том, чтобы решить вопрос стимулирования командиров. В действительности речь шла о том, чтобы донести до высших военных чинов, какова новая политика царства, и заручиться их поддержкой. Со времен правления Эхнатона, то есть в течение шести или семи лет, руководство армии пребывало в неопределенности; царство напоминало ему лодку, плывущую по течению. Они долго пребывали в страхе, опасаясь любого нападения — никогда Две Земли не были настолько уязвимы. Враги, которые явились бы со стороны Синая, чтобы захватить Нижнюю Землю, лишили бы их податей от подчиненных территорий в Азии, среди которых несколько уже пали. К тому же мощь армии сильно зависела от золота, серебра, меди, олова и крепкой древесины, поставляемых из этих территорий. Помимо того, все вооружение получали из Сирии. Лишившись дееспособной армии, царство разрушится.

Точно так же, если бы в стране Куш, которая охранялась в настоящее время гарнизонами царя, начался бунт и была захвачена Верхняя Земля, страна оказалась бы разорванной пополам, а значит разоренной, и это, опять же, привело бы к крушению царства.

Узнав о том, что один из военачальников, причем наиболее известный, Хоремхеб, отныне возглавляет армию и, более того, принимает срочные меры по восстановлению ее могущества, эти командиры были непомерно счастливы. Такому командующему они согласны были оказать всестороннюю поддержку. Армейское братство было выше распрей и соперничества, к тому же военных объединяли общие цели. Хоремхебу удалось вдохнуть новую силу в армию — с севера до юга.

Это стало заметно даже по лицам солдат на улицах; в течение многих месяцев они бродили с видом нищих, выжидающих возможности кого-нибудь ограбить, и вдруг стали ходить, выпятив грудь, и улыбаться девушкам.

Тхуту, которому были поданы на рассмотрения эти решения, испытывал противоречивые чувства: с одной стороны, эти предложения исходили не от него, но, с другой стороны, он не мог их не поддержать. Очевидно, Хоремхеб предоставил ему эти решения только из вежливости, не ожидая от него никаких препятствий. Наконец кто-то со знанием дела ставил перед властью вопросы, которые сам не мог решить. Некоторые правители находили эту власть даже диктаторской.

Первый советник пошел еще дальше.

— Командующий, ты восстановил одну из опор монархии. Остается еще одна, — заявил он ему.

Хоремхеб устремил на него вопрошающий взгляд — другой опорой было духовенство. Итак, ему предлагали взяться за то, что входило в сферу деятельности Советника.

— Я добился их поддержки, насколько это вообще было возможно, — сказал Тхуту. — Надо теперь скрепить этот союз.

Он поднялся и стал шагать взад-вперед по кабинету.

— Мы не можем больше допускать, чтобы трон принадлежал царю-призраку. Каким бы он ни был, его надо будет показать народу.

— Уже была попытка. Ты видел результат, — возразил Хоремхеб.

— Это так. Но если именно царь вернет власть духовенству и займется восстановлением храмов, критика отпадет. Негативное отношение верховных жрецов было также продиктовано их предубежденным отношением к Эхнатону и его семье, а не только физическими недостатками царя. Когда предубеждения будут стерты, им ничего не останется делать, кроме как отмечать достоинства царя.

Поразмыслив, Хоремхеб заулыбался.

— Мы собираемся начать с воздвижения стелы в знак восстановления забытых дедовских культов. Она будет торжественно открыта царем.

Хоремхеб покачал головой.

— И я прошу тебя составить воззвание, командующий.

— Меня?

— Ты можешь взять в помощь одного из писцов Дома Жизни в Карнаке.

— Хорошо, Советник, — сказал Хоремхеб.

Он спросил Тхуту взглядом: «Ты готовишь свой уход?»

— Нет, — ответил Тхуту, вновь садясь на свое место. — Я еще могу быть полезным.

Но его взгляд говорил о многом.

— Ты мне полностью доверяешь? — спросил Хоремхеб.

Тхуту покачал головой.

— Тогда не хочешь ли ты поговорить о царе?

«У этого военного, решительно, тонкий ум», — подумал Тхуту.

— С тех пор как я увидел его в Ахетатоне, — произнес он наконец, — я не прекращаю думать о выражении его лица. Не лицо, а маска. Странно застывшее лицо.

— Ты опасаешься, что он стал бесчувственным?

— Я опасаюсь, чтобы он не оказался малокровным, как его братья, — прошептал Тхуту чуть слышно.

22 СТЕЛА И СУМАСШЕСТВИЕ

На девятнадцатый день четвертого месяца Ахета, с которого начинался сезон Паводка, необычная и многочисленная толпа собралась у храма Карнака, на противоположном Фивам берегу. Там было порядка трех тысяч человек — военные и гражданские чины, высокопоставленные лица двора и царства, верховные жрецы и жрецы рангом ниже, знать вместе со своими женами.

Более сотни кораблей, великолепных и более скромных, зафрахтованных для этого случая, были пришвартованы перед храмом.

Все не могли поместиться в большом зале с колоннами. Предусмотрев эту ситуацию, Хоремхеб отправил триста конников с заданием сдерживать толпу и создать барьер на проходе между пристанью и храмом.

Царь находился в зале перед большой стелой. Хумос, Ай и царица держались позади него, за ними — Хоремхеб и Тхуту. Затем стояли вторые и третьи жрецы, многочисленные писцы, чиновники, знатные особы. Среди женщин Анкесенамон заметила свою тетю Мутнехмет и супругу Тхуту, нарядившихся так, что стали похожи на статуи Исис.

Жертва уже была принесена на алтаре перед изображением Амона.

Царь потянул за шнурок, который удерживал большой кусок желтого льна.

Появилась стела.

Она находилась под полумесяцем арки, а слева и справа стояли цветы и другие подношения богу Амону и богине Мут.

Верховный жрец приблизился к стеле и начал торжественную речь:

Год первый, четвертый месяц Ахета, девятнадцатый день, во времена его величества Хоруса, Мощного Быка, радуясь рождению двух Богинь, Исполнитель Закона, который господствует в Двух Землях, Хорус золотой, в приятном виде и радует богов.

Сын Ра, любимец Амона, Тутанхамон, правитель Гелиополиса Юга…

Последовало перечисление всех титулов царя, который слушал с застывшим лицом, более бесстрастным, чем когда-либо. Его величали «хорошим сыном, сыном Амона, сыном Камутеф», что означало «Бык своей Матери», называли Хорусом и определили как «святое яйцо, созданное Амоном, отец Двух Земель» и другими божественными званиями.

Он настоящий царь, который сделал то, что хорошо для его отца и всех богов. Он восстановил все то, что было превращено в руины, и это станет памятником ему навсегда и навечно. Он победил хаос на всей земле и вернул Мут на достойное место. Он объявил ложь преступлением, и вся страна стала такой, какой была в день создания…

Анкесенамон слушала этот странный текст, впав в оцепенение: сочинитель говорил, что царь сразу после прихода к власти с радостью начал осуществлять задуманное, собираясь отменить зло во всей стране и «заставить снова зацвести руины», превращая их в памятники вечности.

«Он?» — спросила она себя недоверчиво и встряхнула головой, чтобы вырваться из умственного оцепенения.

Когда его величество стал коронованным царем, храмы и земли богов и богинь от Элефантина до болот Нижней Земли были в руинах.

Их алтари были разрушены, превратились в развалины и поросли травой…

«И как он об этом узнал?» — подумала она. Вне Ахетатона он был только в Фивах! Кроме того, она не находила, что храмы Карнака были похожи на развалины.

…Их святилища, казалось, не существовали никогда, через их храмы проложили дороги. Народ был неуправляем, и боги повернулись спиной к этой стране…

Зачем же все так преувеличивать! Почему же боги снова обратили на них свои взоры? И в ночь кобр — это тоже была благосклонность богов? Она посмотрела на Ая и заметила его стеклянный взгляд. Может, вокруг нее были одни мумии?

Если бы армия была послана в Джаху[11] чтобы расширить границы страны, ей бы не сопутствовал успех. Если бы вы спросили совета у бога, он бы вам не ответил, и если бы вы обратились к богине, она бы тоже не ответила. Сердца слабели в телах, потому что все то, что существовало, было разрушено. По прошествии нескольких дней после этого его величество поднялся на трон своего отца и стал управлять обоими берегами Хоруса,[12] Черная земля и Красная земля оказались в его власти, и вся страна склонилась перед его могуществом…

Она удержалась от возгласа. Услышала легкое покашливание сзади и повернулась: Тхуту строго смотрел на нее.

Его величество был в своем дворце, который находится в Аахеперкаре,[13] подобно солнцу на небе, и его величество выполнял все то, чего Две Земли требовали каждый день. Затем его величество спросил свое сердце и разыскал то, что было бы полезно для его отца Амона…

«Я сойду с ума!» — говорила она себе. Но он никогда не был в Мемфисе! Все это чистые выдумки! Было странным также то, что сочинитель этого текста датировал его первым годом правления ее супруга, в то время как шел уже второй год. Она решила больше не слушать, посмотрела на потолок, затем на ноги, и снова покашливание сзади напомнило ей о необходимости соблюдать приличия.

Он велел сделать величественную статую, каких не было никогда прежде. Он представил своего отца Амона в виде статуи святого высотой тринадцать палок,[14] инкрустированной лазуритом, бирюзой и другими благородными и ценными камнями…

«И где же эта изумительная статуя?» — заинтересовалась она, ошеломленная такими подробностями.

Все это продолжалось больше часа. У нее чуть не началась истерика, когда сочинитель стал уверять, что царь заставил строить новые лодки бога из лучшего дерева и покрывать их золотом. И все это было выгравировано на камне!

Ее не интересовало, что сочинил текст стелы Хоремхеб, просвещенный человек, который в молодости учился в Доме Жизни. Там он постиг мудрое правило:

Если ты недоволен реальностью,
преобразуй ее в новую.
Если ты этого не можешь сделать,
измени себя самого.
Используя непочтительные термины, можно было бы сказать иначе: «Лги до тех пор, пока не окажешься прав». Ее не интересовало, что ложь, запечатленная на стеле, была программой реформ. Она не училась в Доме Жизни, так как женщин туда не брали.

«А он, — подумала она, — что он думает обо всех этих изобретениях? Неужели он хочет начать свое правление с такого невероятного хвастовства?»

…Его величество, который является таковым от своего отца Осириса, сыном Ра, сыном, который поклоняется тому, кто его породил, щедрым создателем памятников, творящим чудеса, прообразом своего отца Амона.

Речь была закончена. Помощники расслабились. Предусмотрены были банкеты в храме, во дворце, у Первого советника. В Фивах все должны были ликовать. Людям раздавали зерно и вино. На улицах появились музыканты, танцоры и танцовщицы. Пригласили певцов. Наступала белая ночь.

Тутанхамон повернулся к своей супруге. Лукавый взгляд, который она на него направила, неожиданно застыл, она оцепенела. Перед ней была маска. Остановившийся взгляд, высокомерная, словно специально подобранная улыбка. Он поверил в то, что услышал. Он поверил в тот образ, который описали придворные! У Анкесенамон кровь застыла в жилах. Болезнь семьи дала о себе знать.

— Пойдем, — сказал он ей высокомерным тоном, как будто действительно был воплощением Амона.

Она повернулась и заметила серьезное выражение лица Тхуту. Он гоже понял? И почему Мутнехмет выставила напоказ эту циничную полуулыбку?

Она расположилась рядом со своим царственным супругом и, соблюдая церемонию, прошла к выходу размеренным шагом, не преминув заметить хромоту мальчика, который двигался, опираясь на высокую трость.

23 НАЧАЛЬНИК КОНЮШЕН

Фраза упала, как метеорит, в зале дворца Ахетатона, где после ужина царь играл в шашки с Пасаром:

— Ты — мое истечение.

Итшан это услышал. Рехмера также.

И, очевидно, Анкесенамон. С бьющимся сердцем она подняла глаза от свитка.

— Ты — испарение моего тела. Несомненно, ты будешь прославлен в соответствии с твоим рангом.

Со времени коронации прошло более двух лет. Тутанхамону исполнилось двенадцать лет, Анкесенамон четырнадцать, Пасару было около пятнадцати. Царская чета уже не была настолько изолирована, как в течение первого года их так называемого правления. Действительно, со времени установления стелы Реставрации Тутанхамон часто посещал разные места царства, чтобы торжественно открыть работы по благоустройству и расширению того или иного храма, по установке статуй Амона, Пта, Осириса, Маат, Мут и других богов. После десятилетий покоя Две Земли ощутили несколько подземных толчков — судороги Апопа, как называло их духовенство. Несколько строений были повреждены, другие обрушились; архитекторы, бездельничавшие уже многие годы, возобновили работу, тысячи рабочих и рабов трудились по всей Долине. Были повреждены статуи, и скульпторы также приняли участие в их восстановлении. Назначались новые жрецы, снова перераспределялись земли.

Получив согласие Хоремхеба, Тхуту тайно велел отчеканить несколько барельефов во славу Атона для Фив и Мемфиса. Храмы Атона были снова освящены, хотя во время поездок управители, которые сопровождали царя, искусно проводили юного монарха мимо этих отступнических мест.

На самом деле официальное отречение от культа Атона еще не было провозглашено.

Тутанхамон выполнял свои обязанности по мере сил. Он воспринял речь у стелы Реставрации буквально. Ни один бог не был оставлен им без внимания. Отныне его время было разделено между группами архитекторов и скульпторов.

От такого заявления Пасар застыл.

Анкесенамон ему сообщила, что после трех или четырех столь же жалких попыток, как и первая, царь отказался от своих супружеских прав. Он слишком хорошо осознал свою непригодность выполнять такого рода обязанности, и если у него возникала в этом потребность, несколько возмущенных вздохов его супруги подтверждали ему эту непригодность.

Он не был способен к продолжению рода, не говоря уже об удовольствии.

Выход из затруднительной ситуации был предложен самой Анкесенамон. Итшан и Тхуту сумели скрасить пребывание царя в Долине с помощью нескольких наиболее опытных и соблазнительных проституток. Их приводил в его комнату Хранитель гардероба. Иногда их быстро спроваживали без всяких церемоний, но бывали дни, когда они выбивались из сил, угождая животным инстинктам его величества.

— Целый час ради одного чиха! — осмелилась заявить одна из этих несчастных Хранителю гардероба, который передал это Тхуту, а тот в более деликатных выражениях сообщил об этом царице.

Царь возложил те свои обязанности, которые касались тела царицы, на Пасара. Получалось, что последний занимался любовью по доверенности, стараясь всячески угождать царице.

И вот произошла официальная передача полномочий. Так как Пасар занимался любовью с царицей, он был его истечением.

— Я начну с того, что прославлю твоего отца, — сказал он, двигая шашку на доске.

Пасар не растерялся.

— Это огромная честь, государь.

— Твой отец Гуя прежде работал во дворце, как мне сказали.

Анкесенамон не могла больше прочесть ни одного слова. Тутанхамон предварительно навел справки об отце Пасара.

— Он был писцом наместника страны Куш, Мериме, назначенным твоим августейшим отцом Аменхотепом Третьим, — сказал Пасар.

— Он был посланцем государя во всех землях, — уточнил царь. — И его отец был начальником таможен моего отца.

Анкесенамон была изумлена. Скоро пять лет, как они знали друг друга, но Пасар никогда не рассказывал ей ни о своем отце, ни о своей семье. Случайно она узнала имя его отца. Скромность или скрытность заставила Пасара не афишировать отношения со своей любимой и свою преданность ей с того памятного дня, когда ему была вверена обязанность носителя камня в качестве предостережения.[15] Опасался ли он прослыть лицом заинтересованным? Никогда он не просил другой милости, нежели принадлежать той, кем была тогда эта девочка, Анкесенпаатон.

Между тем разоблачения, которые она только что услышала, открывали ей возможную причину преданности Пасара: если его отец был высокопоставленным чиновником Аменхотепа Третьего, следовательно, преданность царской династии была наследственной в его семье.

— Тхуту мне рассказывал, — продолжил Тутанхамон, — что Гуя занимал место между носителями опахала, справа от моего отца. И он был Храбрецом его величества в коннице моего брата Эхнатона.

Сконфуженный Пасар бросил украдкой взгляд на Анкесенамон; у нее были широко открыты глаза: оказывается, ее любовник принадлежал к богатой семье царства. Он с трудом сосредоточился на игре.

— Я решил, — заявил Тутанхамон, «съев» шашку противника, — что твой отец будет моим посланником в стране Куш. Мы так постановили с моим Первым советником.

Нет, уже больше не походило на то, что в комнату упал метеорит, пожалуй, с небес свалилась луна.

— Ты будешь Начальником моих конюшен. Ты больше не играешь?

— Государь… — бормотал Пасар. — Столько почестей…

— Ты человек благородных кровей. И ты — мое истечение.

— Позволь, государь, поцеловать твою руку.

Тутанхамон протянул свою тонкую нежную руку над игровой доской, и Пасар ее поцеловал.

— А что по этому поводу говорит регент? — спросила Анкесенамон, поднявшись.

— Он с этим полностью согласен.

Анкесенамон подумала о том, что Ай и Гуя на самом деле должны были знать друг друга уже давно. Она задумалась над тем, не является ли это назначение продуманным ходом регента, или Первого советника, или их обоих. Но ей трудно было это представить. Возможно, они хотели удалить от нее Пасара?

— И Пасар уедет в Куш? — спросила она.

— Нет, так как он — Начальник моих конюшен.

Она мимоходом отметила, как символично, что ему досталась именно должность Начальника конюшен, и была настолько озадачена, что не могла соединить эти две идеи вместе.

— Все это вызвало у меня сильную жажду, — сказала она.

И велела слуге принести им пива.

— Если ты больше не играешь, — заявил Тутанхамон, — значит я выиграл.

— Простите, государь, — сказал Пасар, возвращаясь к игровой доске.

Анкесенамон вспомнила об их с Пасаром шалостях в окрестностях северной части дворца. Казалось, что это происходило давным-давно. Теперь, когда этим отношениям придали официальный характер, их у нее словно украли.


Вступление Гуя на должность произошло двумя неделями позже в Фивах. Анкесенамон удостоверилась в том, что ее супруг задействовал не только Главного распорядителя церемоний, Уадха Менеха, но и все службы регента и Первого советника.

Церемония началась в большом Зале судебных заседаний. Находясь на таком возвышении, что падение оттуда было бы смертельным, царь и царица сидели под балдахином на тронах, отделанных электрумом.

Ай восседал на третьем троне, стоящем перед ними на более низком возвышении между двумя носителями опахал. По сторонам царских тронов стояли Тхуту, Хоремхеб и Майя.

По этому случаю на Тутанхамоне было просторное одеяние из льна, заложенного в складки, из-за чего он казался полнее, чем когда на нем была набедренная повязка. К поясу за спиной был прикреплен хвост пантеры. Он настоял на том, чтобы Анкесенамон надела, как и он, полностью позолоченные сандалии. И самое главное, он надел торжественную корону голубого цвета, ту, что называли «военным шлемом». В одной руке он держал одновременно скипетр и цеп, знаки царской власти, а в другой — анх, крест жизни. Несмотря на то что теперь он всегда относился к своим обязанностям очень ответственно, в том числе и к организации церемоний и их оформлению, Анкесенамон была удивлена тем блеском, с которым Гую вводили в должность. Что это могло бы означать?

Она взглянула на него: как всегда, перед ней была бесстрастная маска.

«Но кто же скрывается за этой маской?» — размышляла она. Она считала, что знала мальчика, когда он был только робким принцем, но теперь он становился для нее загадкой.

По обе стороны просторного прохода молчаливо, в торжественных одеяниях стояли чиновники, придворные и другие высокопоставленные особы.

В первом ряду стоящих с правой стороны Анкесенамон заметила двух пожилых женщин с гордой осанкой, на каждой был сверкающий нагрудный крест, золотые браслеты, сандалии, украшенные камнями. Она решила, что это, должно быть, Унхер, мать Гуи, и Таемуадхису, мать Пасара. Неужто они добились этой милости ее мужа? Или это были не те, о которых она думала? Она была заинтригована.

Зычным голосом Уадх Менех сообщил о прибытии Гуи. Вошел отец Пасара, также в длинном одеянии из льна, заложенного в складки. Она внимательно его рассматривала. «Пасар через тридцать лет», — сказала она про себя. По такому случаю у него было непроницаемое выражение лица.

Следом за Гуем вошли два его сына — у Пасара был старший брат. Затем помощники Гуи. Все шли согнувшись, со склоненными головами.

От имени царя Гую вышел встречать Майя. Он заявил Гую:

— Тебе передается местность, простирающаяся от Нехена до Несут Тау.[16]

— Пусть Амон, покровительствующий Несут Тау, сделает так, чтобы все, что ты приказал, осуществилось, о государь, мой повелитель, — ответил Гуя.

После этих слов помощники стали нараспев произносить:

— Ты — сын Амона. Пусть он сделает так, что к тебе придут правители всех стран, неся свои дары.

Анкесенамон пыталась перехватить взгляд Пасара. Но в этот момент Майя торжественно протянул золотое кольцо, символизирующее ответственность Гуи, и оба его сына внимательно следили за заключительной частью церемонии возведения в сан.

Ее охватили новые сомнения. Она не решалась предположить, что Тутанхамон организовал всю эту церемонию, только чтобы утвердить Пасара как ее любовника. Участвовал ли в этом Тхуту? И Майя? Нет, наверняка была другая причина, более серьезная.

Новый наместник царя снова рассыпался в благодарностях царю.

«Наместник…» — размышляла она. И внезапно ей все стало ясно. Аю дали в помощь заместителя регента, а Тутанхамону — наместника. Все было именно так! Теперь Ай опирался на армию, а Тутанхамон получал доходы из Куша в виде золота, слоновой кости, древесины, рабов. Как она об этом не подумала раньше!

Новый наместник бросил последний взгляд на своего господина и вышел из зала, а затем и из дворца, сопровождаемый членами своей семьи и многочисленными высокопоставленными особами. Снаружи звучали здравицы служащих, которые его ожидали. Все эти люди сопровождали его до пристани.

Там он поднялся на борт роскошного корабля с кабиной на корме для него и сопровождающих и еще одной кабиной для его лошадей в носовой части корабля, за скульптурой царя, подчиняющего себе Чернокожего. Певица воспела его великолепие, и он велел поднять парус, чтобы наконец отправиться в удивительную страну Куш. Ему вменялось в обязанность отправлять оттуда золото, медь, слоновую кость, драгоценные камни, эбеновое дерево, рабов и скот, которого было много в этой завоеванной стране.

Анкесенамон могла снова увидеть Пасара только вечером, но, вероятнее всего, на следующий день. «Начальник конюшен», — повторила она про себя.

Когда зал опустел, Итшан, ставший Первым секретарем царя, помог ему спуститься по ступеням, забрав у него символы царской власти, после чего протянул ему трость.

Получив трость, царь больше с ней не расставался, так как она помогала ему увереннее передвигаться. Это была не обычная палка, а достаточно длинная трость с изогнутым концом, ручка которой была украшена горестными лицами Сирийца и Чернокожего, традиционными врагами царства.

Внезапно, когда Анкесенамон спускалась с возвышения, ухватившись за руку, протянутую Первой придворной дамой, ее осенило: этот мальчик, который был ее супругом, все предусмотрел. В том числе и супружескую неверность. Он даже предвидел, каким станет он сам: царь, сын божий, все существование которого сводилось только к участию в непрерывных торжественных церемониях и представлениях. Но он был очень хитрым: он обеспечил себя источниками, с помощью которых будет удовлетворять свою тягу к роскоши.

Она посмотрела на Ая, который беседовал со своим секретарем, а затем присоединился к Тутанхамону. Старому шакалу предстояло придумать, как лучше загрызть кролика.

И она поняла, что Тутанхамон не простил ему смерти Сменхкары. Он ему никогда ее не простит.

24 НЕСКОНЧАЕМАЯ ЦЕРЕМОНИЯ

Иногда во снах являются близкие люди, но их поведение бывает настолько невероятным, что это вызывает у спящего тягостное ощущение; он внезапно просыпается и начинает опасаться того, что кошмар является предзнаменованием чего-то ужасного. Неужели заболеет или умрет близкий человек?

Точно так видение Тутанхамона вырвало Анкесенамон из сонного состояния. Ей приснилось, что он сидел перед ней, совсем один, и играл в шашки, а его окружало огромное и мрачное пространство. Она резко села в постели, и тут же проснулся Пасар.

— Что случилось? — спросил он, положив руку на руку своей госпожи.

Она рассказала ему о сне, добавив:

— А что, если он умрет?

— Он не может умереть. Он уже мертвый.

— Как?! — воскликнула она.

— Разве ты этого не видишь? Его немощное тело неживое. Его взгляд — это взгляд посмертной маски. В нем нет никакой страсти. Когда я вижу, как он ест, у меня иногда создается впечатление, что он глотает не пищу, а раскрашенный гипс, который кладут в гробницы для якобы приемов пищи душами умерших. Он превратил свое существование в нескончаемую похоронную церемонию.

— Замолчи, — сказала она неуверенно.

Но большей частью это было правдой, в глубине души она это знала. Во взаимоотношениях с супругом больше не было места ни волнениям, ни другим человеческимчувствам: все встречи проходили будто по ритуалу, и как только что-то начинало происходить не по правилам, впрочем, установленным им самим, он становился немым, выражая свое неодобрение молчанием. Во время их первой встречи, утром, он неизменно спрашивал у нее:

— Хорошо ли спалось моей божественной супруге?

Иногда раздраженная тем, что мальчик в возрасте двенадцати лет был до такой степени церемонным и так мало в нем было непосредственности, она говорила, что ее беспокоили комары или что у нее плохо с пищеварением, даже если это было не так. Но он держал маску каменной невозмутимости, не отвечая и не предлагая никакого утешения.

Она знала: бесполезно сообщать ему о чем бы то ни было, что не соответствовало определенному ритуалу.

Иногда она ела рыбу, которую готовили только для нее, поскольку он ее никогда не употреблял в пищу. Рыбу не ели только те, для кого она была священным животным, но царь считал, что должен соблюдать ритуалы тщательнее всех. Он не ел также лук, узнав, что это растение было запрещено принимать в пищу жрецам, готовящимся к совершению обрядов. Но к каким обрядам готовился он? Анкесенамон ела лук чаще, чем хотела, чтобы ему досадить. Удавалось ли ей это? Он ни разу не упрекнул ее, только отводил глаза от недостойной пищи, и его взгляд витал над столом.

Но она понимала причины этой жесткости. После смерти его брата Эхнатона мальчика-сироту выволокли из дворца, как статую из лавки, и бросили в битву монстров. Его мать Сатамон, дочь отца маленького принца, умерла вскоре после его рождения. У него не было тогда другого утешения, кроме сострадания слуг и рабов.

Затем убили другого его брата, Сменхкару, его единственную поддержку.

И он знал организатора убийств и не мог рассчитывать на правосудие.

Затем его женили и короновали. И заставили осознать слабость своего тела.

Наконец, его пытались убить.

Поэтому он замкнулся в себе. Вот откуда маска и хитрость.

Она подумала, что явно проявилось это изменение, по всей видимости, в «ночь кобр», когда священные животные Сати его защитили. Верил ли он тогда в свою божественную суть? Было ли это причиной его холодности, этой духовной смерти, и поэтому ли он слишком рано надел маску?

Она продолжила размышления, вспомнив то, что сказал Пасар.

Супруг иногда вовлекал в свои занятия Анкесенамон, но для нее предшествующая жизнь исчезла, как будто ее отсекли долотом рабочие фараона, приказавшего уничтожить следы своего предшественника. Так бросают камень в воду: после нескольких волн он уходит на дно, а поверхность над ним снова становится гладкой.

Никогда и никаких больше напоминаний о Сменхкаре, исчезновении Меритатон, Неферхеру и их сына, о «ночи кобр», о попытке переворота, предпринятой Апихетепом. Ничего подобного не было. Таков был закон царства. Жили только настоящим и готовились к смерти. О реальности не упоминали никогда.

Прошлого не было. Ничего, кроме совершения нескончаемого ритуала.

Ощутив покой, исходящий от вновь заснувшего Пасара, она погрузилась в сон.


— Этим утром я получил отчеты о церемонии открытия стелы Реставрации, — заявил Ай удовлетворенным тоном.

Вокруг него собрались Тхуту, Хоремхеб, Майя, Маху и некоторые чиновники, а также один из его новых протеже, Усермон.

— Это, — продолжил он, — доказывает, что демонстрации власти и немногих подарков бывает достаточно, чтобы развеять печальные настроения. Отныне царь любим, как и положено, всей страной.

Это утверждение было принято без особого энтузиазма.

— По поводу подарков, — отозвался Майя. — Мы преподнесли много даров храмам. Помимо статуи золотого Амона высотой в тринадцать палок, сделана еще одна на четыре палки, а также статуя Пта на пять палок, четырнадцать золотых и серебряных статуэток, инкрустированных… Я уже не говорю ни о гранитных статуях, ни о художниках и ремесленниках, которым надо заплатить… Казна царства почти пуста.

— Мы пополним ее золотом, которое нам пошлет Гуя, — возразил Ай. — Он опытен в части сбора сокровищ. Главное, чтобы духовенство было довольно.

Тхуту хранил молчание: именно царь впредь будет контролировать получение податей из страны Куш. Иначе золото юга никогда не попадет в хранилища казны. Все эти люди, за исключением Майи, в назначении Гуи не видели особых перспектив.

— Надо думать о колесницах и вооружении, которое мы покупаем в Сирии, — заявил Хоремхеб. — Если казна истощена, у армии появятся проблемы. Мы не сможем завербовать наемников, в которых нуждаемся.

— Я уже сказал, Гуя пополнит казну, — повторил Ай. — Мы ему направим послание с просьбой сделать это быстро. Поступили налоги?

— Последние поступили три месяца назад, но эти средства уже израсходованы, — ответил Майя с некоторым нетерпением. — Ты знаешь, регент, что теперь налоги будут собирать только через восемь месяцев, и они не поступят в казну раньше, чем через десять месяцев.

— Надо будет их немного увеличить.

— Это противоречит мнению номархов, — вмешался Тхуту. — Они уже находят их чересчур завышенными.

Все утро ему пришлось выслушивать нарекания Майи по поводу излишних расходов на содержание Тутанхамона и двора и о необходимости чаще общаться с монархом.

Со времени правления Эхнатона казна значительно опустела, и последующие годы ситуацию не исправили.

Настала очередь Ая сердиться.

— Все это несущественно, — заявил он твердо. — Главное то, что в царстве снова спокойно. Царь отныне должен чаще восседать на троне. Желательно предложить его величеству оставить Ахетатон, чтобы предстать перед народом.

— Ты намереваешься привезти его в Фивы? — спросил Хоремхеб.

Ай казался неуверенным. Он понимал, что его речи были чересчур самонадеянны. Был риск того, что слабая природа царской персоны может снова проявиться. По молчаливому согласию никто об этом не заговорил, но никто не мог больше отрицать, что у царя врожденный дефект, поэтому он во время передвижения всегда опирается на свою большую трость.

— Скорее в Мемфис, — сказал он.

Тхуту не мог понять, в чем преимущество Мемфиса перед Фивами.

— И надо будет подумать об организации праздника Опет, который возглавит царь, — заключил Ай.

Никто не считал, что стоит обсуждать праздник, который состоится только через шесть месяцев. Этот праздник длился одиннадцать дней, и он будет столь же изнурительным, по крайней мере для Тутанхамона, как и церемония коронации.

Собрание закончилось.

Найдя Первого советника в коридоре, Хоремхеб ему сообщил:

— У меня такое чувство, что регент слишком ретиво взялся за дело. Спокойствие в стране только кажущееся и временное. Он говорит, что повысит налоги! Хочет получить нового Апихетепа?

Тхуту покачал головой.

— После открытия стелы Реставрации у меня сложилось впечатление, что он пользуется царем как пластырем, чтобы перевязать израненную страну, — продолжил Хоремхеб.

— Возможно, он еще пожалеет о том, что решил воспользоваться этим пластырем, — заметил Тхуту с легкой улыбкой.

Он не забыл слова Сменхкары: странный маленький царь был хорошим игроком в шашки.

25 СЫН СОПРОВОЖДАЕТ СВОЕГО ОТЦА В ГАРЕМ

Миновал сезон Сева. На серебристом небе первые стаи перелетных птиц чертили иероглифы, направляясь на север.

Оставалось больше двух месяцев до праздников Паофи и Опет. Их суть заключалась в том, что Амон и его супруга Мут в сопровождении их сына, лунного бога Хонсу, что значило «Великодушный», отправлялись в свой Южный Гарем.[17]

Для народа это был повод увидеть мельком Творца мира или, по крайней мере, его изображение на монете.

Тутанхамон там не бывал никогда. Когда Ай, члены Царского совета и верховный жрец Карнака обратились к нему с просьбой возглавить церемонию, он не заставил себя уговаривать. Не он ли велел построить, согласно стеле Реставрации, три лодки бога?

— Это — мой отец, — сказал он вполне серьезно ошеломленным Анкесенамон и Пасару.

Тотчас он отправился в Фивы в сопровождении Сеферхора и Итшана с тем, чтобы верховный жрец объяснил ему, каковы этапы этого праздника и что их символизирует. Анкесенамон и Пасар должны были присоединиться к нему накануне выхода бога.

Как раскат грома восприняли они новость о том, что царским Рескриптом Таемуадхису, родная мать Пасара, назначена матроной царского гарема. Ни царица, ни Начальник конюшен об этом не были проинформированы. Этот необдуманный поступок, казавшийся недопустимым, их поразил.

— Он делает из моей матери содержательницу! — гремел Пасар.

Но затем он расхохотался.

— И для чего нужен этот гарем? — прошептала Анкесенамон, действительно не понимавшая этого.

Цари всегда держали гарем. Но Тутанхамон, он же так молод… Ради плотских удовольствий монарха Таемуадхису необходимо было собрать самых красивых девушек страны.

Для кого? Ее удивлению поступкам этого мальчика, похоже, никогда не будет конца.

Вместе с Пасаром она прибыла в Фивы. Во дворце царило возбуждение. Главный распорядитель церемоний, Уадх Менех, пытался успокоить знатных особ, которые на грани истерики требовали того или иного места на празднествах в храме. Пасара словно в воронку затянуло это сумасшествие; будучи Начальником конюшен, он обязан был организовывать шествие царя от дворца до пристани. Эта часть церемонии предположительно должна была занять только четверть часа, но казалось, что речь шла о военном наступлении с участием ста колесниц. Его задача состояла в том, чтобы находиться при царе и управлять четырьмя лошадьми царской колесницы, и так как царь должен был в ней стоять, необходимо было заставить лошадей идти легкой рысью, дабы избежать толчков. После того как царь поднимется на борт корабля, на котором он пересечет реку, Пасар должен был отвести лошадей в конюшню.

У Анкесенамон появилась возможность снова увидеть своих трех сестер, Нефернеферуатон-Ташери, Нефернеферуру и Сетепенру, с которыми она не встречалась со времени коронации. Им было одиннадцать, десять и девять лет: они уже почти не играли в куклы. Встретившись после разлуки, они залились слезами и очень разволновались. Оставленные на попечение кормилиц, иногда опекаемые их тетей Мутнехмет и женой Тхуту три молодые царевны казались потерянными: райские пташки были далеки от реальных событий. Они справились о Меритатон и удивились тому, что не увидят ее на празднике, затем они спросили о Сменхкаре. После они расспросили о своем отце и матери.

— Ты — царица? — спросила Сетепенра.

Неужели они лишились разума? Испытание оказалось слишком тяжелым для Анкесенамон, она оставила сестер в слезах и стала ожидать возвращения Пасара.

На следующий день началось новое испытание.

Царица, все чиновники и другие высокопоставленные особы уехали рано, чтобы ждать царя на пристани. Они были заняты пустячными разговорами под любопытными взглядами толпы, отмахиваясь от надоедливых мух.

К десяти часам Тутанхамон отъехал от дворца на колеснице под грохотание труб. Пасар, на котором была простая набедренная повязка, привел лошадей. Командир небольшого роста, тоже с обнаженным торсом, один, чтобы не огорчать царя, подвинул колесницу, пытаясь помочь монарху. Находившемуся между двумя молодыми людьми Тутанхамону в длинном одеянии из белого заложенного в складки льна необходимо было удержать равновесие, проходя этот путь, при этом держа в одной руке цеп, а в другой — скипетр. Ему не за что и не за кого было уцепиться.

Вдоль всего пути толпилось множество людей, кричащих здравицы сквозь грохот труб, мычание коров и ритмичные удары тамбуринов. Все бросали цветы.

На мостках, окруженных древками, на вершине которых хлопали белые и красные орифламмы, Пасар и командир помогли царю спуститься. Уадх Менех взял у него из рук символы царской власти и протянул царю его трость. Тутанхамон поднялся на борт вместе с царицей. Неподалеку стояло на якорях множество лодок. Получасом позже, оказавшись на другом берегу, кортеж отправился пешком к храму Амона. Играли военные музыканты.

Верховный жрец ожидал царя. Он повел его совершить жертвенные возлияния и подношения. Затем в храм направились группы жрецов и писцов за первой из трех божественных лодок, о которых упоминалось на стеле Реставрации, подняли лодку на плечи и направились к берегу спускать ее на воду. Каждый мог пощупать лодку: она действительно была сделана из кедра, инкрустированного золотом. Затем тот же путь проделала вторая лодка, больше размером. Затем третья.

Сделать это было не просто, так как пространство между храмом и берегом было занято уличными торговцами, которые предлагали толпе всякие вкусности: поджаренные ломтики рыбы и мяса, огурцы в уксусе, хлебцы с кунжутом или медом, финики, пиво в кружках — для всех желающих. Обливаясь потом, сгибаясь от тяжелого груза, порядка двухсот человек, несущих лодки, должны были пробираться через лотки, сопровождаемые ругательствами, более или менее заглушаемыми музыкой.

Жрецы и писцы возвратились в храм и уложили на огромные носилки большую статую из золота высотой тринадцать палок, чтобы отнести ее на вторую лодку, «Усерхет Амон».

Сотни рук напряглись, прикоснувшись к богу, который улыбался, глядя на небо.

Статуя Маат, также золотая, была следующей.

Затем статуя Хонсу.

На берегу уже собралась толпа. Но что уж говорить о тех, кто был на лодках! Некоторые лодки вырвались вперед, чтобы любопытные, сидевшие в них, оказались поближе к месту главных событий. Дикие крики смешивались с громкой музыкой, создавая невообразимый шум, расстилающийся над водой от одного берега до другого.

Жрецы и писцы выбивались из сил, помещая статуи в лодки и закрепляя их там. Им пришлось также разыскивать церковную утварь, которую должны были установить на божественных лодках, сзади и в передней части, так как пассажиры собирались плавать на лодках в течение двух недель.

Наконец, к четырем часам после полудня, царь поднялся на борт «Усерхет Амона» в сопровождении Итшана, Хранителя гардероба, лекаря Сеферхора, на всякий случай, и жреца лодки. Затем гребцы, от которых зависела большая часть успеха этого предприятия, заняли место на борту.

Амон сверкнул на солнце.

Царевны сияли. Анкесенамон часто моргала.

Был дан сигнал отправления. Лодка Амона пошла первой и направилась к середине Великой Реки, туда, где в результате паводка образовалось много коварных течений, а волнение было сильным. Лодки, на которых находились жена и сын божества, отправились следом и вскоре присоединились к первой лодке. Так как божественные лодки были без парусов и плыли против течения, которое усилилось во время паводка, они продвигались только за счет того, что гребцы старались изо всех сил.

Амон, его жена и сын раскачивались в лодках, как пьяные гуляки. Правда, это соответствовало их образу жизни.

Лодки высокопоставленных особ шли следом.

В этот момент все зрители с обоих берегов могли увидеть, как царь располагается на корме «Усерхет Амона» с помощью молодого человека, в котором Анкесенамон узнала Итшана. Поддерживаемый им, он схватился за весло и стал делать вид, что вертит им, словно сам управляет лодкой своего отца.

Раздался взрыв аплодисментов. Анкесенамон опасалась, как бы царь не поплатился за эту дерзость, оказавшись в воде. Между тем он ничем не рисковал, так как после символического управления лодкой царь поднял руку, чтобы поприветствовать народ, и возвратился в свою кабину.

Итак, все благополучно добрались до Южного Гарема, и в течение одиннадцати следующих дней царь сопровождал своего небесного отца на обратном пути, чтобы возвратить его вместе с женой и сыном в Карнак.

Выбившаяся из сил от усталости, жары, волнения и шума, Анкесенамон была безмерно счастлива возвратиться обратно. Она спрашивала себя, вернется ли Тутанхамон живым из этой экспедиции. Со своей стороны, она охотно оставила сына бога, чтобы тот сопровождал своего отца в Гарем.

Ее поразило совпадение: отец отправился в Гарем, когда сын следовал к своему гарему. Два мнимых гарема.

26 МАЛЬЧИК, КОТОРЫЙ ВООБРАЗИЛ СЕБЯ БОГОМ

Будучи сыном Творца, царь считался центром мира, и никому не могла прийти в голову мысль обвинять его в этом. Между тем дочь живого бога, божественное существо, Анкесенамон не могла избавиться от ощущения, что поведение ее божественного супруга уже противоречило некоторым представлениям о нем.

Он еще не возвратился с праздника Опет; таким образом у нее было время поразмышлять о земной и божественной природе Тутанхамона.

Во время беседы о качестве зеркал, которые можно было раздобыть в Долине, Первая придворная дама сказала ей:

— Накануне твое величество беспокоилось, не зная, сумел ли народ разглядеть августейшее лицо твоего божественного супруга во время церемоний. Могу тебе сказать, что даже если его не видят из-за большого расстояния, которое отделяет народ от царя, людям кажется, что они действительно узнают его черты.

Анкесенамон не поняла того, что хотела этим сказать придворная дама.

— Его изображения теперь столь многочисленны, — объяснила та, — что уже мало кто не знает облика твоего любимого супруга.

Действительно ли только это она имела в виду?

— Там, где проживают тебаины, их очень много, — добавила придворная дама, явно восхищенная этим.

Удивленная Анкесенамон призналась, что не знала об этом. Она изъявила желание их увидеть. Обе женщины решили вместе с Уадхом Менехом и Главным управителем организовать туда прогулку на один день. Они отправились верхом на мулах в сопровождении всего лишь двух стражников, поскольку днем пригороды столицы не были опасны. Оделись женщины прилично, но без ненужной пышности, не желая привлекать внимание, но в любом случае лицо царицы было почти никому не известно.

Примерно через час после того, как они покинули дворец, придворная дама указала царице на две новые статуи, которые стояли по обе стороны городских ворот. Они остановились. Анкесенамон увидела две колоссальные статуи своего супруга, причем формами они совсем не напоминали царя. Но больше всего ее поразила корона, которой монарх был увенчан в этих представлениях, — нетрадиционная двойная корона Верхней и Нижней Земель, а корона Осириса, которую еще называют венцом атеф: белого цвета, возвышающаяся над двумя расположенными по бокам перьями страуса и закрепленными горизонтально рогами барана.

Божественный венец.

Странная деталь: венец Геба, бога Эннеады[18] и первого фараона страны до появления царей в людском обличье, получил иную интерпретацию: лунный шар, который обычно возвышался между двумя перьями страуса, размещался непосредственно на голове царя.

Она была обеспокоена. Прежде всего, шар был намного больше, чем положено, и очень напоминал тот, что был у Атона; и потом, даже Эхнатон был изображен увенчанным царской короной, а не божественным венцом. Но она воздержалась от вопросов и комментариев; ее спутница, судя по всему, плохо разбиралась в царских атрибутах, так что лучше было не обращать ее внимания на эти особенности.

Небольшой кортеж продолжил свой путь и вскоре добрался до пристани; через полчаса все, включая мулов, были уже на другом берегу. Придворная дама направилась к новому храму. Он был посвящен Хонсу, сыну Амона, за золотой статуей которого во время праздника Опет по реке следовала статуя бога-царя. Скульпторы заканчивали полировать две грандиозные статуи, которые стояли по обе стороны от входа, и художники раскрашивали их в желтый, белый, охровый и красный цвета: это были еще два изображения царя. Совершенно свежие надписи на постаменте придавали им божественности. Но вместо голов ястреба там были головы с чертами Тутанхамона. Между тем ястреб тоже присутствовал: он распростер крылья за головой царя. Традиционный образ был изменен в пользу монарха.

Снова Анкесенамон сумела скрыть свою тревогу. Она притворилась, что восхищается зданием, и вошла внутрь, чтобы рассмотреть барельефы. Оцепенев, она уставилась на расположенные в локте одно от другого изображения своего супруга, воюющего против врагов страны. В тринадцать лет? Когда? Где?

Возможно, придворная дама также была удивлена. Когда их взгляды скрестились, Анкесенамон заметила, что в глазах сопровождавшей ее дамы что-то мелькнуло, возможно, ирония. В любом случае, их молчание было красноречивым.

— Твое величество, без сомнения, пожелает увидеть также комплекс из трех статуй в храме Амона, — сказала придворная дама.

Анкесенамон кивнула, и они направились к этому храму. Они прошли вдоль белоснежной часовни Аменхотепа Первого и дошли до храма Атона. Анкесенамон выразила желание остановиться. Законное желание: она решила, что это храм, который построил ее отец. И к тому же визит был неофициальным. И храм казался покинутым. Ни одного верующего. Ни одного жреца.

Как только она вошла, у нее захватило дух. Гигантское изображение Эхнатона возвышалось в огромном зале. С бьющимся сердцем она рассматривала портрет, излишне стилизованный, но все-таки достаточно правдивый: искривленные губы, удлиненные глаза и это лисье лицо, застывшее в упорной решимости. Ее отец. Она сдержала слезы. Тот отец, который всегда отсутствовал. В памяти промелькнули последние годы, его мистическое сумасшествие, заточение в собственном доме в обществе Сменхкары, дни, прошедшие в написании гимнов Атону, которые царь поручал Панезию переписывать в Доме Жизни. Она вспомнила мать, высокомерную, таинственную и злопамятную, жившую в уединении, в компании кормилиц и слуг.

Она ощутила острую тоску по Меритатон. Хотелось горячо обнять сестру и поплакать на ее плече. Она была настоящей царицей.

На алтаре, где совершались жертвоприношения, виднелись давние следы сожжения. На цоколе темнели следы последних возлияний. Между плитами пробивалась трава. По барельефам бегали ящерицы.

Анкесенамон проглотила слезы и вышла. Смоковницы отбрасывали освежающую тень, пели птицы, мелькали бабочки. Но окружающая обстановка казалась похоронной.

Обе женщины и стражники направились к храму Амона.

Там сверкали на солнце золотые верхушки обелисков. Бились желтые орифламмы на легком ветру. Они прошли через двор, где фараон совершал ритуал очищения, прежде чем попасть в первый зал. Суетились жрецы. Слуга подметал пол. Жрец в окружении верующих приносил жертву, и воздух был наполнен запахом пригоревшего мяса и молока.

Придворная дама повела свою госпожу к стене часовни. Там была огромная скульптура. У Анкесенамон перехватило дыхание. Тутанхамон стоял между Мут и Амоном, держа их фамильярно за руки, как равных, и якобы тянул за собой на сельский танец. На его голове был венец атеф.

Он занял место бога Хонсу.

Сирота обзавелся родителями.

Придворная дама предложила посетить другой храм, но царица сослалась на то, что была утомлена, и пожелала возвратиться в Фивы.


Когда царь по возвращении, в середине третьего месяца сезона Паводка, нанес ей визит, он триумфально улыбался. Погладив ее по щеке, он заявил:

— Я возвратил своего отца.

Она чуть не спросила его, получил ли он удовольствие в Южном Гареме. Ее снова охватили сомнения относительно психического здоровья супруга.

Во время ужина он вел нескончаемый рассказ, почти монолог, о своей поездке и возвращении.

Три дня спустя в конце беседы с Аем он заявил, что скоро переберется в Мемфис.

— Но твой гарем где будет находиться? — спросила она внезапно.

— Везде, где я буду, — ответил он.

Пасару она рассказала, что один этаж крыла дворца Фив, где она никогда не бывала, приспособлен для размещения приблизительно двадцати девиц из Долины, Куша и Пунта, отправленных Гуей. Но, ради Мина, что он с ними делал?

— Что об этом говорит твоя мать?

— Что он провел там три или четыре ночи.

Она почувствовала раздражение. Ситуация казалась все более и более непонятной.

На следующий день Тутанхамон уехал в Мемфис с целой свитой, куда входили архитекторы, скульпторы, писцы Дома Жизни Карнака. Он давал советы, как строить новые храмы и воздвигать новые статуи своей обожествленной особы. Он увез с собой Пасара, так как ему казалось, что следует уезжать и возвращаться в колеснице из электрума.


А может, он решил, что во время его отсутствия царица не имела права на удовольствия, будь то телесные или сердечные? Даже по доверенности. Она осталась вдвоем с Сати. Бывшая кормилица, ставшая ее доверенным лицом, рассказывала ей о своих кобрах и высоком разуме животных.

— Они читают твое сердце лучше, чем ты читаешь рукописи.

Тремя месяцами позже Анкесенамон была срочно вызвана к супругу в Мемфис. Сначала она обрадовалась возможности встретиться с Пасаром, но ее радость была омрачена тем, что с ней обращались как с частью движимого царского имущества. Что ему было надо от нее?

— Я проклинаю царскую власть и не хочу подчиняться царю! — воскликнула она вечером, оставшись наедине с Сати.

— Жизнь твоей сестры со Сменхкарой была спокойнее, но она уехала, — заметила та.

— Но я же не могу уехать! Как бы я уехала? Куда?

— Давай представим, что он всегда будет в Мемфисе, — сказала Сати, положив руку на плечо той, которую знала еще ребенком, и чья история была ей известна лучше, чем кому бы то ни было в мире.

Анкесенамон заплакала.

— Ты как моя мать, — сказала она.

Кормилица ее обняла.

Когда слезы высохли, Анкесенамон позвала Тхуту, чтобы узнать больше, попытаться разобраться в этой путанице — между божественным и реальностью, чему никакое воспитание и образование не поможет.

Тхуту охотно откликнулся:

— Его величество проникся божественной природой своей личности и величественным характером миссии Реставрации. Он стремится восстановить влияние божеств в царстве.

Предчувствуя по настойчивому взгляду царицы, что его ответ ее не удовлетворил, он осторожно добавил:

— Мне кажется, что иногда я вижу в его величестве исключительную страсть его покойного брата, царя Эхнатона.

Первый советник не мог больше об этом говорить. «Тутанхамона захватила та же мистическая страсть, — подумала она, — что и ее отца».

— Как к этому относится регент? — спросила она.

— Думаю, он доволен гармонией в царстве, которой способствуют труды царя.

Иными словами, духовенство было покорено этой бурной деятельностью, а регент, мучимый тревогами на протяжении нескольких месяцев, теперь чувствовал себя удовлетворенным.

— А Хоремхеб?

В глазах Советника появился блеск:

— Командующий надеется, что восстановление гармонии в царстве распространится и на армию.

Открытым текстом он говорил о том, что армия также не процветала, как и духовенство.

Она опустила голову, частично в знак согласия, частично в знак уважения к Советнику. «Воображаемое, — сказала она себе, — есть форма прожитого, которая принадлежит реальности». Она это осознала с невыносимой ясностью. Весь мир сознавал бред ее супруга, но весь мир к этому приспосабливался, потому что он был царем и его излишний религиозный пыл льстил духовенству — ведь все любят, когда их гладят по шерсти.

Ее отец жил в воображаемом мире семнадцать лет. А сколько же выдержит Тутанхамон?

27 ЭСКИЗЫ БОТАНИЧЕСКОЙ ФИЛОСОФИИ ПРИ ПРИБЛИЖЕНИИ БУРИ

— Увезу моих сестер в Мемфис, — проговорила Анкесенамон, глядя в сторону.

Она сама не знала, к кому обращалась: к придворным дамам? К Хранительнице своего гардероба? Никто не мог ей в этом отказать. Уадх Менех не в состоянии был найти Тхуту. Хоремхеб находился в Мемфисе вместе с царем. Ай уехал на несколько дней в Ахмин отдохнуть. Во всяком случае, решение этого вопроса было в ее власти, и только. Она велела кормилице приготовить сундуки царевен для отъезда на следующий день.

Она не могла оставить трех своих сестер пропадать в равнодушии и сумасшествии дворца Фив. «Но разве атмосфера во дворце Мемфиса здоровее?» — спросила она себя.

На следующее утро царевны, болтающие без умолку от радости из-за появившейся возможности что-то изменить, по крайней мере, переехать, поднялись со своей сестрой на борт «Мудрости Хоруса». На идущей следом лодке находились сундуки царицы и царевен, а также служащие царского дома, срочно созванные для отправки в Мемфис.

На самом деле в то время, когда царица, ее сестры и их свита поднимались на борт корабля, Тхуту и Хоремхеб вели беседу в садах дворца, подальше от нескромных ушей. Они оба только что получили одно и то же послание регента, в котором сообщалось о повышении Пентью до уровня чиновника, ответственного за дипломатические контакты. Иными словами, он должен был налаживать отношения с союзниками. Престижный пост.

Сосланный после своих гнусных признаний около четырех лет назад в недра царских архивов, куда Сменхкара его великодушно перевел в качестве начальника, отравитель вновь оказался на первых ролях.[19] И как будто ради того, чтобы уклониться от неприятных объяснений, Ай сразу же уехал в Ахмин.

— Как ты думаешь, что означают эти перестановки? — спросил Тхуту. — Мне кажется, что это своего рода хитрость. И если я не ошибаюсь, это не предвещает ничего хорошего. Вспомни, как во время чашей встречи с Аем после поездки в Саис, когда мы настаивали на судебном процессе над Апихетепом, он ни за что не хотел этого допустить. Тогда я пригрозил ему арестом за отравление Эхнатона и Сменхкары и неосторожно упомянул о признаниях Пентью. Над ним нависла опасность. Ай не мог этого вынести. Само существование Пентью и риск быть разоблаченным ограничивали его свободу в принятии решений. Он искусно обманул Пентью и, теперь повысив его в должности, завладел его душой и телом. Пентью считал себя навсегда обездоленным. И неожиданно появляется возможность вернуться к публичной жизни, поэтому он не предаст своего благодетеля. Отныне он приговорен к молчанию, понимаешь? Мы не сможем больше угрожать Аю его признаниями.

Тхуту, размышляя, качал головой. Выводы были очевидными. Но противоречивыми.

Командующий казался задумчивым.

— Между прочим… — произнес он.

Тхуту ждал продолжения.

— Между прочим, — снова заговорил Хоремхеб, — мы, возможно, ошиблись, заставив казнить Апихетепа. Следовало сделать вид, что его казнили, и держать его в тайном месте.

Предположение было неожиданным. Советник нахмурил брови.

— Я не знаю, рассказал ли Апихетеп нам все, — продолжил Хоремхеб. — Я думаю, что не только Ай обещал ему пост Первого советника, хотя именно он побудил его к тому, чтобы захватить Мемфис и Нижнюю Землю.

Тхуту размышлял над подозрениями военачальника. Он покачал головой: регент пытался таким образом разорвать царство, чтобы было легче его пожирать!

— Вот в чем истинная причина, — сказал Хоремхеб. — Из-за этого, как только Апихетеп потерпел неудачу, Ай отдал Нахтмину приказ уничтожить Апихетепа на месте, вот почему он так неистово выступал против этого судебного процесса. Это дело имело более глубокие корни. Если бы Апихетеп был жив, мы смогли бы заставить его заговорить. Попытка разделить царства — преступление более серьезное, чем просто сговор знати из провинции и опрометчивые обещания. Мы смогли бы заставить осудить Ая.

Командующий энергично махал своим опахалом на ручке из слоновой кости, чтобы отогнать назойливых насекомых.

— И казнить его, — добавил он.

Еще раз Тхуту мог оценить силу ненависти, которую Хоремхеб питал к своему тестю. Командующий продолжал рассуждать.

— Практически Ай является хозяином Верхней Земли. И он еще больше упрочил свое положение с тех пор, как убедил царя назначить Гуя наместником в стране Куш. Но для захвата власти ему этого не достаточно. Ему нужна поддержка Нижней Земли и в первую очередь Мемфиса. Итак, именно я возглавляю гарнизон этого города и являю собой ту теневую власть, которой он опасается.

Тхуту как Советник недооценил этот нюанс в расстановке сил.

— Вот почему он не возмущается чрезмерными расходами царя в Мемфисе и номах, а также повсеместному появлению статуй Пта, а затем и статуй Амона. Он хочет примириться с Нефертепом и вельможами Мемфиса и Нижней Земли. Он уже заручился поддержкой верховного жреца Амона, но пока его не поддерживает верховный жрец Пта.

Тхуту раздумывал над тем, как можно было затормозить этот демонический механизм.

— В течение всех этих месяцев он старался усыпить нашу бдительность, — заключил он, — позволяя нам предполагать, что он якобы согласен с нашими планами. И внезапно он лишает нас главного оружия — признаний Пентью. Надо отдать ему должное: он маневрировал искусно.

— Это значит, что он готовится к тому, чтобы снова перехватить инициативу, — заметил Хоремхеб.

— Но на что он нацелился?

— На трон. А ты что думал?

— Но он занят царем!

Командующий Хоремхеб бросил на Советника иронический взгляд.

— Эхнатон и Сменхкара тоже были на троне.

Это означало, что Тутанхамон рискует последовать за ними раньше времени. Убийство вновь становилось возможным. Горькая гримаса исказила лицо Тхуту.

— Впрочем, не сразу, — добавил Хоремхеб, опережая вопрос своего собеседника. — Это снова привело бы к нестабильности в стране, и для него это было бы опасно. На данный момент он получил то, что хотел. Заставил нас работать на себя…

Легкая улыбка тронула губы Хоремхеба. Тхуту ожидал объяснения.

— Царь щедро осыпает духовенство милостями и преуспевает в их усмирении, чего Ай смог бы добиться только ценой утомительных бесконечных торгов. Тутанхамон у регента отвечает за культы. Что касается меня, я реорганизовал армию, усилил боевую мощь войск. В стране, похоже, жизнь налаживается.

— Только похоже?

— Налоги чересчур завышены. Мы рискуем получить новые волнения.

— Что мы можем сделать?

— Не терять бдительности. На твоем месте я бы поостерегся этого Узермона, который стал новым фаворитом царя.

Тхуту это уже заметил, он принял предостережение.

— Он уехал вместе с ним в Ахмин, — добавил военачальник. — Только богам известно, что они там замышляют.

Вновь Тхуту ощутил непонятное утомление.

Когда он появился на пороге своего кабинета, он обнаружил там огорченного Уадха Менеха в обществе Панезия, верховного жреца забытого культа Атона. Удивленный Советник поприветствовал верховного жреца.

— Могу ли я зайти к тебе ненадолго, Советник?

Тхуту пригласил его войти, предложил ему кресло и сел сам. Несколько секунд они смотрели друг на друга.

— Я направил два послания регенту, — наконец сказал Панезий. — Он мне не ответил.

Тхуту мог предвидеть эту ситуацию.

— Я написал царю, — продолжил Панезий. — Это было два месяца назад. Все еще нет ответа. Теперь я пришел к тебе. Мне с моими жрецами больше нечего есть. Мы живем за счет милосердия нескольких верующих.

На протяжении семнадцати лет верховный жрец был Солнцем правосудия и царства. При Сменхкаре именно он добился объединения верховных жрецов, что стало началом примирения. Он смотрел на Первого советника с той же ясностью во взгляде, как в былые времена. Неблагодарность регента, та поспешность, с которой он отказался от культа Атона, молчание царя, — из-за этого, как ему казалось, не стоило огорчаться. Это вызывало лишь легкую, немного печальную улыбку.

— Должен ли я просить о помощи верховного жреца Амона? Теперь он процветает.

Тхуту отрицательно покачал головой. Он вызвал своего секретаря и дал тому распоряжение о выделении зерна из резервов Фив, покупке десяти говяжьих туш, двадцати баранов, достаточного, по его мнению, количества глиняных кувшинов вина и об их погрузке на корабль Первого советника. Все это предназначалось верховному жрецу Ахетатона. Панезий покачал головой. Он поблагодарил Советника и на прощание сказал ему:

— И все-таки Атон существует. Несправедливо, что он подвергается унижению.

— Несправедливо, — согласился Тхуту. — Несправедливо, что раздоры людей влияют на богов. Пиши мне, когда у тебя не будет ответа от других. Пока я буду на этом посту, ты можешь на меня рассчитывать.

Услышав последние слова Первого советника, верховный жрец поднял брови, но воздержался от вопросов.

После ухода Панезия Тхуту остался сидеть, размышляя над тем, что же боги думали обо всем этом.


На другом берегу Великой Реки верховный жрец Хумос покинул свой дом и в сопровождении секретаря отправился в Дом Жизни при храме Амона. Его внимание привлекли двое слуг, которые развешивали белье для сушки в дальней части сада, и затем он вошел в первый из залов, где находились писцы. Они подняли головы и пожелали ему счастливого дня. В ответ он произнес такие же пожелания. Он подошел к одному из писцов по имени Уабмерут, что означает «Чистая любовь», и склонился над ним.

— Брат, могу ли я поговорить с тобой?

Уабмерут быстро встал. Это был молодой человек двадцати семи лет с живым взглядом и лицом, на котором слишком рано стали заметны следы долгих размышлений.

— Сочту за честь, верховный жрец.

Он положил свою дощечку на пол, закрыл чернильницу и, заткнув перо за ухо, последовал за верховным жрецом в сад. Хумос наблюдал за ним, пока он все приводил в порядок, затем едва заметно улыбнулся и сказал:

— Уабмерут, я уполномочен тебе сообщить, что его величество высоко оценил твое прилежание и понимание, с каким ты отнесся к его выбору, и назначил тебя своим переводчиком при общении со скульпторами и художниками.

Уабмерут низко склонил голову.

— Именно ты выбрал меня, верховный жрец, и тебе я обязан этой честью.

— Царь просил вручить тебе это кольцо в знак оценки твоих достоинств.

Писец положил украшение на ладонь: скарабей на золотом кольце, покрытый глазурью красного цвета, символизировал Настоящее и Будущее, то есть Вечное Повторение. Затем он бросил пристальный взгляд на верховного жреца.

— Именно к тебе должен вернуться столь великолепный предмет, верховный жрец.

— Я уже вознагражден, — сказал Хумос.

По выражению лица верховного жреца было понятно, что ему необходимо еще что-то сказать, и писец был достаточно сообразительным, чтобы сделать вид, будто этого не заметил. Он ждал.

— Ты видел статуи, заказанные царем? — возобновил разговор верховный жрец.

— Я много раз бывал в мастерских скульпторов с тем, чтобы направлять их в соответствии с моими скромными знаниями. Но я не видел всех установленных статуй, за исключением тех, что находятся в храме Хонсу, и, конечно, большой триады храма Амона.

Хумос покачал головой.

— Не показалось ли тебе, что слишком много венцов атеф?

Собственно, это и было целью беседы. Уабмерут так и предполагал.

— Это венец богов, — напомнил верховный жрец. — В первую очередь им отмечен Геб.

— Это — правило, — согласился писец.

— Я насчитал восемь изображений царя, увенчанного венцом атеф.

— Но именно царь этого потребовал.

«Мальчик тринадцати лет отроду возомнил себя богом, — подумал Хумос. — Он заражен той же манией величия, что и его брат Эхнатон. В сравнении с ним Сменхкара был олицетворением скромности! И кому достанет смелости напомнить ему о приличиях?» Хумос вздохнул.

— Ты ему сказал о несоответствии?

— Я не знал, как это сделать, верховный жрец. На моих эскизах для триады была только корона. Он лично все исправил и снова нарисовал венец атеф. Более того, — продолжил Уабмерут, — на рисунке, который скульптор предложил для триады, были изображены бог Амон и богиня Мут, возлагающие руки на плечи царя. Царь этот вариант отклонил и навязал композицию, которую мы потом увидели.

— Она непочтительна, — сказал Хумос. — Будто это царь увлекает за собой богов.

— Царь также потребовал от скульптора, чтобы тот сделал лицо бога, насколько возможно, похожим на свое.

Отвага уже граничила с кощунством.

— Надо будет тверже настаивать на соблюдении правил, — заявил Хумос. — Эти скульптуры предназначены для прославления богов, а не только царской персоны.

— Тогда в Мемфис должна быть направлена соответствующая инструкция, — сказал Уабмерут. — Царь забрал с собой чертежи статуй и барельефов, которые были выполнены для него здесь.

— Мы рискуем обнаружить множество венцов атеф в Мемфисе и прилегающей местности.

— Возможно, ты мог бы обратить внимание верховного жреца Нефертепа на это. Хотя у его величества очень сильное желание украсить свои изображения венцом.

Да, царь отличался упорством. Озабоченный Хумос взялся руками за голову.

— Тогда надо будет привлечь внимание регента к этому вопросу, — сказал Уабмерут.

На повороте аллеи оба мужчины встретили Уджбуто, писца-садовника, который держал в руках стебель мяты. Он почтительно склонился перед верховным жрецом и задумчиво ему улыбнулся. Затем он стал покорно ждать.

— Что ты думаешь о новых статуях, которые украшают наши храмы? — спросил у него Хумос.

— Что они великолепны, верховный жрец, и свидетельствуют о возвращении нашего культа. Особенно заметен прилив набожности у его величества, нашего царя.

Фраза была подобрана довольно искусно, и Хумос это оценил. Ему было известно о проницательности Уджбуто. Он внимательно посмотрел на писца-садовника и увидел, что его губ коснулась легкая улыбка. Уабмерут тоже украдкой улыбнулся. Все трое думали об одном и том же, но не произносили этого вслух.

— Разве это не восхитительно, что черты повелителя Двух Земель будут узнаваемы в облике Хонсу? — заговорил наконец Уджбуто. — Вплоть до венца атеф.

Трое мужчин обменялись понимающими взглядами.

— Изучая растения… — начал Уджбуто.

Но он не закончил фразы, опасаясь показаться непочтительным.

— Изучая растения… — повторил Хумос.

— Изучая растения, верховный жрец, я заметил, что когда росток из семени получился с изъяном, то случается, что все семена этого стручка также дают неполноценные ростки.

О том, что проблемы Тутанхамона имели те же самые причины, что и у Эхнатона, нельзя было лучше сказать.

Хумос жестом выразил нетерпение.

— Уабмерут прав. Надо уведомить об этом регента.

На горизонте определенно стало видно скопление облаков, как это часто бывает в начале сезона Паводка. Впрочем, сразу за ним наступит сезон Жатвы.

28 БОЖЕСТВЕННОЕСЕМЯ

Приехав в свои покои во дворце Мемфиса, Анкесенамон была изумлена: передвигаться было почти невозможно, так как комнаты были переполнены движимым имуществом и статуями. Кресла, столы, сундуки, занавеси, шкуры пантер, статуи золотые, деревянные, каменные, которые, впрочем, почти все представляли Тутанхамона в облике Осириса, Хонсу, Пта.

Она отметила, что ни одна статуя не была сделана по ее подобию. Но она и не была богиней.

И, несмотря на то что покои были просторными, не нашлось места даже для сундуков, привезенных из Фив. Сати держала руку на крышке корзины с кобрами, так как суета их взбудоражила, и заливалась безудержным смехом. Первая придворная дама не удержалась от улыбки. Хранительница гардероба растерялась. Другие также были озадачены таким скоплением вещей, которых хватило бы на два или три дворца.

— Но это — мебельный склад!

— Где царь? — вскричала Анкесенамон.

Первая придворная дама отправилась на поиски Уадха Менеха, который доставил их в царские покои.

Три младшие царевны и кормилицы расположились на террасах, с которых открывался вид на Великую Реку. Они ждали, когда разрешатся затруднения, вызванные загромождением помещений. Анкесенамон рассматривала имущество. Это были незнакомые вещи. Такого великолепия она никогда еще не видела, даже в Ахетатоне, где Эхнатон сосредоточил несметные богатства. Чего стоили только эбеновое дерево, инкрустированное слоновой костью, отделанный золотом и серебром кедр, художественные обивки электрумом или золотом, белоснежные вазы и лампы красивой формы, головы и лапы льва, буйвола и бегемота, высеченные где только было возможно — в изголовье ложа, на подлокотниках кресел, на ножках мебели… Спинки и подлокотники четырех кресел были украшены золотом, поделочными камнями и бисером различных цветов: там были изображены царь и царица, которая протягивала супругу цветок лотоса, а еще царь на охоте, поражающий копьем крокодила. Чистой воды вымысел: именно царь преподнес ей как-то, причем единственный раз, цветы лотоса. Что же касается сцен охоты… Она пожала плечами.

Она вспомнила о барельефах и красивых вещах, которые ее отец размещал во дворцах и храмах в то время, когда жил отшельником в своем доме, отдельно от Нефертити, и давным-давно уже не ходил на охоту.

Появился сконфуженный Уадх Менех: царь уехал на рассвете на освящение храма Пта и возвратится только вечером.

«Наверняка снова венцы атеф», — подумала Анкесенамон.

Первый придворный заявил, что как только его величество возвратится, он сразу же ему сообщит о прибытии царицы и царевен.

— А пока, — сказала Анкесенамон, — пришли нам слуг, пусть вынесут мебель, чтобы мы смогли устроиться.

— Вынесут мебель? — повторил придворный встревоженно. — Но эти сокровища по приказу его величества были изготовлены лучшими ремесленниками Мемфиса и теми, которых ему послал из Куша наместник…

— Это замечательно. Но я не могу все это хранить в своих покоях.

Удрученный Уадх Менех повиновался. Прибыли слуги и начали сносить мебель в большой центральный зал. Анкесенамон оставила только статую царя на лодке с копьем в руках, готового поразить какое-то чудовище. Затем она решила что-нибудь съесть и немного отдохнуть.

Слуги принесли салаты, жареное белое мясо домашней птицы, хлебцы, фрукты.

В то время, когда Анкесенамон вместе с Сати собиралась перенести угощение на террасу, раздались взволнованные крики.

В комнату, смежную с комнатой царицы, где Хранительница гардероба развешивала вещи ее величества, вбежал лев и стал с удивлением всех рассматривать. Полумертвая от страха, Хранительница гардероба стала оседать, и ее подхватил один из слуг. Хищник обнюхивал вещи и внимательно смотрел на кормилиц, примчавшихся на крики и замерших от испуга. Следом за львом появился леопард, так же пренебрежительно поглядывая вокруг. Оба зверя прошли в комнату Анкесенамон. Сати застыла, не сводя глаз с корзины кобр. Глаза царицы расширились.

«Новые чудачества», — подумала она. Если эти хищники гуляли на свободе, значит, им в еду добавляли мак, чтобы ослабить их агрессивность.

Кормилицы, придворная дама, Хранительница гардероба в ужасе наблюдали за дверью в соседнюю комнату, не зная, как царица Тау встретит двух хищников.

Но откуда они появились?

Анкесенамон вспомнила, что животные читают в сердце, как утверждала Сати. Ну что ж! Она бросила льву и леопарду два больших куска белого мяса домашней птицы. Они их проглотили, посмотрели одобрительно и ожидали еще.

— Остальное — для меня, — сказала она им.

Вне сомнения, они ее поняли, так как разлеглись у ее ног и наблюдали за ней, пока она ела. На другом краю террасы три царевны не могли оторвать глаз от этой сцены, не осмеливаясь ни пошевелиться, ни заговорить.

— Я хотела бы вина, — сказала она напуганным слугам.

Она погладила льва по спине, тот зажмурился и поднял к ней морду. Слуги подавали вино, остерегаясь, как бы хищники не схватили кого-нибудь из них за ногу.

— Откуда они пришли? — спросила царица.

Ответ ей дал человек, который, запыхавшись, появился на террасе.

— Твое величество… — еле выговорил он, заметив зверей. — Прости меня… Они сбежали из зверинца.

Сетепенра рискнула приблизиться ко льву и склонилась над ним, чтобы рассмотреть. Огромная кошка, повернув голову, смотрела на нее. Обмен взглядами хищника и царевны длился недолго. Зверь признал свою госпожу и пошел к ней.

— Они меня не беспокоят, — заметила царица, обращаясь к мужчине. — Что еще есть в зверинце?

— Два жирафа, твое величество. Два слона. И носорог.

Она подумала про себя, нет ли там также людей.

— Пойду взгляну на них.

Венцы атеф. Гарем. Изобилие мебели. Зверинец.

Лев и леопард последовали за своим главным кормильцем, не таким прижимистым, как только что прибывшие.


Тутанхамон возвратился через несколько дней. Так что у Анкесенамон было время с помощью Уадха Менеха обойти дворец: он был полон мебели, подобной той, которую она нашла в своих покоях. Много ее было и в той части дворца, где располагался гарем. Она не захотела, чтобы ее представляли девицам, щебетавшим в покоях, наполненных всевозможными ароматами.

Пришел Второй придворный, чтобы сообщить ей о прибытии его величества. Она встретилась со своим супругом в просторном зале цокольного этажа, разделенном колоннами. Они не виделись уже более грех месяцев. Он изобразил на лице улыбку и пошел к ней, заметно прихрамывая и опираясь на высокую трость. Упражнения, разработанные Сеферхором, мало что дали. Возможно, потому что они не были достаточно продолжительными. Казалось, Тутанхамон был счастлив снова видеть ее. Он поцеловал ее в щеку по-братски и по-детски одновременно.

Пасар держался позади вместе с носителями опахал. Хранителем гардероба и двумя командирами из царской свиты. Около двадцати человек присутствовало во время встречи супругов после длительной разлуки. Было заметно, что они волновались.

С блеском в глазах царь объяснял, что во время последней поездки они спустились до Бусириса, чтобы торжественно открыть новый храм Осириса и Исис. Она не сомневалась, что у статуи Осириса были его черты, и размышляла над тем, зачем она явилась в Мемфис с такой поспешностью.

— Почему же твоя мебель стоит в большом зале? — спросил он удивленно. — Она тебе не нравится?

— Она очень красивая. Но мне нужно пространство, чтобы я могла передвигаться.

— Она была изготовлена по моему указанию в мастерских благодаря податям, которые мне выслал Гуя.

«И, разумеется, также благодаря мешкам золотого песка, отправленных наместником», — подумала она.

— А статуи? — спросил он печально.

— Они великолепные, но подумай, ведь я не смогу жить с бесконечным числом портретов моего супруга, которые расставлены через каждые десять шагов. Я оставила скульптуру, которая изображает тебя стоящим в лодке.

Его лицо снова превратилось в бесстрастную маску. Без сомнения, он был оскорблен.

— Я подарю их храмам, — заявил он.

Он приказал организовать ужин в зале цокольного этажа; следовательно, это была торжественная церемония с множеством слуг. Она сказала, что предпочла бы интимный ужин на верхнем этаже вместе с Пасаром и царевнами и с минимальным количеством слуг. Упоминание о царевнах, казалось, не вызвало у Тутанхамона особенного интереса.

Когда он их увидел, то все же любезно поприветствовал, обнял и попросил рассказать новости, не слушая их ответов. Затем он сел, и все остальные последовали его примеру.

Он сразу же принялся описывать храм Пта, который велел восстановить, и установленные там статуи, затем перешел к описанию церемоний и праздников, которые были устроены по этому случаю. В какой-то момент он заметил, что Анкесенамон больше не слушает его монолог.

— Ты меня слушаешь? — спросил он.

— Время от времени, — сказала она сухо. — Ты — царь. Царство — это не только храмы и статуи.

Он казался удивленным.

— Религия — основа царской власти, без которой не было бы царства. Царь — хранитель божественной власти, разве ты этого не знаешь? Он — воплощение бога на земле.

Она была поражена.

— Но у нас есть территории, которые надо контролировать.

— Для этого есть командующий, пусть он этим и занимается. Моя миссия состоит в том, чтобы придать власти в царстве сияние моего божественного отца. Я восстановил мир в душах жителей Двух Земель.

И он снова начал говорить о тех делах, которые его любимый брат Сменхкара не успел завершить.

— Впрочем, надо отнестись к нему с тем почтением, которого заслуживает его земная оболочка.

Интересно, какого еще почтения заслуживал этот так мало правивший царь? Или это было сказано в адрес его отравителя?

Царевны были ошеломлены услышанным. Пасар не произнес ни слова. Тутанхамон прервал молчание, спросив:

— А вы двое, вы еще не сделали ребенка?

Куски мяса во рту показались Анкесенамон и Пасару свинцовыми. Оба недоверчиво посмотрели на Тутанхамона. Впрочем, он улыбался и сказал это явно без какого-то тайного умысла.

— Я уже сделал двоих, — сообщил он.

Анкесенамон сглотнула.

— Две мои наложницы это подтвердили. Они забеременели от меня. Дети от божественного семени родятся через семь месяцев. Матрона гарема мне это сообщила.

Он посмотрел на Пасара с благосклонностью, то ли напускной, то ли искренней, никто не мог этого сказать. Три царевны не могли выговорить ни слова.

Анкесенамон сдержанно сказала:

— Я желаю им счастливого рождения, долгой жизни и процветания.

Время милосердно — ужин подошел к концу. Царь встал и отправился в свои покои. Войдя в свою комнату, Анкесенамон повернулась к Пасару, шедшему за ней.

— Но он потерял разум! Воистину, божественное семя!

29 НИКТО НЕ ВЛАСТЕН ПОМЕШАТЬ ПРИХОДУ НОЧИ

Минуло несколько недель. И как это случается чаще всего, обычная череда дней и ночей побудила некоторые умы заключить, что если они в один из дней находятся в состоянии бодрствования, значит и на следующий день они будут в том же состоянии. Возможно, они будут даже лучше себя чувствовать. Но в любом случае, все, что им уже довелось испытать, могло бы научить их не подвергать снова свою жизнь опасности.

Во всем царстве старались пореже вспоминать поговорку, утверждающую, что плод созревает месяц, а портится за три дня.

По-видимому, мало что менялось в мире, разве что некоторые детали.

Так же было этим утром. Присутствие во дворце Шабаки говорило каждому, что регент возвратился в Фивы. Правда, этого не знал Первый советник Тхуту. Он уехал на другой берег вместе со своим старшим сыном шестнадцати лет, секретарем и одним из лучших погребальных зодчих столицы, дабы сделать то, что любой разумный человек должен был сделать, достигнув зрелого возраста: выбрать место для погребения, которое его устраивает. Это должен быть довольно большой кусок земли, чтобы семья могла там встретиться ради вечной жизни. Когда выбор был сделан, готовилось место и по совету писцов делались соответствующие надписи и другое оформление, что обычно длилось месяцами.

Тхуту не позволил себе там опечалиться; и он, и его отец, и отец его отца поступали в этом случае так же, как и все мужчины, которых он знал. Последние месяцы службы на такой должности раскрыли ему перспективу его существования, подобно тому, как с высоты храма под ослепительным солнцем открывается обширный вид. В течение шести лет он служил уже при третьем царе. Он отдавал делу все свое умение и силы, и теперь он видел, как уничтожается плод его тяжких трудов.

Он знал, что мог заблуждаться, стремясь к власти, поэтому старался умерить свои амбиции. И теперь он видел, что на открывшемся взгляду горизонте стали удлиняться тени. Никогда никто не властен помешать приходу ночи.

Рано или поздно в череде бесконечных битв за власть он станет жертвой или павшим. Он опасался не смерти, но яда: только звери-вредители могут быть отравленными. Он был слишком гордым человеком, чтобы закончить свою жизнь как крыса или пасть как предатель.

Именно это он объяснял своему сыну:

— Все то, что я сделал для Эхнатона, оказалось напрасным. Его имя предано позору, воспоминания о нем уничтожены, поклонение Атону запрещено, и город, который он построил, все больше и больше приходит в упадок. Все свои надежды я возлагал на Сменхкару. Его правление было слишком коротким, чтобы можно было что-то изменить.

— А Тутанхамон? — спросил сын. — Он молодой, у него будет время…

— Меня не интересует, к чему приведут мои усилия, но я опасаюсь не увидеть этого.

Повернувшись спиной к красной горе, они направились к своим вьючным животным, ослам, которые мирно щипали траву. Секретарь и зодчий последовали за ними.

— Почему?

— Снова сталкиваются слишком мощные силы. Лучше не вмешиваться в битву между слонами.

— Какие силы?

К ним присоединились секретарь и зодчий, и Тхуту сделал знак сыну, что они возобновят разговор позже.

На следующий день регент созвал общее совещание правителей. Наконец собрались почти все — не было только заместителя регента Хоремхеба. Помимо Первого советника там был Майя, Маху, Пентью и новый фаворит, Усермон. Сам того не ожидая, присутствовал также Нахтмин. Что здесь делал военачальник, несущий ответственность за границы?

Тхуту был поражен: отодвинув в сторону Майю и Маху, которые считались нейтральными, Ай объединил вокруг себя тех, кого шепотом называли «бандой Верхней Земли». Нахтмин был его двоюродным братом, Усермон был родом из богатой семьи, проживающей в Верхней Земле, к тому же племянником Гуи, еще одним вельможей из Верхней Земли, в настоящее время наместника страны Куш. И Пентью был его новой продавшейся дьяволу душой. Как и предсказывал Хоремхеб, господин Ахмина готовился взять инициативу в свои руки.

И собрание состоялось в отсутствие Хоремхеба, господина Мемфиса, считавшегося главой Нижней Земли. «Какая же цель этого?» — спрашивал себя Тхуту.

Первый раз с того времени, когда бывший царский лекарь оказался в немилости, Тхуту снова увидел Пентью при обстоятельствах отнюдь не случайных. Двое мужчин обменялись любезными приветствиями, но сдержанно. Первый раз Тхуту увидел и Нахтмина после той ночи в доме Апихетепа в Саисе, когда приказал его арестовать и отстранить от должности. В этом случае приветствия прозвучали весьма холодно.

— Я вас созвал, — начал Ай, — чтобы сообщить о решениях, принятых в результате размышлений, пока я был несколько дней в Ахмине. Порой бывает полезно, — отметил он с легкой улыбкой, — оторваться от улья и посмотреть на все со стороны.

С довольным видом он пробежался взглядом по собравшимся.

— Я решил назначить военачальника Нахтмина Управителем охраны царства.

Маху старался сохранять спокойствие.

— Военачальник Нахтмин, — продолжил Ай, — обладает большим опытом и высоко почитаем в армии Двух Земель. После смерти царя Сменхкары его усилия по наведению порядка в царстве были бесценны. Этот человек отличается прекрасным знанием обстановки не только в городе, как считает Начальник охраны Маху, но также и за его пределами.

Иными словами, Нахтмин, получив это назначение, стал бы выше Маху на голову и полностью контролировал бы охрану. Таким образом, регент решил нейтрализовать Маху.

Ай повернулся к Пентью с таким видом, будто ему очень нелегко поднимать этот вопрос.

— Наш уважаемый Пентью, — начал он, произнося каждое слово с едва заметной саркастической интонацией, — руководил до сих пор царским архивом, и теперь он хорошо изучил это дело. Не сомневаюсь, что он приобрел ценный опыт.

Он выдержал паузу.

«Ценный опыт!» — подумал Тхуту. Разумеется, он теперь знает, к чему могут привести тесные взаимоотношения с богом Атоном и каким непростительным был поступок Эхнатона, когда он в то время отказался ответить на просьбы союзников о помощи! Он узнает также, что милость властителей не может защитить от немилости их преемников.

— Думаю, — снова заговорил регент, — что опыт такого человека можно лучше использовать, нежели для хранения документов прошлого. Поэтому я решил, что отныне на него будет возложена ответственность за дипломатические контакты.

Начальник ведомства иностранных дел. Это был престижный пост.

И внезапно Тхуту посетило озарение. Пентью был единственным человеком, который мог разоблачить Ая, подтвердив его вину в отравлении Эхнатона. Помиловав его, он заставлял его молчать! Никто не мог больше ему угрожать вызовом для дачи свидетельских показаний бывшего лекаря, как это делали он сам и Хоремхеб!

Гениальный ход. Сильным был тот, кто умел договариваться, а это старый шакал делал превосходно — он тоже играл в шашки.

Впрочем, иронический взгляд регента так и сверлил его. Ай ожидал, какова будет реакция Первого советника. Тхуту внешне не проявил ни малейшего волнения; он придал своему лицу выражение мягкого одобрения. Маху бросил на него взгляд, который говорил: «Как? Ты ничего не скажешь? Неужели собираешься согласиться с тем, что этот отравитель станет главой ведомства?» Но он ни на что не реагировал.

— Наконец, я решил сделать еще одно представление, — продолжил Ай. — Здесь присутствует Усермон — племянник наместника Гуи. Совсем недавно он был цветком Дома Жизни при храме Осириса в Омбосе. Оценив его глубокие знания в делах божественных и людских, я решил вырвать его из родной почвы ради пользы царства.

Взгляды были направлены на молодого человека, который скромно улыбался.

«Еще один новобранец Верхней Земли», — подумал Тхуту.

— Я решил его назначить заместителем Первого советника, помощником нашего уважаемого Тхуту.

Взгляды обратились на бесстрастного Тхуту.

— Он будет оказывать содействие своему наставнику со всем пылом своего сердца и поможет ему выдерживать груз обязанностей, который, опасаюсь, не стал легче за последнее время.

Ай устремил взгляд на Тхуту, ожидая, по всей видимости, ответа.

— Усермон может рассчитывать на такую же благосклонность с моей стороны, регент. Между тем, я сожалею… — сказал Тхуту, не заканчивая незамедлительно фразы.

Пауза была великолепной. О чем же сожалел Советник? Все ждали резкого замечания. Нахтмин напрягся.

— Я сожалею, что не смогу в полной мере воспользоваться знаниями Усермона, так как в ближайшее время, регент, я намереваюсь сложить свои полномочия.

Это решение он вынашивал уже в течение нескольких месяцев; теперь ему представился удобный случай.

Все в зале молчали. Было заметно, что большая часть присутствующих огорчены. Это означало многое. Все осознавали, что это заявление свидетельствовало о пренебрежительном, если не презрительном, отношении Советника к устремлениям Ая. Очевидно, Тхуту ясно видел цели банды Верхней Земли и не стремился участвовать в сражении ни с одной, ни с другой стороны.

— Но что ты собираешься делать? — спросил Ай раздраженно, в то время как он, казалось бы, должен был радоваться отставке Тхуту.

Неужели это тот человек, который после нападения на дом Апихетепа привел его в ярость? Ирония судьбы: теперь он был раздосадован его уходом! Но Тхуту не строил иллюзий относительно причин этой досады: Ай хотел сохранить спокойствие в стране до того момента, когда будет в состоянии осуществить окончательную атаку и захватить трон. Получается, что именно он, Тхуту, был одним из гарантов этого спокойствия?

— Регент, в стране много мужчин, которые не являются советниками.

Нахтмин нахмурил брови и спросил, явно пытаясь спровоцировать скандал:

— Таким образом, наше дело не достойно твоих усилий, если ты нас покидаешь, Советник?

Все было предельно ясно. Но наглость Нахтмина разозлила Тхуту.

— Военачальник, я буду молиться за успех твоего дела, если твои интересы будут совпадать с интересами царства.

Ответ был столь же ясен.

— Не желаешь ли ты другой должности? — спросил Ай.

— Да, регент, должности отца семейства от восхода до заката солнца. До сих пор служба царству была моей настоящей супругой. Желаю спать спокойно.

Нахтмин сдержал глупую ухмылку.

— Хорошо, — сказал Ай недовольно. — Теперь я хочу, чтобы мы выслушали соображения Управителя казны.

Майя взял слово.

— Вы знаете, так как уже выслушали мой отчет, что со времени последних двух лет правления царя Эхнатона казна опустела. Три последующих года не исправили положение. Действительно, военные подати снизились по известным всем причинам, и они не превышают пятой части от тех, которые были при правлении царя Аменхотепа Третьего. Я надеялся, что назначение наместником Гуи поможет справиться с этими трудностями. Гуя может действовать эффективно как представитель царской власти. Действительно, за шесть месяцев, прошедших с тех пор, как он получил назначение, мои служащие подсчитали, что он отправил в столицу порядка семи тысяч дебенов[20] золота, не считая говядины, эбенового дерева, слоновой кости, жемчуга, кораллов и поделочных камней.

Майя выдержал паузу; даже Тхуту его слушал.

— Однако, — продолжил казначей, — в казну попала только десятая часть от этого.

— Куда пошло остальное? — спросил Усермон.

— Наместник направляет собранное непосредственно царю, — ответил Майя. — Отсюда следует, что около шести тысяч дебенов золота пошли на строительство и восстановление храмов и на создание статуй, а также приобретение мебели.

Усермон широко раскрыл глаза. Майя продолжил:

— Военачальники Нахтмин, Хоремхеб и Анумес требуют от меня средств для оснащения армии согласно обещаниям, которые им были даны. Но я не могу удовлетворить их требования.

— Расходы на восстановление культов были необходимы для поддержания порядка в царстве, — заметил Ай. Но мне кажется, что основное уже сделано. Я собираюсь попросить царя направить большую часть податей Куша в казну.

Казалось, Майя был разочарован, так как ожидал другой реакции. Тхуту такой поворот был ясен. Регент не желал, чтобы армия, возглавляемая Хоремхебом, снова надела шкуру зверя. Задерживая обещанные средства, он также наносил вред репутации командующего. Кроме того, он бросал тень на самого Тутанхамона, выставляя его виновником безудержного перерасхода резервов казны, и усиливал недружелюбное отношение Хоремхеба к молодому царю.

Тхуту поздравил себя с тем, что своевременно принял решение: конфликт казался неизбежным.

Без сомнения, будучи очень раздраженным, Майя сделал неожиданное разоблачение:

— Мне кажется, стоит упомянуть о том, что беспокоит верховного жреца храма Амона в Карнаке, — заявил он.

Ай нахмурил брови; ему было известно о жалобах верховного жреца, но он предпочел бы не слышать об этом на совете. Но он не мог заставить Майю замолчать.

— Верховного жреца и все духовенство Амона беспокоит то, что скульптуры царя имеют много божественных символов, как-то венец атеф бога Геба с рогами барана. Возможно, следовало бы напомнить царю о правилах использования символов, особенно венца. Эти нарушения не способствуют возрождению культов.

— Речь не идет о скульптурах, изображающих царя, — запротестовал Ай. — Речь идет о статуях, представляющих богов.

— У верховного жреца другое ощущение, — возразил Майя. — В Триаде храма Карнака царь представлен вместо бога Хонсу. Скульптура была сделана такой по приказу царя.

— Я объяснюсь с верховным жрецом! — воскликнул Ай. — Это просто недоразумение. Во всяком случае, это никак не касается казны!

Тхуту сдержал улыбку. Сначала Майя привел Ая в ярость. Затем он посеял раздор между членами «банды Юга», чего ни Нахтмин, ни Усермон, ни другие, без сомнения, не ждали: Хумоса, что, очевидно, было на руку этим бандитам, стали выводить из себя эксцентрические наклонности царя.

Возможно, Ай был очень рад тому, что Тутанхамон дискредитирует себя, позволяя всевозможные излишества.

30 БИТВА БОГОВ

В царстве наступило время жатвы.

С вечно непроницаемым лицом-маской Тутанхамон слушал рассуждения регента. Тот испытывал неловкость; ему казалось, что он разговаривает со статуей, которая не способна на обычные чувства — сострадание, сомнение, а тем более волнение. Ай хотел вовлечь царя в дискуссию, а затем направить разговор в нужное русло с помощью своих обычных хитростей — сочетанием ласки и угроз. Напрасно. Царь проявлял только безразличную холодность. Интересно, не ошибся ли Ай, приняв мальчика за дурака и решив, что тот не разгадал настоящих причин смерти Сменхкары, к которому, как регент знал, Тутанхамон был привязан. Поэтому он решил придержать свои упреки относительно его излишних расходов и злоупотреблений властью, не упоминая об изображениях царя с венцом атеф на голове.

Он ушел, будучи недовольным и встревоженным.

В течение нескольких последующих недель царь все-таки снизил темпы строительства, изготовления скульптур и мебели и велел передавать в казну большую часть тех сотен дебенов золотого песка, которые ему направлял Гуя.

Время, казалось, все-таки его чему-то учило.

Вечером Пасар пришел тихонько сообщить Анкесенамон, что у одной из беременных наложниц царя на седьмом месяце произошел выкидыш. Он узнал об этом от своей матери. За ужином они собирались выразить царю сочувствие. Она посоветовала царевнам, своим сестрам, не веселиться за столом, так как это был неподходящий случай.

Он сел; Анкесенамон, ее сестры и Пасар также сели и стали внимательно вглядываться в лицо царя, но не нашли никаких изменений. Он говорил о колдовской силе своего скипетра, который по мановению ока мог переносить в другой мир приношения, предназначенные для богов.

Возможно, ему не сообщили о выкидыше?

— Одна из твоих наложниц потеряла ребенка, — сказала ему Анкесенамон.

— Я об этом знаю, — откликнулся он, не выказывая большого разочарования. — Это был мальчик. Жаль. Я отдал приказ сделать мумию.

Анкесенамон не промолвила ни слова. Царевны вытянули шеи.

— Происходят странные вещи, — добавил царь.

И возобновил свой рассказ о магической силе царских атрибутов и о свечении, которое появилось вокруг его головы, когда он надевал корону.

Анкесенамон было его жаль: он потерял не только сына, он лишился слез. Ему столько довелось вынести, что он отвергал любое проявление страдания. А у нее на глаза навернулись слезы.

— Почему ты плачешь? — спросил он.

— Я оплакиваю тебя и потерянного сына.

Он направил на нее бесстрастный взгляд.

— Но ведь еще один на подходе, — сказал он.

— Никакое существо никогда не заменит другое.

Он не ответил. Его взгляд был отсутствующим. О ком он думал? Кого он любил и кого потерял?

Царь выпил немного вина. До конца трапезы он почти не говорил, правда, попросил Пасара сыграть с ним в шашки. И проиграл. Кормилицы увели изумленных царевен готовиться ко сну.

Не каждый день жизнь во дворце Мемфиса была праздником.


— Что нам теперь мешает зачать ребенка? — спросил Пасар, когда они остались одни в комнате.

Это была, в конце концов, их комната. Она отослала Хранительницу гардероба, которая ее раздевала в те дни, когда она спала одна. Ее связь с Пасаром не была секретом для их близких людей.

— Какой смысл рожать этого ребенка? — ответила она, садясь на постель.

— Мы.

Ответ был неясный, но она поняла, что он хотел сказать. Он тоже был растерян. Он больше не был ребенком, ему скоро исполнится семнадцать лет. У него не было ни супруги, ни очага. Он зависел от царицы. И вот уже три года, как они занимались любовью. Ребенок был бы одновременно их воплощением и связывал бы их сильнее, чем брак.

— Это будет царский ребенок, — сказал он.

Это значило, что Тутанхамон его не отвергнет. И представит как своего.

— Ребенок, у которого будет два отца, — произнесла она задумчиво. Затем добавила: — Я опасаюсь того влияния, которое этот ребенок окажет на него.

Он, вот кто был ее супругом.

— Он как хрупкий сосуд, — продолжила она. — В прямом и переносном смысле. Ты обратил внимание на его запястья? Его лодыжки? Ему четырнадцать лет, а у него кости девочки десяти лет. Такое впечатление, что он изувечен бурей. Мысль о том, что другие могут зачать детей, а он нет…

— Все же он может… почти, — сказал Пасар, улыбаясь и садясь около нее.

— Сок его рода известно какой.

— Ты говоришь, как моя мать.

Она сняла парик и надела его на подставку. Затем расстегнула платье, кинула его на чересчур разукрашенный стул и сбросила с себя сандалии. Растягиваясь на постели, она заявила, что ее в этот вечер растрогал разговор с супругом, поэтому она не хочет и думать об удовольствиях тела, и более того, этот день не был для нее днем плодородия. Она заснула, свернувшись калачиком, в объятиях Пасара. Ее последняя мысль была о том, что счастливая всегда бывает на другом берегу.


В сопровождении своего преемника Узермона Тхуту шел прощаться с царем.

— В чем причина твоей отставки? — спросил Тутанхамон, бросая на него пронизывающий взгляд.

— Государь, когда наступает вечер, пастух возвращается к себе домой, — ответил Первый советник, улыбаясь.

— Вечер не наступил, и ты не пастух, а Советник. Ты в расцвете сил.

— Государь, в жизни каждого человека наступает время, когда он четко осознает, на что способен. Тогда мудрость советует ему уступить место тем, кто будет полезнее, чем он. Таков, например, Узермон, представить которого тебе я считаю большой честью.

Тутанхамон повернул лицо-маску к вновь прибывшему и одарил его видимостью тени улыбки. Могло показаться, что он смотрит в окно.

— Ты поссорился с Аем?

Тхуту не удержался от улыбки.

— Нет, государь.

— Ты самоотверженно служил моим братьям Эхнатону и Сменхкаре, которые навсегда остались в моей душе. Особенно это относится к Сменхкаре, который был для меня и братом, и отцом. И вдруг ты бросаешь меня. Как же это?

Тхуту стоял не шелохнувшись: у Тутанхамона были те же интонации, что и у Сменхкары, та же склонность нарушать протокол, игнорировать принятый при дворе язык и обнажать душу своего собеседника.

— Уж не присутствие ли твоего преемника мешает тебе говорить?

«Этот мальчик, — подумал Тхуту, — говорит так, будто действительно является богом. Анубис. Маат. Тот, кто взвешивает души»…

— Государь, ты отметил мою самоотверженность, — проговорил он взволнованно. — Позволь выразить тебе признательность.

— Мне надо удалиться, государь? — спросил Усермон.

— Ты можешь остаться, если твоя душа чиста, — ответил Тутанхамон. — Но если ты имеешь отношение к политическим распрям, которые отравляют жизнь двора, я тебе разрешаю удалиться до конца нашей беседы.

Это был вызов. Усермон это отметил.

— Государь, я — прежде всего твой слуга.

— Тогда слушай.

И повернулся к Тхуту.

— Что случилось с Аем?

Тхуту перевел дыхание. Он никогда не мог представить, что этот хилый мальчик может уподобиться ястребу, роющемуся в сердце своей добычи. Он медлил.

— Государь, со времени смерти нашего царя Эхнатона царство разрушалось. Твой брат Сменхкара правил слишком мало времени, чтобы его восстановить. Божественная любовь позволила тебе выполнить то, что он мечтал сделать. Затем вмешался демон Апоп. Нижняя и Верхняя Земли оказались под угрозой разделения. Господин Нижней Земли решил, что сумеет провозгласить себя ее царем. Его схватили, и он лишился жизни. Но уже началось противостояние двух правителей.

— Хоремхеб и Ай, — проговорил царь. — Хоремхеб — господин Нижней Земли и Ай — господин Верхней Земли.

Усермон раскрыл рот и застыл от неожиданности. Тхуту издал короткий смешок.

— Я — слуга гармонии, — заявил Тхуту. — Не судья разногласий между Сетом и Осирисом, между Анубисом и Хатор, между Сетом и Апопом. Я хочу спокойно спать.

Тутанхамон чуть заметно покачал головой.

— Ты устал. И я тоже. Ты понимаешь, почему я ищу спасение в могуществе богов.

«Это речи Эхнатона», — подумал Тхуту.

— Но, как ты сказал, — продолжил царь, — даже обиталище богов омрачено конфликтами. Все началось с бесчестного убийства Осириса Сетом. Мы вроде бы должны ненавидеть Сета, но именно он спас мир от ярости Апопа.

Усермон казался опустошенным. Вне сомнения, Ай описал царя как физически и психически больного мальчика. И вдруг он услышал серьезные размышления о самой первой трагедии — трагедии создания мира.

Тхуту некогда сам сказал Сменхкаре, что идея убийства лежит в центре мира, и тогда отравление Эхнатона было узаконено как совершенное в интересах царства. Ничто не могло продлить жизнь фараону. Осознания им своих недостатков было не достаточно!

— Атон заменил изъян великолепия единственного существа, — продолжил Тутанхамон.

Усермон не верил своим ушам. Впервые величественный монарх заговорил об Атоне.

— Изъян? — переспросил Тхуту.

— Изъян, — повторил царь. — Изъяном является неспособность изменять свои привычки. Это самый большой из всех изъянов. Царство не может избавиться от привычного. Духовенство хотело, чтобы их боги были главными. И тогда нам снова надо будет думать над тем, что Сет убил и расчленил своего брата Осириса, что Анубис отрезал голову своей матери Хатор и что именно этот братоубийца спас мир от хаоса.

Тхуту покачал головой.

— Твоя божественная особа долго размышляла о богах, — произнес он восхищенно.

— И теперь, — продолжил Тутанхамон, — намечается конфликт между Амоном и Пта. Между Творцами мира. Между отцом Осириса и отцом Нефертума.[21] Конфликт между Верхней Землей, находившейся под властью духовенства Амона, и Нижней Землей, где властвовало духовенство Пта. Неужели я провозгласил Реставрацию, чтобы получить этот результат? А что касается тебя, — сказал царь Усермону тоном, в котором чувствовался оттенок презрения или снисхождения, — неизвестно еще, будешь ли ты солдатом Амона.

Он знал, что его речи будут переданы Аю. Возможно, он этого и хотел — напомнить старому шакалу, что он уже не покорный и слабый ребенок, как считали некоторые.

Интуитивно Тхуту понял высокий замысел монарха: как и оба его брата, один из которых поклонялся высшему богу, а другой пытался примирить разные культы, он надеялся возродить в царстве ту гармонию, которая отсутствовала в его жизни.

— И чем ты собираешься занять свое время? — спросил он бывшего Советника.

— Государь, неужели я не заслужил немного отдохнуть на земле, до того как настанет время вечного покоя?

— Если я попрошу тебя стать моим личным Советником, не будет ли тебе это в тягость? Ты будешь получать оплату из моих собственных средств и будешь отчитываться только передо мной.

Он его просил о выполнении тех же обязанностей, что были у него при Сменхкаре.

— Честь велика, государь. Как я могу от нее отказаться?

— Действительно, — сказал царь. — Можете идти.


Двумя месяцами позже вторая беременная наложница царя родила ребенка, который прожил три дня. Когда Анкесенамон отправилась успокоить мать, она увидела, что нубийка была столь же хрупкого телосложения, как и царь.

31 МОЛЧАНИЕ И МОЛОТОК

Слова военачальника Хоремхеба гремели в большом зале его дома в Мемфисе.

— Если этот старый шакал думает, что снова сможет усыпить мою бдительность своим притворством и представляя себя умирающим, он ошибается!

Командир Хнумос и верховный жрец Нефертеп, тем не менее, именно этого и ожидали от Ая. Хоремхеб только и делал, что срывал на них свою досаду, если не гнев.

Съежившись в углу, карлик Меней с громадными выпуклыми глазами наблюдал за этой сценой.

— Он воспользовался моим отсутствием, чтобы назначать Нахтмина главой ведомства по иностранным делам! А Усермона — Советником!

— Он выстраивает свои войска, — прокомментировал Нефертеп, как обычно, ровным тоном, — банду Юга. Нахтмин — его двоюродный брат, а Усермон — племянник Гуи, их давнего сообщника.

— Жаль, что Сосенбаль его не уничтожил! — Хнумос вздохнул.

Нефертеп украдкой взглянул на него. Верховный жрец прекрасно знал, что перехват посланника, которого он направил к Тхуту, чтобы предостеречь того от Апихетепа и Сосенбаля, было делом рук Хнумоса. Ничего другого он сделать не мог, но он предупредил, к тому же секретно, Хнумоса, назначенного по приказу Хоремхеба Начальником охраны армии, о содержании послания и личности посланника.

— Сосенбаль был на содержании у Апихетепа, который намеревался перебежать мне дорогу, — заметил Хоремхеб. — Если бы Апихетепу удалось захватить Мемфис и Нижнюю Землю, ситуация стала бы катастрофической. Апихетеп был честолюбивым и нетерпеливым человеком. Дурак.

Хнумос повторно наполнил чаши пивом.

— Не позволим уткам отвлечь наше внимание от крокодила, — сказал Нефертеп. — Назначения регента мы не можем отменить. Опасно то, что в будущем году царь достигнет своего совершеннолетия. Он сможет управлять уже без регента, полномочия которого закончатся. Итак, Тутанхамон злобно настроен по отношению к Аю. Не знаю, как он об этом узнал, но, судя по всему, ему хорошо известно о причастности того к смерти Сменхкары, к которому царь был очень привязан.

— Откуда ты знаешь, верховный жрец, что ему известно об участии в этом Ая? — спросил Хнумос.

— Ибо он это сказал писцу нашего Дома Жизни, которого я ему направил в качестве советчика: они говорили о правосудии загробной жизни, и царь сожалел, что оно не распространяется на земное царство, поскольку отравители Эхнатона и Сменхкары остаются безнаказанными. И писец мне это, разумеется, сообщил и спросил меня, кто эти отравители. Впрочем, не надо быть пророком, чтобы разгадать причину преступления. Тогда Сменхкару и его лекаря обнаружили мертвыми в одной постели. Как только Тутанхамон станет абсолютным хозяином страны, ставлю на кон быка, он сместит Ая.

Хоремхеб вспомнил, как во время столкновения с регентом он сам ему угрожал, обещая, что, если не состоится суд над Апихетепом и его бандой, его арестуют и будут судить за отравление Эхнатона и Сменхкары. Что с ним тогда творилось!

Он велел карлику сходить в кухню за хлебцами в кунжуте.

— Я не сомневаюсь ни на мгновение, — возобновил разговор Верховный жрец, — что Ай тоже осознает опасность, когда на стороне царя будет большинство, в том числе и мы трое.

— И что тогда? — спросил Хоремхеб.

— Ай, как нам известно, не тот человек, который может признать себя побежденным. Ты его называешь шакалом, но у него душа лисы. Слишком давно он страстно желает захватить трон. Он его не упустит, не исчерпав всех своих хитростей.

Карлик возвратился с блюдом с хлебцами и поставил его на стол. Хоремхеб его спровадил и велел не подслушивать под дверью. Карлик уходил, изображая сильное разочарование.

— Он все-таки собирается избавиться от царя, — заявил Хнумос.

Нефертеп повернулся к нему и часто заморгал. Вывод был очевидным.

— Вне сомнения, с помощью яда, — произнес командир.

— Это уже чересчур, — сказал Нефертеп, грызя хлебец. Царь хрупок. Любое неудачное падение может оказаться роковым.

Хоремхеб, казалось, находился под впечатлением от умозаключения верховного жреца.

— Это не будет большой потерей! — воскликнул он.

Отстраненное выражение лица верховного жреца говорило о том, что тот, возможно, не разделяет это мнение.

— Мальчик не глуп, — заметил Нефертеп.

— Он транжирит все золото Куша на храмы, которые строит по всему царству, и заставляет изображать себя в виде бога!

— Он действительно успешно завершил восстановление культов. И он осознает, что возможно столкновение между Пта и Амоном, — настаивал верховный жрец.

Хоремхеб пожал плечами.

— Ты говорил, что ему угрожает преждевременная смерть от руки регента. И что тогда? — спросил он во второй раз.

— И тогда произойдет столкновение между тобой и Аем. Клан Верхней Земли уже достаточно силен. Тебе придется решать, является ли клан Нижней Земли, по крайней мере, настолько же сильным.

Трое мужчин знали: пусть он был заместителем регента, союзников во власти у Хоремхеба не было. Тхуту, чья враждебность к регенту была ему известна, только что отошел от власти. Что касается его многочисленных союзников в Мемфисе и Нижней Земле, они очень хорошо усвоили, что случилось с Апихетепом, и больше не стремились к отделению Нижней Земли.

Но у него в распоряжении был год, чтобы создать свой клан.


В окрестностях Дома Жизни в Карнаке сладковатый запах смешивался с другим, немного тошнотворным. Его источник был очевиден: на солнце сохло несколько десятков листов папируса. Самые свежие и влажные были желтыми, более сухие — почти белыми, припорошенными пылью.

В соседней мастерской писец, сидя на корточках около пучка тростника, очищал его стебли и при помощи острого края иглы осторожно разделял их на аккуратные тонкие полосы. Рядом с ним другой писец брал готовые полосы и выравнивал их по длине на деревянной подставке из пропитанного водой кедра. Он прикладывал одну полосу к другой с точностью хирурга, и когда подставка была ими полностью покрыта, он обдавал полосы горячей водой, в которой были разведены крупчатка и уксус. Затем быстро клал сверху другие полосы папируса — поперек нижних. Когда с этим было покончено, он отрезал медным ножом края полос, азатем смазывал их клеем из муки.

После этого деревянной колотушкой он отбивал полосы и подставлял всю деревянную доску под пресс с зажимами, которым управляли два раба, чтобы хорошо выровнять лист по всей площади. Затем лист аккуратно снимали и на тонких решетках клали сушиться на солнце в тростнике.

Для изготовления листа папируса двоим мужчинам требовалось добрых три часа. И десять часов, включая сушку, на то, чтобы получить лист, на котором не расплываются чернила.

Сладковатый запах, который ощутил Уджбуто, исходил из сердцевины папируса, а тошнотворный — от клея из муки.

Писец, который в это время клал лист на решетку, поднял глаза, узнал Уджбуто и поприветствовал его.

— Все это, чтобы увековечить слова! — заметил, негромко рассмеявшись, писец.

— Не все, благодаря милости Тота! — возразил Уджбуто таким же приятным тоном. — Только те, которые этого заслуживают!

Писец пощупал листы, которые сохли.

— Разве вечность не является собственностью богов? — спросил он.

— Безусловно, брат, — воскликнул Уджбуто нарочито строгим тоном. — И кто же решает, какие слова заслуживают вечного существования? — спросил он, поднимая указательный палец.

— Люди, — ответил писарь, перевернув несколько сухих листов.

Они оба тихонько рассмеялись, также заметив, что не знают действительно, какие слова заслуживают вечности, и кто были те люди, которые определяли божественное. Писарь унес сухие листы в мастерскую и разложил их перед своим коллегой, который их сначала рассматривал при боковом освещении, затем, взяв плоский кусок пемзы, стал их окончательно выравнивать.

Именно с помощью такого же куска пемзы с папируса, на который наносили чернилами слова, их затем стирали, чтобы повторно использовать ценные листы.

В конечном счете, пемза была наделена той же властью, что и слова. И молчанием, также как и мужеством, слов. В Домах Жизни и в мастерских скульпторов, которые вырезают слова на камне, это стали замечать в последние годы.

Много слов приходилось соскабливать и сбивать молотком. И это не заканчивалось.

32 ПЛАТА ЗА СОВЕРШЕННОЛЕТИЕ

Еще не минул год, отделявший царство от достижения Тутанхамоном совершеннолетия, а Анкесенамон была беременной. Она сообщила об этом Пасару на середине второго месяца, как раз в то время, когда сезон Сева близился к концу. Это было вечером во время приема во дворце Мемфиса, где Нефертеп публично чествовал Тутанхамона как бога-лотос царства.

Пасар сжал ее в объятиях и поднял над собой, так что она чуть не коснулась украшенного орнаментом потолка их комнаты.

— Ты — моя Исис! — воскликнул он.

Она почувствовала легкое опьянение, которое испытала когда-то в полях за пределами дворцов Ахетатона. В детстве. Тогда они наконец соединились, как дерево и земля. И когда он занялся с нею любовью, возникло такое чувство, будто это не он сплетается с нею, а небо сливается с землей, дабы проникнуть в нее и заставить ее сиять. Мир вокруг них померк.

Тутанхамон понял это сразу, как только увидел ее.

— В тебе зарождается новый день, — сказал он.

И маска царя показалась ей более приветливой, нежели обычно.

Оставалось только дождаться рождения ребенка, а оно могло совпасть с пятнадцатым днем рождения Тутанхамона.

— Мы устроим грандиозный праздник в царстве, — заявил он.

Он уехал с Пасаром в поля, раскинувшиеся севернее Фив, учиться запускать, как во время охоты, вращающуюся палицу.[22]

Она была изготовлена из эбенового дерева и напоминала по форме маленькую арку, за одним исключением — она слегка напоминала шаг спирали. Странно, как бы далеко ее не запускали, она всегда описывала большой полукруг, достигнув своей цели, и возвращалась в исходную точку. Царь восхищался тем, что неодушевленный предмет несся к своему хозяину, как ястреб или одна из борзых, которые каждый раз следили за его полетом.

Будучи не у дел долгие годы, так как Сменхкара почти не охотился, а Тутанхамон только-только начал осваивать это приятное занятие государей, Смотритель царской охоты теперь обучал царя искусству запуска этой палицы. Надо было выбрать цель, определить траекторию и скорость полета, затем бросить палицу, прикинув, за какое время она достигнет цели. Искусство запуска состояло, таким образом, в быстроте и точности определения точки, где палица пересечется с траекторией движения животного.

— Вращающаяся палица, — сообщил Смотритель охоты, — предназначена для охоты на утку и зайца. Все-таки, — добавил он, — попасть в зайца труднее, так как при этом палица летит низко над землей, и преуспеть в этом позволяет только длительная практика.

Вначале Тутанхамон запускал палицу слишком рано или слишком поздно, слишком низко или слишком высоко, или недостаточно сильно. Затем не раз бывало, что по возвращении это оружие чуть не попадало ему в голову или по телу, и только ловкость Пасара и Смотрителя охоты позволяла избежать несчастного случая. Но со временем, а особенно благодаря соперничеству с Пасаром, он все лучше и лучше осваивал тонкости запуска и несколько недель спустя убил свою первую утку.

Маска царя, как отметил Пасар, изменилась; теперь она излучала гордость. Птица была доставлена в кухню дворца, где ее поджарили и приправили специальным соусом с имбирем, которого до этого никогда не удостаивалась на памяти повара ни одна утка. Анкесенамон, смеясь, попробовала дичь.

Тутанхамон скоро стал приверженцем вращающейся палицы; практика ее запуска была ему более доступной, чем стрельба из лука, которая вытягивала из него все силы. После трех выпущенных стрел, даже со специально изготовленным для него луком, он уже не мог больше натянуть тетиву.

Смотритель охоты стал приближенным монарха. Через какое-то время он сообщил царю, что знать Мемфиса давно стремилась удостоиться чести участвовать с его величеством в охоте на газель.

Смотритель дал понять, что эти люди уже давно удивлялись тому, что царь не охотится, и им интересно, в состоянии ли он это делать.

— Я не стреляю из лука, — ответил Тутанхамон. — Можно ли охотиться на газель вращающейся палицей?

— Такое вполне возможно, твое величество, но это противоречит традиции. На газель охотятся с луком, как это делали все цари.

— Что даст мое присутствие на охоте, в которой я не могу принять участие?

— Твое величество, — тонко заметил Смотритель охоты, — кто знает, откуда летит стрела? Твое величество натянет лук и выпустит стрелу. А стрела более опытного в этом искусстве лучника настигнет животное, и мы уверим всех, что в этом заслуга твоего величества.

Тутанхамон размышлял.

— Царю не пристало пользоваться обманом, — ответил он.

В глазах Пасара он прочел одобрение.

— Твое величество, — настаивал Смотритель охоты, — неужели нельзя допустить невинный обман, проявляя благосклонность к знати Мемфиса?

Так как на многих барельефах Тутанхамон заставил изобразить себя во время охоты с луком, это звучало убедительно. Но все же Тутанхамону претил обман.

Несколькими днями позже по Мемфису пошли слухи, что царь собирается устроить большую охоту на газелей. Пасар не сомневался, что Смотритель охоты был автором этих слухов, Пытаясь таким образом принудить царя организовать охоту. Но каждый горел желанием принять участие в первой царской охоте с собаками, и Первый придворный был завален прошениями, если не угрозами. Тутанхамон позволил себя уговорить; иначе он разочаровал бы многих.

Выехали утром. Знать охотилась верхом, всего было около пятидесяти человек, все со своими егерями и собаками. Царь же воспользовался привилегией охотиться со своей колесницы, управляемой Пасаром. Как во время парадов, на платформе колесницы также должен был находиться командир — для того, чтобы поддерживать царя во время толчков, когда тот будет натягивать лук.

Тхуту, верхом на лошади, следил за колесницей вместе со Смотрителем охоты.

Около десяти часов наблюдатели заметили стадо газелей на расстоянии в тысячу шагов. Пасар взмахнул кнутом, и лошади помчались галопом. Местность была ухабистой, и было опасно мчаться в колеснице. Командир с трудом успевал поддерживать Тутанхамона, который, вытащив стрелу из колчана, старался натянуть тетиву.

Неожиданно мчавшийся галопом всадник задел колесницу, и, опасаясь столкновения, Пасар стал кричать неосторожному охотнику, чтобы тот отъехал в сторону. Услышал ли он его? Всадник внезапно наскочил на лошадей колесницы. Те запаниковали, заржали и резко рванули в сторону. Колесница опрокинулась, наскочив на крупный камень. Подобно камню, выпущенному из пращи, Пасара подбросило в воздух, и он рухнул на каменистую почву. Командир крепко обхватил царя руками и своим телом защитил его при падении, когда оба мужчины вывалились из перевернутой колесницы. В тот момент лошади продолжали бег, таща за собой с адским грохотом остов повозки на разбитой оси, затем они остановились.

Всадник исчез.

Только что примчавшийся Тхуту соскочил на землю. Он помог Тутанхамону подняться.

— Государь, как ты себя чувствуешь? Ощущаешь ли ты боль?

Собравшись с духом, Тутанхамон пытался определить, не сломаны ли у него конечности. Поступок командира спас ему и кости, и жизнь — он только ушиб плечо.

— А ты как себя чувствуешь? — спросил он командира, который лежал на земле.

Не получив ответа, он наклонился к своему спасителю. На нем не было видно крови, но глаза были широко открыты. Царь задрожал. Потормошил командира, и по тому, как у того дернулась голова, понял, что тот умер, ударившись о камень затылком. Царь зашатался. Тхуту подхватил его.

Прибежал запыхавшийся Смотритель охоты.

— Государь… Что случилось?

Тутанхамон посмотрел на него, не отвечая, и положил руку на кинжал.

— Где Начальник конюшен? — спросил он наконец.

Прибежали другие охотники. Распластавшееся на камнях неподвижное тело Пасара обнаружили быстро.

— Пасар! — закричал царь.

Пятно крови вокруг головы уже пропитало почву. Пасар умер — у него был разбит череп.

Царь выпрямился и посмотрел вдаль. Его мертвенно-бледное лицо, как показалось Тхуту, было похоже на каменную маску.

— Кто этот всадник, который нас задел и стал причиной несчастного случая? — спросил царь у потрясенной знати.

Все были ошеломлены. Никто из них не задевал колесницы — они все бросились вперед, по обе стороны колесницы, оставляя свободное место для стрел царя. Никому из них царь не нанес оскорбления, даже непроизвольно, так что им не из-за чего было бросаться на колесницу.

— Ну что ж, — произнес царь. — Пусть двое из вас повезут на своих лошадях тела этих прекрасных людей, которые спасли мне жизнь, и пусть один из вас уступит мне свою лошадь, а сам сядет с другим.

Он сказал это тоном, не терпящим возражений, и трое всадников спешились, чтобы повиноваться и поднять мертвых, хотя прикосновение к трупам вызывало у них отвращение.

Смотритель охоты поспешил помочь царю подняться.

— Нет, не ты! — закричал царь. — Ты помоги мне! — велел он, указывая на Тхуту.

Смотритель охоты попятился в ужасе. Царь публично его оскорбил. Советник соединил руки так, чтобы помочь царю взобраться на лошадь. Уже сидя верхом, Тутанхамон снова окинул взглядом горизонт, и все остальные последовали его примеру: вдали, на западе, двигалось облако пыли, уже очень далеко.

— Всадник! — закричал кто-то из знати. — Я попытаюсь…

— Нет, — сказал царь, — он уже слишком далеко. Возвращаемся.

Это была похоронная процессия, все двигались шагом. В течение всего пути, занявшего три часа, никто не проронил ни слова.

Оба трупа сняли с лошадей во дворе дворца с помощью стражников.

Тутанхамон незамедлительно приказал арестовать Смотрителя охоты.

— Ты организовал это покушение, — заявил он ему.

— Твое величество, я…

— Как только отрубите ему голову, — сказал Тутанхамон, указывая на стоящего перед ним осужденного, — положите ее в сундук и отправьте его регенту Аю вместе с посланием, которое я вам передам!

Затем он направился в свои покои в сопровождении Первого придворного и Тхуту, повергнутого в ужас.


Тутанхамон сам решил сообщить новость своей супруге. Впрочем, не было необходимости что-то объяснять — его вид был достаточно красноречив.

По мере того как царь приближался, ужас разрастался в глазах Анкесенамон; кульминация наступила, когда Тутанхамон ее обнял. Такое проявление нежности было исключительным.

— Пасар? — прошептала она.

Он кивнул.

Она стала оседать на пол.

Сати закричала. Появилась придворная дама, и они вдвоем отнесли царицу в постель.

В дверях появился Тхуту.

Царь взялся за его руку, так как не знал, куда делась трость, и повел его в свой кабинет.

Там он сел, вызвал секретаря и начал диктовать тому послание. У писца был испуганный взгляд: ссылаясь на достижение совершеннолетия, царь освобождал регента от его обязанностей и просил принять по этому случаю подарок, который он прилагал к рескрипту, незамедлительно принятому к исполнению. Затем он приложил свою печать и велел секретарю передать документ нарочному, который должен был его доставить вместе с сундуком Аю.

Царь посмотрел на Тхуту.

— Государь, тебе незамедлительно надо заручиться поддержкой Хоремхеба, прежде чем это послание будет отправлено.

На какое-то мгновение Тутанхамон задумался и кивнул.

— Ты прав. Задержи посланника и попроси секретаря вызвать командующего. И вели принести нам пива.

33 ВЗБУЧКА

Было около семи часов вечера, когда секретарь царя вошел в большой зал, где ужинали Хоремхеб, Хнумос и Мутнехмет. Удивление командующего и заместителя регента, его супруги и командира было безмерным. Карлик Меней выкатил глаза еще больше, чем обычно. Как правило, при необходимости из дворца направляли гонца, но в этом случае именно высокопоставленный писец явился с сообщением; кроме того, по негласному соглашению было принято не заниматься делами царства после захода солнца. Ночные посланцы принимались незамедлительно. И только чрезвычайное событие оправдывало прибытие царского секретаря. Верхом!

— Что произошло?! — воскликнул Хоремхеб.

— Твое превосходительство, случилось неслыханное…

— Но что?

Огорченное лицо писца еще больше встревожило троих сотрапезников.

— Что-то случилось с царем? — спросил Хоремхеб.

— На самом деле чуть было не случилось. Наш царь требует, чтобы ты явился, и как можно быстрее, ему нужен твой совет.

Встречи Хоремхеба с монархом были эпизодическими и чаще всего формальными. Но царь есть царь и, в любом случае, заместитель регента не мог проигнорировать событие, которое угрожало трону, а следовательно, царству, и наконец, ему самому. Хоремхеб встал, направился к конюшням, вскочил на свою лошадь и, подъехав к дому, присоединился к секретарю. Они вместе отправились во дворец в сопровождении небольшого эскорта.

Военачальник никогда не видел, чтобы у царя было такое выражение лица. Тутанхамон застыл в кресле со столь мрачным взглядом, как будто ему пришлось испытать все гнусности ада. Перед ним сидел бывший Советник, Тхуту, также чрезвычайно подавленный. Последний встал, чтобы встретить Хоремхеба и секретаря, и предложил кресло посетителю.

— Должен ли я остаться, государь? — спросил секретарь.

— Да. Закрой дверь.

Царь рассказал Хоремхебу обо всем, что могло помочь понять причины несчастного случая. Глубоко потрясенный, командующий повернулся к Тхуту и сказал:

— Я это предвидел.

Тхуту сокрушенно покачал головой.

— Шакал снова взял инициативу в свои руки.

— Он не хотел, чтобы я дожил до своего совершеннолетия. Эта поспешность будет стоить ему регентства, — сказал царь.

Хоремхеб вытаращил глаза.

— Я приготовил рескрипт об отстранении его от должности, — объяснил Тутанхамон.

Шире открыть глаза Хоремхеб уже не мог.

— Было бы желательным, чтобы ты дал свое согласие.

Желательным? Обязательным! Мысленно Хоремхеб попытался оценить сложившуюся ситуацию. Царь не намеревался проигнорировать попытку убийства. Будучи отстраненным от должности, Ай попытается восстановить свою власть при поддержке армии под командованием Нахтмина. Он захочет вернуть себе регентство, а может, и того хуже. Только Амону известно, что за этим последует, возможно, воцарится хаос. В любом случае, Ай снова приблизился бы к трону и Нахтмин получил бы полную власть над армией. Этого нельзя было допустить. Следовательно, надо защитить царя с помощью армии и посоветовать Нахтмину держаться в стороне от конфликта, так как противостояние армий, возглавляемых Хоремхебом и Натхмином, нанесет только вред обоим военачальникам.

Очевидно, интересы трона и Хоремхеба совпадали. Следовало незамедлительно проучить этого старого шакала.

«Ах, если бы только Сосенбаль смог всадить ему кинжал в сердце!» — подумал военачальник.

— Отстранения Ая недостаточно, надо бы устроить над ним судебный процесс, — сказал он.

— Это приведет к непредвиденным последствиям, — возразил Тхуту.

Хоремхеб покачал головой. Верховный жрец Нефертеп его об этом предупреждал: у него не было поддержки, необходимой для противостояния силам Юга. В настоящий момент стоило ограничиться поддержкой царя и воспользоваться затишьем для укрепления обороны Севера.

— Государь, — сказал он, — рассчитывай на меня.

Царь сделал знак секретарю и велел ему отправлять сундук и рескрипт.

— А что в сундуке? — Хоремхеб был удивлен.

— Голова Смотрителя охоты, — пояснил Тутанхамон.

Военачальник подскочил от неожиданности: стало быть, царь способен на насилие! Хоремхеб спросил Тхуту взглядом; тот — тоже взглядом — ответил, что пора публично предупредить регента и его прислужников.

— Ай, — заявил Хоремхеб, — сделает попытку повести армию на Мемфис, чтобы вернуть себе регентство.

— Что еще? — спросил царь.

— Наилучшие сражения — это те, которые не происходят, государь. Я постараюсь объяснить Нахтмину, что это не в его интересах.

Заседание было закрыто. Хоремхеб простился с царем и поцеловал ему руку. Он удивился, ощутив в столь тонких пальцах энергию и заметив жестокость на этой застывшей маске. Тхуту и секретарь проводили его до двери.

Царь вместе с Тхуту ужинал поздно; скорее это была легкая закуска, чем основательный прием пищи: два мясных шарика, каждому по хлебцу и финики.

Несколько тускло освещенных лодок плавали по реке, напоминая светлячков. Боги, казалось, спали. И кто же тогда наблюдал за миром?

Тутанхамон вызвал своего Хранителя гардероба, и Тхуту, такой же изнуренный за этот день, как и он, поздравил себя с тем, что может отправиться ко сну.


Гнев Ая, получившего сундук с головой Смотрителя охоты и царский рескрипт, Шабака счел одним из самых ужасных бедствий, при которых он когда-либо присутствовал.

Старик вскочил и заорал. Он орал во все горло.

Стражники, охраняющие кабинет регента в Фивах, подвергали себя опасности, подглядывая в щель в двери, дабы удостовериться, что их хозяина не убили.

В некотором смысле так оно, несомненно, и было. Ай был удручен.

Мало того что заговор, организованный с участием Смотрителя охоты, старого верного друга Ая со времен Эхнатона, потерпел неудачу. Тутанхамон выжил.

И он, Ай, лишался регентства.

Наконец с него сорвали маску!

Смотритель охоты был обезглавлен, и его голова, уже затвердевшая и вонючая, лежала в сундуке, стоявшем на столе. Покойник словно скалил зубы.

— Это — война! Война! — гремел Ай. — Он у меня получит, этот несчастный земляной червь, происходящий из гнилого дерьма Апопа!

Когда соки животного, которые тридцать пять веков спустя Мыслители Домов Жизни назовут адреналином, исчерпались в теле пятидесятишестилетнего человека, Шабака, по собственной инициативе, отправился за Усермоном.

Войдя в просторный кабинет регента, новый Первый советник обнаружил хищника в человечьем обличье распластавшимся в своем кресле. Хищник бросил на него недобрый взгляд. Затем Усермон вздрогнул от ужаса при виде открытого сундука. Шабака ему указал на рескрипт об отставке, лежавший на столе; Советник его прочел. Он ничего не знал о заговоре во время охоты на газелей. Между этим ужасным трофеем и рескриптом, разумеется, была связь, но какая? Шабака коротко изложил факты, которые были ему известны, но ничего не сказал о заговоре.

— Упразднить регентство? — удивился Советник. — Он это может?

— Через несколько дней он достигнет совершеннолетия, — выговорил наконец Ай.

— Он должен чувствовать себя уверенно, чтобы продиктовать подобный рескрипт, — заметил Усермон.

— Вызови Нахтмина, — приказал ему Ай.

Часом позже в комнату с мрачным видом вошел военачальник. Ему пришлось оставить в срочном порядке направленного к нему посланца от Хоремхеба. Он уже все знал. Посмотрел на голову Смотрителя охоты и рескрипт, не проявляя удивления.

— Можем ли мы окружить Мемфис? — резко спросил у него Ай.

— Нет, — сразу же ответил Нахтмин.

Ай опешил.

— Как — нет?

— Его защищает гарнизон города и войска подкрепления, которые в пути или уже прибыли в Мемфис по приказу Хоремхеба.

Ай недоверчиво посмотрел на него.

— Тогда я буду отстранен и ничего не смогу сделать? Я? Никто ничего не может сделать?

В его голосе появились тревожные нотки.

— Тутанхамон не смог бы так действовать, если бы не рассчитывал на поддержку Хоремхеба, — пояснил военачальник. — Было бы сумасшествием поднимать половину войска царства против другой.

— Можешь ли ты переубедить Хоремхеба?

Нахтмин посмотрел на регента, как если бы тот лишился разума. Такой вопрос! Убеждать злейшего врага регента встать на его сторону! Он не потрудился даже ответить.

Ай съежился.

— Лучшее, что мы могли бы теперь сделать, — это вести переговоры, — заявил Нахтмин.

Усермон вытянул шею.

— Вести переговоры? — повторил Ай.

— Подключить Хумоса и получить должность Советника Верхней Земли.

Что означало определить бывшего регента в подчинение Первому советнику, которого он сам назначил, — Усермона.

Ай издал звук, который походил на рычание. У него больше не было сил кричать.

— Мемфис теперь будет гудеть от невероятных слухов, — продолжил Нахтмин. — Пятьдесят представителей знати присутствовали на этой охоте. Действия неизвестного всадника привели к тому, что царская колесница перевернулась. Оба человека, находившихся в ней, скончались, но царь остался невредимым. Значит, его защитили боги. Но кто же этот коварный изменник, который предпринял столь наглое нападение? Тем, кто не был в курсе дела, болтливость стражников дворца позволит это узнать: человек, которому царь велел отправить голову Смотрителя охоты…

— Хватит! — закричал Ай.

— …Для пробы сил момент был выбран плохо, — продолжил Нахтмин невозмутимо. — Все сорвалось и закончилось плачевно, как и в случае с Апихетепом.

Военачальник направился к двери и остановился на пороге:

— Необходимо похоронить этот кошмар, — сказал он, обращаясь к Шабаке и указывая на отрубленную голову.

Затем он вышел, оставив троих мужчин в подавленном состоянии.

Шакал получил взбучку.

34 ПРИКАЗ, ОТДАННЫЙ ЛЬВОМ

Мутнехмет, Сати и повитуха находились у изголовья Анкесенамон. Лежа с приоткрытыми глазами, та слабо дышала.

На рассвете у нее случился выкидыш.

Сати первой услышала стоны и ринулась к постели царицы. Она сразу же поняла, что произошло непоправимое. Она подобрала недоношенного ребенка, проделала необходимые процедуры, затем позвала на помощь. Прибежала служанка, они подняли неподвижно лежавшую царицу и перенесли ее на ложе.

Сати вызвала Сеферхора и повитуху. Лекарь прописал царице целебные снадобья и сам принялся за работу: с помощью трубочки из золота он ввел во влагалище порцию воды Туерис, то есть экстракта лишайника, фиалки и белой ивы с очищенной водой. Затем заставил царицу выпить смесь вытяжек из хмеля и мака, успокаивающих душу и сердце и оказывающих снотворное действие.

Дрожь и сильное потоотделение, мучившее царицу в течение первых утренних часов, уменьшились. Частота дыхания замедлилась. Но царица оставалась очень бледной. Могло отказать сердце.

Мутнехмет, пришедшая выразить царю свою преданность и возмущение совершенным покушением, узнала, что царица, ее племянница, больна. Она поднялась наверх, чтобы повидать ее, и узнала о несчастье.

Анкесенамон взглянула на лица трех женщин, стоявших возле ее ложа. Никто не мог представить себе ее горе. Она отняла руку, за которую ее взяла Мутнехмет, и сказала со слабой улыбкой, что хочет спать.

В действительности она желала вечного сна.

Сати проводила Мутнехмет и повитуху до двери. Увидела мельком в коридоре царевен, которые пришли узнать, могут ли они повидать сестру.

— Позже. Сейчас она отдыхает.

«Ей необходим долгий отдых, — говорила она себе, — чтобы восстановить силы». Уж она-то знала, насколько слаба царица.

Она отправилась в свою комнату и подняла корзину с кобрами. Одна из взрослых кобр устремила на нее любопытный взгляд.

— Я вас просила защитить ее, — сказала Сати. — Надо было понять, что вы должны защищать также того, кого она носила в себе и кого любила. Это — несчастье, — добавила она со слезами на глазах. — Очень большое несчастье.

Показались слезы и из глаз рептилий, которые смотрели на Сати, словно они были в отчаянии.

Нет, они ничего не поняли.


Большой зал дворца и Зал судебных заседаний были заполнены знатью, высокопоставленными особами и послами иностранных государств, пришедшими засвидетельствовать свою скорбь. Секретари и писцы не знали, куда складывать послания и подношения, и когда царь, опираясь на трость, появился ненадолго, чтобы выразить благодарность собравшимся, его осыпали уверениями в верности, криками горя и возмущения и призывами наказать виновников. Без конца целовали его руки и платье. Сопровождаемый Главным распорядителем церемоний Уадхом Менехом, еще более безутешным, чем когда-либо, а также Тхуту, своим секретарем Итшаном и носителями опахал, он говорил слова утешения и благодарности.

Для провозглашения его совершеннолетия обстановка была подходящей.

Но он желал это сделать при других обстоятельствах, не таких трагических. Он поднялся на верхний этаж и стал беседовать с Сеферхором.

— Государь, — сказал лекарь, — Ее величество спит, и я постарался сделать так, чтобы она спала как можно дольше. Сон — отрада для души. Я не думаю, что она поправится раньше, чем через несколько дней.

После этого царь отправился в гарем. Там царила гнетущая тишина. Место плотских удовольствий стало местом траура. При появлении царя наложницы поднялись. Затем они стали падать ниц, целуя его ступни и обнимая ноги. Они сетовали по поводу несчастного случая и ликовали из-за того, что божественные силы спасли его.

— Где Таемуадхису? — спросил он.

— Возле покойника.

Тогда он пересек дворец, чтобы попасть в то крыло, где находились покои Начальника конюшен. Там было людно, родители и друзья, рыдая, окружили ложе покойника, прежде чем его телом займутся бальзамировщики. Все расступились, чтобы дать дорогу царю. Матрона гарема с большим усилием, шатаясь, поднялась на ноги.

— Не вставай, — велел ей царь.

Она упала на колени и схватила руку, протянутую ей царем, целуя ее и покрывая слезами.

— Я словно потерял брата, — сказал он.

— Какая честь, твое величество…

Она не смогла закончить фразу, залилась слезами. Знала ли она, что ее траур был двойным? Ведь она потеряла и внука. Но царю не надлежало сообщать ей об этом.

Он долго рассматривал лицо Пасара.

Если его супруга любила этого человека, значит, он также должен испытывать к нему любовь и печалиться по поводу его утраты. Кроме того, Пасар был его товарищем, они вместе проводили счастливые деньки. Царь ему часто завидовал, но никогда не ненавидел.

Он был молод. Осирис снова и снова падал под ударами Сета.

— Я построю храм в его честь, — сказал царь.

Она покачала головой. Храм. Тело одного из двух ее сыновей через два дня будет передано бальзамировщикам.

Тутанхамон покинул ее. Ему хотелось поместить в сундук не только голову Смотрителя охоты, но также голову свергнутого регента.


Вечера стали вдвое длиннее в отсутствие Анкесенамон и Пасара. Не считая редких официальных ужинов, Тутанхамон чаще всего трапезничал вечером в обществе Итшана, единственного оставшегося близкого друга, и царевен. После одной или двух партий в шашки, сопровождавшихся рассуждениями о событиях дня, о продвижении строительства того или иного храма, о талантах скульптора, золотых и серебряных дел мастера или еще кого-нибудь, а также о закупке лошадей или борзых, царь уходил, справлялся о здоровье Анкесенамон и ложился спать.

Иногда Итшан украдкой наблюдал за ним. Он изучал маску, доброжелательную по отношению к нему, но царь всегда держался отстраненно. «Соблюдал ли царь обет жреца?» — спрашивал он себя. Спал он один, посещал гарем только по обязанности, а со времени несчастного случая больше вообще не показывался там. Только однажды вечером он позволил себе высказать свои соображения.

— Боги возвысили мою семью и заменили мне ее собой.

Между тем непреходящая грусть во взгляде его царственного компаньона убеждала Итшана в том, что Тутанхамон ощущал большую потерю, которая выпала на долю Анкесенамон.

Три царевны могли бы в какой-то степени компенсировать отсутствие царицы, но Тутанхамон делился с ними только воспоминаниями о речных прогулках на борту «Славы Атона». Они не знали, чем заняться. Когда они заканчивали болтать о пустяках с дочерьми знатных особ, они наряжались и пробовали благовония. Болезнь сестры сделала их более серьезными. Он пытался узнать, есть ли у них воздыхатели, и не обнаружил таковых. Они ожидали, что царь — а кто другой отныне мог это сделать, если не он? — позаботится об их бракосочетании с венценосными особами. Тутанхамон заметил проявление интереса у Итшана к одной из них. Старшей из трех царевен, Нефернеферуатон-Ташери, шел пятнадцатый год, красотой и горделивой осанкой она напоминала свою мать. Случалось, Итшан устремлял на нее более теплый взгляд, чем предписывала вежливость.

Царь был бы счастлив, если бы Итшан стал его шурином. Он пытался подготовить к этому царевну. Она его выслушала с удивлением.

— Мои сестры сочетались браком с царями, — сказала она. — Почему я должна довольствоваться простым человеком?

— В этой стране только один царь.

— Неужели нет такового в других странах? — возразила она. — Попроси одного из твоих иностранных послов найти того, кто бы мне подошел.

Он не настаивал.


Оставаясь живым, можно было ощущать себя мертвым. На самом деле траур — это расчленение.

Испытывая легкую затуманенность сознания от хмеля и мака, к чему привело лечение Сеферхора, Анкесенамон была подобна еще не лишившейся сознания утопленнице, которая смотрит на поверхность без желания туда всплывать.

Что там было, наверху? Пасар ушел. И будущее покинуло ее тело. Она легко поддавалась сну, желая, чтобы он был еще глубже и никогда больше не нарушался. Без пробуждения.

Но Сеферхор прятал свои микстуры.

Видения охватили ее пассивное сознание. Она снова видела Меритатон на террасе дворца в Ахетатоне. Неферхеру в лодке. Пасара, протягивающего ей послание с предостережением. Обнаженного Пасара на траве. Она чувствовала даже его сладкий запах. Она снова увидела похороны Сменхкары и плакала, так как из-за сумятицы в мыслях полагала, что это были похороны Пасара.

Она покидала свою постель только затем, чтобы, оставаясь в полубессознательном состоянии, поддерживаемая Сати, осуществить основные потребности.

Однажды в полусне ее охватил смутный страх: если она умрет, тогда в ней умрет Пасар.

— Нет! — закричала она.

Она открыла глаза и увидела озабоченное лицо Сати, склонившейся над ней.

Посоветовавшись с Сеферхором, Сати предприняла нечто странное: она пошла просить начальника зверинца привести льва к подножию постели больной.

— Я это сделаю только с разрешения царя, — ответил тот.

Она обратилась к Тутанхамону. Ему не ведомы были тайные намерения Сати. Но ее кобры спасли его от убийц. Она заверила его, что действует по совету Сеферхора. Он согласился.

Лев послушно остался у постели царицы. Растерянный, немного обеспокоенный начальник зверинца приносил ему на террасу еду. Утром Анкесенамон открыла глаза и увидела смотревшее на нее животное, словно ожидавшее от нее приказа. Его желтые глаза ей это говорили. Она протянула руку, и он ее лизнул; она улыбнулась и положила руку ему на морду. Он вскинул голову. Казалось, он что-то понял. Но что? Он опускал и поднимал голову.

— Что ты говоришь? — шептала она.

Он властно положил одну лапу на постель. Было неизвестно, чего от него можно было ожидать. Сати и Сеферхор следили за этой сценой на расстоянии.

— Что он говорит? — спросила она у Сати.

— Он тебе советует подниматься, — ответил Сеферхор.

Она приложила усилие, чтобы приподняться, и кормилица ей помогла. Хищник теперь смотрел на нее с большей настойчивостью. Она снова улыбнулась. Это произошло впервые за несколько дней. Она встала и попыталась сделать несколько шагов. Ее лицо было повернуто к нему, она едва держалась на ногах. Сати помогла ей выйти на террасу, чтобы там сесть. Лев последовал за ними и лег у ног Анкесенамон.

В первый раз она почувствовала легкий голод. Ей принесли хлебцы и фиги. Лев смотрел на нее, пока она ела.

— Но он замечательный покровитель! — воскликнула Анкесенамон на следующий день.

— Да, — прошептал Сеферхор, который только что прибыл для утреннего осмотра. — Он — знахарь. Он внушает силу. Поэтому твой дедушка умножал его изображения.[23] В царстве их шестьсот. Я — один из его жрецов.

Таким образом Анкесенамон узнала, что лекарь — один из жрецов Сехмет, членов наиболее древнего братства лекарей царства.

Но как львы и львицы сами излечиваются?

35 МОГИЛА НЕДОНОШЕННОГО РЕБЕНКА

Прошло двенадцать дней с того рассвета, когда она потеряла своего ребенка следом за потерей его отца, и наконец Анкесенамон пришла в себя. Сати, не оставлявшая ее ни днем, ни ночью, наблюдала за ней настороженно. Лев тоже. Буквально за час до этого начальник зверинца приходил его кормить. Казалось, хищник считает покои царицы своими.

Первым желанием Анкесенамон было приступить к полному омовению. Сати была очень рада этому: уход за телом поддерживает душу. Позвали двух служанок, и целое утро посвятили очищению тела царицы от остатков пота — соли, служившей признаком ее прохождения через ад. Она удивленно рассматривала свое тело, руки, ноги и груди, как если бы она их хранила в сундуке бесконечно долгое время.

Наиболее неприятным было омовение половых органов. Она не понимала, зачем нужна была эта щель?

Лев наблюдал за суетящимися служанками.

Цирюльник явился побрить голову царицы. Наконец она смогла надеть парик.

Одетая во все чистое, она вышла посидеть на террасе. От земли, насыщенной влагой, так как уже наступил сезон Паводка, поднимался пар и окутывал серебряной дымкой прибрежные районы Мемфиса; на севере за пальмовыми рощами едва виднелись большие пирамиды и отдыхающий сфинкс. «Попрошу Тутанхамона, — подумала она, — построить пирамиду для нас». Служанки принесли ей легкий завтрак.

— Что стало с ребенком, которого я потеряла? — спросила она у Сати.

— Он у бальзамировщиков, госпожа. Это распоряжение царя.

Она назвала ее госпожой, как в былые времена.

Анкесенамон удивила забота, которую ее супруг проявил по отношению к недоношенному ребенку, в то время как к своим детям он отнесся с холодностью.

— Через неделю он будет готов для захоронения, — продолжила Сати.

Захоронение? Где? Анкесенамон повернулась к кормилице и растерянно посмотрела на нее.

— В Ахетатоне? — спросила она.

Но в каком склепе? В том, где покоится Эхнатон? Она понимала, что было бы странным хоронить это несчастное дитя подле царя и царицы, окруженных похоронным блеском. И открывать склеп? И кстати, где царь велел захоронить своих умерших детей? Она упрекнула себя за то, что так и не удосужилась спросить его об этом.

— Госпожа, царь собирается построить храм в Мемфисе, чтобы почтить память Начальника конюшен. И он сообщил об этом его матери.

Начальник конюшен. Льва досаждали мухи, поэтому он резко поворачивал голову и щелкал челюстями.

Сати заговорила об этом, считая, что наступил подходящий момент. Довольно долго царица оставалась безмолвной, поглощенной своими мыслями. Она не плакала; возможно, у нее больше не осталось слез. Или она поняла их тщетность — слезы были напрасны. Снова и снова она размышляла о маске Тутанхамона. Ему также пришлось много вынести, прежде чем его глаза лишились слез.

Кормилица рискнула высказать предположение:

— Так как погребение будет проходить в Мемфисе, возможно, мы сможем поместить ребенка рядом с его отцом.

Анкесенамон покачала головой.

— Когда будет готова мумия Начальника конюшен?

— Через шестьдесят два дня, госпожа.

— И как долго…

Она не закончила фразы, потому что не находила слов. Она собиралась спросить: «И как долго я умирала?» Сати выручила ее — не дала произнести тягостные слова.

— Двенадцать дней, госпожа.

Анкесенамон пыталась представить себе эти похороны — рядом с родителями, и этот маленький саркофаг. Посмотрим. Печальные размышления совершенно вымотали ее.

— Должна ли я предупредить царя и царевен, что царица оправилась от болезни?

— Нет, сделаешь это завтра.

Она не готова была встретиться ни со своими сестрами-простушками, ни с супругом-сфинксом.

Во время очередного утреннего визита Сеферхор порадовался результату своих усилий. Он походил на садовника, который поздравлял себя со спасением яблони. Он советовал своей подопечной чаще бывать на людях, но она, казалось, так не считала. Он напомнил ей о том, что она не сможет долго избегать общества своих близких, это было бы воспринято как бестактность.

— Нехорошо оставаться наедине с собой, твое величество. Одиночество — как влажная тень: оно порождает плесень души.

Лев зевнул. Она пыталась представить себе покрытую плесенью Ка и, не сумев это сделать, покачала головой. Предупреждение Сеферхора растворилось в мыслях царицы, как порошок, брошенный в воду. Она погладила гриву хищника, этого брата Сехмет Милосердной. Анкесенамон согласилась на завтра.

На следующий день Первая придворная дама отправилась предупредить царя о том, что царица поднялась и что она выздоравливает.

Это было в день провозглашения его совершеннолетия. Тутанхамон велел раздавать подданным зерно и пиво в связи с этим событием. Праздничные песнопения были слышны в покоях Дворца. Представление ремесленников на большой рыночной площади было посвящено богу Пта. Он, одетый в плотно облегающее платье, создавал род людской. Человек, исполнявший роль бога, отливал из расплавленной бронзы землю в форме шара, и жрецы воспевали бога и царя, затем, когда бронза охлаждалась, Пта разбивал шар и размахивал статуей царя под радостные крики.

Тутанхамон встал, прервал свою беседу с Тхуту и Нефертепом и поднялся на верхний этаж. Анкесенамон сидела на террасе вместе со львом, расположившимся у ее ног. Она старалась улыбаться и попыталась встать, завидев супруга. Она сильно похудела и была очень бледной. Он склонился к ней, погладил ее лицо и обнял ее.

За долгое время это было первое проявление нежности после того, как он сделал ей предложение на террасе Ахетатона. Она вспомнила, что они остались одни, и заплакала.

— Думай о завтрашнем дне, — сказал он, долго не отрывая от нее взгляда.

Что он ожидал от будущего? Она указала на льва:

— Поприветствуй моего знахаря.

— Ты видишь могущество богов, — ответил он, улыбаясь.

И он наклонился, чтобы погладить хищника по голове, а тот потянулся к нему, как крупная кошка.

— Ты велел строить храм… — произнесла она.

Царица не решалась произнести имя Пасара.

Он кивнул.

— Скоро он будет готов, — сказал он. — Мы там почтим память отца и ребенка.

— А похороны?

— В конце сезона Паводка.

— Откуда их повезут?

— Конечно, из дворца.

— А твои?..

— На горе, неподалеку.

Ей было интересно, выбрал ли он также место для своего погребения.

— А мы? — спросила она.

— Я еще не решил. У нас есть время, — ответил он, улыбаясь.

Затем он схватил свою трость и спустился по лестнице, так как должен был встретиться с Нефертепом.

Вскоре она получила большой букет голубых лотосов, на стебель одного из которых было надето кольцо, украшенное золотым скарабеем; на его панцире были выгравированы в двух рамках имена, они были соединены. Символ будущего.

Царевны явились, чтобы окружить ее заботой и лаской. Они даже предложили ей совершить прогулку по реке. Неуместная идея: Анкесенамон отгоняла от себя душераздирающие воспоминания.

36 ОТКРЫТИЕ РТА

После провозглашения совершеннолетия необходимо было решить некоторые вопросы. Для начала, возложив отныне на себя управление царством, царь должен был возвратиться в столицу, Фивы. Затем ему надо было определить круг обязанностей своего врага, Ая, и своего союзника, Хоремхеба, поскольку его титул заместителя регента больше не имел смысла.

Накануне первый жрец Амона, Хумос, направил царю послание, где заявил о том, что царство может пострадать, если к Аю будет проявлена немилость, и просил его найти для бывшего регента должность соответственно его статусу.

Тхуту вызвал Нефертепа, чтобы посоветоваться с ним.

— Я считаю необходимым сохранять мир, с таким трудом приобретенный, — сказал верховный жрец. — Тебя поддерживает Мемфис, теперь тебе надо заполучить Фивы, которые все эти годы находились в тени Ая.

Тхуту кивнул — это были разумные слова.

— Относительно Ая, — продолжил Нефертеп, — я поддерживаю мнение моего уважаемого коллеги Хумоса. Ему необходимадолжность, достойная его статуса.

Таким образом, цели Пта и Амона объединялись. Верно, что оба бога считались творцами мира, но бывало, что один из них считался главнее.

— Я предлагаю, чтобы эта должность действительно отражала его реальную власть: Первый советник Верхней Земли. Это ничего не изменит.

Тутанхамон кивнул.

— И Хоремхеб — Первый советник Нижней Земли, — добавил он.

Пришла очередь Нефертепа кивнуть.

— Твое величество, страна сейчас более всего нуждается в мире. И еще в снижении податей.

Тутанхамон стал размышлять над предположением верховного жреца. Безусловно, это было бы гарантией равновесия, а значит, и мира.

— Я вижу определенную проблему: Фивы — столица Верхней Земли, так же как Мемфис — столица Нижней Земли. Я не понимаю, как бывший регент будет жить в Фивах в то же время, что и я.

— Конечно, твое величество, — согласился Нефертеп. — Именно в этом случае будет ценной помощь моего коллеги Хумоса.

— Что он может сделать?

— Он убедит Ая в необходимости покинуть Фивы и являться туда только в тех случаях, когда ты его вызовешь, — ответил Нефертеп с улыбкой. — Позволю себе заметить, что у него роскошный дом в Ахмине. Его отъезд будет пышным.

Тутанхамон согласился. Тхуту также. Царь задержал верховного жреца до обеда.

Небо, наконец, прояснилось. Царь пребывал в превосходном настроении.


Оставался один вопрос, который Тхуту поднял во второй половине дня: состав правителей.

Первый советник Усермон? Творение Ая. Но можно было пока оставить его на этой должности, ничего не давая делать и превращая в дурака.

Казначей Майя? Он не принадлежал ни к одной группировке и действовал эффективно. Бывший любовник Нефертити прекрасно знал, как изменчива власть, и верно служил тем, кто ею обладал.

Маху? Преданный и надежный человек. Но надо бы его освободить от опеки Нахтмина. Его необходимо было отослать подальше — назначить Начальником пограничной охраны. Если последний захочет отправить послание, Нахтмин сможет его получить только через несколько дней.

Пентью? Вопрос был деликатным. Одно только упоминание его имени взбудоражило царя. Он узнал от своего брата, что бывший лекарь Эхнатона был виновен и в его смерти, и в смерти его жены Нефертити.

— Но не в смерти Сменхкары, государь, — заверил царя Тхуту.

И он упомянул о признаниях Пентью Сменхкаре.

— Стало быть, Ай сам убил Сменхкару? — спросил Тутанхамон.

— Вероятно, государь. Пентью тогда был удален из дворца. Твой брат отправил его управлять архивом. У него, насколько я знаю, не было никакого доступа к царю Сменхкаре.

— Но он преступник!

— Наверняка. Но он жив. Оправдав его, Ай тем самым заставил его молчать. Мы можем заставить его служить нам, не выказав ему немилость. Иначе он вновь будет служить Аю.

Это был тот случай, когда за признания в преступлениях дерутся два противоборствующих лагеря. Сама идея вызывала у Тутанхамона отвращение.

— С какой целью заставить его служить нам?

— Нам с Хоремхебом его признания послужили оружием, когда необходимо было вынудить Ая согласиться на судебный процесс над Апихетепом. Мы можем это сделать снова в случае, если Ай будет слишком непокорным.

Царь неохотно согласился с этим.

Что касается наместника Гуи, то даже при том что он примкнул к лагерю южан, он находился далеко, в стране Куш, и не смог бы оказать Аю существенной помощи в случае нового конфликта.

Тхуту торопился отправиться в Фивы в качестве официального советника, чтобы торговаться с Хумосом относительно отъезда Ая.


В Фивах распространялись явно преувеличенные слухи о покушении. Говорили о невероятных битвах, в которых бог Амон в знак благодарности за набожность царя вложил в руку Тутанхамона оружие, дабы помочь ему сразить всадника, пытавшегося его обезглавить, и якобы царь сам отрезал голову напавшему на него. Представители знати шепотом сообщали друг другу, что убийца был послан регентом.

Этого было достаточно, чтобы Тхуту смог убедить Хумоса в том, что ситуация для Ая была неблагоприятной. Регентства больше не было. Если верховный жрец действительно хотел выступить посредником между царем и Аем, он должен был убедить последнего поскорее убраться из Фив, взамен чего царь предоставил бы впавшему в немилость вельможе должность Первого советника Верхней Земли. И еще господин Ай должен был сидеть смирно в своих землях.

Ай на это не соглашался. Он пытался защитить своих союзников, а именно Нахтмина и Пентью. Хумос ему объяснил, что сейчас не время прибегать к уловкам. И в Фивах, и в Мемфисе его подозревали в самом страшном преступлении — посягательстве на жизнь живого бога. Бывший регент проглотил унижение и убрался восвояси в сопровождении Шабаки.

По окончании своей трехнедельной миссии Тхуту вернулся в Мемфис сообщить царю, что Фивы свободны. Тутанхамон отдал приказ о переезде двора в Фивы. На это едва хватило трех месяцев, так как царь хотел увезти все собранное во дворце имущество. Таким образом, в Фивы прибыли к началу сезона Сева.

Новость об отъезде Анкесенамон восприняла без грусти. Мемфис был вторым городом ее любви с Пасаром; чтобы продолжать жить, не испытывая слишком большого горя, ей необходимо было сбросить груз воспоминаний.

Она еще не оправилась после погребения сына и Пасара.


Кортеж выехал из дворца. Это могло показаться странным, но именно там, где Пасар служил Начальником конюшен, он и жил.

На повозке, запряженной двумя белыми лошадьми, были установлены два саркофага — большой и маленький. Это также могло показаться странным, так как у Пасара не было супруги. Но его отец, наместник Гуи, и мать, Таемуадхису, догадывались о связи их сына, и им достало приличия не добиваться подробностей. Исключительная честь присутствия царя и царицы на погребальной церемонии смягчала их недовольство этим двусмысленным положением. Это также вызывало удивление у большинства людей, но все знали, что Начальник конюшен погиб, когда покушались на монарха. То, что царь провожал своего слугу в последний путь, свидетельствовало только о его справедливости и щедрости.

Впрочем, за первой похоронной процессией следовала вторая: одновременно хоронили командира, защитившего царя во время падения. Его погребение должно было совершиться сразу за первым.

Устроившись рядом с Тутанхамоном на носилках, направлявшихся к гробнице, под непрекращающийся крик плакальщиц, Анкесенамон вновь пережила путь прощания, который приходилось проделывать так часто. Эхнатон. Нефертити. Сменхкара. Макетатон. А теперь Пасар и ее сын. Без слез, напичканная снадобьями Сеферхора, она говорила себе, что вся ее жизнь — это длинная похоронная процессия. «Даже живыми, — думала она, — мы их сопровождаем к смерти».

Подошли к только что построенному по приказу царя храму. Внутрь вела единственная дверь с двумя статуями по бокам. Осирис и Исис. Она была ошеломлена: у Осириса были черты Пасара. У Исис — царя.

Саркофаги сняли с повозки. Анкесенамон смотрела на маленький саркофаг белого цвета, покрытый позолоченными надписями, и Тутанхамон остановил ее, когда она собралась выйти вперед и склониться над ним. Гуя и Таемуадхису, а также брат Пасара, окруженные другими членами своей семьи, стояли в первом ряду.

Богослужение совершали трое жрецов. Двое из них обкуривали фимиамом саркофаги, третий, держа в одной руке кремниевые вилы, а в другой — белый кроличий мех, коснулся поверхности саркофага: это было Открытие Рта.[24]

Мать Пасара выполнила следом за Анкесенамон обряд прощания. Опустившись перед саркофагом на колени, она обхватила его руками. Гуя поднял ее, всю в слезах, и Анкесенамон тоже разрыдалась. Впрочем, плакали многие женщины. Другой жрец произнес текст мертвых:

Я, писец Пта, это я тебе говорю, что ты очищен. Я выполнил обряды под взором бога, ты очищен и твоя слава сияет. Ты отдал богу то, что он тебе дал…

Ветер уносил его слова, а возможно, Анкесенамон перестала что-либо воспринимать. Носильщики подняли саркофаг и вошли в храм. Гуя повернулся к царю и пригласил его войти первым. Пространство внутри храма было заполнено дымом фимиама, смолы и запахами роз и жасмина. В земле была вырыта огромная яма, и в ней ожидали четверо мужчин. Тутанхамон сделал знак своему секретарю, и двое мужчин принесли статуэтку лошади, покрытую золотом. Ее опустили в яму.

— Ты отдал свою жизнь в битве против Сета, — сказал Тутанхамон. — Она теперь вечная, Пасар, Начальник конюшен, так как Осирис, Хорус и Пта принимают тебя к себе.

Начали спускать саркофаг. Члены семьи Пасара бросили цветы. Анкесенамон подошла и бросила букет резеды и жасмина. Затем опустили приношения, статуи слуг, которые будут прислуживать покойнику в загробной жизни, искусственные продукты…

Тутанхамон повернулся к своей супруге. Теперь ее лицо превратилось в маску.

Носильщик поставил на подмостки белый саркофаг, в котором покоился ребенок. Она подалась вперед. Тутанхамон сжал ее руку. Растерянная, она слушала одного из жрецов, объяснявшего правила Открытия Рта. Таемуадхису повернулась к ней и протянула курительницу, которую взяла у жреца. Это выходило за рамки обряда. Анкесенамон схватила курительницу и держала ее в вытянутой перед саркофагом руке. Заметив непорядок, жрец осторожно забрал у нее курительницу и прочитал молитву за умерших новорожденных.

Ты преодолел два порога, прежде чем цветок твоей жизни увял. Возрадуйся, так как ты праведен и чист и не познал ни несправедливости, ни порочности. Пта берет тебя в свои руки…

Вдруг она поняла, что у нее больше никогда не будет ребенка от Пасара, и разразилась неудержимыми рыданиями. Не думая о соблюдении протокола, вместе с ней плакали Тутанхамон и Сати.

В яму спустили второй саркофаг. Так как у нее не было цветов, Таемуадхису протянула ей букет лилий. У царицы не было сил бросить его, и тогда Тутанхамон сделал это за нее. Нарушив еще раз протокол, Мутнехмет, не сводившая с этого мгновения глаз со своей племянницы, и Сати вывели ее наружу и отвели к носилкам.

Сати понимала, что у нее уже не было сил присутствовать на погребении командира. Достаточно одной царицы, умершей во время похорон. Совсем ни к чему, чтобы при Открытии одного Рта, закрылся другой. Ни кобры, ни львы не были настолько сильны, чтобы защитить людей от избытка горя.

37 ВЕЛИКОЛЕПИЕ И ПОЗОР

Между двумя танцами на середину зала в заведении Несхатор вышел рассказчик. Иногда она заполняла паузы такими выступлениями, пока ее танцовщицы подкрашивали глаза или соски.

У мужчины был довольно большой живот, раскосые глаза и чувственный рот.

— Знаете ли вы историю яйца и горшка? — спросил он, как бы ни к кому не обращаясь.

Никто ее не знал.

— Яйцо затеяло ссору с глиняным горшком, который оскорбил его достоинство, насмехаясь над его хрупкостью. «При первом же ударе ты трескаешься и теряешь жидкость, как женщина, собирающаяся рожать», — говорил рассказчик хрипло, с акцентом, присущим жителям Верхней Земли. «А ты, — теперь его голос стал гнусавым и тонким, — кем ты себя вообразил? В голове у тебя пусто. Ты постоянно жирный, а когда тобою попользуются, то ставят в угол, и лицемеры приходят проверить, не прилипло ли что-нибудь к твоим бокам!» Горшок из глины занервничал: «Ну и яйцо, оно же меня еще и оскорбляет! Ты забыло, что вышло из задницы птицы? — А ты, ты — глиняная задница!» — нагло заявило яйцо.

Публика начала веселиться. Появилось вино и пиво.

— Яйцо почувствовало себя в опасности. Оно отправилось к Медному горшку. И говорит тому: «Привет, дружище! Сегодня ты очень красный! — Дело в том, что меня натерли». В этом месте для медного горшка рассказчик использовал третий голос, энергичный и звонкий. «По крайней мере, ты красивый, когда тебя натирают. И у тебя хорошие манеры. Не то что у некоторых. — О ком ты говоришь? — Вообрази, накануне я встретил глиняный горшок, который, не переставая, плохо отзывался обо всех. — Обо всех? Даже обо мне? — Даже о тебе. — И что же придумала сказать по моему поводу эта деревенщина? — Он сказал, что если тебя не натереть, ты становишься отвратительнее, чем дыра в земле. И что, несмотря на вид здоровяка, ты гнешься при малейшем ударе и создаешь адский шум, чтобы привлечь к себе внимание. — Он так и сказал? — Клянусь Осирисом! Он и мне сказал, что я уязвим, как живот беременной женщины и вышел из задницы птицы. Говорю же тебе, это неучтивый субъект».

Несхатор не знала этой истории и села ее послушать, потягивая из кубка пиво. Она уже начала успокаиваться после потери любовника. Рассказчик продолжил:

— В гневе медный горшок отправился на поиски глиняного горшка. Нашел того, и сходу говорит ему: «Слушай, деревенщина, кажется, ты плохо отзывался обо мне? — Эй ты, хвастун, по какому праву ты обзываешь меня деревенщиной? — Я к тебе обращаюсь так, как хочу, старый бурдюк!» И вот ссора переросла в драку. Совершенно очевидно, что медный горшок оказался немного помят, но вскоре он доказал свою правоту глиняному горшку, который развалился на мелкие части.

Публика ожидала морали.

— Знаете, что я вам скажу, добрые люди? Будьте осторожны с яйцами. У них часто бывают сильные союзники!

Клиенты расхохотались. Раздавались взрывы неудержимого смеха, доходившего до икоты. Слепой арфист тоже смеялся. И музыканты. Клянусь Амоном, они действительно поняли, что означала басня! Только знаки: яйцо — это царь, глиняный горшок — Ай, а медный горшок — Хоремхеб. Несхатор тоже смеялась: хорошее настроение побуждало ее клиентов больше пить. К рассказчику полетели кольца. Тамбурины и кемкем отбивали ритм. Должен был начаться танцевальный номер. Рассказчик нашел себе место, и Несхатор велела подать ему вина.


Фивы вновь радовались тому, что являются оплотом царской власти. Остававшиеся заброшенными на протяжении уже двадцати лет, редко посещаемые царем Сменхкарой, недолго бывшие местом регентства Ая, они наконец принимали в своих дворцах царя.

В течение нескольких недель, пока царская семья размещалась во дворце, представители знати и высокопоставленные особы внимательно разглядывали невообразимое количество мебели, статуй и вещей, которые царь привез с собой в Фивы. Ничего подобного они никогда не видели. Имущество последнего находившегося в Фивах царя, Аменхотепа Третьего, разумеется, было достойно царской особы, но по сравнению с тем, что велел изготовить Тутанхамон, оно казалось деревенским. Какое великолепие! Сколько эбенового дерева, кедра, слоновой кости, кораллов, электрума! Какая тонкая инкрустация! Какая изысканность! Только взгляните на этот эбеновый табурет, инкрустированный розами из слоновой кости! А эти кресла из кедра со спинками, украшенными золотом! И не только золотом, но и разноцветными поделочными камнями в чеканке!

Они изнемогали от восхищения при виде стола из эбенового дерева со столешницей, изготовленной из слоновой кости, разделенной серебряными перегородками, поднятыми на лапах льва, которые, в свою очередь, держались на рифленых цилиндрах из золота. И иероглифы, наполненные золотом, на планке вокруг ножек! Чтобы играть в «гусек»![25]

При виде трона лишались чувств даже самые пресыщенные знатоки: покрытые золотой фольгой головы львов на подлокотниках и ножки в виде лап того же хищника; спинку украшал барельеф, инкрустированный поделочными камнями и стеклом, изображающий сидящего царя и царицу, покрывающую ему плечо мазью. Получив привилегию быть принятым монархом, надо было ожидать, когда он встанет и тогда лихорадочно мчаться к возвышению, чтобы восхищаться этим чудом.

Деревянный сундук, плакированный слоновой костью с вырезанными на ней иероглифами черного цвета, стоял в зале царских аудиенций и вызывал столько же комментариев, сколько ссылка бывшего регента: на нем были вырезаны знаки, означающие «Любая жизнь божественна».

И эти кубки из голубого стекла, привезенные из Сирии, которые подавали приглашенным во дворец!

В действительности, претендуя на совершенство, эти вещи были божественными!

Все больше людей признавали этот стиль. Ему не были свойственны преувеличения, в былые времена ценимые Эхнатоном, которые осуждал здравый смысл; нет, он идеализировался, не отходя слишком далеко от реальности, он совершенствовался, не будучи обескровленным. И он был роскошен!

Город Фивы, столь же богатый, как и Мемфис, поблек на фоне этих чудес. Из-за отсутствия эбенового дерева довольствовались кедром, за неимением кедра переходили на смоковницу. Не достает золота? Сделаем из меди. Нет слоновой кости? Тогда используем обычные кости! Беря пример с жителей Мемфиса, жители Фив взяли в привычку использовать обивку из крашеной и вышитой шерсти, класть на пол шкуры зверей и ставить высокие столы для трапезы.

Женщины внимательно рассматривали каждую деталь в одежды царицы, начиная с парика и заканчивая новыми сандалиями с загнутыми носами, которые не давали возможности пыли набиваться при каждом шаге, делая черными пальцы ног. В то время в Фивах считались модными нубийские парики, которые начала носить Нефертити; при первом публичном появлении царица изумила всех своим роскошным париком из длинных волос, заплетенных в две толстые косы, спускающиеся по спине, с голубыми жемчужинами на кончиках волос. Они приняли высокий крой платья; очень длинные пояса, вышитые золотом для самых богатых; убранные разноцветными жемчужинами золотые или серебряные сетки для украшения живота; рукава, спускающиеся до запястий и шали с обилием бахромы, украшенной золотом или жемчужинами согласно средствам супругов.

Эти последние рвали на себе волосы, так как несли невиданные расходы, но поскольку они не хотели отставать от других, то и сами надевали золотые браслеты на оба запястья, как это делали царь и высокопоставленные особы при дворе.

Тутанхамон, появившись в Фивах, позаботился о том, чтобы понравиться жителям столицы!


Встреча с Пентью откладывалась на последний момент, чтобы он понял: царь не торопится получить удовольствие, принимая его.

Вместе с Тхуту, который нарочито стоял подле него, Тутанхамон принимал одного за другим Усермона, Майю, Маху и других вельмож.

Усермона — дабы заявить ему, что отныне именно от воли царя зависит судьба страны, и что при первом же проявлении благодарности к бывшему регенту он рискует навлечет на себя царский гнев.

Майю — чтобы поблагодарить его за стойкость, которую он проявил в выполнении своего долга, и просить его позаботиться о том, чтобы налоги взимались с богатых в полном объеме, что возлагало на него ответственность за взнуздание повального взяточничества в стране. Ему было также предложено привлечь к сотрудничеству Маху для того, чтобы расследовать открыто или тайно, на его усмотрение, сговор крупных землевладельцев со сборщиками налогов.

Наконец, Маху, чтобы проинформировать его об освобождении от опеки Нахтмина и о назначении его Начальником охраны царства. Отныне перед ним ставилась задача преследовать банды разбойников, часть из которых, как подозревали, были созданы крупными землевладельцами. Отряды ополчения высокопоставленных лиц, насчитывающие каждый свыше пятидесяти человек, были упразднены, и их обязанности были переданы управам, а также чрезмерно угодливым городским головам.

Хоремхеб, вызванный в Фивы, был назначен главнокомандующим, что позволяло ему распространить свою власть и на гарнизоны Верхней Земли и покончить с влиянием, на любом уровне, Первого советника Верхней Земли.

Наконец был принят Пентью. Тутанхамон едва узнал его, так как не видел со времени правления Сменхкары. Тхуту узнал. Он заметил следы прошедших лет в облике этого человека, который превратился в инструмент власти: так царапины с годами появляются на ножках мебели. Бросались в глаза отвислые щеки, а взгляд приобрел обычную мутность, свойственную тем людям, кто опасается взглядов охранников.

Он вошел в кабинет царя одновременно и с усталым, и с наглым видом. Это проявлялось в обдуманной медлительности его походки, в посадке головы. Как если бы она теперь была слишком тяжела.

Ему достаточно было увидеть Тхуту, и он уже знал то, что ему собирались сказать.

Он опустился на колени перед царем и поцеловал ему руку. Затем он поднялся, и его взгляд, ясно говорящий о грехе предательства, переместился к бывшему Первому советнику.

— Пентью, — сказал Тутанхамон, узнавший от Тхуту о прошлом человека, который был приближенным к телу царя, — бывший регент назначил тебя главой дипломатического ведомства.

Пентью сохранял молчание — протокол не требовал никакого ответа.

— У Ая, — продолжил царь, — было несколько причин опорочить тебя.

Пентью заморгал; без сомнения, он не был готов к такому точному пониманию своего положения.

— Стало быть, у него были серьезные мотивы, заставившие его преодолеть неприязнь к тебе, раз он назначил тебя на эту должность. Твое назначение явилось, таким образом, неким контрактом верности, — заключил царь.

Тхуту забеспокоился — он рекомендовал Тутанхамону ни в коем случае не припирать противника к стенке. Он сдержанно кашлянул.

Преданный слуга попавшего в немилость человека, как его только что описали, Пентью выдержал взгляд, брошенный на него юношей с неумолимой маской царя. Неужели ему придется провести оставшуюся жизнь, давая гнусные признания? После исповеди предыдущему царю он отказался расставаться с жизнью.[26] Он подбирал слова.

— Государь, — произнес он после глубокого вздоха, — твоя божественная мудрость осведомлена о том, что в высоких сферах власти часто случается служить двум господам и навлекать на себя недовольство одного или другого.

Тхуту вспомнил разговор с Майей: хамелеон, который менял цвет в соответствии с его окружением. Власть портила тех, кому доставалась; она накапливала в их сердцах тайны, и они там гнили, и обагряла их руки кровью преступлений, которые они были вынуждены совершать, и следы от которых оставались на них вечно. Разложившееся сердце и руки, обагренные кровью, — вот с чем они представали перед Анубисом. Бывший Советник спросил себя, как ему самому удалось избежать этой мерзости, окружавшей трон.

— Твоя верность оказалась ненужной, ты это знаешь, — возобновил царь свое обращение к Пентью.

— Государь, твоя власть — солнце. Она открывает цветы лотоса и сердца людей.

— А ночь их закрывает вновь, — добавил Тутанхамон.

Предупреждение было сделано.

— Иди, — велел царь.

И снова Пентью опустился на колени и поцеловал руку царя.

Когда он ушел, Тхуту смотрел на блеск царской обстановки и почувствовал ее контраст со спокойным бесчестием человека, который только что ее покинул. Неужели монарх окружил себя таким количеством золота ради того, чтобы не думать о грязи, окружавшей трон?


Но бывший Советник знал не обо всем.

В последовавшие месяцы Тутанхамон затеял нечто странное: переделать гробницу Сменхкары. По его мнению, как он объяснил Тхуту, преждевременно ушедший царь был настоящим творцом и сделал много для восстановления царства, уподобившись Осирису, который был принесен в жертву Сетом. И соответствующим образом необходимо было отметить его посмертную славу.

Для начала необходимо было устранить некоторые недочеты. Разумеется, в гробнице были три саркофага, положенные царю. Но имущества, необходимого в загробном мире, было недостаточно.

— Да, я знаю, ты сделал все возможное при организации похорон, — сказал Тутанхамон. — Благодарю тебя за это. Но такой царь достоин особенного почтения, гораздо большего.

Итак, царь задумал соорудить наос, куда потом поместят саркофаги.

— Наос? — удивился Тхуту.

— Увеличенный в четыре раза наос, — уточнил Тутанхамон.

— Но как он войдет в гробницу? — встревожился Тхуту, который помнил, что гробница Сменхкары была заполнена до краев.

— Я увеличу склеп, — спокойно ответил Тутанхамон.

Тхуту не осмелился обсуждать его решение. В таком случае пришлось бы на время земляных работ вынести из гробницы все, что там находилось. Для того, чтобы сберечь сокровища, необходимо было привлечь уйму людей, не меньше ста человек.

Но заказ был сделан, и архитекторы взялись его выполнять. Месяц спустя они представили царю проект действительно увеличенного в четыре раза наоса: четыре деревянные наоса, покрытые золотой фольгой, помещенные один в другой, символизировали дворцы Севера и Юга. Внешний наос был одиннадцати локтей длиной, семи локтей и одной трети шириной и шести локтей высотой.[27] Все вместе они оберегались четырьмя богинями: Исис, Нефтис и защитницами внутренних органов мертвых Нейт и Селкет.

Это был монументальный проект. Тхуту это озадачило: как перевезти эти небольшие дома до Места Маат?

Пятью месяцами позже ансамбль был завершен. Царь повез царицу и своего Советника полюбоваться им.

Тхуту рассматривал стенки наосов, которые еще не были вставлены один в другой. На панно того, что представлял Северный дворец, он обнаружил сцены из Книги мертвых, где Амон объяснял, как создан мир и какова его божественная природа, и из Книги Амдуат.[28] Он не сумел расшифровать надписи и спросил у царя, для чего так сделано.

— Это чтобы невежда не смог завладеть тайной загробной жизни, — ответил Тутанхамон, подняв торжественно палец, как жрец.

Тхуту покачал головой.

— Семь слов… — произнес он.

Семь слов, которые позволяли душе умершего принять в загробной жизни ту форму, которую он пожелает, — птицы, животного или другого человека. Они придавали глубокий смысл Открытию Рта; если умершему не дать речь, он не сможет воплотиться в другое существо.

— Да, — подтвердил царь, очевидно, удивленный тем, что Советнику они известны.

Тхуту не переставал поражаться. Анкесенамон рассматривала статуи четырех богинь размером в человеческий рост, которые простерли руки перед внутренними стенками внешнего наоса в защитном жесте и повернули головы к левой стороне; ее это привело в восторг.

— Но… — прошептала она, — у всех четверых черты Меритатон!

Тутанхамон улыбнулся. Так было задумано.

— Как ты это сделал? — спросила она.

— Мы воспользовались изображениями твоей сестры, — объяснил он. — Затем я повез скульптора посмотреть на Нефернеру и объяснил ему, в чем различия между ними.

Эта преданность прошлому поразила ее. Для Тутанхамона Сменхкара не умер, Меритатон не исчезла, ничто не изменилось со времен тех счастливых дней. Все было запечатлено в нереальном и незыблемом великолепии.

Праздник Осириса, отмечавшийся в четвертый, последний, месяц зимы, зимы Хояк, был хорошим поводом совершить второе, блистательное захоронение Сменхкары в присутствии царской семьи.

Хумос признался, что озадачен такой инициативой. Но Тхуту добился его согласия, выдвигая в качестве аргумента то, что для царя имя Сменхкары связано с Реставрацией и что он считает себя всего лишь его преемником.

Гробница в некрополе Фив была предварительно открыта и опустошена под постоянным наблюдением военных. Рабочие спешили увеличить втрое пространство гробницы. Наосы были погружены на большой корабль и накрыты чехлами, чтобы сияющее на солнце золото не вызвало вожделения у воров.

Некоторые ящики с дополнительным количеством имущества и погребальных вещей, еще более роскошных, чем те, которыми обеспечил Тхуту усопшего царя при первом захоронении, были погружены на другой корабль.

Царская семья отправилась в путь на «Славе Амона». К счастью, паводок спал, течение успокоилось. Наконец прибыли к месту погребения. Наосы были выгружены, каждый установили на повозке, запряженной четырьмя быками, затем их доставили к гробнице. Трое жрецов, армейский командир с подразделением из ста человек и городской голова ожидали перед отверстием, проделанным в красном камне горы. Начали совершать обряды. Царь велел читать текст мертвых, который составил сам.

Боги захотели, причащенный трижды сын Осириса, чтобы твоя судьба осветила путь людям, как он освещает Восток славой Амона. Этот обряд не подвластен времени, он будет совершаться миллионы лет в твоем учетверенном наосе. Таким образом, Исис будет управлять твоим восхождением на Востоке, Нефтис твоим восхождением на Юге, Нейт твоим восхождением на Западе и Селкет твоим восхождением на Севере, и таким образом боги позаботятся о вечном возрождении Осириса…

Ветер трепал края одежды. Коршуны следили за церемонией. Целая армия рабочих внесла первый, самый большой, наос в увеличенную гробницу. Затем второй, третий и, наконец, четвертый. В этот последний внесли саркофаг и спустили его в каменное углубление. Два помощника жреца поочередно закрыли двери наосов, и совершающий богослужение царь их запечатал. Затем поместили четыре статуи богинь в порядке, указанном в царском тексте по совету писцов. Затем внесли имущество — и то, что было в гробнице раньше, и то, что велел добавить царь. Снова гробница была заполнена до краев.

В какой-то момент Анкесенамон задалась вопросом: зачем было нужно это нагромождение вещей, которые постепенно портились, находясь внутри горы.

Начавшись в десять часов утра, церемония закончилась в четыре часа после полудня. Погребальное жилище было запечатано. Городской голова, командир и верховный жрец также отдали почести усопшему.

Царь и его свита возвратились на «Славу Амона» в тот час, когда золото Ра превращалось в медь.

Пассажиры отужинали при свете факелов и отправились на свои судовые ложа.

Несмотря на усталость, Анкесенамон еще долго бодрствовала. В царстве гробниц было больше, чем дворцов. «Столько роскоши сопровождает смерть, — подумала она. — И как мало радостей в жизни!» Впервые она почувствовала себя одинокой, несмотря на присутствие всех этих людей вокруг нее.


— Bin tcbao!

Шпион бросил оскорбленный взгляд в сторону птицы, невидимой в высоких ветвях, затем продолжил свой отчет:

— …Учетверенный золотой наос с большими, ростом, как наши девушки, статуями, представляющими богинь Исис, Нефтис, Нейт и Селкет для ее охраны… Это было очень красиво… Надо было увеличить прежнюю гробницу…

Заинтригованные Ай и Шабака слушали рассказ о втором захоронении Сменхкары.

— Такой же, как братья! — заключил он. — Вообразили себя жрецами! И все это золото упрятали в дыру!

38 ГНЕВ АПОПА

Один за другим проходили сезоны.

Ритм жизни стал размеренным, и Ай, похоже, отказался от своих мрачных планов. Маска царя снова стала безмятежной.

Вместе с царевнами и несколькими придворными дамами, которые держали ее в курсе жизни столицы, Анксенамон проводила длинные дни в садах. Оказавшись наедине с собой, она всегда думала об утраченных любимых людях — о Пасаре и Меритатон.

Ее любовь к Пасару была такой полной и чистой, что она не могла вспомнить ничего неприятного, связанного с нею, она так и видела перед собой его взгляд, губы, его руки. Словно два ястреба, они вместе парили в небе.

И один из них был сражен стрелой. Яйцо, которое они высиживали, выпало из гнезда и разбилось.

Воспоминания о Меритатон, наоборот, было связано с тайной, которая сопровождала ее исчезновение. Была ли она еще жива? И появится ли у нее возможность послать весточку? Иногда Анкесенамон брала дощечку из слоновой кости для письма — единственный оставшийся у нее предмет, принадлежавший пропавшей царице, который она взяла из вещей последней. Она положила ее на колени и стала гладить пальцами, как будто надеялась, что послание может как по волшебству появиться на поверхности дощечки. Или Меритатон опасалась, что благодаря этому посланию найдут ее, Неферхеру и их сына, наследника трона? Появление наследника трона, действительно, очень встревожило бы Ая.

На самом деле исчезнувшей было неведомо, что Ай нейтрализован. Демоны возвратились в свои логова.

Казалось, Апоп засыпает.

Но за несколько дней до наступления праздника Осириса, в девятый год правления Тутанхамона, утром в спальню Анкесенамон вошла Сати и сказала ей испуганно:

— Госпожа, приготовься к ужасной новости.

— Какой?

— Торговцы, прибывшие из сельской местности, говорят, что из земли выползают змеи. Это знак гнева Апопа!

Действительно, за час до полудня, почти через три часа после предупреждения Сати, жесточайший подземный толчок заставил содрогнуться север царства.

Во дворце Фив были оторваны карнизы, разрушены статуи, со стен и потолков летела штукатурка, с полок падали светильники, а те, что висели под потолком, лихорадочно раскачивались. Но этот грохот не так ужасал, как тот гул, который шел из земли.

Лев Анкесенамон тут же вскочил, грива стала дыбом. Его хозяйка побледнела. Крики слуг, рабов и служащих сливались в один крик.

Царь вместе с секретарями и Тхуту быстро выскочили из зала аудиенций. В огромном внутреннем дворе он оказался в то же самое время, что и чиновники высшего ранга, повара, стражники. Земля под их ногами дрожала. Колебание стен напоминало движение рептилий.

Стали доноситься крики из города, а затем к ним добавились завывания. Мужчины, женщины, дети, собаки — все издавали душераздирающие вопли. Рушились дома, жители оказывались погребенными заживо под развалинами.

Когда волнение улеглось, стали подсчитывать ущерб. Появлялись группы спасения, занявшиеся извлечением выживших из-под развалин.

Все были заняты работой, когда перед наступлением сумерек второй толчок, ко всеобщему ужасу, завершил уничтожение зданий, которые уже не могли сопротивляться разрушению.

Сати прибежала в спальню Анкесенамон и воскликнула:

— Госпожа, не надо оставаться здесь! Собери царевен и скажи им, чтобы они шли за мной!

Держа в руках корзину с кобрами, она бросилась к лестнице. Вскоре за ней последовали Анкесенамон и кричащие и плачущие царевны. Лев бежал впереди. Все собрались в садах, некогда созданных по приказу Сменхкары. Туда снесли скамейки и кресла. Решили провести ночь в саду и послали слуг наверх за одеялами. С наступлением темноты появился кортеж, сопровождаемый носителями факелов, — это были царь, Тхуту и Усермон. Слуги принесли еду и напитки.

Тутанхамон и Анкесенамон смотрели друг на друга при свете факелов. Она подумала, что, возможно, так друг на друга смотрят мертвые, встретившись в загробной жизни. Все ощущали дуновение смерти. Не той смерти, которая забирала конкретного человека, а той, что стирала все, ибо никто не выживал, чтобы хранить воспоминания. Царь обнял Анкесенамон. Их охватило оцепенение, и холод ночи притупил чувства.

Рассвет не принес новых потрясений. Ночевавшие в саду начали шевелиться. Тутанхамон поднял глаза и стал рассматривать фасад дворца. Повсюду были видны большие трещины сквозь лопнувшую штукатурку, так как толчки были большой силы. Но тяжелые каменные стены и колонны оказались прочными. Усермон пошел за главным архитектором, чтобы с ним проверить надежность зданий.

Когда царица, царевны и их свита возвратились в свои покои, им пришлось идти по грудам мусора, на них не прекращая сыпалась пыль, как будто они готовились к трауру. Анкесенамон нашла на полу разбитые туалетные принадлежности. И статуя Тутанхамона на лодке, размахнувшегося копьем, чтобы сразить Апопа, упала с тумбы.

На нее это произвело тяжелое впечатление.

Осунувшиеся придворные дамы прибыли позже и принялись за работу, пытаясь восстановить порядок.

Целыми днями группа архитекторов исследовала стены и перекрытия, проверяя их надежность. Прибыли художники для восстановления фресок, которые оторвались от плит.

На протяжении нескольких дней по городу разносились крики плакальщиц.

Это была угроза не только дворцу, но всему царству.

Апоп действительно сотворил ужасающий кошмар.

В течение этих дней у Сати было мрачное лицо.

— Что с тобой?

— Ничего, госпожа.

Этот диалог повторялся до того дня, когда Сати призналась, что одна из ее кобр умерла, а это было плохим предзнаменованием.

— Змеи тоже умирают, — заметила Анкесенамон.

— Да, госпожа. Но эта умерла ночью, когда я увидела двойника царицы.

Застыв, Анкесенамон на какое-то мгновение онемела.

— Что ты говоришь?

— Что я увидела двойника царицы. Не Ка, а двойника, ту, что вечно бродила в окрестностях своего жилища.

— Какая царица?

— Царица-мать, госпожа.

Анкесенамон хотела пожать плечами, но вспомнила, как Сати приказала кобрам спасти жизнь царя в ту ночь в Ахетатоне, и как она ускорила ее выздоровление, приведя к изголовью льва.

— Ты видела двойника моей матери?

— Да, госпожа. Она была очень печальна.

— Почему?

Странный вопрос. Двойники не говорили. Да впрочем, Сати и не ответила; она только устремила тяжелый взгляд на царицу.

— Откуда ты знаешь, что она опечалена? — настаивала Анкесенамон.

— Это было видно по ее лицу.

Анкесенамон сомневалась в том, что, несмотря на маски, которые на них надевали, у мертвых могли быть радостные лица.

— И когда она ушла, я нашла на земле эту повязку.

Она вытащила какую-то вещь из складок своего платья. Отвратительно грязная лента. Царица отказалась прикасаться к ней.

— Прочти то, что написано на ней, госпожа.

— Я не хочу прикасаться к этому кошмару.

Сати растянула повязку между своими пальцами, чтобы госпожа могла разобрать так называемое послание. Анкесенамон вытянула шею. Вначале, кроме следов грязи, она ничего не увидела. Но вглядевшись, она разобрала слова, из которых можно было составить фразу, явно написанную второпях. Она приблизила лицо к ленте.

— Стражники… царства… — читала она, — слабы. Апоп собирается напасть.

Она подняла к кормилице встревоженные глаза.

— Ты это нашла на земле?

— Да, госпожа.

— Возможно, кто-то ее потерял… Или она была где-то сверху и упала во время землетрясения.

— Никто не приклеивает похоронные повязки к потолкам, госпожа, и не носит их на себе. И этот текст не представляет собой священной формулы. Ничего подобного.

Это было верно. Такой текст был вызовом царской власти. Никакой писарь никогда бы не составил этот текст, никакой бальзамировщик никогда бы не воспользовался такой повязкой. Тревога охватила Анкесенамон.

— Это было до землетрясения?

— Нет, восемь дней назад. Когда умерла кобра. Защитница не смогла противостоять Апопу. Царица пришла меня предупредить.

Анкесенамон задумалась. Стражники царства слабы… Собирались ли они вскоре взвалить вину за все на Тутанхамона?

— Но что это может означать?

— Мне неизвестно, госпожа.

— Спрячь эту ужасную повязку и никому об этом не говори.

— Хорошо, госпожа.


Спустя месяц Сетепенра тяжело заболела. Страшная рвота извлекла из нее все, что могло вмещать ее тело, после чего она слегла в постель, обессиленная от жара. Как сообщила Нефернеферуатон-Ташери, она съела нечистые финики, то есть запачканные землей. Срочно вызванный Сеферхор использовал все известные ему рецепты и все свои заклинания. Серая глина, чтобы прогонять демонов, травяные отвары для снижения температуры, цветочные вытяжки для стимуляции сердечной деятельности — все было опробовано.

Ничего не помогало. Сетепенра бредила, затем впала в бессознательное состояние. Пять дней спустя она умерла.

Анкесенамон выплакала все слезы.

— Но когда же это закончится?! — восклицала она. — Когда?

Сати, потрясенная и задумчивая, смотрела на нее.

Траур. Бальзамировщики. Саркофаг. Похоронная процессия. Плакальщицы. Поездка в место захоронения Маат. Гробница, жрецы, чтение молитв, погребальное имущество…

После всего этого надо было лечить уже царицу, так как ее охватила меланхолия.


Вечером Анкесенамон удалилась в свою спальню с верным львом, который растянулся у ложа. У нее болела вывихнутая лодыжка, и она направилась к Сати попросить мазь, которую кормилица хранила в одном из своих сундучков.

При ее входе та, склонившись над сундучком, что-то быстро спрятала под тканью, очевидно, дощечку для письма.

— Что ты прячешь?

— Ничего, госпожа, ничего.

— Над чем ты тогда наклонилась?

— Я рассматривала сундучок…

Анкесенамон подошла ближе и, отодвинув руку кормилицы и ткань, обнаружила деревянную дощечку для письма, покрытую белой эмалью с выгравированными на ней черными цифрами. Она взяла ее в руки, рассмотрела при свете ламп и ничего не поняла.

— Что это такое?

Через мгновение Сати, смутившись, ответила:

— Расчетная таблица.

Анкесенамон внимательно рассмотрела дощечку и увидела там столбики цифр.

Все это не имело никакого смысла. Анкесенамон не знала математики, но беглого взгляда было достаточно, чтобы понять, что цифры не были расположены последовательно ни в одном, ни в другом столбце. Кроме того, она сомневалась, что Сати увлекалась расчетами на досуге.

— Что это за дощечка? — повторила она вопрос.

Сати вздохнула.

— Магический способ узнать судьбу.

— Узнать судьбу? Как?

— Надо знать дату рождения человека и имя, которое он получил при рождении. Затем подсчитываем количество лунных месяцев, которые он прожил, и количество дней, оставшихся до конца текущего лунного месяца. Если первая цифра в количестве месяцев, которые он прожил, оказывается среди цифр в верхнем столбце, он будет жить. Если она среди цифр в нижней части, он умрет. Если количество дней, которые остаются в лунном месяце, фигурирует вверху, этот человек будет жить. Если внизу, он умрет.[29]

Анкесенамон нахмурила брови.

— Для кого ты сделала эти расчеты? — спросила она.

— Ни для кого.

— Для меня?

— Нет, госпожа, я тебе в этом клянусь.

— Для кого тогда?

Сати подняла на нее опечаленный, но упрямый взгляд. Охваченная неистовой тревогой, Анкесенамон стала трясти опустившуюся на корточки кормилицу.

— Ответь мне! Я не уйду из этой комнаты, пока ты мне не ответишь!

Сати закрыла лицо руками.

— Я их сделала для мужчины, — сказала она наконец.

Анкесенамон отступила.

— Какого мужчины?

Сати покачала головой.

— Для мужчины.

Почему она отказываласьотвечать? Очевидно, это означало, что мужчина был важным человеком.

— Это мужчина, — упорствовала она.

— Царь? — выговорила Анкесенамон подавленно.

Сати поднялась с таким трудом, как будто ей было сто лет, и скрестила руки на груди.

— Царь? — повторила Анкесенамон, словно спрашивая саму себя.

Реакция Сати указывала на то, что это был действительно он.

Женщины посмотрели друг на друга. Выражение лица кормилицы было таким мрачным, что Анкесенамон бросилась к ней и схватила за руку, в ее глазах застыл немой вопрос. В красноватом свете ламп лицо Сати напоминало лицо статуи богини ночи. Анкесенамон пронзила дрожь.

— Он тоже?

Она вспомнила проклятую повязку и явившуюся кормилице ее мать.

— Сколько дней? — спросила она хрипло.

— Двадцать один.

Анкесенамон прислонилась к стене. Три недели.

— Я умру, — прошептала она.

— Нет, не ты. Кобры тебя защищают.

— Чем так жить, лучше умереть.

— И знание — тяжкий груз.

— Ты не могла ошибиться? — спросила Анкесенамон, снова беря в руки дощечку для письма.

— Он прожил пятьсот семьдесят лунных месяцев. Пять — в нижней части. И ему остается двадцать один день до конца текущего месяца.

— Но, может быть, это не для него?

— Какой еще есть стражник царства? Он единственный. Это на него указывала царица. Неужели ты думаешь, что ради какого-нибудь чиновника она явилась бы сюда?

«Как я смогу теперь посмотреть ему в лицо?» — думала Анкесенамон. Она попросила у Сати мазь и натерла себе лодыжку. Но это не принесло пользы: она почувствовала облегчение в лодыжке, но сон ушел.


Во дворце началась большая суматоха по случаю предстоящего визита в Фивы иностранного принца, преемника Азиру, царя аморитов. Этот царь был известен со времен Эхнатона своей трагической судьбой. Он оспаривал власть царства в Азии и начал с того, что объявил войну царю Библоса, Рибадди, союзнику Двух Земель. Затем он присоединился к бедуинам-грабителям, которые даже попытались напасть на Мемфис. Когда армия царя Двух Земель усмирила Азиру, его вынуждены были отправить в Фивы, где держали в качестве заложника. Так как он неистово бунтовал и угрожал своим тиранам, Хоремхеб велел выколоть ему глаза. Наконец Ай, посчитав, что он больше не представлял опасности, отослал пленника в его царство песков, где тот умер.

Больше известий об аморитах не было. И вот принц, представившийся наследником Азиру, сам явился просить милости у царя.

Но был ли он на самом деле преемником Азиру? У этих людей было многочисленное потомство, и достаточно трудно было установить, кто является наследником и обладает ли он достаточной силой, чтобы требовать корону своего народа. Не подписывать же договор с первым явившимся претендентом!

Он отправился к Маху, Хумосу и, очевидно, Пентью, чтобы те помогли установить законность его притязаний, что, впрочем, могло быть подтверждено пышностью, с которой его приняли бы, и подарками, сделанными ему, а также союзным договором.

Утром Пентью предоставил царю наиболее свежую информацию, собранную агентами в Азии. Начальник дипломатического ведомства был вызван в отдельный кабинет царя, находящийся на этаже, и поднимался за ним по лестнице в зал аудиенций, где должен был встретиться с Усермоном и Тхуту.

— У нас сложилось мнение, — говорил Пентью, следуя за царем, согласно протоколу, отставая на одну ступеньку, — что амориты всегда поддерживают союзнические отношения с бедуинами и делят с ними награбленное…

По какой-то непонятной причине трость, на которую опирался царь, скользнула по гладкому камню ступеньки и выскользнула из его рук. Тутанхамон потерял равновесие и стал падать. Лестница была крутой.

Он летел вниз головой, пытаясь схватиться за стены, и скатился по лестнице, не управляя своим падением, в большой зал цокольного этажа. Его голова ударилась об угол пьедестала опорной колонны.

Он лежал бездыханный.

Пентью был уже рядом с ним.

— Твое величество! Твое величество!

Шум заставил прибежать людей, которые оказались в большом зале. Он скоро разросся и охватил весь дворец.

Царь умер.

39 ОДИН ДЕНЬ ИЗ ЖИЗНИ ДВОРЦА, ОХВАЧЕННОГО ТРЕВОГОЙ

Анкесенамон находилась в своих покоях в обществе двух придворных дам и Сати, когда Уадх Менех пришел сообщить ей новость. Вид придворного все сказал за него. Царица стала мертвенно-бледной.

— Твое величество… — проговорил он.

Она бросила на него ужасающий взгляд, полный безысходности. Начиная с той ночи, когда Сати сообщила ей о своих расчетах, она мало спала. Двадцать один день, до этого события.

— Царь умер.

Сати ее поддержала.

— Когда?

— Он упал с лестницы несколько минут назад.

Донесся шум голосов с нижнего этажа: слуги несли тело царя в его комнату.

Анкесенамон последовала за ними. Там были Усермон, Пентью, Тхуту, Майя, писцы, слуги, рабы. Словно змеи, изгнанные из своих дыр подземным толчком. Слуги положили тело царя на его ложе, натянули одеяние на ноги и подложили под них сандалии, потерянные во время падения. Хранитель гардероба хотел привести в порядок парик, тоже слетевший, но Тхуту его остановил, так как он скрыл бы рану. Придворные дамы, а затем и царевны, кормилицы, слуги столпились перед дверью.

Царица склонилась над своим супругом. У него были открыты глаза, словно он был чем-то удивлен. Он надел на свое лицо маску в последний раз. Она взяла его за руку, и слезы брызнули из ее глаз.

Очередной раз Осирис был убит.

Она стояла подле его ложа бесконечно долго, плача безмолвно. Затем пришел Сеферхор. Он взял руку монарха за запястье, чтобы прощупать пульс, и положил ее на прежнее место.

— Твое величество, ты хочешь, чтобы это была ты или я?

Она повернулась к нему, не понимая.

— Хочешь ли ты закрыть ему глаза?

Она склонилась к этому нежному и мечтательному лицу и опустила веки, чтобы он мог спать. Затем покинула комнату.


Без сомнения, в такие моменты из дворца посылали гонца, и вот он мчался во весь опор, направляясь на север, чтобы добраться в тот же день, ближе к вечеру в Ахмин.[30] Его срочно ввели к тому, кого он должен был проинформировать.

При его виде Ай встревоженно выпрямился в своем кресле. Он вопросительно посмотрел на посланца:

— Господин, Тутанхамон умер.

Ай встал.

— Когда?

— Этим утром.

Шабака поставил на стол кубок с пивом, из которого собирался пить. Ай повернулся к нему.

— Пусть выведут из конюшни трех лошадей. Как можно быстрее, — приказал Ай. — Надо, чтобы я самое позднее завтра был в Фивах.

Какое-то мгновение Шабака колебался. Ни много ни мало, десять часов галопом, ночью, без луны. Такое испытание было бы слишком суровым для человека в возрасте его хозяина. Без сомнения, Ай знал, на что способен.

— Это — обязательное условие, — сказал он. — Раньше Хоремхеба.

Шабака понял: прежде чем Хоремхеб, тоже проинформированный о смерти царя, попадет в Фивы и прежде чем его войска перекроют сопернику доступ в город. Он вышел.

Меньше чем через час Ай, секретарь и Шабака мчались на юг на лучших лошадях. Приближаясь к своему шестидесятилетию, бывший командир конницы не утратил навыков верховой езды. Важность цели придавала ему сил.

Они перешли на галоп и сохраняли темп, пока небо было ясным. Но к рассвету Ай все же вынужден был перейти на рысь, причем Шабака, который скакал впереди двух других всадников, высоко держал факел, освещая им путь в эту самую черную ночь. С наступлением рассвета они все-таки отпустили поводья. Вскоре они уже увидели, как вырисовываются в хрупком золоте утра храмы Карнака.

Хумос был поражен. Его проинформировали о смерти царя только накануне; он оценил физическую силу своего посетителя. Разумеется, на этот подвиг тот решился не ради покойного царя. Хумос принял троих мужчин во внутреннем дворе своей резиденции и предложил им молоко и хлебцы. Затем он обменялся долгим взглядом с Аем. В словах не было надобности. Цель визита была очевидна: определиться с наследником Тутанхамона.

— Важно, — сразу заявил первый жрец, — чтобы ты шел во главе траурной процессии.

— Армия?

— Здесь, в Фивах, официально главнокомандующим является Хоремхеб. Но старые связи прочны. У тебя в распоряжении семьдесят дней, чтобы их возобновить.

Семьдесят дней! Время, необходимое для бальзамирования тела царя.

— Это слишком долго. У Хоремхеба будет время расставить своих людей так, чтобы я не смог даже пересечь реку.

— Но это срок, предписанный ритуалом, — заметил Хумос с удивлением.

— Может быть, ты примешь меры, чтобы приспособить требования ритуала к интересам царства?

Хумос задумался. Сокращать срок бальзамирования царя — это считалось бы оскорблением памяти усопшего. Клан Юга собирался предложить главе клана Севера изменить обряд? Рискованное занятие.

— Еще надо, чтобы ты был на месте, — ответил он осмотрительно.

— Узермон еще Первый советник? — спросил Ай.

Хумос кивнул. Ай не ждал от него еще каких-то слов. Он поднялся.

— Поеду туда, — сказал он.

Лошади и их всадники были погружены на первый корабль, пересекший Великую Реку. Часом позже трое мужчин были уже у ворот дворца. Шабака решил проверить, сохранилось ли здесь влияние его хозяина, и пошел передать своих лошадей Начальнику конюшен. Теплый прием его успокоил.

— Господин Шабака! Пусть расцветает твоя жизнь! Какие причины удерживали тебя так далеко от Фив?

Шабака сослался на выполнение обязательства его хозяином. Было ясно, что слухи, распространившиеся после несчастного случая во время охоты на газель, рассеялись без следа.

— Тебе известно о глубокой печали, поразившей нас? — спросил Начальник конюшен.

Шабака объяснил, что именно по этой причине бывший регент возвратился в Фивы. Его собеседник уловил, что обстановка может резко измениться.

— Пусть мир Амона будет с ним! Пожалуйста, передай, что я ему полностью повинуюсь.

Шабака присоединился к Аю и секретарю в большом зале дворца. Представители знати уже спешили выразить Уадху Менеху свои соболезнования. Но, увидев бывшего регента, Главный распорядитель церемоний их оставил и поспешил принять Ая. Тогда и знатные особы заметили присутствие Ая; они забыли о былых сплетнях и стали тесниться вокруг него. Через несколько мгновений траурные фразы уже переплелись с поздравлениями.

Итак, именно Усермона пришел повидать Ай. Счет шел на минуты, и бронзовые водяные часы в углу зала свидетельствовали о неумолимом течении времени. Несколько позже прибыл Первый советник в сопровождении Пентью. Он увел посетителей в отдельное помещение.

— Перемирие формулировок, — заявил Ай. — Время торопит. Царский совет?

— Я, Майя, Маху, Тхуту и Хоремхеб, — ответил Усермон. — И царица.

Ай бросил взгляд на Пентью. Царь не причислял его к членам Царского совета. Без сомнения, Тхуту его об этом предупредил.

— Входит ли теперь Тхуту в Царский совет? — спросил Ай.

— Царь навязал его кандидатуру.

Таким образом, Ай мог рассчитывать только на два голоса из шести — это были Усермон и Майя. Остальных надо было срочно привлечь на свою сторону.

— Нам предстоит сделать выбор, — сказал Усермон. — Либо я назначаю тебя Первым советником, либо Царский совет назначает тебя регентом.

Ай задумался. Только регентство могло обеспечить полномочия, необходимые для возглавления траурной процессии.

— Регентство, — заявил он.

— Это зависит от воли царицы.


Ай заставил себя войти в покои Анкесенамон медленно, демонстрируя свою усталость. Он обнаружил царицу сидящей между придворными дамами и Сати, у ее ног лежал лев. Хищник повернул голову, чтобы изучить прибывшего. Царица склонилась и стала его успокаивать.

— Девочка моя… — начал Ай, охотно оставляя фразу незаконченной.

В последний раз, когда он ее видел, это была очаровательная упрямая девушка. Но тогда Анкесенамон было шестнадцать лет. А теперь ей двадцать один год. Печаль и сдержанность делали ее красоту трагической. Две тонкие морщины, наметившиеся по обе стороны рта, напомнили ему его дочь в конце жизни. Он готовился к тому, чтобы изображать волнение. Но он на самом деле волновался. Его самого это озадачило.

— Входи, дед.

Она бросила на него взгляд, словно издалека. Стало быть, он выиграл. Станет ли он тем сильным защитником, который был необходим копии Нефертити? Предложив кресло посетителю, женщины удалились. Лев неотрывно наблюдал за незнакомцем.

Она встала, Ай ее обнял с порывом, который вызвал у нее удивление. Если он симулировал привязанность, тогда он был умелым актером. Он ее поцеловал.

— Потеря супруга — такое же испытание, как и потеря отца.

Она смотрела на него, не отвечая. Он был ответственен за смерть Пасара. Но она отказалась добиваться правосудия. С точки зрения богов, отныне она это знала, интересы царства перевешивают правосудие.

— Я понимаю твое горе, дитя мое.

«Он пришел говорить не о чувствах, но о царстве», — сказала она себе. Впрочем, лев не казался смущенным присутствием посетителя; он вытянул шею, приблизив голову к его ногам. Ай их отодвинул.

— Тебе придется принять решение, — продолжил он, — так как момент опасен и царство в твоих руках.

Она оказалась в таком же положении, как ее мать, а затем и Меритатон после смерти матери. И кроме него, больше не было подходящего человека, чтобы надеть корону.

— Каким образом царство находится в моих руках? — спросила она наконец. Это были первые слова, которые она произнесла.

— Тебе хорошо известно, дитя мое, что Хоремхеб рвется к власти. Хотела бы ты видеть его царем?

— На каком основании он потребовал бы трон?

Ай изобразил на лице улыбку.

— Ни на каком. Он его захватит — и все.

Такое было вполне возможно. Перспектива увидеть Хоремхеба на троне никак не устраивала Анкесенамон, хотя его супруга была ее тетей. Она знала, с каким отвращением он относился к Нефертити, Сменхкаре, Тутанхамону. Иногда придворные дамы позволяли себе откровенности.

Она выпрямилась.

— Чего ты хочешь?

— Ты входишь в состав Царского совета. Поддержи решение о назначении меня регентом. Это возможность не дать Хоремхебу захватить трон. Иначе он все разрушит. Сего приходом к власти династическое наследование прервется.

Анкесенамон это понимала, но теперь ей было очевидно: Хоремхеб даже не потрудился бы вступить в брак с женщиной из царской семьи. С династией Тутмосидов было бы покончено.

— А армия?

Дед заметил, что его девочка была информирована о делах царства больше, чем он думал.

— Лучшие войска находятся под командованием Нахтмина, который мне верен. Остальные — под командованием Хоремхеба. Необходимо действовать быстро: Хоремхеб будет в Фивах в ближайшие часы.

Не только траур и горе, но еще надо было срочно принимать решение. Несмотря на некоторое недоверие, которое она испытывала по отношению к своему деду, она знала, что он говорил правду.

— Объедини Царский совет.

— Сколько у тебя там голосов?

— Три вместе с твоим. Но я хочу надеяться, что Тхуту и Маху присоединятся к твоему мнению.

Она редко присутствовала на собраниях Совета. В последние годы правления ее супруга обсуждения решений правительства проводились без доклада об этом в высшие инстанции. Но она знала, как это все действует: для утверждения решений необходимы были две трети голосов.

— А Хоремхеб? — спросила она.

— Он пока ничего не будет знать. Твой супруг поступил неосторожно, назначив его Первым советником Нижней Земли. Надо будет, чтобы Совет аннулировал эту должность: я ведь не буду больше Первым советником Верхней Земли.

Она поинтересовалась, когда следует приступить к оповещению; он предложил послать своего секретаря предупредить Усермона. Спустя час в зале судебных заседаний собрался Совет.


Быстрота, с какой он был созван, не удивила никого из членов Совета. Вначале каждый ожидал появления Хоремхеба в Фивах, как крыса ожидает атаки кошки. Затем все во дворце узнали о присутствии в его стенах Ая.

Анкесенамон старалась не смотреть на соседнее кресло, где всегда сидел Тутанхамон.

— Вопрос, который мы собираемся обсуждать, — начала она, — это назначение господина Ая, бывшего регента, регентом царства. Если мы не расположены предоставить корону военачальнику Хоремхебу.

Ей было непривычно слышать свой голос, свои соображения относительно судьбы царства. Она больше не была собой; она стала второй Нефертити.

— Мы его ему не предоставим, твое величество, — сказал Тхуту саркастическим тоном. — Но он может захватить его силой.

Она кивнула.

— Я тоже расположена принять такое решение. Советник? — обратилась она к Усермону.

— Я очень благосклонно к нему отношусь.

— Казначей?

— Господин Ай, — ответил Майя, — обладает опытом регентства, и я считаю его в высшей степени способным управлять царством. Если мне позволено будет высказаться по этому поводу, то думаю, что в этот раз он не будет довольствоваться только этим и станет претендентом на корону.

— Это в интересах царства, — заметил Усермон. — Мы не можем оставить надолго Две Земли без царя.

— Начальник охраны?

— Ее величество оценила ситуацию мудро. По моим последним сведениям, военачальник Хоремхеб держит три гарнизона Нижней Земли в состоянии боевой готовности, планируя осаду Фив.

Последовало встревоженное молчание.

— По крайней мере три дня уйдет на то, чтобы эти гарнизоны спустились к Фивам, — продолжил Начальник охраны. — Но к этому времени мы уже примем решение. По моему мнению, регентство господина Ая желательно.

— Советник царя?

Тхуту выдержал паузу, прежде чем ответить. Он видел, как рушится равновесие, сохранявшее мир в Двух Землях в течение более чем четырех лет. Он пытался уравновесить силы Юга и Севера. Даже дошел до того, что угрожал лично Аю, причем при поддержке Хоремхеба, только чтобы добиться этого равновесия. Отныне такое видение политики царства упразднялось. И он должен был согласиться, что регентство, а значит и царствование Ая были бы менее разрушительны, чем грубый захват власти Хоремхебом. Он не отличался от всех этих людей, которых внезапно обуял страх перед открывшейся пропастью.

Неужели подземный толчок, потрясший царство, был предзнаменованием?

Он сказал просто:

— Я — за регентство господина Ая.

Главный писец составил документ об этом назначении. Он был скреплен царской печатью и печатями советников.

— Второе решение, мне кажется, тоже требует срочности, — сказала Анкесенамон. — Новый регент был Советником Верхней Земли. Больше он таковым не является. Как мне кажется, должность Советника Нижней Земли должна быть упразднена.

Мнение было общим. Второй документ вскоре был составлен. Тогда Усермон предложил лишить опасного Хоремхеба звания командующего армиями; идея была также одобрена. Третий рескрипт подписали единодушно.

Тхуту с горечью понимал, что собственной рукой разрушает то, что сам сделал. Царь умер, и он сам более не существовал как политик.

Анкесенамон выразила мнение, что в результате принятых решений военачальник больше не входит в состав Царского совета.

Четвертый рескрипт.

— При этих обстоятельствах, — произнес Усермон, — мне кажется необходимым назначить нового главнокомандующего. Я предлагаю, чтобы им стал военачальник Нахтмин.

Пятый и последний рескрипт. Главный писец смотрел на него, кося глазом.

Едва высохли чернила на документах, как Усермон покинул зал и направился предупредить нового господина царства, который ожидал в кабинете Главного распорядителя церемоний в обществе последнего. Ай вошел в зал, опустился на колени перед царицей, поцеловал ей руку, затем встал и долго смотрел на нее. Он склонился к ней, чтобы поцеловать ее в обе щеки. Затем он поблагодарил каждого из членов Совета. Дольше всего он задержался перед Тхуту.

— Советник, я знаю, что ты голосовал за меня. Я тебе за это благодарен. Но я сожалею о потерянном времени.

Почти десять лет правления Тутанхамона.

— Я был предан царской власти, божественной по своей сути, — ответил Тхуту.

— За работу, без промедления! — сказал Ай, поворачиваясь к Усермону.

Тхуту больше не был Советником царя, отныне он был не у дел. Он возвратился к себе.


Заседание Совета закончилось к обеду. Членам Совета была предложена легкая закуска, поданная в бывшем кабинете регента, который он вновь занял.

Во второй половине дня дворец охватило волнение: двадцать иностранных конников с саблями наголо были выстроены перед дверями и контролировали всех посетителей. Только что прибыл Хоремхеб. В сопровождении четырех командиров он вошел твердым шагом в большой зал, вызывая удивление, а затем и беспокойство у суетившихся служащих и представителей знати; это не была поступь человека, пришедшего выражать соболезнования. Он попросил о встрече с царицей; придворный сказал ему, что она пребывает в трауре. Тогда он попросил о встрече с Первым советником Усермоном; очевидно, он не знал о собрании, которое закончилось несколькими часами раньше.

Его удивила невозмутимость Усермона.

— Советник, на основании своего членства в Царском совете, я прошу немедленно его собрать.

— Военачальник, — ответил ему Усермон слащаво, — собрание закончилось перед обедом. Я, к сожалению, должен сообщить, что ты больше не являешься членом этого Совета.

Казалось, молния поразила Хоремхеба.

— Собрание уже состоялось? — спросил он недоверчиво.

Усермон кивнул.

— Совет единогласно решил немедленно назначить господина Ая регентом царства.

Лицо Хоремхеба стало пурпурного цвета, он еще более встревожился. Лица четырех стоявших за ним командиров исказились от изумления. Усермон был доволен тем, что около тридцати стражников находились за дверью. На самом деле военачальник мог наброситься на Советника и покалечить его.

— Ты насмехаешься надо мной?

— Я не мог бы вести себя так невежливо, военачальник.

— Но Ай… он находится в Ахмине… Как он может?..

— Он прибыл сюда утром, военачальник.

Хоремхеб забыл афоризм своего карлика: власть завоевывается ночью. Ночная спешка его врага оказались весьма своевременными.

Усермон не сомневался, что военачальник намеревался не допустить регента в город.

— Как главнокомандующий…

Что он собирался приказать и в качестве кого? Усермон поднял и опустил брови и сказал с равнодушным видом:

— Военачальник, этим утром тебя лишили этой должности, как и должности Советника Нижней Земли.

Хоремхеб смотрел на Первого советника, как если бы тот превратился в грифа или в крокодила.

— Но кто теперь возглавляет армию?

— Военачальник Нахтмин.

Хоремхеб сжал челюсти. Ай воздвиг все возможные препятствия, чтобы преградить ему путь к власти.

Тогда Усермон прибег к одной хитрости, которая позже будет пользоваться успехом и называться блефом.

— Мне известно, что ты привел в состояние боевой готовности три гарнизона. Но пять других гарнизонов в таком же состоянии.

Именно такой приказ Усермон намеревался отдать сразу после ухода своего импульсивного собеседника.

— Я тебя попрошу, — сказал в заключение Первый советник, — увести с собой конников, которых ты расставил перед входом во дворец.

Хоремхеб взглядом разорвал Советника на части. Затем он резко развернулся, не придерживаясь протокола, и в сопровождении своих четырех командиров прошел к выходу.

За двадцать четыре часа мир стал вращаться в другую сторону. Даже Апопа это должно было бы удивить. Воистину справедливо, что у больших рептилий меньше разума, чем у маленьких, поскольку они больше переняли от людей.

40 ДЕТИ ИСИС

Одетая в траурное платье темно-синего цвета, Анкесенамон меланхолически рассматривала разложенные на столе продукты: всегда холодная пища траура — хлебцы, огурцы, дыни, финики, — так как в течение трех дней после смерти царя было запрещено готовить пищу. «Неужели все женщины — вечные вдовы?» — подумала она. Затем подняла глаза на Ая, сидевшего напротив нее. Устраивая эту трапезу с глазу на глаз, он имел тайные намерения. Анкесенамон охотно бы от нее отказалась — она очень устала. Впрочем, знаки привязанности, которые он ей оказывал, ее удивили. Был ли он искренним? И в таком случае, почему старый шакал поменял свою тактику в отношении к ней? Потому что намеревался подняться на трон и заключить с нею брак? Или по другой неясной причине?

— Поешь немного, — сказал он. — Ты пережила ужасные часы.

— Хоремхеб уехал? — спросила она, беря приправленный уксусом лук.

— Да. Не думаю, что он незамедлительно начнет действовать. Но это упорный противник. Порой я думаю, что именно по этой причине я его выбрал в качестве зятя!

Он сокрушенно покачал головой.

— Он попытается еще раз поднять войска Верхней Земли, — продолжил он. — Поэтому нам надо действовать быстро.

«Нам надо», — подумала она. Ай таким образом делал ее своей сообщницей.

Он выпил немного вина и добавил:

— Дитя мое, это последний шанс избежать всеобщей катастрофы. Если бы Хоремхеб захватил трон, с миром в Двух Землях было бы покончено. Я его знаю.

В голове Анкесенамон прозвучала вторая часть фразы: «Действовать быстро».

— Что ты имеешь в виду, говоря «действовать быстро»?

— Семьдесят дней бальзамирования — это слишком долго. Трон не может оставаться пустым так долго при нынешних обстоятельствах. Это предоставляет Хоремхебу слишком много возможностей изменить ситуацию.

Вдруг ее охватила паника: не от перспективы того, что Ай будет коронован, а оттого, что коронованным мог оказаться Хоремхеб. Она представила это слишком хорошо: вместе с сестрами она должна будет умолять тетю, чтобы их не выгнали из дворца, чтобы не обращались с ними как с наследницами павшей династии, чтобы не уничтожали тех, кто принадлежал к этой династии в течение всех лет правления. Воспоминания. Бесчисленные барельефы, которые увековечивали память мертвых царей. Статуи. Все.

Фактически она оказалась сторонницей человека, который некогда был ей ненавистен.

— Можно сократить период бальзамирования? — спросила она.

— Я обращался ранее за советом к Хумосу. Он не наложил запрет.

— Каким количеством дней ты хочешь ограничиться?

— Как можно меньшим. Уже завтра я намереваюсь поговорить об этом с главой бальзамировщиков.

Она сочла почти неприличным обсуждать подобную тему. Смерть и все, что было с ней связано, обсуждалось гораздо чаще, чем рождение.

— Но… похороны? Перенос в место погребения?

— Необходимо все организовать заранее, так чтобы все прошло как можно быстрее.

— Один месяц?

— Самое большее.

«Этот бег в склеп напоминает заключение пари», — подумала она. И внезапно она вспомнила, что ее супруг не выбрал место своего погребения. Он говорил, что времени у него для этого достаточно.

Но кто знает размеры песочных часов своей жизни?


Слушая его со всеми приличествующими знаками уважения, мастер Асехем, знающий все тонкости бальзамирования, рассматривал регента Ая с плохо скрываемым любопытством: уже второй раз этот дьявол во плоти менял царя; как ему это удавалось?

Несколько лет назад мастер Асехем оставил Ахетатон; представители высшего света больше там не жили, так как власть — как мед для мух: когда ее носители перемещаются, люди следуют за ними. Его репутация осталась с ним. Он стал главным бальзамировщиком дворца, и тело Тутанхамона представляло собой пятые по счету царские останки.

Когда регент закончил излагать свои пожелания, мастер-бальзамировщик ответил:

— Самая августейшая светлость, я могу уступить твоему желанию сократить период бальзамирования, хотя сам бы я этого никогда не сделал, и мне не ведомо, каковы будут последствия. Но есть определенная стадия подготовки божественного тела, ускорить которую я не могу.

Ай понимающе кивнул.

— Саркофаги, — сказал он, сопровождая это слово нетерпеливым взмахом руки с опахалом от мух.

— Не только саркофаги, августейшая светлость. Повязки. Значительное время уходит на их изготовление. При подготовке тела божественного царя Сменхкары писцы смогли нам их поставить только через шестьдесят дней.

— Я распоряжусь насчет этого, — заявил регент.

Но выражение лица Ая говорило, что он не уверен. Саркофаги были целой проблемой. Изготовить за один месяц три саркофага, достойных царя, и маски для них, искусно украшенные золотом, уже было бы чудом, но столяров-краснодеревщиков и золотых и серебряных дел мастеров всегда можно было потормошить. Повязки — это было делом более деликатным, так как писцы Домов Жизни были недовольны, когда их торопили с работой, поскольку в составлении священных текстов повязок…

Он понимал, что решить эту проблему можно было только с помощью Хумоса. Повернувшись к Усермону, присутствующему во время беседы, он сказал:

— Советник, вели мастеру Асехему определить размеры саркофагов, чтобы мы могли их заказать сегодня же.

— Они те же самые, что и у его божественного брата, — сказал мастер-бальзамировщик.

— Тогда сразу же закажи внешний деревянный саркофаг.

Когда похоронных дел мастер ушел, регент сказал Усермону:

— Возможно, что в чем-то мастер Асехем прав. Нам не хватит времени изготовить все необходимые похоронные принадлежности. Пошли писца в место захоронения Маат, чтобы открыть могилу Сменхкары, которую, как меня уверяли, покойный Тутанхамон наполнил принадлежностями с чрезмерным изобилием. Пусть писец заберет часть, и мы используем их для Тутанхамона. Выдай ему для необходимых разрешений чистый бланк с подписью.


Несхатор выполнила указания Начальника охраны Фив не открывать Дома танцев в течение трех дней траура, что, впрочем, касалось всего царства. Более того, за кварталом, где находились увеселительные заведения, следили патрулирующие лучники, и шум музыки, разумеется, привлек бы их внимание. Штраф или взятка — все было бы из ее кармана.

Но на четвертый день она решила открыть свое заведение, рассчитывая на наплыв посетителей. Обычно царский траур привлекал многочисленных посетителей из провинции, наиболее зажиточные из них ближе к вечеру искали более или менее законный способ восстановления сил. Она предупредила клиентов, чтобы они не ожидали представления с танцевальными номерами. Ничего, кроме рассказчика. Многие были разочарованы, но, в конце концов, они уже пришли туда и потому остались. Слепой арфист, единственный музыкант, сидя на подмостках, мечтательно перебирал струны.

Наконец вперед вышел рассказчик.

— Знаете ли вы, мои друзья, что вот уже несколько дней как в царстве стало намного меньше крыс?

Наигранное удивление. Мужчина выдержал паузу.

— Да, и все из-за большого праздника у ястребов. Но надо вам сказать, что праздник ястребов начался с праздника крыс. Об этом вам тоже не известно? Тогда это правда, что вы не очень-то слушаете крыс. Но у них накануне был большой праздник. На самом деле, крысы царства узнали, что царь кошек уже очень стар и потерял свои зубы. В знак освобождения от своего злейшего врага они решили устроить самый большой праздник в истории крыс, которая, как вам известно, достаточно продолжительна. Их было не перечесть. Некоторые меня уверяли, что порядка десяти тысяч. Там было столько сыра, сколько ни одна крыса никогда не видела. Был даже сыр в форме кошки, так как крысы умеют шутить. А также вино и пиво. Оркестр сверчков играл веселую музыку и мыши танцевали. А танцуют они очень забавно.

Рассказчик повертел бедрами. Раздались взрывы смеха.

— Один мой друг-крыса сообщил, что у его приятелей было много планов. Они собирались захватить такое-то поле, такую-то сыроварню, такой-то чердак. Они уверяли, что, наконец, наступил Век Счастья крыс. Они пировали до рассвета. Даже солнце удивилось, увидев столько крыс. Но это вам никак не объясняет, почему теперь в стране меньше грызунов. Оказывается, над местом проведения праздника пролетал ястреб. Он увидел всех этих собравшихся вместе приятелей, и помчался поднимать свое племя. «Летите быстрее! Есть чем вас попотчевать, как когда-то бывало!» Сначала ястребы ему не поверили, но все же решили узнать, так ли все было на самом деле. Ах, какую они закатили пирушку!

Рассказчик погладил свое брюхо.

— Вот так праздник крыс превратился в праздник ястребов.

Снова разразился смех.

— Хотите ли услышать, что я вам скажу, мои друзья? Узнав о празднике, поинтересуйтесь, кто оказался в результате сытым.

Теперь смеялись исподтишка. Все понимали, что он говорил не о каком-то празднике, речь шла о похоронах. И хотя известие об этом еще не вышло за двери храмов, все знали, что регент Ай еще раз сменил царя.

Это становилось привычным.

Посмеявшись над еще несколькими нескромными баснями, Несхатор закрыла заведение раньше, чем было предусмотрено. Она была разочарована: царский траур не приносил дохода. А в последние годы цари умирали слишком часто. И последний из них не был так уж популярен у народа. Очевидно, публику привлекало представление, называвшееся похоронами, — оно ей ничего не стоило.

Она вспомнила о своем утраченном любовнике. Ах, какой бы из него получился красивый царь!


Покидая дворец с надеждой, что он уходит отсюда в последний раз, Тхуту забыл захватить из своего бывшего кабинета дощечку для письма, подарок Сменхкары. Роскошная вещь, окаймленная тонкими полосками слоновой кости, украшенная золотом, а в центре — рамка с выгравированным и покрытым золотом его именем. Неожиданно опечалившись, он подумал, что вряд ли сможет найти ее. В суете последних дней, скорее всего, кто-то непорядочный прибрал ее к рукам. Он поднялся на верхний этаж, ощущая себя мертвецом, оказавшимся в мире живых. Между тем секретарь царя его успокоил: он обнаружил эту вещицу на полке и поместил ее в надежное место; он ему протянул ее вместе с чернильницей из алебастра с позолоченной тростниковой крышечкой. Он даже дал ему кожаный чехол, чтобы их было удобно нести.

На лестнице, которая вела к большому центральному залу, он обратил внимание на отполированные ступени и подумал о несчастье, случившемся с царем. Действительно ли трость выскользнула? Или ее подтолкнули? И узнают ли об этом когда-нибудь?

Спустившись с лестницы, он столкнулся с Пентью. Совпадение вызвало гул в голове Тхуту: ведь царь совершил фатальное падение, поднимаясь по лестнице именное Пентью. Оба дольше обычного пристально смотрели друг на друга, прежде чем обменяться положенными в таких случаях приветствиями.

— Какие отныне у тебя обязанности? — спросил Пентью.

— Нет никаких обязанностей.

Пентью казался удивленным.

— Ты был Советником царя. Мог бы теперь стать Советником царицы.

Тхуту покачал головой.

— Должность была бы почетной, но, в конечном счете, смешной. Отныне власть в руках будущего царя. Мои советы были бы напрасны.

— Советник Тхуту уходит, стало быть, из власти? — произнес Пентью слегка насмешливо.

Тхуту взглянул на него спокойно.

— Ступени слишком скользкие, Пентью.

Лицо начальника ведомства внезапно передернулось. Он побледнел и явно не знал, что ответить.

— Коварство требует привычки, — продолжил Тхуту.

— Остерегайся!

— Я не опираюсь на трость.

Больше не задерживаясь, Тхуту направился к выходу. Теперь он все понял. Как неповоротлив человеческий разум! В глазах Ая Пентью искупил отравление Нефертити. Очередное убийство, чтобы простили другое!

Выйдя на улицу, он вздохнул с облегчением. Отовсюду раздавались крики продавцов и грохот двуколок, развозивших дыни. Он устал от блеска золота и ссор божественных особ. Ни бальзамировщик, ни убийца не знали, как тяжко бремя Советника.


Утром Сати, как обычно, вошла в спальню царицы, чтобы принести ей легкий завтрак. Она посмотрела на свою госпожу. Анкесенамон знала этот взгляд.

— Что такое?

Сати заморгала, затем извлекла из-под своего пояса маленький футляр, — такой использовали для сохранения папируса в долгой дороге — и протянула его хозяйке.

— Утром гонец принес это для тебя.

Анкесенамон сняла крышку футляра, достала указательным пальцем папирус и развернула его. Он был маленьким — сообщение в несколько строк:

Я узнала новость от торговцев. Мое сердце обливается кровью при мысли о тебе. Когда ты пойдешь к его могиле, оставь за меня мою дощечку для письма среди подарков. На ней указано мое имя. У нас, у всех троих, все хорошо. Пусть Исис даст покой твоему сердцу.

— Кто это принес?

— Иностранец.

— Можно его найти?

Сати отрицательно покачала головой.

— Я не знаю даже его лица. Он передал это Начальнику стражи.

— Прочитала ли ты послание?

— Конечно нет, госпожа.

Анкесенамон заплакала. Но это были слезы радости. Она знала, от кого пришло послание: единственный человек в мире мог попросить ее поместить свою дощечку для письма в могилу царя.[31] Сати взяла послание и прочитала его.

— Она жива, — сумела выговорить Анкесенамон.

— Все трое живы.

— Как бы мне хотелось, чтобы она была рядом со мной.

— Если бы это произошло, ее участь была бы еще тяжелее.

Царица подняла глаза на кормилицу.

— Золото жжет вам руки, — сказала кормилица.


— Это самые хрупкие останки из всех, которые нам когда-либо доводилось обрабатывать, — сказал помощник мастера Асехема.

Останки царя покоились на кедровом столе в зале дворца, предназначенного для такого случая. После смерти юношеское и хилое тело царя еще уменьшилось. Когда после вскрытия тело очистили от внутренних органов, поместив их в сосуды с алебастром, оно стало походить на призрака.

— Это хорошо, можно будет ускорить процесс сушки, — отозвался мастер Асехем.

На рассвете пришли столяры-краснодеревщики и золотых и серебряных дел мастера, чтобы сделать замеры. Чтобы добиться подобия в изображении умершего царя, у них было достаточно образцов: во дворцах и храмах их было множество. Они предлагали взять за образец скульптурный портрет царя, который был установлен в храме Карнака между Амоном и Мут. Первый советник Усермон сам контролировал ход всех работ. «Дело государственной важности», — предупредил мастера секретарь.

— В черепе дыра, — сказал помощник бальзамировщика. — И сломана грудная кость.

— Из-за падения.

Один из учеников притащил к кедровому столу чан с серым, немного липким месивом; именно это была неочищенная и не полностью высушенная соль, которую добывали со дна Северных озер. При помощи деревянной лопаточки мастер Асехем набрал ее полный горшок и начал покрывать царские останки.

«Эти цари, — подумал он, — и на самом деле постепенно исчезают. И был ли этот действительно носителем божественной власти?»


— Госпожа! — воскликнула Сати. — Мне невыносимо видеть, как ты томишься.

— Дважды вдова двоих мужчин. И теперь заключаю брачный союз со львом, — сказала Анкесенамон, рассматривая хищника, лежащего в ее ногах.

— Заведи любовника!

Только благодаря давней привязанности к царице кормилица могла позволить себе такую невиданную дерзость. Будучи застигнутой врасплох ее предложением, Анкесенамон удивленно посмотрела на Сати. Затем она вспомнила послание Меритатон. Кормилица советовала ей последовать примеру сестры.

— Порадуй свое тело, — продолжила кормилица настойчиво.

— И сердце?

— Одно не живет без другого. Если все будет так продолжаться, ты превратишься в живую мумию. Кто тогда тобой прельстится?

— И где я найду любовника?

Лицемерный вопрос, она это знала: сотни мужчин бросились бы добиваться неслыханной чести быть любовником царицы.

— Хочешь, чтобы я отправилась его разыскивать?

Мысль о том, что ее бывшая кормилица превратится в сводницу, вызвала у Анкесенамон короткий смешок. Сати тоже рассмеялась, но ее смех был больше похож на икоту.

— Нужен мужчина, которому я могла бы доверять. Все во мне видят только царицу.

— Итшан, — сказала кормилица.

Анкесенамон удивилась. Бывший соученик Тутанхамона. Пока был жив Пасар, она его не замечала. Но молодой человек был приятным и сдержанным.

— Итшан, — повторила кормилица. — И ты успокоила бы свою печаль.

— Тогда я похороню Пасара дважды.

— Предпочитаешь похоронить себя живой?

Очевидно, это было одно из тех семян, которые распространяются воздушным путем, так как имя Итшан зацепилось в мыслях Анкесенамон. «Если я не останусь верна его памяти, — подумала она, — это мне будет упреком навсегда. Если я останусь верной, у меня забальзамируется сердце».

И что сказала бы Исис?


Через две недели после смерти царя Ай забеспокоился. Что с бальзамированием? Саркофаги? Похоронное имущество? Гробница? Узермон пришел к нему в кабинет с отчетом.

— Писец, которого я послал в Место Маат, вчера возвратился, твоя светлость. Его восхитило количество богатств, которые помещены в гробницу Сменхкары.

— Чтобы Апоп съел Сменхкару не раздумывая! — воскликнул Ай. — Что изъял твой писец?

— Он ничего не взял из того, что я заказывал, твоя светлость, потому что нет такого безопасного места, где можно было бы держать эти сокровища. Он только составил список и затем предусмотрительно вновь закрыл гробницу, которую оставил под наблюдением нубийцев[32] и их собак. Мы сами выберем те вещи, которые необходимо будет забрать, в зависимости от скорости выполнения работ золотых и серебряных дел мастерами. Или, скорее, их задержки, — добавил Усермон. — Ибо они опаздывают. Завершается изготовление только внешнего саркофага, деревянного. Возможно, что каменный саркофаг будет сделан вовремя.

Ай раздраженно взмахнул опахалом от мух. Он сидел на низком табурете, обнаруженном им в покоях царя. Он явно был изготовлен в его местности, об этом можно было догадаться. Щуря крысиные глазки, Шабака следил за этой сценой молча.


— Пусть изымают из могилы Сменхкары все, что необходимо, если это позволит ускорить приготовления! — воскликнул Ай. — Это был воображаемый царь. Гробницу, по крайней мере, закончили?

— Она будет готова задолго до окончания остальных работ,твоя светлость.

— Понимаешь ли ты, что мне надо идти во главе траурной процессии? Тогда только я смогу подняться на трон! Похороны должны состояться как можно раньше. Этот демон Хоремхеб все никак не успокоится. Нахтмин мне сообщил, что армейская охрана задержала нескольких лазутчиков, пытавшихся поднять гарнизоны Омбоса и Гебтиу.[33] И он достаточно силен, чтобы с помощью других посланцев завербовать наемников среди ивритов Нижней Земли. Эти люди были союзниками гиксосов, они готовы на действия, направленные против трона Двух Земель. Надо, чтобы через две недели все было закончено.

— Я все сделаю, твоя светлость, чтобы удовлетворить твои пожелания. Но я — не мастер золотых и серебряных дел.

Ай с мрачным видом покачал головой. Усермон вышел, Шабака сказал:

— Господин, ничто не будет готово так, как надо. Мы не закончим все приготовления. То одного, то другого будет не хватать. Усермон — писец, но не политический деятель. Уж не позволяем ли мы мертвым хоронить живых? Ты думаешь, Хоремхеб терзался бы сомнениями? Готовься к коронации.

Ай стал покусывать губы. По сути, именно Шабаку следовало назначить Советником. Того бы не смутили такие детали.

— Ты прав. Я собираюсь поговорить об этом с Хумосом.

Он посмотрел через дверь террасы. Начинался паводок, река разлилась до размеров моря. Столько силы! И ему приходится так изворачиваться!


Как соблазнить мужчину?

Столько вопросов возникло, когда она решилась на это похождение! Словно она была неопытной девицей.

Итшан, приглашенный на поздний ужин, держался очень почтительно. Он говорил о мудрости, которой обладал царь, об оказанной ему чести разделить с царем ссылку в Ахетатоне, о набожности Тутанхамона, которая была подтверждена его блестящими архитектурными творениями и подарками храмам…

Слушая его речи, лев зевнул. Великолепный придворный. Она его внимательно рассматривала. Приятное и прилежное лицо. Скорее, великолепный служащий.

Была ли у него женщина, спросила она. Он смутился. Покойный царь намекал ему на союз с Нефернеферуатон-Ташери, но он не имел чести привлечь внимание царевны. От этого он пришел в отчаяние. Но печаль, вызванная трауром по царю, наполнила его еще большим огорчением… У него не было опыта в таких вещах…

Слуги убрали со стола. Она их отпустила. При свете масляных светильников, который привлекал ночных бабочек, они остались с Итшаном наедине. Пол был усыпан почти неосязаемыми телами этих бесполезных насекомых, сгоревших от любви к огню.

Снаружи при свете луны жабы читали свои молитвы.

Она взглянула на юношу. Вне сомнения, он был сбит с толку, задаваясь вопросом, что он здесь делает в столь поздний час наедине с царицей. Он не мог удалиться, не получив на это позволения. Она наслаждалась его смущением и даже усилила его при помощи вина. Скоро он уже испытывал муки. На его лбу выступил пот.

Это не означало, что она его сильно желала. Скорее хотела вспомнить тех, которые были подобны Осирису.

Речь Итшана становилась замедленной.

— Ты хочешь спать? — спросила она у него наконец.

— Я ожидаю, когда ее величество меня отправит.

— Спать здесь? — уточнила она.

Он отпрянул столь внезапно, как если бы она его хлестнула. Он не понимал.

— Я не услышала твоего ответа, — тихо сказала она.

— Где?

Она встала.

— Следуй за мной.


Это никогда не закончится! Шабака точно заметил. Золотых и серебряных дел мастера изготовили только первую маску для саркофага, они просили еще тридцать дней для инкрустации стеклом второй и изготовления третьей. Тридцать дней! Ай потерял терпение. Он велел снять маску с одного из саркофагов Сменхкары. Усермон был повергнут в ужас нетерпением Ая и его кощунством.

— Немедленно! Пусть немедленно отправляются и привезут нам маску!

— Но будет заметно, твоя светлость, что она сделана по подобию Сменхкары!

— Кто это увидит? Апоп? Поместим этот саркофаг между первым, который уже закончен, и третьим. Деревянный саркофаг будет закрыт.

— Но третий, твоя светлость, еще даже не инкрустирован!

— Значит, он не будет инкрустирован! И замечательные золотые наосы тоже заберем из могилы Сменхкары. Они укроют саркофаги Тутанхамона.

— Но, твоя светлость, на них надписи с именем Сменхкары!

— Пошли туда ремесленников, чтобы они их поменяли — пусть впишут имя Тутанхамона.

Усермон растерянно моргал. Он никогда бы не решился на подобное разграбление, на такое оскорбление царской особы.

Снимать изображение одного усопшего царя, чтобы представить его изображением другого! Почувствовав прилив ярости, он обрушил его не на своего хозяина, а на подчиненных. У писцов и посланников было ощущение, что они несут в своих мешках всех демонов мира. Через четыре дня они возвратились с Юга, мертвенно-бледные, словно заключали сделку в стране мертвых. Они доставили не только маску Сменхкары, но и некоторые из вещей, требующие изменения надписей в мастерских Фив. Они были обычными ремесленниками, совершившими покушение на увековеченную личность мертвеца, который к тому же был царем. Они понимали, что совершили кощунство.

Ай лично присутствовал при установлении маски Сменхкары на второй саркофаг. Это верно, что его изображение не напоминало Тутанхамона, и любой служащий дворца мог узнать Сменхкару. Но Ай сказал так: никто этого не заметит, так как саркофаги будут уже вложены один в другой и закрыты во время помещения в гробницу.

Только проблема саркофагов и похоронного имущества была почти урегулирована, как возникла проблема повязок. Хумос отказался вмешиваться. Писцы в привычном темпе писали священные формулировки и тоже просили дать им от трех до четырех недель. Составить такие тексты — это ведь не гуся зажарить! К тому же официально работы выполнялись семьдесят дней, через семьдесят дней все и будет готово! Об этом они сообщили мастеру Асехему, который передал их слова Усермону, а тот дрожал при мысли, что необходимо сказать об этом регенту.

— Каким количеством повязок ты располагаешь в настоящее время? — спросил он бальзамировщика.

— Тонких повязок едва хватает на то, чтобы завернуть тело. У меня почти нет широких повязок для внешнего обертывания.

— А бальзамирование?

— Оно почти закончено. Это не было тяжелым делом.

Усермон размышлял. Сразу после ухода Асехема он вызвал писца, которого посылал ограбить гробницу Сменхкары.

— Послушай: ты сейчас возвратишься туда. Снимешь внешние повязки с мумии Сменхкары.

Писец от ужаса вытаращил глаза.

— Но это равнозначно разрушению мумии, Советник!

— Ты предпочитаешь разрушить мумию или погубить нас, себя и меня?

Писец глубоко задумался.

— Но я буду нечистым перед вечностью, Советник!

— Я тебе устрою очищение, которое совершит верховный жрец лично.

— Мне надо снимать все повязки?

— Только широкие.

— Они удерживаются с помощью воска.

— Придумай что-нибудь. И отправляйся туда немедленно.

Спустя четыре дня писец возвратился, растерянный, напуганный, мрачный. Он протянул Усермону мешок. Советник развязал веревку и осмотрел содержимое: груда широких повязок.

— Саркофаг был запечатан, — сказал писец замогильным голосом. — Теперь он испорчен. Мне пришлось оставить его открытым. Проклятия ада будут меня преследовать вечно.

Усермон продиктовал своему секретарю письмо, в котором просил верховного жреца храма Амона выполнить обряды очищения своего служащего, невольно ставшего виновником этого кощунства, затем вручил это послание несчастному человеку и отправил его к Хумосу. Сделав это, он захватил мешок с повязками и незамедлительно отправился в зал, где проводилось бальзамирование.[34]

Со дня смерти Тутанхамона прошло уже сорок три дня. Нетерпение Ая скоро могло превратиться в стихийное бедствие.

Усермон бросил взгляд на мумию: обертывание узкими повязками было уже на стадии завершения. Сильный запах ароматических веществ, смешанный с отвратительной вонью соли, наполнял воздух. Асехем повернулся к посетителю, его взгляд упал на мешок. Советник протянул ему его, не говоря ни слова. После изучения содержимого Асехем спросил неуверенно:

— Откуда это взялось?

— Ты его не знаешь. Закончи обертывание. Завтра.

Бальзамировщик не нашелся, что сказать. Во всяком случае, записи на повязках поведают о своем происхождении.


Анкесенамон открыла глаза. Одна. Воробьи чирикали на террасе, где лев нетерпеливо ходил взад-вперед, ожидая смотрителя зверинца, который должен был принести ему еду.

Она вспомнила, как он целовал ее ноги. Итшан. Его оцепенение. Его страх. Его неловкость. Его волнение. Его благодарность. Его губы. Его тело.

Она вспомнила о том, что в одном из залов этого дворца бальзамируют тело ее супруга. Находясь в нескольких сотнях шагов от этого места, она отдала свое тело другому. Но ведь уже месяцы прошли с тех пор, как настоящий супруг умер. Неужели она рождена для вдовства? И как можно жить без тела мужчины?

Как смогла выжить Исис после смерти Осириса?

«Но я — не Исис», — решила она.

Сати подала ей чашу молока и фрукты. Смотритель зверинца принес льву большой кусок мяса и пиалу с водой и стал ожидать, пока зверь поест, чтобы отвести животное на берег реки справить нужду.

Кормилица изучала свою госпожу взглядом.

— Бальзамирование скоро будет закончено, — сообщила она.

— Так быстро?

— Сорок четыре дня прошло. Регент спешит.

Как обычно, слуги во дворце все узнавали первыми.

— Из-за Хоремхеба, — сказала Анкесенамон.

Сати ее расспрашивала, как всегда, взглядом. Она хотела услышать, что произошло ночью.

— Тело отвлеклось, — сообщила кормилице Анкесенамон. — Я ожидаю, когда и с сердцем произойдет то же.


Через три дня уже с раннего утра она была готова. Синее траурное платье. Белая повязка на лбу. Белые сандалии.

Уадх Менех пришел торжественно сообщить царице о визите регента. Ай появился в сопровождении носителя опахал, своего секретаря и Усермона. Он опустился на колени, поцеловал руку царицы и встал.

— Твое величество, тело царя, твоего супруга, готово отправиться на Запад. Он ожидает твоего визита, прежде чем закроют саркофаги, — объявил он.

Она должна была возложить цветы. Накануне ее об этом предупредили. Первая придворная дама протянула ей венок из цветов мандрагоры и васильков; она уже держала в руках сверток, в котором лежала дощечка для письма, переданная Меритатон. Она вышла из своих покоев в сопровождении носителей опахал, двух своих сестер и двух придворных дам; за ними следовал регент, Первый советник и свита. Она отправлялась в многодневное путешествие, но сначала — в зал бальзамирования.

Мастер Асехем, его помощники и ученики расположились вдоль стены. Они склонились в низком поклоне. То же сделали Хумос, служитель Ка и все присутствующие многочисленные жрецы.

Царица сделала несколько шагов, которые отделяли ее от мумии, уложенной на позолоченное ложе. Вокруг было нагромождение кресел, сундуков, сосудов, статуй, глиняных кувшинов для вина, статуэток, различных приношений. Как предусматривал ритуал, Нефернеферура стала в изголовье, чтобы играть роль Нефтис, сестры Осириса, которая помогла Исис похоронить бога.

Анкесенамон смотрела на хрупкое тело, подготовленное для вечности, на пальцы в золотых кольцах и золотую маску. Та же маска, какую он надел при жизни, теперь была увековечена в золоте, украшена ожерельями и драгоценными камнями, а изображения кобры и грифа должны были защищать усопшего. Почти не было видно собственно мумии под грудой драгоценностей, ожерелий, браслетов, кинжала в золотом футляре с ручкой из горного хрусталя…

«Осирис…» — снова подумала она.

Она положила на лоб мумии венок из цветов мандрагоры и васильков.

Ай произнес ритуальные прощальные слова. Отчетливо произнося каждое слово, чтобы хорошо слышали все жрецы, он приветствовал царя, который отправлялся во владения своего отца Амона. Анкесенамон также произнесла ритуальные фразы в знак прощания с царем.

Затем жрецы подняли царские останки и уложили их в первый саркофаг, который стоял на подмостках, сверху поместили крышку и запечатали ее.

Анкесенамон вздрогнула: на саркофаге было изображение Сменхкары. Она пыталась поймать взгляд Ая, но он отводил глаза. Ее оцепенение было настолько глубоким, что когда она смогла его преодолеть, было слишком поздно. Но что она могла бы сделать? Еще один раз царский саркофаг использовался для обмана. Но на этот раз благодаря предательству два брата соединились в смерти. Возможно, так пожелали боги.

Подняли первый саркофаг и осторожно поместили его во второй, на который также надели крышку. Затем в третий.

Носильщики подняли все саркофаги на свои плечи, чтобы на этот раз поместить их в каменный саркофаг, стоящий на волокушах. Затем этот каменный саркофаг подняли и поставили на повозку, которая ожидала во дворе. Началась погрузка похоронного имущества. «Сколько предусмотрели повозок?» — размышляла Анкесенамон. Хоры плакальщиц уже были слышны из дворца.

Пропустив вперед верховного жреца, Ай возглавил процессию. Он пересек большой зал, затем двор, переполненный служащими и слугами, и, наконец, вышел через монументальные ворота. Понадобилась сотня мужчин, чтобы установить каменный саркофаг на повозку, запряженную рыжими быками.

Когда Анкесенамон добралась до порога дворца, она увидела огромную толпу, ожидавшую на улице. Царевны, чиновники всех рангов, высокопоставленные особы в белых сандалиях следовали за ней. Царил неизбежный при формировании процессии беспорядок. Она повернулась, чтобы разыскать глазами Итшана, и не нашла его. У нее не было времени долго его искать, так как ведомая Хумосом и Аем процессия тронулась под грохот труб и крики плакальщиц. На корабль, отплывающий к месту захоронения — Месту Маат, ее сопровождал отряд военных, другой отряд замыкал шествие, следуя за девятью повозками, на которых везли саркофаг и похоронное имущество. Затем шли простые люди.

Время тянулось бесконечно. Она шла вместе со всеми, размышляя об одиночестве своего супруга в этих саркофагах. Наконец, прибыли на берег Великой Реки. Несколько парадных кораблей, среди которых она узнала «Славу Амона», были привязаны к опорам мостков. Еще одна людская толпа образовалась на берегу.

Но здесь были не только гражданские лица. Анкесенамон различила лес копий, которые блестели на солнце, как и головные уборы командиров. И вдруг раздались крики. Это военные кому-то преграждали путь. Кому? Внезапно вырвавшись из оцепенения, она увидела регента, бурно спорящего о чем-то с разводящим; судя по перу страуса на его голове, это был младший командир. Происходило что-то непредвиденное.

Хумос продвинулся к командиру.

— Любой человек, который намеревается преградить дорогу живому богу к месту его вечной жизни, будет проклят до третьего колена! — заявил он громко.

Командир, перекрывший дорогу, отступил.

— Все те, кто преграждает дорогу усопшему к вечной жизни, и их начальники никогда не узнают покоя в загробной жизни — с севера до юга этого царства! — заявил верховный жрец.

Это было высшее проклятие. И притом публичное. Тот, на ком был такой позор, не осмелился бы никогда показаться людям на глаза.

Растерявшись, солдаты стали шептаться, их ряды нарушились. Командир повернулся к ним и поднял руку. Придворная дама вскрикнула. С бьющимся сердцем Анкесенамон смотрела на происходящее, опасаясь столкновения.

Солдаты отступили.

После недолгого колебания Ай отдал приказ подниматься на корабль и первым взошел по сходням. Командиры стражников помогли присоединиться к нему супруге бога, затем поступили так же с царевнами и придворными дамами. За ними последовали жрецы, за исключением Хумоса, который жил в Карнаке. В то время как на корабль грузили их дорожные сундуки, пассажиры наблюдали с борта за успешной погрузкой саркофага и похоронного имущества. Другие участники процессии — высшее чиновничество, представители знати, послы следили за этим с других кораблей, в том числе и с «Мудрости Хоруса».

Таким образом, Ай сумел оказаться во главе траурной процессии. Отныне весь мир знал, что он будет царем.

По окончании четырехдневной церемонии в Месте Маат были запечатаны похоронные покои, затем вход в гробницу, и все присутствующие стали возвращаться в Фивы.

В темноте склепа под присмотром всех богов, которые его окружали, последний из Тутмосидов размышлял над этим парадоксом: мир в его царстве зависел от победы его врага.

Его жизнь была принесена в жертву Порядку. Точно как же, как и жизнь Осириса.

Он действительно был сыном Исис.

Эпилог

Исис была только любовью. Но вместе с Осирисом они составляли небесную пару. Когда он умер, и она собрала его останки и похоронила их с помощью Нефтис, она посвятила свою жизнь лечению детей, пострадавших от укусов скорпионов.

Анкесенамон не собиралась объезжать царство в поисках таких детей, как впрочем, не обладала и полномочиями Исис.

Она смотрела, как закат придавал коже Итшана медный оттенок. Он задумчиво ел фиги.

— О чем ты думаешь?

— Я думаю, что любовник — всегда слуга, — ответил он, улыбаясь, — но муж — всегда хозяин.

— Ты об этом сожалеешь?

— Нет, потому что хозяин несет груз обоих.

Она подумала о грузе печалей, которые ей пришлось вынести. Этот юноша говорил правду: она нуждалась в слуге. Он поддержал ее Ка. И с этого момента она его называла слугой Ка.

Жеральд Мессадье «Триумф Сета»

ПЕРВАЯ ЧАСТЬ МОГУЩЕСТВО СЕТА

1 ПОГРЕБАЛЬНЫЙ СКАНДАЛ

Воспользовавшись моментом, лев неожиданно завалился на спину и стал крутиться, стараясь потереться гривой о ноги своей госпожи Анкесенамон. Он запрокинул голову с открытой пастью и не сводил с нее влюбленных глаз. Перебирая лапами, он урчал от удовольствия.

Небо было безмятежным. Легкий, как девичье дыхание, ветерок прошелся по террасе дворца Фив, приподняв подолы платьев находящихся там женщин, — трех придворных дам и царицы Анкесенамон. Держа в руках кубки из синего сирийского стекла, филигранно отделанные золотом, они смаковали гранатовый сок и обсуждали новости двора и городские сплетни.

Улыбаясь, Анкесенамон наклонилась к зверю и слегка коснулась рукой его морды. Лев лизнул изящную кисть, тронул языком массивное золотое кольцо, подарок Тутанхамона: скарабей из бирюзы, несущий на спине двойной картуш с именами царя и царицы.

— Это животное предано тебе как собака, — заметила Первая придворная дама.

— Он меня вылечил, — откликнулась Анкесенамон.

Она имела в виду ту ужасающую слабость, что овладела ею после известия о смерти ее возлюбленного Пасара, после чего у нее случился выкидыш. Пасар погиб в результате несчастного случая, подстроенного во время царской охоты.[35] Получив согласие лекаря Сеферхора, ее кормилица Сати, служительница Кобры, привела к изголовью царицы одного из двух содержавшихся в питомнике львов. Вскоре об этом стало известно всему двору. Разумеется, в присутствии царицы никогда не говорили о постигшем ее несчастье, чтобы не вызывать у нее печальных воспоминаний.

— Доброта Секмет безгранична, — произнесла одна из придворных дам.

При упоминании имени богини с лица Анкесенамон сошла улыбка. Она задумалась о тайнах богов. Львица Секмет была богиней мщения, а последние годы царство потрясали преступления, вызывавшие у Анкесенамон отвращение. Неужели все это происходило с благословления Секмет? Может быть, она послала одного из своих сыновей царице в утешение?

Но как бы иначе она смогла утешиться после столь печальных событий?

Жрецы древних культов отомстили ее отцу Эхнатону за предание их забвению — он надеялся, что пески пустыни поглотят их вместе с богами. Он умер. Месть жрецов? Военных? Самой Секмет? Нефертити, ее мать, отомстила сводному брату и фавориту своего супруга Сменхкаре и стала бороться за власть. Причиной ее смерти стал яд. Поцарствовав семнадцать месяцев, Сменхкара последовал за нею в могилу — он тоже стал жертвой отравления. Пыталась ли отомстить ее сестра Мекетатон? Старшая сестра Меритатон испытывала к ней неприязнь, поскольку Мекетатон считала, что она соучастница отравления Нефертити; как бы то ни было, Меритатон исчезла.[36] А кто отомстил Сменхкаре, ей было доподлинно известно: ее собственный дед Ай, жаждавший оказаться на троне. Но преемником Сменхкары стал Тутанхамон. И кто же отомстил ему? Опять Ай.

Действительно ли Секмет была ее защитницей?

Она вспомнила, в каком гневе пребывала Меритатон, когда по возвращении в Ахетатон обнаружила следы проведения магических обрядов, которые совершались, очевидно, по настоянию Мекетатон и были направлены против нее и ее супруга Сменхкары.

Колдовские чары оказались действенными: Меритатон и ее любовнику пришлось бежать — только так они могли спастись.

Она была слишком молода, чтобы поддаться всепроникающему ужасу, который воцарился во дворце. Частая смена власти превратила людей в хищников. Любой конфликт заканчивался смертельным поединком. Только сейчас, став вдовой после смерти Тутанхамона, она это поняла. Но она овдовела дважды — ведь она потеряла и Начальника конюшен Пасара — друга детства, а затем ее любовника. Горячо любимый Пасар, пусть твоя вечная жизнь будет спокойной!

«Я потеряла саму себя», — подумала она.

Наконец Ай сел на трон, чего он так долго ждал.

Напрасно она пыталась отогнать мысли о коронации, на которой должна была присутствовать, сидя неподвижно на троне в качестве супруги собственного деда. Второй раз ей пришлось занять это место во время церемонии: в первый раз она была супругой жертвы, а во второй — супругой убийцы.

Сати вытащила из шкафчика Сеферхора снадобье, приготовленное из горькой травы, и протянула его своей госпоже:

— Выпей. Тебе это необходимо.

Со времени смерти Пасара она доверяла своей кормилице как никому другому на этом свете.

— Что это?

— Вытяжка ката. Она укрепит твои силы и сделает тебя менее чувствительной — для того, чтобы ты смогла выдержать испытание.

Она выпила снадобье. На этот раз бесконечные ритуальные обряды в храме Карнака стали для нее настоящим кошмаром. Самым ужасным был момент, когда кровожадный старик начал обходить храм, что символизировало вхождение во власть. За ним следовали жрецы в масках богов. Сидя на троне, она с нетерпением ждала окончания этого маскарада.

«Клянусь Амоном, сущий кошмар!» Когда торжественное шествие завершилось и Ай вернулся в храм, важно шагая впереди выстроившихся в колонну жрецов, представителей знати и послов, возбужденный от их грубой лести, ей привиделось, что Анубис — божество с заостренной черной мордой шакала — набросился на старика и разорвал его на куски! Она готова была поклясться, что видела волочившуюся по узкому проходу ногу нового фараона, которого расчленили, как барана.

Чтобы сдержать неуместное веселье, она выпрямилась и вцепилась пальцами в подлокотники. Безумное видение! Увенчанный двойной короной, Ай вернулся, чтобы сесть рядом с ней. Она догадалась, что видение было вызвано снадобьем Сати.

Последняя из трех царственных жен второй раз становилась царицей. Самая старшая из них, Меритатон, сбежала вместе со своим любовником и отцом ее сына Неферхеру, а средняя, Мекетатон, покончила с собой, сама того не желая, став жертвой своего злобного ликования, когда узнала о смерти Сменхкары.[37]

Она смотрела на восток, в сторону Великой Реки, вспоминая, какой вид открывался ей в детстве: полные роз сады, простирающиеся от дворца вдоль берегов Великой Реки.

Вновь увидела воздушного змея, которого Пасар запускал для нее, и ей даже почудился запах ила — как тогда, когда он ловил для ее развлечения рыбу. Ей снова виделись бьющиеся в корзине рыбы, которых он поймал.

Анкесенамон исполнился двадцать один год, но ей казалось, что она прожила все сто лет.

Царица без царя. Без ребенка. Без ничего. Почти статуя, вылепленная для украшения дворца.

Она вновь ощутила ужас, который испытала на похоронах Тутанхамона, организованных Аем наспех.

Когда она вошла в гробницу своего супруга в месте Маат, то оцепенела, узнав ритуальные предметы и часть погребального имущества своего отца Эхнатона, матери Нефертити и шурина Сменхкары!

И действительно, ввиду нехватки времени посланники Ая разграбили три царские гробницы, и даже те, что находились в усыпальнице Эхнатона, там, где покоились саркофаги Эхнатона и Нефертити. Не зная, где срочно взять необходимое для захоронения, они изымали оттуда все, что попадалось под руки, включая деревянные и алебастровые скульптуры, вазы и многое другое, что требовалось царским особам для вечной жизни. Но поди знай, кому какие вещи принадлежали в этих похоронных складах, которыми, по сути, являются гробницы!

Они обобрали покойников, дабы обустроить место для только что усопшего! Невиданное святотатство!

Да, времени было мало, так как Ай очень спешил со своей коронацией. Он боялся, как бы его соперник Хоремхеб, столь же яростно жаждавший занять трон, не опередил его. Положенный срок траура в шестьдесят дней был сокращен до сорока, что вызвало возмущение всех придворных и служителей культа.

Но верхом неприличия стало то, что у Ая не оказалось царской печати, которой следовало опечатывать двери погребальной часовни — не было времени ее изготовить. В результате пришлось использовать печать Тутанхамона. Такого никто никогда не мог представить — покойник сам опечатывал свою усыпальницу!

Еще она вспомнила о погребальной еде, доставленной в спешном порядке, — настолько Ай торопился возвратиться в Фивы.

Она ни о чем не хотела знать, но ее любовник Итшан, который был преданным товарищем Тутанхамона, рассказал о том, что при установке крышки на саркофаг Тутанхамона рабочие случайно разбили ее, и тогда Ай приказал ее починить и покрасить, чтобы замаскировать трещину! Ай заявил, что не может быть и речи о том, чтобы ждать изготовления новой крышки.

Итшан ей также рассказал, что Ай пришел в ярость, когда узнал, правда, слишком поздно, что его посланцы разграбили гробницу его собственной дочери ради обустройства склепа Тутанхамона.

Она также вспомнила, что еще привело ее в изумление во время посещения гробницы. В сопровождении Сати и одной придворной дамы она оказалась там одновременно с Аем, которого сопровождали Первый советник Усермон, казначей Майя, начальник охраны Маху и глава ведомства по иностранным делам Пентью, наместник Гуя и многие другие, пришедшие выразить свои соболезнования.

Она подняла глаза на потолок: роспись не завершена. Даже штукатурка не была отшлифована! Анкесенамон стала рассматривать фрески: у богинь Исис и Хатор были черты ее лица. Чуть дальше были изображены богиня-кобра Уаджет и богиня-коршун Нехбет, и обе с ее лицом. Еще она была представлена в образе богини Куеретхикау — госпожи Небесного Дворца! Какой смысл в этой лести, даже подхалимстве? В особенности учитывая размах этого сумасбродства.

Сати остановилась перед живописными панно и слегка подтолкнула локтем свою госпожу: Ай заставил изобразить себя в образе бога Амона!

— Я понимаю: все делалось в спешке, — позднее доверила она свои сомнения Итшану. — Но зачем столько имущества покойному царю? К чему все эти заботы?

— Ай хотел доказать двору, что он почитает царскую династию. Ты прекрасно знаешь, что многие люди, не только придворные или жрецы, а даже простые жители страны считают смерть Тутанхамона преждевременной и очень подозрительной. Показная набожность должна служить ему оправданием.

Охваченная гневом, она вдруг гордо вскинула голову. Этот человек, ее дед, был виновен в смерти Пасара из-за подстроенного по его указанию несчастного случая на охоте. А ведь погибнуть тогда должен был Тутанхамон! Заговор провалился. Но Ай не сдался, и некоторое время спустя, неведомо как, произошло падение Тутанхамона с дворцовой лестницы, ставшее причиной его смерти. Она интуитивно чувствовала: этот несчастный случай произошел не без участия Ая.

Следовательно, этот старик был первопричиной ее несчастий. Почему она не может пойти против него? Вот уже несколько лет она испытывает на себе трагические последствия борьбы за власть. Несомненно, организатором отравлений и покушений на жизнь царственных особ был этот отвратительный интриган. Если Секмет действительно была благосклонна к ней, послав одного из своих сыновей ради ее выздоровления и для ее защиты, сейчас она должна дать ей силу, чтобы она могла мстить.

Анкесенамон приняла твердое решение отправиться в храм Мут, чтобы принести богине жертву.

Она ожидала с нетерпением наступления сумерек, когда Итшан присоединится к ней во время вечерней трапезы, а потом останется на всю ночь.

По иронии судьбы или с каким-то дальним прицелом Ай назначил преемника Пасара на должность Начальника конюшен. Во дворце всем было известно, что Итшан стал новым любовником Анкесенамон.

Выкупавшись, побрившись и умастив кожу, он явился к Анкесенамон свежим и благоухающим. Церемонно поклонился ей. Мягкость жеста и искрящийся взгляд молодого человека, когда он поднял голову, привели ее в восторг. Итшан действительно был хорош собой, даже превосходил по красоте Пасара. Но он не был Пасаром.

— Хочу надеяться, моя царица, что этот день прошел благополучно.

Она неубедительно кивнула. Этот ритуал главным образом предназначался для придворных дам, находившихся возле царицы до наступления времени позднего ужина, затем они с ней прощались, если не получали от царицы приглашения остаться.

Она заметила украшенную цветами корзину, которую он держал в руке.

— Что это такое?

— Хлебцы, которые мне прислал царь.

Она нахмурила брови.

— Покажи.

Он поставил корзину к ногам Анкесенамон. Сорвав кусок материи, которой та была накрыта, она обнаружила там три стопки политых медом аппетитных хлебцев и посмотрела на них так, как хозяйка, обнаружившая мышей в горшке с овощами, которые готовила для семьи.

— Ни к чему не прикасайся!

Он встревоженно посмотрел на нее.

— Ты думаешь?.. — прошептал он.

— Я не думаю, я в этом уверена. Подарок! Хлебцы! Да неужели?

Она позвала слугу.

— Положите эти хлебцы где-нибудь в укромном месте. Пусть никто к ним не прикасается.

— Не хотел же он меня… — Итшан запнулся.

— Кто его знает. Надо постоянно быть начеку. Неизвестно, которая из попыток окажется смертельной. Возможно, уже эта.

Наутро она велела повару скормить один хлебец свинье. Животное прожило до вечера без каких-либо признаков недомогания. На следующий день с ним тоже ничего не произошло. Тогда свинье скормили оставшиеся хлебцы, так что та даже обожралась. Без особых последствий.

Эта тревога была ложной, но в любом случае хлебцы от царя хороши только для свиньи.


Позже Итшан дал ее телу ощутить воздействие бальзамов ночи. Чудесные, но кратковременные утешения. Оба любовника слишком хорошо знали: ситуация была шаткой.

Некому было наследовать трон.

2 НА МЕСТЕ СОЛНЦА — ЛУНА

Носить под сердцем ребенка и видеть, как его выдирают из твоего лона…

Ребенок Пасара. Ребенок, зачатый от мужчины, которого она любила как саму себя. Первый ребенок, которого она так ждала!

И потеряла в тот миг, когда ей сообщили о смерти его отца.

Она вспомнила те горькие мгновения, когда повитуха тянула бедное существо, набросок человека, которому бог всех богов, творец мира Амон отказал в существовании.

Воспоминания об этих ужасных днях возвращались к ней, подобно стае воронья, набрасывающейся на пшеничные поля, клацая клювами и шумно хлопая черными крыльями. То ли этих стервятников приносил порыв ветра, то ли они чувствовали, где могут поживиться. Она могла по нескольку часов и даже дней находиться в невменяемом состоянии, пока Сати или Итшан не принимались упрекать ее.

Царица! Нельзя же так, царица!

Однажды вечером Итшан нашел ее в состоянии безучастности ко всему, отчаяние охватило ее, будто она ощущала дыхание смерти.

Как обычно, он стал расточать нежные слова и ласки — ничто не действовало на нее.

— Твоя печаль бессмысленна, — сказал он.

И это говорил тот, кто прежде проявлял столько понимания! Она взглянула на него удивленно.

— Это ты мне говоришь? Ты же знаешь причины моей грусти.

— Да, действительно знаю. Ты считаешь себя бессильной жертвой, статуей. Ошибаешься. Большая часть придворных и знати Фив и Мемфиса воспринимают тебя как последний оплот божественной царской власти.

У нее широко открылись глаза.

— Что означают эти речи? — спросила она. — С каких пор я стала тем, кем, как ты говоришь, меня считают?

Бывший товарищ Тутанхамона по учебе и играм, новый Начальник конюшен был к тому же одним из сыновей военачальника фиванского гарнизона. Его старший брат был первым писцом Казначейства и вторым при казначее Майи. Его семья считалась одной из самых богатых в стране и возглавляла один из самых влиятельных кланов Верхней Земли, уступавший по значимости лишь клану Ая. Он не говорил необдуманных слов.

— Ты — некоронованная царица, но твоя власть реальна. Ай не может воспользоваться своей властью без твоего согласия. Наступило время осознать это. Доказательством является то, что Хумос, верховный жрец храма в Карнаке, сдержанно поинтересовался в присутствии моего отца вашими с Аем взаимоотношениями.

Оцепенение, в котором она пребывала всю вторую половину дня, неожиданно отпустило ее. Анкесенамон горделиво выпрямилась.

— Ай все это хорошо понимает, — заключил Итшан. — Он знает, насколько почитаема династия в стране. Это и есть причина, по которой он выставляет напоказ свое уважительное отношение ко всему, что касается царственного образа. Ты — не угроза для него, напротив, ты гарантия законности его власти. Ты напрасно ведешь себя так, будто безоружна.

Она вспомнила фрески в гробнице, на которых была изображена в образе божеств.

— Но что может дать мне эта власть, если я действительно обладаю ею? — произнесла она вполголоса.


Спустя два дня из витиеватых речей своего распорядителя церемоний Анкесенамон стало известно, что занимающий такой же пост в доме Ая старый Уадх Менех — живая мумия, повидавшая на своем веку достаточно ужасов, — сообщил ему о визите правителя.

Она насторожилась. Если Ай сдвинулся с места специально для того, чтобы ее увидеть, значит дело было действительно серьезным. На протяжении трех месяцев с тех пор, как он взошел на трон, они виделась только на дворцовых праздниках и обменивались лишь короткими фразами, звучавшими из ее уст весьма холодно.

Анкесенамон решила принять его на террасе, своем любимом месте во дворце. Она наблюдала за тем, как ее дед шел через анфиладу в сопровождении секретаря, носителей опахал и двух стражников. Перед дверью в прихожую он обернулся, что-то коротко приказал и продолжил свой путь один. Две придворные дамы также наблюдали за продвижением царя по отделанным плитами ступеням — он осторожно ставил ноги в золотых сандалиях, в такт шагам постукивая тростью.

Сначала расстояние в тридцать, затем в двадцать и вскоре в десять шагов отделяли ее от этого человека. Тяжелая походка. Кажется, две морщины, спускающиеся от крыльев носа к уголкам рта, стали более глубокими за прошедшее время. Складка между бровями уже не могла быть глубже — она прорезала кожу почти до кости. Горестно изогнутые губы, словно рассеченные саблей. Глаз не видно. Да, у этого человека не было глаз: только две дыры, которые, как две съежившиеся крысы, следили за тем, что происходило снаружи.

«Человек, которого надо уничтожить, — подумала она. — И это будет истинным удовольствием!»

На расстоянии в пять шагов он остановился и широко улыбнулся. Раскрыл объятия.

— Царица Анкесенамон! Внучка моя дорогая!

Только уже за это она готова была отдать его на съедение льву, который, между прочим, поднялся и сел у ее ног при виде посетителя. Словно наткнувшись на бдительный взгляд хищника, Ай остановился.

— Так ли необходимо присутствие здесь этого животного? — спросил он елейным тоном.

— Чистой душе нечего опасаться.

Фраза была рассчитана на то, чтобы посеять беспокойство в душе притворщика-царя.

— Впрочем, мне говорили, что в своем дворце в Ахмиме ты держишь гепардов, — добавила она.

Он покачал головой и подцепил на палец массивное кольцо, держа его так, будто предлагал ребенку лакомство, потом приблизился на один шаг и стал еще приторнее улыбаться.

Она не пошевелилась, взглядом отметая подарок.

— Это кольцо — для тебя, — сказал он, хотя это было очевидно. — Взгляни.

Она соизволила опустить глаза на кольцо — точно такое подарил ей Тутанхамон, она постоянно носила его, но только этот скарабей был красного цвета.

— На нем выгравированы два картуша с нашими именами, — произнес он, решившись преодолеть последний шаг, который отделял его от нее.

Она поднялась; он приблизил к ней лицо, которое точнее было бы назвать мордой. Тогда она подставила свою щеку для поцелуя. Он снова протянул ей кольцо, и она взяла его, раскрыв ладонь. Притворилась, что рассматривает. Он посмотрел на придворных дам.

— Наша беседа не для посторонних ушей, — сказал он серьезно.

Она повернулась к дамам и качнула головой.

— Чем обязана чести лицезреть тебя? — спросила она.

— Но… удовольствие видеть тебя… — начал он с той же приторной улыбкой. — Мои обязанности изнурительны. Столько накопилось документов! Столько приходится принимать решений! Ни минуты свободной.

Она подала ему кубок с гранатовым соком, он взял кубок и бегло осмотрел его.

— Судьба этой страны, Анкесенамон, в наших руках, — продолжил он. — Нам необходимо действовать сообща.

Во время их последней беседы перед коронацией он убедительно говорил о том, что будущее царства находится в ее руках; теперь он заявляет, что оно — в руках их обоих. Она оценила его ход. На самом деле в прошлый раз он хотел получить ее поддержку для того, чтобы иметь больше шансов занять трон. А теперь речь зашла об объединении их усилий. С каких это пор?

— Со времени смерти твоих родителей династия уже не так сильна, и тебе это известно, — заявил Ай. — Нелепая смерть Тутанхамона стала серьезным ударом по царству.

Ее охватило негодование: ведь именно он подстроил эту смерть после неудачи с якобы несчастным случаем на охоте. Как он смеет сожалеть об этом? Она почувствовала, что ее лицо стало багровым от гнева. Заметил ли он это? Его взгляд остановился на ней, Ай запнулся, но вскоре продолжил:

— Амон защитил меня для того, чтобы я остался жив и смог взять бразды правления в свои руки.

«Неужели это чудовище считает меня дурочкой? Организовал смерть Тутанхамона, так как существовала угроза того, что Хоремхеб свергнет царя, устроив военный переворот!»

— Ты ничего не отвечаешь мне, — заметил он.

— Я слушаю тебя.

Он покачал головой.

— Без сомнения, тебе известно о намерениях Хоремхеба захватить трон, — сказал он.

Но он же сам взошел на трон именно таким способом! Она высказала свое мнение.

— Ты не можешь игнорировать последствия, какие будет иметь для царства захват власти этим человеком, — заявил он грозно. — Династия окончательно потеряет влияние. Вместе с сестрами ты будешь изгнана из дворца, и вам придется вести жизнь простолюдинок. И это в лучшем случае. Все статуи, фрески, монументы — все то, что обеспечивает вечную жизнь твоим родителям и предкам, будет разбито, разрушено, упразднено.

— Он, между прочим, женат на моей тете, — напомнила она.

— Мутнехмет никогда не имела на него ни малейшего влияния. Сомневаюсь, что и нынче у нее есть возможность заставить себя слушать.

— Надеюсь, она не умерла? — воскликнула Анкесенамон встревоженно.

— Нет, моя дочь не умерла. Но он возьмет в супруги другую, помоложе. Артистку из дома танцев. Мутнехмет отправят жить во владения твоего отца, которые он ей оставил, — это недалеко от Мемфиса. Она ничего не сможет сделать, чтобы тебя защитить.

Анкесенамон пребывала в раздумьях. Она должна была признать, что, переполненная печалью по поводу смерти близких ей людей и ненавистью к Аю, не задумывалась о последствиях захвата власти Хоремхебом. Она подозревала, что этот жадный до власти солдафон более жесток, нежели Ай.

Он почувствовал, что, наконец, разбил раковину презрения, в которой она укрылась. И соизволил отведать гранатового сока.

— В настоящий момент, — продолжил он, — трон наш. Но сможем ли мы его удержать? Наше положение непрочно.

Он сделал ударение на последнем слове. И повторил его:

— Слишком непрочно.

Его крысиные глаза — или, может быть, глаза хорька? — так и буравили царицу, его родную внучку.

— По мужской линии никого больше не осталось.

Он приблизил свое лицо к ее лицу, скорее маске, и сказал, рисуя жуткую перспективу:

— Если я завтра умру, что тогда? Хоть под пыткой, но он вынудит тебя сочетаться с ним браком. Ты и ребенок, которого он тебе сделает, обеспечат ему трон!

Ее охватил ужас. Тысячи ситуаций, одна другой хуже, представляла она. Анкесенамон видела себя изнасилованной Хоремхебом. Но самым ужасным было то, что Ай, очевидно, намеревался сделать ей ребенка, дабы предотвратить эту угрозу. Она вытаращила глаза.

Лев поднял на нее взгляд.

«Секмет, приди на помощь!»

— Надо сделать тебе ребенка, — снова заговорил Ай. — И даже не одного.

Она в ужасе отпрянула.

— Но не я этим займусь. Я знаю, что ты мною гнушаешься, — сказал он с горькой усмешкой. — Ты меня ненавидишь, не понимая, кто виновник твоих несчастий. Но сейчас не время об этом говорить.

Она и правда не знала, что сказать.

— Если ты родишь ребенка, возможно, он успеет вырасти, чтобы мы могли заставить принять его как наследника.

Он снова склонился к ней.

— Иначе Хоремхеб захватит трон! — воскликнул он угрожающе.

Его громкий голос заставил льва настороженно вскинуть голову. Последовало молчание. В небе над Фивами парили два коршуна. Как зеркало, блестелаповерхность Великой Реки. Проплывающие мимо лодки с парусами, казалось, клевали воду.

Анкесенамон уже не знала, что и думать. Она была растеряна.

— Все, что я делаю, пойдет тебе лишь на пользу, — сказал он устало. — Царской династии будет от этого только выгода. Ты не хочешь этого понять, но так оно и есть.

Она чувствовала себя опустошенной. Ощущать, как из тебя выветривается ненависть, столь же тягостно, как ощущать разрушение любви. Страсти подобны корсету, который придает жесткую форму; при отсутствии страстей душа становится бесформенной. Север оказывается на юге, а на месте солнца — луна.

— А годно ли семя Итшана? — спросил он.

Она была озадачена.

— Ты еще не забеременела? Если родится ребенок, я его, конечно же, признаю. Нам необходим наследник. Или наследница.

Она чуть не задохнулась. Это было уже слишком.

— А твои сестры? Если у тебя не будет потомства, так может, они об этом позаботятся? При условии, что отцом будет сильный мужчина.

У нее оставалось только две сестры — Нефернеруатон-Ташери и Нефернеферура. Анкесенамон ничего не было известно об их жизни. Неужели она должна навязать им любовников? Мужей? Последние слова Ая звоном отдавались в ее мозгу: если она не сможет обеспечить продолжение династии, произведя потомство, то должна будет уступить свое место одной из сестер.

Стало быть, царица является прежде всего самкой.

— Но как же твои сыновья? — спросила она, не узнавая своего голоса.

Насколько ей было известно, от всех жен гарема в Ахмиме у него было шесть или семь сыновей и столько же дочерей. И, без сомнения, в два или три раза больше внуков.

— Тогда надо, чтобы один из моих сыновей заключил брак с одной из твоих сестер. Это — крайний случай. Не знаю, как такое решение воспримут в стране.

Вновь молчание.

Наконец он заявил:

— Мне надо было тебе это сказать. Разумеется, нам много чего необходимо обсудить, но мне кажется, тебе трудно говорить. Мы скоро увидимся, так как это срочные вопросы. Бог Тот даст тебе совет.

Он встал. Будто следуя правилам хорошего тона, принятым у людей, лев тоже поднялся.

Анкесенамон смотрела, как царь в одиночку дошел до большого зала, а там уже носители опахал, Первый царский писец и остальные из его свиты двинулись следом за ним.

Она пребывала в растерянности, одна на террасе дворца.

Убийца мужа стал ее защитником. Теперь они были связаны друг с другом. Она даже стала его сообщницей.

Она должна была проглотить свою ненависть. Такого вероломства она не ожидала от Секмет. Да, богиня ее защищала, но какой ценой!

3 ТЕМНОЕ ДЕЛО ДОМОВ ТАНЦЕВ

С незапамятных времен яд считался излюбленным оружием почтительных людей, соблюдающих приличия; таких людей еще называют лицемерами. Он позволяет избежать скандала, часто сопровождающего убийство, и недоразумений, ложных обвинений и лживых оправданий, которые обычно за этим следуют. Зачастую случившееся объясняют превратностями судьбы. И только бальзамировщики по состоянию внутренних органов распознают жертв дурмана, белладонны, белены, цикуты, змеиного яда или яда жабы, а в целом яд позволяет сохранить спокойствие в обществе и соблюсти внешние приличия — в отношении как покойника, так и его убийцы.

У ядов существует определенная иерархия. Главенствуют здесь соки некоторых растений и яды, получаемые из разных органов животных. Это эффективные средства, действующие более или менее быстро; достаточно иметь немного опыта, и жертва никогда не догадается, что против нее используют яд. Таким образом, роза, шипы которой смочены ядом гадюки или крысы, легко отправит в ад любого, кто уколется о шипы.

За ядами следуют заразные заболевания. Они менее надежны и менее удобны в применении, да к тому же жертва может обладать достаточно крепким здоровьем и справиться с болезнью. Например, чахоточный плевок на хлебец может показаться радикальным средством. Но ведь потом можно измучиться от одного только вида человека, который меньше всего пострадал от этого, и существование которого бросало тень на его врага, приводя того в ужас. Даже самые зловредные советники только в крайнем случае предлагают такой способ избавиться от проблемы.

Магия, призыв карающих божественных сил — это тоже яд, хотя и неосязаемый. Его использование все-таки представляет некоторые неудобства: он эффективен, если истец уверен в своей правоте, но редки случаи, когда человек — конечно, человек неглупый — может поклясться, рассуждая по совести, что вся вина действительно полностью лежит на обидчике. Иначе божество, которому все известно, может рассердиться из-за того, что его побеспокоили напрасно. Таким образом, можно часто видеть, как колдовство поворачивается против тех, кто его применяет.

Список ядов завершает самый быстрый, имя которому злословие.

Госпожа Несхатор, хозяйка «Милого дома» — дома танцев, расположенного недалеко от главной улицы Фив,[38] испытала его на себе. Растирая ноги, она размышляла над тем, как лучше отомстить одному из своих бывших клиентов, который воспользовался этим ядом.

Этот тип, назвавшийся Птапеседжем, что означает «Свет Пта», на самом деле был богатым землевладельцем. Он часто бывал в «Милом доме» до того дня, как в прилегающем здании у него случилась интимная близость с одной из танцовщиц. На следующий день вечером во время большого наплыва посетителей он вернулся, чтобы устроить скандал под предлогом, что его связь с девицей стоила ему воспаления полового органа. Скандал разгорелся, когда девица бесстыдно заявила, что наглец всем морочит голову, так как не имея члена нельзя пострадать от воспаления. Крики, на сей раз сопровождаемые тумаками, усилились. Несхатор уже сталкивалась с большими трудностями, которые могли уничтожить дело, поэтому надо было заставить удалиться незваного гостя и соблюсти приличия.

И все-таки с тех пор клиентов поубавилось. Действенность злословия как раз в том, что оно оставляет после себя грязь. И для госпожи Несхатор последствия скандала были серьезными.

Она решила открыться одному из своих постоянных, но тайных клиентов — это был нубиец Шабака, о теперешнем положении которого во дворце ей уже стало известно: доверенное лицо царя. Аю достало мудрости не назначать его на официальную должность — на самом деле Шабака обладал властью куда большей, нежели кто-либо из глав ведомств.

К счастью, в тот вечер он как раз пришел в заведение. До него дошли слухи об этом происшествии, но он не знал имени смутьяна. Она назвала имя.

— Птапеседж? В честь покровительствующего Мемфису бога? — уточнил он.

Пта был покровительствующим богом столицы Нижней Земли. В действительности мало кто из жителей Фив решился бы дать своему ребенку подобное имя.

— Да, думаю, он из Мемфиса, — ответила она. — Два раза в месяц он приезжает в Фивы по делам.

— Тебе известно, по каким делам?

— Кажется, он торгует льняной пряжей.

Шабака покачал головой.

— Я соберу о нем сведения, — пообещал он.

Несхатор горячо поблагодарила его за участие.

Спустя три дня явился Шабака, его лицо лучилось насмешкой. Ищейки Маху предоставили ему интересные сведения.

— Этот клиент, — сообщил он хозяйке заведения, — твой соперник. У него в Мемфисе такое же заведение, как у тебя, рядом с храмом Астарте. Оно называется «Сад розовых лотосов». Птапеседж вовсе не торгует льняной пряжей!

Он расхохотался.

— «Сад розовых лотосов»! — Он хохотнул. — Неплохо придумано.

Несхатор подала ему большую чашу прохладного вина. Умолчал он, правда, о том, что новая супруга Хоремхеба была танцовщицей в Мемфисе, так как это его заинтересовало по другим причинам, не имеющим никакого отношения к заботам содержательницы дома танцев.

— Но для чего он устроил скандал у меня? — возмущенно спросила она.

— Потому что он рассчитывает открыть такое же заведение в Фивах, недалеко отсюда. Он уже приступил к делу. Это большая барка под названием «Лотосы Мина», на которой дают не очень пристойные представления не только с участием девушек, но и юношей.

Несхатор широко раскрыла глаза.

— Юноши?

Шабака стал трясти головой с таким видом, будто это его сильно развеселило. Он понимал: у него есть возможность использовать данную ситуацию против Хоремхеба, но еще не знал, как это сделать, и решил рассказать об этом Аю.

— Что же мне делать? — со стоном спросила Несхатор. — Похоже, этот негодяй столь же могуществен, как и богат, а я…

— Позволь мне этим заняться, — сказал Шабака.

Этого Птапеседжа, должно быть, с Хоремхебом связывало нечто большее, нежели простое знакомство. Без сомнения, стоит бросить ему наживку, дабы все выяснить.

Неделю спустя на барке «Лотосы Мина» под натянутым над палубой тентом несколько молодых щеголей и девиц, почти голые, извивались под неистовые аккорды музыкантов. Места для зрителей были все заняты. Вдруг на танцевальную площадку выскочила коза. Животное явно было возбуждено. Оказавшись на подмостках, коза завертелась, и танцовщицы с криками отбежали в сторону. Один из зрителей попытался схватить козу, опасаясь ее копыт, но обескураженно отступил. Сам Птапеседж пытался удержать животное. Он раньше запретил провести козу на барку, когда один весельчак появился с нею на входе плавучего дома терпимости.

— Эй, Птапеседж! Надеюсь, ты доволен! Я привел тебе твою женушку! Она тебя всюду искала!

Зрители разразились смехом. Коза продолжала скакать по кругу и то и дело бодалась.

— Понятно, что у тебя воспаленный член, ты ведь на это жаловался! — бросил весельчак.

Несмотря на беспорядок, присутствующие стали хохотать еще сильнее. Тогда помощники владельца заведения бросились на этого несносного человека, чтобы его выставить. Их действия посеяли среди публики семя раздора. Вскоре началась потасовка. Один танцор свалился в воду, девушки стали кричать. По удивительному стечению обстоятельств мимо проплывала лодка речной охраны. Поздний час не помешал им составить протокол на хозяина барки за неуплату речного налога и учиненный скандал. Держась на значительном расстоянии, Шабака наблюдал за происходящим. Заведение «Лотосы Мина» вскоре было закрыто.

На следующий день, слушая рассказ главного зачинщика — человека с козой — о происшедшем, госпожа Несхатор смеялась, довольная великолепным результатом мести, и потчевала провокатора и яствами, и напитками. Шабаке же досталась самая длинная гирлянда комплиментов, какие он когда-либо слышал. Хозяйка заведения объявила, что отныне выпивка и услуги обитательниц «Милого дома» будут предоставляться ему бесплатно.

Этот случай развеселил Ая, которому в последнее время не часто доводилось смеяться. На его взгляд, с человеком, которому покровительствовал Хоремхеб, ловко поквитались.

Как и рассчитывал Шабака, этим дело не закончилось. По возвращении в Мемфис Птапеседж направился с жалобой к новой супруге Хоремхеба, которая раньше трудилась в «Саду розовых лотосов». Он был уверен, что скандал был подготовлен при участии фиванской охраны, то есть к этому делу приложил руку Маху, если не более высокие особы. Новая супруга пожаловалась своему мужу.

Полководцы не занимаются делами домов танцев, чтобы не рисковать своей репутацией, но Хоремхеб посчитал, что должен защитить Птапеседжа — богатого собственника, принадлежащего к его клану. Более того, истец свел его с очаровательным созданием, с этой женщиной он впоследствии сочетался браком, и это заслуживало благодарности с его стороны.

— Открывай снова свое заведение на барке, — сказал он Птапеседжу. — Больше к тебе не явятся козы с визитом.

По прошествии нескольких дней заведение «Лотосы Мина» вновь открылось. На входе стояла охрана — два наемника, состоящие на службе у Хоремхеба.

О повторном открытии этого заведения повсюду кричали городские глашатаи, дошло это известие и до Несхатор, Шабаки и Маху. Дело приняло серьезный оборот, так как агенты Маху быстро определили, чьи наемники стоят на входе. Только военачальник мог направить двух своих солдат для охраны подобного заведения, и кто, кроме Хоремхеба, мог это сделать? Больше не было сомнения в том, что теперь ни одна коза не сможет испортить удовольствие зрителям. Надо было придумать что-нибудь похитрее.

Именно Маху этим занялся. Вскоре после открытия «Лотосов Мина» он поручил одному пловцу уладить проблему в тот момент, когда музыканты заиграют на полную мощь. Пловца снарядили коловоротом и долотом. Как только раздались удары кемкем и волшебные звуки минот, флейт и лютней, он принялся за работу. Хлопанье в ладоши и стук каблуков о палубу перекрыли шум инструментов. Проделав в барке дыру достаточных размеров, пловец мощными гребками отплыл от этого места и выбрался на берег.

Сначала вода медленно заполняла корпус барки, и пассажиры, бдительность которых приглушили выпивка и веселье, не заметили, что судно начало крениться. Но вдруг кувшины с вином покатились на правый борт, и танцовщики с танцовщицами потеряли равновесие. Отовсюду послышались крики, вся публика кинулась к сходням. Но было слишком поздно: потерявшая равновесие из-за того, что все пассажиры оказались с одного борта, барка быстро стала тонуть. Кроме тех, кто уже выбрался на берег, все остальные попадали в воду. А был уже месяц Атир,[39] когда вода в реке достаточно холодная. Просто чудом было то, что никто не утонул. Человек тридцать-сорок неверных супругов и легкомысленных сыновей богатых родителей возвратились домой промокшими и раздосадованными.

В последующие недели дела заведения госпожи Несхатор пошли в гору.

Птапеседж смог ускользнуть только от рыб и крокодилов. На следующий день начальник тайной охраны приказал арестовать хозяина заведения за то, что его клиенты и работники подверглись риску утонуть, и помимо запрета использовать в будущем барку в качестве дома танцев на Птапеседжа был наложен очень большой штраф. Судебный процесс провели быстро, и хозяин заведения вынужден был подчиниться.

Шабака доложил Аю об этом случае, и тот был доволен тем, что Хоремхеб остался в неведении по поводу его разоблачения. Отныне информированные круги в столице знали, что Птапеседж обеспечил Хоремхеба супругой, и подтрунивали над уничтожением барки, прозвав ее «баркой Апопа». Не меньше были довольны таким исходом дела жены, так как они считали дома танцев причиной разрушения супружеской гармонии и погибели сыновей.

Птапеседж разгадал, почему произошло кораблекрушение, но барка была сильно повреждена во время этого злоключения, поэтому он не мог обнаружить, что именно привело к ее потоплению. Преисполненный ярости, он вернулся в Мемфис и выразил свое негодование Хоремхебу.

Полководец подозревал, что это дело рук людей Маху, но произошло это не без участия самого Ая. Однако он не был человеком, который быстро сдается.

— Почему ты мне не говорил, что в Фивах есть еще один дом танцев? Выкупи его, — заявил он Птапеседжу.

— На какие деньги? За этот год я почти разорился!

— Я тебе выделю средства.

Птапеседжу уже хватало неприятностей, поэтому у него не было большого желания оспаривать у Несхатор возможность управлять похотью фиванцев. После их взаимных выпадов он не стремился вновь встретиться с ней. Но, с другой стороны, его поддерживал не кто иной, как самый влиятельный вельможа Нижней Земли, самый известный человек в армии Двух Земель! Да и сам он жаждал реванша. Не желая являться к Несхатор собственной персоной, он направил к ней одного из своих людей. Это был его подручный, достаточно хитрый, чтобы суметь принять важный вид и сыграть роль влиятельной особы.

Мужские хитрости, разумеется, таят в себе угрозу, но тонкое чутье сводниц позволяет их нейтрализовать. После крушения «Лотосов Мина» Несхатор поняла, что смысл ее соперничества с Птапеседжем не ограничивается возможностью ублажать развратных фиванцев и развлекать Шабаку. До нее дошли слухи о связи Птапеседжа с грозным Хоремхебом. Она вежливо встретила засланного к ней человека, притворившегося заинтересованным в сделке. Он якобы хотел поскорее удалиться в свой загородный дом и предложил сногсшибательную сумму — пять тысяч золотых колец. Она никогда не могла даже подумать, что этот дом терпимости может столько стоить. Придерживаясь инструкций Шабаки, она попросила время для размышлений и предложила посланнику прийти на следующий день. Как только он ушел, она спешно отправила гонца к Шабаке.

Шабака тотчас же прибыл, все больше возбуждаясь от всех этих перипетий. Это была его особенность: за двадцать лет службы у Ая в нем развился необычайный талант интригана и заговорщика. Он выслушал Несхатор и сказал:

— Постарайся немного увеличить сумму, но прими предложение.

— Как?! — воскликнула она удивленно.

— Ты слышала, что я сказал. Продавай.

— И что после этого? Я окажусь не у дел?

Он покачал головой.

— Ненадолго, — ответил он загадочно.

Со времени крушения «Лотосов Мина» она старалась прислушиваться к советам своего собеседника: он был не только влиятельным человеком, но и хитрым как змея. Она заметила, что он едва сдерживает улыбку.

— Скажи только своему покупателю, что тебе необходимо две недели, прежде чем ты уступишь ему свое дело, и что ты хотела бы, чтобы он подобрал другое название этому заведению.

Она приняла все к сведению, сгорая от любопытства и одновременно пребывая в растерянности.

Шабака обсудил это дело с Аем.

— Не хватало только, чтобы Хоремхеб держал дом танцев вблизи дворца! — возмутился последний.

Шабака изложил ему свой план. Ай его выслушал, затем разразился смехом и попотчевал преданного сына Апопа, ценя его ловкость и коварство лиса. Они расстались в приподнятом настроении.

Как только сделка была заключена, Несхатор сообщила об этом нубийцу. Тотчас же появилась группа рабочих. Они, оставаясь незамеченными, вырыли под «Милым домом» огромную яму. Шабака посоветовал Несхатор вывесить на двери дощечку с надписью, поясняющей, что заведение закрыто в связи с его продажей, но скоро снова распахнет свои двери.

В назначенный день прибыл новый хозяин в сопровождении писца. Договор о продаже был подписан. Несхатор притворилась, что едва умеет читать и писать, но разобрала имя настоящего покупателя: как она и предполагала, это был Птапеседж. Она взяла обручи, на которые были нанизаны пять с половиной тысяч золотых колец, — она все же сумела поднять ставку, — изобразив очаровательную улыбку. В конце концов, это состояние отныне принадлежало ей, и даже Шабака не мог бы это оспорить.

Вечером следующего дня «Милый дом» снова был открыт, но уже под названием «Лотосы Мина». Мужчины безумствовали, пытаясь попасть в заведение. Любители ночных удовольствий, которых в Фивах было великое множество, вспомнили, что в заведении под этой вывеской также предлагали привлекательных юношей.

К полуночи клиенты уже горели желанием лицезреть танцовщиков.

В это время пол заведения, теперь висевший над котлованом, что был вырыт рабочими Шабаки, провалился.

На сей раз были жертвы.

Как и в случае с крушением барки на реке, стражники явились незамедлительно. Они арестовали хозяина заведения, коим оказался Птапеседж, и посадили его в яму, но другую.

По городу распространили слухи, что в результате землетрясения прошлого года в земле образовались пустоты, а хозяин публичного заведения Птапеседж должен был убедиться в безопасности этого места. Несколько дней спустя заведение под названием «Милый дом» было открыто в другом месте, на другой улице. Госпожа Несхатор наконец утешилась после всех несчастий, выпавших на ее долю. Ей досталось пять с половиной тысяч золотых колец и новое заведение, которое обошлось ей всего лишь в пятьсот колец.

Рассказ об этих перипетиях вызвал у Ая злорадный смех. Когда в Мемфисе Хоремхеб узнал о таком исходе дела, он пришел в ярость.

Иногда сильные мира сего используют в своих целях подставных лиц, но так как в этом случае были задействованы сводники, ему пришлось смириться с невозможностью отомстить.

Вот такие методы использовали властители в начале правления царя Ая.

Может быть, и великие боги позволяли себе подобное. В конце концов, Сет также использовал хитрости для того, чтобы заткнуть рот Осирису.

4 ПРЕНЕБРЕЖИТЕЛЬНЫЕ ДЕВЫ

Сначала Анкесенатон не узнала пожилую женщину, о визите которой сообщил распорядитель церемоний. Неужели это действительно Мутнехмет? Они не виделись со времени последних похорон, но тогда румяна и приличия не давали проявиться человеческой сути. И вот открылась печальная реальность. От былой красоты, ставшей трофеем знаменитого полководца Хоремхеба, не уступающей красоте Нефертити, сестры Мутнехмет, мало что осталось. И только роскошные украшения свидетельствовали о былом великолепии этой женщины.

Посетительница протянула для приветствия обе руки, и Анкесенамон ответила тем же. Тетя и племянница обнялись, а затем расплакались. Женщины изливали душу в объятиях друг друга. Неужели независимо от того, царица женщина или булочница, ее судьбой рано или поздно становится одиночество? Вдова и отвергнутая, они теперь были одинокими.

Но одиночество не было единственной причиной их слез, потеря близких и необходимость смириться с неизбежным лишь усугубляли печаль.

Придворные дамы, не желая мешать, удалились. Лев, только что расправившись со своей едой, которую ему доставил смотритель Зверинца, лежал, изнемогая от удовольствия. Он соизволил открыть один глаз и взглянуть на посетительницу, но тут же его закрыл.

— Где твои сестры? — спросила Мутнехмет.

Царица велела позвать Нефернеферуру и Нефернеруатон-Ташери. Излияния чувств возобновились.

Первая супруга Хоремхеба прибыла на корабле в сопровождении одной только горничной. Анкесенамон велела приготовить для них покои. Слуги отнесли наверх дорожный сундук гостьи.

— Мне необходимо было вас повидать, — серьезно сказала Мутнехмет, когда все четверо устроились на террасе. — Династия в опасности.

«Если она решилась на эту поездку ради того, чтобы меня об этом известить…» — подумала Анкесенамон.

— Ай стареет, — продолжила Мутнехмет. — Исчезни он сегодня, и вас уничтожили бы! Я это знаю, поскольку Хоремхеб часто заявляет о том, что с него достаточно этих манекенов, свидетельствующих о вырождении царской семьи: Сменхкары, Тутанхамона и даже вас! Что плевать он будет на Царский совет, когда захватит власть, и что он не собирается жениться на одной из вас, чтобы узаконить свою власть.

У Нефернеферуры и Нефернеруатон-Ташери округлились глаза. Они поняли, что могут быть отданы на съедение крокодилам, поэтому ничего не могли сказать, настолько сильно они испугались. Их нежные лица исказились от страха, ярко накрашенные кошенилью губы открылись, девушки стали истерично трясти перед собой благоухающими ручками.

— Но он не сможет этого сделать! — пронзительно вскрикнула Нефернеферура. — Страна этого не допустит! Жрецы…

Мутнехмет пожала плечами и прервала поток сетований:

— Те, кто попытается ему противостоять, будут преданы мечу. Вот и все. Вы знаете довод лучше?

Воцарилась напряженная тишина. Медленно пережевывая кусочек фиги, Анкесенамон раздумывала о том, что услышанное от Ая соответствовало тому, что говорила Мутнехмет.

— Из-за того, что я возмущалась этими речами, он оставил меня, — снова заговорила Мутнехмет. — Единственной защитой для вас будут дети и мужья, достаточно сильные, чтобы противостоять Хоремхебу. Надо, чтобы вы вышли замуж, причем срочно.

— Выйти замуж? Но за кого? — возразила оскорбленная Нефернеруатон-Ташери.

— При дворе достаточно мужчин, — заметила ее тетушка.

— Уж не о простолюдинах ли идет речь? — воскликнула пренебрежительно Нефернеферура.

— Именно о них. Иначе смерть, — заявила Мутнехмет угрожающим тоном.

Обе царевны конвульсивно дернулись, как марабу в момент заглатывания рыбы. Было очевидно, что они еще не задумывались о замужестве.

— Вы мне не верите? — настаивала Мутнехмет, призывая Анкесенамон подтвердить ее правоту.

— Я тебе верю, — сказала та.

Обе девицы посмотрели на свою сестру недоверчиво: как, она тоже придерживается этого мнения?

— Проблема состоит в том, чтобы найти сильного человека, — продолжила Анкесенамон.

— Я об этом думала, — отозвалась Мутнехмет. — На примете есть несколько достойных мужей. Прежде всего командующий Нахтмин. Хорошо то, что он военный, к тому же он человек опытный и с характером. Впрочем, именно за это Хоремхеб его ненавидит.

Напуганные царевны слушали, как их сестра и тетя обсуждают их будущее. От одного имени Нахтмина их бросило в холод: военный! Быть супругой военного!

— Мне нездоровится, — простонала Нефернеферура. — Простите… Пойду прилягу… — сказала она, поднимаясь.

— Ты останешься здесь, — заявила Анкесенамон категорично, хотя она редко демонстрировала власть по отношению к сестрам.

Озадаченная непривычным тоном старшей сестры, царевна снова села.

— Никогда не выйду замуж за военного, — процедила она сквозь зубы. — Я уверена, что он грязный и грубый тип!

— Речь больше не идет ни о твоих обонятельных предпочтениях, ни о твоей изнеженности кувшинки! — закричала Мутнехмет возмущенно. — Речь идет о том, чтобы ты осталась в живых! О сохранении нашей династии!

— Наплевать на династию! — заявила Нефернеферура тем же тоном.

Не сдержавшись, Анкесенамон влепила ей пощечину. Та завыла.

— Замолчи! — грозно приказала ей Анкесенамон. — Я тебя отучу кощунствовать! Тебе наплевать на династию, дрянная девчонка? Если бы мать это услышала, она бы отстегала тебя до крови, маленькая дурочка! Теперь слушай меня внимательно, Нефернеферура, и ты тоже, Нефернеруатон. Это царица говорит: вы выйдете замуж, и одна и другая, за кого я велю. Вы меня поняли? Если понадобится, вас повезут в храм связанными!

— Ты — палач! — закричала Нефернеферура. — У тебя нет права распоряжаться моим телом!

— Пусть лучше я буду распоряжаться твоим телом, нежели бальзамировщик!

— Я убегу!

— Никуда ты не убежишь. С этого момента я запрещаю тебе покидать дворец. А теперь возвращайтесь в свои покои, я вас больше видеть не желаю!

Сопящие от раздражения, девушки направились к двери, волоча ноги. У Мутнехмет был удрученный вид.

— Что ты хочешь! — раздосадованно сказала Анкесенамон. — Со времени смерти нашего отца над ними не было никакой власти. Они все делали по своему разумению.

— Но они… они еще никогда не испытывали влечения к мужчине?

— Нет. Они даже не знают, чем с ним заниматься.

У Мутнехмет вырвался короткий смешок.

— Их обеих непросто будет выдать замуж, — заметила она.

— Ну, придется мужьям брать их силой! — воскликнула Анкесенамон. — Хотя ты права, Нахтмин был бы хорошей партией. Жаль, что я сама не могу стать его супругой.

Мутнехмет бросила на нее удивленный взгляд.

— Допустим, одна из них выйдет замуж за Нахтмина, — сказала она. — Тогда надо подыскать подходящую партию для другой. Еще есть Маху. Я также думаю о бывшем Первом советнике Сменхкары, Тхуту. Опытный человек.

— Он теперь не у власти.

— Почему?

— Мне не известно.

— А ты еще не беременна?

— Было бы неплохо, если бы так случилось.

Распорядитель церемоний известил о том, что кушать подано. Племянница и ее тетя поднялись.

Сытый лев блаженно спал.

5 ВЕЧЕР ВО ВРЕМЯ БУРИ У ПОЛКОВОДЦА ХОРЕМХЕБА

Пасмурное небо и тяжелые времена предвещали вспышку гнева всевышних, что редко бывало в Двух Землях даже в конце сезона дождей. Может быть, несвоевременное проявление чувств Апопа препятствовало перемещению Ра на Запад.

Гром грянул в тот момент, когда Хоремхеб вместе с преданным ему Хнумосом, начальником армейской разведки, прибыли в резиденцию военачальника, расположенную вблизи Мемфиса. Слуги торопливо поставили рядом с лошадьми табуреты, и всадники спешились. Вдруг по листве смоковниц забарабанил дождь. Оба мужчины поспешили войти в дом, а слуги повели лошадей в конюшню. Совсем близко молния расколола небо, и в следующее мгновение ужасный грохот наполнил ночь.

На этот раз уж точно Ра или Амон вступили в рукопашный бой с неутомимым Апопом, Глубинным Змеем.

— Где госпожа? — спросил Хоремхеб у дворецкого, который, с трудом поборов страх, отвел взгляд от неба.

— В своих покоях, высокочтимый господин.

Хоремхеб проследовал через внутренний дворик к той части дома, которая была отведена для его новой супруги. Он нашел ее укутанной в одеяло и забившейся в угол, с округлившимися от страха глазами. Вместе с ней в комнате были служанка и двое рабов, тоже напуганные.

— Да будет твой вечер счастливым, моя маленькая госпожа! — сказал он бодро. — Как твое самочувствие?

Она бросилась в его объятия. Прогремел гром, сопровождая молнию, которая словно целилась в этот дом. Женщина вскрикнула. Он погладил ее по голове.

— Это пустяки, маленькая госпожа. Буря.

— Молния поразит дом!

— Нет. Это ребячество! Ты уже поужинала?

И в этот момент следующая вспышка молнии залила все вокруг устрашающим мертвенно-бледным светом, так что даже храбрый полководец вздрогнул. Его жена завыла еще пронзительнее, и крики бедствия зазвучали во всех уголках жилища. От удара молнии прямо перед домом загорелась смоковница.

Прошло четверть часа.

— Ну хватит! — наконец сказал Хоремхеб. — Уйми свои волнения, я голоден.

Он оставил заплаканную жену, вышел и уже на другой стороне внутреннего дворика разглядел дворецкого, еще больше оцепеневшего от страха.

— Ужин готов?

— Да, высокочтимый господин! — прокричал несчастный, исчезая в глубине строения для прислуги, безусловно ожидая самого плохого, как и все остальные.

Хоремхеб присоединился к Хнумосу, находившемуся в том же зале, где он его оставил. Спасаясь от дождя, мошки тучами носились между лампами и полом, усеянном их мертвыми собратьями.

— Принесите нам вина! — прогремел Хоремхеб. — Ивритского!

Мужчины сидели друг напротив друга за столом, наскоро уставленным блюдами и кубками. Там же были горки хлебцев и кувшин вина.

— Вот люди! — сказал Хоремхеб, делая глоток вина. — В бурю они, можно сказать, уподобляются крысам, которые удирают от шакала!

Смешок Хнумоса напоминал хрюканье.

— Поверь мне, жителей этой страны необходимо загнать в казармы. Это позволило бы сделать из нее великую державу. Ничто так не придает силы человеку, как военная власть.

— Возрождение Двух Земель — дело даже не завтрашнего дня, — с сожалением произнес Хоремхеб. — Во всяком случае, вряд ли это произойдет при этом старом хрыче Ае. В этом доме, в конце концов, найдется что-нибудь поесть? — возмущенно крикнул он. — Я голоден!

— Да, господин, — с дрожью в голосе проговорил дворецкий. — Жареная баранина. Сейчас принесут.

Слуга поспешно поставил на стол блюдо с огурцами и еще одно с луком-пореем, сдобренным маслом.

— Ты считаешь, что солдат питается огурцами и луком? Где обещанная баранина? — гневно возмущался Хоремхеб.

Прибежали двое слуг с большим блюдом, на котором благоухал бараний окорок.

— Ну наконец подали то, что называется едой. Нарезай! — приказал полководец дворецкому. — И накладывай!

— Слушаюсь, высокочтимый господин.

И он отрезал от окорока четыре огромных куска, два из которых положил на блюдо своего господина, а два — гостю.

— А вино? Кувшин пуст.

Слуги поспешили принести еще вина.

— Да, Ай не сможет подстегнуть людей! — заметил Хнумос. — А он еще крепок, старый шакал, и вряд ли скоро подохнет.

Хоремхеб схватил кусок окорока и впился в него зубами.

— Досадно, — сказал он, выковыривая остатки жесткого мяса, застрявшие между зубами, которые были искусно укреплены придворным лекарем. — Пока он жив, моя племянница может родить одного или даже парочку детей, которые станут продолжателями династии.

— У нее уже был выкидыш, а это плохой знак.

— Да, но это случилось из-за сильного волнения. Вторая беременность может завершиться успешно. И две ее сестры тоже ведь могут родить.

— Ты имеешь в виду, что Анкесенамон родит от любовника?

— Вот именно, от небезызвестного Итшана, — сказал Хоремхеб, наливая себе еще вина. — Разумеется, не от Ая. Не думаю, что он пойдет на то, что обрюхатит родную внучку. К тому же она его ненавидит.

— Это точно. Но когда Ай умрет, противостоять армии не сможет ни Анкесенамон, ни ребеночек.

— Конечно, — согласился Хоремхеб. — Я почти убежден в этом. В любом случае, лучше, если бы вообще не было наследника трона.

— А что говорят жрецы?

— Они довольны, потому что Тутанхамон и Ай сделали все для того, чтобы их ублажить. Поэтому они ничего не говорят. Что-то мне подсказывает, что в данный момент они не желают ничего менять. Вряд ли меня сейчас поддержит даже бывший мой союзник Нефертеп, разве только некому будет наследовать трон.

— Получается, что мы теперь заложники утроб трех женщин, — заключил Хнумос.

Хоремхеб рыгнул и принялся за второй кусок баранины.

— Еще мы зависим от богов.

— От богов? — переспросил Хнумос удивленно.

— Да, от богов. Жители этой страны относятся к богам так, как будто те являются высокопочитаемыми членами их семейств. Именно по этой причине они не выносят, когда длительное время один бог имеет преимущество перед другими. Царь является воплощением Амона, поэтому трон можно будет захватить, только когда он окажется пустым. Народу всегда нужен бог на троне.

Дождь прекратился. Запах влажной земли проник через высокие окна и распахнутые во внутренний дворик двери. Хоремхеб позвал дворецкого.

— Госпожа ужинала?

— Нет, высокочтимый господин.

— Скажи ей, что буря прошла и ночь будет спокойной. И подай ей ужин.

— Слушаюсь, высокочтимый господин.

— Вот почему, — продолжил Хоремхеб, обращаясь к Хнумосу, — в наших интересах, чтобы у царицы и царевен не было потомства.

— Но как мы это сделаем?

— А я жду, что ты придумаешь, каким образом действовать.

Хнумос не удержался от улыбки. Ай действительно мог лишить его привилегии возглавлять армейскую разведку Нижней Земли, поэтому он был заинтересован поддерживать дружеские отношения с теми, от кого он зависел. Он всегда старался услужить им.

И у Хнумоса был план, каким образом оставить утробы царственных особ пустыми.


На поиски Тхуту, бывшего Первого советника Сменхкары, у Анкесенамон ушла неделя. Ему было доставлено ее послание с просьбой нанести визит в Фивы.

Она ожидала Тхуту во дворце. Но в это время прибыл юноша, который ничего не хотел сообщать ни стражникам, ни придворному, так как у него было для царицы устное послание. Никто не смог вырвать из него ни сути послания, ни имени того, кто его отправил к царице. Он казался слишком молодым для того, чтобы подозревать его в недобрых намерениях, в конце концов его отвели в покои царицы в сопровождении придворного и двух стражников, перед этим тщательно его обыскав. Его приняла Сати. Ее умилил вид посетителя: похоже, ему было лет девять или десять, и лицо его выражало обеспокоенность, взгляд был серьезным.

— Кто ты?

Он покачал головой.

— То, что я должен сказать, предназначается только для ушей царицы.

Сати пошла сообщить Анкесенамон о необычном посетителе, и та, заинтригованная, вскоре появилась. Мальчик посмотрел на нее так, будто испугался собственной дерзости, затем взглянул на Сати.

— Оставь нас, — сказала Анкесенамон кормилице.

Посланник напомнил ей Пасара, когда тот также пришел к ней, чтобы передать жизненно важное сообщение.

— Тот, кого ты ожидаешь, не явится во дворец, — сказал наконец мальчик.

— Ты — его сын?

Он энергично закивал.

— Почему он не хочет прийти?

— Во дворце полно шпионов. Он просит тебя назначить день и место, так, чтобы это было известно только тебе, и прийти туда одной в одежде простолюдинки.

Анкесенамон встревожили такие предосторожности. Но она также хорошо знала того, кто послал к ней своего сына, — некогда он был доверенным лицом во дворце. Она и сама подозревала, что дворец и прилегающие территории просто кишат шпионами, следящими за каждым ее шагом, за всеми ее поступками, чтобы сообщать о них Аю.

Между тем предложение Тхуту поставило ее в тупик. Города она почти не знала, поскольку покидала пределы дворца только для посещения храмов на другом берегу реки или участия в официальных шествиях, которые всегда проходили по одному маршруту: от улицы Амона к большому дворцу на берегу Нила.

— Он предлагает, — сказал мальчик, — встретиться через три дня на овощном рынке в одиннадцать часов.

Это время действительно было подходящим, и это мог знать только тот, кто был знаком с дворцовой жизнью и ее распорядком: в одиннадцать часов все слуги и рабы отправлялись трапезничать, значит, и слежка до трех часов дня велась не так тщательно.

— Я приду с кормилицей, — сказала она. — Города я не знаю, не хочу заблудиться.

Он захлопал ресницами. Анкесенамон размышляла, почему Тхуту не подумал о том, что появление этого странного посетителя вызовет у обитателей дворца подозрение. Сейчас шпионы должны были ломать себе голову над содержанием секретного послания, которое мальчик пришел передать. Она позвала Сати.

— Проводи этого мальчика до выхода из дворца, и когда он будет уже далеко, расскажи тем, кто окажется поблизости, что приходил сын бывшей кормилицы Меритатон сообщить о том, что ее сестра выходит замуж.

Один взгляд Сати сказал ей, что кормилица все поняла. Она взяла ларчик с румянами, которыми давно не пользовалась, и передала его мальчику.

— Скажешь, что это мой подарок к свадьбе.

На лице мальчика появилась едва заметная улыбка. Он взял ларчик.

— Как тебя зовут? — спросила Анкесенамон.

— Имамон.

«Нежность Амона». Она умиленно смотрела ему вслед, думая о Пасаре.

6 «ИСИС — ВЕЧНАЯ НЕВЕСТА ПЕЧАЛИ…»

Спустя три дня две женщины, покрыв накидками головы для защиты от солнца, с корзинами в руках шли не торопясь, шлепая сандалиями по каменным плитам большого двора. Сопровождаемые безразличными взглядами стражников, держащих копья у ноги, они миновали высокие ворота дворца. Это были Анкесенамон и Сати. Царице пришлось прикладывать усилия, чтобы не вертеть головой, рассматривая все вокруг. Прошло слишком много времени с тех пор, как она выходила на улицу. Она правила Двумя Землями, но почти ничего не знала о своей стране. Сати обернулась два или три раза, чтобы убедиться, что никто не идет за ними по пятам.

Анкесенамон с интересом разглядывала одноэтажные и двухэтажные дома; женщин, несущих корзины на головах; едущих верхом на осликах представителей знати; двух куражащихся на лошадях всадников; мастеров, возводящих дом; белье, которое сушилось на крыше. Спокойные и чистые в окрестностях дворца, дальше улицы становились более оживленными и захламленными. Громко разговаривали люди, смеялись дети, в водосточном желобе было полно мусора.

Через полчаса две женщины добрались до рынка. На огромном пространстве, прилегающем к берегу Великой Реки, в больших и маленьких лавках торговали вином, пивом, маслом и молоком, разлитыми в глиняные кувшины разных размеров. Тут и там стояли мешки с зерном, мукой, фасолью, горохом, чечевицей. Здесь же торговали шафраном, солью, пряностями из Пунта и Куша, оливками, солеными огурцами и медом. Разносчики держали над головами сплетенные из ивовых прутьев подносы со свежими или зрелыми сырами, хлебцами, лепешками, пирогами, яйцами… Торговцы мясом, стоя у жаровен, предлагали уток, разделанные на четверти туши ориксов, коз, баранов, свиней, обжаренных как на вертеле, так и в масле. Анкесенамон опьянела от вида жареной и вареной пищи, как голодный человек, только что вышедший из пустыни. Зловонный запах сопровождал женщин, пока они шли через ряды мясников, а дальше на прилавках засверкала чешуей рыба. Мухи также заключали сделки, летая повсюду, и мальчишки махали жесткими веерами, отгоняя их. Вход в мясные лавки застилал густой дым от горящих в расположенных на земле жаровнях листьев эвкалипта. Этот дым лучше мальчишек удерживал мух на расстоянии. Отовсюду доносились крики продавцов, восхваляющих свой товар.

Сати хорошо ориентировалась на рынке, поэтому Анкесенамон шла, держа ее за руку. Затем ее охватило беспокойство: как Тхуту сможет их отыскать в этой сутолоке? Они с Сати остановились перед прилавком, где продавали салат-латук и лук.

Вскоре прямо перед ними появился мальчуган. Анкесенамон подняла глаза и сразу узнала улыбающегося Имамона. Она почувствовала пристальный взгляд небритого мужчины в поношенной одежде, стоящего в трех шагах от нее. Она признала в нем переодетого Тхуту. Неспешным шагом он направился в сторону двух женщин, держа в руках вязанки лука и чеснока. Однако осанка и острота взгляда заставляли усомниться в том, что это простолюдин.

— Следуйте за мной, — шепнул он Анкесенамон. — За крайним строением на берегу никого нет.

Сати шумно торговалась, сбивая цену на огурцы и кабачки, но не сводила глаз с госпожи, чтобы не потерять ее из виду.

— По твоему приказанию я здесь, твое величество, — сказал Тхуту, когда они уже были на берегу реки за складскими помещениями, где хранились сосуды из-под масла и бочонки для сельди.

Она удивленно разглядывала его и, казалось, прочла во взгляде горечь и печаль. Он будто отстранился от мира.

— К чему все эти предосторожности?

— Мой сын тебе об этом говорил, твое величество. Во дворце полно шпионов. Мой визит встревожил бы Ая и его приспешников. Их бы заинтересовало, чего царица хочет от меня.

Мне известно слишком много секретов. Над тобой нависла бы опасность. Что касается меня, то я живу уединенно и не вижусь ни с кем из дворца.

— Ты не думал о том, что появление твоего сына тоже вызовет подозрения?

— Я подумал, что ты найдешь, как оправдать его визит. Ты придумала великолепное оправдание. Чем я могу быть тебе полезен, твое величество?

— Как умер мой супруг? — неожиданно спросила она.

Он обеспокоенно взглянул на царицу.

— Зачем тебе это знать? — произнес он устало. — Нынче ты находишься под защитой того, кому былавыгодна смерть нашего царя. Ты — его последняя опора. Зачем пытаться проникнуть в опасные тайны? В твоем вопросе кроется ответ, твое величество.

— Но теперь Ая нет поблизости, — настаивала она. — Я узнала, что тогда он появился возле царя через четверть часа после случившегося.

— Я не был там в тот момент, твое величество, — сказал Тхуту после вздоха. — Но там был Пентью. Он сопровождал царя. Лестница, ведущая из царских покоев в Большой зал, достаточно крутая. Ступеньки скользкие. Царь опирался на трость. Он потерял равновесие. Пентью мог его поддержать, но не сделал этого. По крайней мере, я так думаю.

— Может, это Пентью его толкнул? — спросила она.

Тхуту пожал плечами.

— Мне это не ведомо, твое величество. Я не могу обвинять без доказательств. Виновный предстанет перед Маат и Анубисом. Я не смею заменить этих судей.

— Пентью действовал по приказу Ая?

— А кого же еще? Точнее будет сказать, что он действовал в интересах Ая. Я предполагаю, но это только предположение, что он лишь воспользовался случаем, представившимся тогда на лестнице, он ведь шел следом за царем, через одну ступеньку.

Она думала над сказанным, пытаясь восстановить эту сцену в своем воображении, и какое-то время молчала.

— Но зачем? — воскликнула она, словно очнувшись. — А перед этим был еще подстроенный несчастный случай во время охоты…

Ненадолго бывший Первый советник умолк и стал наблюдать за работником, разгружавшим барку, — тот переносил на спине тяжелые мешки с камнями.

— По причинам, носящим безотлагательный характер и имеющим далеко идущие последствия, твое величество, — ответил он. — Безотлагательность была вызвана тем, что Ай и Хоремхеб были увлечены жесточайшей схваткой за власть. Ай спешил занять трон, чтобы полководец не успел устроить государственный переворот. Тот уже предпринял безумную, но неудавшуюся попытку захватить Мемфис штурмом, который должен был возглавить бывший единомышленник Ая Апихетеп. Между прочим, именно при помощи Хоремхеба нам с Маху удалось овладеть ситуацией. Ай, тогда еще регент, испугался повторения такой попытки, которая на этот раз могла завершиться победой Хоремхеба. Я тебе уже говорил, что не могу быть судьей, но стоит задуматься, а не предотвратил ли он, действуя таким образом, крах династии? Но если бы это было так на самом деле, нам не пришлось бы сейчас беседовать с тобой скрываясь.

Династия! Она никогда прежде не придавала значения этому понятию, а в последнее время особенно.

— И что собой представляют эти далеко идущие последствия?

Он колебался с ответом.

— Твое величество, царь походил на голубя, из-за которого ссорятся два ястреба. У него не было сил противостоять ни одному ни другому.

Она часто заморгала.

— Я не понимаю…

— На троне должен быть человек сильный, твое величество. В последние годы своего правления царь — твой отец — ослабел. Царство также. Смерть пришла к нему вовремя. Его супруга — твоя мать — ненадолго сменила его, но и она покинула этот мир. Затем Сменхкара, а потом Тутанхамон…

Слезы хлынули из глаз Анкесенамон.

— Но кто же убил мою мать? — спросила она сквозь рыдания.

— Жрецы и военные, твое величество. Она намеревалась продлить правление своего супруга. Но это стало невозможным.

— Но тогда мы — не цари! — воскликнула Анкесенамон. — Мы — принесенные в жертву!

Тхуту тревожно огляделся. Никто на них не обращал внимания. Тем не менее он приподнял руку в знак того, что следует понизить голос.

— Я уже говорил, твое величество: корона не может держаться на клонящейся голове.

Она оперлась спиной о стену склада, опустошенная от этих разоблачений.

— Почему ты удалился из дворца? — спросила она. — Устал от власти?

Его губы тронула горькая улыбка.

— Человек должен уважать себя, твое величество. Сначала я защищал царя Сменхкару от Ая и твоей матери Нефертити. Затем должен был объединиться с Хоремхебом, чтобы защитить царя от Ая. Если бы я остался во дворце, сейчас мне пришлось бы защищать Ая от Хоремхеба… Я был предан короне. Мои усилия оказались напрасными. Все, что я защищал, рухнуло. Я служил чести. Думаю, что в настоящее время во дворце такая служба никому не нужна. Честь — это роскошь, не нужная покорным слугам.

Какое-то время они молчали. Она размышляла о горьких признаниях бывшего советника. Предложение Мутнехмет выдать замуж Нефернеруатон или Нефернеферуру за Тхуту было неосуществимо — этот человек больше не желал властвовать. Он сломался.

Они услышали крики — между работником и хозяином барки вспыхнула перепалка, так как последний считал, что разгрузка идет слишком медленно.

— И что теперь? — спросила она.

Тхуту долго смотрел на нее.

— Ай у власти, не так ли? Он знает, как защититься.

— Но он стареет.

— Пока жив Ай, твое величество не может сочетаться браком с другим. Пусть одна из твоих сестер станет супругой Нахтмина, ибо это единственный человек, по моему мнению, который способен противостоять Хоремхебу и сохранить власть династии. Об этом ты спрашивала, твое величество, или нет?

Она покачала головой, затем тяжело вздохнула. Итак, все эти убийства были совершены во благо династии; сама мысль об этом была невыносима.

— Но не женат ли Нахтмин?

Тхуту пожал плечами.

— Это не имеет значения, когда речь заходит о короне.

— Могу ли я тебя видеть чаще? — спросила она.

— В случае необходимости пошли кормилицу предупредить об этом зеленщика Сеннеджа. Я обитаю за городом — простым смертным лучше держаться от богов подальше. Кстати, жизнь вдали от золота и скипетра мне более приятна.

Такое признание удивило Анкесенамон.

— Что ты хочешь этим сказать?

Он мягко улыбнулся.

— Представь, твое величество, что кто-то из смертных был верным другом Сета или Осириса до начала их противостояния. Он выступил бы в защиту того или другого, и после убийства Осириса ему пришлось бы воевать за его приверженцев или против них. Теперь мы знаем, что Сет и Осирис установили перемирие между собой, но народ уже разделился. Сторонники и того и другого, в былые времена фанатики, оказались в результате не у дел. Как я уже говорил, их служба потеряла смысл. Разве цари не являются живыми богами? Разрушая свои союзы, люди вновь обретают изначально присущую им природу рабов.

Появились Имамон и Сати.

— А я? — спросила она. — Какова тогда моя роль во всем этом?

— Ты, твое величество, — богиня Исис, вечная невеста печали. Пасар умер. Умер Тутанхамон. Ты — вдова, твое величество. Всякая женщина — вдова с первого дня замужества.

Анкесенамон схватила его руку. Она готова была расплакаться. Он поднял на нее взгляд, как всегда улыбаясь — отстранение и опечаленно.

Почему она не сочеталась браком с Тхуту? Вдруг, подумав о бегстве Меритатон и Неферхеру, она поняла, что ее сестра была права, оставив этот народ, живущий в условиях вечного противостояния сильных мира сего. Своего сына она вырастит в мире и любви, возможно, родит еще ребенка, и не одного.

— Госпожа, — обратилась к ней Сати, — пора идти.

Она положила в корзину царицы мешочек с бобами, еще один с миндалем и три пучка салата-латука. Анкесенамон бросила последний взгляд на Тхуту и закрыла лицо покрывалом. Затем она последовала за кормилицей, которая несла тяжелую корзину с овощами. Вскоре женщины смешались с толпой. Слова Тхуту продолжали звучать в голове царицы:

«Ты — богиня Исис, вечная невеста печали».

7 ПОЖАР

Посреди ночи раздались крики. Люди выбежали из дворца во двор. Кругом гремели приказы. Чуть позже раздались сильные удары в дверь комнаты Итшана. В ту ночь Начальник конюшен спал в своих покоях, в западном крыле дворца.

Он открыл дверь и увидел запыхавшегося конюха.

— Господин, конюшни горят!

Итшан закрепил набедренную повязку и надел сандалии. Несколько секунд спустя он уже сбегал по лестницам следом за конюхом.

— Пожарные! — кричал он. — Вызвали их?

— Да!

Оба мужчины кинулись бегом к конюшням, находящимся рядом с дворцом, с южной его стороны. Пламя окрасило небо в темно-красный цвет, густой дым поднимался над постройками. По этим двум признакам Итшан понял, что горит солома.

— Лошади?

— Не знаю!

В конюшнях содержалось до тридцати ценных животных — гордость кавалерии. Их потеря была бы невосполнимой, а кроме того Итшан был к ним очень привязан. Те, что не сгорели заживо, рисковали задохнуться в дыму. Но, возможно, они сумели сломать засовы, на которые закрывали ворота конюшен?

Когда он оказался перед конюшнями, его сердце сжалось: сквозь дым было видно, что некоторые ворота еще оставались закрытыми. Сквозь рев пламени и грохот обрушивающихся перекрытий слышалось душераздирающее ржание. Итшан кинулся к воротам и отодвинул засов. Его чуть не затоптали выбежавшие лошади, обезумевшие от ужаса, с горящими попонами, гривами, хвостами.

Он побежал к следующим воротам. Там уже вовсю полыхал огонь. Лошади изнутри били копытами по воротам. Отодвигая засов, Итшан вскрикивал от отчаяния. Он тотчас же укрылся за одной из створок ворот. Сбившись в кучу, лошади выскакивали, толкаясь и издавая пронзительное ржание.

Теперь их надо было догнать. Но каким образом солома загорелась?

В дыму, который продолжал сгущаться, он почти уже не видел построек. Он закашлялся и побежал к третьим воротам. Но почему конюхи, эти придурки, не отодвинули засовы? С большим трудом ему наконец удалось открыть ворота.

В это время двое мужчин, чьи лица были обмотаны кусками полотна, бросились на него и стали заталкивать его в самое пекло, туда, где солома была охвачена огнем.

Завязалась борьба, в результате чего Итшана свалили, и он получил еще удар дубинкой по голове. Эти двое собирались уже закрыть ворота снаружи, но он сумел подняться, оттолкнул створку ворот и схватил одного из них за мужские органы. Он крутил их с такой силой, что чуть не оторвал. Пострадавший пронзительно кричал. Тогда Итшан нанес ему удар кулаком в лицо, и мужчина, согнувшись пополам, упал. Второй нападавший, вооруженный дубинкой, явно намеревался нанести Итшану смертельный удар, но из-за того, что ничего не было видно, он колебался лишние мгновения. Итшан увернулся, и удар пришелся выше его головы, и тогда он резко ударил нападавшего по печени. Тот потерял равновесие и упал. Итшан бросился на него, прижал лицом к земле и выкрутил ему руку, намереваясь сломать ее. Хруст ломающейся кости и крик боли свидетельствовали о том, что он добился желаемого. Первый из нападавших хотел было схватить дубинку. Итшан оказался проворнее: уже задыхаясь от дыма, который к тому же разъедал глаза, он нанес этому человеку сильный удар в грудь. Мужчина также упал. Итшан оттащил его подальше от горящей соломы и стал бить его по лицу до тех пор, пока тот не перестал двигаться.

Затем он возвратился к другому, со сломанной рукой, который пытался убежать. Итшан сделал ему подножку. Тот упал плашмя. Итшан схватил его за ногу и оттащил подальше от огня, как и первого.

Когда дым немного рассеялся, он увидел, что к нему приближается армейский командир. Причастен ли он к заговору? Продолжая держать за ногу нападавшего со сломанной рукой, он рассматривал военного, будто по выражению его лица можно было понять, предатель этот человек или нет.

— Что происходит? — вскричал армейский командир.

Итшан задыхался.

— Ты с ними заодно? — сумел он выговорить, хрипя.

— Что? — Командир растерялся, видимо не понимая, о чем его спрашивают.

— Держи этих двоих, пока я буду тушить пожар. Ты отвечаешь за них своей жизнью! — выкрикнул Итшан. — Они должны выжить!

Он закашлялся, сплевывая черную слюну, ударил ногой в висок мужчину со сломанной рукой и побежал к конюшням.

Пожарные сначала залили водой те отсеки конюшен, которые меньше пострадали от огня. Теперь они гасили пламя в других отсеках.

Нельзя было продохнуть от дыма.

К четырем часам утра пожар наконец удалось погасить.

Потеряв набедренную повязку и сандалии еще во время схватки, Итшан гасил огонь, будучи абсолютно голым. Когда пламя было побеждено, он направился к армейскому командиру, которого оставил охранять нападавших на него мужчин. Итшан нашел веревки и связал обоим задержанным лодыжки. Военный с трудом узнал Начальника конюшен в этом человеке, испачканном с головы до ног землей и сажей.

— Дай мне свою набедренную повязку, — приказал Итшан.

Тот повиновался, и Итшан закрепил повязку на бедрах. Затем он склонился к первому из нападавших, который уже пришел в сознание. Он вытаращил от ужаса глаза. Итшан обрадовался тому, что этот человек не умер. Ему еще предстояло сознаться во всем.

Затем он заметил, что перед конюшнями собралось несколько человек. Они направились к нему. Впереди шел Ай. За ним следовали Первый советник Усермон и начальник охраны Маху. Итшан пошел им навстречу. Ай его узнал и, сцепив зубы, протянул ему руку.

— Итшан! Но что…

— Твое величество, это был поджог. Я схватил двоих заговорщиков. Они пытались бросить меня в огонь!

Затем он долго отплевывался черной слюной. Ай издал рык.

— Где они?

Он пошел посмотреть на нападавших. Затем, указывая на них пальцем, он повернулся к Маху.

— Я хочу, чтобы их пытали до тех пор, пока они не заговорят, — сказал он. — Пытать! — вскричал он. — Я хочу знать имена их сообщников и организатора всего этого!

Он помолчал, восстанавливая дыхание. Затем схватил Итшана за руку:

— Начальник конюшен, Амон тебя защитил! Теперь ими займется Секмет.

Никогда прежде Итшан не замечал у него столь тяжелого взгляда.

Теперь вокруг конюшен собралась толпа. Конюхи уже догнали некоторых из убежавших лошадей. Только две лошади погибли от удушья.


Маху был поражен реакцией Ая. Он размышлял в течение дня и пришел к выводу, что именно любовник царицы был целью нападавших, а не конюшни. Со смертью Итшана рухнула бы надежда на появление потомства.

Осознав значимость происшедшего, он неутомимо помогал своему господину, проявляя, как и Ай, неслыханную жестокость при допросе захваченных преступников.

Оба заключенных были помещены в камеру в здании царской охраны, которое прилегало к дворцу. Надсмотрщик, то ли из сочувствия, то ли измученный стонами мужчины со сломанной рукой, велел закрепить на месте перелома дощечку.

Ай и Маху отправились взглянуть на заключенных. Их сопровождали два писца и два охранника, вооруженных топориками.

При виде топориков у обоих заключенных вырвался сдавленный крик. Ай сказал им:

— Вы посягнули на царское имущество. Вы пытались убить Начальника царских конюшен. Каждое из этих преступлений заслуживает единственного наказания — смерти. Вам ее не избежать. Этот приговор невозможно исполнить дважды, и поэтому перед смертью я заставлю вас страдать от пыток. Более того, вы не удостоитесь погребения. Не надейтесь, что вам удастся как-то выпутаться. Я приказал арестовать всех членов ваших семей: отцов, матерей, ваших жен, братьев, сестер и ваших детей. Их будут пытать на ваших глазах до тех пор, пока вы не сообщите, кто организатор заговора и кто ваши сообщники. Я велю им отрезать носы, уши, затем вырвать глаза — одному за другим. Мужчины будут кастрированы, а у женщин будут отрезаны груди. Затем я велю отрезать им руки, после — ноги.

Заключенные вскрикивали от отчаяния.

Оба писца, обязанностью которых было записывать признания заключенных, замерли от ужаса.

Маху велел привести родственников заключенных, которые непрерывно издавали душераздирающие крики. Все они, связанные, напуганные, не сомневались в неизбежности смерти.

У Ая в руке был кнут. Он стегал оголенные тела обвиняемых.

— Молчать! — кричал он. — Вас будут слушать, только когда вы будете отвечать на мои вопросы. Кто был организатором заговора?

Они оба медлили с ответом. Тогда один из охранников схватил старика, который был отцом одного из обвиняемых. Отец кричал своему сыну, чтобы тот пощадил их жизни.

И сын потерял сознание. Его привели в чувство струей холодной воды и пощечинами.

Этот заключенный все же заговорил.

Признания были короткими: оба обвиняемые были конюхами. У них был сообщник, но он сбежал. Охранники тут же бросились на его поиски. Военный, которого конюхи не знали, представился им как Хнумос, он пообещал каждому из них пять золотых колец за поджог конюшен и за то, чтобы в суете они бросили Начальника конюшен в огонь.

Ай покачал головой.

— Посадить их на кол! — приказал Маху.

Ай что-то прошептал начальнику охраны на ухо, и тот кивнул.

Столбы высотой в шесть локтей были установлены возле конюшен, восстановление которых уже началось.

К удивлению Итшана столбов оказалось четыре. А ведь были задержаны только два преступника. Анкесенамон, которой были известны результаты расследования, ввела его в курс дела.

После пожара гой ночью она больше не спала. Они с Мутнехмет были разбужены шумом и оставались настороже, пока Главный распорядитель церемоний Уадх Менех, трясясь всем своим немощным телом, не пришел к ним, дабы сообщить, что Начальник конюшен цел и невредим.

— Враг не дремлет, — мрачно заметила Мутнехмет.

Анкесенамон осыпала своего любовника нежностями, как никогда прежде: ведь на самом деле целью заговорщиков была она. Она это хорошо понимала. Любовник царицы был наиболее уязвимым из всех ее приближенных. Вновь она подумала о бегстве Меритатон и Неферхеру.

8 ОЧЕНЬ КОРОТКАЯ ЗАУПОКОЙНАЯ РЕЧЬ В ЧЕСТЬ ПРЕДАННОГО, НО БЕЗРАССУДНОГО КОМАНДИРА

Стоя во дворе казарм Мемфиса, Хоремхеб нетерпеливо переминался с ноги на ногу. Вот уже почти полчаса он ждал появления бывшего начальника армейской разведки Хнумоса, отныне занимающегося, по крайней мере официально, хозяйственными делами в гарнизоне. Во время последней бури крыши протекли, и теперь их надо было срочно починить. Хоремхеб договорился с Хнумосом обсудить последствия бури утром, в восемь часов.

Обычно Хоремхеб не вникал в хозяйственные дела, но почему-то захотел воспользоваться случаем, чтобы проверить вместе с Хнумосом перекрытия в собственных жилых помещениях.

— Кто-нибудь видел Хнумоса? — спросил он одного из командиров.

— Нет, полководец. Обычно он приходит сюда в одно и то же время, но сегодня я его еще не видел.

Хоремхеб нахмурил брови. Если бы Хнумос заболел, то, разумеется, его бы предупредили об этом.

— Пошлите к нему кого-нибудь, — велел он.

Часом позже посланец возвратился, вид у него был растерянный.

— Полководец, Хнумоса увезли на рассвете со связанными руками четверо приехавших из Фив военных.

— Что?! — вскричал Хоремхеб, выпучив глаза.

— Это сообщила его супруга, вся в слезах. Она как раз собиралась отправиться к тебе, полагая, что это ты приказал его арестовать.

Лицо Хоремхеба стало необычного цвета — нечто среднее между цветом резеды и зрелого плода фиги.

В прихожей раздался женский голос.

— Кажется, это она, — сказал посланец. — Все-таки пришла.

— Приведи ее.

И действительно, вошла супруга Хнумоса. Следы слез были заметны на ее щеках. Едва завидев Хоремхеба, она бросилась к его ногам.

— Полководец, умоляю тебя, какую бы ошибку он ни совершил, я заверяю тебя, что этот человек предан тебе, как собака! Молю тебя, прости его!

Опешив, Хоремхеб попросил посетительницу подняться.

— Женщина, ну сама подумай: если бы я приказал арестовать твоего мужа, то, очевидно, не заставлял бы после этого разыскивать его в собственном доме!

Выражение страха на лице женщины сменило отчаяние.

— Но тогда… — пробормотала она.

— Ты сказала моему посланцу, что его арестовали четверо прибывших из Фив военных. Откуда ты знаешь, что они из Фив?

— Они сказали, что увозят его туда… И он кричал, что не хочет ехать в Фивы…

Хоремхеб с яростью стукнул кулаком по столу. Слетел и покатился по полу свиток папируса. Два находившихся в комнате младших командира слушали, остолбенев от изумления.

— В Фивы? — гремел Хоремхеб. — Почему ты считаешь, что я мог отправить твоего мужа в Фивы?

— Но… разве не ты посылал его туда на прошлой неделе? — допытывалась она.

Удивление Хоремхеба возросло.

— Я посылал его в Фивы?

— Он мне сказал, что едет туда выполнять твое задание. Он взял с собой пятнадцать золотых колец…

— Пятнадцать золотых колец?

Эта деталь была важна, так как было очевидно, что кольца предназначались для официальных расчетов, потому как все платежи осуществлялись исключительно через писцов.

— Где он их взял? — спросил Хоремхеб.

Этого никто не знал.

На какое-то время в комнате воцарилось молчание. Стали слышны команды, отдаваемые младшим командиром, он обучал новобранцев во дворе, за казармами. Это были отборные новобранцы: берберы ценились наравне с ливийцами.

— Что это еще за история? — ворчливо произнес Хоремхеб. — А вы знали, что Хнумос ездил в Фивы на прошлой неделе? — спросил он у командиров.

— Он действительно мне говорил, что отправляется туда по твоему заданию, полководец, сказал, что ты его отпустил, — ответил один из них.

Женщина удовлетворенно кивнула. Хоремхеб покачал головой.

— Я ему не поручал никаких дел в Фивах. Он вам сказал, чем собирается там заниматься?

— Нет, полководец.

— А тебе? — спросил Хоремхеб женщину.

— Он никогда не рассказывает мне того, что касается службы.

Все стало проясняться: Хнумос ездил в столицу по собственной инициативе. Вероятно, он разработал тайный план, но этот план провалился, раз арестовывать его из Фив явились четверо военных.

Супруга Хнумоса еще больше встревожилась.

— Значит, он арестован по приказу царя! — воскликнула она. — Он в опасности! Я тебя умоляю…

— Не надо меня умолять! — гаркнул Хоремхеб. — Мне ничего не известно об этой истории, поэтому я ничего не могу для него сделать.

— Но что с ним произошло?

— Мне это неведомо.

Он нервно барабанил пальцами по столу.

— Один из вас должен отправиться в Фивы, чтобы узнать, по какой причине арестован Хнумос и какая судьба ему уготована. Мерикей, — обратился он к одному из командиров, — отправляйся к полководцу Нахтмину.

После восшествия Ая на трон Нахтмин стал главнокомандующим армии царства. Двоюродный брат Ая и, конечно же, член его клана, он был заклятым врагом Хоремхеба. Хоремхеб не мог больше оставаться в неведении, ведь могли счесть, что он причастен к тому, что совершил Хнумос.

Он вызвал писца и продиктовал ему следующее послание:

Досточтимый главнокомандующий армии, полководец Нахтмин, глава военного ведомства царства,

Этим утром четыре человека, скорее всего военные, посланные из Фив, арестовали в своем доме младшего командира Хнумоса, занимающегося хозяйственными делами в гарнизоне Мемфиса. Буду тебе обязан, если ты сообщишь моему посланцу, командиру Мерикею, причину ареста, так как я об этом не был уведомлен.

Выражаю тебе, досточтимый полководец, свое уважение, — он запнулся и добавил: — и повиновение, — но потом велел вычеркнуть это слово. — Прими пожелания благополучия и славы от полководца Хоремхеба, начальника гарнизона Мемфиса и главнокомандующего армии Нижней Земли.

Седьмой день месяца Шему первого года господства нашего горячо любимого царя Ая.

Горячо любимый царь Ай! Эти слова кололи ему глаза! Он приложил свою печать. Когда краска высохла, папирус был скручен, после чего его вручили командиру Мерикею.

После многократно повторенных просьб защитить ее супруга женщина удалилась. Хоремхеб остался один, снедаемый мрачными предчувствиями.


По прошествии трех дней командир Мерикей возвратился в гарнизон Мемфиса.

Представ перед Хоремхебом, он вытащил из сумки свиток и протянул его своему начальнику. Тот поднял на посланца вопрошающий взор. По одному только выражению лица командира он понял, что новости были плохими. Он развернул папирус.

Досточтимому Хоремхебу, начальнику гарнизона Мемфиса и главнокомандующему армии Нижней Земли.

Я принял твоего посланца командира Мерикея и описал ему устно причины, по которым младший командир Хнумос был арестован по моему приказу четырьмя военными из армейской разведки царства.

После очной ставки с тремя его сообщниками, которым он обещал расплатиться пятнадцатью золотыми кольцами, младший командир Хнумос признался в совершении самого подлого преступления против царского имущества и посягательстве на жизнь Начальника конюшен царя. Разбирательство проводилось под руководством царя. Хнумос приговорен к смерти и посажен на кол этим же утром, чему был свидетелем командир Мерикей.

Я возмущен тем, что один из твоих командиров оказался способен на такое вероломство, и я догадываюсь об истинных причинах этого преступления. Я приказываю тебе не допускать среди твоих командиров и солдат подобных настроений.

Я отправил с твоим посланцем двенадцать из пятнадцати золотых колец, выделенных из царской Казны на обеспечение всем необходимым твоего гарнизона и изъятых у преступников. Мои службы не нашли трех недостающих колец. Я требую навести порядок во вверенном тебе гарнизоне.

Одиннадцатый день месяца Шему первого года правления нашего горячо любимого царя Ая.

Ни приветствий, ни уважительного обращения… Хоремхеб поднял глаза на посланца.

— Он посадил на кол одного из моих командиров! — воскликнул он.

— Я был вынужден при этом присутствовать. Это было чудовищно. Я попытался добиться, чтобы эту казнь заменили на обезглавливание, как подобает командиру, — сказал Мерикей, извлекая из своей сумки двенадцать золотых колец и раскладывая их на столе перед начальником. — Но Нахтмин был непреклонен. Без сомнения, он выполнял приказ Ая.

— Что Хнумос натворил?

Мерикей сокрушенно покачал головой.

— Много чего, полководец. Он организовал поджог конюшен. Ущерб оказался значительным. Двое конюхов подтвердили, что пытались бросить Начальника конюшен в огонь. Но этот человек дал им отпор. В результате он схватил нападавших. Охранники разыскали третьего сообщника. Им устроили очную ставку с Хнумосом. Вчера утром они были посажены на кол на площадке перед конюшней.

Хоремхеб вспомнил свой разговор с Хнумосом, состоявшийся около двух недель назад. Теперь он разгадал план Хнумоса. Командир попытался устранить любовника царицы, чтобы лишить ее возможности произвести потомство, чего не способен сделать Ай. Хнумос приступил к выполнению плана, не предупредив об этом своего начальника. Неужели он это сделал для того, чтобы Хоремхебу не были предъявлены обвинения в случае, если заговор будет раскрыт? Или же он стремился к громкой славе, надеясь, что его план сработает? Но этого не произошло.

Хоремхеб пришел к заключению, что отныне следует лишать власти тех, кто способен стать потенциальным родителем наследника.

— Хнумос признался, что им двигало? — вдруг обеспокоенно спросил он.

Мерикей был ему предан, но он не входил в круг доверенных лиц и потому не знал обо всех его тайных планах.

— Да.

Хоремхеба пробрала дрожь.

— Приближенный к Нахтмину командир сообщил мне, что Хнумос заявил о своей ненависти к нерадивым фиванским военным, из-за которых армия царства терпела поражения, покрывая себя позором. Он хотел уничтожить конюшни, которые были предметом гордости военных, считал, что те не заслуживали таких лошадей.

Хоремхеб перевел дух. Хнумос держал язык за зубами даже перед лицом смерти. Оставалось узнать, попались ли на эту удочку Ай, Маху, Нахтмин и другие. Они прекрасно знали, что, как бывший начальник армейской разведки Нижней Земли, Хнумос прекрасно мог отличить лошадей царя от тех, что принадлежали армии. Они догадались об истинных мотивах этого заговора. Нахтмин прямо заявил: «Я догадываюсь об истинных причинах этого преступления».

— Нахтмин был очень разгневан, — снова заговорил Мерикей, не отрывая взгляда от своего начальника. — Странно, какая муха укусила Хнумоса?

Неужели Мерикей сомневался в правдивости своего казненного товарища? Это было вполне возможно, так как многие военные в Мемфисе подозревали о существовании противоречий между полководцем и царем. И Хнумос поступил неосторожно, рассказав, что едет в Фивы по заданию своего начальника.

Хоремхеб покачал головой.

— Мне тоже не известно, что подтолкнуло Хнумоса на это. Но в результате мы потеряли превосходного командира.

Это была единственная заупокойная речь в честь командира Хнумоса. Они не раз пировали вместе, опустошили много кувшинов вина и волочились за многими девушками, но теперь Хнумос был мертв. Как заметил Тхуту, защита сильных мира сего — дело бесполезное и рискованное.

9 ЦАРИЦА ПОДЫСКИВАЕТ ЦАРЯ

Когда страсти, вызванные пожаром, улеглись, причина его стала явной, подобно пятнам плесени, которые проступают на стенах, похожие на раздавленных страшилищ. Избавиться от них можно, только заново отштукатурив стену, а для укрепления династии необходимо было царское потомство.

Неожиданно для себя Анкесенамон проявила заботу о династии. Она сделала все что могла, стараясь забеременеть. Теперь она понимала, что даже ребенка мужского пола будет недостаточно, чтобы защитить династию от посягательств Хоремхеба, — тот попытается захватить трон сразу же после смерти Ая. Надо было выдать замуж своих сестер, царевен.

И мужьями должны стать сильные мужчины.

Стремление найти наиболее подходящих кандидатов занимало ее полностью, первый раз в жизни Анкесенамон не волновал ее внешний вид, душевное состояние, разговоры о румянах и слабительных средствах, размышления относительно гардероба и сплетен придворных дам.

Нужен был такой человек, который одними только своими достоинствами, не обладая царской властью, смог бы противостоять сильным мира сего, и чьего единственного взгляда было бы достаточно, чтобы подчинить себе верхушку знати и верховных жрецов.

Она попросила Ая о встрече. Беседовали они в царском кабинете, Анкесенамон попала туда впервые после смерти Тутанхамона. Пришлось подавить тяжелые воспоминания. Ай ничего там не изменил, только статую покойного царя заменил на свою. Можно было подумать, что с минуты на минуту появится Тутанхамон, хрупкий, с серьезным выражением лица, и сядет в одно из находившихся в кабинете роскошных кресел.

В кабинете был Шабака. Он низко поклонился царице, придвинул ей кресло и по едва заметному знаку своего хозяина удалился.

Она села и расправила складки платья.

— Даже если у меня родится мальчик, этого не достаточно, чтобы защитить трон, когда тебя не станет, — сказала она сразу же.

Он поднял брови, затем улыбнулся.

— Кто из твоих сыновей способен стать твоим преемником? — спросила она.

— Трудно сказать, — задумчиво произнес Ай.

Такой искренний ответ удивил Анкесенамон.

— У меня два сына, Себамон и Сагор, двадцати шести и двадцати лет, — продолжил Ай. — Образованные и разумные юноши. Но я не подвергал их испытаниям. Был чересчур поглощен делами царства в последние годы. В любом случае, невозможно ягненка превратить в шакала.

«Странное сравнение», — подумала она. Стало быть, все мужчины должны быть шакалами? Ай смолк, как будто вдруг какая-то мысль пронзила его мозг. Она помнила обоих молодых людей, Себамона и Сагора. Они ведь были ее дядьями и присутствовали на похоронах и Эхнатона, и Нефертити. Два воплощения красоты, равной красоте их знаменитой сестры, но, как ни странно, от их красоты было мало проку. Они были красивы сами по себе, как если бы смыслом их существования было обольщение. Вероятно, чрезмерная красота не идет человеку на пользу, превращая его в хищную птицу желаний. Вовсе не такой красотой обладал Пасар. В его облике ощущалась душевная чистота и сила воли.

— Порой мне интересно, — снова заговорил Ай, — почему мужские достоинства в моем роду передаются только женщинам. Тиу, моя сестра. Нефертити, твоя мать. Мутнехмет. — Он вздохнул и потер подбородок. — Да, действительно, их мать была выдающейся женщиной. — Он посмотрел на свою внучку. — И ты, — добавил он с улыбкой.

Она была уверена, что у ее дедушки было еще много детей. Ей это стало известно от матери и из сплетен кормилиц еще в Ахетатоне: у Ая был гарем наложниц в Ахмиме. Впрочем, из них добрый десяток последовал за ним в Фивы, заняв целый этаж во дворце. Следовательно, у него должно быть по меньшей мере два десятка сыновей и дочерей. Почему же он упомянул только о двоих своих детях?

— Итак, — произнес Ай, — мы говорили о Себамоне и Сагоре. Разумеется, они женаты, но это препятствие преодолимо. Ты имеешь в виду себя или своих сестер?

Буквально на мгновение она задумалась.

— Первое место среди сильных мужчин этого царства по праву принадлежит Нахтмину, — стала рассуждать она. — Он из твоего клана и предан тебе.

Ай снова улыбался.

— Я молил Тота вернуть тебе мудрость, — сказал он. — Он внял моей просьбе.

— Мутнехмет также придерживается этого мнения, — добавила Анкесенамон. — Было бы неплохо, если бы Нахтмин сочетался браком с Нефернеферурой.

— Я об этом думал. Он женат, и у него четверо детей, но это препятствие преодолимо. Он может отвергнуть свою милую супругу, сделать ее наложницей. Однако характер твоей сестры может этому воспрепятствовать.

— Я ей все растолкую, — решительно заявила Анкесенамон.

— Ладно. Таким образом, нам остается обсудить это с Нахтмином.

— Причем срочно.

— Я это понимаю.

— Остается найти мужа для Нефернеруатон.

— Мне кажется, что с нею будет еще больше проблем.

— Я уже сказала, что это мое дело. Если придется, брошу их связанными на брачное ложе.

Ай едва удержался, чтобы не засмеяться.

— Надеюсь, нам не придется прибегать к таким крайностям!

Он придвинул круглый эбеновый столик, инкрустированный золотом, на котором возвышалась чаша с засахаренными финиками, начиненными миндалем. Жестом он предложил своей внучке угощаться, затем сам взял финик. У нее голова шла кругом от всего того, что произошло менее чем за два месяца.

— Сагор, — сказал он, — сделал бы лучшего преемника, чем его старший брат. Я его считаю более решительным и более дальновидным.

— А Маху?

Ай снова заулыбался: царица со знанием дела рассматривала все возможные партии.

— От него бы получился превосходный преемник, но он моего возраста, и я опасаюсь, что его здоровье оставляет желать лучшего. Кто-то помоложе должен заниматься защитой трона, пока Хоремхеб не присоединится к своим предкам. В действительности оба они мужчины опытные и с характером, но, как ты уже говорила, не первой молодости. Более того, это люди, отравленные ядом власти, как и наш драгоценный Тхуту, который выращивает нынче лук-порей и салат-латук!

— А Майя?

При упоминании этого имени лицо Ая перестало выражать добродушие.

— Мне он вовсе не кажется подходящей кандидатурой, — заявил он недовольно.

Он покусывал нижнюю губу. Для Анкесенамон его реакция была неожиданной.

— Я не уверен в этом человеке, — сказал он.

Она ждала объяснений.

— Майя тайно общается с Хоремхебом.

— Что они обсуждают?

— Мне это не известно. Они обмениваются устными посланиями посредством доверенных лиц, иногда Майя отправляется с визитом в Мемфис. Очевидно то, что не мы одни озабочены будущим династии. Я старею. Многие люди, как и Майя, задумываются над тем, что случится после моей смерти. Некоторые строят далеко идущие планы, поддерживая Хоремхеба, так как у нас нет потомства. Майя позволил себе бестактность: он сообщил о своих предпочтениях Гуе, наместнику царя в стране Куш, а тот мне об этом сообщил. Я не могу предъявить претензии Майе, потому что тогда он открыто станет на сторону Хоремхеба. Я предпочитаю вести за ним наблюдение. Во всяком случае, он не может быть подходящей партией ни для одной из твоих сестер.

«Снова интриги и интриганы, — подумала Анкесенамон. — В конечном счете, без этого не обходится наша жизнь». Она взяла еще один финик, вспоминая о встрече с Тхуту. Верно, этот человек уже ни на что не был годен. Ситуация становилась абсурдной: не было подходящей партии для царевны Мисра, прекрасной, как лотос в полдень и роза ночью! «И глупой, как паук», — добавила она мысленно. На самом деле речь шла о будущем царе, а не о подходящей партии для царевны.

— Должен тебе сказать, что лучшим моим преемником был бы Шабака.

Это заявление вызвало удивление у Анкесенамон. Она воспринимала нубийца как некое домашнее животное в человечьем обличье.

— Шабака?

— Он сведущ в делах царства так же, как я. У него характер хищника и ловкость змеи. Он — мой духовный сын.

— Ты видел когда-нибудь нубийца на троне?

Всех чернокожих она считала рабами.

Ай расхохотался.

— Он не намного чернее, чем твоя покойная прабабка Тиу, моя сестра.

Она казалась озадаченной.

— Мне надо над этим подумать. Давай начнем с того, что поговорим с Нахтмином.

Он охотно согласился.

— Я организую с ним встречу.

Анкесенамон встала. Она считала, что, без сомнения, Нахтмин недолго будет раздумывать, принять ли ему корону Двух Земель, гораздо труднее будет убедить в необходимости этого Нефернеферуру.

Она нашла Шабаку в приемной — он ожидал окончания беседы. Он снова с почтительностью поклонился царице и казался удивленным тем, что она задержала на нем свой взгляд. Это длилось мгновение, но все осознали важность этого момента. Как известно, судьбы целого народа иногда зависят от пустяка. Она направилась к выходу. Впереди шел Уадх Менех, а за ней — носители опахал.


Глядя на шедшую через Большой зал Анкесенамон, Нахтмин был удивлен: она смеялась, но смех вряд ли был позволителен в этом месте.

Анкесенамон ощутила его взгляд, хотя Нахтмин находился в двадцати шагах от нее. Она была восхитительно одета, парик украшала диадема из электрума и бирюзы, на груди — в несколько рядов жемчуг и бирюза, на запястьях — браслеты, на ногах — золотые сандалии. Ее платье из заложенного в складки льна, вышитое золотыми нитями, было схвачено в талии широким поясом, обшитым маленькими жемчужинами, что подчеркивало стройность фигуры. Молодая царица больше напоминала божественное видение, нежели земное создание.

Нахтмин был изумлен. Он видел царицу во время многочисленных церемоний, но сейчас она была особенно красива. Тонким вкусом и обольстительностью она превосходила даже свою мать, несравненную Нефертити.

По мере ее приближения четче вырисовывались нежный овал ее лица, небольшой подбородок, маленький карминный рот, глаза, подведенные сурьмой до висков.

Ай оценил эту сцену: царица не пожалела усилий, чтобы соблазнить полководца. Ай сдержал улыбку.

Даже Главный распорядитель церемоний Уадх Менех и слуги были обескуражены ее видом.

Она улыбнулась царю и произнесла:

— Пусть твой вечер будет наполнен удовольствием и радостью, мой царь.

— Твоя красота, моя царица, достойна Исис, и меня переполняют чувства, подобные тем, что испытывает Ра, когда Моат играет на лютне, чтобы очаровывать его.

Нахтмин не успел прийти в себя от вида Анкесенамон, как испытал новое потрясение. Не вникая в личную жизнь царской четы, он, тем не менее, знал о неприязни, испытываемой Анкесенамон к Аю, что было темой бесконечных сплетен во дворце. Не веря тому, что видели его глаза, он начал сомневаться и в том, что слышали его уши.

Анкесенамон повернулась к Нахтмину. Красивый мужчина. Массивная голова, тонкие черты лица, волевой подбородок.

— Свет славы полководца падает и на нас, — сказала она. — Добро пожаловать.

Он низко поклонился и поцеловал протянутую ему руку.

Она села и подала знак гостю сделать то же самое.

Ай также сел.

Помимо дворецкого, смотрителя блюд, виночерпия и пробующего пищу, еще человек двадцать слуг замерли в десяти шагах в ожидании малейшего знака своих хозяев. Анкесенамон едва приподняла руку.

— Виночерпий!

Тот подбежал.

— Подай мне сок граната пополам с вином, — велела она.

— Я тоже отведаю этот напиток, — подхватил Ай.

Полководцу ничего не оставалось, как выбрать то же самое.

Анкесенамон вновь повернулась к полководцу. Обменялись очередными официальными пожеланиями благословения богов, славы царству, здоровья и наслаждения царственной паре. Постепенно Нахтмин стал понимать, что обольстительные улыбки царицы, ее благосклонность, елейные речи, демонстрация уважения, пышность обстановки преследовали какую-то цель. Хозяева явно намеревались просить его об одолжении. Вряд ли он ошибался: готовилась сделка.

Наконец все расселись за столом. Три кресла, два из которых были роскошно украшены, стояли вокруг большого круглого подноса, установленного на подставке и покрытого пурпурной тканью, расшитой золотом. Нахтмин не знал, как себя вести. Прославленный полководец, он, даже будучи кузеном Ая, привык за ужином с сильными мира сего сидеть на корточках перед подносом с угощением. Он был озадачен и еще больше насторожился.

Слуги расставили перед гостями алебастровые блюда, ложки и кубки из голубого сирийского стекла, украшенные золотой сеткой. Все наблюдали за пробующим пищу. Тот стоял рядом и брал с огромного керамического блюда, которое поднесли двое слуг, по куску от каждого кушанья, чтобы затем заявить о том, что он удовлетворен их качеством. После этого дворецкий, в свою очередь, сообщил их величествам, что они могут приступить к трапезе. Тогда слуги поставили блюдо посреди стола. На нем были разложены жареные тушки молодых голубей, начиненные зерном и миндалем, обвязанные виноградными листьями. Тушки были обложены кусочками жаркого. Нахтмин наблюдал за тем, как царь, а затем и царица отведали кушанье, и только потом взял тушку птицы с блюда. Тогда виночерпий принес большой серебряный сосуд с прямой ручкой, сверкающий в свете лампы, и наполнил кубок, который ему протянул слуга; он попробовал вино, поднял глаза, поцокал языком и заявил, что напиток достоин живых богов. Слуги наполнили кубки. Затем все слуги отошли на десять шагов.

— Нахтмин, — заговорил Ай, снимая виноградные листки, в которые была завернута тушка птицы, — твое присутствие здесь в этот вечер — знак судьбы. Я попрошу Анубиса, хозяина снов и видений, о том, чтобы он помог тебепредставить, как ты однажды будешь сидеть на моем месте рядом с божественной супругой и — а я этого страстно желаю — обретешь сына, который впитает твою мудрость и приумножит твои могущество и славу.

Полководец оценил изысканный вкус блюда и понял суть разыгрываемого фарса. Он был потрясен и, посмотрев на царя, затем на царицу, увидел две улыбающиеся маски.

— Как мне следует понимать эти речи? — спросил он.

— Когда я отправлюсь в свое вечное жилище, — начал пояснять Ай, — стране потребуется правитель с чистым сердцем и сильной рукой. Ты ведь с этим согласен? Мне хорошо известна острота твоего разума, чтобы предположить, что ты не видел себя в этом качестве. Итак, мы с царицей убеждены, что нет никого, кроме тебя, кто лучше бы подходил на роль правителя.

Держа кусок мяса в руке, Нахтмин смог отреагировать на эти слова только частым морганием.

— Твое величество, это честь для меня. Но разве я могу претендовать на это высшее звание?

— Да — заключив брачный союз с царевной, — ответила Анкесенамон.

Нахтмин стал осмысливать услышанное. Он наклонился вперед. Подбежал слуга и подал ему кусок полотна для того, чтобы он мог вытереть руки — хорошо, что Нахтмин вовремя вспомнил об этом редком обычае. Он перевел взгляд с царя на царицу.

— Твое величество, я — твой слуга. Разве могу я претендовать на эту неслыханную честь?

Ай, улыбаясь, покачал головой.

— Надеюсь, это не испортит тебе аппетит, — сказал он.

Он взял себе еще одну тушку голубя. То же самое сделала Анкесенамон, затем Нахтмин.

— Твоей супругой могла бы стать моя сестра Нефернеферура, — промолвила Анкесенамон.

— Меня смущает…

— Я тебя официально признаю своим сыном, — добавил Ай.

— Мне казалось, что такая благодать возможна только в загробном мире. Но вот меня не только позвали за стол богов, но еще и предложили воссоединиться с ними.

Он часто общался с влиятельными людьми и знал, как польстить правителям. Анкесенамон грациозно качнула головой, подставив пальцы под струю ароматизированной воды, которую слуга лил в чашу. Потом она отпила немного вина и стала есть лук-порей в масле.

— Ты знаешь, какая опасность угрожает трону, если со мной что-нибудь случится, — вновь заговорил Ай.

— Хоремхеб, — бросил Нахтмин.

— Вот уже многие годы он стремится захватить власть и стать единоличным правителем страны. Хочу надеяться, что когда ты взойдешь на трон, Маху, Пентью, Гуя и Усермон еще будут пребывать в этом мире. Все они люди опытные и преданные.

При имени Пентью Анкесенамон едва заметно вздрогнула. Она заметила, что Ай не назвал Майю.

— Хоремхеб — враг решительный, — подчеркнул Ай. — Он даже пытался, как ты знаешь, помешать мне возглавить процессию во время погребения царя. Тебе нужно будет заручиться поддержкой жрецов, чтобы заставить его относиться к себе уважительно.

— Но его поддерживает Нефертеп, — сказал Нахтмин.

— Я скоро объясню Нефертепу, что он ошибся, выбрав союзником Хоремхеба, ведь тот, придя к власти, ограничит влияние жрецов.

— Этот преступник спланировал поджог конюшен, — добавила Анкесенамон. — Он готов совершить любое злодеяние.

Нахтмин посерьезнел.

— Мы подвергли Хнумоса пыткам, чтобы вырвать у него признание, — сказал он.

— Он знал, что в любом случае его ждет смерть, — заметил Ай.

— Но мы даже пообещали ему помилование.

— Нет, — возразил Ай, — армия Нижней Земли не позволила бы, чтобы выдающийся военачальник был обвинен по доносу младшего командира. Мы обязаны были не допустить несвоевременное проявление силы. Казнь Хнумоса стала пушечным выстрелом. Хоремхеб был, таким образом, предупрежден о том, что мы не простим ему ни одной выходки.

— Тем не менее его поддерживает армия Нижней Земли.

— Как я понимаю, ты продолжишь чистку его окружения. Маху тебе в этом поможет.

Полководец кивнул.

— Она уже проводится.

— Время не терпит, — сказал Ай.

Нахтмин опустошил свой кубок, и виночерпий тут же подбежал к нему. Слуги поставили на стол еще большее, нежели первое, блюдо, на котором шипела нога ягненка, натертая чесноком. К аромату дичи примешивался запах гвоздики. Как только Смотритель блюд порезал мясо на куски, пробующий пищу выполнил свои обязанности, и его напарник обслужил царя, царицу, затем их гостя.

— У меня такое чувство, твое величество, — сказал полководец, когда слуги отошли на положенное расстояние, — что нам не будет покоя, пока Апопа не поразит копье Сета.

Последовало молчание. Анкесенамон широко открыла глаза. Снова об убийстве говорилось как о способе решения проблем царства.

— Как же взяться за это дело?

— Разве наш Апоп не отверг своей первой супруги, твоей дочери, чтобы взять другую?

— Танцовщицу, — уточнил Ай.

— Женщину легкого поведения, — заметил Нахтмин непринужденным тоном.

— Не мешало бы знать о нем побольше.

— Возможно, почтенная Мутнехмет даст нам совет относительно того, как действовать.

Анкесенамон рассматривала Нахтмина. Это был жестокий человек. Да, он смог бы зачать сильного царя.

— Мы это обсудим с Маху, — сказал Ай. — Но вернемся к главному вопросу. Ты расположен сочетаться браком с Нефернеферурой?

— Да, — ответил Нахтмин.

Вечер удался — цель была достигнута. Царица улыбнулась и удовлетворенно кивнула.

10 «КАКОВ ВЫСКОЧКА!»

— Этим вечером к нам на ужин придет командующий армией Нахтмин, — сказала Анкесенамон. — Разумеется, ты будешь присутствовать на ужине и станешь любезничать с ним.

Сидя перед нею на террасе, Нефернеферура упрямо хранила молчание.

— Я не хочу, — наконец произнесла она.

— Никто не спрашивает о твоем желании. Это — твоя обязанность. Недавно я тебе об этом говорила.

Анкесенамон мрачно наблюдала за своей сестрой; она замечала у нее те же отвратительные черты характера, что и у Мекетатон: деспотизм, упрямство, чрезмерное самомнение, высокомерие. Ей пришло в голову, что у нее все было по-другому: она встретила Пасара, у них одновременно пробудилась чувственность, они полюбили друг друга. Удовольствия тела были как роса для иссохшей души; как только ночь призывала жасмин источать аромат, душа раскрывалась, таяла, оживала. Она устремила на сестру взгляд ястреба. Да нет, тайного любовника у Нефернеферуры не было. Суховатые губы, ломкая жесткость в осанке свидетельствовали о том, что она девственница.

— Я неважно себя чувствую, поэтому не хочу видеть людей, — возразила Нефернеферура.

— Ты всегда готова болтать о пустяках, тогда ты чувствуешь себя прекрасно. Мне все равно, кто тебя притащит на ужин, будь то мои придворные дамы, слуги или даже стражники. Ты знаешь, что я не шучу.

— Я не понимаю, почему ты хочешь, чтобы я вышла замуж за чужого мне человека.

— Потому что это в интересах династии.

На этот раз Нефернеферура не стала заявлять, что ей плевать на династию.

— Пусть Нефернеруатон выходит замуж вместо меня.

— Вы обе выйдете замуж. Ты увидишь, какое это утешение в жизни — иметь рядом мужчину, который сжимает тебя ночью в объятиях. Когда-нибудь ты чувствовала влечение к мужчине?

Нефернеферура посмотрела на нее так, как если бы она произнесла невероятную глупость.

— Да, я знаю, — сухо сказала Анкесенамон, — что ты развлекаешься с рабами.

Вновь оскорбленный взгляд.

— Я не хочу, чтобы ты стала старой девой. Тебе скоро двадцать лет. Уже пять лет назад ты должна была выйти замуж. Весь двор обсуждает вопрос: нет ли у тебя физических изъянов.

Удар попал в цель. Нефернеферура подскочила и бросила на сестру возмущенный взгляд. Ее самолюбие было задето, а проблемы полов ее не очень занимали.

— Ты это только что придумала.

— Я ничего не придумала. Супруга городского головы Фив думает, что у тебя какое-то врожденное уродство.

— Ах эта старая сова! Больше я не буду с ней здороваться!

— Сплетен от этого не станет меньше. Накануне жители Ахмима спрашивали у Ая, почему им не сообщили о твоих похоронах и по какой причине ты умерла.

Нефернеферура испустила ужасающий крик.

— Ты подрываешь наш авторитет, — с осуждением заявила Анкесенамон.

— Потому что я не хочу раздвинуть ноги перед мужчиной? — прокричала Нефернеферура.

— Как грубо! Нет, как грубо! Где ты воспитывалась? Со свинопасами? Ты полагаешь, что отношения с мужчиной сводятся только к этому? Тогда у тебя сердце из камня и влагалище из старого папируса! Люди правы. Ты испорченная. Но у тебя нет выбора. Ты выйдешь замуж за Нахтмина.

Нефернеферура бросила на нее полный ненависти взгляд.

— Пойди отдохни, — сказала Анкесенамон. — Я хочу, чтобы вечером ты хорошо выглядела. Я пришлю свою Хранительницу гардероба, она тебя оденет и подрумянит лицо.


Несмотря на то что в Большом зале дворца звучала музыка, танцовщицы развлекали приглашенных и не стихал гул голосов около сотни гостей, ужин в честь бракосочетания царевны проходил в тоскливой обстановке.

Нефернеферура, очаровательная, наряженная как статуя Осириса во время праздника, казалась бесчувственной. Она не могла связать и двух слов. Нахтмин же сиял. С подведенными глазами, в блестящем парике он оживленно отвечал на поздравления глав ведомств, своих первых помощников, представителей знати и их супруг и, вполне осознавая, что не мил своей супруге, время от времени склонялся к ней, чтобы прошептать что-нибудь приятное.

Сидя напротив них, Ай и Анкесенамон, как ястребы за добычей, следили за каждым жестом молодой супруги.

— Как обижена! — сердито шептал Ай царице. — Как будто ее тащат на казнь!

— Самое ужасное будет происходить в постели, — холодно заметила Анкесенамон, и царь хохотнул.

Праздник в честь бракосочетания царевны длился неделю.

Для брачной ночи был подготовлен небольшой дворец в северной части Фив.

Перед началом ужина накануне брачной ночи, на котором присутствовали высокопоставленные особы, в том числе Усермон, Майя, Маху, Пентью, оба сына Ая, Себатон и Сагор, и их супруги, Анкесенамон отвела Нахтмина в сторону.

— Моя сестра по духу — старая дева.

Он лукаво посмотрел на нее.

— Я это заметил, твое величество, она не удостоила меня ни одним многообещающим взглядом.

— Вас будет сопровождать одна рабыня.

Нахтмин казался удивленным.

— Это я отдала такой приказ.

Удивление жениха росло.

— Прежде чем идти в спальню к молодой жене, пошли туда рабыню. Она знает, что делать.

Нахтмин не мог сдержать короткого смешка.

— Когда молодая куропатка созреет, ты насадишь ее на вертел и приготовишь кушанье. Сделав дело, не позволяй ей подмываться до следующего утра. И надо будет усилить наблюдение за тем, чтобы она не пользовалась средствами, предупреждающими беременность.

Последовало молчание. Полководец потерял дар речи.

— Не забывай, полководец, главная цель — ребенок.

— Да, твое величество.

— Не подведи нас.

— Да, твое величество.

Раздавшиеся звуки цистр и флейт прервали их разговор. Появились танцовщицы. Анкесенамон присоединилась к Аю, а Нахтмин подошел к своей новой супруге. Царица бросила взгляд на сестру. То же похоронное выражение лица. Другая сестра, Нефернеруатон-Ташери, от которой не отходили две придворные дамы, была неподвижной как статуя.

«Очевидно, ты размышляешь о том, когда придет твоя очередь. Очень скоро, моя перепелка! Очень скоро», — подумала Анкесенамон.

Затем она бросила заговорщический взгляд на Итшана, который сиял почти так же, как и Ай. Наконец она повернулась, чтобы спросить взглядом Сати все ли в порядке, и увидела ее улыбающейся.

Придворные дамы и гости шептались по поводу пополневшей фигуры Анкесенамон.

Она была беременна.

С благословения богини Туерис, покровительницы беременных и рожениц, чуть меньше чем через месяц во дворце предполагалось отметить два счастливых события.

Время было подходящим: начинался второй год правления царя.


По прошествии двух недель, в начале сезона Сева, вышел царский рескрипт, согласно которому его величество царь Ай признавал полководца Нахтмина своим сыном и преемником.

Полководец и его супруга как раз возвратились из путешествия.

Официальная церемония признания наследника трона проводилась с невероятным блеском. Во дворе дворца были выстроены конный полк, полк лучников и полк пехотинцев. Все главы ведомств, другие высокопоставленные лица страны и иностранных государств, верховный жрец Амона Хумос и жрецы храмов Амона, Секмет и Мут в Карнаке расположились перед дворцом, напротив парадного входа, по бокам которого стояли огромные статуи покойного царя Аменхотепа Третьего.

В полдень лучи солнца отразились огненным блеском от золотых пирамидальных верхушек обелисков, стоящих перед дворцом. Раздались звуки труб. Ай и Нахтмин вышли из дворца. За ними шел Главный распорядитель церемоний Уадх Менех. Он выкрикнул их имена. Анкесенамон и обе ее сестры шли следом, соблюдая иерархический порядок: царица шла впереди в сопровождении носителей опахал и четырех придворных дам, Нефернеферура, супруга наследника престола, шла в трех шагах за ней, сопровождаемая носителями опахал и двумя придворными дамами, за ними вместе с Мутнехмет шла Нефернеруатон-Ташери в сопровождении двух придворных дам и без носителей опахал.

Глашатай дворца зачитал царский рескрипт: командующий Нахтмин отныне считался сыном его божественного величества и его преемником на троне Двух Земель. По тому же случаю его теперь следовало называть царевичем.

Трубачи завершили церемонию пронзительными триумфальными аккордами. Словно эхо им стали вторить рожки, когда на улице зазвучали здравицы в честь наследника.

Начался банкет для приглашенных. Анкесенамон, воспользовавшись случаем, поговорила с новоиспеченной супругой наследника, так как они не виделись после ее брачной ночи.

— Как себя чувствует моя горячо любимая сестра? — спросила она, наблюдая за тем, как гости занимают свои места.

— Как истерзанная кинжалом жертва, — прошипела Нефернеферура.

Анкесенамон была рада, что этого не могли слышать придворные.

«Истерзанная кинжалом». Стало быть, она узнала, что такое плотские утехи, и, без сомнения, не раз.

— Это бесчеловечно! — заявила Нефернеферура в том же тоне. — И он это делает снова и снова!

«Ну что ж, — подумала Анкесенамон, — главное, чтобы она забеременела. Плохо то, что она от этого не получает удовольствия». И она решила поговорить с Нахтмином, как только представится возможность.

Пришло время рассаживаться по своим местам, и разговор прервался.

Вскоре на улицах Фив зазвучала веселая музыка, по приказу Ая жителям города стали раздавать зерно, жареную свинину и баранину, вино и пиво. Люди были рады по случаю праздника вдоволь напиться и наесться за счет властей. Каждый квартал гордился своими музыкантами, певицами и танцовщицами. Гулянье продолжалось до глубокой ночи. Госпоже Несхатор, которая подготовила представления для этого праздника, удалось совершить выгодные сделки.

На следующий день глашатаи отправились в провинцию сообщать народу новости из дворца.


— Каков выскочка!

Таким был единственный комментарий Хоремхеба, когда он узнал о новом статусе Нахтмина. Майя и его собственные шпионы сообщили ему об этом.

В этом слове было столько ненависти, что она отзывалась потом веками.

11 БОЛЬШИЕ НАДЕЖДЫ И ОБЫЧНЫЕ МАХИНАЦИИ

К северному крылу дворца Фив пристроили помещение, чтобы там принять наследника трона с супругой.

Утром Анкесенамон отправилась туда в сопровождении двух придворных дам для того, чтобы побеседовать с Нефернеферурой и узнать, есть ли какие-либо признаки беременности, хотя со времени брачной ночи минуло всего лишь сорок дней.

Ничего радостного Нахтмин не сообщил.

— Соитие проходило тяжело, твое величество, — поведал полководец. — Несмотря на мою осторожность и нежность, не говоря уже о том, что рабыня ее подготовила согласно твоим рекомендациям, все сопровождалось громкими криками, и не думаю, что она притворялась. У нее слишком узкий ход к любовной утехе.

Анкесенамон скорчила недовольную гримасу. Да, ей была известна такая особенность организма ее сестер Нефернеферуры и Макетатон — еще с тех пор, когда они вместе принимали ванны в Ахетатоне. Она надеялась, что с возрастом все придет в норму.

— Но стрела достигла своей цели, твое величество, — добавил военный.

«Судя по всему, — подумала царица, — Нефернеферура не очень этому обрадовалась».

— Стало быть, соитие было только однажды? — уточнила она.

— Нет, твое величество. За двадцать три дня это произошло одиннадцать раз.

Одиннадцать раз. Неужели они такие невезучие, что за все эти разы Нефернеферура так и не была оплодотворена?

— И все одиннадцать раз было так же тяжко?

Полководец улыбнулся.

— Нет, твое величество. Гимен был прорван. Но и в последующие разы моя супруга была все же очень напряжена. Лекарь Сеферхор предписал средство, которое надо было подливать ей в вино во время ужина. Разумеется, без ее ведома.

— И что же?

— Я склонен думать, что после этого она кричала скорее не от боли, а от избытка чувств.

Царица знала, что следовало учитывать, как могут обманываться мужчины из-за своего тщеславия. Но оба собеседника улыбнулись.

— Пожалуй, — заключила Анкесенамон. — Будь же всегда с нею ласков.

Вместе со свитой она явилась в покои Нефернеферуры. Та была в обществе Нефернеруатон. Анкесенамон попросила придворных дам ожидать в прихожей. Обе царевны смотрели на свою сестру довольно мрачно. Так как ей не предложили напитков, Анкесенамон напомнила им о приличиях.

— Я хотела бы выпить миндального молока с соком граната, — заявила она.

Был вызван слуга, и ему велели принести напиток.

— Ты пришла увидеть, каково состояние жертвенного зверя, — сказала Нефернеферура.

— Довольно забавно звучит, — заметила Анкесенамон. — Чем ты отличаешься от тысяч женщин этой страны, которые, выйдя замуж, не считают себя жертвами, совсем наоборот?

— Я — не такая, как эти тысячи женщин! — возразила Нефернеферура. — Я — дочь божественного царя Эхнатона.

— В таком случае, ты не отличаешься ни от своей царицы-матери, ни от царицы-бабушки. Царственное происхождение не мешает зачать ребенка ни женщине, ни мужчине. Больше не желаю слышать этих речей. Я тебе объяснила причины твоего союза с военачальником Нахтмином и больше к этому не хочу возвращаться. Я пришла справиться о твоем состоянии.

Нефернеферура сердито отвернулась.

— После того как этот солдафон проникал в меня не знаю сколько раз, я полагаю, что результат достигнут, и надеюсь, что больше не увижу этот чудовищный член. Теперь мой живот будет все раздуваться и раздуваться, и я стану походить на бегемота.

— Многие женщины были бы этим довольны. Были у тебя месячные?

— Нет! — яростно бросила Нефернеферура.

— Сколько дней задержки?

— Шесть.

«Хороший знак», — подумала Анкесенамон.

— Неприлично называть военачальника Нахтмина солдафоном. Это твой муж, и отныне он — наследник трона. Такие речи скорее подходят деревенщине самого низкого происхождения, хотя ты считаешь себя выше всех. Кроме того, он ведь был нежен с тобой.

Нефернеферура посмотрела на царицу, вытаращив глаза.

— Ты заставляешь шпионить у меня в спальне?

— Если бы в этом была необходимость, то я непременно именно так и сделала бы. Твое отвращение к любовным утехам не только противоречит природе, Нефернеферура, оно неискренне. Вполне возможно, что первая ночь стала для тебя испытанием, так оно бывает для всех женщин, но не думаю, что потом тебе было так уж неприятно.

«Да, нелегко быть царицей!» — подумала она.

У Нефернеферуры вырвался крик возмущения. Она встала и вознесла руки к небу.

— Но это немыслимо! За мной следили до самого влагалища!

Анкесенамон и Нефернеруатон, не вымолвившая до тех пор ни слова, не смогли удержаться от смеха.

— Твое влагалище — это один из источников божественной царской власти, — возразила на это Анкесенамон. — Вот почему оно является предметом оправданного внимания. И не только для меня, но и для всей страны.

— И как ты управляешься со своим? — вскричала Нефернеферура.

— Я им пользуюсь. Я беременна.

Она считала, что это чудесно. Придворные дамы в прихожей не могли знать причин взрывов смеха за дверью.


Предложение Нахтмина, высказанное во время ужина с Аем и Анкесенамон, не было забыто. Впрочем, сначала это семя пустило ростки в голове Ая. Если немного поторопить судьбу и заставить Хоремхеба исчезнуть, то во дворце все могли бы спокойно спать. Следовало отплатить этому гнусному вояке его же монетой, совершить нечто подобное тому, что сделал беззаветно преданный ему Хнумос, который пытался сжечь конюшни, чтобы устранить Итшана.

Оставалось решить, как действовать лучше всего. Проще устранить человека, делая сообщниками приближенных к жертве людей, так как им известны привычки этого человека. Зачем искать наемных убийц в чужих землях, ведь они о враге мало что знают. Но в Мемфисе жизнь протекала совершенно иным образом, нежели в Фивах, и, несмотря на отчеты шпионов Маху, о жизни Хоремхеба было известно совсем немного.

По этой причине Ай назначил встречу с отвергнутой военачальником супругой, своей дочерью Мутнехмет. Разговор он начал издалека.

— Моя любимая дочь, — сказал он, когда та вошла в царский кабинет и они обнялись, приветствуя друг друга, — ты знаешь, моя ноша весьма тяжела. Из-за постоянных забот не остается времени на то, чтобы побеседовать с тобой и узнать о твоем состоянии с тех пор, как ты покинула и супруга, и Мемфис. Я об этом очень сожалею.

Она бросила взгляд на Шабаку, стоящего в почтительной позе около двери; она хорошо знала нубийца, темную часть души своего отца, и знала также отца: назначив ей встречу, он преследовал тайную цель. Она не сомневалась в отцовской привязанности, но ей также был хорошо известен его талант махинатора.

Слуги придвинули кресло для дочери царя. Ай сел, и дочь последовала его примеру. Шабака остался стоять. Слуги подали разбавленное абрикосовым соком вино.

— Мне нужен твой совет, Мутнехмет. Когда ты видела Хоремхеба в последний раз?

Итак, ее отношения с Хоремхебом были темой, которая интересовал ее отца.

— Шесть месяцев назад у судьи при разделе имущества.

— Какие у тебя теперь чувства к нему?

— Отец! — произнесла она тихо, с упреком.

Он удивленно поднял брови.

— Что случилось, дочь моя?

— Отец, мы же достаточно хорошо знаем друг друга. Давай перейдем к сути дела. Хоремхеб — твой заклятый враг, и для тебя ничего не значат мои чувства к нему. Но вот что я могу сказать: несмотря на то что он отец двоих моих детей, уверяю тебя, этот человек — бешеный ястреб. Он не только твой враг, но также враг династии. Ты желаешь его уничтожить, не так ли?

Ай посмотрел на свою дочь, затем подавил смешок, сделав вид, что у него першит в горле, и опустошил свой кубок. Он бросил взгляд на Шабаку и заговорил, повысив голос:

— Я уже говорил Анкесенамон, что у меня иногда возникает такое чувство, будто таланты нашего рода перешли к женщинам.

Казалась, это ее озадачило. К женщинам? Без сомнения, он имел в виду Тиу и Нефертити. Тиу, вправду, была властной женщиной, но что касается Нефертити, Мутнехмет никогда не считала, что она обладала каким-либо талантом. Она и ее странный муж с женским телом думали, что могут изменить мир, но они только то и делали, что будоражили его.

— Да, — подтвердил Ай, — хочу его уничтожить. Не знаю лишь, как лучше это сделать. Что ты думаешь о его новой супруге?

— Танцовщице? Глупая болтушка. Как только он привел ее в дом, она испугалась своей тени. Хоремхеб вызывает у нее ужас. Не рассчитывайте использовать ее как сообщника. Однажды она скажет «да», но уже на следующий день — «нет».

— Яд?

Мутнехмет бросила на своего отца долгий взгляд. Яд. Может, уже хватит отравлений?

— Вся прислуга в его доме завербована в солдаты. Хоремхеб для них бог. Они с нетерпением ждут, когда он захватит власть, ибо даже повара мечтают стать полководцами.

Она покачала головой.

— Нет, не яд, они неподкупны.

— Но должно же быть какое-то действенное средство, — настаивал Ай. — В любых доспехах есть изъян. Можно ли представить это как бунт в армии? Группа командиров решила покончить с врагом царствующей власти?

— Можно представить, — ответила Мутнехмет. — Но и только. Все командиры, которых я видела в доме, преданы ему душой и телом.

В это время как раз вмешался Шабака:

— А ивриты? Их около двадцати тысяч. Судьба у них незавидная. Они могли бы поднять мятеж. Хоремхеба направили бы на его подавление, и во время боя или в другой подходящей ситуации он получил бы фатальный удар.

Мутнехмет повернула голову к нубийцу. Шабака снова подтвердил неисчерпаемость своего вероломства.

— Мне не ведомо, возможно ли это, — сказала она.

Но, очевидно, эта идея понравилась Аю.

— Да, — сказал он, наконец, — именно этот вариант годится. Ивриты.

Он предложил дочери позавтракать с ним, но после того, как она ушла, сразу же велел вызвать Маху и Нахтмина.

12 ДРЕССИРОВЩИКИ КРЫС

Не произнося ни слова, Маху, Нахтмин и Шабака слушали Ая до тех пор, пока он не закончил излагать свой план. Во вторую половину дня было душно, клубились облака пыли, досаждали мухи. Это был обычный час послеобеденного отдыха, и то, что царь его нарушил, вызвало недовольство и даже беспокойство.

— Это превосходная идея, — заявил Нахтмин. — Как только конфликт начнет разрастаться, мы направим туда войска, и тогда…

— Но с чего начать? — спросил Ай. — Из того, что мне приходилось слышать, можно сделать вывод, что этих ивритов не так-то легко приручить.

Только один раз за свою жизнь он побывал в Нижней Земле, сопровождая Эхнатона. Тогда они прибыли на корабле, как и вся царская свита. Знакомство со второй половиной царства ограничилось лицезрением украшенного по случаю коронации храма Атона в Аварисе, бывшей столице, основанной «принцами-пастухами».[40] Он не припоминал, чтобы ему когда-нибудь доводилось видеть хоть одного иврита. Ему они были знакомы только по отчетам охраны и жалобам управляющих провинциями. Этих людей действительно отличал мятежный дух, поэтому сбор налогов в местах их проживания часто заканчивался столкновениями. Более того, они с презрением относились ко всем богам, кроме своих. Богиня-луна, которую они называли то ли Син, то ли Суен, щедро одаривала страстью ивритов, которую они берегли для отца солнца, Шамаша. Короче, люди одержимые и бунтовщики.

Эти кочевники прибыли следом за захватчиками, с которыми у них был общий язык, с ними они поддерживали дружеские отношения. После того как захватчиков изгнали, ивриты упорно продолжали приходить в Нижнюю Землю пасти свои стада, но возвращались в свои земли далеко не все. Некоторые из них затем присоединились к своим соплеменникам, которые остались в Двух Землях после изгнания захватчиков. По некоторым оценкам численность ивритов достигала двадцати тысяч. Большей частью это были скотоводы, хотя при необходимости их использовали как рабов — к примеру, при осушении каналов или строительстве административных зданий.

— Это вполне осуществимо, — заявил Маху, — но дело требует деликатного подхода. Мы внедрим в их среду своих агентов, которые заставят ивритов поверить, что их всех собираются вербовать на строительство нового храма и что в случае уклонения у них будут отбирать стада и дома. Это вызовет в их среде волнение, и с помощью двух или трех умельцев можно будет подбить их на мятеж. В Мемфисе этому только обрадуются, ведь ивриты там как бельмо на глазу, — с тех пор как они приняли участие в мятеже Апихетепа.[41] И тогда нам останется только одно — послать войска на подмогу гарнизону Мемфиса.

— Как быстро можно осуществить этот план? — спросил Ай.

— Потребуется от десяти дней до двух недель. Одна неделя уйдет на вербовку агентов, так как необходимо найти тех, кто умеет говорить на иврите, а также на распространение слухов, другая — на разжигание страстей и организацию восстания.

— Немедленно приступайте к делу. И никому ни слова вне этих стен, — приказал Ай.

— Надо будет также позаботиться о том, чтобы Хоремхеб не использовал восстание для своих целей и не попытался захватить Мемфис, — заметил Нахтмин.

— Это — твоя забота, — сказал Ай.

Шабака улыбался — как кот, который только что загнал крысу в ловушку.


Господин Гемпта, землевладелец, проживающий в окрестностях Авариса, походил на большого — очень большого — ребенка. Вспыльчивого ребенка. Он размахивал перед городским головой, весьма представительным мужчиной, пухлым кулаком.

— Я попрошу, — говорил он задыхаясь, — чтобы этих людей изгнали из принадлежащих мне земель. Они разводят крыс! Хуже того: они их ловят и выпускают ночью в мои поля!

Обвинение казалось странным, если не надуманным. Голова удивленно поднял брови и спросил:

— Это действительно так?

— Я знаю, что говорю! Они посылают крыс пожирать мой урожай!

Даже предположение, что ивриты настолько ловки, что могут принудить лесных мышей разорять поля своего знатного соседа, было столь смехотворным, что это не стоило обсуждать. И все-таки у городского головы не было права выставить такого важного человека, как Гемпта, у которого были дружеские связи с влиятельными людьми в Аварисе и в самом Мемфисе.

— Какая выгода ивритам гнать крыс уничтожать твой урожай?

— Потому что они бедные, а я — богат, все просто! Из-за ненависти и зависти! Тебе же известно, что они все бедные? Кто видел когда-нибудь богатого иврита? Я требую, чтобы ты их изгнал из прилегающих к моему имению территорий.

— Чтобы я мог выполнить твои пожелания, ты должен подать иск. И еще нужны доказательства. Если ты их предоставишь, суд примет решение в твою пользу, и вот тогда я мог бы вмешаться и вынудить этих людей перенести свое поселение в другое место.

— Как я могу предоставить доказательства? Если направить людей в их поселение, они временно перестанут заниматься преступной деятельностью!

— Тогда я ничего не могу сделать, — заявил голова.

— Стало быть, моего слова не достаточно?

— Боюсь что нет.

— Ну а твоей власти? — спросил оскорбленный Гемпта.

— Мои полномочия определяет царская власть и закон, а не желания жителей царства. Если бы я принял неоправданные меры, притесняя ивритов, такие как снос домов, у них были бы основания требовать судебного разбирательства, меня сместили бы с должности или заставили бы отстроить им жилища в том же месте.

— Ты хочешь сказать, что ивриты подали бы иск против головы Авариса? — воскликнул Гемпта, еще больше распаляясь.

— Именно так. Такое бывает.

— Но это же чужеземцы, нищие!

— Да, но они имеют право взывать к нашему правосудию, — ответил голова, начиная сердиться.

Ему хватало банд разбойников, которые рыскали в округе, чтобы еще реагировать на бессмысленные требования, больше напоминавшие капризы сумасшедшего. Жалобщик уставился на голову, выпучив глаза. Голова поймал его взгляд, подумав при этом о том, как много времени уйдет на бальзамирование этой свиной туши.

— Очень хорошо, — надменно произнес Гемпта. — В таком случае я сам улажу это дело!

Голова подумал, что в этом районе Нижней Земли, вдали от столиц и царской власти, такие люди, как его собеседник, воображают себя вершителями правосудия. Неужели не сохранилось в памяти то время, когда знаменитый Апихетеп готовил масштабную операцию по захвату Мемфиса, чтобы заставить провозгласить себя царем Нижней Земли? Правда, ивриты тогда были наемниками.

— И как ты намереваешься его уладить?

— Я все улажу, — повторил Гемпта, вставая. — Я, между прочим, не собираюсь позволять подобной сволочи скармливать мои поля крысам! Я поеду в Мемфис и буду просить командующего Хоремхеба прислать отряд солдат, чтобы уничтожить их жилища.

«Это могло бы послужить причиной столкновения», — подумал голова. В окрестностях Авариса проживало около двадцати тысяч ивритов, и не было ни малейшего сомнения в том, что они придут своим на помощь. Надеяться можно было только на то, что командующий благоразумно постарается отделаться от этого взвинченного Гемпты.

С оскорбленным видом жалобщик ушел. У него была утиная походка, так как он не мог близко ставить свои ноги, настолько они были большими.

Голова надеялся, что за ночь этот толстощекий человек перестанет бредить. Он ошибся: двумя днями позже начальник охраны Авариса сообщил ему, что двое людей Гемпты пытались глубокой ночью поджечь дома в ивритском поселении, находящемся недалеко от имения их хозяина, но лай собак вовремя разбудил ивритов. Встревоженные появлением людей с факелами в руках, они подняли на ноги весь поселок. Людей землевладельца месте с хозяином изрядно поколотили, причем один из них так и остался лежать на земле — скорее мертвый, чем живой. На этот раз ивриты подали жалобу, и начальник охраны обязан был арестовать Гемпту и бросить его в тюрьму за поджог.

У городского головы округлились глаза.

— Ты бросил Гемпту в тюрьму?

— На рассвете я отправился туда со своими людьми. Слуги пытались оказать сопротивление, пришлось их утихомирить палками.

Дело принимало серьезный оборот.

— К тому же мне стало известно, что Гемпта отправил посланца в Мемфис к командующему Хоремхебу.

Голова скорчил гримасу. Начальник охраны выполнил свой долг, но все же было досадно, что он отправил в тюрьму столь знатного человека.

— В каком он состоянии?

— У него на теле кровоподтеки и глаз заплыл. Он еще жалуется, что ивритская собака искусала ему ягодицы. Я разрешил лекарю оказать ему помощь в тюрьме.

— Ты хорошо сделал. Но будет еще лучше, если ты прикажешь его отпустить.

— Ты думаешь?

— Он поднимет на ноги весь наш город а затем и Мемфис.

— Но этот тип безумен!

— Без сомнения. Но у него дружеские отношения с теми, кто наверху.

На следующий день Аварис гудел от слухов. Якобы освобожденный из тюрьмы Гемпта обратился к командующему Хоремхебу с просьбой снять с должности городского голову Авариса, который отказался защитить знатного человека от притязаний ивритов.

Голова пожал плечами: командующий Хоремхеб был начальником гарнизона Нижней Земли и не обладал властью, позволяющей снять с должности чиновника. Все это знали, за исключением, разумеется, Гемпты. Но это лоснящееся жиром чудовище могло оказать давление на наместника и все же отомстить городскому голове, который не внял бредовым требованиям господина из провинции.

Голова не сомневался, что этим дело не закончится.

13 ПРОВОКАЦИЯ, СМУТА И ПОТАСОВКА

Прибыв в Нижнюю Землю и выдавая себя за бригадиров строителей и каменщиков из Мемфиса, провокаторы Маху, разумеется, даже не мечтали о столь подходящей для бунта обстановке. Ивритские поселения, расположенные вокруг Авариса, были полны слухов, более или менее приукрашенных, о попытке слуг землевладельца по имени Гемпта поджечь дома местных жителей. Агенты Маху старались подлить масла в огонь, рассказывая о том, что их начальники, царские зодчие, планируют завербовать всех ивритов на строительство громадного храма Амона. Когда ивриты начали еще громче кричать, возмутители спокойствия стали говорить о том, что в случае уклонения от работы на стройке их скудное имущество будет конфисковано властями Авариса.

Опасаясь худшего, ивриты не могли больше спать. Власти Нижней Земли уже десятилетия использовали их в качестве рабов. Чаша терпения была переполнена. Ночами в своих жалких харчевнях они обсуждали, как защитить себя. Чтобы усилить возбуждение, агенты Маху указали жителям поселения на грозящую им опасность: войска гарнизона Мемфиса под командованием известного военачальника Хоремхеба непременно вмешаются, чтобы подавить мятеж. Военная хитрость возымела действие, и звучавшие речи переросли в бахвальство:

— Да из этого полководца я сделаю корм для моих собак!

— Конники гарнизона не способны даже крысу убить!

И еще много чего говорили. Наиболее здравые умы советовали вооружиться на случай конфликта. Но чем? Было очевидно, что ивриты не могли купить себе оружие из бронзы, которое надо было заказывать сирийским оружейникам, — стоило оно очень дорого. К тому же они получили бы его не раньше, чем по прошествии нескольких недель. На что они могли надеяться, так это на изготовленные ими самими луки. Оставалось узнать, было ли у них на это время, а ведь еще надо было изготовить стрелы. Прозвучали также высказывания в пользу деревянных пик с закаленными в огне остриями, которые предназначались для того, чтобы проткнуть сразу нескольких солдат.

Провокаторы лицемерно охали.

На вторую ночь лихорадочных тайных приготовлений один иврит, имеющий опыт в военных сражениях, предложил взять штурмом арсенал казарм Авариса. Предложение было принято единогласно. Провокаторы притворились, что возмущаются готовящимся против царской власти мятежом, тогда как это было их целью. Им стали угрожать, требуя держать язык за зубами. В конце концов будущие повстанцы, удовлетворенные, отправились спать.

На следующий день в соседние ивритские поселения были отправлены посланцы с сообщением о наборе добровольцев для создания отряда в пятьсот человек, способного взять штурмом арсенал Авариса. Близилась к концу первая неделя подготовки к мятежу, и агенты Маху начали падать духом: обсуждение грядущих событий продолжалось. Они считали, что подготовят мятеж за три дня, но вот уже прошло почти две декады,[42] а кроме воплей и битья себя в грудь ничего не происходило.

Наконец отряд был собран, назначены командиры, но однажды вечером провокаторов заключили под стражу: по иронии судьбы их подозревали в измене, в том, что они собираются сообщить обо всем властям Авариса. Их пообещали отпустить после захвата арсенала.

Итак, они стали ждать, находясь под охраной нескольких крепких матрон и мальчишек, вооруженных кинжалами и дубинками, потягивая пиво, дабы убить время.

На рассвете они увидели, что налетчики возвращаются, вооруженные копьями, луками, стрелами и несколькими щитами, которые они захватили в арсенале, охраняемом несколькими сонными солдатами. Воспользовавшись суматохой, провокаторы сумели убежать. Наконец-то их план сработал! Они прыгнули в лодку и поплыли вверх по Великой Реке — в сторону Фив.

В семь часов утра взволнованный писец, выполняющий поручения в казармах, поднял городского голову Авариса с постели: ночью разбойники ограбили арсенал. Какие разбойники? Писец этого не знал, так как застигнутые врасплох солдаты не смогли четко описать нападавших. Итак, ситуация была тревожной: налетчики похитили пятьдесят одно копье, большое количество колчанов и стрел, двадцать шесть кривых сабель, сорок два кинжала и одиннадцать щитов. Кому и для чего понадобилось это вооружение? Голова послал гонца в Мемфис для того, чтобы предупредить наместника и командующего армией Хоремхеба. Было очевидно, что готовилась крупная операция: дерзкое ограбление арсенала позволяло предположить худшее.

Через два с половиной дня из Мемфиса прибыл отряд пехотинцев, затем подтянулся второй отряд, состоящий из пеших конников, и еще отряд лучников. Командиром трех отрядов был состарившийся на военной службе некто Соадж. Все же конница не спешила на подавление бунта в провинции, о котором, впрочем, ничего не было известно.

Маху холодно принял агентов: вот уже двадцать три дня, как они отбыли с заданием, а явились с новостями только сейчас! Кроме того, почему возвратились все трое? Достаточно было отправить одного в качестве нарочного. Итак, им было приказано отправляться обратно, чтобы оперативно, сменяя друг друга, информировать Фивы о происходящем.

Они добрались до Авариса почти в то же самое время, что и три отряда Хоремхеба. Узнав, что командовал этими отрядами Соадж, агенты Маху были разочарованы; на самом деле именно командующий должен был возглавить эту операцию, а не простой командир.

К тому же положение мятежников было неясным. Никому из властей Авариса и Мемфиса не было известно, кто похитил оружие, для чего налетчики намереваются его использовать, а особенно когда и где. Обладание красивым и добротным оружием придало ивритам еще больше решимости и пыла, но теперь возник вопрос, против кого и где они должны сражаться.

В этих обсуждениях прошла еще одна неделя. Агенты Маху не могли придумать, о чем же им сообщать в Фивы.

И в этот момент на сцене появился опечаленный Гемпта.

Узнав об ограблении арсенала, он застыл от ужаса. Убежденный в том, что это оружие попало в руки ивритов, — а в этом он действительно был прав — он лишился сна. Ибо именно во сне он отчетливо увидел себя мелко изрубленным саблей царя, находящейся в руках чужестранца. Он упрекал себя за то, что не последовал примеру других землевладельцев, которые создали отряды добровольцев, чтобы защищаться от разбойников. Он побывал у этих знатных особ и умудрился нагнать на них страху. Он уверял их, что ивриты намереваются атаковать следующей ночью. Что касается городского головы, то ему нечего было опасаться, так как он, по сути, не обладал реальной властью. Гемпте удалось собрать в одном месте десять человек, в другом пятерых, а в третьем — двенадцать добровольцев.

В конце концов в его распоряжении оказался отряд, состоящий из пятидесяти молодцев, готовых в любой момент броситься в рукопашный бой.

Около тысячи шагов отделяло его владения от поселения ненавистных ивритов, которых он так и не сумел изгнать. После ночной атаки на арсенал ивриты настороженно за ним наблюдали, не упуская ни малейшей детали. Увидев землевладельца, возвращавшегося с пятьюдесятью крепкими мужчинами, они решили, что час битвы близок.

И неизбежное случилось: Гемпта повел своих наемников в атаку. В поселении, как было известно, едва насчитывалось три или четыре сотни душ, включая женщин и стариков. Полсотни решительно настроенных мужчин вполне смогли бы вырезать всех и таким образом совершитьто, что не удалось сделать несколько недель назад. На этот раз Гемпта укрылся в своем имении, ожидая результата операции.

Однако дело приняло неожиданный поворот: когда полсотни наемников толстощекого с факелами и дубинами в руках были уже около поселения, на них набросились ивриты, вооруженные не только кольями, но и копьями и саблями, похищенными из арсенала. Нападающие растерялись: Гемпта их не предупредил, что они будут иметь дело с вооруженными людьми, им сказали, что придется поколотить лишь нескольких инородцев, их детей и жен, затем поджечь дома. Они сразу же сообразили, что их дубины ничто по сравнению с копьями и саблями.

Впрочем, они недолго пребывали в растерянности: когда ивриты были уже в ста шагах, они повернули обратно и пустились наутек. Во время бегства они роняли факелы, и поля занялись огнем. Ивриты их преследовали до имения землевладельца, где наемники, очевидно, намеревались найти убежище.

Из окна Гемпта наблюдал за поражением своего отряда, а затем понял, что ему грозит настоящая катастрофа: поля — в огне, а ивриты окружают дом. Он побежал в конюшню, сел верхом на лошадь и помчался галопом в сторону Авариса. Он прибыл к спящей казарме и своими криками разбудил не только охранника, но и командира Соаджа, так как окно помещения, в котором он спал, выходило во двор.

— Война! Война! — вопил Гемпта.

Выслушав его бессвязный рассказ, Соадж заключил, что действительно что-то случилось и надо вмешаться. Впрочем, он уже начинал скучать и задавал себе вопрос, что он делает в Аварисе. На побудку и построение в походную колонну ушло более часа. Дав необходимые указания младшим командирам, Соадж решил с двумя из них и Гемптой отправиться к месту столкновения.

Минут через десять они увидели линию огня на горизонте, что свидетельствовало о масштабе ущерба: горели не только поля Гемпты, пламя перекинулось на имение. Гемпта чуть не сломал себе позвоночник, спешившись с лошади. Охваченный ужасом, он побежал к своему дому. В то время как слуги, выстроившись цепочкой, старались потушить пожар, передавая в сосудах воду из канала, заплаканные члены его семьи сгрудились на берегу, а наемники рассеялись по полям.

Никого подозрительного поблизости не было. В любом случае, никого не было видно, так как ночная тьма и дым скрывали все вокруг. Не было ни малейшего признака того, о чем вопил Гемпта. Но никто не собирался упрекать этого беднягу, который потерял все свое имущество по своей же вине. Командир Соадж был растерян. Не заметив поблизости врага, он все же решил дождаться прибытия своих людей.

Через час отряды прибыли на место, и забрезживший рассвет открыл панораму пожарища. Воняло сгоревшей соломой.

— Но как все это началось? — спросил Соадж наемников Гемпты: они имели плачевный вид, волоча свои дубинки по земле.

— Ближе к полуночи мы отправились к этим сыновьям Апопа, чтобы с ними поквитаться, но они оказались хорошо вооружены, и нам пришлось бежать. Они нас преследовали до дома нашего хозяина, но вскоре пламя охватило дом…

— Значит, именно вы напали на ивритов?

— Ну… да, — признался один из наемников, как будто это было вполне естественным делом — идти выяснять отношения к ивритам глубокой ночью.

— Но почему загорелись поля? — спросил Соадж.

— От факелов, — ответил другой наемник. — Убегая, мы роняли их на землю.

— А зачем вы брали с собой факелы?

— Чтобы поджечь поселение ивритов, командир!

Соадж и другие командиры были оглушены таким заявлением.

— Значит, именно ваши факелы подожгли поля и дом вашего хозяина?

Гемпта заметил, что командир расспрашивает его людей, и пошел к ним.

— Насколько я понял, — сказал ему командир устало, — ты послал своих наемников поджечь поселение ивритов, но они пытались защититься и стали преследовать твоих людей. Те побросали свои факелы на поля. Таким образом, именно твои люди виновны в пожаре! И более того, ты явился ко мне глубокой ночью, крича, что началась война. Это ивриты должны были меня призывать на помощь! К счастью, ты не мой командир; ты хотел сжечь поселение, а сжег собственные поля и свой дом!

Гемпта был ошеломлен. Он понял, что военные настроены против него.

— Они преследовали моих людей вплоть до моего имения! — заорал он.

— Разумеется! Вы ведь пошли поджигать их поселение! Я поступил бы точно так же!

— У них было оружие! — кричал Гемпта. — Спроси моих людей.

— Какое еще оружие?

— Огромные сабли, копья…

Это была единственная полезная информация из всего услышанного: если ивриты действительно угрожали наемникам оружием, тогда становилось ясно, кто разграбил арсенал. Соадж решил обыскать ближайшие ивритские поселения и начал с того, которое Гемпта пытался сжечь.

Ивриты наблюдали за происходящим издалека. Впрочем, они предусмотрели визит военных. Золото и оружие были закопаны в землю или спрятаны в разных местах. На виду остались только дубинки. Ивриты спокойно смотрели, как военные роются в их жилищах и дворовых постройках. В это время женщины занимались своими делами: пекли хлеб, чистили лук, рыбу и ощипывали домашнюю птицу.

— Что произошло этой ночью? — спросил командир у старейшины поселения.

— Приблизительно в два часа после полуночи мы увидели, что наемники господина Гемпты направляются к нам с факелами в руках. Это не походило на мирный визит, — заявил флегматичный старик. — Они уже пытались поджечь наши дома несколько недель тому назад. Мы их обратили в бегство. Они побросали факелы на поля своего хозяина.

— Как же вы их обратили в бегство?

— С помощью вот этого, уважаемый командир, — ответил старик, схватив лежавшую в углу дубинку.

Соадж рассмотрел ее: было очевидно, что это не оружие из арсенала, а сделали ее из ветки смоковницы.

Военные обыскали поселение и не нашли ни одного копья, ни одной сабли. Обыски еще трех ивритских поселений оказались столь же безрезультатными. Измученный, считая землевладельцев Нижней Земли сумасшедшими, командир решил со своими тремя отрядами возвращаться в Мемфис.

Во время привала в Аварисе ему нанес визит городской голова. Соадж не скрыл от него своего гнева:

— Страна дураков, господин голова! Отправляем три отряда из Мемфиса, чтобы решить проблемы землевладельца, у которого в голове долгоносики — ведь он хотел поджечь поселение ивритов!

— Ты пришел сюда вовсе не ради какого-то землевладельца, командир, — возразил голова. — А потому что разграбили арсенал.

Соадж отреагировал на это заявление, как взнузданный конь.

— Я не нашел этого оружия, — сказал он, вдруг успокоившись.

— Это меня беспокоит.

Когда командир со своими отрядами покинул Аварис, спокойствие возвратилось в город. Жители хохотали до упаду над тем, что Гемпта сжег дотла свой урожай, желая уничтожить поселение ивритов.

Агенты Маху сконфуженно признали, что их хитроумный план полностью провалился. Они долго спорили по поводу того, кому из них отправляться в Фивы с неутешительными новостями.

В своих бредовых предположениях Гемпта не так уж и ошибался: ивриты действительно умели приручать крыс, правда, в переносном смысле. Они сберегли свое оружие. Когда они вспомнили о слухах относительно принудительной вербовки, ставшими причиной паники, провокаторы были уже далеко.

Но был еще один господин в Нижней Земле, у которого однажды появится потребность в них как в наемниках и в их оружии, чтобы бросить вызов царской власти. Желание влиятельных господ из провинции избавиться от покровительства Фив приводило к смене многих правителей.

14 «У ТРОНА ВСЕГДА ТОЛЬКО ТРИ ТОЧКИ ОПОРЫ»

При известии о неудаче у Нахтмина и Маху вытянулись лица. Была упущена благоприятная возможность, и усилия за два прошедших месяца пошли насмарку.

Они собрались в приемной царя и только приступили к слушанию отчета посланца, как вошел Первый советник Усермон, которого Ай в конце концов тоже посвятил в тайный план. Узнав об исходе дела, он разочарованно застонал.

— Я не раз предупреждал, — пробормотал Ай. — Этими ивритами не так легко манипулировать.

Шабака отметил, что дело еще не завершено: раз ивриты настроились на войну, надо было поторопить зодчих и мастеров, чтобы те на самом деле начали вербовать этих людей на рытье траншей и изготовление кирпичей. В общем-то, пока единственным их врагом был взбалмошный землевладелец, но никогда не поздно возобновить операцию. Но Ай ничего не хотел знать. Он отказался от намерения поймать в ловушку Хоремхеба.

Возраст брал свое: с течением времени у стариков действительно в одних уголках мозга зарождается стойкое упрямство, а в других — отвращение, и все это кардинально меняет мир вокруг них. Однако Ай приближался к своему шестидесятилетию, будучи в прекрасной физической форме.

Иными словами, ненависть к Хоремхебу его грела и даже взбадривала.

Посланец ушел, и четверо первых лиц царства удрученно посмотрели друг на друга. Шабака, в свою очередь, тоже на них посмотрел, впервые осознавая, насколько шатко положение людей во власти.

«У трона, — подумал он, — всегда только три точки опоры».


Уже шел четвертый месяц беременности Анкесенамон и заканчивался третий месяц беременности Нефернеферуры. Последняя раздумывала над тем, стоит ей радоваться или огорчаться по поводу того, что ее спокойствие то и дело нарушалось чувственными атаками супруга. Сеферхор посоветовал Нахтмину пока прекратить осаду, поскольку цель была достигнута.

Речи Тхуту о вечной печали Исис потерялись в повседневной суете. Анкесенамон снова ощутила подъем, какой испытывала во время своей первой беременности. Но тогда она действительно чувствовала себя царицей. Она носила в своем чреве будущее царства. Она воплощала в себе царскую власть и питала ее своей сутью. Она была важнее, чем сам царь. Традиционно считалось, что царской властью могла наделить только женщина.

Она поручила Сати провести все необходимые обряды, чтобы ее беременность прошла успешно. Кормилица торопилась делать различные пожертвования, общие и частные, чтобы обеспечить успешные роды своей госпоже; она выполняла указания жрецов Туерис, богини родов, а также следовала требованиям тайного обряда слуг Кобры.

По мнению Сати, предзнаменования были замечательными: появились на свет три молодые кобры.

Чтобы узнать, кто родится — девочка или мальчик, — Анкесенамон решила прибегнуть к старому способу. Надо было взять два мешка, один с ячменем, а другой — с пшеницей. Каждый день она мочилась на них и следила, где раньше появятся ростки, — у ячменя или у пшеницы. Ячмень пророс раньше. Согласно этой примете у нее должен был родиться мальчик.

Она стала подыскивать ему имя.

Отныне вместе с Нефернеферурой они проводили большую часть своего времени в обществе их сестры Нефернеруатон и придворных дам. Как только спадала жара, часам к пяти пополудни, они устраивались на террасе, куда слуги подавали им свежие напитки, фрукты и хлебцы.

Лев все более бесцеремонно вел себя со своей хозяйкой, и теперь он дремал, сунув морду под ее платье, потому что оно защищало его от назойливых мух.

— Как ты чувствуешь себя теперь? — спросила царица свою беременную сестру однажды, в редкие минуты их доверительного общения, когда придворные дамы были заняты разными делами — готовили оригинальные смеси напитков или беседовали с хранительницами гардеробов о пустяках, например о париках, румянах и ароматизированных кремах.

Было очевидно, что Нефернеферура сильно изменилась. На ее лице отражались глубокие внутренние переживания, она как бы светилась изнутри. Изменилась походка: она больше не волочила ноги с печальным видом и немного сутулясь, а двигалась величаво и неторопливо. Если порой она и позволяла себе капризы и проявление высокомерия, то теперь это случалось намного реже, нежели необычные для нее проявления любезности. Она уже почти не грубила, и это наводило на мысль, что она взялась за ум.

— Да, я изменилась, и я еще к этому не привыкла, — сказала Нефернеферура.

— Ты по-прежнему ненавидишь Нахтмина?

Та лукаво взглянула на сестру.

— Нет, — призналась она. — Я скучаю, когда он не спит со мной. Мне нравится, когда он кладет руку мне на грудь или живот. Для чего нужен мужчина?

— Мужчина как мать.

Ответ удивил Нефернеферуру.

— Как это?

— Он согревает, он пробуждает тело женщины и защищает ее от опасностей. Еще он дает жизнь. — Она вспомнила о Пасаре и продолжила: — Женщине всегда нужен его сок…

Нефернеферура размышляла над этим объяснением, ее лицо выражало недоумение. Взяв себя в руки, она спросила:

— А ему для чего нужна женщина?

— По той же причине. И потому что мы бережем и взращиваем ту жизнь, которую он дает.

Царевна вздохнула.

— Стало быть, мы всегда жалели нашу мать?

Анкесенамон ответила не сразу.

— Мать — да.

— Но не царицу? — уточнила Нефернеферура, уловив оттенок смысла произнесенной фразы.

Анкесенамон посмотрела на сестру.

— Да, она прежде всего была царицей, и лишь потом женщиной. Когда мне исполнилось десять лет, она перестала быть для меня матерью.

— Это когда она уехала в Северный дворец обустраиваться?

Анкесенамон покачала головой.

— В тот момент, когда в жизни нашего отца появился Сменхкара, не так ли? Но скажи мне тогда, что наш отец нашел в Сменхкаре? Ведь он не был для него матерью!

— Нет. Я часто об этом думала и пришла к заключению, что Сменхкара был для него одновременно и сыном, и супругой.

Снова Нефернеферура недоумевала.

— Как это? — воскликнула она.

От приступа смеха у Анкесенамон подпрыгивали груди.

— Надо знать человеческую природу, моя дорогая. У мужчин также есть влагалище. Только они не могут рожать.

Увидев, что Нефернеферура возмущена, она искренне расхохоталась. Наконец Нефернеферура заставила себя улыбнуться.

В это время к ним подошла Нефернеруатон с компаньонками, и они прервали свой разговор.


Раз в месяц Майя ездил в Мемфис по делам царства: он проверял, каков доход от земледелия, скотоводства и от речных промыслов. Его не интересовало, известно ли было Аю и этому невыносимому Маху о тайной цели этих визитов, впрочем, ему до этого не было дела. Он навещал их злейшего врага, командующего Хоремхеба. Если бы Ай или этот нахал Усермон когда-нибудь упрекнули его в этом, он сослался бы на необходимость обсуждать расходы на содержание гарнизона Нижней Земли с его начальником.

Он прибыл в казармы Мемфиса, уважительно поздоровался со стражниками и прошел в кабинет Хоремхеба. Командующий принял его как обычно — крепким поцелуем, объятиями и рассыпался в любезностях.

— Какие новости? — спросил Хоремхеб, когда они сели.

— Я думал, это ты мне что-то расскажешь. Что это за история с налетом на арсенал в Аварисе?

Хоремхеб казался удивленным.

— Как ты об этом узнал?

— В последнее время Ай не однажды проводил в своем кабинете совещания с Маху и Нахтмином, на которые меня не приглашали, вероятно, скрывая что-то от меня. Кроме того, на этих совещаниях не присутствовали писцы, следовательно, не велись записи, чтобы никто не мог узнать о чем шла речь, порывшись в отчетах. Но я обнаружил в архивах Маху последнее сообщение городского головы Авариса об ограблении местного арсенала. Было похищено большое количество оружия.

— Знаю, — отозвался Хоремхеб. — Я посылал командира Соаджа разобраться с этим, но он не нашел похищенного оружия. Землевладелец из тех мест клянется, что именно ивриты его похитили, но этот человек явно не в своем уме, и нет доказательств того, что в арсенале побывали ивриты. В любом случае, не вижу связи между этим сообщением и тайными совещаниями у Ая. Ясно только то, что Ай сомневается в тебе.

Об этом Майя уже знал. Что касается истории с похищением оружия, то объяснения Хоремхеба его, казалось, не убедили.

— Но кто же тогда похитил оружие?

— Землевладельцы восточной части Нижней Земли почти все содержат отряды наемников для защиты от набегов разбойников из Сирии. Я не удивлюсь, если какой-то из этих отрядов совершил это ограбление.

— Ты проводишь расследование?

Хоремхеб пожал плечами.

— Оружие, скорее всего, спрятали, закопав в землю. А у меня нет полномочий, чтобы обыскивать землевладельцев, среди которых у меня есть друзья. Впрочем, я не думаю, что стоит придавать этому такое значение. Около пятидесяти сабель, несколько копий и щитов мало что изменят в случае столкновений.

— А что твои разведчики?

— После смерти Хнумоса я не занимался армейской разведкой.

Он настойчиво расставлял сети для ловли мух.

— Царица и ее сестра все еще беременны? — справился он.

— Да.

— Это также мало что изменит.

Он напоминал бегемота, который, рано или поздно, все равно погрузится в воду. Майе он показался слишком невозмутимым. Неужели этот человек полагает, что никто не помешает ему захватить власть?

Он воспринял размышления командующего с недоумением. Ему было известно, что излишняя самоуверенность свойственна властным людям и часто приводит к фатальным последствиям.

15 СРАЖЕНИЕ У ДЕРЕВНИ «ПЯТЬ СВИНЕЙ»

Вероломный Шабака никак не мог успокоиться. Он не мог примириться с провалом операции в Аварисе и безостановочно думал о том, как выправить ситуацию.

Вскоре после того, как взбудораживший ивритов посланец сообщил плачевные новости, Ай решил побеседовать с нубийцем по поводу того, что его волновало.

— Шабака, надо, чтобы ты соблазнил царевну Нефернеруатон.

— Твое величество, мой господин, я хотел бы обсудить с тобой безотлагательное дело.

— О чем ты?

— Как вытащить Хоремхеба из его логова.

— Снова за свое!

— Твое величество, мой господин, необходимо обезопасить еще не родившихся наследников.

— Ах да! Ты заботишься о том, что случится с тобой, когда меня уже не будет, негодяй. Как ты собираешься это осуществить?

— Подослать к нему секретного агента, который расскажет о том, что именно мы подстрекали ивритов похитить оружие из арсенала Авариса. Якобы мы хотим поднять ивритов против него. На этот раз информацию передаст один из его командиров.

Его это наверняка зацепит, и он сам отправится проверять достоверность сообщения. Тебе известно, какая у него тяжелая рука, поэтому ивриты взбунтуются. Тогда у Нахтмина появится основание вмешаться.

Какое-то мгновение Ай не подавал голоса. Только Шабака мог задумать столь опасный план. Затем он улыбнулся.

— Это план сумасшедшего. Но давай все же вызовем Маху, чтобы узнать его мнение.

Маху пришел в восторг. Он оценил хитроумный план Шабаки.

— Я предлагаю внести некоторые изменения. Мы передадим информацию Хоремхебу с помощью Майи.

На этот раз уже Шабака расхохотался.

— Как мы за это возьмемся? — спросил Ай.

— Есть несколько вариантов. Один из них — сообщить информацию секретарю Майи, якобы случайно.

— Он часто бывает у госпожи Несхатор в «Милом доме», — вмешался Шабака. — Если твое величество, мой господин, действительно позволит мне это сделать…

— Никаких письменных свидетельств! — посоветовал Ай.

— Ничего, кроме нашептывания! — поклялся Шабака.


Три дня спустя секретарь Майи входил в «Милый дом». Он посещал его обычно три или четыре раза в месяц, в основном когда получал жалованье. Он вдохнул запах сандала, которым был пропитан большой зал, еще более красиво украшенный, нежели в прежнем здании, с опорами изящной формы, выразительными фресками на темно-красных стенах. Он огляделся и увидел человека, лицо которого ему показалось очень знакомым. Так оно и было, потому что тот кивнул ему и улыбнулся. Секретарь направился к нему.

— Прости, не могу вспомнить, где я тебя видел, — сказал он.

— Я — помощник Маху, мы иногда видимся с тобой во дворце. Могу ли я предложить тебе отведать этого вина?

Секретарь принял предложение и устроился возле своего сотоварища. Вино лилось рекой, слышался хруст хлебцев в миндале. Сидящие за столом обменивались впечатлениями, глядя на танцовщиц. Затем пошли комментарии по поводу обитателей соседнего учреждения. Так как разговор стал доверительным, принялись обсуждать своих господ.

— Надеюсь, твой хозяин не такой требовательный, как мой, — сказал помощник Маху. — Что за гиена этот человек!

— Они все похожи. Наш тоже не дает ни минуты передышки. У него пятеро писцов, но иногда нет времени отойти спокойно справить нужду.

— Мой, кажется, полностью занят Хоремхебом, и не понятно почему. Этот командующий находится в Мемфисе и не занимается нашими делами.

Секретарь Майи насторожился.

— Занят Хоремхебом? — переспросил он.

— У меня иногда такое впечатление, что они хотят его сместить с должности. Пусть бы уже сместили, но только бы больше не говорили об этом!

— С чего ты так решил?

— Вот слушай, накануне… Но ты никому это не расскажешь?

— Я тебе клянусь.

— Накануне ивриты ограбили арсенал Авариса. В результате…

Секретарь Майи впитывал каждое слово своего собеседника.

— Именно они его ограбили?

— Конечно! Ты разве не знал? Представляешь, Усермон отказался проводить операцию, чтобы забрать это оружие! Он пришел к Маху и сказал: «Пусть у них остается это оружие. Они его повернут против Хоремхеба». Ух ты, взгляни на эту девицу! Посмотри, какая она гибкая!

Он вытащил из кошеля медное кольцо и бросил его девушке, которая поймала его животом. В зале расхохотались, и помощник Маху тоже хохотнул.

— Ты уверен в том, о чем говоришь? — спросил секретарь Майи.

— В чем? Что я втюрился в эту девицу? С благословения Мина…

— Нет, в том, что ты мне рассказал об ивритах.

— Как я могу быть в этом не уверен? Я как раз помогал писцам сдавать в архив их отчеты.

— Есть ли отчет об этом?

— Очевидно нет, как я тебе уже говорил. Но ты же не проболтаешься?

— Нет, я же тебе пообещал.

— Скажи мне, почему у них такое отношение к Хоремхебу? — спросил помощник Маху, стараясь, чтобы это прозвучало наивно.

— Они думают, что он хочет захватить власть.

— Хоремхеб? Захватить власть? — переспросил помощник, вытаращив глаза.

Секретарь Майи ломал комедию до того момента, пока их разговор не прервался выступлением рассказчика, который заполнял паузы дерзкими и веселыми историями.

Большие водяные часы дворца показали полночь в тот момент, когда двое мужчин, выйдя из дома танцев, расставались, причем помощник Маху притворялся пьяным. Секретарь Майи направился к себе домой, другой же, смеясь украдкой, стал стучаться в дверь соседнего учреждения.


На следующее утро Ай и Шабака с трудом сдерживали улыбки — Майя отправился в Мемфис. Военная хитрость сработала. Оставалось ждать, что за этим последует.

Сойдя на берег, взволнованный Майя сразу же явился к Хоремхебу.

— Ты видишь! — заявил он командующему, удивленному тем, что тот так скоро появился у него. — Я был прав!

Майя сообщил ему о секретах, которые его секретарь выудил у помощника Маху. Хоремхеб побледнел. Он долго не мог промолвить и слова, а потом стал бормотать:

— Эти дураки думают, что могут меня свалить с помощью нескольких крестьян, вооруженных саблями!

— В любом случае тебе лучше отправиться туда незамедлительно, чтобы забрать это оружие.

— Я пошлю туда Соаджа.

— Ты его уже туда посылал. Его там высмеяли.

— Хорошо, тогда я поеду туда сам.


На следующий день ивриты из поселения, которое называлось «Пять Свиней», — без сомнения, такое название поселению дали, чтобы досадить его жителям, так как те с отвращением относились к нечистой свинине, — вели свою скотину на водопой, когда увидели столбы пыли на дороге из Авариса. Вскоре они различили несколько всадников, затем следовавший за ними отряд конников и огромное количество пехотинцев. Всего воинов было, по крайней мере, человек пятьсот. Этот отряд свернул с основной дороги и стал двигаться по той, что проходила вдоль канала.

— Выкапывайте оружие! — крикнул один из ивритов.

— Нет! — приказал другой, постарше. — Мы покажем оружие только в крайнем случае. Давайте сначала узнаем, чего они хотят.

Все вышли из домов и стали смотреть, как приближаются солдаты.

Командир отряда остановился перед первыми домами поселения. Ивриты его не знали. Это был Хоремхеб. Он держал в руках кнут. Его окружала дюжина всадников.

— Где оружие, которое вы украли из арсенала Авариса? — закричал он.

Пожилой человек, который дал приказ не выкапывать оружие, вышел вперед.

— Один из твоих командиров, господин, уже приезжал несколько дней тому назад, он расспрашивал об этом оружии. Он перерыл все в поселении и не нашел его.

Удар кнутом — и пожилой человек упал.

— Оружие! — вскричал Хоремхеб.

— У нас нет оружия! — крикнул в ответ тот, который предлагал его выкопать.

Снова удар кнутом, но этот иврит оказался ловким: он ухватил на лету кожаные ремешки, сплетенные из буйволиной шкуры, и дернул так сильно, что вырвал кнут из руки Хоремхеба. Тот едва не упал с лошади. Выхватил из-за пояса саблю. Иврит хлестнул лошадь, та встала на дыбы, и снова Хоремхеб едва удержался на ней. Подтянулись конники. Бесстрашный иврит хлестнул по двум-трем лошадям. Началась схватка, сопровождавшаяся криками и лошадиным ржанием, не говоря уже о воплях женщин и детей. Конники пытались попасть в поселение, обогнув его. Человек сто ивритов загородили проезд, вооружившись кольями, которыми можно было вспарывать животы лошадям. Покрепче усевшись на лошади, Хоремхеб бросился на человека, который вырвал у него кнут, и попытался нанести тому удар саблей. Мужчина нагнулся, и удар пришелся по стволу пальмы. В ответ мужчина ударил еще раз хлыстом по лошади, и на этот раз Хоремхеб свалился с нее.

— Конники! К бою! — выкрикивал он, понимая непригодность лошадей на узких улочках поселения.

Конники уже сражались с ивритами врукопашную. Каждый раз, когда они пытались проткнуть кого-то из ивритов, один обороняющийся хватал копье двумя руками, а другой вонзал в конника заостренный конец кола.

Уже не пытаясь взобраться на лошадь, Хоремхеб преследовал человека с кнутом. Вдруг тот повернулся, и в тот момент, когда нападавший уже наседал на него, он нанес ему удар хлыстом, который заставил военного завыть от боли. В этот раз Хоремхеб чуть было не лишился сабли.

— Огонь! — закричал он в ярости. — Поджигайте!

Но ни у кого из его людей с собой не было ничего, чтобы можно было развести огонь. Кто-то из конников попытался взять головешку в очаге одного из домов. Хозяйка дома убила его ударом дубины.

У конников было неудобное оружие — копья были слишком длинными для улочек поселения. Единственная надежда была на поддержку пехотинцев. Вместе они сумели бы буквально раздавить всех ивритов. Между тем пехотинцы не могли приблизиться к месту схватки, а несколько ивритов, взобравшись на крыши своих домов, осыпали нападавших градом камней. Три конника уже лежали на земле — то ли мертвые, то ли раненые, никто не знал. Всадники повернули обратно и спешились.

Хоремхеб заметил старика с пикой в руках, которого он видел вначале. Он бросился на него и проткнул его саблей. Старик рухнул, хрипя. Тогда тот, что был с кнутом, подскочил к Хоремхебу и хлестнул его по лицу. Почти ослепленный, так как кровь стекала со лба, командующий был обязан своим спасением двум конникам, которые образовали вокруг него щит своими телами.

— Пехотинцы! — кричал Хоремхеб.

— Они пытаются пробиться, командир.

Они действительно пытались. Но в этот момент поднялся какой-то шум. Откуда он шел, Хоремхеб не мог понять. Он стер липкую кровь с глаз, но не мог разобраться, что происходит.

— Командующий! Подходят другие ивриты! Мы — в ловушке! Надо бежать.

Действительно, из соседнего поселения прибежали ивриты, поднятые по тревоге гонцами. Царские воины оказались в тисках, и пехотинцам, прибывшим последними, теперь предстояло с ними столкнуться. Сколько их было? На равнинной местности это невозможно было определить. Хоремхеб мчался по полю. Он видел своих пехотинцев, которых прибывающие рубили саблями. Они были вооружены саблями — в этом не было сомнения! И копьями. Началось массовое убийство. Царские войска численностью пятьсот человек сражались против более чем тысячи ивритов. Надо было организовывать отступление.

— Сюда! — кричал Хоремхеб Соаджу.

Он узнал свою лошадь, которая бежала от места схватки, и сумел, превозмогая боль, взобраться на нее. Всадники последовали за ним. Хоремхеб выстроил часть конников в полукруг, который выпуклой частью был направлен на все прибывавших ивритов. Он хотел прикрыть отступление конников и пехотинцев.

Солнце закатилось за горизонт. Последние солдаты царского войска бежали в направлении Мемфиса.

Хоремхеб вернулся в Мемфис мертвенно-бледный.

Потерпел поражение! Он! И исхлестан! По лицу! Он задыхался от ярости.

16 УНИЖЕНИЕ И НЕНАВИСТЬ

Ивриты направили в Фивы делегацию. Она прибыла туда в то же время, что и шпион Нахтмина, принимавший участие в атаке на ивритов у «Пяти Свиней». Ему повезло — он остался в живых.

Царское войско потеряло убитыми восемьдесят два человека из пятисот бойцов.

На радость Аю и Нахтмину, Хоремхеб все же угодил в капкан. Хуже было то, что он из него выбрался, но он был унижен, и это было им на руку. Престиж царской армии пошатнулся.

Ивриты просили у царя защиты от жестокого преследования и разорения их скромного имущества, что безосновательно происходило на протяжении вот уже нескольких недель.

Действовать надо было быстро, чтобы не упустить шанс спровоцировать второе сражение, в котором, согласно пожеланиям Ая, Нахтмина, Усермона и Маху, было бы возможно нанести Хоремхебу фатальный удар. Следовало также предупредить новое наступление Хоремхеба, ибо, с одной стороны, оно давало ему шанс стать победителем, что подняло бы его престиж, а с другой — могло помешать Нахтмину принять участие в схватке, в которой он намеревался уничтожить врага трона.

Все это требовало определенной сноровки, осторожности и чрезвычайной хитрости. От исхода этого хитроумного дела, возможно, зависела судьба династии. Нахтмин, Усермон, Маху и Шабака были вызваны в царский кабинет на срочное совещание.

Ивритов выпроводили, заявив, что подозрение в ограблении арсенала Авариса с них не снято и что необходимо провести расследование.

На рассвете Нахтмин выступил во главе трех тысяч солдат, имея при себе письмо царя, адресованное командующему Хоремхебу. Суть послания сводилась к тому, что царь встревожен неудачными действиями полководца, направленными против ивритских поселений, неопределенностью мотива таких действий, а также тем, что причиной поражения стало недостаточное количество сил. В связи с этим царь и главнокомандующий, царевич Нахтмин, считают необходимым восстановить порядок в Нижней Земле, как и престиж царской армии. Для этого направляются в помощь войска под командованием полководца Нахтмина.

Нахтмин с отрядом в шестьсот конников отправился по суше. Шестьсот лучников и восемьсот пехотинцев спускались к Мемфису на кораблях. Были мобилизованы все имеющиеся в наличии корабли, в том числе и очень старый корабль «Слава Амона», перестроенный для переброски войск. Нахтмина неотступно терзала мысль, что Хоремхеб уже предпринял очередное опрометчивое наступление.

Но это было не так. Укрывшись в казармах Мемфиса, Хоремхеб переваривал горечь поражения, которая постепенно превращалась в яд. Он обдумывал свою тактическую ошибку. Почему это он решил, что налет военных на ивритскую деревню сродни загородной прогулке? Местности он не знал, поэтому не предусмотрел того, что не сможет задействовать там конников. Небывалый случай: он потерял почти шестую часть своего войска и столько же своего престижа. Более того, ненависть к ивритам усиливалась из-за странного Гемпты, который теперь, очевидно, торжествовал. С руин своего наполовину сожженного имения толстощекий наблюдал за бойней и вскоре приехал в Мемфис выразить сочувствие Хоремхебу в связи с провалом его операции. В действительности Гемпта лишь разжигал гнев командующего, доказывая тому, что причиной неудачи стали недостаток информации и плохой совет городского головы, подставившего его тем самым под удар.

Хоремхеб тайно готовил новое наступление, которое раз и навсегда решило бы проблему ивритов. Досадно было то, что численность этих людей доходила до двадцати тысяч, а он располагал в общей сложности только десятью тысячами солдат, именно столько было войска во всей Нижней Земле. Кроме того, у ивритов не было крепости, падение которой означало бы их поражение: они жили на обширной территории — от Буто до Атрибиса и Мендеса, в тридцати поселениях, подобных «Пяти Свиньям», где всякое столкновение могло завершиться в их пользу. Хуже того: в нескольких поселениях проживали добропорядочные и верные царю ивриты. Вторжение могло повлечь за собой смерть невинных людей и таким образом спровоцировать мятеж большего масштаба.

Прибытие Нахтмина в Мемфис на колеснице под грохот труб и завывание рожков, под здравицы толпы, собранной вдоль большой дороги, не убавило, конечно же, ярости Хоремхеба. «Выскочка», как он прозвал Нахтмина, направился с визитом вначале к наместнику царя в Нижней Земле, чтобы сообщить тому о решении монарха, и только затем прибыл в казармы.

— Вот наконец прибыл главнокомандующий для наведения порядка, — прокомментировал военачальник, еще не отошедший от испытанного у «Пяти Свиней» унижения.

Посланный в кабинет Хоремхеба часовой едва успел доложить о визите царевича Нахтмина, главнокомандующего царской армии, как тот уже вошел.

Пару секунд они смотрели друг на друга в упор: молодой и сильный Нахтмин, олицетворяющий власть, и Хоремхеб — его подчиненный, старший по возрасту, толстый, с выступающим брюхом, более того, плохо выбритый, так как раны на лбу, щеках и шее, полученные собственным кнутом, еще не зарубцевались. Один раз в два дня ему приходилось терпеть обжигающую боль от бритвы, так как по уставу щеки должны быть выбриты. Нахтмин, впрочем, заметил характерные следы от удара кнутом, но не опустился до того, чтобы расспрашивать об этом собеседника. Хоремхеб вытянулся перед своим начальником.

— Добро пожаловать в твои владения, командующий, — зловеще пробормотал он и поклонился.

— Да будет счастливым твой день, — ответил Нахтмин на приветствие ледяным тоном.

Он обернулся и приказал закрыть дверь. У Хоремхеба было время заметить шестерых стражников-тебаинов, стоявших снаружи. Нахтмин принял необходимые меры предосторожности. Писец поспешил придвинуть кресло главнокомандующему, и тот сел.

— Садись, — бросил он Хоремхебу.

Это была мелочь, но Хоремхеб воспринял сказанное как унижение: начальник разрешал подчиненному сесть.

— Что же случилось, командующий? — спросил Нахтмин, держа в руке свиток папируса с царским письмом.

Увидев свиток, Хоремхеб догадался, что послание адресовано ему.

— Из тайных источников, — начал он, — мне стало известно, что это ивриты разграбили арсенал в Аварисе. Я взял людей…

— Пятьсот человек, — уточнил Нахтмин. — Насколько достоверно это сообщение?

— Такие сведения всегда сомнительны. Но эти оказались достоверными, так как я сам видел оружие в руках ивритов из первого поселения, как и у тех, кто прибежал к ним на помощь. Так вот. Действительно, я взял с собой пятьсот человек и отправился в поселение «Пять Свиней». Жители оказали сопротивление. Из-за тесноты мы не смогли ни задействовать конников, ни воспользоваться копьями. Бой длился больше часа. Несколько сотен ивритов примчались из соседних поселений и напали на пехотинцев с тыла. Нам пришлось отступить.

— И мы потеряли восемьдесят два человека.

Хоремхеб поднял брови: «выскочка» был хорошо информирован.

— Стало быть, ты не знал, на какой местности предстоит сражаться, — заметил Нахтмин.

Хоремхеб сжал челюсти. Неужели этот дурак собирался преподать ему урок тактики? Да, он совершил ошибку, надо было вначале послать кого-нибудь на разведку.

— Я не ожидал, что эти люди набросятся на нас с такой свирепостью.

— Сначала надо было выбрать позицию, — с укором сказал Нахтмин. — Как раз это мы собираемся сделать. Если выдвинутые нами требования не дадут результата, за дело возьмутся лучники.

Он протянул Хоремхебу царское письмо.

— Значит ли это, что я снят с должности? — спросил Хоремхеб.

— Читай.

Хоремхеб плохо знал грамоту, но не хотел вызывать писца для чтения послания, так как это было бы унизительно для него; он развернул папирус и с большим трудом попытался его прочесть. Дойдя до конца, он поднял глаза. Он получил выговор, еще один после того, который был ему объявлен за неудачный план Хнумоса. Значит, власти Фив в настоящий момент избегают открытого конфликта.

Вскользь он размышлял о представившейся ему возможности избавиться от Нахтмина прямо на этом месте. Он мог бы накинуться на него и задушить своими руками, а затем сообщить командирам, что царевич Нахтмин скончался из-за остановки сердца. Но такая военная хитрость вряд ли бы сработала. Командиры царевича потребовали бы предъявить труп своего начальника, и тогда начался бы кромешный ад. К тому же Нахтмин предусмотрительно оставил шестерых стражников у двери: они ворвались бы сюда при первом его крике. Этот смелый шаг мог бы стоить Хоремхебу жизни. Пришлось проглотить свой гнев, ожидая более подходящего случая его излить.

Только на следующий день, когда лучники и пехотинцы выгрузились с кораблей, Нахтмин смог собрать все две тысячи солдат, которыми он командовал. Он возглавил армию, за которой следовал Хоремхеб и собранное им войско. Таким образом, около двух тысяч четырехсот человек были задействованы для захвата поселения, численность жителей которого составляла от четырех до пяти сотен.

Ивриты с тревогой наблюдали за подходом войска, почти втрое большего предыдущего. Несомненно, военные были решительно настроены на то, чтобы изъять оружие. Ивриты не стремились к новому сражению, памятуя, что в последнем бою смерть настигла их предводителя Нахума, уважаемого старейшину, и еще тринадцать человек. То, что они убили намного больше царских солдат, доставляло ничтожное утешение. Они не желали постоянно жить в состоянии войны.

Но на этот раз военные применили другую тактику. Конники выстроились на расстоянии в двадцать шагов один от другого, окружив поселение. Затем один из командиров направился к поселению, пожелав говорить со старейшиной, и заявил ему о том, что его господин, командующий Нахтмин, дает полчаса по маленьким песочным часам на возвращение оружия, похищенного в Аварисе. В противном случае царские войска перевернут в поселении все и отдадут жителей в рабство. Сказав это, командир возвратился к своим.

Нахтмин надеялся на сопротивление.

Хоремхеб тоже. Он этого желал так сильно, поскольку задумал точно такой план, как и его соперник: убить его во время боя. Кроме того, он, наконец, смог бы проучить того человека, который хлестнул его по лицу кнутом, его, мужественного героя царской армии! Где бы тот ни был, он отыщет его — хоть в аду — и с наслаждением проткнет саблей насквозь!

Ивриты спорили между собой.

Через десять минут именно тот мужчина, который стегнул Хоремхеба его собственным кнутом, вышел вперед вместе с двумя другими ивритами. Они несли ту часть похищенного оружия, которая досталась их поселению.

Хоремхеб как раз находился возле Нахтмина, когда узнал иврита. Значит, именно он теперь был главным вместо сраженного саблей старика. Хоремхеб оскорбительно обругал его, крутясь на своей лошади, затем метнул в своего обидчика свирепый взгляд; тот выдержал его взгляд.

— Главнокомандующий! — прорычал Хоремхеб в то время, как три иврита передавали оружие пехотинцам, назначенным Нахтмином. — Главнокомандующий! — повторил он громогласно, указывая пальцем на иврита. — Я требую, чтобы этого человека убили!

Нахтмин холодно посмотрел на него.

— Командующий, мы здесь затем, чтобы забрать оружие, а не мстить безоружным после проигранного боя.

Снова пришлось Хоремхебу проглотить свой гнев.

Главный ивритов пошел к своим, даже не обернувшись.

За два дня девять ивритских поселений, расположенных в окрестностях Авариса, возвратили почти полностью оружие, похищенное из арсенала. Не доставало только двух копий, одного щита, пяти кинжалов и двух сабель. Нахтмин решил, что не стоит считать это casus belli.[43]

Трудно представить более напряженную ситуацию: с одной стороны, Нахтмин уже не мог рассчитывать на мятеж, с другой — Хоремхеб публично был унижен «выскочкой», преподавшим ему урок тактики в присутствии его солдат, изъяв оружие, которое Соадж не смог найти, и отказавшись отомстить обидчику Хоремхеба.

Дело «Пяти Свиней» было закрыто. В результате взаимная ненависть военачальников лишь усилилась.


Как и предполагалось, действия военных вызвали нездоровые настроения в близлежащих деревнях. Проклятия сыпались в адрес ивритов, армии, городского головы, Гемпты, других землевладельцев и личных врагов одних и других; они остановились только тогда, когда «добрались» до царя. Как всем известно, вовремя стычки двух человек на улице порой достаточно одного неосторожного слова, чтобы началась общая потасовка.

На следующий день один крестьянин, шедший по дороге, разделявшей два хутора под названием Баран Пта и Щедрый Инжир, обнаружил труп кота Бубе, который был священным животным хутора Баран Пта и всегда выходил победителем в битвах с крысами, лесными мышами, полевыми мышами и другими грызунами. Крестьянина это не только поразило, но и возмутило. Вместо того чтобы идти своей дорогой, он взял останки Бубе и принес их в хутор. Вокруг него собрались люди. Женщины причитали, дети плакали.

— Но кто же мог убить Бубе?

— Слушайте, что тут не понятно? Это люди из Щедрого Инжира. Они всегда завидовали тому, что у нас такой кот.

— Они пытались его утащить, а он вырвался.

— Бедный Бубе, его никогда не заменит ни один кот!

— Ему и года не было, он уже гонял мышей… И вот уже шестнадцать лет, как он ни на мгновение не оставлял этого занятия!

— Эти люди из Щедрого Инжира простопреступники!

— Они убили наше божество! Это им не сойдет с рук!

— Да уж, надо высказать им наше возмущение!

И пятеро человек, вооруженные палками, отправились в Щедрый Инжир, решив разобраться с обидчиками.

— Это вы убили Бубе?

— Кого?

— Нашего кота!

— Почему вы решили, что мы убили вашего кота?

— Потому что вы завидовали нам!

— Вы считаете, что мы станем завидовать из-за кота?

— Разумеется, но вы в этом не признаетесь! Вы — не только преступники, но еще и трусы!

В центре хутора образовалась толпа.

— Но чего хотят эти люди? — спросила одна матрона из Щедрого Инжира.

— Они утверждают, что мы убили их кота.

— К черту их кота! Пусть убираются долой!

Один человек толкнул другого, тот ответил тем же, затем они обменялись тумаками, и вскоре завязалась драка. Люди из Барана Пта уже были изрядно помяты, когда к ним присоединились их соседи. Дрались все, даже матроны и мальчишки. В ход пошли палки. Два человека были убиты. Женщины кричали, возможно, предполагая, что их вопли подбадривают мужчин. Две женщины катались по земле, царапая друг друга.

Несколько стражников, оказавшихся поблизости, заметили драку и подбежали к драчунам. Удары хлыстом сменились ударами палками, и крики стражников перекрыли крики женщин. Спокойствие было восстановлено, но какой ценой! Сломанные конечности, шишки, разорванные губы, глаза с черными кровоподтеками. По приказу начальника стражников люди из Барана Пта отправились, наконец, в свой хутор.

Тело Бубе было поручено бальзамировщику, который отнесся к усопшему с тем трепетом, который всегда вызывали эти магические животные. Ему устроили красивые похороны и поместили в маленькую гробницу с трогательной надписью: «Бубе, божественному благодетелю хутора Баран Пта, который посвятил свою жизнь защите хлебных амбаров людей».

Никому не пришло в голову, что несчастный герой мог умереть от старости или его ужалила гадюка в тот момент, когда он схватил за хвост лесную мышь.

17 ОБОЛЬЩЕНИЕ ЦАРЕВНЫ

Хитрость не удалась. Хоремхеб остался невредим. Во всяком случае, появление Нахтмина послужило мятежнику из Мемфиса напоминанием о том, что власть находится в крепких руках.

Ай все свое внимание перенес на беременных женщин — царицу и царевну. Согласно расчетам, первая должна была родить в начале сезона Сева, а вторая — двумя или тремя декадами позже.

Советовались с астрологами: роды царицы должны пройти в благоприятный час, тогда как роды царевны доставят некоторые хлопоты.

Анкесенамон попросила Сати проверить по ее таблицам, как пройдут роды ее сестры. Кормилица отказалась.

— Речь не идет о событии, которое зависит от нашего желания или которое требует принятия решения, госпожа. Беременность твоей сестры протекает нормально, но если мы вдруг узнаем из таблиц что-то нехорошее, тогда именно твоя беременность окажется в опасности.

Однажды, когда Итшан был в отъезде, чтобы скоротать время ожидания, Анкесенамон организовала прогулку по Великой Реке на борту «Славы Амона», как бывало в прежние времена. Она взяла обеих своих сестер и, разумеется, Сати, но не решилась отрывать от дел ни Нахтмина, ни Ая даже на один-единственный день. Ай вместо себя прислал Шабаку.

— Это находчивый человек, — сказал он, — и умеет быть интересным собеседником, когда надо.

Нефернеферура сначала смотрела на нубийца пренебрежительно, а Нефернеруатон — с плохо скрываемым любопытством. Что же было поручено доверенному лицу царя?

Между тем Шабака сумел развеселить пассажиров, прикрепив к корме корабля двух бумажных змеев на очень длинных тоненьких веревках; один был сделан в виде кобры, длинный хвост которой комично извивался в воздухе, а второй изображал ястреба. Даже речников это рассмешило.

Затем он стал рассказывать разные веселые истории. Одной из таких историй была басня про кота, которому стало известно, что мыши льстят ему, чтобы не быть съеденными. Но когда кот поссорился со своей женой, та, устав слушать похвалы в адрес неверного супруга, сама съела певиц.

Слегка опьяненная от свежего ветра и качки, Сати расхохоталась, Анкесенамон погрузилась в воспоминания. «Как жаль, что нет с нами Пасара, — подумала она. — Ему бы понравилась эта басня».

Внезапно она очнулась и вспомнила, что Пасар умер.

Снова нахлынули воспоминания о прогулках и о том, как маленький Тутанхамон расспрашивал Сменхкару, где заканчивается Море. У нее навернулись слезы на глаза. Сати это заметила и склонилась к ней.

— Больше думаем о мертвых, чем о живых, — прошептала она.

Снова она тосковала по детству, своему и близких людей. Возле нее не было детей, но скоро у нее с сестрой будут дети. Детство убивали взрослые. Она устала от этого мира стариков и военных, обезумевших от власти. Впервые она ощутила тоску по своему отцу, который посвятил жизнь созерцанию Атона, и этому подростку, который пришел ему на смену и не смог избежать яда стариков. А эти последние считали, что обладают мудростью, в то время как пребывали во власти безумия.

Ей приятно было слышать неожиданный смех Нефернеруатон, когда Шабака рассказывал какую-то прибаутку. Вопреки легкомыслию и невыносимым капризам баловницы, младшая сестра сохранила остатки былой веселости, когда она разыгрывала сценки со своими куклами и деревянными собаками.

Итак, у Шабаки получалось ее укрощать. Но сможет ли он ее соблазнить?

Лишь бы это все хорошо закончилось!

По возвращении в Мемфис Анкесенамон велела своему распорядителю заказать лучшим ремесленникам столицы изготовление статуи ребенка Хоруса, приложившего свой перст к улыбающимся губам. Она хотела установить эту статую в своих покоях.

По прошествии десяти дней распорядитель представил ей изображение бога — сына Исис и Осириса — в алебастре, высотой до предплечья, с инкрустацией глаз гематитом. Скульптура вызвала у нее восторг, и она приказала щедро заплатить мастеру и сделать в ее спальне нишу, где бог стоял бы на возвышении с постоянно зажженным светильником у подножия.

Сати также выразила восхищение скульптурой.

— Это племянник Сета, — сказала она мечтательно.

— Сета? — переспросила Анкесенамон.

— Сет — брат Осириса. Раньше говорили, что он должен был скрываться в болотах и у бедняков Нижней Земли, потому что его дядя хотел убить наследника трона. Иногда Сет его находил, и два бога сражались, но Сет никак не мог убить своего племянника. Наконец разгневанный Хорус отправился жаловаться в суд богов…

Анкесенамон слушала, словно зачарованная. Сати знала все истории обо всех богах; она была неистощимой рассказчицей, поэтому ее хозяйке приходило в голову, что та была не только поклонницей Кобры, но еще и жрицей.

— И что потом?

— Хорус пожаловался, что Сет лишил его царства. Он выиграл дело и получил в качестве компенсации Нижнюю Землю, в то время как Сет оставался богом Верхней Земли.

— Но это несправедливо! — воскликнула Анкесенамон.

— Так же думали и жрецы. Поэтому изменили историю. Хорус стал наследником всего царства. Теперь они говорят, что Сет правит только воздухом, и что именно он заставляет гром греметь.

— Сет не должен быть богом, — уверенно заявила Анкесенамон.

— Однако он таковым является, — заметила Сати. — И его могущество безгранично. Он — бог, который устраняет тех, кто слишком силен и будоражит мир, как змей Апоп, и тех, кому не достает бдительности, как его брат Осирис. Мудрость Сета жестока, но необходима.

Анкесенамон пребывала в задумчивости. Был ли потаенный знак в том, что Ай был родом из Нижней Земли, царства Сета? И что именно он ускорил смерть Эхнатона, Сменхкары и Тутанхамона? И почему Сати думала, что мудрость Сета необходима?

От этих вопросов у нее началось головокружение. К счастью, пришло время умываться, а затем — ужинать.


Сияя улыбкой и драгоценностями, окутанная облаком благовоний, госпожа Несхатор вышла навстречу своему именитому гостю. Шабака пришел в сопровождении юноши. «Очаровательный молодой человек», — решила хозяйка «Милого дома». Неожиданно мелькнула мысль: уж не изменились ли у Шабаки предпочтения? Где нашел он столь красивого и изысканного молодого человека? Когда она провожала своих гостей к лучшим местам в заведении, в уединенный альков, у нее появилось подозрение относительно пола компаньона Шабаки.

Инстинкт сводницы ее не обманул. Таинственным компаньоном была не кто иная, как Нефернеруатон.

Сумев развлечь царевну во время путешествия, что уже было нерядовым событием, Шабака на этом не остановился. Догадавшись о том, что она скучает во дворце, постоянно видя одни и те же лица, он убедил ее познакомиться со своим царством. Уже сама идея была для нее сюрпризом: царевны покидали пределы дворца только в торжественной обстановке и со свитой — того требовал протокол, чтобы не давать им соприкасаться с реальностью. Но недозволенная шалость приятно возбуждала.

— Переоденься в одежду простолюдинки без каких-либо украшений, и мы потихоньку выйдем через помещение для прислуги, — посоветовал Шабака.

Позаимствовав платье у одной из своих служанок, она в сопровождении нубийца вышла за пределы величественного двора. Приключение началось со знакомства с рынком. Вид лавок и лотков, всевозможные запахи и простые лица словно перенесли ее в другой мир. Грубые выражения, крики, сочные шутки, вульгарные жесты, а больше всего смех, откровенный или плутовской, от которого тряслись животы у мужчин и груди у женщин, — все это изумляло ее. Она совсем не понимала этих людей. Во дворце так не смеялись; улыбались высокомерно или искусно трещали, и это было признаком принадлежности к высшей знати. И любой слуга, который осмеливался на шутку или оскорбление, столь же жесткое как те, что мимоходом ловил ее слух, был бы выпорот за это.

— Эй, мужик, твоя задница, как у бегемота, загородила мне проход! Здесь же не приливной канал!

Или еще:

— Это ты мне говоришь, дерьмо крысиное? Ты что, родился от трусливого пердуна?

У нее округлились глаза, а Шабака хохотнул.

— Они всегда так разговаривают? — спросила она.

— Царевна, это не боги, а люди.

Она была поражена. На рыбном рынке они остановились у прилавка торговца, который продавал порезанное маленькими кусочками поджаренное мясо. Шабака купил порцию и подал ей на большом листе инжира. Потом она пробовала рыбу, показывая удовольствие, как это делают кошки. Тогда торговец жареным мясом сказал Шабаке:

— Мой друг, твое сердце не устоит перед этой красотой!

У Шабаки на лице появилась понимающая улыбка, и царевна расхохоталась.

— Цветок, упавший с неба! — усердствовал торговец жареным мясом. — Он мог бы заставить лотосы устыдиться!

На обратном пути одна продавщица цветов, широко улыбаясь, подала лотос Нефернеруатон.

— Дарю тебе его, небесная красавица. Ты осветила мой день.

Шабака все же дал той монету.

— Тебе не показалось, что она меня узнала? — спросила царевна.

— Она тебя никогда не видела, царевна. Это было искреннее восхищение твоей красотой.

День за днем Шабака водил Нефернеруатон по кварталам золотых и серебряных дел мастеров, скульпторов. В квартале ювелиров он подарил ей браслет из слоновой кости, инкрустированный камнями, которые переливались всеми цветами радуги, в зависимости от того, под каким углом на них смотреть. В квартале скульпторов мастер предложил Нефернеруатон сделать ее портрет со следующим комментарием:

— Она прекрасна, как царевна!

На следующий день Шабака пошел за миниатюрным бюстом из терракоты, который явно имел портретное сходство с царевной, причем мастер передал очень тонко черты ее лица. Она поставила бюст в своей спальне и долго не сводила с него глаз.

Анкесенамон заметила, что царевна позволяет себе шалости, уликами стали браслет из слоновой кости, который та не снимала с запястья, и маленький бюст, занявший место в ее комнате. Она разгадала, что инициатором проделок был Шабака, но воздержалась от упреков. Любая защита не была излишней в том положении, в котором оказалась она со своими сестрами, а защита Шабаки была бы, конечно, очень кстати. К тому же, если родится ребенок от нубийца, это стало бы щитом, защищавшим от…

От чего? Смутное беспокойство, возникавшее иногда по ночам, облачалось не только в гнусную маску Хоремхеба, но и в маску Сета. Разговор с Сати о небесном враге тех, кто был слишком силен или слишком слаб, не шел у нее из головы.

Дело дошло до того, что Нефернеруатон уже не могла больше обойтись без Шабаки; он стал для нее недостающим развлечением, лукавым гением, который сорвал пелену, скрывающую мир. До поры до времени он не осмеливался ни на малейший неуместный жест, но возникающие во время их прогулок ситуации сближали их порой больше, чем это могло бы случиться в благоприятных условиях дворца. Однажды, оказавшись в середине толпы, они были прижаты друг к другу, лицом к лицу. В другой раз он должен был схватить ее за талию, чтобы отдернуть от мчащейся прямо на них тележки. Он испытывал волнение, хотя в свои тридцать четыре года ему довелось подмять не одну девицу. И она ничем не выражала неприязни.

Если его эбеновая маска с красноватым отливом иногда делала его обезьяноподобным, то, с другой стороны, точеные, почти аскетичные черты лица придавали ему обольстительную загадочность. Ни разу не взглянув на себя в зеркало, он об этом ничего не знал, так как только один цирюльник заботился о его лице. Но ему было ясно: он не внушал отвращения Нефернеруатон.

Они становились все ближе друг к другу. Вскоре уже осталось мало мест, которые он мог бы предложить посетить, чтобы вызвать любопытство у царевны. Однажды он спросил у нее:

— Царевна, ты повидала свое царство днем. Не желаешь ли увидеть его ночью?

— Ночью? — удивилась она. — Но тогда весь мир спит.

— Не весь, — ответил он с улыбкой. — Есть такие, кто только и делает, что развлекается.

— Каким образом?

— Музыка, танцы, созерцание гармоничных или сладострастных вещей, или и того и другого.

— Но как я выйду ночью? Только шлюхи выходят ночью.

— Ты можешь переодеться в мужчину.

— В облике мужчины! — воскликнула она, смеясь над собственным испугом, уже соблазнившись этим крайним нарушением правил. — Но моя грудь?

— Царевна, ее можно так перетянуть широкой лентой, что она расплющится, и никто ничего не заметит.

Предложение ее увлекло.

— И куда мы пойдем?

— Туда, где развлекаются мужчины.

Вот в таком виде — без румян, только с подведенными сурьмой глазами и с синеватыми мазками на подбородке и щеках, чтобы имитировать свежевыбритую кожу, Нефернеруатон появилась в «Милом доме».

18 ЛУКАВСТВО И БОГИ

Из глубины алькова она одинаково жадно смотрела на мужчин в зале и на танцовщиц на сцене. Дважды перебродившее имбирное вино, которое госпожа Несхатор берегла только для именитых клиентов, усилило ее ощущения.

О, эти мужчины с глазами, пылающими желанием!

И эти тонкие, как стрекозы, танцовщицы, которые исполняли безумные акробатические трюки! И эта непристойность! Да, рабы во дворце были нагими, но они не извивались так, разве что в руках своих хозяек, когда сон бежал от этих бездельниц. По большим праздникам во дворце также выступали танцовщицы, но плутовки становились целомудреннее перед влиятельными людьми. Здесь же они под звуки кемкем и тамбуринов привселюдно с неистовством изображали движения любви, поблескивая своими круглыми ягодицами и тряся маленькими карминными грудями…

Нефернеруатон никогда не слышала прежде звучания кемкем; оно никак не сочеталось с нежным звучанием лир и лютен, на которых играли во дворце. Звуки кемкем терзали ей сердце, а неистовые крещендо во время последних немыслимых фигур обжигали горло, как перец. Тогда она отпила немного этого дьявольского вина, чтобы восстановить дыхание.

Шабака видел, как воздействует представление на его спутницу. Госпоже Несхатор редко доводилось видеть столь зачарованное ее представлением лицо, за исключением нескольких юнцов из провинции, которых отцы привозили с собой, чтобы их обессолить, а скорее подсолить.

— Какой вечер! — воскликнула царевна, откинувшись на подушки. — Мы ничего не знаем во дворце о мире! — И, обернувшись к Шабаке, поинтересовалась: — Моя мать подозревала о существовании подобного места?

— Мне это не известно, но такое маловероятно.

— А мой отец? Приходил ли он сюда?

— Царевна, я не могу даже подумать об этом.

— Мне следовало бы привести сюда наших рабов, — сказала она со смешком.

— Царевна, сомневаюсь, что распорядители и, тем более, царь и царица на это согласились бы.

— Почему?

— Нежелательно подстрекать живого бога и его семейство к излишеству в удовольствиях.

Между тем вечер продолжался, и возбуждение Нефернеруатон немного улеглось. Она стала задумчивой.

— Как долго это длится? — спросила она.

— Иногда до рассвета.

— До рассвета! — воскликнула она.

— Соседнее заведение вообще почти не закрывается.

— Какое соседнее заведение? — спросила она с любопытством.

Шабака сомневался, стоит ли о нем рассказывать. Но у него было поручение от царя: он отвечал за соблазнение последней из внучек царя девственницы. Ай желал, чтобы было как можно больше наследников, и по возможности мужского пола.

Она с нетерпением повторила свой вопрос, он затягивал молчание.

— Заведение любви, царевна. Тебе не стоит такое видеть.

— Почему? Я хочу пойти туда!

Скрывая некоторое волнение, он расхохотался. Старый лис приготовился съесть утенка. И вдруг его охватило сомнение, стоило ли продолжать. Они поднялись, и Шабака на ходу подмигнул госпоже Несхатор.

Соседнее заведение отличалось от всех подобных мест для развлечений только своей роскошной обстановкой. Просторный зал, освещенный несколькими лампами, наполненный опьяняющими причудливыми запахами, переходил в альковы, одни из них были затянуты шторами, другие нет. В тех, которые были раскрыты, находились девицы, большей частью молодые и нагие, в расслабленных позах — они поджидали клиентов.

При появлении Шабаки, которого, очевидно, здесь знали, они поднялись и окружили пару.

— Ой, какой очаровательный молодой человек! — раздались восклицания.

И одна из них — сирийка со столь бледной кожей, что ее считали покрашенной свинцовыми белилами, — положила руку на грудь Нефернеруатон. Та едва не вскрикнула от неожиданности.

— Но…

Взглядом Шабака приказал ей молчать. Другие продолжали восхищаться нежными чертами лица мальчика; другая девушка взяла ее за руку.

Тогда пары имбирного вина ударили в голову и пробежали волной по телу Нефернеруатон.

— Пошли, выпьем вина в алькове, — предложила сирийка, которая обнаружила, что перед ней переодетая женщина.

Нефернеруатон последовала за нею. Было ли это жестом обольщения или боязни, но она повернула голову и посмотрела на Шабаку. Он пошел за нею. Почти подтолкнул ее к алькову.

Он задернул штору.

Сирийка подала питье, затем растянулась около Нефернеруатон и стала поглаживать ее лицо. Затем коснулась грудей, потом живота. Шабака, прислонившись к одной из трех стен, наблюдал за этой сценой. Девушка скользнула рукой под одеяние своей клиентки, затем приподняла его край, так что стало видно лобок. Тогда со знанием дела она начала ласкать его. Нефернеруатон закрыла глаза и издала стон.

— С разрешения госпожи Несхатор… — произнесла сирийка насмешливым тоном.

Без сомнения, хозяйка была против пребывания женщин-клиенток в стенах своего заведения.

Затем она добавила к ласкам рук ласки губ и языка. Казалось, Нефернеруатон забыла о присутствии Шабаки. В любом случае, ее это не беспокоило. Вскоре тела девушек сплелись, они крепко обняли друг друга. Опытной рукой сирийка развязала на спине Нефернеруатон повязку, которой была перетянута ее грудь, и прильнула губами к груди. Было очевидно, что Нефернеруатон неопытная девушка: она разделась полностью и отдалась ласкам, которые ей расточали.

Шабака неотрывно наблюдал за этой сценой. Над головами мерцал свет единственной лампы. Он быстро разделся.

Закрыв глаза и издавая стоны удовольствия, Нефернеруатон на коленях предоставляла себя любовным атакам сирийки. Вдруг она почувствовала другую атаку, совершенно незнакомую ей. Всем телом, на котором ощущалась выпуклость, Шабака прижался к ней сзади. Крик боли был задушен ртом сирийки.

Эта последняя атака была внезапной и жестокой, но боль смешалась с волнами удовольствия, которое сирийка усердно доставляла своей клиентке. Нефернеруатон не бунтовала. Напротив, она откинулась в объятия нубийца. Затем приспособилась к его ритму. Он был неутомим. Она издала крик, который снова был задушен поцелуем сирийки. Поняла ли последняя цель этого соития? Всегда отличавшаяся послушностью служанки, она подчинилась молчаливым требованиям постоянного клиента.

Раздался еще один крик, и Нефернеруатон ощутила спазмы находящегося в ней члена. Она уже поняла, чем обладает отныне — в настоящем и в будущем. Оставаясь на коленях и прижимаясь спиной к груди своего завоевателя, она расслабилась в руках Шабаки, в то время как сирийка продолжала воспламенять ее ощущения. Мужчина обхватил ее вокруг талии своей эбеновой рукой. Она хотела его ненавидеть, но не могла. Ее руки легли на его предплечье, в то время как другой рукой он гладил грудь своей добычи, а потом подставил ее губам сирийки.

Он был удивлен этой покорностью. Она подняла лицо к лампе, как если бы готовилась отдать богу душу. И вдруг почувствовала, что тело мужчины натянулось как струна. Буря закончилась. Наконец насытившись, она медленно опустилась на сирийку.

Перевернувшись на спину, она посмотрела на черное мускулистое тело, расположившееся возле нее на коленях, на которое падали отблески раскаленной меди лампы. Она нашла его красивым. Он тоже смотрел на ее трогательное хрупкое тело, на лоно, познавшее удовольствие, на груди, набухшие, как почки на деревьях после дождя, на преобразившееся лицо. Он понял, что никогда не испытывал подобного чувства. Их взгляды встретились. Она улыбалась.

Он чувствовал себя опустошенным.

Снова она положила ладонь на руку Шабаки.

— Ты, — прошептала она. — Значит, это должен был сделать ты.

Она притянула его к себе и вынудила своего любовника наклонить к ней голову. Затем обняла его.

Сирийка пыталась понять, что это значит. Ей было невдомек, что в ее присутствии, возможно, решалась судьба царства. Она получила три золотых кольца — неслыханную сумму.


Бывший Первый советник Тхуту наносил иногда визит Хумосу, верховному жрецу храма Амона в Карнаке. Он приносил тому несколько корзин с плодами своего урожая, в действительности в знак верности тому, кто был вначале его врагом, затем союзником, а нынче — всего лишь верховным жрецом. Когда-то пролитая ими кровь высохла, так как кровь тоже высыхает, и слова, написанные красным, со временем также покрываются пылью, как и те, что были начертаны черным.

Слуги, сопровождавшие его, доставили в резиденцию верховного жреца плоды сезона: яблоки и груши из собственных садов, поздние красные финики из своей пальмовой рощи, мешки с бобами, оливками и нутом, дыни, овощи с огорода… Хумос горячо его поблагодарил. За подарками явились жрецы, чтобы распределить их между Домом жизни, резиденцией верховного жреца и хранилищами, а часть выделить для бедняков.

— Стало быть, ты только обрабатываешь землю, — констатировал Хумос неуловимо снисходительным тоном.

— Ее щедрость меняется, но она никогда не бывает неблагодарной, — заметил Тхуту, понимающе улыбаясь.

Хумос задумался.

— Ты, должно быть, разочаровался в деле, которому служил. Вот что я тебе скажу: некогда мы действовали по-разному, но ты не понимал того, что, несмотря на все различия, мы служили одному и тому же.

Впервые верховный жрец предался воспоминаниям. Тхуту скорее догадался, нежели действительно понял смысл речей жреца.

— Ты защищал воплощения богов, меня, самого бога, — пояснил Хумос.

— Значит ли это, что эти воплощения были несовершенны? — спросил Тхуту с коварной улыбкой.

— Боги, советник, вечны, они везде. Мы видим только самую малую часть мира до тех пор, пока бальзамировщик не поместил наши внутренние органы в чаши и пока бог Тот рукой жреца не открыл наши рты, чтобы дать выход слову, отныне неслышимому для смертных. Боги являют собой мир. Вот в чем была ошибка Эхнатона, когда он намеревался их всех заменить единственным — Солнечным Диском, как если бы луна, к примеру, не была их проявлением. Он обеднял божество.

— И это привело к преждевременной смерти, — сказал Тхуту.

— На самом деле так и есть.

Цинизм, с каким делается признание, не заслуживает порицания; только люди с сильным характером безоговорочно признают свои преступления. Оба мужчины окинули друг друга ироничными взглядами.

— Он ослабил божественный разум, пребывая на троне. Это было преступлением не перед людьми, а перед богами. Вдова, как тебе известно, не исправила его ошибку. Для тебя не было секретом, что она готова была опрокинуть лодку Осириса.

Тхуту покачал головой. Именно по этой причине он защищал Сменхкару.

— Однако преемник пытался восстанавливать лодку, — отметил он.

Хумос покачал головой.

— И в это время начался последний акт. Сменхкара осознал необходимость сильной армии. Он мог сделать ее такой только при поддержке самого злостного врага Ая Хоремхеба. Этот человек, получив власть, стал бы неприступен. Ай не мог такого стерпеть. Яд сделал свое дело.

Они прогуливались по саду верховного жреца между кустами роз и лилиями, привезенными из Куша, с фиолетовыми сердцевинами. Трудно представить более жуткий контраст, чем между их разговором и окружающей красотой.

— Дальнейшее было предопределено, — продолжил Хумос. — Став совершеннолетним, Тутанхамон лишил бы Ая шансов взойти на трон. Ведь этот царь был намного моложе, чем Ай. Он мог оставаться на троне долго, и к тому же Хоремхеб не бездействовал. Неудачный государственный переворот Апихетепа показал, насколько ослаблено царство.

— Тогда ты ничего не сказал, — заметил Тхуту с упреком.

— Что я мог сказать? И что это изменило бы? Надо было, чтобы победил сильнейший, тот, кто сможет защищать трон. И ты, советник, сам тогда этого не понимал. Ты полагал, что Тутанхамон способен противостоять нападениям хищников, которые рыскали вокруг трона. Ты объединился с Хоремхебом, чтобы противодействовать планам Ая. Вспомни! Ты даже хотел, чтобы Ай предстал перед верховным судом.

Подавленный, Тхуту покачал головой; он слишком хорошо все это знал.

— Иногда я думаю вот о чем, — продолжил верховный жрец. — Как ты мог позволить бросить командующего Нахтмина в тюрьму! Командующего, который будет единственным сильным человеком в Фивах после исчезновения Ая! Единственного защитника династии! И еще более удивительно то, что ты повелел его освободить по указанию Хоремхеба![44]

Хумос говорил насмешливо, и теперь Тхуту это раздражало.

— Мне не было известно, что жизнь царя Тутанхамона окажется такой короткой! Смерть не была предусмотрена, — оправдывался он.

— Ну уж нет, советник! — протестовал Хумос. — Ведь ты — умный человек! Ничто не было столь предопределено, как смерть Тутанхамона! Она была неизбежна!

— Я это понял, но слишком поздно, — безутешно произнес Тхуту.

Слуги принесли на большом блюде фрукты, привезенные в подарок бывшим Первым советником. Хумос протянул руку за фиником и сразу же раскусил его на две части, чтобы вытащить косточку. Затем съел мякоть.

— Сочный, — отметил он. — Разумеется, советник, теперь ты понимаешь, что монархи и первые лица страны никогда не могут предвидеть, какие судьбы им ткут боги. Никогда. Они создают союзы, потом их разрушают и называют удачей то, что чаще всего не зависит от них, а является намерением богов, а в защиту своих интересов упрямство называют мужеством.

— По-твоему, все мы слепы?

— Все люди слепы, — ответил Хумос.

— И ты? — спросил Тхуту прямо. — Когда же твои глаза открылись?

— Глаза открываются для созерцания богов, Первый советник, в результате приложенных усилий, направленных на то, чтобы воссоединиться с ними и понять их желания. Тогда ты не возмущаешься тем, что ястреб сел на куропатку, клюющую зерна. Добыча привлекает хищника.

Оба замолчали. Тхуту думал о том, что понапрасну прикладывал усилия в течение стольких лет. Его преданность только способствовала созданию такой ситуации, которая, как он теперь признавал, была катастрофической.

— Что я должен был делать?

— То, что ты делал, Первый советник, ничего другого. Ничего другого. Избавь себя от сожалений и угрызений совести. Ты был игрушкой в руках небесных сил, и твоя мудрость позволит тебе это понять. Ты ушел из власти, потому что у тебя утонченная душа. Но все власть предержащие не могут поступить так же. Боги не могут обойтись без игрушек. Попроси сейчас у Амона для себя душевного спокойствия.

Именно об этом с горечью подумал Тхуту: служба трону была делом бесполезным.

— Теперь, — снова заговорил Хумос, — полагаю, эти битвы закончились. Нас ожидают другие.

«Что он хотел этим сказать?» — задумался Тхуту. Он спросил об этом взглядом у верховного жреца. Хумос пожал плечами и многозначительно улыбнулся.

— Кто остался во дворце? Старик и две беременные женщины.

— И Нахтмин! — возразил Тхуту.

— Да, Нахтмин, — согласился верховный жрец. — Было бы лучше, если бы он велел убить Хоремхеба, дождавшись подходящего случая, который один раз он уже упустил. Но он не осмелился. Жаль. Теперь Хоремхеб окопался в Мемфисе, поддерживаемый Нефертепом, который всегда надеялся, что командующий позволит ему перенести столицу в Мемфис.

Какое-то время Тхуту смотрел на него озадаченно.

— Ты хочешь сказать, что Ай проиграл партию?

— Он ее проиграл уже давно. Еще со времен Эхнатона. Но тогда он был слишком занят тем, что пытался снискать милость царя. Давай не будем забывать, что он был одним из самых фанатичных сторонников культа Атона. Не по личным убеждениям, как это было у царя, а потому что ему это было выгодно. Он думал, представь себе, править, опираясь на женщин. Сестра Тия. Дочь Нефертити. Еще одна дочь, Мутнехмет, которую он выдал замуж за Хоремхеба, надеясь таким образом его нейтрализовать. Внучку Мекетатон, единственную, кто был к нему привязан, он намеревался выдать замуж за Тутанхамона. За семнадцать лет он ни разу не поддержал ни одного мужчины, до Нахтмина. Слишком их боялся. Он ошибся.

Он схватил другой финик и проделал с ним то же самое, что и с первым.

— Лукавство — признак слабости, Первый советник. Какое-то время богов это может забавлять, но долго они не будут защищать такого человека.

19 ПРЕДПОЛОЖЕНИЕ ПРОСТОЛЮДИНА

Столь поздно и с помощью такого пылкого мужчины познав удовольствия тела, Нефернеруатон стала яростно этим упиваться.

Следующим же вечером она тайно привела Шабаку в свои покои. Объятия с первым ее мужчиной были более продолжительными, чем в первый раз.

В следующую ночь все повторилось.

Анкесенамон и Нефернеферуру удивляли круги под ее глазами, блаженный или сонный вид, заметно изменившаяся походка. До недавних пор она ходила вразвалку, с неизменно скорбным выражением лица, шлепая сандалиями по плитам и время от времени выставляя напоказ ягодицы или груди.

— Что-то с ней случилось, — прошептала Нефернеферура.

— С ней может случиться только одно, и ты об этом прекрасно знаешь, — заявила Анкесенамон.

Они захихикали.

— Но с кем?

— Я почти уверена, чем это Шабака.

— Шабака? — воскликнула Нефернеферура возмущенно.

— Таково было пожелание Ая, и я полагаю, что трое основных заинтересованных в этом лиц довольны.

— Но он же слуга Ая! — возмутилась Нефернеферура.

— Разумеется. Но он сильнее, чем сам Первый советник.

Пришла Мутнехмет и стала со своими племянницами обсуждать эти перемены. Прием, который ей оказала царица, побудил ее к тому, чтобы занять свои покои во дворце, вместо того чтобы скучать в загородном доме. Таким образом, несчастье объединило всех, кто еще остался от их семьи.

Бывшая супруга Хоремхеба привезла с собою карлика Менея, и он, к удивлению всех, ладил со львом. Довольно забавно было смотреть, как хищник с карликом в обнимку катились по террасе или как насмешливый Меней сидел верхом на своем новом товарище.

— О чем вы говорили? — справилась Мутнехмет.

— Что Нефернеруатон теперь бурно проводит ночи, — ответила Анкесенамон.

— С каких пор?

— Наверно уже три или четыре последних ночи.

— Но известно, кто это? — забеспокоилась Мутнехмет.

Когда Анкесенамон поделилась с ней своими подозрениями, та воскликнула:

— Но он не может быть подходящей партией!

— Твой отец придерживается другого мнения, — возразила Анкесенамон. — Он также считает, что в крайнем случае он мог бы стать преемником, достойным его самого.

— А мой муж? — воскликнула, встревожившись, Нефернеферура.

— Ай еще не умер, и я тоже, поэтому, как говорится, бесполезно ждать пения жаб на заре.

— Но почему нам не говорят, что может произойти после смерти Ая? — настаивала Нефернеферура.

— Очевидно, Нахтмин будет назначен регентом.

— А Царский совет?

Анкесенамон пожала плечами. Со времени смерти Тутанхамона и прихода к власти Ая Царский совет более не действовал. Мутнехмет казалась задумчивой.

— Наилучшей новостью, которую я хотела бы услышать, могло бы стать сообщение о смерти Хоремхеба, — прошептала она.

Анкесенамон притворилась, что не расслышала этого. Она устала от смертей и насилия.

— Кажется, я чувствую, как ребенок шевелится во мне, — сказала она.

Ей было известно это ощущение — она его испытала, вынашивая ребенка Пасара. И снова она носила в себе будущего царя. Плодовую почку их потомства.


Теперь каждую ночь Шабака проводил у Нефернеруатон.

Первый подвиг был результатом лукавства, к которому он прибег по приказу хозяина. Но теперь он с нетерпением ждал ночи, чтобы отправиться в покои царевны.

За всю свою взрослую жизнь он всегда был лишь инструментом в руках властителя провинции, ставшего царем. Он знал, что о нем говорили: «проклятая душа», «исполнитель низких дел», «слуга». И смирился с презрительным отношением к себе.

Затем хозяин указал ему на исключительную добычу: царевна, более того, его собственная внучка. И для завоевания столь знатной персоны необходимо было сделать следующее: соблазнить ее и сделать женщиной.

Но произошло неожиданное: отношение царевны странным образом очистило его. Она влюбилась в человека, который не только ее растлил, но также открыл в ней женскую природу. Она постоянно ему об этом напоминала. Осыпая ласками, она возвела его в ранг царственного любовника.

А ведь она славилась своей красотой!

И отныне Нефернеруатон принадлежала Шабаке.

Бушевавшие в нем чувства быстро достигли неистовой силы. Он был безумно влюблен в царевну.

И вероятность того, нет, уверенность в том, что он оплодотворил Нефернеруатон, подстегивала его страсть. От него — «слуги» — появится царевич или царевна, и этот ребенок, возможно, наследует трон.

Он этого он приходил в лихорадочное возбуждение.

Как только они оказывались в постели, он щедро осыпал свою госпожу ласками, чего никогда не доставалось ни одной женщине. Он один стоил десяти чувственных рабов. Теперь он был одновременно и рабом, и господином.

На исходе десятой ночи, когда он уходил украдкой, карлик Меней поднялся с постели по острой нужде. Направляясь в уборную, он вышел в коридор и заметил нубийца, покидающего покои Нефернеруатон.

На следующее утро, подпрыгивая от нетерпения перед царицей, ее сестрами, Мутнехмет и придворными дамами, карлик кричал гнусаво:

— Это действительно дворец Амона-Ра! Черная тень покидает его на рассвете.

Анкесенамон зажала рукой рот, чтобы скрыть улыбку. Нефернеферура захлопала ресницами. Нефернеруатон улыбнулась, а Мутнехмет вытаращила глаза.

Новость быстро распространилась по дворцу. Вскоре царица сообщила своей младшей сестре, что намеревается поговорить с царем относительно того, что следует придать официальный статус ее связи с Шабакой.

Нефернеруатон не промолвила ни слова.


— Очень хорошо, — заключил Ай.

Какое-то время он пристально смотрел на Шабаку. Нубиец выдержал его взгляд, не моргнув.

— Если она беременна, — возобновил разговор Ай, — надо, чтобы ты с ней сочетался браком.

Главный распорядитель церемоний Уадх Менех возвестил о приходе царицы. Ай встал, чтобы оказать ей должное уважение.

— Моя царица желанна вдвойне, — заявил он. — Я беседовал с Шабакой о ситуации, которая, возможно, тебе уже известна…

— Я об этом знаю, — подтвердила она, глядя на Шабаку с полуулыбкой.

Он низко поклонился и опустился на одно колено.

— Поднимись, — повелела она.

Какое-то время все хранили молчание, Анкесенамон нарушила его. Она предложила:

— Думаю, следует позвать Нефернеруатон.

Ай передал приказ Уадху Менеху.

Несколькими минутами позже пришла Нефернеруатон, запыхавшаяся, обеспокоенная, вопросительно глядя на присутствующих.

— Давайте сядем, — предложил Ай.

Шабака выдвинул кресла для царицы и царевны.

— Ты тоже садись, — повелел ему Ай.

Впервые Шабака сел в присутствии царицы.

— Хочешь ли ты выйти замуж за Шабаку? — спросил Ай у Нефернеруатон.

От волнения лицо царевны порозовело. Она открыла рот, но не смогла произнести ни звука, а потом расхохоталась.

— Это мое самое заветное желание! — выговорила она наконец.

— Это хорошо. Шабака — человек опытный, так как всегда принимал участие в моих делах. Это также человек изворотливый, поэтому много раз мне приходилось призывать его на помощь. Вот уже многие годы он мой советник. Он тебе будет так же предан, как предан короне.

Он выдержал паузу.

— Стало быть, извещаем двор и царство о бракосочетании царевны Нефернеруатон и царевича Шабаки.

Последний подскочил. Царевна смотрела на него сияя.

— Как, на твой взгляд, такой титул ему подойдет, моя царица? — спросил Ай у Анкесенамон.

— Мне кажется, стоит опасаться реакции некоторых придворных, — сказала она.

— Я об этом предупрежу Нахтмина, — подытожил Ай.


Бракосочетание царевны взбудоражило Фивы. Буквально все задавали тот же самый вопрос, что и Нефернеферура, когда узнала о появлении Шабаки в жизни ее младшей сестры: Нахтмин или нубиец сменит Ая, когда того не станет? Некоторые из толпы придворных, существование которых проходило в ожидании царской милости, теперь, когда Шабака официально достиг таких высот, принимали важный вид, встречая нового царевича, надеясь в последующем добиться для себя определенных преимуществ. Другие, из тех, кому уже приходилось делать ему подношения, сожалели о том, что поскупились.

Во время церемонии бракосочетания вокруг храма Амона собралась большая толпа: каждый хотел увидеть того, кого злые языки называли бывшим слугой царя и уверяли, что именно его подвиги в постели позволили ему вознестись на такую высоту — стать царевичем и потенциальным наследником трона. Чем выше рангом был сплетник, тем более непристойным оказывался повод.

Удивление вызвало то, что среди почетных гостей был Гуя, наместник царя в Куше, и не было командующего армией Нижней Земли Хоремхеба. Бурно обсуждали беременность царицы: был ли это действительно плод ее дедушки? С умным видом рассуждали о семени стариков. Некоторые выдвигали предположение, что тот, кто оплодотворил царицу, как-то связан с командующим Нахтмином. Всё заметили, всё превратно истолковали, а чего не знали, то придумали.

На Празднике долины, который начали отмечать в некрополе Фив, не было ни Анкесенамон, ни Нефернеферуры, так как лекарь Сеферхор считал, что в их состоянии нельзя долго стоять, а этого требовали церемонии в храме предка, Аменхотепа Третьего. Кроме Ая, Нахтмина, Шабаки и Нефернеруатон, тоже беременной, но со сроком только в три месяца, там присутствовали также главы ведомств.

Итшан находился при Анкесенамон, он был еще более предупредительным, чем Сати, если такое вообще возможно.

Майя также был на празднике, наблюдая за всем, как сорока, — вороватым глазом. Придворные нашли, что он был необычно бледен.

Во время пиршества, которое сопровождалось принесением жертвы и украшением статуи царя розами, драгоценностями и цветками лотоса, в клубах дыма от фимиама, некоторые отметили, что Усермон, Маху, Пентью и Нахтмин находились в окружении большого числа людей, в то время как вокруг царского казначея было мало народу.

Говорили, что Майя беспокоился о том, как бы ему удержать литоту. Время шло, проходили месяцы, годы. Он мог убедиться в том, что царь находил все больше приверженцев, красавец Нахтмин тем более, и те несколько командиров, что теснились вокруг него, это также отметили. Этот лис Шабака стал царевичем, следовательно, был теперь защитником трона. Три дочери Эхнатона были беременными, и каждый ребенок мог стать продолжателем династии. Ай мог прожить еще много лет. И Хоремхеб не молодел. Но по выражению лиц придворных, казавшихся одновременно хитрыми и отстраненными, было ясно, что они, как и царь, разгадали его игру и знали о пособничестве Хоремхебу. Отныне он рисковал оказаться в немилости у царя.

Но что же предпринимал Хоремхеб? Майю охватывало отчаяние.

Когда он был очередной раз в Мемфисе, Хоремхеб показался ему чрезмерно флегматичным. Очевидно, буйвол не хотел атаковать старого шакала, так как рисковал быть искусанным — стать предметом грязных насмешек.

Все же Майя возвратился в Фивы, обдумывая, насколько удачным был его выбор. Его больше всего беспокоило то, что теперь он не мог уже перейти в другой лагерь.

Через два дня после начала сезона Сева, в шесть часов утра у Анкесенамон начались схватки. Ее поместили в кресло для родов, изобретенное ее бабушкой по материнской линии, Тиу, и Сати привела обеих повитух, которые уже несколько дней безотлучно находились в соседних комнатах.

Итшан пренебрег приличиями и присутствовал при родах, держа рукуАнкесенамон в своих руках. Нефернеферура тоже сначала была рядом, но все же не выдержала и убежала, ужаснувшись мысли, что ей предстоит перенести то же самое. Чтобы наблюдать за тем, как головка новорожденного выходит из влагалища сестры, ей надо было принять успокаивающую микстуру.

По прошествии почти девяти часов царица родила мальчика. В Фивах, в Мемфисе и в других городах были организованы большие празднества. Царь повелел всем наливать вино и раздавать угощения. На празднике, как обычно, выступали певицы и танцовщицы, и это было еще не все.

От глашатаев народ узнал имя, которое царица дала принцу: Хоренет, «Тот, кого накормил Хорус».

«Неужели Амон отныне защищает эту семью?» — мысленно причитал Майя.

Позднее он возрадуется, но не будет этого показывать.

Минули две декады сезона Сева, когда судьба нанесла удар царской семье: родив девочку, царевна Нефернеферура умерла от потери крови, которую не смогли остановить ни Сеферхор, ни повитухи.

«По крайней мере, — сказал себе Майя, — хоть от нее больше не будет отпрысков этого проклятого рода».

На тридцать дней двор погрузился в траур.

«Нас было шестеро, а теперь осталось двое», — подумала Анкесенамон. Впрочем, на какое-то время она забыла о царстве и об остальном мире. Для нее существовали только ее сын, Итшан и Сати. И печаль.

Она гнала от себя видения, как бальзамировщики потрошат прелестное тело сестры, которое оказалось слишком хрупким для жизненных реалий.

Вечером, сидя вместе с Нефернеруатон на террасе, она плакала. К ее удивлению, лев стал лизать ей руку.

— Ты тоже моя семья? — сказала она ему ласково.

Расстроенные придворные дамы забеспокоились: уж не потеряла ли царица разум?

Нет, она не сошла с ума. Она возглавила похоронную процессию и держалась с надлежащей торжественностью. Нахтмин стоял в гробнице по другую сторону саркофага. Она возложила на золотую маску своей сестры венок, сплетенный из кувшинок, а он — венок из роз, они потом еще долго смотрели друг на друга.

У Нахтмина были влажные от слез глаза. Постепенно узнавая свою супругу ближе, он полюбил ее.

— Это Сет ее убил, — сказала ему Анкесенамон. — Будь сильным, защити тех, кто остался.

Тот Сет, который не любил слабых.

Она думала о словах Тхуту: «Исис, вечная невеста печали».


Спустя полторы декады после смерти Нефернеферуры гонец доставил во дворец свиток папируса для царицы. Стражники хотели его задержать, но гонец ускользнул от них.

Послание было передано по назначению.

Моя любимая сестра, нас снова постигло несчастье, и как я могу тебя утешить, если сама скорблю? Я могу только тебе сказать, что плачу вместе с тобой и Нефернеруатон, которая, как я знаю, сочеталась браком с Шабакой, без сомнения, по настоятельному желанию нашего предка. Не проходит и дня, чтобы я не думала о тебе и обо всех вас, и мое сердце горит желанием воссоединиться с вами, с тобой и Нефернеруатон, и сжать вас в своих объятиях. Но я знаю, что если я это сделаю, то снова попаду в ад, из которого Неферхеру мудро меня вырвал. У меня два сына, которые великолепно себя чувствуют, и наше возвращение в это царство ядов подвергло бы наши жизни еще большей опасности, чем в былые времена. Дело Неферхеру процветает, и мы живем в достатке.

Пусть Амон и все боги, которыми он управляет, принесет тебе душевный покой и здоровье.

Твоя любящая сестра.
Анкесенамон долго пребывала в задумчивости. Стало быть, Меритатон не сожалела о том, что покинула Две Земли, даже тоскуя о родных. Она выбрала судьбу женщины, а не царицы.

Для нее оказалось невозможным быть одновременно и женщиной и царицей. Царская власть лишала женщину плоти — она больше не принадлежала себе, становясь жертвой махинаций мрачных властителей, которыми боги управляли по своей прихоти.

Исис, вечная невеста печали! Слова Тхуту то и дело приходили Анкесенамон на ум. Он понял цену власти и удалился.

Посетила ее и другая мысль: сестры были вместе, даже находясь в разлуке. Возможно, они воссоединятся в загробной жизни.

Ее не удивило бы получение подобных посланий от тех, кто ушел навсегда: от Мекетатон, Нефернеферуры и Сетепенры.

Но как удавалось Меритатон быть настолько хорошо информированной о событиях во дворце в Фивах?

20 НЕЗАКОНЧЕННОЕ СООБЩЕНИЕ

Нефернеруатон родила в середине сезона Жатвы.

Она постоянно опасалась худшего после смерти своей сестры при родах. Потребовались невероятные усилия Сати, Мутнехмет, Анкесенамон и Шабаки, чтобы убедить ее в том, что не все женщины умирают во время родов, иначе ни у кого не было бы матерей.

Анкесенамон была рядом с момента начала у сестры схваток. Шабака ее поразил: каким образом эта обезьяна, этот лукавец, смог превратиться в трепетного и заботливого мужа? Она видела, каким внимательным он был по отношению к своей супруге и какое смятение его каждый раз охватывало, когда Нефернеруатон кричала.

— Так всегда бывает, разве ты не знаешь? — говорила она, кладя свою руку на руку нубийца. — Первые роды наиболее мучительные.

Но она сама опасалась худшего, стараясь сохранять бесстрастное выражение лица.

Итак, роды прошли очень хорошо.

Родился мальчик.

Акушерка перерезала пуповину и завязала ее, обмыла кричащего ребеночка и запеленала.

Шабака не мог сдержать дрожи. «Неужели он действительно любит Нефернеруатон?» — размышляла взволнованная Анкесенамон.

Служанки обмывали роженицу.

Анкесенамон и Шабака столкнулись головами, наклоняясь над новорожденным. Они рассмеялись. За столько часов это был первый смех. Шабака взял ребенка на руки, посмотрел на царицу, преисполненный почти небесной радости, затем подошел к постели своей супруги, сел на корточки и прошептал:

— Нефер. Мальчик. Посмотри!

Роженица повернула голову и недоверчиво взглянула на сморщенное и красное существо, которое вышло из нее. Она улыбнулась и взяла на руки орущего ребенка. К ее удивлению, крики стали раздаваться реже, затем постепенно стихли. Ребенок заснул.

«Итак, три ребенка», — подумала Анкесенамон.

В комнате находились три молодые кормилицы. Сати, притихшая и молчаливая, отошла от стены, на которую до сих пор опиралась, и подошла к одной из кормилиц.

— Ты, — произнесла она, указав пальцем.

Сеферхор держал в руках кувшин с кипяченым молоком, разбавленным кипяченой водой, с добавлением эликсира, тайну которого он бережно хранил. Он тоже сел на корточки около роженицы, наполнил чашу питьем и протянул ее царевне.

Внезапно в комнате воцарилась тишина. Сати увела двух кормилиц, повитух и служанок. Нефернеруатон и ее сын заснули. Анкесенамон осторожно забрала ребенка из рук матери и передала его кормилице, затем сказала Шабаке:

— Пусть она поспит немного.

Она вернулась к себе, чтобы заняться Хоренетом.


Дочери Нефернеферуры дали имя Неферибамон. Как объяснил Нахтмин, это имя выбрала ребенку покойная царевна-мать.

Сына Нефернеруатон назвали Аменхотепом, так как этого потребовал Ай. Такой выбор привел в задумчивость царицу: имя принадлежало основателю династии. Это вызвало волнение во дворце, оно передалось через придворных дам за пределы дворца. Все задавались вопросом: может ли сын нубийца дописать долгую историю, которая, как казалось, оборвалась, когда Аменхотеп Четвертый поменял свое имя, назвавшись Эхнатоном?

Анкесенамон решила не отвечать на эти вопросы: некоторые из придворных были, определенно, в большей степени монархистами, чем сам царь.

В конце второй половины каждого дня, когда слабел суховей, дующий из пустыни, и поднимался легкий бриз, обе матери, Мутнехмет и три кормилицы собирались на террасе. Двое младших детей оставались на руках у кормилиц, но Хоренет пытался проползти хоть несколько шагов под бдительным взглядом своей матери. Тогда Меней уводил льва на прогулку в сад, а затем его забирал смотритель Зверинца на кормежку и отдых в клетке вместе с его самкой. Правда, один или два раза хищник лизнул молодого царевича, но никогда не стоило пренебрегать мерами предосторожности.

Анкесенамон ощутила атмосферу своего детства: кормилицы и дети. Погремушки, которые Итшан принес своему сыну, вызвали у нее слезы на глазах; эти первые игрушки были такими же, как и у нее когда-то очень давно.

Несмотря на ощущение счастья, как царица Анкесенамон больше не могла избегать вопроса, который питал сплетни двора. И к тому же это в первую очередь касалось ее самой: когда не станет Ая, который из двух мальчиков будет наследником трона? Казалось очевидным, что это должен быть ее сын Хоренет, так как он официально был объявлен наследником. Но звучное имя, которое выбрал Ай для сына Шабаки, достаточно ясно указывало на то, что он видел в нем продолжателя династии.

Кроме того, она задумывалась над тем, кто станет регентом. В последний раз, когда она беседовала об этом с царем, они сошлись на кандидатуре Нахтмина, но в следующий раз всплыло имя Аменхотепа. Согласится ли отец царевича, которому поставили задачу возродить династию, остаться в тени?

Наступил месяц Хойяк, а вместе с ним и праздник Осириса.

Праздничное шествие традиционно проходило перед дворцом и было как никогда многолюдным. Царская семья находилась за балюстрадой большой террасы, выходящей на улицу Амона. Рядом с Аем, справа от него, стояла царица, держащая на руках молодого Хоренета, а слева расположились Нахтмин и Шабака, у которых на руках были, соответственно, Нефериб и Аменхотеп. Раздавались восторженные крики, в воздух летели цветы. Вот уже многие годы народ Двух Земель не видел детей на террасе дворца; казалось, что сок старого династического дерева высыхает. Тебаины и другие подданные короны, пришедшие со всех уголков Двух Земель, Омбоса, Йеба, Нехена, с воодушевлением отмечали первые плоды такого возобновления.

Трубный звук известил о том, что наступил час мужчинам из царской семьи возглавить кортеж. В этот момент Анкесенамон оказалась в Большом зале на нижнем этаже. Она видела, как Уадх Менех долго разговаривал со вторым распорядителем церемоний, заметила озабоченное лицо Шабаки и как тот удалился с раздраженным видом.

— Что происходит? — спросила она Уадха Менеха.

— Вопрос старшинства, твое величество.

Итак, не было сомнения, что это была ссора из-за старшинства между Нахтмином и Шабакой по поводу того, кто и в какой последовательности должен идти за монархом. Шабака намеревался идти в том же ряду, что и Нахтмин, но Ай этого не разрешил: как главнокомандующий царства и царевич Нахтмин был выше по рангу. На следующий день Анкесенамон отправилась расспросить обо всем царя.

— Я полагаю, будет полезно, если ты мне назовешь имя регента на случай, если с тобой что-то случится.

— Ты об этом знаешь, я не изменил своего решения. Нахтмин. Как главнокомандующего его уважают и ценят не только военные. Он полон энергии.

— Кажется, Шабака оспаривает его старшинство.

— Он немного перегибает палку, — заметил Ай, улыбаясь.

— Почему ты выбрал имя Аменхотеп для его сына? Это стало для него поводом питать большие надежды.

Ай вздохнул.

— У меня сложилось впечатление, что мы освобождаемся от кошмара после стольких лет распрей и полуцарей у власти!

«Полуцари» — это слово звенело в голове Анкесенамон. Это верно, Сменхкара и Тутанхамон были слабыми людьми. Но «полуцари»!

— Я хотел вернуть уважение этому знаменитому имени — Аменхотеп. Шабака из породы сильных людей. Его сын будет таким же, какими были основатели династии. Мне представился случай. Я его не упустил.

— И кто же будет наследным принцем? — спросила она.

— Если мои пожелания будут исполнены, то твой сын Хоренет должен будет сочетаться браком с Нефериб, дочерью твоей покойной сестры. Они образуют царскую пару под регентством Нахтмина.

— А Аменхотеп?

— Излишек товара не повредит, моя царица. Я предпочитаю, чтобы у нас были два принца вместо одного. Я не могу предусмотреть всего, что произойдет после моего ухода. Главное, чтобы у нас в роду были сильные мужчины.

Возможно, он был прав.


Несколько недель прошло без особых событий, не считая традиционных праздников.

То ли из-за того, что Нефернеруатон стала матерью, то ли в результате внезапного осознания себя женщиной, у нее все больше менялся характер. Безрассудная и странноватая девушка, какой она была в предыдущие годы, стала прекрасной матерью, внимательной ко всем моментам жизни своего ребенка.

Во время долгих бесед с сестрой и кормилицами она, некогда занятая лишь прическами, румянами и благовониями, интересовалась количеством молока и временем отнятия от груди.

— По крайней мере, по истечении года, — ответила Анкесенамон.

Но Сати покачала головой.

— Госпожа, поверьте мне, лучше пораньше приучить ребенка к обычной еде. Я советую отнять от груди на девятом месяце. Это делает детей сильнее.

Стало быть, для Хоренета наступил этот момент.

Совместные ужины также способствовали восстановлению былой семейной атмосферы. К ним присоединялся Нахтмин или Шабака, бывало что и сразу оба, а иногда и царь.

Как-то вечером Нахтмин пришел к царице на ужин, хотя знал, что будет и Шабака. Он казался озабоченным. Анкесенамон поинтересовалась у него о причине такого настроения.

— Когда ты видела царя последний раз? — спросил он.

Она встревожилась.

— Но… Этим утром…

— Я только что от него. Мне он показался очень усталым.

Анкесенамон резко поднялась.

— Не торопись, твое величество, — сказал ей Нахтмин. — Он попросил дать ему отдохнуть до завтра. Сеферхор рядом с ним.

В ту ночь во дворце никто не спал. На рассвете следующего дня царица, ее сестра, Мутнехмет, Шабака и Нахтмин встретились перед покоями царя, все были обеспокоены. К ним вышел спокойный Сеферхор. Несколько мгновений он молча на них смотрел, а затем сообщил, как будто его об этом спросили:

— Этим утром его величеству намного лучше. Он только что встал, чтобы умыться. Разумеется, он будет тронут вашим вниманием, но не заходите туда все одновременно.

Было очевидно, что именно Анкесенамон должна войти первой, а вместе с ней и Шабака. Они услышали голос Ая, доносящийся из ванной комнаты. Он отдавал приказы слугам. Все успокоились. Вскоре Ай вышел из ванной в сопровождении слуги, который вытирал ему поясницу. Царь окинул всех взглядом и весело сказал:

— Это случится, но не сегодня.

Шабака расхохотался.

— Как я этому рад, мой царь, мой господин!

Анкесенамон подошла к царю и поцеловала его в щеку. Он положил руку на ее плечо.

— Это Нахтмин вас встревожил? Вчера у меня было легкое недомогание. Думаю, сказалась загруженность работой. Или заботы.

— Заботы? — переспросила Анкесенамон.

— Маху сообщил мне, что вот уже на протяжении нескольких дней наблюдается непонятное передвижение войск от Мемфиса к Стене Принцев. Завтра я ожидаю донесения гонцов. Теперь позвольте мне одеться.

Царица сообщила тем, кто ожидал своей очереди за дверью, что царь восстановил свои силы. Все с облегчением вздохнули и вернулись в свои покои.

— Стена Принцев, — объяснил Шабака царице, когда они были в большом зале, — это высокая стена, выстроенная на востоке, чтобы помешать вторжению бедуинов. Какой же была причина передвижения войск, о чем сообщили шпионы Маху?

Следующий день прошел без инцидентов. Анкесенамон успокоилась, по крайней мере внешне.

На рассвете следующего утра она и Итшан были разбужены сдержанным, но настойчивым стуком в дверь. Анкесенамон встала, чтобы узнать, в чем дело. Приоткрыла дверь. В неясном свете вырисовалось лицо Уадха Менеха. Мертвенно-бледное. Перекошенное.

— Твое величество, — проговорил он с дрожью в голосе, — прости меня, но…

Он не мог говорить, но ему уже не надо было заканчивать свое сообщение.

— Подожди. Я сейчас оденусь, — сказала она.

Она набросила на плечи накидку и последовала за старым Распорядителем церемоний по еще прохладному коридору.

— Хранитель гардероба нашел его этим утром в своей постели… бездыханным…

Он не осмелился сказать «мертвым».

— Надо разбудить полководца Нахтмина и Первого советника, — повелела она, не узнав своего собственного голоса.

ВТОРАЯ ЧАСТЬ УЗНИЦА

21 ЦАРИЦА НА БАРЕЛЬЕФЕ

Слишком хорошо ей было знакомо это гробовое молчание, прерываемое шепотом и скрипом сандалий на усыпанных песком плитах, — она его прочувствовала после смерти своего отца. Затем матери. Сменхкары. Мекетатон. Пасара. Сетепенры. Тутанхамона. Нефернеферуры.

«За что это мне? Всегда мне?» — возмущенно думала она.

Войдя в комнату Ая, она была потрясена видом Мутнехмет.

В изголовье ложа виднелся ее одинокий силуэт, окутанный клубами дыма от благовоний, которые уже расползлись по комнате. Одетая во все белое, она стояла неподвижно, с цветком лотоса в руке. Шабака и Хранитель гардероба, как хранители Ка, стояли по другую сторону ложа.

Анкесенамон совсем упустила из виду, что супруга Хоремхеба была дочерью Ая. Но в этом дворце, где интересы династии стояли на первом месте, кровное родство уже мало что значило.

Мутнехмет думала об отце, которого она никогда не знала. Она повернула голову к царице, которая некогда была ее племянницей, прежде чем формально стала мачехой. Они встретились взглядами. У обоих глаза помутнели, но были сухими.

Впрочем, надо было оплакивать царя, но слезы не приходили. Анкесенамон не могла вспомнить ни одного волнующего события, связанного с покойным. В течение четырех лет правления их объединяла только власть.

Возможно, те же самые чувства испытывала Мутнехмет. Неужели он не брал ее на руки, когда она была ребенком? Неужели никогда не позволял ей прыгать у себя на коленях?

Но детство — это другая страна.

Мутнехмет положила цветок лотоса на грудь усопшему и удалилась, чтобы уступить место царице.

«Где она нашла лотос в это время года? — размышляла Анкесенамон. — Ах да, разумеется, в большом бассейне в здании дворца». Она остановилась перед теперь уже покойным царем, — одним из последних силуэтов на длинной фреске. Странно бледный, как будто освобожденный от всего земного, сам по себе ставший мумией. Сеферхор закрыл ему глаза.

Она рассматривала тело царя, которым должны были заняться бальзамировщики. Этот человек был ее дедушкой, затем врагом, потом царем и официальным супругом. Странной была их связь. В Анкесенамон поднялась новая волна возмущения. Он дошел до того, что сделал ее циничной, почитающей интересы династии превыше всего. Он навсегда сделал ее узницей дворца. Она теперь даже не могла сбежать, как Меритатон. Ее прижали к стене судьбы тутмосидов, сделав одним из персонажей барельефа.

Во время весьма символического брака с Тутанхамоном она была случайной царицей. Ай превратил ее в главную, вечную царицу. Он украл у нее молодость.

«Он из меня сделал живую мумию!» — прозвучало у нее в голове.

Почему она его не оттолкнула!

Она подняла взгляд и увидела полные ужаса глаза Шабаки. Смерть Ая открыла ему истинность его положения: бывший раб, он стал проклятой душой хозяина, а отныне будет преследоваться за преступления, которые совершил в своей жизни.

Теперь ей следовало приступить к ежедневной процедуре умывания, затем облачиться в траурные одежды, износившиеся из-за частого употребления.

Выходя из комнаты, чтобы предупредить распорядителя о том, что этим утром не следует приводить льва, она увидела Шабаку в обществе Нефернеруатон и Мутнехмет. Они все собрались в зале первого этажа, там же были и кормилицы. На их лицах она прочла тревогу. Даже карлик Меней сидел неподвижно с расширенными от страха глазами.

«Что же с нами будет теперь? — казалось, кричало их молчание. — Что нам теперь делать?» Она понимала, что они ждали ее, но ограничилась тем, что сказала:

— Нам всем потребуется мужество.

Она собиралась возвратиться в свои покои, когда появился Нахтмин и направился к ней:

— Твое величество, он велел тебе провозгласить волю царя: он считал, что управление делами царства должно быть возложено на меня.

Он не терял времени. Ни малейшего следа печали на лице. Она покачала головой. Ей это было знакомо: четырьмя годами раньше она пережила подобное после смерти Тутанхамона.

— Пригласи Усермона и глав ведомств, — обратилась она к нему. — Мы должны составить провозглашение. Будет действительно лучше, если ты незамедлительно возьмешь власть в свои руки.

— А ты созови Царский совет, — сказал он.

Она пожала плечами. Неужели он не знал, что больше не было Царского совета? Ай его упразднил. Он сконцентрировал всю власть в своих руках. В результате теперь имело законную силу только слово царицы. Ай хотел, чтобы его преемником стал сильный мужчина, но по иронии судьбы в Двух Землях властвовала женщина.

— Что это за передвижения войск к Стене Принцев, что так встревожило царя? — спросила Анкесенамон.

— Утром должны вернуться гонцы, которых я отправил на разведку. По всей видимости, это исходит от Хоремхеба, но я не улавливаю в этом смысла.

— Держи меня в курсе.

Часом позже она вошла в кабинет Ая, где собрались главы ведомств. Все были напуганы. Лицо царицы являло собой маску, скрывавшую ее чувства.

— Царь желал, чтобы его сменил царевич — командующий Нахтмин, — сказала она. — Я хочу знать, все ли вы согласны с этим.

Все ответили, что согласны.

— Таким образом, мы должны составить воззвание, в котором будет сообщено о смерти царя и о том, что регентство взял на себя полководец Нахтмин.

Главы ведомств и Первый советник Усермон немного расслабились: власть в стране оставалась в руках династии.

— Могу ли я со всем уважением напомнить ее величеству, что объявлять о наследовании трона нельзя, пока не истекут семьдесят дней официального траура? — вмешался Майя.

Последовало несколько секунд молчания. Лица глав ведомств стали по меньшей мере озадаченными, даже растерянными.

— Казначей Майя, — заговорила царица тоном, не терпящим возражений, — я знаю обычаи своей страны. Я говорила не о наследовании трона, а о регентстве. В связи с опасностями, которые подстерегают страну и о которых ты информирован лучше, чем я или кто-либо из присутствующих, необходимо, чтобы в стране был сохранен порядок. Так вот, именно командующий Нахтмин будет за это отвечать. Твое замечание бестактно.

Майя побледнел.

Анкесенамон повернулась к Нахтмину, увидела улыбку одобрения в его глазах, затем обратилась к Первому советнику Усермону:

— Первый советник, — сказала она тем же властным тоном, — царевич-регент, главнокомандующий Нахтмин, скоро попросит тебя поторопить казначея Майю с отъездом в Мемфис, где его ждут новые обязанности.

Она бросила на Майю грозный взгляд. У казначея задрожала челюсть. Он поднялся, чтобы покинуть собрание. Когда он уже был у двери, Нахтмин остановил его:

— Казначей, ты удалишься, когда я дам тебе на это разрешение. Потрудись занять свое место.

— Царица выразила мне недоверие, мне нет больше места среди вас, — заметил мертвенно-бледный Майя.

— Казначей, твои тесные связи с полководцем Хоремхебом известны всем, — заявил Нахтмин. — Царица лишь сделала из этого вывод. Показав свое двуличие, рассчитывая на нашу наивность, ты пожелал, чтобы в течение семидесяти дней отсутствовала власть. Такого не будет.

Майя не знал, что сказать.

Писец попросил соблюдать регламент собрания.

Нахтмин прикусил губу.

— Все уже сказано, — заявил он.

Он направился к двери, чуть ли не оттолкнув Майю, и крикнул:

— Четырех стражников сюда!

— Командующий! — вскричал Майя.

Но Нахтмин его больше не слушал. Когда прибыли стражники, он указал пальцем на казначея:

— Этого человека следует арестовать. Увезите его в тюрьму дворца, там он будет ждать приговора.

— Это подлая клевета! — кричал Майя.

— Это не клевета, Майя, — возразил Нахтмин, — всего лишь нелицеприятная правда.

Стражники увели казначея. Усермон, Маху и Пентью были потрясены. Только глава судебного ведомства Пертот сохранял спокойствие. Царица оставалась бесстрастной; она являла собой пример стойкости и не собиралась обвинять командующего в том, что он последовал ее примеру, даже если он действовал грубо.

— Теперь, — обратился Нахтмин к Маху, — я хочу, чтобы ты установил, кто те люди, что были посланцами между Майей и Хоремхебом, и обезвредил их. Нет ни малейшего сомнения в том, что Хоремхеб осведомлен обо всем, что происходит в столице.

— Они мне известны, — ответил начальник тайной охраны. — Твое величество, я займусь этим незамедлительно.

Первый советник Усермон продиктовал воззвание об отбытии на Запад царя Хеперхеперуре — это имя получил Ай при коронации. К документу в присутствии царицы была приложена царская печать. Затем Усермон вызвал начальника глашатаев и велел ему, чтобы воззвание было прочитано на площадях города и по всему царству.

Анкесенамон обрадовалась, что теперь наконец-то могла возвратиться в свои покои и немного отдохнуть, прежде чем идти принимать соболезнования. Однако в большом зале первого этажа к ней подошли Нефернеруатон и Шабака. Сестры обнялись.

«У нее хотя бы есть муж», — подумала Анкесенамон. Итшан, естественно, не мог официально быть ее мужем, по крайней мере не при теперешней ситуации. Она рассказала им о решениях, принятых на совещании. Разговор прервал Уадх Менех, который напомнил царице о необходимости выставить тело царя на всеобщее обозрение на три дня, до того как бальзамировщики займутся им.

— Сократи церемонию до двух дней, — приказала она.

Эти три дня могли стать критическими для царства; за эти дни Нахтмин должен был перекрыть дорогу к Фивам, чтобы противостоять проискам Хоремхеба. Не следовало надолго открывать во дворец доступ толпам знатных особ и придворным, как обычно это происходило после смерти правителей. Из большого нижнего зала уже доносился шум голосов первых посетителей.

— И прикажите спрятать все ценные вещи, которые остались в покоях царя.

Ей это было известно из собственного опыта; некоторые посетители не могли устоять от соблазна прихватить из царских комнат какие-нибудь ценности, которые можно было незаметно зажать в руке или спрятать на себе.

— Царевич Шабака это уже сделал, твое величество, — сказал Главный распорядитель церемоний.

Она кивнула. Он поклонился и стал спускаться по лестнице.

Верхушки обелисков уже освещало полуденное солнце, но никому не хотелось есть. Анкесенамон отдала распоряжение подать обед кормилицам. Что же касалось ее самой, то вполне достаточно было хлебца, чаши теплого молока и яблока.

Она вернулась в свои покои вместе с Мутнехмет, привела себя в порядок и покормила Хоренета тем, что приготовила Сати: кашей на молоке с яблоком и половинкой хлебца.

Предстояло долгое ожидание.

22 ПРОТИВОСТОЯНИЕ БОГОВ

Несмотря на суматоху, царящую в окрестностях дворца из-за непрерывно увеличивающегося потока посетителей, поскольку время для выражения дани уважения усопшему было сокращено до двух дней, весь город, казалось, был окутан плотной пеленой немой тоски.

На улицах не было привычного оживления. Немногие прохожие разговаривали шепотом. Грохот тележки, которого накануне никто и не заметил бы, сейчас представлялся почти непристойным. Даже лай собаки, казалось, требовал вмешательства стражников.

Анкесенамон не помнила, чтобы такое было после смерти ее отца в Ахетатоне, Сменхкары и Тутанхамона в Фивах. Может быть, тогда она не обратила на это внимания? Неужели царь Ай был настолько любим? Или животный инстинкт говорил людям о приближении бури? Но какой бури?

С десяти до двенадцати часов, сидя на высоко установленном троне в Зале судебных заседаний, окруженная стражниками с копьем у ноги, носителями опахал и придворными дамами, она принимала соболезнования придворных и представителей знати.

Нахтмин, у которого еще не было права сидеть рядом с царицей, стоял у подножия трона и принимал соболезнования в качестве названного сына почившего монарха. К Первому советнику Усермону, стоящему слева от него, подходили люди попроще.

Писец, сидевший на корточках позади трона, присутствовал только для того, чтобы описать исключительное событие.

Мутнехмет была не в состоянии выполнять свои обязанности, так как слишком много вынесла испытаний.

Соболезнующие переводили взгляды с командующего на царицу, и она догадывалась, о чем думали эти люди: он теперь был вдовцом, она — вдовой, она и Нахтмин одного возраста, почему бы им не пожениться. По городу, вероятно, уже поползли всякие слухи.

Такого поворота событий Ай, очевидно, не предусмотрел.

Потом царица поднялась в свои покои, совершенно разбитая.

Во время обеда Нефернеруатон заговорила о том, что ее сестра, Мутнехмет и придворные дамы смутно ощущали.

— Но что же все-таки происходит? Город онемел! — сказала она.

Никто не мог ей ответить. Вечером, перед ужином, чтобы разузнать о непонятных передвижениях войск, она повелела вызвать к себе Нахтмина; ей сообщили, что он в гарнизоне Фив и возвратится позже.

Тогда она вызвала Маху.

— Что уже известно?

Он ничего не мог толком объяснить.

— Ничего определенного, твое величество. Один из командиров Хоремхеба сказал нашему посланцу, что его разведка заметила бы передвижение войск хеттов на территории страны Амки. Я не вижу причины для беспокойства. Мы заключили с царем Суппилулюмасом договор о добрососедских отношениях. Даже если там происходит переброска войск, это не может представлять для нас угрозу. Я не понимаю смысла происходящего.

— Что же это может значить?

— Твое величество, я решительно не знаю.

— Следовательно, Хоремхеб планирует какие-то махинации.

— Я тоже склонен так думать, твое величество.

— Сообщил ли ты о твоих сомнениях главнокомандующему Нахтмину?

— Как оказалось, наши мнения сходятся. Он в настоящее время пребывает в казармах гарнизона Фив, чтобы при необходимости организовать отпор войскам Нижней Земли.

Анкесенамон задумалась, потом продолжила:

— Полагаешь ли ты, что у командующего Хоремхеба хватит наглости повести войска Нижней Земли против войск Верхней Земли, которые защищают Фивы?

— Мне это не ведомо, твое величество. Этот человек решил захватить власть, и нам это известно. Но я не сомневаюсь, что как военный он понимает: командиры Нижней Земли никогда не согласятся направлять своих людей против людей Верхней Земли, даже под нажимом.

— Но что тогда означает это мнимое передвижение войск вдоль Стены Принцев? Выманить защищающие Фивы войска?

Она удивилась своей способности думать как военный стратег. Без сомнения, Маху был тоже удивлен.

— Возможно, не войска, твое величество. Не войска.

Она от напряжения вытянула шею.

— Но тогда?..

— Царевича — командующего Нахтмина, твое величество. Если твое величество соизволит вступить в брак с царевичем, путь Хоремхеба к власти будет перекрыт окончательно.

Она подалась вперед. Таким образом, гипотеза приняла определенную форму.

— Царевич Нахтмин об этом знает?

Начальник тайной охраны отрицательно покачал головой. Она велела слуге вызвать Главного распорядителя церемоний. Когда тот явился, она ему приказала:

— Отправьте гонца к главнокомандующему Нахтмину в казармы гарнизона. Он должен незамедлительно прибыть во дворец.

Она повелела не подавать ужин до появления Нахтмина. Он прибыл через час, удивленный, с трудом скрывая свое недовольство.

— Царевич! — обратилась она к нему. — Только ты можешь противостоять планам Хоремхеба. Не позволь обмануть себя так называемой переброской хеттских войск у Стены Принцев. Это лишь повод вытащить тебя из Фив.

И тут его удивление перешло в изумление.

— Твое величество, проявленное тобой внимание для меня большая честь… Но…

— Царевич, больше всего Хоремхеб опасается только одного — нашего с тобой союза.

Он потерял дар речи.

— Царь этого не предусмотрел, — наконец выговорил он.

— Царя больше нет. Мы с тобой, ты и я — стражники царства. Ты не должен рисковать собой.

— Ты права, твое величество.

Смотритель блюд пришел сообщить, что ужин подан.

— Мы не можем поступить иначе — нам необходимо вступить в брак, царевич, — сказала она.

Он улыбается, видимо смущенный этой перспективой.

— Твое величество, возможно ли, чтобы у смертного возникло иное желание?

Она думала о том, что таким образом жертвует Итшаном. Но Начальник конюшен не был представителем власти. А ныне речь могла идти только о власти. Единственным человеком в Фивах, способным противостоять Хоремхебу, был Нахтмин.

Она поднялась и проследовала впереди него в столовую, где их ожидали Мутнехмет, Нефернеруатон и Шабака.


Стойкий запах пота, жареного лука, чеснока — привычная для казарм вонь стояла в длинном нижнем зале, полном сидевших на корточках солдат; здесь была столовая гарнизона Мемфиса. Плотный шум голосов эхом отражался от потолка. Солдаты вносили огромные чаны с бобами и нутом, перемешанными с кусочками отварного мяса и приправленными бараньим или свиным жиром. Другие разносили кувшины с пивом, весьма неплохим, даже по мнению постоянно всем недовольных ворчунов.

У присутствующих в зале явно было хорошее настроение. К солдатам царя уважительно относились в царстве Миср. Им предоставлялось жилье, положено было пропитание и жалованье. Никаких забот — все хлопоты командиры брали на себя, впрочем, получая за это достойное жалованье. Армейская служба состояла в том, чтобы во время военной кампании подвергаться ударам копий, кинжалов или сабель, так же как и стрелам врага, и конечно же, оказывать достойный прием пехотинцам, конникам и лучникам противника. Но войны теперь были редким событием, что, впрочем, вызывало недовольство у командиров. Вот уже девять лет не было настоящей войны с крупными трофеями, как это бывало когда-то: полные тележки добра, колонны пленников, которых продавали в рабство. «Да, красивое зрелище война!» — заявляли командиры. Мирное время неумолимо приводило к упадку в армии, и время правления Эхнатона это доказало: тот не любил войн, и в результате этого царство потеряло территории в Азии, а также уважение к себе и союзников, и врагов.

К счастью, армией отныне командовали настоящие мужчины. Солдаты могли заставить врага умыться собственной кровью, могли вывалять его внутренности в пыли, полоснуть точно по шее, отсечь ногу или руку. Командующий Хоремхеб был отличным воякой. Даже брат Эхнатона, малолетний царь Тутанхамон, который, впрочем, сам не был великим полководцем, пожаловал ему тройное золотое ожерелье в знак признания его исключительных заслуг. Тройное золотое ожерелье! На него можно купить десять самых процветающих скотоводческих хозяйств в Нижней Земле. Но — слава богу Пта! — Хоремхеб был лишен пристрастия к скотоводству.

В военной жизни не хватало лишь одного — возможности удовлетворить плотские желания. Если часть новобранцев имела шанс оказаться недалеко от своих домашних очагов, то остальные могли попасть домой только по разрешению командира один раз в месяц или вообще не побывать там ни разу.

Но своей энергии всегда можно было дать выплеснуться на занятиях борьбой или в тренировочных боях.

Командир Рамзес сел на корточки напротив своего начальника, недалеко от того угла, где разместились берберы, которые считались великими воинами и поэтому имели свою собственную кухню и кашеваров. Они ели только мясо, которое жарилось на открытом огне. Впрочем, Хоремхебу такая еда нравилась. Мясо, приготовленное на огне, сверху покрывалось хрустящей корочкой, а внутри было нежным. Оно было вкуснее, чем отварная свинина, пресная до тошноты. Но нельзя же жарить мясо для целого полка — тогда придется вырубить все деревья. Достаточно того, что солдатам готовили горячую пищу на торфяном костре.

Тридцати лет от роду, пяти футов ростом, с выпирающими мускулами и массивным лицом, человек-кремень, командир Рамзес был боевым товарищем командующего. Они вместе сражались в Амки, и там у них была возможность узнать друг другу цену. Мчась на колеснице, командир конников Рамзес сеял смерть на своем пути. Ему не было равных в умении проткнуть копьем пехотинца, отбросить его со своего пути, вытащить копье из трупа и заняться следующим противником. Однажды он пробил одним копьем двух человек сразу! Двух сразу! Тогда он с трудом вытащил свое копье.

— Что ты ответил посланцам? — спросил Хоремхеб, наливая вино в глиняную чашу.

— Что не вижу смысла в манипуляциях хеттов и что твои отряды патрулируют вдоль стены.

Солдат поставил перед ними большое блюдо с крупными кусками жареной баранины, затем блюдо с салатом-латук, вымытым колодезной водой согласно требованию военного лекаря, отвечающего за здоровье командиров. Хоремхеб схватил кусок мяса и впился в него зубами, но не передними, так как они у него шатались, в отличие от коренных зубов. Его челюсти двигались с таким ожесточением, будто полководец жевал ляжку главнокомандующего Нахтмина.

Поглощение пищи Рамзесом было не менее впечатляющим — он ел, как настоящий хищник.

— Их там, в Фивах, это беспокоит, — возобновил разговор Хоремхеб, выковыривая застрявшее в зубах мясо ногтем. — Это будоражит выскочку. Глупо думать, что я собираюсь бросить свои войска на Фивы. Есть, конечно, шанс, что нервы у него сдадут и он рискнет явиться сюда. И тогда…

Он выпучил глаза, и Рамзес хохотнул.

— Как долго ты намереваешься держать их в напряжении? — спросил командир.

— У меня достаточно времени. Согласно протоколу, царица не может сочетаться браком с выскочкой, пока не истекут семьдесят дней траура, не пройдут похороны.

— Майя тебя будет держать в курсе.

Лицо командующего омрачилось.

— Два дня назад выскочка приказал его арестовать. Надо будет найти другого информатора.

— Они арестовали Майю?

Хоремхеб сокрушенно покачал головой.

— Он поступил опрометчиво.

— Думаю, мы найдем в Фивах того, кто тебе подойдет, — сказал Рамзес.

Хоремхеб внимательно посмотрел на собеседника. Пока он не нашел достойной замены Хнумосу.

— Полагаешь, ты мог бы организовать слежку в Фивах, чтобы при этом сильно не отвлекаться от твоих постоянных обязанностей?

— Это не займет у меня много времени, — ответил Рамзес. — Дело не очень сложное.

— Во дворце мне очень бы хотелось иметь своего человека, — заявил Хоремхеб.

Он опустошил свою чашу, громко рыгнул, схватил лист салата и съел его с задумчивым видом.

Он вспомнил о том, что ему когда-то говорил Нефертеп. Пта был богом Мемфиса, а Амон — богом Фив. Стало быть, сейчас они противостоят друг другу. Он решил, что при случае нанесет ответный визит Нефертепу.

23 ЖЕНЩИНА ПРОТИВ КОЛОССА

Прощание с царем, который отбывал на Запад, происходило в большом зале цокольного этажа, который использовался для этих целей еще со времен Аменхотепа Третьего. Именно там четыре года назад Фивы прощались с Тутанхамоном. Сразу после этого царские останки перенесли в другой зал, расположенный с северной стороны дворца, и отдали во власть бальзамировщиков, и вовремя: от жары труп постепенно приобретал зеленый цвет. Вокруг вились мухи.

На этот раз на церемонии присутствовали главы всех ведомств, начальник гарнизона Фив, командующий Анумес, начальник стражи дворца, сорок один дворцовый служащий, смотритель царской Казны, начальник Службы рта, Первый помощник, хозяйка гарема, Начальник конюшен, секретари, писцы и члены царской семьи. С рассветом Усермон послал верховых гонцов в Ахмим известить Себатона, Сагора и других детей Ая, а также наместника царя Гуя. Они не успевали на церемонию прощания, так что должны были прибыть уже на похороны.

Анкесенамон стояла одна в первом ряду. За нею стояли Мутнехмет и Нахтмин, а дальше Нефернеруатон и Шабака. Главному распорядителю церемоний Уадху Менеху с трудом удалось расположить их по старшинству. От отчаяния он выстроил их согласно старому протоколу: царственная супруга, дети, родственники второго ранга. Шабака не должен был находиться впереди, но как супруг сестры царицы он занял место среди родственников второго ранга.

Хумос и пять жрецов, явившиеся вознести молитвы, сгрудились вокруг пышного ложа, которое было обтянуто пурпурной тканью, расшитой золотом.

В большом дворе раздались причитания плакальщиц. Жрец запел:

Фараон идет к тебе, Амон-Pa, владыка Карнака. Он говорит, что ты творишь добро, что ты избавляешь от всего плохого и пагубного…

Услышав, как кто-то всхлипнул, Анкесенамон обернулась и увидела, что у Шабаки от напряжения сведено судорогой лицо; он едва сдерживал рыдания.

…Он идет созерцать твою красоту. Он на борту твоей лодки Сакти для того, чтобы обойти подводные камни нижнего мира и подняться к тебе. Когда он отправится на Запад, и Маат и Анубис его очистят, они приведут его к тебе, чтобы он впитал твое великолепие и твою силу…


Молились в течение часа. Затем в зале судебных заседаний снова стали звучать соболезнования. Необычным было то, что Шабака также принимал соболезнования. Ничто не позволяло предположить, что он воспринимал происходящее с иронией. Он остался на ужин и казался растерянным.

Итшан во время трапезы ощутил беспокойство Анкесенамон. Когда ушли гости, он спросил:

— Могу ли я увидеть Хоренета?

Она была удивлена просьбой — обычно он навещал ребенка, не спрашивая позволения.

— Ну конечно же! — ответила она. — Почему ты у меня об этом спрашиваешь?

— Ты знаешь почему. Со смертью Ая все изменилось. Нет сильного мужчины, кроме Нахтмина, чтобы защитить трон. Все во дворце говорят о том, что по окончании траура ты выйдешь за него замуж. Было бы удивительно, если бы ты этого не сделала. Для этой ситуации такое решение самое благоразумное. Значит, ребенок принадлежит только тебе. Династии.

«Снова династия!» — подумала она. Неужели у нее отнимут последнее утешение, которое еще оставалось? Интересы династии перечеркивали ее собственное существование. Вот уже ребенок и его отец становятся всего лишь изображениями на барельефе, и они тоже.

УИтшана был живой ум. Теперь в его речах звучала то ли грусть, то ли горечь. Она положила руку ему на плечо.

— Я страдаю не меньше тебя. Давай навестим ребенка, — сказала она, снимая сандалии. Он сделал то же самое.

Он спал в своей колыбели. Сати, лежа в углу комнаты, около корзины с кобрами, притворилась, что не слышит, как они вошли, хотя слух у нее был тоньше, чем у мыши, и ее госпожа об этом знала. Что касается кормилицы, то та действительно спала — она очень шумно дышала. Анкесенамон не мешало присутствие Сати.

Итшан склонился над ребенком и погладил пальцем маленькую ручку, лежащую поверх простыни.

Они вышли из комнаты так же тихо, как и вошли туда, то и дело касаясь друг друга.

— Давай пойдем спать, — предложила она Итшану. — Если ты не можешь быть защитником трона, то, по крайней мере, будешь защитником моего сна.

Она страстно отдалась ему. Он щедро осыпал ее ласками. Она мимолетно подумала о Меритатон, затем заснула на плече у Итшана.


На следующий день Главный распорядитель церемоний сообщил о том, что солдаты смерти — как иначе их можно было назвать? — под командованием мастера-бальзамировщика Асехема прибыли во дворец.

Они явились со своими инструментами — кремневыми орудиями, скребками, крюками, а также взяли с собой подстилки, чаши, сумки с содой и пряностями, нитки для шитья и расположились в бывшем складе, одном из наиболее удаленных строений.

Обитателям первого этажа было трудно не думать о похоронных действах, которые проходили в цокольном помещении.

Единственным убежищем была терраса. На какое-то время Анкесенамон велела перенести туда свое ложе. Когда становилось прохладней, легкий бриз прогонял эти ужасные мысли и видения трупа, который солили, как морскую сельдь. Шабака был первым, кто присоединился к царице. На этот раз он вызвал у Анкесенамон жалость.

— Он только вывел меня на вершину жизни, как сам оттуда сошел, и теперь все рушится! — жаловался он.

— У тебя есть супруга, о которой ты не смел прежде мечтать, и здоровый ребенок.

— Это только усиливает мою печаль, — пробормотал он.

Так прошло десять дней. Нездоровое затишье, время от времени вызывающее приступы беспокойства, царило во дворце.

Во второй половине дня, в то время, когда Анкесенамон дремала, за дверью комнаты послышались приглушенные голоса. Она узнала голос Итшана и стремительно вскочила, чтобы открыть дверь. Это действительно был он, но она его едва узнала. Шабака маячил за ним, как черный призрак.

Выпучив глаза и раскрыв рот от страха, он не мог произнести ни единого звука. Она не удержалась и выругалась.

— Что?

— «Мудрость Гора», — начал говорить Итшан.

Корабль Первого советника.

— Нахтмин? — воскликнула она.

— «Мудрость Гора» затонул. Нахтмин был на борту.

Она распахнула дверь. Нефернеруатон как раз подошла и стала рядом с Шабакой.

— Когда?

— Приблизительно два часа тому назад.

Позади Итшана, Шабаки, Нефернеруатон сгрудились кормилицы. Скоро к ним присоединился Уадх Менех.

— Неужели он не мог спастись?

Было время паводка, она знала неистовую силу течений.

— Его нашли?

Итшан покачал головой; в это время года тело человека, утонувшего в Мемфисе, могло вынести возле Авариса. Значит, царевич Нахтмин, главнокомандующий, не мог быть даже погребен.

Ему было отказано в вечной жизни. Навсегда лишь немая тень.

— Но куда он направлялся? — спросила она.

— Я слышал, что он собирался посетить гарнизон на севере Фив, — ответил Итшан.

Она вернулась в комнату, поправила парик и снова вышла в коридор.

— Предупреди глав ведомств, — приказала она Уадху Менеху. — Мы собираемся в царском кабинете.

У них также еще продолжался послеобеденный отдых. Потребовался целый час на то, чтобы их собрать. Никто не знал о смерти Нахтмина, и поэтому все были недовольны тем, что их так срочно собирали.

Анкесенамон сообщила им новость. Казалось, это их убило.

Она вызвала писца.

— Первый советник, — сказала она Усермону, — продиктуй воззвание: ввиду смерти царевича Нахтмина, назначенного покойным царем регентом, царица становится регентшей.

Усермон, еще не придя в себя после сообщения о смерти царя, нерешительно повернулся к главам ведомств.

— Это наиболее разумное решение, — согласился Маху.

Преемник казначея Майи, Хапон, потерял дар речи. Мертвенно-бледный Пентью заявил, что согласен с мнением начальника тайной охраны. Глава судебного ведомства Пертот подтвердил законность решения. Тогда Усермон продиктовал воззвание.

— Вызовите командующего Анумеса, — приказала Анкесенамон.

Он был начальником гарнизона Фив, другом Нахтмина.

Его прибытия ожидали молча. Маху незаметно посматривал на царицу, будучи удивлен этим внезапным проявлением властности. Внезапно он вспомнил о другом кораблекрушении, малозначащим по сравнению с тем, что случилось с «Мудростью Гора», о крушении плавающего дома терпимости «Лотосы Мина», который был собственностью сеида Хоремхеба. Судно Первого советника не могло затонуть случайно — это был новый корабль, на который он поднимался много раз. Если бы нашли обломки судна, вероятно, обнаружили бы дыру, просверленную коловоротом. Нахтмин был обязан накануне своего визита сообщить о нем в северный гарнизон, а шпион Хоремхеба сделал свое дело.

Наконец прибыл Анумес, расстроенный, так как узнал об этой новости в пути. Нахтмин был его товарищем в юности и армейским другом; они вместе участвовали в двух кампаниях в стране Куш. Он хмуро, с безысходностью окинул взглядом глав ведомств и царицу. Он еще не успел заверить ее в своем полном подчинении ее власти, как она ему заявила;

— Я тебя назначаю главнокомандующим армии царства, ты теперь преемник царевича Нахтмина. На этом основании я тебя обязываю подавлять любой бунт и воспрепятствовать всякой угрозе трону.

Анумес подавил вздох и повторил заверения о своей преданности трону и царству в целом. Он знал, какова ситуация в Двух Землях, но почему-то заговорил о том, что Хоремхеб не затеет никакого бунта, так как дорожит единством армии. Он двинулся на Фивы, и его поступь была неудержимой и размеренной, как у одного из тех колоссов, что украшают входы в храмы. Анумес заявил, что надо начать с ним переговоры.

Когда он ушел, царица и главы ведомств обменялись мрачными взглядами.

— Твое величество, — наконец, сказал Маху, — оплот трона не Анумес, а ты.

Анкесенамон ничего не ответила. Она это уже поняла.

Одинокая женщина противостояла колоссу.

24 ПРЕЗРЕНИЕ

Новость о гибели Нахтмина распространилась в городе со скоростью нашествия мышей. В три часа пополудни уже не было ни одного человека, кто бы об этом не знал.

В последующие часы Фивы и дворец готовились к вторжению войск Хоремхеба, по крайней мере, к появлению его разведчиков. Но ничего не происходило. Ни малейшего намека на передвижение войск по дороге или на кораблях.

Атмосфера за ужином во дворце была зловещей. Единственно о чем поговорили, так это об удочерении царицей маленькой Нефериб, дочери Нефернеферуры и Нахтмина, которая осталась сиротой.

Заведение Несхатор пустовало.

И на следующий день войска не появились.

Обломки потерпевшего крушение корабля «Мудрость Гора», обнаруженные речной охраной, Маху изучил сам. В корпусе была большая дыра.

— Не мог ли это быть сучок дерева, который просто вывалился? — предположил кто-то при осмотре обломков корабля.

— Это невозможно, — возразил Маху.

Он восстановил картину покушения: дыра, вероятно, была временно закрыта, и эта затычка выскочила, когда пассажиры поднялись на борт судна.

Спустя два дня Анкесенамон вызвала Маху, чтобы узнать, насколько вероятно наступление войск Хоремхеба.

— Согласно сообщениям, которые я получил этим утром от гонцов, войска командующего Хоремхеба остаются в Мемфисе, твое величество. Между тем хозяйственные службы получили приказ о подготовке к перемещению трех тысяч человек в неопределенный день.

— Три тысячи человек? — удивилась Анкесенамон. — Стало быть, он готовится к военным действиям.

По прошествии восьми дней после смерти Нахтмина Маху пришел сообщить Анкесенамон о том, что командующий Хоремхеб прибыл на колеснице во главе отряда конников и что он отправился в казармы гарнизона Фив, где был принят главнокомандующим Анумесом. Его проезд по северным окрестностям столицы сопровождался радостными криками толпы. Но еще важнее было то, что появление Хоремхеба в казармах также было встречено здравицами солдат. Анумес организовал пир в честь Хоремхеба и его командиров, который длится до сего момента.

— Отряд кавалерии? Это не похоже на наступление войска, — заметила царица.

— Действительно, твое величество. Но я уже выражал сомнение относительно захватнических планов командующего Хоремхеба.

— И Анумес дал в его честь пир?

— Он не мог этого не сделать, твое величество: Хоремхеб — командующий армией Нижней Земли и герой, которого почитают все военные.

— Почему он пришел в Фивы?

— Он был приглашен советом командиров.

— Командирами Фив?! — воскликнула она.

Маху сокрушенно покачал головой.

— Они считают, что после смерти Нахтмина только Хоремхеб может быть главнокомандующим армии Двух Земель.

Это сообщение встревожило Анкесенамон. Она верила, как и все, что гарнизон Фив был предан Нахтмину и враждебно настроен по отношению к Хоремхебу. Но в среде военных было свое понимание преданности и чести, которое не соответствовало принятому во дворце.

Если он был в казармах, значит, вскоре появится в городе. Уже все во дворце, представители знати и тебаины только и говорили что о его прибытии. Никто не знал, зачем он явился, но предполагали, что Хоремхеб пришел взять в свои руки управление царством, если не корону.

Все-таки вторая половина дня прошла спокойно. Не было ни малейшего намека на то, что Хоремхеб намерен явиться в город. Неужели он решил начать осаду дворца ночью? Стражники были приведены в состояние боевой готовности. Ночью ничего не произошло.

На следующий день, около полудня, Маху сообщил царице, что Хоремхеб и его люди провели ночь в казарме, затем командующие Анумес и Хоремхеб отправились в Карнак, чтобы там принести жертву Амону-Ра, покровителю армий царства. Они долго беседовали с верховным жрецом Хумосом.

В это время бальзамировщики продолжали свою работу. Внутренние органы усопшего царя были изъяты и помещены в чашу из алебастра. Были заказаны саркофаги. Приступили к делу золотых и серебряных дел мастера. В месте Маат готовили гробницу для царя.

Мутнехмет была на грани нервного срыва: само присутствие во дворце делало ее заложницей бывшего мужа. Вызвали Сеферхора, чтобы он дал ей успокаивающей микстуры. Шабака, казалось, был парализован — настолько его охватила тревога. Он поделился своими предчувствиями с супругой, Нефернеруатон.

— Чего вы опасаетесь? — раздраженно спросила Анкесенамон. — Он же не собирается вас убить!

— Разве ты не понимаешь, что означает отсутствие у него интереса к дворцу? — заговорила Мутнехмет. — Он считает, что ты для него ничего не значишь! Он приезжает в казарму гарнизона на колеснице, его тепло встречают, и он ведет себя так, как будто дворца не существует! Он нами пренебрегает!

Анкесенамон согласилась с тем, что в ее словах есть доля правды, но, тем не менее, она не переживала по этому поводу, как муха под чашей.

Итак, прошла еще неделя, и Хоремхеб направил наконец командира Рамзеса к Первому советнику Усермону. Тот, удивленный, принял его, оказав почести, соответствующие его рангу. В действительности командиру высокого ранга разрешалось просить аудиенции у Первого советника, тем более что Рамзес представился как посланник командующего армией Нижней Земли.

— Мой начальник, командующий Хоремхеб, — начал Рамзес, — просил сообщить тебе, что он расположится в этот вечер во дворце, в помещении, которое раньше занимал покойный командующий Нахтмин, причем останется там на весь срок своего пребывания в Фивах.

Усермон был ошеломлен. Неужели Хоремхеб действительно намеревался расположиться во дворце? Волк вознамерился устроиться в хлеве? Такая наглость свидетельствовала о том, что могли оправдаться самые худшие опасения тех, кто был близок к царской семье. Но Первый советник оказался в затруднительном положении: на самом деле, это помещение было отдельно стоящим строением, которым распоряжались военные. Принимая во внимание то, что Анумес получил звание главнокомандующего, он имел право устраивать там всех, кого сочтет нужным. Разве что после отстранения Анумеса Усермон мог пойти против его желания.

— Но этими помещениями распоряжается главнокомандующий Анумес, — возразил он.

— Главнокомандующий Анумес уступает их командующему Хоремхебу, — заявил Рамзес, насмешливо глядя на Первого советника. — Я здесь только потому, что командующий Хоремхеб решил оказать тебе любезность, предупредив об этом.

Это означало, что Анумес был заодно с Хоремхебом. Главнокомандующий отвечал за то, чтобы в стране был порядок, и обязан был подавлять любые попытки бунта. Но до сих пор не наблюдалось никаких признаков бунта. Но позиция Анумеса все же была шаткой: будучи главнокомандующим, он также являлся и главой военного ведомства. Что касается предупредительности Хоремхеба, то его действия скорее перевернули все с ног на голову. Дворец и главы ведомств были поставлены перед уже свершившимся фактом.

— И что дальше? — спросил Усермон.

— Я не понимаю твоего вопроса, Первый советник.

— Что намеревается делать командующий после этого?

— Об этом надо спросить у него, Первый советник, — ответил командир Рамзес, вставая. — Желаю тебе приятного вечера.

Он направился к двери и в сопровождении четырех младших командиров, выполняющих функции охранников, прошел через Большой зал. Пятеро мужчин энергично спустились по лестнице, шлепая сандалиями и бряцая саблями. Вскоре торопливо вышел Усермон, но направился в другую сторону — к царице.

Вначале она слушала его недоверчиво.

— Но это совершенно невозможно! — воскликнула она. — Неужели Хоремхеб собирается устроиться во дворце? Но как ты мог допустить это?

— Твое величество, что я мог сделать? Царь Ай передал это помещение главнокомандующему. Теперь только Анумес им распоряжается.

Она сделала сотню шагов, задыхаясь от гнева.

— Ты отдаешь себе отчет! — кричала она. — Хоремхеб — во дворце!

Ее крики встревожили Нефернеруатон. Узнав, что произошло, она с трудом подавила крик ужаса. Прибежав вслед за нею, Мутнехмет оставалась на удивление бесстрастной; без сомнения, это был результат действия микстуры Сеферхора.

— Но это помещение не является частью дворца, — настаивал Усермон.

— Как это оно не является его частью? — снова закричала Анкесенамон. — Оно прилегает к дворцу!

Вскоре прибыл Шабака, и Нефернеруатон ввела его в курс дела. Он вытаращил от ужаса глаза.

— Вызови главнокомандующего Анумеса! — приказала Анкесенамон.

Усермон не ответил; он опустил глаза и, выждав момент, сказал:

— Я настоятельно прошу твое величество успокоиться. Я не верю в полезность пробы сил. Это нас ослабит. Уже очевидно, что Анумес примкнул к Хоремхебу. У нас нет ни малейшего шанса противостоять размещению Хоремхеба в помещениях, которые принадлежат военным.

Спокойствие Усермона привело в оцепенение царицу. Установилась тягостная тишина.

— Предупреди глав ведомств, — сказала она.

Весь вечер было слышно, как по плитам двора перетаскивают мебель, которую Хоремхеб привез с собой.

В эту ночь во дворце мало кто спал.

Впрочем, обитателям царского дворца стоило поберечь силы для того, что их ожидало на следующий день.

25 БОЖЕСТВЕННЫЙ ПРИНЦИП И ВОЕННОЕ МОГУЩЕСТВО

Хранительнице румян пришлось потрудиться, чтобы придать свежесть лицу царицы. Надо было сделать маску из огурца, затем другую — из белка. Круги под глазами были искусно скрыты сурьмой. Наконец царственное лицо посвежело. С помощью румян было завершено сокрытие результатов недовольства и бессонницы.

В десять часов Усермон попросил царицу об аудиенции.

— Твое величество, — начал он, — главнокомандующий Анумес просит провести совещание в царском кабинете.

— Чего еще хочет этот предатель?

— Мне сие не ведомо, твое величество. Он уточнил, что будет говорить только перед твоим величеством и всеми главами ведомств.

— Тогда собери их.

— Я это сделаю с твоего разрешения, твое величество. Как только они соберутся, твоему величеству сообщит об этом посланец.

Она подозревала, что в действительности на тот момент все уже собрались, ибо приблизительно через двадцать минут посланец пришел сообщить о том, что ожидают только ее величество.

В сопровождении носителей опахал и секретаря она покинула свои покои. При ее появлении в царском кабинете все главы ведомств поклонились, высказали царице полагающиеся в этом случае пожелания и заявили о своей преданности. Она села и окинула взглядом собравшихся, задержав взор на Анумесе. За исключением последнего, у всех были слегка помятые вытянувшиеся лица; без сомнения, все они спали не намного больше, чем царица. Вероятно, причина была важной, если они собрались так быстро. Усермон открыл заседание.

— С позволения ее величества мы выслушаем главнокомандующего, который просил об этом собрании.

— Мое дело простое, — сказал Анумес. — С согласия ее величества я прошу назначить вместо меня преемника.

Это было сказано бесстрастно, лицо Анумеса выражало смирение.

— Главнокомандующий назначен ее величеством с одобрения глав ведомств, — заметил Усермон.

— Поэтому я уточнил: с согласия ее величества, — ответил Анумес покладисто.

— И кто бы им мог стать? — спросила Анкесенамон.

— Командующий Хоремхеб.

В течение нескольких секунд никто не произнес ни слова. Просьба была оскорбительна. Но Анумес явно не собирался спровоцировать скандал.

— Ты предоставил ему помещение главнокомандующего Нахтмина и теперь хочешь отдать ему свою должность, — сказал Усермон.

— Я делаю это не потому, что так хочу. Меня заботит единство армии, — пояснил Анумес. — Вчера на совете командиров мне сообщили о том, что после смерти главнокомандующего Нахтмина его место должен занять наиболее мужественный из военных, командующий Хоремхеб. Как бы уважительно они ко мне ни относились, в чем меня заверили, они все же считают, что мое назначение на этот пост не более чем хитрость, придуманная, чтобы не отдать эту должность Хоремхебу.

— Наверняка эти командиры прибыли из Мемфиса, — заключил Усермон.

— Нет, Первый советник, это командиры фиванского гарнизона. Те самые, которые пригласили сюда командующего Хоремхеба. Ее величество возложила на меня ответственность за армию царства Миср с тем, чтобы обеспечить в стране спокойствие. Я надеюсь выполнить мою задачу при условии, что царская власть откажется от попыток разделить армию.

— Почему ты говоришь о разделении? — спросила царица.

— Твое величество, то, что командиры просят о назначении начальника столь высокого уровня — это уже исключительное событие. Командиры фиванского гарнизона столь же благосклонны к Хоремхебу, как и командиры Мемфиса. Никто не может игнорировать их мнение. Если они будут разочарованы, то, полагаю, разделение армии произойдет незамедлительно. И более того, я опасаюсь, что тогда моя власть будет оспорена. Это вряд ли будет способствовать единству армии.

Это не была речь мятежника. Анумес говорил спокойно, несомненно, он очень устал, но его аргументы звучали убедительно. Тем не менее такое назначение открывало Хоремхебу путь к абсолютной власти.

— Неужели никого из командиров не удивила гибель командующего Нахтмина? — спросил Маху.

— Насколько мне известно, никого, — ответил Анумес.

— И тебя?

— Почему я должен был удивиться?

— Я лично осматривал обломки корабля. В днище была дыра, которую явно кто-то пробил.

— Начальник охраны, — сказал Анумес после размышления, — я не подвергаю сомнению то, о чем ты говоришь, но тебе хорошо известно, что этот факт не может быть использован против Хоремхеба. Это вызвало бы только скандал и подозрение, что этим его враги пытаются опорочить командующего. Главнокомандующий Нахтмин был моим другом, самым дорогим моему сердцу. И то, что ты мне говоришь, подобно игле, пронзающей его. Но тот же Нахтмин не допустил бы разглашения всего того, о чем ты мне поведал.

«Как и в других подобных случаях», — подумала Анкесенамон. Больше всего страдали те, кто выступал в роли обличителя.

Она посмотрела на Усермона. Тот казался поглощенным своими размышлениями.

— Я думаю, — заключил Усермон, — что в интересах династии благосклонно отнестись к предложению главнокомандующего Анумеса.

«Опять династия, — подумала Анкесенамон. — Стало быть, в интересах династии мне следует впустить во дворец человека, который собирается ее уничтожить. Неужели действительно в интересах династии? Или, скорее, в интересах страны?»

Усермон, который, впрочем, многое перенял от Ая, горел желанием выпутаться из создавшегося весьма опасного положения. С минуты на минуту во дворец могли ворваться военные, отныне преданные Хоремхебу, уничтожить глав ведомств и даже царицу и навязать свою волю стране. Если они этого еще не сделали, так только потому, что опасались реакции жрецов. Ибо проклятие, которое могло быть наложено на них в этом случае, привело бы к тому, что возмущенный народ жестоко расправился бы с ними. Все-таки этот трус не решился на такой риск.

— Что думает начальник охраны Маху? — спросила царица.

— Я думаю, наш долг — избежать конфликта, который может угрожать стабильности царства, на укрепление которого великая династия потратила столько сил.

Анкесенамон уловила нюанс: Маху имел в виду, что династия служила интересам страны. Тогда династия, по крайней мере, заслуживала определенных привилегий.

— Наши союзники и наши враги, — продолжил Маху, — достаточно быстро узнают о ситуации в Двух Землях. Я опасаюсь, что, если мы откажемся уступить пожеланию главнокомандующего Анумеса, они воспользуются этим, чтобы напасть на нас.

— Что думает глава судебного ведомства?

Сдержанный сорокалетний мужчина с гладким и задумчивым лицом, Пертот, медленно наклонил голову, как если бы именно такой угол наклона черепа был наиболее благоприятным для появления светлой мысли. Затем он поднял ее.

— Я просто хотел бы отметить, что сложившееся положение, на мой взгляд, не соответствует нашим традициям: военная власть, как мне кажется, навязывает решение божественной власти, которая воплощена здесь в ее величестве. Божественная власть — простите меня за то, что напоминаю об этом, — вдохновитель принципов правосудия, в то время как военная власть обязана придерживаться их и быть гарантом их исполнения.

Он сделал паузу, посмотрел на собравшихся и отстраненно улыбнулся.

— Принимая во внимание сложившиеся обстоятельства, возможно, это уже слишком — спрашивать об этом, главнокомандующий? — он повернулся к Анумесу. — Пожелает ли командующий Хоремхеб после назначения подтвердить свою беспрекословную верность ее величеству?

Воцарилось молчание, смутившее всех. Главы ведомств растерянно переглянулись. Пертот им напомнил о самых священных принципах царской власти: именно военные должны выполнять приказы царя или царицы, а не наоборот. Охваченные тревогой, но в то же время стремясь любой ценой предотвратить опасность, исходящую от Хоремхеба, они были готовы уступить.

— Я хочу надеяться, — быстро сказал смущенный Анумес, — что командующий Хоремхеб не видит причин поступить иначе.

Маху покачал головой.

— Стало быть, клятва верности будет произнесена перед всеми нами? — грозно спросил он.

«Но чего может стоить клятва такого человека?» — подумал он. Анкесенамон начинала понимать: Хоремхеб уже проник во дворец и вскоре получит доступ в царский кабинет.

Писец переписал указ об отставке главнокомандующего армии Анумеса и назначении на эту должность командующего Хоремхеба.


Вечером от неистовых здравиц дрожали стены зданий гарнизона. На следующий день постоянные поставщики хозяйственной службы гарнизона узнали эту новость. Она незамедлительно распространилась за пределы Фив. Никто не умеет так быстро распространять новости, как зеленщики.

В тот вечер клиенты, пришедшие развлечься в «Милый дом», наткнулись на закрытую дверь. И в следующий вечер. И еще, и еще. Заведение открылось через неделю, под уже известной вывеской «Лотосы Мина». Почувствовав, что ветер поменялся в пользу властителя Мемфиса, бывший хозяин заведения Птапеседж, чья барка при загадочных обстоятельствах затонула, примчался в Фивы, чтобы взять реванш над своей соперницей. Найдя помещение пустым, он его захватил, не теряя времени.

Почуяв опасность и устав ощущать на себе судороги дворца, госпожа Несхатор отбыла в неизвестном направлении вместе с бесхвостой макакой, которая досталась ей от Шабаки. Некоторые клиенты пытались разузнать, куда она уехала, но напрасно: никто об этом ничего не знал, даже ее бывшие танцовщицы.

Она добралась на лодке до Авариса и оттуда, уже на торговом судне, отправилась в северную часть страны. Несколькими неделями позже одна недавно прибывшая в эти края госпожа открыла в Библосе, что на хеттской земле, дом танцев под названием «Улыбка Астарты». Богиня ей действительно улыбалась.

Очевидно, это была госпожа Несхатор.


Было похоже, что нетерпеливый Хоремхеб уже приступил к исполнению новых обязанностей. Каждое утро после того, как Хоремхеб въехал в помещение, принадлежавшее военным, Начальник конюшен Итшан видел, как конюх командующего приходит в восстановленные конюшни за лошадьми своего господина и командира Рамзеса и ведет их к хозяевам, которые отправлялись затем в гарнизон. Хоремхеб не изменил своих привычек даже после своего необычного назначения главнокомандующим армии.

Вновь этот человек относился к властителям страны, как к слугам.

Задетые такой бесцеремонностью, главы ведомств все же воздержались от того, чтобы противоречить ему. Хорошо знавшая своего бывшего супруга, Мутнехмет была права: Хоремхеб вел себя так, как если бы его назначение было всего лишь вопросом времени и простой формальностью. Вскоре он уведомил глав ведомств о том, что отныне они подчиняются ему. Он не был главой военного ведомства, но командовал всеми остальными.

Минуло тридцать дней с тех пор, как бальзамировщикам были переданы останки Ая. Приближенных царицы волновало то, что произойдет через четыре декады, когда бальзамирование будет завершено и саркофаги будут готовы. Все задавались вопросом, кто тогда возглавит траурную процессию, иными словами, кто публично объявит себя духовным наследником монарха? И буквально все, начиная с Усермона, размышляли над тем, не собирается ли Хоремхеб водить всех за нос до этого момента, чтобы тогда нанести сокрушительный удар.

Вряд ли раньше мог представиться ему случай. Через неделю после своей отставки командующий Анумес сообщил Усермону о том, что Хоремхеб пожелал, чтобы его наконец ввели в должность главнокомандующего. Первый советник предупредил царицу, и она повелела созвать глав ведомств.

Словно парализованные, обитатели дворца смотрели, как командующий в сопровождении двух командиров, одним из которых был Рамзес, проходил через парадную дверь дворца, после чего распорядитель церемоний побежал предупредить Уадха Менеха, и тот, встретив посетителя, пошел перед ним к парадной лестнице, ведущей к царскому кабинету. Главный распорядитель церемоний сообщил ее величеству и собравшимся в кабинете главам ведомств, что командующий Хоремхеб ожидает приема.

Усермон напомнил Анумесу: Хоремхеб может быть облечен властью, только если соблюдет все требуемые церемонии. Он должен опуститься на колени перед царицей, выразить ей свою безграничную преданность и не подниматься до тех пор, пока она не разрешит это сделать.

Вошел улыбающийся Хоремхеб, окинул взглядом место действия, направился к царице и, действительно, опустился перед нею на колени, затем произнес стандартные фразы о своей верности и по приглашению царицы поднялся. Его место было между Маху и Пертотом.

Он спокойно занял свое место, тогда как остальные были напряжены. Анкесенамон внимательно смотрела на него: ее все в нем отталкивало. Крестьянское телосложение, широкое плутоватое лицо, большие волосатые руки, массивные ноги, наглая уверенная ухмылка — он был воплощением грубой силы, противоположностью аристократической утонченности, которой она дышала с детских лет. Он принадлежал к другому миру.

Именно он заставлял сжечь живьем Итшана и утопить Нахтмина.

— Командующий, — сказал ему Усермон, — ее величество дает свое согласие на то, чтобы ты был назначен главнокомандующим армии и главой военного ведомства. Тебе разрешено принимать участие в заседаниях глав ведомств. Пожелание ее величества, которое для всех нас закон, заключается в том, чтобы ты сохранял верность трону, как того требует традиция.

— Я знаю эту традицию, и она мне кажется необходимой, — отозвался командующий.

Он снова стал на колени перед царицей.

— Клянусь Амоном служить трону с совершенной преданностью и защищать его всеми силами своей души и тела.

Всех это смутило. Значит, об этом военном у них сложилось превратное мнение? А он, как оказывается, человек достойный. Анкесенамон попросила его подняться. Он вновь сел на свое место и продолжил:

— Считаю за честь и счастлив сообщить ее величеству и главам ведомств о мерах, которые собираюсь предпринять, чтобы поднять на новый уровень возглавляемые мною армии. Армия Двух Земель является гарантом единства страны и расширения ее границ. Никто из здесь присутствующих, как я предполагаю, не желает больше видеть нашу страну униженной тем, что некоторые наши провинции вырваны у нас врагами и союзниками.

Это было открытое осуждение той политики, которой придерживались правители со времен Эхнатона и которая так и не была изменена последующими правителями. Анкесенамон понимала, что правомерность этой политики снова ставили под сомнение.

— Действительно, никто этого не желает, — парировала она. — Ты это обсудишь с Первым советником и казначеем.

Хоремхеб нагло посмотрел на нее, приняв затем простодушный вид.

— Коль уж мы заговорили о казначее, твое величество, — продолжил он насмешливым тоном. — Не кажется ли тебе странным то, что Майя находится в тюрьме по обвинению в дружеских отношениях с главнокомандующим?

Удар был жестоким.

То, на что указывал Хоремхеб, действительно было за пределами здравого смысла. Достаточно было начать процесс по делу Майи, и судей осмеяли бы. Теперь, когда Хоремхеб стал главой ведомства, трудно было обвинить его в бунте. Он мог бы ответить: «Если вы меня считаете предателем, почему тогда назначили на должность? Потому что испугались?»

Лицо Усермона стало цвета проваренного лука-порея. У Маху был вид помятого салата-латук. Пентью прикусил губу: он одобрил арест Майи, и, разумеется, тот его за это не поблагодарит. Только Пертот сохранял спокойствие.

— Командующий, — сказал он, — ты не можешь не знать, что многие люди в Фивах подозревали тебя в том, что ты готовишься к осаде города. Похоже, они были плохо информированы, и настоящее собрание это доказывает. Но все же это допускал главнокомандующий Нахтмин, который попросил об аресте Майи. Мы все рады тому, что подозрения относительно тебя оказались необоснованными. И я считаю, что, действительно, заточение казначея Майи теперь неправомерно. Я собираюсь обратиться к ее величеству с предложением освободить его без проведения судебного процесса.

Анкесенамон оценила умение Пертота огибать острые углы, соблюдая внешние приличия. Она заявила:

— Я оставляю решение за Первым советником.

Усермон выглядел не лучшим образом.

— Я думаю, что довод главы судебного ведомства благоразумен. Я собираюсь отдать приказ об освобождении казначея Майи.

Хоремхеб наблюдал за ними словно перекупщик, который рассматривает корову, желая ее перепродать.

Анкесенамон испытала чувство отвращения к себе. Та же Исис не захотела бы подвергнуться такому позору.

Командующий Хоремхеб одержал победу по всем пунктам.

Главам ведомств пришлось проглотить недовольство: месть Майи оказалась приправленной перцем.

26 ОСКОЛКИ СТЕКЛА, РАЗБРОСАННЫЕ ДИКОЙ СВИНЬЕЙ ВОЗЛЕ ЛАП ЛЬВА

Этот нелепый обычай соблюдался строго, как закон. Труп старика, который весит столько же, как и половина маленького мешка бобов или две вязанки лука, или три куропатки, короче говоря, человеческую оболочку, пропитанную содой и набитую дорогостоящими пряностями, следовало по традиции поместить в три, вставленные один в другой, еще более дорогостоящих саркофага, которые, в свою очередь, вставляли в четвертый саркофаг из розового гранита. Затем в окружении невероятно роскошной обстановки, при участии целого войска жрецов, в сопровождении армейских отрядов и представителей знати, эти пустые объекты, внутри которых находился пустой труп, доставляли к месту захоронения царей — место Маат — и устанавливали в разукрашенную гробницу. Стоимость захоронения была такой, что можно было бы в течение целого года кормить приблизительно миллион жителей Долины.[45]

Также огромное богатство превращается в клубы дыма при сожжении благовоний во время чтения наизусть писаний, позволяющих царю Аю слиться с вечностью после осуществления всевозможных договоренностей с богами Тотом и Анубисом и грозной богиней Маат.

Всю свою жизнь каждый крестьянин Долины тяжко трудился только ради того, чтобы хотя бы приблизиться к этой безумной роскоши — вечности. По достижении возраста пятнадцати лет жителей страны усердно готовили к их последнему путешествию — на Запад, куда каждый вечер, все больше и больше старея, направлялся Ра, чтобы снова и снова возрождать рассвет. Как только появлялась возможность скопить какие-то средства, люди покупали участок, где для них строили гробницу, затем ее украшали с большей роскошью, нежели свое земное жилище. Жилище Вечности стоило многих жертв.

Что же касается Ая, то его имя, увековеченное на фресках гробницы, на барельефах храма, который был построен перед ней, бесчисленные скульптурные изображения его божественной личности в период пребывания на земле могли сохраняться миллион лет.

От поселений на юге до тех, что расположены в Дельте, там, где теряется главное русло Великой Реки, растекаясь по нескольким рукавам, безостановочно обсуждали один и тот же вопрос: кто пойдет во главе траурной процессии? Царица или Хоремхеб?

С неистребимой верой в земную гармонию подданные ее величества, царицы Анкесенамон, надеялись, что она возглавит церемонию вместе с храбрым героем Хоремхебом. Союз с представительницей династии воплощенных богов позволил бы воину узаконить свою власть и этим укрепить свое могущество. Прекрасная царица, хранительница царских традиций, расцвела бы возле прославленного защитника трона.

Нефертеп, верховный жрец Пта в Мемфисе, на это надеялся.

Хумос, верховный жрец Амона в Фивах, тоже на это надеялся.

Наконец, Панезий, верховный жрец бога Атона во всеми забытом городе Ахетатон, нынче согнутый преклонным возрастом, на это также надеялся.

И что уж говорить о верховных жрецах других культов — Сехмет, Хатор, Туерис, Тота, Монту Геба, Бес, Нефтис, Гармакис, Мина?..

Кто возглавит траурную процессию?

В течение десяти дней обитатели дворца и больше всех представители знати гадали об этом. Уадх Менех — Главный распорядитель церемоний — заламывал в отчаянии руки.

Расспрашивать об этом главную участницу действа было бы оскорблением.

В связи с этим Хоремхеб попросил царицу об аудиенции.


Она его принимала на террасе, с лежащим у ног львом.

Ничто ничего не могло изменить: она была царской крови и дважды царица. И этот убийца, настоящий мужлан, не заставит ее изменить свою линию поведения и отказаться от традиций династии.

Он прибыл со своей свитой, и Анкесенамон показалось знакомым лицо мужчины, который следовал за ним как тень, этого Рамзеса. «От них, должно быть, от обоих разит луком», — подумала она.

Хоремхеб поклонился и снова заговорил о своей бесконечной преданности короне.

Слуги придвинули кресло.

В соседних комнатах, затаив дыхание, прислушивались Мутнехмет, Нефернеруатон, Шабака, Сати и кормилицы, жующие сухие абрикосы и семя люпина, вымоченное в воде для того, чтобы из него вышла горечь.

Он сел. Она увидела пальцы его мужицких ног.

— Твое величество, — начал он, — твоя мудрость объемлет небо и землю.

Кто-то научил его этой фразе. Любопытно, кто?

— Небо и земля, — продолжил он, — созданы для того, чтобы воссоединиться.

«У него, определенно, был хороший наставник», — подумала она.

Слуга принес кувшин с гранатовым соком и наполнил два кубка.

Царица не произнесла ни слова. Серебрилась нестерпимая лазурь Долины, и по небу в поисках жертвы беспокойно летали ястребы.

— Останься Нахтмин жив, — говорил он дальше, — разве смог бы он стать настоящим защитником трона?

«Ты сделал серьезную ошибку, упомянув имя Нахтмина, командующий, — подумала она. — Во-первых, он был иным по своей сути, нежели ты, во-вторых, ты его убил. Ты украл у него вечность, вот твое главное преступление, непростительное. Когда ты умрешь, я хочу надеяться, что Маат и Анубис отдадут тебя на растерзание демонам, которые суетятся вокруг Апопа в вонючих клоаках хаоса».

Она отпила сок граната, растения, которое по прошествии многих столетий будет запрещено священниками тех народов, которые проживают по другую сторону Моря, ибо гранат станет знаком богини ада.

Она снова ничего не сказала.

— Соединение наших судеб, — заговорил он вновь, — усилило бы великолепие твоей династии.

Она представила этого бесчестного солдафона проникающим в нее и наполняющим ее тело своими мутными соками, издающим в сиянии ночи стоны от предпринимаемых усилий. Запах! Именем Амона и Хатор, от этого зверя в человечьем обличье воняет чесноком! Она скорее предпочтет совокупляться со львом, лежащим в ее ногах!

Он спросил ее взглядом. С таким же успехом он мог ждать реакции на каменном лице Исис в храме Карнака. Презрение в углах ее губ лишь подчеркивало ее неприязнь.

Внезапно Хоремхеб подскочил и бросил свой кубок об пол. Осколки стекла полетели на льва, и тот зарычал. От гранатового сока почернели плиты на террасе.

Главнокомандующий выскочил с террасы так, словно пронесся ураган. Царица не проронила ни слова.

Анкесенамон погладила льва и позвала слугу, чтобы тот вытер пол и собрал осколки стекла, пока хищник не поранил свои изящные лапы.

Прибежала Мутнехмет и увидела, что слуги подметают осколки после инцидента. Анкесенамон подняла на нее беспечный взгляд.

— Ты выйдешь за этого человека замуж? — спросила Мутнехмет.

Ответ был очевиден.

— Я — не жертвенный зверь.

Пришла, вытянув шею от напряжения, Нефернеруатон, которая прислушивалась к звукам во дворце, как крот к шагам охотника возле норы.

— Что случилось?

— Приходил Хоремхеб просить меня сочетаться с ним браком.

Нефернеруатон затаила дыхание.

— Нет, — сказала сестра с улыбкой сострадания, — я не приняла его предложение. Царица Мисра не сочетается браком с дикой свиньей.

Три женщины пребывали на террасе в безмолвии, терзаясь от противоречивых, но возвращающих гармонию душе чувств. Мутнехмет размышляла над тем, что царица назвала дикой свиньей человека, с которым она, дочь Ая, некогда согласилась сочетаться браком, и который ее затем отверг. Нефернеруатон думала о том, как бы эта дикая свинья не явилась к ней с теми же намерениями, — ведь она была царевной. В таком случае Шабака был бы, разумеется, отправлен в ад с помощью кинжала или яда. Наконец, Анкесенамон думала о том, какую же военную хитрость применит эта дикая свинья для того, чтобы завоевать трон, который она решительно не желала ему уступать.

Даже думала о том, чтобы призвать его и воткнуть кинжал в живот. Разве она не царица? Никто не смог бы ее осудить.

Одна только мысль о физической близости с этим человеком вызвала зуд. У нее зачесалось бедро, затем живот, затем голова, и, больше не в силах терпеть это, она отправилась в свои покои, сняла всю одежду, позвала служанку и попросила ту проверить, нет ли в одежде блох. Служанка позвала еще одну, и обе стали все тщательно рассматривать. Впрочем, они проделывали это каждое утро, прежде чем передать одежду царицы Хранительнице гардероба.

В это время Анкесенамон нервно ходила по комнате — она сделала сто шагов.

— Ни одного паразита, твое величество, — сообщила наконец одна из служанок.

Тогда Анкесенамон решила натереться настоем росного ладана.

Право же, одна только мысль об этом мужике сразу же вызывала у нее желание почесаться.

27 ПОРАЖЕНИЕ ЦАРИЦЫ

Деревянный засов, на который была закрыта дверь тюремной камеры, пронзительно заскрипел и тяжело ударился о наличник. Трое мужчин, сидевших внутри на корточках, подняли глаза: вор, пытавшийся стащить драгоценности у одинокой вдовы и застигнутый врасплох ее сыном, внезапно возвратившимся домой, торговец, который уклонялся от уплаты налогов, и казначей.

— Заключенный казначей Майя! — крикнул главный тюремный смотритель, пришедший с двумя стражниками. — Выходи. Ты свободен.

Майя вытаращил глаза, встал и вышел наружу — как хищник из своей клетки. Ему не была известна причина освобождения. Уж не было ли это подвохом?

— Приказ главы ведомства Пертота, — ограничился начальник тюремщиков таким объяснением.

По прошествии четырнадцати дней тюремного заточения его платье было грязным, а парик несвежим. Майя отправился к себе домой, чтобы выкупаться и освободиться от обычных для тюрьмы запахов — вони людских экскрементов и пота, крысиной мочи, гнилой соломы. С восторженными криками и слезами на глазах его встретиласупруга, как, впрочем, и остальные домочадцы. Он все еще не знал, какому чуду он обязан своим помилованием.

— Хоремхеб — во дворце, — объяснила ему жена.

Стал ли он царем? Нет, она об этом ничего не знала. Чуть позже пришел командир Рамзес, чтобы ввести его в курс дел.

— Я отправился разыскивать тебя в тюрьме, а тебя там уже нет, — сказал офицер с улыбкой. — Да будут благоприятны твои дни на воле!

— Что случилось?

— Отныне Хоремхеб — главнокомандующий армией царства. Он добился твоего освобождения.

— Главнокомандующий?

— Как только ты будешь готов, мы отправимся к нему с визитом. Я привел для тебя лошадь.

Встреча после разлуки была шумной: главнокомандующий и казначей не удержались от радостных возгласов, затем они обнялись и стали похлопывать друг друга по плечам. Рамзес и еще несколько командиров наблюдали за этой сценой с радостным видом. На полдень Хоремхеб заказал банкет: отныне в его распоряжении были царские кухни.

— Но… а остальные? — спросил Майя, когда они устроились перед подносом, уставленным блюдами с угощениями.

— Кажется, они уловили сложившуюся ситуацию: они ничего собой не представляют. Постепенно мы их заменим.

— Как?

Хоремхеб одним махом проглотил кусок рыбы в чесночной заливке, затем повернулся к сотрапезнику:

— Майя, все решает власть, и она — в моих руках. Разумеется, они станут создавать мне разные препятствия. Тем лучше: быстрее поймут, что уже не могут изменить положение, как мухи не могут препятствовать движению лошади.

Казначей тщательно обдумал услышанное, затем спросил:

— И царица?

— Она воображает себя царицей!

И главнокомандующий разразился громким смехом.

— Надо, чтобы ты с ней сочетался браком…

— В настоящий момент у нее нет такого намерения, но все закончится тем, что она приползет к моим ногам. Иначе…

— Иначе? — переспросил Майя встревоженно.

— Иначе я поднимусь на трон один.

Это заявление ошеломило казначея. Поднимется на трон один? Не заключив брачных уз с хранительницей царственных традиций? Это невиданно! Он об этом ничего не сказал, но его беспокойство было очевидным.

— Я буду придерживаться традиций, — сказал главнокомандующий, — но при условии, что эти традиции полезны.

Никогда еще Майя не слышал, чтобы высказывались так определенно и так просто, или упрощенно. Он знал Хоремхеба уже не один год, и их отношения, походившие на дружбу, крепко их связали. Содружество, возникшее в судорогах конца правления Тутанхамона и в начале правления Ая, продолжалось. Они оба были не согласны с теми режимами правления, когда личные амбиции поглощали львиную долю основных ресурсов в ущерб престижу и единству страны.

— Со времен Эхнатона, — заявил Хоремхеб, — дворец живет в мире интриг и вымыслов, в то время как внешние враги выжидают удобного случая, чтобы напасть на нас и захватить наши территории. В стране то же самое. Видя упадок династии, знать из провинции стала мечтать о том, как бы от нее избавиться.

И оба мужчины снова были единодушны. Попытка властителя провинции, небезызвестного Апихетепа[46] захватить Фивы доказывала, насколько монархию разрывали распри.

И в этом их мнения совпадали: сделка Ая с Апихетепом подтверждала духовную продажность режима.

Но никогда Майя не мог представить, что Хоремхеб бросит вызов правителям, причем будет действовать настолько хладнокровно. Он так пристально смотрел на него, что главнокомандующий расхохотался.

— Что ты на меня уставился, как заяц на шакала?

— Я восхищен твоей отвагой.

Хоремхеб покачал головой.

— Помни, что завтра мы будем присутствовать на заседании глав ведомств.


Прибытие Майи вместе с Хоремхебом в царский кабинет произвело эффект появления призрака во время пира. Всем, разумеется, было известно, что он освобожден по решению Пертота, принятому на последнем заседании. Но думали, что, довольный помилованием, он, по крайней мере некоторое время, будет вести себя тихо.

Он уважительно опустился на колени у ног царицы, сохраняя бесстрастное выражение лица. Она взглянула на него, потрясенная. Обвинила его в дерзости, неслыханном оскорблении. И — вот он, явился! И более того, она в первый раз после неудачного предложения Хоремхеба безбоязненно встретилась с ним.

— Майя, — сказала она резко, наклонившись к нему, — ты помилован, но не восстановлен в своей должности. Ты больше не являешься казначеем. Что ты здесь делаешь?

Преемник Майи, Хапон, позеленел. Усермон стал белым как мел. Маху покраснел.

— Твое величество, — заговорил Майя, не поднимаясь с колен, — разве помилование не является доказательством моей невиновности? Против меня никакого дела не было возбуждено. Какую я совершил ошибку, чтобы стать виновным в глазах твоей высшей мудрости?

Она оказалась в ловушке. Снова.

— Первый советник, спроси мнение главы судебного ведомства.

Усермон повиновался.

— Если я не ошибаюсь, — произнес Пертот слащаво, — казначей был обвинен в связях с командующим Хоремхебом, нынешним главнокомандующим; необоснованность подозрения является очевидной, так как главнокомандующий находится среди нас. Итак, если главнокомандующий виновен, в этом случае за ним не могут сохраняться его обязанности, и казначея тогда следует снова отправить в тюрьму, если же он таковым не является, то в этом случае отставка казначея Майи не имеет основания, и он должен быть восстановлен в своей должности.

Он поочередно посмотрел на собравшихся.

Царица пронзила его взглядом.

Хоремхеб сощурился.

— Стало быть, Хапон больше не является казначеем? — спросил Усермон, чтобы хоть что-то сказать.

— Знания моего уважаемого коллеги Хапона, несомненно, пригодятся на другом посту.

— Поднимись, казначей, — сказала царица Майе, раздраженная его насмешливым взглядом.

Для всех было очевидно: отныне Хоремхеб будет командовать и армией, и финансами. Майя занял свое место и остановил одновременно угрожающий и иронический взгляд на том, кто заставил его арестовывать, — на Маху. Этот последний больше не мог оставаться в кабинете. Он встал.

— Твое величество, так как я теперь оказываюсь осужденным, то прошу тебя принять мою отставку.

— Сядь, Маху. Если ты хочешь отказаться от должности, назови своего преемника Первому советнику.

— Люди, которых я подобрал, твое величество, больше не могут быть полезными нынешней власти.

Наглая и циничная фраза, означающая, что царица больше не обладала властью. «Еще один, испытывающий отвращение, — подумала она. — Сначала Тхуту, а теперь Маху. Они служили трем царям и в результате остались в дураках. Вне сомнения, Маху уже дошел до такого состояния, что скоро начнет выращивать огурцы и салат-латук».

Сцепив руки под брюхом, Хоремхеб наблюдал за этой сценой, не говоря ни слова.

— Я могу предложить преемника Маху. Думаю, что военная охрана работает не хуже, чем гражданская.

«Их уже трое», — подумала Анкесенамон.

— И кого ты предлагаешь? — спросил Усермон.

— Командира Рамзеса.

— Само собой разумеется, что, в случае назначения, командир Рамзес должен будет подчиняться Первому советнику, а не главнокомандующему, и в этой должности он не сможет заниматься делами армии.

— Само собой разумеется, Первый советник, — согласился Хоремхеб. — Но дело от этого выиграет, это точно.

Пустые фразы, все были уверены в обратном.

— Ее величество разрешит мне удалиться? — спросил Маху.

— Разрешаю.

— Ее величество разрешит мне вызвать сейчас сюда командира Рамзеса? — спросил Хоремхеб.

— Разрешаю.

Рамзес не заставил себя долго ждать и чуть ли не столкнулся со своим предшественником.

Того же типа, что и его хозяин, но, пожалуй, более породистый. Возможно, у него не было тех же амбиций. Он опустился на колени перед царицей. Она посмотрела на гладкие блестящие плечи и уловила смутный отблеск желания в глазах командира. Затем велела ему подняться; он остался стоять возле трона. Она ощутила исходивший от военного запах пота и сморщила нос. Пентью и Пертот внимательно наблюдали за Рамзесом.

Хоремхеб объяснил, что предложил его кандидатуру в качестве преемника покинувшего свой пост начальника охраны.

— Чем ты занимаешься в качестве начальника военной охраны? — спросил Усермон.

— Вот уже два года я собираю свидетельства о нарушениях установленных правил в казармах, лагерях и за их пределами. Дисциплина солдат ее величества должна быть безупречной.

«Интересно, себя самого он судит по тем же меркам? — подумала Анкесенамон. — Участвовал ли он в покушении на жизнь Нахтмина?»

Усермон заметил, что он теперь не сможет выполнять эти задачи, поскольку должен полностью посвятить себя работе в гражданской охране, в том числе речной.

— Я подчиняюсь приказам ее величества, — ответил он.

В конечном счете эти армейские оказались не такими уж страшными людьми, как все предполагали.

— Садись, начальник охраны Рамзес, — сказал ему Усермон, указывая на место Маху.

Командир быстро сел и улыбнулся Пентью, который был справа от него, и Пертоту, сидевшему слева. Писец составил акт о назначении Рамзеса начальником охраны, и к документу была приложена царская печать.

Все оказали ей полагающиеся знаки уважения, и царица покинула царский кабинет, в котором теперь оставалось лишь несколько глав ведомств, назначенных Аем. Она уже не сомневалась в том, что скоро не останется ни одного из них. Но если Хоремхеб думал, что она беспомощна, он ошибался; вскоре она ему это докажет.

28 «МАРГИ»

Беседуя с Рамзесом и еще одним командиром, Хоремхеб шел по двору, чтобы попасть в помещение, где он обосновался. Внезапно он столкнулся с Шабакой, возвращавшимся из конюшни. Оба мужчины остановились и пристально посмотрели друг на друга.

Хоремхеб один или два раза видел нубийца стоящим позади Ая, но информаторы подробно рассказали ему о той роли, которую Шабака играл при его враге, и тех интригах, которые числились на его счету, как в случае с «Лотосами Мина». Ему также было известно, что Шабака сочетался браком с Нефернеруатон и был провозглашен царевичем.

Он смерил Шабаку взглядом с головы до ног и бросил ему высокомерным тоном:

— Царевич Шабака, если не ошибаюсь?

Тот с трудом справился со страхом, вдруг охватившим его, заставил себя улыбнуться и сделал три шага в сторону Хоремхеба.

— Досточтимый главнокомандующий, какая удача! Позволь поздравить тебя с назначением на новую очень видную должность.

Согласно правилам, принятым при дворе, Хоремхеб был обязан сделать три шага к собеседнику, но он этого не сделал.

— Благодарю тебя, — ответил он, оставаясь на месте.

Затем пошел дальше.

Возвращаясь во дворец, Шабака обернулся и увидел, что командиры рассматривают его.

Он быстро вошел в покои, которые занимали они с Нефернеруатон. Ее обеспокоило его раздражение.

— Если я умру, — сказал он, не отдышавшись, — то лишь потому, что именно с тобой Хоремхеб захочет сочетаться браком, чтобы подобраться к трону. Стало быть, я скоро умру.

Она вскрикнула:

— Что ты такое говоришь?

— То, что слышала. Я только что столкнулся с Хоремхебом. По его отношению ко мне я все понял. Только одного того, что я служил царю Аю, достаточно, чтобы меня поторопить в ад, тем более что я — твой супруг.

Она запричитала:

— Раз царица ему отказала, он теперь будет думать только обо мне.

На какое-то время их охватило оцепенение.

— Шабака, — сказала она, — я никогда не выйду замуж за Хоремхеба.

— Я умру, и для меня это уже не будет иметь значения. И это произойдет скоро.

Она схватила его за плечи и встряхнула.

— Перестань так говорить!

Но она слишком хорошо понимала, что даже преувеличенное из-за страха беспокойство ее супруга было обоснованным. Она села и снова запричитала:

— Но что мы можем сделать? Я пойду к сестре…

— Твоя сестра ничем нам не поможет. Она беззащитна перед Хоремхебом.

— Неужели мы обречены?

— Нет, — ответил он, — послушай меня.


Даже не открывая глаз, Анкесенамон догадалась, что кто-то вошел в ее комнату. С бьющимся сердцем, напряженно прислушиваясь, она ждала, что будет дальше. Пришли убить ее, пока она спит?

Она открыла глаза, выпрямилась и увидела Сати, которая прислонилась к дверному косяку. По выражению лица бывшей кормилицы, так же как и по ее внезапному появлению, она поняла, что произошло чрезвычайное событие.

— Сати! Что случилось?

Через щели в ставнях пробивался рассвет. Льняные шторы покачивались от легкого бриза.

Сати сделала шаг к ней.

— В эту ночь я услышала шум в коридоре. Приглушенные голоса. Когда я встала, чтобы узнать, что происходит, никого уже не было. Я не могла снова заснуть. И отправилась в покои твоей сестры. Вначале я вошла в комнату кормилицы. Та крепко спала. Колыбелька Аменхотепа была пустой.

Анкесенамон вскрикнула.

— После этого я подошла к двери спальни твоей сестры и Шабаки. Прислушалась. Тишина. Я открыла дверь. На ложе никого.

Я огляделась — многие вещи исчезли. На сундуке лежало вот это.

Она протянула Анкесенамон сложенный лист папируса, на котором было написано:

«Только для царицы Анкесенамон».

Она развернула папирус.

Меритатон была права. Шабака в опасности. Аменхотеп и я будем также в опасности. Я храню тебя в моем сердце.

Анкесенамон лишилась дара речи.

— Она уехала, — вымолвила она.

Сати покачала головой.

— Она правильно сделала.

— Но куда? И оставила меня одну! Одну! — вскричала Анкесенамон.

Сати приложила палец к губам.

— Никому не надо об этом говорить. Дай им время отъехать как можно дальше.

Анкесенамон растерянно посмотрела на кормилицу. Сати была права. Надо было дать беглецам время скрыться.

— Но как мы это утаим?

— Ты скажешь, что они отправились на прогулку на «Славе Амона». По прошествии нескольких дней ты притворишься удивленной из-за того, что корабль до сих пор не вернулся. Сейчас я принесу тебе молока.

Анкесенамон проделала сто шагов по комнате. Одна! Отныне она осталась одна! Узница дворца. Она снова взяла записку сестры: «Меритатон была права».

Шабака чувствовал угрозу своей жизни. И если бы сестра стала вдовой, Хоремхеб попытался бы с нею сочетаться браком, так как она была царевной. «Аменхотеп и я будем также в опасности».

Возвратилась Сати, неся чашу с молоком и блюдо с хлебцами и фигами.

— Поешь, — сказала она. — Тебе надо набраться сил. И ни слова своей тете.

— Почему?

— Чем меньше она будет знать, тем будет для нее лучше. И не забывай, что Мутнехмет все же связана с Хоремхебом. Радуйся, что этой ночью ты была одна.

Стало быть, Итшана она не должна посвящать в тайну.

— Сожги это послание, — посоветовала Сати.

Анкесенамон протянула ей лист и смотрела, как пламя лампы съедает прощальные слова сестры, и от прошлого остаются лишь пепел и дым.

Она пила молоко маленькими глотками и размышляла над случившимся. Вдруг она словно опомнилась и пошла в комнату Нефернеруатон. Все ценные вещи исчезли, а также большая часть одежды. Беглецы должны были подготовиться к своему побегу, им на это потребовалось, по крайней мере, два дня.

Кормилица продолжала спать — очевидно, они дали ей снадобье. В десять часов раздался крик. Она прибежала взволнованная в комнату царицы:

— Твое величество! Твое величество! Ребенка нет! Царевна…

Как раз вошла Мутнехмет. Она тоже была взволнована. Анкесенамон смерила взглядом кормилицу:

— Ты что, забыла? Моя сестра вместе с супругом и ребенком уехала в Мемфис, у царевича Шабаки там дела. Они возвратятся через несколько дней.

У нее в голове внезапно созрел план: она превратит бегство своей сестры в подводный камень для Хоремхеба.

Кормилица смотрела на нее, оторопев.

— В Мемфис? Без меня?

Царица принялась смеяться.

— Она тебя не предупредила? Она взяла другую кормилицу в поездку. Успокойся и запомни на будущее: поменьше надо спать.

Кормилица ушла, пристыженная и сбитая с толку. В этот момент Анкесенамон вспомнила, что Шабака убирал драгоценности из комнаты покойного Ая. Разумеется, он их тоже захватил с собой.

«Тем лучше, — подумала она. — Это не достанется Хоремхебу!»

Внезапно она вспомнила: через двенадцать дней должны состояться похороны Ая. Хоремхеб и Рамзес, не говоря уже о придворных, заметят отсутствие Нефернеруатон и Шабаки. Она решила дать беглецам хотя бы четыре или пять дней, чтобы те могли добраться до того места, которое выбрали. Только после этого она станет проявлять беспокойство.

— Но что они собираются делать в Мемфисе? — спросила Мутнехмет.

— Не знаю, насколько я понимаю, у Шабаки там дела, связанные с долговыми обязательствами.

Она считала, что он намерен отправиться в страну Куш, и обрадовалась тому, что отвела все подозрения, указав северное направление. Навестит ли беглец наместника Гую? Тот был другом Ая. Но будучи очень осторожным, Шабака усомнится даже в нем.


Бесчисленное количество торговцев пересекали границу в обоих направлениях. Этот был черным, как и таможенники, которые высовывались, будто крысы, в окошки, проделанные в высоких зубчатых стенах, защищавших границу. Он дал монету. Они его пропустили вместе с двумя мулами, на одном из которых сидело самое очаровательное создание, какое они когда-либо видели, с ребенком на руках; она называла мужчину Марги, то есть «лекарь». Без сомнения, торговец из Фив спускался по реке, чтобы покупать золото, терпентинное и эбеновое дерево, слоновую кость и экзотических птиц.

Добравшись на корабле до первого водопада, он купил мулов. Он возвращался в страну своего детства с четко определенной целью: обосноваться на берегу моря, за пределами тех территорий, которые контролировала армия Хоремхеба. Супруга с ним в этом согласилась. Теперь они излечатся от смертоносного блеска дворцовых великолепий.

Две Земли, живущие по указке Хоремхеба, стали совсем иной страной.

Смелая душа должна принять то, что в жизни есть свои сезоны, правда, все они именуются «Прошлое».

29 ВРЕМЕННАЯ ВЕЧНОСТЬ

Когда до похорон оставалось девять дней, Анкесенамон вызвала Уадха Менеха.

— Моя сестра принцесса Нефернеруатон уехала в Мемфис вместе с супругом неделю назад и почему-то задерживается. Пусть направят посланца в Мемфис, во дворец, где она находится. Необходимо поторопить ее с возвращением. Нам еще кое-что надо обсудить.

Пришедший в смятение Главный распорядитель церемоний выкатил глаза.

— В Мемфис? Как она туда добралась, твое величество?

— Но… без сомнения, на «Славе Амона».

— Прости меня, твое величество, но «Слава Амона» стоит у набережной с начала паводка. Я расспрошу начальника хозяйственной службы, но, насколько мне известно, никто не заказывал поездку в Мемфис.

Анкесенамон нахмурила брови и продемонстрировала все признаки беспокойства, какие только пришли ей в голову.

— Что это означает? — пробормотала она. — Расспроси всех, кто может что-нибудь знать, и возвращайся ко мне с отчетом.

Минутой позже Уадх Менех, на этот раз чрезвычайно взволнованный, возвратился вместе с начальником хозяйственной службы.

— Твое величество, — сказал тот, — «Слава Амона» пришвартован у набережной, ни царевна Нефернеруатон, ни царевич Шабака не отдавали указаний о подготовке судна для поездки в Мемфис. Когда царевна уехала?

— Вот уже восемь дней прошло с тех пор.

Она проделала свои сто шагов, как будто охваченная волнением.

— Очень странно, — сказала она Уадху Менеху. — Попроси начальника охраны Рамзеса прийти ко мне.

Прошел час, прежде чем Рамзес появился у входа в царские покои.

— Начальник охраны, — обратилась она к нему, — прошло восемь дней с тех пор, как царевна Нефернеруатон и ее супруг царевич Шабака известили меня о том, что отправляются в Мемфис, где у царевича были дела. Я полагала, что они воспользовались царским кораблем, но только что узнала, что корабль стоит у набережной. Начальник хозяйственной службы мне, к тому же, сообщил, что не получал приказа готовить судно к отплытию. Все это очень странно. Моя сестра, ее супруг и их ребенок исчезли. Я тебя попрошу как можно быстрее узнать, где они находятся.

Рамзес казался потрясенным. Само исчезновение царевны уже было неординарным событием, но исчезновение супружеской пары вместе с ребенком за несколько дней до похорон царя — это была катастрофа. Он опасался, что это дело рук кого-нибудь из безрассудных приверженцев Хоремхеба.

— Хорошо, твое величество.

Несколькими минутами позже он докладывал об этом деле Хоремхебу. Главнокомандующий был озадачен.

— Можно ли опасаться, что кто-то из наших людей пошел на преступление без нашего ведома, как это сделал когда-то Хнумос? — спросил Рамзес.

— Но именно тебе надлежит ответить на этот вопрос. Однако я не думаю, что среди наших людей найдется такой безумец.

— Я тоже так считаю.

— Двор заявит о покушении на жизнь сына Нефернеруатон, Аменхотепа, — озабоченно сказал Рамзес.

— Мнение двора мало что значит. Но все же постарайся пролить на это дело свет.

Буквально на следующий день в Фивах распространился слух об исчезновении второй царственной пары, а самое главное, второго возможного наследника трона. Также высказывались предположения об убийстве царевны, ее супруга и их ребенка.

До похорон Хоремхеб оставался мрачным. Среди других причин было и то, что таинственное исчезновение Шабаки лишало его возможности устроить показательную месть, которую он готовил для нубийца.


Двор гудел от слухов. Похоронная церемония имела множество нюансов, и это лишь подливало масло в огонь. Впервые во главе траурной процессии шли только женщины — дочь и внучка покойного. В царской семье не осталось ни одного мужчины, так как Себатон и Сагор не были наречены царевичами. В Большом зале дворца присутствовали почти все главы ведомств и высокопоставленные лица.

За исключением одного единственного человека — Хоремхеба.

Был ли он лишен милости царицы? Но в таком случае что там делали преданные ему люди, Рамзес и Майя? Его имя было внесено в протокол, он должен был шествовать вместе с главами ведомств. Почему он отсутствовал?

Хумос поднял руку. Молитвы очищения и обращения к Амону-Ра были произнесены. Дымились благовония. Царица склонилась над первым саркофагом, пока его не закрыли, созерцая золотую маску, представляющую улыбающегося молодого царя, каким его, без сомнения, никто не помнил, и положила на грудь покойного, туда, где лежали скипетр и боевой цеп, гирлянду из роз и незабудок. Мутнехмет возложила венок из лотосов.

Ввиду ожидаемой вечности крышку первого саркофага запечатали гвоздями. Он был вставлен во второй саркофаг, второй — в третий, затем все саркофаги поместили в деревянный гроб. Тройную укладку установили на тот же паланкин, обтянутый сукном, расшитым золотом, который уже не однажды использовался для похорон. Все это подняли на плечи десять мужчин и понесли к выходу головой вперед, как предписывал протокол.

Именно тогда царица, Мутнехмет и ее братья, Себатон и Сагор, стали демонстрировать, насколько они горюют — они пытались не дать унести саркофаг. Им полагалось кричать: «Не уходи!» Но душа Анкесенамон была далеко, и ее губы едва шевелились, когда она положила руки на саркофаг. Мутнехмет казалась настолько потерянной, что можно было опасаться, как бы она не сошла с ума. Несколько громче звучали просьбы ее молодых братьев.

Впрочем, плакальщицы оглушительно вопили, и больше ничего не было слышно.

Процессия пересекла большой двор и добралась до парадной двери со статуями Амона по обе стороны.

Если бы кто-нибудь поднял глаза, то увидел бы Хоремхеба, наблюдающего за процессией с одной из террас.

Анкесенамон и Мутнехмет взобрались каждая на свой паланкин, вслед за ними потянулась вереница паланкинов других участников процессии, — наместника Гуи, Себатона, Сагора и их жен, Усермона, глав ведомств, затем везли тележки с царским имуществом. Как обычно, нелегко дался проезд по улицам, между выстроившимися с обеих сторон рядами зрителей, которые следили за каждым жестом участников процессии.

На протяжении всего шествия к месту Маат Анкесенамон размышляла о причине отсутствия Хоремхеба. Что предвещала такая дерзость и пренебрежение священной церемонией, самой важной в жизни человека, тем паче царя, — его переезда в жилище для вечной жизни? Это вызывало у нее тревогу. Или, возможно, Хоремхеб решил пренебречь участием в церемонии, которую возглавлял не он?

Процессия остановилась перед новым храмом, все выстроились согласно ритуалу: во главе жрецы, за ними члены семьи покойного, затем высокопоставленные лица. С земли поднимался тонкий позолоченный слой пыли, делая все вокруг нереальным.

«Возможно, все эти люди также умерли, — думала Анкесенамон. — Возможно, эти обряды выполняются уже в загробной жизни. Возможно, я умерла…»

Сквозь мерцающую пыль она перехватила чей-то взгляд: это был взгляд Итшана, озабоченный, тоскливый. Протокол запрещал ему находиться рядом с нею. Мимолетно она подала ему знак, слегка наклонив голову.

— Чей это храм? — прошептала она, обращаясь к Мутнехмет.

Усталость от поездки и выпавшие на ее долю испытания последних дней притупили ее слух и зрение. Ее походка стала жесткой и механической. Дойдя до храма, она стала напоминать сомнамбулу. А до обрядов завершения церемонии было так далеко! Она охотно прилегла бы прямо здесь, на пол.

— Это храм моего отца, — ответила Мутнехмет.

Ай давно уже подготовил свой переход в другое царство. Он заставил построить храм недалеко от своей гробницы. В часовне, где предстояло проводить обряд Открытия рта, возвышались четыре статуи, у которых были его лица. Саркофаг поместили у подножия статуи Амона, сверкающего новой позолотой, и жрецы приступили к обряду Очищения четырьмя чашами.

Очищенный, очищенный Амон-Ра, господин Карнака, Амон-Ра, Камутеф, хозяин своего великого места. Я тебе бросаю глаз Хоруса, чтобы пришел его запах к тебе…

Крики плакальщиц отдавались эхом в горах.

Анкесенамон пошатнулась. Сати, которая следила за нею, стоя позади, незаметно поддержала ее за талию.

И вот наступил момент, когда жрец установил конец небольшой лопатки на рот маски, украшающей гроб.

Дай ему теперь слово, Амон-Pa, дай слово своему сыну Аю, чтобы он распространял твою власть у твоих ног на протяжении миллионов лет…

Наконец свершилось: безбоязненно встретив заклятых врагов, поджидавших ее в хаосе, блуждающая душа царя Ая воссоединилась с его прахом. В загробной жизни теперь могла возобновиться его земная деятельность. Ему необходимо было подкрепиться. Два жреца поставили у подножия саркофага блюдо с мясом, блюдо с луком-пореем в масле, блюдо с хлебцами, фрукты, кубок, кувшин вина.

По знаку жреца, совершающего обряд, плакальщицы запели гортанно и громче, чем прежде.

Он говорил, говорит и будет говорить! Могущество Амона бесконечно! Царь говорит. Царь ест и будет есть!

Слуги из дворца развернули циновки на земле и поставили сверху низкие столы для поминальной трапезы, возглавляемой Хумосом, царицей и дочерью покойного.

Сати наклонилась к царице и прошептала ей на ухо:

— Поешь немного.

Она сгрызла хлебец, поела фруктов и выпила вина с налетом пыли. Мутнехмет съела не больше царицы.

Затем все встали, слуги убрали блюда и скатали циновки. Оставалось отнести саркофаг в гробницу.

Хумос и жрецы устремили свой взор на царицу.

— Шевелись! — прошептала ей Мутнехмет властным тоном.

Анкесенамон вспомнила, чего от нее ожидали: она опустилась на колени у подножия саркофага и произнесла священную фразу:

Не оставляй меня, не оставляй меня, мое сердце в этом гробу.

Она не могла подняться, наместник Гуя поспешил ей помочь. Подбежала Сати и придворные дамы, чтобы отвести ее на место. Затем снова подняли громадный гроб на паланкин, и процессия возобновила свое медленное передвижение по пустыне. К счастью, теперь уже было не далеко.

Подходя к гробнице, Анкесенамон и Мутнехмет пришли в изумление: ее помещения были столь просторными, словно это был дворец для загробной жизни. Семь комнат были соединены коридорами, в которых свободно разместилась похоронная процессия. Ай заставил перенести туда из Ахетатона саркофаги и имущество своих отца и матери. Фрески и статуи украшали комнаты родителей и его собственную. Но он не осмелился нарушить волю Нефертити, которая пожелала в загробном мире находиться рядом с Эхнатоном. Там также было место для всех его детей. Возможно, даже для Шабаки.

У Анкесенамон помутилось сознание, такое с ней случалось во время этих нескончаемых церемоний.

К кому обращается сейчас этот человек, который посвятил лучшую часть своей жизни завоеванию власти и который, возможно, видел, поражаясь, как сразу же после его ухода стало рушиться все, чего он добился, и царством начинает править его заклятый враг? Что сказал бы он Амону? «Я восстановил твой культ, и вот такая за это благодарность?» Вышел бы он за границы смерти и преодолел бы ужасные испытания Маат, Анубиса и Тота, чтобы нанести оскорбление божественному величеству?

Она смотрела на изображения богов, которые были в гробнице повсюду, даже на потолках. Беспорядочно перемешавшись из-за волнения, поток вопросов разрушил плотины. Так как рот ее еще не был запечатан, что сказала бы она этим богам, появись они теперь, как в смертный час? С каким прошением обратилась бы она к ним? Почему ей действительно приходится расходовать свою яростную энергию на Хоремхеба? Чтобы сохранить свое потомство? Защитить эту династию, жертвой которой она себя несколькими днями раньше считала? А Исис, разве пыталась она сохранить свое потомство, когда Осириса убил Сет?

Боги тоже убивали друг друга. Получается, что убийство было изобретено богами. В основе мира было подлое убийство, убийство бога своим братом.

Она содрогнулась, понимая, сколь кощунственна эта мысль. Ее взгляд скрестился с взглядом Рамзеса. Она взяла себя в руки. Он рассматривал с равнодушным видом роскошные вещи, которые слуги нагромоздили вокруг. Кресла, столы, письменный прибор, сундуки из кедра или слоновой кости, статуи… Да, на все это была возложена ответственность за вечность Ая.

— Как ты себя чувствуешь? — прошептал чей-то голос рядом.

Итшан. Он пробрался через толпу. Она покачала головой. Ей необходимо было выспаться. Сто часов. Сто лет. Впрочем, выбившись из сил из-за шума, пыли и долгого пребывания на ногах, она задремала в паланкине, когда уже возвращалась во дворец.

«Слишком много мертвых, — думала она, — слишком…»

30 НЕВОЗМОЖНАЯ ПОДПИСЬ

— Они сбежали, вот и все, — сообщил Рамзес. — Никаких указаний насчет корабля и времени отплытия не было. Усыпили кормилицу, которая, очевидно, не имела никакого отношения к этому.

Хоремхеб провел рукой по голому черепу. Когда он был в своем кабинете, его парик, как обычно, находился на этажерке.

— Бегство?

— Они последовали примеру Меритатон и ее любовника, Хранителя благовоний, которые сбежали около пятнадцати лет назад.

— Почему те все же сбежали?

— Я расспросил старых кормилиц. Они думают, что Меритатон боялась быть отравленной Аем.

Хоремхеб хохотнул.

— А эти, куда они направились? — спросил он.

— Пока это невозможно установить, по крайней мере, в настоящий момент. Перевозчики лодок заметили, что пришвартованная рядом с ними лодка отплыла ночью, но в каком направлении? Загадка. Это тебе как-то может повредить?

— Наоборот, расчищает место. Повредить мне может предположение, что их убили, это может подтолкнуть царицу убежать. Ты думаешь, она действительно в это поверила?

— Я в этом сомневаюсь. Она не могла не заметить, что ее сестра и шурин прихватили с собой много одежды и драгоценностей.

— Драгоценностей?

— Большую часть из тех, что принадлежали Аю. В основном это статуэтки и массивный золотой Хорус, который находился в комнате Ая. Мне известно также, что Нефернеруатон хранила у себя пятнадцать тысяч золотых колец, которые тоже исчезли. Что касается слухов, будет достаточно сообщить нескольким представителям знати правду.

— Так почему, по-твоему, они убежали? — снова спросил Хоремхеб.

— Вероятнее всего, Шабака испугался.

— Эта обезьяна была права! Ладно, заботу о слухах поручаю тебе. Теперь — о деле. Нам остается выдернуть этого олуха Усермона.

— И Пентью? Разве ты его решил оставить?

— Этот нам пригодится. Он всегда на стороне власти. Когда ты соберешь нужную информацию, Майя нам будет весьма полезен.


Аакед — господин из Омбоса, один из самых богатых землевладельцев Верхней Земли — был давним другом покойного Ая. В былые времена он его поддерживал во многих выпавших на его долю испытаниях. Естественно, он присутствовал на похоронах. Сидя напротив Усеромона, он казался недовольным. Сжав подлокотник рукой с инкрустированным камнями золотым браслетом, настолько тяжелым, что всем было любопытно, снимал ли он его перед сном, он воскликнул:

— Три тысячи золотых колец! Ты себе можешь такое представить?

Вначале Усермон не вымолвил и слова. Аакед был уже пятым землевладельцем или торговцем, пришедшим к нему за последние шесть дней, чтобы опротестовать повышение налога. Определенно, можно было говорить о тенденции. Прежде за год являлись только трое или четверо, с ними договаривались полюбовно, правда, после ожесточенных споров. Но пятеро за шесть дней!

— Но все точно подсчитано, да или нет? — спросил, в конце концов, Первый советник.

— Да что же я об этом знаю! Не я занимаюсь этими вопросами, а мой помощник. Они только предъявили ему сумму.

— Именно ты отвечаешь за него, а не он за тебя. Аакед, давай будем благоразумными.

— А если он ошибся, что я могу сделать? Прийти ко мне, чтобы требовать три тысячи золотых колец? Но это — сумасшествие, Усермон! Надо, чтобы ты вмешался.

Защищать в суде Аакеда, против которого выступал Майя, у Усермона не было намерения; это было бы столь же неприятно, как и бесполезно. Кроме того, в его обязанности не входило разрешение споров относительно налоговых штрафов.

— Твой брат, — настаивал землевладелец, — меня уверил, что ты можешь уладить это дело.

Усермон нахмурил брови.

— Мой брат?

Упомянутый брат был городским головой Омбоса, и Усермон был удивлен тому, с какой уверенностью проситель ссылался на его имя. Аакед покачал головой с умным видом. Усермон понял, что пора завершать беседу. Он пообещал подумать и отпустил посетителя.

— Но действуй быстро, — настаивал Аакед, — потому что я должен выложить три тысячи колец в течение декады.

Когда он уехал, озадаченный Усермон стал шагать из угла в угол по своему кабинету. Наконец он решил вызвать своего секретаря:

— Предупреди секретаря казначея, что я желаю его видеть.

Казначейство занимало самую большую часть нижнего этажа во дворце и бывшие служебные помещения военных, впрочем, именно по причине нехватки места те перебранись в пристроенные здания. Спустя четверть часа Майя появился на пороге кабинета Первого советника. После обычных приветствий Майя сел, и Усермон спросил:

— Не припоминаешь ли ты дело по налогам, касающееся богатого землевладельца из Омбуса?

— Конечно. Это об Аакеде ты хочешь со мной поговорить? Вот уже многие годы он уклоняется от уплаты налогов, без сомнения, при соучастии некоторых наших сборщиков налогов и других его защитников. Он весьма занизил реальные площади обрабатываемых земель и поголовье стад. Очевидно, мои службы раньше не замечали этого. Но в охранное ведомство поступил донос. Провели расследование на месте, и все раскрылось. Поэтому на господина Аакеда был наложен штраф в размере трех тысяч золотых колец, который следует выплатить в течение десяти дней. Это один из твоих друзей?

Усермон покачал головой.

— Нет, он был приближенным покойного царя. Он только что приходил ко мне с визитом. Он просит о снисхождении. Как он говорит, ошибку допустил его помощник.

Майя расхохотался.

— Они все так говорят! Можно подумать, что землевладельцы не знают ни площадей своих полей, ни количества голов в своих стадах!

Усермон не стал говорить об уменьшении штрафа. В конце концов, Аакед был достаточно богатым, чтобы его заплатить, а Первому советнику не пристало просить о снисходительности для мошенников. И, тем более, не у казначея Майи.

Таким образом, он перестал думать о деле Аакеда. Но то, что он ссылался на брата, оставило у него тягостное впечатление.

Прошло около двух декад, когда во время заседания в царском кабинете, в присутствии царицы, Рамзес поднял вопрос о работе своего ведомства за прошедший месяц.

— Слишком долго в этой стране царил хаос, — сказал он. — На севере многие господа провинций нажили значительные состояния благодаря всевозможным подлогам. За последние годы некоторые из них, не ощущая влияния Фив и Мемфиса, потеряли всякое уважение к власти и решили в своих провинциях стать единоличными правителями, независимыми от короны.

Анкесенамон слушала, все больше удивляясь. Насколько она помнила, и достаточно четко, против царской власти восстал только Апихетеп, тогда наемные убийцы пытались убить молодого Тутанхамона. Еще было столкновение некоего Гемпты, господина Авариса, со своими соседями ивритами, и больше ни о каких других мятежах и ни о чем подобном она не слышала. Откуда у него такая информация?

— В архивах доверенного мне ее величеством ведомства были обнаружены документы, свидетельствующие, что в течение прошедшего года произошло семнадцать более или менее серьезных инцидентов между вооруженными силами ее величества и господами из Нижней Земли, — продолжил Рамзес. — Мои посланцы в архивах Мемфиса и Авариса нашли подтверждение о еще семи происшедших инцидентах. Итак, это всего двадцать четыре конфликта, в результате некоторых гибли люди, в среднем два человека в месяц.

В его высказываниях чувствовалась озабоченность, но говорил он спокойно, что произвело должное впечатление на Анкесенамон. Она никогда не интересовалась этими вопросами, а Маху об этом говорил мало, так что она ничего не знала о деловых качествах Маху. Но этот Рамзес проявил власть и явно разобрался в порученном деле.

— Господа Нижней Земли, — продолжил Рамзес, — извлекли выгоду из присутствия чужеземцев на их территориях, я имею в виду ивритов. Якобы опасаясь их, они создали свои отряды охранников. Иногда они больше напоминают небольшую армию, так как в них насчитывается до двухсот человек и даже больше. Предыдущие правители закрывали на это глаза, ведь речь шла о вторжении банд разбойников из восточных и западных пустынь. Но эти отряды использовались и для того, чтобы воспрепятствовать нашим служащим из налогового управления выполнять свои обязанности. На те суммы, что не выплачивались царской Казне, эти господа на протяжении долгих лет содержали частные армии.

Анкесенамон не сказала ни слова. Рамзес только что произнес обвинительную речь, по сути, направленную против нее, ведь именно она сейчас представляла царскую власть.

— Я решил покончить с таким положением дел, — заявил Рамзес тоном, не терпящим возражений. — Я распустил эти отряды. С позволения главнокомандующего Хоремхеба для этого были направлены два армейских подразделения. Это привело в некоторых случаях к кровавым столкновениям, но недопустимо, чтобы эти господа продолжали насмехаться над властью короны. Я хочу надеяться, что через месяц в Двух Землях не останется больше ни одного частного отряда охраны.

— А разбойники? — спросил Усермон.

Вмешался Хоремхеб:

— На всех границах страны размещены наши войска для того, чтобы перехватывать банды грабителей. С разрешения ее величества я собираюсь попросить казначея Майю о выделении средств на строительство стен, поддерживаемых малыми фортами, для того, чтобы создать еще более мощное заграждение от этих бандитов. Мы будем держать там постоянные силы.

— Это будет дорого стоить, — заметил Усермон.

— Первый советник, это будет стоить намного меньше, чем потери из-за неуплаты налогов, о чем глава ведомства Рамзес представит тебе отчет, — ответил Майя. — Я ознакомлю тебя с расчетами после доклада.

Очевидным было то, что Хоремхеб, Майя и Рамзес вели себя так, как будто они трое сформировали еще одно независимое правительство. Эти люди действительно прибирали страну к своим рукам. И возразить им было нечем.

— Я говорил только о Нижней Земле, — сказал Рамзес. — В Верхней Земле нет грабителей. Единственная граница пролегает на юге, и она хорошо охраняется. И между тем, у господ провинций Верхней Земли также есть свои отряды охраны. Их цель состоит исключительно в том, чтобы препятствовать работе служащих налогового управления. Легко можно обескуражить налоговиков, выставив против них отряд охраны из пятидесяти или ста человек. А если они проявляют настойчивость, то их либо убивают, либо подкупают. Впрочем, они этого и не скрывают, так как давно поняли бесполезность своих усилий. Расследования моих посланцев выявили, что они практически все продажны.

— Почему такие низкие доходы мы получаем с Двух Земель? — вмешался Майя. — Налоги, которые мы взимаем, получены в основном от мелких землевладельцев, тех, у кого нет средств содержать отряды охраны. Твое величество, Первый советник! — воскликнул он вдруг. — Суммы, которые каждый год недополучает царская Казна от крупных землевладельцев, доходят до двухсот тысяч золотых колец! Это больше, чем идет на содержание армии!

От возмущения у Анкесенамон округлились глаза.

— Это недопустимо! — заявила она в сердцах.

— Твое величество, я решил уволить всех служащих Казны в провинциях.

— Со своей стороны, — вступил в разговор Рамзес, — я также решил освободить от должности некоторых городских голов и начальников охраны, которые уличены в продажности.

Выражение лица Хоремхеба говорило, что он удовлетворен ходом заседания.

Анкесенамон оставалась задумчивой.

— Эти средства, которые должны Казне… Когда они начнут поступать в кассу Казны? — спросилУсермон у Майи.

— Первый советник, мы уже получили около сорока тысяч золотых колец. Через месяц надеемся получить еще шестьдесят тысяч.

— Но это не составляет в сумме двухсот тысяч, — заметил Усермон, довольный тем, что не вмешался в дело Аакеда.

— Это только первые плоды нашей работы, Советник. Предстоит многое проделать из того, что я задумал, и для этого надо еще завербовать писцов, чтобы усилить команды сборщиков налогов. Тогда мы соберем оставшиеся сто тысяч.

Рамзес вызвал своего секретаря. Минуту спустя тот принес свиток папируса.

— Первый советник, — сказал Рамзес, — отставка городских голов и начальников охраны входит в твою компетенцию. Вот список тех, чья продажность установлена.

Усермон взял сверток папируса и развернул его. Он насчитал тридцать одно имя и содрогнулся при мысли о той огромной работе, которую предстояло выполнить по замене перечисленных лиц.

Вдруг на одном имени его взгляд задержался. Брат. Он побледнел.

— Этот голова… — начал было он.

— Кто, Первый советник? — уточнил Рамзес.

— Медамон.

— Он был изобличен в том, что подкупал своих служащих, чтобы те не арестовали охранников Аакеда, которые дважды оказывали сопротивление служащим налогового управления. В прошлом году один из налоговиков был убит. В настоящий момент Медамон находится в тюрьме Омбуса, но вопрос об его отставке решать тебе.

— Это мой брат, — прошептал Усермон, держа свиток на коленях.

Все взгляды застыли на нем.

Молчание казалось нескончаемым.

— Я не могу подписать этот акт, — выговорил он наконец.

И после еще одной минуты молчания он посмотрел на царицу и сказал:

— Твое величество, я тебя прошу принять мою отставку.

Они оба подумали об одном и том же: в любом случае, партия уже была проиграна.

31 «БОГИ ИЗМАТЫВАЮТ МИР»

Итак, Хоремхеб стал Первым советником. Анумес сменил его на посту главнокомандующего армии.

Царица пожаловала Усермону тройное золотое ожерелье как награду за верную службу. У него слезы навернулись на глаза. Однако его брат Медамон был осужден и приговорен к тюремному заключению, что было оскорблением для служащего, происходящего из богатой семьи писцов. Впрочем, там было сейчас много его коллег по царской службе, столь же несчастных, как и он. Времена изменились.

В честь вступления Хоремхеба на должность Первого советника во дворце устроили пир.

Лицо Мутнехмет походило на каменную маску: со времени разрыва их отношений она в первый раз увидела своего бывшего супруга. Он был на вершине власти, а она — никем, покинутой супругой, сестрой царицы, представительницы опозоренной династии. Они расстались без скандалов и горечи, что обычно сопровождает разрушение таких союзов. Случаев в истории царства было достаточно, чтобы убедить обоих, что их брак себя исчерпал. Любовный пыл давно уже испарился. Она стала для него прошлым, которое, как и для многих людей, достойно было сожаления; он воплощал будущее. Они напоминали тех актеров, которые во время общих праздников исполняли пантомимы из жизни богов, то приближаясь, то удаляясь друг от друга, согласно перипетиям действа.

Тридцать лет назад, во времена Эхнатона, Ай убедил свою дочь в том, что Хоремхеб, тогда уже подающий надежды командир, составит для нее хорошую партию. Он сам мало верил в то, что говорил, даже не подозревая, что его зять скоро начнет оспаривать у него то, что он сам желал больше всего на свете: власть. Тогда Ай объяснил Хоремхебу, что его союз с сестрой Нефертити позволит тому приблизиться к вершинам власти. Никто не оспаривал его правоту. Но, несмотря на свою проницательность, господин Ахмима лукавство богов проигнорировал: когда они способствуют осуществлению намерений людей, это всегда делается только для того, чтобы углубить их мучения как смертных.

В истории трона было два поучительных примера: тот же успех культа Атона, так пылко защищаемого Эхнатоном, навлек на династию бедствия. И успех, которого в результате долгих интриг достиг Ай ради того, чтобы подняться на вершину власти, привел в результате к превращению царского окружения в пустую раковину.

Но мудрость чаще всего приходит, когда уже поздно что-либо менять.

— Да ниспошлет небо благословение госпоже Мутнехмет, — любезно произнес Хоремхеб, приближаясь к своей бывшей супруге.

— Боги уже радуются твоим успехам, — ответила Мутнехмет, скрывая горечь и заставив себя улыбнуться.

Как и ее племянница Анкесенамон, она потеряла свою сущность задолго до того, как ее тело передадут бальзамировщикам; от нее всего и осталось, что имя на большой фреске династии.

Невозмутимость, с которой она держалась, в последующие минуты подверглась испытанию.

За столом, во главе которого сидела царица, ее место оказалось напротив новой супруги Хоремхеба, которая была потаскухой в доме танцев Мемфиса. Об этом было всем известно. Первую после царицы госпожу царства звали Суджиб, что означает «Та, которая делает счастливым». Некогда это имя было причиной непрекращающихся насмешек, но нынче никто не рискнул бы вызвать гнев у Хоремхеба. Время от времени она с ужасом смотрела на царицу и Мутнехмет, постоянно ожидая, что ее вот-вот вытащат на середину зала с растрепанными волосами, униженную и освистанную.

У Мутнехмет и в мыслях не было чинить подобное, это не залечило бы ее рану. Суджиб была очаровательна. Ей было около двадцати лет, что достаточно красноречиво подтверждали ее маленькие круглые и твердые груди под складками льняного платья и сияющее свежестью розовато-смуглое лицо.

Страдания Мутнехмет вызывало не только ее теперешнее положение в обществе, но и осознание того, что она больше не желанная женщина.

Между тем присутствие нахалки за царским столом было организовано преднамеренно. Еще до начала трапезы Анкесенамон сказала Уадху Менеху, что нелепо усаживать за один стол бывшую супругу и нынешнюю, на что Главный распорядитель ответил с удрученным видом, что таково было распоряжение Первого советника. И хотя власть Советника не распространялась на Царский дом, царице претило подставлять старого Уадха Менеха под удары Хоремхеба. Она довольствовалась тем, что отвела последнего незаметно для присутствующих в сторону, чтобы сказать:

— Советник, возможно, ты этого не знаешь, но только я отдаю приказы распорядителям Царского дома.

Это был первый раз за долгое время, когда она к нему обратилась. Он на нее хитро взглянул.

— В самом деле, твое величество? Я этого не знал.

«Вот и все, — подумала она, — что осталось от моих приближенных, — обслуживающий персонал Царского дома».

Она сидела недалеко от супруги Первого советника и имела возможность внимательно ее рассмотреть. А ведь он делал ей предложение и был отвергнут в тот раз, на террасе, и она его слушала, не произнеся ни единого слова. О, будь она посговорчивей, тогда бы он отказался от этой милой глупой болтуньи ради того, чтобы сочетаться браком с ней и законно получить трон.

Все ради власти.

Стало быть, у амбициозных людей нет чувств. Они готовы всем пожертвовать, только бы надеть на свою голову корону.

Хотя вполне возможно, что он от нее не отказался бы; сделал бы ее хозяйкой своего гарема и ходил бы к ней каждый раз, когда энергия воителя толкала бы его туда.

Она размышляла о власти, разламывая фаршированного молодого голубя. Что же это такое, то ли высшая степень торжества человека, то ли пик наслаждения души? Но при пике наслаждения тела человек не только берет, но и отдает, происходит взаимообмен. А власть нельзя разделить.

«Власть, — сказала она себе мысленно, — подобна самоудовлетворению».

Ее вдруг охватило невыносимое омерзение к занимающемуся рукоблудием Хоремхебу.

Когда стали выступать танцовщицы, у Анкесенамон появилось ощущение, что она заложница в чужом дворце. В свои двадцать шесть лет она ощущала себя в десять раз старше.

Взгляды и поведение придворных говорили достаточно ясно: она не была больше центром притяжения взглядов. Самое большое скопление людей было вокруг Хоремхеба, нового хозяина царства и дарителя милостей.

Она и не подозревала, что Хоремхеб размышлял о том же: «Эта женщина, которая всего лишь олицетворяет мужество своих предков, настоящая хозяйка этого дома». Для всех она оставалась правительницей, символическим центром власти. Об этом свидетельствовало проявление уважения к ней со стороны высокопоставленных лиц и послов страны.

Но она к этому слишком привыкла, чтобы замечать. На протяжении всего пира она только и видела, что этого грубияна Хоремхеба, этакую муху в молоке, червяка на розе, крысу в храме. Этот человек был тучей ее неба.

А для него она была деревянной куклой на троне богов.

Таким образом, они оба ошибались, размышляя друг о друге, и из-за этого еще больше ожесточались.

После трапезы Анкесенамон ушла вместе с Мутнехмет. Она отправилась в комнату своего сына, склонилась над колыбелью и долго его рассматривала. Гладила его лицо. Вдруг она выпрямилась. Напротив стояла Мутнехмет. Им было достаточно обменяться взглядами, чтобы понять друг друга.

Хоремхеб захватывал территории.


Верховный жрец Хумос рассматривал своего именитого посетителя. У него была широкая грудь, вздымавшаяся при вдохе. Он взял кисть винограда из вазы, поставленной перед ним.

— Согласен, положение трудное, — сказал он.

Охваченный нетерпением, Хоремхеб поднялся и стал шагать взад и вперед по саду верховного жреца.

— Я попросил у нее аудиенции. Описал ей важность нашего союза для царства, используя те выражения, которые ты мне подсказал. Она меня слушала, не произнося ни слова, будто принимала меня за собаку. Я потерял терпение, бросил кубок об пол и ушел.

— Ты не прав.

Он представил эту сцену. Хоремхеб в роли робкого воздыхателя казался ему неубедительным.

Прилетела оса на запах винограда.

— Верховный жрец, я спас эту страну от катастрофы. Именно от катастрофы, ты это знаешь!

— Я это знаю.

— Продажность чиновников подтачивала ее, как черви труп осла. Враги уже выжидали, как грифы, когда можно начать терзать ее. Я справился с этим. Царица это знает. Она должна была меня считать спасителем этой страны, которую мужчины ее семьи, сначала ее недоразвитый отец, потом его мрачный преемник Сменхкара, а затем этот смешной царек Тутанхамон, ее муж, чуть не ввергли в хаос. И тот же Ай! — вскричал полководец. — Интриган, в каком состоянии он оставил страну! Провинциальные царьки только о том и мечтали, чтобы отделить свои провинции от территории короны!

Хумос, ошеломленный, смотрел на Хоремхеба.

— И теперь, кем я стал теперь? — гремел Хоремхеб. — Нищим? Верховный жрец, я пришел ей объяснить, что царство в опасности, а она меня отвергла, как будто отмахнулась от мухи! О чем она думает? Что станет регентшей, пока ее сын Хоренет не достигнет совершеннолетия? И кто тогда позаботится о могуществе страны? Кто будет командовать армиями? Кто расправится с продажными чиновниками? Кто станет воплощением власти в глазах народа? Следующий Тутанхамон?

Под дуновением легкого ветерка розы грациозно покачивали своими головками.

Хоремхеб снова сел и сделал большой глоток пива.

— Что будем делать? — спросил он.

— Полководец, я хотел бы заявить, что в этот момент смерть царицы Анкесенамон может привести страну к катастрофе.

У Хоремхеба глаза налились кровью. Да, он думал о том, чтобы устранить эту полную презрения дуру. Как верховный жрец догадался об этом?

— Большая часть населения этой страны чтит династию, — продолжил верховный жрец. — Преждевременная смерть царицы приведет лишь к тому, что у господ провинций усилится желание отделиться.

Хумос устремил на полководца тяжелый взгляд.

— И, несмотря на свою славу, ты будешь в глазах народа только узурпатором.

Узурпатор. Это слово будто парализовало Хоремхеба. Оно означало, что, если он пойдет на это, жрецы лишат его своего доверия. И он хорошо понимал, насколько тяжелы будут последствия.

— И что же тогда? — спросил он.

— Доверься богам.

Хоремхеб лишился дара речи. Военные всегда считали, что боги наделяют их силой и волей, чтобы они действовали вместо них.

— Все меняется, — возобновил разговор Хумос, срывая виноградины с кисти. — Плод на дереве созревает и падает на землю. Он гниет, и тогда земля его поглощает. Его начинают поедать черви, и вот плода уже больше нет. Боги изматывают мир. То, что должно упасть, падает. В конечном счете, все должно упасть.

Хоремхеб ничего за все это время не сказал. Конечно, последняя фраза его не успокоила. Да, все заканчивается тем, что падает, и видимо в этом крылась причина того, почему этот народ жил, готовясь к смерти. Возможно, он не понял речей своего собеседника. Однако очевидным было то, что боги измотали тутмосидов.

— В одиночку Атон не мог быть сильнее объединившихся вместе богов, — добавил Хумос.

— Но что же я должен делать? — спросил Хоремхеб. — Ожидать? Без конца ожидать?

— Что ты от этого теряешь? Ничего. У нее нет ни малейшего шанса возвратить власть.

— Но ее сын?

Верховный жрец показал жестом, что его не стоит принимать во внимание.

— Ему только год или чуть больше, — сказал он. — Неужели тебя беспокоит малолетний ребенок? Она может сделать столько детей, сколько захочет, но победу одержит более сильный.

Хоремхеб медленно усваивал сказанное. Его до сих пор раздражало то, что эта одинокая женщина морочила ему голову, ему, знаменитому полководцу Хоремхебу!

Женщин он остерегался.

32 БОЖЕСТВЕННЫЕ САРКАЗМЫ И ОЧАРОВАТЕЛЬНЫЕ ВОСПОМИНАНИЯ

Воцарившаяся во дворце тишина была тягостной.

Неужели это было вчера? Голоса и смех царевен, заполнявшие пространство дворца, и, подобные лепесткам цветов миндального дерева, которые в конце весны ветер разносит повсюду, неожиданные их вскрики, торопившие служанок и рабов, шлепавших босыми ногами, принести сироп, плод или найти безвестного виновника оплошности. Щебетание придворных дам и кормилиц утром и в конце дня; легкомысленные вскрики во время купания в ванной и благоухания, проникающие оттуда в коридор; восклицания, когда приходили портнихи вместе с новыми платьями и Хранитель благовоний, несущий сундучок с неизвестными запахами.

Анкесенамон вспомнила о любимых духах Нефернеферуры, смеси мускуса и бергамота. Она поставила сосуд с ними в ее гробницу вместе с другими подарками для покойной.

И ничего больше нет. Только слышны далекие крики перевозчиков на Ниле и коршунов в небе.

Казалось, даже лев скучает. Сати придумала развлечь его мышами. Смотритель Зверинца принес трех или четырех зверушек, которых положил возле лап животного. Но хищник посмотрел на них пренебрежительно и снизошел лишь до того, что слегка прижал одну к полу выпущенным когтем. К счастью, за этим наблюдали дворцовые кошки, и они быстро покончили с мышками, чтобы те не беспокоили льва царицы.

— Этого льва надо назвать Хоремхебом, — сказал карлик Меней.

Мутнехмет с племянницей с изумлением переглянулись. Затем они разразились безудержным смехом.

И действительно, Хоремхеб вел себя с женщинами дворца, как лев с мышами — он просто игнорировал их.

Бывало иногда, что супруги придворных чиновников приходили нанести визит царице. Та почти не ошибалась относительно цели таких посещений: проверить, какое у нее настроение, и обнаружить какое бы то ни было его изменение, о чем они непременно сообщали своим мужьям, а затем новости передавались во все концы Фив и царства. У принца Хоренета был понос. В этот раз Мутнехмет так и не появилась во время их визита. У царицы круги под глазами. Статуя царя Ая теперь установлена в Большом зале, а не в комнате царицы. И так далее. Из этих пустяков их безудержное воображение строило, без сомнения, абсурдные небылицы, поэтому Анкесенамон очень редко оставляла их на ужин, чтобы сократить до минимума глупые вымыслы.

Часто по вечерам приходил ужинать Итшан в компании с Мутнехмет. Усаживали за стол детей, сироту Нефериб и Хоренета, и слушали их болтовню, как будто они были оракулами. Старательно воздерживались от того, чтобы упоминать о пропавшем царевиче, Аменхотепе. Затем Меней с Сати играли в змея.[47] Иногда писец читал вслух несколько отрывков из «Диалогов отчаявшегося человека со своим последователем», «Жалоб Ипуур» или «Максим Хахаперрезенеба», убеждающих читателя в том, что человеческое существование не представляет собой гирлянду блаженств.[48] Затем детей укладывали спать, Мутнехмет удалялась, Итшан следовал за Анкесенамон в ее апартаменты.

Но их любовные отношения все больше и больше стали напоминать близкую связь заключенных.

Однажды ей приснился кошмарный сон: в гробнице ее отца персонажи сошли со стен и прогуливались по лабиринту комнат, поглаживая фигуры на фресках. Она внезапно проснулась: Итшан, страдавший бессонницей, склонясь, наблюдал за ней.

Даже зажмурив глаза, она чувствовала вопрошающий взгляд, который он часто устремлял на нее, когда она лежала, вытянувшись.

«И что дальше?» — спрашивал он взглядом, не произнося слова вслух, таким голосом, который постоянно звучал даже в сновидениях и в его отсутствие.

Вне сомнения, он думал о том, каким было его место в театре теней, в который превратилась жизнь царицы. Тайный любовник и непризнанный отец царевича дошел до того, что сам стал как тень.

Она не отвечала, так как не знала ответа. Нет, это не могло продолжаться вечно.


Минул один год после смерти Ая.

Опять пришел месяц Хойяк, начался сезон Наводнения.

Хоремхеб организовал праздник Осириса.

Как только он вернулся с празднования, Рамзес сразу же появился во дворце и попросил у царицы аудиенции.

— Твое величество, к сожалению, должен тебе сообщить неприятную новость. Вчера была разграблена гробница царя Ая.

На какое-то мгновение из-за шока она не могла говорить. Как бы отстраненно ни относилась она к своему деду, этот грабеж был ею воспринят как попытка очернить образ царской семьи. Династии. Жилищем вечности должен быть обеспечен любой человек, даже если он спорил с богами относительно своей судьбы. Это было святая святых. Взлом гробницы был неописуемым преступлением, тем оскорблением, которое мог задумать только Апоп. Он лишал покойника вечности.

— В это утро на рассвете стражники обнаружили пробитую стену гробницы, — добавил он.

Сати, стоя позади царицы, слушала с мрачным видом.

— Разве гробницы не охраняются постоянно? — спросила Анкесенамон.

— Так оно и есть, твое величество. Но мы не можем поставить охрану перед каждой из них. Кроме того, ночью была песчаная буря, которая вынудила стражников укрыться в одном из похоронных храмов. Воры воспользовались удобным случаем.

Какое-то время она пребывала в размышлении.

— Что они унесли?

— Золотые маски с саркофагов царя, драгоценности, которые украшали останки, и многочисленные золотые вещи. В настоящее время мы с начальником хозяйственной службы составляем общий список. Труднее будет определить похищенное из саркофага матери царя.

Она вспомнила, что Ай заставил перенести саркофаг матери в свою гробницу.

— Стало быть, они открыли каменный саркофаг?

— Именно так, твое величество.

— Неужели они повредили саркофаг царя?

— Увы, твое величество, такое кощунство совершается не в первый раз.

Да, ей было известно, что иногда разоряли гробницы, в которых находились сокровища. Но за этими преступлениями следовали другие, как в случае убийств: всегда на прицеле был кто-то еще.

— Я полагала, что заграждения были установлены для того, чтобы остановить вторжения грабителей.

— Речь не идет о грабителях, твое величество. Это кто-то из обычных жителей. Очевидно, царские гробницы разжигают в них алчность. Вот почему они находятся под охраной, которую, впрочем, полководец Анубис заставил усилить согласно распоряжениям Первого советника Хоремхеба. Он отдал мне приказ незамедлительно разыскать воров и, когда они будут найдены, посадить их на кол.

Анкесенамон содрогнулась.

Но главным было то, что Хоремхеб все же защищал целостность царских гробниц.

Новость стала причиной смятения во дворце. Его обитатели пришли выразить царице, насколько они оскорблены и разгневаны. И ей пришлось выдерживать увеличившееся количество визитов супруг высокопоставленных лиц, появившихся подобрать крошки — детали происшествия.

Она не прекращала думать о краткости отдыха Ая в своей гробнице.


Между тем по прошествии нескольких дней, во время заседания совета, Анкесенамон пришлось испытать новое потрясение.

Хоремхеб заявил, что, по мнению верховного жреца Хумоса, ввиду осквернения гробницы Ая нужно совершить новое захоронение.

— Снова будем делать саркофаги? — спросила царица.

— Твое величество, достаточно трудно будет снова сделать саркофаги, так как мумия исчезла.

— Исчезла?

— Начальник охраны Рамзес не захотел причинить твоему величеству дополнительной боли, когда информировал о взломе. Второпях воры вытащили мумию из саркофага. Без сомнения, ради того, чтобы сорвать драгоценности, которые украшали запястья, и похитить те, что были скрыты под повязками, они ее почти полностью распеленали и разрушили.

У Анкесенамон вырвался крик ужаса.

— Стражники, — продолжил Хоремхеб, устремив на царицу бесстрастный взгляд, — обнаружили разбросанные фрагменты царской мумии на полу в гробнице и перед ней. Та же участь постигла останки матери царя. Остатки мумий были собраны. Но верховный жрец признает невозможным восстановить мумии или саркофаги. Нельзя повторить обряд Открытия рта. По его мнению, лучше приступить к перезахоронению мумий в другом месте и в отдельных саркофагах.

— В другом месте?

— Эту гробницу нельзя вновь использовать. Она осквернена.

— Но тогда где же поместят эти останки? — воскликнула она, неожиданно охрипнув.

— Царь приказал построить гробницу в Ахетатоне, рядом с гробницей царицы Нефертити. Вот там, по мнению верховного жреца, он должен будет отдыхать. Некрополь там защищен.

Она подумала, что уже нечего больше воровать.

Царя Ая больше не было, кроме как на фресках своей недолговременной гробницы.


Анкесенамон и Мутнехмет, заплаканные, пожелали сопровождать саркофаги в Ахетатон. Их перевозка осуществлялась под командованием Главного смотрителя царских имений и в сопровождении двадцати военных. Три придворные дамы, Сати и целая дюжина слуг составляли свиту царицы и ее тети. Поскольку перезахоронение не могло быть пышной церемонией, особенно при таких обстоятельствах, Анкесенамон решила, что это должно быть официозное мероприятие.

Оба внешних каменных саркофага, один из которых, — тот, что принадлежал Аю, — был разбит, также перевозили в Ахетатон.

Царица, ее тетя и их свита совершали поездку на борту «Славы Амона».

Вот уже около пятнадцати лет Анкесенамон не бывала в Ахетатоне. Ее охватило волнение, когда она подумала об этом городе. Остался ли он таким, каким был? Но она была потрясена: начиная с пристани, можно было догадаться, что бывшая царская столица стала теперь городом-призраком. Покинутый придворными и их семьями при переезде двора в Фивы, город теперь можно было назвать лишь небольшим местечком.

Со стен дворца отлетела штукатурка. Сады были запущены. Одичали кусты роз и жасмина. Кругом можно было видеть развалившихся на траве или дурачившихся в туях кошек, целое племя.

В этих местах не осталось больше никого, кроме малочисленного персонала, заботившегося о том, чтобы земледельцы, рыболовы и торговцы, проживающие в городе, не занимали здания бывшего царского дворца. Здешний начальник, извещенный смотрителем, пришел в смятение, когда узнал о царском визите. Ему надо было срочно найти ложа, освежить постельные принадлежности, подмести комнаты, в которых можно было бы принять царственных особ…

Анкесенамон решила, что она, Мутнехмет и их свита могут подождать в саду, пока приготовят их покои. Смотритель приказал принести напитки, но в наличии оказалось только пиво, которое подали в деревенских кружках из обожженной глины.

Во время правления Тутанхамона, как впрочем и во время своего царствования, Ай забросил город, созданный Эхнатоном. Он стер его из своей памяти. Все, без сомнения, у нее здесь вызывало назойливые воспоминания о том периоде, когда он был горячим защитником культа Атона и воспевал:

Привет тебе, о живой Диск, который восходит на небе! Он переполняет сердца, и всякого живущего радует сила его сияния…

Он был тем, кто чествовал царя, учредившего культ Атона:

Атон радуется своему сыну,
Он обнимает его своими лучами
И дарует ему вечность,
Ему, царю, подобному Диску!
Но когда он понял, что культ Атона рискует опрокинуть трон и разрушить царство, так же как и его планы относительно завоевания власти, он пошел на попятный. Отказался от Ахетатона.

«Странный поворот событий, — подумала Анкесенамон. — Он возвращается сюда, или, по крайней мере, его саркофаг возвращается сюда, но пустым».[49] Божественная ирония превратилась в сарказм.

Возможно, бог Атон отомстил за свое забвение? Или это совершил Амон, раздраженный несоблюдением царем одного из установленных им правил?

Наконец, слуги извлекли из кладовых ложа и кресла, необходимые для высокопоставленных гостей. В первый раз за долгие годы Анкесенамон поднялась по лестнице, ведущей на верхний этаж. Большой бассейн, где в былые времена плавали лотосы, все еще был здесь, но уже без цветов — вода высохла. Анубис подавал знак, иссушив лотосы.

Гости смогли немного отдохнуть и освежиться. Затем вместо тушеных бобов повара, не покладая рук, готовили царскую еду. Они нашли даже вино.

Солнце закатывалось в буйстве оттенков расплавленной меди. Стоя на все еще пыльной террасе, Анкесенамон всматривалась в поля, где некогда, в очень давние времена, она резвилась с Пасаром.

Она решила лечь спать в своей бывшей комнате. Там она погрузилась в сон, улыбаясь. Она нашла свое потерянное детство.

33 ВТОРЫЕ ПОХОРОНЫ ПОЧТИ НИЧЕГО

Перезахоронение останков Ая и его матери происходило сумбурно. Что-либо хуже этого трудно было представить.

Состарившийся верховный жрец Атона Панезий, которого вывели накануне из оцепенения, чтобы провести нечто вроде церемонии в храме Атона, а затем в некрополе, казался слабоумным. Очевидно, он ничего не понял из того, что говорил ему смотритель. То, что могила Ая была осквернена, что его саркофаги разрушены, что нельзя больше поддерживать гробницу в месте захоронения царей Маат в должном состоянии… все это было для него непостижимым. Перезахоронение ему казалось очень важным событием.

Однако он отнюдь не был старцем — он просто прекратил интересоваться миром и достиг такого состояния, когда человек, уже неспособный поддерживать ясность своего ума, минерализуется и кристаллизируется. Как и царь, его господин, он отказался со времени смерти последнего видеть то, на что смотрел. Осквернение могилы Ая повергло его в ужас, вернуло в этот мир.

Он пригласил двух бывших жрецов, которых долгое отсутствие доходов заставило трудиться на полях. Накануне перезахоронения эти трое создали видимость церемонии в храме Атона, где в молитвах связали имена Атона и Амона.

Как и большая часть крыши храма, та, что прикрывала часовню, где Панезий вел службу, была наполовину разрушена. Вот уже пятнадцать лет, как на починку крыши не выделялись средства. Ветер, который прорывался в дыры крыши, дважды гасил огонь жертвенника. Сама церемония сопровождалась диким мяуканьем кошек, ссорившихся из-за чего-то.

На следующий день в то время, когда должны были уже нести останки на гору, в склеп, расположенный рядом со склепом Эхнатона, поднялся сильный ветер. С трудом переносимый в окрестностях города, он стал адским на открытом пространстве. Со всей силой своей подлой природы Апоп пригнал в этот мир тучи пыли, песка и гной своих старых обид.

После того как они вышли из дворца, Анкесенамон, казалось, заснула на своем паланкине.

Мутнехмет, похоже, была одурманена снадобьями. Карлик Меней шел рядом с ее паланкином, пронзительно выкрикивая ужасные проклятия.

Через несколько минут обе женщины должны были скрыть свои лица под покрывалами, которые Сати мудро прихватила с собой, иначе им пришлось бы вернуться обратно.

За ними несли саркофаги царя и его матери, до которых носильщикам не было дела. Носильщики задыхались и надсаживались от крика, выплевывая время от времени вязкую от пыли слюну.

Наконец кортеж добрался до подножия горы перед склепом, который был открыт.

У Главного смотрителя чуть было не улетел парик. В тот момент, когда вносили деревянный саркофаг с останками Ая в склеп, где одна из его дочерей, Нефертити, уже спала рядом со своим странным супругом, подол платья Мутнехмет задрался порывом ветра и облепил ей лицо. Она в ярости одернула платье, так как пропустила этот решающий момент.

Во время неистовых порывов ветра придворным дамам приходилось одной рукой держать парик, а другой — край платья.

Солдаты были не прочь увидеть ноги этих дам, но их ослепляла пыль.

Когда Панезий произносил последнюю молитву, ветер прорвался под его одеяние и поднял его полностью, открыв взорам исхудавшее тело старика, которое явно не доставит больших хлопот бальзамировщикам.

Наконец дверь гробницы запечатали.

Все добирались, согнувшись, до паланкинов, спеша возвратиться во дворец, вернее, в то, что осталось от дворца. Захваченные столбом бешеной пыли, носильщики паланкина Мутнехмет чуть было не перевернули его. Она испустила душераздирающий крик, которым не соизволила почтить своего усопшего отца.

Царица, Мутнехмет, придворные дамы, смотритель и остальные возвратились во дворец, задыхаясь от кашля, тяжело дыша, все в пыли. Ванны были заняты до самого вечера, затем поужинали жареной уткой, которая скрипела на зубах.

Вопреки этому неприятному случаю, Анкесенамон отодвинула на два дня окончание этого запомнившегося всем визита.

Когда ветер утих, она на следующий же день отправилась в луга, где некогда познала своего первого мужчину. Инжир, который своей тенью скрывал их, был на том же месте и плодоносил, о чем никто не знал. Она отведала несколько плодов, вдруг почему-то приободрившись.

Она знала, как ей поступить.

Фраза Тхуту, произнесенная им при последней встрече, снова пришла ей на ум: «На троне должен быть сильный человек».


По возвращении в Фивы она послала Сати на рынок, чтобы предупредить зеленщика Сенеджа о том, что она хочет увидеться с его хозяином на следующий день.

Они с Сати все сделали, как и в первый раз, — переоделись в платья простых женщин. На пороге кухни Сати разыграла комедию, толкнув царицу, как если бы та была служанкой. Анкесенамон рассмеялась украдкой.

Она сразу узнала бывшего Первого советника, как всегда плохо выбритого. Он повел ее к тому же месту на берегу Нила, где речники продолжали заниматься своей работой.

— Я весь внимание, твое величество. Чем моя скромная особа может быть тебе полезной?

— Мне необходимо узнать твое мнение. Ты мне сказал, что на троне должен быть сильный человек.

— Это так, твое величество.

— Но я теперь никто.

Он вопросительно на нее посмотрел. Возможно, вспомнил о том, что ей предсказал: уподобиться Исис.

— Он тебе не предложил заключить союз?

— Наоборот. Неужели ты полагаешь, что я могу выйти замуж за этого солдафона? — бросила она вызывающе.

Он размышлял над ответом.

— Я не вижу другого сильного человека твоего круга, — нерешительно заявил он.

— Возможно, там его не стоит искать, — произнесла она, досадливо морщась.

Он бросил на нее вопрошающий взгляд.

— Вероятно, следует поискать среди чужеземных царевичей, — заявила она.

Он лишился дара речи.

— Ради чего, твое величество?

— Чтобы сочетаться с ним браком!

— Ты намереваешься сочетаться браком с чужеземным царевичем? — спросил он недоверчиво.

— Я не хочу сочетаться браком с Хоремхебом и не собираюсь позволять ему и его приспешникам рвать на куски царство моего отца! Другой для себя партии я не вижу, поэтому думаю о том, с кем из чужеземных царевичей я могу сочетаться браком.

— Еще надо, чтобы он был сильным человеком, способным противостоять Хоремхебу, — заметил Тхуту.

— Если его отец — царь, значит, он тоже могущественный человек.

Тхуту с трудом представлял эту ситуацию. Насколько он помнил, ничего подобного в истории царства не было.

В десяти шагах от них перевозчик мочился в реку.

— Но это все равно что отдать царство чужеземцу, — сказал он уверенно, но мягким тоном.

— Поскольку он станет супругом царицы Мисра, он перестанет быть чужеземцем, — возразила она с нетерпением. — На самом деле, Советник, я пришла не для того, чтобы спрашивать тебя, возможно ли такое, так как это возможно. Я пришла тебя спросить о том, кто из чужеземных царевичей мог бы править вместе со мной.

Подошел голый ребенок и стал рассматривать царицу и Советника. У Анкесенамон ничего не было, чтобы дать ему. Она его отослала прочь.

— Первое, что приходит на ум, твое величество, — необходимо, чтобы это был союзник. А единственным значимым для нас союзником является царь хеттов, Суппилулиума.

Она повторила имя, которое встречалось в отчетах главнокомандующего и Пентью.

Тхуту казался задумчивым, но и смущенным.

— Твое величество, — сказал он в заключение, — реакция Хоремхеба на такой поступок может быть страшной.

— Что значит — страшной?

Он подумал о том, что эта женщина, похоже, потеряла чувство реальности.

Она же подумала, что возраст и отстраненность от власти, пожалуй, лишили этого человека мужественности.

— Сегодня власть в Двух Землях в его руках. Ты предлагаешь отстранить его силой. Он будет защищаться, но я даже не могу представить себе как.

— Долгие колебания — удел трусов, — заявила она. — Моя династия в опасности. Я не могу позволить Хоремхебу разграбить страну.

«Ох, что же будет, если она выйдет замуж за иностранного царевича!» — подумал он.

— Советник, благодарю тебя за то, что выслушал меня.

Она попрощалась с ним и возвратилась к Сати. Он подумал о том, что, возможно, больше никогда не увидит ее. «Эта женщина сошла с ума», — решил он.

34 НЕБЫВАЛОЕ ПИСЬМО

Итшан стал появляться все реже. Общение с военными отныне поглощало его досуг.

В конце сезона Наводнения, вне сомнения, по наущению Хоремхеба, полководец Анумес назначил его командиром конников в Мемфисе. На самом деле это было серьезное продвижение по службе: молодой человек теперь был не каким-то Начальником царских конюшен, а командиром конных отрядов Нижней Земли. Еще до этого Хоремхеб публично заявил о своей непричастности к покушению на жизнь Начальника конюшен.

Итшан пришел попрощаться с царицей.

— Они все-таки нашли средство, как отнять тебя у меня, — сказала она.

Неужели она не видела, что он томился рядом с ней?

— По крайней мере, они больше не будут пытаться тебя убить, — добавила она.

— Я буду приезжать, если твое величество позволит.

Она вопрошающе подняла брови.

— Чтобы повидать Хоренета.

Анкесенамон кивнула, но довольно холодно.

Хоренет был ее сыном. Теперь, когда Итшана удалили от нее, его интерес к ребенку граничил с бестактностью.

Она была рада тому, что ничего не сообщила ему о своих планах относительно бракосочетания с сыном Суппилулиума. Но он был достаточно умным человеком, чтобы понять, что не является тем, кто способен подняться против Хоремхеба.

Их любовные отношения закончились. Став частью враждебного ей мира, Итшан теперь был лишь бывшим любовником. Она также знала, что если во дворце и было известно о ее связи с Начальником царских конюшен, то никто не был уверен в том, что он отец маленького царевича.

— Можно мне сейчас его увидеть? — спросил он.

— Он в саду.

Он поклонился и поцеловал руку той, которую много раз сжимал в своих объятиях. Затем он ушел, охваченный чувством горечи. Он был любовником не Анкесенамон, а царицы. И вот его статус признан недействительным: не было любовника у царицы, так как царица не является женщиной! Очень удобно.

«Стало быть, я теперь совсем одна», — сказала она себе, когда стихли шаги Итшана в коридоре, ведущем в большой зал.

Она встала и пошла в комнату, окна которой выходили в сад, затем вышла на террасу. Она увидела Итшана — он наклонился к Хоренету, протягивая ему сорванную ветку жасмина, а затем взял его на руки.

Она подумала о Пасаре и разрыдалась, затем возвратилась в комнату.


Целыми днями она раздумывала о своем плане, о том, как его осуществить, и о содержании письма, которое собиралась отправить Суппилулиуме. Анкесенамон пришла к заключению, что у нее нет особого выбора. Она составит письмо, которое вручит послу царя хеттов без ведома Пентью и Хоремхеба. У нее были великолепные способности излагать свои мысли письменно.

Ей тайно доставили папирус, чернила и заточенный стебель камыша. Она подложила под папирус глиняную дощечку и написала следующее послание:

Царю хеттов Суппилулиума, союзнику Мисра.

Уважаемый монарх, я тебя информирую о следующем. Мой муж умер, и у меня нет сына. Мне известно, что у тебя несколько взрослых сыновей. Если ты пошлешь сюда одного, то он станет моим супругом, ибо мне не пристало выбирать в мужья одного из моих подданных.

Пусть боги даруют тебе долгую жизнь и радуются твоей славе.

Анкесенамон, царица Мисра, в году первом ее правления[50]
Она приложила покрытую краской царскую печать, решающее свидетельство достоверности документа, подождала, пока краска высохнет, свернула папирус и вложила его в кожаный футляр.

Она солгала, написав, что у нее нет сына. Но официально Хоренет не был еще признан царевичем и не принимал участия в официальных праздниках. Жители Фив увидели его только однажды — во время праздника Осириса, незадолго до смерти Ая. Царь хеттов вряд ли мог знать о существовании ребенка.

Сати было поручено отнести письмо послу Хассону и вручить ему лично в руки, а если спросят, никому ничего не говорить и потребовать отправить это письмо своему царю Суппилулиуме как можно быстрее.

Царица приложила к этому посланию маленький каменный бюст, свой портрет, который доказывал ее поразительное сходство с матерью. Царь хеттов и его сыновья могли убедиться в том, что предложенная сделка требует от них больше чем согласия.

Итак, Анкесенамон ждала ответа, раздумывая над тем, на кого мог быть похож хеттский царевич, который, несомненно, прибудет, чтобы разделить с нею трон.

И поможет нанести Хоремхебу поражение.


Как только посол остался один, он, перечитавший множество текущих деловых посланий, регулярно отправляемых из Мисра, ознакомился с письмом, так как не мог, остерегаясь дерзких заявлений, передавать своему царю непрочитанные послания.

Хассон не верил своим глазам.

Он изучил печать: никакого сомнения, это действительно была печать царицы. Несколько ошибок свидетельствовали о том, что у нее не было привычки писать, но она не захотела прибегнуть к помощи писца, чтобы составить это письмо. Почему? Наверняка, чтобы сохранить в тайне свое послание.

Кроме того, такое письмо послу обязан был вручить глава ведомства Пентью, с которым он поддерживал деловые отношения. Если царица посчитала необходимым сделать это не по протоколу, значит, послание тайное. Но, опять же, почему? Очевидным был вывод, что это предложение царицы не понравилось бы настоящему хозяину страны, Хоремхебу.

Целую минуту Хассон пребывал в задумчивости. Долг велел ему сопроводить послание монарху пояснительным письмом. Он вызвал своего писаря и продиктовал следующее письмо на незите:[51]

О величественный и прославленный монарх, мой господин, который правит народами без числа,

Послание, что я осмеливаюсь тебе передать с гонцом, мне было вручено горничной царицы Мисра Анкесенамон. Я проверил печать, и это действительно ее послание.

Для того чтобы прояснить его смысл, я позволю себе сообщить тебе нижеследующее. Царица, которая в этой стране остается хранительницей царского рода и власти, дважды вдова: один раз царя Биббуриа,[52] скончавшегося пять лет тому назад, и другой раз царя Айт-Нетчер.[53] Она говорит, что от этих монархов у нее не было ребенка, хотя она была в таком возрасте, что могла бы зачать. Можно было предположить, что она бесплодна, но это не тот случай. Я знаю, что у нее есть ребенок, отцовство которого приписывается царю Аю, но который еще не был официально признан царевичем. Между тем следует учитывать, что настоящим властителем страны на этот момент является полководец Хоремхеб, которого она отказывается принять в качестве супруга, того, кто соединит царскую суть и фактическую власть.

Твой очень скромный и бесконечно преданный слуга, посол Хассон.
Письмо было вставлено в тот же футляр, что и письмо царицы, и передано с верховым гонцом, который на следующий день отправился в страну хеттов.[54]

По прошествии девятнадцати дней гонец преодолел девять этапов пути. Он отправился из Фив в Мемфис, затем были Аварис, Мегиддо, Библос, Кадеш, Катна, Хама, Эбла и Алеп. Наконец он добрался до окрестностей Каркемиша.

Он пересек границы Мисра и уже несколько дней находился на территории хеттской империи. Он встречал нийитов, кананеенов, аморритов и кочующие племена пастухов, апиру, которые приходили неведомо откуда и двигались неизвестно куда. Его охватило волнение, когда он увидел свой город. Он с нетерпением ждал встречи со своим семейством.

Закат солнца за его спиной изливал на Евфрат, прибрежные здания и дворец, который над ними возвышался, поток красного золота — так монарх вознаграждает своих подданных в конце тяжкого трудового дня. Вкедровых и каштановых лесах сумерки сгущались быстро. Посланец пришпорил лошадь, чтобы прибыть во дворец до темноты.

При первых дуновениях вечернего ветра факелы на бронзовых подставках встряхивали своими гривами, освещая высокие стены дворца, лица богов, высеченные на барельефах, Шаташа и Иннараванташа, те, кто положили накидки на божества Лулахи, дрожали в бликах полыхающего огня. Сверху на насыпях несли охрану лучники. Гордость грела сердце гонца, замерзшего под порывами ветра зимнего вечера. Он был сыном великого народа.

Он спешился и пояснил стражникам:

— Послание из Мисра для царя.

Конюхи увели лошадь гонца, ахалтекинца, покрытого пеной, и гонец наконец вошел во двор дворца Каркемиша. Он прошел через громадный портал и был принят управителем, который выслушал его и отправился предупредить дворецкого. Тот, в свою очередь, побежал сообщить о гонце распорядителю.

Распорядитель ввел его в зал судебных заседаний, откуда царь уже собирался идти ужинать. Гонец опустился на колени, коснулся лбом пола, и когда его попросили подняться, вручил футляр царю Суппилулиуму. Заинтригованный, властелин вызвал переводчика, писца, который читал и писал на трех языках и который напрасно думал, что его рабочий день уже закончился. Писец сделал перевод.

Суппилулиум, коренастый мужчина в возрасте приблизительно сорока лет, с бородой цвета гагата, достигавшей пурпурового одеяния, вышитого золотом, опешил.

Взяв себя в руки, он вызвал своего распорядителя, Гатту-Зиттиш, и велел ему срочно созвать Царский совет, состоящий из вождей племен.

Они прибыли на следующий день, все одиннадцать, в своих парадных одеждах, в сапогах до колена, теплых накидках и меховых шапках. Вожди прошли в тронный зал, потолок которого был отделан кедром и держался на великолепных каменных колоннах, и по очереди уважительно поприветствовали монарха и его сыновей, Арнуванду, Мурсили и Заннанзу; еще двое сыновей, Телепину и Пьяссили[55] отсутствовали. Затем они устроились на корточках полукругом на вышитых войлочных коврах у подножия трона и трех парадных кресел, поставленных для царевичей с одной и другой стороны трона. Гатту-Зиттиш, как обычно хмурый, сидел ближе всех к царю, с правой стороны трона. Слуги подали вино и хлебцы с фисташками.

Вожди племен не могли ни читать на языке Мисра, ни говорить на нем. Они называли эту страну Мисрой; впрочем, у хеттских племен не было единого языка, одни говорили на хуришском, другие на хатушском, луишском, хеттском, причем незит был их единственным общим диалектом. Царь поручил переводчику прочесть вслух письмо посла на незите и письмо Анкесенамон.

Кто-то недоверчиво покачал головой, другие стали непочтительно высказываться по поводу этой страны без мужчин, где царицы спят ночью в одиночестве за неимением мужа. Несколько более или менее непристойных острот вызвали смех.

— Ни с чем подобным мне никогда не приходилось сталкиваться, — заявил Суппилулиума, когда насмешки иссякли. — Что вы об этом думаете?

— Мне кажется, это — ловушка, — заявил старейшина Царского совета. — Неужели можно доверять женщине? Народ Мисра нас не простит уже за то, что мы завоевали царство Амки, властелин которого был их союзником. Неужели можно поверить в то, что они предложат нам свое царство, избрав одного из твоих сыновей своим фараоном? Более того, — продолжил он сурово, обведя собравшихся взглядом, — не будем забывать о том, что около двадцати пяти лет назад царь Мисра Аменхотеп поклялся в том, что никогда женщина царской крови из его рода не выйдет замуж за чужестранца!

Он подождал, когда утихнут отзвуки его речей, отражавшиеся от стен зала, и заключил:

— Это письмо, мне кажется, написано вероломным или сумасшедшим человеком!

Царь покачал головой и спросил соседа старейшины, Арасану, молодого человека со смеющимся взглядом:

— А ты что думаешь?

Арасану задумчиво погладил бороду и ответил:

— Письмо действительно странное. Эта царица дает понять, что в царстве нет достойного ее мужчины. Возможно, больше нет самцов в ее окружении, что вполне может быть. Возможно также, что она не хочет сочетаться браком с человеком более низкого сословия. Но если речь идет о сохранении династии, надо быть слишком легкомысленной, чтобы нарушить клятву своего предка и отдать власть в своей стране чужеземному царевичу, и особенно царевичу из той страны, которая в самое сердце поразила ее полководцев, нанеся им поражение. Разве мы не отобрали Амки и этот город, Каркемиш, у союзников Мисра?

Вожди племен передавали из рук в руки маленький бюст иностранной царицы, соглашаясь с тем, что лицо у нее приятное, а сама она, судя по всему, немного тощая.

Арасану отпил немного вина и продолжил:

— Я все-таки прихожу к заключению, что правители Мисра пошли на хитрость, дабы заманить сына царя и держать его в качестве заложника. Или эта женщина — сумасшедшая.

Остальные стали смеяться и качать головами.

— И все же… — вновь заговорил Арасану.

— Что — все же? — спросил царь.

Арасану поднял голову и сказал:

— Твое величество, вряд ли это ловушка, люди Мисра не настолько глупы, чтобы считать нас неспособными это понять, они бы действовали тоньше.

Царь похоже, заинтересовался таким выводом.

— Продолжай.

— Итак, это, без сомнения, не ловушка. То, каким способом это послание было тебе доставлено, мне кажется столь же странным, как и сама просьба. Обычно такие письма тебе вручает посол Мисра, Ханис. Но оно было доставлено непосредственно нашему послу в Фивах, в обход официальных каналов, не через главу ведомства Мисра Пентью. Это означает, что оно на самом деле было составлено царицей, по ее собственной инициативе, и что его содержание не соответствует намерениям правителей этой страны, точнее Хоремхеба.

— Значит, ты думаешь, что царица искренне просит одного из моих сыновей вступить с ней в брак?

— Да, твое величество, я именно так думаю. Но я опасаюсь, что это может плохо закончиться для одного из твоих сыновей, в связи с противостоянием царицы и ее правителей.

— Почему?

— Они сделают все, чтобы брак не был заключен.

— Таким образом, царица нас не обманывает, подвоха нет, но я не должен посылать к ней одного из своих сыновей? — спросил Суппилулиума.

Один из царевичей, Заннанза, красивый и сильный весельчак с сверкающими глазами и густой бородой, которого явно волновало то, что обсуждалось на совете, воскликнул:

— Нет, цель слишком важна, чтобы ею пренебречь! — И, повернувшись к царю, добавил: — Отец, то, чего хочет эта царица, для нас столь же важно, как и то, чего не хотят ее правители. Подумай, мы бы правили долиной Нила, имея там своего человека.

Очевидно, именно себя он видел «своим человеком».

— О чем вы думаете? — спросил царь у старейшин.

Ответил старший из них:

— Мы выслушали все доводы за и против. Но полагаю, что было бы разумно, твое величество, узнать больше об этой загадочной царице Мисра и о том, что там происходит. При нынешнем положении вещей мне представляется, что ты, сохраняя царское достоинство, не должен давать слишком быстро ответ этой женщине.

Слово «женщина» было произнесено с некоторым презрением.

Царь согласился.

— Гатту-Зиттиш, я поручаю тебе собрать необходимую информацию. Убедись, что ситуация на самом деле такая, какой нам кажется, и что в Мисре нет царевича, достойного сочетаться браком с царицей, и что она действительно может заключить союз с одним из моих сыновей. Тогда мы примем решение.

Затем он коснулся других тем, среди которых были претензии Шаттиваза, митанньянского царевича, на трон его страны, Митаннии, или, по крайней мере, того, что от нее осталось.[56]

35 ОФИЦИАЛЬНАЯ… ТАЙНА!

Молния ударила в ближайший холм, и раскаты грома прокатились по долине; похоже, молния поразила посла Мисра, Ханиса, так как у него никогда не было более ошеломленного вида. Распорядитель Гатту-Зиттиш давал себе в этом отчет и не стал наносить ему оскорбление, повторив вопрос.

Ханис большими глотками осушил кубок вина. Свет от ламп танцевал на золотой каемке кубка, привезенного из Сирии. Слуга поспешил его наполнить; через синее стекло большого кубка красный цвет вина казался фиолетовым.

Следующий раскат грома раздался над дворцом. Крупные ночные мотыльки, почти черные, неповоротливо кружили по залу.

— Нет, меня об этом письме не информировали, — ответил наконец Ханис.

«Тогда, — подумал распорядитель, — прав Арасану: царица действовала без ведома своих правителей». Гатту-Зиттиш старался узнать как можно больше:

— Неужели в царской семье нет царевича, который мог бы стать достойным ее супругом?

Посол воспринял вопрос как оскорбление. Это означало, что род тутмосидов был настолько ослаблен, что производил на свет только женщин. Ему было известно, что, действительно, у Суппилулиумы было пятеро сыновей в таком возрасте, что вполне могли бы править страной, и еще пятеро, которые ожидали своего часа. Он солгал:

— Имеются самцы, но они не в том возрасте, чтобы управлять.

— Возможен ли такой брак? — настаивал распорядитель.

Все более и более раздражаясь, Ханис ответил:

— То, чего хочет царица, всегда возможно.

— Разве ваш полководец Хоремхеб не является достойной партией? — продолжал выспрашивать хетт, который, видимо, не имел намерения оставить своего собеседника в покое.

— Он не царской крови.

— Стало быть, члены царской семьи сочетаются браком только с людьми своей крови?

Ханус хотел было ответить, что это именно так и есть. Но он хорошо знал, что Аменхотеп Третий сочетался браком с женщиной не царской крови, Тией, сестрой Ая, и что ее сын, Аменхотеп Четвертый, сочетался браком с дочерью Ая, Нефертити, которая тем более была не царского происхождения.

Первые капли дождя забарабанили по листьям деревьев в саду, раскинувшимся перед окнами зала, где Гатту-Зиттиш принимал Ханиса. Затем разразился ливень, сопровождаемый раскатами грома.

Эта беседа начинала действовать послу на нервы. Он отвечал путано, — он не знал, что говорить. Он не мог себе позволить ни намекнуть на то, что план царицы был абсурдным, так как посол не должен показывать неуважение к своей царице, ни поддержать этот план, так как Анкесенамон действовала в обход Хоремхеба.

— Чаще всего, действительно, так и происходит, — ответил он.

Это ничего не означало. Но не мог же он рассказать о том, что Анкесенамон всеми силами души ненавидит Хоремхеба.

— Отправить сына царя к вашей властительнице — важное решение, — продолжил распорядитель. — Его нельзя принимать наспех. И ты меня прости за то, что я это говорю, но нам кажется странным то, что в стране Мисра нет царевича, достойного сочетаться браком с вдовствующей царицей.

— Но так сложились обстоятельства, — пояснил посол.

Ни тот ни другой не упомянули о наиболее важном моменте этого необычного дела: о присоединении Двух Земель к хеттской империи в случае реализации плана царицы.

Пытка посла Ханиса продолжалась долго, так как он принял приглашение распорядителя отужинать с ним. В разговорах на другие темы то и дело проскальзывали коварные вопросы о периоде правления Тутанхамона, затем Ая. Распорядитель деланно удивлялся по поводу того, что за четырнадцать лет правления двух наследных монархов царица не зачала потомства, и тому, что умерший царь Ай с другими супругами также не произвел на свет сыновей, которые могли бы добиться права наследования.

Очевидно, хетты сомневались в искренности предложения царицы.

Ханис с облегчением вздохнул, когда непрерывный допрос, которому он подвергался в течение трех часов, закончился, и он возвратился, наконец, в свою резиденцию.

На следующий день он составлял письмо, адресованное Пентью.


— Шлюха! Шлюха! — кричал Хоремхеб, когда Пентью прочитал ему письмо Ханиса.

Он сорвал с себя парик и швырнул его на этажерку. Глава ведомства мог видеть, что череп полководца был того же цвета, что и лицо: пунцовый, с белыми пятнами.

Сидя с мрачным видом, Пентью обдумывал сложившуюся ситуацию: еще более натянутые отношения с царицей, а в дальнейшем непростые отношения с одним из главных союзников — нет, главным союзником Двух Земель. Страны заключили мирный договор, однако Суппилулиума уже нарушил договоренности, предприняв махинации по отношению к царской семье Митаннии. То, что хеттский царь заинтересовался необычным предложением Анкесенамон, означало, что он планирует присоединить к своей империи территорию Двух Земель.

Итак, нельзя тянуть. В случае если царица сочетается браком с хеттским принцем, страна окажется под сапогом Суппилулиумы. Эта женщина предложила ему свое царство!

— Немыслимо! — гремел Хоремхеб. — Она сумасшедшая! Отец выскочки Сменхкары, Аменхотеп Третий, дал клятву, что ни одна царевна этой страны никогда не будет сочетаться браком с чужеземным царем!

Пентью сделал ему знак говорить тише. Часто стражники, стоящие у дверей, подслушивали разговор, а ситуация и так была довольно острой, чтобы царица получила возможность сослаться на преступление, основанное на оскорблении ее величества.

— Но что на нее нашло? — снова заговорил Хоремхеб.

— Ничего на нее не нашло, — ответил Пентью. Он направился к окну, выходящему на террасу. — В юности она должна была слышать о существовании союзов между царскими семьями. Отец Аменхотепа, о котором ты говорил, Тутмосис Четвертый, настойчиво просил руки царевны Митаннии.

Пентью обернулся. Хоремхеб его слушал, пылая от гнева.

— Согласен. Но предлагать себя как царицу — совсем другое дело.

— Конечно, — согласился Пентью, — но эта женщина родилась в Ахетатоне, в семье, где больше заботились об Атоне, чем о царстве. В то время как страна рушилась, Эхнатон писал гимны в честь Солнечного Диска. Он жил один во дворце вместе со Сменхкарой, царевны жили отдельно, Нефертити уединилась в Северном дворце. Что знает Анкесенамон о своей стране? Ничего. Знает ли она разницу между гатту и митаннийцем? Я в этом сомневаюсь. Она испытывает только чувство династической гордости. Она ненавидела Ая. Однако воссоединилась с ним, чему мы были свидетелями, потому что он убедил ее, что вместе они смогут защитить династию.

— Разве династия была виновата в разъединении страны?

— Уже двадцать лет это происходит, — утомленно ответил Пентью.

На какое-то мгновение единственным звуком было жужжание мух, возбужденно носившихся по комнате, несмотря на полуденную жару.

— Сегодня происходит то, что не имеет здравого смысла: эта женщина предлагает страну чужестранцу, которого даже не знает.

— Нам ничего другого не остается, кроме как ожидать дальнейшего развития событий, — спокойно заметил Пентью. — Возможно, ничего не произойдет. Согласно тому, что нам пишет Ханис, хетты, кажется, опасаются ловушки. Очень возможно, что Суппилулиума никого сюда не пришлет.

— Пентью, Суппилулиума должен быть сумасшедшим, как она, чтобы не рассмотреть это предложение со всех сторон, — сказал Хоремхеб с горячностью. — Уж не думаешь ли ты, что он упустит такую добычу, как царство? Он обязательно отправит сюда кого-нибудь.

— В этом случае примем меры.

— Какие меры?

— Он же не собирается посылать армию. Только сын и царская свита.

— И что тогда?

Пентью пожал плечами.

— На них в пустыне нападут разбойники. Надо же использовать этих людей хоть для чего-то!

— Может начаться война.

— Мы не ответственны за проделки разбойников.

Хоремхеб снова заговорил после еще одной минуты молчания:

— Как ты думаешь, надо ли распространить эту новость?

— Нет еще. Нас могут обвинить в том, что мы хотим опорочить царицу. Вполне возможно, что найдутся люди, которые пойдут на все, чтобы не допустить этого. Нет, я полагаю, что лучше будет делать вид, что мы ничего не знаем о намерении Суппилулиумы. Рано или поздно двор об этом заговорит.


Двумя неделями позже двор узнал о том, что Гатту-Зиттиш, распорядитель хеттского царя Суппилулиумы, прибыл в Фивы со свитой.

Царица устроила праздник во дворце в его честь. Придворные поспешили явиться, интересуясь целью этого визита. Посол хеттов уже есть в столице; почему же сюда прибыла столь важная персона как распорядитель, равный по своей значимости Советнику царя?

Об этом они ничего не знали. Поинтересовались у Хоремхеба и глав ведомств; те отвечали, что якобы Суппилулиума желает укрепить дружеские связи с Двумя Землями. Пентью на досаждающие вопросы витиевато объяснял, что необходимо обсудить изменение союзнических планов ввиду притязаний ассирийцев на земли Митаннии.

Во время праздника Анкесенамон казалась озабоченной и раздосадованной, что отметили все. Накануне она приняла Гатту-Зиттиш. Он привез ей великолепный подарок — золотую чашу, инкрустированную камнями двух оттенков синего цвета, бирюзой и лазуритом.

Ее удивил визит хетта. Он говорил эмоционально и пространно, сказанное им перевел личный переводчик Гатту-Зиттиш. Оказывается, его монарху безгранично польстила просьба царицы Мисра, он с большой радостью воспринял возможность союза божественной царицы с наследником хеттской империи и просит принять уверения в дружбе, но хотел бы быть уверенным в том, что ни один царевич монаршего семейства Двух Земель не сможет оспорить союз одного из его сыновей с царицей.

— Иначе говоря, — подытожила она, — царь ставит под сомнение искренность моих намерений, все то, о чем я писала в послании?

Застигнутый врасплох прямым вопросом Анкесенамон, распорядитель ответил, что им было трудно поверить в то, что в таком большом царстве, как Миср, не нашлось подходящей партии, достойной ее великолепия.

Она проглотила свое раздражение.

— Пойми, распорядитель, царица может сочетаться браком только с мужчиной царского рода.

— Я это понимаю, твое величество. Но как следует понимать твое заявление, что у тебя нет сына?

Значит, он узнал о существовании маленького царевича Хоренета.

Анкесенамон напряглась.

— Разве не понятно, что любой маленький ребенок без отца не существует?

Гатту-Зиттиш захлопал ресницами. Он начинал лучше понимать ситуацию.

— Ему нужен отец, который был бы сильным человеком и который мог бы подарить ему братьев и сестер, — добавила она, глядя распорядителю в глаза. — Ты не можешь этого не знать!

Он покачал головой. Он также подумал о том, что браки между родственниками, которые стали обычными в царском семействе Мисра, ослабили род. Уж не по этой ли причине цари содержали гаремы?

— Скажи об этом своему царю, — предложила она.

— Непременно скажу, твое величество. Но могу ли я тебя спросить о том, как относятся твое правительство и двор к твоему плану?

Она нахмурила брови, затем ответила равнодушно:

— Они еще об этом не информированы. Пока не наступил подходящий момент.

С тем Гатту-Зиттиш и удалился. Несмотря на то что его пленила гордая и решительная царица, брак государственной важности, который заключался втайне от народа, от этого не стал казаться ему менее странным.

На следующий день, перед отбытием распорядителя в свою страну, Анкесенамон вручила ему еще одно послание для Суппилулиумы.

Царю хеттов Суппилулиуме,

моему брату и союзнику

моего могущественного Мисра


Уважаемый брат,

Я приняла твоего распорядителя Гатту-Зиттиш, и я благодарю тебя за добрые пожелания, которые он мне передал, как и твой великолепный подарок.

Но почему ты говоришь: они пытаются меня обмануть? Если бы у меня был сын, разве написала бы я в унизительной для себя и моей страны форме послание чужеземному царю? Ты мне не веришь и даже не скрываешь этого! Тот, кто был моим мужем, умер, и у меня нет сына. Неужели я должна была одного из моих слуг сделать своим супругом? Я не писала в другую страну, только тебе. Я тебе еще раз предлагаю: дай мне одного из своих сыновей, и он будет моим супругом и царем страны Миср…[57]

Распорядитель уехал, покоренный красотой и силой воли молодой царицы, но озадаченный. Накануне полководец Хоремхеб, занимавший пост Первого советника, не задал ему ни одного вопроса по поводу намеченного бракосочетания, и это было странно. Невозможно было предположить, чтобы Советник не имел представления о намерениях царицы. Гатту-Зиттиш слишком хорошо знал, как работают разведывательные службы в крупных царствах: за каждой стеной были уши. Насмешливые и хитрые взгляды Хоремхеба указывали на то, что Гатту-Зиттиш не ошибался. Тогда что же Первый советник думал по этому поводу?

Неужели этого героя войны так мало заботило то, что его страна попадет в зависимость от хеттов? Другие главы ведомств также не пытались обсуждать истинную цель его визита.

Значит, план заключить брачный союз держался в секрете, причем это было такой тайной, что никто не решался произнести ни слова по этому поводу. Но как долго это будет продолжаться? А когда о бракосочетании сообщат официально, что за этим последует?

Долгие часы размышлений во время поездки верхом в Каркемиш не помогли найти ответа.


Распорядитель был в пути, когда Хоремхеб попытался еще раз убедить Анкесенамон разделить с ним трон. Самым удивительным было то, что он смог к ней приблизиться при помощи Мутнехмет.

— Послушай, — сказала та, — ты успешно правила вместе с Аем, не будучи его супругой.[58] Что тебе стоит править с Хоремхебом на тех же условиях?

Довод был разумным. Анкесенамон только на миг задержалась с ответом, но резкий жест руки уже сказал об отказе.

— Это не одно и то же. Ай был членом нашей семьи. Хоремхеб испытывает к нам только презрение.

— Ты простила моему отцу Аю преступления более серьезные, чем презрение. Он был замешан в смерти твоего отца, в смерти Сменхкары и, возможно, в смерти…

— Я этого уже достаточно наслушалась, Мутнехмет! Ай защищал династию! И именно от тебя я узнала, что Хоремхеб хочет ее уничтожить.

Мутнехмет пожала плечами.

— Династия! Что же от нее осталось?

— Я осталась.

Мутнехмет прикусила губу, чтобы не напомнить племяннице о том, что династия не состоит из нее одной и малолетнего ребенка.

— Династия себя изжила. Хоремхеб хочет власти, я это знаю.

— Так вот, именно я ему ее не дам.

— Что тебе в нем не нравится?

— Всего-навсего грубость. И этот запах!

Сей незначительный довод лишил Мутнехмет слов. Она воздержалась от того, чтобы передать эти речи Хоремхебу. Но окончательный выбор был сделан. Анкесенамон оказалась в стане врагов полководца.

Но что же придавало ей уверенности? Неужели надежда сочетаться браком с хеттским царевичем?

36 НАСТРОЕНИЕ БОГОВ

Брачные узы, в основе которых лежит телесная или духовная близость, могут быть разорваны без особых последствий, и тогда от них остаются только воспоминания о сущих пустяках, покрытые пылью времени. Но есть другая связь, она, без сомнения, дольше сопротивляется разрыву, ибо у нее другая природа. На нее не действуют указки ни сердца, ни разума: это удивительное единство двух существ, разделяющих одно и то же пространство, одну постель, те же болезни и заботы. Она может возникнуть даже между животными различных видов, например, между собакой и кошкой. Конюхам хорошо известны такие случаи: лошадь успокаивается только в компании собаки, которая спит каждый вечер на ее подстилке, в ногах. Когда один из двоих уходит, другого охватывает печаль, часто это плохо заканчивается.

Мутнехмет и Хоремхеб напоминали таких животных. Он был приземленным человеком, телесным, горячим и своенравным; она была из той семьи, члены которой на протяжении многих поколений жили, как бы не касаясь земли, и животные соки в ней очищались до того, что превращались в утонченные ликеры. Напряжение сил и летний зной вызывали у него усиленную потливость, в то время как самое значительное выделение потовых желез его бывшей супруги сводилось к едва заметному блеску на груди над вырезом платья. Достаточно было увидеть их вместе за столом, чтобы уловить различие: он нажирался до отвала, с жадностью глотал пищу, съедал полдюжины жареных яиц в три приема; она нехотя грызла какой-нибудь кусочек, не утоляя до конца очевидный голод.

Они как раз сидели за столом в покоях Советника. Он попросил ее прийти, и после некоторых колебаний она приняла приглашение. Ситуация действительно становилась критической. Невероятная катастрофа угрожала царству, так что пора было забыть об обидах.

— Она тебе об этом когда-нибудь говорила?

— Со времени отъезда Нефернеруатон она замкнулась в себе. Она изменилась и больше не доверяет мне своих мыслей. Думаю, она не доверяется даже Сати, которая для нее всегда была самым близким человеком в мире.

Он опустошил свой кубок одним глотком, рыгнул и взял себе половину утки.

— Как ты объясняешь все-таки это послание Суппилулиуму?

Она собралась с мыслями, затем сказала, тщательно подбирая слова:

— Я полагаю, что с каждым годом она все больше ощущает свою ответственность за династию. Со времени бегства двух ее сестер и смерти Сетепенры и Нефернеферуры она считает себя единственной наследницей отца и династии.

Она сделала глоток вина и вновь заговорила:

— Не думаю, что она столь же безумна, как ее отец и покойный муж Тутанхамон, но полагаю, что в этой семье все не без странностей. Эхнатон считал себя воплощением Атона, Тутанхамон видел себя Осирисом, а она мнит себя единственной хранительницей рода. Она готова на все ради того, чтобы его защитить и увековечить. В последнее время я замечаю у нее эту упрямую решительность, которая проявлялась в поведении моей сестры Нефертити после смерти Эхнатона.

— Стало быть, ты полагаешь, она не понимает, что разрушит царство, если соединится брачными узами с сыном Суппилулиумы?

Она покачала головой и стала грызть хлебец в кунжуте.

— Нет.

— Я не могу позволить ей это сделать.

Она подняла на него вопросительный взгляд.

— Нет, никто ее не собирается убивать. Но нельзя позволить ей это сделать. Меня двор и армия обвинят в бездействии и даже соучастии. Теперь — она или я.

Она пребывала в раздумье. Слова «она или я» звучали зловеще. Но она не могла в этом винить своего бывшего супруга.

— Зачем приезжал распорядитель Суппилулиумы? — спросила она.

— Мне не известно. Вероятно, убедиться в том, что предложение царицы не было ловушкой.

— Ты полагаешь, что Суппилулиума пришлет сюда одного из своих сыновей?

Он поковырял ногтем в зубах.

— Это мы еще посмотрим. Тем временем я тебя попрошу сообщать мне обо всем странном, что заметишь в поведении Анкесенамон. Это в интересах царства. Возможно, и в ее интересах.

Она покачала головой и съела засахаренный финик.

— Не хочешь же ты, чтобы из-за этой сумасшедшей превратилось в прах дело жизни твоего отца и все мои усилия?

— Нет, — сказала она мрачно.


На рассвете шквалы леденящего ветра обрушились на высокие стены, окружающие Каркемиш. Гатгу-Зиттиш и сопровождавшие его люди надвинули на лоб меховые шапки. Вдоль насыпи стояли, переминаясь с ноги на ногу, лучники и впередсмотрящие. Получасом позже маленький отряд, возглавляемый распорядителем, добрался до ворот царского дворца. Все спешились, прибежали слуги из конюшни, и Гатту-Зиттиш бросил дворецкому:

— Быстро теплого молока с ликером — всем! Мы окоченели!

В сопровождении только своего секретаря он прошел к царскому кабинету, велел стражникам сообщить о своем прибытии царю и предстал перед ним в зале, где развели сильный огонь в очаге и жаровнях, стоящих по углам. Он опустился на колени перед монархом, который быстро его поднял.

— Гатту-Зиттиш! — воскликнул Суппилулиума. — Добро пожаловать. Итак, какие новости?

Слуга принес большую серебряную кружку, наполненную теплым молоком с ликером из можжевельника.

— Выпей сначала, — сказал царь. — Согрейся. Сядь там, около огня.

Царь расположился напротив своего посланника.

— Твое величество, — заговорил Гатту-Зиттиш, откашлявшись, — предложение искреннее. Царица очень красивая. Вопреки тому, что она написала, у нее есть сын, но в действительности она не солгала, скрывая его существование. Она считает, что он в опасности. Во время моего визита я пришел к заключению, что она разыскивает не только супруга и отца для своих детей, но, главным образом, сильного человека. Вот поэтому она тебе написала. Между тем, как мы и думали, ее предложение было сделано без ведома ее правительства и двора. По моему мнению, она не уверена в том, что это предложение будет хорошо принято. И я убежден, что полководец Хоремхеб не обрадуется этому браку. И это очень плохо.

Суппилулиума принялся смеяться.

— Это мне кажется вполне возможным! Но неужели мы должны действовать только с одобрения жителей Мисра?

Распорядитель поднял брови. Что это могло означать? Неужели царь собирался все-таки принять предложение царицы Мисра?

— Я не могу не воспользоваться этим исключительным случаем, ведь мы сможем усилить наше влияние на соседние государства и укрепить наши позиции в долине Нила. Так как ты уверен в том, что здесь нет ловушки, я пошлю одного из моих сыновей в Фивы. Царица хочет сильного человека? Ну так она его получит! — заявил царь и громко рассмеялся.

Гатту-Зиттиш также смеялся, хотя на душе у него было неспокойно.

— Сильнее всех горит желанием сочетаться браком с этой красивой царицей и управлять Мисром принц Заннанза. Вскоре он отправится туда. Проследи за подготовкой его поездки.

— Хорошо, твое величество. Должен ли я предупредить посла Мисра?

На какой-то миг Суппилулиума задумался.

— Нет, если царица хочет сохранить это в тайне, для этого есть свои причины. Незачем разглашать тот факт, что я благосклонно отнесся к просьбе Анкесенамон. Нет, не говори ему ничего. Предупреди только нашего посла в Фивах.

— Хорошо, твое величество.

Тело распорядителя Гатту-Зиттиш согрелось, но мозг оставался холодным. Эта затея не предвещала ничего хорошего. Царица была весьма неосторожной, и чрезмерно пылким был принц. Как говорится в хаттушской пословице, из-за пары шатких ступеней можно переломать кости.


Спустя несколько дней послу Мисра в Каркемише, Ханису, потребовалось пополнить свой гардероб хеттской одеждой, которая лучше защищала от холода, чем та, что он привез из своей страны. Он решил заказать себе длинную шерстяную рубаху, утепленный мехом плащ и высокие сапоги. Он пошел к лучшему портному города, который обшивал и двор. Тот попросил его подождать, так как должен был закончить важный заказ сына царя для него и его свиты.

Ханис навострил уши.

— Это будет красивая одежда, я в этом не сомневаюсь, — сказал он льстиво, окинув мастерскую взглядом.

Помещение пропиталось запахом войлока и мехов, дубильных составов, только что сотканной шерсти. Двое учеников что-то шили из роскошных тканей, среди которых была шерсть великолепного темно-красного цвета.

— Это самая дорогостоящая одежда, какую я когда-либо изготавливал, посол.

И портной описал плащ царевича, который долен быть украшен голубыми, красными и зелеными камнями и утеплен очень дорогим белым мехом горностая.

— Но это же свадебный наряд! — воскликнул Ханис с притворным восхищением.

— Ты не поверишь, но это так, посол.

— И когда же ты начнешь шить мою одежду? Наступают холода.

— Через четыре дня, посол. И я потороплюсь, чтобы ты не мерз.

Это означало, что царевич и его свита уедут через пять или шесть дней. Люди, путешествующие группами, передвигаются не столь быстро, как один всадник на хорошем коне.

По возвращении к себе он составил послание для Пентью и поручил его доставить одному из наемных всадников. Он щедро ему заплатил. Наемник-митанниец обогнал на несколько дней царевича, который передвигался быстро, стремясь поскорее сочетаться браком с царицей Двух Земель.


Ни один смертный никогда не мог еще проникнуть в тайные планы богов, вершащих судьбы и людей, и стран. Но кто из богов на этот раз одержит верх? Амон-Ра? Гор? Осирис? Или же бог хеттского неба Ануш и его супруга Антум? А может, бог земли Анлил и его супруга Ненлиль? А может, боги еще только обсуждали это между собой во время одного из пиров, поглядывая сверху на людей, занятых своими делами? Неужели это будет Сет — убийца своего брата Осириса? Сет испытывал отвращение к беспорядку. Ведь он убил Осириса именно потому, что знал о невозможности раздела власти. Он обладал большей силой, чем Осирис, для того, чтобы защитить мир. И он это доказал, убив громадного змея Апопа.

Бывало, небесные силы выражали свое недовольство хозяевам Мисра, как и хозяевам хеттской империи.

К середине сезона Сева, когда вода в реке шла на спад и до конца года оставалось ровно пять дней, а Тот брал верх над Луной, в стране начала свирепствовать лихорадка. Болезнь начиналась с ломоты и дрожи во всем теле, головных болей и потери аппетита, затем человек приходил в возбуждение и бредил. Несколько сотен человек заболели в Фивах и Мемфисе. Многие умерли, а те, кто выжил, стали калеками, неспособными стоять, внятно говорить и управлять своим телом.

Во дворце лихорадка среди прочих задула и свечу жизни старого Уадха Менеха.

Но самой большой потерей стала смерть молодого царевича Хоренета. Ему было всего два года.

Сати и Мутнехмет опасались, что мать последует за ним. Анкесенамон безутешно рыдала, пока сама не слегла. Был вызван в Фивы Итшан, чтобы ее успокаивать, но он и сам был безутешен.

— Почему боги на меня так сердятся? — шептала Анкесенамон. — Неужели Атон не может защитить меня? Когда же я обрету, наконец, покой?

Итшан не знал, что отвечать.

Она солгала, заявив, что у нее нет ребенка. Неужели боги ее наказали за это, сделав ложь реальностью?

У нее осталась только одна надежда: в ближайшие дни должен был прибыть царевич Заннанза, о чем ей сообщил хеттский посол.

37 ОБРАЩЕНИЕ К ПАЗУЗУ

Свита царевича Заннанзы состояла из двадцати пяти человек, все верхом, включая четырех лучников. Кроме того, багаж царевича везли на четырех лошадях ашкабадской породы с тонкой шелковистой кожей, на которых были позолоченные попоны.

Темп передвижения менялся от рыси до легкого галопа, с частыми остановками, так как принц не хотел прибыть изнуренным и предстать перед царицей не в лучшем виде. Наиболее трудная часть пути пролегала по гористой местности — от Каркемиша до Кадеша; по этим дорогам надо было передвигаться шагом, поскольку шли частые дожди. Но начиная со страны аморритов дорога шла вдоль побережья по ровной местности, и тогда всадники почти все время скакали легким галопом. Это позволило сделать более длительные остановки в Библосе, Барке и Аннишаши.

У царевича было превосходное настроение: зима, но здесь дул морской бриз, а не северный горный ветер, он будоражил кровь, и, полный энергии, Заннанза надеялся доказать своей невесте, какими крепкими мужчинами были хетты. Такие молодцы, как он, после целого дня езды верхом могли довести до изнеможения двух женщин. Он и его личный распорядитель, говоря об этом, посмеивались в бороду.

Вот уже одиннадцать дней они находились в дороге. На рассвете сделали остановку в Ашкелоне и направились к границе со страной Миср. Находясь в двух часах езды от Газы, всадники скакали, держа направление на заходящее солнце, когда неожиданно увидели огромный столб пыли, поднимавшийся слева от них, словно со стороны пустыни надвигалась песчаная буря.

Потребовалось совсем немного времени, чтобы удостовериться в том, что эта буря ничего не имеет общего с дыханием пустыни: к ним мчались всадники. Путники наблюдали за ними, ускоряя темп.

— Они направляются к нам! — воскликнул обеспокоенный Заннанза.

— Я думаю, нам надо подняться на этот холм, — сказал придворный. — Там, на случай чего, у нас будет лучшая позиция.

Они пришпорили лошадей, не сводя глаз с этих таинственных всадников. Те, в просторных белых одеяниях, заметно отличались от них.

— Их порядка двух сотен, — крикнул Заннанза, которого все сильнее охватывало беспокойство. — Чего они от нас хотят?

Ответ последовал тотчас же: с расстояния в пять сотен шагов неизвестные выпустили град стрел. Раздался боевой клич.

— Всем спешиться! — крикнул царевич.

Спрыгивая с лошади на землю, один из людей царевича получил стрелу в живот. Лучники пустили ответные стрелы. Упал вражеский всадник. Затем другой. Нападавшие, выстроившись в ряд, помчались галопом.

Бой длился менее получаса.

Из хеттов никого не осталось в живых.

Главарь нападавших взобрался на холм и проверил, все ли мертвы. Какое-то время он рассматривал хетта в великолепном одеянии. Две стрелы пробили ему шею и грудь. Он склонился и внимательно осмотрел глиняную дощечку, висевшую на шее на кожаном ремешке, украшенную красным камнем; он не понимал аккадского, но при виде красного камня догадался, что перед ним царевич. Он снял с него великолепное золотое ожерелье, фрагменты которого иллюстрировали битву льва и лошади, и тяжелое кольцо, украшенное крупным зеленым прозрачным камнем, сверкающим в лучах заходящего солнца.

Это был начальник охраны Рамзес, который на время снова стал командиром.

Новости быстро распространялись по дворцу: Анкесенамон, до тех пор пребывавшая в подавленном состоянии из-за смерти своего сына Хоренета, получив какое-то послание, неожиданно оживилась. Мутнехмет сообщила об этом Хоремхебу. Помимо этого он получил сообщение от посла Ханиса. Все остальное решалось просто: шпионы и караульные, расставленные на всем протяжении предполагаемого пути следования хеттского царевича, информировали Хоремхеба о его продвижении. Засада была организована на подступах к Газе.

Солдаты ссорились из-за других драгоценностей хеттов и золота, которого было на тысячу триста дебенов. Необычный плащ царевича Заннанзы забрал Рамзес, но одежда других хеттов, в том числе и плащи, была не менее ценной.

Лучники царской армии все предусмотрели — они взяли с собой лопаты, чтобы зарыть тела хеттов в песок.

Семь оставшихся в живых лошадей нападавшие увели с собой; они использовали их для перевозки тел троих своих воинов, павших от стрел хеттских лучников. Умирающих лошадей добили. Уже слышалось завывание шакалов, почуявших добычу. Затем отряд отправился на юг.


Рамзес показал кольцо Хоремхебу.

— Такого камня я еще не видел, — сказал Хоремхеб.

— Я тоже. Можно было бы предположить, что это стекло, но этого не может быть, так как оправа очень богата. Без сомнения, камень из Азии. Еще я привел семь лошадей. Великолепные животные. Шкура как из золота. Очень быстрые и выносливые. Я их приберегу для царских конюшен.

Он поднял глаза на Советника.

— Ничего не изменилось?

— Нет, — ответил Хоремхеб. — Нам ничего не известно. На хеттов, без сомнения, напали грабители. Так что никакой опасности — Суппилулиума не будет мстить.

Со времени отъезда Гатту-Зиттиш минуло сорок дней, а у хеттского посла в Фивах не было никаких известий о царевиче Заннанзе; посол обеспокоился и спешно направил посыльного в Каркемиш. Он встревожился, когда посыльный сообщил ему о том, что царевич отбыл со своей свитой уже более двадцати дней назад, и решил просить Пентью организовать его поиски.

Такая просьба, казалось, удивила Пентью.

— Ты говоришь, что царевич Заннанза оставил Каркемиш и направился в Фивы? Стало быть, это официальная поездка?

— Да.

— Ты об этом был информирован?

— Да.

— Но какова цель этой поездки?

Посол разволновался, поняв, что совершил промах.

— Я предполагал, что ты об этом информирован, — ответил он. — Царевич должен был сочетаться браком с вашей царицей.

Пентью придал лицу выражение изумления.

— Царевич твоей страны намеревался сочетаться браком с царицей? Но, именем Амона, это дело высочайшей значимости для наших стран! Почему ты мне об этом не сообщил?

— Я думал, что царица…

Пентью покачал головой.

— Царица нам ничего об этом не сказала. Иначе по такому случаю я попросил бы начальника охраны Рамзеса отправиться навстречу царевичу с отрядом лучников, чтобы защищать царевича и его свиту.

Посол пришел в замешательство и чувствовал себя опустошенным.

— Но что нам делать теперь? — воскликнул он.

— Мне это неведомо, посол. Ты хорошо понимаешь, что дорога от Каркемиша до границ нашей страны длинная. На Заннанзу могли напасть грабители на всем пути, эти территории находятся не под нашим, а под вашим контролем. Это царю Суппилулиуме надлежит организовать поиски.

— Но если они были атакованы в восточной пустыне?

Пентью покачал головой.

— Я в этом сомневаюсь, посол. Меры, которые предпринял Первый советник Хоремхеб, чтобы защитить нас от банд грабителей, весьма эффективны. У нас давно не было нападений. В пустыне им нечем поживиться, а караваны, которые следуют вдоль берега, находятся под защитой наших солдат. Нет, я уверен, что они могли быть атакованы либо в Ние, либо в Нугаше, либо в Амурру.[59]

— Но не можешь ли ты попросить провести поиски, по крайней мере, в восточной пустыне?

— Я согласен это сделать по твоей просьбе, посол, но что мы там сможем найти? Скелеты, обглоданные шакалами и грифами? В этих местах их столько…

Посол был напуган.

— В будущем, посол, — заговорил Пентью резким тоном, — будь любезен информировать меня о таких исключительных событиях как свадьба нашей божественной царицы с сыном его величества вашего царя.

Посол попрощался и ушел.

Пентью хлопнул себя по ляжкам, сдерживая смех, затем пошел сообщить Хоремхебу о визите хеттского посла.


— Но почему царевич медлит? — шептала Анкесенамон.

Она качала на руках маленькую принцессу Нефериб. После смерти Хоренета это был единственный ребенок царской крови во дворце.

Хоренет был похоронен в склепе его дедушки, в месте Маат.

И теперь она больше не могла иметь ребенка, так как у нее не было мужа. Хоренет мог бы в конце концов официально считаться сыном Ая. Но теперь она была вдовой.

Она протянула ребенка кормилице и заставила себя поесть под сочувствующим взглядом Мутнехмет.Сочувствие к царице не мешало ей испытывать облегчение от того, что удалось избежать катастрофы, которую организовал Апоп и никто другой.

Итак, Мутнехмет знала, какая участь постигла царевича Заннанзу, безумного претендента на трон Двух Земель.


Итшан все еще находился в Фивах, поддерживая Анкесенамон в ее печали. Снова она пожаловалась на непонятную задержку хеттского царевича. Новый командир конников смотрел на нее, не говоря ни слова. Она заметила этот пристальный взгляд.

— Что случилось? — спросила она.

— Я думаю, что царевич не придет, — нерешительно произнес он.

— Что? — закричала она.

Но он и не думал скрывать от нее правду.

— Почему ты так говоришь? — спросила она с истеричными нотками в голосе.

— Я только что проходил мимо царских конюшен. Там появилось семь новых лошадей такой породы, какой нет в Двух Землях. Только у хеттов и азиатских народов есть такие, и при этом они предназначены для царей и знатных господ, так как очень дорого стоят.

Она подавила крик.

— Я спросил, как давно появились там эти лошади. Мне ответили, что шесть дней назад.

Анкесенамон растерянно смотрела на него. Потом разрыдалась. Он обнял ее. Ее тело сотрясали рыдания.

— Они его убили! Они его убили! — повторяла она.

Она плакала долго.

— Как ты могла подумать, что они позволят ему к тебе приехать? — спросил он нежно.

— Этот Хоремхеб… Я его отстраню от должности! Это убийца! — кричала она.

С большим трудом ему удалось ее успокоить.

— Не волнуйся, Анхи, не волнуйся, — говорил он ей. — Он скоро уйдет из твоей жизни. А сейчас успокойся, прошу тебя.


Когда сообщение хеттского посла в Фивах прибыло в Каркемиш, Суппилулиума пришел в одно из тех грозовых состояний, которого опасались его правители и придворные. Осознание провала плана ожесточало горе, причиненное смертью сына.

— Это действительно была ловушка! — заявил он.

Он обернулся к Гатту-Зиттиш.

— Ты был прав. Ты сомневался в этом. Я обязан был тебя послушать. И теперь я потерял младшего сына, усладу моих глаз!

— Это была ловушка, устроенная богами, твое величество, — сказал обессиленный Гатту-Зиттиш.

Собравшиеся главы ведомств молча выслушали сообщение о случившемся. Страсть мужчины к власти и страсть женщины к славе привели к катастрофе. Но никто из них не предполагал, что катастрофа будет намного значительнее, нежели ожидаемый успех.

— Я хочу забрать тело моего сына, — заявил Суппилулиума.

— С вражеской территории? — удивился распорядитель.

— Разве ты не можешь найти способ? И я хочу, чтобы убийцы были наказаны.

— Я попытаюсь, твое величество. Я попытаюсь, — прошептал Гатту-Зиттиш.

Вскоре женщины во дворце поняли, что красавец-царевич Заннанза умер где-то в Мисре, и вскоре нелепый слух распространился по Каркемишу, затем добрался до Алала, Алеп, Эбла и распространился по всей хеттской империи. Согласно этой выдумке, Заннанза безумно влюбился в царицу Двух Земель. Она слала соблазнительные приглашения и даже прислала свою статуэтку, изображающую ее обнаженной. Но когда он отправился к ней, чтобы сочетаться браком и увезти ее в царство своего отца, она нанесла ему удар кинжалом. Очевидно, в ходу были различные варианты этой истории, приукрашенные кумушками и кумовьями; в одной из них говорилось, что статуэтка царицы Мисра обладала пагубными силами и что царь благоразумно повелел бросить ее в огонь. В другой утверждалось, что письмо царицы было пропитано медленно действующим и одурманивающим ядом и что, представ перед своей невестой, царевич рухнул замертво.

Все женщины Мисра, начиная с царицы, приобрели скандальную славу среди хеттов, ассирийцев, вавилонян, митаннийцев и всех жителей Леванта.

— Подумать только! — воскликнула одна из матрон двора Каркемиша с пылом, который заставлял дрожать ее необъятную грудь. — Подумать только, ведь раньше мы посылали чудотворную статую Иштар царю Мисра, потому что он был болен! И она его излечила! И вот как эти негодяи нас отблагодарили!

И, воздев руки к небу, она стала призывать на Миср проклятия всех злых богов, начиная с ужасного Пазузу, чья ноздря распространяла чуму.

Эта последняя история была правдивой: некогда Аменхотеп Третий страдал от язв на ногах, и его подданные дважды отправлялись за исцеляющей статуей Иштар, и во второй раз хеттский царь с большим трудом забрал ее обратно. В знак благодарности Аменхотеп Третий разрешил строительство храма Иштар в Мемфисе.

Скорбя о своей горькой доле во дворце Фив, Анкесенамон не знала об этих невероятных выдумках. В течение тех пяти дней, во время которых вспыхнула эпидемия, ставшая фатальной для Хоренета, были открыты двери для сил зла. Она снова думала о пророческих словах бывшего Советника Тхуту: «Исис, вечная невеста печали…»

Но кто же этот карающий бог, кто с таким усердием истреблял тутмосидов и, стремясь наказать виновного, уничтожал последнюю ветвь упавшего дерева, хрупкую царицу Анкесенамон?

38 ЗНАК КРАСНОГО ГОРА

Молодой иврит Эфиал доедал четверть дыни.

— Наши предки пришли в эту страну, потому что здесь плодородные земли, а теперь мы — узники и рабы, — сказал он. — Стало быть, у нас нет страны?

Он сидел на земле почти голый. Его тело было покрыто пылью и соломинками, которые пот превратил в клейкую грязь и которые можно было смыть разве что в реке, протекавшей в сотне шагов от этого места. Он откинул непокорную прядь волос, которая падала ему на глаза.

Сидя напротив, его дядя Забад допивал пиво, что оставалось в кружке из обожженной глины. День закончился. Это был тяжелый день, впрочем, как предыдущие и любой другой на протяжении вот уже трех месяцев. После битвы у «Пяти Свиней» гнев властителей Нижней Земли обрушился на ивритов. Один из их, Тапуах, у которого хватило наглости хлестнуть по лицу полководца — и какого полководца — Хоремхеба! — был разыскан и приговорен к тридцати ударам хлыстом. Затем по указу Первого советника всех дееспособных мужчин принудили обтесывать камни для строительства. Но что эти люди собирались делать со всеми этими камнями?

— Когда-то у нас была страна — там, за большой рекой, которая называется Евфрат, — ответил Забад. — А теперь она принадлежит хеттам. Если бы мы туда вернулись, то с нами обошлись бы не лучше, чем здесь, но здесь, по крайней мере, земля плодородная.

— И у нас никогда не будет страны?

Забад пожал плечами.

— Надо, чтобы мы были сильными, чтобы у нас было оружие и опытный командир. Каждый раз, когда мы позволяем господам этой страны вовлечь себя в бунт против царской власти, нас разбивают наголову. И ситуация почти не меняется.

— К чему ты говоришь об этом?

— Если верить тому, что говорят наши братья, которые вернулись из Мемфиса и Фив, теперь власть принадлежит Хоремхебу. Он — военный. Ему нужна рабочая сила для всех этих укреплений, которые он заставляет строить на границах. Ему больше не нужны мятежи в Нижней Земле.

Он отрезал себе также четверть дыни и начал смаковать лакомство с задумчивым видом.

— Возможно, у этой страны сильные боги, — добавил он.

— Однажды, — возразил Эфиал, — у нас тоже появятся боги, которые выведут нас отсюда.

Забад оставил эти слова без ответа. Боги… Очень хитрым был тот, кто понимал их намерения. В любом случае, неужели у них, ивритов, не было бога? Ведь к нему обращался и его навязывал им один из их старейшин много лет назад. И что же он сделал для них?


Землетрясение иногда творит чудеса. Оно уничтожает дома и статуи, прорезает ужасающие пропасти в земле и беспокоит даже горы. Но когда проходит страх, мы замечаем, что на вершине горы зависла огромная скала, которая почему-то не скатилась по склону. Оно разрушило здание, которое строилось на века, но, словно в насмешку, сохранило его портал; разрушило статуи колоссов, близких к богам, но почтительно сберегло хрупкий обелиск, который больше походил на протянутый к небу палец.

Вот так выглядело царство после бунта земли, который сотрясал его уже не один месяц.

Прошло почти два года после смерти Ая, а преемника все еще не было.

На троне сидела царица Анкесенамон, но власть была в руках Хоремхеба.

Единственный наследный принц царства, Хоренет, умер, и у тутмосидов, таким образом, не было продолжателя рода.

Царство напоминало судно без кормчего.

Среди солдат ходили слухи, что чужеземный царевич и его свита погибли в пустыне при странных обстоятельствах. Согласно одним предположениям, на них напали грабители, и на помощь был направлен отряд царской армии, но прибыл туда слишком поздно; согласно другим, они были атакованы лучниками царя. Между тем, никому ничего не было известно — откуда и с какой целью явился этот царевич.

Что означал этот случай? Чем это все могло закончиться?

В «Лотосах Мина» снова, как и при госпоже Несхатор, выступал рассказчик. Его басни привлекали в это заведение больше народа, нежели собирали малолетние танцовщицы и танцоры, крутящие перед публикой и задом, и передом.

— Это дом о двух этажах, говорит кум. На верхнем этаже живет женщина без мужа, а на нижнем — мужчина без жены. Однажды продавец огурцов, который продает свои овощи им обоим, решил все-таки расспросить мужчину: «Но почему бы тебе не жениться на женщине сверху? Она без мужа. Она вымоет огурцы и приготовит тебе еду». И мужчина отвечает: «Ты не заболел? Наверху же никто не живет». Продавец огурцов спрашивает у женщины: «Но почему бы тебе не выйти замуж за мужчину, который живет на нижнем этаже, вместо того, чтобы жить без мужа?» И женщина ему отвечает: «Меньше употребляй ката, торговец. Внизу никто не живет».

Публика расхохоталась. Действительно, именно такое впечатление создавалось у них о правителях.

— Однажды, — продолжил рассказчик, — загорелся дом. Мужчина и женщина выскочили на улицу, чтобы звать соседей на помощь. «Сначала тушите огонь у меня!» — кричит женщина. «Нет, у меня вначале!» — кричит мужчина. Соседи не знают, кого слушать, а в это время огонь охватил здание, и дом рухнул!

Раздался взрыв хохота и аплодисменты. В тот вечер рассказчик собрал больше колец, чем обычно.

Вскоре все Фивы знали эту историю, и рассказчику надо было придумать другую. Эта история дошла и до Хоремхеба и рассмешила его.

— Да… — глубокомысленно произнес он. — Но клянусь, дом не загорится!


Хоремхеба пригласил к себе Хумос.

Их встреча проходила, как обычно, в беседке сада верховного жреца.

Тот жестом пригласил Первого советника сесть. Он не казался ни довольным, ни огорченным. Хоремхебу было интересно, чего тот от него хотел.

Хумос сел напротив Советника и отчетливо сказал:

— Так больше продолжаться не может.

Сбитый с толку, Хоремхеб спросил у него:

— Что именно?

Но ему с трудом давались слова, ибо он уже понял, что означали слова верховного жреца.

— Вот так ситуация! Страной управляет человек, который не является царем, и царица, обрученная с призраком. Это становится смешно и даже опасно. Такое положение уже невыносимо. Господа провинций волнуются, Рамзес обязан был тебе об этом сказать.

Так и было.

— Но что ты хочешь, чтобы я сделал? — спросил полководец. — Уже достаточно того, что я в этих условиях восстановил порядок и усилил мощь армии.

— Я хочу, чтобы ты сел на трон.

Хоремхеб во всех ситуациях действовал как храбрец, но сейчас он просто остолбенел.

— Но, верховный жрец, я уже тебе объяснял, что…

Хумос прервал его жестом руки.

— Ты поднимешься на трон без нее.

После молчания Хоремхеб переспросил:

— Без нее?

— Корона священна. Я тебя короную с согласия царицы или без такового.

— А другие жрецы?

— Мы это уже обсудили. Они того же мнения.

— Все? Даже Панезий?

— Мы его не посвящали в эти дела, — ответил жрец раздраженно. — Я нахожу, что культ Атона уже давно изжил себя. В этом отношении Ай не проявил достаточной решимости. Он не осмелился уничтожить эту клику, которую сам привел к власти во времена Эхнатона. Но мы покончим с этим — позже. Нефертеп пытался настаивать на том, что короновать тебя следует в Мемфисе, чтобы утвердить присутствие царской власти в Нижней Земле, но все сошлись на том, что церемония будет проведена в Фивах.

— Какое единодушие! — заметил удивленный Хоремхеб.

— Письмо царицы царю хеттов представляло угрозу для страны. Мы избежали катастрофы. Но женщина может на этом не остановиться и обратится с той же просьбой к правителям Митаннии, Вавилона, Ассирии или даже страны Пунт.

Хоремхеб уже об этом думал, но решил, что пример Заннанзы заставит остальных правителей отказаться от такого предложения. Теперь, когда и верховный жрец Амона опасался действий Анкесенамон, он понял, что ему, без сомнения, будет действовать легче. Он не собирался тратить время и силы, выслеживая в пустыне чужеземных претендентов на руку царицы, чтобы осыпать тех стрелами.

— Это семейство постоянно подвергало царство опасности! — воскликнул жрец. — Вот уже более двадцати лет это длится! Я сказал: хватит! Мы полагаемся на тебя, ты должен установить порядок раз и навсегда!

Хоремхеба поразили откровенные слова Хумоса.

— Но Анкесенамон остается царицей, — заметил Хоремхеб.

— Мы об этом подумали. Ты соберешь Царский совет, который лишит ее всех наследственных и священных прав. Другой правящей царицы, кроме твоей супруги, которую ты объявишь Великой царственной супругой, не будет. В этом нет ничего исключительного: так как у Анкесенамон нет потомства и она не захотела сочетаться с тобой браком, она фактически обрекла себя на то, чтобы быть отстраненной от власти. Она больше не является никем, кроме как бездетной вдовой.

— Но я должен жить во дворце!

— Разве он не достаточно большой? Анкесенамон переселится в покои царевен, а ты займешь остальные помещения.

Неужели Хумос обсуждал это с начальником хозяйственной службы или новым Главным распорядителем? В любом случае, это было третьей неожиданностью для Хоремхеба: верховные жрецы культов все предусмотрели. У полководца не было другого выбора, кроме как подчиниться. Слуга принес кувшин с пивом и обслужил своего хозяина, затем его гостя. Оба мужчины пили молча.

— Итак, — продолжил жрец, — ты возобновишь отношения с Мутнехмет. — Хоремхеб молчал. — Она больше подходит на роль царицы, — пояснил Хумос, пристально глядя на собеседника.

Многим было известно, что его теперешняя супруга, Суджиб, была танцовщицей в «Саду розовых лотосов». Хоремхеб обрадовался тому, что восстановил с Мутнехмет хорошие отношения, но изобразил гримасу недовольства.

— Она теперь не богата, — возразил он.

— Да ну же, твои с Суджиб дети будут считаться законнорожденными!

Хоремхеб обдумывал ситуацию. Он понимал, что все необходимо быстро уладить. Мутнехмет, разумеется, согласится быть его официальной супругой, но Суджиб закатит истерику. Объясни попробуй, что такое государственные интересы, бывшей танцовщице!

— Будем ли приглашать Анкесенамон на коронацию?

— Да. Но она не придет.

— Ты уверен?

— Я знаю ее характер.

Это было очевидно. Присутствие Анкесенамон на церемонии означало бы, что царица дала свое согласие на коронацию, но это было немыслимо.

Хоремхеб опустошил свой кубок, и слуга, который наблюдал за ними издалека, подошел, чтобы его наполнить.

— Думал ли ты, когда лучше это сделать?

— Перед Праздником долины, — ответил верховный жрец.

До праздника оставалось тридцать дней. Очевидно, верховный жрец давно вынашивал это решение.

Хоремхеба ждала еще одна неожиданность: теперь, когда было устранено последнее препятствие, предстоящий триумф совсем не вызывал у него того восторга, которым некогда он был переполнен. У него появилось чувство, будто, начиная со смерти Эхнатона, им управляла сила, намного превосходящая могущество верховного жреца Амона или верховного жреца Пта. И именно эта сила осуществила замысел, который он и жрецы сами никогда не могли бы осуществить.

Вдруг он ощутил разочарование. Трон был бы наградой, если бы он завоевывал его в открытом бою, но сейчас он, можно сказать, получал его по принуждению.

Он был пешкой в гигантской руке. Он допил пиво и выразил благодарность Хумосу, тщательно подбирая слова, а потом попрощался с ним.

— Сразу же займись подготовкой церемонии, — порекомендовал жрец, сопровождая его до выхода из беседки.


Громадный некрополь Фив наполнился одновременно нежными и веселыми звуками. Во главе процессии шли два музыканта, один играл на лютне, а другой — на флейте. Полтора десятка человек — женщины и мужчины всех возрастов и дети — направлялась к скромному маленькому храму такого размера, который тридцатью веками позже в той стране, что раскинулась за Морем, будет соответствовать площади двухкомнатной квартиры.

За исключением музыкантов, почти все несли с собой корзины. Приблизившись, можно было увидеть в них кувшины с пивом, глиняные кружки, жареного гуся, пироги с рубленой свининой, салат-латук, оливки, сыр, сдобные булочки с изюмом, медовые хлебцы, огурцы, дыни, финики и лук, да, много лука, так как он отгоняет злых духов.

Резвились дети и пританцовывал флейтист. Музыкант, который играл на лютне, вел себя сдержанно, стараясь не фальшивить.

Было очевидно, что у них праздник. Исполнилась годовщина смерти писца Апетсу, умершего ровно триста шестьдесят дней назад. Впрочем, собравшись вместе, люди пришли пожелать ему хорошего аппетита и, поставив корзины и расстелив на земле скатерти, собрали лучшие куски от трапезы и положили на пороге его усыпальницы. Не забыли и о кружке пива.

Затем пили, ели, поминали добрым словом покойника, вспоминали о его разочарованиях и сладких мгновениях любви. Пели, правда, немного вразнобой, так как много выпили. К трем часам после полудня веселая компания, пожелав покойнику хорошего пищеварения и счастливой вечной жизни, возвратилась в город.


На следующий день писец секретаря Первого советника, которому было известно о его ближайшей коронации, консультировался у царского предсказателя относительно даты некоего празднования — речь пока не шла о коронации — насколько она благоприятна.

Узнав дату рождения виновника торжества, предсказатель потратил более часа на расчеты, в которых писец определенно ничего не понимал, но уважительно наблюдал за этим процессом. Наконец толкователь звезд заявил нравоучительным тоном, что это выдающаяся личность, потому что дата его рождения отмечена возвращением Красного Гора,[60] влияющего на судьбу этого человека. Итак, он родился под знаком этой планеты, и теперь у него начнется новая жизнь.

Писец передал хорошую новость своему хозяину, и предсказатель получил в виде вознаграждения золотое кольцо.

Никто не знал, говорит ли тот правду, но никто никогда не видел, чтобы предсказатель возвращал плату за свои труды.

39 ПРОШЛОЕ ПРИЯТНЕЕ БУДУЩЕГО

О решении верховного жреца Амона сообщили главам ведомств.

Их воодушевление удивило Хоремхеба. Они тоже устали от неопределенности сложившейся ситуации. Его это взбодрило, забылось чувство бессилия, появившееся по завершении встречи с Хумосом.

Рамзес отправился заказывать вино, чтобы отпраздновать этот великий день. Во дворце тут же стали гадать, какая необычная новость вызвала радость у Советника и глав ведомств. Все склонялись к тому, что царица согласилась сочетаться браком с полководцем.

Главы ведомств пришли к единому мнению в том, что надо сообщить эту новость народу. На следующий день глашатай царя оповестил всех в Фивах о коронации царевича Хоремхеба[61] как хранителя божественного трона, затем новость была оглашена в других городах Долины.

Царица узнала новость из уст нового Главного распорядителя церемоний Ахонсу.

Она сидела, как обычно, на террасе, смакуя гранатовое вино, когда Ахонсу был допущен к ней. Выслушав его, она посмотрела так, словно ей сообщили, что солнце решило принять форму лука-порея.

— О чем ты говоришь?

— Твое величество, — повторил он, — через двадцать восемь дней царевич Хоремхеб будет увенчан короной Двух Земель.

— Но это невозможно! Он не может стать царем!

Ахонсу, смутившись, не знал, как себя вести.

— И, однако, твое величество, через час новость будет оглашена.

Она на него посмотрела растерянно, затем повернулась к Сати.

— Позови Мутнехмет.

Последняя медлила с тем, чтобы откликнуться на приглашение царицы. Когда Мутнехмет, наконец, появилась, то все заметили, что она была замечательно накрашена, и это было непривычно для нее, также на ней были драгоценности, которых она еще никогда не надевала. Анкесенамон рассматривала ее, изумленная.

— Мутнехмет, распорядитель мне сообщил, что Хоремхеб будет увенчан короной Двух Земель. Пожалуйста, разузнай об этом у него или верховного жреца в Карнаке… Что это за нелепая история? Он не может быть коронован! Это я — царица, и за него я никогда не выйду замуж!

Мутнехмет долго на нее смотрела, не отвечая.

Сати все поняла.

— Почему ты так на меня смотришь? Что с тобой? — спросила Анкесенамон.

— Я на тебя так смотрю, потому что думаю, как ты до сих пор не поняла того, что происходит, — ответила Мутнехмет. — Да, это правда. Хоремхеб будет коронован через двадцать восемь дней. Так решили жрецы царства.

— Но я этого не хочу!

— Ты уже ничего не можешь, — сказала Мутнехмет, опечаленная и одновременно сильно раздраженная упрямством своей племянницы. — Сожалею, но ты уже ничего не можешь сделать. Законы наследования устанавливают жрецы. И они приняли решение.

— Но как? — вскричала Анкесенамон. — Почему?

— Потому что царство не может вечно оставаться без настоящего царя! — недовольно сказала Мутнехмет. — Понимаешь ли ты это? Ты, дочь царя, полагала, что сумеешь бесконечно оказывать сопротивление реальной власти?

— Но я хотела супруга, который был бы царем! И они его убили!

— Хетта! — закричала на этот раз Мутнехмет. — Ты хотела предложить царство хетту! Но ты потеряла голову! Конечно, они убили его! Я сама бы его убила!

Последние слова больше были похожи на гневный вопль — слишком долго ей пришлось скрывать двусмысленные и абсурдные ситуации, возникавшие в результате легкомыслия Анкесенамон. Сдавали нервы.

— Ты тоже меня бросаешь! — воскликнула Анкесенамон, заливаясь слезами.

Сати ее обняла.

Вдруг она повернулась к Мутнехмет, ее лицо было сведено судорогой от ярости.

— Я — царица! Я запрещаю эту коронацию! Я отстраню от должности Советника Хоремхеба! И всех его подчиненных! Я…

— Ты больше никто, лишь вдовствующая царица без потомства, — отрезала Мутнехмет. — Со вчерашнего вечера решением Царского совета ты лишена всех своих полномочий.

Анкесенамон смотрела на нее, задыхаясь от гнева, с расширенными от ужаса глазами.

— Но кто тогда является царицей?

— Я, — ответила Мутнехмет.


Изумление двора было не столь драматическим, но не менее бурным, так как у большинства придворных эта новость вызвала чувство облегчения. Наконец-то царством будет править достойный человек! Радостная суматоха вскоре охватила обе столицы и города в провинциях.

Во дворце волнения были несколько иного рода: Хоремхеб и его супруга устраивались в царских покоях, остававшихся незанятыми после смерти Ая.

По приказу будущего царя значительное количество статуй и бюстов исчезли из этих помещений. Большая статуя Эхнатона во весь рост, которому Сменхкара сообщает о Ахетатоне, безжалостно была выброшена на пустырь вблизи дворца, его же бюст был разбит колотушкой, статую сидящего Сменхкары куда-то унес Главный распорядитель, так же как и бюст Нефертити, на который никто не обратил внимания. Статуя во весь рост и еще один бюст царицы, незаконченный, собирались отправить в место Маат, так же как и бюсты Ая и Тутанхамона. Статуя Тутанхамона была разбита на куски…

Но это было еще не все.

Статуя Анкесенамон во весь рост, которая до тех пор находилась в Большом зале цокольного этажа, была перевезена во Дворец царевен, который отныне занимала она.

Лихорадочное нетерпение жителей страны внезапно охладила новость о подтягивании войск к границе царства Ния, находящегося под покровительством Двух Земель. Суппилулиума жаждал мести, он хотел, как утверждал хеттский посол, сверкая из-под широких бровей глазами, чтобы виновники убийства его сына и свиты были найдены и наказаны.

Пентью слушал его спокойно.

В действительности хеттский царь не строил никаких иллюзий относительно того, кто виновен в этом преступлении; на самом деле он планировал захват территорий, полагая, что ничтожные мужчины Двух Земель, неспособные обрюхатить женщину, уступят ему, как и в предыдущих сражениях, и что он сможет расширить свои владения до границ Мисра.

Он быстро понял, что ошибся. Хоремхеб спешно послал к границам Рамзеса во главе отрядов греческих и берберийских наемников, конников, лучников и пехотинцев. Хеттские войска, которые уже проникли на территорию царства Ния, были разбиты, оставив на поле боя огромное количество оружия и две колесницы.

Так обстояло дело на военном поприще. Пентью вручил послу хеттов часть плаща царевича Заннанзы, который, как он утверждал, был обнаружен у одного из убийц и изъят охранниками Рамзеса. На этом обрывке еще оставалось несколько драгоценных камней. Пентью заявил, что преступление совершили грабители, которые явились с севера, как он это и предполагал, и всех их уже посадили на кол.

Таким образом, Суппилулиума должен был немного успокоиться, получив клочок плаща сына и выслушав заверения о казни преступников и… потерпев мучительное поражение. Он это накрепко запомнил.

Пентью, широко улыбаясь, пригласил посла на коронацию Хоремхеба.

— Стало быть, он сочетается браком с вашей царицей? — спросил посол, еще более раздосадованный.

— Нет. Он назначен нашими жрецами как самый достойный претендент на трон.

— Но он все-таки женится на ней?

— Нет, у него уже есть супруга.

Посол теперь уже ничего не понимал. В Мисре всегда считалось, что только тот человек может быть увенчан двойной короной, который, благодаря своей доблести, заключит союз с женщиной царского рода. А они венчали военного человека, не имеющего отношения к царской семье!

Посол понимал только одно: мечты о присоединении территории Двух Земель к хеттской империи обратились в пыль.

Он уехал явно в плохом настроении.


Никогда и ни при каких обстоятельствах никому еще не удавалось точно — или честно — сосчитать толпу. Всегда церемонии коронации привлекали в Фивы огромную массу людей. Триста тысяч? Четыреста тысяч? Прибыли люди из самых отдаленных уголков Нижней Земли и из страны Куш. Уже за десять дней до начала церемонии в Фивах негде было разместиться приезжим, не хватало хлеба и других продуктов питания. Люди сдавали внаем крыши своих домов и сады, а те, кто прибывал на барках, устраивались прямо в них на соломенных тюфяках. Цена на рыбу, которая была самых ходовым продуктом питания в стране, так как в Ниле ее было сколько угодно, удвоилась, ибо ее надо было сварить; гусь и утка стоили втрое больше, свинина — в четыре раза. Что касается говядины, то ее невозможно было купить. Колодцы с водой осаждались жаждущими, а пивовары делали себе состояние.

Всем было понятно: отныне страной снова будет управлять, впервые после Аменхотепа Третьего, сильный человек. Это событие было еще необычно тем, что Хоремхеб не сочетался браком с женщиной царской крови. Сестра покойной Нефертити, Мутнехмет, между тем, была всего лишь дочерью богатого землевладельца из провинции, без малейшей частички божественной сущности.

Этот момент действительно был щекотливым, потому что все понимали: это, с одной стороны, популистское решение, а с другой стороны, это свидетельствовало о глубоких изменениях в царстве. Отныне каждый мог надеяться достичь самых высоких должностей благодаря только своим заслугам, правда надо было уметь читать и писать. При этом исчезала магия исключительности царской природы. Хоремхеб не обладал божественной сущностью, однако и представители царского рода обладали ею лишь после коронации.

Самым удивительным было то, что именно жрецы решили все таким образом.

Но это нисколько не уменьшало ликования толпы.

За исключением тысячи приглашенных в храм Амона, никто ничего не мог видеть. Уже десять дней плотная толпа заполняла улицы, спеша мимо уличных торговцев жареным мясом, осаждая пивные и колодцы с водой, скапливаясь вокруг певиц или просто ничем не занимаясь; задрав головы, люди рассматривали столичные здания.

Царский дворец был одним из центров притяжения гостей столицы. На малопосещаемой по обыкновению главной улице, которая тянулась вокруг зданий Царского дворца, было полно народа. Монументальный вход с колоссами с обеих сторон, стражники в украшенных перьями шлемах, высокие каменные стены безупречной кладки и обитатели дворца, которые случайно попадали в поле зрения зевак, как то пересекающий двор слуга или конюх, поправляющий сбрую на лошади, заставляли зрителей останавливаться, разинув рты, как если бы перед ними возникали небесные видения.

Этот наплыв людей, как и другие беспокойства, связанные с переездом, Анкесенамон переживала в своих новых покоях. От непрерывного шума голосов зевак она укрылась в комнатах, окна которых выходили только во внутренний двор, а не на террасу. Смотритель Зверинца испытывал затруднения, каждый день проходя со львом сквозь плотную толпу, и так как эта толпа уже захватила сады позади дворца, Анкесенамон согласилась обойтись без хищника до окончания этого испытания. Таким образом, с нею были только придворные дамы, Сати и кормилица Нефериб, которая каждое утро приходила с маленькой царевной. Анкесенамон играла с девочкой, помогала той одевать и лечить ее куклу.

В действительности она сама играла с живой куклой, последней представительницей ее рода.

Мутнехмет дважды приходила нанести визит, и дважды она встретила холодный прием.

— Неужели ты не придешь на коронацию?

Анкесенамон повернулась к ней и сказала безразличным тоном:

— Где это видано, чтобы коронация проходила с двумя царицами?

Противоречие было очевидным, и при всей хитрости верховного жреца Амона не нашлось иного решения, кроме как поставить трон Анкесенамон рядом с троном Мутнехмет, над которыми возвышался трон Хоремхеба. Само существование этой всеми забытой царицы, на решения которой невозможно было повлиять, создавало множество проблем.

— Ты будешь сидеть на троне, — уверяла ее Мутнехмет.

— И меня будут считать второй супругой твоего мужа?

С этим нельзя было поспорить.

Во второй раз Мутнехмет ей заявила:

— У меня разрывается сердце — я не могу видеть тебя такой.

— Ты ничего с этим не можешь поделать. История богов не меняется.

Загадочная фраза озадачила посетительницу.

Анкесенамон обратила усталое лицо к своей тете и объяснила:

— Известно, что Сет вечно убивает Осириса. Я хранительница праха Осириса.

Мутнехмет была сбита с толку. Ей ничего не оставалось, кроме как уйти.

День коронации и тот день, когда устраивалось шествие в честь праздника, стали адскими для узницы. Всю ночь в Фивах пели и танцевали. По случаю пира, который давали по возвращении из Карнака царского кортежа во главе с Хоремхебом и Мутнехмет в позолоченной колеснице, грохотали музыкальные инструменты, заглушая здравицы толпы. Дворец превратился в улей с бешеными пчелами. Отдохнуть было невозможно. Традиционная раздача угощений народу превратилась в битву, с той лишь разницей, что все этому радовались. Охрана неоднократно должна была вмешиваться, чтобы сдержать толпу. Под окнами дворца голосили певицы, извивались танцовщицы под звуки флейт.

Анкесенамон решила уехать в Ахетатон.

Больше ей нечего было делать в Фивах.

Ей не нужна была защита Мутнехмет, и не секрет, что Хоремхеб будет только рад, когда она покинет этот дворец.

Неясно было только, кто будет заниматься воспитанием Нефериб. Но Мутнехмет уладила это очень легко, так как не знала, что делать с маленькой царевной, дочерью ненавистного соперника Хоремхеба Нахтмина. За десять дней до начала сезона Сева Анкесенамон погрузилась на «Славу Амона» вместе с Сати, ее корзиной с кобрами, Нефериб и ее кормилицей, двумя придворными дамами и несколькими слугами и рабами.

Бывают времена, когда прошлое доставляет больше приятных моментов, чем все будущие события. К тому же в Ахетатоне она сможет спокойно ждать смерти.

40 «УБИВАЮТ МЕРТВЫХ!»

Соединение физического и духовного мира становится наиболее очевидным в тот момент, когда люди отходят от суеты. Как только человек покидает обжитое место, меняется настроение. Так было в случае с Анкесенамон.

Вновь она увидела Ахетатон, где была несколькими неделями ранее, при тягостной процедуре перезахоронения Ая. Но теперь все осталось в прошлом: посмертное унижение царя, предзнаменование катастрофы, что предполагало восшествие на престол ее злейшего врага, — все принадлежало прошлому.

По крайней мере, Анкесенамон так думала.

Она терпеливо восстанавливала мир, существовавший до гибельного отъезда в Фивы. Имущество, которое извлекли из кладовых во время ее последнего пребывания здесь, оставалось на своих местах. Она побывала на складе. То, что она там нашла, она разместила в комнатах так, как это было прежде.

Был наполнен водой и снова украшен цветами лотоса бассейн перед террасой.

Обрадовавшись тому, что снова есть чем заняться, обслуга дворца очень скоро согласилась помогать ей в восстановлении зданий, которые считались проклятыми. Все трудились с удвоенным прилежанием. Самые старые слуги вспоминали прошлые дни, когда Ахетатон был столицей царства. Царица, как они говорили, напомнила им об их молодости. Они не знали, какие события взбудоражили царство.

Сады были расчищены, изгороди из одичавших кустарников и туи были подрезаны, выполота сорная травы, приведены в порядок кусты роз или посажены новые, отстроены беседки и восстановлены в них скамейки. Царица, придворные дамы, кормилица Нефериб и Сати проводили тайком вторую половину дня на берегах Нила.

Номарх Ахетатона с опозданием, то есть почти через неделю, узнал, что во дворце новые жильцы. Он пришел обо всем разузнать, и когда его проводили к беседке, он увидел там царицу, с которой встречался при перезахоронении ее деда. Он пришел в восторг.

Этот человек — маленького роста, с тонкими ногами и круглым лицом — никак не мог прийти в себя. Он ничего не понимал.

— Твое величество… Я поражен… Царь…

Он смолк, не находя слов.

— Номарх, я здесь со своей племянницей. Царь и царица находятся в Фивах. Я теперь правлю разве что этим дворцом. Твоя единственная обязанность — заботиться о нашей безопасности.

Сбитый с толку, он еще чаще стал отвешивать почтительные поклоны.

Сати с трудом удерживалась, чтобы не рассмеяться, но когда он ушел, ее прорвало, и беседка наполнилась серебристым смехом и кудахтаньем женщин, включая Анкесенамон.

Вечером вдовая царица узнала о том, что была удвоена охрана, а также изменен рацион для обитателей дворца.

В последующие недели они приятно проводили время. А затем до них дошли поразительные новости.


Царский рескрипт, который не распространялся, очевидно, на дворец Ахетатона, но который, тем не менее, попал и в бывшую столицу, был торжественно оглашен номархом. Рескрипт касался только календаря, но об этом говорили долго: во всех официальных документах тридцать четыре года, в течение которых правили Эхнатон, Нефертити, Сменхкара, Тутанхамон и Ай, были вычеркнуты раз и навсегда. Календарь возобновлялся начиная со времени смерти царя Аменхотепа Третьего.

Зачитав рескрипт, номарх начал отвешивать поклоны и произносить заученные фразы, а затем уехал на своем осле.

Анкесенамон была изумлена. Ее компаньонки тоже. Положение получалось странным. Таким образом, Ахетатона не существовало. Его основателя также, как и его супруги Нефертити, и, конечно же, их дочери и, разумеется, Анкесенамон.

Долгое время все пребывали в оцепенении. Сати недоверчиво покачала головой.

— Даже Амон на такое не осмелился бы, — сказала она.

Но несколькими днями позже в Ахетатон прибыли скульпторы и — Анкесенамон узнала об этом от распорядителя, пришедшего в ужас, — начали сбивать все барельефы, которые свидетельствовали о былой славе ее отца. Все изображения царя, Нефертити, царевен были безжалостно уничтожены.

— Твое величество! — умолял распорядитель. — Сделай что-нибудь!

У нее не было никакой власти. Она могла только присутствовать при разрушении ее мира. Даже сам Апоп не мог и мечтать о подобном. Она обратилась к распорядителю:

— Теперь будем знать, что мы с тобой никогда не существовали.

Распорядитель трудился во дворце еще со времен правления Эхнатона. Он растерянно смотрел на нее.

— Убивают мертвых! — закричал он. — Твое величество, убивают мертвых!

Он поднял руки, словно обезумев, и ушел.

Во второй половине дня на пристань дворца с борта барки сошел один человек. Анкесенамон наблюдала за ним, пока он проходил через сады и направлялся к входу во дворец. Она его узнала, но не верила своим глазам. И только когда он уже стоял перед нею, можно было сказать с уверенностью: это был Тхуту. Тхуту! Бывший Первый советник, неужели он был лишен своих земель и ему нечего было больше есть? Он был отощавшим, почти бесплотным.

— Ты меня не вызывала, твое величество, но я сам пришел. Со времени коронации Хоремхеба я не переставал думать о тебе.

— Советник! — воскликнула она, разволновавшись. — Советник!

Она улыбалась, и он тоже улыбнулся.

— Таким образом, мы больше не существуем! — сказала она насмешливо.

Он склонился и поцеловал ее руки.

— Я пришел убедиться, что не стал жертвой кошмара, что твоя красота все еще царит на земном пространстве.

Она улыбнулась и пригласила его сесть. Он казался удрученным.

— Что же случилось, визирь? Неужели света былого солнца, который ты только что восхвалял, больше не достаточно для твоего счастья?

— Твое величество, это ужасно… Царь разрушает все. Он велел разбить изображения Ая… Обе статуи его погребального храма…

Она их помнила: вначале они были заказаны Тутанхамоном, а потом Ай их присвоил. А теперь они были уничтожены!

— Он заставил все изображения заменить на свои. Даже изображение Тутанхамона.

— Даже его? — воскликнула она.

Он покачал головой.

— Статуи в Карнаке, где он был представлен рядом с Амоном… Все. Твои изображения…

Это было изобретение ада: команды скульпторов со всего царства упрямо уничтожали все следы царей, которые следовали друг за другом после Аменхотепа Третьего. Карающая ярость Хоремхеба не пощадила ничего.

Как же Мутнехмет смогла выдержать то, что память о ее собственном отце была превращена в пыль? Неужели опьянение властью так ее изменило?

Разорение и сведение счетов затронуло и представителей знати, обласканных предыдущими правителями. Наместник Гун был вызван в Фивы и немедленно смещен со своей должности. Много командиров, тех, кто в былые времена был верен Нахтмину, были также смещены.

— Да я сама, — сказала она, — больше уже не существую.

Уже будучи царицей без трона, она видела, как все больше и больше предаются забвению прошлые правители. Странное чувство — будто тебя нет, в то время как ты все еще жива. Разрушая тела и лица, высеченные в камне на миллионы лет, Хоремхеб лишал их загробной жизни.

— Это — вор, крадущий вечность, — заявила она.

Тхуту разрыдался.

— Его можно только ненавидеть, — добавила она.

В это время они увидели верховного жреца Панезия, идущего деревянной походкой, с остановившимся взглядом, в сопровождении других жрецов, помоложе. Сати, придворные дамы и кормилица тоже смотрели на него, озадаченные. На какой-то миг он замер, растерянный, разведя руки.

— Твое величество, — воскликнул он наконец, — убивают Атона!

На имени бога его голос достиг невыносимый высоты.

Он зашатался и рухнул. Анкесенамон закричала. Прибежали слуги. Жрец, опустившийся на корточки около старика, повернулся к той, что когда-то была царицей:

— Они разрушают храм Атона, твое величество. Он не смог этого вынести.


Вот уже несколько дней, как к пыли пустыни добавлялась тонким слоем неосязаемая белая пыль. Это была пыль памятников, которые Хоремхеб заставлял уничтожать. Руины были усыпаны штукатуркой.

Ноги посланца, который явился во дворец, были белыми. Ему необходимо было увидеть царицу.

Он не был жителем Долины. Кожа у него была светлая, как у жителей Азии. Он носил узкую короткую бородку, что не было принято в Двух Землях. Его манера одеваться также отличалась: на нем было шерстяное платье с каймой красного цвета.

Он опустился на колено и протянул Анкесенамон кожаный футляр.

— Откуда ты прибыл? — спросила она.

— Из Угарита, твое величество.

Она вспомнила: Угарит — небольшое царство на севере, на берегу Моря.

Она рассмотрела глиняную печать на футляре — ей она была неизвестна. Она ее разбила. Внутри была табличка из кедрового дерева, покрытая иератическим письмом.

Моя любимая сестра, твое величество, царица Двух Земель, мне известно о том, что случилось с царством нашего отца, и мое сердце истекает кровью. Оно кровоточит с тех пор, как не стало больше Неферхеру. Его унесла болезнь. Вскоре после его ухода молодой царь Никмат узнал о том, что я живу в Акко, и пришел просить меня соединиться с ним. Нашу свадьбу мы будем отмечать в Угарите через месяц. Ничто не могло бы больше обрадовать мое сердце, чем возможность увидеть тебя у нас. Что ты делаешь в нашем царстве? Неужели ты собираешься жить на кладбище? Приезжай жить ко мне в Угарит. Наша жизнь станет более приятной. Если ты с этим согласна, скажи об этом посланцу. Поезжай на морской барке до Авариса.

Твоя сестра Меритатон.
Анкесенамон подняла глаза, полные слез. Она так долго плакала, что Сати, придворные дамы, а также посланец встревожились. Немного успокоившись, она сказалаженщинам:

— Нет, это — не плохая новость.

И все им объяснила.

— Не хотите ли вы последовать за мною в Угарит?

Им было не известно, где находится это царство, но они все тут же согласились. Меритатон была права: нельзя жить на кладбище. Страна детства досталась разрушителям.

— Твое величество, — обратился к ней посланец, — я должен уехать раньше, чтобы сообщить о твоем решении. Царица хочет организовать прием, достойный твоего величества.

— Ответь своей царице, что я приеду.

Опять они собирались в путь — но не на «Славном Амоне», который теперь был в Фивах, — Анкесенамон не хотела просить этот корабль у монарха, — а на двух барках поменьше, более приспособленных для плавания по рукавам Нила.

Отныне дворец Ахетатона стал царством пыли.

В Аварисе, поднимаясь на борт морской барки, Анкесенамон приложила все усилия, чтобы не смотреть в сторону той страны, где она царствовала. Впрочем, она ее уносила в своем сердце.

Исторические персонажи романа

Анкесенамон

Рожденная на пятом году правления своего отца Эхнатона, то есть в 1348 году до нашей эры, она в 1336 году сочетается браком с Тутанхамоном, своим дядей. Тогда ей было двенадцать лет, а ему — девять или десять. Спустя десять лет она становится супругой своего деда Ая. Древняя египетская цивилизации не имела своих хроникеров, тогда вообще даже не существовало само понятие биографии в том виде, в каком ее представит много веков спустя в Греции Плутарх. Но даже при небольшом количестве доступных исторических фактов не вырисовывается образ несчастной беззащитной царицы, потерявшейся на фоне конвульсий династии тутмосидов. Ее письмо к Суппилулиуме, хеттскому царю, озадачивает и свидетельствует скорее о стойкости и мстительности царицы.

Ай

Уроженец и властелин Ахмима, Ай был отцом Нефертити и Мутнехмет, следовательно, тестем своего злейшего врага Хоремхеба и дедом шести царевен, дочерей Эхнатона и Нефертити. Он правил с 1326 по 1323 год и умер в возрасте не менее шестидесяти лет. Его родственные связи с династией тутмосидов точно не установлены, хотя некоторые египтологи, приписывая ему титул «божественного отца», ссылаются на тот факт, что он был супругом Тии, которая могла быть кормилицей царицы Нефертити. Скорее можно было бы предположить, что Тия, супруга Аменхотепа III, была его сестрой. Но нельзя исключать возможности предшествующего союза Ая и Тии, несмотря на его кровосмесительный характер.

Ай продолжил восстановление традиционных культов, начатое Сменхкарой, следовательно, его гробница должна была находиться только в Долине Царей. Вполне вероятно, что эта гробница была осквернена или ограблена вскоре после его смерти, как это случилось в то же самое время с гробницей Тутанхамона. Это объясняет тот факт, почему в Тель эль-Амарне был обнаружен его разбитый каменный саркофаг, но без мумии.

Ивриты

В материалах археологических исследований о них нет упоминаний, но, между тем, установлено, что они селились в Дельте, где в случае необходимости номархи, желающие освободиться от опеки царской власти, их использовали как наемников.

Хоремхеб

Великолепный персонаж — царский писец, ставший выдающимся полководцем, а затем и главнокомандующим. Этот плебей, выходец из Хут-Несута, что расположен в средней части Египта, усилил мощь армии, что было очень важно для правящего режима. Дата его рождения не известна, но начал он свою карьеру при Аменхотепе III, умершем в 1353 году, поэтому во время коронации ему не могло быть меньше сорока лет. Он умер в 1293 году семидесятилетним стариком, таким образом, он правил приблизительно тридцать лет. После прихода к власти, что произошло примерно между 1324 и 1323 годами, он принялся искоренять в царстве хроническую коррупцию, уничтожать банды разбойников и частные отряды охраны и приступил к осуществлению глубоких преобразований в стране.

Гуя

Наместник царя в стране Куш (северная Нубия); он был смещен со своей должности вскоре после восшествия на престол Хоремхеба.

Майя

Казначей правительства Двух Земель со времен Эхнатона. Он представляется идеальным чиновником, который преданно служит всем режимам; он также был одним из доверенных лиц Хоремхеба.

Меритатон

Старшая сестра Анкесенамон. Известны два факта из ее жизни, а именно: приблизительная дата рождения — до четвертого года правления Эхнатона, то есть между 1349–1350 гг. до нашей эры, и дата ее бракосочетания — примерно в 1337 году, в возрасте двенадцати или тринадцати лет, с царем Сменхкарой, который правил менее двух лет. После этого о ней ничего не известно.

Я ей приписал связь с Хранителем благовоний, от которого у нее был ребенок и с которым она убежала в Акко, одно из царств Палестины, находящееся под протекторатом Двух Земель. Этому романтическому изобретению есть три объяснения: вполне очевидно, что она зачала ребенка не от Сменхкары; не осталось никаких упоминаний о ней, как и ее изображений во дворце после смерти этого царя; были найдены обломки свадебного сосуда, на котором изображена тель-амарнская царевна, воздающая должное своему супругу, Никмату, царю Угарита, маленького царства на севере Леванта.

Ничто не указывает на то, что на сосуде изображена Меритатон, а не одна из ее сестер. Между тем одно из трех объяснений, упомянутых выше, заставляет меня думать о том, что это была она: исчезновение из публичной жизни страны после смерти Сменхкары, а ведь она была тогда царицей и вдовой царя. Она должна была сочетаться браком с преемником Сменхкары, а именно с Тутанхамоном, но он женился на Анкесенамон. Почему? Моя гипотеза строится на том, что, придя в ужас от последствий жестокой борьбы за власть и осознавая, что ее жизни угрожает — реальная или воображаемая — опасность, Меритатон покинула родные места.

Что касается даты ее бракосочетания с царем Угарита, то я основывался на том, что тель-амарнская царевна, то есть дочь Эхнатона, не смогла бы, разумеется, сочетаться браком с чужеземным царем ни во время правления своего отца, ни во время царствования Тутанхамона: тогда она не могла сочетаться браком с царем вассальной страны. Стало быть, речь идет о позднем браке, который был заключен в то время, когда рушились навязанные тутмосидами правила, возможно, в конце срока правления Ая, но более вероятно, что это произошло во времена междуцарствия, между смертью Ая и приходом к власти Хоремхеба.

Рамзес I

Командир, затем доверенное лицо и советник Хоремхеба, позднее царь, он был основателем XIX династии и дедом знаменитого Рамзеса II. Он принадлежал к числу военных незнатного происхождения, которые восстановили могущество Египта.

Суппилулиума

Этот хеттский царь вызывает к себе большой интерес в наше время. Это связано с письмом, которое ему направила Анкесенамон. Мотивации и последствия ее поступка анализируются в этом романе.

О событиях этого романа

Сила воздействия искусства мощная, почти магическая. Если вспомнить о шедеврах готического искусства, Средневековье следует назвать благословленным периодом. В это время развития христианства воздвигались потрясающие памятники, а царствующие особы изображались во всем своем великолепии. Эта же вера подвигла людей на совершение духовного подвига — участие в Крестовых походах. Но сохранившиеся документы позволили все-таки установить совсем иную правду: Средневековье — это тяжелый период, с бесконечными войнами, эпидемиями чумы, которые опустошали целые страны, и постоянными конфликтами между историческими персонажами, вину которых никто из восхваляющих их биографов не смог замаскировать. Крестовые походы стали для мира катастрофой, усугубленной личными амбициями, некомпетентностью, соперничеством, страхом, фанатизмом и жестокостью.

То же самое происходит в отношении Египта. Нам известны только великолепные храмы, статуи, которыми по сей день восторгаются в тишине музеев, фрески, предметы роскоши и несколько по большей части ритуальных или торжественных текстов, написанных на позолоченном казенном языке, — за исключением разоблачительной малоизвестной стелы Мернептаха. Идеализация древних египтян доходит до того, что мы представляем их ангельской расой, наделенной мудростью и исключительными способностями. Все, что касается их познаний в геометрии, астрономии, математике, звучит абсурдным вызовом очевидности. Бывали, да собственно и до сих пор встречаются, некоторые «постмодернистские» теоретики, которые упрямо уверяют, что без Египта не существовала бы эллинская цивилизация!

Вышедшие три тома я написал под впечатлением исторических фактов, начиная с необъяснимой краткости сроков правления фараонов конца XVIII династии. Между 1335 и 1319 годами до нашей эры, то есть на протяжении шестнадцати лет после смерти знаменитого Аменхотепа IV, царя-реформатора, который назвался Эхнатоном, на троне Египта сменилось четыре фараона: Сменхкара, Тутанхамон, Ай и Хоремхеб. И все это происходило при весьма странных обстоятельствах, особенно если проанализировать исторические реалии: жесткое противостояние приверженцев традиционных культов и насаждаемого Эхнатоном культа Солнечного Диска, Атона.

В действительности Сменхкара правил около восемнадцати месяцев и умер в 1335 году, в возрасте двадцати лет или двадцати одного года, оставив после себя вдову четырнадцати лет, Меритатон, старшую дочь Эхнатона, которая приходилась ему племянницей. Его преемник, знаменитый Тутанхамон, занял трон в возрасте семи или восьми лет и умер в 1323 году в возрасте девятнадцати или двадцати лет. После его смерти в течение четырех лет, вплоть до 1319 года, на троне восседал старый интриган Ай, не имеющий никакого отношения к царскому роду, и который до этого сначала правил по договоренности, потом был назначен регентом, затем советником юного царя. Его сменил «генералиссимус», который правил тридцать лет, Хоремхеб, чье правление ознаменовало конец XVIII династии фараонов.

Как заметила Кристиана Дерош-Ноблькур, пятнадцать египтологов называют пятнадцать дат, более или менее различающихся, — это по поводу всех этих восшествий на престол. Меньше всего расхождений существует относительно дат смерти монархов, установленных с небольшой погрешностью с помощью современных методов исследования. Это касается и сроков их правления, определенных путем сопоставления фактов.

Несмотря на кажущуюся их точность, в этих сведениях присутствует много сомнительных моментов, особенно относительно Сменхкары, без сомнения наиболее загадочного исторического персонажа конца правления XVIII династии. Вот почему некоторые историки порой забывают включить его в список царей, другие предполагают, что Сменхкары как такового не было, а под этим именем скрывалась знаменитая Нефертити, супруга Эхнатона, ставшая его преемницей. Далее описывается причина возникновения всех этих спекуляций, часто поражающих воображение.

Столь странные ранние смерти

Помимо этого поспешного чередования правителей интригующим также кажется возраст главных действующих лиц.

Итак, Эхнатон умер в возрасте тридцати четырех или тридцати пяти лет. Его преемник и сводный брат Сменхкара умер двадцати лет от роду, и в то же самое время исчезла его супруга Меритатон, старшая дочь супружеской пары Нефертити — Эхнатон, не оставив наследника. Преемник Сменхкары, еще один его сводный брат, Тутанхамон, умер в возрасте двадцати лет или немного раньше, что не может не вызывать удивления.

В качестве объяснения причин этих ранних смертей часто упоминают эпидемию чумы, которая свирепствовала в Египте. Тогда получается, что эта эпидемия длилась шестнадцать лет, что не соответствует ни фактам, ни циклам эпидемий — эпидемии имеют свою цикличность, у чумы это одиннадцать лет, если быть точным, — причем действовала слишком избирательно: она уничтожила только тех, кто восседал на троне. Хотя Ай и Хоремхеб, имеющие солидный возраст, пережили чуму без последствий. То, что в царских дворцах бегали крысы, не вызывает ни малейшего сомнения, но достаточно странно, что распространяемая ими зараза настигала только царей, в то время как на высшем уровне власти соблюдали определенные правила гигиены. Уже было известно мыло и дезинфицирующие средства; каждый день цари купались, чистились их платья от блох, причем использовалась не вода Нила. Так что сложно поверить в такой исход.

Еще упоминается низкая средняя продолжительность жизни в эту эпоху; ссылаются на то, что якобы двадцать лет — это солидный возраст, и смерть в такие годы неудивительна. Но антропологи указывают на то, что человеческое общество со средней продолжительностью жизни ниже сорока пяти лет, как правило, безнадежно — и по биологическим причинам, ибо нет смены поколений, и по культурным, ибо невозможна передача навыков. Поэтому ранняя смерть правителей не может быть характерна для египетской цивилизации, которая существовала более тридцати веков.

И тогда единственно верной оказывается гипотеза о врожденных аномалиях у рано умерших царей, если не рассматривать вариант убийства. Разумеется, это противоречит сложившемуся представлению о древнем Египте как о стране ангелов, на что я указывал выше.

Однако на основании жестоких поступков возведенного на престол Хоремхеба, который уничтожил портреты и памятники, увековечивавшие его предшественников после Аменхотепа III, можно утверждать, что в древнем Египте бушевали такие же страсти, как и во всем мире. Систематическое использование яда, о чем упоминается, главным образом, в двух первых романах этой трилогии, известно историкам. В новейшей истории также известно активное использование такого средства, например, хозяевами Кремля для устранения соперников или неугодных людей, как и тех, кто слишком много знал. Борьба за власть, потрясавшая Египет, позволяет предположить, что страсти там достигали смертельного накала.

На самом деле под масками и за сказочными декорациям скрывалась трагедия народа и шекспировские страсти.

Озадачивающая стерильность

Еще одна особенность, которая не может не вызывать удивления: кроме шести дочерей, произведенных на свет Эхнатоном и Нефертити, никто из их преемников, будь то мужчина или женщина, скорее всего, не имели потомства. Таким образом, союз Сменхкары и Меритатон представляется стерильным. То же самое в случае Тутанхамона и его сестры Анкесенамон. О детях Ая, кроме Нефертити и Мутнехмет, ничего не известно, как и о тех, которых могли зачать Хоремхеб со своей супругой. В действительности преемником Хоремхеб сделал своего соратника Рамзеса, известного как царь Рамзес I.

Впрочем, все цари содержали гаремы и, очевидно, признавали сыновей, рожденных их сожительницами; так было в случае Аменхотепа III и Сменхкары, без сомнения, сына митаннийской принцессы, и Тутанхамона, который не знал своей матери, вероятно, одной из сожительниц царя. И все-таки тогда сексуальная жизнь начиналась в очень раннем возрасте и не ограничивалась запретами. Можно ли на основании этого прийти к заключению, что Сменхкара, Тутанхамон, Ай и Хоремхеб из-за наследственных заболеваний не были способны к воспроизведению рода? Пожалуй, как официальные летописцы, занимающиеся описанием жизни святых, египетские художники, создававшие фрески, скульпторы и писцы царской власти целомудренно обходили эти моменты. Возможно, попутно стоит выразить им благодарность за то немногое, что представлено в их текстах без оглядки на целомудрие, вызывая иногда отвращение у современного читателя. Тот факт, что Эхнатон, с легкостью представляемый некоторыми авторами личностью уровня Христа, растлил трех своих дочерей, названных впоследствии «царственными супругами», вызывает буквально ощущение тошноты.

Отсутствие потомства некоторые историки поспешно объяснили «высокой детской смертностью». Но если согласиться с этим, тогда получается, что это характерно только для Египта.

В конце одного из сражений во время затяжной войны Египта с Митаннией Аменхотеп II похитил у митаннийцев 232 ребенка княжеского рода и 323 царевны. Возраст детей не был уточнен, но цифры говорят сами за себя.

Неужели эти митаннийки были более пылкими в постели? А маленькие митаннийцы легко переносили детские заболевания? Или же во всем виноваты археологи, делающие неверные выводы?

Вот почему я отказался стыдливо обходить, как это происходило в древности, как, впрочем, бывает и в настоящее время, интимную сторону жизни царствующих особ. Рассматривая силуэты на фресках, мы видим множество соблазнительных, если не сказать «сексуальных», женщин и крепких молодцев, которых египетские художники в большом количестве изображали на протяжении веков. Так почему мы считаем, что эти царевны были холодными, а цари бессильными, и что их потомство непременно было выкошено дифтерией, брюшным тифом и холерой?

Не считая отдельных случаев, отсутствие информации о «побочных» детях царей и царевен, как мне кажется, объясняется следующим фактом: о них упоминали только в том случае, если они чем-то выделялись.

Но есть ли у меня право ворошить частную жизнь царских персон? В любом случае, я твердо убежден в том, что невозможно представить этих очаровательных цариц холодными весталками, а царей воздержанными монахами.

Письмо Суппилулиуме

Одной из главных тем третьего тома стало письмо Анкесенамон хеттскому царю Суппилулиуме, о котором стало известно из повествования царя Мурсили II, сына Суппилулиумы, обнаруженное в хеттских архивах в Богаз-Кое.

Большинство египтологов цитируют этот ошеломляющий документ с недоверчивой осторожностью. Получается, что царица Египта, дважды вдова, просит иностранного монарха, владыку хеттского царства, которое было сомнительным союзником ее страны, послать одного из своих сыновей, чтобы тот стал ее мужем, потому что она не хочет сочетаться браком с одним из своих подданных и потому что существует опасность угасания династии.

Невозможно вместить столько странностей в такое малое количество строк. Это и презрение, выражаемое царицей в адрес своих подчиненных, недостойных разделить с ней ложе, и обращение к царю, который наверняка будет добиваться присоединения к своему царству египетских территорий. Выходит, что царица преподносит «на блюдечке» свою мощную державу хеттскому царю, что в современных условиях считается подсудным делом, это так называемое должностное преступление. К тому же она нарушила установленный Аменхотепом III закон, согласно которому ни одна царевна Египта не может сочетаться браком с иностранным монархом. В то время только страны-вассалы предлагали своих царственных дочерей иностранным принцам.

Были попытки предположить, что Анкесенамон страдала психическим расстройством.

И все-таки этот вызов царицы власть имущим своей страны можно объяснить без того, чтобы ставить ей диагнозы. Миру египтологии характерна нетерпимость к новым гипотезам — сведение счетов там бывает кровавым, — поэтому ни один египтолог, насколько мне известно, не рискнул как-то трактовать это событие. Тогда делом, как говорится, должен заниматься следователь, в данном случае романист, а эта профессия зависимая и, как всем известно, не дает гарантий определения истинного смысла происходящего.

Первый вопрос, который надо выяснить: когда это письмо было отправлено? Некоторые авторы выдвинули предположение, что при жизни Ая. Но данная гипотеза не соответствует ни персонажам, ни обстоятельствам.

Прежде всего, письмо не могло быть отправлено, как это предположили, после смерти Тутанхамона, ибо только будучи одинокой, вдовой, царица могла его отправить. Такая инициатива свела бы на нет интриги Ая, нацеленные на то, чтобы занять трон и отодвинуть от него Хоремхеба. Старый властитель никогда бы не позволил своей внучке совершить нечто подобное, так как это было бы позором для мужчин страны и сделало бы из царицы посмешище. Просьба Анкесенамон не была правдоподобной, так как тутмосиды не один раз выбирали себе супругов из простолюдинов, начиная с Аменхотепа III, который сочетался браком с Тией, сестрой Ая, не царского происхождения. Если бы Анкесенамон действовала во благо своего рода, она могла бы найти мужа среди достойных писцов, сильных и привлекательных мужчин, которому союз с царицей позволил бы получить высокий статус.

В действительности смысл первого письма и, тем более, второго, сводится к тому, что Анкесенамон не может сочетаться браком с человеком, который для нее является единственной партией в сложившихся обстоятельствах, а именно с Хоремхебом, врагом последних тутмосидов и соперником Ая.

Вполне очевидно, что послание не могло быть отправлено в то время, когда Ай был на троне и Анкесенамон была его супругой. Конечно, неизвестно истинное положение Анкесенамон во время правления Ая, но два факта доказывают то, что она действительно была царицей в годы его правления.

С одной стороны, Ай был ее дедом, и их брак был — на что мы надеемся — формальным. Династическая система, законов которой придерживались до конца существования династии тутмосидов, являлась причиной того, что он не смог бы подняться на трон, не вступив в брак с женщиной царской крови, в данном случае последней дочерью Эхнатона.

С другой стороны, об официальном положении Анкесенамон как супруги фараона Ая, свидетельствует скарабей, несущий на себе двойной картуш — царицы и царя.

Остальное очевидно: обращаясь с просьбой о заключении брака с иностранным принцем, Анкесеснамон предполагала сделать его царем. Итак, она не могла бы решиться на столь эксцентричный поступок в то время, как другой царь занимал трон.

Из этого следует, что письмо Суппилулиуме могло быть написано только после смерти Ая.

Наконец, Анкесенамон не могла бы написать это письмо в то время, когда уже был коронован Хоремхеб. Этот человек был очень жестоким, о чем она слишком хорошо знала, чтобы рисковать своей головой. Оба письма Суппилулиуме могли, таким образом, быть написаны только до восшествия на престол Хоремхеба. Это были призывы о помощи царицы, которая осознавала, что на ней обрывается династия, а трон достанется деспотичному военному. Вот по какой причине она готова была отдать свое царство иностранцу, лишь бы только продлить существование своего рода.

Этот момент очень важен, так как позволяет определить дату коронации Хоремхеба, единственную неизвестную дату той эпохи, поскольку полководец активно занялся исправлением календаря. Объяснение напрашивается само собой: Хоремхеб поднялся на трон с Мутнехмет в качестве супруги в то время, когда Анкесенамон была жива, а он мог это сделать только при поддержке жрецов. Чтобы принять столь исключительное решение — позволить провести обряд бракосочетания при жизни предыдущей царицы, жрецы должны были прийти в исступление из-за упорного противостояния Анкесенамон и Хоремхеба.

Заключение: после смерти Ая наступило время междуцарствия, смутный период, во время которого Хоремхеб властвовал, не будучи коронованным. Как только его короновали, он изменил календарь, и стало невозможным определить точную дату его прихода к власти. Было это до или после смерти Ая? Вопрос остается открытым.

Второй вопрос, который заслуживает внимания: почему Анкесенамон написала это письмо? Хочу надеяться, что на страницах этой книги я предложил достаточно обоснованный ответ. Хоремхеб являл своим существованием и своими притязаниями плебейский вызов аристократическом миру Тель-Амарны, откуда Анкесенамон была родом.

Таким образом, упрямая молодая женщина, дважды царица, закрыла последнюю страницу великой и трагичной истории династии тутмосидов. История XVIII династии началась военными победами и закончилась опасными мистификациями и преступными заговорами.

Джеймс Л. Нельсон Ладья викингов. Белые чужаки

Лизе от влюбленного викинга…



Пролог Сага о Торгриме сыне Ульфа

Жил однажды человек по имени Торгрим сын Ульфа, по прозванию Торгрим Ночной Волк. Жил он в Эуст-Агдере, что в норвежском округе Вик[62].

В юные годы Торгрим стал хирдманом — дружинником могучего ярла, обитавшего по соседству. Ярл этот, Орнольф сын Храфна, был известен как Орнольф Неугомонный: три лета подряд Орнольф водил отряды в морские набеги на берега Англии и Ирландии.

Торгрим был отличным бойцом и незаурядным поэтом, иными словами, обладал двумя талантами, весьма ценимыми среди викингов.

Вскоре Орнольф отметил его заслуги, сделав командиром хирда, своей правой рукой. Торгрима уважали воины и любил Орнольф.

Добычи в то время хватало, и Орнольф значительно приумножил свое состояние, а вместе с ним и все, кто тогда отправлялся с ярлом за море. Три года спустя Торгрим оставил его и вернулся в свои владения в Эуст-Агдере. Богатства, которые он получил во время викингских походов, позволили ему купить еще больше земли, скота и рабов и стать одним из самых преуспевающих хозяев в округе.

Орнольф Неугомонный все так же ценил Торгрима и не забыл, как верно тот ему служил. Когда Торгрим решил, что пришла пора жениться, Орнольф предложил ему в супруги свою вторую дочь Халльберу, известную как Халльбера Прекрасная.

Жена Орнольфа славилась своим скверным характером и острым языком, но все его дочери выросли учтивыми и покладистыми. Орнольф любил их и не стал бы выдавать замуж против их воли. Поэтому его предложение Торгриму было сделано с той оговоркой, что сама Халльбера согласится на брачный союз. Однако Торгрим был добрым и умным человеком, к тому же весьма богатым, и Хальберра с радостью согласилась стать его женой.

На свадьбе Торгрим вручил Орнольфу выкуп за невесту — пятьдесят серебряных монет, а Орнольф отдал Торгриму хорошие земли на севере округа в качестве приданого.

Брак Торгрима и Халльберы оказался удачным, они любили друг друга, и хозяйство их процветало. У них было трое детей. Старшего сына звали Одд, среднего — Харальд, младшей же дочери дали имя Хильд. Сыновья его были трудолюбивыми, отличались крепким здоровьем и тоже стали хорошими хозяевами. Когда Одд вырос, Торгрим отдал ему во владение надел на севере округа, тот самый, который получил в качестве приданого, и Одд покинул дом, чтобы трудиться на собственной земле.

Через десять лет после рождения Хильд Халльбера вновь понесла, но она была уже немолода, и все закончилось печально. Несмотря на усилия повитухи и множество жертв, которые Торгрим принес богам, Халльбера умерла при родах, спасти удалось лишь ребенка. Родилась девочка, и Торгрим назвал ее Халльберой в честь матери.

Орнольф Неугомонный, наслаждавшийся достатком и уютом, все же не утратил желания ходить в викингские походы, а потому купил драккар, собрал команду и поинтересовался у Торгрима, не согласится ли тот вновь стать его помощником.

Прежде Торгрим был доволен своей жизнью земледельца и не интересовался морскими походами. Но после смерти Халльберы ему стало тяжко без нее в том же доме. К тому же Торгрим не хотел отказывать Орнольфу, своему тестю, поэтому, предвкушая грядущие битвы, он согласился. Шел 852 год по христианскому календарю; прошло семь лет с тех пор, как ирландцы утопили Торгилса — викинга, провозгласившего себя королем Ирландии.

Харальду, второму сыну Торгрима, уже исполнилось пятнадцать, он был силен, как взрослый мужчина, и готов стать викингом, а потому Торгрим взял его с собой.

И вот что из этого вышло.

Глава первая

Знает лишь тот,

кто много земель

объездил и видел,

коль сам он умен,

что на уме

у каждого мужа.

Старшая Эдда[63]. Речи Высокого[64]
Шторм был ужасным и лишь набирал силу. Ледяные брызги налетали со всех сторон, серые громады волн накатывались на стонущий от напряжения корабль.

А Орнольф Неугомонный буянил во хмелю.

Он стоял на носу драккара, своего любимого драккара, которому дал имя «Красный Дракон». Могучей рукой он обхватил изогнутую шею деревянной носовой фигуры, которая в пятнадцати футах над его макушкой увенчивалась головой дракона с оскаленной в ухмылке пастью. Дракон имел устрашающий вид, но в тот миг Орнольф Неугомонный выглядел еще ужаснее.

Его рыжие с проседью волосы прядями облепили голову и спину, мокрая борода сбилась в колтуны, похожие на морские водоросли. Плотная туника, перехваченная на толстом брюхе широким кожаным поясом, пропиталась водой. Он громким голосом препирался с богом Тором.

— Бог грома и молний, а? — вопил он в толстое покрывало темных туч, низко нависавшее над морем. — И это все, на что ты способен? Чтоб убить Орнольфа, тебе понадобится нечто большее!

Нос драккара вскинулся на волне, словно рука самого Одина подняла Орнольфа к небу, и тот торжествующе завопил. А затем корабль заскользил с волны — вниз, вниз, в промежуток между двумя валами. Левый борт по весла погрузился в море, зачерпнул воды, и та волной хлынула к центру корабля. Там она разбилась о мачту, окатив сундучки, привязанные к палубе, а также и без того мокрых воинов, которые ничуть не разделяли восторга Орнольфа по поводу этого шторма.

— Ха! — заревел Орнольф в небеса. — И все? Даже я могу пустить струю побольше!

И, желая показать Тору, что он не шутит, Орнольф отпустил шею дракона, выудил из штанов свой член и принялся мочиться — то через борт, то на палубу, — пытаясь при этом удержать равновесие на ныряющем вверх-вниз носу драккара.

На другом конце корабля Торгрим сын Ульфа вел судно по бушующему морю, крепко вцепившись в рулевое весло у правого борта. Он отвернулся от веера брызг и сплюнул соленую воду, стекавшую по лицу и попадавшую в рот. Вой ветра заглушал безумные выкрики Орнольфа, и все же Торгрим слышал достаточно, чтобы мысленно пожелать старику заткнуться.

«Он навлечет беду на наши головы лишь ради того, чтобы показать Тору, будто не страшится даже бога…» — думал Торгрим. Сам он больше почитал Одина, но попытки злить Тора не одобрял.

В центре корабля сгрудились почти все шестьдесят воинов, отправившихся с Орнольфом в этот поход; они кутались в одеяла и меха, спасаясь от холода и соленых брызг. Прочие громко вопили, вычерпывая воду ведрами или кожаными шлемами и выплескивая ее в подветренную сторону. Драккар, хоть и был длиной в сотню футов[65], представлял собой простую открытую ладью. Круглые деревянные щиты, развешанные в ряд на низких бортах, были слабой защитой от ветра.

— Давай же, Тор, жалкий ты слабак! — кричал Орнольф. — Если у тебя есть для меня молния, я готов поймать ее! Вот сюда! — Он попытался задрать задницу к небу, но живот мешал ему нагнуться.

Воины, собравшиеся в центре, переглядывались, качали головами и сверлили своего ярла злобными взглядами. Торгрим был не единственным, кто желал Орнольфу поскорее заткнуться.

Сын Торгрима Харальд занял свое место в дружине. Харальду исполнилось пятнадцать, но выглядел он чуть старше своих лет. Ум его не отличался остротой, но парнишка восполнял этот недостаток силой и рвением. Ростом он уступал остальным, но уже почти сравнялся с ними шириной плеч. Борода у юнца пока не росла, но, если не считать этого, Харальд выглядел как взрослый воин. И сейчас он в числе прочих выплескивал воду за борт, орудуя своим шлемом вместо ведра.

Красно-белый полосатый парус драккара был туго натянут на рее, рей же развернут от носа к корме и поднят на пять футов, чтобы уменьшить скорость судна до минимума. Со всех сторон драккар окружали мрачные серо-стальные волны, верхушки которых расцветали белым, когда те монотонно следовали одна за другой. Нельзя было разглядеть ничего, кроме бесконечных водяных холмов по обе стороны корабля. А затем, когда море вздымало драккар все выше и выше, сквозь ливень и рваные тучи проглядывали низкие зеленые берега Ирландии — в нескольких милях с наветренной стороны.

На носу продолжал бесноваться Орнольф, обеспокоенный недобрыми взглядами викингов не больше, чем солеными брызгами, летевшими на него со всех сторон. «Один поворот руля, — подумал Торгрим, — и я направлю корабль вдоль волны, и та смахнет Орнольфа, как надоедливую муху. Но, конечно же, он этого делать не станет. Он ведь помощник Орнольфа, правая рука. И к тому же Орнольф — его тесть.

— Харальд! — позвал Торгрим сына, а затем еще громче, пытаясь перекричать ветер: — Харальд!

Юный Харальд обернулся, щурясь от брызг. Его щеки были ярко-красными, он улыбался, но Торгрим ясно видел, что за этой улыбкой таится страх. Нет, его не огорчило то, что сын испуган. Харальд был все еще юн, и Торгрим припоминал, как сам испытывал страх в этом возрасте. Он вспоминал вкус страха, словно вкус еды, которую пробовал лишь однажды и настолько давно, что ощущение почти выветрилось из памяти. Теперь Торгрим ничего не боялся. По крайней мере в реальном мире — мире мужчин и штормов.

— Подойди на корму! — крикнул Торгрим, и Харальд, отложив шлем, заспешил к нему, проскальзывая между воинами и перепрыгивая через морские сундуки. Он был проворен, как могут быть проворны лишь пятнадцатилетние.

— Да, отец?

— Твой дед достаточно испытывал судьбу! Возьми веревку и привяжи его к мачте!

Харальд улыбнулся приказу. Он был единственным человеком на борту, который мог так поступить с Орнольфом.

Осмелься кто-нибудь другой на подобное, и Орнольф швырнул бы наглеца в море, но ярл никогда не причинил бы вреда любимому внуку.

Харальд схватил веревку, свитую из полос моржовой кожи, и заспешил к носу корабля с такой легкостью, словно шагал по тропинке в их родном Эуст-Агдере, а не пробирался по скользкой, наполовину затопленной палубе трясущегося драккара.

Торгрим наблюдал за ним, любуясь грациозной поступью сына и припоминая времена, когда и сам мог двигаться с той же ловкостью. Торгриму исполнилось тридцать восемь. Два с половиной десятка лет, проведенных в боях и за выпивкой, в тяжелой работе и на палубе драккара, сделали свое дело. Иногда он поражался тому, что Орнольф, будучи на шестнадцать лет старше, до сих пор занимается тем же. Впрочем, неугомонность Орнольфа давно вошла в легенды и не зря стала его прозвищем.

Оказавшись на носу корабля, Харальд обошел покачивающегося ярла и захлестнул веревкой форштевень[66]. Торгрим видел, как движутся губы, как жестикулируют руки, но не слышал ни слова из сказанного. А затем Харальд обвязал веревкой широкую фигуру Орнольфа и затянул узел, против чего тот совершенно не возражал.

Харальд знал, как управиться с дедом. Дед и внук были очень похожи, и Торгрим считал, что это не всегда к лучшему.

Теперь Харальд снова целеустремленно двигался к корме, но Торгрим мог лишь мельком поглядывать на него: он полностью сосредоточился на том, чтобы держать корабль носом к открытому морю, не позволить ему повернуться боком к волне, иначе драккар тут же утонет. Поверх туники Торгрим носил накидку из медвежьей шкуры, плотно запахнутую и подвязанную, и какое-то время та спасала его от холода и влаги, но теперь она промокла насквозь и стала тяжелой, как боевая кольчуга. Руки, державшие руль, уже начали болеть, но Торгрим хорошо чувствовал корабль и не осмеливался доверить рулевое весло кому-то другому. Не было на борту ни одного викинга, равного ему по опыту или умениям в этом деле.

— Отец! — Харальд добрался до кормы и стоял теперь в нескольких шагах от Торгрима.

— Что?

— Дед говорит, что видел корабль. Вон там! — Харальд указал поверх подветренного борта, где сейчас не было видно ничего, кроме вала морской воды, гонимого ветром прочь.

— И что?

— Ну, он говорит, надо посмотреть, что за судно!

Торгрим кивнул. Грабеж. Вот о чем в первую очередь думал каждый на борту, и временные неудобства — например, шторм, грозивший убить всех, — ничуть не умеряли их жадности.

Они находились в месяце пути от норвежского Вика. За это время они успели разорить деревню на северо-восточном побережье Англии, где, впрочем, почти не нашли добычи, а затем после короткого боя захватили датский торговый корабль. Тот, как выяснилось, был доверху набит ценными товарами — мехами, железными топорами, янтарем, рулонами тканей, моржовыми бивнями и точильными камнями. Теперь Орнольф прокладывал курс в Дуб-Линн, норвежскую крепость в Ирландии, где они собирались продать добычу. И они всегда были не прочь ее приумножить.

Очередная волна из бесконечной их вереницы подхватила драккар, подняла его к небу, и Торгрим скользнул взглядом по южному горизонту, пытаясь разглядеть замеченный Орнольфом корабль, но ничего не увидел. Тот наверняка опустился между волнами, в то время как драккар взмывал вверх.

— Ты видишь этот корабль? — спросил Торгрим.

— Нет! Но, может, сейчас смогу!

Харальд протиснулся мимо Торгрима, поставил ногу на борт, оттолкнулся и подпрыгнул, когда корабль собрался в очередной раз нырнуть вниз. Держась за старнпост[67] медвежьей хваткой, он, перебирая ногами, стал подниматься все выше и выше.

И вскоре прокричал:

— Да! Да! Вон он, прямо по ветру! — Харальд соскользнул с мокрого резного бревна на палубу. — Небольшой, — добавил он, словно извиняясь, — но прямо по ветру.

Торгрим кивнул, осмысливая услышанное. Безумная это затея — в такой шторм приближаться к другим кораблям, не говоря уже о том, чтобы пойти на абордаж, но ему и в голову не пришло отказаться от нее, как не посетила бы подобная мысль никого из собравшихся.

— Скажи остальным, что мы меняем курс и идем на корабль! Пусть готовятся брасопить рей, пока мы поворачиваем!

Харальд улыбнулся и зашагал вперед. Торгрим внимательно следил за погодой, то и дело поглядывая на середину корабля, где Харальд сообщал остальным новости. Викинги, еще минуту назад мрачные и недовольные, сбросили свои промокшие одеяла и меха и теперь широко улыбались в предвкушении боя и добычи. Словно само небо открылось и окатило их солнечным светом и медом.

«Молю Одина, чтобы оно того стоило…» — подумал Торгрим. Вполне возможно, тот корабль окажется всего лишь жалкой рыбацкой шлюпкой, не стоящей риска атаки в таких неспокойных водах.

Орнольф на носу драккара провозился с полминуты, пытаясь развязать узел, затянутый Харальдом на веревке из моржовых кож, а затем вынул кинжал и просто перерезал ее, после чего двинулся к остальным, выкрикивая приказы. Воины, присев вдоль бортов, готовились к развороту паруса перпендикулярно мачте и килю и отцепляли брасы от крепительных уток[68].

— Видишь это, Торгрим? — пробасил Орнольф, присоединяясь к своему помощнику на корме. — Стоит показать Тору, что яйца у тебя не меньше, чем у него, и он тут же роняет подарок прямо тебе на колени!

— Мог бы целиться и получше!

— Эх вы, юнцы, мягкотелые, словно женщины! Ты не знаешь, что такое настоящий бой!

Торгрим улыбнулся в ответ на насмешку Орнольфа. Он не считал себя мягкотелым и давно не чувствовал себя юным.

— И я прослежу, чтобы мой внук не стал женоподобным слабаком, как вы, прочие, уж можешь быть в этом уверен!

Торгрим слушал Орнольфа вполуха, уделяя больше внимания волнам, которые рассекал корабль. Он крепче сжал рулевое весло и ждал, терпеливо ждал плоского участка между волнами, небольшого проема между валами, куда он мог повернуть драккар.

И вот такой проем показался, не идеальный, но надеяться на лучшее не приходилось. Он с силой налег на руль, наблюдая, как высокий драконий нос разворачивается, уходя от ветра, и как команда в центре корабля расправляет большой парус.

Очередная волна поднялась под драккаром и толкнула его в сторону. Торгриму пришлось нажать на весло, чтобы не позволить кораблю уйти слишком далеко. Ветер теперь дул в спину, и корабль, раньше боровшийся с ним, мчался, вскидывая корму вверх и скользя по водным громадам вниз, пока новая волна опять не поднимала его кверху носом. От одной только мысли о том, что жертва вот-вот окажется прямо у них в руках, викинги заметно повеселели.

— Вон там! Вон там! — Орнольф вытащил меч и указывал им вперед.

Другой корабль как раз взбирался на волну, в полумиле под ветром. «Ирландцы», — подумал Торгрим. Это оказался куррах, и довольно большой; он шел, насколько можно было рассмотреть, под лоскутным парусом. Наверняка рыбак или береговой торговец, и вряд ли на борту имелось что-то ценное.

Но викинги уже готовились к битве.

Воины, собравшиеся в центре корабля, уже вынимали мечи из ножен, взвешивали в руках секиры и копья. Круглые щиты снимали с бортов. Коткель Яростный размахивал секирой по широкой дуге, заставляя остальных пригибаться и отскакивать в стороны. Некоторые считали Коткеля берсерком, но, даже если он таковым не являлся, разница была невелика.

Олаф Желтобородый и его брат-близнец Олвир закрепля — ли щиты на руках. Вефорд сын Вестейна, известный как Вефорд Быстрый, сбросил свой тяжелый меховой плащ на палубу. Харальд надел шлем и поправлял его, пока тот не сел идеально. Торгрим размышлял над тем, хватит ли у рыбаков духу дать такой бой, который насытит этих изголодавшихся по славной драке мужчин.

Поднявшись на следующую волну, они увидели, что расстояние до добычи сократилось наполовину: весельный куррах с небольшим парусом не мог состязаться в скорости с драккаром. Торгрим почувствовал, как подступает безумие битвы, и стал дышать глубоко и размеренно, не желая сдаваться на волю духов.

Драккар ринулся вниз, в проем между волнами, и снова вверх, еще ближе к ирландскому судну, которое мчалось сейчас со всей скоростью, полностью раскрыв парус. Добыча заметила волка.

«При таком ветре их тряпка долго не продержится», — подумал Торгрим, и тут же, словно его мысли были материальны, мачта курраха сломалась и рухнула. Парус накрыл нос курраха, тот развернулся вокруг своей оси и закачался на волнах.

Теперь драккар летел прямо на цель, викинги радостно вопили, подгоняя его. Они столпились у борта, в товремя как Торгрим пытался сдержать корабль, который несся вперед, как сани, сорвавшиеся со склона и почти не управляемые. Скорее они погибнут, пытаясь поставить корабль борт о борт к курраху, чем в стычке с ирландскими рыбаками.

Торгрим налег на рулевое весло и откинулся назад, разворачивая драккар. На куррахе рубили упавшую мачту и парус, пытаясь очистить место для боя, мечи и секиры взлетали в воздух, а воины в кольчугах выстраивались у борта, готовясь встречать северян.

Торгрим дождался нужного расположения волн и резко потянул руль, ставя драккар борт о борт с куррахом. И тут он впервые заметил, что в этой простой рыбацкой лодке слишком много хорошо вооруженных людей.

Глава вторая

…утром дремота

работе помеха —

кто бодр, тот богат.

Старшая Эдда. Речи Высокого
Два корабля сшиблись друг с другом, левый борт драккара врезался в правый борт курраха. Удар был сильнее, чем хотел Торгрим, но в бушующем море он с трудом управлял кораблем. Будь куррах покрепче, такое столкновение могло бы отправить оба судна на дно, но обшитая кожей лодка не могла сравниться с драккаром, сложенным из дубовых брусьев.

Торгрим оставил весло и поспешил вперед, туда, где викинги готовились перепрыгивать на куррах. Вефорд Быстрый оказался первым. Вскинув секиру, он поставил ногу на борт и с воплем прыгнул через узкий промежуток между кораблями, прямо на шеренгу воинов курраха, которых было около двадцати. Коткель Яростный, бросившись за ним, опередил Орнольфа, слишком грузного, чтобы соперничать со своими воинами в скорости.

Коткель прыгнул, и юный Харальд собирался последовать за ним. Но тут Торгрим ощутил, как драккар уходит вниз. Он успел вытянуть руку, поймать Харальда за ворот и оттащить назад в тот самый миг, как корабль рухнул вниз по волне, а куррах взлетел высоко над их головами. Коткель повис на борту.

Волна прошла, резко уронив куррах, и на миг корабли снова встали борт о борт.

От Вефорда Быстрого мало что осталось. Он оказался в одиночестве среди ирландцев, и его успели разрубить на части за те секунды, на которые волна развела корабли. Мечи и секиры все еще крушили его тело.

— Хватайте крючья! — взревел Торгрим. — На абордаж!

Сейчас они не могли драться — следующая волна уже поднимала драккар на свой гребень, и им оставалось только смотреть вниз, на кровавое месиво, только что бывшее Вефордом Быстрым, и на Коткеля Яростного, все еще висящего на борту.

А затем они двинулись вниз, и полдюжины абордажных крючьев взлетели в воздух, впились в кожаный борт курраха, сковывая суда вместе.

Один из защитников курраха вскинул меч, взявшись за рукоять двумя руками, и нацелился на Коткеля, который мог лишь наблюдать за полетом смерти. Олаф Желтобородый послал вперед свое тяжелое копье, и оно попало мечнику прямо в грудь. Ирландец рухнул на спину, а Коткель подтянулся на руках и взобрался на борт курраха, опередив других викингов, с воплями ринувшихся вперед.

Торгрим высмотрел место на палубе курраха и прыгнул туда, но куррах был вдвое короче драккара, пространства для боя почти не осталось. Он выхватил из ножен меч, который прозвал Железным Зубом, и поднял щит в боевую позицию — как раз вовремя, чтобы отбить летящую ему в голову секиру. Шлем он надеть забыл.

Секира вонзилась в деревянный щит с такой силой, что Торгрим содрогнулся всем телом. Он отвел щит в сторону. Взмахнувший секирой воин зачем-то вцепился в ее рукоять, открывшись, и Торгрим нанес удар.

Его меч вздернул тунику ирландца, вспорол ткань и соскользнул с пометой под тунику кольчуги.

«Уж точно не рыбак, чтоб его», — подумал Торгрим. Рыбаки не носят кольчуг. Кольчуги — для богачей.

Торгрим Ночной Волк чувствовал, как красное безумие — так он называл это наваждение — собирается в уголках глаз. Он пытался сдержать эту пелену, остаться в реальном мире. Дыхание его стало быстрым и резким.

Воин отпустил секиру, так и застрявшую в щите Торгрима, и потянулся к мечу, но слишком поздно. Торгрим вогнал клинок ему в горло, и струя красной крови смешалась с веером морских брызг.

Вокруг раздавались крики и стоны, и Торгрим, обернувшийся в поисках следующего противника, понял, что едва может передвигаться в толпе бьющихся воинов. Зрение прояснилось, алая дымка боя растаяла, ожили прочие цвета.

Он стоял почти на самой корме. Бросив взгляд налево, Торгрим увидел одного из ирландцев, который отчего-то не дрался и даже, опустившись на колени, повернулся спиной к битве. Торгрим решил, что тот либо молится, либо извергает рвоту, — ничем другим не объяснишь столь безумное поведение, — но затем увидел, как воин достает что-то из углубления между досками.

Ирландец поднялся и обернулся. Он был молод, не старше двадцати лет, и ничуть не похож на крестьянина или бедного рыбака. Он носил кольчугу, на его поясе висели меч и кинжал, и выглядел он как человек, привыкший командовать.

В руках он держал сверток, обернутый тканью, размером с краюху хлеба. Он встретился взглядом с Торгримом, и несколько секунд они стояли и смотрели друг на друга, а затем юный ирландец повернулся, чтобы бросить сверток за борт.

— Нет! — заорал Торгрим и прыгнул.

Он не знал, что было в этом свертке, но коль ирландец рисковал жизнью ради того, чтобы спасти его от северян, значит, Торгрим просто обязан его заполучить.

Сверток был уже над водой, когда меч Торгрима поднырнул под защищенную кольчугой руку и ударил, разворачивая ирландца на месте. Нечто, обмотанное тканью, упало обратно на палубу курраха.

И снова они стояли лицом друг к другу. В руках ирландца не было оружия, но Торгрим не видел ни намека на страх в его взгляде. Торгрим ждал, когда тот потянется за мечом, зная, что сможет разрубить ирландца пополам, пока тот будет извлекать из ножен свой длинный клинок. Но вместо меча ирландец выхватил кинжал и вскинул перед собой с легкостью и уверенностью, которых можно достичь лишь после долгих лет тренировок.

Торгрим замер. Тяжелый щит и меч против легкого и быстрого кинжала при недостатке места для маневра… То была интересная тактическая проблема, но жажда боя в крови норвежца заставляла его презреть неудобства. Он шагнул вперед и вскинул щит, одновременно нацелив острие меча в горло ирландца.

Он промахнулся. Ирландец быстро уклонился, и меч Торгрима впустую рассек воздух. Юноша схватился за край его щита и резко дернул, заставив Торгрима потерять равновесие. Теперь тяжелое оружие норвежца стало ему помехой.

Торгрим увидел кинжал, поднырнувший под щит и стремившийся дальше, под кольчугу. Красный туман снова подступил к глазам Торгрима, и ему казалось, что клинок ирландца движется медленно, очень медленно. В тот же миг он уронил Железный Зуб и схватил ирландца за руку с кинжалом, сжав ее так, чтоб тот не смог бросить оружие, даже если бы захотел.

Они застыли, напрягая все мышцы, и мощи каждого было достаточно, чтобы удержать противника, — идеальный баланс силы и сопротивления. Их лица находились в нескольких дюймах друг от друга, и даже сквозь кровавый туман Торгрим мог видеть ненависть в глазах юного ирландца.

А затем юноша заговорил. Торгрим не знал гэльского языка, но ярость в словах ирландца была понятна и без перевода.

Красное безумие несло с собой силу, и Торгрим чувствовал, как та струится по венам, ощущал, как внутри нарастает крик. Он открыл рот и завыл, краем сознания поражаясь тому, что способен издавать подобные звуки.

И внезапно ирландец стал для Торгрима слабым, как ребенок. Викинг выкрутил его руку назад и вогнал кинжал в его грудь, с легкостью пробив острым жалом кольчугу. В нескольких дюймах от него глаза ирландца расширились, он кашлянул раз, затем снова и снова, и кровь заструилась из его рта, а тело обмякло. Торгрим позволил ему упасть на дно корабля.

Секунду он просто стоял, выжидая, когда успокоится дыхание и схлынет боевое безумие, захлестнувшее его, как волна. Мир вернулся на положенное ему место, и Торгрим осознал, что вокруг тихо.

Он обернулся. Бой закончился. Все два десятка кельтов были мертвы. Ни один не сдался, все бились до конца с противником, превосходившим их числом. Торгрим никогда не видел ничего подобного, даже в боях викингов против викингов.

А затем он вспомнил о свертке и упал на колени, украдкой бросив взгляд через плечо. У него было ощущение, что содержимое свертка лучше никому не показывать.

Он опустил щит и взял сверток в руки, заметил желтый металл, ярко блеснувший даже в приглушенном грозовом свете. Торгрим развернул слои ткани.

Это была корона. Торгрим видел короны и раньше — в Норвегии хватало королей, но таких — никогда. Ленту чистого золота в четверть дюйма толщиной и два высотой венчали филигранные зубцы. На каждом из зубцов и вдоль всей ленты сияли драгоценные камни и куски полированного янтаря, изящные и неброские — насколько это возможно для короны. Вся поверхность была покрыта узорами, похожими на переплетающихся чудовищ и весьма популярными среди северных мастеров.

Торгрим смотрел на корону, поворачивая ее в руках. Красота этой вещи заворожила его, словно магия, околдовала. Он не осознавал, сколько времени просидел так, разглядывая ее.

И лишь заслышав крик Коткеля, он сумел отвести от нее глаза, после чего ощутил укол вины. Он снова сунул корону в тряпки, подхватил щит и прикрыл им добытый сверток. И только затем поднялся и повернулся лицом к друзьям-северянам.

Харальд был невредим, если не считать царапины на щеке, кровь из которой раскрасила его бледную кожу. Он смеялся громче обычного. Торгрим узнал тот энтузиазм, который следует за битвой по пятам. Сам он был слишком стар и закален боями, чтобы вновь испытать то же чувство, но в юные годы переживал его много раз. В дни юности все ощущалось острее — и схватки, и пиры, и игры с женщинами на ложе. С возрастом все тускнело.

Харальд помогал Сигурду Свинье стягивать кольчуги с убитых ирландцев.

— Торгрим! — Орнольф скатился с палубы курраха. — Столько усилий, и все впустую!

— Да? — Торгрим поудобнее перехватил корону, ощутив кислый привкус стыда.

— Эти ублюдки… — Орнольф пнул одно из безжизненных тел, наказывая мертвеца за свое разочарование. — У них было при себе немного серебра, и кольчуги довольно неплохие. Мечи тоже годные. Даже странно для кучки рыбаков. Но кроме этого — ничего!

— Не думаю, что это рыбаки.

— Не рыбаки? А кто тогда, береговые торговцы?

— Я не знаю.

Корона, как оказалось, была единственным сокровищем двадцати хорошо вооруженных воинов. За всем этим явно скрывалась какая-то история, но не осталось никого, кто мог бы ее рассказать.

Глава третья

Глупый надеется

смерти не встретить,

коль битв избегает…

Старшая Эдда. Речи Высокого
Крепость Дуб-Линн, приземистая и уродливая, сколоченная на скорую руку, стояла на болотистых берегах реки Лиффи. Смотреть здесь было особо не на что. Небольшой деревянный форт со стенами в сотню футов длиной располагался на расстоянии в четверть мили от реки. Обращенная к суше бревенчатая стена форта протянулась с запада на восток, изгибаясь к Лиффи и образуя огромный полумесяц, словно деревянный щит, который прикрывал город от нападений со стороны всей Ирландии.

Дорога с дощатым настилом, утопавшим в вездесущей грязи, спускалась от крепости к докам, которые тянулись от мелей до глубокой воды.

По обе стороны дороги теснились дома — небольшие, одноэтажные, построенные из смешанного с глиной лозняка и крытые соломой. В них жили и держали свои лавки столяры, кузнецы, ювелиры и купцы. Только два деревянных здания казались большими и основательными: храм Тора на юге и медовый зал[69] возле доков.

Дуб-Линн и в лучшие дни не пленял взоры, но сегодня, под низкими тучами, отбрасывавшими серые, коричневые и болотно-зеленые тени, под холодным дождем, которым ветер хлестал со всех сторон, город казался особенно отвратительным.

Орму сыну Ульфа до этого не было никакого дела.

Он стоял в воротах форта и смотрел вниз, на склон, выходящий к реке, совершенно уверенный в том, что именно невзрачный вид города и приносит ему все растущую прибыль.

Дуб-Линн, несомненно, не мог соперничать с крупными торговыми центрами вроде Копенга[70] в вестфольдском округе Норвегии или датского Хедебю[71]. Пока не мог. Но Дуб- Линн однажды займет свое место среди величайших портов мира. Орм был уверен в этом. Именно поэтому после кровавой бойни он выгнал отсюда норвежцев, основавших город, и объявил это место своим.

Процветанию Дуб-Линна уже было положено начало. Толпы людей месили грязь на дороге, пряча головы от ветра, сутулясь в меховых плащах, и они, как и Орм, понимали, какое будущее ждет Дуб-Линн. Это были ремесленники, купцы и воины, которые прибыли в Дуб-Линн, чтобы поселиться здесь. Они привезли с собой своих женщин, ирландок и северянок, сопровождавших их в качестве жен или рабынь.

И теперь, глядя на заполненную людьми дорогу и переулки, где гудела деловая суета, несмотря на грозу, глядя мимо доков на покачивающиеся на волнах драккары, куррахи, кнорры и торговые корабли из северных земель и теплых стран, Орм вполне мог бы радоваться. Но не радовался.

Он не сводил глаз с изувеченного штормом драккара, который боролся с течением. Рей сломанным крылом свисал с гарделя[72], покосившись в сторону моря. Высокий ахтерштевень[73] тоже был сломан, на бортах не хватало изрядного количества щитов. В одном месте, справа по носу, планширь[74]провалился внутрь.

Асбьерн сын Гудрода, хорошо известный как Асбьерн Толстый, стоял за спиной Орма. При виде драккара он тихо присвистнул.

— Магнуса, как я вижу, здорово потрепал шторм, — сказал он.

Орм хмыкнул. Его совсем не трогали заботы Магнуса, его волновал лишь возможный успех. Потому что, если Магнус вернулся с пустыми руками, он пожалеет, что не утонул во время шторма. Уж Орм позаботится об этом.

Драккар еле полз по волнам к доку, так что больно было смотреть. Орм резко развернулся на каблуках.

— Если он когда-нибудь причалит, отправь Магнуса ко мне, сразу же, — сказал он Асбьерну.

Орм натянул свой меховой плащ повыше на плечи и провел рукой по густой бороде, отжимая воду. А затем двинулся сквозь ветер и дождь обратно в свои покои.

Прошел час, прежде чем Орм дождался стука в дверь. К тому времени он сидел в роскошном деревянном кресле, закинув ногу на подлокотник и сжимая в руке чашу теплого сидра. Низкий квадратный очаг, больше похожий на костровище, располагался, по обычаю северян, в центре комнаты. Огонь ревел, заливая желтым светом земляной пол и мрачное убранство домика, построенного возле северного угла внутреннего забора форта. Тот дым, который не мог выбраться через окна, скапливался под камышовой крышей.

Нетерпение Орма уже давно превратилось в жгучую ярость, но, после того как раздался долгожданный стук, он лишь сделал долгий глоток сидра, выжидая, когда Магнус постучит еще раз.

— Входи!

Дверь со скрипом открылась. На пороге стоял Магнус сын Магнуса. Штормовой ветер ворвался вслед за ним и разбросал бумаги, лежавшие на столе возле кресла Орма, но пропитанный влагой меховой плащ Магнуса и его длинные волосы, прилипшие к голове, мокрые от дождя и соленых брызг, даже не шелохнулись. Асбьерн маячил за спиной Магнуса, едва не подпрыгивая, — то ли от излишнего рвения, то ли из-за нестерпимой нужды: Орм не мог определить, от чего именно.

Магнус зашел в дом, Асбьерн шагнул следом, закрыв за собой дверь. Магнус слегка склонил голову. Он был красив и чисто выбрит. Магнус знал, что заслужил свою репутацию, и, претендуя на большее, плохо воспринимал свое подчиненное положение.

— Ну? — спросил Орм.

Магнус покачал головой.

— Ты потерпел неудачу?

— Они потерпели. Они либо не осмелились выйти в море, либо их потопил шторм. Так или иначе, в реку Бойн они не вошли.

Орм сжал губы в тонкую линию и уставился в темный угол. «Будь проклят этот наглый ублюдок…» — подумал он. Магнус редко терпел поражение, но, если уж такое случалось, умел ловко выкрутиться, доказывая, что это было вовсе не поражение или что виноват в нем кто-то другой.

— Откуда ты знаешь, что они не зашли в реку? Откуда ты знаешь, что они сейчас в нее не входят? Прямо сейчас, когда ты стоишь тут и заливаешь водой пол?

— Мы продержались в устье, сколько могли, пока мой корабль не дал понять, что дольше не выдержит. Мы раз шесть едва не потонули. И если уж мой драккар едва уцелел, то ни одна ирландская лохань не сумела бы выкарабкаться.

Орм хмыкнул. Магнус вполне мог оказаться прав. Орм и сам удивился, увидев возле доков потрепанный корабль Магнуса, поскольку считал, что тот наверняка потерян. Будь на месте Магнуса любой другой человек, он наверняка заслужил бы завистливое уважение Орма тем, что ухитрился уцелеть в такой шторм посреди открытого моря. Но Магнус, как искренне считал Орм, и без того купался во всеобщем уважении. Обойдется.

— Полагаю, — сказал Орм наконец, — о твоем провале мы не узнаем, пока эти ирландские ублюдки не насадят наши головы на копья, чтобы поднести своему Иисусу. Ладно, хорошо. Можешь идти.

Магнус ответил очередным быстрым поклоном, развернулся и вышел. Асбьерн остался, явно дожидаясь возможности завести разговор о новой интриге, но Орм был уже по горло сыт своим толстым и приторно-льстивым советником.

— Ты тоже можешь идти, — рыкнул он на Асбьерна.

Тот, мудро промолчав, бросил на Орма тоскливый взгляд и поспешил за дверь.

«Чтоб его…» — подумал Орм, не зная даже, кого проклинает. Всех, наверное.

От Магнуса не было никакого проку. Тот ничего не нашел, ничего не решил, зато подбросил новых сомнений. И ему не хватило такта самому утопиться!

Кельты представляли собой совершенно неорганизованное стадо голодранцев, и королей у них было примерно столько же, сколько овец, а потому особой тревоги они не вызывали. Однако, если они найдут способ объединиться против северян, дело примет совсем иной оборот.

Орм осушил свой кубок.

— Проклятье! — рявкнул он вслух.

Морриган, рабыня-ирландка, которую он заполучил вместе с Дуб-Линном, настороженно выглянула из смежной комнаты, и Орм швырнул в нее кубком. Мало ему было проблем с захватом и удержанием города, с тем, чтобы отстроить его и укрепить, как ни один идиот норвежец никогда не смел бы и надеяться. Теперь ему приходилось ждать ирландского удара из-за спины и норвежской мести с моря. Порой Орм задумывался, стоит ли эта овчинка выделки.

Глава четвертая

Рано встает,

кто хочет отнять

добро или жизнь…

Старшая Эдда. Речи Высокого
Торгриму сыну Ульфа снились волки.

Ему часто снились сны о волках. В этих снах он не мог видеть себя, но видел других волков, и его глаза находились на одном уровне с их глазами; он бежал в стае, ловкий и неутомимый.

После таких снов он просыпался без сил, иногда весь в крови, не зная, откуда та могла взяться.

Сейчас он видел себя бегущим с волками, и его глаза горели таким же алым светом, как и у других зверей стаи. Они мчались по густому лесу, где гигантские деревья были едва различимы во тьме.

Торгрим чуял стаю поблизости, слышал рычание, клокочущее в звериных глотках, приглушенный топот лап по лесной подстилке.

Он нес что-то в своей пасти. Окровавленное, теплое, тяжелое. Недавно убитое. И принадлежащее только ему.

И вдруг его бег прекратился. Он остановился, и другие волки обступили его — незнакомая стая, чужаки, готовые на него наброситься. В лунном свете сверкали их клыки, слышалось их злобное рычание. Стая смыкалась вокруг него, настороженно, но целеустремленно, и Торгрим попятился. Для боя ему понадобятся зубы, но он не хотел выпускать зажатую в пасти добычу. Он попытался издать звук, но не смог.

А затем они бросились на него. Торгрим чувствовал жаркое дыхание, видел спутанную шерсть, острые клыки и то, как приближаются к нему оскаленные злобные пасти. Он встряхнулся, вскинулся, начал драться, все также отказываясь выпускать из пасти свою проклятую ношу.

И вдруг Торгрим проснулся — рывком, словно перешагнул порог. Секунду назад он дрался с волчьей стаей — и вот уже лежит в своих мехах на корме драккара. Ночь выдалась холодной, дождь сменился легкой моросью, а Торгрим был весь в поту. Воздух вырывался изо рта резкими горячими выдохами, как после долгого бега.

Некоторое время он просто лежал, широко раскрыв глаза и не двигаясь. Волчьи сны делали его усталым и слабым, словно он только что перенес тяжелую болезнь. Сквозь тьму и туман он едва различал мачту над головой и висящие мягкие полукружья снасти. Вчера с наступлением ночи они завели драккар в небольшую бухту, вытащили нос на галечный пляж и закрепили его на берегу. Они ели и пили до потери сознания, а затем рухнули спать на корабле.

Торгрим прислушался к ночи. Нос драккара скрежетал по гальке, когда волны размеренно поднимали и опускали корму. Так и не стихший ветер трепал снасти и свернутый парус. Вода билась в борта.

Он думал о волках.

Какое-то время спустя он поднялся и сел. Харальд спал рядом, раскинувшись на спине и приоткрыв рот. Порез на его щеке казался темной линией на светлой коже. Харальд не отличался красотой, но, широкоплечий и сильный, был по-своему привлекателен. Торгрим любил Харальда всем сердцем и часто волновался за него, но всегда скрывал это от сына.

Несколько минут Торгрим сидел и смотрел на спящего Харальда, а затем сбросил тяжелый мех и выбрался из-под покрывала. На нем были лишь туника и плащ, и холодный влажный воздух заставил его задрожать. Шестьдесят воинов храпели и бормотали во сне громче стада кабанов, роющихся в земле, но Торгрим почти не слышал этих звуков, настолько он к ним привык. Он осторожно двинулся между грудами мехов, разбросанными по палубе: похожие на погребальные холмы в долине, они скрывали спящих воинов. Наконец он добрался до самого большого холма, вполне соответствовавшего статусу ярла Орнольфа Неугомонного.

Торгрим потряс Орнольфа за плечо, но тот лишь издал недовольное слабое хрюканье. Впрочем, Торгрим не питал иллюзий, заранее зная, как непросто будет разбудить тестя. Орнольф, как обычно, первенствовал за столом. Некоторые пытались с ним сравняться, опрокидывая чашу за чашей. Они так и остались валяться на берегу — кто-то спал, а кто-то, возможно, и умер.

Торгрим снова его встряхнул.

— Орнольф… — сказал он тихо и толкнул его сильнее.

Целых пять минут Торгрим непрерывно тряс его и звал по имени, и только после этого Орнольф наконец открыл глаза. Минутой позже он уже сидел.

— Торгрим… что?

— Пойдем со мной.

Орнольф, постанывая, фыркая и рассыпая проклятия, выбрался из мехов и последовал за Торгримом на корму. У левого борта, как раз напротив рулевого весла, к палубе был привязан морской сундучок Торгрима. Он остановился там, опустился на колени возле сундука, и Орнольф присел рядом. Торгрим немного подождал, убеждаясь, что они никого не разбудили, и позволяя Орнольфу перевести дыхание.

— На том куррахе было кое-что, — шепотом сообщил ему Торгрим. — И я подумал, что другим не стоит этого видеть.

Он осторожно и медленно открыл сундучок, сунул руку под шерстяные плащи и туники, нащупал грубую ткань. И так же медленно вынул сверток. Он собирался развернуть его, показать содержимое Орнольфу, но Орнольф выхватил сверток у него из рук и развернул сам, что вызвало у Торгрима странное глухое раздражение.

Грозовые тучи все еще закрывали луну и звезды, света было мало, но все же достаточно, чтобы Орнольф увидел и оценил то, что держал в руках. Ярл молчал, разглядывая корону со всех сторон, проводя пальцами по тонкой гравировке.

— Никогда не видел ничего подобного, — сказал он наконец.

— Я тоже.

— Ее одной хватит, чтоб сторицей окупить наш поход. Но что мы будем с ней делать? Сомневаюсь, что во всей Ирландии найдется достаточно монет, чтобы выплатить нам истинную стоимость этой короны.

Торгрим покачал головой.

— Я бы не стал ее продавать, это неразумно. Думаю, ее не стоит даже брать с собой в Дуб-Линн.

Орнольф оторвал от короны взгляд — впервые с тех пор, как она оказалась у него в руках.

— Почему нет?

— Мне кажется, это не просто побрякушка мелкого королька. Она должна иметь особое значение. На борту того курраха было двадцать ирландских вельмож, и все они пожертвовали жизнью, чтоб защитить эту корону. Она оказалась единственной ценной вещью на их корабле.

— Ха! Ирландцы! Кто знает, почему они творят то, что творят?

Торгрим нахмурился. До сих пор он надеялся: ему не придется говорить того, что он вынужден был сказать.

— Я видел во сне… что другие захотят отнять ее у нас. И убьют нас за нее.

Даже в темноте Торгрим увидел, как округляются глаза Орнольфа.

— Ты видел корону… во сне?

— Не видел. Но она была там, я ее чувствовал.

— Волки?

Торгрим кивнул.

— Что ж, хорошо. — Орнольфа больше не требовалось убеждать. — И что, по-твоему, нужно сделать?

— Давай закопаем ее на берегу. Ты и я. Прямо сейчас. Остальным говорить не будем. Там она будет в безопасности, пока мы не раскроем ее секрет.

Орнольф задумчиво кивнул головой.

— Хорошо, — ответил он.

Торгрим вернулся к своему спальному месту и забрал оружие. Как и любой настоящий северянин, он с детства знал поговорку «Никогда не отходи от дома без меча своего и секиры». Скорее Торгрим вышел бы на улицу голым, чем отправился куда-то без оружия.

В трюме драккара он отыскал лопату и вынул ее медленно, осторожно, чтоб не издать ни звука. Они поступали правильно, и это было к лучшему. Торгрим не мог объяснить почему, но чувствовал, что это именно так.

Глава пятая

Согласно Истине Принца, у каждого времени года есть своя хорошая погода.

Завет Моранна[75]
Съежившись от холода, натянув плащ поверх шлема и кольчуги, Маэлсехнайлл мак Маэл Руанайд[76] из клана Уи Нейлл[77] стоял во тьме под проливным дождем. Его окружали телохранители — небольшая группа элитных воинов, лучших профессиональных солдат королевства. За телохранителями выстроились личные королевские стражи. В общей сложности здесь собралось около двадцати тяжеловооруженных воинов.

Маэлсехнайлл — ри руирех, верховный король, коронованный в Таре[78], в сердце ирландского королевства Брега, — мог бы призвать под свое начало сотни воинов, возможно, что и больше тысячи, если бы захотел. Но для нынешней ночи двадцати было более чем достаточно.

Воины переступали с ноги на ногу, стряхивали с себя дождевые капли, но ни звука не было слышно за шумом ливня.

Стражники были вдвое младше самого Маэлсехнайлла, и тот тщательно следил за тем, чтобы не выказать перед ними слабости. Если они начинали сбиваться с шага, Маэлсехнайлл шел быстрее. Если кто-то засыпал на посту, Маэлсехнайлл стоял в дозоре вместо заснувшего.

Стоит королю ирландцев проявить признаки немощи или старения, претенденты на его трон и правители соседних королевств бросятся на него, как стая волков.

Маэл услышал, как кто-то движется в зарослях впереди. Телохранители напряглись, взяли копья на изготовку, первые охранники выступили вперед по обе стороны короля, как им было положено. Затем раздался голос гонца, все еще скрытого тьмой и дождем:

— Фланн мак Конайнг[79] вернулся, мой государь.

— Подойди, — ответил один из стражей.

Фланн мак Конайнг, главный советник и начальник королевской охраны, вышел из темноты — черная фигура с мечом и щитом в руках. Он тоже носил кольчугу: роскошь, дозволенная лишь королю и элите его воинства. Следом за Фланном показались еще двое воинов.

— Государь, — начал Фланн, быстро поклонившись, — они до сих пор лежат в засаде, но, похоже, готовятся уходить. Десять человек. Воинов.

Маэлсехнайлл кивнул.

— Как они вооружены?

— Мечи, секиры, копья и щиты. На двоих кольчуги.

— Что ж, хорошо. — Маэл повернулся к охраннику: — Они оставляют свой пост, но все же смогут нам ответить. Мы последуем за Фланном мак Конайнгом. Действуем быстро. Они вооружены лучше нас. Одного из кольчужных приказываю взять живым.

Маэлсехнайлл вынул из ножен меч — мечами, как и кольчугами, обладала лишь элита — и направился вслед за Фланном.

Прошло больше года с тех пор, как он в последний раз обнажал меч в битве. И долгие годы с тех пор, когда он в последний раз ввязывался в безымянную схватку наподобие этой. Но сегодня все было иначе. Сегодня они охотились отнюдь не на стайку жалких воров, угонявших скот. Их враги представляли собой угрозу Таре, угрозу самому королевству Брега, и Маэлсехнайлл не мог допустить ни единой ошибки в бою.

Ирландцы бесшумно двигались в темноте, мягкие кожаные сапоги вязли в грязи. Дождь закапал с окантовки шлема, Маэл моргнул и вытер лицо. Слева он видел возвышенность, по которой вилась дорога из королевства Лейнстер, расположенного к югу от реки Лиффи, к Таре. Именно по этой дороге должно было следовать посольство из Лейнстера.

Фланн мак Конайнг вскинул руку, пригнулся и двинулся вправо, жестом послав охранников налево. Маэлсехнайлл следовал за охраной, пригнувшись, как Фланн, хотя все его суставы ныли в этом неудобном положении, также страдая из-за сырости. Но, несмотря на боль, он сумел приноровиться к беззвучным движениям своих воинов. Все ирландцы владели искусством незаметного перемещения во тьме. Их враги были медведями, мощными и грубыми, а они были лисами, хитрыми и ловкими.

Они пересекли дорогу едва ли не ползком, извозившись в грязи, и спустились по берегу с другой стороны. Вдоль дороги тянулись заросли густого кустарника, в котором легко можно было укрыться. Из-за него враг и облюбовал это место.

Охранник указывал путь, и миг спустя Маэлсехнайлл увидел их — наблюдателей, сидевших на корточках у дороги в сорока футах от них и неотрывно глядящих на юг. Маэл вышел вперед. Отсюда он собирался вести своих воинов. Жестами он велел стражам выстроиться в ряд, удерживая копья на уровне пояса.

— Готовимся, — тихо сказал он.

Маэл повернулся лицом к врагу и поудобнее перехватил меч. Он чувствовал, как колотится сердце, как кровь струится по жилам. Боль и усталость ушли — он больше не был пятидесятилетним королем, он снова стал юным принцем, полным жизни и сил, бесстрашным, отчаянным. Он вскинул меч, сделал шаг вперед, и еще один воин двинулся одновременно с ним. Грязь слегка замедляла их шаги. Он чувствовал, как поднимается к горлу боевой клич. Маэл находился уже в двадцати футах от врагов, когда те начали понимать: что-то не так. Темные фигуры оборачивались к нему, и даже в полутьме Маэл увидел на их белых лицах потрясение и ужас. Боевой клич сорвался с его губ, долгий пронзительный вопль, который тут же подхватили воины, шедшие за королем.

Ирландцы скатились на врага с возвышения, как неотвратимая сила. Маэл увидел, как слева поднимается один из дозорных. Широкоплечий верзила с секирой что-то завопил на своем северном наречии, но тут же, не успев размахнуться, оказался на острие ирландского копья.

Еще один маячил впереди. Мазлсехнайлл мельком отметил густую желтую бороду, шлем, кольчугу. Парировал удар меча, сделал выпад, ощутил, как клинок скрежещет по металлическим звеньям.

Викинг щитом отбил его меч в сторону и ответил размашистым ударом, который Маэл отразил собственным щитом. Из всех ирландцев Маэл оказался единственным, чье оружие было не хуже, чем у викингов, но это не имело значения: на стороне ирландцев были внезапность и численный перевес.

Маэл атаковал викинга, их мечи скрестились с громким лязгом, в суставах отдалась резкая боль. Маэл заметил, что один из его воинов готовится ударить викинга копьем в горло, и шагнул вперед, закрывая обзор своему бойцу.

— Живым! Этот нужен мне живым! — закричал король.

И тут же рядом возникли еще несколько телохранителей, которые окружили викинга со всех сторон с копьями на изготовку. Викинг оглянулся, и его лицо превратилось в маску ярости, он заревел что-то на своем наречии, которого Маэлсехнайлл не понимал. Для него чужие слова были просто шумом.

Викинг взмахнул мечом, описывая широкую дугу, и один из охранников прыгнул вперед, вцепился в затянутую кольчугой руку, блокируя движения. Второй схватился за щит, и, несмотря на яростное сопротивление, викинга швырнули на землю. Он кричал и отбивался, воины с трудом удерживали его.

Мазлсехнайлл подошел и остановился над бьющимся на земле викингом. Прочертил кончиком меча длинную царапину на шее пленника, следя за тем, чтобы рана оказалась болезненной, но не смертельной. Это, похоже, успокоило викинга. Он перестал бороться, поднял на Маэлсехнайлла выпученные глаза, раскрыл рот. Он что-то говорил, но для короля ирландцев речь чужака все так же оставалась бессвязным набором звуков.

Фланн мак Конайнг появился на дороге над ними. Кольчужная рубашка издавала металлический звон с каждым его движением. Он перебрался через насыпь и встал рядом с Маэлсехнайллом.

— У нас один убитый и двое легко раненных, государь, — доложил Фланн. — Все северяне мертвы. Простите, тот, что носил кольчугу, тоже случайно попал под меч.

— Не важно, — ответил Маэл. — У нас есть этот.

Он указал на уже неподвижного викинга, простершегося у его ног. Воины, которые его повалили, теперь стояли по обе стороны поверженного врага, придавив ногами к земле его конечности.

— Снимите с него шлем, — приказал Маэл, и они это сделали, но в глазах пленника не угас прежний вызов.

Ирландский король помолчал, всматриваясь в лицо чужака. Эти фин галл , эти белые чужеземцы стали главной напастью в его землях. Маэл развернулся к Фланну:

— Ты что-то нашел?

— Нет, господин. Немного припасов, оружие, вот и все.

Маэл кивнул.

— Спроси его, откуда он родом.

Фланн, немало попутешествовавший в своей жизни, провел в северных землях достаточно времени, чтобы освоить язык чужаков. Он повернулся и заговорил с распростертым на земле викингом. Тот сначала лишь смотрел на него с лютой ненавистью. А затем выплюнул одно короткое слово.

— Он сказал «Йеллинг», государь, это датские земли.

Так, значит, это дуб галл — даны. Маэл приблизился и ударил викинга клинком плашмя по виску, так что тот охнул от боли.

— Спроси его снова.

И вновь тот ответил единственным словом: «Дуб-Линн».

— Спроси его, откуда он знал, что посольство из Лейнстера проследует по этому пути.

Фланн перевел слова:

— Он говорит, что они ничего не знали о посольстве. Просто поджидали путников, которых можно ограбить.

Это была ложь, к тому же довольно неубедительная. Устраивая набеги на ирландские поселения, северяне действовали большими группами, зачастую конными, а не пешими. Они разоряли монастыри и королевские замки, а не лежали, затаившись в кустах у дороги, на которой в лучшем случае могли перехватить пару коров на пути к ближайшему рынку.

Маэлсехнайлл вытянул руку с мечом так, чтобы острый кончик застыл в дюйме от глаза норвежца. Пленник содрогнулся и отдернул голову, но отодвинуться ему не позволяли, а острие оставалось на той же дистанции.

— Скажи ему, что он лишится вначале левого глаза, затем правого.

Фланн перевел, и викинг, похоже, понял, что хватит испытывать терпение короля. Слова полились потоком.

— Он говорит, что пришел сюда по приказу Орма, который сейчас является королем Дуб-Линна, — сказал Фланн, когда викинг наконец остановился. — Им велели дождаться, когда на тракте появятся люди, не крестьяне, а знать. И затем убить их всех, взяв то, что найдут у них.

— И что они должны были найти? — спросил Маэл.

Северянин ответил односложно.

— Корону, — перевел Фланн.

Некоторое время Маэлсехнайлл смотрел на викинга, но думал совсем о другом. Корона Трех Королевств… откуда этому приезжему ублюдку о ней известно? Знает ли он, что означает эта корона?

— Спроси его, откуда он узнал о короне. И почему думал, что ее будут везти именно тут?

Фланн спросил и перевел ответ: викинг ничего не знал и действовал лишь так, как приказал ему правитель.

Маэлу пришлось немного поработать ногами и навершием меча, но ответ не изменился, и король вынужден был поверить, что викинг говорит правду. Орм явно знал о том, какое значение имеет эта корона, и был не настолько глуп, чтобы распространять столь важные сведения.

Остался лишь один вопрос: как Орм это выяснил? И чем может обернуться его осведомленность? Маэлсехнайлл посмотрел на северянина, лежащего у его ног. Повинуясь инстинктивному желанию, он едва не вонзил меч ему в глотку.

Он даже шагнул вперед, чтобы сделать это, но тут же в голове Маэла зазвучали пылкие речи его придворного священника, сварливого старика со скрипучим голосом, поучавшего о том, что есть прощение и что им не является.

— Свяжите его, — приказал Маэл, отступая на шаг. — Милостью Христа мы позволим ему жить.

Рабство вместо смерти. Викинг мог считать себя счастливчиком. Возможно, изнурительный трудна королевских полях поможет ему освежить свою память.

Глава шестая

…как знать, в этом жилище

недругов нет ли.

Старшая Эдда. Речи Высокого
Едва Доннел, перегонщик овец, открыл глаза, у него мелькнула мысль: «Дождя нет». Второе утро подряд на рассвете небо оказывалось чистым, обещая солнечную погоду, чего бедняку вроде Доннела было достаточно, чтобы считать день счастливым.

Он сел. Вчера они с братом Патриком устроились спать на лугу, где улеглась отара. Они находились в пяти милях от дома и в двадцати милях севернее Дуб-Линна. Еще два дня, и отара доберется до города, где дуб галл заплатят серебром за свежее мясо.

Для начала он пересчитал овец. Каждое утро он делал это, едва открыв глаза. Четырнадцать. Отлично. Затем он поискал глазами брата.

И не увидел его, что показалось странным. Патрик был на несколько лет младше Доннела, но обычно на него можно было положиться. Доннел сбросил истертое покрывало и встал. Утренний бриз с океана был холодным, пришлось натянуть капюшон плаща на голову, прежде чем взяться за посох.

Патрик отошел довольно далеко от отары и стоял теперь на краю высокого утеса, спускавшегося к берегу и уходившего в море. В море брат и смотрел, повернувшись спиной к овцам. Доннел не мог понять, почему Патрик так глупо себя ведет.

Покачав головой, он, спотыкаясь, побрел по высокой траве, мокрой от росы, в сторону брата.

— Патрик, ты чем там занимаешься? — крикнул он, подойдя достаточно близко, чтобы брат мог расслышать его слова сквозь шум ветра.

Патрик обернулся.

— Доннел, иди сюда, посмотри!

Доннел заторопился к нему. Утес был высоким и крутым, и, если бы ветер дул в другую сторону, Доннел не рискнул бы приблизиться к краю.

Он остановился рядом с Патриком. Под ними белел песок бухты Барнегираг, за ней мерцала в первых лучах утреннего солнца морская вода.

— Это же лодка, да? — спросил Доннел.

— Конечно, лодка. И довольно большая.

Какое-то время они молчали, глядя вниз, на разбитый куррах, увязший в песке. Тот слегка покачивался в набегавших волнах, словно бился в предсмертной агонии, из последних сил пытаясь высвободиться.

— Может, спустимся и посмотрим? — спросил Патрик.

Доннел обернулся через плечо на пасущихся овец. Те, как и положено овцам, предпочитали остаться на поле сочной травы, а не двигаться куда-то по воле пастухов. Овцы никуда не денутся. А вот на борту разбитого корабля, особенно такого большого, могут найтись неведомые сокровища.

— Пойдем.

Пастухи пробрались через заросли высокой травы там, где с пастбища сбегала крутая тропинка к пляжу. Они часто гоняли отару мимо этой бухты и несколько раз спускались вниз, поэтому хорошо знали опасную дорожку. На некоторое время мысли о сокровищах курраха пришлось отбросить прочь, беспокоясь больше о том, как спуститься по крутому склону, все еще мокрому после недавних дождей и готовому осыпаться под их ногами.

Наконец они добрались до мягкого песка, который волнами, словно море, тянулся до самого утеса, и пересекли пляж, направляясь к месту крушения. Вблизи стало ясно, что корабль куда больше, чем им показалось сначала, — не меньше пятнадцати метров в длину.

Он лежал, наклонившись под странным углом, палуба покосилась в сторону моря. Мачта была сломана, и единственный рей лежал поперек палубы, обломки держались лишь на остатках паруса. Корпус на первый взгляд казался неповрежденным.

Доннел и Патрик замедлили шаг возле курраха. Что-то в этом разбитом корабле наводило на мысли о призраках, о душах погибших в шторм, еще не улетевших на небеса, и пастухи ощутили, как слабеет их решимость увидеть то, что скрывалось на борту.

Медленно, словно крадучись, они подошли по песку к самому борту курраха. Вместе потянулись и уцепились за борт, поднялись выше и заглянули…

— Иисус, Мария, Иосиф! — завопил Доннел. Они с Патриком дружно отскочили и принялись лихорадочно креститься, а потом бросились прочь.

Примерно в двадцати футах от корабля паника улеглась, и оба остановились, чтобы обернуться. Несколько минут они молча глазели на корабль. Затем Доннел наконец заговорил:

— Это же просто мертвецы. Они теперь совсем не опасны.

Патрик кивнул. Оба вновь зашагали рядом, на этот раз огибая киль корабля с той стороны, которая позволяла на него взобраться. Отсюда они видели всю палубу — и раздутые, бледные как мел трупы на ней, колыхавшиеся на волнах. Видны были и зияющие раны, начисто промытые от крови дождем и морем.

— Как думаешь, что тут случилось? — прошептал Патрик, но Доннел ему не ответил. Вместо этого он взобрался на борт, спрыгнул на палубу и начал осторожно обходить мертвых.

— Их прикончили фин галл, насколько я понимаю, — сказал Доннел.

Секрет был не в том, кто убил этих людей, а в том, кто эти мертвецы.

— Они рыбаки? — спросил Патрик.

Доннел покачал головой: слишком уж их тут много. К тому же, хоть тела и были обобраны и раздеты, даже то, что на них осталось, не позволяло сомневаться в том, что эти люди были богатыми и знатными, а не таким простонародьем, как он илиПатрик.

— Не знаю… — начал Доннел и ахнул, попытался заорать, однако сумел издать лишь невнятный приглушенный звук.

А затем завопил Патрик, и Доннел снова обрел голос и завопил тоже, пронзительно и дико, вновь впадая в панику.

Он смотрел вниз. Один из мертвецов, с белым лицом и глазами навыкате, схватил Доннела за лодыжку.

Глава седьмая

…насмешник такой

не знает, что нажил

гневных врагов.

Старшая Эдда. Речи Высокого
К тому времени, как драккар «Красный Дракон» добрался до устья реки Лиффи, солнце уже клонилось к закату, ослепляя алым светом, ветер дул ровно и сильно. Воины Орнольфа готовились грести против течения.

Два дня бушевала непогода, заперев их в бухте, где Орнольф и Торгрим закопали корону. Ветер завывал вокруг, заглушая ливень, а викинги сгрудились на палубе под навесом, который натянули для защиты от дождя. Они слышали звуки, доносящиеся с берега: то могли быть тролли или кто похуже. Чтобы хоть чем-то занять себя и справиться со страхами, викинги ели и пили до беспамятства. Затем шторм наконец утих, небо прояснилось, но ветер оставался сильным. Они пошли под парусом, и Торгрим внимательно запоминал метки, которые должны были привести его назад в крошечную бухту.

Двумя длинными галсами[80] они добрались до берега и вошли в устье реки Лиффи, но ветер не позволял им приблизиться к крепости Дуб-Линн. Ворча и ругаясь, викинги сняли парус и сели за длинные весла.

Теперь Торгрим стоял на своем месте у рулевого весла, щурясь в ослепительных лучах оранжевого заката, и вел корабль меж илистых берегов и низких зеленых холмов.

А Орнольф Неугомонный снова буйствовал.

Опять он торчал на носу драккара, сжимая кубок в руке и осыпая проклятиями и богов, и всех, кого мог разглядеть на берегу. Другой рукой Орнольф держался за форштевень, к которому обычно крепилась голова резного дракона. При приближении к земле голову всегда снимали, чтобы земные духи не пугались ее вида, и Торгрим часто размышлял о том, чем резная голова ужаснее пьяного Орнольфа.

Он оглядывал южный берег реки. Тут и там были разбросаны дома, некоторые прятались за круглыми каменными стенами или сплетенными из камыша заборами. Недалеко от воды расположилась церковь. «Так близко от крепости викингов… Там наверняка нет ничего ценного», — подумал Торгрим. По крайней мере уже нет.

Люди тоже встречались — пахарь с упряжным волом, спешивший завершить свою работу до заката, дети, что-то собирающие на поле. Женщина стирала в реке белье, и Орнольф прокричал ей какие-то слова, когда драккар проплывал мимо. Та подняла глаза, провожая корабль взглядом. Торгрим подумал о том, понимает ли она северное наречие, и решил, что нет. Иначе она сбежала бы в ужасе от того, что Орнольф предлагал ей.

Викинги, привыкшие к веслам, гнали драккар вперед мощными размеренными гребками. Юный Харальд греб вместе с остальными, и Торгрим наблюдал за ним, когда. Харальд не смотрел в его сторону. Не так давно мальчик едва справлялся с веслом, пусть ни за что не признался бы в этом. Вместо того чтобы жаловаться, Харальд сжимал зубы, налегал на весло и притворялся, что вовсе не напрягает все свои детские силенки.

Но теперь он греб с той же легкостью, что и старшие, — подавался вперед, отправляя весло к носу, откидывался назад и тянул его на себя, снова и снова, в размеренном механическом ритме, темп которого викинги при необходимости могли удерживать большую часть дня.

Торгрим успел отвернуться прежде, чем Харальд заметил, что за ним наблюдают. Орнольф орал:

— Ах вы, дублинские ублюдки! Прячьте жен и дочерей, если не хотите, чтоб Орнольф Неугомонный всех их сразу поимел!

Торгрим сплюнул в реку и пожелал Орнольфу заткнуться. Он чувствовал, как возвращается мрачное настроение.

Закат. Это часто случалось на закате и усиливалось с наступлением темноты.

Днем Торгрим сын Ульфа был довольно приятным человеком. Он, к слову, славился своим необычайно спокойным характером. Люди с радостью принимали от него приказы, делились своими проблемами, предпочитая обращаться к нему, а не к сварливому Орнольфу. Но как только солнце садилось за горизонт, Торгрим становился раздражительным и искал драки. Сам он привык называть это наваждение духом волка, который приходил во тьме и заставлял его огрызаться и злиться. И Торгриму это не нравилось. Он пытался сопротивляться, но поделать ничего не мог.

Теперь же солнце садилось за низкие холмы, а порт уже виднелся выше по реке: несуразного вида деревянный форт в окружении убогих хижин и грязных дорог. Два здания возвышались над остальными, и Торгрим догадался, что это, должно быть, храм и медовый зал. Особенно не приходилось гадать, в котором из зданий будет восхвалять бога его команда, как только корабль поставят у причала.

— Тише ход! — рявкнул Торгрим, и весла перешли на медленный ритм, аккуратно подводя драккар к докам.

Торгрим оглядел скопление разномастных судов у причала — океанские кнорры, несколько драккаров, мелкие боевые корабли и куррахи. Довольно много кораблей. По всей видимости, Дуб-Линн действительно был торговым центром, как заявлял Орнольф.

У дальнего края дока Торгрим заметил свободное место. Он налег на весло, разворачивая драккар и направляя «Красный Дракон» к намеченной точке.

— Еще раз, и суши весла! — крикнул он.

Команда сделала один долгий размеренный гребок и втянула весла через отверстия в бортах, чтобы уложить их на палубе отточенным синхронным движением, а Орнольф в это время вопил: «Ха! Вы гребете, как стайка старух! Хорошо, что Орнольф здесь и готов пройтись по всем дублинским девчонкам, потому что вы и на это не способны, хромые вы хрены!»

Торгрим сердито нахмурился, стараясь смотреть только на причал, к которому подходил «Красный Дракон». Харальд, как всегда, готовился первым спрыгнуть на берег, а сейчас стоял на носу рядом со своим крикливым дедом и держал в руках толстый швартовочный канат.

Нос развернулся к доку, и Харальд прыгнул над водой, хотя, если бы он подождал еще минуту, корабль подошел бы к настилу вплотную и через борт можно было бы просто перешагнуть. Парнишка с грохотом приземлился на доски, споткнулся, побежал вперед и накинул канат на судовую утку, затягивая узел по мере того, как драккар подходил ближе.

— Сразу видно, что мой внук — единственный на этом корабле, кроме меня, у кого есть мозги и яйца! — завопил Орнольф.

Викинги один за другим переступали через борт; кто-то направился к докам, другие просто осматривались. Некоторые из них и раньше бывали в Дуб-Линне, но большинство впервые сошло здесь на берег, не скрывая своего любопытства.

Орнольф прибежал на корму.

— Хей, Торгрим, мы добрались! И мы еще живы!

Обычно люди старались не приближаться к Торгриму так поздно вечером, опасаясь его дурного настроения, но Орнольф отличался то ли бесстрашием, то ли глупостью. К тому же они много времени провели вместе и прошли бок о бок через такие передряги, что теперь не могли друг на друга сердиться.

Орнольф передал Торгриму полный до краев кубок меда[81] и тот с радостью принял его и осушил.

— Трюм у нас полный, так что выручим тут целое состояние, — сказал Орнольф, и Торгрим кивнул. — Нужно еще приготовить какой-нибудь дар тому жалкому ублюдку, который у них тут главный, — продолжил Орнольф, — чтобы показать наше уважение.

— Я посмотрю, что у нас есть подходящего его чести, — ответил Торгрим.

— Хорошо, хорошо. Ну а я поведу моего дорогого внука в медовый зал и научу его пить и гулять, как подобает мужчине! Ты с нами?

— Нет.

Торгрим размышлял, не запретить ли Харальду эту прогулку. Ему не хотелось отдавать сына на попечение Орнольфа, который мог оказать на него дурное влияние. Халльбера Прекрасная, мать Харальда и дочь Орнольфа, когда-то умоляла Торгрима держать мальчика подальше от деда, и теперь Торгрим задавался вопросом, не пришло ли время почтить ее память, припомнив свой обет. Торгрим любил Харальда больше жизни, но это не мешало ему признавать, что парнишка не блещет умом и с легкостью может перенять скверные привычки Орнольфа.

Однако Харальд больше не был ребенком. Он изо всех сил старался занять свое место среди мужчин. И запреты ничуть этому не помогут.

Торгрим чувствовал, как злость сжимает виски. Когда им овладевал дух волка, думать становилось очень сложно.

— Я останусь на корабле. Дай мне десять воинов, — сказал Торгрим и взялся привязывать руль, пока с языка не сорвалась какая-нибудь глупость.

Вскоре он услышал, как Орнольф, стоя на носу, распространяется о том, какой разгром устроите Дуб-Линне вместе со своей командой. И только потом, подробно рассказав людям о грядущих удовольствиях, он велел дюжине викингов остаться, что, конечно же, вызвало взрыв проклятий и ожесточенные споры.

— Отец…

Торгрим поднял взгляд. Харальд стоял рядом с ним. Мальчишка словно держал перед собой невидимый щит, не пропускавший ярость Торгрима. Даже в самом мрачном своем настроении, ненавидя весь мир, Торгрим все еще любил своего сына.

Торгрим что-то промычал в ответ.

— Отец, я с радостью останусь с тобой на вахте или сменю тебя, чтобы ты мог пойти с остальными.

Торгрим выпрямился и посмотрел на сына. «Добрый и честный юноша», — подумал он. Эти черты характера Харальд унаследовал от матери. Потому что, черт возьми, он явно не мог позаимствовать их ни у Орнольфа, ни у самого Торгрима.

— Нет. Иди. Ты это заслужил, — отрывисто проговорил Торгрим.

Харальд кивнул, пытаясь скрыть облегчение, а затем повернулся и поспешил прочь. Орнольф Н еугомонный уже вел своих людей по дощатому настилу в сторону медового зала.

Торгрим сел на ахтердеке[82], завернувшись в меховую накидку, и уставился на воду. Викинги, которых вынудили остаться с ним, уселись кружком на палубе и принялись напиваться, бросая недовольные взгляды на корму. Они винили Торгрима в том, что им пришлось остаться. Торгрим понимал это, и ему было наплевать.

Торгрим не знал, как долго он смотрел на то, как река Лиф- фи медленно тает в закатных сумерках. Его ничто не отвлекало, и поток мыслей превратился в неконтролируемый поток отвратительных эмоций: злости, уныния, ненависти… Он знал, что должен встать, пройтись, чем-то заняться, — сидя здесь, он лишь потакал мрачному настроению, — но просто не мог себя заставить.

С носа корабля доносились голоса, но Торгрим не обращал на них внимания, думая, что это снова жалуются те, кого не взяли в медовый зал.

И вдруг раздался громкий звук удара, заставивший его подпрыгнуть: кто-то поднял и уронил палубную доску. Торгрим с раздражением оглянулся в сторону звука. Уже воцарилась глухая ночь, на востоке мерцали бесчисленные звезды. Викинги, оставшиеся на корабле, поднимали палубный настил, чтобы показать сложенный под ним груз. Кто-то, кого Торгрим не узнавал, взобрался на драккар, чтобы осмотреть его. Олаф Желтобородый держал для него фонарь.

Торгрим с рычанием поднялся и двинулся вперед. Его люди спешили убраться с дороги, и их бледные лица, полные тревоги, бесили Торгрима еще больше.

— Это что такое? — требовательно спросил Торгрим.

Сигурд Пила нервно закашлялся.

— Этот малый сказал, что должен подняться на борт.

Торгрим взглянул на пришедшего сверху вниз. Тот был одет как северянин. Как богатый северянин. Роскошные одежды обтягивали его пышные телеса.

— Я Асбьерн, — представился незнакомец, потирая руки. — Смотритель порта.

Он говорил надменно и строго. Викинги переминались с ноги на ногу. Кто-то прочистил горло. Торгрим ощущал, как внутри нарастает гнев.

— И что с того?

— Я пришел проверить ваш груз. О пределе иная доля должна отойти королю Орму.

Торгрим лишь молча смотрел на него. В молодые годы, находясь под влиянием волчьего духа, он к этому моменту уже прикончил бы смотрителя, но возраст научил его сдерживать ярость и гнев. Довольно долго.

Сигурд подошел ближе.

— Торгрим, позволь мне с ним поговорить, не стоит тебе утруждаться.

— Нет, — ответил Торгрим, отталкивая Сигурда в сторону, не сильно, но с чувством. И, обратившись к Асбьерну, сказал: — Проводи свой осмотр и убирайся. Расчеты произведем утром.

Асбьерн хмыкнул, но, похоже, понял, что в данном случае следует отступить. Он склонился над снятым настилом, продолжая рассматривать товары. Команда «Красного Дракона» поднимала доски, а Торгрим, едва держа себя в руках, наблюдал за процессом.

— Это датские товары, — заметил Асбьерн, и в его тоне прозвучал намек на осуждение.

— Да, — сказал Торгрим.

— Но вы же норвежцы?

— Да. А ты разве нет? И разве это не норвежская крепость?

— Нет, не норвежская. — Асбьерн снова потер руки, словно пытаясь избавиться от грязи, в которой якобы перепачкался в трюме «Красного Дракона», и это окончательно вывело Торгрима из себя. — Дуб-Линн теперь датский порт, он является таковым уже больше года. А вам, — Асбьерн ткнул Торгрима пальцем в грудь, подчеркивая свои слова, — придется многое объяснять!

Торгрим смотрел на палец так, словно не верил собственным глазам. Он слышал, как кто-то охнул. Его собственная рука змеиным броском метнулась вперед и схватила толстый палец, прежде чем Асбьерн успел его отдернуть. Торгрим повернул палец, ощущая, как кости чужака стонут, готовые сломаться. Сигурд Пила вцепился ему в руку, Снорри Полутролль — в плечи, и они поволокли его прочь, пока Асбьерн визжал, как свинья. Торгрим почувствовал, как палец Асбьерна выскальзывает из его хватки.

Викинги «Красного Дракона», оттащив Торгрима на безопасное расстояние, крепко удерживали его на месте.

— Тебе лучше убраться отсюда, и прямо сейчас, — сказал Сигурд Пила портовому смотрителю.

Асбьерн метнул на Торгрима полный ненависти взгляд, Торгрим ответил таким же, но обоим хватило ума держать свои рты на замке.

— Утром я вернусь, — сказал Асбьерн, пятясь с корабля, и в его голосе звенела угроза.

Торгрим повел плечами, но викинги знали, что отпускать его еще рано, пусть даже они рискуют нарваться на драку после ухода смотрителя.

Асбьерн торопливо шагал прочь, и только когда он скрылся во тьме, Торгрим стряхнул удерживающие его руки и вернулся на корму. «Глупо, глупо…» — думал он. Черное настроение не лишило его рассудка, особенно теперь, когда схлынула слепая ярость. Он знал, что совершил серьезную ошибку, но не мог сопротивляться духам, которые им овладели. Толстый палец, направленный на него в оскорбительном жесте, до сих пор маячил у него перед глазами.

Он прислонился к покачивающемуся ахтерштевню и уставился на крепость Дуб-Линн. Тут и там горели огоньки, ярко сияли окна медового зала, освещенного очагом и фонарями. Слабый бриз доносил по реке звуки буйного веселья.

Датский? Дуб-Линн теперь датский? Разве такое могло произойти?

«Запросто могло произойти», — вдруг понял Торгрим. Даны и норвежцы часто бились бок о бок, но столько же часто воевали друг с другом. Точно так же и англичане с ирландцами, давние враги, порой не имели другого выхода, кроме как вместе давать отпор северянам.

Он подумал о короне. Сон велел ему не привозить корону в Дуб-Линн, и теперь стало понятно почему. Но даже без короны ситуация складывалась довольно рискованная.

— Сигурд Пила, — позвал Торгрим, вновь выходя вперед.

Сигурд поднялся. Выглядел он обеспокоенным.

— Пойдешь со мной. И вы пятеро. — Жестом он указал на половину оставшихся на борту. — Остальные несут вахту до нашего возвращения.

— И куда мы идем, Торгрим? — поинтересовался Сигурд Пила.

— Искать Орнольфа. У нас проблема, которую я только что усугубил. Нам нельзя медлить.

Глава восьмая

Нету в пути

драгоценней ноши,

чем мудрость житейская,

хуже нельзя

в путь запастись,

чем пивом опиться.

Старшая Эдда. Речи Высокого
Асбьерн Толстый бежал по дощатому настилу дороги, пока сбившееся дыхание не заставило его перейти на шаг. Он остановился, тяжело дыша, и охнул, баюкая палец пострадавшей руки.

Асбьерн представлял себе проблемы в виде сложных запутанных узоров, которые так любили вырезать северяне, — длинных змееподобных тварей, переплетающихся друг с другом. Его мысли следовали вдоль поворотов событий, пока он не расплетал клубок, выяснив, к чему тот ведет: к опасности, к возможности, в никуда.

Он размышлял о норвежцах, этих глупых сучьих выродках, которые явились прямо в датский порте полным трюмом датских же товаров. Сумеет ли он стребовать с них нечто ценное за то, что сохранит это в тайне? Мысленно он проследил вероятность до конца. И снова зашагал вверх по холму.

Нет. Орм так или иначе узнает об этом, и, будь на месте Асбьерна кто-то другой, Орм пришел бы к выводу, что смотритель порта либо нечист на руку, либо глуп. Глупым Асбьерн не был.

Он быстро добрался до крепости, миновал стражу у входа, не удостоив часовых приветствием, и пересек внутренний двор. Затем остановился, перевел дыхание, подошел к двери Орма и постучал. Он как раз собирался постучать второй раз, когда Орм велел ему входить.

В главной комнате дома горела единственная свеча; слабый свет исходил также от тусклых углей в очаге. Орм поправлял тунику, направляясь к гостю, босые ноги и ступни казались мертвенно-бледными в темноте. Асбьерн мельком подумал, не развлекался ли тот со своей рабыней. Если да, то вторжение явно его не обрадовало. Впрочем, так или иначе, поводов для радости не было.

— В чем дело?

— Тот драккар, что пришел на закате… Он норвежский.

— Норвежский? — Орм нахмурился, на лбу собрались складки.

Асбьерн знал, что эта новость задела короля за живое. Слухи о том, что под началом Олафа Белого собирается флот, ходили уже давно. И с тех пор, как Орм захватил Дуб-Линн, он беспокоился о том, что норвежцы могут вернуться и отнять свой порт силой.

— Чего они хотят? — спросил Орм.

— Похоже, что торговать. Мне показалось, они не поняли, насколько здесь все изменилось.

— На тебя напали?

— На меня набросилась половина команды. Я едва сумел убежать.

Орм смерил Асбьерна скептическим взглядом с головы до ног. Асбьерн знал, что не производит впечатления человека, способного пережить жестокое нападение, а потому поскорее продолжил:

— Они прибыли с краденым товаром, напали на смотрителя порта и ведут себя так, словно не знают, кому теперь принадлежит Дуб-Линн… Либо они полные дураки, либо ведут какую-то игру.

Орм кивнул и отвернулся, глядя в огонь очага, как часто делал, когда глубоко задумывался.

— Где они сейчас?

— В медовом зале.

— Пошли Магнуса. Скажи, чтобы держал рот на замке и слушал. Пусть выяснит все, что можно.

— Да, мой господин, — ответил Асбьерн.

Ну конечно же, без Магнуса не обойдется. Асбьерн начал мысленно изучать новую змееподобную тварь. Он искал путь, который закончится поражением норвежцев и в то же время унижением Магнуса сына Магнуса. Или, что еще лучше, смертью Магнуса.


Торгрим провел свой маленький, но хорошо вооруженный отряд по дощатому настилу до самого медового зала. Ночь была тихой, и шум внутри звучал все громче по мере их приближения. То был дикий гомон буйных мужчин, оказавшихся вдали от дома и вне тех немногих ограничений, которые накладывала на них домашняя жизнь. Торгрим слышал обрывки песен и стихов, смех, крики и вопли, как мужские, так и женские. Нахмурившись, он ускорил шаг.

Дверь распахнулась, и Торгрим шагнул внутрь, шагнул из темной спокойной ночи в освещенный огнем очага, наполненный звоном и грохотом медовый зал. Здание имело пятьдесят футов в длину и состояло из единственного зала, через который тянулся дубовый стол. В дальнем углу находился огромный очаг, масляные светильники свисали с потолка, заливая все вокруг оранжевым светом и подчеркивая глубокие тени.

Здесь собралось множество мужчин — крупных, хорошо вооруженных и пьяных. Они подносили кубки к губам, позволяя меду стекать в густые бороды. Блюда, которыми был уставлен стол, к этому времени почти опустели. Обглоданные кости, огрызки и куски хлеба — вот и все, что осталось от пира.

Женщин было меньше, но все же достаточно. Они двигались по залу, подносили еду и доливали мед в кубки, терпели грубые слова и не менее грубые прикосновения. Рабыни — некоторые с севера, некоторые местные. Торгримом настолько овладело мрачное настроение, что он даже не замечал, как красивы эти прислужницы.

Он шагал все дальше через зал. Его появление в сопровождении вооруженных воинов не вызвало у собравшихся ни малейшей реакции. Он видел, что члены его команды рассыпались по залу небольшими компаниями, предаваясь общему веселью. Если они уже знали, что их, горстку норвежцев, окружают многочисленные даны, то ничем этого не выдавали или же не считали это важным. Все они были викингами и занимались тем, что викинги умеют делать лучше всего.

Харальд сидел ближе к середине зала, и его румяное безбородое лицо выглядело здесь неуместно юным. Щеки паренька покраснели, глаза казались стеклянными. Грести как мужчина он уже научился, а вот в выпивке еще не приобрел должных навыков, особенно по сравнению с дедом.

Что касается разврата, то тут, по всей видимости, Орнольф не преуспел в обучении. На коленях Харальда сидела девушка — довольно юная, очень тощая, с грязными светлыми волосами. Харальд смеялся так, словно наслаждался каждой минутой проведенного с ней времени, но Торгрим знал своего сына и различал фальшивые нотки в его смехе, видел изрядное смущение под маской показного удовольствия.

— Харальд! — рявкнул он.

Харальд поднял взгляд и покраснел еще сильнее. Он что-то сказал девушке, столкнул ее с колен с такой силой, что та приземлилась на задницу, и заторопился к Торгриму.

— Отец! У нас проблемы? — Рука Харальда тут же рванулась к рукояти меча.

— Возможно. — Торгриму приходилось говорить громче, чем хотелось бы, чтобы перекрыть шум. — Где Орнольф?

Харальд умудрился покраснеть еще сильнее.

— Он… ну, в последний раз я видел его у очага…

Торгрим кивнул. Ему было плевать на то, чем занят Неугомонный. Торгрима давно ничто не смущало. Слишком многое он повидал с тех пор, как ему исполнилось пятнадцать.

Он двинулся в конец зала, пробираясь сквозь толпу и переступая через тех, кто растянулся на полу, тех, кто проиграл в поединке с выпивкой. «Сколько раз, — подумал Торгрим, — я уже оказывался в таком же окружении?» Это было похоже на Вальгаллу: буйный пир, повторяющийся из ночи в ночь. И теперь Торгрим гадал, не потеряет ли подобное времяпровождение своей привлекательности после смерти.

В нынешнем настроении атмосфера зала никак на него не влияла.

В десяти футах от очага он уже ощущал жар огня на своем лице. Торгрим отошел вправо, к теням в дальнем углу. И там, среди разбросанных покрывал и сбитых мехов, обнаружил Орнольфа Неугомонного. Штаны ярла болтались на лодыжках. Взгромоздившись на девушку-рабыню, он яростно с ней совокуплялся. Тело девушки сотрясалось от каждого мощного толчка. Ее глаза были широко распахнуты, рот открыт, она явно задыхалась — то ли от страсти, то ли из-за того, что ее придавила туша Орнольфа.

Торгрим окликнул своего тестя. Тот с недовольным видом обернулся через плечо, но его лицо прояснилось, когда он увидел, кто к нему обращается.

— Торгрим! Рад видеть, что ты перестал болтаться дерьмом в проруби и пришел пировать!

— Нужно поговорить, — сказал Торгрим.

— Ну так говори… — откликнулся ярл, не теряя ритма.

Торгрим знал, что Орнольф вполне способен совокупляться, как северный олень во время гона, и при этом вести беседу, но, будучи в мрачном настроении, Торгрим подобного не выносил.

— Поговорим, когда закончишь, — сказал он и отошел.

Он остановился возле очага, на краю хаоса, царящего в зале, словно стоял на утесе над кипящим прибоем. Те, кого он привел с собой, уже растворились в толпе, присоединились к своим товарищам, ну и пусть. Силу нужно показать на дороге, а не в медовом зале. Если даны решат напасть, викинги все равно не сумеют отбиться.

— Эй, давай, выпей со мной! — взревел голос у него над ухом, так близко, что кричать уж точно не имело смысла.

Торгрима обдало вонючим дыханием, и он обернулся. За ним стоял великан, на шесть дюймов выше самого Торгрима и фунтов на пятьдесят тяжелее. Он протягивал кубок. Мед плескался через край.

Торгрим принял напиток, поблагодарив кивком.

— Вежливый муж предложил бы тост, — сказал верзила угрожающим тоном.

Торгрим почувствовал, как внутри нарастает злость, несмотря на все усилия ее удержать. Он отсалютовал кубком, что выглядело довольно неискренне.

— Ты что, слишком хорош, чтоб сказать тост в мою честь?

Верзила шагнул ближе. Он явно искал драки. Торгрим повидал уже много подобных ублюдков. Что ж, в эту ночь он выбрал не того человека и не в том настроении.

— Ну?

Торгрим глотнул еще меда и выплеснул остатки в лицо незнакомцу. Тот закашлялся, вытер глаза — и больше ничего не успел сделать. Торгрим рванулся вперед и ударил его в висок с такой силой, что боль отдачи прожгла руку от кулака до плеча, а верзила рухнул на пол, словно мешок без костей.

Торгрим разглядывал потерявшего сознание великана и пытался расслабить пальцы. Рука болела, но настроение явно улучшилось.

— Торгрим!

Он качнулся, подавшись вперед, словно голос Орнольфа ударил его физически, и лишь потом осознал, что Орнольф от души хлопнул его по спине. Другой рукой ярл поддерживал штаны. Он принялся их завязывать, не отвлекаясь от разговора.

— Я всей душой люблю ходить в набеги, — говорил Орнольф. — Но эти долгие морские путешествия… без женщин… тяжело они мне даются. — Совокупление всегда ввергало Орнольфа в задумчивость. — Тут полно женщин, выбери себе одну, — предложил он.

— Возможно, — ответил Торгрим. Сам он любил женщин не меньше, чем все остальные викинги, но в вечернем злобном настроении его воротило от одной мысли о спаривании. — Ты знал, что Дуб-Линн теперь датский порт?

Орнольф недоуменно прищурился.

— Норвежский, — ответил он.

— Уже нет. По крайней мере так мне сказал портовый смотритель. Даны под предводительством какого-то ублюдка Орма выгнали отсюда норвежцев уже больше года назад.

Орнольф удивленно оглянулся.

— Ну да, я заметил, что тут полно данов, но не знал, что они теперь контролируют порт.

— А у нас с тобой трюм набит крадеными датскими товарами.

Орнольф лишь махнул рукой в ответ.

— Не важно. Сыновья датских сучек такие же жадные, как и все. Дай им хорошую цену, и им будет плевать, пусть даже мы отняли свой товар у их матерей, хорошенько их трахнув на сдачу!

— Я сломал палец смотрителю порта. Или почти сломал, — сказал Торгрим.

— А, чтоб меня! Я-то уж начал думать, что ты сегодня не будешь развлекаться!

Торгрим отвернулся, злясь на нежелание Орнольфа видеть всю серьезность их положения.

«Или это я стал ворчлив, как старуха…» — подумал он.

Но кто-то уже шагал к ним — высокий, хорошо сложенный мужчина, чисто выбритый и с тщательно расчесанными волосами до плеч. Он был одет так, что каждая деталь его наряда буквально кричала о богатстве и власти. Синие глаза смотрели спокойно, но он ничего не упускал.

— Добрый вечер, господа. — Незнакомец поклонился, вежливо, но без излишнего подобострастия. — Меня зовут Магнус сын Магнуса. Вы, насколько я понял, недавно в Дуб- Линне. Приветствую вас.

— И кто ты такой, чтобы нас приветствовать? — поинтересовался Торгрим.

— О, не слишком важная птица.

Тон у Магнуса был обезоруживающий.

— Рад встрече! — Орнольф сунул Магнусу свою мясистую ладонь, Магнус принял ее и пожал.

— Не выглядишь ты неважной птицей, — заметил Торгрим.

— Я помощник Орма, владыки Дуб-Линна, вот и все, — сказал Магнус.

— Так, значит, ты дан? — спросил Орнольф. — Много вас тут, данов?

— Да, — ответил Магнус. — Но это не имеет значения. Даны, норвежцы, шведы — всех нас привела сюда общая цель: обосноваться в этом диком месте и начать торговлю. — Он улыбнулся той улыбкой, какой часто выигрывают переговоры.

Ну, Торгрим, видишь? — взревел Орнольфи повернулся к Магнусу: — Я говорил Торгриму, что вы, даны, вовсе не такие уж двуличные ублюдки, как считает большинство.

— О да, — вновь улыбнулся Магнус. — Не такие.

— Ну что ж, — заключил Орнольф, — я буду рад выпить с тобой и назвать тебя своим другом.

«Надобно в дружбе верным быть другу и другом друзей его, — вспомнилась Торгриму древняя мудрая поговорка. — С недругом друга никто не обязан дружбу поддерживать[83]. Интересно, кто здесь друг, а кто недруг?»

Глава девятая

Пей на пиру,

но меру блюди

и дельно беседуй…

Старшая Эдда. Речи Высокого
Для того, кто объявил себя не такой уж важной птицей, Магнус сын Магнуса пользовался слишком явным уважением. По крайней мере так казалось Торгриму Ночному Волку. По одному слову Магнуса пирующие освободили конец стола, чтобы он, Орнольф и Торгрим могли устроиться тут в относительной тишине. Стоило ему взмахнуть рукой и кивнуть, как тут же на столе появились мед, вино и угощение.

— Итак, полагаю, ваш набег был удачен? — поинтересовался он, едва они осушили свои кубки и Орнольф вонзил зубы в цыпленка.

Торгрим, не удержавшись, издал глухое рычание. Он не желал отвечать на вопросы, и ему не нравился этот Магнус, чересчур приветливый и лощеный. Однако Торгрим понимал, что его собственные поспешные действия поставили викингов в сложное положение, а потому придержал язык.

— Удачным? — вскипел Орнольф, выплевывая куски цыпленка. — Чертовски неудачным! Англия когда-то была раем, золото валялось повсюду, церкви и монастыри ломились от побрякушек. Всех трудов было — нагнуться да подобрать. А теперь? Выгребли все начисто. Когда я был в твоем возрасте, когда у мужчин были яйца, мы выскребли Англию до дна. И теперь ни черта не осталось!

— Неужели? А я слышал, что у вас под палубой полно товара.

— Слышал? — переспросил Торгрим. — От кого, от той жирной свиньи, которая рылась в трюме нашего драккара?

Магнус улыбнулся.

— Это был Асбьерн. Да, он таки жирный и воистину свинья. Мне сказали, что ты чуть не сломал ему палец. Жаль, что не перерезал глотку.

Торгрим кивнул. Так или иначе, а узнать, что Асбьерн не пользовался всеобщим расположением, было приятно.

— Кое-что нам перепало, как бы ни жаловался Орнольф.

Магнус кивнул, и, похоже, его мысли двинулись в новом направлении.

— Во время последнего шторма вы были в море. Тогда и повезло? Повстречали там ирландцев?

Торгрим отрицательно покачал головой.

— Ха! Ирландцев в море? — взвился Орнольф, но тут же осекся, взглянув на Торгрима. Его улыбка померкла. — А, нет. Ни одного не попалось.

Торгрим наблюдал за Магнусом. Отдана не укрылось, как неловко осекся Орнольф.

— Уверены?

Торгрим откинулся назади скрестил руки на груди.

— Нам действительно повезло. Попался торговец, груженный товаром по самый планширь. Как выяснилось потом, датский. Тут, кажется, не нужно объяснять, отчего мы решили о нем помалкивать.

— И это все?

Торгрим перехватил взгляд Магнуса, и долгое время они сидели, не сводя друг с друга глаз и не шевелясь. Торгриму вспомнился юный вельможа, с которым он сражался за корону, и тот момент, когда они схватились, не позволяя друг другу двигаться. То же самое он чувствовал и теперь, только напрягалась воля, а не мышцы.

— Это все.

Магнус отвернулся и кивнул, но скорее самому себе, а не Торгриму. Затем он вновь повернулся к викингам и улыбнулся так тепло, словно все неприятные моменты остались позади.

— И все же поход был удачен, — сказал Магнус. — А мы, даны, не слишком расспрашиваем торговца о том, откуда его товар. Мы ведь живем в опасном мире.

— Ха! — заревел Орнольф. — Золотые слова! В опасном, покуда норвежцы в море и их ведет Орнольф Неугомонный! Выпьем же, Магнус сын Магнуса!

Орнольф отсалютовал кубком, Магнус ответил тем же, и они выпили. Магнус поднял руку, и распорядитель медового зала тут же возник рядом, словно соткавшись из воздуха.

— Вали, эти люди — мои гости. — сказал Магнус, указывая на Торгрима и Орнольфа. — Они и все те храбрецы, что прибыли с ними. Пусть сегодня их кубки будут всегда полны, за это ты отвечаешь передо мной!

— Да, господин, — ответил Вали, попятился и принялся выкрикивать команды девушкам-рабыням.

Девушки заметались по залу, наполняя кубки норвежцев до краев, а затем им пришлось наполнять их снова, поскольку те столь же быстро пустели.

Торгрим выпил еще, насладился ощущением теплого сладкого меда, стекающего по горлу. Он огляделся. Веселье било через край: рев, пение, вопли пьющих и дерущихся, слившись воедино, достигли пика. Вскоре они начнут стихать, пока все присутствующие не повалятся на пол — спящими либо мертвыми. Он видел подобное множество раз. Пиршества были похожи на битву, которая, достигнув кульминации ярости и безумия, не могла длиться долго: люди падали наземь один за другим, приближая неминуемый финал.

Юный Харальд, сидевший на другом конце стола, уже рухнул лицом вниз. Став первой жертвой пира, он храпел с открытым ртом, положив щеку на тарелку. Выглядел он как ангел на фоне окружавших его варваров.

Торгрим Ночной Волк улыбнулся, осушил кубок, отставил его и встал.

— Благодарю за гостеприимство, Магнус сын Магнуса, но я должен идти.

— Уже? Разве ты не выпьешь со мной еще чашу?

— Да забудь о нем! — крикнул Орнольф. — Он хуже старухи, когда на него находит ворчливое настроение! Я выпью с тобой еще чашу, пока меч в моих штанах остывает, прежде чем снова нырнуть в горнило страсти!

Торгрим оставил их и начал проталкиваться сквозь толпу пирующих. Он помнил, что на борту «Красного Дракона» сейчас не осталось никого, кроме тех шестерых, которым он велел сторожить драккар, и это ему не нравилось. Он был тревожным по натуре, а странные события этого вечера лишь разжигали в нем подозрительность.

Торгрим оглядел медовый зал, высматривая своих людей и размышляя, стоит ли приказать им вернуться на корабль. Все они смешались с данами и не отрывались от кубков, уже превзойдя и Орнольфа в его лучшие дни. Вытащить их из зала не представлялось возможным, Торгрим решил даже не пытаться.

Он остановился там, где спал юный Харальд, и с силой потряс парнишку за плечо. Впрочем, это не возымело никакого эффекта: тот лишь издал слабый, едва различимый стон и попытался отмахнуться от Торгрима.

«По крайней мере он еще жив», — подумал Торгрим. До сих пор он не был в этом уверен. Торгрим поставил сына на ноги, нагнулся, подхватил его за пояс и забросил на плечо, как мешок с зерном. И зашагал из медового зала в ночную прохладу.

После жаркого, дымного и вонючего зала влажный чистый воздух казался особенно приятным. Да и Харальд был не такой уж тяжелой ношей. Торгрим без труда добрался по дощатому настилу дороги до причала, у которого покачивался «Красный Дракон». Воины, оставшиеся на борту, выглядели ничуть не трезвее тех, кто пировал в медовом зале, что, впрочем, не мешало им до сих пор негодовать из-за несправедливого решения Орнольфа.

Под их мрачными взглядами Торгрим взобрался на борт и положил Харальда на кучу мехов. Затем он потянулся и огляделся. Ночь была тихой, если не считать плеска воды и приглушенного шума, доносящегося из зала, однако нервы Торгрима были натянуты, а чувства обострились, как у волка. Он ничего не мог поделать. Стая сбежала, и он остался один.

Торгрим подошел к сидящим воинам.

— Датский ублюдок по имени Магнус заказал бесплатную выпивку для тех, кто прибыл на нашем корабле. Так что вам лучше поспешить в зал, пока Орнольф ее всю не выпил.

Мрачные лица, словно по волшебству, просветлели, викинги вскочили и помчались к медовому залу, очевидно опасаясь, что Торгрим очнется и вновь погрузится в свое обычное ночное настроение.

Торгрим наблюдал, как они бегут по дощатой дороге. Эти люди ничем ему не помогут, случись здесь какая беда. Да и сам Торгрим в своем черном настроении был куда опаснее шестерых пьяниц. Пусть себе бегут.

Он отошел на корму, вытащил свои меха из укрытия и лег.

В такие ночи он боялся засыпать, зная, что неизбежно придет волчий сон, но забытье, похожее на смерть, сумело его одолеть.

Торгрим снова оказался в странной волчьей стае, но на сей раз драгоценности в его пасти не было. Волки кружили вокруг него, наблюдая, но он не мог понять, готовятся ли они к атаке, И определить, друзья это или враги. Напряжение звенело, как туго натянутые снасти на ветру.

А затем волки кинулись на него. Повинуясь невидимому сигналу, стая атаковала, клыки сверкнули белым, и Торгрим бросился в схватку, рыча и огрызаясь на убийц, рвущихся к его горлу.

Он проснулся весь в поту, сел и тут же ощутил холодное прикосновение железа под подбородком. Первые утренние лучи окрасили город Дуб-Линн серо-синим цветом, а на борту «Красного Дракона» толпилось с десяток вооруженных людей. Торгрим измерил взглядом длину копья и уставился в бородатое лицо воина, который удерживал смертоносное острие у его шеи. Тот явно рассчитывал на то, что этой угрозы будет достаточно, чтобы предостеречь Торгрима от поспешных действий. Он ошибался.

Торгрим крепко сжал в кулаке медвежью шкуру, которой накрывался, набросил ее на копье и вскочил с Железным Зубом в руке. Копейщик умер, пытаясь высвободить древко, — меч Торгрима почти начисто снес ему голову.

И не успел труп копейщика упасть на палубу, как Торгрим бросился на следующего, рванувшегося вперед с секирой наперевес и боевым кличем. Торгрим был одет только в штаны и тунику, времени схватить щит у него не оставалось. Пришлось ловить острие секиры клинком Железного Зуба, а левой рукой нанести не слишком удачный удар.

Воин с секирой был крупным мужчиной, и даже полноценный удар вряд ли помог бы Торгриму. Противник двинул ногой вверх, и Торгрим едва успел сжать колени и защититься от выпада, который положил бы конец схватке. Затем противник толкнул его щитом, Торгрим потерял равновесие и неловко попятился.

Кто-то стоял за его спиной, Торгрим этого не осознавал.

Он прыгнул вправо, не сводя глаз с несущегося к нему острия секиры, и только тогда заметил жало копья, промахнувшееся мимо спины на пару дюймов. Он повернулся, вогнал Железный Зуб в живот копейщика, схватил его за воротник туники и толкнул вперед, прикрываясь им, как щитом, в тот самый миг, когда секира должна была размозжить ему голову.

Секира рассекла череп копейщика. Торгрим бросил его и прыгнул в сторону, пытаясь отыскать место для боя. Никого из команды на борту не было, и перед глазами Торгрима мелькнул образ того, как викинги просыпаются с похмелья на полу медового зала и видят то же, что увидел он, — занесенные над ними жала копий. Станут ли они драться? Некоторые станут, но это им не поможет.

Харальд стоял на коленях на носу драккара, сцепив ладони за головой, в окружении четырех воинов с мечами и копьями, и Торгрим порадовался тому, что сын не стал сопротивляться. Он запросто мог бы броситься в самоубийственную атаку, как поступил его отец.

Воин с секирой вновь наступал на Торгрима, и еще двое прикрывали его, и два человека оказались у Торгрима за спиной. Они кружили, словно волки, заставляя отражать удар за ударом. Копья пытались ужалить, дразнили, дергались, чтобы заставить его раскрыться для удара. Воин с секирой теперь оказался у него за спиной. Торгрим успевал отслеживать его лишь краем глаза, и это было плохо. Следовало найти способ прикрыть спину.

— Живым! — раздался властный приказ. Магнус сын Магнуса в дорогом алом плаще, с мечом в руке и с сияющим шлемом на голове, взошел на корму. — Этот нужен мне живым.

Внезапно Торгрим заметил какую-то возню на носу. Харальд вскочил, оттолкнул ближайший наконечник: копья, одновременно вырывая оружие из рук другого воина.

— Харальд! Нет! — Торгрим кричал, не замечая, что по- прежнему отбивает удары копий.

Бой против стольких воинов стал бы славной смертью для берсерка. Но не для Харальда.

Сын Торгрима не обратил внимания на крик. Он закрутил Копье, снес первого воина ударом древка в висок, перехватил Оружие и достал острием второго. Но отражать атаки со всех сторон одновременно он просто не мог. И тот, кто стоял за его Спиной, вонзил острие своего копья в плечо Харальда.

Парень закричал от боли, и это был самый жуткий звук из всех, какие только Торгриму доводилось слышать. Харальд выгнул спину и упал. Торгриму тоже хотелось кричать, но горло словно сдавило.

В тот самый миг, как он отвлекся на Харальда, воин с секирой размахнулся и стукнул его обухом в затылок. Торгрим рухнул вперед, Железный Зуб выпал из руки и зазвенел по палубе. Копейщик едва успел убрать оружие, чтобы Торгрим не налетел на него всем телом.

Торгрим повалился на палубу, едва успев выставить перед собой руки. Голова кружилась, перед глазами плыло. Чьи-то сильные ладони схватили его за плечи, дернули назад, заставили сесть. Он поднял взгляд. Сквозь туман в голове пробивалось алое пятно — плащ возвышающегося над ним Магнуса.

Магнус заговорил, его голос звучал словно издалека, и Торгрим с трудом разобрал слова:

— А вот теперь, Торгрим, нам нужно побеседовать. По-настоящему.

Глава десятая

Гостю вода

нужна и ручник,

приглашенье учтивое…

Старшая Эдда. Речи Высокого
Незнакомец прибыл, когда Маэлсехнайлл мак Маэл Руанайд готовился к войне. Главный зал в Таре, глинобитные стены которого поднимались к толстым балкам потолка на такую высоту, что отблески огня из большого очага едва достигали тяжелых перекрытий, обычно служил местом пиров и празднеств, но сейчас превратился в центр подготовки к грядущей битве.

Двое слуг суетились вокруг Маэла, затягивая кожаные ремни его доспеха, выкладывая мечи, копья и щиты для того, чтобы он оценил их. Прочие слуги точно так же сновали вокруг других мужчин, стоявших в большом зале. То были ри туата — вожди кланов, которые поклялись в верности Маэлсехнайллу и обязались воевать за него. В тишине, предшествующей хаосу, который наступит, когда им придется вести своих людей в битву, они проверяли свое оружие и доспехи. Выезжать собирались на рассвете.

Главный зал стоял на пологом холме, на котором сейчассобралось не менее трехсот человек: они сидели вокруг костров или спали в своих палатках. Опытных воинов здесь было около сотни, и они составляли основу армии Маэлсехнайлла, остальные были новобранцами. Не слишком грозная сила, явно недостаточная для того, чтобы выгнать ненавистных северян из Дуб-Линна, но обстоятельства заставили Маэла временно отложить эту цель. Завтра они выдвинутся на юг. Через три дня нападут на королевство Лейнстер.

— Туже, туже, — зарычал Маэл, и слуга изо всех сил дернул за ремень нагрудной пластины.

Маэлсехнайлл заметил суету в зале, какое-то движение, словно внимание всех присутствующих внезапно сосредоточилось на чем-то одном, и он понял, что в зал вошла его дочь. Король обернулся, вырвав ремень пластины из рук слуги.

Бригит вошла в зал через западный вход. В ее каштановые волосы были вплетены крошечные цветы. Искусно сшитое платье подчеркивало ее безупречную фигуру. Ри туата глазели на нее — кто украдкой, а кто и в упор. Многие из них с радостью Взяли бы ее в жены, но среди собравшихся не было человека, достойного того, чтобы Маэлсехнайлл соблаговолил отдать ему единственную дочь.

В свои семнадцать лет Бригит уже стала вдовой. Когда ей исполнилось четырнадцать, Маэлсехнайлл выдал Бригит за Доннхада Уа Руайрка, руи ри — предводителя кланов Гайленги, что на границе с Лейнетером. В долгосрочной перспективе это принесло бы выгоду. Маэлсехнайлл знал, что проще заключить союз с Доннхадом, чем подчинять его.

Однако брак с Бригит не удовлетворил Доннхада Уа Руайрка. Он вместе с братом Кормаком продолжил набеги на север, грабил Слайне и другие земли кланов, подчинявшихся верховному правлению Маэлсехнайлла мак Руанайда. Налетчики Доннхада угоняли скот, разоряли церкви и монастыри, захватывали рабов. Особой угрозы они не представляли, но вызывали раздражение своими выходками, а Маэлсехнайллу мак Руанайду не нравилось, когда его раздражают.

Маэл повел своих воинов на юг, и они с Доннхадом Уа Руайрком сошлись в битве. Армия Маэлсехнайлла сокрушила врагов, убив всех, кроме тех немногих, кто сбежал с поля боя вместе с братом Доннхада, Кормаком Уа Руайрком.

Эта победа положила конец предательству лейнстерцев. Маэл принял правление над Гайленгой, силой взяв то, что Доннхад не желал уступить по договору. Он приказал привязать Доннхада к столбу и лично четвертовал его на глазах у тех командиров Гайленги, которые пережили разгромный бой. Они слушали, как Доннхад из последних сил вопит, глядя на собственные внутренности, валяющиеся на земле передним, и Маэл надеялся, что это произведет на них должное впечатление.

Бригит вернулась домой в Тару. Маэлсехнайлл готовился вновь выдать ее замуж, как только найдется подходящий кандидат, но дочь, взрослея, приобрела определенную репутацию благодаря своему острому языку. По выражению ее лица Маэлсехнайлл понял, что дочь собирается эту репутацию оправдать.

— Отец, я уверена, что это ошибка. — Она остановилась в нескольких шагах от Маэла и скрестила руки на груди.

Маэлсехнайлл тихо вздохнул.

— Аббат Глендалоха постановил, что Корону Трех Королевств следует отдать мне, Корона не прибыла, и если только дуб галл не украли ее по пути, это значит, что Ниалл Калле решил придержать ее для себя.

— Даже если так, он не сможет объединить все три королевства.

— Ри туата будут подчиняться тому, кто наденет корону. Ниаллу Калле нужно преподать достойный урок.

Ниалл Калле, ри руирех — верховный король Лейнстера, лежавшего на юго-востоке Ирландии, был не из тех, кому стоило доверять. Маэлсехнайлл подозревал, что тот вступил в сговор с северянами и собирался использовать дуб галл лзахвата Бреги. Такое уже случалось, ирландцы порой заключали союзы с викингами. С некоторых пор викинги играли заметную роль в системе управления Ирландией, и без того запутанной.

И вполне понятно, что Ниалл Калле не желал отдавать Корону Трех Королевств Маэлсехнайллу.

— Ты не знаешь наверняка, он ли удерживает корону, — настаивала Бригит. — Тебе не кажется, что вначале стоит отправить к нему посольство?

Маэлсехнайлл покачал головой. И как только его дочь вообще осмеливалась вмешиваться вдела мужчин! Ее мать никогда не позволяла себе обсуждать военные планы Маэла.

Втайне Маэл надеялся на то, что Ниалл Калле действительно окажется предателем. Он с радостью ухватился за шанс преподать ему урок, разграбить его города, обчистить монастыри и захватить земли, продав его людей в рабство.

— Что ты думаешь… — начал он, но его снова прервали, на сей раз Фланн мак Конайнг, в полном боевом облачении ворвавшийся в парадную дверь.

— Государь! — Фланн торопливо поклонился. — Явился человек, который желает вас видеть. Он из Лейнстера[84].

Маэлсехнайлл кивнул. Он старался не встречаться с Бригит взглядом, но знал, что дочь на него смотрит.

— Хорошо. Велите ему входить.

Фланн мак Конайнг поспешил прочь из зала. Миг спустя он вернулся и остановился у двери, пропуская гостя из Лейнстера.

Для королевского посланца тот имел весьма неприглядный вид. Одежда его была разорвана и запятнана кровью, волосы и борода слиплись в колтуны. В прорехах виднелись повязки. В свете пламени очага Маэлсехнайлл заметил нездоровую бледность на лице гостя. Его сопровождали два юных пастушка, на плечах которых он, похоже, повис всем своим весом.

Гость явно ступал с трудом, но Маэлсехнайлл не сделал ни шага навстречу, заставив того пересечь весь зал.

Наконец все четверо прибывших — Фланн, лейнстерец и пастухи — остановились перед Маэлсехнайллом. Пастухи опустили лейнстерца на колени и сами почтительно склонились перед королем.

— Государь Маэлсехнайлл мак Руанайд! — Голос у лейнстерца оказался сильным, несмотря на его состояние. — Меня зовут Кербалл мак Гилла, я руи ри клана Уи Муирдайг.

Я прибыл из Лейнстера по приказу короля Ниалла Калле.

И я единственный выживший из его посольства.

С минуту Маэлсехнайлл молча смотрел на него, и никто другой не смел проронить ни слова. Наконец король заговорил:

— Ты привез Корону Трех Королевств?

— Государь мой Ниалл велел доставить вам корону. Но по пути нас атаковали фин галл и похитили ее. Остальные… погибли. Нас перерезали, как овец.

— Ты лжешь, — сказал Маэлсехнайлл. — Мы поймали и убили северян, поджидавших ваше посольство в засаде.

У них не было короны.

Кербалл мак Гилла встретил взгляд Маэлсехнайлла, не дрогнув.

— Нет, господин. Король Ниалл подозревал, что северяне устроят засаду на той дороге, поэтому послал нас морем. Мы попали в шторм и уже решили, что погибнем в буре, когда на нас напали норвежцы. Мы сражались до последнего бойца. Северяне бросили меня умирать, но милостью Господа я сумел выжить. Мой куррах выбросило на берег в бухте Барнегираг, где меня нашли эти люди. — Он кивнул на двух пастухов, которые с опаской взглянули на короля.

И вновь повисла тишина. На сей раз ее нарушила Бригит. Она шагнула вперед, взяла Кербалла за руку и помогла ему подняться.

— Ты с честью выполнил свой долг, Кербалл мак Г илла, — сказала она. А затем повернулась к слугам Маэлсехнайлла: — Отведите досточтимого Кербалла в гостевые комнаты королевского дома, пусть его как следует накормят и обработают его раны. А пастухам дадут поесть на кухне. — Обратившись к последним, она добавила: — Я сама прослежу, чтобы вас наградили за службу.

Слуги заняли свои места по сторонам Кербалла мак Гилла, и небольшая процессия медленно двинулась прочь из зала. Маэлсехнайлл ничего не сказал. Когда они скрылись за дверью, он повернулся и пронзил взглядом переминающегося с ноги на ногу Фланна мак Конайнга.

— Как фин галл смогли захватить Корону Трех Королевств и почему я об этом не знал? — процедил Маэл сквозь зубы. Низкое рычание в его голосе свидетельствовало о том, что он всерьез разозлился. — Почему северянам известно о короне больше, чем мне?

— Государь… я не знаю. Морриган не прислала ни слова. Либо она ничего не слышала, либо с ней что-то случилось.

— Выясни. Ты, лично. И быстро.

— Да, господин Маэл.

Фланн поклонился и попятился к выходу. Он осмелился повернуться к королю спиной, лишь отойдя на безопасное расстояние, после чего бросился прочь из главного зала.

— Теперь ты не будешь атаковать Лейнстер? — Бригит умела задать вопрос так, что он звучал наполовину утверждением, наполовину приказом.

— Мы подождем вестей от Фланна. — Маэлсехнайлл взглянул дочери в глаза, пытаясь принять угрожающий вид. — Аты не суй свой нос вдела мужчин!

— Да, отец. — Судя по тону, угроза ее ничуть не впечатлила.

Глава одиннадцатая

Глупый не спит

всю ночь напролет

в думах докучных…

Старшая Эдда. Речи Высокого
Удар копья не убил Харальда сына Торгрима. В нем текла кровь Торгрима Ночного Волка и Орнольфа Неугомонного, а это значило, что его не так-то просто отправить на тот свет. Однако вскоре пришла лихорадка — безмолвный ночной убийца. И она испугала Торгрима больше, чем глубокая незаживающая рана на плече Харальда. Та лишь нанесла физический урон телу его сына, а вот лихорадку напустили духи, которых он не мог увидеть и с которыми не знал, как бороться.

Их держали в большой комнате огороженного частоколом форта. Судя по огромному тяжелому столу, стоявшему посредине, здесь когда-то располагалась столовая гарнизона. Харальд вопил от боли, когда его волокли сюда с палубы «Красного Дракона», а Торгрим, теряя сознание, с гудящей головой, еще пытался драться. Крики сына жалили его куда сильнее клинка.

Воины Магнуса бросили их в эту комнату, к другим членам команды драккара.

Из шестидесяти трех викингов, отправившихся в Дуб-Линн с Орнольфом Неугомонным, уцелел пятьдесят один. Вефорд Быстрый погиб на куррахе. Двое умудрились до смерти упиться дареным медом Магнуса. Еще девять, проснувшись, как и Торгрим, от прикосновения копий к горлу, ввязались в драку и уложили дюжину солдат Магнуса, прежде чем отошли в Вальгаллу. Еще четверо попали в тюрьму ранеными.

Бывшую столовую никто не назвал бы идеальной тюрьмой, поскольку в ней было слишком много окон, но, похоже, она оказалась единственным помещением, способным вместить всех пленников.

Три дня они провели в заточении. И условия были ужасными. Кормили редко — протухшей едой. Раненым оставалось лишь терпеть боль, поскольку товарищи ничем не могли им помочь. Двое уже томились у врат Вальгаллы, без всякой надежды на погребальные почести.

Орнольф Неугомонный большую часть времени бесновался, но, поскольку выпивки им не давали, на трезвую голову его ругань чаще походила на жалобы. Впрочем, не менее громкие, чем обычно.

Они не знали, что их ждет впереди. Никто не приходил к ним в тюрьму, кроме трэлла, носившего им еду.

Тем не менее Торгрим сын Ульфа всячески пытался поднять боевой дух своих товарищей. Он славился этим врожденным умением, которым обладал, пока солнце сияло на небе и дух волка не вступал в свои права.

На четвертый день заточения Торгрим взобрался на стол. Это уже стало частью ежедневного ритуала.

— У меня есть песнь о великой битве в медовом зале! — выкрикнул он

Он собирался прочесть полные мрачной иронии стихи о событиях той хмельной ночи, когда их всех предали.

— Давай же, Торгрим! — крикнул в ответ Снорри Полутролль, и остальные согласно загудели.

Торгрим знал: ничто не дает такого ощущения единства, как общая история, и лучше всего рассказывать подобные истории стихами. Поэзия была столь же неотъемлемой частью жизни северян, как битвы или земледелие.

И Торгрим заговорил громким и чистым голосом скальда:

Храбрец Орнольф подобен богу был.
Он женщин всех любил, он мед из рога пил.
Так много на пиру он на себя взвалил,
Глаза залил И пенис утомил,
Что пал героем он без капли сил.
Викинги заулыбались, забыв на время о своем незавидном положении. Они подбадривали его криками, и Торгрим позволял им вопить. Для них это было облегчением, а ему давало время придумать следующие строки. Слагая стихи, он чаще всего импровизировал на ходу.

И вот за ним пришли Пожиратели павших,
И пировали они на плоти Орнольфа Кровью его, загустевшей от меда,
Что все еще тек в его теле,
Пока и сами валькирии Не рухнули пьяными…
Еще минут десять Торгрим декламировал одну за другой героические строфы, пока его товарищи не развеселились, включая даже Орнольфа. Что ж, этого хватит на некоторое время. Боевой дух команды напоминал тонущий корабль, а единственным, кто мог вычерпать их печаль, был Торгрим.

И он черпал, черпал изо всех сил, но не знал, насколько еще его хватит.

Торгрим слез со стола. Харальда и прочих раненых устроили в дальнем углу, на плащах и туниках, которые сняли с себя другие заключенные. Торгрим останавливался рядом с каждым, спрашивал, как идут дела, пытался приободрить и развеселить. Гигант Бьерн, которому одно копье попало в живот, а другое в грудь, в разговорах уже не нуждался. Торгрим приложил ладонь к его бледной коже, решив, что тот уже отошел в мир иной, но ощутил под рукой тепло. Бьерн цеплялся за жизнь со свойственным ему упрямством.

И наконец Торгрим добрался до Харальда. Лицо парнишки горело нездоровым румянцем, дыхание срывалось, на коже проступили бисеринки пота. Желудок Торгрима скрутило, и он сжал зубы, чтобы сдержаться и не позволить тому, что творилось у него на сердце, отразиться на лице. Его сын, его любимый мальчик…

Торгрим пытался относиться к Харальду непредвзято. Пытался обращаться с ним как с остальными ранеными викингами. Сам Харальд хотел от него такого отношения, к тому же не клину воину выделять своего сына из числа других братьев по оружию.

Имелась и еще одна причина. Торгрим не желал, чтобы их тюремщики, Магнус или Орм, узнали, что Харальд — его сын и внук Орнольфа. Иначе парнишку используют, чтобы давить на вожаков. Его будут пытать и убьют на глазах у Торгрима и Орпольфа, дабы заставить их говорить. И Торгрим и правда не знал, что случится с ним после этого. Но понимал, что ничего хорошего в любом случае не выйдет.

Он опустился на колени рядом с Харальдом, как делал это рядом с другими воинами.

— Как ты, парень?

Харальд открыл глаза.

— Я в порядке…

Торгрим велел Харальду не называть его отцом, пока они в плену.

Он кивнул. Нет, паренек был не в порядке. Лихорадка пожирала его заживо. Торгрим поднял одну из подвесок-талисманов, которые разложил вокруг постели сына, маленький серебряный молот Тора, и потер его между пальцами. Талисман не помогал, как и молитвы Тору и Одину. Если бы в этой тюрьме можно было что-нибудь принести в жертву, Торгрим сделал бы приношение не задумываясь. Он уже размышлял о том, не предложить ли богам себя, пытался найти, чем перерезать себе горло, но оставлять Харальда и других воинов на попечение Орнольфа он все же не желал.

«Я знаю сотни способов убить человека и ни одного способа спасти», — распекал он себя.

Следовало срочно что-нибудь предпринять, иначе Харальд умрет. Торгрим мягким движением накрыл ладонью руку сына.

— Ты отдыхай, парень. Сон — лучшее лекарство.

Торгрим не знал, правдивы ли эти слова, но другие лекарства были ему неизвестны. Когда Харальд закрыл глаза, а его дыхание немного выровнялось, Торгрим развязал шнурки своего ботинка из козьей кожи и стянул его. В потайных кармашках внутри он спрятал шесть золотых монет. Торгрим выудил одну и снова натянул ботинок.

Обеденный зал был окружен стражами, а значит, был не такой уж надежной камерой. Торгрим выглянул в одно из окон, посмотрел вправо и влево. Увиденное не вдохновляло: там стояли закаленные безжалостные воины с мечами, копьями и щитами.

Он двинулся к следующему окну, где обнаружил более подходящего кандидата: человека, чье лицо еще не было отмечено той же печатью жестокости.

— Эй, ты! — громким шепотом позвал Торгрим. — Эй! Стражник обернулся и нахмурился, но не так злобно, как, похоже, намеревался.

— Что?

— Подойди сюда.

Стражник обернулся. Никто больше не обращал на них внимания. Заключенные явно не впервые пытались поговорить со стражей, поэтому он приблизился.

— У меня здесь раненые, о которых некому позаботиться, — начал Торгрим, — и я опасаюсь за их жизнь.

Стражник в ответ не сдержал улыбки:

— Вам всем стоит опасаться, вы же норвежские пираты.

— Это так. Но все равно я хотел бы сделать все возможное. В этой крепости кто-нибудь умеет лечить?

Его собеседник нахмурился. Торгрим показал ему золотую монету, при виде которой тот не смог скрыть удивления.

— Это все, что у меня есть, — сказал Торгрим. — Приведи того, кто может помочь моим людям, и монета твоя.

Стражник медленно кивнул.

— Есть тут кое-кто, — сказал он.

За вожаками пришли прежде, чем Харальд дождался какой-либо помощи. Прошло немного времени, дверь распахнулась, и Торгрим поднял взгляд, надеясь увидеть стражника и старую каргу с корзиной целебных трав. Но вместо них обнаружил вооруженных мужчин с копьями на изготовку. Их вид не оставлял сомнений: здоровье пленников интересует их меньше всего.

Стражи ступили внутрь, и Торгрим тут же поднялся. Вслед за стражей вошел высокий мужчина, спокойный и властный, и Торгрим предположил, что это и есть тот дан, Орм, которого упоминал Магнус. За незнакомцем следовал сам Магнус, за Магнусом — тот толстяк, которому Торгрим чуть не сломал палец.

— Прошу прощения, — сказал Орм, сделанным простодушием разводя руками. — Надеюсь, я не отвлек вас от важных дел.

Торгрим сплюнул на пол.

— Уж всяко важнее, чем говорить с такими, как ты.

Он смотрел мимо Орма, мимо других, надеясь отыскать путь к побегу. Но за дверью виднелось столько вооруженных мужчин, что надежда тут же растаяла.

— Я предполагал услышать нечто подобное, — сказал Орм. — И все же вынужден настаивать на том, чтобы побеседовать с вами. — Он обернулся к тем, кто остался позади: — Это тот самый человек?

Толстый коротышка с надменным лицом кивнул.

— Да, именно он командовал драккаром. И напал на меня.

— Хорошо… — начал было Орм, но Магнус перебил его:

— Подождите, господин. — Он взглянул Торгриму в глаза, и Торгрим выдержал его взгляд. — Этот человек не главный. Он лишь помощник. А вот тот, — Магнус указал на Ор- нольфа, который сел на скамью у стола, — ярл Орнольф, предводитель викингов.

— Ты сам говорил мне, что Орнольф — старый дурак, а этот Торгрим думает за двоих, — напомнил Орм.

— Именно так. И поэтому я вначале попытался бы добыть сведения у дурака, а затем перешел бы к умному.

Его слова, похоже, задели Орнольфа.

— Дурак? — взревел он, пытаясь встать. — Дайте мне меч, и мы еще посмотрим, кто тут дурак!

Орм проигнорировал это требование. Он лишь кивнул на Орнольфа, и стражи схватили ярла под руки, толкая и волоча его к двери.

— Я вам легкие вырву через рот, всем вам, ублюдки, вырву! — кричал Орнольф, пока его тащили из комнаты.

Орм подошел к Торгриму, и их лица оказались на расстоянии нескольких дюймов друг от друга. Некоторое время оба молчали, Орм изучал лицо противника, Торгрим отвечал тем же.

— Посмотрим, что нам расскажет твой ярл, — произнес наконец Орм. — А затем я поговорю с тобой.

Он развернулся и вышел из комнаты. Один из стражей грохнул дверью, а Торгрим все стоял и смотрел в ее грубые доски.

На это он не рассчитывал. Отчего-то он был уверен, что уведут его, но они забрали Орнольфа.

«Что Орнольф им расскажет?» — спрашивал себя Торгрим. Выложит ли он Орму все как есть? И если да, то какой смысл данам оставлять кого-то из них в живых?

Глава двенадцатая

Муж неразумный

на сборище людном

молчал бы уж лучше…

Старшая Эдда. Речи Высокого
Орнольф Неугомонный лежал на полу в огромной груде мехов. Вскоре он сумел приподняться на руках и яростно выпучить единственный глаз, который еще открывался, на окруживших его данов. Он сплюнул на пол кровавый комок.

— Все вы шлюхины дети… Я вам легкие вырву, ублюдки… — выдохнул он, едва шевеля потрескавшимися кровоточащими губами.

А затем Орм ударил его в висок, и Орнольф снова рухнул в меха.

Магнус был впечатлен. Старика били несколько часов: Магнус трудился над ним поочередно с Ормом и двумя стражниками. А в итоге они не добились почти ничего, упрямство ярла оставалось непоколебимым.

Последний удар заставил его потерять сознание, и некоторое время Орм ловил ртом воздух, глядя на неподвижное тело.

— Он мертв? — спросил Магнус.

Орм ткнул викинга ногой. Орнольф глухо застонал.

— Воды сюда, — сказал Орм.

Один из стражников подскочил с ведром и выплеснул волу в лицо Орнольфу. Ярл открыл глаза. Орм присел рядом с ним на корточки, схватился за длинные, рыжие с проседью волосы.

— Вы — часть норвежского флота? Флота Олафа Белого? — спросил Орм.

Он задавал этот вопрос так часто, что Магнус сбился со счета. Его уже тошнило от этого вопроса. Орнольфу же, по всей видимости, также надоело отвечать «нет».

— Да, мы часть флота Олафа! Из тысячи драккаров! Мы вас свяжем, сукины дети, и будем трахать, пока не сдохнете! — Голосу старика был поразительно сильным для избитого до полусмерти человека.

Орм отпустил прядь его волос, и Орнольф ударился головой о пол. Магнус скрестил руки на груди и мысленно восхитился стариком. Тот отрицал, что они были частью какого бы то ни было флота, и в этом Магнус ему верил. Орм, скорее всего, тоже, но он слишком боялся мести норвежцев, чтобы теперь отступиться. И к тому же он очень любил подобным образом допрашивать людей.

Орм пнул Орнольфа в живот, и тот снова застонал.

— Тором клянусь, если не скажешь правду, я вспорю тебе брюхо и сожгу у столба за пиратство и налет на датский корабль!

Магнус знал, что это не пустая угроза. Он видел, как Орм казнил многих, и наверняка он сделает то же с Орнольфом. Но на — кажут его не за ограбление датского купца. До купца никому не было дела. Нужно было заставить Орнольфа или его людей признать, что они являются частью норвежского флота, либо, если не выйдет, убедиться, что они таковой частью не станут.

Магнус был по-своему заинтересован в этом допросе. Корона Трех Королевств… Орм не догадывался, что эти норвежцы могли обнаружить куррах, которого не встретил Магнус, зато Магнус это понял, и неудачная оговорка Орнольфа лишь подтвердила его подозрения.

Ранним утром, когда Асбьерн еще спал, а Орм был занят другими делами, Магнус тщательно обыскал драккар. Под предлогом поиска доказательств предательства он и его люди едва не разобрали корабль по бревнам. Подняли каждую доску палубы, заглянули в каждый темный угол. Они нашли игральные кости, несколько монет и маленькую статуэтку Тора, которая завалилась за ахтердек. Но короны они не обнаружили.

Орм вновь присел, всматриваясь в окровавленного Орнольфа, затем выпрямился.

— Этот бесполезен. От него мы ничего не добьемся.

— Оставь его мне, — сказал Магнус. — Я дам ему немного отдохнуть и попытаюсь снова.

Орм перевел взгляд с Орнольфа на Магнуса. Магнус знал, что Орм повсюду видит предательство, что, впрочем, его не удивляло. Он действительно был окружен предателями.

— Что еще ты надеешься из него вытянуть?

Магнус пожал плечами.

— Узнаю, когда вытяну.

Орм колебался, его откровенное недоверие к Магнусу боролось с желанием получить хоть какие-то достоверные сведения от толстого ярла.

— Хорошо, — сказал Орм наконец. — Дай мне знать, скажет ли эта свинья что-нибудь интересное.

С этими словами он быстро вышел из комнаты.

Магнус проводил его взглядом, затем сел, расслабился и принялся ждать, когда Орнольф немного восстановит силы. Корона Трех Королевств представляла не меньшую угрозу для правления Орма, чем тот же норвежский флот. Именно поэтому Орм так отчаянно стремился ее заполучить. И именно поэтому Магнус собирался оставить ее себе, если сумеет выяснить ее местонахождение.

Когда дверь наконец открылась, закат уже давно миновал и дух волка вонзил в Торгрима свои зубы.

Торгрим прислонился спиной к дальней стене, неподалеку от метавшегося в поту Харальда. Его товарищи отодвинулись подальше, опасаясь находиться рядом с ним, когда он в таком настроении.

При звуке открывающейся двери Торгрим поднял взгляд. За несколько часов до этого им вернули Орнольфа в таком состоянии, в каком Торгрим его еще никогда не видел, а Торгриму доводилось видеть Орнольфа Неугомонного изрядно потрепанным. Он было подумал, что теперь настала его очередь. И он не собирался им помогать.

Первым вошел стражник, который в правой руке держал меч, а в левой — чадящую лампу с тюленьим жиром. Кто-то из спавших вскинулся и, ворча, заслонился от ее слабого света. Торгрим узнал охранника, которому предложил золото. Тот шагнул в сторону, и за его спиной появилась женщина, закутанная в плаще капюшоном. Торгрим вскочил.

— Я привел целительницу, — сказал охранник, когда Торгрим приблизился.

Он запер за собой дверь, явно нервничая. Торгрим не знал, кого он боится больше — пленников в комнате или стражников снаружи.

Торгрим взял у него лампу, с трудом подавив острое желание вогнать носик светильника в сердце стража, и передал ему обещанную золотую монету, а затем вторую.

— Вот еще одна, ее дали мои люди, — едва сдерживаясь, сказал Торгрим. — Прими нашу благодарность.

Стражник кивнул. Он выглядел довольным, несмотря на смятение, и Торгрим был рад, потому что этот человек мог понадобиться ему снова.

— Безопасность рабыни в ваших руках, — сказал стражник и исчез за дверью.

Торгрим повернулся к целительнице, которая вскинула руки и сбросила скрывающий ее лицо капюшон. Викинг ожидал увидеть сморщенную старую каргу — у северян все целительницы были такими, — но эта женщина выглядела совершенно иначе. Она была молода, не старше двадцати лет, как показалось Торгриму, и красива, несмотря на худобу и слишком большие глаза на узком лице.

Она посмотрела на него с таким вызовом, что, будь на ее месте мужчина, ему бы не поздоровилось, учитывая то, в каком настроении пребывал Торгрим. Но на женщину — тем более женщину, способную исцелить Харальда, — он реагировал по-другому.

— Меня зовут Морриган, — сказала она. — Я рабыня Орма.

— Ты не из данов, — заметил Торгрим. Она говорила на северном наречии, но со странным акцентом.

— Нет. Я ирландка.

— Откуда же ты знаешь наш язык?

— Когда мы с братом были маленькими, мы жили среди вас, северян, в Йеллинге. А теперь я стала рабыней. Вначале у фин галл, теперь у Орма. — Она пыталась скрыть горечь в голосе. Торгрим знал, что из ирландцев получаются хорошие, спокойные рабы. Эта явно была исключением.

— Ты пришла сюда с разрешения Орма?

Морриган улыбнулась.

— Конечно нет. Он жестоко меня накажет, если узнает об этом.

Торгрим ощутил, как дух волка начинает развеиваться, словно утренний туман. Было нечто такое в этой рабыне, что влияло на духов и заставляло верить, что она умеет исцелять.

— Меня зовут Торгрим сын Ульфа. Тебя наградят за смелость, — заверил он девушку. — Пойдем.

Он провел ее к дальней стене, где на мехах и плащах лежали раненые. Первым был Олвир Желтобородый с глубокой рубленой раной, шедшей от плеча через грудь до самого живота. Без повязок рана выглядела жутковато, как канава в белом песке.

Морриган села рядом, поставила свою большую корзину на пол и начала исследовать рану, присматриваясь, принюхиваясь, ощупывая. Торгрим поднес лампу поближе. Спящий Олвир заерзал и застонал.

— В этой ране уже поселилась гниль, но, возможно, еще не поздно, — тихо сказала Морриган. Торгрим не понял, к нему ли она обращается или к самой себе. Он не ответил.

Она достала из корзины какой-то пушистый клубок.

— Паутина, — пояснила она, словно думала, что Торгрим ей не доверяет.

Очень осторожно Морриган размотала мягкий сверток и залепила им рану Олвира. Глаза его широко раскрылись от изумления, он попытался сесть, но Торгрим удержал его за плечо.

— Не двигайся, Олвир Желтобородый. Эта рабыня — целительница.

Олвир застонал и снова улегся. Морриган уверенными движениями вытащила из корзины скатку льняной ткани и небольшую баночку с маслянистой мазью. Покрыв этой мазью ткань, она положила ее на рану Олвира.

— Это припарка из тысячелистника. Большего я сделать пока не могу, — сказала она. — Нужно подождать и посмотреть, как пойдет исцеление.

Торгрим кивнул. Они двинулись к следующему раненому, которому Морриган оказала такую же помощь, затем к следующему.

— Нужно было послать за мной сразу же, — упрекнула его Морриган. — Со старыми ранами лекарству справляться сложнее.

Торгрим снова кивнул, ничего не ответив.

Затем они подошли к Гиганту Бьерну. Морриган внимательно его осмотрела, ощупала раны, вглядываясь в каждую при свете лампы. Она вынула еще одну маленькую баночку и с помощью Торгрима влила немного содержимого в рот великану.

— Шлемник поможет ему заснуть, но больше ничего сделать нельзя, — сказала Морриган, и они двинулись дальше.

Минуты бежали, прошел уже час, и беспокойство Торгрима нарастало, как прилив. Он хотел, чтобы Морриган занялась Харальдом до того, как ее присутствие обнаружат. Хотел, чтобы она забыла обо всех остальных и сосредоточила усилия на его сыне, но он не смел попросить ее об этом или хоть как-то дать понять, что Харальд для него дороже других раненых. Он не знал, какие у нее отношения с Ормом, не знал, какие сведения она готова будет передать хозяину в обмен на некоторые поблажки.

Орнольф Неугомонный был следующим. Его лицо заплыло от ударов, одежда была разорвана, синяки и порезы виднелись в прорехах туники. Морриган оглядела его и подняла взгляд на Торгрима.

— Эти раны совсем свежие, — сказала она.

— У Орма и Магнуса были к нему вопросы.

Морриган кивнула.

— Мне показалось, что я узнала руку Орма. Но почему он?

— Он наш ярл. Он наш вождь.

Морриган вновь посмотрела на Торгрима.

— Разве не ты главный?

— Я лишь дружинник Орнольфа. Второй после него.

Целительница кивнула и вынула из корзины очередную маленькую склянку.

— Пастушья сумка, от кровотечения. — Целительница смешала сушеные травы с водой в кружке. — Нужно заставить его это выпить.

Торгрим помог ей приподнять голову Орнольфа. Морриган поднесла кружку к губам ярла, и Орнольф, не приходя в сознание, тут же вылакал содержимое до дна — когда речь шла о выпивке, у него всегда срабатывали инстинкты.

Они вновь уложили Орнольфа, и Морриган обработала его раны паутиной и тысячелистником. Затем она дала ему глотнуть из другой склянки, в которой, по ее словам, была настойка из. тысячелистника на меду. Торгриму пришлось силой вырвать эту склянку из рук Орнольфа.

— Ему очень нужен отдых, а мед поможет ему заснуть, — сказала Морриган. — Думаю, он выживет, если только Орм не продолжит допросы. И не сожжет его заживо у столба.

Торгрим кивнул.

— А теперь посмотри вот этого. Мне кажется, ему совсем плохо, — сказал он, кивая на Харальда и изображая безразличие.

Морриган подняла голову и впервые, как он понял, взглянула ему в глаза.

— Хорошо, — коротко ответила она и передвинулась к Харальду, опускаясь рядом с ним на колени. — Совсем мальчишка.

Целительница убрала влажные от пота волосы с его лба.

— Он достаточно взрослый, чтобы ходить в набеги, — сказал Торгрим.

Морриган вновь взглянула на него, и Торгрим увидел на ее лице отвращение. Она подняла с пола подвеску — серебряный молот Тора.

— Что это?

— Молот Тора. Способ попросить помощи у бога.

— Неудивительно, что у него лихорадка. — Морриган сунула молот в ладонь Торгрима, потом собрала остальные амулеты, включая статуэтку Одина на восьминогом коне Слейпнире и крошечную серебряную валькирию, и добавила к молоту: — Держи их подальше от мальчика.

Она потянулась к своей шее, сняла ожерелье и надела его Харальду на шею. Серебряный крестик с умирающим богом Христом лег на грудь парня.

Рука Морриган совершила жест, который Торгрим часто подмечал у христиан: коснулась лба, живота, обоих плеч. Она пробормотала что-то над Харальдом, какое-то заклинание, как показалось Торгриму. От христианской магии ему было не по себе. В другое время он велел бы ей прекратить, но сейчас он впал в отчаяние, а его собственные боги ничем не сумели помочь.

Произнеся заклинание, Морриган принялась возиться с ранами Харальда, продолжая бормотать себе под нос, и Торгрим не мог не заметить, что она проявляет больше внимания к юноше, чем к остальным. Целительница аккуратно промыла его раны, обработала их паутиной и мазью тысячелистника, затем бросила в воду какой-то порошок.

— Это ивовая кора, она поможет от лихорадки, — объяснила Морриган, помешивая питье. Вместе они заставили Харальда его проглотить. — Я оставлю тебе немного этого средства. Проследи, чтобы стражи его не нашли. Давай ему питье трижды вдень, утром, днем и вечером.

Торгрим кивнул. Ему отчего-то было трудно говорить в присутствии Морриган.

Целительница встала.

— Я закончила. Постараюсь вернуться завтра.

Торгрим проводил ее до двери, покопался в сумке, висевшей у него на поясе, и вытащил одну из золотых монет, которые заранее достал из ботинка.

— Вот. — Он протянул ей золотой. — И прими мою благодарность.

Морриган взяла монету и посмотрела на нее со странной ухмылкой:

— Плата за исцеление фин галл. Никогда не думала, что увижу подобное.

Она спрятала монету в карман, взяла лампу, задула пламя и исчезла.

Торгрим остался один в темноте. Он все еще ощущал запах Морриган, хотя в комнате было не продохнуть от вони немытых мужских тел и горящего тюленьего жира.

Впервые с того момента, как Харальда взяли в плен, он увидел слабый проблеск надежды. В первую очередь — надежды на то, что сын сможет выжить. Это было хорошее, сильное и светлое чувство, но стоило Торгриму ощутить радость, как в тот же миг она растаяла под гнетом реальности.

Харальд может выжить… но надолго ли?

Магнус и Орм не отпустят их. Будут еще допросы, а затем их казнят. И лучше бы Харальду умереть в беспамятстве лихорадки, чем дожить до того наказания, которое изобретут для них Магнус и Орм.

Глава тринадцатая

Видно, настал конец света, раз уж селяне выходят биться против благородных семейств.

Оскорбление, произнесенное королем Тары в адрес своих врагов
Морриган чувствовала, как солома из матраса впивается в ее спину, словно десятки крошечных лезвий. Орм навалился на нее сверху, и под его весом ей трудно было дышать. С каждым толчком Орма она ударялась коленом об стену, что причиняло ей боль.

Она смотрела в потолок широко раскрытыми глазами. Толстые балки и обмазанные глиной камыши между ними едва виднелись в лучах занимавшейся зари. Когда-то, лежа под Ормом, она мысленно улетала далеко-далеко, за много миль отсюда, в чудесное место, где ее не сможет насиловать тот, кто назвался ее хозяином. Но не сегодня.

Сегодня сознание Морриган было полностью сосредоточено на происходящем. Она оценивала расстояние до ремня Орма, брошенного на край постели, и серебристой рукояти кинжала на этом ремне. Ее глаза разглядывали паутину под потолком, но разум видел совсем иное: как ее рука неслышно вытаскивает кинжал из ножен и вонзает его между ребрами Орма, как он вскидывается от внезапной боли, как она выкатывается из-под него, вынимая кинжал из его тела, и вонзает его еще раз.

А затем она видела, как в дверь вбегают стражники с мечами на изготовку, застают ее, задыхающуюся, с кинжалом в руке, залитую кровью Орма. Смотреть на Орма, застывшего в агонии с выпученными глазами и мертвенно-бледной кожей, было приятно, но дальнейшие видения всегда заканчивались тем, что ее вешали, топили, четвертовали или сжигали у столба. Ни одно преступление не наказывалось так жестоко, как убийство господина рабом. Подобное не прощалось, и кара служила предупреждением остальным.

И потому до нужного момента, когда Морриган сможет не только отомстить, но и выжить, чтобы отпраздновать месть, она вынуждена была терпеть худшее из рабских унижений.

Наконец Орм хрюкнул, застыл, полежал какое-то время неподвижно, придавливая Морриган своим телом, а затем поднялся.

— Мед кончился. Узнай, есть ли свежий, — сказал он, выходя из комнаты и завязывая на ходу штаны.

Морриган не шелохнулась. Она лежала не шевелясь, ожидая, когда уляжется ненависть, напоминая себе, зачем находится здесь. Вначале одной лишь мысли о цели было достаточно, чтобы пройти сквозь любой ужас, но теперь этого не хватало. Как ее Господь и Спаситель, в миг ужаснейших испытаний она порой начинала сомневаться.

В конце концов она заставила себя подняться с низкой кровати и поправила одежду. Почувствовав, как семя Орма стекает по бедру, она подошла к лохани, чтобы помыться. Морриган давным-давно решила: если она когда-нибудь поймет, что понесла от Орма, она убьет дуб галл и себя заодно.

В главной комнате дома было еще темно и прохладно. Морриган раздула огни очага в центре комнаты, подбросила в него хвороста и торфа и как следует разожгла огонь. Если очаг погаснет, Орм ее изобьет. Дуб галл ненавидел темноту.

Снаружи доносились звуки шагов прислуги и стражников, возвращавшихся с ночного дозора, утренних работ и забот. А затем раздался стук в дверь.

Морриган выпрямилась, обернулась к двери и некоторое время молча смотрела на нее. Странно было услышать стук так рано утром, когда Орм уже ушел. Иногда, если случалось что-то важное, один из многочисленных рабов-ирландцев приносил ей слухи. Возможно, сейчас явился именно он. Она прошла через комнату и открыла дверь.

На пороге стоял пастушок, совсем юный и слегка испуганный.

— Что тебе нужно? — поинтересовалась Морриган. Она обратилась к гостю на родном гэльском языке. Мальчишка явно был не из северян.

— Ты Морриган? — спросил пастушок. — Рабыня Орма? — Да.

Паренек переступил с ноги на ногу.

— Мой господин велел передать тебе, что у него есть добрые овцы на продажу, для королевского стола, и тебе нужно их увидеть.

— Передай своему господину отказ. Дуб галл едят свиней.

— Мой господин велел передать тебе… — пастушок замялся, словно подбирая слова, — что эти овцы прибыли с высоких холмов Тары, и тебе очень нужно самой на них посмотреть.

Тара… Господин этого парнишки явно не был пастухом, догадалась Морриган. Она оглянулась, внезапно испугавшись, что за ними могут наблюдать, однако стоявшие по эту сторону частокола стражники, воины и рабочие совершенно не интересовались беседой рабыни и пастушка. Даже те, кто охранял помещение с пленными норвежцами, выглядели скучающими и сонными. Как бы то ни было, все равно никто из них не понимал гэльского языка.

— Как тебя зовут, мальчик? — спросила Морриган.

— Доннел.

— Хорошо, Доннел. Подожди минутку, и я сейчас же пойду с тобой.

Морриган поспешно вернулась в дом, нашла свою шаль и набросила на плечи, взяла корзинку. Рассветный кошмар, который обычно преследовал ее несколько часов, был забыт. Она заторопилась к двери и последовала за Доннелом, который явно хотел как можно скорее выбраться за пределы частокола, подальше от владений чужеземцев.

Они двинулись по дощатой дороге, причем Доннел шел на шаг впереди, затем оказались на шумном рынке, где другие ирландки — рабыни или жены — и немногочисленные северянки торговались за еду, одежду и домашнюю утварь. Овцы блеяли в небольшом деревянном загоне, у калитки которого стояли двое пастухов. Один был чуть младше Доннела, второй намного старше. Один — настоящий погонщик овец, второй — наверняка нет.

Морриган подошла к загону и принялась разглядывать животных, словно действительно интересуясь покупкой. Она заговорила первой, тихо и на гэльском.

— Брат, зачем ты пришел?

Фланн мак Конайнг непринужденно огляделся, прежде чем заговорить. Грубый шерстяной капюшон плаща обрамлял его лицо и серо-белую бороду.

— Аббат Глендалоха провозгласил, что Корона Трех Королевств должна принадлежать королю Маэлсехнайллу мак Руанайду.

Морриган тихо ахнула и вскинула голову, встретившись с братом взглядом.

— Наконец-то… — сказала она.

Фланн кивнул.

— Ниалл Калле должен был отправить ее под охраной в Тару, но корона так и не прибыла. Господин Маэл был уверен, что Ниалл Калле решил оставить корону себе. Он уже готовил армию к походу на юг, когда к нам прибыл гонец. Эти молодые люди, — Фланн кивнул на пастушков, которые пытались выглядеть как можно неприметнее, — привели его. Ниалл, по всей видимости, решил, что безопасней отправить корону на корабле. Он снарядил куррах, собрал команду из своих самых доверенных вельмож и отправил его на север. Гонцом был один из них, единственный выживший. Куррах захватили северяне.

Морриган покачала головой.

— У Орма ее нет, — сказала она. — Короны нет в Дуб-Линне.

Фланн некоторое время молчал. Затем ткнул овцу посохом, пытаясь изображать погонщика.

— Маэлсехнайлл был крайне недоволен тем, что после таких событий мы не получили от тебя ни весточки.

Морриган нахмурилась. Ярость горьким вкусом оседала на языке.

— Я страдаю здесь так, как Маэлсехнайлл не может себе даже представить, лишь для того, чтобы он знал о том, что замышляют северяне. И если он не услышал от^ меня о Короне Трех Королевств, то лишь потому, что ее здесь нет.

Фланн кивнул головой.

— Именно так я и сказал господину Маэлу. Возможно, ее захватили другие северяне, не местные.

— Возможно…

Если бы в Дуб-Линне появился столь важный предмет, как эта корона, это не осталось бы для нее незамеченным. В городе ничто не ускользало от внимания Морриган.

— На прошлой неделе из порта выходил только один драк- кар, на нем плыл Магнус сын Магнуса. Его отправили за короной, но он ее не нашел. Кроме него… — Она запнулась.

— Что?

— Ну конечно… — сказала она больше самой себе, поскольку странные события прошлой недели вдруг обрели смысл. — Торгрим…

Морриган не догадывалась, где находится корона, но она была уверена в том, что знает, кому об этом известно.


За Торгримом пришли глубокой ночью, и это было не слишком удачным решением с их стороны. Он сгорбился в дальнем углу большой комнаты, подальше отстены, у которой стонал Харальд. Он спал и во сне бежал с волчьей стаей. Вкус крови горел во рту, алая пелена ярости застилала глаза.

Его схватили за руки и рывком заставили встать. Все еще потерянный в мире сна, он ударил локтем в челюсть одного из пришедших за ним. Левый кулак сбил с ног второго, и Торгрим потянулся за мечом, которого не оказалось на поясе.

Но люди Магнуса были готовы к драке, и, несмотря на поразительную ярость человека, который даже еще не проснулся, они сумели накинуть витую кожаную удавку ему на шею. Они затягивали ее до тех пор, пока дыхание викинга не превратилось в свист. Его голова раскалывалась от злобы и недостатка воздуха. Запястья ему завели за спину, и чьи-то сильные руки уже наматывали на них веревку.

Перед Торгримом — но слишком далеко, чтобы броситься на него, — стоял Магнус. Он держал лампу. Желтый свет пламени выхватывал из тьмы его алую тунику, но большая часть лица скрывалась в тени. За его спиной еще четверо мужчин пытались скрутить запястья Коткеля Яростного, который дрался с ними, как медведь. Отряд копейщиков удерживал прочих воинов Орнольфа от попыток броситься на помощь.

— Ведите их, — сказал Магнус, когда Торгрима и Коткеля наконец сумели скрутить настолько, что они уже не могли сопротивляться.

Магнус первым вышел из комнаты. Стражники вытолкали за ним Торгрима и Коткеля, следом двинулись остальные даны. Сквозь пелену ярости, захлестнувшую сознание, Торгрим все же сумел поблагодарить богов за то, что они не выбрали Харальда.

Магнус провел их в одну из комнат крепости: небольшую, освещенную пламенем очага, благодаря которому помещение казалось даже уютным. Стражники, толкавшие Торгрима, схватили его за плечи и швырнули в стену. Падая, он споткнулся и ударился об нее лицом — смягчить падение он не мог из-за связанных рук.

Он перекатился на спину и взглянул вверх. Стражники привязали веревку к скрученным за спиной запястьям Коткеля и перебросили второй ее конец через низкие балки потолка. Трое потянули ее к себе, и Коткель, крича и ругаясь, взлетел к потолку.

Над Торгримом возвышался Магнус.

— Где корона? — спросил он.

Торгрим довольно долго смотрел на него, прежде чем ответить. За это время Коткель перестал орать от боли и принялся осыпать данов проклятиями.

— Спроси Коткеля, — ответил Торгрим, кивая в сторону подвешенного товарища. — Он, похоже, сегодня более разговорчив.

— Может, и спрошу. Но, возможно, тебе самому захочется об этом рассказать. Чтобы прекратить страдания своего товарища.

— Возможно, не захочется, — огрызнулся Торгрим.

Магнус развернулся и ударил Коткеля мечом плашмя по пояснице. Коткель выгнулся и снова закричал.

Торгрим стиснул зубы. Он хорошо относился к Коткелю, но не настолько, чтобы подчиниться Магнусу ради его спасения. Он готов был идти на жертвы ради очень немногих людей в этом мире, а когда дух волка завладевал его телом, Торгрим не испытывал жалости, только злость.

— Гейр, давай железо, — сказал Магнус, и один из его подчиненных, вытащив из очага раскаленный на конце железный прут, направил его в лицо Коткелю.

— Корона для вас ничего не значит, — продолжил Магнус. — Просто безделушка. Так спаси жизнь своим товарищам и себе, скажи мне, где она. Я могу даже заплатить тебе за нее.

Торгрим зарычал и с трудом поднялся на колени. Способность мыслить то и дело покидала его, уступая место чистейшей ярости.

— Какая корона, сукин ты сын?

Магнус повернулся к Коткелю.

— Где корона?

— Не знаю я ни о какой короне, шлюхин выродок! — выдохнул тот.

Магнус кивнул, и Гейр прижал раскаленный прут к лицу викинга. Коткель завопил — жутко, пронзительно. Комната наполнилась запахом жженой плоти, и в этот момент Торгрим прыгнул.

Стоя на коленях, он оттолкнулся от пола и буквально перелетел через комнату как раз в тот миг, когда железо коснулось плоти и крик Коткеля заглушил все остальные звуки. Торгрим врезался в Магнуса и отшвырнул его на Гейра, державшего железо. Все трое рухнули на пол, но Торгрим мгновенно вскочил и, рыча, принялся пинать врагов ногами. Он попал Магнусу в челюсть, как только дан попытался встать, и припечатал ногу Гейра, ощутив, как ломаются под ступней кости.

Гейр завопил от боли еще громче Коткеля. Магнус успел приподняться, и Торгрим рванулся к нему снова. Магнус перекатился вправо, уходя от пинка, и под ним оказалось раскаленное железо. Вскочить ему удалось, но туника уже загорелась.

— Ты, ублюдок! — заорал Магнус, пытаясь сбить пламя.

Торгрим снова бросился на него, но один из стражников опередил его, и огромный кулак понесся к викингу по широкой дуге. Торгрим уклонился, но большего ему не позволили связанные руки. Стражник поймал его прямым ударом справа, а затем швырнул на утрамбованный земляной пол.

Для Торгрима бой закончился. Его руки остались связанными за спиной, эффект неожиданности был утерян.

Он обозвал Магнуса последними словами и сжался, когда тот ответил сокрушительным пинком в голову. Больше Торгрим ничего сделать не мог. Оставалось лишь терпеть боль и пытаться хоть как-то смягчить удары, уклониться и пропустить их по касательной. Но вскоре он слишком ослабел даже для этого.

Магнус бил первым, затем его сменили стражники. Через какое-то время они отступились от Торгрима и заставили его наблюдать за тем, как терзают Коткеля, что было куда хуже побоев. Хоть Торгрим и ценил жизнь Коткеля не слишком высоко, тот все равно был одним из его товарищей. Чем наблюдать, как тот извивается под пыткой раскаленным железом, как подгибаются его ноги, лучше испытывать ярость данов на себе.

Некоторое время спустя они оставили Коткеля и вернулись к Торгриму. Били его, пока он не потерял сознание, затем отливали водой.

Когда он снова пришел в себя, даны вынудили его смотреть, как они вспарывают живот Коткелю Яростному, который до последней секунды сыпал проклятия на головы палачам, пока не повис безжизненно над кучей собственных внутренностей. Затем они снова взялись за Торгрима.

Он ни секунды не сомневался, что разделит судьбу Коткеля, и вскоре понял, что даже ждет момента, когда они с ним покончат. Сознание все чаще ускользало от него — Торгрим уже не знал, среди людей он или среди волков, собственная ли кровь заливает ему рот или же кровь добычи. За миг до того, как окончательно ускользнуть из мира темницы и данов в мир леса и стаи, Торгрим расслышал слова Магнуса:

— Достаточно. Я не хочу, чтобы он умер. Дайте ему отлежаться, и мы допросим его еще раз.

Глава четырнадцатая

С недругом друга

никто не обязан

дружбу поддерживать…

Старшая Эдда. Речи Высокого
Прошли почти сутки, прежде чем Торгрим пришел в себя, и еще два дня, прежде чем он смог встать на ноги, но даже это показалось Морриган истинным чудом.

Будучи рабыней Орма и единственной целительницей в порту Дуб-Линн, она видела немало людей, переживших сильные побои. Но мало кто мог выдержать то же, что и Торгрим, и выжить. Не говоря уже о том, чтобы так быстро прийти в себя.

Чтобы вылечить раны пленников, Морриган приходила к ним трижды в день, и сохранить это в тайне никак не удалось бы. Магнус не хотел, чтобы Торгрим умер, а потому убедил Орма, что норвежец будет полезен живым, Орм, в свою очередь, приказал Морриган позаботиться о пленных. Морриган такой поворот событий весьма позабавил.

Она отправилась на рынок, чтобы купить нужные травы для восстановления здоровья викингов: ей было велено выходить пленников для того, чтобы их и дальше можно было избивать. Пастушки Доннел и Патрик вместе с Фланном мак Конайнгом продали почти всех овец, но оставались на рынке в надежде сбыть с рук последних. Любой наблюдатель не мог не задаться вопросом, отчего Морриган испытывает столь длительный и жадный интерес к овцам, если не собирается их покупать. Но никто не смотрел в ее сторону.

— Магнус ни слова не сказал о короне, но я уверена, он считает, что корона у Торгрима, — тихо сказала Морриган на родном гэльском.

Они с Фланном прислонились к загородке, глядя на овец. Доннел и Патрик рыскали вокруг, внимательно высматривая тех, кто мог заинтересоваться Морриган, но никто не обращал на нее внимания.

— Ты тоже думаешь, что корона у Торгрима?

— Нет. Будь корона у него, Магнус обнаружил бы ее, а Торгрим к сегодняшнему дню давно уже был бы мертв. Но я уверена, что Торгрим и вправду знает о ее местонахождении.

— Магнус ничего не сказал Орму?

— Нет. Он ведет собственную игру. Возможно, намеревается оставить корону себе. Или потребовать за нее выкуп.

— Все белые чужаки — ублюдки. Они предают и обманывают даже друг друга.

Ирландцы, конечно, были не лучше, поскольку разоряли земли друг друга, продавали в рабство своих же сородичей, грабили церкви и монастыри собственной христианской веры. Но Морриган не стала указывать своему сердитому брату на двусмысленность его обвинений. У них были более неотложные проблемы.

— Торгрим силен, силен, как никто другой. Думаю, вскоре он будет готов.

— У нас мало времени. Опасность растет с каждой минутой. Если Магнус или Орм опередят нас с короной, мы проиграем.

— Значит, сегодня, — сказала Морриган.

— Он будет готов?

— Сегодня.


Морриган наполнила корзину и натянула плащ на плечи. Сумерки давно миновали. Стараясь не шуметь, она зашагала к двери. Она не знала, спит ли Орм. Если да, она не хотела его будить, а если нет, она не хотела с ним разговаривать.

Морриган как раз коснулась задвижки, когда дверь в спальню распахнулась.

— Куда собралась? — поинтересовался Орм.

Морриган повернулась к нему, не поднимая взгляда.

— Я собиралась позаботиться о пленных, господин.

Орм хмыкнул и двинулся через комнату прямо к ней. Морриган подумала, что он решил овладеть ею прямо здесь, и внутренне собралась, однако у дана было совершенно иное на уме.

— Как думаешь, почему Магнус так озабочен судьбой этих норвежцев?

— Я не знаю причины, господин. Может быть, он считает, что они обладают знаниями, которые могут быть вам полезны?

Орм снова хмыкнул. Понять, что означает этот звук, было сложно.

— Если что-то услышишь, дай мне знать.

— Да, господин.

Орм хмыкнул в последний раз, развернулся и зашагал обратно в спальню. Морриган посмотрела ему в спину, представляя, как вгоняет в нее кинжал, а затем открыла дверь и вышла в темноту. В маленькой крепости было тихо. Стражники, стоявшие у ворот и вокруг тюрьмы норвежцев, были сонными и скучающими. В нескольких окнах виднелся свет ламп. Даже обычный шум из медового зала, расположенного чуть дальше по дороге, звучал сегодня тише обычного.

Кругом царили тишина и спокойствие, и это было хорошо. Это означало, что дуб галл не настороже, растеряли обычную подозрительность. Морриган сбросила шаль с головы и запрокинула лицо к небу. Первые капли дождя из туч, собиравшихся с самого утра, упали на ее щеки. И это было еще лучше.

Она пересекла двор в направлении обеденного зала, где держали пленников. Стражники к ней привыкли, особенно с тех пор, как она перестала скрывать свои визиты.

Один из стражников прислонился к дверному косяку, его копье стояло рядом у стены. Он выпрямился, только когда Морриган приблизилась, и шагнул к ней.

— Добрый вечер, Морриган.

— Добрый вечер.

Стражник вытянул руку, и Морриган передала ему корзину: ритуал, который они повторяли трижды в день. Стражник заглянул внутрь, поворошил скатки ткани и паутины, перебрал склянки, проверяя, не спрятано ли под странными зельями оружие. Затем вернул корзинку Морриган и кивком пригласил ее войти.

Она открыла дверь и шагнула внутрь. В комнате, как обычно, было темно, ее освещала единственная масляная лампа на столе. Морриган оглядела запертых здесь воинов.

Торгрим скорчился у стены в дальнем углу, и Морриган снова задалась вопросом, отчего тот всякий раз стремился сесть как можно дальше от своих товарищей после наступления темноты. Он поднял голову, услышав, как открылась дверь. Их взгляды встретились, и викинг поднялся. Двигаться ему было больно, Морриган это видела, и все равно она невольно залюбовалась им.

Орнольф тоже не спал, он сидел за столом, почти оправившись от полученных ран и травм. Морриган оставалось лишь восхищаться силой и выносливостью северян.

Торгрим взял лампу и проводил Морриган к ее первому пациенту. Это тоже стало рутиной. Она пыталась вначале осмотреть Торгрима, пыталась с самого первого дня после допроса у Магнуса, но викинг подобного не терпел.

Рана Олвира Желтобородого заживала довольно неплохо, тысячелистник справился с гнилью прежде, чем та справилась с Олвиром. Тот, кого называли Гигантом Бьерном, до сих пор был жив, хоть Морриган и не понимала, как такое возможно. Она даже почти поверила, что он сможет выжить, и с радостью приписала бы себе этот успех, но знала, что на самом деле благодарить нужно нечеловеческую силу викингов.

Пациентов у нее стало меньше. Орнольф больше не нуждался в помощи целительницы, хотя Морриган и давала ему из жалости вино на травах и медовую настойку тысячелистника. Остальные тоже оправились достаточно, чтобы не нуждаться в лечении.

— А этот? — Торгрим кивнул на лежащего в углу парнишку.

Они опустились на колени рядом с ним. Юный викинг все так же метался в поту, лицо горело от лихорадки.

— Жар все не унимается.

— Это я вижу, — сказал Торгрим с фальшивым равнодушием в голосе, которое Морриган сразу же раскусила.

Занимаясь раной парнишки, она не могла не заметить, насколько тот похож на самого Торгрима. Телосложением они отличались — младший был шире в плечах и крепче, — но глаза и рот выдавали родство. Как и нос.

— Как его зовут?

— Харальд.

Торгрим старался ничем не выдать своих чувств. Морриган слышала эту нарочитость.

— Харальд все еще в опасности. Но он силен, как и все вы, фин галл, он молод, и в этом его преимущество. — Она вынула из корзины склянку с целебным медом. — Помоги мне.

Торгрим придвинулся и поднял голову Харальда, а Морриган поднесла горлышко бутылки к его губам. С юным Харальдом она еще не перемолвилась ни словом, поскольку он находился либо в бреду, либо без сознания в минувшие дни, и все же паренек ей понравился. Было в его лице нечто искреннее, оно ничем не напоминало хищные и подлые лица тех, кто ее окружал. Именно такие юноши фин галл, способные принять любовь Христа, положат конец зверствам викингов.

— Хорошо.

Они уложили голову Харальда обратно на покрывало. Морриган оглядела комнату. Вне освещенного огоньком лампы круга все терялось во тьме. Стражников внутри не было. Им не хотелось находиться рядом с таким количеством врагов.

— Иди сюда, дай мне взглянуть на тебя, — сказала она Торгриму, и тот придвинулся, опустившись на колени, чтобы ей было удобнее.

Морриган поднесла лампу к его лицу, изучая многочисленные раны и синяки, оглядела длинный глубокий порез на его руке.

— Хорошо заживает.

Она опустошила корзину, нанесла на рану мазь из тысячелистника, забинтовала полотном. А затем открыла фальшивое дно корзинки и кивком велела Торгриму заглянуть внутрь. В свете лампы заблестели клинки десяти кинжалов.

Торгрим посмотрел на них, затем на Морриган. И ничего не сказал.

— Орм убьет вас всех, если вы не сбежите, — чуть слышно выдохнула Морриган. — Но большим я ничем помочь не могу.

— Большего нам и не нужно, — сказал Торгрим, кивая на оружие. — Но почему ты нам помогаешь? Вы, ирландцы, больше всего на свете любите наблюдать, как северяне убивают друг друга.

— Я исцелила твоих людей и не хочу смотреть на то, как их прикончат. К тому же я христианка. Мне невыносима мысль о жестокой смерти невинных людей.

Торгрим улыбнулся, чего Морриган еще не видела, и она поняла, что ее слова не обманули этого человека.

— Ты, наверное, думаешь, что я такое нее дитя, как Харальд, — сказал Торгрим. — С каких это пор ты стала считать нас, викингов, невинными людьми?

Они услышали хрюканье, больше похожее на звук, с которым просыпается животное, а затем ботинки из козьей кожи затопали по земляному полу. Орнольф Неугомонный подошел к ним и с некоторым трудом опустился на колени рядом с Морриган.

— О чем вы болтаете? — спросил он. — Что-то не так с Харальдом?

Морриган всмотрелась в его лицо. Орнольф никогда не беспокоился о здоровье других викингов. Почему же старый ярл так переживает за юного Харальда?

— Морриган принесла нам это, — сказал Торгрим, кивая на корзину.

Орнольф наклонился, заглянул внутрь, и лицо его просияло, словно небо, на котором солнце вырвалось из-за туч.

— Один всеблагой! — сказал он, к счастью понизив голос до шепота. — Да мы их всех перережем!

— Я хотел узнать, почему она принесла нам такой подарок, — продолжил Торгрим. Морриган видела, как портится его настроение.

— Почему? — повторил Орнольф громче, чем Морриган хотелось бы. — Да какая разница почему!

— Это вполне может быть ловушкой.

— Ловушкой? Ха! Этот ублюдок Орм вздернет нас и вытащит наши внутренности крюком! Какие тут могут быть ловушки?

Торгрим поморщился. Морриган ничего не сказала. Но они оба знали, что в одном Орнольф, несомненно, прав. Норвежцы могли считать себя покойниками, их ждала ужасная смерть — их, словно свиней, будут терзать на глазах у веселящихся данов. Морриган же давала им шанс сбежать или, если побег не удастся, умереть с оружием в руках. И обсуждать тут действительно было нечего.

— Вы должны уходить сегодня, — сказала Морриган.

— Сегодня и уйдем, — заверил ее Орнольф.

Глава пятнадцатая

..должен один

знать, а не двое, —

у трех все проведают.

Старшая Эдда. Речи Высокого
Торгрим Ночной Волк прижал ладонь к потолку, удерживая равновесие, а другой рукой вгонял лезвие кинжала в сухую глину между стеблями камышей. Он балансировал на спине Скегги сына Кальфа, стоявшего на столе на четвереньках. Спина Скегги не уступала столешнице ни шириной, ни надежностью, Торгрим порой забывал, на чем стоит.

Он резал и кромсал сухой камыш, который легко поддавался острому лезвию и падал вниз невесомым дождем, засыпая Скегги и стол.

—Другой, — тихо сказал Торгрим, и Снорри Полутролль передал ему новый кинжал взамен затупившегося.

Торгрим старался работать над лазом как можно тише и даже сам не слышал звуков, которые издавал, поскольку их заглушал начавшийся дождь.

Еще один слой камыша осыпался вниз, и Торгрим почувствовал влагу — дождевая вода сочилась сквозь прохудившуюся крышу.

— Погасите лампу, — прошептал он, и кто-то задул пламя.

Торгрим срезал оставшиеся полосы камыша и подставил лицо ночному дождю и ветру.

Он постучал носком ботинка по спине Скегги. Тот медленно поднялся на колени, Торгрим переступил на его плечи, и Скегги встал на ноги, приближая Торгрима к прорехе, которую тот вырезал в крыше.

Дождь был сильным, края лаза стали скользкими. Торгрим вогнал нож в балку крыши и использовал его как упор. Убедившись, что не соскользнет, он огляделся.

Обычно столовый зал обходил дозором целый отряд стражников, но сейчас он не видел ни одного. «Собрались под скатами крыши, — догадался Торгрим, — прячутся от дождя». Ворота крепости едва виднелись за пеленой сумерек. Возле них тоже наверняка стояли стражи, но и их поглотила тьма.

Он перекатился на живот, держась за рукоятку кинжала. Дождь молотил по голове и спине, ручьями стекал с бороды. Торгрим просунул голову в прорезанный им лаз.

— Давайте, — прошептал он.

В дыре появилась голова Снорри Полутролля, стоящего на могучей спине Скегги. Снорри быстро выбрался и откатился, пользуясь кинжалом, как упором. Выглядело это так, словно он хотел убить свою тюрьму. Один за другим викинги вылезали на крышу, пока их не собралось здесь шестеро, с кинжалами на изготовку, в то время как еще шестеро выстроились ждать своей очереди внизу.

Те, что очутились наверху, немедленно рассредоточились вдоль края крыши, а затем замерли там неподвижно. Ливень поглотил порт Дуб-Линн, словно накрыв город своей ладонью.

Торгрим вновь огляделся. В руке он сжимал рукоять кинжала, каждый мускул был напряжен и готов к действию. Боль от побоев ушла, и его тело, которое еще недавно едва слушалось его, теперь наполнилось энергией. Он стал хищником, он вел свою стаю на охоту.

Викинги ждали его сигнала. Торгрим кивнул и вырвал кинжал из балки, ощутил, как начинает сползать вниз. Викинги справа и слева от него последовали его примеру и, помогая себе руками, заскользили по мокрому камышу.

Край крыши казался серой линией на фоне густого мрака, царящего за ним, краем пропасти, по другую сторону которой ждала смертельная битва. Торгрим чувствовал, как внутри поднимается дикая ярость. Его ноги соскользнули с камыша, он оттолкнулся и спрыгнул на невидимую землю внизу, восстановил равновесие и пригнулся. Под ногами хлюпала грязь.

Торгрим резко обернулся, не разгибаясь, и выставил кинжал перед собой. Он услышал, как с тихим всплеском приземлились пятеро его товарищей. Сам он очутился чуть правее двери, у которой наверняка должен был стоять стражник.

— Хей! — раздался голос.

Не предупреждение, не вызов, скорее выражение страха и удивления. Неудивительно, что человек испугался при виде странных черных существ, падающих с неба в такую ночь.

Торгрим сделал два шага вперед. Сквозь темноту и дождь на фоне тюремной стены он различал силуэт стражника, который пытался вытащить меч. Но было поздно. Торгрим бросился на него, захватил в горсть влажные волосы, дернул назад. Стражник успел издать лишь сдавленный всхлип, и Торгрим перерезал ему горло. Горячая кровь, смешавшись с холодными струями дождя, брызнула в лицо Торгриму, когда он опускал труп на землю.

Снорри возник рядом, поднял засов на двери и толкнул ее внутрь. Торгрим нагнулся, чтобы вытащить меч из ножен на поясе трупа. Приятно было снова ощутить вес оружия в руке. Торгрим опять почувствовал себя целым, и он знал, что больше не выпустит меч из рук, пока не окажется на безопасном расстоянии от Дуб-Линна или не погибнет.

Викинги, остававшиеся внутри, выскользнули в открытую дверь во главе с Орнольфом, который не мог выбраться через прорезанный Торгримом лаз на крыше, будучи слишком толстым для этого. Торгрим жестом велел им рассредоточиться, затеряться в темноте у дома. Сам он вместе с Орнольфом двинулся вдоль бывшей тюрьмы, а пятьдесят воинов растворились в ночи и притаились в тенях у стен. Всех стражников убили и забрали у них оружие.

— Свейн! — шепотом позвал Торгрим:. — Отдай меч Орнольфу.

Свейн Коротышка, который слезал с крыши вместе с Торгримом, вышел вперед и неохотно протянул тольжо что отвоеванный меч ярлу.

— Оставь себе кинжал, — сказал Торгрим, но Свейн явно не обрадовался такому обмену.

— Идем по краю частокола, — скомандовал Орнольф. — Держимся в тени, снимем стражников, как только доберемся до ворот.

Торгрим кивнул. Трезвый Орнольф был хорошим вождем, пусть и не таким веселым.

— У кого есть оружие, те идут со мной впереди.

Тревогу пока никто не поднял, но долго им так везти не будет. Торгрим знал, что главный бой еще даже не начался. И все же они выбрались. Стая оказалась на свободе.


Морриган присела у окна, подглядывая в щелку между ставнями. Прямо за внутренним двором крепости находился обеденный зал, в котором держали викингов. Она молилась, чтобы ливень скрыл их побег, и благодарила Господа за ответ на ее молитвы. Однако теперь стена дождя не позволяла ей самой увидеть или услышать происходящее.

Она прищурилась и подалась вперед, уверенная, что заметила движение в темноте. За мерным шумом льющейся с неба воды она различила приглушенный звук удара. Полночь миновала около двух часов назад. Торгриму пора было действовать.

Звуков стало больше: плеск, топот ног, бегущих по влажной земле, достаточно тихий, чтобы не различить его, если не прислушиваться. Но Морриган была уверена в том, что ей не померещилось: Торгрим устроил побег. Теперь ее очередь.

Морриган переложила нож в левую руку и вытерла о платье вспотевшую ладонь, прежде чем взяться за него снова.

С нее было достаточно Дуб-Линна и бесконечных мук рабства. Так или иначе…

Она поднялась и прислушалась. Орм храпел в своей спальне. Она дождалась его возвращения из медового зала, притворяясь спящей у очага, спиной к двери, и слышала сквозь стук дождя по крыше, как он раздевается, как ворочается и охает, пытаясь заснуть. Вскоре он стал дышать громко и размеренно. Он спал уже больше часа.

Комнату освещало лишь слабое красноватое мерцание углей в очаге, но Морриган хорошо изучила этот дом и передвигалась быстро и бесшумно. В спальне не было окон, в ней царила непроглядная тьма, которую не рассеивали отблески света из соседней комнаты. Морриган ничего не видела, поэтому замерла, выжидая, не проснется ли Орм. Но слышалось лишь его сопение.

Она вынула нож из-под плаща и приблизилась к низкой кровати Орма. Он накрылся одеялом с головой, Морриган видела лишь темный холм на постели, но этого было достаточно.

Ей хотелось остановиться, прислушаться, удостовериться, что он спит, но внутренний голос кричал: «Нет! Нет! Сделай это!» Она столько раз мечтала об этом моменте, но воплотить мечту в жизнь оказалось труднее, чем ожидала Морриган. Она никогда не убивала людей, хоть и не считала грехом убийство такого мерзавца и язычника, как Орм сын Ульфа. И все же она содрогалась от мысли о том, что ей придется вонзить нож в спину спящего.

И вдруг Орм пошевелился, издав тихий звук, и Морриган захлестнула паника. Однако вскоре страх ушел, а с ним и нерешительность, все связные мысли исчезли. Она шагнула вперед, высоко подняв нож, и вогнала клинок в одеяло и лежащего под ним человека.

Нож вошел в мягкое, а затем на что-то наткнулся — на кость, предположила Морриган, но ей не хотелось об этом думать. Она вытащила нож и вонзала его снова и снова, пока последний удар не загнал оружие по самую рукоять.

Орм бился, крича громким и тонким голосом, как могла бы кричать женщина, но Морриган почти не слышала этого звука. Она пятилась прочь от бьющегося под одеялом тела, от пронзительного вопля, заполнившего комнату. Пятилась, пока не нащупала дверь спальни, а затем: выбежала прочь, через зал и входную дверь. Струи дождя хлынули ей в лицо, и она ахнула. Но ощущение было приятным, чистым и сильным, и такие же чувства дарило убийство, которое она только что совершила. Кровь Орма значила для Морриган не больше дождевой воды, стекавшей сейчас по ее коже.

Орм продолжал вопить тем же странным, слишком высоким для мужчины голосом. Морриган показалось, что за пеленой дождя она видит какое-то движение у ворот. Она бросилась к столовой, кТоргриму, который должен был вывести ее из Дуб-Линна.


В это время Торгрим как раз вернулся в тюрьму, чтобы проверить раненых.

— На покрывала, на покрывала, по человеку на каждый угол! — скомандовал он викингам, которых привел с собой, чтобы забрать товарищей, и тут зазвучал крик — жуткий, тонкий и протяжный.

— Тор всемогущий! — ахнул Олаф Желтобородый. — Призрак? Или тролль, как думаешь?

— Олаф, заткнись и поднимай своего брата, — огрызнулся Торгрим, не слишком уверенный в том, что Олаф ошибся.

Царила глухая ночь, наполненная дождем и смертью, как раз такая ночь, когда можно столкнуться со злыми духами.

Какое бы существо ни издало тот вопль, он наверняка привлечет внимание стражников. Торгрим выглянул за дверь. Сквозь пелену дождя бежали люди, направляясь к небольшому дому у частокола.

— Орнольф! Идем! — позвал Торгрим.

Вот он, их шанс! Крики отвлекли стражу.

Орнольф, держа меч наготове, жестом велел идти вперед и сам повел викингов под частоколом, где их движение не так бросалось в глаза.

Торгрим вернулся в обеденный зал.

— И вы тоже! За остальными!

Раненых подняли на покрывалах и потащили к дверям. Харальда несли последним. Торгрим услышал, как его сын тихо застонал. В складках покрывала он смог разглядеть только прядь русых волос на бледной коже. Парнишке придется непросто. Торгрим даже задавался вопросом, не жертвует ли он жизнью сына, пытаясь спасти свою.

Звуки боя и дождя слились в единый гул вето голове. Он чувствовал, как изнутри поднимается ярость, как ночь смыкается перед глазами и все другие шумы заглушает звук его собственного тяжелого дыхания.

Под хлещущими с неба холодными струями к нему приближался какой-то человек. Торгрим шагнул вперед, вскидывая меч. Смахнув левой рукой капли воды и влажные пряди со лба, он зарычал. Если этот человек — не один из его воинов, он сейчас превратится в труп.

—Торгрим!

Это прозвучало так, словно сам дождь заговорил женским голосом. Торгрим вгляделся пристальнее.

— Торгрим! — позвал человек, бегущий к нему.

Он опустил меч.

— Морриган?

По голосу он узнал юную целительницу, но только когда она приблизилась вплотную, он удостоверился, что это действительно Морриган. Ее длинные волосы облепили лицо, грубый шерстяной плащ пропитался влагой. Слепая ярость вдруг испарилась, как дым на ветру.

— Где твои товарищи? — спросила Морриган.

— Пошли вдоль забора к воротам. Что это за вопли?

Только сейчас он осознал, что крики стихают.

— Орм. Я вогнала нож ему в спину. Пора идти, иначе стражники бросятся за нами.

— Нами?

— Я тоже иду. Или они убьют меня за то, что я сделала.

Торгрим кивнул. Он не видел Орнольфа и остальных, потерял их за пеленой дождя, и вдруг он понял, что больше не хочет красться.

— Пойдем.

Он зашагал вперед, к воротам, размеренно и быстро. Туника стала тяжелой от воды, дождь слепил его. Морриган следовала за ним по пятам. Он все еще слышал крики из дома Орма, но знал, что времени у них мало.

— Кто идет? — раздался голос стражника, стоящего у ворот и неразличимого во тьме.

— Торгрим Ночной Волк из Вика! — рявкнул Торгрим, не сбиваясь с шага.

Стражник вышел из теней с мечом на изготовку и щитом на руке. Он казался сильнее и крупнее Торгрима, к тому же носил кольчугу. «Этого будет сложно убить», — подумал Торгрим. Он ощутил смятение воина. Стражник не знал, что происходит и кто есть кто. Его, скорее всего, просто встревожили крики.

— Кто ты такой? — спросил он, и Торгрим ударил его мечом в шею, так быстро и неожиданно, что дан лишь в последний момент успел вскинуть щит и попятиться.

Торгрим и рассчитывал попасть в щит. Он позволил мечу отскочить, развернулся и, словно косой, полоснул стражника на уровне пояса. Однако он не застал его врасплох, его меч уже готовился парировать удар. Раздался лязг железа, клинки завели знакомую песню. Торгрим вскинул меч над головой и нацелился на руку противника. Тот увернулся, клинок скользнул по кольчуге, и Торгрим отпрыгнул, готовясь к его контратаке.

Они закружили лицом к лицу, не сводя друг с друга глаз и надеясь заметить слабое место в обороне противника. Но стражник мог позволить себе тянуть время, а Торгрим был лишен этого преимущества. Торгрим прыгнул, заставив противника реагировать. Стражник отбил меч Торгрима щитом и атаковал сам.

Торгрим пнул его ногой, отклонил меч в сторону и тут же воспользовался возникшей брешью в защите, чтобы направить клинок в лицо чужака. Тот вздрогнул и не успел закрыться, меч викинга зацепил его бороду, и Торгрим почувствовал, как кончик клинка вспарывает кожу.

Верзила заревел и занес меч, отбросив Торгрима раньше, чем тот успел нанести серьезную рану. Но Торгрим первым пустил кровь в этой схватке и знал, какой эффект это окажет на противника.

Он не ошибся: стражник пришел в ярость и в бешенстве рубанул мечом, однако Торгрим по-волчьи уклонился, стремясь вогнать клинок в открывшуюся шею противника. Весь мир для Торгрима сосредоточился в этой схватке. Не существовало ничего за ее пределами. И поэтому, когда Морриган позвала его по имени, он мельком удивился, откуда доносится этот звук.

— Торгрим! Сзади!

Верзила ударил Торгрима щитом, заставив пошатнуться, и тут слова Морриган и ощущение движения за спиной заставили его осознать опасность — так быстро, что связная мысль не успела оформиться. Он прыгнул вправо, рухнул плечом в грязь, перекатился, вскакивая на ноги, в то время как тот, кто напал на него сзади, впустую вспорол мечом воздух.

Шанса на второй удар Торгрим ему не оставил. Он прыгнул, оттолкнувшись пятками, выставив меч перед собой, и клинок вошел прямо под мышку нападавшему.

Торгрим развернул вопящего противника, используя его тело как щит против первого стражника, и понял, что вытащить собственный меч будет сложно. Стражник атаковал.

Торгрим уклонился, толкая умирающего перед собой. Он искал выход из положения, когда из ночной темноты появились Скегги сын Кальфа и Снорри Полутролль с мечами в руках. Не успел дан развернуться лицом к новой угрозе, как Снорри вогнал свой клинок ему в шею. За спиной запыхавшегося Снорри Торгрим увидел открывающиеся ворота и команду «Красного Дракона», рассредоточившуюся вдоль стен.

Из крепости раздавались крики, звенел тревожный колокол. На постах наверняка стояло множество стражников, и теперь они выбегали во двор.

— Торгрим, не отставай! — крикнул Снорри. — У нас нет времени на твои игры!

Они развернулись и бросились к раскрытым воротам. Торгрим вспомнил о Морриган и обернулся. Она застыла в нескольких шагах от ворот. Девушка сбросила капюшон плаща, дождь стекал по ее лицу и длинным волосам. Викинг махнул ей рукой, подзывая, и побежал за своими товарищами.

Глава шестнадцатая

…как знать, в этом жилище

недругов нет ли.

Старшая Эдда. Речи Высокого
Рабыня наконец перестала вопить, и Орм решил, что она мертва. Он столкнул с себя ее тело, и та перекатилась на спину, рука ее свесилась с края кровати. Орм взял ее с собой из медового зала, поскольку ему надоело совокупляться со своей костлявой ирландской домоправительницей. Он ожидал от нее многого, но уж точно не того, что она заслонит собой нацеленный в него кинжал убийцы.

Орм не знал, сколько их там таится во тьме, проклятых ублюдков, и не знал, покинули ли они дом. Поэтому он просто ждал и прислушивался, пока рабыня кричала, прощаясь с жизнью, но даже когда она смолкла и вернулась ночная тишина, Орм все еще не мог понять, как обстоят дела.

Он откинул покрывало и медленно выбрался из кровати. Босые ноги шаркнули по земляному полу, рука нащупала рукоять меча и вытащила оружие из ножен. Орм проклинал дождь, стучащий по крыше и скрывавший все остальные звуки.

Но вскоре он понял, что с улицы доносятся какие-то крики. Орм склонил голову, пытаясь разобраться, что же происходит. Норвежский флот? Магнус поднял восстание? Он не знал.

Орм стоял голый и, внезапно и остро ощутив собственную уязвимость, бросил меч на мертвую рабыню и поднял с пола свою тунику. Орм как раз натягивал ее через голову, когда услышал грохот распахнувшейся входной двери.

— Ублюдки! — завопил Орм, одернул тунику и подхватил меч.

Если они явились его убивать, он уйдет как мужчина, передав свою душу валькириям.

Он толкнул дверь спальни и выскочил в главную комнату с мечом наготове. Их там оказалось четверо или пятеро — темных силуэтов, едва различимых на фоне мерцания углей в очаге. Орм бросился к ближайшему.

— Убить меня собрался, скотина? — заревел он, полосуя воздух мечом.

Человек, стоявший перед ним, успел лишь охнуть и неловко парировать его удар. Орм кинулся на него снова.

Кто-то сунул в угли очага факел. Тот затрещал, и комната озарилась ярким светом. Орм увидел, что к нему ворвался полуодетый Магнус сын Магнуса со своими доверенными людьми.

— Сукин ты сын! — зарычал Орм, но злился он прежде всего на себя: «Почему я не убил этого ублюдка, когда у меня был шанс? Теперь он убьет меня».

Орм снова атаковал, а Магнус парировал удар, и при этом на его лице отражались лишь удивление и замешательство.

— Господин, нет! — крикнул Магнус, отпрыгнув и приготовившись к очередной атаке. — Мы услышали крики… и пришли…

Орм остановился и вгляделся в свете факела в лица обступивших его людей. Мрачных выражений, свойственных убийцам, он не заметил. И опустил меч.

— Вы в порядке, господин? — спросил Магнус. — Что это был за крик?

— Кто-то пытался убить меня, но по ошибке прикончил рабыню.

— Рабыню? Морриган?

— Нет. — Орм взглянул на матрас у очага. — Где эта тварь?

— Ее здесь не было, когда мы пришли, господин, — ответил Кьяртан Быстрый Меч, начальник стражи, стоявший за спиной Магнуса.

Орм оскалился. Он постепенно осознавал, что здесь произошло.

— Двуличная ирландская шлюха… — пробормотал Орм, проталкиваясь мимо Магнуса к двери и шагая наружу, в дождь и хаос.

Он видел, как в темноте бегут воины, как у ворот начинается бой. Слышал звон стали, видел, как распахиваются ворота частокола. Он охнул и развернулся вправо. Стражей у обеденного зала не было. Распахнутая дверь чернела пятном на стене.

— Вот ведь сволочи! — заорал Орм в ночное небо. — Проклятые норвежцы сбежали! Магнус, собирай людей! К оружию! Мы должны остановить их раньше, чем они доберутся до корабля!

— Да, господин. — Магнус развернулся, чтобы уйти.

— И проследи, чтобы наши воины действовали организованно. Не позволяй им бежать толпой. Если норвежцы устроят ловушку, их перережут, как овец.

Магнус остановился.

— У норвежцев нет оружия, господин.

— Нет, но они умны, а разум опаснее мечей. Будь осторожен.

Магнус поспешил во двор, Орм побежал следом, в одной тунике и с мечом наголо. Грязь чавкала под босыми ногами. «Никогда больше, — думал Орм на бегу, — никогда больше я не позволю вероломным ублюдкам остаться в живых».


Орнольф вывел своих воинов за частокол. Торгрим прикрывал последних, вооруженных хуже всего, пока те пятились к воротам, ожидая атаки. Атаки не было, но она наверняка не заставит себя ждать.

— Они знают, что мы на воле! — крикнул Торгриму Снорри Полутролль. — Глядите, как забегали!

Даны действительно засуетились: выскакивали из домишек, стоявших под частоколом, размахивали оружием. Уже разобравшись, что произошло, они не рисковали нападать в одиночку или по двое. Они собирались в отряд, а когда соберутся, наверняка построятся «свиньей» и пойдут захватывать «Красный Дракон».

— Нужно добраться до корабля, — сказал Торгрим.

Он ускорил шаг, к его ритму подстроились остальные, и наконец они вышли из главных ворот на дощатую дорогу.

— Закрыть ворота! Закрыть ворота! — закричал Торгрим, и Снорри с Сигурдом Пилой налегли на тяжелые деревянные створки, сдвигая их на место.

Засова снаружи не было, а значит, ворота не задержат данов надолго, но хотя бы замедлят. Они остановятся перед ними, чтобы подготовиться к опасности, которая может ждать снаружи.

Торгрим развернулся и заспешил по дощатой дороге туда, откуда Морриган махала ему рукой, стоя рядом с тремя пастухами, один из которых был вооружен мечом, а двое других — копьями. Дело принимало совсем уж странный оборот.

— Подождите! — крикнул Торгрим товарищам, и те остановились.

— Торгрим, это мои друзья, — сказала Морриган, и по ее тону можно было догадаться, что она сознает, в какой отчаянной ситуации они оказались. — Они здесь, чтобы помочь!

Торгрим с подозрением взглянул на пастухов. Те не были похожи на воинов. Двое младших, по правде говоря, казались испуганными до смерти.

— Твой корабль готов, они об этом позаботились. Мы должны идти! Скорее, иначе они нас догонят! — выпалила Морриган, и Торгрим кивнул.

Рядом возник Орнольф.

— Торгрим! Нам нужно раздобыть оружие! Бесполезно бежать без оружия, они выследят нас, как собаки!

Орнольф был прав, и Морриган была права. Боевое безумие уже овладевало Торгримом, и он не хотел думать — он хотел драться. Невольно он бросил взгляд на медовый зал. Окна светились слабым отблеском угасающих очагов. Перед глазами мелькнул образ пьяных воинов, валяющихся на полу, словно павших после великой битвы.

— Там! — Он указал в ту сторону острием меча. — Там должно быть оружие! Ограбим медовый зал — и на корабль!

— Торгрим, позволь мне проводить раненых на корабль! — вмешалась Морриган. — Они вас только задержат.

— Да, да, отнесите их на корабль, — сказал Торгрим.

Он соглашался на все, что она предлагала. Похоже, целительница как-то странно влияла на его мысли, и Торгрим подумал, что она может воспользоваться этим колдовством в собственных целях. Но на подобные размышления не было времени.

— Те, кто несет раненых, ступайте за Морриган! Остальные идут со мной и Орнольфом. Вперед!

Морриган махнула рукой тем, кто нес раненых на покрывалах, и они заторопились за ней по дощатой дороге. Торгрим и Орнольф повели вооруженную часть отряда к медовому залу, который утесом возвышался над темнотой ночи.

Торгрим задержал людей у входа. Изнутри не доносилось ни звука. Обычно это означало, что все перепились и заснули. И никакой дождь не мог бы заглушить шум пира викингов в разгар веселья.

— Вы, — Торгрим оглянулся на свой отряд из двадцати человек, — обойдите зал, войдите через заднюю дверь, ловите тех, кто будет пытаться сбежать. Остальные следуют за мной и Орнольфом.

— Нам их убивать? — спросил Снорри.

Торгрим нахмурился. Разумно было бы отправить на тот свет столько врагов, сколько получится, невзирая на обстоятельства. Но даже в боевом безумии Торгрим не хотел рубить тех, кто находился без сознания. Он считал, что боги не одобряют подобных поступков.

— Только если будут сопротивляться, — ответил он. — Идем.

Орнольф двинулся к главному входу, другие воины помчались к заднему. Огонь в большом очаге угасал, факелы на стенах потрескивали, догорая. В зале находилось не меньше сорока человек, спящих за столами, распростертых на полу, храпящих с открытым ртом. Все они были хорошо вооружены. Люди Орнольфа рассредоточились по залу. Они вынимали мечи из ножен спящих, вытаскивали щиты из-под безвольных тел, выхватывали кинжалы и срезали ими сумки с поясов. Снорри Полутролль хотел даже стянуть кольчугу с человека, похожего на него сложением, но Торгрим велел ему остановиться.

Торгрим повернулся к Халлю сыну Гудмунда и Эгилю Ягненку.

— Найдите мешки, соберите в них всю еду, которую сможете обнаружить. Скегги, следи за дверью. Так, чтобы тебя не видели.

Торгримуказалось, что их обыск тянется бесконечно долго, пока снаружи шумит дождь, а внутри храпят спящие. Только раз тишину нарушило протестующее бормотание потревоженного воина, но резкий удар в висок рукоятью клинка заставил его замолчать.

— Торгрим! — шепотом позвал Скегги, сидевший удвери. Торгрим быстро пересек зал и присел рядом с ним.

Дверь была лишь слегка приоткрыта, и сквозь щель они могли видеть дощатый настил дороги, ведущей к залу. Дождь каскадом струился с крыши, хлестал их по лицам. Даны приближались.

Их было не меньше сотни, и шли они «свиньей» — не спеша, осторожничая. Торгрим мог разглядеть щиты, копья, шлемы. Они были слишком хорошо вооружены.

«Рабское отродье… — думал Торгрим, наблюдая, как они проходят мимо медового зала и движутся дальше по дороге. — Они не знают, что мы здесь…»

Да и откуда им знать? Они явно решили, что норвежцы сразу же поспешат на корабль.

— Оставайся здесь, — прошептал Торгрим. — Скажи Орнольфу, что я ушел. Ждите меня, я вернусь.

Не успел Скегги ответить, как Торгрим уже выскользнул за дверь, беззвучно ступая по земле в своих ботинках из козьей кожи и пригибаясь в тени медового зала. Дождь хлестал по лицу, но Торгрим этого не замечал. Он собрался, готовый ко всему, чувства обострились, как у волка. Он чуял запах данов даже сквозь дождь, мог слышать звон их кольчуг, их мягкие шаги подоскам дороги.

Он двигался вдоль края здания, пригнувшись, держа меч наготове в опущенной руке. Чувствуя землю сквозь подошвы ботинок, чувствуя ночь всей кожей, он двигался во тьме и был частью тьмы, беззвучный, как дух.

Торгрим Ночной Волк перебрался через цизкий забор, обрамлявший медовый зал, и двинулся вдоль края дощатой дороги, ныряя в тень прилегающих к ней домов. Он улавливал обрывки разговоров данов. Те тревожно переругивались. Их пугала эта ночь, и, не будь Торгрим сам ее частью, он тоже мог бы испугаться.

Они уже приближались к реке, и внезапно Торгрим подумал о Харальде, которого занесли на драккар. Беспомощный, он сгорал от лихорадки на борту. Даны убьют его, не задумываясь. Торгрим двинулся быстрее, обогнул лавку кузнеца, перепрыгнул забор, побежал вдоль дороги. Кто-то выглянул в окно, глядя прямо на Торгрима, но не заметил его в темноте.

Торгрим добрался до берега раньше данов, которые шли осторожно, с опаской. Кто-то прятался в кустах у воды, он чувствовал это так явно, словно видел собственными глазами. Торгрим обошел его по широкому кругу, стараясь держаться подальше от реки. Убрал меч в ножны, вытащил вместо него куда более быстрый кинжал.

Он оказался в десяти футах от человека, таившегося в засаде, ощутил во рту вкус его крови, но тут ж понял, что это Олаф Желтобородый — с мечом в руке он следил за дорогой.

— Олаф… — шепнул Торгрим, подбираясь ближе.

Олаф обернулся. Торгрим видел, как широко раскрываются его глаза. Олаф явно не ожидал услышать свое имя из-за спины.

— Торгрим! Молотом Тора клянусь, я решил, что это не ты, а ночной дух.

— Это я. Где Харальд? И где остальные раненые?

— Ирландская целительница унесла их, как она сказала, в безопасное место. Я оставил людей у дороги, чтобы они предупредили нас о приближении данов. Мы рассеялись. Спрятались.

Торгрим кивнул:

— Хорошо.

Они замолчали, глядя, как даны приближаются к драккару. Их отряд стал двигаться быстрее, когда они осознали, что засады не будет. Достигнув дока, клин распался, некоторые воины взобрались на борт «Красного Дракона» в поисках сбежавших пленников или намека на то, где они могут быть.

— Проклятье! — услышал Торгрим и узнал голос Орма. — Куда они подевались?

Никто не ответил. Никто не знал.

— Они наверняка еще в порту. — Это был голос Магнуса.

— Найдите их, чтоб вас! Двадцать человек остаются тут, остальные — обыскать город!

Торгрим придвинулся к Олафу Желтобородому:

— Оставайся здесь. Прячься.

Олаф кивнул, и Торгрим исчез, растворившись в ночной темноте. Он старался держаться подальше от дороги, двигался между домами, пересекал огороды, перепрыгивал через низкие плетни из камыша. Он пригибался и тяжело дышал на бегу, но перемещался быстро и тихо, как волк по лесной тропе.

Добравшись наконец до медового зала, он проскользнул внутрь через задний ход, с неудовольствием отметив, что тот никем не охраняется.

— Орнольф! — позвал он.

Ярл обнаружил бочку меда и наверстывал упущенное за неделю воздержания в датском плену.

— Орнольф, даны взошли на корабль. Поставили там небольшую охрану, остальные прочесывают город. Это наш шанс.

— А, проклятые даны! — взревел Орнольф, заставив спящих вокруг него пьяниц вздрогнуть. — Да пусть приходят, я их всех трахну! Добрый мед снова сделал меня могучим!

Добрый мед также сделал Орнольфа никудышным вожаком, как с печалью отметил Торгрим.

— Вы трое, — он выбрал тех, кто рылся в карманах одного из спящих, — берите эту бочку меда и несите ее на корабль. — Он знал, что Орнольф не тронется с места, если мед не пойдет вместе с ним. — Остальные пусть собираются.

Орнольф оказался не единственным, кто добрался до меда, но беды в этом не было. Любой викинг, достойный таковым называться, лучше дрался во хмелю.

Торгрим снял со стены один из коптящих факелов, подошел к очагу и разворошил угли. Довольно быстро факел снова разгорелся.

— Эгиль Ягненок! — позвал Торгрим.

Эгиль, стройный и жилистый, в отличие от большинства собратьев, с длинной шеей и редкой порослью на щеках, которую он гордо называл бородой, подбежал к Торгриму.

— Бери этот факел, — скомандовал Торгрим, — забирайся наверх, поджигай крышу.

Эгиль Ягненок посмотрел на высокую крышу, оценил взглядом выступы и выемки на стенах, затем кивнул, взял факел и начал карабкаться вверх.

Остальных Торгрим повел через заднюю дверь наружу, в ночь. Дождь немного поутих, оставаясь размеренным, но больше не лил как из ведра. Викинги сгрудились в темноте у кустарника. Они слышали далекие крики, доносившиеся из города, который обыскивали даны, но при этом не сводили взгляда с медового зала.

Первый язык пламени был не больше огонька свечи. Он промелькнул на камышовой крыше медового зала, затанцевал и затрепетал под дождем. Но как только всем показалось, что огонек вот-вот погаснет, возник еще один, затем еще, и вскоре всю крышу окутал огонь: занялись нижние, сухие слои камыша.

Стропила, поддерживавшие крышу, были просмоленными, а балки покрывала кора. Медовый зал чудесно заполыхает.

Открылась задняя дверь. Эгиль Ягненок показался в проеме — темный силуэт на фоне яркого огня.

— Идем, — сказал Торгрим.

Они направились к воде по пути, которым Торгрим пришел оттуда. Мешки с едой и бочка меда замедляли их шаг, но это было не важно, поскольку у данов появились другие поводы для беспокойства.

Воины Орма заметили пожар, когда викинги были еще далеко от реки. Их крики звучали все громче и чаще, особенно после того, как они осознали масштаб катастрофы. Медовый зал ярко пылал.

На дороге появились люди. Они выскакивали из домов и лавок, на бегу натягивали туники через голову, кричали, чтобы несли воду и топоры, созывали народ.

А медовый зал все горел.

Торгрим Ночной Волк вел норвежцев вниз по холму, мимо лавок, через заросший кустами участок, где остался в дозоре Олаф Желтобородый.

— Ни один из тех, кто охраняет драккар, не ушел, — сообщил Олаф.

Торгрим кивнул. Дисциплинированных воинов сложно отвлечь от выполнения приказа. Эти окажутся умелыми противниками.

Разум Торгрима советовал ему тщательно продумать тактику — обойти, атаковать с двух направлений, напасть на данов сзади. Но он был не в том настроении, чтобы заниматься подобной ерундой.

— Те, кто несет припасы, забирайтесь на «Красного Дракона» как можно скорее, рубите все канаты, кроме одного. Остальные — за мной. Убейте столько врагов, сколько сможете. Помните: нам нужно не победить, а сбежать.

Он развернулся и помчался через кустарник, даже не оглянувшись, чтобы проверить, идет ли кто следом.

Охрана драккара оставалась настороже, застать ее врасплох не удалось. Торгрим видел, как поворачиваются к нему головы, как поднимаются мечи, пока он перепрыгивает через низкие заросли шиповника и пробирается сквозь высокий камыш на склоне холма, спускающегося к реке.

— Кто идет? — прозвучал вопрос.

Торгрим ощутил, как из его горла рвется вой, и выпустил его наружу, занося меч над головой. Он выл, вопил и скалил зубы, размахивая трофейным оружием.

Первый из данов, шагнувший ему наперерез, погиб на месте. Разогнавшийся при спуске с холма Торгрим просто смел его меч в сторону и буквально пробежал по противнику — прыгнул, наступил на щит, опрокинул. Дан упал на спину, а Торгрим удержался на ногах, стоя на нем. Он вогнал меч ему в грудь и бросился вперед, снося плечом следующего.

Викинги с «Красного Дракона» волной хлынули на данов, наполняя ночь воем, но даны были готовы: боевой клич встречали боевым кличем, меч — мечом. Щиты ударили в щиты, мечи зазвенели под дождем, копья искали добычи.

Торгрим рычал и размахивал оружием, рубил и колол, но его новый противник был хорош, очень хорош, он парировал каждый удар и искал возможность для собственной атаки. Он был в кольчуге и со щитом.

Торгрим прыгнул. Дан отбил его клинок щитом, атаковал, и Торгрим едва успел отскочить. В десяти шагах от них Олаф Желтобородый и Свейн Коротышка схватились с Магнусом сыном Магнуса.

— Свинья! — рявкнул Торгрим.

Он рубанул мечом по широкой дуге, заставив противника вскинуть щит и попятиться, и забыл о нем. Торгрим бросился вперед, оставляя врага позади, пробился сквозь толпу и оттолкнул Свейна в сторону, занимая его место.

Они с Магнусом встретились взглядами, когда тот отбивал очередной удар Олафа Желтобородого, и взаимная ненависть стала так очевидна, словно они прокричали о ней вслух. Торгрим бросился вперед, направляя меч Магнусу в горло, тот в последний момент парировал удар.

Тут Торгрим заметил, что за меч в руке у Магнуса. Железный Зуб! Магнус бился мечом, украденным у Торгрима. Его Железный Зуб в руках врага!

Торгрим заорал, ударил Магнуса, промахнулся, ударил снова, бросаясь в ту бешеную атаку, после которой на поле обычно оставались лежать два трупа. Ночь в его глазах окрасилась алым, разум замолк, человеческая часть души ускользнула, оставив звериную суть.

— Торгрим!

Его клинок скрестился с мечом Магнуса — его собственным мечом! — но отлетел в сторону. Торгрим рванулся ближе, одновременно уходя с линии удара.

— Торгрим!

Кто-то звал его. Чей-то голос выкрикивал его имя, и звук был похож на маяк в море алого тумана.

— Торгрим! На корабль!

Его схватили чьи-то руки и потащили прочь, другие воины нападали на Магнуса с копьями, не позволяя приблизиться, а воющего Торгрима, тщетно размахивающего мечом, волокли куда-то назад.

А затем внезапно он почувствовал что-то странное под ногами. Он споткнулся и рухнул спиной на шероховатую влажную поверхность. Над головой качнулось черное небо, дождь заливал лицо, и весь мир шатался, словно земля ушла из-под ног и потеряла надежность. Торгрим не знал, что случилось.

«Корабль! Мы на борту корабля!» Осознание этого пришло к нему не сразу. Викинги затащили его на драккар и отчалили. «Красный Дракон» покачивался на стремнине. Торгрим сказал своим товарищам, что им нужно сбежать, а не победить, и сам же проигнорировал свой приказ.

Боевое безумие понемногу развеивалось, и Торгрим заставил себя встать. Корабль уже отошел от пристани футов на двадцать. Копье со свистом пронзило дождь и пролетело в футе от лице Торгрима, второе копье впилось в доски палубы у его ног. У некоторых данов были луки, и теперь в воздухе свистели стрелы. Одна попала в руку Торгерду Трещине, тот завопил и рухнул на дно корабля.

Даны бесновались на берегу, но ничего не могли сделать, кроме как бросать копья и посылать стрелы. Их было слишком мало, чтобы погнаться за «Красным Драконом» на другом драккаре. Поэтому они были вынуждены ждать подкрепления, но все остальные воины тушили пожар в медовом зале.

Орнольф уже стоял на носу, поливая данов отборной руганью. Копье вонзилось в шею дракона в нескольких дюймах от толстого живота ярла, но Орнольф, похоже, этого не заметил. Другие норвежцы, более рассудительные, чем их вождь, готовили к гребле длинные весла.

Торгрим поднялся на свое место у руля и с удивлением обнаружил там Морриган.

— Как ты сюда попала?

— Спряталась на борту во время битвы.

— Хорошо.

Торгрим схватился за широкое рулевое весло и толкнул его, разворачивая драккар от пристани. Первые несколько весел были уже на местах, и викинги заработали ими. «Красный Дракон» начал набирать скорость.

И только тогда Торгрим спохватился и быстро оглядел драккар. Он не увидел того, кого искал, и обернулся к Морриган:

— Где Харальд?

Глава семнадцатая

Холодны женские советы…

Северная поговорка
Орм сын Ульфа сгорал от желания кого-нибудь убить. Больше всего на свете ему хотелось вогнать меч кому-нибудь в брюхо, и, если бы он сумел обнаружить хотя бы одного из тех, кого считал ответственным за происшедшее, его желание исполнилось бы.

Он готов был убить охранников тюрьмы, но Торгрим и его люди позаботились об этом заранее. Он собирался убить предательницу Морриган, но она исчезла, сбежала с норвежцами, как он полагал.

Орм мечтал о том, чтобы прикончить Магнуса сына Магнуса, поскольку подозревал, что тот каким-то образом связан со случившимся. Но доказательств у него не было. Магнус всегда клялся Орму в своей непоколебимой верности. Магнус бросился в его дом, защищать Орма или мстить за него, когда понял, что на его господина напали. К тому же Магнус имел множество преданных последователей, которые вряд ли станут подчиняться Орму после его смерти. Убийство Магнуса могло создать больше проблем, чем решить.

Он хотел убить Асбьерна Толстого. Без особых причин. Просто потому что хотел.

Но он сдержал свой порыв. Орм достаточно прожил на свете, чтобы знать: убийство людей без достаточных оснований, лишь по собственной прихоти, приводит к нежелательным последствиям.

Первые лучи солнца окрасили серым небо на востоке, и только тогда Орм сумел как следует поразмыслить о сложившемся положении. Прежде всего, прежде чем искать норвежцев, нужно было справиться с пожаром в медовом зале. Этот зал был общественным и духовным центром Дуб-Линна. Без него Орму придется столкнуться с огромными трудностями, пытаясь удержать хоть в каких-то рамках угрюмый неотесанный сброд, каким было его воинство.

К тому времени, как он добрался до зала, крыша занялась уже полностью, спасти ее было невозможно, оставалось лишь сдерживать огонь, не давая ему поглотить и стены. Орм принял командование над небольшим отрядом, и вместе они оттащили от дверей рухнувшие обломки крыши. Они сбивали огонь тряпками, заливали водой, которую по цепочке передавали от реки, вытаскивали мертвых и полумертвых людей из пламени. С остальным справлялся проливной дождь.

После нескольких часов тяжелого труда пожар был потушен, а стены медового зала спасены. Заменить камышовую крышу будет несложно. Пока что Дуб-Линн был в безопасности.

Орм вернулся домой, велев своим людям убрать мусор, оставшийся после пожара. Магнус последовал за ним. Позвали и Асбьерна Толстого, проспавшего весь ночной переполох.

Орм тяжело опустился в свое деревянное кресло.

— Принеси мне эля, чтоб тебя черти драли! — рявкнул он и только потом вспомнил, что приказывать теперь некому: его рабыня сбежала.

— Позвольте мне, господин.

Магнус достал два кубка и наполнил их. Отчего-то он был необычайно заботлив. Орм решил, что Магнус боится наказания за то, что упустил норвежцев. Что ж, его страх нельзя было назвать необоснованным.

В дверях появился запыхавшийся Асбьерн Толстый. Магнус сел. Асбьерну он кубка не предложил.

— Господин Орм! Во имя Одина, что тут произошло? — с трудом отдышавшись, спросил Асбьерн.

Некоторое время Орм молча смотрел на Асбьерна и размышлял, как этот боров умудрился проспать ночной хаос. Асбьерн отличался умом, но это было его единственное достоинство.

— Норвежцы сбежали, — ответил Орм наконец, вдруг ощутив страшную усталость.

— Будь они прокляты! — выдохнул Асбьерн.

— Далеко они не сбегут, — сказал Магнус. — Я забрал парус с их корабля.

— Я велю снарядить за ними драккар, — затараторил Асбьерн. — С сотней воинов. Поднимается юго-восточный ветер, мы догоним их еще до полудня.

Орм кивнул. Разумеется, Асбьерн лишь пытался вернуть его расположение, и все же он был прав. Разумные решения приветствовались вне зависимости от подоплеки.

— Погодите минуту, господин… — сказал Магнус.

Он подался вперед на своем кресле, и Орм подумал: «Сейчас узнаем, что на уме у этого скользкого типа…»

— У меня появились определенные подозрения, господин, — продолжил Магнус. — Когда я допрашивал Торгрима, он обмолвился кое о чем. Я считаю, что именно эти норвежцы захватили Корону Трех Королевств.

Орм выпрямился, даже не пытаясь сохранить невозмутимый вид. Корона Трех Королевств? Это было единственное, чего он боялся больше норвежского флота.

— Что он сказал? — Великодушие, которое Орм проявлял к Магнусу, быстро сходило на нет.

— Он лишь раз почти проговорился, не более того. Начал рассказывать и тут же одернул себя. После этого я не смог выбить из него подробности. Он крепкий парень. А допросить Орнольфа о том же я не успел.

Все трое помолчали, обдумывая услышанное. Асбьерн повернулся к Магнусу:

— Ты обыскал их корабль. — Он, похоже, обвинял, а не утверждал. — И сделал это, не уведомив ни господина Орма, ни меня. Если у них была корона, теперь она наверняка в твоих руках.

Орм видел ярость в глазах Магнуса, но голос его оставался спокойным:

— Короны не было на борту. Если бы я нашел корону, то сразу же вручил бы ее господину Орму и нам не пришлось бы переживать по этому поводу. Но викинги наверняка спрятали ее где-то по пути, прежде чем прибыли в Дуб-Линн.

Орм ударил кулаком по подлокотнику кресла.

— Так почему, во имя Одина, мы не гонимся за ними на самом быстром из наших кораблей?

Асбьерн подскочил и перебил Магнуса, который открыл было рот для ответа:

— Потому что они не станут ее забирать, если будут знать о погоне. Стоит норвежцам увидеть хорошо вооруженный драккар, преследующий их, и они ни за что не пойдут к тому месту, где спрятали корону.

— Итак… — начал Орм, но его перебил уже Магнус, желавший все же принять участие в этом разговоре:

— Мы последуем за ними по суше, господин. У норвежцев остались только весла. Всадники легко догонят их по берегу. Если они собираются забрать корону, идя под веслами, то далеко от берега они не отплывут.

Орм кивнул, размышляя о мужчинах, сидящих перед ним. Он не доверял ни Асбьерну, ни Магнусу. По правде говоря, он вообще никому не доверял. Именно поэтому Орм не решался покинуть Дуб-Линн, чтобы принять участие в погоне за короной.

— Хорошо. — Орм откинулся на спинку кресла. — Вы отправитесь за ними, вы оба.

Асбьерн первым нарушил воцарившееся после его слов молчание:

— Господин, но…

— Вы оба отправитесь за викингами. Магнус, выбери из своих воинов двадцать лучших. Ты, Асбьерн, выбери своих. Этого будет достаточно, у норвежцев мало оружия. Следуйте за ними. Когда они высадятся на берег за короной, атакуйте.

Некоторое время оба его советника молчали. Затем, словно одновременно осознав, что тот, кто первым бросится выполнять приказ господина, наверняка завоюет его расположение, они вскочили и поспешили к двери.

Орм насмешливо наблюдал за тем, как они выбегают на улицу. «Меня окружают двуличные ублюдки», — подумал он, надеясь на то, что два предателя, действуя в собственных интересах и стремясь превзойти друг друга, достигнут большего, чем смогли бы поодиночке. Или они друг друга уничтожат. Его устроили бы оба варианта.


Викинги на «Красном Драконе» недолго радовались тому, что им удалось избежать неминуемой и мучительной смерти. Обнаружив пропажу паруса и осознав, что придется садиться за весла, они разразились проклятиями и жалобами.

— Всем заткнуться! — рявкнул Торгрим, которому надоел их унылый ропот.

Если бы Харальд был здесь и в добром здравии, он наверняка схватился бы за весло, благодаря судьбу за предоставленный шанс.

Они пробирались в темноте по реке Лиффи. Скегги устроился на носу, проверяя длинным веслом расстояние до илистых берегов. Один раз они чуть не сели на мель, но сумели вернуть драккар на глубину, прежде чем повредили дно. Им повезло с приливом, который начался одновременно с их побегом. Грести было тяжелее, зато они не рисковали застрять на мели или увязнуть в прибрежном песке.

Они добрались до устья реки как раз к тому моменту, когда первые лучи солнца окрасили небо на востоке. Дождь сменился моросью, а затем совсем прекратился, и восходящее солнце вернуло Торгриму надежду, покидавшую его в темное время суток. Открытое море под килем — и никаких драккаров, идущих следом.

Орнольф шагал по драккару с чашей меда в руке.

— Тяните, парни, тяните! — кричал он гребцам, пытаясь их подбодрить. — Будем грести до самой Норвегии, если понадобится, зато данские выродки не выпустят нам кишки!


Попытки ярла поднять боевой дух товарищей особого эффекта не возымели.

Орнольф взобрался на корму.

— Где Харальд?

Морриган сидела у ног Торгрима, прислонившись к борту и с головой накрывшись плащом, чтобы согреться. Услышав вопрос ярла, она подняла голову, и Орнольф удивился, заметив ее.

— Это кто? — спросил он у Торгрима.

— Морриган. Ирландская целительница, — ответил тот.

Орнольф присмотрелся к ней получше.

— Ага, нуда. И что она тут делает?

— Она принесла нам кинжалы, помнишь? И зарезала Орма. Она решила, что ей лучше не оставаться в Дуб-Линне.

— Тут и думать нечего! — проревел Орнольф и добавил, обращаясь к Морриган: — Повезло тебе. И нам повезло, всегда хорошо иметь красотку на борту. Но где Харальд?

— Спроси у Морриган, — сказал Торгрим.

Орнольф посмотрел на Морриган. Та ответила:

— Похоже, вас всех очень интересует этот Харальд.

— Конечно, меня интересует Харальд! Он мой внук и единственный стоящий мужчина на этой лоханке кроме меня!

— Понятно, — ответила Морриган и убрала с лица прядь волос. — Харальд слишком болен, чтобы путешествовать на корабле. Как и остальные раненные. Те пастухи — и с ними мой брат, Фланн мак Конайнг, — проследят за тем, чтобы их доставили в безопасное место. Я покажу вам путь, и вы сможете их забрать.

«Фланн мак Конайнг? Что-то не очень похоже на имя бедного пастуха», — подумал Торгрим.

— Ну, значит, мы вдвойне твои должники, — сказал Орнольф. — Однако же мне не нравится то, что моих воинов разделили.

Торгриму это тоже не особенно нравилось. Он подозревал, что Морриган о многом умалчивает.

«Красный Дракон» давно покинул устье Лиффи, нос драккара высоко взлетал на волнах и низко нырял, спускаясь с них, и это подсказывало Торгриму, что они наконец вышли в открытое море. Пришла пора принимать решение.

— Орнольф, мы отошли от берега, — сказал Торгрим. — Куда направимся?

— Забирать Харальда, конечно. Эта рабыня покажет, куда плыть. — Он поглядел на Морриган. — Так куда?

Морриган не ответила. Она поднялась быстрым плавным движением, потянулась и стащила капюшон с головы. Тор- грим вдруг понял, что ни разу не видел ее при свете дня, вне стен их темной камеры. Она оказалась еще моложе, чем он думал, с гладкой кожей и миловидным лицом, на котором выделялись изящные скулы. А во взгляде ее была твердость, которой он раньше не видел. Подобная суровость больше подходила вождю, ведущему своих воинов в битву, чем рабыне-целительнице.

Морриган наконец заговорила, и ее тон вполне соответствовал ее взгляду:

— Вначале нам нужно кое-что обсудить.

Торгрим напрягся и нахмурился. Он не знал, что ему предстояло услышать, но догадывался, что ему это не понравится. Внезапно все поступки Морриган, — то, что она лечила их, принесла им оружие, убила Орма, помогла с ранеными, — приобрели совсем иное значение, словно Торгрим впервые увидел их в ярком свете дня, как и лицо рабыни.

— Говори, — сказал он.

— Существует корона, древняя корона, которую отдали на хранение аббату Глендалоха. Ее называют Короной Трех Королевств. Аббат провозгласил, что корону следует вручить королю Тары Маэлсехнайллу мак Руанайду. Ее отправили на куррахе в сопровождении двадцати благородных воинов. Но в Тару она так и не прибыла.

Торгрим молчал и старался не смотреть на Орнольфа. Наконец он выдохнул:

— И что?

— Я думаю, что корона у вас.

— Можешь обыскать корабль, если хочешь. Магнус обыскивал и ничего не нашел.

— Я знаю, что ее нет на драккаре. Вы слишком умны, чтобы везти ее в Дуб-Линн. Я уверена, что вы ее где-то спрятали.

— Что за Корона Трех Королевств? — спросил Торгрим. — Чем она так важна?

— Это вас не касается. Это дела ирландцев, а не фин галл. Корона важна, вот и все, что вам нужно знать.

— Будь проклята твоя наглость, женщина! — рявкнул Орнольф. — И будь проклята эта корона, и проклят тот, кто ее получит!

Морриган оставалась бесстрастной.

— От этой короны зависит будущее Ирландии. А также будущее Харальда и ваших людей.

— Харальда?

Когда Торгрим понял, что она имеет в виду, ярость, словно шторм, закипела у него в груди. Он злился на Морриган и ее предательство, а еще на себя — за то, что так глупо попался в ее ловушку.

— Ах ты ведьма! — зарычал он. — Где мой сын?

— В безопасности. Он не пострадает. О нем хорошо позаботятся. А когда корона будет возвращена моему господину Маэлсехнайллу, которому принадлежит по праву, ваши люди вернутся к вам.

На этот раз Торгрим разрешил себе посмотреть на Орнольфа и увидел, что ярл, дед Харальда, тоже пришел в ярость, как и он сам, и точно так же чувствует себя связанным по рукам и ногам.

Не тратя слов, Торгрим толкнул рулевое весло, разворачивая нос «Красного Дракона» на север, в направлении маленькой бухты, где под серым песком была спрятана Корона Трех Королевств.

Глава восемнадцатая

По слову Истины Принца великие армии движутся на страны врагов.

Завет Моранна
Бригит вытерла мокрой тряпицей вспотевший лоб юного чужака. «Эти фин галл — очень красивый народ», — подумала она. Раненый — его называли Харальд — был весьма хорош собой: светловолосый, с волевым подбородком, на несколько лет младше ее самой, невысокий, но прекрасно сложенный, сильный, даже несмотря на изматывающую лихорадку. В лучах солнца, падавших из единственного окна, его кожа и волосы словно светились. Он был похож на ангела в сиянии небесной славы.

Харальд напрягся и застонал. Бригит убрала тряпицу с его лба и подалась вперед в надежде, что он что-нибудь скажет. Юноша то и дело произносил странные фразы на северном наречии, которого она не понимала. В Таре язык фин галл знал только Фланн мак Конайнг, и Бригит потребовала, чтобы он научил ее некоторым словам.

Фланн прибыл позавчера вместе с двумя пастушками и дюжиной воинов, которые выехали с ним в Дуб-Линн, а затем ждали с лошадьми и повозками за частоколом крепости, чтобы доставить Фланна и заложников обратно в Тару. Раненых северян разместили в комнатах огромного королевского дома, целители заботились о них, а стражники охраняли двери, как и положено поступать с заложниками, а не пленниками.

Бригит отложила тряпицу и взяла миску с похлебкой, стоявшую на столе у кровати. Набрала ложку бульона и коснулась ею губ раненого, который инстинктивно проглотил содержимое. Затем она проделала это еще раз.

Из коридора донесся звук шагов. Бригит ожидала, что этот человек, кто бы он ни был, пройдет мимо, но ошиблась. Дверь открылась, Бригит обернулась и увидела, что в комнату входит ее отец. Он был одет для приема, не для войны — алый плащ ниспадал почти до самого пола, зеленую тунику покрывала изысканная вышивка.

— Это тот самый? — спросил он.

— Да.

Маэлсехнайлл подошел к постели раненого и принялся рассматривать Харальда, словно тот был каким-то неведомым, но крайне отвратительным зверем.

— Он выживет?

— Он силен. Гормлайт приходила осмотреть его и сказала, что Морриган отлично справилась с лихорадкой. Он скоро придет в себя. Я уже вижу, что ему лучше.

— Хм! — произнес Маэл, совершенно равнодушный к жизни и смерти фин галл. — Никак не могу понять, отчего Господь не уничтожит всех этих варваров.

— Спроси отца Гилберта.

— Спрашивал. Он тоже этого не понимает.

Маэлсехнайлл наблюдал за тем, как Бригит кормит Харальда бульоном.

— Он что-нибудь говорил?

— Издавал звуки. Но я не знаю, был ли в них смысл.

— Возможно, стоит прислать сюда Фланна, пусть послушает. А ты попробуй догадаться, что на уме у этих злобных тварей.

Бригит посмотрела на отца, услышав в его голосе знакомые нотки.

— Но он всего лишь мальчишка.

— Мальчишка… Волчонок тоже кажется милым щенком, но с возрастом превращается в злобного зверя. Поэтому их нужно убивать, пока не выросли.

— Но ты не можешь убить Харальда! И других викингов тоже. Они ведь заложники! Когда тебе вернут корону, их придется отпустить.

Маэлсехнайлл не ответил, он лишь смотрел на Харальда — одновременно с любопытством и отвращением, с ненавистью и равнодушием.

— Конечно, — сказал он, а затем развернулся и вышел из комнаты.


Магнус сын Магнуса наблюдал, как последнюю из пятидесяти лошадей заводят на борт драккара и привязывают у борта. Воины, расположившиеся ближе к носу и корме, снимали длинные весла с креплений вдоль бортов и передавали тем, кто устроился на сиденьях для гребцов. На носу собрались те двадцать воинов, хорошо вооруженных, одетых в кольчуги, которых он отобрал для охоты на норвежцев. У руля стояли люди Асбьерна, тоже в полном вооружении.

Путешествие по воде будет недолгим — им предстояло преодолеть всего три сотни ярдов к северному берегу Лиффи, а затем они двинутся верхом вдоль изрезанного побережья Ирландии.

Асбьерн Толстый, отдуваясь, поднялся с причала, где наблюдал за погрузкой телеги на принадлежащий ему кнорр. Он тоже надел кольчугу, черную от масла, хранившего ее от ржавчины. Видно было, что надевали ее редко. Асбьерн перевязал ее поясом, с которого свисал меч с вычурной гравировкой на серебряной рукояти.

«Сколько же коров пришлось зарезать, чтобы хватило шкур на пояс для этой жирной свиньи!» — подумал Магнус.

— Надеюсь, ты прав, Магнус, и норвежцы отправились на север, — сказал Асбьерн, когда сумел перевести дыхание. — Потому что, если они поплыли на юг, все будет напрасно.

— Они отправились на север, — сказал Магнус. — За ними проследили.

— Подобная дальновидность впечатляет. И заставляет задуматься, как много ты знал наперед.

—Думай что хочешь. Дальновидность способен развить только тот, кто участвует в битвах. Женщинам, детям и тем, кто сидит дома, словно… советник… подобного не понять. Что в повозке?

— Еда. Покрывала для сна. Я забочусь о своих людях.

— Мои люди заботятся о себе сами. Телега нас только задержит. Оставь ее.

— Я оставлю ее, только когда сам так решу. Я не подчиняюсь твоим приказам.

«О да…» — подумал Магнус. Два вожака, каждый со своей дружиной, отправляются с одним и тем же заданием. Лучшего способа организовать провал просто нет. Магнус был уверен, что Орм это знал и планировал. Впрочем, не важно. Кьяртан Быстрый Меч махнул рукой со штирборта[85]. Всех лошадей уже погрузили, все гребцы заняли свои места и подняли весла в воздух.

— Отправляемся, — сказал Магнус и зашагал к сходням, не оглядываясь, чтобы проверить, идет ли за ним Асбьерн.

На то, чтобы добраться от южного берега Лиффи к северному, драккару понадобилось двадцать минут. Первых лошадей уже отвязали и вели по сходням на берег, Магнус спрыгнул в густую траву. Асбьерн, решивший переправиться на собственном кнорре, препирался с командой, требуя, чтобы с телегой обращались осторожнее.

Всех лошадей уже свели на сушу, а телега так и болталась на канатах. Магнус подошел к краю илистого берега.

— Проклятье, я же говорил тебе, что телега нас задержит!

— Выбирай ходом! — крикнул Асбьерн своим людям, когда телега просела.

Те потянули за канаты, и телега медленно поползла вверх, с палубы на длинные сходни, тянувшиеся над илом до твердой почвы.

— Мы потеряем куда больше времени на поиски пищи, если не снимем телегу с кнорра, — огрызнулся Асбьерн. — Эй, помалу, помалу!

Телега встала на сходни, и шестеро воинов схватились за нее, чтобы она не упала в реку, набрав ход. Веревки убрали, и доски сходней опасно прогнулись под ее весом.

— Я восхищен тем, как ты заботишься о своих людях, но мне кажется… — начал Магнус, и тут сходни с громким треском разломились пополам. Телега и державшие ее воины рухнули в речную грязь. — Догонишь нас, когда разберешься с этим, — закончил он и зашагал прочь, прежде чем Асбьерн нашел что ответить.

В двадцати шагах от реки его воины вместе с воинами Асбьерна седлали своих лошадей.

— По коням! — крикнул он в ту сторону, зная, что приказ выполнят только его люди.

Кьяртан Быстрый Меч протянул ему поводья коня. Магнус нашел ногой стремя и взлетел в седло. Он поправил щит на спине, убедился, что меч находится в нужном положении, и его воины сделали то же самое.

Асбьерн вскарабкался на берег по сломанным сходням, пытаясь не увязнуть в густом иле. Он не мог позволить Магнусу уехать без него.

— Вперед! — крикнул Магнус.

Развернув коня, он пнул его пятками в бока и пустил рысью в сторону холмов, прислушиваясь к топоту копыт двадцати лошадей за спиной.

Они оказались на открытой местности. Зеленые поля, словно океанские просторы, раскинулись вокруг. Тут и там росли небольшие рощицы, между полями тянулись неровные каменные стены. Как только они добрались до пологих холмов, на востоке мелькнула полоса морской глади, залитой солнечным светом. Отряд двинулся дальше.

Лиффи и крепость остались далеко позади и скрылись из виду, когда Магнус решил обернуться в седле посмотреть, кто за ним следует. Его собственный отряд двигался тесной группой. Их отличали ярко раскрашенные щиты и суровые лица. Некоторые воины Асбьерна оказались рядом, и Магнус понял, что это хорошие бойцы, опытные и надежные. Вскоре они вольются в его отряд.

Последним ехал Асбьерн, неловко державшийся в седле. Его толстые щеки раскраснелись, лицо заливал пот, но Магнус сочувствовал разве что лошади, несущей столь тяжкий груз. Асбьерн ненавидел скачки, но ненависть к Магнусу была сильнее. Он не мог позволить сопернику верховодить. Магнус натянул поводья, останавливая коня, и спрыгнул на землю. Тридцать воинов последовали его примеру. Асбьерн спешился последним, с громким пыхтением и стонами.

Драккар викингов виднелся примерно в миле от берега, именно там, где Магнус рассчитывал его увидеть. Корабль медленно шел на север под веслами, без паруса, несмотря на хороший юго-западный ветер. Расстояние не позволяло разглядеть детали, но равномерные взмахи весел говорили сами за себя. Магнус улыбнулся. Он мог себе представить, как бранятся гребцы.

— Отличная работа, Магнус, — заявил Асбьерн, очутившийся у него за спиной. — Они действительно тут.

— Действительно тут, — повторил Магнус. — Ведут нас неспешным шагом к Короне Трех Королевств.

— О да, неспешным, — хмыкнул Асбьерн. — У нас было достаточно времени, чтобы разгрузить мою телегу. Но меня вынудили оставить ее позади с половиной моего отряда. А у нас теперь нет еды.

Магнус повернулся к Асбьерну. Пришло время уязвить его речью. Настоящий клинок он вонзит в него позже.

— Мои люди обеспечивают себя как викинги, а не как женщины, повсюду берущие с собой провиант. — Он оглянулся и посмотрел на север, а затем повысил голос, чтобы его слышали все: — В пяти милях к северу отсюда, в месте, называемом Балдойл, находится монастырь. Его уже несколько лет никто не грабил. Мы это исправим, возьмем все, что нужно, и последуем за драккаром. Что скажешь, Асбьерн?

Он снова обернулся и посмотрел на Асбьерна, который, похоже, не обрадовался его словам. Если он согласится, это будет выглядеть так, словно Магнус здесь главный, а он, Асбьерн, ему подчиняется. С другой стороны, его же воины ополчатся против него, если он попытается запретить им ограбить богатый монастырь.

— Господин Орм будет недоволен тем, как ты игнорируешь его приказы и разоряешь наши собственные земли. — Отговорка Асбьерну явно не удалась.

— Те из нас, кто ходил в набеги, знают, что такие дела нужно делать быстро. Если двинемся галопом, закончим прежде, чем драккар с нами поравняется.

Магнус осмотрелся. На лицах воинов отражался волчий голод, они улыбались в предвкушении. Теперь они на его стороне. Лидерство, набеги, бои — это была его территория, не Асбьерна, и Асбьерн совершил фатальную ошибку, решив ступить на чужое поле.

Глава девятнадцатая

Язычники опустошили святилища Господа, пролили кровь святых на наши алтари…

Из письма Алкуина в Линдисфарн[86]
Весла драккара «Красный Дракон» поднимались и опускались в размеренном ритме, которому вторили тяжелые выдохи гребцов. Ветер был попутным и сильным, но в отсутствие паруса ничем не мог им помочь. Викингов утешало лишь то, что им не приходилось грести против ветра.

Торгрим держал рулевое весло, направляя корабль на восток, пока тот не обогнул широкий мыс у северного края дублинской бухты, больше похожий на полуостров. Затем он повернул на север и оглянулся. Эгиль Ягненок сидел на привязанном рее, обхватив мачту рукой, как девчонку в медовом зале. Виду него был довольный. Торгрим велел Эгилю следить, нет ли за ними погони, высматривать угрозы с моря и любые корабли, с которых можно было бы стащить парус. Но за все это долгое и тихое утро он никого не заметил.

Морриган сидела на морском сундучке у левого борта, неподалеку от Торгрима, и жевала кусок хлеба со свининой из запасов, набранных викингами в медовом зале. А набрали они немного, пятидесяти воинам на борту корабля этого хватит разве что на день. Завтра придется пополнять припас.

Морриган всматривалась в горизонт и не замечала, что Торгрим ее изучает. Плащ она сняла, оставшись в тонком платье и переднике. Голова была не покрыта, волосы высохли и оказались светло-каштановыми. О чем бы она ни думала, мысли ее никак не отражались на лице.

— Так где Харальд? — спросил Торгрим.

Его злость поутихла с наступлением дня, и он снова мог контролировать свой голос.

— Он в безопасности, если дуб галл… если твои соотечественники его не убили.

— Орм и его товарищи — даны, они не мои соотечественники.

Морриган пожала плечами, словно считала всех северян одним народом.

— Харальд и другие раненые сейчас в большом доме Тары.

— Тары?

— Во владениях ирландских королей Бреги. Когда заберем корону, я покажу вам путь туда.

Торгрим в очередной раз бросил взгляд на горизонт. Морриган рассказывала все больше, но воспользоваться этими сведениями они сейчас не могли. Торгрим понятия не имел, где находится эта Тара. Пока что, судя по всему, им оставалось лишь выполнять указания Морриган.

— Что представляет собой Корона Трех Королевств? — спросил он.

Морриган подняла взгляд, и Торгрим ощутил, как какое-то странное чувство на секунду возникло между ними. Некоторое время девушка молчала, словно подбирая слова.

— Это тебя не касается, — сказала она.

— Еще как касается. На данный момент это главное мое дело.

Морриган кивнула, признавая истинность его утверждения. Она собралась было ответить, но тут сверху завопил Эгиль Ягненок:

—Дым, я вижу дым! На берегу, по левому борту!

Все викинги одновременно посмотрели в том направлении, однако ритм весел не сбился ни на миг. Столб темного дыма поднимался откуда-то с суши, верхушку его трепал ветер. Дыма было так много, что сомневаться не приходилось: он явно шел не из очага и не из трубы кузницы. Где-то возник пожар — либо случайно, либо после того, как кто-то намеренно бросил факел.

Морриган вскочила и уставилась на дым. Нахмурившись, она вцепилась руками в борт.

— На веслах — удвоить ход, быстро! — крикнул Торгрим, и гребцы с готовностью подчинились, в то время как Торгрим налег на руль, разворачивая драккар к берегу.

Морриган дым заставил беспокоиться, Торгрим же увидел в нем шанс.

На корму взобрался Орнольф.

— Эй, Торгрим, что у нас там такое?

— Не знаю. Спроси целительницу, она, похоже, уже догадалась.

Орнольф посмотрел на Морриган:

— Ну?

— Я тоже не знаю.

Они быстро приближались к берегу, что позволяла малая осадка драккара, летящего над белыми баранами волн прибоя. В полумиле от берега, прямо напротив дымного столба, Торгрим велел гребцам сушить весла. Те зашумели, заскрипели и загрохотали весла в уключинах, а потом воцарилась полная тишина, нарушаемая лишь мягким плеском воды о корпус корабля.

Викинги смотрели на дым и прислушивались. Вскоре, едва различимые на таком расстоянии, до них донеслись звуки: треск пламени, крики жертв, лязг железа. То были звуки набега, знакомые викингам, словно голос возлюбленной.

— Это монастырь в Балдойле, — тихо сказала Морриган.

— Эгиль Ягненок! — крикнул Торгрим, запрокинув голову. — На берегу есть драккары?

Эгиль ответил не сразу, вначале оглянувшись.

— В пределах видимости никого.

— Ха! — воскликнул Орнольф. — Так тут орудуют не северяне?

Морриган нахмурилась еще больше и отрывисто произнесла:

— Видимо, нет.

— А вы, ирландцы, грабите своих не хуже, чем мы треплем вас, — сказал Торгрим.

Если не викинги устроили набег на монастырь, значит, там и впрямь ирландцы грабили ирландцев, что, как он знал, случалось довольно часто.

Какое-то время все молчали, наблюдая за поднимающимся дымом и прислушиваясь к слабым звукам боя. «Красный Дракон» медленно поднимался и опускался на морских волнах.

— Вот этим и важна корона, — сказала Морриган наконец, и Торгрим вначале не понял, к нему она обращается или к себе.

Что?

— Корона Трех Королевств. Вот зачем она нам нужна. Чтобы прекратить этот позор… эти распри между ирландскими королевствами.

Орнольф и Торгрим внимательно ее слушали.

— Это очень древняя корона, — продолжила Морриган. — Ее выковали давно позабытые друиды, задолго до того, как в Ирландию пришла истинная вера. И всегда хранили в королевстве Лейнстер, к югу от Бреги.

— Где находится Брега? — спросил Торгрим.

— Вот это Брега. — Морриган кивнула на берег. — Все эти земли к северу от реки Лиффи.

Торгрим кивнул. Теперь он лучше понимал, где держат Харальда. Но ненамного.

— Ирландские короли всегда сражались друг с другом. У нас много ри туата, правящих небольшими кланами, ри руири, повелевающих ими, а есть еще короли над королями — ри руирех. Они постоянно воюют между собой. И даже когда Ирландия приняла истинную веру, это не изменилось. Лишь корона способна остановить распри, и то ненадолго. Кому бы из ри руирех ни досталась корона, он станет общепризнанным королем Бреги, Лейнстера и Миде на западе. Он сможет собрать армии трех королевств, и те будут верны ему.

Орнольф издал невнятное хмыканье. Торгрим представил корону такой, какой он в первый раз ее увидел, развернув сверток ткани на разграбленном куррахе.

— Как по мне, чепуха это полная, — заявил Орнольф. — Если три королевства хотят заключить союз, так пусть заключат союз. Зачем им для этого какая-то корона?

Морриган покачала головой.

— Короли Ирландии слишком независимы — и слишком упрямы, — чтобы создать союз. Даже если ри руирех договорятся, ри туата не слишком охотно служат другим королям. Однако корона обладает мощью и властью. В ней заключена магия друидов, и пусть мы больше не придерживаемся древних путей, она хранит свою силу. Корону редко отдают правителям, и не пожизненно, лишь до тех пор, пока в ней существует нужда, затем ее возвращают. Тому, кто носит Корону Трех Королевств, все подчиняются беспрекословно.

— Дерьмо собачье, — отрезал Орнольф. — Ты хочешь сказать, что один из местных корольков, получив в руки такую власть, затем добровольно от нее откажется?

— Именно об этом я и говорю. Сила короны слишком велика, чтобы с ней играть. Ни один король не осмелится удерживать ее против воли тех, кто владеет короной.

— Я понял, — сказал Торгрим.

Он действительно понял и осознал силу короны. Раз уж короли Ирландии так стремились перерезать друг другу глотки, кто угодно, получивший власть над тремя королевствами, сможет править и целой страной. Торгрим это уяснил, хотя причины такого положения и остались для него загадкой.

— Кто владеет короной? Кто решает, кому ее передать? — Друиды Лейнстера в давние времена создали корону и легенду о ней, вложив и в то, и в другое особые силы. Они решили: когда угроза Ирландии будет велика, достойный руирех получит корону, и они же решили, когда он должен будет от нее отречься. После того как в Ирландию пришла истинная вера, корону поручили аббату Глендалоха в расположенном там монастыре. Аббат мудростью своей и делает выбор, кто и когда будет носить корону. Это непростой выбор. На памяти моих родителей и на моей памяти корону еще ни разу никому не вручали.

— Так почему же о ней вспомнили теперь?

Морриган помедлила перед ответом, не сводя глаз с далекой колонны дыма.

— Ирландия в смертельной опасности. Нам угрожают захватчики.

— Захватчики? — спросил Орнольф. — Какие?

Торгрим улыбнулся. Он догадался, что Морриган имеет в виду.

Целительница обернулась к ним, взглянула Орнольфу в глаза, и Торгрим увидел то же выражение, которое замечал за ней раньше: непокорность и решимость, словно никто и ни — что не могло остановить ее и заставить замолчать.

— К нам вторгаются дуб галл и фин галл. Северяне.

— Вторгаются? — заревел Орнольф. — Одна-две крепости в портах и редкие набеги на побережье? Это, по-твоему, вторжение?

— Это только начало. И мы должны покончить с этим, пока не стало слишком поздно. — Лицо Морриган стало суровым, она говорила резко и быстро. — Аббат Глендалоха это понимает. Вот почему он решил отдать корону моему господину Маэлсехнайллу мак Руанайду, который, единственный из всех королей, способен изгнать чуму из нашего дома. И я это понимаю.

— Орм тоже знает о короне, — сказал Торгрим.

Даны в Дуб-Линне были в безопасности, пока ирландцы воевали друг с другом, но альянс трех королевств легко мог сбросить северян в море.

— Значит, — сказал Торгрим, — вы похитили моего сына, чтобы заставить меня и Орнольфа помочь вам избавить Ирландию от моих же сородичей?

— Сородичей? Они же даны, как ты сказал, не твои соотечественники.

Торгрим улыбнулся: девчонка быстро соображала.

— Что скажешь, Торгрим? — спросил Орнольф, указывая на столб дыма на западе. — Стоит высадиться и посмотреть, что там есть полезного?

Торгрим заметил ярость, вспыхнувшую в глазах Морриган.

— Прошу не забывать о нашей цели, — сказала она.

— Она права, — заметил Торгрим. — Сейчас нам нужно заботиться лишь о том, как помочь ирландцам выгнать нас с этих земель. К тому же, — добавил он, глядя на густой дым, похожий на палец Бога, недовольно грозящий разрушителям его храма, — я не думаю, что там осталось хоть что- нибудь ценное.

Глава двадцатая

Викинги придут из-за моря и смешаются с народом Ирландии…

Берхан, ирландский пророк[87]
Как следует обчистив монастырь в Балдойле, воины Магнуса пребывали в прекрасном расположении духа. К своим воинам он уже причислял и тех, которые вышли из Дуб-Линна с Асбьерном Толстым. После этого похода они едва ли станут подчиняться лепету Асбьерна.

Викинги поднялись по небольшой косе, тянувшейся на пол-мили к глинобитной стене, окружавшей Балдойл — не самый большой монастырь Ирландии, зато уважаемый. Как и прочие ирландские монастыри, Балдойл представлял собой вполне самостоятельное поселение. Но в обычных деревнях нельзя было найти столько золота, серебра и драгоценностей, как в монастыре.

У стены пролегала канава, земляной вал за ней зарос шиповником, но все это отнюдь не являлось надежной защитой от северян.

Магнус поднялся в седле.

— Даны, за мной! — крикнул он, вскидывая меч над головой.

Он погнал коня к монастырю, прямиком через разбитые на делянки поля, окружавшие ограду. За ним двинулись тридцать пять викингов, весь общий отряд, кроме тех, кто остался возиться с телегой Асбьерна.

Сам Асбьерн тоже был с ними, держался рядом с Магнусом, отчаянно пытаясь не отставать. Однако всадником он был неумелым, а лошади приходилось нести куда больший вес, чем другим животным, и вскоре Асбьерн остался далеко позади. Магнус лично повел отряд к воротам.

В монастыре поднялась паника. Это было видно даже с расстояния в сотню ярдов. Крестьяне — bóaire, «свободные владельцы коров», как называли их ирландцы, — стремились укрыться за стенами вместе со своими семьями. Монахи в коричневых робах поторапливали их, готовясь закрыть деревянные ворота.

«Идиоты», — подумал Магнус. То, зачем пришли сюда налетчики, как раз и находилось в стенах монастыря, — для коровников было бы безопаснее остаться снаружи. Впрочем, их судьба его не волновала.

Возделанная земля сменилась дощатой дорогой, и грохот копыт стал громче. Они мчались к воротам высокого частокола. На стенах возникли люди — лучники, не менее пяти человек, но Магнуса охватило предвкушение битвы, и это его не испугало.

В двадцати футах от стены он почувствовал, как стрела просвистела у виска. Вторая отскочила от обтянутого кольчугой плеча, порвала тунику и повисла, запутавшись в ткани, постукивая его по бедру.

Однако у данов тоже были лучники, которые остановили коней и теперь осыпали стрелами защитников монастыря. Магнус натянул поводья, заставляя коня встать у ворот. Те были высотой футов в восемь, не более. Скинув стремена, Магнус взобрался на седло, перебросил щит на руку и схватился за верхний край ворот.

Копье, направленное в него под косым углом, пролетело мимо и ударило следовавшего за ним воина в грудь, и тот с криком упал на землю. Вместо него тут же возник следующий. Магнус оттолкнулся ногами от конской спины, перемахнул через забор и опустился на утоптанную землю монастырского двора.

Не успел он оправиться от падения, как на него бросился первый из защитников монастыря — монах в длинной робе, занесший меч над головой и что-то вопячций на гэльском. Он умер на острие меча Магнуса прежде, чем смог нанести удар.

«Человек Христа», — с отвращением подумал Магнус. Эти не были рождены для битв, в отличие от северян.

Другие защитники бежали к нему от здания — монахи и коровники, вооруженные палицами и копьями, но Магнус не заметил среди них ни единого воина. Он закричал, бросился в атаку, и меч запел в его руке. Меч норвежца, Торгрима. Добрый клинок, трофей настоящей схватки.

Защищавшие Балдойл падали один за другим. Магнус и Кьяртан Быстрый Меч стояли плечом к плечу, к ним присоединились другие, выстроившись непробиваемым щитом. Еще два воина перебрались через ворота, сняли засов и распахнули створки. В убежище, переставшее быть таковым, ворвались всадники. Бой был окончен.

— Церковь! Церковь! — крикнул всадникам Магнус, указывая на самое высокое из десятка зданий в кольце высокого частокола.

Это было дощатое строение с камышовой крышей и большим деревянным крестом наверху. Если в монастыре и имелось нечто ценное, оно наверняка хранилось в церкви, и добыть это следовало раньше, чем монахи успеют его спрятать.

Всадники пришпорили коней, направляясь к церкви.

С немногочисленными защитниками монастыря было покончено, и теперь монахи и коровники разбегались кто куда. Искавшие здесь спасения крестьянские семьи бросились к малым воротам в дальнем конце ограды. Среди них были мужчины и дети, которые могли стать ценными рабами, и женщины для потехи. В другое время Магнус велел бы окружить и изловить их, но сейчас ему не хватало людей для того, чтобы возиться с пленниками. И цепи он не захватил.

К тому же его ждали куда более важные дела. А еще ему нужен был дым.

Смид сын Снорри стоял на коленях, копаясь в сумке одного из погибших крестьян, — не самое прибыльное занятие он себе выбрал.

— Смид, брось это, — сказал Магнус и огляделся.

Справа находилось одно из крупных монастырских строений — круглый дом с соломенной крышей, где, скорее всего, жили монахи.

— Вот этот. — Магнус указал на дом. — Подожги его. Я хочу, чтобы через пять минут этот дом пылал. Внутри все равно нет ничего ценного.

Смид поднялся, кивнул и заторопился прочь.

Асбьерн Толстый последним въехал в ворота — потный, с раскрасневшимся лицом и сбившимся дыханием.

— Хм! — выдохнул он, оглядывая монастырь и его разбегающихся защитников, а также викингов, которые бросились в церковь. — Орм будет недоволен. Орм будет очень недоволен.

— Ты разве не должен приглядывать за своей драгоценной телегой? — спросил Магнус, выдергивая из туники застрявшую стрелу.

— Мы отвлеклись отдела, — Асбьерн проигнорировал насмешку, — а должны ехать за короной.

— Погляди-ка сюда, — продолжил Магнус. — Надо же, телега! Еда в амбарах и на складах ждет нас. Как и золото с серебром в церкви.

Асбьерн ничего не ответил. Ему нечего было сказать. Драккар все еще виднелся с берега, и лучше было не пытаться внушить занятым грабежом викингам, что они поступают неразумно.

Магнус оставил его и зашагал к церкви, чувствуя, как силы, рожденные жаждой битвы, медленно покидают его. Где-то еще дрались, слышались крики и звон стали — там, где не успевшие сбежать решили сражаться до последнего, — но не было ничего достойного внимания. Магнус снова огляделся. В стенах монастыря располагался небольшой зал для гостей, глинобитные круглые домишки перемежались огородами и мастерскими. Магнус в прошлом разорил с десяток подобных мест.

Большая церковь стояла ближе к центру селения, окруженная деревянным забором, за которытм виднелось кладбище. Магнус подумал, что сегодня оно наверняка пригодится местным жителям. Один из данов вскарабкался на соломенную крышу, скорее всего, по приказу Кьяртана, чтобы обозревать окрестности и предупредить в случае опасности. В некоторых монастырях для этого строили сторожевые башни, но в Балдойле такой не было. Магнус размышлял, не за ее ли постройку возьмутся первым делом уцелевшие.

В церкви было темно и прохладно, глаза Магнуса не сразу привыкли к сумеркам. Два тела в монашеских робах лежали у алтаря в лужах собственной крови. Они, похоже, пытались сохранить свои святыни от рук варваров и не рассчитали собственных сил.

— Не особенно богатый монастырь, — пожаловался Кьяртан Быстрый Меч.

У его ног лежали грудой серебряные и золотые побрякушки: чаши и курильницы, подсвечники, золотая шкатулка, похожая на те, в которых хранят драгоценности. Магнус поднял ее и откинул крышку. Внутри на подушечке из красного бархата лежала косточка, судя по виду — фаланга человеческого пальца. Магнус нахмурился, размышляя, что за религия требует поклонения хрупким косточкам в золотых шкатулках.

За его спиной один из воинов Асбьерна срывал инкрустированную драгоценными камнями обложку с одной из толстых книг. Бесполезные страницы полетели в сторону. Еще трое бесцеремонно сдирали золотую окантовку с высокого алтаря.

— В мастерских такого добра должно быть больше, — сказал Магнус.

Снаружи донесся крик, другой голос ему ответил. Магнус обернулся, когда один из его воинов вбежал через широкие двери главного входа. Судя по тому, как он спешил, случилось нечто важное.

— Господин Магнус, Вифиль сын Кетиля с крыши церкви увидел, что с севера приближаются всадники.

Магнус кивнул:

— Иду.

Он зашагал по центральному проходу, между рядами грубых скамеек, вышел на двор и заморгал в ярких лучах солнца. Здание, в которое он отправил Смида, уже полыхало вовсю, камыш извергал клубы густого черного дыма. Магнус взглянул наверх, на Вифиля сына Кетиля, который стоял, расставив ноги, на скатах высокой церковной крыши.

— Вифиль, что видишь?

— Всадники, господин Магнус. Пятьдесят или больше, приближаются с севера. Едут быстро.

Асбьерн, оказавшийся рядом, с отвращением хмыкнул.

— Потрясающе! Теперь из-за тебя мы застрянем в этом отвратительном месте.

Магнус не снизошел для ответа.

— Кьяртан, — сказал он, обращаясь к тому, кто вышел за ним из темноты церкви, — поставь лучников на стенах и у ворот, выстрой людей вдоль частокола. Но не всех. Пятерых оставь собирать все ценное, что сумеют найти.

—Да, господин Магнус.

Асбьерн не смог сдержаться:

— А ты не хочешь спросить моего мнения по поводу того, куда отправить людей? Я что, не имею права голоса, когда распоряжаются моими собственными воинами?

Асбьерн думал, что задает риторический вопрос. Магнус так не считал.

— Нет. У тебя нет этого права, — отрезал он и зашагал к воротам.

Когда Магнус добрался до верхушки лестницы, которую прислонили к земляному валу, и нашел себе место среди растущего там шиповника, всадники уже были как на ладони. Вифиль ошибся в подсчетах, причем в худшую сторону: к ним приближалось не меньше сотни воинов. Солнце сияло на доспехах и остриях копий. Два ярких штандарта развевались на длинных древках. В отдалении громыхали два фургона, запряженные десятком лошадей. Полноценное ирландское войско, полностью экипированное, устремилось на защиту Балдойла.

Магнус огляделся. Лучники рассыпались по стене, за воротами воины выстроились в линию, сцепив щиты, с мечами в руках, готовые встретить врага, который прорвется через ворота точно так же, как это сделали они сами меньше часа назад.

Магнус снова взглянул на север. Всадники скрылись за столбом черного дыма, который поднимался с горящей крыши, но вскоре вновь появились в поле зрения. Скорости они не сбавляли.

На то, чтобы добраться до ворот, у всадников ушло еще пятнадцать минут. Возглавлял войско молодой мужчина с короткой каштановой бородкой, в ярко блестевшем шлеме. Он был одет в белую тунику поверх кольчуги и алый плащ. Выглядел он как король, каковым и являлся. В двадцати футах от ворот он сделал своему отряду знак остановиться.

Над стеной вскинулись луки.

— Лучники! Луки опустить! — скомандовал Магнус, и те немедленно подчинились.

Ирландец в белой тунике приблизился, за ним ехал еще один, не так хорошо одетый, но явно не простой воин. Вожак вскинул руку и заговорил — с сильным гэльским акцентом, но на языке северян.

— Господин Магнус! — позвал он.

— Господин Кормак Уа Руайрк, — откликнулся Магнус. Он взглянул вниз, на Кьяртана, стоявшего с правого края шеренги воинов со щитами: — Кьяртан, все в порядке. Открыть ворота.

— Открыть ворота? — Асбьерн, стоявший довольно далеко за стеной щитов, замахал руками: — Я запрещаю вам…

Он опоздал. Кьяртан уже отбросил засов и налег на створки. Стена щитоносцев рассыпалась, викинги расступились перед ирландским войском, неторопливо заезжающим внутрь. Ирландцы и северяне обменивались настороженными взглядами, как две стаи волков, внезапно столкнувшиеся среди леса.


Кормак Уа Руайрк медленно спешился и протянул Магнусу руку. Магнус пожал ее и похлопал Кормака по плечу. Они встречались всего лишь во второй раз, хотя гонцы уже больше месяца носились от одного к другому. Ирландец выглядел точно так, каким запомнил его Магнус, — сильным, умным, властным. Королем, достойным своего титула.

— Я требую объяснить, что происходит! — заявил Асбьерн, страдая от одышки, и Магнус уловил панические нотки в его голосе.

«Правильно, самое время паниковать», — подумал он и обратился к Кормаку:

— Господин Кормак, это Асбьерн сын Гудрода, известный как Асбьерн Толстый.

— Отличное имя, — согласился Кормак.

Его люди рассеялись по двору монастыря, не спешиваясь. В их действиях не было ничего угрожающего, зато становилось ясно, на чьей стороне численный перевес.

— Асбьерн, — продолжил Магнус, — это досточтимый Кормак Уа Руайрк, король Гайленги.

Асбьерн уставился на Кормака. Тот смерил его насмешливым взглядом и обернулся к Магнусу:

— Кто он? Что он здесь делает?

— Орм навязал мне его в компаньоны. Но вообще-то он никто.

— Никто… — выдохнул Асбьерн.

Магнус резко повернулся, вскинул кулак и ударил Асбьерна в лицо. Асбьерн попятился, плюясь кровью, затем споткнулся и рухнул на землю. Магнус в тот же миг оказался над ним. Выдернув меч из ножен на поясе толстяка, он отшвырнул его в сторону. Никто даже не попытался вмешаться, в том числе и воины Асбьерна.

— Где корона? — спросил Кормак.

— Нас как раз к ней ведут. Еще день или два пути.

Кормак нахмурился:

— Я думал, она будет у тебя.

— Я тоже так думал, — ответил ААагнус. — Но вышло иначе.

— Не забывай, на что способен этот сукин сын Маэлсехнайлл. После того как он забрал у моего брата Доннхада свою шлюху дочь, он привязал его к колу и лично вырвал его внутренности. Мне говорили, что вопли Доннхада можно было услышать за милю. С нами он поступит точно так же. Если у меня не будет Короны Трех Королевств, нам не остановить его и не захватить Брегу.

— Еще день или два. Не больше.

Кормак ответил прямым тяжелым взглядом.

— Лучше бы тебе не ошибаться, досточтимый Магнус, — сказал он.

Впервые с тех пор, как Магнус сын Магнуса заключил союз с ирландцем, он задумался, не совершил ли тут ошибку.

Глава двадцать первая

Варвары придут к вам от меня… народ язычников, который поработит вас…

Откровение Иисуса, ирландский текст IX века
Лихорадка оставила Харальда сына Торгрима на второй день после прибытия в Тару. Он словно шагнул из мира снов в реальность, из раскаленной кузницы — в ночную прохладу. Только что он пылал и тонул в море кошмаров и вдруг пришел в себя в тишине и уюте.

Его глаза были закрыты, и он не спешил их открывать, желая прежде собраться с мыслями. Харальд не знал, где находится. Прислушавшись, он различил отдаленные звуки: приглушенные и непонятные. И в воздухе не было знакомых запахов.

Он открыл глаза и уставился в потолок из деревянных досок с резными балками. Комнату заливал солнечный свет. Харальд видел верхнюю часть каменных стен, покрытых белой штукатуркой.

Он хотел сесть, но понял, что это ему пока не по силам. Зато он смог повернуть голову вправо. Харальд увидел гобелен на стене и полированный стол с серебряной чашей и графином. Комната была богато убрана, гораздо лучше тех, к которым он привык, роскошнее, чем палаты в доме его деда в Эуст-Агдере, — самом богатом доме из всех, которые он когда-либо видел.

Слева раздался тихий звук: у кого-то перехватило дыхание. Харальд резко повернул голову. Звук издала девушка, которую он не узнавал. Он вглядывался в ее лицо, она смотрела на него, и первое, о чем подумал Харальд, была ее необыкновенная красота. У нее были зеленые глаза и темно-каштановые волосы, которые напомнили ему пышную гриву коня, на котором когда-то ездил отец.

Девушка склонилась над ним и положила ладонь ему на лоб. Кожа у нее была гладкой и мягкой, прохладной и очень приятной. Незнакомка произнесла что-то напевным голосом, но ее слова не имели смысла.

Харальд вдруг испугался, что она — валькирия, явившаяся, чтобы забрать его душу. А может, он уже в Вальгалле? Это было бы, конечно, неплохо, но ему хотелось провести на земле, в Мидгарде[88], еще какое-то время. Девушка повернулась к двери и снова заговорила, на этот раз громко и властно. Голос из-за двери ответил, и Харальд услышал удаляющиеся шаги.

Она вновь повернулась к нему и улыбнулась, Харальд тоже попытался улыбнуться. Губы его пересохли и болели от малейшего движения. Девушка взяла влажную тряпицу, отерла его лицо, и Харальду стало все равно, где он находится.

Вскоре дверь открылась и вошел какой-то мужчина, явно важный, как понял Харальд, глядя на его одежду и манеры. Он посмотрел на Харальда, но в его взгляде не было ни заботы, ни мягкости, и Харальд, решивший было, что он среди друзей, напрягся.

— Ты очнулся, — заметил незнакомец.

Харальд кивнул.

— Как тебя зовут?

— Харальд, — хрипло произнес он.

Его голос звучал очень странно. Только теперь Харальд понял, что вошедший говорит на его языке, и у него сразу же появилось множество вопросов.

— Как зовут девушку? — первым делом поинтересовался он.

Незнакомец нахмурился и посмотрел так, словно не желал

отвечать.

— Бригит, — сказал он наконец. — А я Фланн мак Конайнг, главный советник господина Маэлсехнайлла мак Руанайда, правителя Тары и верховного короля Бреги.

Харальд кивнул. Похоже, эти слова должны были его впечатлить, но, по правде говоря, он не понял, что сказал ему этот человек. Понял лишь, что девушку зовут Бригит.

— Где я? — Только теперь Харальд поинтересовался об этом. — Где мой отец? Где Орнольф и другие?

— Кто твой отец?

— Торгрим Ночной Волк.

— Он ярл, командующий вашим драккаром?

— Нет. Орнольф наш ярл. Где они?

Чужак нахмурился.

— Они придут за тобой. Корона, которую вы захватили, принадлежит моему господину Маэлсехнайллу. Они должны ее возвратить. До тех пор ты останешься здесь.

Харальд прищурился, рассматривая его. Похоже, в словах чужака таилась угроза, но смысл ее ускользал.

«Корона?» — подумал он. Он не помнил никакой короны, но, похоже, он многого теперь не мог вспомнить.

— Что за корона? — спросил Харальд и по лицу собеседника понял, что ему полагалось бы это знать, а не задавать подобные вопросы.

— Корона, которую вы, фин вы, северяне, захватили на куррахе.

Харальд кивнул. Куррах он помнил, помнил бой в штормовом море. Вефорд Быстрый погиб тогда, изрубленный ирландцами. Но никакой короны он там не заметил, однако решил пока что об этом не говорить.

Тем не менее чужак смотрел на него с той же неуверенностью. Он что-то сказал Бригит, и она ответила, а затем он развернулся и ушел.

Харальд смотрел на девушку. «Красивая… Как же она хороша!» — думал он, уверенный в том, что нашел бы ее прелестной, даже если бы не был так слаб и она не заботилась о нем.

— Бригит… — попытался он произнести ее имя.

Она улыбнулась в ответ и сказала:

— Харальд.

Выражение ее лица и тон ее голоса были такими, какие бывают у матери, склонившейся над постелью смертельно больного ребенка. Харальду стало не по себе.


Маэлсехнайлл пока не мог прикончить этих финн галл, что его весьма огорчало. Как и то, что он вынужден был терпеть их под собственной крышей, кормить и окружать охраной.

Захват заложников был вполне распространенным обычаем, и существовали определенные правила их содержания. Но раньше заложники всегда были христианами, а не языческими свиньями.

Маэлсехнайлл был недоволен.

И недовольство его только усилилось, когда он выслушал Фланна мак Конайнга.

— Он знает, где корона, и лжет, отрицая это, — сказал Маэл, но это прозвучало скорее как вопрос. — Все фин галл лгут. Они просто не умеют говорить правду.

— Я так не думаю, господин Маэл, — возразил Фланн. — Он молод и простодушен. Мне кажется, он и вправду ничего не знает о короне.

— Так ты считаешь, что корона вовсе не у этих свиней?

— Я не знаю.

— Твоя сестра сказала, что корона у них. И сама она все еще с ними.

— Да. Морриган, как правило, не ошибается в подобных вещах. Но теперь у меня появились сомнения, и, как ваш главный советник, я решил, что должен предупредить вас.

Маэл кивнул и провел пальцами по своей коротко подстриженной седой бороде. Идея с заложниками целиком и полностью принадлежала Фланну, точнее, Фланну и его сестре Морриган. Требовалось немало мужества, чтобы признать перед лицом короля, что эта идея могла оказаться неудачной. Но Фланн был храбрым человеком и редко ошибался, за что Маэлсехнайлл и держал его при себе.

— Этот Харальд еще совсем мальчишка. Его могли не посвящать во все детали. Сколько галл у нас в доме кроме него?

— Двое, господин.

— Приведи их сюда.

Десять минут спустя северян поставили на колени на каменный пол перед низким деревянным троном Маэлсехнайлла. Этих звали Олвир Желтобородый и Гигант Бьерн, как сообщил Маэлу Фланн. Имена выветрились у короля из головы сразу же после того, как он их услышал. Он не желал знать имена фин галл, как не интересовали бы его имена кабанов и оленей, на которых он любил охотиться.

Маэл повернулся к тому, кого называли Гигантом Бьерном. Этот казался не только самым крупным, но и самым глупым из двоих. Даже когда он стоял на коленях, его макушка находилась на уровне груди Маэлсехнайлла. Волосы дикаря были спутаны, борода напоминала дикий кустарник. Руки его были связаны за спиной.

— Что вы сделали с короной? — спросил король, и Фланн перевел.

— Знать ничего не знаю про корону, — ответил Гигант Бьерн. — Что за корона-то?

— Та, что вы захватили на куррахе, — сказал Маэл, и голос его стал тише — опасный знак для тех, кто хорошо его знал.

— Да на куррахе ничего и не было. Мечи, кольчуги — мы их забрали. А больше ничего.

Маэлсехнайлл ударил Гиганта Бьерна в живот, и огромный варвар сложился пополам, хватая воздух ртом. Маэл ждал. Гигант Бьерн что-то крикнул, плюясь от ярости. Фланн не стал переводить. Общее значение слов викинга Маэлсехнайлл понял и так. Он кивнул стражникам, те подняли фин галл и снова поставили на колени.

— На куррахе была корона, и вы ее забрали. Что вы с ней сделали?

Фланн перевел слова. Гигант Бьерн лишь обжигал его взглядом в ответ. Маэл не собирался больше тратить на него время. Гигант Бьерн определенно ничего не знал, и его допрос был скорее демонстрацией для Олвира Желтобородого.

— Что вы сделали с короной?

— Не было никакой короны.

— Ты христианин?

Этот вопрос явно застал Гиганта врасплох. Он не ответил, и Маэлсехнайлл попытался снова:

— Ты веришь в Иисуса Христа? Ты признаешь Его своим Богом?

Гигант Бьерн выглядел крайне растерянным:

— Иисуса Христа? Мои боги сильнее твоего. Я не стану пресмыкаться перед Иисусом, как вы! — Он сплюнул на пол, словно подчеркивая свои слова.

Маэлсехнайлл вытащил из ножен обоюдоострый кинжал. Он выполнил свой долг, насколько считал нужным он сам и отец Гилберт: предложил язычнику шанс на спасение. А затем он перерезал гиганту горло, вспоров шею от уха до уха. Гигант Бьерн рухнул на бок, извиваясь, стуча ногами и издавая булькающие звуки. Кровь заливала каменный пол, унося с собой его жизнь.

Маэлсехнайлл повернулся к Олвиру Желтобородому, который широко раскрытыми глазами наблюдал за тем, какая участь постигла его строптивого товарища. Настала его очередь, а если окажется, что Олвир Желтобородый тоже ничего не знает, придет черед того, кто назвался Харальдом. До сих пор его жизнь хранил лишь тот факт, что Харальд был внуком ярла, то есть заложником, достойным сделки.

— Где корона, которую вы захватили на куррахе? — спросил Маэлсехнайлл у Олвира Желтобородого.

Фланн перевел.

Глава двадцать вторая

…ибо как знать,

когда на пути

копье пригодится.

Старшая Эдда. Речи Высокого
Торгрим Ночной Волк был подхвачен речным потоком, холодным, глубоким и быстрым. Он греб изо всех сил, но тщетно: вода сжимала его в своей хватке, крутила и несла. Как бы он ни боролся, шансов спастись не было.

Он чувствовал, как тело бьется о камни на дне, но никак не мог вырваться из кошмара. Вода царила в его сне, а не он сам. Торгрим ощутил, как ярость заглушает его бессилие.

И внезапно он понял, что больше не беспомощен, что его положение не безнадежно. Он почувствовал, как по телу разливается огненная сила, и вдруг осознал, что уже не тонет в реке, а стоит на берегу — могучий, готовый ко всему.

Он выскользнул из-под мехового покрывала, мягко и бесшумно пробрался мимо спящих на палубе воинов. На носу сидел часовой, но он не слышал Торгрима и не обернулся.

Торгрим тенью скользнул через борт корабля на галечный пляж, куда «Красный Дракон» затащили на ночь. До бухты, где они с Орнольфом закопали Корону Трех Королевств, оставался еще день пути. Последние угли в костре, разведенном чуть раньше на берегу, светились в темноте драконьими глазами.

Торгрим двинулся вдоль кромки прибоя — быстрый, внимательный, ловкий — и исчез в кустарнике, который рос неподалеку от пляжа. Там засели враги, он чувствовал их нутром — множество опасных врагов. Ведомый инстинктом, Торгрим двинулся сквозь заросли. Плеск волн и крики козодоев заглушали звуки его шагов.

Глаза словно светились, пронзая взглядом тьму. Рот его приоткрылся, дыхание было коротким и резким. Кто-то находился поблизости, Торгрим чуял его запах, и, хотя в свете мерцающих звезд он мог видеть лишь темные силуэты, нос безошибочно подсказал ему место, где прятался чужак.

Торгрим обошел его по широкой дуге, выбрался из кустарника на открытое пространство и побежал по влажной траве неслышной волчьей трусцой. Запах чужака с силой ударил в ноздри — застарелый пот, древесный дым, мед и острая вонь железа. А затем Торгрим увидел его, затаившегося под кустарником: пригнувшись, он смотрел в сторону пляжа, где отдыхал драккар. Соглядатай не видел, как Торгрим Ночной Волк подходит сзади.

Торгрим остановился в двадцати футах от чужака. Лишь от него, Торгрима, зависело, будет тот жить или умрет, а соглядатай даже не знал о нависшей над ним опасности. Но нет, сегодня он не умрет, по крайней мере от руки Торгрима. У духов земли и троллей леса могли быть иные планы, однако Торгрима беспокоил не этот дозорный, а те, кто отправил его наблюдать. Торгрим повернулся и побежал вверх по холму, на сушу, прочь от моря.

Лагерь обнаружился примерно в миле от берега, расположенный так, чтобы его нельзя было сразу найти. Торгрим двигался размеренным шагом, и, как только он добрался до вершины холма, отделявшего сушу от моря, нос подсказал ему, где прячутся чужаки. Он прошел мимо трех дозорных, расставленных по периметру так, чтобы и мышь не проскочила.

Действительно, лагерь, разбитый на поляне в окружении дубовых деревьев, хорошо охранялся. Со всех четырех сторон дежурила стража. Если бы лагерь располагался на открытом пространстве, Торгрим не осмелился бы к нему подойти. Но тот, кто выбрал это место, хотел скрыть его за стволами деревьев. И те же стволы и кроны спрятали и Торгрима.

Он двигался между деревьями, мягко ступая по подстилке из листьев и желудей. Он чуял множество запахов, мешавших ему: дымящихся углей, пищи на костре, немытых тел. И лошадей. Здесь было много лошадей. Он слышал, как они нервно топочут и фыркают во тьме.

Торгрим добрался до края поляны и выглянул в просвет между деревьями. Там тоже стояли часовые, настороженно вглядывающиеся в ночь. В какой-то миг один из них уставился на Торгрима, казалось, прямо ему в глаза. Но он не видел Ночного Волка.

Торгрим обошел лагерь по кругу и насчитал не менее двух сотен воинов. Почти все они спали на земле, но стояли тут и два больших круглых шатра — такие мог взять в военный поход какой-нибудь благородный вельможа. Шатры светились изнутри — несмотря на поздний час, там горели фонари.

В дальнем конце лагеря его взору предстало странное зрелище: толстяк, почти голый и покрытый грязью, с цепью на шее, скорчился, привязанный к колу в земле. Неподалеку, сидя на камне, скучал стражник. Толстяк тихонько плакал. Было в нем что-то знакомое, словно он уже снился когда-то Торгриму, однако вспомнить его не удалось.

Он дважды обошел лагерь, подмечая и запоминая все возможное. Эти люди были его врагами. В молодости Торгрим начал бы убивать их немедленно, по одному, методично и совершенно бесшумно. Но с тех пор прошло много лет, и опыт приучил его вначале думать, планировать и лишь затем убивать, если это необходимо. Торгрим скользнул в темноту.

Торгрим проснулся до рассвета. Он чувствовал себя таким уставшим, словно всю ночь где-то бегал. Конечности его так ослабели, что он не был уверен, сможет ли пошевелиться. Руки были в грязи.

Рядом с ним спала Морриган, прижавшись спиной к его груди. Торгрим обнимал ее одной рукой, но совершенно не помнил, как очутился в таком положении.

Со стоном приподнявшись на локте, он огляделся. Солнце еще не встало, звезды медленно сдвигались над головой — единственный признак того, что время не остановилось. «Красный Дракон» мягко покачивался на набегавших волнах, поскрипывал и скрежетал по гальке.

Ночь начала отпускать его разум, словно туман, который, рассеиваясь, вдруг открывает незнакомый пейзаж. Он вспомнил часовых. Он вспомнил лагерь.

Торгрим сел и запустил пальцы в волосы. Морриган потянулась, перекатилась на спину и сама приподнялась на локтях.

— Что случилось? — шепотом спросила она.

Торгрим покачал головой. Он пока не был уверен. Все постепенно обретало ясность. Морриган же ждала и молчала. Она была терпеливой женщиной. Торгрим уже отмечал это раньше. Ему это нравилось.

— Там, на суше, люди, — сказал он наконец. — Больше сотни. Они следят за нами.

Морриган широко раскрытыми глазами уставилась на пляж, словно ожидая увидеть во тьме собравшуюся армию.

— Кто они?

— Я не знаю.

Долгое время они молчали. Морриган придвинулась ближе к Торгриму, буквально вжалась в него, что удивило викинга, но не оскорбило.

— Магнус, — произнесла Морриган наконец. — Магнус или Асбьерн.

— Кто?

— Они были главными помощниками Орма, северянина из дуб галл, который правил Дуб-Линном, — ответила она. — Пока я его не убила. И сейчас его люди будут нас искать.

— Да.

Теперь Торгрим вспомнил. Ему казалось, что все это случилось очень давно. Но это действительно были люди Орма. Торгрим все не мог понять, отчего те не послали драккары в погоню. При таком ветре они бы с легкостью догнали «Красный Дракон», лишившийся своего паруса, и без труда расправились бы с плохо вооруженной командой. Но, оставив «Красный Дракон» без паруса, всадники с той же легкостью могли преследовать драккар, оставаясь незамеченными.

Они услышали бормотание, шорох, а затем грохот и напряглись. Рука Торгрима легла на рукоять меча. При свете звезд Орнольф, перебиравшийся через борт драккара, показался им старым медведем, едва пробудившимся от зимней спячки. Правой рукой тот поддерживал штаны и остановился завязать их, только очутившись на палубе.

— Орнольф! — хриплым шепотом позвал его Торгрим, и ярл заковылял на корму.

Те небольшие запасы меда, которые они захватили, убегая из Дуб-Линна, разделили между всеми членами команды, и Орнольфу досталась доля куда меньшая, чем он привык. Поэтому у Торгрима были причины надеяться на то, что ярл пребывает в относительной трезвости.

Орнольф присел на палубу, посмотрел на Торгрима и Морриган и многозначительно улыбнулся, что Торгрим проигнорировал.

— Там, на суше, люди. — Торгрим кивнул в сторону пляжа. — Больше сотни. Возможно, две сотни. Они разбили лагерь в миле от берега, но в кустах сидят их дозорные.

Орнольф повернулся и посмотрел наберет, в точности как Морриган, и так же, как она, не увидел обещанной армии.

— Откуда ты знаешь? — спросил он.

— Я их видел, — ответил Торгрим.

Орнольф вгляделся в его лицо.

— Это был волчий сон?

Торгрим помедлил.

— Да, — ответил он наконец. Он не был уверен в этом.

Орнольф кивнул. Торгрим знал, что для его тестя волчьи сны являлись надежнейшим доказательством чего бы то ни было. Сны почти никогда не ошибались.

— Это люди Орма. Больше некому за нами гнаться, — сказала Морриган. — Они наверняка догадались, что мы отправились забирать корону, и нападут, как только она окажется у нас.

— Будь проклята эта корона! — Орнольф так повысил голос, что лежавшие рядом люди зашевелились и недовольно забормотали во сне.

— Без короны мой господин Маэлсехнайлл не освободит Харальда, — сказала Морриган. — Я хотела бы, чтобы было иначе. Но это так.

В ее голосе звучала искренность, которая удивила Торгрима.

Все трое помолчали, и предрассветный сумрак наполнился плеском волн и шелестом листьев под утренним бризом, шепчущим с берега.

— Что ж, хорошо, — сказал наконец, Орнольф. — Мы достанем корону и привезем ее этому ублюдку Маэлсехнайллу.

«Да, — подумал Торгрим. — Но теперь все будет иначе».

Прежде за ними охотились. А они были словно глупые птицы, которые не видят подкрадывающегося хищника. Теперь же они станут волчьей стаей, которая позволяет врагам гнаться за собой, пока не выберет подходящего момента для атаки.

— Давай установим драконью голову на носу, — сказал Торгрим. — Если на этой земле живут духи, пусть знают, что им стоит нас бояться.

Глава двадцать третья

Люди с острыми черными копьями отравят плоды благородного правления.

Ирландское стихотворное пророчество
Бригит вовсе не была обязана ухаживать за заложниками. Ее отец гневался из-за того, что она взяла на себя этот труд, она, дочь верховного правителя Тары. Но в душе она испытывала сострадание к слабым, к тем, кто не мог позаботиться о себе сам.

Бригит считала, что проявляет лишь христианское милосердие, и убеждала себя в этом, сидя у постели Харальда. Маэлсехнайлл предпочел бы держать фин галл в каменной темнице, кормить их свиными объедками и близко не подпускать к дворцу. Но с заложниками так поступать было нельзя. По крайней мере до тех пор, пока Бригит оставалась членом его семьи.

Король не одобрял ее поведения, однако они были слеплены из одного теста, а потому ри руирех предпочитал не спорить с дочерью.

Харальд спал, как следует перекусив, впервые с того дня, как попал в Тару. Остатки обеда лежали на подносе, куски пищи валялись и на полу.

Бригит пыталась накормить его бульоном после того, как лихорадка отступила. Она принялась поить его с ложки, решив, что в таком ослабленном состоянии его желудок не примет твердой пищи. Однако Харальд, будучи северянином, считал иначе.

Он объяснялся с ней жестами, поскольку общаться иначе они не могли. Мягко оттолкнув ложку, он другой рукой показал, что хочет съесть что-то посущественнее. Бригит покачала головой: ей казалось, он не понял, что это тоже еда. Харальд помотал головой и стал жестикулировать еще более выразительно, всячески показывая, что хочет что-нибудь пожевать. Бригит улыбнулась и кивнула. Настоящая еда! Харальд был сильным юношей и уже мог есть самостоятельно.

Вожди кланов, ри туата , собравшиеся в Таре для объявленного Маэлсехнайллом похода на Лейнстер, не уехали. Они все еще надеялись ему пригодиться или же хотели добиться милости короля, а еще лучше — самой Бригит. Ри туата пировали день и ночь, для них на бойне забивали скот, а на кухне готовили пишу в избытке, так что ее можно было раздобыть в любое время суток. Бригит отправила туда одну из рабынь с поручением, и через десять минут та вернулась с подносом. Она принесла тушеную говядину и капусту, хлеб грубого помола и масло, кашу в миске и полный рог меда.

При виде еды Харальд воодушевился, и на лице его проявилась такая страсть, какую Бригит привыкла видеть в глазах вожделевших ее мужчин. Он сел, спустив ноги с края кровати, чуть покачнулся, но тут же обрел равновесие. Отдышавшись, он потянулся к подносу и набросился на еду, как положено викингу.

Бригит пыталась жестами объяснить, что есть нужно медленно, что опасно так быстро глотать тяжелую пишу, но голод затмил все доводы разума. Он пожирал обед, и Бригит, глядя на него, вспомнила отцовских охотничьих псов, которым порой бросали куски мяса.

Бригит сидела и наблюдала за ним одновременно с облегчением и с отвращением, поскольку Харальд, поглощая еду, пользовался только ножом и пальцами. Ри туата не отличались изысканными манерами, но даже их повадки казались утонченными по сравнению с тем, как ел этот юный северянин.

Прошло минут десять, пока Харальд рвал пищу на куски, жевал, глотал и вытирал рот рукавом не слишком чистой туники, после чего он отставил поднос и снова лег на кровать со счастливым вздохом. Впервые с тех пор, как принесли обед, он взглянул на Бригит и улыбнулся ей — так тепло, с таким искренним восхищением, что воспоминания о его манерах тут же вылетели у нее из головы. Он произнес какие-то непонятные слова, но потону она угадала, что он поблагодарил ее. И после паузы добавил: «Бригит».

— Пожалуйста, Харальд, — ответила она, и он с улыбкой кивнул.

Так они просидели некоторое время, затем Харальд снова уснул с приоткрытым ртом, и его дыхание было тихим, размеренным, без натужного хрипа. Бригит решила, что Харальд обладает необычайно крепким сложением. Она ожидала, что лихорадка ослабит его надолго. Но он выглядел так, словно просто пробудился после долгого сна.

«Юность…» — подумала она и вспомнила себя, какой была несколько лет назад.

Бригит все сидела и смотрела, как он спит, любовалась сильным подбородком и светло-русыми волосами длиной ниже плеч.

«Неужели это лицо язычника и убийцы?» — спрашивала себя она и думала о том, какие зверства творили на ее земле викинги, вспомнила ограбленный монастырь на острове Ионе[89], в котором погибли десятки людей, о разорении островов Ратлин и Скай, Инисмюррея близ Слайго и Роскама в заливе Голуэй[90].

И все это сделали сородичи Харальда?

В памяти всплыло, как ее отец заживо потрошил ее мужа, Доннхада Уа Руайрка, а она смотрела на это из своего окна в замке Гайленги. Он заслужил весь ужас этого наказания, но все же она не могла вспоминать его казнь без содрогания.

Бригит осенила себя крестом — этот жест часто сопровождает проявление человеческих слабостей — и тихо вышла из комнаты.

Пока Харальд спал, она направилась по коридору в комнату, где держали другого викинга, человека по имени Гигант Бьерн. Бригит считала своим христианским долгом заботиться обо всех заложниках, но, по правде говоря, оставшихся двоих она навещала лишь изредка, посвятив почти все свое время Харальду, и старалась не думать о причинах такого поведения.

В коридоре у двери нужной комнаты не оказалось стражи, и Бригит удивилась: как такое могло случиться?

Она остановилась у массивной дубовой двери, обитой железом, быстро распахнуть которую не сумел бы никто. Бригит прислушалась, но изнутри не доносилось ни звука. Она негромко постучала, что вообще делала крайне редко — Бригит нечасто доводилось стучать. В ответ не раздалось ни звука.

Она медленно подняла засов и чуть приоткрыла дверь, ровно настолько, чтобы заглянуть внутрь. В комнате царил разгром: кровать лежала на боку, столик рассыпался на части, крест, висевший на стене, а теперь сломанный, валялся в углу. Казалось, что в комнате побывал разъяренный медведь. Но сейчас в ней никого не было.

Бригит закрыла дверь и, прищурившись, вгляделась в сумрак коридора. Интересно, куда подевался Гигант Бьерн? Наверное, у отца закончилось терпение и он велел перевести фин галл из королевского дома в темницу. А Харальда пощадил, заметив особое внимание дочери к чужаку.

«Если бы он это заметил, он лично перерезал бы Харальду горло», — возразила сама себе Бригит и зашагала по коридору в направлении главного зала, где слуги и рабы готовили вечерний пир. За столом несколько ри туата уже напивались медом. Они поприветствовали девушку взглядами и словами, выражавшими глубокое почтение к ее высокому происхождению, на что Бригит не обратила внимания. Ей нужен был коридор, ведущий в южное крыло дома. Там держали второго викинга, Олвира Желтобородого.

У двери в его комнату стояли стражники, два хорошо вооруженных воина, а значит, он был внутри. Она подошла к двери и остановилась, ожидая, что стражники ее откроют, однако те медлили. Бригит заметила, что они обмениваются странными взглядами.

— Откройте дверь, — велела она, но стражники не пошевелились.

По коридору разнесся звук шагов, и стражники с благодарностью уставились на Бриана Финнлиата, начальника стражи Тары, который своим обычным быстрым шагом приближался к ним.

— Мастер Финнлиат, — произнесла Бригит, приветствуя его.

Бриан Финнлиат служил у ее отца начальником стражи, сколько Бригит себя помнила, и, несмотря на то что он поклялся защищать весь королевский дом, девочка стала его любимицей. Он вырезал для нее деревянные мечи и учил ее драться. А когда один из ри туата, будучи пьяным, произнес грубое слово в ее адрес, Брайан избил его до полусмерти, но сохранил ему жизнь, не доложив о случившемся Маэлсехнайллу.

— Бригит, дорогая, что случилось?

— Я хотела проверить, как себя чувствует, но эти люди не дают мне пройти.

Бриан Финнлиат нервно оглянулся, в точности так, как ранее это сделали стражники.

— Госпожа, я не думаю…

Продолжить он не успел. Бригит повернулась и, прежде чем кто-то из троих мужчин успел ей помешать, подняла засов и распахнула дверь.

Олвир Желтобородый находился внутри, как она и предполагала. Он сидел на полу, привалившись к кровати. Рука безвольно лежала рядом с телом, вывернутая под неестественным углом. Спутанные волосы и борода покрылись коркой высохшей крови. Туника была мокрой, он, похоже, обмочился. Олвир взглянул на Бригит единственным глазом. Второй скрывала распухшая и окровавленная плоть.

Бригит ахнула, вскинула руки ко рту и попятилась. Она почувствовала, как ладонь Бриана Финнлиата ложится ей на плечо, и стряхнула ее. Сглотнув, она развернулась и побежала прочь.

Глава двадцать четвертая

Гнев их мне не страшен.

Я тринадцать воинов

В битве предал смерти.

Бранный труд был тяжек,

Я его исполнил.

Сага об Эгиле[91]
Харальд спал, глубоко и крепко. Его тело расслабилось и отяжелело во сне, словно покоилось на пуховых перинах, окутавших его теплом и уютом, как коконом.

Ему снилось море. Он стоял на борту «Красного Дракона», вот только драккар был куда длиннее настоящего, и мачта без паруса и снастей возвышалась, словно огромное дерево, до самого неба. Все его товарищи находились рядом, а также отец и дед. И Бригит тоже была там.

Корабль двигался мелкими неровными рывками, словно снимаясь с прибрежной мели, нос его был направлен к какому-то каменистому берегу.

А затем Харальд проснулся. По крайней мере ему так показалось. Он видел комнату, но как-то смутно. Было темно, однако рядом мерцал неяркий желтый свет, что Харальда обрадовало — он ненавидел темноту. На его плече лежала чья-то рука.

Он повернул голову. Бригит склонилась над ним, тряся за плечо.

«Бригит… — подумал он. С тех пор как прошла лихорадка, он думал только о ней. — Милая Бригит, иди ко мне…»

Он словно очутился в раю. Ему было тепло, он отдохнул, рядом стояла прекрасная ирландка, которая пришла, чтобы разделить с ним ложе. Но все это казалось странным, и Харальд начал подозревать, что так и не проснулся.

Он огляделся, пытаясь понять, где находится. Бригит он помнил, но что еще он знал? Где он?

Харальд изо всех сил старался угадать, что это за место: если он его узнает, то сразу станет ясно, сон это или нет, реальна ли Бригит или перед ним лишь прекрасное видение.

Но все же она стояла рядом и тянула его за руку. По всей видимости, она собиралась поднять его с постели. Харальд же вставать не желал. Куда больше ему хотелось, чтобы Бригит легла с ним рядом. Несмотря на все подстрекательства деда, Харальд еще никогда не был с женщиной — и сама мысль об этом заставляла его нервничать. Но отчего-то он чувствовал, что с Бригит все будет иначе. Что они с Бригит растают и сольются в единое целое, похожее на теплый мед, и все пройдет замечательно.

Однако девушка настойчиво тянула его за руку, и Харальд, сбросив ноги с края кровати, сел, хоть его и очень огорчала необходимость покидать теплое мягкое ложе.

Как только он поднялся, Бригит отвернулась, словно искала что-то. Харальд оглядел комнату, освещенную лишь масляной лампой, которую Бригит, похоже, принесла с собой. Он начал осознавать ситуацию. Его держали в этой богато убранной комнате, но он не знал почему. Он помнил ярла, который с ним говорил, — Харальд предположил, что это был именно ярл, — того, который назывался Фланном. Только когда тот ушел, Харальд понял, что Фланн не ответил ни на один из его вопросов, лишь сказал, что отец скоро придет за ним.

Отец… Харальд не задумывался о своем отце, об Орнольфе, об остальных. Мыслей было слишком много, а он очень ослаб и увлекся красавицей Бригит. Но теперь, сидя на кровати, он вдруг ощутил такое чудовищное одиночество, которого ранее не мог себе и представить. Это было не то одиночество, к которому он привык, работая на весенних полях Эуст-Агдера, но гораздо более глубокое чувство. Словно он очутился в открытом море и все, что он знал, исчезло из виду.

А затем Бригит вновь оказалась перед ним. Ее серьезное личико в форме сердечка обрамляли распущенные темные волосы. Она протянула Харальду его ботинки, и он уставился на них, не понимая, чего от него хотят, но все же кивнул.

Бригит сунула ему обувь, вновь требовательно взглянула на него, и Харальд натянул ботинки, решив, что именно этого она от него добивается. Он наблюдал за Бригит, наматывая кожаные шнурки на лодыжки и завязывая их. В ней что-то изменилось. На ней был тяжелый шерстяной плащ, который обычно надевают на улицу. Раньше она плаща не носила.

У ее ног стояла корзинка со швейными принадлежностями. Оттуда Бригит достала большой сверток темной ткани, после чего жестом велела Харальду подняться, и он послушался.

Сверток оказался чем-то вроде робы из грубой шерсти крупного плетения. Бригит подняла эту вещь и надела на Харальда через голову. Ночь была теплой, лишняя одежда ему вряд ли понадобилась бы, но он чувствовал, что с Бригит сейчас лучше не спорить, а потому одернул робу и просунул руки в рукава.

Харальд рассматривал свободное одеяние, а Бригит повязывала веревочный пояс вокруг его талии. Подобные робы Харальд видел на христианских жрецах в монастырях, которые викингам доводилось грабить. Похоже, они с Бригит сейчас куда-то отправятся.

Бригит потянулась вверх и набросила капюшон одеяния Харальду на голову. Тот оказался большим и застил взгляд, но Харальд снова не стал спорить. Бригит отступила на шаг, оценивающе на него посмотрела, затем кивнула, явно довольная, чему Харальд обрадовался.

Бригит взяла масляную лампу и корзину, затем беззвучно подошла к окну у дальней стены комнаты. Окно было прикрыто массивными деревянными ставнями и заперто снаружи на ночь. Харальд уже проверял его несколько раз. Однако сегодня, похоже, оно было открыто, и Бригит, задув огонек лампы, бесшумно раскрыла ставни и выглянула наружу.

В комнату хлынул ночной воздух, прохладный, влажный и свежий, а вместе с ним и отдаленные звуки. Харальд подошел к Бригит, стремясь поскорее выглянуть в окно, втянуть полной грудью ночную прохладу и, возможно, коснуться девушки, но он все так же не понимал, что она задумала.

Колени его слегка дрожали, когда он шагал по комнате, в голове все плыло. Давно он не стоял на ногах так долго. Харальд припомнил, что в последний раз это было еще на драккаре.

Харальд подошел к Бригит, но она положила ладонь ему на грудь, заставляя остановиться. Он повиновался. Девушка снова выглянула в окно, посмотрела вправо и влево, а затем, к удивлению Харальда, выбросила корзину в окно, быстро и ловко вспрыгнула на подоконник и оказалась снаружи. Затем еще раз оглянулась и сделала рукой приглашающий жест.

Кое-что становилось понятным. Бригит хотела, чтобы он ушел с ней. Харальд не знал почему. Он теперь в опасности в этом доме? Но раньше ему казалось, что он у друзей.

Бригит снова жестом позвала его за собой, уже настойчивее, и он тоже перебрался через подоконник, спрыгнул наружу. Харальд чувствовал себя довольно неуклюжим, руки и ноги плохо слушались его.

В темноте началось какое-то движение, послышался топот бегущих ног, и внезапно рядом оказались три большие собаки. Они тяжело дышали с глухим рычанием. Харальд застыл, внезапно испугавшись, — он не любил собак, — но Бригит протянула руку, нагнулась, и псы, принюхавшись к ней, начали тереться об нее, напрашиваясь на ласку.

Прошедшие несколько дней были солнечными и теплыми, однако сегодня все окутал легкий туман, оседая холодной моросью на лице и ладонях Харальда. Это было приятно. Бригит подняла корзинку и зашагала прочь, Харальд и собаки двинулись за ней.

По пути Харальд осматривался, пытаясь определить, куда же на самом деле попал. Он не помнил, как давно здесь находится. Луна, скрытая густыми облаками, заливала все вокруг слабым светом. Харальд видел круглые домишки с камышовыми крышами, над которыми возвышалось огромное деревянное строение. Харальд предположил, что это либо храм, либо медовый зал. Вдоль утоптанных дорожек тянулись плетни, разделявшие поселение на участки. Значит, тут были фруктовые сады и огороды. Он чуял запах лошадей и дыма.

Селение, диаметр которого был не менее мили, окружала двадцатифутовая стена. В темноте Харальд не мог определить, из чего она сделана, но если она была похожа на стены, которые он видел в Дуб-Линне, то наверняка из земли и дерева.

Ночь была чудесной, несмотря на легкий дождь, и Харальд наслаждался прогулкой после долгого заключения. Начав двигаться, он почувствовал, как к нему возвращаются сила и ловкость. И это тоже порадовало его.

Бригит остановилась так резко, что он едва не налетел на нее. Девушка обернулась и посмотрела на него. Они были примерно одного роста. На ее лице отражалась тревога, что удивило Харальда — сам он наслаждался прогулкой.

Она протянула руку и поправила капюшон, чтобы тот полностью закрыл ему лицо. Теперь он почти ничего не видел, но не возражал, только гадал, что же она задумала и что вообще происходит.

Осознание было внезапным, как вспышка молнии. Она решила, что они должны вместе сбежать! Она влюбилась в него, но ее отец отчего-то не разрешает ей выйти за него замуж — наверное, потому, что Харальд северянин или же он слишком молод, вот она и взяла дело в свои руки. Только в этом случае происходящее обретал о смысл.

Харальд почувствовал, как ощущение тепла обволакивает его, подобно волне. Он улыбнулся Бригит, и она нежно улыбнулась в ответ. Тогда понятно, почему она не столь беспечна, как он, Харальд. Девушке, разумеется, не так легко далось решение отдать свою жизнь человеку, с которым она даже ни разу не разговаривала.

Походка Харальда стала пружинистой и быстрой, он следовал по пятам за своей будущей женой. Он уже видел, что они движутся в сторону ворот — главных, судя по размеру. Харальд попытался определить время. Похоже, стояла глухая ночь.

В двадцати футах от ворот Харальд заметил человека, который вышел из тени. Юноша вздрогнул — он не рассчитывал никого здесь встретить. А затем еще один человек пошевелился с другой стороны ворог. Стражники! Бригит не сбивалась с шага, и Харальд решил поступать так же.

Один из стражей заговорил. Слов Харальд не понимал, зато уловил тон: почтительный, но при этом настойчивый. Бригит что-то сказала в ответ, указывая на Харальда. Харальд как можно ниже надвинул капюшон.

Второй стражник рассматривал Харальда, в то время как тот рассматривал его. Стражник был в шлеме, но без кольчуги. На поясе у него висел кинжал, в руке он держал копье, а не меч. Второй стражник, который до сих пор разговаривал с Бригит, был вооружен точно так же.

С точки зрения викингов, они были практически голыми — так и подумал о них Харальд. Ни один северянин не вошел бы даже в медовый зал, будучи настолько легко вооруженным, не говоря уже о том, чтобы стоять на страже.

Харальд повернулся к Бригит, все еще объяснявшейся с первым стражником. Их голоса стали громче, тон напряженней — разговор уже больше походил на ссору. Внезапно второй стражник шагнул к Харальду и быстрым движением сбросил с его головы капюшон. Все замолчали. Оба стражника выглядели довольными, Бригит — испуганной, едва ли не панически.

«Глупость какая-то, — подумал Харальд. — Зачем вообще заводить разговоры? Два стража с ножами и неудобными копьями, совершенно не подготовленные?» Харальд же с детства готовился к будущим битвам и бывал в них чаще иных княжеских дружинников. Он знал, как быстро решать такие проблемы.

«А хватит ли мне сил?» — подумал он. Он все еще ощущал в конечностях некоторую слабость.

Однако прогулка, а до того хорошая пища пошли ему на пользу. Пусть он пока не в том состоянии, чтобы занять место в шеренге воинов со щитами, но справиться с двумя плохо обученными стражниками он сможет.

Харальд выдернул копье из рук ближайшего стража. Тот, застигнутый врасплох этим молниеносным движением, даже не сопротивлялся. Он попытался издать звук, видимо, возражая, но Харальд двинул его древком в живот. Стражник согнулся, охнул, не в силах вздохнуть, и Харальд встретил его голову коленом, отбросив назад, в грязь.

Он обернулся в тот самый миг, когда второй стражник вскинул копье. Харальд ожидал этого, а потому ушел с линии удара и, орудуя собственным копьем как посохом, двинул стражника древком в висок. Шлем глухо зазвенел, стражник зашатался, пытаясь обрести равновесие, но тут Харальд, вновь взмахнув копьем, ударил его в голову с другой стороны.

Стражник рухнул на колени. Харальд вскинул копье, направляя острое жало в грудь противника, так чтобы тот умер быстро и беззвучно. Он напряг мышцы для броска и вдруг ощутил ладонь на плече, удерживающую его, услышал, как Бригит тихим шепотом говорит: «Нет!»

Он повернул голову, чтобы взглянуть на нее. Глаза Бригит были широко раскрыты, она качала головой. Отчего-то она не хотела, чтобы он убивал стражника. В горячке боя он и забыл, что она стоит рядом. Собаки прыгали вокруг, тяжело дышали, рычали, но не вмешивались.

«Он ее сородич», — понял Харальд. Она же ирландка, как и этот стражник.

Она не была северянкой. И ему придается об этом помнить, если он хочет прожить с ней всю жизнь.

Харальд кивнул, и наградой ему было облегчение, отразившееся на лице Бригит. Стражник так и стоял на коленях, покачиваясь. Кончиком копья Харальд подцепил его шлем, сбросил и стукнул стражника древком по голове, как дубиной, чтобы оглушить. Стражник выживет, но тревогу сможет поднять еще не скоро.

Харальд бросил копье, схватил противника за ноги и поволок в темноту у ворот. Туда же отправился и второй. Ножи он забрал, засунув за свой веревочный пояс, копья тоже стали добычей. Ноги его подгибались, а дышать становилось все труднее.

Бригит подняла тяжелую перекладину, запиравшую ворота, толкнула створки, раскрывая их ровно настолько, чтоб мог протиснуться один человек.

— Пойдем, — прошептал ей Харальд, жестом приглашая Бригит следовать за ним через ворота, но Бригит медлила, качая головой.

Харальд повторил жест снова и снова. Бригит все так же качала головой, указывая на ворота и на него, словно хотела, чтоб он ушел один.

Харальд раздраженно нахмурился. До сих пор взаимная любовь позволяла обходиться без слов. И как ему убедить девушку, что все будет хорошо, что он защитит ее? Харальд снова позвал ее, но она не тронулась с места.

— Ты… иди… один, — сказала она.

Харальд не понял слов, но догадался, что она слишком испугана, чтобы дальше следовать своему плану и бежать вместе с ним. Но он уже мужчина, а не мальчик, и Торгрим научил его тому, что значит быть мужчиной. Помимо прочего, мужчина обладает способностью принимать решения, вести людей.

Он переложил копья в левую руку и быстро шагнул к Бригит. Прежде чем она смогла как-то отреагировать или хотя бы пошевелиться, он нагнулся, обхватил ее правой рукой за бедра и выпрямился, вскидывая девушку на плечо.

— Ой! — изумленно воскликнула она, и в голосе ее почти не было злости.

Харальд в три шага преодолел расстояние до ворот, унося свою истинную любовь к их новой совместной жизни.

Глава двадцать пятая

…утром дремота

работе помеха —

кто бодр, тот богат.

Старшая Эдда. Речи Высокого
Погода стояла прекрасная — выдалось целых пять солнечных дней подряд, и это на побережье Ирландии. Но рассвет положил конец этой необычайной удаче.

Еще ночью легкий туман покрыл все вокруг сыростью. Затем, вскоре после восхода солнца, небо затянула низкая пелена грозовых туч и дождь зарядил уже всерьез.

Магнус сын Магнуса остановил своего коня на возвышенности, чтобы оглядеть море. Он почувствовал, как первые струйки дождя пробираются под плащ и между звеньями кольчуги, растекаясь холодными мокрыми пятнами на шерстяной тунике. Он протер глаза, провел пальцами по бороде и уставился на то место, где драккар скрылся за пеленой дожил и тумана.

— Это была ошибка, — сказал Кормак Уа Руайрк, поднявшийся на возвышение вслед за Магнусом. — Мы сглупили, не захватив их, когда у нас еще был шанс. А теперь кто знает, когда мы увидим их снова?

Кормак обращался не к Магнусу, а к всаднику, сопровождавшему его, — Ниаллу Куарану, своему главному помощнику. Ниалл был из тех, кого ирландцы называли ри туата. Насколько понимал Магнус, это означало, что Ниалл считает себя королем какого-то убогого захолустья.

— Нет, не ошибка, — сказал Магнус. Его невероятно раздражала привычка Кормака говорить так, словно Магнуса рядом нет.

— Если дождь не утихнет, — сказал Ниалл, обращаясь к Кормаку, — мы так и не узнаем, где они высадятся на берег.

«Узнаете, — подумал Магнус. — Мог бы и сам догадаться, если бы хоть немного разбирался в кораблях, ты, тупой надутый овцелюб».

— Идти они могут только под веслами, я об этом позаботился, — сказал он вслух. — А значит, не быстрее всадника, едущего умеренным шагом. К тому же драккар не может пристать к берегу где угодно. Только в определенных местах они сумеют втащить драккар на пляж. Если мы последуем вдоль берега, расставляя всадников через каждую милю, чтобы они проверили такие места на расстоянии дневного перехода, мы, клянусь молотом Тора, найдем драккар.

Кормак и Ниалл обменялись взглядами. Магнусу показалось, что Ниалл едва заметно ухмыльнулся.

— Молотом Тора, надо же, — повторил Кормак, и они вместе с Ниаллом поочередно коснулись своего лба, живота и плеч в христианском жесте.

Магнус не знал, что означают эти движения, но был уже сыт по горло их снисходительным тоном. Он пнул коня пятками, разворачивая его так, чтобы оказаться перед Кормаком и взглянуть изгнанному руи ри Галейнги прямо в глаза:

— Не забывай, Кормак…

— Господин Кормак, — поправил его тот.

— Не забывай, Кормак, что без меня ты не сможешь найти корону, а без короны ты навсегда останешься тем, кем являешься сейчас: царьком, лишенным власти даже над тем жалким коровьим пастбищем, которое гордо называешь королевством. Пресмыкайся перед своим богом, сколько хочешь, а я буду заключать сделки с моими, но не смей больше меня передразнивать, иначе, клянусь всеми моими богами, мы скрестим мечи.

Он пришпорил коня и погнал его по мокрому полю, туда, где слуги еще только начали разбивать лагерь. Даже холодный дождь, стекающий по лицу, не мог охладить его пылающие от гнева щеки.


Магнус и Кормак, вожди союза ирландцев и данов — на редкость шаткой коалиции — были не единственными, кто видел, как в дожде и тумане исчезает «Красный Дракон». Сгорбившись в кустах, натянув на плечи меховой плащ, Торгрим Ночной Волк смотрел, как туман поглощает его корабль. С тяжелым чувством — Торгрим не любил расставаться со своим кораблем — он наблюдал, как драккар медленно растворяется в серой мгле, словно переходит из этого мира в иной, что заставляло Торгрима нервничать.

И не только его, судя по бормотанию и шорохам у Торгрима за спиной.

Он сунул руку под меховой плащ и сжал в кулаке два серебряных амулета, свисавших на шнурке с его шеи: молот Тора, подаренный отцом много лет назад, и крест, который Морриган дала ему в тюрьме Дуб-Линна. Защищенный двумя талисманами, он чувствовал себя в безопасности.

— Прекратить бормотать, трусливые суеверные старухи! — велел он своим воинам, оглядываясь, но не выпрямляясь.

Дождь стекал по волосам на лицо. Торгрим стряхнул мелкие капли.

Обычно от дождя его защищал шлем, но его собственный шлем давно угодил в жадные лапы данов, а те немногие, которые они нашли в медовом зале, Торгрим распределил между воинами.

Морриган стояла рядом с ним. Капюшон ее плаща промок и прилип к голове. Целительница ясно дала понять, что не желает оставаться на борту без Торгрима, еще и потому, что реплики Орнольфа становились все более сальными. Торгрим согласился взять ее с собой на берег. Ему не помешает человек, знакомый с этой землей и знающий местный язык.

Зашелестели ветки, и на прогалине появился Эгиль Ягненок.

— Они оставили одного воина следить за берегом, — доложил он. — Теперь у них на одного человека меньше, а у Эгиля Ягненка на один щит больше.

Он сбросил свой трофей со спины. Круглый, с выдающимся заостренным умбоном, щит был обит толстой кожей и не раскрашен.

— Это не данский щит, — заметил Торгрим.

— Нет. Этот парень был ирландцем, судя по тому, как он выглядел, — согласился Эгиль Ягненок.

Торгрим нахмурился, встретился взглядом с Морриган, которая тоже выглядела сбитой с толку. Если те, кто их преследует, — это не люди Орма, то кто же они?

— Выдвигаемся, — сказал Торгрим.

Осторожно выглянув из кустарника, он осмотрел холмистые поля, раскинувшиеся вокруг. Они оставались пустынными. Выпрямившись, Торгрим вышел на открытую местность, вдруг почувствовав себя крайне уязвимым. За ним последовал его отряд.

Они двинулись вверх по холму, держась свободным клином. Открытая местность позволяла заметить любую атаку издалека, и это было хорошо, потому что им по-прежнему не хватало оружия. Каждый воин имел меч или копье, но лишь шестеро, включая Эгиля Ягненка, разжились щитами, а на дюжину человек приходилось всего четыре шлема. Их нападения враги не ожидают, но других преимуществ у них не было.

Полмили они шагали по мокрой траве, стараясь держаться за островками кустарников и деревьев. В тусклом свете дня местность казалась Торгриму совсем другой, не такой, какой представала ночью перед волком, но он узнавал приметы и точно знал, куда они направляются.

— Держимся под прикрытием вершины холма, идем к той рощице, — сказал Торгрим, указывая на редкие заросли недалеко от вершины.

Пригибаясь, викинги перебежками добрались до края гряды и рассеялись в кустарнике. Торгрим услышал тихие проклятия и сдавленные крики: кто-то наткнулся глазом на ветку, кто-то споткнулся о переплетение лоз.

Они добрались до места, с которого можно было оглядеть поля. В полумиле от них враг разбирал свой лагерь. Большие шатры, из которых вынули центральные столбы, казались упавшими на землю великанскими одеждами. Не более десятка воинов сновало вокруг лагеря. Еще двое стояли возле запряженных повозок и ждали, когда для них подготовят груз. «Тут не больше двенадцати человек, — подумал Торгрим, — остальные уехали охотиться на нас». Если бы Торгрим искал драккар в такую погоду, он послал бы вперед всадников, велев им рассыпаться вдоль побережья и высматривать те бухты, в которых может причалить корабль. И он оставил бы слуг — с небольшой охраной для защиты от разбойников — сворачивать лагерь.

Скорее всего, именно так поступили и люди Орма.

У данов ушел еще час на то, чтобы уложить шатры и подпорки в фургоны и собрать все ящики, корзины, железные котлы, вертела и прочую амуницию полевого лагеря. Торгрим размышлял о том, как эти люди, передвигающиеся со скоростью ледников, сумели выбраться из Дании, не говоря уже о том, чтобы отбить у норвежцев Дуб-Линн.

И все же он был благодарен им за недостаток рвения, который все упрощал. Торгрим повел своих людей дальше на север, вдоль раскисшей тропы — едва ли ее можно было назвать дорогой — и затем через поля, по которым должен был ехать обоз. Они добрались до места, где тропа поворачивала в дубовую рощу. Торгрим расставил своих людей по обе стороны дороги, они скрылись в подлеске и принялись ждать.

Обоз появился, когда Торгрим уже решил, что ошибся, что даны двинулись в другом направлении. Заскрипели деревянные оси, глухо затопали конские копыта, заглушая шорох листьев деревьев. Он посмотрел влево. Скегги сын Кальфа и Свейн Коротышка припали к земле с оружием наготове, с нетерпением на лицах. Справа Торгерд Трещина, уже оправившийся от полученной в Дуб-Линне раны, и еще двое, спрятавшиеся в кустах, ждали своего часа. По другую сторону дороги скрывались Эгиль Ягненок и еще пятеро воинов.

Дыхание Торгрима стало быстрым, поверхностным, тело напряглось в ожидании боя. Он ощущал, как обостряются чувства, как в мире не остается ничего, кроме грядущей битвы. И враг появился.

Первым двигался всадник. На нем была кольчуга и конусообразный шлем. Ярко раскрашенный щит выдавал в нем дана. Торгрим выругался, помянув Тора и Одина, и пожалел, что у него нет лучников, способных спешить едущего верхом человека. Однако луки и стрелы у них отняли в Дуб-Линне, а в медовом зале не оказалось ни одного лучника.

А затем мысли о лучниках, тактике боя и прочих подобных вещах вылетели из головы Торгрима. Так круги от упавшего в пруд камня расходятся все дальше, исчезая. К горлу подкатил боевой клич, и Торгрим опомниться не успел, как уже вскочил на ноги и с воем бросился из подлеска прямо на всадника.

На лице дана в последние секунды его жизни отразилось глубочайшее изумление. Он умер, пронзенный мечом Торгрима, так и не успев понять, что за создания внезапно появились из рощи, принадлежат ли они к роду человеческому. Ведь Ирландия густо населена духами, все северяне знали об этом.

Дан еще оседал в седле, когда Торгрим вырвал меч из его тела и развернулся, чтобы встретить очередного противника. Половину обозного отряда составляли безоружные рабы, которые к этому моменту уже улепетывали обратно по дороге. Люди Торгрима не стали их преследовать.

Скегги сын Кальфа и Халль сын Гудмунда сцепились с возницей первого фургона, верзилой с густой бородой и косматой гривой, которую не сумел пригладить даже дождь. Тот атаковал и парировал копьем, пресекая все попытки северян подобраться к нему со своими мечами. Больше всего это напоминало попытку двух собак завалить разъяренного медведя.

Торгрим поспешил к ним, но прежде чем он успел вступить в схватку, воины с дальнего конца обоза, очнувшись от первого шока, помчались вперед, огибая фургоны и перепрыгивая через колеи. Держа копья и мечи наготове, они перебрасывали ярко раскрашенные и обитые кожей щиты со спины на руку. Торгрим остановился, пригнулся, уклоняясь от удара мечом в шею, атаковал, но удар пришелся на вражеский щит.

И в тот самый миг, когда новые даны рванулись в бой, когда Торгрим и его люди, казалось, готовы были сломаться под напором превосходящего числом врага, когда охранники обоза уже решили, что победа будет за ними, Эгиль Ягненок и его воины, идеально выбрав время, выскочили из подлеска, оглашая рощу воинственными криками.

Защитники обоза замешкались, сбитые с толку внезапной атакой. И в тот же миг бой завершился.

Противник Торгрима обернулся, чтобы оценить новую угрозу, и Торгрим вогнал меч ему в грудь. Верзила с торчащими во все стороны волосами упал, пронзенный тремя клинками, но успел попасть копьем в горло Халлю сыну Гудмунда.

Торгрим стоял, переводя дыхание, с мечом в руке, и оглядывался на мертвых и раненых. У него погиб только Халль, еще несколько человек получили легкие ранения.

— Эгиль, быстро на дорогу, проверь, не возвращаются ли остальные, — сказал Торгрим.

Морриган вышла из рощи. Если она и ужаснулась тому, что увидела, то умело скрыла свои чувства. Целительница подошла к верзиле, лежащему возле фургона и истекающему кровью. Та смешивалась с дождем и растворялась в дорожной грязи.

Она заговорила с ним на своем наречии. Верзила изумленно уставился на нее. Морриган повторила вопрос, и тот процедил в ответ три слова, закрыл глаза и больше не шевелился.

Торгрим подошел к ней.

— Что он сказал?

— Он ирландец. Я спросила его, кому он служит.

Торгрим оглядел убитого. Судя по одежде и оружию, тот явно не был северянином. Однако преследователей вел за собой дан, в этом они не сомневались.

— И что он ответил?

Морриган хмурилась.

— Он сказал: «Кормаку Уа Руайрку».

— Кто это такой?

— Он брат Доннхада Уа Руайрка, руири Гайленги. Доннхад был мужем Бригит, дочери моего господина Маэлсехнайлла. Пока мой господин не убил его.

Торгрим хмыкнул. Эти ирландцы, похоже, уничтожали друг друга быстрее, чем викинги убивали их, но сейчас у него не было времени разбираться в сложных отношениях, которые описала Морриган.

— Скегги, разворачивай фургоны, — велел он. — А вы отправляйтесь ловить лошадей. Снорри, скажи Эгилю Ягненку, что мы выдвигаемся немедленно.

С некоторыми усилиями, сопровождавшимися отборной бранью, викинги развернули фургоны, и обоз, сменивший своих владельцев, направился в ту сторону, откуда приехал. Торгрим сплюнул дождевую воду, попавшую в рот, и содрогнулся от холода. Утешала его лишь мысль о том, что его враг, кем бы тот ни был, остался без припасов и укрытия и в полной мере испытает те же неудобства.


Асбьерн Толстый наблюдал за схваткой, укрывшись в дубовой роще. В одних штанах, дрожащий от холода, грязный, голодный, с железным ошейником на шее, Асбьерн впервые с тех пор, как с ним все это приключилось, забыл о собственном унижении, наблюдая за гибелью своих мучителей.

Он ждал, что предатель Магнус убьет его еще в монастыре Балдойла, но их вражда была слишком глубока для этого. Магнус хотел поразвлечься. Он собирался пытать Асбьерна, заставить его страдать, сломаться от унижения.

Он раздел Асбьерна почти догола, нацепил на него железный ошейник и велел своему слуге Халлькелю Недоумку вести его за фургонами, как корову, босиком по неровной дороге. У Асбьерна в голове не укладывалось, как его судьба могла измениться так быстро.

Всю ночь он провел на привязи, как животное, на самом краю лагеря. Утро не принесло ему облегчения, а только добавило бед. Холодный дождь струился по голому телу, железный ошейник врезался в чувствительную кожу, когда Халлькель тащил его за собой.

Обоз как раз приближался к дубовой роще, когда Асбьерн споткнулся, упал в грязь и понял, что не может подняться, несмотря на то, что Халлькель яростно дергал за цепь и нещадно пинал его. Фургоны отошли на сотню ярдов, и тут из-за деревьев выскочили поджидавшие их в засаде.

Халлькель Недоумок, о чем и говорило его прозвище, был не самым сообразительным из слуг Магнуса, но хранил ему верность и строго следовал приказам. Ему было велено присматривать за Асбьерном Толстым, поэтому, вместо того чтобы бросить Асбьерна и ринуться в бой, Халлькель затащил его в лес, откуда, укрывшись в зарослях папоротника, они и наблюдали за быстрой, кровавой и безнадежной схваткой.

— Лежи тихо, — шепнул Халлькель Асбьерну, когда захватчики развернули обоз и двинулись обратно по дороге мимо их укрытия.

Асбьерн покачал головой. «Идиот», — подумал он. Асбьерн и не собирался окликать людей, только что уничтоживших всю охрану обоза. Однако, лежа тихо и неподвижно, лишь невольно дрожа и стискивая зубы, чтобы те не стучали, Асбьерн сын Гудрода увидел свой шанс.

Он не подал голос, когда обоз катился мимо, а ноги грабителей с чавкающим звуком месили грязь перед ним. Он смол — чал даже после того, как взглянул а лицо их предводителю и опознал в нем Торгрима Ночного Волка, того самого, за которым они охотились и который теперь сам стал охотником.

Асбьерн не издал ни звука, пока обоз не скрылся из виду там, откуда и появился.

— Знаешь, кто это был, кто захватил фургоны? — тихо спросил Асбьерн.

— Нет, — ответил Халлькель.

Он все еще смотрел на дорогу, туда, где исчезли их грузы и провиант. В его голосе звучало искреннее недоумение. Халлькель явно не понимал, что случилось, и не знал, правильно ли поступил, спрятавшись. И тем более не знал, что им теперь делать.

— Это ирландские налетчики, — сказал Асбьерн. — Мы, даны, им не ровня.

— Ха! — Халлькель презрительно фыркнул. — Да ни один ирландец с нами не сравнится!

— Ты считаешь, что мы, даны, воины Орма, можем разбить ирландскую армию?

— Конечно! Мы сильны, мы лучшие воины мира!

— Хмм… — Асбьерн замолчал, ожидая реакции.

— Что? Что ты хочешь сказать?

— Ну, тогда твое положение незавидное, так ведь? Ты же присоединился к ирландцам в походе против Орма, а теперь сам говоришь, что ирландцы проиграют.

Халлькель замолчал, переваривая услышанное.

— Я не присоединялся к ирландцам… — начал он, но скорее с замешательством, чем с уверенностью.

— Ты следуешь за Магнусом. Рядом с кем сейчас едет Магнус, с данами? Нет, он едет бок о бок с ирландским королем, который мечтает сбросить всех нас в море. Что случится с теми, кто следует за Магнусом, когда Орм победит ирландцев, как ты предрекаешь? Посмотри на меня, — продолжил Асбьерн. — Я мог бы присоединиться к Магнусу. Однако я предпочел пережить унижения, которым он меня подверг, но не пошел против Орма, чтобы не испытывать на себе его гнев.

После этих слов Халлькель надолго замолчал. А когда вновь заговорил, его голос дрожал от страха и растерянности.

— И что же мне теперь делать? — спросил он.

— Я тебе расскажу, — пообещал Асбьерн.

Глава двадцать шестая

Ум надобен тем,

кто далёко забрел, —

дома все тебе ведомо…

Старшая Эдда. Речи Высокого
Магнус сын Магнуса ехал вдоль края обрыва. Слева от него мокрые поля расстилались до самого горизонта, их обычный ярко-зеленый цвет поблек в дожде и тумане. Справа крутой скалистый берег резко спускался к самому краю прибоя.

Он вглядывался в море, туда, где смешивались вода и туман. Он очень надеялся увидеть норвежский драккар, выныривающий из серой мглы, надеялся, что норвежцы решат ради собственной безопасности держать берег в пределах видимости, ориентируясь по нему, и выдадут свое местоположение. Магнус был встревожен.

Дело казалось довольно простым. Заполучив Корону Трех Королевств, Кормак Уа Руайрк станет правителем Бреги, Лейнстера и Миде, а в благодарность за это с помощью своей ирландской армии свергнет Орма, чье место достанется Магнусу. Союз ирландцев и данов… Перестав воевать друг с другом, они смогут завладеть всей страной.

Прежде чем заключить союз с Кормаком, он несколько месяцев вел с ним переговоры, подвергая себя серьезной опасности. Одно неверное слово, предательство любого из вовлеченных в дело людей — и Орм получил бы повод убить Магнуса, осуществить свою давнюю мечту. Все это время Магнус умело лавировал и придерживался своего курса, сочетая детали плана, несовместимые, как огонь и вода. Но теперь все буквально разваливалось на глазах, и Магнус уже начал задумываться, не пора ли обрубить концы и сбежать.

Он остановил коня и посмотрел на север, вдоль береговой линии. Кормак и тот ублюдок, Ниалл Куаран, ехали куда-то без сопровождения. «Что они замышляют?» — беспокоился Магнус. Когда они получат корону, он уже не будет им нужен, и он это понимал. И Кормак с Ниаллом Куараном непросто отлично это сознавали, но и действительно собирались избавиться от него, Магнуса.

Он оглянулся через плечо. «Возможно, уже пора бежать», — подумал он. Другого способа выйти из положения он не видел. Ирландцы превосходили его отряд числом, и, хотя даны были лучше вооружены и обучены, их могли уничтожить при попытке к бегству.

«Можно рискнуть и вернуться в Дуб-Линн, сказать Орму, что на нас напала ирландская армия и все погибли», — размышлял Магнус. Скорее всего, обнаружив его отсутствие, Кормак перебьет весь его отряд, и некому будет опровергнуть его слова. Однако важнее всего убедиться, что убьют и Асбьерна.

«Асбьерна мне лучше прикончить самому, причем сейчас же, — решил Магнус. — Да». Как бы ни повернулись события в дальнейшем, оставлять Асбьерна в живых было слишком опасно. Он уже неплохо позабавился с толстяком. Пришло время покончить с ним.

Он развернул коня и направился в ту сторону, где раньше располагался лагерь. Обоз покажется оттуда, а вслед за ним и Асбьерн на цепи. Магнус услышал топот копыт, повернулся в седле и увидел, что его догоняет Кьяртан Быстрый Меч.

— Мы рассредоточили всадников на достаточном расстоянии, и я отправил Вифиля сына Кетиля, у которого самый быстрый конь, далеко вперед, посмотреть, на каком пляже норвежцы могут заночевать сегодня, — сказал Кьяртан, поравнявшись с Магнусом.

— Хорошо.

Магнус не знал, как норвежцы сумеют найти пляж при такой погоде и осмелятся ли они вообще приближаться к берегу. Вполне возможно, что они плюнули на корону и гребут сейчас обратно в Норвегию. Он поморщился, оценивая вероятности.

— Куда вы, господин Магнус? — спросил Кьяртан, когда они вместе проехали еще немного в обратном направлении.

— Вернусь к обозу. Хватит уже забавляться с Асбьерном, пора его прикончить.

Кьяртан не ответил. Он с самого начала хотел избавиться от Асбьерна. Магнус одернул плащ, прикрывая плечи. Одежда его промокла насквозь, и оставалось только надеяться, что плащ хоть как-то защитит его от ветра. Будучи опытным налетчиком и бывалым воином, Магнус давно привык к таким неудобствам, но легче от этого не становилось. Он подумал о больших удобных шатрах, которые привезли с собой Кор- мак и Ниалл Куаран, и понял, что завидует им и жалеет, что у него нет своего шатра. Ирландцы уж точно не пригласят его к себе.

— Те, кто остался с обозом, явно никуда не торопятся, — заметил Кьяртан, и его голос заставил Магнуса очнуться.

— Что?

— Наш обоз. Я полагал, что к этому времени они уже будут здесь, но что-то я их не вижу.

Магнус взглянул вдаль, туда, где терялось в мороси начало дороги, превратившейся в грязную канаву. Обоза действительно не было видно. Дождь ограничивал видимость, но все же не настолько, чтобы не заметить фургонов, если бы они находились поблизости.

— Давай-ка пнем этих ленивых псов, — сказал Магнус, вгоняя шпоры в бока лошади и пуская ее в галоп. Быстрая езда помогла ему стряхнуть раздражение, сомнения и внезапную тревогу.

Дорога пересекала пологий холм, а затем ныряла в дубовую рощу. Даже с вершины холма фургоны нигде не просматривались. Охранять обоз осталось равное количество ирландцев и данов, а также дюжина рабов, которых Кормак и Ниалл Куаран захватили для своих нужд. Магнус рассчитывал, что хотя бы даны продемонстрируют чуть больше рвения в попытке догнать основной отряд. Оказавшись у рощи, они пустили конейшагом. Деревья постепенно смыкались вокруг. Дорога изгибалась вправо. И сразу же за поворотом они обнаружили первое тело — Вестейна сына Освифа, оставленного главным при обозе. Его удалось опознать только по яркой тунике, которая бросилась Магнусу в глаза этим утром. Поверх туники была надета кольчуга. Лицо Вестейна утонуло в грязи.

— Ох, молот Тора! — воскликнул Кьяртан, а у Магнуса так свело живот, что он промолчал, не доверяя голосу.

Продвигаясь вперед по изгибу дороги, они обнаруживали все новые и новые следы катастрофы. Тут и там в траве лежали мертвые ирландцы и даны, изрубленные мечами, пронзенные копьями. Если нападавшие и потеряли кого-то из своих в этой стычке, то, похоже, забрали их тела с собой.

Магнус молча разглядывал поляну, Кьяртан за его спиной бранился за двоих. С тел убитых забрали все ценное — кольчуги, сумки, мечи, щиты. Насколько Магнус мог видеть, оружия на поляне не осталось. Он внимательно обыскал место стычки, отчаянно надеясь наткнуться на труп жирного Асбьерна с пустыми глазами, глядящими в небо. Но Асбьерна нигде не было.

— Проклятье! — рыкнул Магнус. Он развернул коня и поехал обратно под кроны деревьев.

Кьяртан спешился, рассматривая следы.

— Как думаете, разбойники? — спросил он.

— Нет, — ответил Магнус. Большинство погибших были зарублены мечами. У разбойников мечей не водилось.

— Здесь видно, где они развернули фургоны. — Кьяртан указал на развороченную колесами грязь обочины. Он выпрямился и проследил взглядом вдоль рытвин. — Направились обратно, туда, откуда пришел обоз.

Магнус кивнул, мысленно перебирая все возможные варианты последствий. Сколько времени прошло с момента нападения на обоз? Судя по состоянию тел, они пролежали здесь не меньше часа. Дождь еще не успел смыть кровь и открыть взгляду глубокие раны и лица бледные, словно полотно.

— Я могу вернуться назад и собрать отряд, — предложил Кьяртан. — Мы еще догоним этих ублюдков.

— Нет, — сказал Магнус. — Мы вдвоем отправимся по следам и посмотрим, куда они нас приведут.

Кьяртан вскочил в седло, и они тронулись в путь. Ехать по следу обоза было легко, копыта коней и тяжелые колеса фургонов оставили глубокие следы на влажной траве. Магнус внимательно искал Асбьерна или Халлькеля Недоумка, живых или мертвых, пытаясь определить, в каком положении оказался. Но их по-прежнему нигде не было.

Следы фургонов отклонились в сторону от дороги сразу же за опушкой и потянулись вниз по холму, к морю. Магнус чувствовал, как по мере приближения к берегу растут его уверенность и ужас. Они пересекли поля и объехали заросли кустарника, следуя за неизвестными грабителями к морю.

Фургоны обнаружились на пляже. Брошенные, разбитые, по всей видимости, разобранные на дрова. Их выпотрошили начисто — забрали еду, мед, оружие, утварь. И лошадей тоже не было.

— Тор, порази этих сукиных сынов молнией! — в ярости заорал Магнус.

Шумный толстяк Орнольф, вне всякого сомнения, перехитрил его, направившись сначала к морю, а затем вернувшись к тому самому пляжу, чтобы подобрать свой отряд. Но как он понял, что за ним следят с берега?

«Да будь они все прокляты!» — подумал Магнус.

Асбьерн пропал и сейчас наверняка уже находился на пути в Дуб-Линн, готовый рассказать Орму о предательстве Магнуса. Он больше не мог покинуть Кормака и вернуться в Дуб-Линн в одиночестве. Но и возможность остаться с Кормаком на тех же условиях тоже исчезнет, как только тот узнает о происшедшем. Магнус остался ни с чем.

Он соскочил с коня и подошел к разбитым фургонам. Из них действительно забрали все возможное, включая большие шатры. Эта мысль заставила Магнуса улыбнуться. Кормак Уа Руайрк и Ниалл Куаран будут спать под дождем, как псы.

Но зачем они забрали шатры?

«На драккаре их все равно не поставить, — подумал Магнус. — На драккаре им нужен парус».

Он замер, внезапно осознав, что случилось на самом деле.

— Да будьте вы прокляты! — вновь завопил он в дождь и туман.

Глава двадцать седьмая

Прежде чем в дом

войдешь, все входы

ты осмотри,

ты огляди, —

ибо как знать,

в этом жилище

недругов нет ли.

Старшая Эдда. Речи Высокого
Бригит отбивалась изо всех сил. Она молотила ногами, била Харальда по спине кулачками, но тщетно. И это сводило ее с ума. Она не могла поверить в то, что юный фин галл, едва очнувшийся после изматывающей лихорадки, настолько силен. Бригит знала объятия только одного мужчины, Доннхада Уа Руайрка. Доннхад считался могучим воином, но по сравнению с Харальдом он был слаб, как женщина.

Она не кричала. Поразмыслив, не стоит ли криком привлечь внимание стражников, чтобы те бросились ей на помощь, Бригит все же предпочла молчать. Если Харальда поймают при попытке похищения, его наверняка казнят самым жестоким образом. Как бы она ни злилась, обречь юношу на публичную страшную смерть она не могла.

— Харальд! Нет! Отпусти меня! — хрипло шептала она, но слова он игнорировал точно также, как ее пинки и тычки.

«Господи помилуй, какая же я дура!» — подумала она. Бригит смотрела на дорогу, бегущую под ней, и на ботинки из козьей кожи, которые двигались в равномерном уверенном ритме. Ее похитил викинг, которого она сама же выпустила на свободу. Последняя мысль, казавшаяся особенно унизительной, привела ее в ярость, и она снова принялась молотить Харальда кулаками.

Бригит царапалась и пиналась, пока хватало сил, а затем, уставшая, безвольно повисла на его плече. Харальд даже не сбился с шага.

Она сгорала от стыда. Теперь уже и Тара осталась слишком далеко, чтобы ее крик могли там услышать, но Бригит все еще не хотела помощи оттуда. Несмотря на все слухи о том, как викинги насилуют своих жертв и затем продают в рабство в далекие земли, она была уверена, что Харальд не замышляет ничего подобного. Да, он похитил ее, но наверняка не собирался причинить ей вред.

«Может быть, он хочет сделать меня своей женой?» — размышляла Бригит. Это предположение испугало ее ненамного меньше, чем мысль о рабстве.

Когда Харальд наконец остановился и опустил ее на землю, Бригит, уже совсем истощенная борьбой, бессильно висела на его плече, как мешок с зерном. Ноги ее подкосились, но Харальд мгновенно подхватил ее, не давая упасть. Бригит заметила беспокойство в его глазах. Какие бы глупые идеи ни возникали в его норвежской голове, обижать ее он явно не собирался.

— Ну… — протянула она, когда голова перестала кружиться.

Харальд тяжело дышал, и даже в тусклом свете было видно, как сильно он побледнел. Похоже, он потратил слишком много сил на то, чтобы унести ее из Тары.

«Он может потерять сознание», — подумала она. И тогда она сбежит.

Бригит огляделась. Они находились на дороге, которую окружали темные поля и еще более темные рощи вдалеке. До рассвета оставалось еще несколько часов. Дождь усилился, и Бригит чувствовала, как быстро намокает спереди по дол ее платья, до сих пор остававшийся сухим лишь благодаря тому, что она висела лицом вниз на плече у Харальда.

Она понятия не имела, где находится. Ей редко удавалось выехать за пределы Тары, и всегда в сопровождении охраны. Ирландские земли были слишком опасны, чтобы принцесса могла путешествовать в одиночестве. И если Харальд сейчас упадет замертво, она не сумеет найти дорогу обратно.

Харальд присел, чтобы ноги могли отдохнуть. Он снова одарил ее своей глупой улыбкой, и внезапно Бригит захотелось ударить его, но она сдержалась. Пощечина ничего не исправит. Она стала думать над тем, что же может исправить положение вещей.

Несколько минут они не двигались, Харальд все так же улыбался, Бригит размышляла о том, где она находится и что ей теперь делать, а дождь все набирал силу. Наконец Харальд поднялся, кивнул Бригит, а затем повернулся и зашагал по дороге.

Бригит смотрела ему в спину. Харальд успел пройти несколько шагов, прежде чем понял, что она не идет следом.

Он остановился, обернулся и жестом позвал ее за собой. Она медлила.

Девушка не могла вернуться в Тару одна. Она не знала дороги, но даже если бы знала, ее скорее всего ограбили бы или убили по пути. Харальд не станет возвращать ее назад, потому что его прикончат, как только он покажется в Таре. Ей нельзя было оставаться здесь, среди полей, в одиночестве… Она не знала, что делать.

—А-а-ах! — Вложив в этот крик все свое отчаяние, Бригит зашагала вслед за Харальдом.

Несколько часов они шли бок о бок. Темное небо светлело, пока не стало напоминать серую волчью шкуру, дождь не прекращался, иногда стихая до мороси, иногда извергая на них потоки воды. Дорога, по которой они шагали, вскоре превратилась в длинную извилистую полосу грязи, которая липла к подошвам и хлюпала под ногами. Бригит размышляла, знает ли Харальд, куда идет. Она не думала, что тот знаком с этой дорогой, и не понимала, как он может двигаться с такой уверенностью, не зная пути.

Если бы они встретили хоть кого-нибудь, например пастуха, или группу монахов-паломников, или хотя бы бродячих актеров, Бригит спросила бы их, как вернуться в Тару, пообещав немалое вознаграждение за то, чтобы ее проводили ко двору отца-короля. Но под проливным дождем они шагали одни.

Примерно около полудня, насколько Бригит могла догадаться, голод и усталость стали невыносимыми. К тому времени она уже отставала от Харальда на несколько шагов, и, завидев большой камень, показавшийся вдруг необычайно удобным, девушка сошла с дороги и села на него. Закрыв глаза, она наслаждалась тем, что наконец-то можно расслабить ноги.

Миг спустя она снова открыла глаза. Харальд, не слыша, что она больше не следует за ним, шагал дальше. Бригит на секунду задумалась, не стоит ли его отпустить.

— Харальд! — крикнула она наконец, и тот обернулся. — Мне нужен отдых.

Харальд послушно вернулся к камню, на котором она сидела, и Бригит поборола внезапное желание почесать его за ушами, чтобы проверить, не станет ли он жмуриться и высовывать язык. Он сел рядом и улыбнулся, но Бригит предпочла его игнорировать. Она подняла корзинку для шитья, которую вначале поставила на землю, и принялась рыться под закрывавшей ее тканью. Хлебцы, которые она положила туда для Харальда, промокли, и все же их удалось вынуть, не разломав. Один она протянула Харальду, который с благодарностью кивнул. Правда, хлебец тут же развалился у него в руках, но юный викинг успел поймать кусочки и один за другим забросил их в рот. Бригит тоже принялась за еду.

Сушеное мясо оказалось вкуснее, чем отсыревший хлеб, влага только пошла ему на пользу. Когда они доели мясо, Бригит почувствовала себя чуть лучше, хоть и промокла насквозь, до дрожи.

«Этот мерзкий, жалкий норвежец привык к такой погоде, но я-то нет», — подумала она. И тут Харальд протянул руку, обнял ее за плечи и привлек к себе. Бригит ощутила тепло его тела даже сквозь слои шерстяной одежды, и ей стало легче на душе. Она немного согрелась.

Какое-то время спустя Харальд встал и помог Бригит подняться. Ноги ее болели, мышцы протестовали, ей казалось, что она не сможет выпрямить спину. А вот на Харальда, похоже, совсем не влияли ни холод, ни трудности долгого перехода, несмотря на недавно перенесенную болезнь. Бригит не хотела казаться слабой, а потому заставила себя выпрямиться и приноровиться к ритму его шагов.

Они отошли на полмили от места, где отдыхали, когда увидели дым. Бригит вначале приняла его за темную неровную тучу, низко нависшую над горизонтом, но по мере того, как они подходили ближе, убеждалась, что это действительно дым, скорее всего, от очага, растрепанный ветром на фоне облаков.

— Харальд, посмотри! — Она потянула его за рукав монашеской рясы, которую считала неплохой маскировкой, и указала на дым.

Харальд послушно взглянул в указанном направлении. Заметив дым, он мрачно кивнул и двинулся в противоположную сторону.

— Харальд, нет! — Бригит снова указала надым, пытаясь быть убедительной.

Этот дым обещал ей тепло очага, возможность высушить одежду, одеяла и еду, о которых она тут же принялась мечтать со всей страстью. А еще там наверняка были люди, которые помогут ей вернуться в Тару.

Харальд покачал головой и вновь указал в противоположную сторону. «Он думает, что там опасно, — поняла Бригит. — Или же твердо намерен меня похитить».

Это не имело значения. Мысль об уютном доме, пусть даже это окажется грубая пастушья хижина, поглотила все остальные. Бригит развернулась и зашагала в том направлении.

Она успела сделать не больше десяти шагов, прежде чем ощутила руку Харальда на своем плече, и решила, что больше не позволит себя нести. Отскочив, она ударила Харальда в висок своей швейной корзиной. Легкая корзина из ивовых прутьев не могла причинить ему особого вреда, и Харальда сбило с ног скорее удивление. Бригит хотела как следует пнуть его, но он двигался быстрее. Сделав подсечку, он опрокинул ее в грязь. Она упала, охнула, приземлившись на задницу, и постаралась подняться, пока Харальд на нее не прыгнул.

Бригит в ярости обернулась к нему, вскинув корзину, чтобы снова его ударить, однако с изумлением обнаружила, что Харальд смеется. Он медленно встал, неотрывно глядя ей прямо в глаза, поднял с земли копья, которые уронил после ее неожиданной атаки, кивнул и указал на дым. Бригит опустила корзину и тоже кивнула, шагая в нужную сторону. Она чувствовала себя главной, чувствовала, что контролирует ситуацию, — впервые после ночной стычки со стражниками. И эти ощущения ей нравились. Бригит привыкла командовать и наслаждалась властью.

Источник дыма находился в миле от них, не меньше, и скрывался за пологим холмом. Бригит и Харальд пересекли открытое место, поднимаясь к вершине, и только оттуда смогли разглядеть широкую реку внизу, казавшуюся серой под тяжелыми тучами и туманом.

Оба остановились, удивленные открывшимся видом. Внизу тек отнюдь не ручей, а настоящая река их ириной в полмили. Ее течение стремилось на восток, а поверхность бурлила от дождя.

— Бойн, — сказала Бригит. Других рек в пределах дневного перехода от Тары не было.

— Бойн, — повторил Харальд, кивая и улыбаясь.

Вид воды, похоже, изрядно его ободрил. Бригит задумалась, понял ли он, что Бойн — это название самой реки, а не просто «река» по-ирландски. Впрочем, это не имело значения. И сама река ничуть не отвлекла ее от желания добраться до цели — стоящего за ней дома.

— Пойдем, — сказала она Харальду и зашагала вперед.

Юный викинг послушно двинулся следом.

Склон холма опускался к воде, дом стоял на небольшой полянке у самого берега. Он был низким, каменным, с круглыми стенами и камышовой крышей, как и сотни других бедняцких домов в Ирландии. Земля вокруг дома была покрыта илом.

У берега покачивалась большая лодка, накрытая грубой тканью. На столбах кто-то вывесил сети на просушку, и совершенно напрасно, учитывая, что лило как из ведра.

«Рыбаки», — подумала Бригит. До нее доносились запахи рыбы, дыма от горящих дров, мокрой шерсти. Она представила себе скромную и честную семью, живущую в этом доме, добрых христиан, которые с радостью помогут незнакомцам, постучавшим в их дверь. По крайней мере Бригит хотелось на это надеяться.

Тощая шелудивая собака, лежавшая на пороге, вскочила и зарычала, как только Бригит и Харальд шагнули на истоптанный двор. Едва они подошли к дому, рычание превратилось в громкий лай и пес, сорвавшись с места, бросился к ним. Бригит увидела, как напрягся Харальд, как он вскинул одно из копий. Однако, оказавшись привязанной, собака отскочила и упала в грязь раньше, чем приблизилась на расстояние удара древком.

Бригит с усилием сглотнула. «Не важно, что тут за люди, они примут Харальда за монаха и не осмелятся причинить нам зло», — убеждала она себя.

Они подошли ближе и остановились в десяти шагах от беснующегося на привязи пса.

— Кто-нибудь дома? — позвала Бригит, пытаясь перекричать яростный лай. — Здесь есть кто-нибудь?

Прошла минута, прежде чем деревянная дверь со скрипом отворилась и на порог вышел мужчина — крупный, такой высокий, что ему пришлось пригнуться в дверях. Он шагнул во двор и оглядел нежданных гостей. Одет он был в потрепанную грязную тунику, его борода и волосы торчали в разные стороны. Выглядел он как разбойник, а не как скромный рыбак.

— Я Бригит… — сказала девушка, но хозяин дома, похоже, ее не слышал.

На пороге появился другой человек, похожий на первого, как близнец, такой же крупный и грязный. На Бригит они смотрели с удивлением, любопытством и еще чем-то странным во взгляде, чего она не желала понимать.

Бригит затошнило от страха; она ощутила, что Харальд тоже напрягся.

«Наверное, лучше уйти», — подумала она, шагнула назад и затем оглянулась. Сзади стоял третий мужчина, старше первых двоих, но такой же огромный. Он стоял прямо за ними с длинной палицей в руке. Бригит не представляла, как он там оказался.

— Я Бригит, а мой отец — ваш король Маэлсехнайлл мак Руанайд! — крикнула она и наконец дождалась хоть какой-то реакции — едва заметной улыбки на губах одного из близнецов.

Он двинулся вперед, обходя их справа, завел руку назад и из невидимых за спиной ножен достал длинный тяжелый кинжал.

Харальд вогнал одно из копий в грязь рядом с собой, и оно застыло, подрагивая древком. Второе он держал в правой руке. Бригит покосилась на него. Голубые глаза викинга не упускали ничего, взгляд скользил от одного рыбака к другому, а затем Харальд чуть повернулся, чтобы следить и за оставшимся за спиной. Если он и ощущал нечто похожее на охватившую ее панику, на его лице это не отразилось. Он выглядел… собранным. И ни капли не испуганным.

А затем «рыбак», стоявший у двери, наклонился и рывком отвязал конец веревки, удерживавшей собаку. Внезапно оказавшись на свободе, пес едва не кувыркнулся через голову, но тут же рванулся вперед, волоча за собой веревку, оскалив впечатляющие зубы и брызжа слюной. Он нацелился на Бригит.

Девушка закричала, вскидывая руки к лицу и едва успевая отвернуться, когда пес прыгнул, целясь зубами ей в горло. И тут же лай сменился воем, а затем жалобным визгом. Бригит открыла глаза и увидела, что собака бьется на земле, пригвожденная копьем Харальда.

Близнеце кинжалом злобно заревел и бросился на них, слепо и безрассудно. Бригит успела лишь ощутить, как Харальд отталкивает ее в сторону и шагает вперед, молниеносным движением хватая второе копье и бросая его в грудь разбойнику. Копье встретило противника в десяти шагах от Бригит, тот запнулся от толчка, однако не остановился. Бригит снова вскрикнула, но Харальд остался стоять перед ней, закрывая собой, и разбойник рухнул мертвым у его ног.

Харальд перепрыгнул через его тело, схватил древко копья, убившего собаку, выдернул оружие из ее тела и перебросил в руке наконечником вперед. Оставшиеся двое приближались с разных сторон, но осторожно, не желая повторять глупой и смертельно опасной ошибки первого.

Харальд пятился, все так же прикрывая собой Бригит от обоих разбойников. Старший вскинул палицу, а второй близнец поднял кинжал погибшего брата.

— Вы слышали, что я сказала? — в отчаянии закричала Бригит. — Я дочь Маэлсехнайлла! Он наградит вас, если вы поможете мне!

Почему о ни молчат?

Разбойник, вооруженный палицей, двинулся вперед, ускоряя шаг, второй закружил, уходя из поля зрения Харальда.

— Харальд! — предупредила Бригит. — Сзади!

Ветка в четыре фута длиной и толщиной примерно с руку Бригит лежала у колоды для колки дров. Бригит подхватила ее, собираясь воспользоваться ею как дубинкой.

Она оглянулась на Харальда. Тот, что сжимал палицу, находился всего в десяти шагах от него. Харальд закричал, впервые подав голос, и это был дикий боевой клич. Он вскинул руку, посылая копье вперед. Старший дернулся в сторону, а затем назад, радуясь тому, что избежал смертельного удара.

Однако его ухмылка тут же растаяла: они с Бригит одновременно поняли, что Харальд вовсе не метнул копье, но лишь притворился, а секундное замешательство противника использовал теперь для настоящего броска. Железный наконечник без промаха вошел в грудь противника, и тот упал спиной в грязь, где забился в агонии, крича и хватаясь за древко копья.

Харальд резко обернулся к оставшемуся врагу, и в его руках блеснули кинжалы, отнятые у стражников в Таре. Третий противник рванулся вперед. Ирландец был на добрый фут выше Харальда и на сотню фунтов его тяжелее, а в бой он бросился, как разъяренный зверь. Смотрел он только на Харальда, а потому не заметил, как Бригит замахивается своей веткой. Он вообще не видел Бригит, пока ветка не подсекла ему ноги. Он споткнулся, нелепо выпучив глаза, а Харальд воспользовался моментом, чтобы перерезать ему глотку.

Разбойник рухнул лицом в грязь. Руки скребли коричневую жижу, но звуков он не издавал. Харальд, и Бригит стояли над ним, переводя дыхание. А затем руки ирландца замерли и больше он не двигался.

Харальд взглянул на Бригит, выравнивая: дыхание, кивнул ей и улыбнулся. Бригит попыталась улыбнуться в ответ, а потом развернулась, согнулась и ее стошнило.

Глава двадцать восьмая

Вытянув шею, орел озирает древнее море…

Старшая Эдда. Речи Высокого
«Туман — это хорошо, — думал Торгрим. — Повезло нам с туманом…»

Он осторожно заглянул за планширь «Красного Дракона», туда, где в сотне метров все тонуло в густом белом мареве.

«Главное — внимательно высматривать скалы и тому подобное», — думал он. В тумане навигация усложнялась. А еще в тумане прятались злые духи, и Торгрим знал, что они куда опаснее рифов и мелей.

Не он один с тревогой всматривался в туман. Он видел, как викинги выстроились у бортов, то и дело оглядываясь. Когда неподалеку что-то плеснуло в воде, все дружно вздрогнули. Кто-то охнул. Торгрим подумал, что Свейн Коротышка вполне мог даже напрудить в штаны.

Северянам туман не нравился.

К счастью, команде «Красного Дракона» было чем заняться. С тех пор как драккар во второй раз за утро вышел в море, нагруженный добычей с захваченного обоза, все дружно рвали шатры на части и пытались сшить из лоскутов парус.

По швам прошлись кинжалами, разделив шатры на отдельные полотнища ткани, а затем Торгрим разложил куски на палубе и вертел детали то так, то этак, пока не сложил в нужном порядке. Затем все взялись за шила, иглы и дратву, с усердием сметывая куски ткани, пока драккар медленно пробирался в молочно-белом пространстве между мирами.

Торгрим подцепил пальцами угол паруса и оценил их работу. Ткань была провощенной, но не такой прочной, как ему хотелось бы. К тому же не хватало шнуров, чтобы усилить парус по диагонали, как сделали бы при обычных обстоятельствах.

Что ж, парус будет не идеальным, но он выдержит умеренный ветер и поможет драккару двигаться быстрее, чем способны следящие за ним всадники.

Торгрим боролся с желанием приказать остальным поторопиться. Каждый миг, который Харальд проводил где-то, где Торгрим не мог его защитить, становился для него пыткой, разъедающей изнутри. И пыткой казалось то, как медленно они двигались к его сыну, ограниченные скоростью драккара, идущего под веслами. Торчать же в непроглядном тумане без движения было уж совсем невыносимо.

Однако команда и без того шила так быстро, как только могла, и Торгрим ничего больше не мог сделать. Он отпустил ткань и зашагал обратно на корму. Проливной дождь сменился мелкой моросью. Орнольф сидел на морском сундучке и пил мед, освобожденный из ирландского плена.

— Другие будут недовольны, если ты выпьешь все в одиночку, — сказал Торгрим.

— Ха! Даже Орнольфу все это не выпить! — откликнулся тот. — Хотя попробовать не мешает.

Торгрим прислонился к бесполезному сейчас рулю и попытался не смотреть в туман. Морриган, пробравшись между гребцами, тоже пришла на корму.

— Эй, давай, выпей с Орнольфом, моя радость! — заревел ярл, но Морриган притворилась, что не видит его.

— Все почему-то очень обеспокоены, — обратилась она к Торгриму. — Что-то не так?

— Этот туман…

— А что не так с туманом?

— Сложно вести корабль, не видя берега. Можем наткнуться на рифы или еще на что-нибудь.

Морриган кивнула. Торгрим решил не говорить ей о злых духах. Он не был уверен в том, что Морриган ему поверит. Торгрим потрогал крест и молот Тора, висевшие на шее.

— Ты сможешь отыскать место, где вы спрятали корону?

— Да. А потом что?

— Мы принесем корону тому, кого Господь назначил достойным ее, — Маэлсехнайллу мак Руанайду.

— Как? По земле? На берегу нас ждет целая армия.

— Недалеко отсюда, к северу, есть река, которая течет сквозь самое сердце Ирландии, — река Бойн. По ней мы сможем подобраться к Таре на расстояние дневного перехода.

Торгрим кивнул. Драккары имели низкую осадку, что позволяло им плавать по рекам, а викингам — устраивать набеги далеко от морского берега. Возможность добраться до Харальда по реке откровенно радовала. Викингам всегда было удобнее передвигаться по воде.

Впереди Сигурд Пила и Снорри Полутролль, сшивавшие верхнюю часть паруса, поднялись и натянули полотнище. Торгрим выпрямился. Работа была закончена. Парус выглядел как уродливый бесформенный кусок ткани, настоящий позор для красавца драккара, и все же это был парус, рабочий парус, и с ним будет лучше, чем без него.

— Давайте натянем его! — крикнул Торгрим, шагая вперед и отчаянно радуясь возможности занять свои мысли чем-то реальным, привычным.

Довольно быстро верх паруса прикрепили к рею и натянули. Торгрим поблагодарил Тора и Одина за то, что даны не додумались снять оснастку, когда забирали с «Красного Дракона» сам парус. Без такелажа был бы бесполезен и лучший парус мира.

Торгрим оглядел драккар с носа до кормы. Все было готово. Он кивнул, и викинги потянули фал. Рей рывками, фут за футом, поднимался к верху мачты, парус ловил слабый влажный бриз.

— Выбирай шкоты до места! Выбирай подветренный брас!

Длинный рей развернулся. Парус затрепетал, опустился, а затем вновь наполнился ветром. «Красный Дракон» накренился немного, затем сильнее и побежал вперед, сохраняя крен, под натянутым парусом. Все молчали. И снизу, оттуда, где корпус встречался с водой, начал нарастать слабый звук: гул воды, рассеченной движением. «Красный Дракон» снова ожил.

Торгрим радостно смотрел на надувшийся парус, ту самую тряпку, вид которой ужаснул бы его раньше, а теперь он считал ее самой прекрасной вещью из всех, какие он только видел. Он окинул взглядом мачту и пелену за бортом. За краем паруса он мог различить драконью голову, возвращенную на заслуженное место на носу драккара.

А за ней виднелась лишь белизна туманного марева, отчего к Торгриму тут же вернулась прежняя тревога. Да, теперь они двигались, словно плугом распахивая серое море. Но плыли они вслепую, и лишь боги знали, куда занесет их ветер.


Кормак Уа Руайрк впал в ужасную ярость. Ниалл Куаран, которого Кормак, по всей видимости, осыпал бранью, старался держаться подальше от руи ри Гайленги.

Они стояли среди мокрых и распухших трупов на месте засады. Кормак пинал труп Вестейна сына Освифа, чье лицо утопало в грязи, и вопил странным высоким голосом. Вопил он на родном гэльском, и, видя выражение лица Ниалла, Магнус понимал, что на сей раз ему повезло в том, что он не знает этот язык.

Наконец Кормак прекратил пинать мертвеца и повернулся к Магнусу:

— Разбойники? Ты считаешь, что это были разбойники?

Магнус пожал плечами.

— Кто же еще?

— Кто еще? Ты идиот… Жалкие разбойники с палками и дубинами не смогли бы сотворить подобного! Вооруженные воины! Опытные воины! Вот кто это сделал!

— Возможно, это был Маэлсехнайлл, — предположил Магнус. — Возможно, он знает, что вы вторглись в его королевство, и решил начать охоту.

Магнус и сам в это не верил, но знал, что подобная мысль не может не задеть Кормака, и оказался прав. Ирландец остановился, его глаза расширились, а затем он помотал головой, словно пытаясь вытряхнуть эту мысль из головы. С его волос слетели капли воды.

— Сукин сын Маэлсехнайлл не мог этого сделать! Будь он тут, мы бы уже сражались, а твои грязные кишки валялись бы кучей у твоих ног!

Кормак вновь вскочил на коня и пустил того шагом к дороге, откуда следы фургонов тянулись по грязи в сторону зеленого поля.

— Вы прошли по следам, проверили, куда они ведут?

Магнус покачал головой.

— Нет. У меня есть задачи поважнее, чем выяснять, кто украл ваши бесценные шатры. Как и у вас.

— Не тебе рассуждать о моих делах, дуб галл, пожиратель овец.

Не сводя взгляда с мокрой земли, Кормак двинулся вдоль следов, оставленных тяжелыми колесами. Тех самых следов, по которым несколько часов назад ехал Магнус.

Что ж, Магнус сделал все возможное, чтобы отговорить Кормака от исследования места засады. Как Магнус и предполагал, из их партнерства не вышло ничего хорошего. Если Кормак, как раньше сам Магнус, обнаружит, что именно Орнольф устроил эту засаду, Магнус потеряет даже то небольшое уважение, которое пока что испытывал к нему ирландский король.

Но удержать Кормака ему не удалось. Кормак настоял на том, чтобы увидеть место схватки. Ниалл Куаран, как всегда, потащился за ним, как хвост за собакой.

— Эти следы ведут к морю, — сказал Кормак, продолжая изучать их взглядом.

Магнус поднял голову и посмотрел в море. Туман немного рассеялся, видимость увеличилась на пару миль, но горизонт все так же терялся в пелене мелкого дождя. «Красного Дракона» нигде не было видно.

— Зачем им отгонять фургоны к морю? — спросил Ниалл Куаран. — Наоборот, лучше увести их подальше от берега.

«Глупый тролль», — подумал Магнус. Если эти двое до сих пор не сообразили, что случилось, значит, им вообще не хватит мозгов понять, что здесь произошло.

С севера, со стороны дороги, донесся топот копыт. Всадник быстро приближался, и все трое развернули коней. К ним мчался один из воинов Кормака. Он резко натянул поводья, останавливая коня. Дышал он тяжело.

— Господин Кормак! Туман рассеялся! Мы видели корабль фин галл!

Кормак поглядел на море, затем вниз, на следы в траве, затем на вестника, явно не зная, что предпринять.

— Хорошо, — сказал он и пришпорил коня, направляясь обратно к месту засады. Проезжая мимо Магнуса, он встретился с ним взглядом. — Мы обязательно выясним, кто стал причиной твоего чудовищного провала, но позже.

«Моего? — Магнус пришпорил коня вслед за Кормаком. — Теперь он любую мелочь будет ставить мне в вину?» Но, все еще злясь на ирландца, Магнус ощутил огромное облегчение от того, что «Красный Дракон» вновь появился в поле зрения. И одновременно — ужас при мысли о том, что обнаружит Кормак, увидев корабль.

Они осторожно проехали между разбросанными телами, затем пришпорили коней, посылая их в галоп, и помчались по мокрой прибрежной дороге на север, к месту, откуда можно будет продолжить погоню за фин галл. Из-под копыт коня Кормака летела грязь, прямо в лицо Магнусу. Пришлось вытереть глаза и послать своего коня чуть в сторону, чтобы спастись от брызг.

Они ехали вдоль скал, обрывавшихся прямо в море, мимо своих людей, ирландцев и данов, расставленных на берегу, чтобы наблюдать за морем.

— Вперед, вперед, фин галл заметили! — кричал им Кормак, и наблюдатели присоединялись к отряду.

Они промчались несколько миль, после чего велели отряду остановиться. Кормак, Магнус, Ниалл Куаран и вестник двинулись дальше на север. Они оказались на самой высокой точке берега — травянистой возвышенности над холмистыми полями. Вестник направил коня к вершине, где встал, дожидаясь остальных.

— Вон там! — Гонец указал в море.

Они все посмотрели в указанном направлении и сначала не увидели ничего, кроме серой воды, тянувшейся к туманному горизонту.

— Где?

— Вон там, господин, севернее.

Они взглянули снова и на этот раз увидели корабль. Они искали его неподалеку от берега, а тот оказался на целую милю дальше.

Некоторое время они смотрели на драккар, который постепенно исчезал в тумане, а потом Кормак Уа Руайрк обернулся к Магнусу. Обернулся медленно, со странной угрозой во взгляде — Магнус никогда не видел его в такой ярости.

— Ты сказал мне, — медленно проговорил Кормак, — что у них нет паруса. И все же…

Они снова обернулись к далекому кораблю. Ошибиться было невозможно: драккар шел под парусом. «Если бы команда «Красного Дракона» не провела в тумане несколько часов, сшивая парус, корабль давно скрылся бы за горизонтом», — подумал Магнус.

— Теперь, насколько я вижу, парус у них есть, — сказал он. — Благодаря тебе.

— Мне? — Кормак едва не подавился этим словом.

— Как думаешь, из чего этот парус, недоумок ты ирландский? Они сшили его из твоего шатра! Твоего и этого… этой твоей любимой собачки! Если бы ты отправился в поход как мужчина, а не как избалованная женщина, которая жить не может без фургонов, шатров и рабов, этого не случилось бы! — Кормак был не единственным, кто умел впадать в ярость.

— И ты… ты хочешь сказать, что именно они напали на наш обоз? Фин галл?

— Конечно же, идиот! Последнему дураку это было бы ясно!

Кормак взглянул на Ниалла Куарана, затем на море, а после на гонца. Он явно не привык к подобному обращению, и это выбило его из колеи.

— А теперь, — Магнус первым нарушил тишину, надеясь перехватить инициативу, — нам нужно собрать людей и быстро двигаться на север. С таким парусом они не наберут скорость, а стоит ветру усилиться, и эта тряпка порвется в лоскуты. Никуда они от нас не денутся.

Кормак все также хранил молчание. Ответил Ниалл Куаран.

— Господин Кормак, — сказал он спокойным, почти скучающим голосом, — этот жалкий дуб галл пришел к нам с заверениями, что в одиночку может найти Корону Трех Королевств, которую, несомненно, Господь предназначил вам. Мы поверили ему на слово. Теперь же видим, что он в состоянии разве что следить за кораблем с берега. Это сумеем и мы. Как выяснилось, он бесполезен.

— Я бесполезен? — взревел Магнус. — Если я не стану помогать вам, Орнольф заберет корону и уплывет с ней, и ты, жалкий червяк, никогда ее не увидишь!

— Да неужто? — ответил Ниалл Куаран. — И что же ты планируешь сделать? Каким ценным знанием поделишься, если не считать предложения следовать вдоль берега? Если бы мы напали на них прошлой ночью, как предлагал господин Кормак, они бы уже рассказали нам, где спрятана корона. Вместо этого они захватили наш обоз и уплыли прочь.

— Ты не сумел бы заставить их говорить. Они из Вика, они не даны, и все же они северяне, с которыми вам, ирландским содомитам, не справиться.

— Ах ты, жалкий ублюдок! — завопил Кормак, и его рука рванулась к мечу, но Магнус оказался быстрее.

Все надежды на союз против Орма были утрачены. И ему не осталось ничего иного, как спасать собственную жизнь.

Меч Торгрима, Железный Зуб, вылетел из ножен. Гонец Кормака выглядел опытным воином и наверняка был самым опасным из них, но до него Магнус не мог дотянуться клинком. Зато он мог свеситься с седла и уколоть острием бок лошади, на которой тот сидел. Та заржала, встала на дыбы, попятилась, и всадник отвлекся, пытаясь удержаться в седле.

Магнус обернулся к Кормаку, уже успевшему обнажить меч.

Кормак атаковал, Магнус поймал клинок лезвием трофейного меча, отбил в сторону и ударил. Кормак изумленно вскрикнул и откинулся назад, уходя от удара. За его спиной Ниалл Куаран собирался присоединиться к схватке.

Кормак едва не вылетел из седла, и Магнус не упустил свой шанс. Его люди смогут за себя постоять, а вот сам Магнус отчаянно рисковал жизнью. Он отвел руку с мечом и ударил наотмашь, плашмя, по крупу лошади Кормака. Та попятилась, Кормак вцепился в седло, а Магнус выбрал поводья и вогнал шпоры в бока своего коня.

Конь рванулся прочь, от ирландцев и берега. Не имело значения, куда он скачет, лишь бы подальше от Кормака и его воинов.

За его спиной раздавались злобные вопли и ржание лошадей, но он не стал оглядываться, а только подхлестывал коня. Думать он будет позже. Сейчас пора удирать.

Глава двадцать девятая

Я с мечом кровавым

И копьем звенящим

Странствовал немало,

Ворон мчался следом.

Сага об Эгиле
Полумертвых стражников обнаружили незадолго до рассвета. Бриан Финнлиат, начальник стражи Тары, нашел их во время утреннего обхода. Те валялись у южных ворот, и вначале он принял их за пьяных, причем мертвецки пьяных, раз в такой холод они валялись в грязи под проливным дождем.

Бриан пнул вначале одного, затем второго, но не добился в ответ даже стона. Он присмотрелся внимательнее. При стражниках не оказалось оружия. А у одного из них на виске наливался огромный синяк.

Об этом немедленно известили Фланна мак Конайнга. Тот, кутаясь в тяжелый шерстяной плащ с капюшоном, проследовал за Брианом через крепостной двор. Стражников не трогали, чтобы Фланн мог оценить ситуацию. К тому времени рассвело, и Фланн заметил не только синяки у стражников, но и то, что при них не было оружия, и то, что южные ворота открыты.

— Что произошло ночью? — спросил Фланн. — Воры или чужаки дали о себе знать?

— Нет, господин.

Фланн посмотрел на ворота. Если бы кто-то постучал, а стражники, вопреки приказу, открыли, чужаки наверняка убили бы их, чтобы войти. Но в таком случае разве они не заперли бы ворота на засов? Открытые ворота стали бы поводом поднять тревогу. Их не заперли бы лишь в одном случае: если бы кто-то бежал из Тары и не мог задвинуть засов снаружи.

«Но кому это понадобилось? Если бы кто-то захотел, он просто взял бы и ушел», — размышлял Фланн, разглядывая неподвижные тела стражников.

— Чтобы убить их, одного человека было бы недостаточно.

— Да, господин. Вы уверены, что они мертвы, господин? — спросил Бриан Финнлиат.

Фланн с раздражением взглянул на него:

— Я предположил, что они мертвы. Ты не проверил?

— Э, нет, господин.

— Ну так проверь, чтоб тебя!

Стражники оказались живы. Невероятно, но их сердца все еще бились, а легкие дышали. Фланн велел отнести их в караульную, раздеть и уложить под шерстяные покрывала. Сам он беспокойно расхаживал рядом. Он не знал, как сообщить об этом Маэлсехнайллу, и решил подождать, пока будет о чем докладывать.

Один из стражников застонал и повернул голову. Фланн шагнул к нему в надежде на разговор, но гот еще не пришел в себя. Фланн снова зашагал взад-вперед.

Кто и зачем бежал из Тары?

Он резко остановился.

— Бриан Финнлиат, немедленно отправь людей проверить камеры фин галл.

Проклятье! Это очень плохо…

Один из стражников, очнувшись, что-то пробормотал, и тут же вернулся посланный Брианом человек.

— Фин галл, которого допрашивал Маэлсехнайлл, до сих пор в своей комнате. Он в плохом состоянии, господин. Второго, младшего, я не смог нигде отыскать.

Фланн мак Конайнг понурил голову и закрыл лицо ладонями, оценивая масштаб катастрофы. Затем он поднял взгляд.

— Оповести стражу. Готовьте собак. Мы должны поймать этого злодея.

Бриан Финнлиат начал отдавать приказы.

«Нужно сообщить господину Маэлсехнайллу», — подумал Фланн. Ему не хотелось этого делать. Ведь это они с Морриган решили, что фин галл нужно взять в заложники, и побег Харальда будет расценен как величайший просчет с их стороны.

Он подумал о том, какой властью над ним обладала Морриган, которая могла уговорить его на любую сумасшедшую затею. Она была сильной женщиной, порой слишком сильной, себе на беду.

Стражник на кровати застонал и открыл глаза, когда Фланн опустился рядом с ним на колени.

— Ты очнулся? — спросил Фланн.

Взгляд стражника заметался по комнате, а затем сосредоточился на лице Фланна. Выглядел он совершенно сбитым с толку.

— Кто сделал это с тобой? — спросил Фланн.

Долгое время стражник не отвечал, лишь смотрел Фланну в глаза, словно пытаясь вспомнить всю свою жизнь до текущего момента.

— Воды, — сказал он наконец.

Фланн нетерпеливо приказал напоить его, после чего стражник немного ожил.

— Кто это сделал? — снова спросил Фланн.

— Фин галл, — ответил наконец стражник. — Желтоволосый фингалл. Одетый как… монах.

Фланн кивнул.

— Но не один, — сказал он. — Он всего лишь мальчишка, он не сумел бы справиться с двумя стражами в одиночку.

— Нет, — согласился стражник.

— Кто тогда? Кто помог ему?

— Бригит. Бригит мак Руанайд.


Оставив трех мертвецов и пса валяться в грязи, они приблизились к дому, осторожно, почти крадучись. Ужас, который Бригит только что испытала, и убогое убранство грязной хижины ничуть не уменьшили ее желания согреться у огня.

Они подошли к двери, и Харальд поднял руку, делая Бригит знак остановиться. Она послушалась, плотнее закутываясь в плащ. Прекрасно понимая, что ее действия едва не привели их к смерти, Бригит была готова снова подчиняться юному викингу.

Харальд шагнул на порог, заглянул внутрь, посмотрев сначала влево, затем вправо. В обеих руках он сжимал тяжелые ножи. Рукоятью одного из них он толкнул дверь, раскрывая ее пошире, и вошел в дом.

Бригит ступила следом и остановилась в шаге от двери, пока Харальд медленно и осторожно осматривал единственную комнату хижины. В открытую дверь хлынули запахи из дома — капусты и рыбы, открытого очага, грязной шерсти.

Харальд вновь возник на пороге? со странным выражением лица. Его явно встревожило то, что он увидел внутри. Бригит нахмурилась и двинулась вперед, но Харальд заступил ей путь, и по его взгляду она догадалась: он не уверен, что ей стоит туда входить. Но дождь лил все сильней, а в хижине пылал очаг. Чтобы остановить Бригит, стремящуюся к огню, одного юного викинга было мало.

Она протиснулась мимо Харальда, который отступил в сторону, и с облегчением шагнула внутрь. В хижине было темно, ее освещали лишь слабые отблески пламени низкого очага, расположенного в центре единственной комнаты. Над ним с крюка свисал железный котелок. По углам лежали соломенные матрацы, покрывала и меха, стояли скамейки и всяческая утварь, которую можно найти в любой крестьянской хижине на берегах реки Бойн. Бригит наслаждалась теплом, пока ее взгляд не скользнул дальше. Она ахнула и прижала ладони ко рту.

С другой стороны очага лежали два мертвых тела, мужчины и женщины. Мужчина упал лицом вниз, так и не выпустив из рук дубинку — единственное оружие бедного рыбака. Женщина, лежащая рядом с ним,наверняка приходилась ему женой. Одна ее нога оказалась у мужчины на спине, ее невидящий взор был устремлен в потолок, а на платье огромным цветком запеклось пятно крови.

«Она, наверное, сражалась изо всех сил», — подумала Бригит. Разбойники, оставшиеся во дворе, не убили бы ее так быстро, если бы она не сопротивлялась.

Харальд что-то произнес извиняющимся тоном, стащил одеяло с матраца у стены и набросил на мертвую женщину, а затем подхватил ее тело и понес наружу. С мужчиной он проделал то же самое и вернулся в дом. Тень смерти окутала хижину, словно темная туча, но у огня было тепло.

Очаг догорел до углей и почти погас. Харальд взял палку и разворошил его, явно не имея понятия, что делает. Северяне не умели обращаться с земляными очагами. Бригит с уверенным видом взяла несколько брикетов торфа, уложенных у стены, и добавила их в очаг. Вскоре угли ожили, огонь проглотил топливо и заплясал, освещая комнату и лежащий в ней хлам.

Харальд подошел к двери и замер на пороге, оглядывая двор. У тех трех разбойников, которых они убили, могли быть друзья. Юный северянин стоял молча и неподвижно, с ножами наготове, сосредоточенный и внимательный. В этот момент он напоминал Бригит дикого зверя, хищника на охоте, настороженного, в любой момент готового прыгнуть на добычу или отбиться от врага.

Бригит понимала всю опасность ситуации, но пламя очага завораживало ее. Глядя на пляшущие и дрожащие языки пламени, она развязала плащ и отбросила его в сторону, чтобы высушить мокрое платье.

Она вся дрожала, сидя у очага, и вес мокрой ткани тянул ее к земле. Мельком она взглянула на Харальда — тот все так же вглядывался в пространство вокруг хижины, словно весь остальной мир перестал для него существовать.

Бригит заставила себя отойти от очага и выдернула одеяло из стопки у стены. Грубая шерсть пахла дымом и потом, зато была сухой. Быстро, не сводя глаз со спины Харальда, она стянула платье и позволила ему упасть у ее ног, после чего набросила одеяло на плечи. Оно было таким длинным, что подметало пол. Бригит шагнула обратно к очагу. Дрожь прекратилась, как только она согрелась под шерстяным покрывалом.

Бригит смотрела в огонь, дарящий тепло, но мысленно унеслась прочь отсюда. Ее разум запутался в беспорядочном переплетении событий последних двенадцати часов. Тара… Она казалась такой далекой. И как же это чудесно — почувствовать себя снова в тепле! Странно было стоять обнаженной, не считая шерстяного покрывала, в нескольких футах от красивого юного северянина. Это ощущение взволновало ее. Оказавшись за пределами Тары, она вдруг почувствовала себя свободной от ограничений.

Чуть позже — Бригит не знала, сколько прошло времени, — Харальд отвернулся от двери и что-то тихо сказал, приближаясь к Бригит. Голос его звучал ободряюще, но слова для нее не имели смысла. Он отложил ножи, стянул через голову монашескую рясу, похоже, стремясь как можно быстрее избавиться от мокрой одежды. Швырнув ее прочь, он только сейчас заметил, что на Бригит под наброшенным одеялом ничего нет.

Его глаза расширились, и он застыл, не зная, что делать. Бригит это казалось очаровательным. «Вот вам и слухи о насильниках и грабителях», — подумала она.

Харальд сделал еще один осторожный шаг. Бригит улыбнулась ему, он улыбнулся в ответ и оказался еще ближе. Неловко и крепко обнял ее, прижался губами к губам, довольно грубо и неумело. Бригит отстранилась. В его глазах пылало желание, а ее сопротивление привело его в замешательство.

Бригит отпустила одеяло и потянулась к поясу Харальда, чтобы развязать его и бросить на пол. Харальд, отодвинув складки одеяла, осторожно погладил ее по груди. Его ладонь оказалась шершавой и мозолистой, а прикосновение — нежным, отчего Бригит пробрала дрожь. Бригит дернула за край его туники, и Харальд стянул ее через голову и отшвырнул прочь.

Грудь у него была широкой и сильной, гладкой и безволосой, как и лицо, а мышцы на руках четко очерчивались светом очага. Бригит погладила его по груди и рукам. И снова Харальд поддался жажде, грубо привлекая ее к себе, и снова Бригит оттолкнула его назад.

— Медленно, медленно, — ласково повторяла она, и он, похоже, понял.

Муж Бригит, казненный Доннхад Уа Руайрк, оставался единственным мужчиной в ее жизни. Ей тогда было четырнадцать, Доннхаду — двадцать восемь. Бригит не испытывала ничего, кроме страха.

Но Доннхад, пусть и не настолько внимательный, как ей хотелось бы, все же не отличался жестокостью. Он не стал использовать ее тело, не задумываясь о ее удовольствии.

Брачная ночь запомнилась ей исполненной страха и неловкости. И ей было очень больно, несмотря на все попытки Доннхада о ней позаботиться.

Доннхад был страстным мужчиной. Он приходил к ней почти каждую ночь после этого, и вскоре боль прошла, сменившись чистым наслаждением, а Бригит начала предвкушать каждое соитие не меньше, чем Доннхад.

Ей не хватало этого удовольствия с тех пор, как отец казнил ее мужа, не хватало объятий сильных рук и ощущения беспомощности, когда ею овладевал столь могучий муж. Бригит порой с тоской смотрела на некоторых ри при дворе своего отца в Таре, на сильных и красивых молодых мужчин. Однако они видели в ней прежде всего способ добиться политической выгоды, затем — возможность насытить собственную похоть и только после этого — женщину. Бригит от подобных взглядов тошнило.

То же чувство, то же желание, которое влекло ее к Доннхаду, снова проснулось в ней, когда Бригит сидела у постели Харальда, ухаживала за юным викингом, пока тот поправлялся. В Таре она ни за что не позволила бы себе подобного. Но теперь все прежние правила были забыты.

Она толкнула Харальда назад, заставив отступить на шаг, и опустилась перед ним на колени. Бригит взглянула ему в лицо. Голубые глаза викинга округлились от изумления. Прежде она гадала, бывал ли Харальд когда-нибудь с женщиной. Теперь знала наверняка, что нет. Бригит ни за что бы не подумала, что викинг может быть девственником, однако это было так.

Бригит распустила завязки его ботинок, и Харальд стряхнул их с ног. Кожаный шнурок, удерживающий его штаны, сразу же поддался под ее пальцами. Бригит стянула ткань, обнажая его мускулистые ноги, и штаны последовали за ботинками. Оставшись стоять на коленях, она принялась посвящать его в вещи, о которых он явно не имел ни малейшего понятия; похоже, его представления о соитии ограничивались наблюдениями за домашними животными в Норвегии. Его дыхание стало резким и быстрым. Дважды он пошатнулся, с трудом удержавшись на ногах.

Наконец Бригит поднялась и позволила покрывалу соскользнуть на пол. Харальд разглядывал ее, медленно гладил руками ее шею, спину, груди, и теперь его прикосновения были нежными. Он словно восхищался ею.

Бригит взяла его за руку и повела за собой к соломенному матрацу. Легла первой и привлекла его к себе, чему он с удовольствием подчинился. Харальд толкнул ее на солому и нежно раздвинул ей ноги, но Бригит покачала головой и заставила его лечь рядом. Ей хотелось, чтобы наслаждение не заканчивалось, и она не думала, что финальный акт продлится долго.

Какое-то время они лежали на соломенной подстилке, гладили друг друга, пока у нее не закончилось терпение, да и у Харальда, похоже, тоже. Бригит перекатилась на спину и потянула Харальда за руку. Он тут же оказался сверху. Она ахнула от боли, когда он вошел в ее тело, — слишком много времени прошло после смерти ее мужа, — но вскоре боль прошла и сменилась чистым удовольствием. Их тела двигались в унисон, а под ними тихо шуршала солома.

Как Бригит и предполагала, все закончилось очень быстро, и ей было не так хорошо, как с Доннхадом, но тем не менее она наслаждалась ощущением слияния с мужчиной, молодым и сильным. Потом они лежали рядом, и Бригит прижималась щекой к гладкой груди Харальда. Смущения не было. А поговорить они не могли, даже если бы захотели.

Прошло совсем немного времени, и Харальд снова был готов, что удивило Бригит, — Доннхад обычно гораздо дольше восстанавливал силы. Но она ничего не имела против, и второй раз получился куда лучше первого. Харальд быстро учился, а она с удовольствием учила.

А затем они спали, согревшиеся, утомленные и удовлетворенные. Бригит чувствовала себя по-настоящему счастливой.

Они спали несколько часов, и их никто не беспокоил. Просыпалась Бригит медленно. Ощутив тепло тела Харальда, она потянулась к его руке. Он сидел на матраце. Бригит приподнялась на локте и посмотрела на него. Он вглядывался в темноту, и тлеющие угли камина едва освещали его лицо. Викинг напряженно вслушивался в звуки, доносящиеся из-за стен.

И внезапно, удивив Бригит, он вскочил с постели и поспешно натянул штаны. Он указал на свое ухо, а затем на стену.

Бригит прислушалась. И различила вдалеке яростный лай собак.

Глава тридцатая

Лучше живым быть,

нежели мертвым;

живой — наживает…

Старшая Эдда. Речи Высокого
Утро выдалось отвратительным, но по мере того, как солнце ползло к западу, Кормак Уа Руайрк чувствовал себя все лучше.

Магнус сбежал, умчался к себе на север, пока Кормак пытался справиться с собственной лошадью. Ниалл Куаран, вместо того чтобы преследовать Магнуса, спрыгнул с коня и перехватил упущенные Кормаком поводья. Успокоив животное, он помог Кормаку спешиться. Ниалл проявил похвальную заботу о благополучии своего господина. И пусть Кормак и предпочел бы, чтобы Ниалл отправился в погоню за Магнусом, он был тронут этим, хотя ничего не сказал Ниаллу.

К тому времени, как они справились с лошадьми, надежды догнать Магнуса не осталось. Они не стали и пытаться. Вместо этого они собрали своих ирландских воинов и уничтожили дуб галл, буквально изрубив их в куски. Спаслось не более шести человек — они удрали на юг, наверняка в Дуб-Линн.

Кормак позволил и им бежать. Так или иначе, им все равно не миновать меча: после того, как он получит Корону Трех Королевств, после того, как отомстит за брата, вырвав сердце из груди Маэлсехнайлла, после того, как сам завладеет Тарой, он поведет объединенные армии и очистит Ирландию от грязных северян.

Около полудня им вновь улыбнулась удача, точнее, то, что можно было бы принять за удачу, не узнав в происходящем божьей воли. Сначала дождь перешел в легкую морось, затем туман рассеялся и видимость улучшилась еще на несколько миль. Этого оказалось достаточно для того, чтобы рассмотреть фин галл , ведущих драккар вдоль неровного берега.

Повезло Кормаку также и в том, что фин галл по неведомой причине спустили парус.

Магнус упоминал несколько причин, почему они могли это сделать, хоть Кормак и не помнил точно его слов. Он тогда был слишком зол, оскорбленный дважды: потерей шатров в дождливый день и тем, что его шатер помог врагам бежать.

В таком состоянии он не мог прислушиваться к объяснениям глупого неудачника. Однако Магнус, похоже, оказался прав, потому что теперь парус исчез, появились весла, и драккар замедлил свой ход. Вскоре небольшая армия Кормака поравнялась с кораблем, перемещаясь по суше с той же скоростью, с какой викинги двигались на воде.

Они вовремя оказались на месте: корабль развернулся носом к западу и направился к берегу.

Кормак вместе с Ниаллом Куараном стоял на краю утеса. Его конь, оставленный в нескольких шагах позади, спокойно щипал траву. Кормак не любил приближаться к обрывам верхом. Ему становилось не по себе, тревога нашептывала, что животное может по собственной воле спрыгнуть вниз.

У подножия крутого скалистого обрыва раскинулся небольшой пляж, почти невидимый в подступающих сумерках. Драккар, находившийся сейчас в двух милях от обрыва, шел к этому пляжу прямо, как по нитке.

— Именно здесь они закопали корону, — уверенно произнес Кормак.

— Без сомнения, господин, — согласился Ниалл и после почтительной паузы добавил: — Или же здесь фин галл намерены остановиться на ночь.

— Нет. Корона здесь. И, что бы ни случилось, мы больше не позволим им сбежать.

Если короны здесь не окажется, Кормак сумеет заставить фин галл выдать ее местоположение. Трусливый Магнус не сумел сделать так, чтобы эти дикари заговорили, но он, Кормак Уа Руайрк, низложенный руи ри Гайленги, справится с этой задачей.

Приблизился всадник, развернул коня и остановил его.

— Господин Кормак, к югу есть тропа, которая спускается до самого пляжа. Сложная и опасная, но мы сможем пробраться по ней.

— Очень хорошо. — Кормак не сводил глаз с драккара. — Спустимся сейчас же, расставим людей на местах.

Чтобы сойти вниз по узкой неровной тропе, сотне воинов Кормака понадобился почти час. Кормак шел пятым, за знаменосцами и двумя пажами. Таким образом, он вел свое войско, но опасные места тропы проверяли те, кто шел перед ним.

Галечный пляж — длиной примерно в сто перчей и шириной в пятьдесят — по краям обрамляли скалы. У подножия обрыва рос чахлый кустарник, в котором воины Кормака кое-как сумели укрыться. Отряд рассыпался под прикрытием скалы, и Кормак не думал, что в вечерних сумерках, с расстояния в целую милю, викинги сумеют их обнаружить.

Вскоре все заняли свои места, притаившись за деревьями и валунами, и затихли. Все получили свои приказы. Любого, кто двинется прежде Кормака или выдаст их положение, кто так или иначе спугнет северян, посадят на кол прямо на месте.

По мере того как солнце спускалось за горизонт, драккар словно растворялся в море, пока не исчез из виду. Кормак ощутил, как внутри зарождается страх. «Могут ли они увидеть нас оттуда? Может быть, уже слишком темно, чтобы вытаскивать на берег этот проклятый корабль?» — спрашивал он себя.

А затем над водой, совсем рядом, он услышал голос, который что-то прокричал на гортанном языке галл, и Кормак ощутил огромное облегчение.

Вскоре Корона Трех Королевств окажется у него в руках.

Это произойдет после долгого ожидания, в результате тщательного планирования. После того как он столько сделал, чтобы убедить своего брата Доннхада пренебречь своим брачным союзом, дабы Маэлсехнайлл убил его и расчистил Кормаку путь к трону, после унизительной сделки с этим дуб галл, Магнусом, — корона будет принадлежать ему. Он использовал свой единственный шанс, чтобы из брата малозначительного руи ри превратиться в ри руирех трех королевств, стать самым могущественным человеком в Ирландии.

Всего через несколько минут это случится.

Кормак вздрогнул от громкого скрежета, с которым драк- кар налетел на галечный пляж. Дыхание его сбилось, а сердце вновь успокоилось. Теперь из темноты долетали голоса, фин галл перекликались между собой. Понизить голос они не пытались, не подозревая, что в засаде их ожидает враг, готовый напасть в любую секунду.

Слабый свет чуть рассеял тьму у воды, совсем рядом с драккаром. Свет разгорался все сильнее, очерчивая силуэт корабля, мачту, жуткую драконью голову на носу. Кто-то стоял на палубе с пылающим факелом в руке. К пламени поднесли второй факел, затем еще один, и еще, и вскоре и драккар, и северян, стоящих на нем, стало видно очень хорошо.

«Дураки», — подумал Кормак. Они выдали свое местоположение и ослепили себя, лишившись возможности заметить угрозу из темноты. Сами облегчили ему задачу.

Факельщики спустились по сходням на берег, за ними сошли воины, вооруженные мечами и щитами, а за ними, к головокружительной радости Кормака, спустились трое викингов с лопатами. Нести лопаты на этот пляж в темноте они могли лишь по одной причине.

Всей душой он хотел завопить и послать своих воинов в атаку, но заставил себя выжидать: «Пусть сделают за меня всю работу, пусть покажут, где спрятали корону…»

Викинги рассыпались по берегу, двигаясь медленно, и первый факельщик явно что-то высматривал на земле. Кто-то из них закричал:

— Торгрим! Еще чуть севернее!

Первый факельщик крикнул в ответ:

— Нет, нам сюда! Остальным рассеяться и смотреть внимательно!

Кормак покачал головой, изумляясь их глупости. «Смотреть внимательно!» А сам ослепил своих воинов светом факела.

— Тут! — крикнул тот, кого назвали Торгримом. Несколько человек подошли к нему и уставились на ту часть пляжа, куда показывал их вожак. — Вот метка, которую я оставил. Корона здесь.

Факельщики отошли в сторону, их сменили те, кто нес лопаты, и Кормака охватила паника, как только под ними заскрипел крупный песок. Если северяне найдут корону, они могут вернуться с ней на корабль, прежде чем он успеет их остановить.

Кормак вскочил, охваченный ледяным ужасом при мысли о том, что слишком долго просидел в засаде.

— На них! Атакуем! — закричал он, выхватывая меч.

По пляжу разнеслись дикие вопли, послышался топот бегущих ног, лязг железа: ирландские воины выскочили из-за кустов и камней и помчались к фин галл , стоявшим в десяти перчах от них.

Кормак тоже бежал в первой волне нападающих, выкрикивая свой боевой клич и размахивая мечом.

Неожиданная атака удалась. Сквозь шум битвы Кормак мог различить панические вопли фин галл. Те, кто держал факелы, швырнули их в наступающих врагов и побежали обратно к кораблю. Только их вожак остается стоять, сжимая в одной руке меч, а в другой факел, и крича:

— Вернитесь! Вернитесь и сражайтесь, трусливые идиоты! Но крики были бесполезны. Он остался один, и он не мог справиться с армией Кормака в одиночку. В воздухе просвистело копье, метя в круг света, отбрасываемого факелом, и лишь на несколько дюймов разминулось с целью. Это и положило конец его сопротивлению. Викинг тоже отшвырнул свой факел, развернулся и помчался к берегу.

Кормак не собирался преследовать северян. Он подбежал к месту, где из песка до сих пор торчала лопата и где галл начали копать, и замер. Он ни за что не упустит эту возможность после всего, что пришлось преодолеть, чтобы сюда добраться.

В гаснущем свете факелов Кормак оглядывал пляж, пытаясь отыскать упомянутую фин галл метку, но все камни выглядели одинаково. Впрочем, это не важно. Он видел, где они начали копать. Именно здесь он отыщет корону.

Со стороны прибоя доносились всплески, крики и другие звуки сражения. Кормак попытался рассмотреть, что там происходит, но теперь факелы слепили уже его, и он ничего не видел. Вскоре под ногами захрустела галька и в круг света вошел Ниалл Куаран.

—  Мы не сумели остановить фин галл, — доложил он. — Они поднялись на борт и уплыли в море прежде, чем мы успели им помешать.

— Не важно, — ответил Кормак.

Они пришли сюда не за фин галл, плевать он хотел на фин галл. В данный момент он находился так близко к Короне Трех Королевств, как за всю историю Ирландии удалось лишь горстке избранных. Все, чего он сейчас отчаянно желал, — ощутить эту корону в руках, на голове.

— Поднимите факелы, не дайте им погаснуть, — рявкнул Кормак.

Ему хотелось схватить лопату и самому откопать корону, но подобное нетерпение было не к лицу ри руирех трех королевств.

— Ты, — он указал на одного из своих воинов, — бери лопату и копай вот здесь.

Тот кивнул, схватил лопагу и вогнал ее в песок.

— Осторожнее, идиот! — завопил Кормак.

Корону, скорее всего, не стали закапывать глубоко. Еще не хватало получить древний символ власти разрубленным пополам.

Воин поумерил энтузиазм и принялся копать осторожно, слой за слоем снимая песок и гальку. Факельщики собрались рядом, чтобы хорошенько осветить яму, остальные стояли за их спинами, с нетерпением ожидая возможности посмотреть на легендарную Корону Трех Королевств.

Яма становилась все шире и глубже, Кормака охватывало беспокойство.

— Вы, с факелами, отойдите. И остальные пусть держатся подальше. Ниалл, расставь стражу по периметру пляжа. Мы здесь — идеальная мишень, а все пялятся лишь на дыру в земле!

Ниалл Куаран отозвал людей прочь, отдал приказы часовым, которые должны были расположиться на всех подходах к пляжу. Кормак с раздражением глядел па все растущую яму в песке. Он поежился, когда Ниалл Куаран, вместо того чтобы остаться с другими воинами, вернулся наблюдать за раскопками.

— Что за ерунда, — сказал Кормак спустя двадцать минут и указал на другие брошенные лопаты. — Пусть еще несколько человек роют здесь.

Вскоре уже пять человек с лопатами перепахивали пляж. Настроение Кормака ничуть не улучшил тот факт, что оставленные фин галл лопаты был и его собственными, захваченными вместе с обозом.

Яма становилась все глубже и глубже, пока ее дно не начало наполняться морской водой. Тогда ирландцы принялись рыть рядом, расширяя область поиска.

Они уже начали выдыхаться, и Кормак позвал людей им на смену, а когда обессилели первые сменщики, позвал новых. Самые темные часы ночи они провели, перекапывая пляж. Затем факелы с треском погасли и некоторых воинов отправили собирать ветки и дрова для костра. Его сложили на краю ямы, чтобы в свете его пламени сразу же увидеть первый проблеск золота в грязи. Вею ночь одни поддерживали огонь, а другие выбрасывали все новые слои песка из ямы.

Рассвет был мрачным, полным густого тумана. Кормак потянулся и понял, что сумел заснуть, хотя не помнил, как и когда сел на песок. Он быстро встал.

Его люди все еще копали, но уже без всякого энтузиазма Яма насчитывала двадцать шагов в ширину и уходила на шесть футов вниз, до самой кромки морской воды, затопившей ее дно. Горизонт был пуст, фин галл давным-давно уплыли. Корона так и не нашлась.

Глава тридцать первая

Недруг сражен,

Торольв отомщен.

Стая волком

Топчет врагов.

Сага об Эгиле
Фланн мак Конайнг устало шагал от бараков стражи к главному дому. Мокрый плащ давил на плечи, но еще тяжелей было предвкушение грядущего разговора.

Маэлсехнайлл завтракал во внешней комнате своих спальных покоев. Стражник у двери объявил ему о приходе Фланна, и Маэл велел тому входить.

— Фин галл, господин Маэл, младший из них… — запинаясь, начал Фланн.

— Угу, — ответил Маэлсехнайлл, засовывая в рот кусок хлеба. Он прожевал и сглотнул.

Фланн выжидал. Если он сообщит новость, пока у короля полный рот еды, тот наверняка подавится и умрет.

— Что с ним? — спросил Маэл. — Умер от допроса?

— Нет, господин. Другой фи галл. Юный, по имени Харальд.

Фланн не стал напоминать королю о том, что Харальд был самым важным заложником, внуком Орнольфа, ярла. Он думал, что лучше бы Маэлу об этом забыть.

— Да, да. — Маэл помахал рукой. — Ручной зверек моей дочери. Так что с ним?

— Ах… ну… похоже, что он сбежал…

Маэл резко вскинулся.

— Сбежал? Как?

— Мы пытаемся это выяснить, господин.

— Не важно. Мы его поймаем. — Маэлсехнайлл поднялся, и на его лице появилось выражение странного голода. — Устроим охоту, заставим еще побегать.

— Да, но помимо этого, господин… — Фланн чувствовал, как его внутренности стягиваются в узел. — Похоже, что он похитил вашу дочь, господин. Похитил Бригит.

Маэлсехнайлл замер, буквально застыл на месте, и только взгляд его прожигал Фланна насквозь. Фланн десятки лет провел в сражениях, три раза чуть не умер от ран, но мог бы поклясться, что самым жутким в его жизни стал именно этот момент.

— Он… похитил ее?

— Да, господин.

Это была ложь, продуманная ложь. Стражник был вполне откровенен и дал понять: фин галл не похищал Бригит, это она помогла ему сбежать. Но об этом Фланн не собирался сообщать Маэлсехнайллу. Это было бы уже чересчур.

— Господин, он… — начал Фланн, но король его перебил:

— Что ты стоишь тут, дурень? Отчего не воз плавил погоню?

— Господин, я послал за ним стражу с собаками. Те уже взяли след, и я…

— К дьяволу стражу! К дьяволу, жалкий ты идиот! Поднимай ри туата, пусть собирают своих людей! Немедленно! Я хочу, чтобы все их воины через двадцать минут уже выехали из Тары! Мы обрушимся на этого жалкого северного ублюдка, словно ярость Господня!

— Да, милорд!

Фланн развернулся, готовый выбежать из комнаты и собрать армию Тары в поход. Но Маэл его остановил.

— Фланн мак Конайнг, — сказал он, и Фланн обернулся к своему королю. Не нравился ему этот тон, совсем не нравился.

— Да, господин?

— Это ты привел волка в мой дом. Ты и твоя сестра, ваши проклятые хитрые планы. Я этого не забыл.

Фланн ждал продолжения, но король ничего не добавил. Ему и не нужно было.

— Да, господин.

Фланн торопливо вышел, прошагал мимо спален к большому залу, где те ри туата, которые не напились накануне до полусмерти и не страдали от похмелья, сошлись на завтрак.

В дверь он ворвался, сбив с ног рабыню-подавальщицу с высокими кружками эля.

— К оружию! К оружию! Фин галл сбежал и похитил принцессу Бригит!

Какое-то время никто не шевелился и ничего не говорил. Все смотрели на Фланна с тем же молчаливым изумлением, с каким ранее смотрел на него Маэлсехнайлл. Фланн почти слышал, как в этих пустых головах ворочаются мысли. Тот, кто спасет Бригит от фин галл, наверняка завоюет ее расположение, а вдобавок и милость Маэлсехнайлла.

Ри туата поднялись, подобно прибою над скалами, и вскочили со своих мест, перепрыгивая через скамьи. Они звали своих пажей, требовали принести оружие, седлать лошадей, оповестить своих воинов, веля всем браться за оружие. Фланн никогда не видел, чтобы они так спешили — даже на звон обеденного колокола.

Прошло не двадцать минут, как требовал Маэлсехнайлл, но лишь немногим больше, и все воины Тары были уже в седле — те, кто имел коней, — или же вооружены и готовы к маршу. Из трехсот воинов, собранных для нападения на Лейнстер, почти две сотни давно оставили Тару. Почти все новобранцы вернулись к своим наделам, но профессионалы — наемники и ри туата не спешили расставаться с Тарой, где их бесплатно кормили и поили.

Именно они и выступили в этот поход. Задача была важной, и тем не менее они воодушевились в предвкушении забавы и в надежде получить личную выгоду и славу.

Возглавил армию сам Маэлсехнайлл. На нем был доспех, который убрали было прочь, когда отложили атаку на Ниалла Калле. Фланн ехал рядом; он надел свой шлем, кольчугу и тунику, накинув сверху тяжелый плащ. Он уже весь промок и пребывал в дурном настроении, которое, впрочем, вряд ли бы улучшилось при другой погоде.

Бриан Финнлиат, неловко трясущийся в седле, подъехал к нему и остановился рядом. Поверх кольчуги он натянул свою неизменную тунику, на зеленой ткани которой был нашит широкий красно-белый крест.

— Я послал людей с собаками во всех направлениях, мой господин, — доложил он. Дышал он тяжело, а смотрел едва ли не с отчаянием. Он любил Бригит, как родную дочь. Да и часто бывал для нее лучшим отцом, чем Маэлсехнайлл. — Но простите, милорд, под таким дождем тяжело взять след, вода смывает запах.

Маэлсехнайлл ничего не сказал, и никто не осмелился ничего добавить. Он внимательно вглядывался в горизонт.

С вершины высокого холма Тары открывался обзор на несколько миль вокруг, а дальше зеленые поля терялись в дожде и тумане. Вода стекала с краев его шлема, как дождь со скатов крыши, но король этого, похоже, не замечал. Его бледно-голубые глаза щурились от дождя.

Фланн заерзал в седле. Ему казалось, что он должен хоть что-нибудь сказать, но тут Маэлсехнайлл наконец заговорил:

— Он пойдет к воде. Он северянин, всех северян тянет к воде. Начальник стражи!

— Господин! — Бриан Финнлиат придержал коня.

— Бери своих людей и собак, ступайте по северному тракту. Вели рассеяться, чтобы охватить как можно большую территорию. Мы тоже разделимся и будем ехать следом. Клянусь небесами, они устремятся к реке Бойн.


Вначале Харальд не слышал собак. Он проснулся в теплом уютном месте, где они с Бригит наслаждались друг другом. Все еще в полусне, он ощущал лишь покой и негу, не вполне осознавая, где находится.

Почувствовав, что девушка прижимается к нему всем телом, он вспомнил о том, что здесь случилось, и обнаружил, что уже возбужден и готов продолжать. Желание было очень сильным, оно захватило все его существо, не оставив места никаким связным мыслям. Он перекатился на бок и мягко толкнул Бригит в плечо, подминая ее под себя. Вечером она показала ему немало чудес, о существовании которых он не знал, но, пусть они и пришлись ему по душе, больше всего ему хотелось перейти к основному занятию.

Бригит все еще спала, но тихонько мурлыкнула в ответ на прикосновение, отчего Харальда тут же словно накрыло обжигающей волной: он чуть не взорвался от этого звука. И все же, понемногу просыпаясь, он начал ощущать, что, помимо желания, его охватывает странная тревога. Что-то было не так.

Он провел губами по нежной шее девушки, накрыл ладонью ее грудь, и в этот момент осознал причину своей тревоги.

Собаки!

Харальд резко развернулся, сел и уставился в темноту. Он чувствовал, как Бригит потягивается, обнимает его за талию и приподнимается на локте. Чувствовал, что она на него смотрит, но все его внимание принадлежало теперь тому, что происходило за глинобитными стенами хижины.

Собаки…

Не охотничья стая, но и не один пес, это уж точно. Примерно в миле отсюда? Возможно. Если не ближе.

Харальд сбросил покрывала и вскочил, отыскивая в тусклом свете свою одежду. Штаны валялись там же, где он их сбросил. Харальд подхватил их и запрыгал по комнате, поспешно натягивая их на ноги.

Бригит теперь смотрела только на него, широко раскрыв глаза. Харальд указал на уши, а затем на стену, кивнул, и она кивнула в ответ. Он поднял с пола ее платье и кинул к ней на постель, жестом прося поторопиться и надеясь, что она поймет.

Сам он подхватил свою тунику и натянул через голову. Ткань была сырой, холодной и противной на ощупь. Он забыл подвесить ее над очагом для просушки, но в тот момент, когда он сбрасывал одежду, ему было не до разумных мыслей о мелочах.

Он прошелся по хижине, подхватил копье и приоткрыл дверь. Двор был еле виден в сумрачном синеватом свете, дождь мешался с туманом. Харальд растерялся, все вокруг казалось продолжением сна. Который сейчас час? Утро? Нет. Утром они пришли в эту хижину. А потом проспали весь день. Значит, уже вечер.

Он почувствовал облегчение, сориентировавшись во времени, но собачий лай теперь звучал ближе, гораздо ближе. Он обернулся к Бригит.

— Быстрей! — поторопил ее он и еще успел полюбоваться ее обнаженным телом, пока Бригит одевалась.

Харальд поднял с пола монашескую рясу, два ножа и второе копье. Бригит набросила на плечи свой плащ. На столе у очага лежал хлеб и немного мяса. Он кивком указал на еду, желая сказать, что ее стоит забрать с собой.

Харальд направился к двери, жестом позвав Бригит за собой, и она послушно двинулась следом с затравленным, тревожным выражением лица. Они вышли в холодную вечернюю морось. Судя по звуку, собаки были уже на той стороне холма. Зато Харальду не приходилось гадать, как убраться отсюда. Он понял, как это сделать, едва взглянув на хижину.

Он устремился в обход дома, мимо белых раздувшихся тел бандитов, и бросил копья и монашескую рясу в лодку, вытащенную на берег. Лодка выглядела забавно — двадцатифутовый деревянный каркас с плетеным из тростника навесом. Ничего подобного у северян не было. И все же лодка оставалась лодкой, и этого факта оказалось достаточно, чтобы Харальд ощутил прилив надежды и оптимизма.

Бригит стояла рядом с ним. Он видел страх на ее лице.

— Все хорошо, все будет хорошо, — сказал он, надеясь, что хотя бы тон его голоса немного ее успокоит, но, судя по всему, этого было мало.

Он взял у нее сверток с хлебом и мясом, положил его на скамью в лодке. Собаки лаяли все громче, направляясь к хижине. То были охотничьи собаки, и Харальд не сомневался в том, что охотились сейчас именно на них с Бригит.

Он подхватил Бригит на руки. Она тихо ахнула от неожиданности, когда он поднял ее над бортом и усадил на скамейку рядом со свертком с едой. Харальд схватился за нос лодки и толкнул. Лодка заскользила к воде, но поддавалась трудней, чем он ожидал. Харальд догадался, что не следовало сразу усаживать в нее Бригит, но было уже поздно, и он не хотел показаться глупым, заставляя девушку снова выйти на берег.

Он налег на борт. Лодка сдвинулась на полперча. А затем собаки показались на вершине холма и помчались по южному склону, готовые растерзать и Харальда, и лодку.

Харальд покосился на собак, на лодку, снова на собак. Теперь он тем более не мог позволить Бригит выйти из лодки, а ее вес метал ему столкнуть лодку в воду прежде, чем собаки до него доберутся.

«Вначале надо убить собак», — решил он и схватил свои копья.

Он ненавидел собак. И почему эти проклятые ирландцы держат их у себя целыми стаями?

Первый пес был уже в десятке шагов от берега и мчался к ним, раскрыв пасть и выкалив язык. Быстро темнело, и Харольду приходилось напрягать зрение. Он вытер лицо и глаза, мокрые от дождя, упал на одно колено и выставил копье перед собой, уперев конец древка себе в ногу. Так обычно охотились на кабанов, но против разъяренного пса пот прием тоже пригодился — собака прыгнула и сама наездилась на копье, умерев без единого звука.

Харальд бросил древко и схватил второе копье, отбиваясь им, как дубинкой, от другой собаки. Пес, получив удар, завизжал от боли, и его товарищи по стае подрастеряли свой пыл. Они с лаем кружили вокруг, скалили зубы, припадали на лапы. Харальд вертел копьем, отбиваясь.

Он пятился к лодке, когда услышал топот копыт, и не удивился. За стаей собак наверняка следовали всадники, намеревавшиеся схватить его и Бригит. Они были загнанной дичью.

— Один Всеотец, мне сейчас не помешает твоя помощь! — крикнул Харальд в туман и попятился.

В последний раз отмахнувшись копьем от стаи, он перемахнул через борт лодки, слишком высокий для собак.

Бригит выглядела испуганной, как никогда раньше. Она вопросительно смотрела на него, и он, во имя всех богов Ас- гарда, желал бы сейчас заговорить с ней на ее языке, но не мог. Схватив ее за плащ, Харальд заставил Бригит пригнуться к самому дну лодки и заслонил ее своим телом, натягивая сверху монашескую рясу. Сам он слегка приподнялся, но только слегка, чтобы выглянуть за борт.

Приближался всего один всадник, и Харальд вознес хвалу Одину, потому что на лучшее не мог и надеяться. Конь мчался тем же путем, что и собаки, и всадник остановил его посреди грязного двора. Всего один воин в зеленой тунике, поверх которой был нашит красный с белым крест, символ ирландского бога Христа.

Харальд снова пригнулся, скрываясь из виду. Вопрос был не в том, чтобы спрятаться, — собаки лаяли на лодку, прыгая вокруг, — а в том, чтобы обрести единственный шанс на неожиданную атаку.

Харальд ничего не видел. Ноздри ему забивал запах мокрой шерсти. Он слышал, как конь приближается, осторожно и неторопливо, к самому борту. Он сменил хватку на копье и шевельнул ногой, чтобы получше упереться в дно лодки.

Совсем рядом фыркнула лошадь, и Харальд решил воспользоваться моментом. Он сбросил монашескую робу и выпрямился с боевым кличем. Всадник действительно был рядом, всего в паре шагов, лошадь его запнулась после резкого рывка поводьев — Харальд сумел застать наездника врасплох. Он вскинул руку с копьем, согнув ее доя броска. Бригит поднялась рядом с ним, оттолкнувшись от дна лодки, и закричала:

— Мастер Финнлиат!

Харальд бросил копье.

Это был хороший бросок, сильный и меткий, но всадник был к нему готов. Он вскинул щит и принял в него острие копья. Сила столкновения заставила его покачнуться в седле, и Харальд выпрыгнул из лодки, приземляясь в мягкую грязь.

Собаки попытались вцепиться ему в ноги, но он пинками разогнал их, торопясь к всаднику. Копье, застрявшее в щите, все еще ходило ходуном от удара. Харальд схватился за древко и потянул, стаскивая всадника на землю.

Один из больших ножей был уже у Харальда в руке, и он ударил упавшего в горло, но тот успел блокировать его руку запястьем. Харальд налег сильнее, пытаясь вогнать нож в его тело, но ирландец, лежащий на земле, оказался очень сильным, куда сильнее самого Харальда. Викинг потянулся за вторым ножом, но вдруг его отбросило в сторону, прямо в грязь, и нож вылетел из его руки.

«Собака…» — только и успел подумать он. Один из псов кинулся на него. Харальд выхватил из-за пояса второй нож, вскочил и присел, готовясь отразить нападение. Бригит стояла над лежавшим на земле ирландцем; судя по всему, именно она и ударила Харальда. Но это же просто глупо!

— Нет! — крикнула Бригит. Она мотала головой. — Нет!

И тут Харальд вспомнил. Он вспомнил стражников у ворот и то, как Бригит запретила ему их убивать. Она не могла смотреть на гибель своих соплеменников. Что ж, это понятно.

Ирландец уже приподнимался, хотя и с большим трудом, все еще оглушенный падением с лошади. Харальд шагнул к нему и от души пнул ногой в живот. Обутый в мягкие ботинки, Харальд тут же почувствовал, что под туникой скрывается кольчуга, а удар не достиг своей цели, но и без того был хорош: пинок швырнул ирландца обратно на землю, что выиграло для Харальда драгоценные секунды.

— Пойдем! — крикнул Харальд, махнув девушке рукой и бросаясь к лодке, но Бригит не пошевелилась. — Пойдем! — повторил он властным тоном.

— Нет! — ответила Бригит.

Она часто употребляла это слово, и Харальд начал задумываться о том, что же оно значит. Возможно, она боится? Как тогда, у ворот.

Он шагнул к девушке, но на этот раз она его ударила, и ударила всерьез, прямо в челюсть. Это было внезапно и больно, поэтому Харальд отреагировал, машинально вскинув руку для ответного удара. Он едва успел остановить ее в нескольких дюймах от лица девушки, сообразив наконец, что делает.

Бригит закрыла лицо ладонями, уклоняясь от его кулака, поэтому и не заметила момента, когда Харальд подхватил ее и забросил на плечо.

Ирландец поднялся на колени, вытащил меч и взмахнул им по широкой дуге, но Харальд был вне досягаемости: он уже мчался к лодке с Бригит на плече, пригнувшись и с криком отбиваясь от собак. Собаки лаяли и прыгали, но не кусались.

Левой рукой и плечом Харальд налег на лодку, сталкивая ее в воду, и теперь, когда в ней не сидела Бригит, дело пошло быстрее. Бригит извернулась и принялась бить Харальда по затылку.

— Один и Тор, как же сложно с этими женщинами! — крикнул он в раздражении, когда лодка кормой вперед соскользнула в реку и закачалась на воде.

Он перебросил Бригит через борт на дно лодки, зная, что ведет себя грубо. Всадник уже вскочил и бежал к ним. Он выкрикивал какое-то слово, очень похожее на «Бригит», нацелив меч Харальду в голову.

Харальд увернулся от свистящего клинка. Схватившись за борт, он подпрыгнул, оттолкнулся обеими ногами от земли и ударил противника в грудь, отбрасывая его назад. Харальд слышал, что приближаются другие всадники — судя по звуку, галопом, — но у него не было времени всматриваться в сумерки. Он толкнул лодку дальше, на глубину. Бригит поднялась и теперь смотрела в воду. Харальд в последний раз налег на борт и запрыгнул внутрь.

Мужчина, оставшийся на берегу, что-то кричал, и теперь Харальд видел других всадников, которые приближались к нему, видел, как блестят в сумерках их доспехи. Но они опоздали.

Лодка отплывала все дальше, теперь ее захватило течение и повлекло прочь по реке. Харальд ощутил огромное облегчение. Он снова плыл. Ни разу за все время своего пленения он не усомнился в том, что отец придет, чтобы спасти его. Торгрим Ночной Волк обязательно придет за сыном и вернет его домой. И он придет по воде, как надлежит настоящему викингу. А теперь он, Харальд, тоже плывет по воде и может отправиться в место, где встретит отца по пути.

Харальд перевел дыхание и посмотрел на Бригит, которая устроилась на скамье. Он улыбнулся ей, и девушка швырнула сверток с едой ему в голову.

Глава тридцать вторая

Редко волчьей стае

Ты давал добычу.

Сага об Эгиле
После того как люди Орнольфа оставили пляж ирландцам, «Красный Дракон» устремился в море, вначале под длинными веслами, а затем под самодельным парусом. Вскоре драккар растворился во тьме и дожде. Земля полностью скрылась из виду, блестели лишь три факела на берегу, но и они вскоре исчезли. Морриган стояла на корме, где обычно и оставалась, потому что именно там был Торгрим, а только рядом с ним она чувствовала себя в безопасности. Она вглядывалась в темноту. Плыть ночью было странно и непривычно. Морриган редко путешествовала на кораблях и никогда раньше не оказывалась в море после захода солнца. Было во всем этом что-то пугающее и одновременно чудесное.

Она всматривалась вперед, хотя едва различала даже северян, сидящих на своих морских сундуках или прислонившихся к борту. Команда не выглядела счастливой; судя по всему, викинги размышляли о троллях, или морских монстрах, или другой подобной чепухе, которой были полны их глупые языческие головы.

Морриган перекрестилась и опустилась на колени. Тихим, но сильным голосом она начала читать Господню молитву, которая, как она знала наверняка, защитит их от злых духов лучше, чем все плевки через плечо и жертвы фальшивым богам фин галл.

Она собиралась перейти к псалмам, когда вдруг ощутила странное беспокойство. Морриган оглянулась. Викинги злобно поглядывали на нее. Быстро перекрестившись, она поднялась.

«Глупые язычники фин галл …» — подумала она и нашла себе местечко неподалеку от Торгрима, стоявшего у руля. Тут она и устроилась на ночь.

Проснулась Морриган только утром. Сизая дымка повисла над бесконечными серыми волнами, увенчанными белой пеной. Дождь почти прекратился. Морриган медленно встала, хватаясь за борт драккара. Качка была сильнее, чем когда-либо раньше, корабль нырял, покачивался, вскидывался, и каждому движению вторил ее желудок.

Она выглянула за край паруса, но не увидела ничего, кроме воды, сурового серого океана, который тянулся, казалось, до самого края мира. Морриган посмотрела направо, вглядываясь в горизонт, но и там не было ничего, кроме воды. Ее охватила паника.

Что они задумали? Они покинули Ирландию, прихватив ее с собой?

Морриган резко обернулась. С подветренной стороны в нескольких милях от корабля темной полосой тянулся серо-зеленый берег с довольно пологим спуском к морю.

Почти все викинги уже проснулись и занимались на палубе своей обычной морской работой. Викинги выглядели спокойными, даже веселыми, пусть берег был так далеко, а волны казались Морриган опасно высокими.

Торгрим, спавший на корме рядом с ней, потянулся и сел. Морриган пронзила его взглядом, а тот, словнонайдя в ее внешности что-то забавное, широко улыбнулся в ответ. Ей захотелось его ударить.

— Доброе утро, — сказал он.

— Это Ирландия? — задала вопрос Морриган, указывая на берег.

Торгрим медленно поднялся и выглянул за борт.

— Ирландия? — переспросил он.

— Не издевайся надо мной.

— Да, это Ирландия. Даже «Красный Дракон» не смог бы за ночь добраться до других берегов.

— Почему мы так далеко от суши?

Торгрим вновь улыбнулся, и на этот раз Морриган уж точно ударила бы его, если бы вдруг не испугалась, что резкое движение вызовет рвоту. Поэтому, сжав зубы, она ограничилась очередным злобным взглядом.

— Мы всю ночь держались далеко от берега. Там скалы, рядом с землей. Это очень опасно в темноте.

— Там и тролли, наверное, тоже? И злые духи?

— И они тоже.

Рука Торгрима поднялась к кресту и молоту, которые он носил на шее. Этот жест, как заметила Морриган, он в последнее время повторял все чаще.

— И как мы теперь найдем корону?

Торгрим снова покосился в сторону суши, внимательно изучая берег.

— Вот этот мыс, вон там, — сказал он, указывая пальцем. — Прямо за ним находится пляж, где я закопал корону.

— С чего ты это взял?

— Я его узнал.

Морриган вначале успокоилась, поскольку Торгрим говорил уверенно, но «Красный Дракон» продолжал качаться и подпрыгивать, и вскоре она поняла, что ни корона, ни Маэлсехнайлл, ни сама Ирландия уже не имеют для нее никакого значения. Морриган свернулась в клубок на палубе, кутаясь в плащ и отчаянно желая, чтобы мир остановился. Временами она забывалась тяжелым сном.

Некоторое время спустя викинги развели на носу огонь в переносной печке и принялись готовить свинину, захваченную в обозе. Порыв ветра донес ее запах до Морриган, и она вскочила, чтобы перегнуться через борт корабля. Ее тошнило, но в желудке было пусто, и жгучие позывы не принесли ей облегчения.

Торгрим подошел к ней и остановился рядом. В руке он держал кружку.

— Здесь вода и немного меда. Выпей, это поможет.

В его голосе звучала искренняя забота, настоящая нежность. Морриган и представить себе не могла, что фин галл способны на подобные чувства. Она приняла из его рук кружку и влила содержимое в свое пересохшее горло. Это действительно помогло ей.

Торгрим разложил на корме толстые меховые шкуры.

— Ложись, — сказал он, помогая ей опуститься. — Скоро мы окажемся ближе к земле, качка немного стихнет.

Морриган смотрела на него с благодарностью, которой не испытывала ни к кому уже очень долгое время.

— Спасибо, — сказала она.

Торгрим пожал плечами.

— Ты заботилась обо мне, когда я был ранен. И о Харальде, что куда важнее. А у тебя ведь много причин ненавидеть нас. Нас, дуб галл. — Он говорил это с улыбкой.

Морриган покачала головой.

— Это даны — дуб галл. А вы фин галл.

— А, понятно.

Она закрыла глаза. А когда открыла, Торгрим все еще сидел рядом, глядя на нее. Она не желала, чтобы он уходил.

И снова хотела услышать его голос.

— Почему у Орнольфа красивый меч с серебряной инкрустацией, а у тебя самый простой? — спросила она.

Торгрим покосился на свой меч, лежавший в ножнах на палубе рядом с ней, взял его в руки, словно впервые увидев.

— Это не мой меч, — ответил он. — Я подобрал его в медовом зале, когда мы убегали из Дуб-Линна. Мой меч — франкский клинок, он даже лучше, чем Ульфберт[92], меч Орнольфа. Называется он Железный Зуб.

«Фин галл — как дети, — подумала Морриган. — Дают названия своим мечам… Не удивлюсь, если и собственным пенисам они дарят какие-нибудь устрашающие имена».

— А почему у тебя сейчас нет… его… того меча?

— Железный Зуб у меня украли. В Дуб-Линне его стащил сукин сын по имени Магнус сын Магнуса. Знаешь его?

— Да.

Высокомерный, двуличный, развратный Магнус. Он однажды застал Морриган одну в медовом зале, куда ее отправили за кувшином зля. Он изнасиловал ее. Не потому, что хотел саму Морриган, а потому что она принадлежала Орму.

— Да, я знаю Магнуса сына Магнуса. И он действительно сукин сын.

— Молю богов устроить мне встречу с ним, чтобы я мог его убить и вернуть свой меч. Потеря клинка — что позор. Но еще хуже позволить врагу носить его.

Морриган перевела взгляд с меча на лицо Горгрима. Он казался отстраненным, подавленным, и сердце Морриган рванулось к нему несмотря на то, что речь шла всего лишь о жалком куске железа, которым убивали людей. Однако викинг, похоже, задумался не только о мече.

— Ты не испытываешь ко мне ненависти за то, что я помогла похитить Харальда? — спросила она.

Торгрим ответил не сразу. Какое-то время он смотрел на море и только затем взглянул на нее.

— Если мы, северяне, во что-то и верим, то только в месть. Месть — неотъемлемая часть нашей жизни, как драккары и земледелие. Мы не прощаем наших врагов, как это делаете вы, последователи Христа. Мы мстим. Поэтому я понимаю, отчего ты поступила так, а не иначе, и не испытываю к тебе ненависти за это. Точно так же я не испытываю ненависти к волку за то, что он режет мой скот. Но это не помешает мне убить волка.

— Так ты убьешь меня за то, что я сделала? — Мысль о том, что придется умереть от его руки, казалась ей крайне неприятной.

— Нет, если только не буду вынужден. Я благодарен тебе за то, что ты позаботилась о безопасности Харальда. Даны перерезали бы ему горло.

Морриган улыбнулась, чувствуя, как сжимается желудок, и на этот раз не только от качки. Она заверила Торгрима, что Харальду ничто не угрожает. Однако Маэлсехнайлл мак Руанайд был жестоким и властным. Тот. кто правил Ирландией хоть неделю и желал при этом остаться в живых, не мог позволить себе иного. Откровенно говоря. Морриган не знала, будет ли Маэлсехнайлл придерживаться уговора и сохранит ли заложникам жизнь. Она закрыла глаза и помолилась о без опасности Харадьда. И вскоре заснула.

Морриган не знала, сколько времени прошло, когда она вновь открыла глаза. Она лежала на своей меховой постели, но все вокруг изменилось. Свет был другим, и она догадалась, что проспала большую часть дня. Другим был и ход корабля: качка почти прекратилась, драккар стал очень устойчив.

— Слава тебе, Иисусе, — произнесла она шепотом, вспомнив, что язычники не желают слышать имя истинного Бога на борту своего корабля.

Она села. Драккар находился теперь гораздо ближе к берету. Мыс, который упоминал Торгрим, оказался совсем рядом, по левому борту, а викинги, взявшись за весла, вели сейчас корабль к дальнему концу этого мыса.

Морриган снова легла, а когда проснулась опять, драккар уже наполовину вытащили на берег, закрепили канатами и приставили к борту планку. Вооруженные викинги рассыпались по пляжу. Тусклый диск солнца пробивался сквозь тяжелые тучи, стремясь на запад. Ветер с берег а доносил сильный запах травы и земли.

—Доброго утра, моя красотка!

Морриган обернулась. Орнольф сидел на морском сундучке у противоположного борта. В руке он держал кружку, из которой сделал долгий глоток, после чего вытер пышную бороду рукавом.

— Где Торгрим?

Орнольф кивнул в сторону берега.

— Ушел осмотреться. Убедиться, что за нами никто не наблюдает.

Морриган кивнула. То, что ей пришлось остаться здесь одной, без Торгрима, ее совсем не радовало. Но Орнольф, похоже, пребывал в благодушном настроении, что случалось с ним крайне редко. Он даже еще ни разу не предложил ей совокупиться, а ведь Морриган не спала уже целую минуту.

— Это тот пляж? Тот, где вы закопали корону?

Орнольф кивнул.

— Мы обошли мыс на веслах, идти пришлось против ветра. Торгрим настоял на том, чтоб драконью голову не снимали. — Он кивнул в сторону длинной резной фигуры на носу драккара. — Не все обрадовались. Большинство говорит, что мы этой штукой распугаем только добрых духов, а злым на нее плевать.

Морриган не желала слышать подобной чепухи.

— Вы ее уже выкопали? — нетерпеливо спросила она.

— Нет. Спешить некуда, мы тут в любом случае заночуем. Лучше убедиться, что ни один из ваших овцелюбов не готовится снова на нас напасть, и только потом устраиваться на ночлег.

Это уже имело смысл, поэтому Морриган не стала спорить, несмотря на растущее желание как можно скорее заполучить Корону Трех Королевств, ощутить вес древней могущественной реликвии в своих ладонях.

— Когда Торгрим вернется? — спросила она, но Орнольф лишь пожал плечами.

— Сложно сказать, это же Торгрим, — ответил он после очередного глотка. — Так или иначе, а тебе не захочется говорить с ним: солнце уже садится.

Морриган взглянула на пляж. Она уже замечала и раньше — Торгрим был куда внимательнее и мягче, чем галл в ее представлении, но всякий раз с наступлением темноты он менялся, и его настроение чернело одновременно с небом.

— Торгрим замечательный человек, — заметила она. — Почему же злость приходит к нему после заката?

— Ха! — Орнольф хохотнул. — Ты не знаешь?

— Нет.

— Торгрим у нас оборотень. Вот почему его называют Квелдульф, Ночной Волк. Знаешь, что такое оборотень?

— Нет.

— Ну конечно нет. Вы, последователи Христа, ничего не знаете. Иногда по ночам, как только наступает тьма, Торгрим меняется. Перестает быть собой. — Орнольф медлил с объяснениями. — Превращается в волка.

— Иисус, Мария и Иосиф! — вырвалось у Морриган, и она быстро перекрестилась.

— Ну да, чары тебе не помешают. Торгрим может быть очень опасен, когда перекинется.

Довольно долго она молчала. Нет, конечно, она не верила, что люди действительно могут превращаться в волков. По крайней мере она в этом сомневалась.

— Мне кажется, что это неправда, — сказала она наконец, стараясь говорить уверенно.

— Ну да, кажется! А откуда, по-твоему, он узнал, что ирландцы следят за нами? И как вообще понял, что корону лучше закопать? Это волшебство, которое позволяет ему видеть то, чего не видим ни ты, ни я.

Морриган задумалась об этом.

— А твои люди его не боятся? — спросила она.

— Они стараются держаться от него подальше, как только стемнеет. Но такие оборотни, как он, не бросаются на своих. Он, как я уже говорил, многое знает, всякое видит. Это нам очень на руку.

И снова она замолчала, пытаясь осмыслить сказанное. Затем спросила:

— Ты видел его? Видел своими глазами, как он превращается в волка?

— Ну… — начал было Орнольф, но его прервал топот шагов по сходням.

Тьма сгустилась, и они с трудом различали силуэт Торгрима, взбегавшего с пляжа на борт. Морриган снова перекрестилась, хотя и видела, что Торгрим не превратился в волка по-настоящему.

Он добрался до кормы и тяжело опустился рядом, растянув губы в оскале, как часто делал по ночам. К его обуви прилипла грязь, на штанах кое-где виднелись прорехи. Он взглянул на Орнольфа, затем на Морриган, прищурившись, словно хотел прочитать ее мысли. Морриган поняла, что слишком уж откровенно таращится на него, словно перед нею вдруг оказалось неведомое чудовище, и быстро перевела взгляд на палубу, а затем на пляж, почти растворившийся в сумерках.

— Ну? — спросил Орнольф.

— Ирландских солдат тут нет. Они, наверное, до сих пор копаются в той бухте. В миле к северу заметили каких-то пастухов с овцами. Больше никого.

Орнольф хмыкнул.

— Хорошо. Давай же достанем наконец эту проклятую штуковину, которая принесла нам столько бед.

Он поднялся, и Торгрим поднялся следом. Торгрим с неохотой протянул Морриган руку, и она приняла ее, чтобы встать. Захватив лопаты, они направились к сходням. В центре драккара Свейн Коротышка зажег факел и присоединился к ним.

Они спустились по гулким сходням и зашагали по хрустящей гальке. Торгрим указывал путь, но двигался вовсе не так уверенно, как в прошлый раз, когда притворялся, что ищет Корону Трех Королевств. Викинги рассыпались по пляжу, некоторые сидели у маленького костерка, который Торгрим быстро оставил позади.

После того как Морриган поведала Орнольфу и Торгриму, что за корону они нашли, Орнольф известил об этом и всю команду. Он рассказал, каким образом корона оказалась на берегу, и объяснил, почему теперь они должны забрать ее и отвезти в Тару.

Морриган удивилась, поняв, что из всех северян только Орнольф и Торгрим знали о существовании короны. Но ни один из викингов не стал возражать, хотя эта задача не принесла бы никому ни малейшей выгоды. Фин галл, как оказалось, оставались верны своим предводителям.

Торгрим остановился в двух перчах от кромки воды и посмотрел вниз. У его ног лежал плоский камень, на котором, едва заметная в свете факела, была нацарапана руна: длинная линия, от которой вправо под углом отходили две более короткие. Никто не заметил бы ее, не присмотревшись.

— Эта руна означает «богатство», — сказал Орнольф, обращаясь к Морриган. — Нам повезло. Камень явно никто не трогал.

Торгрим поднял камень и отбросил прочь, открывая недавно потревоженную землю под ним. Он взял лопату и начал аккуратно снимать песок слой за слоем.

Морриган вдруг поняла, что затаила дыхание. Всю жизнь она слышала легенды о Короне Трех Королевств. Многие считали корону мифом, но она была уверена, что это не так.

И когда узнала, что корону предназначили Маэлсехнайллу мак Руанайду, а затем о том, что та пропала, Морриган не могла думать ни о чем другом. И вот теперь корона окажется у нее в руках…

Викинги подошли ближе, разглядывая яму в земле. Торгрим осторожно орудовал лопатой, вонзая ее все глубже, а затем остановился. Он передал лопату Снорри Полутроллю и опустился на колени. Сгребая песок ладонями, он вынул из ямы сверток грязной ткани.

Торгрим выпрямился, и викинги подступили еще ближе. Очень осторожно Торгрим развернул ткань. Морриган прижала ладони к губам. Ее охватила дрожь.

Ткань упала на землю, и Торгрим поднял корону над головой, позволяя всем как следует ее рассмотреть. В свете факелов золото и драгоценные камни сияли так, что Морриган едва не задохнулась. Корона была великолепной. Морриган никогда не в идела ничего подобного, а ведь она росла при дворе верховного короля Тары.

Золотой обод был широким, тяжелым и отливал насыщенным желтым цветом. Каждый зубец над обручем короны был увенчан драгоценным камнем — бриллиантом, рубином, сапфиром… Морриган могла видеть в их блеске изысканные узоры, покрывавшие всю поверхность короны. Эта вещь была неземной, потрясающей. Морриган почувствовала, что должна взять корону в руки…

Однако Торгрим передал корону Орнольфу, который, нахмурившись, принялся вертеть сокровище в руках.

— Неплохо, неплохо. Вы, ирландцы, мастера на все руки, — заявил он, вручая корону Снорри Полутроллю, который тоже рассмотрел добычу и передал дальше.

Еще какое-то время корона переходила от одного язычника к другому, ее касались руки варваров, и Морриган больше не могла этого выносить.

— Отдай немедленно! — рявкнула она, когда Эгиль Ягненок попытался передать корону Сигурду Пиле.

Она выхватила драгоценность из рук Эгиля и вцепилась в нее мертвой хваткой, готовая сражаться с любым, кто попытается ее отнять. Фин галл с удивлением таращились на нее, но отобрать свою добычу не пытались.

Это придало Морриган смелости.

— Отныне я буду хранить эту вещь, пока мы не доберемся до Тары.

— Почему ты? — спросил один из собравшихся.

— Потому что только я здесь не являюсь ни вором, ни убийцей! — огрызнулась она.

Северяне замолкли на время, а затем Орнольф нарушил тишину зычным хохотом:

— А она права, знаете ли! Клянусь молотом Тора, девчонка права!

Остальные тоже расхохотались, развернулись и зашагали обратно к своему костру, оставив Морриган стоять на берегу с Короной Трех Королевств. Теперь, когда реликвия оказалась у нее, Морриган никогда и ни за что не выпустит ее из рук.

Глава тридцать третья

Путь не близок

к другу плохому,

хоть двор его рядом…

Старшая Эдда. Речи Высокого
Асбьерн Толстый добрался до Дуб-Линна только через четыре дня, и проще всего оказалось убедить Халлькеля Недоумка в том, что тот должен ему помогать. Асбьерну и стараться-то особенно не пришлось, а Халлькель уже прислуживал ему почти как раб.

Рукоятью ножа Халлькель сбил с Асбьерна ошейник, потом отдал ему свой плащ и обувь, чтобы Асбьерн, почти голый, мог согреться. Халлькель шел первым, разведывая путь к Дуб-Линну и проверяя, нет ли других засад, а Асбьерн следовал за ним на безопасном расстоянии в двадцать шагов.

Асбьерн обращался с Халлькелем так, как обращался бы в такой ситуации со своим рабом: посылал за дровами и хворостом для костра, а также за едой, которую тот выпрашивал или воровал в небольших фортах, мимо которых они проходили. Халлькель очень боялся того, что его поймают и казнят так же, как Магнуса, — Асбьерн подробно описал ему будущую казнь этого изменника, — и изо всех сил старался угодить новому хозяину. Впрочем, убегая от врагов под дождем и ветром, холодными ночами и во время долгих дневных переходов, Асбьерн едва это замечал. Его ноги кровоточили, желудок постоянно болел от голода.

Вначале оба решили, что Магнус и его ирландские союзники попытаются их догнать. Поэтому открытые места они пересекали как можно быстрее, передвигаясь от одного укрытия к другому, останавливаясь и высматривая погоню, прежде чем снова тронуться в путь. Однако прошел день, за ним второй, а погони все не было. С тех пор они смело двигались по дороге, по открытым полям с единственной целью — добраться до Дуб-Линна и спрятаться в надежной крепости.

Но к вечеру третье го дня даже Асбьерн, совершенно не ориентировавшийся на местности, понял, где они находятся, и оценил, как далеко они от Дуб-Линна. Вначале он испытал огромное облегчение. Теперь все встречные будут подданными Орма. Он, Асбьерн сын Гудрода, наконец-то оказался в безопасности.

Незадолго до рассвета, когда Халлькель Недоумок громко храпел, забывшись обычным для дураков крепким сном. Асбьерн вытащил нож у него из-за пояса и перерезал ему глотку. Меньше всего ему нужен был в Дуб-Линне тот, кто мог опровергнуть историю, которую он сочинил для Орма. Он не станет веселить гостей в медовом зале рассказом о своих унижениях.

Дверь ему открыла новая рабыня Орма — старая, почти беззубая женщина, сгорбленная и седая. Орм, по всей видимости, решил, что хватит с него привлекательных юных ирландок.

— Асбьерн, во имя богов, что с тобой случилось? — спросил Орм, оглядев его с головы до ног.

В голосе его звучала отнюдь не тревога, а раздражение. Асбьерн выглядел отвратительно и отдавал себе в этом отчет: из одежды на нем были только плащ и ботинки Халлькеля, мокрые волосы торчали буйной копной, он весь был покрыт грязью. К тому же, залитый кровью Халлькеля, которую не потрудился смыть, Асбьерн надеялся, что выглядит как человек, вернувшийся из боя.

— Господин Орм, вас предали! — провозгласил он, нарочито пошатываясь и хватаясь за стол, чтобы устоять на ногах.

— Женщина, стул и мед для Асбьерна! — велел Орм все с тем же раздражением в голосе.

Асбьерн сел, взял кружку с медом и выпил. Он с удовольствием поел бы, плотно набив свое брюхо, но знал, что с этим ему придется подождать.

— Ну ладно, ладно, — со вздохом поторопил его Орм, — насколько я понимаю, предал меня Магнус?

— Его вероломство, мой господин, даже ужаснее, чем я мог себе представить…

Асбьерн принялся излагать свою историю о союзе Магнуса с ирландским королем Кормаком Уа Руайрком, об их совместных поисках Короны Трех Королевств. Он рассказал Орму о плане Магнуса — использовать этот союз, чтобы захватить Дуб-Линн для себя. Асбьерн не знал этого наверняка, лишь догадывался, но Орму сообщал как достоверный и доказанный факт.

Он перешел к описанию своего героического побега: он якобы убил охранника голыми руками, взял его оружие и собирался биться с часовыми, чтобы скрыться в ночи. Но, заметив, что Орм теряет интерес, а его история — правдоподобность, поспешно закончил рассказ.

Какое-то время Орм сидел и молчал, а затем внезапно швырнул кружку в стену. Та разлетелась вдребезги, оставив мокрое пятно на побелке.

— Да вырвет Тор ему легкие! — заорал Орм. — Потому что, если не вырвет он, клянусь, их вырву я!

Орм вскочил и принялся молча расхаживать по комнате. Асбьерну хватало ума, чтобы держать рот на замке. Орм наконец остановился.

— Теперь я знаю наверняка, — сказал он, — что этот сукин сын, норвежец Олаф Белый, собирает флот, чтобы отбить у меня Дуб-Линн. Насколько мне известно, они уже отплыли. И мало мне этой заботы, теперь еще ты!

— Мой господин, позвольте мне решить эту проблему. Быстрый драккар, сотня воинов — вот и все, что мне понадобится. Норвежцы идут под веслами, мы сможем обогнать их, выследить, а где будут они, там будет и Магнус с ирландцами.

— Ты говорил, что у Кормака Уа Руайрка сотня воинов и еще сорок. С ними викинги.

— Мои люди не будут драться против данов, — заверил его Асбьерн. — А у воинов Кормака только ирландское оружие, им против нас не выстоять. Сотня данов — и мы покончим с этим, а я верну вам Магнуса в цепях.

На самом деле он намеревался вернуть Магнуса в виде трупа, чтобы он ничего не мог рассказать Орму, но этим Асбьерн собирался заняться позже.

Довольно долго Орм просидел в кресле, гладя в огонь очага, расположенного в центре комнаты. Асбьерн видел, что тот колеблется, не зная, на что решиться.

— Мой господин, сейчас не лучшее время для того, чтобы вы покидали Дуб-Линн, учитывая угрозу с моря.

Орм бросил на него быстрый взгляд.

— Что ты об этом знаешь?

— Ничего, мой господин! Только то, что вы мне рассказали!

В этот миг Асбьерн понял, что сам лишил себя шанса отправиться за Магнусом в одиночку. Орм стал чересчур подозрительным.

— Я поеду, — сказал Орм и поднялся. — Я наберу команду своего драккара, я поймаю предателя, а с ним и норвежца Орнольфа, и, клянусь богами, они проклянут собственных матерей за то, что те произвели их на свет.

— Да, господин Орм, они не заслуживают меньшего. Если пожелаете, я останусь в Дуб-Линне и присмотрю за делами здесь.

— Не пожелаю! — отрезал Орм так быстро и громко, что Асбьерн вздрогнул.

Он решил молчать. Сейча с Орм всех считал предателями, и Асбьерн знал, что ему придется немало постараться, чтобы не попасть в этот список.


В самые темные часы ночи они плыли по реке Бойн, и Бригит, не сомкнувшая глаз, вглядывалась в темную воду, проклиная себя за глупость: «О чем я только думала? Я помогла этому зверю, а он отплатил за мою доброту тем, что изнасиловал меня».

Вода бурлила и плескалась о борт лодки.

«Ну хорошо, не изнасиловал…» Как бы Бригит ни злилась, она не могла обманывать себя до такой степени. Но вспоминая о том, что она отдалась викингу по собственной воле, девушка злилась еще больше.

Вначале они слышали, как по берегу мчится погоня. Всадники перекликались между собой. Бригит узнала голос Бриана Финнлиата и обрадовалась, потому что поначалу решила, что Харальд его убил. Другой голос мог принадлежать Фланну мак Конайнгу, но его заглушал лай собак.

Воины из Тары следовали за ними так быстро, как только могли. Но лодка была легкой, как листок, а течение — сильным и бурным, и несло их прочь куда быстрее, чем могли поспевать за ними в темноте всадники и собаки.

На плетеном дне лежало единственное длинное весло. Харальд поднял его и продел в уключину на корме. Поворачивая весло вперед и назад, он управлял лодкой, и делал это довольно умело.

Лай собак начал стихать, а вскоре и вовсе растворился в шуме реки и шелесте слабого дождя.

Бригит готова была прыгнуть за борт, чтобы сбежать, но это стало бы самоубийством, поскольку она не умела плавать. Какое-то время она размышляла над тем, можно ли считать этот поступок смертным грехом: она ведь не собиралась лишать себя жизни, просто таким будет самый вероятный исход. Нет, это не станет непростительным грехом, ведь разве совершают грех смелые воины, бросаясь в схватку с превосходящим их противником?

Она отмахнулась от подобных размышлений. Нет, она еще не готова расстаться с жизнью, ей хватит силы воли, чтобы сбежать от фин галл. Мысли Бригит вернулись к свертку с едой, который лежал у руля. Тому самому свертку, который она бросила в Харальда. Она была голодна, но не хотела приближаться к викингу, чтобы не провоцировать его. Бригит отщипнула кусок от краюхи хлеба и сунула его в рот. Прожевать его удалюсь с большим трудом, а от второго куска у нее так разболелась челюсть, что девушка решила больше не рисковать.

Довольно долго она смотрела в темноту и вглядывалась в воду, ругая себя и пытаясь придумать, как не попасть в Норвегию и не стать женой сумасшедшего юного викинга. Ей хотелось ударить Харальда по голове, и сильно, но в лодке не было подходящих предметов. К тому же вряд ли ей хватит сил на то, чтобы причинить хоть какой-то вред этой безмозглой голове.

Она не помнила, как заснула, скорчившись на своем сиденье.

А когда проснулась, вокруг царила странная темнота — совсем не ночная. Бригит подняла голову. Харальд натянул между бортами свою монашескую рясу, прикрывая ее от дождя. Почему-то от этого она только рассердилась.

Она села, пригнувшись под самодельным укрытием. Наступил день, и тусклый свет солнца, едва пробивавшийся с затянутого тучами неба, окрасил в серый яркую зелень речных берегов. Харальд неподвижно сидел у руля, ведя лодку по течению. Бригит предположила, что именно так он провел всю ночь. Но выглядел он таким свежим, словно только что поднялся с пуховой перины. Это тоже ее злило.

Харальд улыбнулся ей своей белозубой улыбкой, и это стало последней каплей в чаше ее злости. Бригит огляделась в поисках того, что можно было бы бросить в его большую глупую голову. Она увидела сети и веревки, какие-то мелкие инструменты, но ничего такого, что она могла бы швырнуть в него с большим удовольствием.

Пока Бригит искала оружие, ее внезапно озарило: скрыться будет гораздо проще, если фин галл не будет знать о ее желании бежать. Девушка за крыла глаза, собрала всю свою решимость, а затем встретил ась взглядом с Харальдом и наградила его широкой улыбкой. Он просиял в ответ, что лишь усилило ее желание запустить в него чем-то тяжелым, но она заставила себя сдержаться.

«Что теперь, что же теперь? — Бригит отчаянно хотелось в кустики, и это мешало ей думать. — Как мне пописать, если этот идиот сидит в лодке?»

И тут же план действий мгновенно возник у нее в голове. Она шагнула к корме, улыбаясь Харальду, и указала на берег, на заросли кустарника и деревьев возле изгиба реки.

Харальд нахмурился и покачал головой. Бригит указывала снова и снова. Харальд продолжал качать головой.

«Боже, как же мне заставить этого идиота понять?» — взмолилась она.

Бригит вздохнула, сделала вид, что присаживается на корточки, и указала на дно лодки. Белая кожа Харальда покраснела, выдавая крайнюю степень смущения. Он согласно кивнул и уставился на берег под деревьями, стараясь не смотреть на Бригит.

Лодка тихо ткнулась в илистый берег и остановилась. Харальд вынул весло и хотел уже выбраться на берег, но Бригит перепрыгнула через борт, погрузившись по щиколотки в воду. Ее обувь увязала в иле, но она не обращала на это внимания, поскольку и без того промокла от дождя.

Заглянув Харальду в глаза, она выразительно ткнула пальцем в его сиденье на лодке, пытаясь донести до него мысль, что он должен остаться там. Харальд все так же краснел и ерзал. Он кивнул и похлопал по скамейке рядом с собой, демонстрируя свое нежелание вмешиваться в женские дела.

— Хорошо, — сказала Бригит вслух, вновь наградила викинга улыбкой и побрела по грязи туда, где берег густо зарос кустарником.

Ветки цеплялись за ее плащ и путались в волосах, но она упрямо пробиралась все дальше. Оглянувшись проверить, не заподозрил ли что-нибудь Харальд, она обнаружила, что река и лодка уже окончательно скрылись из виду. Задрав юбки, Бригит присела и облегчилась — во всех смыслах слова, — а затем поднялась, ощутив резкий прилив сил. Она пробилась сквозь заросли к дальнему краю островка деревьев, туда, где кустарник выходил на открытые поля, тянущиеся до самого горизонта.

«Совсем не сложно», — подумала она, но вспомнила, что еще не на свободе. Бригит знала, что воины ее отца следуют по западному берегу реки Бойн, и надеялась встретиться с ними по пути. Однако вначале ей нужно было оторваться от Харальда.

За полем виднелся еще один островок деревьев и кустов, всего в четверти мили от первого. Она вышла на открытую местность и быстро двинулась к следующему укрытию. Снова и снова она оборачивалась через плечо, убеждаясь, что заросли по-прежнему скрывают ее от реки и лодки. Она размышляла о том, как долго Харальда будет сдерживать его смущение, и надеялась, что ей хватит времени, чтобы добраться до укрытия, а то и до следующего.

Она бежала, подхватив юбки и мешающий ей плащ, мокрая трава хлестала ее по ногам. Дышать становилось все труднее, но Бригит не позволяла себе замедлиться, разве только для того, чтобы обернуться и проверить, скрывают ли ее деревья и не бежит ли за ней Харальд.

Она уже задыхалась, когда наконец достигла следующей рощицы, буквально проломилась сквозь нижние ветки и рухнула на колени. Оглядываясь назад, на расстояние, которое удалось преодолеть, Бригит отчаянно пыталась перевести дыхание. Харальд за ней не гнался, и это было хорошо, но в мокрой траве она оставила отчетливый след, по которому ее будет довольно просто найти, когда он наконец решит отправиться за ней.

«Нельзя останавливаться…» — подумала она и заставила себя встать, чтобы пробиться через подлесок к дальнему краю рощицы. Ей нужно было найти новое укрытие, не уходя от реки слишком далеко, чтобы не заблудиться. Бригит вспомнила разбойников, которых Харальд убил возле рыбацкой хижины.

В этой дикой части страны одинокая женщина могла столкнуться со множеством опасностей.

Она добралась до дальнего края рощицы, и передней вновь раскинулись поля до самого горизонта. Вдруг она заметила всадника на расстоянии полумили; он направлялся прямо к ней. К Бригит вернулась надежда. Разбойники и крестьяне не ездили верхом. Это наверняка человек знатный или хотя бы богатого рода; так или иначе, он, скорее всего, окажется одним из воинов отца, брошенных на ее поиски.

Бригит держалась в тени деревьев, глядя, как тот приближается. На плечах всадника она видела красный плащ, под туникой угадывалась кольчуга. Несомненно, то был богатый землевладелец. Интересно, почему он едет один? Впрочем, это было не важно. Положение, богатство и даже жизнь любого подданного Бреги принадлежали Маэлсехнайллу мак Руанайду.

Бригит шагнула было из укрытия, но застыла в нерешительности. Внутри затрепетала какая-то странная тревога. «Но это же глупо», — подумала она, однако замерла на месте.

Но тут же она вспомнила о мокром следе в траве, по которому Харальд легко сможет ее отыскать. Северянин до сих пор справлялся со всеми противниками. А этот воин ехал верхом и, похоже, сумел бы одолеть Харальда.

— Эй, ты! — Бригит храбро шагнула из зарослей.

Воин с удивлением натянул поводья, и конь завертелся на месте, прежде чем всадник сумел его остановить.

— Мне нужна помощь! — Бригит шла ему навстречу. —

Я Бригит мак Руанайд, дочь Маэлсехнайлла мак Руанайда, принцесса Тары.

Всадник справился с конем и приблизился к Бригит вплотную. Он оказался красивым мужчиной с легкой щетиной на волевом подбородке: явно не брился несколько дней. Он смотрел на нее и молчал. Это заставляло Бригит нервничать.

— Мой отец вознаградит тебя, щедро вознаградит, если ты вернешь меня домой в Тару.

Всадник улыбнулся и заговорил. Бригит различила слово «Магнус», которое, возможно, было мужским именем.

Но больше она не поняла ничего, потому что, к полному ее ужасу, всадник изъяснялся не на ее родном напевном гэльском. Он говорил на хриплом и грубом языке викингов.

Глава тридцать четвертая

Потом увела за собою

Создателя драп к перинам,

Вовеки не видывал воин

Ложа пышнее и глаже.

Сага о Гисли сыне Кислого[93]
Морриган казалось, что весь ее мир раскачивается, как «Красный Дракон» в бурном течении устья реки Бойн.

Ночь они провели на пляже, где откопали спрятанную корону. Они почти не спали, расставив вдоль берега часовых, готовых оповестить о первых же признаках приближения ирландской армии, идущей по их следам.

Морриган не выпускала Корону Трех Королевств из виду. Точнее, она не выпускала ее из рук. Ей было приятно ощущать тяжесть веса реликвии, ее шероховатую поверхность. Морриган уложила корону на колени, накрыла грубой тканью и долго гладила прохладный металл, отслеживая замысловатые узоры, трогая грани камней на зубцах и в обруче. Когда никто на нее не смотрел, она разворачивала корону и любовалась тусклым желтым венцом, полировала его рукавом, чтобы тот сиял. Ей никогда, ни в жизни, ни во сне, не приходилось держать в руках ничего подобного.

Она сидела на корме, положив корону на колени и крепко прижимая ее к себе, пока Торгрим Ночной Волк не вернулся со своей очереди в дозоре. Морриган присмотрелась к нему, хотя мало что могла различить в темноте. Но он определенно был человеком, всего лишь человеком. Пусть он и оборотень, сегодня он не собирался превращаться в зверя.

— До сих пор не спишь? — спросил Торгрим, останавливаясь возле нее. — Как ты?

Она покрепче вцепилась в корону.

— Со мной все в порядке.

Пусть Корона Трех Королевств и околдовала ее своим великолепием, рассказ Орнольфа о Торгриме заворожил ее не меньше. Старики, еще цеплявшиеся за старую веру, рассказывали о людях, умевших превращаться в волков, но Морриган раньше всегда отмахивалась от подобной бессмыслицы.

А теперь она не могла отрицать, что Торгриму, похоже, действительно известно то, что скрыто от остальных. И она никогда не встречала воинов, которые сражались бы столь яростно. В Ирландии, стране, исполненной волшебства, сложно было отмахиваться от очевидного. Морриган поняла, что это ее и пугает, и восхищает.

Торгрим отошел от нее к носу драккара. Она наблюдала, как он пробирается между воинами Орнольфа хотя с первого взгляда было видно, кто в действительности ими командует, — негромко с ними переговариваясь. Торгрим был хорошим вожаком — сильным, уверенным. При этом он заботился о своей команде. Морриган заметила это еще в Дуб-Линне, когда впервые пришла обработать их раны.

Она прислонилась к борту, прижимая корону к груди и невольно задумавшись о том, какое несметное богатство держит в руках. Золото и драгоценные камни, из которых ее создали, стоили столько, что на вырученные за них деньги Морриган с Фланном могли бы прожить несколько жизней, а ведь они были родственниками короля Тары.

«И подобную вещь спрятали, отдали во владение богатым аббатам богатого королевства!» — думала она.

Торгрим наконец вернулся на корму.

— Я беспокоюсь, — сказал он.

— Беспокоишься? — Морриган, почувствовав укол вины, отвлеклась от своих мыслей.

Викинг опустился на сундук рядом с ней.

— Я беспокоюсь о Харальде. От него исходит ощущение беды. Что-то не так.

Морриган очень хотелось спросить его о волчьих снах, но она не осмелилась, отчасти потому, что боялась услышать ответ.

— У тебя… бывают предчувствия?

— О да, — ответил Торгрим. — Иногда даже кажется, что у нас с Харальдом одно сознание на двоих. Я знаю, когда он в беде, и знаю, когда с ним все хорошо. Всегда так было.

Морриган обдумала его слова.

— А у Харальда бывают такие предчувствия?

— Иногда. Иногда бывают, он знает, что со мной и что я собираюсь делать. Но не так четко, как я.

— Король не причинит ему вреда, — сказала Морриган.

Она пыталась приободрить его, но ей не хватало уверенности в том, что она говорит правду. Маэлсехнайлл порой вел себя как жестокий, бессовестный ублюдок. По правде говоря, Морриган не знала, что он способен сотворить с пленными викингами, несмотря на то что они являлись заложниками.

Вполне возможно, что Маэлсехнайлл уже давно убил Харальда. Она не знала, что будет делать после приезда в Тару, и старалась пока об этом не думать.

Торгрим взглянул на нее так, что Морриган поняла: никакими словами его сейчас не успокоить. Ее неловкая попытка лишь усилила его тревогу. Морриган видела в нем уязвимость, которой не замечала раньше, страх за сына, который может пострадать. Ей подумалось, что это единственное, чего Торгрим Ночной Волк боится.

Фыркнув, он наконец ответил ей:

— Вскоре узнаем.

Какое-то время он вглядывался в ночь, а затем спросил:

— Ляжешь спать?

— Да.

Торгрим поднялся, а затем устроился на палубе, на груде мехов, которую сложил для себя. Морриган по привычке улеглась рядом. В окружении северян она чувствовала себя уязвимой и только возле Торгрима ощущала, что она в безопасности. Даже сейчас, не зная, кем или чем на самом деле является Торгрим, она понимала, что только рядом с ним способна расслабиться.

Торгрим натянул на них обоих тяжелую медвежью шкуру, накрывая их с головой. Под шкурой было тепло, мех защищал от мелкого дождя, который так и не прекратился. Морриган крепче прижала к себе корону. Голова отчего-то кружилась. Заснула она на удивление быстро.

Морриган проснулась среди ночи, вновь прижала корону к себе и прислушалась к ночным звукам. Где-то на берегу совы перекрикивались странными голосами, от которых ее бросило в дрожь. Драккар, вытащенный на берег, тихо скрежетал по гальке в такт набегающему прибою. Кто-то, лежащий рядом, издавал раскатистый храп, громкий звериный звук, на который, по ее мнению, были способны только эти варвары.

Торгрим спал, забросив на нее руку, и Морриган чувствовала, как поднимается в мерном дыхании его грудь. Почти машинально она просунула руку под скрывающую корону ткань, провела пальцами по гладкой золотой поверхности. Она придвинулась поближе к Торгриму, и тот тихо заворчал, но не проснулся.

Морриган развернула ткань и взглянула на желтый металл Короны Трех Королевств. Корона теперь принадлежала ей. Отчего-то этот факт все менял.

Она перекатилась так, чтобы ее лицо оказалось в нескольких дюймах от лица Торгрима. Он хмурился, на лбу собрались морщинки, и она подумала, что во сне он, наверное, бежит с волчьей стаей. Торгрим издал тихое рычание.

Корона оказалась между ними, и Морриган осторожно поставила ее на палубу над головой, впервые выпустив из рук с тех пор, как отняла у Эгиля Ягненка.

Она потянулась к Торгриму и прижалась губами к его губам. Его борода колола и щекотала ей кожу, но Морриган это даже нравилось. Ее охватило внезапное и отчаянное желание близости. Она слишком давно не испытывала ничего подобного.

Торгрим не проснулся от поцелуя, поэтому Морриган прижалась к нему плотнее и поцеловала его настойчиво, жадно. На этот раз он вздрогнул и открыл глаза. Он сел и принялся нашаривать меч, который всегда клал рядом с собой.

— Тише, тише, — мягко шептала Морриган, и звук ее голоса был похож на убаюкивающий шорох прибоя.

Она видела, как Торгрим расслабился, осознав наконец, что именно его разбудило. Он снова лег, теперь уже на бок, и натянул на них обоих медвежью шкуру. Их лица почти соприкасались, и какое-то время они просто лежали, наслаждаясь близостью друг друга. Затем Торгрим склонился над Морриган и поцеловал ее, а она ответила на поцелуй. Сильные руки обняли ее, привлекая к себе, и она почувствовала себя защищенной в его мощных объятиях. Она прижалась губами к его губам, теряясь в запахе, вкусе, ощущениях.

Мозолистые ладони Торгрима прошлись по ее спине, погладили волосы с необычной для сурового воина лаской.

В те времена, когда она была рабыней, Орм овладевал ею грубо, когда сам того хотел, и Морриган привыкла думать, что никогда уже не сможет наслаждаться мужскими объятиями. А теперь она дрожала от удовольствия под руками Торгрима, тая в теплом коконе из медвежьей шкуры.

Морриган отстранилась от него, схватилась за влажный ворот своего шерстяного платья и принялась стягивать его через голову. Она чувствовала, как рука Торгрима исследует ее тело, скользит по спине все ниже. Мурашки пробежали по ее рукам и шее.

Схватив подол его туники, она потянула за него, даже не пытаясь снять, а только давая понять, что хочет раздеть его. Торгрим понял ее и принялся избавляться от одежды — быстро, но не так ловко, как она.

Морриган нырнула глубже под меховое покрывало, словно в теплую пещеру, и нащупала завязки, которые удерживали штаны Торгрима на талии. Одного движения оказалось достаточно, чтобы распустить их; она помогла Торгриму стянуть и штаны. Пока он пинками сбрасывал их с ног, Морриган ласкала и гладила его, наслаждаясь тем, как он трепещет в ответ на ласку, как пытается сдержать стоны.

Она скользнула губами по его напряженному животу, запустила пальцы в густые волосы на груди, очертила старые шрамы. «Он ведь сейчас полуволк, не важно, оборотень он или нет», — подумала она, и воспоминание о его тайне лишь возбудило ее сильнее.

Она толкнула Торгрима на спину и оседлала его бедра. Грубо выделанная медвежья шкура царапала ее обнаженную спину. Тела сошлись идеально, и она задвигала бедрами вперед и назад, закрыв глаза и с трудом подавляя рвущиеся наружу стоны. Таких приятных ощущений она не испытывала уже очень долгое время.

Они двигались в унисон, потерявшись в собственном маленьком мирке под теплой шкурой, и все ужасы, которые Морриган пережила и к которым была готова, перестали существовать.

Торгрим гладил ее широкими ладонями, ласкал ее спину и груди, затем придержал за талию. Мягко подтолкнув ее, он перевернулся вместе с ней. Теперь она лежала на спине, утопая в волнах теплого меха, а Торгрим, приподнявшийся на локтях, нависал над ней. Она обвила ногами его талию, сцепила лодыжки, упираясь пятками в его поясницу, и они стали двигаться быстрее, поддавшись растущему желанию.

Морриган чувствовала, как нарастает внутри напряжение, как будто ее тело готово было разлететься на осколки. Она прикусила губу, чтобы не закричать во весь голос, и ощутила во рту медный привкус собственной крови. Закинув руки за голову, она коснулась Короны Трех Королевств, схватила ее и сжала до боли в ладонях. Торгрим быстро раскачивался над ней, и Морриган видела, как сверкают его сжатые зубы, всем телом содрогаясь от каждого мощного толчка.

Они оба вскрикнули, не в силахсдержаться, и затихли, не разрывая объятий. Сумев немного отдышаться, Морриган услышала храп спящих и скрежет киля по галечному пляжу, перекличку птиц в темноте. Она спрятала корону обратно под шкуру и вскоре заснула вслед за Торгримом.

Они проспали всю долгую ночь, и до утра их никто не тревожил.

Торгрим заерзал под шкурой первым. Морриган в полусне встрепенулась в ответ на его движение, размышляя, зачем викингу понадобилось покидать их теплое убежище.

И вдруг она подумала, что он мог превратиться, что он собирается на охоту в другой, волчьей форме. Паника вмиг овладела ею. Глаза ее расширились от страха, она откатилась в сторону.

Торгрим стоял рядом, натягивая штаны. Выглядел он как человек и на нее взглянул с удивлением.

— Не хотел тебя будить, — шепнул он ей.

Морриган молча смотрела на него. Он не отличался красотой, но и не был лишен привлекательности — той, что заставляет женщину почувствовать себя в безопасности. А это лучше, чем красота.

— Куда ты идешь?

— Мне нужно проверить дозорных, — ответил он.

Опустившись на колени, он поцеловал ее, подхватил тунику и меч и исчез в темноте.

На рассвете драккар вернулся в море, викинги сели за весла, а затем натянули парус, ловя ранний утренний бриз. Продвигаясь на север, они сделали несколько длинных галсов и оказались меж двух зеленых берегов устья реки Бойн, распахнувшихся передними, как челюсти. Словно одна из великих римских дорог, этот водный путь вел в самое сердце Ирландии.

Морриган стояла на привычном месте недалеко от руля и наблюдала, как берега становятся все ближе, радуясь, что корабль бежит по реке, а не качается в морских волнах. Океан пугал ее своей грандиозной пустотой. Кроме того, она боялась, что викинги могут отплыть к родным берегам. Ее жизнь уже несколько лет подчинялась капризам разных мужчин. Она убила Орма, сбросила рабское ярмо и не собиралась вновь поступаться своей свободой.

Юго-восточный ветер и слабый парус помогали им двигаться против течения. Морские волны сменились спокойными водами Бойн, а вскоре море совсем скрылось из виду. Морриган почувствовала себя счастливой.

Еще час они шли под парусом, а затем ветер им изменил. Пришлось опустить рей и взяться за длинные весла. Северяне задали привычный медленный ритм, который, как Морриган уже знала, они могли держать несколько часов кряду. Она больше не удивлялась их мощи и выносливости.

К полудню они преодолели немалое расстояние, но с палубы «Красного Дракона» Морриган почти ничего не могла разглядеть, разве что иногда замечала пастухов с отарами, которые бежали прочь, едва заметив драккар, да еще редкие укрепления вдоль берега. Викинги перешептывались, предлагая задержаться и устроить набег, но ограничивались лишь разговорами, не отвлекаясь от размеренной гребли.

Они прошли по широкому изгибу реки туда, где берега становились пологими и переходили в поля с редкими рощицами. У южного берега покачивалась на привязи небольшая кожаная лодка футов двадцати в длину. Она выглядела брошенной.

— Посмотри-ка, — сказал Торгрим Орнольфу, кивая на лодочку.

Орнольф только фыркнул, не впечатленный ее видом.

— Что думаешь, Морриган? — спросил Торгрим.

— Рыбацкая лодка. Я видела сотни таких же.

— Она может нам пригодиться, — настаивал он.

— Да будь она проклята! — заявил Орнольф. — Тупые ирландцы делают лодки из коровьих шкур.

Морриган ничего не сказала. Она знала, когда следует хранить молчание. В рабстве подобному учатся правде всего.

— И все же я хотел бы взглянуть, — сказал Торгрим тоном, не допускающим возражений.

Орнольф снова хмыкнул. Торгрим развернул руль, меняя курс драккара.

Драккар пересек реку, направляясь к дальнему берегу, и Торгрим велел своим людям сушить весла. Длинные весла вскинулись вверх, напомнив Морриган крылья большой птицы, и «Красный Дракон» бесшумно преодолел оставшееся расстояние до кожаной лодки. Воины, стоявшие у левого борта, перегнулись через планширь, схватили лодку и увели ее из-под носа драккара.

Торгрим прошел вперед. Он не позвал за собой ни Морриган, ни Орнольфа, но девушке стало очень уж любопытно, чем эта скромная лодочка так заинтересовала Торгрима, и она зашагала следом.

Торгрим остановился в центре драккара и взглянул вниз, на кожаную лодку. Сети, ведра, рыбацкие снасти были разбросаны на дне. Темная ряса, натянутая от борта до борта над передней скамьей, создавала подобие укрытия. Торгрим спрыгнул в лодку. И замер, не шевелясь, внимательно разглядывая ее изнутри. Затем быстрым движением он схватил длинное весло, лежавшее поперек скамей, и уставился на лопасть, щурясь и хмурясь.

Обратно на драккар он взобрался, держа весло в руках.

— Орнольф! — позвал он, и ярл подошел ближе.

Торгрим протянул ему весло, и Морриган тоже увидела, что лопасть покрыта вырезанными значками. Она узнала руны северян.

— Взгляни на это, — сказал Торгрим, держа весло так, чтобы Орнольф мог разглядеть письмена.

Тот зашевелил губами, всматриваясь.

—  Выглядят как руны Харальда, тут не спутать, сказал Орнольф. — Мало кто настолько образован, чтобы знать их, но при этом писать так же плохо, как мой дорогой внук. Ты разобрал слова?

Торгрим взглянул на весло.

— Харальд сын Торгрима… вырезал… эти… руны… И ушел… искать… свою… — На лице Торгрима появилось странное выражение. — Искать свою невесту, — закончил он и покачал головой.

— Ха! — завопил Орнольф. — Либо Харальд перепутал руны, либо успел жениться на ирландской девке!

Торгрим повернулся к берегу, всматриваясь в бескрайние поля.

— Так или иначе, но мы отправимся за ним.

Глава тридцать пятая

Люди на кораблях, воины с копьями, лишенные всякой веры,

Великим будет их набег,

Населят они половину всего острова…

Путешествие и Мак Риаглы, ирландская поэма IX века[94]
Магнус догадывался, что девчонка окажется ценной, очень ценной добычей, но не знал, как получить за нее эту цену.

Перед ним стояла не крепкая селянка и не жена рыбака, это становилось ясно с первого взгляда. Она отличалась особой, утонченной красотой, а не заурядной привлекательностью крестьянских девок — ее кожа была очень гладкой и белой. Ее одежду, пусть грязную и мокрую, сшили из дорогой ткани и умело подогнали по фигуре.

Он слушал, как она говорит, и пытался разобрать слова. Некоторые были ему знакомы — он стал немного понимать варварский ирландский язык после года жизни в Дуб-Линне и путешествия с Кормаком. Судя по всему, девчонка пыталась объяснить ему, кто она такая и насколько она важна. Он услышал имя Маэлсехнайлла мак Руанайда, а значит, если он верно понял, девчонка приходилась ему дочерью. На такую удачу он не смел и надеяться.

Он уже два дня мчался на запад от побережья. Асбьерн пропал, и Магнус решил, что тот вернулся в Дуб-Линн и сообщил Орму о его предательстве. Кормак Уа Руайрк, бывший союзник, стал его кровным врагом. Из всех, кто обладал в этой стране властью и с кем можно было договориться, оставался лишь Маэлсехнайлл из Тары.

Магнус следовал вдоль берега реки Бойн, направляясь именно в Тару. Он собирался предложить Маэлсехнайллу свою помощь и сообщить о планах Кормака Уа Руайрка, оставшегося в Бреге.

И вот, похоже, у его ног оказалась дочь Маэлсехнайлла, которая молила его о помощи.

— Меня зовут Магнус сын Магнуса, я друг твоего отца, — сказал он, надеясь, что ей известен язык данов.

Но, по всей видимости, это было не так. Девчонка лишь широко раскрыла глаза и попятилась на шаг, потом еще на один.

— Нет, подожди! — крикнул Магнус, зная, что это бесполезно.

Девчонка не понимала слов. Она развернулась и побежала в том направлении, откуда пришла.

— Ох, Тор, прибей эту суку! — с раздражением рявкнул он и пришпорил коня, бросаясь в погоню.

Девчонка мчалась со всех ног, пытаясь добраться до зарослей, где могла скрыться. Магнус обогнал ее, загораживая дорогу, она развернулась и бросилась в другую сторону.

Магнус легко мог снова догнать ее и отрезать путь к отступлению, но знал, что верхом ее не поймает. Он натянул поводья и спрыгнул на землю. Девчонка мчалась к деревьям. Мышцы его ног болели после долгих часов, проведенных в седле, и Магнус ковылял, как старик. Девчонку он догнал у самой кромки деревьев, схватил за плечо и толкнул на землю, а сам рухнул сверху, потому что ноги опять его подвели.

Он охнул, упав поперек нее, и не успел даже подобраться, чтобы встать, как она ударила его локтем в висок с такой силой, что голова его дернулась в сторону, а в глазах потемнело. Затем она ударила его ногой в живот, и Магнус задохнулся от боли.

— Ах ты тварь! — заорал он.

Она снова его ударила, выворачиваясь из его рук. У него кружилась голова, но Магнус сумел поймать девчонку за ногу и повалить обратно, как только та поднялась.

Она извернулась и полоснула по его липу ногтями. Магнус ощутил, как на щеке проступают пять жгучих полос. Девчонка пыталась снова вцепиться ему в лицо, но он перехватил ее запястье и дернул за руку, перебрасывая через себя, лицом в траву. Она билась и выкрикивала гэльские ругательства, но преимущество было на его стороне. Магнус забросил ногу ей на спину, оседлав, и потянул ее руки на себя.

С тем же успехом он мог оседлать медведя — ему ничто не угрожало, лишь пока он сидел на ней верхом. Магнус удерживал ее и ждал, когда утихнет боль от многочисленных ран и прояснится в голове. Затем он стянул с себя пояс и связал ей запястья. Это оказалось непросто, но он все детство провел, рыбача на побережье родной Дании, и привык справляться с трепыхающейся скользкой добычей.

Поднявшись, Магнус поставил девчонку на ноги.

— Я пытаюсь помочь тебе, дура, — злобно выговорил он, хоть и знал, что она все равно его не поймет.

Судя по ярости в ее глазах и словам, которыми она его осыпала, пленница не верила в его добрые намерения.

Не важно. Если она дочь Маэлсехнайлла, она для Магнуса просто бесценна. Он либо вернет ее Маэлу, завоевав его расположение, либо использует как заложницу, потребовав денег и личной неприкосновенности. Он потянул за свободный конец пояса. Девчонка отчаянно сопротивлялась — Магнусу она напоминала козу, которую нужно вести туда, куда той не хочется, — но до лошади они добрались.

Магнус дернул за привязь, и девушка упала на землю. Вначале он хотел перебросить ее через седло и везти перед собой, но она молотила ногами в воздухе, норовя угодить ему в голову. Он мог бы избить ее, чтобы усмирить, но едва ли Маэлсехнайлл поблагодарит его за это.

—Да чтоб тебя! — выкрикнул он.

Вытащив из седельной сумки моток веревки из моржовой кожи, он сделал петлю и набросил ее пленнице на шею. Другой конец он обвязал вокруг своей талии и взобрался в седло.

— Если не хочешь сломать шею, советую тебе поторопиться. — Его голос звучал спокойно, Магнус вернул себе душевное равновесие.

Он пустил коня шагом. Девчонка, на лице которой застыла маска ярости, неловко поднялась и зашагала следом. У нее не было другого выхода, если она не желала удавиться.

Они двигались через поле, и Магнус следил за тем, чтобы конь ступал медленно, приноравливаясь к шагу пленницы. Сама она спешить не желала. На этом открытом пространстве и с пленницей на веревке он чувствовал себя чересчур уязвимым для внезапных атак.

«Заложница…» — подумал он. Нет, он не сможет явиться к Маэлсехнайллу, волоча на поводке его дочь. Стать героем в его глазах не получится.

Придется найти место, чтобы ее спрятать, а затем искать Маэлсехнайлла — в надежде, что хоть один человек в Таре знает датский язык. Магнус выругался про себя.

Он думал, что эта девчонка станет переломным моментом в его судьбе, принесет удачу, но она только все осложнила. Он понятия не имел, что с ней делать. Отпустить ее он тоже не мог, потому что она наверняка отправится к отцу и расскажет, что Магнус с ней сделал, разрушив все надоеды на будущий союз с королем. Без Маэлсехнайлла здесь, в Ирландии, одинокий Магнус мог считать себя покойником.

«Но, наверное, можно просто ее убить, — размышлял он. Спрятать тело и больше о ней не вспоминать…»

Вскоре ему уже казалось, что это единственный выход из положения. Вначале Магнус принял ее за истинный дар Одина, но теперь склонялся к мысли, что к подарку, скорее всего, приложил свою руку хитрый Локи. Вот так боги и играют с людьми, даруя то, что казалось счастливым шансом, а затем переворачивая все с ног на голову…

«Можно убить ее, принести тело Маэлсехнайллу, рассказать, что я пытался спасти ее от разбойников…» — продолжал размышлять Магнус.

Он никак не мог принять решение, а царапины от ее ногтей всерьез разболелись. Магнус остановил коня, спешился, снял веревку с талии и привязал ее к узде. Вынув мех с вином из седельной сумки, он уголком туники промокнул саднящие порезы на лице. Девчонка пронзила его уничтожающим взглядом.

— Это все из-за тебя, — сказал он.

Та в ответ процедила несколько слов, не похожих на извинения.

Магнус выпил вина и достал из сумки сушеное мясо, которое чуть раньше отнял у какого-то путника на дороге. Присев на корточки, он принялся за еду. Протянул кусок и девчонке, надеясь решить дело миром, но она только плюнула в него.

Магнус встал и потянулся, отчаянно желая лечь в траву и поспать немного, но с дикой ирландской кошкой на длинном поводке он не мог себе этого позволить.

Отойдя в сторону, он сел и начал обдумывать варианты, как же все-таки обернуть встречу с ней себе на пользу. Спустя некоторое время он снова поднялся. «Поеду к Таре, там посмотрю по обстоятельствам», — решил он. Лучшего плана пока не предвиделось.

Конь щипал мокрую длинную траву, сердитая девчонка сидела на земле.

— Пора в дорогу, красавица, — сказал Магнус, подходя к ней, и в ответ услышал неразборчивое ирландское проклятие.

В этот момент его отвлекло какое-то движение на том поле, которое они только что пересекли. Магнус замер и присмотрелся.

Это был человек. Бегущий к ним человек. Пока что он находился довольно далеко, но Магнус различил светлые волосы и что-то вроде посоха в его руках, возможно копье.

Девчонка взглянула в том же направлении, что и Магнус. Если она и знала бегущего, то ничем себя не выдала.

«И что теперь? — подумал Магнус. Кем бы он ни был, человек бежал прямо к ним. — Это ее любовник? Один из воинов ее отца?»

Сбежать от этого малого вместе с пленницей он не мог, разве что волоча ее по земле за собой.

Магнус вздохнул. «Что ж, придется убить дурака», — подумал он, досадуя на очередную отсрочку.

Вытащив меч из ножен, он стал вращать запястьями, расслабляя руки. Впрочем, тот идиот бежал с такой скоростью, что бой обещал быть недолгим. Магнус сбросил щит со спины, продел руку в кожаные петли и поудобней перехватил его, поправляя.

«Всего лишь мальчишка…» — подумал он, наблюдая, как приближается противник. Одет тот был как северянин, отчего происходящее казалось еще более странным.

Паренек находился всего в десяти шагах, когда Магнус подготовился к атаке. Тот был молод и не выглядел как викинг, но Магнус знал, что сейчас произойдет. Рвущийся в бой дурачок наверняка бросит в него копье, Магнус отобьет его щитом и выставит меч, на который противник налетит на бегу. Такое уже не раз случалось, Магнус привык драться с неумелыми крестьянами.

В десяти шагах от него юный безумец занес копье. Магнус криво улыбнулся — его забавляло, насколько тот предсказуем. Он поднял щит на уровень груди, однако противник вдруг сделал то, чего Магнус никак не ожидал.

Он остановился так резко, что чуть не упал, и, вместо того чтобы бросить копье наконечником вперед, взмахнул им, как дубинкой, атакуя снизу, под щит. Удар пришелся Магнусу между ног.

Магнус вскрикнул от неожиданности и рубанул мечом, чтобы помешать копью нанести непоправимый ущерб. Но он сбился, раскрылся, а мальчишка опять взмахнул копьем, и, если бы Магнус не успел вскинуть щит, древко наверняка врезалось бы ему в висок.

Магнус попятился, чтобы перегруппироваться, выиграть дистанцию, заново оценить своего противника. Он перехватил меч поудобнее и двинулся вправо, не сводя глаз с юнца, который вновь нацелил в него наконечник копья.

«Я уже видел его раньше, — подумал Магнус. — В Дуб-Линне?» Но в Дуб-Линне не было никого, кто не знал бы Магнуса сына Магнуса. Где же тогда?

Юнец атаковал снова, чередуя уколы с размашистыми ударами. Магнус парировал. «Парень хорош в бою, но молод…» — решил Магнус. Если он будет недооценивать мальчишку, тот победит. Наверное.

— Ты не ирландец, парень, — сказал Магнус, когда они оба отступили на шаг, приглядываясь друг к другу. — Ирландцы не умеют так сражаться. Ты дан?

— Я из Вика, что в Норвегии! — высокомерно произнес парень.

— Из Вика! Я сам из Тронхейма[95], но мне пришлось сбежать оттуда из-за этих проклятых данов!

Магнус мог рассказывать о себе что угодно, потому что Кьяртан Быстрый Меч, без сомнения, мертв и возражать не станет. Возможно, мальчишку это тронет…

Юный норвежец снова напал, мельницей завертев копье и чередуя удары острием и древком. Магнус, с трудом отбивая атаки, осознал, что договориться не удастся.

«Норвежец?» Магнус тяжело дышал, но и мальчишке было не легче. И тут он вспомнил.

Проклятые норвежцы из медового зала! Только теперь он понял, что парень может быть не один, прочие викинги наверняка где-то рядом. Он оглянулся на далекие деревья, со стороны которых появился мальчишка, и охнул. К ним через поле мчалось не менее сорока человек. Отвлекшись всего на секунду, он получил серьезный удар в висок.

Магнус попятился, спотыкаясь, и следующий удар пришелся уже на щит. Но в этот раз он сам бросился на мальчишку и толкнул его щитом, пытаясь заставить потерять равновесие и раскрыться для удара мечом.

Тот попятился, и Магнус атаковал, но парень отклонился и перехватил его за запястье.

Магнус попытался изогнуть кисть, поднять клинок выше, чтобы концом задеть пареньку горло, но тот удерживал его руку с удивительной силой. А затем парнишка опустил взгляд и его глаза расширились от изумления. Он потрясенно выдохнул:

— Железный Зуб!

И настал его черед поплатиться за невнимательность. Магнус ударил его щитом, попав умбоном прямо в челюсть. Мальчишка разжал пальцы, неловко отступая назад, и Магнус полоснул его мечом по груди. Белая кожа под туникой разошлась кровавой раной. Мальчишка упал на спину, вскидывая копье. Магнус шагнул ближе, готовясь отбить копье и нанести последний удар, прежде чем паренька спасут его сородичи.

В этот миг за спиной послышалось фырканье лошади, копыта мягко застучали по траве.

Магнус оглянулся. Девчонка сумела улечься животом на седло и свеситься с него, неловко вскинув связанные руки. Она пинала коня, подгоняя его вперед. А далеко за полем, на западе, раздавался лай собак.

Глава тридцать шестая

Знаю сам:

в сыне своем

я дурного зерна не сеял.

Сага об Эгиле[96]
Магнус завопил от ярости. Он в последний раз рубанул мечом лежавшего на земле паренька, но больше от злости, чем в надежде на то, что удар окажется смертельным. Парнишка, истекающий кровью, но все еще готовый сражаться, отбил меч древком копья и сделал выпад в сторону Магнуса. Однако Магнус уже закончил с ним и бежал прочь, сжимая в руках меч и щит.

У Магнуса появились более серьезные проблемы.

— А ну вернись, жалкая сучка! — кричал он на бегу, устремляясь вслед за лошадью, которая все ускоряла шаг с каждым пинком висевшей в седле девчонки.

Норвежцы приближались с востока, еще какие-то воины скорее всего, люди Маэлсехнайлла, — спешили через поле с запада, и если Магнус не поймает коня и не успеет вскочить в седло, то те или другие выпустят ему кишки.

— Стой! — заорал он снова, потому что злость требовала хоть какого-то выхода.

Конь вырвался вперед, зато веревка, которой он привязал девчонку к поводьям, волочилась следом, цепляясь петлей за влажную траву. Магнус смотрел именно на нее.

Он тяжело дышал, ноги его слабели, но, заслышав возобновившийся лай собак и поняв, что те уже близко, он внезапно почувствовал прилив сил.

Магнус прыгнул на веревку, распростершись в воздухе, словно ныряя в воду. Уже в прыжке он понял, что если ухватится за тот край, который тянулся к шее девушки, а не за тот, который был ближе к поводьям, то, скорее всего, задушит ее насмерть. Но другого выхода не оставалось. Конь был нужен ему больше, чем заложница.

На землю он рухнул с глухим стоном, у него весь воздух вышибло из легких. Магнус ощутил, как веревка змеится прочь из-под него, бросил меч и поспешно вцепился в нее. Пальцы сжались с такой силой, словно он хватался за канат в штормовом море и от этого зависела его жизнь.

Конь натянул веревку, поводья дернулись, заставляя его развернуться, не позволяя встать. Девчонка с воплем вылетела из седла и ушиблась о землю, будучи не в состоянии смягчить падение связанными руками.

Все трое — Магнус, девчонка и конь — поднялись на ноги. Магнус был первым. Он подобрал меч, на бегу сунул его в ножны, переместил щит обратно на спину. Затем он обхватил пленницу за талию и забросил ее на плечо так резко, что ее протестующий крик превратился в сдавленный выдох.

Он видел собак, несущихся через поле, а за ними всадников в ярких туниках армии ирландского короля.

Магнус поймал поводья. Девчонку он перебросил через шею коня; она отчаянно пиналась, пытаясь попасть в Магнуса, но он предусмотрительно отступил. Найдя ногой стремя, он запрыгнул в седло. Погоня была в четверти мили от них, у него еще оставался шанс. Он пришпорил коня, разворачивая его. Ирландцы приближались с запада, викинги — с востока, а Магнус устремился на север.


Идти по следам Харальда Торгриму было легко. Даже если бы тот не оставлял таких очевидных меток, как обрывки одежды на острых ветках, Торгрим Ночной Волк и его воины прошли бы по изломанному подлеску и примятой мокрой траве, как по торной дороге.

Викинги вооружились всем, что смогли найти, — и этого, по их меркам, было удручающе мало. Все присоединились к охоте, все сорок два оставшихся воина. Для того чтобы гнаться за Харальдом и охранять драккар, у них не хватало людей. Приходилось держаться вместе, рассчитывая свои силы.

Торгрим первым услышал собак, сначала вдалеке, затем все ближе.

— Стоять, — велел он, вскидывая руку.

Он напряг слух, стараясь отрешиться от шума деревьев и переклички птиц в густых кустах. Собак было много, а значит, и людей с ними. Возможно, они охотились на зверя, но Торгрим в этом сомневался.

— За мной, — сказал он, ускоряя шаг, а затем побежал по тропке примятой травы.

Они добрались до места, где только что прошла какая-то стычка: трава примята, земля разворошена, но крови нигде не видно. «Здесь дрался Харальд?» — спросил себя Торгрим и решил, что в этом случае кто-то остался бы лежать на поле: либо Харальд, либо его соперник. По крайней мере они наверняка увидели бы кровь.

Они поспешили дальше, судя по всему, направляясь к той же добыче, за которой послали собак. Миновав очередную рощицу, Торгрим услышал новые звуки — где-то рядом шел поединок. Звенело железо, хотя и не с тем лязгом, с каким скрещиваются мечи, но все же то был звон оружия; также он мог различить топот ног и сдавленные возгласы.

Викинги выбрались из рощи. В четверти мили от них, посреди открытого поля, сошлись в бою два человека. Одним из них был Харальд, Торгрим не сомневался в этом.

— Ох, во имя богов! — воскликнул Торгрим. Его сын сражался у него на глазах, но вне досягаемости. — Идем!

Он побежал так быстро, как только мог в свои годы, когда суставы отзывались болью на каждый ухаб на дороге, все быстрее и быстрее — к своему сыну. Прошло несколько недель, полных тревоги, и вот он наконец нашел Харальда, но теперь мог потерять его навсегда, не успев прийти на помощь.

Лай собак звучал все громче, однако Торгрим сосредоточился на схватке. Он видел, как Харальд попятился, вскинул руки, а тот, с кем он дрался, рубанул его мечом.

— Нет! — крикнул Торгрим.

Харальд упал и скрылся в траве, возможно, мертвый. А его противник развернулся и погнался за лошадью, на которой виднелся еще один всадник. Он споткнулся и упал, затем снова поднялся, тоже взобрался на лошадь, и та направилась к горизонту с двойной ношей.

Харальд не умер, Торгрим знал это, в глубине души он был в этом уверен, а потому бежал и бежал, не сводя глаз с того места, где упал его сын. Он видел, как тот поднимается из травы, хватаясь за грудь, видел, как, прихрамывая, бредет к ним, медленно переставляя ноги.

За Харальдом Торгрим заметил всадников и собак.

Тридцать всадников в туниках и тускло поблескивающих шлемах пришпоривали своих коней, приближаясь к ним.

Харальд остановился и оглянулся через плечо. У Торгрима перехватило дыхание, он сам ощутил панику Харальда, который попытался ускорить свой бег. Он знал, как и Харальд, что уже слишком поздно. Пешие викинги не успеют к нему раньше, чем ирландцы на лошадях.

— Нет, нет! — заорал Торгрим в отчаянии, но не замедлил бега, наоборот, он мчался из последних сил, чтобы успеть заслонить своего мальчика от готовой настичь его смерти.

Расстояние между всадниками и Харальдом сократилось до десятка перчей, но тот все пытался уйти, тяжело хромая. Торгрим потянулся к рукояти меча и вдруг почувствовал, как сильные руки хватают его за плечи и заставляют остановиться. Он забился, пытаясь вырваться на свободу.

— Отпустите меня, сукины дети! — кричал он.

Снорри Полутролль держал его справа, Скегги сын Кальфа слева. Торгерд Трещина вцепился со спины.

— Отпустите, будьте вы прокляты! — Торгрим уже умолял их.

Всадники почти догнали Харальда, и Торгрим внутренне собрался, готовясь увидеть, как его сына пронзит копье или меч. Но вместо этого всадники окружили беглеца, заслонив мальчишку от Торгрима, — окружили, как загнанную лису в конце удачной охоты.

— Ублюдки! — крикнул Торгрим, имея в виду всех и каждого, кроме своего любимого сына.

Орнольф, который прежде отстал, спешил к нему, задыхаясь.

— Торгрим, ну-ка прекрати! — приказал он, хватая воздух ртом.

— Орнольф, скотина, вели меня отпустить, они же убьют моего сына!

Они и тебя убьют, если ты так глуп, чтобы на них наброситься! рявкнул Орнольф и тут же согнулся пополам, отчаянно пытаясь совладать с дыханием.

— Пусть схватят меня, я смогу освободить Харальда!

Торгрим кричал и бился изо всех сил. Ему удалось стряхнуть Скегги сына Кальфа и ударить того в челюсть, но только левой рукой. Особого вреда он ему не причинил, а кто-то другой тут же занял место Скегги.

— Ты трус, Орнольф, трус с черным сердцем! — выл Торгрим.

Орнольф выпрямился, встретился взглядом с Торгримом, и они уставились друг на друга, словно схватка велась только между ними.

— Я прощу тебе эти слова, Торгрим Ночной Волк, потому что знаю: ты болен от страха за сына. Так женя боюсь за своего внука. Но мы не сможем спасти Харальда, если погибнем.

— Нам нужно выжить. Нужно быть умнее. — Он с усилием втянул воздух и добавил: — Раз они не убили его сразу, тому есть причина. Ее мы и должны выяснить.

В четверти мили от них Харальду связали руки за спиной и забросили на коня. Собаки прыгали вокруг, лаяли и скулили. А затем весь отряд развернулся спиной к северянам и двинулся прочь, не торопясь, в том направлении, откуда прибыл.

Торгрим перестал бороться, и его отпустили. Он не сводил глаз с Харальда, которого куда-то увозили. А затем Харальд обернулся, изогнувшись в седле, и поглядел на тех, кто не успел прийти к нему на помощь. Этот взгляд кинжалом вонзился Торгриму в самое сердце, вот только обычный кинжал убивал быстро, а боль от этой раны, он знал, будет бесконечной.


Кормак Уа Руайрк и Ниалл Куаран сидели у очага, ели цыпленка и бросали кости в огонь. В дальнем углу помещения, где было темнее, расположились наиболее выдающиеся воины небольшой армии Кормака; они играли в кости, точили мечи или спали. Прочие — почти все люди Кормака — разместились во дворе и пристройках круглого форта, где они нашли временное пристанище.

Те, кто не ночевал здесь, разъехались по округе. Им нужно было знать, куда отплыл драккар, чем занят Маэлсехнайлл, какие монастыри стоит разорить, прежде чем возвращаться домой, в безопасный Лейнстер. Кормак все так же отчаянно желал надеть на голову Корону Трех Королевств, но если фин галл увезли ее в Норвегию, придется удовольствоваться мелким грабежом во владениях Маэлсехнайлла, а затем оставить Брегу и обдумать следующий шаг.

— Нас здесь слишком мало, — говорил Ниалл, отрывая ножку от очередного цыпленка и внимательно к ней приглядываясь. — Если Маэлсехнайлл нас обнаружит и нападет, с нами покончат тут же. От наших друзей дуб галл мы избавились сами, да еще послали с десяток воинов рыскать по округе.

Кормак только хмыкнул в ответ. Ниалла зачастую смущала его храбрость, и еще чаще он проявлял свою робость. Кормак предпочел бы, чтобы помощник укрепил его колеблющуюся решимость, вместо того чтобы усиливать его сомнения.

— Маэлсехнайлл всего лишь человек; не созвав ополчение, он не сможет собрать большую армию, а он никого не созывал. Не будь таким… не беспокойся так.

Ниалл бросил взгляд на Кормака. Они провели в форте уже два дня, ожидая вестей от разосланных во все стороны разведчиков, и терпение воинов подходило к концу. У всех появилось чувство, что удача покинула их.

Как бы Ниалл ни собрался возразить, ему пришлось подождать — в дверь застучали, и они оба развернулись в ту сторону. Люди Кормака вскочили, держа мечи наготове.

Голос воина заглушала тяжелая дубовая дверь с железны — ми полосами:

— Господин Кормак! Это Финтан, я привез новости!

Тот, кто стоял поближе, поднял засов и распахнул дверь.

Финтан, мокрый и забрызганный грязью, ввалился внутрь и поклонился Кормаку.

— Господин Кормак, я ехал на север вдоль берегов реки Бойн и там встретил пастухов, которые рассказали, что видели драккар, идущий против течения.

— И что? Ирландия кишит северянами, как собака блохами. С чего ты взял, что это тот драккар, который мы ищем?

— Я не уверен, мой господин, но пастух сказал, что на бортах висело не больше дюжины щитов, а это уже похоже на наш драккар. И некоторые щиты были ярко раскрашены, как щиты дуб галл, а некоторые были кожаными, как у нас. И голову дракона с носа не убрали, как обычно делают северяне, когда приближаются к земле.

Кормак кивнул. Это мог оказаться и другой корабль, но отчего-то он в этом сомневался. Слишком он был похож, по описанию пастухов, на тот, за которым они гнались. К нему вернулась надежда. Три года он думал лишь о том, как получить Корону Трех Королевств, а теперь мечту буквально выхватили у него из рук и вновь подвесили, как вешают морковку перед носом осла.

«Но для  чего фин галл вошли в реку Бойн?» — спрашивал себя Кормак и не находил ответа. Возможно, они решили заняться грабежом подальше от побережья? Или собирались напасть на Тару, к которой могли добраться лишь по реке?

Кормак сел, выпрямив спину. Тара! Наверное, фин галл решили объединиться с Маэлсехнайллом. Многие ирландские короли не гнушались заключать союзы с грязными северянами. Он сам это делал. С чего бы Маэлсехнайлл стал отказываться?

Пока Кормак размышлял об этом, его отчаяние и уверенность в собственной правоте все росли. Он должен остановить их!

— Готовь людей к выступлению, — рявкнул он Ниаллу Куарану. — Финтан поведет нас к драккару. И мы не остановимся, пока не захватим их или не умрем, пытаясь это сделать!

Глава тридцать седьмая

…смехом на смех

пристойно ответить

и обманом — на ложь.

Старшая Эдда. Речи Высокого
Викинги с «Красного Дракона» отступали, настороженно наблюдая за всадниками, увозившими Харальда на запад. Вначале они ушли под защиту деревьев, которые прикрыли бы их спины, если бы всадники развернулись и решили дать бой. Небо все темнело, издалека доносились раскаты грома. Северяне опасливо косились на тяжелые тучи, гадая, на кого обрушится гнев богов.

Торгрим Ночной Волк расхаживал по поляне в двадцати футах от остальных и то и дело косился на поле, пытаясь понять, что происходит. Он отчаянно надеялся, что ирландцы все же нападут. Это был единственный способ схлестнуться с ними. Он сомневался, что сумеет уговорить своих товарищей напасть первыми.

Он шагал взад-вперед, сжимая и разжимая хватку на рукояти, непривычного меча. С ним никто не заговаривал. Они просто не смели, но это было и к лучшему. Не о чем им говорить.

Первым тишину нарушил Эгиль Ягненок. Он сумел взобраться на одно из чахлых деревьев и теперь осматривал округу со своего насеста в колючих ветвях.

— Приближаются всадники! — крикнул он.

Викинги, которые уже немного расслабились, вскочили, готовя оружие.

— Всего трое! — миг спустя добавил Эгиль.

Вскоре и те, кто стоял на земле, смогли разглядеть трех всадников, едущих по открытой равнине. Других с ними не было, никто не готовился нападать с фланга — по крайней мере, насколько было видно северянам.

До рощицы всадники добрались минут через двадцать.

Не доезжая до места, где выстроились северяне, они остановились и подняли что-то над головами, а затем двинулись дальше, держа странный предмет на шесте.

— Это щит, они держат щит на копье, — сообщил Эгиль со своего насеста.

Всадники имитировали обычай викингов закреплять щит на верхушке мачты, дабы сообщить, что корабль движется с моря с мирными намерениями.

— Вот сейчас и увидим, как обстоят дела, — сказал Орнольф.

Он ас ним те, кому хватило на это храбрости, — приблизился к Торгриму. Тот знал, что Орнольф больше не верит в его рассудительность и потому принял командование над отрядом, как ему следовало сделать с самого начала. Торгрим был не против. Его сейчас волновал только Харальд.

Всадники приближались, замедляя шаг. Оказавшись на расстоянии броска длинного копья, они остановили коней.

— Мы хотим поговорить! — крикнул один из них на неплохом норвежском, хотя и с сильным гэльским акцентом.

— Ну так говорите, — ответил Орнольф. — Мы не причиним вам вреда, если вы не станете врать.

Всадники пустили коней шагом и на этот раз остановились в перче от северян.

— Меня зовут Фланн мак Конайнг, я главный советник Маэлсехнайлла мак Руанайда, верховного короля Тары и Бреги.

Орнольф шагнул вперед.

— Я Орнольф сын Храфна, ярл округа Вик, а это мои люди.

— Ярл Орнольф, ты именно тот, с кем я пришел говорить, — ответил Фланн. — А также с тем, кого зовут Торгрим.

Торгрим тоже шагнул вперед и встал плечом к плечу с Орнольфом, борясь с желанием разрубить на куски всех троих ирландцев, несмотря на их поднятый щит.

— Я Торгрим.

Фланн кивнул.

— У нас есть заложник по имени Харальд сын Торгрима. Он — один из вас?

Торгрим и Орнольф хранили молчание. Минуту спустя Фланн нервно откашлялся.

— Как бы то ни было, мне известно, что он твой сын, Торгрим, о чем говорит его имя, а Орнольфу он приходится внуком. Если это действительно так, полагаю, вы захотите его вернуть. Живым.

— У вас и другие наши люди, — сказал Орнольф, — похищенные из Дуб-Линна. Олвир Желтобородый и Гигант Бьерн. Что с ними?

Фланн немного помедлил с ответом.

Они были ранены, когда их доставили в Тару, и скончались от ран.

Торгрим плотно сжал губы.

«Убийцы и твари… — подумал он. Рука сама поднялась к кресту и молоту на шее. — Один Всеотец… Христос… защитите Харальда от этих ублюдков…»

— У вас есть то, что нам нужно, — продолжил Фланн, — и то, что для вас бесполезно. Корона. Корона Трех Королевств.

— С чего ты взял, что у нас она есть? — спросил Орнольф.

— С того, что все это было спланировано, и план находится за пределами вашего понимания. Зачем же еще вы стали бы подниматься по реке Бойн, почти без оружия, на потрепанном корабле?

— Что ж, хорошо, корона в обмен на мальчика, — сказал Торгрим. Он быстро уставал от досужих разговоров. — Как мы это осуществим?

— Завтра на рассвете, — ответил Фланн. — В центре этого поля. Он указал на равнину, по которой приехал. — В том месте, где этим утром мы захватили вашего мальчишку. Я приеду один, с Харальдом, а ты, Торгрим, приедешь с Морриган и короной. Произведем обмен, и наши пути разойдутся.

Торгрим нахмурился. Этот Фланн мак Конайнг откуда-то знал, что Морриган с ними. Фланн не лгал, говоря о запутанных планах. Торгрим не доверял ему. Он не доверял никому в Ирландии, включая и Орнольфа Неугомонного, своего тестя. Некому было доверять, кроме Харальда.

— Хорошо, мы договорились, — сказал Орнольф.

— Хорошо, — ответил Фланн. — В поле, на рассвете.

Он развернул коня и вместе с двумя другими всадниками двинулся прочь, неторопливо, словно ему нечего было опасаться. Викинги смотрели им вслед.

— Ну ладно, — сказал наконец Орнольф. — Завтра заберем нашего мальчишку и навсегда распрощаемся с этой проклятой землей.

Над их головами разнесся раскат грома. Первые капли дождя застучали по листьям. У Торгрима было очень плохое предчувствие.

«Мы отдадим им корону и Морриган, заберем Харальда, — успокаивал он себя. — Они не смогут предать нас и обмануть, если встретимся только я и Фланн».

И тут еще одна мысль появилась у него на фоне тревоги. Он огляделся.

— Где Морриган?


Морриган, спрятавшись за кустами, ждала и слушала. Тяжелые капли дождя стучали по листьям и разбивались на ее плаще. Над головой неслись грозовые тучи. Ее ждала неприятная, но спокойная ночь. Никто не сумеет выследить ее под таким ливнем, как только темнота опустится на лес.

Она сидела совершенно неподвижно уже полчаса, как ей казалось. Она не слышала шума погони. Все фин галл выслеживали Харальда, а о ней просто забыли. Когда же они наконец вспомнят, будет уже слишком поздно.

Морриган поднялась и поморщилась от боли в затекших ногах. В руке она несла корзину со снадобьями и едой. Корзину тянул к земле вес Короны Трех Королевств. Видимо, Харальд каким-то образом сбежал. А значит, Торгриму не нужна корона.

Морриган зашагала через рощу. С запада все ползли грозовые тучи, скоро наступит ночь. Ей нужно было найти укрытие от дождя, пока еще не совсем стемнело. Но для начала она хотела уйти от драккара как можно дальше.

Она шагала на запад, ориентируясь по реке Бойн. Иногда через рощицы, иногда по открытым пространствам — вокруг лежала ее земля, ее родная Брега, и Морриган чувствовала себя в безопасности.

Уже почти совсем стемнело, когда она учуяла запах дыма. Морриган остановилась, принюхалась и огляделась. Ветер дул с запада, откуда и пришел дождь. Где-то впереди горел костер. Морриган задумалась, найдет ли там хижину, а если да, то осмелится ли зайти. Дождливой холодной ночью было приятно помечтать о тепле, но Морриган не знала, отважится ли попытать счастья.

«Для начала нужно взглянуть, что там», — решила она, и медленно, то и дело останавливаясь и оглядываясь, двинулась в направлении источника дыма. Ей хотелось оставаться невидимой, пока она сама не решит показаться.

На северо-западе, ближе к реке, виднелась рощица, откуда и долетали редкие клубы дыма. «Хижины там нет, значит, это охотники, или бродячие торговцы, или кто-то вроде них», — заключила Морриган. Кто-то спрятался от грозы под сенью деревьев. Ей не хотелось приближаться по полю, где ее могли заметить. Морриган нашла пятачок высокой травы, забралась в середину и замерла.

Двадцать минут спустя дождь припустил сильнее, раскаты грома, похожие на топот ног разгневанного бога, проносились от горизонта до горизонта. Дневной свет почти угас. Морриган могла различить лишь темные силуэты на темном фоне. Она поднялась, подхватила корзину и направилась кда- леким деревьям, откуда вился дым.

Добравшись до рощицы, Морриган принялась осторожно пробираться между стволами. Вскоре она уже видела отблески костра, разведенного на небольшой полянке. Продвигалась она как можно осторожнее, чтобы не хрустнуть веткой и не споткнуться, но шум дождя и раскаты грома были такими громкими, что Мюрриган не выдала бы себя, даже если бы била в боевой барабан.

У края поляны она остановилась и вгляделась вперед через густой подлесок. К одному из деревьев была привязана лошадь. Между двумя другим и было натянуто одеяло для защиты от до — ждя, а под ним трещал и искрил небольшой костерок.

Морриган глядела на него с той же тоской, с какой порой смотрела на пиры данов в Дуб-Линне, пока рабы и крестьяне голодали, что случалось каждой весной. Ей хотелось сесть под одеялом и согреть над огнем ладони.

Она перевела взгляд на сидящего у костра мужчину и попыталась понять, кто он такой. Раз у него есть конь, следовательно, он богат, однако это не означало, что он не причинит ей вреда. Морриган знала, что высокое происхождение не гарантирует благородства.

Он казался ей смутно знакомым, но в тусклом свете ей никак не удавалось рассмотреть его лицо. Один из ри туата, посещавших Тару? Возможно.

Дождь стекал по ее липу, и Морриган вытерла его ладонью. Костер на полянке начал угасать, и человек, сидевший рядом, подбросил в него хвороста. Он наклонился к огню, раздувая угли, и в этот миг взметнулись языки пламени, ярко осветив его лицо лучше любого фонаря.

Магнус сын Магнуса! Морриган ахнула, забывшись, и Магнус, резко выпрямившись, взглянул прямо на нее.

Ей хотелось сжаться в комок, скрыться, исчезнуть. Магнус смотрел в ее сторону, но Морриган скрывал подлесок. Наверное, он просто оглянулся, ей лишь показалось, что он ее заметил. Магнус наконец отвернулся и что-то сказал, словно обращаясь к другому человеку, которого Морриган не могла рассмотреть.

Магнус сын Магнуса… Что он здесь делает? Дождь и холод внезапно перестали существовать. Морриган смотрела на этого человека, на злобного ублюдка, не знавшего, что она здесь.

«Мне отмщение и Аз воздам, сказал Господь…» вспомнила Морриган древнее изречение. Месть принадлежит Господу, а не людям.

«Почему бы мне не послужить орудием Господа?» — подумала она.

Глава тридцать восьмая

Мести моей страшитесь,

Смерча мечей владыки,

Козни чинили скальду —

Себеизготовили беды!

Сага о Гисли сыне Кислого
Тьма и ярость обрушились на Торгрима с силой проливного дождя, захватили его полностью, пропитав собой до костей, пока он не утонул в них, захлебываясь ненавистью.

Он сидел, скрестив ноги, в траве, подальше от остальных, смотрел в ту сторону, куда увезли Харальда, его мальчика, беспомощного, в окружении людей, способных сотворить с ним все, что угодно.

Разум Торгрима затуманился, он не мог думать, а ярость, обычно овладевавшая им после заката, сегодня была в десять, а то и в двадцать раз сильнее, чем когда-либо раньше.

Морриган пропала. Торгрим думал, что она идет с ними, следует с отрядом на помощь Харальду. Раньше она все время была рядом — и во время нападения на обоз, и когда откапывали корону. Он просто не мог оставить ее позади. Но в этот раз, стоило ему оглянуться, как выяснилось, что Морриган нигде нет.

Несколько человек вернулись к драккару, но Морриган не оказалось и там. А вместе с ней пропала корзина и Корона Трех Королевств. Нигде не нашли ни ее следов, ни намеков на то, что кто-то напал на нее и увел с собой силой. Она просто исчезла.

Об этом Торгриму сообщил Орнольф. Никто другой не смел к нему приближаться. Торгрим отошел и сел в высокой траве.

Он не проронил ни слова. Мысли мчались потоком. Утром он встретится с Фланном. Фланн приведет Харальда. У Торгрима же не будет ничего.

Он мог обмануть Фланна, принести какой-нибудь сверток и сказать, что это корона, что Морриган сбежала или что ее решили оставить заложницей. Обманывать придется недолго, ровно до тех пор, пока он не схватит Харальда — прежде чем Фланн перережет ему глотку.

Впрочем, Торгрим сомневался, что этот план выполним. Ирландец не настолько глуп, чтобы попасться на удочку. Он наверняка остановит Торгрима в пятидесяти шагах и потребует показать корону, прежде чем отпустит Харальда.

И как только Фланн обнаружит обман, он в тот же миг убьет Харальда. Да, Торгрим затем прикончит Фланна, но сыну уже не поможет.

С этого момента мысли Торгрима растворились в темноте и потоке чувств, блуждая без всякого направления. Он сидел, охваченный слепой яростью, и вглядывался во тьму, позволяя дождю хлестать в лицо.

За его спиной под прикрытием деревьев викинги сумели развести костер, но Торгрим в нем не нуждался. Он чувствовал, как они движутся в темноте по обе стороны от него, не приближаясь. Орнольф наверняка велел присматривать за ним, чтобы Торгрим не натворил глупостей.

Дождь все усиливался, пока не хлынул сплошным потоком. Гром прогрохотал над головой, оглушая до боли в ушах. Отблеск молнии выхватил из мрака тех, кто сидел в нескольких перчах от Торгрима, съежившись и наблюдая за тем, как он таращится в ночь.

Несмотря на дождь, гром и обжигающую ярость, Торгрим вдруг понял, что умудрился заснуть, потому что увидел себя бегущим через лес. Он мчался в одиночестве, бесшумно и быстро, и прекрасно видел в темноте. Он больше не чувствовал струй дождя, и ярость тоже исчезла, оставив спокойную целеустремленность, непоколебимую решимость сделать то, что должно быть сделано. Во рту ощущался привкус крови.

Он двигался по полю, не зная усталости, — охотник, подбирающийся к добыче. Все ощущения обострились, стали волчьими. Чуть дальше он видел костер в зарослях, но там не было того, что он искал, и Торгрим двинулся дальше. Земля сама стелилась под ноги, он бежал по холмистой долине, той самой, где у него отняли Харальда, его сына. Все было странным и смутным, как и положено в беспокойном сне.

Вскоре он остановился, чтобы отдышаться, и выглянул из зарослей.

Лагерь ирландцев. Большой шатер, круглый, с остроконечной крышей, в шатре на удобном ложе спит Маэлсехнайлл. Воинов он насчитал около сотни: большинство собралось у костров, другие стояли на часах. Торгрим, надежно скрытый темнотой и дождем, прошел мимо них в лагерь, останавливаясь лишь тогда, когда молния высвечивала людей, застывших, словно статуи. Они его не видели.

Торгрим улавливал запахи лошадей и собак, но ветер был на его стороне, животные не чуяли его самого. Никто не мог услышать его в такую ночь, бесшумного и неподвижного.

Харальд был рядом. Торгрим это чувствовал. Ощущение этой близости заставило волосы на его коже встать дыбом. Но Торгрим не шевелился, лишь наблюдал. Охотник терпелив, он следит за добычей и нападает лишь в нужный момент.


Морриган тоже наблюдала, завороженная, не понимая, как же могло случиться, что Магнус сын Магнуса оказался здесь, прямо перед ней, не подозревая о ее присутствии. Он выудил из седельной сумки краюху хлеба, предложил этот хлеб какому- то человеку, скрытому в тенях по другую сторону костра, но ему не ответили. Морриган никого не видела и даже задумалась, есть ли там кто-то или же Магнус сошел сума.

Дождь становился все сильнее и шумел в ветвях, гром оглушительно грохотал над головой. При вспышках молний Морриган видела, как Магнус смотрит в небо и на деревья. Видела, как страх искажает его лицо.

«Не зря ты испугался, языческая свинья», — думала Морриган. Она знала, что северяне боятся троллей, злых духов и прочих тварей, которые, по их поверьям, могут скрываться во тьме. Она улыбнулась. Единственной настоящей угрозой для Магнуса была та, о присутствии которой он даже не думал.

Чуть позже Магнус подбросил в огонь еще веток, довольно большую охапку, и лег у костра, укрывшись влажным одеялом. Второе одеяло было натянуто между деревьями как навес, и, надежно защищенный от дождя, Магнус закрыл глаза. Морриган размышляла о втором человеке у костра и о том, почему ему не предложили укрыться. Возможно, там сидел раб. Она знала, что Магнус не станет заботиться о рабах.

Еще долго после того, как Магнус смежил веки, она стояла и смотрела на него. Кроны деревьев спасали ее от дождя. Свет от костра падал на лицо Магнуса, позволяя ей наблюдать за каждой гримасой его глубокого сна.

Медленно шел час за часом, костер уже догорал, а Морриган пришла пора действовать. Отступив на несколько шагов в подлесок, она поставила корзину перед собой, достала сверток с короной, положила рядом. Затем осторожно извлекла остальное содержимое из корзины. Добравшись до фальшивого дна, она открыла его и сунула руку в самое нижнее отделение.

Сейчас там осталось немного предметов, и пальцы легко отыскали крошечный флакон в углу. Этот флакон она заготовила в прошлом году, размышляя, при каких обстоятельствах он ей может понадобиться. Долгое время Морриган думала, что сама решится его выпить.

Вытащив бутылочку из корзины, она сжала ее в руке и стала складывать содержимое обратно. На этот раз она начала с короны, засыпав ее сверху другими вещами. В последний раз оглянувшись, она уже готова была сделать свой ход, когда услышала что-то в темноте.

Морриган замерла и прислушалась. Какой-то зверь двигался между деревьями. Она не видела его, но слышала шорох и ощущала чужака, скользящего в темноте, словно дух. Лошадь Магнуса тоже его почуяла и зафыркала, переступая ногами, натянула привязь. Морриган испугалась, что это разбудит Магнуса, но тревожные звуки заглушал хлещущий дождь.

Чем бы это ни было, оно прошло мимо. Ощущения были странными, Морриган никогда раньше не переживала подобного. Она ждала и прислушивалась, осеняя себя крестом и беззвучно шепча молитву, но боялась куда меньше, чем сама от себя ожидала. А затем непонятное нечто растворилось в ночи, как неотъемлемая ее часть.

Морриган выждала, чтобы убедиться: прошедшее через лес существо не потревожило ни Магнуса, ни второго человека у костра. Убедившись, что они спят, она медленно поднялась и осторожно зашагала к полянке с костром. Морриган перемещалась по левому ее краю, стараясь держаться подальше от Магнуса. Лошадь нервно вскинулась при ее приближении, но Морриган заговорила тихо и ласково, успокаивая животное. Она обошла маленький лагерь по кругу, пока в тусклом свете костра не увидела второго человека, который лежал неподвижно, как мертвый, свернувшись клубком у большого ствола.

Морриган приблизилась, ступая мягко и беззвучно. Человек лежал на боку, в очень странной позе, и его руки были заведены за спину. Сделав еще два шага, Морриган поняла, что руки у него связаны и веревка от них тянется к стволу дерева, под которым устроен лагерь.

«Сегодня тебе повезет, мой друг», — подумала Морриган и шагнула ближе, пытаясь рассмотреть, что же это за бедняга. Краем глаза она следила за спиной спящего Магнуса, но тот до сих пор ни разу не шелохнулся.

Оказавшись рядом с пленником, Морриган вдруг поняла, что это женщина; даже в тусклом свете костра было видно, как нежна ее белая кожа. Ирландская девушка, которую поймали и обрекли на медленную смерть в рабстве… Сделав еще один шаг, Морриган склонилась над неподвижной фигурой и с трудом сдержала возглас изумления.

Бригит? Бригит мак Руанайд? Принцесса Бригит?

Как она могла оказаться в подобном месте? Морриган перекрестилась. До сих пор она колебалась в своем намерении, но теперь ее сомнения развеялись. Определенно, ее вела рука Господа.

Морриган поспешно выпрямилась.

Вновь обретя уверенность, она поставила корзину на землю и направилась к спящему северянину, бесшумно ступая кожаными туфлями по устланной листьями земле. Вскоре она опустилась на колени рядом с Магнусом, так близко, что ощутила тепло его тела и услышала звук его тихого дыхания.

Морриган переложила бутылочку из левой руки в правую, подняла над костром, глядя, как колышется внутри темная жидкость. Затем вытащила пробку и быстро произнесла молитву. Левой рукой она крепко схватила Магнуса за нос. Он открыл глаза и рот, и Морриган вогнала бутылочку горлышком вниз ему в глотку.

Рука Магнуса взлетела, чтобы вцепиться ей в шею, и Морриган отскочила в сторону. Давясь, задыхаясь, Магнус вытащил бутылочку изо рта и вскочил, яростно отплевываясь. В руках его блеснул меч, а в глазах ярость. Ярость, замешательство и страх.

Он шагнул вперед, к Морриган, и та попятилась.

— Ты… — Магнус узнал ее, но вряд ли вспомнил, кто она такая.

Он попытался замахнуться мечом, чтобы рассечь ее пополам, но тут глаза его расширились, он захрипел и рухнул на колени, выронив меч и вцепившись руками в горло.

Дышал он быстро и отрывисто, словно в панике, и с мольбой смотрел на Морриган.

— Настойка аконита, — тихо сказала она.

Даже в тусклом свете костра было видно, как налилось кровью лицо Магнуса. Держась за горло, он рухнул на бок, суча ногами.

Морриган шагнула ближе. Она слышала о том, какое действие оказывает настойка аконита, но никогда не пользовалась ею, и сейчас выяснилось, что эффект куда сильнее, чем она себе представляла, пусть и сложно было сказать, сколько он успел проглотить.

Глаза Магнуса вылезли из орбит, сдавленный хрип рвался из горла. Руки и ноги содрогались, словно он отбивался от роя пчел. Он выгнул спину, будто пытаясь подняться, снова выгнулся и снова упал.

Судороги усиливались, пятки Магнуса стучали по мягкой земле, пальцы сгребали опавшие листья и грязь.

А затем он вдруг замер, оцепенел и застыл без движения. Широко раскрытые глаза смотрели на Морриган, и она видела в них кромешный ужас.

— Отправляйся в ад, языческая свинья, — сказала Морриган, и, словно повинуясь ее приказу, Магнус громко выдохнул, и его тело обмякло.

Морриган шагнула еще ближе. Глаза Магнуса теперь были закрыты. Похоже, он не дышал. Затем он вздрогнул в последний раз, заставив Морриган подпрыгнуть и ахнуть. Она подумала, что это было последнее усилие его грешной души, пытавшейся удержаться в теле и спастись от вечного пламени.

С минуту Морриган смотрела на него, наблюдая, как его лицо теряет цвет, словно дождь смывал с него все краски. Затем она обошла костер и навес, направляясь к принцессе Бригит, которая с ужасом следила за происходящим.

Морриган присела перед ней на корточки. Бригит смотрела на нее, как птичка, зачарованная змеей.

— Ты знаешь, кто я? — спросила Морриган.

Бригит кивнула.

— Морриган мак Конайнг, сестра Фланна.

— Верно. А теперь я могу отпустить тебя, Бригит, или убить тебя здесь и сейчас. Никто не узнает.

— Убить меня? — едва слышным шепотом произнесла Бригит. По всей видимости, она не осознавала, что Морриган рассматривает и такую возможность. — Зачем тебе меня убивать? Ты же навеки погубишь свою душу!

— Это решать Господу, не тебе.

— Прошу тебя, пожалуйста, не убивай меня! Я сделаю для тебя все, что угодно, все, что в моих силах.

— Хорошо. Тогда ты пообещаешь мне две вещи. Во-первых, ты никогда никому не расскажешь о том, что видела меня здесь, и о том, что здесь случилось. Никогда.

Бригит энергично закивала.

— Клянусь своей надеждой на Небеса.

— Хорошо. И второе: ты передашь сообщение моему брату и будешь хранить это в тайне до конца своих дней. Ты клянешься?

— Клянусь.

— Ладно.

Бригит не предаст ее, Морриган это знала. Она задумалась на минуту, пытаясь составить сообщение достаточно простое, чтобы Бригит могла его запомнить, и достаточно четкое, чтобы Фланн ее понял. Подобрав несколько слов, Морриган произнесла их для Бригит. Та прищурилась, явно сбитая с толку. Морриган произнесла их снова и заставила Бригит повторить. А затем вынула нож, который носила за поясом, и разрезала веревку, стянувшую руки принцессы.

Бригит облегченно вздохнула, растирая истерзанные кровоточащие запястья.

— Иди сюда, — позвала Морриган и завела девушку под навес, к покрывалу у костра, где было чуть уютнее, чем среди деревьев.

Морриган достала из корзины припарки и обмотала ими запястья Бригит. Та радостно улыбнулась.

— А сейчас ты должна идти, — сказала Морриган. — Река Бойн находится в той стороне, недалеко. Возьми коня этого дуб галл и следуй на север. Сумеешь отыскать Тару?

— Я думаю, да. Но люди моего отца ищут меня. Мне кажется, я найду их куда быстрее, если поеду вдоль реки.

— Вот и отлично, — ответила Морриган.

«Хорошо, что ты мне об этом сказала», — подумала она.

Ей раньше не приходило в голову, что Маэлсехнайлл наверняка разошлет повсюду людей, но как же иначе, ведь его дочь похитил дуб галл.

Иди, и помни о нашем соглашении.

— Я буду помнить. Благослови тебя Господь, Морриган, — сказала Бригит.

Она поднялась и с легкостью, привычным жестом набросила одеяло и седло на спину коня Магнуса. Через несколько минут принцесса вывела животное с поляны и растворилась в темноте.

«Все складывается даже лучше, чем я надеялась», — подумала Морриган. Рука Господня воистину вела ее сегодня. Она остановилась над северянином, которого мертвым ненавидела еще больше. Ее внимание привлек меч, лежавший там, где Магнус его уронил, не успев нанести ей смертельный удар. Серебряная инкрустация на рукояти, влажная от дождя, сияла в отблесках пламени костра. Над головой сверкнула молния, озаряя поляну светом, гром прогрохотал одновременно с ней.

Морриган нагнулась и подняла меч.

— Железный Зуб, — сказала она.

Внезапно все осложнилось.

Глава тридцать девятая

Пусть мечи сверкают!

Мы порою летней

Подвигов немало

Совершим, о воины!

Сага об Эгиле
Торгрим скользил в темноте по краю лагеря, ныряя под прикрытие кустов, шатров, телег. В центре горел огромный костер, вокруг которого стояли ирландские воины. Они ничего не видели в темноте, потому что слишком долго смотрели на яркое пламя. Торгрим чуял запах горящего дерева и жарящегося мяса. Чуял запах людей и крови.

Но ирландцы были не так глупы и не теряли бдительности. По периметру лагеря были расставлены часовые, которые не смотрели на пламя, а вглядывались в ночь; они словно стремились пронзить своим взором темноту и пелену дождя. Однако их зрение было не таким острым, как у Торгрима Ночного Волка.

Торгрим обошел запряженную ослом телегу и пригнулся, бесшумно ступая, когда увидел в десяти шагах от себя сгорбившегося под дождем часового. Тот, забросив щит на плечо, сжимал в руке копье, на которое опирался, всматриваясь в темную даль. Торгрим крался — шаг за шагом, так низко припав к земле, что его невозможно было увидеть. И так близко к часовому, что ощущал его запах. Полный силы, в прыжке он сбил стражника на землю. Ирландец умер мгновенно и молча, широко раскрыв глаза. Кровь хлынула дождевой водой из его располосованного горла.

Торгрим двинулся дальше, и в его сердце было столько же жалости к погибшему, сколько волк испытывает к оленю, загнанному на охоте.

Он обходил лагерь по кругу, пытаясь отыскать своего мальчика. На дальнем краю, в стороне от яркого костра, собралось несколько человек. Их было шестеро, некоторые сохраняли бдительность, некоторые скучали, но все без исключения страдали от холодного дождя, промочившего их до костей.

Торгрим отступил во тьму, обошел их по широкому кругу и приблизился к ним с другой стороны. Теперь он чуял Харальда гораздо острее, и это чувство трепетало у него в груди — ощущение близости своего, чувство стаи.

Прямо перед Торгримом возник часовой. Ночной Волк бесшумно подкрался к нему. Их разделяло совсем небольшое расстояние, а часовой не замечал его, пока на небе не сверкнула молния, освещая все вокруг не хуже, чем днем, и в этот миг Торгрим увидел всепоглощающий ужас, застывший на лице чужака. Тот попытался закричать, и Торгрим убил его прежде, чем вопль сорвался с его губ.

— Отец?

Голос Харальда, тихий и слабый, донесся из темноты. Он вырвал Торгрима из странного сонного состояния, словно его окатили ведром морской воды. Он пригнулся, вынул кинжал из ножен на поясе. Разум его наконец пробудился после того, как он долго действовал на инстинктах.

Харальд…

И, словно в ответ, раздался чей-то голос:

— Томрайр?

Торгрим отступил на пару шагов. Мертвый часовой теперь казался всего лишь грудой земли в темноте.

— Томрайр? — Голос приближался.

«Так звали убитого?» — предположил Торгрим.

— Томрайр! — снова раздался крик.

Прозвучали какие-то слова на ирландском, которого Торгрим не понимал, а затем тот, кто звал часового, вынырнул из темноты и увидел труп, распростертый на земле. Он поспешно опустился на колени, перевернул тело, и Торгрим прыгнул вперед, чтобы вогнать свой кинжал в горло незадачливого ирландца.

Тот вскрикнул от неожиданности, вздрогнул, и Торгрим промахнулся. Ирландец завопил от ярости и страха. Он резко дернулся, бросаясь на Торгрима и замахиваясь кулаком, хотя и не мог видеть, куда бьет. Торгрим вонзил нож ему в бок, под правую руку.

Ирландец упал, забился, и Торгриму пришлось выпустить рукоять кинжала. Дело было сделано, сигнал тревоги уже прозвучал. В лагере поднялся шум, чавкала грязь под ногами, воины мчались на звуки боя.

Неподалеку на земле лежали два копья, Торгрим подхватил их и отпрыгнул в сторону. В сумраке проступил силуэт, застывший над все еще бьющимся в агонии ирландцем, и Торгрим метнул копье очередному врагу в грудь. Раздался звук удара, стон, с которым тот рухнул на спину, и Торгрим отбежал в темноту.

Пригибаясь, он двинулся по периметру лагеря, оставляя за спиной суету и шум, которые распространялись со скоростью пожара. «Хорошо, хорошо», — думал он. Темнота и хаос — могущественные союзники. Ему нужно было лишь найти Харальда.

В пятидесяти шагах от себя Торгрим увидел дерево, крона которого едва выделялась на фоне ночного неба. Поддеревом мерцал костерок, бросая отсветы на навес, растянутый на копьях. Рядом сидели люди, пятеро или шестеро, и выглядели они именно так, как должны выглядеть охранники.

Торгрим остановился, переводя дыхание. У него была единственная возможность напасть внезапно, и, если Харальда нет под навесом, Торгрим лишит себя всякой надежды на спасение сына. Крики позади становились все громче, слышался топот бегущих ног. Ему некогда было об этом задумываться.

Он волчьей трусцой направился к дереву, постепенно переходя на бег. Ноги увязали в грязи, ледяные струи дождя заливали лицо. Торгрим не сводил взгляда с растерянных воинов, стоящих впереди. Он чувствовал, как рассудок постепенно покидает его, как его захлестывает нарастающая ярость берсерка. Ярость рвалась наружу криком, который сначала звучал как низкое рычание и все усиливался, пока он мчался по влажной земле.

Охранники вскинули копья, подхватили щиты и уставились в темноту. Они никак не могли понять, откуда раздается этот чудовищный рев. До них осталось двадцать шагов, затем десять, и Торгрим, выставив перед собой копье, бросился на ближайшего воина. Тот не видел опасности до тех пор, пока наконечник копья Торгрима не поднырнул под щит, вонзаясь ирландцу в живот.

Торгрим бросил древко. Его меч, со свистом покинув ножны, разрубил следующего противника, и только после этого он повернулся, заглядывая под навес. И увидел там Харальда, который смотрел на него широко раскрытыми от изумления глазами. Мальчик держался за грудь под распоротой туникой, опираясь спиной о дерево.

— Вставай, парень! — закричал Торгрим, парируя удар копья и пиная копейщика.

Его напарник полез на спину согнувшегося пополам товарища, чтобы добраться до Торгрима, и Торгрим рассек обоих с той же легкостью, с какой разрубил бы деревянную чурку на колоде.

Еще один бросился вперед, замахиваясь мечом, но Торгрим отбил клинок. Раздался громкий лязг железа. Кто-то кричал во все горло, скорее всего, зовя на помощь. Торгриму хотелось унять этот бесконечный вопль, но нужно было вначале разобраться с мечником, который оказался довольно неплох.

Торгрим отвел его клинок в сторону и сделал выпад, но противник уклонился и ударил по мечу Торгрима, едва не выбив его из пальцев. Локтем он заехал Торгриму в челюсть, заставив споткнуться и попятиться. Они застыли лицом к лицу, сжимая оружие.

Кто-то за спиной мечника все еще звал на помощь, а затем также внезапно, как и начал вопить, замолк, оборвав себя на полуслове.

Торгрим покосился в ту сторону. Харальд нашел копье и вогнал его в спину тому, кто так громко кричал. Мечник тоже оглянулся, отвлекшись на долю секунды, и этого оказалось достаточно. Торгрим сделал выпад, вгоняя клинок прямо в цель.

— Давай сюда! Сможешь бежать? — позвал Торгрим.

— Да, отец! — сказал Харальд, но голос его был слаб.

«Да, отец…» Два слова, которые Торгрим чаще всего слышал от Харальда — Харальда Послушного, Харальда Усердного. Да, отец… Этого мальчишку стоило спасти.

Торгрим попятился от дерева, готовясь отразить мечом следующую атаку, но охранники были мертвы, а прочие пока не сообразили, где происходит настоящая схватка. Но это продлится недолго. Торгрим взглянул на Харальда.

— Давай поторопимся, сынок, — сказал он, и Харальд кивнул.

Торгрим развернулся и побежал, Харальд устремился следом.

Они мчались в темноте по прямой, стремясь убраться подальше от лагеря, но не в том направлении, где остались Орнольф и его викинги. Придется возвращаться кружным путем, обходя ирландцев, чтобы добраться до своих, и это будет непросто.

Как только лагерь растаял в темноте, Торгрим развернулся, собираясь двинуться к Орнольфу и лагерю викингов. Он плохо помнил, какое расстояние их теперь разделяет. Может, миля, а может, и пять — он не знал, как долго бежал этой ночью.

Торгрим оглянулся на Харальда, но не увидел его за спиной. Торгриму пришлось поискать сына. Тот значительно отстал и спотыкался на бегу. Торгрим встретил его на полпути.

— Ты ранен?

Харальд помотал головой.

— Царапина, — попытался произнести он, но ему помешало прерывистое дыхание.

Левой рукой он все так же сжимал тунику на груди.

—Дай взглянуть.

Торгрим раздвинул края туники в стороны и увидел темную линию на фоне белой кожи. Из раны струилась кровь, которую размывал дождь. Это была отнюдь не царапина, но если Харальд и умрет, он падет смертью воина, а это важно, потому что тогда, если боги окажутся щедры, отец и сын будут вместе пировать в Вальгалле.

Крики звучали все громче, к ним прибавились новые звуки — лай и вой собак. Харальд взглянул на отца. Он ненавидел собак, и Торгрим об этом помнил.

— Не волнуйся, под этим дождем они не смогут взять наш след, — сказал Торгрим, вовсе не уверенный в том, что собаки не справятся с этой задачей. — Но нам действительно пора уходить.

Он обхватил сына одной рукой, принимая на себя часть его веса, а Харальд забросил руку на плечи Торгрима. Мальчишка был тяжелым, как взрослый воин. Вместе они медленно двинулись к далеким деревьям, под которыми расположился лагерь норвежцев.

Военный лагерь ирландцев они обходили по широкому кругу. Торгрим видел большой костер в центре и силуэты людей, метавшихся в разные стороны, слышал приказы, которые кто- то выкрикивал на гэльском, и лай собак.

С западной стороны он заметил воинов, седлавших коней. Всадники наверняка рассыплются вдоль флангов. Что-то странное забрезжило в голове, что-то было не так, и Торгрим не сразу понял, что именно. И тут его осенило: «Я их вижу!»

Он поглядел на восток. Темнота слегка рассеялась, черное небо постепенно начинало сереть. В это время года солнце вставало рано, и сейчас рассвет, словно убийца, подкрался к ним совсем близко.

— Харальд, теперь нам и вправду нужно поспешить, — прошептал Торгрим, ускоряя шаг, и Харальд послушно заторопился. Но дышал он теперь с заметным трудом.

Торгрим вытер мокрое от дождя лицо и огляделся. Похоже, ирландские воины решили как следует прочесать поле. Он видел их силуэты в темноте, едва различимые на фоне приближающегося рассвета. Если те рассеются по долине, Торгрим с сыном не смогут добраться до лагеря викингов.

Они торопились, хотя каждый шаг давался им с трудом, а лай собак звучал все ближе, в то время как Харальд все слабел. Им удалось добраться до места, где трава доходила им до пояса. Торгрим остановился. Он слышал, что собаки их догоняют.

— Сиди здесь, — велел он Харальду, опуская сына в траву. Торгрим вытащил меч, огляделся и сосредоточился. Он слышал, как хлюпают в грязи собачьи лапы, как их тела пробиваются сквозь густую траву, как приближается к ним стая, настигающая добычу.

Первый пес возник словно ниоткуда, соткался из воздуха и ударил Торгрима в грудь, вцепившись зубами ему в руку и заставив потерять равновесие.

Торгрим закричал, ударил собаку в висок навершием меча, затем ударил снова и снова. Второй пес вцепился ему в ногу. Торгрим ощутил, как течет по коже горячая кровь и это сводит собаку с ума. Пес рычал и рвал его зубами.

Торгрим сумел наконец отбиться от первого пса, стряхнул его с руки и рубанул клинком того, что вцепился в ногу. Он понял, что попал, услышав визг и ощутив, как разжимаются собачьи зубы. Еще одна собака вынырнула из темноты, и Торгрим ударил ее мечом наотмашь. Собака попятилась, уклоняясь от меча, припала к земле и зарычала.

Торгрим стоял над Харальдом, поворачиваясь из стороны в сторону, готовый отразить любое нападение, не важно, человека или животного. Он слышал стук копыт лошадей, приближавшихся к ним от лагеря. В тусклом свете он видел всадников, которые следовали за собачьей стаей. Они были еще далеко, но мчались быстро, а псы, несмотря на ливень, надежно держали след.

Харальд заставил себя встать.

— У меня нет оружия, — сказал он.

Торгрим вынул из-за пояса небольшой нож и передал его Харальду. Воин не должен погибать без оружия в руках. Валькириям это не понравится.

— Боюсь, отец, что ты пожертвовал своей жизнью, пытаясь спасти мою, — сказал Харальд.

Торгрим улыбнулся, искренне и широко. Одной рукой он обнял Харальда за плечи.

— Сегодня мы будем пировать в Вальгалле, мужчина и мальчик, и большего счастья в этой жизни не стоило и просить.

Уже приближались всадники, скачущие галопом, и Торгрим внезапно ощутил мир и покой в душе, каких не знал раньше.

Он поднял меч и приготовился отразить первую атаку, и в этот момент темноту прорезал крик, заглушивший и лай собак, и топот копыт, и шум дождя. От этого звука волосы вставали дыбом; Торгрим обернулся, невольно вспомнив те дни, когда он был лишь ненамного старше, чем Харальд сейчас. Ночь сотрясал дикий, безумный боевой клич Орнольфа Неугомонного.

Глава сороковая

Не все мудрецы —

глупых и умных

поровну в мире.

Старшая Эдда. Речи Высокого
Орнольф беспокойно спал, с головой накрывшись медвежьей шкурой. Двадцать лет назад ее содрали с самого большого медведя из всех, которых когда-либо видели в окрестностях Вика, но ее едва хватало, чтобы накрыть огромное тело Орнольфа.

Дождь барабанил по шкуре, и это убаюкало бы его, не будь Орнольф настолько промокшим, замерзшим, трезвым и злым. Без выпивки в брюхе Орнольф был вынужден петь себе колыбельную, состоявшую из проклятий: он ругал Ирландию, ирландцев и то, что ему не пришло в голову совершить набег на более цивилизованные места.

Он наконец сумел задремать и тут же почувствовал, как чья-то рука трясет его за плечо. Просыпался Орнольф медленно.

— Да чтоб тебе Тор глаза вырвал, сукин ты сын! — заорал он на того, кто его разбудил, как только смог понять, что происходит. Что тебе нужно?

Отбросив медвежью шкуру, Орнольф уставился на Эгиля Ягненка, который тут же перестал его трясти и отдернул руку, словно от злобной собаки, которую попытался погладить.

— Это… Торгрим… — забормотал Эгиль.

— И что с ним?

— Он пропал.

— Пропал? — Орнольф резко сел. — Ох вы тупые, слепые, недоделанные больные идиоты! Куда он пошел?

— Я не знаю. Клянусь, не знаю. Я следил за ним, не сводя с него глаз. Он был на месте. Потом сверкнула молния, и он точно был там, а потом прогремел гром. И когда сверкнула следующая молния, его уже нигде не было.

Орнольф поглядел в темноту, на то место, где раньше Торгрим сражался с бессонницей. Он подумал о том, что Торгрим мог превратиться в волка, и даже хотел спросить у Эгиля, не видел ли тот, как это происходило, но догадался, что если бы Эгиль подобное заметил, он ни за что бы не промолчал.

Осыпая тихими проклятиями всех, кого только мог вспомнить, Орнольф Неугомонный с трудом встал. Эгиль протянул ему шлем, и Орнольф надел железный конус на голову, в то время как Эгиль набрасывал плащ на его плечи.

— Ты очень предусмотрителен, Эгиль Ягненок, но за Торгримом присматривал плохо, — сказал Орнольф, зная, что на самом деле Эгиля не за что винить. Если Торгрим хотел уйти никем не замеченным, он уходил, и человеческий глаз не мог за ним уследить.

Орнольф обошел вокруг костра, направляясь к открытой местности, — там, в полутора милях к западу, ирландские воины разбили свой лагерь. В темноте, сквозь пелену дождя ничего не было видно, но Орнольф устремил взгляд в ту сторону и глубоко задумался.

«Он ушел за Харальдом…» Орнольф тяжело и протяжно вздохнул, жалея себя. Насколько все было проще, когда делами занимался Торгрим, а Орнольф разве что платил за все, занятый пирами, выпивкой и совокуплением. После того как забрали Харальда, Торгрим сохранял рассудок. Помогла ему эта маленькая ирландская фея, не иначе. Но теперь она пропала, и Харальд пропал, и корона пропала. Такого Торгрим вынести уже не мог и исчез сам, оставив Орнольфа командовать северянами.

Орнольф подумал о внуке, который сейчас сидел где-то там, во тьме, и грязный ирландец угрожал ему копьем. Кровь его вскипела. Боевой дух, владевший им в юности, не совсем угас после долгих лет пьянства и чревоугодия. Орнольф чувствовал, как ярость подступает изнутри. Пришла пора действовать.

Эгиль Ягненок, поднимай людей, зови к оружию. Только женщины и рабы валяются вот так и ждут, когда их отымеют.

Десять минут спустя они выдвинулись, вышли в темное поле под дождем, мрачные и сосредоточенные, с тем немногочисленным оружием, которое сумели собрать после побега из Дуб-Линна. Они шли по мокрой траве, спотыкаясь и переругиваясь, и радовались тому, что непроглядная тьма скрывает их из виду, а дождь заглушает звуки шагов и запах. Молнии ветвились над их головами, на миг выхватывая поле из темноты, а затем раздавались раскаты грома, от которых земля дрожала под ногами.

В темноте шагать приходилось медленно, миновало никак не меньше часа, прежде чем вспышка молнии осветила ирландский лагерь, теперь уже ставший намного ближе. Норвежцы инстинктивно упали на землю, словно по приказу, и за — мерли, прислушиваясь, пытаясь определить, не вызвало ли их появление тревогу.

Они не слышали ничего, кроме непрерывного шума дождя. Минуты шли одна задругой, и новая вспышка молнии показала, что в ирландском лагере все спокойно.

— Двигаемся, — прорычал Орнольф.

Он приподнялся, все еще пригибаясь, и побежал вперед, стараясь держаться так низко к земле, как только позволял ему массивный живот. Вскоре он снова упал на землю, а за ним последовали и остальные. Скрытое приближение, так это у них называлось. Численный перевес был не в их пользу, и к тому же ирландцы были лучше вооружены, а с подобными ситуациями викинги сталкивались нечасто.

«Тут требуются мозги, а не сила», — подумал Орнольф.

Он обернулся к Сигурду Пиле, который припал к земле рядом с ним.

— Нам нужен какой-то отвлекающий маневр, — сказал он.

Сигурд Пила кивнул. Из лагеря вдруг донесся крик, за ним другой. Начали лаять собаки. Кто-то выкрикивал приказы на гэльском. Викинги насторожили уши — звуки хаоса нарастали.

— Похоже, с отвлекающим маневром справился Торгрим Ночной Волк, — сказал Сигурд.

Викинги поднялись на ноги. Молния осветила лагерь, который теперь напоминал потревоженный муравейник, воины так и носились по нему. Шум все нарастал — кричали люди, лаяли собаки, ржали лошади.

— Скоро рассвет, — сказал Снорри Полутролль.

На востоке уже виднелась серая полоса под чернильным небом.

— Выдвигаемся, — сказал Орнольф. — Строимся клином, ударим туда, где увидим слабину. Отойди, Снорри Полутролль, я поведу людей.

Орнольф встал первым перед своими людьми, которые выстроились остроконечным клином, идеальным для того, чтобы пробивать стену щитов, — если ирландцы, конечно, успеют соорудить нечто подобное.

— А теперь наступаем, — сказал Орнольф и направился к ирландскому лагерю быстрым шагом.

В молодые годы он бы побежал — при должном разгоне атака получилась бы более мощной, — но теперь он не хотел рухнуть от усталости в тот же миг, как доберется до первого врага. Он знал, что его викингам не понравится такой вялый темп атаки, но ему было все равно.

Орнольф почувствовал, как согреваются на ходу его мышцы, и принялся бить мечом по щиту. Внутри нарастало предвкушение битвы, вначале слабо тлевшее, словно уголь в камине, но заставлявшее пылать ярким пламенем все, к чему прикасалось. Это сладкое чувство слегка напоминало ему то, которое он ощущал перед тем, как завалить в постель очередную женщину. Орнольф впервые за долгое время вспомнил, за что так любил викингские походы.

В ирландском лагере царил хаос. Орнольф улыбнулся. Никто, кроме Торгрима Ночного Волка, не смог бы в одиночку поднять такую панику.

Викингов заметили лишь на расстоянии сотни шагов от ирландского лагеря. Орнольф не понимал, что кричат враги, но видел, как люди, стоящие у костра, указывают в их сторону, видел, как воины поспешно выстраиваются в ряд и соединяют внахлест свои круглые щиты, создавая непробиваемую стену. Сердце Орнольфа пело. Ничто не могло вернуть ему ощущение юности, кроме атаки на стену щитов. К тому же запасы меда у викингов давно истощились, пополнить их в ближайшее время явно не удастся, и оттого божественный медовый зал Вальгаллы казался даже заманчивой перспективой.

Орнольф перешел на быстрый шаг и почти физически ощутил облегчение тех, кто шел за ним следом. Ноги, подводившие Орнольфа не раз, обрели силу юности. Он чувствовал, как эта сила струится по телу, делая его моложе и на сотню фунтов легче. Орнольф побежал, сжимая щит в левой руке, а правой выставив перед собой меч, словно корабельный форштевень.

Уже давным-давно не звучал его боевой клич, Орнольф совсем забыл о нем в последние годы набегов. Ему просто не хватало для этого сил. То был голос его молодости, давно прошедшей эпохи, но теперь этот крик поднимался внутри, как огромная волна, сжимал внутренности, рвался наружу.

Орнольф выпустил этот клич, когда до стены щитов оставалось шагов двадцать, открыл рот и заревел во все горло. Дикий, буйный, нечеловеческий рев воскресил прошлое. Орнольф закричал снова и позволил безумию вырваться на свободу, захватить себя целиком. И все викинги за его спиной поступили также.

Брошенное ирландцами копье рассекло дождь и гулко ударило в щит Орнольфа. Оно застряло в дереве и дрожало в нем какое-то время, пока не выпало. Еще одно просвистело у самой головы Орнольфа и ударило кого-то сзади, но ярл не замедлил шаг ни на миг.

А затем Орнольф врезался в стену щитов, выставив собственный щит, со всей мощью трехсотфунтового тела, несшегося вперед с огромной скоростью.

Ирландцы, хоть и готовые к столкновению, не смогли отразить такую атаку. Тех, в кого врезался Орнольф, он смял, как бумагу, смел их в грязь и пробежал по телам дальше. Он развернулся влево, снося мечом очередного щитоносца, и викинги хлынули, как вода, в пробитую Орнольфом брешь в обороне ирландцев.

А от тех, похоже, отвернулась удача. Выстроившись в линию, воины выставили щиты один поверх другого, чтобы остановить атаку с фронта, а теперь это построение приходилось менять, чтобы отразить нападение сзади, в то время как клинки викингов мешали это сделать.

Викинги, взывающие к своим богам, полные жажды крови, ведомые надеждой на почетную смерть в бою, разорвали строй ирландцев, встречая копья мечами, а мечи — боевыми топорами. Ирландцев смутила их ярость и скорость их атаки, они начали пятиться шаг за шагом, готовые вот-вот разорвать строй.

Орнольф ревел и размахивал мечом, кромсая врагов. Перед ним возник ирландец, вскинувший меч для смертельного удара, и Орнольф ударил его щитом в лицо, заставив отступить, после чего срубил ему голову одним ударом клинка. Он уже слышал пение валькирий, и меч его рассекал одежду, доспехи, плоть, заставляя защитников строя отскакивать, спотыкаться, бежать от него подальше.

— А ну стоять! Стоять! — кричал Орнольф, полосуя мечом воздух.

Он знал, что рискует и тратит свои силы, но он все равно бы не смог гоняться за ирландцами по всему полю.

Ирландцы же ничуть не считались с желаниями Орноль- фа. Один за другим они убегали, отступали, бросали оружие и неслись прочь, а Орнольф, побывавший во множестве битв, понимал, что вскоре вражеский дух будет сломлен и ирландцы обратятся в позорное бегство.

Снорри Полутролль бился рядом с ним. Он поднял ирландский щит, и взгляду него стал бешеным.

— Как только эти ублюдки сбегут, нам нужно найти Торгрима! — крикнул он.

Ах да, Торгрим… Орнольф, охваченный боевым безумием, совсем позабыл о причине, которая их сюда привела.

А затем лязг железа заглушил топот лошадиных копыт, из пелены дождя показался всадник, который кричал что-то на ирландском языке и размахивал мечом. Его сородичи, уже готовые сдаться, внезапно приободрились.

«Лопни его глаза…» — подумал Орнольф. Теперь, вспомнив о Торгриме, ярл хотел, чтобы ирландцы поскорее убрались отсюда.

— Убейте эту свинью! — заорал Орнольф, указывая мечом на всадника.

Тот взглянул на него свысока:

— Ярл Орнольф, ты дал свое слово чести! Я убью тебя за это предательство, тварь!

— Фланн мак Конайнг, иди сюда и попробуй! — проревел Орнольф в ответ.

Фланн вонзил шпоры в бока лошади, пробился сквозь толпу воинов, разбрасывая в стороны ирландцев и норвежцев, и Орнольф приготовился отбивать его атаку.

Проносясь мимо, Фланн рубанул его наискосок. Орнольф успел поймать клинок щитом и сделать собственный выпад, но тоже промахнулся. Фланн дернул поводья, разворачивая коня, и снова атаковал, вскинув меч. Спиной к Орнольфу, совсем рядом, какой-то ирландец сражался со Скегги сыном Кальфа. Орнольф схватил его за шиворот, развернул и толкнул на Фланна, который, не сумев остановиться, зарубил своего же воина.

Фланн снова пронесся мимо, его лицо исказилось от ярости. Поле боя освещалось серым грозовым рассветом, и Орнольф понял, что его норвежцев теснят превосходящие силы врага. Ирландцы мчались буквально со всех сторон, привлеченные звуками боя.

— Скегги, нам пора подумать об отступлении! — крикнул Орнольф, но тот лишь мельком кивнул, сражаясь с двумя врагами одновременно.

Фланн ударил коня пятками, не сводя взгляда с Орнольфа. Конь опять устремился вперед, и в этот момент к утреннему небу взметнулся дикий животный вопль, который доносился откуда-то издалека, — протяжный, похожий на волчий вой, но куда более пугающий. Орнольф улыбнулся. Фланн резко повернул голову на звук. Торгрим Ночной Волк летел к ним из темноты.

Было еще слишком темно, и если бы Орнольф не узнал боевой клич Торгрима, он и не понял бы, кто к ним бежит. Торгрим был вооружен, насколько Орнольф мог видеть, одним лишь мечом. И мчался он со всех ног.

Между Фланном и Торгримом возник воин с копьем, которое он держал низко, словно собирался пронзить Торгрима, как кабана на охоте. Зря он на это надеялся. Торгрим отбил копье резким движением меча, не сбиваясь с шага, прыгнул, ступив на грудь воина, как на трамплин, и бросился прямо на Фланна. Он не промахнулся, и они оба тяжело рухнули в мокрую траву рядом с перепуганной лошадью.

Торгрим мгновенно вскочил и ударил Фланна, который еще лежал на земле, но тот был опытным бойцом. Он вскинул меч, принимая на клинок удар Торгрима, отбил его и атаковал, заставив Торгрима отскочить назад и выиграв время, чтобы подняться на ноги.

Торгрим напал снова, нанося удары в бешеном темпе, но Фланн отклонял их с той же скоростью. Орнольф с удовольствием посидел бы и поглазел на эту схватку — схватку двух талантливых мечников, — но у него был свой бой и свои противники. Свейну Коротышке приходилось хуже всех, он отбивался сразу от нескольких ирландцев, и Орнольф поспешил к нему, зарубив одного прежде, чем тот осознал приближение новой угрозы. Орнольф оставил Свейна разбираться с остальными и нырнул в мешанину боя, прорубая себе путь через ряды врагов.

Он увидел Харальда за спинами воинов, бьющихся прямо перед ним, и сердце его застучало от ярости я страха, что Харальда могут убить на месте. Внук выглядел очень плохо. Он спотыкался, прижимая руку к груди. Безоружный, он словно не замечал, что находится посреди поля боя.

Харальд! — заревел Орнольф и помчался вперед.

Он врезался в гущу сражения, сбивая с ног своих и чужих, ирландцев и норвежцев. Орнольф думал лишь о том, как поскорее пробраться к внуку.

И не только он. Харальда заметил один из ирландских копейщиков и рванулся вперед с яростным криком. Харальд вскинул голову и отступил на шаг. Орнольф увидел в его руке небольшой нож, бесполезный против копья.

— Ах ты ублюдок! — закричал Орнольф и рванулся, словно бешеный бык, пытаясь остановить ирландца, бегущего к его внуку.

И он, и противник мчались туда, где стоял Харальд, и старый ярл понимал, что не успеет, что острие копья пронзит Харальда прежде, чем он придет на помощь внуку.

Орнольф видел, как копье нацелилось Харальду в грудь, видел, как мальчик упал на землю, а копейщик не успел на это отреагировать. Ирландец споткнулся об упавшее тело Харальда, полетел вперед, и Орнольф одним ударом меча снес ему голову с плеч.

— Харальд! — заорал он.

Он не знал, что случилось, попал ли в цельудар ирландца, не от него ли пал его внук. Однако Харальд улыбался ему, слабо, но искренне, и Орнольф понял, что мальчишка упал не случайно и не из-за раны.

— Умный парень, умный парень! — Орнольф протянул руку и помог Харальду подняться.

— Пойдем, — сказал он и вдруг понял, что Харальд не может стоять прямо: тот сгибался, прижимая руку к груди.

— Дай-ка посмотреть… — Орнольф отодвинул край туники и увидел глубокую резаную рану, тянувшуюся через всю грудь. — Ох эти ублюдки… Я им кишки вырву!

— Дед, нам нужно выбираться отсюда! — сказал Харальд, стараясь повысить голос. — Наших людей слишком мало, мы должны отступать!

— Что? — Орнольф огляделся, словно впервые увидев поле боя.

Норвежцы стояли на небольшом возвышении плотной кучкой, практически прижимаясь спиной к спине. Торгрим и Фланн все так же рубились друг с другом, но уже медленнее, начиная уставать. Ирландцы мчались со всех сторон поля, они вот-вот должны были окружить викингов.

— Красные драконы, в стену щитов, в стену щитов! Быстро, еще быстрей, отступаем! — закричал Орнольф, и его гулкий голос заглушил шум боя.

Его люди, сражавшиеся бок о бок, стали соединять щиты, формируя стену, насколько им позволяла решительная атака ирландцев. Викинги пятились, отступая шаг за шагом. Орнольф оглянулся на широкое поле, которое им предстояло преодолеть без надежды найти укрытие, прежде чем они окажутся в относительной безопасности на корабле.

— Ах, Один Всеотец, сегодня мы уж точно поднимем рога с вином на твоем пиру! — закричал в небо Орнольф, а затем подхватил Харальда, и они захромали к стене щитов, пробивая себе дорогу к товарищам — последним оставшимся викингам, которых вскоре ждала смерть.

Конь Фланна оказался между Фланном и Торгримом, и Торгрим, укрываясь за животным, пытался вонзить свой меч во Фланна, а тот действовал точно так же. Ни один из них, похоже, не обращал внимания на творящееся вокруг, поэтому Орнольф толкнул Харальда к другим норвежцам, подхватил с земли брошенный кем-то щит, отдал его внуку, а сам заторопился за Торгримом.

«Ну почему именно я должен вечно с ним нянчиться!» мысленно забрюзжал он и огрел коня по крупу мечом плашмя. Животное рванулось прочь, а Орнольф яростно атаковал Фланна.

— Торгрим, пойдем! Харальд у меня, теперь нам нужно уходить! — крикнул ярл, и они оба попятились плечом к плечу, отступая перед клинком Фланна и теми, кто присоединялся к нему с оружием на изготовку.

На плече Торгрима кровоточила широкая рана, лицо заливала кровь из другой раны — так быстро, что дождь не успевал ее смыть. Ему удалось подхватить щит и заслониться им от клинков подступавших ирландцев.

Орнольф парировал удар копья, но нападавший успел развернуть свое оружие и вогнать наконечник под рукав кольчуги Орнольфа, распарывая плоть, прежде чем Торгрим зарубил его.

— Уже недолго, а, Торгрим? — крикнул Орнольф, сердце и меч которого пели.

Они спрятались за стену щитов, которая раскрылась перед ними и сомкнулась, как только они заняли свое место в строю. Справа и слева стена щитов загибалась назад, не позволяя ирландцам атаковать норвежцев с тыла. Вскоре фланги стены сомкнутся и викинги выстроятся «черепахой». Это позволит им отбивать атаки всадников, но помешает уйти с поля.

— Недолго! — согласился Торгрим, успешно атакуя из-за укрытия. — К тому же подтягиваются новые, видишь?

Он указал в ту сторону, откуда Орнольф привел своих людей, в направлении реки и оставленного на ней драккара. Оттуда двигались воины, не меньше сотни, пешие и конные, и приближались они быстро.

Орнольф попытался присмотреться к ним, но в тусклом сером свете глаза его видели уже совсем плохо, и ярл не понял, кто они такие. Но если это новая армия Маэлсехнайлла, то почему они появились в полумиле от места битвы и бредут через поле, вместо того чтобы развернуться для атаки?

— И кто же это вылез из глубин царства Хель? — вслух поинтересовался Орнольф.

Глава сорок первая

Ирландия — едва ли не лучшая из всех известных нам стран.

Королевское зеркало[97]
Фланн мак Конайнг рванулся вперед, но его противник исчез, заняв свое место в стене щитов, выстроенной викингами. Фланн столько раз побывал в отчаянных схватках, что давно уже сбился со счета, но никогда — с тех пор как ему исполнилось девятнадцать, — не думал, что встретит соперника, способного его превзойти. До этого утра.

Однако Торгрим уклонился от боя по приказу Орнольфа, надеясь, по всей видимости, вернуться на корабль и сбежать. Но этого не случится. Численный перевес — три к одному — был на стороне ирландцев, и Фланн видел, что многие фин галл уже лежат на земле, пронзенные копьями и зарубленные мечами при первом же столкновении.

Норвежцы сформировали стену щитов, обороняясь на небольшом холме, покрытом травой. Бились они умело и отчаянно, но вскоре их наверняка одолеют, Фланн это знал.

При этом он не имел представления о том, где сейчас находится Маэлсехнайлл и почему король не присоединился к битве. Он огляделся, внезапно испугавшись, что Маэл возникнет передним, хмуро взглянет на него с высоты седла и поинтересуется, отчего Фланн не бросается в атаку. Фланн практически утратил расположение короля за минувшие недели, поскольку план по возвращению Короны Трех Королевств провалился после того, как мальчишка Харальд похитил Бригит. Фланн боялся за свое положение в Таре, боялся того, что ситуация не улучшится в ближайшие дни. Это вполне могло стоить ему жизни.

Его конь, отлично выдрессированный, убежал недалеко, и Фланн схватил поводья, забираясь в седло. Теперь он мог видеть ирландцев, которые мчались от лагеря, чтобы схватиться с викингами. Орнольф и его команда уже почти скрылись из виду за спинами тех, кто пытался добраться до них. Викингов ждал скорый конец.

А затем он заметил какое-то движение посреди поля, примерно в полумиле от места схватки. Уже давно рас свело, но день был темным и серым, а дождь до сих пор не стихал, ухудшая видимость. Да и глаза Фланна давно потеряли былую зоркость. Но то, что он мог разглядеть, больше всего напоминало шеренгу наступающих воинов.

— Доннел! — Фланн повернулся к пастуху, который стоял позади, неподалеку от лошади, с копьем и щитом. — Подойди сюда!

Доннел поспешно приблизился.

— Что ты видишь там, посреди поля?

Доннел взглянул в направлении, в котором указывал Фланн, отвернувшись от викингов, которых атаковали ирландцы. В свои юные годы он обладал отменным зрением.

— Это воины, мой господин, — уверенно ответил он. — Большинство пешие, но есть и всадники. Их там, наверное, сотня или даже больше!

Фланн нахмурился, вглядываясь в пелену дождя. Сотня или даже больше? Армия, причем явно не принадлежащая Маэлсехнайллу, иначе он знал бы о ее приближении.

— Что за дьявольщина? — вслух поинтересовался он, и Доннел, не догадавшись, что вопрос риторический, честно ответил:

— Я не знаю наверняка, мой господин, но мне кажется, что они собираются на нас напасть!

Фланн нахмурился, глядя на юношу. Ему хотелось, чтобы фин галл поскорее перебили, чтобы он мог отправиться к Маэлсехнайллу. Он не желал говорить с королем до того, как сможет сообщить ему хорошие новости, но о приближении неизвестной армии он не мог умолчать. Развернув коня, Фланн пришпорил его, направляясь к большому круглому шатру у самого центра лагеря. Воины разбегались перед ним, давая дорогу.

Фланн прибыл, когда пажи заканчивали надевать на Маэлсехнайлла доспех. Он натянул поводья, отчего из-под копыт лошади веером взметнулись вода и грязь. Маэлсехнайлл поднял на него взгляд, явно недовольный и при этом равнодушный — ему особенно удавались подобные выражения.

— Надеюсь, ты явился сказать мне, что эти языческие свиньи уже мертвы, — сказал Маэл. — Я думал, что мое присутствие не понадобится. Думал, что их слишком мало и даже ты сумеешь с ними справиться. Но, насколько я понимаю, бой еще длится, и теперь мне придется самому отправиться туда и закончить дело.

— Хорошо, что вы уже вооружились и в доспехе, мой господин, — ответил Фланн. Он не слезал с коня, потому что знал: Маэл терпеть не может смотреть на всадников снизу вверх. Внезапно желание подразнить Маэла пересилило страх перед ним. — К нам через поле приближается неизвестная армия, больше сотни вооруженных людей, некоторые из них верхом.

Маэлсехнайлл нахмурился и, прищурившись, посмотрел в сторону поля, хотя со своего места не мог рассмотреть новую угрозу.

— Кто они такие, черт их дери? — требовательно спросил он.

— Не знаю, мой господин. Но раз нам неизвестно, кто это такие, значит, это не ваши люди. А если они не ваши подданные, значит, они враги, с которыми нам придется сражаться.

Паж наконец пристегнул нагрудную пластину Маэлсехнайлла. Король повернулся к другому пажу, вырвал шлем из его рук и махнул рукой, приказывая привести лошадь. Как только коня подвели, Маэлсехнайлл вскочил в седло. И только когда его глаза оказались на одном уровне с глазами Фланна, он вновь заговорил:

Ты испортил все, за что хватался до этой ночи. Теперь мою дочь похитили, мы не знаем, где она находится, нас внезапно атакуют, а ты даже не можешь сказать мне, что это за враги. Богом клянусь, если ты не сумеешь сегодня хоть с чем- нибудь справиться, ты будешь четвертован, уж поверь мне на слово!

Маэлсехнайлл вновь посмотрел на поле, сумев наконец разглядеть шеренги воинов, которые приближались к ирландскому лагерю.

— Это не норвежцы, норвежцы так не атакуют, — сказал он. — Это, возможно, Ниалл Куаран, он родом из Лейнстера, но если это он, еще один отряд наверняка будет ждать неподалеку, готовый броситься на нас, потому что Ниалл не дурак и не станет нападать со столь малочисленным войском. Как бы то ни было, мы оставим в покое жалкую горстку грязных норвежцев, которых ты так и не сумел одолеть, и приготовимся встретить эту новую угрозу. Я буду командовать центром строя, раз уж ты не способен с этим управиться, тебе же достанется левый фланг. Мне нужны конники, чтобы растоптать этих ублюдков, как только они приблизятся. А теперь иди!

С этими словами Маэлсехнайлл пришпорил коня, направляясь к месту, где ирландцы все так же сражались с викингами, и оставив Фланна, униженного и злого, сидеть на лошади под дождем.

«Ода, ты великолепен, Маэлсехнайлл, но ты забыл о том, что уже десять раз мог погибнуть, если бы не я…» Он размышлял так, послав коня неторопливым шагом влево, туда, где гарцевали конники, готовые атаковать с фланга ряды неизвестного врага.

— Ты, ты и ты, собирайте людей здесь! — крикнул он конным ри туата , мимо которых проехал.

Вскоре всадники выстроились в линию за его спиной, и Фланн повел их к левому краю поля, где мог обойти стену щитов Маэлсехнайлла и обрушиться на врага, как только появится шанс.

— Бриан Финнлиат, собирай всех всадников, они нужны мне тут! — приказал он.

Начальник стражи кивнул и отъехал прочь, а Фланн стал проверять, все ли его воины готовы к битве.

— Мой господин!

Один из всадников, ри туата небольшого клана, жившего к югу от Тары, указывал ему на север, на линию деревьев у самой реки Бойн. Фланну потребовалась минута, чтобы разглядеть то, что привлекло внимание этого парня. Оттуда к ним приближался одинокий всадник, но кто это такой, Фланн не мог рассмотреть, мешало расстояние.

— Похоже, что это женщина, мой господин, — добавил ри туата.

Фланн прищурился, но все равно ничего не увидел, однако у него появилась догадка, которая требовала немедленного подтверждения.

— Все оставайтесь здесь, — приказал он. — А я разберусь, что там происходит.

С этими словами он пустил коня легким галопом, бросившись наперерез одинокому всаднику. Он видел, как тот спешился и кинулся к нему. Вскоре он убедился, что это действительно женщина, а ее платье и фигура подсказали ему, какая именно.

В двадцати шагах от нее он натянул поводья, останавливая коня, и спрыгнул на землю.

— Принцесса Бригит! — закричал он, и Бригит, плача от счастья, споткнулась и упала.

Фланн подбежал к ней, поднял, сжал в объятиях, и Бригит уткнулась лицом в его тунику, содрогаясь от рыданий.

— Ну все, все, — сказал Фланн, не зная, что еще полагается говорить в таких случаях. Он был воином и не умел утешать женщин. — Ты теперь в безопасности…

С поля боя доносились уже другие звуки. Судя по всему, Маэлсехнайлл перестраивал своих воинов, отводя от викингов и формируя стену щитов. Фланну следовало поторопиться, ему предстояло организовать атаку с фланга. У него не было времени на то, чтобы утешать плачущую девушку.

— Бригит, дорогая, я должен идти. Но вначале я посажу тебя в седло и отвезу в безопасное место.

Бригит подняла на него взгляд. Глаза ее покраснели, лицо было залито слезами, волосы спутались. Фланн никогда не видел ее в таком ужасном состоянии.

— Фланн мак Конайнг, — сказала она надтреснутым голосом, вначале я должна передать тебе послание. Лично тебе.

Запинаясь, она произнесла слова, которые велела передать Морриган. Фланн нахмурился.

— Повтори это снова, молю тебя, — сказал он.

Бригит медленно повторила послание. Фланн понял, что оно составлено на норвежском, на языке фин галл, чтобы только он мог его понять, поскольку он один из всех приближенных Маэлсехнайлла знал этот язык. Фланн кивнул, разобрав наконец смысл послания.

— Хорошо, Бригит, дорогая. Теперь я отвезу тебя в безопасное место.

Фланн посадил Бригит на своего коня — он не думал, что она в состоянии следовать за ним на той лошади, на которой она примчалась сюда, — затем забрался в седло позади нее и пнул коня пятками. Оставив Бригит у шатра Маэлсехнайлла, он вернулся к всадникам, которых собирал в поход. Это были ри туата , вожди кланов, без которых Маэлсехнайлл оказался бы беспомощным в бою. Вот что делало Корону Трех Королевств столь могущественной — она гарантировала правителю верность ри туата. Сила короля зависела от поддержки этих людей. А они любили Фланна и доверяли ему.

— Слушайте все! — крикнул он, пытаясь сдержать гарцующего коня. — Вы помните свой долг?

Ри туата в ответ одобрительно закричали, вскинув мечи и щиты. Они помнили свой долг.

— А теперь слушайте, — сказал Фланн, понизив голос. — Наш государь Маэлсехнайлл сегодня отправляется в битву. Он может погибнуть, а наследника у него нет! Думали ли вы, влиятельнейшие люди в Бреге, кто примет корону, если — да не допустит того Господь — Маэлсехнайлл падет в бою?

Глава сорок вторая

Меч властителя сечи

Вражьею вспоен кровью.

Лежит недалече повержен

Тополь вепря потока.

Сага о Гасли сыне Кислого
«Неплохое место, чтобы умереть, отличное даже местечко», — думал Торгрим, занося меч поверх щита. Он ощутил, как нацеленное в него копье промахнулось, попытался в ответ рубануть копейщика, но не достал.

Стена щитов, в которую встали викинги, все изгибалась, пока левый и правый фланги не соединились. Теперь на небольшом холме возвышалась «черепаха», окруженная ирландскими воинами. Викинги отбивались от них, как огромный медведь от стаи затравивших его собак.

«Харальд здесь, и Орнольф тоже, мы умрем все вместе. Фрейя проведет валькирий по Биврёсту, и они заберут нас в Асгард, где мы будем вечно пировать в Вальгалле…» Мысль была приятной, в особенности потому, что Торгрим давно уже проголодался, а на пирах в Вальгалле, как он был уверен, столы ломились от великолепных яств. Думать об этом было весьма приятно.

Если бы еще пасть в родную землю, а не в жалкую ирландскую грязь, проклятую богами, лучшей участи он не мог бы себе пожелать.

Какой-то человек кричал на ирландском, так громко, что его было слышно даже в шуме боя. Подняв голову, Торгрим увидел всадника в блистающем шлеме с золотой окантовкой. Его плащ, надетый поверх кольчуги, выделялся меховой оторочкой, а меч сиял в тусклом утреннем свете. «Наверное, это и есть тот Маэлсехнайлл, о котором велись разговоры, — решил Торгрим, — тот самый, кого Морриган называла королем Бреги».

Всадник отдавал приказы, и воины один за другим подчинялись ему, отступая от стены щитов, чтобы самим встать в строй и составить такую же стену.

— Ну, и что теперь задумали эти сыны грязной шлюхи? — завопил Орнольф, обращаясь к Торгриму.

Торгрим опустил меч. Больше не с кем было сражаться. Стоя на холме, викинги все еще держали защитный строй, но на них уже никто не нападал.

Торгрим обернулся на поле. Подступающие воины неизвестной армии оказались теперь куда ближе, всего в четверти мили. И двигались чужаки в боевом порядке: впереди пехота, за ней всадники. На концах копий трепетали флажки, яркие туники отчетливо выделялись на фоне серо-зеленого поля.

— Эти ирландцы теперь беспокоятся не из-за нас, а из-за тех своих сородичей, — сказал Торгрим, указывая мечом на приближающихся воинов.

— Что-то их много, — согласился Орнольф. — Насколько я понимаю, нам тоже стоит из-за них беспокоиться.

Викинги отошли подальше от воинов Маэлсехнайлла, готовые встретить атаку с его стороны, но вскоре стало ясно, что ирландцы совершенно о них забыли. Торгрим искал способ выбраться отсюда. Он не хотел, чтобы его отряд оказался между двумя армиями, словно между двумя ладонями, и был раздавлен ими, но выхода он не видел.

— Давайте встанем стеной щитов вот здесь! — Он указал на участок, равноудаленный от обеих армий, и трусцой поспешил туда, ведя за собой викингов.

Там они и встали, плечом к плечу, выставив щиты. Их осталось удручающе мало, не больше тридцати, остальные лежали в высокой траве.

«Наши друзья поприветствуют нас в Вальгалле», — подумал Торгрим. Он не сомневался в том, что валькирии вознесут туда павших храбрецов.

— Стоять! — крикнул Торгрим оставшимся в строю.

Все они были готовы отразить атаку, насколько им хватит сил. Торгрим полагал, что они смогут продержаться минут десять, а затем их порубят на части.

«И все же это хорошее место, чтобы умереть», — напомнил себе он.


Кормак Уа Руайрк верхом на коне поглядывал то на строй своих воинов, то на тех, кто собрался под предводительством Маэлсехнайлла. Он с трудом справлялся с растущей паникой.

Кормак думал о теле Ниалла Куарана, оставшемся лежать на поле в полумиле отсюда. Кормак сам убил Ниалла, пронзил собственным мечом, потому что тот непрерывно спорил с ним, чтобы заставить отказаться от его плана, пока Кормак окончательно не уяснил, что Ниалл Куаран — чертов трус. Трус, недостойный жизни.

Хуже всего было то, что сомнения Ниалла Куарана пошатнули решимость и храбрость Кормака, что было совсем уж непростительно. Покончив с Ниаллом Куараном одним ударом меча, Кормак ощутил такой прилив сил и уверенности, что сам удивился.

Он гнал своих людей вперед и вперед, как только Финтан принес весть о драккаре, стоящем на реке Бойн. Вначале они двигались на север, к реке, затем на запад, вдоль ее берегов. Шли под дождем дни напролет, с рассвета до самой темноты.

А потому предыдущую ночь они крепко спали, несмотря на непогоду, и разбудили их только звуки далекого боя. Конные разведчики принесли весть: армия Маэлсехнайлла сражается с фин галл. Это был шанс Кормака Уа Руайрка, единственный шанс напасть и уничтожить врага, с Короной Трех Королевств или без нее.

И теперь они собирались атаковать Маэлсехнайлла всего в двадцати милях от Тары. Кормак сглотнул и попытался придать себе равнодушный вид, рассматривая соперника. У Маэлсехнайлла было больше людей, но меньше всадников, насколько он видел. Именно конники могли изменить ход битвы. Более того, армия Маэлсехнайлла давно сражалась, его люди устали и страдали от ран, в то время как армия Кормака неплохо отдохнула накануне.

«Я смогу одолеть этого ублюдка, смогу, — думал Кормак. И сегодня ночью его дочь окажется у меня в постели». Бригит всегда отказывала ему, утверждая, что якобы верна его брату Доннхаду, однако сегодня Кормаку это не помешает.

«Либо она согласится спать со мной, либо я отдам ее своим людям», — решил он.

Ряды противника смещались, некоторые отряды армии Маэлсехнайлла отделились от общей массы и вышли вперед. Небольшая группа из тридцати воинов выстроилась в стену щитов в сотне перчей от основных сил.

«Какого дьявола?..» Кормак нахмурился, пытаясь понять, что же задумал Маэл. Он обернулся в седле и закричал ри туата, ведущим своих воинов в боевом порядке:

— Они выслали авангард! — Кормак указал мечом на врага. Хотят отвлечь нас небольшим отрядом и атаковать с флангов! Не нападать на первую стену щитов! Обойдите ее и направляйтесь к основной линии!

Ри туата справа и слева отсалютовали мечами. Пехота во главе армии ускорила шаг, а затем побежала. Кормак видел, как воины за щитами готовятся отражать нападение его армии. В четырех перчах от них отряды Кормака раздались влево и вправо, обходя небольшую преграду, и двинулись прямо к шеренге, прикрывавшей Маэлсехнайлла.

Кормак и ри туата последовали за бегущими воинами, пустив коней легким галопом, чтобы догнать их. Кормак заметил удивление на лицах тех, кто стоял впереди со щитами: они явно не понимали, отчего их небольшой отряд игнорируют, — но тут же сосредоточился на главной цели, той стене щитов, которая защищала Маэлсехнайлла.

«Нет, Маэлсехнайлл, твой маленький фокус меня не обманет», — думал Кормак. Если это лучшее, на что способен король Тары, то он не заслуживает своего королевства.

Люди Кормака с криком врезались в ряды воинов Маэлсехнайлла. Стена щитов поддалась в нескольких местах, прогнулась, в прорехи тут же вонзилось оружие. Послышались крики умирающих. Кормак скакал вдоль рядов, размахивал мечом, выкрикивая вдохновляющие приказы, подбадривая своих людей. Все шло хорошо. Не прекрасно — они еще не разбили стену щитов, — но хорошо, и, если его воины и дальше будут атаковать с той же силой, сегодняшний день наверняка принесет им победу.

Конные ри туата атаковали, когда им это удавалось, нанося смертоносные удары врагу поверх голов пеших воинов. Конники могли принести ему победу.

А затем Кормак услышал крик справа, вне главной линии боя. Он развернул свою лошадь, посылая ее туда, откуда он смог бы увидеть происходящее.

С севера мчались всадники, обходя его с правого фланга. Тридцать или сорок человек с длинными копьями, мечами, в сияющих шлемах… Это был резерв Маэлсехнайлла, который выждал нужный момент, чтобы атаковать сбоку и рассеять строй Кормака.

— О господи! — завопил Кормак.

Внутри у него все сжалось. Маэлсехнайлл обманул его, заманил в ловушку. Он покойник, шансов спастись нет. Он погибнет, как и все те, кто последовал за ним на север, в Брегу.

Глава сорок третья

Назад туда мы поедем,

Где ждут нас. Кораблей дорогу

Пусть разведает вепрь

Небес песчаной пустыни.

Сага об Эрике Рыжем[98]
Торгрим весьма удивился, когда атакующая армия расступилась, обходя его отряд, и устремилась дальше, обратив на них не больше внимания, чем на торчащий среди поля валун.

Его товарищи, не менее удивленные, развернулись и посмотрели вслед воинам, мчащимся мимо них.

— Да Тор их всех побери! — завопил Орнольф. — Как они смеют пренебрегать Орнольфом Неугомонным!

Он вскинул меч и погнался было за ними, но Торгрим позвал его обратно. Он много лет не видел ярла в таком боевом настроении.

— Орнольф, пусть ирландцы бьются с ирландцами, а мы отправимся по своим делам. Мы сегодня и так потеряли многих, а ведь день едва начался.

Орнольф поглядел на ирландцев, затем на своих викингов и сплюнул на землю.

— Ты прав, Торгрим Ночной Волк. — Орнольф вложил меч в ножны и внезапно показался очень усталым. — Давайте вернемся на наш корабль.

Все воины из команды Орнольфа были изранены, но почти все держались на ногах, хоть некоторым приходилось опираться на товарищей. Торгерд Трещина и Свейн Коротышка натянули тунику между копьями, соорудив носилки для Харальда. Гисур сын Тори был ранен в руку, и серьезно, но рану перевязали, и он заверил товарищей, что с ним все в порядке.

Они направились к краю поля, забыв о продолжающейся битве. Решив, что хватит с них на сегодня сражений, викинги утратили к происходящему всякий интерес. Обернуться пришлось только раз, когда раздался грохот копыт конницы и им показалось, что это может быть погоня. Однако погони не было, всего лишь конники атаковали фланг противника. Норвежцы несколько минут наблюдали, как всадники сокрушают врага, ломают его строй и убивают бегущих. Кем бы ни были воины, пришедшие из-за поля и напавшие на армию Маэлсехнайлла, они явно сглупили, решившись атаковать, и теперь расплачивались за собственное неразумие.

За этой резней норвежцы наблюдали в молчании, а затем, не сказав ни слова, повернулись к ирландцам спиной и продолжили путь.

Им удалось добраться до деревьев, под которыми чернело кострище их ночного лагеря. Дальше они шли той же дорогой, по которой вчера выдвинулись на поиски Харальда. Прорубив себе путь через рощу, они оказались на берегу реки Бойн. Ирландская кожаная лодка и «Красный Дракон» все так же покачивались у берега, никем не захваченные и не испорченные.

Обрадовавшись этому, северяне взобрались через борт на палубу корабля. Они испытывали облегчение, сравнимое лишь с тем, что чувствует человек, перешагнувший порог родного дома после долгого и трудного путешествия. От родной Норвегии их по-прежнему отделяли сотни морских лиг, у них не осталось провизии, почти не было оружия, а драккар был оснащен непрочным самодельным парусом. Но они стояли на борту своего судна, а это для любого викинга, рожденного и выросшего рядом с кораблями и морем, было великим счастьем. Древние морские боги Эгир и Ран[99] могли вести себя непредсказуемо, но в том, что касалось вероломства и предательства, они не могли сравниться с людьми, обитавшими на берегу.

Торгрим оглядывал корабль от носа до кормы, оценивая его состояние. Он делал это почти машинально, за долгие годы мореходства это вошло у него в привычку. Он заметил некий странный предмет на корме, торчавший напротив руля. Там обычно стоял Торгрим, когда не правил драккаром. И именно там они с Морриган разделили ложе.

Он прошел на корму. Приближаясь к незнакомому предмету, он вскоре понял, что это меч. Пульс Торгрима ускорился. Он зашагал быстрее и вспрыгнул на возвышение у кормы.

Да, это был меч. Железный Зуб. Кто-то вонзил его острием в доски палубы.

— Как же ты сумел найти дорогу домой? — спросил он у меча, опускаясь рядом на колени и с опаской прикасаясь к зачарованному оружию.

С рукояти что-то свисало. Торгрим наклонился и присмотрелся. Он увидел тонкий шнурок, на котором раскачивался маленький серебряный крест.

Торгрим протянул руку и сжал этот крестик между большим и указательным пальцами, потер гладкую поверхность. Он подумал, что это, наверное, какое-то волшебство Морриган, христианская магия. Он оглянулся через плечо, убедился, что никто на него не смотрит, и тайком перекрестился, как это часто делала Морриган. Торгрим надеялся, что эти чары принесут ему удачу. Волшебство, которое сумело вернуть ему любимый Железный Зуб, доказало свою могучую силу.

Торгрим снял крестик с рукояти меча и надел на шнурок, на котором носил другой крест и молот Тора. Он вынул из ножен меч, которым ему пришлось пользоваться в последние дни, отбросил его в сторону и вытащил Железный Зуб из досок палубы. Какое-то время Торгрим наслаждался, ощущая балансировку и вес оружия в своих руках, любуясь красотой гравировки и узоров на рукояти и навершии, а затем вернул меч на положенное ему место в ножнах у бедра. Он снова почувствовал себя цельным и сильным.

— Эй, пошевеливайтесь там! — крикнул Торгрим усталым полумертвым викингам:, осевшим на палубу. — Давайте возьмемся за весла и оставим наконец это богами проклятое место позади!

Его товарищи, хоть и двигались без привычной живости, вскоре вставили весла в уключины и уселись на свои морские сундуки, готовясь грести. Харальд тоже занял свое место и настаивал на том, что будет грести наравне со всеми, пока Торгрим не накричал на мальчишку, приказав ему лечь.

Ирландскую кожаную лодку привязали к корме, а затем двинулись от берега на стремнину. Команда «Красного Дракона» теперь сократилась наполовину, а значит, работала только половина весел. Но течение было на их стороне, берега реки быстро проносились мимо. Дождь прекратился, и даже густой туман чуть рассеялся. Воздух был сухим, несмотря на густые серые тучи. А затем, как лучший из возможных даров, появился ветер, дувший с юго-запада, достаточный для того, чтобы викинги могли, напрягая последние силы, натянуть свой жалкий парус и отложить весла. Подгоняемый ветром и течением, драккар несся в сторону моря.

В полдень они бросили якорь на середине реки. Торгрим и еще шесть викингов с легкими ранами сели в кожаную лодку Харальда, чтобы добраться до берега. Там нашелся пастух, который дал им четырех овец в обмен на то, что ему сохранили жизнь. Овец зарезали на берегу, приготовили мясо там же и забрали его с собой, чтобы спокойно съесть на корабле. Викинги подняли якорь, поставили парус и принялись пировать, пока река послушно несла их драккар на восток.

Ночь пришла раньше, чем корабль успел выйти в море, поэтому они снова бросили якорь, поставили часовых и легли спать. Торгрим перенес свои меха на палубу, ближе к Харальду, и смотрел, как спит его сын. Лицо Харальда было расслабленным и спокойным. В этот раз обошлось без лихорадки, дышал он тихо и ровно. Вскоре Торгрим закрыл глаза и провалился в сон, глубокий и спокойный, который не стали нарушать даже волки.

Утро следующего дня принесло хорошую погоду, синее небо и свежий ветер, что привело норвежцев в доброе расположение духа, о котором они почти позабыли с тех пор, как впервые приблизились к берегам Ирландии. Вновь подняв якорь и установив парус, они лишь время от времени натягивали брасы, наблюдая, как скользят мимо зеленые поля. Викинги хохотали в голос, глядя на то, как при виде драккара пастухи в ужасе пытаются отогнать свои стада подальше от реки.

Вскоре после полудня они наконец увидели широкое устье, раскрывающее объятия зеленых берегов открытому океану. Небольшая кучка израненных воинов собралась на носу корабля; все они смотрели в море. Их взгляды были прикованы к бескрайней синей глади, мерцающей солнечными бликами, — широкому полю, по которому морской конь доставит их обратно в Норвегию, пусть без добычи, зато живыми.

Торгрим, стоя у руля, смотрел в океан и, как все остальные, испытывал облегчение. Они выбрались. Море принадлежало им так же верно, как Вик Норвегии.

Лучше живым быть,

нежели мертвым,

живой — наживает…[100]

Торгрим вспомнил эту древнюю мудрость, переданную людям самим Одином.

Для богатого пламя,

я видел, пылало,

но ждала его смерть.

Впрочем, все же какая-то добыча досталась им с Орнольфом в этом набеге. Да, они станут беднее, учитывая то, что расходы ничем не окупились, но все же останутся весьма богатыми людьми. И живыми.

Устье реки Бойн расступалось все шире, берега сменились песчаными пляжами — река растворялась в море. «Красный Дракон» стремился вперед, оставляя Ирландию позади, океан окружал его со всех сторон, и вот наконец земля пропала из виду далеко за кормой. Торгрим чувствовал, как покачивается драккар, двигаясь по волнам, и наслаждался ощущением жизни, тем, что находится в море.

И тут же Эгиль Ягненок заметил другой корабль примерно в полутора милях к северу от «Красного Дракона». Драк- кар шел под красно-белым полосатым парусом, которым команда ловко управляла, ловя ветер. Яркая цветная линия вдоль борта говорила о том, что там висит множество щитов.

«Боги продолжают играть с нами, им все еще мало, — подумал Торгрим. — Манят нас удачей и тут же отнимают ее снова».

Глава сорок четвертая

Мы никого не страшились на суше,

Мы были сильны и сражались на море.

Сага об Одде Стреле
В то время как Торгрим Ночной Волк проклинал богов за капризный характер, Асбьерн Толстый благодарил тех же богов за их милости.

Орм вышел в море в тот же день, когда Асбьерн вернулся в Дуб-Линн с рассказом о короне и о предательстве Магнуса. Для своего драккара, который назывался «Быстрый Орел», Орм собрал команду из сотни хорошо вооруженных воинов. Они вышли из гавани Дуб-Линна и теперь медленно продвигались на север вдоль побережья, надеясь, что вскоре здесь обнаружится лишенный паруса и разбитый о скалы «Красный Дракон».

Они ничего не нашли. Пока они плыли на север мимо устья реки Бойн, Орм все мрачнел, откровенно демонстрируя свое неудовольствие.

Орм боялся, и Асбьерн это знал. Он боялся, что ирландцы объединятся против него, а потому отчаянно желал заполучить Корону Трех Королевств. Он боялся, что норвежский флот во главе с Олафом Белым нападет на Дуб-Линн, а потому очень хотел вернуться в порт и защищать свою крепость. Он боялся предательства, поджидавшего на каждом шагу, а потому отказывался поручить кому-либо хоть одну из своих насущных задач.

Через день терпение Орма окончательно исчерпалось. Он приказал разворачивать «Быстрый Орел» и двигаться на юг, возвращаться в Дуб-Линн.

— Ни драккара, ни короны, ни Магнуса, — вот и все, что он сказал Асбьерну, когда драккар закончил разворот и лег на курс.

— Корона — это очень ценный приз, — сказал Асбьерн. — Возможно, норвежцы забрали ее и отплыли домой. В этом случае она больше не представляет для вас угрозы.

— Возможно, — ответил Орм и надолго умолк.

Настала очередь Асбьерна бояться. Орм наверняка обвинит во всем его — потому что больше винить просто некого.

Вот почему Асбьерн воспрянул духом, когда воин, который висел на мачте, упираясь ногами в рей, прокричал, что впереди из устья реки Бойн в море выходит драккар.

— Это, возможно, Орнольф, — брюзгливо протянул Орм, — а может быть, и нет.

Орм все еще был не в настроении.

— Вы правы, господин Орм, — согласился с ним Асбьерн. — Но драккары у этого берега встречаются нечасто, и едва ли мы столкнулись не с тем, кого искали.

Двадцать минут спустя, когда они приблизились к кораблю, Орм сказал:

— Насколько я помню, ты утверждал, что у Орнольфа нет паруса. У этого драккара парус есть.

— Верно. — Асбьерн и сам об этом размышлял. — Но посмотрите, это же бесформенная уродливая тряпка. Наверное, Орнольф смастерил парус из подручных средств. Возможно, из шатров, которые захватил у Кормака.

Орм ничего не ответил. Некоторое время спустя он пробормотал себе под нос:

— Если они вышли из реки Бойн, они, скорее всего, возвращаются из Тары, а это значит, что они доставили корону Маэлсехнайллу. Мы сможем разве что отомстить им, не более того.

Кто бы ни командовал далеким драккаром — Орнольф, Торгрим или кто-то другой, кого они не знали, — этот человек явно не желал встречаться с «Быстрым Орлом». Едва обогнув мыс к югу от реки Бойн, они натянули парус и со всей доступной им скоростью устремились прочь от данов. Это вселяло в Асбьерна надежду.

«Быстрый Орел» шел следом и постепенно нагонял их. Вскоре стало очевидно, что это даже нельзя назвать погоней. Идущий впереди драккар с плохо сшитым парусом не мог тягаться с прекрасно оснащенным кораблем Орма, за которым тщательно ухаживали и которому лишь недавно почистили корпус. С каждой милей расстояние между охотником и добычей сокращалось.

Вскоре уже можно было рассмотреть команду преследуемого корабля, весьма малочисленную — втрое меньше той, которая находилась на борту драккара Орма.

На бортах драккара, как и на «Быстром Орле», висели щиты, но лишь посередине корпуса, в отличие от «Быстрого Орла», увешанного щитами от носа до кормы по правому и левому борту. Однако их явно было меньше, чем людей на судне; по крайней мере так казалось Асбьерну.

— Кто бы они ни были, они вряд ли смогут с нами драться, — сказал Асбьерн, но Орм только хмыкнул в ответ, не сводя взгляда со своей добычи.

Впрочем, не важно. Асбьерн был твердо уверен, что это корабль Орнольфа. Он хорошо присмотрелся к драккару еще в Дуб-Линне и теперь узнал занос кормы, очертания носа и высоту мачты.

«Ты поплатишься за свое вероломство, Орнольф Неугомонный», подумал Асбьерн. Он с огромным облегчением осознал, что теперь Орму есть кого винить, на кого обрушить всю накопившуюся ярость.


Викинги на «Красном Драконе» все мрачнели с каждой минутой. Драккар преследователей сокращал расстояние между ними медленно, но неотвратимо. Торгрим чувствовал себя так, словно глядел на приближающийся шторм. Его можно бояться, можно к нему готовиться, можно собрать все свои силы на борьбу с ним, но невозможно избежать его ярости.

— Один Всеотец и Тор Громовержец, вы решили, что можно играть с Орнольфом Неугомонным в такие игры? — вопил Орнольф в ясное небо. — Скоро я буду в Вальгалле, там мы с вами об этом как следует потолкуем!

Торгрим покачал головой. Он не думал, что старик может впасть в подобное безумие, тем более что в последнее время Орнольф был трезвым, как стеклышко. Орнольф не сомневался, что попадет в Вальгаллу, а Торгрим размышлял о том, куда же могут завести ярла угрозы богам.

— Орнольф, заткни свой рот! — крикнул Снорри Полутролль, выражая тем самым мысли своих товарищей.

Викинги, как по команде, хмуро развернулись к носу судна, чтобы посмотреть на Орнольфа, а затем вновь перевели взгляд на гнавшийся за ними драккар.

— Что? Ты смеешь приказывать мне, собака? — вскипел Орнольф, вытаскивая меч. Снорри Полутролль вытащил свой.

— Прекратите! — заревел Торгрим. — Нам и без того хватит битв, и довольно скоро, насколько я понимаю, состоится еще одна, — добавил он.

Все признали его правоту. Весь драккар словно бы внезапно и тяжело вздохнул. Орнольф и Снорри вернули мечи в ножны.

Теперь они плыли почти прямо на юг, параллельно ирландскому побережью, длинный рей пытался заставить парус ловить ветер. За ними второй драккар повторял тот же курс. Обычно, когда викинги шли в битву, они убирали реи и зачастую даже опускали мачты. Но сейчас это было невозможно, слишком малочисленной была команда «Красного Дракона». Они предпочли бы не ввязываться в битву без крайней необходимости.

Торгрим размышлял, не пытаются ли даны, идущие на мощном драккаре с отличным парусом, обойти «Красный Дракон» с наветренной стороны, чтобы лишить его возможности использовать силу ветра.

Нет. Он уже видел, что они не собираются этого делать. Преследующий их драккар шел нижним течением, с подветренной стороны от «Красного Дракона», и течение ускоряло его бег. Торгрим уже мог рассмотреть щиты на его борту — несколько десятков щитов. Эти парни не беспокоились о тактике, надеясь исключительно на численный перевес.

Еще через двадцать минут Торгрим решил, что пора готовиться к бою. Он отдал приказ, и викинги с мрачными застывшими лицами разобрали немногочисленные кольчуги и шлемы, а также щиты, мечи и копья.

Харальд вооружился и занял свое место в центре корабля. Торгрим не стал возражать. Будет лучше, если его мальчик погибнет смертью храбрых. Однако никакой радости эта мысль не приносила. Тот боевой дух, который владел викингами в бою с ирландцами, покинул их. Возможно, когда зазвенят мечи и копья, Торгрим снова сумеет почувствовать опьянение битвой, но не теперь. Они ведь почти спаслись.

Орнольф пришел на корму и занял место у руля.

— Какдумаешь, что это за сукин сын гонится за нами? Какой-нибудь двуличный дан решил отправиться в набег?

— Нет. Я думаю, это Орм. Орм из Дуб-Линна.

— Да неужели? — Орнольф нахмурился. — И отчего ты так решил?

Торгрим пожал плечами.

— Не знаю. Просто те даны, будь они прокляты, отчаянно желали получить корону, и едва ли они успокоятся, пока не получат желаемого. Я предполагал, что они отправят драккар в погоню за нами.

— Я не сомневаюсь в твоей правоте, Торгрим Ночной Волк, — ответил Орнольф. Он помолчал, глядя на то, как постепенно приближается вражеский корабль. — Вот ведь ублюдки! — рявкнул он. — Их там втрое больше, чем нас, и оружие у них на любой вкус!

— Рано или поздно мы все умираем, Орнольф.

— Я не против смерти, но мне противно думать, что меня сбросят в море. Человек моего положения должен получить достойные похороны. Меня следует хоронить вместе с оружием, животными, телегами и прочим добром, и рабыню мне под бочок пристроить. Все это нужно уложить на вот этот самый драккар и отправить в море в объятиях пламени. Только так подобные мне должны отправляться в Асгард!

— Если ты хочешь сгореть вместе с «Красным Драконом», нам пора уже его поджигать. Но не думаю, что другие согласятся с этим.

— Ха! — Орнольф фыркнул. — Да это честь для них — возможность сгореть вместе с Орнольфом Неугомонным!

Торгрим улыбнулся. И у него внезапно возникла идея.

Глава сорок пятая

Лежит недалече повержен

Тополь вепря потока.

Пусть мечутся в ужасе люди,

Мужество мне не изменит.

Сага о Гисли сыне Кислого
Прошло еще двадцатьминут, и драккар под красно-белым парусом подошел к «Красному Дракону» так близко, что стало слышно, как плещутся волны о его корпус, как трещит натянутый такелаж. Нос корабля всего на пять перчей отставал от кормы «Красного Дракона». Даны, выстроившись вдоль бортов, осыпали викингов ливнем стрел, но команда Орнольфа и Торгрима, скрытая щитами и высокой кормой, почти не пострадала от этого.

Торгрим ясно видел Орма, стоявшего на корме, и Асбьерна Толстого, державшегося поближе к Орму. Он размышлял о том, потребует ли Орм, чтобы они сдались. Торгрим сомневался в этом. Орм прекрасно понимал, что норвежцы предпочтут гибель в бою рабству у данов.

Да и сам Орм, скорее всего, предпочел бы такой же исход.

— Всем приготовиться! — крикнул Торгрим викингам, прячущимся за щитами. — Слушать мои приказы!

Эгиль Ягненок, сидя под высокой кормой корабля неподалеку от Торгрима, раздувал угли и подбрасывал в них щепки.

Орнольф, прогуливаясь вдоль палубы, осыпал проклятиями данов и пытался подбодрить своих воинов. Затем он поднялся на корму, неся в руке запасной щит.

— Он может тебе понадобиться, — сказал он Торгриму, и, словно в подтверждение его слов, стрела с глухим стуком вонзилась в резной ахтерштевень над головой викинга.

— Благодарю.

Торгрим вскинул щит левой рукой, правой по-прежнему сжимая руль. Оба драккара все так же мчались по морю со всей доступной им скоростью, но даны начали приближаться, слегка отклонившись с курса, и готовились встать с «Красным Драконом» борт о борт, чтобы броситься на добычу.

— Поторопись там, Эгиль Ягненок, — сказал Торгрим и получил в ответ злобный взгляд Эгиля, возившегося с жаровней.

— Снимайте щиты! — крикнул Торгрим команде.

Викинги сняли щиты с креплений вдоль борта, надели их на руки и подняли повыше, заслоняясь от непрерывного ливня стрел. Вслед за стрелами полетели длинные копья данов.

— Да кончатся у этих ублюдков стрелы или нет? — громко поинтересовался Орнольф.

«Стрелы, копья, люди — у них есть все, чего только можно пожелать», — подумал Торгрим и ощутил довольно сильный удар по щиту. Он заглянул за кромку. В деревянный круг глубоко вошла вражеская стрела.

— Готовьтесь, они идут! — закричал Торгрим.

Корабль данов почти поравнялся с «Красным Драконом» и теперь поворачивался, чтобы столкнуться бортами. Торгрим видел, как на носу и корме драккара даны готовятся бросить свои абордажные крючья на веревках, чтобы сцепить корабли. Эти воины стали бы легкой добычей для лучников, вот только на «Красном Драконе» не было ни лучников, ни луков, ни стрел.

Расстояние между кораблями стремительно сокращалось, драккар в очередной раз нырнул ближе к «Красному Дракону». Вражеские воины уже держали щиты наготове, надели шлемы и сжали в руках мечи и копья. «Ох, Тор, как же их там много, — подумал Торгрим. — Не меньше сотни, и, судя по виду, все закалены в битвах». Их ждал не бой, их ждала резня.

Драккары сошлись на расстояние в пятнадцать футов, затем оно сократилось до десяти. Поток стрел иссяк, поскольку все до единого даны готовились броситься на абордаж. Пять футов и взметнулись абордажные крючья, вцепились в борт «Красного Дракона», а даны резко потянули за веревки, притягивая корабль. Викинги «Красного Дракона» даже не пытались обрубить веревки. Они вообще не двигались.

Оба драккара все так же неслись по волнам, когда их борта столкнулись с оглушительным треском и грохотом. Крепления для щитов разнесло в щепки, оба корпуса низко загудели и затряслись.

А затем утренний воздух наполнился диким ревом множества голосов — животными воплями, с которыми даны и норвежцы ринулись в схватку. Боевой клич встречали боевым кличем, щиты сталкивались друг с другом, даны пытались перебраться через борт, норвежцы старались остановить их.

Торгрим отпустил руль — бесполезный в такой ситуации — и бросился вперед, на бегу вынимая Железный Зуб из ножен.

Один из данов сумел пробраться за щиты норвежцев и спрыгнул на палубу прямо перед Торгримом. Дан вскинул копье, чтобы отбить удар меча, но Железный Зуб рассек древко с той же легкостью, с которой топор разрубил бы прогнившую ветку.

Дан замахнулся мечом, Торгрим отступил, уходя с линии атаки, и закончил первую схватку, вогнав Железный Зуб сопернику в грудь.

Торгрим чувствовал, как алое безумие начинает скапливаться в уголках глаз, а Железный Зуб словно двигался по собственной воле. Он врезался в толпу данов, стремящихся перелезть через борт. Даны теснили норвежцев с неотвратимостью морского прилива. Стена щитов столкнулась со стеной щитов, но даны благодаря численному преимуществу сумели забраться на палубу «Красного Дракона», и новые стремились вслед за ними, окружая норвежцев из Вика.

Снорри Полутролль, чье уродливое лицо расплылось в жесткой усмешке, бился изо всех сил с двумя данами, наседавшими на него, но он не видел того, что происходило рядом, пока не стало слишком поздно: третий копейщик вонзил свое оружие ему в бок. Снорри упал с диким криком, последним ударом зарубив своего врага, а Торгрим расправился с копейщиком, хотя Снорри это уже ничем не могло помочь.

Норвежцев теснили к центру корабля, и викинги падали один за другим, отступая. Торгрим беспомощно наблюдал за тем, как рука Гисура сына Тори, та, которую лишь вчера перевязали, отлетела в сторону, отрубленная мечом, а сам Гисур, вопящий от боли, упал под градом ударов.

Торгрим выл и кричал вместе со своими товарищами, даже громче тех, кто сражался рядом. Он пробился туда, где Орнольфа окружили целой толпой. Железный Зуб прорубил дорогу для ярла.

— Торгрим! Еще не пора? — заорал Орнольф, и эти слова вернули Торгрима в реальность из безумия битвы, охватившего его.

Он снова увидел корабль и команду, а также единственную их надежду.

Он попятился, отбиваясь Железным Зубом от бросавшихся на него данов, пока не добрался до кормы, находившейся довольно далеко от места сражения. Торгрим взглянул наверх. Самодельный парус раздувал сильный ветер, и «Красный Дракон» все еще двигался вперед. Эгиль Ягненок переминался с ноги на ногу. В руке он сжимал пылающий факел.

— Эгиль! — крикнул Торгрим.

Викинг обернулся и прикоснулся факелом к парусу. Тот сразу же вспыхнул, и Эгиль побежал вперед, поджигая парус по всей длине. Сухая ткань занялась быстро, задымила, рассыпая искры, и пламя, пожирая свою добычу, стало подниматься все выше и выше.

Торгрим повернулся к тем, кто стоял у брасов.

— Давайте, давайте! — скомандовал он, и Харальд, державший наветренный брас, отпустил его.

Три других викинга потянули за свои брасы. Пылающий рей и парус развернулись поперек корабля, над головами сражавшихся, и врезались в мачту драккара данов.

Кто-то из нападавших увидел, что происходит. Торгрим услышал тревожный крик, но было уже слишком поздно. Парус «Красного Дракона», полностью объятый пламенем, и рей, который к тому времени тоже горел, подожгли и мачту, и парус датского корабля.

Через миг парус данов полыхал по всей длине, огромное красно-белое полотнище быстро сгорало, затем занялись и снасти, засияли оранжевым и желтым светом на фоне синего неба.

— Да поразит тебя за это Тор!

Торгрим обернулся на этот рев и увидел Орма сына Ульфа, который смотрел на него, нацелив клинок залитого кровью меча.

— Он поразит нас обоих! — ответил Торгрим.

Норвежцы позволили данам оттеснить себя к наветренному борту корабля. Над головой полыхали снасти обоих драккаров, куски горящей ткани и веревок сыпались на головы тех, кто сражался внизу.

Сейчас! Торгрим ударил щитом стоявшего перед ним противника, сбил его с ног на палубу, прыгнул в сторону, подальше от вражеских боевых топоров. Торгрим вскинул Железный Зуб, размахнулся по широкой дуге и одним ударом разрубил гардель.

Пылающий рей «Красного Дракона» рухнул вниз, поперек палуб обоих драккаров, развалившись надвое. Во все стороны полетели пылающие куски дерева и обрывки ткани. Даны с воплями повалились под весом горящего рея, но норвежцы не пострадали, потому что были готовы к тому, что сделал Торгрим.

Это был сигнал. Один за другим викинги Орнольфа пятились, отступали к правому борту, не прекращая сражаться с оставшимися перед ними данами, не обращая внимания на ровную стену пламени, которую создавал разделивший палубу рей.

Эгиль Ягненок согнулся и подхватил под мышки Сигурда Пилу. Сигурд истекал кровью от удара мечом, рассекшего ему плечо. Эгиль вынес Сигурда из гущи битвы, за что даны вознаградили его стрелой в бок, чего он, впрочем, не заметил. Поставив Сигурда на ноги, он дотащил его до борта «Красного Дракона» и сбросил в ирландскую кожаную лодку, привязанную под ним.

— Вперед, быстрей! — ревел Орнольф своим людям и смеялся, размахивая мечом, принимая на потрепанный щит удар за ударом.

Один за другим викинги, которые еще держались на ногах, затаскивали раненых товарищей в лодку, а затем прыгали сами. К счастью, мало кто из уцелевших данов стремился в бой. Они были слишком заняты пожаром — бросали горящие обломки за борт, пытались сбить огонь мечами.

«Бесполезно», — подумал Торгрим. Оба драккара уже горели, просмоленные борта занялись мгновенно. Со своего места на корме Торгрим чувствовал исходящий от них жар пламени. Он часто бывал на похоронах и знал: подожженный драккар уже ничто не погасит.

Кто-то высоким голосом, в котором звенела паника, отдавал приказы данам:

— Тушите огонь! Тушите же огонь, идиоты! Забудьте о норвежцах, пусть бегут, тушите огонь!

Это вопил Асбьерн Толстый. Он стоял на палубе датского драккара и размахивал руками. Он выпучил глаза, впадая в панику, и вопли его становились все более отчаянными. Он продолжал вопить, когда Орм перепрыгнул с «Красного Дракона» назад на свой корабль и одним ударом меча снес Асбьерну голову с плеч. Рыхлое тело Асбьерна падало медленно, словно подрубленное дерево с широким стволом.

Если Асбьерна до смерти пугало пламя, то Орм, похоже, и вовсе не замечал огня. Он вернулся на «Красный Дракон» со щитом и мечом наготове. Шлем он потерял где-то в гуще битвы, и теперь его волосы торчали в разные стороны, лицо было покрыто копотью, а глаза неотрывно глядели на врага.

— Быстрей, быстрей! — кричал Орнольф своим людям. Торгрим посмотрел вокруг. Все норвежцы уже сели в лодку, насколько он мог видеть.

— Орнольф, иди, я за тобой следом! — крикнул он. Орнольф с хрюканьем перевалился через борт. Торгрим вновь взглянул на палубу и не заметил никого из своих. Затем бросил взгляд на лодку. Харальда в ней не было. Он снова осмотрелся и снова не увидел Харальда.

— Где Харальд? — спросил Торгрим тех, кто сидел в лодке.

И на этот раз он увидел сына, который скорчился на самом дне: его заслонял Сигурд Пила. Их взгляды встретились, и глаза Харальда вдруг широко раскрылись.

— Отец! — крикнул он.

Торгрим резко обернулся и вскинул щит, сразу догадавшись, что ему угрожает. Меч Орма врезался в дерево, отколов кусок от края щита, и Торгрим почувствовал, как удар отдается дрожью до самого плеча. Он споткнулся, попятился, сумел сделать выпад Железным Зубом, но Орм с легкостью отразил его удар.

Торгрим шагнул назад, чтобы занять выигрышную позицию. Оба корабля полыхали, черный дым клубами вился по ветру. Орм стоял на фоне яркого пламени, в котором его воины отчаянно пытались спасти свой корабль и свою жизнь.

Орм рванулся вперед, сделав резкий обманный финт, и Торгрим едва сумел парировать этот удар. Орм толкнул его своим щитом, заставляя шагнуть назад, но меч Торгрима нашел лазейку в обороне: Железный Зуб распорол тунику Орма и заскрежетал по скрытой под ней кольчуге.

Орм отбил его меч в сторону. Он взмахнул клинком, целясь сверху по дуге, и ударил Торгрима изо всех сил. Торгрим поймал удар на щит, и тот разлетелся на куски. В руках остались только умбон и ручка, на которых кое-как держалась пара щепок.

«Будь прокляты ирландские щиты!» — подумал Торгрим и атаковал. Он снова попал, но кольчуга Орма надежно защищала его от ударов.

— Торгрим, давай к нам! — закричал Орнольф из рыбацкой лодки с таким нетерпением, словно Торгрим на борту драккара тратил время в свое удовольствие.

Орм атаковал попеременно мечом и щитом, и Торгрим ничего не мог с этим поделать, разве что пятиться — прочь от места, где к борту была привязана спасительная шлюпка.

«Это плохо», — подумал Торгрим. Железный Зуб против меча, щита и кольчуги Орма? Пусть дан не настолько силен, чтобы одолеть Торгрима в бою, но все же он очень хороший боец.

Торгриму пришло в голову, что Один Всеотец похож на большого кота, а он, Торгрим, — на мышь в его лапах, с которой тот играл, прежде чем прикончить.

Драккар покачнулся под ногами, заставив Орма и Торгрима одновременно споткнуться. Доски прогорели до ватерлинии, море хлынуло внутрь. Сквозь вопли и треск пламени они слышали шипение морской воды, заливавшей огонь. Торгрима по-прежнему звали товарищи.

— Ты убил меня, Торгрим Ночной Волк, — сказал Орм, нацелив меч Торгриму в грудь. — Но и я убью тебя тоже. Мы умрем вместе.

Драккар снова нырнул вниз, и Торгрим отступил на шаг, пытаясь сохранить равновесие, после чего поудобнее перехватил Железный Зуб.

— Вместе, — ответил он и привычным движением вогнал Железный Зуб обратно в ножны.

Он стоял перед Ормом, безоружный, раскинув руки, словно приглашая ударить.

Орм улыбнулся. Он сделал шаг вперед, вскинул меч высоко вверх и опустил его, целясь Торгриму в голову. Торгрим отскочил в сторону, и меч Орма рассек только воздух. Торгрим взглянул на растерянное лицо врага и прыгнул на Орма, хватая его за пояс и толкая назад, а затем через борт «Красного Дракона».

Торгрим едва ощутил падение, успел лишь понять, что находится в воздухе. Орм вцепился в него, и в воду они рухнули вместе. Холодное море тут же сомкнулось над ними, глотая добычу. Вода душила Торгрима и слепила его.

Пальцы Орма мертвой хваткой впились ему в шею. Торгрим заработал ногами, но ему никак не удавалось вынырнуть на поверхность. Он чувствовал, что Орм тоже пытается плыть, видел, как над головой движется светлая поверхность моря.

Он попытался разжать пальцы Орма, но тот лишь усилил хватку. Торгрим бил ногами, дергался, чтобы освободиться, но они с Ормом лишь погружались все глубже и глубже. Легкие горели, и Торгрим боролся с желанием открыть рот, чтобы вдохнуть.

В глазах темнело. Торгрим схватился за лицо Орма и надавил ладонью, отстраняя его от себя, потом ударил коленом вверх. Орм попытался уклониться от удара и разжал хватку на шее Торгрима. Торгрим давил и давил, коленом и руками, ощущая, как слабеют и соскальзывают пальцы Орма. В темной воде он видел лишь белое лицо дана, его открытый в беззвучном крике рот.

Он пнул Орма, освобождаясь, и забил, руками и ногами, устремляясь к поверхности. Силуэт Орма внизу растворялся в темных глубинах моря.

Торгрим вынырнул, отчаянно хватая воздух ртом, не в силах надышаться. Его легкие пронзила острая боль. Воздух был пропитан дымом горящих кораблей — даны получили отличные похороны. Черный корпус «Красного Дракона» возвышался над Торгримом. Над драккаром плясало пламя, языки огня тянулись к синему небу.

Торгрим развернулся в воде.

Кожаная ирландская лодка, которую нашел Харальд, плыла к нему. Вскоре она остановилась рядом, сильные руки вытащили его из моря.

Впервые с тех пор, как в Дуб-Линне у него отобрали оружие, да и впервые в жизни, если уж на то пошло, Торгрим искренне радовался тому, что враг был в кольчуге, а он нет.

Эпилог

…[Он] предрек Ирландии, что трижды корабли черных данов посетят ее берега.

Бек мак Де[101]
Двадцать семь воинов с «Красного Дракона» плыли теперь в кожаной лодке. Ровно столько их уцелело и смогло пережить испытания богов, ниспосланные с тех пор, как они ступили на зеленые берега Ирландии. И этого было достаточно, потому что, если бы в лодку сел еще один человек, она, несомненно, затонула бы.

Взявшись за весла, они гребли изо всех сил, стараясь уйти как можно дальше от пылающих кораблей. Они боялись, что лодку могут поджечь обломки драккаров или что даны доберутся до нее вплавь. Но сильнее всего их гнали прочь ужасные крики сгоравших заживо. Ветераны множества битв, которых не трогали стоны раненых, они тем не менее содрогались от этих ужасных звуков.

Но не все даны погибли в огне. Далеко не все. Некоторым удалось вцепиться в обломки, и теперь они плыли к берегу. Другие решили последовать за Ормом в королевство Эгира и Ран: эти прыгали в море, наверняка имея в запасе золотые монеты, чтобы расплатиться с Ран за путь до Вальгаллы.

За ними и следили викинги с «Красного Дракона», отплывая все дальше от горящих драккаров. Они наблюдали, как два гордых корабля погружаются все глубже в воду, пока похожие, словно близнецы, головы драконов и пылающие мачты не застыли над поверхностью, прежде чем тоже исчезнуть. Все ушло в глубину, оставив под солнцем только весла, ведра и сухой плавучий мусор. Вскоре мусор вынесет на берег, и остаток земного существования эти вещи проведут в хозяйстве рыбака или пополнят утварь жены пастуха.

Как только драккары исчезли, викинги вновь принялись неторопливо грести, медленно ведя лодку к берегу. Та почти бесшумно скользила по морю. Все молчали. Никто не спрашивал о том, куда они плывут, сменяя друг друга на веслах.

Солнце уже склонилось к западу, когда один из них наконец нарушил молчание. Это был Свейн Коротышка, который уже несколько часов работал веслом.

Скажи мне, Орнольф, мы собираемся грести к тому месту, где море сливается с краем земли, или ты все же знаешь местечко, где можно причалить?

Вместо Орнольфа ответил Торгрим:

Есть поселение норвежцев, которое называется Вексфорд, к югу от Дуб-Линна. Мы отправимся туда.

— Без еды и воды далеко мы не уплывем. Нам пригодился бы парус, — сказал Эгиль Ягненок.

— В Балдойле есть монастырь. Это недалеко отсюда. Завтра мы доберемся до него и посмотрим, можно ли там добыть необходимое.

— Балдойл? Это не тот монастырь, дым которого мы видели, когда плыли на север? — спросил Орнольф.

— Тот самый.

— И какой смысл устраивать набег на монастырь, который недавно разграбили?

— Воинов у них теперь немного, и это хорошо, потому что нас тоже мало, — ответил Торгрим. — К тому же нам нужны не ценности, а всего лишь еда и вода.

Орнольф только хмыкнул и замолчал.

Они решили остаться в море на ночь, потому что не знали, движется ли еще по берегу гнавшаяся за ними ирландская армия. К счастью, чистое безлунное небо и звезды на нем позволяли ориентироваться и прокладывать курс. Они продолжали грести на юг, лодка вздымалась и опадала на океанских волнах.

Ближе к утру, перед самым рассветом, они впервые начали подозревать, что в море они не одни. Торгрим услышал звук, который не могла издавать кожаная лодка, но не мог он прийти и из океана. Гулкий звук, словно дерево столкнулось с деревом.

Он сел прямо, прислушиваясь к темноте. Теперь раздался плеск.

— Вы это слышали? — прошептал он остальным.

— Что? — спросил Орнольф, но никто ему не ответил.

— Вот сейчас, — прошипел Торгрим минуту спустя.

Теперь из темноты доносились голоса, бормочущие слишком тихо, чтобы можно было разобрать слова. И снова раздался скрип.

— Это Эгир. Или его дочери, они решают нашу судьбу! — сказал Свейн, безуспешно пытаясь скрыть панику в голосе.

— Возможно, — ответил Торгрим. — А может, и нет. Давайте-ка сделаем наши весла бесшумными.

Они поспешно стянули туники и накинули их на уключины, чтобы те не скрипели при гребле. Теперь они продвигались очень медленно, однако все так же держали курс на юг. Торгрим вглядывался в темноту, но ничего не видел. Рассмотреть что-то прямо по курсу лодки не представлялось возможным, а она все поднималась и опадала, плывя по тихим волнам.

Но затем Торгрим вдруг увидел — или ему показалось, что он увидел силуэт впереди, еще более черный, чем окружавшая его тьма.

— Суши весла, — шепнул он, и викинги перестали грести, замерев на скамьях.

Торгрим явственно ощущал повисшее над лодкой напряжение. Он смотрел вперед.

— Эгиль, у тебя острые глаза. Что ты видишь впереди? Эгиль Ягненок посмотрел в ту сторону и сказал:

— Это корабль.

Да, теперь Торгрим в этом не сомневался. Он все яснее видел длинный низкий силуэт корабля на фоне ночной тьмы. Корабль не двигался, он дрейфовал.

— Нам нужно плыть в другую сторону, — прошептал Торгрим. Потому что это, скорее всего, не друзья. Правый борт — греби, левый — табань.

Кожаная лодка развернулась на месте и медленно поползла в противоположную сторону. Вскоре Торгрим потерял темный силуэт из виду.

— Торгрим! зашептал Эгиль Ягненок. — Там еще один! Впереди снова появилась черная тень, почти такая же, как первая, словно по волшебству этот странный корабль решил держаться прямо перед их лодкой. Они вновь повернули на юг, надеясь обойти этот корабль, но наткнулись на третий.

— Это попахивает шутками Локи, — прошептал Торгерд Трещина.

Викингов постепенно охватывала паника.

— Суши весла, — приказал Торгрим.

Он не видел смысла плавать кругами по морю, если драккары все время появляются у самого носа. Лучше дождаться рассвета и посмотреть, что происходит.

— Поспите немного, — велел Торгрим и первым подал пример, устроившись поудобнее, насколько это было возможно, закрыв глаза и замерев. Сон не шел к нему еще несколько часов.

Наконец он сумел задремать, и тут кто-то потряс его за плечо. Торгрим открыл глаза и сел. Небо на востоке постепенно серело. Торгрим протер глаза. Скоро наступит день.

— Все проснулись? — спросил он.

Торгрим не знал, что увидит с рассветом, — нечто из смертного мира или из мира иного.

И тут в двадцати футах от них зазвучал голос, призывающий команду проснуться. Торгрим подпрыгнул от изумления и услышал стоны и брань. Над водой разносились звуки, с которыми люди просыпались; они шуршали мехами, зевали, постанывали и переругивались. А затем в лучах рассвета показался корабль, словно соткавшийся из морского тумана, — длинный драккар с драконьей головой, футов в сто пятьдесят длиной. Оскаленная пасть дракона на носу возвышалась над морем, рей, который был больше, чем весь «Красный Дракон», задвигался, готовясь ловить ветер.

— Боги благие… — прошептал Сигурд Пила.

— Взгляните туда! — сказал Эгиль Ягненок.

Все обернулись к корме, затем посмотрели вправо и влево. Со всех сторон их окружали корабли, куда ни кинь взгляд, на волнах покачивались драккары. Викинги ночью ухитрились пробраться прямо в центр боевого флота.

В это время кто-то на борту драккара наконец заметил перегруженную лодку, дрейфующую в двух перчах от носа корабля.

— Эй вы, там! — крикнули им. — А ну гребите сюда!

Викинги посмотрели на Торгрима. Торгрим посмотрел на Орнольфа. Тот пожал плечами.

— Что ж, выбора у нас нет, — сказал он.

После нескольких мощных гребков лодка поравнялась с массивным драккаром. Крупный мужчина в меховой накидке и сияющем шлеме облокотился о борт, глядя вниз на неожиданных попутчиков.

— Кто вы такие? — требовательно спросил он.

Орнольф ответил не менее высокомерно:

— Я Орнольф сын Храфна, ярл округа Вик! А ты кто такой, чтобы требовать от меня ответа?

Это выглядело нелепо: Орнольф в своей лодчонке вел себя также надменно, как и воин, стоявший у борта боевого корабля, но, прежде чем тот смог ответить, с палубы донесся другой голос:

— Орнольф? Орнольф Неугомонный, старый ты развратник! Над бортом показался другой воин, намного старше первого. Его длинные седые волосы были заплетены в косу, как и седая борода.

— Олаф? — завопил Орнольф. — Олаф Белый? Это ты, старый сукин сын?

Орнольф громко расхохотался, и Олаф Белый ответил таким же раскатистым смехом.

— Что ты здесь забыл, Олаф, с этим твоим великолепным флотом? — спросил Орнольф.

— До Норвегии дошли слухи, что ублюдки даны захватили Дуб-Линн, вот мы и явились, чтобы вернуть его в добрые руки.

— Это правильно, Олаф, — согласился Орнольф.

— А ты со своими людьми присоединишься к нам, или вам так нравится грести в море, что мне вас лучше не останавливать?

— Что скажете, люди? — спросил Орнольф. — Хотите снова наведаться в Дуб-Линн? На этот раз, я уверен, они окажут нам куда более теплый прием. Вы согласны?

Викинги были согласны. А после короткой стычки с застигнутыми врасплох, оставшимися без предводителя и оказавшимися в меньшинстве данами Орнольф и его команда действительно нашли Дуб-Линн куда более приветливым, чем во время первого визита.


Погребальный пир по Маэлсехнайллу мак Руанайду состоялся через три дня после того, как армия павшего героя нанесла поражение Кормаку Уа Руайрку. Бригит, будучи его дочерью и принцессой, заняла свое место во главе стола, рядом с Фланном мак Конайнгом, который каким-то образом, по странному согласию всех без исключения ри туата, был назначен протектором королевства, поскольку Маэлсехнайлл не оставил наследников.

Один из ри туата встал, поднимая серебряный кубок.

— Благородный король Тары поразил враждебных нам фин галл и предательскую армию Кормака Уа Руайрка за одно только утро, на одном и том же поле, сначала одних, а затем других! Подобной отваги не видели раньше, и с ним не сравнятся герои грядущих дней!

Гости закричали, поддерживая тост. Фланн улыбнулся, но сдержанно, как того требовали обстоятельства, и тоже поднял кубок. Бригит возвела глаза к потолку. Она не была уверена в том, что тост произнесли в честь ее отца, а не в честь Фланна мак Конайнга, зато предполагала, что эта двойственность была намеренной. Ри туата уже льстили Фланну, как раньше — ее отцу.

«Проклятые лизоблюды», — подумала она. Еда на ее тарелке осталась нетронутой. Бригит не чувствовала аппетита с тех самых пор, как Фланн мак Конайнг казнил Кормака Уа Руайрка. То, что Маэлсехнайлл погиб на поле боя, не спасло Кормака от мучительной смерти: ему вспороли живот так же, как его брату, и род Уа Руайрков прервался. Бригит пришлось признаться себе, что к бывшему деверю, всячески пытавшемуся наставить своему брату рога, она испытывала куда меньше сочувствия, чем к бывшему мужу Доннхаду.

Кормак к тому же не выказал той храбрости, с которой Доннхад сумел принять свою смерть. В отличие от Доннхада, встретившего смерть достойно, с суровым выражением лица, Кормак вопил и рыдал, умоляя сохранить ему жизнь. Это жалкое представление ничем ему не помогло, он лишь потерял последний шанс остаться в памяти людей смелым человеком.

Воинов Кормака изрубили в куски, а уцелевшие стали рабами Фланна и других ри туата. Вскоре они наверняка пожалеют о том, что не погибли на поле боя.

Затем заговорил Фланн, но Бригит его не слушала. Она взглянула на Морриган, сидящую в дальнем конце стола. Вся эта история казалась Бригит очень странной. Маэлсехнайлл прошел через множество битв, не получив ни царапины, и вдруг погиб во время самой обычной мелкой стычки. Никто не видел, как он умер, лишь позже нашли его тело с перерезанным горлом.

Бригит размышляла о словах, которые Морриган велела ей заучить, словах на незнакомом ей языке. Они вполне могли оказаться заклинанием, которое и привело к внезапной гибели отца. Наибольшую выгоду смерть короля принесла именно Фланну и Морриган.

«Что ты знаешь об этом, Морриган?» — подумала Бригит и поспешно отвела взгляд, прежде чем Морриган сумела прочитать ее мысли. Бригит знала, что должна соблюдать осторожность. Фланн провозгласил себя протектором, пока не будет оглашен порядок наследования, но протекторы умели сделать себя королями. Единственная настоящая угроза его власти исходила именно от нее или же от ее еще не родившихся детей. Фланн и Морриган будут начеку.

Бригит оглядела сидящих за длинным столом ри туата, рассматривая их одного за другим. Вожди кланов ели и пили, как свиньи, не следя за манерами. Большинство уже потеряло человеческий облик. Она вздохнула.

Ей придется выйти замуж за одного из них. И сделать это как можно скорее. Светловолосый и голубоглазый Конлайд Уи Кенселайг выглядел не хуже прочих. Этот, наверное, подойдет.

Бригит еще не оправилась от ужаса после похищения, а также после того, как ее деверь умер страшной смертью у нее на глазах. Этим, пожалуй, можно было оправдать утреннюю тошноту. Служанки, похоже, пока еще верили, что причиной болезни стали пережитые ею потрясения, но долго это не продлится, затем наверняка поползут сплетни и слухи.

Бригит нужен был муж, а наследнику трона Тары — законный отец, которого все примут за родного, благодаря его светлым волосам и голубым глазам, таким же, как у ребенка. Особенно теперь, когда Фланн явно намеревался удержать трон для себя.

Никто, никто, кроме Бригит мак Руанайд, никогда не узнает, что в жилах ее наследника течет кровь фин галл.


Морриган показалось, что Бригит на нее смотрит, но принцесса отвернулась прежде, чем ей удалось поймать этот взгляд.

«О чем ты так задумалась, дорогая?» — мысленно спросила ее Морриган, которая не сомневалась в том, что Бригит пытается отгадать, каким образом Фланн сумел так быстро приобрести горячую поддержку.

Принцессе наверняка казалось, что эго произошло мгновенно. Но она не знала, что Фланн мак Конайнг годами завоевывал поддержку и любовь ри туата, попутно сея в их сердцах семена страха и недоверия к Маэлсехнайллу. Он долго возделывал и удобрял это поле, и теперь пришла пора пожинать урожай. Несколько драгоценных камней, вынутых из короны, несколько дюймов золота, сточенных с ее обруча, — вот и все, что потребовалось для подкупа остальных. Бригит сама доставила сообщение Морриган Фланну, когда им пришло время действовать: «Пусть Тара падет, а Фланн вознесется». Дочь короля сообщила Фланну, что пора покончить с ее отцом.

Маэлсехнайлл мак Руанайд был злым человеком. Вот и все, что можно было о нем сказать. Вместо того чтобы воевать с язычниками-северянами, он враждовал со своими сородичами-ирландцами, разорял монастыри и церкви — лишь потому, что те находились в землях другого короля, которого Маэлсехнайлл мак Руанайд назначил своим врагом.

Больше подобное не повторится. Брегой будет управлять праведный человек.

Морриган подумала о Бригит. Люди Фланна, Патрик и Доннел, завели себе подружек — служанок принцессы. Благодаря им Морриган знала все об утренней тошноте Бригит. Глупые девчонки считали, что виной тому пережитые Бригит страдания, но Морриган догадывалась об истинной причине ее болезни. Она оглядела ри туата, гадая, кто же из них отец.

А затем ее неожиданно посетила иная мысль. Харальд? Это казалось маловероятным. И все же Харальд был молод и красив. Он похитил принцессу. Даже если Бригит не отдалась ему по собственной воле, он мог овладеть ею силой.

Возможно ли это? Морриган присматривалась к Бригит с новым интересом.

Впрочем, в конечном итоге это не имело значения. Через девять месяцев может появиться на свет наследник трона Тары, если, конечно, у Бригит родится сын. У них есть целых девять месяцев, за которые Фланн должен настолько укрепить свои позиции, чтобы остаться протектором при наследнике трона.

Ну а затем, когда правление Фланна надежно упрочится в Бреге, настанет момент явить миру Корону Трех Королевств. Фланн мак Конайнг, король Бреги, станет также королем Лейнстера и Миде.

И обретет такую власть, что даже внук Маэлсехнайлла мак Руанайда не сможет бросить ему вызов. К тому времени Ирландия изменится и будет воевать с истинными врагами.

Фланна мак Конайнга не остановит никто, если Морриган произнесет свое веское слово. И она его произнесет.

Глоссарий

Асгард — обитель древнескандинавских богов и богинь, своего рода рай для северных воинов.

Берсерк — воин, способный перед сражением вызвать у себя неистовую жажду крови. Берсерками, которые во время сражения вели себя как убийцы-психопаты, становились самые свирепые из викингов. Слово «берсерк» происходит от старонорвежского berserkr — «медвежья шкура».

Биврёст — в древнескандинавской мифологии мост, который соединял Асгард с другими мирами.

Брас — снасть, при помощи которой разворачивают рей в горизонтальной плоскости, чтобы отрегулировать угол паруса по отношении к ветру.

Вальгалла — большой зал в Асгарде, в котором павшие в бою воины будут пировать и сражаться до наступления Рагнарека.

Валькирии — в норвежской мифологии девы-воительницы, собиравшие души погибших на поле боя и провожавшие их в Вальгаллу. Их называли «выбирающими убитых» и в позднейшую эпоху изображали в романтическом ключе, как воительниц Одина, но изначально валькирий считали духами куда более демоническими: они якобы пожирали трупы павших воинов.

Вик — область в Норвегии к югу от современного Осло. Возможно, от него произошло слово «викинг».

Выкуп — деньги, которые семья жениха выплачивает семье невесты.

Глинобитный — созданный с применением распространенной средневековой технологии при возведении зданий. Тростник и солому сплетали в виде решетки, затем скрепляли глиной или ее раствором, сверху клали побелку.

Драккар — самый большой из военных кораблей викингов. Драккары могли иметь до 160 футов в длину и были способны перевозить до 300 человек. Драккары являлись флагманскими судами флота, кораблями королей.

Дуб галл — гэльский термин для обозначения викингов датского происхождения. Он означает «черные чужаки» и указывает на цвет их кольчуг, который им придавало масло, использовавшееся для ухода за доспехами. См. фин галл.

Клин, или «свинья» — боевой строй викингов. Воины образовывали остроконечный клин, чтобы атаковать стену щитов или любое другое защитное построение.

Кнорр — норвежское торговое судно, меньше, шире и крепче драккара. Кнорры были «рабочими лошадками» норвежской торговли, на них перевозили товары и поселенцев туда, куда путешествовали викинги.

Круглый форт — небольшое поселение, часто встречавшееся в средневековой Ирландии, состоящее из домов, защищенных круглой земляной насыпью или частоколом.

Куррах — лодка из деревянного каркаса, обтянутого шкурой, типичная для Ирландии. Они были разных размеров, самые крупные из них ходили под парусом и могли перевезти несколько тонн. Основное морское судно средневековой Ирландии.

Локи — северный бог огня и вольных духов. Локи был хитроумным трикстером, от шуток которого страдали и боги, за что он понес суровое наказание.

Один — верховное божество норвежского пантеона. Один был богом мудрости и войны, защитником военачальников и поэтов.

Перч — единица измерения, в Ирландии равная 6,4 м.

Поперечина — скамья для гребца в лодке.

Рагнарек — конец света в скандинавской мифологии, последняя битва с силами зла, во время которой все люди и боги погибнут, земля будет уничтожена, но затем возродится вновь, уже очищенная.

Рей — длинный горизонтально расположенный брус, на котором крепился парус. Когда корабль викингов шел на веслах, рей опускали продольно почти до самой палубы и привязывали к нему парус.

Скальд — поэт эпохи викингов, чаще всего при дворе короля. Скальды создавали насыщенную сложной образностью поэзию, аналогов которой в мире нет. Поэзия была важной частью культуры викингов, а умение слагать стихи высоко ценилось в их среде.

Смотритель — сборщик налогов и главный распорядитель округа, подчиняющийся вельможе, священнику или королю. Портовый смотритель отвечал за досмотр торговых кораблей, прибывающих в порт. К X веку смотрители исполняли роль, аналогичную роли современных английских шерифов.

Стена щитов — защитная линия, в которую выстраивались воины, выставив свои щиты, соединенные внахлест.

Тине — общественное собрание.

Тор — у северян бог грозы и ветра, но также защитник людей и других богов. Излюбленное оружие Тора — молот. Амулет в виде этого молота был так же популярен у норвежцев, как крест у христиан.

Трэлл — раб мужского пола у северян.

Умбон — металлическая накладка сферической или конической формы, размещенная в центре деревянного щита. Ум- бон выглядел как железная чаша, выступающая над лицевой частью щита и создающая с обратной стороны полость над ручкой.

Фал — трос для подъема рея или паруса.

Фин галл — гэльский термин для обозначения викингов норвежского происхождения. Означает «белые чужаки». См. дуб галл.

Фрейя — скандинавская богиня любви и красоты, но имеющая отношение к войне, как и все северные боги. Фрейя вела валькирий на поле битвы.

Хель — потусторонний мир в мифологии северян, скандинавский ад.

Хирд — элитное войско викингов, которое нанимал и содержал король или влиятельный ярл. В отличие от обычного войска, которое могло собраться и разойтись по собственной воле, хирд оставался постоянным и составлял костяк армии викингов.

Хирдман — воин, являющийся членом хирда.

Ярл — титул, которым награждали человека высокого положения. Ярл мог быть независимым правителем или подчиняться королю.

Джеймс Л. Нельсон Викинги. Ирландская сага

Моей прекрасной Элизабет, принцессе викингов, в жилах которой по-прежнему кипит кровь истинных норманнов


Пролог Сага о Торгриме сыне Ульфа

Жил-был викинг по имени Торгрим сын Ульфа, которого называли Торгрим Ночной Волк. 

Не отличался он ни гигантским ростом, ни шириной плеч, но силой обладал великой и считался опытным и уважаемым воином, а заодно снискал себе звонкую славу поэта. В молодости он ходил в походы с ярлом[102], состоятельным мужем по прозванию Орнольф Неугомонный. 

Занимаясь набегами и грабежами, Торгрим разбогател и женился на дочери Орнольфа Халльбере, светловолосой красавице кроткого и мягкого нрава, которая родила ему двух здоровых сыновей и двоих дочерей. После этого Торгрим решил остаться на своем хуторе в Вике, в стране Норвегии, и более не отправляться в набеги. 

Став земледельцем, Торгрим Ночной Волк тоже преуспел. Он и здесь завоевал всеобщую любовь и уважение. 

Пусть он избегал излишеств и был сдержан в речах, поскольку не находил особого удовольствия в безудержном веселье, хозяином он слыл радушным и хлебосольным, никогда не отказывал усталым путникам в ночлеге и месте за своим столом. Днем Торгрим отличался завидным добродушием и благожелательностью к своим людям и рабам, но но вечерам на него нередко находила хандра и раздражительность, и тогда приближаться к нему не рисковал никто. Многие втайне полагали, что Торгрим — оборотень, и, несмотря на то что никто не мог с уверенностью утверждать, будто видел, как Торгрим из человека превращается в кого-либо еще, его стали называть Ночным Волком. 

Шли годы, Орнольф Неугомонный постарел и растолстел, но не утратил ни предприимчивости, ни жажды деятельности. 

После того как жена Торгрима, которую он очень любил, умерла при родах их второй дочери, Орнольф уговорил Торгрима вновь отправиться искать счастья за моря. 

К этому времени старший сын Торгрима Ода уже стал мужчиной и обзавелся собственным хозяйством и семьей. Хотя он обладал недюжинной силой и острым умом, Торгрим не взял его с собой в набег, полагая, что Одду с семьей лучше остаться дома — на всякий случай. 

Младшего сына Торгрима звали Харальд. 

Особым умом он похвастать не мог, зато отличался верностью и трудолюбием, а к пятнадцати годам стал таким силачом, что его уже называли не иначе как Харальд Крепкая Рука. Торгрим, отправляясь в поход вместе с Орнольфом Неугомонным, взял Харальда с собой, дабы обучить его ратному делу. Шел 852 год по христианскому календарю, и всего лишь одна зима минула с того дня, как на свет появился Харальд сын Черного, которому уготовано было стать первым королем Норвегии по прозванию Харальд Прекрасноволосый. 

В ту пору норвежцы выстроили форт на восточном побережье Ирландии в месте, которое ирландцы называли Дуб-Линн. Туда и решил направиться на своем драккаре «Красный Дракон» Орнольф, не подозревая, что датчане выбили оттуда норвежцев и захватили крепость. 

По пути в Дуб-Линн викинги разграбили несколько судов, включая и то, на борту которого находилась корона, которую ирландцы называли Короной Трех Королевств. Согласно обычаю, король, которому достается Корона Трех Королевств, должен повелевать соседними государствами и их властителями. Корону предполагалось вручить королю в местечке под названием Тара, и тот намеревался воспользоваться данной ему властью, чтобы выбить норманнов из Дуб-Линна, но Орнольф и его люди, захватив корону в личное пользование, нарушили эти планы. 

Потеря короны привела к нешуточным волнениям среди ирландцев, и король в Таре заявил своим подданным: «Мы не остановимся ни перед чем, но вернем корону, чтобы вышвырнуть этих дуб галл за пределы нашей страны». Дуб галл ирландцы в те времена именовали датчан, а норвежцев они прозвали фин галл. 

Король и его воины попытались отбить корону, в результате чего им пришлось пережить множество приключений и отчаянных схваток с викингами. 

Примерно в это же время Олаф Белый[103] изгнал датчан из Дуб-Линна. 

Орнольф, Торгрим и те из их людей, кто еще оставался в живых, вступили в эту битву, после победы в которой их ждал радушный прием в форте. И впрямь, Орнольфу настолько понравился Дуб-Линн, что он и думать забыл о том, что ему нужно возвращаться к своей жене, которая славилась острым языком и сварливым нравом. 

А вот Торгриму, напротив, Ирландия быстро прискучила, и он мечтал только о том, чтобы вернуться на свой хутор в Вике. 

Но море забрало себе драккар, на котором они приплыли в Ирландию, и Торгрим стал подыскивать себе и Харальду иное средство, чтобы попасть домой. 

И вот что было дальше. 

Глава первая

Страха в меня не вселит

Торда трусливое слово,

Меч властителя сечи

Вражьею вспоен кровью.[104]

Сага о Гисли[105]
Впредрассветном сумраке затаились, сложив крылья, и замерли в ожидании пернатые хищники.

На волнах, идущих с моря, покачивалась полудюжина драккаров. Они казались безлюдными, и длинные реи со сложенными парусами на носу и корме бесшумно описывали полукружья в воздухе. На каждом судне вдоль верхнего бруса планширя были прибиты круглые щиты. За грациозно изогнутыми форштевнями, вырезанными из мореного дуба в виде птиц и драконов, примерно в миле впереди лежало южное побережье Ирландии, и разрыв в береговой линии образовывал кратчайший водный путь к монастырю, расположенному в местечке под названием Клойн. Полоска суши едва угадывалась в полумраке, который уже не рассеивал тусклый свет ущербной луны.

Флот пришел сюда из Дуб-Линна, он двигался под парусами и на веслах сначала на юг, а потом на запад вдоль побережья. Прошлой ночью викинги вытащили свои корабли на песчаный берег в нескольких милях отсюда. Разбуженные за несколько часов до рассвета, воины столкнули драккары на воду. Ночь выдалась тихой и безветренной, и потому они налегли на длинные весла, чтобы пройти последний отрезок пути вдоль побережья, пока не оказались здесь, в этом самом месте, где им предстояло высадиться на берег, а потом штурмовать форт, дабы захватить город и монастырь. Уже через какой-нибудь час они рассчитывали взять в плен всех мужчин, женщин и детей на расстоянии трех миль в округе, население которой, как они надеялись, даже не подозревало об их присутствии.

Корабли разительно отличались друг от друга размерами. Те, что поменьше, имели на борту по двадцать-тридцать человек, размещавшихся в тесноте и давке, тогда как длинные и стремительные драккары с двадцатью парами весел легко могли вместить вдвое больше людей на палубах своих низко сидящих и изогнутых корпусов с хищными обводами. В общей же сложности около трехсот викингов замерли в напряженном ожидании, разлившемся в сыром и прохладном предутреннем сумраке.

Но отнюдь не предстоящая схватка заставляла их нервно поеживаться и вздрагивать. Совсем напротив. Предвкушение кровавой сечи поднимало им настроение и горячило кровь, ведь именно ради этого они и пришли сюда. Многие воины, вглядываясь в сумрак впереди, думали сейчас о стене щитов, ударах меча и о том, как лезвие боевого топора находит очередную жертву, и подобные размышления вселяли в них чувство спокойствия и уверенности.

А вот темноту они не любили. Точнее, норманны ее ненавидели. Если живых существ они не боялись, то твари, таившиеся во мраке, не принадлежащие к миру людей, скрывающиеся в потаенных местах на берегу или, хуже того, в бездонных глубинах под килями их кораблей, вселяли в них неизбывный ужас. Поэтому они сидели на своих банках, поправляя кольчуги и проверяя оружие. Северяне ожидали восхода солнца, а также приказа взяться за весла и двинуться к далекому пока еще берегу.

На корме драккара под названием «Черный Ворон», глядя на полоску суши и положив ладонь на рукоять меча, стоял, широко расставив ноги, Торгрим Ночной Волк. Другой рукой он теребил металлическую застежку тонкой работы, удерживающую на его плечах подбитую мехом накидку, в которой запуталась его борода. Она уже давно не была угольно-черной, как в молодости. Несколько недель назад он поймал свое отражение в серебряном кубке и отметил, что бороду его уже посеребрила седина, похожая на последние снежные заносы, еще не до конца растаявшие в тени.

Под ногами у него вздрогнула палуба, и он почувствовал, как судно легло на борт, уходя с курса. Он повернулся было к рулевому, чтобы приказать тому не зевать, но вовремя спохватился, вспомнив, что корабль ему не принадлежит. Несмотря на то что он стал на борту почетным гостем, реальной власти у него не было.

Владел этим кораблем и командовал теми норманнами, что сидели сейчас на гребных банках, Арнбьерн Торусон, который благодаря своей сверкающей улыбке получил прозвище Арнбьерн Белозубый. Торгрим едва различал его смутный силуэт у противоположного борта. Торгрим спросил себя, а не обратить ли внимание владельца на то, как его судно рыщет по волнам, но, поскольку столкновение с соседними кораблями им пока не грозило, Торгрим решил промолчать. Он не имел привычки лезть со своими советами в чужие дела, причем зачастую даже тогда, когда это касалось его напрямую.

Словно почувствовав на себе взгляд Торгрима, Арнбьерн в два шага пересек узкую палубу и остановился рядом, кивнув в сторону далекого берега.

— Что скажешь, Торгрим? — спросил он, и прозвучала в его тоне какая-то небрежная беспечность, отчего Торгрим внутренне ощетинился. — Эти ирландцы, они станут с нами сражаться?

— Трудно сказать. С ирландцами ни в чем нельзя быть уверенным, — неторопливо отозвался Торгрим, тщательно подбирая слова.

Он провел в Ирландии вот уже полгода, многое узнал о стране и народе, ее населявшем, и очень их презирал. Большинство викингов, из тех, кто приплыл сюда из Норвегии вместе с ним и Орнольфом Неугомонным, уже погибли в бесконечных стычках, которые, казалось, неотступно следовали за Короной Трех Королевств, словно рассерженный пчелиный рой. Те же, кто уцелел, оказались в море без руля и ветрил на утлой ирландской лодчонке, деревянный каркас которой был обтянут шкурами, и лишь волею случая прибились к огромному флоту Олафа Белого, который направлялся в Дуб-Линн, чтобы выбить оттуда датчан.

— Трудно сказать что-либо определенное, вновь повторил Торгрим.

Арнбьерн стоял в нескольких футах от него, и его массивная фигура в подбитой мехом накидке терялась в предутреннем сумраке. Выдавал его лишь ослепительный блеск зубов. Торгрим отвернулся, глядя в сторону берега. Ему показалось, что рассвет уже близок, поскольку земля стала различаться куда отчетливее.

— Иногда они готовы бежать без оглядки при одном только виде драккара, — продолжал он, — а иногда упираются и дерутся, как бешеные. Зачастую это зависит от того, что делают их соседи. Каждый третий ирландец — король чего-нибудь или лорд какого-нибудь коровьего пастбища. Если они воюют друг с другом, то у них не хватит ни людей, ни духу, чтобы сражаться с нами. А вот если они решат держаться вместе, то смогут сколотить приличную армию и дать нам настоящий бой.

Арнбьерн немного помолчал.

— Понятно, — протянул он наконец. — Ладно, скоро увидим, чем все это для нас обернется.

А Торгрим тем временем вспоминал, как был здесь в прошлый раз, вот так же стоял на палубе драккара в предвкушении хорошей драки. Тогда они намеревались захватить Дуб-Линн, что не потребовало от них особых усилий. Олаф привел с собой огромное войско, а Дуб-Линн был уже не отдаленным форпостом, цепляющимся за ирландское побережье, а большим поселением с лавками, пивоварнями, кузнями, столярными мастерскими и прочими торговыми и ремесленными предприятиями, владельцам которых было глубоко наплевать на то, кто правит городом, лишь бы им не мешали зарабатывать себе на жизнь. Те немногие датчане, что пожелали умереть, защищая Дуб-Линн, быстро распрощались с жизнью, а все остальные приняли новых хозяев города с поистине философским безразличием.

Орнольфа Неугомонного и Олафа Белого, знавших друга много лет и бывших хорошими друзьями, объединяла общая страсть к вкусной еде, выпивке и женщинам, причем в форте все это наличествовало в изобилии. Вскоре Орнольф уже утверждал, что Дуб-Линн — столь же приятное место, как и Вальгалла, за исключением того, что здесь нет необходимости каждый день выходить на поле брани и рубиться со своими сотрапезниками. Орнольф клялся Одином, что намерен вернуться в Норвегию при первой же возможности. Но подобные клятвы звучали все реже и реже после очередной ночи, проведенной в медовом зале, и наконец, не сумев убедить в своей искренности никого из сподвижников, Орнольф перестал обманывать и себя самого.

Торгрим окончательно удостоверился в том, что вокруг начало светать. Люди на корабле зашевелились, словно рассвет вдохнул в них новые силы. Он уже ясно различал Харальда у четвертого с кормы весла по левому борту. Юноша изрядно возмужал с той поры, как они отплыли из Вика с Орнольфом, дедом Харальда. Причем возмужал во всех смыслах. Физически он уже вдвое превосходил себя прежнего. Ростом сейчас он не уступал Торгриму и даже, пожалуй, перерос его. Но мысли об этом не доставляли Торгриму особой радости.

Заодно Харальд раздался и в плечах. Он был из тех, кто не может оставаться без дела. Юноша первым впрягался в работу, если она имелась, а если ее не было, то он непременно находил ее.

В Дуб-Линне они поселились у одного кузнеца из Тронхейма по имени Иокул и его симпатичной жены-ирландки. Из всех ремесленников, прибывших в Дуб-Линн и оставшихся здесь — плотников и столяров, гребенщиков, кожевников и золотых дел мастеров, — именно кузнецы пользовались наибольшим спросом, а Иокул был лучшим среди них. Его дом и лавка тоже были самыми большими и вместительными.

Тем не менее поначалу кузнец ворчал, недовольный тем, что приютил под своей крышей двух воинов из Вика. И лишь голос его жены Альмаиты, выступившей в их защиту, склонил чашу весов в их пользу. Что, в свою очередь, изрядно обеспокоило самого Торгрима, потому что он не понимал, с чего это вдруг она возжелала, чтобы они остались, и опасался, что ею движет неведомая ему пока корысть. Столь неожиданное гостеприимство могло обернуться крупными неприятностями, как было ему прекрасно известно, поскольку на своем веку он навидался всяческих историй между мужчинами и женщинами, причем сам нередко играл в них главную роль.

Впрочем, все его страхи в конце концов оказались напрасными. Торгрим счел, что Альмаита решила не упускать из рук деньги, которые они платили за кров и стол, а заодно хоть немного скрасить свое унылое существование с Иокулом, который отличался весьма неприятным нравом. Похоже, именно этим объяснялась ее неожиданная настойчивость. Харальд же по какой-то неведомой причине загорелся желанием выучить ирландский, и Альмаита, оказавшаяся терпеливой и мудрой наставницей, взялась обучать его основам своего родного языка. Его сын по натуре отличался любопытством и жаждой знаний. Он ходил за кузнецом по пятам, выискивая для себя какое-нибудь занятие, и вскоре обнаружил, что Йокул нисколько не возражает против лишней пары рабочих рук в хозяйстве.

На протяжении нескольких месяцев юноша колол дрова и складывал их в поленницы, занимался ремонтом мазанки, в которой они жили, раздувал кузнечные меха и даже освоил грубую ковку, после чего кузнец сменил гнев на милость и проникся к нему доброжелательностью. Торгрим понял, что теперь он с неохотой расстанется с ними. Йокул даже пытался отговорить их от участия в набеге, хотя и безуспешно.

Харальд рос и взрослел не по дням, а по часам, не сидел без дела ни минуты, и аппетиту него развился волчий. Но не этим в Дуб-Линне проблем не возникло. Как бы ирландцы не презирали норвежцев и датчан, форт представлял собой готовый рынок, на который нескончаемым потоком хлынуло награбленное золото и серебро. Каждое утро земледельцы толкали тележки с товарами через высокие деревянные ворота в частоколе, а пастухи гнали на базар отары овец, стада коров и свиней. Казалось, все это устремлялось прямиком в бездонный желудок Харальда, и все росли и укреплялись его мышцы. Кто-то из людей Орнольфа в шутку назвал его Харальд Крепкая Рука, и прозвище пристало к юноше намертво.

Торгрим смотрел, как сын его разминает руки, готовясь налечь на валек весла. Он вдруг спросил себя: если дело между ними когда-либо дойдет до открытого столкновения, кто выйдет из него победителем? Такое, конечно, не могло произойти в действительности. Торгрим любил Харальда всем сердцем и готов был отдать за мальчика жизнь, но только не поднять на него руку. Тем не менее вопрос был интересным.

«На моей стороне опыт и всякие хитрые приемы, — подумал он, — а в пользу Харальда говорят молодость и быстрота». Но, разумеется, еще с пятилетнего возраста Торгрим обучал сына владению щитом, мечом, боевым топором и копьем. Он сумел передать юноше большую часть своего бесценного воинского опыта и навыков обращения с любым оружием.

Тусклая полоска света на востоке, казалось, раздвинула горизонт, разъединив небо и водную гладь, и там нехотя показался краешек солнечного диска. Над волнами прокатился чей-то рык.

— На весла! — Это был голос Хескульда Фейлана, известного под прозвищем Хескульд Железноголовый, ярла, которому принадлежал драккар «Громовержец», самый большой корабль во всей флотилии. Именно он возглавлял нынешний набег на ирландское побережье.

Повинуясь команде, длинные весла с обоих бортов «Громовержца» описали идеальный полукруг и одновременно опустились в воду. Гребцы были скрыты от посторонних взглядов длинной линией ярко раскрашенных щитов, и Торгриму почудилось нечто сверхъестественное в том, как затаившийся и притихший корабль вдруг сам по себе ожил и рванулся вперед.

— На весла! На весла! — прокричал Арнбьерн Белозубый.

На гребных банках «Черного Ворона» по правому и левому бортам, на носу и на корме воины налегли на тяжелые рукоятки весел.

— Обе на воду! — подал Арнбьерн следующую команду, и весла одновременно опустились на воду.

Воины откинулись назад, и «Черный Ворон» стал набирать скорость. Корабль словно очнулся от тяжелого летаргического сна, и вода с журчанием побежала вдоль бортов. Деревянный корпус застонал под напором длинных весел, и монотонное покачивание на месте сменилось стремительным движением вперед. Торгрим почувствовал, как по мере того, как корабль набирал ход, все чаще билось его сердце и улучшалось настроение.

Он бросил взгляд сначала на восток, а потом на запад. Повсюду корабли флотилии увеличивали скорость и устремлялись к берегу, выстраиваясь клином за кормой флагманского «Громовержца». Торгрим мельком покосился на Харальда, стараясь делать это незаметно — ему не хотелось, чтобы мальчик подумал, будто он присматривает за ним. Но Харальд сосредоточился на своей работе, поглядывая то на спину сидящего перед ним воина, то на море впереди или снасти над головой. Юноша обладал задатками настоящего морского волка. Торгрим перевел взгляд на приближающийся берег. По правому и левому борту к воде сбегали скалистые обрывистые утесы, но прямо перед ними береговая линия приветственно распахивала свои объятия. Именно в этот разрыв они и направлялись, после чего им предстояло подняться на несколько миль вверх от устья реки до места высадки. На берегу не было ни души. Во всяком случае, Торгрим не заметил там ни малейших признаков жизни.

Впервые они поднялись на веслах на «Красном Драконе» по реке Лиффи до форта Дуб-Линн в самом конце лета, а поздней осенью вернулись уже в составе флотилии Олафа Белого. Даже если бы Орнольф действительно попытался снарядить корабль, чтобы его люди могли вернуться в Норвегию, то сезон зимних штормов наверняка начался бы раньше, чем они успели бы выйти в море. Но, естественно, Орнольф и не собирался этого делать, и потому сырую и унылую зиму ему и его людям предстояло провести в переполненном, зловонном и утопающем в грязи Дуб-Линне.

Как только стало ясно, что Орнольф не намерен возвращаться домой, Торгрим испросил разрешения заняться собственными приготовлениями и получил его. Орнольфу не хотелось, чтобы он уезжал, и еще меньше он готов был расстаться с внуком, но разудалое бражничанье не мешало Орнольфу сознавать, что другие мужчины смотрят на мир по-иному. Ведь это он, Орнольф, уговорил Торгрима отправиться в набег, причем фактически против воли и желания самого Торгрима. Он знал, что тот отправился в поход в надежде приглушить боль и тоску, вызванные смертью Халльберы. Когда подобные мысли приходили в голову ему самому — что случалось нечасто, поскольку он упорно нал их от себя, — то в душу ему закрадывалось подозрение, что сам он руководствовался точно такими же резонами. И еще Орнольф понимал, что Торгрим готов отправиться домой.

Но одно дело — хотеть, и совсем другое — суметь вернуться. Обходя причалы и регулярно наведываясь в медовый зал, знакомясь с другими викингами и ярлами, Торгрим вскоре осознал, что те вернутся в Норвегию не раньше, чем доверху набьют свои трюмы легендарными сокровищами Ирландии. Им предстояло совершить еще много набегов и погрузить добычу на свои корабли, прежде чем хотя бы появится надежда вновь отплыть на восток. Торгрим не имел ничего против набегов и грабежей. На своем веку он поучаствовал в стольких из них, что любым троим воинам этого хватило бы на целую жизнь. Но он больше не был молодым и жадным, и его отчаянно тянуло домой.

К этому времени Торгрим Ночной Волк уже стал хорошо известен в Дуб-Линне и пользовался заслуженной репутацией опытного и умелого бойца. В медовом зале то и дело вспоминали его былые подвиги и историю о том, как он увел своих людей из плена датчан и сражался с армиями ирландского короля под Тарой. А за его спиной шепотом, из уст в уста, передавались байки о его превращении в оборотня.

Однажды вечером, примерно через месяц после его возвращения в Дуб-Линн, трое могучих, до зубов вооруженных и крепко выпивших мужчин преградили Торгриму дорогу, когда он выходил из медового зала. Они рассчитывали сделать себе имя и прославиться, и рассказы о Ночном Волке до смерти им надоели. Схватка была короткой и закончилась весьма плачевно для разухабистой троицы. Точнее говоря, она закончилась тем, что все трое оказались повержены. Они лежали, уткнувшись лицом в грязь, лишившись разных частей тела. После этого Торгрима повсюду привечали лишь с вежливым уважением.

Торгрим знал об этом и рассчитывал, что его репутация обеспечит ему место на борту какого-нибудь корабля, но ожидания его оказались напрасными. Да, к нему обращались с подчеркнутым радушием, ему наперебой покупали выпивку и закуску, его общества искали, когда он пребывал в умиротворенном расположении духа, но когда речь заходила о том, чтобы присоединиться к экипажу, свободного места для него не находилось. Прошел целый месяц, прежде чем Торгрим сообразил, что ни один владелец драккара не потерпит на борту соперника, воина, привыкшего повелевать, который может поставить под сомнение его собственные приказы и стать средоточием недовольства и бунта. И убеждать кого-либо в том, что он всего лишь хочет занять свое место в стене щитов, чтобы сделать свое дело и вернуться домой, было бессмысленно.

По совести говоря, Торгрим вынужден был признать, что и сам не потерпел бы у себя на борту такого типа, как он сам.

Торгрим начал уже подумывать о том, чтобы самому построить корабль, на котором они с Харальдом могли бы доплыть до Норвегии, когда однажды в гавани его разыскал Арнбьерн Белозубый.

— Торгрим сын Ульфа, я слыхал, что ты желаешь присоединиться к какой-либо подходящей команде, — сказал он.

Торгрим окинул его взглядом с головы до ног. Хорошая добротная одежда, на рукояти меча красуются серебряные накладки, а накидка из шкуры медведя перехвачена у горла золотыми и серебряными застежками. Арнбьерн выглядел крепким и хорошо сложенным и больше походил на ярла, чем на земледельца или рыбака. Нет, не на ярла. На сына ярла.

— Это правда, — отозвался он наконец.

Торгрим никогда не отличался особой жизнерадостностью, а сейчас так и вообще пребывал в крайне дурном расположении духа после всех своих неудач и разочарований. А тут еще этот бесконечный и нудный проклятый ирландский дождь… Случись это чуть позже, к нему вообще было бы не подступиться. Впрочем, пожалуй, чуть позже он и сам обосновался бы в таком месте, где его никто не потревожил бы.

— Мне нужен такой человек, как ты, — без обиняков заявил Арнбьерн.

— Правда? В таком случае, ты — исключение.

— Быть может, остальные боятся Ночного Волка, а я — нет. Я готов приветствовать на борту своего корабля любого, кто умеет обращаться с мечом и боевым топором.

У Торгрима было только одно условие, которое заключалось в том, чтобы и Харальду нашлось местечко на борту, на что Арнбьерн с радостью согласился. И вот две недели спустя Торгрим Ночной Волк вновь приближался к ирландскому берегу, готовясь спрыгнуть за борт драккара в мелкую воду, подняться по узенькой тропинке и напасть на ни о чем не подозревающих людей в форте и монастыре, который, как предполагалось, находился чуть поодаль от высокой и обрывистой береговой линии.

Корма «Черного Ворона» приподнялась, когда очередная волна прошла под его килем, и ухнула вниз, а нос, в свою очередь, поднялся кверху. Теперь с обоих бортов их обступила земля — корабль вошел в широкое устье, и океанские волны сменились речным мелководьем. Солнце уже взошло, но небо по-прежнему оставалось серым и угрюмым, хотя дождя не было. Берега тянулись коричнево-зеленой грязной полосой, и красавцы-корабли летели вверх по реке с возрастающей скоростью.

— Смотри! Вон там! — вдруг воскликнул Арнбьерн. Он указывал куда-то вдаль над правым бортом.

Торгрим проследил за его жестом. На невысоком гребне обрыва стояли люди. Их смутные силуэты едва различались на фоне серо-свинцового неба. Было их всего четверо или пятеро.

— Пастухи, как думаешь? — поинтересовался Арнбьерн. — Или рыбаки, быть может?

— Кто его знает… — неуверенно протянул Торгрим.

Не успели эти слова слететь с его губ, как на гребне появились еще три фигуры верхом на жалких низкорослых созданиях, которых ирландцы называли лошадьми. Складывалось такое впечатление, что они вели наблюдение за приближающимися кораблями — а на что еще, кроме них, здесь было смотреть? Затем они развернули своих коней и скрылись из виду.

«Очень хорошо, — подумал Торгрим, — преимущество по-прежнему на нашей стороне. Хотя захватить их врасплох нам, по-видимому, уже не удастся».

Глава вторая

Редко можно найти тех,

Кто достоин доверия,

Среди людей, что обитают

Под недремлющим оком Одина,

Ведь вероломный разрушитель уз

Обменял смерть брата на золото.

Сага об Эгиле[106]
Церковь, которая скрывалась за стенами форта, оберегавшими Тару[107], столицу высокого короля Бреги и, по мнению некоторых, всей Ирландии, не представляла собой ничего примечательного, поскольку Тара, да и сама Ирландия, обретались на задворках цивилизованного мира. Она была прямоугольной, обшитой досками и не отличалась особенно внушительными размерами. Но островерхую крышу недавно покрыли свежим камышом, и длинные высохшие тростинки переплетались в изящные узоры вокруг конька и карнизов. Стены, сложенные из тростника и глины, были побелены до ослепительного блеска, особенно заметного в те редкие дни, когда на небе проглядывало солнце. В окнах же красовались самые настоящие стекла.

Внутри царили строгий порядок и уют. Церковь была выскоблена и дочиста подметена от молельни до выхода на паперть. Она выглядела настолько хорошо и опрятно, насколько это вообще было возможно, в чем не было ничего удивительного, поскольку в тот самый день, когда Торгрим Ночной Волк и Харальд сын Торгрима готовились к кровавой сече на ирландской земле, в ней должна была состояться королевская свадьба.

Если бы сейчас было лето, то стропила, потолочные балки и алтарь в глубине помещения украсили бы яркими брызгами разноцветных полевых цветов — вьюнка, иван-чая, васильков и ромашек, — собранных в маленькие букетики. Быть может, на голубом небе даже сияло бы солнце, двери и окна церкви распахнули бы настежь, чтобы впустить внутрь ласковый теплый ветерок.

Но, увы, время года на дворе стояло совсем другое. Была ранняя весна, небо набрякло серыми тучами, сочившимися унылым дождем. Церковь была задрапирована яркими отрезами ткани, которые, впрочем, не могли соперничать красками с полевыми цветами. Окна и двери заперли, чтобы преградить доступ надоедливому дождю. Полумрак, царивший внутри, рассеивали факелы и свечи, но большая час ъ помещения так и осталась погруженной в темноту — и это несмотря на то, что полдень еще не наступил. Каменный пол уже стал скользким от грязи, а ведь в церкви находились лишь аббат да придворные дамы, украшавшие церковь ради столь знаменательного события.

Распоряжалась церемонией, руководя приготовлениями, как король своей армией, Морриган ник Конайнг. Она широким шагом расхаживала по церкви, стараясь не поскользнуться на блестящем полу. Вот она приостановилась у алтаря, окинула взглядом проход между рядами и нахмурилась. К тому времени как здесь соберутся гости, грязь превратит его в опасное место. Невеста может запросто поскользнуться и грохнуться прямо на каменный пол.

Хм… Морриган ненадолго задумалась. «А что, собственного, в этом плохого?» Существовали обстоятельства, делавшие подобный исход благоприятным и даже весьма желательным. Но ведь выдавать замуж невесту и вести ее по проходу будет не кто иной, как ее брат Фланн мак Конайнг[108]. Падая, невеста может увлечь за собой и его. И если он окажется на грязном полу в объятиях никчемной шлюхи в якобы белом платье, это никак не будет способствовать укреплению его положения в Таре.

— Эй ты, Брендан, — резко бросила она рабу, который соскребал потеки воска с каменного пола.

— Госпожа? — с должным смирением переспросил тот.

— Разложи в проходе свежий камыш, но не раньше, чем гости начнут занимать свои места.

— Будет сделано, госпожа. — Это было все, что хотела услышать Морриган.

Невестой была Бригит ник Маэлсехнайлл, дочь Маэлсехнайлла мак Руанайда[109], покойного верховного короля Тары, погибшего в одной из бесконечных мелких стычек в борьбе за власть, в которых неизменно принимали самое деятельное участие многочисленные короли Ирландии. Оплакивая смерть Мазла и скрежеща зубами, в глубине души Морриган прекрасно сознавала, что он был жестокой и бесчеловечной скотиной. Она была уверена, что его безнравственность и нечестие не укрылись от внимания Владыки Небесного, и не сомневалась в том, что тело его еще не успело коснуться земли, как Господь отправил душу презренного короля прямиком в ад.

Его врагом на поле боя в тот день оказался Кормак Уа Руайрк, король Гайленги, брат покойного супруга Бригит. Хитросплетения союзов, вражды и интриг в Ирландии очень походили на резные изображения мифических чудовищ норманнов, которые переплетались в самых замысловатых позах, так что понять, кто есть кто, было весьма непросто.

В тот день Кормак потерпел поражение. За то, что он попытался узурпировать власть верховного короля, властителя Брега, его привязали к шесту и вспороли ему живот на глазах у остатков его армии. Положительным моментом во всей этой истории стало то, что выжившие солдаты Кормака с облегчением приняли крепостное рабство, ярмо которого им отныне предстояло нести на себе до самой смерти.

А вот как погиб Маэлсехнайлл, не знал никто. В пылу отчаянного сражения никто не заметил, как он упал. И только когда солдаты Гайленги запросили пощады и побросали оружие, было найдено тело короля, забрызганное грязью, с выпученными глазами и зияющей раной на шее от удара мечом.

Морриган вновь окинула критическим взором внутреннее убранство церкви и нахмурилась, глядя на высокие свечи, горевшие по обеим сторонам алтаря. Одна была на добрых десять дюймов короче другой. Разумеется, они выглядели бы куда лучше, если бы были одинаковой длины, но вот стоило ли прибегать к дополнительным расходам и менять их на новые? Однако, если она оставит все, как есть, то не будет ли это выглядеть так, будто ей нет никакого дела до свадьбы Бригит? Хотя в действительности все обстояло как раз наоборот. Сейчас она не могла думать ни о чем, кроме Бригит и того, к каким последствиям приведет этот брак. И подобные мысли доводили ее до бешенства. Она надувалась от гнева, как бурдюк с вином, готовая лопнуть в любой момент, но сдерживалась из последних сил и таила свое недовольство в себе.

Нет, свечи и так выглядят хорошо.

Морриган услышала, как открылась дверь; огоньки свечей испуганно затрепетали, но тут же вновь встали по стойке «смирно», когда дверь закрылась. В церковь скользнул Доннел, его промокшая насквозь накидка тяжело обвисла на плечах, а башмаки и облегающие штаны стали коричневыми и блестели от облепившей их грязи.

Доннел и его брат Патрик были пастухами, во всяком случае, оставались таковыми вплоть до того дня, когда наткнулись на молодого лорда, который вез Корону Трех Королевств в Тару и у которого норманны похитили ее. Пастухи привели юного вельможу к Маэлсехнайллу, и Тара, как только они увидели ее, пришлась им по вкусу. А Морриган понравилось то, что увидела она, когда юноши предстали перед нею: молодые, крепкие и смекалистые, они были согласны на все, лишь бы только не пасти овец вновь.

— Доннел, — приветствовала его Морриган, — ты только что вернулся?

— Да, госпожа, — ответил Доннел и коротко поклонился, похожий в этот момент на важного епископа, с опаской преклоняющего колени. — И прямиком направился к вам, госпожа.

Морриган одобрительно кивнула.

— Клойн?

— Предупреждены за неделю или даже раньше.

— Клондалкин? — продолжала допытываться Морриган.

— И Клондалкин тоже, если только вашим людям в Дуб-Линне можно хоть немного доверять.

— А ты им веришь?

— Верю, госпожа. Им есть что терять, и при этом они ничего не выигрывают. Патрик думает также.

Морриган кивнула. Эти юноши быстро учатся, осваивая правила игры. Осведомленность. Знания. Именно этому она сама научилась у ублюдка Маэлсехнайлла. Покойный верховный король старался знать обо всем, что происходило в его королевстве.

Ну или почти обо всем.

— Ты хорошо поработал, Доннел. А теперь ступай и обсохни, а заодно поешь и отдохни немного. Ты мне еще понадобишься, так что будь поблизости.

А Морриган действительно был нужен Доннел. И Патрик. И вообще все те люди, что сейчас трудились не покладая рук, но оставались при этом в тени. Брат Морриган, Фланн мак Конайнг, пришел к власти в Таре после смерти Маэлсехнайлла мак Руанайда. Среди королей рангом пониже у Фланна были свои последователи и сторонники, так называемые ри туата, считавшиеся вассалами верховного повелителя в Таре. Сам Фланн входил в дербфине Маэлсехнайлла — в семью, которая включала в себя представителей четырех поколений. Собственно говоря, все они были троюродными родственниками, чего, по ирландским обычаям, было вполне достаточно, чтобы дать Фланну законное право на трон.

Но то, что Фланн мог предъявить права на трон и даже сидел на нем сейчас, вовсе не означало, будто трон принадлежит ему навеки. Фланн не являлся танистом, первым наследником. Если Бригит родит сына, внука Маэлсехнайлла, то именно этот маленький ублюдок может стать непосредственным прямым наследником, а Фланна — и Морриган — вышвырнут на помойку сразу же, как только Бригит сумеет провернуть эту интригу. Что не должно было случиться ни при каких обстоятельствах.

Несмотря на ее королевское происхождение, много лет назад Морриган захватили в плен дуб галл, и она превратилась в рабыню в Дуб-Линне. Долгие годы она страдала от издевательств и унижений, от насилия, побоев и голода. А когда она уже готова была бежать оттуда, ей передали, что Маэлсехнайлл желает, чтобы она и впредь оставалась там, дабы наблюдать за норманнами в Дуб-Линне и сообщать в Тару об их планах и замыслах. Ей пришлось еще несколько лет испытывать неисчислимые страдания, ужас и позор, пока наконец она не помогла Торгриму Ночному Волку с его отрядом бежать от датчан и не покинула город вместе с ними.

Нет. После всего, что ей пришлось пережить, после того, как брат ее взошел на трон в Таре, завладев Короной Трех Королевств, после того, как сама она возвысилась благодаря его положению, Морриган не позволит, чтобы ее оттеснила в сторону какая-то пустоголовая маленькая шлюха. Кроме того, ее нынешнее место в Таре позволяло ей погасить жаркое пламя, бушующее у нее в груди, унять ненависть к этим свиньям-язычникам, что приплыли из-за моря на своих драккарах и обесчестили ее Ирландию. Если она чему-нибудь и научилась у этого мерзавца Маэлсехнайлла, так это тому, как нужно захватывать и удерживать власть. И она не сидела сложа руки, вовсе нет.

— Благодарю вас, госпожа, — отозвался Доннел.

Он вновь отвесил ей короткий и неуклюжий поклон, неумело подражая придворной моде, которая была совершенно чуждой ему еще какой-нибудь год назад, после чего повернулся и вышел вон.

— Слушайте все! — Морриган громко хлопнула в ладоши, привлекая к себе внимание слуг и рабов, трудившихся в разных уголках церкви. — Пора, заканчивайте свои дела, и побыстрее.

Минуло уже по меньшей мере полчаса с тех пор, как колокола пробили «Ангелюс»[110]. Монахи из монастыря на территории форта уже завершали свои молитвы и обращали мысли к брачной церемонии.

Шум дождя, идущего снаружи, внезапно стал громче, и Морриган обдало порывом сырого холодного ветра, когда главная дверь в церковь отворилась и внутрь вошел отец Финниан, поспешно захлопнув ее за собой. Сквозняк подхватил несколько связок камыша и разбросал их по полу нефа.

— Отец Финниан, — приветствовала его Морриган, почтительно склонив голову.

— Морриган. — Финниан поднял руку и осенил Морриган крестным знамением, и та склонилась еще ниже и тоже перекрестилась в знак благодарности за благословение.

«Разумеется, именно его она попросила совершить подобное непотребство», — подумала Морриган. Сама Морриган была крепка в своей вере. Именно вера поддерживала ее все долгие годы плена. Она часами думала о страданиях Иисуса Христа и обожаемого ею святого Патрика, который тоже был рабом. Это была одна из тех немногих вещей, которые облегчали выпавшие на ее долю мучения и тяготы.

Она любила всех священников и всю братию монастыря. Они были славными простыми людьми, несмотря на всю свою ученость, набожными и честными. Но отец Финниан был другим. Он представлялся ей загадкой. Во-первых, он отличался немногословностью. Это выгодно выделяло его среди всех остальных, готовых трещать без умолку с утра до ночи, словно они выражали благодарность за то, что им не пришлось принимать обет молчания. Не выказывал отец Финниан и особого почтения к новому статусу Морриган. Прочие, не зная, чем закончится борьба за власть, добивались милостей у всех подряд, но Финниан прибег к другой тактике и, казалось, вообще не искал чьего-либо покровительства.

При этом нельзя было сказать, будто Финниан выказывает неуважение кому-либо. Отнюдь нет. Просто он проявлял сдержанность. Да, пожалуй, именно это слово характеризует его лучше всего. Сдержанность. Он был еще не стар, ему едва перевалило за тридцать, и даже тонзура не портила его привлекательного лица, как и просторный коричневый балахон священника не мог полностью скрыть его мускулистую, развитую и крепкую фигуру. Ирландия была изобильной страной, и монахи отнюдь не страдали от голода, что было особенно заметно по внушительным формам некоторых из них. Но к отцу Финниану это не относилось.

Морриган находила его весьма привлекательным. Иногда он приходил к ней во сне, в непрошеных ночных видениях, что изрядно смущало ее. Но на исповеди она не могла признаться в том, что ее влечет к нему, — на ум ей пришло слово «похоть», вызвав отвращение и испуг. Неспособность признаться в этом грехе и получить отпущение дамокловым мечом висела над нею.

— Я могу сделать еще что-нибудь, отец Финниан? — спросила Морриган.

Монах обвел церковь взглядом, не упустив ни вязанки свежего камыша на полу, ни яркие пятна тканевого убранства, ни свечи, украшающие алтарь. Вот он кивнул, и губы его сложились в некое подобие улыбки.

— Нет, дитя мое. Похоже, ты позаботилась обо всем. Иногда мне кажется, что церковь, как и вся Тара, пришла бы в полное запустение, если бы не ты. — И хотя он похвалил ее, его тон был ничуть не более подобострастным, чем если бы он говорил, к примеру, о погоде.

— Что ж, — заметила Морриган, — церковь преспокойно простояла все те годы, что я пребывала в рабстве у датчан. — И слова эти прозвучали с куда большей горечью, чем она хотела бы выказать.

Она почувствовала, как лицо ее заливает жаркий румянец, но отец Финниан ограничился кивком головы и понимающим взглядом.

— Она выстояла, дитя мое, но далось ей это нелегко.

Сегодня отец Финниан надел белую ризу, а не грубый коричневый балахон, который носил почти постоянно. Среди монахов ордена (принадлежавшего к самым многочисленным в Ирландии, не в последнюю очередь из-за той защиты от не- прекращающихся набегов норманнов, которую обеспечивал форт Тары) отец Финниан был одним из немногих, кто имел высший духовный сан, и в этом качестве он мог проводить таинство бракосочетания. Низ его одеяния промок и был забрызган грязью, и Морриган едва удержалась, чтобы не наклониться и не попробовать оттереть ее.

И тут над их головами зазвонили церковные колокола, призывая всех, кто ждал этого события, — дружинников Тары, ри туата и тех, кто обладал хоть каким-либо влиянием и властью на двадцать миль вокруг, — на свадьбу Бригит ник Маэлсехнайлл, дочери ныне покойного и оплакиваемого Маэлсехнайлла мак Руанайда.

Отец Финниан повернулся к Морриган.

— Время пришло, — проронил он.

«И впрямь пришло», — подумала Морриган.

Глава третья 

Век мечей и секир,

Треснут щиты,

Век бурь и волков

До гибели мира.[111]

Видение Гюльви[112]
Торгрим Ночной Волк устал.

Он устал от странствий, устал от тысячи забот, которые всегда являются уделом вожака, устал от долгих раздумий и беспокойства. Но при этом он не мог не ощущать, насколько веселее побежала по его жилам кровь, когда под носом «Громовержца», первым из кораблей флотилии достигшего берега, заскрежетала галька.

По правому и левому борту «Черного Ворона» гребцы в последний раз налегли на весла, и драккар по инерции прошел оставшиеся пятьдесят футов до берега. Арнбьерн скомандовал: «Суши весла!» — и гребцы одновременно описали ими полукруг и подняли их стоймя. Торгрим старался не смотреть в сторону Харальда, но не удержался и метнул на сына взгляд украдкой, однако юноша обращался с веслом ничуть не хуже своих куда более опытных товарищей.

Безудержный набег викингов. Несмотря на всю свою усталость, Торгрим по-прежнему любил это занятие. Оно напоминало ему, что он еще жив. А еще он знал, что если через какой-нибудь час это утверждение станет неправдой, значит, он погибнет так, как и подобает настоящему мужчине.

— Что это за тип? — обратился Торгрим с вопросом к Арнбьерну, в то время как «Черный Ворон» быстро накатывался на берег.

На носу драккара один из членов его команды буквально вертелся волчком на месте. На нем были лишь облегающие штаны, он не надел ни кольчуги, ни рубашки, а шлем не прикрывал всклокоченную копну его волос. Его борода торчала в разные стороны, словно буйно разросшийся куст. В левой руке он держал короткий меч, а правой сжимал боевой топор. Он был тощим, как скелет, и в одежде мог бы показаться изнуренным и слабым, но сейчас на его обнаженном до пояса теле проступали мускулы и сухожилия, словно искривленные корни дерева.

— Старри Бессмертный, — отозвался Арнбьерн. — Берсерк. Вожак отряда берсерков.

Торгрим кивнул. Он с первого взгляда распознал в Старри берсерка, приверженца культа воинов, приходивших в исступление в предчувствии битвы. Они бросались в схватку с яростью, которой наделяли их боги, и кровожадностью, даже среди викингов считавшейся ненормальной. Торгиму уже доводилось сражаться рядом с берсерками, и он с легкостью распознал все их признаки у этого воина: презрение к доспехам и неистовую энергию в решающие минуты перед боем.

— До сих пор я его что-то не замечал, — обронил Торгрим.

Большую часть времени он предпочитает проводить в одиночестве. Но в бою его трудно не заметить.

В следующий миг «Черный Ворон» вылетел на песок, и Торгрим покачнулся и переступил с ноги на ногу из-за неожиданной остановки. Воины вскочили, убрали весла и закрепили их на палубе у мидель-шпангоута, и Торгрим почувствовал, как учащенно забилось его сердце. Он с наслаждением вслушивался в глухой стук, с каким щиты покидали свои места на планшире, и в металлический шорох и лязг кольчуг, когда воины перепрыгивали через низкие борта корабля. Они с шумом обрушивались в пенный прибой и хватались за выступающие деревянные крепления, изо всех сил налегая на них. Неглубоко сидящий в воде корабль со скрежетом выехал дальше на песок. Затем настала очередь длинных швартовочных канатов, которые обмотали вокруг валунов, чтобы удержать судно на месте.

Харальд оглянулся на Торгрима, взглядом спрашивая у отца разрешения присоединиться к остальным. Тот едва заметно кивнул, и юноша сорвался с места, словно пущенная стрела. Подбежав к борту, он в мгновение ока перепрыгнул через него, оказавшись на мелководье. На нем был железный шлем и кольчуга, на левой руке висел щит, а правой он сжимал боевой топор. Торгриму же он по-прежнему казался маленьким мальчиком, каким был когда-то, бегающим по хутору в Вике с деревянным топором и игрушечными доспехами.

Шлем, кольчугу и оружие Харальда, как и снаряжение Торгрима, они позаимствовали у Арнбьерна перед тем, как выйти с ним в море. Несмотря на то, что в Вике Торгрим владел стадами коров и овец, землей, зданиями и рабами, в Ирландии он стал фактически нищим, потеряв все в сражениях с местными жителями. Единственное оставшееся имущество оказалось, по счастью, и самым ценным — меч Железный Зуб, который у него отобрали датчане и который вернула ему (он до сих пор не знал, как именно) рабыня по имени Морриган.

В конце концов на борту остались только они с Арнбьерном. Они прошли на нос корабля, к тому месту, где с него можно было сойти прямо на берег. Торгрим поставил ногу на планширь, взобрался на него и тяжело спрыгнул на песок. Арнбьерн последовал за ним. Последние суда флотилии викингов уже причалили к берегу. Узкая полоска земли, на которую с одной стороны наступало море, а с другой — высокие, поросшие кустарником скалы, быстро заполнялась воинами, пришедшими убивать.

Выпрямившись, Торгрим обнаружил, что оказался совсем рядом со Старри Бессмертным, который продолжал кружиться волчком, и Ночной Волк поспешно отступил на шаг, чтобы не попасть под удар боевого топора берсерка. В это самое мгновение взгляды их встретились, иСтарри вдруг замер на месте как вкопанный, глядя прямо в глаза Торгриму. Берсерк прищурился и склонил голову к плечу, словно вглядываясь в нечто, видимое ему одному. Торгрим выдержал его взгляд, не желая первым отводить глаза, хотя и не понимал, что происходит. Никто не заставит его опустить голову, даже берсерк. Особенно берсерк, чьего общества вне поля боя чурались и избегали остальные воины.

Но взгляде Старри не было ни угрозы, ни вызова, ни даже намека на враждебность. Тем не менее Торгрим решительно терялся в догадках, что у берсерка на уме. А потом Старри заговорил, и голос его прозвучал на удивление спокойно:

— Как тебя зовут?

— Торгрим. Торгрим сын Ульфа, из Вика.

— Но ведь тебя называют еще и по-другому, не правда ли?

— Люди зовут меня Торгрим Ночной Волк.

— Да, да. Ночной Волк. Ты — ночной волк, и боги благоволят тебе. — Кивнув, Старри отвернулся и заковылял прочь, словно Торгрим выпустил из него все его сумасшествие.

— Странный малый, — заметил Арнбьерн.

— Они все такие, — отозвался Торгрим.

— Вон, смотри. — Арнбьерн кивнул в сторону. — Хескульд Железноголовый собирает предводителей отрядов. Идем со мной.

Торгрим заколебался.

— Я — не ярл и даже не владелец корабля. Под моей рукой нет воинов. И на таких собраниях мне не место.

— Вздор! И это говорит Торгрим Ночной Волк? Твой совет всегда будет кстати. Идем.

И Торгрим последовал за Арнбьерном Белозубым туда, где чуть выше по берегу собрались командиры судов флотилии, чтобы выслушать Хескульда Железноголового.

— Не сомневаюсь, что все вы видели всадников на кряже, — как раз говорил Железноголовый, когда они присоединились к остальным. — Они будут готовы, и будут ждать нас. Сколько их, мы не знаем.

Хескульд был крупным мужчиной, а с годами еще и раздался в талии, но в манерах его и речи чувствовалась властность. На нем была кольчуга тонкой работы и шлем, который сверкал бы, будь на небе солнце, а на плечах красовалась накидка из какого-то дорогого меха. Горностаевая, скорее всего. Он был состоятельным и могущественным ярлом, о чем свидетельствовал весь его облик.

— В Клойне есть башня. Может, она достаточно высокая, и с первыми лучами рассвета они заметили нас, — предположил один из ярлов.

— Башня? — переспросил Арнбьерн. — Впервые слышу о какой-то башне.

Хроллейф Отважный, владелец корабля «Серпент», лицо которого почти полностью скрывала густая бородища, пожал плечами с таким видом, словно это не имело никакого значения, и Торгрим про себя согласился с ним. Это действительно не имело никакого значения.

Но ярлы желали высказаться, и каждого надо было выслушать, поэтому разговор затянулся еще на несколько минут. Болли сын Торвальда, мелкий ярл откуда-то с севера Норвегии, владелец «Ока Одина», самого маленького корабля во всей флотилии, предложил как можно скорее выступить вперед. Но у Арнбьерна нашлось встречное предложение:

— Давайте отрядим треть наших людей, чтобы они зашли с юга. Если нас поджидает серьезное войско, тогда основные наши силы нападут на них, и, как только завяжется сражение, треть наших людей ударит им во фланг.

После его слов последовало молчание. Кое-кто из воинов согласно кивнул, без особого, впрочем, энтузиазма. Хроллейф сплюнул на песок, а потом отер слюну, которая повисла у него на бороде.

— Слишком мудрено. Слишком уж мудрено, вот что я вам скажу, — заявил он. — Идем и нападем на них в лоб, и все дела.

— Торгрим Ночной Волк, — вдруг обратился к нему Хескульд Железноголовый, чем застал Торгрима врасплох, — ты провел в этой всеми богами проклятой стране уже некоторое время, и что ты нам скажешь?

Торгрим на мгновение задумался. В глубине души он был согласен с Хроллейфом, но сейчас он состоял на службе у Арнбьерна Белозубого. А Арнбьерн был совсем не дурак, и его идея могла оказаться не такой уж и глупой. Нет ничего постыдного в том, чтобы обдумать ход сражения заранее или попытаться перехитрить врага. Тем не менее…

— У ирландцев не будет доспехов, а если и будет, то совсем немного, — после долгого молчания проговорил Торгриим, — а боевых топоров у них нет вовсе. Некоторые будут верхом на созданиях, которых они называют лошадьми, но я не удивлюсь, если кто-либо из вас примет их за свиней. — При этих его словах некоторые воины заулыбались, другие согласно закивали головами. — Мне нравится то, что предлагает Арнбьерн, но я думаю, что самая большая опасность исходит попросту из того, что ирландцев очень много, а значит, они будут иметь над нами численный перевес. Потому мне бы не хотелось разделять наши основные силы.

Завязался недолгий и беспорядочный спор, когда все воины, казалось, заговорили одновременно, но было очевидно, что большинство согласно с Торгримом, и потому была принята предложенная им тактика.

— Более всего мы должны опасаться этого самого кряжа, — заявил один из мужчин, которого Торгрим не знал. Он указал в сторону холмистой местности, начинавшейся сразу же за полоской берега, которую разрезал узкий, поросший кустарником проход. — По этой тропе мы сможем подняться только по два или три воина в ряд. Если эти ирландцы еще не окончательно спятили, они устроят нам засаду именно там, чтобы вырубить нас подчистую.

Хескульд Железноголовый положил конец спору:

— Вот для этого боги и дали нам берсерков, — сказал он.

Глава четвертая

На своих кораблях мы плыли туда,

Где была надежда на богатую добычу,

Не страшась никого из людей на земле,

Мы были молоды и сильны,

И сражались на своих боевых кораблях.

Сага об Одде Стреле[113]
На бегу шлем съехал Харальду сыну Торгрима на нос, несмотря на то, что был застегнут ремешком. Чертова железка на мгновение закрыла ему лицо, так что он ничего не видел перед собой, и он с раздражением поправил шлем. Но теперь уже пот заливал ему глаза, струйками стекая из-под войлочной подкладки, несмотря на то что погода выдалась прохладной и сырой. Юноша знал, что отец разгневается, если он сбросит шлем, да и в каком-то потаенном уголке его души теплилась радость оттого, что шлем защитит его, когда он стремглав бросится в битву.

Прямо перед ним по узкой тропинке, взбегающей по песчаным дюнам прочь от берега и обсаженной густыми кустами, несся Старри Бессмертный со своим отрядом берсерков. По пятам за Старри бежал его заместитель, если у берсерков вообще имелась такая должность, швед по имени Нордвалл Коротышка. Старри и Нордвалл были настолько разными, насколько это вообще возможно. Нордвалл отличался невысоким ростом и широкими плечами, а также развитой мускулатурой, и старался избегать лишних движений, и только взгляд его был беспокойным. Он начинал двигаться, когда у него появлялась

для этого веская причина, и уж после этого его активность становилась буквально взрывной.

Впрочем, нельзя сказать, что Старри возглавил нападение, поскольку он не обращал ни малейшего внимания на людей у себя за спиной. Скорее уж он стремился вскарабкаться на самую вершину кряжа, и лишь одна мысль занимала его — побыстрее добраться до врага.

А вот тому, что наступать приходится вслед за берсерками, Харальд совсем не радовался. Ему хотелось самому возглавить нападение, первым взбежать по тропе, но Хескульд Железноголовый сказал: «Нет, берсерки первыми пойдут в атаку», — и на том все и кончилось. Сказать, что Харальда расстроило такое решение, — значит не сказать ничего. И мысль о том, что во всем отряде он был, пожалуй, самым неопытным воином, даже не пришла ему в голову.

«Берсерки… Чертовы безумцы», — думал Харальд, стремясь как можно быстрее подняться по тропинке. Быть может, он и не обладал той сумасшедшей энергией, которую демонстрировали Старри, Нордвалл и их последователи, зато он был самым молодым из всех, кто пришел сюда вместе с флотилией, и потому далеко обогнал остальных викингов. Так что, даже если ему и дальше придется держаться позади берсерков, зато он будет первым среди тех, кто еще не окончательно сошел с ума.

«Отец… К этому времени он, наверное, уже начал задыхаться», — с удовлетворением подумал Харальд, но эти его мысли тут же оборвал свист стрелы, пролетевшей совсем рядом. Он вернул шлем на место и поднял голову как раз вовремя, чтобы увидеть лучника на краю кряжа в ста футах от себя. На нем была зеленая туника грубого сукна и кожаный шлем. Он уже успел наложить новую стрелу на тетиву и натянуть ее.

Первым побуждением Харальда было пригнуться и уклониться, уйти с линии огня, и он даже успел сделать шаг вправо, прежде чем, выругавшись, выправился и понесся вперед с удвоенной силой. Лучник спустил стрелу — Харальд видел, как она, словно молния, устремилась к нему с вершины холма. Сколько раз он сам стрелял из лука, а потом смотрел вослед стреле… И вот теперь стреляли уже в него. Времени у него оставалось ровно столько, чтобы успеть испытать острый приступ паники. В голове не было ни единой мысли, и он мог думать лишь о том, что надо бежать вперед. Но тут воин справа от него прыгнул в сторону, чтобы обогнуть разросшиеся кусты, и оказался прямо на пути трехфутового древка.

Удар был такой силы, что стрела остановила берсерка на бегу, и он, шатаясь, попятился назад. Острый и злобный ее наконечник проклюнулся у него между лопаток, а Харальда окатила струя крови, показавшаяся ему теплым дождиком. Вот теперь юноша тоже отпрыгнул в сторону, чтобы миновать упавшего и корчащегося в агонии воина. Избежав мгновенной смерти, Харальд устыдился своего страха, и в голове у него зашевелились смутные мысли о Торгриме и о том, что подумает отец, тут же сменившиеся яростью и решительностью. На бегу он поднял голову, поправил шлем, взмахнул боевым топором и испустил леденящий душу вой.

На линии хребта показались и другие лучники, их было около полудюжины, и они принялись стрелять в набегающих норвежцев. Харальд различал свист стрел, почти утонувший в реве, пронзительных вскриках и животном вое берсерков, который становился все громче, пока они преодолевали последние пятьдесят футов тропы. Верхнее предплечье Старри Бессмертного насквозь пробила стрела, наконечник ее выглянул наружу, а древко так и застряло в мышцах, словно какое-то украшение, но он как будто и вовсе не заметил ее. Он завывал по-волчьи, размахивая над головой топором и коротким мечом и подставляя голую грудь, словно мишень, под стрелы лучников. Но Харальд уже видел: вместо того, чтобы стрелять, те попятились прочь от набегающих берсерков.

Старри перелетел через гребень холма и скрылся из виду, за ним последовал сначала Нордвалл, а потом и все остальные, и Харальд наподдал, стараясь не отстать. Но всей его силы и молодости было недостаточно, чтобы превзойти безумную и потустороннюю энергию берсерков, бросившихся в драку. Он вновь поправил шлем и оглянулся. Ближайший воин находился в четырех или пяти шагах позади него, еще один следовал за ним по пятам, а дальше викинги растянулись по склону песчаного холма длинной чередой, с ярко раскрашенными щитами и блестящим оружием. Отца он не увидел, но знал, что тот будет стремиться наверх изо всех сил, которые еще оставались в его старых ногах. Он не помнил в точности, сколько лет сравнялось отцу, но тому уже наверняка перевалило за сорок, и годы начали брать свое.

И тут Харальд перескочил через гребень холма, ногами в мягких кожаных сапожках упираясь в податливый песок, и очутился на ровном месте, где разыгрывалась самая безумная сцена из всех, которые ему когда-либо доводилось видеть. Ирландцы выстроили нечто вроде стены щитов, и лучники отступали за нее, стреляя на ходу, а берсерки в беспорядке атаковали этот оборонительный редут. Харальд на мгновение замедлил шаг, глядя по сторонам и выбирая ту самую точку, где его вмешательство в схватку принесет больше всего пользы. За спинами сражающихся людей, примерно на расстоянии двухсот ярдов отсюда, местность понижалась, образуя долину, скрытую холмом, на вершине которого они стояли, а потом вновь поднималась и убегала вдаль волнами, казавшимися грязно-зелеными в туманной дымке. Кое-где этот унылый пейзаж перемежали группы деревьев, а в одном месте его рассекал коричневый шрам дороги, ведущий к городку под названием Клойн.

Старри Бессмертный врезался в стену щитов со своим топором и мечом, и руки его походили на ветви дерева, раскачиваемые штормовым ветром. От щитов, которые подставляли под его удары ирландцы, во все стороны летели щепки, и в воздух брызгали струи крови. Рядом с ним рубился с защитниками Нордвалл Коротышка. Вот он с размаху опустил топор на голову одного из тех, кто стоял со щитом в руке, потом высвободил оружие и нанес страшный восходящий удар снизу. Ха- ральду показалось, будто вся Ирландия сошлась для него сейчас в этом плоском пятачке на вершине холма, и вокруг не было ничего, кроме сражающихся мужчин, криков раненых и бешеных воплей ярости.

Харальд вдруг увидел, что левое крыло шеренги щитов начало выгибаться вперед, подобно руке, обхватывая берсерков, которые пришли в такое неистовство, что уже ничего не замечали. Еще мгновение, и викингам придется сражаться с врагом в полном окружении.

«Туда, туда, туда», — молнией пронеслось у него в голове, и он бросился вперед, подняв над головой топор и прикрываясь щитом, совсем так, как дома учил его обращаться с деревянными игрушками отец. Крик родился где-то у него внутри, вырвался наружу из легких и взвился над головой, превращаясь в волчий вой. Он заметил, как люди на краю шеренги щитов вскинули головы, еще успел увидеть их усы, бороды и выражение крайнего изумления в их глазах, и в следующий миг оказался перед ними, всем весом своего тела врезавшись в ближайшего из ирландских защитников. Он почувствовал, как завибрировал от удара щит в его руке. Ирландец пошатнулся, и Харальд с такой силой обрушил на него свой боевой топор, что даже столкновение с его черепом не заставило оружие замедлить свое стремительное движение, которое вместо этого разрубило его пополам и вонзилось в край щита ирландца.

Воин был мертв и больше не мог причинить Харальду никаких неприятностей, и потому тот просто оттолкнул его от себя, позволив упасть. Вырвав застрявший топор из края щита, он размахнулся и обратным движением отбил меч, нацеленный на него из-за стены щитов. Воин, который нанес удар, покачнулся, потеряв равновесие, и Харальд толкнул его щитом, отшвыривая назад. Он занес было топор, но тут воин — то ли по воле счастливого случая, то ли умышленно — отступил, шатаясь, еще на несколько шагов, оказавшись вне досягаемости трехфутового оружия.

Юноша уже разворачивался вправо, когда ощутил вокруг присутствие других людей, — это первые викинги поднялись по тропе и очертя голову бросились в схватку. По левую руку от себя Харальд успел мельком заметить желтый щит с красным рисунком. Посмотрев направо, он оторвал взгляд от противника, стоявшего перед ним, и тут же в памяти у него пророкотал голос отца: «В бою надо всегда смотреть на того, с кем дерешься, в оба глаза!»

Не успел он осознать значение этих слов, как откуда-то сбоку ему в голову прилетел удар такой силы, что шлем отозвался звоном, а сам он покачнулся. А потом шлем вновь сполз ему на нос, и Харальд ослеп, что лишь довершило его унижение.

Руки у него были заняты мечом и щитом, но он все-таки попытался поправить шлем. Харальд ощутил, как в животе у него похолодело от предчувствия того, как чей-то меч сейчас пробьет его кольчугу и пронзит его внутренности. Перед глазами у него встала картина: вот он лежит на поле брани бездыханный, со шлемом, сползшим ему на глаза, а мимо проходят смеющиеся валькирии… «Тот, кто погиб так глупо, никогда не попадет в Вальгаллу!»

Последовал новый удар, теперь уже с другой стороны, и шлем слетел прочь. Харальду показалось, будто он оказался в водах фьорда, поднимаясь из его молчаливых глубин на поверхность, к яркому свету. Шлема на нем больше не было, он вновь обрел возможность видеть и с криком прыгнул вперед, занося топор над головой, всем телом ощущая отведенную и напряженную для удара руку, словно стрелу требушета.

Топор Харальда опустился. Лезвие вонзилось в край щита, разрубило его и застряло в том, что осталось от его деревянной части. Воин, державший щит, ткнул своим мечом вперед, целясь юноше в горло, но Харальд отбил клинок в сторону своим щитом. Он рванул топор за рукоятку, но освободить не смог.

А стена щитов тем временем начала распадаться. Требовались огромное мужество и дисциплина, чтобы сохранять строй, стоя плечом к плечу перед лицом решительного врага, а вот их-то плохо обученному войску Клойна как раз и не хватило. Один за другим ирландцы начали отступать, образуя бреши в обороне, сквозь которые в их порядки, кипя нечеловеческой яростью, врывались берсерки. Их оружие пело свою смертельную песню, а в это время остальные норманны теснили их с флангов.

Харальд и воин, с которым он сражался, закружились в диковинном танце. Юноша пытался вырвать свой топор, а ирландец старался вернуть себе контроль над щитом, тыча в Харальда мечом, который тот отбивал уже своим щитом.

«Довольно», — подумал Харальд. Он выпустил из рук топорище, его противник от неожиданности потерял равновесие, а Харальд, прибегнув к древнейшему оружию всех времен, нанес удар кулаком поверх расщепленного края щита прямо в лицо воину. Этот удар не прикончил его, но юноша почувствовал, как хрустнула под его кулаком переносица ирландца, и тот, крутнувшись на месте, рухнул ничком на сырую траву.

Повсюду на поле боя уже валялось оружие, выпавшее из рук раненых или убитых, а также брошенное беглецами. Харальд, не сводя глаз с людей впереди, нашарил под ногами меч, но не успел он выпрямиться, как стена щитов распалась. Словно повинуясь какому-то сигналу, слышному только им одним, ирландцы, посланные защитить Клойн, попятились, развернулись и бросились бежать в северном направлении, подставив беззащитные спины налетчикам-викингам, чтобы спрятаться там, где, по их мнению, они будут в безопасности.

Соотечественники Харальда стали издавать победные крики, а берсерки в бешенстве вопили, желая, чтобы враг сражался до самой смерти. Викинги покатились вперед разрозненной массой, ускоряя бег и не имея иного плана, кроме как догнать врага и прикончить, остановить его, прежде чем он вновь успеет выстроиться для кровавой сечи.

Харальд решил, что теперь приказ о том, что берсерки должны быть впереди, уже утратил силу, и потому изо всех сил бросился вперед, надеясь первым догнать улепетывающих во все лопатки ирландцев. Он слышал за своей спиной чьи-то голоса, резкие командные окрики, разобрал громовой рык Хескульда Железноголового и даже голос своего отца.

— Стойте! Остановитесь! Стойте! — Харальд наконец-то уловил смысл этих слов.

Остановиться сейчас? Когда победа так близка? Харальд помчался дальше, решив не обращать на них внимания. «Старики страдают излишней робостью», — подумал он.

Он видел, как бегущие ирландцы исчезают впереди за гребнем небольшого холма, на котором они сражались. Их отступление превратилось в паническое бегство, и они бросали на бегу свое оружие. Даже нагруженный щитом, кольчугой и мечом, Харальд не сомневался, что сумеет догнать их, и тогда они окажутся совершенно беззащитными. Он мчался, не чуя под собой ног, и вот уже край плоской вершины холма замаячил в несколько ярдах впереди.

А потом он достиг его, того места, где земля круто обрывалась вниз, и выставил перед собой ногу, пытаясь замедлиться и остановиться. В низине, между этим холмом и следующим, стояла шеренга воинов в несколько сотен футов длиной — настоящая стена щитов, настоящая защита Клойна, а не та ее имитация, которой, как теперь понимал Харальд, был первый ряд воинов. Ирландцы надеялись, что норманны поступят именно так, как повел себя Харальд, бездумно бросившись в погоню за отступающими людьми, и попадут прямиком в раскрытые объятия настоящей армии.

«Быть может, старики — все-таки не такие дураки, какими кажутся», — уже не в первый раз подумал он.

Ирландцы внизу стояли щитом к щиту, а позади них лучники уже натягивали тетиву. На флангах стена щитов была усилена конными воинами с копьями. Даже юный Харальд, горячий и неопытный, понял, что с этими людьми так просто разделаться не удастся.

Глава пятая

Широка была брешь,

Что пробила волна,

В стене родичей

Моего отца.

Сага об Эгиле
Бригит ник Маэлсехнайлл, невеста, прелестная молодая особа, которая должна была стать центром торжеств по случаю ее бракосочетания, сидела, почти забытая всеми, за главным столом в главном зале Тары. Почувствовав, что улыбка, которую она приклеила на лицо, начинает соскальзывать, Бригит усилием воли вернула ее на место, на тот невероятный случай, если кто-нибудь еще смотрит на нее. Потянувшись за своим кубком с вином, она отпила большой глоток. Она надеялась, что вино унесет воспоминания о минувшем утре и снимет страхи перед грядущей ночью.

Именно главный зал выделял Тару среди прочих, менее значимых и величественных резиденций в ее сфере влияния. Это просторное место для собраний, где проводились коронации, свадьбы и пиршества, где готовились и обсуждались сражения, делало Тару не просто еще одним оплотом власти, окруженным круглым фортом и скоплением глинобитных домишек, пусть и крупнее остальных. Зал имел деревянный каркас, был обмазан соломой и глиной и выглядел весьма солидно, подобно церкви, только в два раза больше. Именно здесь несколько раз в году собирались на совет местные ри туата, и сюда же в случае опасности, грозящей их местности, они являлись вместе со своими людьми, чтобы отбыть воинскую повинность.

Впрочем, каким бы ни был повод, подобные собрания неизбежно превращались в шумные и буйные вакханалии. Именно с помощью изобильного угощения и крепких напитков, рекой льющихся под высокими потолочными балками главного зала, равно как и посредством военной силы или тщательно устроенных брачных союзов, короли Тары укрепляли свою власть.

Естественно, Бригит была хорошо знакома с подобной практикой. Она сама присутствовала на дюжине пиров, но сейчас впервые оказалась в центре мнимого внимания. Церемония ее предыдущего бракосочетания состоялась в Гайленге, на границе Лейнстера, в доме ее супруга Доннхада Уа Руайрка. В присутствии верховного короля Маэлсехнайлла мак Руанайда, подчиняясь недвусмысленному приказанию самого Доннхада, ри туата, прибывшие на королевскую свадьбу, вели себя самым что ни на есть благопристойным образом.

На сей раз, в отсутствие внушающего страх Маэлсехнайлла, учитывая то, что жених был из их числа, мелкие короли не сдерживали себя ни в чем. Главный зал гремел смехом, криками и спорами. В дальнем конце пылал огромный камин, согревая уже и без того жарко натопленное помещение, и на стенах плясали изломанные и жуткие тени.

В центре главного стола рядом с Бригит сидел ее жених Кон- лайд Уи Кенселайг, мелкий король из Ардсаллаха, небольшого королевства к северо-западу от Тары. Он вел себя ничуть не лучше остальных ри туата, а пожалуй что и похуже многих. Бригит взглянула на то, как он жует — зрелище было неприятным, — а потом резко отклонилась в сторону, когда он метнул куриную косточку в ри туата, сидевшего за длинным столом в центре зала. Кость отскочила, ударившись о висок жертвы, и мужчина в ярости вскинул голову, но, увидев, кто метнул ее, расхохотался грубым гортанным смехом, и Конлайд присоединился к нему.

«Господи милосердный, спаси и сохрани», — взмолилась про себя Бригит. Впрочем, из всех ри туата Конлайд был далеко не самым неприятным типом, он обладал даже некоторыми достоинствами. Совсем еще молодой, он был старше Бригит, которой исполнилось восемнадцать, не более чем на десять лет. Крепко сколоченный здоровяк, он выглядел по-своему симпатичным. Волосы у него были светлые, а глаза голубые, что для Бригит было обязательным условием, а еще он был слишком глуп, чтобы совершить что-либо необдуманное или опрометчивое — например, потребовать реальной власти. Он и впрямь оказался настолько недалеким субъектом, что ему и в голову не пришло задать себе вопрос: почему это прелестная дочь Маэлсехнайлла мак Руанайда, самая желанная женщина в Бреге, вдруг снизошла до него, проявив к нему внезапный интерес?

Бригит негромко вздохнула, глядя на то, как ее супруг рукавом туники вытирает мед с подбородка. Она прекрасно сознавала, что только собственные слабость и глупость, а еще чертовское невезение привели ее сюда, в это самое место. Но она была дочерью Маэлсехнайлла мак Руанайда, происходила из рода упрямых, а иногда и жестоких королей Бреги, мужчин, которые делали то, что должны были сделать, и не терзались сомнениями. Вот и она поступит так же. Минувшие три месяца оказались для нее в этом смысле очень поучительными.

И тогда она выбрала Уи Кенселайга в мужья. Он был одним из немногих мужчин, на которых она могла рассчитывать. Она могла положиться на него в том, что он целыми днями будет пропадать на охоте, пить и играть, благословляя свою счастливую звезду. Она могла положиться на него в том, что он будет старательно избегать любых официальных обязанностей или ответственности, и даже будет искренне признателен ей за желание взять на себя управление Тарой и землями, подпадающими под ее юрисдикцию. Она могла положиться на тяжеловооруженных всадников под его рукой и земли его королевства в том, что отныне они будут принадлежать ей. Конлайд не станет вмешиваться в борьбу за власть, которая уже разгоралась между ней самой, Фланном мак Конайнгом и его сестрой Морриган.

Драка за контроль над королевством Брега в любом случае была бы жестокой, но теперь, когда в Таре появилась Корона Трех Королевств, она станет попросту страшной. Корона была старинным талисманом, насколько именно древним — не знал никто, но ходили упорные слухи, что ее изготовили друиды еще до прихода новой веры. Она находилась на хранении у аббата[114] Глендалоха, и никто из ныне живущих не помнил, чтобы она покидала свое место. Но, согласно древним законам, ри руирех, верховный король, который получит эту корону, станет править не только Брегой, Лейнстером или Миде, но всеми тремя королевствами сразу, причем до тех пор, пока аббат не прикажет вернуть корону обратно.

Корону можно было выдать только в том случае, если стране угрожала большая опасность. И вот такое время наступило. Зараза под названием фин галл — белые чужеземцы, викинги, поселившиеся в Дуб-Линне, — разрасталась. Их нужно было уничтожить раз и навсегда, раздавить, как гнусных насекомых, прежде чем их станет слишком много для того, чтобы с ними справиться. Белых чужеземцев не удастся сбросить обратно в море, если три королевства будут воевать друг с другом. Норманны были сильны и могущественны, и, только объединившись, ирландцы могли отразить нависшую над ними угрозу. Именно в этом и заключалось предназначение короны. Именно это и предстояло сделать Бригит. После того, как она родит на свет таниста, законного прямого наследника, и уже с его помощью укрепит свою власть над цитаделью и столицей верховного короля.

— Тост! Предлагаю тост! — Фланн мак Конайнг, сидевший через три места от Бригит, поднял свой кубок.

Именно Фланн выдавал Бригит замуж в отсутствие Маэлсехнайлла. Она не стала возражать против того, чтобы он исполнил обязанности посаженого отца, несмотря на собственные подозрения в том, что ее отец пал именно от руки Фланна, воспользовавшегося суматохой битвы.

— Я поднимаю свой кубок за здоровье Конлайда Уи Кенселайга из Ардсаллаха и Бригит ник Маэлсехнайлл, — возвысил голос Фланн, перекрикивая гул в зале: тот едва ли стал тише после того, как он заявил, что желает провозгласить тост, — которую сегодня я имел честь повести под венец!

«Ты бы подвел меня и под монастырь, не правда ли, подлый предатель? — подумала Бригит, с улыбкой глядя сверху вниз на пьяных гуляк. — Или вообще выдал бы замуж за самого дьявола, в чем я нисколечко не сомневаюсь». Но сейчас им требовалось единство или хотя бы его видимость, пока Бригит не будет готова сделать первый шаг.

По залу прокатился дружный рев, сопровождавшийся стуком кулаков и кубков по столу. Учитывая то количество выпивки, которое они уже влили себе в глотки, пожалуй, с не меньшим восторгом гости приветствовали бы и одну из вездесущих гончих, вздумай та испражняться прямо на пол.

— Пусть новобрачные живут долго и счастливо! — заключил Фланн.

«И пусть они мудро правят Тарой и Тремя Королевствами», — добавила про себя Бригит, совершенно уверенная в том, что на такое пожелание Фланн ни за что не расщедрится. Фланн поднял свой кубок, и остальные гости последовали его примеру и выпили все до дна. У Бригит больше не было сил терпеть это лицемерие. Она уже повернулась к Конлайду, чтобы под благовидным предлогом удалиться, как вдруг в зале зазвучал другой голос. Он принадлежал отцу Финниану. Тот поднялся, по-прежнему одетый в белую рясу, которая была на нем во время исполнения таинства бракосочетания. Финниа- на пригласили занять место за главным столом, тогда как его собратья запросто расселись среди ри туата, с тем же энтузиазмом набрасываясь на еду и питье.

И вот теперь он возвышался над всеми, воздев руки перед собой.

— Да благословит Господь новобрачных! — воззвал он, и на сей раз шум в зале стих моментально. Какое-то время еще звучали отдельные голоса, но эти люди быстро сообразили, что нарушают тишину, и погрузились в смущенное молчание. — Да снизойдет на новобрачных благословение Святой Троицы, Отца, Сына и Святого Духа, и пусть станет их союз тем средством, благодаря которому Господь Всемогущий вернет мир на нашу многострадальную землю. Да будет их союз плодовитым, и пусть их души, объединившись с Господом нашим Иисусом Христом, успокоят бурные воды Тары и Трех Королевств и принесут вечный мир и единство на нашу землю.

Голос его звучал громко и звонко, а тон его был одновременно смиренным и властным, что выдавало в нем опытного оратора. По всей зале ри туата шепотом произносили «Аминь!» — с энтузиазмом или отсутствием такового, в зависимости от степени своей лояльности Фланну мак Конайнгу.

«А вот Морриган плевать хотела на это благословение», — подумала Бригит и окинула взглядом залу. Поначалу Морриган сидела за главным столом, рядом с братом, но теперь ее там не было.

Морриган. Бригит подозревала, что именно ее амбиции стояли за действиями Фланна. Долгие годы Фланн мак Конайнг верой и правдой служил ее семейству, в то время как сама Морриган сносила неисчислимые унижения от рук дуб галл. И теперь она, похоже, решила поквитаться. Она увидела путь к власти, к богатствам Тары и с радостью и нетерпением ступила на него, прихватив с собой и брата. Как Бригит, ей нужен был мужчина, который служил бы лицом власти, но обладать ею она намеревалась в гордом одиночестве.

Не прошло и минуты после того, как отец Финниан закончил свое благословение, как шум в зале возобновился с прежней силой. Бригит повернулась к супругу и потянула его за рукав, а потом еще раз, заставляя его обратить на себя внимание.

— Я очень устала, — сказала она. Говорила она громко, в полный голос, но ему все равно пришлось наклониться к ней, чтобы расслышать, что она говорит. — Я пойду прилягу.

Конлайд кивнул и улыбнулся с набитым ртом.

— Ты здесь еще надолго задержишься? — спросила Бригит, и Конлайд покачал головой. — Очень хорошо. Доброй ночи, муж, — сказала Бригит.

Встав из-за стола, она сошла с возвышения, на котором тот стоял, и гости, стуча по столешницам, разразились приветственными криками. Было в их энтузиазме нечто непристойное, но она предпочла проигнорировать и их поведение, и их самих, и выплыла из зала. Будь живы Маэлсехнайлл или Доннхад, то любой, посмевший проявить к ней неуважение, уже валялся бы с распоротым брюхом на полу. Но они были мертвы, и у Бригит остался только один покровитель и защитник — она сама.

Направляясь к дверям, она вдруг услышала, как кто-то окликнул ее:

— Бригит? Бригит, дорогая, ты уже удаляешься в свои покои? — Отец Финниан тоже выскользнул из-за стола и теперь последовал за ней.

— Да, отец Финниан, — ответила она. — Я очень устала.

— Я могу проводить тебя до двери?

— Я была бы вам благодарна.

Отец Финниан распахнул тяжелую дубовую дверь, и они вышли из шумного и душного главного зала в темную и прохладную ночь, все еще напоенную влагой после недавнего дождя. Лягушки и цикады наполняли воздух самозабвенным пением, но после шума свадебных торжеств их голоса казались тихими и приглушенными.

Они вдвоем двинулись по раскисшей почве внутреннего двора по направлению к королевской резиденции. Подобно церкви и главному залу, она тоже отличала Тару от удельных владений младших королей. Дома всей прочей знати представляли собой обычные круглые здания, построенные из дерева, с конической соломенной крышей, и они казались лишь более крупным вариантом построек, в которых проживало большинство ирландцев. Но только не резиденция верховного короля Тары. Королевский дворец, подобно главному залу, имел деревянный каркас и был обмазан глиной с соломой, представляя собой большое прямоугольное строение с высокой соломенной крышей и многочисленными внутренними помещениями, что по ирландским меркам считалось помпезной и внушающей благоговение роскошью.

В этом доме у Бригит всегда были свои покои, но после смерти отца она перебралась в королевскую опочивальню, самую большую комнату в огромном доме. Она даже опасалась поначалу, что Морриган и Фланн опередят ее и потребуют отцовские покои себе, но те оказались достаточно умны, чтобы не отважиться на столь безумный шаг, который свидетельствовал бы об их неуемном стремлении к власти.

— Благодарю вас, отец Финниан, за чудесное благословение, — сказала Бригит, в том числе и для того, чтобы прервать затянувшееся молчание.

— Ты всегда можешь рассчитывать на меня, дитя мое. — Они прошли еще несколько шагов, с трудом выдирая ноги из вязкой грязи. А потом Финниан добавил: — Сейчас Таре не помешают лишние благословения. Я прошу их у Господа и надеюсь, что Он снизойдет к нам.

— Нам и вправду не помешало бы благословение, — эхом откликнулась Бригит.

Ей нравился Финниан. В нем чувствовались сила и спокойствие, которыми нечасто обладали монахи, избравшие своим домом монастырь в Таре. Он провел здесь всего около года, но вел себя так, словно всегда был неотъемлемой частью королевской резиденции. А еще он был очень привлекательным мужчиной. Бригит затруднилась бы назвать более благородное дело, чем призвание священнослужителя, но при этом не могла не сожалеть о том, что такой человек, как Финниан, своими руками исключил себя из числа потенциальных мужей.

«Какая жалость…» — подумала она.

— Церемония и впрямь вышла великолепная, не правда ли, дорогое дитя? — произнес Финниан. Голос его был мягким и негромким, как обступившая их ночь.

— Да. Позвольте еще раз поблагодарить вас за таинство бракосочетания.

Финниан небрежным взмахом отмел ее благодарность.

— Мое ничтожное участие было самой малой его частью. Мне было радостно видеть, сколько сил вложила Морриган в его организацию. Сюда, на празднование, съехались почти все ри туата.

— Почти, — сдавленным голосом согласилась Бригит, хотя Финниан, похоже, был склонен видеть в этом скорее хороший знак.

Вообще, было трудно угадать, о чем он думает. Отец Финниан часто вел себя так, словно в мире не существовало проблем или конфликтов, хотя Бригит была уверена, что он вовсе не так наивен.

— Мне недоставало присутствия Руарка мак Брайна, — добавила она. — И Уи Дунхада не прислали своего представителя.

— Мне говорили, что супруга Руарка очень больна. Очевидно, он не захотел оставлять ее одну. Разве Морриган не говорила тебе? Я уверен, что сам рассказывал ей об этом. Он — хороший муж, этот Руарк.

— И союзником он будет хорошим. А еще у него под рукой много всадников и пехотинцев. Объединив Уи Дунхада из Лейнстера и весь дом Маэлсехнайлла, мы могли бы выстоять против этих фин галл. И даже, пожалуй, сбросить их в море.

«А Морриган наверняка предпочла, чтобы я думала, будто он меня игнорирует», — решила она.

Финниан с любопытством покосился на нее.

— Что? — спросила она. — Я сказала что-нибудь не так?

— Нет-нет, ничего подобного, — ответил Финниан и улыбнулся. — Я просто удивляюсь тому, что ты разговариваешь, как царица на троне, а не как молодая жена в первую брачную ночь.

— Я ведь уже была замужем, отец, — сказала она. — А правительницей не была еще никогда.

Они в молчании подошли к двери в главное здание. Бригит спросила себя, собирается ли отец Финниан сказать ей что- нибудь еще, и не было ли у него иного мотива, чтобы проводить ее через весь внутренний двор, помимо желания позаботиться о ее безопасности. Но он лишь поклонился и сказал:

— Желаю вам доброй ночи, королева Бригит.

— Благодарю вас, отец Финниан. И вам того же.

Финниан выпрямился, кивнул и был таков.

Королева Бригит… Еще никто и никогда не называл ее так, да и до сих пор неясно, станет ли она ею. «Что он имел в виду, когда назвал меня этим титулом? Или таким образом он давал понять, что поддержит меня?» Нахмурившись, она толчком распахнула тяжелую дубовую дверь королевского особняка и вошла в тускло освещенный, полный дыма коридор.

Проход между многочисленными комнатами озаряло лишь несколько свечей, и их мерцание еще больше рассеивали светильники, в которых они были установлены, но Бригит прекрасно ориентировалась и в полумраке. Распахнув дверь своей спальни, она уже готова была испустить громкий вздох облегчения оттого, что наконец оказалась в своем убежище, в этой спасительной гавани. Весь день она страшилась ночи, супружеской постели и неизбежного внимания своего супруга, который, как она опасалась, окажется грубым и неумелым. Но сейчас она была вполне уверена в том, что получила отсрочку в исполнении приговора и что Конлайд проведет ночь на полу в главном зале, на том месте, где свалит его опьянение.

В камине неярко горел огонь, на стенах плясали теплые отблески, и лишь самые дальние уголки оставались в тени. Бригит поначалу даже не заметила, что на стуле подле кровати кто-то сидит, и лишь когда фигура выпрямилась во весь рост, она подпрыгнула от неожиданности, ахнула и поспешно отступила назад. Рука ее машинально метнулась к поясу, чтобы найти оружие.

— Бригит… — Фигура приблизилась, и Бригит узнала голос и стать, но облегчения не испытала.

— Морриган…

Морриган шагнула в круг света, отбрасываемый огнем в камине, отчего ее бледная кожа и светло-каштановые волосы обрели янтарный оттенок. Она была женщиной невысокого роста и, как ни странно, сохранила красоту, несмотря на все, что ей довелось пережить. В свете камина Бригит заметила лучики морщинок, разбегающиеся от уголков губ и глаз Морриган. А вот по лицу ее ничего нельзя было прочесть, и взгляд ее был твердым и суровым. С таким же успехом, она могла быть не женщиной из плоти и крови, а изваянием из слоновой кости.

— Прими мои поздравления по поводу твоего бракосочетания, — сказала она.

— Благодарю.

Обе умолкли, глядя друг на друга, словно мечники, ожидающие, когда противник сделает первый шаг.

— Знаешь, я ведь могу помочь тебе выпутаться из неприятностей, — наконец проговорила Морриган.

— Из каких еще неприятностей? — осведомилась Бригит и сама услышала фальшивые нотки в собственном голосе.

Морриган улыбнулась.

— Перестань. Даже такой дурак, как Конлайд Уи Кенселайг, умеет считать до девяти. Так что, когда ребенок родится, ему самому и всем остальным в Таре не составит никакого труда вычислить, что ребенок не от него.

В голове у Бригит закружился вихрь самых разных ответов. Возражение, отрицание, деланное изумление — но она видела, что все они бессмысленны. Морриган знала. Каким-то образом Морриган узнала обо всем, и то, что Бригит полагала своей сокровенной тайной, очевидно, перестало быть таковой, превратившись в смертельное оружие в руках соперницы.

Она уже давно предвидела проблему, которой станет рождение ее ребенка через семь месяцев или около того после свадьбы, даже невзирая на поспешную помолвку и замужество. Она рассматривала несколько возможных решений: например, утверждать, что ребенок родился раньше срока или что она возлегла с Конлайдом еще до замужества. Но оба эти варианта зависели от согласия Конлайда, в котором она была совсем не уверена.

— Понимаешь, у меня есть кое-какие травы, — негромким заговорщическим тоном продолжала Морриган, — которые заставят тебя потерять ребенка. И все будет так, словно его никогда и не было.

Бригит внимательно вглядывалась в лицо Морриган. Та и впрямь была чрезвычайно искусна в подобных делах. Она разбиралась в травах, корешках, ягодах и прочих снадобьях. Она могла вылечить, и она же могла убить. Такое решение действительно приходило Бригит в голову. Но тогда ей придется во всем признаться Морриган, а этого не будет никогда. Однако та уже и сама знала обо всем, а теперь еще и предлагала выход из положения…

— Бригит, — сказала Морриган, — я не хочу становиться свидетельницей твоего позора и бесчестья. Позволь мне помочь.

И после этих слов вся неуверенность, все сомнения Бригит растаяли, как тонкий лед на солнце, обнажив под собой стальной стержень воли. Морриган не имела ни малейшего желания помогать. Во всяком случае, ей, Бригит.

— Убирайся прочь из моей спальни, — сказала Бригит и сама удивилась тому, что в ее голосе прозвучали легко узнаваемые фамильные нотки Маэлсехнайлла.

— Не будь дурой, — возразила Морриган. — Тебя будут избегать как чумы. Назовут шлюхой.

— Пошла вон.

— Или ты надеешься, что незаконнорожденный ублюдок какой-то свиньи фин галл будет когда-либо признан танистом? И что его шлюху-мать когда-либо назовут королевой?

Бригит ничего не ответила. Обе мерялись взглядами, и ярость кипела в каждой так, как пылали костры древних друидов. А потом, с шорохом запахнувшись в накидку, Морриган вышла из спальни.

Бригит еще долго стояла, невидящим взором глядя вслед Морриган, вновь и вновь прокручивая в памяти случившееся. Она была счастлива. Счастлива тем, что не угодила в расставленную Морриган ловушку и что в ней будет продолжать развиваться и расти маленькая жизнь.

Но это решение, как и все, что она принимала до сих пор, несло в себе определенную опасность.Однако сейчас она была счастлива. А еще она была совсем одна, и ей было очень страшно.

Глава шестая

Я с мечом кровавым

И копьем звенящим

Странствовал немало,

Ворон мчался следом.

Сага об Эгиле[115]
Норманны собрались на обрыве и стали рассматривать выстроившуюся перед ними стену ирландских щитов с конными воинами на флангах. Даже берсерки остановились перед лицом столь грозной и хорошо организованной обороны. И вот так две стороны и застыли, глядя друг на друга. Ирландские лучники издалека пытались нанести хоть какой-нибудь урон неприятелю, но их стрелы или перелетали через головы викингов, или же бессильно вонзались в землю у них под ногами. Время от времени одинокая стрела на излете все-таки утыкалась в чей-либо щит, но викинги не обращали на обстрел никакого внимания.

Норманны собрались небольшими группами вокруг своих вождей, и каждая состояла из воинов, приплывших на одном корабле и подчинявшихся одному командиру. Некоторые сидели, другие стояли. Из рук в руки передавались мехи с вином. На поле между двумя армиями вдруг затянул свою трель соловей, ему ответил другой, и звуки эти казались чужими и совершенно неуместными здесь.

И вновь предводители всех отрядов сошлись вместе, чтобы выработать общий план действий.

— Плевать я хотел на этих всадников на флангах, — заявил Арнбьерн. — Мы можем проломить их стену щитов и обратить их в бегство, а эти, на конях, будут удирать так быстро, что мы их не догоним.

Остальные мрачно закивали головами, соглашаясь с ним. Лошади давали ирландцам мобильность, которой не хватало викингам. И ведь это было еще не все. «Если у них есть лошади, значит, это не сборище незадачливых крестьян, — подумал Торгрим. — Если у них есть лошади, то наверняка это обученные и хорошо вооруженные воины». Он не был уверен в том, что подобная мысль пришла в голову и всем остальным, но Торгрим не имел привычки лезть со своими советами, когда его об этом не просили.

— Наверняка весь этот чертов сброд явился сюда не из Клойна, — сплюнул Хескульд Железноголовый, выражая всеобщее разочарование и ощущение бессилия.

— Там есть башня, — вспомнил Арнбьерн. — Торгрим, а что ты думаешь?

— Они здесь не из-за башни, — ответил Торгрим. — С башни они могли получить предупреждение за несколько часов, не более. А эти люди собрались здесь задолго до этого. — Все прочие вновь встретили его слова одобрительными кивками.

— Правильно! — воскликнул Старри Бессмертный, который по каким-то причинам держался поблизости, хотя на совет его не приглашали.

В советах берсерка не нуждался никто; само их присутствие, если оно не требовалось для тяжелого боя, было едва ли не отвратительным и уж точно нежелательным. Кровь на груди, руках и волосах Старри засыхала, превращаясь в темно-коричневую корку, отчего он выглядел еще безумнее, чем был на самом деле.

— Что ж, если ирландцы не намерены ничего предпринимать, тогда это должны сделать мы, — заявил Хескульд. — Не можем же мы стоять здесь до тех пор, пока не пустим корни. — И собравшиеся ворчанием подтвердили его правоту.

Торгрим по-прежнему держал меч в руке и сейчас поднял его, собираясь показать на то место, которое счел наиболее уязвимым в стене щитов противника. В этот самый миг на дальней стороне ирландских боевых порядков невидимый лучник выпустил стрелу, целясь в группу мужчин, собравшихся на гребне.

— Вон там… — только и успел сказать Торгрим, когда Железный Зуб дернулся у него в руке и он услышал странный лязг и скрежет металла о металл. Поначалу он даже не понял, что произошло, и опустил взгляд на лезвие своего меча.

Торгрим с изумлением увидел, что железный наконечник угодил точно в край клинка и лопнул посередине, зажав Железный Зуб в крепкие объятия. Стрела, все еще трепетавшая после неожиданной остановки, находилась как раз на уровне его шеи и наверняка пронзила бы ему горло, если бы не раскололась надвое, наткнувшись на его меч.

В многочисленных битвах, больших и малых, в которых довелось принимать участие Торгриму, он повидал немало странного, а зачастую и необъяснимого. Он видел тех, кто умирал, не имея никаких видимых повреждений, и тех, кого сочли мертвыми, обнаружив изуродованными до неузнаваемости, но они жили еще долгие годы после этого. Он видел, как стрелы и копья попадали в самые невероятные места. Однажды две стрелы застряли с обеих сторон его кожаного шлема, словно рога, придавая ему сходство с Одином, как этого бога часто изображают на амулетах. В другой раз копье пролетело у него между ног так высоко, что он почувствовал, как оно скользнуло по его мошонке, в остальном не причинив ему ни малейшего вреда.

Но, несмотря на все это, до сих пор Торгриму не доводилось видеть, как наконечник стрелы расщепляется о лезвие его меча. Вероятность чего-то подобного представлялась ему невообразимой.

— Нет, вы только посмотрите сюда! — воскликнул Хроллейф Отважный, который видел, что произошло.

Остальные столпились вокруг, глядя на необычайное зрелище и с удивлением качая головами. Впрочем, всем им, как и Торгриму, в свое время довелось наблюдать немало диковинок, к тому же были они людьми практичными, привыкшими не давать волю воображению. Все сошлись на том, что происшествие крайне необычное, но потом столь же дружно вернулись к обсуждению куда более животрепещущей проблемы.

Все, кроме Старри Бессмертного. Когда остальные воины отошли в сторону, Старри остался стоять на месте, с выпученными глазами, с раскрытым ртом глядя на расщепленную стрелу, застрявшую на клинке Железного Зуба. Он попытался было заговорить, издал несколько нечленораздельных звуков и ткнул пальцем в стрелу. Торгрим, чуточку смущенный столь пристальным вниманием, перевел взгляд с пальца Старри на стрелу, а потом обратно на его залитое кровью лицо.

— Торгрим, — проговорил наконец Старри. — Торгрим Ночной Волк, боги благословили тебя.

Торгрим улыбнулся и взглянул на стрелу так, словно впервые заметил ее.

— Такие вещи случаются, Старри. Наверняка и тебе доводилось видеть нечто подобное.

А затем, словно для того, чтобы подчеркнуть всю обыденность случившегося, Торгрим сорвал расщепленную стрелу с лезвия своего меча и отшвырнул ее в сторону.

— Нет, такого я еще не видел, — возразил Старри. — Никогда.

Если Старри и хотел развить свою мысль, то сделать этого ему не дали. Внезапно, словно неожиданный раскат грома, над рядами ирландцев прокатился дружный рев. Стена щитов дрогнула и, как живая, покатилась вперед.

— К оружию! К оружию! — закричал Хескульд.

Мужчины, собравшиеся на совет, бросились в разные стороны, каждый к своему отряду, выкрикивая на бегу команду взяться за оружие и изготовиться к обороне. Но их люди не нуждались в подобных напоминаниях. Те, кто еще мгновение назад расслабленно лежал в полудреме на сырой траве, уже были на ногах, держали на левой руке щиты, а правой сжимали мечи, топоры или копья. Они побежали вперед, занимая свои места в линии щитов, которую торопливо выстраивали их командиры.

Арнбьерн и Торгрим бросились вдоль кряжа к тому месту, где на ноги поднимались люди с «Черного Ворона». Торгрим вглядывался в лица, высматривая Харальда, и наконец заметил его в середине поспешно выстроившейся шеренги. Он с неудовольствием отметил, что шлем сына куда-то запропастился, зато в строю тот держался с уверенностью бывалого воина.

Развернувшись, Торгрим едва не столкнулся со Старри Бессмертным, который, очевидно, последовал за ним по пятам вместе с Нордваллом Коротышкой и другими берсерками.

— Мы с тобой, — сообщил ему Старри. — Мы будем рядом с человеком, которого так любят боги.

Времени возражать или вообще ответить что-либо не было. Ирландская шеренга, подобно волне, начинающей разбиваться задолго до берега, врезалась в наспех сформированную оборону викингов. Торгрим почувствовал, как содрогнулась линия щитов норманнов, и над полем повис боевой клич, вырвавшийся одновременно из глоток ирландцев и северян. Викинги отступили на шаг. По рядам прокатился чей-то задушенный крик и тут же оборвался.

— Встречаем их! Ни шагу назад! — закричал Арнбьерн.

Он занял место на дальнем левом фланге стены щитов, но у Торгрима попросту не хватило времени сомкнуть свой щит с остальными, так что теперь он стоял в нескольких футах позади строя, глядя на то, как сражаются другие, но сам в бой не вступал. Рядом с ним Старри, Нордвалл и остальные заполошно озирались по сторонам, сообразив, что на их глазах разворачивается самая настоящая битва, а их оружие бездействует. Старри испустил пронзительный вопль и бросился вперед, к линии сражающихся, мгновенно позабыв о решении держаться рядом с Торгримом.

Впоследствии Торгрим так и не смог объяснить, что случилось потом. Старри подбежал к ближайшему из воинов «Черного Ворона» и в буквальном смысле перепрыгнул через него. Быть может, он поставил ногу ему на поясницу, но Торгрим этого не видел, однако на его глазах Старри взлетел над шеренгой сражающихся, а потом ногами вперед, размахивая топором, обрушился на дальний край стены щитов.

Он пропал из виду, и Торгрим было решил, что видел Старри Бессмертного в последний раз и что после битвы они найдут лишь изрубленные останки полубезумного воина. Скорее всего, его и по останкам-то опознать не удастся. А потом Торгрим решительно выбросил все мысли о Старри из головы.

Ирландцы тем временем теснили викингов — понемногу, шаг за шагом, но безостановочно. Торгрим видел, как ноги его соотечественников, обутые в мягкую кожу, впечатываются в ирландскую землю, пытаясь зацепиться за нее и остановить наступление, видел, как взлетают над их головами в шлемах топоры, копья и мечи, тускло поблескивающие в сумеречном свете. Этого зрелища он не забудет никогда. Раньше он всегда находился там, в гуще боя, стоя в стене щитов или возглавляя атаку выстроившихся «свиньей» воинов. А вот сегодняшнее место — позади сражающихся, где, повернув голову, он мог видеть всю шеренгу норманнов, — было для него внове.

И с этой выигрышной позиции он сразу же разглядел опасность, которая осталась бы незамеченной им, если бы он находился в шеренге щитов и думал только о пяти квадратных футах земли, на которой стоял, да о людях, с которыми сражался за обладание ею. Торгрим видел всадников на флангах, видел, как горячатся и фыркают их приземистые лошадки. Эти хорошо вооруженные воины, расположенные позади линии щитов, воспользовались маневренностью, которую давали им лошади, и обогнули шеренгу сражающихся с обоих флангов. Торгрим смотрел, как они поспешно слезают с седел, готовясь зайти норманнам в тыл и зажать их в кольцо. И тогда им придет конец.

— Назад! — закричал Торгрим. Он побежал вдоль линии воинов, крича на ходу: — Назад! Отступаем на шаг! Медленно и не спеша!

Он не обладал властью, чтобы отдавать приказы даже людям с «Черного Ворона», не говоря уже обо всей армии викингов, но он видел надвигающуюся катастрофу и понимал, что времени на соблюдение субординации у него не осталось.

— Назад, на шаг! Еще на шаг!

И норманны послушались, отступив на шаг назад, а потом и еще на один. Это было дисциплинированное отступление, а не паническое бегство, они медленно пятились по сырой траве, повинуясь властному голосу Торгрима.

Ирландцы разразились радостными воплями, видя, как отступают враги. Но радость их была преждевременной, что Торгрим видел прекрасно, поскольку теперь, какой того и добивался, правый и левый фланги викингов уперлись в отвесные скалы, обрывающиеся к берегу внизу, и самые опытные силы противника, представлявшие наибольшую угрозу для норманнов, больше не могли зайти им в тыл. Итак, фланги уперлись в скалы и остановились.

И тогда то, что начиналось как хитроумный и хорошо исполненный замысел ирландцев, превратилось в кровавую схватку, когда обе линии щитов сошлись насмерть. Воины кричали, сыпали проклятиями, рубили и кололи, получали раны, падали и умирали на скользкой от крови траве. Торгрим заметил одного из воинов «Черного Ворона». Голова у него была почти отрублена, но он по-прежнему стоял в стене щитов, зажатый с обеих сторон своими товарищами слева и справа.

Торгрим поудобнее перехватил Железный Зуб, высматривая место, где мог бы ввязаться в схватку. Он понятия не имел, чем все это кончится. Быть может, они так и будут биться здесь, ирландцы с норманнами, лицом к лицу, пока в живых не останется кто-нибудь один, и тогда его сторона будет объявлена победившей.

Шум битвы превратился в рев, перемежаемый пронзительными воплями, криками, проклятиями и жуткими стонами. И вдруг в нем возник новый источник звука, появилась некая сумятица в стене щитов слева от Торгрима. Оттуда буквально хлынула волна истошных воплей и испуганных криков. Тор- грим знал, что так звучит паника.

«Кто это?» — только и успел подумать Торгрим. И в следующий миг в шеренге ирландцев образовалась огромная брешь, бойцы повалились в разные стороны и доселе нерушимая стена щитов раскололась. В этой бреши появилось жуткое существо из потустороннего мира, с кроваво-красной кожей, сверкающими белыми зубами и волосами, дико торчащими в разные стороны. Оно пронзительно вопило и размахивало боевым топором, описывая им огромные круги. Торгрим ахнул, чувствуя, как пронзил его ледяной холодок страха. В этом мире не осталось ничего, что могло бы напугать его, но эта тварь не принадлежала к миру живых, уж это-то он видел отчетливо.

А потом существо взглянуло на него, глаза их встретились, и оно испустило истошный вопль: «Ночной Волк!» И тогда Торгрим понял, что ошибался. Перед ним был человек из плоти и крови, Старри Бессмертный, который прорубился к ним обратно сквозь вражеские ряды. И открыл викингам путь к победе. Потому что пробить стену щитов было очень трудно, но сомкнуть вновь — практически невозможно.

— Эй вы, там! Ко мне! — закричал Торгрим, обращаясь к воинам в дальнем конце шеренги.

Он понимал, что теперь может снять бойцов с обоих флангов и не нарушить целостность обороны. Но он не стал дожидаться, пока они последуют за ним. Вместо этого он поднял свой Железный Зуб и бросился вперед, к Старри, к бреши в шеренге. Он ворвался в этот разрыв и оказался в самом сердце ирландской линии щитов. Ирландец передним был слишком занят, сражаясь с кем-то из норманнов, чтобы обратить внимание на Торгрима, и первым же прямым ударом Железный Зуб сполна испил вражеской крови.

А сверху на него уже со свистом опускал короткий ирландский меч, и воин, державший его, был невидим в толчее, но Торгрим легко отбил клинок, а потом нанес удар наискось и понял, что попал, когда воин повалился ему под ноги. Зловещее острие копья вонзилось в его щит, и он рванул его влево, заставляя копьеносца потерять равновесие. Торгрим еще успел увидеть широко раскрытые глаза и темные усы, а в следующий миг Железный Зуб вошел воину под ребра, и, пронзительно вскрикнув, тот повалился на колени. Изо рта у него хлынула кровь, и крик захлебнулся.

Кто-то врезался Торгриму в спину, и викинг уже начал поворачиваться, чтобы отразить новую угрозу, по-прежнему глядя перед собой. Краем глаза он заметил длинную жилистую руку Старри и понял, что она вовсе не кроваво-красного цвета, а просто сплошь залита кровью. Это Старри налетел на него сзади, и теперь они встали спина к спине, орудуя мечами, пока ирландцы отчаянно пытались сразить обоих, чтобы заткнуть брешь в стене и столкнуть викингов обратно в море.

Быть может, им это и удалось бы, но тут слева от Торгрима раздался громовой рев, и он мельком увидел огромную тушу Хескульда, который, словно медведь, несся к бреши, а за ним бежали его воины. Они вломились в ряды ирландцев слева и справа от Торгрима, развели концы старавшейся сомкнуться пробоины и всесокрушающей волной обрушились на сражающихся.

Торгрим на миг отвел взгляд, чтобы проследить за атакой Хескульда, и тут же поплатился за это ударом меча в грудь. Острие чужого клинка пронзило кольчугу и прошлось вскользь по боку, но он резким взмахом щита отбил его в сторону. Он ощутил, как на противоходе меч вновь вспарывает ему кожу на ребрах, и нанес ответный удар, проткнув Железным Зубом зеленую тунику врага, и повернул меч, прежде чем вырвать.

Ирландская стена щитов рассыпалась на глазах. Воины, которые всего несколько мгновений назад были уверены в победе, теперь видели, как рушится их оборона по мере того, как все новые и новые викинги вливались в брешь, прорубленную Старри Бессмертным, ту, которой не позволил сомкнуться Тор- грим Ночной Волк. Ирландцы попятились, сначала медленно, а потом все быстрее, и воины в самом тылу, которые могли повернуться к врагу спиной, не рискуя погибнуть на месте, так и сделали. И вот они уже бежали по той самой земле, которую отвоевали совсем недавно, стремясь вернуться под сомнительную защиту монастыря в Клойне.

Это был конец. Любой, кому уже доводилось бывать в бою, знает, что бегство, раз начавшись, уже не остановится, да и тому, кто не бывал, тоже об этом известно. Ирландцы, потеряв от ужаса голову, удирали по дороге, бросая оружие. Раненые хромали следом, но их догоняли викинги и добивали, если раны были серьезными, или же оглушали, чтобы потом продать их на невольничьем рынке.

Армия норманнов устремилась в погоню за поверженным врагом. Они размахивали оружием, вопили, колотили в щиты и гнались за ирландцами добрую четверть мили, прежде чем выбились из сил окончательно. И только тогда они остановились, тяжело дыша и падая на колени, словно загнанные лошади. Они победили, но победа отняла у них последние силы. Они вдоволь напились крови и утолили жажду убийства. По крайней мере, на сегодня.

Глава седьмая

Пусть клинков закаленных

Жало меня поражало,

Мне от отца досталось

Стойкое сердце в наследство.

Сага о Гисли
От усердия Харальд высунул язык и широко раскрыл глаза, впрочем, не отдавая себе в этом отчета. Торгрим сидел на земле, опершись на отставленные назад руки, и смотрел на сына сверху вниз. Он, пожалуй, даже рассмеялся бы, не будь боль настолько острой, а его настроение — настолько мрачным и лишь ухудшавшимся по мере того, как солнце клонилось к горизонту.

В правой руке Харальд сжимал иглу, в ушко которой была продета суровая нитка, сплетенная из сухожилий. Левой же рукой он пытался соединить края раны на рассеченной груди Торгрима. Пальцы Харальда были скользкими от крови, кожа тоже лоснилась ею же, и края раны терялись в кровавом месиве, так что в конце концов Харальд просто изо всех сил сжал пальцы и воткнул иглу в разорванную плоть. Торгрим не издал ни звука.

Игла пронзила кожу, вызвав резкую острую боль вдобавок к тупому жжению двойного глубокого пореза — там, где меч проткнул кольчугу Торгрима, и там, где вышел наружу. Когда Харальд затянул сухожилие, Харальд вцепился пальцами в сырую траву, но по лицу его по-прежнему ничего нельзя было прочесть, и он по-прежнему не издавал ни звука.

— Прости меня, отец, — повинился Харальд. — Больно?

— Нет, — ответил Торгрим, и тогда Старри Бессмертный, сидевший рядом, заметил:

— Разумеется, больно. — Но это была всего лишь равнодушная ремарка, и не более того. С таким же успехом Старри мог отпустить замечание по поводу погоды.

Никто не удивился тому, что берсерки преследовали ирландцев дальше и дольше всех остальных викингов, но вскоре вымотались и обессилели и они. Откровенно говоря, после битвы, когда проходило боевое безумие, берсерки зачастую выглядели самыми изможденными и уставшими. После того как ирландцы бежали с поля боя, Торгрим разыскал Старри. Тот сидел, подобрав под себя ноги, и заливался горькими слезами.

Торгрим долго стоял над ним, не зная, что сказать, но отчего-то понимая, что его присутствие желательно и будет оценено по достоинству. Наконец он спросил:

— Что гнетет тебя, Старри? Погиб кто-то из твоих друзей?

— Нет, нет, — отозвался Старри и вновь захлебнулся слезами, — то есть, да, погиб, и даже не один. Сукины дети, будь они прокляты…

Он поднял глаза на Торгрима. Слезы проложили белые дорожки на его покрытом коркой запекшейся крови лице, и Торгрим подумал: «Я и представить себе не мог, чтобы этот человек выглядел еще более дико, а вот поди ж ты…»

— Да, кое-кто убит, — продолжал Старри, — Хадци Фро- ди. Альф был еще жив, когда я видел его в последний раз, но это ненадолго. А вот я… я… все еще остаюсь в этом проклятом мире, даже когда валькирии у меня глазах уносят моих товарищей с поля боя!

— Ты плачешь, — сказал Торгрим, осторожно подбирая слова, — оттого, что не погиб?

— Разумеется, Ночной Волк! Что еще остается мужчине, как не проклинать судьбу, которая заставляет его оставаться в мире живых, не допуская в чертоги Вальгаллы!

Торгрим кивнул. Честно говоря, он даже не знал, что сказать. Здесь не было ни одного мужчины, включая его самого, кто не был бы твердо убежден в том, что славная смерть на поле брани приведет его к еще более славной жизни в чертогах Вальгаллы Одина. Но, тем не менее, у кого из них эта вера была столь сильна, что заставила бы плакать оттого, что он остался жив? Многие из тех, кто сейчас бездыханным лежал на поле боя в лужах крови, дай им шанс, наверняка предпочли бы отложить путешествие в загробную жизнь еще на несколько лет.

«Аты, Торгрим Ночной Волк?» — спросил себя Торгрим. После смерти жены он потерял радость жизни. Торгрим не хотел умирать, но и жизнь отныне не представляла для него особой ценности. Отчего он стал не менее опасен, чем Старри Бессмертный.

Торгрим машинально оглянулся туда, где один из его спутников с «Черного Ворона» перевязывал порез на руке Харальда. Когда сражение закончилось, Торгрим сразу же разыскал сына. Харальд был с ног до головы забрызган кровью, но лучился от счастья и восторга. Рана на руке, точнее, порез от удара копьем имел жуткий вид, но оказался неглубоким и уже перестал кровоточить к тому времени, как Торгрим нашел мальчика. Харальд даже не подозревал о том, что ранен, пока Торгрим не сказал ему об этом.

«А что будет с Харальдом?» Торгрим любил всех своих сыновей, но вот уже около года они с Харальдом вместе участвовали в набегах, что в корне меняло дело. Торгрим мог равнодушно относиться к себе, равно как и к тем, с кем отправился в плавание, но вот Харальд был ему вовсе не безразличен. Он еще был не готов оставить Харальда одного в этом мире. Мальчик рос не по дням, а по часам. Но он еще не стал взрослым.

Именно поэтому, чтобы помочь Харальду возмужать, Торгрим и сидел сейчас на траве, именно поэтому терпел болезненные и неумелые манипуляции сына с иглой. Каждый воин должен уметь зашивать раны, а практиковаться в этом искусстве было особенно негде, потому что никто же не станет обращаться с подобной просьбой к неумехе. И потому Торгрим настоял, чтобы не кто иной, как Харальд, зашил ему обе раны, полученные в бою. Харальд согласился, хотя и без особого энтузиазма. Откровенно говоря, он пришел в смятение, и руки у него дрожали даже сильнее, чем перед боем.

— Ну вот и все. — Харальд достал нож и обрезал кончик сухожилия. — Готово.

— Хорошая работа, сын, — со всем воодушевлением, на какое он сейчас был способен, сказал Торгрим.

Пожалуй, сам Торгрим зашил бы собственные раны куда быстрее и лучше, но он тем не менее гордился сыном, пусть даже ему нечего было больше сказать в его адрес. Сегодня был как раз тот самый вечер, когда его начало одолевать дурное настроение. Он называл его «черным», и окружающие знали, что в такие минуты от него следовало держаться подальше. Оно наваливалось на него отнюдь не каждый вечер, но довольно частой, как правило, после хорошей драки. Эта черная хандра не всегда несла с собой волчьи сны, но и такое тоже случалось нередко. Пребывая во власти этой меланхолии, Торгрим не просто становился плохим товарищем — его следовало избегать как чумы. Именно из-за этой хандры он и заслужил прозвище Ночной Волк.

Старри оглянулся на него.

— Хорошенький же шрам ты заработал себе на память, Торгрим, — заметил он.

Старри выглядел уже куда лучше, чем после сражения. Немного придя в себя и справившись с горечью, вызванной тем, что он остался жив, Старри вместе со своими товарищами отправился к воде и искупался, смыв с себя кровь и боевое безумие. Затем они расчесались, накинули на себя туники и теперь выглядели настолько нормальными, насколько это вообще было возможно.

Некоторые берсерки погибли, как и говорил Старри. Но большинство уцелело. Нордвалл Коротышка получил несколько жутких ран, но все они были не смертельными. То же самое можно было сказать и об остальных. Торгрим всегда удивлялся тому, как можно отправляться на битву с полным презрением к собственной жизни, а потом выходить из нее целым и невредимым, отделавшись несколькими царапинами. Наверное, в этом и заключался весь фокус.

Торгрим сел, а потом и встал. Боль в груди была мучительной, и он испугался, что рана вновь открылась, но, опустив на нее глаза, убедился, что Харальд, пусть неуклюже и грубо, но все-таки постарался на славу. Подхватив свою тунику, которая валялась на траве, он натянул ее через голову, радуясь уже тому, что свободного покроя одежду можно набросить на себя без труда. Харальд тоже встал, не зная, следует ли помочь отцу или нет. Он протянул было руку, но тут же отдернул ее.

— Прости меня, Харальд, но мне нужно пройтись немного, — сказал Торгрим.

Харальд кивнул. Юноша знал, что он имеет в виду. Как только солнце скроется за горизонтом, наступит то самое время суток, когда общество Торгрима станет опасным для людей.

Вскоре владельцы драккаров и предводители отрядов соберутся вновь, чтобы решить, что делать дальше. Они столкнулись с намного более ожесточенным сопротивлением, нежели рассчитывали, и теперь их противник укрылся за стенами круглого форта, который окружал Клойн. Хватит ли у викингов сил, чтобы взять его? И стоит ли монастырь новых усилий и крови? Или, быть может, им лучше вернуться на свои корабли и напасть на другой, менее подготовленный город? Все эти вопросы были очень важными, но сейчас они Торгрима не волновали.

Он шагал по полю, когда на холмы уже начала опускаться ночная мгла, мимо воинов, разжигающих костры, лежащих в изнеможении, ухаживающих за ранеными или со стонами отдающих душу богам. Он миновал их всех и направился к далекому городку Клойну, где, как он видел, уже горело несколько костров. Усевшись на землю, он подобрал под себя ноги и стал смотреть на город. Вдруг он понял, что не один, и ощутил рядом с собой чье-то присутствие. Оглянувшись, он обнаружил, что в траве на расстоянии футов пятнадцати от него сидит Старри Бессмертный. Он молчал и даже не смотрел на Торгрима. Он просто сидел рядом.

В обычных условиях Торгрим, охваченный черной хандрой, никого не потерпел бы рядом с собой. Да, разумеется, в такие минуты ему случалось оказываться или на борту корабля, или в тесном маленьком домике, укрываться от непогоды вместе с другими, и тогда рядом были люди, но они старались держаться от него подальше, и этого было довольно. Но никто и никогда еще не пытался намеренно составить ему компанию в такой час.

Однако теперь он вдруг обнаружил, что присутствие Старри кажется ему совершенно естественным, оно не раздражало и не успокаивало его, будучи такой же неотъемлемой частью окружающего мира, как опускающаяся на холмы ночь или умеренная погода, которую совершенно не ощущаешь. Не сказав ни слова, Торгрим отвернулся и стал смотреть вдаль в сгущающихся сумерках.

Серый вечер постепенно перешел в ночь, а Торгрим все сидел и смотрел вдаль, затем — в бархатную темноту, бездонную глубину которой расцвечивали лишь немногочисленные островки яркого и колеблющегося света, костры да факелы на стенах далекого города. Он чувствовал, как в нем клубится тьма, разрастаясь и поглощая его. Мысли его были беспорядочными и отрывистыми, в голове не осталось ни единого слова, по крайней мере на языке, понятном человеку. Тело его замерло в полной неподвижности, и он обратился в слух, чувства и инстинкты.

А потом, немного погодя, хотя он утратил ощущение времени, он вдруг понял, что бежит, бесшумно скользя по поросшим травой холмам и стараясь оставаться в тени. Он чувствовал себя молодым, сильным и ловким. Рана в груди больше не болела. Впереди лежал монастырь Клойна и маленький городок, который прилепился к нему. Воздух благоухал запахами, которых он не замечал ранее: огня в очагах, жареного мяса, мужчин и женщин (теперь он знал, что они пахнут по-разному), свежевскопанной земли, гниющей соломы на грязных полах домов. И страха.

Он подобрался ближе, ничего не боясь, но осторожно обходя места, где жили люди. Ночь выдалась облачной, но не совсем уж непроглядной. Грязные стены форта были уже совсем близко, заслоняя тусклый свет над головой. На самом их верху были вбиты заостренные колья, образовывавшие частокол, который должен был выпустить кишки тем, кто вздумал бы напасть на город. Над невидимым отсюда монастырем вздымалась темная башня, похожая на какого-нибудь сказочного великана, стоящего на страже окрестностей.

Теперь ему стали слышны голоса, доносящиеся из форта. Смысл слов от него ускользал, зато он чувствовал интонацию. Она выдавала гнев и снова страх. Там двигались люди, много людей. Он чувствовал запах лошадей и слышал стук их копыт по мягкой земле. Вот раздался лязг оружия. Вдоль стен тянулась голая полоска истоптанной земли, очевидно, служившая дорогой. Торгрим, стараясь держаться от нее подальше, нырнул в неглубокую балку, тянувшуюся параллельно форту, и вновь бесшумно заскользил в тени.

В конце концов он вышел к тому месту, где ровную громаду крепостных стен до самого верха раскалывали массивные деревянные ворота в двадцать футов шириной, столь же несокрушимые, как и стены. По обеим сторонам ворот на стенах стояли вооруженные люди с факелами, а на земле внизу горели костры, так что никто, даже Торгрим Ночной Волк, не смог бы подобраться к ним незамеченным.

Затаившись, он стал наблюдать. Вдруг ворота распахнулись, и оттуда вышла колонна людей в некоем подобии боевого порядка. Торгрим напрягся и отполз поглубже в тень. Вновь зазвучали голоса, и Торгрим уловил гнев и досаду в незнакомых словах. То, что вооруженные люди вышли из форта, означало нечто очень важное, но он не понимал, что именно.

Идущие строем люди не издавали ни звука, у них не было факелов или иного источника света, и они вышли из форта на дорогу, тянущуюся вдоль стен. Возглавляли колонну двое всадников. Лошади мотали головами, а одна даже заржала, почуяв поблизости Торгрима, но тот не шелохнулся, а всадник ласково потрепал ее по шее, и они проехали мимо.

Конники повернули на север и вскоре скрылись в темноте, а колонна последовала за ними. Им понадобилось несколько минут, чтобы выйти из форта. Они шли в полном вооружении, держа щиты на сгибе локтя и копья на плечах. А потом огромные ворота закрылись за ними с грохотом и лязгом, накрепко и бесповоротно. Торгрим, не покидая балки, скользнул вслед за уходящими людьми. Море лежало к югу от них, он чувствовал его вездесущий запах, но они направлялись вовсе не к морю. Эти люди уходили в совершенно другом направлении.

Торгрим последовал за ними, держась в придорожной тени. Мужчины шагали походным маршем, некоторые прихрамывали из-за ран, полученных во время дневного сражения. Здесь запахи были острыми и едкими. Пот и шерсть, кожа, железо, лошади. Встревоженные взгляды обшаривали темноту. Но строя не нарушил никто.

За воротами колонна свернула на широкую, изрытую колеями дорогу — главный тракт, соединяющий Клойн с северными землями. Торгрим пригнулся и затаился, наблюдая, и вдруг какое-то движение привлекло его внимание. Два человека шли вдоль стены форта, тоже следя за удаляющейся колонной. Они не прятались; один даже держал в руке факел. Вот они приостановились на мгновение, а потом повернулись и шагнули к огромной земляной стене.

Здесь эти люди вновь остановились, и один постучал по стене рукоятью своего меча. Звук получился звонкий, так стучит железо по дереву, а не по земле. Он быстро стукнул два раза, сделал паузу и постучал снова. В стене, совершенно невидимая, распахнулась маленькая дверь, и оттуда хлынул слабый свет. Двое мужчин нырнули внутрь, дверь закрылась, и Торгрим Ночной Волк проснулся.

Глава восьмая

Прежде был выбор

Вождей превосходных —

Ныне лишь с волчьим

Хвостом я остался.

Сага о союзниках[116]
Старри Бессмертный по-прежнему был здесь. Он сидел на том же самом месте, как и тогда, когда Торгрим повернулся к нему спиной, прежде чем заснуть, или провалиться в свои волчьи сны, или что там с ним случилось на самом деле. Сам он этого не знал, как не знал с самого начала, и все тут. Он просто был здесь, а в следующий миг оказался в другом месте. Рана в груди пульсировала болью.

— Ты вернулся, — непринужденно заметил Старри. Похоже, помимо битвы, ничто не могло привести его в изумление.

— Я был…

Торгрим огляделся. Безлунная облачная ночь, тусклый свет льется откуда-то сверху, вдали, у форта, подрагивают огоньки. Он вернулся из своего волчьего сна. И точно знал, что еще никто и никогда не сидел вот так, рядом с ним, как Старри Бессмертный, пока в своем сне он был волком.

— Я был… здесь? — спросил Торгрим.

Волчьи сны позволяли ему видеть и понимать многое, но он не знал как. Однако, если он надеялся получить вразумительный ответ, то обратился не к тому человеку. Старри лишь пожал плечами:

— Не могу сказать, был ли здесь Торгрим или нет. А вот Ночной Волк, сдается мне, рыскал где-то в полях.

Они посидели в молчании еще немного, пока Торгрим смотрел на далекий Клойн. Он ощущал странное умиротворение, чего с ним раньше не бывало, когда он возвращался из своих волчьих снов. Торгрим спросил себя: уж не Старри ли Бессмертный тому причиной, не окутал ли он его своими чарами, пришедшими из потустороннего мира?

— Что ты видел? — негромко поинтересовался Старри.

Перед внутренним взором Торгрима поплыли видения из сна.

— Они ушли. Тяжеловооруженные пехотинцы. Они ушли. Маршем на север.

Молчание.

— Почему они так поступили? — спросил Старри.

И вновь молчание.

— Не знаю. Но я не думаю, что все эти мужчины были из одного места. Быть может, они решили, что сделали достаточно для Клойна и теперь отправились защищать свои дома.

Торгрим взглянул на Старри, и тот медленно кивнул в ответ.

— Это разумно, — протянул берсерк.

Торгрим вновь обратился к своим волчьим снам, образы которых встали у него перед глазами. Вот он нахмурился и отвел глаза, но потом пристальнее всмотрелся в очередную картинку. Чем больше он вглядывался в нее, тем ярче она становилась и тем сильнее он убеждался в ее важности.

— В чем дело? — поинтересовался Старри.

— Я видел и кое-что еще, — сказал Торгрим.


Арнбьерн Белозубый спал. День выдался долгим, начавшись в предрассветные часы, когда драккары еще только готовились к атаке, и растянулся вплоть до жестокой битвы. Меч Арнбьерна вволю испил крови, и никто не мог бы обвинить его в том, будто он уклонялся от боя. А вот Торгрим, как он успел заметить, в самом начале схватки не торопился даже встать в стену щитов.

Он забылся сном, думая о том, что Торгрим все-таки сыграл свою роль до конца и проявил себя с самой лучшей стороны. Он слышал, с каким восторгом отзывались о Ночном Волке его люди. В последний раз он видел его, когда ирландцы перешли в наступление, и Торгрим держался позади оборонительных порядков викингов, что, конечно, никуда не годилось. Но потом, через какие-то несколько секунд, на них навалились ирландцы, и Арнбьерну стало уже не до Торгрима.

Но, очевидно, Торгрим искупил свою вину, что было очень хорошо, поскольку теперь в представлении людей с «Черного Ворона» и других кораблей они были связаны воедино — Арнбьерн и Торгрим. Арнбьерн пошел на риск, впрочем, тщательно рассчитанный, приглашая Ночного Волка присоединиться к своему экипажу. Он решился на это потому, что намеревался повысить свой собственный статус, заручившись поддержкой воина из Вика. Репутация Торгрима была хорошо известна в Дуб-Линне, и Арнбьерн надеялся, что толика славы Ночного Волка перепадет и ему.

Однако все могло обернуться и по-другому — Торгрим мог подвести Арнбьерна или, хуже того, затмить его. Но пока что все вроде бы шло так, как он и задумывал. Арнбьерн — предводитель, а Торгрим — его хирдман. Хотя на деле все обстояло по-иному. Назвать Торгрима хирдманом — значило предположить, что он был неизменной и неотъемлемой частью хирда Арнбьерна, его личной дружины отборных воинов. Тогда как на самом деле Торгрим таковым не являлся. Ночной Волк был частью фелага, сообщества мужчин, которые нанялись на «Черный Ворон» для этого плавания. Они принесли клятву верности Арнбьерну и друг другу только на то время, пока длится их путешествие. Но ведь это не означало, что лучик славы Торгрима не падет и на Арнбьерна.

И потому Арнбьерн не просто спал, а спал крепко. В этот день битвы не случилось ничего такого, чтобы потревожило бы его покой, да еще и внешние обстоятельства тому способствовали. В отличие от рядовых викингов, которые спали прямо на сырой земле, завернувшись в шкуры, Арнбьерн лежал на раскладной кровати, столбики которой были вырезаны в форме голов скалящихся зверей. Сама кровать, его оружие, доспехи и морской сундучок располагались в шатре из ткани в красно-белую полоску, который его рабы доставили с «Черного Ворона» и разбили сразу же, как только он убедился, что ирландцы бежали и больше не вернутся.

Арнбьерну снилось, будто он спорит с кем-то, и тут в спор вступил кто-то третий. Хотя смысл слов от него ускользал, равно как и предмет спора (с таким же успехом это могли быть переговоры), Арнбьерн одерживал несомненную победу, ловко парируя все их риторические выпады. Его охватило ощущение эйфории и торжества. И вдруг, совершенно неожиданно, он перестал побеждать. Его аргументы разбивались один за другим, он стал косноязычен и неубедителен, и на лицах мужчин, с которыми он пререкался, появились издевательские ухмылки. Эйфория сменилась паникой.

С криком проснувшись, он окинул диким взором палатку, тускло освещенную одной свечой, которую он приказал не гасить на ночь. Голоса, оказывается, доносились снаружи. Один из них принадлежал Храфну Троллю, часовому, поставленному оберегать сон своего повелителя. В его собеседнике Арнбьерн узнал Торгрима сына Ульфа, который, очевидно, хотел поговорить с ним, но натолкнулся на яростное нежелание Храфна будить ярла, что было с его стороны вполне естественно.

— Храфн! — окликнул часового Арнбьерн. — Все в порядке. Торгрим может войти.

До Арнбьерна донеслось негромкое ворчание, затем звук шагов, и в палатку вошел Торгрим. Он был явно раздражен.

— Торгрим! Прости меня. — Арнбьерн встал, протянул руку гостю, и тот пожал ее. — Храфн всегда лишь исполнял свои обязанности. Я должен был сказать ему, что ты имеешь право видеть меня в любое время дня и ночи.

Торгрим недовольно фыркнул.

— Не понимаю, для чего вообще нужен часовой. Ты находишься в окружении трех сотен своих соотечественников.

— У мужчины всегда есть враги, — возразил Арнбьерн, — даже среди друзей. — Благодаря частому употреблению ответ вышел гладким и убедительным. — Но садись же, прошу тебя, добавил он, показывая на раскладной стул.

Торгрим сел и огляделся с таким видом, словно впервые столкнулся с подобной роскошью. Арнбьерн опустился на край постели. Торгрим прочистил горло. Он явно не знал, с чего начать. Это было на него не похоже. Вообще-то он не отличался многословием, зато знал себе цену и держался весьма уверенно. Арнбьерн ждал.

— Скажу тебе правду, Арнбьерн, — наконец заявил он. — У меня бывают особенные сны, бывают с тех самых пор, как я стал мужчиной, и в них я вижу разные вещи. Сегодня я тоже видел сон и наблюдал за тем, как ушла из Кдойна тяжеловооруженная пехота. Они отправились маршем на север, оставив город практически без защиты.

Арнбьерн кивнул и надолго задумался, прежде чем ответить.

— Говоришь, это всего лишь сны? Я слыхал о них. Не обижайся, прошу тебя, но люди говорят о тебе. Они говорят о Ночном Волке.

— Сны, да… Не знаю, — коротко бросил Торгрим, и голос его прозвучал куда резче, чем он намеревался. Помотав головой, он начал снова: — Не знаю, сны ли это или что-нибудь другое. Но вся штука в том, что они всегда сбываются, и я видел, как воины покинули Клойн. Мы должны немедленно атаковать форт, всей армией. Мы застанем их врасплох и с легкостью захватим в плен.

— Воины могли уйти, но стены-то остались на месте.

— Я видел и кое-что еще. Внутрь можно попасть и другим способом: через потайную дверь. Думаю, что смогу заставить их открыть ее. Я и дюжина добровольцев. Мы можем проникнуть в форт через потайной ходи открыть главные ворота, чтобы впустить остальных.

— Но это же безумие! Вас всех наверняка убьют.

— Не убьют, если мы будем действовать быстро, а остальная армия будет отвлекать их. И если у меня будет дюжина надежных помощников.

Арнбьерн уставился в темноту сквозь откинутый полог палатки и надолго задумался. Торгрим мог внушать уважение, но своих людей под рукой у него не было, как и корабля, кстати. Реальной властью он не обладал. И решение о том, будут они действовать или нет, предстояло принять ему, Арнбьерну.

— Ты же понимаешь, Торгрим, что сам я не могу отдать приказ армии наступать, — сказал он наконец. На время этого похода мы принесли клятву верности Хескульду Железноголовому.

— Разумеется. Но если ты разбудишь Жедезноголового и остальных, а потом объяснишь положение дел, то они последуют твоему совету. Я сам могу поговорить с ними, если хочешь.

Арнбьерн принялся взвешивать все последствия того, что предлагал Торгрим. Если Торгрим прав и Арнбьерн ввяжется в это дело, то станет героем. А вот если Торгрим ошибается, то Арнбьерн обречет армию на поражение. В лучшем случае это обернется для него унижением, в худшем случае смертью.

Можно ли доверять Торгриму? Тот явно верил всему, что говорил, но даже он сам не знал, откуда пришло к нему это знание и чем оно было — сном, видением, ниспосланным богами, или чем-то еще. Тонкой ниточкой, на которой будет подвешена судьба целой армии.

— Нет, Торгрим, прости меня, но я не могу поддержать твое предложение. — Арнбьерн выставил перед собой руку, заставляя умолкнутьТоргрима, который уже готов был разразиться протестами. — Я верю тебе. Верю. Но просить Хескульда и остальных рискнуть всем на основании твоих… снов это уже слишком.

Торгрим взглянул ему в глаза и ничего не сказал. Арнбьерну вдруг стало не по себе.

— Уверен, ты меня понимаешь, — продолжал Арнбьерн, чтобы стряхнуть наваждение и нарушить молчание. — Ярлы соберутся на встречу утром, чтобы решить, что делать дальше. И тогда ты сможешь выступить перед ними. Но я настаиваю на том, что это твое предложение должно подождать до утра.

Тут Арнбьерну пришло в голову, что другие, вероятно, поддержат этот план, который вполне может увенчаться успехом, и тогда его сочтут слабаком за то, что он придерживался противоположного мнения. Нет уж, такие вещи надо давить в зародыше.

Торгрим еще долго сидел на раскладном стуле, явно раздумывая, а не добавить ли что-либо еще. Наконец он встал.

— Очень хорошо, Арнбьерн, — бесстрастно произнес он, и в голосе его не было ни гнева, ни горечи, ни облегчения. — Подождем до утра. — С этими словами он вышел из палатки, причем так стремительно, что огонек свечи испуганно заметался в движении воздуха и едва не погас.

Глава девятая

Шлем-Страшило не защитит

В схватке смелых;

В том убедился бившийся часто,

Что есть и сильнейшие[117].

Речи Фафнира[118]
До рассвета оставалось еще несколько часов, и маленький отряд, состоящий примерно из дюжины воинов, осторожно двигался по низинам и балкам, стараясь держаться в тени и подбираясь к стенам крепости Клойн. Первым шел Торгрим. За ним на длинных, как у аиста, ногах-ходулях вышагивал Старри Бессмертный, по пятам за которым, в свою очередь, топал Харальд, приземистый и широкоплечий. Торгрим видел, что Харальд старается вытеснить Старри со второго места, на что берсерк не обращал ни малейшего внимания.

Торгрим принял решение, едва выйдя из шатра Арнбьерна. Он не мог обратиться к Хескульду Железноголовому через голову Арнбьерна, это было бы неправильно, но Арнбьерн не мог запретить ему отправиться в Клойн, если таково его желание, и взять с собой столько добровольцев, сколько потребуется.

— Берсерки пойдут с тобой, можешь даже не сомневаться, — заявил Старри, когда Торгрим объяснил ему свой план.

Так оно и получилось — уже через десять минут они были готовы к выходу, вооруженные до зубов и переминающиеся с ноги на ногу с тем нетерпеливым выражением на лицах, с каким собака ожидает команды хозяина. Торгриму пришло в голову, что, пожалуй, берсерки были не лучшими кандидатами на участие в предстоящей вылазке, но тут уж ничего поделать было нельзя. Они оказались единственными, на кого он мог рассчитывать, да и то потому, что Старри отчего-то решил держаться рядом с ним.

Заодно Торгрим разбудил и Харальда, который, в отличие от берсерков, никак не желал просыпаться, но, уразумев наконец, что от него требуется, стряхнул с себя сон и был готов уже через пару минут. И вот теперь они крадучись двигались в ночи.

У Торгрима был план или, по крайней мере, идея, которая при нужде могла сойти за таковой: проникнуть в крепость через маленькую дверь, сохранять в тайне свое присутствие насколько возможно, открыть главные ворота и удерживать их в таком положении. Как только створки распахнутся, в форте неизбежно воцарятся хаос и паника, что, как надеялся Торгрим, привлечет внимание норманнов.

Он попытался объяснить свои резоны берсеркам, но те, едва начав слушать, буквально сразу же потеряли интерес к его объяснениям. Такие вещи, как планы, их ничуть не занимали.

Пригнувшись, воины маленького отряда крались вдоль гребня невысокого холма, который укрывал их от взглядов часовых на стене форта. Отблески света подсказали Торгриму, где стражники разожгли костры у главных ворот, и он обошел это место по широкой дуге, после чего вновь подобрался к кряжу в сопровождении Старри и Харальда.

— Вон там, сразу же за кругом света, мы по одному пересечем открытое пространство и доберемся до стены форта, — пояснил он.

— Так близко к кострам? А почему не подойти к форту с северной стороны, где света нет вообще? — пожелал узнать Харальд.

— Потому что там у стражников на стенах глаза уже привыкли к темноте. А здесь костры высветят любого, кто захочет подойти к главным воротам, но при этом разглядеть, кто крадется в тени, будет очень трудно.

Они пригнулись и вновь двинулись вдоль хребта холма, но, пройдя еще футов двадцать, Торгрим снова подал команду остановиться.

— Первым пойду я, — вызвался Старри, пожалуй, слишком нетерпеливо и слишком громко. Харальд было запротестовал, но Торгрим поднял руку.

— Первым пойду я, — отрезал он. — Харальд — следующий. А потом, Старри, ты по одному начнешь отправлять своих людей. Сам пойдешь последним.

Он не стал дожидаться возражений, чуть ли не ползком перебрался через высокий гребень и принялся спускаться по склону. Роса быстро намочила его кожаные сапоги. На левой руке у Торгрима висел щит, и он старательно придерживал его, чтобы тот не лязгнул о рукоять Железного Зуба и не выдал его стражникам.

Трава сменилась утоптанной землей, когда он добрался до расчищенного участка, окружавшего форт по периметру, совсем так, как он видел в своем волчьем сне. Сторожевые костры у ворот горели ярко, и он избегал смотреть на них. Пригнувшись, он стремглав пересек открытое пространство, напряженный, в любой миг ожидающий окрика, но ослепительное пламя костров, треск углей, звуки ночи и просто поздний час, когда бдительность неизбежно ослабевает, надежно укрыли его от глаз любого наблюдателя.

Прижавшись к земляной стене, которой была обнесена деревушка Клойн, он немного подождал, переводя дыхание, и стал смотреть в том направлении, откуда пришел. Открытое пространство уже пересекал Харальд. Он также добрался до стены незамеченным и распластался на ней, пока Торгрим наблюдал за тем, как в темноте к ним приближается приземистая фигура Нордвалла Коротышки.

Торгрим вдруг улыбнулся про себя и покачал головой, осознав всю драматическую нелепость ситуации. «Ну и для чего я отправился в этот дурацкий и рискованный набег? — спросил он себя. Впрочем, ответ был ему хорошо известен: — Чтобы поскорее покончить с этими дурацкими и рискованными набегами».

У себя дома в Вике он располагал такими богатствами, которых обычному человеку хватило бы на несколько жизней. На своем веку ему довелось пережить такие приключения, о каких остальные могли только мечтать. Все, казалось1 бы, на этом можно и остановиться. Но попасть домой они с Харальдом могли только с помощью Арнбьерна, а тот не намеревался отправляться в обратный путь, не разжившись изрядной добычей.

«Сейчас я ничего так не хочу, как покончить со всем этим и вернуться домой, — думал Торгрим, — но, чтобы найти для этого средство, придется еще раз взяться за меч. Ну, значит, так тому и быть».

Последним открытое пространство проскочил Старри и всем телом прижался к стене. Торгрим подался к нему и увидел, как Старри кивнул в темноте. Все бойцы были уже на этой стороне. Движения Старри понемногу становились все более дергаными и нервными. В нем просыпался берсерк.

Торгрим положил было ладонь на рукоять Железного Зуба, но потом сообразил, что сейчас ему требуется совсем другое оружие. Опустив руку, он вынул длинный кинжал, который носил в ножнах на правом бедре, и двинулся вперед, держась поближе к стене и время от времени задевая ее щитом. Он был уверен, что теперь их никто не заметит, — внизу, у подножия стены форта, лежала густая тень, и любому стражнику пришлось бы далеко перегнуться наружу, чтобы разглядеть их.

Но, кто бы ни остался в Клойне, они будут опасаться нападения со стороны поля, а не от подножия.

Они обогнули угол форта, пройдя четыреста футов. И еще четыреста. Торгрим пытался прикинуть, где может находиться эта потайная дверь, но теперь он смотрел на стену под совсем другим углом. Они двигались почти на ощупь в сплошной темноте, и лишь с одной стороны над ними нависала мрачная громада крепостной стены. А потом рука Торгрима коснулась края деревянной рамы, он замедлил шаг, а вслед за ним остановились и остальные. Он провел ладонью по полотну двери, и контуры ее начали медленно проступать из темноты. Все, они были на месте.

Торгрим протянул свой щит Харальду и поудобнее перехватил кинжал. Согнув руку в локте, он дважды коротко постучал рукояткой по двери, сделал паузу и стукнул в третий раз, совсем так, как тот человек в его волчьем сне. Он подождал. Изнутри не доносилось ни звука. Лишь сзади неслышно переступали с ноги на ногу берсерки, которым не терпелось добраться до врага. Вокруг по-прежнему царила мертвая тишина. Где-то вдали заквакали лягушки. И вдруг с другой стороны раздался приглушенный скрип засова и скрежет петель. Дверь распахнулась.

Торгрим шагнул в дверной проем и оказался лицом к лицу со стражником, который отпер ему дверь. Спросонья тот выглядел злым и недовольным, но только до того момента, пока не сообразил, что Торгрим — никакой не ирландец. Ночной Волк видел, как на лице его промелькнула череда сменявших друг друга чувств — удивление, смятение, гнев, страх. Левой рукой он схватил стражника за тунику, выдернул его из проема и обратным движением правой руки вцепился ему горло. Извиваясь в конвульсиях, тот беззвучно рухнул на землю.

Харальд вернул отцу щит. Тот повесил его на левую руку, а правой во всю ширь распахнул дверь. Где-то здесь должен быть еще один стражник, в этом Торгрим не сомневался. И точно, тот как раз поднимался с небольшой лавки, и на лице его было написано то же самое полусонное раздражение. Торгрим оглушил его ударом щита по голове и перешагнул через упавшее тело, а шедший следом за ним Харальд прикончил стражника тем же способом, которым его отец расправился с первым.

Итак, они проникли внутрь крепости. Торгрим двинулся вдоль стены, стараясь держаться в тени, обшаривая взглядом небольшой поселок во внутреннем дворе форта Клойн. В тусклом свете луны, которую то и дело закрывали облака, он разглядел смутный и грозный силуэт башни и спросил себя, а не заперлись ли люди внутри, воображая, что находятся в безопасности, и не втянули ли лестницы сквозь высокие двери сразу же после того, как тяжеловооруженная пехота покинула город. Насколько он мог судить, в башне запросто поместился бы весь Клойн. До сих пор ему попались лишь два ирландца. И оба были уже мертвы.

Он двинулся дальше, быстро и осторожно, ступая совершенно бесшумно. И вдруг до его слуха донесся какой-то странный скребущий звук, который могла бы издавать мышь или крыса, только более громкий, и, казалось, он раздавался где-то совсем рядом. Торгрим остановился и обернулся. Нордвалл Коротышка грыз край своего щита, пытаясь удержать себя в руках. Торгрим заметил, что и остальным берсеркам становится все труднее владеть собой. Харальд тоже обратил на это внимание и метнул на отца выразительный взгляд, словно бы говоря: «Не представляю, что мы будем дальше с ними делать…»

— Терпение, ребятки, терпение, осталось совсем немного, — громким шепотом произнес Торгрим и двинулся вперед.

Он видел, как по верхнему краю стены, в двадцати футах у них над головой, расхаживают вооруженные люди, но они смотрели наружу, в темноту, а не на внутреннее пространство городка. Да и с чего бы им смотреть в другую сторону?

Норманны шли быстро. Торгрим едва не упал, наткнувшись на редкую изгородь из жердей, обозначавшую границу чьей-то собственности. Примерно в двухстах футах от стены он различил круглую деревянную постройку — должно быть, жилище какого-то крестьянина, увенчанное конусообразной соломенной крышей. Он остановился и вновь осмотрелся, пытаясь определить свое местоположение. Отсюда он мог разглядеть около десятка одинаковых домиков, каждый из которых был окружен клочком возделанной земли. Диаметр форта составлял примерно четверть мили, и, по расчетам Торгрима, крепостные стены могли вместить от двух до трех дюжин подобных домишек, включая высокую деревянную церковь, очертания которой он разглядел справа от башни.

Город по центру рассекала широкая дорога, и Торгрим на мгновение заколебался, а не пойти ли по ней в открытую, с таким видом, словно они имеют на это полное право. Иногда лучше всего прятаться на открытом месте. Но, немного поразмыслив, он все-таки решил не рисковать. Вместе этого он перевалился через изгородь на другую сторону. От удара о землю его грудь пронзила острая боль, и он понял, что разбередил рану. Двинувшись дальше, он услышал, как остальные последовали за ним.

Еще один забор. Они перебрались через него, и вдруг Торгрим услышал звук, которого боялся больше всего и которого с замиранием сердца ожидал с той самой минуты, как только они вошли в маленькую дверь, оставив за собой мертвого стражника. Неподалеку раздалось глухое и угрожающее рычание, пока еще слишком низкое, чтобы взывать тревогу, но становившееся все громче.

— Проклятье! — свистящим шепотом выругался Торгрим.

Одним слитным движением он сунул в ножны кинжал и обнажил Железный Зуб. Не успело лезвие сверкнуть в тусклом лунном свете, как рычание перешло в громкий заливистый лай, недвусмысленно говорящий о том, что опасность близка.

«Надеюсь, эта чертова тварь сидит на привязи», — подумал он, ускоряя шаг. Но, к несчастью, пес оказался на свободе. Он уже несся к людям от ближайшего домика, причем в темноте виднелся только его гигантский силуэт и оскаленные зубы. Примерно за десять футов до одного из берсерков по имени Йокул он взвился в прыжке, но все его усилия привели лишь к тому, что в полете его встретил меч Йокула, вспорол ему брюхо и отшвырнул его в сторону.

Своим надсадным лаем псина, однако же, разбудила все окрестных собак. Сначала отозвались те, что охраняли покой близлежащих домиков, но потом проснулись и принялись вторить им собаки уже всей деревни, так что вскоре викингам стало казаться, будто на них ополчились все псы Западного мира.

— Сколько же… чертовых… собак… держат… эти чертовы… ирландцы? — захлебываясь словами, прошипел Старри.

— Идем дальше. Нам нельзя терять времени, — в полный голос произнес Торгрим, поскольку таиться уже не имело смысла.

Перепрыгнув через ближайшую изгородь, он пробежал через дворик и устремился к следующему частоколу. Теперь сквозь лай собак он явственно различал уже и людские голоса, а в разных концах поселка один за другим вспыхивали факелы.

Впереди показались главные ворота, подсвеченные огнем костров, разведенных по обе стороны от них. Рана в груди отзывалась острой болью на каждый его шаг, и он уже чувствовал, что туника начинает намокать от крови. Кольчугу он надевать не стал, как и Харальд, поскольку ирландцы кольчуг не носили и характерный металлический лязг ее звеньев выдал бы их с головой. Впрочем, сейчас, на бегу, с трудом переводя запаленное дыхание, он ничуть не жалел об ее отсутствии.

— Берегитесь собак! — не оборачиваясь, крикнул он. — Сейчас они спустят их с привязи!

Ирландцы знали лишь то, что внутри крепости оказались чужаки, но сколько их и где они находятся, они еще не выяснили. «Вместо того, чтобы организовать оборону, они пока что ограничатся тем, что спустят на нас собак, — решил Торгрим, — чтобы те обнаружили неприятеля и заставили его залечь». Именно так поступил бы на их месте и он сам.

Они находились уже в футах пятидесяти от ворот и бежали по открытому месту безо всяких заборов и изгородей, когда их наконец заметили стражники на стенах. Торгрим не знал ни слова по-ирландски, но заполошные крики, отчаянные жесты и щелчки накладываемых на тетиву стрел говорили сами за себя.

До ворот оставалось тридцать футов, когда Торгрим увидел собак. Их было не меньше десятка, они мчались с разных сторон, распластавшись в беге, захлебываясь лаем и лязгая клыками.

Молот Тора! Он не хотел останавливаться, пока они не доберутся до главных ворот и не распахнут их. До той поры о помощи главных сил приходилось только мечтать. А еще они не могли позволить, чтобы стражники преградили им путь к воротам. Но если они и дальше будут бежать, то собаки просто догонят их и разорвут на куски.

— Стена щитов! Делаем стену! — закричал он, пытаясь остановиться и пробежав по инерции еще несколько шагов.

Едва он успел вскинуть свой щит, как одна из собак прыгнула прямо на него, оскалив клыки. Из ее распахнутой пасти летела пена. Он принял ее на щит и отшвырнул в сторону, одновременно рубя мечом другую. Он надеялся, что его люди успеют образовать нечто вроде оборонительного круга и, быть может, даже отступить к воротам, не подпуская к себе собак.

Откуда-то слева, из темноты, на него прыгнула еще одна собака. Торгрим не видел ее до тех пор, пока клыки не впились ему в предплечье. Закричав от боли, он попытался поразить ее мечом, но не мог достать пса клинком — ему мешал собственный щит. Еще один зверь прыгнул на него справа, но его яростный лай перешел в жалобный вой, когда в полете его встретил меч Харальда и отбил в сторону. Харальд шагнул влево и проткнул клинком пса, повисшего на руке отца, а потом пронзил его вновь и несколько раз ударил мечом, пока тот наконец не разжал клыки и не свалился на землю.

Отец и сын развернулись навстречу очередной собаке, но тут вдруг перед ними оказался Старри с топором в одной руке и коротким мечом в другой. Он заработал ими, словно ветряная мельница, и Торгрим с опозданием сообразил, что жуткий вой, который он поначалу принял за собачий, на самом деле издавал Старри Бессмертный. Рядом с ним появились и другие берсерки. На руке у Нордвалла повисла собака, раскачиваясь взад и вперед в такт взмахам топора шведа, но Коротышка, казалось, просто не обращал внимания на столь досадную помеху.

Йокул и еще один воин, имени которого Торгрим не знал, стояли спина к спине в окружении воющих и лязгающих клыками собак, которые таки норовили прошмыгнуть под их смертоносными клинками. Один пес уже лежал на земле неподвижно, еще двое, поджав хвосты, ковыляли прочь. Торгрим спросил себя, когда же в Клойне закончатся собаки, и вдруг увидел, как Йо- кул подпрыгнул на месте, резко развернулся, наобум взмахнул мечом и рухнул навзничь. Из его шеи торчало короткое древко стрелы. В мгновение ока сторожевые псы набросились на него и принялись рвать на куски. Торгрим обернулся. Стражники кучей столпились на стене, и несколько человек уже держали луки наизготовку.

— За мной! К воротам! — Лучники представляли собой куда большую опасность, чем собаки. — Старри, собирай своих людей и отступай к стене!

Приказ-то он отдал, но вовсе не был уверен, что берсерки услышат его и тем более выполнят. Вокруг них с рычанием и лаем бесновались собаки, то и дело приседая для прыжка, но нападать уже не торопились, и Торгрим понял, что берсерки свирепостью превосходят собак и те это почуяли.

Вот он, долгожданный момент.

— Харальд, за мной! — прокричал Торгрим и побежал вперед, приближаясь к огромным деревянным створкам, которые могли впустить окружающий мир в Клойн, а могли и отгородить от него. В землю перед ним вонзилась стрела, он споткнулся об нее и едва не упал. Старри с берсерками образовал нечто вроде арьергарда, не позволяя собакам напасть на них с тыла.

Торгрим уже различал огромную поперечную балку, запиравшую ворота, но решил, что у них с Харальдом достанет сил, чтобы поднять ее. До ворот оставалось десять футов, когда с дальней стороны из темноты вынырнули трое мужчин и бросились к ним, держа мечи наизготовку.

Первый налетел на Торгрима и замахнулся клинком, намереваясь разрубить его пополам. Торгрим отвел щит в одну сторону, а руку с мечом — в другую, открываясь и словно приглашая неприятеля нанести неуклюжий удар. Когда же тот последовал, он подставил под него щит, отбросил клинок противника в сторону, а своим нацелился в его незащищенную грудь.

На том бы все и кончилось, но тут ирландец справа ударил по мечу Торгрима, ударил неловко, но удачно, и острие

Железного Зуба уткнулось в землю. Он тут же попытался нанести рубящий удар Торгриму в голову, но совершил ошибку, и Ночной Волк поймал меч ирландца на свой щит, шагнул вперед и каблуком двинул ирландца в коленную чашечку. Он почувствовал, как подалась кость, услышал громкий хруст, а в следующий миг воин с криком рухнул на землю.

Торгрим перенес все внимание на первого нападавшего, уголком глаза приметив Харальда, обменивавшегося ударами с третьим стражником за его спиной. Ирландец знал свое дело, и всего шестью месяцами ранее юноша стал бы для него легкой добычей, но теперь Харальд был уже совсем другим человеком. Он умело орудовал щитом и мечом, отражая нападение ирландца, вооруженного мечом и кинжалом, и клинки их тускло поблескивали в свете факелов.

«Надо поторапливаться», — подумал Торгрим. Его противник оказался самым никудышным мечником из всех троих, и Торгрим не стал попусту терять времени. Когда его собственный выпад был отбит, он принял чужую контратаку на щит и нанес разящий удар, после чего перешагнул через упавшего и пронзил клинком шею воина, с которым дрался Харальд, не обратив внимания на неодобрительное выражение, появившееся на лице сына.

— К воротам! — крикнул Торгрим и на мгновение оглянулся.

Берсерки были полностью поглощены битвой с собаками и стражниками, которые осторожно наступали на их передовой отряд, сообразив наконец, сколь он малочислен. Еще один из берсерков лежал мертвый, а другой бился в конвульсиях, силясь вырвать торчавшее из живота древко стрелы.

Торгрим ухватился обеими руками за поперечину.

— Помоги мне! — крикнул он Харальду, и они вдвоем взялись за тяжеленную дубовую балку и приподняли ее из железных захватов.

Отшвырнув ее в сторону, они навалились на деревянные створки. На крепостном дворе уже царил хаос, кричали люди, выли собаки, но все звуки заглушал колокольный звон церкви, призывавший горожан к оружию. Это хорошо. В этом и заключался его план. Шум и суматоха за крепостными стенами станут призывным кличем для войска викингов.

Торгрим и Харальд дружно навалились на створки ворот. Поначалу те сопротивлялись, но потом подались, пошли уже легче и наконец распахнулись настежь. Оборона Клойна была прорвана, и норманнам открылся путь в самое сердце форта. Но за распахнутыми воротами крепости царила мертвая тишина и темнота. Здесь не было видно признаков жизни, и ничто не предвещало того, что вскоре кто-то придет им на помощь. Если вообще когда-нибудь придет.

Глава десятая

Бился я храбро и рьяно,

Но были неравными силы.

Скальда красная кровь

Руки твои обагрила.

Я приготовил из трупов

На радость воронам трапезу.

Сага о Гисли
Вот уже второй раз за одну ночь крепкий сон Арнбьерна Белозубого был нарушен, что отнюдь не привело его в благостное расположение духа.

— Храфн! Что, во имя Одина, там происходит? — сердито крикнул он, сообразив, что проснулся окончательно.

— Не знаю, — отозвался Храфн. — Но что-то происходит, это точно.

«Отец Небесный, спаси меня от этих проклятых идиотов», — подумал Арнбьерн, сбрасывая меха и выбираясь из своей уютной постели. Оттолкнув Храфна, он откинул полог шатра и вышел в ночь. Она была темной, сырой и прохладной, но в воздухе явственно ощущалось возбуждение. Арнбьерну понадобилось всего несколько мгновений, чтобы понять его причину. Колокола. В той стороне, где находился Клойн, вовсю надрывались колокола. Он повернулся на звук. Теперь ему стали слышны и приглушенные расстоянием крики, и он различал даже острые лучики света — это метались люди с факелами, разбегаясь в разные стороны, словно искры от костра.

Проклятье!

— Храфн! — крикнул Арнбьерн громче, чем в том была необходимость. — Торгрим в лагере? Ступай разузнай, да побыстрее!

Стражник убежал прочь, а Арнбьерн вновь повернулся лицом в сторону Клойна. Повсюду вокруг него пробуждались ото сна и вылезали из-под шкур воины, хватая оружие и глядя в ту же сторону, что и он. До него доносились обрывки споров и предположений о причине суматохи.

Храфн вернулся очень быстро, но Арнбьерн все равно остался недоволен.

— Торгрим исчез вместе с сыном. Как и Старри со своей бандой полоумных. Тородд видел, как они уходили примерно час назад, но куда они направились, он не знает.

«Зато я знаю, черт бы их всех подрал, — подумал Арнбьерн. Будь он проклят!» Арнбьерн злился, потому что ему предстояло принять решение, которое могло иметь далеко идущие последствия для него самого. Это было очень рискованное решение, и, если он ошибется, ему придется плохо.

Но Арнбьерн не зря был могущественным и состоятельным ярлом, и он бы никогда не стал таковым, если бы колебался и терзался сомнениями.

— Поднимай людей, — резко бросил он Храфну. — К оружию, мы идем в бой.

Храфн был достаточно сообразительным, чтобы не задавать ненужных вопросов, и, когда он отправился выполнять полученный приказ, Арнбьерн поспешил на розыски Хескульда Железноголового и остальных. Он застал их, как и предполагал, подле лагеря Железноголового. Владельцы кораблей собрались вместе и вглядывались в темноту, пытаясь угадать, что там может происходить.

— Арнбьерн! — сказал Хескульд, когда он приблизился. — А я как раз собирался послать за тобой. Что ты обо всем этом думаешь? — И он мотнул своей длинной бородой в сторону далекого Клойна.

— Это все — моих рук дело, — пояснил Арнбьерн. — Я решил отправить своих людей, чтобы они тайком пробрались в город, открыли ворота и впустили всех нас. Я вызвал добровольцев. Вперед вышли Торгрим с берсерками. Но, похоже, их обнаружили.

Хроллейф с «Серпента» сердито фыркнул.

— А предупредить об этом нас ты не удосужился? Такие планы срабатывают куда удачнее, если люди знают, что, собственно, происходит на самом деле.

— Эта мысль пришла ко мне во сне, как дар богов, полагаю. Времени для советов и прочего не было. Я решил, что должен действовать самостоятельно, — пустился в объяснения Арнбьерн. — Я как раз собирался предупредить вас, разбудить людей и приказать им готовиться к наступлению. Пока мы тут с вами разговариваем, мои воины вооружаются. У нас должно было остаться время на подготовку, но, очевидно, Торгрим где-то просчитался. Он обещал открыть ворота только через час.

Хроллейф недовольно заворчал. Остальные поддержали его негромким ропотом. Хескульд Железноголовый заявил:

— Полагаю, ты все равно должен был предупредить нас обо всем, пусть даже наши воины не участвуют в этой затее.

— Да, должен был, и я приношу свои извинения, но, говоря по правде, эта идея меня посетила всего какой-нибудь час назад или около того. Иногда смелый ход — самый верный.

Он знал, что дал хороший ответ. Раскаяние, смешанное с вызовом. Пусть кто-нибудь из них попробует обвинить его в излишней смелости или дать понять, что сам на его месте вел бы себя осторожнее.

— Как бы там ни было, — продолжал Хескульд Железноголовый, — похоже, что Торгриму нужно помочь. Призовите людей к оружию, мы выступаем. И побыстрее.

Предводители рассыпались, словно вспугнутая стая птиц. Каждый из них поспешил к своему лагерю, выкрикивая на ходу команды. Более соблюдать осторожность и скрытность смысла не было. В Клойне уже воцарился хаос, казалось, там творится нечто невообразимое, и каждый воин в войске викингов мечтал только о том, чтобы поскорее очутиться там.

К тому времени, как Арнбьерн вернулся в свой лагерь, его люди уже проснулись и вооружились, а рабы стояли наготове с его кольчугой, шлемом, щитом и мечом. Он быстро облачился в доспехи и повел своих людей туда, где армия викингов выстраивалась в некое подобие шеренги, чтобы двинуться к Клойну. Шум, доносящийся из города, казалось, стал еще громче, и среди прочих звуков Арнбьерн даже разобрал заливистый лай собак.

Вдоль шеренги расхаживал Хескульд Железноголовый, держа меч над головой.

— Надо спешить, чтобы помочь нашим храбрым братьям. Если боги были с ними, то ворота Клойна откроются перед нами! И давайте шуметь погромче, чтобы эти сыновья шлюх пришли в ужас от одного только нашего приближения! — С этими словами он развернулся и направился в сторону Клойна, все ускоряя шаг и издавая громоподобный рык. Войско викингов устремилось следом за ним.

Арнбьерн не отставал от остальных, но мыслями он был далеко. Все это дело еще могло обернуться ему на пользу или же сыграть против него, причем все зависело от того, окажется ли тайная вылазка успешной. Стяжает ли он ли лавры за реализацию чужого плана, или же Торгрим успел рассказать кому-либо об их разногласиях?

«Торгрим мог уже погибнуть, — подумал Арнбьерн, ускоряя шаг, и мысль эта принесла ему успокоение. — Ворота открыты, а Торгрим мертв…» Если боги еще не отвернулись от Арнбьерна Белозубого.


А главные ворота и впрямь были открыты. Выполнить эту часть плана оказалось сравнительно легко. Если не считать трех стражников, которые попытались остановить их и заплатили за это своими жизнями, Торгрим и Харальд распахнули огромные ворота без особых проблем и препятствий. Но вот затем удача отвернулась от них.

Ничто не свидетельствовало о том, что в лагере викингов готовится атака на город. Зато налицо были все признаки того, что жители Клойна сообразили: им противостоит отнюдь не многочисленный враг и даже после ухода большинства тяжеловооруженных пехотинцев они значительно превосходят числом отряд, который умудрился пробраться за крепостные стены.

Торгрим прижался спиной к двери. В двадцати футах от него, по другую сторону проема, Харальд повторил его движение. Справа юношу освещал янтарный свет костров, горевших неподалеку, но большая часть его тела терялась в темноте.

«И что теперь, что дальше?» — спросил себя Торгрим. Стараться сберечь жизни своих людей, держать ворота открытыми до прихода подкреплений, а если они не придут, то убираться отсюда как можно быстрее.

Над плечом Торгрима раздался свист, и в следующий миг он ощутил, как в обратную сторону его щита вонзилась стрела. Обернувшись, он поднял голову. На стене над его головой появились лучники. Ночной Волк не представлял, как можно промахнуться с такого расстояния, но изображать легкую мишень больше не собирался. Оттолкнувшись от створки ворот, он махнул мечом Харальду.

— За мной! Прочь отсюда! — прокричал он, и в следующий миг над его головой вновь просвистела стрела и вонзилась в толстую дубовую дверь, к которой прижимался Харальд. Оперенное древко задрожало в каком-то футе от лица юноши, которому не потребовалось более убедительного мотива, чтобы сорваться с места.

Они вбежали обратно во внутренний двор форта, где Старри со своими берсерками образовал оборонительный заслон в форме полукруга, сдерживая людей и собак, которые стремились добраться до них во что бы то ни стало. Ирландцы атаковали суетливо и спешно, мешая друг другу, что было на руку норманнам, но на стороне ирландцев оставалось численное преимущество, которое должно было непременно в конце концов сказаться. С Торгримом пришли всего человек десять, а теперь их оставалось и того меньше. Сейчас только прославленная боевая ярость берсерков позволяла им отбивать атаки ирландцев; если бы не она, они все были бы уже мертвы.

Торгрим кинулся в бой, атаковав ирландцев, которые пытались зайти берсеркам в тыл с левого фланга.

— Старри! — позвал он. — Уводи своих людей! Отступаем! — Если им удастся прижаться спинами к стене или выйти через ворота, у них появится шанс продержаться подольше.

К удивлению Торгрима, Старри Бессмертный услышал его и выкрикнул команду, отступив на шаг, а потом и еще на один. В рядах ирландцев поднялся негодующий рев, когда они сообразили, что горстка норманнов может ускользнуть от справедливого возмездия. Они вновь пошли в атаку и вновь отступили под натиском мечей и боевых топоров.

Еще один шаг назад. Свистнула стрела, поразив Нордвалла Коротышку в плечо. Тот вскрикнул и волчком завертелся на месте от боли. Торгрим оглянулся. Стрелки на стене нашли себе новую цель.

Но где же Харальд? Торгрим с тревогой огляделся. Он был уверен, что юноша держится рядом. Если уж им суждено умереть здесь, то он бы хотел, чтобы они умерли вместе.

И вдруг из темноты донесся пронзительный крик — нет, не крик, а дикий рев, торжествующий и пугающий одновременно. Ничего подобного Торгриму слышать еще не доводилось, но было в нем нечто знакомое. Помимо воли взгляды воинов обратились в ту сторону. Из-за костров, горевших у ворот, в круг света вкатилась повозка и помчалась прямо на ирландцев, атаковавших людей Старри, клонясь набок и грозя опрокинуться. Она была нагружена сеном, которое вот-вот должно было оказаться на земле. И тогда Торгрим увидел Харальда. Тот ухватился за оглобли и толкал повозку перед собой, словно двуногая игрушечная лошадь. Лицо его имело исступленное выражение, а рот был распахнут в диком крике.

Схватка прекратилась, словно по мановению волшебной палочки, — шок и невероятное удивление были тому причиной. Викинги и ирландцы замерли в нелепых позах, во все глаза глядя на необычное зрелище. И пока они стояли и смотрели, разинув рты, повозка, которая с каждым широким шагом Харальда набирала скорость, врезалась в ряды ирландцев, разбрасывая их в стороны, как саженцы в ураган. Остальные кинулись врассыпную.

— Остановите повозку! — прокричал Торгрим, убирая Железный Зуб в ножны и хватаясь за грубый деревянный борт.

На помощь им прибыло передвижное укрепление, мобильная оборона. Берсерки с разных сторон вцепились в повозку, останавливая ее, да и Харальд принялся тормозить, не выпуская из рук оглоблей.

Торгрим махнул рукой в сторону открытых ворот:

— Туда, тащите повозку туда!

Викинги вновь взялись за борта и развернули телегу в нужном направлении. Люди побежали рядом с нею с обеих сторон, толкая неуклюжее средство передвижения по неровной утоптанной земле. Едва они въехали в ворота, как Торгрим подал команду остановиться, что и было сделано.

— Разворачивайте ее поперек прохода и опрокидывайте! — приказал он, и тяжелая телега тут же встала боком. В неверном свете костров норманны увидели, что ирландцы уже оправились от шока, вновь выстроились в шеренгу и с опаской приближаются к повозке.

А викинги собрались по другую сторону воза, повернувшись спиной к пустым и голым полям вокруг, и с кряхтением и ворчанием навалились на свой борт повозки, отрывая его от земли. Рядом с Торгримом стоял Нордвалл, из плеча которого торчало древко стрелы, но и он толкал изо всех сил, свежий, словно утренняя роса.

«Один, Отец наш небесный, может ли что-либо остановить этих людей?» — подумал Торгрим.

Телега приподнялась, неустойчиво балансируя на двух правых колесах, а потом с грохотом опрокинулась, вывалив весь груз сена прямо в открытый проем ворот. В днище телеги, туда, где раньше лежало сено, тут же со стуком вонзилось несколько стрел, но лучники на стенах не могли теперь попасть в викингов, спрятавшихся за повозкой с обратной стороны. Торгрим осторожно выглянул из-за угла их импровизированного редута. Ирландцы по-прежнему медленно продвигались вперед, сжимая в руках опущенные мечи и щиты. Они наступали с большой осторожностью, ожидая очередного подвоха, но останавливаться не собирались. А еще их было слишком много.

— Сейчас они пойдут в атаку, будьте готовы, — предостерег своих людей Торгрим.

Не успели эти слова сорваться с его губ, как с другой стороны повозки раздался ирландский боевой клич и послышался топот ног множества бегущих к ним воинов. Но в ответ за спинами викингов проревел другой боевой клич. Обернувшись, Торгрим увидел Харальда, бегущего к повозке со стороны костров, горевших снаружи. В руке он сжимал большую толстую ветку, конец которой пылал ярко, словно факел. Судя по всему, он выхватил ее прямо из пламени сторожевого костра у ворот.

Харальд подбежал к краю повозки в тот момент, когда ирландцы устремились к другому. С диким криком юноша вскочил на борт опрокинутой телеги, держа в руке пылающую ветку. Торгрим открыл было рот, чтобы велеть ему слезть или хотя бы пригнуться, но тут Харальд швырнул свой факел в рассыпавшийся стог сена, лежащий между ними и наступающими врагами. Сено занялось с шелестом и грозным гулом, и вскоре огненная стена отделила норманнов от ирландцев. Торгрим видел, как ирландцы пятятся, закрывая лица руками от жара и ослепительного света.

Ночной Волк улыбнулся и покачал головой. За прошедший час мальчик проявил такую изобретательность и инициативу, которых Торгрим в нем даже не подозревал. Жаль, если через несколько минут им всем придется умереть.

Он вновь оглянулся на темные поля у себя за спиной, подсвеченные пламенем сторожевых костров. Проделка Харальда задержит ирландцев на несколько минут, но, как только сено догорит, обитатели Клойна штурмом возьмут их импровизированные оборонительные позиции. И отогнать их больше нечем. Однако он, Торгрим Ночной Волк, не допустит, чтобы другие погибли из-за того, что он плохо продумал свой план. Он останется и попробует задержать ирландцев как можно дольше, чтобы дать своим людям возможность скрыться в ночи. Ночной Волк был уверен, что ирландцы не станут преследовать их, ведь поблизости располагался лагерь викингов. Но он прекрасно понимал, что труднее всего будет уговорить товарищей оставить его.

Приняв решение, Торгрим уже начал было поворачиваться лидом к врагу, наступавшему со стороны крепости, когда вдруг уголком глаза уловил смутное и размытое движение в темноте. Сперва он подумал, что ирландцы окружают их, выйдя наружу через потайную дверь, и что теперь он и его люди оказались меж двух огней. Торгрим прищурился, пытаясь разглядеть что-либо, — пламя костров слепило его. Там точно что-то двигалось, причем в их сторону.

Ночной Волк поудобнее перехватил щит и меч. А потом, уже во второй раз за день, он разглядел массивную фигуру Хескульда Железноголового, со всех ног несущегося им на помощь, а за его спиной катилась вперед темная волна викингов, испускающих дикие вопли и размахивающих оружием.

Глава одиннадцатая

Скамьи готовят,

Домой собираться

Не время ль невесте?

Всякий решит —

Сватовство торопил я;

Вернуться пора нам![119]

Речи Альвиса[120]
С седла своего коня Конлайд Уи Кенселайг уже видел, как над зеленым холмом, по склону которого он поднимался, встают шпиль церкви, высокая остроконечная крыша главного зала и стены крепости, окружающие Тару. Он привстал на стременах и в который уже раз возрадовался окружающему великолепию. Это был его дом. Его новый дом. А ведь он так толком и не понял, как это случилось.

По обеим сторонам от него, отставая на полкорпуса и больше, ехали ри туата, которые решили задержаться после свадебной церемонии и последующего пиршества, и было их десятка полтора. Прочие младшие короли, прибывшие на торжества, разъехалась уже на следующий день, вернулись в свои владения, чтобы заняться повседневными делами и хлопотами: надзирать за крестьянами, собирать арендную плату и сокрушать фамильные заговоры против собственной власти. Но люди помоложе, которых связывала с Конлайдом Уи Кенселайгом давняя и долгая дружба, остались. Здесь их ждал слишком уж теплый прием, чтобы они спешили вернуться домой.

Тара радушно распахнула им свои объятия, поражая неслыханной роскошью: лучшие кушанья, дармовая выпивка, прекрасная охота и избыток доступных женщин. Причем всем этим повелевал один из их числа, счастливчик, коему неведомым образом удалось возвыситься настолько, что отныне все эти богатства принадлежали ему.

При этом Конлайд, разумеется, не стал ри руирех, верховным королем. Даже он сам не заблуждался на сей счет. Порядок наследования постоянно менялся. Но, пусть пределы власти Конлайда и оставались весьма неопределенными, он обнаружил, что его влияние уж точно распространяется на кухню, пивной и винный склады, равно как и на конюшни, чего было вполне достаточно как ему самому, так и тем благородным молодым господам, что собрались здесь. По правде говоря, он вовсе не искал ответственности большей, чем право возглавить этих людей, своих бывших товарищей, а теперь в некотором роде подданных, в подвигах на охоте. Мысль о том, чтобы по-настоящему править таким королевством, как Брега, приводила его в ужас.

Тара. Он вновь поднял глаза на стены и крыши, постепенно встававшие вдали за холмом. Невидимый отсюда стражник уже открывал огромные главные ворота, чтобы охотничий отряд мог без остановки въехать в крепость и с внушительным грохотом промчаться по широкой главной улице, ведущей к конюшням. И, когда это случится, возглавлять кавалькаду будет он, Конлайд Уи Кенселайг. Никто не имел права ехать впереди него. Никому в голову даже прийти не могла столь крамольная мысль. И лишь отчаянно скулящие и не знающие покоя гончие могли позволить себе подобную вольность. Мысли о Таре неизбежно заставили Конлайда вспомнить о Бригит, а вместе с тем пришло и чувство вины. Если быть совсем уж откровенным, после свадьбы он не уделял ей должного внимания. Целыми днями он пропадал на охоте, а с заходом солнца возвращался вместе с другими, грязный, усталый и самодовольный, к очередному пиршеству в большом зале. И какие бы планы Конлайд ни строил, проснувшись поутру, какие бы твердые обещания себе не давал, превозмогая боль в похмельной голове, к наступлению ночи он неизбежно засыпал без чувств или на полу, или за столом. И так продолжалось вот уже целую неделю.

«Сегодня вечером я не стану пить так много, нет, не стану, — сказал он себе и почувствовал, как по щекам заструился пот, несмотря на то, что вечер ранней весны выдался прохладным. В ноздри ему лез запах лошадиного пота, собачьей шерсти, кожи, немытых мужских тел и сырой травы. — Сегодня вечером я…»

Он поспешно отогнал от себя эту мысль, поскольку додумать ее до конца было бы чересчур унизительно даже в уединении собственного разума. Он ведь еще не консумировал[121]свой брак, не возлег со своей новой женой, не породил зверя с двумя спинами или как там еще называются супружеские отношения. Не то что бы он этого не хотел. Бригит считалась самой желанной женщиной в Ирландии. Ее красота была исключительной и несравненной. А Конлайд был не из тех, кто сторонится и чурается дамского общества.

«Это все выпивка и мои навязчивые друзья…» Он опять не додумал и эту мысль, боясь, что она заведет его в неведомые дебри, и предпочел укрыться за массой смутных и разрозненных впечатлений, похожих на далекую гору, подняться на вершину которой Конлайд не осмеливался. Хотя горькая правда заключалась в том, что он боялся жены. Она была так красива… К тому же она оказалась намного умнее его, что он сообразил лишь накануне их свадьбы.

Если бы Конлайд отважился чуть повыше подняться на гору своих сомнений, то неминуемо оказался бы на опасном и отвесном обрыве. Бригит не была девственницей. Она уже была замужем за Доннхадом Уа Руайрком, тем самым, кому хватило мужества восстать против Маэлсехнайлла мак Руанайда, отца Бригит. Сам Конлайд на это никогда бы не отважился, даже если бы нашел в себе смелость хотя бы на миг задуматься над этим.

Вместо этого он предпочел выступить на стороне Маэлсехнайлла. Он видел, как Доннхад, не дрогнув, принял свою смерть от рук Маэла, и лишь едва слышно охнул, когда ему вспороли живот. Где-то в самых потаенных уголках души у Конлайда крепко засело убеждение, что любой мужчина столь отчаянной храбрости должен непременно совершать героические подвиги и в постели. Он спрашивал себя: а сможет ли он сам соперничать с таким мужчиной? И ответ наполнял его ощущением неуверенности и страха.

Главные ворота Тары распахнулись в тот самый миг, когда охотничий отряд подъехал к ним. Они ворвались в город на полном скаку, и ни самому Конлайду, ни его ри туата даже не пришло в голову хотя бы поприветствовать стражников, отчаянно боровшихся с тяжелыми створками. Вместо этого они с гоготом помчались по главной дороге, проложенной через центр крепости, направляясь в конюшни и предоставив тем, кто попадался им на пути, возможность убираться с дороги, чтобы не угодить под копыта их коней.

В конюшне они осадили своих скакунов с такой помпой и шиком, что непременно подняли бы столб пыли в те несколько дней, когда земля оставалось достаточно сухой, чтобы эта самая пыль могла образоваться. Конлайд уже широко улыбался во весь рот. Тот легкий дискомфорт и чувство неуверенности, которые он испытал, завидев Тару, вновь растаяли в волнительном экстазе их драматического въезда в крепость и в предвкушении восхитительной еды и выпивки, ожидавших их в большой зале.

Грум принял у него поводья, и он спрыгнул с седла, пытаясь успокоить разгоряченное животное. Кто-то из его спутников протянул ему бурдюк с вином, и Конлайд направил тонкую струйку себе в горло, после чего вытер потеки на подбородке рукавом туники. Руки у него были красными от засохшей крови третьего оленя, которого они загнали нынче утром. Пока что день складывался просто великолепно.

Со смехом, шутками и прибаутками, как это принято у довольных жизнью мужчин, Конлайд Уи Кенселайг и его ри туата повернулись спиной к конюшням, прошли мимо крошечной хижины старшего грума, миновали куда более внушительное здание, в котором размещались священники, и обошли кругом переднее крыльцо церкви. Оно вовсе не было их конечной целью, являясь скорее досадной помехой на пути в главный зал. Они как раз гурьбой проходили мимо, когда высокая дубовая дверь церкви скрипнула и отворилась. Мужчины ускорили шаг из опасения, что сейчас их задержит какой-нибудь надоедливый клирик.

— Конлайд? — окликнул его женский голос, и Конлайда охватила паника оттого, что это могла оказаться Бригит.

Однако он сделал вид, что все в порядке, натянул на лицо улыбку и обернулся. Но это была не Бригит, а Морриган ник Конайнг, сестра Фланна. Насколько понимал Конлайд, именно Фланн обладал реальной властью в Таре, хотя было вполне очевидно, что и Морриган пользуется нешуточным влиянием. Все это было так сложно и запутанно!

— Морриган! Как поживаешь? — небрежным тоном осведомился Конлайд.

— У меня все хорошо, благодарю тебя. Я могу поговорить с тобой? Наедине?

— Да, конечно, конечно…

Конлайд терялся в догадках, что ей от него нужно. Морриган всегда старалась помочь ему, была с ним неизменно мила и даже почтительна. Тем не менее она внушала ему страх, хотя он никак не мог понять, что было тому причиной.

«Есть что-то гадкое и нечистое в этом месте…» — подумал он, решив, что всему виной интриги, неизменно процветающие при дворе верховного короля. Конлайд на мгновение задумался, а не увезти ли Бригит к себе домой в Ардсаллах, а Тару послать куда подальше. Впрочем, это наверняка приведет к ссоре с женой, одна мысль о которой вновь заставила его занервничать.

— Идите, ребята, я вас догоню, — напутствовал Конлайд своих приятелей, и те шумной толпой отправились дальше, а Морриган повела Конлайда в притвор[122] церкви.

Они были здесь одни. Конлайд закрыл дубовую дверь, а Морриган обернулась и в упор посмотрела на него.

— Ты хорошо устроился? — поинтересовалась она. — Тебе нравится Тара?

Конлайд кивнул, пытаясь понять, нет ли в ее вопросе какого-либо скрытого подтекста, прекрасно сознавая, что даже прямые вопросы иногда бывают для него неразрешимыми.

— Тара — прекрасный город. Отличное местечко. Да, мне здесь очень нравится.

Морриган улыбнулась, и ее улыбка показалась ему искренней.

— Так я и думала. — Она коротко рассмеялась. — Впрочем, я и сама вижу, что ты хорошо устроился.

Конлайд вежливо улыбнулся в ответ и спросил:

— Что ты имеешь в виду?

— В общем… — Похоже, Морриган с трудом подбирала слова. — Позволь мне быть первой… Я надеюсь, что стану первой… кто поздравит тебя.

— С моей… женитьбой?

— Нет. Не думаю, что была первой, кто поздравил тебя с этим. Я имею в виду… наследника.

Конлайд растерянно пригладил волосы.

— Чьего?

— Твоего. Твоего сына. По крайней мере, я буду молить Господа, чтобы он оказался сыном. Я хотела поздравить тебя с тем, что твоя супруга носит под сердцем ребенка.

Конлайд прищурился и покачал головой.

— Ребенок? Ты полагаешь, что Бригит беременна?

— Конечно, Бригит беременна. Разве она ничего не сказала тебе?

— Я… А ты откуда знаешь?

— Прости меня, Конлайд, если вы намеревались держать это в тайне. Я никому ничего не скажу. Но женщина всегда замечает подобные вещи. Тем более Бригит такая стройная. У нее уже заметен животик.

Конлайд отвернулся, глядя в темное нутро церкви. Он слабо разбирался в потомстве и похожих материях, если это не касалось лошадей и собак, но при этом был совершенно уверен, что живот у женщины не может вырасти за неделю. Он попытался припомнить, как обстояли дела с беременностью у его многочисленных сестер.

И тут он вспомнил. Она не может быть беременна. И живота у нее никакого быть не должно, потому что они с Бригит… Тогда он понял все.

— Ты уверена? — спросил он, и голос его походил на глухое рычание просыпающегося зверя, но Морриган сделала вид, будто ничего не заметила.

— О да, конечно, уверена. Не сомневаюсь, она просто ждала подходящего момента, чтобы сообщить тебе приятные новости. А теперь я все испортила. — Протянув руку, она погладила его по щеке, заросшей трехдневной щетиной. — Пожалуйста, не говори ей, что я выдала тебе ее тайну.

После того, как Морриган ушла, Конлайд еще некоторое время оставался в притворе, глядя перед собой невидящим взором и пытаясь собрать разбегающиеся мысли. Что же, получается, она наставила ему рога, пока он с друзьями развлекался на охоте? Или она уже была беременна, когда они поженились?

В конце концов он распахнул высокую дубовую дверь и вышел наружу. Солнце уже скрылось за горизонтом и наступила глубокая ночь, когда он достиг главного зала и вошел внутрь. Прохладный вечерний воздух сменился теплом огромного очага, запахами жареной оленины и горящих факелов, укрепленных на стенах, а тишина в испуге бежала от криков и хохота ри туата. Конлайд опустился на свое место во главе стола, схватил кубок и осушил его до дна. Он хмурился и хранил молчание, но никто из приятелей не заметил его дурного расположения духа, и пиршество продолжалось так, словно его здесь вообще не было.

Перед ним стояли разнообразные яства, но у него напрочь пропал аппетит. А вот вино, мед и эль, которые ему передавали, он не пропускал, щедро вливая в себя эти продукты брожения. Рев ри туата превратился в неумолчный и неразборчивый шум, подобный рокоту прибоя, накатывающий и отступающий, но Конлайд не обращал на него никакого внимания, погруженный в собственные мысли, щедро разбавленные выпивкой.

«За неделю у стервы никак не мог вырасти живот, нет… — заключил он. А в самом ли деле он виден? Он ведь еще ни разу не лицезрел ее обнаженной. — Проклятый трус, жалкое ничтожество». Неужели она была уже беременна, когда они поженились? Тогда к чему выходить за него замуж? И кто отец ребенка?

«Грязная шлюха… выставила меня на посмешище… или она не считает меня мужчиной, достойным спать с ней?» С каждым глотком и с каждой секундой его гнев и смятение только возрастали. А потом ему в голову вдруг пришла еще одна мысль, внезапная и обжигающая, как молния: «А что, если она уже была беременна, когда мы обручились, и вышла замуж за меня только ради того, чтобы убедить остальных, будто бастард — вовсе не бастард, а законный ребенок?» Молния превратилась в ослепительный луч света, который моментально высветил всю головоломку, и та предстала пред ним во всей своей первозданной ясности. Все кусочки мозаики сложились в единое целое.

Конлайд грохнул кулаком по столу и вскочил на ноги.

— Подлая тварь! — проревел он, причем настолько неожиданно, что остальные гуляки затихли и с недоумением воззрились на него.

После недолгого молчания кто-то крикнул:

— Ты имеешь в виду Айдана? — и остальные ответили на его слова дружным хохотом.

— Сука! — вновь выкрикнул Конлайд, схватился за край стола и перевернул его, так что посуда с выпивкой и закуской разлетелась по утоптанному земляному полу, а некоторые гости еле успели отпрыгнуть в сторону. Но уже в следующее мгновение ри туата согнулись пополам от смеха, будучи не в силах вымолвить ни слова.

Развернувшись на каблуках, Конлайд решительным шагом направился к двери. «Надо узнать, беременна ли она, узнать, кто… чертов отец». Позади него, не утихая ни на миг, продолжалось шумное застолье охотников. Никто из них не попытался последовать за Конлайдом, и никто даже не поинтересовался, куда это он направляется.

Глава двенадцатая

— Странные слышатся звуки

От крова у крови земли, —

Снова сплетатель песен

С Наиною льна в разлуке…

Сага о Гисли
Скрип открываемых главных ворот и крики стражников, означающие, что Конлайд вернулся со своими спутниками с охоты, донеслись до Бригит даже сквозь толстые стены, увешанные гобеленами, и забранные ставнями окна королевской опочивальни. Вот они проехали мимо, и стук копыт их коней легкой дрожью пробежал по полу и стенам. А потом вновь наступила тишина.

Так продолжалось вот уже целую неделю, каждый вечер со дня их свадьбы. Сидя в тускло освещенной комнате, она с содроганием представляла себе, что вот сейчас на пороге ее спальни появился Конлайд Уи Кенселайг, ее супруг. Теперь уже их общей спальни.

Подобная возможность вызвала бурю эмоций у нее в душе. Страх был первой и, пожалуй, самой главной из них. Следующей шла надежда. Она ведь завлекла Конлайда в брачный союз с единственной целью — побыстрее консумировать его и тем самым сделать законным своего ребенка. Привлечь Конлайда молчаливым обещанием богатства и секса оказалось столь же трудно, как и заманить голодного волка куском сырого мяса, отчего ее нынешнее положение представлялось ей совершенно необъяснимым. Ведь если он не намерен идти ей навстречу в вопросе консумирования брака, значит, она сделала ужасную ошибку.

Предвкушение? Да, и оно тоже. Бригит вовсе не была равнодушна к вниманию мужчин. Если на то пошло, в первую очередь, именно из-за этого она и оказалась в столь незавидном положении. В конце концов, она стала ждать появления Конлайда в собственной постели точно так же, как ожидала бы, скажем, цирюльника, который должен был удалить ей зуб, — со страхом, но, поскольку избежать этого невозможно, то и со слабой надеждой, что все окажется не так плохо, как она опасалась, и что ее положение все-таки обязательно улучшится после того, как все закончится.

Она отужинала в одиночестве своей спальни, как случалось и в предыдущие вечера, и стала прислушиваться, ожидая уловить какие-либо звуки, свидетельствующие о его приближении, но таковых не было. Ночь выдалась тихой, и ее покой нарушал лишь редкий лай собак да приглушенный смех или крики, доносившиеся иногда со стороны главной залы. Она трудилась над вышивкой при свете чадящей свечи до тех пор, пока у нее не начали закрываться глаза, и тогда Бригит отложила рукоделие на столик и вздохнула. На ней была белая свободная ночная сорочка-лейна из тончайшего льна, мягко облегавшая ее тело, с глубоким вырезом, в котором виднелись полушария ее полных грудей. Надевая ее, она чувствовала себя желанной, но теперь испытывала лишь усталость и разочарование.

Убедившись окончательно, что Конлайд в ближайшее время не появится, если вообще когда-либо сочтет ее достойной своего внимания, Бригит встала, потянулась, забралась в по- отель и укрылась тяжелыми одеялами и шкурами. Она никак не могла понять, отчего он так невнимателен к ней. Живот ее был едва заметен, и она была уверена, что Конлайд ни о чем не подозревает. Мужчины же всегда считали ее исключительной красавицей, и она не сомневалась в том, что не слишком изменилась за последнее время.

Конечно, она слыхала, что бывают такие мужчины, которые предпочитают общество других мужчин, причем не просто в дружбе, айв том, что считается сугубо женским занятием. Впрочем, одна только мысль об этом приводила Бригит в содрогание, поскольку она с трудом представляла, как такое может быть. Тем не менее она начала спрашивать себя, уж не принадлежит ли к их числу и Конлайд. И тогда, вполне естественно, мысли ее вновь обратились к тому, как выпутаться из затруднительного положения, в котором она оказалась.

Некоторое время она лежала без сна, глядя в темноту, ломая голову над тем, как найти выход из ловушки, в которую она угодила, и при этом возвести сына, если у нее действительно родится сын, на трон Тары, предпочтительно с Короной Трех Королевств на голове. Она думала о Харальде, вспоминая его юное тело с рельефным рисунком мышц, и ту легкость, с которой он расправился с людьми, желавшими учинить над ней немыслимое надругательство. Она, словно наяву, вновь увидела его длинные льняные волосы и мощные, как канаты, мышцы на его руках.

В какой-то момент, уже глубокой ночью, она крепко заснула, свернувшись калачиком под грудой одеял. Ей снилось, что ее преследует кто-то невидимый, и она бросилась искать спасения в церкви и успела захлопнуть дверь в самый последний момент перед лицом надвигающейся опасности, а в следующий миг Бригит проснулась, широко распахнутыми глазами испуганно глядя в темноту.

«Что это было?» — подумала она. Стук захлопывающейся двери пришел к ней из ночного кошмара или прозвучал на самом деле? Она склонила голову к плечу и только теперь расслышала какую-то возню в коридоре, ведущем к ее спальне, и ей даже показалось, будто она различает негромкое сердитое бормотание. Неужели к ней наконец пожаловал Конлайд? Если так, то он, скорее всего, слишком пьян, чтобы пригодиться ей.

Бригит села на постели и стала смотреть на дверь, но в спальне было темно, и потому она ничего не видела. Она услышала, как чья-то рука отодвигает засов. Дверь распахнулась, и в комнату проник слабый свет. Конлайд держал в руке свечу, но лучше бы она на него не смотрела — зрелище было не из приятных.

— Конлайд… — С надеждой окликнула его Бригит. — Муж мой…

Откинув в сторону одеяла, она опустила ноги на пол. Конлайд закрыл за собой дверь.

— Встань, — прорычал он, сделал несколько шагов по комнате и поставил свечу на столик.

Бригит встала. Они взглянули друг на друга. Бригит видела, что он пьян, причем сильно. Конлайд слегка покачивался, то и дело вскидывая голову. Он хмурился, и брови его грозно сошлись на переносице.

— В чем дело, муж мой? — спросила Бригит.

Она говорила мягким и успокаивающим тоном, как разговаривала бы с опасным животным, убежать от которого невозможно. И ей действительно было страшно.

— Раздевайся, — приказал Конлайд.

Рука Бригит поднялась к вороту ночной сорочки, но потом она заколебалась. Он что же, намерен в такой вот манере уложить ее в постель? Она мысленно готовилась к самым разнообразным неприятным ситуациям, но эта превзошла самые худшие ее опасения.

— Зачем? спросила она. — Что ты намерен делать?

Конлайд с угрожающим видом шагнул вперед.

— Я сказал, раздевайся! — Он произнес эти слова очень громко, причем последнее почти прокричал.

Бригит запахнула ворот ночной сорочки.

— Муж мой, ты пьян, — сказала она все так же мягко. — Ложись в постель.

Конлайд сделал еще один шаг к ней.

— Ты ждешь ребенка? — пожелал узнать он.

От неожиданности у Бригит перехватило дыхание. Своим вопросом он как будто ударил ее в живот, к чему она оказалась совершенно не готова.

— С чего ты взял… Как такая мысль могла прийти тебе в голову? — запинаясь, пробормотала она.

«Морриган, проклятая сука», — подумала Бригит.

Конлайд еще ближе шагнул к ней и неуклюже замахнулся. Его рука описала широкую дугу, и Бригит все прекрасно видела, но она была охвачена ужасом и потому не шелохнулась. Конлайд ударил ее раскрытой ладонью по щеке, и она отлетела в сторону, а потом, не удержавшись на ногах, упала. Пламя свечи разделилось сначала на два, а потом и на три язычка, комната закружилась вокруг нее, а голова отозвалась колокольным звоном на его удар, когда она рухнула поперек кровати.

Приподнявшись на локтях, Бригит смахнула с лица прядь волос. Конлайд возвышался над нею, сжав кулаки.

— Шлюха! Проклятая потаскуха! Я спросил тебя, ждешь ты ребенка или нет?

Выбросив вперед руку, он схватил ее за ворот ночной сорочки и рывком поднял на ноги. Конлайд, быть может, и не отличался особым умом, зато силищей обладал неимоверной, и потому мог обращаться с ней, как с тряпичной куклой, с которыми она играла в детстве.

Их лица оказались на расстоянии фута друг от друга, и Бригит увидела в его глазах настоящее бешенство. Но за те несколько секунд, которые понадобились ему, чтобы вздернуть ее на ноги, страх Бригит сменился шоком, а потом и в ней проснулась ярость. Она не была тряпичной куклой. Она не была куском окровавленного мяса, годного только на то, чтобы швырнуть его собакам. Она была Бригит ник Маэлсехнайлл, дочерью Маэлсехнайлла мак Руанайда, верховного короля Тары.

— Убирайся к дьяволу, жалкое навозное дерьмо, ответила она, и голос ее походил на рычание раненого зверя.

Она сжала руку в кулак и, как только взгляд Конлайда упал на него, ударила его в промежность. Удар получился сильным, хотя и не совсем точным, так что, когда Конлайд отпустил ворот ее сорочки-лейны и согнулся пополам, это движение было скорее рефлекторным, а не вызванным настоящей болью.

Тем не менее этого оказалось достаточно. Бригит оттолкнула его и метнулась влево, туда, где было больше свободного места для драки. Конлайд взревел, выпрямился и ринулся на нее. Бригит схватила широкую мелкую миску, стоявшую на столике у стены, и швырнула ее в Конлайда, когда он подскочил к ней вплотную. Сначала Конлайда окатил фонтан воды, а потом в лицо ему ударила глиняная миска.

— Шлюха! — выкрикнул Конлайд и попытался поймать ее, но она вновь ускользнула от него и отбежала в дальний угол комнаты.

У изголовья кровати на глаза ей попался высокий напольный железный подсвечник, и она схватила его и с разворота нанесла удар, орудуя им, словно двуручным мечом. Приотстань Конлайд хотя бы на шаг, она раскроила бы ему череп, но он оказался быстрее и успел подскочить к ней вплотную, так что подсвечник угодил ему в плечо, а она потеряла равновесие.

В мгновение ока Конлайд навалился на нее, вцепился ей в шею и надавил большими пальцами на горло. Бригит почувствовала, как глаза у нее вылезают из орбит, и принялась отчаянно царапаться, но он не разжимал хватки. Выражение лютой ненависти не сходило с его лица, и он лишь усиливал давление.

Комната поплыла у нее перед глазами, боль в горле стала невыносимой, как если бы он переломал ей там все косточки. Она пыталась разжать его хватку и выцарапать ему глаза, била пятками по щиколоткам. Сознание готово было покинуть ее, но Бригит продолжала сражаться. И вдруг ладонь ее наткнулась на что-то твердое, висящее на боку у Конлайда, и пальцы ее сомкнулись на рукояти его охотничьего кинжала. Не отдавая себе отчета в том, что делает, Бригит выхватила его из ножен, согнула руку в локте и вонзила клинок прямо в живот Конлайду.

Эффект оказался мгновенным. Руки на ее горле разжались, Конлайд потянулся к кинжалу, но Бригит вырвала его раньше, чем он успел коснуться лезвия. Пошатываясь и едва держась на ногах, они отпрянули друг от друга. Конлайд согнулся пополам, зажимая руками рану на животе, а Бригит, стоя на подкашивающихся ногах, судорожно хватала воздух ртом. У Конлайда отвисла челюсть, он смотрел на нее широко распахнутыми глазами, а сквозь его пальцы сочилась темная кровь.

Взгляды их встретились, и Бригит почувствовала, как вскипела в ее жилах кровь, кровь многих поколений ирландских королей. Ее охватила такая ярость, какой она еще никогда не испытывала. Это кусок дерьма ударил ее? Ее? Бригит ник Маэлсехнайлл?

— Сукин сын! — взвизгнула она и, шагнув вперед, вновь ударила Конлайда кинжалом в живот.

Он хрюкнул, а потом издал какой-то булькающий звук. Глаза его вылезли из орбит. Бригит схватила его за волосы, заставила выпрямиться и нанесла новый удар кинжалом. Он попытался было согнуться, но она не позволила ему. Вместо этого она вздернула его голову, заглянула ему глаза, удостоверилась, что он смотрит на нее, а потом широким взмахом перерезала ему горло с такой силой, что клинок наткнулся на кость.

Из раны фонтаном хлынула кровь, забрызгав ее с ног до головы, но она не дрогнула, принимая повторное крещение, и не отшатнулась; она стояла и смотрела, как Конлайд беспомощно размахивает руками, а из его рассеченного горла толчками бьет кровь. Потом она оттолкнула его в сторону, он рухнул на пол и еще секунд тридцать бился в агонии, пока его никчемная жизнь наконец не оборвалась.

Бригит смотрела, как он умирает. Она ничего не чувствовала. Ярость ее начала стихать, и руки затряслись мелкой дрожью, но не от страха, отвращения или раскаяния, а от избытка энергии, которая по-прежнему бурлила в ее теле. Она попыталась уронить кинжал на уже неподвижное тело Конлайда, но кровь успела свернуться настолько, что рукоять прилипла к ладони, и ей пришлось отдирать ее левой рукой. Опустившись на кровать, она невидящим взором уставилась на безжизненное тело у своих ног.

«И что дальше?» — спросила она себя.

Глава тринадцатая

Были от крови рдяны

Руки у Фрейи кружев.

Но тут меня ото сна

Нанна льна пробудила.

Сага о Гисли
Бригит еще долго сидела на краю кровати. Взгляд ее был устремлен на тело покойного мужа, лежащее на спине с раскинутыми в стороны руками.

«Восемнадцать лет — и уже дважды вдова, — отстраненно подумала она. — Опасное это дело — жениться на представительнице нашего семейства».

До ее слуха доносились звуки открывающихся дверей и крадущихся шагов за порогом спальни. Шумная и яростная перебранка привлекла внимание слуг, но никто так и не осмелился постучать в дверь и узнать, все ли в порядке. А потом в королевской спальне наступила тишина, что дало остальным желанный повод потихоньку разойтись по собственным комнатам, притворившись, будто ничего не произошло, и избежав участия в дальнейших препирательствах. Во всяком случае, Бригит рассуждала именно так. Как бы там ни было, но в дверь никто не постучал.

Она мельком подумала, а не подслушивала ли под дверью и Морриган. Она, словно наяву, представляла себе выражение живейшего удовлетворения у той на лице, спрятанное под маской деланного сочувствия и озабоченности.

Мысли Бригит то разбегались, то вновь возвращались в прежнее русло, пока она сидела и при свете свечи смотрела на Кон- лайда, истекающего кровью на полу. «Сколько крови…» — подумала она. Куда больше, чем она себе представляла. Вскоре под ним собралась уже целая лужа, которая становилась все шире и шире, пока наконец кровотечение не остановилось.

«Что же мне теперь делать, что?» Руки у нее перестали дрожать, а мысли обрели стройность. В Таре ей оставаться нельзя. Это был ее единственный дом, не считая недолгого периода первого замужества, но теперь здесь становилось небезопасно. Быть может, если бы Бригит ударила Конлайда кинжалом всего один раз, то в свое оправдание она могла бы заявить, что оборонялась, опасаясь за свою жизнь. Она знала, что вскоре на щеке и на шее у нее проступят синяки и ссадины, которые могли подтвердить ее историю. Но ведь она буквально искромсала его, освежевала так, как, несомненно, поступил бы ее отец, поддалась столь дикой ярости, которой сама от себя не ожидала. А вот это объяснить будет уже куда труднее.

Но даже если бы она прибегла к объяснениям, то людей, которые ее выслушали бы, едва ли можно назвать ее друзьями. На троне верховного короля сидел Фланн мак Конайнг, а Морриган, которая наверняка стояла за событиями нынешней ночи, дергала его за ниточки.

Правление Фланна выглядело нарочито временным, но Бригит не сомневалась, что Морриган стремится сделать его постоянным, а Корона Трех Королевств станет к этому приятным довеском. В Таре еще оставались люди, хранившие верность памяти Маэлсехнайлла мак Руанайда, но большинство, поняв, куда ветер дует, встало на сторону Фланна и Морриган.

Единственной независимой фракцией, обладавшей в Таре кое-каким влиянием, оставались ри туата и те вооруженные всадники, которых они прихватили с собой, но вряд ли можно было рассчитывать, что они встанут на защиту женщины, которая выпотрошила их благодетеля, словно пойманную форель.

В конце концов Бригит встала, собранная и решительная.

— Мне надо бежать, — негромко проговорила она.

Но куда? И с кем? Ей предстояло покинуть Тару, но не может же она странствовать по дорогам в одиночку. Бригит принялась мысленно перебирать кандидатуры мужчин, которые могли бы ей помочь, отбрасывая одного за другим.

И вдруг она замерла, а на губах ее заиграла слабая улыбка. «Да, да, есть такой…» — Бригит опустила взгляд на свою ночную сорочку. Кровь уже высохла, и белое полотно покрылось бурыми и жесткими пятнами. Она подумала было, что ей стоит переодеться, но потом отказалась от этой мысли. Окровавленная ткань создаст нужный эффект. Бригит подошла к окну, приоткрыла ставни и осторожно выглянула в щелочку. Ночь оставалась тихой, и нигде не было видно ни души.

Обернувшись, она бросила последний взгляд на спальню и уже приготовилась было вылезти в окно, как вдруг в голову ей пришла неожиданная идея. Пройдя в дальний угол комнаты, она схватила свечу, которая каким-то чудом не упала и продолжала гореть во время ее схватки с Конлайдом. Бригит вновь окинула взглядом комнату, освещенную знакомым тусклым светом.

«Покрывала, — решила она. — И гобелены». Схватив ближайший гобелен за угол, она швырнула его на кровать. Затем она сбросила тяжелые шкуры на пол, оставив на соломенных матрасах лишь шерстяное и полотняное одеяла. Взяв свечу, Бригит поставила ее на пол и подвинула так, чтобы пламя принялось лизать уголок одного из одеял. Язычок огня затрещал, танцуя и чадя, но потом ткань занялась, и он вскарабкался вверх по одеялу, взобрался на кровать и начал пожирать постельное белье. В комнате стало светлее, когда Бригит распахнула ставни ровно настолько, чтобы пролезть в них, спрыгнула на землю и притворила их за собой.

Она поспешила вперед по открытому месту, на котором располагалась королевская резиденция, утопая босыми ногами в холодной грязи. Вот она приостановилась и обернулась. Сквозь узкую щелку в том месте, где ставни были прикрыты неплотно, наружу пробивалась тончайшая полоска света, но в остальном не было видно никаких признаков того, что в комнате разгорается пожар. Стены были толстыми, сложенными из глины с соломой, и она надеялась, что пройдет еще некоторое время, прежде чем пламя распространится настолько, что его кто-нибудь заметит.

Оставив королевский дворец за спиной, она бросилась к темной громаде церкви, смутно видневшейся в ста футах впереди. Еще дальше раскинулся главный зал, из окон которого все еще струился свет, но и там царила тишина. Она представила себе мертвецки пьяных ри туата, валяющихся на полу, подобно ее супругу, хотя, следует надеяться, не в лужах собственной крови. Скорее уж собственной блевотины.

Бригит двинулась вдоль северной стороны церкви, всего В паре футов от грубой каменной стены. Вокруг по-прежнему не было видно признаков того, что ее заметили или подняли тревогу. Перед входом в монастырь она остановилась. Было слишком темно, чтобы разглядеть замок, поэтому она принялась шарить руками по стенам и дубовым дверям, пока не нащупала холодный железный механизм. Она немного повозилась с ним, и вскоре раздался звонкий щелчок, прозвучавший в ночи с пугающей громкостью. От неожиданности у Бригит перехватило дыхание. Тяжелая дверь отворилась вовнутрь, всего на какой-нибудь дюйм и, к счастью, без дальнейшего шума. Бригит распахнула ее еще на несколько дюймов, только чтобы протиснуться самой, и скользнула внутрь. Она не стала закрывать за собой дверь, боясь, что та заскрипит.

Наверное, целую минуту она не двигалась, ожидая, пока глаза привыкнут к темноте. Снаружи было темно, но внутри здания было еще темнее. Однако вскоре темнота начала обретать очертания — вестибюль, множество дверей, деревянный сундуку стены. Еще до смерти отца она исполняла обязанности хозяйки всех домовладений в Таре и проверяла работу слуг и рабов, которых отправили привести в порядок жилые помещения братии, так что она знала, какая именно дверь ей нужна. Бригит оставалось лишь надеяться, что с тех пор, когда она в последний раз была здесь, расположение комнат не изменилось.

Она сделала осторожный шажок вперед, потом еще один. И вот уже она движется по коридору, придерживаясь рукой стены и отсчитывая двери на ходу. Она не испытывала ни паники, ни страха, а одну лишь решимость сделать то, что должна, и это изрядно удивляло ее. В последние месяцы у нее было много поводов для удивления, но самым поразительным оказалось это новое открытие самой себя.

Три, четыре, пять… Она слышала мощный храп, доносившийся из-за дверей, за которыми отдыхали плотно поужинавшие монахи и священники. Шесть, семь, восемь… Щиколоткой она ударилась о какой-то темный предмет, который поначалу даже не заметила. Она споткнулась, и эта штука со скрежетом заскользила по полу. Мысленно выругавшись,

Бригит застыла и прислушалась, но, похоже, шум никого не разбудил.

Она двинулась дальше. Еще одна дверь, и вот она у цели. На мгновение она приостановилась. Уж слишком она спокойна. Бригит вызвала в памяти образ Конлайда, представила, как он бьет ее по липу, а его руки впиваются ей в горло, и вновь ощутила, как в душе у нее поднимаются гнев и страх. Она вспомнила отца, лежащего в гробу во время поминального обряда, и глаза ее наполнились слезами. Взявшись за деревянную щеколду на двери, она подняла ее и скользнула внутрь.

В келье было еще темнее, чем в коридоре. Бригит ощущала его присутствие, но ничего не видела. Она неуверенно шагнула к центру комнаты, выставив перед собой руки. И тогда из темноты прозвучал мягкий голос отца Финниана:

— Бригит? Бригит, дорогая, это ты?

— Отец Финниан! Ох, отец Финниан!

Она произнесла эти слова негромко, почти шепотом, и всхлипнула. В голосе ее сквозило отчаяние. Теперь она видела его вполне отчетливо, его темный силуэт вырисовывался в нескольких футах от нее. Несмотря на поздний час, он был не в постели, как она ожидала. А еще она надеялась, что он одет.

— Святая Дева Мария, девочка моя, что случилось? — спросил он, но вместо ответа Бригит бросилась ему на грудь.

Прижавшись лицом к грубой коричневой шерсти его рясы, она почувствовала, как его сильные руки обнимают ее. Он прижал ее к себе, не требуя дальнейших объяснений.

Спрятав лицо у него на груди, она расплакалась, выплескивая все чувства, которые только что возбуждала в себе искусственно, но которые теперь захлестнули ее по-настоящему. Весь ужас, боль потерь и страх, преследовавший ее на протяжении последнего часа, минувшей недели и даже прошедших месяцев, с тех пор, как в Таре появилась Корона Трех Королевств и фин галл, которые перевернули всю ее жизнь, — все это вылилось слезами на темно-коричневую ткань рясы отца Финниана.

Бригит не знала, сколько прошло времени. Выплакавшись вволю, она вспомнила, что времени-то как раз у нее мало и что очищение души — роскошь, которую она не могла себе Позволить. Она отстранилась от отца Финниана, не настолько, чтобы он разомкнул объятия, а чтобы иметь возможность заглянуть ему в лицо, которое теперь различала вполне отчетливо в нескольких дюймах от себя.

— Мой муж, — начала она, поперхнулась и предприняла новую попытку. — Мой муж… попытался убить меня….

— Ах ты, бедняжка, — пожалел ее отец Финниан. В его голосе прозвучала забота, но не удивление.

— Да… он… избил меня. Не очень сильно. Конлайд… Я убила его. Он стал душить меня, и я сорвала у него с пояса кинжал…

Почувствовав, что Финниан отнял правую руку от ее спины, она поняла, что он совершает крестное знамение.

— Ты уверена в этом, девочка моя? Ты уверена в том, что он мертв?

— Да. — Она еще дальше отодвинулась от него, чтобы взглянуть ему в глаза, и его руки уже не обнимали ее. Когда же Бригит заговорила, в голосе ее было больше решимости, чем страха. — Я должна покинуть Тару. Немедленно.

Она увидела, как Финниан покачал головой.

— Почему? Ведь если Конлайд пытался убить тебя, тебя не станут судить строго за то, что ты сделала.

— За это меня сожгут на костре. Морриган, Фланн. Вы же знаете, что им нужен лишь повод, чтобы избавиться от меня.

Финниан промолчал. Бригит была уверена: он прекрасно понимает, что она права. Она ждала от него очевидных вопросов. Ты хочешь, чтобы я поехал с тобой? Ты ждешь от меня помощи? Но вопросы эти не прозвучали, потому что Финниан уже знал ответы на них. Вместо этого он спросил:

— Но как же мы сумеем незамеченными выбраться из Тары? На всех воротах и всех входах и выходах стоят стражники.

А потом в ночи прозвучал чей-то сдавленный и неразборчивый крик. Они оба умолкли и расслышали новый вопль, на этот раз куда более отчетливый:

— Пожар! Пожар!

Они стояли в келье отца Финниана и прислушивались. А ночь снаружи словно бы взорвалась. Повсюду звучали крики, раздавался топот бегущих ног, а вскоре вразнобой зазвонили и церковные колокола, поднимая на ноги всю округу.

— Мы уйдем сейчас, — сказала Бригит и повысила голос. — Сию же минуту. И никто нас не увидит.

Глава четырнадцатая

Ирландия изобилует молоком и медом,

Там нет недостатка в вине, рыбе и птицах,

А еще она славится своими оленями и овцами…

Бреда, VIII век
«Дуб-Линн… Боги играют со мной…» Торгрим Ночной Волк стоял на носу «Черного Ворона», испытывая редкий для него приступ жалости к себе. Он вполне сознавал, что потчует себя нечастым и изысканным кушаньем, восхитительно вкусным в малых количествах, но опасным тем, что к нему можно пристраститься. А если такое случится, то всему придет конец.

Однако сейчас, когда над водой клубился легкий туман, учитывая, сколько им пришлось пережить за последние несколько недель с минимальной выгодой, Торгрим решил, что может побаловать себя редким лакомством, пока проклятый Дуб-Линн вырастал передними по мере того, как гребцы гнали корабль вверх по реке Лиффи.

«Все это было только ради того, чтобы вернуться в Вик, а вместо этого я опять возвращаюсь в Дуб-Линн…»

Не то чтобы это стало для него сюрпризом. Он с самого начала знал, что им придется вернуться в порт. Это пообещал ему Арнбьерн после того, как Торгрим согласился отправиться вместе с ним в плавание. Они должны были присоединиться к набегу, организованному Хескульдом Железноголовым, вернуться в Дуб-Линн, продать здесь свою долю добычи и только потом отплыть обратно в Норвегию. Но в том расположении духа, в котором Торгрим пребывал сейчас, ему было не до рассудительности и благоразумия.

Форт Дуб-Линн раскинулся на обоих берегах реки и даже Вскарабкался на невысокие холмы, протянувшиеся вдоль нее. Повсюду были разбросаны десятки жилых домов и хозяйственных построек. Приземистые квадратные сооружения, некоторые — из дерева, как принято строить у норвежцев, некоторые — глинобитные, с аккуратными соломенными крышами, С клочками земли, огражденными частоколом, разрезавшим коричневую утоптанную землю на более-менее равные наделы. Из-под крыши каждого домика тянулась вверх тоненькая струйка дыма, растворяясь в клочковатых облаках, повисших над городом. Даже с такого расстояния Торгрим улавливал его запах. Небо было серым, река была серой, и весь город тоже выглядел серым и подавленным, словно яркие цвета в этой стране были такой же редкостью, как и солнечный свет.

С десяток судов покоились на илистом берегу или были пришвартованы к немногочисленным пристаням, выступающим в реку. Здесь были и стремительные приземистые драккары для набегов, и широкие осанистые кнорры, перевозившие тонны грузов, которые во все больших количествах прибывали в ирландский порт или уходили из него. Дуб-Линн напоминал Торгриму датский торговый центр Хедебю[123], и, судя по тому, с какой быстротой он рос и расширялся, в самом скором времени он составит ему прямую конкуренцию. За домами, мастерскими и лавками, сдерживая их, словно слишком туго затянутый пояс, высилась широкая земляная насыпь с частоколом, отделяющая норманнский город от всей страны. Подобное бесцеремонное вторжение приводило Ирландию в бешенство, но в своем нынешнем состоянии перманентного хаоса она была не в силах остановить его.

Над водой то и дело раздавался стук молотков, звуки падения чего-то тяжелого и крики людей, занятых какой-то невидимой работой. Ведь население Дуб-Линна состояло не только из воинов, отправлявшихся в набеги. Здесь жили теперь и кузнецы, и плотники, и корабелы, и ювелиры, и купцы, и Тор- гриму даже показалось, что за время его недолгого отсутствия число их увеличилось. У них появились свои дома и жены, ирландки или северянки. Они приехали сюда, чтобы остаться.

«Только не я… Только не я…»

Набег на Клойн не увенчался особым успехом, но и назвать его полным провалом тоже было нельзя. Как только Хескульд Железноголовый вместе с основными силами викингов ворвался внутрь через ворота, которые открыл ему Торгрим со своим отрядом, все попытки сопротивления тут же растаяли, как утренний туман. Защитники города, те, что попроворнее, бежали к башне, вскарабкались наверх по лестницам и втащили их за собой. Прочим оставалось только поднять руки и сдаться, моля о пощаде, которая и была им дарована, поскольку все они были молодыми людьми, способными держать оружие, при этом не слишком скорыми на ногу, что делало их выгодным товаром на невольничьем рынке.

Пока основная часть населения отсиживалась в башне, викинги дочиста и не спеша разграбили городок. Они нашли склады провианта, домашний скот, несколько драгоценных безделушек и еще какое-то количество несчастных ирландцев, которым предстояло отправиться на невольничьи рынки. Собственно говоря, больше там и искать-то было нечего. Даже в монастыре и церкви они обнаружили всего несколько изделий из серебра, не блещущих ни качеством, ни количеством.

— Я согласен с тобой, Торгрим, — сказал Хескульд, пока они смотрели, как их люди переворачивают церковь вверх дном. — Здешние жители заранее знали о том, что мы придем. И успели спрятать все ценное.

Хескульд уже пытался разговорить кое-кого из пленников, а он мог быть очень убедительным, но в конце концов пришел к выводу, что тем действительно ничего не известно. Торгрим согласился с ним. По собственному опыту он знал, что крестьяне не готовы рисковать жизнью ради сохранения богатства своих господ, и порог их долготерпения очень низок.

Торгрим оторвал взгляд от угнетающей панорамы Дуб-Линна, к которому они быстро приближались, и оглянулся на корабли флотилии. «Громовержец», «Серпент» и прочие в хорошем темпе поднимались вверх по реке. Они уже развернули реи вдоль корпусов и готовились опустить их на палубу, сняв заодно и резные головы злобных тварей, украшавшие форштевни их кораблей, чтобы не отпугнуть духов земли, на помощь которых рассчитывали. «Если таковые и есть, сказал себе Торгрим, — то они наверняка завезены сюда из наших родных стран». В Ирландии же не было ничего и никого, кто приветствовал бы викингов с распростертыми объятиями.

Он медленно поворачивался, внимательно вглядываясь в корабли флотилии, полностью отдавая себе отчет в том, что такая инспекция — всего лишь предлог для того, чтобы уголком глаза взглянуть на Харальда и понять, как справляется юноша. Он находился на своем месте, за четвертым от кормы веслом по левому борту. Со спины он ничем не отличался от остальных, разве что ростом был пониже. Его можно было узнать лишь по гриве соломенно-желтых волос, небрежно перехваченных кожаной лентой.

— С ним все в порядке, не волнуйся, — заметил Старри Бессмертный, не поднимая головы.

Он сидел прямо на досках бака, рядом со стоящим Торгримом, и точил кинжал, добиваясь немыслимой остроты. Он трудился над лезвием с оселком в руке, после чего проверял остроту на волосках, растущих на левой руке. Торгрим видел выбритые пятна, оставленные предыдущими испытаниями, но Старри лишь недовольно хмурился и вновь брался за точильный камень.

— Люди думают, что Харальд унаследовал твою удачливость, — продолжал Старри. — Он пришелся им по нраву. Удачливость Торгрима Ночного Волка, но без его нелепых выходок.

— Нелепые выходки, говоришь? Забавно слышать такие слова от тебя.

Старри ничего не ответил, лишь улыбнулся и продолжил возиться с кинжалом. И если Харальд обзавелсянекоторым авторитетом в глазах людей Арнбьерна, то это произошло не только благодаря его собственным подвигам, но и тому, что Старри бесконечно превозносил их. Как бы Торгрим ни гордился сыном, он полагал, что не дело отцу им похваляться. В его представлении бахвалиться подвигами собственных детей было столь же дурно, как и кичиться собственными успехами, и потому подобная мысль вызывала у него отвращение. А вот Старри не испытывал на этот счет никаких предубеждений.

После боя Торгрим обнаружил берсерка у ворот. Тот сидел на земле, привалившись к повозке. Ночной Волк решил, что тот наконец-то выиграл путешествие в Вальгаллу, но нет, Старри оказался цел и невредим. А на землю он повалился от отчаяния, и стоило Торгриму поинтересоваться, все ли с ним в порядке, как он запричитал, что снова не получил ни царапины, и принялся жаловаться на судьбу.

Но как только душевные муки, вызванные подобным невезением, унялись, Старри начал возносить хвалу Харальду, с готовностью пересказывая каждому, кто готов был слушать, происшествие с повозкой сена и пожаром у ворот. Торгрим обнаружил, что Старри обладает несомненным даром рассказчика и даже способен вести себя в манере, приближающейся к цивилизованной, когда его не охватывает кровожадная ярость. Берсерк дошел до того, что даже сочинил что-то вроде саги, которую пересказывал по вечерам. До скальда, конечно, ему было далеко, но висы[124] у него получились весьма неплохие. Харальд краснел и отчаянно смущался, не зная, как реагировать на похвалу, что, по мнению Торгрима, было свидетельством подлинной скромности, той самой, которая подобает воину, отчего он стал гордиться сыном еще больше.

Первая встреча Торгрима с Арнбьерном Белозубым после того, как битва закончилась, вышла еще более странной, нежели его разговор со Старри. Арнбьерн увидел его первым, окликнул по имени, и, когда Торгрим обернулся, ярл двинулся ему навстречу, раскинув руки в стороны и сияя своей знаменитой улыбкой.

— Торгрим Ночной Волк! — прокричал он и с энтузиазмом заключил его в объятия, а Торгрим неуверенно ответил ему тем же. — Боги по-прежнему улыбаются тебе! — продолжал Арнбьерн. — Ты сделал невозможное и выиграл для нас битву! Так что я могу поздравить себя с тем, что сделал правильный выбор, пригласив тебя присоединиться ко мне в этом набеге! Можешь спросить кого угодно, все с радостью подтвердят, что я был прав.

Торгрим отстранился и лишь сдержанно кивнул в ответ. Он не умел жонглировать словами, никогда не отличался особым красноречием, а сейчас так и вовсе не знал, что сказать. Разумеется, в словах Арнбьерна звучали фальшивые нотки. Торгрим проигнорировал его приказ и на свой страх и риск отправился в Клойн, хотя об этом знали только они двое. Но в словах Арнбьерна содержался куда более глубокий подтекст. Он как бы намекал, что они вместе с самого начала планировали этот успешный налет или, во всяком случае, должны постараться убедить в этом остальных.

— Боги были добры ко всем нам, Арнбьерн, промолвил наконец Торгрим, и в голосе его не было ни следа ненависти, злобы или презрения.

Он заметил, как на лице Арнбьерна явственно отразилось облегчение. Но почему он должен был сказать что-либо иное? Арнбьерн может приписывать себе незаслуженную славу, но ведь он не сделал ничего плохого Торгриму и его людям. Все в лагере викингов прекрасно знали, кто на самом деле открыл ворота Клойна, а кто в это время нежился в собственном шатре. Торгрим не потерпел бы оскорбления от другого мужчины, как не смирился бы с уроном, нанесенным лично ему или же его чести, но нелепое поведение Арнбьерна вовсе не грозило ему этим.

— Боги дарят нам свое благословение, но ты помог им в этом, — продолжал Арнбьерн с тем же неуемным и неумеренным энтузиазмом. — Когда добыча будет разделена и «Черный Ворон» получит свою долю, вы с сыном можете рассчитывать на тройное вознаграждение. Ате, кто был с тобой, получат двойную часть.

— Это очень щедрый дар, — сказал Торгрим. но в нем нет необходимости.

Однако Арнбьерн настаивал, и Торгрим согласился. Он понимал, что таким образом Арнбьерн рассчитывает купить его молчание, которое он и так получил бы бесплатно, но горькая правда заключалась в том, что Торгриму по-прежнему был нужен Арнбьерн. Ночной Волк был уверен, что их шансы найти корабль, готовый отплыть в Вик, ничуть не возросли за те несколько недель, что они отсутствовали в Дуб-Линне. И Арнбьерн Белозубый по-прежнему оставался для них с Харальдом лучшей, если не единственной возможностью попасть домой.

Старри Бессмертный поднялся с палубных досок бака и сунул кинжал в ножны. Движение это было простым, но в исполнении Старри оно обрело поэтическое изящество и красоту. Сильный, жилистый и гибкий, он, казалось, с легкостью воспарил над палубой, став похожим на птицу, сорвавшуюся в полет и расправившую крылья. Вот он только что он спокойно сидел, подобрав под себя ноги, а в следующий миг уже выпрямился во весь рост. Торгрим никогда не умел двигаться подобным образом, и те годы, когда он мог хотя бы попытаться научиться этому, давно миновали. Он вдруг спросил себя, а сколько же Старри лет. Во всяком случае, он уже не молод. Он прожил уже по меньшей мере тридцать зим. Хотя с таким же успехом их могло быть и сорок, и пятьдесят. Возраст бережно относился к таким людям, как Старри.

— Во имя Тора, что это ты нацепил себе на шею? — полюбопытствовал Торгрим, когда впервые заметил безделушку, болтающуюся на тощей груди Старри на кожаном шнурке.

Старри взял ее двумя пальцами и принялся рассматривать так, словно видел в первый раз.

— Это — твой наконечник стрелы, — сказал он.

Торгрим взял наконечнику него из рук, чтобы рассмотреть его повнимательнее. Строго говоря, наконечник принадлежал вовсе не ему, а какому-то ирландцу — тот самый, что расщепился о край его меча.

— Зачем он тебе? — продолжал допытываться Торгрим.

А разве тебе он не нужен? Это же знак уважения богов.

С таким же успехом Один мог склониться над тобой и поцеловать тебя в темя, а ты выбросил эту вещь, как мусор. А вот я поднял его сразу же после того, как ты столь неуважительно обошелся с ним. Подбираю за тобой объедки, словно собака под столом.

Но в тоне берсерка не было угрозы. Он всего лишь объяснял положение дел. Торгрим, кстати, частенько удивлялся ровному расположению духа Старри, учитывая, что тот был берсерком. Быть может, приступы боевой ярости изгоняли из его крови сумасшествие подобно тому, как сильная гроза уносит с собой удушливую духоту.

Первым топкого места на илистом берегу, где корабли должны причалить, достиг «Громовержец» Хескульда Железноголового. Нос драккара вылетел на берег, остановился, и за борт начали прыгать воины. Ухватившись за деревянные накладки, они с разбегу выволокли мелкосидящее судно повыше, а Хескульд все это время возвышался на корме, словно закутанная в меха статуя.

Следующим был «Морской Дракон», за которым последовали «Серпент», «Меч Орла» и, наконец, «Черный Ворон». Торгрим покачнулся, когда нос его уткнулся в берег и за борт сбросили сходни. Харальд, естественно, первым вскочил на ноги, первым уложил на палубу свое длинное весло и первым же собрался за борт. Глаза их встретились. Харальд широко улыбнулся и с юношеской легкостью прыгнул, чтобы оказаться по пояс в воде.

За ним последовали и остальные члены экипажа, покидая корабль с такой поспешностью, словно от этого зависела их жизнь. Торгрим, пользуясь теми преимуществами, которые давал ему статус состоятельного и могущественного, пусть и временно оказавшегося не у дел предводителя, предпочел остаться сухим, как и Старри, который, будучи признанным сумасшедшим, имел полное право поступать так, как ему вздумается.

Вперед вышел еще один из членов экипажа «Черного Ворона», держа в руках веревку, сплетенную из обрезков моржовых шкур. Торгрим отступил в сторону, когда тот швырнул один конец стоящим в воде людям, а второй закрепил на палубе. Ночной Волк оглянулся. Не считая воина с кормовым канатом, Арнбьерн и рулевой были единственными, кто еще оставался на борту, и он понял, что больше не может игнорировать ярла. Он двинулся на корму между рядами морских сундучков, стоявших по правому и левому борту судна и служивших скамьями для гребцов. Доски палубы под ногами были вставлены в пазы шпангоутов, но не закреплены намертво, облегчая доступ в трюм, к запасам провианта и добычи или для откачки воды, и потому прогибались под тяжелой поступью Ночного Волка.

— Арнбьерн, я поздравляю тебя с благополучным возвращением и успешным набегом, — начал Торгрим, подходя к ярлу и протягивая ему руку.

Арнбьерн с благодарностью принял ее. По обоим бортам «Черного Ворона» воины взялись за выступы планширя и, проклиная топкий ил под ногами, поволокли изящный корабль на берег.

— А я тебя, Торгрим Ночной Волк. Прими мою искреннюю благодарность за все, что ты совершил во время этого похода.

Торгрим не сомневался, что ярл говорит искренне. Арнбьерн был действительно рад тому, что вернулся обратно вместе со своими людьми и кораблем и что репутация его не пострадала, а сам он стал чуточку богаче.

— Что касается добычи, то да, набег оказался успешным, — продолжал Арнбьерн. — Посмотрим, сколько удастся выручить за этих рабов и остальную ерунду, что нам удалось наскрести. Я позабочусь о том, чтобы тебе с Харальдом немедленно доставили твою долю.

— Благодарю тебя. Мы оба признательны тебе за тот шанс, что ты нам дал, — сказал Торгрим, но Арнбьерн лишь небрежно отмахнулся. — Но остается еще вопрос возвращения в Норвегию, — продолжал он. — Надеюсь, я не делал секрета из того, что очень хочу вернуться к своему хозяйству в Вике.

— Да, да, конечно! — с энтузиазмом воскликнул Арнбьерн. Знаешь, я ведь тоже не отказался от намерения вернуться в Норвегию. У меня там остались жена и дети, и я ужасно скучаю по ним. Вот уладим нынешние дела и поговорим

О том, как вернуться домой. — Он широко улыбнулся и схватил Торгрима за руку, а другой похлопал его по плечу.

— Благодарю тебя, Арнбьерн, я очень рад это слышать, — ответил Торгрим, но особой радости в его голосе не было.

Напротив, его снедали самые дурные предчувствия. Он понимал, что, в сущности, у него не было иного выхода, кроме как целиком положиться на слово Арнбьерна Белозубого, который обладал искренностью ядовитой змеи.

Глава пятнадцатая

Сумрак настал,

Нам ехать пора

По влажным нагорьям…

Доедем ли мы,

Или нас одолеет

Йотун[125] могучий?[126]

Поездка Скирнира[127]
Прошло всего несколько минут, быть может, пять, а быть может, и того меньше, после того, как Бригит и отец Финниан впервые услышали крики «Пожар!», а они уже вышли из монастыря в ночь. Но казалось, что за эти несколько минут весь мир изменился самым решительным образом, словно наступил Конец Времен.

Пожар… Немногие слова способны вселить такой парализующий ужас, поскольку сил, несущих в себе настолько быстрое и полное разрушение, в мире не так уж много. Наступление яростной грозы или урагана можно предсказать за несколько часов. Даже врага, готовящегося напасть внезапно, можно обнаружить задолго до того, как в воздухе свистнет первая стрела.

Но пожар? Он приходит молчаливо и неслышно, а когда его удается обнаружить, вырваться из его смертельной хватки зачастую бывает уже невозможно.

Именно так случилось и с королевским дворцом. Бригит, разумеется, первой в Таре узнала о пожаре, а отец Финниан, так уж вышло, — последним. Когда братья распахнули двери своих келий и дружно затопали по темному коридору, отзываясь на крик «Пожар!» с той же готовностью, как и на призыв к молитве, Финниан достал из сундучка в ногах своей койки одну из своих коричневых ряс и помог Бригит надеть ее через голову. Он подвернул ее несколько раз в талии, чтобы она не волочилась по земле, и подвязал на поясе простой веревкой.

Бригит подняла руки, позволяя ему оправить на себе монашескую одежду. Пальцы у него были сильными и ловкими, и он действовал без колебаний, не испытывая и неловкости, какую часто демонстрируют мужчины в подобных ситуациях. И его уверенность вселила в Бригит надежду.

Финниан закончил возиться с рясой и приотворил дверь своей кельи, чтобы осторожно выглянуть в коридор. Бригит отступила вглубь комнаты, укрываясь в тени, но монастырь был уже пуст. Все его обитатели отправились на пожар, чтобы помогать тушить его или же глазеть на него, в соответствии с собственными предпочтениями.

— Идем, — сказал он, и Бригит последовала за ним.

Они тихонько двинулись по коридору. Дверь в самом конце его была распахнута настежь, и отблески пожара уже заглядывали внутрь, освещая им путь, отчего идти было намного легче. У входной двери они приостановились, отец Финниан накинул клобук рясы на голову Бригит, и они поспешили наружу.

Со всех уголков крепости к пылающему дворцу сбегались люди. Многие кричали на ходу, но ни слов, ни их намерений Бригит понять не могла. Церковные колокола заходились набатным звоном, словно кто-либо в Таре мог еще не знать о пожаре. Она увидела, как от колодца протянулась цепочка людей, передающих друг другу ведра с водой.

«Удачи вам», — подумала она.

Финниан взял ее за руку и повлек за собой подальше от монастыря, к тому месту, откуда они могли без помех наблюдать за происходящим.

— Боже милостивый, да это же горит королевский дворец, дитя мое! — воскликнул он.

— Господи, спаси их и сохрани, — тоном, в котором сквозило лицемерное удивление, отозвалась Бригит, и оба перекрестились.

Северо-восточная часть большого здания была объята пламенем, языки огня вырывались из окон бывшей спальни Бригит, лизали стены и подбирались к соломенной стрехе. Как только загорится солома, все будет кончено.

Каким бы завораживающим ни было зрелище, задерживаться надолго Бригит не намеревалась. Лучшего момента, чтобы незамеченными выскользнуть за ворота, ожидать не приходилось. Но Финниан не трогался с места, и взгляд его был прикован к горящему дворцу. *

— Это же твоя спальня прямо в самом центре пекла, не правда ли? — спросил он. Шок оттого, что загорелся именно королевский дворец, уже миновал, и голос священника прозвучал ровно и спокойно.

— Да, увы…

— Ты знала, что она горит?

— Нет… я… Наверное, во время драки опрокинулась свеча… Это было ужасно, и я ничего не заметила… — запинаясь, пробормотала Бригит. Слова не шли у нее с языка, и она почувствовала, что ее вновь душат слезы.

Финниан долго смотрел на нее, а потом негромко сказал:

— Что ж, нам пора идти.

Повернувшись спиной к пылающему зданию, они направились к воротам в северной стене крепости. Пожар давал достаточно света, чтобы они поняли: стражи там нет, и никто не станет расспрашивать их, отчего это они решили покинуть Тару среди ночи.

Дойдя до ворот, они вновь остановились и оглянулись. Никто не обращал на них внимания, и тогда они отодвинули деревянную задвижку, запиравшую дубовую дверь. Это были не главные ворота, через которые можно было выехать на повозке, а всего лишь маленький проход, способный пропустить одинокого всадника. Посему отодвинуть засов и выскользнуть наружу оказалось достаточно легко. Они так и сделали, и толстая стена моментально приглушила звуки хаоса, доносившиеся из крепости. Они быстро растворились в темноте. И больше ни разу не оглянулись.

Луны на небе не было, но, как только их глаза, ослепленные светом пожара, пожирающего королевский дворец, привыкли к темноте, они без особого труда различили темный шрам дороги, уводящей в южном направлении. Они двинулись по ней, две закутанные в рясы фигуры, почти невидимые в ночи. Нужды в словах не было, и потому они шли молча.

Так продолжалось несколько часов, и их босые ноги беззвучно ступали по мягкой земле. Стены Тары скрылись за холмами, крики и перезвон колоколов стихли вдали, и вскоре о королевской резиденции стало напоминать лишь тусклое свечение на горизонте. Но потом начало угасать и оно: или огонь удалось наконец погасить, или же дворец сгорел дотла.

Вместе с потрясением уходили и силы. Бригит все чаще спотыкалась, наваливаясь на отца Финниана. Она трясла головой, терла глаза и заставляла себя переставлять ноги. И вдруг на нее снизошла убаюкивающая темнота, теплая и ласковая. Бригит вновь споткнулась, пришла в себя и поняла, что заснула на ходу.

— Пожалуй, нам пора отдохнуть, — негромко предложил отец Финниан.

На востоке появились первые проблески рассвета, позволившие разглядеть дубовую рощицу футах в ста от дороги. Финниан повел ее туда по прохладной сырой траве, и им пришлось немного подняться по склону, прежде чем они оказались в самом центре рощицы.

— Боюсь, что лучшего места для ночлега нам не найти, — сказал он.

Она повалилась на мягкую землю, с наслаждением вытянув гудящие ноги.

— Ни одна пуховая постель во дворце не может быть более желанной, — пробормотала она.

Финниан что-то ответил ей, но Бригит не разобрала его слов сквозь сплошную пелену усталости, опустившуюся на нее. Не успев переспросить его, она мгновенно заснула.

Бригит вымоталась до предела, физически и эмоционально, что сейчас стало для нее благословением. Несмотря на весь пережитый ужас минувшей ночи, несмотря на твердую землю и сырость, проникавшую сквозь грубую шерсть рясы, спала она крепко и без сновидений. Во сне она даже ни разу не пошевелилась, сохраняя позу, в которой повалилась на землю, и на протяжении нескольких часов оставалась совершенно неподвижной, словно лежала в могиле.

Наконец она проснулась, но глаза ее отказывались открываться, а тело замерло в том же положении, что и в тот момент, когда сон сморил ее. Однако она чувствовала, что и оно отказывается ей повиноваться. Она приказала себе открыть глаза и пошевелить рукой, но ни веки, ни руки не слушались ее. Ее словно бы придавило сверху тяжелым грузом одеял. Бригит не могла шелохнуться. И тут до ее слуха начали долетать звуки. Она услышала пение птиц и какое-то шуршание в траве рядом с собой. Она попыталась подать голос, но с губ ее сорвался лишь сдавленный хрип, и тут же чья-то рука зажала ей рот.

Наваждение рассеялось. Глаза ее открылись. Оказалось, что Бригит смотрит в землю, на заросли папоротников и стволы дубов неподалеку. Повернув голову, она подняла глаза и увидела серьезное, но спокойное лицо отца Финниана. Он прижал палец к губам и прошептал: «Ш-ш-ш», мягко и почти неслышно, легче невесомого дуновения ветерка в вершинах деревьев. Бригит кивнула в знак того, что все понимает, и он отнял руку от ее лица.

Тихо и беззвучно она приподнялась на локте. Мышцы у нее свело судорогой, и они громко протестовали против любого движения, но она лишь стиснула зубы, заставляя себя хранить молчание, потому что так велел отец Финниан. Она не знала почему.

Сам он присел рядом с ней, упираясь коленом в землю и пригибаясь так низко, что заросли папоротника-орляка впереди почти полностью скрывали его от дороги. Он склонил голову к плечу, словно прислушиваясь к чему-то. Бригит же не слышала ничего, кроме того, что ожидала услышать: пения птиц, шелеста ветра и стрекота насекомых. Тяжелые тучи и моросящий дождь рассеялись, и над головой сияло голубое небо с разбросанными по нему белыми пушинками облаков. Перемена погоды подняла Бригит настроение и вселила в нее капельку оптимизма.

А потом она услышала то, к чему уже давно прислушивался отец Финниан, и оптимизм ее улетучился. Лошади. Стук копыт на дороге, далекий, но с каждым мгновением становящийся все ближе. Сколько ехало всадников, сказать она пока не могла. Но их явно было больше двух, это уж наверняка. Они скакали быстро, но не галопом. В этой части Ирландии всадникам взяться было просто неоткуда, иначе как из Тары.

Она подползла поближе к кустам, стараясь не производить ни малейшего шума. Стук копыт на дороге раздавался уже совсем близко. Всматриваясь в переплетение зеленой листвы, она наконец увидела всадников. До них оставалось не больше мили, и они приближались. Бригит почувствовала, как позади нее отец Финниан устраивается поудобнее, выбирая место, с которого ему было бы лучше их видно.

Они ждали и наблюдали в полном молчании. Шесть всадников ехали быстрой рысью. За их спинами развевались длинные накидки. Когда они подъехали ближе, Бригит рассмотрела туники ярких цветов и мечи на поясах, которые нещадно колотили их по ногам, когда они покачивались в седлах в такт движению лошадей, но они все еще были далеко, чтобы она могла узнать их.

Часто и неглубоко дыша, она затаилась в неподвижности, ожидая, когда они окажутся совсем рядом. Она уже видела, что они смотрят не прямо перед собой, а обшаривают глазами окрестности. Она вдруг ощутила себя совершенно беспомощной и как будто голой и поспешно отползла назад на несколько дюймов. Вот их смутные очертания стали видны отчетливо, и Бригит узнала их.

«Патрик, мерзкая ты сволочь», — подумала она. Патрик, доверенный слуга Морриган. Она догадалась, что Доннелл вместе с другим отрядом отправился в противоположную сторону, а остальные рассеялись по дорогам, ведущим из Тары. Она узнала нескольких дружинников и кое-кого из ри туата, кого предпочла бы забыть поскорее.

Они подъехали еще ближе, не замедляя хода, а когда поравнялись с рощицей, Патрик повернул голову и взглянул прямо на нее. Так, во всяком случае, показалось Бригит. Но все-таки их разделяла сотня футов, и ничто в выражении лица Патрика не говорило о том, что он заметил ее или вообще обратил внимание на что-либо. Он отвернулся, и кавалькада промчалась мимо.

Отряд Патрика скрылся в низине и поднялся на гребень соседнего холма, прежде чем Бригит или Финниён решились нарушить молчание.

— Морриган, — негромким обвиняющим тоном проговорила Бригит. — Патрик — слуга Морриган. Она отправила его на охоту за нами.

— Может быть… — обронил Финниан.

— Может быть? А что еще они могли здесь делать?

— Хороший вопрос. Но ведь они не знают наверняка, жива ты или нет. Пожар, без сомнения, уничтожил добрую половину королевского дворца, если не весь целиком. Им пока не известно, была ты внутри или нет. И, кстати, Патрик вместе с этой шайкой не слишком усердно занимался поисками, если вообще ими занимался.

Они помолчали немного, глядя, как фигурки всадников уменьшаются вдали; стук копыт их коней вскоре заглушили шум ветра и пение птиц. Наконец Финниан заговорил вновь:

— Твоя сорочка была уже почти совсем сухая.

— Что?

— Твоя сорочка. Когда ты пришла в мою келью. Ты была в панике, но кровь на твоей сорочке уже высохла. Или ты пришла ко мне не сразу?

— Нет… — Она запнулась, подбирая слова, пытаясь угадать, к чему клонит Финниан. — Я не помню, что я делала. Я не думала… Какая теперь разница?

— Никакой. Совершенно никакой.

— А вы, — продолжала Бригит, меняя тему разговора, — вы были одеты, когда я вошла. Я думала, что застану вас в постели.

— Ах, девочка моя, ты шагала по коридору, словно армия Иисуса Навина при штурме Иерихона[128]. Поэтому я сразу догадался, что происходит нечто необычное.

Они помолчали еще немного. В животе у Бригит урчало от голода, ноги ныли после вчерашнего марша, и она спросила себя, сможет ли сегодня сделать хоть шаг. И тут Финниан сказал:

— Ты просила меня помочь тебе убраться из Тары. Я знаю тебя, девочка моя, и уверен, что ты не стала бы бежать куда глаза глядят. Ты точно знаешь, куда хочешь попасть. Так куда же?

Бригит ответила не сразу. Разумеется, она догадывалась, что рано или поздно такой момент настанет. Она долго ломала над этим голову, сидя на краю кровати, у тела своего мертвого супруга, пока его кровь подсыхала на ее одежде.

Куда мне скрыться?

Она сидела молча, но вопрос этот громким эхом отдавался у нее в ушах. Любое из маленьких королевств, добраться до которых она могла пешком, было лояльным Фланну как наиболее вероятному престолонаследнику, либо там так боялись его, что отказали бы ей в приюте. Любое же королевство, расположенное слишком далеко, чтобы находиться в сфере влияния Фланна, по той же самой причине едва ли могло ей пригодиться. Да, там она могла рассчитывать найти прибежище, могла даже выйти замуж за кого-либо из ри туата, но и только. А подобные вещи ее не привлекали. Ее интересовало только одно — трон Тары, и она собиралась сначала занять его сама, а потом передать своему ребенку.

И на всем белом свете было только одно место, где она могла отыскать союзника, который помог бы ей в этом.

— Есть только одно место, куда я могу пойти, отче, — сказала она наконец. — Одно-единственное. Дуб-Линн.

Глава шестнадцатая

Скальда в обманных снах

Нанна льна посещает,

Иль тетивы испытатель

Старым вовек не станет.

Сага о Гисли
Еще до того, как «Черный Ворон» вытащили на берег и закрепили канатами, здесь оказался Орнольф Неугомонный. Стоя по щиколотку в прибрежном иле, он, мертвецки пьяный, приветствовал их восторженным ревом. Торгрим смотрел, как Харальд подходит к деду, раскинув руки в стороны, и как Орнольф заключает его в медвежьи объятия. Учитывая то, что Орнольф выглядел массивным и неуклюжим, с густой рыжей бородищей, изрядно припорошенной сединой, и длинными волосами, торчащими в разные стороны, объятия в буквальном смысле получились медвежьими.

— Торгрим! Торгрим! — заорал Орнольф. — Иди-ка сюда и попробуй объяснить мне, как такое изнеженное создание, как ты, могло породить на свет такого мужчину, как Харальд! Я точно знаю, что моя дочь была тебе верна, так что дело здесь в чем-то другом!

Торгрим оглянулся на Арнбьерна, и тот ответил ему слабой улыбкой, выразительно приподняв брови. Торгрим кивнул, и между ними протянулась ниточка взаимопонимания и даже некоторой симпатии, чего никогда не бывало ранее.

— У меня тоже есть тесть, — признался Арнбьерн. — Так что тебе лучше подойти к нему.

Торгрим поставил ногу на планширь и прыгнул через борт, его кожаные сапоги по щиколотку увязли в иле реки Лиффи.

Услышав за спиной мягкий всплеск, он понял, что Старри Бессмертный последовал за ним. Арнбьерн же, несомненно, подождет, пока его люди не подадут на борт сходни, чем они в настоящий момент и занимались.

— Торгрим!

Левой рукой Орнольф по-прежнему крепко прижимал к себе Харальда, а правую протянул Ночному Волку, при этом ухитряясь удерживать еще и наполовину опустошенный кубок, что само по себе можно было счесть подвигом. Тор- грим обнял Орнольфа, как того требовали простая вежливость и уважение, безо всякого, впрочем, энтузиазма, чего Орнольф, похоже, не заметил, едва не задушив отца и сына в объятиях. Торгрим не уставал поражаться силище и закалке старика.

— У нас ходят впечатляющие байки о подвигах моего внука в Клойне, поистине впечатляющие! — сообщил Орнольф, ослабляя хватку. Голос его звучал громче необходимого, но, по крайней мере, кричать он перестал. — Тебя тоже вспоминают, Торгрим, поскольку ты, очевидно, имел какое-то отношение к случившемуся.

— Байки? — переспросил Торгрим. — Какие байки здесь могут рассказывать, если флотилия вернулась только сейчас?

— Ха! Не будь дураком! — ответствовал Орнольф. — Ты же знаешь, что слово путешествует быстрее самого быстрого корабля. Боги разносят вести о подвигах храбрецов впереди тех, кто эти подвиги совершил.

Торгрим кивнул. Очевидно, боги и впрямь поспешили принести сюда известия о победе и нашептали их на ушко тем, кто оставался на берегу. Ему не раз случалось стать свидетелем тому, как новости о великихделах распространялись быстрее, чем это было в человеческих силах.

— Так, а это кто тут у нас? — полюбопытствовал Орнольф. Вся троица обернулась и увидела, что в нескольких шагах от них стоит Старри, молчаливый и неподвижный.

— Это Старри, — пояснил Торгрим. — Он сыграл важную роль в битве и несколько раз спасал жизнь мне и Харальду. Старри, это мой тесть, Орнольф из Вика.

Старри и Орнольф пожали друг другу руки, и Орнольф заметил:

— Есть в тебе что-то эдакое, парень. Кто-нибудь другой Принял бы тебя за берсерка, но если так, то мне все равно. Иной берсерку руки не подаст, пока он не понадобится в битве, но я не принадлежу к их числу.

Старри ограничился тем, что кивнул и крепко пожал Орнольфу руку, а старик воскликнул:

— Ладно, идемте в медовый зал! Скоро там будут пить за ваше здоровье, и если Орнольф уже слишком и стар и немощен для того, чтобы снискать славу самому себе, то, по крайней мере, еще может понежиться в лучах славы своего внука! И зятя, разумеется.

И они вчетвером зашагали по вымощенной досками дороге мимо стоящих в плотном строю домов и мастерских, сквозь клубы чадного дыма и стук молотков, вверх по улице в сторону медового зала, почти дотла сожженного Торгримом и его людьми еще в то время, когда Дуб-Линн находился в руках датчан. Но теперь город был полностью отстроен норвежцами, захватившими крепость.

В общем-то, Торгрим был не в настроении для шумной пирушки. Он устал, у него вновь начиналась черная хандра, и ему хотелось остаться одному, чтобы на досуге предаться невеселым размышлениям и воспоминаниям о доме. Но, учитывая обстоятельства и то, что за дело взялся сам Орнольф, он попросту не имел возможности отказаться. Ко всему прочему, он еще и не рискнул бы оставить Харальда одного на попечение деда.

Медовый зал, к которому они направились, был выстроен в скандинавском стиле и возвышался над ними отвесной скалой, выглядевшей угрожающе в тусклом вечернем свете. Большие двери были распахнуты настежь, образуя прямоугольник ослепительного света, словно внутри бушевал пожар, и наружу выплескивались шум и клубы дыма. Орнольф буквально втолкнул Торгрима и Харальда внутрь впереди себя.

Не было для Торгрима Ночного Волка ощущения более знакомого, нежели атмосфера медового зала, если не считать, пожалуй, родного дома. Запах жарящегося мяса, разлитой выпивки, скопления мужских тел; пьяные беседы на повышенных тонах, изредка перемежаемые воплями рабынь, стуком деревянных кружек и тарелок, — весь этот хаос, освещаемый отблесками огня в очаге, который то вспыхивал ярким пламенем, то угасал, погружая помещение в полумрак, был ему хорошо знаком, одновременно успокаивал его и возбуждал. Шум, оглушительный и до их появления, казалось, стал еще громче, образуя водоворот и устремляясь кверху, словно стая птиц, сорвавшихся в полет.

Орнольф схватил Торгрима и Харальда за руки и поднял их вверх, воскликнув:

— Ха! Они ждали вас!

После его слов зал взорвался приветственными криками и стуком тарелок, кулаков и рукоятей ножей по деревянным столам. У самого очага стоял Хескульд Железноголовый вместе с другими ярлами, и все они подняли вверх свои кубки, присоединившись к общим крикам. Харальд улыбался во весь рот. Торгрим помнил, что были времена, когда и он наслаждался подобным зрелищем как изысканным яством, но сейчас оно вызывало у него одно лишь смущение и досаду.

Старри подался вперед и зашептал Торгриму на ухо:

— Торгрим, неужели ты штурмом взял ворота Асгарда и похитил сокровища богов? Должно быть, я пропустил столь важное событие, но подобный энтузиазм ничем иным объяснить невозможно.

Торгрим расслышал усмешку в голосе Старри и сам улыбнулся в ответ, но веселья в ней не было. Если бы нечто подобное сказал ему кто-нибудь другой, то в его нынешнем расположении духа весельчак дорого заплатил бы за неуместную шутку.

Полдень плавно перешел в вечер, а потом и в ночь, а хорошо знакомое буйное гулянье все продолжалось; выпивка лилась рекой, викинги соревновались в обжорстве и исполняли старые песни дружным ревом, уделяя главное внимание не мелодии, а громкости. Временами из темных углов доносилась шумная возня и женский писк. За столами звучали байки

И оскорбления, с энтузиазмом поднимались тосты. После своего возвращения в Дуб-Линн с Олафом Белым Орнольф не отлучался отсюда ни на миг, и Торгриму казалось, что он прижился в медовом зале в роли щедрого и великодушного ярла, распоряжающегося рабынями, заказывающего еду и выпивку и рассаживающего гостей по местам.

И, к удивлению Ночного Волка, мужчины и рабыни слушались его, выполняя его распоряжения, но, как он подозревал, делали это потому, что старикан забавлял их, а не потому, что признавали за ним какую-либо власть или авторитет.

— А, Торгрим! — сказал Орнольф, с большой осторожностью опускаясь на лавку, на которой сидели Торгрим и Харальд. К вящему неудовольствию Ночного Волка, он протянул свежий кубок с медом уже и так раскрасневшемуся и нетвердо державшемуся на ногах юноше. — Здесь, в Дуб-Линне, есть все, чего только может пожелать мужчина! Повсюду женщины, причем ирландки, послушные и услужливые! Свежая еда! Говорю тебе, каждый день, когда отворяются ворота, земледельцы, овцеводы, торговцы рыбой и все прочие устремляются сюда со своим товаром. Эти ирландцы могут нас ненавидеть, но будь я проклят, если они не любят торговать с нами, получая взамен серебро и золото!

— Это не наш дом, — сказал Торгрим, забирая у Харальда кубок и делая большой глоток.

— Вот именно! — взревел Орнольф. — Отправляясь за добычей из Вика, нам приходится пересекать моря и океаны. А здесь достаточно проплыть вдоль побережья, взять то, что нам нужно, а потом за серебро купить еду и выпивку у тех самых людей, у которых мы и отняли это серебро! Это же дьявольски удобно!

— Орнольф прав, — заметил Старри, который за весь вечер проронил всего несколько слов, и осушил свою чашу до дна, словно от этой реплики у него пересохло в горле.

— Он действительно прав, — согласился Торгрим, но никто не может сказать, как долго еще сохранится подобный порядок вещей. Несмотря на все эти напыщенные речи, в Клойне мы взяли совсем мало добычи. Хуже того, ирландцы могут начать помогать друг другу. Если они объединятся, мы не сможем разбить их.

— Ха! Мы не доживем до этих времен! — провозгласил Орнольф. Они так и будут драться друг с другом, словно бешеные дикие собаки!

Дикие собаки… Торгрим отвернулся и стал смотреть в огонь. Этот разговор прискучил ему. За все то время, которое он по проклятию богов провел в Ирландии, он по-настоящему узнал лишь одного местного уроженца. Женщину. Морриган, рабыню. Она была красива и обладала даром целительницы, и на ее долю выпало много страданий и унижений. А еще она была опасной и очень непростой, подобно горам плавучего льда в северных морях: они так красивы и мирно возвышаются над водой, но при этом большая их часть остается скрытой от посторонних глаз. Именно она способна сокрушить неосторожного морехода.

Торгрим никого не знал в Ирландии, кроме Морриган да еще Альмаиты, жены кузнеца Йокула, у которого они снимали угол. А вот с Харальдом все было по-другому. Харальд побывал в Таре, которая считалась в этих местах королевской цитаделью. Его умыкнула Морриган и использовала в качестве пешки в своих непонятных интригах, хотя и обращалась с ним достаточно хорошо. Сын рассказывал, что роскошью и убранством королевский дворец не уступает тем, что он видел в Норвегии, и что в крепости есть церковь и множество домов. У Торгрима сложилось впечатление, что там можно поживиться богатой добычей, хотя вряд ли это будет так же легко, как в Клойне.

Впрочем, нет, была и еще одна женщина. Брагит или что-то в этом роде. Торгрим никак не мог привыкнуть к странным ирландским именам. Бригит. Да, кажется, ее звали именно так. Харальд очень сдержанно отзывался о ней, и Торгрим видел, что о многом сын попросту умалчивает. Юноша совершенно не умел врать, и разоблачить его мог даже младенец.

Его внимание вдруг привлек какой-то необычный звук, резким диссонансом раздавшийся в общем гуле. Он поднял голову. В зале чувствовалось напряжение. Торгрим уже давненько подметил его, но не придал этому факту особого значения. Однако сейчас, обводя взглядом лица людей, освещенные отблесками пламени очага, раскрасневшиеся и потные, он ощутил, что наступает некий переломный момент. Те скандинавы, которые не были с ними в Клойне, начали уставать от шумных здравиц и самодовольного поведения победителей. Они не вошли в состав отряда налетчиков и теперь искали возможность сорвать зло на ком-нибудь из тех, кто принимал участие в набеге. И выбор их пал на Харальда.

Торгрим не видел, с чего все началось, но ничуть не удивился происходящему. Харальд умудрился влить в себя примерно треть тех разнообразных напитков, которые передавал ему Орнольф, несмотря на все попытки Торгрима перехватить их. Юноша, непривычный к столь обильным возлияниям, нетвердой походкой двинулся через зал, без сомнения, в поисках местечка, где можно было облегчиться, и задел плечом хмурого здоровяка, один глаз которого напрочь закрывал уродливый шрам, пересекавший его лицо подобно глубокому горному ущелью.

В зале было слишком шумно, а Харальд и его противник находились чересчур далеко, чтобы Торгрим мог разобрать слова, но в том и не было необходимости. Он уже сотни раз слышал их раньше, в сотнях дурацких стычек, вспыхивавших в медовых залах по всему побережью Норвегии и в Хедебю.

Ты толкнул меня, парень. Что ты хочешь этим сказать?

Ничего. Я ничего не хочу этим сказать. Это вышло случайно.

Случайно? Ну, сейчас я тебе покажу, что значит проявлять ко мне неуважение…

Или что-нибудь в этом роде. Торгрим вскочил, когда человек со шрамом сгреб Харальда за тунику на груди и сжал кулак. Будь Харальд трезв, Торгрим поспорил бы, что шлюхин сын со шрамом получит на орехи, но Харальд был изрядно пьян.

— Тронешь мальчишку — и будешь держать ответ передо мной! — крикнул Торгрим, но в общем гуле никто не расслышал его слов, а если и расслышал, то не придал им значения.

И тогда с диким криком, который привлек внимание всех в зале, Старри Бессмертный вскочил с лавки, запрыгнул на стол, пробежал по нему три шага и взлетел в воздух. Совершив кувырок, он приземлился на утрамбованный земляной пол в нескольких дюймах от здоровяка со шрамом и Харальда. В шумном дотоле помещении воцарилась тишина. Все застыли, словно зачарованные, глядя на картину, как будто изображенную на гобелене: Старри, замерший там, где приземлился, здоровяк, одной рукой державший Харальда за грудки и замахивающийся другой для удара, и сам Харальд, блестящими глазами взиравший на него. И тут Старри крутнулся на месте и шутовски раскланялся в пояс, раскинув руки в стороны, словно ожидая аплодисментов от всех, кто наблюдал за представлением.

Пауза затягивалась. А затем зал вдруг взорвался смехом, криками и аплодисментами. Старри вновь поклонился.

Торгрим протолкался сквозь толпу и шагнул к здоровяку, который по-прежнему держал Харальда за тунику.

— Уймись, дружище, — окликнул он его. — Отпусти мальчишку, и давай лучше выпьем вместе.

Если Старри так ловко сумел плеснуть в огонь воды, то Торгрим не намеревался раздувать его вновь.

Но человек со шрамом не желал примирения. Он искал драки, а вместо этого, как ему казалось, превратился в объект насмешек. Торгрим видел, что если раньше он лишь притворялся, что взбешен якобы нанесенным ему оскорблением, то сейчас разозлился всерьез.

— Пить с такими ублюдками, как вы двое? Нет уж, спасибо.

Черная хандра, таившаяся на задворках сознания Торгрима весь вечер, начала окутывать его, словно быстро сгущающийся туман. «Этот идиот не мог выбрать себе более неподходяще — го человека для ссоры», — подумал он. Торгрим сделал еще один шаг впереди остановился. Воцарилось хрупкое равновесие; разнонаправленные силы сдерживали его гнев и злобу здоровяка со шрамом. А потом эти силы вдруг исчезли, причем так быстро, что Торгрим даже не заметил, как это случилось, — что вызовет у него изрядное беспокойство, когда он немного погодя будет обдумывать события минувшей ночи. Он начал терять хватку.

Здоровяк со шрамом выбросил кулак с быстротой и силой катапульты, а Харальд — потрясенный, с широко раскрытыми глазами и весьма нетрезвый — просто стоял и тупо смотрел на него. Первым с места сорвался Старри, совершив стремительное размазанное движение, и вот уже здоровяк оказался на коленях. Он заорал дурным голосом, отставив в сторону руку с нелепо торчащей кистью.

И вновь медовый зал замер, люди застыли, словно вышитые фигуры на живописном гобелене, и лишь звучал на одной нотке крик здоровяка со шрамом, ощущаемый почти физически. А потом его приятели спохватились и пошли в атаку, словно стадо буйволов, размахивая кулаками и кружками и выкрикивая оскорбления. Они устремились к шумной и хвастливой толпе, штурмовавшей Клойн вместе с Хескульдом Железноголовым, переполняемые завистью и ненавистью, и первыми на их пути оказались Харальд, Торгрим и Старри.

Ночной Волк схватил Харальда за воротник и отдернул его назад в тот самый миг, когда в голову юноши устремился огромный кулак. Кулак провалился в пустоту, а его обладатель, уже внутренне подготовившись к столкновению, споткнулся и потерял равновесие. К нему шагнул Торгрим, и тот поднял на него глаза, в которых уже светились смирение и покорность. Ночной Волк вогнал свой собственный кулак в заросший волосами висок и свалил его хозяина на пол.

Пока противник падал как подкошенный, Торгрим вдруг почувствовал, как чьи-то руки хватают его за волосы и тунику. Он качнулся в сторону, разрывая контакт и нанося неудачный удар левой. Чей-то кулак вошел в соприкосновение с его животом, и он согнулся пополам и отвернулся, принимая плечом удар коленом, направленный, как он прекрасно знал, прямо ему в лицо. Все еще будучи не в состоянии распрямиться из-за сильной боли, он устремился впереди врезался в противника, стоявшего прямо передним. Оба рухнули на пол.

Чья-то рука ухватила его за воротник и потащила вверх и назад, прочь от воина, с которым он сцепился, и из-за его спины вынырнул Харальд, отправившийся от шока, трезвый как стеклышко и готовый к драке. Противник Торгрима только-только пришел в себя и начал выпрямляться во весь рост, когда Харальд в прыжке обеими ногами ударил его в грудь, отчего тот отлетел назад, словно пушинка. Сжав кулаки, Харальд встал в стойку, закрывая собой отца, готовый встретить любого нападающего.

У Торгрима было всего лишь мгновение, чтобы полюбоваться ловкостью сына, потому что краем глаза он уловил движение слева от себя, развернулся, левым предплечьем парировал атаку, а правой нанес удар, ощутив, как содрогнулся его противник.

Торгрим резко прянул в другуюсторону. Скулу его задел чей- то кулак. Ночной Волк вновь нанес удар правой и почувствовал, как рана, полученная в Клойне, опять открылась. Словно теплая кошачья лапа погладила его бок, и он понял, что это кровь пятнает его тунику. Поймав в захват руку, зацепившую его, он резко вывернул ее и ощутил, что она выскользнула из его хватки за миг до того, как кость должна была с хрустом сломаться.

Старри Бессмертный противостоял сразу двум противникам, которые атаковали их троицу. Он нырял и уклонялся, ловко орудуя кулаками, и прыгал из стороны в сторону. Тогрим мельком увидел выражение его лица. Берсерк улыбался во весь рот, едва ли не смеясь в голос. Ночной Волк ничего не имел против хорошей драки, иногда даже сам нарывался на нее, но Старри явно развлекался от души. И впрямь, он не пытался сбить кого-либо с ног, а всего лишь хотел поучаствовать в побоище, насколько хватит сил.

Торгрим обернулся на предупреждающий крик справа, как раз вовремя, чтобы заметить, как на голову ему опускается лавка, которой кто-то орудовал на манер двуручного меча. Он успел оттолкнуть Харальда и пригнуться, и тяжелая дубовая доска просвистела над ним и врезалась в людей, которые, как был уверен Торгрим, находились на стороне любителя размахивать лавками. Драка становилась всеобщей и беспорядочной, когда уже никто не помнил, из-за чего все началось и кто с кем должен сражаться. Но оружие в ход не шло, во всяком случае, смертельное оружие. Никто, каким бы разъяренным он ни был, не желал устраивать кровавую баню. И сегодняшнее насилие стало для его участников лишь возможностью выпустить пар, а заодно и поразвлечься.

Из самой гущи мельтешащих рук наружу пробился Нордвалл Коротышка. Торгрим заметил, что в свалку ввязались несколько людей Хескульда, а к ним присоединились члены экипажа Арнбьерна. Вот в ужасе заорала рабыня, кто-то рассмеялся во весь голос, послышался грохот опрокидываемых столов и треск разлетающейся на куски глиняной посуды. Торгрим отвлекся и пропустил удар в голову, который заставил его развернуться на месте. Рану в боку жгло так, словно кто-то вонзил в него нож.

Он застонал, и тут с другой стороны прилетел еще один кулак. Торгрим покачнулся и неуверенно попятился. Перед глазами у него все поплыло, и он пытался сосредоточиться на размытом пятне темно-синей туники Старри Бессмертного. Ночной Волк тряхнул головой, надеясь вернуть себе зрение. Во рту появился кислый привкус крови. Кто-то попытался нанести ему неуклюжий удар, и он поймал чужой кулак, словно летящий мяч, вывернул руку, а правой ногой ударил противника по лодыжке, валя его на пол и действуя машинально, как делал сотни раз до этого.

Торгрим видел, что всеобщая потасовка постепенно утихает. Здесь и там мужчины падали на землю, некоторые без сознания, другие искали кубки и наполняли их медом. Рабыни, которым было не впервой наблюдать подобную картину, уже сновали по залу, разнося чаши с крепкими напитками.

Торгрим уронил кулаки вдоль тела. Кое-где еще продолжались одиночные стычки, но большинство мужчин уже расставляли столы и скамьи или жадно вливали в себя мед. Его вдруг повело в сторону, и он буквально повалился на лавку. На тунике ширилось кровавое пятно, пачкая зеленую ткань. Голова у него кружилась. Кто-то протянул ему чашу, и он с благодарностью приложился к ней.

Рядом с ним на лавку опустился Харальд. Губа у него кровоточила, волосы пребывали в беспорядке, но глаза победно сверкали, а на лице было написано восторженное выражение.

— Отец! — воскликнул он. — Отец, с тобой все в порядке?

Торгрим взглянул на мальчика. Хотя определение «мальчик» ему явно больше не подходило.

— Да, я в порядке, — проворчал он. — В полном порядке. Просто я становлюсь слишком стар для подобных забав.

Глава семнадцатая

Мужчины на кораблях,

Воины с копьями, но без веры,

Великие несут разрушения,

Заселив половину острова…

Путешествие Снедгуса и Мак Риаглы[129]
Солнце карабкалось по небосклону, и вскоре его лучи залили теплом и светом небольшую рощицу, в которой сидели Бригит и отец Финниан. В траве закопошились букашки, для которых начался новый день, но отец Финниан никак не отреагировал на довольно неожиданное заявление Бригит о том, куда она собирается. Спустя несколько минут он встал на колени и принялся осматривать ее ступни — голые, грязные и исцарапанные.

— Нет, это никуда не годится, — сказал он, и Бригит растерялась, не зная, что он имеет в виду: то ли состояние ее ног, то ли предложение отправиться в форт викингов.

Замечание его повисло в воздухе, пока она не догадалась наконец, что оно относится все-таки к ее ногам. Бригит и впрямь с ужасом представляла себе, что сейчас ей вновь придется шагать дальше.

— Не удивлюсь, если в пути нам помогут, — продолжал отец Финниан, — но, пожалуй, кое-что можно предпринять прямо сейчас.

Финниан взялся за подол ее большой, не по размеру, рясы и потянул на себя, высвобождая складки материи из-за пояса, куда он заткнул их. Отодрав нижний край подола, он принялся рвать материю на широкие и узкие полоски. Широкими кусками он ловко забинтовал ступни Бригит, достаточно плотно, чтобы лоскуты держались крепко, но не причиняли боли, а узкими закрепил импровизированные сандалии у нее на лодыжках.

— Вот так, теперь тебе будет немного легче идти, — закончив, сказал он и встал, протягивая Бригит руку.

Она приняла ее, и он осторожно поднял ее на ноги. Она ощутила скрытую в его руках силу, словно он старался применять ее ровно столько, сколько было нужно, не демонстрируя всех своих потрясающих физических возможностей.

Выпрямившись, Бригит болезненно охнула, несмотря на повязки. Боль огнем обожгла ступни и растеклась вверх по ногам. Она видела, как крестьянки расхаживают босиком круглый год, не испытывая при этом никаких неудобств, как если бы на ногах у них красовалась обувь из плотной оленьей кожи. Но ей, принцессе Тары, еще никогда не выпадали подобные тяготы, так что она оказалась решительно не готова к страданиям, претерпеваемым сейчас.

Она сделала первый робкий шаг, потом еще один, крепко держась за руку отца Финниана. Ей было стыдно за проявленную слабость, и она стиснула зубы, стараясь не показывать, как ей стало больно, когда она сделала еще несколько шагов.

— Вот, возьми, это поможет, — сказал отец Финниан и протянул ей нечто вроде посоха — дубовый саженец толщиной примерно в дюйм.

У него самого оказалась точно такая же палка, хотя когда и где он их срезал, Бригит не имела ни малейшего представления. Девушка с готовностью оперлась на нее и поблагодарила его.

Они вновь пересекли заросшую травой лужайку, на которую свернули вчера, и вышли на дорогу, по которой и двинулись в южном направлении.

— Нам лучше не привлекать к себе внимания, — сказал Финниан и набросил на голову капюшон своей рясы.

Бригит последовала его примеру. Она знала, что священники редко расхаживают в таком виде, но другого способа скрыть свою внешность не было, и показалось бы странным, если бы один монах шел с покрытой головой, а второй — нет.

Они отправились в путь в полном молчании, оставив позади приютившую их на ночь дубовую рощицу. Бригит старалась не замечать, что каждый шаг доставляет ей настоящее мучение, и вскоре боль притупилась и она вновь обрела уверенность в себе и своих силах. А потом она сообразила, что Финниан так и не высказал своего отношения к ее желанию вернуться в Дуб-Линн.

Мысль об этом повергла ее в настоящую панику. Угадать, о чем он думает, было невозможно. «А что, если он откажется идти со мной?» — спросила себя Бригит. Это предположение представлялось вполне вероятным, быть может, даже самым разумным. Она сомневалась, что он побоится идти в логово викингов, но Божьему человеку не место среди язычников, да еще таких, которые приплыли из-за моря, чтобы убивать ирландцев и грабить их церкви.

С другой стороны, Финниан мог решить, что и ей там не место. И вновь он был бы прав.

«И все-таки, вдруг он откажется идти со мной? Сумею ли я добраться туда одна?» Несмотря на все ее мужество, мысль о том, что ей придется в одиночку странствовать по дорогам Ирландии, страны, в которой царило беззаконие, да еще и ночевать где придется, привела Бригит в ужас.

Размеренным шагом они шли по дороге. Тем временем птицы запели громче, легкий ветерок начал раскачивать ветви деревьев, группы которых стояли, подобно островам, в море изумрудно-зеленой травы, и Бригит поняла, что с ней случится истерика, если Финниан не даст ей ответ в самое ближайшее время. Она как раз набиралась мужества, чтобы задать ему прямой вопрос, когда он наконец заговорил сам:

— Дуб-Линн, говоришь? А почему именно Дуб-Линн?

Хотя она вот уже битый час ожидала этого вопроса, Бригит оказалась к нему совершенно не готова.

— Я просто не знаю, куда еще пойти, отец, — ответила она, и собственные слова ей самой показались неубедительными. — Мне больше некуда идти, нет такого места, где Морриган не добралась бы до меня…

Они прошли еще несколько шагов, и Бригит надеялась, что дала ему приемлемое объяснение, в глубине души понимания, что обманывает себя.

— У меня там есть друзья, в Дуб-Линне, — продолжала она. — Понимаю, это звучит странно. Морриган… она взяла нескольких фин галл в заложники. Чтобы заполучить Корону Трех Королевств. Вы слышали о ней?

— Слышал.

— Фин галл похитили ее. Морриган взяла нескольких из них в заложники, как я уже говорила. Некоторых убили… — Она едва не добавила, что это сделал ее отец, но вовремя спохватилась. — Одним из них был молодой человек по имени Харальд… Я помогла ему. Он был ранен, и я вылечила его. Потом устроила так, чтобы он не пострадал. Он был мне благодарен, а его отец и дед, как мне представляется, — важные люди среди фин галл. Они мне помогут.

Они все так же шагали по дороге, и Бригит надеялась, что данных ею объяснений теперь будет вполне достаточно. Она о многом умолчала, а главное, о том, что носит под сердцем ребенка Харальда.

Прошло еще несколько минут, прежде чем Финниан заговорил вновь:

— Помогут тебе в чем, девочка моя? — спросил он.

— Не знаю… Оказаться в безопасности, полагаю. И вообще… — Она попыталась ответить небрежно, сделав вид, будто еще не думала об этом.

— Понятно. Но скажу тебе правду — в моем представлении понятие «безопасность» как-то не вяжется с Дуб-Линном.

— Да, фин галл — дикари и язычники, я знаю. Но ведь и ирландцы ничуть не лучше. Подозреваю, что намного больше ирландцев погибло от рук соотечественников, чем от рук фин галл, и грабят их чаще свои же.

Отец Финниан издал некий звук, который при желании можно было принять за смех.

— Да уж, фин галл — не единственные злобные твари на двух ногах, это точно, — сказал он.

Они двинулись дальше, и Финниан более ничего не добавил, а Бригит обнаружила, что страх ее сменился раздражением. «Боже милостивый, — злилась она про себя, — неужели ему обязательно по полдня обдумывать каждое слово?»

— Итак, отче, — заговорила она вновь, отчаявшись дождаться ответа от Финниана, — вы поможете мне? Вы проводите меня в Дуб-Линн?

— Я пойду с тобой, но проводит тебя туда Господь. Или нет. Все в Его воле.

— Но вы… пойдете со мной туда? В Дуб-Линн?

Отец Финниан остановился и повернулся к ней. Это была их первая остановка за все утро.

— Бригит, я не знаю, какие планы ты вынашиваешь, и подозреваю, что и не хочу этого знать. Но да, я отведу тебя в Дуб-Линн, если на то будет Божья воля.

— А как мы узнаем, есть ли на то Божья воля? — поинтересовалась она. Расслышав нотки гнева в собственном голосе, Бригит понадеялась, что отец Финниан не заметит их.

— Он даст нам знать. По-своему. Вон те приятели, что идут сюда, они вполне могут быть Его орудием.

Бригит оглянулась назад, на участок дороги, который они уже миновали, и увидела трех мужчин, шагающих за ними. Они были еще в нескольких сотнях ярдов от них, но шли быстро, быстрее, чем Финниан и Бригит, словно старались догнать их. У них не было ни тележки, ни животных, вообще ничего такого, что позволило бы принять их за земледельцев, направляющихся на рынок или в другое столь же безобидное место. Даже с такого расстояния они выглядели опасными. У Бригит перехватило дыхание.

— Кто они? — спросила она. — И что им нужно?

— Не знаю, — спокойно ответил Финниан. — Я не принадлежу к числу мистиков или друидов старой веры.

— И что же нам делать?

— Мы пойдем дальше, как шли до этого. — С этими словами Финниан повернулся и двинулся вперед в прежнем темпе, ничуть не ускорив шаг, как ни в чем не бывало.

— Просто пойдем и все? — Бригит перешла на бег, чтобы догнать его, а потом пристроилась рядом. — Быть может, нам лучше убежать? Или спрятаться? Сделать хоть что-нибудь?

— Нет, — отозвался Финниан. — Мы просто пойдем своим путем с верой и посмотрим, что уготовил нам Господь.

Они последовали дальше, и Бригит шла в ногу с Финнианом, который так и не ускорил шаг, размеренно постукивая своим посохом и бесшумно ступая по дороге. Ей же стоило больших усилий не сорваться на бег или не оглянуться. Один раз она все- таки не выдержала и уже начала было поворачивать голову, но Финниан бросил ей: «Не оглядывайся, девочка моя», прежде чем она успела хотя бы сообразить, что делает.

Казалось, минуты ползли невыносимо медленно. Бригит не знала, сколько времени прошло, прежде чем она услышала, как мужчины догоняют их, услышала шорох их шагов по подсохшей грязи, негромкое позвякивание висевшего на их поясах оружия и хлопанье накидок и мешков на плечах.

А уж если говорить правду, то легкий ветерок, дующий с севера, донес до Бригит их запах даже еще раньше. От них пахло рыбой, дымом, прокисшим пивом и немытыми телами. Она почувствовала, как тошнота подступает к горлу при мысли о том, что они могут с ней сделать. Бригит вдруг поняла, что монашеская ряса — ненадежная защита, а посох — жалкое оружие.

Они были уже в десяти футах позади, когда один из них наконец подал голос.

— Эй, погодите! — скомандовал он хриплым и угрожающим тоном.

Первым остановился Финниан, за ним — Бригит, и оба повернулись лицом к преследователям.

Их было трое. Сделав еще несколько шагов, они приблизились к Финниану и Бригит вплотную. Один из них остановился посреди дороги, а двое заняли позицию по сторонам.

Финниан поднял руку и откинул капюшон, но Бригит каким- то шестым чувством угадала, что он не хочет, чтобы она последовала его примеру, и потому осталась стоять неподвижно. Вместо этого она из-под клобука принялась изучать предводителя, стоявшего перед ней. Он был широкоплечим и приземистым, с недельной щетиной и сальными всклокоченными волосами. На нем была грязная, кое-как залатанная туника и какие-то обрывки на плечах, бывшие некогда одеялом, или накидкой, или еще чем-то в этом роде. Вместо ремня он подпоясался веревкой, с которой, правда, свисал внушительных размеров нож, который он медленно и вытащил, стараясь делать это угрожающе и многозначительно, после чего в упор уставился на Финниана тяжелым взглядом. Один его глаз закрывало бельмо, что придавало его лицу поистине жуткое выражение.

Бригит вновь ощутила, как содержимое ее желудка подступило к горлу. Она судорожно перехватила вспотевшей ладонью свой посох. Ну вот и все. Через несколько мгновений они убьют Финниана, а потом им придется убить и ее, потому что она не позволит им надругаться над собой, пока в жилах ее течет кровь Маэлсехнайлла мак Руанайда.

И тут заговорил Финниан:

— Добрый день, друг мой.

В голосе его не было страха, а тон его не был угрожающим или заискивающим. Он просто произнес немудреные слова, и посторонний наблюдатель с легкостью поверил бы, что одноглазый предводитель и вправду был его добрым старым другом.

А тот уставился на священника, склонив голову к плечу, словно пытаясь разглядеть в его словах какой-то скрытый смысл.

— Куда вы идете? — прорычал он.

Финниан выдержал долгую паузу, прежде чем ответить, демонстрируя ту привычку, которая уже начала раздражать Бригит. Очевидно, эта его манера не понравилась и мужчине с ножом, но, прежде чем тот успел открыть рот, Финниан ответил:

— Мы идем с Божьим благословением. А ты?

При этих его словах мужчина, стоявший по правую руку от Бригит, громко фыркнул и рассмеялся.

— С Божьим благословением? Кронан, а у нас есть Божье благословение?

— Заткнись, — рявкнул обладатель ножа, которого, как выяснилось, звали Кронаном. Он по-прежнему не сводил с Финниана своего единственного зрячего глаза. — Я задал тебе вопрос.

— А я ответил на него. Если ты задашь мне еще один вопрос, я отвечу и на него.

А Бригит вдруг ощутила, как на нее снизошло спокойствие, словно кто-то накинул на них защитный полог, но откуда взялось это чувство, она не знала. Казалось, что оно исходило от отца Финниана. Она вспомнила, как однажды в обществе Харальда оказалась в схожей ситуации, когда им противостояли трое мужчин. Тогда Харальд без особого труда убил всех троих, но она отнюдь не ощущала подобного спокойствия.

«А поступит ли Финниан похожим образом? — спросила она себя. Судя по всему, он не испытывал ни малейшего страха, словно в любую минуту мог разделаться с этими оборванцами. Кроме того, у него был посох, серьезное оружие в умелых руках. — А умеет ли Финниан драться? И убьет ли он их в случае необходимости?»

Теперь настал через одноглазого умолкнуть. Он явно пришел в смятение, не зная, что ответить. Молчание становилось тягостным. Бродяга лишь переминался с ноги на ногу, а потом, наверное, впервые взглянул на Бригит.

— Эй, а ты что, слишком хороша, чтобы показать свое лицо таким, как мы? — осведомился он с явным облегчением: наконец-то он нашел, что сказать.

Бродяга выбросил вперед левую руку, потянувшись к капюшону Бригит, но Финниан опередил его, перехватив его запястье. Он как будто даже не прибегал к силе, а просто взял Кронана за руку, но тот не мог пошевелиться.

— Не делай этого, — велел ему Финниан.

Кронан вновь вперил свой единственный глаз в Финниана, и теперь в нем читалось бешенство.

— Шлюхин сын священник, — прорычал он и попытался ткнуть Финниана ножом в живот, но тот перехватил и вторую его руку и теперь крепко держал обе.

— И этого не надо делать, — сказал он.

Как ранее он не стал ускорять шаг, так и теперь тон его голоса ничуть не изменился, он оставался прежним с того самого момента, как они проснулись сегодня утром, насколько могла судить Бригит.

Двое мужчин надолго застыли в своей странной стойке. Бригит хотелось закричать, хотелось обернуться и взглянуть, что делают два других сообщника, хотелось огреть Кронана своим посохом, но вместо этого она последовала примеру Финниана и не двинулась с места. А потом Финниан отпустил запястья Кронана, причем оба сразу, уронил собственные руки вдоль тела и сказал:

— Приношу свои извинения за то, что тронул тебя, Кронан.

Кронан проворчал нечто нечленораздельное и вновь переступил с ноги на ногу, посмотрел вниз, затем на своих спутников, потом на горизонт. Наконец он обернулся и встретил взгляд Финниана, который тот не сводил с его лица. Вот так и они стояли, молча глядя друг на друга. Откуда-то издалека долетел дробный стук дятла, а рядом раздавалось слитное гудение пчел, занимавшихся своей работой на солнцепеке. А двое мужчин по-прежнему хранили молчание. Полминуты. Минуту.

— Что ж, — сказал наконец Кронан, вкладывая свой большой клинок обратно в ножны, — мы пойдем, пожалуй.

И он обошел сначала Финниана, а потом и Бригит. Двигался он с явной неохотой, но в повадках его сквозило смирение.

— Пошли, чего стоите, — рявкнул он, обращаясь к своим спутникам.

— Одну минуту, друг мой, — обратился к нему Финниан, и они застыли на месте.

«Не останавливай их, ведь они уходят!» — хотелось крикнуть Бригит, но она сдержалась.

— У вас не найдется чего-нибудь поесть? — спросил Финниан. — Что-нибудь, чем вы можете поделиться с такими же путниками, как вы?

Трое мужчин переглянулись, их неуверенность была буквально осязаемой. А потом Кронан быстро кивнул одному из них. Тот полез в мешок, висевший у него на боку, и достал оттуда небольшую буханку черствого черного хлеба. Финниан бережно принял ее у него из рук.

— Да благословит вас Господь, друзья мои, — негромко проговорил он, сотворил крестное знамение и пробормотал: — Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа.

К невероятному изумлению Бригит, трое бродяг послушно склонили головы, хоть и едва заметно, приняв благословение как нечто само собой разумеющееся. На их лицах даже отразилось некоторое облегчение, словно у мальчишек, получивших прощение за свои шалости. Они развернулись и быстро двинулись по дороге, словно торопясь оказаться как можно дальше от Бригит и Финниана, все ускоряя и ускоряя шаг. Как показалось Бригит, шли бродяги теперь намного быстрее, чем когда догоняли их.

Некоторое время они с Финианом стояли и смотрели, как фигурки несостоявшихся грабителей тают вдали.

— Что ж… — нарушил наконец молчание Финниан. Разломив хлеб, он протянул большую половину Бригит. — Вот и ответ на твой вопрос, дорогая моя.

— Мой вопрос?

— Очевидно, Господь хочет, чтобы ты добралась до Дуб-Линна.

Глава восемнадцатая

Лежит недалече повержен

Тополь вепря потока.

Пусть мечутся в ужасе люди,

Мужество мне не изменит.

Сага о Гисли
Было уже далеко за полночь, когда Торгрим Ночной Волк сумел-таки выбраться из медового зала и увести с собой Харальда и Старри Бессмертного. Поначалу оба не проявили особого желания уходить, но после того, как Харальд заметил пятно крови, расползающееся на темной тунике отца, он настоял на том, чтобы убраться из таверны немедленно. К тому времени Орнольф Неугомонный отыскал рабыню, с которой вознамерился удовлетворить самые низменные свои желания, но, не успев даже уволочь ее в укромный уголок, свалился на пол и захрапел.

Харальд и Старри помогли Торгриму подняться и даже попытались было поддержать его, закинув обе его руки себе на плечи, но Торгрим, чувствуя себя куда старше и слабее, чем осмеливался признать, наотрез отказался от подобного неуважительного обращения и настоял на том, что пойдет сам. Тогда его спутники встали по обеим сторонам от него, словно готовясь подхватить его, если он вдруг упадет, чем еще сильнее разозлили его.

Они зашагали по вымощенной досками дороге. Ночь выдалась тихой и темной, и лишь из медового зала доносились звуки полночного гулянья. Среди теснившихся домиков они отыскали лавку кузнеца Йокула, крытую соломой, с деревянным каркасом. Она выделялась среди прочих, будучи крупнее, и клочок земли, окружавший ее, был больше остальных, обнесенный изгородью, с навесом, где в хорошую погоду кузнец и занимался своим ремеслом, не отравляя воздух в доме дымом и запахом горячего железа.

Луна ярко сияла над их головами, и во дворе лежали темно-синие тени. Войдя в ворота, они заковыляли по дорожке, ведущей к дому. Она была сухой и гладкой, сооруженной из расколотых вдоль бревен. Когда они в первый раз пришли сюда, дорожка состояла из цельных бревен, неровных и ненадежных, но Харальд вынул каждое, расколол его пополам и вновь уложил плоской стороной кверху, так что шагать по ней стало куда удобнее. А поскольку бревна были расколоты вдоль, число их удвоилось, что позволило Харальду соорудить дорожку и к рабочему месту на участке, а еще немного приподнять платформу под кузнечным горном, так что теперь, даже когда весь двор утопал в непролазной грязи, Йокул мог работать с относительным комфортом.

«Старый козел обрадуется тому, что Харальд вернулся», — подумал Торгрим, с трудом переставляя ноги и направляясь к двери. В углу двора он заметил небольшой алтарь, возведенный им лично, с поцарапанной и потертой статуей Тора в центре. Эта статуя странствовала с ним долгие годы и прошла многие мили. Поначалу он обустроил было алтарь внутри, но Альмаита заявила, что не потерпит в собственном доме тех, кого она называла фальшивыми богами, поэтому он и перенес его наружу. Ему еще предстояло принести жертву Тору за то, что он вернулся живым и относительно невредимым.

Харальд неслышно откинул щеколду и распахнул деревянную дверь. Они шагнули вниз, поскольку пол в доме был примерно на фут ниже уровня улицы. Их приветствовали запахи, ставшие уже привычными за то время, что они прожили в Дуб-Линне, — стойкий аромат жареной баранины и тот особый острый запах, который был свойствен ремеслу Йокула. Из дальней комнаты до них донесся храп кузнеца, громкий и заливистый.

Из темноты появилась Альмаита, похожая на привидение в своей белой ночной сорочке и с распущенными темными волосами.

— А, Торгрим! Харальд! — негромко, но с явным воодушевлением воскликнула она. — Так много и с таким восторгом говорят о вашем возвращении, но я надеюсь, что вы не отказались от нашего гостеприимства ради нового дома!

— Нет, ни за что, если ты согласна приютить нас, — ответил Торгрим голосом, в котором явственно звучали усталость и боль.

— Правда? В таком случае можете не сомневаться — здесь вам всегда рады. Услыхав, что вы вернулись, я приготовила для вас постели.

Она осторожно повела их к открытой комнате в дальнем конце дома, противоположном тому, откуда доносился мощный храп погрузившегося в зимнюю спячку Йокула. На полу в очаге горел небольшой огонь, разведенный из брикетов торфа, а у стен были сложены шкуры и одеяла.

— Это мой друг, Старри Бессмертный, — сказал Торгрим, кивая на Старри, который старательно держался в тени за их спинами. — Он может переночевать здесь, с нами?

— Конечно, конечно, — отозвалась Альмаита. По-норвежски она разговаривала почти безупречно, но в речи ее все еще чувствовался мелодичный ирландский акцент, что очень нравилось Торгриму. — Я постелю ему здесь, с вами.

— Нет, нет, — всполошился Старри. — Там, снаружи, я видел вполне подходящую лавку. Ты не могла бы одолжить мне одеяло, или шкуру, или что-нибудь в этом роде?

— Да ничего страшного, — возразила Альмаита. — Я ничуть не возражаю против еще одного гостя под своей крышей.

— Нет-нет, — вновь повторил Старри. Торгрим видел, каким взглядом он обвел комнату. — Понимаешь, иногда… меня пугает замкнутое пространство. Вообще-то это трудно объяснить.

Альмаита кивнула.

— Что ж, как пожелаешь, — сказала она. — У нас вдоволь и одеял, и шкур. — Она указала на целую их груду, лежащую подле очага.

Старри ухватил лохматую шкуру, некогда принадлежавшую какому-то косматому животному, кивнул в знак благодарности и исчез, словно боясь, что крыша вот-вот рухнет ему на голову.

Харальд с Альмаитой помогли Торгриму опуститься на постель, и он обнаружил, что слишком устал и обессилел от боли, чтобы протестовать или хотя бы накричать на них. Альмаита накрыла его одеялом. Он смежил веки, не слыша того, что она говорила ему. Вокруг него уже завывали волки.

Торгрим не удивился тому, что волки пришли за ним во сне. Такая уж это выдалась ночь. Он бежал по лесу один, папоротники и стволы деревьев быстро мелькали по сторонам, исчезая у него за спиной. Он бежал молча. Молча, но с трудом, отнюдь не мощными прыжками, как всегда несся раньше. Он хромал, оберегая одну лапу, и она сильно болела. Он слышал других животных вокруг себя, наверное, то были волки, но он не знал этого наверняка. Он лишь чувствовал их запах.

А потом он вдруг оказался на поляне, залитой лунным светом. Она выглядела прелестно, но он по-прежнему ощущал чужое присутствие. Он видел чужие глаза, сверкающие в темноте. Он слышал чье-то рычание. Он знал этих тварей. Но они не были его друзьями. А он хотел пересечь поляну и достичь ее дальнего края. Зачем — он не знал, но был уверен, что там окажется в безопасности. Там его ждали мир и покой. Однако ему мешали волки. Это была его стая, но сейчас она противостояла ему.

Он вдруг ощутил острый укол боли в боку. Зарычав, он резко развернулся, но его встретил лишь успокаивающий голос, шепчущий ласковые слова, похожий на шелест ветра в кронах деревьев или журчание воды вдоль борта корабля, который идет с попутным ветром, слегка накренившись, но совсем без усилий, пока теплый и сильный ветер наполняет его парус.

Он открыл глаза. На коленях рядом с ним стояла Альмаита, и он увидел, как блеснуло у нее в руках лезвие острого ножа. Он почувствовал, как инстинктивно напряглись его мышцы, но Альмаита отложила нож в сторону и прошептала: «Ш-ш, тише», словно разговаривая с ребенком.

Торгрим позволил себе расслабиться и опустил глаза. Альмаита разрезала ему тунику от подола и до плеча, а теперь длинными и нежными пальцами раздвигала края в сторону, обнажая рану. Ткань была влажной, а кожа — мокрой и теплой, и он понял, что женщина, должно быть, намочила тряпицу в теплой воде, чтобы смыть запекшуюся кровь.

— Моя туника… — пробормотал он. Смешно, но сейчас он мог думать только об этом.

— Не обращай внимания. Завтра я сошью тебе новую. Ате лохмотья, что на тебе, мы сожжем.

Торгрим вновь откинулся на шкуры, глядя на темную солому над головой и чувствуя, как ловкие пальчики Альмаиты уверенно омывают его рану.

— Перед тем как заснуть, Харальд сказал мне, что ты был ранен, — с мягким ирландским акцентом проговорила она. — Глупый мальчишка, он ни словом не обмолвился о том, насколько серьезно. Я услышала, как ты стонешь здесь, а потом увидела кровь.

— Хм, — проворчал Торгрим. Он не мог придумать, что еще сказать, а прикосновение ее рук и теплой воды убаюкивало его. — Видишь ли, в его возрасте ничто не имеет особого значения.

— Не уверена, что помню, какой была сама в его возрасте, — сказала Альмаита. — Но я не сомневаюсь, что ты прав.

Словно в знак согласия, Харальд причмокнул губами во сне, а потом вновь затих, посапывая легко и ровно, что звучало резким диссонансом могучему храпу Йокула.

Они немного помолчали, пока Альмаита осторожно обмывала рану, а Торгрим задумался над тем, сколько же ей лет. Оказывается, он понятия не имел об этом. Во всяком случае, она явно была младше Йокула. Он подумал, что ей вряд ли больше двадцати пяти. Наверняка и того меньше.

По Дуб-Линну ходят слухи о невероятном успехе, которым сопровождался ваш набег на Клойн, — заметила Альмаита, стирая воду и кровь с тела Торгрима сухой мягкой тряпицей. — Так говорят обо всех, кто отплыл с Железноголовым. Это правда?

— Хм, — вновь проворчал Торгрим и сообразил, что одним междометием тут не отделаешься. — Набег и вправду был успешным. Правда, особенно удачным я бы его не назвал. Они дрались отчаянно и, когда мы победили, в конце концов добычи нам досталось немного.

— Понятно. Какая досада, — заметила она. — Значит, вы вновь отправитесь искать удачи где-нибудь еще?

— Только не я. И не Арнбьерн. Он говорил мне, что после Клойна собирается вернуться в Норвегию, и я поплыву вместе с ним. Я и Харальд. Вот почему мы согласились отправиться в набег на Клойн.

— Понятно, — повторила Альмаита. Перестав обтирать рану, она впервые взглянула ему в глаза. — Иокулу будет недоставать Харальда, — сказала она. — А я буду скучать о тебе. Ты скучаешь по своей жене?

Торгрим помолчал, прежде чем ответить.

— Моя жена умерла, — наконец проговорил он. — При родах. Уже два года назад.

— Мне очень жаль, — сказала Альмаита, и Торгрим прочел искреннее сочувствие у нее на лице и в больших карих глазах, сверкавших в тусклом свете умирающего огня в очаге.

Она вновь занялась раной в боку Торгрима, нанесла на нее какую-то мазь и забинтовала. Она работала молча, и Торгрим закрыл глаза, отдавшись во власть ее умелых рук и получая от этого непривычное наслаждение. Огонь почти погас, но он по- прежнему чувствовал исходящее от него тепло, а руки женщины двигались с уверенностью целительницы. Слишком много времени прошло с тех пор, как к нему в последний раз прикасались женские руки. Нет, не во время плотских утех, то было совсем другое, в чем он себе не отказывал; ему не хватало вот таких ласковых прикосновений женщины, которой он был небезразличен.

Альмаита разгладила повязку на ране Торгрима, выпрямилась и придвинулась к нему поближе, после чего осторожно положила руку ему на грудь.

— Мазь поможет, — негромко, почти шепотом проговорила она. — Если к утру она не затянется, мне придется зашить ее.

Торгрим кивнул, уже понимая, что тонет в ее глазах, и потому ее слова прозвучали так, будто не имели отношения ни к нему самому, ни к его ране. Женщина была красива. Даже при свете дня, выставлявшем напоказ любые недостатки, она оставалась красавицей, несмотря на тяжелые годы замужества за Йокулом. В тусклом же свете очага она была способна превратить в берсерка любого мужчину. Альмаита подалась к нему еще чуть ближе, и ткань ее ночной сорочки натянулась, облегая молодое крепкое тело.

— Спасибо тебе, — негромко, в тон ей ответил он и погладил ее по запястью. Она же протянула руку и принялась бережно перебирать серебряные обереги у него на шее.

— Ты носишь молот Тора, — прошептала она, — вместе с христианским крестиком. Это необычно и странно.

— Я с благодарностью принимаю помощь любого бога, — сказал Торгрим. — По правде говоря, крестик мне дала женщина, которую я знал. Ирландка.

Альмаита потерла серебряный крестик, зажав его между большим и указательным пальцами.

— Подруга? — сделанной небрежностью спросила она, но тон ее голоса свидетельствовал, что вопрос был задан не просто так.

Торгрим вспомнил о Морриган и о времени, проведенном с ней, каким бы кратким оно ни было. Железный Зуб у него отняли, а она умудрилась каким-то образом вернуть его, вонзив меч в палубу его корабля и повесив на рукоять нательный крестик. Морриган запросто могла прибегнуть к магии, но в точности ему это было не известно, он вообще понятия не имел о том, как она сумела раздобыть меч.

— Подруга? — переспросил он. — Честно говоря, не знаю.

Альмаита отпустила крестик, но не отняла теплой и мягкой руки, бережно перебирая пальцами волосы у него на груди.

«Я могу сделать это? — спросил он себя. — Взять женщину другого мужчины, под его кровом?» Он видел, что она готова к этому, и не повинующиеся разуму части его тела уже приняли собственное решение. Он не смог бы соблазнить жену друга, это он знал точно, но Йокула едва ли можно было назвать его другом.

По правде говоря, и для Альмаиты Йокул был кем угодно, но только не другом. Он обращался с ней скорее как с рабыней, чем с женой, унижал ее бесконечными попреками и бессовестно помыкал ею, а порой и прибегал к рукоприкладству. Подобное его поведение неизменно раздражало Торгрима, но он не считал себя вправе вмешиваться, поскольку был гостем в доме Йокула, пусть даже гостем, вносившим изрядную плату за право пользоваться этой привилегией.

«Да, это может случиться», — заключил он. Но только не сегодня ночью, когда руки Альмаиты еще перепачканы его кровью, когда рана его не зажила, а тело протестует против каждого движения. Он легонько сжал ее руку.

— Спасибо, — повторил он. — Я знаю, что ты одинаково быстро и ловко можешь зашить и тунику, и рану.

Она ответила ему короткой и полной легкого сожаления улыбкой. Наклонившись к нему, она осторожно прижалась губами к его губам и ненадолго застыла. Губы ее были бесподобно мягкими; в жестоком мире мужчин, кораблей, оружия и сражений он уже успел забыть о том, что на свете есть что- то настолько мягкое и зовущее. Она встала, держа в руках миску с красной от крови водой, и через мгновение исчезла.

Торгрим вновь заснул. В ту ночь волки его больше не тревожили.

Глава девятнадцатая

Кузнецу подняться

Надо утром рано.

К пламени мехами

Ветер будет позван.

Сага об Эгиле
Из объятий сна Торгрима вырвал чей-то вопль, нет, даже не вопль, а громовой рев. Он перекатился на живот, ладонь его легла на рукоять Железного Зуба. Он едва не застонал от боли, ржавыми когтями вцепившейся ему в бок, и только потом сообразил, что слышит рокочущий бас Йокула.

— Харальд! Ты вернулся, мальчик мой! Отличная новость! Теперь, когда ты отдохнул, нам предстоит многое сделать! А, Торгрим сын Ульфа! Рад видеть и тебя, можешь не сомневаться! Славное было у вас путешествие, насколько я слышал! Говорят, вам досталась богатая добыча! Альмаита, ленивая сука, а ну-ка, быстренько подай мужчинам завтрак!

Торгрим медленно перевернулся на спину, совершенно уверенный в том, что рана у него вновь открылась. Но он почему-то не чувствовал, чтобы теплая кровь сочилась из-под повязки, наложенной Альмаитой. Ему пришло в голову, что сон в лагере на поле битвы был куда более спокойным и крепким, нежели так называемый отдых здесь, под крышей дома, угол в котором они снимали.

Прищурившись, он взглянул на окно, выходившее на улицу. На востоке уже виднелись первые проблески рассвета, а где-то на улице закукарекал петух. Торгрим перевел взгляд на Йокула. Кузнец ревел, как медведь, да и был похож на медведя — с ручищами, которые стали огромными после того, как он столько лет махал молотом, здоровенным брюхом, выросшим на вкусной еде и обильной выпивке, и черной бородой, в которой его лицо скрывалось, словно за изгородью, которую давно никто не подстригал. Ночной Волк покосился на сына. Невероятно, но восторженный рев Йокула не заставил того даже пошевелиться во сне.

Кузнец пересек комнату и толкнул Харальда ногой.

— Ты слышишь меня, мальчик мой? У нас много дел!

— Ему изрядно досталось, — проговорил Торгрим хриплым и надсадным голосом. — У него была долгая и трудная ночь. Много долгих и трудных ночей. Не думаю, что ты заставишь его подняться в такую рань.

— Вздор! Такой молодой парнишка, здоровый, как лошадь, всегда готов впрячься в работу.

В комнату вошла Альмаита, держа в руках растопку и тонко наколотые щепки. Свалив все это добро у очага, она принялась ворошить угли тоненькой веточкой.

— Пусть мальчик поспит еще немного, Иокул, — упрекнула она мужа. — Не сомневаюсь, он опять будет пахать на тебя задарма, но сейчас дай ему выспаться.

Кузнец злобно уставился на нее, но предпочел промолчать. В общем-то, Альмаита никогда за словом в карман не лезла, нередко отвечая мужу в его же манере, отчего Торгрим почему-то чувствовал себя счастливым. Так было всегда, даже до момента той близости, что случилась у них сегодня утром.

Торгрим отвел взгляд от лица Иокула, опасаясь прочесть на нем подозрение, но на лице кузнеца не было ничего, кроме обычного раздражения. Он что-то проворчал себе под нос, развернулся и вышел из комнаты.

Альмаита развела огонь в очаге и подвесила над ним железный котелок. Вскоре в нем уже забулькала каша, наполняя комнату теплым и дразнящим ароматом, который и заставил Харальда наконец пошевелиться. Он сел на постели, с непонимающим видом огляделся по сторонам, потом, сообразив, где находится, протер глаза и потянулся. Торгрим же по-прежнему лежал в постели, наслаждаясь неслыханной роскошью. У него не было ни единой причиной подниматься со своего ложа из шкур. И осознание этого факта изрядно озадачило его. Сегодня от него ровным счетом ничего не требовалось. Чувство это было одновременно и успокаивающим, и тревожным.

— Как твоя рана? — нейтральным тоном поинтересовалась Альмаита.

— Лучше. Думаю, кровотечение остановилось, — ответил Торгрим.

— Хорошо. В таком случае моя игла может тебе и не понадобиться.

— О, в этом нет решительно никакой необходимости, — вмешался в разговор Харальд. — Я зашил его еще там, в Клойне.

Торгрим согласно кивнул.

— Да, он и впрямь зашил меня, — подтвердил он. Замечательная штопка Харальда уже несколько раз расходилась, но сын, похоже, забыл об этом.

— Да, отличная работа, — сказала Альмаита.

Положив каши в мелкую деревянную тарелку, она повернулась к Харальду и что-то сказала ему по-ирландски. Она говорила медленно, и юноша на мгновение задумался, переваривая услышанное, после чего ответил ей на том же наречии. Торгрим улыбнулся. Интерес сына к языку стал для Него неожиданностью. Кузнечное, плотницкое и морское дело, которыми с жадностью овладевал Харальд, — все это было понятно, но вот более абстрактных знаний он до сих старательно избегал.

Альмаита вновь заговорила по-ирландски и протянула ему тарелку, которую он с благодарностью принял и стал с жадностью поглощать ее содержимое. Торгрим сел на постели. Лохмотья туники свисали с его плеч, и, осторожно стянув их, он уронил их на пол.

— Это — сорочка Иокула, и она наверняка тебе подойдет. — Альмаита бросила ему небольшой полотняный сверток, одну из ночных сорочек мужа. — А я уже начала шить для тебя новую тунику.

— Спасибо, — сказал Торгрим и натянул обновку через голову. Материал был тонким, приятным на ощупь и белым. Йокул, очевидно, недурно зарабатывал своим ремеслом.

И тут вернулся кузнец, явно намереваясь что-то сказать. Он увидел Торгрима, нахмурился, вновь открыл было рот и опять закрыл его. Со двора в окно долетал скрежещущий звук, сопровождаемый легким повизгиванием, похожим на то, какое издает мышь, но ритмичным.

— Что, во имя молота Тора, там происходит? — ни к кому конкретно не обращаясь, вопросил Йокул, развернулся и направился к дверям.

Харальд посмотрел ему вслед, опустил взгляд на тарелку, вновь поднял глаза на кузнеца, явно разрываясь между голодом и любопытством, но, когда Торгрим поднялся и в развевающейся сорочке-лейне направился к дверям, Харальд поспешил вслед за отцом.

Торгрим, собственно, догадывался, что означает этот звук, и решил вмешаться, прежде чем случится кровопролитие. Судя по возмущенному реву Йокула, его догадка оказалась верна. Он босиком зашагал по выложенной Харальдом дорожке к рабочей площадке кузнеца, расположенной перед домом. Йокул размахивал руками, пытаясь облечь свой гнев в слова. А Старри Бессмертный преспокойно сидел над точильным камнем, тяжелое колесо которого вращалось, и прикладывал к нему лезвие одного из мечей Йокула. Во все стороны летели искры, образуя стофутовую арку оранжевого пламени.

— Во имя Одина, кто ты такой? Ты, жалкий маленький… — сумел выдавить Йокул после нескольких безуспешных попыток. Опустив руки, он сжал их в кулаки. Торгрим шагнул вперед и встал между ним и Старри.

— Йокул, это Старри Бессмертный. Он был с нами в Клойне и провел ночь здесь. С благословения Альмаиты.

— Ну и чем, по-твоему, он сейчас занят? — брызжа слюной, выпалил кузнец.

— Точу, —как ни в чем не бывало отозвался Старри. — Хороший клинок. Твой?

— Мой? Я выковал его, если ты это имеешь в виду! — взревел Йокул.

Старри кивнул.

— Выковал? Ты произвел на меня впечатление, кузнец. Очень хороший клинок. И кромку держит хорошо, ничуть не хуже многих из тех, что мне довелось повидать.

— Разумеется, держит! — ничуть не сбавляя громкости, выкрикнул Йокул, а вот тон его голоса смягчился благодаря похвале. — Или ты считаешь меня каким-нибудь жалким подмастерьем, кующим гвозди и дверные петли? Я изготавливал лучшие клинки в Тронхейме, а теперь делаю лучшие клинки в Дуб-Линне!

Старри кивнул, и точильное колесо завертелось вновь. Торгрим же позволил себе усомниться в правдивости Йокула. Скорее всего, тот действительно был лучшим кузнецом в Дуб-Линне. Тронхейм? А вот это вряд ли. Будь так, он никогда не уехал бы оттуда.

— Ия сам прекрасно знаю, как нужно точить клинок! — вновь взъярившись, продолжал Йокул.

Он протянул мясистую лапищу, без слов, но красноречиво требуя возвратить его собственность. В той же молчаливой манере Старри протянул ему меч рукоятью вперед, стараясь при этом не порезаться об острое лезвие. Йокул принял клинок, и Торгрим подметил, как кузнец тайком попробовал его остроту большим пальцем, увидел, как на нем появилась тоненькая красная полоска. Вдоль нее тут же набухли капельки крови, которую кузнец вытер о штаны.

— Впрочем, если тебя снедает безумное желание точить мечи, — заявил Йокул уже куда более спокойным тоном, — у меня есть несколько штук, которые ожидают своих владельцев, и они в твоем распоряжении.

Старри согласно кивнул.

— А неделя проживания здесь обойдется тебе в четверть айре серебром, — добавил напоследок Йокул, развернулся и зашагал к дому.

Альмаита, верная своему слову, будучи умелой швеей, всего за два часа смастерила тунику для Торгрима из темно-синей шерсти, которой у нее оказалось несколько локтей. Торгрим заверил ее, что заплатит и за материал, и за работу. Она же настаивала, что не возьмет с него денег. Он несколько раз повторил, что заплатит обязательно, после чего она в сердцах потребовала оставить ее в покое.

Ночной Волк вышел во двор, посмотрел, как Йокул превращает кусок стали в меч, Харальд раздувает мехи, а Старри трудится у точильного камня, ритмично двигая лезвием взад и вперед по краю грубого колеса, то подаваясь всем телом вперед, то откидываясь назад, словно зачарованный этим процессом. Торгрим побрел обратно в дом. Роскошь безделья не доставляла ему ничего, кроме душевного неудобства.

Когда Альмаита еще заканчивала тунику, Торгрим отобрал у нее вещь, несмотря на ее протесты, что, дескать, он не может надеть ее вот так, хотя бы тесьму вдоль выреза у шеи или по манжетам надо пустить.

— Если ты появишься в таком виде на улице, то тебя сочтут попрошайкой, — сердито заявила она.

— Ну что ж, быть может, какой-нибудь богач даст мне денег, чтобы я мог заплатить тебе за труды, — парировал он, стягивая через голову ночную сорочку Йокула. — Нов такой изысканной тунике, сшитой так умело и изящно, я никогда не сойду за попрошайку, есть на ней узорчатая тесьма или нет. Кроме того, мне пора заняться делами, — добавил он, что было не совсем правдой.

Он стоял перед ней в одних обтягивающих штанах, перехваченных поясом на талии, и заметил, как она оценивающим взглядом окинула его голую грудь и плечи. Он не мог сидеть сложа руки, пока другие работали, сражались или занимались чем-либо еще, поэтому и не заплыл жиром, как многие мужчины его возраста и положения. Альмаита, похоже, отметила это, глядя на симметричные канаты мышц на руках, широкой груди и плоском животе.

— Как твоя рана? — осведомилась она, и голос ее прозвучал мягче, чем она намеревалась. — Она не открылась вновь?

— Нет, похоже, она хорошо затягивается и заживает.

— Дай помогу тебе надеть тунику, — предложила она и встала, взяв ее в руки.

Альмаита осмотрела повязку на ране Торгрима, легонько и как бы невзначай положив ему ладонь на грудь. Снаружи Йокул о чем-то громко спорил с покупателем. Она помогла Торгриму надеть обновку через голову, чтобы рана не открылась, после чего одернула ее и разгладила в нужных местах.

— Ничего, сойдет, — сказала она, глядя на то, как туника облегает его фигуру.

— Отличная работа. Сидит на мне как влитая.

— Или как меч в ножнах.

Торгрим улыбнулся. Альмаита перепоясала его ремнем, но не стала туго затягивать его, и Железный Зуб оказался там, где ему и положено, елевой стороны. Она уже знала, что норманны не имеют привычки выходить на улицу без оружия. Набросив ему на плечи накидку, она скрепила края бронзовой брошью, украшенной стилизованными фигурами трех воинов.

— Так что это у тебя за дело, настолько важное, что ты отправляешься на улицу полуодетым?

— Я должен увидеться с Арнбьерном.

— С Арнбьерном, который увезет тебя от нас?

— Так, во всяком случае, он говорит. И я намерен узнать, так ли это.

Слова эти дались ему нелегко. Он действительно всерьез рассчитывал на Арнбьерна, причем куда больше, чем привык полагаться на кого-либо, кроме себя. А еще он был совершенно уверен в том, что Арнбьерн — не из тех, на кого можно полагаться.

Солнце стояло уже высоко, и Дуб-Линн бурлил своей обычной шумной жизнью, когда Торгрим вышел из дома Йокула и зашагал по выложенному досками тротуару. Несмотря на все, что он наговорил Альмаите, Ночной Волк смутно представлял себе, куда и зачем направляется. Главным для него было вырваться из четырех стен дома Йокула.

Он забрел на рынок. Шаткие ларьки и палатки, сооруженные из шестов и холщовых полотен, кое-как скрепленных вместе, приютили торговцев мясом, овощами, травами, рыбой, безделушками и талисманами из серебра, тканями — словом, почти всем, что можно было найти и в любом торговом городе Скандинавии. Повсюду звучала норманнская и ирландская речь, в которую вплетались слова еще нескольких языков. Дуб-Линн, изначально служивший форпостом, небольшим укрепленным пунктом для защиты кораблей, вставших здесь на зимовку, быстро превращался в главный торговый порт, центр коммерции, импорта и экспорта. Он перестал быть досадной помехой для королей Ирландии, становясь весомым фактором в бесконечной борьбе за власть, с переменным успехом ведущейся теми, кто мечтал объединить страну под своей рукой.

Торгрима всегда изумляло здешнее столпотворение мужчин, женщин и детей. Ему было не привыкать к переполненным улицам торговых городов, но он никак не ожидал увидеть что-либо подобное в Ирландии. Однако здесь были купцы и мастеровые, земледельцы и пивовары, и даже священники ирландской веры, Христовы люди — и все они толпились на узких улочках и рыночных площадях норвежской крепости, расположенной за сотни миль от самой Норвегии.

Он уверенно шагал по дороге, которая была ему хорошо знакома. Впереди его ждали разочарование и горечь, он уже предчувствовал их приближение, и идти туда ему совсем не хотелось. Но он должен был это сделать.

Арнбьерн Белозубый вместе с прочими состоятельными ярлами и владельцами кораблей снимал комнаты в резиденции Олафа Белого, короля Дуб-Линна. Она была огорожена десятифутовым частоколом, а единственные ворота охраняли два воина Олафа. Обычно, чтобы попасть внутрь, требовалась веская причина и приглашение, но Торгрима узнали издали и пропустили безо всяких вопросов. Он застал Арнбьерна дома, тот сидел за столом, на котором высились, подобно погребальным курганам, небольшие кучки золота и серебра. Ярл увлеченно подсчитывал их.

— А, Торгрим! Добро пожаловать! Рад тебя видеть! — воскликнул он, вставая. — Эй, там! — крикнул он невидимой рабыне в соседней комнате. — Подать меда Торгриму! Неси кубок, да поживее!

Торгрим пожал Арнбьерну руку. Теплое приветствие могло бы доставить ему удовольствие и даже приободрить, если бы не тот факт, что с подобным радушием Арнбьерн приветствовал почти каждого и по любому поводу, буквально лучась энтузиазмом. Ярл жестом указал ему на стул. Торгрим сел.

— Сегодня утром продали рабов. Мы неплохо заработали, Торгрим, совсем неплохо. Я как раз подсчитываю долю каждого, но твоя будет весьма внушительной. И я не забыл о своем обещании, — добавил он, понизив голос. — По три части тебе и Харальду, и еще по две — тем, кто открыл с тобой ворота.

В ответ Торгрим лишь небрежно отмахнулся. Если бы Арнбьерн сказал, что оставит себе всю его долю в качестве платы за то, что отвезет его домой на своем корабле, он не стал бы возражать при условии, что они отплыли бы завтра.

— Благодарю тебя, Арнбьерн, но вновь повторяю, что в этом нет необходимости. Я пришел узнать насчет твоих планов. Я имею в виду, планов насчет отплытия.

— Я как раз составляю их. Эй там, где этот чертов мед? — Последние слова он выкрикнул, обращаясь к двери, после чего оттуда выскочила перепуганная рабыня с чашей в руках и, расплескивая мед, поспешила с ним кТоргриму.

— Несчастная идиотка! Просто удивления достойно, что на невольничьем рынке за этих ирландцев вообще удается выручить хоть что-либо, проклятые тупицы. Причем вся нация целиком. Так о чем я говорил?

— О своих планах насчет отплытия.

— Да, правильно. Планы насчет отплытия; Корабельные плотники как раз сейчас осматривают «Черный Ворон». Мы поставили его на катки. Пожалуй, кое-где доски наружной обшивки[130] немного подгнили, и они их заменят. Подготовят корабль к морскому переходу. На это у них уйдет неделя или около того, я бы сказал. После чего мы отправимся в путь. Не думаю, что мы задержимся здесь дольше.

Торгрим попытался сохранить невозмутимость, но Арнбьерн был слишком проницателен и потому заметил тень неудовольствия, скользнувшую по его лицу.

— В чем дело? Что тебя беспокоит?

Торгрим сделал большой глоток, и для того, чтобы собраться с мыслями, и чтобы утолить жажду.

— Корабельные плотники, — проговорил он наконец. — Мне хорошо знакома эта порода. Они не угомонятся, пока не обнаружат гнилое пятнышко, а потом станут находить еще и еще. И вскоре они разберут корабль до последней мелкой заклепки, а тебе придется продать свои земли, чтобы расплатиться с ними. Гнилое дерево для них — все равно что чистое золото, и они соберут его до последней унции.

Арнбьерн кивнул.

— Еще бы! Но я знаю об этом. Найти честного корабельного плотника — то же самое, что найти трезвого мужчину в медовом зале. Но без ремонта, боюсь, «Черный Ворон» развалится на полпути домой, а вплавь мы после этого не доберемся. Во всяком случае, я поставил надзирать за работой одного из своих лучших людей.

Торгрим кивнул и вновь сделал долгий глоток. Он не хотел ставить Арнбьерна в неловкое положение, спрашивая, кто же именно присматривает за работой корабельных дел мастеров, поскольку был уверен, что такого человека просто нет. Последовало неловкое молчание, и, чтобы нарушить его, Арнбьерн поинтересовался, как у него с Харальдом идут дела. Еще несколько минут они разговаривали обо всяких пустяках, после чего Торгрим счел за благо удалиться.

Он вышел из комнат Арнбьерна во двор, окунувшись в дыхание океанского ветра, который принес с собой запахи повседневной жизни, но чувство отчаяния, охватившее его после только что состоявшегося разговора, не проходило. Арнбьерн сказал две важных вещи. Две вещи, которые причиняли ему саднящую боль, словно рана в боку.

Первой проблемой были корабельные плотники. Чрезвычайно редко случалось так, чтобы их работа не растягивалась на долгие недели, а если ремонт оказывался действительно не — обходимым, то дела шли еще хуже. Арнбьерну или его человеку придется все время быть начеку, чтобы «Черный Ворон» не застрял на берегу на целые месяцы, но Торгрим сомневался в том, что Арнбьерн окажется настолько требовательным или что у него вообще есть человек для такой задачи.

Торгрим хотел было предложить собственную кандидатуру, но к этому моменту он успел достаточно хорошо изучить Арнбьерна, чтобы знать: его предложение будет принято с деланной благодарностью и тут же забыто. Арнбьерн понимает, что уже дал Торгриму козыри против себя, и потому не пожелает оказаться перед ним в еще большем долгу.

Второй занозой стало замечание о том, что он не думает, будто они здесь задержатся. Человек, искренне настроенный вернуться домой, никогда не сказал бы ничего подобного. Никогда. Собственно говоря, это были слова человека, ищущего повод не делать этого.

На обратном пути Торгрим вновь миновал рынок, ту его часть, где располагались лавки столяров, торговцев гребнями и щетками для волос собственного изготовления, а также ювелирные мастерские, после чего вышел на берег реки. «Черный Ворон» виднелся на берегу неподалеку от того места, где они пришвартовали его. Он стоял на деревянных катках, подпираемый с обоих бортов распорками, и сохранял строго вертикальное положение. Часть досок палубного настила уже сняли и сложили неподалеку, чтобы корабельные плотники могли добраться до внутренней обшивки. Вскоре они начнут простукивать и прощупывать дубовые доски, выдирать прогнившие, словно больные зубы. Стоит им только начать, и кто знает, когда они остановятся?

Но сейчас на борту корабля не было заметно никакой деятельности, вообще не было видно ни души, так что сам собой напрашивался вопрос: а приступили ли они уже к выполнению своей сложной задачи?

Торгрим повернулся и с чем-то очень похожим на тяжелый вздох направился по дощатой дороге в обратный путь к дому Йокула. Он подумал было завернуть в медовый зал, напиться до беспамятства, быть может, затеять с кем-нибудь шумную драку, но тут же понял, что развлечения молодости уже утратили для него былую притягательность. Пожалуй, лучше засесть точить мечи вместе со Старри Бессмертным.

Когда Торгрим подошел к дому, из кузнечного горна Йокула валил дым, но ни во дворе, ни снаружи никого видно не было. Точильный камень застыл в неподвижности, а на том месте, где недавно восседал Старри, лежал клинок. Странно. Торгрим вошел в узкий проход в изгороди и зашагал по выложенной расколотыми бревнами тропинке. Из дома до него донеслись негромкие и взволнованные голоса.

Войдя, он обнаружил, что все обитатели дома собрались в большой комнате у очага — Йокул, Альмаита и остальные. Он шагнул через порог, и Старри первым заметил его.

— Торгрим! Сюда, сюда, скорее! — Берсерк, казалось, даже пританцовывал от нетерпения, не зная, куда девать руки, которые порхали, словно бабочки. — Мы ждали тебя!

Торгрим прошел на середину комнаты. У очага сидел Харальд. Он улыбался, но на лице его отражались еще и смятение, и шок, как если бы он получил сильный удар в голову. Рядом с ним сидел человек, похожий на одного из Христовых людей, этих христианских священников. Но тут человек поднял голову, и Торгрим увидел, что никакой это не священник и даже не мужчина. Это оказалась молодая женщина с роскошной копной каштановых волос и карими глазами, сверкавшими, словно лучик солнца на отточенной стали. Ее белозубая улыбка казалась деланно скромной и застенчивой. Она была прекрасна. У Торгрима упало сердце, а в животе образовался холодный комок. Он понятия не имел, кто она такая и что ей здесь понадобилось, но точно понял, что покинуть Ирландию теперь будет сложнее, чем когда-либо.

Глава двадцатая

Но встретит судьбы удары

Тополь сражений стойко,

Слез не прольет он, о бедная

Липа огня проливов.

Сага о Гисли
Только через два дня после прибытия в Дуб-Линн, через два дня после встречи с Харальдом, после сумбурного знакомства с фин галл, с которыми он жил, а также с ирландкой Альмаитой, которой Бригит очень удивилась, — она смогла наконец приступить к осуществлению своих планов. Первый шаг был совсем крохотным и пустячным, она словно бы передвинула пешку на одну клетку, что не принесло ей особого утешения. Но все-таки это было начало.

Она сидела в большой, богато оставленной комнате в лучшем здании, которое ей до сих пор довелось видеть в Дуб-Линне, не хуже любого из тех, что она оставила в Таре, но выстроенном в норманнском стиле из распиленных бревен, совсем не так, как это сделали бы ирландцы. Бригит не сводила глаз с Харальда, который разговаривал с мужчиной много старше его. Она попросила юношу отвести себя к кому-нибудь, кто пользовался бы влиянием и властью у фин галл. Харальд выполнил ее просьбу, и этот человек действительно был похож на того, с кем она хотела бы поговорить. Но Бригит не знала, кто он такой.

Мужчины общались на хриплом и грубом норманнском наречии, и Бригит не понимала ни слова. Однако то, как ерзал Харальд в ответ на реплики своего собеседника, то, как он встречал его взгляд, или смотрел в пол, или принимался заламывать руки, — все это говорило ей о многом. Альмаита тоже была здесь и служила толмачом, но Бригит вовсе не была уверена в том, что может положиться на нее.

Она остро ощущала собственное бессилие, как если бы события превратились в тяжело нагруженную телегу, которая разогналась слишком сильно, катясь под гору. За то недолгое время, что она провела в Дуб-Линне, с учетом непреодолимого языкового барьера, она не успела выяснить, кто действительно пользуется авторитетом и властью у фин галл, а кто лишь думает, что пользуется. И потому ей приходилось полагаться на Харальда и Альмаиту, что не добавляло ей уверенности в себе.

В этой богатой комнате, перед жарким пламенем, пылавшим в очаге и разгонявшим сырость, она рассказала человеку, к которому привел ее Харальд, о том, кто она такая. Альмаита переводила ее слова на норманнское наречие, а Харальд тряс головой, словно собака, которую хозяин почесывает за ушами. А человек слушал, и слушал очень внимательно, что было хорошо. Но она по-прежнему не знала, кто он такой.

«Быть может, это и есть Торгрим Ночной Волк?» — спросила себя Бригит. Альмаита сказала ей, как его зовут, но сегодня она услышала столько самых разных имен, что начала путаться в них, а переспрашивать не стала, чтобы не выглядеть глупой. Ей казалось, будто она уже встречалась с Торгри- мом, но она не была в этом уверена, поскольку не всегда могла отличить одного фин галл от другого.

Бригит надеялась, что человек, с которым она разговаривает, и есть Торгрим. Она много раз слышала, как его имя упоминалось по всякому поводу, и он, похоже, внушал окружающим огромное уважение.

«Нет, так можно сойти с ума!» — решила она и едва не вскрикнула от отчаяния. Сейчас речь шла о ее судьбе, о ее жизни, тогда как сама она не понимала ни слова из того, что говорилось.

Она провела в Дуб-Линне уже два дня. Минуло целых два дня с тех пор, как они с Финнианом протолкались сквозь толпу, стекавшуюся в город со всех окрестностей. Попасть сюда оказалось куда легче, чем она смела надеяться.

Дорога в Дуб-Линн из Тары заняла четыре дня. Те три бандита, которых они встретили, те самые, которых Финниан каким-то образом умудрился прогнать, стали самым неприятным переживанием за все время пути. В ту ночь, как и в последующие, они легко находили крестьян, которые охотно предлагали им ночлег в своих жалких хижинах, грязных и тесных, пропахших потом, кашей и домашней скотиной, но тем не менее теплых, сухих и гостеприимных. Их хозяева жаждали получить благословение за помощь двум странствующим священникам и предлагали им еду, отец Финниан давал взамен отпущение грехов, и все оставались довольны.

Они с Финнианом поняли, что приближаются к Дуб-Линну, задолго до того, как увидели высокую земляную насыпь, окружавшую крепость, и частокол на ее вершине. На дороге становилось все теснее от тачек, повозок и стад домашних животных, которых местные жители гнали на самый большой рынок в этой части страны, да и вообще во всей Ирландии. Узкие, изрытые колеями тропинки вливались в главную дорогу подобно притокам, питающим широкую полноводную реку. Повозки, груженые пшеницей, рожью, визжащими свиньями, квохчущими курами, стада коров и овец стекались с окрестных ферм, расположенных в одном-двух днях пути от форта, и направлялись на огромный открытый рынок.

Бригит и Финниан влились в этот поток, причем зачастую им приходилось пережидать на обочине, пока мимо не пройдет очередное блеющее, гогочущее или мычащее стадо. Но люди вели себя дружелюбно, нередко предлагая им местечко на крестьянской телеге, спереди, рядом с возницей, а не сзади, с животными. Язычники-викинги могли не выказывать уважения к рясе или четкам, но для ирландцев они значили очень много.

Земляные бастионы крепости впервые проглянули сквозь заросли деревьев, а потом, когда они вышли из леса, те уже вздымались коричневой стеной над окружающим зеленым ландшафтом. В высокие ворота тянулись мужчины, женщины и повозки, направляющиеся на рынок. Бригит и Финниан ехали на передке телеги, груженой деревянными клетками с курами. У них за спиной квохтали коричнево-черные, тусклой окраски несушки и петухи с роскошными хвостами, которые важно расхаживали вдоль стен своих камер и клевали любого чужака, посмевшего покуситься на их территорию, даже не предполагая, что скоро их безраздельное и величественное правление подойдет к своему жалкому концу.

Крестьянин, уступивший свое место дружелюбному священнику и его молчаливому спутнику в надвинутом на лоб капюшоне, шел рядом с повозкой, хлыстом погоняя волов и поддерживая с ними беседу на ходу. Он сообщил им, что часто бывает в Дуб-Линне, где нашел столь обширный рынок сбыта, что из батрака, едва сводящего концы с концами, дабы его семья не умерла с голоду, превратился во владельца такой роскоши, как воловья упряжка.

Он немного говорил по-норвежски: заставил себя выучить с десяток слов, понимая, что это дает ему преимущество перед теми, кто не знает ни одного.

— Я, конечно, ненавижу этих проклятых язычников, — разглагольствовал крестьянин, — да простится мне подобное богохульство, святой отец, умоляю вас, но ведь они такие и есть на самом деле. Однако, как ни крути, они пришли сюда, чтобы остаться, и нам лучше научиться жить с ними в мире и извлекать из них выгоду, когда они не грабят наши монастыри и не превращают нас в рабов.

Бригит не обращала внимания на его болтовню. Его мнение ее ничуть не интересовало. Но она была рада узнать, что он говорит по-норвежски, пусть и немного. Она надеялась, что этого окажется достаточно, чтобы решить ее самую досадную и животрепещущую проблему.

Время приближалось к полудню, когда они наконец оказались достаточно близко к стене, чтобы оценить исполинскую мощь вала, огораживающего Дуб-Линн. Над невидимым пока городом уже вздымались первые столбы дыма, затем их стало больше, и все они устремились в утреннее небо, где их развеивал легкий ветерок. Бригит была поражена. Дыма было очень много, и это означало, что и очагов тоже, — она и представить себе не могла, сколько их там. Она уже решила было расспросить об этом крестьянина, но в последний момент передумала, не желая выдать себя, и потому промолчала.

Наконец они подошли к воротам, ведущим в крепость, представлявшим собой нечто вроде бутылочного горлышка, где двое стражей под флагом какого-то короля небрежно и выборочно проверяли повозки, одну задругой въезжающие в город.

— Боятся внезапного нападения, — со знанием дела пояснил крестьянин, пока они ожидали своей очереди. — Ха! Нас, земледельцев, принять за банду грабителей и убийц? Да и к чему нам это? Разве они не знают притчу о курице, несущей золотые яйца?

Крестьянин, монолог которого не прекращался с того самого момента, как он предложил подвезти их, наконец оборвался, и Бригит уже было решила, что он выдохся, однако в следующий миг он завел свою шарманку снова.

— Все возвращается на круги своя, святой отец, — провозгласил он. — У этих язычников есть золото, и серебро, и прочие товары, которые они привезли из-за моря, а теперь обменивают на моих цыплят и прочее. Они и вправду грабят города к западу и востоку, а потом вновь возвращают награбленное нам! Ну так вот, грабят ли фин галл или какой-нибудь толстый ублюдок, восседающий на троне Тары, то какая нам разница, спрашиваю я вас?

К счастью ддя Бригит, у которой в груди начал разгораться гнев, в этот момент они приблизились вплотную к воротам, крестьянин прервал свои разглагольствования и заговорил с одним из стражников. Они миновали брешь в земляной стене, и перед ними, словно отдернулась занавеска, предстал во всей своей красе Дуб-Линн.

И Бригит неожиданно для себя ахнула.

Она действительно еще никогда не видела ничего подобного. До сих пор самым большим городом для нее оставалась Тара, с ее церковью и монастырем, несколькими дюжинами домишек, кузней да конюшнями, обнесенными стенами форта. У нее как-то не укладывалось в голове, что на свете бывают города и крупнее.

Но здесь она увидела не десятки, а сотни домов, столь тесно расположенных, что высокий человек, раскинув руки в стороны, мог коснуться двух сразу. Каждый дом стоял на своем клочке земли, а спереди обязательно красовался крошечный садик, обнесенный изгородью. До ее слуха донеслись стук кузнечных молотов и визг столярных пил, глухие звуки какой-то тяжелой работы и приглушенные крики, слишком далекие, чтобы можно было разобрать слова. Где-то играла музыка. И все это пространство было разрезано на полукружья дорогами; некоторые из них были лишь грязными тропинками, зато другие — широкими проспектами, вымощенными досками и бревнами.

Крестьянин, давно привыкший к этому зрелищу, молча повел своих волов по главной улице. Финниан тоже воздержался от комментариев, и, как всегда, понять, о чем он думает, было невозможно. А Бригит была слишком поражена, что заговорить первой, ее беспорядочные впечатления и мысли оказалось трудно облечь в слова.

«Столько зданий, — думала она. — Что это, какой-то храм? Адым вон там? Что он означает?» У подножия пологого холма несла свои воды к морю река Лиффи. Корабли, большие и маленькие, покачивались на волнах у причалов или стояли на берегу, а еще три медленно поднимались вверх по реке, причем весла на них вздымались и опускались так синхронно, что можно было подумать, будто ими управляет одна рука.

И люди. Их было столько, сколько Бригит и представить себе не могла, тем более — в одном месте. Они были повсюду и целеустремленно шагали по своим делам, точно зная, куда именно идут и зачем. Здесь были женщины в ирландских платьях и женщины в нарядах норманнов, огромные бородатые мужчины с оружием и крестьяне ее собственной страны. И дети.

Бригит вдруг поняла, что к охватившему ее изумлению примешиваются страх и отчаяние. Как и ее отец, как и многие ирландцы, она неизменно лелеяла надежду, что когда-нибудь этих языческих свиней удастся сбросить обратно в море. Но как? Как можно на это рассчитывать теперь? Поначалу фин галл захватили крошечный пятачок на побережье Ирландии, всего лишь место, годное на то, чтобы перезимовать, но они расширили его, превратив в торговый центр, ничего подобного которому ирландцы и вообразить себе не могли. Чертов крестьянин сказал правду: «Они пришли, чтобы остаться».

Но вскоре все эти мысли вытеснила новая проблема. Даже приняв решение отправиться в Дуб-Линн, Бригит не слишком ломала голову над тем, как она отыщет в нем Харальда. Она не предвидела особых трудностей, поскольку не предполагала, что Дуб-Линн окажется настолько огромен. В ее представлении таких больших городов попросту не существовало. Но теперь, когда первый шок прошел, его сменила паника. Как мы вообще сумеем отыскать его в таком столпотворении.

Крестьянин тем временем вел своих волов по дороге, плечом к плечу с сотнями других людей, направляющихся на рынок. Они вышли на открытое место, заставленное шаткими ларьками и палатками, и крестьянин остановил телегу.

— Это и есть рыночная площадь, святой отец, — сообщил он, — и дальше я не иду. Но, быть может, я помогу вам найти то, что вы ищете?

Финниан обернулся к Бригит. Они ни разу не заговаривали о том, а кого, собственно, она намеревается отыскать в Дуб-Линне, и только теперь она поняла, сколь самонадеянно это было с ее стороны. Откашлявшись, Бригит начала объяснять серьезным и мрачным тоном, пытаясь сойти за юношу и понизив голос, насколько возможно:

— Мы ищем одного из фин галл, молодого человека по имени Харальд, среднего роста, но широкоплечего, с соломенными волосами. Лет семнадцати или восемнадцати от роду.

Если крестьянин и разгадал уловку Бригит, то не подал виду, зато громко расхохотался.

— Да вы только что описали добрую половину этих чертовых фин галл\ — воскликнул он. — Ладно, я посмотрю, чем вам можно помочь.

Он ушел, и с четверть часа Бригит и Финниан наблюдали за тем, как он расспрашивает прохожих, по крайней мере тех, кто с виду мог знать юношу по имени Харальд. Но, те один за другим отрицательно качали головами. Наконец крестьянин вернулся.

— Не известны ли вам еще какие-нибудь подробности об этом человеке?

Бригит принялась рыться в памяти, и ей удалось вспомнить еще кое-что.

— С ним был отец, — медленно и неуверенно протянула она. Она вспоминала разговор, который состоялся у нее с Морриган несколько месяцев назад. — Его зовут… Торгрим. Торгрим Ночной Волк.

— Что ж, попробую еще раз, — заявил крестьянин, но скепсиса в его тоне ничуть не убавилось.

Отойдя от них, он подошел к человеку в малиновой накидке с длинным мечом на боку. Крестьянин заговорил. Бригит не могла слышать его слов. Но зато она заметила, как лицо фин галл озарилось узнаванием. Он кивнул и указал куда-то вниз по дороге. Она почувствовала, как облегчение охватывает ее, словно волна жара от костра.

Двадцать минут спустя, не больше, они разыскали дом кузнеца, прошли по тропинке мимо великана, работающего на наковальне, и еще одного человека, жилистого и мускулистого, затачивающего мечи. У дверей их встретила ирландка. Бри- гит откинула с головы капюшон и с огромным облегчением встряхнула своими длинными каштановыми волосами, словно мокрая собака.

Если ирландка и поразилась тому, что в обличье монаха перед ней предстала женщина, то умело скрыла свое удивление. Она не узнала Бригит, зато прекрасно поняла, что та — отнюдь не рабыня и не торговка рыбой.

— Я могу вам помочь? — вежливо, хотя и с опаской, осведомилась она.

— Меня зовут Бригит. Бригит ник Маэлсехнайлл, — ответила Бригит, и изумление, страх и уважение, мгновенно появившиеся на лиде женщины, стали достаточным доказательством того, что теперь та понимала, с кем разговаривает.

Коротко поклонившись, она жестом пригласила гостью войти, после чего громко окликнула кого-то по-норвежски, скорее всего, своего мужа. Из задней комнаты, держа в руках растопку для очага, выглянул Харальд и уставился на Бригит своими голубыми глазами, приоткрыв от изумления рот. Он даже не вздрогнул, когда дрова с грохотом обрушились ему прямо на ноги.

Они столпились в большой комнате дома, скромного по меркам королевской резиденции в Таре, но выглядевшего настоящим дворцом по сравнению с обычными крестьянскими домишками в Ирландии. Бригит обернулась, чтобы представить отца Финниана, но того уже нигде не было видно.

Исчезновение отца Финниана стало для нее неприятным сюрпризом, но отнюдь не избавило от отчаянного желания как можно скорее сбросить с себя грубую и колючую рясу и перепачканную засохшей кровью ночную сорочку, которую она не снимала после того, как убежала из Тары. Как только с представлениями и объяснениями было покончено, она спросила у Альмаиты, не может ли та одолжить ей что-нибудь из одежды, и Альмаита, запинаясь и извиняясь за то, что не подумала об этом сама, принесла ей нижнюю сорочку и шерстяное платье-брэт ярко-красного цвета.

Красный не был любимым цветом Бригит — она предпочитала другие тона, подчеркивающие цвет ее глаз, — но она была благодарна и за это, испытывая почти физическое облегчение оттого, что теперь можно снять изрядно надоевшую монашескую рясу. Она ловко подвернула платье на талии и подпоясалась кожаным ремнем. Несмотря на то, что срок ее беременности составлял уже несколько месяцев, ее фигура по-прежнему сохраняла ту стройность и изящество, ради которых уже погибли несколько мужчин. Это было хорошо и очень кстати. Ей понадобится все ее очарование, если следующие несколько дней пройдут так, как она надеялась. Свою старую одежду она оставила валяться на полу, чтобы ее прибрала Альмаита.

Затем Бригит поведала сгоравшим от нетерпения норманнам байку о том, как оказалась здесь (это и впрямь была байка, не имевшая почти ничего общего с действительностью), и на протяжении последующих двадцати четырех часов отдыхала, позволяя прислуживать себе. Она встретилась со столькими новыми людьми, что их лица и имена слились для нее в одно неразличимое пятно. Оставшись наконец наедине с Ха- ральдом, она сумела убедить юношу в необходимости устроить ей встречу с каким-нибудь влиятельным викингом. В результате чего она и оказалась сейчас в роскошно обставленной комнате богатого дома, в очаге которого пылал огонь.

Ирландка Альмаита обращалась к ней, переводя слова норманна, который сидел за столом лицом к ним. Харальд неуверенно улыбнулся ей. Он отреагировал на ее появление именно так, как она и предполагала: словно большая собака, хранящая верность хозяину, вернувшемуся после долгой отлучки. И, подобно собаке, не подозревающей о сложностях большого мира, Харальд ничуть не удивился ее появлению. Да, он пришел в щенячий восторг и даже смятение, но вовсе не был изумлен.

— Он говорит, ваше высочество, — переводила Альмаита, — что вы должны еще раз пояснить ему, почему оборонительные рубежи Тары настолько слабы. Он полагал, что Тара — резиденция верховного короля и что там стоит большая армия.

Харальд заерзал на месте, и Бригит догадалась: он боится, что она выйдет из себя. Его страхи были вполне оправданы. Разговор затягивался куда дольше необходимого, и, несмотря на то что его результат имел для нее жизненно важное значение, терпение ее было на исходе.

— Передай ему, — сказала она, — что большую часть воинов, обороняющих Тару, составляют ри туата и их люди. Известно ли ему, кто такие ри туата? У них есть такое понятие?

— Я скажу «ярл», ваше высочество, это похожее понятие.

— После смерти моего супруга ри туата вернулись в собственные королевства. В Таре есть воины, но их немного, намного меньше, чем могут собрать фин галл… северяне. Фланн мак Конайнг, который сейчас сидит на троне, — всего лишь претендент, и они не встанут на его защиту.

Альмаита перевела ее слова. Харальд заерзал еще сильнее. Бригит же оставалась совершенно неподвижной. Мужчина за столом сверлил ее взглядом, постукивая пальцами по деревянной поверхности. Бригит, не мигая, встретила его взгляд. Харальд через посредство Альмаиты и с помощью тех немногих ирландских слов, которые знал сам, уверил ее, что этот человек — важный предводитель фин галл, он только что разграбил Клойн и пользуется всеобщим уважением и авторитетом.

Бригит надеялась, что Харальд прав. А вот сама она уже начала в этом сомневаться. Этот тип задавал слишком много вопросов, иногда перефразируя один и тот же вопрос другими словами. Похоже, он просто не умел принимать решения с уверенностью настоящего вожака, чего она от него ожидала.

Тем не менее она не могла отрицать, что выглядел он достаточно состоятельным, а ведь это богатство должно было откуда- то взяться. Да ведь и сама она ровным счетом ничего не знала об этих людях. Так что ей не оставалось ничего иного, кроме как положиться на Харальда, довериться Альмаите и надеяться, что этот человек поможет ей вернуться на трон Тары.

Теперь с мужчиной заговорил Харальд. Тон его голоса был уважительным, но не заискивающим или угодливым. Бригит вдруг расслышала одно имя, которое тут же вспомнила. «Ну, разумеется! Никакой это не Торгрим. Торгрим совсем другой. А это — Арнбьерн. Тот самый, кого они называют Белозубым».

И вдруг Бригит ощутила, как уверенность ее пошатнулась. «Ради всего святого, что я здесь делаю?» — спросила она себя. Она фактически предлагала свое королевство этому человеку, какому-то ублюдку-язычнику фин галл, строя свое будущее на одной только вере в него, прекрасно сознавая при этом, что ни одному из фин галл доверять нельзя ни на грош.

Но потом она взвесила свои шансы и вспомнила, что, каким бы ужасным он ей ни представлялся, иного выбора у нее просто не было.

Глава двадцать первая

Ждать обречен я снова

Худого от сна дурного.

Нет мне нынче покоя…

Сага о Гисли
Они работали сначала голыми руками, потом кирками и лопатами, осторожно снимая слой за слоем. Подняли с дымящегося остова того, что некогда было королевской резиденцией, тяжелые обугленные балки кровли и аккуратно сложили их в сторонке. Груды соломы, чудом уцелевшей в огне, возвышались над пожарищем, подобно могильному кургану. А под ними лежали обгорелые остатки глиняных стен, твердые, как керамика. Минуло уже шесть дней, а от них по-прежнему шибало невыносимой вонью.

Пожар уничтожил большую половину огромного дома. Вырвавшись на свободу из спальни Бригит, где, скорее всего, и начался, он прорвался сквозь стену в соседнюю комнату, вскарабкался до потолка и принялся жадно пожирать соломенную кровлю, обретя второе дыхание. Королевская резиденция превратилась в ревущий, затянутый дымом и пеплом ад, и мужчины, женщины и дети Тары бросились на борьбу с ним, подобно ангелам, объявившим войну дьяволу. С помощью всего, что попадалось под руку, они растаскивали в стороны горящие обломки, заливая огонь ведрами воды.

Фланн мак Конайнг руководил работами, отдавая приказы, словно полководец на поле брани. Но перед лицом ревущей стены огня все их усилия и потуги казались жалкими и тщетными. Сбежавшаяся толпа скорее напоминала поклонников старых богов, танцующих вокруг костра друидов, чем на людей, действительно способных покорить огненную стихию. Однако в конце концов они победили. Люди сражались всю долгую ночь, и к утру чудовищный огненный ад разделился на нескольких небольших очагов пожара, которые с наступлением рассвета уже ничуть не выглядели страшными. Половина огромного дома превратилась в дымящиеся развалины, но другая половина устояла.

Морриган едва заснула, когда первые панически вопли заставили ее вскочить с постели. Незадолго до этого, примерно за полчаса или, может быть, за час она услышала крики, доносившиеся из спальни Бригит. Спальни Бригит и Конлайда. Спальни молодоженов. У дверей нервно переминались с ноги на ногу слуги, не зная, что им делать, и нужно ли что-либо делать вообще. Морриган разогнала их резкими окриками и тумаками.

А потом прислушалась сама. Они действительно кричали друг на друга, но толстые, завешанные гобеленами стены заглушали звуки, не позволяя разобрать слова. Она была уверена, что до нее донесся треск ломающейся мебели и звуки ударов. А потом наступила тишина. Она долго ждала под дверью. Изнутри не доносилось ни звука. Очевидно, слабовольный идиот Конлайд все-таки вырубился окончательно. И она вернулась в собственную опочивальню.

Проснувшись же снова и вырвавшись из цепких объятий сна, она лежала неподвижно и прислушивалась. Крики. Вот до нее донесся голос Фланна, громкий и повелительный. Она вдруг поняла, что комната ее полна горького дыма. И тогда в голове у нее осталась одна-единственная мысль. Корона!

Морриган отбросила в сторону одеяла и встала, закашлявшись от дыма, клубы которого плавали под потолком, опускаясь все ниже. Она машинально опустилась на колени и поползла по полу к тому месту, где у стены стоял простой деревянный сундук. Еще не совсем погасшие угли в очаге давали ей достаточно света, но она в нем не нуждалась. Откинув крышку, она принялась выбрасывать наружу одеяла и коврики, сложенные внутри, пока пальцы ее не наткнулись на мешочек из грубого полотна, лежавший на самом дне. Сквозь ткань она ощутила филигранную вязь тяжелого обруча и острые зубцы, выступающие над его краями, усыпанными круглыми гладкими драгоценными камнями.

Вытащив корону из сундука, Морриган прижала ее к груди. «И что мне теперь с ней делать?» — подумала она. Схватив одеяло, она набросила его на плечи и закуталась в него, не столько для того, чтобы защититься от ночного холода, сколько для того, чтобы укрыть корону. Попытавшись выпрямиться, она вновь опустилась на колени, лаская корону сквозь холщовую ткань.

Вот уже несколько дней она не доставала корону из сундука, чтобы полюбоваться ею, и сейчас, невзирая на крики за дверями, становившиеся все громче, и клубы удушливого дыма, постепенно заполняющие комнату, Морриган ничего не могла с собой поделать. Она вела себя как мужчина, который не может устоять перед искушением выпить, и сама знала об этом. Но, подобно тому же мужчине, ей не было до этого дела. Раскрыв мешок, она вынула оттуда корону и медленно поднесла ее к свету.

Корона Трех Королевств… Она наслаждалась ее приятной тяжестью, поворачивая ее из стороны в сторону, так что слабый отблеск углей в очаге играл на золоте и самоцветах. Это была самая прекрасная вещь из всех, которые она когда-либо видела. И вот теперь она принадлежала ей. И должна остаться с ней навсегда.

Откуда-то из-за дверей донесся грохот — там что-то рухнуло, похоже, потолочная балка; крики стали громче, и она поняла, что времени у нее совсем не осталось. Сунув корону обратно в мешок, Морриган вновь прижала ее к груди, кутаясь в одеяло. На дне сундука лежал длинный кинжал, и она прихватила его с собой. Судя по звукам в коридоре, выйти из здания через главный вход она уже не успеет, проход перегораживал огонь и рухнувшие обломки, потому она не стала даже и пытаться. Перекрестившись, той рукой, в которой был зажат кинжал, она схватила маленькое серебряное распятие, висевшее на шее, и поцеловала его. Все, Морриган была готова действовать.

Пригнувшись, она метнулась к окну у дальней стены и распахнула деревянные ставни. Внутрь ворвался холодный ночной воздух, и она поняла, что в комнате было куда больше дыма, чем она думала. Кашляя и спотыкаясь, она вылезла из окна, коснулась босыми ногами сырой земли и побежала.

Морриган не принимала участия в тушении пожара. Ее долг, как она понимала его, перевешивал все остальное и заключался в том, чтобы сберечь корону. С тех пор, как несколько месяцев назад фин галл похитили ее, а она сумела вернуть сокровище обратно, Морриган ощущала себя защитницей и хранительницей короны. Ее долг, порученный ей самим Господом, состоял в том, чтобы защитить корону, а потом и водрузить ее на голову брата.

Поэтому она держалась в тени, прижимаяодной рукой корону к груди, а другой стискивая кинжал, и наблюдала за тем, как люди старались спасти хоть что-нибудь, оставшееся от королевской резиденции. В свете пожарищ она высматривала Бригит. Или Конлайда. Но не увидела ни одного из них.

Морриган спросила себя, уж не погибли ли они в огне, запертые в собственной спальне, из которой не смогли выбраться. Вот это было бы большой удачей.

Ночь тянулась невыносимо медленно, огонь постепенно угасал, но ни Бригит, ни Конлайд так и не попались ей на глаза. Морриган уже готова была увидеть в этом десницу Божию, когда один из монахов, потный толстяк по имени Конан, задыхаясь, подбежал к ней.

— Морриган, Морриган! Вот вы где, слава богу! Вы не видели отца Финниана сегодня ночью?

— Отца Финниана?

— Да. Он куда-то пропал. Заслышав набат, мы все выбежали наружу, чтобы помочь, ну, вы понимаете. И только через несколько часов кто-то обратил внимание, что отца Финниана нет среди нас. Мы искали его везде, но так и не нашли.

Морриган промолчала, обдумывая всевозможные варианты. «Пропали и Бригит, и Финниан? Могли ли они оба оказаться там, в огне? Быть может, они занимались прелюбодейством, а Господь взял да и покарал их? Или это сделал Конлайд? Быть может, из-за этого и поднялся крик в королевской спальне?»

Конан прочистил горло.

— Нет, я не видела их. Его, — поправилась она.

— Что ж, благодарю вас, госпожа. Пожалуй, мы поищем еще.

Он поспешил прочь, и мысли Морриган тоже понеслись вскачь: «Или их там не было вообще? Куда они могли уйти?»

При первых же лучах рассвета она разослала во все стороны всадников: Доннела, Патрика и тех немногих ри туата, которым доверяла, отправив их по всем дорогам, ведущим из Тары. Но они ничего не нашли. Неопределенность усиливалась.

Половина королевской резиденции уцелела благодаря отчаянным усилиям людей, удаче и перемене ветра, но жить в ней было нельзя, и потому Морриган, Фланн и остальные обитатели большого дома перебрались в монастырь, заставив монахов потесниться, переселиться в комнаты слуг или вообще выбросив их на улицу. Фланн намеревался как можно быстрее расчистить пожарище, дабы начать строительство нового и большего здания. Но Морриган умерила его пыл.

— Там остались тела Бригит и Конлайда, в чем я не сомневаюсь. А еще мы не знаем, куда подевался отец Финниан.

— Финниан? А как там мог оказаться Финниан?

— Не знаю, но очень хотела бы знать, — отозвалась Морриган. — Выслушивал исповедь, быть может? — По правде говоря, этот вариант представлялся ей самым маловероятным.

Вот почему обгорелые развалины стали разбирать очень медленно, под неусыпным присмотром Морриган, чтобы не пропало ничего ценного — самоцвета, монеты, бесформенного желтого комка, некогда бывшего перстнем или золотым браслетом.

Морриган надзирала буквально за каждым шагом раскопок. Она смотрела, как обломки убирали слой за слоем: сначала верхний, части крыши, и далее вглубь, до обрушившихся стен и внутреннего убранства комнат. И только на третий день они обнаружили тело.

— Не думаю, что вам захочется смотреть на него, госпожа, — заметил коренастый и сплошь заросший волосами привратник Ронан, распоряжавшийся на пепелище. — Оно того не стоит, — добавил он, когда она протиснулась мимо него и сквозь небольшую толпу работников, глазевших на почерневшие останки у своих ног.

Некогда они были человеком, в этом не было сомнений. Общие очертания фигуры сохранились; руки, ноги, сморщенный, неопрятный комок на месте головы. Останки съежились и как будто усохли, от одежды не осталось и следа, черты лица исказились до неузнаваемости, да и вообще фигурка выглядела столь маленькой, что Морриган поначалу решила, будто это Бригит. Но чем дольше она всматривалась в останки, тем сильнее убеждалась, что это мог быть любой из них. Или вообще кто-то посторонний. Судить об этом наверняка было решительно невозможно.

Работы продолжались до тех пор, пока весь мусор не был убран и на месте пожарища осталось лишь неровное пятно выжженной земли. Больше никаких тел обнаружить не удалось.

«Что все это значит? — спросила себя Морриган, уже заранее зная ответ. — Все, что угодно». Или ничего. Могло ли тело сгореть в огне пожара, не оставив после себя следов? Она не знала. Могли ли уцелеть останки одного человека, а второго — нет? И вновь у нее не было ответа.

Именно это и приводило ее в отчаяние. Она не знала. А ей нужны были точные сведения. Иначе она ничего не могла сделать, и потому испытала невыразимое облегчение, когда неделю спустя после пожара в ворота Тары на взмыленном коне влетел Патрик, спрыгнул с седла и сообщил ей вполголоса, что принцесса Бригит нашлась.

Глава двадцать вторая

Отныне, властитель,

Твои по праву

Кольца из золота,

Знатная дева;

Будешь владеть

Долгие годы…[131]

Первая песнь о Хельги, убийце Хундинга[132]
С трудом выдирая ноги из липкой грязи, Арнбьерн осторожно шагал по болотистому берегу, на который был вытащен «Черный Ворон». Корабль гордо высился на катках, удерживаемый в вертикальном положении распорками под скулами и днищем. Оснастка, весла и большая часть навесного оборудования были с него сняты. Откуда-то с кормы доносился скрежет доски, отдираемой от ахтерштевня, и отвратительный визг выпрямляемых гвоздей, которыми она была прибита. Ярл ускорил шаг. Идущий позади Болли сын Торвальда постарался не отставать, но, поскольку он уступал Арнбьерну в росте и ширине шага, ему приходилось нелегко.

— Эй там, на палубе! — крикнул Арнбьерн. — Остановитесь!

Он беззаботно отдал корабельным плотникам распоряжение сделать все, что те полагают нужным, дабы «Черный Ворон» был готов выйти в море, совершенно уверенный в том, что ему хватит средств расплатиться с ними. Но слова Торгрима и его замечание о том, что корабелы обдерут его как липку, находя все новые и новые задачи, запали ему в душу, особенно после того, как Арнбьерн сообразил, что налет на Клойн оказался далеко не таким выгодным, как он рассчитывал. И теперь он желал удостовериться, что корабельные плотники не поступят с ним так же, как он и его приятели-викинги обошлись с Клойном и несколькими другими ирландскими городами.

Арнбьерн и Болл и приблизились к корме судна. Там обнаружился один из плотников с гвоздодером в руке. Торец одной из досок, которую он только что отдирал, под нелепым углом торчал из бортовой обшивки. Еще один здоровяк, намного моложе, с туповатым выражением лица, скорее всего подмастерье, стоял в нескольких футах от него с молотком в руке. Он напоминал бога Тора, точнее, пародию на Тора.

— Что это вы делаете? — пожелал узнать Арнбьерн.

Не успели слова эти сорваться с его губ, как он понял, что совершил ошибку: нельзя было выказывать раздражение до того, как он разобрался, нужную работу выполняют эти люди или нет. Но было уже слишком поздно.

— Выбираем гнилье из-под наружной обшивки, — ответил корабельных дел мастер. — А вам какое до этого дело? Кто вы такой?

— Арнбьерн Торусон, — ответил Арнбьерн со всем высокомерием, на какое был способен.

Болли шагнул за спину плотнику, сжимая в руке кинжал, что со стороны смотрелось так, будто он готов расправиться с ним сию же минуту, хотя, по правде говоря, они предпочли бы довдаться от него счета, прехеде чем задуматься о подобном варианте решения проблемы. Вместо этого Болли принялся тыкать острием кинжала в доски ахтерштевня и наружного пояса. Подмастерье не шелохнулся.

— Мне они совсем не кажутся гнилыми, — сообщил Болли.

Плотник поудобнее перехватил гвоздодер и повернулся к нему.

— Ты, должно быть, корабельных дел мастер, нет? Послушай, почему бы тебе не вернуться к рытью могил, уборке отхожих мест, или чем ты еще там занимаешься во имя задницы Тора, и не предоставить честному человеку возможность делать свое дело?

Разговор с самого начала пошел совсем не так, как планировал Арнбьерн. Ситуация ухудшалась с каждой минутой, а полагаться на Болли было совершенно бессмысленно. Арнбьерну нужен был помощник, верный человек. Он намеревался назначить на эту должность Торгрима Ночного Волка, сделать его своим советником и заместителем, прекрасно понимая, что упрочит свой авторитет тем, что заставит такого воина, как Ночной Волк, подчиняться себе, но и здесь его ждала неудача. Торгрим оказался слишком независимым по самой природе своей. А вот к Болли фортуна повернулась спиной, его корабль «Око Одина» требовал серьезного ремонта, прежде чем он смог бы вновь выйти в море, и его люди начали разбегаться. Он во что бы то ни стало стремился оказаться полезным Арнбьерну и готов был выполнить любой его приказ. И теперь Арнбьерну оставалось лишь надеяться, что тот не окажется еще большей обузой, нежели Торгрим.

Двое мужчин, корабельный плотник и Болли принялись мерить друг друга взглядами, и вскоре Болли, что-то недовольно ворча себе в косматую бороду, первым отвел глаза и отступил. Арнбьерн заметил, как плотник ослабил хватку на своем гвоздодере. Да и подмастерье, видимо расслабился, уловив, что напряжение спадает.

«Нет, Болли — совсем не такая большая проблема, как Торгрим», — подумал Арнбьерн. А вот Торгрим превратился в головную боль для него еще под Клойном и продолжал оставаться ею, причем даже большей, чем наверняка полагал сам. Ночной Волк вернулся из-под Клойна героем, но только потому, что проигнорировал прямой приказ Арнбьерна. Щедрое предложение тройного вознаграждения для самого Торгрима и для Харальда, равно как и двойная доля добычи для его людей позволили купить его молчание. Но цена оказалась высока, а трофеи, захваченные в Клойне, отнюдь не были внушительными. Они захватили столько рабов, что стоимость их на невольничьем рынке упала. «Черный Ворон» требовал ремонта, да и с остальными нужно было расплатиться. Кроме того, свою долю должен был получить и Олаф Белый. Короче говоря, Арнбьерн просто не мог отдать Торгриму то, что обещал.

Торгрим, конечно, делал вид, будто золото и серебро его не интересуют, но Арнбьерн не сомневался, что отношение Ночного Волка тут же изменится, стоит только ярлу отозвать свое же обещание.

«Будь он проклят, будь он проклят…» — выругался про себя Арнбьерн, чувствуя, что отчаяние грозит захлестнуть его. Совершенно очевидно, что Торгрим думал только о том, как вернуться домой, но теперь перед Арнбьерном открывались новые заманчивые перспективы, которые эта маленькая изящная ирландская принцесса поднесла ему так, как рабыни подносят рога с пенным напитком в медовом зале. Перспективы, которые могли изменить положение дел самым коренным образом. Могли он их упустить? Но что сделает Торгрим, когда Арнбьерн сообщит ему, что в ближайшее время они не поплывут обратно в Норвегию?

— Так вы хотите, чтобы я продолжал, или нет? — осведомился плотник.

— Что? — встрепенулся Арнбьерн. — Ах, да… — Собравшись с мыслями, он откашлялся и продолжил: — Дело обстоит так. Я рассчитывал, что могу подождать несколько недель, пока вы будете чинить мой корабль, но… подвернулась новая возможность, и он нужен мне на плаву через три дня. Максимум через четыре.

— Возможность, говорите? — Плотник оживился.

Каждый мужчина в Дуб-Линне, невзирая на свою профессию, держал ушки на макушке, стараясь не упустить возможность, которая позволит ему сколотить настоящее состояние.

— Я пока не могу говорить об этом, — ответил Арнбьерн. — Мы только что наткнулись на нее.

Он вовсе не желал привлекать к себе пристальное внимание плотника, но уже видел, что его уклончивый ответ привел к обратному эффекту. Однако, пожалуй, он сумеет обернуть его себе на пользу.

— Мне нужно, чтобы вы сделали все, что в ваших силах, дабы мой корабль смог выйти в море через несколько дней, — продолжал Арнбьерн. — Хотя бы в прибрежное плавание. А уже потом, будем надеться, вы сможете продолжить начатое.

— Дайте мне два дня. Через три, самое позднее, ваш корабль будет готов плыть туда, куда ваша душа пожелает, — с улыбкой заявил плотник.

«Только вчера ты уверял меня, что тебе понадобится не меньше двух недель, лживый ублюдок», — подумал Арнбьерн, но лишь улыбнулся и ответил:

— Что ж, отлично.

Они с Болли побрели обратно по грязи в сторону вымощенной досками дороги и скопления домов и мастерских.

— Ты пригласишь Железноголового с собой в этот набег? — поинтересовался Болли, как только они с Арнбьерном вновь обрели твердую почву под ногами.

— Железноголового? Пока не знаю…

Минули всего лишь сутки после того, как Харальд привел к нему Бригит, так что у него был только один день на то, чтобы взвесить все возможности и перспективы нового поворота в его судьбе. Бригит, по ее словам, являлась законной наследницей трона Тары, но на нем сидел сейчас претендент, причем в столице, которую трудно было назвать хорошо укрепленной. Если Арнбьерну и армии, которую он соберет, удастся свергнуть его, посадив на трон Бригит, тогда все богатства Тары будут принадлежать им. Ее это не беспокоило. С помощью ренты и налогов она достаточно быстро вновь наполнит казну, при условии, что трон останется за нею.

Она предлагала ему союз. А почему бы и нет? Норманны жили в Дуб-Линне вот уже почти двадцать лет. Они перестали быть чужаками, став частью Ирландии и превратившись в силу, борющуюся за власть над страной. Та женщина, которая переводила их разговор, Альмаита, была замужем за норвежским кузнецом, да и у многих других мужчин в крепости были жены-ирландки и дети-полукровки. Ирландцы каждый день приходили в город, чтобы торговать. Различия между ирландцами и норвежцами постепенно размывались.

Подобные рассуждения натолкнули Арнбьерна на следующий логический вывод: «А почему это Бригит должна править в одиночку? Если мы завоюем Тару вместе, то разве не вместе мы должны и управлять ею?» Мысль эта медленно оформилась у него в сознании, словно корабль, выходящий из густого тумана.

Туман. Сравнение было весьма подходящим. Разум его и впрямь казался погруженным в густой туман. Туман, порожденный его желанием обладать ею, мгновенным и непреодолимым, которое, словно жащлу, было невозможно игнорировать.

Не успела она войти в комнату, как он превратился в ее раба и шута. В игрушку в ее руках. Она была красива и горда, причем гордость ее граничила с высокомерием, а еще очень требовательна. Смешно было смотреть, как неровно дышит к ней этот идиот Харальд сын Торгрима, словно всерьез рассчитывает, что такая женщина захочет иметь с ним дело. Она пришла сюда в поисках настоящего мужчины, и она нашла его в лице Арнбьерна.

— И Торгрима тоже? — спросил Болли.

— Что?

— Торгрима. Ночного Волка. И его ты тоже не пригласишь с собой в набег?

— А, вот ты о чем. Да, разумеется, я приглашу его. Его вместе с мальчишкой. Они хорошо проявили себя в бою.

Болли недовольно фыркнул и надолго замолчал. «Разумеется, Торгрим пойдет со мной, придурок ты этакий», — подумал Арнбьерн. Харальд был явным связующим звеном между Бригит и мужчинами Дуб-Линна, хотя как такое могло случиться, Арнбьерн не мог себе и представить. Словом, не взять с собой Харальда никак не получится, а Торгрим не отпустит сына в набег одного. Ну и славно. Арнбьерн ощутил себя шахматистом, который передвигает людей по шахматной доске, словно пешки. Также, как он решил для себя, что будет сидеть на троне Тары и лежать в постели Бригит, так и для Торгрима с Харальдом он отвел места на поле боя, где зачастую люди погибали лютой смертью. Причем нередко никто не видел, как это случалось, и, возможно, Арнбьерн избавится от них раз и навсегда.

«Не так давно один датчанин, Торгилс, уже побывал королем ирландцев», — напомнил себе Арнбьерн.

А они взяли и утопили его…

«Следовательно, Торгилс оказался дураком. А я им не буду».


Торгрим Ночной Волк был зол, очень зол. Он даже не мог припомнить, когда в последний раз его охватывала подобная еле- пая ярость. Харальд пожелал поговорить с ним наедине. Он увел отца из дома Йокула и привел на пустынный берег реки, и только теперь Торгрим понял, для чего ему это понадобилось. Он вообще понял все. Намного больше, во всяком случае, чем понимал какой-нибудь час назад.

Повернувшись спиной к сыну, он смотрел на темнеющее небо на востоке, но не видел его. Он вообще ничего не видел. Ему нужно было что-то отвечать, и сейчас он пытался совладать с собой, чтобы вернуть себе власть над собственным голосом, который отказывался повиноваться ему.

Он развернулся лицом к Харальду, и накидка резко всколыхнулась и затрепетала у него за плечами.

— Ты ходил к Арнбьерну? Без моего ведома? КАрнбьерну? Да ты хотя бы имеешь представление о том, что это не человек, а змея, что нельзя верить ни единому его слову?

Но Харальд даже не дрогнул. Он стоял непоколебимо, словно скала, опустив могучие руки вдоль тела, и в лице его не было страха. Помимо воли Торгрим не мог не гордиться сыном.

— Арнбьерн — змея? Почему же, в таком случае, ты решил иметь с ним дело? — огрызнулся Харальд.

Торгрим расслышал в голосе сына нотки неуверенности, которые мог распознать только тот, кто знал Харальда очень хорошо. Еще два года назад, даже год, Харальд съежился бы под взглядом Торгрима, если бы вдруг возникла подобная ситуация. Но она не могла возникнуть в принципе. Потому что Харальд никогда не осмелился бы пойти против воли отца.

— Я использую Арнбьерна в своих целях. Наших целях. А теперь ты все испортил! Или ты решил, что уже готов играть во взрослые игры? Мальчишка!

— Клянусь всеми богами, я уже не мальчишка! И не смей называть меня так! Мне представился случай, которым стоит воспользоваться! А ты никогда на это не согласился бы. Я уже достаточно взрослый, чтобы понимать это. Вот я и отправился к тому, кто готов рискнуть! К тому, кто командует людьми и кораблем, чего у тебя нет и в помине!

Последние слова попали в цель. Торгрим почувствовал себя уязвленным. Но, как и в драке голыми руками или с оружием, его уже было не остановить.

— Если ты уже не мальчишка, то тогда ты взрослый дурак! Арнбьерн должен был вернуть нас домой, а теперь ты отвлек его своими ирландскими выдумками! Или ты думаешь, что мы чего-либо добьемся, если останемся торчать и дальше в этой проклятой всеми богами дыре? Неужели ты не понимаешь: то, что ты сделал, надолго отложило наше возвращение домой?

— Это ты хочешь вернуться домой! Ты, а не я! Ты хоть раз спросил меня, а хочу ли я поехать с тобой? Хочу ли я вернуться на эту забытую Одином ферму, к твоим вонючим овцам? А? Спросил? Мой дед предпочел остаться здесь, и я намерен последовать его примеру!

От неожиданности Торгрим опешил и отступил на шаг, покачав головой.

— Остаться здесь? Но почему… из-за чего ты хочешь остаться? — Однако он уже и сам знал ответ.

— Бригит. Она хочет, чтобы я остался. Она любит меня. А я люблю ее.

Несмотря ни на что, Торгрим расхохотался. Харальд сейчас сказал именно то, что в полной мере продемонстрировало, каким наивным мальчишкой он был и остается, не имея ни малейшего понятия о сложностях большого мира.

— Любит тебя? Она любит тебя так, как мясник любит свиней, откармливая их на убой. Не знаю, что между вами было и что вообще произошло ранее, но любому дураку ясно, что она просто использует тебя. Ты — пешка, всего лишь маленькая пешка в той игре, которую она затеяла.

— Пешка, говоришь? Откуда тебе знать? Ты ведь даже не знаешь ее языка. А вот я знаю, и это правда, отец. Она намерена вернуть себе трон Тары, который принадлежит ей по праву, и она хочет, чтобы я правил вместе с нею. Рядом. Я стану здешним королем.

И вновь Торгрим не удержался от хохота.

— Клянусь всеми богами, отец, не смейся надо мной! Я не потерплю этого.

В бурном море потрясений, которые ему довелось испытать сегодня, это стало самым сильным, и оно основательно сбило Торгрима с курса. Когда же самообладание вернулось к нему, голос его напоминал рык раненого медведя:

— Ты — дурак! Я воспитал полного идиота!

Харальд шагнул к нему, и тон его голоса очень походил на отцовский, разве что чуть повыше тембром, когда он, словно кинжал, вперил в него обвиняющий перст:

— Не смей называть меня дураком.

Рука Торгрима метнулась вперед, словно нанося колющий удар в битве, и его открытая ладонь хлестнула Харальда по щеке. Молодого человека отбросило в сторону, он согнулся едва ли не пополам, но не дрогнул. Пощечина не заставила его отступить. Он выпрямился, и в сгущающихся сумерках Торгрим разглядел ярко-красный отпечаток на лице сына там, куда пришелся удар.

— Не смей называть меня дураком, — с вызовом повторил Харальд.

Рука Торгрима вновь метнулась вперед, но на этот раз Харальд был готов ко встрече. Его ладонь двигалась столь стремительно, что Торгрим даже не успел разглядеть ее. Железные пальцы сына перехватили запястье Торгрима, и они застыли друг напротив друга. Лица их разделяли несколько дюймов, они неотрывно глядели в глаза друг другу, напрягая мышцы так, что оба, и взрослый мужчина, и юноша, дрожали от напряжения.

Торгрим видел ярость в глазах Харальда, чего никогда не замечал там ранее, и в груди отца разразилась буря эмоций: гнев, жалость, страх. Вот только ничего этого в глазах Харальда не было. Там клокотала чистая, незамутненная животная ярость.

Казалось, они простояли так целую вечность, стремясь одолеть друг друга. Торгрим чувствовал, как заныла, грозя вновь открыться, рана в боку. Он ожидал, что рука сына согнется под его напором, как только он применит всю свою силу, но этого не случилось, и Торгрим впервые понял, что сын, оказывается, силен по-настоящему. Выходит, недаром его прозвали Харальд Крепкая Рука…

И тогда Харальд, вне себя от гнева, отвел левую руку назад, готовясь нанести апперкот. Торгрим уловил этот миг, когда внимание сына рассеялось, и понял, что, победил. Он действовал инстинктивно, тело отреагировало само, без вмешательства разума; он даже не отдавал себе отчета в том, что делает. Он согнул руку в запястье, разрывая захват Харальда и, продолжая движение, нанес сыну сокрушительный удар в висок.

На этот раз тот покачнулся, отступил сначала на два, а потом и на три шага, прижав ладонь к лицу. Торгрим уронил руки вдоль тела. Сейчас он испытывал лишь жалость и чувство вины. «Как же мы дошли до такого, мальчик мой?»

— Клянусь Тором и Одином, сынок, мне очень жаль, — сказал он.

Руки его так и остались висеть вдоль тела. Он надеялся, что Харальд ударит его в ответ, хотя и понимал, что не может рассчитывать на столь легкое искупление.

Харальд не тронул его и пальцем. Он тоже уронил руки вдоль тела, отвел взгляд от лица Торгрима, развернулся и зашагал прочь, обратно к дороге. АТоргрим стоял и смотрел ему вслед. Он хотел сказать что-нибудь, окликнуть сына, но язык у него словно прирос к гортани. Он надеялся, что Харальд одумается и вернется, но понимал, что надежда эта тщетна. Так оно и случилось.

Торгрим повернулся к реке, подставляя лицо соленому морскому ветру, и заплакал.

Глава двадцать третья

Нет мне нынче покоя:

Опять побывала со мною,

Ночью мне угрожала

Кровавая Сив покрывала…

Сага о Гисли
Старри Бессмертный позволил тяжелому точильному камню медленно остановиться и поднес к глазам лезвие меча, которое только что затачивал. Оно было безупречным, острым настолько, насколько это вообще возможно именно для этого клинка. Правда, примерно посередине лезвия имелся маленький дефект, но его нельзя было выровнять, не испортив меч целиком. Старри не стал говорить об этом Йокулу.

Он накрепко усвоил, что работу Иокула критиковать нельзя, после того, как в ответ на случайное замечание о балансировке одного из мечей кузнец разразился шумной двадцатиминутной тирадой. Всякий раз, когда ему казалось, что Йокул выдыхается, тот разражался новой обличительной речью, подобно пожару, который никак не погаснет. Если бы кузнец попробовал пустить в ход кулаки, это ничуть не обеспокоило бы Старри, но вот терпеть разглагольствования Йокула он просто больше не мог.

Берсерк отложил клинок в сторону. Все, точить больше нечего. Но это было и хорошо, поскольку ему надоело затачивать чужие лезвия, по крайней мере, сейчас. Хотя, говоря по правде, ему нравилось это занятие. Оно было прелюдией к сражению. И даже если никакого боя в ближайшее время не предвиделось, расположение его духа неизменно улучшалось, словно в предвкушении битвы. В отличие от многих других мужчин, Старри не часто бывал с женщинами, но понимал, что вещи, которые совершаются перед финальным актом, должны до предела усилить наслаждение, получаемое впоследствии.

Аналогичным образом обстояли дела и с ритуалом перед боем. Но, как и с женщиной, рано или поздно подготовительные мероприятия прискучивали и вызывали одно лишь разочарование.

Он понимал, что если застрянет в Дуб-Линне надолго, то такая же участь ждет и его. А вот поход с Арнбьерном, когда он возглавлял небольшой передовой отряд берсерков, в этом смысле оказался очень удачным. Впрочем, Старри не был лидером, о чем прекрасно знал сам. Он никогда не мог сосредоточиться на чем-либо настолько, чтобы взять на себя ответственность, включая собственную персону, но с берсерками это и не имело особого значения. Они не нуждались в лидерстве, да с ними оно было в принципе невозможным. К тому же все они обладали изрядным боевым опытом сражений на побережье.

Но встреча с Ночным Волком изменила сложившийся порядок вещей, потому что в тот момент на берегу, в момент восхитительного озарения, он со всей очевидностью понял, что отныне его судьба неразрывно связана с судьбой этого человека, которого благословили сами боги.

Старри машинально потянулся к расщепленному наконечнику стрелы, висевшему у него на шее. Невероятно… Невероятно, но Торгрим не понимал того, что было очевидным для Старри. Ночной Волк был избранным, и отныне Старри последует за ним повсюду, куда бы он ни направился.

В Клойне все вышло просто здорово. Они проникли внутрь через потайную дверь. Узнать о ней мог только Ночной Волк. Затем последовала отчаянная драка. Старри почувствовал, как при воспоминании об этом у него улучшается настроение. Тогда он едва не погиб. Почти, но не совсем. И если он и дальше будет держаться поблизости от Торгрима, то этим наверняка приблизит свой славный конец на поле брани, который принесет ему восхищение валькирий.

Однако здесь, в Дуб-Линне, ничего подобного случиться не могло. С каждой минутой ему становилось только хуже. Почему? Да потому что здесь были женщины. Нет, Старри не относился к ним с презрением и ненавистью. Вовсе нет. Но он часто видел, как их присутствие лишь осложняло положение дел. Вот и Альмаита положила глаз на Торгрима, причем прямо под крышей дома собственного мужа. А теперь еще, откуда ни возьмись, появилась эта ирландская девчонка. Бригит. Она буквально околдовала Харальда, причем это стало ясно всем, даже Торгриму, который отнюдь не отличался проницательностью там, где речь шла о его сыне. И к чему все это могло привести?

Их жизни напоминали огромную льдину, некогда прочную, толстую и несокрушимую, которая теперь начала таять и трескаться, обнаруживая и обнажая давно, казалось бы, замерзшие дефекты.

Вот почему Старри так любил битву. Там все было просто и ясно. Правила были простыми и недвусмысленными. Если предоставить другим волноваться насчет поводов для сражения, а самому сосредоточиться на битве, то все шло хорошо.

— Йокул? Ты — Йокул-кузнец?

Старри поднял голову. Неподалеку стояли двое крупных и коренастых мужчин, длинные волосы которых были заплетены в косички, как это принято у норвежцев. На обоих были стеганые туники. С поясов свисали длинные прямые мечи. Старри не узнавал их, но в этом не было ничего удивительного. Они как две капли воды походили на тех, кто слонялся по крепости с утра до вечера, да и у Старри всегда была плохая память на лица.

— Что? — вместо ответа спросил берсерк.

— Это ты — Йокул-кузнец? — повторил свой вопрос один из мужчин.

Прежде чем Старри успел ответить, из дома выскочил Йокул, которому ради такого случая пришлось прервать свой ужин.

— Я — Йокул, а кто меня спрашивает?

— Меня зовут Суэйн, я из Хедебю. А это — мой брат Свейн. — Мужчина, стоявший впереди, кивнул на того, кто держался чуть позади.

— Вот как? Датчане, значит? Ну и что вам от меня нужно? — пустив в ход все свое обаяние, осведомился Йокул.

— Мы заходили к кузнецу Вали насчет мечей для наших воинов…

— Вали! У Вали можно заказывать только гвозди да подковы. Я — единственный кузнец в Дуб-Линне, который в состоянии изготовить приличный меч. Но я не раздаю ихдаром, слышите? За мою работу вам придется заплатить справедливую цену, однако это вовсе не означает, что она будет низкой.

— Понимаю, — отозвался Суэйн. — Мы можем поговорить насчет цены, а также насчет того, сколько времени тебе понадобится, чтобы изготовить то, что нам нужно?

— Говори, — предложил ему Йокул.

— Быть может, ты пригласишь нас в дом и угостишь выпивкой, чтобы нам не пришлось беседовать прямо на улице, словно на рыбном базаре? У нас с братом пересохло в горле.

— Гм, — проворчал Йокул, явно разрываясь между стремлением получить выгодный заказ и нежеланием расставаться пусть даже с парой кубков пива.

Происходящее представлялось Старри очень странным. Он же видел, что на поясе у Свейна висит бурдюк, причем совершенно полный на вид. Но тут Йокул проворчал:

— Ладно, заходите.

Двое мужчин вошли в ворота и последовали за Йокулом в дом, а Старри скользнул следом. Ему вдруг стало любопытно. Они вошли в большую комнату, где у очага стоял стол, и Йокул проревел:

— Альмаита! Подай нам пива, живо!

Альмаита заглянула в комнату, мгновенно оценила ситуацию и исчезла. Йокул взмахом руки указал на лавку у стола, и братья опустились на нее, причем из-за их внушительных габаритов мебель стала казаться мелкой и ненадежной. Йокул тоже уселся за стол, а Старри пристроился на табуретке в углу. Он старался не шуметь, движения его были настолько плавными и легкими, что никто, казалось, не заметил его присутствия, а если и заметил, то не придал ему значения.

В углу, подставив руки лучу солнечного света, падающего в окно, сидела Бригит. Она шила, но у Старри сложилось впечатление, что она просто старается занять себя чем-либо. Харальд с Торгримом ушли куда-то около часа назад, Альмаита была по горло занята хлопотами своего растущего домашнего хозяйства, а вот Бригит делать было решительно нечего. Она на мгновение подняла глаза, окинула людей за столом беглым взглядом, проигнорировав Старри, после чего вернулась к своему шитью.

Свейн и Йокул затеяли оживленную дискуссию о мечах, качестве стали, отделке рукоятей и ценах. Вошла Альмаита, поставила на стол чаши с пивом, и мужчины подняли их, не удостоив ее взглядом, словно те появились на столе по мановению волшебной палочки. Старри же не обращал внимания на переговоры. Работа Йокула пользовалась большим спросом, и за то недолгое время, что он провел здесь, подобные сцены разыгрывались на его глазах неоднократно.

Говоря по правде, Старри куда больше интересовал Суэйн, который на первый взгляд не замышлял ничего дурного. Он хранил молчание, делая один глоток пива там, где два его собутыльника успевали отпить по три. Взглядом он безостановочно обшаривал комнату. Когда он заметил Бригит, глаза его вспыхнули, и он надолго задержал на ней пристальный взор. Впрочем, в этом не было ничего необычного; Старри подметил, что немногие мужчины способны по доброй воле отвести от девушки взгляд, но на лице Суэйна отсутствовало то желание, которое он видел у остальных. Йокул, например, буквально ел ее глазами. Харальд смотрел на нее совсем по-другому, скорее с обожанием, нежели с откровенным вожделением. И один лишь Торгрим, казалось, взирал на Бригит с полнейшим равнодушием.

С Бригит взгляд Суэйна переместился на потолок, а оттуда — на дверь, ведущую в другую часть дома. Он слегка развернулся всем телом и склонил голову к плечу, чтобы видеть очаг и деревянные сундуки, придвинутые к стене.

«Какой любознательный малый», — подумал Старри.


А потом на дорожке раздался звук чьих-то шагов, дверь отворилась, и в комнату вошел Харальд. Оглядевшись, он, похоже, не заметил никого, кроме Бригит. Он обратился к ней по-ирландски и сказал что-то, чего Старри не понял. Бригит отложила шитье и встала. Она выглядела озабоченной и даже напуганной. Харальд тоже был взволнован, и на левой стороне его лица Старри разглядел несомненный след хорошего удара.

«Это что же получается, Торгрим ударил его?» — спросил себя Старри. Но это казалось невозможным. Торгрим любил мальчика больше жизни. Намного больше. Старри и представить себе не мог, что вынудило его ударить Харальда так сильно, чтобы на лице остался след. Он смотрел, как Суэйн провожает внимательным взглядом Харальда и Бригит, направляющихся к двери.

— В твоем доме, похоже, живет много народу, — со смехом заметил Суэйн.

— В доме? — отозвался Йокул. — Это не дом, а чертов постоялый двор, верно тебе говорю. Моя жена-ирландка готова приютить всех бездомных бродяг. Их плата не покрывает и половины того, что они ухитряются съесть! Если так пойдет и дальше, то через неделю мне придется просить милостыню на улицах.

— Да ладно тебе! Ты только что заключил со мной настолько выгодную сделку, что она позволит тебе сохранить крышу над головой еще какое-то время. — Суэйн встал и протянул кузнецу руку. Йокул пожал ее, но Старри видел, что мыслями он был уже далеко отсюда. Как и сам берсерк, кстати.

Он не знал, сколько простоял на берегу реки, подставляя лицо прохладному морскому ветру и позволяя ему остудить накаленные эмоции. Может ли он вернуться в Вик один, без сына? Харальд ведь уже не мальчик. На этот счет сын был прав. В его возрасте сам Торгрим уже вполне обходился без отцовской опеки. А если Харальд вел себя как глупец, то должен был понять это сам, а не ждать, пока отец укажет ему на очевидные вещи.

«Мы хотим, чтобы наши дети учились на наших ошибках», — подумал Торгрим и спросил себя, а случалось ли подобное хоть раз в истории человеческой расы.

Было уже совсем темно, когда он наконец развернулся и зашагал вверх по склону холма, возвращаясь кдому Йокула, хотя и не собирался заходить в него, во всяком случае, в такой час, когда остальные еще не спят. С дороги, вымощенной досками, ему было видно, что внутри еще горят свечи, а время от времени в окнах мелькала гигантская тень кузнеца.

— Ночной Волк, — прозвучал чей-то голос. — Сегодня вечером ты рыщешь по окрестностям в поисках добычи.

Из темноты выступил Старри Бессмертный. Он стоял всего в нескольких футах поодаль, но Торгрим не заметил его, что было крайне необычно, поскольку до сих пор никому не удавалось подобраться к Ночному Волку незамеченным. Голос Старри, также прозвучавший неожиданно, вполне мог напугать кого угодно, но он сливался с ночными шорохами и потому оказался не более тревожным, чем шепот ветра в кронах деревьев.

— Старри, тебе тоже не спится, я смотрю.

— Да.

Старри пристроился рядом с Торгримом, и дальше они двинулись уже вдвоем. Оба шагали совершенно бездумно, не спрашивая себя, куда и зачем идут.

— Мы должны покинуть Дуб-Линн, — изрек наконец Старри.

— Да, — согласился Торгрим.

— Здесь творится что-то неладное.

— Да.

Они продолжили свою прогулку. Из медового зала доносился шум, из дверей и закрытых ставнями окон сочился яркий свет, но заведение их не интересовало, и потому оба прошли мимо.

— Я думал лишь о том, как попасть домой. Мне казалось, что и Харальд хочет этого, — признался Торгрим.

— Но теперь появилась эта девчонка?

— Да. И она превратила его в игрушку в своих руках, в настоящего шута горохового.

— Это молодость превращает нас в шутов, — заметил Старри. — А в старости положение дел лишь усугубляется.

Несмотря ни на что, Торгрим вдруг понял, что улыбается.

— Когда он был в плену, то, очевидно, возлежал с нею. И теперь она заявила ему, что носит его ребенка. Она уверяет, что является законной наследницей трона Тары, столицы какого- то ирландского королевства неподалеку отсюда. Она даже сумела убедить Харальда в том, что они будут править вместе, если он сумеет собрать армию и отбить Тару у тех, кто властвует там сейчас. Поэтому Харальд отправился к Арнбьерну.

Они остановились и стали смотреть на море вдалеке. На небе взошла луна, и на воде серебрилась бархатная лунная дорожка.

— Вот так история, — обронил наконец Старри. — Такие сказки няни рассказывают детям перед сном. Это может быть правдой?

— Не знаю. Думаю, что может.

— Если Тара является столицей королевства, то взять ее будет нелегко. Хотя и добыча там должна быть славной, как мне представляется. Мысль об этом меня не разочаровывает, — заметил Старри.

— Еще бы, — согласился Торгрим. — Поэтому я и не спрашиваю твоего мнения о том, что нам следует делать. Дай тебе волю, так ты бы с молотильным цепом выступил против всего войска Асгарда.

— Ты дал бы мне цеп? Это было бы несправедливо по отношению к войску Асгарда.

Они постояли еще немного, глядя на море и горизонт вдали, черный и невидимый.

— Ты поступишь так, как должно, Ночной Волк, — сказал наконец Старри. — Ты сделаешь правильный выбор, если только не будешь раздумывать над ним слишком долго.

Было уже совсем поздно, когда они вернулись к дому Йокула. Окна были закрыты ставнями, и наружу не пробивалось ни единого лучика света. Учитывая все, что случилось сегодня вечером, Торгрим ожидал, что на него вот-вот навалится черная хандра и ему вновь начнут сниться волчьи сны, но, очевидно, присутствие Старри оказало на него необычное успокаивающее действие. Он чувствовал себя уверенно и спокойно, словно корабль, плывущий по мирному морю.

Старри принялся устраиваться на своем верстаке, и Торгрим пожелал ему спокойной ночи, а потом двинулся по вымощенной расколотыми бревнами дорожке к двери. Ему пришло в голову, что она может оказаться запертой на засов изнутри, так что ему придется стучать, чтобы разбудить кого- нибудь, но, когда он взялся за ручку, дверь легко отворилась. Он постарался приоткрыть ее так тихо, как только мог, шагнул через порог и затворил дверь за собой.

Он сделал несколько шагов, оказавшись в общей комнате. Здесь было темно, в очаге тлело всего несколько углей, но глаза его уже привыкли к полутьме, так что он видел все достаточно хорошо. У дальней стены под грудой мехов виднелась могучая фигура Харальда.

Торгрим испытал огромное облегчение, сообразив, что мальчик вернулся домой, что он не заставил сына искать себе иного прибежища. Он вдруг преисполнился надежды, что все непременно образуется. Давненько у него не бывало столь приподнятого настроения.

Но Харальд был не один. Глядя на ложе, Торгрим понял, что под шкурами лежат двое, и второй, как он подозревал, была Бригит. В тишине он слышал их негромкое дыхание, иногда — синхронное, иногда — раздельное, но ровное и ритмичное.

«Быть может, она все-таки любит его», — подумал Торгрим. Он вдруг спросил себя, а вдруг именно Харальд прав, а вдруг он видит вещи в истинном свете, а он, Торгрим, ошибается, выставляя себя на посмешище. Отступив к двери, он задвинул засов и направился к своей собственной постели.

Расстегнув застежку, которой скреплялись полы наброшенной на плечи накидки, он отложил ее в сторону и беззвучно уронил ткань на пол. Сняв с пояса боевой топор, он положил его на расстоянии вытянутой руки, расстегнул пояс и осторожно прислонил Железный Зуб к стене в изголовье соломенного матраса, на котором спал. Стянув башмаки и обтягивающие штаны, он облегченно вздохнул и залез под шерстяные одеяла и шкуры.

В дома царила тишина, нарушаемая лишь храпом Йокула да негромким дыханием Харальда и Бригит, и вскоре его сморил сон. Торгрим почувствовал, как неведомое тепло обнимает его, и провалился в благословенную темноту.

Но вскоре подсознание подсказало ему, что рядом есть кто- то еще, теплый и желанный, и этот кто-то ласково прижимается к нему. Он медленно всплыл на поверхность своего сна, не отчаянным рывком, словно утопающий, стремящийся глотнуть свежего воздуха, а легко, как человек, наслаивающийся ласковыми объятиями воды. Оказалось, что под шкурами он не один.

— Альмаита? — неслышно выдохнул он.

Альмаита провела рукой по его груди. На нем по-прежнему была туника, но он ощущал жар ее тела сквозь тонкую ткань.

— Я хотела посмотреть, как заживает твоя рана, — сонно прошептала она. — Но ты заснул раньше, чем я успела поговорить с тобой.

Торгрим погладил ее по плечу и скользнул ниже. На ней была ночная сорочка из тонкого льна, настолько тонкого, что, казалось, будто ее и нет вовсе. Кожа ее была гладкой и упругой. Под его рукой она тихонько пошевелилась и плотнее прижалась к нему.

— Я беспокоилась о тебе, — тем же неслышным сонным шепотом продолжала она. — О тебе и Харальде. Мне показалось, что между вами что-то произошло.

— Да, кое-что, — подтвердил Торгрим. — Харальд был очень расстроен, когда вернулся?

Ночной Волк почувствовал, как Альмаита пожала плечами.

— Он выглядел вполне нормально. Он молод, а у молодых раны заживают быстро. Причем любые. Вы поссорились из-за Бригит?

— Да. Он говорит, что она является законной наследницей какого-то королевства, столица которого называется Тарой.

— Так и есть, — подтвердила Альмаита.

Торгрим немного помолчал.

— Это правда? — после долгой паузы спросил он.

— Правда. Ее зовут Бригит ник Маэлсехнайлл. Ее отцом был Маэлсехнайлл мак Руанайд. Его королевство называется Брегой, а его столица — Тарой. Она находится неподалеку отсюда. Кое-кто утверждает, что король, сидящий на троне Тары, по праву является верховным королем всей Ирландии.

Тара, Брега… Он уже слышал эти названия раньше от той рабыни, Морриган. И сейчас они возвращались к нему, смутно знакомые, откуда-то из глубин памяти.

— Откуда ты знаешь, что она — именно та, за кого себя выдает? Ты узнала ее?

— Поначалу нет. Но потом, когда она назвала себя, я узнала ее. Я ведь выросла неподалеку от Тары. Полагаю, можно сказать, что я — подданная Бригит. Или, во всяком случае, была бы ею, если бы у нее не отобрали трон после смерти отца.

Еще несколько мгновений они лежали молча, прижавшись друг к другу. Торгрим вслушивался в звуки спящего дома, пытаясь понять, не разбудил ли кого-нибудь их негромкий разговор, но не уловил ничегоподозрительного. Самое главное, что Йокул по-прежнему громко храпел в дальней комнате.

— Ты поможешь ей? — спросила Альмаита. — Харальд говорит, что она надеется собрать армию норманнов, чтобы вернуть себе трон. Это возможно?

— Не знаю, — отозвался Торгрим. Он вдруг услышал в собственном голосе нотки отчаяния и раздражения. — Это не наша война. Так что я ничего не могу сказать наверняка.

Альмаита, похоже, угадала его настроение. Она промолчала и еще теснее прижалась к нему, проведя рукой по его груди. Он, в свою очередь, погладил ее по плечу и скользнул ниже, туда, где тонкая талия переходила в крутой изгиб бедра. Тяжелая работа делала ее стройной и подтянутой, но заработки Йокула не позволили ей исхудать до неприличия, и сейчас Торгрим понял, что ему нравится то, что получилось в итоге.

Медленно и осторожно Альмаита подалась к нему, пока не легла ему на грудь так, что губы их соприкоснулись. Она поцеловала его, и он поцеловал ее в ответ. Оба сгорали от желания, откладывая этот момент до тех пор, пока тянуть дольше уже не стало никаких сил. Альмаита, лежа сверху на Торгриме, принялась гладить бугры мускулов у него на руках, а его ладони заскользили по ее телу, опустившись вниз, до приятных округлостей ягодиц. Вот пальцы его нащупали край ночной сорочки, он потянул ее на себя, и Альмаита немного приподнялась, оторвавшись от него, чтобы ткань проскользнула между ними, и позволила ему снять сорочку себе через голову.

Она вновь легла на него сверху, теперь уже обнаженная, и тяжесть шкур и одеял лишь крепче прижимала ее к нему. Он же принялся исследовать поцелуями ее шею, плечи и груди. Торгрим почувствовал, как у нее участилось дыхание, оставаясь, правда, таким же еле слышным и невесомым. А его ладони, загрубевшие, как кора могучей сосны, скользили по ее телу, едва касаясь его. Он запустил пальцы в ее длинные темные волосы и принялся перебирать их.

Альмаита опустила руки, схватилась за край туники Торгрима и потянула ее кверху, точно так же, как он ее сорочку-лей- ну. Оба нетерпеливо заерзали, Торгрим почувствовал, как напряглась его рана, и Альмаита едва слышным шепотом выдохнула:

— Легче, легче, не спеши.

А потом и его туника скользнула прочь, снятая через голову, и Торгрим испытал неземное наслаждение, ощущая ее маленькое обнаженное тело на своей мускулистой и поросшей волосами груди. Он обхватил ее обеими руками, крепко прижал к себе. Она впилась в его губы поцелуем, и они соприкоснулись языками.

Торгрим был готов войти в нее, готов давно и даже больше, чем готов. Она оседлала его, упираясь коленями в шкуры, на которых они лежали, пошевелила бедрами, и он ощутил, как вошел в нее, почувствовал, как напряглось ее тело и она впилась ногтями ему в плечи. Она по-прежнему лежала у него на груди, медленно двигая бедрами, и он двигался вместе с нею. Вот ее длинные волосы упали ему на лицо и груда, и она откинула голову, отбрасывая волосы на спину. В тусклом свете шея ее выглядела длинной и грациозной, губы приоткрылись, а глаза были плотно зажмурены. Она принялась легонько постанывать, но тихо-тихо, едва слышно.

В таком медленном ритме они двигались еще некоторое время, наслаждаясь друг другом. А потом Торгрим вновь обхватил ее обеими руками, крепко прижал к себе и перекатился на живот. Альмаита обвила ногами его бедра, не прерывая ритма, и теперь Торгрим оказался сверху. Он опирался на локти, укрытый тяжелыми шкурами, которые образовали над ними надежный навес.

Постепенно Торгрим стал ускорять ритм, пронзая Альмаи- ту каждым толчком. Волосы ее растрепались, закрывая лицо, и она впилась зубами в край своей ладони, чтобы не закричать. Глаза ее по-прежнему были закрыты, а кожа светилась белизной на темном меху.

Торгрим стиснул зубы. Ему доводилось заниматься любовью в общественных местах, в доме, полном людей, и потому он привык соблюдать тишину, несмотря ни на что. Его движения между тем становились все более нетерпеливыми. Альмаита обхватила его руками и ногами, прижимая к себе. Лежа под ним, она выглядела маленькой, совсем крошечной, и очень уязвимой. Его тело, казалось, само по себе наслаждалось острыми ощущениями. Он крепко зажмурился и стиснул зубы. Просунув руку Альмаите под спину, он приподнял ее за плечи, а она босыми ступнями гладила его по икрам. Вот он ощутил, как она на мгновение напряглась под ним и испустила полузадушенный крик, а потом расслабилась, словно внутри у нее лопнул туго натянутый канат, и этого оказалось достаточно, чтобы и он перестал сдерживаться, обрушиваясь в пропасть освобождения.

Прошло еще не меньше минуты, прежде чем оба перестали двигаться и застыли в молчании и неподвижности, по-прежнему не разжимая объятий. Торгрим протянул руку, убрал волосы с ее лица и пробежался губами по ее шее. Из дальней комнаты все также доносился громкий храп Йокула.

Какое-то время спустя Торгрим скатился с нее и лег на спину, а Альмаита вновь прижалась к нему, перебирая пальцами волосы у него на груди. Ночной Волк почувствовал, что к нему подбирается сон, и подумал: «Мы не можем заснуть сейчас, иначе нас застанут вместе… Добром это не кончится…» Ему не хотелось думать о том, какую плату заломит Йокул за сдачу внаем собственной жены.

— Ну, так соберет Арнбьерн армию или нет? — спросила Альмаита, положив ему руку на грудь. — Поверил ли он в то, что рассказала ему Бригит?

«Как много вопросов…» — еще успел подумать Торгрим, но, так и не успев ответить, провалился в сон.

А потом вдруг проснулся, словно от толчка. Он не знал, как долго спал. Очевидно, достаточно долго, раз ему приснился сон. Достаточно долго, чтобы вновь услышать все эти тягостные вопросы и проснуться с осознанием того, что что-то не так. Альмаита по-прежнему лежала рядом, прижавшись к нему…

Как много вопросов…

В Клойне заранее знали о приближении норманнов. И не только в Клойне. Везде ирландцы опережали их на один шаг, города были предупреждены о предстоящем набеге, и планы викингов были для них ясны, как расклад рун, вырезанных из камня. Так кто же сейчас идиот?

Но, прежде чем Торгрим успел собраться с мыслями, чтобы хотя бы задуматься над сложившимся положением вещей, он вдруг сообразил, что именно вырвало его из цепких объятий сна. Снаружи кто-то был. Причем этот «кто-то» не дал себе труда приблизиться скрытно, хоть и старался не шуметь, а это означало, что их там достаточно много и они не пытаются застать противника врасплох. Отсюда со всей очевидностью, по мнению Торгрима, напрашивался только один вывод — они пришли убивать.

Глава двадцать четвертая 

Меч вздымаю светлый,

В щит клинком врубаюсь,

Я мечу готовлю

Пробу кровью Льота.

Сага об Эгиле
Торгрим вскочил, отбросив в сторону тяжелые шкуры. Из щели под дверью сочился свет. У того, кто находился снаружи, был факел, и Торгрим мельком подумал, уж не собираются ли враги сжечь их живьем. Однако потом он услышал, как кто- то подергал за ручку двери, пробуя ее на прочность, но та была заперта. Потянувшись за Железным Зубом, Ночной Волк сообразил, что стоит совершенно голый.

Он помедлил всего какую-то секунду, точнее, долю секунды, еще окончательно не придя в себя ото сна, и разрываясь между удивлением и нерешительностью. Затем он подхватил с пола свою накидку, обернул ее вокруг талии и затянул узлом. Дверь затрещала от удара чьей-то ноги, и Торгрим увидел, как она подалась немного, засов выгнулся, но скоба, выкованная Йокулом, устояла.

Торгрим ухватил Железный Зуб за рукоять, махнул им в сторону, стряхивая ножны и пояс, и услышал, как они стукнулись о стену. В дверь кто-то вновь ударил ногой, и на сей раз засов не выдержал и треснул. Он пригнулся, уже вполне готовый к бою, нащупал свой топор, лежавший у матраса, и поднял его с пола.

— Харальд! К оружию, сынок! К оружию! — крикнул он и оглянулся на кучу одеял, под которыми спал сын. Оттуда высунулась рука и затем показалось лицо, едва различимое в тусклом свете.

— К оружию, сынок, к нам пожаловали незваные гости! — вновь крикнул Торгрим.

Он сказал все, что было нужно. Временами добудиться Харальда было решительно невозможно, но призыв к оружию неизменно заставлял его вскакивать, причем, как правило, быстрее всех остальных. Вот и сейчас он откинул шкуры в сторону и спрыгнул с постели. Торгрим с удовлетворением отметил, что сын был одет. В мгновение ока в руках у Харальда оказались меч и боевой топор, поскольку викинги никогда не ложились спать, не имея под рукой оружия.

— Кто они, отец? — спросил Харальд. В его голосе слышались тревога, удивление и смятение, но ни следа страха.

— Не знаю, — ответил Торгрим. Его вдруг кольнуло чувство вины, когда он вспомнил, что, услышав шум, поначалу решил, что это Йокул пришел за ним, и лишь сейчас сообразил, что кузнец не стал бы ломиться в собственную дверь.

— Кто бы это ни были, но они настроены весьма решительно, — заметил Харальд.

Последовал очередной удар. Засов треснул еще сильнее. А потом вдруг из дальнего конца дома в комнату с ревом ворвался Йокул. Он был одет в одну ночную рубаху, зато в обеих руках держал по мечу.

— Во имя всех богов, что здесь происходит? — прорычал он.

Торгрим покосился на свою постель. Альмаита с головой зарылась в шкуры. Он заметил там какое-то движение и понял, что она поспешно одевается.

Раздался еще один удар, и дверь приотворилась, дюймов на десять, не больше. В образовавшуюся щель человек протиснуться не мог, зато в нее хлынул свет факела.

— А-а, сыновья шлюх, вы еще пожалеете об этом! — прокричал Йокул и ткнул мечом в просвет между дверью и рамой.

Торгрим услышал, как лязгнула сталь, когда кто-то за дверью отбил выпад. Дверь содрогнулась от очередного удара, и на сей раз засов не выдержал, и она распахнулась настежь.

В дверном проеме возникла мужская фигура, но факел светил за его спиной, так что Ночной Волк различал лишь смутный силуэт. Однако то, что он увидел, не внушало особых надежд.

Человек был коренастым и широкоплечим, а на голове у него красовался островерхий железный шлем в норманнском стиле. Не забыл он надеть и кольчугу. В правой руке он держал меч, а на левой висел щит. Стоявший позади него факелоносец был виден отчетливее. Он тоже оказался крупным мужчиной, в шлеме и кольчуге, а его длинные волосы были заплетены в две косы, спускавшиеся на грудь. За его спиной столпилось еще несколько человек, но сколько именно, Торгрим разглядеть не мог. Во всяком случае, их было столько, что в дверной проем они не помещались.

Первый из нападавших ворвался в дверь, и Йокул, огромный и неуклюжий, как медведь, яростно, но не слишком умело атаковал его своими мечами. Незнакомец легко отразил его выпады своим щитом, а потом шагнул вперед и полоснул мечом по внушительному брюху кузнеца. Йокул, в свою очередь, отпрыгнул назад, издав бешеный рев, когда клинок чужака распорол его сорочку-лейну и оставил неглубокую царапину на коже. Стой он на полдюйма ближе, и меч пронзил бы ему живот и выпустил кишки.

Торгрим рефлекторно испустил волчий вой и напал на того, кто выбил дверь. Он замахнулся топором, целясь в голову незваного гостя. Тот подставил щит, что было вполне естественно и совсем нетрудно, но именно на это Торгрим и рассчитывал. Он вонзил лезвие топора глубоко в дерево щита, обретя рычаг, которым легко мог отвести щит в сторону.

Рыча от натуги, Ночной Волк потянул за топорище, выворачивая щит и руку, державшую его, так что его противник даже не мог разжать пальцы. В свете факела, находившегося теперь всего в нескольких футах, он заметил, как на лице убийцы проступает удивление: он сообразил, что его рука вот-вот сломается. Он закричал от боли и ярости и напряг мускулы, пытаясь выпрямить руку, и Торгрим вонзил Железный Зуб прямо ему в горло на полдюйма выше воротника кольчужной рубашки. Глаза у его противника закатились, из раны фонтаном ударила кровь, и он повалился на колени, словно моля о пощаде.

Мужчина, который стоял позади него, тот самый, с факелом, споткнулся о неожиданное препятствие. Торгрим выдернул Железный Зуб и попытался обратным движением достать его, но тот отреагировал неожиданно быстро — попятился и ткнул Тор- гриму в лицо пылающий факел, заставляя его отступить на шаг.

В драку вступил Харальд, пытаясь сразить факелоносца, пока тот сражался с Торгримом, но его противник оказался отнюдь не зеленым новичком. Он отбил выпад Харальда и шагнул в сторону, входя в комнату и освобождая путь остальным убийцам, толпившимся за его спиной. Пламя его факела, танцующее и шипящее, отбрасывало жуткие сверхъестественные тени на стены комнаты, отражаясь от стали, когда в дверь ворвались еще несколько нападавших. Собственно, их было двое. Первый низко пригнулся, а второй, тот, что был позади, размахивал топором над его головой.

Торгрим моментально прикинул, как будет действовать. Нанести удар сбоку в голову первому из нападавших и опрокинуть его, чтобы второй споткнулся об него. Сподручнее всего было бы остановить их в самом узком месте, в дверях. Он уже замахнулся ногой, чтобы нанести выверенный удар в голову первому из двух противников, когда в бой вновь ринулся Йокул, размахивая двумя своими мечами. Он врезался сзади в Торгрима, и Ночной Волк, балансировавший в тот момент на одной ноге, отлетел к стене и ударился о нее с такой силой, что у него лязгнули зубы, а сам он застонал от боли.

Йокул широко замахнулся обоими мечами и попал-таки во второго противника. Торгрим увидел, как меч с лязгом опустился на шлем чужака, отчего тот зашатался и попятился. Зато второй клинок кузнеца просвистел мимо низко пригнувшегося мужчины, чем тот и воспользовался, стремительно выпрямляясь и делая выпад своим мечом.

— Йокул! — предостерегающе крикнул Торгрим.

Он попытался достать убийцу своим мечом, но промахнулся. Клинок глубоко вошел в бок Йокулу, но кузнец, казалось, лишь еще сильнее разъярился от полученной раны. Он взревел, отступил на шаг и отбил вонзившийся ему в бок меч своим клинком, зажатым в правой руке. Левой же рукой он опустил меч на голову противника со всей силой, обретенной им за те тридцать лет, что он махал тяжелым кузнечным молотом. Торгрим увидел, как клинок развалил голову убийцы в шлеме пополам и едва не перерубил ему шею.

«А ведь я и понятия не имел о том, что такое можно сотворить обычным мечом, — подумал Ночной Волк, отталкиваясь от стены. — Быть может, Йокул и впрямь такой хороший кузнец, каким себя полагает».

Тем временем Харальд и факелоносец вовсю обменивались ударами. Меч и топор Харальда — против меча и факела его противника, который орудовал им, как клинком, и пламя разбрасывало по комнате жуткие пляшущие тени.

Ктому моменту, когда Торгрим смог протиснуться мимо Йокула и человека с раскроенным черепом, в дверь ворвались еще двое. Свет факела как раз метнулся в их сторону, и Тор- грим мельком отметил длинные свалявшиеся волосы, бороду, маленькие крысиные глазки и боевой топор, нацеленный ему в голову. Неловко пригнувшись, Торгрим принял удар на свой топор и отвел его от себя. Его противника по инерции повело в сторону, и Торгрим с размаху вонзил Железный Зуб ему под кольчугу. Он понял, что меч вошел достаточно глубоко, чтобы убить наверняка, пусть даже не мгновенно, но и этого было довольно.

А факелоносец тем временем теснил Харальда. До сих пор юноше не приходилось сталкиваться с подобным оружием, и обжигающий огонь привел его в некоторое замешательство. Йокул тоже медленно отступал от двери. Он выронил меч, который держал в правой руке, и теперь зажимал ладонью рану в боку. Кровь сочилась у него между пальцев, но он по-прежнему сражался мечом, зажатым в левой руке. Глаза у него были широко раскрыты, волосы торчали в разные стороны, растрепанная борода походила на метлу — словом, Торгриму он сейчас казался одним из великанов из древних легенд, которые он слышал в детстве.

Они втроем обороняли весь дом, причем Харальд был совсем еще юнцом, а Йокул уже получил ранение. Нападавшие теснили их, выигрывая пространство для боя, что было очень плохо, поскольку наличие оного означало, что они могут привлечь себе на подмогу подкрепление.

— Сюда! Ко мне! — прокричал кто-то, и Торгрим сообразил, что это был человек с факелом.

Еще один, вооруженный мечом и кинжалом, проскочил в дверь и присоединился к факелоносцу, сражавшемуся с Харальдом. Двое против одного. Торгрим, прижавшись к стене, высматривал возможность пересечь комнату и присоединиться к сыну, но для этого ему предстояло миновать трех вооруженных мужчин, если ему повезет и он не попадет под меч Йо- кула, которым тот размахивал, как оглоблей.

Но там было уже не двое против одного, поскольку человек с факелом, убедившись, что внимание Харальда переключилось на его напарника, тут же вышел из боя. Собственно говоря, казалось, что сражение вообще перестало его интересовать. Вместо этого он принялся метаться по комнате, размахивая факелом и освещая самые дальние углы. У противоположной стены, прижавшись друг к другу, сидели Альмаита и Бригит. Альмаита сжимала в руке трехфутовый вертел, обычно висевший над очагом, держа его, как дубинку. Бригит вооружилась маленьким топориком, которым кололи дрова на растопку.

— Сюда, сюда! — закричал человек с факелом.

К нему из дверей бросился очередной налетчик, устремившись на свет факела. Он даже не успел разглядеть Торгрима, притаившегося в тени, и топор Ночного Волка буквально обезглавил его. Он рухнул навзничь, но за то время, которое понадобилось Торгриму, чтобы освободить свой топор, в дверь ворвались еще двое и бросились к тому человеку, который позвал их.

«Да сколько же там этих шлюхиных сынов?» — спросил себя Торгрим. Снаружи больше никого не было видно, зато в комнате стало не протолкнуться от сражающихся мужчин. В воздухе мелькали мечи и топоры, слышался лязг стали, и отблески пламени факела плясали на лезвиях клинков.

— Та, которая с топориком! Это она! Взять эту суку! — прокричал человек с факелом, и двое мужчин бросились к женщинам. Но приближались они весьма осторожно и даже с опаской. Бригит и Альмаита выглядели так, словно не собирались сдаваться легко.

— Грязный пес! Трус! — выкрикнул Торгрим, пытаясь пересечь комнату, но перед ним выросли сразу двое.

Он широко замахнулся топором, заставляя одного из них отступить, и сделал выпад в сторону второго, но его меч пронзил лишь пустоту.

А потом перед ним вновь оказался Иокул, огромный и неуклюжий, похожий на один из тех плавучих островов льда, что часто встречаются в северных морях. Он ревел, как медведь, и размахивал мечом, словно одержимый, забыв о своей ране, держа клинок обеими руками.

— Иокул, черт тебя подери, отойди в сторону! — прокричал Торгрим.

Он попытался обойти кузнеца, а потом резко пригнулся, когда тот широко размахнулся, готовясь нанести сокрушительный удар слева. Но он не успел завершить замах. Торгрим вдруг увидел, как из его широкой спины высунулось лезвие чужого меча, самый его окровавленный, сверкающий кончик, и провернулся в ране. Рев Йокула сменился жалобным стоном, в котором смешались ярость и дикая боль, и он с грохотом опрокинулся на спину, а сразивший его меч выскользнул из раны.

Альмаита отчаянно завизжала. Приближавшийся к ней убийца на мгновение отвлекся, скосив глаза на упавшего Йокула, и этого мига хватило, чтобы он получил сокрушительный удар вертелом в висок. Торгрим увидел, как дернулась его голова, ноги у него подогнулись, и он рухнул, как подкошенный. В следующий миг Бригит широким замахом своего топорика попыталась достать человека с факелом, но тот поспешно отступил, и лезвие бессильно просвистело в нескольких дюймах от его головы.

Йокул простерся на полу недвижимый, мертвый или умирающий. Торгрима прижали к стене двое противников, один атаковал его справа, другой — слева. В неверном, прыгающем свете он видел сражающегося в дальнем конце комнаты Харальда. Он тоже стоял спиной к стене. Это ограничивало его движения, но зато никто не мог подобраться к нему сзади, что само по себе было очень неплохо. Но это не могло продолжаться бесконечно. Вряд ли они сумеют продержаться сколько-нибудь долго.

Человек справа от него замахнулся на него топором, и Торгрим принял удар на свой топор. Топорища столкнулись на лету, дерево стукнулось о дерево, и нападавший быстро отдернул руку, зацепив лезвием своего топора клинок Торгрима и вырвав его у него из руки. Это был отличный трюк, и Торгрим попытался парировать, сделав выпад своим Железным Зубом, но противник отпрянул, и в следующий миг его напарник нанес удар своим мечом.

Торгрим не успел среагиров ггь. Меч пронзил его бок, пройдя насквозь, и его окатила волна жгучей боли. Он взмахнул Железным Зубом, и неловкий удар достиг цели: меч плашмя ударил второго противника в висок, и тот отлетел в сторону. Его клинок вырвался из раны Торгрима, отчего его вновь пронзила острая боль.

Кровь пролилась… Торгрим хорошо знал, что это означает. Он ослабеет. Рукоять меча станет скользкой от его собственной крови. Колени у него начнут подгибаться. Это было начало конца.

А потом откуда-то из-за стен, но очень близко, раздался дикий крик, нет, не крик, а вой, жуткий и леденящий душу, но хорошо знакомый Торгриму. Комната вдруг наполнилась летящими во все стороны щепками, по полу потянуло сильным сквозняком, послышался треск ломающегося дерева, и в дом Йокула через разбитое окно, под скрежет срываемых петель и защелок ногами вперед влетел Старри Бессмертный.

Глава двадцать пятая

Тесак прихватил я,

Заточенный остро…

Сага о союзниках
Старри спал, когда они пришли. Впрочем, было бы преувеличением утверждать, что он спал крепко. Нет, Старри спал вполглаза, по своему обыкновению, лежа неподвижно, словно мертвец, но чутко улавливая даже мышиную возню. И спал он отнюдь не на верстаке. Он давно отказался от этой идеи. Затянувшееся бездействие в Дуб-Линне все больше действовало ему на нервы. Он сообразил, что навес над верстаком и мастерской, крытый соломой, сделанный на совесть, с чрезмерным запасом прочности, как и все, что выходило из-под рук Иокула, достаточно крепок, чтобы выдержать его.

Он забрался туда еще несколько ночей назад, устроив в соломе нечто вроде гнезда, постель, невидимую снизу, отчего Йокул и не впал в ярость, когда Старри выбрал себе новое спальное местечко. Он обрел некое умиротворение там, наверху, укрывшись от посторонних глаз и взирая по ночам на мир с высоты. Он чувствовал себя орлом, высматривающим жертву внизу.

Они пришли поздно ночью, под самое утро, когда даже пьяницы уже спали мертвым сном, ранние пташки еще пребывали в своих постелях, а пылкие любовники наконец угомонились после ночных забав. К числу последних, как понял Старри, относился и Торгрим, и, когда внизу все стихло, на форт опустилась мертвая тишина. В эту пору часовые теряют бдительность. Именно в этот час Старри всегда оставался настороже.

Он услышал, как они приближаются, задолго до того, как увидел их, несмотря на то, что лежал в своем орлином гнезде. Мягкая поступь сапог из оленьей кожи, приглушенный стук оружия по бедрам. Они старались особенно не шуметь, в чем и преуспели. Если бы вокруг раздавались другие звуки ночной жизни, кроме редкого кваканья лягушек и уханья филинов, он мог бы их и не расслышать. Большинство людей тоже не услышало бы их, какой бы тихой ни выдалась ночь, но Старри обладал необычайно острым слухом, что, как он давно усвоил, являлось отличительной чертой людей с нарушениями психики.

Он пошевелился медленно и осторожно, забыв, что остальные еще не уловили того, что отчетливо различал он, и выглянул из-за края соломенной стрехи. На вымощенной досками дороге метался свет факела, там двигалась группа людей, но их самих от него скрывали близстоящие дома. Он решил, что, судя по звуку шагов, их должно быть около десятка. Он застыл в своем гнезде, невидимый с земли, когда заметил, как они появились из-за угла соседнего дома. Они остановились и огляделись по сторонам, а потом заговорили, но так тихо, что даже Старри уловил лишь бессвязное бормотание.

«А ведь я вас знаю, — подумал он. — Суэйн и Суэйн. Из Хедебю. Пришли задешево получить свои мечи? Как я вас понимаю».

Суэйн нес факел и, похоже, был главным. Он показал на дом Йокула, что-то негромко сказал остальным, они вошли в ворота и гуськом двинулись вдоль стены. Старри почувствовал, как заискрилась и зашипела его душа, словно смолистое сосновое полено, брошенное на жаркие угли.

Одиннадцать. Он насчитал одиннадцать человек. А внутри дома были Торгрим и Харальд. И еще Йокул, крупный здоровяк, но Старри не знал, умеет ли он сражаться. Ну и он сам, разумеется. То есть примерно трое на одного. Впрочем, расчеты подобного рода никогда особенно не занимали Старри. Было бы куда лучше, если бы Суэйн привел с собой больше людей, тогда драка вышла бы еще замечательнее, но приходилось довольствоваться тем, что есть.

Шагая по тропинке, датчане почти перестали соблюдать тишину, словно сам факт того, что они нашли дом, уже означал победу. Они крались вдоль стены гуськом, Суэйн впереди, а Суэйн с факелом шел следующим. Старри нашарил в соломе боевой топор и короткий меч. Вот Суэйн и Суэйн скрылись из виду за углом дома, но он услышал, как один из них подергал дверь.

«Они же разбудят их», — подумал Старри. Он полагал, что даже после столь бурных плотских утех, которым предавались оба, и Харальд, и Торгрим, они не проспят приближающуюся опасность. Он подполз к самому краю своего гнезда. Врагов было много, и все они стояли спиной к нему. Он захватит их врасплох, если обрушится на них сверху вниз, подобно хищной птице. От предвкушения битвы у него даже закружилась голова.

А потом он остановился, потому что вспомнил. Торгрим Ночной Волк. Старри уже давно решил, что постарается стать похожим на него. Он должен думать. Там, где Старри Бессмертный ринулся бы в бой очертя голову, Торгрим просчитал бы свои действия на пять шагов вперед, предвосхитил бы результат и составил бы план. Пусть даже у Торгрима это получалось бессознательно, пусть даже он сам не отдавал себе отчета в этом, Старри все понимал прекрасно. Старри уже узнал от Торгрима, что настоящие битвы всегда выигрывает голова, а не руки. И он поклялся, что будет вести себя так же.

«Ну, и что мне делать?» — подумал Старри, но не успела мысль эта оформиться у него в мозгу, как Суэйн ногой ударил в дверь дома Йокула. Старри услышал, как застонало дерево, протестующе заскрипел металл, а изнутри донесся удивленный вскрик.

«Что же мне делать?» Слова эти громким эхом отдались в ушах Старри. Каждая жилка в его теле криком кричала и требовала, чтобы он прыгал с крыши и вступал в драку. Последние двое в цепочке умерли бы раньше, чем поняли, кто сразил их, а следующие двое прожили бы на пару секунд дольше. Как просто все было до того, как он поклялся продумывать свои действия до конца!

Еще один удар в дверь, и снова протестующе застонало дерево. Он услышал, как взревел Йокул и как сталь лязгнула о сталь. «Все хорошо, все хорошо, все хорошо…» Враги превосходили их числом, и к датчанам в любой момент могло прийти подкрепление. «Все в порядке… но нам нужны люди», — нехотя признался он самому себе.

Старри огляделся по сторонам. Вокруг не было ни души. Он уже достаточно узнал Дуб-Линн, чтобы понимать: даже смертоубийство не заставит соседей поспешить на помощь. Подобное случалось слишком часто, и викинги предпочитали не вмешиваться в чужие дела.

Ему показалось, что факел погас, и Старри понял, что убийцы вошли в дом. Он почувствовал, как нервная дрожь пробежала по его телу. О, Хель и тролли забери все эти размышления и планы! Он уже собрался было спрыгнуть вниз и ввязаться вдраку, как вдруг заметил чье-то лицо, совсем маленькое личико, осторожно выглядывавшее из дверей соседнего дома. Старри узнал младшего сына тамошней семьи, очень любопытного мальчугана; тот часто наблюдал за работой Йокула. Да и со Старри он разговаривал часто и подолгу.

Старри слез с крыши, двигаясь быстро и уверенно, словно белка. Внутри разгоралось настоящее сражение. Он слышал крики и лязг клинков. Кроме того, до него донесся и густой запах крови.

— Эгиль! Эгиль! — громким шепотом позвал он, про себя удивляясь тому, что вспомнил имя мальчика.

Эгиль осторожно вышел из тени, испуганный и полусонный, и подошел к изгороди, разделявшей их участки.

— Да? Что там происходит?

— Небольшая ссора, ничего серьезного. — Старри облокотился на плетень, пытаясь выглядеть как ни в чем не бывало, чтобы не напугать ребенка еще больше. — Помнишь моего приятеля Нордвалла? Ну, шведа?

— Нордвалла Коротышку? Этого чокнутого?

— Да, его самого… — Из дома Йокула донесся чей-то дикий крик, лязг оружия и звук падения тяжелого тела. Старри вновь повернулся к Эгилю. Мальчик теперь испытывал настоящий страх. — Нордвалл наверняка сидит в медовом зале, — продолжал он. — Беги туда и скажи ему, что он нужен мне здесь, вместе с остальными. И пусть поторапливаются.

Эгиль явно растерялся и опешил. Он покосился на дом Йокула, из которого по-прежнему доносился шум отчаянной схватки, а потом на свой собственный дом, где все было тихо и спокойно.

— Уверен, что твои родители хотели бы, чтобы ты мне помог, — сказал Старри. — Вот, смотри… — Он снял с руки золотой браслет, который носил выше локтя. Простой и безыскусный, он был отлит в форме змеи, пожирающей собственный хвост. Старри протянул его Эгилю. — Покажи его Нордваллу, чтобы он не сомневался, что это я послал за ним. А потом можешь оставить его себе.

Глаза у Эгиля от удивления полезли на лоб. Это была непомерно высокая плата за пустяковое поручение, но Старри не придавал особого значения таким вещам, как золото и серебро. Эгиль выхватил браслету него из рук, поспешно кивнул в знак того, что все понял, и стремглав бросился в темноту.

Старри выпрямился, чрезвычайно гордясь своими разумными действиями. «Оказывается, я тоже могу планировать», — подумал он. Изнутри дома кузнеца донесся рев, который наверняка издавал Иокул, потом послышался голос Торгрима, приглушенный, но отчетливый: «Йокул, черт тебя подери, отойди в сторону!» Рев Йокула сменился жалобным стоном, полным боли, и Старри понял, что пришло время действовать. Поначалу он решил было ворваться в дверь, но до нее было слишком далеко, и, кроме того, те, кто умел думать, часто использовали фактор неожиданности. Этому он тоже научился у Торгрима.

Время для раздумий кончилось. Прямо перед собой, футах в пятнадцати, он видел темный квадрат закрытого ставнями окна. Запоры на нем были ему хорошо знакомы, и Старри не сомневался, что они не помешают ему попасть внутрь.

Дикий крик берсерка сорвался с его губ и разнесся в ночном воздухе, когда он, все ускоряя бег, бросился к ближайшей стене. Сжимая в левой руке боевой топор, а в правой — короткий меч, он оттолкнулся правой ногой и обеими ступнями ударил в запертые ставни. В прыжке его крик достиг апогея. Он ощутил намек на сопротивление, а потом ставни разлетелись в щепки, и он по инерции влетел в окно и в комнату за ним.

Старри мог бы встать на обе ноги, что для него не составило бы особого труда, но он приземлился на чье-то тело, мертвое или лежащее без сознания, и потому потерял равновесие. Вместо того, чтобы попытаться удержаться на ногах, он заскользил головой вперед, перекатился через плечо и вскочил, пригнувшись и приняв боевую стойку. Комната походила на картину на гобелене, где все застыли от неожиданности при его внезапном появлении, но сам Старри не стал терять времени даром и атаковал коротким мечом ближайшего к нему человека. Тот вскрикнул, упал, и миг всеобщего оцепенения миновал.

Харальд стоял, прижавшись к стене, и Старри увидел, как он оттолкнулся от нее и всем своим мощным телом врезался в противника прямо перед собой, отчего тот потерял равновесие. Харальд попытался достать его неловким замахом, но мужчина парировал его удар и отпрыгнул назад, готовый драться дальше.

Старри резко развернулся. У противоположной стены Тор- грим сражался сразу с двумя противниками, и берсерк заметил, что из раны в его боку течет кровь. Он атаковал ближайшего убийцу, но тот вовремя заметил его приближение и быстро пригнулся, пропуская топор Старри над головой, и сделал выпад мечом, однако берсерк отбил его своим клинком. В комнате вновь зазвучал крик, но на этот раз пронзительно кричала женщина, что для уха Старри было совершенно непривычно.

Человек, оказавшийся перед Старри, выпрямился и улыбнулся, широко и злорадно, и пошел на берсерка, держа меч наизготовку. Старри отступил на шаг, споткнувшись обо что-то. Его противник, целясь в его незащищенную грудь, воспользовался моментом, чтобы сделать выпад, но Старри уже падал, и потому чужой меч пронзил лишь пустоту. А потом Старри простерся навзничь на полу, и перед глазами у него оказалось огромная туша Йокула, о которую он и споткнулся. Он повернул голову, глядя вверх. Датчанин уже стоял над ним, замахиваясь мечом и держа его обеими руками, явно собираясь раскроить Старри череп. На губах его по-прежнему играла улыбка, и Старри отработанным кистевым броском метнул свой топор, целясь именно в нее. Он увидел, как оружие совершило один оборот, и лезвие вонзилось в лицо мужчине.

А вокруг поднялась страшная суета. Вновь пронзительно закричала женщина, но крик ее резко оборвался. Факел, который держал Суэйн, упал на пол, отчего комната наполовину погрузилась в темноту, виднелись лишь разбросанные тут и там тела мертвых или умирающих людей. Старри рывком поднялся на ноги. Торгрим по-прежнему сражался со вторым своим противником, и Старри заметил, что рана и долгое сражение уже подтачивают его силы.

А вот Харальд держался молодцом.

Старри перепрыгнул через тело Йокула, отводя для удара свой короткий меч, но чужак заметил его, пригнулся, уклоняясь, после чего бросился к двери, что стало полной неожиданностью для Старри и Торгрима, которые лишь проводили его взглядами. Вслед за ним из боя вышел и противник Харальда, выскочил в дверь и растворился в ночи.

Всего мгновением раньше в комнате царил хаос, полный криков, шума и лязга стали, а сейчас в ней повисла мертвая тишина, нарушаемая лишь хриплым дыханием троих оставшихся на ногах мужчин. Они согнулись чуть ли не пополам, жадно хватая раскрытыми ртами воздух, в котором повис густой медный привкус крови. В трепещущем свете факела, валяющегося на полу, сцена выглядела еще более жутко, чем на самом деле.

А потом Харальд выпрямился, резко, рывком, словно пробуждаясь ото сна, и, вытаращив глаза, огляделся. Выронив меч, он бросился в дальний угол комнаты, на бегу подхватив с пола факел. У стены по-прежнему грудой валялись шкуры и одеяла. В тени лежало тело женщины. Харальд перевернул ее на спину, и в неверном свете факела они увидели, что это Альмаита, хотя сказать, мертва она или просто лишилась чувств, было невозможно. Харальд принялся расшвыривать шкуры, после чего выпрямился и диким взглядом окинул комнату.

— Бригит! — отчаянно закричал он.

Глава двадцать шестая

Раса язычников… увезет тебя в неволю с твоей родной земли и принесет в жертву собственным богам.

Ирландское пророчество IX века
Она пришла в себя от толчков, быстрого бега и боли. Причем боль была острой. Она пронзала все ее тело. Боль стала первым чувством, которое она ощутила.

Затем она поняла, что висит вниз головой и что ей трудно дышать. Но она по-прежнему не знала, где находится. Она открыла глаза. Ночь была темной, хоть глаз выколи, но в призрачном свете луны она все-таки сумела разглядеть под собой чьи-то ноги и вымощенную досками дорогу. Очевидно, ее нес на плече какой-то человек. Бригит ник Маэлсехнайлл уносили с собой викинги.

Голова у нее раскалывалась, мысли путались, но теперь она припомнила и сражение, и то, как Альмаита раскроила вертелом череп одному из этих ублюдков, и то, как сама она пыталась нанести удар топором и промахнулась. Она вспомнила, как увидела летящий ей в висок кулак и как ее охватил ужас, когда она поняла, что не может пошевелиться. На этом воспоминания обрывались. Дальше была пустота.

Бригит повернула голову и посмотрела сначала налево, а потом направо. Она заметила еще четырех человек, двигавшихся плотной группой. Судя по всему, они направлялись в прибрежную часть города, туда, где стояли на якоре или на берегу корабли. Это было плохо.

«Только не корабль, — отстраненно подумала она. — Нельзя допустить, чтобы они затащили меня на корабль…» Как только они увезут ее с собой, то смогут сделать с ней все, что угодно. Она попросту исчезнет без следа, и никто никогда не узнает, что с ней сталось. Так что никаких кораблей.

Сжав руку в кулак, она забарабанила им по бедру своего похитителя, единственному месту, до которого могла дотянуться, но ее действия не возымели ни малейшего эффекта. Удары ее оказались слабыми и бесплодными. Человек, тащивший ее на плече, казалось, даже не заметил их.

«Проклятье, проклятье…» Ее подбрасывало и трясло, дышать было нечем, мысли разбегались, и она никак не могла сосредоточиться. Бригит позволила себе обмякнуть, надеясь, что нести ее будет тяжелее, а толчки станут не такими резкими, и она сможет собраться с мыслями.

Бесполезно.

Человек, на плече которого она лежала, прокричал что-то в темноту. Бригит не понимала слов, но, судя по тону его голоса, это была команда, приказ, отданный людям, находившимся на борту какого-то корабля поблизости. Приказ опустить весла на воду. И увезти ее в открытое море.

Она ощутила новый прилив паники и вновь принялась колотить кулаками по бедрам мужчины, но ее усилия оказались столь же тщетными, как и в первый раз. Ей даже показалось, что мужчина ускорил шаг. Издалека донесся другой голос. Вне всяких сомнений, это кто-то на корабле докладывал, что у них все готово.

Но нет. Голос доносился сзади, с той стороны, откуда они пришли. Она напрягла слух. Далекий, слабый, но совершенно отчетливый. И она узнала этот голос.

— Бригит! Бригит!

Харальд!

Человек, тащивший ее на себе, тоже услышал это. Он резко остановился, вновь выкрикнул какой-то приказ своим спутникам, и они тоже замерли на месте. Как по команде, ее похитители обернулись и стали смотреть в ту сторону, откуда пришли по вымощенной досками дороге. Бригит вывернула шею, чтобы взглянуть туда же. Было темно, но за облаками скрывалась луна, дававшая достаточно света, чтобы она смогла рассмотреть вдали маленькую группу людей, идущих за нею. Она даже узнала широкоплечую фигуру Харальда.

В Дуб-Линн она прибыла, рассчитывая всего лишь использовать его. Она забыла, каким привлекательным он был. Она забыла о его непоколебимой верности и силе. Но за то короткое время, что они провели вместе, она быстро вспомнила об этом и о том непостижимом влечении, которое испытывала к нему, том самом, которое и привело ко всем нынешним бедам и неприятностям. И она вновь проявила слабость и пустила его к себе в постель.

Верность и сила. Отличительные черты Харальда. И сейчас, видя, как он спешит к ней по дощатой дороге, выкрикивая ее имя, она, как никогда, была благодарна ему за эти качества.

— Харальд! Харальд! Сюда! Я здесь! — закричала она и за свои старания получила удар ногой в голову.

Во рту у нее появился привкус крови, но она готова была рискнуть и заработать еще один удар, лишь бы Харальд спас ее. Она уже открыла рот, чтобы крикнуть снова, но мужчина, тащивший ее на себе, вновь развернулся к реке и отдал очередную команду на отвратительном гортанном языке норманнов. А потом он побежал, и его люди побежали вслед за ним.

«Нет, нет, нет!» — подумала Бригит. Если они достигнут корабля раньше, чем Харальд догонит их, она пропала. А уж если ее увезут в открытое море, то она наверняка не доживет до следующего захода солнца.

Бригит вновь забарабанила кулачками по ногам мужчины, но близость спасения прояснила ее разум. Прекратив эти бесполезные усилия, она вытянула шею, глядя по сторонам. Рядом с ней бежал какой-то человек. Во всяком случае, она видела его снизу до пояса. Увидела она и меч, колотивший его по бедру на бегу.

Меч… У того ублюдка, что тащил ее на себе, тоже должен быть меч. Как и у всех остальных. Она извернулась неловким движением, глядя в другую сторону, и согнулась в талии. Мышцы живота горели, как в огне, но взгляд ее упал на то, что она искала, — рукоять меча, торчавшую над поясом ее похитителя.

До этого тот двигался быстрым шагом, а теперь побежал, и толчки и тряска стали и вовсе невыносимыми. Бригит потянулась к рукояти меча правой рукой, но промахнулась, когда от очередного прыжка у нее перехватило дыхание. Однако она предприняла новую попытку. Рукоять была так близко. Дюйм за дюймом она подбиралась к ней, стараясь, чтобы ладонь ее не вздрагивала в такт толчкам. Она слышала голос Харальда, окликавший ее. Он становился все ближе.

И в это мгновение человек слева от нее увидел, что она задумала. Он закричал, бросился к ней, и она совершила отчаянный рывок к рукояти. Почувствовав, как ее пальцы сомкнулись на кожаной оплетке, она потянула ее к себе. Ножны дернулись вперед, словно таран или стенобитное орудие, когда Бригит попыталась освободить лезвие.

Человек, бежавший рядом, схватил ее за руку и попытался разжать ее пальцы на рукояти. При этом похититель, тащивший ее на плече, сообразил, что происходит что-то неладное, и развернулся, чтобы посмотреть, в чем дело. Меч вырвался из рук его спутника, и Бригит, изогнувшись в поясе и застонав от напряжения, вытащила-таки его из ножен. Кончик клинка глухо ударился о дорогу, когда она попыталась поднять его. Мужчины вокруг остановились и закричали что-то на своем чужеземном наречии.

Бригит, по-прежнему лежавшая на плече своего похитителя, видела лишь доски дороги да его ноги. Он вертелся из стороны в сторону, пытаясь понять, что происходит у него за спиной.

В поле ее зрения появилась еще одна пара ног, и чьи-то руки вновь потянулись к ней. Она неловко ударила по ним мечом, а затем попыталась полоснуть клинком по ногам своего похитителя, но меч оказался слишком длинным, а положение ее — слишком неудобным, и лезвие лишь плашмя стукнулось о его штаны.

Итак, нанести режущий удар оказалось невозможно, и тогда она ухватилась за рукоять обеими руками, приподняла меч и резко опустила вниз, словно пыталась пронзить острогой рыбу в реке. Это сработало. Острие меча вспороло его лодыжку и вонзилось в сапог, и она всем телом налегла на него, чувствуя, как клинок пронзает плоть и застревает вкости.

Мужчина взвыл от боли и вновь развернулся, а Бригит высвободила меч и сунула клинок ему между ног. Она рассчитывала поразить его снизу вверх в промежность, но, прежде чем она успела хотя бы попытаться это сделать, он споткнулся о собственное оружие и пошатнулся. Похититель старался удержать равновесие, но раненая ступня, запутавшиеся в оружии ноги и вес Бригит помешали ему. Бригит поняла, что он падает, и внутренне сжалась. Она лежала у него на правом плече, и, на ее счастье, он упал на левое, так что не он обрушился на нее всей тяжестью своего тела, а она бедром придавила ему голову, когда оба рухнули на дощатую дорогу.

Бригит почувствовала, как острый край его шлема впился ей в бок, как только они оказались на земле. Мужчина застонал, а Бригит скатилась с него и с трудом поднялась на ноги, каким-то чудом не выпустив меч из рук. Она никогда по-настоящему не училась владеть оружием — хотя и стоило бы, — если не считать потешных боев в детстве на деревянных мечах с отцом и другими воинами в Таре, но и полной неумехой в обращении с клинком назвать ее тоже было нельзя. Сжав рукоять обеими руками, чтобы восполнить нехватку грубой силы, она медленно попятилась от своих похитителей.

В их глазах Бригит видела смятение и растерянность. Уж слишком быстро изменилась ситуация, и человек, возглавлявший их, все еще неподвижно лежал на дороге. Затем один из них вытащил из ножен свой меч, и остальные последовали его примеру. Четыре клинка блеснули в темноте, взятые наизготовку.

Норманн слева от нее нерешительно шагнул вперед, выставив перед собой меч. Застонав от натуги, Бригит замахнулась тяжелым клинком и отбила в сторону его лезвие. Затем она повернулась и побежала.

Она бежала по дощатой дороге так быстро, как только могла. Впереди виднелись Харальд, Торгрим и тот безумец, имени которого она не могла вспомнить, и она стремилась к ним из последних сил. За ее спиной раздались крики на норманнском, а потом послышался топот ног мужчин, бросившихся за ней в погоню. Она попыталась бежать быстрее, но каждый мускул, каждая жилка в ее теле, протестуя, кричали от боли. Она почувствовала, как чьи-то грубые пальцы крепко схватили ее за руку. Бригит попыталась отмахнуться мечом, но попасть клинком себе за спину было трудно. Чужие пальцы сжались крепче, причиняя ей жестокую боль. Она выкрикнула то единственное слово, которое пришло ей на ум и могло принести сейчас надежду и утешение:

— Харальд!


Харальд никогда не был хорош в беге. Он обладал мощным телосложением, но также и большой мышечной массой, и занятия, в которых он преуспел, — такие, как владение оружием, строительство или гребля, — укрепляли силу его рук, но отнюдь не ног. Он уже начал задыхаться, но продолжал бежать. Ему доводилось видеть людей, которые словно бы скользили над землей во время бега, но он не принадлежал к их числу. Каждый шаг давался ему с трудом, отзываясь болью во всем теле, пока он несся вниз по склону.

Но теперь он уже видел ее, и это придало ему сил. Каждый шаг приближал его к ней. И точно так же каждый шаг приближал его к тому ублюдку, который похитил ее, и скоро тот должен был оказаться в пределах досягаемости его меча.

Они с Торгримом бегали одинаково плохо, но Торгрим еще и обессилел после долгой и упорной драки. К тому же он был ранен и потому держался рядом из последних сил. А вот Старри

Бессмертный мчался легко и свободно, будучи одним из прирожденных бегунов. Хотя он опережал их на несколько шагов, у Харальда сложилось впечатление, что он специально сдерживает себя, чтобы не оторваться от спутников слишком уж далеко.

В ушах у него шумело, перед глазами все плыло, и он задыхался. Тряхнув головой, Харальд попытался рассмотреть, что происходит там, впереди. Пятеро мужчин, один из которых нес на плече Бригит, спешили к причалам. Заслышав погоню, они на мгновение приостановились, после чего перешли на бег, увеличивая отрыв. Где-то неподалеку их, без сомнения, поджидал корабль, и, если они доберутся до него, доставят на борт Бригит и успеют отплыть, она будет потеряна для него навсегда.

А потом вдруг все изменилось. По какой-то причине, совершенно непонятной для Харальда, спасающиеся бегством убийцы остановились. Волосы Бригит колыхнулись роскошной каштановой волной, когда мужчина, несший ее на плече, волчком завертелся на месте. А потом оба упали, Бригит и ее похититель, образовав кучу-малу на дощатой дороге. В следующий миг Бригит вскочила, держа в руках меч, и побежала к нему.

— Харальд!

Отчаяние и страх в ее голосе резанули его, как ножом. Он был совсем рядом, в каких-нибудь пятидесяти футах от нее, но теперь уже другой датчанин схватил ее за руку и потянул назад.

— Старри! — задыхаясь, выкрикнул Харальд. — Останови их, прошу тебя!

Старри кивнул и бросился вперед огромными прыжками, словно олень-самец. Все-таки Харальд в нем не ошибся. Сжимая в руках боевой топор и короткий меч, он стремительно сокращал разделявшее их расстояние, испуская боевой клич берсерков. Харальд видел, как убийцы замерли на месте, взяв топоры, мечи и щиты наизготовку, и подобрались, словно моряки на судне, готовящиеся к первому удару штормовой волны.

Человек, державший Бригит, по всей видимости, вполне разумно предположил, что Старри остановится и вступит с ними в открытый бой, но у берсерка были иные планы. Старри налетел на ближайшего противника, словно ураган. Его топор описал широкую дугу, отбивая меч похитителя в сторону. Берсерк оттолкнулся от дороги и прыгнул на датчанина, буквально взбежав ему на плечи. Харальд увидел, как тот пошатнулся и попытался ткнуть мечом вверх, но действовал чересчур медленно. Одним слитным движением Старри опрокинул его на землю, одновременно отталкиваясь от падающего тела и устремляясь в полете на следующего противника. Он врезался в него обеими ногами, но этот успел выставить перед собой щит, который и принял на себя основной удар летящего тела Старри.

Берсерк приземлился на обе ноги, а человек со щитом покачнулся и попятился на несколько шагов, но устоял. Он сумел принять на щит удар топора Старри и даже ухитрился сделать выпад своим мечом, от которого Старри уклонился. Все это Харальд отметил краешком сознания, уже пробегая последние футы, отделявшие его от похитителей. Ему ничего так не хотелось, как подхватить Бригит на руки, обнять и прижать к себе, защищая и укрывая от всего света, но он понимал, что не сможет сделать этого, пока не устранит угрозу, исходившую от вооруженных людей. И теперь шансы были примерно равными.

Харальд несся вниз по склону. Точнее, не бежал, а устремился в долгое и управляемое падение. Ему с самого начала было ясно, что остановиться он не сможет, поэтому юноша не стал даже и пытаться. Он нацелился на человека справа от того, с которым сражался Старри. Тот ждал его, держа щит и меч наизготовку, и Харальд ринулся прямо на него. Замахнувшись мечом на бегу, подобно Старри, он отбил клинок врага в сторону, извернулся и правым плечом врезался в его щит, вложив в это удар всю силу своего тренированного тела весом в четырнадцать стоунов[133], разогнавшегося с горы.

После столкновения Харальд все-таки остановился, пробежав еще несколько шагов, но устоял на ногах. А вот человек со щитом отлетел назад, словно пушинка. Ноги его взметнулись выше головы, и он приземлился в добрых пяти футах от того места, где ждал приближения юноши. Он все еще катился по земле, когда Харальд обрел равновесие, подбежал к нему, придавил щит ногой и прикончил врага. Глядя на вывернутую под странным углом шею, он спросил себя, а не умер ли тот мгновением раньше, еще во время падения.

Торгрим и Старри все еще сражались, но их противники медленно отступали. Через мгновение они побегут — Харальд был уже достаточно опытен, чтобы разбираться в подобных вещах. Он повернулся и взглянул на дорогу. Там стояла Бри- гит, по-прежнему сжимая в руках меч, но уже готовая выпустить его, словно он оказался для нее непомерно тяжелым. Она выглядела испуганной, обрадованной и благодарной одновременно, и Харальд ощутил неудержимое желание подойти к ней и обнять. И тут он услышал звук тяжелых шагов, направлявшихся к ним от реки.

Он резко развернулся в ту сторону. Там горели факелы, свет которых отражался на шлемах, мечах и кончиках копий. Они быстро приближались. Там было десять или пятнадцать воинов, судя по всему, викингов с корабля, на который похитители намеревались доставить Бригит. Харальд ощутил холодок в животе, и сердце у него упало. А ведь победа была так близка. Они сражались против превосходящих сил противника, обратили шлюхиных сынов в бегство, настигли их у самого берега и в самый последний момент освободили Бригит.

А теперь эти ублюдки все-таки получат ее, а он сам, Торгрим и Старри умрут.

Повернувшись спиной к приближающемуся отряду, он подбежал к Бригит, обнял ее и поцеловал, и она, несмотря на потрясение, шок и боль, поцеловала его в ответ. Харальд схватил ее за плечи и развернул в обратную сторону.

— Беги! — хриплым шепотом произнес он по-ирландски слово, которое выучил у Альмаиты. — Беги! Туда! — Он указал на темное пятно узкого прохода между двумя домами. Быть может, им с Торгримом и Старри удастся задержать датчан настолько, чтобы она успела затеряться в лабиринте узких улочек и переулков форта.

— Нет… — ответила она, но тону ее голоса недоставало уверенности.

Беги! — повторил он и легонько подтолкнул ее, а потом повернулся лицом к новой опасности.

Враги были примерно в тридцати футах от них, они растянулись полукругом, обнажив оружие. Воин, с которым сражался Торгрим, уже лежал на земле, а Торгрим отыскал где-то щит и сейчас готовился оказать достойную встречу надвигающейся орде.

«Я должен был догадаться взять щит того типа, — подумал Харальд, вспоминая о противнике, которого сбил с ног. — А сейчас уже слишком поздно…» Торгрим подобрался, стараясь ничего не упустить из виду, и отступал мелкими шажками перед надвигающимся неприятелем.

А вот Старри Бессмертный, напротив, улыбался во весь рот, вращая зажатый в руке топор. Он всматривался в приближающийся отряд с видом голодного человека, оказавшегося за пиршественным столом и выбирающего блюдо, с которого сподручнее начать чревоугодие. Он слегка кивал самому себе и пританцовывал, переступая с ноги на ногу.

Сверхъестественная тишина воцарилась над местом, где сближались вооруженные отряды. Люди с корабля могли, разумеется, успокаивать себя тем, что подавляющее преимущество на их стороне, но Харальд полагал, что тела их товарищей, простертые на дороге, несколько охладят их пыл. Они не станут спешить и будут действовать с большой осторожностью.

И тут из темноты за их спинами, нарушая тишину, раздался жуткий волчий вой, едва не заставивший Харальда подпрыгнуть от неожиданности. Высокий, захлебывающийся, он тянулся и тянулся на одной ноте. Юноша ощутил, как по спине у него пробежал холодок. Но вот к вою присоединился еще один голос, а потом еще и еще. Харальд перевел взгляд с приближающегося врага себе за спину, не зная, откуда грозит большая беда.

Он оглянулся на Старри. Берсеркер тоже выглядел смятенным и растерянным, а потом Харальд увидел, как на лице у него проступило узнавание. Улыбка его исчезла, и он закричал:

— Нет! Нет, нет, нет, нет!

Харальд развернулся лицом к новой опасности, не желая иметь за спиной то, что могло напугать даже Старри Бессмертного. И тут в свет факелов, крича и подпрыгивая на бегу, влетел Нордвалл Коротышка во главе десятка берсерков. Он был без рубахи, и его спутники были одеты так же просто, а кое-кто — и еще небрежнее. Их клинки засверкали в тусклом свете. Они хлынули по дощатой дороге бурной рекой, сметающей все на своем пути, раздвоились, огибая Харальда, Торгрима и Старри, и врезались в отряд датчан, уже выстроившись в боевые порядки, и те полегли под их натиском, словно трава под косой.

Глава двадцать седьмая

…Придут из-за моря викинги, и смешаются они с людьми Ирландии, и над каждой церковью будет поставлен настоятель из их числа.

Берхан, ирландский пророк[134]
Отец Финниан вот уже четвертые сутки ехал из Дуб-Линна в Глендалох. Он оставил за спиной более тридцати миль грязных тропинок, по недоразумению именуемых дорогами, покатых холмов и густых лесов, через которые ему приходилось в буквальном смысле продираться. Его часто сопровождал волчий вой, но звери держались поодаль. Иногда с возвышенностей ему открывался вид на океан, и зрелище это наполняло его душу покоем и умиротворением.

На побережье располагался город, который ирландцы называли Киль-Вантань. Он процветал и разрастался по той же самой причине, что и некоторые другие города Ирландии, а именно: его захватили норманны и превратили в торговый порт. Северяне называли его Викинло. Но за время своего не- долгого пребывания в Дуб-Линне отец Финниан понял, что сыт по горло общением с норманнами, и потому он не имел ни малейшего желания отправляться туда. Избранный им путь вел вглубь страны, подальше от низменностей побережья, оставляя горы к западу.

Лошадь, на которой он ехал, отец Финниан позаимствовал у состоятельного землевладельца, чьи земли пересек в нескольких милях от Дуб-Линна. Его усадьба состояла из двух симпатичных круглых фортов, один из которых окружал его дом и хозяйственные постройки, а другой — скотный двор. Этот человек владел двумя дюжинами коров и тремя лошадьми, и зажиточностью мог поспорить с иным из ри туата. Финниан предположил, что землевладелец мог бы выразить свою благодарность за блага, которыми осыпал его Господь, одолжив ему, Финниану, одну из лошадей, чтобы помочь ему и далее выполнять богоугодные дела. Столкнувшись с таким толкованием Писания, тот выразил полную готовность к сотрудничеству.

Впрочем, вспоминая об этой сделке, Финниан вынужден был признать, что выражение «полная готовность» все-таки было некоторым преувеличением. Словосочетание «неохотное согласие» в данном случае было бы куда более уместным. Несмотря на то, что Финниан отслужил мессу в его доме, хозяин проявил крайнюю скупость, когда дело дошло до того, чтобы снабдить священника мясом, сыром, мягким белым хлебом, сладкими пирожками, свежими овощами, фруктами и вином, которые, как заявил Финниан, ему понадобятся в дороге. Но в конце концов хозяин предоставил все, что от него требовалось.

Финниан заверил его в том, что при первой же возможности вернет ему лошадь на обратном пути. С этим обещанием он и отбыл, в тот же самый день угодив под проливной дождь. Его лошадь, самая захудалая из всех трех, с несчастным видом трусила по грязи, и ноша на ее спине с каждой минутой становилась все тяжелее, поскольку Финниан вместе со своей рясой промок до нитки.

Уже стемнело, когда они, Финниан и лошадь, набрели на убогую лачугу, приткнувшуюся в стороне от дороги. В ней ютились муж с женой и тремя маленькими детьми неопределенного пола. Финниан постучал и получил разрешение войти. Поклонившись, он представился. Все пятеро обитателей дома подозрительно взирали на него расширенными от страха глазами. Похоже, они ничуть не сомневались в том, что он явился, чтобы убить их.

Покончив с представлениями, Финниан вытащил мешок с едой, который вручил ему землевладелец, и угостил семейство самым роскошным ужином, который им когда-либо доводилось отведать в своей полной лишений и тягот жизни. Вскоре после этого все отправились на боковую, хотя Финниан был уверен, что кто-то из них бодрствовал всю ночь, приглядывая за ним одним глазом.

На следующее утро, на рассвете, он отслужил мессу, освятив некоторое количество белого хлеба в качестве тела Христова. Он сомневался, что эти люди причащались хотя бы шесть раз за всю свою жизнь, а таким вот хлебом — так и вообще никогда. Он видел, что семья благодарна ему за заботу и даже свыклась с его присутствием, но они все равно косились на него, как на друида прежних времен, который запросто мог превратить их всех в тритонов или подобных созданий.

Так продолжалось на протяжении нескольких следующих ночей, когда семьи, редко сталкивавшиеся с незнакомцами, пытались понять этого странного священника, который подъезжал к их порогу и предлагал благословение, святую мессу и угощение, казавшееся слишком роскошным для этого мира. Так что к концу путешествия Финниан начал спрашивать себя, а сколько же новых легенд он породил, легенд, которые теперь будут передаваться из поколения в поколение, сугубо семейных преданий о том, как однажды сам святой Патрик появился на пороге их дома.

Поздним вечером четвертого дня, уже после наступления темноты, он въехал на своей измученной и усталой лошади в ворота в каменной стене, окружающей монастырь Глендалоха. Разыскав мальчишку — помощника конюха, сладко спящего в соломе, он разбудил его и вручил ему полбуханки хлеба и бесформенный кусок мягкого сыра. Глаза у мальчугана расширились от удивления, а челюсть отвисла. Скорее всего, такого количества еды ему не доводилось держать в руках еще никогда в жизни, чем и объяснялась его трогательная забота о едва переставляющей ноги, но верной лошадке отца Финниана.

Покончив с этим, Финниан направил свои стопы в монастырь и, прежде чем скинуть с себя насквозь промокшую рясу, провел какое-то время в часовне, благодаря Господа за благополучное завершение своего нелегкого пути. Кроме того, он просил Всевышнего наставить его на путь истинный, потому что, Господь свидетель, ему понадобится масса божественных наставлений, чтобы разрешить невероятный кризис, разразившийся в Таре. В Глендалох же он прибыл, дабы повидаться с настоятелем, хотя и не рассчитывал получить от него особенно ценных указаний.

Он встретился с аббатом после утренних молитв в его рабочем кабинете в передней части церкви, к западу от алтаря. Церковь была небольшой, но каменной постройки, с маленькой башенкой над крышей. Настоятель сидел за тяжелым дубовым столом, на том же самом месте, где Финниан видел его в последний раз, что случилось чуть более года назад, и выглядел так, словно за это время ни разу не сдвинулся с места.

— Отец Финниан, — сказал он.

Он что-то писал, и кончик его белого пера выделывал вензеля в воздухе, а черная тушь складывалась в маленькие аккуратные буковки на веленевом пергаменте. Головы он не поднял. Настоятель был очень худ и столь же бледен. Он выглядел усталым и измученным. Как и год назад.

Спустя долгое время он наконец отложил в сторону перо и обратил свой взор на Финниана, небрежно махнув в сторону стула. Финниан сел.

— Надеюсь, вы пребываете в добром здравии, господин настоятель?

Аббат недовольно фыркнул.

— Вы действительно так полагаете? Минуло уже четыре сотни лет с тех пор, как святой Патрик и Палладий вывели ирландцев из тьмы, но я не уверен, что хотя бы половина из них заметила разницу между священником и друидом. Нода, я пребываю в настолько добром здравии, насколько этого можно ожидать. Хотя, как мне представляется, вас привели сюда отнюдь не добрые вести.

— Нет. Маэлсехнайлл мак Рунайд был убит до того, как успел упрочить свою власть над Тремя Королевствами. Я писал вам об этом.

Настоятель кивнул, что потребовало от него недюжинных усилий. Финниан ждал, не скажет ли он что-нибудь, но тот молчал, и потому Финниан продолжил:

— Трон захватил Фланн мак Конайнг, но он чувствует себя на нем недостаточно уверенно, чтобы прибегнуть к власти короны.

Настоятель вновь кивнул. Финниан снова стал ждать. В конце концов аббат заговорил:

— Фланн мак Конайнг? Он имеет право на трон?

— Имеет, поскольку приходится родственником Маэлсехнайллу. Но Бригит ник Маэлсехнайлл еще жива, и у нее прав на трон больше.

— Тогда почему же она не правит там?

— Фланн заручился поддержкой ри туата. Он намерен удержаться на троне. Или, точнее говоря, его сестра Морриган намерена сделать так, чтобы он удержался.

— А Бригит? Что с ней? Они убьют ее?

— Они могут попытаться. Она вышла замуж… — Финниан задумался, припоминая. Сколько же недель назад? Три? Четыре? Казалось, с той поры минула целая вечность. — Она вышла замуж в прошлом месяце. Она… судя по всему, она убила своего супруга. Поскольку он пытался убить ее. Сейчас ей пришлось бежать из Тары.

— И куда же она направилась?

— В Дуб-Линн.

Настоятель уставился на него своими красными слезящимися глазами. Взгляд его, казалось, проник Финниану в самую душу в поисках следов сопричастности к этому предприятию.

— Откуда вы знаете, что она отправилась в Дуб-Линн? — осведомился он.

— Потому что я сам отвел ее туда.

Аббат кивнул, словно Финниан просто подтвердил то, что он знал и так.

— Если мне будет позволено узнать, почему вы так поступили?

— Потому что иначе она все равно отправилась бы туда. И, скорее всего, ее убили бы по дороге.

— А для чего ей понадобилось попасть именно в Дуб-Линн? — медленно выговаривая слова, задал настоятель следующий вопрос.

— Не могу утверждать этого со всей определенностью, — сказал Финниан чистую правду, хотя это была всего лишь попытка подсластить горькие вести, которые он намеревался сообщить настоятелю. — Ноя подозреваю, что она планирует собрать армию фан галл, чтобы та помогла ей вернуть себе трон Тары.

— А почему вы не можете утверждать этого со всей определенностью? Разве вас там не было?

— Я доставил ее в город в целости и сохранности, после чего немедленно уехал оттуда. Дуб-Линн — неподходящее место для духовного лица.

Настоятель промолчал и остался недвижим, а спустя полминуты медленно смежил веки. Финниану показалось, будто он молится про себя. Что ж, вполне разумный и уместный ответ. Шли минуты, и Финниан спросил себя, уж не скончался ли настоятель прямо тут, но спустя долгое время тот наконец открыл глаза.

— Вам ведь известно, что Корону Трех Королевств изготовили отнюдь не руки добрых христиан, — начал он издалека. — Ее сделали язычники, и она несет на себе проклятие сатаны. Искушение обладания ею слишком велико для простых смертных.

Финниан кивнул.

— Вы поступили так, как должны были, отец Финниан. По большей части. Вы присматривали за положением дел, следуя моим наставлениям, сделали все, что могли, хотя, Господь свидетель, обычный человек Божий немногое может сделать, дабы повлиять на этих… людей. А теперь вы должны вернуться в Тару и завладеть короной. После смерти Маэлсехнайлла не осталось никого, кому мы могли бы доверить ее.

— И сколько же людей у меня с собой будет? Вооруженных людей, я имею в виду, и вооруженных хорошо?

— Вооруженных людей? А, вы решили подшутить надо мной. Понимаю. С вами не будет никого, отец Финниан. Только вы сами и данная вам Господом смекалка. Полагаю, это окажется вполне достаточно.

— Если будет на то милость Господня.

— Привезите корону сюда. Бросьте ее в море. Отдайте волкам. Мне все равно, каким образом вы избавитесь от этой проклятой вещи.

— Волкам. Да, господин настоятель.

— Сделайте так, чтобы эти безумцы перестали сражаться из-за нее, пытаясь воспользоваться ею к собственной выгоде. Да пребудет с вами благословение Господне, Финниан. — С этими словами настоятель вновь взял в руки перо и начал писать, давая понять, что аудиенция окончена.

Финниан встал, кивнул и вышел. Он хотел было рассказать аббату о своей уверенности в том, что Бригит ждет ребенка, хотя чей это ребенок, он не знал, но потом решил, что старому клирику в этот день и так досталось изрядно.

Глава двадцать восьмая

Долго плыть пришлось мне.

Часто против ветра

Направлял я смело

Бег коня морского.

Сага об Эгиле
Когда «Черный Ворон» снова покинул устье Лиффи, Торгрим Ночной Волк стоял у руля. Все изменилось с тех пор, когда несколько месяцев назад в море вышла целая флотилия для набега на Клойн. Тогда Торгрим был самым обычным пассажиром, человеком, не имеющим своего места, дополнительным мечом. Но теперь все было иначе.

К нему пришел Арнбьерн и попросил стать его правой рукой. Предложение это застало Торгрима врасплох, причем тому были самые веские причины. Он полагал, что Арнбьерн обижен на него и вообще относится к нему с опаской и подозрением. Он-то думал, что Болли сыну Торвальда выпала сомнительная честь стать вторым после Арнбьерна человеком в его команде. Судя по тому, что всю прошедшую неделю Бол- ли ходил мрачный, как туча, бросая на Торгрима недовольные и хмурые взгляды, бормоча что-то нелицеприятное себе под нос и срываясь на всех, кто попадался ему под руку, Болли тоже на это рассчитывал.

Но нет. Арнбьерн настаивал, что ему непременно нужен кто-то, обладающий опытом Торгрима, и Ночной Волк, полагая, что всем будет лучше оттого, что Арнбьерн окажется под присмотром, согласился.

Орнольф сын Храфна, тесть Торгрима, расхохотался в голос, когда тот сообщил ему об этом.

— Ха! Ты дурак, Торгрим! Я радуюсь, что ты не мой кровный родственник, и жалею, что моя красавица-дочь так плохо разбиралась в людях!

Старик, по своему обыкновению, обосновался в медовом зале, сидя на своем излюбленном месте в задней части большой открытой комнаты за огромным дубовым столом. Приближался полдень, в зале было всего несколько посетителей, и Торгрим сидел за столом Орнольфа в одиночестве.

Торгрим сделал долгий глоток, поставил чашу на стол и кивнул. Возразить ему было нечего, да он и понимал, что это бессмысленно, поскольку Орнольф лишь посмеялся бы над тем, что он мог сказать в свое оправдание. Для Орнольфа насмешка была делом совершенно естественным, и он издевался над собеседником, пока не исчерпывал весь запас острот, после чего успокаивался и с ним можно было вести нормальный разговор.

Этого момента стоило дождаться, поскольку Орнольф Неугомонный, когда хотел, мог быть вполне разумным и вменяемым человеком. Окружающие полагали ярла пьяным, выжившим из ума старым дураком, что было большой ошибкой. Он действительно мог выглядеть старым пьяницей и дебоширом, но дураком отнюдь не был. В конце концов, богатство, могущество и влияние достались ему отнюдь не по воле случая.

— Думай, Торгрим, думай. С чего это вдруг такой скользкий, как угорь, тип, как Арнбьерн, возжелал увидеть тебя в роли своего заместителя?

— Можешь мне поверить, я уже думал об этом. Полагаю, он хочет, чтобы я не позволил ему вляпаться в по-настоящему крупные неприятности или вытащил его оттуда, если это все- таки случится.

— Потому что ты — такой гений? Или выдающийся воин? И никто другой в этом рейде не сможет оказать ему подобную услугу?

Торгрим в ответ лишь пожал плечами.

— Арнбьерн хочет, чтобы это был только его набег. Он сам организовал его и даже не пригласил Хескульда Железноголового или еще какого-нибудь ярла, более могущественного, чем он сам, принять в нем участие. Он не желает, чтобы кто- либо бросил вызов его власти.

— Но ведь ты и есть прямой вызов его власти.

— Я? Как тебе прекрасно известно, все, что у меня есть, осталось в Вике. А здесь у меня нет ничего, кроме моей доли добычи, взятой в Клойне, весьма скромной, кстати говоря. Адо этого у меня было только то, что одолжил мне Арнбьерн. Наверное, во всем Дуб-Линне я один такой. Предводитель, обладающий опытом, но не имеющий ни денег, ни людей, которых он мог бы повести за собой. Так что я как нельзя лучше подхожу Арнбьерну.

Орнольф фыркнул и отпил большой глоток из своей чаши.

— В кои-то веки ты говоришь разумные вещи. Но ведь Арнбьерн должен тебе денег, разве не так?

— Он сказал, что заплатит мне и Харальду тройную долю добычи, взятой в Клойне, но до сих пор так и не сделал этого. Однако я уже сказал ему, что серебро мне не нужно. Меня интересует лишь возвращение домой, в Вик.

— Да, но предложение было сделано, а это значит, что он дал слово и теперь не может отказаться от него, не покрыв себя позором. На твоем месте я бы не пошел в бой с человеком, который должен тебе денег. Соблазн устроить тебе ловушку слишком велик. Вот почему я дожил до своих лет, обретя мудрость в придачу.

— Именно поэтому я умру молодым идиотом, — сказал Торгрим.

— Тебе уже слишком поздно умирать молодым, — заметил Орнольф. — Но это не относится к моему внуку, о котором я очень беспокоюсь.

В словах Орнольфа был резон. Торгрим понимал, что старик прав, проявляя подобный скептицизм. У Ночного Волка были на этот счет и свои сомнения, которыми ему, правда, пришлось пренебречь, когда он с головой окунулся в подготовку к рейду. К набегу на Тару. Покушение на жизнь Бригит сделало его неизбежным, как клятва на крови.

Предводитель датчан, тот самый, которого звали Суэйн, выжил в той драке. Он потерял сознание, когда Бригит рухнула ему на голову, и потому его не прикончили Торгрим или Старри. Когда его спутники бежали, они бросили его на поле боя, сочтя мертвым. Заставить его разговориться было нетрудно. Он не собирался хранить верность тем, кто нанял его, а поскольку они вряд ли заплатили бы ему за неудачное покушение, то он не считал нужным выносить пытки ради того, чтобы сохранить их тайны.

Датчане прибыли сюда из Викинло. Их нанял ирландец, называвший себя Доннелом, который, по его словам, представлял очень могущественных людей в королевстве Брега. Суэйн заверил Доннела, что ему в высшей степени все равно, кого он там представляет или откуда прибыл. Его интересовало только серебро, которое ему предлагали и которого было много, и еще больше он должен был получить после выполнения поручения.

А оно заключалось в следующем: им следовало приплыть в Дуб-Линн и похитить там девчонку. Им сказали, где ее можно будет найти. Ее надо было выкрасть и привезти в Викинло, к Доннелу, после чего им должны были выплатить остаток по договору. Что касается девчонки, то затем они вольны были поступить с нею так, как им заблагорассудится. Единственным условием было то, что она не могла находиться в Ирландии, оставаясь при этом в живых.

Бригит настаивала на том, что рассказ датчанина служит достаточным подтверждением всему тому, что она им говорила. Харальд был согласен с нею целиком и полностью, но Торгрим подозревал, что сын руководствовался куда более личными мотивами.

Арнбьерн, однако же, встал на сторону Харальда. Если люди, правящие Тарой, сочли Бригит настолько опасной, что организовали покушение на нее, значит, то, о чем она рассказывала, правда. Когда он обсуждал этот вопрос с Торгримом — слабость обороны Тары, нехватку тяжеловооруженных пехотинцев и всадников, а также то, что население поддержит Бригит, — Ночной Волк отметил, как светится лицо Арнбьерна при мысли о легкой добыче и воинской славе. Отговорить его от этого похода было уже невозможно. Он отправится в Тару, и Ха- ральд последует за ним, а Торгрим не мог допустить, чтобы сын очертя голову бросился в эту авантюру, пока сам он будет оставаться в стороне.

Перспектива полномасштабного нападения на столицу верховного короля Бреги привела Старри в состояние, какое испытывает волк, отведавший крови, и которого впереди ждет богатая добыча. Он отверг все возражения Торгрима. Но Ночному Волку от этого не стало легче. Если Старри полагает предложенный план толковым и разумным, значит, на самом деле он никуда не годится. Тем не менее с самого начала Торгрим отдавал себе отчет в том, что присоединится к ним и займет свое место в стене щитов.

И вот, через неделю и один день после того, как берсерки смяли датчан и взяли в плен тех немногих, кого не убили сразу, после того, как Старри, которому вновь отказали в вояже в Вальгаллу, хотя он стоял уже у самых ее врат, повалился на землю, заливаясь слезами, Торгрим оказался у тяжелого дубового рулевого весла «Черного Ворона», где он смотрел на палубу корабля.

С самого начала Бригит настояла на том, что отправится с ними, против чего никто особенно и не возражал. Когда они готовились к выходу в море, Харальд, разумеется, проявлял о ней чрезвычайную заботу. Он постарался устроить ее с максимальным комфортом, усадив на один из сундучков и закутав в меха, дабы уберечь от морских ветров. Очевидно, он по наивности полагал, что ему будет дозволено оставаться рядом с ней на протяжении всего путешествия вдоль побережья и заботиться о ее удобствах, но у Арнбьерна были свои планы на этот счет. Он велел Харальду занять свое место на веслах, и тот вынужден был повиноваться, хотя и с большой неохотой, а сам Арнбьерн принялся исполнять роль защитника и благодетеля Бригит.

Торгрим предпочитал помалкивать. Это было не его дело, да и Харальд отнюдь не одобрил бы его вмешательства.

Теперь, когда драккар вышел в открытое море, Арнбьерн встал рядом с Бригит, пытаясь завязать с ней разговор при помощи тех немногих ирландских слов, которые он недавно выучил. Бригит, в свою очередь, согласно кивала головой, обращая на него ровно столько внимания, сколько требовалось, чтобы не выглядеть грубой, и старательно скрывала свое беспокойство и недомогание. Харальд, работая веслом, мрачно поглядывал на них.

Болли сын Торвальда, отныне ставший всего лишь вторым помощником, стоял на носу и смотрел на море. Почти всю прошедшую неделю он посвятил тому, чтобы очернить доброе имя Торгрима, и теперь половина команды взирала на Ночного Волка как на порождение самого Локи. Торгрим, впрочем, вовремя узнал об этом. Поначалу его просветили друзья, а потом и те, кто надеялся, что он проткнет Болли Железным Зубом насквозь.

Торгрим и сам подумывал о том, чтобы призвать Болли к ответу за те гнусные сплетни, что он распространял. Он собирался затеять с ним ссору и убить. Но подобные действия лишь закрепили бы раскол команды на тех, кто был верен Болли, и тех, кто проявлял лояльность к нему самому. Более того, он так и не оправился после стычки с датчанами, и рана, полученная в том столкновении, хотя и заживала, все еще причиняла ему сильную боль, так что у него, скорее всего, просто не хватило бы сил для выполнения поставленной задачи.

Но вот наконец зеленые холмы, окружавшие устье реки, остались позади и покрылись туманной дымкой, когда «Черный Ворон» вышел в открытое море. Торгрим ощутил, как изменился ход корабля, как только первая же океанская волна приподняла нос и прокатилась под днищем. Наступил тот самый момент, который он очень любил, когда объятия суши со всеми ее хлопотами, заботами и тревогами остаются позади, и новый ритм движения судна означает, что оно окунается в родную первобытную стихию, где есть место только человеку, кораблю и морю.

Полуобернувшись, Торгрим бросил взгляд за корму, а потом посмотрел на левый и правый борта судна. С ними шли еще два корабля, «Серпент» Хроллейфа Отважного и еще один такого же размера, «Победитель Драконов», которым командовал викинг по имени Ингольф из Боргунда. В общем и целом в поход отправилось сто шестьдесят воинов. Не слишком внушительная сила, но если Бригит была права в своих оценках, то ее будет вполне достаточно, чтобы преодолеть слабую оборону Тары.

Зеленые холмы остались далеко за кормой, и Торгрим почувствовал, как свежий ветер взъерошил ему бороду и принялся ласково теребить волосы, падающие на тунику. Он машинально подставил ему лицо, которое, словно флюгер, с легкостью определяло, с какой стороны тот дует. Сейчас ветер дул с юго-запада, то есть с того румба, который позволял поднять парус и лечь на избранный ими курс, но он предпочел промолчать.

Примерно через пять минут Арнбьерн оставил попытки завязать разговор с Бригит, встал, бросил взгляд за корму, после чего перевел его на флюгер на макушке мачты.

— Торгрим, — окликнул он, и в голосе его прозвучали фальшивые жизнерадостные нотки, — ветер кажется мне достаточно свежим, чтобы можно было поднять парус. Что скажешь?

— Лучшего и желать нельзя, — согласился Торгрим.

— Отлично, — сказал Арнбьерн и, повысив голос, скомандовал: — Поднять парус!

При этих его словах Старри Бессмертный, сидевший у правого борта позади последнего гребца, вскочил на ноги. Никто и никогда не просил Старри сесть на весла. Никто просто не предполагал, что он способен сосредоточиться настолько, чтобы поддерживать монотонный ритм, ведь стоит одному невнимательному гребцу вроде Старри выбиться из него, как наступит всеобщий хаос. Но, когда речь заходила о работе с оснасткой, сравниться со Старри не мог никто.

Викинги опустили длинный рей, развернув его вдоль палубы корабля, то есть в то положение, в котором он обычно находился, когда судно шло на веслах. Прежде чем кто-либо успел хотя бы осмыслить приказ Арнбьерна, Старри вспрыгнул на рей и оседлал его, словно лошадь, после чего принялся разматывать канат, которым парус был принайтовлен к брусу. Он продвинулся уже примерно на треть, прежде чем за ним неохотно последовал Болли, ухватился за конец фала, отмотал его с крепительной планки и опустил на палубу. Гребцы по обоим бортам корабля выдерживали прежний устойчивый ритм в ожидании следующего приказа.

Старри покончил с найтовкой и спрыгнул обратно на палубу.

— Суши весла! К фалу становись! — выкрикнул Арнбьерн, и гребцы с благодарностью подняли свои длинные весла в воздух, уложили их на подставки, на которых те хранились, и быстро заняли свои места.

Торгрим моментально ощутил, как изменился ход корабля, когда скорость его резко упала. Гребцы ухватились за фал, готовясь поднять тяжелый рей с парусом на мачту. Остальные разобрали оттяжки, которые должны были развернуть рей поперек палубы под углом в девяносто градусов к продольной оси корабля. Несколько человек взялись за шкоты, чтобы удерживать нижние углы паруса под самым выгодным углом относительно ветра.

— Тяни! — выкрикнул Арнбьерн, и воины налегли на фал.

Рей рывками поднялся на пару футов, и парус начал разворачиваться, наполняясь ветром. Перебирая руками в том же самом постоянном ритме, с которым они работали веслами, викинги тянули фал, и рей медленно карабкался к макушке мачты.

А потом он вдруг остановился.

— Тяни! — вновь подал голос Арнбьерн, и моряки снова налегли на фал. На их лицах появилось напряжение, но рей не сдвинулся с места.

Торгрим бросил взгляд наверх. Из шкива на мачте, через который проходил фал, торчал какой-то конец, измочаленный и трепещущий на ветру.

— Фал заело! — крикнул Ночной Волк.

Арнбьерн, прищурившись, уставился вверх, но, прежде чем он успел отдать новую команду, Старри прыгнул к снастям и, словно белка, полез наверх. Он подтягивался на руках, обхватив ногами вантовую оттяжку. К этому моменту «Черный Ворон» почти остановился и начал тяжело раскачиваться на волнах, но Старри это ничуть не мешало. Он добрался до клотика так быстро, словно поднимался по лестнице, и, держась одной рукой и обеими ногами за оттяжку ванты, другой принялся дергать застрявший конец. Пара рывков, и конец освободился. Берсерк сверху вниз взглянул на Арнбьерна и помахал ему обрывком веревки.

— Тяни! — вновь скомандовал Арнбьерн, моряки возобновили ритмичные усилия, и парус медленно заскользил вверх по мачте.

Викинги, стоявшие в средней части корабля у вантовых оттяжек, развернули его вдоль палубы. Парус захлопал, и Старри предпочел остаться на месте, якобы для того, чтобы устранить неполадки, если блок снова заклинит, но Торгрим подозревал, что ему просто нравилось находиться там, на самой верхотуре.

Наконец рей достиг наивысшей точки, Старри взобрался на него и устроился поудобнее, по собственной инициативе назначив себя впередсмотрящим. Моряки у шкотов натянули и закрепили концы на корме, и большой квадратный парус, раскрашенный в красно-белую клетку, наполнился ветром, а корабль вновь стал стремительно набирать скорость. Теперь «Черный Ворон» казался живым существом даже больше, чем когда шел на веслах. Он напоминал быструю, но норовистую лошадку, опасную для того, кто не может управлять ею, но легкую на ходу и проворную для умелого наездника.

Торгрим полной грудью вдохнул соленый морской воздух. Ему нравились эти мгновения. Нет, не просто нравились — он любил их всем сердцем. Безбрежная гладь океана, ощущение рулевого весла в руке, покачивание корабля на волнах, надутый парус, влекущий его вперед. Они с Бригит остались одни на палубе маленькой кормовой надстройки, и он решил, что, пожалуй, стоит улыбнуться и кивнуть ей, давая понять, что все в порядке. Ночной Волк сомневался, что ей часто доводилось бывать в море. Оторвав взгляд от передней шкаторины паруса, он посмотрел в ее сторону как раз в тот миг, когда, отшвырнув в сторону одеяло, она резко развернулась, перегнулась через борт, и ее шумно вырвало.

Глава двадцать девятая

…Люди с черными острыми копьями

Разрушат плоды благородного правления.

Ирландское пророчество, приписываемое Беку мак Де[135]
День выдался теплым и солнечным, легкий ветерок налетал с юго-запада, и ненастная весна наконец-то сменилась настоящим летом. До заката оставалось еще несколько часов, и окна монастыря были распахнуты настежь. В большой комнате, ранее служившей ризницей, а теперь превратившейся в апартаменты Фланна мак Конайнга и Морриган, откуда они правили Тарой и Брегой, гуляли сквозняки.

Сквозь открытые створки доносился шум работ по восстановлению королевской резиденции. Морриган всячески подгоняла строителей. Весь мусор уже убрали, каркас новых стен сформировали и даже обшили рейками, в которые вплели ивовые прутья, готовясь к обмазке штукатуркой. В окно доносился скрип блоков и канатов, крики плотников, поднимавших и устанавливавших на место новые потолочные балки. Еще недели две, и большой дворец вновь будет готов принять своих прежних обитателей. Всего каких-то две недели, но Морриган не знала, будет ли она еще жива к тому времени.

Перед ней стоял Патрик, переминаясь с ноги на ногу и стараясь не показывать, что нервничает. Впрочем, она смотрела не на него, а в окно, на холмы вдали, хотя не видела и их тоже. У нее мелькнула мысль: если заставить Патрика повторить еще раз то, что он сейчас сказал, тогда, быть может, она сумеет расслышать нечто внушающее надежду, то, что ускользнуло от ее внимания в первый раз. Она пожалела о том, что вместо Патрика не приехал Доннел. Тот был старше и рассудительнее. Но, разумеется, именно поэтому она отправила его в Викинло, где требовалась крайняя осмотрительность.

Она вновь повернулась к Патрику и попыталась заговорить с ним спокойным, даже успокаивающим тоном:

— Повтори еще раз, пожалуйста, Патрик, дорогой мой… Что именно сказал Сеген?

Сеген мак Руарк был одним из ри туата,владельцем довольно-таки обширного участка земли к западу от Тары и уже пятым по счету мелким дворянином, к которому Морриган обратилась с просьбой прислать вооруженных пехотинцев и всадников для защиты трона верховного короля.

— Сеген сказал, что, к сожалению, ему просто некого послать к нам. Он говорит, что у него постоянно угоняют скот, в чем он подозревает соседнего владетеля, и люди ему нужны, чтобы положить этому конец.

«Нет, — подумала Морриган, — и во второй раз эта новость прозвучала ничуть не лучше».

— Очень хорошо, Патрик, — сказала она. — Ступай поешь чего-нибудь, а то ты выглядишь так, словно вот-вот упадешь от голода и усталости.

Патрик кивнул и улыбнулся, явно испытывая облегчение при мысли о еде и о том, что он может скрыться от взора Морриган.

— Благодарю вас, госпожа, — сказал он, коротко поклонился и вышел из комнаты так быстро, как только позволяли приличия.

Морриган же уронила голову на руки. Она хотела было попросить Господа о помощи, но совсем не была уверена в том, что Он захочет помогать ей. Учитывая то, что она сделала сама и что приказала сделать другим, получалось, что она шла по самому краешку обрыва, где с одной стороны раскинулась твердая и надежная земля праведности, а с другой разверзлась бездонная пропасть греховности и беззакония. Сама она в душе полагала, что еще не переступила последнюю черту, но при этом понимала, что Господь может и пренебречь теми неуловимыми различиями, которыми утешала себя она.

Дверь вновь отворилась, и Морриган поняла, что это Фланн, потому что только он имел право входить сюда без стука. Она подняла голову. Ее брат был высоким и хорошо сложенным мужчиной, сильным и привлекательным, хотя на висках у него уже серебрилась седина. Но в последнее время он выглядел усталым, лицо его исхудало и осунулось. Она давно не видела его таким. Бремя верховной власти давалось ему отнюдь не так легко, как другим.

Кее удивлению, Фланн с силой захлопнул дверь за собой, так что железные петли протестующе заскрежетали, а тяжелые дубовые доски с грохотом ударились о дверную раму. Морриган едва не подпрыгнула на месте от неожиданности. Сейчас ее брат вовсе не выглядел усталым. Лицо его было искажено гневом, что привело ее в замешательство.

— Какие новости, брат? — спросила она со всей небрежностью, на какую была способна.

— Самые разные. А у тебя? Не слышно ли чего-либо новенького из Дуб-Линна?

— Только то, о чем я тебе уже говорила. Бригит остановилась в доме кузнеца Йокула. Очевидно, она вошла в сговор с фин галл. Больше мне ничего не известно.

— Ты действительно больше ничего не знаешь?

— Именно об этом я тебе и говорю. Но что тебя беспокоит, брат?

Фланн пересек комнату и выглянул в окно. Он стоял спиной к Морриган и молчал. Напряженная тишина повисла в комнате, словно дымовая завеса. «Если мы сцепимся друг с другом, нам конец», — подумала Морриган.

Фланн резко развернулся и в упор взглянул на нее.

— Ты — не единственная, кто получает известия из Дуб-Линна. До меня тоже доходят разные слухи. Например, о большой драке в доме кузнеца. О многочисленных трупах. О том, что девушку похитили.

Морриган покачала головой.

— Мне ничего об этом не известно, — заявила она, что было чистой правдой.

Морриган ждала вестей от Доннела, но до сих пор не дождалась их. Она получила весточку от Альмаиты через своих посыльных, которые, словно призраки, рыскали по Дуб-Линну, о том, что Бригит жива, но фин галл не проявляют интереса к штурму Тары. Что, впрочем, противоречило другим полученным ею сведениям о том, что экспедиция все-таки готовится и что главной ее целью является именно Тара. Она не знала, чему верить, и поэтому на всякий случай обратилась к ри туата с просьбой прислать людей для защиты столицы, в чем они ей отказали.

— Итак? — требовательно спросил Фланн. — Что тебе об этом известно? И известно ли вообще хоть что-нибудь?

Морриган вновь покачала головой, выставив перед собой руки.

— Ничего, брат. Я ничего не знаю.

Фланн шагнул к ней. Это был самый угрожающий жест из всех, которые она когда-либо видела от него за всю свою жизнь.

— Я задам тебе вопрос, сестра, и ты ответишь мне правду. Ты приказывала убить Бригит?

— Нет, — с запинкой пробормотала Морриган.

— Правду!

— Нет! Клянусь именем Господа, что не приказывала убить ее!

Она велела Доннелу нанять людей для того, чтобы похитить Бригит, привезти ее к нему в Викинло, а потом сделать с ней все, что угодно. Но она никогда и никому не отдавала прямого приказа убить Бригит ник Маэлсехнайлл.

Это был один из тех редких случаев, когда она все-таки убоялась гнева Господня, да и Фланн, скорее всего, не стал бы вникать в те стилистические тонкости, которыми она себя успокаивала.

Но после ее уверенного отрицательного ответа Фланн явно расслабился и вздохнул с облегчением, словно словесного доказательства ее невиновности ему было вполне достаточно. Он был старше ее, но редко сталкивался с человеческой подлостью и, как следствие, оставался куда более наивным во многих вещах.

— Что ж, слава богу, что до этого дело не дошло, сказал он. — Хотя все еще может обернуться куда хуже.

— Хуже? Что ты имеешь в виду?

Фланн не сразу ответил на ее вопрос.

— Что ты слышала в последнее время о том, что фин галл готовят набег на Тару? — спросил он.

— Я слышала и то, что они его готовят, и то, что нападать на нас они не собираются. Поэтому я не знаю, чему верить.

Фланн кивнул.

— Ты разослала гонцов к ри туата с просьбой прислать нам людей?

— Да. Но они отказались. У каждого нашлась своя причина, чаще всего та, что ему нужно воевать со своим соседом, но, на мой взгляд, они все — просто жалкие трусы. Все до единого.

Вздохнув, Фланн принялся расхаживать по комнате, что было дурным знаком.

— А от Руарка мак Брайна ты получила такой же ответ? Ты отправляла к нему гонца? — Обвиняющие нотки вновь зазвучали в его голосе, но Морриган уже обрела почву под ногами и потому не замедлила с ответом.

— Нет, к нему я никого не посылала, — заявила она. Нам вовсе ни к чему, чтобы Уи Дунхада из Лейнстера вмешивались в наши дела. Если Руарк мак Брайн приведет сюда армию, то он уже не уйдет отсюда, а захватит трон для себя.

— То есть ты готова допустить, чтобы норманны взяли Тару штурмом, лишь бы Руарк мак Брайн не узурпировал власть?

— Нам здесь не нужен ни Руарк мак Брайн, ни прочие свиньи из Лейнстера. Ри туата откликнутся на твой призыв и соберутся под твоим знаменем. Я разослала известие о том, что Бригит снюхалась с фин галл, и как только они в этом убедятся, то поддержат тебя.

— Это было бы очень славно, но, по правде говоря, я не думаю, что у них появится такая возможность. Потому что, сестра, я только что получил одно важное послание. Оно пришло с побережья. В устье Бойн были замечены три драккара. Это означает, что там более сотни воинов фин галл. Сто пятьдесят человек как минимум. А у нас наберется всего-то семьдесят солдат, которых мы можем выставить на стены, да и те в подметки не годятся викингам.

У Морриган в буквальном смысле отвисла челюсть. Она чувствовала себя так, словно ей только что нанесли удар под дых.

— Три драккара? И ты думаешь, что они идут сюда?

Вопрос был нелепым, и она задала его, потому что должна была сказать хоть что-то. Разумеется, они шли сюда. Потому что если они вошли в Бойн, то другого места, куда они могли бы направиться, попросту не было.

Она ожидала, что фин галл придут, но не думала, что это случится так скоро. Быть может, пройдет еще несколько недель или даже месяцев, пока эти пьяные варвары соберут армию для вторжения. Она рассчитывала на это. Но они опередили ее, они были уже здесь, и главные врата Тары оказались широко распахнуты перед ними.

— Да, разумеется, они идут сюда, — ответил Фланн. — Куда еще они могут идти? И как мы будем сражаться с ними, я не знаю.

Морриган тоже этого не знала. Но не успели слова Фланна сорваться с его губ, как она вдруг ощутила прилив небывалой решимости. Она не будет стоять в стороне и смотреть, как у нее отбирают Тару. В жизни ей выпало слишком много страданий, и она совершила слишком много грехов, чтобы оказаться там, где находилась сейчас, и отнюдь не для того, чтобы увидеть, как дело всей ее жизни погубит какой-то чужеземный выродок, как ее брата убьют, а сама она будет обречена на медленную смерть, вновь став рабыней.

— Мы будем сражаться с ними, брат, и мы разобьем их, — сказала она. — И если мы не сможем победить их силой оружия, то прибегнем к другим средствам и способам. Потому что, честно тебе признаюсь, Фланн, если мы не сможем перехитрить этих тупых варваров-язычников, то не заслуживаем того, чтобы сидеть на троне верховного короля.

Глава тридцатая

Сыплет груды орехов

Орешник глаз безутешных,

Скегуль злата скорбь

Ласка скальда лишь умерит.

Сага о Гисли
Попутный ветер продержался все то время, пока они шли от устья Лиффи до устья реки Бойн, которое находилось в тридцати пяти милях к северу вдоль побережья. Три драккара плыли рядом, их квадратные паруса наполнял устойчивый ровный ветер, узкие хищные корпуса слегка кренились на правый борт, и море расступалось перед их острыми носами, расходясь длинными пенистыми волнами за кормой. Они походили на драконов и двигались стремительно, словно чайки, и тяжеловооруженные люди на их борту наслаждались ясным днем и хорошей погодой, столь редкой для этих мест, равно как и легким плаванием, которое обеспечивал им попутный ветер.

Торгрим тоже пытался получить удовольствие от морского похода. Пытался, но не получал. При самых благоприятных обстоятельствах он и мечтать не мог о большем. Но злоба и враждебность, которые кипели в членах команды, подобно океанским течениям с их приливами и отливами, отвлекали его и вызывали слишком большое беспокойство, чтобы он мог наслаждаться ветром и морем.

Освободившись от весла, Харальд немедленно отправился на корму и присоединился к Бригит. Его поступок вызвал явное неудовольствие Арнбьерна и вселил в Торгрима подозрения насчет того, что ярл может иметь и другие далеко идущие планы, помимо захвата Тары и возвращения в Норвегию богатым и успешным викингом. Планы, в которых может найтись место и ирландской красавице принцессе. Одним богам известно, сколь вычурные фантазии питал Арнбьерн в отношении себя самого и Бригит. Но одно было совершенно очевидно — он не желал, чтобы Харальд сидел рядом с девушкой. Однако Арнбьерн не говорил по-ирландски, в отличие от того же Харальда, который на удивление быстро осваивал чужой язык, что давало ему повод находиться рядом с принцессой.

Но столь же очевидно было и то, что сейчас Бригит никого не хотела видеть рядом с собой. Едва «Черный Ворон» вышел в открытое море, как она перегнулась через борт, и ее тошнило до тех пор, пока в ее желудке ничего не осталось, после чего она, обессиленная, привалилась к обшивке борта, закутавшись в меха, а лицо ее сначала побледнело, а потом приобрело зеленоватый оттенок. Харальд изо всех сил старался утешить ее и окружить заботой, пока у Торгрима не лопнуло терпение и он не окликнул его.

— Сынок, — негромко сказал он, — мне частенько приходилось видеть страдающих морской болезнью, и, можешь мне поверить, Бригит хочет сейчас одного: чтобы ее оставили в покое.

Харальд оглянулся на возлюбленную. Он еще никогда не выходил в море в женском обществе, его всегда окружали мужчины, которых не тошнило от качки, а если такое и случалось, то они быстро понимали, что кузнечное дело или изготовление гребней подходит им куда больше.

— Ты уверен? — спросил он. — Женщинам нравится, когда за ними ухаживают, верно?

— Да, обычно так оно и есть. Но только не тогда, когда они страдают морской болезнью.

— Быть может, предложить ей что-нибудь поесть? В бочонке на носу есть соленая рыба.

— Если ты попытаешься сделать это, она выцарапает тебе глаза. Во всяком случае, выцарапала бы, если бы ей хватило сил.

После этого Харальд кивнул и, похоже, смирился с тем, что Торгрим прав, а такое теперь случалось все реже и реже. Присев на корточки рядом с Бригит, он что-то сказал ей, но так тихо, что Ночной Волк не разобрал ни слова, хотя едва ли понял бы, даже если бы расслышал. Бригит кивнула головой, не открывая глаз, а Харальд встал и уселся на ближайший к корме морской сундучок, чтобы оставаться рядом, но не слишком близко.

Арнбьерн, стоявший на юте чуть поодаль от рулевого весла в позе властителя, безраздельно повелевающего судьбами подчиненных, недовольно фыркнул, но ничего не сказал.

Маленькая флотилия миновала мыс к северу от залива Дуб-Линна и через два часа оставила за кормой остров Ламбей[136], где более пятидесяти лет назад состоялся первый набег норманнов на землю Ирландии. Когда «Черный Ворон» проходил мимо его берегов, Торгрим окинул беглым взглядом остров с его крутыми утесами и покатыми зелеными лугами. Он даже разглядел развалины монастыря, некогда возвышавшегося над берегом, но покинутого после того, как сами же ирландцы несколько раз подряд опустошили его сокровищницы.

«Пятьдесят лет», — задумчиво сказал он себе. Вот уже полвека норманны грабили эту страну. А теперь они пришли сюда, чтобы остаться. Они строили города и вставали на чью-либо сторону в местных войнах, вот как он сам сейчас. Сколько пройдет времени, прежде чем Ирландия станет наполовину норманнской? Если Бригит говорила правду, то именно таким будет и его собственный внук.

Ветер дул ровно и сильно, пока они шли на север, постепенно забирая к северо-западу, обрасопив рей на левый борт и вывесив бейти-ас, специальный рангоут для расширения основания паруса, чтобы корабль мог идти круто к ветру. День уже клонился к вечеру, когда наконец впереди показались низкие берега устья реки Бойн.

Несмотря на все высокопарные речи об опыте и лидерских качествах Торгрима, на самом деле Арнбьерн не нуждался в его советах. Впрочем, Ночной Волк понял это уже давно. Однако же Торгрим не мог не предложить ему совершить обманный ход, который позволил бы оставаться незамеченными еще десять часов. Небольшой отряд воинов можно было высадить на берег в лодке, которую «Черный Ворон» вел на буксире за кормой. Они встали бы лагерем на берегу, в то время как три корабля прошли бы мимо устья реки, словно вовсе и не собирались заходить в Бойн. А потом люди на берегу разожгли бы костер, чтобы указать им обратный путь.

Они находились слишком далеко от берега, чтобы с уверенностью судить, наблюдают за ними или нет, но Торгрим не сомневался в том, что их появление не осталось тайной. Так что любое смятение, которое они могли посеять в умах своих врагов, пошло бы им только на пользу.

Арнбьерн сделал вид, будто всерьез обдумывает его предложение. В конце концов он отверг его, как Торгрим и предполагал заранее. «Совершенно излишние усилия для набега, который не должен встретить особого сопротивления», — сделанным терпением пояснил он. Это может подорвать уверенность воинов в победе, если они подумают, что возникла надобность в подобных уловках. Кроме того, Бригит попросту не выдержит, если ее вынудят оставаться на борту корабля в открытом море хотя бы на минуту дольше необходимого.

Торгрим кивнул.

— Очень хорошо, — сказал он.

Он выполнил свой долг, дав совет, который должен был дать. Арнбьерн выказал ему уважение, объяснив причину, по которой отверг его. Резоны Арнбьерна были вполне понятны, за исключением того, что какой-то личный демон подталкивал его отвергать все идеи, даже самые здравые, которые предлагал Торгрим.

До захода солнца оставался еще час, когда они спустили реи, принайтовили к ним паруса, достали весла и начали утомительный путь против течения. Они прошли примерно полмили вверх по реке, прежде чем носы кораблей уткнулись в илистый южный берег. Викинги перебросили с кораблей на сушу канаты и привязали их к растущим здесь дубам, чтобы пришвартовать свои суда. Выставив посты, люди стали устраиваться на ночлег.

Теперь, когда корабль больше не раскачивался под ногами, Бригит почувствовала себя куда увереннее. Встав, она откинула в сторону меха и потянулась. Она даже приняла миску с кашей от Арнбьерна и предприняла смелую попытку немного поесть. Как только корабль был благополучно пришвартован, Харальд отправился на корму, чтобы узнать, не может ли чем-нибудь ей помочь. Но Арнбьерн уже сам делал все, что только можно было, и вполне обходился без помощи Харальда.

Торгрим, облокотившись о борт корабля неподалеку от рулевого весла, с изумлением наблюдал за их противоборством, которое разыгрывалось у него на глазах. Арнбьерн, очевидно, не мог попросту приказать Харальду убираться прочь, поскольку Бригит хотела, чтобы тот находился поблизости — единственный человек, говоривший по-ирландски. Харальд, в свою очередь, пускал в ход это свое умение при первой же возможности, беседуя с Бригит и совершенствуя свои речевые навыки.

Этот танец павлинов продолжался еще некоторое время, прежде чем Торгрим решил положить ему конец.

— Арнбьерн, — сказал он, — тебе не кажется, что принцесса даже в ее положении имеет право на некоторое уединение? У нас есть запасная парусина, и мы с легкостью можем соорудить для нее нечто вроде шатра. Прямо здесь, на корме.

Арнбьерн сделал вид, будто обдумывает его предложение, но Торгрим понимал, что ему будет трудно найти причину для отказа. А потом Харальд прострекотал что-то Бригит на этом чудном ирландском наречии, и она просветлела и радостно кивнула.

— Бригит очень хочется отдохнуть в шатре, — заявил Харальд, и вопрос был решен, к явному раздражению Арнбьерна.

Викинги с готовностью взялись задело. Они закрепили весла на палубе так, что те образовали треугольную рамную конструкцию, после чего накрыли ее парусиной, которую привязали к веслам. Через полчаса на юте уже стоял вполне приличный шатер, пол в котором был устлан мехами и одеялами, — уютное гнездышко для принцессы на борту военного корабля. Кивнув в знак благодарности и улыбнувшись, Бригит с видимым облегчением пожелала всем спокойной ночи и нырнула в свое новое убежище.

Харальд еще несколько мгновений топтался у входа в шатер, и Торгрим видел, что он мучительно размышляет над тем, а не присоединиться ли ему к ней внутри. В конце концов в доме Йокула он делил с ней постель. Во всяком случае, Торгрим был уверен, что Харальд думает именно об этом.

«Статью он похож на настоящего мужчину, но соображения у него не больше, чем у ребенка», — сказал себе Торгрим. Поймав взгляд Харальда, он едва заметно покачал головой и повел подбородком в сторону носа корабля. Они с Харальдом уже многое пережили и научились понимать друг друга без слов. И Харальд, хотя и выглядел несчастным, кивнул и отправился восвояси.


В ту ночь Торгриму снились волки. Он был частью стаи, и их обложили со всех сторон. Они находились в густом лесу. Врагов не было видно, но обоняние подсказывало им, что они повсюду. Они бежали, сами не зная куда. Они ждали нападения, но не знали, с какой стороны оно последует. Они были волками, но лишенными силы и мощи, присущей этим зверям.

Торгрим проснулся весь в поту. На востоке уже проступил первый намек на рассвет, и на горизонте появилась тоненькая багряная полоска. Он встал, потянулся и отправился в обход палубы, проверяя, все ли в порядке, и пытаясь стряхнуть с себя остатки ночного кошмара. Разбудив двух викингов, он сообщил им, что сегодня их очередь готовить завтрак. Они попытались протестовать, но одного взгляда на лицо Ночного Волка в тусклых предрассветных сумерках хватило, чтобы они тут же угомонились и взялись за дело.

Двумя часами позже люди поели, корабли были вновь готовы отправиться в путь, а из своего шатра вышла Бригит, выглядевшая куда лучше, чем накануне. Сытная еда, устойчивая палуба под ногами, близость Тары и возможность того, что викинги под командованием Арнбьерна вернут ей трон, совершили настоящее чудо. Арнбьерн суетился вокруг нее, и Харальд со своего места на веслах бросал на него мрачные взгляды. Но едва они тронулись в путь, как Бригит предпочла облокотиться на борт корабля в нескольких футах от Торгрима, стоявшего у руля. Она улыбнулась ему и кивнула, и Торгрим кивнул в ответ. Он был единственным, кто не проявлял к ней ни малейшего интереса, и теперь решил, что именно поэтому в его обществе она чувствует себя в безопасности.

«Ох уж эти женщины», — подумал он.

Они прошли уже пятнадцать миль вверх по реке, медленно поднимаясь против течения. Поскольку людей на корабле было больше, чем весел, они могли регулярно сменять друг друга, чему Торгрим был очень рад. Он не хотел, чтобы река измотала викингов раньше времени, поскольку впереди их ждала битва. Во всяком случае, он на это надеялся. Следовало атаковать в тот же день, не дав врагу еще одну ночь на то, чтобы получить подкрепление и усилить свои позиции. Он надеялся, что Арнбьерн придет к такому же выводу, и потому не торопился предлагать его.

Река была ему знакома. Полгода назад Торгрим, Орнольф, Харальд и прочие, кто приплыл сюда с ними из Вика, уже поднимались по ней. Тогда перед ними стояли далеко не такие амбициозные цели. Они надеялись всего лишь спасти Харальда и других своих спутников, которых взяли в заложники. Та попытка стоила жизни большинству из них.

У Торгрима была хорошая память на водные пути, и потому сейчас он узнавал все повороты реки, легко вспоминал, где расположены песчаные отмели, где торчали топляки и возникали попутные течения, так что «Черный Ворон» уверенно продвигался вперед во главе небольшой флотилии. На берегу он то и дело замечал всадников, которые пытались скрываться в зарослях деревьев. Мыслями он вернулся обратно к Клойну и конникам на хребте. В Таре уже наверняка знали об их приближении, но поделать с этим ничего было нельзя. Имея перед собой пять лиг пути по реке и долгий переход по суше, застать противника врасплох решительно невозможно.

Был уже полдень, когда они добрались до места, где, как хорошо помнил Торгрим, они уже причаливали ранее. Бригит, сообразив, где они находятся, оживилась, показывая рукой на реку и что-то лопоча на своем непонятном ирландском наречии. Торгрим позвал на корму Харальда, потому что знал: Арнбьерн по доброй воле никогда его сюда не пришлет.

— Что говорит Бригит?

Харальд сказал ей несколько слов, и она ответила, стараясь на этот раз произносить фразы медленнее.

— Она говорит, что в полумиле выше по реке есть хорошее место для стоянки, причем дорога оттуда ведет к самой Таре.

Они двинулись дальше, и, как и обещала Бригит, за поворотом река стала шире, течение вымыло глубокую заводь у западного берега. В воду были забиты сваи, а на берегу торчали столбы, и Торгрим понял, что ирландцы вовсю используют реку. Правда, сегодня они не видели никаких судов, но в этом не было ничего удивительного. При появлении норманнов ирландские лодки бросались врассыпную, словно овцы перед волками.

Они привязали свои драккары к сваям и столбам, после чего перекинули на берег сходни. Арнбьерн сошел первым, за ним последовали Хроллейф Отважный и Ингольф, командовавший «Победителем Драконов», и уже после них на берег хлынули их люди, вооруженные копьями, мечами, боевыми топорами и щитами, снятыми с бортов кораблей. Выстроившись на суше, воины принялись надевать подбитые войлоком туники, кольчуги и железные шлемы, а также подпоясываться перевязями с мечами.

Вожаки же прошли еще несколько шагов по дороге, которая была относительно широкой и, к счастью, сухой, и устроили военный совет. К ним присоединилась Бригит, а также Харальд в качестве толмача. Там же присутствовал и Торгрим, хотя он не собирался высказывать свое мнение и намеревался ограничиться лишь кивком в поддержку того соглашения, которое выработают остальные. Арнбьерн позвал на совет и Болли, и тот согласился, правда, с ворчанием и явной неохотой, как и всегда.

Бригит заговорила первой. Харальд переводил:

— Принцесса говорит, что Тара находится примерно в пяти милях дальше по этой дороге.

Все присутствующие дружно обернулись и посмотрели в ту сторону, словно надеялись увидеть столицу отсюда.

— Что она думает о тех, кто будет противостоять нам? — спросил Хроллейф.

Харальд перевел вопрос, выслушал ответ Бригит, что-то уточнил, кивнул и вновь стал переводить:

— Она говорит… я не совсем понимаю… но она говорит, что не верит, будто кто-либо из… полагаю, что она имеет в виду младших ярлов, которые живут поблизости. Так вот, она думает, что никто из них не придет на помощь Таре. Она сомневается, что в самой столице наберется больше сотни воинов. Стены крепости высоки, а ворота прочны, но они недолго продержатся против нас.

После этих слов собравшиеся закивали головами.

— Предлагаю выступить прямо сейчас, и чем быстрее, тем лучше, — сказал Ингольф. — Время — наш враг, а не их.

Вожаки вновь кивнули в знак согласия, и Торгрим последовал их примеру. Ему все больше нравился Ингольф. Остальные согласились с этим планом, развернулись и направились обратно к тому месту, где ждали их люди, уже выстроившиеся в походный порядок. Арнбьерн объяснил суть разработанного ими плана, если его можно было назвать таковым. План заключался в том, чтобы ускоренным маршем подойти к Таре и взять ее любым способом, который они сочтут наиболее подходящим. Это как нельзя лучше устраивало норманнов, предпочитавших честную битву всевозможным военным хитростям.

Все это было вдвойне верно по отношению к Старри Бессмертному и его отряду берсерков, Нордваллу Коротышке и прочим. Если большинство воинов, готовясь к сражению, надели на себя защитную амуницию, то берсерки, наоборот, разделись до пояса, сняв с себя туники и перевязи и оставшись в одних обтягивающих штанах. На головах у них красовались меховые шапки или стальные шлемы. Все они были хорошо вооружены, причем излюбленным их оружием оставался боевой топор на длинной рукояти. Сбившись в кучку, они стали издавать странные неопределенные звуки, словно молились какому-то давно забытому божеству.

— Старри! — окликнул берсерка Торгрим. — Старри!

Наконец тот поднял голову, и Торгрим поманил его к себе.

Старри рысцой подбежал к нему, сжимая в руках короткий меч и боевой топор. Он был обнажен до пояса, и на кожаном шнурке у него на шее болтался наконечник стрелы, расщепившийся о меч Торгрима у Клойна.

— Да, Ночной Волк? — сказал он.

Глаза его горели каким-то жутковатым пламенем, в них стоял отсвет чего-то такого, чего Торгрим никогда раньше не видел, а взгляд берсерка, казалось, пронизывал его насквозь. Старри был здесь, рядом с ним, на берегу Бойн, и одновременно находился где-то еще, далеко отсюда, в месте, известном только берсеркам.

— Мы выступаем. Хроллейф отправил вперед нескольких лазутчиков. Первыми пойдут люди Арнбьерна, а вы, берсерки, последуете за ними. Словом, держитесь позади.

— Позади? Позади… Разве мы не должны возглавить колонну?

— Нет. Мы выдвигаемся маршем к Таре и, когда увидим, с чем нам придется иметь дело, подумаем, как лучше перестроить боевые порядки. А теперь, прошу тебя, держи своих людей в руках, и пусть они не нарушают строй.

Старри кивнул. Торгрим надеялся, что он и в самом деле понял, чего от него требуют, а не просто машинально ответил ему движением головы. Понять Старри всегда было нелегко, а уж в нынешних обстоятельствах — и подавно. Правда же заключалась в том, что Арнбьерн намеревался держать берсерков в подчинении так долго, как только сможет, чтобы использовать их с умом, а не в маниакальной безумной атаке, и в кои-то веки Торгрим был с ним согласен.

Через полчаса после высадки на берег они выступили походным маршем по покрытой бурой пылью проселочной дороге, двигаясь так быстро, как только возможно, но стараясь понапрасну не расходовать силы. В воздухе повис слитный топот босых ног и мягких сапожек из оленьей кожи. Иногда кто-то негромко переговаривался между собой, но большинство воинов предпочитало хранить молчание. Берсерки тоже не разговаривали друг с другом, и лишь изредка один из них издавал странные, леденящие душу звуки, похожие на протяжный стон, волчий вой или лай собак.

Бригит они с собой не взяли. Она попыталась было протестовать, и в какой-то момент голос ее поднялся на целую октаву. Харальд перевел ее сердитые слова, но никто из мужчин не счел ее присутствие на поле боя здравой идеей, и в конце концов они победили. Ее оставили на борту «Черного Ворона» под охраной двадцати воинов, а корабль спустили обратно на воду, не отвязывая, правда, швартового каната. Сделано это было якобы для ее же собственной безопасности, хотя имели место и иные соображения, а именно: не дать ей возможности сбежать. Торгрим наблюдал за внутренней борьбой, развернувшейся в душе у Харальда: должен ли он остаться с ней или же присоединиться к своим товарищам в предстоящей битве? В конце концов притягательная сила сражения оказалась мощнее женских чар Бригит.

Они шли уже примерно час. Торгрим держался в голове колонны рядом с Арнбьерном, хотя им нечего было сказать друг другу. Время от времени он останавливался, пропуская строй мимо себя и высматривая наметанным глазом слабые места: воинов, которые выглядели бы испуганными, и оружие, содержащееся в ненадлежащем состоянии, но не находил ничего, что могло бы вызвать беспокойство. Местность по преимуществу была открытой, вокруг раскинулись обширные зеленые поля, усеянные кое-где купами деревьев. Увидев вдалеке поднимающиеся в небо столбы дыма, они решили, что там и находится Тара. Наверняка это дымили костры, на которых готовили еду, и кузнечные горны, на которых ковали наконечники копий и стрел.

И вдруг откуда-то спереди до них донесся топот бегущих ног. Арнбьерн поднял руку, колонна остановилась, и Торгрим обнажил меч. Из-за поворота дороги появился Оттар Длинноногий, которого отправили вперед с лазутчиками, и, завидев их, перешел на шаг, шумно отдуваясь.

— Тара лежит в миле отсюда, — сообщил он, хватая воздух широко открытым ртом. — Вы сами увидите ее вон за той рощицей, на высоком холме, на открытом пространстве.

Арнбьерн и Торгрим ждали, пока он отдышится, а к ним тем временем присоединились Хроллейф Отважный и Ингольф.

— Что ты можешь сказать о ее оборонительных укреплениях? — спросил Арнбьерн. — Есть ли на стенах люди?

Оттар покачал головой.

— Я никого не видел. Все-таки от опушки леса до крепости довольно далеко. Но, похоже, люди есть на отрытом месте. Там стоят шатры и палатки.

Торгрим и Арнбьерн обменялись взглядами, и Торгрим спросил себя, уж не ошиблась ли Бригит в своих предположениях и не вводила ли она их в заблуждение с самого начала.

— Шатры и палатки? — переспросил Хроллейф. — Тяжеловооруженная пехота и всадники?

— Нет, не похоже.

— Что же тогда? — пожелал узнать Арнбьерн. — Кто они такие?

Оттар перевел взгляд с Арнбьерна на других предводителей. Он явно пребывал в замешательстве, не зная, что ответить.

— Понятия не имею, — проговорил он наконец. — Мне показалось, что там есть палатки, люди, знамена… но подготовки к сражению я не заметил. Это… это просто не похоже на военный лагерь. А если даже и так, то я не понимаю, для чего они разбили его там, когда вполне могли бы расположиться за стенами Тары, в двухстах ярдах поодаль.

При этих его словах собравшиеся дружно закивали, и на лицах их отразились смятение и растерянность, но затем Ин- гольф сделал разумное предложение:

— Почему бы нам не подойти туда и не посмотреть самим?

Они вновь двинулись вперед и, как Оттар и говорил, миновав небольшую рощицу, оказались перед протяженным участком открытой местности — безбрежным океаном изумрудно-зеленой ирландской травы, на которой кое-где торчали лишь невысокие изгороди. Вдали, примерно на расстоянии мили, местность вздымалась большим холмом, на котором высились земляные стены Тары, резко выделяясь бурым цветом на фоне окружающей зелени. А между ними и стенами крепости, опять-таки, как и говорил Оттар, виднелись шатры, палатки и знамена с флажками, между которыми сновали люди. Представшая перед ними сцена больше походила на празднество, чем на подготовку к сражению.

Арнбьерн вышел вперед, повернулся лицом к воинам и обратился к ним с речью:

— Я не знаю, что задумали эти ирландцы, но мы пришли сюда сражаться, и мы будем драться. Мы пересечем поле, а когда я подам команду, выстроим стену щитов и перейдем в наступление. Мы с Торгримом возьмем на себя центр, Хрол- лейф со своими людьми встанет на западе, а Ингольф — на востоке. Берсерки останутся с моими людьми в центре. В шеренгу становись!

Началось быстрое перемещение, но не хаотичное, а похожее на па сложного танца, и вот уже воины выстроились в боевой порядок со своими вожаками во главе. Построение заняло у них меньше двух минут, и они готовы были выступить. Арнбьерн обнажил меч, воздел его над головой и зашагал вперед. Норманны, предвкушавшие запах и вкус крови, горя нетерпением вступить в бой, волной покатились следом.

Железный Зуб оказался в руке Торгрима, но он не помнил, когда обнажил его. Он покосился вбок. Харальд шагал рядом в кольчуге и шлеме, на лице его застыла решимость. На нем не было и следа страха, и Торгрим ощутил прилив гордости. Харальд, похоже, почувствовал, что Торгрим смотрит на него, и поднял глаза на отца. Ночной Волк улыбнулся, и, к большому его удовольствию, Харальд улыбнулся в ответ. В этом и заключалась вся прелесть и простота действия. Все произошедшее ранее казалось не имеющим особого значения по сравнению с товарищеским взаимопониманием, которое возникает, когда люди вместе смотрят в глаза смертельной опасности.

Они шли строем по мягкой траве, приближаясь к Таре и тому, что поджидало их перед ее стенами. Торгрим прищурился, пытаясь разглядеть получше, что бы это могло быть, но не верил своим глазам, ибо то, что он видел, не имело решительно никакого смысла.

До шатров и палаток оставалось двести ярдов, но там по-прежнему не было заметно никаких приготовлений к битве или обороне. Торгрим прикинул, что в ирландском лагере находится человек сорок-пятьдесят, но никто из них, похоже, не обращал внимания на приближающихся норманнов. Торгрим услышал негромкие восклицания в строю и приказал соблюдать молчание.

Они продолжали движение вперед. Торгрим ожидал, что Арнбьерн вот-вот отдаст команду выстроить стену щитов, но тот медлил. На расстоянии ста ярдов Торгрим разглядел впереди столы.

Только теперь навстречу им выступила горстка людей. Не вооруженный отряд, их было всего пятеро или шестеро, да и шли они совсем не так, как идут в бой. Торгрим вгляделся пристальнее. Глаза у него были уже не те, что раньше, но он был уверен, что возглавляет группу женщина.

До них оставалось пятьдесят ярдов, когда Арнбьерн поднял руку. Шеренга остановилась в ожидании, пока к ним приблизится небольшая группа людей. Теперь Торгрим уже не сомневался, что впереди идет женщина. Он перевел взгляд с нее на лагерь. Но это был не лагерь. Не был он и стеной тяжеловооруженной пехоты, или каким-либо оборонительным редутом крепости, или поминальной тризной. Это было торжественное пиршество.

Глава тридцать первая 

Неимущ, я мощным

Заморочил чашу

Шеи, в завидущи

Очи пыль забросив.

Сага о союзниках
Торгрим Ночной Волк смотрел, как к ним приближается небольшая группа. Подавшись к Харальду, он сказал ему вполголоса: — Если они не говорят на нашем языке, тебе придется переводить. А если говорят, притворись, будто не понимаешь их наречия.

Харальд согласно кивнул. А Торгрим не сводил глаз с женщины. Было в ней нечто знакомое, но она находилась еще слишком далеко, чтобы он мог судить с уверенностью. Арнбьерн шагнул вперед, и, хотя он и не приглашал их следовать за собой, Хроллейф и Ингольд оставили своих людей и присоединились к нему. Торгрим повернулся к Харальду и кивнул в их сторону. Они с Харальдом вышли из строя, чтобы встать рядом с остальными предводителями. Торгрим понимал, что им может понадобиться Харальд. А еще, если уж быть совсем откровенным, он хотел быть в курсе происходящего. Он не желал оставлять Арнбьерна в покое.

Только теперь Торгрим получил возможность получше рассмотреть идущих им навстречу людей. Мужчина и женщина, хорошо одетые. Не совсем так, как одеваются особы королевской крови, но похоже. Принять их за слуг было нельзя. За ними шли четверо солдат, но они были легко вооружены лишь копьями и щитами, словно являлись церемониальной стражей, а не воинами, идущими в бой.

До них оставалось не более двадцати футов, когда Торгрима, словно молния, пронзило чувство узнавания, и он замер, не веря своим глазам.

Морриган!

Он всмотрелся еще раз. Да, это была она, вне всякого сомнения. Когда он видел ее в последний раз, она была беглой рабыней из Дуб-Линна, грязной и изможденной. Тогда она помогла бежать ему самому, Орнольфу, Харальду и остальным. Корона. И то, что Харальд попал в заложники, было делом ее рук. Почти все недолгое время пребывания Торгрима в Ирландии было неразрывно связано с воспоминаниями о Морриган.

Она остановилась в пяти футах от Арнбьерна, и мужчина рядом с ней и солдаты за их спинами последовали ее примеру. Теперь Торгрим узнал и мужчину, они уже дрались с ним когда-то под Тарой. Хороший воин, если память ему не изменяет, а вот имени его он не запомнил.

Морриган обвела взглядом стоявших перед нею мужчин. На ее лице не было и следа узнавания, но ведь Торгрим и Харальд оба были в шлемах. Он надел шлем с защитной планкой для носа, а Харальд — с железными наглазниками, так что ничего удивительного в том, что она не узнала их, не было.

— Добро пожаловать, — сказала она. По-норвежски Мор- риган говорила настолько безупречно, что временами Тор- грим забывал, что сама она ирландка. — Добро пожаловать в Тару.

Быть может, всему виной ее голос, быть может, теплое приветствие — последнее, чего кто-либо из них ожидал, — но Торгрим вдруг почувствовал, что земля уходит у него из-под ног, как если бы он перебрал меда или смотрел на бродячих актеров, разыгрывавших нелепое представление.

Этот голос! Мягкий и одновременно властный, мелодичный ирландский акцент в норвежских словах, сталь, обернутая бархатом. Торгрим вдруг снова оказался в той комнате в Дуб-Линне, которая служила им тюрьмой. Харальд, умирающий от лихорадки, вспыхнувшей после полученного им в бою ранения, Морриган со своей корзинкой с травами и снадобьями и потайным отделением на дне, в котором она спрятала кинжалы.

Он крепко зажмурился, потом вновь открыл глаза, заставляя себя вернуться в настоящее, каким бы невозможным оно ему ни представлялось.

Морриган повела рукой в сторону мужчины рядом с собой. Высокий и хорошо сложенный, он производил впечатление человека, привыкшего повелевать. Или, пожалуй, человека, пытающегося выглядеть более могущественным, чем был на самом деле.

— Это — Фланн мак Конайнг, тот, кто правит Тарой. Я — его сестра, Морриган ник Конайнг. Мой брат не говорит на вашем языке, а я, как вы сами видите, говорю, и потому, с вашего позволения, буду переводить.

Арнбьерн окинул ее внимательным взглядом, потом огляделся, словно в поисках разгадки этой непонятной головоломки. Наконец он махнул мечом в сторону шатров, палаток, столов и людей, расставляющих на них угощение.

— Что все это значит? — пожелал узнать он.

Торгрим улыбнулся. Пусть и помимо воли, но он не мог не восхититься тем, как Морриган умело создала столь абсурдное положение. Он мельком подумал, а не станет ли Арнбьерн хныкать, словно обиженный ребенок: «Мы пришли сюда, чтобы разграбить это место, а теперь вы пытаетесь накормить нас? Это нечестно!»

Морриган повернулась к Фланну и что-то негромко сказала ему. Тот ответил, и Морриган вновь обратилась к Арнбьерну:

— Мой господин Фланн говорит, что желает оказать вам радушный прием. Вы намного сильнее и могущественнее нас, и он не хочет воевать с вами.

Харальд подался к Торгриму и прошептал ему на ухо:

— Не думаю, что Фланн сказал именно это.

Торгрим едва заметно кивнул. Он ничуть не удивился бы, если бы узнал, что решения здесь принимает Морриган и что мужчина, которого она представила как своего брата, служит лишь такой же декорацией или ширмой, как и солдаты за их спинами. Он вновь перенес все внимание на Арнбьерна, который снова выглядел сбитым с толку ответом Морриган, как и мгновением ранее, до того, как она постаралась просветить его.

— Мы пришли сюда не для того, чтобы пировать с вами, — сказал он. — Мы… мы не развернемся и не уйдем отсюда только потому, что вы выставили перед нами угощение.

Морриган притворилась, будто вновь совещается с Фланном. После того, как они пришли к какому-то соглашению, она вновь заговорила, и голос ее обладал такой властностью, что ее с лихвой хватило бы для них обоих, для нее и для Фланна.

— Мой брат хочет быть с вами откровенным. Мы не дети. Нам известно, для чего вы пришли сюда. Вы хотите разграбить Тару. Что ж, правда заключается в том, что мы не сможем помешать вам в этом. Но если мы придем к соглашению, то не станем и пытаться.

— К соглашению? — переспросил Арнбьерн. Смятение и растерянность, в которые повергла его Морриган, лишили его последних остатков уверенности.

— Мы отдадим вам сокровища своей столицы, если вы возьмете их и уйдете, не причинив вреда нашим людям и не захватив их в рабство. Если вы согласны с нашими условиями, прошу вас присоединиться к нам за пиршественными столами. Если нет, то мы будем сражаться до последнего человека. Скорее всего, мы проиграем, но вы и ваши люди заплатите высокую цену за то, что могли бы получить даром.

Арнбьерн не нашел, что ответить, и повернулся к остальным.

— Что скажете? — поинтересовался он, понизив голос, чтобы его не могла услышать Морриган и ее спутники.

— Это какой-то проклятый фокус, — проворчал Хроллейф. — Я скажу, что мы должны убить их всех, причем прямо сейчас, и забрать то, что нам нужно.

Арнбьерн кивнул. Торгриму уже был хорошо знаком этот его жест.

— Не думаю, что нам нужно спешить с этим, — изрек он. — В том, что она говорит, есть доля правды. Они знают, что не смогут нас остановить, поэтому вполне разумно, что они хотят сохранить своих людей. И, клянусь Одином, если я смогу достичь своих целей, не потеряв при этом ни одного из своих воинов, я буду только счастлив.

Торгрим ничего не сказал. Он лишь обвел взглядом лица остальных. Хроллейф явно злился, аИнгольф был настроен скептически. Было нечто недостойное в том, чтобы принять капитуляцию таким вот образом, но поскольку никто не мог внятно объяснить, в чем это бесчестье заключалось, то предложение Морриган и впрямь выглядело разумным. Поэтому все промолчали.

Арнбьерн вновь повернулся к Морриган:

— Откуда нам знать, что здесь нет подвоха?

— Господин, — ответила она, перестав делать вид, будто всего лишь переводит слова Фланна, — вы, фин галл, уже стали частью Ирландии. Те дни, когда ирландцы и норманны могли лишь сражаться друг с другом, остались в прошлом. И поэтому мы повели себя таким образом. — Она махнула рукой в сторону накрытых столов. — Мои люди собирают ценности, за которыми вы пришли. Мы поедим, а потом вы заберете то, на что претендуете. Мы потом восполним нашу потерю, но зато я не допущу смертоубийства.

Ингольф решил подать голос:

— Ты по-прежнему не сказала нам, почему мы должны доверять тебе.

— Мы с моим братом присоединимся к вам на пиру. Как и мои люди, причем невооруженные. Считайте нас заложниками, если хотите. Если вы сочтете, что вас обманули, можете перерезать нам горло.

Она сумела убедить их. Торгриму это было совершенно ясно. Ее самообладание, несомненная сила, которую она излучала, несокрушимая логика ее доводов — все это подействовало на викингов. Да и сам Торгрим не понимал, где скрыта ловушка, которая, в чем он был уверен, обязательно должна быть здесь. Но он знал Морриган, а они — нет. Пришло время чуточку вывести ее из равновесия и посмотреть, что из этого выйдет.

Морриган заговорила вновь.

— У меня нет сомнений в том, что ваши люди… — начала она, и в этот момент Торгрим снял с головы шлем, и Харальд, поняв, что он задумал, последовал примеру отца.

Взгляд ее метнулся к ним. Торгрим увидел, как на ее лице в одно мгновение промелькнули самые разные чувства: смятение, узнавание, шок, страх. А потом к ней вернулось прежнее самообладание.

— Торгрим, — сказала она. — Торгрим Ночной Волк. И Харальд. — Она так быстро взяла себя в руки, что посторонний наблюдатель и не заметил бы того потрясения, которое она испытала поначалу. Но Торгрим не был посторонним, и он отметил, что даже голос ее чуть изменился.

— Морриган, — сказал Торгрим и кивнул. — Я смотрю, ты многого добилась.

— Когда мы встретились впервые, я была рабыней дуб галл, — ответила она, давая понять, что у нее есть резоны презирать и ненавидеть датчан, а не норвежцев. — Но мой брат всегда был наследником трона Тары.

«В самом деле? У Бригит на этот счет другое мнение», — подумал Торгрим.

— Ты знаком с этой ирландской сукой? — осведомился Хроллейф, кивнув своей клиновидной бородой на Морриган. На лице Морриган не дрогнул ни один мускул.

— Она помогла нам сбежать от датчан в Дуб-Линне, когда мы впервые прибыли туда, — пояснил Торгрим.

— А еще я исцелила твоего ярла Орнольфа, — быстро добавила Морриган. — И Харальда, который едва не умер от лихорадки.

— А еще ты устроила так, что Харальда взяли в заложники.

— Я сделала то, что должна была сделать. Любой из вас поступил бы так же на моем месте. Кроме того, я вижу, что Харальд вполне жив и здоров.

— Да. В отличие от Гиганта Бьерна и Олвира Желтобородого, которые тоже оказались в заложниках. Их забили до смерти.

— Это сделал Маэлсехнайлл мак Руанайд, покойный король Тары, а не мой брат Фланн, — заявила Морриган. — Маэлсехнайлл был врагом фин галл, в отличие от нас.

Торгрим улыбнулся. «А ты хитрая штучка. За словом в карман не лезешь. У тебя на все готов ответ», — подумал он.

— Очень хорошо, — громко провозгласил Арнбьерн, напоминая всем, кто здесь главный.

Большинство викингов принадлежало к команде «Черного Ворона», и Хроллейф с Ингольфом в обмен на щедрые дары тоже присягнули на верность Арнбьерну, так что в конце концов последнее слово оставалось за ним. Он повернулся к Торгриму и остальным.

— Мы не можем позволить себе продемонстрировать нерешительность, — выразительным шепотом сказал он. — Мы должны принять решение.

— Я знаю эту женщину, Морриган, — ответил Торгрим. Она говорит гладко, как ты сам видишь, но она умна. Очень умна. Не думаю, что ей можно доверять.

Остальные поддержали его возгласами одобрения, но не успели эти слова вырваться у Торгрима, как он осознал свою ошибку. Доказательством чего стала следующая реплика Арнбьерна:

— Я слышу правду в ее словах и полагаю, что достаточно разбираюсь в таких вещах. Мы примем ее предложение, а если они попробуют выкинуть какой-нибудь фокус, тогда, Хроллейф, мы действительно убьем их всех.

— Но как же Бригит? — запротестовал Харальд, хотя в таком обществе он не имел права вообще раскрывать рот. — Мы пришли сюда, чтобы восстановить ее на троне. Именно поэтому она и обратилась к вам.

Но Арнбьерн повернулся к нему спиной раньше, чем Харальд успел закончить, так что если он и слышал возражения юноши, то попросту не подал виду.

— Очень хорошо, Морриган, — сказал он. — Ты изложила свои доводы… и резоны своего брата… очень хорошо. Если ваши люди отложат оружие и присоединятся к нам, то мы готовы пировать вместе с вами. Завтра утром мы примем ваши… дары, но если вы попытаетесь провернуть какой-нибудь трюк или обмануть нас, вам придется дорого заплатить за это. Вам и всей Таре.

Морриган, вспомнив о своей роли, перевела слова Арнбьерна Фланну, и тот что-то ответил. Выслушав его, Морриган кивнула и сказала:

— Вы сделали мудрый выбор.

Торгрим наблюдал за ней в поисках признаков торжества, облегчения или радости у нее на лице, но оно оставалось бесстрастным, гладким, подобно речному камешку, и лишенным какого бы то ни было выражения.

— Отец, — обратился к нему Харальд таким умоляющим тоном, какого он уже давно не слышал от сына, — что же теперь будет с Бригит и с троном?

— Арнбьерн принял решение, — ответил Торгрим мягко, но решительно. — А нам остается лишь ждать, как боги сыграют с нами дальше. — Но потом он все-таки решил обнадежить и поддержать мальчика и потому добавил: — Мы будем держать глаза и уши открытыми, чтобы не упустить свой шанс.

— И что же мы будем делать до той поры? Что мы будем делать сейчас? — не унимался Харальд.

— Мы будем делать то, что дается тебе легче всего, сынок, — отозвался Торгрим. — Поедим немного.

Глава тридцать вторая

…Войти я решил

И на пир посмотреть;

Раздор и вражду

Я им принесу,

Разбавлю мед злобой.[137]

Перебранка Локи[138]
Это было одно из самых странных пиршеств из всех, на которых довелось бывать Торгриму, быть может, самое странное. Столы были накрыты для роскошного угощения: молочные поросята и ягнята, хлеб и горы масла, ранние овощи, засушенные фрукты, каша и мед. Мед лился рекой, как и вино, и эль. Здесь были хозяева и гости, и между ними воцарились ненависть и недоверие.

Несмотря на все высокопарные разглагольствования Морриган о том, что ирландцы и норвежцы заживут на острове в мире и дружбе, было совершенно очевидно, что местные жители относятся к своим гостям с нескрываемой враждебностью. Норвежцы, в свою очередь, смотрели на своих хозяев как на жалких слабаков. В общем, для успешного празднества обстоятельства сложились отнюдь не самые идеальные.

Пиршество продолжалось так, как и обещала Морриган, без всяких фокусов, обмана и предательства. Но Торгрим уже имел некоторое представление о глубине коварства Морриган и потому держал ушки на макушке, а глаза — широко открытыми. Тем более что ирландцы, присоединившиеся к ним на пиру, были теми самыми людьми, с которыми они встретились бы на поле брани, сложись все по-другому. Судя по выражениям их лиц и тому, как они держались, Торгрим понял, что они предпочли бы бой, пусть даже неравный, тому унижению, которое выпало на их долю, когда им пришлось угощать своих врагов, в то время как остальные собирали для них дань, чтобы откупиться.

Торгрим наблюдал, как ирландцы переговариваются друг с другом, одновременно изображая полное отсутствие интереса. Он высматривал малейшие признаки предательства, но вместо него видел лишь бессильный гнев. Он не понимал слов, которыми они обменивались, но это не мешало ему угадывать их смысл.

Даже тот, кого Морриган представила им в качестве своего брата, тот, кого звали Фланном, вовсе не выглядел довольным заключенной сделкой. Поначалу Торгрим счел его всего лишь изнеженным претендентом на трон, но при ближайшем рассмотрении выяснилось, что он ошибается. Фланн буквально излучал силу, как физическую, так и силу прирожденного лидера. Не ту мощь неограниченной власти, которая свойственна тем, кто легко носит корону, а мощь человека, привыкшего вести за собой других, в том числе и в бою. Торгрим припомнил, что уже видел Фланна на поле брани, когда они в последний раз сражались с воинами Тары. Такому мужчине не доставит радости капитуляция, предложенная Морриган, и Фланн действительно выглядел несчастным.

А вот остальные норманны, похоже, не обращали ни малейшего внимания на яростные взгляды и сдавленные проклятия. Угощение было обильным и вкусным, и они уплетали его за обе щеки. Особенно берсерки, лишенные высшего наслаждения, какое могла дать им только битва, вымещали свое раздражение, предаваясь чревоугодию и пьянству, словно надеялись утолить этим жажду крови. Что, отметил про себя Торгрим, вполне может у них получиться.

Он расхаживал среди своих людей, огибая столы, и нашептывал им на ухо:

— Не напивайтесь до беспамятства, не теряйте соображения.

Возможно, Морриган рассчитывает на то, что норманны упьются до такого состояния, что не смогут стоять на ногах, и тогда ирландцы нападут на них. Это был единственный вариант предательства, который он смог придумать.

Но если ее план заключался именно в этом, то ей не суждено преуспеть. Чертовски трудно напоить викинга до бесчувствия, чтоб он не смог драться, а слегка выпивший викинг будет драться с еще большим ожесточением. Морриган прожила много лет среди них и потому должна была разбираться в подобных вещах.

Словом, люди из хирдов Арнбьерна, Хроллейфа и Инголь- фа пили много, но не валились под стол, воздавая должное обильному угощению, стоявшему перед ними, и не обращая внимания на своих ирландских хозяев, которых уже считали ничтожествами. Торгрим же ел очень мало. Подозрительность, заставлявшая его постоянно оставаться настороже, забота о Харальде и беспокойство о том, чтобы его люди не напились до потери сознания, практически лишили его аппетита, и он напрочь забыл о еде, удовольствовался только половиной булки, которую взял с какого-то стола и жевал на ходу.

Наступила ночь. Пиршество подошло к концу, и ирландцы удалились за стены Тары, оставив после себя с полдесятка рабов, которые принялись прибирать со столов, заворачивая недоеденные остатки. Морриган обратилась к вожакам викингов, жестом указав на шатры и палатки. Их было около дюжины, с одеялами и шкурами внутри, хотя ночь выдалась теплой.

— Эти палатки предназначены для вас, — сообщила она Арнбьерну и остальным. — Боюсь, что их не хватит на всех, но у нас есть одеяла и прочее, чтобы вы с комфортом устроились там, где вам захочется.

— Арнбьерн, первую стражу будут нести мои люди, — громче, чем было необходимо, заявил Хроллейф. — Я разместил около дюжины воинов подле городских ворот, еще столько же отправил на северную сторону, а остальных расставил вокруг лагеря.

«Молодец», — подумал Торгрим. Хроллейф не столько хотел проинформировать Арнбьерна о том, что сделал, сколько давал понять Морриган и Фланну, что захватить их врасплох не удастся.

— Мудрый поступок, Хроллейф, — заметила Морриган. — Но совершенно излишний, в чем ты сможешь убедиться сам.

Мы с Фланном желаем вам спокойной ночи. Обо всем остальном поговорим утром. — С этими словами они с Фланном коротко поклонились и, сопровождаемые своим маленьким почетным эскортом, развернулись и неспешно направились обратно, к воротам Тары.

Уже поздно вечером, после того как все улеглись спать, а сам он с трудом отбился от бесчисленных вопросов Харальда о том, что же теперь будет с Бригит, Торгрим принялся воспроизводить в памяти события минувшего дня. Как странно все обернулось… Ирландцы — по одну сторону стола, норманны — по другую. Едят вместе, но между ними, словно дымовая завеса, висит ненависть. У каждого свои вкусы и предпочтения. Ирландцы пили главным образом пиво, а норманны налегали на мед. Различия проявлялись и в том, какое мясо они предпочитали; баранина оставалась на стороне ирландцев, а норманны воздали должное столь любимым ими молочным поросятам, к которым местные жители не проявили ни малейшего интереса.

Торгрим вдруг широко раскрыл глаза в темноте. Перед его внутренним взором встала картина пиршества. Никто из ирландцев даже не прикоснулся к молочным поросятам. Он припомнил, что несколько раз один из норманнов, перегнувшись через стол, отрезал себе кусок баранины, не столько из любви к этому виду мяса, сколько ради того, чтобы подразнить хозяев, но к поросятам ирландцы не притронулись.

— Харальд? — окликнул сына Торгрим и немного подождал. Тишина. — Харальд?

Наконец в ответ раздалось глухое ворчание.

— Харальд, разве ирландцы не едят свинину? — спросил он. В хирде Арнбьерна Харальд был самым большим авторитетом в том, что касалось ирландских обычаев.

Снова последовала пауза, такая долгая, что Торгрим решил, будто Харальд вновь заснул, но в конце концов сын ответил:

— Думаю, что они едят ее, как и все прочие. — Голос его прозвучал странно, и сон был здесь ни при чем.

— Что случилось? — спросил Торгрим и сел на постели.

— Не знаю… У меня болит живот.

— Ты что, объелся? — спросил Торгрим, а потом понял, что задал дурацкий вопрос. Во всей Ирландии не сыскать столько еды, чтобы Харальд объелся ею.

— Нет… — жалобным тоном, который последний раз Торгрим слышал от него в детстве, отозвался Харальд. — Но то, что я съел, просится обратно…

Не успели эти слова слететь с его губ, как другой звук достиг ушей Торгрима, донесшийся снаружи, из темноты. Это были звуки рвоты. И стоны. Вообще-то, в том, что они раздавались в лагере викингов, не было ничего странного, но только не сейчас. Их было слишком много.

Торгрим спрыгнул с постели, сжимая в руке Железный Зуб, и выскочил из палатки, откинув полог. Ночь была прохладной и сырой, и в воздухе повис терпкий запах земли и травы, который в его сознании уже стойко ассоциировался с Ирландией. Небо было необычайно чистым, и острые лучики звезд бросали призрачный отсвет на лагерь.

Словом, вокруг было достаточно светло, но Торгриму очень не понравилось то, что он увидел. Из палаток и шатров, шатаясь и спотыкаясь, выходили люди, выползшие из-под груд одеял и шкур. Они сгибались пополам, и их рвало тем самым изобильным угощением, которое они поглощали совсем недавно. Другие уже лежали, скорчившись, на земле, прижав руки к животу, и громко стонали.

Старри Бессмертный притащил груду мехов поближе к палатке Торгрима, и сейчас Ночной Волк видел, как из-под нее торчит его голова. Он присел на корточки рядом с ним.

— Старри? Старри, как ты себя чувствуешь?

Старри взглянул на него. Глаза его были полузакрыты, и он шумно дышал открытым ртом.

— В животе у меня поселился огонь, Ночной Волк, — прошептал он. — И он жжет меня изнутри…

Торгрим выпрямился.

— Ах ты, проклятая сука! — выкрикнул он в ночь, но злясь при этом в первую очередь на самого себя. — Дурак, набитый дурак! — в сердцах вырвалось у него.

Торгрим поклялся, что если Старри Бессмертный встретит свою смерть таким бесславным образом, лежа беспомощным, как ребенок, а не с мечом в руке, он насадит голову Морриган на копье. Но как жить дальше с осознанием того, какую роль он сам сыграл в этом жестоком злодействе, Ночной Волк не знал.

Он побежал меж рядами палаток, крича на ходу:

— Выходите! Выходите! К оружию!

Но ответом ему были лишь дружные стоны. Никто не пошевелился, за исключением тех, кто, согнувшись пополам, уже брел, сам не зная куда.

В шатре Арнбьерна горела свеча, как Торгрим и ожидал, а снаружи стоял часовой, что также было у ярла в обычае. Впрочем, стражник стоял на одном колене, раскачиваясь; при виде Торгрима он попытался выпрямиться. В руке он сжимал меч. При других обстоятельствах стражник наверняка потребовал бы от Ночного Волка остановиться, но сейчас смог лишь приподнять свободную руку, издать какое-то нечленораздельное восклицание и повалиться боком на землю. Торгрим откинул полог шатра и вошел внутрь.

Арнбьерн захватил с собой походную кровать и сейчас сидел на краю, согнувшись и упершись одной рукой в землю. Когда в шатер ворвался Торгрим, он поднял на него глаза. Они были расширены, а лицо в отблесках пламени единственной свечи обрело восковой оттенок, свойственный покойникам. Торгрим разглядел капельки пота у него на лбу и щеках.

— Ты… — выдавил из себя Арнбьерн. Двигались лишь его глаза, перебегая с лица Торгрима на его меч и обратно.

— Нас предали, — сказал Торгрим. — Морриган. Говорил же я тебе, что ей нельзя доверять.

Но Арнбьерн продолжал смотреть на него с таким выражением, словно ничего не слышал. Наконец он заговорил слабым и надтреснутым голосом:

— Что ты задумал? Ты пришел убить меня?

— Что? — переспросил Торгрим. — Убить тебя? — Проследив за взглядом Арнбьерна, он понял, что тот смотрит на Железный Зуб. — Нет! Это не я задумал убить тебя, а Морриган. Ты отравился. Если ты не погибнешь от яда, тебя прикончат ее люди.

— Как получилось… как получилось, что ты не отравился тоже? — спросил Арнбьерн. Страх и подозрительность, казалось, придали ему сил.

— Еда была отравлена, но я ничего не ел. Послушай, мы должны собрать тех, кто еще способен сражаться. Быть может, мы сумеем вернуться обратно к кораблям…

Арнбьерн заставил себя выпрямиться. Он уже больше не опирался на руку.

— Кто посоветовал тебе ничего не есть? Откуда ты знал?

Торгрим взглянул в слезящиеся расширенные глаза Арнбьерна и сквозь боль и тошноту, накатывавшие на ярла, разглядел в них лишь ненависть и подозрение. Арнбьерн был потерян для него. Даже пребывай он в добром здравии, Арнбьерн не поверил бы ему. Тогрим понял, что былое доверие утрачено навсегда и его больше не вернуть. Что-то случилось. Арнбьерн не был его другом, но никогда не был и врагом. Вплоть до этого самого момента.

— Я сделаю все, что смогу, — сообщил ему Торгрим. — Я постараюсь собрать всех, кто еще может держать оружие. Мы будем драться, если дело дойдет до этого.

Развернувшись, он вышел из шатра. Часовой неподвижно лежал в луже рвоты.

Торгрим быстро зашагал вдоль ряда палаток, надеясь обнаружить хотя бы нескольких человек, которые смогут оказать сопротивление, когда к ним пожалуют убийцы из Тары, но не нашел никого, кто оставался бы на ногах.

«Хроллейф, — подумал он. — Быть может, Хроллейф еще держится». Трудно было представить себе яд или что-либо еще, способное свалить мощного и крепкого, как дуб, викинга. Но где же его палатка? Оглядываясь по сторонам, он вдруг заметил отблески света за пределами лагеря. Там поднималось от земли тусклое зарево. А вместе с ним до его слуха донесся и звук — легкое позвякивание, какое могли бы издавать крошечные колокольчики. Это был звук, который Торгрим не мог не узнать. Так звенели кольчуги на шагающих воинах. Воинах, державших в руках факелы, которые и образовали то самое тусклое зарево. Воинах, идущих добить поверженного врага.

Торгрим покачал головой, отказываясь от мысли организовать сопротивление. Это было уже бессмысленно и бесполезно, как и всегда, пожалуй.

Глава тридцать третья

Да избавят боги

Нас от злого конунга,

Что меня ограбил.

О великий Один,

Да изгонит гнев твой

Недруга людского.

Сага об Эгиле
— Грязное это дело, — проворчал Фланн. — Грязное и бесчестное.

Его кольчуга издавала своеобразный легкий металлический шелест, свойственный всем кольчугам, подобный прибою, накатывающемуся на галечный берег. Морриган и Фланн стояли на самом верху земляной стены, окружающей Тару. Вечерний бриз трепал его длинные светлые волосы, игриво сдувая их на подветренную сторону.

Морриган вздохнула. «Опять? Сколько можно говорить об одном и том же?»

Ночь стояла тихая, и по ее распоряжению в крепости соблюдали полную тишину, так что не раздавалось ни звука, несмотря на то что семьдесят воинов стояли наготове, чтобы сделать свое дело, как только распахнутся ворота. Легкий ветерок доносил до нее звуки, которые она жаждала услышать более всего. Звуки, в которых начисто отсутствовала музыкальная гармония, но которые тем не менее ласкали ее слух. Судя по ним, норманнов, числом около ста пятидесяти человек, тошнило и рвало, и они со стонами валились на землю. Сто пятьдесят грязных насильников, убийц и воров в полной мере испытали на себе эффект роскошного ужина с молочными поросятами, поджаренными на вертеле и щедро приправленными цикутой[139]. Это был рецепт, который она приберегала для самых дорогих гостей.

Ты прибегаешь к своим умениям, — продолжал Фланн, видя, что Морриган не намерена отвечать, — потому что такие понятия, как честь, тебя не интересуют. В отличие от мужчин. Мы должны были сойтись с ними на поле брани, вот это было бы честно.

Морриган отвела взгляд от лагеря норманнов и покосилась на брата, на которого падал тусклый отблеск факелов, горящих внизу и скрытых от врага стенами Тары.

«Честь? — подумала она. — Честь видеть твою голову на острие копья какого-нибудь фин галл? Честь видеть всех женщин Тары изнасилованными, а самой снова стать рабыней, с которой эти варвары-безбожники будут обращаться хуже, чем с собакой?» Но она не стала озвучивать свои мысли, потому что уже все сказала раньше и устала от бесконечных препирательств.

Быть может, ты и ценишь свою честь выше жизни всех обитателей Тары, — проговорила она наконец, — но только не я. Как бы там ни было, мы ведь не убили их. Они останутся живы. Большинство, во всяком случае.

Цикута, короткий полый стебель которой можно было с легкостью принять за петрушку, была смертельным ядом, если применить ее в нужной дозе. Но это не входило в ее намерения. Вместо этого Морриган добавила к остальным специям, которыми приправили молочных поросят, ровно такое ее количество, чтобы их враги обессилели от рвоты и потеряли способность двигаться. Как только это случится, их можно будет собрать, как рыбу в садке, но при этом они не умрут.

Оставить их в живых она согласилась главным образом ради Фланна. Задуманное предательство, притворная добрая воля и отравленное угощение совсем не понравились ее брату, и он неохотно смирился с необходимостью только потому, что в противном случае норманны вошли бы в Тару, сея смерть и разрушения. Но Фланн не позволил Морриган просто взять и убить их. Ради своей чести, понятия совершенно абсурдного с точки зрения Морриган, он не мог допустить подобного злодейства. Именно поэтому Морриган беспокоилась, что Фланн никогда не станет настоящим королем. Она была уверена, что Маэлсехнайлл мак Руанайд на его месте вовсе не терзался бы угрызениями совести, а напротив, с восторгом смотрел бы, как его враги умирают в страшных мучениях.

Итак, фин галл была уготована участь пленников, а не корма для ворон. А еще в глубине души Морриган сознавала, что непреклонное упрямство Фланна в этом вопросе принесло ей облегчение. Фин галл были язычниками, убийцами, проклятыми Господом, но тем не менее при мысли о том, чтобы хладнокровно прикончить их всех разом, Морриган становилось не по себе.

Несмотря на все свои неблаговидные деяния, в которых она зачастую не призналась бы и на исповеди, она все-таки лелеяла надежду, что получит прощение и попадет в рай. Правда, надежда эта становилась все более призрачной по мере того, как она втягивалась в борьбу за то, чтобы удержаться на троне. Если по ее вине все эти люди — тоже, очевидно, создания Божьи — умрут в мучениях, то спасение ее души отдалится еще на один шаг. Поэтому она и согласилась всего лишь подорвать их здоровье и обессилить, чтобы потом взять в плен. За одних будет получен выкуп, других продадут в рабство, но почти все они останутся живы.

Морриган вновь перевела взгляд на лагерь фин галл, разбитый за городскими стенами. Было уже темно, так что людей в нем она не могла рассмотреть при всем желании, но звуки рвоты, стоны и крики боли за последние несколько минут стали определенно громче. Следовало тщательно рассчитать время. Если ее люди выдвинутся из крепости слишком рано, то у норманнов еще могут найтись силы для оказания сопротивления. И наоборот, если она станет выжидать слишком долго, то фин галл могут оправиться настолько, что разбегутся и скроются. И тогда ей придется призвать на помощь гончих собак.

— Время пришло, брат, — негромко сказал она.

Фланн недовольно фыркнул.

— Очень хорошо, — проворчал он.

Повернувшись, он стал спускаться по грубо сколоченной лестнице вниз, на землю, и Морриган двинулась за ним. К тому моменту, как она сошла с последней ступеньки, Фланн уже стоял во главе колонны пехотинцев, готовых выступить по первому сигналу. Это были не те легковооруженные стражники, что сопровождали их в качестве почетного эскорта, когда они вышли из крепости навстречу захватчикам. Здесь собрались воины, готовые сражаться, вооруженные мечами, копьями и щитами, в кольчугах и шлемах.

Позади них виднелись упряжки лошадей, нервно прядающих ушами и перебирающих копытами. Они не привыкли к работе в столь поздний час и потому понимали, что грядет нечто необычное. Лошади были запряжены в пустые повозки, предназначенные для мужчин, которые не смогут передвигаться самостоятельно. На дне повозок грудой были свалены ножные кандалы и кожаные ремни для рук.

— Вперед! — крикнул Фланн, и в голосе его прозвучала властность, которая так нравилась Морриган.

Она знала, что сейчас он был готов заняться тем, что любил больше всего на свете и в чем преуспел. Его с души воротило от хитростей, обмана и интриг. Зато вдвоем Морриган и Фланн представляли собой команду настоящего полновластного правления.

По приказу Фланна большие дубовые створки главных ворот Тары распахнулись и колонна двинулась вперед. Семьдесят пар ног зашагали по мягкой земле, и вслед за их топотом послышался скрип повозок и перезвон лошадиной упряжи. Морриган хотелось встать во главе колонны, рядом с Флэнном, но она понимала, что не может себе этого позволить, и потому двинулась рядом с первой пустой телегой. Быть может, возглавить колонну ей не дадут, но и оставаться в стороне она не желала. Она знала фин галл лучше кого бы то ни было в Таре, как знала и то, что нужно сделать, чтобы справиться с ними.

В конце колонны ее поджидали Доннел и Патрик. Когда воины двинулись вперед, они пристроились рядом, приотстав на несколько шагов. Они тоже надели кольчуги и вооружились мечами и ножами, хотя формально не являлись членами дружины Фланна. Они вообще не были воинами. Большую часть своей жизни оба пасли овец, и потому их навыки в обращении с оружием, мягко говоря, оставляли желать лучшего. Они были людьми Морриган, и она прекрасно знала, как с наибольшей выгодой использовать их Богом данные таланты.

Они быстро продвигались вперед. Часовые, которых толстяк с бородой столь нарочито расположил подле ворот крепости, лежали, скорчившись, на земле. Кто-то даже смог проползти немного, но все прочие лежали там же, где и упали. По приказу Морриган им связали запястья и швырнули в самую последнюю повозку. Они стали первым уловом.

Из лагеря не донеслось ни сигналов тревоги, ни криков, вообще никаких звуков, которые свидетельствовали бы о том, что его обитатели вооружаются, готовясь оказать им достойную встречу. Стихли даже стоны и звуки рвотных спазмов, так что, помимо тележного скрипа и топота шагающих ирландцев, ничего слышно не было. В воздухе повис резкий запах рвоты.

Фланн остановил колонну.

— Слушать мою команду, солдаты, — обратился он к своим людям. — Начинаем облаву. Гоните или тащите их сюда, если в том возникнет необходимость, а уж мы закуем их в кандалы и свяжем. — В его голосе прозвучали едва заметные нотки отвращения.

Морриган поспешила в голову колонны. Доннел и Патрик последовали за нею.

— Фланн! Первым делом надо найти и обезвредить Торгри- ма, он очень опасен. Прошу тебя, позволь взять с собой четырех пехотинцев.

Фланн огляделся. Она знала, что он прибегает к этому приему, когда ему нужно время, чтобы принять решение. Затем он взглянул на Доннела и Патрика с таким видом, словно хотел сказать: «У тебя уже есть люди, неужели тебе их мало?»

Но вслух он не произнес ни слова, поскольку знал, что братья — отнюдь не солдаты.

— Хорошо. Вы четверо, — он указал на воинов, стоявших позади, один из которых держал в руке шипящий и плюющийся искрами факел. — Ступайте с Морриган. Делайте все, что она скажет.

Морриган, не оглядываясь, шагнула в сторону, с радостью услышав шаги за спиной — значит, солдаты последовали за нею. Ее обогнал Доннел, и она поспешила за ним вдоль ряда палаток. Они с Патриком были в числе рабов, оставленных здесь для того, чтобы прибраться после окончания пиршества, но они лишь делали вид, что убирают, а на самом деле наблюдали и запоминали.

Доннел остановился у палатки, которую занимали Торгрим и Харальд. Морриган повернулась к четырем пехотинцам.

— Войдите и свяжите- всех, кого найдете внутри, — приказала она. Если у Торгима и Харальда сохранились хотя бы остатки сил, то взять их в плен — задача для настоящих воинов.

Четыре меча с легким шорохом выскользнули из ножен, и первый из пехотинцев откинул полог палатки и ворвался внутрь. За ним по пятам последовали остальные, включая и того, кто держал факел. Морриган застыла в ожидании, прислушиваясь. Внутри переворачивали постели, а по стенам плясали жутковатые тени людей, отбрасываемые светом факела. Прошло не более полминуты, и все четверо вышли наружу.

— Там никого нет, — доложил солдат с факелом.

«Проклятье», — подумала Морриган.

— Очень хорошо. Следуйте за мной.

И они всемером — четверка воинов, Доннел, Патрик и Морриган — принялись обыскивать лагерь. Они заглядывали в каждый шатер и палатку, переворачивали стонущих фин галл, которые валялись по всему полю, и подносили факел к их лицам. Но Торгрима и Харальда среди них не было.

Пока они занимались своим делом, люди Фланна методично вылавливали остальных фин галл, волоча тех, кто уже не мог идти сам, к тому месту, где ранее стояли столы для банкета, защелкивая на лодыжках ножные кандалы и связывая им запястья кожаными шнурками. Норманны не оказывали ни малейшего сопротивления, разве что изредка кто-либо из них пробовал неловко отмахнуться ножом или ударить кулаком. Цикута оказалась самым могучим воином из всех, которых когда-либо знала Морриган.

Через час после полуночи Фланн приказал в последний раз обыскать лагерь, но больше его люди никого не нашли. Все, кто в нем находился, уже лежали в повозках. Победа оказалась бескровной и полной. Ну или почти полной.

Морриган вооружилась факелом и стала обходить телеги одну за другой, вглядываясь в лица лежащих в них людей. Ни Торгрима, ни Харальда среди них не было.

— Фланн, — негромко обратилась она к брату с плохо скрытым беспокойством. — Торгрима здесь нет. Каким-то образом ему удалось бежать.

Фланн пожал плечами.

— Он один. Одним больше, одним меньше — какая разница?

— С ним его сын. И бог знает кто еще.

— Даже если с ним ушла целая дюжина, это не имеет никакого значения. Мы взяли в плен почти всю армию фин галл. И теперь остальные ри туата, узнав о нашей победе, придут нам на помощь.

Но Морриган лишь покачала головой.

— Мы не можем позволить Торгриму оставаться на свободе. Он слишком опасен.

Фланн в упор взглянул на нее, и Морриган не понравилось выражение его лица.

— Кто он такой, этот Торгрим? — спросил он. — Почему ты так беспокоишься из-за одного-единственного мужчины?

Морриган густо покраснела, надеясь, что в темноте этого никто не заметит. Однажды, в момент слабости, она отдалась Торгриму, еще давно, на борту его корабля. Он обладал силой, в которой она черпала утешение и защиту, а еще достоинством и порядочностью, которых она никак не ожидала встретить в норманне. Но так оно и было. Торгрим очень любил своего сына, готов был отдать за него жизнь, и уже одно это многое сказало ей о том, каким человеком он является на самом деле.

Кроме того, нельзя было отрицать, что он был привлекателен. Очень привлекателен. Она вспомнила, какое нервное возбуждение охватило ее, когда сегодня днем он снял с головы шлем и она впервые увидела его спустя столько времени. Она вспомнила свои ощущения и смешалась.

«Но все это, — сказала она себе мгновением позже, — нисколько не повлияет на то, что я должна сделать».

— Я знаю Торгрима достаточно хорошо, чтобы понимать: его ни в коем случае нельзя оставлять на свободе, — со вновь обретенной решимостью жестко ответила она. — Мы должны найти его. Нужно пустить по его следу собак.

Глава тридцать четвертая

Пусть мечи сверкают!

Мы порою летней

Подвигов немало

Совершим, о воины!

Сага об Эгиле
Они шли по открытой местности, Торгрим и его небольшой отряд, хотя передвигаться по дороге было бы удобнее. Она прямиком привела бы их туда, куда и хотел попасть Торгрим. Но они не могли выбрать ее. Уж это было ясно с самого начала. На открытой местности у них еще был шанс ускользнуть. Если только у ирландцев не окажется собак.

Правая рука Харальда была заброшена на шею Торгрима слева, а викинг по имени Освив, служивший в хирде Арнбьерна и сидевший на веслах на борту «Черного Ворона» напротив Харальда, положил ему руку на шею с правой стороны. В двадцати шагах позади, поминутно спотыкаясь, плелся Старри Бессмертный вместе с четырьмя другими викингами. Здесь были все, кого Торгриму удалось заставить подняться на ноги.

Хотя он приказывал взяться за оружие всем мужчинам в лагере. Он кричал на них, осыпал пинками, упрашивал и умолял, но только эти семеро откликнулись на его призыв.

Харальд настолько привык беспрекословно повиноваться Торгриму, что поднялся без слов, пусть и едва переставляя ноги. Старри тоже подчинился, но, встав на колени, заявил, что дальше никуда не пойдет и что у него просто нет на это сил. Торгрим присел рядом с ним на корточки и негромко заговорил. Ему удалось описать берсерку картину смерти, которая его ожидает: он будет стоять на коленях перед своими врагами, в луже рвоты на траве, обессилевший настолько, что не сможет поднять меч, не говоря уже о том, чтобы сражаться.

— И вот таким тебя найдут валькирии, Старри. Они назовут тебя Старри Жалкая Погибель. И оставят тебя на съедение свиньям.

Это было жестоко с его стороны, но слова его прозвучали искренне и оказали свое действие. Мысль о том, что Старри убьют, была Торгриму неприятна, но осознание того, что берсерк может погибнуть, как бессловесный скот на бойне, не имея в руке даже клинка, приводило его в бешенство. Кто угодно, только не человек, который с таким трепетным уважением относился к благородной смерти и который заслуживал вечной жизни в Вальгалле. Его друг.

И этих слов оказалось достаточно, чтобы убедить Старри встать и, спотыкаясь, на заплетающихся ногах, двинуться в ночь.

Прочие, Освив и викинг по имени Халльдор, тоже из хирда Арнбьерна, и еще один воин, но уже из хирда Ингольфа, чьего имени Ночной Волк не знал, да еще Нордвалл Коротышка, вошли в число тех, кого Торгриму удалось поднять на ноги. Почему это оказались именно они, он не знал. То ли они съели мяса меньше других, то ли организм у них оказался более выносливым, то ли просто возобладала внутренняя решимость — словом, что бы это ни было, но из всех, кто приплыл сюда из Дуб-Линна, только они сумели встать на ноги и уйти из лагеря.

Первым порывом Торгима было вступить в бой, но когда он увидел выступившую из Тары колонну хорошо вооруженных воинов, которых насчитывалось по меньшей мере человек восемьдесят, с копьями, мечами и щитами, да еще в полном здравии, а потом перевел взгляд на собственное воинство, которое не могло стоять на ногах, не говоря уже о том, чтобы размахивать мечом, он решил, что поспешное отступление — самое лучшее, что им остается.

— Пошли, — сказал он и первым зашагал по открытой местности туда, где, как он помнил, находилась опушка леса.

Его люди послушно побрели следом, и он быстро понял, что они не смогут ускорить шаг, чтобы оторваться от ирландцев. Поэтому он забросил себе на шею руки Старри и Нордвалла и, поддерживая обоих, перетащил их чуть ли не волоком на сотню ярдов ближе к лесу. Оставив их раскачиваться на месте, он вернулся за Халльдором и человеком Ингольфа, а потом и за Харальдом с Освивом. После этого он вновь взвалил на себя Старри и Нордвалла, и вся процедура повторилась с самого начала. Таким вот образом ему удалось увести свой отряд достаточно далеко, чтобы раствориться в темноте еще до того, как люди Морриган достигли покинутого ими лагеря.

Торгрим сновал взад и вперед, словно челнок, настороженно поглядывал в сторону лагеря, пытаясь представить себе, что там происходит. Огни факелов метались, словно искры в ночи, и Ночной Волк ожидал, что с минуты на минуту они осиным роем разлетятся по полю, пока ирландцы будут добивать норманнов, которые, скорчившись, лежали на земле. Люди из Тары должны были действовать быстро, но не потому, что норманны представляли для них какую-либо угрозу, а потому, что работа им предстояла неприятная и постыдная для настоящих солдат и они наверняка поспешат покончить с ней как можно быстрее. Однако Торгрим увидел совсем иную картину.

Вместо этого огоньки факелов метались взад и вперед по лагерю, то выходя за его пределы, то вновь возвращаясь в него. А потом в их мерцающем свете он разглядел повозки.

Повозки? Это могло означать одно из двух: ирландцы пригнали повозки для того, чтобы увезти на них или трупы, или еще живых пленников. И если верно было последнее, то, следовательно, яд, которым их отравили, был вовсе не смертельным. Ночной Волк помнил, что Морриган весьма искусна в применении трав и снадобий, и он понимал также, что она с легкостью могла добиться нужного для себя исхода, будь то болезнь или смерть.

К тому времени как они добрались до леса, повозки пришли в движение. Торгрим подталкивал и торопил своих людей, пока они не продрались сквозь заросли папоротника и не оказались среди деревьев. Сам же Ночной Волк напряженно вглядывался в ту сторону, где остался лагерь. Люди с факелами кольцом окружили повозки, и они двигались к крепости. Торгрим смотрел, как они постепенно удаляются от рядов шатров и палаток. Он увидел, как пламя факелов осветило ворота Тары и высокие земляные стены, увидел, как распахнулись высокие створки и подводы вкатились внутрь.

«Во имя всех богов, что все это значит?» — подумал Торгрим. Морриган взяла их в плен, всех до единого. Это было единственное возможное объяснение. Ирландцы ни за что не привезли бы в Тару тела убитых или умирающих от яда людей. Значит, викинги остались в живых. Он не думал, что Морриган уготовила им счастливую судьбу, но, пока они остаются живы, всегда есть надежда.

Кроме того, это означало, что выживут и его люди. Яд оказался не смертельным. Харальд и Старри будут жить.

Но только в том случае, если он сумеет обеспечить им безопасность. Вскоре Морриган поймет, что его и Харальда нет среди пленников. И что она предпримет тогда? Сочтет ли их достаточной угрозой, чтобы объявить на них охоту? Пожалуй, следовало предполагать самое худшее — она отправит кого- то по их следам.

— У меня для вас хорошие новости, — громким шепотом сообщил Торгрим. Никакой реакции. — Яд отравил вас и сделал больными, но я почти уверен, что он не убьет вас. — Он выдержал паузу. И вновь никакой реакции. — Разве это — не хорошие новости?

Харальд в ответ лишь застонал. Остальные и вовсе не издали ни звука.

— Плохие же новости заключаются в том, что мы не можем оставаться здесь, — продолжал Торгрим.

Наклонившись, он ухватился за чью-то руку — это оказался Халльдор. Торгрим поднял его на ноги. Халльдор со стоном покачнулся, но устоял. Одного за другим Ночной Волк заставил встать всех своих спутников.

— Пошли, — сказал он и углубился в лесную чашу.

За спиной у него раздались медленные шаркающие шаги тех, кого он вел к свободе. Свободе, которая вполне могла оказаться временной.

Местами лес превращался в непроходимые заросли, да и ночь выдалась темной. Прогулка по такому лесу в любых обстоятельствах была бы нелегким делом, но, учитывая, что викинги едва держались на ногах, вперед они продвигались поистине черепашьими темпами. Они брели по лесу вот уже полчаса, и Торгрим боялся даже подумать о том, сколь жалкое расстояние они прошли за это время. Откровенно говоря, он понятия не имел об этом, но подозревал, что совсем немного. Он даже не знал, в правильном ли направлении они идут.

Лес оказался слишком густым, чтобы он и дальше мог тащить на себе двух человек сразу, а рискнуть и позволить им разделиться он не хотел. Стоит им только потерять друг друга из виду, как соединиться вновь уже не удастся. Поэтому они брели гуськом, двигаясь со скоростью того, кто шел медленнее всех, то есть Освива, который пошатывался и спотыкался на ходу, хватая воздух широко раскрытым ртом.

Уже совсем скоро Торгрим сообразил, что они лишь напрасно теряют время. Ну пройдут они еще полмили по ночному лесу, а потом им, обессиленным, останется только лечь на землю и умереть на месте. Уж лучше остановиться сейчас, отдохнуть и понадеяться, что им хватит сил спастись.

— Мы остановимся здесь, — сказал Торгрим, обнаружив островок густых зарослей, который мог сойти за укрытие. — Прямо здесь, среди деревьев. Нам нужно отдохнуть, а потом посмотрим, хватит ли у нас сил, чтобы утром добраться до корабля.

Сейчас Торгрим мог думать только об одном — как достичь корабля. Тот представлялся ему спасительным прибежищем, средством побега, единственным знакомым ориентиром в этой чужой и незнакомой земле. Даже если прибежище было всего лишь иллюзией, химерой, оно влекло его к себе, как магнитом.

От своих спутников он не услышал ни протестов, нидругих предложений, ни каких-либо комментариев. В очередной раз освободившись из-под власти авторитета Ночного Волка, который один только и заставлял их передвигать ноги, они повалились на землю и замерли без движения.

Торгрим же застыл в абсолютной неподвижности, позволяя ночи окутать себя своим покрывалом. Вскоре он стал различать шуршание крошечных созданий в подлеске и шорох верхних веток деревьев, раскачиваемых легким ветерком. Он улавливал резкий запах земли и сухой листвы под ногами. В тусклом свете звезд, который тоненькими острыми лучиками пробивался сквозь переплетение листвы, он видел темные стволы деревьев и очертания кустов. Ничто не нарушало лесной покой, если не считать его самого и его людей, и лес уже перестал обращать на них внимание.

Найдя подходящее дерево с толстым стволом, он сел, привалившись к нему спиной. Ночной Волк устал так, как не уставал уже давно, и усталость эта была не только физического свойства. Он сказал себе, что должен бодрствовать, оставаться настороже и держать глаза и уши открытыми, подмечая любые изменения в шуме леса. Он знал, что не должен садиться. Он приказал себе встать. А потом пообещал себе, что посидит всего лишь минутку. Или пять минут. Уж наверняка он заслужил пять минут отдыха.

Ему показалось, что прошел всего лишь миг, когда он вздрогнул и очнулся, стряхивая с себя сонную одурь, но мир вокруг уже изменился. Он не знал, сколько времени спал. Еще стояла непроглядная темень, и он по-прежнему сидел в зарослях деревьев, но чувства его странным образом обострились. Рядом в тех же самых позах лежали его люди, так и не шевелясь. Он видел деревья и кустарник, причем вполне отчетливо и совсем не так, как раньше. Обоняние его различало каждый запах, долетавший к нему из леса. Он отстраненно подумал, что всему виной краткий сон, что именно этот недолгий отдых обострил его восприятие, но это было не так.

Он подался вперед, бдительный и напряженный, словно струна, и вдруг ощутил, как в животе у него зарождается гнев. Жаркая волна ярости прокатилась по телу, как бывает, когда по пищеводу стекает первый глоток горячего напитка. Он спросил себя, что же породило этот гнев, хотя вопрос этот так и не оформился в фразу, а возник на уровне чувств и инстинктов, гораздо более сильных, нежели слова.

А потом он услышал шум где-то вдалеке, и ночной воздух донес до него запах.

Собаки!

Ирландцы все-таки решили преследовать Торгрима и его спутников. И у них нашлись собаки. Он слышал их далекий лай, но даже за те несколько мгновений, которые понадобились ему, чтобы осознать, что именно он слышит, лай стал ближе. Но они не настигнут его здесь. Они не найдут его спутников, не приведут тяжело вооруженных солдат с мечами, копьями и ножными кандалами к тому месту, где спали его люди.

Не думая ни о чем, не имея никакого плана, Торгрим сорвался с места и побежал через лес, навстречу собачьему лаю. Ветки свистели у него над головой, земля пролетала под ногами, а усталость сменилась яростной неутомимостью. Ему казалось, что во рту, словно смутное воспоминание, уже ощущается явственный привкус крови.

Гончие стали ближе, он слышал, как они мчатся к нему, а позади них, с трудом выдерживая темп, неуклюже бегут люди, держащие их на поводке. Егерей было не меньше дюжины, и столько же собак, с треском ломящихся сквозь лес по следу, оставленному им и его людьми во время суматошного бегства. Торгрим, кстати, шел по тому же следу, только в обратную сторону, и он должен был непременно встретиться с собаками в некой, пока еще невидимой точке.

А потом он остановился. След и запах обрывались на берегу неширокого ручья. Торгрим припомнил, как они уже пересекали его сегодня. Ручей образовывал естественную преграду на пути к тому месту, где беспробудным сном спали Харальд и остальные викинги. Ночной Волк обонял запах воды, запахи приближающихся собак и загонщиков. Он чувствовал едкую вонь горелого дерева и ткани. У егерей были факелы. Вдалеке, меж деревьев, он уже заметил пляшущие огненные точки.

Торгрим пересек ручей и нашел то место, где след начинался снова. Здесь он задержался, влез в кусты, ломая ветки, оставляя свой запах и обозначая свое присутствие как можно отчетливее. Остановившись на мгновение, он прислушался, чутко улавливая звуки погони и зловоние собак и людей. Они были уже совсем близко. Он скрипнул зубами. Но его час еще не пробил. Еще не сейчас. Он должен увести их подальше от этого места и от настоящего следа.

Ночной Волк бросился влево, в заросли густого кустарника, чувствуя, как хлещут по одежде ветви деревьев. Некоторое время он бежал вдоль берега ручья, а потом вновь углубился в лес и остановился. До его слуха донеслось жалобное скуление гончих и их растерянный лай, когда они добрались до того места, где след обрывался, после чего уходил в другом направлении. Запах тоже должен быть совсем другим, поскольку теперь он остался один, и Ночной Волк не знал, удастся ли ему одурачить собак.

Торгрим слышал, как люди что-то кричат друг другу, но не мог разобрать слов. Он внутренне подобрался. Если ему придется вернуться и вступать в бой, что ж, он готов и к этому, но подходящее место для схватки ему хотелось выбрать самому.

А потом он услышал, как его преследователи вновь бросились в погоню. Собаки залаяли и завыли, напав на новый след. Они натягивали поводки, нюхали землю и рвались вперед, вновь учуяв в лесу запах Торгрима и идя по оставленному им следу.

Торгрим побежал, дивясь про себя резвости собственных ног и силе, которую он ощущал во всем теле, уходя от погони. Он понимал, что сегодня ночью ему, скорее всего, суждено умереть, но при этом знал, что умрет достойно и умрет не один.

Деревья расступились, и передним открылся небольшой луг, ярдов пятьсот в диаметре, на дальней стороне которого виднелся крутой и поросший лесом склон холма, похожий на стену, возведенную самой природой. Он скачками понесся через луг. Гончие были уже близко, он слышал их, но пока не видел и потому знал, что и они тоже еще не видят его. Наконец он добрался до дальнего края луга. У подножия холма росло несколько дубов, и он устремился к ним. Подлеска и кустов здесь почти не было, и деревья располагались на некотором расстоянии друг от друга. Склон холма за его спиной разъела эрозия, и оттого вблизи он походил на земляную стену, крутую и неприступную. Он решил, что это хорошо. Здесь было самое подходящее место, чтобы остановиться и дать бой преследователям. Торгрим понимал, что лучшего ему уже не найти.

Он остановился и развернулся. Дышал он часто и шумно, но, как ни странно, совсем не чувствовал себя запыхавшимся. Ночной Волк увидел, как на дальней стороне луга из-за деревьев появились гончие с егерями. Три факела отбрасывали вокруг жутковатый трепещущий отблеск. Собаки рвались с поводков, завывая и заливаясь злобным лаем. Они вставали на задние лапы и готовы были выскочить из ошейников. Они тоже знали, что он там, и отчаянно стремились добраться до него. А он был готов встретить их.

Егеря вновь заговорили между собой, но Торгрим опять не смог разобрать ни слова. Зато он видел, как они взмахами рук показывали в его сторону. Очевидно, они с жаром обсуждали что-то. А потом егеря шагнули вперед, схватили собак за ошейники и спустили их с поводков. Завывая и заливаясь злобным лаем, свора рванулась вперед по лугу, вывалив языки из распахнутых пастей и стремительно пересекая открытое пространство. Торгрим смотрел, как они приближаются. Он ждал. Он был готов.

Глава тридцать пятая

…А вскоре землю

Я окрасил кровью…

Сага об Эгиле
Доннелу не нравилось происходящее, причем уже давно. Морриган поручила ему возглавить поиски Торгрима и тех, кто ушел с ним. Подобное занятие было ему не в диковинку, но он мало знал о собаках и еще меньше — о сражениях. Он чувствовал себя как человек, который оседлал быка и думает, что может повелевать им, в глубине души сознавая, что это не так.

Старший егерь и четверо его подручных привели в лагерь собак, с трудом удерживая их на поводках. Под нос им сунули постель Торгрима и его накидку, которую он впопыхах забыл в палатке. Это было все, что требовалось псам. Пробежавшись вокруг лагеря, они быстро взяли след скрывшихся фин галл и бросились по нему.

Доннел не сомневался, что собаки преследуют целый отряд, в котором, по его прикидкам, было не меньше полудюжины викингов. Еще с малых лет он привык искать пропавших овец на любой местности и потому прекрасно умел читать следы. Другие пастухи часто звали его на помощь, чтобы найти пропавших животных, когда не могли сделать этого сами. И сейчас, хотя он не взялся бы утверледать с уверенностью, что они преследуют именно Торгрима, Доннел не сомневался, что собаки напали на след норманнов.

Они вышли к опушке леса в том месте, где в него вошел небольшой отряд беглецов. В свете факелов Доннел увидел сломанные ветки там, где викинги продирались сквозь частокол деревьев, и потревоженный покров из прошлогодних листьев там, где они, судя по всему, повалились на землю перед тем, как встать и двинуться дальше.

— Собаки взяли след. Он ведет вон туда, — сказал старший егерь, руку которого оттягивали рвущиеся с поводка гончие, и кивнул на отчетливо видимые следы.

Доннел огляделся. Их поисковая партия состояла из него самого и Патрика, старшего егеря и его людей, а также пятерых стражников, которых отправила с ними Морриган. Они не знали, скольких именно фин галл выслеживают, но, сколько бы их ни было, все они, скорее всего, были смертельно больны. А если даже и нет, то собаки должны были сыграть главную роль в их усмирении.

Тем не менее Доннелу ничего так не хотелось, как отправить стражников вперед, следом за егерями. Хотя они с Патриком и обучались владению оружием с тех пор, как попали в Тару, оба так и не стали воинами в полном смысле этого слова, во всяком случае, не такими, которые способны справиться с фин галл. Но ведь он был назначен вожаком этого маленького отряда, а это значило, что он должен вести людей за собой, поэтому он и занял место сразу за мастером гончих.

— Очень хорошо, — сказал Доннел, стараясь придать своему голосу всю властность, на какую он только был способен, — пусть они идут по следу.

Небольшой отряд углубился в лес. Факелы отбрасывали вокруг жутковатые и пугающие тени. Доннел в душе проклинал собак, их завывания и повизгивания. Он хотел слышать лес и понять, что подсказывают ему уши, поскольку зрение, даже несмотря на свет факелов, оказалось практически бесполезным в густом лесу. Но они не решались спустить собак с поводка, для этого было еще слишком рано. Гончие растворятся в лесу, а люди попросту не сумеют угнаться за ними.

Ветки колотили их по лицу и цеплялись за одежду, пока они, спотыкаясь, углублялись в лес вслед за впавшими в неистовство собаками. Он услышал, как Патрик забормотал молитву святой Деве Марии и с радостью последовал бы его примеру, но потом подумал, что вряд ли стражники с пониманием отнесутся к его поступку. Они не казались ему слишком уж благочестивыми людьми.

Они вышли на поляну. Деревья расступились, и собаки прервали свой бег. Они стали рыскать по сторонам, обнюхивая кусты и жалобно скуля. Доннел едва успел остановиться, чтобы не налететь на старшего егеря, который тоже замер на месте.

— Что случилось? — поинтересовался Доннел.

— Ручей. — Мастер дернул подбородком в сторону небольшого ручейка, пересекавшего след прямо впереди. — Собаки потеряли запах.

— Вы полагаете, что дальше они пошли по ручью? — спросил Доннел. Это был бы умный ход со стороны беглецов, если они подозревали, что у их преследователей имеются гончие собаки.

— Не знаю, — ответил старший егерь, и тут одна из собак вновь залаяла. Это был не растерянный скулеж пса, тщетно вынюхивающего запах, а уверенный вой гончей, взявшей след.

Остальные псы бросились к ней, и вскоре они вновь повлекли за собой людей сквозь деревья с дружным лаем.

Погоня казалась Доннелу нескончаемой, и он про себя даже подивился тому, что викинги, отравленные снадобьем, — а он полагал, что они чувствуют себя ничуть не лучше тех, кого они обнаружили в лагере, — сумели уйти так далеко. Он спросил себя, а не разделились ли они, поскольку тот след, по которому они шли сейчас, насколько он мог судить в неверном свете факелов, отличался от тропы, проложенной полудюжиной с трудом переставляющих ноги мужчин. Собственно говоря, он походил на след, оставленный животным, а не человеком.

«Глупые собаки, скорее всего, подняли лисицу или другого зверя», — подумал Доннел, но оставил свои мысли при себе. Старший егерь знал свое дело.

По мере того, как они углублялись все дальше в лес, деревья начали редеть, и вскоре перед ними открылось нечто вроде луговины с зарослями деревьев на другой стороне, обрывающейся у холма с крутыми склонами. Доннел отчетливо видел примятую и раздвинутую траву там, где незадолго до них кто- то прошел. Оставленный след был прямым и ровным, словно замерзшая кильватерная струя корабля, и вел прямиком к деревьям на дальней стороне поля.

Собаки, казалось, окончательно утратили разум. Они лаяли, выли и рвались с поводков, но неопытному уху Доннела почудилось нечто странное в их поведении, какая-то фальшивая нота в дружном хоре собачьего лая.

— С гончими все в порядке? — обратился он с вопросом к старшему егерю. — Или что-нибудь не так?

— Нет, с ними все в порядке, в полном порядке. Все нормально, — отозвался тот, но тон его голоса опровергал его же собственные слова. — Давайте их спустим их, а? Пусть они немного потреплют этих сукиных сынов фин галл.

Доннел покосился на Патрика, но прочел на лице младшего брата один лишь страх. Тогда он перевел взгляд на стражников, которые выглядели напряженными, но ничуть не испуганными. Один из них коротко кивнул Доннелу.

— Очень хорошо, мастер, спускайте их! — скомандовал Доннел.

Егеря подобрали поводки и быстро отстегнули их от ошейников. Собаки сорвались с места, словно стрелы, выпущенные из луков, и помчались по траве, которая доходила им до брюха, стремясь добраться до купы дубов и того, что скрывалось за ними. Вот последний пес умчался прочь, и егеря, мастер гончих, Доннел, Патрик и пятеро стражников побежали следом, пересекая открытое пространство, готовые оттащить собак от окровавленных кричащих норманнов, связать их и погнать обратно.

Они добрались до середины поля, когда увидели в свете факелов, как последняя гончая скрылась в зарослях деревьев. Лай, вой и рычание усилились и стали невыносимыми. Люди, задыхаясь, добежали до края рощицы и остановились, держа оружие наготове и напряженно прислушиваясь.

Гончие заходились в лютой злобе, и их лай разносился по окрестностям. А потом вдруг отчаянный визг смертельно раненой собаки заглушил лай и рычание остальных, и за ним раздался еще один. Доннел взглянул на старшего егеря. На лице его читались страх и растерянность.

— Голоса, — едва слышным шепотом произнес Патрик. — Не слышно никаких голосов, никто не кричит и не зовет на помощь. Мы уверены, что они настигли именно фин галл?

— Мои собаки настигли именно этих чертовых фин галл, будь они прокляты! — огрызнулся старший егерь. — Собаки вовсе не безмозглые создания, они унюхали их запах.

Но тут очередной визг боли оборвался на середине, резко и внезапно, как свеча, которую задул ветер. Лай явственно ослабел, словно количество собак уменьшилось ровно наполовину, но по-прежнему оставался громким, и к нему отчетливо примешивалось злобное утробное рычание и щелканье челюстей.

Вот из подлеска вырвалась гончая, огромными прыжками уносясь прочь. В свете факелов стала видна ее морда, грудь и передние ноги, и вдруг она замерла в полете, когда что-то невидимое в кустах схватило ее и утащило, жалобно воющую, обратно за деревья. До них донесся отчаянный визг животного, который оборвался столь же внезапно, как и предыдущий.

— Господи Иисусе, святая Мария и Иосиф, — пробормотал Доннел и машинально перекрестился, причем он был не единственным, кто сделал это.

Было трудно определить, сколько собак продолжали драку, но по всему выходило, что их осталось не больше двух. Вот до них донеслось тонкое скуление, за которым последовал хруст, словно кто-то раздавил ногой сухую ветку, и осталась всего одна гончая.

Люди, застывшие у линии деревьев, непроизвольно попятились, подняв факелы чуть повыше. Доннел вытер внезапно вспотевшие ладони о металлическую кольчугу невольным и совершенно бесполезным жестом. Они услышали треск кустов, словно кто-то тяжелый медленно продирался сквозь них наружу. Мечи с шорохом покинули ножны. На открытое место, шатаясь, вышла последняя оставшаяся в живых собака. Бока ее были разодраны в кровь. Она с воем рухнула мертвой на траву.

Несколько мгновений никто не двигался. Люди не сводили глаз с гончей, которая была буквально разорвана в клочья. А потом, словно по команде, дружно развернулись и бросились наутек.

Это было не отступление с сохранением боевых порядков, а паническое бегство, бессмысленное, подстегиваемое ужасом стремление как можно скорее оказаться под сомнительной защитой далеких деревьев. Они безжалостно топтали траву, спотыкаясь о невидимые препятствия, отталкивая друг друга в своем безумном порыве убежать как можно дальше. Достигнув опушки леса, они преодолели еще примерно десять футов, пока стволы деревьев не скрыли от них тот страшный луг. И только тогда они остановились, жадно хватая воздух широко раскрытыми ртами, унимая дрожь и ощущая полнейшее бессилие и унижение.

Первым пришел в себя Доннел, и его реакция удивила даже его самого. Выпрямившись, он шагнул вперед и толкнул старшего егеря в грудь с такой силой, что тот едва устоял на ногах.

— Ты, тупой сукин сын! — прошипел он. — Твои чертовы собаки напали на след волка, медведя или еще какого-то зверя! Там были вовсе не фин галл!

Мастер гончих выпрямился, и на лице его появилось оскорбленное выражение.

— Вы не можете знать наверняка, кто там был. Мне приходилось видеть, как люди убивают собак. Мужчина, хорошо владеющий мечом, вполне способен отбиться от гончих. А там погибли мои собаки. Все до единой! — Последние слова он выкрикнул, словно только сейчас осознав всю тяжесть потери, и выражение его лица вновь изменилось.

Доннел отвернулся. Ему вдруг расхотелось ссориться.

— Послушайте, — сказал он, обращаясь к остальным, — там, у ручья, когда гончие напали на этот след, ка другом берегу я видел отчетливые знаки того, что там прошли люди. Если собаки подняли не волка, то не исключено, что фин галл одурачили нас. Но, как бы там ни было, мы вернемся туда и пойдем по следу на противоположной стороне.

Остальные неохотным ворчанием выразили свое согласие. Доннел схватил один из факелов и направился обратно в лес тем же самым путем, каким они явились сюда. Он быстро двигался по следу, теперь видимому совершенно отчетливо после того, как по нему прошли люди и обезумевшие собаки. Он испытывал одновременно облегчение оттого, что неведомая тварь, убившая собак, осталась позади, и ужас перед возвращением в лес, где их наверняка поджидали фин галл.

Наконец они вышли к берегу ручья. Доннел поднял факел повыше и принялся всматриваться в противоположный берег. Он уже видел, что невысокая растительность примята, ветки сломаны или отведены в стороны. Он даже сумел разглядеть отпечаток сапога из оленьей кожи на мягкой земле, после чего вернулся к Патрику и стражникам, которые шли за ним. Старший егерь со своими людьми понуро плелся в хвосте маленького отряда.

— На какой бы след ни напали эти чертовы собаки, я совершенно уверен в том, что фин галл ушли в ту сторону. — Сказав это едва слышным шепотом, он махнул рукой в направлении противоположного берега ручья и черной стены леса за ним. Проглотив комок в горле, он собрался с духом, чтобы произнести следующие слова ровным и властным тоном: — Мы пойдем за ними. Обнажите оружие и держите его наготове. Мы не знаем, далеко ли они ушли, сколько их и в каком состоянии они пребывают. Что до меня, то я полагаю, что их не более полудюжины и они, должно быть, полумертвые от того снадобья, которым попотчевала их Морриган, но давайте все-таки держаться настороже.

Остальные лишь кивнули в знак согласия. Добавить или возразить им было нечего. Доннел обнажил меч, и остальные последовали его примеру. У егерей были кинжалы, и они тоже вытащили их из ножен, хотя и выглядели при этом еще более неуверенно, чем чувствовал себя Доннел.

Он повернулся и шагнул в ручей, чувствуя, как холодная вода заливает ему башмаки. В два шага он пересек его и двинулся по следу фин галл, идти по которому было ничуть не труднее, чем по проторенной дороге. Эти люди даже не пытались скрыть свои следы, и Доннел надеялся, что причиной тому было их слишком плохое самочувствие. Будь он один, то двигался бы достаточно тихо, чтобы слышать и все звуки леса вокруг, и даже жертву, которую выслеживал. Но, за исключением Патрика, спотыкающиеся идиоты за его спиной производили шума ничуть не меньше, чем целая армия на марше.

Доннел поднял руку, отряд остановился, а он прислушался. Ничего. Он не слышал ни единого звука, если не считать негромкого журчания ручья, оставшегося позади, да гула ветра в кронах деревьев. Он двинулся дальше, стараясь ступать мягко и неслышно, и люди за его спиной последовали его примеру, но все их труды были напрасными: позвякивали кольчуги, трещали сучья под ногами, издавали они при ходьбе и другие звуки.

Они прошли еще двести ярдов, и Доннел вновь остановил свой отряд. Он нашел то, что искал. Они добрались до конца следа. Он отчетливо видел, что шесть пар ног проложили чуть ли не тропу по опавшей листве к густым зарослям деревьев, которые могли послужить естественным укрытием. Это было не то место, куда направились бы мужчины, едва стоящие на ногах. Наоборот, они пошли бы туда, если бы рассчитывали укрыться и отдохнуть, чтобы дать себе время перевести дух и оправиться от изнуряющего действия яда.

Доннел вновь повернулся к остальным и заговорил едва слышным шепотом:

— Думаю, что они там.

Меч он держал в правой руке, а факел — в левой, и именно мечом он указал на купу деревьев. Если только фин галл не потеряли сознание, то свет факелов должен был давно предупредить их о появлении ирландцев, но тут уж ничего нельзя было поделать. Если им повезет, норманны будут слишком слабы, чтобы оказать сопротивление, и тогда уже будет не важно, предупреждены они или нет.

— Осторожно! За мной, вперед, — сказал он и шагнул к деревьям.

Остальные последовали за ним, изо всех сил стараясь не шуметь, хотя и без особого успеха. Доннел быстро пересек открытое пространство, отделявшее его от густых зарослей, выставив перед собой меч и факел. Ладони у него вновь вспотели, но на сей раз вытереть их он не мог и потому лишь крепче сжал рукоять меча и древко факела.

Подлесок, ведущий к деревьям, был смят, и Доннел не сомневался, что внутри обнаружится нечто вроде поляны, над которой простерли свои ветви могучие дубы, лишив молодую поросль света и остановив ее рост. Он мысленно представил себе, что сейчас увидит: Торгрима и нескольких фин галл, лежащих на сырой земле, укрытой сухими листьями, слепых и глухих ко всему, что происходит вокруг. Ирландцы превосходили норманнов числом. Если стражники будут действовать стремительно, то их противники окажутся связанными по рукам и ногам еще до того, как успеют прийти в себя.

У самых зарослей он остановился, всего только на мгновение. Сделав глубокий вдох, он быстро пробормотал молитву, а потом рванулся вперед через папоротники и деревья, стремясь поскорее оказаться на потайной полянке. Она выглядела в точности так, как он представлял ее себе: открытое место, из земли торчат корни и молодые побеги, листья и земля потревожены и кое-где взрыхлены. Вот только людей здесь не было.

Доннел повел факелом по кругу. Никого. Он видел, где они лежали на земле, как животные, расположившиеся на ночлег. Но сейчас здесь было пусто.

Он прошел на середину поляны, слыша, как остальные идут за ним. Свет факелов заметался по сторонам, освещая самые темные уголки.

— Где же они, Доннел? — спросил Патрик. Он тоже отчетливо видел следы пребывания норманнов.

— Не знаю, — ответил Доннел и поднял голову, всматриваясь в заросли деревьев и пытаясь разглядеть за ними что-либо. — Никто ничего не видит? — обратился он к своим людям. Ответом ему стало неразборчивое ворчание.

— Значит, мои собачки преследовали волка, а? — язвительно осведомился мастер гончих, выйдя вместе с егерями на поляну. В его голосе явственно прозвучало торжество. — Полагаю, они знают свое дело, как и я.

— Знали свое дело, — поправил его Доннел. — Собаки знали свое дело. А теперь они все мертвы.

Старший егерь прищурился, явно готовясь отпустить какое-то нелицеприятное замечание, как вдруг один из стражников громко вскрикнул. Доннелу показалось, что он успел выговорить одно-единственное слово, что-то вроде «Сюда!», а затем ночь словно взорвалась вокруг них.

Глава тридцать шестая

Напрасно надеялись недруги

Сразу со мною расправиться,

Тщетно рубили мечами —

Щит был защитою воину.

Сага о Гисли
Уж такая Харальду выпала дьявольская удача, что он повалился спиной прямо на торчащий из земли корень. Поначалу, правда, это не имело никакого значения. Откровенно говоря, он даже не обратил на него внимания. Тело его, больное, измученное, усталое, пытающееся любыми способами выгнать из себя отраву, провалилось в сон настолько глубокий и крепкий, что казалось, будто он покинул земную юдоль навсегда. И в таком положении он провел несколько часов, приоткрыв рот и разбросав руки в стороны, с корнем, упирающимся ему в спину.

Пока он пребывал в забытьи, желудок его отчаянно сражался с цикутой, и, хотя враг этот был незнакомый и оттого страшный, Харальд был молод и силен, так что в конце концов победа осталась за ним. Не то что бы это был полный и окончательный триумф — он по-прежнему чувствовал себя слабым и разбитым, — но он победил, а цикута начала отступать.

А там и чары сна стали ослабевать и таять, как снежный покров под дождем, а вместе с тем обнажился и корень. Харальд ощутил боль в спине и пошевелился, но от этого ему стало только хуже. Он застонал. Он еще не совсем выздоровел, и тело его запротестовало, вновь требуя сна, но корень, словно чей-то толстый и назойливый палец, продолжал давить ему в спину.

Харальд перекатился на бок, подальше от наглого древесного отростка, и открыл глаза. Вокруг было темно, и он решительно не мог понять, где находится. Он попытался собрать свои утомленные мысли воедино и упорядочить их, вспоминая недавнее прошлое. Пиршество. Кошмарное ночное путешествие по лесу, когда лишь сила воли отца подгоняла его, заставляя передвигать ноги, а сам он страстно мечтал только об одном — упасть на землю и забыться. Он вспомнил все.

Харальд приподнялся на локте. Вокруг на земле лежали его спутники, распростершиеся в самых разных позах, словно павшие на поле брани, и выглядели они как бесформенные груды одежды и шкур. Здесь, под сенью деревьев, царил мрак, и он с трудом различал лишь очертания их тел, зато отчетливо слышал дыхание и видел легкое движение, и потому понял, что выжил не только он один.

«Отец?» — подумал Харальд и огляделся, но ни один из лежащих не походил на Торгрима. Он с трудом сел, но тут же зажмурился и стиснул зубы, ожидая, когда мир вокруг вернется к прежним очертаниям. Самое худшее было уже позади, но даже то незначительное усилие, которое потребовалось ему, чтобы сесть, вызвало головокружение и очередной приступ тошноты. Он ждал, пока желудок его не успокоился, а круговерть перед глазами не остановилась.

Замерев в неподвижности, он вслушивался в звуки леса и отделял их один от другого, как учил его отец, когда они вместе охотились и выслеживали зверя в лесах Норвегии. Он слышал дыхание своих товарищей и легкий шорох колышущихся ветвей над головой. В сухих листьях раздавалось какое-то шуршание, там, в чем Харальд был уверен, возился кто-то совсем маленький, правда, производя при этом громкий шум.

А потом уши его уловили звуки, которые не принадлежали лесу. Он сел чуточку ровнее, вглядываясь широко раскрытыми глазами в темноту, и прислушался. К ним приближался шорох чужих шагов. Эти люди старались, пусть и безуспешно, двигаться скрытно, и их присутствие до сих пор не стало явным только потому, что они были еще далеко. Харальд сосредоточился и вновь напряг слух. Людей было много. Он уловил негромкое бормотание, похожее на журчание ручья, но не сомневался, что это люди вполголоса разговаривают друг с другом.

Харальд вскочил, забыв о своем состоянии, но оно живо напомнило ему о себе. Перед глазами у него все поплыло, к горлу подступила тошнота, и он, покачнувшись, попятился, изо всех сил стараясь не упасть. Спохватившись, юноша замер в неподвижности, ожидая, пока чувства его не придут в норму. И только тогда он шагнул вперед, медленно и осторожно, стараясь не издать ни звука и не делать резких движений, чтобы вновь не вызвать приступ головокружения. Харальд стал обходить своих распростертых на земле спутников. Одного или двух ему даже пришлось перевернуть пинком ноги, чтобы вглядеться в их лица. Торгрима среди них не было.

Он опять прислушался и понял, что голоса стали ближе. Напряженно вглядываясь сквозь заросли кустарника и переплетение ветвей, он различил вдали три тоненьких огонька, которые неровными прыжками перемещались по лесу. «Факелы», — подумал он. Из увиденного можно было сделать вывод, что людей по меньшей мере трое, но, вне всякого сомнения, их должно быть намного больше. Они кого-то искали, скорее всего, именно их, тех норманнов, кто сумел сбежать из лагеря. И они явились сюда в достаточном количестве, чтобы не бояться быть обнаруженными и не таиться.

Харальд обошел всех викингов, спящих под деревьями, и окончательно убедился, что Торгрима среди них нет. Это открытие и встревожило его, и одновременно вселило надежду. Если к ним приближаются преследователи, значит, Торгрим должен был первым обнаружить их. Не потому, что он избежал действия яда, а потому, что был Торгримом, и Харальд привык полагаться в таких вещах на отца. Так что, скорее всего, Тор- грим ускользнул и приготовил какую-то ловушку тем, кто идет сюда. Не исключено, что он постарается увести их за собой.

«Но почему же он не разбудил меня? — подумал Харальд. — Не предупредил о том, что собирается сделать…»

По какой-то причине Торгрим не счел нужным поделиться с ним своими планами, и Харальд понял, что ему лучше составить собственный. Пригнувшись, он быстрым шагом направился к тому месту, где на земле, скорчившись, лежал Старри. Левой рукой он легонько тронул его за плечо и потряс. Правая рука юноша застыла над лицом берсерка и, когда Старри очнулся от забытья, быстро зажала ему рот, заглушив тревожный вопль, уже готовый сорваться с его губ.

— Старри, Старри, это я, Харальд, — зашептал юноша.

Заметив, что на лице берсерка проступило узнавание, он отнял руку, которой зажимал ему рот. Даже в лучшие времена Старри отнюдь не выглядел человеком, полностью отдающим себе отчет в том, где находится, а сейчас времена были далеко не лучшими.

— Послушай, Старри, — продолжал Харальд, — сюда идут какие-то люди. Они, без сомнения, охотятся на нас.

При этих его словах Старри огляделся, и его охватило привычное тревожное возбуждение: руки и ноги задергались, а пальцы начали сжиматься и разжиматься. Он потянулся за мечом. Они все были при оружии, все норманны, поскольку, даже несмотря на отравление, они скорее бы оставили в лагере свои руки и ноги, чем мечи и топоры.

— Подожди, подожди! — хриплым настойчивым шепотом остановил его Харальд. — Мы не знаем, сколько их, а сами мы больны и ослабели. Они без труда пойдут по нашему следу. Мы спрячемся в кустах, позволим им войти на поляну, а потом нападем и застанем их врасплох.

Старри молча смотрел на него.

— Ты понимаешь, что я имею в виду? — спросил Харальд.

Старри кивнул.

— Хорошо. Последи здесь, пока я разбужу остальных.

И юноша принялся быстро переходить от одного норманна к другому. Он будил их и объяснял каждому, что происходит, приказывая укрыться в кустах, затаиться там и быть наготове, чтобы ударить по его сигналу. Понадобилось некоторое время и немало усилий, чтобы заставить больных, измученных и полумертвых людей уразуметь, что от них требуется, но в конце концов каждый встал, выждал, пока у него не прояснится в голове, и затаился в темноте под сенью деревьев.

При этом никто не стал возмущаться, по какому праву Харальд вздумал командовать ими. Да и самому Харальду и в голову не пришло задаться вопросом, почему он взял на себя роль вожака. Он просто поступил так, как счел нужным, и остальные повиновались. В конце концов, он был Харальдом сыном Торгрима. Сыном Ночного Волка.

Норманнам понадобилось меньше минуты, чтобы неверным шагом дойти до линии деревьев и затаиться. Харальд же оставался на открытом месте до тех пор, пока не убедился, что его спутников не видно с поляны. Прислушавшись, он уловил лишь звуки приближающейся погони, после чего нырнул в темноту под деревьями, туда, куда несколькими мгновениями раньше ушел Старри. Чтобы они остались незамеченными и захлопнули мышеловку в нужный момент, Харальду наверняка придется присматривать за берсерком.

Их обняла и надежно укрыла темнота. Харальд чувствовал запах Старри и слышал мягкий шорох его туники, когда у напарника начинали подергиваться руки и ноги.

— Спокойно… спокойно… действуем только по моей команде, — прошептал юноша.

Звуки погони были уже слышны вполне отчетливо, и свет факелов лизал листву деревьев, за которыми укрылись норманны. Харальд в изумлении покачал головой. Он не мог поверить в то, насколько неуклюжими оказались ирландцы, которые подходили к невидимому врагу столь открыто, безо всякой опаски.

«Не будь мы все больными и отравленными, эти идиоты уже давно стали бы покойниками», — подумал он.

Вот чья-то нога наступила на сучок, и тот громко треснул. На мгновение все замерли, ирландцы и норманны. Воцарилась тишина. Лишь над головой раскачивались под ветром ветви деревьев. Погоня вновь двинулась вперед. Свет проник на поляну, на которой спали викинги. Не заметить разбросанные листья и потревоженную землю мог только слепой, и Харальд вынужден был признать, что те, кто преследовал их, несмотря на неосторожность, все-таки знали свое дело.

А Старри Бессмертного уже начала бить крупная дрожь. Листья вокруг него зашуршали, и Харальду оставалось лишь надеяться, что ирландцы примут это за шелест ветра.

— Спокойно, Старри, — едва слышно выдохнул он.

На поляну вышел человек и остановился не далее чем в десяти футах от того места, где затаились Харальд и Старри. В одной руке он держал факел, а в другой меч, хотя ему явно недоставало ловкости в обращении с ним. На нем была кольчуга. Старри тихонько заскулил, и Харальд понял, что не сможет долго удерживать его в бездействии. Он уже догадался, что установка капканов и мышеловок отнюдь не являлась сильной стороной берсерков.

За первым ирландцем последовали и другие, сжимая в руках факелы. Они негромко заговорили, и Харальд смог расслышать несколько слов. Речь шла о собаках, и ему показалось, что один ирландец спрашивает другого, куда же подевались те люди, которых они рассчитывали здесь найти. Они отчетливо видели следы пребывания норманнов.

На поляне появилось еще несколько человек. Всего их насчитывалось шестеро или семеро, и они разошлись в разные стороны, высматривая, очевидно, любые свидетельства того, куда могла уйти их жертва.

«Еще чуточку, еще немного», — подумал Харальд. Он хотел, чтобы преследователи рассредоточились, и желал выяснить, сколько же их всего на самом деле. Еще две секунды, одна…

Но тут в пятнадцати футах от него из-за деревьев с диким криком выскочил Нордвалл Коротышка, встрепанный, с безумными глазами, с боевым топором з руке. Он походил на бешеного тролля из старинной легенды.

— Проклятье! — вырвалось у Харальда. Еще несколько мгновений, и момент был бы самый подходящий, но теперь уже нельзя было переиграть. — Вперед! — выкрикнул он, и голос его превратился в громовой боевой клич.

Он выпрыгнул из-за дерева, но Старри все равно опередил его, размахивая мечом и боевым топором.

Харальд увидел, как Нордвалл с душераздирающим воплем набросился на человека с факелом, стоявшего прямо перед ним, того самого, который первым вышел на поляну, окруженную деревьями. Тот испуганно отступил на шаг, и Нордвалл замахнулся топором, рассчитывая снести ему голову. Но тут берсерк споткнулся о корень, торчащий из земли, а в следующий миг кто-то из преследователей сделал выпад копьем, и оно глубоко вошло Нордваллу под мышку.

Коротышку отбросило в сторону, и ударившая из раны струя крови была хорошо видна даже в неверном свете факела. Его топор, описав широкую дугу, опустился, но удар копьем отшвырнул его в сторону. Лезвие топора бессильно рассекло воздух, и Нордвалл повалился на землю. Копье торчало из него, словно мачта корабля. Он пронзительно закричал, вцепившись в древко и жалко и нелепо перебирая ногами, как будто все еще бежал в атаку на врага.

Харальд больше не мог позволить себе смотреть на Коротышку, поскольку краем глаза уловил какое-то смазанное движение справа от себя. Он развернулся в ту сторону, подняв меч. Прямо в грудь ему устремилось копье. Охотник в кольчуге орудовал им так, словно собирался заколоть дикого кабана. Но Харальд не был берсерком, боевая ярость не ослепила его, и ловким поворотом запястья он отвел от себя наконечник копья.

Прием было достаточно несложным, он тысячу раз отрабатывал его на тренировках и сотни раз применял в бою. Отвести своим клинком копье в сторону, шагнуть вперед и, продолжая движение меча, нанести ответный удар. Для него этот прием был столь же естественным, как и ходьба, но сейчас собственное тело отказывалось повиноваться ему. Он вдруг обнаружил, что, отведя в сторону наконечник, его рука словно бы остановилась, а силы инерции оказалось недостаточно, чтобы совершить обратный замах и раскроить череп противнику. Он мог только тупо смотреть на него, когда человек в кольчуге нанес ему сильный удар в лицо.

Харальд отлетел на несколько шагов, смутно отдавая себе отчет в том, что копье вновь устремилось к нему, а у него самого нет ни щита, ни кольчуги. Наконечник был нацелен ему прямо в живот, но он не мог даже пошевелиться и лишь смотрел на него, как вдруг из темноты материализовалась какая-то странная и нелепая фигура и вихрем подлетела к ним. Вот она выскочила на свет, и Харальд отстраненно сообразил, что это Освив и один из стражников, сцепившиеся в тесных объятиях и обменивающиеся в падении кулачными ударами. Они врезались в человека, угрожавшего Харальду копьем, и втроем рухнули на землю.

Харальд, пошатываясь, двинулся к ним. Вот из кучи малы высунулась чья-то рука с ножом. Человек этот был в кольчуге, так что это не мог быть Освив. Харальд ударил по этой руке мечом, пальцы врага разжались, и клинок выпал на землю. Он попытался вонзить свой меч сверху вниз, но понял, что не может двигаться достаточно быстро, чтобы поразить одного ирландца и не задеть при этом Освива. Юноша выпрямился, отступил на шаг и огляделся, выбирая нового противника.

Два факела уже валялись на земле, шипя и потрескивая, но не погасли, и в их неверном свете Харальд увидел, что неравный бой складывается не в их пользу. Норманны застали врагов врасплох, что дало им некоторое преимущество, но ирландцы превосходили их числом. Кроме того, у них были кольчуги и щиты, а самое главное — они не ослабели от усталости и яда.

Нордвалл уже лежал неподвижно, и если он еще и не умер, то конец его был близок. Освив сумел освободиться от хватки своего противника, но явно был ранен, весь перепачкан в крови и прихрамывал, а теперь ему противостояли сразу двое. На земле лежал еще кто-то, но Харальд не видел его лица и потому не мог сказать, норманн это или ирландец. Старри сражался, как безумец, кем и был на самом деле, но без своей обычной безудержной ярости. Создавалось впечатление, будто он дерется подводой — та же самая бесстрашная и отчаянная манера боя, только в замедленном темпе. Причем замедленном настолько, что умелый воин мог достать его мечом.

Харальд заковылял туда, где Освив противостоял двум стражникам в кольчугах. Он поднял меч, но даже это простое движение потребовало от него нешуточных усилий. Юноша задыхался, а перед глазами у него все плыло. В него ткнули копьем, и он отбил его, но слишком медленно, почувствовал, как наконечник задел его предплечье, и вскрикнул от боли.

Освив, пошатываясь, отступал, с трудом отбиваясь от своего противника, вооруженного мечом и щитом. «Плохо дело, ой как плохо», — подумал Харальд. Он отчаянно напрягал разум, пытаясь придумать, какую же команду отдать и что еще предпринять, чтобы не оставаться на этом ограниченном пространстве, не смотреть на то, как их всех методично изрубят на куски.

А потом из-за стены деревьев, огораживающих поляну, на которой они дрались, донесся душераздирающий вопль, какого они еще не слыхали нынче ночью, да и в другие ночи тоже. Крик этот был полон такого неизбывного ужаса, что противники, ирландцы и норманны, замерли на месте.

Крик повторился, сопровождаемый жутким рычанием и треском, с каким ломаются сухие ветки, а потом наступила тишина. И вдруг раздался чей-то голос, громкий и пронзительный. Он выкрикивал ирландские слова, которые Харальд не мог понять. Они услышали, как сквозь заросли папоротников ломится кто-то, человек или зверь, затем прозвучал новый вопль, столь же страшный и отчаянный, как и первый, и вновь воцарилась тишина.

И на том стычка закончилась. Ирландцы дружно побросали свое оружие и факелы и устремились к узкой тропинке, по которой они и попали на эту полянку. Вот последний из них, в кольчуге, которая била его по бедрам, выбежал из круга света, отбрасываемого факелами, и растворился в ночной темноте. Харальд и оставшиеся в живых викинги прислушались, но до них донеслись лишь треск и топот, с которым ударившиеся в панику преследователи ломились через лес. Еще один пронзительный вопль прорезал темноту, но он не заставил охваченных ужасов ирландцев остановиться или хотя бы замедлить бег.

Харальд стоял, глядя на черный лес и выставив перед собой меч. Он был готов встретить любого, кто мог выйти из-за деревьев, но светфакелов безнадежно испортил его ночное зрение. Юноша уже собрался отдать приказ погасить их, но мысль о том, чтобы остаться в полной темноте, повергла его в смятение. Вокруг него одни норманны замерли в тех же позах, держа оружие наготове, а другие упали на землю, раненые и обессиленные.

Топот ног убегающих в панике ирландцев растаял вдали, и вскоре вокруг вновь воцарилась тишина лесной ночи. Харальд не знал, сколько времени он простоял вот так, держа перед собой меч, но тупая боль в руках и ногах подсказала ему, что это длилось довольно долго. Он медленно отступил на шаг, опустился на корточки, а потом сел и привалился спиной к дереву, положив меч на колени. Некоторые викинги уже спали. Он слышал их легкое похрапывание.

«Я стану караулить, подумал он. — Пусть остальные спят». Так поступил бы Торгрим, но, поскольку отца не было рядом, юноша принял эту задачу на себя. Он позволил себе расслабиться, готовясь к долгой ночной страже, и впустил в себя тишину окружающего леса. Он будет бодрствовать и останется начеку, давая остальным возможность отдохнуть и набраться сил. Эта была его последняя сознательная мысль перед тем, как сон сморил его.

Солнце уже час как взошло, когда Харальд очнулся от тяжкого забытья, сидя спиной к дереву и с мечом на коленях. Он быстро огляделся. Все прочие оставались на своих местах, лежали там, где упали, спящие или мертвые. Следовательно, за ночь с ними ничего не случилось.

Он встал медленно и осторожно, на тот случай, если перед глазами у него все опять поплывет, но ощутил лишь легкое головокружение. Его состояние с прошлой ночи значительно улучшилось. Стоя, он вновь огляделся. Хотя у него было такое чувство, что они скрываются на этой поляне уже несколько месяцев, он еще ни разу не видел ее при свете дня. Оглянувшись, юноша понял, что Старри Бессмертного рядом нет.

Харальд шагнул к тропинке, протоптанной через кольцо деревьев. Он двигался медленно и осторожно, не зная, что увидит за пределами их ненадежного укрытия. Отведя в сторону ветки, он заметил в двадцати шагах своего отца и Старри. Сидя на корточках, они о чем-то негромко беседовали. Старри занимался любимым делом, то есть бесцельно теребил висящий у него на шее расщепленный наконечник стрелы, потирая его пальцами.

Двое мужчин подняли на него глаза и улыбнулись, и он тоже улыбнулся им в ответ, испытывая невыразимое облегчение. Харальд шагнул к ним, и они выпрямились и пошли ему навстречу. Торгрим протянул сыну руку, крепко пожал ему ладонь, а другой рукой стиснул ему локоть.

— Старри рассказывал мне о том, как ты возглавил людей прошлой ночью, сынок, — сказал он. — Я горжусь тобой, очень горжусь.

— Спасибо, — ответил Харальд и почувствовал, как жаркий румянец заливает ему лицо.

Он открыл было рот, чтобы спросить у Торгрима, где тот пропадал, но промолчал. На сапогах отца виднелась грязь, а одежда была забрызгана кровью. «Волчьи сны», — понял Харальд. Узнавать что-либо еще ему вдруг расхотелось.

— Нужно похоронить мертвых и уходить отсюда, сказал Торгрим.

Харальд кивнул. В течение следующего часа они старательно рыли могилы достаточной глубины, чтобы достойно похоронить своих павших товарищей. В стычке погибли двое, Нордвалл и викинг из хирда Ингольфа, имени которого так никто и не узнал. Их погребли, положив рядом оружие, поскольку после долгой и мужественной борьбы им, несомненно, вновь понадобятся клинки в Вальгалле, а оставшиеся в живых медленно потащились в сторону реки Бойн.

Теперь, когда солнце уже взошло, хотя и не выглянуло из- за крон деревьев, пробираться по лесу оказалось совсем не сложно. Через двадцать минут они вышли к дороге, которая днем ранее привела их к Таре. Остановившись под прикрытием деревьев, они прислушались, не идет ли за ними погоня, но не уловили ничего и медленно потащились по пыльной дороге в сторону реки и кораблей, шаркая ногами и прихрамывая.

Место высадки было уже близко, хотя еще и скрыто от их глаз, когда из-за деревьев до них донеслись мужские голоса. Они оставили небольшой отряд для охраны кораблей и Бригит, но сейчас там явно собралось намного больше людей. Харальда захлестнула паника. Неужели Морриган отправила из Тары своих людей, чтобы захватить корабли? С ее стороны это было бы вполне разумно. Значит, Бригит теперь пленница?

— Отец… — хриплым шепотом заговорил он, но Торгрим поднял руку, призывая его к молчанию, и повернулся к остальным.

— Спрячьтесь за деревьями, — тоже шепотом распорядился он. — А мы со Старри и Харальдом подберемся поближе и посмотрим, что там происходит. Ирландцы могли захватить корабли.

Его слова заставили норманнов обменяться встревоженными взглядами, но они сошли с дороги и затаились на краю леса. Торгрим же повел Старри и Харальда вперед. Они старались не выходить из-под прикрытия деревьев, готовые раствориться в лесной чаще при первых же признаках опасности. Они двигались тихо, но от места высадки доносился такой шум, что Харальд счел подобные предосторожности излишними.

Пройдя еще пятьдесят ярдов по дороге, они уже начали разбирать отдельные слова, и слова эти были не ирландскими. Люди переговаривались по-норвежски. Они двинулись дальше, поскольку по-прежнему не желали обнаруживать себя, пока не увидят все своими глазами и не поймут, что же все- таки там происходит. Дорога начала расширяться, выводя к причалу на берегу реки, и они скрылись за деревьями, ища такое место, откуда могли бы видеть все, сами оставаясь невидимыми. Последние десять футов они проползли на четвереньках, достигнув зарослей папоротника на опушке леса, где и остановились, глядя на представшую перед ними картину.

На берегу реки расположились человек семьдесят или около того. Норманны. Они были вооружены, но не выстроены в боевые порядки и к выступлению куда-либо явно не готовились. Они разговаривали, пили мед, некоторые обрабатывали точильными камнями длинные клинки своих мечей. Клубы серого дыма поднимались над несколькими углублениями в земле, в которых был разведен костер, а на вертелах над ними жарились поросята, от одного вида которых Харальд испытал острый приступ голода и одновременно тошноты.

А потом он различил голос, который был ему очень хорошо знаком, но который при данных обстоятельствах он никак не рассчитывал услышать. Юноша перевел взгляд направо, на группу людей. Там, в самом ее центре, привлекая всеобщее внимание, с высоко поднятым кубком, с завязанными ленточкой на затылке рыжими волосами, в которых отчетливо пробивалась седина, с торчащей во все стороны бородой, с кожаным поясом, поддерживающим его внушительное брюхо, стоял дед Харальда Орнольф Неугомонный.

Глава тридцать седьмая

Первая добыча досталась язычникам из Южной Бреги…

И увели они с собой множество пленников,

И многих убили, а еще больше угнали в рабство.

Хроники Ольстера[140]
Когда впереди наконец показались высокие бурые стены крепости, отец Финниан ощутил огромное облегчение не только в душе, но и в ногах. Он заверил состоятельного землевладельца, у которого позаимствовал лошадь, что при первой же возможности вернет ему благородное животное. Но вышло так, что обратно он двинулся другим путем, а лошадь подарил бедному крестьянину, у которого остановился на ночлег. Бедолага растерялся и расчувствовался так, словно ему с горшком золота явился сам лепрекон.

«Вот и родилась очередная легенда о возвращении святого Патрика», — подумал Финниан, оставив за спиной убогую хижину крестьянина и направляясь дальше по дороге пешком. Он улыбнулся про себя. «Впрочем, истинно верующим от этого хуже не будет…».

Последние пятнадцать миль он преодолел на своих двоих, что не могло не сказаться на его самочувствии. «В монастыре Тары я размяк и разжирел», — подумал он, но не дал себе обета решительно изменить сложившуюся ситуацию. По собственному опыту он знал, что Господь непременно вмешается, когда обстоятельства его существования станут чересчур уж комфортными.

Он был уже в полумиле от ворот, когда встретил женщину с ребенком, бредущую по дороге ему навстречу. Она были босиком, в поношенной одежде со множеством заплаток. Финниан остановил ее.

— Милочка, — обратился он к женщине, — не знаешь ли ты, владетель у себя? — Он кивнул на крепость.

— Да, отче, я слыхала, что так, — ответила она. — Но сама я его не видела. Говорят, он все еще пребывает в трауре.

Финниан кивнул.

— Очень хорошо, дитя мое. И еще одно. Не сделаешь ли ты мне великое одолжение, забрав у меня вот это? — С этими словами он снял мешок, который висел у него за плечами, и протянул его женщине.

Она заглянула внутрь. Там лежали буханка хлеба, копченое мясо и сыр. А еще, невидимые сверху, на самом дне притаились две серебряные монетки, которые он заработал во время своих странствий.

Глаза у женщины расширились в изумлении:

— Забрать вот это?

— Прошу тебя. Ты избавишь меня от ноши, которая стала для меня слишком тяжела.

— О да. Ох, благодарю вас, отче, — пролепетала она и поклонилась.

Он благословил ее и ребенка, пожелал удачи в пути, а сам двинулся дальше к главным воротам, которые в дневное время были распахнуты настежь. Финниан присоединился к нескончаемому потоку крестьян, подмастерьев и возчиков, направлявшихся в крепость. Внутри царили шум и суета, и Финниан понял, что попал сюда в базарный день.

Окинув взглядом работный люд, он остановил свой выбор на явно состоятельном мужчине, чья одежда не была забрызгана грязью, сшита из грубой ткани или залатана, и который давал какие-то указания слуге.

— Прошу меня простить, добрый господин, — прервал Финниан разглагольствования мужчины.

Тот повернулся и взглянул на Финниана с явным раздражением, но, как только взгляд его упал на монашескую рясу и выбритую тонзуру, раздражение тут же сменилось смущением, к которому примешивалось чувство вины. Подобное преображение Финниану случалось видеть неоднократно.

— Да, брат?

— Отче.

— Да, отче, — послушно повторил мужчина, и Финниан укорил себя за отсутствие смирения и кротости.

— Вы не подскажете мне, где я могу найти Руарка мак Брайна?

Мужчина обернулся и кивнул на дальний конец огромной площади, огражденной стенами крепости Лиамайн, отстоящими друг от друга по меньшей мере на четверть мили.

— Господин Руарк проживает в большом доме вон там, — сказал он. — Но он не принимает просителей. Он все еще в трауре по своей супруге.

— Понятно. Благодарю вас, добрый господин.

Финниан поклонился ему и направился сквозь толпу к большому зданию с деревянным каркасом в дальнем конце крепости.

Руарк мак Брайн и впрямь не принимал просителей, как и предупреждали отца Финниана, и ему пришлось прибегнуть к уговорам, причем гораздо более долгим, нежели он привык, а вдобавок упомянуть имя настоятеля монастыря в Глендалохе, прежде чем его удостоили аудиенции.

Финниана провели в большую комнату размерами футов двадцать на тридцать, с высоким потолком и огромным камином, который летом не топили. Руарк восседал в высоком дубовом кресле в конце комнаты, а по бокам застыли двое мужчин с физиономиями советников и лакеев. Их присутствие заставило Финниана призадуматься. Человеку, окружающему себя льстецами и подхалимами, доверять никак не следовало.

— Отец…? — с вопросительной интонацией произнес Руарк.

— Финниан. Отец Финниан.

— Да, конечно, отец Финниан. И какое же дело привело вас ко мне? Как вам должно быть известно, я пребываю в трауре.

— Да, и прошу великодушно простить меня, — отозвался Финниан.

Говоря по правде, Руарк вовсе не выглядел скорбящим вдовцом. Он был привлекательным мужчиной лет тридцати пяти, и Финниан сомневался, что он был хотя бы на год старше. Выражение его лица было мрачным, но наряд свидетельствовал о том, что он привык придирчиво относиться к выбору одежды, да и манеры выдавали в нем человека занятого и делового.

Финниан уже собрался было продолжить, но Руарк прервал его:

— Вы наверняка думаете: «Вот человек, который никак не выглядит скорбящим». Я прав?

Вопрос этот застал Финниана врасплох, но, прежде чем он смог ответить, Руарк заговорил вновь:

— Я очень любил свою супругу, отче, и скорблю об ее утрате. Но смерть ее уже давно превратилась в неизбежность, так что потрясение не добавило тяжести моему горю. Более того, моя собственная слабость и боль отнюдь не облегчают мой долг перед моими поданными. Поэтому я продолжаю жить дальше, несмотря на свои желания.

— Разумеется, господин Руарк, — согласился Финниан, чье мнение о собеседнике после этих слов резко улучшилось. — Я прибыл сюда по поручению настоятеля монастыря в Глендалохе. По… очень деликатному вопросу.

Это, конечно, было не совсем правдой. Аббат дал Финниану указание во что бы то ни стало заполучить Корону Трех Королевств. Но при этом он ни словом не обмолвился о том, как этого следовало добиться или как потом поступить с нею. Финниан же самостоятельно взял на себя обязательство попытаться помочь осаженной Таре.

— Да, так мне дали понять, — ответил Руарк.

— Положение дел в Таре оставляет желать лучшего, — продолжал Финниан, прекрасно сознавая, что ступает по очень тонкому льду. — После смерти Маэлсехнайлла мак Руанайда дьявол сорвался с цепи.

— Одну минутку, пожалуйста, — прервал его Руарк. Повернувшись к двум советникам, стоявшим по сторонам его кресла, он взмахом руки приказал им удалиться. Те коротко поклонились и быстро вышли из комнаты.

«Вот и еще одно свидетельство в твою пользу», — подумал Финниан. Советники там или нет, но Руарк явно был человеком, привыкшим во всем полагаться только на самого себя и принимать собственные решения.

— Прошу вас, отец Финниан, продолжайте.

— Трон в Таре захватил Фланн мак Конайнг, кузен Маэлсехнайлла. Но я подозреваю, что это вам уже известно.

Руарк ограничился тем, что кивнул в знак согласия.

— Фланн — достойный человек. Но на трон также претендует и дочь Маэлсехнайлла, и я боюсь, что это может привести к весьма плачевному итогу. К кровопролитию. Собственно говоря, уже привело.

— Фланн и впрямь достойный человек, — согласился Руарк, — но в Таре всем заправляет его сестра Морриган. С тех пор как ей удалось бежать от фин галл, она много сделала для укрепления позиций своего брата. И своих собственных заодно.

— Это, безусловно, правда, господин. Что еще больше усложняет положение дел.

— Я слышал, — продолжал Руарк, — что Бригит обратилась к фин галл. Что она ищет помощи против Фланна и что она даже заключила с норманнами какую-то сделку, словно с дьяволом, чтобы вернуть себе трон Тары.

— И это тоже правда, господин Руарк, — подтвердил Финниан. — Подобное решение трудно назвать мудрым, но молодая женщина пребывает в отчаянии и нуждается в поддержке.

Некоторое время Руарк хранил молчание, пристально глядя на Финниана. Другой на его месте наверняка бы заерзал под этим пронизывающим взглядом, но только не Финниан. Он спокойно ждал.

— Очень хорошо, — обронил наконец Руарк. — Думаю, мы друг друга поняли и правильно оцениваем положение дел. Но прошу вас пояснить, какое это имеет отношение ко мне. Или к вам.

— Моя роль в этом деле проста. В ведении настоятеля монастыря Глендалоха, о чем вам наверняка известно, находится Корона Трех Королевств. В свое время он передал ее Маэлсехнайллу мак Руанайду с целью объединения трех королевств и изгнания с нашей земли захватчиков-язычников. Но Маэлсехнайлл погиб прежде, чем успел водрузить ее себе на голову. И теперь господин настоятель поручил корону моему попечению.

«Но правда ли это?» — спросил себя Финниан. Скорее всего, нет. Он надеялся, что аббат представит ему некие доказательства того, что действительно приказал ему изъять корону, какие-нибудь письменные указания или, на худой конец, официальные полномочия. Но, возвращаясь с пустыми руками из Глендалоха, он сообразил, что настоятель не настолько глуп, чтобы совершить нечто подобное. Если Финниан провалит поручение, что вполне могло случиться, никакой связи его с Глендалохом не обнаружится.

Как бы там ни было, Финниан видел, что уже одно упоминание короны привлекло внимание Руарка, хотя, будучи опытным переговорщиком, тот и попытался скрыть этот факт.

— Корона меня не интересует, — сказал он. — Я, конечно, происхожу из рода Уи Дунхада, но верховным королем Лейнстера не являюсь. Поэтому и носить ее не могу.

— Корона может не интересовать вас, зато она весьма интересует фин галл. Год от года они становятся все сильнее, а удавка, которую они накинули на шею Ирландии, затягивается все крепче. Дуб-Линн уже представляет прямую угрозу Лиамайну. — Финниан выпрямился и взглянул прямо в глаза Руарку. — Мы ведем войну за души всех жителей этой страны. И когда ирландцы сражаются с ирландцами, мы выполняем за фин галл их работу — работу дьявола.

— Вы хотите, чтобы я отправил армию в Тару и спас ее от язычников, которых столь недальновидно собрала под свои знамена Бригит? Они с Морриган готовы выцарапать друг другу глаза, а мои люди должны умирать, пытаясь остановить их?

Теперь настала очередь Финниан хранить молчание и пристально смотреть на Руарка, но тот не дрогнул под его взглядом, как несколько минут назад и сам Финниан. Он всего лишь терпеливо ждал, пока священник не заговорит вновь.

— Таре нужен сильный правитель, потому что тот, кто правит Тарой, может владеть и Короной Трех Королевств. Настоятель не вручит корону верховным королям Лейнстера или Миде. Прошу простить меня, но он им не доверяет. Бригит ник Маэлсехнайлл является законной наследницей трона, но ри туата еще не горят желанием поддержать ее.

— Ри туата — самые настоящие шлюхи, готовые продаться любому, кто обладает истинной властью, — заметил Руарк, — и они и пальцем не пошевелят и, уж конечно, не станут рисковать своими драгоценными шеями до тех пор, пока не убедятся воочию, на чьей стороне сила.

— Я не стану возражать против подобной оценки, — сказал Финниан. Большинство людей в разговоре со священником проявили бы осмотрительность, но Финниан уже понимал, что Руарк не принадлежит к этому большинству. — Бригит нужен союзник, — продолжал он. — Она молода. К тому же, будем откровенны, она очень красива, как вам прекрасно известно. А вы — вдовец…

При этих его словах Руарк резко выпрямился в кресле.

— Побойтесь Бога, отче, на что вы намекаете? Еще и месяца не прошло, как я похоронил свою супругу.

Финниан кивнул. Хорошо, очень хорошо… Мысли Руарка первым делом устремились к его покойной супруге, а не к той неограниченной власти, которой, словно морковкой, Финниан размахивал у него перед носом. Он ощутил прилив уверенности, сообразив, что правильно оценил этого человека.

— Ни за что на свете я не позволил бы себе проявить неуважение к памяти вашей покойной супруги, да упокоит Господь ее душу, — сказал Финниан. Он осенил себя крестным знамением, и Руарк последовал его примеру. — Не предлагаю я и немедленно строить далеко идущие планы. Но если Фланн мак Конайнг укрепит свою власть над Тарой или, хуже того, фин галл отберут ее у него, тогда все будущие возможности будут потеряны. Как вы сами только что правильно заметили, долг перед вашими подданными перевешивает ваши собственные обязательства перед самим собой. А ведь ваши люди — это не только Ун Дунхада или население Лиамайна. Вся Ирландия — тоже ваши люди.

Некоторое время оба хранили молчание, и Финниан не сомневался, что Руарк тщательно взвешивает все возможные нюансы, последствия, удары и контрудары. А потом, без всякого предупреждения, Руарк громко хлопнул в ладоши, что заставило Финниан вздрогнуть от неожиданности. Через несколько мгновений в комнату едва ли не бегом вернулись оба советника, ранее изгнанные отсюда за ненадобностью.

— Я хочу, чтобы всем ри туата в округе на расстоянии двух часов езды верхом отправили сообщение о том, что они должны явиться ко мне со своими дружинами и всеми пешими солдатами, которых смогут собрать, — распорядился Руарк с таким видом, словно уже много дней назад принял такое решение. — Завтра мы выступаем в Тару. Те из моих подданных, кто еще не отслужил воинскую повинность в этом году, должны прибыть тоже. Заставьте пекарей и булочников работать всю ночь. Того, что они испекут, будет достаточно. И еще — скажите моим слугам, пусть держат наготове моего коня, доспехи и оружие.

Советники ограничились тем, что пробормотали: «Будет исполнено, господин», после чего поспешно удалились. Руарк взглянул на Финниана.

— Вы поедете с нами? — осведомился он.

— Счел бы за честь, господин.

— Знаете, — небрежно заметил Руарк, — слухами земля полнится. Например, мне говорили — причем, заметьте, я не берусь утверждать этого наверняка, — что некий священник сопровождал Бригит в Дуб-Линн, где она собиралась продать Тару фин галл.

— Слухи бывают всякие. Не исключено, что жители деревень вновь заговорят о возвращении святого Патрика, так что я уже ничему не удивляюсь. Но я не думаю, что Бригит собиралась продать Тару язычникам. Она не сделает этого ни за какие деньги.

Руарк лишь молча кивнул и ничего не сказал.

— Господин, служит ли еще отец Сенан в вашем приходе?

— Служит, — ответил Руарк. — Он уже стар, но еще крепок. Полагаю, вы найдете его в монастыре.

— Я не виделся с ним вот уже много лет. С вашего позволения, я хотел бы засвидетельствовать ему свое почтение.

— Разумеется. Я уверен, братия найдет где разместить вас. А после ужина нам нужно поговорить еще раз. Я хотел бы разузнать как можно больше подробностей о том, как обстоят дела в Таре, прежде чем рисковать жизнью своих людей.

— Да, господин, разумеется. — Финниан встал, коротко поклонился и покинул комнату, торопясь повидаться с отцом Сенаном. Ему нужно было во многом исповедаться, дабы облегчить душу.

Глава тридцать восьмая

Прежде чем открыть дверь, убедись, что за нею не притаились враги.

Старинная норвежская поговорка
Если бы люди Морриган ранили или убили Торгрима или, паче чаяния, самого Харальда, то Орнольф сын Храфна голыми руками сровнял бы Тару с землей. Но поскольку ни один из них серьезно не пострадал, а на всех остальных Орнольфу было решительно наплевать, то он лишь зашелся рокочущим смехом и вволю поиздевался над обоими, пока они рассказывали ему о своих злоключениях.

— Ха! И это говорит мой храбрый и высокомудрый зятек! Которого победила — кто бы мог подумать? — свинья! — провозгласил он. — Словом, останься она в живых, я еще мог бы назвать это честной борьбой, но, клянусь всеми богами, Морриган оказала вам любезность, убив ее первой!

Торгрим мрачно улыбнулся и сделал большой глоток меда, несколько бочонков которого Орнольф прихватил с собой вместе с элем, пивом и даже некоторыми съестными припасами. Торгрим слишком хорошо знал своего тестя и потому предпочел промолчать. Тот факт, что не он руководил экспедицией, что он предупреждал Арнбьерна, что он лично спас горстку людей от уготованной им участи, — все это не имело для Орнольфа решительно никакого значения. Только не тогда, когда можно было вволю посмеяться и поиздеваться над ним.

Собственно говоря, Торгриму не пришлось выступать в свою защиту, потому что Харальд, будучи слишком молодым и наивным для того, чтобы сообразить, насколько все это бессмысленно, пытаясь опровергнуть все колкости деда, выдвинул массу аргументов, которые тот со смехом отбрасывал, словно обглоданные куриные косточки. Но если кто-либо и должен был спорить с Орнольфом, так только Харальд, поскольку на всем белом свете не нашлось бы никого, к кому старик относился бы с большей симпатией и любовью.

Они выпили еще и вгрызлись зубами в жареного поросенка.

— Осторожнее, Торгрим, смотри, как бы и этот не победил тебя, — заметил Орнольф, когда Ночной Волк взялся за кинжал, чтобы отрезать себе кусок мяса.

Поначалу Харальд сомневался, что его желудок благосклонно отнесется к жареной свинине, но вскоре аппетит молодости превозмог все нездоровые ассоциации и воспоминания, и он принялся за поросенка со всем пылом изголодавшегося молодого человека.

Торгриму же не терпелось задать вполне очевидный вопрос: как Орнольф вообще оказался здесь? Но он понимал, что ответа не получит до тех пор, пока тесть сам не услышит все, что хотел услышать. И только когда повествование об их побеге из-под Тары подошло к концу, Торгрим спросил о том, что интересовало его более всего.

— Как я здесь оказался? Решил спасти ваши жалкие шкуры, вот как, — пояснил Орнольф. — Мне было совершенно ясно, что ваша затея закончится провалом, о чем я говорил тебе еще в Дуб-Линне.

— Так почему же ты не отправился в набег вместе с нами? Ты бы мог с самого начала взять на себя главную роль, а не ждать, пока глупость Арнбьерна ввергнет нас всех в такие неприятности.

— Это был рейд Арнбьерна. Если бы я отплыл вместе с вами, то поставил бы себя в подчиненное положение. Ну вот я и решил, что если появлюсь на сцене немного позже, то сохраню независимость.

— Тогда еще один вопрос, — сказал Торгрим. — Я не мог не заметить, что ты приплыл сюда на корабле. Где ты его взял?

— Как это где? Этот самый корабль принадлежал датчанам, которые пытались похитить вашу ирландскую девчонку. Вспомни, ты со своим приятелем берсерком уничтожил их почти поголовно. Я решил, что теперь корабль считается твоей законной добычей, а поскольку ты — все еще мой хирдман, пусть даже и возгордился непомерно своими успехами, это дает мне право использовать корабль по своему усмотрению.

Торгрим кивнул. Логика в рассуждениях Орнольфа, несомненно, присутствовала, хотя и выглядела спорной и сомнительной. Самому же ему даже в голову не пришло считать корабль датчан своей добычей. Но, если это было действительно так — а то, что на нем приплыл Орнольф, лишь укрепляло его в этом праве, — это означало, что отныне он располагает средством вернуться в Вик, не будучи обязанным кому-либо еще. Мысль эта, в свою очередь, породила целую череду идей и возможностей, которые теперь открывались перед ним.

— Я пришел сюда так скоро, как только позволяли приличия, — продолжал Онольф, прерывая размышления Торгрима, — но, честно говоря, и представить себе не мог, что вы лишитесь всей армии уже через полдня после прибытия!

— Ты недооцениваешь способности Арнбьерна Белозубого творить глупости.

— Все может быть. Но, полагаю, часть проблемы находится вон там. — И он кивнул своей бородищей в сторону Бри- гит, которая скромно сидела на бочонке с элем.

Харальд, извинившись, присоединился к ней. Торгрим и Орнольф видели, как он о чем-то оживленно заговорил с девушкой, а она, в свою очередь, сделала вид, будто внимательно слушает его.

— Харальд, — продолжал Орнольф, — думает той же частью своего тела, что и остальные молодые люди, и это — не голова.

— Тут ты прав, никаких сомнений. Но принцесса, судя по всему, ухитрилась околдовать и Арнбьерна. Это ведь она уговорила его отправиться в набег на Тару, а не Харальд. Видел бы ты его, пока мы шли вдоль побережья. Временами мне казалось, что он изнасилует ее прямо на палубе.

При этих его словах Орнольф громко расхохотался. Отсмеявшись, он повернулся к Торгриму и моментально посерьезнел.

— Ну и что мы теперь будем делать? Считая моих людей, тех, кого вы оставили охранять корабли, и тех, кого ты вывел из-под Тары, у нас наберется около девяноста человек.

— Не думаю, что в Таре найдется больше воинов, а если и найдется, то ненамного, — отозвался Торгрим. — Мы можем устроить им хорошую взбучку, если они выйдут за стены и дадут нам бой.

— Ты думаешь, они выйдут нам навстречу?

— Нет. Зачем им это нужно?

Орнольф согласно кивнул. Действительно, зачем? Морриган наголову разбила всю армию викингов, не потеряв при этом ни одного человека. Так к чему ей рисковать сейчас, выходить за стены крепости и давать бой врагу в чистом поле?

Но что бы ни собирался заявить в ответ Орнольф, его реплику заглушил шум перебранки, разразившейся поблизости. Оба мужчины резко обернулись. Бригит уже вскочила и теперь обращалась к Харальду резким и недовольным тоном, подчеркивая каждое слово взмахом руки. Юноша выглядел растерянным. Отчасти причиной тому была ее ирландская скороговорка, но главным образом его смутила ее неожиданная и бурная вспышка ярости. А еще он выглядел изрядно напуганным.

— Ха! — вскричал Орнольф. — Мальчик совершенно не разбирается в женщинах! Ты только взгляни на него! Она устроила ему хорошенькую головомойку, а он даже не представляет, как себя вести. Неужели он забыл, как часто видел свою стервозную бабку в бешенстве, и то, каким образом я утихомиривал ее, будучи настоящим мужчиной?

— Ты утихомиривал ее также, как белка утихомиривает собаку, улепетывая к ближайшему дереву во всю прыть своих волосатых лап.

— Женщинам нравятся мои волосатые ноги. Завидев их, они падают в обморок, — парировал Орнольф, не сводя при этом глаз с молодой пары.

Харальд встал и съежился, словно побитый пес, а потом вместе с Бригит подошел к тому месту, где сидели Торгрим и Орнольф. Или, точнее говоря, это Бригит решительным шагом подошла к ним, а Харальд покорно поплелся за нею.

— Отец, дедушка, — начал было Харальд. — Бригит хочет задать вопрос…

Торгрим улыбнулся. Он ничего не мог с собой поделать. Бригит, кажется, давно уже перешла ту грань, когда еще можно задавать вопросы. Орнольф, тоже будучи не в силах сдержаться, согнулся пополам от смеха.

— Вопрос? — проревел он. — Да она выглядит так, словно у нее он не один вопрос, а добрая дюжина! Она выглядит так, словно ей загнали шило в задницу!

Торгрим не выдержал и коротко рассмеялся. Харальд смешался и покраснел. Бригит, не понимая смысла слов, но догадываясь, что стала мишенью шуточек Орнольфа, разъярилась окончательно.

— Дедушка, прошу тебя, — взмолился Харальд. — От этого зависит жизнь Бригит! Она хочет знать, что вы собираетесь делать дальше.

— Да, кстати, Орнольф, — подхватил Торгрим, — что ты намерен делать дальше?

— Я? Я пришел сюда, чтобы помочь, чем смогу, а не спасать весь этот чертов сброд Арнбьерна или отвоевывать ей трон. Скажи ей, что она совершила большую ошибку, когда выбрала себе этого идиота Белозубого в качестве мальчика на побегушках.

Харальд, запинаясь и с трудом подбирая слова, перевел ей ответ Орнольфа. Бригит слушала его, скрестив руки на груди и презрительно щурясь. Когда же она ответила, то голос ее прозвучал отрывисто, грубо и куда громче, чем требовалось для того, чтобы Харальд, стоявший от нее в двух шагах, расслышал ее слова. Пару раз юноша переспросил, очевидно, что-то уточняя — так, во всяком случае, показалось Торгриму, — и когда Бригит заговорила вновь, медленно и коротко, рублеными фразами, то в тоне ее прозвучала настоящая угроза.

— Э-э… принцесса Бригит говорит, что Арнбьерн оказался круглым дураком, и… она сказала… по-моему… что она сглупила, позволив ему оставить ее здесь. Она… э-э… требует, чтобы мы вновь выступили к Таре, и на этот раз она… Если я правильно понял, она говорит, что сама… возглавит поход. Да.

При этих его словах всю веселость Орнольфа как рукой сняло. Он встал и медленно обернулся к девушке, и лицо его было чернее тучи.

— Говоришь, она требует? — сказал он. — Так-таки требует? Передай этой маленькой ирландской сучке, что она не вправе требовать ничего, даже самой малости! Мы не нанимались к ней в услужение, и если сочтем нужным, то отплывем тотчас, бросив ее здесь одну на съедение волкам! — Он обращался к Харальду, но смотрел при этом на Бригит, вперив в нее толстый, как сосиска, палец.

Но Бригит ничуть не устрашилась. Она уперла сжатые кулачки в бока, подалась к Орнольфу, так что лица их едва не соприкоснулись, и вновь скороговоркой выдала какую-то тираду по-ирландски. Если слова ее и не были оскорблением или площадной бранью, то прозвучали они, во всяком случае, именно так. Харальд, пытаясь уловить смысл, смешался окончательно и с каждой секундой выглядел все растеряннее.

— Она отдает себе отчет в том, — начал Харальд и на всякий случай встал между ними, — что эти люди — твои и что ты можешь повелевать ими по своему усмотрению…

Тут Торгрим перебил его.

— Я уверен, что она — воплощенное благоразумие, как и твой дед, — сказал он, после чего, ухватив Орнольфа под массивный локоть, чуть ли не силой отвел его в сторонку от взбешенной ирландской принцессы.

— Послушай, Орнольф, — сказал он, когда они отошли достаточно далеко, чтобы их нельзя было подслушать. — Совершенно очевидно, что ни тебя, ни меня, и никого другого, кроме Харальда, не волнует, будет ли маленькая принцесса восседать на троне Тары. Полагаю, в самом скором времени он обнаружит, что она обожает его куда меньше, нежели он думает. — Торгрим решил было рассказать Орнольфу о том, что Бригит носит под сердцем ребенка Харальда, но потом передумал. Это лишь усложнило бы дело. Кроме того, он и сам не до конца в это верил. — Однако же те, кто отплыл с нами, угодили в плен к ирландцам. Некоторые из них — наши соотечественники. И мы должны хотя бы попытаться сделать для них что-либо. Если ты преуспеешь, то они окажутся в долгу перед тобой.

Орнольф нахмурился и ничего не сказал, поэтому Торгрим решил прибегнуть к своему самому вескому аргументу:

— Если Бригит вернет себе трон или мы захватим Тару, пусть даже всего на несколько часов, то добыча нам достанется такая, какой мы еще никогда не видывали в этой всеми богами забытой стране.

При этих его словах Орнольф просветлел, и гнев его угас.

— Разумеется, мы можем воспользоваться маленькой принцессой к своей выгоде, — протянул он, медленно выговаривая слова и явно прикидывая варианты, — и, быть может, даже заставим этого болвана Арнбьерна заплатить нам выкуп. Итак, решено: мы выступаем к Таре и посмотрим, какой ущерб можем ей нанести!

Но энтузиазм Орнольфа, однако, отнюдь не воплотился в немедленные действия. Он уже столько съел и выпил сегодня, что без промедления двинуться к столице маршем они никак не могли. Собственно говоря, по мере того, как день клонился к вечеру, создавалось впечатление, что норманны расположились здесь надолго. На берегу разбили палатки, выкопали новые ямы для костров и прикатили бревна для сидения в разрастающийся лагерь. Над поляной повис дым, к которому примешивались ароматы жареного мяса и крепкой выпивки. Повсюду раздавались смех и лязг оружия, которое складывали в пирамиды, и все это придавало берегу реки вид обживаемого бивуака.

На следующий день пиршество продолжилось. Орнольф созвал к себе вожаков своего с бору по сосенке набранного хирда, чтобы разработать план наступательной кампании. За этим последовали очередные возлияния с обильной закуской, а затем собравшиеся вернулись к составлению планов, и завершилось все громким и немелодичным пением. Наконец полдень плавно перешел в вечер, и если кто и покидал лагерь, то только для того, чтобы облегчиться. Торгрим понял, что Орнольф намеренно тянет с выступлением, отчасти для того, чтобы дать понять Бригит, что викинги подчиняются исключительно ему, а еще, как подозревал Ночной Волк, чтобы позлить ее.

Неизвестно, сработала ли первая часть его плана, но вторая явно осуществилась, и с большим успехом. Весь день она провела в одиночестве, дуясь или срывая раздражение на Харальде, когда тот по глупости пытался утешить ее. Орнольф же наслаждался ситуацией от души, да еще и постарался дать это понять Бригит, старательно изображая человека, который никуда не спешит и в ближайшее время не намерен покидать лагерь.

Следующее утро приветствовало их низко нависшими тучами и пронизывающим холодным ветром, с воем раскачивающим ветви деревьев. Торгрим пробыл в Ирландии достаточно долго, чтобы уразуметь: хорошая погода, радовавшая их своим постоянством последнее время, слишком уж затянулась, и теперь боги вознамерились взять с них двойную плату за незаслуженное удовольствие.

Ночной Волк опустился на колени перед маленьким алтарем, который сложил из речных камешков, водрузив на него потертую статуэтку Тора перед пляшущим огоньком, и попросил у бога защиты для своих людей, в первую очередь для Харальда, а если им суждено умереть, то пусть они погибнут, как подобает настоящим мужчинам. И тут он сообразил, что, обращаясь к Тору, машинально потирает серебряный крестик, который давным-давно подарила ему Морриган.

Он встал. За его спиной оказался Старри Бессмертный. Торгрим не слышал, как он подошел к нему. Берсерк выглядел обеспокоенным. Плохая погода и близость врага, сражение с которым откладывалось, действовали ему на нервы.

— Торгрим? — позвал он. Он трогал расщепленный наконечник стрелы точно так же, как Торгрим только что потирал крестик. — Как, по-твоему, сегодня Орнольф даст команду к выступлению? Такое ожидание ни к чему хорошему не приведет.

— Да, я согласен с тобой, — отозвался Торгрим, хотя его резоны, как он подозревал, существенно отличались от тех, которыми руководствовался Старри.

Берсерк хотел лишь одного — сражаться. А Торгрим хотел еще и победить. И каждая минута, которую они предоставляли своему врагу для того, чтобы послать за помощью, укрепить свою оборону и сотворить неизвестно что со своими пленниками, лишь уменьшала их шансы на победу.

— Я поговорю с Орнольфом, — заверил Торгрим Старри. — Нынче же утром.

Но в конце концов ему не пришлось использовать свое влияние на Орнольфа, дабы убедить того выступить немедленно. Старик отличался изрядной склонностью к показухе, но его чувство времени было безупречным, и он здраво рассудил, что игра слишком уж затянулась. И его беспокоило отнюдь не присутствие Бригит, в чем Торгрим не сомневался. Просто Орнольф не мог не замечать растущего раздражения своих людей, как и того, что они все чаще без нужды обнажали оружие, затачивая его, а потом вновь вкладывали в ножны, их негромкой ругани и разговоров вполголоса. Даже норманны не могли есть и пить до бесконечности. Рано или поздно, но им требовалось иное развлечение.

Утром, на рассвете Орнольф быстрым шагом вышел из шатра. Его массивная туша была обернута ярдами материи, которая заменяла ему тунику, и он застегнул на горле огромную шкуру медведя, которую надевал всегда, собираясь на битву. Он убил медведя собственноручно, еще в молодости — так он. во всяком случае, говорил. Поначалу выходило, что он убил его ножом, но с годами рассказ об этом событии становился все более захватывающим, и медведь погибал то загрызенный им, то задушенный голыми руками.

— Слушайте меня, жалкая свора домохозяек и шлюх. — взревел он, обращаясь к собравшимся. — Будьте готовы выступить уже через час! Мы идем к Таре, чтобы показать этим ирландским ублюдкам, что такое настоящие мужчины! Харальд, иди сюда и застегни пояс своему деду, будь хорошим мальчиком!

Эти слова принесли викингам облегчение, которое ощущалось буквально физически. Воины ели и пили перед маршем и собирали оружие в предвкушении сражения. Выставлять охрану у кораблей они не собирались. Каждый человек был на счету. Да и присматривать за Бригит больше не было нужды, потому что оставить ее здесь тоже не было никакой возможности.

Когда все было готово, они выстроились в некое подобие колонны и зашагали по дороге, которая теперь была уже хорошо знакома Торгриму. Нескольких быстрых на ногу воинов выслали вперед, на случай возможной засады, а остальные неспешно отправились в долгий путь по изрытой колеями пыльной дороге, которая то тянулась по открытой местности, то ныряла в лес.

Они шли так вот уже двадцать минут, когда над ними разверзлись хляби небесные и дождь полил как из ведра. Еще мгновение назад дорога была сухой, во всяком случае, настолько, насколько это вообще возможно в Ирландии, а в следующий миг по ней ручьями текла вода, которую секли струи дождя. Кожаные сапожки вязли в грязи, струи дождя текли за шиворот, а капюшоны и меха моментально промокли, когда люди набросили их на головы в тщетной попытке уберечься от ливня.

Они понуро брели по жидкой грязи сквозь этот всемирный потоп, и вскоре на дороге показались высланные вперед лазутчики, которые доложили, что чуть дальше лес обрывается и с его опушки уже видна крепость.

— Вы видели кого-нибудь? Хоть кого-то? — спросил Тор- грим, выплевывая дождевую воду, попавшую ему в рот.

— Да, и очень многих, — ответил один из лазутчиков.

— Что?

— Мы видели многих, говорю. Под Тарой стоит целая армия. Разве ты не об этом спрашивал? Не о вооруженных людях?

Торгрим не ответил. Да, он сам говорил, что в Таре имеются тяжеловооруженные воины, но он никак не рассчитывал, что лазутчики увидят их. Он готов был биться об заклад, что они пережидают непогоду за стенами, в тепле и уюте своих домов.

— Показывай, — распорядился Торгрим и вместе с Орнольфом и лазутчиком поспешил дальше. Остальные викинги последовали за ними.

Вскоре они подобрались к тому месту, где дорога выходила из леса и тянулась по открытой местности, которая постепенно поднималась, превращаясь в большой пологий холм, где высились стены Тары. Несколько дней назад Торгрим впервые увидел их, стоя рядом с Арнбьерном. Правда, сквозь пелену дождя, под нависшими тучами они выглядели несколько иначе. Он смахнул дождевую влагу с ресниц.

— Вон там! — громко пояснил лазутчик, стараясь перекричать шум ливня, и показал не на стены крепости, а в противоположном направлении, на другую сторону поля.

Там они и обнаружились, как он и предупреждал, шатры и палатки всевозможных размеров. На ветру трепетали флажки и стяги. Со своего места Торгрим видел, как по лагерю бродят люди и лошади.

— Это — армия Морриган? — поинтересовался Орнольф.

— Нет, — ответил Ночной Волк. Армии Морриган совершенно незачем было выходить в открытое поле, когда в их полном распоряжении находилась превосходная крепость.

— А кто же тогда? — не унимался Орнольф.

— Понятия не имею, — ответил Торгрим чистую правду.

Собственно говоря, глядя на лагерь, в котором разместилось множество воинов, он вдруг понял, что знает только одно. Что они с Орнольфом опоздали.

Глава тридцать девятая

Острова Британии были разорены язычниками.

Хроники Ольстера, 794 г. н. э.
Бригит ник Маэлсехнайлл не могла поверить в то, что люди могут быть настолько глупыми. Она хорошо знала норманнов, аХаральда — еще и очень близко, и посему не питала особых надежд и иллюзий. Она не рассчитывала встретить философов и мудрецов среди рослых грязных ублюдков, которые превратили маленький городок Дуб-Линн в смердящую и пораженную развратом крепость. Но она ожидала большего.

Нет, не от Харальда, разумеется. Она понимала Харальда и играла на его чувствах лучше, чем на лире, а ведь на лире она играла превосходно. Харальд не действовал, а реагировал. Еда, прелюбодейство, сражение — вот что приводило его в движение. Это да еще его непоколебимая любовь к ней. Стоило ей пожелать, как Харальд стремглав бросался к ней, высунув язык от усердия. У нее никогда не было собаки более выдрессированной, чем Харальд.

Остальные ничем не отличались от него в том, что побуждало их к действию, но, в отличие от Харальда, она не могла управлять ими. Быть может, если бы они говорили на ее языке, как Харальд, что само по себе было удивления достойно, она могла бы попытаться сыграть и на их чувствах. Но они не владели ирландским, и Бригит оставалось лишь надеться, что они не совершат какой-либо непоправимой глупости, чтобы потом не обманываться в своих ожиданиях.

Она смотрела на далекий лагерь, разбитый на пропитанном влагой поле, на скопище шатров и палаток, в сторону которых тыкали пальцами Торгрим, Орнольф и остальные, переговариваясь на своем варварском наречии. «Они привыкли скрещивать мечи с другими язычниками, — подумала она, — а не состязаться в хитроумии с ирландцами». Несмотря на всю свою ненависть к Морриган, она вынуждена была признать, что эта сучка обладала несомненными талантами в искусстве обмана, манипулировании и применении трав.

Или магии. Черной магии. Бригит ничуть не удивилась бы, если бы узнала, что Морриган призвала на помощь дьявольские силы, что она спустила их с цепи на этого придурка Арнбьерна и разгромила его армию. С помощью свиней, как теперь выяснилось.

«За исключением Торгрима, — напомнила она себе. — Торгрима она победить не смогла». О чем Бригит крайне сожалела. Было в Торгриме нечто пугающее, нечто такое, чего она не понимала. Она не имела на него никакого влияния. Казалось, он едва замечал ее. Что бы ей ни пришлось сделать, чтобы вернуть себе трон, она понимала, что присутствие Торгрима лишь усложнит ей задачу.

Вода ручьями стекала по ее волосам и лицу, пока она смотрела на грязно-зеленые поля, на долгий покатый склон, на вершине которого высились стены Тары. До них было совсем недалеко, но Бригит казалось, что с таким же успехом они могли находиться и на луне. При одном взгляде на них она ощутила тоскливое томление в груди, отчаянную тоску и такой всплеск решимости, который не мог заглушить даже проливной дождь.

Тара… Она по праву принадлежала ей. И она будет ей принадлежать, чего бы ей это ни стоило.

Язычники все еще о чем-то переговаривались, кивая то в одну сторону, то в другую, то на крепость, то на скопление шатров, палаток и флажков. Бригит видела лошадей и людей, бродящих по лагерю, но не понимала, что это означает. «Для чего Морриган вывела воинов в поле, — думала она, — когда они могли оставаться в полной безопасности за стенами?»

Когда ей наконец надоело прислушиваться к разговорам норманнов, которые, по ее глубокому убеждению, хрюкали, как свиньи, Бригит повернулась к Харальду.

— Что здесь происходит? — требовательно осведомилась она. — О чем они… вы… говорите?

Харальд указал на дальний конец поля.

— Вон там… находится Тара, — на своем ломаном ирландском сообщил он.

«Я и без тебя знаю, что это и есть чертова Тара!» — подумала Бригит и стиснула зубы, чтобы сдержать язвительную реплику, уже готовую сорваться с ее губ, и заставляя себя промолчать. Харальд простер руку в другом направлении, показывая на скопление шатров и палаток.

— А вон там… лагерь вооруженных людей. — Он умолк, явно подбирая ирландские слова. — Мы… не знаем… сколько их. Наверное, большая армия. Много.

— Разве это — не воины Морриган? — осведомилась Бригит. — Не вооруженные пехотинцы и всадники из Тары?

Харальд отрицательно покачал головой.

— Морриган и ее люди… они в Таре.

Бригит кивнула. Она получила ответ на свой вопрос о том, для чего Морриган отправила своих воинов за стены Тары. Она не делала этого. Это была не ее армия.

Но чья? Бригит принялась мысленно перебирать возможности. То были ирландцы, в этом она не сомневалась. Она достаточно повидала ирландских и норманнских лагерей, чтобы заметить разницу. Если они не сидят за стенами Тары, выходит, это не друзья Морриган. А если они являются врагами Морриган, значит, они могут стать ее друзьями или, в крайнем случае, потенциальными союзниками.

Она смахнула дождевую влагу с лица и вновь принялась вглядываться вдаль. До лагеря было не меньше мили, посему подробностей она рассмотреть не могла. На промозглом ветру трепетали флажки, и она не сомневалась, что стоит ей взглянуть на них поближе, как она тут же поймет, кому они принадлежат. В окрестностях не нашлось бы ни одного ри туата или младшего короля, чьи цвета она могла не узнать.

— Мы должны подойти поближе, — заявила она Ха- ральду.

— Что?

— Ближе. Мы должны подойти поближе. Чтобы посмотреть, кто это. Сколько их. И чего они хотят.

Похоже, ее предложение привело Харальда в смятение, но он повернулся к Торгриму и Орнольфу и что-то быстро сказал им. Двое мужчин постарше вновь посмотрели на далекий лагерь, после чего перевели взгляды на Бригит. Орнольф заговорил. Харальд стал переводить.

— Орнольф… пошлет своего человека. Посмотреть, чья это армия.

Бригит отрицательно покачала головой. «Какие же они идиоты», — подумала она.

— Вы все равно не поймете, кто это. Друг или враг. Мы пойдем вдвоем, ты и я. Вернемся и расскажем Орнольфу.

Харальд кивнул, подтверждая тем самым, что все понял. Отвернувшись, он передал ее слова Торгриму и Орнольфу, и те, в свою очередь, принялись оживленно переговариваться на своем тарабарском наречии. Харальд же вновь повернулся к Бригит.

— Орнольф сказал: хорошо, мы пойдем. Ты и я.

— Вот и отлично, — заявила Бригит, хотя в глубине души испытывала досаду оттого, что их нисколько не волнует ее безопасность.

Она была уверена, что старому пьянице Орнольфу не было решительно никакого дела до того, останется она жить или умрет, а вот Торгрим мог бы и возразить против того, что она подвергает себя опасности или, по крайней мере, настоять на том, чтобы она взяла стража поопытнее Харальда. Но вместо этого оба, казалось, были готовы позволить ей подвергнуться неизвестной угрозе, не сделав ни малейшей попытки остановить ее. Они вообще перестали обращать на нее какое-либо внимание.

«Ну и отлично, — подумала она, — вы еще пожалеете об этом».

Харальд шел первым. Они вернулись назад на несколько ярдов по дороге, после чего нырнули в лес и стали обходить открытое место под сенью деревьев. Ветки орошали их водой, но полог из листьев наверху все-таки обеспечивал кое-какую защиту от безостановочного ливня, делая прогулку чуточку приятнее. Харальд двигался по лесу легко и бесшумно, словно лисица или волк. Казалось, его ноги сами выбирали наиболее безопасный путь, и он буквально скользил по земле, не задевая ни ветвей, ни листьев. Бригит же, напротив, ощущала себя раненым медведем, ломящимся сквозь чашу, несмотря на всю помощь, которую настойчиво предложил ей заботливый юноша.

Им понадобилось двадцать минут, чтобы обойти открытое пространство. Время от времени они оказывались настолько близко к опушке, что видели Тару, лагерь и нескольких людей Орнольфа, намеренно обнаруживших себя. Но в основном их путь пролегал по лесной чащобе, зарослям папоротника и теснинам. Время от времени Бригит говорила себе, что Харальд сбился с дороги, но в следующий миг деревья редели и оказывалось, что он по-прежнему идет вдоль края поля с такой уверенностью, словно путь их был отмечен зарубками и указателями.

Нагибаться, проходя под нависшими ветками, стараться не упасть, споткнувшись, и тащить на себе насквозь промокшую одежду было очень утомительно, и Бригит уже собиралась предложить сделать передышку, когда Харальд вдруг замер на месте и тихонько зашипел, прижав палец к губам. Знаком велев ей следовать за собой, он повернулся, низко пригнулся и двинулся вперед, с величайшей осторожностью раздвигая подлесок.

Бригит последовала его примеру и догнала юношу, отводя в сторону тонкие ветки молодых деревьев на краю леса. И вот они замерли на опушке, а у самых их ног начиналось открытое пространство. Ближайшая сторона ирландского лагеря, палатки, флажки и вооруженные люди оказались от них не далее чем в пятидесяти футах. Бригит вдруг ощутила себя голой, но тут же сообразила, что они по-прежнему надежно укрыты листвой, и даже если кто-то и взглянул бы в их сторону, то ничего не увидел бы за сплошной стеной проливного дождя.

«Кроме того, это же мои соотечественники. Ирландцы. Они не убьют меня и не продадут в рабство», — напомнила она себе. Не успела мысль эта оформиться у нее в голове, как она поняла, что обманывает себя. Ирландцы относились друг к другу ничуть не менее жестоко, чем викинги к ним самим.

Они стояли молча, глядя из своего укрытия на представшую перед ними картину. Взгляд Бригит метнулся к флажкам, намокшим и свисавшим с шестов, которые были воткнуты в землю подле самого большого из шатров. Самые яркие из них выглядели серо-коричневыми, но она понимала, что этого не может быть. Никто не стал бы выбирать для своего флага подобные оттенки.

По полю пронесся порыв ветра. Он встряхнул деревья, опрокинув очередную порцию воды прямо на голову Бригит, приподнял и расправил обвисший флажок. Бригит ахнула от потрясения, вызванного одновременно и струей холодной воды, попавшей ей за шиворот, и видом флажка. Он был вовсе не серым, а золотистым, и ливень попросту приглушил яркий блеск намокшей ткани. На золотом поле раскинул крылья красный орел. Ей был хорошо знаком этот флаг, хотя она давно не видела его и потому не узнала сразу.

— Ты… знаешь его? — негромко поинтересовался Харальд, кивая на лагерь вдали.

— Я думаю, — ответила Бригит, глядя на флажок и пытаясь представить его сухим и трепещущим в ярком солнечном свете. И вдруг она вспомнила.

Руарк мак Брайн из Лиамайна! Его супруга заболела, и потому он не присутствовал на ее свадьбе. Ее второй свадьбе. Но она помнила его по первой. Он был на десять или пятнадцать лет старше ее, хорошо сложен и излучал властность, но не подавлял. Она вспомнила чувство вины, которое охватило ее, когда она поймала себя на том, что восхищается им в тот самый день, когда выходит замуж за другого.

«Он же принадлежит семейству Уи Дунхада из Лейнстера, — подумала она. — Что же понадобилось Лейнстеру от Бреги?» Но вопрос был глупым, и она сама понимала это. В Таре, столице Бреги, находилась Корона Трех Королевств, и Руарку мак Брайну она была нужна ничуть не меньше, чем любому другому благородному вельможе в Бреге, Лейнстере или Миде.

Впрочем, захватив корону силой оружия, Руарк отнюдь не обрел бы власть над королевствами. Наделить ею мог только настоятель монастыря в Глендалохе. Но даже если Руарк мак Брайн и не мог сам носить корону, то наверняка положил глаз на трон Тары, потому что никогда не отказался бы заполучить под свою руку и Брегу вместе с Лейнстером.

«Хотя, быть может, он ищет союза с законным наследником трона Тары и Короны Трех Королевств…» — подумала Бригит. Она помнила, что ее отец никогда не считал Руарка мак Брайна опьяненным властью и оттого готовым сражаться с кем угодно, если это поможет ему расширить границы своих владений. Тогда почему он здесь? Если Руарк готов был признать власть Фланна и Морриган, то ему следует наслаждаться уютом и комфортом за стенами Тары, а не ютиться в вооруженном лагере за ее пределами.

— Тебе знаком… этот флаг? — спросил Харальд, и Бригит поняла, что чересчур углубилась в свои мысли, заблудившись в лабиринте борьбы ирландских кланов за власть.

— О… да. Да, думаю, что знаком, — отозвалась она и в тот же миг приняла решение. Выпрямившись, она шагнула на открытое место и услышала, как за ее спиной резко выдохнул Харальд. — Пойдем и поговорим с ними, — бросила она через плечо, не сделав даже попытки понизить голос.

Прежде чем Харальд успел возразить или задержать ее, на что он был вполне способен, она смело вышла из-под навеса деревьев и зашагала прямиком к лагерю. За спиной раздался шорох шагов Харальда и его отчаянный шепот: «Стой! Подожди!», но она даже не оглянулась и не замедлила шаг.

Поначалу никто в лагере Руарка мак Брайна не заметил ее появления. Люди, которых видела Бригит, стояли, понурившись, с несчастным видом под дождем, глядя на Тару или окрестные поля, туда, где виднелся отряд Орнольфа. Они с Харальдом были уже не более чем в двадцати шагах от них, когда один из стражников наконец повернулся и бросил взгляд в ее сторону. Она увидела, как он вздрогнул и нацелился в нее копьем, а потом крикнул, не оглядываясь, после чего еще один стражник бросился куда-то со всех ног. Харальд продолжал что-то шептать, тон его голоса становился все более исступленным и отчаянным, но она даже не пыталась разобрать смысл его слов, произносимых на ломаном ирландском, да еще и с сильным акцентом.

В десяти футах от зловеще блестящего острия копья Бригит остановилась и распрямила плечи, стараясь выглядеть настолько по-королевски, насколько это было возможно в ее насквозь промокшем и грязном платье.

— Это лагерь Руарка мак Брайна? — требовательно осведомилась она.

Часовой склонил голову к плечу, рассматривая на нее, а потом перевел взгляд на Харальда за ее спиной, но властный тон и независимый вид Бригит оказали желаемое действие.

— Да, госпожа… да, — подтвердил он, но потом, вспомнив о своих обязанностях, добавил: — А вы кто будете? И что вам здесь надо?

Бригит великолепным образом пропустила его вопрос мимо ушей.

— Прошу вас, передайте своему хозяину Руарку, что принцесса Бригит ник Маэлсехнайлл желает переговорить с ним.

Часовой, на которого ее слова явно произвели нужное впечатление, уже готов был повиноваться, но, прежде чем он успел хотя бы развернуться, подошел второй стражник, тот, который бегал куда-то.

— Господин Руарк говорит… — начал было он, но первый часовой прервал его:

— Здесь принцесса Бригит ник Маэлсехнайлл, — провозгласил он, явно гордясь тем, что может сообщить столь сногсшибательную новость.

— Вот как, — отозвался второй стражник. — Что ж, ваше высочество, не соблаговолите ли проследовать за мной?

Бригит зашагала вслед за ним, надеясь, что у Харальда достанет здравого смысла остаться на месте, но в то же время понимая, что этого не будет. Они шли сквозь ряды палаток, мимо полотнищ, натянутых на колья, под которыми трещали и плевались искрами походные костры, направляясь к золотистому флагу с алым орлом и большому шатру, разбитому за ним. Казалось, шатер светился изнутри, в нем горели свечи, разгонявшие дневной сумрак, и он сулил тепло и возможность укрыться от дождя, которые вдруг показались Бригит невыносимо желанными. Она ускорила шаг и услышала, что Харальд последовал ее примеру.

У входа в шатер стражник остановился, приподнял полог и окликнул:

— Господин? К вам принцесса Бригит ник Маэлсехнайлл.

— Входите, входите же! — услышала Бригит смутно знакомый голос.

Она вошла внутрь, радуясь сухости и теплу, а также пламени множества свечей, расставленных внутри.

Руарк мак Брайн стоял в центре шатра, в кольчуге, надетой поверх туники, и Бригит сразу же поняла, что отнюдь не визит вежливости привел его в Тару.

— Боже милостивый! — только и сказал он, увидев ее, после чего кивнул слуге, и молодой человек поспешил к ней, чтобы набросить ей на плечи одеяло.

— Благодарю вас, господин Руарк, — сказала Бригит, сопроводив свои слова коротким кивком.

Он выглядел старше, чем она помнила. Виски его уже посеребрила седина, что отнюдь не портило его. На лице его прибавилось морщин, но следы озабоченности и усталости не заставили его выглядеть менее привлекательно.

Бригит отвела взгляд от Руарка, сообразив, что в шатре, чуть в стороне, находится кто-то еще. Этот человек, одетый в темное, стоял, не двигаясь и не раскрывая рта, так что поначалу она даже не заметила его. Но теперь она взглянула в его сторону, и у нее перехватило дыхание.

— Отец Финниан?

— Да, моя дорогая. — Священник шагнул к ней. Одно его присутствие наполнило ее ощущением спокойствия и надежды. — Ты даже не представляешь, как я рад видеть тебя здесь, — сказал он, протягивая ей обе руки, которые она с благодарностью приняла.

Позади нее кто-то шумно переступил с ноги на ногу и откашлялся, и Бригит с удивлением поняла, что Харальд еще здесь. Она повернулась к нему. Он застыл на пороге, глядя по сторонам широко раскрытыми глазами, и на лице его отражалась растерянность, пока он пытался понять, что именно происходит на его глазах.

— Харальд? — обратилась к нему Бригит. Она выговаривала улова медленно и отчетливо, чтобы он понял ее. Тон голоса ее был мягким, намного мягче, чем на протяжении вот уже долгого времени, но в ее словах прозвучала непреклонная решимость. — Благодарю тебя за то, что доставил меня сюда, — сказала она. — А теперь ты можешь идти.

Глава сороковая

Снилось мне,

Хильд — владычица

Волн побоища воину

На ржаное жнивье затылка

Алый колпак надела.

Сага о Гисли
Когда в щели закрытого ставнями окна стали пробиваться первые робкие лучи рассвета, служанка Морриган, сообразительная и умная девушка по имени Мугайн, разбудила свою госпожу. Еще не стряхнув с себя сонную одурь, Морриган поняла: что-то случилось. Она имела привычку просыпаться с утра пораньше, но не настолько рано, и, как правило, будить ее не приходилось.

— В чем дело? — спросила она. Мугайн принесла с собой свечу, которая заключила в желтый круг света ее саму, Морриган и кровать.

— Мужчины поднялись на стену, — сообщила Мугайн. — Что-то происходит, госпожа. Вот только что именно, я не знаю.

Морриган нахмурилась.

— Тебя прислал кто-то?

— Нет, госпожа. Ваш брат и еще несколько мужчин, предводители, были на стене, поскольку, очевидно, за стенами что- то творится, но они ничего об этом не сказали. Я подумала, что вы должны знать, госпожа.

Морриган кивнула и опустила ноги на пол.

— Умница, ты поступила правильно, что разбудила меня, — произнесла она. Именно поэтому она и держала Мугайн подле себя. Подобно Доннелу и Патрику, она была полезной и понимала, на чем держится власть в Таре. — Принеси мою одежду.

Мугайн поставила свечу и исчезла в полумраке комнаты, но тут же вернулась с накидкой для Морриган, которую и набросила ей на плечи. Взяв свечу, она первой двинулась по темному коридору королевского дворца, в который они переселились неделю назад. В конце коридора уже Морриган распахнула тяжелую дубовую дверь и вышла наружу.

Оказывается, утро было не таким уж ранним, как она полагала, хотя и пасмурным из-за тяжелых туч, ползущих по небу. Скоро наверняка пойдет дождь, в чем она не сомневалась, и тогда им придется сполна заплатить за хорошую погоду, стоявшую на протяжении всей прошлой недели. Небо выглядело так, словно вот-вот было готово обрушить им на головы божественное возмездие, и ее охватили дурные предчувствия, пока она быстро шла по двору к главным воротам Тары. Рядом с ними к стене была приставлена лестница.

В сером утреннем свете она отчетливо видела силуэт своего брата Фланна и еще нескольких воинов, стоящих на вершине главных оборонительных редутов крепости. Происходило нечто непонятное, и Фланн не послал за нею. Эта мысль вселила в нее тревогу. Фланн все еще злился на нее за тот фокус, который они проделали с норманнами, даже несмотря на то, что все прошло именно так, как Морриган и ожидала. Даже лучше. Они согнали всех ублюдков в стадо, словно овец, и привели в главный зал, превратившийся отныне в тюрьму. Морриган боялась даже думать о том, как им потом придется избавляться от вони в нем.

Ее план действительно сработал как нельзя лучше, за единственным исключением — Торгрим сбежал. Утром вернулись Патрик и Доннел и поведали ей о ночной охоте и о том, как собаки случайно напали на след медведя или волка в небольшой рощице. Но Морриган знала Торгрима и слышала байки, которые рассказывали за его спиной. Братья не сумели скрыть своего удивления, когда она осенила себя крестным знамением и, испуганно глядя на них широко раскрытыми глазами, прошептала: «Святая Дева Мария, спаси и сохрани нас…»

А вот Фланн был совсем не в восторге от ее проделки. По его мнению, победа была бесчестной. Она досталась им не в равной борьбе, а с помощью обмана. И оттого, что все вышло просто замечательно, Фланн злился еще сильнее. Так, во всяком случае, казалось Морриган.

«Ох уж эти мужчины! — подумала Морриган, пересекая открытый участок внутреннего двора. — Мужчины со своей честью и сражениями». Для них все было легко и просто. Они завоевывали победу или погибали, в последнем случае обретая надежду на то, что попадут в рай. Им и в голову не приходило, что они оставляют женщин на поругание, что детей угонят и продадут в рабство. Мужчины носятся со своей проклятой честью как с писаной торбой.

Подойдя к подножию лестницы, Морриган поднялась по ней и ступила на земляную стену. Отсюда она взглянула в ту же сторону, что и остальные, и сразу поняла, что именно привлекло их внимание. Неправильной формы серые пятна и искорки света могли бы показаться загадочными для многих, но только не для Морриган, и она сразу же распознала в них то, чем они были на самом деле — палатками и кострами, на которых готовили пишу. Лагерь. И хотя с такого расстояния, да еще в сумеречном свете, она не могла рассмотреть его во всех подробностях, но почему-то не сомневалась, что это — военный лагерь. Незваные гости явились сюда ночью и в темноте разбили его.

Морриган двинулась дальше по стене и остановилась рядом с Фланном.

— Брат, кто это? — спросила она.

Фланн покосился на нее, после чего перевел взгляд на вновь прибывших и ничего не ответил. Но она знала, что он обязательно заговорит. Она уступит ему эту маленькую победу, давая понять, что он вправе ответить ей, когда сочтет нужным. В конце концов он не выдержал:

— Мы еще сами точно не знаем. Они пришли в темноте, и мы увидели их лишь с наступлением рассвета. Они появились с севера, и потому я не думаю, что это викинги.

Несколько минут оба молчали, глядя вдаль, на поле, которое проступало все отчетливее по мере того, как утро набирало силу. И тут заговорил один из мужчин, стоявших рядом с Фланном:

— Вон там, господин. — Он показывал куда-то между стеной и далеким лагерем. В рассветных сумерках они разглядели смутный силуэт бегущего человека.

— Я отправил лазутчика разузнать, кто это, — пояснил Фланн.

Через пять минут лазутчик вбежал в ворота и поднялся по лестнице на стену. Он тяжело дышал, и Фланн дал ему возможность прийти в себя. Когда же его дыхание успокоилось, он сказал:

— Это — военный лагерь, господин Фланн. Там собралось, думаю, по меньшей мере, двести пятьдесят или даже триста человек. У них есть лошади. Все хорошо вооружены.

Мужчины и Морриган переваривали услышанное. Морриган не терпелось задать вполне очевидный вопрос, но она прикусила язык. Наконец его задал ее брат:

— Ты узнал, кто они?

— Нет. Не смог. Но думаю, что разглядел их флаг. Он коричневый или золотистый, и на нем изображена птица с распростертыми крыльями. Орел, скорее всего.

— Руарк мак Брайн, — сказал Фланн.

«Ах ты, шлюхин сын, — подумала Морриган. — Чего ж тебе не сидится дома, и зачем ты лезешь в чужие дела?»

Часом позже появились всадники, пять человек на конях, едущих неспешным шагом по открытому месту между лагерем и главными воротами Тары. Двое держали в руках пики с флажками, и, когда они подъехали ближе, Морриган, по-прежнему стоявшая рядом с Фланном на гребне стены, отчетливо разглядела золотое поле и алого орла. Родовые цвета Руарка мак Брайна из Лиамайна, отпрыска и наследника Уи Дунхада из Лейнстера.

— Это наверняка едет делегация на переговоры, — обронил Фланн, не обращаясь ни к кому конкретно. — Пожалуй, мне стоит пойти и узнать, что им нужно.

Обойдя Морриган, он направился к лестнице, и она последовала за ним. Но Фланн вдруг остановился и оглянулся на нее. Несколько мгновений они глядели друг другу в глаза, и мысли обоих читались у них на лицах. Фланн все еще был зол, и Морриган со своими хитростями и уловками выводила его из себя.

Однако сейчас он шел не на честный бой. Его ждали переговоры, и оба знали, что на этом поле Морриган — куда более искусный и ловкий боец. Они смотрели друг на друга, брат и сестра, затеяв молчаливую дуэль между собой. А затем Фланн отвернулся, признавая свое поражение, и направился к лестнице. Морриган не отставала от него ни на шаг.

В обычных обстоятельствах они приняли бы делегацию в главном зале, самом впечатляющем из всех помещений Тары, но сейчас он был битком набит разъяренными норманнами, посему прием пришлось перенести в одно из просторных вспомогательных помещений королевского дворца. В него спешно притащили трон, чтобы Фланн мог сесть в него подобающим образом, а перед ним расставили кресла поменьше. Морриган встала чуть сбоку и позади Фланна, положив руку на резную спинку большого дубового трона.

Руарк мак Брайн не счел нужным пожаловать собственной персоной. Мужчина, которого он прислал во главе делегации вместо себя, был старше Руарка, лет около пятидесяти, и выглядел опытным придворным. Поклонившись, он сказал:

— Господин Фланн, меня зовут Брендан мак Айдан. Господин Руарк мак Брайн передает вам свои наилучшие пожелания и…

— В самом деле? — перебил его Фланн. — Передает свои наилучшие пожелания? В таком случае, он избрал для этого чрезвычайно странный способ, явившись без приглашения во главе целой армии и разбив лагерь на расстоянии полета стрелы от моих стен.

«Отличная работа, брат», — подумала Морриган. Фланн перехватил инициативу, надеясь смутить пожилого царедворца, хотя тот, по правде говоря, ничуть не выглядел сбитым с толку.

— Господин Руарк сожалеет об этом, — продолжал Брендан, — но он опасался, что его щцал бы неласковый прием, если бы он объявил о своем намерении заранее.

— Еще неизвестно, какой прием будет ждать его сейчас. Все будет зависеть от резонов, которыми он руководствовался, придя под стены Тары. — Фланн указал на кресла перед собой, и делегация расселась в них.

— Да, — сказал Брендан, усаживаясь вместе с остальными. — От его резонов, разумеется. А они заключаются в следующем. Настоятель монастыря в Глендалохе передал господину Руарку, что желал бы видеть на троне Тары законного наследника.

— Настоятель Глендалоха? — переспросил Фланн. — А ему-то какое до этого дело?

— Всем известно, что Корона Трех Королевств была отправлена в Тару. И Господь повелел настоятелю проследить, чтобы ею воспользовались надлежащим образом.

«К Руарку ездила Бригит, чтобы повидаться с ним, — поняла Морриган. — Иначе с чего бы вдруг он решил вмешаться не в свое дело? Настоятель Глендалоха, надо же. Не исключено, что она вообще не была у язычников». Но тут Морриган пришла в голову другая мысль: «Финниан! А какую роль сыграл во всем этом деле он?»

— Господь может повелевать настоятелем, как ему вздумается, — говорил меж тем Фланн, — но над Тарой аббат не властен. Как и Уи Дунхада из Лейнстера.

Брендан склонил в голову в знак согласия.

— Господин Руарк отдает себе отчет в том, что это дело выходит за рамки его полномочий… — начал было он, но Морриган решила воспользоваться представившимся шансом и вмешалась в разговор.

— За этим стоит отец Финниан? — резко бросила она.

Столь неожиданный вопрос явно застал Брендана врасплох, и на лице его мелькнула тень удивления, чего ей оказалось достаточно, чтобы понять: она права.

— Полагаю, что не имею чести быть знакомым с отцом Финнианом, — отозвался Брендан, но его ложь запоздала, и Морриган продолжила, обращаясь к брату с таким видом, словно Брендан не открывал рот или как будто его вообще здесь не было:

— Если за всем этим и впрямь стоит Финниан, это значит, что его поддерживает Бригит, — заявила она. — Одному Богу известно, что они наобещали Руарку, но они, очевидно, заручились его помощью в том, чтобы свергнуть тебя, законного правителя Тары, с твоего трона.

— Это правда? — пожелал узнать Фланн, обращаясь к Брендану.

Посол прочистил горло и выпрямился в кресле.

— Мне поручено всего лишь передать вам, что господин Руарк прибыл сюда, дабы исполнить волю настоятеля Глендалоха и посадить на трон законного наследника Тары. Это необходимо ради установления мира в Трех Королевствах и для защиты наших людей от вторжения язычников. Вот почему это дело его заинтересовало.

— Настоятель Глендалоха? — уточнила Морриган, выходя из-за трона Фланна. — Вы слишком часто ссылаетесь на него, господин. И у вас наверняка имеется письменное поручение от него, где ясно изложены его пожелания господину Руарку и господину Фланну. Можем мы взглянуть на него?

Она протянула руку, прекрасно сознавая, что ничего подобного у него нет. Будь в его распоряжении такое письмо, он уже давно предъявил бы его. Впервые с начала встречи на лице Брендана отобразилась неуверенность.

— Настоятель не прислал нам письмо, — пояснил он, и тону его недоставало уверенности в собственной правоте. — Его пожелания были переданы нам в устной форме, их доставил его посланник прямо из Глендалоха.

«Финниан», — подумала Морриган.

— Вот, кстати, — заговорил Фланн, подхватывая разговор на лету, — неужели Руарк ожидает, что мы откроем ворота и примем его с распростертыми объятиями? А сами отойдем в сторонку и будем смиренно наблюдать за тем, как Лейнстер решает, кто должен править Брегой?

Брендан встал, совершенно правильно рассудив, что переговоры зашли в тупик. Остальные члены делегации последовали его примеру.

— Господин Руарк вовсе не жаждет кровопролития, как и настоятель. Но мы советуем вам и впрямь открыть ворота, чтобы дать возможность нам и всем заинтересованным сторонам прийти ко взаимовыгодному соглашению.

Фланн тоже вскочил, вложив в это движение всю свою злость, и, когда он заговорил, голос его громко разнесся по залу, а гнев ощущался буквально физически:

— Никакого соглашения не будет, пока этот алчный негодяй вместе со своей армией топчет землю Тары. Передайте своему господину Руарку, что его угрозы нам не страшны. Он может отправить своих людей на штурм Тары, но ему будет оказан самый холодный прием. Клянусь Богом, если он желает кровопролития, то он его получит!

С этими словами Фланн повернулся к Брендану спиной и быстро вышел из комнаты, так что слуга едва успел распахнуть перед ним дверь, чтобы ему не пришлось замедлять шаг. Брендан же не сводил глаз с Морриган. Вслед уходящему Фланну он даже не посмотрел.

— Итак? — осведомился он, прекрасно понимая, что слово Фланна было отнюдь не последним в этом споре.

— Вы слышали, что сказал господин Фланн, Брендан мак Ай лян Можете передать его слова своему хозяину. И да смилуется над нами Господь.

Брендан не стал спорить. Он уже понял, что дальнейшие увещевания ни к чему не приведут. Он поклонился, члены делегации последовали его примеру, и все вместе они направились к двери, через которую и попали сюда.

Морриган же осталась на месте и еще долго смотрела невидящим взором на дверь после того, как мужчины ушли. Все действо было разыграно именно так, как она и предполагала. Фланн выступил просто отлично, продемонстрировав силу и бесстрашие, что стало посланием, которое Брендану предстояло передать Руарку. Но оно отнюдь не изменило сути происходящего.

Если Руарк решит взять Тару силой, то, несомненно, добьется своего. Ворота и стены долго не продержатся. Если уж на то пошло, то людей в крепости можно уморить голодом примерно за неделю, если Руарк предпочтет обложить ее осадой, а не рисковать жизнью своих воинов. Что же касается ри туата, то они наверняка предпочтут не вмешиваться. Они не встанут на чью-либо сторону, а если и встанут, то этой стороной, скорее всего, окажется Руарк, потому что его позиция выглядит сильнее.

«Нам нужна армия, мы должны нанести Руарку болезненную рану», — подумала она, прекрасно понимая при этом, что противник имеет тройное численное превосходство над защитниками Тары. Стоит им только выйти из ворот крепости, как их всех уничтожат.

А потом вдруг ей в голову пришла одна идея. Она принялась обдумывать ее, вертела и рассматривала так и эдак, а потом стала бережно дуть на нее, словно на капризную искорку, пока та не разгорелась в жаркое пламя. «Да, — подумала она. — В этом есть смысл». Если осуществить задуманное не удастся, они ничего не потеряют, а если все пройдет как по маслу, то половина самых насущных проблем решится одним махом. По губам Морриган скользнула слабая улыбка. Самое трудное, как всегда, будет заключаться в том, чтобы убедить Фланна в целесообразности того, что ей самой представлялось необходимым.

Глава сорок первая

Пусть мечи сверкают!

Мы порою летней

Подвигов немало

Совершим, о воины!

Сага об Эгиле
Арнбьерн Белозубый стоял на возвышении в главном зале, на том самом месте, которое, по его разумению, предназначалось для короля Тары и его свиты. Зал оказался именно таким, каким он его и представлял, когда воображал себя на этом самом месте, возвышающемся над прочими, в королевском кресле в центре стола. Но сейчас, разумеется, здесь не было ни стола, ни кресел, вообще ничего не было, одна только пустая комната, в которой они не пировали, а сидели взаперти в роли жалких пленников.

Сто пятьдесят человек разбились на кучки сообразно прежним привязанностям и сидели или лежали прямо на полу. В зале было темно, тусклый свет пробивался лишь в щели закрытых ставнями окон, отчего даже выбеленные стены выглядели серыми и неухоженными. А верхняя часть помещения, тяжелые дубовые балки, потолок и соломенная крыша вообще терялись в темноте.

Впрочем, без пира не обошлось, конечно, и Арнбьерн позволил себе поверить, что ирландцы устроили его с открытой душой, в знак благодарности за то, что он пообещал не грабить их город. И вот теперь он и его люди оказались здесь, запертые в огромном зале как пленники, то есть в самом унизительном состоянии, и все его прежние мечты о том, как он будет править Тарой и уложит в постель Бригит, казались теперь жестокой насмешкой судьбы. Их ловко одурачили, отобрав у них оружие, свободу и самую сущность, то, что делало их мужчинами.

У всех, кроме Торгрима. Торгрима Ночного Волка.

Торгрим, Торгрим… Арнбьерн вспоминал его очень часто, вольно или невольно. Он не видел никакой случайности в том, что Торгрим, его сын и этот безумец Старри, которого Торгрим считал своим другом, стали единственными, кому удалось бежать. Во всем, что с ними случилось, был виноват Торгрим. Это он предал их.

Арнбьерн укрепился в своем мнении после того, как действие яда миновало и он обнаружил, что Торгрима нет среди пленников. Это ведь Харальд сын Торгрима привел к нему лживую сучку Бригит, которая все уши прожужжала ему своими сказками о том, какие неслыханные богатства он может взять в Таре; сам же Харальд был слишком глуп для того, чтобы измыслить столь коварный план. Он явно действовал по указке Торгрима.

«Будь он проклят! Пусть он сдохнет, а его разлагающийся труп склюют вороны и стервятники!» — думал Арнбьерн, когда чувство безысходности овладевало им. Он нанес оскорбление Болли, поставив Торгрима на его место, но поступил так только затем, чтобы иметь возможность пойти с ним в бой и сунуть ему меч под ребра при первом же удобном случае. Так он рассчитывал одним ударом убить двух зайцев: использовать Торгрима для захвата Тары, а потом избавиться от своих обязательств перед ним. Кто же знал, чем все это обернется!

Впрочем, не все были согласны с Арнбьерном в том, какую роль сыграл в этом грязном деле Торгрим. Целых полтора дня Хроллейф, проглотивший просто неимоверное количество жареной свинины, был слишком слаб, чтобы говорить, а когда он немного оправился и обнаружил, что попал в плен к ирландцам, то пришел в такую ярость, что добиться от него вразумительных речей не представлялось возможным. Собственно говоря, во всех бедах он винил именно Арнбьерна.

Ингольф тоже был полон скептицизма.

— Ну и зачем это Торгриму? Что он от этого выигрывает? — поинтересовался он, когда Арнбьерн поделился с ним своими подозрениями.

— Он действует заодно с этой ирландской сучкой, что тут непонятного? — пояснил Арнбьерн.

— С которой из них? С той, что мы привезли из Дуб-Линна, или с той, что отравила нас?

— С обеими! Не знаю. Просто мне совершенно ясно, что все случившееся с нами — его рук дело. Он давно знаком с той, которая отравила нас. И почему получилось так, что сбежать сумел только он сам со своим сыном и этим Старри?

— Может, боги были благосклонны к нему? — предположил Ингольф. — Или он просто оказался умнее нас? Не знаю, но не вижу, какой смысл ему затевать всю эту историю. Если выяснится, что Торгрим дружен с ирландцами и они оказали ему честь, тогда я, быть может, и поверю тебе. Хотя откуда нам знать, может, ирландцы убили его вместе с сыном, а трупы их скормили собакам?

Слова Ингольфа отнюдь не рассеяли подозрения Арнбьерна насчет Торгрима, зато убедили в том, что и сам Ингольф каким-то образом замешан в заговоре и что он, подобно Торгриму, должен умереть при первом же удобном случае. Этими соображениями Арнбьерн поделился с Болли сыном Торвальда, единственным, кому он по-прежнему доверял безоговорочно. А уж Болли постарался довести до сведения остальных пленников его уверенность в том, что Торгрим предал их, что он продал людей Арнбьерна ради личной выгоды.

Викинги, выслушав его, склонялись к тому, чтобы поверить ему. И впрямь, им представлялось куда более вероятным, что их предал один из их числа, чем то, что их одурачила какая-то ирландка. К тому же, если верно последнее, это означало, что они совсем не так умны, как ирландцы, а допустить такую мысль было решительно невозможно.

Несмотря на прозрение Арнбьерна относительно обстоятельств их пленения, пока они оставались запертыми в главном зале, с этим ничего нельзя было поделать. Поэтому Арнбьерн, уединившись с Болли на возвышении, принялся строить планы.

— Мы сбежим из этой тюрьмы, Болли, — заговорщическим шепотом сообщил Арнбьерн своему сподвижнику. — Или обманем этих ирландцев, или…

Закончить свою мысль ему не удалось. В замке маленькой боковой дверцы, через которую им подавали еду и питье, повернулся ключ, хотя не прошло еще и часа с тех пор, как им принесли на завтрак черствый хлеб и жидкое пиво. Значит, дело было в другом. Головы викингов повернулись на звук, а кое- кто даже встал и уставился на дверь. К добру или худу, но это было хоть какое-то развлечение в невыносимой монотонной скуке прошедших дней.

Арнбьерн тоже обернулся к двери вместе со всеми. Она распахнулась и на пороге появились два хорошо вооруженных стражника с копьями наперевес, готовые нанизать на них любого, кто осмелится напасть. Но никто из норманнов не пошевелился, и тогда стражники разошлись в стороны, уступая дорогу Морриган. Она с любопытством окинула взглядом главный зал, словно оценивая состояние находившихся в нем людей, подобно пастуху, заботящемуся о своем стаде. Наконец взгляд ее остановился на возвышении, где стоял Арнбьерн.

— Арнбьерн, — окликнула она его своим чистым и звонким голосом.

И вновь Арнбьерн не мог не отметить, насколько она красива. Длинные темные волосы водопадом ниспадали ей на плечи, а стройное и крепкое тело угадывалось даже сквозь бесформенную ткань темно-оранжевой сорочки-лейны под грубошерстной накидкой.

— Арнбьерн, ты не составишь мне компанию? Мне надо поговорить с тобой.

Уголки губ Арнбьерна приподнялись в самодовольной улыбке. Ему показалось, что Морриган наконец-то уразумела, какую опасность навлекла на Тару, пытаясь обмануть его и заключив благородного ярла с его людьми в стенах крепости. И теперь она пытается выбраться из ловушки, в которую угодила.

— Очень хорошо, — сказал он, пытаясь сделать вид, будто она отрывает его от важных дел.

Спрыгнув с возвышения, он неспешным шагом направился к ней. Выражение лица Морриган оставалось непроницаемым, а вот на лицах стражников явственно читалось раздражение, вызванное его поведением.

«Это же хорошо, — подумал он. — Они должны понять, что я не стану спешить и повиноваться им». Но стоило ему оказаться на расстоянии вытянутой руки от двери, как один из стражников сграбастал его за тунику и буквально швырнул в проем, а другой с грохотом захлопнул тяжелую дубовую дверь и запер ее за ним. Арнбьерн оказался в наружном коридоре главного зала, в окружении четырех стражников, державших копья наготове. А прямо перед ним стояла Морриган. Она была ниже Арнбьерна по меньшей мере на целую голову, но благодаря осанке и уверенному виду вовсе не казалась коротышкой.

— Господин Арнбьерн, позволь мне для начала принести свои извинения за то, что мы сделали, — начала Морриган, и ее слова лишь укрепили уверенность Арнбьерна в том, что он разгадал ее страхи. — Это был действительно недружественный поступок с нашей стороны, но прошу тебя постараться понять и наше положение. На нас готовилось напасть войско норманнов. Мы были не в состоянии противостоять вам. Всем известно, как ваши люди обошлись с другими городами и монастырями в нашей стране.

Арнбьерн кивнул, любезно принимая извинения.

— Разумеется, я все понимаю, — изрек он. — Это ведь Торгрим придумал всю эту затею и заставил тебя принять в ней участие, не правда ли?

— Торгрим?

— Торгрим сын Ульфа. Тот, которого называют Ночным Волком. Я знаю, что это его рук дело, что он стал предателем. Это всем известно. — Арнбьерн заметил, как на лице Морриган появилось понимание, решил, что его выпад достиг цели, и это только укрепило его оценку ситуации.

— Да, — подтвердила Морриган. — Именно так. Торгрим сам пришел к нам с этим планом. Чтобы опорочить и устранить тебя.

— Разумеется. Но он не настолько умен, как думает. Он сейчас здесь, с тобой, в Таре?

— Нет-нет. Ничего подобного, — рассеянно отозвалась Морриган и покачалаголовой. — Такой человек способен предать кого угодно. Мне следовало бы знать об этом. Я должна была поговорить с тобой и тогда встретила бы честного человека. Торгрим покинул нас и присоединился к нашим врагам. Они разбили лагерь за стенами. Ты нужен нам, Арнбьерн. Ты и твои воины нужны нам, чтобы стать нашими союзниками в битве, чтобы наголову разбить Торгрима с его людьми, и тогда сокровища Тары станут нашими.

Арнбьерн кивнул, хотя, говоря по правде, перспективы перед ним вырисовывались не слишком радужные.

— Чтобы наголову разбить Торгрима, говоришь?

— Да, — подтвердила Морриган, и голос ее окреп и зазвенел с новой силой. — У Торгрима примерно семьдесят человек, но мои воины опасаются атаковать их. А вот если ты присоединишься к нам, то на нашей стороне будет численное превосходство. Мои люди готовы сражаться, если ты поведешь их в бой, и тогда победа наверняка останется за нами.

Ее слова показались Арнбьерну вполне разумными, но оставалась еще одна нерешенная проблема.

— У нас нет оружия, — заметил он. — Оно… мы лишились его, когда… — сбивчиво начал он и умолк. Оба прекрасно знали, что стало с оружием норманнов, но Арнбьерн не рискнул озвучить свою мысль вслух.

— Мы сохранили ваше оружие, — успокоила его Морриган. — Мы вернем его вам. С благодарностью и извинениями.

— Ты вернешь нам оружие? Вот так просто возьмешь и вернешь? — У Арнбьерна зародились смутные подозрения. — Ты уже один раз обманула нас, и мне не хотелось бы, чтобы это повторилось.

— Мы сделали то, что должны были сделать, — отрезала Морриган. — Я уже говорила тебе, что меня волнует лишь безопасность Тары и ее жителей, и ради этого я готова на все. Если это означает вступить в вооруженную борьбу с фин галл, значит, я пойду на это. Я ведь не предлагаю вернуть вам оружие и свободу просто так. Сражайся вместе с нами против Торгрима, и они станут твоими.

Арнбьерн кивнул. Изложенное подобным образом, предложение Морриган выглядело вполне разумным. Если бы она собиралась обмануть его, то наверняка посулила бы золотые горы. Но она только что совершенно ясно дала ему понять, что ее предложение останется в силе только в том случае, если они объединятся в борьбе против Торгрима и его нового отряда. И поэтому сделка выглядела куда менее подозрительной. И, если уж говорить откровенно, весьма заманчивой для Арнбьерна.

— Я должен обсудить твое предложение со своими товарищами, — заявил он.

— У нас мало времени. Торгрим и его армия стоят у ворот. Я дам тебе полчаса, после чего приду за ответом. И ты должен будешь дать мне его.

После чего Арнбьерна вернули в главный зал столь же бесцеремонно, как и выдернули оттуда. Отряхнувшись, он потребовал к себе Болли, Ингольфа и Хроллейфа. Они собрались на возвышении, и Арнбьерн обрисовал им сложившееся положение дел и передал предложение Морриган.

— Лживая сука! — взорвался Хроллейф. — Мы что же, должны снова поверить ей? Неужели нам мало того, что она уже один раз одурачила нас?

— Она объяснила, почему поступила так, а не иначе, — возразил Арнбьерн, — и я, например, вполне удовлетворен ее словами. Как я и подозревал, вся эта история — дело рук Торгрима. Она хочет отомстить ему не меньше нас. И она предлагает нам возможность сделать это.

— Мне все равно непонятно, при чем здесь Торгрим, — заявил Ингольф. — Она рассказала тебе о той роли, которую он сыграл?

— Ей вовсе не нужно было этого делать, — отозвался Арнбьерн. — Она сказала мне, что Торгрим принимал активное участие в этом деле, что я уже знал и сам и о чем говорил тебе, и это — все, что нам нужно знать.

Он надеялся, что Ингольф не станет расспрашивать его дальше, потому что, пытаясь объяснить, какова роль Торгрима в этой истории, Арнбьерн вдруг сообразил, что не имеет ни малейшего представления, в чем она заключается. Ему было известно лишь, что Торгрим сделал нечто такое, результатом чего стало их пленение.

— Словом, все сводится к одному, — подвел итог Болли. — Мы или будем сидеть здесь, как свиньи, ожидая, когда нас поведут на бойню, или примем предложение Морриган и получаем шанс вернуть себе свободу. Если она даст нам в руки оружие, мы не сможем проиграть. Даже если мы погибнем, такая смерть все равно лучше, чем умереть пленником или рабом.

Собравшиеся согласно закивали, выслушав столь веские доводы. Если их выпустят из этой тюрьмы, то они могут погибнуть в схватке, а такая смерть всяко предпочтительнее, чем гниение заживо за запертыми дверьми.

Морриган вернулась через двадцать минут. Еще десять минут спустя норманны вышли строем из главного зала, впервые обретя некоторую свободу после той ночи, когда они отведали ирландской свинины.

Когда они вышли из зала на просторный внутренний двор крепости, оказалось, что идет дождь. Темное и сумрачное небо разразилось настоящим ливнем. По утоптанной земле растекались широкие лужи, пузырившиеся под ударами дождевых струй. Но проливной дождь нисколько не обеспокоил Арнбьерна и его людей. После отравления и заточения они были грязными и вонючими, и свежая дождевая вода, ниспосланная им богами, да еще в утро, которое не казалось слишком уж холодным, была похожа скорее на благословение, нежели на пытку.

Они толпой двинулись по двору, окруженные несколькими десятками стражников с опущенными копьями.

— А я-то думал, что мы стали союзниками, — проворчал Хроллейф.

— Морриган проявляет осторожность, только и всего, — возразил Арнбьерн. — Взгляни на это с ее стороны. Мы же легко можем опрокинуть всех вооруженных пехотинцев в Таре, даже без оружия, и на это у нас имеются веские причины. Разумеется, подобных мер предосторожности недостаточно, но она должна принять их.

Хроллейф снова недовольно фыркнул, но промолчал.

Наконец они подошли к большим дубовым воротам в пятнадцать футов высотой, главному пути, по которому можно было попасть в Тару или выйти из нее. Их тоже охраняли стражники, а чуть поодаль высилась целая гора мечей, копий, кольчуг и боевых топоров. Все то оружие, которое отобрали у них, когда взяли в плен после пиршества.

— Добро пожаловать, господин Арнбьерн!

Арнбьерн вскинул голову, прикрыв глаза ладонью от проливного дождя. На стене над воротами, немного в стороне, стояла Морриган в накидке, наброшенной на плечи, и капюшоне, накинутом на голову. Рядом с ней, в кольчуге и шлеме, с мечом на боку, возвышался тот самый мужчина, которого она представила как своего брата Фланна. Арнбьерн мельком подумал, а действительно ли он приходится ей братом.

— Морриган! — отозвался Арнбьерн. — А ты держишь слово.

— Разумеется, держу! — крикнула она в ответ. — Ты сам видишь, что ваше оружие уже здесь. Пусть твои люди возьмут каждый свое. А потом мы выступим вместе, фин галл и ирландцы, и дадим бой нашим врагам.

Арнбьерн повернулся, чтобы отдать приказ, но викинги уже устремились к куче оружия и принялись надевать кольчуги, подпоясываться перевязями с мечами и поправлять на головах шлемы. Позади них выстраивались в боевой порядок пехотинцы Тары, и шеренги их выглядели куда стройнее, чем разрозненные ряды норманнов. Они были готовы к выступлению, и через несколько минут то же самое можно было сказать и о людях Арнбьерна.

— Мы откроем ворота, — донесся сверху голос Морриган, и Арнбьерн вновь запрокинул голову. — Но враги совсем близко, и мы не хотим держать их распахнутыми слишком долго. Мой брат велит передать тебе, что твои люди, фин галл, выступят первыми, а пехотинцы Тары последуют за вами. — Она показала рукой куда-то за стену, но куда именно, Арнбьерн со своего места увидеть не мог. — Мы видим наших врагов, они еще в лагере и пока что не заняли поле. У вас будет достаточно времени, чтобы построиться, а потом вы сотрете их с лица земли.

Арнбьерн вытащил меч из ножен и пафосным жестом воздел его над головой.

— Мы готовы сражаться, мы готовы убивать или умирать, если будет на то воля Одина, отца всех богов! — прокричал он.

— Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа! — крикнула в ответ Морриган, к явному неудовольствию Арнбьерна.

Но, прежде чем он успел хотя бы придумать ответ, тяжелый засов вынули из петель и высокие дубовые ворота величественно распахнулись, открывая вид на поля и далекий лес, столь памятные Арнбьерну. Он повернулся, подняв меч еще выше над головой.

— Викинги, за мной! К победе или смерти!

Он двинулся вперед, все убыстряя шаг, и норманнское войско хлынуло вслед за ним. Он видел улыбки на их лицах, которые всего несколько часов назад были искажены яростью. Они были свободны, сжимали в руках оружие, и больше им нечего было желать.

Они миновали ворота и выплеснулись на утоптанную площадку, все сто пятьдесят человек под командованием Арнбьерна. Он отступил в сторону и мечом показал им на место, где они должны были выстроиться в боевые порядки, чуть севернее открытых ворот. Позади них, футах в пятидесяти или шестидесяти, показалась голова колонны ирландцев из Тары. Арнбьерн улыбнулся про себя. Эти ирландцы, с копьями, в кольчугах и шлемах, отнюдь не спешили, подобно викингам, вступить в бой. Они не рвались вперед, в отличие от него самого и его людей, а двигались медленной, но уверенной поступью.

«Я пошлю их в бой первыми», — подумал Арнбьерн. К чему напрасно жертвовать своими людьми, самыми умелыми и могучими воинами? Он прикажет пехотинцам Тары возглавить атаку, чтобы принять на себя первый удар, а потом уже в разрозненные ряды врага вклинятся его викинги и довершат разгром.

Он обернулся, ожидая, пока пехотинцы пройдут ворота, чтобы направить их туда, где они были нужны ему. Ирландцы все еще находились на территории крепости, в десяти футах от ворот, когда он услышал, как Фланн прокричал что-то, и, к удивлению Арнбьерна, колонна вдруг остановилась.

— Выходите сюда, трусливые ублюдки! — заорал Арнбьерн, но он даже не успел закончить фразу, как ворота с величественным грохотом захлопнулись и до него донесся скрежет засова, задвигаемого в петли.

Глава сорок вторая

Вам сулю прилюдно

Лихо смеха Хати,

Тунды смуты тарчей

Толстых, да бесчестье.

Сага о союзниках
Приглушенные голоса собеседников терялись в непрерывном стуке дождя по крыше шатра, и расслышать их реплики было нелегко. Но отец Финниан был благодарен уже за то, что ему не приходится шлепать по грязи какого-нибудь жалкого подобия дороги или мерзнуть, скорчившись от холода, в очередной бедняцкой лачуге с дырявой крышей. Шатер Руарка мак Брайна был просторнее, уютнее и обставлен гораздо лучше, чем дома многих бедных крестьян, с которыми ему приходилось делить кров и стол во время своих странствий.

— Мое единственное и главное желание — принести мир и стабильность в Брегу, — говорила тем временем Бригит. — Мой отец добивался Короны Трех Королевств, но я не горю желанием носить ее. Пока мы не установим мир в своем собственном государстве, вряд ли можно надеяться объединить все три королевства под одной рукой и изгнать фин галл.

Руарк, сидевший за небольшим столиком напротив Бригит, кивнул в знак согласия. Они втроем, Руарк, Бригит и Финниан, были единственными обитателями шатра. Слуг отослали прочь.

Снаружи, по бокам от входа, стояли двое часовых, и временами, когда ветер начинал особенно сильно трепать полог, их было видно изнутри.

«Господь благословил нас», — думал Финниан. Правда, это он сам устроил так, что Руарк мак Брайн вместе со своим войском оказался здесь, но зато Господь послал им Бригит в тот самый момент, когда она была им нужнее всего. Финниан брел впотьмах на ошупь, не будучи даже уверен в том, что поступает правильно. И вот, словно овен Авраама в чаще[141], появилась Бригит. Такого облегчения, как в тот момент, он не испытывал еще никогда.

— Пока на троне восседает Фланн, Брега не будет знать мира, — сказал Руарк. — Ри туата не придут к нему на помощь, а вскоре и вовсе начнут враждовать друг с другом. При — чем Фланн совершенно ясно дал понять Брендану мак Айдану, что не освободит трон по доброй воле.

— Когда я взойду на трон и укреплюсь на нем, то и ри туата объединятся вокруг меня, — заявила Бригит. — И вот тогда я смогу начать крепить союз с Уи Дунхада из Лейн- стера.

В тоне ее прозвучало нечто такое, что заставило Финниана отвлечься от своих раздумий. Он взглянул на нее. Но она смотрела не на него. Она смотрела на Руарка мак Брайна, а тот, в свою очередь, не сводил глаз с нее, и взгляд его показался Финниану необычайно глубоким и выразительным. В их разговоре проступили глубинные мотивы, выходившие далеко за рамки обсуждения простого вопроса, кто будет править и чем.

Он уже спросил себя, а не лучше ли ему выйти из шатра под каким-либо благовидным предлогом, когда вдруг чей-то голос, громкий и напряженный, положил конец переговорам:

— Господин Руарк! В Таре происходит что-то непонятное!

Руарк вскочил и выбежал из шатра прежде, чем Финниан и Бригит успели хотя бы осмыслить эти слова. Оба тоже быстро поднялись, но Финниан остановил Бригит, положив ей руку на сгиб локтя.

— Одну минуту, — сказал он, схватил накидку, лежавшую на походной кровати Руарка, и набросил ей на плечи, заодно накинув и капюшон на голову. — Я уверен, что господин Руарк не станет возражать, — добавил он, и оба, пригнувшись, вышли из шатра под проливной дождь и в хаос, в который, казалось, погрузился лагерь.

Повсюду метались люди, на бегу надевая шлемы и разбирая мечи, копья и щиты. Они услышали чей-то крик: «К оружию! К оружию!», и его подхватили в разных концах лагеря, в то время как воины поспешно вооружались и выстраивались в боевой порядок.

Руарка они обнаружили за линией палаток. Он смотрел вдаль, на длинную полоску открытой местности между лагерем и крепостью. Руарк стоял в окружении нескольких своих военачальников, среди которых был и Брендан мак Айдан, и они о чем-то негромко переговаривались, оживленно жестикулируя и не обращая внимания на суету за их спинами.

— Принцесса Бригит, отец Финниан, прошу вас, присоединяйтесь к нам, — окликнул их Руарк и сделал приглашающий жест. — Смотрите вон туда. — Он указал рукой на Тару. — Видите, из ворот вышли люди и остановились перед ними?

Финниан, прищурившись, пытался разглядеть хоть что-либо за пеленой дождя. Наконец он увидел их. Воины. Их было довольно много, во всяком случае, более сотни. Расстояние и погода не позволяли рассмотреть их во всех деталях, но, похоже, они были в шлемах и кольчугах, по крайней мере большинство, и доспехи их тускло блестели под дождем и пасмурным небом. Финниан заметил и яркие брызги цвета, которые, как он догадался, были раскрашенными щитами.

— Это люди из Тары? — поинтересовался он.

— Думаю, что да, — ответил Руарк, — хотя и не представляю, для чего им понадобилось оставлять крепость, где они были в безопасности, и выходить в поле. На месте Фланна я бы точно не стал этого делать, и потому был уверен, что и он не пойдет на это. Вот почему мы оказались не готовы к такому развитию событий.

Быть может, несколькими минутами ранее они действительно были не готовы, зато теперь воины выстроились в боевые порядки по обеим сторонам от Руарка и его военачальников. Пехотинцы Руарка не были сборищем обычных крестья г, отбывающих воинскую повинность перед своим господином, они были профессионалами, и это ощущалось во всем.

— И что вы намерены предпринять, господин Руарк, — сказала Бригит, — если мне будет позволено задать подобный вопрос?

— Пока еще не знаю, — отозвался Руарк. Он цедил слова медленно и размеренно, явно обдумывая на ходу всевозможные варианты. — Как только мы построимся, то выйдем вперед, на открытое место, где у нас будет пространство для боя и маневра. Но я не стану атаковать их. Я дам им возможность самим сделать первый шаг, чтобы понять, что они задумали. Кому-то может показаться, будто они допустили грубый промах, но я слишком хорошо знаю Фланна. Там происходит нечто непонятное, и потому я не стану спешить с выводами.

Финниан почувствовал, как у него засосало под ложечкой. Он-то надеялся, что им удастся избежать кровопролития. И он, и Руарк были уверены, что простой демонстрации силы будет достаточно, чтобы убедить Фланна и Морриган пойти на переговоры и заключить мир. Но теперь все выглядело так, будто они готовы были сражаться, и в таком случае крови прольется немало. А это, в свою очередь, означало, что взывать к голосу разума уже бесполезно. Стоит только скреститься клинкам, и последний шанс на мирное урегулирование будет потерян навсегда.

— Они выстраивают стену щитов, — сказал Брендан мак Айдан.

Финниан видел, как вдалеке взад и вперед забегали люди, и буквально на глазах бесформенная толпа превратилась в ровную шеренгу со щитами, поднятыми на уровень груди, тусклые пятна цвета которых были хорошо различимы даже на фоне бурых стен Тары.

— В шеренгу становись! — крикнул Руарк громко, но спокойно.

В его голосе не было ни волнения, ни тревоги; таким тоном он мог окликнуть своего грума во дворе замка и приказать подвести к нему коня. Но за их спинами пехотинцы быстро выстраивались в боевые порядки, готовясь отразить любой выпад неприятеля. Сердце у Финниана разрывалось от гордости и боли. Ирландцы собирались воевать с ирландцами. Это было неправильно, и потому нечего было удивляться, что норманны с такой легкостью обосновались в его стране. От собственного бессилия его затошнило.

Отвернувшись от людей, выстроившихся перед воротами Тары, он окинул беглым взглядом поле и с удивлением заметил одинокую фигуру мужчины, идущего по открытой местности. Похоже, его больше никто не замечал, а если и замечали, то не удостаивали внимания. Один-единственный человек. Он не столько шел, сколько брел, спотыкаясь, и явно не отдавал себе отчета в том, что происходит вокруг.

И тут Финниан сообразил, кто это. Это был тот самый молодой норманн, который сопроводил Бригит ник Маэлсехнайлл в лагерь Руарка.

«Хотел бы я знать, что у него на уме», — подумал Финниан.


Арнбьерн почувствовал, что паника вот-вот захлестнет его, подобно приливной волне, и попытался взять себя в руки. Его обуял не страх перед врагом, возможным ранением или даже смертью, нет, он испугался того, что Морриган вновь одурачила его. Он знал, что не вынесет повторного унижения.

— Во имя Тора, что все это значит? — проревел Хроллейф Отважный, когда огромные ворота захлопнулись за ними.

Тот же самый вопрос пронзительным криком отдавался в ушах Арнбьерна. Гул голосов растерянных викингов стал громче, заглушив даже шум дождя, капли которого барабанили по шлему Арнбьерна, и эхо разрозненных мыслей, отдававшееся у него в висках. Он хотел крикнуть им, чтобы они заткнулись, но не осмеливался, боясь, что они не послушаются.

— Вон там, смотрите! — подал голос Ингольф и указал вдаль, на противоположный конец поля у подножия пологого склона.

Вдалеке виднелся лагерь, расположенный примерно в миле от них, лагерь, который, очевидно, и имела в виду Морриган, когда показывала на него со стены. Скорее всего, это и были те враги, с которыми снюхался Торгрим. И тут вдруг на Арнбьерна снизошло озарение, внезапное и болезненное, словно коварный удар, нанесенный исподтишка.

«Ах ты, лживая сука», — подумал он, а потом, повысив голос, чтобы его можно было расслышать за шумом дождя, обратился к своим людям:

— Вот что задумали ирландцы. Они знают: мы сделаем, что угодно, лишь бы отомстить Торгриму и прочим предателям, и потому оставили нас одних, чтобы мы сражались вместо них! — Звук собственного голоса и слова понравились ему самому, и он вдохновенно продолжал: — Что ж, прекрасно. Если они не хотят сражаться, как подобает настоящим мужчинам, то предлагаю убить всех тех, кто расположился там с Торгримом, а потом вернуться и прикончить заодно этих жалких, лживых ублюдков за стенами Тары!

Он ожидал, что ответом ему будет дружный и одобрительный рев, но взамен получил лишь недоуменные взгляды. Арн- бьерн растерялся окончательно, хотя и не удивился, когда первым заговорил Хроллейф, который сначала многозначительно откашлялся, а потом и презрительно сплюнул в сторону далекого лагеря.

— Торгрим? — проревел он, поскольку, похоже, разговаривать иначе просто не умел. — Да, кроме тебя, никому нет никакого дела до Торгрима! Откуда ты знаешь, что он вообще находится там? Кто тебе сказал об этом?

Арнбьерн предпочел промолчать, поскольку сообразил, что, ответив, лишь выставит себя круглым дураком. К несчастью, угадать правду было совсем несложно, что Хроллейф и сделал.

— Клянусь загноившимся глазом Одина! — взревел он. — Это ведь была та ирландская сука, Морриган, верно? Порази меня молот Тора, неужто ты веришь всему, что она говорит? Честное слово, сдается мне, если бы она сказала тебе, что испражняется серебряными слитками, ты поспешил бы подставить руки ковшиком ей под задницу!

Арнбьерн почувствовал, как жаркий румянец заливает ему лицо, и беспомощно огляделся, словно в поисках подходящего ответа, но ничего не придумал. К счастью, его спас Ин- гольф.

— Смотрите! — воскликнул он. — Они вооружаются и выстраиваются в боевые порядки!

И все викинги обратили свои взгляды на далекий лагерь, где люди засуетились, словно муравьи в разворошенном муравейнике. В их действиях были заметны спешка и беспорядок, как если бы их застали врасплох, в чем, строго говоря, не было ничего удивительного. Кем бы они ни были, но если они пришли сюда сражаться, то, скорее всего, не предполагали, что люди в Таре отважатся покинуть крепость и встретиться с ними в чистом поле. Арнбьерн, во всяком случае, ни за что не сделал бы подобной глупости, будь у него выбор.

— Судя по всему, они хорошо вооружены и многочисленны, — продолжал Ингольф. — К чему нам драться с ними? У нас есть оружие и свобода. Наши корабли, наверное, до сих пор ждут нас там, где мы оставили их. Вот что я скажу: пусть ирландцы убивают ирландцев, а мы возвращаемся в Дуб-Линн.

Викинги встретили его слова одобрительными возгласами и согласно закивали в ответ. Арнбьерн поджал губы. Как ему ни хотелось, но он не осмеливался приказать им атаковать врага на дальнем краю поля. Он был почти уверен, что его попросту проигнорируют, а еще одного унижения он не переживет.

Торгрим!

— Мы не можем просто повернуться к ним спиной и уйти, — возразил Хроллейф, чем заронил в душу Арнбьерну искорку надежды, которая, впрочем, тут же угасла, когда здоровяк добавил: — Если они атакуют нас, а мы окажемся не готовы отразить их нападение, они убьют нас всех. Мы должнывыстроить стену щитов и отступить организованно, не сводя глаз с врага и прикрываясь щитами.

И это предложение было встречено с энтузиазмом. Отдавать приказы не было нужды. Норманны прекрасно знали, как надо выстраивать стену щитов, что они и проделали, быстро и аккуратно. Арнбьерн видел, какой эффект произвели ихдействия на врага в далеком лагере. Люди, доселе бесцельно метавшиеся среди палаток, моментально составили внушительную шеренгу воинов в кольчугах и шлемах, протянувшуюся от одного края лагеря до другого. По сравнению с ними, их количеством, вооружением и дисциплиной, викинги выглядели жалко и убого.

— Отлично! — прокричал Хроллейф. — Будьте готовы отступить. Медленно и осторожно, сохраняя строй. Мы достойно встретим этих ублюдков, если они пойдут в наступление, но если они останутся на месте, мы вернемся к кораблям.

Взгляды норманнов были прикованы к тяжеловооруженной пехоте вдали, викинги ждали, что вот сейчас там сделают первый шаг, пойдут вперед, врубятся в стену их щитов, и их противостояние превратится в кровавую мясорубку.

Этого ждали все, кроме Арнбьерна. Вдруг какое-то смутное движение привлекло его внимание, и он обернулся, глядя на поле чуть поодаль от стены щитов. Там виднелась одинокая фигура мужчины, неспешно идущего куда-то, словно отправившегося на прогулку, вот только он не столько шел, сколько брел, спотыкаясь, под проливным дождем.

«Во имя Локи, кто бы это мог быть?» — изумился про себя Арнбьерн. Человек выглядел пьяным. Да и разве стал бы трезвый шататься по открытому месту между двумя армиями, готовыми наброситься друг на друга — чего он, похоже, решительно не замечал.

Но было в его облике, мощной фигуре и в том, как он двигался, нечто знакомое. Арнбьерн прищурился, вглядываясь в него сквозь пелену дождя. А потом его словно громом поразило. «Харальд? — подумал он. — Харальд сын Торгрима?»


Оба вернулись к прежним ролям с такой легкостью, словно надели хорошо разношенную обувь. Орнольф громогласно распоряжался и сыпал бранью и насмешками, а Торгрим осуществлял действительное руководство, принимая решения, которые должен был принимать Орнольф, не желавший отвлекаться на подобную ерунду. Впрочем, этот негласный уговор никого не вводил в заблуждение. В конце концов, они всего лишь распределили обязанности самым прагматическим образом, в соответствии со своими наклонностями и сильными сторонами.

Торгрим не хотел, чтобы их присутствие обнаружили. Он понимал, что неожиданность — самое мощное оружие, и, подобно многим бесценным вещам, однажды утраченное, возвращению оно не подлежало. И поэтому по его команде только он сам, Орнольф и еще несколько викингов выступили из-за линии деревьев на опушку, откуда дорога убегала через поля и взбиралась по склону холма к стенам Тары, гордо высившимся на его вершине. Вряд ли из крепости или из лагеря на другом конце поля кто-то смог бы разглядеть небольшую группу людей, но тем не менее они старались не отходить далеко от опушки, укрываясь в густых зарослях папоротника, почти невидимые на фоне деревьев.

Он рассчитывал, что прочие викинги будут держаться поодаль, но скорее он остановил бы прилив голыми руками. Поэтому, подобно все тому же приливу, норманны неумолимо продвигались вперед, все ближе подбираясь к опушке. Однако они понимали, чего хотел от них Торгрим, и потому прятались под деревьями, не обнаруживая себя, но выбирая такое место, откуда могли бы наблюдать за происходящим. Поскольку их поведение не грозило разрушить элемент внезапности, Торгрим и не пытался отогнать их назад.

— Взгляните вон туда, — сказал он, показывая на крепость.

Вдали угадывалось какое-то движение, которое, как ему показалось, означало, что высокие дубовые ворота распахнулись настежь. Мгновением позже оттуда вышел отряд, соблюдая некое подобие боевого порядка, но не так строго, чтобы их можно было принять за регулярные войска.

— И что ты о них думаешь? — осведомился Орнольф.

— Прежде чем думать, я хотел бы рассмотреть их получше, но с такого расстояния я почти ничего не вижу, — отозвался Торгрим.

— Ха! С приближением почтенного возраста твои глаза утратили былую зоркость, Торгрим Ночной Волк! — заявил Орнольф.

Торгрим улыбнулся. Он знал, что Орнольф, будучи старше его почти на двадцать лет, в лучшем случае мог отличить крепость от холма, на котором она располагалась. Однако, вместо того чтобы указать Орнольфу на его собственные недостатки, он повернулся к Старри, укрывшемуся вместе с ними в зарослях папоротника.

— А ты что скажешь, Старри?

Все органы чувств берсерка — слух, зрение, осязание и обоняние — казалось, обрели сверхъестественную остроту. Он шагнул вперед и приложил руку козырьком ко лбу, прикрывая глаза от дождя жестом, каким кто-либо, кому не довелось жить в Ирландии, защищал бы глаза от солнца.

— Вооруженные люди, — обронил наконец Старри. — Их там наверняка больше сотни. Но при этом я не думаю, что это ирландцы. Судя по их оружию, щитам и тому, как они ведут себя, я бы сказал, что они больше похожи на норманнов. — Развернувшись, он уставился в противоположную сторону. — Но кем бы они ни были, они приковали к себе все внимание людей из лагеря. Ты только взгляни на них, они суетятся, как цыплята в курятнике, в который пробирается лиса!

Происходящее там казалось Старри очень забавным, хотя Торгрим смог разглядеть в далеком лагере лишь намек на волнение, а у ворот Тары он смутно различал столпившихся там людей. Некоторое время оба хранили молчание, глядя на две далекие армии и ожидая дальнейшего развития событий. На первый взгляд, дело зашло в тупик, оба войска пристально следили друг за другом, не спеша при этом сделать первый шаг. Но равновесие было хрупким, сродни чувству, которое испытывает человек, ступая на тонкий лед и зная, что в любую минуту может провалиться в ледяную воду.

«Кто они такие? — спросил себя Торгрим, глядя на людей, только что вышедших из Тары. — Если они не ирландцы, то кто же?» Если они и впрямь были норманнами, то самый логичный ответ заключался в том, что это люди Арнбьерна. Но он не мог представить себе, чтобы Морриган, которая приложила массу усилий к тому, чтобы отравить их и взять в плен, вдруг ни с того ни с сего вернула им оружие и свободу.

«Быть может, это как-то связано с воинским лагерем?» — подумал он. Мог ли Арнбьерн заключить соглашение с Морриган, согласно которому получил свободу для себя и своих людей в обмен на сражение с новой армией? Такое предположение имело смысл. Торгрим вполне мог представить себе, что Арнбьерн пошел бы и на сделку с дьяволом, лишь бы освободиться из ирландского плена. В обмен на свободу он готов был пообещать, что угодно.

— И что теперь? — полюбопытствовал Орнольф, кивая в сторону Тары.

— А теперь они строят стену щитов, — ответил Старри.

Торгрим увидел, как отряд воинов у ворот крепости пришел в движение, но ему пришлось поверить на слово Старри в том, что они выстраиваются в боевой порядок. Такие подробности он не мог рассмотреть при всем желании.

— Только ирландцы способны превратить столь простую вещь, как битва, черт знает во что! — рыкнул Орнольф. Клянусь задницей Тора, хотел бы я знать, что они задумали и что теперь будем делать мы?

— Мы будем знать больше после того, как вернутся Ха- ральд и Бригит, — отозвался Торгрим. — Но, похоже, это их война, которая нас никоим образом не касается.

Мысли Торгрима сейчас занимали совсем иные соображения. Первое заключалось в том, что их шансы ограбить Тару резко уменьшились с появлением на сцене не одной, а сразу двух армий. А вторым было осознание того факта, что Орнольф приплыл сюда на корабле, отобранном им у датчан. У Торгрима появился свой корабль, и это означало, что отныне он располагал средством самостоятельно вернуться в Вик, не связывая себя обязательствами перед очередным ублюдком вроде Арнбьерна.

— Ну, и где же мальчик? — пожелал узнать Орнольф. — Что-то долго его нет. Надеюсь, он не устроит брачные игры в лесу со своей принцессой, подобно диким кабанам. Знаешь ли, он — мой внук, и если они вынашивают такие планы, то нам придется долгонько ждать их возвращения.

Голос Орнольфа очень походил на дождь — такой же нудный и почти лишенный всякого смысла. Так что спустя некоторое время Торгрим перестал обращать на него внимание, как и на дождь, Он обвел взглядом раскисшее под ливнем поле, от крепости до лагеря, пытаясь угадать, каким будет следующий ход воинов в них. Но, так или иначе, их это уже не касалось. Как только вернется Харальд, они отправятся в обратный путь к реке. К его кораблю.

И вот тогда Торгрим заметил, что к ним направляется какой- то человек. Он был еще далеко, но явно шел в их сторону. Причем двигался он очень медленно, без какой-либо определенной цели, и не столько шел, сколько брел, пошатываясь, словно пьяный. От них его отделяло изрядное расстояние, да и за стеной дождя его было плохо видно, но в его фигуре и манерах было что-то до боли знакомое.

— Старри, — сказал Торгрим.

— Да. Это он.

— Харальд?

— Харальд Крепкая Рука. Твой сын. Да, это он. И он один.

Торгрим кивнул. Один… Это о многом говорило. А потом в голову ему пришла другая мысль:

— Он ранен?

Старри приставил ладонь козырьком ко лбу и несколько мгновений молча всматривался вдаль.

— Трудно сказать, — наконец ответил он. — То ли да, то ли нет. Но он бредет один, не таясь, меж двух армий, и его это, похоже, нисколько не волнует.

— Я иду за ним, — заявил Торгрим.

— Я пойду с тобой, — сообщил ему Старри.

— Нет, — отрезал Торгрим. — Здесь царит хрупкое равновесие. Если мы подтолкнем одну чашу весов, оно рухнет.

— Двое не подтолкнут его. Больше — запросто, но только не двое.

Торгрим задумался над его словами. Два человека могли склонить чашу весов в одну из сторон, а могли и не склонить. Но Старри хорошо иметь рядом, когда он владеет собой. Более того, а вдруг Харальда придется нести? Торгрим вовсе не был уверен, что справится с этой задачей в одиночку.

— Ладно, идем, — проворчал он, и они вдвоем вышли из кустов, ступили в траву, которая доходила им до середины лодыжек, и зашагали сквозь дождь по зеленому полю Ирландии.


Харальд шел, потому что ноги, казалось, сами несли его, хотя и без его участия. Каждый шаг, похоже, приближал его к тому месту, откуда он отправился в путь, но он не был в этом уверен, и это его нисколько не волновало. Его вообще больше ничто не волновало. Он даже не знал, где ему хотелось бы очутиться.

А теперь ты можешь идти… Именно так она ему и заявила. А теперь ты можешь идти… Ее слова снова и снова звучали у него в ушах, как неумолчный колокольный перезвон. Вот он стоит в палатке, и впервые за несколько часов на него не льется дождь. Отблески пламени свечей падают на ее матовую влажную кожу. Одежда облепила ее тело, которое по-прежнему остается гибким и сильным, хотя промокшее насквозь платье, туго обтягивающее живот, явственно выдает ее положение, делая его намного заметнее, чем когда-либо раньше. На лице ее написано высокомерие, которое она иногда на себя напускает. И от этого она кажется еще красивее.

А теперь ты можешь идти… Словно он был самым обычным слугой, мальчишкой на побегушках, которого можно отпустить взмахом руки. И он повиновался. Он слышал ее голос.

— Ты носишь нашего ребенка! — крикнул он куда-то в дождь, но слова его прозвучали протяжным стоном, а не призывом или упреком.

Харальд понятия не имел, в чьей палатке они оказались, но, судя по всему, Бригит это было прекрасно известно. Ее слова оглушили его, как удар дубинкой по голове. Если бы это было не так, если бы он мог думать, то вытащил бы из ножен свой меч и убил бы там всех, за исключением Бригит. Зарубил бы их всех, а Бригит вернул бы туда, где ей было самое место. Он бы убил их всех или погиб бы сам.

Но он так опешил и растерялся после того, как она небрежным взмахом руки отпустила его, что покорился ей. Он уже прошел половину обратного пути, когда вдруг сообразил, как должен был поступить.

— Как ты могла так обойтись со мной? — вскричал он.

Его разум отказывался осознавать всю глубину подобного предательства. Он вспомнил о том, как, уходя в море на корабле, когда земля терялась из виду, смотрел на волны и думал о том, как глубока бездна под ним. Мысли об этом вызывали у него беспокойство и едва ли не панику. И вот сейчас он испытывал нечто похожее, и, хотя под ногами у него была не палуба корабля, ему казалось, будто он тонет, все глубже проваливаясь во мрак.

Он был почти уверен, что плачет, но в такой сильный дождь утверждать подобное со всей определенностью было бы опрометчиво, чему он только радовался. Струи воды текли по его лицу, попадая в глаза, которые все равно почти ничего не видели, и потому он не сразу заметил двух мужчин, идущих ему навстречу. А заметив, резко остановился и принялся смаргивать капли дождя с ресниц. Он потянулся за мечом, но тут же понял, что не имеет ни силы, ни желания защищаться, и вновь уронил руку вдоль тела.

Они подошли ближе, и Харальд сообразил, что в них угадывается что-то до боли знакомое. Он смахнул капли дождя с глаз и пригляделся к ним внимательнее. А потом он узнал их.

«Отец? Старри? Ну конечно…», — подумал он. Ведь он возвращался к ним, к своим людям, неосознанно и машинально.

Вид двух мужчин, идущих ему навстречу, вселил в него надежду и покой, словно он шагнул из-под проливного дождя в жарко натопленную сухую комнату. Рядом с отцом он всегда чувствовал себя именно так.

«Он был прав… — На Харальда снизошло озарение — И насчет Бригит, и насчет всего остального». И с этой мыслью все теплые чувства исчезли, теперь он испытывал унижение и отчаяние. Он, Харальд сын Торгрима, Харальд Крепкая Рука, был так уверен в себе. Он научился говорить по-ирландски. Он настаивал, что не желает возвращаться в Вик, что в Ирландии его ждет новая жизнь. Он восстал против своего отца и даже поднял на него руку. Он уже видел себя на троне Тары.

А ведь Торгрим был прав с самого начала. Этого Харальд вынести уже не мог.

«Нет, нет, нет», — подумал он. Отец не станет насмехаться над ним или поминать прошлое, но от этого ему будет не легче. Ему станет лишь еще хуже, собственно говоря. А вот дед посмеется над ним вволю. Харальд уже буквально слышал его смех.

Нет, он этого не вынесет. Он сделает то, что должен был сделать с самого начала. Он уведет Бригит с собой или погибнет. Разумеется, второй вариант казался куда вероятнее, но это уже не имело никакого значения. Харальд не мог вернуться к своим соотечественникам после того, как выставил себя полным идиотом.

Отец и Старри были уже так близко, что он различал их вполне отчетливо. Отец махал ему рукой, и даже сквозь шум дождя Харальд расслышал, как он окликает его по имени. Юноша почувствовал, как ослабевает его решимость, но стиснул зубы и заставил себя вновь вспомнить стыд и боль, которые испытывал всего мгновение назад.

Рука его потянулась к поясу, и пальцы нащупали знакомую рукоять меча. Он вытащил клинок из ножен, чувствуя, как тот привычно лег ему в руку.

«А ведь я так и не дал тебе имени», — подумал он, окидывая взглядом длинное обоюдоострое лезвие. В общем-то, он не раз предпринимал подобные попытки, но в голову ему не приходило ничего стоящего.

«Вестник Возмездия, вдруг подумал он. — Да, вот подходящее имя. Вестник Возмездия». Он взглянул на меч.

Все то время, что нам осталось быть вместе, я буду называть тебя Вестником Возмездия, — сказал Харальд. — Не думаю, что это продлится долго, во всяком случае, на этой земле. — С этими словами он повернулся лицом в сторону лагеря, из которого ушел совсем недавно.

Он увидел солдат, выстроившихся в неровную ломаную шеренгу, не в стену щитов, а нечто подобное. Он зашагал к ним, решительно и целеустремленно, ускоряя шаг. Размеренная ходьба сменилась легкой трусцой, а потом он перешел на бег, держа Вестник Возмездия над головой. В груди у него зародился боевой клич, а потом и сорвался с губ, переходя в дикий и первобытный кровожадный вой. Харальд ринулся в битву, совсем один, а над полем, опережая его, катилось громкое эхо.

Глава сорок третья

Грозен натиск викингов.

Пламя жгло жилища.

В городских воротах

Яростно я дрался.

Сага об Эгиле
Торгрим и Старри замерли, как вкопанные, потрясенные совершенно неожиданным поступком Харальда.

— Клянусь молотом Тора, что он задумал? — воскликнул Торгрим.

Несколько мгновений они наблюдали за тем, как юноша ускорял шаг, потом воздел над головой меч и испустил боевой клич.

— Что, во имя богов… — растерянно повторил Торгрим. Он оглянулся на Старри, но тот не сводил глаз с Харальда, машинально потирая расщепленный наконечник стрелы, болтавшийся у него на шее, и широко улыбаясь при этом.

— Он несет битву врагу, — сказал наконец Старри. Никто из нас, жалких старух, стоящих вокруг, не способен на это, кроме него.

— Врагу? — переспросил Торгрим, кивая на лагерь. Мы даже не знаем, кто они такие. Кроме того, он просто не сможет драться с ними и победить их в одиночку. Ну, и что мы теперь будем делать?

Старри перевел взгляд с Харальда на Торгрима и посмотрел ему прямо в глаза. В глазах самого берсерка уже плясали сумасшедшие искорки, столь хорошо знакомые Торгриму, которые появлялись всегда, когда назревала хорошая драка и Старри готов был принять в ней участие.

— Торгрим Ночной Волк задает мне такой вопрос? — сказал он. — Что мы будем делать? Мы поможем ему!

С этими словами Старри отпустил наконечник копья, выхватил из ножен свой короткий меч, сорвал с пояса боевой топор и прыгнул вперед, взяв с места в карьер, словно испуганный олень, в мгновение ока перейдя на бег. И не просто бег. Он мчался, размахивая оружием и завывая, подобно сумасшедшему берсерку, которым и был на самом деле.

Торгрим вдруг ощутил себя ужасно одиноким. Его сын и друг бежали со всех ног навстречу битве, которая даже еще не началась, его люди остались за линией деревьев, а сам он стоял на открытом месте под проливным дождем. На какую-то долю секунды он застыл, нерешительно глядя то вперед, то назад. А потом, взвыв от отвращения и злости на себя, он выхватил из ножен меч и повернулся лицом к лесу у себя за спиной.

— К оружию! К оружию! Ко мне! За мной! выкрикнул он так громко, насколько позволял ему зычный голос. Ко мне!

Викинги высыпали из-за деревьев подобно прибою, разбивающемуся о прибрежные камни. Только что лес стоял неподвижный и замерший, а в следующий миг из-за деревьев с дикими воплями выскочили норманны, размахивающие оружием, яростные и неукротимые, и несокрушимой волной помчались вперед. Торгрим выждал несколько секунд, дабы убедиться, что в атаку пошли все, что они с разбегу проскочат открытое пространство и что ему нет более нужды подгонять их. Убедившись, что они идут вперед и вступят в бой так быстро, насколько это вообще в человеческих силах, он развернулся, поднял Железный Зуб над головой и побежал вслед за Харальдом и Старри на врага, которого даже не знал.


Руарк мак Брайн увидел их первым. Остальные, Брендан мак Айдан, его военачальники и Бригит — все они смотрели в сторону Тары, когда Руарк заметил движение справа от них.

— Вот они, — обронил он. — Жалкое дурачье.

С такого расстояния — почти в целую милю — он не мог разглядеть всех деталей, но орду людей, бросившихся в беспорядочную и неорганизованную атаку, нельзя было принять за что-либо другое. Они выскочили из-под деревьев, где вполне успешно скрывались до сих пор, и Руарк даже не подозревал об их присутствии. Но они не сумели воспользоваться своим преимуществом. Даже от норманнов он ожидал более организованного выступления, стены щитов или строя, который они называли «свиньей», но здесь и сейчас они просто толпой понеслись в атаку, совершая настоящее самоубийство.

— Это — повод для беспокойства? — поинтересовалась Бригит. В голосе ее не чувствовалось особой тревоги.

— Не думаю, —отозвался Руарк. — Это было разумно с их стороны — укрыть правое крыло своей армии за деревьями. Его вполне можно было бы применить с большей пользой. Им следовало бы подобраться к нам поближе по лесу, как это сделал тот юный норманн, который привел вас сюда. Мы ведь даже не подозревали о вашем появлении. Если бы они действовали именно так, да еще и выбрали нужное время для нападения, то могли бы смять и опрокинуть наш правый фланг. Сейчас же они только устанут, пробежав через все поле, а мы не просто предупреждены заранее — мы преспокойно можем вздремнуть, прежде чем они доберутся сюда.

Его военачальники одобрительно загудели.

— Наши приятели вон там, — вмешался в разговор Брендан, показывая на Тару и подхватывая нить рассуждений своего повелителя, — тоже пойдут в атаку, надеясь зажать нас в тиски между двумя армиями.

— Но ведь вы и впрямь окажетесь между ними, не так ли? — спросил Финниан. — В конце концов, у них две армии, а у вас одна.

— Мы разделимся на левое и правое крыло. У нас достаточно людей, а они, в конце концов, всего лишь язычники, — заметил Руарк, — на первый взгляд, по крайней мере. Мы выдвинемся вперед на несколько сотен ярдов и встретим их в поле. Сражаться в тесноте лагеря нет никакой необходимости.

Он сказал это исключительно ради Бригит и отца Финниа- на. Ему не было нужды растолковывать ход своих мыслей Брендану мак Айдану и другим военачальникам. Они были весьма опытными и сражались вместе уже достаточно долго, чтобы не ждать от него столь простых распоряжений. И действительно, Руарк еще объяснял сложившееся положение, когда Брендан и остальные отвесили быстрые поклоны в его сторону и поспешили к своим людям, чтобы выстроить их в боевые порядки.

«Так кто же вы такие?» — спросил себя Руарк. Люди, выскочившие из-за деревьев — это, несомненно, те фин галл, которые сопровождали Бригит из Дуб-Линна. Во всяком случае, так она уверяла. Но кто же тогда те, которые вышли из ворот Тары? На первый взгляд, они действовали заодно с людьми Бригит, в противном случае они наверняка отступили бы перед лицом его армии. Или Морриган обзавелась своим собственным войском, состоящим из фин галл? Или Бригит ведет двойную игру?

Руарк тряхнул головой.

— Отец Финниан, — сказал он, — почему в Ирландии все так чертовски сложно и запутанно?


Стену щитов строили для того, чтобы держать оборону на месте или наступать всей шеренгой. Но она не годилась для отступления, и потому викинги под командованием Арнбьерна прошли не более двадцати ярдов, когда примерно в миле от них из леса выскочили другие люди, как раз с того направления, в каком отступало войско Арнбьерна. А он даже не замечал их до тех пор, пока Хроллейф Отважный не взревел:

— А это еще кто? Клянусь богами, такое впечатление, что они свалились прямо с неба!

Арнбьерн повернулся и увидел сотню или около того людей, выбежавших из-под прикрытия деревьев вслед за Харальдом сыном Торгрима, который теперь мчался туда, откуда пришел. Нахмурившись, Арнбьерн покачал головой и попытался понять, что бы все это значило. Кто эти люди? И где был Торгрим, с ними или в том далеком лагере? Или его вообще не было поблизости?

Хроллейф снова заорал:

— Боги не слишком высокого мнения о нашем отступлении, да и я, если на то пошло, полностью согласен с ними!

— Посмотри вон туда, Арнбьерн, — сказал Ингольф.

Арнбьерн отвел взгляд от нового войска и взглянул туда, куда указывал своим мечом Ингольф. Всего минутой ранее пехотинцы в лагере держали свободный строй, не обращая ни малейшего внимания на отступление Арнбьерна. Зато теперь они проявили к ним явный интерес. С высоты холма викинги видели, как пехотинцы разделились на два отряда. Один должен был отразить нападение воинов из леса, а второй готовился к наступлению на стену щитов Арнбьерна.

— Они думают, что те приятели, которые выбежали из леса, — часть наших сил, — сказал Арнбьерн.

— Разумеется. А что еще они могли подумать, ты, чертов идиот? — взревел Хроллейф.

— Ладно, Хроллейф, раз ты у нас такой умник, то скажи нам, кто эти люди? — заявил Болли сын Торвальда, вставая рядом с Арнбьерном и показывая на воинов, бегущих из леса,

— Не знаю! Клянусь задницей Тора, откуда мне знать? Ингольф, а ты что скажешь?

Но Ингольф в ответ лишь покачал головой.

— Не знаю и знать не хочу. Какая нам разница? Пехотинцы вон там, внизу, готовятся атаковать. Мы можем развернуться и, как трусливые девчонки, удрать обратно к своим кораблям или можем пойти в наступление, как подобает настоящим мужчинам. Что вы выбираете?

Остальные были явно согласны с Хроллейфом в том, что хватит им пятиться, а тут еще их боевой дух укрепился при виде вопящих норманнов на их левом фланге, находящихся теперь на расстоянии полумили и отчаянно бегущих прямо на врага. По шеренге прокатился воодушевленный рев, с каждым мгновением становясь все громче, мечи взметнулись в воздух или заколотили по щитам, приветственные крики сменились боевым кличем, и шеренга без приказа прекратила отступать и перешла в атаку, вниз по покатому склону холма, прямо на врага, уже устремившегося в бой.


Нога Торгрима угодила в какую-то ямку, скрытую в траве. Он споткнулся, пробежал еще несколько шагов, но сумел удержать равновесие и не упасть, после чего помчался дальше. И все-таки он выдохся, понял Ночной Волк. В груди у него жгло как огнем, ноги отчаянно болели, дыхание сбилось. На самом деле он действительно хотел споткнуться и упасть в мягкую зеленую траву, а потом лежать без движения, подставив лицо прохладному дождю. Он хотел остановиться. Просто остановиться.

Шатаясь из стороны в сторону, он таки пробежал еще несколько шагов, а потом встал, потому что совершенно выбился из сил. Старая рана в боку пульсировала болью, но она уже слишком хорошо зажила, чтобы открыться вновь без помощи извне. Он согнулся чуть ли не пополам, упершись руками в колени и хватая воздух широко раскрытым ртом. Спустя несколько мгновений Торгрим поднял голову. Харальд и Старри удалялись от него с той самой минуты, как он бросился за ними в погоню. Он-то воображал, что догонит их, прикажет остановиться и вернуться к остальным. Потому что иначе они погибнут ни за грош, если будут и дальше мчаться вдвоем прямо на вражеский строй.

Но очень скоро он понял, что не сможет ни догнать их, ни даже пересечь все поле без остановки. Было время, лет десять назад или чуть больше, когда он не только не отстал бы от них ни на шаг, но еще и опередил бы, однако те деньки безвозвратно канули в прошлое. Поэтому он стал кричать, чтобы они остановились, но к тому времени настолько запыхался, что уже не мог перекрыть голосом шум дождя. А потом он окончательно выдохся и остановился.

Тяжело дыша, Торгрим выпрямился и обернулся, чтобы узнать, как там викинги Орнольфа. Поначалу у него была фора в четверть мили, но теперь их разделяли всего каких-то два десятка ярдов. А позади них, тоже безнадежно отстав, ковылял Орнольф Неугомонный.

«Что ж, по крайней мере, не я буду последним», — подумал Торгрим. Выпрямившись во весь рост, он подождал, пока викинги не окажутся совсем рядом, и тогда вскинул вверх обе руки, останавливая их. Он не мог помешать Харальду и Старри в их погоне за смертью, но зато мог не позволить остальным бестолково погибнуть в кровавой мясорубке только из-за недостатка дисциплины. И тогда, быть может, они еще успеют настигнуть Харальда и Старри вовремя.

— Строимся «свиньей»! — выкрикнул он, и слова его прозвучали как надсадный хрип, а не как властное распоряжение, к чему он стремился. — Я пойду первым, за мной становись!

Он окинул их взглядом, своих людей, которых даже не успел узнать толком, пока не нашел того, кого искал. Это был настоящий гигант, медведь, а не человек, ростом в шесть футов с лишком, широкоплечий и крепкий, как дуб. Меч в его руках казался игрушечным, а щит походил на мелкую тарелку.

— Эй ты, как тебя зовут?

— Годи.

— Годи, ко мне. Остальные, быстро строимся!

Строй «свиньей», или «стрелой Одина», предназначался для того, чтобы проламывать стену щитов. Два воина становились впереди, образуя острие, за ними шли уже трое, потом четверо, затем пятеро и такдалее, создавая нечто вроде огромного наконечника стрелы, способного проломить стену из перекрывающихся щитов и превратить организованное сражение в массовое побоище, в чем традиционно были сильны викинги.

— Торгрим, возьми мой щит.

Один из норманнов — Ночной Волк даже не знал его имени — шагнул вперед, протягивая ему раскрашенный в красный и белый цвета деревянный диск.

— Спасибо, — отозвался Торгрим. Он оставил свой щит позади, потому что, отправляясь за Харальдом, никак не рассчитывал, что придется сражаться, а потом в пылу преследования и вовсе забыл о нем.

«У Харальда нет щита, — мелькнуло у него в голове, — и у Старри тоже». Впрочем, Старри никогда и не носил его, поскольку не нуждался в том, что могло помешать ему погибнуть славной смертью на поле брани. Но Торгриму не хотелось думать о том, что Харальд врубится в стену щитов, не имея никакого прикрытия.

— Вперед, за мной! — прокричал он, вновь обретя голос. — Вперед, и прикончим этих жалких шлюхиных сынов! Смерть им!

Ответом ему был восторженный рев, громкий и единодушный, потому что его люди прониклись боевым духом. Они не задумались над тем, что даже не знают, кто на сей раз выступает в роли врага и почему нужно сражаться с ним насмерть.

Отвернувшись, Торгрим вновь зашагал по полю. К нему вернулись дыхание и прежняя целеустремленность, потому что сам-то он знал, за что сражается. Враги оказались ближе, чем он предполагал, что тоже вселяло надежду. Харальд и Старри по-прежнему виднелись впереди, на полпути между ними и вражескими шеренгами.

«Быть может, они не станут валять дурака, — подумал Торгрим. — Быть может, они остановятся прежде, чем их изрубят на куски». Разумеется он понимал: глупо и бессмысленно рассчитывать на то, что Старри поведет себя разумно. Ему оставалось лишь надеяться, что Харальду хватит здравого смысла не лезть очертя голову в пекло. И он побежал, топча мягкими сапожками траву, чувствуя, как щит колотит его по боку, побежал, чтобы вступить в битву прежде, чем пострадает его сын, его мальчик, от чьих чувств он столь безжалостно и небрежно отмахнулся.


Ничто, понял Харальд, так не прочищает мозги и не обостряет разум до предела, как забег на милю под проливным дождем, где на финише тебя поджидает враг, стократно превосходящий тебя числом.

На последних пятидесяти ярдах, которые им со Старри еще предстояло преодолеть, он почувствовал, что начинает задыхаться. Еще во время бега он смотрел, как враги превращают неровную и рыхлую шеренгу в настоящую линию щитов, и мысль о том, что его со Старри сочли реальной угрозой, для отражения которой нужны столь радикальные меры, доставила ему удовольствие. Но по мере того, как физическая усталость гасила ярость, гнавшую его вперед, Харальд, глядя на внушительную и мощную стену щитов перед собой, начал понимать, что они со Старри вовсе не являются такой уж страшной угрозой и что им повезет, если они успеют прихватить с собой хотя бы нескольких человек перед тем, как их изрубят на куски.

— Старри! Старри, подожди! — закричал Харальд, и Старри остановился в нескольких футах впереди.

Он обернулся, и Харальд, увидев в его глазах уже знакомые огоньки боевого безумия, понял, что не сможет долго удерживать берсерка.

— Давай хоть немного переведем дух, — взмолился он.

Все и так было против них, поэтому им не было никакого резона ввязываться в бой, даже не отдышавшись, хотя он и заметил, что Старри дышит совсем не так тяжело, как он. До врага оставалось не более семидесяти футов, и Старри начал негромко подвывать, кружась на одном месте, словно сорванный листок, угодивший в водоворот.

— Одну минуту, Старри, одну минуточку, — прохрипел Харальд, хватая воздух широко раскрытым ртом и выплевывая дождевую воду.

Он выпрямился, и тут какой-то звук за спиной привлек его внимание. Он обернулся. В двухстах футах позади отец и еще один здоровяк, Годи, со всех ног бежали к ним во главе строя викингов.

«Так вот почему они выстраивали стену щитов», — подумал Харальд, приходя в замешательство оттого, что ошибся.

К счастью, он не сказал Старри, что полагает, будто приготовления во вражеском лагере начались из-за них.

Старри Бессмертный тоже увидел викингов, и на его лице отразилась паника при мысли о том, что он упустит возможность атаковать стену щитов в гордом одиночестве.

— Давай же, Харальд, пошевеливайся, иначе они догонят нас! — крикнул он и, не в силах более сдерживаться, повернулся и устремился к шеренге солдат впереди.

Харальд сделал шаг вперед, потом еще один и еще, вновь постепенно переходя на бег. Он принял решение атаковать строй солдат, пусть и в затуманенном сознании, и теперь просто не мог остановиться, чтобы подождать остальных. Это озна — чало бы признать, что все его предыдущие действия были ошибкой, а он был к этому не готов. Пусть даже это и правда.

Старри находился уже в тридцати футах впереди и быстро сближался с шеренгой воинов. Харальд воздел Вестник Возмездия над головой и машинально согнул в локте левую руку, чтобы поудобнее перехватить шит, когда на него обрушилось неприятное осознание: «У меня же нет щита…».

Это значило, что необходимо сменить тактику, и он взглянул на Старри, чтобы понять, как тот собирается решать эту проблему, поскольку у Старри сейчас тоже не было щита, как, впрочем, и всегда. Берсерк что было сил мчался прямо на шеренгу воинов, и Харальд видел, что ирландцы приготовились встретить его, слегка озадаченные атакой этого сумасшедшего, который несся на них, пусть и не с голыми руками. Из-за стены щитов вперед выдвинулись копья, и наконечники их зловеще блеснули, готовые пронзить Старри, когда тот бросится на воинов.

Старри был всего в десяти футах от линии щитов, как вдруг он упал. Харальд остановился и затаил дыхание, уверенный в том, что берсерк споткнулся и что сейчас его пронзит десяток копий. Но Старри не спотыкался. Он буквально нырнул вперед, на землю, ударился о нее плечом, перекатился и вновь вскочил, выпрямившись всего в нескольких дюймах от шеренги солдат и оставив за спиной копья, которые оказались выставлены слишком далеко, чтобы причинить ему вред.

По инерции пролетев последние дюймы, отделявшие его от шеренги, он врезался в деревянные щиты плечом. Воины, державшие их, были обучены сдерживать натиск, не отступая ни на шаг, но маневр Старри ошеломил их и застал врасплох. Харальд видел бесконечное удивление и шок на их лицах, когда берсерк внезапно оказался совсем рядом и пробил дыру в стене щитов, размахивая мечом и топором с такой маниакальной яростью, что воины, оказавшиеся в пределах досягаемости его оружия, не придумали ничего лучше, как поднять щиты, укрываясь за ними.

Харальд увидел, как один из щитов раскололся от удара боевого топора Старри, увидел, как короткий меч нырнул в образовавшееся отверстие, откуда ударил фонтан крови. Воин опрокинулся на спину, а Старри высвободил топор и атаковал следующего. Харальд же, к своему негодованию, вдруг осознал, что застыл на месте. Разинув рот, он во все глаза смотрел на происходящее, словно маленький мальчик, который впервые в жизни видит драку. Он воздел над головой Вестник Возмездия и, разгоняясь, чтобы набрать утраченную скорость, устремился вперед, желая ввязаться в схватку раньше, чем к нему на помощь подоспеет отец. Ему отчаянно хотелось, чтобы все узнали правду, которая заключалась в том, что он ничуть не меньше Старри Бессмертного рвется в свой последний бой.

Он был уже в пятнадцати футах от врага и целился в край пролома, который проделал в стене щитов Старри, когда воины заметили его. Мгновением раньше их взгляды были прикованы к Старри, но в последний момент они выставили перед собой копья, наконечники которых влажно блеснули в тусклом свете дня. Харальд хотел было повторить фокус Старри с падением, но тут же усомнился, что сумеет провернуть его, а валяться под ногами воинов после того, как они заколют его, словно дикого кабана, ему не хотелось.

Харальд не смог бы перекатиться под копьями, зато он умел мгновенно останавливаться. Этот трюк он практиковал довольно часто и считал его весьма эффективным; упереться пятками в землю и всем телом откинуться назад, чтобы противостоять силе инерции, и тогда в мгновение ока его стремительный бег сменялся полной неподвижностью. До ближайших копий ему оставалось всего несколько футов, и он уже различал лица воинов, которые держали их, уверенные в том, что он сейчас с разбегу налетит на них. Но в следующий миг он резко затормозил, причем так близко от копий, что ближайшее едва не касалось острием его кольчуги. И когда изумленный воин попытался ткнуть его копьем, Харальд описал своим мечом широкую дугу, отбивая древки копий в сторону, и прыгнул вперед мимо наконечников, прямо на воинов, стоявших в шеренге.

Те уже и без того были потрясены атакой Старри, а теперь еще и Харальд шокировал их снова. Юноша выбросил вперед левую руку, ухватился за верхний край щита ближайшего воина и резко рванул его на себя, потянув следом и того, кто его держал. Справа от Харальда кто-то попытался вонзить меч ему в живот, но он успел развернуть в ту сторону щит, подставляя его под удар. Он резко опустил Вестник Возмездия в просвет между двумя щитами и почувствовал, как клинок заскрежетал о сталь, пока он отпихивал другие копья в сторону.

Воин, щит которого Харальд рванул к себе, потянул его обратно, пытаясь отобрать его у Харальда. Он взмахнул мечом, собираясь снести Харальду голову с плеч, но, прежде чем он успел опустить клинок, юноша нанес ему страшный удар кулаком в лицо. Нос солдата оказался сломан в нескольких местах, шлем едва удержался на голове, а сам он покачнулся и отлетел назад на несколько шагов. Харальд успел сорвать щит с руки воина, пока тот падал, а потом поднял его, подставляя обратной стороной под удар копья, которое вынырнуло откуда-то из толпы воинов, нацеленное ему прямо в сердце.

Щит принял удар на себя, и Харальд отвел его в сторону, а потом резко развернул к себе, продевая руку в кожаный ремень и хватаясь за железное крепление с обратной стороны металлической выпуклости в центре щита, одновременно взмахивая Вестником Возмездия и отражая очередной удар.

«Вот и славно, теперь у меня есть щит», — подумал он. Теперь он готов был вступить в бой по-настоящему. С правой стороны от него Старри выплескивал на ирландцев всю свою ярость берсерка. Собственно говоря, Харальд видел не его самого, а блеск оружия да окровавленных пехотинцев, неподвижно лежащих на траве или расползающихся в стороны. Оттуда доносился неумолчный крик: это вопили и воины, и Старри, временами заглушая лязг оружия, треск ломающегося дерева и отвратительный хруст, о природе которого Харальд предпочитал не задумываться.

Харальд Крепкая Рука вновь врезался в стену щитов, но на сей раз она не поддалась, и он взмахнул Вестником Возмездия, нанес удар и парировал чей-то выпад. Судя по всему, он выбрал для боя не самое лучшее место. Чтобы достойно сражаться с теми, кто выстроил стену щитов, требовалась другая стена, а не один человек, сколь бы хорошо он ни владел мечом. Даже Старри вскоре задавят численным превосходством, тем более что эти пехотинцы хорошо знали свое дело. Харальд уже видел, как они медленно окружали его справа и слева, растягивая стену щитов, и вскоре он будет отражать атаки с трех сторон сразу и долго не продержится.

«Назад, назад, отступай!» — стучал у него в висках назойливый призыв, но он усилием воли отогнал эту поддую мысль от себя. Отступление и позор были совсем не тем, чему его учили, норманны так не поступают, и потому он парировал очередной удар и сам сделал выпад. Уловив движение слева — кто-то приближался к нему со стороны щитов, — он развернул собственный щит, чтобы отразить удар вражеского клинка. Но зато теперь он оказался совершенно беззащитен спереди. К нему, словно змея в броске, устремилось чье-то копье, и он лишь каким-то чудом успел отбить его мечом.

Харальд вновь прикрылся щитом, но теперь его атаковали справа. Среагировать он уже не успел, пропустив чудовищной силы удар в висок. Он пошатнулся, земля закружилась в бешеном танце, а фигуры воинов впереди вдруг начали расплываться. Он тряхнул головой, пытаясь вернуть четкость зрения, но не преуспел. И вдруг ему показалось, будто сквозь мельтешение струй дождя и пятен приглушенных цветов он видит отца и здоровяка по имени Годи, которые врезались в шеренгу ирландских солдат по обеим сторонам от него.

Глава сорок четвертая

Я ношу запястье

На руке и славлю

Конунга могучего

За подарок щедрый.

Сага об Эгиле
Тот краткий миг, когда Торгрим остановился и выстроил своих людей клином, оказался решающим. Это позволило ему восстановить дыхание и вновь пойти в атаку. Впрочем, его хватило ненадолго. Бег в доспехах никогда не был легкой прогулкой, да и кольчужная рубашка, которую он позаимствовал у одного из воинов Орнольфа, оказалась довольно-таки тяжелой, так что вскоре он понял, что снова задыхается. Но самое плохое заключалось в том, что ему нельзя было отставать от Годи, для чего приходилось делать два шага там, где Годи хватало одного.

На руку ему сыграл тот факт, что воинам, построенным «свиньей», или клином, вовсе не обязательно было вступать в бой на бегу. Лучшего эффекта удавалось достичь, если врезаться в стену щитов, двигаясь быстрым шагом. Таким образом, призывая Годи и остальных норманнов не спешить, Тор- грим действовал не только в собственных интересах.

До шеренги ирландцев оставалось не более тридцати шагов, и он уже видел, как Харальд дерется не на жизнь, а на смерть, причем держится очень достойно. Но сражаться в одиночку против целой стены щитов в течение долгого времени не сможет никто, даже самый умелый воин.

Еще минутку, Харальд, продержись еще немного…

Справа от того места, где бился Харальд, творился настоящий хаос. Казалось, две стаи волков сцепились там. Торгрим понял, что самой гуще схватки оказался Старри Бессмертный. Он немного изменил угол движения клина так, чтобы они с Годи врезались в стену щитов чуть левее Харальда. До ирландцев оставалось всего пятнадцать футов, он уже ясно различал лица пехотинцев за щитами, а в ушах у него стоял неумолчный треск, лязг и крики сражающихся. От этих звуков кровь быстрее побежала по жилам Торгрима, он ощутил прилив сил, а в груди его зародился и сорвался с губ боевой клич, словно какое-то живое существо стремилось выбраться наружу.

Он увидел сосредоточенность на лицах врагов, увидел и страх, а в следующий миг они с Годи обрушились на стену щитов, подобно приливной волне. Затем он не столько увидел, сколько ощутил, как за его спиной норманны захлестнули вражескую шеренгу, словно океанские валы, растекаясь по всей ее длине.

Сила удара была такова, что пехотинцы дрогнули и отступили на шаг. Оружие викингов взлетало и опускалось, разя поверх щитов или вонзаясь в щели, оставшиеся между перекрывающими друг друга деревянными дисками. Справа от Торгрима один из норманнов запоздал отразить удар копьем. Оно вонзилось ему под подбородок, и совместная сила выпада и инерции его бега была такова, что наконечник пробил ему череп на затылке и выглянул наружу в фонтане крови и осколков кости. Викинг беспомощно взмахнул руками, но не издал ни звука, потому что умер еще до того, как мозг подал ему команду крикнуть. Он рухнул на землю с копьем, торчащим из затылка, обезоружив ирландца.

Железный Зуб обладал прекрасным балансом: длинное прямое обоюдоострое лезвие с рукоятью, обтянутой кожей с металлическими вставками, и с тяжелым навершием для уравновешивания веса клинка. И Торгрим сполна воспользовался всеми его преимуществами, не рубя им, как боевым топором, а вонзая его поверх щитов и между ними, выбирая цель и нанося удары с ловкостью, отточенной долгими тренировками на соломенных чучелах.

Стена щитов дрогнула. Ирландцы отступили на пол шага, и Торгрим понял, что они уступают давлению. Откуда-то слева донесся душераздирающий крик кого-то из ирландцев: это был вопль ужаса, так могла бы кричать женщина. Он увидел, как воин повернулся и побежал, бросив своих товарищей и избавляясь на бегу от оружия. Впрочем, он не промчался и десяти футов, как один из военачальников вонзил меч ему в живот. А стена в том месте, откуда он бросился в паническое бегство, вновь сомкнулась — то было дисциплинированное движение опытных и хорошо обученных воинов.

— Тесните их! Тесните! — прокричал Торгрим.

Рядом с ним Годи сражался, словно обезумевший великан, орудуя щитом, как тараном, и напирая на ирландцев всей мощью своего огромного тела. Его меч беспощадно разил всякого, кто оказывался в пределах досягаемости его длинных рук. Торгрим мельком увидел Харальда. Мальчик где-то заработал рваную рану на лице, и она кровоточила, хотя и не сказать, что слишком обильно. Судя по тому, с каким пылом он дрался, Торгрим понял, что сын даже не заметил ее.

Справа возникла какая-то суета, и Торгрим бросил взгляд в ту сторону как раз вовремя, чтобы увидеть, как Орнольф Неугомонный расталкивает своих людей, пробираясь в первые ряды, чтобы обрушиться на стену щитов и воинов за ними. Наконец он добрался до врага, с трудом преодолев почти целую милю открытого пространства, но сейчас в нем взыграла кровь. Подобно Торгриму, он забыл о возрасте и усталости и ударил щитом в шеренгу ирландцев, орудуя своим боевым топором с прежней легкостью, чему Торгрим уже сотни раз становился свидетелем во множестве схваток в дюжине чужих стран за двадцать лет странствий.

И вновь стена щитов подалась назад, совсем немного. Ирландцы отступили на полшага, но это было начало, первый признак слабости, и Торгрим понял, что скоро они сломаются. Но, нанося очередной удар Железным Зубом, он вдруг заметил то, чего не ожидал, — к слабому месту в стене щитов бежали новые воины, чтобы укрепить его.

«Подкрепления… эти ублюдки придержали в резерве свежие силы», — подумал Торгрим. Теперь он уже нисколько не сомневался, что они сражаются не с крестьянами, набранными с бору по сосенке, а с обученными солдатами, хорошо знающими свое дело.

«А вот за что мы с ними деремся?» — закралась ему в голову крамольная мысль, и он понял, что у него нет ответа на этот вопрос.

И вдруг громко и призывно затрубил рог, прорезав шум схватки и стук дождя. Он протрубил вновь, к нему присоединился еще один, а потом еще и еще, но что это означало, поняли только ирландцы. Стена щитов качнулась и попятилась. Это было даже не отступление, а организованный выход из боя с целью разорвать контакт. Щиты поднялись на уровень груди, оружие солдаты держали наготове, готовые нанести смертельный удар, но не делая этого. Шум сражения разом стих вдоль всей линии соприкосновения, когда ирландцы отошли на несколько шагов, не признавая поражения, но и не продолжая схватку. Норманны, не понимая, что происходит, отступили тоже, уронив усталые руки с зажатыми в них мечами и топорами.

Справа от Торгрима что-то происходило; он увидел, как четверо викингов вытаскивают отчаянно сопротивляющегося Старри Бессмертного из толпы ирландцев. Глаза у берсерка были широко распахнуты, в уголках губ пузырилась пена, и он был весь, с ног до головы, перепачкан кровью, как если бы сам разрисовал себя ею.

Торгрим поспешил к тому месту, где четверо норманнов с величайшим трудом прижимали Старри к земле, а тот брыкался и извивался всем телом, пытаясь вырваться.

— Старри, Старри! — выкрикнул ему в лицо Торгрим, опускаясь на колени рядом с берсерком.

Старри перевел на него безумный взгляд. Торгрим положил руку ему на плечо и почувствовал, как тот обмяк и расслабился.

— Отпустите его, — приказал Торгрим викингам, и те повиновались, после чего вскочили и поспешно отошли в сторону, желая убраться подальше.

— В чем дело? Что происходит? — спросил Старри.

— Не знаю, — ответил Торгрим.

Рога по-прежнему трубили, но все оставались на своих местах. Вдоль всей линии соприкосновения викинги и ирландцы стояли в нескольких шагах друг от друга, ожидая, что будет дальше.

— Мы уже умерли? — осведомился Старри.

— Более или менее, — отозвался Торгрим.

Он встал, а Старри сел и огляделся. Справа началось какое- то движение, стена щитов дрогнула и раскрылась. А потом, к изумлению Торгрима, в образовавшейся бреши показалась белая лошадь, на которой в отороченном золотой бахромой платье восседала принцесса Бригит. Она держала в руках меч, причем, как ни странно, умело: не так неловко, как держали оружие другие женщины, родившиеся не в Норвегии. Бригит несла меч так, как будто привыкла к тяжести оружия, и с высоты седла пристально вглядывалась в лица мужчин, которые умолкли и выжидательно смотрели на нее.

— Харальд! — крикнула она, заметив наконец в рядах норманнов Харальда сына Торгрима. — Харальд!

Харальд выступил вперед, и по лицу его было видно, что юношу обуревают смешанные чувства — гнев, смятение, неуверенность. Бригит произнесла несколько слов по-ирландски. Харальд кивнул, что-то бросил в ответ, после чего властным голосом, разнесшимся по всему полю, произнес:

— Принцесса Бригит ник Маэлсехнайлл попросила меня перевести ее слова. Это ее вы видите перед собой.

Он кивнул Бригит, и та заговорила на своем диковинном наречии. Харальд внимательно слушал ее и время от времени кивал.

— Она говорит, что мы, викинги, пришли сюда вместе с ней затем, чтобы помочь ей вернуть трон Тары. Что нам было обещано золото и серебро за наши труды… — Он сделал паузу, поскольку Бригит что-то добавила. — Она говорит, что это условие остается неизменным. Что мы не должны сражаться с ней. Нам нужно присоединиться к ней и этим воинам, чтобы разбить армию Тары, и тогда золото и серебро станет нашим.

«Если Бригит ожидала радостных воплей и бурного восторга по поводу предложенного союза, то она наверняка разочарована», — решил Торгрим. Норманны не издали ни звука, просто стояли молча и смотрели на нее. Надполем повисла мертвая тишина, отчего шум дождя казался особенно громким.

— Ночной Волк, — заявил Старри, вставая, — не думаю, что это Вальгалла. — Дождь смыл с него кровь, но не равномерно, а пятнами, отчего он выглядел еще ужаснее, чем раньше. — Клянусь всеми богами, — продолжал он, оглядываясь, — Вальгалла должна выглядеть получше этого проклятого места.

Бригит вновь заговорила, громко и властно. Харальд перевел:

— Что скажете?

С дальнего конца шеренги долетел чей-то голос, и Торгрим узнал Хроллейфа Отважного.

— Я скажу, что с нас довольно лжи этих ирландцев! — прокричал он. Викинги разошлись в стороны, и в образовавшуюся брешь тяжело ступил Хроллейф, указывая на Бригит. — И, что еще хуже, с нас довольно лживых ирландских женщин!

Его слова вызвали ропот одобрения, прокатившийся по рядам норманнов. Торгрим покосился на Харальда и понял, что мальчик подбирает слова, не зная, как перевести то, что сказал Хроллейф.

Но тут шум дождя заглушил еще чей-то голос, при звуках которого лицо Торгрима залила краска гнева. Арнбьерн Белозубый протолкался в середину шеренги вслед за Хроллейфом, словно торопясь оказаться в центре внимания и внести свою лепту, чтобы о нем не забыли.

— Ты не имеешь права говорить от лица всех викингов, Хроллейф! — крикнул он.

Торгрим лишь покачал головой. Зрелище было жалким. Если Арнбьерн и пользовался когда-либо авторитетом и властью, то теперь он явно растерял их напрочь. Сейчас он больше походил на сварливую домохозяйку, чем на ярла, командующего воинами.

— Как и ты, Арнбьерн! — проревел в ответ Хроллейф. — Я бы не пошел с тобой и в отхожее место, если бы мне приспичило сблевать!

Вперед выступил Ингольф.

— Давайте поговорим об этом на совете. Все предводители должны обсудить это предложение! — крикнул он, и ответом ему стал одобрительный гул, потому что он первым высказал хоть какую-то разумную мысль.

Харальд встретился взглядом с Торгримом, и Ночной Волк прочел в глазах сына просьбу о помощи. Торгрим кивнул, и Харальд перевел слова Ингольфа Бригит. Бригит ответила, и теперь уже Харальд заговорил громким голосом:

— Принцесса считает это предложение мудрым, но она просит вас поспешить, поскольку вскоре мы должны атаковать. Каждая минута нашего промедления позволяет обороне Тары укрепиться.

Вожаки, отделившись от цепи норманнов, отошли на дюжину ярдов в сторону: Арнбьерн и Болли сын Торвальда, Хроллейф, Ингольф и Орнольф. Торгрим сунул Железный Зуб в ножны и тоже направился к группе предводителей, но потом остановился и повернулся.

— Харальд! — окликнул он сына. — Идем со мной!

Харальд поспешил к нему, но на лице его читались удивление и тревога.

— Зачем, отец? Я ведь не ярл и даже не воин хирда.

— Да, — согласился Торгрим. — Зато ты — единственный, кто имеет хотя бы малейшее представление о том, что здесь происходит.


Сидя в седле своей гнедой кобылы, Руарк мак Брайн смотрел, как Бригит уверенно развернула свою лошадь и шагом направила ее к тому месту, где ее поджидал он сам, а также Брендан мак Айдан и другие военачальники. Это была ее идея, и поначалу он отнесся к ней с изрядным скептицизмом, но теперь начал думать, что она была права. Как только заревел рог, призывающий выйти из боя, и ирландские пехотинцы шагнули назад, норманны сразу же прекратили сражение. И вот теперь их можно было убедить перейти на другую сторону. Или отправить обратно. Или заставить сделать еще что-нибудь. Он, похоже, окончательно запутался.

— Они обсуждают наше предложение, господин Руарк, — сообщила Бригит.

С высоты седла Руарк видел, как небольшая группа норманнов собралась, чтобы посовещаться в отдалении. Он решил, что это — их вожаки, хотя у этих варваров предводителя было не отличить от помощника конюха.

— Очень хорошо. Будем надеяться, что они примут правильное решение.

Руарк мак Брайн не имел ничего против сражения; собственно говоря, он всегда был готов к доброй драке. Но он терпеть не мог бессмысленного насилия, ему была невыносима мысль о том, что его люди гибнут напрасно, а ведь именно это и происходило несколько минут назад. Он никак не мог взять в толк, почему люди, пришедшие с Бригит из Дуб-Линна, которых одурачил и едва не убил Фланн мак Конайнг, набросились на него.

Бригит без раздумий приписала подобное поведение животной тупости. Хотя при иных обстоятельствах столь простой ответ едва ли устроил бы его, но, как он ни ломал голову, другого объяснения найти не мог.

— Ну, и как вам показался их настрой? Они присоединятся к нам? — поинтересовался Руарк.

— Не знаю, — ответила Бригит.

Ее намокшие от дождя локоны распрямились, обрамляя побледневшее личико, которое еще совсем недавно было румяным, и теперь она была похожа на утопленницу. Но зато дождь начал стихать.

— Не знаю, — повторила Бригит, глядя не на Руарка, а на предводителей викингов, устроивших совет вдалеке. — Они ведь животные, сущие животные, которые руководствуются лишь собственными инстинктами, страстями да примитивными потребностями. Страстью к наживе, золоту, серебру, женщинам. Если в их головах способна зародиться хоть одна здравая мысль, то они поймут, что все это можно получить, лишь взяв Тару, а не сражаясь с вами.

— А если мы возьмем Тару? — спросил Руарк. — Что тогда? Мы соберем все золото и серебро и отдадим им?

Бригит стремительно обернулась к нему, словно до глубины души пораженная его словами.

— Господи боже мой, нет конечно, — сказала она, и в голосе ее прозвучала такая твердость, какой он никак не ожидал от столь молодой и прелестной девушки. — Их ни в коем случае нельзя оставлять в живых. Мы пошлем их первыми атаковать людей Фланна, а тех, кто уцелеет, убьем, как шелудивых собак, которыми они и являются на самом деле.

— Действительно, — протянул Руарк и взглянул на совещающихся вожаков.

Они размахивали руками и, судя по всему, что-то весьма оживленно обсуждали. Но предложение Бригит вызвало у него внутренний протест. Заключить союз с этими людьми, а потом убить их, как скот на бойне? Он вовсе не был уверен, что согласится с этим.

— Господин Руарк, — заговорила Бригит, словно подслушав его мысли. — Они не ирландцы и даже не христиане. Они приходят на нашу землю, берут все, что им понравится, грабят наши церкви, насилуют и уводят в рабство наших женщин. Они пытаются уничтожить и попрать истинную веру. И они не остановятся. Если бы в ваших владениях завелась стая волков и начала убивать ваших овец, вы открыли бы на нее охоту и уничтожили бы всех, воспользовавшись всеми имеющимися в вашем распоряжении средствами. Что ж, господин, они и есть стая волков, пришедшая на вашу землю.

Руарк кивнул. Каждое сказанное ею слово было правдой, и угроза, исходящая от норманнов, была реальной, а сейчас она нависла и над ним самим. Она была права. Их ни в коем случае нельзя было оставлять в живых.

Но, прежде чем он успел ответить, предводители закончили совещаться. Очевидно, они приняли решение и направились к шеренгам. Впереди вышагивал какой-то старик, огромный мужчина с густой бородищей и длинными волосами, которые развевались по ветру при ходьбе.

— Этого старого ублюдка зовут Орнольф. — обронила Бригит, и голос ее сочился невыразимым презрением.

— Он у них главный? Предводитель этих людей?

— Я не знаю, насколько велика его власть над ними, — ответила Бригит, — но он — пьяница и дурак, чего вполне достаточно, чтобы командовать остальными.

Стена щитов раздалась, и тот, которого звали Орнольфом, шагнул в образовавшийся проем, а остальные потянулись за ним, словно перелетные гуси. Они остановились в десяти футах от того местах, где их ожидали Руарк, Бригит и прочие, глядя на них сверху вниз с высоты седел. К Орнольфу подошел и остановился с ним рядом молодой человек, совсем еще юноша. Он был намного моложе остальных, и Руарк узнал в нем мальчишку, который привел Бригит к нему в лагерь.

Орнольф заговорил голосом, как нельзя лучше подходящим его мощной фигуре. Молодой человек переводил его речь на ломаный, но вполне сносный ирландский.

— Меня зовут Орнольф сын Храфна. Я — ярл из Эуст-Агдера, что в Вике.

— Вы приняли решение? — обратился к нему Руарк с вопросом прежде, чем тот продолжил перечислять свои титулы.

Мальчишка перевел, выслушал ответ Орнольфа и сказал:

— Приняли. Мы присоединимся к вам. Мы будем сражаться за то, чтобы овладеть этим городом, который вы называете Тарой. В обмен на добычу, которая там найдется.

Руарк кивнул.

— Я уважаю ваше решение и приветствую вашу дружбу, — провозгласил он, и мальчишка перевел его слова. — Мы выстроимся в боевые порядки и перейдем в наступление. У нас есть таран, и мы воспользуемся им, чтобы выбить ворота. Мои и ваши люди прикроют щитами от стрел тех, кто будет орудовать тараном. Потом, после того как ворота рухнут, ваши люди войдут внутрь и завяжут бой с врагом, а мы последуем за вами и поддержим вас.

Он подождал, пока запинающийся мальчишка не закончит перевод. Когда тот справился, старик по имени Орнольф запрокинул голову и разразился громким хохотом. Успокоившись, он утер с глаз слезы и сказал что-то юноше, который вновь начал переводить:

— Орнольф говорит… он говорит, что сражение нужно ирландцам… и что ирландцы и норманны войдут внутрь вместе…

У Руарка возникло стойкое убеждение, что мальчишка изрядно смягчил слова старика, но это не имело никакого значения.

— Очень хорошо, — согласился он. — Мы войдем внутрь вместе. Пусть ваши люди построятся вон там. — Он указал на правое крыло своей шеренги.

Юноша перевел. Орнольф прокричал приказ, его примеру последовали остальные вожаки, и норманны стали выстраиваться в боевой порядок, причем на удивление грамотно и быстро. Руарк развернул свою кобылу и заговорил, обращаясь к Брендану мак Айдану и прочим, стоя спиной к шеренге.

— Передайте приказ своим подчиненным, — сказал он, — как только главные ворота падут, мы войдем в город, ирландцы и норманны, и вступим в бой с войском Фланна. Оно немногочисленное, и разбить его будет нетрудно. После чего мы немедленно нападем на норманнов и убьем их на месте. Они опасны, им нельзя доверять, и мы должны уничтожить их. Без всякой жалости.

Военачальники закивали головами. Они понимали все. Эти люди давно служили под началом Руарка мак Брайна, многие — уже несколько лет. Они знали, что он говорит правду и никогда не ошибается, и потому собирались беспрекословно выполнить его распоряжение.

Десять минут спустя боевой порядок был выстроен окончательно. Руарк мак Брайн выкрикнул команду, эхо которой разнеслось над промокшей насквозь равниной, и с ответным ревом они покатились вперед, ирландцы и норманны, шеренгой в триста с лишним человек, неумолимо поднимаясь вверх по склону к Таре.

Глава сорок пятая

Они пророют ход под молельней Господней;

И множество церквей будет сожжено…

Ирландское пророчество, приписываемое Беку мак Де
Все происходящее было хорошо видно со стен Тары. Оттуда наблюдали за тем, что творится на поле, хотя и не понимали, что все это означает.

Морриган, Фланн мак Конайнг и еще несколько приближенных смотрели, как на их глазах разыгрывается кровавая драма, словно они были древними римлянами, наблюдающими за битвами гладиаторов в Колизее, устроенными ради забавы. Но сейчас, однако, ставки были куда выше.

Они наблюдали, как выстроились люди Руарка мак Брайна, когда Арнбьерн со своим войском вывалился из ворот Тары. На мгновение им показалось, что Арнбьерн вознамерился отступить, но потом, откуда ни возьмись, на дальнем конце поля появилась еще одна орда викингов и атаковала левый фланг Руарка. Воодушевленные столь неожиданной подмогой, люди Арнбьерна немедленно перешли в наступление на его правый фланг.

Морриган молча стояла рядом с братом. Но в душе она переживала бурный восторг, фактически экстаз оттого, что ее план сработал именно так, как она и предполагала. Собственно говоря, намного лучше, чем она надеялась. Она всего лишь рассчитывала, что Арнбьерн нанесет некоторый урон Руарку мак Брайну, прежде чем тот уничтожит норманнов всех до единого. О существовании этой второй армии она даже не подозревала. А теперь выходило так, что будет уничтожено как раз войско самого Руарка, после чего норманны окажутся изрядно потрепанными. И это было очень хорошо,поскольку норманнов, в отличие оттого же Руарка, захват трона Тары не интересовал совершенно.

Как только викинги Арнбьерна прекратили свое трусливое отступление и устремились в атаку, схватка быстро распространилась по всей линии соприкосновения, превратившись в кровавое побоище, которое Морриган имела возможность наблюдать с безопасного расстояния, да еще и с высоты. А потом вдруг заревели рога, хриплый голос которых был отлично слышен со стен Тары, и сражение прекратилось.

Она не понимала, что все это значит, а когда спросила брата, то Фланн признался, что тоже не имеет ни малейшего представления о том, что творится на дальнем конце поля. Обе шеренги, норманны и ирландцы, отступили друг от друга на несколько шагов. Долгое время им казалось, что там вообще ничего не происходит. А потом викинги вновь пришли в движение, но вместо того, чтобы возобновить атаку на ирландцев, они встали в один строй вместе с ними. Лицом к Таре. Все до единого, и отсюда щиты их казались бесконечным рядом ярких цветных пятен, обращенных к Таре. А потом они пошли в атаку.

— Они заключили мир, — негромко и обреченно сказал Фланн. — Они заключили мир и объединились, чтобы напасть на Тару.

Еще несколько минут они молча смотрели, как длинная шеренга в едином строю надвигается на столицу, постепенно ускоряя шаг.

— Даже не представляю, что мог сказать этим варварам Руарк мак Брайн, — наконец заявил Фланн. — А о том, что он пообещал им после того, как они возьмут Тару, мне не хочется даже и думать.

— И что ты теперь будешь делать, брат? — спросила Морриган.

— Мы можем сделать немногое. Мы отправим людей на стены, чтобы они защищали их с копьями и луками в руках. Но я не сомневаюсь, что у воинов Руарка есть таран, которым они и выбьют ворота. Им не понадобится для этого много времени. А потом, когда они войдут внутрь, мы вступим с ними в бой.

— Нет! — вскричала Морриган, напуганная тем, что он предлагал. — Нет! — повторила она. — Должен быть еще какой-то выход. — В голове у нее беспорядочно метались разрозненные мысли. — Дай мне подумать!

— Сестра, — сказал Фланн, и в голосе его уже не звучали те резкие нотки, которые слышались в нем все последние дни. Голос его был мягким, почти нежным. — Ты очень умная девочка, и тебе многого удалось добиться. Ты почти спасла нас. Но время хитростей и уловок миновало. Сейчас пришла пора встать и сражаться, как подобает мужчинам.

Он повернулся и направился к лестнице.

— Нет, брат, подожди! — выкрикнула она, и Фланн остановился и обернулся. Подбежав к нему вплотную, она привстала на цыпочки и негромко зашептала: — Тебе нет нужды поступать так. Есть потайной выход, и ты знаешь о нем. Мы можем оседлать лошадей, взять Доннела и Патрика и ускакать. Мы окажемся за много миль отсюда, прежде чем они вышибут ворота.

Вместо ответа Фланн лишь слабо улыбнулся, а потом сделал то, чего не делал уже давно. Он привлек ее к себе и обнял, мягко и бережно, поцеловав в макушку, как бывало в детстве, когда ей случалось оцарапать коленку, а он был единственным, кто утешал ее.

— Ступай с Богом, сестренка, — сказал он, — и молись за меня, потому что я подверг свою душу большой опасности. — С этими словами он развернулся и поспешил к лестнице, и его приближенные последовали за ним.

Морриган же осталась стоять на стене, глядя ему вслед. Она видела, как он широким шагом пересек двор крепости, отдавая приказания и сопровождая их скупыми жестами. Воины начали выстраиваться в две шеренги лицом к воротам, которые непременно рухнут. Они образовали стену против неукротимой волны, грозившей вскоре захлестнуть их всех. Она знала, что сейчас Фланн занимался тем, что умел делать лучше всего, поскольку полагал, что именно для этого его и создал Господь. Он вел людей на битву. Не отправлял их на смерть, а именно вел за собой.

Она теперь стала смотреть, как поднимается по склону строй врагов, эта невероятно длинная цепь людей, которые с каждым шагом виднелись все отчетливее, со щитами, уже не сливавшимися в сплошную линию, и шлемами, тускло сверкавшими под дождем. А потом она оглянулась на брата. Он о чем-то разговаривал со своими приближенными, ободряющим жестом похлопывая их по плечам и пожимая руки.

«Грош цена всем моим хитроумным уловкам», — подумала Морриган. Это ведь она во всем виновата, от начала и до конца. С тех пор, как она впервые задумала посадить на трон род Фланна мак Конайнга, все остальное, так или иначе, стало результатом ее планов, интриг и проклятой гордыни. А теперь она собственными руками погубила Фланна, родного брата, единственного человека на всем белом свете, которого любила по-настоящему. Она погубила его наверняка, точно так же, как если бы сама всадила ему кинжал прямо в сердце.

С этими мыслями пришли слезы. Она почувствовала, как они наворачиваются ей на глаза и текут по холодным и мокрым щекам. Пробежав по стене, она быстро спустилась по лестнице, поскальзываясь на ступеньках. За ее грехи погибнет брат, а язычники изнасилуют Тару и обрушат свою жестокую месть на ее обитателей.

Она не задумывалась о том, что станется с ней самой. Ей не было до этого решительно никакого дела, и, говоря по правде, она бы с радостью приняла самые жестокие муки, если бы они стерли с ее души боль раскаяния от того, что она совершила. Она вытерпела бы любые испытания, если бы они прекратили муки, терзавшие ее сейчас.

Ничего не видя перед собой, она слепо брела, спотыкаясь, по огромному двору, мимо строя воинов, готовящихся к тому моменту, когда ворота Тары рухнут, выбитые тараном, мимо тех, кто устраивался на стенах с луками и копьями в руках. Она брела по глубоким, по щиколотку, лужам и по грязи, в которой тонули ее туфельки и которая хватала ее за ноги, словно пытаясь остановить и утащить под землю, в царство вечных мук.

Она прошла мимо королевского дворца с его вновь отстроенным крылом, свежей и чистой обмазкой и новенькой соломенной крышей, четко обозначавшей границу между ним и старым зданием. Она распорядилась, чтобы новая пристройка была больше и величественнее старой, и та превратилась в памятник ее гордыне и жадности.

Наконец она подошла к строгому зданию церкви, убежищу, тому самому месту, которое она любила больше всего в Таре, и распахнула двери. Внутри царил полумрак, поскольку снаружи лил дождь, а здесь не горели свечи. В молитвенном доме царила беспорядочная беготня и суета, монахи метались по всему помещению с отчаянием, грозившим перерасти в панику. В северном приделе церкви зияла разверстая могила: с нее сняли тяжелую каменную плиту, отмечавшую место последнего упокоения блаженного Каммиана, пятого настоятеля Тары, и положили на деревянные бруски.

Об этом знали лишь монахи да немногие посвященные, но блаженного Каммиана, пятого настоятеля Тары, никогда не существовало. Его могила представляла собой тайник, и сейчас монахи складывали в него золотые и серебряные чаши и кадильницы, блюда, кубки, реликварии, библии и молитвенники с украшенными золотом и драгоценными камнями обложками, ковши для вина, дароносицы, золотые цепи и жезлы, словом, все сокровища монастыря в Таре. Все это они прятали в яму в полу, в которой якобы покоился безобидный аббат, умерший полторы сотни лет назад.

Морриган не обратила никакого внимания на эту суету. Происходящее перестало занимать ее, и мысли о том, чтобы защитить Тару или спрятать ее сокровища, даже не приходили ей в голову. Она не ощущала ничего, кроме несмываемого и расползающегося пятна, которое тяжким бременем легло ей надушу. Опустившись на колени перед алтарем, она почувствовала, как слезы ручьем текут по щекам. Осенив себя крестным знамением, она начала молиться и вдруг, осознав всю тщету этого жеста, легла на пол лицом вниз, прямо на охапки тростника, раскидав руки в стороны. И уже в таком смиренном положении она вновь начала молиться о своем брате, о людях Тары, о своих врагах и лишь в последнюю очередь — о своей поруганной и загубленной душе.

Она молилась так, как не молилась давно, как в те далекие уже времена, когда была совсем еще маленькой девочкой, или как много лет назад, когда ее впервые похитили норманны. До того, как ее жизнь превратилась в сплошную боль и унижения, после чего она отказалась от молитв и позволила ненависти, сомнениям и амбициям занять их место.

Вскоре Морриган так погрузилась в свои молитвы, что перестала замечать происходящее вокруг, и вернулась в реальность, только когда в ее внутренний монолог вторгся посторонний звук, тяжелый, ритмичный и настойчивый настолько, что она не могла более не обращать на него внимания. Она не знала, сколько прошло времени. Монахи ушли, и плита на могиле блаженного Каммиана вернулась на свое место. Она склонила голову к плечу и прислушалась. Буммм… буммм… бумм… Она не узнавала этот звук, поскольку никогда не слышала его раньше. Он походил на стук в дверь, стук гигантской руки в гигантскую дверь.

«Да, — подумала она, сообразив наконец, что он означает. — Именно так». Это был звук тарана, которым выбивали ворота Тары.


«Как же нам повезло, что не все ирландцы такие», — думал Торгрим, глядя на то, как пехотинцы раскачивают таран. Собственно говоря, тот не представлял собой ничего особенного, самый обычный мощный ствол дерева с комлем, обитым железом, и поперечными перекладинами, прикрепленными снизу через равные промежутки, — они служили рукоятями для людей, орудовавших тараном. Но на него произвела неизгладимое впечатление та легкость, с которой ирландцы подтащили таран к воротам и взялись за рукояти, в то время как другие воины подняли над ними щиты, прикрывая их от ливня стрел и копий. Они не ждали распоряжений или приказов. Они просто знали, что нужно делать, и делали это.

«Если бы все ирландские войска был и. бы столь же дисциплинированными, как эта армия, и если бы они не сражались друг с другом, нас бы изгнали из этой страны через неделю», — подумал Торгрим.

Впрочем, это была не совсем правда, что сознавал и он сам. Викинги представляли собой мощную военную силу, которую за определенную плату один ирландский король мог использовать против другого, что и происходило в данный момент. Викинги со своими набегами осуществляли перераспределение богатств, что было на руку многим ирландцам. Норманны торговали ирландскими товарами со многими странами мира, привозя взамен чужеземные изделия, чего никогда не добились бы привязанные к суше местные жители. Ирландцы могли оплакивать разграбленные норманнами храмы своего бога Христа, но Торгрим знал наверняка, что и местные жители опустошали церкви своих соперников ничуть не реже викингов.

Да, несмотря на всю ненависть ирландцев к фин галл и дуб галл, норманны оказались им полезны во многих отношениях.

«Пожалуй, мы действительно пришли сюда, чтобы остаться, — подумал Торгрим. — Но только не я».

Эти мысли приходили ему в голову, пока он наблюдал за тем, как ирландцы, взявшись за рукояти тарана, под ритмичные выкрики обрушили его окованный железом комель на огромные дубовые ворота Тары. Те содрогнулись и подались немного, но устояли, и пехотинцы отвели таран назад и вновь ударили им в ворота. По обеим сторонам от них другие пехотинцы держали над ними щиты, чтобы защитить от случайного копья, которые время от времени метали сверху защитники крепости, но с этого направления опасность им почти не грозила.

В двадцати футах позади тарана стояли норманнские лучники, сжимая в руках луки с наложенными на тетиву стрелами, готовые метким выстрелом снять любого защитника Тары, осмелившегося показаться на стенах. После того, как трое или четверо ирландцев с криками упали во двор крепости, пронзенные стрелами викингов, защитники крепости убедились в смертельной меткости норманнских лучников, и число воинов, собравшихся наверху, чтобы помешать выбить ворота тараном, резко уменьшилось. Позади лучников рыхлым клином расположились норманны и ирландцы, ожидая, когда большие ворота треснут и разойдутся, чтобы ворваться в образовавшуюся брешь.

Таран вновь ударил в ворота, и те подались еще немного. Очередной удар, и между створками появилась щель, а из того места, куда он пришелся, полетели щепки. Люди, державшиеся за рукояти, раскачивали таран вновь и вновь, и с каждым ударом щель становилась шире, а ворота буквально содрогались и стонали.

Норманны вокруг Торгрима выдвинулись вперед, словно зачарованные треском ломающегося дерева. Он видел, как они поудобнее перехватывают оружие, поводят плечами и разминают затекшие руки. Старри вновь пустился в свой жутковатый перепляс, и это означало, что он больше не в силах сдерживаться.

Таран снова врезался в ворота, но на этот раз звук удара получился совсем другим. Торгрим успел поднять голову как раз вовремя, чтобы увидеть, как огромные ворота приоткрылись.

Между створками появилась брешь шириной в несколько футов после того, как засов, удерживающий их на месте, треснул от безостановочных ударов. Люди, застывшие вокруг в ожидании, закричали. Таран был отброшен в сторону за ненадобностью, и пехотинцы в передних рядах налегли на ворота, открывая их еще шире. Вскоре створки разошлись настолько, что между ними могли пройти двенадцать человек в ряд.

Штурмующие двинулись вперед, каждому хотелось побыстрее оказаться внутри и добраться до врагов. И вдруг из бреши в воротах полыхнуло жаркое пламя. Спереди донеслись пронзительные крики и раздались команды на ирландском, которые Торгрим понять не мог. Он улыбнулся и подумал: «Очень умно… Эти ирландцы могут проявлять находчивость и изобретательность, если захотят».

Похоже, сразу же за воротами защитники Тары сложили какие-то горючие материалы. Торгрим решил, что они использовали солому, политую каким-то маслом, поскольку ничто иное в такой дождливый день гореть не могло. Они дождались, когда ворота распахнулись и норманны хлынули внутрь, после чего подожгли солому. Там, где стены из дуба и глины не смогли задержать противника надолго, они устроили стену огня. Впрочем, и эта уловка лишь отсрочила неизбежное.

Те, кто был в первых рядах, ирландские пехотинцы и викинги, устремились вперед, держа щиты поднятыми над головой, чтобы уберечься от пламени, как от любого другого оружия. Они принялись пинками расшвыривать горящий завал, но в это время изнутри сквозь столбы пламени на них обрушился град стрел и копий, выпущенных защитниками крепости, теми, кого еще укрывал от глаз нападающих огонь.

Торгрим стал проталкиваться вперед. Харальд не отставал от него ни на шаг. Ночному Волку, как и всем остальным, не терпелось ввязаться в схватку, но он был достаточно опытен, чтобы понимать: ни к чему лезть толпой в относительно узкий проем. Он положил руку на плечо Харальду, сдерживая юношу.

— Не забывай, зачем мы здесь! — крикнул он, возвысив голос, чтобы перекрыть шум схватки, и Харальд понимающе кивнул.

Торгрим взглянул направо, где несколько мгновений назад находился Старри, но берсерка там уже не оказалось, в чем не было ничего удивительного. Ночной Волк перевел взгляд вперед и успел увидеть, как Старри взобрался на плечи стоящего впереди воина и, оттолкнувшись, прыгнул на кого-то невидимого за толпой сражающихся.

В воротах тем временем шеренга пехотинцев пыталась затоптать пламя и щитами проделать брешь в стене огня. Вот двое из них отлетели назад, словно поддетые рогами невидимого быка, но тут же еще двое шагнули вперед, занимая их место.

Огонь, стрелы и копья собрали обильную жатву, но Торгриму, как и всем остальным, было совершенно ясно, что защитники крепости смогут лишь задержать нападающих на минуту — другую, не больше. «Хотел бы я знать, какие еще сюрпризы они нам приготовили? — подумал Торгрим. — Морриган, что еще ты задумала? Ничего, скоро узнаем…».

В стене обжигающего пламени уже появилась брешь. Передние ряды сумели раскидать горящую солому и проложить проход сквозь огонь, и теперь по нему устремились ирландцы и норманны. За стеной пламени Торгрим увидел два ряда воинов, держащих перед собой щиты, а перед ними стояли лучники и копейщики, собирающие смертельную жатву с тех, кто прорывался сквозь огонь. Но брешь в пламени становилась все шире по мере того, как в нее устремлялись все новые бойцы, и лучники отбросили в сторону луки и потянули из ножен мечи, готовясь вступить в кровавую рукопашную схватку, которая должна была вот-вот начаться.

Ирландцы, составлявшие армию Бригит, вразнобой атаковали первую линию защитников. Те отступили на шаг, но строй их не распался, и они не дрогнули. Вдоль всей линии соприкосновения вздымались и опускались мечи, раздавались крики и лязг скрещивающихся клинков, глухие удары лезвий о дерево и слабое звяканье кольчужных колец, разлетающихся в разные стороны.

А вот норманны намеренно держались позади. Те самые люди, которые при иных обстоятельствах непременно полезли бы в самую гущу кровавой сечи, теперь оставались поодаль и отнюдь не горели желанием принять в ней участие. Поскольку, как было справедливо подмечено уже не раз, это была не их война.

Торгрим и Харальд прошли в ворота, миновав кучки догорающей соломы и клубы удушливого дыма, и перед ними предстало огромное внутреннее пространство крепости с ее многочисленными постройками — округлыми и глинобитными или высокими и каркасными, обрамленными тяжелыми балками. Зрелище было впечатляющее.

— Отец, смотри, вон там! — воскликнул Харальд и показал куда-то своим мечом.

Торгрим взглянул туда и увидел, что в нескольких сотнях ярдов от них высится здание с черными балками, с выбеленными оштукатуренными стенами. Высокое и горделивое, оно было не самым большим, но стояло в стороне от остальных, что, несомненно, придавало ему значимости. Оно было увенчано высоким шпилем с деревянным крестом, увеличенной копией того крошечного серебряного распятия, что висело у Торгрима на шее вместе с серебряным молотом Тора.

— Сюда! Норманны, ко мне! — прокричал Торгрим, воздев Железный Зуб над головой. Он взмахнул им, указывая на церковь.

Остальные — Орнольф, Хроллейф, Ингольф и даже Арнбьерн — откликнулись на его зов, переговариваясь на языке, который, как прекрасно знал Ночной Волк, оставался непонятным ирландцам в той же мере, как и самим викингам — ирландское наречие.

— Сюда! Сюда!

Норманны, те, кто пришел с Арнбьерном, и те, кто пришел с Орнольфом, начали выходить из боя, присоединяясь к Тор- гриму и другим вожакам. Люди, которых Торгрим отрядил за Старри, вытащили его из самой гущи схватки, отчаянно визжащего и сопротивляющегося, и поволокли к остальным. Вскоре они уже оставили за спиной ирландцев, которые сражались на два фронта, оспаривая друг у друга трон Тары, в то время как люди из Дуб-Линна, пришельцы из-за моря, побежали по грязи, разбрызгивая лужи, в сторону церкви и богатств, которые поджидали их там.

Дело в том, что на совете ярлов, состоявшемся на раскисшем от дождя поле, Харальд убедил их, что нельзя верить ни единому слову ирландцев, которые предадут их при первой же возможности. Этот совет нашел благодарный отклик в умах слушателей. Если им нужны сокровища Тары, предложил Харальд, то им лучше войти в крепость и взять их самим, потому что никто их добровольно не отдаст, что бы им ни обещали.

И все присутствующие на совете согласились с ним. Но как, спросили они, можно взять добычу и уйти с нею, когда в воротах будет стоять ирландская армия? Однако у Харальда и на это был готов ответ. В крепости есть потайной выход, сообщил он викингам. Выход наружу, за пределы Тары. И он знает, где тот находится.

Глава сорок шестая

…Владыка

Льдины Луны ладьи

Мне окровавил плечи,

О Гна огня океана.

Сага о Гасли
Они быстро шагали по двору. В тот единственный раз, когда Торгрим оглянулся на ирландцев, все еще сражающихся у ворот, ему показалось, будто они даже не заметили, что норманны бросили их, а если и заметили, то были слишком заняты, чтобы что-либо предпринять по этому поводу. В любом случае, викингов это уже не касалось. Сейчас они думали лишь о том, чтобы разграбить церковь и уйти, предоставив ирландцам самим сражаться за власть над своей страной.

Первым до двери добрался Хроллейф. Он налег на нее массивным плечом и застонал, когда тяжелая дубовая створка отбросила его прочь.

— Эй, а ну-ка, давайте ко мне, навались! — выкрикнул он, и несколько человек с готовностью пришли ему на помощь, штурмуя неподатливую дверь.

И тут подал голос Ингольф:

— Вы уверены, что она заперта?

Хроллейф ухватился за железную защелку и приподнял ее. Дверь легко приоткрылась. Хроллейф недовольно фыркнул, пробурчав себе под нос нечто нечленораздельное, и шагнул внутрь. Остальные последовали за ним.

Внутреннее убранство церкви было едва различимо в тусклом дневном свете, сочившемся сквозь высокие узкие окна. Свечи в церкви не горели, и нигде не было видно ни души. Норманны медленно разошлись по сторонам. Никто из них не проронил ни звука. Торжественная тишина храма, казалось, заразила их своим величием, и возможное присутствие духов, духов бога Христа, о чьей силе они могли лишь догадываться, вынудило их вести себя осторожно и даже напугало, что было не под силу никакому человеческому существу.

— Очень хорошо, — громче, чем было необходимо, заговорил наконец Орнольф, и Торгрим заметил, как некоторые викинги вздрогнули от неожиданности. — У нас мало времени, ведь мы не хотим с боем прорываться отсюда. Годи, встань возле дверей и посматривай на драку подле ворот. Дай нам знать, если они пойдут сюда.

Годи согласно кивнул и вернулся к дверям, которые по- прежнему оставались приоткрытыми, и осторожно выглянул в узкую щель.

— Где-то здесь должно быть спрятано золото и серебро, — сказал Ингольф, — так всегда бывает в этих церквях. Давайте-ка отыщем его, и побыстрее.

Громкие голоса и резкие слова команд разрушили чары, сотворенные торжественной тишиной, и викинги рассыпались по церкви, принялись переворачивать стулья и маленькие столики, расшвыривать вязанки тростника на полу в поисках тайников. Они уже подходили к алтарю, когда один из людей Ингольфа приглушенно вскрикнул, как-то не по-мужски, отчего остальные застыли и подняли головы.

А норманн показывал на алтарь, и по смущенному выражению его лица Торгрим догадался, что тот уже сам убедился: угроза оказалась не так велика, как ему показалось вначале.

— Там кто-то есть, — сказал воин.

Торгрим протиснулся вперед и быстро подошел к алтарю. На полу ничком лежала женщина, разбросав руки в стороны, и Торгрим, едва увидев ее, решил, что она мертва. Кроме того, подойдя ближе, он уверился, что знает ее.

— Морриган? — негромко позвал он.

Собственно, ответа он не ожидал, но, к его удивлению, она перевернулась на спину и села, глядя на него снизу вверх. Лицо ее было мокрым от слез, глаза покраснели, и она смотрела на него с таким выражением, какого он никогда у нее не видел: в отсутствующем взгляде читались смятение и ужас.

Орнольф, подойдя, остановился рядом с Торгримом.

— А ведь я тебя знаю! — воскликнул он. — Ты — та самая рабыня, Морриган!

— Мы все знаем ее, — напомнил ему Торгрим. — И всем нам стало от этого только хуже.

Но Морриган по-прежнему смотрела на них, словно перепуганная птичка, не говоря ни слова.

— Что ж, наконец-то нам повезло, — провозгласил Орнольф. — Этой рабыне наверняка известно о том, где церковники спрятали свои сокровища. Иди-ка сюда, Морриган, и расскажи нам, где они.

Однако Морриган все так же смотрела на них, а потом, помолчав еще несколько секунд, медленно покачала головой.

Но вот, расталкивая викингов, в первые ряды пролез Арнбьерн. В руке он сжимал кинжал, лицо его раскраснелось, а губы беззвучно шевелились.

— Я заставлю эту суку говорить, клянусь всеми богами, заставлю, — прошипел он, надвигаясь на Морриган, однако Торгрим взял его за плечо и остановил.

— Нет, — сказал он и усилил хватку, когда Арнбьерн попытался стряхнуть его руку. — Этим ты ничего не добьешься, она не скажет тебе ни слова.

Торгрим провел достаточно времени в обществе Морриган, чтобы понимать, из какого теста она слеплена, и решил, что знает, как развязать ей язык.

— Слушай меня внимательно, Морриган, — начал он, — нам надоело воевать с вами, ирландцами. Мы собираемся забрать из этой церкви всю добычу, которую тут найдем, и уйти отсюда, но у нас мало времени. Если ты не поможешь нам отыскать золото и серебро, мы разнесем эту церковь на кусочки, а напоследок, перед тем как уйти, подожжем ее.

Он взглянул ей прямо в глаза, но она не отвела взгляда. Оба застыли в молчании. Прошло полминуты, и тогда Торгрим громко сказал, по-прежнему глядя на Морриган, но обращаясь к остальным:

— Очень хорошо, она не намерена говорить. Ломайте все вокруг.

Несколько викингов прошли мимо Торгрима и Морриган, когда она наконец заговорила:

— Нет. Подождите.

Все остановились, и в церкви воцарилась гулкая тишина. И тогда Морриган показала на место последнего упокоения блаженного Каммиана, пятого настоятеля Тары.

Рабочих рук было вдосталь, мотивы — очевидны, и викингам не понадобилось много времени на то, чтобы отодвинуть плиту в сторону и опустошить тайник, устроенный в полу церкви. Вид груды золота и серебра привел их в хорошее расположение духа. Они даже уступили мольбам Морриган и стали вынимать мощи из реликвариев, прежде чем бросить последние в узлы, связанные из напрестольных покрывал, а также отдирать украшенные драгоценностями обложки от библий и швырять их туда же, оставляя богато иллюстрированные книги нетронутыми.

Минуло каких-то пять минут, а тайник в полу был уже пуст, и Годи пока что не подал тревожного сигнала от дверей. До них по-прежнему доносились крики и шум битвы, но и они понемногу стихали по мере того, как ее участники уставали или падали на землю, обессилев от полученных ран.

— Пошли отсюда, — скомандовал Орнольф. — Харальд, показывай дорогу.

Взвалив узлы из покрывал на плечи, викинги направились к алтарю и маленькой дверце за ним. Морриган осталась стоять у разверстой могилы, и у ее ног грудой лежали святые мощи и порванные манускрипты. Арнбьерн схватил ее за руку и потащил за собой.

Торгрим остановился и обернулся к нему.

— Что ты делаешь?

— Она идет со мной. После всего, что она натворила, вина за гибель моих людей лежит на ней, и она пойдет со мной и сполна заплатит мне за все.

— Нет, — сказал Торгрим. — Она оказала нам добрую услугу. В Дуб-Линне. Она спасла жизнь Харальду. И пощадила тебя. Оставь ее в покое.

— Мне плевать, что она сделала для тебя. Меня волнует лишь то, как она обошлась со мной. И моими людьми.

— Она защищала свой дом и свой народ, — возразил Торгрим. — Кто на ее месте не поступил бы так же? Или ты готов убить ее только за то, что она перехитрила нас?

Двое мужчин уставились друг на друга, и ненависть, ощущаемая физически, повисла между ними. Никто из них не проронил ни слова. Но Торгрим чувствовал, что время уходит, как вода сквозь пальцы, и с каждым мгновением их шансы на благополучное бегство уменьшаются.

— Оставь ее в покое, — решительно повторил он. — Только посмей ее тронуть и, клянусь Одином, ты заплатишь мне за это.

Он увидел, как Арнбьерн ослабил хватку. Ночной Волк уже повернулся, чтобы последовать за остальными, когда уловил за спиной какое-то движение, но, прежде чем он успел развернуться, тонкий клинок острого, как бритва, кинжала пробил его кольчугу и глубоко вошел в тело, наткнулся на лопатку, соскользнул и застрял в мышцах под левой рукой.

Он резко развернулся, но Арнбьерн не выпустил из рук кинжал, и тот выскользнул из раны. Торгрим ощутил, как его бок под туникой заливает теплая кровь. Мгновением позже пришла боль, молнией пронзившая ему плечо, шею и спину. Он пошатнулся, его повело в сторону, но он не сводил глаз с кинжала, с которого капала кровь и который по-прежнему сжимал в руке Арнбьерн.

С обеих сторон к Арнбьерну ринулись Харальд и Орнольф, занося мечи для удара, и ярл в ужасе бросил взгляд сначала на одного, а потом на другого.

— Нет! — рявкнул Торгрим, сам удивляясь силе, прозвучавшей в его голосе.

Это должно было случиться, к такой развязке дело шло давно, и он не мог позволить, чтобы Арнбьерна просто изрубили на куски. Его правая рука все еще повиновалась ему, ни у него, ни у Арнбьерна не было щитов, так что левая ему не понадобится. Честный бой.

— Мы сами решим с Арнбьерном наш спор, — сказал Торгрим, поднимая Железный Зуб и чувствуя, как его вновь пронзает острая боль. Он вдруг понял, что, быть может, только что сделал самую большую и последнюю ошибку в своей жизни. — Пусть никто не вмешивается.

Арнбьерн вытер кинжал о штаны, сунул его в ножны и обнажил меч. Они атаковали друг друга одновременно, и клинки скрестились с лязгом, прозвучавшим неестественно громко в тишине церкви. Викинги столпились вокруг сражающихся, образовав нечто вроде амфитеатра. Торгрим повернулся боком к Арнбьерну, отведя раненое плечо назад, сделал выпади промахнулся. Арнбьерн же широко замахнулся своим мечом, целя в Железный Зуб, но Торгрим отвел свой клинок в сторону, и меч Арнбьерна провалился в пустоту.

Ночной Волк снова атаковал, и Арнбьерн попятился. По спине Торгрима, теплая и влажная, текла кровь. Такой боли, которая терзала его плечо, он не испытывал уже очень давно.

Арнбьерн вновь взмахнул своим мечом, но на этот раз Торгрим запоздал, и Арнбьерн попал по Железному Зубу и отбил его в сторону. Шагнув вперед, он сделал стремительный выпад, и Торгриму, не имевшему щита, не осталось ничего иного, кроме как подставить затянутую в кольчугу левую руку, чтобы парировать удар. Но рука уже не повиновалась ему, и, когда она встретилась с мечом Арнбьерна и отвела его вбок, боль лишь усилилась. Арнбьерн шагнул еще ближе. Он не мог рубить мечом, поскольку стоял слишком близко к Торгриму, и тогда, сжимая рукоять своего клинка, он нанес ею сильнейший удар по раненому плечу своего противника.

Торгрим закричал от дикой боли, чего с ним никогда не случалось ранее. Он ударил Арнбьерна кулаком в висок, и тот пошатнулся и отступил, но удар был слишком слабым, это Торгрим понимал и сам, поскольку видел, что Арнбьерн попятился скорее от неожиданности, чем от потрясения или боли.

В церкви царила мертвая тишина, нарушаемая лишь хриплым дыханием обоих мужчин, и тут вдруг по нефу эхом раскатился голос Годи.

— Они перестали драться! — крикнул он. — Я вижу, как некоторые уже показывают в нашу сторону!

Арнбьерн возобновил атаку, подгоняемый гневом и жаждой крови, которые Торгрим ясно видел в его глазах. Самому же Ночному Волку, который слабел с каждой каплей крови, вытекающей из его раны, ничего не оставалось, кроме как отступать да стараться, чтобы меч Арнбьерна не пробил его защиту. Торгрим превратился в дырявый бочонок, силы покидали его, и он понимал, что вскоре умрет. Он уже надеялся только на то, чтобы отразить очередную атаку Арнбьерна, и даже это не могло продолжаться долго.

— Они идут сюда! — крикнул Годи, и Торгрим смутно осознал, что по рядам викингов прокатился негромкий ропот.

А потом он наткнулся за опрокинутый стул и упал на спину. В его падении было нечто неизбежное и даже успокаивающее, как если бы он освободился от гнета схватки, и теперь он будет падать и падать, все глубже проваливаясь в забытье.

И тут он ударился спиной об пол, отчего боль стала невыносимой, и он едва не закричал вновь, но сцепил зубы и сдержал уже готовый сорваться с губ стон. Арнбьерн остановился над ним, занося меч для удара, и вдруг его горло словно бы лопнуло, взорвавшись фонтаном крови. Глаза его изумленно расширились, голова откинулась назад, и он издал какой-то странный хлюпающий звук, после чего рухнул лицом вперед рядом с Торгримом. Рука его легла Торгриму на грудь, словно обнимая его.

А на месте Арнбьерна возникла Морриган, сжимавшая в руках окровавленный меч.

— Вот так, — сказал она. — Никто из мужчин не вмешался в ваш ритуал варварской мести. А теперь забирайте свою добычу и уходите. Быть может, вам удастся продать ее Люциферу за чашку воды, но и в этом я не уверена.

И они ушли. Торгрима, которого с одной стороны поддерживал Харальд, а с другой Старри, волоком потащили прочь, и все норманны последовали за ними, оставив опустевшую церковь между собой и преследователями, которые, по словам Годи, с опаской приближались к ним. Викинги пересекли открытое пространство и подошли к двери, которую хорошо помнил Харальд, той самой двери, через которую много месяцев назад его провела Бригит, когда помогла ему избежать смерти от рук своего отца. На этот раз ее не охраняли стражники. Все мужчины, способные носить оружие, ушли сражаться.

Если ирландцы и заметили их, то викинги об этом не узнали. Не было ни криков, ни погони. Они отворили дверь, вышли наружу и направились к лесу у подножия холма, на котором стояла Тара. Ирландцы их не преследовали. Жажда битвы, которую они испытывали сегодня утром, была уже давно утолена.


Морриган сидела посреди разгромленной церкви. Неф, подобно ее жизни, был изуродован, везде валялись обломки, безмолвные свидетели разрушений, причиненных викингами до того, как они нашли ее простертой на полу. Они ушли через заднюю дверь, а вскоре в церковь вошли люди Руарка мак Брайна, которые тоже не отличались хорошими манерами, не имея даже малейшего повода для оправдания, поскольку явились сюда не в поисках добычи. Они просто искали нечто такое, что можно было бы сломать или разрушить, то, что им не принадлежало.

Все это время Морриган просидела на краешке чудом не опрокинутого тяжелого дубового кресла, в котором обычно располагался священник, если не стоял у алтаря. Она не сводила глаз с распятия, лежавшего на полу. Оно было сделано из дерева, а не из серебра или золота, поэтому грабители и не позарились на него. Морриган пристально всматривалась в резной лик Спасителя, страдающего на кресте, и ощущала свое единение с ним, понимая, что не физическая боль, не боль от гвоздей, вбитых в руки и ноги, доставляет ему наибольшие мучения. Она бы, пожалуй, заплакала, но слезы давно высохли.

Спустя некоторое время люди Руарка ушли, но Морриган так и осталась сидеть неподвижно. Она не представляла, что ей делать дальше, разве что остаться здесь, пока она не умрет от голода и жажды. Как это было бы хорошо! Но не станет ли это самоубийством? А какая, собственно, разница? И осталась ли какая-нибудь надежда для ее запятнанной и разодранной в клочья души?

Она вдруг услышала, как негромко и мягко отворилась дверь. Не распахнулась настежь, рывком, а приоткрылась самую чуточку, и она скорее ощутила, чем услышала, как кто-то идет к ней.

— Морриган?

Впервые с того момента, как норманны вынесли Торгрима через заднюю дверь, Морриган оторвала взгляд от распятия.

— Отец Финниан, — проговорила она.

Это была всего лишь простая констатация факта. Она ничуть не удивилась, увидев его, потому что на удивление у нее попросту не оставалось сил.

Финниан прошел вглубь церкви, глядя на обломки и мусор, оставшиеся после промчавшихся здесь орд, и остановился в нескольких шагах от Морриган.

— Твой брат Фланн мертв, — сообщил он ей с состраданием в голосе. Морриган в ответ лишь понуро кивнула. Она уже и сама знала об этом в глубине души.

— Руарк мак Брайн захватил Тару, — продолжал Финниан. — Он возведет на трон Бригит. Но тебе не причинят вреда, я позаботился об этом.

Морриган несколько мгновений смотрела на него, после чего отвела взгляд.

— Это не имеет значения, — сказал она.

Финниан подошел еще ближе, теперь их разделяло всего лишь несколько дюймов. Протянув руку, он бережно погладил ее по щеке и приподнял ей лицо, так что теперь она смотрела на него. В его глазах она разглядела симпатию и нежность, которых не видела вот уже много лет, да и тогда эти чувства светились лишь в глазах брата, когда оба были детьми, до того, как Фланн поступил на службу к Маэлсехнайллу мак Руанайду, до того, как он научился убивать людей.

— Тебе пришлось много выстрадать, Морриган, — сказал Финниан. — Я знаю.

— И теперь мне предстоит вынести новые страдания?

— Этого я знать не могу. Я могу лишь отпустить тебе твои грехи. Все остальное — не в моей власти.

Морриган вновь перевела взгляд на вырезанного из дерева Христа на кресте. Искреннее покаяние, исповедь, отпущение грехов — она верила в это, как в восход солнца, но теперь полагала, что они утрачены для нее навсегда. Особенно после всего того, что случилось по ее вине.

— Я вижу раскаяние в твоих глазах, дитя мое, — сказал Финниан. — Позволь мне выслушать твою исповедь, и я отпущу тебе твои грехи. А потом ты поможешь мне избавиться от еще большего зла, и мы отвезем тебя в другое место. И я буду молиться о том, чтобы оно оказалось лучше нынешнего.

Эпилог

Заносчивая небритая орда

Начала свой путь по гаваням;

Птичьи клювы с бородатыми головками

Высовывались из церквей Улада.

Хроники Ольстера
Лежа на юте корабля, Торгрим проклинал окружающий мир; Лиффи, скопление домов и лавок, земляные стены наружных бастионов, пологие зеленые холмы, убегающие вдаль от кромки

прибоя, уродливый Дуб-Линн, прижавшийся к берегам серой реки, и дым, низко стелющийся над соломенными крышами. Палуба была его палубой, корабль был его собственным, и он разбогател за счет добычи, которую они взяли в Таре. Но все это не могло подсластить горечи, которую он испытал, вновь оказавшись здесь, медленно поднимаясь по реке к Дуб-Линну, этому проклятому городу, от которого боги никак не позволяли ему избавиться.

После сражения под Тарой минула неделя. Викинги едва ли не волоком дотащили Торгрима до опушки леса, где задержались ровно настолько, чтобы соорудить для него носилки, после чего отнесли к кораблю, который стоял на якоре на реке Бойн. Они все время оставались настороже и даже выставили арьергард[142], ожидая, что ирландцы, разъяренные и жаждущие мести, словно стая ворон, вырвутся из крепости и обрушатся на них, но этого не случилось, так что единственной помехой для норманнов на марше к реке стала их собственная слабость и полученные раны.

С Торгрима сняли кольчужную рубашку, и он, несмотря на дикую боль, не издал ни звука. Заодно с него срезали и пропитанную засохшей кровью тунику. Сейчас им очень пригодилась бы Морриган со своими снадобьями, но и среди викингов нашлись люди, весьма сведущие в искусстве врачевания полученных в бою ран, которые и занялись Торгримом. Рана оказалась глубокой, но кинжал Арнбьерна был тонким и острым, и потому не разорвал мышечную ткань. Они смыли засохшую кровь, нанесли на рану целебную мазь и забинтовали ее чистыми тряпицами. Харальд принялся суетиться вокруг отца и не отходил от него ни на шаг, пока Торгрим, с трудом подавляя раздражение, не приказал ему угомониться.

На следующее утро они подняли якорь, но ветер сначала был слишком слаб, а затем и вовсе переменился на встречный, что, вкупе с сильными течениями, превратило возвращение в форт в долгое и утомительное предприятие. Они провели в море целых шесть дней, прежде чем достигли Дуб-Линна, а потом еще восемь часов устье Лиффи оставалось для них недосягаемым, пока их длинные весла боролись с отливом. С носов кораблей убрали резные фигуры, чтобы не напугать береговых духов и дать знать наблюдателям крепости на берегу, что они пришли не с дурными намерениями.

Викинги вытащили корабли на берег, а Торгрима вновь переложили на носилки. Харальд и Старри взялись за ручки спереди, Годи с Ингольфом встали у него в ногах, Орнольф пристроился рядом, громогласно разглагольствуя сам с собой, и они понесли его, раскачивающегося и проклинающего весь белый свет, по мощеной досками дороге к дому Альмаиты.

Кузнечный горн стоял холодный, в доме царила тишина, непрерывного стука молота и шипения кузнечных мехов больше не было слышно, но Альмаита оказалась на месте и ахнула от удивления при виде Торгрима и его состояния. Она немедленно распорядилась занести его внутрь и уложить на постель в большой комнате, а сама тотчас же принялась разводить огонь под железным котелком и доставать свои снадобья: сушеную крапиву, одуванчик и прочие коренья.

Торгрим не сомневался, что в доме Альмаиты их будет ждать теплый прием. Он был небезразличен ей и знал об этом. Он оказался способен заглянуть ей в самую душу и понять, что она по-настоящему привязалась к нему. Да и с чисто житейской точки зрения она нуждалась в нем, как и в остальных мужчинах: Харальде, Старри, Орнольфе. Она нуждалась в них, потому что, будучи ирландкой, не могла чувствовать себя в безопасности в крепости викингов. Кроме того, Торгриму была известна ее тайна. Он знал о предательстве, в котором она была повинна, как знал и то, что оно стало причиной многих смертей среди норманнов. Он знал об этом и молчал. И за это она будет благодарна ему и станет побаиваться его.

Самое же главное заключалось в том, что столь радушный прием ему был оказан потому, что она любила его. В конечном счете все сводилось именно к этому.

И потому Торгрим откинулся на густой мех и попытался не обращать внимания на сильнейшую боль в плече и суету вокруг себя, на голоса людей, входивших и выходивших из дома, на шум города за его стенами, где стучали молотками, работали и торговали, на крики чаек, дерущихся за объедки, и на мужчин, женщин и детей, живущих своей жизнью. Закрыв глаза, он думал о море и корабле, рассекающем темно-синие воды и оставляющем белопенный след за кормой. Он представил, как стоит у руля, чуть перекладывая его то на левый борт, то на правый, чтобы удержать на прямом, как стрела, и верном курсе.

Путь его лежал на восток. Он уводил прочь от проклятого Дуб-Линна и Ирландии, с ее сражениями, предательством и болью. Он вел обратно к его ферме в Вике, к его детям и дому. Он выздоровеет и возьмет с собой сына и тестя, если те согласятся, конечно, наберет экипаж, и поведет свой корабль на восток, единственно правильным курсом.


Минуло шесть месяцев с той поры, как Руарк мак Брайн отобрал Тару у претендента Фланна и восстановил на престоле род Маэлсехнайлла мак Руанайда. Минуло целых полгода — в течение которых весенние дожди сменились жарким летом, Ирландия зацвела пышным цветом в изобилии и богатстве, овцы и прочий скот нагуляли жир, бурая земля потерялась под пышным ковром пшеницы и ячменя, — прежде чем у отца Финниана появилась возможность побывать на севере.

А когда он наконец отправился в дальний путь, снова пошли дожди, принеся с собойсильные холода и ветры, предвестники наступления осени. Урожай убрали, запасы на долгую зиму заготовили, а он, зябко поеживаясь, стоял перед очагом, в котором горели торфяные брикеты, в келье писца в аббатстве Келлз, в десяти днях пути верхом от Тары.

Аббатство стояло на том же самом месте, что и триста лет назад, и долгие годы прозябало в небрежении и запустении, но вновь расцвело еще на памяти отца Финниана, когда сюда с побережья бежали монахи Колумбанского ордена, подвергшиеся бесчисленным нападениям варваров-язычников. Но даже это не уберегло монахов от гнева норманнов, которые, словно лесной пожар, рассеялись по всей Ирландии, поскольку целью их набегов теперь были не только прибрежные земли.

Финниан протянул руку к едва теплящемуся огню, после чего, испытывая чувство вины, подбросил в него еще один торфяной брикет. Тот затрещал и вспыхнул ярким пламенем, и волна жара лизнула озябшие и онемевшие руки Финниана. Он только что задал дополнительную работу какому-то крестьянину, несчастному бедолаге, которому предстояло провозиться в торфяном болоте лишний час, чтобы вырезать еще один брикет, только потому, что он, Финниан, пожелал поскорее согреться.

Его старый друг отец Айнмир сидел за высоким письменным столом позади него. Айнмир ничуть не возражал против лишнего брикета торфа в очаге, ему даже не пришло в голову, что Финниан проявляет расточительность, потому что, по мнению Финниана, он был самой щедрой душой на свете. Еще одним примером такого великодушия было то, что, сгорая от желания услышать последние новости, которые привез ему Финниан, о чем последний прекрасно знал, его друг готов был ждать, выказывая достойное всяческого восхищения терпение, пока Финниан не согреется.

Ветер с воем набрасывался на каменные стены и окна, отыскивая в них трещины и щели, и по комнате гуляли сквозняки. В камине метался огонь, язычок пламени свечи на столе Айнмира тоже трепетал и раскачивался из стороны в сторону, а мужчины наслаждались дружеским молчанием.

— В этом году в Бреге дьявол сорвался с цепи. Во всяком случае, так говорили мне те немногие странники, что проезжали здесь, — заговорил наконец Айнмир.

— Да, там побывал сам дьявол, друг мой, но и ангелы не оставили нас своим вниманием, о чем я рад сообщить тебе.

Финниан развернулся лицом к Айнмиру, подставляя спину живительному теплу очага. Одна половина лица Айнмира была освещена желтым пламенем свечи, а другая оставалась в тени. Протянув руку, он взял из чернильницы перо, всем своим видом выказывая равнодушие. Правда, получилось это у него неважно.

Распространение сплетен, несомненно, было грехом, а столь страстная жажда новостей не приличествовала духовному липу, но интерес Айнмира к событиям внешнего мира был продиктован не только простым любопытством. Перед ним лежал клочок пергамента, на котором он собирался записать те новости, что поведает ему Финниан.

Немного погодя он перепишет их в толстый сборник анналов, вести который было его святым долгом, также как и его собратьев-монахов. В этих анналах содержалась вся история Ирландии, они представляли собой запись всех мало-мальски важных событий, равно как и способ отмечать прошедшие дни и месяцы, дабы рассчитать очередную дату переходящих праздников.

— До нас дошли слухи, что Бригит ник Маэлсехнайлл вышла замуж, — начал издалека Айнмир.

— Она вышла замуж минувшей весной за Конлайда Уи Кенселайга из Ардсаллаха, но это был несчастливый союз. Со дня бракосочетания не прошло и недели, как в королевском дворце случился пожар. Половина здания сгорела дотла. Бригит сумела выбраться из огня, а вот Конлайду не повезло.

— А почему уцелела она, а не он? — поинтересовался Айнмир.

— Не знаю. Бригит тоже не может сказать ничего вразумительного по этому поводу, похоже, она не помнит, что произошло той ночью. Она полагает, что Конлайд погиб, пытаясь спасти ее.

Перо Айнмира со скрипом побежало по пергаменту.

— Вот тогда дьявол и пожаловал в Тару, — продолжал свой рассказ Финниан. — На троне сидел Фланн, а его сестра Морриган узурпировала власть и не собиралась расставаться с нею. Бригит опасалась за свою жизнь. И потому вынуждена была бежать.

Скрип, скрип, скрип.

— Куда же именно, брат?

— Поначалу в Дуб-Линн, насколько я понимаю, — ответил Финниан. — Как рассказывала мне впоследствии сама Бригит, она думала, что среди ирландцев не будет чувствовать себя в безопасности. Но потом она поняла, что язычники много хуже ее соотечественников, и обратилась к Руарку мак Брайну, коего полагала добрым христианином, и именно он восстановил ее на троне Тары.

— Это правда, что они собираются пожениться?

Финниан улыбнулся.

— Да, это правда. Руарк — храбрый человек. Бригит вот уже дважды побывала замужем, и обоих ее мужей ждала несчастливая судьба.

Скрип, скрип, скрип.

— Значит, можно ожидать появления на свет наследника трона Тары?

— Он уже появился, — сообщил другу Финниан. Айнмир оторвал взгляд от своего клочка пергамента, и на лице его появилось изумленное выражение, что Финниан принял за знак тайного восторга. — Около трех месяцев назад у Бригит родился сын.

— Но как…

— Он — дитя Бригит и Конлайда Уи Кенселайга. Они были женаты всего неделю, но этого оказалось достаточно. Иногда случается так, что и одной брачной ночи хватает. — В отблесках пламени свечи Финниан заметил, как Айнмир, зардевшись, вернулся к своим записям.

— А Фланн? — продолжил расспросы Айнмир немного погодя. — И Морриган?

— Фланн погиб, сражаясь с Руарком мак Брайном, — отозвался Финниан. — Что до Морриган, то, признаюсь, я счел за благо вмешаться, дабы с ней не приключилось ничего худого. Она поступила дурно, но искренне раскаялась и получила прощение в глазах Господа. Кроме того, на ее долю выпало немало страданий.

Айнмир продолжал писать.

— Итак, где же она сейчас? — спросил он.

— Она присоединилась к одному святому ордену. И отныне вся ее жизнь будет посвящена прославлению Господа.

Айнмир записал его слова. «Вот так и рождается история», — подумал Финниан.

— Есть еще кое-что, — медленно проговорил Айнмир, и в голосе его прозвучали неуверенность и некоторое смятение. — Я бы не стал упоминать об этом, но до нас дошли слухи, причем весьма настойчивые.

— Да? Какие же?

— Кое-кто уверяет, что вернулся сам святой Патрик, который навестил бедных крестьян на юге. Ты ничего об этом не слышал? Я спрашиваю об этом только потому, что веду анналы…

Финниан улыбнулся.

— Да, я тоже слышал нечто подобное, — признался он. — Но на твоем месте я не стал бы записывать это в книгу. Кто знает, откуда берутся такие истории?


Спустя примерно год после того, как Руарк мак Брайн восстановил на троне Тары Бригит ник Маэлсехнайлл, широкий и приземистый купеческий корабль покачивался на волнах в Мраморном море. Пожалуй, при наличии некоторого воображения его можно было принять за дальнего родственника драккаров викингов, поскольку он имел один-единственный квадратный парус и обладал гладкой кривизной корпуса[143], но на этом сходство и заканчивалось. Если корабли викингов были узкими и стремительными, то это купеческое судно было широким и медлительным, с глубоко сидящим тяжелым корпусом, а также сплошной палубой, отсутствовавшей на судах норманнов и обеспечивающей здесь сохранность многочисленных грузов в трюме: шелков и амфор с вином и оливковым маслом, мешков с зерном и прочих товаров, которые веками перемещались по Средиземноморью.

Палящие солнечные лучи безжалостно жалили открытую палубу, и словно тяжелая рука великана придавила пассажиров и матросов, которые едва передвигали ноги, если в том возникала крайняя необходимость, чего в данном случае не наблюдалось. При таком легком ветре пройдет по меньшей мере еще час, прежде чем они приблизятся к береговой линии настолько, что можно будет бросить якорь или верповать судно вдоль каменного причала.

На корме судна, на приподнятом квартердеке, где стояли капитан и рулевой, собрались немногочисленные пассажиры, желавшие полюбоваться видами города, ставшего конечным пунктом их долгого путешествия. Они хранили молчание, словно боясь заговорить, как будто их голоса могли спугнуть побережье и заставить его исчезнуть, как сон. После долгих месяцев мучений им казалось невозможным то, что они наконец прибыли туда, куда хотели.

По левому борту от них раскинулся Константинополь, огромный город со множеством башен и монументальных каменных сооружений, церквей, флагов и роскошных особняков, окруженных массивными каменными стенами. Даже с такого расстояния они видели многочисленные толпы на его улицах. Им казалось, будто здесь, с одного взгляда, они увидели намного больше людей, чем за всю свою прошлую жизнь. И каких людей! Белых, смуглых и черных, в развевающихся накидках, платьях и богатых шелках, в тюрбанах, вуалях, шлемах и соломенных шляпках; одни шли сами, других несли в портшезах, третьи выглядывали из окошек раззолоченных экипажей, с трудом пробиравшихся по запруженным улицам.

Все это великолепие предстало их взорам еще с палубы корабля, и они спрашивали себя, а что же будет тогда, когда они ступят на берег, и сами пугались собственных ожиданий. Царь-город не мог сравниться ни с чем из того, что им пришлось повидать за минувший год, хотя они видели то, что и представить себе не могли, побывав во многих странах и посетив города Европы и пристани Средиземноморья.

Морриган потянулась за кошелем, который висел у нее на поясе, скрытый плетеной накидкой, наброшенной на плечи. Она потрогала мешочек из мягкой кожи, оценивая его содержимое, и, удовлетворенная, отвязала тесемку и взяла его в руки. Затем она пересекла палубу, чувствуя, как плавящаяся в швах смола прилипает к подошвам ее туфелек, и приблизилась к капитану, который со скучающим видом стоял рядом с рулевым.

— Господин… — обратилась к нему она.

Они говорили на разных языках, она и этот смуглый толстяк. Однажды он сказал ей, в какой стране родился и вырос, но название это оказалось незнакомым и ни о чем ей не говорило. При этом оба решительно не понимали друг друга, но тем не менее ухитрялись общаться при помощи норманнских, латинских и нескольких галльских слов, которые выучила Морриган. Они отплыли из Барселоны, которая вновь превратилась в цитадель христианского мира после того, как двумя поколениями ранее ее отвоевали у мавров. Они находились совсем еще недалеко от порта, когда капитан передал ей, что проезд может стать бесплатным в обмен на некоторые услуги, а Морриган, в свою очередь, сообщила, что предпочитает оплатить его традиционным способом.

И вот теперь она хотела уладить этот вопрос прежде, чем они встанут на якорь у причала. Капитан с раздражением уставился на нее.

— Да?

Развязав кошель, она извлекла из него три рубина и три изумруда, которые и продемонстрировала ему. Камни были большими и безупречными, и если капитан и хотел обмануть ее, то глаза, от изумления вылезшие на лоб, выдавали его с головой.

— Это все, что у меня есть. За всех нас? — Морриган кивнула на двух своих спутников.

Капитан взял себя в руки, сделал вид, будто обдумывает ее слова, после чего заявил:

— Очень хорошо. — Он протянул свою широкую шершавую ладонь, Морриган уронила в нее камни, и его пальцы сомкнулись над ними.

Она соврала, когда сказала, что у нее есть только шесть камней, но не испытывала ни малейших угрызений совести оттого, что ввела в заблуждение такого типа, как капитан, который вряд ли был добрым христианином. У нее имелись и другие драгоценные камни, равно как и золото, и серебро. Их хватило, чтобы добраться в такую даль, но у нее все равно еще оставалось целое состояние.

Драгоценные камни были извлечены из Короны Трех Королевств, а саму массивную корону из чистого золота взвесили, разрезали и расплавили. Та самая корона, ради обладания которой погибло так много людей и ради которой сама Морриган совершила столько прегрешений против Господа, превратилась в небольшие золотые и серебряные слитки, а также пригоршню камней, лежавших теперь в кожаном кошеле. Об этом знали только она сама, Финниан и Руарк мак Брайн, поскольку только они втроем присутствовали в небольшой кузне при этой операции.

Они отправились в небольшой городок Киль-Вантань, который норманны называли Викинло, где обнаружился корабль, широкий и приземистый кнорр, направлявшийся в страны Галлии. Финниан договорился о том, что их возьмут на борт, и они отправились в путь втроем — Морриган, Патрик и Доннел. Первой остановкой на их пути стал Париж, город великолепных церквей и храмов, павший, подобно Дуб-Линну, жертвой многочисленных набегов викингов. Впрочем, также, как и ирландцы, галлы не чурались честной торговли с норманнами, посему кнорр достиг причалов Сены без всяких происшествий, и уже отсюда Морриган со своими спутниками отправилась в долгий путь по суше в Барселону.

Это стоило денег, но они у них были, кроме того, в дороге им помогали добрые христиане, которые были рады узнать об их миссии и оказать им всяческое содействие. Пилигримов не остановили ни лютые морозы, ни удушливая жара, ни горные перевалы и бесконечные равнины. В пути они навидались такого, чего не могли вообразить себе и в самом страшном сне, и встречали людей самых разных рас и народностей. Им пришлось рисковать жизнью и благодарить Господа за благополучное спасение, но они были тверды в вере и крепки в своей решимости.

И вот теперь с борта приземистого корабля перед ними открылся вид на раскинувшийся на берегу Константинополь. Внизу, в трюме, стоял дорожный сундук Морриган, в потайном отделении которого она спрятала небольшое состояние в слитках, отлитых из короны, а также золотые и серебряные монеты, которые пожертвовали им добрые люди в дороге. Эти деньги предназначались для оплаты ее путешествия, и она сберегла их благодаря собственной умеренности и экономии. Кроме того, она везла с собой множество манускриптов, переписанных и проиллюстрированных ирландскими монахами, представлявших собой великие знания западной цивилизации, которые им удалось сохранить и приумножить и которые теперь возвращались обратно в те страны, где некогда зародились.

Где-то там, в городе, среди множества величественных зданий, выстроенных в честь христианского Бога, затерялся маленький монастырь, цитадель монахов Колумбанского ордена, которым было поручено распространять работы ирландских монастырей и прочие сокровища мировой литературы, сбереженные в этой далекой стране. А теперь Морриган по велению Финниана должна была прибыть к ним, подобно ангелу с небес, и передать им сокровища, необходимые для того, чтобы обеспечить содержание этой крошечной цитадели и самих монахов, а также выполнение их миссии. Да, та самая Морриган ник Конайнг, светлая кожа которой стала бронзовой от загара, а грехи которой смыло покаяние, готовилась начать новую жизнь, словно бы выбеленную и отмытую дочиста солнцем этого древнего мира.

Глоссарий

Айре — старинная денежная единица Исландии, равная примерно 1/100 кроны.

Асгард — в скандинавской мифологии небесный город, обитель богов-асов. Асы — существа порядка, ведя войну с ванами существами природы, построили укрепленный Асгард. Позже асы сдружились с ванами, обменялись представителями и с тех пор живут в мире друг с другом. Кроме богов и богинь, в Асгарде живут девы-воительницы — валькирии. Другая группа богов, ваны, жили в Ванахейме. Один из трех корней Древа Мира — Иггдрасиля — тянется в сторону Асгарда.

Ахтерштевень — на парусном судне то же, что и старнпост, кормовая часть судна.

Бак — передняя часть верхней палубы.

Банка — здесь: сиденье(скамья)гребца.

Берсерк (или берсеркер) — в древнегерманском и древнескандинавском обществе воин, посвятивший себя богу Одину. Перед битвой берсерки приводили себя в агрессивное состояние, в сражении отличались неистовством, большой силой, быстрой реакцией и нечувствительностью к боли.

Брас — снасть бегучего такелажа, закрепляемая за нок рея (или спинакер-гика на яхте) и служащая для разворота паруса в горизонтальном направлении.

Вальгалла (в переводе с древнеисландского «Дворец павших») — в германо-скандинавской мифологии небесный чертог в Асгарде для павших в бою, рай для доблестных воинов. По легенде, Вальгалла представляет собой гигантский зал с крышей из позолоченных щитов, которые подпираются копьями. У этого зала 540 дверей, и через каждую выйдут 800 воинов по зову бога Хеймдалля во время последней битвы — Рагнарока. Воины, обитающие в Вальгалле, зовутся эйнхерии. Каждый день с утра они облачаются в доспехи и сражаются насмерть, а после воскресают и садятся за общий стол пировать.

Валькирия (др. исл. «выбирающая убитых») — в скандинавской мифологии дочь славного воина или конунга, которая реет на крылатом коне над полем битвы и подбирает павших воинов. Погибшие отправляются в небесный чертог — Вальгаллу. С гривы ее коня (облака) капает оплодотворяющая роса, а от ее меча исходит свет.

Верповать — переводить судно с одного места на другое посредством верпа, т. е. небольшого вспомогательного якоря.

Вик — область Норвегии к югу от нынешнего Осло, от названия которой и произошло слово «викинг».

Дербфине — патриархальный ирландский клан, имеющий на протяжении четырех поколений одного общего предка, с выборной системой наследования (гэльск.).

Доска наружной обшивки — одна из деревянных досок, образующих корпус корабля. Викинги использовали способ строительства, который называется «обшивка внакрой», когда верхняя доска перекрывала нижнюю.

Драккар — деревянный корабль викингов, длинный и узкий, с высоко загнутыми носом и кормой. Самый большой из военных кораблей норманнов, имевший в длину до 160 футов и способный перевозить до 300 человек.

Дуб галл — викинги датского происхождения. Дословно это выражение переводится как «черные чужеземцы» и появилось потому, что викинги носили кольчуги, которые приобретали черный цвет из-за масла, которым их смазывали (гэльск.).

Дуб-Линн — скандинавское поселение, основанное в 841 году в устье реки Лиффи в Ирландии. Дуб-Линн по-гэльски означает «черный пруд». На этом месте в настоящем время расположен г. Дублин.

Квартердек — приподнятая часть верхней палубы в кормовой части судна.

Клотик — наделка закругленной формы с выступающими краями на топе мачты или флагштока. Клотик изготавливается из дерева или металла. Внутри клотика устанавливают ролики фалов для подъема сигнальных флагов, фонаря и др. Кроме того, клотик прикрывает торец мачты от влаги.

Кнорр — один из типов деревянных кораблей викингов. Для постройки кнорров использовались сосна и ясень, реже дуб. В движение кнорр приводился веслами или прямым рейковым парусом и управлялся кормовым весельным рулем. Во многом кнорры были схожи с драккарами, однако, в отличие от них, были не военными, а скорее грузовыми и торговыми судами и использовались для перевозки большего количества припасов и снаряжения, а также лошадей. Поэтому кнорры были более широкими и вместительными, но развивали меньшую скорость.

Круглый форт — здесь: ирландское поселение (реже — усадьба), состоящее из нескольких домов и обнесенное земляной стеной с частоколом поверху. Укрепление имело круглую форму диаметром 20–60 метров и иногда строилось на срезанной вершине холма. Оно состояло из кольцевой стены (вала земляной, каменной или смешанной конструкции), иногда с плетнем. При наличии более легких грунтов вал обводился рвом. Валы могли образовывать два и три обвода. Жилье и хозяйственные сооружения размещались внутри.

Куррах — тип традиционных ирландских и шотландских средних и больших лодок с деревянным каркасом, обтянутым кожей или шкурой животных (обычно бычьей). Они были разными по размеру, и самые большие снабжались парусом и могли перевозить несколько тонн груза.

Лепрекон — персонаж ирландского фольклора, волшебник, исполняющий желания, традиционно изображаемый в виде небольшого коренастого человечка.

Локи — сын йотуна Фарбаути и существа женского рода, называемого Лайвейей, также упоминается как бог хитрости и обмана в германо-скандинавской мифологии. Происходит из рода йотунов, но асы разрешили ему жить с ними в Асгарде за его необыкновенный ум и хитрость.

Локоть (эль) — старинная мера длины, равная примерно 113 см.

Мазанка — разновидность сельского дома. Стены мазанки состоят из каркаса (тонких веток дерева или даже хвороста) или сырцового саманного кирпича и обмазываются глиной, откуда и название. Стены мазанки известкуются изнутри и снаружи белятся. Технология возведения мазанок была освоена людьми по меньшей мере 6000 лет назад и распространена по всему миру в странах с теплым или умеренным климатом.

Медовый зал — в Скандинавии эпохи викингов и у германских народов медовый или бражный зал изначально представлял собой длинное строение с единым пространством. Начиная с V века и до периода раннего Средневековья бражные залы использовались в качестве резиденции правителей и их придворных. Само название происходит от алкогольного напитка «мед», имевшего широкое употребление на пирах и религиозных церемониях.

Мидель-шпангоут (в судостроении) — сечение корпуса корабля или иного плавсредства вертикальной поперечной плоскостью, расположенное на половине длины между перпендикулярами теоретического чертежа судна. В этой плоскости обычно установлен реальный шпангоут.

Один — верховный бог в германо-скандинавской мифологии. Мудрец и шаман, знаток рун и саг, царь-жрец, князь- конунг и волхв, но в то же время бог войны и победы, покровитель военной аристократии, хозяин Вальгаллы и повелитель валькирий.

Планширь — горизонтальный деревянный брус в верхней части фальшборта.

Платье-брэт — платье-накидка прямоугольной формы, надеваемое поверх нижней сорочки.

Построение «свиньей» (стрелой Одина, клином) — боевой порядок викингов, в котором они выстраивались клином, предназначенным для атаки стены щитов или иных оборонительных порядков.

Рагнарок — в скандинавской мифологии битва в конце мира, которая начнется, когда Хеймдалль (бог, охраняющий мост Бифрёст, единственный вход в Асгард, также соединяющий его с подземным миром) протрубит в свой рог. Эта битва завершит пророчество, определяющее судьбу скандинавских богов и их гибель: в последней битве боги сойдутся с силами зла, своими извечными врагами, чудовищами и великанами (йотунами), а люди будут сражаться против людей и мертвецов.

Рей (рея) — длинный горизонтально расположенный брус, на котором крепился парус. Когда корабль викингов шел на веслах, рей опускали продольно почти до самой палубы и привязывали к нему парус. Брасопить рей — поворачивать рей посредством брасов (оттяжек) в горизонтальном направлении для того, чтобы изменять угол между реями и диаметральной плоскостью корабля, смотря по ветру и надобности.

Ри туата — «короли племен» или «младшие короли», низшая ступень королевской власти в Ирландии. Между V и XII веками в Ирландии насчитывалось около 150 таких королей (гэльск.).

Скальд — древнескандинавский поэт-певец. Скальды жили преимущественно при дворах и дружинах конунгов и творили в период с IX по XIV в.

Слинг — такелажный трос, стропа.

Сорочка-лейна — здесь: длинное одеяние свободного покроя, которое мужчины и женщины поддевали под верхнюю одежду. Могла быть с рукавами или без них, с вырезом у шеи. Украшалась вышивкой.

Стена щитов — оборонительный прием, когда первый ряд воинов выставляет перед собой щиты так, что они перекрывают друг друга, образуя неприступный кордон.

Танист — наиболее вероятный преемник королевского сана (гэльск.).

Тор — в скандинавской мифологии один из асов, бог грома и бури, защищающий богов и людей от великанов и чудовищ.

Требушет — средневековая метательная машина гравитационного действия для осады городов.

Фал — снасть (канат, трос), с помощью которого поднимают парус или рей.

Фелаг — форма совместного финансового предприятия в средневековой Скандинавии эпохи викингов. Дословно «фелаг» означает «складывать имущество вместе».

Фин галл — викинги норвежского происхождения. В дословном переводе означает «белые чужеземцы» (гэльск.).

Форт — здесь: корабельная крепость. Представляет собой небольшой укрепленный порт для защиты гавани и кораблей, служащий центром торговли и организации набегов викингов.

Форштевень — деревянная или стальная балка в носу корабля, на которой закреплена наружная обшивка носовой оконечности корпуса и которая в нижней части переходит в киль.

Фрейя — в германо-скандинавской мифологии богиня любви и войны, жительница Асгарда.

Хель — скандинавская богиня смерти; а также подземное царство, где обитают души людей, умерших своей смертью.

Хирд — элитная боевая дружина в Скандинавии эпохи викингов, которая могла сражаться группами от всего состава до пар воинов. Хирд подчинялся конунгу, ярлу или херсиру. В отличие от остальных воинских групп викингов, которые легко собирались и так же легко расходились, хирд оставался более-менее постоянным воинским соединением, составлявшим основу армии викингов.

Хирдман — член хирда, боевой дружины в Скандинавии эпохи викингов. Как правило, дружинники-хирдманы полностью повиновались вождю, представляя собой подобие семьи.

Ют — надстройка в корме, идущая с борта до борта и обычно до самой кормовой оконечности судна; кормовая палуба.

Ярл — высший титул в иерархии в средневековой Скандинавии, а также само сословие знати. Первоначально означал племенного вождя, позже стал титулом верховного правителя страны. После появления национальных государств ярлы стали доверенными лицами конунга и осуществляли его власть на местах.

Джеймс Л. Нельсон Хозяин форта. Возвращение викинга

Данная книга представляет собой художественное произведение.

Реальные лица и события упоминаются в в художественном контексте.

Все прочие элементы романа являются плодом фантазии автора.



Пролог Сага о Торгриме сыне Ульфа

Жил-был человек по имени Торгрим сын Ульфа сына Харальда, которому принадлежал хутор в Эуст-Агдере в округе Вик, что в Норвегии. Ни ростом, ни сложением он не отличался от других мужчин, но силу Торгрим имел великую и воином был искусным. И доказывал он это не раз, когда отправлялся в поход с богатым мужем Орнольфом сыном Храфна, больше известным как Орнольф Неугомонный, у которого он состоял в боевой дружине.

Набеги, в которые Торгрим ходил с Орнольфом, принесли ему много богатств, и он купил еще земли, скота и рабов и с благословения Орнольфа женился на его дочери Халльбере. За невесту Торгрим дал Орнольфу выкуп в пятьдесят серебряных монет, а Орнольф наделил зятя землями на севере Эуст-Агдера. Это приданое Торгрим позже отдал во владение своему старшему сыну Одну. У Торгрима с Халльберой было трое детей: Одд, Харальд и Хильд.

Торгрим снискал славу не только доблестного воина, но и крепкого хозяина, и все в его руках словно оживало. К его советам частенько прислушивались, и хотя сам Торгрим на слова был скуп, когда мог, он готов был помочь. И к его словам относились с должным уважением. Одно волновало соседей Торгрима, лишало их покоя: в определенные дни после захода солнца он становился раздражителен и вспыльчив, так что никто не решался к нему приближаться. Некоторые даже верили, что Торгрим — оборотень и по ночам превращается в волка. Именно поэтому его прозвали Торгримом Ночным Волком.

Когда дочери Торгрима Хильд исполнилось десять лет, Халльбера вновь забеременела. Она родила дочь, которую Торгрим назвал Халльберой — в честь умершей в родах жены. После смерти супруги Ночному Волку уже не сиделось на хуторе, и он оправился со своим тестем Орнольфом в очередной поход. На сей раз он взял с собой младшего сына Харальда, которому как раз исполнилось пятнадцать, и могучая стать помогла ему вскоре получить прозвище Крепкая Рука.

Драккар Орнольфа назывался «Красный Дракон», на нем сей состоятельный муж и отправился на побережье Ирландии в форт, который ирландцы называли Дуб-Линн. Орнольф имел пристрастие ко вкусной еде и вину, и Торгрим в походах частенько брал на себя командование судном и дружиной. По пути в Дуб-Линн они напали на ирландский корабль и похитили удивительную корону, которую ирландцы называли Короной Трех Королевств, считая ее бесценной, и всячески стремились завладеть ею. Ради обладания этой короной ирландцы рисковали всем, ведь водрузивший ее на голову получал безграничную власть на этой земле.

И пока ирландцы сражались между собой, Торгрим с дружиной разграбили церковь в местечке под названием Тара, где, как предполагалось, пребывал король Ирландии, хотя мало кто в этой стране признавал единого короля, поскольку у каждой ее области был свой правитель. В Таре викинги нашли богатства несметные, но из-за предательства одного ярла, которому Торгрим помог бежать от ирландцев, Торгрим был серьезно ранен. Шел 853 год по христианскому календарю, и шестьдесят лет минуло с той поры, когда норманны впервые поплыли на восток и разграбили монастырь в Линдисфарне.

Торгрим Ночной Волк, устав от набегов, желал лишь одного — вернуться на свой хутор в Эуст-Агдере. Сын же его Харальд домой возвращаться не хотел, но был он послушным и покорился отцовской воле. Во время своих приключений в Ирландии Торгриму удалось завладеть судном, которое он назвал «Скиталец». Восстановив силы после ранения, Торгрим был настроен плыть назад в Норвегию, поэтому набрал команду из пятидесяти человек, загрузил «Скиталец» провизией, товарами для обмена и всем, что удалось награбить в Ирландии. И вышел в море, намереваясь плыть домой в Вик.

И вот что случилось с ним дальше.

Глава первая

Первую жертву варвары забрали у южной Бреге… и похитили множество пленников, и многих убили, и еще больше увели в плен.

Анналы Ольстера[144]
Звуки сражения они услышали задолго до того, как увидели его воочию.

Драккар[145] «Крыло Орла» рывками шел на северо-восток, по левому борту судна на расстоянии меньше мили виднелось побережье Ирландии. Дул резкий ветер. Иногда он гнал длинный остроносый драккар по волнам, а временами стихал, и тогда судно дрейфовало, еле заметно продвигаясь вперед. Парус бился на ветру, такелаж скрипел, когда драккар покачивался на морской зыби.

На корме, опираясь на румпель, стоял датчанин Гримарр сын Кнута из Хедебю. А еще его звали Гримарром Великаном, и не без оснований: даже если считать Гримарра всего лишь верзилой, создавалось впечатление, что его отцом уж точно был сказочный великан, а матерью — простая смертная. Гримарр был на целую голову выше всех шестидесяти воинов, которые находились на борту «Крыла Орла», и вдвое шире в плечах любого стоящего с ним рядом. Казалось, не было пределов его силище, да и испытывать ее никто не решался.

Чуть впереди Гримарра, по правому борту, на небольшом сундуке сидел сын Гримарра Сандарр. Он сидел, вытянув ногу, — его ранили больше года назад, но он так и до конца и не вылечился. Сандарр был старшим сыном Гримарра, и хотя комплекцией он пошел в отца, ни силы его, ни смелости не унаследовал. Сандарр не был неженкой и умел показать себя в сражении, но отцу он и в подметки не годился. Это видели все, но никто не осмеливался сказать вслух.

А еще Сандарр был умнее отца, намного умнее. И об этом тоже предпочитали помалкивать, особенно в присутствии Гримарра.

Порыв ветра с левого борта понес «Крыло Орла» по волнам. Гримарр немного повернул румпель, разворачивая корабль по ветру. Слева из воды поднимался огромный мыс, вода белой пеной разбивалась у его основания, напоминая Гримарру о родных фьордах. Им придется обогнуть на «Крыле Орла» этот мыс, далее держать путь на север, пока они не доберутся додома. До их дома в Ирландии. До форта Вик-Ло.

Ветер натянул паруса и канаты, скрип и хлопки прекратились. Несмотря на слабый ветер, нижнюю часть паруса подобрали, чтобы ослабить давление на треснувшую и наспех залатанную кормовую мачту, но до Гримарра все также доносилось журчание воды, которую килем разрезал драккар, поскрипывание мачты и вантов, когда судно легло на курс. Он видел, как команда вглядывается в наветренную сторону, надеясь — Гримарр в этом не сомневался, — что ветер не стихнет.

На веслах «Крыло Орла» шло бы шустрее, чем отдавшись на волю ветра, но спешить им было некуда, поэтому Гримарр решил, что стоит дать команде отдохнуть, а не пытаться выжать последнее из судна. Это был простой расчет, об удобствах дружины он думал меньше всего.

Гримарра больше заботило то, чего можно ожидать от уставших викингов, больше заботил исход кровавого сражения, в которое их могли вовлечь. А такую возможность никогда нельзя исключать. Как берегут войска, которые держат в резерве во время сражения, так следует беречь и силы дружины, когда «Крыло Орла» находится в опасности — то есть всюду за пределами форта Вик-Ло.

Последнее приключение, двухнедельный набег на монастырь в местечке, которое ирландцы называли Ферна, полностью истощило его людей. Ферна располагалась не на самом побережье, а примерно на милю в глубине острова, выше по реке под названием Слейни, а потом выше по реке под названием Банн. «Крыло Орла» и еще один драккар, «Морской Странник», долго ползли вверх по течению — навигация по рекам оказалась намного сложнее, чем ожидали Гримарр и Фасти сын Магни, командовавший «Морским Странником». Течение было стремительным. Посреди реки отмели появлялись в самых неожиданных местах, драккары садились на мель, даже несмотря на свою небольшую осадку, и иногда приходилось привлекать больше сотни викингов, участвовавших в набеге, чтобы те, скользнув через борт в холодную воду, вытащили корабли. Дождь шел почти без перерыва, но то было обычным для этих краев, как уже понял Гримарр.

Тяжелое выдалось плавание. Однако сам набег оказался чрезвычайно удачным. При жизни двух последних поколений монастыри и богатые города на ирландском побережье подвергались набегам и грабежам, но только сейчас появились суда, способные продвигаться вглубь страны по крупным рекам Ирландии. Жители Ферны ни сном, ни духом не ведали о нависшей угрозе. Монастырь оказался сущим кладом: здесь нашлись серебро, золото и украшения. Викинги забрали всех рабов, которых смогли разместить на борту двух драккаров, но не слишком много, ведь кораблей было всего два.

Вернуться назад, к морю, оказалось еще сложнее, чем плыть вглубь острова по реке. Стремительное течение несло суда, но, с другой стороны, драккары увязали в грязи, прибитые течением к высоким берегам. И даже несмотря на то, что норманны были искусными гребцами, удерживать судно по течению было нелегко. А если удержать корабли не удавалось и приходилось вытаскивать их с мелей, это становилось настоящим кошмаром.

Осадка судов, груженных сокровищами и рабами после набега на Ферну, стала больше, и это только увеличило трудности. В конце концов они добрались до устья реки, берега раздались вширь, как будто высвобождая их, и манящее море — величественная синяя дуга под кормой — распахнуло свои объятия.

Теперь, вырвавшись из плена реки, проплывая вдоль непроходимого побережья, Гримарр Великан мечтал только об одном: вернуться в Вик-Ло, небольшой форт, и на какое-то время забыть о «Крыле Орла». Ветер, подхвативший их корабль, вынес драккар вперед на пятьдесят корпусов, за кормой длинными белыми полосами запенилась волна, даруя каждому человеку на борту надежду, что ветер не стихнет и отнесет их прочь от скалистых утесов слева.

И только стало казаться, что ветер набирает силу, как он дунул в последний раз и стих. Гримарр почувствовал, как команда приуныла. И тогда сквозь скрип оснастки и негромкое хлопанье промасленного паруса Гримарр расслышал еще кое-что — пусть и едва различимый, но такой знакомый звук. Этот звук он мог уловить из тысячи, пусть и едва слышный, — кто-то натужно тревожно кричал.

Звенела сталь. Схлестывались клинки.

Резко выпрямившись за румпелем, Гримарр навострил уши в ту сторону, откуда доносился звук. Казалось, что кроме него никто на борту ничего не услышал; даже на мгновение не утих низкий, приглушенный гул голосов на корме и на носу.

— Молчать! — взревел Гримарр, и все тут же замолчали, как будто задуло свечу.

Ветер едва нес вперед «Крыло Орла», едва слышно билась о борт судна вода, тихонько хлопали паруса. Когда повисла гробовая тишина, все напрягли слух. Звук, который уловил Гримарр, повторился, его сопровождали крики. Звуки сражения. Никакой ошибки. Все на борту прекрасно знали эти звуки, и каждый викинг мгновенно понял, что происходит.

— Клянусь Одином! — воскликнул Гримарр.

Кто-то сражался на дальнем конце мыса за массивными утесами — иначе звуки сражения донеслись бы до них намного раньше. И поскольку сражение шло на северной стороне мыса, Гримарр догадался, кто именно там бьется. С большой долей вероятности можно было утверждать, что одна из сторон — это Фасти сын Магни на борту «Морского Странника». Но о том, кто стал противником Фасти, Гримарр понятия не имел.

— Вы, сучьи дети! — взревел он, негодуя на своих воинов, которые все еще сидели, развалившись, на скамьях у весел. — Спустить парус! Налечь на весла! Шевелись, черт вас побери! Или я душу у каждого из вас вытрясу!

И Гримарр не угомонился, пока все на борту не зашевелились. Воины налегли на фал, подтягивая канаты, раскачивая рей вдоль всего судна, чтобы тот скользнул вниз по мачте, сворачивая за собой парус; затем выхватили весла из креплений, где они хранились, и стали передавать друг другу по всей палубе. Сандарр рывком встал, дохромал до каната по правому борту корабля, развязал его. На этот раз он отлично сознавал, что командой движет не страх перед Гримарром. Как и сам Сандарр, каждый воин на борту понимал, что они могут потерять целое состояние, если подтвердятся худшие из их опасений.

В верхней обшивке судна было множество отверстий, куда просовывались весла, и в каждом отверстии торчала небольшая затычка, чтобы вода не попадала на борт, когда судно погружалось в море по ширстрек. Сейчас эти затычки проворно вынимали и в отверстия просовывали весла — разной длины, в соответствии с шириной корабля.

На все эти сложные действия команде «Крыла Орла» понадобилось менее минуты, и корабль из посудины, неспешно ползущей по морю под вялым парусом, превратился в быстрое гребное судно, стрелой несущееся вперед. В таких делах моряки не знали равных, тем более они прекрасно понимали, за что борются.

Неудачи, посыпавшиеся на них во время этого набега, не перестали преследовать моряков даже после того, как «Крыло Орла» и «Морской Странник» вышли из реки Слейни. Задень они преодолели большую часть пути вдоль побережья, а ночевать устроились на усыпанном галькой берегу. Утром они вновь поставили суда на воду, подняли паруса, которые наполнились попутным ровным ветром, и продолжили лавировать вдоль побережья на север.

Около полудня Гримарр заметил, что через борт стала просачиваться вода. Между досками фальшборта и низом судна имелась узкая щель. Обычно через нее выплескивалась вода, когда из-за порывистого ветра или ливня открытое судно с низким фальшбортом превращалось в корыто. Моряки привыкли вычерпывать воду тем, что попадалось под руку, и сейчас они тоже занялись этим, но только Гримарр, казалось, заметил, что его команде приходится прилагать намного больше усилий.

— Откуда, черт побери, берется эта проклятая вода? — воскликнул он.

Несколько досок палубы прилегали не слишком плотно, чтобы можно было вычерпывать воду, а также хранить внизу оружие, провиант и балласт и иметь доступ к корпусу корабля. Их подняли, осмотрели доски внизу, но никаких проблем не обнаружили. Затем подняли еще несколько палубных досок, в том числе на корме у мачты. Там, где основание мачты оказывало огромное давление на корпус корабля, они все-таки нашли треснувшую доску. Пробоина была длинной в несколько футов, вода в нее хлестала всякий раз, как судно качалось на волне.

Несколько мгновений Гримарр с командой стояли, уставившись на пробитую обшивку, сквозь которую быстро прибывала вода. Тут «Крыло Орла» качнуло в очередной раз, раздался громкий треск, и вода снова хлынула на палубу.

— Великий Один, забери это чертово гнилое корыто! — в отчаянии воскликнул Гримарр.

Он посмотрел на восток и, казалось, углядел на скалистом и неприветливом ирландском побережье местечко, куда можно было вытащить корабль. Придется попытаться. Если не залатать пробоину в обшивке «Крыла Орла», судно больше не сможет удерживаться на плаву. И с таким повреждением они уж точно не дойдут до Вик-Ло.

— Убрать паруса! Спустить весла. Будем вытаскивать корабль на берег, — прорычал Гримарр приказ команде. И крикнул еще громче, чтобы услышали на «Морском Страннике», идущем чуть дальше, что он направляется к берегу. Объяснить причину он не потрудился.

За час до заката оба корабля вынесли на берег и выставили стражу по широкой дуге вокруг лагеря, чтобы защититься от любых неожиданностей и сюрпризов. По мнению Гримарра и Фасти, сейчас они находились во владениях ирландца по имени Лоркан мак Фаэлайн. Норманны называли это место Вик-Ло, но для ирландцев это был Силл-Мантайн, и правил здесь Лоркан. Гримарр уже давно понял, что у каждой пасущейся на выгоне печальной коровы, у каждой кучки обветшалых лачуг в Ирландии есть властелин — ирландцы называли ри туата, и в большинстве случаев это были не короли и вельможи, и даже не воины, а простые крестьяне, которых местное население наделило властью.

Но с Лорканом мак Фаэлайном дело обстояло иначе. Лоркан был самым настоящим королем, даже несмотря на то, что земли, где он правил, королевством не назовешь. Гримарр ничуть не сомневался, что Лоркан с радостью увеличил бы размеры своих владений — были у него и дружина, и доблесть. Но если бы он взялся расширять свое влияние на этой территории, он, помимо всегопрочего, оттеснил бы дуб галл назад в море.

Гримарр нисколько не боялся Лоркана — он вообще был не из трусливых, — но считал ирландца достойным соперником, угрозой, которой нельзя пренебрегать, а это можно было считать проявлением высшего уважения со стороны Гримарра.

Вытащив драккары, которые стали теперь беззащитными, как выброшенные на мель киты, норманны гадали, что делать дальше. Если Лоркан на них нападет, подавляющее преимущество окажется на его стороне; и все, что им оставалось в сложившихся обстоятельствах, — побыстрее убраться отсюда подобру-поздорову, поэтому они решили, что лучше им быть готовыми уносить ноги. Они вытолкали «Морской Странник» в море и пришвартовали его к дереву на берегу длинным ремнем из кожи моржа. Загрузили все награбленное во время налета на Ферну на борт целого корабля. Если ирландцы станут атаковать, норманны смогут уплыть на этом судне, забрав с собой все ценности.

Два дня они провели на берегу, перевернув «Крыло Орла» на бок, чтобы было легче подобраться к лопнувшей доске. За эти два дня весть о нежданных гостях на берегу наверняка достигла ушей Лоркана. Пробоину практически уже заделали, и команде Фасти не терпелось унести ноги, а ирландцев так и не было видно, поэтому решили, что «Морской Странник» может отчаливать. Все вздохнут с облегчением, когда награбленное из Ферны окажется в безопасности за стенами Вик-Ло.

Гримарр и команда «Крыла Орла» отстанут от «Морского Странника» самое большее на полдня, а потом вновь встретятся в форте. Во всем мире существовало мало людей, которым Гримарр позволил бы уплыть с сокровищами. И Фасти был одним из таких доверенных лиц.

«Морской Странник» уже на половину корпуса осел в воду, направляясь на север, когда моряки вытолкали «Крыло Орла» в море и обнаружили, что корабль все равно дает течь. Судно опять вынесли на берег и уложили на бок. Еще один кусок дерева, густо измазанный смолой, приладили и прибили гвоздями к треснувшей доске. Казалось, течь устранена. Уже стемнело, поэтому моряки вытолкали судно на мель, пришвартовали к дереву, где раньше привязывали «Морской Странник», — так и миновала ночь. С первыми лучами солнца они уже легли на курс, следуя за «Морским Странником».

Это было два дня назад, а сейчас команда «Крыла Орла» изо всех сил налегала на весла, форсируя каждый фут, отчаянно пытаясь обогнуть мыс и вступить в схватку. Потому что все на корабле, как и Гримарр, знали: в это сражение втянуты Фасти сын Магни и его команда.

Иначе и быть не могло. Из ирландцев мореплаватели выходили неважные, и в морские сражения они не ввязывались. Любое морское сражение предполагало участие норманнов, а «Морской Странник» был единственным кораблем, который, как знал Гримарр, наверняка находился неподалеку. Судно уже должно было вернуться в Вик-Ло, и Гримарр представить не мог, почему это еще не случилось. Но, несмотря ни на что, он ни на секунду не сомневался, что в этом сражении участвует Фасти. Его друг Фасти. Тот, который забрал к себе на борт долю Гримарра из награбленного в Ферне.

Глава вторая

И несмотря на то, что меня превосходили численностью,

Однако я кормил ворона.

Сага о Гисли сыне Кислого[146]
Они обогнули мыс так близко к берегу, что Гримарр чувствовал на лице брызги от разбивающихся об острые скалы волн. Земля по левому борту корабля, казалось, отступала, когда береговая линия за высокими утесами почти под прямым углом сворачивала на северо-запад, туда, где берег еще несколько миль тянулся к Вик-Ло.

Теперь звуки битвы стали громче, доносился звон мечей, удары топора о шлем, яростные крики дерущихся, стоны умирающих. Однако Гримарр до сих пор не видел самого сражения. И на корме, и на носу сидящие на веслах вытягивали шеи, пытаясь разглядеть что-то перед носом корабля.

— Черт побери, налегайте на эти проклятые весла! — ревел Гримарр. — Я скажу вам, когда будет хоть что-нибудь видно!

Гребцы втянули шеи, крепкие руки налегли на длинные деревянные весла, и «Крыло Орла» стрелой понеслось по воде.

И тут он увидел сражающихся — они попали в поле его зрения, когда «Крыло Орла» обогнуло дальний конец мыса. Гримарр громко выругался, прокричал проклятия в небо, стукнул по румпелю кулаком. «Морской Странник» находился в полумиле от них — глубоко осевший в воду, накренившийся на левый борт под весом нескольких десятков воинов, сошедшихся в кровавой схватке на палубе судна. Сам корабль был окружен лодками — низкими и черными на фоне воды. Ирландскими лодками, которые сами ирландцы называли куррахами. Это были небольшие суденышки, имевшие хрупкие деревянные каркасы, обтянутые бычьими шкурами, Ж выкрашенными в цвет дубовой коры, — они казались игрушечными в сравнении с огромными кораблями викингов. Но, хотя они и уступали драккару в размерах и прочности, зато их было очень много. Море кишело куррахами, а всего ирландцев здесь сражалось больше ста. Они поджидали норманнов прямо на севере мыса, как теперь догадался Гримарр, и атаковали, как только судно появилось на горизонте. Скорее всего, они наблюдали за ними с берега, следили за перемещениями «Морского Странника». На взгляд Гримарра, они напоминали стаю волков, напавших на разъяренного быка.

«Морской Странник» окружили. Куррахи напали на судно со всех сторон, ирландцы, которые с помощью своих весел пытались взобраться на борт, числом во много раз превосходили норманнов. Фасти с командой давали отпор с яростью, характерной для викингов. В воздух взлетали и опускались мечи и топоры, копья пронзали тех, кто карабкался через фальшборт. По предварительным подсчетам Гримарра, сражение длилось не меньше двадцати минут, и это означало, что команда «Морского Странника» оказывала решительное сопротивление. Но Гримарр сознавал, что нападавших слишком много.

«Они нас не видят», — подумал Гримарр. Мир для сражающихся сузился до поля битвы. Никто даже не заметил, что сзади быстро приближается «Крыло Орла». Гримарр стиснул зубы в бессильной ярости.

«Сволочи! Сучьи дети! Всем вспорю брюхо!»

Ему хотелось, чтобы корабль несся по волнам еще быстрее, но он видел, что его команда и так прилагает все усилия, и не стал кричать на моряков, чтобы не спугнуть ирландцев, предупредив о своем присутствии. Как было бы здорово, если бы ему удалось подобраться к ним незамеченным — до тех пор пока его беспощадный меч не падет на головы нападавших!

— Сандарр! — позвал он сына. — Возьми руль.

Сандарр похромал на корму. Он не станет ввязываться в бой, по крайней мере, не в первых рядах. Из-за раненой ноги он утратил былую ловкость. Травму он получил во время набега еще год назад — в честном бою, — но до сих пор испытывал боль.

Гримарр молча презирал сына за слабость.

Сандарр обошел румпель и взял из рук отца гладкий дубовый брус.

— Прямо к «Морскому Страннику». По левому борту, — приказал он. — Просто дави все эти проклятые куррахи, что встретятся на пути! Мы отрежем этих ирландских собак, убьем их на месте.

Сандарр кивнул. Гримарр отдал руль и двинулся вперед. Сорвал плащ, схватил свой меч, который нашел на кормовой части палубы, подпоясался. Шагнул между рядами гребцов, налегающих на весла. Рядом с каждым лежал меч или топор — чем сам викинг предпочитал сражаться. Здесь же были и шлемы, вдоль борта на брусе планширя висели щиты. У них не оставалось времени, чтобы натянуть кольчуги, но на это всем было плевать. Этих ирландских собак разобьют наголову и скормят рыбам еще до того, как они поднимут оружие на кого-то из норманнов.

«Крыло Орла» было оснащено тридцатью двумя веслами, по шестнадцать по каждому борту, а это означало, что управляла судном только половина команды. Но сейчас все были при деле. На большинстве весел сидело бок о бок по двое гребцов, которые с невероятным усилием налегали на весла.

— Там, где на веслах по двое, встали и пошли со мной! — приказал Гримарр голосом, похожим на низкий рык. — К оружию!

Один за другим воины вскочили со скамей, на веслах осталось по одному гребцу. Викинги схватили оружие, натянули шлемы и последовали за Гримарром. Не стоило врываться в самую гущу сражения, когда у всех в руках только весла, а не мечи с топорами,

Гримарр встал впереди, у большого изогнутого носа с замысловатой резьбой, которая вверху переходила в стилизованную голову кричащего орла. В четверти мили, а возможно и ближе, стихало сражение, мечи и топоры уже не так рьяно взлетали в воздух, на корме и носу дрались не столь ожесточенно. Он потянул себя за бороду. Плохой знак. Не вселяющий надежду. Но даже если всю команду Фасти перебили, по крайней мере, у ирландцев не было времени унести с корабля сокровища.

Он повернулся к своим воинам.

— Налегайте на весла, ублюдки! — прошипел он. Это было напрасно, но сдержаться он не смог.

Он вновь уставился на корабль, где шел бой. Они быстро приближались. Тут Гримарр его и увидел.

Даже несмотря на разделяющее их расстояние, ошибки быть не могло. Как и сам Гримарр, Лоркан мак Фаэлайн был великаном — такого же высокого роста, как Гримарр, та же косая сажень в плечах. Однажды Гримарр повстречался с ним лицом клину, один-единственный раз ирландец и дуб галл пытались добиться некого взаимопонимания. Прошло не очень гладко. Но Гримарр тогда понял, что за человек Лоркан и почему ирландцы по доброй воле подчиняются ему.

А вот и сам Лоркан мак Фаэлайн стоит на корме «Морского Странника» с громадным топором в руке. Гримарр заметил, что на лезвии блестит свежая кровь, потянулся за своим мечом и в бессильной ярости скрипнул зубами.

Сражение закончилось. Гримарр видел это. Ирландцы опустили руки, их темные туники были разорваны и все в крови. Воины устали, но они оставались на ногах, и Гримарру не хотелось даже думать, в каком состоянии находятся Фасти и его дружина. Норманнов голыми руками не возьмешь! Они за грош свою жизнь не отдадут. И сейчас Гримарр был намерен налететь на противника, как демон отмщения.

Но пока он прожигал взглядом широкую спину Лоркана мак Фаэлайна, последний, казалось, почувствовал его взгляд. Он оглянулся; «Крыло Орла» находилось уже достаточно близко, чтобы Гримарр сумел разглядеть изумление и испуг на лице Лоркана. Казалось, что корабль возник из ниоткуда, подобно беспощадному врагу, упавшему с небес или выскочившему из морской глубины.

Теперь не только Лоркан заметил корабль. Еще один человек обернулся, стал тыкать в него пальцем, закричал от удивления, и тогда уже все ирландцы повернулись, изумляясь появлению того, кто нес на своем борту их смерть. Ирландцы стали отступать. Все, за исключением Лоркана. Он один поднял топор и ринулся к приближающемуся кораблю.

— Еще рывок, и суши весла! К оружию! — закричал Гримарр.

Он услышал, как заворчали гребцы, в последний раз налегая на весла, услышал стук дерева о дерево, когда весла стали втягивать на борт, а затем с грохотом бросили на палубу. Теперь уже не было нужды сохранять тишину, и Гримарр издал рык, в который вложил всю бушующую внутри ярость. Громкий животный рев наполнил воздух. У него за спиной хором закричала его дружина: воины стали ругаться и бряцать оружием. Ирландцы на борту «Морского Странника» продолжали отступать, и только Лоркан сделал два шага в сторону норманнов.

И тут корабли сошлись. Сандарр был искусным рулевым, хотя до совершенства ему было далеко. Вместо того чтобы раздавить куррахи, теснящиеся между судами, он направил нос «Крыла Орла» прямо в заднюю часть «Морского Странника». Корабли встретились, от резкого толчка Гримарр пошатнулся. Драккары разошлись, но «Крыло Орла» все еще оставалось достаточно близко, чтобы Сандарр мог одним движением вновь свести корабли, дробя и раскалывая дерево.

Гримарр перескочил с одного корабля на другой с диким ревом, размахивая острым мечом. Ногой он ударился о ширстрек и перескочил его с проворством, удивительным для такого здоровяка, продолжая реветь и размахивать мечом над головой Лоркана, в то время как его ноги коснулись сосновой палубы. Он скрестил свой меч с топором Лоркана, удар пришелся на середину рукояти, ниже топорища. Лоркан развернул топор, надеясь выбить из рук Гримарра меч, но Гримарр меч убрал, чтобы Лоркан не мог до него дотянуться.

Теперь уже взревел Лоркан, вложив в этот рык всю свою ярость, вспыхнувшую в нем из-за того, что Гримарр неожиданно явился со стороны моря и теперь хотел отобрать у него величайшую победу над этими проклятыми дуб галл. Брызгая слюной, с широко раскрытыми глазами, со спутанной бородой, он, ухватившись за древко двумя руками, широко замахнулся топором и опустил его вниз с такой силой, что мог бы расколоть надвое крепкий дуб.

Гримарр осознал, что оставил щит на борту своего корабля, но это уже не имело никакого значения. И удар был сильным. Гримарр смог его предугадать, к тому же Лоркану не хватило ловкости. Гримарр отступил в сторону, когда топор упал вниз, и Лоркан вогнал лезвие на целый дюйм в палубу корабля. Там оно и застряло.

Гримарр замахнулся мечом, готовясь нанести стремительный удар слева, чтобы снести крупную голова Лоркана с плеч, скрытых под густыми волосами. Гримарр замахнулся, но Лоркан отпустил древко топора и правой рукой перехватил руку Гримарра с силой, которой Гримарр никогда раньше у смертных не встречал. Правой он перехватил руку Гримарра на полпути, а левым кулаком ударил противника под дых, отчего викинг согнулся пополам. Меч со звоном упал на палубу.

Лоркан отпустил руку Гримарра, шагнул вперед, чтобы нанести очередной удар — смертельный, от которого Гримарр не сможет очухаться, но Гримарр резко дернул головой вверх, ударив затылком Лоркана в подбородок, и тот отшатнулся назад.

Слева и справа от него с «Крыла Орла» на палубу «Морского Странника» бесконечным потоком прибывали викинги, натыкаясь на стену ирландцев. Опять замелькали в воздухе мечи и топоры, копья пронзали сгрудившихся воинов. Команда Гримарра устала после того, как им пришлось отчаянно махать веслами, но эта усталость не шла ни в какое сравнение с тем, что испытывали измотанные жестоким сражением с дружиной Фасти люди Лоркана.

Ирландцы дрались на славу и, как могли, сдерживали атаку, но сопротивление ослабевало, и норманны стали оттеснять их назад. Несмотря на то что люди Лоркана искусно владели своими мечами и топорами, в их руках уже не осталось сил. Долго они продержаться не смогут.

Гримарр с Лорканом сошлись лицом к лицу, тяжело дыша, источая ненависть, как угли источают жар. Меч Гримарра валялся у него под ногами, а топор Лоркана намертво застрял в палубе. Гримарр сжал кулаки. «Голыми руками… — подумал он. — Убью его голыми руками. И буду смаковать каждое мгновение…»

И тогда один из ирландцев закричал, перекрывая шум сражения, — отдал какой-то приказ. Началось поспешное движение, и Лоркан что-то крикнул своим воинам на неприятном языке своего народа. Гримарр взглянул влево. Ирландцы схватили длинные весла «Морского Странника», чтобы сдерживать норманнов, пока остальные ирландцы прыгали через планширь судна в окружающие его куррахи.

Гримарр, замахнувшись левым кулаком, кинулся на Лоркана. Тот подставил плечо, но Гримарр это предвидел, поэтому нанес настоящий удар правой. Удар пришелся Лоркану в висок, тот попятился, а сам Гримарр почувствовал, что сломал пальцы. Он замахнулся, но тут же остановился, понимая, что следующий удар вызовет нестерпимую боль в руке. И тогда Лоркан выхватил свой меч, собираясь с размаху вспороть Гримарру брюхо.

— Гримарр отскочил назад, подальше от свистящего в воздухе клинка. Край лезвия разрезал его тунику, задел плоть — живот пронзила резкая боль, хлынула кровь, но ранение было не смертельным. И тут Лоркан исчез. За ту долю секунды, пока Гримарр пятился назад, Лоркан успел подскочить к борту корабля. Он, не поворачиваясь к Гримарру спиной, что-то прокричал на своем гортанном языке, какую-то дерзость. Отшвырнув меч, он перемахнул через фальшборт в один из поджидающих его куррахов. Он все еще пошатывался в лодке, пытаясь обрести равновесие, когда ирландцы налегли на весла и куррах резко отчалил от борта «Морского Странника».

— Нет! Сукин сын! Вернись! — кричал Гримарр.

Он подбежал к борту корабля, но ему оставалось только наблюдать, как куррах увозит Лоркана прочь. Сидящий на корме Лоркан обернулся и потряс кулаком — жест, который, как догадался Гримарр, означал у ирландцев величайшее оскорбление.

Гримарр тяжело дышал. Он стоял, опираясь на шир-стрек. Руку пронзила резкая боль из-за сломанных пальцев — он резко отдернул ее, как будто коснулся раскаленного металла. Гримарр посмотрел направо. Сандарр стоял рядом с мечом в руке. Гримарр с радостью заметил кровь на лезвии, но как сын сражался, он не видел.

— Ублюдки! — выругался Сандарр, глядя вслед удаляющимся к берегу куррахам.

Бессмысленно их догонять. Один бы догнали, другой, но на каждом из куррахов сидело не больше десяти человек. Погоня того не стоила. У них были дела и поважнее.

Гримарр поднял меч и вложил его в ножны, потом неспешно двинулся вперед. Он — бывалый воин, принимавший участие во многих набегах, ничего подобного не видел. И сомневался, что хоть один человек на борту видел что-то подобное. Тела мертвых лежали грудами одно на другом, где-то и в три-четыре ряда. Ирландцы и норманны.

Рубленые раны, пропитанная кровью одежда, широко распахнутые глаза на перекошенных от боли и ужаса лицах. И палуба, и борта корабля казались выкрашенными кровью. Повсюду валялось оружие, в лавки были воткнуты мечи, из тел ирландцев и норманнов, подобно мачтам, торчали копья.

Среди погибших были не только воины. Фасти перевозил с десяток ирландцев, как мужчин, так и женщин, которых угнали в рабство во время налета, собирался потом их продать. Они сидели, скованные цепью, посреди корабля, там их и настигла смерть. Возможно, их убили во всеобщей мясорубке, но Гримарр заметил здесь некую преднамеренность — характер ран скорее говорил о жертвоприношении, нежели о беспорядочном убийстве. Большая часть сокровищ хранилась под палубой, которая теперь оказалась завалена трупами, но Гримарр знал, что несколько мешков с серебром и другими ценностями спрятали на юте. Однако сейчас он нигде не мог их найти.

«Неужели до сокровищ добрался Лоркан?» — гадал Гримарр. Он не мог уразуметь, как ирландцу это удалось. Когда его драккар ввязался в бой, сражение еще кипело вовсю. У ирландцев не было ни секунды, чтобы перегрузить ценности на свои куррахи.

«Тогда где же они, черт побери?» — недоумевал Гримарр.

Моряки с «Крыла Орла» работали по двое: перемещаясь по палубе, они поднимали за руки и за ноги тела ирландцев и перебрасывали их через борт.

Они переворачивали тела воинов Фасти, убирая их с дороги, и обнаруживали под ними трупы ирландцев, затем швыряли их в морские глубины, отчего брызги взлетали выше планширя.

Самого Фасти сына Магни обнаружили у основания мачты. Он был без кольчуги — Лоркан напал неожиданно, из-за угла, — и то, как выглядел Фасти, подсказало Гримарру, с какой яростью сражался его приятель. И на руках, и на ногах виднелись ужасные раны, живот его был вспорот, так что Гримарр мог разглядеть кишки. Но смертельный удар, сваливший Фасти, был нанесен топором, который раскроил ему голову и так и остался торчать в черепе умершего, распростершегося на скамье.

«Прощай, приятель, — подумал Гримарр. — Валькирии воздадут тебе должное: поднимут в небесный чертог. Такая смерть в бою не останется незамеченной богами». Он пристально вглядывался в мертвое тело Фасти, вспоминал все те приключения, которые выпали им на долю в их родной Дании и заставили три года назад отправиться в поход. Они едва унесли ноги, когда норвежцы вновь отвоевали у датчан Дуб-Линн. Им удалось создать новый форт в Вик-Ло.

«Что же ты, скажи на милость, сделал с моими сокровищами?» — подумал Гримарр.

Рядом с ним вновь оказался Сандарр.

— Всех ирландцев выбросим за борт, — сказал он. — Чтобы ими полакомились рыбы. Может, их потом вывернет наизнанку, но пусть попируют.

Гримарр кивнул.

— Мы отдадим дань нашим погибшим. Можем отбуксировать «Морской Странник» в Вик-Ло, а уже там устроим им достойные проводы. Но сперва…

Он оторвал взгляд от Фасти, обошел спереди мачту. Добрая часть сокровищ хранилась под палубой. Доски там не были прибиты гвоздями, но на них лежали трое погибших.

— Уберите этих несчастных, — велел Гримарр, и мертвых бесцеремонно убрали с пути. — Поднимите доски.

Жадные руки ухватились за край сосновой доски; все прекрасно понимали, что ищет Гримарр. Когда доски подняли, пространство под палубой залил неясный солнечный свет. Пусто! Вообще ничего, только хлюпает окрашенная кровью вода.

— Черт! Один всемогущий! Черт побери! — в отчаянии взревел Гримарр.

Ближе к носу находился еще один тайник, куда спрятали часть награбленного. Убрали тела мертвых и оттуда, подняли доски — пусто!

Гримарр нахмурился. Он был уверен: Лоркан не мог забрать сокровища, пока оставался на борту. Или Фасти их перепрятал где-то на берегу? Зачем? Неужели Фасти собирался его предать? Полная чушь!

Остался только один тайник, и, несмотря на то что Гримарр уже отчаялся что-либо найти, он понимал, что проверить стоит. В очередной раз оттащили трупы и убрали доски палубы.

И тут под палубой что-то зашевелилось.

Моряки, которые до того решительно ухватились за доски, отпрянули в изумлении. Нервно забегали их глаза. Они стояли посреди настоящей бойни, в окружении трупов. Только что они равнодушно швыряли тела врагов за борт. Кто знает, какими странными созданиями из потустороннего мира могут кишеть внутренности корабля?

Вновь раздался стук под палубой. Доску приподняли на сантиметр, но тут то, что сидело внизу, принялось бесноваться. Моряки, все как один, отступили назад.

— Эй, вы, жалкие старухи! — закричал Гримарр и шагнул вперед, невзирая на собственный страх, который изо всех сил старался обуздать.

Он наклонился, ухватился за край планки, и боль, пронзившая его пальцы, пересилила страх перед тем, кто мог скрываться под палубой. Он потянул доску вверх и в сторону.

Никакого духа там не было, а если и был, тогда он принял обличье человека. И довольно привлекательное обличье. То была девушка, грязная и сжавшаяся в комок. Возраст ее определить было тяжело. Она подняла голову, зажмурилась от света, а потом заговорила. По-ирландски. Никто ни слова не понял.

«Черт тебя побери, Фасти сын Магни, — подумал Гримарр. — Черт бы тебя побрал с твоими тайнами! В какие игры ты со мной играл?»

«Морской Странник» качнулся на волне, и внезапно подул холодный ветер — словно дыхание из могилы. Гримарр ощутил, как в его душу вновь вползает страх. Неужели это Фасти или ирландцы вернулись, чтобы напасть на него? Он взглянул туда, откуда дул ветер. Небо на востоке было свинцово-серым; промозглый ветер — предвестник ненастья. «Плохая погода, — подумал Гримарр. — Вскоре начнется шторм».

— Ничего себе! — вслух сказал он. — Вытащите ее оттуда, она не дух, просто жалкая ирландская рабыня. Взять «Морской Странник» на буксир. Поспешим в Вик-Ло, пока нас не накрыл этот проклятый шторм.

Глава третья

Без страха смотрел герой,

Как в бурю борются волны.

Но и Эйрик-воитель

Видел на море немало

Черных валов, вздымавшихся

До мачт кабана океана.

Сага о Гуннлауге Змеином Языке[147]
Милях в пятидесяти на северо-востоке тот же порыв ветра, который ощутил Великан Гримарр, тот же самый пронизывающий ветер, что породил в его голове образы озлобленных душ убиенных, подхватил «Скиталец» и понес на всех парусах. Галсовый угол клетчатого красно-белого паруса был прикреплен к рангоуту по правому борту судна. Корабль круто гнало по ветру, и когда он погружался по ширстрек в воду, сквозь щиты, которые громоздились на верхнем брусе планширя по левому борту, просачивались струйки воды.

Сидящий на корме за румпелем Торгрим Ночной Волк позволил судну чуть увалиться под ветер, и оно пошло прямее после едва заметного поворота руля вправо. Холодный ветер не казался Торгриму веянием потустороннего мира. Откровенно говоря, он не меньше других норманнов верил в духов, троллей и демонов, в чудовищ, которые таились в темных глубинах морей, но он уже много часов наблюдал, как на востоке собирается шторм, и понимал, что этот пронизывающий ветер — всего лишь предвестник смены погоды.

Он повернулся лицом к ветру, ощутил, как тот дергает его за бороду — темную, уже посеребренную сединой. В волосах тоже проглядывала седина, что совершенно неудивительно, поскольку шел уже пятый десяток лет, как он топтал эту землю, — целых четыре непростых десятка лет он ее топтал.

Тесть Торгрима Орнольф Неугомонный стоял чуть впереди румпеля, облокотившись о борт с наветренной стороны, сжимая в руках рог с хмельным напитком. Его длинные, убеленные сединой волосы, среди которых все еще виднелись рыжие пряди, развевались на ветру. Орнольф уже изрядно принял на грудь.

— Видишь? Вон там! — прокричал он, указывая рогом на горизонт. Хмельной мед выплеснулся на палубу и заструился подоскам, смешиваясь в трюме с морской водой. Вдалеке на востоке густые клочья темных туч прорезала молния. — Видел? Сдается, Тор так и хочет убить меня, как только я оказываюсь в море! Ха-ха! Он уже и раньше пытался, но мне покровительствует мой приятель Эгир! Почему? Да потому, что Эгир — бог, который защищает тех, кто знает толк в море и пенном напитке. А я именно таков!

Орнольф осушил рог и отбросил его на палубу, повернулся и стал карабкаться на борт корабля.

— Тор, ты меня ждешь, трусливый сукин сын? — прокричал он.

Торгрим взглянул туда, куда дул ветер. Его сын Харальд к и Старри Бессмертный сидели, привалившись к борту. Пока I ветер надувал паруса, корабль лежал на курсе и им нечем было себя занять. К счастью, Орнольф никому скучать не давал.

Мужчины встретились взглядом с Торгримом, и тот едва заметно кивнул в сторону Орнольфа. Харальд со Старри тут же поднялись, подхватили Орнольфа под руки с двух сторон и сняли с ширстрека, на который он все пытался взобраться.

— Полегче, дедушка, — сказал Харальд, — а то так испугаешь Тора, что тот штаны от страха намочит, и что будет дальше — и думать не хочется!

Скрепя сердце Орнольф все же позволил снять себя с балки и усадить на небольшую скамью. Старри поднял его рог, а Харальд взял бурдюк, все еще полный хмельного меда, и наполнил рог, чтобы ублажить старика. Сидящие с наветренной стороны моряки с угрюмыми лицами отвернулись, когда представление закончилось. Плевать им было на то, что Орнольф заигрывал с богами. Как было плевать и самому Торгриму.

Те, кто отчалил с Торгримом и Орнольфом на «Красном Драконе» с хутора Вик полтора года назад, уже привыкли к подобному поведению старика. Но таких ветеранов осталось мало. Большинство членов нынешней команды плохо: знали жителей Вика. Они взошли на борт судна в Дуб-Линне, куда стеклись со всех скандинавских стран, большей частью из Норвегии. Они присоединились к команде потому, что искали способ попасть домой, а еще потому, что были наслышаны о Торгриме Ночном Волке и хотели стать частью его дружины.

Очередной порыв ветра накренил судно, и Орнольф выругался, когда разлил мед на тунику. Злился он не из-за пятна на одежде — она и так уже насквозь промокла, — а потому, что пролил выпивку, запасов которой на борту оставалось мало. А впереди еще долгий путь. Полтора года назад они с Торгримом, Харальдом и командой отправились из Норвегии в плавание к берегам Ирландии. Однако простой план оказалось чрезвычайно сложно воплотить в жизнь, как чаще всего и бывало, поэтому их возвращение в Вик пришлось отложить на неопределенное время.

Честно признаться, Торгрим уже начал подозревать, что боги насмехаются над ним. Снова и снова перед ним маячила заманчивая перспектива вернуться в Эуст-Агдер — единственное его заветное желание на данный момент, а потом внезапно боги лишали его этой надежды. Он все гадал: неужели это наказание ему за богохульство Орнольфа? Наказывать же самого богохульника богам было не с руки, потому что даже будучи трезвым — что случалось крайне редко, — он как будто и вовсе не переживал о том, что с ним станет. Вик, Дуб-Линн, жизнь, смерть — казалось, Орнольфу было все равно, пока это не ограничивало его скандальных выходок. Со стороны богов, конечно, было нечестно наказывать Торгрима за проступки Орнольфа, но Асгард никогда не отличался справедливостью.

Последний раз «Скиталец» качнуло так сильно, что морякам пришлось вычерпывать воду, которая хлынула на борт. Деревянными ковшами, ведрами, а кто-то шлемами — викинги черпали воду с днища и выливали через левый борт. Торгрим изо всех сил пытался удерживать равновесие, но человеческим силам есть предел.

— Риф взять![148] — крикнул он морякам на палубе. — Два рифа! — Голос его звучал зычно, он словно топором рубил завывания усиливающегося ветра. За все эти тяжелые годы, несмотря на различные травмы, часть из которых представляла собой лишь царапины, а часть едва не стоила ему жизни, он ничуть не утратил былой силы.

Торгрим только-только оправился от последнего ранения — колотой ножевой раны, едва не унесшей его на тот свет. Его ранили во время набега на храм в городке под названием Тара, и Торгрима чуть не убил его же соотечественник-норманн, решивший, что тот и есть его враг. Дружинники отнесли Торгрима на корабль и переправили в Дуб-Линн. В проклятый Дуб-Линн, скандинавский форт, некогда бывший всего лишь пристанищем для кораблей на ирландском побережье, а теперь ставший самым большим и богатым городом на острове. В Дуб-Линн, из которого Торгрим снова и снова пытался сбежать, а боги, словно в насмешку, швыряли его назад к стенам этого города, на илистые берега реки Лиффи.

Команда перенесла тело Торгрима на доске в дом, где они с Харальдом и Старри переждали зимние месяцы. Дом тот принадлежал ирландке по имени Альмаита, любовнице Торгрима, вдове кузнеца-датчанина. Альмаита оказалась искусной врачевательницей, и, когда весна уступила свои права лету, она выходила Торгрима. Практически полностью излечила. Он все еще был слишком слаб, даже когда разгар лета миновал, а погода — отличная погода по ирландским меркам — грозила ухудшиться. Торгрим понимал: если он намерен отправиться домой в этом году, ему следует поторапливаться. Самое время отчаливать.

Альмаита умоляла его никуда не уезжать, убеждала, что он еще не в полной мере набрался сил. Торгрим знал, что женщина права, но не хотел еще одну зиму провести в Дуб-Линне. Лучше уж пойти ко дну.

И сейчас они вполне могут оказаться на дне, если не сумеют взять риф. И побыстрее. Те из них, кто не вычерпывал воду, или же те, кто уже устал ее черпать, схватили канаты, которыми крепился большой квадратный парус, сейчас едва не лопавшийся на ветру у них над головами. Все бывалые моряки — им не нужно было рассказывать, как брать риф, учить, как подвязывать нижний край паруса, уменьшая вполовину площадь развевающейся на ветру материи.

Викинги выстроились вдоль шкаторины паруса, находившейся у них на уровне груди и тянувшейся практически вдоль всего судна. Чуть впереди стоящего у румпеля Торгрима норманн по имени Агнарр отмотал от крепительной планки фал. Агнарр был немного моложе Торгрима — опытный моряк, несколько лет проживший в Дуб-Линне. Раньше он промышлял рыболовством у берегов Ирландии — не слишком прибыльное дело, не на такое он рассчитывал, но благодаря полученному опыту он отлично знал здешние воды и береговую линию. Агнарр отправился с Торгримом и дружиной в Тару и там на деле доказал, что он доблестный воин. Теперь же, как и сам Торгрим, он хотел вернуться в Норвегию, поэтому с готовностью вступил в команду «Скитальца».

Агнарр взглянул вперед, увидел, что все готово. Он отматывал толстую веревку, пока парус не вздулся большим круглым куполом на ветру — в какой-то степени похожим на огромный живот Орнольфа. Стоящие на палубе моряки схватились за парус, подтянули его к себе вниз, подобрали нижнюю шкаторину и подвязали по всей длине короткими веревками, риф-сезенями, продетыми в полотно через равные промежутки. Покончив с этим, человек шесть матросов отправились на корму и взялись за фал. Агнарр задавал ритм: раз, взяли! И моряки навалились на канат и подняли балку назад, хотя теперь уменьшившийся вдвое парус доходил лишь до половины мачты.

Торгрим сразу же ощутил изменения в движении судна. Если раньше «Скитальцем» едва удавалось управлять — он, подобно норовистому скакуну, мог в любой момент понести, — то теперь судно уверенно держалось на волнах, с готовностью отвечая на малейший поворот руля. Ему стал не страшен надвигающийся ужасный шторм, и сам Торгрим был готов встретить непогоду.

— Ха! — воскликнул сидящий на низкой скамье Орнольф. Старик вытер хмельной мед с бороды. — Вы все — дряхлые старухи! Многие из вас! Брать риф при таком легком ветерке! Если бы я стоял у руля, такого бы не случилось!

— Разумеется, Орнольф! — согласился Торгрим.

И он нисколько не сомневался в словах тестя. Бесстрашие Орнольфа, которое он сам называл умением руководить, уже раз двадцать отправило бы и его, и корабль со всей командой на корм рыбам, если бы сам Орнольф много лет назад не передал управление судном Торгриму.

И сейчас Торгриму даже не приходилось делать вид, что главный здесь Орнольф, потому что впервые за годы их совместных путешествий корабль принадлежал Торгриму, а не Орнольфу. Торгрим отбил его в бою, и даже сам не понял как.

Они умудрились ввязаться в невероятную интригу. Нанятая команда датчан причалила в Дуб-Линне, чтобы похитить молодую женщину, находившуюся под защитой Торгрима и Харальда. Завязался бой, в результате которого большинство датчан осталось лежать на разъезженных дорогах вдоль берегов реки Лиффи. И Торгриму даже в голову не пришло, что корабль, на котором прибыли похитители, может стать его законной наградой, пока Орнольф, пользуясь своим правом тестя, не забрал его в собственное владение.

Корабль оказался относительно новым судном, добротным и готовым к плаванию. И понравился Торгриму, что случалось нечасто, поскольку викинг предъявлял высокие требования к судам, учитывая, сколько сотен и тысяч миль ему предстояло пройти. Он понятия не имел, как называли корабль датчане, но дал ему имя «Скиталец», потому что именно этого он и ждал от корабля: чтобы тот отвез его домой в Вик.

«Скиталец» оказался судном добротным, но не совершенным. Поэтому Торгрим, прежде чем выйти из гавани Дуб-Линна в последний раз, кое-что в нем доработал. Немного увеличил мачту, добавил еще вантов и заменил основу бейти-аса. Еще ему хотелось бы парус пошире и осадку поглубже, но в ирландских фортах паруса не продавались. Он убрал скамьи для гребцов, поскольку предпочитал, чтобы моряки сидели на собственных походных сундуках,

привязанных к палубе. А еще он оснастил корабль более длинным и широким рулем.

Некоторые изменения претерпел и внешний вид судна — на взгляд Торгрима, внешний вид имел не меньшее значение, чем оснастка. Корабль и до этого был смазан, но Торгрим все соскоблил и покрыл дерево смесью из смолы и лака, отчего судно стало черным и блестящим. Как думал Торгрим, теперь оно будет меньше гнить. На нос и корму нанесли новую резьбу. Торгрим понимал, что нет ничего постыдного в том, чтобы ходить на корабле, который когда-то принадлежал убитому тобой врагу, если только победил ты его в честной и достойной борьбе, — а в данном случае было именно так. Однако Торгрим считал, что резьба, которую нанес на борта поверженный тобой враг, удачи не принесет.

В Дуб-Линне мастеров было не счесть, поэтому Торгриму не составило никакого труда разыскать нового резчика, сделавшего для корабля новый нос: голову крылатого морского чудища, которое будет рассекать волны, прокладывая путь кораблю, а для кормы — хвост, чтобы помогал «Скитальцу» в его продолжительных походах на восток. И чтобы снискать покровительство богов, Торгрим приказал принести в жертву трех волов прямо на борту корабля, а палубу обильно залить вином.

Когда же наконец «Скиталец» двинулся по Лиффи к открытому морю, он мало чем напоминал тот корабль, который Торгрим отобрал у датчан. На его взгляд, судно стало намного лучше. На длинных веслах сидели двадцать четыре гребца, еще двадцать восемь моряков готовы были сменить их или по команде Торгрима поднять парус. Корабль нагрузили провиантом и другими припасами, которых с избытком набрали в Таре, не забыли и товары, какими славились ремесленники из Дуб-Линна. Товары, за которые, без сомнения, можно выручить немало на родине в Норвегии или в некоторых портах по пути следования.

Сейчас, спустя десять часов после отплытия, нос «Скитальца» вздымался над морем на гребне волн, рассекая их и ухая вниз. Качка была заметной, но не такой сильной, с какой им придется столкнуться через несколько часов, когда разыграется шторм.

Торгрим оглянулся через плечо, когда корабль подхватила очередная волна. Ирландия казалось длинной, низкой и темной полосой на горизонте, становившейся все менее отчетливой в надвигающейся непогоде. Торгрим намеревался держаться подальше от берега, идя под парусом и держа курс на северо-восток, а ближе к закату вернуться на берег, уже к далеко к северу от Дуб-Линна, и устроиться на ночлег. Он хотел идти на север вдоль берега до самой крайней точки на северо-востоке, а потом по отрытой воде дойти до Англии. Затем они пойдут на север вокруг Шотландии, где он надеялся найти теплый прием и кров в норманнских поселениях, которых вдоль побережья было не счесть.

Таков был его первоначальный план. Теперь же, десять часов спустя, весь этот план оказался под угрозой.

Через несколько часов ветер с юга сменился северным, отчего «Скитальцу» стало намного сложнее держаться береговой линии. Море кипело, в ушах Торгрима свистел ветер. Берег Ирландии находился у них с подветренной стороны, и ветер с волнами грозились выбросить их судно на острые скалы, а уже скоро начнут сгущаться сумерки. Разумнее всего было бы вернуться и переждать шторм в Дуб-Линне, в укрытии, а потом вновь отправиться в путь. Но Торгрим был уже по горло сыт Дуб-Линном, поэтому этот вариант даже не рассматривал.

— Харальд! Агнарр! — позвал Торгрим. — Соберите команду и проверьте, все ли крепко привязано! Проверьте все узлы и канаты дважды! А потом станем подыскивать себе убежище с наветренной стороны! Похоже, что на ночь мы останемся в море!

Харальд с Агнарром просто кивнули, даже не пытаясь перекричать ветер, и двинулись вперед звать остальных. Этим двоим Торгрим доверял больше всех. Вся команда «Скитальца» состояла из опытных моряков и доблестных воинов. На борту не было людей, которым Торгрим не доверял, — он таких просто не брал. Но Торгрим по опыту знал: когда он приказывал Харальду или Агнарру, его приказ исполнялся в точности, как сделал бы он сам.

Старри Бессмертный сидел рядом с Орнольфом. Старик протянул ему рог с напитком, Старри сделал хороший глоток. Если говорить о личном доверии, на борту не было человека, за исключением Харальда и Орнольфа, приходившихся Торгриму родней, кому Ночной Волк доверял бы больше, чем Старри. Они со Старри сражались бок о бок во время налета на монастырь в Клойне четыре месяца назад, хотя самому Торгриму казалось, что с тех пор прошла целая вечность. Потом Старри решил последовать за Торгримом и с тех пор не отходил от него ни на шаг. Временами случались стычки, мелкие и серьезные, шумные пьяные ссоры и настоящие бои стенка на стенку. И Старри всегда оказывался рядом с Торгримом.

Старри был берсерком, одним из тех благословенных или проклятых, в ком бушует безудержная и неуправляемая жажда сражений. Он был из тех, кто мечтает об одном — погибнуть в честном бою, подняться в Вальгаллу и там провести вечность в сражениях и наслаждениях. К несчастью для самого Старри, он был настолько неистовым в земных битвах, так яростно размахивал своим топором, что казалось — враг никогда не сможет приблизиться к нему со своим оружием.

Старри стал для Торгрима братом, но Ночной Волк не всегда обращался к нему за практическим советом, особенно в таких вещах, как мореплавание. Старри иногда бывал совершенно непредсказуемым.

Еще в Дуб-Линне, когда Торгрим немного отлежался и смог передвигаться, он осознал, что в состоянии покинуть эту суматошную Ирландию и отправиться на «Скитальце» домой. Викинг решил, что так и поступит. Ему пришлось мягко, насколько это было возможно, сообщить о своем решении Старри. Торгрим чувствовал, что тот не слишком-то обрадуется.

— Я покидаю Ирландию, — сказал он, когда они вдвоем стояли на невысоком илистом берегу, глядя на устье реки Лиффи и на открытое море за ним. — Харальд тоже готов вернуться в Вик. Как и Орнольф. Мне казалось, что старик никогда не захочет уехать из Дуб-Линна, но, похоже, он охладел к этому городу, как и мы с Харальдом.

Старри в ответ лишь кивнул. По его реакции можно было подумать, будто Торгрим сообщает ему, что сегодня на ужин. Наконец Старри произнес:

— Отлично, в Вик, так в Вик. — Старри даже не пришло в голову поинтересоваться, берут ли его с собой на борт. Разумеется, он был бы желанным гостем на корабле. Только Торгрим сомневался, что берсерк сам захочет уехать.

— Никаких битв, сражений и неприятностей, — предупредил его Торгрим. — Мы просто возвращаемся в Вик. И все.

Старри засмеялся. Смеялся он громко и заливисто.

— Там, куда отправляется Ночной Волк, всегда жди неприятностей! — ответил он.

Вот тебе и пожалуйста! Но неистовствующее море и холодный пронизывающий ветер — не те неприятности, которых ждал Старри. Он расположился у борта корабля, натянув на голову мохнатую шкуру. Старри был высок, строен и мускулист, руки и ноги его были словно вылеплены для сражений, которые он так любил, но совершенно не приспособлены к суровым погодным условиям, когда волны захлестывают судно.

Харальд с Агнарром прошли на корму, осторожно ступая по неистово качающейся палубе. Каждый раз, когда корабль перекатывался на волне, вода окатывала палубу, а когда нос поднимался на гребне, на корму обрушивался настоящий водопад, разливаясь у ног моряков, словно они стояли в реке.

— Все привязано крепко-накрепко, отец! — прокричал Харальд. Те робкие лучики солнца, что пробивались сквозь тяжелые тучи, затянувшие небо, с приближением ночи тускнели, но и в таком неясном светеТоргрим мог разглядеть румяные щеки Харальда, прилипшие ко лбу соломенные волосы, предвкушение приближающейся опасности на гладком безбородом лице. — Сейчас крепят защитную парусину!

Торгрим кивнул. Скоро кто-то должен сменить его у руля. В былые времена он сам простоял бы у руля всю ночь, но Ночной Волк понимал: сейчас у него не хватит на это сил — возраст не тот, да и сказывались последствия ранения, нанесенного ножом неудачливого убийцы.

— Когда закрепят, следует парней покормить бараниной, и пусть запьют ее хмельным медом, — велел Торгрим, перекрикивая ветер и бушующие волны. — Это их взбодрит и придаст сил!

Он еще не сказал своей команде, что ночь они проведут в море, но прекрасно понимал — ни для кого это сообщение сюрпризом не станет. Все на борту были опытными моряками и верно оценивали положение, в котором сейчас оказался «Скиталец».

Команда будет не в восторге: норманны не любили находиться в море по ночам, особенно учитывая то, что в глубинах морей таились неземные создания. Но страх перед морскими чудовищами отступал, когда они думали о том, что неизбежно разобьются о скалы, в темноте причаливая к берегу, так что идея провести ночь в море не казалась им такой ужасной.

Вскоре была установлена и защитная парусина — густо промасленное полотно, которое растягивали вдоль борта с наветренной стороны, чтобы команда могла укрыться от бури. Морякам, устроившимся на борту и приготовившимся к длинной беспокойной ночи, подали холодную баранину и хмельной мед. Пока все ужинали, Торгрим оставался у руля, не желая никого отвлекать от трапезы.

Солнце село, так и не выглянув из-за туч, на море опустилась ночь. Пошел дождь, или это Торгриму так казалось. Трудно понять, когда корабль окатывает морской водой и брызги разлетаются по корме. Но вскоре вокруг засверкали молнии, освещая корабль и моряков, поглощающих пишу. Волны вздымались под покровом ночи, и Торгрим изо всех сил пытался разглядеть приближающийся вал, чтобы повернуть румпель, лавируя в раз за разом разверзающемся перед ним море.

Вверх, поворот, вниз — нос корабля врезался в изгиб волны, и на борт лился настоящий водопад, как будто «Скиталец» был огромным ковшом, черпающим воду из ведра. Вода бежала вдоль подветренной стороны, собираясь в пенящиеся лужи в нижних ярусах. Агнарр распределил моряков по группам, чтобы вычерпывали воду: кто-то нетвердой походкой отправился к борту с подветренной стороны, оставшиеся сгрудились под защитной парусиной, ожидая своей очереди.

Торгрим чувствовал сопротивление руля, чувствовал, как швыряет корабль. Сильный шторм. Он видывал и посильнее, но и этот был неслаб. Однако Ночной Волк все равно не боялся, что этой ночью встретит смерть в соленых водах. Судно было добротным, он лично проверил каждый его сантиметр. Оно не развалится. Парус крепкий, такелаж новый и отлично укрепленный. Скоро они полностью спустят парус и пойдут под голыми мачтами.

«Скиталец» способен выстоять в тех испытаниях, что уготованы ему Тором и Эгиром. Торгрим считал, что ни кораблю, ни команде ничто серьезное не угрожает, если только боги в очередной раз не решат сыграть с ним злую шутку и на пути не возникнут новые преграды, если только неожиданная опасность не спутает его планы.

И тут боги остались верны себе!

Глава четвертая

Дружно посохи брани

Старого ярла славят:

Без страха смотрел герой,

Как в бурю борются волны.

Сага о Гуннлауге Змеином Языке
Вдруг «Скиталец» ударился обо что-то твердое, на что ему каким-то чудом удалось наткнуться в воде. Удар оказался резким и сильным — вздрогнул весь корабль, затрясся такелаж и волны врезались в борт. Драккар атаковали со всех сторон: море билось о корпус, на мачте трещали реи, раскачивался и хлопал такелаж. Но все на борту услышали, как судно налетело на какую-то невидимую преграду; моряки почувствовали удар и тут же догадались, что это не просто волна — и это дурной знак.

У руля все еще сидел сам Торгрим. Нос «Скитальца» маячил во впадине между двумя волнами, вздымаясь к ночному небу, черпая тонны воды. Вдобавок наконец пошел дождь: ветер все поднимался, косой ливень стегал корабль со всех сторон, обливая и без того мокрых моряков, просачиваясь в те сухие места, что еще остались под рубахами и меховыми накидками, и вскоре уже не было никакой разницы, одет ты или нет. Мокрая одежда только висела грузом, впрочем, все еще даря хоть какое-то тепло.

Нос корабля взлетел на гребень волны, замер там на мгновение, пока море перекатывалось под килем, и в очередной раз нырнул во впадину между двумя волнами. Но на этот раз вместо знакомого звука, с которым широкая корма плюхается на воду, последовал резкий удар обо что-то твердое, как будто корабль тряхнуло изнутри. Торгрим почувствовал отдачу румпеля. Сквозь завывающий ветер он услышал треск дерева.

— О боги, что это такое? — закричал кто-то из команды.

Торгрим перегнулся через борт. Сверкнула молния, и в эту долю секунды он заметил, как что-то проплывает мимо — уродливое, темное и блестящее, скорее всего, смытое волной — среди бурлящего вокруг моря.

«Дерево, проклятое дерево!» — подумал Торгрим. Дерево, которое смыло в море за много-много миль от этого места. Огромный дуб или клен, дрейфовавший уже много месяцев до этого мгновения, когда именно в этом месте океана он встретился с кораблем, и курсы их пересеклись на какую-то долю секунды. И это дерево, как утопающий, не желающий погибать в одиночку, встало на их пути, чтобы утащить за собой на дно «Скитальца» со всей командой.

«Просто так деревья на нашем пути не попадаются, — подумал Торгрим. — Это боги посылают нам испытания».

И тут же оно исчезло. Блеснула молния — секунду назад тут было дерево, и вот его не стало. «Скиталец» нырнул в волны, стоящие на носу моряки закричали и кинулись на корму. Казалось, что палубу, где еще секунду назад царили безразличие и уныние, охватила паника.

Рядом с Торгримом возник Агнарр.

— Дай мне руль, Торгрим, сходи взгляни, что произошло! — прокричал он. Торгрим кивнул, отходя в сторону, отдавая Агнарру толстую дубовую балку румпеля.

Торгрима качнуло вперед. Несколько часов он стоял неподвижно у руля, а теперь, когда попытался пройтись по палубе, оказалось, что это задача не из легких. Судно бросало из стороны в сторону и раскачивало, поднимало на волнах и швыряло вниз. Внизу хлюпала вода, грозя сбить с ног и унести за борт. На палубе было многолюдно, но моряки расступились, давая ему пройти. Он видел широко распахнутые глаза, приоткрытые от ужаса рты.

— Успокойтесь, успокойтесь! Корабль все еще на плаву! — орал Торгрим, продвигаясь вперед и стараясь вселить в людей надежду, которой сам не ощущал. Он подозревал, что повреждения могут быть серьезными.

Ночной Волк остановился у мачты, вытер воду с глаз, отжал бороду. Меховая накидка на плечах промокла насквозь и стала тяжелой, как кованая кольчуга, поэтому он отбросил ее в сторону. Он развернул мачту, корабль качнуло, на корму водопадом хлынула вода. Торгрим ощутил, как палуба уходит у него из-под ног, и тут же кто-то схватил его за левое предплечье и правое плечо, чтобы он не упал. Он обернулся и с раздражением заметил, что возле него стоят Харальд и Старри, следя, чтобы он не рухнул на палубу — а это только что едва не произошло. Он хотел выругаться или приказать убрать руки прочь, но ему не хватало сил перекричать ветер, поэтому он двинулся вперед.

Поскольку и на корме, и на носу — повсюду бурлили потоки воды, сперва повреждения разглядеть было невозможно. Торгрим стал пробираться дальше и ухватился за рангоут, перемещаясь вдоль судна. Он высматривал ту часть корпуса, куда, по его мнению, пришелся удар, но видел только воду. Много воды.

— Видишь пробоину, отец? — поинтересовался Харальд, и Торгрим уже хотел ответить, что нет, как вдруг «Скитальец» сильно накренило вправо, и вода, покрывавшая палубу у левого борта, хлынула на середину палубы.

И тут он ее увидел. Не течь, не небольшую пробоину в обшивке, а три пробитые доски, торчавшие внутрь корабля, — повреждение длинной в четыре фута, а по ту сторону борта бились волны.

Было очевидно, что «Скиталец» резко столкнулся со стволом дерева. Доски треснули, и теперь лишь неровные рваные края удерживали их на месте. Доски со стоном зашевелились, когда о борт резко ударила очередная волна, вода хлынула через отверстия, образовавшиеся из-за того, что разболтался корпус судна. Торгрим понимал: еще одна волна — и доски не удержатся вместе. Одним сильным уда — ром набегающая волна выбьет их, и образуется большая пробоина, через которую сможет пролезть человек. Если это случится, через несколько мгновений корабль поглотит пучина.

— Надо поворачивать! — закричал Торгрим.

Нужно было вытащить треснувшие планки, развернув корабль наветренной стороной, чтобы ослабить давление воды. Торгрим сразу понял, что это поможет выиграть несколько минут и, возможно, спасет им жизнь.

Он взглянул на корму. За румпелем сидел Агнарр. Он был хорошим кормчим, как и любой на борту, вероятно, самым лучшим, исключая самого Торгрима. Он мог оставаться на месте.

— Харальд! — прокричал Торгрим. — Ступай на корму и передай Агнарру, что нужно развернуться и спустить парус! Когда посчитает нужным, пусть ляжет на другой курс! Ты оставайся на корме и трави фал! Когда мы поймаем ветер и парус встанет по ветру, ты опустишь брус! Ты знаешь, что делать!

Харальд кивнул, по его гладкому лицу струилась вода. Он еще раз вытер воду — это было бесполезно — и заорал:

— Да, отец!

Он развернулся и помчался на корму. Торгрим мог только позавидовать скорости и проворству, с которыми он двигался. Не так легко и грациозно, как Старри, напоминавший оленя, — нет, Харальд плотнее Старри и будет сильнее, чем Старри, когда станет зрелым мужчиной, но Харальд все равно двигался стремительно, перескакивая через походные сундуки, лавируя между теми, кто стоял на пути, хватаясь за наветренные ванты, рывками перебираясь по ним, пока не достиг кормы.

Торгрим оторвал взгляд от сына. Он любил наблюдать за мальчишкой, но сейчас был больше озабочен тем, чтобы уберечь от преждевременной смерти и его, и всех тех, кто находился на борту.

— Те, кто вычерпывает воду, продолжайте черпать! Как можно быстрее!

Столкновение с плавучим деревом сотворило чудеса — моряков не нужно было упрашивать дважды: они выплескивали воду за борт с невиданной энергией и увлеченностью. Они работали ведрами, черпаками и шлемами, как мечами и топорами на поле боя. Вода стекала потоками, когда моряки выливали ее за борт. Однако, казалось, все было тщетно.

— Остальные, готовьтесь опустить рей и уложить парус! — прокричал Торгрим.

Те, кто прятался подзащитной парусиной, встали, шаткой походкой двинулись на середину корабля и выстроились в ряд, изо всех сил стараясь не упасть на неистово раскачивающейся палубе.

Торгрим взглянул на корму. В отблесках молнии он видел стоящего у фала Харальда, в руках сын держал канат. У руля стоял Агнарр — он вглядывался в горизонт, вытирая капли дождя и мелкие брызги с глаз. Торгрим почувствовал, что тело кормчего напряглось, как натянутая тетива. Если он неправильно выберет момент, чтобы развернуть нос «Скитальца» по ветру, волны подхватят судно и перевернут вверх дном. И днем с этим справиться было бы мудрено, а уж ночью, когда тебя слепят набегающие волны, — судьба корабля скорее в руках богов, чем Агнарра.

Нос судна в очередной раз поднялся на волне, и Торгрим подумал: «Сейчас, Агнарр, сейчас!» И не успела эта мысль промелькнуть в его голове, как он почувствовал, что «Скиталец» начал разворачиваться, изменилось направление ветра, дувшего в лицо слева направо. Передняя шкаторина квадратного паруса начала скручиваться, парус затрепетал, как будто он тоже был слишком восприимчив к холоду и дождю.

Теперь нос корабля развернуло по ветру, и корабль выровнялся, чего не происходило уже много часов. Казалось, что неистово трепещущий парус пытался высвободиться. И тут большой рей заскользил вниз по мачте, когда стоящий где-то на корме Харальд стал травить фал. Как только рей опустился примерно до середины мачты, Харальд придержал канат, и рей остановился. Проворные руки схватили парус и рей по правому борту. Они развернули длинный рангоут: конец по правому борту пошел вниз, а конец по левому борту взметнулся вверх, и когда конец по правому борту опустился достаточно низко и стал раскачиваться над кораблем, высвободившись от вантов, они развернули рангоут вдоль продольной оси судна.

В ту секунду, когда конец рея оказался в вантах, Харальд вновь стал травить фал, как показалось Торгриму, слишком торопливо, но было необходимо закрепить парус, пока тот не сорвался с мачты. Когда тяжелый рей опустился к палубе, моряки вскочили на хлопающий парус, укладывая его вдоль рея и крепко привязывая.

Торгрим перевел взгляд на нос корабля. Он чувствовал, как ветер дует ему прямо в лицо. Они развернулись прямо по ветру, как флюгер, но Ночной Волк не мог определить, закончил ли корабль разворот. Если нет, если остановился или вновь лег на предыдущий курс — жди беды. Торгрим верил, что парусности от мачты и такелажа им хватит, чтобы идти выбранным курсом, если же нет — тогда судно развернет в сторону открытого моря, и будет достаточно одного погибельного крена, чтобы их поглотила пучина.

Торгрим взглянул на корму. Сверкнула молния, и он увидел, что Агнарр вцепился в румпель, а потом начал его потихоньку отпускать. Он ощутил, что ветер теперь дует слева. Торгрим обернулся на нос. Он был почти уверен, что ветер дует с левого борта. И осознав это, он почувствовал, как корабль начал крениться на правый борт, увидел, как вздымающиеся волны обрушиваются на нос корабля слева — на тот борт, который теперь оказался выше. А это значило, что треснувшие доски теперь хотя бы отчасти находятся над водой. Что, в свою очередь, означало, что у них появился шанс пережить эту ночь.

Моряки, которые неистово вычерпывали воду по левому борту, переместились к правому и начали работать там. Среди них был викинг по имени Годи — здоровяк, сражавшийся с ними в Таре. Торгрим схватил его за руку, кивнул на рей по правому борту.

— Годи, хватай защитную парусину и тяни ко мне! — крикнул он.

Годи кивнул и отправился к рею, вытаскивая по дороге кинжал. Торгрим, поднырнув под хлынувшую на борт воду, шагнул к носу корабля. Теперь поврежденные доски были лучше видны, уже не скрытые под толщей воды, затопившей днище. Пробоина находилась как раз над изгибом днища, в том месте, где днище перетекало в борт. Торгрим наблюдал, как доски вздуваются и встают на место, пока корпус корабля кружит на волнах. Он был готов к тому, что они вот-вот отлетят и поток воды хлынет через пробоину.

Шлепая по воде, к нему подошел Харальд, за ним Старри, а потом подтянулись и все незанятые моряки команды и стали ждать, что же предпримет Торгрим для их спасения. Позже сквозь толпу пробрался Годи с кое-как сложенной подмышкой защитной парусиной. Он протянул ее, как подношение, и Торгрим принял его.

— Харальд! — крикнул он. — Вон там под палубой канат! Неси его!

Харальд кивнул и опустился на колени прямо в воду, потоки которой неслись от носа к корме, от борта к борту каждый раз, когда взбрыкивал корабль. Он поднял болтающуюся палубную доску и шарил под ней, пока не нащупал сложенный кольцом канат.

Торгрим протянул один конец парусины Годи, сам взял другой и сложил парусину вдвое, потом втрое, затем достал свой нож и отрезал лишнее. Он прорезал ножом отверстия в углах, и Харальд, который догадался, что задумал Торгрим, продел коренной конец каната через одну из прорезей и завязал узел, потом проделал то же с остальными тремя углами. Когда канат был накрепко привязан к каждому углу, Торгрим расправил парусину и оглянулся.

— Я пойду, отец! — прокричал Харальд в то самое мгновение, как Торгрим закричал: «Старри!»

План Торгрима заключался в том, чтобы привязать сложенную парусину поверх треснувших досок на внешней обивке корабля, дабы сдержать давление воды и помешать воде прибывать через пробоину. А для этого требовалось, чтобы кого-то спустили на веревке за борт, где он посмотрит, правильно ли приладили парусину.

Харальд вызвался на это дело, потому что он со свойственным юности энтузиазмом стремился ко всему, что казалось героическим подвигом. Остальные могли и не вызваться, но каждый пошел бы, если бы получил приказ, — в этом Торгрим не сомневался. Других Торгрим в своей команде не потерпел бы. Но из всех викингов на борту именно Старри отличался одновременно силой, проворством и безоглядной храбростью.

— Звал, Торгрим? — прокричал Старри. В отличие от Харальда, он даже не догадывался, что задумал Торгрим.

— Полезешь за борт на веревке, чтобы натянуть эту парусину на треснувшие доски? — спросил Торгрим, перекрывая ветер. Горло саднило от крика и морской воды, которой он наглотался вдоволь.

— За борт? — откликнулся Старри.

— На веревке. Натянешь парусину, а потом мы затащим тебя на борт!

Он ждал ответа, но ответом было молчание. Он решил, что Старри его не услышал. Торгрим сглотнул, собираясь еще раз прокричать вопрос, когда вспышка молнии озарила палубу, залив своим неестественно желтым светом лицо Старри. Всего лишь на секунду, но этого оказалось достаточно, чтобы Ночной Волк разглядел на нем то, чего не ожидал увидеть. И раньше не видел никогда.

Страх.

Глава пятая

Гладсхейм — то пятый,

там золотом пышно

Вальгалла блещет;

там Хрофт собирает

воинов храбрых,

убитых в бою.

Речи Гримнира[149]
На долю секунды Торгрим забыл о ветре, о бушующем море, об огромной пробоине в борту судна, настолько его удивила реакция Старри. Он не знал, чем именно она была вызвана. Интересно, а другие тоже это заметили? Даже если сразу и не заметили, то сейчас нерешительность Старри говорила сама за себя.

— Отец! Позволь мне! — вновь закричал Харальд, протягивая руку за парусиной, но в то же мгновение вперед шагнул Старри.

— Ночной Волк… — произнес он, пытаясь говорить негромко, но чтобы было слышно и сквозь бушующий шторм — непростая задача. — А что… что, по-твоему, подумают боги, если мне суждено будет сгинуть в море? Без меча в руках?

И тут Торгрим понял: Старри боялся не смерти. Он боялся умереть не той смертью.

Старри Бессмертного нельзя было назвать храбрым, особенно в общепринятом смысле этого слова. Харальд был смел. Харальд хотел рискнуть жизнью любым способом, который мог бы принести славу ему и товарищам, защитить тех, с кем плыл под одним парусом. Вдобавок к энтузиазму у него были ловкость, сила и юношеский максимализм, не подточенный ни опытом, ни сомнениями. Он был дерзким, готовым голову сложить, но нарочно смерти не искал.

Старри был другим: не смелым, а, скорее, безумным. Он бросался в бой с неистовством берсерка — Торгрим никогда раньше с подобным не сталкивался. Он не боялся смерти, а искал ее. Но, увы, его безумство и воинская доблесть приводили к тому, что он лишал жизни врагов и в конце любого сражения неизменно оказывался среди живых. И когда это случалось, он горько плакал из-за того, что валькирии не поднимут его в Вальгаллу, где он будет сражаться и пировать до Рагнарёка и конца известного мира.

Старри боялся на этой земле одного — бесславной смерти, боялся не угодить богам.

Торгрим все еще пытался найти ответ на вопрос Старри, когда Харальд ухватился за парусину и вырвал ее из рук отца. Но как только он завладел парусиной, Старри решил, что его отказ подвергнуть себя опасности может оказаться хуже, чем смерть в море, а не в сражении, поэтому он отобрал у Харальда парусину и стал протискиваться клевому борту. Торгрим заметил, что Харальд открыл было рот, чтобы возразить, но потом, видимо, передумал и последовал за Торгримом. Харальд прекрасно знал, что у отца терпение на исходе.

Старри уже занес ногу за борт поверх балки, когда Торгрим перехватил его и втянул обратно.

— Надо обвязать тебя веревкой, чертов идиот! — закричал он.

Через секунду Старри уже оказался бы за бортом, его смыло бы волной, а с ним и парусину. Старри молча кивнул, поднял вверх руки, а Годи принялся обматывать его крепкой веревкой из китовой шкуры вокруг груди.

Торгрим протянул Харальду второй конец веревки.

— Возьми и продень этот конец через самое ближнее к носу отверстие для весла! — велел он.

Харальд кивнул, стал пробираться к носу по колено в воде, потом продел веревку через отверстие для весла снаружи внутрь. Он туго натянул ее, потом повернулся, чтобы проследить за тем, как спускается Старри. Харальд сможет

ослаблять натяжение веревки, пока Старри будет относить волной к корме, до тех пор пока он не окажется рядом с местом, где находится пробоина. Торгриму не пришлось объяснять сыну свой замысел, в свои шестнадцать лет тот уже был достаточно опытным моряком, чтобы знать, что делать.

Кто-то из моряков взялся за концы веревок, привязанных к углам парусины, и просунул их под носом корабля, а потом спустил их по правому борту. Другие взялись за веревки, чтобы закинуть их за левый борт. Старри дернул за обвязанную вокруг груди веревку — Торгрим улыбнулся, схватил парусину и швырнул за борт.

Торгрим взглянул на нос корабля — веревка в руках Харальда натянулась. Он посмотрел за борт. В темноте он сумел только разглядеть барахтающегося в воде Старри — набегающая вода трепала его, как тряпку, в кильватере корабля. Но тут его сильные цепкие руки и ноги нащупали борт, он нашел опору, и его голова показалась над волнами, вздымающимися вдоль всего судна.

— Трави помалу, все! — закричал Торгрим и махнул рукой.

Харальд стал травить веревку, которой страховал Старри, а те, кто держал веревки, крепко привязанные к парусине, принялись отпускать свои, и сантиметр за сантиметром парусина и Старри начали продвигаться к корме, где дрейфующее дерево пробило доски обшивки. Торгрим, наблюдавший за процессом с палубы, налетел на отступающего Годи, посторонился и поспешил на корму.

Старри был в пяти футах от треснувших планок, когда Торгрим указал на пробоину и закричал:

— Здесь! Старри, ты слышишь?

Старри стряхнул воду, заливающую его лицо, волосы, всклокоченную бороду, и поднял голову.

— Там! — в очередной раз закричал Торгрим. Старри поднял руку, и Торгрим решил, что этим жестом он показывает, что услышал его. — Осторожно! Если надавить на пробитые доски, они встанут на место! — орал он как можно громче, хотя сразу осип.

Старри еще раз кивнул, и вновь Торгрим всей душой понадеялся, что Старри все услышал и понял.

Стоящий на носу Харальд понемногу травил веревку, фут за футом Старри медленно относило к корме, и вдоль корпуса корабля он тащил за собой парусину. Ногой он нащупал пробитые доски, когда пытался укрепиться на борту. Доска изогнулась, вода хлынула сквозь пробоину холодным гейзером, и не успел Торгрим предупредить Старри, как тот отдернул ногу. Он раскинул руки и ноги по обе стороны доски. Харальд отпустил веревку, и похожий на краба Старри навис над пробитой обшивкой. Он потянул парусину; те, кто держался за веревки на ее углах, тоже понемногу стали травить, и постепенно промасленное льняное полотно натянулось над поврежденной обшивкой. Торгрим заметил, что теперь вода прибывает на борт корабля уже не так быстро.

Торгрим перегнулся за борт. Старри сейчас находился над пробоиной, растягивал парусину, расправлял края там, где они загнулись. Парусина оказалась именно там, где следовало, прямо над пробитыми планками, принимая на себе натиск бушующего моря, устраняя течь.

— Отлично! Отлично! — прокричал Торгрим Старри, Харальду и остальным, натягивавшим веревки на концах парусины. — Крепите концы, привяжите веревки покрепче! Втаскивайте Старри на борт!

Моряки потянулись через левый борт и ухватились за веревку из китовой шкуры, которой страховали Старри. Они потащили его на борт, отступая на корму, рывками дергая за веревку поверх ряда щитов. Торгрим схватил щиты, укрепленные над тем местом, где висел вдоль борта Старри, сорвал их и бросил на палубу. Он низко перегнулся за борт. Пока моряки из команды поднимали Старри из морской пучины, Ночной Волк протянул ему руку, и Старри почти ухватился за нее. И тут веревка на его груди лопнула.

Все произошло так быстро, а ночь была такой непроглядной, и вода так бурлила, что Торгрим даже не сразу понял, что случилось. Секунду назад их со Старри разделяло всего несколько сантиметров, длинная рука Старри тянулась из темной воды, и вдруг Старри исчез.

— Старри! — заорал Торгрим, когда случившееся, словно молния, поразило его.

Он оттолкнулся от борта и бросился на корму, перепрыгивая через походные сундуки. И тут же понял, что все бесполезно: они не смогут развернуть корабль в такой шторм, даже если попытаются, — тогда погибнут все. Умеет ли Старри плавать? Торгрим понял, что не знает. Но даже самый опытный пловец продержится не больше минуты-двух, пока его не накроет увенчанной гребнем волной.

Он, не сводя глаз с поверхности воды, двигался вдоль ряда щитов на балке, там, где ширстрек начинал переходить в палубу. Но было не видно ни зги. На верхней части судна что-то виднелось, какая-то неровность на гладкой дубовой поверхности, и уже приблизившись, он разглядел, что это рука — рука, вцепившаяся в борт судна, а тело находилось под водой.

Торгрим схватился за эту руку, крепко сжал запястье. Он решил, что это рука Старри, но когда его пальцы ее коснулись, понял, что ошибся. Предплечье было слишком толстым, и, рывком потянув его на себя, Ночной Волк осознал, что не сможет сам поднять на корабль того, кто находился за бортом.

И тут же рядом с ним оказались другие моряки. Команда «Скитальца» столпилась у борта: каждый, кто мог добраться, пытался ухватиться за эту руку. Вместе они потянули, с усилием рванули, и в темноте из-за корпуса суда появился отплевывающийся и задыхающийся Годи. Команда потянула еще раз. Торгрим поверить не мог, каким тяжелым оказался этот моряк. Еще рывок, и Годи по пояс поднялся над волнами. Выяснилось, что второй рукой он намертво вцепился в запястье Старри Бессмертного, который тоже отплевывался, ловил ртом воздух и моргал, пытаясь избавиться от залившей глаза воды.

— Тянем! Раз! Два!

Моряки снова приложили усилие, Годи и Старри еще выше поднялись над водой, и все больше рук хватало их за конечности и одежду. Наконец викингов втянули на борт, бросив их на палубу, словно попавшихся на крючок рыб. Спасенные жадно хватали ртами воздух, кашляли и отплевывались.

Торгрим опустился рядом с Годи, положил руку ему на плечо.

— Ты в порядке? — спросил он.

— Увидел, как порвалась веревка. Попытался перехватить его, когда он пролетал мимо.

Торгрим кивнул. «Какая смелость! Черт пробери, какая невероятная смелость!» — подумал он, но вслух произносить не стал, чтобы не смущать Годи.

— Молодец, Годи! — сдержанно похвалил его Торгрим. Этого хватит.

«Скиталец» продолжал нырять в темноте, шторм нарастал, ветер свирепствовал так, что сдувал гребни волн, наполняя воздух косыми водяными струями. Натянутая на пробоину парусина вроде бы держалась, вода уже прибывала не так быстро, но это было ненадежным и временным решением проблемы. Изнутри на месте пробоины Торгрим и его моряки аккуратно придвинули щиты к треснувшим планкам и закрепили их короткими досками. Бейти-асом они прижали доски и щиты, чтобы подпереть всю конструкцию.

Когда судно шло под парусом, бейти-ас закрепляли впереди над бортом, к нему крепили галсовый угол паруса. Но парус им пока ставить не придется, а сейчас не было ничего важнее, чем заткнуть поплотнее брешь в пробитых досках, поэтому рангоут решили использовать не по прямому назначению.

Торгрим расправил плечи и вытер капли дождя и брызги с глаз. Где-то за тяжелыми тучами светила луна, но сейчас единственным источником света были редкие вспышки молнии. Когда вспыхивала молния, Торгрим спешил воспользоваться случаем и осмотреть результаты наспех проведенного ремонта, разглядеть, как ведет себя на воде корабль. И защитная парусина, и наваленные на пробоину щиты и доски, казалось, в некоторой степени восстановили целостность обшивки. Агнарр поймал ритм моря и умело лавировал в волнах, поворачивая румпель, когда судно взлетало на гребень, потом назад, когда оно опускалось в низину. В результате на борт попадало меньше воды, и те, кто ее вычерпывал, могли с этим справиться.

Это напоминало паузу в сражении, момент, когда обе стороны достигли негласного перемирия, чтобы передохнуть: короткая передышка перед смертельной опасностью. Торгрим не знал, сколько еще она продлится. Случай с бревном напомнил ему — как будто ему вообще нужно было о чем-то напоминать, — что на море обстоятельства могут измениться в мгновение ока.

Но, по крайней мере, на какое-то время они оказались в безопасности, если она вообще существовала. Торгрим повернулся, зашагал на корму и только тогда понял, как устал. Он остановился рядом с Агнарром, который обеими руками держал румпель горизонтально.

— Агнарр, хочешь, сменю тебя? — прокричал Торгрим. В таком бушующем море кормчим мог быть или он, или Агнарр. Никому другому он не доверил бы руль.

— Нет, если ты мне позволишь, я еще посижу у руля! — заорал в ответ Агнарр. — Большая пробоина? — в свою очередь поинтересовался он.

— Наш ремонт — курам на смех, но я верю, что какое-то время мы продержимся. Вода прибывает намного медленнее. Мне кажется, что пока из-за пробоины на дно не пойдем!

Агнарр кивнул и вернулся к румпелю. Нос корабля высоко задрался вверх, и Торгриму пришлось поменять положение, чтобы не упасть назад.

Но тут корабль с головокружительной высоты резко нырнул вниз, изогнулся, ударившись о следующую набегающую волну, и зеленая вода хлынула через борт и каскадом полилась на корму. Агнарр опять повернул румпель на середину корабля.

— Мы не можем плыть с такой пробоиной в корпусе, — нерешительно заявил Агнарр низким голосом.

Торгрим и сам это прекрасно знал, но, казалось, Агнарр догадывался, что Торгрим не желает даже слышать об этом. Однако, какой бы горькой и ненавистной ни была правда, Торгрим также понимал, что это единственный здравый вывод.

— В Дуб-Линн я не вернусь, — тоном, не допускающим возражений, заявил Торгрим. Он знал, что Агнарр спорить не станет. Всем на борту было известно мнение Торгрима на этот счет.

— Если ветер будет дуть в эту четверть румба и если мы будем находиться по левому борту, нас отнесет далеко южнее! — прокричал Агнарр. — Не думаю, что мы доберемся до Дуб-Линна, даже если захотим. Идти пришлось бы несколько дней!

— И что ты предлагаешь? — спросил Торгрим.

Агнарр был хорошо знаком с ирландским побережьем, он провел здесь много времени, совершая набеги и занимаясь рыболовством. Он, без сомнения, лучше любого на борту знал восточный берег Ирландии.

— Тут есть небольшое поселение, называется Вик-Ло, оно южнее Дуб-Линна. Посмотрим, куда нас отнесет этот шторм, но если останемся живы, мне кажется, нам следует причалить в этом месте.

— Вик-Ло? Слышал о нем. Это небольшой форт, если я не ошибаюсь, в отличие от Дуб-Линна.

— Верно, — ответил Агнарр после паузы, во время которой пытался удержать судно, когда набежала очередная волна. — Намного меньше Дуб-Линна. Там живут датчане, и они не слишком-то жалуют чужаков — чего еще ждать от датчан. Но они позволят нам остановиться там на время и помогут, если мы окажем им должное почтение!

— Вот и отлично! — прокричал Торгрим.

Ему хотелось покинуть Ирландию, уплыть на север, добраться до Англии, а потом вернуться домой. Но это были всего лишь мечты — пока мечты. Их относило на юг, и никак нельзя было это предотвратить, если не обречь судно на верную смерть. А вся команда очень старалась ее избежать.

— Вот и отлично! — еще раз произнес Торгрим, понимая, что сейчас пытается убедить себя самого. — В Вик-Ло так в Вик-Ло!

Глава шестая

Он [Один] постановил, что всех умерших надо сжигать на костре вместе с их имуществом. Он сказал, что каждый должен прийти в Вальгаллу с тем добром, которое было с ним на костре…

Сага об Инглингах
Похороны Фасти сына Магни и его дружины проходили необычно — это был некий компромисс, сочетающий практический расчет с основными принципами самого Великана Гримарра. В особенности — с жадностью.

Обыскав «Морской Странник» вдоль и поперек в поисках сокровищ Ферны и ничего не обнаружив, они решили проверить, не получил ли сам корабль повреждения после сражения с куррахами Лоркана мак Фаэлайна. Обнаружилось, что судну пойти ко дну не грозит, и «Крыло Орла» взяло его на буксир, чтобы довести до берегов реки Литрим, в устье которой и располагалась гавань Вик-Ло. Точно также устье Лиффи служило гаванью для Дуб-Линна, как устья других рек — для других поселений на этом длинном побережье, лишенном естественных гаваней.

Они все еще были в пути, когда стал подниматься ветер, море забурлило, вздыбленное штормом, набирающим силу на северо-востоке. «Морской Странник» не смог бы идти на буксире без рулевого. Гримарр предложил пяти-шести морякам остаться на борту корабля и управлять им, но ему пришлось едва ли не пинками загонять их туда. Никто не хотел управлять кораблем смерти, палуба которого была завалена трупами, а днище омыто кровью.

Набегающие волны затрудняли управление, но ветер с моря позволил им сесть на весла и поднять на «Крыле Орла» парус, взяв снизу риф. Они вошли в устье и направили корабли к илистому берегу, затем пришвартовали их множеством тяжелых канатов, как раз когда разыгрался настоящий шторм. Они сложили грудой тела мертвых посреди палубы «Морского Странника» и накрыли их парусом. Лучше и не придумаешь.

Полтора дня Гримарр с дружиной оставались на палубе «Крыла Орла», остальные выжившие прятались в своих хижинах, жгли огонь в домашних очагах, пытаясь согреться в эту холодную осень. Вик-Ло был маленькой копией Дуб-Линна, скандинавским фортом, в четыре раза меньшим, чем его северный брат. Он располагался в низине, возле устья Литрима, где суша плавно поднималась вверх от кромки воды. Высокие покатые холмы, расположенные в нескольких километрах в глубине острова, окружали местечко подобно огромным земляным укреплениям, давным-давно возведенным великанами, которые так же давно покинули эти места. Сейчас холмы поросли травой, и образовалось много пригорков. Здесь жили ирландцы и духи земли, и норманнам не хотелось встречаться ни с теми ни с другими, поэтому они не решались особенно удаляться от своего поселения.

Вик-Ло мог похвастать двумя десятками домов разного размера, в большинстве из которых жители занимались делом, заведя кузницы, плотницкие мастерские, мясные лавки. В разных направлениях проложили деревянные настилы, вдоль которых грудились саманные хижины, каждая с небольшим двориком, огороженным плетнем.

Все поселение окружал земляной вал, на котором торчал частокол. Никто не ожидал, что эти защитные сооружения долго смогут сдерживать натиск, если кто-то решится напасть и нападающих будет много. К счастью, никто никогда на поселение не нападал. Ирландцы — те, кто вероятнее всего мог бы атаковать форт, — на подобную дерзость не решались и, казалось, даже не были к этому готовы. Но все могло измениться. Ведь Лоркан мак Фаэлайн накопил достаточно сил и стал настоящей угрозой для дуб галл из Вик-Ло, которых он просто презирал.

Этой частью Ирландии, которая называлась Лейнстер, правил Руарк мак Брайн[150]. И именно Руарку присягал на верность Лоркан. Но Руарк мак Брайн недавно женился на молодой девушке, унаследовавшей королевство под названием Тара[151], во всяком случае, так думал Гримарр, основываясь на тех слухах, которые просачивались сквозь стены. Сейчас Руарк больше времени проводил не дома, а на севере. Его отсутствие дало Лоркану возможность для маневров: он собрал собственную дружину и заручился преданностью тех, кто готов был последовать за ним. Если бы он внезапно разбогател, присвоив себе сокровища, которые были на борту «Морского Странника», у него сразу нашлось бы немало преданных сторонников.

Но сейчас эти обстоятельства волновали Гримарра не больше, чем постоянный стук дождя по крыше. У него были дела поважнее — например, как избавиться от тел так, чтобы оказать почтение умершим, угодить богам и не слишком потратиться на похороны.

Гримарр созвал совет. Пригласил и Сандарра. Не потому, что Гримарр ждал от него совета, а потому, что, не позвав его, он проявил бы крайнее неуважение, а это могло стать трещиной в отношениях между отцом и сыном, которую использовали бы в своих целях посторонние. Присутствовал на совете и викинг по имени Берси сын Иорунда, и еще один по имени Хильдер, которых жители Вик-Ло считали своими вожаками. Единственным человеком, кого по-настоящему хотел бы видеть Гримарр, был Фасти сын Маг-ни, которого наравне с Великаном Гримарром считали властителем форта. Но бледное бездыханное тело Фасти лежало под парусом как раз у основания мачты корабля — закончились те дни, когда он мог дать мудрый совет.

— В форте нет места, чтобы похоронить всех, — заявил Берси. — А погребать их за стенами форта — не выход.

Собравшиеся закивали.

— Как по мне, так в Вик-Ло и дров лишних нет для погребального костра, чтобы сжечь всех мертвых, — добавил Сандарр, — особенно учитывая, что зима на носу.

Его слова тоже встретили одобрительными кивками. Это поддакивание уже стало раздражать Гримарра. Трое собравшихся взглянули на него в ожидании его слова. В действительности существовал один-единственный выход, но Гримарру не хотелось бы им воспользоваться, потому что корабли на дороге не валяются, а ему обязательно понадобится «Морской Странник», если он хочет вернуть то, что принадлежит ему по праву.

С другой стороны, он не мог позволить, чтобы этих несчастных сожрали свиньи на улицах. Тогда мало кто пожелает последовать за ним в бой.

— Отлично, тогда сожжем их на борту «Морского Странника», — сказал Гримарр. — Как только прекратится этот чертов дождь. Они погибли вместе, вместе и оправятся к богам.

И опять все присутствующие закивали.

— И с ними сожжем все мечи, щиты, шлемы, топоры, — продолжал Гримарр. — Оставим только кольчуги.

Берси с Хильдером переглянулись.

— Кольчуги оставим? — переспросил Хильдер. — Будем снимать с мертвых кольчуги?

«Идиоты!» — подумал Гримарр.

— У Одина кольчуги им не понадобятся. Даже если в бою их ранят, к ночи они будут здоровы. — Он не стал добавлять, что кольчуги в Ирландии на вес золота. Ему не нужно было об этом говорить.

Поэтому, когда ветер стих, а дождь стал не таким сильным, и покинуть домашний очаг уже не казалось абсолютным безумием, жители Вик-Ло спустились на берег реки, где был привязан «Морской Странник». Они отдернули парус, открыв тела, и хотя никто погибших не трогал, но те несколько дней, которые они провели под открытым небом, уже наложили на них отпечаток.

По приказу Гримарра, который решительно и окончательно загасил искорку возражения, викинги взялись за неприятное дело: стали снимать кольчуги с тел погибших. Непросто стащить кольчугу с живого человека; а уж стянуть ее с одеревенелого распухшего тела — задача вообще практически невыполнимая. Трудности усугублял страх перед мертвыми, наверняка возражавшими бы против такого надругательства, страх перед тем, что они вернутся с желанием отомстить. Но в конце концов тех, кто больше не нуждался в защите в земном царстве, раздели и их прочные кольчуги грудой свалили на берегу. Гримарр решил, что парус и весла тоже лучше оставить в мире живых.

Из шестидесяти — или около того — мертвецов, лежавших на палубе «Морского Странника», только Фасти сын Магни имел право отправиться в загробный мир в окружении рабов. Ему повезло, потому что рабы, как и кольчуги, были в Вик-Ло на вес золота. Их в нищем форте могли позволить себе только избранные. Большинство невольников, которых угоняли во время набегов, тут же продавали.

Однако у Фасти была рабыня, прислуживавшая ему по хозяйству, которое наряду с хозяйством Гримарра было самым зажиточным в Вик-Ло. Гримарр подумывал над тем, чтобы забрать ее к себе в дом, но понял, что так не пойдет: его старинного приятеля нельзя отправить в загробный мир без рабыни, которая станет ему там прислуживать. Поэтому женщине, которую звали Мор, сообщили о том, что она должна отправиться в путешествие, и перед ним ей дали столько еды и меда, сколько она пожелала. Когда она захмелела от выпитого, ей одним точным ударом меча отрубили голову, чтобы она могла встретиться со своим хозяином в загробном мире. Ее тело перенесли на «Морской Странник», положили рядом с Фасти — все было готово к погребению. И вновь «Крыло Орла» взяло на буксир «Морской Странник», потащило его по водной зыби, где река впадала в море. Судно отбуксировали за устье реки Литрим, бросили якорь в том месте, где останки корабля не будут мешать курсирующим вверх и вниз по реке судам. Торжественной процессией последовали за ними и другие корабли из Вик-Ло: «Морской Жеребец» Берси, судно Хильдера «Лисица» и «Воздушный Дракон», которым владел человек по имени Тормод.

Палубу «Морского Странника» обмазали смолой и облили скипидаром. Затем бросили на борт пылающий факел, и гребцы на «Крыле Орла» отогнали судно на безопасное расстояние, туда, где на волнах покачивались другие корабли. Команда «Крыла Орла» втащила на борт длинные весла, позволив судну дрейфовать на волнах вместе с остальными, пока пламя поглощало «Морской Странник» и тех, кто на нем воевал. Гримарр видел, как огонь добрался до основания мачты, пополз вверх, распространяясь по всей палубе. В этот хмурый день языки пламени — красные, желтые, белые — казались особенно яркими. Они поднимались высоко по такелажу, и вскоре «Морской Странник» стал напоминать огромное плавающее блюдо, охваченное пожаром, — необыкновенную огненную чашу.

Бесспорно, изумительное зрелище, достойное начало последнего пути Фасти и его дружины. Единственное, что портило эту прекрасную картину, — отсутствие у «Морского Странника» красивой резной фигуры, украшавшей нос корабля, резного завитка из дуба, который Гримарр привык видеть над палубой. Когда они изгнали Лоркана и еговоинов с корабля, резного носа уже не было, а Гримарр решил, что Фасти приказал его снять при подходе к берегу. Но во время поисков сокровищ, не увенчавшихся успехом, также не удалось разыскать и резную фигуру. Без нее нос корабля походил на обрубок и казался несбалансированным.

Запах горящего дерева и смолы, а после и запах горелой плоти доносился до моряков на борту «Крыла Орла» несмотря на то, что они находились на приличном расстоянии от погребального костра и с наветренной стороны. Треск и хлопки на охваченном пламенем корабле, где огонь пожирал дерево и тела людей, казались мрачным ревом ада, разносимым легким ветерком с востока.

Наблюдая, как пламя поглощает судно, Гримарр, стоя на палубе «Крыла Орла», ощутил озноб, оцепенение всего тела, как будто он долгое время провел на улице в промозглый день, а теперь только что проснулся, но все еще не отошел ото сна. Он видел, как языки пламени охватили такелаж, побежали по реям, пока ванты и оттяжки не стали напоминать яркие пламенеющие линии на фоне свинцового неба.

Он смотрел, как корабль, мертвые викинги и его закадычный друг Фасти сын Магни превращаются в дым и пепел и возносятся вверх, куда боги забирают таких воинов.

Но думал он не о погибших. Он вернулся туда, куда обычно не позволял мыслям сворачивать, — на дорожку, на которую не решался ступать, несмотря на всю свою немалую силу. Он думал о своих сыновьях. Не о Сандарре. О Суэйне и его брате Свейне. Они были моложе Сандарра и оба мертвы. И воспоминания об их кончине ранили сильнее, чем десяток мечей, удары которых испытал на себе Гримарр. Поэтому он старался о них не думать.

Но когда Гримарр присутствовал при погребальном ритуале, как, например, сейчас, он успокаивался и, поскольку рядом не наблюдалось никакой опасности, из-за которой нужно было держать ухо востро, волей-неволей мысленно возвращался к сыновьям.

Младшие сыновья были не такими умными, как Сандарр, но отца это мало заботило. Гримарр не слишком-то жаловал умников; мужчине достаточно было бы и половины такого ума. Отвага, честность, сила — вот качества, которыми должен обладать настоящий мужчина, а этих качеств у Суэйна и Свейна было вдосталь.

— Моих братьев вспоминаешь, — произнес Сандарр. Гримарр даже не заметил, что сын стоит так близко.

— Да, — угрюмо ответил он.

— Я тоже. Ничего не могу с собой поделать, когда кого-то хоронят.

Гримарр недовольно заворчал. В такой момент он не хотел ни с кем разговаривать. Прошло уже пол года с тех пор, как убили Суэйна и Свейна, но на сердце Гримарра все не заживала открытая кровоточащая рана.

— Сегодня с Суэйном и Свейном воссоединится Фасти, — добавил Сандарр. — Мои братья погибли в честном бою. Они, конечно же, пируют с богами, как будет пировать и Фасти.

Гримарр опять заворчал. Сандарр был прав и говорил верные слова, поэтому сам Гримарр не мог понять, почему же слова Сандарра так его раздражают. Наверное, его возмущал сам факт того, что Сандарр остался жив, когда другие его сыновья погибли. Сандарр предпочел осторожность дерзости, и этот выбор оказался мудрым.

— Да, — наконец выдавил из себя Гримарр, чувствуя, что должен что-то ответить. Нравится это ему или нет, но Сандарр остался его единственным сыном. — Можно поблагодарить богов за то, что они пали в честном бою.

Гримарр отрешенно смотрел на «Морской Странник»; жертвоприношение подходило к концу. Такелаж полностью выгорел, и его шевелящиеся горящие останки падали на палубу. Мачта, казалось, немного накренилась, хотя сказать точно было сложно из-за раскаленного от сильного пламени воздуха. Но потом крен стал очевиден: мачта понемногу заваливалась на корму, пока не рухнула вниз, как срубленное дерево, вздымая огромные языки пламени и искр.

Корабль дал осадку, и Гримарр догадался, что жар добрался до стыков. От судна останется один обгорелый остов, а те, кто лежал на нем, превратятся в духов огня. Корабль чуть накренился в сторону «Крыла Орла», открывая взору пожар, который продолжал пожирать палубу и борта; дерево ярко горело оранжевым пламенем. Трупов Гримарр не увидел: пламя было слишком ярким, чтобы можно было что-то за ним разглядеть. И Гримарр этому обрадовался.

«Морской Странник» качнулся немного вперед, устроился на волнах, как уставший человек устраивается на мягкой постели. Сантиметр за сантиметром судно шло ко дну, вода поднималась вверх по его грациозно изогнутому корпусу, пока не остались видны только ширстрек, нос и корма. Но тут вода перебралась через борт, и с громким шипением, подняв облако дыма, «Морской Странник» нырнул в серые воды — и исчез.

Еще долго стоящие на борту «Крыла Орла» не сводили взгляда с того места, где исчез «Морской Странник» — с образовавшейся воронки, с останков корабля, которые — многие так и продолжали тлеть — плавали над местом, где корабль пошел ко дну. Гримарр представил, как почерневший остов погружается в море и мягко опускается на илистое дно.

— Отлично, садись на весла, — прорычал он, и молча, неспешно гребцы вытащили весла из креплений и спустили за борт.

Потом откуда-то сверху молодой моряк по имени Отр что-то прокричал сидящим на палубе. Он был самым проворным малым из всей команды, и Гримарр обычно посылал его наверх осматривать горизонт, потому что Гримарр очень не любил сюрпризы.

— Что там? — спросил Гримарр.

— Корабль, господин Гримарр, — ответил Отр. — В нескольких милях отсюда. Но такое впечатление, что он направляется прямо к нам.

Глава седьмая

Свершилось смертоубийство чужеземцев на островах в восточной части Бреги, иных еще лишили жизни и в Рат-Аллене…

Анналы Ульстера, 852 год
Каждую ночь Лоркану мак Фаэлайну снился один и тот же сон. Или почти каждую ночь. На столе стоит золоченый потир — тяжелый, украшенный камнями. Рядом, совсем близко. Стоит только руку протянуть и взять. И вокруг нет ни души, никто не может его остановить. Но когда он протягивал руку за потиром, то дотянуться не мог. Лоркан старался, все дальше тянул руку — казалось, еще чуть-чуть… но как бы ни пытался, не мог схватить эту награду.

Лоркану не нужен был ни священник, ни друид, ни иной толкователь снов, который бы растолковал ему, что же сон означает. Все и так предельно ясно. С ответом он сталкивался каждый день.

Власть Руарка мак Брайна все слабела, все чаще он бывал в отъезде со своей маленькой шлюшкой из Тары, где сейчас проводил намного больше времени, чем в Лиамайне, средоточии его власти в Лейнстере. Местные ри туата выказывали недовольство, и Лоркан мог этим воспользоваться в собственных целях. С каждым днем его влияние росло благодаря его силе и хитрости. Лоркан мог бы стать правителем этой части Ирландии; момент был подходящий. Однако власть постоянно ускользала у него из рук. И те разочарование и злость, которые Лоркан испытывал во сне, не шли ни в какое сравнение с тем, что он испытывал наяву.

«Так близко, черт побери, так близко!»

Дуб галл представляли собой серьезную проблему, но от них была своя польза: например, они разграбили монастырь в Ферне. Награбленное добро Лоркан намеревался использовать в своих целях. Верностью ри туата можно заручиться разными способами, но самый простой и быстрый — купить ее за серебро, а серебром в Ферне поживились вдоволь. Лоркан и сам собирался ограбить монастырь, но когда до него дошли слухи, что дуб галл уже отправились в поход, он понял, как ему воспользоваться представившимся шансом. Пусть Великан Гримарр с Фасти сыном Магни нападут на монастырь, заберут оттуда серебро и золото. Это избавит Лоркана от ответственности за грабеж своих же братьев-ирландцев (хотя подобное случалось довольно часто, поэтому он не думал, что те будут сильно возмущаться) и укрепит за ним репутацию того, кто дал отпор варварам.

«Так близко, черт побери…»

Когда дуб галл ограбили монастырь в Ферне, Лоркан со своей дружиной стал преследовать корабли по суше. К счастью, те двигались медленно: спасибо слабому встречному ветру. Оказалось, что один из кораблей дал течь, поэтому дуб галл причалили, и из своего укрытия Лоркан наблюдал, как они перегружают все награбленное на второй корабль, и тот дальше отправился под парусом в одиночестве. Отлично! Подарок богов! Лоркану не терпелось напасть на оба корабля одновременно — в результате завязался бы жестокий бой, ведь силы были бы почти равны. Но теперь шансы на победу выросли вдвое.

Лоркан продолжал следить за кораблем, не спуская с него глаз. Во всяком случае, так ему казалось. Он расставил ловушки, идеально рассчитав время, и отрезал дуб галл от помощи, когда они в ловушки попались. Он лично раскроил голову Фасти сыну Магни, словно бревно разрубил. И получил от этого несказанное удовольствие. Но награбленного из Ферны на борту не оказалось. У Лоркана не было возможности обыскать корабль сверху донизу, но он удостоверился, что сокровищ там нет.

Наверняка Фасти по пути где-то остановился и припрятал их на берегу. Единственное возможное объяснение. Однако где именно — Лоркан понятия не имел. Пролить свет на эту загадку могли только ирландцы, женщины и мужчины, которых пленили в Ферне. Они же находились на борту, когда прятали сокровища, но люди Фасти убили всех пленных, когда к его кораблю стали приближаться куррахи.

Лоркан мак Фаэлайн был вне себя от гнева из-за того, что сокровища ускользнули, и еще он злился на не вовремя явившегося Великана Гримарра. Но Лоркан был не из тех, у кого злость выбивает почву из-под ног, не из тех, кто топит ее в вине, бессмысленной мести или отчаянии. Ярость обычно заставляла Лоркана удваивать усилия, именно поэтому в свои тридцать восемь лет он из второго сына одного из ничтожных ри туата, человека, что был ничем не лучше грязных селян, которыми он якобы командовал, стал владыкой большей части Лейнстера. Он не намерен был останавливаться.

После того как им не удалось наложить лапы на сокровища Ферны, Лоркан с дружиной вернулись в форт Ратнью. Этот форт, расположенный всего в нескольких милях к северо-западу от форта викингов Вик-Ло, являлся средоточием его могущества. Как только они укрылись за массивным плетнем в мазанке с высокой соломенной крышей — замке Лоркана, единственном, за исключением маленькой каменной церквушки, прямоугольном здании форта, — и даже не успели снять с себя мокрую одежду, как Лоркан заявил своей дружине, что те, кто не получил тяжелых ранений во время атаки на корабль, отправятся с ним в набег за крупным рогатым скотом, как только утихнет шторм. На севере один преуспевающий крестьянин по имени Фергус стал противиться растущему влиянию Лоркана. И Лоркан собирался показать упрямцу, сколь неразумно тот поступает.

Следующий день все провели, зализывая раны, погребая погибших и готовясь к новому набегу. Еще не рассвело, когда через день они двинулись в путь, хотя шторм продолжал бушевать в полную силу. Двадцать воинов Лоркана, самых сильных и доверенных людей и меньше всех пострадавших, встали, поели, надели меховые накидки и шапки, кольчуги и шлемы, взяли оружие. Им было отлично известно, что Лоркан не из тех, кто стал бы откладывать набег из-за такого пустяка, как шторм, проливной дождь и срывающий накидки и рвущий бороды ветер.

Налетчики двинулись на север, когда солнце еще не взошло, только небо немного посветлело и на горизонте забрезжил свет, хотя беспрестанно лил дождь и дул порывистый ветер. Сам Лоркан и несколько его помощников были верхом, но большинство — пешие, с копьями в руках, с луками и колчанами на спинах, с мечами на поясах. Продвигались они медленно — ноги вязли в размытом грунте, а из-за дождя и ветра было не видно ни зги.

Время приближалось к полудню, когда они достигли холма, откуда открывался видна окрестности, и Лоркан объявил привал. За дальним холмом можно было разглядеть поднимающиеся струйки дыма, но порыв ветра развеял их, сделав неразличимыми на фоне царившей вокруг общей серости.

— Это дом Фергуса, — указал на дымок Лоркан. — Два круговых укрепления. Одно окружает его дома, второе — пастбище для скота. То, что для скота, — вон там. — Он указал на холм на востоке.

Фергус был из сословия благородных — эр форгилл. В иерархии ирландского общества эр форгилл шли прямо за ри туата. Они не принадлежали к знати, но считались уважаемыми людьми, двадцать свободных мужей и двадцать, плативших им ренту, со стадами в сотни голов скота. Поэтому Фергус обладал могуществом, что в случае чего могло создать Лоркану проблему.

Кроме самого Лоркана верхом ехал и Сентан мак Ронан. Сентан был у Лоркана правой рукой в отсутствие Ниалла мак Маэлана, который получил серьезное ранение в ногу во время атаки на корабль.

— Мы совершим набег на вон то укрепление? — поинтересовался Сентан, указывая на восток.

— Нет, — ответил Лоркан непререкаемым тоном. Он часто выражался безапелляционно. — Мы нападем на то, что стоит рядом с домом Фергуса.

Лоркан больше ничего объяснять не стал, а Сентан знал, что с решениями Лоркана лучше не спорить, поэтому он осторожно подбирал слова, чтобы они звучали как размышления вслух.

— Скорее всего, люди Фергуса где-то неподалеку, — сказал Сентан. — Они наверняка заметят наше приближение. Обычно на скот нападают под покровом темноты. То есть так поступают не такие отважные воины, как ты, Лоркан.

— К черту темноту, к черту Фергуса с его дружиной, — ответил Лоркан. — Я не за парой несчастных коров сюда приехал. Я хочу его проучить, а как Фергус усвоит урок, если не будет знать, кто его ограбил? Я молюсь об одном — чтобы его людям хватило смелости вступить с нами в открытый бой. Урок станет еще более поучительным, когда мы убьем двух-трех из них.

Больше Лоркан не собирался ничего объяснять, поэтому пришпорил коня и двинулся дальше. За ним последовали усталые промокшие воины. Они спустились по склону холма, поднялись на следующий и, когда оказались на вершине, увидели два бурых земляных укрепления, служивших защитным валом для фермы Фергуса. Одно круговое укрепление было по меньшей мере метров шестьдесят в диаметре, внутри находился большой круглый дом и несколько домов поменьше. В этих домах жили Фергус с семьей и его работники, и все они воображали, что находятся в безопасности. Из отверстий в крышах поднимались вьющиеся струйки дыма, смешивались друг с другом и рассеивались по ветру.

Второе укрепление было меньшим, но все равно добротным, и с высоты холма Лоркан и его дружинники видели, как внутри пасется скот — голов сто пятьдесят-двести. Сюда скот загоняли на ночь, подальше от диких зверей и менее дерзких, чем Лоркан, налетчиков. На таком расстоянии животные казались лишь темными точками на фоне бурой, вытоптанной внутри вала земли.

— Вперед, — скомандовал Лоркан. — Вперед! Только Фергуса не трогать, ясно?

Его воины сбросили меховые накидки и шапки — все, что могло им помешать в битве. Обычно подобные набеги совершались тайно, но сейчас дружинники Лоркана понимали, что он хочет предать их налет огласке и менее всего его заботит, уведут они скот или нет. Однако для Фергуса именно это имело первостепенное значение. В Ирландии монеты и другие ценности были редкостью, валютой являлся скот, а сто пятьдесят голов — это огромное богатство.

Лоркан вновь пришпорил коня, уже быстрее спустился с холма, прочие всадники пытались не отставать, пешие остались позади. Они вдвое сократили расстояние до укрепления, когда наконец-то заметили там какое-то движение: распахнулись деревянные ворота и появилась группа мужчин. Даже с такого расстояния было заметно, что они замерли в нерешительности и недоумении.

Лоркан перевел коня на шаг, потянул за уздцы, и конь повернул не к укреплению со скотом, а к вышедшим из крепости мужчинам, которые рассредоточились на открытой местности, встречая надвигающуюся угрозу. Пешая дружина Лоркана догнала всадников; они старались не отставать от Сентана и других конных, держась немного позади и пропуская вперед Лоркана. Тот увидел, что Фергусу удалось собрать человек пятнадцать вооруженных крестьян, но чем ближе он подходил, тем меньшей опасностью они казались. Это были не воины, а всего лишь земледельцы с оружием. И они испытывали страх.

— Фергус! — позвал Лоркан, останавливаясь метрах в десяти от хозяина форта. — Вижу, живешь ты хорошо! — Он кивнул на круговое укрепление. Над высокой стеной виднелась крыша дома Фергуса. — Наверное, загляну к тебе в гости. У тебя горит очаг, судя по поднимающемуся дыму, а что может быть лучше теплого очага в такое утро? Ты не против, если мы с парнями зайдем погреться?

Фергус шагнул вперед, и Лоркан вынужден был признать, что тот вовсе не выглядит испуганным. Разгневанным, готовым убить, но не испуганным. Еще одна причина склонить Фергуса на свою сторону.

— Что тебе нужно, Лоркан мак Фаэлайн? — спросил он.

— Твоя верность, Фергус, только твоя верность. Тебе же это ничего не стоит.

— Еще как стоит! Здесь правит Руарк мак Брайн, а он не потерпит посягательств на свое превосходство.

— Неужели? Значит, Руарк мак Брайн? — перепросил Лоркан. Он нарочито огляделся вокруг. — И Руарк сейчас здесь, хочет защитить тебя?

Повисло продолжительное гнетущее молчание, пока эти двое мерили друг взглядом.

— Нет, так я и думал, — ответил Лоркан. — Как бы там ни было, я вижу, что ты и твои люди готовы дать отпор, поэтому мы не станем тебя разочаровывать. — Он, оставаясь в седле, обернулся и крикнул своим воинам: — В атаку, парни, в атаку! У них поджилки дрожат!

И по его приказу дружинники Лоркана с копьями наизготовку двинулись вперед. Они сломя голову бросились на людей Фергуса. Это была внезапная атака, в результате которой вся дружина Лоркана непременно погибла бы, если бы ей довелось сражаться с закаленными в боях храбрыми воинами.

Но сейчас у нее был другой противник. Люди Фергуса подняли свое оружие, шагнули к нападавшим, замерли в нерешительности, потом отшвырнули оружие и бросились наутек. Ворота круглого форта благоразумно заранее закрыли и заперли на засов, поэтому все воины Фергуса бросились бежать кто куда. Лоркан попытался докричаться до них, но его так душил смех, что он не смог произнести ни слова. Трое из людей Фергуса уже валялись мертвыми в грязи, когда Лоркан остановил бой. Не убежал только Фергус, но воины Лоркана не обращали на него внимания.

— Скверная попытка, — отсмеявшись, произнес Лоркан. — А теперь, Фергус, прояви свое гостеприимство.

В бессильной злобе немногословный Фергус приказал открыть ворота и вошел внутрь. Вскоре воины Лоркан уже грелись у Фергуса в доме и поглощали в огромных количествах яства и напитки, как будто были дорогими гостями. Сам Лоркан восседал во главе стола и настоял на том, чтобы Фергус сел рядом.

Когда их одежда полностью высохла, а сами воины наелись от души, Лоркан встал и похлопал Фергуса по плечу.

— А теперь я заберу твой скот и уеду, — сказал он.

Громким кличем, наполнившим всю комнату, он собрал своих людей. Те встали и направились к двери.

— Подожди! — отозвался Фергус.

Он впервые заговорил с тех пор, как вошел в дом. Продержался он намного дольше, чем рассчитывал Лоркан, и тем заслужил его уважение. Лоркан остановился и обернулся.

— Что ж, — произнес Фергус, — ты прав, Руарка мак Брайна здесь нет, и ему придется уступить свое главенство. Я поддержу тебя. Встану рядом с тобой. Господин… Лоркан, скажи, что тебе нужно от меня.

Лоркан долгое время молча смотрел на Фергуса — пусть тот корчится от неуверенности и страха. Наконец он заговорил:

— Отлично, Фергус. Я заберу половину твоего поголовья, и ты отдашь его добровольно. Когда придет время, ты и твои… люди… будут сражаться на моей стороне. Понимаешь?

По выражению лица Фергуса было видно, что он не по доброй воле покоряется собеседнику, но когда он заговорил снова, в голосе его сквозил лишь намек на горечь и ярость.

— Хорошо, — сказал он. Помолчал, а потом добавил: — Я с тобой.

В ответ Лоркан кивнул, затем развернулся и повел своих людей под дождь. Усталые, они двинулись к круглому укреплению поменьше, где держали скот, открыли ворота и вывели половину поголовья. Лоркан, выписывая круги на лошади, сказал Фергусу:

— Я очень милосердный человек, поэтому сделаю вид, что ни сном ни духом не ведаю о том стаде, которое ты прячешь за холмом. — Он пришпорил лошадь и поскакал прочь от Фергуса.

Остаток дня был посвящен менее славному занятию: перегоняли скот через поля на собственные пастбища Лоркана. Вернувшись в Ратнью, Лоркан приказал забить и зажарить одну из только что добытых коров. Его утомленные дружинники второй раз за день наелись от души, а потом разошлись по домам.

На следующее утро дождь почти прекратился, остался лишь густой туман, что в Ирландии вообще не считается плохой погодой. Уже давно рассвело, когда из-за холмов на юге Силл-Мантайна, оттуда, где располагалось поселение, которое норманны называли Вик-Ло, появился посланник. Лоркан оставил там человека, чтобы тот всегда следил за норманнами. У него были лошадь и еще один всадник под рукой, чтобы передать весточку в Ратнью. Эти норманны становились для Лоркана серьезной угрозой, что и заставляло проявлять подобную бдительность.

— Дуб галл в эти дни прятались от шторма, — доложил гонец, — но сейчас вышли и что-то делают на борту того корабля, на который вы напали. Все это время судно без присмотра стояло на мели, но теперь они чем-то на нем занимаются.

Лоркан задумался. А если награбленное из Ферны все это время находилось на борту корабля? Неужели норманны сейчас выносят его из тайника?

— Покажи мне, — скомандовал Лоркан, вставая и надевая свою меховую накидку, которая сохла перед очагом.

И часа не прошло, как они преодолели несколько километров до Силл-Мантайна, где укрылся от посторонних глаз норманнский форт, потом взобрались на холм и спустились по дальнему склону. Перед ними простиралось местечко, которое дуб галл называли Вик-Ло — жалкий невысокий земляной вал с частоколом. Лоркан знал, что в считаные минуты мог бы захватить городок, если бы у него было достаточно воинов, а он как раз собирал дружину.

Наконец они достигли зарослей на склоне холма, где люди Лоркана несли свою вахту, — почти в километре от поселения, но ближе они подобраться не решились. Отсюда Вик-Ло был как на ладони, они видели все, что происходит на улицах, а если что-то и пропустили, увиденного было достаточно.

Сидящий в кустах наблюдатель поднял голову, вздрогнув от звука приближающихся шагов. Увидев, кто это, он указал пальцем на берег и сказал:

— Вот там, господин Лоркан.

Действительно корабль так и кишел викингами, и Лоркан увидел, что именно на это судно он напал со своей дружиной. Второй корабль, по всей видимости, принадлежавший Великану Гримарру, стоял на якоре в русле реки. Еще несколько человек готовили к отплытию три других корабля: доставали весла из креплений, отвязывали швартовые.

Лоркан прищурился, вытянул шею, пытаясь разглядеть происходящее получше. Он не понимал, что происходит. Норманны, возможно, переносили награбленное из Ферны на берег, но он сомневался в этом. Казалось, они очень спешили.

— Они что-нибудь отгружали с корабля? — поинтересовался Лоркан.

— Что-то отгружали, но что именно — не разглядеть, — ответил наблюдающий. — С тех пор прошло какое-то время. Все, что они вынесли, они свалили в кучу на настиле дороги.

Лоркан заворчал себе под нос. «Не сокровища. Сокровища они бы не стали сваливать кучей на дороге». И неожиданно судно тронулось, скользнуло в воду, по бокам второго корабля свесились весла, словно у него вдруг выросли крылья. Корабль Гримарра стал медленно набирать ход, а судно Фасти вступило в кильватер, и Лоркан понял, что один корабль тянет на буксире другой. По очереди все драккары спустили на воду, из отверстий высунулись весла. Вскоре весь флот Вик-Ло плыл к устью реки.

«Какого черта!» — изумился он. Выйдя из укрытия, он вновь поднялся на холм, не сводя глаз с удаляющихся кораблей, за ним последовали посыльный и наблюдатель. Чем выше он взбирался, тем больше открывались перед ним береговая линия и море. Он смотрел, как корабли медленно скользят к устью реки.

«Черт их побери! Черт побери эти черные сердца!» — подумал Лоркан. Ничто так не злило его, как вид удаляющихся кораблей. И он прекрасно понимал почему. Корабли давали норманнам преимущество на море. Это означало, что варвары могут напасть, когда пожелают, а потом убраться прочь, и ни один ирландец их не догонит. Они могут ударить в самое сердце Ирландии благодаря ее широким рекам и уплыть задолго до того, как любая ирландская армия окажется на поле битвы. Они могут увезти награбленное и ирландских пленников далеко за горизонт, в такие места, какие Лоркан и представить себе не мог.

Эти драккары, построенные из дубового дерева, гладкие и сильные, словно хищные рыбы, как будто обладали какой-то магией. Настоящая тайна, которую ирландцы с их утлыми суденышками, обтянутыми шкурами, с жалкими каркасами, сплетенными из прутьев, или с несколькими тяжелыми неуклюжими грузовыми кораблями, могли только надеяться разгадать, чтобы превзойти их. Корабли норманнов могли пресечь океаны и вернуться домой. Эти драккары были способны исчезнуть за горизонтом, а потом вновь возникнуть там, где им захочется. Эти корабли представляли собой настоящее воплощение мощи, и пока они были у норманнов, а у ирландцев их не было, последние не смели даже мечтать о могуществе дуб галл.

А у ирландцев еще не скоро появятся корабли, подобные скандинавским, потому что постройка такого судна оставалась для них тайной за семью печатями, не говоря уже об умении управлять такой махиной. Наверное, языческие боги своим волшебством сотворили эти корабли — так, по крайне мере, думали те, кто строил ирландские суденышки. Красивые, с соблазнительными обводами, быстроходные на море, способные выстоять в самый ужасный шторм, идущие под парусом с невероятным переплетением канатов и полотна — эти корабли так же не поддавались объяснению, как и язык норманнов, и Лоркан люто ненавидел и самих норманнов, и их корабли, потому что в душе им завидовал.

Он молча наблюдал, как судно Гримарра тянет на буксире другой корабль за устье реки, а остальные следуют в кильватере.

«Неужели все отправляются в очередной набег?» — дивился Лоркан. Он уже давно поджидал свой шанс, когда большая часть воинов покинет Вик-Ло, чтобы ограбить форт и сжечь его до основания. В Ферну отправились только два драккара — слишком мало уехало варваров, чтобы у его дружины появилась надежда на успех. Но сейчас казалось, что они все уходят в море. Лоркан ощутил, как в его груди растет ликование.

И тут они остановились. Судно Гримарра подошло к борту корабля, который был у него на буксире, а остальные тем временем остались дрейфовать неподалеку в ожидании.

— Что они задумали? — удивился дозорный.

Еще минута прошла в молчании, потом посыльный ответил:

— Не знаю.

Лоркан промолчал, хотя уже стал подозревать, что они задумали, и если он прав, то вскоре они всё узнают. И тут, как он и предвидел, возникло пламя — яркое пятно среди приглушенного дневного света пролетело в воздухе, подобно падающей звезде. На борт корабля бросили факел. Спустя мгновение весь корабль был в огне, а в это время судно Гримарра отошло на безопасное расстояние.

— Они подожгли корабль! — воскликнул дозорный. Глупее, на взгляд Лоркана, и не выразишься. — Зачем они хотят сжечь корабль, господин?

— Это похороны, — ответил Лоркан. — Варвары сжигают своих погибших или хоронят их с оружием в руках. Они считают, что оружие пригодится им там, куда они отправятся. Скорее всего, они убили еще и несчастных рабов, чтобы те тоже отправились со своими хозяевами. — Краем глаза Лоркан заметил, что двое его воинов стали осенять себя крестным знамением, но сам он не мог оторвать взгляда от пылающего корабля.

«Черт бы их побрал…» Судно варваров было для него недостижимой мечтой, а эти норманны так низко его ценили, что добровольно решили сжечь его в угоду своим бессмысленным языческим ритуалам.

«Разве мы когда — нибудь сможем одолеть этих людей?» — вопрошал себя Лоркан, уступая в глубине души сомнениям, которые никогда бы не озвучил вслух.

И тут, как будто Бог пытался уверить его в тщетности противостояния с этими варварами, дозорный ткнул пальцем в сторону моря и закричал:

— Смотрите, господин Лоркан! Сюда движется еще один норманнский корабль!

Лоркан проследил за его пальцем. На горизонте, на северо-востоке возникли очертания корабля. Судно шло под квадратным парусом по ветру. Корабль был еще слишком далеко, чтобы рассмотреть детали, так далеко, что нельзя было с уверенностью сказать, что оно норманнское, но слишком хорошо ирландцы знали, как выглядят такие корабли даже издалека, и, к величайшему ужасу Лоркана, скорее всего, они не ошиблись в своих догадках. Новые язычники-варвары направляются в Силл-Мантайн. В его страну.

«Черт бы их всех побрал!» — вновь подумал он.

Глава восьмая

Море спокойно, но буря

Тоже меня не удержит,

Пусть ветер на пенных кручах

Крутит корабль, играя.

Сага о Гуннлауге Змеином Языке
Ни на секунду вода не переставала хлестать сквозь пробоину в корпусе «Скитальца», и ни на секунду моряки не прекращали вычерпывать воду. Но парусина, которую Старри натянул на пробоину, щиты и все то, чем Торгрим прижал треснувшие планки изнутри корабля, закрыли течь, и морская вода стала поступать не так быстро, поэтому моряки вычерпывали воду не столь лихорадочно. Весь промозглый день и еще более сырую ночь они по очереди то вычерпывали воду, то отдыхали.

Торгрим и Агнарр сменяли друг друга у руля, уверенно держа курс по ветру, который дул по левому борту, и «Скиталец» упрямо бороздил волны. Днем сквозь пелену дождя и нависший туман они порой могли разглядеть ирландский берег — низкую темную линию, раскинувшуюся с подветренной стороны в нескольких милях от корабля. Но даже когда берега видно не было, они чувствовали его близость — как дыхание смерти. Ветер все время пытался выбросить их на этот беспощадный берег, а они продолжали лавировать. И благодаря их усилиям и усилиям Эгира, бога моря, расстояние между кораблем и берегом не менялось, в то время как шторм гнал их на юг.

Повезло им только в том, что Орнольф Неугомонный наконец-то напился до беспамятства и свалился на корме огромной мокрой кучей. Харальд вытащил несколько меховых накидок, которые тоже были влажными, но не такими мокрыми, как остальные, и прикрыл лежащего Орнольфа.

— Боюсь, старость уже догнала твоего деда, — сказал Торгрим.

Он как раз занял место у румпеля, и огромное тело Орнольфа распласталось всего в нескольких метрах передним.

— Ты это к чему? — удивился Харальд.

— Его хватило всего на один день, — ответил Торгрим. — Прежний Орнольф никогда не свалился бы после одного дня возлияний в разгар такого шторма. Он продолжал бы ругать богов и вливать себе в глотку мед. И думать не хочу, что будет со мной, если даже Орнольф оказался таким слабаком.

И только на вторую ночь шторма Торгрим почувствовал, что ветер начал спадать, почувствовал, как изменился ход драккара, когда море начало успокаиваться. Он ничего не сказал, чтобы не спугнуть удачу, но по тому, как оживилась команда, понял, что моряки тоже ощутили перемены.

На рассвете все так же по левому борту, но ближе, чем раньше, появился ирландский берег, уже не суливший такой опасности. Ветер стих, и море настолько успокоилось, что Торгрим позволил подменить себя за рулем, пока они с Агнарром стояли по правому борту и пристально смотрели на запад.

Небо все еще оставалось темно-серым. Низкие тучи, словно разорванная вуаль, проплывали мимо, частично заслоняя землю с подветренной стороны, но можно было разглядеть достаточно, чтобы Агнарр понял, где они находятся.

— Наверное, боги уже устали играть с нами. По крайней мере, пока, — сказал Агнарр. — Видишь, там? — Он указал на высокий скалистый мыс, выступающий из земли, — темную глыбу на фоне темного берега; в мрачном свинцовом дневном свете подробности было не разглядеть.

Торгрим посмотрел туда, куда указывал Агнарр.

— И…

— По-моему, это мыс чуть южнее Вик-Ло. Видишь, как он вздымается вверх, а потом к северу берег становится ровным? — Агнарр махнул рукой на север вдоль берега. — Вик-Ло расположен в устье реки. Мне кажется, что река именно здесь течет по низине.

Торгрим кивнул. Он понятия не имел, прав ли Агнарр.

— Отлично. Если ты думаешь, что это Вик-Ло, тогда нам следует взять туда курс. Если ты прав, боги наконец-то смилостивились, и нас не выбросило на этот берег. Мы бы утонули еще до того, как смогли отойти на безопасное расстояние.

Даже сейчас им грозила опасность — серьезная опасность — пойти ко дну, не достигнув датского форта. Пока «Скиталец» держался к берегу левым бортом, им удавалось не погружать пробитый борт драккара в воду, но теперь им нужно было повернуть и пойти по ветру, и волны снова будут давить на поврежденную обшивку. Но выбора не оставалось. За то время, которое понадобится, чтобы достичь берега, вода может затопить корабль. И узнать, что произойдет раньше, можно было только на опыте.

По приказу Торгрима убрали парус, рей подняли и развернули на место. Агнарр круто повернул корабль на гребне волны — хорошо просчитанный маневр, и «Скиталец» крутнулся волчком. Парус затрепетал и наполнился, когда следующая волна подхватила драккар, а потом судно, подгоняемое ветром, побежало по волнам. Парус красиво выгнулся дугой, а вода за кормой вспенилась.

Они быстро приближались к берегу, и с каждым футом Агнарр все больше убеждался, что они действительно направляются к Вик-Ло. Торгрима, который наблюдал за тем, как его команда без устали выплескивает за борт полные ведра и шлемы воды, больше не заботило, возле Вик-Ло они или нет. Это уже не имело никакого значения. Им придется пристать к берегу в том месте, где удастся, и если не удастся, придется направить драккар на скалы, а самим спасаться вплавь. С той минуты, как они повернули к берегу, стало ясно, что драккар долго не продержится на плаву.

— Отец, смотри! — закричал Харальд, указывая на нос по правому борту, и не успел Торгрим спросить: «Что?», — как Харальд уже очутился на корме и вскочил на резной ахтерштевень, вцепившись пальцами в змеиную чешую, вырезанную в твердом дереве.

— Там дым, отец, дым! — продолжал тыкать пальцем Харальд.

Торгрим взглянул туда, куда показывал сын, прищурился, покрутил головой и сам разглядел столб черного дыма, вздымающийся где-то впереди. Его было нелегко разглядеть на фоне темной ленты берега, и ветер уносил его, не давая подняться вверх, но это, без сомнения, был дым.

— Что скажешь? — поинтересовался Агнарр. Он тоже стоял, вглядываясь в берег.

— Для дыма из трубы или домашнего очага его слишком много.

Старри Бессмертный, который до этого сидел у борта драккара и упорно затачивал свой нож, встал и зачехлил оружие.

— Полезу наверх, посмотрю, — сказал он.

Рысью бросившись вперед, он схватился за один из ван-тов, удерживающих мачту, и, словно белка, вскарабкался вверх по рею. Это все он проделал с такой легкостью, как будто просто прошел вперед по твердой земле.

Через мгновение он уже сидел на рее и вглядывался на запад.

— Вижу пламя! — доложил он. — Только не могу разглядеть, что именно горит на суше или в море!

— Что ж, похоже, мы нашли какой-то городок, — весело сказал Агнарр. — Теперь осталось только узнать, встретят ли они нас приветливо или перережут нам горло.

Торгрим, будучи человеком практичным и осторожным, когда того требовала ситуация, был готов к любому развитию событий. Он приказал снять голову змеи с носа, дабы показать, что они приближаются с мирными намерениями, и не пугать духов земли. Торгрим велел всей команде держать язык за зубами — он сам будет вести все переговоры. Он молился, чтобы Орнольф Неугомонный продолжал спать, но при этом приказал держать мед под рукой, чтобы ублажить его, если он проснется. Торгрим велел своим воинам убрать оружие подальше с глаз, но быть готовыми в любой момент, если понадобится, вытащить его в мгновение ока.

Надев меховую накидку, чтобы спрятать под ней оружие, Торгрим Ночной Волк направил свой драккар в сторону берега. Никто на берегу не должен сомневаться в том, что моряки со «Скитальца» просто вынуждены здесь причалить и что тут нет подвоха. Из-за поднятого на мачте паруса брешь в обшивке стала еще больше. Вода стала прибывать в два раза быстрее, и моряки принялись вновь остервенело ее вычерпывать.

То, что горело, прекратило гореть к тому времени, когда «Скиталец» подошел ближе к берегу, а Агнарр был уже почти уверен, что они нашли Вик-Ло.

— Вот там! Видишь место, где вода пенится? — спросил он, указывая вперед, по левому борту корабля. — Это устье реки. Ее называют Литрим.

Торгрим кивнул. Теперь он мог разглядеть дым — тоненькие струйки, поднимающиеся от низкого серо-зеленого берега, дым из домашних очагов Вик-Ло. Они плыли еще полчаса, а потом Торгрим приказал закрепить парус и спустить весла. Когда на днище перестали давить мачта и парус, течь уменьшилась, что стало облегчением для измученных моряков. Но теперь приходилось идти на веслах — и едва ли это было легче, поскольку море все еще оставалось неспокойным и волны бились о борт.

Они как раз пересекали отмель, приближаясь к Вик-Ло, когда Орнольф наконец-то зашевелился. Он застонал, заерзал под грудой меховых накидок, которыми был накрыт, и Торгрим подумал: «Нет, только не сейчас, Орнольф, ради бога!» Но Орнольф сел и огляделся — полуоткрытые глаза, спутанные борода и длинные, рыжие с проседью волосы. Харальд, сидевший неподалеку, увидел, что его дед встал, и протянул ему кружку меда. Орнольф молча взял кружку и осушил ее.

Торгрим надеялся, что он опять ляжет, но Орнольф собрался с силами и с трудом встал на ноги.

— Харальд — хороший парень, — сказал он. — Правильно я его воспитал.

— Да, правильно, — согласился Торгрим.

Орнольф, прищурившись, вглядывался в берег, который с палубы ему не было видно.

— Где это мы? — спросил он.

— У Вик-Ло. Так считает Агнарр, — ответил Торгрим.

— Вик-Ло? Чертовы датчане из Вик-Ло, они нам горло перережут, — предостерег Орнольф.

— Лучше умереть с оружием в руках, чем утонуть, а если мы не причалим, точно пойдем ко дну, — сказал Торгрим, и Орнольф хрюкнул в знак согласия.

На палубе на гребных банках сидели мокрые усталые мужчины и длинными ритмичными рывками поднимали и опускали весла, и с каждым гребком красивый конусообразный корпус драккара «Скиталец» продвигался вперед. Северный берег реки, казалось, отодвинулся, когда они свернули за мыс, где на южном берегу располагался форт Вик-Ло.

— Ха! Это не Дуб-Линн! — возвестил Орнольф и не ошибся.

Этот датский городок был в три раза меньше Дуб-Линна — возведенный в низине, примерно с тридцатью приземистыми зданиями, крытыми соломой. При солнечном свете в летний день городок, скорее всего, выглядел бы приветливо, но под тусклым свинцовым небом, после нескольких дней непрекращающихся ливней он казался грязным, безжизненным и скучным. Однако внешний вид города совершенно не волновал Торгрима Ночного Волка, потому что у подножия форта простерся широкий берег, полный ила, который река Литрим годами носила с далеких холмов. Омываемый водой, он примет «Скиталец» в свои объятья, как мать свое дитя. Там уже отдыхали четыре драккара.

— Эй, на веслах! Удвоить усилия! — приказал Торгрим. — Раз-два! Раз-два!

Викинги налегли на весла, и «Скиталец» стрелой полетел вперед, с каждым гребком набирая скорость. Они догадались, что задумал Торгрим. Они знали: он хочет, чтобы драккар как можно выше вошел в ил. Моряки понимали, что, пристав к берегу, они на какое-то время избавятся от бед, поэтому изо всех сил налегли на весла.

«Скиталец» пересек устье реки Литрим и быстро подошел к южному берегу. Торгрим перегнулся за борт. Он заметил, как промелькнуло дно, когда ближе к берегу река обмелела. Он видел под толщей воды илистое дно, и гадал, почему судно еще не село на мель, но оно только осело на пару футов, и с каждым гребком драккар приближался к городу.

И тут драккар замедлил ход и встал, да так быстро, что моряки потеряли равновесие, кто-то даже упал с гребных банок, когда днище корабля увязло в иле и он остановился. Секунду они молчали, и вокруг царила тишина. Все те звуки, которые уже стали им привычны, — завывание ветра, стук дождя, плеск волн о борт корабля, скрип такелажа, шум сбегающей по бортам воды, — все прекратилось. На какой-то миг моряки почувствовали себя странно, им стало не по себе.

И тут своим зычным голосом закричал Орнольф:

— Прибыл «Скиталец»! Ведите женщин! Несите выпить!

И наваждение исчезло, растаяв как туман. Моряки засмеялись, заулыбались, начали вставать и хлопать друг друга по спине, отыскали винные бурдюки и мед. Они сейчас испытывали огромное облегчение от того, что им удалось избежать гибели. Торгрим отлично это понимал.

Он и сам улыбался. Несмотря на все, что ему довелось увидеть и пережить в своей жизни, он еще умел радоваться. И тут он заметил группу мужчин на берегу. Человек десять-двенадцать стояли в конце настила — они явно пришли посмотреть на прибывших гостей. Все были хорошо вооружены, однако это вряд ли могло насторожить норманнов — датчан, норвежцев, шведов, не важно, кого именно, — все привыкли брать оружие, выходя за порог своего дома.

За вооруженными людьми стояли другие, державшие за концы длинные доски. Они стали бросать доски в грязь рядом со «Скитальцем», пока вокруг драккара не образовался относительно сухой настил. Подошел стоявший впереди мужчина, остальные последовали за ним. Смех и веселье на корабле стихли, когда команда Торгрима увидела, что к ним приближаются вооруженные люди.

Торгрим шагнул с юта и направился туда, где остановился пришедший. За Торгримом последовал Орнольф.

— Я — Торгрим сын Ульфа, — представился он.

Незнакомец был моложе Торгрима, крепкий, с длинными каштановыми волосами, завязанными сзади, и бородой, которую нельзя было назвать редкой. Он оглядел «Скиталец» с носа до кормы, потом заговорил.

— Я — Берси сын Иорунда, — ответил незнакомец.

В его голосе слышалась настороженность — еще бы! Он ведь не знал, с кем говорил. Торгрим тоже проявлял осторожность. Но если Берси сын Йорунда был в Вик-Ло человеком влиятельным, а в этом Торгрим почти несомневался, следовало заручиться его доверием, потому что Торгриму нужна была помощь.

— Прошу, поднимайся на борт, — пригласил Торгрим. — Эй, парни, — он повернулся к собственной команде, — быстро соорудите трап!

Через борт опустили сходни. Берси, а за ним и остальные, взобрались по узкой доске и спрыгнули на палубу.

— Откуда ты, Торгрим сын Ульфа? — поинтересовался Берси, но тут Торгрима перебил Орнольф, не давая тому ответить.

— Принесите этим людям выпить! — крикнул он, ни к кому конкретно не обращаясь. — Так себя не ведут. Гости на борту, и никто им не предлагает выпить!

Торгрим улыбнулся. Иногда старик знал, как произвести верное впечатление.

Берси и его людям передали кружки с хмельным медом, и Торгрим ответил:

— Мы прибыли из Дуб-Линна.

— А до этого?

— Я сам из Вика, как и мой тесть ярл Орнольф, — сказал Торгрим, кивком головы указывая на Орнольфа. — Остальные члены команды… они из разных мест, как и пристало морякам.

Берси кивнул, выпил, его люди последовали его примеру. Казалось, он совсем не обрадовался гостям из Вика, ведь сам он, без всякого сомнения, был датчанином, но с другой стороны, это его не слишком-то заботило.

— Зачем вы прибыли сюда? — поинтересовался он.

Торгрим чувствовал, как с каждым вопросом в душе у него растет раздражение, в особенности потому, что он так и не узнал, какой у Берси статус в Вик-Ло. Достаточно ли он влиятельный человек, чтобы требовать ответов на свои вопросы? Но Торгрим сдержался, заставил себя оставаться вежливым. Он решил, что его терпения хватит еще на три вопроса. А там поглядим.

— На прошлой неделе мы вышли из Дуб-Линна, — объяснил Торгрим, — и направились в Вик, но наткнулись на плавучее бревно, пробившее драккар. Вон там течь. — Он указал на следы их неуклюжих попыток укрепить корпус, на рангоут, который до сих пор прижимал щиты и доски. — Мы тонули, а ветер не позволял нам повернуть назад в Дуб-Линн. — Он не стал говорить, что скорее пошел бы ко дну, чем вернулся туда.

— Понятно, — протянул Берси. — Не повезло так не повезло.

— Да уж, — согласился Торгрим. — Но скажи мне, ты правитель Вик-Ло? Я должен побеседовать с тем, кто здесь главный, чтобы договориться о ремонте моего корабля.

— Я? Главный? Нет, нет, — открестился Берси. — У меня есть своя дружина, но господином Вик-Ло признается Гримарр сын Кнута. Его еще называют Великаном Гримарром. Раньше он делил бразды правления с Фасти сыном Магни. Они старинные приятели. Но Фасти погиб в бою с ирландцами всего несколько дней назад. Мы отправили его к богам, его и тех, кто погиб вместе с ним. Сейчас у Гримарра мерзкое настроение. Он послал меня узнать, кто вы такие.

Торгрим кивнул. «Это Берси тут не главный, но, по крайней мере, его послал тот, кто обладает здесь реальной властью, — подумал он. — Хорошо, что я обошелся с ним учтиво». Но Торгрим должен был признать, что это Орнольф, а не он, расположил к ним местных жителей.

— Что ж, ты видишь, кто мы, какие повреждения у нашего драккара, — сказал Торгрим. — Нам придется потрудиться, чтобы привести его в порядок, а времени у нас мало, если хотим пойти под парусом, пока погода позволяет. Я могу просить у тебя разрешения отремонтировать здесь наш корабль? И дать кого-то в помощь? У нас есть немного серебра, мы заплатим.

На самом деле у них было достаточно серебра, но Торгрим не собирался никому об этом говорить.

Берси сын Иорунда нахмурился, обвел взглядом судно, и Торгрим увидел, что он подыскивает слова. Наконец он произнес:

— Я не могу ответить тебе ни да ни нет. Ты должен поговорить с Великаном Гримарром.

— Если я должен разговаривать с Великаном Гримарром, тогда, прошу, отведи меня к нему.

И опять Берси колебался.

— Он сейчас не в настроении, к тому же очень занят… — ответил он, повторив довод, приведенный ранее.

Торгрим начал понимать, что из себя представляет Берси, — суть его стала проступать, как из тумана. Может быть, Берси и главный среди тех, кто пришел с ним, но он не слишком решителен и почтения не внушает. Наверное, именно поэтому Великан Гримарр наделил его властью. Самому Гримарру Берси не соперник.

Берси в очередной раз обвел бессмысленным взглядом корабль и решился:

— Ладно. Он сейчас у себя. Я отведу тебя к нему. Можешь взять с собой двух человек. Остальные пусть остаются на борту.

— Отлично, — сказал Торгрим.

Он шагнул на корму, взял свой пояс, надел его, сунул за пояс меч. Он ожидал, что Берси скажет, что ему и его воинам нельзя идти с оружием, тогда возникла бы заминка, но Берси промолчал.

«Нас всего трое, а их больше десяти, — подумал Торгрим. — И для них не важно, вооружены мы или нет».

Он шагнул к ожидающим его Берси и дружинникам, развел руками.

— Веди нас, — попросил он.

Глава девятая

Выйду на остров без страха, —

Острый клинок наготове, —

Боги, даруйте победу

Скальду в раздоре стали!

Сага о Гуннлауге Змеином Языке
Берси сын Йорунда позволил Торгриму взять с собой двух воинов. Он выбрал Орнольфа и Харальда.

Орнольф, несмотря на все его недостатки, был богатым и могущественным ярлом, уважаемым человеком у себя в стране и не таким уж дураком, каким пытался казаться. Харальд был молод, довольно наивен, несмотря на все плавания, в которых участвовал, и все то время, которое он провел в компании настоящих мужчин. Торгрим считал своим отцовским долгом научить сына, как вести себя в мире силы и сноровки, чтобы преуспеть. И вот представилась такая возможность.

Они зашагали по настилу, который почти не отличался от выложенных досками тротуаров Дуб-Линна, хотя и был чуть уже, да и здания, теснящиеся друг к другу, были не так густо заселены. Дождь прекратился, и мужчины и несколько женщин хлопотали во дворах и вдоль дороги. Не хватало только постоянного шума, который царил в Дуб-Линне: грохота и скрипа телег, мычания скота, приглушенных звуков, гула людских голосов (вокруг все разговаривали, смеялись, кричали, спорили) и всеобщего оживления. Пока Вик-Ло казался намного спокойнее.

Торгрим с Орнольфом шли плечом к плечу, за ними — Берси, далее — Харальд, а замыкали шествие воины Верен. Сперва все шагали молча, поднимаясь по чуть покатой дороге. Впереди Торгрим видел земляной вал и ворота, где обрывался деревянный настил. Он мог разглядеть два дома, которые были больше, чем все остальные постройки, и стояли по обе стороны от дороги. Торгрим догадался, что туда они и направляются.

— Ты уже давно в этой стране? — поинтересовался Орнольф таким беззаботным и обезоруживающим тоном, какой Торгрим вряд ли смог бы воспроизвести. «Старею, становлюсь жалким, — подумал он. — Я и сам себе был бы в тягость».

— Примерно год, — ответил Берси. — Я прибыл сюда с флотом из Хедебю. Не могу сказать, что собирался оставаться здесь надолго, но Вик-Ло к себе располагает.

— Могу представить! — проревел Орнольф. — Ты в Дуб-Линне был? Вот там крепость! Там целые толпы ирландских женщин, потому что можно заработать серебра и золота. А мы, викинги, живем не так, как эти свиньи-ирландцы!

И не успел Орнольф разразиться еще более напыщенной тирадой, как они подошли к одному из двух больших домов. Берси постучал. Никто не открыл, он поднял было руку, чтобы постучать еще раз, как вдруг из-за двери раздался голос, больше похожий на рык разъяренного медведя. И толстые дубовые доски едва приглушили этот звук.

— Что там еще?

— Господин Гримарр! Это Берси. Капитан только что прибывшего корабля просит позволения перемолвиться с тобой словом.

«Просит позволения» — Торгрим так бы ни за что не сказал, но он махнул на это рукой. Они еще подождали, а потом голос разрешил:

— Входите!

Берси открыл дверь, они вошли внутрь, в затхлое помещение. В доме горел очаг, пахло жареным мясом, пролитым вином, мужским потом и мокрым мехом. Такой знакомый запах! Запах, который Торгрим, наверное, не ощутил бы, если бы они так долго не пробыли в море.

Берси назвал этот дом имением Гримарра и не соврал, хотя он был не настолько большим, чтобы претендовать на такое наименование. Остроконечная деревянная крыша, накрытая толстым слоем соломы, метров на шесть поднималась над выстланным тростником полом. Само помещение было метров шесть в ширину и метров девять в длину, и большую его часть занимал дубовый стол. В дальнем углу виднелись плетеные стены, отделяющие остальные помещения от главного.

За столом в полумраке сидел человек, который, как понял Торгрим, и был Великаном Гримарром. И прозвище отлично ему подходило. Даже когда он сидел, было видно, что он огромного роста, у него широкие мускулистые плечи, длинные волосы и густая борода. И пройма рукава его туники была намного шире, чем у большинства мужчин. А стоящий перед ним стол вообще казался необозримым. Гримарр выглядел несчастным.

— Господин Гримарр, это Торгрим сын Ульфа. Из Вика, — представил Берси

Мгновение Гримарр с Торгримом рассматривали друг друга. Оба молчали. Потом Гримарр медленно встал и повернулся лицом к Торгриму, всем видом показывая, что он шутить не намерен, но и вреда причинить не хочет — на взгляд Торгрима, хозяин не этого добивался, — он просто хотел, чтобы вновь прибывшие почувствовали себе неуютно. Однако Торгрим не испугался. Уже давно Торгрим Ночной Волк никого и ничего не боялся.

— Ха! — И опять молчание нарушил Орнольф. — Мой зять — грубиян! — Он протиснулся мимо Торгрима, протянул руку, и Гримарр, явно озадаченный, ее пожал. — Я — Орнольф сын Храфна, которого называют Орнольф Неугомонный, ярл из Эуст-Агдера. Могущество мое велико, так что слава обо мне всегда бежит впереди меня.

Гримарр, потеряв дар речи, смотрел на Орнольфа, позволяя трясти свою руку.

— Вот видишь! Такие вожаки, как ты и я, издалека узнаем друг друга! — гнул свое Орнольф. — Этот парнишка — мой внук Харальд. Когда-нибудь он станет великим ярлом, если захочет. А здесь я слушаюсь Торгрима, потому что у него есть корабль, а у меня нет. Мой сгорел, когда мы сражались с датчанами. Чертовы датчане! Никого не хотел обидеть, заметь! То были другие датчане.

— Ну да… — наконец-то смог выдавить Гримарр.

— Можно нам присесть? Обсудим, как мы сумеем друг другу помочь — один великий человек другому, — попросил разрешения Орнольф.

Гримарр оглянулся на Берси, как будто ища поддержки. Но, похоже, поддержки он там не нашел, поэтому произнес:

— Да, садитесь. Сегодня у меня горе, поэтому я готов угостить выпивкой даже таких, как вы, норвежских псов!

— Вот это дело! — взревел Орнольф, садясь.

Харальд последовал примеру деда, а потом с явной неохотой сели Торгрим и Гримарр. Торгрим уже не раз видел это представление: Орнольф умел подать себя так, что мог смести любое препятствие на своем пути. Временами он, Торгрим, жалел, что не способен вести себя также, но сам понимал, что у него другой темперамент.

Гримарр велел принести выпить, появилась служанка, кивнула и исчезла в другом конце дома. И только тогда Торгрим заметил девушку.

Она сидела одна в противоположном конце комнаты у очага. Невысокие языки пламени отбрасывали тусклый желтоватый свет — в такую ненастную погоду о дневном свете и говорить не приходилось, — оставляя незнакомку в сумраке. Но сейчас Торгрим разглядел ее. Девушка была юной, невысокой и хрупкой. Волосы ее сбились в колтуны.

Она была одета не как северянка, а, скорее, как ирландка: просторная полотняная рубаха, поверх которой накинут плащ, — так часто ходили женщины, которых Торгрим встречал в Дуб-Линие, где легко уживались ирландцы и норманны. Такую одежду носили те, кого ирландцы называли ботак, то есть бедные крестьяне. Одежда была старой, хотя когда-то, возможно, чистой и опрятной, но сейчас висела на девушке грязными лохмотьями.

Из глубины дома появились слуги, по кругу раздали рога, наполнили их хмельным напитком. Орнольф поднял свой рог за датчан, где бы они ни были. И слова его прозвучали искренне. Они выпили. Распахнулась дверь, в комнату ворвались серый дневной свет и прохладный влажный воздух. А затем вошел и молодой мужчина, чуть старше двадцати. Он, заметно хромая, переступил порог и закрыл за собой дверь.

— Это мой сын Сандарр, — представил Гримарр, как будто его вынудили это признать.

Тяжело ступая, Сандарр подошел к столу и опустился на край скамьи напротив отца.

Орнольф встал с рогом в руке и воскликнул:

— Сандарр! — а потом представил ему остальных. Сандарр кивнул каждому — ни намека на скрытую враждебность отца.

— Датчане, норвежцы, — продолжил Гримарр, как будто никто его и не перебивал, — все лучше, чем эти проклятые ирландцы! Сегодня утром мы сожгли моего старинного друга Фасти сына Магни. Он погиб на борту своего драккара, когда ирландские псы неожиданно напали на него. Они убили и его, и всех его людей. — Он взял рог и кивнул в сторону сидящей в темноте девушки. — Она — единственная выжившая. Вся команда корабля погибла, а она одна осталась в живых.

При этих словах все присутствующих повернулись в сторону девушки. Она не ответила на их взгляды, а продолжала смотреть куда-то перед собой. Лицо ее ничего не выражало.

— Ей просто повезло, что она выжила, или ей по какой-то причине сохранили жизнь? — спросил Торгрим, помимо воли проявляя любопытство.

Гримарр перевел взгляд на Торгрима, погрузил пальцы в бороду, почесал. Секунду он раздумывал над словами Торгрима, как будто решая, стоит ли ему отвечать.

— Ей сохранили жизнь, — наконец признался Гримарр. — Ее украли в Ферне. Во время последнего набега мы угнали нескольких рабов. Ее спрятали под досками палубы на драккаре Фасти. Как я предполагаю, сам Фасти и спрятал.

Больше он ничего не добавил, остальные тоже молчали, пока Орнольф не задал вопрос, который сам по себе напрашивался:

— А зачем ему это?

Гримарр пожал плечами.

— Есть у меня мыслишки, но я в них не уверен. — Он кивнул на девушку, даже не глядя на нее. — Правда известна только ей одной.

Они опять выпили, и снова повисло молчание. И тут вступил Харальд:

— А почему вы у нее не спросите?

Гримарр так взглянул на Харальда, как будто парень задал вопрос, глупее которого не придумаешь, хотя, на взгляд Торгрима, вопрос был вполне правомерным.

— Потому что она не говорит на нашем языке, — наконец ответил Гримарр, — а в Вик-Ло нет ни одного человека, который бы понимал ее язык.

Для прибывших из Дуб-Линна гостей это было по-настоящему удивительно.

— Ни одного? — изумился Орнольф. — В Дуб-Линне повсюду эти ирландцы, как будто им принадлежит весь город! Мужчины приезжают торговать, женщины — чтобы выйти замуж. Половина этого чертового форта — ирландцы!

— Только не здесь, — ответил Гримарр. — И не сейчас. Раньше те ирландцы, которые жили неподалеку, приезжали торговать. Но теперь их ярл, или как там ирландцы называют своих корольков, тех, кто правит здесь в округе, положил этому конец. Зовут его Лоркан. Это он убил Фасти и его людей. Лоркан нас отсюда с удовольствием выжил бы, поэтому он запретил ирландцам приезжать в Вик-Ло. Никому не разрешается продавать нам скот, еду — вообще торговать у нас.

— Разве у вас нет здесь ни одного невольника-ирландца? — спросил Торгрим.

— Есть несколько, — ответил Гримарр. — Но они знают на нашем языке всего пару слов, поэтому толку от них — чуть. К тому же им нельзя доверять. Они постоянно сбегают. Чертовски трудно держать раба-ирландца в ирландском форте, если у тебя не хватает людей, чтобы за этими рабами присматривать. У Сандарра есть рабыня, которая, похоже, верна ему и не пытается сбежать, но она не говорит по-датски.

— И чем ты ее приручил? — спросил у Сандарра Орнольф.

Сандарр пожал плечами.

— Я ее кормлю. Не бью. Скорее всего, в моем доме ей лучше, чем в том жалком свинарнике, где она жила раньше.

— Большинство предпочитает ирландские свинарники, — сказал Гримарр. — Поэтому мы и продаем рабов в Англию и Шотландию. И как можно быстрее. А теперь у нас нет человека, который бы мог перевести слова этой сучки.

Торгрим обменялся взглядом с Харальдом — они поняли друг друга без слов. Первым порывом Торгрима было желание не раскрывать свои секреты до тех пор, пока он не сможет использовать это преимущество. С другой стороны, ему была необходима помощь Гримарра, а таким образом он мог ею заручиться.

Торгрим сделал большой глоток из своего рога — достаточно времени, чтобы принять решение.

— Мой сын Харальд умеет говорить по-ирландски, — признался Торгрим.

Гримарр посмотрел на Торгрима, потом на Харальда, на лице его читались удивление и недоверие, как будто они только что объявили себя посланниками богов, спустившимися с неба.

— Парнишка говорит по-ирландски? — переспросил он. — Откуда он знает язык?

— В Дуб-Линне мы жили у одной ирландки, — ответил Торгрим. — У нее и научился.

В действительности все было не так просто. Харальд влюбился в принцессу Бригит ник Маэлсехнайлл, которая правила Тарой, и он намеренно выучил ее язык, чтобы ухаживать за ней. Она же преподала ему хороший урок — вероломная изменница! Вряд ли они когда-нибудь встретятся вновь. Но в те месяцы, пока Торгрим лечился в Дуб-Линне, Харальд продолжал овладевать языком. Похоже, парню нравилось учить его, и, как подозревал Торгрим, он вдвойне радовался тому, что знает то, чего не знает его отец.

Все это Торгрим не собирался объяснять Гримарру, поэтому добавил лишь:

— Ну, ты же знаешь эту молодежь — подхватывают языки, как дурные привычки.

Гримарр заворчал себе под нос. Теперь казалось, что он решает некую дилемму, и Торгрим отлично понимал, о чем думает хозяин. Гримарр, похоже, подозревал, что девушка знает нечто важное, и ему тоже очень хотелось это узнать. А иначе зачем бы ему интересоваться тем, что может сказать эта ничтожная ирландка? И если эти подозрения верны, Гримарр не желал делиться этими сведениями с остальными, а в особенности с только что прибывшими с моря незнакомыми норвежцами.

С другой стороны, у него не было иного способа с ней договориться.

Как и Торгрим, Гримарр быстро принимал решения.

— Очень хорошо, иди сюда… Харальд, — сказал он, вставая и подзывая его к девушке.

Харальд встал, остальные тоже поднялись из-за стола, подошли к девушке и окружили ее. Впервые с тех пор, как Торгрим заметил девушку, она подняла голову, переводя взгляд с одного мужчины на другого. Она оказалась не такой уж юной, как вначале подумал Торгрим: молодой женщине было лет восемнадцать или даже больше. Он заметил, что она красива, даже несмотря на грязные спутанные волосы. И она уже не казалась такой равнодушной. На ее лице отражался испуг.

Гримарр повернулся к Харальду:

— Спроси у нее, где Фасти все спрятал, и передай ей: я горло ей перережу, если она солжет, — предупредил он.

Остальные встретили эти слова молчанием. Потом Орнольф поинтересовался:

— О чем, ради всего святого, ты говоришь?

Гримарр обвел всех взглядом, ощетинившись.

— А это… понимаешь… откровенно говоря, вас, черт побери, не касается.

— Это нас не касается, — согласился Торгрим. — Это твое личное дело, и мы не хотим совать в него нос. Мы просто хотим, чтобы вы помогли нам отремонтировать корабль, и в ответ собираемся помочь вам с вашей проблемой. Но Харальд не поймет ее слов, если не будет понимать твои вопросы.

Гримарр встретился взглядом с Торгримом, и от Торгрима не укрылось, как этот человек похож на медведя — медведя, которого охотники загнали в угол. И, подобно медведю, Гримарр мог отреагировать неожиданно. Наконец он произнес:

— Хорошо, я скажу вам. Только вы должны поклясться, что сказанное в этой комнате не выйдет за ее пределы, пока я сам об этом не заговорю.

Торгрим, Орнольф и Харальд переглянулись. Клятвы мимоходом не раздают. Но Торгрим не кривил душой, когда утверждал, что его не интересуют дела Гримарра, поэтому ему было несложно поклясться, что он будет держать язык за зубами. А потом Гримарр скрепил их договор.

— Если вы поклянетесь и твой парень переведет слова этой рабыни, тогда я сделаю все, что в моих силах, чтобы помочь тебе отремонтировать драккар, — пообещал он. — В противном случае вы должны сегодня же покинуть Вик-Ло. Вы и так уже много увидели.

Торгрим посмотрел на своего тестя и сына, коротко кивнул, остальные последовали его примеру.

— Как пожелаешь, Гримарр. Мы дадим тебе клятву и с благодарностью примем твою помощь, — ответил он. — Больше всего на свете мы хотим вернуться домой.

Он знал, что говорит о себе — остальные в большинстве своем не так уж и мечтали о возвращении в Вик. Но, будучи капитаном, он хотел, чтобы его желания стали желаниями команды.

Они дали клятву. Гримарр внимательно оглядел их, как будто в очередной раз оценивая, и Торгрим заподозрил, что эта ирландка владеет какой-то тайной.

— Вот как дело было, — наконец произнес Гримарр со злостью. — Мы с Фасти совершили набег на монастырь в одном городке под названием Ферна. Мы набрали… прилично серебра. Разделили награбленное между нашими кораблями, но мой драккар, «Крыло Орла», дал течь. Поэтому мы причалили и перегрузили серебро на борт к Фасти, и далее он поплыл в Вик-Ло один.

— Ты перегрузил свою половину награбленного на борт чужого корабля? — удивился Орнольф. Он не верил своим ушам.

— Не чужого корабля. А на драккар Фасти, — возразил Гримарр. — Никому другому я не доверился бы, но Фасти… Он мой друг. И всего в трех милях от Вик-Ло на Фасти напал этот Лоркан, о котором я уже говорил. Он и его воины-ирландцы на своих смехотворных лодках. Мы догнали их, когда сражение уже подходило к концу. Вся команда Фасти погибла. Но награбленного в Ферне на борту не оказалось, а у ирландцев не было времени его перегрузить. Мы все обыскали — ничего нет. Нашли только ее. — Он указал своей бородой на девушку.

Остальные понимающе закивали, и Гримарр продолжил:

— Должно быть, Фасти где-то причалил и спрятал награбленное на берегу. Наверное, он подозревал, что Лоркан может на него напасть. Так и случилось. Скорее всего, он заметил, что ирландцы следили за ним с берега. Эта маленькая шлюшка, должно быть, видела, где он спрятал добро. Сама бы она под палубу не залезла. Наверняка туда ее отправил Фасти, я думаю, он поступил так для того, чтобы она рассказала нам, где лежат сокровища Ферны. На тот случай, если Фасти и его люди погибнут. Так и случилось.

Торгрим встретился взглядом с Орнольфом и понял, что старик думает о том же, что и сам Ночной Волк: «Фасти предал Гримарра, а этот глупец не замечает очевидного». Было ясно, что Гримарр никогда в подобное не поверит, но Торгриму было на это наплевать, если помогут отремонтировать его корабль, поэтому он сказал:

— Вот так история! Теперь Харальд узнает, насколько твои догадки близки к истине.

Харальд шагнул вперед к девушке, присел, чтобы их глаза оказались на одном уровне. Девушка всмотрелась в лицо Харальда, Торгрим заметил в ее взгляде настороженность, но не только. Возможно, еще надежду? Харальд был не таким бородатым животным, как остальные. Кожа без шрамов, волосы цвета свежей соломы, едва наметившаяся бородка… Голубые глаза, открытый взгляд. В нем не было жесткости, как у Торгрима, жесткости, которая приходит с годами, с суровыми испытаниями и пережитым горем.

Харальд заговорил с ней мягким голосом, и хотя сам Торгрим знал по-ирландски всего пару слов, он догадался, что Харальд спросил, как ее зовут. Он услышал, как сын сказал «Харальд», и понял, что тот и сам представился.

Этого Гримарру же вынести не мог. Он схватил Харальда за плечо, рывком поставил на ноги и прорычал:

— Ты же не замуж ее зовешь! Заставь эту ирландскую сучку говорить! Пусть скажет тебе, где Фасти спрятал награбленное. И предупреди: если обманет — я ее убью.

Торгрим шагнул туда, где стоял Гримарр, схватившись за рукоять своего меча, который называл Железный Зуб. Он не позволит так говорить со своими воинами, в особенности с Харальдом. Но Орнольф остановил его, положив руку на плечо.

— Гримарр, — добродушно сказал Орнольф, — пусть парень говорит с ней как желает. Знаешь, он умеет общаться с девушками и получит от нее честный ответ. Если она будет бояться, она скажет что угодно, чтобы спасти свою жизнь.

Гримарр убрал руку с плеча Харальда и огляделся. Похоже, он был из тех людей, которые предпочитают любую проблему решать силой, а иной подход считают пустой тратой времени. Но, видимо, он решил прислушаться к словам Орнольфа, даже если сам в них в душе не верил.

— Хорошо, — сказал он Харальду. — Разговаривай с ней как хочешь. Только выбей из нее правду.

Харальд кивнул и, вновь присев на корточки, мягко заговорил с девушкой. И хотя Торгрим не понимал ни слова, он слышал, что сын беседует с ней дружелюбно, в его голосе не было ни намека на принуждение. Девушка слушала. Она кивнула. Что-то сказала — одно-единственное слово. Потом вновь заговорил Харальд. Он умолк, и тогда заговорила девушка.

Глава десятая

Конгалах сын Маэла Митига, король Лагора, разграбил Ат-Клиат. Оттуда забрал он много ценностей и сокровищ, и добыча его была велика.

Анналы Ульстера
Глубокой ночью, в то время, когда никто не думает об опасности, Лоркан верхом на коне взобрался на пологий склон холма, откуда открывался прекрасный видна Вик-Ло. Копыта мягко ступали по все еще влажной земле. Лоркан подозревал, что его появление застанет дозорного врасплох. Он представлял, как найдет стража спящим и перережет ему горло. Но дозорный, должно быть, догадался, что Лоркан вернется вместе с посыльным, и поэтому ждал его. Когда Лоркан подъехал, он вышел из тени и негромко позвал:

— Господин Лоркан!

Лоркан с ворчанием спешился, дозорный подхватил лошадь под уздцы. Сквозь плотные тучи проглянул месяц, и в тусклом свете Лоркан мог разглядеть очертания домов Силл-Мантайна — местечка, которое дуб галл называли Вик-Ло, — угловатых и странных на вид, разбросанных за земляными укреплениями. Лунная дорожка на реке Литрим блестящим узором отражалась на покрытой рябью поверхности воды, которая напомнила Лоркану хорошо отполированную кольчугу, мерцающую в отблесках костра.

Свет луны помог Лоркану, когда он ехал из Ратнью, но он так часто здесь бывал, что наверняка мог бы проехать даже в кромешной тьме. Когда Руарк мак Брайн стал слишком много времени проводить в Таре, Великан Гримарр и его варвары-норманны превратились для Лоркана в серьезную проблему. Более серьезную, чем этот ирландский верховный король — ри руирех. И чем больше дуб галл укрепляли свои морские форты, тем сильнее они влияли на политику Ирландии. И чем больше они грабили, чем богаче становились, тем большим влиянием пользовались.

— Она здесь? — спросил Лоркан.

— Да, господин, — ответил дозорный. — Я ее приведу.

Он исчез в темноте, а Лоркан продолжал всматриваться в ненавистный Вик-Ло, который распростерся у него под ногами. Он запретил торговать с дуб галл, надеясь, что они умрут от голода, но тщетно; впрочем, он с самого начала мало на это рассчитывал. Пока у них есть корабли, эти проклятые, проклятые драккары, они не умрут с голоду. Его запрет стал для них всего лишь досадным неудобством.

Он услышал шорох мягких кожаных туфель по траве, и вновь из темноты показался дозорный. На этот раз за ним шла молодая женщина. Копна ее рыжих волос, собранная сзади в хвост, едва заметно поблескивала в лунном свете. Была она одета бедно, как северянка. Но Лоркан ее узнал. Звали женщину Роннат, она была ирландкой, рабыней из Вик-Ло. «Невольники» — так их называли дуб галл для ирландцев она была кумал.

Оба, и дозорный, и девушка, остановились в нескольких метрах от Лоркана. Девушка поклонилась и прошептала:

— Господин Лоркан.

Она выпрямилась и взглянула поверх плеча Лоркана. Он видел, что женщина напугана, и не стал развеивать ее страх.

— Что ты узнала? — спросил он.

В его поместье в Ратнью прибыл верхом гонец с весточкой о том, что появились новости из Вик-Ло. Посыльный прибыл около полуночи. Лоркан тут же отправился путь. Ему не терпелось узнать новости.

— На драккаре у Фасти была девушка. Ее нашел Гримарр. После вашего… — Голос ее оборвался, пока она подыскивала слова, чтобы описать поражение Лоркана, не говоря прямо и не навлекая на себя гнев Лоркана, но тому не хватало терпения выслушивать эти недомолвки.

— Да, и что она? — спросил он.

— Ее… спрятали. Под досками палубы, на корабле, господин, и Гримарр думает, что ее туда посадил Фасти.

— Гримарр нашел ее сразу после битвы?

— Да, господин. Еще до того, как судно на буксире оттащили в Силл-Мантайн.

Лоркан тут же взглянул на дозорного.

— И я только сейчас об этом слышу? — спросил он глубоким низким голосом, больше похожим на животный рык, который явно напугал дозорного и девушку.

— Господин, с ней никто не мог поговорить, — возразил дозорный, отступая. — Никто не знал, что она может рассказать.

— В этом городке дуб галл есть всего два-три человека, которые знают наш язык, господин, и еще меньше тех, кто мог бы поговорить с ней, — ответила девушка. — К ней близко никого не подпускали. Мы не знали, стоит ли она вашего внимания… — Слова слетали с ее губ, как будто таким образом она пыталась защититься от гнева Лоркана, но Лоркан от них только отмахнулся.

— Тогда почему вы прислали мне весточку сейчас? — поинтересовался он.

— Через несколько дней после битвы прибыли какие-то чужаки. Фин галл. Один из них знал ирландский, поэтому он расспросил девушку. Сама я не слышала. К ней допустили избранных, и только дуб галл, никого из ирландцев.

Лоркан заворчал и почесал бороду. Он поднял взгляд, махнул головой, дозорный поклонился и исчез в темноте. Когда девушка с Лорканом остались наедине, он велел:

— Продолжай.

— Я слышала только то, что, когда этот юный фин галл говорил с ней в присутствии Гримарра и остальных, она много чего рассказала. Она поведала им, что прислуживала монахам в Ферне, там ее взяли в плен. Сказала, что они плыли на корабле — должно быть, она имела в виду корабль Фасти, — и они видели, что вы преследуете их по суше. Дуб галл боялись нападения, поэтому ночью остановились и зарыли награбленное на берегу. Когда они пристали к берегу, чтобы закопать сокровища, Фасти привел и ее. Она не понимала зачем. Но потом, когда вы с дружиной напали в куррахах, Фасти спрятал ее под палубой. Она ничего не поняла, но Гримарр думает, что таким образом Фасти хотел ему подсказать, где лежат сокровища из Ферны. Даже если сам погибнет в бою. Так и случилось.

— И девчонка знает, где сокровища? Она рассказала, где их искать?

— Не думаю, господин. Она говорила, что если увидит место, то узнает его, но не может сказать им, где это.

Лоркан перевел взгляд на сверкающую на воде лунную дорожку. Между тем берегом, где, как он видел, викинги перегружали награбленное на судно Фасти, и рекой Литрим, где он не без удовольствия раскроил Фасти голову, много-много миль. Награбленное из Ферны может быть где угодно на этом скалистом берегу. Если точно не знаешь, где именно искать, бесполезно даже пытаться.

Он почувствовал, как Роннат нервно заерзала, но не обратил на нее внимания. «Великан Гримарр, мерзавец, сукин сын!» — думал он, вглядываясь в темный форт. Когда-то он полагал, что сможет договориться с Гримарром, что они вместе свергнут Руарка мак Брайна и оба воспользуются его поражением. Норманны — отважные воины, Лоркан не мог этого отрицать. Нет в этой части Ирландии силы, которая бы могла сравниться с мощью дуб галл и его собственных воинов. Все земли Руарка падут к их ногам.

Они даже встретились: Лоркан и несколько его вождей въехали в Вик-Ло через ворота, где их приветствовали Гримарр и Фасти. Норманны были не такие дураки, чтобы упускать представившиеся возможности. Но потом всему пришел конец, общение прекратилось. Лоркан не знал почему. И только некоторое время спустя узнал правду.

Погибли сыновья Гримарра, Суэйн и Свейн, их убили, когда они наносили визит ирландцам. И это изменило Гримарра. Присущая ему ярость всегда проявлялась ярко, но сейчас, казалось, поглотила его полностью. Он больше не станет сражаться бок о бок с ирландцами, не станет вести с ними переговоры, даже просто общаться не станет. Лоркан не знал, кто убил сыновей Гримарра, но Гримарр винил всех ирландцев, и то, что можно было назвать почти союзом, превратилось в кровную вражду.

Лоркан был наслышан о зверствах Гримарра и его дружины в Ферне, от одних рассказов об этом мутило даже такого бывалого воина, как он. Возможно, награбленное богатство для Гримарра уже не имело особого значения. Им двигало чувство мести. И это было очень хорошо, потому что Гримарр, движимый жаждой мщения, вероятнее всего, совершит ошибку, которой Лоркан потом воспользуется в своих интересах.

Он опять посмотрел на девушку, которая не переставала ерзать.

— Что-то еще?

— Нет, господин, больше я ничего не знаю, — ответила она.

— Отлично, — произнес Лоркан. Он протянул ей маленькую серебряную брошь, которую до этого потирал пальцами. Девушка взяла подарок, и Лоркан заметил, как округлились ее глаза. — Ступай, — велел он.

Она кивнула, поклонилась и направилась назад в форт. Копна ее волос тускло мерцала в лунном свете. Как она вышла и как вернется назад, ему было наплевать, пока ей это удавалось. Никто в форте не знал, что она говорит на языке норманнов, за исключением того, кто сейчас снабдил ее сведениями. Она была его связной, и, к счастью, ее можно было купить обычными безделушками. В Вик-Ло жили и те, кто не продавался за такую мелочь.

«Так тому и быть!» — подумал он. Та девушка, с помощью которой он мог добраться до награбленного в Ферне, находилась за этими земляными стенами, вне всякого сомнения, под неусыпным наблюдением в большом доме этого норманна Гримарра сына Кнута. Эти сокровища были необходимы Лоркану, чтобы заручиться верностью ри туата и эр форгилл. Лоркан должен любой ценой узнать, где спрятано награбленное. И эта цена — гроши по сравнению со стоимостью сокровищ.


Звали ее Конандиль. Так сказал Гримарру Харальд, но Гримарру это было абсолютно безразлично, он повел себя так, как будто даже не услышал ее имени. Но чем больше Конандиль рассказывала, тем интереснее становилось Гримарру.

Торгрим не мог не заметить странную реакцию Великана Гримарра. Здоровяк подался вперед, как будто пытался буквально вобрать в себя каждое ее слово. Пока Конандиль негромким мелодичным голосом вела свой рассказ — уверенно, монотонно, без тени страха, — Гримарр то радовался, то злился, то становился подозрительным. Он нервно оглянулся на собравшихся мужчин, каждый из которых заинтригованно, с любопытством смотрел на девушку. Торгрим видел: хозяину очень не нравится, что столько ушей слышит эту историю.

Как только Конандиль описала, как они причалили к берегу, чтобы спрятать сокровища, Гримарр рыком перебил ее рассказ и поднял руку. Он велел Харальду заставить ее замолчать. Харальд перевел его приказ, Конандиль замолчала, и тут Гримарр растерялся, не зная, что делать дальше.

Он посмотрел на Конандиль, она — на него, их взгляды встретились. Гримарр явно не хотел, чтобы этот рассказ слышали остальные, но выбора не было. Сандарр был его сыном, Верен — одним из вождей. Оба участвовали в набеге на Ферну, а это означало, что часть награбленного принадлежит и им тоже. Они сражались с Лорканом. Они имели право быть посвященными в эту тайну.

Торгрим и его свита были чужаками, но с этой ирландкой он мог общаться только через Харальда. А что знает Харальд, то знают и Торгрим с Орнольфом, понимал Гримарр.

— Пусть продолжает, — наконец прорычал он.

С уверенностью можно сказать, что рассказ увлек всех. С таким же интересом Торгрим слушал бы скальда, декламирующего стихи о подвигах давно умершего короля. Увлекательно, но к нему не имеет отношения. Он поклялся никому ничего не рассказывать. И он не желал, чтобы его команда узнала о том, как близко лежат целые горы серебра. Ему хотелось отремонтировать свой корабль и отправиться домой.

Гримарр умел держать слово. Он сделал даже больше обещанного. Во время следующего прилива он послал двадцать человек к пришвартованному к берегу «Скитальцу». Прилив поднял судно с илистого дна. Люди Гримарра и Торгрима зашли на борт и перенесли на берег всю еду и запасы воды, весь груз и награбленное добро, которое они везли в Вик, гребные банки, оружие и щиты, меховые накидки и парусину. Они отнайтовали рей и парус, отнесли на берег, так же поступили с бейти-асом, веслами и креплениями для них.

Когда судно стало легче и поднялось выше, полностью высвободившись из ила, с помощью досок, валиков и канатов объединенными усилиями восьмидесяти человек они потащили судно, с которого стекала вода, к границе прилива и дальше из устья реки. Они принайтовали канат к верхушке мачты, потянули за него и перевернули судно на другой борт, чтобы треснувшие доски оказались достаточно высоко над землей и люди Торгрима смогли добраться до пробоины. Когда отрезали парусину, которую Старри с другими моряками привязали над пробоиной, чтобы вода не попадала на борт корабля, все присутствующие качали головами от изумления, что «Скиталец» вообще не пошел ко дну.

К месту, где шел ремонт, доставили обработанные дубовые доски, пилы, долота, деревянные молотки, боры, тесла, топоры, деревянные гвозди. Любой решил бы, что такая щедрая помощь — знак уважения Гримарра, знак его благодарности за помощь в переводе рассказа девушки.

Но Торгрим Ночной Волк довольно хорошо разбирался в людях и поэтому знал, что дело здесь не в благодарности. Гримарру не терпелось отыскать сокровища Ферны, и ему очень не хотелось, чтобы норвежцы крутились поблизости. Чем быстрее они отремонтируют свой драккар, тем лучше для Великана Гримарра.

В Вик-Ло жил человек по имени Агхен, искусный корабельный плотник, служивший Гримарру. Гримарр был не настолько щедр, чтобы предложить Агхена в помощь Торгриму, но он все же послал судостроителя взглянуть на повреждения и помочь советом. Торгрим с плотником осмотрели обшивку, измерили ширину трещин, потыкали ножами в дерево вокруг пробоины.

— Доски крепкие, не гнилые, — вынес свой вердикт Агхен. — По-моему, их не стоит менять. Думаю, их нужно отпилить здесь и здесь… — Он указал туда, где доски соприкасались с остовом изнутри. — Можно соединить вполунахлест новые доски. Если постараться, судно будет таким же крепким, как и раньше.

Торгрим кивнул. Он и сам изначально предполагал так поступить, но было приятно услышать совет такого опытного плотника, как Агхен. Торгриму понравился Агхен. Он был уже немолод и держался с достоинством. Не высокомерно, а с уверенностью человека, знающего свое дело. Они взобрались на борт корабля, который стоял под углом сорок градусов, как будто замерз во льдах, и прошлись по палубе, переговариваясь, Торгрим спрашивал мнения Агхена по тому или иному поводу.

— Добротный корабль, — сказал Агхен. — Вы, норвежцы, умеете строить хорошие корабли, но я вижу, что это не ваша работа. Вы многое в нем изменили, но, насколько я понимаю, строили его датчане. Я бы сказал, что это драккар из Хедебю.

— И наверное, не ошибся бы, — сказал Торгрим. — Это трофей. Я понятия не имею, откуда он и где построен.

На следующий же день принялись за работу: Торгрим и еще несколько человек аккуратно отпиливали пробитую обшивку, пока остальные молотками и клиньями расщепляли дубовые доски, чтобы они стали необходимой толщины и смогли закрыть пробоину. Такелаж разложили и осмотрели, иногда переворачивая. Оружие почистили от ржавчины, заточили, смазали. Требовалось справиться еще с сотней мелких дел, к тому же Торгрим не хотел, чтобы его моряки били баклуши или просто напивались допьяна. В этом датском форте их поджидало столько неприятностей, что он предпочитал держать своих людей за работой.

Харальд, чей желудок всегда подсказывал ему, что пора обедать, как быку его нос, вернулся как раз вовремя. Он решил, что должен встретиться с Конандиль и предложить свои услуги толмача, если Гримарр пожелает еще что-то у нее узнать, или на тот случай, если она захочет что-то сказать, но не сможет. Торгрим кивнул, когда Харальд рассказал ему о своих почти тщетных попытках разговорить пленницу, но какая-то мысль не давала ему покоя. Харальда определенно привлекали молодые женщины, которым грозила опасность. Торгрим как раз начал это понимать и знал, что обычно ничем хорошим это не заканчивалось.

— Гримарр, похоже, не слишком-то радуется тому, что мы здесь, — пришел к выводу Харальд. — Он позволил мне с ней побеседовать, но недолго, казалось, что ему было вообще наплевать, что она говорит.

Торгрим кивнул.

— Она поведала ему все, что знала о награбленном в Ферне, и это все, что его интересует. Наверное, он боится, что она расскажет то, что даст тебе… нам… норвежцам… какое-то преимущество.

Харальд нахмурился.

— Ты сам говоришь, что она уже все ему рассказала. — Он помолчал, размышляя, прежде чем задать очередной вопрос. Торгрим ждал. — И что с ней будет? Как по-твоему? — наконец-то решился спросить Харальд. — Когда Гримарр получит свои сокровища?

— Не знаю, — ответил Торгрим, хотя прекрасно понимал, что ее ждет. — Возможно, Гримарр дарует ей свободу, если она действительно поможет ему найти сокровища.

Он старался, чтобы голос звучал уверенно, но у него не получалось. Торгрим понимал, как малы шансы на то, что Гримарр отпустит девушку. Конандиль была рабыней, молодой и здоровой, она способна работать еще много лет. Как только Гримарр заберет сокровища, он продаст ее на невольничьем рынке в Дуб-Линне или Хедебю. Она была ценным товаром и к тому же ирландкой, а это означало, что Гримарр относился к ней как к предмету, не более того.

Харальд тоже это понимал. Торгрим удивился, что сын вообще задал этот вопрос. Наверное, зря он пытался вселить в парня призрачную надежду на то, что Конандиль освободят. Он знал, что Орнольф поднял бы его на смех, сказал бы, что он воспитывает из парня слабака. Но Торгриму было все равно, он ничего не мог с собой поделать. Он терпеть не мог, когда страдал его сын.

Шли дни, и погода после шторма установилась, слава богам, мягкая. Торгрим, опытный и умелый плотник, лично наблюдал за важнейшими этапами ремонта. Деревянным молотком и стамеской он свел на нет концы досок, начиная с менее поврежденных и заканчивая более потрепанными, подгонял и прилаживал, пока новые доски не перекрыли внахлест старые. Человек шесть работало с самим Торгримом, пока остальные занимались другимиделами, чтобы сделать их пребывание в Вик-Ло более приятным и чтобы подготовить «Скиталец» к нелегкому пути к берегам Англии и дальше.

На открытом пространстве, неподалеку от лежащего на мели «Скитальца», моряки возвели высокие стропила, на которые натянули парус — своего рода палатку, временный зал, где они могли бы есть и пить, чтобы не проситься к датчанам на ночлег. За этой палаткой они возвели аккуратный ряд палаток поменьше. И назвали свой только что основанный лагерь Западный Агдер[152].

С датчанами они общались мало. В этом не ощущалось ни какой-то отчужденности, ни враждебности, просто они не нуждались друг в друге. Люди Торгрима занимались своим делом, датчане — своим.

На реке, помимо «Скитальца», были пришвартованы еще три драккара, и теперь, когда «Морской Странник» сослужил свою последнюю службу, в Вик-Ло больше кораблей не было. В тех случаях, когда датчане шли к своим драккарам по той или иной надобности, они довольно дружелюбно приветствовали норвежцев. Частенько здесь останавливался Агхен, обсуждал с Торгимом, как продвигаются дела. Торгрим подозревал, что делает он это по приказу Гримарра, хотя и видел, что старому плотнику нравится сюда приходить, чтобы поговорить о кораблях, инструментах, дереве. Почти каждый день являлся и Верен сын Йорунда, и Торгрим тоже не возражал против его общества, хотя нисколько не сомневался, что этого человека уж точно послали шпионить.

По вечерам после работы, когда разливали эль, пиво и хмельной мед, а Орнольф принимал на себя роль ярла на пиршестве, Торгрим сидел за самодельным столом, который они собрали в импровизированном шатре, и ловил себя на том, что доволен жизнью, даже полон оптимизма — давно он не чувствовал такого подъема. Боги испытывали их, и они доказали, на что способны. «Скиталец» будет готов к плаванию едва ли не больше, чем в тот день, когда они покинули Дуб-Линн. Приступы уныния, которые часто охватывали Торгрима на закате, и вспышки неконтролируемой ярости, отвращавшей от него окружающих и породившей прозвище Ночной Волк, отступили. Он гадал: неужели возраст делает его более терпимым и вообще многое меняет в его характере?

Торгрим не спал на берегу в палатке, предпочитая ночевать на борту «Скитальца», даже несмотря на то, что драккар стоял под неудобным углом. Он набросал кучу меховых накидок в нижней части, в изгибе корабля. Над этим местом он растянул парусину — ту самую, которой они закрывали пробитые доски, — чтобы не заливало дождем и было не так сыро.

Ночевал он на борту драккара из предусмотрительности. Кто-то должен был приглядывать за кораблем и поднять тревогу, если датчане попытаются причинить ему вред. Именно так он и объяснял все своей команде, чтобы они не подумали, будто он их избегает. Но это было лишь одной из причин, по которым он спал на борту корабля. И не самой веской.

На самом деле больше всего на свете он любил находиться на борту драккара. Он был создан для этого, словно сам представлял собой часть корабля. Он укладывался на свое ложе также, как основание мачты входит в гнездо или голова дракона проскальзывает на свое место на носу. Теперь, когда у него вновь был корабль, который к тому же успел показать себя в жестоком шторме и в смертельном испытании, ниспосланном богами, Торгриму не хотелось покидать его.

Поэтому в тот день, когда он приладил на место последнюю доску и корабль вот-вот должны были спустить на воду, он отправился на «Скиталец», предварительно плотно поужинав. Торгрим поднялся на борт, снял меч, положил оружие неподалеку, потом забрался в свою меховую постель. Тут было достаточно шкур, чтобы он мог лежать на ровной поверхности, даже несмотря на то, что сам драккар стоял под углом. Так что его ложе оказалось удобнее, чем когда-либо. Работа сегодня принесла усталость и удовлетворение. Мышцы его болели, он все еще не был таким выносливым, как когда-то, до ранения в Таре. Рев Орнольфа сюда едва доносился, приглушенный слоем шкур, и казался уютным, почти убаюкивающим, как легкий прибой на берегу. Вскоре он уже спал крепким глубоким сном, как будто погрузился в теплую воду.

И тут кто-то стал его бесцеремонно трясти, пытаясь разбудить, — он проснулся не сразу, понадобилось около минуты. Торгриму приснилась целая череда снов: шторм на море, землетрясение, попытка удержать Харальда за руку, в то время как парень пытался ее выдернуть, — все образы смешались, пока его не переставали трясти.

Он открыл глаза и потянулся за Железным Зубом. Рука нащупала что-то кожаное, и смутный силуэт над ним принял очертания Старри Бессмертного, который стоял рядом и тряс Торгрима за плечо.

— Я уже проснулся, — хриплым шепотом произнес Торгрим, и Старри отпустил его.

— Ночной Волк, вставай! — выкрикнул Старри.

— Что там? — спросил Торгрим.

— Не знаю, — ответил Старри. — Что-то. Я чувствую. Чую. Боги предупредили меня, что должно произойти что-то плохое. Но не сказали, что именно.

Глава одиннадцатая

Меч мой закаленный

От щита отпрянул —

Атли Короткий сделал

Сталь клинка тупою.

Воина болтливого

Сокрушил я все же,

И не жаль зубов мне

Для такой победы.

Сага об Эгиле[153]

Торгрим выбрался из-под медвежьей шкуры, которой укрывался, как одеялом. Ночь была прохладная, а после теплого кокона-лежбища воздух казался еще холоднее. Торгрим схватил Железный Зуб и хотел взять с собой и накидку, но Старри уже спешил куда-то, и Торгриму оставалось только следовать за ним. Они спрыгнули с борта корабля на мягкую землю. Торгрим на ходу застегнул ремень, и они оба молча зашагали в темноте.

Возле самой воды Старри остановился, Торгрим подошел сзади, и они вдвоем принялись вглядываться в черную толщу.

— Что это, по-твоему? — едва слышным шепотом поинтересовался Торгрим.

— Не знаю, — ответил Старри. — Чувствую какое-то зло, но я не знаю, что это.

Торгрим кивнул. Он не стал отмахиваться от Старри как от сумасшедшего, как мог бы поступить кто-то другой. Он знал, что берсерки не похожи на других людей. Боги общаются с ними на языке, который понимают только они. Как Харальд мог переводить незнакомые слова этой ирландки, так и Старри умел толковать предостережения богов.

И тут откуда-то из темноты раздался звук. Тихий и безобидный, похожий на негромкий стук дерева о дерево, но шел он от воды, откуда-то с востока, с моря, где его не могло быть. Торгрим со Старри напряглись, повернув головы на звук. Викинги увидели тусклый свет, даже не свет, а то, что было чуть светлее, чем царящая вокруг темнота. Они услышали плеск воды, которая хлынула на берег, и до них донесся еще какой-то звук, отличающийся от прочих ночных звуков.

— Лодка… — догадался Торгрим, едва слышно выдохнув это слово.

Старри согласно кивнул. Тот тусклый свет, который они разглядели, позволил увидеть воду, бурлящую у носа лодки, но как далеко находилось судно, сказать было нельзя. Оба стояли не шевелясь, напрягшись всем телом и насторожившись. Что-то во всем этом казалось неправильным.

За все две недели, что они провели в Вик-Ло, они ни разу не видели, чтобы лодки плавали в темноте.

— Ступай, разбуди остальных, — велел Торгрим. — Пусть берут оружие и идут сюда, ко мне. И скажи Харальду, пусть захватит мой щит.

Старри колебался всего секунду, не желая покидать то место, где могло развернуться сражение, но Торгрим добавил:

— У нас есть несколько минут, пока они причалят, и мы не знаем, куда они направляются.

Старри кивнул и исчез в темноте.

Торгрим продолжал вглядываться в воду справа от себя, медленно двигаясь вдоль берега вверх по течению — туда, где были пришвартованы четыре драккара. Прилив еще не наступил, а это означало, что их кили на несколько сантиметров увязли в иле. Что бы ни случилось, Торгрим надеялся, что корабль спускать на воду не придется, поскольку в предстоящие двенадцать часов сделать это все равно не удастся.

Он остановился, застыл неподвижно, пытаясь отдышаться. Взгляд его скользил в темноте, Ночной Волк весь превратился в слух, но минуту спустя вынужден был признать, что не слышит ни звука, а с этого места ему вообще ничего не видно. Где-то у себя за спиной он уловил некий хруст и понял, что Старри добрался до Западного Агдера и поднял тревогу. Если в темноте притаились люди и собираются напасть, им следовало поспешить, пока время не упущено.

И тут они появились. Торгрим увидел вспышку света и на секунду даже не понял, что это, но потом осознал, что это зажгли факел — скорее всего, от тлеющих на дне лодки углей. Пламя зашипело, тряпичный конец факела ярко вспыхнул, озарив все вокруг. Теперь Торгрим смог разглядеть лодку, одну из тех, на которых плавали ирландцы, — они называли их куррахами. На веслах сидели шестеро гребцов, остальные разместились на банках, на носу стоял человек с факелом.

Торгрим двинулся поближе к нему, но куррах все еще находился метрах в шестидесяти от берега. Пока что было непонятно, куда направляется лодка и где эти люди намерены причалить.

«Что, ради всех богов, ты будешь делать?» — спрашивал себя Торгрим. Броситься на нежданных гостей? Они со Старри и Харальдом втроем сумели бы справиться со всеми.

И тут возникла новая вспышка, разгорелся еще один факел, потом еще один, и еще, и тогда Торгрим понял, что лодка тут не одна. Он увидел по меньшей мере четыре курра-ха. Потом пять. Шесть. И это только те, где на носу зажгли факелы, а сколько еще притаилось под покровом тьмы, он сказать не мог.

Он услышал за спиной шаги, негромкий топот множества ног, и рядом с ним появились Старри, Харальд и остальные. Харальд держал свой щит вместе со щитом и шлемом отца. Он протянул доспехи Торгриму. Орнольф тоже пришел и стал протискиваться между прочими, пока не оказался рядом с Торгримом.

— О великий Один, кто это такие? — взревел Орнольф. — Почему меня разбудили? Клянусь богами, если бы они оторвали меня от рабыни, я бы душу из них вынул! Куда они плывут?

И как только Орнольф задал свой вопрос, Торгрим узнал ответ.

— К драккарам. Они приплыли, чтобы сжечь корабли, — ответил он.

Ведущая лодка повернула левым бортом, направившись к берегу метрах в тридцати вверх по течению.

— За мной!

Он протиснулся мимо Орнольфа и побежал вверх по кромке реки, туда, где на травянистом берегу лежал драккар. То были чужие корабли, но сейчас это не имело значения. Ирландцы приплыли, чтобы сжечь драккары норманнов, а этого нельзя было допустить.

Куррахи разделились и, словно тлеющие угли, поплыли в разных направлениях, чтобы одновременно напасть на все четыре корабля. Торгрим остановился на берегу, как можно ближе к носу первого корабля — драккара Гримарра «Крыло Орла». Со стороны реки первый куррах как раз добрался до его кормы, сидевшие в лодке ирландцы уже карабкались через борт. Угасающий факел осветил палубу, хищную голову кричащего орла на верхушке изогнутого носа.

— Вы, парни! — Торгрим махнул группе воинов слева от себя. — Ступайте кдвум дальним кораблям! Не позвольте этим сволочам сжечь драккары, оттесните их! А вы, — он кивнул второй группе, — идите к тому, что посередине. Остальные — за мной!

Команда «Скитальца» состояла менее чем из шестидесяти человек, то есть каждый драккар могли защитить всего человек пятнадцать, а сколько тут было ирландцев, Торгрим не знал. Но если датчане еще не вскочили по тревоге, все равно они скоро будут здесь, и тогда норманны численностью превзойдут ирландцев. Торгрим был уверен, что последних просто не может быть больше, чем его воинов, дружинников Гримарра и людей Берси. Но даже если численное превосходство окажется на стороне ирландцев, норманнов им не победить.

«Скиталец»… О нем думал Торгрим, входя в реку, вода хлынула ему на обувь, облегающие штаны стали по колено мокрыми. Ему приходилось присматривать и за собственным кораблем. Он не заметил, чтобы ирландцы плыли к его драккару, но если его «Скитальцу» будет угрожать опасность, он тут же бросит корабли датчан и прикажет своим поступить так же. До кораблей Гримарра ему особого дела не было.

Торгрим перебросил щит через борт «Крыла Орла», ухватился за него двумя руками, подтянулся и перелез. Спрыгнул на палубу, обернулся, встал лицом к корме, на ходу вытаскивая Железный Зуб, приготовившись отбить атаку, но рядом никого не было. Ирландцы карабкались через борт на корме и пока его не замечали. Торгрим понял, что свет факелов мешал им видеть в темноте. На борт корабля запрыгнул еще один воин Торгрима, потом еще один, и еще. Торгрим прикрылся щитом, и тут его заметили ирландцы. Он услышал, как раздались крики на их странном языке, в свете факелов он разглядел, как ночные гости повернулись в сторону носа, указывая на него руками и оружием. У них были щиты, топоры и мечи. Торгрим был поражен.

Тот, кто задумал это нападение, хорошо подготовился. Пусть корабли и сделаны из дерева, поджечь их будет непросто, а тем более сделать так, чтобы пламя охватило драккары целиком и спасти их стало невозможно. Глупцы или трусы просто швырнули бы факелы на борт и сбежали — и ничего не добились бы. Даже если бы на корабле никого не оказалось, факелы, скорее всего, просто сгорели бы, не успев поджечь дерево.

Но эти люди прибыли в большом количестве и с оружием в руках, а это говорило Торгриму о том, что они намерены оставаться на борту и сражаться до тех пор, пока не удостоверятся, что от драккаров остались одни обгорелые и обвалившиеся останки. Вероятно, они надеялись выиграть немного времени, пока их обнаружат.

Торгрим протиснулся между своими воинами, которые уже стояли на палубе, и поспешил на корму. Там находилось по меньшей мере человек двадцать ирландцев, и Торгрим догадался, что куррахов было больше, чем горевших факелов. Когда Торгрим бросился в атаку, ирландцы встали живым щитом поперек корабля. Теперь они держали оборону — пусть норманны нападают. Им оставалось только сдерживать натиск Торгрима и его людей достаточно долго, чтобы успеть поджечь корабль, а потом они смогут отступить.

Команда «Скитальца» двинулась вперед от основания мачты, и в этот миг один из ирландцев с факелом в руках сделал именно то, чего Торгрим и ожидал, так поступил бы и он сам: поджег парус, принайтованный к длинному рею, идущему вдоль корабля.

Сперва парус играл с огнем, как будто думая, стоит ли загораться. Потом решился, уступил, пламя побежало по промасленной шерстяной ткани, и всего в нескольких метрах у них над головами появилось искрящееся пятно света. Дружинники Торгрима инстинктивно отскочили от пылающего паруса, бросившись на корму.

Торгрим, замахнувшись Железным Зубом, с криком ударил по живому щиту ирландцев. Теперь палуба была хорошо освещена, и он видел на лицах ирландцев разные выражения: страх, решимость, ярость, которая обуяла и самого Торгрима. Он вновь ударил мечом и наткнулся на выставленные щиты. Торгрим убрал меч, попытался ударить снизу, но опять встретил щит. Краем глаза он заметил, как ему самому на голову опускается клинок, и прикрылся от удара собственным щитом.

На них летели клочья горящего паруса — огненный дождь. Торгрим увидел, как один клочок упал ирландцу на голую руку, как тот отдернул ее. Торгрим нанес удар и почувствовал, как Железный Зуб наткнулся на что-то твердое, но на что именно, сказать не мог. Огненные клочья стали падать чаще, пока огонь пожирал парус и рей, над головами раздавались треск и щелканье. Торгриму хотелось повернуться и посмотреть, как далеко добралось пламя, но он и его воины продолжали сражаться с неподдающейся стеной щитов, нанося резкие удары, отражая выпады противника. Отвернувшись даже на секунду, он наверняка бы погиб.

За этим живым щитом возле румпеля другие ирландцы, похоже, складывали горючие материалы и пучки соломы. Очередной заранее продуманный шаг. Если они подпалят солому и та займется, сгорит весь нос корабля. Торгрим закричал и с удвоенной силой принялся рубить живой щит. Но ирландцы крепко держали оборону. Не атаковали, а просто стояли, подняв вверх щиты и мечи, чтобы отражать удары. Воины Торгрима сгрудились вокруг них, но, ограниченные пространством корабля, продвинуться дальше не могли.

Справа Годи рубил этот живой щит своим огромным топором. Топор поднимался и опускался, и щиты рассыпались под его ударами. Взметнулись клинки, Годи отскочил назад, замахнулся топором, отбиваясь. Но все равно ирландцы держались стойко.

Торгрим услышал за спиной треск и рев. И вновь огненный дождь с удвоенной силой обрушился на стену щитов. Торгрим понял, что рей перегорел и упал на палубу; и теперь вполне мог заняться весь драккар. Но нельзя было одновременно сражаться с ирландцами и огнем.

И тут с той стороны, куда упал рей, Торгрим услышал крик Агнарра:

— В сторону! В сторону!

Торгрим ударил стоящего напротив него и прикрывающегося щитом ирландца, и в то мгновение, когда противник поднял вверх щит, чтобы отразить атаку, Торгрим отскочил в сторону. Увернувшись от мечей противника, он оглянулся через плечо, на нос драккара.

Рей на стропах полностью прогорел и упал, хотя концы все равно висели на такелаже, поэтому рей теперь представлял собой огромный пылающий угол с вершиной на палубе. Языки пламени уже облизывали мачту. Торгриму вспомнился лесной пожар, который он однажды видел в Эуст-Агдере. Ванты и фока-штаг, к которым тоже подобралось пламя, казались в темноте яркими полосами.

От горящего рея занялись и весла, которые были грудой свалены на палубе. Агнарр и еще несколько моряков схватили те, что еще не полностью были охвачены огнем, и держали их над головами, подобно гигантским факелам.

— Разойдись! — вновь закричал Агнарр, и Торгрим понял, что тот задумал.

Он отскочил в сторону, оттолкнув одного человека и потащив за рукав второго. Агнарр с остальными бросились на корму, размахивая веслами, как будто рубили дерево. Девятикилограммовые сосновые весла врезались в стену щитов.

Ирландцы подняли вверх щиты, но тщетно. Те, на кого пришлись удары, упали. Некоторые из весел раскололись, по палубе разлетелись длинные горящие щепки. Те же, что не раскололись, поднялись и вновь обрушились вниз.

И в стене щитов, которая всего минуту назад представляла собой непробиваемую броню, растянувшуюся от левого до правого борта, теперь появилась брешь, как в стене крепости. Торгрим и его воины, закричав, вновь пошли в атаку. Пылающая мачта и такелаж освещали сбитых с толку ирландцев: кто-то упал на спину, подняв вверх щит, кто-то пытался встать. Железный Зуб взлетел и опустился вниз, кромсая тех, кто пытался обороняться. Справа от себя Торгрим увидел, как Годи топором расчищает себе путь, подобно крестьянину, который косит пшеницу.

Ирландцы проиграли и прекрасно это понимали. Торгрим пригнулся, чтобы избежать удара по голове щитом, который швырнул в него ирландец перед тем, как перепрыгнуть через борт корабля в находящийся поблизости куррах. Остальные, кто еще мог двигаться, последовали его примеру и бросили оружие, прыгая через борт, а норманны, почуяв кровь, устремились за ними следом. Железный Зуб разрезал воздух там, где секунду назад скрылся за бортом последний из ирландских налетчиков. Его лезвие, отточенное Старри Бессмертным как острие бритвы, глубоко вошло в дубовый ширстрек, и Торгриму не сразу удалось его вытащить.

На секунду он замер со щитом в руке, опустив острие Железного Зуба на палубу, хватая ртом прохладный ночной воздух. Место сражения было так ярко освещено, как будто он стоял у погребального костра, хотя на самом деле так и было — огонь еще мог стать погребальным костром для драккара, если они не поторопятся.

— Бросайте за борт горящие обломки! — приказал он, и воины, которые так же, как он сам, пытались отдышаться, кинулись выполнять приказ: стали хватать куски дерева, сгребать топорами и мечами пылающий такелаж и швырять все за борт, выискивать места, где можно было поднять рей и не обжечься.

Торгрим щитом собирал горящую солому и тоже отправлял ее за борт. Горящие обломки с шипением падали в воду. Он воткнул Железный Зуб в длинный рей, больше напоминающий тлеющую колоду из очага, и тоже выбросил его за борт.

Его внимание привлекло какое-то движение. Он обернулся, решив сначала, что вернулись ирландцы, что они пробрались на нос, надеясь застать норманнов врасплох. Но то были не ирландцы, а датчане. Торгрим узнал Берси, который вел своих людей на судно. Они готовились к битве. Торгрим увидел замешательство на их лицах, когда те оглядели открывшуюся перед ними картину, пытаясь понять, что здесь происходит.

— Ты, Берси, пропустил все самое интересное, опоздал на праздник! — прокричал Торгрим. — Вам, датчанам, ничего другого не осталось, как убрать головешки и ложиться спать!

— Вы, проклятые норвежцы, всегда все лучшее приберегаете для себя, — ответил Берси, а потом повернулся к своим воинам. — За дело! Уберем головешки, или Великану Гримарру придется идти в Хедебю пешком!

Дружинники Берси отправились на корму и стали помогать людям Торгрима выбрасывать за борт остатки паруса, рея, весел и все еще тлеющего такелажа. На мгновение Торгрима охватила паника из-за «Скитальца». Он взглянул туда, где на земле лежал его драккар, но не увидел ничего, кроме тьмы. Страх его рассеялся. Если бы «Скиталец» подожгли, он заметил бы огонь. А темнота означала, что судно не тронули.

Он оглянулся на своих воинов и смог разглядеть только тени, темные фигуры, передвигающиеся в ночи, когда были затоптаны последние искры. Но с изумлением он понял, что Старри среди них нет. Как не было и Харальда.

Глава двенадцатая

Берг-Энунда ранил —

Умер он, — а вскоре

Землю я окрасил

Кровью Хёдца и Фроди.

Сага об Эгиле
Харальд сын Торгрима стоял со Старри в толпе моряков «Скитальца», когда его отец делил команду на три группы, чтобы отправить на защиту кораблей, поэтому оказался среди тех, кому было велено охранять самый дальний корабль.

Он не хотел с ними идти. Хотел остаться с отцом, потому что чувствовал: отцу может понадобиться защита его меча. Он опасался, что Торгрим стал слишком слаб из-за ранения в Таре, и он уже был не так молод, как раньше. Харальд ничего не сказал, и, говоря откровенно, он вызвал бы на бой любого, кто посмел бы намекнуть, что Торгрим хоть в чем-то сдал. Да и сам Харальд не в полной мере разобрался в собственных чувствах. Он был не из тех, кто любит копаться в собственной душе. Харальд просто знал, что не хочет во время боя отходить далеко от отца.

Старри тоже не желал отходить от Торгрима, но совсем подругой причине. Казалось, что боги вечно посылают Торгриму испытания, и Старри хотелось быть рядом с ним. На шее Старри носил наконечник стрелы, которая раскололась о лезвие меча Торгрима за мгновение до того, как они ввязались в битву. Торгрим списал все на одну из тех странностей, которые порой случаются на поле боя, но Старри думал иначе. Он воспринимал это как недвусмысленное признание богов в том, что Торгрим — их любимец. Зачем еще им испытывать его, если они не хотели увидеть, как он докажет свою отвагу? Старри больше всего боялся тихо умереть в постели, но если он будет держаться рядом с Торгримом, этот его страх никогда не станет реальностью.

Никто из них не хотел отходить от своего капитана, но и спорить с Торгримом или ослушаться его тоже никто не решался, поэтому оба поспешили к дальнему кораблю вместе с теми пятнадцатью моряками, на кого указал Торгрим. Харальд, как всегда, стремился ввязаться в бой первым, но оказывался вторым. Первым всегда был Старри Бессмертный — с длинными руками и ногами, сильный, охваченный безумием. Они несколько месяцев провели в Дуб-Линне, ожидая, когда Торгрим выздоровеет, и за все это время Старри не видел настоящего боя, если не считать пьяных разборок в кабаках. А сейчас он поспешил ринуться в битву, как моряк бежит к жене после долгого плавания.

Харальд тяжело дышал, когда подбежал к тому месту на берегу реки, где был пришвартован корабль, но даже не остановился, шлепая по холодной, быстро текущей воде. Старри уже был на борту, исчез за краем драккара, когда Харальд ухватился за ширстрек и, подтянувшись, влез на борт. В такой ситуации правильнее было бы всем сначала влезть на борт, а потом вместе ринуться в атаку. Но Старри, разумеется, никого ждать не стал.

Харальд спрыгнул на палубу, вытащил свой меч — Мститель, пригнулся, сжимая щит в другой руке. С правого и левого бортов на драккар взбирались его соратники, но Старри уже стоял посреди палубы, замахиваясь топором с таким ужасным криком, который Харальд, как бы ни старался, повторить бы не смог.

Ирландцы были на корме. Они подожгли принайтованный к рею парус, он как раз занимался, и в отблесках пламени Харальд мог разглядеть изумление и страх на лицах ирландцев — они стояли неподвижно, словно деревянные истуканы.

Старри, сломя голову, бросился к ним, и даже если сами ирландцы еще не понимали, что последует дальше, то Харальд прекрасно знал. Он уже не раз это видел за тот год, когда сражался бок о бок со Старри. Берсерк спрыгнул с палубы, приземлился на ближайшую к корме скамью, но не просто приземлился, а припал к доскам, после чего выпрямился и бросился на толпу собравшихся возле юта воинов, размахивая топором.

Некоторым ирландцам хватило ума поднять свои щиты, когда Старри взвился в воздух. Старри сначала врезался в щиты плечом, замахнулся топором, а потом Старри, ирландцы, щиты — все превратилось в огромную шевелящуюся кучу на палубе.

— В бой! Вперед! Вперед! — закричал Харальд, размахивая Мстителем, и поспешил на корму.

Он не имел права командовать воинами, но другого командира над ними сейчас не было, и они послушались его, потому что он говорил как человек, обладающий силой. Потому, что он был сыном Торгрима.

В свете горящего паруса возникла суматоха, пламя распространялось вперед, пока Харальд с остальными спешили на корму. Харальд заметил блестящий от крови топор Старри: оружие взлетало и опускалось на человеческую плоть, но самого Старри, заваленного телами, видно не было.

И тут первый ирландец бросился на Харальда, их мечи встретились, зазвенели, как треснувший колокол. Мгновение они стояли, не двигаясь, скрестив мечи, а затем Харальд благодаря силе рук отбил клинок противника. Правда, ирландец сильно толкнул его щитом, но Харальд под давлением отступил назад, и ирландец, ожидавший сопротивления, споткнулся. Харальд заметил изумление на лице противника, мгновенное осознание ошибки, последней, которую он совершил, а потом ему на шею опустился Мститель.

Старри встал в полный рост. Ему удалось выбраться из кучи малы, вскочить на ноги с тем сверхъестественным проворством, с которым он двигался, и топор его описывал в воздухе огромные круги. Ирландцы отступили, пытаясь увернуться от него, но оказались зажаты в сужающейся кормовой части, как олени, загнанные на бойню. Если бы у них были копья или луки, они, скорее всего, повалили бы Старри еще до того, как он до них добрался, но Харальд догадался, что они не захотели брать с собой тяжелое оружие, собираясь бегать с лодки на корабль и обратно.

Пусть ирландцы явно испугались Старри, но ни сдаваться, ни умирать они были не готовы. Те, кого не достал карающий топор Старри, отделились от окружавшей его толпы, рассчитывая добраться до безумца, когда тот отвернется. Но Старри оказался не единственной проблемой. На корму двигался Харальд с дружинниками, выставившими мечи и щиты. А у них над головами прогорел рей и упал на ирландцев пылающей кучей дерева и парусины. Ирландцы отпрыгнули от горящей балки, и Харальд с дружинниками тут же ринулись на них.

Раздался треск, когда деревянные щиты ударились друг о друга, и затем звон мечей. Ирландцы стали выкрикивать оскорбления, что не имело ни малейшего смысла, поскольку среди нападавших только Харальд понимал, что они кричат.

Мертвые и раненые лежали у ног Старри, и теперь он взобрался на эту груду тел, чтобы возвышаться над толпой, и стал оттеснять дерущихся на корме, но для ирландцев, оказавшихся между ним и бросившимся в атаку Харальдом, сражение было закончено. Парус, рей и мачта были охвачены огнем: ирландцы смогли сделать то, для чего сюда прибыли. Отступая, продолжая обороняться, ирландцы стали перелезать через борт и прыгать в темноту. На фоне треска пламени и людских криков Харальд слышал приглушенный топот их ног, когда они запрыгивали в свои куррахи, привязанные поблизости.

— Остановите его! Остановите его! — крикнул Харальд, кивая на Старри Бессмертного, который намеревался последовать за ними.

Человек шесть нехотя схватили Старри за руки и ноги и втащили его назад на борт драккара. Тот лягался, кричал, вопил, испытывая невероятные страдания от того, что вновь вышел живым из битвы. Моряки команды пытались его удержать, что было непросто, но они по опыту знали, что вскоре это пройдет. Остальные выбрасывали горящие куски рея и паруса за борт.

Харальд смотрел, как пылающие останки, описав в воздухе дугу, подобно падающим звездам, гасли, коснувшись поверхности реки Литрим, но мысленно он был уже далеко от места сражения.

«Все это — ради сокровищ из Ферны, — подумал он. — Эти ирландцы, этот Лоркан… Ему также, как и Гримарру, не терпится до них добраться».

Вполне логично. Раз хозяин этой земли — Лоркан, тогда Гримарр отправится за сокровищем по морю. А если за сокровищами по морю отправиться не удастся, если сжечь его корабли, тогда он вообще не сможет начать их поиски.

«Но Лоркан не знает, где сокровища, как не знает и сам Гримарр, — раздумывал Харальд. — Одной Конандиль известно, где они спрятаны. Без девушки они никогда их не найдут».

При мысли об этом он почувствовал, как все внутри него сжалось и душу пронзила паника. Он бросился туда, где моряки сдерживали лежащего на палубе Старри. Он уже не так рьяно вырывался и сопротивлялся скорее по инерции.

— Старри! — крикнул он. — Ты должен пойти со мной! Если я не ошибаюсь, сражение еще не закончено! Вы все должны пойти со мной!

Ответа он дожидаться не стал. Он рванулся вперед, перескочил через борт, увяз в грязи, выбрался из ила и поспешил на берег. Харальд хотел отыскать отца, чтобы собрать всю команду «Скитальца», но решил, что времени на это нет. Вместо того чтобы искать Торгрима, он побежал по заросшему берегу реки, настолько ему знакомому, что он с легкостью находил дорогу даже в таком тусклом свете. Когда трава под ногами сменилась деревянным настилом, он сразу же почувствовал это через подошвы башмаков — значит, он уже добежал до деревянного тротуара. Оттуда он поспешил вверх по холму, к усадьбе Гримарра.

Харальд слышал, что за ним бегут остальные, оглянулся через плечо и увидел у себя за спиной Старри с окровавленным лицом и топором в руке. В этот раз он не мог бежать впереди Харальда, потому что не знал, куда они направляются.

Метрах в тридцати от берега реки настил поднимался на небольшой пригорок. Последний закрывал собой раскинувшийся внизу городок, но Харальд слышал, как кто-то приближается к ним. «Датчане», — догадался Харальд. Он замедлил бег и остановился, подняв вверх руку, чтобы бегущие сзади тоже остановились. Ни к чему им ввязываться в бой не с теми людьми.

На пригорке показались датчане с оружием и щитами в руках. Харальд заметил, как они удивились, наткнувшись на вооруженных людей, взбирающихся по деревянному тротуару. Они резко остановились, подняли оружие, и Харальд закричал:

— Нет! Послушайте! Это мы, со «Скитальца», норвежцы! Ирландцы напали на ваши корабли, и я подозреваю, что они намерены напасть и на дом Гримарра! За мной!

Один из датчан шагнул вперед — старик с уродливым шрамом на щеке. Харальд тут же узнал его, хотя они никогда не разговаривали. Старик, прищурившись, разглядывал Харальда, пока наконец его не узнал.

— Мы увидели пламя на кораблях, — объяснил он. — Услышали, что там дерутся. А вы куда?

— К дому Гримарра. Там тоже будет бой.

— Пойдете с нами, — сказал старик. — Мы не позволим, чтобы по нашему городку бегали вооруженные люди. Или вы знаете, что бой идет у реки, поэтому и бежите в противоположном направлении?

Они с Харальдом смерили друг друга взглядом. В другое время Харальд никогда бы не проглотил подобного оскорбления. Но сейчас он отчаянно желал, чтобы этот датчанин убрался с дороги, поэтому ответил:

— Вам, датчанам, нужно отдать честь быть первыми в бою. Ведите нас!

Старик со шрамом улыбнулся — едва заметной торжествующей ухмылкой, потом развернулся и побежал вниз по настилу, а за ним последовали его воины-датчане. Как только их поглотила темнота, Харальд начал взбираться на пригорок; за ним последовала его дружина.

«Тупой ублюдок…» — подумал он. Они бежали дальше, ночь становилась все тише, когда сражение у реки осталось далеко позади. Харальд уже видел впереди усадьбу Гримарра, и даже издали было заметно, что двери там нараспашку. Он побежал еще быстрее, еще крепче сжал меч.

Они добрались до крыльца дома Гримарра, но там былотихо — никто не дрался. Харальд толкнул дверь Мстителем. Огонь в камине угасал, но в его тусклом свете Харальд увидел распластавшееся на полу массивное тело Великана Гримарра. Рядом с ним лежали еще двое — датчане, которые пали в жаркой битве. Еще один скорчился у двери в луже крови, блестящей в отблесках пламени.

— Конандиль? — позвал Харальд. — Конандиль, это Харальд. Ты здесь? — Он говорил по-ирландски, но ответа не последовало. Харальд и не ожидал ответа.

Он отступил назад, туда, где ждали его остальные. Они увели ее к реке? Глупо же он будет выглядеть, если поведет своих людей к реке, после того как увел их оттуда к дому Гримарра.

И тут он заметил то, чего никогда не видел ранее. Огромные дубовые ворота в восточной стене, отделявшей форт от ирландских земель, были открыты. Не распахнуты настежь, а немного приоткрыты, чтобы в щель мог протиснуться человек, но когда Харальд впервые увидел эти ворота, они были заперты.

— Туда! — скомандовал он и поспешил к воротам, открыл их чуть шире и бросился в неизвестность.

Харальд догадывался, что если ирландцы были верхом, их уже и след простыл, но подобраться к стенам форта на лошадях и остаться незамеченными было бы очень сложно.

За стенами форта царила темнота, и Харальд не заметил признаков жилья. Из-за деревьев выползла луна, и виднелись только очертания холмов вокруг Вик-Ло и убегающая вглубь страны дорога. Харальд остановился, пытаясь хоть что-то разглядеть в темноте — заросли деревьев, стада коров датчан на полях. И тут он наконец-то заметил группу людей, спешащих по дороге.

Старри заметил их на секунду раньше Харальда. И закричал:

— Туда!

И, словно заяц, которого гонят собаки, он бросился в погоню.

— Осторожнее с девушкой! — предупредил Харальд, кинувшись за Старри. — Осторожнее с девушкой! — В голове у него промелькнуло видение: Старри в пылу сражения разит Конандиль вместе с остальными.

В свете луны что-либо разглядеть было сложно, тем более на бегу, но Харальд подумал, что люди, шедшие впереди, заметили их и приготовились к атаке. Казалось, что они остановились, рассредоточились, и Харальд догадался, что они развернулись и выстраиваются в линию, собираясь встретить новую опасность. Ирландцы находились всего в сотне шагов от них, и преимущество было на их стороне, потому что Харальда с его дружиной уже учуяли, а когда они подберутся на расстояние удара меча, их приближение уже не станет неожиданностью. Но это не имело значения.

«А вот и мы! Вот и мы!» — подумал Харальд, готовясь к сражению. Меньше чем через минуту они скрестят мечи и топоры, и страх, который его охватил ранее, растаял, уступив место странному спокойствию, знакомому ему по множеству битв. В голове у него возник образ, прекрасно ему знакомый, тот самый — кровавый и пугающий, который всегда возникал в его голове за секунду до сражения: как топор глубоко вонзается в его тело, прямо в том месте, где шея переходит в плечо, разрубая ему ключицу и хребет.

Харальд сосредоточился на этом образе и на том страхе, который он вызывал, хотя сам он не знал почему. Топор в голове, меч в животе — все это было страшно и могло с ним случиться, но по какой-то причине мысль о топоре, разрубающем его плечо, пугала его гораздо больше, чем любой другой смертельный удар. И этот образ почему-то всегда возникал за секунду до схватки.

Моряки со «Скитальца» уже преодолели больше половины расстояния, отделявшего их от противников, когда Харальд разглядел, чем те вооружены. Кто-то выставил щиты, но большинство их не имело. Было их немного, человек десять, наверное. Меньше, чем воинов со «Скитальца», но они не пытались отдышаться после стремительного бега, в отличие от Харальда.

«А вот и мы! Вот и мы!»

Старри первым бросился в атаку, высоко подпрыгнул, замахнулся топором, и в одно мгновение и он сам, и все те, кого он достал, превратились в темноте в единую копошащуюся массу. Но внимание Харальда привлек человек в центре, который был на голову выше остальных. В лунном свете блестело лезвие его большого топора — оружие викинга, не то, которым обычно дрались ирландцы. Однако по тому, как он его держал, было понятно, что воин умеет с ним обращаться.

«Лоркан…» — подумал Харальд. Это наверняка был Лоркан собственной персоной. Харальд слышал рассказы о нем, и этот человек, который высился впереди, как медведь, стоящий на задних лапах, казалось, полностью соответствовал сложенным о нем легендам. Даже несмотря на то, что при виде топора Харальд вспомнил все свои страхи, он немного свернул с дороги, чтобы оказаться лицом к лицу с Лорканом. Он не думал об этом, не решал, что должен лично сразиться с великаном, он просто двинулся ему навстречу, потому что не мог иначе.

До него оставалось каких-то шестьдесят метров, и Харальд очень устал, но в то мгновение, когда готовился к решительному броску на занявших оборонительную позицию ирландцев, он ощутил знакомый прилив сил перед боем. Лоркан стоял прямо перед ним, раскинув руки, и можно было бы подумать, что он собирается обнять Харальда в знак приветствия, если бы не огромный топор в его правой руке. В тусклом свете луны Харальд смог даже разглядеть черты лица противника: белую кожу, темные сверкающие глаза, окладистую бороду.

Харальд знал, как станет атаковать Лоркана, хотя заранее этого не обдумывал. Его тело отреагировало само, именно так, как привыкло за долгие годы тренировок. Будучи вторым сыном, опасаясь, что не выдержит испытания в бою, он много времени в своей короткой жизни провел в одиночестве, практикуясь с мечом, щитом и топором, как учил его отец, и придумывая собственные выпады.

Вот и выдался шанс. Когда до Лоркана оставалось чуть больше метра, Харальд подпрыгнул так высоко, как только позволяла его массивная фигура. Он ввязался в бой с воздуха, как поступал Старри. Но, в отличие от Старри, который первым грудью бросался на врага, призывая смерть, что, казалось, не спешила приходить, Харальд атаковал Лоркана иначе: оторвавшись от земли, он обеими ногами ударил Лоркана в грудь, вложив в этот удар всю мощь своих девяноста килограммов веса.

Даже тусклого света луны было достаточно, чтобы Харальд заметил удивление на лице Лоркана — тот искренне не ожидал такой атаки, что и стало одним из главных преимуществ Харальда. Лоркан взмахнул топором, но было уже слишком поздно, и Харальд это видел. Ноги Харальда врезались Лоркану в грудь, тот попятился назад, и занесенный топор повис в воздухе.

В детстве Харальд оттачивал этот удар на массивной сосне на краю отцовской фермы, пока не понял, что можно избежать травм, отрабатывая его на стогах с сеном. И сейчас, когда он напал на Лоркана, ему сразу же вспомнились деревья. Этот ирландец казался почти таким же крепким, как сосна, и Харальд, падая на землю, гадал, смог ли он вообще хоть как-то задеть здоровяка.

Все-таки задел. Он это увидел. Ему удалось сбить Лоркана с ног. И еще одна проблема с этим трюком заключалась в том, что он тоже оказался на земле, но сам Харальд это предвидел и смог встать на ноги гораздо раньше своего противника, который совсем не ожидал, что упадет.

Харальд быстро вскочил и двинулся на Лоркана, который все еще лежал на спине. Сжимая в левой руке щит, он пошел в атаку со Мстителем в руке, примериваясь, в каком месте пронзить массивное тело Лоркана. Но тот был готов встретить удар, несмотря на неожиданность атаки. Огромный топор описал дугу и раскроил бы Харальда пополам, если бы не застрял в его щите.

Харальд пошатнулся, но Мститель продолжал искать, куда ударить. Лоркан взмахнул правой ногой и ударил Харальда по руке, выбив из нее меч. В ту же секунду он вскочил на ноги и рывком высвободил из щита свой топор, расколов дерево.

Харальд увернулся от вновь обрушившегося на него топора. Он слышал свист разрезаемого лезвием воздуха. Харальд отступил. Мститель валялся где-то справа на земле, но он не мог отвести глаз от Лоркана, чтобы отыскать свой меч. Если он замешкается на секунду, даже на долю секунды, его голову раскроят, как дерево.

— Сукин сын! — в ярости взревел Лоркан, бросаясь вперед быстрее, чем Харальд ожидал от человека его комплекции, и рубанул топором.

Харальд поднял то, что осталось от его щита, и топор вошел в дерево, как и надеялся Харальд, и он повернул щит, чтобы вырвать топор из руки Лоркана.

Так, по крайней мере, он рассчитывал. Но вместо этого обнаружил, что вообще не может двинуть щитом; казалось, щит пригвоздили к мачте корабля. Таких сильных людей, как Лоркан, Харальду еще встречать не приходилось, и, как только он поймал себе на этой мысли, Лоркан отдернул топор, забирая с собой и щит Харальда. Последний, увлеченный перетягиванием щита, не заметил, как Лоркан замахнулся левой рукой, и осознал это только тогда, когда здоровяк ударил его кулаком в висок, Харальд пошатнулся и выпустил щит. Лоркан и все вокруг превратилось в размытое пятно.

Разум так и кричал ему: «Берегись! Ты на краю гибели!», — но Харальд слишком растерялся, чтобы хоть что-то предпринять, и просто пытался удержаться на ногах. Он чувствовал, как к нему бросаются со всех сторон, и Лоркан, который в следующую секунду должен был его убить, неожиданно отступил назад, защищаясь топором.

Взор его стал проясняться, как будто он сморгнул воду с глаз, и он увидел двух своих моряков, которые промчались мимо него и бросились с обеих сторон на Лоркана. Здоровяк ирландец, умело размахивая топором, держал их на расстоянии, пока они пытались пробить своими мечами брешь в его обороне — словно собаки, пытающиеся укуситьмедведя.

Харальд покачал головой и огляделся. Его дружина дралась плечом к плечу и уже одерживала победу. Ирландцы отступали, они сражались так неуверенно, как будто вот-вот собирались сдаться и бежать с поля боя. Харальд уже не раз видел подобное и сразу ощутил их настрой.

И тут он увидел Конандиль. Девушка стояла в стороне, там, где еще раньше стояли люди Лоркана, но теперь эти ирландцы дрались за свою жизнь и не обращали на нее внимания. Говоря откровенно, всем было на нее плевать. Харальд стремглав бросился вперед, обогнул группу отчаянных, безуспешно пытавшихся вонзить свои мечи в Старри Бессмертного, перескочил через распластанное на земле тело. Он схватил Конандиль за руку, а она удивленно взглянула на парня.

— Все в порядке, все в порядке, — успокоил ее Харальд и, уже открыв рот, вспомнил, что нужно говорить по-ирландски. — Мы спасем тебя, мы спасем.

И тогда эти слова стали правдой, как будто по волшебству, не успел он их произнести. Почти все до одного ирландцы повернулись и побежали в темноту. Один Лоркан не знал, что бой окончен, или не хотел этого допустить. Он продолжал реветь и размахивать топором, пока на него наседали норманны. Харальд видел, как здоровяк оглядывается, ища своих воинов и никого не видя.

Но вот и он сам, похоже, понял, что все кончено. Бывает, что человек должен стоять и сражаться до конца, но не во время ночной вылазки против превосходящих сил противника. В последний раз издав рык и взмахнув топором, Лоркан отступил, потом отступил еще, а моряки со «Скитальца» не стали его преследовать. Наконец между ирландцем и норвежцами образовалось достаточное расстояние, чтобы Лоркан мог повернуться спиной к своим врагам и скрыться под покровом ночи.

Харальд все еще держал Конандиль за руку. Теперь он взял девушку за другую руку и взглянул ей в глаза.

— Все в порядке, — мягко сказал он. — Я рядом. Теперь ты в безопасности.

И тут, к удивлению Харальда, уголки губ девушки опустились, она сдвинула брови. Харальд хотел было спросить, не обидел ли ее кто, как вдруг она замахнулась правой рукой и изо всех сил ударила его по щеке.

Глава тринадцатая

Напрасно надеялись недруги

Сразу со мною расправиться,

Тщетно рубили мечами —

Щит был защитою воину.

Сага о Гисли сыне Кислого

Великан Гримарр оказался жив, чем немало удивил Торгрима.

Как только атаку ирландцев отбили и прибежали датчане, Торгрим оставил их спасать корабли от горящих обломков, а сам отправился искать Харальда. С собой он взял с десяток воинов, потому что не знал наверняка, как обстоят дела в Вик-Ло. Они побежали к деревянному настилу, вверх по пологому склону к дому Гримарра. Зная сына, Торгрим не мог не догадаться, что тот отправился защищать Конандиль.

Они увидели распахнутую дверь дома Гримарра. И хотя вокруг царила тишина, они приближались к нему с осторожностью, не зная, что их там ожидает. Первым в дверь вошел Торгрим с Железным Зубом в руках. Было видно, что тут дрались, и, скорее всего, победа датчанам не досталась. Прямо у двери в луже крови лежал человек. В тусклых отблесках догорающего очага Торгрим разглядел еще двоих. Один, как он догадался, был Великан Гримарр. Второй, скорее всего, — его сын Сандарр, но Торгрим не был в этом уверен. Судя по видневшейся в полутьме одежде, Харальда среди них не было — а это единственное, что заботило Торгрима.

Агнарр обошел Торгрима, вытащил потухший факел из гнезда в балке и зажег его в еле теплящемся очаге. Факел зашипел, загорелся, и Агнарр стал обходить помещение, а Торгрим с остальными двинулся следом.

Свет пламени упал на неестественно белое лицо Великана Гримарра, который с открытым ртом лежал боком на полу. На его щеке виднелась рваная рана. В полуметре от него на застеленном тростником земляном полу валялся вертел из очага, железный прут чуть меньше метра длиной и толщиной в палец — достаточно грозное оружие, способное свалить даже такого гиганта, как Гримарр.

Торгрим носком толкнул датчанина в плечо, перевернув на спину. Ко всеобщему удивлению, тот застонал. Торгрим вздрогнул, чуть не подскочив на месте. Он смутился, но, к счастью, кто-то за его спиной даже ахнул, что было совсем уж стыдно, и это избавило Торгрима от унижения.

Торгрим опустился возле Гримарр на колени.

— Агнарр, посвети-ка сюда, — велел он, всматриваясь в лицо Гримарра, потом отстегнул брошь, которой была скреплена тяжелая накидка, отодвинул ворот.

Свет факела упал на крупное тело Гримарра. Торгрим ожидал увидеть темную блестящую кровь, пропитавшую тунику здоровяка, но ее не было.

Гримарр еще раз застонал и медленно повернул голову. Торгрим встал. Веки Гримарра затрепетали, и Торгрим опять склонился над ним.

— Гримарр… — позвал он. — Это Торгрим из Вика. Нападавшие сбежали.

— Помоги подняться, подняться помоги! — попросил Гримарр, то ли рыча, то ли стеная.

Торгрим схватил его за руку, и еще четверо моряков подошли к Гримарру и вцепились в него. Понадобились значительные усилия, чтобы поднять Гримарра на ноги, а потом усадить на скамью у стола. Тяжело опустившись на нее, он оперся на локоть.

Принесли кружку с элем. Гримарр взял напиток, влил себе в рот, и две струйки потекли по его бороде. Опустошив кружку, Гримарр бросил ее на пол и уставился в темноту, уронив голову на грудь. Наконец он приподнял голову и спросил:

— А девчонка?

Торгрим обвел взглядом комнату. Остальные тоже огляделись. Годи сказал:

— Мы обыскали остальные комнаты в доме — никого нет. Девушки в доме нет.

При этих словах Гримарр медленно кивнул, но выражение его лица не изменилось.

— Лоркан, будь проклята его черная душонка! — невнятно пробормотал он, и в голосе его звучало смирение.

— Лоркан? — удивился Торгрим. — Это Лоркан напал?

Гримарр кивнул.

— Был бой. Корабли… только для того, чтобы отвлечь… — выдавил он, но было заметно, что голова у него кружится, мысли путаются.

Да и неудивительно! Скорее всего, его сильно ударили по голове. Нанеся такой чудовищный удар, ирландцы решили, что он умер. После такого никто бы не выжил. Именно поэтому на его теле не было колотых ран.

— А где твой сын Сандарр? — спросил Торгрим. Они уже перевернули на спину второго погибшего. Это был не сын Гримарра.

Гримарр обвел помещение удивленным взглядом.

— Он дрался… — ответил Гримарр. — Вышел из своей комнаты и дрался с Лорканом… — Казалось, что его озадачило отсутствие Сандарра. Он взглянул на Торгрима. — Я не знаю, что с ним, — наконец произнес он, глаза у него закатились, и он лег на стол, вновь потеряв сознание.

Торгрима нащупал у Гримарра на шее пульс. Он не знал, как поступить: то ли оставить его без сознания, то ли приводить в чувство. Торгрим умел оказывать помощь при переломах, обрабатывать колотые и резаные раны, но дальше это его знания врачевателя не шли.

Он все еще раздумывал, как лучше поступить, когда через открытую дверь дома донесся скрип больших ворот в земляной стене и звук приближающихся шагов. Люди Торгрима развернулись, рассредоточились, давая себе место для маневра, но скорее делали это по инерции, нежели действительно готовясь принять бой. Руки ухватились за рукояти мечей, но сами мечи доставать из ножен никто не стал. В приближающихся шагах не было никакой угрозы, казалось, что домой возвращаются усталые люди. Торгрим предположил, что это датчане идут с берега, от своих кораблей.

Но это оказались не датчане. Первым в дом ввалился Сурат сын Торвальда — швед, который сел на «Скиталец» в Дуб-Линне. Торгрим чувствовал, как напряжение, возникшее в помещении, спадает, пока моряки со «Скитальца» заходят внутрь. Они были все в крови и поту — казалось, только прибыли с поля боя. Среди последних вошел Старри, двигаясь странной, нелепой походкой — как всегда, когда гас его боевой настрой. За ним следовал Харальд с ношей на плече. Сперва Торгрим подумал, что это набитый чем-то тюк, но быстро разглядел, что это девушка.

Харальд остановился, скинул с плеча девушку, та встала на ноги, и Торгрим узнал Конандиль. Она почему-то радостной не выглядела. Взгляд ее метался по комнате, как у загнанного зайца, она искала, куда бы сбежать. Поняв, что бежать некуда — ее со всех сторон окружали мужчины, — она протиснулась сквозь толпу и вновь спряталась в свой темный уголок.

— Харальд! — Торгрим шагнул вперед и обнял сына. Потом отступил, не зная, что делать дальше. Все эти моряки, следы сражения, эта девушка…. Харальд многое должен ему объяснить. — Рассказывай! — единственное, что он смог произнести.

В одной из комнат, примыкающих к большому залу, нашелся бочонок с медом, и поскольку Гримарр не мог возразить, бочонок откупорили, наполнили кружки и рога, пока Харальд говорил. Он кратко рассказал о происшедшем — иного от своего сына Торгрим и не ожидал, но Ночной Волк услышал достаточно, чтобы понять, какая непростая выпала его сыну задача.

— Вот, значит, так нам удалось отвоевать Конандиль у ирландцев, — подвел итог своему повествованию Харальд. — Но должен признаться, она этому не слишком обрадовалась.

— Еще бы! — хмыкнул Торгрим. — Ты забываешь, что она сама ирландка. Возможно, она ждала, когда ее придет и спасет Лоркан, а не ты.

Случалось, парень бывал слишком проницателен, например, когда правильно предположил, что настоящим объектом охоты была Конандиль, но временами до него не доходили даже простые вещи.

Харальд кивнул, соглашаясь с отцом, и отхлебнул эля. Выглядел он озадаченным. И встревоженным. Торгрим догадался, что сын схватился за эту подсказку и сделал логический вывод: он только что лично направил Конандиль в сторону невольничьего рынка в Хедебю.

Мысли Торгрима, как и мысли самого Харальда, как и болтовню моряков, прервал стон, который становился все громче, пока не перерос в рев. Гримарр встал из-за стола, на который повалился ранее.

— В чем дело? — спросил он. — Что все это означает? — Торгрим видел, что Гримарр едва держится на ногах — сильно, видать, Лоркан приложил его по голове.

— Мы празднуем победу, Гримарр! — крикнул Торгрим, поднимая рог с медом.

— Празднуем? — проревел Гримарр. Внутри у него закипала злость. — В моем доме? Пьете мой мед? Ночью?

— Празднуем то, что Харальд вернул тебе эту ирландку, Конандиль! — ответил Торгрим.

— Конандиль? — удивился Гримарр. Было заметно, что он плохо соображает, и Торгриму показалось, что он так и не запомнил имя девушки, хотя Харальд ему не раз его называл. — Та ирландка? Рабыня Фасти? Вернулась? Сюда?

— Да! — подтвердил Торгрим. — Мой сын Харальд вернул ее тебе. Вырвал из лап Лоркана!

Гримарр с глупым видом огляделся. Глаза его загорелись, он уставился на Харальда, когда до него стал доходить смысл слов Торгрима. И тут Гримарр сделал то, чего никто и никогда из присутствующих не видел. Он улыбнулся.

За все время пребывания норвежцев в Вик-Ло на берегу реки раздавался лишь лязг их собственных топоров и инструментов. Это у них визжала пила, стучал деревянный молоток, железо звенело о железо. И только они ссорились, ругались и гордо улыбались, когда заканчивали работу. И больше никто.

Несмотря на удачу и вмешательство Торгрима, корабли датчан все-таки пострадали. Мачты сгорели до основания, и само основание тоже сгорело, пострадала и обшивка, а кое-где была полностью уничтожена. От паруса, балок и такелажа остались одни прокопченные обломки, если вообще остались.

Второй из четырех драккаров, который носил гордое имя «Воздушный Дракон», пострадал больше всех. К несчастью, три маленьких бочонка с сосновой смолой хранились у ахтерштевня. Ирландцы их нашли, разбили, смола растеклась по палубе, и они ее подпалили. Смола и огонь не оставили шансов сухому дереву. Люди Торгрима честно пытались выбросить горящие обломки за борт, они сражались с огнем так же неистово, как пытались бы гасить собственный корабль. Когда прибежали датчане и число борющихся с огнем увеличилось, было уже поздно. Большая часть ахтерштевня сгорела, и на ремонт уйдет несколько месяцев, если вообще есть, что латать.

У остальных трех кораблей повреждения были не столь значительны, и только на следующий день после атаки, после восхода солнца, когда над обгорелыми судами все еще поднимались струйки дыма, на то, что осталось от драккаров, взобрались датские плотники. Датчане всегда вели себя весьма сердечно, и Торгрим даже предположил, что после того, что норвежцы для них сделали, они станут еще более приветливыми. Но он ошибся. Они так же продолжали кивать, проходя мимо с инструментами в руках и дубовыми досками на плечах.

— Неблагодарные сволочи! — пожаловался Торгрим Старри и Орнольфу, когда все трое смотрели вслед датчанам, словно те шли в бой. Гримарр не сказал ни слова с тех пор, как Торгрим и его люди покинули его дом, почти опустошив бочонок меда. — Ведут себя так, как будто мы украли у них женщин, а не спасли их корабли!

— Проклятые датчане! А чего еще ожидать от этих сукиных детей! — воскликнул Орнольф, стараясь говорить так, чтобы его не слышали проходящие мимо датчане. — Я лично убил шестерых собак-ирландцев, когда сражался за их корабли!

— Вот именно! Спасли — в этом все дело! — сказал Старри. — Ни один настоящий воин не желает, чтобы его спасали. Спасают женщин. Настоящий мужчина негодует, когда его спасают.

Торгрим кивнул. Старри был прав. Но Торгриму не нужна была их благодарность, пока он продолжал получать помощь, чтобы отремонтировать свой корабль и опять отправиться в море. В этом Гримарр не обманул, и «Скиталец» был почти готов к тому, чтобы вновь спуститься на воду, чтобы ему на борт погрузили припасы, снасти, награбленное и груз, готов к тому, чтобы длинные весла вновь унесли его вслед за восточным ветром.

Не все в команде хотели вернуться в Норвегию, хотя Торгрим ясно дал понять, что не изменит свои намерения. Пока большая часть команды ждала возвращения домой, некоторые, как ему было известно, надеялись по дороге еще немного поживиться. Таковы уж они были, эти скитальцы, любители моря.

Старри отправился с ним потому, что был предан лично Торгриму, хотя причины такой преданности Торгрим не совсем понимал. Харальд после того, что произошло в Дуб-Линне, признал правоту отца и, казалось, тоже решил все время быть рядом с Торгримом. У Торгрима иногда складывалось впечатление, что парнишка считает себя кем-то вроде отцовского защитника. И такое отношение крайне раздражало Торгрима. Все это Торгрим понимал, но не обращал на это внимания, по крайней мере, пока это касалось команды «Скитальца». Он никогда их не обманывал, никого не заманивал на борт подложным предлогом. У него была одна цель — вернуться в Вик, и никакой другой. Он совершенно ясно дал всем это понять. И, несмотря на все перешептывания о сокровищах Ферны, которые он слышал (как всегда, среди моряков слухи распространялись быстро), на все разговоры, затихавшие при его приближении, Торгрим не собирался за ними охотиться.

Поврежденную обшивку заменили, шесть человек наносили свежий слой смолы и лака на борт корабля. Новые деревянные латки, без шва прилаженные к старым доскам, были совершенно незаметны под липким черным слоем. Торгрим нисколько не волновался, тщательно ли выполнен ремонт. Знал, что все сделано на совесть. Он больше доверял этим кускам обшивки, соединенным вполунахлест, чем прочим доскам корабля, потому что он лично обтесывал эти куски и помнил, с какой заботой их рубили и прикрепляли.

Торгрим стоял и наблюдал за работой; с одной стороны, он восхищался своим драккаром, а с другой, размышлял, стоит ли еще усилить степс мачты. Поэтому он не заметил, как к нему подошел Берси сын Йорунда. Он уже был в метре от Торгрима, когда тот его наконец увидел.

— Твой корабль выглядит как новенький, — сказал Берси, кивая в сторону «Скитальца». — Ты и твои ребята потрудились на славу.

— Спасибо. Мы спустим его на воду, как только высохнет смола. Если не будет дождя, уже завтра. Хотя, наверное, я слишком многого ожидаю от этой богом забытой страны, если надеюсь, что два дня кряду не будет дождя.

Берси засмеялся. Потом посерьезнел, и Торгрим догадался, что тот пришел не просто так.

— Харальд здесь? — спросил он. — У ворот стоит какой-то человек. От Лоркана. Или нам так кажется. Нам нужно, чтобы Харальд перевел его слова.

— Конечно, — ответил Торгрим.

Харальд вместе с другими моряками проверял бегучий такелаж «Скитальца». Торгрим позвал сына. Он сказал парню, зачем пришел Берси, и потом сам Торгрим, Берси и Харальд направились вверх по деревянному настилу. К ним присоединился Орнольф, которого официально никто полномочиями не наделял, но сам ярл чувствовал, что должен присутствовать везде, где происходит что-то важное.

Когда они пришли к усадьбе Гримарра, посланца Лоркана уже впустили через ворота и усадили на скамью у стола. Его окружили неплотным кольцом вооруженные люди — Торгриму эти предосторожности показались излишними, но Лоркану с его дружиной, похоже, удалось поселить в душах датчан страх.

Гримарр встретил Торгрима с компанией у двери и радостно их поприветствовал. И хотя он так и не поблагодарил Торгрима за то, что тот помог спасти его флот, и даже не упоминал об этом, сейчас Гримарр вел себя как человек, преисполненный благодарности, — такое поведение несколько насторожило Торгрима.

— Входите, входите, — пригласил он, потом крикнул куда-то вглубь зала: — Несите сюда мед!

Гостям передали рога с медом. Гримарр отодвинул тех, кто окружал ирландца, они с Харальдом и Торгримом подошли ближе. Ирландец поднял голову. Он казался упрямым и был, вне всякого сомнения, опытным воином, с короткой бородой и ножом за поясом. Он выглядел настороженным и, возможно, слегка испуганным, но тщательно это скрывал.

Гримарр повернулся кХаральду.

— Спроси, кто он. Чего ему надо? — прорычал Гримарр.

Харальд кивнул и передал ирландцу заданный вопрос понятными ему словами. Гость, казалось, удивился, как будто меньше всего ожидал, что из всех присутствующих на его языке умеет разговаривать этот юный безбородый норманн с длинными соломенными волосами. Но потом он кивнул, выслушал вопрос и ответил. Харальд вновь обернулся к Гримарру.

— Он говорит, что его зовут Сентан мак Ронан, он прибыл по приказу Лоркана мак Фаэлайна, — сказал Харальд.

— Я и так знаю, что его послал Лоркан, и насрать мне на то, как его зовут, — ответил Гримарр в своей обычной манере. Такого Гримарра Торгрим хорошо знал. — Спроси его, чего он хочет, и предупреди, что я перережу ему горло, если он не ответит прямо.

Харальд вновь повернулся к Сентану и перевел, хотя Торгрим подозревал, что сын передал вопрос Гримарра отнюдь не дословно. Сентан заговорил, Харальд прищурился, потом вновь что-то сказал ему, и Сентан ответил. Харальд расправил плечи, повернулся к Гримарру, и было заметно, что ему неприятно передавать слова Сентана.

— Он пришел из-за твоего сына Сандарра, — сказал Харальд. Торгрим забыл о сыне Гримарра, но, как он понял, сам Гримарр о сыне не забывал.

— Он говорит, что Сандарр у них, они забрали его из твоего дома во время набега, — продолжал Харальд.

— И они требуют за него выкуп? — поинтересовался Гримарр.

— Да, — подтвердил Харальд. — В некотором роде. Они хотят его обменять. Сандарра на Конандиль.

Гримарр расправил плечи, краска залила его лицо, его охватила ярость. Сентан вновь заговорил, на этот раз быстрее.

— Сентан говорит: Лоркан ожидает, что гонец вернется к закату. Если Сентан к этому времени не вернется, Сандарр будет покойником, — предупредил Харальд. — И еще он говорит, что если не приведет с собой Конандиль, Сандарра убьют.

Глава четырнадцатая

Право, развращают

Вертопрахов злата

Зла корысть, и кривда, —

Слово сильных хило.

Сага о союзниках[154]
Гримарр тут же взвился от ярости, так же стремительно, как рыба, попавшаяся на крючок, вспарывает водную гладь. Мнимую невозмутимость сменила неприкрытая ярость. Он оттолкнул в сторону Харальда, выхватил свой меч из ножен, проревел что-то нечленораздельное и ринулся на Сентана, а тот отпрыгнул в сторону. Трое стражей схватили Гримарра за руку и с трудом удерживали его на безопасном расстоянии.

— Господин Гримарр! — предостерег Берси. — Если убьешь его, Сандарр погибнет! Они убьют твоего сына!

Гримарр перестал сопротивляться, но меч не опустил. Все присутствующие в комнате замерли, как будто попали под действие заклинания. Гримарр наконец расслабился и стряхнул руки тех, кто его удерживал. Сентан расправил плечи. Торгрим услышал, как все вздохнули с облегчением. Гримарр повернулся спиной к ирландцу и стал протискиваться через комнату.

— Берси, Торгрим, Орнольф, прошу вас, пошли поговорим, — сказал он. — И Харальд тоже, хотя, похоже, у тебя слабость к этим ирландцам.

Все пятеро двинулись в дальний угол, где встали плотным кружком.

— Что скажете? — спросил Гримарр. — Верить этому ублюдку, которого послал Лоркан?

Повисло молчание, потом Торгрим заговорил:

— Сандарра здесь нет, верно?

— Да, — ответил Гримарр. — Похоже, что нет. Я не видел его с тех пор, как Лоркан трусливо напал на нас.

Торгрим кивнул, но промолчал. Он не мог избавиться от мысли, что Гримарра не особенно интересует местонахождение собственного сына, к тому же он не считал дерзкое нападение ирландцев проявлением трусости. Торгрим ответил:

— Мне кажется, что это не шутки. Скорее всего, Сандарр у Лоркана. Иначе откуда ему знать, что Сандарр исчез? Он в этом уверен, раз требует обмена.

Гримарр обвел взглядом присутствующих. Те закивали. Гримарр нахмурился, прокручивая в голове сказанное.

— Хорошо, пусть он у Лоркана, — сказал Гримарр. — Но это не значит, что Сандарр жив. Его могли убить, забрать его тело — откуда мне знать после того, как на меня напали, ударили по голове? Если Лоркан думает, что я обменяю эту ирландскую сучку на труп, он еще больший идиот, чем я думал.

И тут, казалось, Гримарр решился. Он покинул свой специально созванный совет и вновь подошел к Сентану, к которому уже вернулось былое самообладание.

— Слушай меня, — проревел Гримарр, тыкая массивным пальцем в гонца. — Передашь Лоркану: пусть не присылает сюда гонцов выдвигать мне требования. Я даже не знаю, жив Сандарр или нет.

Он замолчал и нахмурился, пока Харальд переводил его слова, а потом ответ Сентана.

— Сандарр жив, — сказал Харальд. — Сентан слово дает.

— Слово ирландца? Ни на йоту им не верю! — сказал Гримарр. — Скажи, что его слова недостаточно. Я пошлю с ним своего человека, чтобы убедиться, что Сандарр жив. А если он жив, тогда уже и будем обговаривать обмен на девку. Но только тогда, когда человек, которому я доверяю, подтвердит, что с моим сыном все в порядке.

Харальд перевел. Сентан молча переваривал сказанное. Потом заговорил.

— Сентан отвечает: «Нет», — перевел Харальд. — Он говорит, что Лоркан должен получить девушку к закату солнца, или Сандарр умрет.

— Черт бы его побрал! — взревел Гримарр и опять схватился за меч, но на это раз Сентан, который чувствовал, что Гримарр переигрывает, даже не шевельнулся. — Прежде чем на что-то соглашаться, я должен знать, что меня не обманывают! Если Лоркан хоть пальцем тронет моего сына, я вырву его сердце, и ирландская девка, и сокровища Ферны тоже достанутся мне! Если Лоркан убьет моего сына — он ничего не получит! Так и передай ему!

И вновь Харальд все перевел, и в очередной раз у Торгрима создалось впечатление, что его сын немного смягчает слова Гримарра. Но Торгрим считал, что Гримарр, несмотря на все свое бешенство, был прав. Вряд ли Лоркан ожидал, что Гримарр добровольно отдаст ему девушку, а с ней и сокровища, основываясь исключительно на заверениях врага, что сын его жив и вернется здоровым и невредимым. С другой стороны, Гримарр сильно рисковал, а на кону была жизнь его сына. Торгрим обрадовался, что не ему приходится делать такой сложный выбор, хотя, похоже, Гримарр не слишком-то долго раздумывал.

Сентану принять решение было гораздо труднее. Наконец, после того как противники некоторое время молча сверлили друг друга яростными взглядами, Сентан кивнул. Гримарр, не отводя от него глаз, прорычал:

— Храфн… — и один из вооруженных стражей шагнул вперед.

— Пойдешь с ним, — велел Гримарр, кивая на Сентана. — Удостоверишься, что мой сын жив, и вернешься сюда, когда убедишься. И только после того, как ты вернешься, я подумаю о том, обменять ли эту ирландскую сучку на своего сына.

— Слушаюсь, господин Гримарр, — ответил Храфн.

Гримарр повернулся кХаральду:

— Передашь этому сукину сыну приказ, который я дал своему парню. И убедись, что он все верно понял.

Харальд кивнул, перевел слова Гримарра. Сентан выслушал и неохотно согласился. Он встал, стражи из дома Гримарра вывели его и Храфна из особняка, и опять воцарилось молчание.

— Я буду молиться, чтобы твой сын вновь оказался дома цел и невредим, — сказал Торгрим Гримарру. — А теперь нам с Харальдом пора возвращаться на свой корабль. Мы надеемся завтра спустить его на воду.

— Прошу вас задержаться еще на минутку, — произнес Гримарр. — Я поговорю с Берси, потом перекинусь словечком с вами.

Торгрим согласно кивнул. Гримарр взял Берси под руку, повел в другой конец зала, где они остановились переговорить, понизив голос, чтобы никто не слышал. Орнольф нагнулся к Торгриму и тоже зашептал:

— Этот Гримарр — хладнокровный засранец, верно? — сказал старик. — Сокровища Ферны в обмен на жизнь сына, и, кажется, он так и не решил, чего же хочет больше?

— Да уж, хладнокровный, — согласился Торгрим, — и очень жадный. Хотя нельзя не признать, что не зря он волнуется: это может быть какая-то уловка Лоркана. Он не дурак, решил удостовериться, что сын жив.

— Думаешь, уловка? — спросил Харальд. — Неужели Гримарр отдаст Конандиль Лоркану? — Торгрим не мог понять, надеется Харальд на такой исход или нет. Вероятнее всего, парень и сам не знает, чего хочет.

— Со стороны Лоркана глупо предлагать подобное, если у него нет Сандарра, — сказал Торгрим, — и вообще, тот, кто планировал это нападение, был не дурак. Но Гримарр, похоже, не слишком-то жаждет обмена. Кажется, он ищет предлог, чтобы не отдавать девушку.

И тут Гримарр ринулся назад через комнату, закончив разговор с Берси, знаком подзывая норвежцев сесть с ним за стол. И приказал принести еще хмельного меда и еды. Все четверо уселись на скамьи, и Гримарр, который еще минуту назад напоминал обезумевшего медведя, теперь казался дружелюбным, как никогда.

— Все ради денег, ради чертовых денег этот трусливый ирландец подло похитил моего сына, — сказал Гримарр, делая большой глоток из кружки, как будто желая прополоскать рот после того, как произнес эти слова.

Торгрим кивнул, хотя по тону Гримарра нельзя было сказать, что он очень печалится об исчезновении сына.

— Все дело в этом, — продолжал Гримарр. — Лоркан хочет наложить лапу на награбленное в Ферне, а если ему удастся, он сможет купить преданность окрестных мелких королей. И первое, что они сделают — захватят наш форт и вытеснят нас, викингов, прямо в море.

— Поэтому ты хочешь первым до них добраться? — предположил Торгрим.

— Конечно! — признался Гримарр. — Знаю, о чем ты думаешь: «Гримарр лишь делает вид, что печется о форте, ему нужны только сокровища!» Да, мне хочется найти сокровища, но не только ради себя — ради всех викингов, которые здесь живут. Это наши сокровища, мы их добыли. Да, я не хочу, чтобы Лоркан лишил нас дома.

— Лоркан загнал тебя в угол, — заметил Орнольф. — Приходится выбирать между сыном и сокровищами.

— Это Лоркан думает, что загнал меня в угол, — возразил Гримарр, наклоняясь ближе. — Я не стану менять жизнь сына на серебро и золото, я бы никогда так не поступил. А еще я знаю, что Лоркану нет проку от мертвого Сандарра. Если он убьет моего сына, ничего не получит, поэтому он будет терпеть, пока я буду водить его за нос, и будет терпеть мои требования, пока думает, что его никто не обманывает. Выбора у него нет. Конечно, смерть Сандарра разобьет мне сердце, и Лоркан искренне этому порадовался бы, но одного разбитого сердца ему мало.

— Значит, тупик, — заметил Торгрим.

— Нет! — возразил Гримарр, понижая голос. — Ошибаешься. Это Лоркану некуда деваться, а не нам. У нас есть девчонка. У нас есть корабли. Мы ударим прямо сейчас, пока Лоркан танцует под нашу дудку!

— Ударим сейчас? — удивился Харальд.

— Мы сядем на корабли, — объяснил Гримарр, — отправимся на юг, вдоль берега. Возьмем с собой девчонку, эту…

— Конандиль, — подсказал Харальд.

— Конандиль. Она узнает местность, когда увидит, так она утверждает. О великий Один, скорее всего, она сможет узнать место только с моря и не сумеет узнать его с суши, даже если захочет. Поэтому Лоркану от нее толку мало, да — же если он ее получит. А мы поплывем вдоль берега и заберем сокровища. Если боги будут нам благоволить, мы уже вернемся с добычей, пока Лоркан будет думать, что мы ведем переговоры! И тогда я с радость отдам ему эту ирландскую сучку!

Гримарр откинулся назад. Сейчас он улыбался, радуясь своей изворотливости, явно отмахнувшись от нависшей над Сандарром опасности. Торгрим, Орнольф и Харальд переглянулись, но Торгрим знал: все ищут, что он скажет.

— Разумный план, — сказал Торгрим.

Честно говоря, он не мог представить, как Гримарру удастся так долго водить Лоркана за нос, пока он будет искать сокровища. Он был уверен, что у Лоркана есть свои наблюдатели, которые следят за Вик-Ло, — они тут же доложат Лоркану, как только первый корабль спустят на воду. Но вслух возражать не стал. А зачем? Он в этой схватке не участвует.

И тут он понял, что ошибается. Гримарр хотел, чтобы Торгрим тоже в это ввязался.

— Ты желаешь, чтобы с тобой поплыл Харальд, — догадался Торгрим. — Чтобы он переводил то, что скажет Конандиль.

— Верно, — признался Гримарр. — Но не только поэтому. Я видел твоих людей в деле, видел, как они сражаются. Вы, черт возьми, отличные воины! Умеете обращаться с мечом и топором. Вы деретесь, как датчане. А высшей похвалы я не знаю!

— Ха! — воскликнул Орнольф. — Деретесь, как датчане! Какой комплимент!

— Благодарю тебя, — ответил Торгрим, не обращая внимания на выпады тестя и готовясь к тому, что последует дальше, — Но причем тут наша воинская доблесть? — спросил он, как будто сам не догадывался.

Торгрим понимал, что просто так никто неприкрыто льстить не станет, как и не верил в то, что Гримарр искренне восхищался отвагой моряков «Скитальца».

— Дело в том, — продолжал Гримарр, — что во время нападения Лоркана сгорел один из наших драккаров — «Воздушный Дракон». Сами видели. И нас больно ранила гибель Фасти и его команды. Эти ирландские свиньи вырезали наших лучших воинов. Напали исподтишка и разбили. Иначе ирландцы не одержали бы победы. Как я уже говорил, надеюсь, что доберусь до награбленного в Ферне до того, как Лоркан узнает, что мы вышли в море. Но иногда события развиваются не так, как мы надеемся. Вы же опытные воины, сами знаете. А если придется сражаться за сокровища, мне неизвестно, сколько сукиных сыновей бросит против нас Лоркан. Мы могли бы использовать ваши мечи и щиты. А потом мы разделим сокровища поровну. Мы получили бы столько же, если бы Фасти и его дружинники остались живы, поэтому мы ничего не теряем. А вы станете намного богаче, чем сейчас.

Гримарр откинулся назад, он сказал свое слово. Скрестил свои массивные руки на груди и стал ждать. Торгрим глубоко вздохнул, вновь взглянул на Харальда и Орнольфа, а потом опять на Гримарра.

— Нам очень льстит твое желание добровольно разделить награбленное. Но как только «Скиталец» спустят на воду, мы должны ехать. Приближается зима, и у нас остается мало времени, чтобы доплыть до Вика.

Гримарр кивнул, на лице его отразилось понимание. Он повернулся к Орнольфу:

— А ты что скажешь, Орнольф? У тебя за плечами годы и мудрость. Плавание будет недолгим. Пройдемся вдоль побережья, быстро заберем сокровища и вернемся. Думаю, что твои люди не захотят упускать такую возможность.

— Это люди Торгрима, а не мои, — ответил Орнольф. — Ты прав, многие не захотят упустить такой шанс. Но они поклялись в верности Торгриму в этом плавании, поэтому поступят так, как скажет Торгрим. А сам Торгрим хочет вернуться домой.

— Перед тем как отчалите, — сказал Торгрим, — Харальд даст Конандиль подробные указания. Она сможет повести вас и без Харальда.

Гримарр какое-то время молчал, размышляя над услышанным.

— Понимаю, — наконец произнес он, положив руки на стол. — Я уважаю твое решение. Прошу об одном — передай мое предложение своим людям, дай им возможность стать богаче вместе со мной. Даже если сам ты должен плыть, возможно, кто-то из твоих людей — не все, чтобы не заставить тебя отказаться от плавания, а несколько моряков из команды, — захочет остаться и сражаться со мной.

— Хорошо, — ответил Торгрим, вставая. За ним последовали Харальд и Орнольф. — Я передам своим людям твое предложение. И благодарю тебя за оказанную честь и за помощь.

Гримарр отмахнулся: не за что. Торгрим кивнул, и все трое, Торгрим, Харальд и Орнольф, направились к двери и дальше по деревянному настилу, по склону холма к берегу реки.

— Боюсь, кого-то может соблазнить предложение Гримарра, — сказал Орнольф по дороге к кораблю. Сгущался туман, и река тонула в белой дымке. — Ты расскажешь им об этом?

— Не дождется! Не стану я ничего говорить! — отрезал Торгрим.

Настроение у него было отвратительное: надо же, чтобы это случилось накануне того дня, когда он собирался выйти в море, — его хорошо оснащенный драккар был готов бороздить морские дали. Некоторое время они шли молча, потом Торгрим вновь заговорил:

— Знаю, о чем ты думаешь: я дал Гримарру слово, что передам своим людям его предложение.

— Я? — возразил Орнольф. — Думаю? Когда я вообще в последний раз думал?

— Да, я передам им, — продолжал Торгрим. — И скажу им правду: что эта глупая авантюра имеет мало шансов на успех. Какая-то ирландка, которая, скорее всего, никогда не выходила за пределы лачуги, где выросла, не сможет найти точное место на побережье. Каждый кусок этого чертова берега даже мне кажется похожим на другие!

Они спустились по склону и вскоре увили «Скиталец». Обычно Торгрим радовался, когда видел свой корабль, но сейчас он заметил толпу людей, наверняка из его команды, которые собрались вокруг судна. Он ощутил тревогу. Что там делали моряки, он не мог разглядеть. Что бы это ни было, он такого приказа не давал. Случилось что-то из ряда вон выходящее, а это — он знал благодаря своему огромному опыту — обычно ничего хорошего не сулило.

Они подошли ближе, Торгрим увидел, что его люди слушают стоящего в центре толпы человека, а когда они подошли еще ближе, он узнал в говорящем Берси. У Торгрима внутри все сжалось.

Берси и Торгрим заметили друг друга почти одновременно. Берси поднял руку и крикнул:

— Торгрим! Вот и ты! — Он улыбнулся, отчего Торгрим разозлился еще больше.

Толпа расступилась, пропуская всю троицу: Торгрима, Харальда и Орнольфа. Торгрим заметил, что на лицах его людей робость сменилась дерзостью и жадностью.

Торгрим встал рядом с Берси, а тот продолжал говорить, повысив голос, чтобы слышал каждый:

— Торгрим! Я как раз рассказывал твоим людям о заманчивом предложении Гримарра! Жирный кусок награбленного в Ферне, и нам нужно всего лишь пройти вдоль побережья и забрать сокровища!

Берси улыбался. Торгрим услышал одобрительное бормотание, скрытое воодушевление, завладевшее собравшимися. И подумал: «Да, Гримарр, умен ты, сукин сын, ловко меня обыграл!»

Глава пятнадцатая

Ферну и Корках сожгли язычники.

Анналы Ульстера, 839 год
Лоркан мак Фаэлайн стоял на земляном валу своего круглого форта в Ратнью, вглядываясь куда-то вдаль сквозь мелкую изморось. Он поплотнее закутался в меховую накидку. Приближались два всадника. Они были еще слишком далеко, чтобы он мог разглядеть, кто это, но был практически уверен, что имя хотя бы одного из них он знает.

Ниалл мак Маэлан стоял рядом с Лорканом, опираясь на костыль, но уже не так тяжело, как несколько дней назад. Ниалла ранили в бою на борту драккара. Лоркан думал, что тот, скорее всего, умрет, но воин выжил. Сейчас казалось, что его жизни уже ничто не угрожает, и с каждым днем ему становилось все лучше. Узнав об этом, Лоркан только заворчал и пошутил о том, что зря они трудились и могилу копали, но на самом деле очень обрадовался. Он прислушивался к советам Ниалла, и сейчас они ему понадобятся.

— Что скажешь? — спросил он, пока они наблюдали за приближением пары всадников. Те находились еще в добром километре от форта и казались всего лишь двигающимися точками на фоне скучного зеленого пейзажа.

— Не сомневаюсь, что один из них — Сентан мак Ронан, — ответил Ниалл. — Я знаю, как он сидит на лошади. А второй… не уверен.

— Девушка?

Ниалл помолчал.

— Я не уверен, — повторил он. — Но вряд ли. Мне кажется, что всадник — мужчина.

Лоркан кивнул, сжал кулаки. Он не хотел ругаться или рычать от досады, потому что это могли воспринять как слабость или признание того, что в этой схватке вышел победителем Гримарр, поэтому приказал:

— Ты следи тут и, как только поймешь, кто это, дай мне знать. Я буду у себя. С нашим гостем.

Он спустился по необтесанной лестнице на мягкую бурую вытоптанную землю. Стена окружала значительное пространство около шестидесяти метров в диаметре. Он поспешил по открытой местности к своей усадьбе, остроконечная двенадцатиметровая крыша которой возвышалась

над остальными зданиями, в том числе и над церковной колокольней с крестом. Манящий дымок вился из прорехи в дальнем конце крыши, но Лоркан был слишком раздражен, чтобы искать утешения в мыслях о тепле и уюте.

По обе стороны двери стояли два стражника. Они только коротко кивнули в знак приветствия, когда Лоркан прошел между ними в свой дом. В очаге трещал огонь, языки пламени заливали оранжевым светом всю комнату, включая балки перекрытий вверху, отбрасывавшие длинные тени. У стола стоял Сандарр, вокруг него собралось несколько вождей Лоркана. Перед ними лежала карта. Ирландская кумал (норманны называют таких невольницами) — та самая Роннат с копной рыжих волос — осмотрительно держалась в стороне.

— Сентан возвращается из Силл-Мантайна… из Вик-Ло, — сообщил Лоркан, употребив норманнское название. Роннат поняла бы, что Силл-Мантайн — ирландское и самое правильное название Вик-Ло, но Сандарр мог не понять, о чем речь. — И возвращается он не один.

Роннат перевела его слова для Сандарра. Этот мерзкий норманнский язык звучал для Лоркана еще более чуждо, чем обычно, когда она говорила на нем. Сандарр кивнул и ответил короткими рублеными фразами.

— Девушка с ним? — перевела Роннат. Она прибыла с Сандарром из Вик-Ло. У нее не было выбора.

— Не знаю, — ответил Лоркан. — Ниалл нам сообщит. Не думаю.

Один из домашних рабов Лоркана помог хозяину снять накидку, второй принял у него меч и пояс. Ниалл распахнул дверь. От волны холодного воздуха затанцевало пламя.

— Всадники уже неподалеку, — объявил Ниалл на всю комнату. — Один — точно Сентан. Второго я не знаю. Но это не девушка.

Новости были неутешительными. Это означало, что ситуация развивается не так, как планировал Лоркан. Но Лоркан был не из тех, кто предпочитает обманываться. Тогда он не получил бы всего того, что имел сейчас. Он никогда и не думал, что все из задуманного им пройдет гладко.

Роннат негромко перевела, и не успел Лоркан приказать, чтобы она узнала, кто может быть вторым всадником, Сандарр заговорил.

— Господин, Сандарр сказал, что, скорее всего, второй всадник — один из сподвижников его отца, — перевела Роннат. — Он убежден, что Гримарр не отдаст девушку, пока не удостоверится, что его сын жив. — Невольница помолчала, пока говорил Сандарр. — Мой хозяин сказал, что, по его мнению, даже потом Гримарр не отпустит девушку. Он ни за что не обменяет жизнь своего сына на сокровища Ферны. — Сандарр еще что-то добавил, попять Роннат замолчала, словно не желая переводить. А затем произнесла уже с явной неохотой: — Мой хозяин уверяет, что предупреждал вас, говорил, что так и будет.

Лоркан ничего не ответил. Он всматривался в лица собравшихся, но они были слишком напуганы, чтобы высказывать свое мнение по этому вопросу. «Трусы, — подумал Лоркан, — глупцы и трусы».

— Отлично, — сказал Лоркан. — Передай своему «хозяину» Сандарру: я думал, что даже у дуб галл… датчан… больше благородства. И скажи ему, пусть сядет. Пусть хотя бы сыграет роль пленника.

Они услышали за дверью негромкий топот лошадей и людей, всадников и пеших стражей. Сандарр сел, его неплотным кольцом окружили воины Лоркана. Раздался стук в дверь. Лоркан откликнулся:

— Входите!

Один из стражей, стоявших у ворот форта, распахнул дверь, и вошел Сентан. Из-за тумана и мелкого дождя гонец, проскакав несколько часов верхом, промок до нитки. Он низко поклонился и произнес:

— Господин Лоркан.

Выпрямившись, он сбросил свой плащ. У него за спиной маячил второй всадник — норманн, воин. По обе стороны от него стояли два стражника Лоркана.

— Мой господин, — продолжил Сентан с нерешительностью, граничащей со страхом, — Гримарр не прислал девушку. И не пришлет ее, пока не получит доказательства того, что его сын — наш пленник — до сих пор жив. Он отправил своего человека… — Сентан кивнул через плечо на стоящего за его спиной норманна.

Этот норманн оказался в логове льва, но не выказывал ни тени страха. Он шагнул вперед, мимо Сентана, и заговорил, глядя прямо на Сандарра.

— Молчать! — взревел Лоркан, выхватил из ножен длинный кинжал и приставил его к горлу норманна. Тот замолчал, но не испугался. — Что он сказал? — спросил у Роннат Лоркан.

— Он спросил моего хозяина Сандарра, не ранен ли он, — пояснила Роннат.

— Пусть Сандарр отвечает. И передай этому датскому ублюдку, что вопросы здесь задаю я. — Они перебросились парой слов, и тогда Лоркан повернулся к посланцу Гримарра. — Я передавал Гримарру, что обменяю его сына на девчонку, а вместо этого он отправил тебя? И какую весточку он через тебя прислал?

С помощью Роннат человек Гримарра ответил:

— Гримарр прислал меня удостовериться в том, что его сын цел и невредим. Онникогда не обменяет девчонку на мертвеца. Я убедился, что Сандарр жив и здоров. Я передам это Гримарру, и он решит, что делать дальше.

— Он решит… — запинаясь, протянул Лоркан, который был так разъярен этим оскорблением, что едва не лишился дара речи. — Он решит… Передай этому сукину сыну, что… Передай ему, что времени на раздумья у него нет! Я отправлю с тобой двух своих людей, чтобы тебя по дороге не убили, а назад они вернутся с девчонкой! Понял?

Они вернутся с девчонкой, и вернутся уже завтра к вечеру.

— Завтра? — изумился норманн, как только ему перевели слова Лоркана. — До завтра Гримарр не успеет. Послезавтра. Послезавтра к вечеру.

Лоркан почувствовал, как в комнате повисло напряжение. Каждый из присутствующих ждал, как он отреагирует, как поведет себя медведь, которому в бок воткнули копье, — взревет, придет в ярость, будет бушевать и разить? На мгновение он балансировал между яростью и спокойствием, не зная, что выбрать. И тогда он предпочел спокойствие, потому что такого от него никто не ожидал, а Лор-кану не хотелось, чтобы они воображали, будто всегда могут предугадать его реакцию.

— Послезавтра вечером, — согласился Лоркан. — Девчонка вернется с моими людьми. Если они вернутся без нее, если они вообще не вернутся, тогда я отошлю в Вик-Ло голову Сандарра, а остальное скормлю воронам и свиньям. Ясно?

Все было предельно ясно. Человек Гримарра кивнул и ушел. Лоркан выбрал двух своих воинов ему в сопровождающие, не из числа лучших, втайне гадая, пока они направлялись к двери, не убьет ли их Гримарр. Если этот датчанин не намерен отсылать девушку назад, тогда убить их было бы разумно. Возможно, он даже попытается выиграть немного времени, убеждая Лоркана, что его люди, получив девушку, сбежали, чтобы отыскать награбленное.

«Гримарр, скотина…» — подумал Лоркан. Ему явно было плевать на сына, а сыну еще больше было плевать на отца. Но это не имело никакого значения. Ни он сам, ни Сандарр в глубине души не верили, что этот план обмена сработает. Гримарр был слишком жаден, слишком бессердечен. Почему он стал именно таким, Лоркан не знал, да и знать не хотел. Для него это означало, что Гримарр должен исчезнуть, желательно отправиться туда, куда отправился Фасти.

Дверь закрылась. Лоркан повернулся к Сандарру.

— Значит, Гримарр выжил, — подытожил он.

Сандарр медленно кивнул.

— Значит, выжил, — согласился он.

— Я никого еще так сильно не бил по голове, как ударил его вертелом, и все же он выжил. Если можно верить этому парню. Как, по-твоему, ему можно доверять? — поинтересовался Лоркан.

Роннат перевела ответ:

— Можно.

Сейчас настал черед Лоркана кивать. Винить было некого, только самого себя. Когда Гримарр упал, все в душе Лоркана — и разум, и подсознание — так и кричало: «Пронзи сердце датчанина мечом!» И тем не менее он этого не сделал. Сам себя остановил. Он был уверен, что удар по голове убил Гримарра, так он себя убеждал. Им пора было уходить, и он не хотел тратить время и добивать здоровяка. Но причина крылась гораздо глубже. Разве это не проявление трусости — убивать лежащего без сознания человека? Неужели он все же в глубине души уважал Гримарра и не мог так бесславно лишить его жизни?

Лоркан выбросил эти мысли из головы, потому что не имело смысла заниматься самоедством. Это признак слабости и нерешительности. Теперь у него был Сандарр, с которым он заключил сделку. Сандарр — его союзник. Лоркан не чувствовал ничего, кроме отвращения, к этому человеку, предавшему собственного отца. Хотя чего еще можно ожидать от этих свиней варваров, этих дуб галл? Лоркан не привык долго размышлять над иронией судьбы, как не привык и долго думать об одном и том же.

Эти планы они с Сандарром вынашивали несколько месяцев. Лоркану необходимо было сосредоточиться на том, чтобы уничтожить Руарка мак Брайна, а для этого ему требовались союзники, или, по крайней мере, перемирие с Вик-Ло. Если Гримарр не захочет ему посодействовать, Лоркан поставит Сандарра править фортом. А потом, как только он устранит со своей дороги Руарка мак Брайна и займет его место, он нацелится на этих дуб галл и вытеснит из Вик-Ло в море.

Все это лежало перед ним, как хорошо проторенная дорожка. Но планы спутали сокровища из Ферны, а еще девчонка. Лоркан ненавидел путаницу и хаос, потому что не мог ими управлять.

Он развернулся, подошел к столу, где был разложена карта, жестом подозвал Сандарра. Тот встал и поспешил к нему через всю комнату.

— Ты уверяешь, что Гримарр отправится за сокровищами? — спросил Лоркан, а Роннат перевела.

— Да, — ответил Сандарр. — Он попытается задержать тебя, пока сам поплывет с девчонкой за награбленным. У него остались корабли. Мы же не знаем, какой урон нанесен его флоту, да готов спорить, что у него еще есть драккары, которые могут выйти в море.

— Тогда давай посмотрим, где на берегу можно спрятать сокровища.

Лоркан посмотрел на карту, Сандарр подошел ближе, провел пальцем по побережью. Лоркан подумал: «Хорошо, что все мои слова переводит Роннат». Он не сомневался, что ирландка их смягчает, благодаря чему отвращение Лор-кана не так заметно. Он презирал этого человека, но тот все еще был ему нужен. Даже если ничего из обмена на девушку не выйдет, Сандарр знал своего отца и понимал других дуб галл. Он лучше всех прочих мог предугадать их следующий шаг.

Более того, Сандарр мог воплотить самое страстное желание Лоркана. Ведь Сандарр был датчанином. И знал, как строить корабли.

Контроль над морским побережьем — основа власти в любой точке Ирландии, которая омывается морем. А значит — власти над всей Ирландией. И больше всего на свете Лоркан хотел добиться именно этого.

Глава шестнадцатая

Моди лязга металла,

Неумное ты задумал:

Деньги отнять обманом

У дерева льдины шлема.

Сага о Гуннлауге Змеином Языке[155]
Гримарр был вожаком. И этот талант был у него врожденным, как цвет волос или глаз. Благодаря своему природному таланту он понимал, что разных людей нужно вести за собой по-разному.

Некоторым необходимо отдавать приказы, подталкивать, давать пинки, кричать, и чем больше их бьешь, тем послушнее и полезнее они становятся.

Но те, кого он вел сейчас, были норманнами — дерзкими независимыми воинами, с ними так обращаться нельзя. Для норманнов самый разумный подход — кнут и пряник, сила и лесть. А в случае с Торгримом Ночным Волком это представлялось единственным возможным выходом: он был норвежцем, а значит, не имел здесь кровного интереса, да и вассалом Гримарра он не являлся. На самом деле, если Торгрим и был чем-то обязан Гримарру за его помощь в ремонте корабля, то с лихвой оплатил долг, и не один раз, когда норвежцы ввязались в бой с ирландцами и вернули Конандиль в Вик-Ло. Это Гримарр, если уж честно, был у него в долгу.

Но сейчас Гримарру очень нужен был Торгрим. Ночной Волк нужен был ему гораздо больше, чем Гримарр Ночному Волку, но заручиться преданностью Торгрима оказалось непросто. И даже предложение Гримарра отдать часть награбленного в Ферне заманчивым ему не показалось. У Торгрима на корабле хватало своих богатств, и еще больше ждало его в Вике, как подозревал Гримарр. Торгрим хотел лишь вернуться домой.

Когда прибыл Берси, справившись с заданием, которое дал ему Гримарр, — заманить людей Торгрима сказочками о легком обогащении, — он заверил Гримарра, что моряки со «Скитальца» готовы к ним присоединиться. По словам Берси, который оставил их одних, чтобы они могли все обсудить, они проявили интерес к походу. Таким хитрым ходом Гримарр загнал Торгрима в тупик, как если бы привязал его к мачте «Скитальца».

Через час страж у дверей Гримарра впустил в дом одного из воинов Торгрима, как было известно Гримарру, одного из самых доверенных его людей — Агнарра.

— Ну и? — спросил Гримарр. Он старался, чтобы голос его звучал приветливо. — Что вы, парни, решили?

— Мы отправимся с тобой и поделим найденные сокровища, — ответил Агнарр. — Ноу нас есть только две недели, потом мы должны отчалить.

Гримарр кивнул. Он как будто лично там присутствовал и слышал весь разговор. Торгрим не желал принимать во всем этом участия. Орнольф, Харальд и Старри были на его стороне, хотя бы исключительно из преданности. Возможно, и Агнарр с ними. Но остальная команда… жажда золота, без сомнения, овладела ею. Они отправятся на поиски сокровищ, с Торгримом или без. И в итоге норвежцы достигли компромисса. Две недели. Но Гримарр полагал, что ему и недели за глаза хватит.

Остаток дня и все следующее утро Гримарр ждал, когда же у него в гостях появится сам Торгрим. Он ожидал услышать угрозы и брань, представлял, как Торгрим станет обвинять его в том, что он манипулирует его людьми, — и справедливо, поскольку он действительно ими манипулировал. Но Торгрим так и не пришел, из-за чего Гримарр беспокоился еще больше. Насколько мог судить Гримарр, Торгрим должен был по меньшей мере разозлиться. В худшем случае — прийти в ярость. И эта ярость могла перерасти в откровенную враждебность, что только осложнит ситуацию, когда они отправятся за сокровищами Ферны. На этот раз потрудиться придется Гримарру. Время доставать пряник.

— Берси! — позвал Гримарр. — Хильдер! — Эти двое играли в кости в дальнем углу зала, и они тут же встали и подошли. — Хильдер, ты сегодня утром был у реки. Как там дела у наших норвежских друзей?

— Точно не знаю, господин Гримарр, — ответил Хильдер. — Они работали, устанавливали валы, чтобы спустить корабль на воду. Говорили мало. Мне кажется, что они довольны друг другом.

— Хм, — хмыкнул Гримарр.

Обычно ему было совершенно наплевать, довольны норвежцы друг другом или готовы друг друга поубивать, но на предстоящей неделе в его интересах будет, чтобы среди них царил мир.

На датских кораблях, пострадавших из-за пожара, затеянного ирландцами, проводились последние ремонтные работы. На следующий день корабли загрузят припасами и оружием и спустят на воду, а послезавтра на рассвете они отправятся в путь. Гримарру сообщили, что норвежцы тоже готовятся к отплытию. Но предприятие станет успешным, только если между людьми не будет тлеть враждебность.

Гримарр встал.

— Пошли, проведаем наших друзей, посмотрим, может быть, им еще что-то нужно до отплытия, — сказал он.

Гримарр потянулся за поясом с мечом и замер. Обычно он не выходил из дома без оружия, но на сей раз решил отказаться от него — дружеский жест, жест доверия. Торгрим, несомненно, это заметит.

Гримарр в сопровождении Берси и Хильдера вышел из дома и двинулся вперед по деревянному настилу. Все было темным и мокрым после нескольких дней мелкого дождя, но когда тучи наконец рассеялись, солнце пронзило все своими лучами. От домов, лавок, заборов, дворов и садов Вик-Ло поднимались струйки дыма. На востоке синело море и даже поблескивало с редким оптимизмом в солнечном свете. Впервые со дня смерти Фасти и потери награбленного в Ферне Гримарр осознал, что, пока он прятался в своем темном вонючем зале, вся Ирландия была окутана серой изморосью, как будто скорбела о павшем воине.

Но теперь наконец-то вернулось солнце, у Гримарра были корабли, команда, девчонка, что сможет отвести его к несметным богатствам, которые они с Фасти заслужили. Он испытывал если не радость, то по крайне мере не такую боль, какую ощутил, когда узнал о гибели своих сыновей Суэйна и Свейна несколько месяцев назад.

Норвежцы крутились вокруг своего драккара. Они разделись до туник, а кто-то остался в одних штанах, работая при такой необычной теплой погоде. Массивная колода и такелаж, крепившийся к рангоуту на степсе мачты, служили рычагом, чтобы вновь поставить корабль на ровный киль. Моряки принесли бревна и ровно выложили их за кормой корабля, чтобы они образовали сходни, ведущие к кромке воды. Когда начнется прилив, корабль отнесет назад, к реке, где он будет метр за метром принимать естественное положение, пока не поплывет, и тогда многие тонны груза смогут передвинуть всего несколько человек, подтягивая их с берега за канаты.

С одной стороны корабля стоял Торгрим. Рядом с ним — Агхен, искусный плотник, который, как понял Гримарр, оказал неоценимую помощь норвежцам. Сам Гримарр изначально велел старику предложить свою помощь, и поступил он так для того, чтобы норвежцы побыстрее убрались из Вик-Ло. Но теперь он видел, что, должно быть, сами боги подсказали ему привлечь Агхена к работе, а у богов были свои далеко идущие планы. С помощью Агхена норвежский драккар будет готов именно в тот момент, когда Гримарру понадобится, чтобы он присоединился к его флотилии, отправляющейся на юг.

Однако эти двое смотрели не на корабль Торгрима. Похоже, они осматривали один из ирландских куррахов, оставленных нападающими, когда последних выбили из форта. Длинный и низкий черный куррах вытащили на берег, и Торгрим с Агхеном разглядывали его под разными углами.

— Торгрим! Торгрим Ночной Волк! — окликнул Гримарр, и даже ему самому его добродушный тон казался наигранным.

Торгрим обернулся, но даже пальцем не шевельнул, чтобы поприветствовать приближающегося Гримарра. Последний заметил, как Торгрим окинул его взглядом — вне всякого сомнения, Ночной Волк понял, что Гримарр не вооружен.

Гримарр остановился, широким жестом указал на корабль.

— Похоже, все готово. Сегодня во время прилива можно спускать его на воду, как я понимаю? — Он повернулся к Торгриму, перехватил его взгляд, и между ними на долгую минуту повисло неуютное молчание.

«Он злой как черт! — догадался Гримарр. — Ну и пусть…»

Великан подошел ближе и стал вместе с ними осматривать странную лодку, как будто кто-то его пригласил присоединиться.

— Одна из этих проклятых ирландских лодок? — уточнил Гримарр, кивнув в сторону курраха.

Длиной он был более трех с половиной метров, с искусно сделанным остовом из тонких деревянных ребер, крепко сбитых, связанных и обтянутых бычьей кожей, выкрашенной в цвет дубовой коры и обильно пропитанной смолой в местах стыков шкур.

— Да, господин Гримарр, — ответил Агхен. — Лодка. Мы с Торгримом как раз рассматриваем, как она устроена. Она легкая, но крепкая, и пригодна к плаванию.

Гримарр хмыкнул. На него ирландские лодки не производили никакого впечатления; откровенно говоря, ко всему ирландскому он относился пренебрежительно. К тому же к его насущным делам этот куррах не имел никакого отношения. Он шагнул ближе и сказал:

— Торгрим, послушай, хочу переброситься с тобой словечком.

Агхен кивнул и ретировался. Берси с Хильдером держались позади, оставив этих двоих наедине. Гримарр негромко заговорил:

— Мне жаль, что так вышло. Этот тупой ублюдок Берси сын Йорунда не умеет держать язык за зубами. Я хотел, чтобы ты сам рассказал своим людям о награбленном в Ферне, как мы и договаривались. Чтобы ты сам им сообщил. Я был вне себя от ярости из-за поступка Берси. И он свое получил, можешь не сомневаться!

— И тем не менее он сейчас стоит здесь, — Торгрим коротко кивнул в сторону Берси, — у тебя за спиной.

— Берси — хороший малый, несмотря на все свои недостатки, а после гибели Фасти сына Магни и его дружины я дорожу каждым воином. Но если ты считаешь, что Берси тебя обидел, я все исправлю. Только скажи. Вызовешь его на бой? Я вмешиваться не буду. Убьешь прямо сейчас? Дай мне меч, и я сам убью его ради тебя. Торгрим, я у тебя в долгу и не хочу, чтобы ты думал, будто с тобой дурно обращаются.

Вновь повисло молчание, а потом Торгрим ответил:

— Бессмысленно убивать Берси! Он ничего плохого мне не сделал.

— А если я тебя обидел — то исключительно по глупости, а не из злого умысла, — продолжал Гримарр. — Мне нужна твоя дружба, чтобы ты и твои воины вступили в наши ряды и разделили с нами те богатства, которые мы отвоевали в Ферне. Для меня это были непростые времена, Ночной Волк. Фасти был моим старинным другом. Его гибель — сильный удар для меня.

Если честно, то гибель Фасти — ничто в сравнении с болью от потери сыновей. Гримарр уже хотел было в этом признаться, поведать о своих мальчиках, о величайшей в жизни утрате, но сдержался. Смерть Суэйна и Свейна до сих пор причиняла ему невероятные страдания, воспоминать о ней — сыпать соль на рану, и Гримарр был не готов использовать этот аргумент, чтобы заставить постороннего человека плясать под свою дудку.

Торгрим проворчал:

— Мне очень жаль Фасти. Остальное не важно, что сделано, то сделано, — сказал он.

Гримарр заметил, что собеседник потирает большим и указательным пальцами два серебряных амулета, висящих у него на шее; молот Тора и маленький серебряный крест — необычное соседство, над которым не раз задумывался Гримарр.

— Мне известно, Торгрим, что это твоя команда хочет плыть со мной, а не ты, — произнес Гримарр. — Они возжелали золота и серебра, когда должны были дожидаться твоего приказа. И, положа руку на сердце, я отчасти чувствую и себя виноватым. — Сначала он говорил полушепотом, но чем дальше, тем все громче звучал его голос. — Однако на то, чтобы проплыть вдоль побережья и вернуться обратно, у нас уйдет не больше недели. Я бы сказал, что даже меньше. Эта ирландская девка покажет нам, где Фасти спрятал награбленное. Мы его заберем и вернемся в Вик-Ло еще до того, как проклятые ирландцы узнают, что мы отчалили. Наши драккары отвезут нас так быстро, что ни одному из всадников Лоркана за нами не угнаться, даже если они попытаются преследовать нас по суше. И ни капли крови не прольется. Вся кровь уже пролита мной и Фасти в Ферне, а теперь ты и твоя дружина просто получите свою долю награбленного.

Торгрим кивнул, но по выражению его лица было видно, что эти доводы его не убедили, он просто предпочитает закончить разговор. Да Гримарр и не рассчитывал его убедить. Торгрим был слишком умен. Он же понимал, например, что если бы Гримарр действительно считал, будто все настолько просто и безопасно, он никогда не стал бы привлекать к этому делу норвежцев. Уже самого факта, что Гримарр готов добровольно отдать значительную часть награбленного, достаточно, чтобы Торгрим понял: их ждет кровавая битва.

Единственное, чего Торгрим не понимал (по крайней мере, на это надеялся Гримарр), это того, что норвежцы много сокровищ не получат, потому что Гримарр был намерен прикрыться ими в бою, как щитом, и тем самым сократить их численность еще до дележа награбленного.

— Значит, вы плывете с нами? — уточнил Гримарр, протягивая руку. — Братья по оружию?

Торгрим всего на долю секунды замер в нерешительности, всего на секунду, чтобы дать понять Гримарру свое отношение к происходящему: что он согласился на эту авантюру не по собственному желанию, а лишь пытаясь утихомирить своих людей. Потом он пожал руку Гримарра, крепко пожал. Пожал так, чтобы Гримарру стало ясно: как бы Торгрим ни злился из-за того, что пляшет под чужую дудку, он человек слова и помогать будет искренне.

— Благодарю тебя, Торгрим, — сказал Гримарр и вновь ощутил прилив оптимизма — чувства, которого уже долгие месяцы не испытывал.

Он оглянулся на реку, на пришвартованные там корабли, на море вдалеке. Драккар Торгрима уже стоял прямо, его команда укрепляла внизу опору, которая и будет держать его в таком положении, когда судно покатится по бревнам в воду во время прилива.

Гримарр понял, что раньше ни разу не видел корабль Торгрима. «“Скиталец”, — подумал он. — Так они его назвали». Он окинул взглядом корпус драккара с носа до кормы с тем же восхищением, с каким любовался бы красивой женщиной.

«Красавец!» — подумал он. Ему нравились обводы судна, ширина его бимса относительно его длины, изгиб носа и кормы. Все резные детали, которые были на носу и старнпосте, Торгрим сейчас снял. Нет смысла оставлять их на месте, когда не пытаешься кого-то напугать на берегу. Оставив их, можно разозлить какой-нибудь дружественный дух на суше, а это совершенно не то, чего хотел Торгрим или любой другой норманн.

Корабль был черным, покрытым смесью смолы и лака, — необычный выбор, сам бы Гримарр так не покрасил, но драккар казался ему по-своему привлекательным. Размеры корабль имел внушительные, по двенадцать весел с каждого борта. И выглядел он быстрым и стойким к погодным условиям.

— Красивый корабль! — сказал Гримарр, зная, что нельзя быстрее расположить к себе собеседника, чем восхитившись его кораблем. Разве что похвалить его жену или сына.

— Благодарю, — ответил Торгрим. В голосе его не слышалось ни благодарности, ни удовольствия.

— Ты не против, если я его осмотрю? — спросил Гримарр.

Торгрим кивнул.

— Конечно, если пожелаешь. Мы начнем спускать его на воду не раньше, чем через час. Тогда милости прошу взойти на борт с остальными.

Гримарр пересек ровный, поросший травой берег, куда вытащили корабль. От земли к планширю шел трап. Гримарр ступил на доску, ощущая, как она прогнулась под весом его тела. И тут он осознал, что восхищался судном потому, что оно показалось ему отдаленно знакомым. Не факт, что он видел его раньше, вероятнее всего, ему встречались корабли, очень похожие на этот. Интересно, его построили норвежцы? Или корабль — дело рук датских мастеров? Он ничего не знал о «Скитальце», но если Торгрим купил его у датчан, тогда это объясняет, почему корабль кажется ему знакомым.

Здесь не было гребных скамей, как привык видеть Гримарр, поэтому он просто спрыгнул с борта корабля на палубу, отчего та пошла ходуном. Должно быть, Торгрим использовал сундуки матросов как скамьи для гребцов. Неплохая задумка — таким образом освобождалось место, но и все пожитки моряков становились открыты стихиям.

От корабля остался один остов. Все, что можно было снять и убрать — лавки, весла, мачту, такелаж и рей, бейти-ас, припасы, воду, груз, — все снесли на берег, чтобы судно было легче передвигать по суше. Гримарр остановился и огляделся. Ощущение, что он знает этот корабль, не только не проходило, но даже усиливалось. Он медленно побрел на корму. И размеры, и форма были ему до боли знакомы, хотя он все равно чувствовал, что на борту именно этого корабля никогда раньше не бывал.

«Датчане строили! Должно быть, датчане строили! — решил Гримарр. Единственное объяснение этому странному ощущению. — Нужно спросить у Торгрима». Сейчас ему стало по-настоящему интересно.

Он прошел дальше по корме, остановился у степса мачты — массивного куска дубового дерева, похожего на закругленную спину кита, разрезающую морскую гладь. Отверстие, куда крепилось основание мачты, сейчас зияло пустотой, как огромное дыхало на голове у кита, но сама мачта лежала на берегу в ожидании, когда «Скиталец» вновь поплывет по волнам. Добавили два новых колена, идеально подогнанных к степсу мачты, чтобы усилить те, что стояли изначально. Дерево обработали льняным маслом, но новые детали все равно оставались более светлыми, чем старые.

«Очень интересно…» — подумал Гримарр. Он вспомнил, как его средний сын Суэйн, самый храбрый из трех, отличный моряк, который уже в двадцать один год был капитаном собственного корабля, жаловался, как сильно двигается мачта, когда корабль идет в море. «Он собирался сделать то же самое: добавить новые колена…» — подумал Гримарр.

И тут он заметил еще кое-что. Зарубку на степсе мачты: казалось, сюда угодили топором. Гримарр присел на корточки, наклонился, покачал головой в изумлении, потому что на корабле у Суэйна имелась почти такая же метка — его младший брат Свейн обрубил парус, который запутался на сильном ветру и грозил сломать мачту.

«Как странно… — удивился Гримарр. — Нужно рассказать об этих странностях Торгриму».

И тут ему в голову пришла совершенно иная мысль. Он замер на месте, как будто осознал, что к нему подкрался дикий зверь. Гримарр почувствовал, как все сжалось внутри. Он прищурился и встал — медленно, как будто опасаясь, что его заметят, как будто не желая разрушить чары этого нового ужасного открытия, которое на него снизошло.

Он окинул взглядом корабль с носа до кормы, как и до этого, когда впервые ступил на борт, но теперь смотрел на все новыми глазами и видел то, чего не заметил ранее: необычный, но такой знакомый сучок на обшивке по левому борту, напоминающий лицо человека, а еще более светлые части обшивки, которую тоже латали, но не Торгрим, другой человек, гораздо раньше. Датчанин. Латал хорошо ему знакомую прохудившуюся обшивку в том месте, где поверх планширя шел привязанный к рею канат.

Перед глазами Гримарра все плыло, как будто он открыл их под водой. В голове стелился туман, мысли метались, как в тот раз, когда Лоркан ударил его по голове железным вертелом. Вокруг него все кружилось, и, казалось, он не мог осознать того, что видел. Здесь был его мир, такой знакомый, и вдруг обнаружился еще один, который только начинал проглядывать, но уже пугал, сбивал с толку, казался ненастоящим.

Он, пошатываясь, шагал по корме. Каждый изгиб судна, каждую планку обшивки он хорошо знал, как будто у него в голове было выдолблено место и этот корабль идеально туда подходил. Он остановился у приподнятого юта, опустился на колени и минуту всматривался в доски палубы. Гримарр испугался. Он почти не сомневался в том, что там обнаружит, но все равно пришел в ужас, когда нашел это.

Если он приподнимет эту доску, тогда ужасная рана, которая почти затянулась, вновь откроется, и мир, который он строил последние несколько недель, превратится в прах, как будто сожженный дотла.

Но он должен был это увидеть. Гримарр трясущимися руками потянулся к доске, с трудом ухватился за край и приподнял ее. Наконец ему удалось отогнуть короткую планку точно так же, как сделал это его собственный сын примерно год назад. У парня был острый нож и много свободного времени.

Гримарр перевернул планку. Сейчас руны разглядеть было сложнее, но все равно они легко читались, ошибки быть не могло. На дереве было написано: «Это вырезал Свейн сын Гримарра».

Глава семнадцатая

Никто здесь не должен

зло замышлять

вред учинять

иль убийство готовить;

рубить не пристало

острым мечом

даже брата убийцу

в узах лежащего!

Старшая Эдда. Песнь о Гротти[156]
Гримарр всего лишь полминуты вглядывался в руны, не более того. Потом перевернул планку и аккуратно уложил ее на место, как будто укладывал меч у тела сына, готовя его к погребению. Он встал, в голове потихоньку начало проясняться, как проясняется вода в пруду, когда ил оседает на дно.

Светило солнце, на небе не было ни облачка, но все происходящее казалось Гримарру каким-то потусторонним, нереальным. Торгрим Ночной Волк беседовал с Верен и Хильдером, все трое вели себя так, как будто ничего не произошло, как будто весь мир неожиданно не перевернулся.

— Торгрим… — окликнул Гримарр. Позвал он негромко, но слово прозвучало подобно проклятию, словно в нем скрывалась самая потаенная сила черной магии. — Торгрим…

Полгода назад в Вик-Ло приезжал один ирландец, молодой мужчина, который сорил деньгами и обещал, что скоро серебра будет еще больше. Он искал команду, чтобы отправиться в Дуб-Линн и похитить там молодую женщину из дома кузнеца. Чужак не стал объяснять, зачем она ему, но количество серебра, которое он готов был за это заплатить, говорило о том, что эта девушка не простая невольница или крестьянка

Сандарр решил, что это авантюра для дураков. Гримарр тоже отнесся к предложению скептически. Но Суэйн со Свейном не колебались ни секунды. Они всегда думали о славе и искали возможности ее добиться, сражаясь самостоятельно, а не под началом отца. Именно эту черту Гримарр и любил в своих сыновьях, и, несмотря на дурные предчувствия, он благословил их на поездку. Суэйн со Свейном собрали команду, сели на корабль, которым до ранения командовал Сандарр, и отчалили в Дуб-Линн.

С его сыновьями отплыли еще двадцать шесть человек. Домой вернулись только двое. Вернулись пешком: им удалось затеряться в темных улочках Дуб-Линна после того, как они проиграли бой. Они три недели шли по суше, но нашли дорогу до форта.

Они рассказали о сражении, произошедшем на деревянном тротуаре Дуб-Линна. Сами воины не участвовали с Суэйном и Свейном в похищении девушки, но смогли поведать о том, как сыновья Гримарра дрались по дороге к кораблю, как чуть не одержали победу над защитниками девушки и как затем из темноты подоспела подмога и разбила нападавших.

Они видели, что Суэйн со Свейном пали с оружием в руках. Гримарр испытал некое облегчение, хоть толику тепла в ледяных глубинах своего горя.

А теперь на корабле его сыновей приплыл Торгрим Ночной Волк.

Гримарр потянулся за мечом, как христианский священник, наверное, потянулся бы за распятием, но там, где обычно висело оружие, ничего не нашел. И в этом тоже было что-то неправильное и жуткое, потому что меч всегда висел у него на поясе и его рука в случае необходимости находила оружие. И тут он вспомнил…

«Дружеский жест…» Он почувствовал, как внутри закипает злость, ослепляющая ярость выжигает спутанные мысли. Он огляделся вокруг в поисках любого оружия: весла или румпеля, которым смог бы забить Торгрима до смерти.

И тут он увидел сына Торгрима Харальда, который с беспечным видом быстро приближался к отцу. И Гримарр понял, что умереть должен Харальд. Он должен умереть прямо на глазах у Торгрима, и Торгрим будет на это смотреть, а потом и сам умрет поганой смертью, как собака, и никогда не окажется в гостях у Одина.

Он еще озирался в поисках оружия, но сквозь ослепляющую ярость уже промелькнул слабый лучик здравого смысла. Да, Берси рядом и будет за него сражаться, и Хильдер тоже, но на стороне Торгрима целая команда, все его люди. С оружием или без, но Гримарр сумеет лишить жизни или Харальда, или Торгрима, а потом его самого убьют. А это не годится! Смерти Гримарр не боялся, но не хотел понапрасну рисковать жизнью, пока не отомстит за убитых сыновей.

Именно поэтому он перестал искать оружие, погасил свое желание немедленно, прямо здесь и сейчас убить Торгрима и Харальда, но не сразу стал отдавать себе отчет в своих поступках. Когда он стоял на корме корабля своих сыновей, его мысли путались, и дальнейшие планы были далеко не такими четкими, как руны, вырезанные на памятном камне. Скорее они были мечтами — яркими, но все еще бесформенными и нереальными. Гримарр не знал, как ему поступить прямо сейчас, в эту минуту, в этом месте, однако знал одно: он должен убить Торгрима и Харальда, но в то же время добраться до сокровищ Ферны, и чтобы осуществить задуманное, ему необходимо поразмыслить, как следует.

Он шагнул вперед, едва не упал, нащупал ногой сходни и спустился по узкой доске на землю. Он — думал только об одном, у него была лишь одна цель, и ему следовало вернуться домой, убраться прочь от этого дразнящего солнечного света, укрыться в сумраке собственного логова, погрузиться в полутьму прокопченной, пахнущей плесенью, но такой знакомой обстановки.

«А куда подевали их останки?» — вот что больше всего заботило Гримарра. Их уж точно не удостоили таких почестей, как команду «Морского Странника». Гримарр надеялся, молился богам, чтобы сыновей по крайней мере похоронили с честью, с оружием в руках. В самое тяжелые моменты жизни, когда ему не удавалось держать свои черные мысли в узде, ему грезилось, что его красивых мальчиков голыми швырнули в навозную кучу. Иногда по ночам его мучили темные отвратительные кошмары.

Ноги понесли его к деревянному настилу. Голову он опустил, губы поджал. Он слышал, как его, словно издалека, окликнул Берси, но Гримарр, не обращая внимания на его крик, зашагал дальше. С каждым шагом вверх по холму потребность оказаться в стенах собственного дома становилась все сильнее. Спутанные мысли понемногу становились более рациональными. «А знал ли сам Торгрим, что юноши, которых он убил, Суэйн и Свейн, мои сыновья? Неужели Торгрим решил посмеяться надо мной, помучить меня, вернувшись в Вик-Ло? Или это простое совпадение?»

Нет, Гримарр был уверен: никакого совпадения быть не может. Однако Торгрим не стал бы являться в Вик-Ло и намеренно его дразнить, если только сам не искал смерти. А Гримарру казалось, что умирать Торгрим не собирается. Следовательно, либо Торгрим все знал и хотел сохранить в тайне, либо не знал ничего, и это боги послали его, чтобы он, Гримарр, смог отомстить убийцам сыновей. Это его право. И чем больше он над этим размышлял, тем крепче становилась уверенность, что его последнее предположение — самое верное.

Широкими шагами он преодолел расстояние от реки до своей усадьбы, и пока он шел, в голове вырисовывался план. Торгрим убил его сыновей; каким-то образом ему удалось одержать над ними победу и забрать их корабль. Он переделал драккар и попытался уплыть в Норвегию, но боги ему не позволили, поэтому они послали его на давшем течь корабле в Вик-Ло. А потом раскрыли Гримарру его секрет, когда убийца оказался у него в руках.

В голове у Гримарра прояснялось, и он осознал, что это дар свыше и он не должен упускать представившуюся возможность. Но нужно поступить с умом. Он обязан продумать свою месть так, чтобы боги поняли, как он оценил их подарок. Не время для бездумной резни. Время проявить смекалку. Пораскинуть мозгами.

Эта мысль пришла ему в голову в тот момент, когда он уже достиг тяжелой дубовой двери своего дома. Ему просто необходимы были темнота и знакомая атмосфера, чтобы обдумать следующий шаг. Он толкнул дверь. Через немногочисленные окна струился солнечный свет, ставни распахнули, радуясь неожиданному теплу, но большая часть помещения утопала в полутьме. Он шагнул в дом и тут же понял, что у него гости. И гости нежданные.

Пока глаза привыкали к полумраку комнаты, гости, казалось, словно материализовались из дыма. Одним был Храфн, гонец, которого он посылал к Лоркану — убедиться, что Сандарр на самом деле жив. А перед ним сидели еще два незнакомца в ирландских одеждах, по виду войны. Они, в отличие от Храфна и еще десятка людей Гримарра, полукругом обступивших гостей, были не вооружены.

Гримарр замешкался, не понимая, чего от него ждут. Он так глубоко погрузился в мысли о Торгриме и своих погибших сыновьях, о своей мести, что теперь ему было очень сложно переключиться.

— Господин Гримарр! — обратился к нему Храфн, вызволяя Гримарра из заточения собственных дум. — Я вернулся от Лоркана.

Гримарр посмотрел на Храфна, на ирландцев, потом вновь на Храфна. Заставил себя выбросить посторонние мысли из головы и сосредоточится на новой проблеме.

— И что ты узнал? — спросил он, проходя вглубь комнаты, поближе к самому Храфну и ирландцам. — Что с Сандарром?

— Сандарр жив, господин, — ответил Храфн. — Я говорил с ним. Он цел и невредим. С ним Роннат, его рыжеволосая рабыня.

Гримарр резко поднял голову.

— С ним его рабыня?

— Да, господин.

Гримарр отвернулся, уставившись в дальний темный угол комнаты. «Вот ублюдок! Предатель! Вероломный предатель…»

Сандарр был его первенцем, старшим сыном, но, несмотря на это, Гримарр всегда его недолюбливал. Было что-то нездоровое в этом парне, он был чересчур умен, постоянно кого-то обхаживал или плел интриги. Он был из тех, кто скорее затеет недоброе за спиной у человека, чем встретится с противником в открытом бою с мечом в руках. Его братья Суэйн и Свейн были другими. Совершенно другими. На их слово можно было положиться. Бесстрашные, упрямые, уверенные в себе, какими и должны быть мужчины, они не плели интриг, не строили козней.

А сейчас они мертвы. И Сандарр, единственный оставшийся в живых сын Гримарра, предал отца.

— Мой господин, Лоркан держит Сандарра в заложниках, — нарушил молчание Храфн.

«Идиот!» — подумал Гримарр. Он резко развернулся, сделал два шага к Храфну и ирландцам.

— Когда человек попадает в плен к врагу, он не берет с собой невольниц! — дрогнувшим голосом, пытаясь обуздать ярость, произнес он. — Сандарр предал меня.

— Господин, — уже менее уверенно продолжил Храфн, — Лоркан говорит, что эти люди должны привести к нему девчонку или он пришлет тебе голову сына.

Гримарр коротко и жутко рассмеялся.

— Сандарр в полной безопасности, пока Лоркан считает, что юнец ему нужен, а Лоркану он нужен, пока сокровища Ферны не окажутся у него в руках. Или у меня. Пусть Сандарр сам выпутывается.

Распахнулась дверь. Вошли запыхавшиеся Берси и Хиль-дер. Казалось, что они бежали от реки к дому Гримарра. Взгляд их упал на двух ирландцев. Берси сказал:

— Господин Гримарр, ты хочешь поговорить с ирландцами? Нам послать за норвежцем, за Харальдом?

— Нет! — отрезал Гримарр куда громче и раздраженнее, чем хотел.

Он заметил, как Берси вздрогнул из-за такой неожиданной вспышки гнева. При упоминании о Харальде внутри у Гримарра вновь вспыхнула ярость, и он почувствовал, как она его пожирает.

— Нет! — еще раз крикнул он, уже не пытаясь себе сдерживать. — Нет, не желаю видеть здесь этого сукина сына!

Он ухватился за край тяжелого дубового стола, приподнял его, толкнул, перевернул, как книжный лист. Кружки, кувшины, тарелки, еда — все разлетелось по земляному полу.

Он обернулся, увидел изумленные лица своих людей. Сейчас он ненавидел их всех. Он посмотрел на ирландцев — те сидели испуганные, с широко раскрытыми глазами, не ведая, что последует дальше. Люди Лоркана. Их послал человек, который убил Фасти, который хочет наложить лапу на сокровища Ферны, а самого Гримарра вытеснить в море.

Гримарр почувствовал, как в горле рождается рык, низкий, животный… Он становился все громче и громче, превращаясь в крик ярости. Пояс с мечом Гримарра висел на стене, на одном из выступов. Он ухватился за эфес меча, рванул его из ножен, развернулся на пятках — одним неуловимым движением, подобно урагану, точно рассчитав длину руки, длину меча и расстояние до ближайшего ирландца.

Лезвие меча Гримарра, безукоризненно заточенное, на мгновение замедлилось и начисто срубило ирландцу голову. Голова отлетела, тело повалилось на пол. В полутьме хлынувшая фонтаном кровь казалась черной, а стоящие позади люди отвернулись и отпрянули, прикрывая лица руками от брызг.

Второй ирландец вскочил еще до того, как голова его товарища с глухим стуком упала на земляной пол. Он отшатнулся, выставил перед собой руки, но на лице, как ни удивительно, страха не было. Гримарр двинулся вперед, огромный меч казался прутиком в его ручище. Он тяжело дышал, глядя на второго ирландца сквозь упавшие на лицо пряди волос. В зале повисла абсолютная тишина. Было только слышно, как тяжело дышит Гримарр.

Потом Гримарр ткнул пальцем в посланца Лоркана, того, который был еще жив.

— Привяжи его к лошади, — негромко, но четко приказал он. — Голову повесь лошади на шею и отошли ее домой. Посмотрим, найдет ли конь дорогу к форту Лоркана до того, как волки учуют эту кучу дерьма.

Он вновь развернулся, быстро двинулся в дальний конец зала, к спальням. Люди, стоявшие у него на дороге, отступали, давая ему пройти. Он открыл дверь в свои личные покои. У одной стены стояла покрытая стопкой шкур кровать, у другой — стол и стул. Его рабыня открыла ставни на одном из окон. Солнце прорезало пыльную комнату лучом света, казавшимся почти осязаемым.

Еще пять минут назад солнечный свет взбесил бы Гримарра, но он пустил кровь — и гнев его поутих. Он принес ирландца в жертву богам, в ответ боги вернули ему четкость мысли, развеяли туман перед глазами.

Он обязательно отомстит Харальду с Торгримом. Но зачем мстить, если сломаешься, если погибнешь, пытаясь отомстить? Незачем! Толку нет! Так два воина бросаются друг на друга в пылу безумной атаки, и оба в результате погибают. Бессмысленно. Настоящее мщение — это не просто убить Торгрима и Харальда, но за их счет обогатиться и усилить собственное влияние.

И Гримарр понял, что путь выбрал правильный. Он использует Торгрима с его дружиной, чтобы получить сокровища Ферны, бросив их на передний край битвы. Пусть лучше они гибнут, а не его люди. Отличный план, верный путь.

А сейчас?

«Торгрим должен умереть… — подумал Гримарр. — Он должен умереть до того, как мы отправимся в море».

Он использует норвежцев в битве с ирландцами — отличный шанс, нельзя его упустить. Но он не мог позволить Торгриму принять в этом участие. Как только они окажутся в море, у Торгрима появится сотня возможностей сбежать. Нет, Торгрим должен умереть, а Харальд поплывет вместе с Гримарром, чтобы разговаривать с этой ирландской сукой. И как только сокровища Ферны окажутся в Вик-Ло, он с наслаждением убьет и Харальда.

«Торгрим смерти сына не переживет», — понял Гримарр. К сожалению. Как бы Гримарр хотел, чтобы Торгрим испытал хоть толику тех страданий, которые испытывал он сам, когда погибли его сыновья! Но этому не бывать. Боги и так чрезмерно щедры — поднесли Торгрима на блюдечке. Чего еще желать?!

Глава восемнадцатая

Чудилось мне, сюда

Рано враги нагрянули.

Бился я храбро и рьяно,

Но были неравными силы.

Сага о Гисли сыне Кислого
Терпение Сандарра кончилось.

Гонцы, которых Лоркан послал в Вик-Ло с Храфном, должны вернуться послезавтра вместе с девчонкой, той, которая, как говорили, могла отыскать награбленное в Ферне, но Сандарр знал наверняка — никого они не привезут. Если вообще вернутся. И ему уже надоело сидеть в этом гнилом форте, в этом хлеву, который ирландцы называли залом, пить их слабый эль, есть торф, который они называли хлебом.

— Роннат! — позвал он, и рабыня, сидевшая в углу на стуле, тут же бросилась к хозяину.

Сандарр сидел у стола, стоявшего в центре зала Лорка — и занимавшего добрую его половину. Напротив него сидел сам Лоркан со товарищи. На столе были разбросаны жалкие остатки съеденного ужина. Среди них стояли, на-; кренившись, кружки и лежали рога, напоминавшие пьяных, упавших замертво.

— Роннат, передай Лоркану, что мы зря теряем время, ожидая от Гримарра ответа. Скорее всего, он просто убьет посланцев, но, даже если не убьет, девчонку все равно не пришлет.

Роннат кивнула, повернулась к Лоркану, но Сандарр ее перебил:

— И передай ему слово в слово, не подбирай слова. Роннат повернулась к Лоркану и из ее уст полилась ирландская тарабарщина — так это слышалось Сандарру. Он и раньше предупреждал Лоркана: глупо ожидать, что Гримарр заключит с ними договор, согласится обменять своего сына на девушку. Сандарр не питал иллюзий относительно того, как отец относился к нему: он прекрасно знал, что Гримарр не даст и ломаного гроша, чтобы его освободить. Еслибы в плену оказался Суэйн или Свейн — все было бы иначе, но он ни за что не отдаст сокровища в обмен на жизнь своего старшего сына.

Гримарр тянул время, готовясь отправиться на поиски сокровищ Ферны, и с каждой минутой ожидания силы Гримарра крепли, пока он готовился к походу.

Лоркан на слова Роннат никак не отреагировал. Он смотрел в глаза Сандарру, когда отвечал рабыне. Роннат перевела.

— Лоркан понимает: Гримарру доверять нельзя, — сказала она. — Но он говорит, что мы должны дождаться ответа. До завтра. До заката солнца.

Сандарр покачал головой. В речи Лоркана он уловил слова «дуб галл» — Лоркан, вероятнее всего, как-то нелестно отозвался о датчанах, и Роннат предпочла грубость не переводить, но Сандарр решил не обращать на это внимания.

— Скажи Лоркану, что он пляшет под дудку Гримар-ра, — настаивал Сандарр. — Передай ему, что с первыми лучами солнца мы должны двигаться к побережью. Прямо завтра с утра.

Роннат перевела, несколько мгновений Лоркан молча смотрел на Сандарра, а Сандарр на него. В глазах Сандарра Лоркан был огромным тупым животным — ирландской копией его отца. Они бы могли стать лучшими друзьями, если бы судьба не превратила их в злейших врагов.

Но это было Сандарру на руку. Пусть Лоркан с Гримарром убьют друг друга: такое развитие событий как нельзя лучше устраивало Сандарра. Ему оставалось только удостовериться, что, когда они убьют друг друга, он, Сандарр, останется один на поле боя.

За эти томительные, мрачные часы ожидания ответа от Гримарра они с Лорканом уже обсудили, как поступят в дальнейшем. На побережье есть множество мест, где можно было спрятать сокровища. Лоркану необходима сила, способная нанести молниеносный удар, но одновременно эта сила должна находиться подальше от побережья, чтобы с моря ее не заметили. Вооруженные всадники, которые будут ждать в засаде, пока Гримарр откопает награбленное, а потом нападут на врага.

За последние пару дней сюда согнали все, что хоть отдаленно напоминало лошадь, — и сейчас около семидесяти животных были привязаны к стойкам в полях за пределами форта, в Ратнью. Первыми в бой вступят всадники, за ними пешие. Но если Гримарр слишком быстро вывезет сокровища и всадники не успеют до него добраться, они проиграют эту битву.

Лоркан пошептался с сидящими рядом с ним людьми, а затем повернулся к Сандарру.

— Когда мы всех своих воинов отправим на побережье, Ратнью останется совершенно беззащитным. Мы не можем так рисковать, пока не удостоверимся, что Гримарр отплыл за сокровищами.

— Чего ты боишься? — спросил Сандарр через Роннат. — Неужели ваши враги так многочисленны, что Ратнью падет, стоит вам уехать?

Невольница перевела и вопрос Сандарра, и ответ Лоркана.

— Ни в самом Силл-Мантайне, ни в окрестностях нет никого, кто рискнул бы напасть на это форт, вне зависимости от того, охраняют его мои воины или нет, — ответил он. — Но я не знаю, не ждут ли дуб галл из Вик-Ло своего шанса, чтобы напасть на нас.

Сандарра рассмешило его предположение.

— Гримарр плевать хотел на этот жалкий, вонючий, дерьмовый свиной хлев, называемый фортом, — ответил он, давая выход своим истинным чувствам и не сомневаясь, что Роннат смягчит его слова. — Он хочет получить только свое серебро из Ферны и готов отправиться за ним в любой момент. И он будет удерживать тебя здесь как можно дольше, чтобы ты не двигался к побережью, где сумеешь ему помешать.

Предположение Лоркана о том, что Гримарр попытается напасть на форт, казалось просто абсурдным. Но дело было не только в этом. Между словами, даже несмотря на то, что рабыня пыталась их смягчить, Сандарру слышался намек на то, что Лоркан все еще ему не доверяет. Он понял, что ирландец подозревает: Сандарр до сих пор на стороне своих земляков.

Тоже полная чушь! У Сандарра земляков не было. Он сам себе земляк. Датчане, ирландцы, норвежцы — он ненавидел их всех и был предан только себе самому. Они с Лорканом много месяцев вынашивали свои планы. Именно благодаря Сандарру Лоркан узнал, что стоит напасть на драккары, когда те будут возвращаться из Ферны. Только Сандарр не смог предусмотреть, что Фасти припрячет награбленное. Но у него возникло такое ощущение, что Лоркан ему не до конца поверил.

Однако, откровенно говоря, ему было наплевать, поверил ему Лоркан или нет. Сандарр никому в верности не клялся, никому не доверял и сам в ответ не ждал ни верности, ни доверия. Когда это все закончится, он станет хозяином Вик-Ло и не будет ссориться с ирландцами. У него не было сил, чтобы в одиночку добиться своей цели. Но он понимал, что если свести вместе Лоркана и Гримарра, они ослабят друг друга, а если повезет, даже убьют.

Чтобы воплотить свои планы в жизнь, Сандарру был необходим Лоркан. Он собирался натравить его воинов на дружину Гримарра — в результате и ирландцы, и датчане будут разбиты наголову. При этом нельзя было допустить, чтобы Лоркан догадался о двойной игре Сандарра, и тот мог на это надеяться, поскольку умом Лоркан явно не блистал. Но Сандарра начинало охватывать отчаяние, потому что Лоркан не желал прислушиваться к голосу разума.

— Слушай меня, Лоркан, тупой бык, — гнул свое Сандарр. Теперь привычка Роннат смягчать его слова откровенно его забавляла. — Есть вещи, недоступные твоему пониманию. Эти козы, которых вы, ирландцы, называете лошадьми, могут передвигаться быстрее человека, но с драккаром им тягаться не по силам. Если мы не окажемся вовремя на месте, не будем поджидать Гримарра, у нас не останется шанса его перехватить. Сегодня ветер дует с северо-востока, как и всю прошлую неделю. Если так и будет продолжаться, корабли Гримарра понесутся вдоль побережья быстрее, чем бегает твой самый быстрый конь. Кораблям не нужно останавливаться, чтобы поесть и попить. И отдых им не нужен.

Сандарр откинулся назад. Он ожидал, что Лоркан отмахнется от его слов. Ожидал, что Лоркан со своими воинами начнет глумиться над ним, и Роннат предпочтет эти шутки не переводить. Но Лоркан отреагировал совсем иначе. Почему-то упоминание о драккаре задело его за живое: Лоркан повернулся к одному из своих помощников, понизил голос и заговорил совершенно неожиданным для Сандарра тоном.

А потом Лоркан обратился к Сандарру, Роннат перевела. Ответ ирландца поразил Сандарра.

— Лоркан сказал: хорошо, завтра выдвинемся в путь. | И конные, и пешие. Расставим их там, где договаривались, и станем ждать весточки о том, что Гримарр отчалил. — Роннат замолчала, когда Лоркан заговорил опять. Затем рабыня перевела: — А еще Лоркан сказал: и лучше бы тебе не ошибиться.


Несмотря на все приготовления, спустить «Скиталец» на воду оказалось задачей не из легких. Из-за бесконечных дождей земля размокла, валики не прокручивались, и толкать драккар на спусковых салазках оказалось неожиданно тяжело. И только когда Агхен принес ведра с жиром и салазки с валами щедро смазали, корабль сдвинулся с места.

Когда начался прилив на реке Литрим, Торгрим и его люди стали толкать судно и тащить его за канаты, привязанные к корпусу. Вода заметно отступила к тому времени, как «Скиталец» спустили на воду. В какой-то момент драккар намертво увяз в илистом дне, но в следующее мгновение корма корабля закачалась на воде и судно немного развернуло течением. Еще одно усилие, и драккар ожил, превратившись из мертвой посудины, застрявшей в иле, в изящное творение рук человеческих, которым и являлся на самом деле, и снова стал подчиняться любому движению тянущихся к берегу канатов.

И даже это волшебное превращение, радостное мгновение для каждого моряка, не смогло развеять мрачное настроение Торгрима Ночного Волка.

Весь день настроение было хорошим, даже несмотря на то, что Великан Гримарр явился на берег реки, чтобы успокоить его и заручиться его верностью на следующую неделю. Гримарр полагал, что оказал Торгриму великую честь тем, что самолично спустился к реке, а не послал Верен или Хильдера, чтобы пригласить Торгрима в свой дом. Торгрим это понимал, но почему-то гордости не ощущал. А потом Гримарр ни с того ни с сего бросился прочь, не сказав ни слова.

К тому же досаждало упрямое нежелание «Скитальца» спускаться на воду. Откровенно говоря, с подобного рода трудностями нередко сталкиваются те, кто имеет дело с кораблями. Никогда и ничто не идет гладко. Но Торгрима почему-то это невероятно угнетало. Его не радовало то, что его драккар, похоже, не хотел возвращаться в море. Самому Торгриму это казалось плохим знаком.

Поэтому, даже когда судно уже покачивалось на волнах, пришвартованное канатами из китовой шкуры, Торгрим ощутил, как его охватывает дурное настроение — это отвратительное, иногда непреодолимое чувство, которое накатывало на него на закате. Окружающим был хорошо ведом этот его настрой. Именно он и снискал Торгриму славу Ночного Волка. И те, кто хорошо его знал, старались держаться подальше, когда Торгрима охватывала тоска, а тех, кто его не знал, шепотом предостерегали. Ходили слухи, что Торгрим — оборотень, что с наступлением темноты он порой превращается в настоящего волка.

Сейчас, когда солнце стремительно катилось за горизонт, Торгрим стоял в полусотне шагов от кромки воды, скрестив руки на груди, стянув на плечах плащ, как будто пытаясь под ним спрятаться. «Скиталец» подтащили как можно ближе к берегу, и угол крена мачты, которую вновь установили на драккар, подсказал Торгриму, что из-за отлива корабль начинает снова затягивать илом. Ему казалось, что это он увяз, что его затягивает трясина.

Команда выстроилась в ряд от берега к носу корабля, как муравьи возле капли меда на земле, и стали передавать припасы, оружие и необходимые вещи с поросшего травой берега тем, кто перегибался через борт. Когда все погрузили, на берегу еще оставалась внушительная куча добра. Сейчас они брали с собой только то, что могло им понадобиться в недельном плавании: еду, воду и минимум вещей. Остальное они погрузят на корабль, когда вернутся в Вик-Ло, став богаче благодаря награбленному в Ферне. И будут готовы вернуться домой, в Вик.

К нему неторопливо подошел Старри Бессмертный. В последнее время Старри стал единственным, кто вообще решался приближаться к Торгриму, когда того охватывало мрачное настроение. Это не на шутку тревожило Торгрима в моменты прозрения, поскольку говорило о том, что он так же безумен, как и сам Старри.

Подойдя к Торгриму, Старри остановился, повернулся лицом к реке, и они вместе смотрели на спущенный на воду «Скиталец». Старри был на удивление спокоен. Отчасти потому, что Ночного Волка он не боялся. Он не пытался обходить Торгрима стороной, когда того посещало мрачное настроение. Еще и потому, что Торгрим знал: Старри глупость не скажет. Старри всегда умел подобрать подходящие к настроению Торгрима слова.

— Плывет, — наконец произнес Старри.

— Плывет, — согласился Торгрим.

Они опять помолчали. И тут Старри потянулся к руке Торгрима, сжал ее, а потом отошел.

Часто, когда Торгрим пребывал в таком мрачном настроении, Старри садился неподалеку и стерег его всю ночь. Сейчас, вероятно, поскольку они находились не на поле брани, а в безопасности за стенами Вик-Ло, он сидеть с ним не станет, а отправится к временному лагерю норвежцев — Западному Агдеру. Самая заметная особенность лагеря — медовый зал, сооруженный из паруса «Скитальца», — исчезла. И парус, и весла, которые служили каркасом зала, вновь понадобились на корабле. Но столы и палатки остались на месте, хмельное текло рекой, еды было вдосталь. Жителям Западного Агдера было, что праздновать.

Торгрим за стол садиться не стал. И никто его не пригласил. Он стоял и смотрел на реку, пока не стемнело, а костер, который разожгла его команда, разгорался все сильнее, в то время как дневной свет мерк. Потом Торгрим двинулся дальше, вдоль берега реки, ближе к морю, пока звуки лагеря не остались вдалеке. Он сел, подтянул ноги к груди, насколько позволяли его стареющие суставы, и стал вглядываться в темноту.

С возрастом мрачное настроение накатывало на него все реже, и он даже стал надеяться, что все осталось в прошлом. Но сейчас злость, отчаяние из-за невозможности по своему желанию покинуть Ирландию, досада и ярость из-за того, что Гримарр нарушил его планы, подхватили его, как зимний шквалистый ветер, сбили с ног, поволокли, и он понял, что с этими ужасными испытаниями еще не покончено. Он знал, что ему не избавиться от мрачного настроения, пока он не окажется в огромном жилище Одина.

И окружающий мир стал блекнуть, когда его душевное волнение перевалило через край. По опыту он знал, что ничего поделать не может, он был не в силах этому сопротивляться, оставалось только сидеть на месте и ждать, когда все пройдет само. Он никогда не помнил, что творил в таком мрачном настроении, и мог только надеяться, что не совершит ничего непоправимого.

Он поплотнее запахнул плащ и стал вглядываться в море. Время шло, но он этого не осознавал. Слышал шум набегающих на берег волн, вдыхал соленый воздух — море манило его.

И тут он неожиданно ощутил присутствие другого человека, кто-то стоял у него за спиной. Он очнулся ото сна, почувствовал, что опять оказался в мире людей. Повернул голову и заметил, как далекий отблеск отразился от чего-то, быстро летящего в воздухе. На долю секунды он почувствовал что-то твердое, ощутил влажную холодную сталь у виска, а потом мир померк у него перед глазами.

Глава девятнадцатая

Пусть клинков закаленных

Жало меня поражало,

Мне от отца досталось

Стойкое сердце в наследство.

Сага о Гисли сыне Кислого
Первое, что почувствовал Торгрим, когда очнулся, — его зарыли. Вес того, чем он был покрыт полностью, с головы до ног, давил на него неимоверно. Его охватила паника при мысли, что его закопали в землю, похоронили заживо. Он попытался понять, с ним ли рядом Железный Зуб. Ведь умереть с мечом в руках — честь, умереть, когда меч лежит рядом, — гораздо хуже, но умереть без оружия — ужасная участь!

И только теперь он понял, что его руки и ноги связаны, крепко стянуты тонкой веревкой, которая врезалась в плоть. Он чувствовал теплую влажную кровь в тех местах, где она повредила кожу. Постепенно он собрался с мыслями и понял, что лежит на чем-то, что покачивается и подскакивает. Он лежал не в земле, и давящий на него вес не был земляной глыбой. И пахло от него знакомо, и запах успокаивал. Сено.

«В повозке… — подумал Торгрим, — я лежу в повозке…» Он повертел головой, пытаясь разобрать хоть что-нибудь, но сено приглушало все звуки, и он слышал только скрип колес и оси.

Он ничего не видел, ничего не слышал, никакого запаха не ощущал, кроме запаха сена. Торгрим понятия не имел, где он и как долго был без сознания. Он попытался сесть, но боль в голове вспыхнула, как погребальный костер. Невольно застонав, он попытался пошевелить руками, но боль в запястьях была нестерпимой, а веревки ничуть не ослабли.

И тут повозка перестала двигаться. Он почувствовал, как она остановилась, прекратились скрип и глухой стук, и сквозь сено до него донеслись приглушенные голоса. Слов расслышать ему не удавалось, и у него возникло ощущение, что там намеренно разговаривают полушепотом. Раздался стук, еще какие-то приглушенные мужские голоса. И еще один голос — громкий, внушительный, который даже не пытался таиться.

— Он здесь?

— Да, господин. Под сеном.

Молчание. А потом вопрос:

— Ради великого Одина! Почему он под сеном?

— Чтобы не увидели его воины, если бы случайно на нас наткнулись.

В ответ говорящий только фыркнул, показывая, насколько глупо звучит такое предположение. Потом тот, кто говорил не таясь, спросил:

— Он жив?

— Да, господин.

— Скотина! — Даже сквозь сено Торгрим смог расслышать резкие ноты в голосе Гримарра. — Ублюдок! — вновь выругался он. — Ведите его в дом.

Торгрим почувствовал, как сено перестало давить на него, когда чужие руки выдернули его из-под кучи. Сверкнул нож, и спали путы, стягивающие его лодыжки. Какие-то люди ухватили его за руки и за ноги, вытащили из повозки, поставили на землю. Голова кружилась, глаза слепил свет, слезы побежали по щекам. От боли, разрывающей голову, тяжело было не только соображать, но даже стоять. Но, несмотря на все это, он ощущал, что его мрачное настроение, его привычка чувствовать себя ночным волком никуда не исчезли. Просто затаились.

Чужие руки толкали и тащили его через двери вглубь зала Гримарра. Гримарр восседал в своем большом кресле, которое, как Торгрим всегда и подозревал, должно было напоминать трон. Несмотря на огромные размеры кресла, Гримарр полностью занимал все его сиденье. Ноги он вытянул вперед и немного откинулся назад, склонив голову набок. Он выглядел уставшим. И разъяренным.

Торгрим на плохо слушающихся ногах прошел в комнату, и, если бы по обе стороны от него не было стражей, которые приняли на себя большую часть его веса, он просто упал бы. Люди Гримарра подвели Торгрима к трону, пока он не оказался лицом к Гримарру, потом отпустили, и ноги Торгрима подкосились. Стражи подхватили его, когда он уже рухнул на колени, поэтому он так и остался коленопреклоненным у ног Гримарра.

За спиной у Гримарра по правую руку стоял Берси. По левую — Хильдер с железным прутом в руке. Торгрим узнал этот прут — именно им ударили Гримарра по голове ирландцы, когда напали на поселение.

— Торгрим Ночной Волк, — медленно произнес Гримарр, смакуя слова, — прибывший из Дуб-Линна.

Торгрим открыто взглянул ему в глаза, хотя, откровенно говоря, почти ничего не видел. Все было размытым, от головной боли из глаз текли слезы. Даже если бы он и мог говорить, ответить ему было нечего.

Гримарр продолжал:

— Наверное, ты знаешь, почему ты здесь. А может быть, и нет. Не важно. Боги знают, и знаю я.

И вновь Торгрим даже не попытался что-то ответить. Как ни крути, бесполезно даже пробовать.

— Торгрим Ночной Волк, я хочу, чтобы перед смертью ты узнал одну вещь. — Гримарр сел прямо, потом подался вперед, как будто его неожиданно заинтересовало то, что он намерен был сказать. Он наклонился к Торгриму, их лица оказались в сантиметре друг от друга. Говорил он тихо, голос его походил на низкий животный рык. — Много твоих людей погибнет, помогая мне добыть сокровища Ферны, — продолжал Гримарр. — А если повезет — даже все. Все, кроме твоего сына. Его я привезу назад в Вик-Ло и тут убью. Я буду убивать его долго, и конец у него будет самый бесславный и унизительный. Он будет верещать, как девчонка, и когда он наконец-то умрет, то присоединится к тебе в замерзшей пустоши Хель. И единственное, о чем я жалею, — что ты не увидишь, как он сдохнет. Поэтому я хочу, чтобы ты знал: умрет он без оружия в руках, и тело его отдадут на растерзание свиньям и воронам.

Целую минуту мужчины смотрели друг на друга, их разделяло всего несколько сантиметров. В голове у Торгрима немного прояснилось, но он все еще понятия не имел, из-за чего все это происходит и почему Гримарр так резко к нему переменился. Он припоминал, что до этого Гримарр пытался к нему подольститься, но сейчас это казалось каким-то сном, и прошлое словно бы покрыл густой туман.

И внезапно Торгрима захлестнула ненависть к Гримарру, настолько мучительная ненависть, что он ощущал ее горький вкус во рту, как будто острый нож воткнули ему в живот.

Ненависть накатила на него, поглотила, и он, не зная, что будет делать, резко рванул вперед, оскалился, в горле родился вой. Он вцепился зубами Гримарру в щеку, ощутил его плоть между передними резцами и крепко сжал их. Торгрим услышал, как Гримарр закричал, оттолкнул его, высвобождаясь из его хватки. Торгрим чувствовал во рту вкус крови.

Гримарр с широко раскрытыми глазами втиснулся в свое кресло, прикрываясь руками, Торгрим с окровавленным лицом бросился вперед, оттолкнувшись от пола пальцами ног, но едва он преодолел разделяющее их расстояние, как кто-то справа — он не видел, кто именно, — ударил его ногой. Торгрим распластался на полу.

Уже через долю секунды Гримарр оправился от шока, вскочил с кресла, вытирая рукавом окровавленную щеку. Чьи-то руки схватили Торгрима за предплечья, рывком подняли с пола, он рычал, огрызался, но люди Гримарра старались держаться подальше от его зубов. Они удерживали его в вертикальном положении, а Гримарр вытащил из ножен меч и шагнул ближе.

Торгрим молчал. Слов не было, казалось, что он вообще был не в состоянии говорить, но даже остатков сознания оказалось достаточно, чтобы понять: призрак волка все еще отчасти владеет им.

— Натяните ему на голову плащ, — приказал Гримарр, и Торгрим почувствовал, как его накидку перекинули со спины на голову, и он уже ничего не видел, ничего не ощущал, только мокрую шерстяную ткань.

Он услышал знакомый свист меча, прорезающего воздух, и неожиданно ощутил жгучую боль от резаной раны на груди, обжигающее пламя, разрывающее его плоть, а потом тепло текущей крови, и его захватила волна агонии.

Он попытался согнуться пополам, но руки датчан удерживали его и не давали упасть, и тогда он услышал, как лезвие просвистело снова и разрезало грудь таким образом, что образовался знак «X», как будто на коже высекли руну.

Из горла Торгрима вырвался рык, пока он пытался подавить эту ужасную нарастающую боль. Он понимал, что Гримарр вновь замахнулся, и где-то в глубине души Торгрим сознавал, что этот удар будет смертельным, — Гримарр занес руку, собираясь снести ему голову с плеч. И тут те, кто его удерживал, рывком оттащили его назад, и он услышал голос — голос Берси:

— Не здесь, господин! Кровь… Ты получишь то, что хочешь!

Воцарилось молчание. Тело Торгрима разрывалось от боли, в голове шумело, боль от резаных ран вот-вот должна была затопить его. Он слышал вокруг тяжелое дыхание окружающих. И тут кто-то сдернул с него накидку, и в полумраке он увидел стоящего передним Гримарра, с острия опущенного меча которого капала кровь — его кровь.

Это Гримарр сдернул с него накидку. Дышал он с присвистом, длинные пряди спутанных волос упали на лицо, на лбу выступили бисеринки пота. Какое-то время они с Торгримом мерили друг друга взглядом. А потом Гримарр поднял его накидку вверх и стал ее разглядывать. Брошь согнулась, но все еще оставалась на месте. На ткани остались две широкие прорези там, где меч ее разрубил, и вся накидка ниже этих прорезей потемнела от пропитавшей ее крови.

Казалось, что Гримарр, как и Торгрим, не мог говорить. Рот его был приоткрыт, дышал он тяжело и громко, и все присутствующие в зале стояли в ожидании того, что скажет хозяин Вик-Ло.

Но Гримарр молчал. Он медленно кивнул, как будто наконец разгадал мучавшую его загадку. Вперед шагнул Хильдер, протянул Гримарру пояс с мечом. И Торгрим узнал свой меч — Железный Зуб в ножнах. Гримарр опять кивнул, взял оружие, а потом, как будто отдавая приказ, кивнул массивной головой в сторону двери.

Те, кто держал Торгрима, развернули пленника, попытались увести его туда, куда показал Гримарр, но Торгрим идти был не в силах. Шаг — и его колени подкосились, он повалился на пол, и его вновь его поглотила тьма.

Торгрима опять сунули под стог сена, и вскоре он снова почувствовал себя в шкуре волка. Он ничего не видел, даже с уверенностью не мог сказать, открыты или закрыты у него глаза. Тело корчилось от боли, но боль была странной, как будто все происходило во сне, потому что сам он пребывал в каком-то потустороннем мире. Лишь краем сознания он понимал, что бродит где-то в преисподней, в стране снов.

Он чувствовал, как пахнет сено, а теперь мог улавливать и другие запахи. Он ощущал запах крови и понимал, что это пахнет его собственная кровь. Ощущал запах стоящих у повозки людей и мог даже различать их по запаху. Всего их было пятеро. Двое тащили повозку, один шел рядом, еще двое — позади. Дорога, по которой они шли, была ухабистой, изрезанной колеями. Он ощущал запах земли и травы.

Торгрим пытался улавливать в темноте звуки и уловил их множество на фоне беспрестанного скрипа повозки. Тяжелое дыхание быстро передвигающихся людей. Шаги по скошенной траве. Шорох мягких кожаных туфель. Отдаленное жужжание насекомых. Одиночный крик совы, а потом тишина.

Торгрим лежал совершенно неподвижно, его тело набирало силу, накапливало ее, подобно тому, как женщина подбирает каждый колосок на поле, но слишком мало осталось у него этих сил. В голове не было ни одной мысли, но тело, похоже, осознавало, что необходим один толчок, одно великое усилие, а потом он сможет отдохнуть. Потом он отдохнет.

Времени он не чувствовал, пока лежал в полудреме, и единственное движение, которое он ощущал, — из стороны в сторону, с глухим стуком по ухабам. Он понимал, что они двигаются вперед, но понятия не имел, где они, куда направляются. Да ему было все равно, в этом дивном полусне ему даже в голову не приходило обращать на это внимание.

Повозка остановилась, Торгрим почувствовал, как тело его напряглось, готовое к одному-единственному порыву, для которого он накапливал силы. Он смутно припоминал, что раньше его ноги и руки были связаны, но теперь, казалось, они были свободны. Торгрим различал голоса людей, которые негромко переговаривались, но слов разобрать не мог. Он понял, что они сошлись вместе, ощущал их запах — запах одного смешался с запахом остальных. Вот из ножен достали один меч, потом второй. Во рту стоял привкус крови.

Торгрим услышал, как зашелестело сено, чья-то невидимая рука откинула его в сторону, и полнейшая темнота тут же отступила, когда сквозь сено стал пробиваться свет звезд и луны. Невидимые руки отбросили очередной пучок сена, и Торгрима коснулся порыв ночного ветра, а запах от мужчин стал сильнее. И по нему он мог догадаться, что они нервничают.

Вторая пара рук потянулась к сену, схватила пучок и отшвырнула его в сторону. Торгрим собрался с силами, мышцы натянулись, как канаты, из горла вырвался непрошеный низкий рык. Он услышал, как кто-то ахнул, как стоящий над ним человек отпрыгнул назад и закричал:

— Что, о боги… — и тут Торгрим набросился на него.

Он выскочил прямо из повозки, из-под последнего оставшегося на нем пучка сена — прямо на ближайшего к нему человека. Увидел, как тот в тщетной попытке защититься поднял меч, но опоздал, он был слишком обескуражен, чтобы сражаться. Когда Торгрим набросился на противника, крик его все еще стоял у него в ушах.

За спиной он ощущал присутствие еще одного человека. Торгрим развернулся, услышав свист меча, уклонился, а меч разрубил первого воина, и тот вновь закричал. Торгрим прыгнул на того, что с мечом, и в мгновение ока он тоже оказался повержен.

Черноту ночи прорезал только серебристый свет луны, но даже его было достаточно, чтобы Торгрим все видел с абсолютной четкостью. Оставались еще трое — двое с мечами, третий с топором. Но они не нападали на него. Они застыли на месте, хотя один из них неуверенно, маленькими шажочками пятился назад. Запах страха стал ярче. Кто-то из них обмочился.

Торгрим сделал выпад в сторону того, что стоял справа, и, когда тот неистово замахнулся мечом, Торгрим неожиданно сменил направление и прыгнул на того, кто стоял слева — противник совершенно этого не ожидал и упал. Запах крови был таким тяжелым, что грозил подавить все остальные его чувства. Он услышал, как в него летит топор — какой-то неловкий, боязливый удар. Торгрим с легкостью увернулся. Лезвие топора вошло в землю рядом с ним, Торгрим повернулся к тому, кто метнул оружие, и убил его до того, как тот успел выпрямиться.

Пятый даже не пытался сопротивляться. Тот, кто метнул топор, все еще кричал в агонии, когда оставшийся бросился наутек назад, туда, откуда они пришли. Торгрим встал и бросился в погоню, но почувствовал, что силы его покидают. Если он не настигнет убегающего в первую минуту, он вообще его не поймает.

Но он все-таки его настиг. Тот, испугавшись, споткнулся, не выпуская из рук меч, и вытянул шею, чтобы оглянуться через плечо. Три, четыре, пять прыжков — и Торгрим его догнал. В последнюю секунду убегающий обернулся, рубанул мечом, промахнулся, а Торгрим уже бросился на съежившуюся жертву. Оба повалились на землю, но схватка была недолгой.

Потом опять наступила тишина. Торгрим не двигался, позволяя ночи ласкать его. Между растущими неподалеку деревьями гулял легкий ветерок, и вновь затрещали сверчки, а потом закричали козодои и вдалеке ухнул филин. В воздухе витал запах крови и экскрементов, перебивая почти все остальные запахи, которые приносил ветер. Он видел в темноте движение: летучие мыши, лисицы и их крошечные жертвы.

Неожиданно его опять скрутила боль и навалилось давящее изнеможение, и на этот раз он ощутил, что на самом деле похоронен в земле, глубоко-глубоко под землей. Он чувствовал, что не в силах пошевелиться, ему хотелось лечь и лежать, просто лежать и не двигаться. Либо он излечится, либо умрет.

Но он не мог себе этого позволить, понимал, что не мог. Нельзя было оставаться здесь, потому что, как он смутно сознавал, у него еще остались незавершенные дела.

Торгрим встал и, едва передвигая ноги, направился к повозке, покачиваясь и спотыкаясь. Погибшие воины валялись тут, словно кучи морских водорослей, выброшенные на берег приливом, но Торгрим не обращал на них внимания. Грудь, руки, ноги, голову пронзила невероятная боль, когда он карабкался в повозку. Он потянулся к сену и стал в него зарываться, пока не почувствовал, что как следует укрыт.

И так он и лежал, не шевелясь, — чтобы заснуть, излечиться или умереть.

Глава двадцатая

Выйду на остров без страха, —

Острый клинок наготове, —

Боги, даруйте победу

Скальду в раздоре стали!

Сага о Гуннлауге Змеином Языке
Туман, подобно некому злобному духу, лег на устье реки Литрим, и почти две сотни мужчин стояли полукругом на берегу. Старри Бессмертный находился в центре этого полукруга и совершенно этому не радовался. В обычных обстоятельствах, а в особенности когда собиралась толпа, Старри предпочитал сидеть повыше, смотреть сверху, как ястреб на дереве. Его бы воля, он, скорее всего, взобрался бы на мачту «Скитальца», а не стоял на берегу, ощущая, как в спину дышит толпа.

Но сейчас что-то происходило, а у Старри было мерзкое предчувствие, и вдруг ему захотелось оказаться в первых рядах.

Старри не нужны были даже знаки свыше, чтобы понять: что-то произошло. Когда он последний раз видел Торгрима, на того накатывало мрачное настроение, а сейчас его нигде нельзя было отыскать. Раньше такого никогда не случалось. Каждый раз, когда на Торгрима накатывало, а Старри оказывался неподалеку, утром оба находились на том же месте, где их и застала тьма. Никто не знал в такие моменты, как Торгрим проводил ночь, но наутро он всегда оказывался там же, где и вечером, и, казалось, никуда не двигался.

К работе в то утро приступили рано. Несмотря на шумное веселье до глубокой ночи и пирушку, которую норманны устроили, чтобы отметить начало нового похода, первые из них зашевелились еще до рассвета: стали разжигать костры, ставить воду для каши, скатывать свои постели и заносить их на борт «Скитальца». Прилив начнется через несколько часов после наступления рассвета, и драккары выйдут в море.

И моряки «Скитальца» были не одни. Команда Гримарра с «Крыла Орла» тоже спустились к воде, словно армия привидений материализовалась из тумана. Как и люди Торгрима, они целый день до этого готовили свое судно к выходу в море. С ними были и команды других кораблей, которые удалось спасти после набега ирландцев: «Морской Жеребец» — судно Берси сына Йорунда, восемнадцати метров в длину, почти не уступающее размерами «Крылу Орла», с командой в пятьдесят человек, и «Лисица» — судно чуть поменьше, с тридцатью пятью моряками на борту.

Старри, который спал на корабле, проснулся одним из первых и отправился в туман, искать Торгрима. Даже тогда, когда он его искал, его не покидала тревога, он корил себя за то, что не остался рядом с ним, как обычно.

«Ты становишься мягким, Старри, эта жизнь на берегу… Никто не сражается… Ты становишься слишком мягким», — подумал он. Он вернулся на то место, где последний раз видел Торгрима, но его там не оказалось. В слабом предрассветном зареве и повисшем над землей тумане он мог видеть не дальше, чем на десять метров; река терялась в тумане, а обитатели лагеря казались всего лишь тенями. Он направился в лагерь, оглядываясь в поисках Торгрима, потом стал о нем расспрашивать, но утром его еще никто не встречал.

И его разыскивал не только Старри. Торгрим был капитаном корабля, он был человеком, которому присягнула в верности команда, по крайней мере в этом плавании, и возникли вопросы, по которым необходимо было принять решение. Агнарр хотел знать, намерен ли Торгрим тянуть куррах на буксире. Годи необходимо было согласие капитана, чтобы принять в подарок два десятка весел с «Лисицы». Орнольфу не терпелось выяснить, хватит ли на две недели пяти бочек меда. Но Торгрима нигде не было видно.

Паника все больше охватывала Старри, когда он вернулся туда, где в последний раз видел Торгрима, и стал обыскивать местность. Он был не слишком опытным следопытом, но ему показалось, что он нашел следы Торгрима, спустившегося к реке. Он обнаружил место, где стояла повозка, которую толкали по высокой траве, — кое-где виднелись ее следы в мягком грунте, — однако это ничего не означало. Но ни признаков борьбы, ни крови Старри не обнаружил.

Он побрел назад к лагерю, злясь и ругая себя за глупость. Он же понимал, что нельзя Торгрима оставлять одного в таком состоянии. Ему даже в голову не приходило, что Торгрим как-то умудрился прожить четыре десятка лет без помощи Старри. Теперь он был с Ночным Волком, любимцем богов, и сам себе определил обязанность — присматривать за ним.

Расхаживая по берегу, он потирал свой амулет в форме наконечника стрелы. «Может быть, Ночной Волк где-то совещается с Гримарром и другими капитанами», — подумал он, но в голове все сильнее билась тревожная мысль. Когда он вернулся в лагерь, то встретил там Берси сына Иорунда, который принес новости из дома Гримарра и сейчас негромко беседовал с Орнольфом.

Берси закончил свою речь, похлопал Орнольфа по плечу и пошел прочь. Орнольф подозвал Старри, Агнарра, Годи и еще нескольких воинов.

— Соберите команду, — велел он. — Давайте встретимся у реки. Берси возьмет моряков с других кораблей. Гримарр уже идет, он хочет сказать слово. — В голосе старика не слышалось ни обычной напыщенности, ни характерной для него беспечности.

— В чем дело? Что происходит? — спросил Старри.

— Не знаю, — ответил Орнольф. — Честно, не знаю. — Он на секунду задумался, а потом добавил: — Но, кажется, ничего хорошего.

Старри помог собрать моряков и теперь стоял с ними, молча переминаясь с ноги на ногу, ожидая, когда из тумана появится Гримарр. Он был в сотне шагов от них и медленно двигался в их сторону. Шагал он, прихрамывая, и такими неспешными были его движения, что Старри казалось, что сейчас он закричит от нетерпения. Но на лице Гримарра была написана решимость, губы его были плотно сжаты, как будто он испытывал невероятную боль и едва мог ходить.

В десяти шагах он остановился, медленно обвел глазами толпу, вглядываясь в собравшихся. Старри заметил ужасную рану на его щеке, лицо его было покрыто кровью, которую он по какой-то причине не стал вытирать. Подмышкой он что-то держал, а в левой руке сжимал меч, и от этого Старри стало еще неуютнее.

В толпе поднялся шепот, словно волна накатила на берег, но Гримарр сделал жест рукой, и все замолчали. Когда Гримарр наконец заговорил, в его голосе не было ни намека на боль или усталость, которые проглядывали в его шаткой походке.

— Вчера ночью, — раздался во влажном воздухе его звучный голос, — Лоркан и его ирландские ублюдки вновь напали на нас! — Он опять подождал, когда стихнет ропот в толпе, потом продолжил: — Им нужна девушка, эта ирландка, та самая, которая может отвести нас к сокровищам Ферны. Но они ее не получили. И никогда не получат!

Кто-то из команды «Крыла Орла» выкрикнул:

— Расскажи нам, что произошло, господин Гримарр! — Просьба была встречена одобрительными криками собравшихся.

Гримарр кивнул и опять поднял руку.

— Вчера вечером мы с Хильдером, Берси и Торгримом говорили о «Скитальце», — сказал Гримарр. — Мы обсуждали наши планы, как забрать сокровища, и вдруг через стену перемахнули ирландцы. Они нашли брешь в охране… напали неожиданно. Их было немного, человек двадцать, наверное, но нас в зале было всего несколько. Когда они вломились в дом, клянусь вам Мьёльниром, мечом Тора, они не ожидали такого сопротивления!

Гримарр вновь помолчал, как будто собираясь с силами.

— Мы встретили их с мечами — я, Хильдер, Берси, Торгрим и еще несколько воинов. Нас было не больше десяти. Схватка была кровавой, я еще никогда не дрался так отчаянно. Как видите, у меня рана на лице и повреждена нога. Большинство тоже получили ранения, троих убили.

И в очередной раз Гримарр выдержал паузу. Казалось, он собирался с духом, чтобы сказать следующее:

— Было темно, по всему залу дрались. Нам удалось оттеснить нападавших до того, как они наложили лапы надев-чонку. Но когда мы собрались после боя, Торгрима и Хиль-дера с нами не оказалось.

В толпе опять зашептались, кто-то из команды Торгрима и команды «Лисицы» застонал от испуга. Кто-то крикнул:

— А что с ними?

— Мы пошли их искать, когда поняли, что произошло, — ответил Гримарр. — По правде говоря, идти далеко мы не стали, поскольку решили, что враг затаился где-то неподалеку. Но они ушли. Наверное, прискакали сюда на лошадях. Мы нашли вот это… — Он вытащил то, что держал под мышкой, встряхнул.

Это была накидка. Моряки «Скитальца» тут же ее узнали. Накидка Торгрима. В нескольких местах она была изрезана, и в первых лучах утреннего солнца все заметили, что она пропитана кровью.

Старри широко раскрытыми глазами вглядывался в эту накидку и слышал бормотание Харальда:

— Нет, нет, нет, нет…

— А еще нашли вот это! — заявил Гримарр и поднял вверх Железный Зуб в ножнах.

— Нет! — взревел Орнольф. — Ублюдки! — Никто не понял, кого именно он имеет в виду, к кому обращается, пока он не прокричал: — Ирландские ублюдки! Сукины дети!

— Да! — заорал Гримарр с такой же ненавистью и так же громко, как Орнольф. — Да! Эти ирландские собаки, они виноваты! Убили Торгрима! Убили Хильдера! Убили остальных, пытаясь отобрать у нас серебро! Но мы этого не допустили! И никогда не допустим! Давайте сядем на свои драккары, давайте поплывем вдоль побережья этой забытой богами страны и заберем награбленное в Ферне. Давайте предадим мечу столько ирландцев, сколько сможем, и отомстим за смерть этих достойных мужей!

Вероятно, Гримарр ожидал совершенно иной реакции на свои призывы. Команда «Крыла Орла» встретила их одобрительными возгласами, как и команда «Морского Жеребца», хотя и с меньшим энтузиазмом. Команда «Лисицы» тоже кричала, но новость о гибели капитана притушила их энтузиазм. Команда «Скитальца» была просто ошарашена, как будто каждого из них ударили по голове железным прутом. Большинство просто промолчало. Некоторые застонали, как от боли. Никто не издавал одобрительных возгласов.

Харальд перестал повторять «нет», медленно повернулся лицом к Старри. Глаза его были широко распахнуты, обычно румяные щеки стали белее полотна. Рот был открыт.

Орнольф подошел к внуку, обнял его своей крепкой рукой.

— Отец твой погиб в бою, — негромко утешил он его. — Торгрим умер с мечом в руке. Валькирии понесли его в зал Одина, где и подобает быть таким воинам.

Харальд промолчал, только медленно покачал головой. Моряки со «Скитальца» стали расходиться: кто-то побрел к лагерю, кто-то к кораблю. Они отправятся в море. Они отомстят за Торгрима. Но пока они не желали ни того ни другого.

Настал черед Старри качать головой.

— Нет, нет, нет, это неправильно, неправильно… — Он наконец-то обрел голос: — Неправильно.

Орнольф с Харальдом посмотрели на него, и Орнольф ответил:

— Да, неправильно. Неправильно, чтобы такие люди, как Торгрим, погибали во время какого-то дурацкого набега. Погибали, когда нас нет рядом.

— Нет, я хочу сказать, что все не так, — продолжал Старри. — Ночной Волк не умер. Он не может погибнуть.

Харальд в недоумении смотрел на Старри, на лице Орнольфа читалась досада.

— Старри, послушай, — сказал Орнольф, — ты же сам видел его накидку, Железный Зуб. Перестань давать парню…

— Накидка, его накидка… — повторял Старри. Что-то было не так с этой накидкой, что-то кололо глаза, как попавшая туда соринка. И тут он понял. — Накидка! Накидка изрезана и окровавлена. А где мы носим накидку? На спине. Неужели Торгрим Ночной Волк мог повернуться спиной к врагу? Неужели пытался сбежать? Нет, конечно! Там произошло что-то другое!

Орнольф лишь отмахнулся от его доводов.

— Изрезанный плащ ничего не значит. Может быть, он дрался с одним, а второй подкрался со спины. Такое же могло случиться? Разумеется, могло. Разве можно как-то иначе убить Торгрима сына Ульфа в бою? Только тайком, подкравшись со спины!

Старри продолжал качать головой.

— Вчера вечером на Торгрима опять накатило его мрачное настроение. Он был на берегу. — Старри указал на то место, где в последний раз видел Торгрима. — В таком состоянии он никогда бы не пошел беседовать с Гримарром, обсуждать предстоящий поход. Он отрубил бы голову любому, кто попытался бы с ним заговорить. Тебе ли этого не знать!

— Ну, может быть… — начал Орнольф, но тут к ним подошел прихрамывающий Великан Гримарр, само воплощение скорби.

Он протянул Харальду накидку Торгрима и его Железный Зуб. Харальд молча, с округлившимися глазами, принял вещи отца.

— Мне очень жаль, — произнес Гримарр. — Я горжусь тем, что мы с твоим отцом сражались рука об руку, до самого конца. Для меня стало бы честью сложить голову рядом с таким воином!

Харальд молча кивнул.

— Теперь, Харальд, я прошу тебя отправиться со мной. Ты нужен мне на борту «Крыла Орла», чтобы переводить то, что скажет ирландка. Она покажет нам, где искать сокровища Ферны, когда мы будем плыть вдоль побережья.

Харальд кивнул. Он передал Железный Зуб и пропитанную кровью накидку Орнольфу. Гримарр обнял парня за плечи и повел с собой.

Еще долго Орнольф со Старри стояли на берегу. Наконец Старри заговорил:

— Торгрим Ночной Волк не умер.

Орнольф открыл было рот, чтобы возразить, замер в нерешительности, как будто не зная, что сказать, а потом просто вздохнул.

— Пошли на корабль, — произнес он в конце концов тоном человека, которыйбольше не хочет спорить. — Пойдем.

Эти двое молча переглянулись. В голове у Старри роились десятки мыслей, их было так много, что он не мог поймать ни одной из них. Поэтому, когда Орнольф развернулся и направился к «Скитальцу», Старри пошел следом за ним, как щенок.

Прилив достиг своего пика, и «Скиталец» свободно держался на плаву, пришвартованный к берегу одним-единственным канатом. Корабль покачивался и натягивал канат, как будто ему не терпелось отчалить, и его команда тоже разделяла бы его настроение, если бы не густой туман неуверенности, злости и недоверия. Орнольф со Старри последними взошли на борт, зайдя в воду почти по колено, прежде чем подняться на трап, ведущий от ширстрека. А нижний конец трапа увяз в илистом дне реки.

Орнольф взошел на борт и отправился на корму к румпелю. Старри втянул трап на борт, убрал его и двинулся вперед к высокому изогнутому носу драккара.

— Спустить весла! — закричал Орнольф.

Матросы схватили длинные весла и просунули их в отверстия. Никто не задавался вопросом, почему в отсутствие Торгрима командование на себя взял Орнольф. Никому даже в голову не пришло возмутиться.

Старри взглянул в сторону моря. «Крыло Орла» уже отчалило, команда налегла на весла, толкая драккар вперед кормой, вместо того чтобы идти вперед носом. На борту «Крыла Орла» находился и Харальд, вместе с Гримарром и ирландкой он стоял на корме. Девушку Старри не видел с тех пор, как они вырвали ее из лап Лоркана — наверное, самое бесполезное спасение на памяти Старри. Девушка была завернута в одеяло, и Старри смог разглядеть только ее лицо — маленькое и бледное.

— Табань! Раз-два! — скомандовал Орнольф, как только спустили весла и гребцы заняли свои места.

Гребцы откинулись назад, опустили весла и оттолкнулись от воды, заставляя драккар двигаться, и благодаря их усилиям «Скиталец» отчалил от берега и поймал кормой течение.

— Табань! — вновь скомандовал Орнольф.

Руку он держал на румпеле, его глаза успевали смотреть всюду: вверх и вниз по течению, на другие корабли, когда те отчаливали от берега, на гребцов, в ту сторону, откуда дул ветер. Старри видел, что, несмотря на возраст, невоздержанность и пьянство, Орнольф в душе все еще оставался моряком: как только он взошел на борт и встал у руля, в нем опять возобладали инстинкты, отточенные тысячами пройденных миль.

Старри смотрел на пенящиеся грязные воды, пока драккар медленно отдалялся от суши. Весла опять погрузились в воду, гребцы откинулись назад и одновременно оттолкнули весла от груди. «Скиталец» стал набирать скорость задним ходом. Старри скользнул за борт и неслышно спрыгнул в воду. Все звуки, которые он издавал, скрыли скрип весел в пазах, и удары лопастей по воде, и шум, с которым киль разрезал воду.

Вода доходила Старри до груди. Он двинулся к берегу, держась подносом корабля, чтобы его не было видно с палубы «Скитальца». Сапоги его вязли в илистом грунте. Он вышел из реки мокрый с головы до ног, повернулся, чтобы посмотреть на отдаляющийся «Скиталец» — он отошел от берега уже на добрый корпус. Никто не видел, как Старри спрыгнул за борт, и еще какое-то время его отсутствие останется незамеченным. В компании моряков он предпочитал оставаться в тени, не вылезать вперед, поэтому обычно его отсутствия никто не замечал.

Но он понимал: в море ему делать нечего. Пока. Где-то был живой Торгрим Ночной Волк. В этом Старри был уверен даже больше, чем в себе самом. Он совершил ужасную ошибку, когда оставил Торгрима вчера одного. Больше такой ошибки он не допустит.

Глава двадцать первая

Рун не должен резать

Тот, кто в них не смыслит.

В непонятных знаках

Всякий может сбиться.

Сага об Эгиле
Дул легкий попутный ветерок, поэтому команды на четырех драккарах — «Скитальце», «Крыле Орла», «Морском Жеребце» и «Лисице» — оставались на веслах. Моряки двигались взад-вперед, пока носы кораблей не нацелились в море — в море, которое они пока не видели. Над устьем реки Литрим висел туман, и морскую гладь нельзя было разглядеть, но викинги на кораблях знали, что, если плыть вдоль берега, вскоре придется резко повернуть на северо-восток, а они направлялись совсем в другую сторону. Но на юге высился огромный мыс, берег был весь изрезан острыми скалами, и им приходилось делать такой большой крюк. Они повернут на восток и уж тогда поплывут вглубь моря. Пока не рассеется туман, пока они не смогут разглядеть берег, до тех пор они не рискнут к нему приблизиться.

Из всех препятствий, с которыми можно было столкнуться на море, самым страшным был туман. Ночь представляла собой тяжелое испытание, но к ней можно было подготовиться. Темнота не застает моряков неожиданно, в отличие от тумана. В тумане опасность не разглядеть — рифы, берег, скалы, сушу. В тумане порой скрывалось и нечто, не принадлежавшее этому миру, что было самым неприятным.

В любой другой день в таких погодных условиях Харальд сын Торгрима вглядывался бы в туман, пытаясь своим острым зрением заметить то, что могло материализоваться под носом корабля, своим острым слухом уловить угрозу еще до того, как та окажется в поле видимости. Но не сегодня. Не сейчас, когда его мысли были настолько поглощены тяжелой утратой, что он даже не мог ее осознать.

Он сидел на палубе кормовой части драккара, перегнувшись через левый борт корабля. Его тело онемело, как будто его чувства настолько притупились, что он больше почти ничего не ощущал. Разум был словно в тумане: мысли крутились в голове мрачным серым водоворотом, в котором то тут, то там проступали едва различимые образы. С ним никто не заговаривал, а если к нему и обращались, он этого не замечал.

Рядом с ним сидела Конандиль, почти прижавшись к Харальду, и в присутствии девушки он находил толику успокоения. В Вик-Ло он все свободное время проводил рядом с ней, и, хотя свободного времени выдавалось мало, он уже не воспринимал ее как чужого человека, в отличие от моряков из команды драккара «Крыло Орла», часть которых он знал лишь отдаленно, а с другими не был знаком и вовсе.

Он страстно желал оказаться на борту «Скитальца», рядом с Орнольфом, и Старри, и прочими, с теми, кто знал, любил и слушался его отца. Он хотел оказаться в компании тех, кто скорбел вместе с ним. Но в нем было слишком сильно чувство долга, которое привил ему тот, кого он сейчас оплакивал, и долг говорил ему, что воины так не поступают, что он дал клятву Великану Гримарру и его морякам. Сам отец учил его, что воины не скорбят о тех, кто пал на поле битвы, они сами бросаются в бой и ищут отмщения.

Харальд верил каждому слову уроков, которые ему преподал отец. Однако от этого его боль не утихала.

Конандиль положила свою маленькую ручку ему на предплечье и сжала его. Она негромко заговорила с ним на своем мелодичном ирландском, который большинство норманнов, как знал Харальд, считали неприятным, режущим слух, но сам Харальд полюбил этот язык.

— Туман рассеивается.

Харальд поднял голову и взглянул за борт корабля впервые с тех пор, как они вышли из устья реки Литрим. Серая таинственная дымка стала отступать, и хотя небо до самого горизонта было белым и невыразительным, но Харальд смог разглядеть гладь океана, а к югу — большой мыс, за которым скрывался берег. Он почувствовал, что напряжение, сковывающее людей на борту, отступило, когда возможная опасность стала не слепой догадкой, а чем-то реальным.

Харальд в ответ лишь кивнул и принялся вглядываться в далекий берег. Он не стал расспрашивать Конандиль о том, где спрятаны сокровища, потому что и так знал: где-то за мысом к югу от них, и, скорее всего, плыть придется целый день, особенно если ветер стихнет и корабли станут медленно передвигаться на веслах.

Сидящий на корме Гримарр что-то прошептал кормчему, указывая вдаль. Кормчий повернул румпель, «Крыло Орла» стало забирать южнее, и казалось, что мыс из-за бимса на корме переместился к правому борту. Прочие корабли следовали в кильватере. Со своего места Харальд их не видел, но не сомневался, что они двигаются за дракка-ром Гримарра этим новым курсом.

В течение следующих нескольких часов команда «Крыла Орла» сидела на веслах. Благодаря тому, что моряков было вдвое больше, чем весел, они могли сменять друг друга и не так уставали, ведь силы им еще понадобятся в бою. В любой другой день Харальд первым бы занял место на гребной скамье, и, когда пришло бы время его сменять, он стал бы возражать, не желая отдыхать, но сегодня он не мог даже рукой пошевелить.

Солнце достигло зенита, но в это время года, когда дни становились короче, стояло не слишком высоко. Команде подали обед — вяленую рыбу, хлеб и эль. У Харальда не было аппетита — почти незнакомое ему ощущение, но Конандиль настояла, чтобы он что-нибудь съел, поэтому ему удалось запихнуть в пересохшую глотку немного еды. Вскоре после обеда поднялся ветер, благословенный ветерок с северо-востока, и моряки с радостью втянули весла на борт и установили большой парус в красно-белую клетку.

Ветер дул не слишком сильно, и «Крыло Орла» шло не намного быстрее, чем на веслах, но благодаря ему отпала необходимость грести. Драккар немного накренился на правый борт, вода журчала вдоль всего корпуса, а ветер гнал его на юго-восток. Из-за течения и ветра с моря Гримарр огибал мыс по широкой дуге, и только ближе к вечеру они отошли достаточно далеко от берега, чтобы он смог повернуть немного южнее, потом на юго-запад, и стал держаться ближе к берегу.

Харальд наконец встал, мышцы затекли после того, как он долго сидел, скорчившись у борта корабля. Позади он видел идущий под парусом «Скиталец», море пенилось под его черным носом. Прекрасное зрелище. Как же Харальду хотелось быть на борту этого корабля, среди своих людей!

«Я чувствую то же самое, что чувствовал отец, когда хотел вернуться домой на хутор, назад в Эуст-Агдер», — подумал Харальд и ощутил, как на него опять нахлынула грусть.

Они все приближались к берегу, и, как только подошли так близко, что с корабля можно было хорошо разглядеть береговую линию, их нашел Гримарр и заговорил с Харальдом впервые с тех пор, как они отчалили.

— Спроси у этой ирландки, как далеко мы от того места, где Фасти спрятал сокровища. Спроси у нее, знает ли она, где мы находимся.

Сочувствие, которое звучало в голосе Гримарра, когда они садились на корабль, исчезло, и сейчас он говорил менее любезно, чем в Вик-Ло. Куда уж неприветливее!

Перемена сбивала с толку, но мир Харальда и так перевернулся с ног на голову, поэтому поведение Гримарра теперь казалось просто еще одной необъяснимой странностью. Харальд коснулся руки Конандиль.

— Ты узнаешь эту местность? Мы рядом с тем местом, где Фасти спрятал сокровища?

Конандиль долго вглядывалась в берег, который находился не меньше чем в полумиле от них. Наконец она произнесла:

— Я знаю, где мы. Но отсюда до того места, где мы спрятали сокровища, день пути. Это не здесь, еще южнее.

Харальд перевел слова девушки, Гримарр в ответ только пробормотал себе под нос что-то похожее на ругательство. Он повернулся спиной к Харальду и Конандиль и направился к кормчему, чтобы тот повел драккар к низкому, усыпанному галькой берегу в нескольких милях южнее. Когда «Крыло Орла» взяло новое направление, остальные корабли в кильватере последовали за ним. А еще спустя час их носы мягко уперлись в галечный пляж. Были брошены якоря, к берегу пришвартовались одним канатом таким образом, что корабли оставались на плаву и были готовы в любой момент уплыть от опасности, а бдительная команда готовилась провести ночь на борту.

Гримарр перешагнул через нос и вброд направился на берег, где и встретился с капитанами других кораблей. Харальд видел, как его дед неуклюже сошел по трапу, который спустила его команда, а потом присоединился к Гримарру и остальным, чтобы держать военный совет у носа «Скитальца». Харальду хотелось подойти к деду, но он считал своим долгом оставаться на борту судна Гримарра, поэтому не сдвинулся с места.

Ночь прошла без приключений, и с рассветом подул легкий ветерок с берега — идеальный для того, чтобы идти под парусом. Драккары натянули швартовы, как будто так и просились в море. Еще до завтрака подняли якоря, подняли паруса, отдали швартовы, и четыре корабля один за другим грациозно отчалили от берега назад в море.

Когда наконец-то подали завтрак — вяленую рыбу, хлеб и эль, то же самое, что вчера на обед и ужин, — голодные моряки не жаловались. Харальд с тоской посмотрел на «Скиталец», который опять шел у них в кильватере, и сейчас ему еще больше хотелось оказаться на борту своего корабля, а лучше и вовсе подальше отсюда.

Справа мимо них словно бы проплывал берег Ирландии, и Гримарр держал корабли как можно ближе к нему. Он ничего не говорил, но сердито смотрел на Харальда, как будто в чем-то обвинял. Сам Харальд совершенно ничего не понимал, ведь он был уверен, что помогает Гримарру. Харальд решил, что Гримарру просто не терпится найти награбленное, и, наверное, он думает, что Конандиль заблудилась, ведет их не туда.

«Или, вероятно, он полагает, что мы с ней сговорились», — подумал Харальд. Поэтому он снова стал расспрашивать Конандиль, и та продолжала настаивать, что они еще не доплыли до того места, где Фасти припрятал сокровища.

Прошло уже больше часа с тех пор, как они отчалили от берега, когда Конандиль опять встала и взглянула на берег, но на этот раз она взглянула лишь мельком и вновь села на место. Потом она пересекла узкую палубу и стала смотреть на запад, на длинный низкий берег с высокими скалами и холмистыми зелеными лугами. Дальше в глубине раскинулись леса. Она стояла долго, посматривая на север, на юг, потом опять повернулась в сторону пляжа.

Харальд встал, подошел к ней, остановился у нее за спиной и увидел, как Гримарр заерзал, явно заметив интерес девушки к этой полоске суши. Харальд перегнулся через борт, посмотрел в том же направлении и сказал:

— Это здесь, Конандиль? Это место?

Сперва она не ответила, как будто пыталась удостовериться, а потом произнесла:

— Да, да. Уверена, что здесь. Вон, видите ту скалу? — Она указала в сторону берега. — Ту, что так странно торчит?

Харальд проследил за ее пальцем и услышал, как сзади к ним подошел Гримарр.

— Да, — ответил Харальд.

Скала была высокой и узкой, похожей на неровную колонну, выступающую из моря; волны разбивались о ее основание.

— Я помню эту скалу. Помню, как на нее указывал Фасти, как будто хотел, чтобы я ее запомнила. Мы причалили там. — Конандиль указал на полоску пляжа к северу от скалы-ориентира. — Драккар вытащили там, а тут Фасти с командой зарыли сокровища.

Харальд кивнул и снова уставился на берег. Эта полоска ничем особенным не отличалась: утесы и галечный пляж, и повсюду разбросаны скалы — одинокие, непрочные. Но эта скала необычной формы казалась поистине уникальной.

— Ну! — рыкнул Гримарр. — Что она сказала? Это здесь?

Он все еще смотрел на Харальда сердито, его кустистые брови сошлись на переносице, уголки губ опустились вниз, едва различимые в окладистой бороде. Гримарр промыл рану на щеке. Кровь он стер, но теперь виднелась страшная рваная дыра. И Харальд все не мог понять, каким оружием можно нанести такую рану.

— Да, — наконец произнес Харальд. — Она уверяет, что это здесь. Говорит, что Фасти сошел на берег к северу от той высокой скалы.

Гримарр повернулся, посмотрел туда, куда указывал Харальд. Он взглянул на берег и опять фыркнул, как будто ожидал, что сокровища будут лежать прямо на пляже, и разозлился, когда их не увидел.

— Отлично, и мы причаливаем, — сказал он, обошел Харальда и приказал найтовить парус и опускать весла.

Моряки потянулись к канатам, фалам и парусу. Его подтянули вверх, когда опустили рей и развернули его вдоль судна, к остальному такелажу. Те же, кто не найтовил парус, доставали весла и опускали их в воду.

Гримарр прошел на корму и ступил на левый борт корабля. Одной рукой, чтобы не упасть, он ухватился за старн-пост. Другую руку рупором подставил ко рту и прокричал кораблям в кильватере:

— Сюда! Сюда! Следуйте за нами! Готовьтесь с бою!

Он спустился вниз, вновь отправился на нос, отмечая, что моряки пришли в неистовство. Харальд обратился к Гримарру.

— Готовиться к бою? — удивился он. — С кем мы будем драться?

Гримарр посмотрел на него так, как будто большего оскорбления не слышал. Он отвернулся, оставляя вопрос без ответа, но потом, похоже, передумал и сказал:

— С этими жалкими ирландскими ублюдками. Они могли следовать за нами вдоль побережья. Если у Лоркана хватит смелости, он нападет на нас на берегу. Или не нападет. Но мы должны быть готовы. — Он смотрел прямо перед собой, когда отвечал.

— Если будет бой, — сказал Харальд, — я хочу быть со своими воинами. С Орнольфом и командой «Скитальца».

По выражению лица Гримарра было заметно, что ему с трудом удается держать себя в руках, подбирать слова, чтобы они звучали пристойно.

— Нет, — отрезал он. — Ты останешься со мной. С девчонкой. Будешь переводить. И все. — И больше ничего не сказав, он отправился на нос корабля.

Харальд смотрел ему вслед. Он не всегда понимал поведение людей. Не понимал, что заставляет их поступать так или иначе. У его отца был дар ведать, что происходит у людей в душе, а у Харальда такого дара не было. Этот урок давался ему нелегко, через множество ошибок, приводивших к серьезным проблемам. И сейчас он понимал, что попал в какую-то странную ситуацию. Что-то здесь происходило, а он не догадывался, что именно.

И тогда рядом с ним оказалась Конандиль, стала ближе, как будто ища у Харальда тепла. Они стояли на корме, в трех метрах от кормчего, единственного, кто находился с ними тут. Девушка наклонилась к нему, он услышал ее тихий голос, еще более тихий, чем обычно.

— Он тебя убьет, — сказала она.

Харальд нахмурился, уверенный, что ослышался.

— Что ты сказала? — переспросил он.

У него хватило ума говорить тихо, шептать, как она, и на фоне шума весел, бьющих по воде, и лязга оружия, которое доставали из промасленной холстины, их наверняка никто не мог услышать.

— Гримарр убьет тебя, — повторила она. — Когда все закончится. Он убил твоего отца и хочет убить тебя.

Харальду хотелось посмотреть на нее, но он сдержался, потому что не желал, чтобы кто-то, в особенности Гримарр, видел, что они разговаривают.

— За что? За что он меня убьет? — Столько вопросов породили слова Конандиль, а он хотел получить ответы на все и немедленно. — Он убил отца? За что?

Харальд едва почувствовал, что очнулся от нереального кошмара, а теперь вновь стал погружаться в него.

— Он думает, что вы с отцом убили его сыновей. Ваш корабль… был их кораблем. Не знаю, как он к вам попал… и Гримарр тоже этого не знает. Он знает одно — вы плывете на корабле его сыновей, и он хочет тебя за это убить. Как только ты перестанешь быть ему нужен.

Мгновение Харальд молчал, глядя на берег, который становился все ближе с каждым гребком весел «Крыла Орла». Гримарр стоял на носу, как совсем недавно стоял на корме, и рассматривал берег и утесы.

— С чего ты взяла? — спросил Харальд.

— Я знаю язык дуб галл, — ответила Конандиль, и сказала она это на языке норманнов. Акцент звучал странно, и слова она произносила не совсем правильно, но это была, без сомнения, речь скандинавов.

В голове у Харальда роились вопросы, но он не успел задать ни одного, потому что Конандиль продолжила, вновь перейдя на ирландский:

— Мой отец был купцом, вел дела с дуб галл, поэтому и выучил их язык. И я вместе с ним. Потому Фасти и выбрал меня, чтобы доверить тайну о награбленном. А не потому, что меня можно спрятать под палубой, хотя и это сыграло свою роль. Он узнал, что я говорю на его языке, потому и рассказал мне все, на случай, если умрет.

— Но почему… — начал было Харальд и запнулся.

Он хотел ее спросить, почему она ничего не сказала Гримарру, но потом понял, что это глупый вопрос. Точно так же он по глупости думал, будто она хотела, чтобы ее спасли от Лоркана и вернули в Вик-Ло. Ее забрали датчане, чтобы продать на невольничьем рынке. Она не имела ни малейшего желания помогать Гримарру и его людям.

— Я подслушивала, — объяснила Конандиль. — Гримарр и его подручные… они не боялись говорить в моем присутствии, считая, что я ничего не понимаю.

— А почему ты мне это рассказываешь? — удивился Харальд. — Разве тебе не все равно? Уверен, что ты всех нас ненавидишь.

— Да, — ответила Конандиль. — Я ненавижу вас всех. Но тебя я ненавижу меньше, чем Гримарра.

Стоящий в двадцати метрах от них Гримарр развернулся, спрыгнул с борта и закричал:

— Ублюдки! Сукины дети! Ирландские ублюдки! Налегай на весла, вы, жалкие тряпки, налегай на весла!

Он двинулся на корму, Конандиль отошла от Харальда, а Харальд смотрел на возвышенность над берегом, к которому они плыли. Они были уже достаточно близко, и Харальд смог разглядеть силуэты двух всадников на фоне серого неба. И как только он понял, кого разглядел и что это означает, всадники развернули лошадей и исчезли за дальней стороной холма.

Харальд взглянул на Гримарра и увидел, что и тот смотрит на него.

— Надевай свою кольчугу, бери меч, — рявкнул Гримарр. — Мы идем на берег. Пора отомстить. Ведь ты же этого хочешь, да?

— Да, — подтвердил Харальд. — Да, именно этого.

Глава двадцать вторая

Видел я сон: стояла

Сьёвн монет надо мною,

Были влажны её ресницы.

Сага о Гисли сыне Кислого
Торгрим Ночной Волк очнулся от нестерпимой боли. Тело его одеревенело, и ему казалось, что он никогда не сможет выпрямиться. Но, как ни странно, он чувствовал себя как будто даже посвежевшим. Ему было больно, но калекой он себя не ощущал. На самом деле он помнил, что должен что-то сделать, и теперь у него появились для этого силы.

Его разбудил звук — знакомый и бодрящий. Он понятия не имел, где находится, хотя был совершенно уверен, что лежит в стоге сена. Посреди поля? Нет, он лежал на грубых деревянных досках. Руки и ноги затекли — значит, он какое-то время был без движения. Но он и предположить не мог, как долго.

И опять он услышал звук, пробудивший его ото сна, и понял, что это лязг металла о металл, звон оружия — звук сражения. Он стал осторожно раздвигать сено, не зная, где окажется, когда высунет голову наружу, и что происходит вокруг. Над головой стал пробиваться свет, он отодвинул еще один пучок сена и увидел над собой серое небо. День был пасмурным, солнца на небе не было. Торгрим чувствовал, что сено намокло от недавнего дождя, поэтому предположил, что он все еще в Ирландии.

Вокруг него кто-то тяжело дышал, шаркал ногами, и он опять услышал звон мечей. По звуку он понял, что дерутся; несколько человек. Он приподнялся на локтях и высунул голову из сена. Ощутил обжигающую, зудящую боль в груди, там, где остались два длинных пореза, и почувствовал, как напряглась кожа на месте недавно затянувшейся глубокой раны. Преодолевая боль, он огляделся.

Он лежал в повозке, рядом с которой на земле увидел мертвых воинов, а четверо живых скрестили оружие над их телами. Или, сказать точнее, взяли передышку в разгар сражения. Они мерили друг друга взглядами, и потому, как они стояли, Ночной Волк понял, что на самом деле трое дерутся против одного.

Хотя Торгрим еще не стряхнул с себя остатки сна, он сообразил, что трое из них — ирландцы, судя по одежде, причем те, кого называли фуидхирами[157], крестьяне эр форгилла, которые поклялись в верности ри туата. То, что это не воины, угадывалось по тому, как неуверенно они держали мечи.

Человек, с которым они бились, был норманном, облаченным в знакомую тунику и штаны, с боевым топором в руках. На нем не было ни кольчуги, ни шлема, и даже в одурманенном состоянии Торгрим почти сразу же узнал Старри Бессмертного.

В одной руке Старри держал топор, опустив вниз и чуть в сторону, а другой манил к себе трех противников. Он улыбался. Такую схватку Старри всерьез не воспринимал, для него это было скорее чем-то вроде развлечения.

Как будто по сигналу, все трое бросились на Старри одновременно, каждый сделал неловкий выпад мечом. Топор Старри описал широкий круг, парируя, — у одного из нападающих он выбил меч из рук. Старри шагнул вперед, сильно ударил ногой того, кто находился в центре, отчего противник согнулся пополам, а потом наотмашь врезал тому, что слева. Противник закричал и отскочил назад. При этом он попытался нанести слабый удар мечом.

Стоящий в центре, тот, которого Старри ударил ногой, как раз поднимался, и хотя Старри мог с легкостью убить его одним взмахом огромного топора, он решил снова ударить его ногой, отчего тот опять упал на траву. Старри повернулся к тому, у кого выбил меч из рук. Этого оказалось достаточно. Тот, кто еще держал меч в руках, швырнул его в Старри, и они с товарищем развернулись и пустились наутек. Третий крестьянин с трудом встал и бросился вслед за остальными.

Старри поднял руку, отбивая летящий в него меч, а затем сделал три шага в сторону убегающих ирландцев и закричал:

— Трусы! Вернитесь сейчас же! Вернитесь и деритесь! Вы жалкие трусы! — Нов голосе его уже звучало равнодушие, как будто он потерял интерес к происходящему.

— Старри! — окликнул его Торгрим. Голос его больше походил на карканье. — Старри!

Старри оторвал взгляд от убегающих противников и обернулся к Торгриму. Он заметно испугался, когда услышал собственное имя.

— Ночной Волк! — Его лицо просияло, как только он узнал говорящего. — Это ты!

Торгрим убрал очередной пучок сена и неуклюже выбрался из повозки, ухватившись за протянутую руку Старри. Он медленно выпрямился — осторожно, чтобы не разошлись раны, — и стал стягивать веревки с запястий.

— Во имя великих Тора и Одина! Ночной Волк… — воскликнул Старри.

Торгрим посмотрел на своего приятеля, заметил неуверенность на его лице. Старри ткнул его пальцем в грудь.

— Что? — спросил Торгрим.

— Ты… ты уверен… что живой, уверен? Ты не поднялся из преисподней? Или еще откуда-нибудь?

— Конечно, я жив, Старри! Ты что, с ума сошел? — удивился Торгрим, а потом подумал: «Глупый вопрос».

Он посмотрел на себя: туника на груди была изрезана крест-накрест. Она заскорузла от засохшей крови, и кожа под ней тоже была вся в запекшейся крови, а там, где крови не было, кожа казалась мертвенно бледной. Торгрим посмотрел на свои руки — их тоже покрывала запекшаяся кровь. И отовсюду торчало сено. Он мог себе представить, как выглядят его лицо, борода и волосы.

— Да, я вижу! — ответил Торгрим. — Нет, не бойся. Я еще на этом свете.

Он увидел, что Старри заметно расслабился. Торгрим огляделся. Возле повозки лежали четверо убитых.

— Это ты всех убил? — спросил Торгрим.

— Нет, — ответил Старри. — Они уже давно тут лежат, не меньше суток. Наверное, ты сам их убил. Сюда меня привели вороны. Я решил: там, где мертвые, там и Торгрим Ночной Волк неподалеку.

Торгрим посмотрел на погибшего, который лежал ближе всего, и сам увидел, что тот действительно мертв уже не меньше суток, а то и двух. Над ним кружили вороны. Этот почерневший, распухший, искалеченный труп представлял собой не самое приятное зрелище. Торгрим обошел повозку, взглянул на остальных. Пятый лежал отдельно.

— Старри, сюда посмотри, — подозвал Торгрим, указывая на лицо того, кто лежал у его ног. Или, скажем так, на то, что осталось от его лица. — А не Гримарра ли это воин? Хильдер?

Старри подошел, взглянул на мертвеца, потом пожал плечами.

— Не знаю. Может быть. У меня плохая память на лица, даже когда есть на что смотреть.

И тут память стала возвращаться к Торгриму — обрывками, вспышками, как во сне, поэтому он не мог с уверенностью сказать, что ему не приснились эти воспоминания. Неужели это он всех уложил? Он ничего не помнил.

«Гримарр». Он почему-то хотел отомстить Гримарру.

— А те, с кем ты дрался… они могли это сделать? — спросил Торгрим.

— Нет, — уверенно ответил Старри. — Их привели сюда вороны, как и меня. Собаки! Они пришли поживиться. Но я увидел тела раньше. Это я их обобрал.

Торгрим кивнул, как будто этим все объяснялось.

— Где мы? И почему мы здесь?

Старри глубоко вздохнул.

— Это целая история, Торгрим, скажу я тебе. И мне известно не все. Прямо перед отплытием пришел Гримарр и сказал, что тебя во время рейда убили ирландцы. Но я ему не поверил. Поэтому перемахнул через борт, когда судно отчаливало от берега. И пошел искать тебя.

— Гримарр… — пробормотал себе поднос Торгрим. Он посмотрел на Старри. — Что значит «прямо перед отплытием»?

— Корабли. Они уплыли, — ответил Старри и, видя, что Торгриму необходимо объяснить все подробнее, добавил: — «Скиталец», драккар Гримарра и еще два судна. Он отправились в море за сокровищами Ферны, теми, которые припрятал другой датчанин.

— И давно? — поинтересовался Торгрим.

— Сегодня на рассвете. А перед отплытием к нам пришел Гримарр и обратился ко всей команде. Показал нам твою накидку, она была вся изрезана и в крови. И у него был твой меч. Он сказал, что ты погиб и мы должны отомстить за твою смерть, убив столько ирландцев, сколько сможем.

В голове у Торгрима замелькали образы. Гримарр и его меч. Тело его пронзила боль, как будто к груди прижали раскаленный железный прут. Кровь во рту. Он ничего не понимал.

— А остальные думают, что я умер? Харальд? Орнольф?

Старри кивнул.

— У них не было причин думать иначе. Они видели накидку.

Торгрим не стал спрашивать у Старри, почему же он сам в это не поверил, ибо знал: Старри слышит голоса, которые никто больше не слышит.

— И они уплыли в море? — уточнил Торгрим.

Старри кивнул.

— Мы должны вернуться в Вик-Ло. Ты знаешь дорогу? — задал Торгрим следующий вопрос.

— Гм… — Старри огляделся, как будто это даже в голову ему не приходило.

Торгрим посмотрел туда, откуда приехала повозка. Хотя он и не помнил почти ничего из произошедшего, но решил, что, скорее всего, повозка приехала из форта.

— Мне кажется, нам туда, — сказал Торгрим, указывая на грязную, изрезанную колеями дорогу.

Старри кивнул.

— Да, твоя правда, Ночной Волк, — согласился он.

Они забрали у погибших оружие и кошельки и вместе отправились на восток в Вик-Ло. По крайней мере, они предполагали, что идут в Вик-Ло.

Он оказался даже ближе, чем смел надеяться Торгрим, и как только они взобрались на следующий пригорок, увидели раскинувшийся вдали форт — уродливое серо-коричневое пятно на фоне зеленого пейзажа, кучка домов, тесно прижатых к реке Литрим. Торгрим удивлялся, как Старри мог не помнить, где расположен городок, но Ночной Волк знал, что умение ориентироваться никогда не было сильной стороной Старри.

От пяти-шести домов поднимались тоненькие струйки дыма, но с высоты пригорка на таком расстоянии не было заметно, что там суетится народ и кипит жизнь. Вик-Ло, казалось, опустел.

— Гримарр тоже уплыл? — спросил Торгрим. — И Берси?

— Все уплыли, — подтвердил Старри. — По-моему, Вик-Ло покинули все боеспособные мужчины.

Торгрим со Старри продолжили путь, и с каждым шагом Торгриму становилось легче идти, поскольку мышцы разогрелись и затекшие суставы расправились. Куда ни глянь — вокруг ни одной живой души, за исключением коров, пасущихся без присмотра. И неудивительно! Ни один ирландец не решился бы приблизиться к датскому поселению, и ни один датчанин не хотел, чтобы его настигли за стенами форта.

Солнце уже катилось к горизонту — яркий белый диск за плотными серыми тучами, словно щит какого-то бога. Торгрим понял, что уже далеко за полдень, наверное, до наступления темноты оставалось не больше четырех часов. В нем росло чувство, что он срочно должен что-то сделать, хотя Торгрим понятия не имел, что именно.

По разбитой дороге, которая привела их прямо к высоким дубовым воротам, они шли к Вик-Ло чуть менее часа. Они ожидали, что их остановят на подходе к трехметровым крепостным валам с частоколами, защищавшим форт, но оказалось, что никто не обращает на них ни малейшего внимания.

Торгрим толкнул дубовые ворота, но они не поддались, поэтому Старри перелез через них и открыл изнутри. Вик-Ло никогда не выглядел многолюдным, если сравнивать с Дуб-Линном, но сейчас создавалось впечатление, что жители просто покинули этот городок. Где-то вдали по деревянному тротуару медленно катила телега, запряженная усталой лошадью. Того, кто сидел на вожжах, Торгрим не узнал. Рядом с домом в полусотне метрах от них работал кузнец, но больше, как показалось Торгриму, в форте не было никого.

Он шагнул в ворота, и Старри закрыл их изнутри на засов. Слева от них находился дом Гримарра, и Торгрим направился прямо туда, словно увлекаемый неведомой силой. Двигался он осторожно, не зная точно, что его ждет. Остановился у двери, прислушался. Тишина. Толкнул дверь, вошел в зал, в полумрак, поскольку ставни на окнах были закрыты.

Все было таким, как раньше, только отсутствовали меч и щит Гримарра, а очаг, где раньше поддерживался огонь, сейчас был темным и холодным. Когда глаза привыкли к темноте, он огляделся, внутри у него все заныло, в голове роились странные мысли. Не воспоминания, а просто ощущения, даже скорее призрачные ощущения. Боль, ярость и страх. Он понимал, что боится не за себя, а за другого человека. За Харальда.

«Что же здесь произошло?» — дивился Торгрим. Он почувствовал, как порезы на груди запульсировали и голова стала раскалываться. Он ощупал висок и нашел какой-то узел, который раньше не заметил.

«Я был волком», — подумал он. Вот что произошло. Он заснул и все забыл, и, как часто случалось, у него возникло такое чувство, что за эти часы он не только спал и видел сны. Явно что-то произошло.

— Харальду грозит опасность, — вслух произнес Торгрим. — Они все в опасности.

Он повернулся к Старри, тот кивнул.

— Ты что-то знаешь? — спросил Торгрим.

— Нет, — ответил Старри. — Гримарр взял Харальда на борт «Крыла Орла». Чтобы тот разговаривал с этой ирландкой. Он не угрожал — уговаривал, а остальные твои люди отплыли на нашем корабле под командованием Орнольфа. Но если ты считаешь, что им грозит опасность, я верю, что так и есть.

— Мы должны догнать Харальда. И остальных, — сказал Торгрим.

— Тогда не будем терять время, — согласился Старри. — Но сперва нужно привести тебя в порядок. — Он жестом указал на разорванную тунику Торгрима, запекшуюся кровь, и Торгрим понял, что приятель нрав.

Он стянул порванную и грязную одежду, осторожно отдирая прилипшую к коже ткань, снял сапоги и штаны. В дальнем углу зала стояла бочка с водой. Торгрим оторвал кусок от своей туники, там, где она не пропиталась кровью и была относительно чистой, и обмылся этим куском ткани. Он попытался стереть запекшуюся корку крови с ужасных ран на своей груди и поморщился от резкой боли. Торгрим боялся, что раны вновь откроются, но все прошло удачно: значит, несмотря на ужасный вид и длину, порезы эти были неглубокими.

Он промыл раны и получше их рассмотрел. Выглядели они неважно, но уже затягивались, и он понял, что ничего не сможет сделать для того, чтобы они заживали быстрее. Надо было просто отлежаться, но он намеревался поступить иначе.

Его собственную одежду оставалось только выбросить. Одежда Гримарра была для него слишком велика, поэтому Старри отправился в пустой дом Фасти, стоявший через дорогу, где ему удалось отыскать тунику и штаны, оказавшиеся Торгриму почти впору, а еще меч, щит, кольчугу и шлем.

Обмывшись, Торгрим расчесал волосы, торопясь и беспощадно вырывая спутавшиеся пряди, поскольку в душе росло чувство тревоги. В конце концов он почувствовал, что больше тянуть нельзя, хотя на то, чтобы обмыться и переодеться, у него ушло не более получаса.

— Пошли, — велел он Старри. — Пора идти.

Он нацепил меч Фасти. Они со Старри покинули усадьбу Гримарра и поспешили по деревянному настилу к реке. И опять никто не встретился им, даже не заметил их присутствия. Торгрим не представлял, как они будут догонять драккары, знал одно — выбора у них нет. Как всегда, им предстояло решить, по суше или по морю они будут преследовать Гримарра и своих товарищей. Путь по суше — слишком долгий, даже на лошадях, и очень опасный. Отправиться морем — единственный реальный шанс их догнать, но у них не было ни корабля, ни команды.

Наконец они оказались на открытой местности, что вела к кромке воды, к тому клочку суши, который Торгрим за это время изучил как свои пять пальцев, хотя, когда корабли уплыли, он выглядел совершенно иначе. Он привык видеть «Скиталец», установленный на валах, пришвартованных к берегу, и другие драккары, накренившиеся, заилившиеся в дно. Теперь у берега остался только один частично обгоревший корабль — на таком в море не выйдешь.

Викинги остановились и посмотрели на опустевший берег.

— Что ж, до реки мы добрались, — сказал Старри. — Но что делать дальше, я не знаю.

— Я тоже, — признался Торгрим, изучая кромку воды.

На берегу высилась гора припасов со «Скитальца» в ожидании возвращения драккара, который потом отправится дальше — домой, в Норвегию. Тут же лежало дерево, оставшееся после ремонта его корабля и кораблей датчан. А еще куча обломков — по большей части обуглившиеся доски, которые оторвали от сгоревших судов.

А еще здесь был куррах, который бросили ирландцы, когда в панике уносили ноги.

Глава двадцать третья

Раздавай щедро, словно ты хозяин всех горных лугов Ирландии.

Св. Айдан Линдисфарнский
Сандарр с Лорканом спустились с утеса, заслонившего и берег, и океан. Они видели, как драккары спускали паруса, доставали весла, поворачивали к берегу, подобно птичьему клину. Пришло время встречать гостей.

Сандарр ни на секунду не сомневался, что их заметили, разглядели их силуэты на фоне свинцового неба. Он знал повадки датчан и был уверен, что ни один датчанин — и уж точно не его отец — и близко не подойдет к берегу, пока не выяснит, не кроется ли там опасность. Но тем не менее с палубы корабля они казались всего лишь двумя всадниками, тут же скрывшимися с глаз при виде превосходящих сил противника. Они не хотели выглядеть ни слишком дерзкими, ни испуганными. Пусть Гримарр поломает голову.

Всадники отъехали шагов на сто от утеса, остановились, спешились, а ожидавшие их слуги сразу взяли лошадей под уздцы. Тут же ждала их и Роннат. В сотне шагов от них собрались всадники, прискакавшие что есть мочи к этому месту. Они стали строиться и готовить оружие к бою. А метрах в четырехстах лошадей, сослуживших им хорошую службу, сейчас привязывали к столбам длинными веревками. И почти семьдесят лошадей мирно паслись на лугу.

Маэлан и Сентан мак Ронан тоже были неподалеку, они подошли, как только спешились Сандарр с Лорканом. Потом все четверо и присоединившаяся к ним Роннат направились назад к утесу. Они прижались к земле, когда увидели верхушки мачт драккаров, и продолжили передвигаться таким странным образом, пока не достигли края двенадцатиметрового обрыва. Раздвинув высокую траву, чтобы было лучше видно, они улеглись на животы, и Лоркан тут же проворчал:

— Это все?

Роннат перевела его слова.

— Приплыли все, — ответил Сандарр. — Впереди драккар отца, «Крыло Орла». Здесь нет «Воздушного Дракона», но он больше всего обгорел во время нападения. С ними явились и норвежцы. Их корабль севернее.

Он хотел было добавить: «Корабль с клетчатым краснобелым парусом», — но сейчас парус принайтовили, а Сандарр сомневался, что Лоркан обратил на него внимание раньше. Сандарр осознавал, что любой моряк запомнил бы такую вещь даже неосознанно. Но Лоркан не был моряком.

Лоркан заговорил — похоже, выругался. Роннат переводить не стала, но Сандарр уже достаточно давно находился в окружении ирландцев, чтобы хотя бы приблизительно понять смысл сказанного: «Ублюдки… ублюдочные твари… сукины дети…»

Сандарр не знал точно, кого имеет в виду Лоркан. Он мог ругать тех, кого посылал на куррахах сжечь эти корабли. Провалив это задание, они позволили норманнам высадиться на берег в огромном количестве. Или же он мог ругать и самих норманнов, которые встали между ним и троном Лейнстера. А мог и обращаться ко всему человечеству в целом — возможно, его бранные слова относились ко всем живущим на земле, исключая его самого. И поскольку Сандарр довольно хорошо знал мнение Лоркана об окружающем мире, он решил, что последнее предположение наиболее вероятно.

Сейчас драккары находились всего в полумиле от усыпанного галькой берега, представляя собой восхитительное зрелище: четыре корабля двигались на веслах в четком ритме, держась на одинаковом расстоянии друг от друга. Картина, заставляющая забыть о том, что эти корабли несут насилие и смерть.

Они еще минуту наблюдали, как драккары приближаются к берегу, — длинные узкие суда быстро передвигались на веслах. В конце концов, когда стало совершенно очевидно, что они намерены причалить именно в этом месте, у этого утеса, Лоркан развернулся и отдал короткие приказы Маэлану и Сентану мак Ронану.

— Он велит Маэлану и Сентану готовить своих людей, — перевела Роннат для Сандарра. — Люди Маэлана должны спуститься с юга, а люди Сентана с севера. И ждать команд Лоркана.

Сандарр кивнул. В каком-то смысле утесы у берега были идеальным местом для атаки на Гримарра и его дружину. Поскольку за высокими скалами, скрывающими горизонт, можно было спрятать целую ирландскую армию — и она оставалась бы невидимой для тех, кто находился внизу.

Гримарр заметил двух всадников, он мог только догадываться, чего еще ожидать. Сандарр не думал, что отец рассчитывает увидеть семьдесят готовых к атаке всадников и еще сотню пеших всего в двадцати минутах ходьбы. Гримарр даже не подозревает, какая мощная сила ему будет противостоять, пока они не накинутся на него, как огромная стая волков.

«Наверное, умная голова что-то да значит, отец», — подумал Сандарр.

С другой стороны, единственный путь, которым могли воспользоваться ирландцы для атаки, шел по узким тропинкам, ведущим от вершин утесов к берегу. И в этом было слабое место их позиций. Они не смогут напасть одной линией, не смогут выдвинуться единым щитом. Им придется спускаться по тропинкам, а потом рассредоточиться, надеясь, что это удастся сделать до того, как норманны их убьют.

От вершины утеса вели две тропинки. Та, что шла к северному концу пляжа, была более заметной, и они рассчитывали, что Гримарр расставит там своих людей, чтобыотразить нападение именно с этой стороны. По этой причине большинство ирландских воинов отправились по тропинке, которая вела к южному концу пляжа и была почти не видна в чахлом подлеске.

Маэлан и Сентан дали понять, что уяснили приказ Лор-кана, и попятились от обрыва. Лоркан с Сандарром вновь обратили свое внимание на берег. Еще три длинных гребка, затем весла убрали, и драккар «Крыло Орла» носом врезался в берег — с хрустом, который два наблюдателя услышали из своего укрытия. За ним причалили «Морской Жеребец», «Лисица» и норвежский корабль. Сандарр не знал, как он называется.

С носов драккаров стали спрыгивать моряки, хватать сброшенные с борта канаты, а в это время остальные с мечами и щитами наизготовку рассредоточились по берегу, вглядываясь в края утесов над их головами. Отсюда сюрпризов не будет. Гримарр был не такой дурак, чтобы наивно полагать, будто за их продвижением вдоль побережья не станут наблюдать и никто не помешает им высадиться на берег.

Но он уж точно не ожидает, что его встретит целое ирландское войско, по численности сравнимое с его дружиной. Гримарр полагал, что сможет опередить тех, кто на суше. Что норманны смогут высадиться, откопать сокровища Ферны и уплыть еще до того, как против них выступят значительные силы. Он даже не догадывается, что у ирландцев есть большой отряд всадников, который может двигаться почти так же быстро, как и драккар при не слишком сильном ветре.

Лоркан толкнул локтем Сандарра, и тот посмотрел туда, куда Лоркан указывал пальцем. С борта «Крыла Орла» спустился Гримарр. Он был еще в доброй четверти мили от утеса, но ошибиться было невозможно — его выдавали размеры. Гримарр обернулся и снял кого-то с корабля. Казалось, что он несет на берег ребенка, но Сандарр понял, что это девушка, Конандиль. Гримарр поставил ее у кромки воды, а за ними через борт перепрыгнул еще один человек. Сандарр почти не сомневался, что это был молодой норвежец, Харальд.

Норманны перепрыгивали через борт и рассредоточивались по берегу, занимая оборону, но, казалось, Гримарр не обращал на них никакого внимания. Он вместе с девушкой и Харальдом медленно шагал по пляжу, поближе к утесу, и Сандарр с Лорканом машинально отползли назад, хотя вряд ли их могли увидеть в высокой траве. Они наблюдали за тем, как девушка остановилась, медленно повернула голову из стороны в сторону, и Сандарр догадался, что она пытается вспомнить, где несколько недель назад зарыли сокровища, когда Фасти высадился на этот безлюдный берег.

За его спиной готовились к бою воины-ирландцы, но они изо всех сил старались не шуметь, поэтому звуки приготовлений были приглушенными и наверняка не слышными на берегу из-за грохота прибоя и воя ветра.

Самое главное — правильно рассчитать время. Он вновь и вновь пытался донести это до Лоркана, пока не убедился, что тот его понял. Сандарр не очень-то верил в умственные способности Лоркана, но был уверен, что сможет до него достучаться. Они должны были дождаться, когда выроют сокровища. Если они нападут слишком рано, Гримарр и его дружинники запрыгнут на свои корабли — и поминай как звали. Тогда они хоть всю жизнь могут провести на пляже, копаясь в земле, но так и не найдут серебра, не зная, где искать.

Однако, если они будут слишком медлить, у норманнов появится возможность погрузить награбленное на борт и увезти его до того, как их смогут остановить, и опять все будет напрасно. А если такое случится, тогда вторая часть плана Лоркана, которая, как понимал Сандарр, была не менее важна для него, чем сокровища Ферны, развеется, словно дым на ветру.

Они с Лорканом обговаривали все десятки раз, и сейчас наконец их планы воплощались в жизнь: норманны рассредоточились по берегу, девушка искала место, где зарыты сокровища, а полчища ирландцев в засаде дожидались приказа, чтобы напасть на них.

Девушка вновь зашагала по берегу, держась чуть правее, скользя взглядом по земле и пытаясь найти нужное место. Ктроице присоединились другие люди: мужчины с кирками и лопатами в кольце вооруженных воинов. Девушка медленно двигалась на север, что-то выискивая, остальные следовали за ней.

С вершины утеса Сандарр не замечал ничего похожего на место, где могли быть зарыты сокровища: не было видно ни расчищенной гальки, ни камня, который служил бы указателем.

«Как, святые боги, сам Фасти нашел эту бухту?» — дивился Сандарр. После того как Фасти с Гримарром отплыли из Ферны, люди Лоркана следили за ними с берега, пока они двигались на север, совсем как сейчас они следили за перемещениями Гримарра. Это оказалось несложно. Норманны, если не возникла другая необходимость, держались поближе к земле.

Сандарр посмотрел на прибрежные воды. Из воды поднималась скала необычной формы, о ее основание разбивался прибой, и недалеко от берега выглядывало несколько рифов.

«Мерзкое местечко, — подумал Сандарр. — Я не решился бы привести сюда корабль ночью». Сандарр был достаточно хорошим моряком, чтобы понимать, какую огромную опасность представляет подобная береговая линия, особенно для того, кто с этой местностью не знаком и плывет сюда в темноте.

«И тем не менее Фасти отправился сюда и сделал это незаметно…»

Он вновь осмотрел берег. Девушка указывала на какое-то место на пляже. Она отступила, и мужчины с лопатами воткнули их туда, куда указала девушка.

«Что-то здесь не так…» — подумал Сандарр, глядя, как мужчины с лопатами расширяют яму на усыпанном гравием берегу. И тут послеполуденную тишину пронзил первый боевой клич ирландцев.


Когда Конандиль указала на место на берегу и первая лопата воткнулась в землю, Харальд сын Торгрима, Харальд Крепкая Рука, удивился. Он не заметил никаких признаков того, что здесь что-то зарыли: ни камня, ни какой-то особенности рельефа, которую Конандиль могла принять за указатель. Галька здесь ничем не отличалась от всей прочей на пляже. Он не видел ни намека на то, что тут кто-то копал несколько недель назад; казалось, что никто здесь не тревожил землю годами.

Все эти соображения беспокоили Харальда, но он предпочитал не высказывать их вслух. Это были скорее обрывочные, размытые догадки. Больше всего его занимали, кружась безумным, беспорядочным круговоротом, мысли о том, что рассказала ему Конандиль. Ее слова разбудили в нем бурю чувств: ярость из-за убийства отца, смутную тревогу из-за того, что Конандиль могла что-то не так понять или просто ему солгать, досаду из-за невозможности отомстить, пока рядом с ним находились два десятка вооруженных воинов Гримарра.

«Доставай свой меч, — подумал он, — доставай меч и руби негодяя…»

Но Харальд сомневался, что сможет это сделать. Не из-за немощи, трусости или отсутствия решимости. Он был уверен, что Конандиль сказала правду, и резкая смена настроения Гримарра на борту корабля была тому подтверждением. Он мог убить Гримарра не задумываясь. Но ему казалось, что он не успеет добраться до Гримарра — люди Гримарра доберутся до него раньше. Даже если ему и удастся подойти украдкой к хозяину Вик-Ло, еще ведь придется вытаскивать из ножен Мститель, а люди Гримарра уже обнажили свое оружие. И даже не самый шустрый воин сумеет его убить, пока он будет доставать свой меч. А Гримарр — тот вообще справится с ним голыми руками.

«Терпение, терпение…» — подумал Харальд. Нужно дождаться подходящего момента. Одного геройства недостаточно. Он должен победить. И этот урок он тоже усвоил у отца.

«У своего покойного отца», — подумал он, посыпая душевную рану солью.

Он отвернулся от копающих воинов. Берси занимался организацией обороны, распределяя дружину широкой дугой на открытом берегу. Они видели только одну тропинку, ведущую с вершины холма к северному концу пляжа. Харальд хмурился, наблюдая за тем, как расставляют людей. Ему показалось, что воинов его отца — дружину Орнольфа — определили туда, куда придется основной удар во время нападения. Харальд никогда не уклонялся от битвы и знал, что моряки с его корабля тоже не станут трусить, но он не хотел видеть, как их приносят в жертву.

«Они же не знают, что Гримарр наш враг, — размышлял он, — поэтому не понимают, что стали разменной монетой».

Орнольф стоял рядом со своими дружинниками. В одной руке он держал меч — острейший франкский клинок из лучшей оружейной мастерской с клеймом «Ульфберт», который он называл Колуном. В другой он сжимал щит. Начищенная кольчуга матово блестела в неярком солнечном свете. Казалось, он не замечал расстановки сил, а если и замечал, то не обращал на это внимания.

«Интересно, а что обо всем этом думает Старри?»

Если Орнольфу было плевать, что на него придется основной удар атаки, Старри такому несказанно обрадуется. Харальд пробежался взглядом по рядам воинов, стоявших неплотной стеной. Он ожидал заметить среди них и гибкую фигуру Старри, который вертелся бы поблизости, как часто происходило перед началом боя. Но сейчас берсерка нигде не было видно. Странно. Еще один вопрос, на который не было ответа в его утомленном мозгу.

За его спиной лопаты продолжали со скрежетом вгрызаться в мелкие камешки, а потом послышалось бормотание, когда стали переворачивать тяжелый грунт. Далее раздался стук, как будто градом посыпались камни, — это копающие отбрасывали в сторону гравий с лопат.

А потом он услышал сзади тяжелые шаги Гримарра. Харальд обернулся, в голове его продолжали роиться мысли о мести, и рука сама потянулась к эфесу Мстителя. Но тут он себя остановил, видя, что меч Гримарра покоится в ножнах и великан все еще окружен людьми. Ничего не изменилось.

— Спроси у этой ирландской девки, уверена ли она, что это то самое место, — потребовал Гримарр.

Харальд посмотрел на яму, которую вырыли датчане. Яма уже была шириной метра три и почти полметра глубиной, и пока, кроме земли, они ничего не нашли. Харальд оглянулся на Конандиль. Она жевала прядь своих волос. Выглядела она встревоженной и неуверенной.

— Конандиль… — начал Харальд, и тут его прервал короткий крик — протяжный и пронзительный. Боевой клич — все всякого сомнения.

Все на берегу вскинули головы вверх на звук, а Орнольф проорал что-то нечленораздельное.

Харальд вытащил Мститель из ножен и поспешил к Орнольфу, как вдруг чья-то рука ухватила его за кольчугу и, словно щенка за конец поводка, рванула назад. Он развернулся. За его спиной стоял Гримарр и сердито смотрел на него, и, каким бы взрослым Харальд себя ни считал, глядя на хмурое лицо Гримарра, он неожиданно почувствовал себя маленьким мальчиком.

— Ты останешься здесь. Со мной, — приказал Гримарр, едва сдерживая ярость.

— Пошел к черту! — ответил Харальд так же гневно. — Я буду драться со своими людьми.

— Ты останешься здесь и будешь переводить слова этой ирландской сучки, — ответил Гримарр.

Харальд отступил назад, взмахнув Мстителем со скоростью и безрассудством атакующей змеи. Он смотрел на Гримарра, который не выказывал и тени страха.

— Я буду драться со своими людьми, — повторил Харальд.

Поглощенный собственной яростью, не сводя глаз с Гримарра, Харальд не видел ничего вокруг: ни Конандиль, ни берега, ни утеса, ни людей Гримарра за спиной. Он поднял Мститель и в ту же секунду ощутил удар по ногам, прямо под колени. Он рухнул, как куль с зерном. Мститель со звоном вылетел из его руки, Харальд заметил приближающийся кулак Гримарра, и почувствовал, как тот ударил его в висок, так что он отлетел в сторону.

Харальд лежал не двигаясь. Глаза его были широко распахнуты, а окружающий мир плыл, как будто земля накренилась под странным углом. Он ничего не понимал. Харальд слышал какие-то крики и не понимал, кто кричит. Ему хотелось закрыть глаза, но в голове билась мысль: «Не делай этого». Поэтому он не закрывал глаза и смотрел на двигающиеся вокруг ноги, слышал крики, которые становились все громче, словно приближающиеся раскаты грома, и пытался сообразить, что же это все означает. Но как бы он ни старался, все казалось ему лишь шумом и суетой.

Глава двадцать четвертая

Видел я сон: властитель

Пламени влаги сечи

Палицей ратной рубашки

Тяжко меня изранил,

Шлема основу разрезал

Меч по самые плечи.

Сага о Гисли сыне Кислого
У Харальда было такое чувство, что он уже давно лежит на одном месте.

Понемногу зрение его становилось четче, как будто ему вытерли глаза, и звуки битвы превратились в отдаленный звон стали, мужские крики, стук щитов. Он крепко зажмурился, потом широко открыл глаза, и окружающий мир вновь обрел свои очертания. Ему казалось, что он только что вырвался из-под толщи воды — также он чувствовал себя, когда дома выплывал из глубин фьордов.

Он приподнялся на локте, огляделся. В голове прояснилось, но он все еще был сбит с толку. Он был уверен, что не меньше часа пролежал на гальке, хотя за это время, казалось, мало что изменилось, как будто он отключился всего на минуту-другую, не больше.

Гримарр находился всего в нескольких метрах, но стоял к Харальду спиной, наблюдая за схваткой на берегу и громко отдавая приказы своим воинам. Те, кто был с лопатами, продолжали копать, хотя Харальд чувствовал, как их энтузиазм потихоньку испаряется. Казалось, что на самого Харальда никто внимания не обращал.

Харальд попытался подняться. Он ощутил чьи-то ладони на своих руках и, взглянув вверх, увидел Конандиль, которая помогала ему встать, но, учитывая разницу в их весе и росте, ее помощь была скорее символической. Он заворчал, нащупал землю под ногами, поднялся и осознал, что если бы не Конандиль, мог бы и упасть, — так закружилась голова.

Почувствовав наконец, что может стоять самостоятельно, он поднял с земли Мститель. Гримарр продолжал орать как сумасшедший и не замечал Харальда. А юноша размышлял над тем, как пронзить недруга насквозь, но сомневался, что силы вернулись к нему и он сумеет мечом пробить кольчугу. И со спины он напасть не мог. Оставались еще дружинники Гримарра. Молодому человеку хотелось наслаждаться собственной местью дольше, чем несколько мгновений, по прошествии которых его, несомненно, убьют.

Он посмотрел на север. Люди Орнольфа встали стеной щитов и противостояли настоящей лавине ирландцев, хлынувшей с утеса. Харальд, который всегда находился в авангарде, никогда не видел эту стену с обратной стороны. Со смешанными чувствами раздражения, злости и бессилия он наблюдал за тем, как его воины размахивают мечами и топорами, кромсая тех, кого ему не было видно из-за их сомкнутых щитов.

Он крепче взял в руки меч и отошел в сторону, чтобы присоединиться к своему деду и команде, но снова успел сделать всего лишь пару шагов, прежде чем его остановили. То была не тяжелая рука Гримарра, но один из его сподвижников решительно встал у него на пути и едва не ткнул копьем в живот. Харальд замер прямо перед острием копья — еще чуть-чуть и наткнулся бы на него, а потом на Харальда направили второе копье, и еще одно — три воина с трех сторон наставили на него копья, и тогда он понял, что никто о нем не забыл, как он до этого думал.

— Ах ты, сукин сын! — взревел Гримарр, отпихивая одного из копьеносцев в сторону.

Он схватил Харальда и, как нашкодившего щенка, оттащил назад к яме, обращаясь с ним так, как уже много лет с ним никто не обращался.

— Слушай меня, — Гримарр нагнулся почти к самому лицу Харальда, — эти ирландские свиньи перережут нас всех, и первыми — твою команду, если мы не уберемся с этого берега! Но я отсюда не уйду, пока не получу сокровища, поэтому спроси эту ирландскую подстилку… как следует спроси, здесь ли они зарыты. Потому что, клянусь богами, я не вижу здесь никаких сокровищ!

Харальд стиснул зубы и открыто встретился с Гримарром взглядом, но, несмотря на решительное выражение лица, он не знал, что делать дальше. Гримарр не обманывал, когда говорил, что их всех перережут. Ирландцы непрерывным потоком стекали с утеса, и, казалось, им не было конца. И люди Орнольфа, вне всякого сомнения, по задумке Гримарра приняли на себя главный удар. Харальд никоим образом не хотел помогать Гримарру, разве только помочь ему отправиться в преисподнюю. Но если сокровища найдутся быстро, будет спасена команда его корабля.

И тут Гримарр обернулся, левой рукой схватил Конандиль, а правой вынул из ножен на поясе кинжал. Он приподнял Конандиль за руку — казалось, что ее ноги полностью оторвались от земли — и приставил к горлу девушки нож.

— Если она не скажет, где сокровища, мне от нее никакой пользы, — пригрозил Гримарр. — Поэтому я даю ей последний шанс: если за ближайшие несколько минут мы не найдем их, я перережу ее проклятое ирландское горло. Так и передай.

Харальд почувствовал, как от ярости и нестерпимого желания ударить этого человека у него задрожали руки. Не сводя глаз с Гримарра, он заговорил медленно и внятно:

— Конандиль, я хочу, чтобы ты…

Закончить он не успел. Опять раздался военный клич ирландцев, оборвавший его слова. Но теперь крик раздавался с другой стороны, с юга, а не северного конца пляжа, где до этого момента шло сражение. Гримарр обернулся в этом направлении, Харальд выглянул из-за него и увидел, как по крутому склону к ирландцам спешит подкрепление, о существовании которого норманны даже не догадывались.

Раньше Харальду казалось, что люди Орнольфа сражаются с численно превосходящим противником, но теперь он видел, что это лишь малая толика той армии, которую бросили против них ирландцы. Первая атака, с севера, должна была отвлечь викингов от противоположного конца пляжа, пока основные силы подтянутся с юга.

И хитрость сработала. Гримарр поставил людей Орнольфа в первую линию обороны, а свою дружину придержал, чтобы добивала оставшихся, и не подумал о том, что ирландцы могут напасть сзади. А теперь около семидесяти ирландцев, вооруженных мечами, щитами и топорами, в кольчугах — все настоящие воины — прибывали со стороны, которую Гримарр даже не удосужился защитить.

«И как сюда добралось сразу столько людей?» — недоумевал Харальд.

Большинство тех, кто оставался на южном конце пляжа, были викингами с драккара «Морской Жеребец», принадлежащего Берси сыну Йорунда, — и они держались подальше от того места где, по мнению Гримарра, могла разразиться битва. Собственная же дружина Гримарра, те, кто входил в команду «Крыла Орла», либо копали, расширяя и углубляя яму в отчаянной попытке найти сокровища до того, как попадут под мечи ирландцев, либо стояли кольцом обороны вокруг копавших. Тридцать пять моряков с «Лисицы», которыми теперь командовал человек по имени Квелдулф, дрались справа от Орнольфа, не позволяя ирландцам развернуть стену из щитов.

— Ублюдки! — проревел Гримарр и оттолкнул Конандиль к Харальду, как ненужный мусор.

Она врезалась в юношу, и оба отпрянули, а Гримарр выхватил свой огромный меч и бросился к людям Берси, которые были совершенно сбиты с толку неожиданным нападением сзади.

— Построиться в ряд! Построиться в ряд, вы, ничтожные сукины дети! — хромая в сторону нападающих ирландцев, орал Гримарр.

Люди Берси услышали его и выполнили приказ, встали в ряд, как будто одной силы голоса Гримарра было достаточно, чтобы они встряхнулись и взяли себя в руки.

Викинги продолжали строиться, когда ирландцы ринулись на них. К счастью для людей Берси, по узкой тропке ирландцы могли спускаться лишь по одному, и, видимо, они слишком рвались в бой, чтобы соблюдать боевой порядок. По крайней мере те, кто бежал впереди. Они с дикими криками, становившимися все громче, поспешили к импровизированной стене, выстроенной Гримарром, и норманны мгновенно справились с ними.

Это остудило пыл остальных. Кто-то замер на середине пути и отступил к своим товарищам, кто-то остановился заблаговременно. Ирландцы спускались по тропинке, рассредоточивались по пляжу, строились со щитами наизготовку, а потом все вместе двинулись вперед.

— Все! Конец! — сказал Харальд Конандиль, перехватив ее озадаченный взгляд, и добавил: — Ирландцев слишком много. Они нас убьют, если мы не успеем сесть на корабли. Дождись удобного момента, а потом беги к ним.

Конандиль кивнула. Харальд повернулся туда, где Орнольф держал оборону. Еще никогда ему так не хотелось быть рядом со своими товарищами, но люди Гримарра по-прежнему не спускали с него глаз, держа копья наизготовку. Орнольфа с дружиной метр за метром оттесняли назад. Харальд не думал, что они струсят, но, если они не отступят, если не развернутся и не убегут, их будут рубить по очереди, пока стена из щитов не рухнет и всех не перережут. Он уже видел, как воины бьются на галечном берегу или лежат неподвижно — и ирландцы, и викинги.

— Орнольф! — закричал Харальд, надеясь, что его голос расслышат за двадцать шагов, которые их разделяли, несмотря на царящий хаос и грохот сражения. — Орнольф! Твои поворачивают! Возвращайся на корабль! Мы проиграли!

Он с удовлетворением увидел, как Орнольф обернулся в его сторону, как дед заметил новую волну все прибывающих с юга ирландцев. Если бы их не сдерживал Верен, Орнольф оказался бы меж двух огней: между теми ирландцами, что наступали с фронта, и теми, кто атаковал с тыла.

И тут же Харальд получил древком копья по голове. Этот удар был не так силен, как удар Гримарра, но Харальд пошатнулся, а страж Гримарра закричал:

— Прекратить! Молчать!

И Харальд замолчал, ведь Орнольф его услышал и уже уводил своих людей с поля боя, шаг за шагом, одновременно и сражаясь, и отступая. Все происходило очень медленно; поскольку викинги не могли повернуться к ирландцам спиной, им приходилось сдерживать натиск врага, двигаясь к кораблю. Справа от них команда «Лисицы» тоже отступала, держась у фланга Орнольфа, вне всякого сомнения, радуясь, что они идут к кромке воды, к своим кораблям, под безопасную сень парусов.

Харальд взглянул в другую сторону, туда, где находились Гримарр, Берси и их воины. Как и дружина Орнольфа, люди Берси тоже отступали, но с каждым шагом они двигались все быстрее и быстрее. Харальд повернулся к Конандиль.

— Скоро строй распадется, — громко сказал он по-ирландски, чтобы соглядатаи не поняли. — Люди Гримарра в любую секунду бросятся бежать, и, когда это случится, ты беги в другую сторону, к ирландцам, поняла?

Конандиль кивнула. И тут оборона прорвалась, как и предсказывал Харальд, даже быстрее, чем он ожидал.

У кромки воды опять раздались крики — последовала третья атака из ниоткуда. В том месте, где море подходило к суше, у носа корабля Берси, «Морского Жеребца», бились воины, точнее, это даже битвой нельзя было назвать. С одной стороны горстка стражей, которых оставили на кораблях, с другой — преобладающие силы противника. Человек шестьдесят-семьдесят. Ирландцы. Харальд понятия не имел, откуда они взялись. Может быть, они спустились по еще одной тропинке, расположенной дальше к северу, а может быть, они обошли мыс и организовали на берегу третью линию наступления.

— Ирландцы обыграли нас, — сказал Харальд.

— Это Лоркан, — произнесла Конандиль.

Она стояла рядом, прижимаясь к юноше. В ее голосе слышался страх.

— Где?

— Вон там, здоровяк в самой гуще сражения.

Она не ошиблась. Харальд никогда не видел Лоркана, если не считать той короткой схватки в темноте, но и тех нескольких мгновений оказалось достаточно, чтобы он сейчас узнал ирландца — настоящего громилу под стать Гримарру, с густой бородой. Он размахивал топором, расчищая себе путь, и стражи на кораблях падали под его ударами, или тщетно сражались с другими ирландцами, или бежали, или умирали на отмелях.

Один из воинов Гримарра закричал что есть мочи, перекрикивая шум сражения:

— Они пришли за кораблями! Им нужны корабли!

Эти слова вызвали неразбериху и столпотворение в рядах сражающихся. Раздались крики, проклятия, слышались нотки паники. Драккары — их единственная возможность убраться с этого берега; если корабли захватят, викинги окажутся в ловушке между войском ирландцев и морем. По всей линии викинги разомкнули строй, развернулись и поспешили к воде. Но весь смысл стены щитов заключается в ее целостности — как только в ней пробивается брешь, туда сразу же врываются толпы врагов, чтобы брать в кольцо группы неприятеля.

Так произошло и с викингами. Как только воины покинули линию обороны, ирландцы просочились в бреши, и все больше норманнов стало спасаться бегством. Не прошло и минуты, как хорошо организованное сопротивление превратилось в хаотичную битву, и жители Вик-Ло бросились защищать корабли — каждый отряд к своему драккару.

Гримарр ревел и размахивал мечом.

— Вставайте и деритесь, вы, трусливые ублюдки! — кричал он, но Харальд не слышал уверенности в его голосе. Он утратил контроль над происходящим и еще через минуту перестал делать вид, что держит оборону.

Но Гримарр к кораблям не побежал. Он рванулся туда, где продолжали копать и где на страже стояли его люди.

— Сюда, сюда, к драккарам! За мной! — кричал он, и его воины, до этого занявшие оборону дугой, стали подвигаться ближе.

Однако ирландцы, которые навязали своим врагам бой, казалось, не спешили их преследовать. Они наступали почти нерушимой стеной щитов, но двигались медленно, размеренно, отнюдь не сломя голову.

Сзади опять раздался клич, крики становились громче. Харальд обернулся и увидел, что люди Берси достигли своего корабля и сейчас уже отплывали. «Морской Жеребец» свободно плыл по волнам метрах в пяти от берега, гребцы неловко просовывали сквозь отверстия весла, но Харальд не мог понять, как им удалось за столь короткое время достичь корабля и взобраться на борт.

— Они угоняют наш корабль, они угоняют корабль, черт побери! — услышал он чей-то крик, и тут Харальд понял, что это не люди Берси взобрались на драккар «Морской Жеребец».

Это сделал Лоркан со своими воинами. Лоркан увел корабль, и тем, кто на берегу, его уже было не догнать. Мужчины, севшие на весла, не привыкли грести — это было совершенно очевидно. Но какими бы неловкими ни были гребцы, драккар набирал скорость, отчаливал от берега, оставляя между собой и галечным пляжем все расширяющуюся полоску воды.

— Лоркан! Ублюдок! Сукин сын! — бесновался Гримарр.

Дружинники Орнольфа, как и прочие, разорвали строй и побежали по пляжу к «Скитальцу». Из норманнов лишь люди Гримарра, моряки с «Крыла Орла», оставались на пляже, и ирландцы подходили все ближе.

Харальд схватил Конандиль за руку.

— Сейчас! Беги! — крикнул он ей.

Девушка кивнула, и он опустил ее. Она бросилась к бреши в строю воинов Гримарра, а Харальд тем временем развернулся и помчался к кромке воды, в безопасное место, на борт «Скитальца».

Но далеко убежать ему не удалось. Харальд краем глаза заметил, как у его ног взмахнуло древко копья, почувствовал удар по ногам и понял, что падает. Он услышал, как за спиной закричала Конандиль, выставил руки вперед и больно ударился о гальку. Чьи-то колени уперлись ему в спину, он ощутил на себе вес нескольких человек, кто-то схватил его за руки и вывернул их за спину. Он вырывался, но, как только ему заломили руки, у него не осталось сил сопротивляться. Запястья ему намертво стянули кожаным ремнем. Его связали так, что он не мог двигаться.

Те, кто вдавливал его в землю коленями, встали, и Харальд попытался отдышаться. Его подхватили под руки, поставили и толкнули вперед. Впереди шел Гримарр. За ним быстрым шагом, почти бегом, следовала команда «Крыла Орла», кто-то постоянно оборачивался, не сводя настороженного взгляда с ирландцев. Те не торопились: ведь чем яростнее битва, тем больше ирландцев будет убито, а поскольку они уже заставили врага отступить, то не видели необходимости ввязываться в бой.

Харальд, спотыкаясь, шел по берегу, его порой толкали, порой тащили люди Гримарра. Неудобно идти, когда у тебя сзади связаны руки. Какой-то датчанин нес на плече Конандиль, и не оставалось сомнений, что он привык таскать бревна для очага, и весили эти бревна больше, чем девушка. Они добрались до кромки воды. Холодная морская вода проникла Харальду в сапоги, пока он шлепал вдоль корпуса «Крыла Орла». Все происходило так быстро и его так часто били по голове, что ему трудно было сосредоточиться.

Харальд посмотрел в сторону моря, мимо «Крыла Орла». «Скиталец» уже отчалил, весла двигались в привычном ритме, и драккар медленно удалялся от берега. Харальд почувствовал пустоту и отчаяние, которое просачивалось в душу, словно вода в его сапоги, — Орнольф уплыл без него, бросил его. И можно только гадать, какие ужасы для него приготовил Гримарр. Его деда, его команду больше заботило собственное спасение. Но он совершенно не злился, чему несказанно удивился. Он остался один.

Те, кто тащил его по берегу, теперь схватили его за руки и за ноги и подняли на борт корабля. Через ширстрек на корму и на нос стали запрыгивать моряки, доставать длинные весла, пока другие стояли по пояс в воде и толкали драккар, чтобы нос оторвался от гальки и корабль поплыл.

Харальд покатился по палубе, когда один из воинов Гримарра, который стоял почти по пояс в волнах, ухватившись за борт корабля, закричал, покачнулся и рухнул в воду. Из спины у него торчало копье. Еще одно копье пролетело мимо и шлепнулось рядом. Ирландцы преследовали викингов до кромки воды и пытались нанести убегающему врагу как можно больший урон.

Воин, который нес Конандиль, подошел к драккару и перебросил свою ношу через борт на палубу. Девушка встала, руки у нее оказались не связанными — по всей видимости, она не представляла для них угрозы. Она потянулась к Харальду, с трудом помогла ему встать, а потом они вдвоем стали пробираться вперед, подальше от моряков, пытающихся отчалить от берега. Последние толкались изо всех сил, а Харальд все не мог взять в толк, почему на корабле столько людей, пока не понял, что большая часть команды Берси тоже оказалась на борту «Крыла Орла» — ведь их собственный корабль сейчас находился в руках ирландцев.

Харальд опять упал на палубу, прямо у высокого изогнутого носа. Он почувствовал, как изменилось движение драккара, когда нос высвободился из гравия и судно отнесло прибоем от берега. Викинги, остававшиеся в воде, прыгнули на борт. Копья ирландцев с глухим стуком ударялись о борт или пролетали над планширем, заставляя сидящих на веслах пригибаться и уворачиваться, но никто не был ранен.

Последним на корабль влез Гримарр. Он перепрыгнул через борт не так легко и грациозно, как те, кто был помоложе и имел более гибкие руки, но все равно двигался с поразительной ловкостью для человека его комплекции. Он взобрался на палубу и зашагал на корму. Гримарр не отдавал никаких приказов, потому что его воины и так делали то, что должны были делать: садились на весла, выводили «Крыло Орла» кормой в море, подальше от берега.

Харальд едва ли отдавал себе отчет в происходящем, мучительно переживая то, что его бросили товарищи и дед, оставив в лапах человека, который убьет его бесчестно, а не в бою.

И тут Конандиль опустилась рядом с ним на колени.

— Харальд! — прошептала она и оглянулась на стоящего на корме Гримарра.

Харальд проследил за ее взглядом. Но Гримарр не обращал на них ни малейшего внимания, он смотрел куда-то вдаль, на другие корабли своего флота. Похищенный «Морской Жеребец» быстро удалялся прочь. Он велел гребцам по левому борту налечь на весла, а тем, кто сидел по правому — продолжать грести в обратном направлении, и «Крыло Орла» начало разворачиваться на месте.

— Ты плавать умеешь? — спросила Конандиль.

— Умею, — ответил Харальд.

— Ты должен уплыть. Или Гримарр тебя убьет.

— Мой дед, мои товарищи — все меня бросили, — выпалил Харальд. Эти слова не относились к делу, но Харальд чувствовал, что лопнет, если не выскажет обиду.

— Бросили тебя? — удивилась Конандиль.

— Они даже не пытались спасти меня от Гримарра. Оставили меня здесь. Орнольф бросил меня. — Обычно Харальд не жаловался, но сейчас обида была нестерпимой.

Конандиль покачала головой, она была сбита с толку.

— Орнольф же не знает, что Гримарр задумал тебя убить, что он убил твоего отца. Об этом известно только тебе, потому что я тебе рассказала.

Харальд нахмурился, но чувствовал, что уже не все так мрачно: разумеется, Орнольф ничего не знал.

— Наверное, сейчас он что-то понял, — добавила Конандиль. — Его корабль ведет себя не так, как другие. — Она кивнула в сторону, Харальд неловко повернулся и посмотрел в указанном направлении.

В то время как «Крыло Орла» ложилось на новый курс, «Скиталец» в двухстах ярдах от него разворачивался на месте так, чтобы оказаться на пути драккара Гримарра. На секунду «Скиталец» замер, проверяя курс, а потом одновременно заработали весла по его левому и правому борту, и судно рванулось вперед, идя поперек курса «Крыла Орла».

Гримарр словно ничего не замечал. С кормы казалось, что он не сводит глаз с «Морского Жеребца», который быстро двигался на север, увеличивая расстояние между ним и остальными кораблями.

— Налегайте на весла, сукины дети, налегайте! — орал он, будучи не в силах молчать. — Мне нужен этот ирландский ублюдок Лоркан! Я хочу съесть его сердце! Налегайте, не дайте ему уйти!

И команда повиновалась. На большинстве весел сидело подвое гребцов, поскольку к людям Гримарра добавились и воины Берси. Самого Берси среди них не было: он либо погиб, либо оказался на борту «Лисицы», Харальд этого не знал.

— Ты должен бежать! Уплыть отсюда сейчас же! — лихорадочно шептала ему Конандиль.

Она достала из широкого рукава платья кинжал. Харальд тут же его узнал — он висел на поясе у того, кто нес Конандиль на плече. Она оглянулась на ближайших гребцов и стоящего на корме Гримарра, но никто не обращал на них внимания.

Харальд отодвинул в сторону связанные руки, и Конандиль незаметным и ловким движением перерезала кожаный ремень и вложила рукоятку кинжала ему в руку. Харальд почувствовал огромное облегчение — режущая боль в запястьях ушла, в руках у него оказалось оружие, — и вместе с этим облегчением он испытал прилив оптимизма и готовность действовать.

Но он продолжал держать руки за спиной, потому что лучше ни Гримарру, ни его людям не знать, что он освободился, пока сам Харальд не будет готов к рывку. Он вытянул шею и взглянул поверх планширя. «Скиталец» приближался. Похоже, Орнольф рассчитывал место, где встретятся «Скиталец» и «Крыло Орла», если продолжат следовать тем же курсом, на той же скорости.

— Прыгай! Сейчас! — вновь прошептала Конандиль. — Мы и так слишком далеко от берега!

Харальд покачал головой.

— Я не хочу плыть к берегу, — сказал он.

Харальд вновь выглянул за борт. Еще три-четыре минуты, и корабли встретятся. Он не думал, что Орнольф собирается вести переговоры, а если дело дойдет до драки, норвежцев перебьют, учитывая, что сражаться им придется с дружиной Гримарра и Берси. А также не стоило забывать о команде «Лисицы», если те успеют ввязаться в бой.

— Еще две минуты, — прошептал Харальд, и только тут Гримарр заметил, что «Скиталец» приближается к его драккару.

— Что задумал этот тупой мерзавец? — удивился Гримарр.

Все молчали, но, казалось, Гримарр и не ждал ответа. Он соскочил на нижнюю палубу и зашагал вдоль корабля между гребными лавками. Остановился на носу, взглянул на Харальда.

— Похоже, твои о тебе не забыли, парень, — сказал он. — Дождемся, когда они подойдут ближе, а потом они увидят, как ты умрешь.

Он наклонился, потянул за ворот кольчуги Харальда, тот выхватил кинжал и воткнул его Гримарру в руку. У Гримарра округлились глаза, он попятился, здоровой рукой схватившись за раненую. Харальд пронзил его руку насквозь, воткнул лезвие по самую рукоятку, и оно торчало из ладони. Алая кровь побежала по мерцающей стали между толстыми пальцами Гримарра.

Все это Харальд заметил в ту секунду, когда вскочил на ноги, нагнулся вперед и сбросил с себя кольчугу, которая со звоном упала на палубу. Гримарр взревел от боли и ярости, но большинство моряков «Крыла Орла» сидели на веслах, поэтому не могли быстро встать, а те, кто не сидел на веслах, были просто ошарашены и не знали, что делать.

— Давай! Сейчас! Прыгай! — закричала Конандиль.

На лице ее были написаны отчаяние и страх. И на нем отразились смятение и ужас, когда Харальд нагнулся, схватил ее за талию и перебросил через плечо. В три шага он оказался у ближайшей скамьи, встал на нее левой ногой, правую поставил на ширстрек и, продолжая держать Конандиль на плече, перепрыгнул через борт корабля.

Глава двадцать пятая

Огня морского расточитель

Обмен мне предложил неравный:

Широкий меч незакаленный,

Точильный камень с ноготок.

Сага о Хитром Реве
Когда на следующее утро взошло солнце, превратив непроглядную темноту в мрачную серость, озарив своим безразличным светом несколько миль океана, побережье Ирландии все еще виднелось поблизости. Торгрим, всю ночь просидевший за румпелем, которым они оснастили транец курраха, обрадовался, когда увидел берег.

Старри сидел на корточках у борта, съежившийся и несчастный. Он не очень-то обрадовался перспективе провести ночь в океане в маленькой лодке, среди призраков темноты и моря, круживших вокруг него, тех опасностей, которых не встретишь с топором или мечом. С заметным облечением он приветствовал восход солнца.

— Ночной Волк! — радостно воскликнул он, когда из тумана медленно проступил берег, протянувшийся с севера на юг по правому борту: темная низкая линия в мрачном сером мире. — Послушай, я всерьез думал, что ты отправишь нас прямо в преисподнюю, но вижу, что ошибся! — Он сидел, кутаясь в одеяло, похожий на какого-то зверька, осторожно выглядывающего из своей норы.

— Я полагаю, что это Ирландия, — сказал Торгрим. — А может быть, и преисподняя. Насколько мне известно, одно не исключает другого.

Они плыли со вчерашнего дня, вышли в море спустя два часа после того, как Торгрим заметил куррах на берегу Вик-Ло. Большинство викингов отмахнулось бы от лодки как от глупой детской игрушки, непохожей на морское судно. Но Торгрим разглядел в ней скрытые возможности: легкая, но искусно построенная, судя по конструкции, она могла преодолеть относительно большое расстояние, если умело ею управлять.

Кроме того, выбора у него не было. В поле зрения был только драккар «Воздушный Дракон», с которым они бы не справились вдвоем, даже если бы корабль не выгорел наполовину после нападения ирландцев.

Они принялись за работу. В кучах такелажа и имущества, сложенного на берегу, они нашли два длинных весла, топорами придали им необходимую длину, сделали мачту и рей. Они нашли веревку для простого фала и вантов. Не слишком добротный такелаж — Торгрим считал, что легкая лодка всего с двумя людьми на борту и той скудной провизией, которую им удалось раздобыть, выдержит большое давление на реях.

Парус сделали из ткани, которую достали из груды вещей со «Скитальца», оставшихся на берегу. Парусом стала та же самая материя, что спасла корабль несколько недель назад, когда Старри растянул ее вдоль борта, прикрывая течь в треснувшей обшивке. Они порылись в куче пустых бочонков, которые перед возвращением домой наполнят водой, вяленой говядиной и свининой, а еще в куче сменного белья, инструментов, ведер с дегтем, мотков веревки, весел — всех тех предметов, которые не стали грузить на борт, совершая короткую прогулку вдоль побережья, — в поисках того, что могло бы им сейчас понадобиться.

И в центре всей этой кучи была зарыта большая часть сокровищ, которые дружина Торгрима награбила во время набегов, в особенности во время своего дерзкого нападения на Тару прошлой весной. Часть награбленного — серебро и немного золота и украшений — разделили, и теперь это хранилось в сундуках моряков на борту корабля. Но многое еще оставалось на берегу в ожидании дележа.

Викинги оставили сокровища здесь, полагая, что Вик-Ло — место более безопасное, чем корабль в открытом море, но сейчас Торгрим в этом очень сомневался. Больше этот форт не казался гостеприимным. Однако теперь уже ничего не попишешь. Они со Старри уж точно не могли погрузить все добро в куррах. Торгриму оставалось только надеяться, что они вернутся и заберут свое, прежде чем отправятся домой, хотя он не был в этом уверен. Он понятия не имел, что происходит за южным горизонтом, и эта неизвестность и тревога гнали его в море.

Торгрим вытащил парусину, отрезал кусок нужного размера, принайтовил к рею. Он не считал себя корабельным мастером, но растущего страха за судьбу своего сына и всей команды оказалось достаточно, чтобы он понадеялся на этот самодельный парус во время непродолжительного путешествия на юг.

Они погрузили на борт мешок с вяленым мясом и хлебом, небольшой бочонок воды и вытолкнули лодку в быстрину реки. Солнце уже клонилось к закату, когда они взялись за весла и направились в открытое море. Отойдя подальше от берега, они поставили небольшой квадратный парус — при этом рей раскачивался вдоль всего судна, а затем установили банки с наветренной стороны, чтобы выровнять лодку, пока ее нес северо-восточный ветер.

Ветер не стихал всю ночь, дул с переменной силой: то умеренный, то шквальный. Пока солнце все еще висело над горизонтом, Старри очень осторожно предложил подумать о том, чтобы причалить на этом непрочном сооружении из дерева и кожи к берегу и переночевать там. Но Торгрим не мог ждать, поэтому Старри настаивать не решился. А вскоре в этом и надобность отпала. Потому что, как только стемнело, стало слишком опасно наобум приближаться к усеянному скалами берегу в надежде отыскать место, где прибой не разбивался бы о камни. Поэтому они продолжали плыть.

Небо было затянуто облаками, и звезд не было видно — у Торгрима не осталось надежных ориентиров, по которым он мог бы определить курс. Он знал одно: ветер и море с тех пор, как они вышли из реки Литрим, были по левому борту лодки, поэтому он и держал этот курс, надеясь, что за ночь ничто не изменится. Он немного повернул нос курраха на восток, чтобы оставаться подальше от берега, а не приближаться к нему, и уравнять любое возможное отклонение от курса. Ему оставалось только одно — держаться, если получится, выбранного курса и ждать рассвета или шума прибоя у скалистого берега.

Сейчас же, с наступлением рассвета, он увидел, что боги были к нему милостивы, как обычно случалось, когда он пускался в дерзкие авантюры.

— Эй, Старри, потрави немного этот канат, — сказал Торгрим, кивая на парус.

За ночь они отошли от берега намного дальше, чем предполагал Торгрим, и теперь он хотел изменить курс, взять западнее.

— Да,Торгрим, конечно, но сначала я отолью, — ответил Старри.

Он вылез из одеяла, ступил на негнущихся ногах к подветренной стороне, потом взобрался на борт. Одной рукой держась за ванты, чтобы не упасть, он стянул штаны и с громким вздохом облегчился в море. Торгрим удивлялся тому, как долго Старри сдерживал себя, не желая склоняться над черными водами или, еще хуже, обнажать свое мужское достоинство перед теми существами, что прятались в толще воды.

Старри соскочил на дно курраха и протравил канат, в то время как Торгрим разворачивал нос лодки западнее. Потом Старри сменил Торгрима у руля, чтобы тот мог, в свою очередь, опорожниться с подветренной стороны. Покончив с этим, Торгрим приготовил завтрак: вяленое мясо, хлеб и вода.

Солнце поднималось все выше, согревая воздух, и хотя теплые летние деньки уже давным-давно остались позади, все равно это было приятно, когда они летели на всех парусах по ветру. Они приближались к побережью Ирландии по касательной, держа курс чуть юго-западнее. Вскоре стал отчетливо виден берег: зазубренные скалы, разбивающийся о них прибой, длинная полоска пляжа, пологие холмы дальше от моря. Солнце поднималось все выше, а с ним рассеивалась серость, становилось все теплее, и видимость улучшалась.

— Знаешь, Ночной Волк, не стоит недооценивать судоходные способности этой маленькой лодочки, — заметил Старри.

Он стоял с наветренной стороны, держась за ванты, откинувшись назад, чувствуя под ногами движение курраха, а ветер развевал его волосы. Время от времени в воздух взлетала струя соленой воды, окатывая его с головы до ног, и он радостно приветствовал ее. Если бы это был не Старри Бессмертный, а кто-то другой, такое поведение уже давно вывело бы Торгрима из себя, но Старри следовало воспринимать таким, каков он есть, и Торгрим понимал, что злиться на него бесполезно. Кроме того, стоя на борту, он уравновешивал лодку, она больше лежала на киле, а тем самым увеличивалась ее скорость.

И все же Торгрим не удержался и заметил, что они не на прогулку выехали.

— Мы не знаем, с чем столкнемся, когда догоним корабли, — сказал Торгрим. — Нашим людям может грозить огромная опасность. — Он не стал отдельно упоминать о Харальде. Как не стал говорить о том, что они уже могут быть мертвы, все до одного. Об этом он даже думать не хотел.

Но Старри в ответ только улыбнулся.

— Им может грозить огромная опасность, — согласился он. — И может завязаться кровавая битва. — Для самого Старри это был словно бальзам на раны.

Он взглянул на небо, в очередной раз его обдало соленым душем, и Торгрим обрадовался, что благодаря Старри на него самого попало мало воды. И тут Старри посмотрел вперед и воскликнул:

— Корабль!

Торгрим не сразу понял, что он сказал, настолько был поглощен своими безрадостными думами.

— Что? Где? — сразу же откликнулся он, когда до него дошел смысл сказанного.

— Вон там! — указал Старри вперед по левому борту.

Торгрим перегнулся через борт, чтобы разглядеть хоть что-то из-за ног Старри. Милях в четырех к югу от них мыс огибал драккар. Судно шло крутым бейдевиндом, отдаляясь от берега и держась ближе к востоку.

В тусклом свете деталей разглядеть не удалось, виднелась лишь серая масса на воде, но это, вне всякого сомнения, был корабль под парусами.

— Старри, ты можешь хоть что-то рассмотреть? Может быть, это «Скиталец»?

Старри ответил не сразу, он вглядывался в далекие очертания, искренне пытаясь понять, что же это за корабль, но даже его необычайно острое зрение тут было бессильно. Он покачал головой:

— Прости, Ночной Волк. Может быть, это «Скиталец». А может быть, и нет.

Торгрим нахмурился. Ему необходимо было сделать правильный выбор, но для этого не хватало сведений. Если он сменит курс и пойдет кораблю наперерез, а это окажется корабль Гримарра «Крыло Орла», тогда спасения не будет. Их со Старри убьют. Торгрим, пусть и очень устал, был не против погибнуть в бою, особенно если удастся забрать Гримарра с собой. Он был бы даже рад такому исходу. Старри, разумеется, только об этом и мечтал. Но Торгрим не хотел попусту растрачивать свою жизнь, если оставалась надежда, что он нужен Харальду. Что сыну необходима его помощь. Он не мог покинуть этот мир, пока жизнь Харальда была в опасности.

С другой стороны, если он начнет править к берегу, а корабль на самом деле окажется «Скитальцем» и будет держаться выбранного курса, удаляясь в открытое море, Торгриму никогда его не догнать. Если судно направляется в Англию, если оно исчезнет за горизонтом, а его оставят в Ирландии, думая, что он мертв, пройдет еще немало лет, прежде чем он вновь найдет свою команду. Если вообще найдет.

Он продолжал вглядываться в корабль вдали, погрузившись в раздумья, когда заметил, как изменились его очертания. Для остальных могло показаться, что широкий парус сжали, но Торгрим достаточно повидал маневров на море, чтобы понимать, что случится, когда судно повернет правым бортом. Корабль шел против течения к земле, а не направлялся в Англию, и тут Торгриму все стало ясно.

— Обрасопь парус, Старри, мы идем к берегу, — приказал Торгрим.

Без лишних слов Старри отдал брас с подветренной стороны и немного подтянул с наветренной — для этого относительно небольшого паруса особых усилий не требовалось, а Торгрим слегка подвинул в сторону весло, служившее рулем. Куррах повернулся западнее, практически перпендикулярно направляясь к берегу.

Драккар в отдалении теперь оказался по правому борту. Куррах шел с ним почти параллельным курсом, и пересечься они не могли, если только сам Торгрим этого не захочет. На драккаре никогда не решатся подойти к берегу так близко, как сможет эта легкая мелкая лодка. Прежде чем большее судно окажется на опасном расстоянии от скал, ему придется сменить галс и держаться от земли подальше. На самом деле Торгрим удивился, когда увидел галс, на который легло судно. Если бы это был его корабль, он бы попытался плыть на север вдоль побережья, и, только находясь в нескольких милях от берега, он вновь бы сменил галс и направился бы к нему.

«Наверное, у них есть причины, чтобы идти таким курсом, — подумал Торгрим, — и мне они неизвестны».

Какими бы ни были эти причины, Торгриму такой маневр был только на руку. Находясь с наветренной стороны от драккара, они со Старри смогут нырнуть между скалами, и если этим судном окажется «Скиталец», то они настигнут его, когда корабль будет идти против ветра. Но он все больше сомневался в том, что видит перед собой свой корабль. Командование взял бы на себя Орнольф или, возможно, Агнарр, но в любом случае, как и Торгрим, они держались бы подальше от берега.

Почти час драккар и куррах оставались на сходящихся курсах, но Торгрим не мог с уверенностью сказать, «Скиталец» это или нет. И тут драккар зачем-то опять сменил галс. В маневрах судна чувствовалась какая-то нерешительность. Корабль опять пошел в открытое море, оставляя побережье и куррах за кормой.

— Если это «Скиталец», — заметил Старри, — и командует им Орнольф… тогда он либо пьян, либо крепко ударился головой.

Торгрим кивнул. Он знал, что первое из двух предположений наиболее вероятно, но, с другой стороны, сомневался, что нечто подобное могло заставить Орнольфа так странно управлять кораблем. Поэтому Торгрим продолжил идти выбранным курсом, и вскоре они услышали шум бьющегося о берег прибоя, увидели, как море пенится длинными белыми полосами над рифами и разбивается о скалы, пронзившие водную гладь.

Драккар лег на курс левым бортом, удаляясь от берега. Если на корабле и заметили куррах, на него совершенно не обратили внимания. Намереваясь догнать лодку, команда принайтовила бы парус и села на весла, двигаясь прямо по ветру, а не стала бы поворачивать на другой галс — процесс медленный и утомительный.

— Это не «Скиталец», — наконец произнес Торгрим.

Теперь, когда они достаточно близко подошли к берегу, куррах качало в набегающих волнах. Они убрали парус и сели на весла, но пока в основном отдыхали, время от времени подгребая и держась кормой к морю, чтобы наблюдать за кораблем в отдалении.

— Мне кажется, ты прав, Ночной Волк, — согласился Старри.

Когда драккар опять развернулся в открытое море, они все еще находились слишком далеко, чтобы что-то разглядеть, но Торгрим понял, что он смотрит не на квадратный клетчатый красно-белый парус «Скитальца», да и обводы корпуса, изгиб носа и ахтерштевень выглядели не очень похоже.

— Судя по всему, это корабль Берси сына Иорунда, который называется «Морской Жеребец», — сказал Торгрим.

— Если так, там мы друзей не найдем, — ответил Старри.

— Точно, — согласился Торгрим.

Их сносило течением, они смотрели на далекий корабль, и Старри сказал:

— Смотри, Торгрим, там что-то в воде. — Он указывал куда-то на юг, по левому борту лодки, в ту сторону, где он сидел. — Возможно, это бревно. А в последнее время тебе с бревнами не очень-то везет.

Торгрим посмотрел туда, куда указывал Старри. В море что-то дрейфовало, коричневое и блестящее, метрах в пятнадцати от них. И вида оно было необычного; если не бревно, то явно что-то, сделанное из дерева: даже издали предмет выглядел рукотворным.

— Давай посмотрим поближе, — сказал Торгрим.

В любом случае он собирался плыть дальше на юг. Если это судно не «Скиталец», тогда «Скиталец», скорее всего, можно будет встретить где-то у мыса, откуда отчалил этот корабль.

Торгрим налег на свое весло, а Старри поднял свое, и куррах развернулся на киле, а потом они стали грести вместе. Меньше минуты понадобилось на то, чтобы преодолеть расстояние до качающегося на волнах предмета. И чем ближе они подплывали, тем яснее становилось, что он собой представляет, — такой предмет случайно с земли не смывает. К тому же он был закругленным и гладким — ни одно бревно так не выглядит.

— Похоже, какая-то резьба, — сказал Старри.

Еще один гребок, и викинги увидели, что это резная фигура с носа корабля — длинная шея, увенчанная изящным деревянным завитком, который закручивался внутрь, словно водоворот. Вся фигура была, наверное, метра полтора длиной, совершенно целая. Даже щип, которым она когда-то крепилась к носу судна, уцелел.

— Наверное, с потерпевшего крушение корабля? — предположил Старри.

— Может быть, — протянул Торгрим. Набежавшая волна лизнула фигуру, но она не двигалась. Волной ее не уносило к берегу, и Торгрим заметил, что посередине она перевязана веревкой, второй конец которой исчезал в воде. — Но смотри, кажется, она привязана к якорю, — добавил он.

Старри кивнул и внимательно вгляделся в воду.

— Видишь, вон там? — указал он на место метрах в шести от того, где они качались на волнах, если смотреть в сторону берега. — Похоже на опасный риф. Может быть, это оставили здесь как метку.

Торгрим тоже поднял голову. Совсем рядом едва выглядывал из воды опасный скалистый гребень, но набегающая волна не разбивалась о него, поэтому и вода не пенилась, не предупреждала об опасности моряков, плывущих к берегу.

Торгрим нахмурился.

— Может быть, — сказал он.

Ему это казалось маловероятным, но, с другой стороны, тем, кто частенько плавает в этих водах, мог понадобиться такой ориентир. Настоящая загадка. И Торгрим уже уделил ей больше внимания, чем хотел.

— Да уж… наверное, мы этого никогда не узнаем, — признался он.

Торгрим взялся за свое весло, Старри — за свое, и вместе они продолжили грести. Куррах стал набирать скорость, продвигаясь на юг, вдоль побережья, в поисках «Скитальца», в поисках своих товарищей, в поисках Харальда сына Торгрима.

Глава двадцать шестая

Скоро услышит милая

Скади колец о скальде:

Друг ее, твердый духом,

В смерче мечей не дрогнул.

Сага о Гисли сыне Кислого
Харальд всегда испытывал странные ощущения, прыгая в море.

Этот резкий переход из сухости во влагу, из тепла в холод, от неподвижности к движению казался ему каким-то неземным. А на сей раз прыжок был еще более странным. На секунду-другую они с Конандиль повисли в воздухе, прежде чем погрузиться в серо-зеленую воду. Он четко понимал, что происходит в этом мире над поверхностью воды: слышал злые и удивленные крики воинов Гримарра, разгневанный рев самого Гримарра, угадывал под собой длинные весла, которые он едва не задел, когда летел вниз. Или задел.

И тут он ударился о воду, холодную, как он и ожидал, но он привык к холодной воде, ведь вырос он, плавая во фьордах своей родной Норвегии. Море поглотило его, и он пошел вниз — знакомое и вместе с тем незнакомое ощущение. Звуки исчезли, свет стал рассеянным в полумраке у поверхности воды.

Он ощутил, как идет ко дну, но знал из многолетнего опыта, что нужно замереть на мгновение, прежде чем вырываться на поверхность. Харальд сознавал, что Конандиль сползла с его плеча, когда он благодаря своему весу и вертикальному погружению опустился глубже, чем она.

«Интересно, она умеет плавать?» — подумал Харальд и понял, что перестал погружаться. Он поднял голову. Поверхность воды освещалась тусклым солнцем, он видел силуэты весел «Крыла Орла», его огромный остов и Конандиль, бьющуюся, как пронзенная гарпуном рыба.

Харальд оттолкнулся ногами, взмахнул руками, поднырнул под Конандиль, обхватил девушку за талию и стал подниматься на поверхность, подальше от весел. То, как девушка молотила руками и ногами по воде, говорило Харальду о том, что плавать она не умеет, но когда они вновь оказались над поверхностью воды, в свете дня он понял, что дело обстоит намного хуже: девушку охватила слепая паника. Она закричала — жалкая попытка, поскольку она едва не захлебнулась. Конандиль кашляла, отплевывалась, снова кричала. Девушка вцепилась Харальду в голову и шею и, обезумев от ужаса, старалась вскарабкаться на него, выбраться из этого зыбкого мира.

— Успокойся! Успокойся! — кричал Харальд. — Я…

Больше он ничего сказать не успел. Конандиль уперлась коленом ему в плечо и попыталась встать, отчего Харальд вновь ушел под воду, лишив ее поддержки, и ее паника только усилилась.

Харальд сохранял спокойствие. Он отплыл в сторону, вынырнул не под Конандиль, а рядом с ней, чтобы она не могла до него дотянуться. Харальд не понаслышке знал, как ведут себя в воде испуганные люди. Ему уже приходилось спасать тех, кто не умел плавать.

— Послушай, Конандиль! — прокричал он, но девушка оказалась быстрее и проворнее тех, кого Харальду довелось спасать. А все они были мужчинами.

Она молотила руками по воде и брыкалась; ей удалось ухватиться за его тунику — он даже увернуться не успел, и опять она карабкалась на него, найдя себе опору, вцепившись ногтями ему в лицо, зажав в кулаках целые пучки его волос.

И вновь Харальд ушел под воду, но на сей раз сделал это намеренно, а не потому, что его отправила туда Конандиль. Он предполагал, что девушка отпустит его до того, как над ней сомкнется вода, и оказался прав: она разжала пальцы и стала барахтаться, а Харальд наблюдал за ней с безопасной глубины.

Он опять отплыл в сторону, на этот раз вынырнув у нее за спиной. Она повернула к нему голову. Рот ее был открыт, глаза стали круглыми, как щиты, зрачки расширились от ужаса. Она барахталась, как резвящийся ребенок, хотя на ее испуганном лице не было ни тени игривости, когда она пыталась ухватиться за Харальда.

Харальд одним мощным рывком подплыл к ней, обхватил ее хрупкое тело своей сильной рукой, притянул к себе. Она прижалась к его груди, и, хотя она постоянно брыкалась и махала руками, было несложно удерживать ее в таком положении. Пока она была прижата к нему спиной, она не могла до него достать руками и ногами.

— Я держу тебя, я тебя держу… Все будет хорошо, — успокаивал ее Харальд.

Ему хватило ума говорить по-ирландски, и он почувствовал, как ее ужас слегка отступил, как будто ослабили натянутый канат, и она почти перестала брыкаться.

Харальд выплюнул воду и огляделся. Ему казалось, что он долго боролся с Конандиль, но юноша понимал, что могла пройти всего минута, а может быть, и меньше. Они находились подносом «Крыла Орла» по левому борту, над ними возвышался драккар, на палубе столпились люди, вглядывающиеся в морские воды, весла не двигались. Все как будто замерли, а потом один из людей Гримарра, стоящий ближе к носу корабля, поднял копье, левой рукой указал на Харальда, а правую занес для броска.

— Нет! Нет! — прорезал оглушительную тишину голос Гримарра. Он схватил человека с копьем и отпихнул в сторону. Харальд заметил, что левая рука Гримарра обагрена кровью. — Ты же убьешь девчонку, идиот! — взревел Гримарр. — Кто-нибудь, полезайте в воду и достаньте ее!

Харальд, находясь в воде, скорее почувствовал, чем услышал, как в толпе людей Гримарра зашептались. Никто не пошевелился, никто не хотел прыгать в море за Харальдом. Не все умели плавать, на самом деле мало кто умел, а даже те, кто умел, не желали бросаться в воду и драться с воином, который уже показал свою доблесть. Не желали встречаться с тем, что могло притаиться в глубине.

— Трусы! Жалкие трусы! — орал Гримарр, хотя сам тоже не делал попыток прыгнуть в воду. — Весла по правому борту! Налегай!

Харальд обернулся, чтобы посмотреть в другую сторону. Сделать это оказалось легче, потому что Конандиль, лишившись чувств от страха, прекратила сопротивляться. Всего в двухстах метрах от них шел «Скиталец», и шел прямо на них. Он не знал, видели ли на «Скитальце», как он прыгнул в воду, но его драккар явно двигался на «Крыло Орла», и единственной причиной такого маневра могло быть только намерение забрать назад Харальда. У Харальда затеплилась надежда, и она придала ему сил.

Но тут «Скиталец» исчез из виду, когда «Крыло Орла» ринулось вперед, наклонившись на левый борт. «Весла по правому борту! Налегай!» — так приказал Гримарр. И теперь Харальд понял смысл этих приказов. Гримарр тоже заметил «Скиталец» и сейчас своим кораблем преграждал ему путь к сбежавшим узникам.

«Чтоб его черти забрали!» — подумал Харальд. Свободной рукой он стал грести, изо всех сил работая ногами. Конандиль плыла рядом. Он сплевывал воду и отчаянно греб к носу корабля с неистовым желанием обогнуть его, чтобы на «Скитальце» не потеряли его из виду. Плечом он ударился о гладкую изогнутую обшивку драккара, оттолкнулся и еще сильнее заработал ногами.

«Крыло Орла» поворачивало, но при этом двигалось на месте, и только поэтому Харальду удалось доплыть до носа. Он ухватился за изогнутую дубовую часть, которая, собственно, и являлась его носом. Массивное крепкое судно оттолкнуло его в сторону. Харальд вновь заработал руками и ногами, и неожиданно они с Конандиль обогнули нос, и теперь он видел правый борт с рядом поднимающихся из воды весел, которые качнулись вперед в унисон, а потом дружно опустились вниз.

Нос корабля скользнул мимо. «Скиталец» приближался. Харальд услышал, как закричал Гримарр:

— Правый борт, так держать! Левый борт, налегай на весла!

Весла по правому борту опустились в воду и застыли, зато пришли в движение весла по левому борту, и «Крыло Орла» начал неуклюже поворачивать в другом направлении, опять пытаясь отрезать Харальда.

«А они отлично вышколены», — невольно восхитился Харальд.

Он почувствовал какое-то движение над головой. Оттолкнувшись ногами от борта и одновременно поднимая голову, он заметил, как мимо него пролетел топор. Человек, метнувший топор, перегнулся через борт, левой рукой вцепившись в канаты. Харальд опять заработал ногами, пытаясь оторваться от корабля, но нос «Крыла Орла» теперь поворачивал в его сторону.

Он работал ногами, греб одной рукой, увеличивая расстояние между собой и драккаром, но понимал, что долго этой гонки не выдержит, корабль раздавит его до того, как к нему подоспеет «Скиталец». Он устал: давала о себе знать потасовка на берегу, многочисленные удары по голове, холодное море, да и обезумевшая Конандиль сыграла свою роль. Вдобавок ко всему ему приходилось удерживать себя и ее на плаву. Когда он выдохнется и больше не сможет уворачиваться от корабля, кто-то из команды Гримарра таки наберется смелости, прыгнет в воду и заберет у него девушку. Харальд прекрасно это понимал.

Нос «Крыла Орла» проплыл мимо, и вновь Харальд увидел левый борт и слаженно работающие весла. Он пытался уйти от драккара, но силы его покидали. Харальд находился метрах в трех от борта «Крыла Орла», когда услышал приказ Гримарра:

— По левому борту, так держать!

И весла погрузились в воду, движение корабля замедлилось: приходилось преодолевать сопротивление воды.

Харальд сменил положение и направился к самому первому веслу. Он не думал, что делает, видел только твердую опору, за которую можно ухватиться, то, до чего он мог дотянуться так, чтобы этого не увидел Гримарр. Весло не двигалось, пока гребцы пытались оценить инерцию судна. Харальд обхватил рукой гладкое веретено где-то в метре от лопасти. Он почувствовал, как расслабились мышцы, которым больше не нужно было держать вес его тела и тела Конандиль на плаву.

— Где, о боги, этот маленький засранец? — бесновался Гримарр. Харальд видел, как он перегнулся через нос, затем через левый и правый борта. Потом крикнул: — Налегай на весла, все!

Харальд почувствовал, как под ним дернулось весло, когда гребец попытался его поднять, но обнаружил, что не в состоянии это сделать. Харальд услышал удивленные крики с «Крыла Орла», а потом увидел, как остальные весла двинулись в его сторону — моряки занесли их для гребка.

Соседнее весло ударилось о верх того, в которое вцепился Харальд, теперь неподвижное из-за того, что Харальд удерживал его всей своей массой, так что гребец не смог занести его вместе с остальными. Раздался глухой удар дерева о дерево, Харальд ухватился за второе весло правой рукой, левой продолжая удерживать Конандиль. Он услышал крики с палубы «Крыла Орла», увидел выстроившихся у борта моряков, а затем вспомнил, что на борту находится еще и команда «Морского Жеребца».

«Если Орнольф взойдет на борт этого корабля, всех моих товарищей перебьют», — подумал Харальд. Первая здравая мысль за последнее время. Он держался рукой за веретено, гребцы пытались его стряхнуть и при этом хаотично молотили веслами.

— Харальд! Харальд! — Это вопила Конандиль. — Харальд, что ты делаешь?

— Не знаю, — ответил он, пытаясь, но тщетно, чтобы голос звучал спокойно.

Он посмотрел вверх на «Крыло Орла». Двое моряков перелезли через борт и скользили вниз по веретенам весел, за которые держался Харальд. Двигались они медленно, осторожно, не сводя глаз с Харальда. На поясах у них висели короткие мечи. Харальд почувствовал, как внутри все сжалось, он представил, как один их этих коротких мечей сносит ему голову с плеч, и понял, что, будучи без оружия, к тому же одной рукой придерживая Конандиль, он не сможет отразить атаку. Он бы отпустил весла и поплыл, но сомневался, что у него хватит на это сил.

— Харальд! — вновь закричала Конандиль, и Харальд подумал, что она хочет предостеречь его о спускающихся моряках, но вместо этого она заорала: — Там еще один корабль!

Ее страх передался и ему. Харальд резко обернулся, оторвал взгляд от приближающегося противника и увидел корабль. Тот шел прямо на них, всего в пятидесяти метрах. «Скиталец».

Харальд отпустил весла, за которые держался. Услышал крики и плеск, когда два моряка упали в воду, но ему было на них наплевать. Он заработал ногами и правой рукой. Из последних сил он отчаянно поплыл к своему кораблю, к своему единственному спасению.

Он тяжело дышал, сплевывал воду, а Конандиль уже настолько пришла в себя, что вновь задергала руками и ногами. Он моргнул, попытался разглядеть идущий за ним корабль, но видел только размытые очертания, свет и тень, из-за омывающей лицо соленой воды. Он услышал голос — наверное, что-то кричал Гримарр, но слов разобрать Харальд не мог.

Между набирающим скорость «Крылом Орла» и идущим ему на таран «Скитальцем» оставалось каких-то пятнадцать метров. И Харальд вспомнил о моряках, о целой армии воинов на борту «Крыла Орла». Он попытался предостеречь свою команду, но получился какой-то жалкий писк, и тут же он захлебнулся соленой водой, стал отплевываться, продолжая из последних сил плыть вперед.

Что-то впереди упало в воду, что-то большое. Харальд остановился и, держась на одном месте, вновь сморгнул с глаз воду. Кто-то прыгнул в море, кто-то со «Скитальца». Когда в глазах прояснилось, он увидел плывущего к нему Агнарра. «Скиталец» остановился, на борту стоял Орнольф — его ни с кем не спутаешь — и смотрел на них.

Агнарр мощными гребками разрезал воду. Остановился на расстоянии вытянутой руки от того места, где пытался оставаться на плаву Харальд, и последний заметил у него в руках веревку с петлей на конце. Агнарр накинул петлю Харальду на талию и затянул. Он забрал Конандиль у Харальда из рук, получив хлесткую пощечину, потом развернул девушку к себе спиной, как держал ее Харальд, и схватился за веревку. Харальд почувствовал, как дернулась веревка, и всех троих — Харальда, Конандиль, Агнарра — понесло по воде, да так быстро, что над ними смыкались волны, они задыхались и тонули. Но Харальду было все равно. Его тащили на борт родного корабля. Даже если он утонет, то умрет с мыслью о том, что за ним вернулись.

Он краем глаза заметил, как из воды поднимаются весла «Скитальца», и неожиданно он тоже оказался наверху: его выдернули из воды. На секунду поясницу пронзила резкая боль, когда его тело повисло в петле. Но тут его потянули к борту, множество рук ухватилось за него и втянуло на палубу. За спинами моряков он увидел Орнольфа, на лице которого читалась искренняя тревога.

Те, кто втащил Харальда на борт, опустили его на палубу. Рядом с ним оказалась Конандиль. Девушка задыхалась, глаза ее округлились от ужаса, она лежала в луже стекающей с нее воды. Она напомнила Харальду котенка, который едва не утонул и выглядел крошечным и тщедушным с прилипшей к тельцу шерстью.

— Люди… — только и смог выдохнуть Харальд.

Орнольф протиснулся сквозь толпу и опустился рядом с Харальдом на колени.

— Что? Что? — переспросил он.

— Люди… «Морской Жеребец»… — Вот и все, что ему удалось произнести.

Теперь Харальд слышал крики, как на самом «Скитальце», так и за бортом. Он с трудом поднялся. «Крыло Орла» находился всего в десяти метрах, и оба корабля стремительно сближались. Они встретились левыми бортами. Харальд видел воинов Гримарра со щитами наизготовку, с топорами, мечами и копьями в руках. Их было много.

Вдруг Орнольф повернулся и крикнул стоящим на палубе:

— По левому борту, налечь на весла!

Приказ оказался полнейшей неожиданностью для Харальда, но явно не для самих гребцов, которые с готовностью налегли на весла. Им помогали те, кто не был занят другим. По правому борту моряки сделали один мощный гребок, потом подняли весла из воды, и «Скиталец» рванулся вперед.

И тут его нос скользнул мимо носа «Крыла Орла», при этом два судна разделяло каких-то три метра. Харальд готовился к тому, что кормчий «Скитальца» движением руля повернет корабль и тот столкнется с «Крылом Орла». Два корабля прижмутся бортами, на палубы обоих хлынут воины, и начнется жестокий бой. А Харальд понял, что у него нет оружия.

— Дед! — окликнул он Орнольфа, который стоял на возвышении бака, одной рукой держась за высокий изогнутый нос. Он совершенно не походил на человека, готового к бою.

«Крыло Орла» проскользнуло мимо, и Харальд услышал треск дерева. Он посмотрел за борт. Весла «Крыла Орла» по левому борту все еще находились в воде, и «Скиталец» крушил их, проплывая мимо, вырывая из отверстий.

Харальд услышал гневные крики на борту «Крыла Орла» — там тоже заметили, как у них одно за другим ломаются весла. Кто-то из гребцов пытался убрать длинные веретена, но в своих тщетных попытках они только задевали другие, лопасти и веретена путались, и «Скиталец», продолжая свое движение, ломал и эти весла тоже.

Если бы на «Крыле Орла» готовились к сражению, они достали бы абордажные крюки, чтобы остановить «Скиталец» и намертво сцепить два корабля, но все произошло так неожиданно, что крюки остались на своих местах. В сторону «Скитальца» полетели копья, когда люди Гримарра осознали, что там не идут на абордаж. Одно копье воткнулось в борт «Скитальца», другое упало на палубу, а третье даже угодило в мачту корабля, но люди не пострадали.

А потом они проплыли мимо. «Крыло Орла» стало разворачиваться левым бортом: весел с этого борта судно лишилось, весла по правому борту продолжали грести. На палубе царил хаос: все бегали, кричали, вытаскивали обломки весел из отверстий. А над всем этим хаосом возвышался беснующийся Гримарр, его левая рука по локоть была красной, как будто он окунул ее в ведро с краской.

— Дед! — закричал Харальд. Он оглянулся на Орнольфа и увидел то, чего лучше бы ему никогда в жизни не видеть.

Орнольф повернулся спиной к «Крылу Орла», задрал вверх тунику, спустил штаны, нагнулся и показал Гримарру свой толстый волосатый рябой зад.

Глава двадцать седьмая

Язычники, служители темных сил, пришли в Бале-Аха-Клиат[158] и учинили резню светловолосым чужеземцам, и подвергли великим грабежам весь берег, где стояли корабли, и уносили имущество, и угоняли жителей.

Анналы Ульстера
Лоркан мак Фаэлайн привыкал к качке или думал, что привыкает. Сандарр сын Гримарра был недоволен.

Застенчивость и неуверенность всегда вредят людям. Они могут заставить любого замереть в нерешительности, подобно испуганному кролику. Сандарр уже не раз становился тому свидетелем. Но робкий человек по крайне мере не натворит бед.

Лоркан был самоуверенным и дерзким. И в этом заключалось его преимущество — пока он пребывал в своей стихии. Но сейчас Лоркан находился на борту корабля, в море, а значит, находился в стихии Сандарра. Однако, казалось, начинал об этом забывать.

На берегу события развивались именно так, как они предполагали, хотя наступление ирландцев началось слишком рано. Маэлану и Сентану было приказано дождаться, пока сокровища выкопают, а потом уже выступать против Гримарра. План Сандарра и Лоркана состоял в том, чтобы позволить норманнам отыскать серебро, после чего на берег должны были вырваться люди Лоркана и отобрать у викингов добычу.

Но Маэлан, ведущий войска с севера, ждать не стал. Никто не знал почему. Такое случается во время боя. И как только он пошел в атаку, Сентану не оставалось ничего другого, как бросить свои войска с юга.

Теперь оба были мертвы: и Маэлан, и Сентан пали от мечей норманнов, когда сошлись с ними стенка на стенку.

И, наверное, это было неплохо. Лучше уж погибнуть в бою, чем после боя попасть под горячую руку разъяренному Лоркану. И они достойно встретили свою смерть, с мечами в руках. Любой викинг, павший в бою, умирал с уверенностью, что будет драться и пировать в огромном чертоге Одина до самого Рагнарёка. Сандарр не знал, как христианский бог относится к доблестной смерти в бою, но он, ради душ Маэлана и Сентана, надеялся на его благосклонность.

А в итоге эти двое погибли, как погибли и другие ирландцы, и многие викинги пали в бою — бывшие товарищи Сандарра, — а награбленное из земли так и не выкопали. Лоркан был вне себя от ярости, а Сандарр, поразмыслив, начал подозревать, что никаких сокровищ там нет и эта девчонка, Конандиль, привела Гримарра не туда.

Только он не знал, поступила она так намеренно или случайно. Ее расспрашивали в Вик-Ло, но она была молчаливой и угрюмой, а поскольку общались с ней через молодого норвежца, Сандарр так и не понял, то ли она хитрит, то ли просто дура.

Однако сокровища Ферны являлись лишь частью планов Лоркана — планов, которые с каждой маленькой победой становились все грандиознее. Еще он хотел заполучить корабль; его желание обладать кораблем так же бросалось в глаза, как и его борода. И если нападение на берегу сложилось не так, как рассчитывал Лоркан, то захват корабля прошел успешно, а не закончился поражением, как предполагал Сандарр.

Как только люди Маэлана и Сентана полностью вовлеклись в схватку, Лоркан с Сандарром и еще семьюдесятью отборными воинами обошли утес с севера, у самого дальнего конца пляжа, незамеченные норманнами. Они продвигались вдоль линии прибоя, во главе шли Лоркан и Сандарр. Последнему больше не было нужды притворяться хромым, чтобы не участвовать в очередной дурацкой затее отца, и он был несказанно этому рад. Ближайшим кораблем оказался «Морской Жеребец», поэтому они направились прямо к нему, хотя Сандарр с удовольствием захватил бы «Крыло Орла».

Они вытолкали корабль по мелководью, полезли через борт, но тут не все пошло гладко. Сандарр поспешил на корму и взялся за румпель. Он посмотрел на нос корабля, ожидая, что тридцать человек станут просовывать весла в отверстия, но вместо этого увидел, что все семьдесят воинов стоят, оглядываясь и не имея ни малейшего понятия, что делать дальше. Сандарр предполагал, что люди Лоркана все же знают, что нужно делать. Но он ошибался.

— Роннат! — крикнул он, и девушка тут же оказалась рядом с ним. — Скажи Лоркану, чтобы приказал свои людям доставать весла, просовывать их в отверстия в бортах корабля и начинать грести!

Судно по инерции относило кормой вперед в море, благодаря той силе, которую они приложили, чтобы оттолкнуть его от берега. Но это движение все замедлялось, а небольшие волны с моря возвращали корабль к земле, и вскоре он вновь оказался бы на берегу.

Роннат, на лету уловив в голосе Сандарра нетерпение, тут же быстро, громко и выразительно заговорила с Лорканом. Тот уставился на нее, развернулся и стал отдавать приказы; люди на палубе зашевелились, принялись доставать весла, обращаясь с ними с изумительной неловкостью.

— Это же всего лишь весла, о боги! — воскликнул Сандарр. — Неужели эти идиоты никогда раньше не видели весел? — Это Роннат переводить не стала. Что ж, ей виднее.

Одно за другим весла просунули в отверстия, некоторые ирландцы даже попытались грести, задевая лопасти передних и задних весел. Стало понятно, что их знания о мореходстве ограничивались умением управляться с куррахами, а длинные тяжелые весла драккара были для них такими же чуждыми, как и язык норманнов.

Глядя мимо носа корабля, Сандарр видел, как скандинавы бегут к воде, стремясь попасть на свой корабль и только теперь сознавая, что «Морской Жеребец» у них увели. Некоторые дрались, отступая, не желая поворачиваться к врагу спиной. Кто-то уже нарушил строй и бежал. Царил хаос, и только благодаря ему они с Лорканом смогли выиграть достаточно времени, чтобы «Морской Жеребец» как следует лег на курс.

Он перевел взгляд на палубу. Почти все весла уже просунули в отверстия, большинство воинов уже сели на гребные скамьи — многие лицом не в ту сторону. Пока это было не важно, поскольку им предстояло преодолеть лишь метров сто, чтобы увеличить расстояние между кораблем и теми, кто остался на берегу, а потом они наведут порядок.

— Роннат! — вновь закричал Сандарр. — Пусть Лоркан прикажет им нагнуться вперед, опустить весла в воду, откинуться назад и потянуть весло на себя! Вели ему отсчитывать ритм!

Отдавать приказы через других лиц было непривычно, но ему казалось, что у Роннат недостаточно громкий голос, чтобы ее команды могли услышать все, да и вряд ли Лоркан позволит ей распоряжаться.

Лоркан отдал приказ. Большинство воинов поступили так, как Сандарр и рассчитывал, но не все. А кто-то даже умудрялся задевать весла тех, кто греб правильно. Но и этого оказалось достаточно. «Морской Жеребец» стал набирать скорость и инерцию, отдаляясь от пляжа.

Некоторые воины Гримарра, пробежав по прибою, стали карабкаться на борт своего корабля, но другие еще только пытались выйти из боя, а люди Берси не могли решить, куда же им податься теперь, когда они потеряли свой корабль. Гримарру понадобится драгоценное время, чтобы во всем разобраться, отбиваясь при этом от ирландцев.

Голос Лоркана гремел по всей палубе «Морского Жеребца», какие-то слова звучали через определенные промежутки времени, и Сандарр догадался, что он, как ему было велено, отсчитывает ритм для гребцов, чтобы они работали в унисон. И в известной степени это помогло. Взмахи становились более ровными, весла все меньше путались, расстояние между кораблем и пляжем увеличивалось.

Это было хорошо, но корабль продолжал двигаться задним ходом. Сандарр, держа руль, еще какое-то время позволил ему так идти, пока не решил, что они достаточно далеко отошли от берега и теперь пора совершить более сложный маневр — сложный для ирландских крестьян.

— Роннат, — позвал Сандарр, и невольница подошла ближе. — Передай Лоркану, что мы должны развернуться.

Приказы передавались от Сандарра через Роннат Лоркану, а от того — уже всей команде. И иногда в этой цепочке возникали сбои. Весла втянули на борт, гребцов на лавках пересадили — на этот раз лицом к кормовой части, и весла опять опустились в воду. Те, кто находился по правому борту, держали лопасти в воде, а сидевшие по левому борту сделали рывок, и «Морской Жеребец» развернулся на киле в двухстах метрах от берега, где в пене прибоя дрались норманны и ирландцы.

— Отлично, отлично, — радовался Сандарр. Он вздохнул с облегчением от того, что все для него осталось позади. — А теперь нужно только грести всем вместе, и нам следует выйти в море.

Опять возникла неловкость, когда ирландские воины взялись за непривычное для них дело, но вскоре они приспособились, и весла задвигались вверх, вперед, к корме почти согласованно. «Морской Жеребец» выровнялся и пошел против небольших волн, накатывающих с северо-запада, покачиваясь из стороны в сторону на этих волнах, которые бились о нос судна под косым углом. И Сандарр наслаждался тем, что корабль под ногами словно бы стал живым существом.

Он оглянулся через плечо. «Крыло Орла» было на ходу, как и норвежский корабль. «Лисица» тоже отчаливала от берега. Но происходило что-то еще. Сандарр ожидал, что все драккары бросятся за «Морским Жеребцом» в погоню, но никто за ними не поплыл. Корабль норвежцев развернулся и двинулся на «Крыло Орла», как будто собирался его атаковать. Сандарр недоумевал, пытаясь понять, что произошло, какая измена открылась и кто сейчас затеет новый бой.

Как бы его ни мучило любопытство, времени на размышления у него не было. В какой-то момент Гримарр уладит все дела с норвежцами, а потом бросится в погоню за «Морским Жеребцом», а когда это произойдет, он будет управлять своим кораблем со значительно большей сноровкой, чем ирландцы будут управлять своим. Сандарр понимал, что, если он хочет избежать позорной казни на площади Вик-Ло, ему лучше увеличить расстояние между кораблем отца и своим кораблем.

А точнее, кораблем Лоркана.

— Роннат! — позвал Сандарр. — Передай Лоркану, что мы должны поставить парус. — Роннат перевела. Лоркана эти слова не обрадовали, он что-то ответил.

— Лоркан говорит: мы хорошо идем, зачем нам нужен парус? — перевела Роннат.

— Скажи ему, что на судне Гримарра и прочих обязательно поднимут паруса, и они нас догонят, если мы попытаемся уплыть на веслах.

Роннат перевела. Лоркан нахмурился. Эти большие суда были для Лоркана в новинку — совершенно незнакомое средство передвижения, а это означало, что ему приходилось позволять распоряжаться здесь Сандарру, и, как подозревал сам Сандарр, Лоркану это было не по душе. Во всяком случае, в искусстве гребли Лоркан не разбирался. Ему казалось, что если поднять парус, они смогут расправить крылья и оторваться от воды, как чайка.

Почти полминуты Лоркан молчал, колеблясь. Тогда Сандарр добавил:

— Передай Лоркану, что он нужен мне здесь. Мне нужно чтобы он встал у руля.

И вновь Роннат перевела. Лоркан все еще колебался, но Сандарр отошел в сторону и жестом указал на дубовый румпель, который управлял рулем. Лоркан подошел и положил на него руки, как до этого делал Сандарр.

— Скажи ему, чтобы держал ровно, пока я проверю парус, — сказал Сандарр.

Вообще-то ему совсем не нужна была помощь Лоркана у румпеля. Любой мог посидеть у руля. Его и вовсе можно было привязать, закрепив в определенном положении. Но зато теперь Лоркан был занят и не путался под ногами, к тому же чувствовал, что именно он управляет кораблем. Сандарр кивнул громиле-ирландцу, а потом они с Роннат прошли на нос.

На борту оказалось достаточно людей, и Сандарру не пришлось отвлекать кого-то из гребцов, чтобы поднять парус. С помощью Роннат он подозвал тех, кто не был занят на веслах, чтобы они отдали рифовые шнуры, которыми парус принайтовили к рею, а потом похлопал по фалу, чтобы его подняли на рей. Других людей отправили к брасам, и Сандарру пришлось в буквальном смысле вкладывать канаты им в руки. Рей подняли почти вдоль всего судна, пока корабль не лег на галс левым бортом. Но тут Сандарр присмотрелся к такелажу бейти-аса, к которому крепился наветренный угол паруса.

— Скажи гребцам, чтобы втянули весла, — велел Сандарр.

Роннат передала приказ, но ее голос был едва слышен из-за шума ветра и бьющейся о корпус корабля воды. Сандарр повторил ее слова, стараясь изо всех сил, и, несмотря на неправильное произношение, его приказ поняли. Длинные весла втянули на борт, и Сандарр указал на высокие ростры у мачты. Гребцы встали, неловко передвигаясь и раскачивая корабль, но в конце концов уложили весла на ростры и привязали их.

Сандарр услышал, как треснула ткань, поднял голову и посмотрел на наветренную шкаторину квадратного паруса. Она начала сворачиваться, и корабль слишком далеко развернуло по ветру. Сандарр не стал терять драгоценные секунды, гадая, как объяснить Лоркану, что делать, поскольку догадывался, что тот его не поймет. Он побежал на корму, вскочил на ют и отобрал у Лоркана румпель. Потянул его назад, и «Морской Жеребец» повернул в наветренную сторону, а парус распрямился, когда ветер опять стал дуть с кормы.

Он посмотрел на Лоркана. Тот был недоволен.

Прочие воины тоже хмурились, но их недовольство было вызвано иными причинами. «Морской Жеребец» теперь накренился, едва не черпая воду правым бортом, парус и такелаж натянулись, поймав усиливающийся ветер. Для моряка Сандарра это зрелище казалось прекрасным. Он чувствовал корабль. Но ирландцев, обычных крестьян и солдат, а значит, сухопутных жителей, все это пугало — корабль явно выходил из повиновения, несся по стихии, среди которой они жить не привыкли.

Сандарр по их лицами видел, как им плохо. Ситуация только усугубилась, когда по всейпалубе воинов начало выворачивать наизнанку. Он хотел, чтобы Роннат перевела им: пусть блюют в море с подветренной стороны, но подозревал, что никто не станет перегибаться через борт. Кроме того, сама Роннат выглядела неважно.

И вновь Сандарр посмотрел на корму. «Морской Жеребец» и остальные корабли разделяло уже полмили, и все равно еще ни один не бросился за ними в погоню. Все три драккара в кильватере, казалось, сошлись в каком-то неведомом, но тщательно продуманном танце, кружа друг вокруг друга. Он понятия не имел, что они делают, да ему было на это наплевать. Теперь догнать «Морской Жеребец» шансов у них не осталось.

Он перевел взгляд на наветренную сторону. Туман немного рассеялся, и видимость стала лучше: по крайней мере, он сейчас видел на несколько миль. И ему нравилось то, что он видел, — ничего… только море, только небольшие волны, ничего такого, что вызывало бы тревогу. Он глубоко вздохнул. Уже давно он не чувствовал себя таким счастливым. На суше царили неразбериха, предательство и боль. А море было только морем. Чистым. Непорочным. Опасным, но понятным.

«Морской Жеребец» почти час шел выбранным курсом. Сандарр, погруженный в свои мысли, вел корабль крутым бейдевиндом, делая пять-шесть узлов, уводя его далеко от берега. В соответствии с ранее разработанным планом они должны были направиться на север вдоль побережья, потом войти в реку, которая приведет их ближе к Ратнью, к форту Лоркана, а там уже они будут решать, что делать дальше. Это Сандарр решил держаться в открытом море, а потом повернуть на другой галс. Если ветер не изменится, они поднимутся выше и пойдут вдоль побережья, прежде чем им вновь понадобится сменить курс, и благодаря длинным проводкам им придется менять галс всего пару раз, прежде чем они достигнут устья реки. И поскольку больше никто на борту не смыслил в морском деле, Сандарр предполагал, что они не станут с ним спорить.

Но он опять ошибся.

Из задумчивости Сандарра вывел голос Лоркана — его слова больше походили на какой-то животный рык.

— Лоркан говорит, что мы слишком далеко отошли от земли, — сказала Роннат.

Сандарр оглянулся на Лоркана, а потом на сбившихся в кучки на палубе воинов. Он видел на их лицах озабоченность, перерастающую в страх. Некоторые вытягивали шеи, чтобы взглянуть на серую кромку ирландского побережья, от которого они быстро удалялись. Никто из присутствующих, за исключением Сандарра, казалось, не получал удовольствия от пребывания на борту корабля.

— Скажи Лоркану, что мы должны выйти в открытое море, а потом повернуть назад к берегу. Это единственная возможность плыть на север.

Роннат перевела. Она выглядела такой же недовольной, как и остальные. И Сандарру не понравился тон, которым она разговаривала.

Лоркан выслушал и почти полминуты переваривал сказанное. Потом ответил. Роннат перевела:

— Лоркан говорит, чтобы ты сейчас же разворачивал корабль. — В голосе рабыни Сандарр не уловил фальши, как ничего не смог прочесть и на лице Лоркана.

— Спроси Лоркана, что, о боги, он вообще понимает в судоходстве? — воскликнул Сандарр. — Скажи ему: если боится, пусть сядет с остальными, я позову его, когда понадобится.

Роннат не стала ничего говорить Лоркану. Она лишь сердито посмотрела на Сандарра. А потом опять повторила, на сей раз медленнее:

— Лоркан велит, чтобы ты разворачивал корабль… сейчас же.

Сандарр переводил взгляд с Лоркана на Роннат. Они были напуганы, потому что оказались далеко от берега в открытом море. Ситуация усугублялась тем, что чем дальше они отходили от берега, тем больше зависели от его опыта и знаний. От него, норманна, а норманнам никогда нельзя было доверять. В открытом море, находясь во власти этого таинственного паруса, Лоркан больше не мог управлять происходящим, и ему это не нравилось. Даже Роннат, которую Сандарр всегда считал своей союзницей, уже не была на его стороне. И у него не осталось места для маневров.

— Хорошо, — согласился Сандарр. — Но в таком случае, если вы не будете меня слушать, мы не достигнем реки к наступлению ночи. Все же здесь не я капитан. Лоркан, держи руль, повернешь, когда я скажу.

Он отошел, Роннат передала его просьбу. Он понимал, что она не сможет перевести его команды, а даже если бы и смогла, Лоркан их не поймет. Но Сандарру это было даже на руку. Небольшое унижение напомнит этому ирландскому здоровяку, что он ничего не знает ни о кораблях, ни о море.

Лоркан встал у руля. Сандарр видел, как он пытается стереть неуверенность с лица. Не говоря ни слова, Сандарр прошел на нос, послал по шесть человек к брасам обоих бортов, остальным жестами приказал ставить спинакер, а сам намертво закрепил снизу этот носовой парус.

— Отлично. Роннат, скажи Лоркану, чтобы повернул румпель под ветер! — прокричал Сандарр, но Роннат молчала, не зная, что это значит, и тем более — как передать это по-ирландски. Лоркан также был сбит с толку.

— Руль под ветер! Подтягивай под ветер, мы ложимся на другой галс! — прокричал Сандарр, намеренно подбирая еще более непонятные слова.

Никто не отреагировал. С преувеличенным раздражением Сандарр вернулся на корму, рванул румпель у Лоркана из рук и толкнул руль вперед. «Морской Жеребец» повернул, ловя ветер, — довольно проворно, учитывая скорость, с которой он двигался. Квадратный парус ожил, затрепетал, наполняясь ветром, задувавшим под острым углом, затем выгнулся в обратную сторону — ветер успел перемениться.

Судно стало поворачивать быстрее, кренясь на подветренную сторону. Сандарр опять выровнял руль, всем видом показывая свое нетерпение, и жестом дал понять Лоркану, чтобы тот вновь взял управление на себя. Лоркан крепко ухватился за румпель, а Сандарр прошел на нос, отдавая оттяжки по правому борту и жестами указывая тем, кто стоял по левому борту, что им следует делать. Потом ослабил линь на спинакере.

Всюду царили неразбериха и хаос, и это понимали даже те, кто больше других скучал по земле. Рей стал медленно поворачиваться; ложиться круто к ветру было очень сложно, когда ветер выдувал парус в другую сторону. Но потом парус поймал ветер, корабль лег на правый галс и пошел ровно. Сандарр жестом показал ирландцам, чтобы они крепили шкоты и помогли ему повернуть шпринтов.

В общем, это был опасный и неловкий маневр, который не стал бы выполнять ни один опытный моряк, и Сандарр надеялся, что ясно дал понять: без него они не смогут справиться с кораблем. Он оставался посередине, показывал находящимся на борту, как правильно управляться с парусом, как укладывать канаты, подтягивать брасы, оттягивать шкоты, доводя до сведения всех и каждого, что он один здесь владеет морским ремеслом и без него — никуда.

Минут через двадцать после того, как они перевели судно на другой галс, Сандарр вновь взглянул на корму. Лоркан все еще сидел у румпеля. Он немножко переместил его вперед, чтобы понять, как отреагирует корабль, потом потянул на себя — тоже испытывал маневренность. Курс изменился незначительно, но Сандарр по его лицу и всей его позе понял, что Лоркан начинает разгадывать тайну румпеля, руля этого корабля.

Здоровяк-ирландец посмотрел на парус, на небо, и Сандарр подумал: «О, нет, бык-здоровяк! Не воображай, что ты уже знаешь, как управлять драккаром…»

Сандарр повернулся к теперь уже далекому берегу, откуда они отчалили. Наконец один из оставшихся кораблей лег на курс — норвежский корабль. Они поставили парус и явно собирались обойти мыс с наветренной стороны, а дальше, вне всякого сомнения, отправятся на север, в Вик-Ло. Казалось, они не обращали на «Морской Жеребец» ни малейшего внимания, как и предполагал Сандарр. Норвежцам нет дела до их разборок.

«Крыло Орла» его отца и «Лисица» зависли у берега, как будто не знали, на какой курс лечь. Сандарр ожидал, что они сломя голову бросятся за «Морским Жеребцом». Если бы Берси остался жив, он, без сомнения, настаивал бы именно на этом. Но, похоже, они не намеревались догонять их.

Затем Сандарр взглянул вперед, за нос «Морского Жеребца». На фоне темной полоски земли двигалось что-то маленькое и яркое. Сперва он решил, что это морская птица, но потом понял, что объект двигается слишком медленно для птицы. Он стал всматриваться вдаль, пытаясь разглядеть, что же это такое. И тут он понял, что это парус — небольшой парус, скорее всего, на одной из ирландских лодок, которые они называют куррахами, с мачтой и парусом с такелажем. Необычное зрелище — ирландцы предпочитали идти на веслах, а не под парусом, — но не настолько из ряда вон выходящее, чтобы надолго задуматься об этом.

Сандарр выбросил из головы и норвежцев, и этот куррах. У него были дела поважнее. Судя по всему, Лоркан стал привыкать к качке, или, по крайней мере, ему так казалось, что было почти одно и то же. С каждой саженью, на которую сокращалось расстояние до берега, создавалось впечатление, что уверенность ирландца все крепнет, а страх перед кораблем и морем исчезает.

И у Сандарра невольно возник вопрос: «Если Лоркан думает, что может сам управлять этим кораблем, какой тогда прок во мне?»

Он предавался этим невеселым размышлениям, когда рядом с ним возникла Роннат.

— Лоркан хочет с тобой поговорить, — передала она, развернулась и, не дожидаясь ответа, двинулась на корму, нисколько не сомневаясь, что Сандарр последует за ней.

И не ошиблась, потому что неповиновение сейчас было не в интересах Сандарра. Он шагнул на ют. Лоркан держал руль, переводя взгляд с паруса на горизонт, а потом на берег, протянувшийся по левому борту. Его массивные руки едва заметно двигали румпель. Он заговорил.

— Что это за корабль? — перевела Роннат.

Рабыня указывала на одинокое судно, идущее в сторону мыса. До него было еще несколько миль, но даже в свете садящегося за горизонт солнца оно четко вырисовывалось на волнах.

— Это корабль норвежцев, — ответил Сандарр.

— А почему они отчалили одни? — удивился Лоркан. Роннат перевела.

— Не знаю, — ответил Сандарр. — Они не подчиняются отцу.

Лоркан мотнул своей окладистой бородой, указывая на остальные корабли, которые были довольно далеко от них и продолжали кружить у берега.

— Почему они не уплывают? Что их там держит?

«Этот тупица считает меня каким-то друидом? Думает, что я мысли умею читать?» — подумал про себя Сандарр, но Лоркану ответил:

— Не знаю.

Лоркан выслушал короткий ответ в переводе Роннат, сердито посмотрел на Сандарра, уже не скрывая своей подозрительности. Минуту он молчал, ощупывая взглядом дальний горизонт, корабль норвежцев и другие корабли. Потом заговорил.

— Мы захватим норвежский корабль, — сказала Роннат.

Сандарр нахмурился. В его голове теснились возражения.

— Зачем нам это делать? — наконец произнес он. — У нас теперь есть корабль. Мы и с ним едва управляемся.

Лоркан говорит, что два корабля лучше одного, — передала его ответ Роннат. — Команда норвежского корабля побывала в бою, явно вымоталась и ослабела. А мы свежие. И нас много.

Сандарр посмотрел на норвежский корабль, потом поднял голову на солнце, опять взглянул на норвежцев. Плевать он хотел на желания Лоркана… хочет он один корабль или тысячу. Его заботит только то, что будет лучше для него, Сандарра, какие действия приведут к тому, что он станет хозяином Вик-Ло. Собственно, именно поэтому он согласился сотрудничать с Лорканом. А перечить Лоркану, создавая себе дополнительные помехи, он не собирался. Ирландец этого не допустит. Сандарр кивнул.

— Мы поравняемся с этим судном еще до заката, — сказал Сандарр. — Но нам придется еще раз сменить курс. Развернуть судно, как мы делали раньше.

Лоркан нахмурился.

— Зачем разворачивать корабль? — Роннат перевела его вопрос. — Мы же опять будем плыть в открытое море. Почему мы не можем идти прямо на них?

Сандарр вздохнул. Медленно, терпеливо, понятными Роннат словами он стал объяснять, что такое подветренная сторона и почему они не могут идти под парусом прямо на норвежцев. Он ясно дал понять, что если корабль норвежцев слишком далеко отнесет в наветренную сторону, «Морскому Жеребцу» никогда его не догнать.

Лоркан послушал. Кивнул. И улыбнулся.

Глава двадцать восьмая

Снилось мне, Хильд — владычица

Волн побоища воину

На ржаное жнивье затылка

Алый колпак надела.

Сага о Гисли сыне Кислого
— Это «Скиталец», — уверенно заявил Торгрим Ночной Волк.

Оба, и Торгрим, и Старри, минут двадцать гребли на веслах, пока со стороны суши дул переменчивый и непредсказуемый ветерок, а потом весла убрали, поставили парус, и бог ветров Ньёрд понес их на юг.

Торгрим с радостью положился на силу ветра. Сказывались бессонная ночь и раны на груди. Он был уверен, что одна рана открылась, чувствовал теплую липкую кровь на теле. Теперь он пересел с весла за руль, поэтому ему так и не выдалось минутки осмотреть рану.

— Твоя правда, Торгрим, — согласился Старри, вглядываясь в идущий вдали корабль, который как раз появился из-за мыса на юге. — Приятно знать, что глаза тебя не подводят, в отличие от других частей тела.

— Глаза никто мечом не рубил, не колол, не заставлял истекать кровью, — ответил Торгрим. — Можешь сесть за руль, чтобы я смог опять себя подлатать?

Старри переместился на корму, Торгрим передал ему руль, а сам сел с наветренной стороны на место Старри. Расстегнул пояс, поднял тунику, увидел, что справа струится кровь. Торгрим достал из ножен кинжал, отрезал от подола туники полоску и, как сумел, перевязал рану.

Старри покачал головой.

— Очень плохо, Ночной Волк, очень плохо.

— Гм, — хмыкнул Торгрим, — когда я стану спрашивать у тебя, как мне лечиться, тогда действительно все будет очень плохо.

Они держались малого угла скольжения относительно берега, море оставалось по левой четверти борта и бимсу. Зыбь крутила куррах, подобно коварному водовороту, и лодка давно уже перевернулась бы, если бы викинги отдались на волю волн. Но они не намерены были сдаваться. К счастью, ветер надувал парус, и это несколько ослабляло вращение, отчего лодка неслась с приемлемой скоростью.

Опасения Торгрима не развеялись, поэтому ему очень хотелось сменить Старри за рулем, но, поразмыслив, он вынужден был признать, что тот держит курс и ведет лодку по волнам почти так же искусно, как вел бы сам Торгрим.

«Отдохни, — мысленно уговаривал он себя. — Отдохни. Скоро придется потрудиться». Торгрим знал, что хороший отдых — как хорошая еда; нужно обязательно отдыхать, когда есть такая возможность, отдых — необходимое условие для того, кто готовится действовать. Поэтому он не стал садиться за руль, а откинулся назад к борту лодки и закрыл глаза.

— Странно, — секунд через тридцать протянул Старри. Торгрим вновь открыл глаза. — Странно, что эти корабли идут один на другой, — размышлял дальше Старри. — Разве они не должны идти друг за другом?

Торгрим посмотрел за борт, оценивая расстояние между драккарами.

— Должны, по-моему, — согласился Торгрим. — Мне кажется, что Орнольф, или кто там взял на себя командование «Скитальцем», держался бы подальше от берега, не стал бы так близко к скалам огибать мыс.

Они помолчали, наблюдая за двумя драккарами. До «Скитальца» оставалось еще мили полторы. «Морской Жеребец», опасно сменивший галс, вновь взял курс в открытое море и сейчас находился от курраха чуть дальше. Казалось, корабли не обращали никакого внимания друг на друга, как будто каждый из них шел собственным курсом.

— Смотри… смотри! Вон тот… «Морской Жеребец» опять меняет курс, — сказал Старри. Ему со своего места у руля было легче наблюдать за двумя драккарами одновременно.

Торгрим обернулся и почувствовал, как заныли раны на груди. Как Старри и говорил, «Морской Жеребец» вновь перешел на другой галс, с левого борта на правый, чтобы опять приблизиться к берегу.

— Он преследует драккар, — сказал Торгрим, наконец понимая, что происходит. — «Морской Жеребец» удалился от берега, чтобы иметь место для маневра, теперь он меняет курс наперерез «Скитальцу». Он преследует его.

Торгрим взглянул на Старри, тот медленно кивнул.

— Твоя правда, Торгрим, — сказал он. — Если бы они шли вместе, то двигались бы друг за другом: оба отошли бы от берега, потом оба поменяли бы курс.

Торгрим опять перевел взгляд на драккары. «Морской Жеребец» принадлежал не Гримарру, но тот мог на нем плыть, поскольку Берси был человеком Гримарра. Торгрим покачал головой. Что бы ни двигало Гримарром, когда он приказал убить его, Торгрима, это же заставляло его теперь загонять в угол «Скиталец». Сам Торгрим понятия не имел, в чем причина.

— Мы должны добраться до «Скитальца», — сказал Торгрим. — И быстро.

— Быстро, — согласился Старри.

Однако, к величайшей досаде Торгрима, они и без того уже шли так быстро, как могли, а незначительный поворот паруса и попытки Старри удерживать курс мало повлияли на скорость курраха. Но куррах и драккар сходились, и это было очень хорошо. Кто бы сейчас ни командовал «Скитальцем», он держался близко к берегу. И этот человек воспользовался тем, что суша делала поворот на запад, пусть даже и небольшой, и подошел близко к предательским скалам, отчего «Морскому Жеребцу» становилось все опаснее сближаться со «Скитальцем». Торгрим подозревал, что Агнарр, которому дорогой ценой досталось знакомство с этим берегом Ирландии, по меньшей мере принимал участие в управлении кораблем.

Куррах все мчался вперед. Торгрим считал, что в этой игре четыре участника: «Морской Жеребец», «Скиталец», куррах, которые стремились в одну точку в океане, где их курсы пересекутся, в то время как четвертый участник — солнце — неуклонно клонился к горизонту. Кто первым достигнет своей цели, он не мог предсказать, но результат, который определится в ближайший час, изменит все.

Три судна сближались друг с другом в серо-зеленом море, тени от их парусов на воде становились все длиннее. А где-то там, скорее всего, на юге мыса, который заслонял от Торгрима побережье, находились еще два корабля — остатки флота Гримарра. Их неожиданное появление в одно мгновение сможет поставить под вопрос исход этой гонки.

— Мы первыми встретимся со «Скитальцем», — сказал Торгрим. И это было не его желание, а констатация факта. Он видел, что будет именно так. Торгрим мог оценить расстояние между куррахом и своим драккаром, как и расстояние между «Скитальцем» и «Морским Жеребцом», тремя идущими под парусами кораблями.

— Я в этом неуверен, Ночной Волк, — ответил Старри. Он потирал большим и указательным пальцем наконечник стрелы, который носил как талисман на шее.

— А я уверен, — отрезал Торгрим.

И он не ошибся. «Морской Жеребец» был еще в полумиле от «Скитальца», к тому же с подветренной стороны, когда куррах оказался в пределах слышимости моряков на «Скитальце». Казалось, там никто не замечал, как приближался куррах, а если и замечал, то это не вызвало особого ажиотажа, с драккара никто не стал им ничего кричать. Подумаешь, два человека плывут на весельной лодке. Когда между ними оказалось всего метров пятнадцать, «Скиталец» двинулся на них, как будто намереваясь раздавить, — Торгрим даже не был уверен, что их увидели.

Стоящий на носу «Скитальца» человек стал указывать на них пальцем, но Торгрим не мог разглядеть, кто это. Он увидел, как кто-то побежал на корму. У кормы замаячила копна соломенных волос. «Харальд…» — подумал он. А рядом с ним возникла легко узнаваемая тучная фигура Орнольфа Неугомонного.

Торгрим встал в полный рост и замахал обеими руками над головой. Он увидел, как Харальд указал на него пальцем, увидел, как тот побежал к борту корабля, остановился, потом поспешил на нос. Торгрим услышал, как Харальд стал ему что-то кричать, что-то кричать морякам на «Скитальце», но слов разобрать не мог. Их подхватывали ветер и стремительные волны.

— Подходи прямо с подветренной стороны, я брошу канат, — сказал он Старри, который так и сидел у руля. Тот кивнул.

Их разделяло чуть больше семи метров, и «Скиталец» уже маячил над куррахом. Торгрим успел забыть, какой огромный у него драккар. Вдоль борта пенились волны, когда корабль разрезал их своим крепким дубовым носом.

Торгрим видел, как на палубе суетятся люди, хватают шкоты и галсы натянутого ветром паруса, готовясь остановить корабль, и решил помочь им в этом. Когда изящный изогнутый нос корабля проскользнул мимо, Старри оттолкнул от себя руль. Куррах развернуло по ветру, и стоящий по правому борту курраха Торгрим бросил на драккар канат, дугой взметнувшийся в воздухе. Конец каната перелетел через борт «Скитальца», где за него тут же схватились.

Куррах резко развернуло и сильно ударило об остов драккара, его тут же начало швырять и крутить в кильватере, тянуть за судном, как детскую игрушку. Торгрим услышал, как их со Старри зовут по имени. Оба ухватились за борт «Скитальца», и тут же сильные радушные руки вцепились в их одежду и втянули на борт, бесцеремонно повалили на палубу, а потом помогли подняться.

Первое, что увидел Торгрим — круглое улыбающееся лицо сына, его сияющие голубые глаза. Торгрим распахнул объятия и заключил в них сына, так сильно прижал к себе, как будто хотел выдавить из них обоих всю смертельную муку последних нескольких дней. Здесь же был и Орнольф, он тоже обнял Торгрима и Старри, а по спинам их похлопывали остальные моряки.

— Я знал, что ты не умер, отец! Я знал, что эти сукины дети не могли тебя убить! — прокричал Харальд.

— Ха-ха! — проревел Орнольф. — Наверное, это тебя нужно назвать Бессмертным — ты так часто обманываешь смерть. А Старри мы будем звать просто Безумцем!

Товарищи провели Торгрима со Старри на корму, принесли одеяла, еду и эль. У руля сидел Агнарр, он улыбнулся, пожал руку Торгриму и Старри. Торгрим заметил, что эта ирландка, Конандиль, тоже была здесь.

«Столько всего нужно поведать, сколько воды утекло под килем», — подумал он

Но сейчас не время для разговоров. У них были более насущные проблемы.

— Орнольф… Торгрим… — начал Агнарр, не зная, к кому обращаться как к капитану. — Мы слишком близко подошли к берегу, черт побери. Я мало знаю о здешних скалах и рифах. Но точно знаю — берег тут очень опасный.

Торгрим посмотрел на запад. Утесы побережья прятались в глубокой тени заходящего солнца. Затем он взглянул за корму. «Морской Жеребец» шел в подветренную сторону, ему стоило сменить галс, и поскорее, иначе он рисковал разбиться об ирландский берег. А это означало, что он никогда не догонит «Скиталец», по крайней мере, за тот час, пока садится солнце.

— Тогда нам лучше повернуть, — сказал Торгрим и вместе с другими с моряками потянулся к канатам, а Агнарр двинул румпель на себя. «Скиталец» развернулся на киле и лег на галс левым бортом, удаляясь от усеянного скалами берега.

Торгрим взглянул на корму. «Морской Жеребец» тоже менял курс, поворачиваясь в сторону моря, как и «Скиталец». Но они слишком спешили, совершая этот маневр, их парус затрепетал, вывернулся, им пришлось подгребать веслами по левому борту, чтобы корабль смог завершить поворот.

— Ха-ха! — закричал Орнольф. — Проклятые ирландцы, вам только овец трахать! Понятия не имеете, как управлять драккаром!

— Ирландцы? — удивился Торгрим. — «Морским Жеребцом» управляют ирландцы?

«Столько всего нужно рассказать», — снова подумал он.

Пока «Скиталец» ложился на новый курс, Торгрим осматривал в палубу — впервые с тех пор, как оказался на борту, и тут же понял две вещи. Первое: моряков в команде поубавилось. Их было уже не так много, как в то время, когда они впервые достигли Вик-Ло. Второе: многие из них были ранены, а те, кто не ранен, казалось, падали от усталости.

— Сегодня успели уже подраться? — удивился Торгрим.

— С самого утра, — ответил Орнольф. — Кровавая выдалась битва.

— На ночь мы должны причалить к берегу, — велел Торгрим. — Людям нужен отдых. Раненых следует перевязать.

Они с Орнольфом ступили на корму, чтобы посовещаться с Агнарром, который уже передал руль Годи.

— Чуть дальше к северу будет небольшой пляж, — сказал Агнарр. — Если мы еще на милю выйдем в море, то сможем достичь его, когда сменим галс. Я бы не стал искать его в темноте, но постараюсь, если будет нужно.

Торгрим взглянул на солнце, на быстро исчезающий из виду в сумерках «Морской Жеребец», на берег по левому борту. Теперь в игру вступили трое. Похоже, развязка не за горами.

В итоге им так и не удалось достичь берега до наступления темноты. Но они были близко, поэтому Агнарр не слишком волновался, когда вел корабль последние полмили. Вскоре команда ощутила, как нос драккара задел гальку.

Похоже, это был лучший выход. К тому времени, как они повернули к берегу, было слишком темно, чтобы их преследователи на борту «Морского Жеребца» заметили, что они изменили курс. Они не узнают, что «Скиталец» причалил на ночь, будут считать, что драккар все еще находится в море. Торгрим надеялся, что люди на борту «Морского Жеребца» продолжат курс на север, думая, что ведут преследование.

Когда «Скиталец» оказался в безопасности, те, кто все еще мог передвигаться, перелезли через борт и спрыгнули на пляж, пока остальные осматривали пострадавших в битве, обрабатывая раны более тщательно, чем могли это сделать, находясь в море.

Викинги развели на берегу небольшой костер, спрятавшись от тех, кто мог оказаться в море, за корпусом «Скитальца». Они поджарили мясо, выпили эля с медом, рассказали друг другу, где побывали, чем занимались: о сражении на пляже, о предательстве Гримарра, о побеге Харальда, о том, как Гримарр едва не убил Торгрима, о плавании на куррахе. Викинги любили травить байки, а сегодня им было что рассказать.

Конандиль сидела рядом с Харальдом. Торгрим подозвал ее и попросил еще раз рассказать, как Фасти прятал сокровища на том пляже, к югу отсюда. Теперь ни для кого не было секретом, что Конандиль знает язык норманнов, поэтому она на их родном языке поведала, почему была так уверена, что запомнила все правильно, и понятия не имеет, почему сокровища не нашли. Но еще она призналась, что никогда раньше не видела берег Ирландии с моря, пока ее не похитили в Ферне, — и он ей казался однообразным.

Орнольф уже хорошо набрался, но настроение у него было слезливое, а не исполненное неудержимого энтузиазма, как обычно. Он хлопнул Торгрима по колену — не сильно, чтобы не причинить боль, что тоже было для него не характерно, и сказал:

— Я должен перед тобой извиниться, сынок. Я поверил словам Гримарра. Решил, что ты погиб. Мы все поверили. Смотри, что он нам принес.

Он протянул Торгриму ворох ткани. Торгрим понял, что ею обмотан меч, но на другое он и не рассчитывал. Торгрим развернул тряпицу, заскорузлую в тех местах, где, как он догадался, засохла кровь. И тут он узнал собственную накидку, которая была на нем, когда он встретился с Гримарром. Он развернул ткань полностью, увидел свои меч и пояс.

— Железный Зуб, — словно молитву, произнес он.

— Мы решили: как еще он мог оказаться у Гримарра, если ты не погиб? Мы все так решили. Все, за исключением Старри Бессмертного. Он единственный, кто не поверил. Единственный, кто отправился тебя искать.

Торгрим, совсем смутившись, отмахнулся от слов тестя.

— У вас не было причин ему не верить, — сказал он. — Гримарр представил вам доказательства. Или то, что на них очень походило. Ты не должен извиняться.

— И даже когда юный Харальд вернулся к нам, — продолжал Орнольф, — и передал то, что сказала эта ирландская девка, все равно мы не были уверены, что это правда.

— Каждый когда-нибудь встретится со смертью, — сказал Торгрим. — Это не стыдно, что ты поверил, будто пришел мой день, если только ты думал, что я пал благородной смертью.

— Хм! — хмыкнул Орнольф и сделал большой глоток меда. Хмельная жидкость потекла из уголков его рта по окладистой, рыжей с проседью бороде, оставляя темные пятна на тунике. — Как бы там ни было, больше я такой ошибки не допущу, — пообещал он. — Поверю, что ты умер, только когда мы вместе будем распивать вино в жилище Одина.

— Только надеюсь, что попаду в это место раньше тебя, — ответил Торгрим.

— Зачем ты такое говоришь? — возмутился Орнольф. — Может быть, ты уже не так молод, но я старше тебя, следовательно, отправлюсь туда первым.

— Твоя правда, — ответил Торгрим. — Но ты не пробудешь там и недели, как уже ни капли не останется для тех, кто поднимется туда позже.

Глава двадцать девятая

Были от крови рдяны

Руки у Фрейи кружев.

Но тут меня ото сна

Нанна льна пробудила.

Сага о Гисли сыне Кислого
Харальду Крепкой Руке была знакома усталость, но еще никогда его не охватывало такое истощение, которое он испытал, когда стихли разговоры и потух костер. Сражение, купание в море, страх, удары по голове — все это не прошло даром. По глупости он пытался казаться настоящим мужчиной, поэтому посматривал на то, сколько меда поглощал Орнольф, и старался не отставать. Он решил, что если сможет поспеть за дедом, то завоюет репутацию человека, умеющего пить, как завоевывал себе репутацию в сражениях.

Но вскоре он отстал, благоразумно решив бросить эти попытки, и только тогда ощутил, что опьянение наслоилось на все, что с ним случилось, отчего его так и клонило в сон.

«Если бы меня не так часто били по голове, или если бы мне не пришлось плыть с брыкающейся Конандиль в объятиях, тогда я бы мог угнаться за стариком Орнольфом», — успокаивал себя Харальд, отлично зная, что это неправда.

Костер догорал, остались тлеющие угли, моряки со «Скитальца» по очереди засыпали. Кто-то вернулся на борт корабля, они легли там, натянув на себя меховые накидки и одеяла; некоторые засыпали там, где упали. Кто-то, как, например, Харальд, собрался с силами и перенес свое импровизированное ложе на берег, подальше от стонущих раненых. На ночь выставили стражу за кругом света догорающего костра, чтобы предупредить любую угрозу, которая может материализоваться в этой дикой ирландской глубинке.

Харальд бросил медвежью шкуру на галечный пляж, лег на нее, натянул на себя шерстяное одеяло. Он почувствовал, как расслабилось все тело, напряжение спало, словно масло растаяло на сковороде. В голове оставались лишь обрывки мыслей, сознание, казалось, уплывало, и он почувствовал, как его накрывает теплой убаюкивающей волной.

И тут кто-то начал его трясти. Сначала он подумал, что это какое-то маленькое животное, белка или кролик, что-то выискивает рядом с ним. Он издал гортанный звук, который, как он надеялся, был похож на слова. Но, по-видимому, он ошибся, по крайней мере эти слова ничуть не испугали того, кто в него тыкался, потому что копошение не прекратилось. Наконец тому, кто его будил, удалось пробиться сквозь толстое покрывало сна, и Харальд приоткрыл глаза. Рядом с ним, опустившись на колени, сидела Конандиль.

Он молча поднял на нее вопросительный взгляд. Волосы упали ей на лицо, а бледная кожа мягко сияла в свете догорающего костра. Минуту они просто смотрели друг на друга, потом Конандиль сказала:

— Харальд? — В ее голосе звучал вопрос, как будто она спрашивала у него, действительно ли это он, действительно ли он здесь, во плоти.

— Да, — ответил он, медленно сбрасывая остатки сна.

Она помолчала, словно не зная, что сказать дальше.

— Мне страшно, — наконец произнесла она, запинаясь. — Мне страшно спать, когда вокруг меня столько мужчин.

Харальд приподнялся на локте, огляделся. По всему пляжу валялись спящие люди. Их едва можно было разглядеть в свете тлеющих углей.

— Бояться нечего, — успокоил Харальд. — Это мои люди, а не датчане или ирландцы.

— Пожалуйста… — взмолилась Конандиль. — Прошу тебя… Можно я буду спать рядом с тобой?

— Конечно, — разрешил Харальд. Он все еще не вынырнул полностью из царства сна и с нетерпением желал туда вновь погрузиться. — Ложись, — предложил он.

— Нет, — возразила Конандиль. — Не здесь. Подальше. Подальше от остальных.

Харальд вздохнул. Она предлагала ему выбраться из теплой постели, взять шкуру и одеяло, куда-то тащиться в темноте, а ему очень не хотелось этого делать.

— Пожалуйста… — вновь взмолилась Конандиль. Свет затухающего костра отражался в ее больших карих глазах. Ее лицо, шея и плечи казались такими хрупкими…

Харальд опять вздохнул.

— Ладно, пошли, — согласился он.

Встав, он собрал постель и последовал за Конандиль по пляжу в темноту, в неизвестность. Они миновали сидящего на бревне стража, который встрепенулся, заслышав их. И Харальд стал гадать, а не спал ли он.

— А, Харальд, это ты! — узнал тот идущих. Он встал и наклонился ближе к лицу Харальда, и последний разглядел, что это Вани сын Уннара, один из людей Орнольфа, который плыл с ними из самого Вика. — Ты зачем здесь?

— Ищу местечко, где бы прилечь, — ответил Харальд, кивая в темноту.

— Ага! — понимающе кивнул Вани. Он взглянул на Конандиль. — Ясно-ясно, — вновь покивал он с ухмылкой. — Вот и прекрасно. Прекрасно.

Харальд с Конандиль продолжили свой путь. Харальд не мог избавиться от мысли, что ответ Вани прозвучал как-то странно, но решил выбросить его из головы. Он нашел место на пляже, полностью скрытое темнотой, расстелил медвежью шкуру, лег на нее, Конандиль легла рядом, он натянул на них двоих одеяло. Харальд закрыл глаза и снова попытался расслабиться, но Конандиль постоянно вертелась, тыкала в него локтями — он не понимал, почему она никак не может улечься.

Он попытался от нее отодвинуться, но тут она положила руку ему на грудь, и он почувствовал, как она ткнулась носом ему в шею, почувствовал на своей коже ее губы, и неожиданно слова стража приобрели для него новый смысл.

«Наверное, дело не в том, чтобы поспать…» — подумал он.

Он перестал от нее отодвигаться и, наоборот, придвинулся. Провел рукой по ее плечу и спине, вздрогнул, когда понял, что она обнажена. Раньше на ней была сорочка-лейна и платье-брэт, а сейчас на ней не было ничего. Он почувствовал, как сон улетучился, его сменило сильное желание.

Харальд подсунул руку под Конандиль и заключил девушку в объятия. Он поцеловал ее в макушку, она подняла голову, их губы встретились, слились в долгом жарком поцелуе. Так они лежали несколько минут, просто целовались, а потом Конандиль потянула вверх полу туники Харальда. Каким бы тугодумом ни казался порой Харальд, сейчас он сразу понял, чего она хочет, извернулся, снял тунику через голову и отбросил в сторону.

Конандиль нырнула под толстое шерстяное одеяло, как маленькая мышка в нору. Харальд почувствовал ее губы у себя на груди, животе. Ощутил, как ее проворные ручки развязывают ему штаны, и, поняв, что узел развязан, заерзал, стал брыкаться, пока не избавился и от штанов.

Девушка оставалась под одеялом, Харальд чувствовал, как по его телу скользят ее руки и губы, ласкают, гладят, голубят. Он закрыл глаза, выгнул спину, из его горла вырвался низкий стон. Харальд позволил себе уплыть на волнах удовольствия, и только он начал беспокоится, что те увлекут его слишком далеко, как девушка стала подниматься вверх по его животу, груди, выглянула из-под одеяла и вновь прижалась губами к его губам.

Она лежала на нем, а Харальд своими огромными ручищами гладил ее по спине, ягодицам, ерошил ей волосы. В своей жизни он был близок только с одной женщиной, и это была принцесса Бригит, которая казалась не таким хрупким созданием, как Конандиль. Принцесса была выше, полнее, крепче, ведь она питалась намного лучше, чем простая ирландская девушка не королевской крови.

По сравнению с ней Конандиль выглядела изящной и хрупкой, как птичка. Харальд осторожно водил по ее телу руками, нежно поглаживал, едва касаясь кожи и пытаясь не причинять ей боли, по ее реакции он понимал, что его действия ей очень нравятся. Она взобралась выше на него, зарылась пальцами ему в волосы, жадно поцеловала, издав что-то среднее между урчанием и стоном.

Харальду хотелось ею овладеть. Он чувствовал, что может взорваться, если не возьмет ее сейчас, но понятия не имел, как взобраться на нее, не раздавив своим значительным весом. Пока он пытался совладать с затуманившим его разум мучительным желанием и принять какое-то решение, Конандиль перекинула через него ногу, оседлала его, и в следующую секунду он уже очутился внутри нее, а она размеренно двигалась на нем, опустив голые ноги по обе стороны его тела и отталкиваясь ими.

Она положила руки ему на грудь, полулежа на нем. Он видел только пряди упавших на ее лицо волос, полуоткрытый овал рта. Дыхание ее было прерывистым, и она двигалась все быстрее и быстрее.

Харальд взялся за ее талию, и ему показалось, что он может полностью обхватить ее ладонями. Он дернулся, как будто пытаясь ее сбросить, в то же время удерживая ее своими мощными руками. Ахнул, вскрикнул, как будто забыв, что всего в десяти метрах находится страж. Но он действительно совсем забыл о нем.

Когда все закончилось, оба лежали неподвижно, успокаивая дыхание. Конандиль распласталась на Харальде, оба взмокли от пота, несмотря на прохладную ночь. Девушка, казалось, весила не больше, чем толстое одеяло. И вновь им овладел сон, которому он не стал противиться. Харальд почувствовал, как Конандиль сползла с него, устроилась рядом, и отошел в мир снов.

Едва забрезжил рассвет, осветив пляж, утесы и стоящий на востоке «Скиталец», пришвартованный на галечном пляже, Харальд проснулся от того, что кто-то осторожно пихал его ногой. Он открыл глаза и посмотрел вверх. Над ним стоял Сутар сын Торвальда с копьем в руке и слегка подталкивал его носком.

— Ой, Харальд, это ты! — воскликнул Сутар. Наверное, решил Харальд, он сменил ночью Вани.

— Я, — ответил Харальд.

Он взглянул направо. Конандиль пряталась под одеялом, она была такой маленькой, что казалось, ее вообще там нет. Он протянул руку, но не нащупал ее. Отшвырнув в сторону одеяло, он увидел только медвежью шкуру. Конандиль исчезла.

Глава тридцатая

Сколько горит костров

Здесь пред тобою в покое.

Столько зим проживет, —

Биль покрывала сказала, —

Здесь на земле владыка

Браги врагов Тора.

Сага о Гисли сыне Кислого
Торгрим проснулся незадолго до Харальда, чувствуя себя по-прежнему изможденным и растерянным, и, спотыкаясь, подошел к костру, разведенному под носом «Скитальца». Обычный для этой местности утренний туман был все же не слишком густым. Виднелись утесы, вздымающиеся на пляже в двухстах метрах, и лишь дальше они тонули в серой неизвестности.

Неспешно подошел Харальд, неся на плече медвежью шкуру и шерстяное одеяло и внимательно оглядывая окрестный пляж. Моряки вокруг готовили еду, умывались, расчесывали волосы, перевязывали раны, но, казалось, Харальд искал кого-то другого.

«Интересный поворот», — подумал Торгрим, когда Харальд наконец прекратил тщетные поиски и подошел к отцу, сбросив свою постель на галечный пляж.

— Харальд, доброе утро, — приветствовал Торгрим. — Хорошо спал?

Он сидел на почти выбеленном солнцем и морем бревне, которое столько раз выбрасывало на скалы, что оно стало почти гладким и похожим на бедренную кость какого-то огромного животного. Рядом с ним сидел Старри, помешивая кашу в большом железном котле, висевшем надогнем. Метрах в трех под шкурами продолжал спать Орнольф Неугомонный. Храп его был таким же ритмичным и хриплым, как прибой, разбивающийся о скалистый берег.

— Доброе утро, отец, — поздоровался Харальд. — Спасибо, спал я хорошо. А ты? Раны сильно болят?

— Не очень.

Торгрим расправил плечи в подтверждение своих слов. Он чувствовал, как натягивается кожа на ранах, ощутил острую боль, когда дернулся слишком резко, но в общем не солгал — было вполне терпимо.

— Боги быстро его излечивают, — заметил Старри, не отрывая взгляда от котла. Он улыбнулся. — Хотят, чтобы он вновь встал на ноги, чтобы затем опять сбить его с ног. Они играют с ним, как ребенок с игрушкой.

— Спасибо, Старри! Утешил, — сказал Торгрим. — Мне казалось, раньше ты говорил, что я любимец богов.

— Ты и есть один из их любимцев, — подтвердил Старри, но не стал развивать эту мысль.

— Отец… — начал Харальд. — Ты не видел… Конандиль? Сегодня утром?

Торгрим сел прямо. Как он и подозревал, разговор становился все интереснее.

— Нет, — ответил он. — Но я удивлен, что ее не видел ты. Она же ходила за тобой, как… — Он попытался подобрать подходящее сравнение.

— Как корабль за парусом, — подсказал Старри.

— Да, как корабль за парусом, именно это я и хотел сказать.

— Или подобно кораблю, взятому на абордаж другим, — продолжил Старри. — Когда команда одного собирается взойти на борт другого.

— А может быть, и так, — согласился Торгрим.

— А как тебе сравнение с ножнами и мечом? — не унимался Старри.

— Старри, пусть парень расскажет, что произошло, — остановил его Торгрим.

— Понимаешь… — Харальд стал запинаться, совершенно не оценив их потуги. — Понимаешь… ты прости меня, отец, но она сбежала. Я присматривал за ней, а теперь она исчезла.

«Присматривал за ней… Могу себе представать…» — подумал Торгрим.

— И что случилось? — уточнил он.

— Ночью она пришла ко мне… пожаловалась, что боится спать, когда рядом столько мужчин. Я успокоил ее, сказал, что бояться нечего. Она не поверила. Поэтому мы отошли от других подальше. Чтобы поспать. Я чертовски устал, как и вся команда. А ночью… она, должно быть, сбежала. Если бы ее кто-то украл, я бы проснулся, не сомневаюсь.

«Умная девица… — подумал Торгрим. — Разве есть лучший способ миновать стражей, чем в компании Харальда?» Но вслух он этого говорить не стал, потому что не хотел унижать сына. Позже с глазу на глаз он объяснит Харальду, как его одурачили, и это станет для него уроком.

Вместо этого Торгрим сказал:

— А чего ты хотел? Она же ирландка. Конечно, она только и ждала возможности вернуться к своим.

— Но… — возразил Харальд, как будто не желая так легко сдаваться, — она же единственная, кто знает, где спрятаны сокровища Ферны. Мы никогда их не найдем.

Торгрим отмахнулся от сына.

— Сомневаюсь, что она знает, а если бы и знала, то разве согласилась бы показать это место… как они нас называют?

— Фин галл, — подсказал Харальд. — И по-другому тоже, но чаще — фин галл.

— Какому-то фин галл. Не думаю, что она хотела, чтобы сокровища попали к нам в руки. Или в руки Гримарра. Скорее всего, мы все для нее на одно лицо: что тот фин галл, что этот.

— Датчан ониназывают дуб галл, — уточнил Харальд.

— Как ни крути, — гнул свое Торгрим, — у нас достаточно своих сокровищ. Нужно только вернуться в Вик-Ло и забрать их.

— Возвращаться в Вик-Ло нужно поскорее, — поторопил Агнарр. Он тоже подошел к костру с миской в руке в самый разгар беседы. — Не знаю, почему вчера Гримарр не стал нас преследовать, но ночью он вполне мог поплыть на север. Коли на то пошло, Лоркан тоже мог направиться в Вик-Ло. Если мы надеемся забрать наши сокровища и припасы, тогда мы должны попасть туда первыми.

Торгрим встал.

— Твоя правда, Агнарр, — согласился он. — Ты сможешь провести нас по морю в такой туман? — Как и с утесами на берегу, видимость на море ограничивалась парой сотен метров, а дальше серые воды сливались с серым небом.

— Смогу запросто, — заверил Агнарр. — Скалы и волны меня не тревожат. Меня больше беспокоит то, что еще может таиться в тумане.

— Драконы? — поинтересовался Старри. — Духи воды?

— Датчане, — ответил Агнарр. — И ирландцы. И в огромном количестве.

— Слушайте, парни! — крикнул Торгрим тем, кто собрался на берегу, так громко, чтобы его услышали не только те, кто находился рядом. — Нам нужно поскорее отчаливать. Доедайте, а то, что не доели, грузите на борт, позже пообедаете, и будем отплывать.

Все викинги после слов Торгрима засуетились. Быстро закончили готовить еду, поели, бросили на борт то, на чем спали, спрятали пожитки в сундуки. Подготовка к отплытию много времени не заняла, поскольку они не разбивали большой лагерь на берегу.

Ночью умерли двое раненых, их тела завернули в холстину и уложили перед мачтой, пока не выдастся возможность проводить их с почестями. Торгрим не хотел хоронить своих людей на какой-то заброшенной, обдуваемой ветрами жалкой полоске ирландского побережья. Он сомневался, что их души одобрят подобные похороны.

Вскоре на берегу остались только те, кто выталкивал «Скиталец» в море. Корабль изначально не слишком далеко врезался в берег, носом едва коснувшись галечного дна, и при первой необходимости мог сразу оказаться на плаву. Поскольку на голом пляже не к чему было пришвартовать корабль, команда просто опустила якорь в песок, и длинный канат тянулся от него до носа «Скитальца». Сейчас якорь подняли на борт, канат уложили в бухту и спрятали.

Торгрим с Агнарром и Орнольфом стояли на корме, последний уже с утра большими глотками поглощал эль. За румпелем сидел Годи.

— Отваливай! — приказал Торгрим, и человек шесть, оставшихся на берегу, уперлись плечами в борт корабля и стали его толкать.

«Скиталец» зашуршал килем по гравию. Торгрим почувствовал, что нос осел, но вновь поднялся, когда берег исчез из-под кормы и драккар полностью оказался на плаву. Те, кто оставался на берегу, вскочили на борт, а те, кто сидел на сундуках, уже достали весла и просунули их в отверстия, погрузив в воду. По приказу Торгрима они задним ходом отчалили от берега, потом ловко развернули драккар, налегли на весла и устремились в глубокие воды.

— Агнарр, — обратился к приятелю Торгрим, — мы правильным курсом идем?

— Да, — заверил тот. — Еще по прямой полмили, потом повернем на север. Тут по левому борту будут опасные рифы, но мы скоро их минуем.

Торгрим кивнул.

— Я смотрю на море и не вижу ни одного рифа, — заметил он.

— Сегодня море спокойное. Если бы волна была повыше, ты заметил бы, как о них разбиваются волны.

Торгрим опять кивнул.

— Скажи мне, Агнарр, а ирландцы оставляют какие-то ориентиры, чтобы отметить рифы?

Агнарр задумался.

— Иногда я видел ориентиры в устьях рек, в тех местах, где развито судоходство. Особенно там, где курсируют большие суда, например франкских купцов. Но редко. Ирландцы не так любят море, как мы.

Торгрим кивнул, все устремили взгляд вперед, в туман, потому что не только Агнарр боялся того, что могло там притаиться. Гребцы размеренно работали веслами, драккар с каждой проводкой летел вперед, грести становилось легче, когда корабль нарастил скорость. Где-то в серой безликой дымке на небо стало выползать солнце. Туман начинал рассеиваться, хотя тяжело было сказать наверняка, ведь берег остался за кормой и единственным ориентиром было постоянно меняющееся море.

— Эй, на палубе! — крикнул Старри. Он, словно белка, вскарабкался на мачту, обхватив ногами фал, чтобы не упасть. — Мне кажется, я что-то увидел…

— Где? — уточнил Торгрим.

— Впереди, по левому борту. Всего на секунду. Могло и показаться. — Все знали, что туман мог сыграть со зрением злую шутку.

Головы повернулись в указанном направлении, и моряки стали вглядываться в колеблющийся туман. Торгрим убедился в том, что видимость стала лучше, чем всего несколько минут назад. Или, по крайней мере, ему так показалось.

— Вон там, я тоже что-то увидел! — подхватил Агнарр, указывая пальцем, но закончил свою фразу уже не так уверенно. Казалось, он засомневался в том, что увидел, и не договорил.

Но Торгрим тоже это заметил. Лишь мельком. Всего лишь темное очертание в царившей вокруг серости, всего лишь намек на то, что кто-то прячется в тумане.

— Табань! — приказал он. И гребцы остановили проводку, опустили весла в воду. «Скиталец» стал замедлять ход, и его движение изменилось, когда снизилась скорость.

— Ты тоже это видел? — негромко спросил Агнарр, в голосе которого все еще звучала неуверенность.

— Кажется, да, — ответил Торгрим.

Они продолжали вглядываться в сумрак. И тут они его увидели: разрезая туман, проступая в нем, как некий призрак, приобретающий земную форму, в миле от них, вне всякого сомнения, появился драккар.

— «Морской Жеребец», — заключил Агнарр уже убежденно.


Лоркан заметил, как туман рассеивается и резко улучшается видимость. И это придавало ему уверенности, которая с каждым часом пребывания в море все крепла. А провел он в море часов двадцать. Скоро можно будет считать, что целые сутки.

Этот дуб галл, Сандарр, тот самый, который, как предполагалось, разбирался в подобных вопросах, настаивал на том, чтобы на ночь причалить к берегу, в противном случае следует держать курс на Вик-Ло. Сандарр сказал, что корабль, который они преследовали, скорее всего, либо причалил, либо отправился в Вик-Ло, и стал убеждать Лоркана двигаться на север — тогда они непременно догонят «Скиталец», но если Лоркан станет болтаться у этой части побережья, фин галл, вероятнее всего, ускользнут от них.

Лоркан отмахнулся от этих советов. Он понял, что Сандарр не хочет захватывать второй драккар и что единственное его желание — попасть в Вик-Ло до возвращения Гримарра и занять форт. Но Лоркан, в отличие от Сандарра, Гримарра ничуть не боялся. Кроме того, Лоркан с дружиной были охотниками, а не добычей. Они не станут искать себе жертву на безопасном берегу или сбежав на север. Они лучше затаятся и станут выждать.

Остальные ирландцы, сидевшие на веслах или устанавливавшие парус, не очень обрадовались, узнав, что им предстоит провести ночь в открытом море. Им не нравились этот корабль, море, постоянная качка, как и мысли о том, что может поджидать их в темной воде.

Но на борту были еда, эль и хмельной мед, поэтому некоторые смирились с неизбежным. Да и никто не решился вслух возразить Лоркану. А на молчаливое недовольство своих воинов Лоркан не обращал внимания. Как бы они ни боялись моря, Лоркана они боялись гораздо больше.

Лоркан прохаживался по палубе, втайне наслаждаясь ощущением того, как корабль шатается и перекатывается на волнах, и шумом бурлящей вдоль борта воды. драккар — это движение, мощь и скорость. Он понимал, почему эти дуб галл так любят свои корабли. На них норманны могли быстро перевозить вдоль побережья воинов, припасы, даже лошадей. Они могли на этих не знающих усталости судах перевозить смертоносное оружие и нападать из тумана. А теперь так поступать сможет и он сам, и вскоре он удвоит свою силу.

— Смотрите! — раздался голос с носа корабля.

Там стоял, ухватившись за длинный изогнутый кусок дерева, увенчанный резной головой ржущей лошади, воин помоложе, с более острым зрением. Лоркан, который до этого бесцельно смотрел в туман, расправил плечи и вгляделся вперед.

— Вон там, прямо, чуть в стороне от нас! — вновь прокричал юный воин. Лоркан нахмурился и прищурился. Сандарр подошел к нему и тоже стал вглядываться вдаль.

И тут Лоркан это увидел. Темную тень, длинный корпус драккара, весла которого издали напоминали крылья стрекозы. Ему хотелось повернуться к Сандарру и рассмеяться ему в лицо, но он понимал, что уязвит этого тупого ублюдка куда больше, если не станет проявлять свои чувства.

— Вот они, — сказал Лоркан. — Вот твои проклятые фин галл, — перевела его слова Роннат. Сандарр промолчал в ответ.

На корму ступил один из воинов Лоркана по имени Ультан, немногим моложе Лоркана. Ультан был смышленым малым, очень способным, и Лоркан взял его на борт в надежде, что он станет его правой рукой. И не ошибся.

— Господин Лоркан, парус поднимать? — спросил Ультан.

Лоркан оценил погоду. Ветер дул в лицо — легкий бриз, вряд ли драккар поплывет под парусом быстрее, чем идет на веслах, а сейчас им прежде всего нужна была скорость.

— Нет, — ответил Лоркан. — Будем идти на веслах. На веслах выйдет быстрее.

Он был в этом уверен, потому что обращал внимание на мелочи. Лоркан понимал, что Сандарр считает его огромным тупым чудовищем, неспособным научиться управлять таким сложным средством передвижения, как драккар. Все эти норманны были невысокого мнения об ирландцах, о чем обычно сожалели перед тем, как погибнуть от их мечей.

А Лоркан не был тупым животным. Он обращал внимание на мелочи.

Когда они до этого поднимали парус, подтягивали шкоты, потом опять травили, изменяя курс, которым шел корабль, Лоркан все мотал себе на ус. Он наблюдал за действиями Сандарра, видел, как он тянул и ослаблял тот или иной канат, заметил, как он изменил положение деревянного бруса, который назвал бейти-асом, вычислил, как лучше использовать парус, под каким наиболее выгодным к ветру углом его развернуть. Может быть, его люди и были тупицами, возможно, им было плевать на корабли и на искусство мореплавания, но их можно было научить, можно было заставить полюбить море. И теперь Лоркан был уверен, что сможет обучить своих людей.

Лоркан не сводил глаз с корабля фин галл, который уже считал вторым кораблем своего флота. Драккар шел практически прямо на них, по правому борту «Морского Жеребца». Но сейчас драккар поворачивал на юг, и его очертания стали длиннее, когда судно обратилось к ним бортом.

— Они бегут, трусливые псы! — воскликнул Лоркан. — Мы бросимся в погоню и убьем их всех. Ультан, посади людей на весла по двое. Мы их догоним. А когда поравняемся, возьмемся за оружие и приготовимся к бою. Мы должны приналечь на весла, чтобы не потерять их в тумане.

— Есть, господин Лоркан, — ответил Ультан и двинулся вперед, отдавая приказы.

Заговорил Сандарр, и Лоркану не нужен был переводчик, чтобы понять: он возражает. Потому что это норманнское дерьмо только и умело, что спорить.

— Сандарр говорит, что глупо гнаться за этим кораблем, — перевела Роннат. Лоркан нисколько не удивился, услышав мнение Сандарра, но ничего не ответил, и Роннат продолжила: — Он говорит, что, даже если ты и получишь этот корабль, Гримарр тем временем пойдет на север сквозь туман и вернется в Вик-Ло, а оттуда его выбить будет непросто.

— Передай Сандарру, пусть думает, что хочет, — ответил Лоркан. — А мы захватим этот корабль фин галл.

Еще вчера Лоркан больше церемонился с Сандарром, поскольку чувствовал, что тот ему нужен. Сегодня он так уже не думал. Потом Лоркан вздохнул и решил швырнуть Сандарру кость. Он сам не понимал, почему это делает, но предположил, что просто по доброте душевной.

— Роннат, передай Сандарру: по-моему, мы быстро догоним этот драккар фин галл. Мои воины, которые остались на берегу, будут неподалеку. Они должны следовать за нами. Они сядут на второй корабль, а Сандарр примет командование на себя. А потом мы сразимся с Гримарром в море, нападем на него, пока он слаб, пока его люди устали и изранены после боя на берегу. А когда мы захватим их в море, Вик-Ло будет лежать у наших ног. И он станет хозяином Вик-Ло.

Роннат перевела. Сандарр хмыкнул, но ничего не ответил.

«Хозяин Вик-Ло, — подумал Лоркан. — Это всего лишь шутка». Как только у него появятся этот корабль фин галл и корабли Гримарра, тогда на этой земле будет один хозяин, единственный король во всем Лейнстере. И это будет не Сандарр и не Руарк мак Брайн, а Лоркан мак Фаэлайн и его наследники, во веки веков. И начало этому он положит прямо сейчас.

Глава тридцать первая

Гремит о скалы прибой

Там, где схватил я рукою мертвой

Стебель травы морской.

Прядь о Халли Челноке
Драккар фин галл шел на юг, и к тому времени, как люди Лоркана уселись подвое на весла и налегли, туман поглотил корабль едва ли не полностью. В рядах гребцов возникла сумятица, когда Ультан передал им приказ сесть подвое на весло. Для ирландцев это было в новинку. Воины, которые могли быстро и без усилий выстроить стену щитов или ловко разить норманнов топорами и мечами, теперь метались по незнакомой, битком набитой людьми палубе, словно попав под копыта разъяренной лошади.

Ультан подталкивал воинов и показывал им, куда нужно сесть. Те опускались на скамьи радом с товарищами, которые уже сидели на веслах, а взявшись за валек весла, смотрели на него недоумением. Лоркану хотелось кричать, хотелось бить этих недотеп обухом топора, но он сдерживался, потому что понимал: их замешательство от этого никуда не денется.

Сандарр молчал, но Лоркан чувствовал его невысказанный упрек, точно так же как ранее Сандарр чувствовал упрек Лдркана. По мнению Лоркана, их сотрудничество не могло продолжаться; к счастью, в этом и не было необходимости. Лоркан не сомневался, что вскоре один из них умрет, и это точно будет не он, Лоркан.

Как только на весла уселось по двое гребцов, Ультан дал команду налечь всем вместе. Лоркан знал, что Ультан тоже внимательно наблюдал за тем, как Сандарр распоряжается на корабле, впитывая в себя сведения об управлении драккаром, и теперь он мог подсказать своим людям, как надо грести. Медленно, проводка за проводкой, они поймали ритм: наклонялись вперед, опускали весла вниз, откидывались назад. Но теперь за каждым веслом сидело по двое, и им пришлось учиться взаимодействовать — так сказать, взять еще одну высоту.

Лоркан поднял голову, посмотрел мимо носа корабля. Драккар фин галл исчез в тумане. Он заволновался. Не шевелясь, он прощупывал глазами бесконечный туман. Вон там — не сам корабль, а всего лишь темный силуэт в более светлой дымке. Некий фантом, исчезающий на сером горизонте.

— Гребите, мерзавцы, гребите, или я с вас живых шкуру сдеру! — заорал Лоркан.

Он не смог сдержаться. Было невыносимо думать, что добыча может выскользнуть из ловушки, которую он так искусно для нее приготовил. Если бы он увидел ухмыляющееся лицо Сандарра, тут же расколол бы голову дуб галл топором.

«Морской Жеребец» набрал скорость, а потом стал двигаться заметно быстрее: благодаря мышечной силе двух гребцов, сидящих на каждом весле, последние погружались в воду глубже и проводки были длиннее, отчего узкий длинный корабль несся вперед. И, словно по волшебству, идущий вдалеке драккар фин галл, их жертва, казалось, стал более отчетливым, превращаясь из движущейся тени в корабль, в нечто настоящее, а не призрачное. Туман рассеивался, «Морской Жеребец» приближался, а фин галл не могли убегать вечно.

Ночью, когда они просто дрейфовали в море и рулевое управление имело не такое решающее значение, за румпель Лоркан посадил одного из своих воинов. Но сейчас Лоркан оттолкнул его назад и сам сел за руль, дубовый румпель привычно лег в руку. Он вчера долго просидел у руля и знал, как корабль будет реагировать на каждое его прикосновение, как под парусом, так и на веслах. Он знал, как надо круто или, что намного важнее, едва ощутимо поворачивать румпель в ту или другую сторону, чтобы этот огромный корабль реагировал на движение руля.

Сейчас он повернул румпель чуть от себя и стал наблюдать за носом «Морского Жеребца», как тот начал менять направление, а потом немного потянул на себя, и драккар повернул, лег на новый курс: теперь его нос смотрел прямо на корму корабля фин галл. И за это он тоже полюбил корабли: за способность реагировать на малейшее прикосновение. Вот он стоит на палубе самого большого рукотворного средства передвижения из всех, которые ему доводилось видеть, и при этом способен изменить его курс, приложив усилий меньше, чем при управлении запряженной быком телегой. Невероятно.

Гребцы на скамьях наконец уловили ритм, взмахивая веслами и делая проводки. Это были крупные сильные мужчины, лучшие воины Лоркана, и грести им стало уже не так тяжело. Лоркан чувствовал, как судно под ним набирает скорость. Казалось, проснулась дремавшая сила, как будто натянулась тетива, передав стреле свой смертельный потенциал. И этот корабль принадлежал ему.

Он еще немного повернул от себя румпель, когда корабль фин галл переместился в сторону от носа «Морского Жеребца», и тут понял, что допустил ошибку. Если бы он верхом на лошади гнался за всадником на суше и приближался бы к нему под таким же углом, он не стал бы идти ему след в след. Он двинулся бы так, чтобы оказаться перед этим всадником, чтобы перехватить его, отрезать ему путь.

С кораблями на море та же история. И теперь он это понял.

— Черт побери! — вслух выругался он и еще немного повернул от себя румпель, так что корабль лег на курс, практически параллельный курсу, которым шли фин галл, а не смотрел им в корму.

Из-за его ошибки фин галл немного выиграли во времени и расстоянии, но в итоге это им все равно не поможет. Просто у них появилась пара лишних минут, чтобы подумать о неминуемой смерти.

Небо прояснилось, туман стал почти белым и с каждой минутой все больше рассеивался. Лоркан взглянул на запад и вздрогнул, когда увидел проглядывающий в дымке берег, высокие утесы и поднимающиеся из воды холмы: отчетливые, массивные в этом туманном мире, окруженном водой. Лоркан весьма удивился тому, как близко они находятся от берега. Он представлял себе, что они на несколько миль отошли от побережья, подальше от скал и бушующего прибоя. Но вот она, земля, по ветру, и до нее меньше мили.

«Плевать, что мы видим берег», — подумал Лоркан, но тем не менее он был потрясен, когда понял, как близко они оказались к смерти, которая их там поджидала.

Корабли всё плыли на юг: драккар фин галл, а за ним «Морской Жеребец» шли почти параллельными курсами. «Морской Жеребец», у которого и команда была побольше, и моряки не так устали, и на веслах сидело подвое, шел быстрее, чем драккар фин галл, но разница была незначительной. Было очевидно, что они двигались вперед, но это продвижение было таким неспешным, что Лоркан ощущал, что теряет терпение и испытывает досаду.

Когда он уже был не в силах этого выносить, то стал орать на своих людей, чтобы гребли энергичнее; несколько минут они налегали на весла, и «Морской Жеребец» полетел заметно быстрее. Но потом они начали уставать, и скорость их проводок угасала, как угасал свет в конце дня, и вскоре они опять двигались так же неспешно, как и все утро.

Сандарр, отойдя в сторону, стоял, опираясь о борт корабля, и молча наблюдал за погоней. Лоркан вспомнил, как тот сказал: «Гримарр ускользнет на север в тумане…» Тогда он отмахнулся от слов Сандарра, в основном потому, что не хотел доставлять этому человеку удовольствие, воспринимая его слова всерьез, но эти слова засели в голове, и его продолжали грызть сомнения.

«Гримарр, сукин ты сын, ты где?» — гадал Лоркан. Он невольно повернулся на восток, но ничего не было видно, только небольшие серые волны, исчезающие в тумане. Как далеко, сказать было невозможно. Наверное, через пару миль. Однако за этой пеленой тумана мог скрываться целый флот из тысячи кораблей, идущих на север, а он об этом даже не догадался бы.

Лоркан поджал губы, заставил себя сосредоточиться на идущем впереди драккаре фин галл, но мысль о Гримарре лишь подогревала его беспокойство. Он понятия не имел, где сейчас этот ублюдок. Лоркан знал, что вчера от пляжа на север он не поплыл, мыс не огибал, по крайней мере днем. Они все время следили за морем. Он почему-то был уверен, что и ночью Гримарр тоже на север не поплыл — так ему подсказывала интуиция, хотя своей морской интуиции он доверял меньше, чем интуиции на суше.

Сандарр был прав, когда говорил, что выбить Гримарра из Вик-Ло, когда он туда вернется, будет сложно. Земляной вал вокруг форта был не слишком высок, но все же это вал, и его нужно преодолеть, чтобы захватить городок, а многие ирландцы погибнут еще на подходе к нему. А если Вик-Ло будет грозить серьезная опасность, Гримарр и его люди просто сядут на свои корабли и уйдут в море, и тогда Лоркану за все его усилия достанется только жалкий, убогий брошенный форт.

Нет! Он должен перехватить Гримарра на море. А это означало, что он обязан побыстрее покончить с драккаром фин галл.

— Налегайте на весла, ублюдки! — крикнул Лоркан гребцам, вновь не сумев сдержаться.

Расстояние между кораблями сократилось на четверть мили, потом до полумили, и драккар фин галл вырисовывался все отчетливее, а туман продолжал рассеиваться. Лоркан уже мог разглядеть щиты на бортах корабля, видел прорехи там, где щитов не хватало — вне всякого сомнения, потерялись во время боя на пляже, а возможно, были оставлены у тел владельцев. Видел, как размеренно поднимались и опускались весла. Видел длинный рей, крепко принайтованый к нему парус, уложенный вдоль гика, в точности как у «Морского Жеребца».

Лоркан потянул румпель на себя, и небольшая корректировка привела к тому, что нос «Морского Жеребца» немного сместился на запад, точнее указывая на судно фин галл. Пора было с ними сближаться, сократить расстояние между кораблями и напасть на них с топорами и мечами. Пора было заканчивать пляску с этими чертовыми трусливыми сукиными детьми, отобрать у них корабль и отправиться за своей настоящей добычей — Великаном Гримар-ром, так называемым хозяином Вик-Ло.

Неожиданно драккар фин галл развернулся, словно листок по течению, носом к северу. Какую-то минуту Лоркан просто наблюдал за маневром, не понимая, что произошло, испугавшись этой неожиданной перемены, после того как больше часа корабль держался неизменного курса.

— Жалкие ублюдки! Они бегут, как зайцы от идущих по следу собак! — злорадствовал Лоркан.

Он мог только догадываться, что они надеются резко повернуть и выиграть немного расстояния таким неожиданным маневром. Но это не сработало. На самом деле положение фин галл только ухудшилось. Лоркан потянул румпель, «Морской Жеребец» повернул еще чуть западнее. Теперь они не подходили к ним под углом, а шли прямо на них.

Еще три гребка, и «Морской Жеребец» чуть ли не взлетел над морем, а Лоркан понял, что драккар фин галл остановился. Вместо того чтобы пытаться уйти на север, корабль застыл, весла опустились в воду, никакого движения — судно только покачивалось на волнах.

Сандарр, который до этого стоял, опираясь о борт корабля, расправил плечи и подошел к Лоркану, не сводя глаз с далекого драккара. Еще два гребка, и Лоркан крикнул:

— Суши весла!

Воины перестали грести, одни вытащили весла из воды, другие нет. «Морской Жеребец» развернулся бортом к волне и стал покачиваться из стороны в сторону.

— Втянуть весла! — приказал Лоркан, и воины стали неуклюже затягивать весла на борт и укладывать на гребные скамьи.

Лоркан повернулся к Сандарру.

— Как видишь, они остановились. Должно быть, вызывают нас на бой.

Роннат, последовавшая за Сандарром, перевела его слова.

Сандарр медленно кивнул, услышав сказанное, но Лоркан был уверен, что тот вряд ли просто так с ним согласится, и не ошибся.

— Возможно, — сказал Сандарр. — Или задумали какую-то хитрость. Им не выгодно давать бой. Они слабы, к тому же их меньше.

«А может быть, они не такие трусы, как ты!» — подумал Лоркан, но вслух говорить этого не стал.

— У них нет выбора. Мы их догнали. Им все равно пришлось бы с нами драться. А так они выбрали место, где займут оборону.

— Да, — согласился Сандарр. — Это меня и беспокоит.

Но ни Лоркана, и Ультана, ни остальных воинов это не тревожило. На самом деле они испытали видимое облегчение, когда Лоркан приказал приготовиться к бою. Это они понимали. Этим они жили, это был их хлеб.

И Лоркан был уверен, что каждый из них думал: если они выиграют этот бой, то сойдут с проклятого корабля. Он не собирался им рассказывать, что исход будет совершенно иным. Лоркан надеялся, что это будет их первая победа на море в начале длинного списка.

По всей палубе стояли и потягивались воины, разминая затекшие мышцы. Те, у кого были кольчуги, надевали их, остальные водрузили на головы шлемы, приготовили щиты и мечи, уложили их на скамьи.

Лоркан нашел свою кольчугу и топор. Он воткнул топор в палубу у своих ног, натянул кольчугу, расправил ее на плечах, посмотрел вперед. Его войско стояло приготовившись, кто-то смотрел в сторону драккара фин галл, кто-то, с нетерпением, — на самого Лоркана. Некоторые уже и мечи взяли в руки. Лоркану хотелось кричать от досады.

— Тупицы! Нужно продолжать грести к ним! — завопил он. — Сесть за весла по одному, остальным приготовиться запрыгнуть на корабль фин галл, когда мы окажемся рядом!

Ничего удивительного, что все хотели быть в рядах тех, кто устремится в бой, и никто не желал садиться на весла. Но Ультан криками и ударами решил эту проблему, и вскоре на веслах уже сидели гребцы, а «Морской Жеребец» медленно двигался в сторону драккара, который они преследовали с самого рассвета.

За рулем стоял сам Лоркан, направляя корабль прямо в центр драккара фин галл. Ему хотелось, чтобы его дружина гребла быстрее, но он решил придержать язык. Даже без его окриков воины работали веслами, работали с энтузиазмом, и «Морской Жеребец» скользил по морской глади. Лоркан боялся, что фин галл снова попытаются улизнуть, и мог только догадываться, что чувствуют его воины. Казалось, у всех на борту чесались руки вступить с ними в бой, чтобы те и не пытались сбежать.

И тут вновь заговорил Сандарр. Роннат перевела.

— Сандарр говорит, что не стоит так гнать корабль, это может быть какая-то уловка.

— Какая еще уловка? — отмахнулся Лоркан. — Вон они, перед нами. И готовы принять бой. Смотри! — Он указал на драккар, который с каждый движением весел становился все ближе.

Драккар никуда не плыл, просто покачивался на волнах. Весла втянули на борт, щиты сняли с бортов. Вдоль правого борта неплотной стеной стояли воины со щитами. Сейчас они подошли достаточно близко, так что Лоркан мог разглядеть шлемы и кольчуги, блестящие в приглушенном солнечном свете.

— Сандарр говорит, он не знает, что они задумали, — продолжала Роннат, — но ему кажется, что разумнее подходить к ним медленно.

Лоркан издал короткий невеселый смешок.

— Передай Сандарру, что только трусы вступают в бой, как дети, которые сперва пробуют воду, прежде чем в нее войти. Может быть, так принято у дуб галл, но ирландские воины так не поступают.

Он уже был сыт по горло Сандарром. Все, чему он еще мог научиться у этого трусливого дурака в деле управления драккаром, не стоило того раздражения, которое вызывало его хныканье.

Но Сандарр, по всей видимости, еще не закончил, и, как только Роннат перевела ему слова Лоркана, он подошел к нему так близко, что они оказались почти нос к носу. Наклонился еще ближе. Сандарр был тоже роста не маленького, чуть ниже самого Лоркана. Он заговорил, и его слова вместе со слюной слетали с губ.

Роннат перевела, как будто эти слова вообще нуждались в переводе.

— Сандарр говорит, что никто не смеет называть его трусом. Он говорит, что ты дурак и тупой бык и…

Продолжить она не успела, потому что и этого Лоркану оказалось достаточно. Хватит с него возражений Сандарра, хватит его заносчивости, хватит оскорблений, которых он никогда ни от кого не потерпел бы. Сандарр предал своего отца, свой народ, что бы им ни двигало, и хотя все это было на руку Лоркану, таких людей он не выносил. И Сандарра в особенности. Сейчас тот был ему совсем не нужен, ему даже не требовалось притворяться.

Лоркан своей лапищей ухватил Сандарра за промежность и крепко сжал. Глаза у Сандарра округлились, рот открылся, в горле родился крик, но в итоге получился какой-то сдавленный всхлип. Он стал бить Лоркана по руке, но с таким же успехом он мог бы стучать по стволу дуба.

И еще до того как из горла Сандарра вырвался крик, Лоркан другой рукой схватил его за плечо, вцепившись в тунику, и одним плавным движением поднял этого дуб галл над своей головой. Непростая задача держать крупного мужчину на весу, особенно когда тот лягается и размахивает руками, но Лоркан был невероятно силен, да и держать Сандарра нужно было недолго. Он сделал два нетвердых шага влево, ударился о борт корабля, и эта резкая остановка придала Сандарру ускорение, когда Лоркан швырнул его за борт.

Лоркан видел фонтан брызг и пену в том месте, где Сандарр вошел в воду. Он молотил руками, как будто пытался вцепиться в воду. Еще Лоркан успел заметить, как расширились его исполненные ужаса глаза, а потом Сандарр исчез под водой, а «Морской Жеребец» полетел дальше, с каждым взмахом весел набирая скорость, и вскоре то место, где Сандарр ушел под воду, скрылось из глаз. С гребных скамей и со стороны тех, кто готовился к бою, раздались одобрительные крики. Лоркан позволил им покричать: это только подстегнет их боевой дух и испугает фин галл — пришел и их черед умирать.

На корму двигался Ультан. Лоркан подозвал помощника.

— Встань у руля, — велел он. — Держи курс в самый центр их драккара. В последний момент резко поверни вправо. Мы своим левым бортом прижмемся к их правому борту, а потом перепрыгнем на их корабль.

Ультан кивнул. Если он не очень радовался тому, что не окажется в первых рядах атакующих, — а Лоркан не сомневался, что Ультан этому не обрадовался, — то умело это скрывал.

Лоркан выдернул из палубы свой топор, пошел вперед, толпа перед ним расступилась.

— Мы подходим к кораблю фин галл левым бортом, — сообщил он голосом, слышным каждому на палубе. — Не мешайте гребцам, но будьте готовы к атаке, бросайтесь на них, как только приблизимся. Они истощены, их меньше, мы убьем их всех. Никто выжить не должен. Поступим точно так же, как поступили с людьми Фасти сына Магни.

Он увидел довольные ухмылки воинов, которые закивали головами. В них бурлила жажда крови, они были готовы броситься в бой.

Сам Лоркан продолжал продвигаться вперед, прямо к носу. Дозорный все еще стоял на носу, но немного отступил назад, уступая место Лоркану. Тот шагнул на бак, положил руку на высокий резной нос судна и вгляделся вдаль. Они были уже близко, всего в сотне метров, «Морской Жеребец» рвался в бой. Лоркан мог разглядеть узоры на щитах фин галл, поднятые наизготовку мечи и топоры. Все воины на борту корабля противника выстроили стену щитов, а это означало, что людей там намного меньше, чем он предполагал.

Пятьдесят метров. «Все произойдет очень быстро…»

Двадцать пять метров. В воде между «Морским Жеребцом» и драккаром фин галл что-то плавало. Лоркан прищурился. Похожий на бревно с ободранной корой предмет тускло поблескивал в свете проглядывающего солнца.

«Нет, не бревно…»

Явно что-то деревянное. Казалось, что на предмете вырезан какой-то рисунок, или он как-то обработан. Лоркан видел, как тот покачивается на волнах, и это означало, что он легче воды, а значит, не камень или что-то подобное — следовательно, ему и волноваться не стоит.

— К бою! — крикнул он через плечо стоящим у него за спиной.

Теперь он мог разглядеть даже лица воинов на корабле противника. Ему показалось, что он узнал того ублюдка, с которым дрался на дороге в окрестностях Вик-Ло. Молодого, гладко выбритого. Он посмотрел на него, нахмурился и подумал: «Тебя я убью первым, норманнская свинья!»

Оставалось каких-то десять метров, когда драккар фин галл резко рванул вперед, буквально прыгнул, как будто кто-то толкнул его сзади. Глаза Лоркана округлились от удивления, челюсть отвисла. Он увидел, как из моря к кораблю тянется канат, а десяток мужчин вдоль всей палубы дергают за него, убирая судно фин галл с дороги «Морского Жеребца».

— Поворачивай! — заорал Лоркан. — Ультан, поворачивай! Втащите на борт эти проклятые весла! Приготовиться к атаке!

Приказы посыпались так неожиданно, что в результате на палубе «Морского Жеребца» возникла паника. Втянули весла, но они, почти пятиметровые, мешали тем, кто готовился прыгать на борт неприятельского корабля. Те, кто собрался брать драккар на абордаж, спотыкались о скамьи, мешая гребцам втягивать весла. Лоркан уже смотрел на корму норвежского драккара, прянувшего с места, а «Морской Жеребец» резко развернуло у него в кильватере.

— Черт бы вас побрал! — закричал Лоркан на фин галл, и не успели ругательства слететь с его уст, как «Морской Жеребец» остановился.

Палуба поднялась у Лоркана под ногами, и по инерции его отбросило вперед. Он больно ударился о нос корабля, ухватился за него своими ручищами, чтобы не упасть за борт.

Он подтянулся и вновь оказался на палубе, оглянулся назад. Юный дозорный распластался у его ног, остальные воины тоже лежали друг на друге, там, где свалились от толчка. «Морской Жеребец» осел под странным углом, раздался треск дерева.

Лоркан посмотрел вниз. Метрах в трех от носа обшивка выгнулась, передний конец под ужасным углом выступал вверх, а корма поворачивалась и двигалась независимо от носа. Он видел, как доски обшивки натягиваются, сгибаются и разрываются, открывая его взору скалистый риф, на который они наскочили на полной скорости, доступной «Морскому Жеребцу».

— Нет! Нет! — закричал Лоркан.

Носовую часть корабля, где он находился, развернуло, и она скользнула в сторону, образовалась пробоина шириной метра три, и на палубу стала стремительно прибывать вода. Дозорный визжал от ужаса. Он вскочил, бросился вперед, уцепился за нос, за Лоркана, он готов был цепляться за что угодно, что казалось ему прочным в этом движущемся мире.

— Тихо! — орал Лоркан.

Он не замечал, что кричит парню прямо в ухо. Но дозорный не унимался, казалось, он даже не слышал своего капитана. Лоркан схватил малого за горло, сжал, тот стал задыхаться, издавая звуки, похожие на рвотные позывы. Лоркан поднял его и швырнул в море.

Те, кто упал на корму, начали с трудом подниматься на ноги, пятиться от прибывающей воды. Они теснились к корме, и чем больше воды прибывало, тем быстрее и хаотичнее они отступали. И тут они развернулись и побежали, в своей дикой отчаянной борьбе за жизнь цепляясь друг за друга. Двенадцать метров — дальше бежать было некуда.

— Нет! — вновь завопил Лоркан.

Он должен был отдавать приказы, вновь взять командование кораблем на себя, вести за собой, спасать людей, но он совершенно не понимал, что делать. Поэтому он уцепился за нос корабля, оставшись на баке в одиночестве, и с округлившимися глазами наблюдал, как корма «Морского Жеребца» раскалывается надвое. С оглушающим треском проломились последние доски обшивки и сам киль, и кормовая часть судна ушла под воду под весом толпящихся на ней семидесяти человек. Проломленный зазубренный корпус взвился вверх и ударился о носовую часть корабля, где стоял Лоркан.

Воины на корме кричали. Кричали страшно. Лоркан никогда не думал, что его люди, его воины могут так кричать от ужаса. Но к подобной смерти они не были готовы. И тут кормовая часть корабля стала заваливаться на левый борт; люди карабкались друг на друга, пытаясь остаться над водой.

Корпус стал поворачиваться быстрее, нос высоко поднялся над уровнем моря, и корабль перевернулся вверх дном. Показалось гладкое, словно панцирь черепахи, дно в зеленых водорослях, и крики стихли.

Глава тридцать вторая

Торольв пал, я знаю.

Как сурова Норна!

Он в дружину Одина

Слишком рано позван.

Сага об Эгиле
Во сне к Великану Гримарру явились его сыновья. Сон был таким правдоподобным, словно он видел их наяву. Юноши стояли у реки в Вик-Ло. В руках они держали сломанные мечи, все в крови. Суэйн и Свейн, его любимые сыновья. И молчали. А им и не нужно было ничего говорить.

Он открыл глаза, взглянул в черное небо и произнес: Спасибо вам. — Сказал он это шепотом, чтобы никто не услышал. Но теперь он знал, что ему делать. Впервые со дня сражения на пляже путь его был ясен и разум не затуманен.

Он распрямил затекшие ноги. Левой рукой уперся в палубу, оттолкнулся. Руку пронзила острая боль в том месте, куда пришелся удар ножа. Он поменял руку и встал. Гримарр находился на борту «Крыла Орла», а рядом с ним на всей палубе спала добрая треть его людей.

По левому борту, едва видимый в предрассветной дымке, упираясь носом в песок, как и «Крыло Орла», стоял драккар «Лисица». Его команда тоже спала. На берегу перед кораблями полукругом были выставлены стражи, которые не сводили глаз с суши. Их выставили не для того, чтобы они отбивали нападения ирландцев. Их выставили для того, чтобы они подняли тревогу, если появятся ирландцы, побежали назад по берегу, оттолкнули драккары и, если повезет, взобрались на борт, пока их не убили.

Но ирландцы так и не появились, и Гримарр посчитал, что и не объявятся. У Лоркана теперь был драккар — «Морской Жеребец». Захват корабля был частью его плана, как теперь понимал Гримарр. Возможно, ирландцы до сих пор хотят заполучить сокровища Ферны. Может быть, они уже точно знали то, о чем Гримарр только начал подозревать — сокровищ на пляже никогда не было. Так или иначе, но ирландцы не стали нападать ночью, и Гримарр решил, что и не будут нападать. По крайней мере здесь.

Вчера в пылу битвы Гримарр был настолько вне себя от гнева, что не мог даже отдавать своим людям последовательные приказы. Он больше походил на разъяренного быка, которого со всех сторон кусают собаки; его так захлестнула ярость, что он не знал, в какую сторону смотреть. Лоркан застиг их врасплох. Не совсем врасплох, но преимущество было на его стороне. Гримарр принял меры предосторожности и выставил вперед норвежцев, но все равно потерял в бою много людей. Слишком много. Ирландцы спустились по тропе, о которой викинги даже не подозревали, и нанесли удар сзади.

А потом они украли один из кораблей его флота. Какое унижение! Но, даже несмотря на это, он продолжал испытывать удовлетворение от осознания того, что у него есть этот парнишка, Харальд, орудие мщения за его сыновей. К тому же у него была девчонка, из которой он так или иначе выбьет, где зарыты сокровища.

Но неожиданно и они выскользнули у него из рук. Спасая этих двоих, жирный ублюдок, который управлял кораблем норвежцев, нанес урон «Крылу Орла», поломав половину его весел. Конечно, у них были запасные, но всего несколько штук, слишком мало для того, чтобы заменить все те, которые превратились в щепки.

Гримарр обезумел от ярости. Он не кричал, ничего не ломал, никого не убил. Он приказал Берси продолжать копать на пляже, искать сокровища, а сам сел на скамью для гребцов и замолчал. Гримарр отдаленно улавливал страх, исходящий от любого, кто к нему приближался, но предпочитал об этом не думать. На самом деле он думал о многом, но мысли метались какими-то обрывками. В голове была сумятица из чувств и впечатлений: ярость, ненависть, беспомощность.

Сокровищ Ферны они тоже не нашли. Под руководством Берси перерыли весь пляж, двигаясь от того места, на которое впервые указала девушка. Они копали на метр в глубину в тридцати разных направлениях. Кто-то рыскал по пляжу, выискивая признаки того, что слой гравия был нарушен. Они трудились весь день, задействовали множество людей — и ничего не нашли.

Не все его люди копали или рыскали по берегу. Многие были ранены в бою, некоторые очень серьезно, за ними присматривали те, кто знал, как перевязывать раны. Кого-то поставили сторожить. Они взобрались на вершину утеса, откуда спустились ирландцы, и принялись тревожно вглядываться через край возвышенности, но им удалось увидеть лишь примятую траву в месте, где прятали лошадей. Ирландцев не было. Со своего наблюдательно пункта на утесе стражи Гримарра могли смотреть на многие мили во всех направлениях. Еще одно нападение не станет для них неожиданностью.

Когда солнце село, копать перестали, развели погребальные костры. Погибло больше десятка воинов, отличных бойцов — невосполнимая потеря. Те же, кто еще был способен работать, едва не падали от усталости после того, как целый день перекапывали неподатливую гальку, но все же притащили целые охапки дров в выбранное место на берегу. Тела погибших сложили на принесенные дрова, костер разгорелся не сразу, но вскоре его языки высоко взвились в ночное небо. Вот тогда живые упали на галечный пляж как можно ближе к огню. Они смотрели, как тела мертвых поглощает пламя, как горят бренные останки тех, кто уже пирует в жилище Одина, и завидовали им.

Гримарр остался на борту «Крыла Орла», только переместился со скамьи для гребцов на самый край кормы, туда, где его никто не побеспокоит, хотя он сомневался, что кто-то на это решится. Спать не хотелось, и сна он не искал, но в конце концов боги даровали ему сон, чтобы в нем он мог встретиться со своими сыновьями.

Он проснулся, минуту постоял на корме, потом, спотыкаясь, потащился на нос, тут и там подпихивая носком воинов, пока не нашел Берси сына Йорунда.

Берси ворчал и бранился, пока не понял, кто его разбудил, а когда понял, тут же резко сел. Гримарр плохо его видел — всего лишь очертание человека, темная фигура на фоне еще более темной палубы, но он уже сидел и казался встревоженным.

— Берси! — позвал его Гримарр.

— Да… господин Гримарр, — ответил тот. Гримарр чувствовал в его голосе неуверенность.

— С первыми же лучами солнца мы должны отчалить. Сможем?

Гримарру показалось, что он увидел, как Берси оглянулся вокруг. Повисло молчание, потом Берси ответил:

— Да, господин. Корабли готовы отчалить. Нужно только позвать стражей.

— Отлично. Тогда отчаливаем.

— Господин Гримарр… — начал Берси. Казалось, в своих речах он стал менее осторожным, без сомнения, ободренный спокойствием и рассудительностью Гримарра.

— Да, Берси.

— Господин, а как же сокровища? Мы не нашли и намека на них.

— Здесь сокровищ нет, — ответил Гримарр не терпящим возражений тоном. — Эта ирландская сучка нас обманула. Она решила приберечь сокровища для Лоркана. Или для себя.

— Ясно, господин, — сказал Берси.

— Помнишь того норвежца Торгрима? — спросил Гримарр.

— Да, господин, — ответил Берси. — Ты убил его.

Гримарр зажмурился, тепло разлилось по телу, как первый глоток крепкого вина. Он убил Торгрима. Столько всего произошло, что он даже забыл об этом, но теперь, когда Берси напомнил, по телу разлилась радость, которая лишь усилила ощущение, что все идет хорошо, возникшее после сна.

— Да, верно. Я убил его. А ты знаешь, почему?

— Нет, господин, — ответил Берси, и Гримарру показалось, что в его голосе вновь послышалась неуверенность.

Вообще-то он не собирался ничего объяснять Берси. Но почему-то после сна, после воспоминания о смерти Торгрима, благодаря темноте, которая дарила какую-то отчужденность их разговору, он почувствовал, что поступает правильно. Берси всегда был ему предан.

— Я убил его потому, что он убил моих сыновей. Суэйна и Свейна. Он убил их в Дуб-Линне.

Воцарилось молчание; через какое-то время Берси отважился спросить:

— Ты уверен, господин? Откуда ты знаешь?

Гримарр услышал, как стал запинаться Берси, произнося последние слова, как будто понимал, что слишком далеко зашел со своими вопросами. А зашел он непростительно далеко. Гримарр разозлился на бестактность Берси, но проглотил свой гнев, обуздал его.

— Знаю, — уверенно заявил Гримарр. — Поэтому я его и убил. Но я еще не закончил. Я должен убить сына Торгрима Харальда. Сегодня ночью мне явились сыновья и напомнили о моем долге.

— Да, господин, — произнес Берси, разумно не допуская и тени сомнения в этих словах. — Но как мы его найдем?

— Если они уйдут в море, то я могу гоняться за ним до скончания дней. Но я точно знаю, куда они пойдут. Мне сыновья сказали.

— Да, господин, — сказал Берси и после непродолжительного молчания уточнил: — Могу я спросить куда, господин?

— Они отправятся в Вик-Ло. Там их припасы, там их добро. Они не смогут выйти в плавание, предварительно не зайдя в Вик-Ло. Там мы их и настигнем. Там мы их и убьем.


Весла по правому борту «Скитальца» находились в воде даже тогда, когда «Морской Жеребец» несся прямо на него. Те весла, что были в середине корабля, на самом деле касались скрытого под водой рифа, чтобы корабль не снесло на выступы течением. На этих веслах сидела четверть команды. Еще четверть притаилась вдоль продольной оси судна, готовая работать веслами по левому борту. Еще часть стояла наготове, чтобы тянуть канат, который принайтовили к якорю, выброшенному на тридцать метров перед кораблем. Оставшиеся сомкнули стену щитов, чтобы скрыть эти приготовления.

Все произошло именно так, как и представлял себе Торгрим. Повезло даже больше, чем он рассчитывал. Торгрим надеялся, что «Морской Жеребец» получит повреждения, может быть, надолго засядет на рифах, чтобы «Скиталец» смог уйти. Но увидеть, как судно врага потерпело крушение, — о чем еще можно просить богов? Иногда они все же помогают человеку.

Однако боги подарков не делают, таких подарков, за которые не пришлось бы расплачиваться. Торгрим знал, что когда-нибудь, так или иначе, боги выставят счет за то, что сделали для него этим утром. И никогда не знаешь, когда придет момент расплаты.

«Морской Жеребец» двигался прямо на них, и, к удивлению Торгрима и всей команды, гребцы работали изо всех сил. Торгрим догадывался, что на борту нет человека, знакомого с судоходством. Ни один опытный моряк не стал бы развивать такую скорость в незнакомых предательских водах.

Он дождался, когда ирландцы приблизятся почти вплотную, потом приказал тащить за привязанный к якорю канат, налечь на весла по правому борту и приготовиться по левому. В мгновение ока «Скиталец» из неподвижной конструкции из дерева, железа, канатов и парусины превратился в живое создание, отскочившее от атакующего врага.

Они видели, как «Морской Жеребец» пролетел мимо, начал разворачиваться у них в кильватере, но не стали останавливаться и наблюдать, как судно погибает на рифах. Ужасны были крики людей, когда над ними смыкалась вода. Викинги «Скитальца» повидали много смертей, они и сами несли смерть другим, но это было совершенно иное. Люди умирали не с оружием в руках на поле боя, а в морской пучине. Такой смерти боялся любой моряк. В ней не было ничего героического, в отличие от смерти на поле битвы, и тем не менее такая судьба с большой вероятностью могла подстерегать любого из них.

Поэтому они зашвырнули якорь на борт, втащив на палубу хитроумное сооружение из дерева и камня, и налегли на весла, пытаясь отплыть подальше от происходящего за кормой. Такая убедительная победа обычно вызывала у викингов ликование, но сейчас все молчали и желали одного — чтобы эти крики умолкли.

И тут неожиданно они стихли. И стало еще хуже.

Еще час все молчали. Гребцы размеренно налегали на весла. Те, кто не сидел на веслах, заботились о раненых, или чинили снасти, или точили оружие. Торгрим сидел у руля. Старри занял его место на баке и принялся всматриваться в расширяющийся горизонт. Орнольф большими глотками вкушал мед.

Торгрим держал курс с малым углом скольжения, удаляясь от берега, легкий ветерок дул ему в лицо. Ветер понемногу поднимался, становился восточнее, и это было им на руку. Наконец он нарушил молчание:

— Давайте поднимать парус. Думаю, теперь мы сможем доплыть прямо до Вик-Ло.

Те, кто не сидел на веслах, отнайтовили парус, развернули рей поперек корабля, натянули шкоты и расправили фал. Спустя пять минут на ветру трепетал и раздувался большой клетчатый красно-белый парус. Весла втащили на борт, «Скиталец» накренился в подветренную сторону, Торгрим развернул корабль на север, в сторону Вик-Ло.

— Старри! — крикнул Торгрим на бак.

— Слушаю тебя, Ночной Волк!

— Что видишь на юге? Видишь что-нибудь?

Старри еще раз вгляделся в горизонт.

— Воду. Утесы. Туман, — ответил он.

— Кораблей нет?

— Кораблей нет.

Торгрим кивнул.

— И на севере кораблей нет? — спросил он.

— И на севере кораблей нет.

«Гримарр, сукин ты сын! Где же ты есть?» — гадал Торгрим. Было только два варианта: либо он все еще на юге, либо кружит у берега, где вступил в бой с ирландцами. Может быть, до сих пор ищет сокровища Ферны. А возможно, все еще сражается с ирландцами.

Если дело обстоит именно так, тогда у «Скитальца» в запасе один день: хватит времени, чтобы пришвартоваться в Вик-Ло, загрузить свои пожитки и награбленное и уплыть. Эта возможность казалась слишком несбыточной, чтобы на нее надеяться, поэтому Торгрим и не надеялся. Боги были слишком щедры, когда сокрушили «Морской Жеребец». Он не ожидал, что они вновь проявят такую же щедрость.

Следовательно, существовала еще одна версия, более вероятная: что Гримарр и два оставшихся у него корабля потеряли их ночью или в тумане, что они где-то на севере, а возможно, уже и вернулись в Вик-Ло. Торгрим предполагал, что сейчас видимость стала приблизительно на мили три-четыре, день разгорался, и туман рассеивался. Три-четыре мили, а кораблей Гримарра нигде нет.

«Ах ты, сукин сын, где же ты?»

Агнарр ступил на ют и предложил Торгриму сменить его у руля, тот с радостью согласился.

— Как далеко мы от Вик-Ло? — спросил он.

Агнарр посмотрел на запад, на побережье.

— Миль двадцать, — ответил он. — Но мы должны обойти мыс южнее.

Торгрим кивнул. Взглянул на солнце, бледный диск за тучами, который катился к западу. Они давно уже были бы в Вик-Ло, если бы не пришлось играть в игры с «Морским Жеребцом».

— Ты сможешь привести нас в Вик-Ло в темноте? — спросил Торгрим.

— Ну… — протянул Агнарр. Он посмотрел на солнце, опять на берег, потом на север, на далекий мыс, выступающий в море. — Смогу… если будет светить луна.

— Что сегодня маловероятно, — заметил Торгрим.

— Маловероятно, — согласился Агнарр.

Они нашли песчаный пляж, который, казалось, тянулся с севера на юг, причалили. До Вик-Ло оставалось миль десять, но с наступлением вечера ветер стих. К тому времени, когда они причалили, люди уже два часа сидели на веслах, и никто не возражал против остановки. На берегу развели костер, а Орнольф продолжал поглощать хмельное в непомерных количествах.

— Как хорошо, Торгрим, что ты вернулся, — признался он, поднимая кубок. — Я уже слишком стар, чтобы принимать решения, как подобает капитану. Лучше это делать тому, кто помоложе, вот как ты. Хотя, если честно, мне кажется, что ты быстрее меня свалишься с ног!

— Я понял, — ответил Торгрим.

Старри и другие приготовили в котелке густое варево из вяленого мяса и раскрошенного хлеба, и Торгрим ел из деревянной миски своим ножом.

— Ты радуешься не моему возвращению, а тому, что снял с себя груз командования. Если бы «Скитальцем» мог командовать дрессированный медведь, ты бы с радостью держал его на борту.

— Ты передергиваешь, Ночной Волк, — ответил Орнольф. Он выглядел раздосадованным, но Торгрим достаточно хорошо знал старика, чтобы понимать, что это не так. — Я рад, что ты вернулся.

— Я тоже рад, что вернулся. Завтра в это время, я надеюсь, мы уже будем на пути в Англию и дальше домой. Тогда я стану еще счастливее.

— Ха! — Орнольф сделал большой глоток. — Боги больше всего любят послушать, как человек делится своими планами на завтра. Тогда они смеются, просто животы надрывают. Ты глуп, Торгрим, раз говоришь это.

И Торгрим знал, что тесть прав. «Но какая, в общем-то, разница? — думал он. — Боги знают, что у меня на уме». Он решил, что если выскажет свои мысли вслух, это ничего не изменит. Боги поступят так, как посчитают нужным. Он осознал, что опять потирает свой амулет, Мьёльнир, меч Тора, и серебряный крест. Он не станет останавливаться.

Глава тридцать третья

О великий Один,

Да изгонит гнев твой

Недруга людского.

Фрейр и Ньёрд, сразите

Нечестивца карой.

Сага об Эгиле
Кевин мак Лугад видел, как драккар разбился о скалы. Сидя верхом на коне, он смотрел на это с высокого утеса, нависающего над берегом. За полоской пляжа и пенящегося прибоя он мог разглядеть скалы, которыми был усеян берег, как будто Бог разбросал их, как рачительная хозяйка рассыпает зерно для цыплят.

Возле них пенилась вода, но там, где корабль на что-то наскочил, ничто не пенилось. И вновь Кевин увидел в этом Божественную руку, которая схватила драккар дуб галл и сломала, словно ветку, как будто желая отомстить.

«Наверное, Он и мстит язычникам», — подумал Кевин.

Кевин мак Лугад был правой рукой Сентана мак Ронана. Когда Сентан погиб на пляже в бою с норманнами, командование взял на себя Кевин. И первое, что он приказал — увести людей подальше с этого богом забытого галечного пляжа.

Бой практически тут же закончился. Лоркан захватил корабль и был таков, а нападение сразу с двух флангов привело норманнов в замешательство. Но как только корабль Лоркана оказался на плаву на приличном расстоянии от берега, достаточно далеко, чтобы Лоркан не мог видеть, что происходит на пляже, Кевин тут же увел оттуда своих людей. Не стоило там погибать. Они перебили множество дуб галл, но потеряют еще больше своих воинов, если будут продолжать наступление. Игра не стоила свеч. Кевин не верил, что где-то в радиусе нескольких миль спрятаны сокровища.

Его люди вновь взобрались по крутой тропинке на утесы, дуб галл не стали их преследовать, и Кевин понял, что они тоже по горло сыты боем. У ирландцев еще оставалась значительная армия, дружина Лоркана насчитывала более сотни человек, и по меньшей мере половина из них была верхом. Они представляли собой внушительную силу, способную вытеснить норманнов из Силл-Мантайна, который они называли Вик-Ло, назад в море.

Когда все вооруженные ирландцы собрались на открытой местности на утесе и построились, Кевин с удивлением обнаружил, что он командует не только людьми Сентана мак Ронана, но и остальными воинами. Кевин не был ри туата, одним из мелких королей, он был из эр форгилл, из благородных высшего свидетельства, которые стояли на ступеньку ниже ри туата в сложной ирландской иерархии власти. И в живых не осталось никого, кто был бы выше его статусом, не считая тех, кто уплыл на корабле с Лорканом. Такое везение Кевин приписывал своей способности делать вид, что сражается, в то время как чаще оставался в стороне.

И у него тут же появились две проблемы, о которых он предпочел бы промолчать. Первая его забота — увеличить собственное благосостояние и влияние. Вторая — не совершить ничего такого, что могло бы вызвать гнев Лоркана мак Фаэлайна. Поэтому ему следовало делать вид, что воины под его командованием воплощают замысел Лоркана.

Все воины естественным образом разделились на четыре отряда, каждым из которых командовал один из четырех вождей дружины Лоркана. Кевин не стал ничего менять и разрешил каждому отряду выбрать себе вождя вместо павшего военачальника. Один отряд он отослал в Ратнью, защищать дом Лоркана, надеясь, что тот оценит это жест. Второй отряд он послал следить за отплывающим кораблем фан галл. Третий оставался следить за норманнами на двух кораблях, находившихся у берега. А сам Кевин будет следовать за драккаром Лоркана: лучше оказаться в нужном месте в нужное время, когда Лоркану понадобится помощь.

Он понятия не имел, выполнили остальные его приказы или нет. Он не мог сам за всеми проследить.

Сначала наблюдать за кораблем Лоркана было просто — тот шел на север вдоль побережья. Похищенный драккар отплыл подальше от берега, потом вновь приблизился, затем еще раз вышел в открытое море, поэтому относительно побережья продвинулся мало. Кевин со своими воинами мог неспешно двигаться за ним по холмам верхом. Кевину казалось откровенной глупостью желание плыть на корабле под парусом, но он не стал бы признаваться, что ничего в этом не смыслит.

Наступила ночь. Кевин предполагал, что Лоркан причалит, но тот оставался в море, и Кевин понял, что не сможет до утра узнать, куда поплыл корабль. Сознавая, что бесполезно скакать по берегу в темноте, он и его дружинники ворвались на одну богатую ферму, которая встретилась им на пути, и устроились там на ночлег.

Встали они еще до рассвета, отправились на берег и с восходом солнца обнаружили, что над водой пеленой повис туман и ничего не видно дальше, чем на милю. Кевин послал всадников в одну и другую стороны вдоль берега, и где-то час спустя, когда поднимающееся солнце начинало рассеивать туман, один из всадников вернулся и сообщил, что видел у берега драккар, к северу от них. Кевин собрал людей и отправился в указанном направлении, следуя за своим морским призраком.

Через час они заметили корабль, который следовал на юг, но Кевин понял, что возникла еще одна проблема: он был не в состоянии отличить один драккар от другого. Это мог быть корабль Лоркана, а мог быть любой другой, и в таком случае следить за ним было бесполезно. Особенно если это совершенно незнакомый корабль.

Они медленно ехали по побережью, следуя за кораблем, и вскоре один из его людей крикнул, что заметил вдали еще один драккар. Они остановились, стали наблюдать, и вскоре из тумана возник еще один корабль, немного дальше в открытом море; он явно намеревался сблизиться с первым.

— Очень интересно, — протянул Кевин, и стоящие рядом с ним воины согласились.

Это напоминало медленный безмолвный танец: перед ними двигались два корабля, приближаясь к точке, где должны были встретиться и, как предположил Кевин, вступить в бой. Если бы они пытались объединить усилия, то уже это сделали бы. Но тот, что находился ближе к берегу, казалось, пытался бежать. И вдруг он развернулся на сто восемьдесят градусов и остановился.

Это вызвало замешательство среди ирландцев, наблюдавших за событиями с холма, но и они почувствовали нетерпение, когда второй корабль приблизился к первому, как будто ждали, что на ринг выведут второго бойцового пса. Кевин и его дружинники находились на берегу, в нескольких сотнях метрах к востоку от происходящего, но все равно достаточно близко, чтобы увидеть, как две команды дуб галл выстроились щитом к щиту вдоль палубы.

Дальше все произошло очень быстро, и никто не понял, что именно. Первый драккар резко вильнул в сторону. Второй пролетел мимо, а потом, кажется, остановился и вдруг раскололся надвое. Они слышали крики так же отчетливо, как колокольный звон, эхом разносящийся по утесам. Очень тревожный звук.

— Похоже, он наскочил на скалу или что-то в этом роде, — предположил один из воинов, остальные согласно зашептались. Как бы там ни было, но настроение было испорчено.

Они долго молча наблюдали за происходящим. Потом большая часть корабля перевернулась вверх дном и уничтожила находящихся на борту людей. Кевин подумал: «Наслаждайтесь теперь адскими муками, варварские свиньи!» Первый корабль, который, казалось, отскочил в сторону, оставался на плаву и следовал на север, как будто ничего не произошло, в то время как безжалостные волны несли обломки второго корабля на берег.

— Господин, — нарушил молчание один из его воинов. — Тот, второй корабль… он уплывает. Нам следовать за ним?

— Нет, — ответил Кевин. — За ним последуют те, кому было приказано, не мы.

На самом деле он понятия не имел, за каким из драккаров должен наблюдать он. Насколько он понимал, уплывал драккар Лоркана, тот самый драккар, за которым он сам приказал себе наблюдать.

— У нас есть более насущные дела, — продолжал Кевин. — Спустимся к пляжу, посмотрим, может быть, кто-то выжил после кораблекрушения.

Вообще-то он имел в виду следующее: «Мы должны спуститься на берег и посмотреть, не прибило ли к нему тела, которые можно обобрать, или поискать еще что-то ценное», — но вслух он этого не сказал. Да и говорить нужды не было. Все и так всё прекрасно понимали.

Спуститься вниз оказалось не такой простой задачей, как думалось сначала. Один из воинов Кевина, проживающий в этой местности и отлично знающий побережье, сказал, что им придется проскакать еще полмили на север, прежде чем они найдут тропинку, по которой смогут спуститься с этих почти отвесных утесов. Поэтому они развернули лошадей и пустились рысью на север. Как бы Кевин ни спешил спуститься, он понимал: чем больше пройдет времени, тем больше ценных обломков прибьет к берегу.

Наконец они увидели тропинку. Первым спешился тот человек, который знал местность.

— Лошади здесь не пройдут. Нужно идти пешком, — объяснил он.

Кевин нахмурился, но тоже спешился, его примеру последовали и остальные. Кевин выбрал десяток человек и приказал им присматривать за лошадьми, потом велел проводнику вести их вниз. Спуск оказался сложным и опасным. Тропинка была узенькой, в некоторых местах она шла по самому краю тридцатиметрового обрыва. Продвигались воины медленно, осторожно. Сокровища будут уже ни к чему, если останешься лежать со сломанной шеей у подножия утеса.

В конце концов они ступили на галечный пляж и зашагали на юг, возвращаясь на те полмили, которые проскакали на север. Даже издали они видели, что на берег выбросило огромный обломок корабля, кругом валялись доски и другие части треснувшего перевернутого корпуса. Тут и там лежали неподвижные холмики: может быть, водоросли, а может, тела дуб галл.

Они замедлили шаг, приближаясь к обломкам, и хотя никто не хотел драться, все равно многие держали руку на эфесе меча. Некоторые холмики из тех, что они заметили, на самом деле оказались водорослями, большинство же были телами людей, и похоже, никто из команды не выжил.

Кевин подошел к ближайшему трупу, лежащему лицом вниз, ногами в воде, и носком перевернул несчастного. Мертвые глаза уставились в небо, рот был приоткрыт, каштановые волосы прилипли к бледной коже. У Кевина все сжалось внутри. Судя по одежде, волосам, общему виду, мертвец был не дуб галл. Он напоминал ирландца.

— О, Иисус, Мария и Иосиф! — негромко произнес Кевин и перекрестился.

Он медленно шагал по берегу, скользя взглядом по телам, которые прибило к берегу. За ним следовали его люди. Он слышал, как они переворачивают трупы, мимо которых он прошел.

Кевин приблизился к носовой части корабля, которую выбросило на берег. «Это нос», — подумал он. С утеса он видел, как нос оторвало от корабля, и, видимо, он дрейфовал на волнах, пока его не вынесло сюда прибоем. Нос лежал под наклоном, поэтому Кевин сейчас видел дно, почерневшее от водорослей, и резную фигуру какого-то создания на верхушке. С той стороны драккара, которая все еще находилась в воде, свисали треснувшие доски, подобно сломанным костям, разорвавшим кожу.

Кевин подходил к останкам корабля осторожно, хотя и сам не мог объяснить почему. Было что-то таинственное, потустороннее в этом огромном обломке, лежащем на суше. Он окинул взглядом изгиб носа — изящный резной завиток у себя над головой. Обошел обломки, чтобы взглянуть на палубу, которая до этого была от него скрыта. Он затаил дыхание и еще раз перекрестился.

На палубе, спиной к Кевину, кто-то лежал — большая куча одежды, лохматые волосы, которых было больше, чем у обычного человека. И даже несмотря на то, что лица не было видно, а одежда на неподвижном теле казалась темной от воды, Кевин не сомневался в том, кого нашел.

Он услышал, как сзади так же осторожно приблизились к нему остальные, услышал удивленные вскрики, когда они тоже взглянули на палубу.

— Боже мой, это Лоркан? — услышал он шепот одного из воинов, но никто ему не ответил.

Кевин мак Лугад подошел ближе. «Я не виноват, что корабль разбился… Следил я за ним или нет, я к этому не имею ни малейшего отношения…» — подумал он. Кевин поймал себя на том, что уже начинает оправдываться, поскольку чувствовал, что его станут обвинять во всех грехах. Но потом испытал облегчение, когда понял, что оправдываться не перед кем. Перед ним лежал Лоркан мак Фаэлайн, и тот, без сомнения, был мертв.

Он подошел ближе, положил руку на борт корабля. В полутора метрах от него лежал, распластавшись на палубе, Лоркан. Кевин уперся коленом в борт, подтянулся и забрался на обломки. Приблизился к массивному неподвижному телу покойного Лоркана. Он гадал, была ли у того привычка носить на поясе кошелек. Лоркан ведь был человеком не бедным.

Кевин положил руку Лоркану на плечо и перевернул его на спину. Глаза здоровяка были закрыты, лицо было белое, мертвенно-бледное, волосы, совсем мокрые, казались черными, похожими на водоросли на линии прибоя. Кевин осторожно протянул руку и начал ощупывать накидку Лоркана, как вдруг тот охнул, выплюнул воду и захрипел, задыхаясь. Глаза его распахнулись; Кевин отскочил назад, отдернул руки, как будто коснулся обжигающих углей.

Находящиеся на берегу люди ахнули, один даже коротко пискнул, но тут же стыдливо закашлялся. Лоркан повернулся на бок, его вырвало прямо на палубу, в основном морской водой. Он самостоятельно приподнялся на локте, сердито взглянул на Кевина, изо рта у него свисала ниточка слюны. Какое-то время эти двое просто смотрели друг на друга. Лоркан тяжело дышал. У Кевина неистово колотилось сердце.

— Мой господин! — наконец произнес Кевин. — Слава богу, ты жив!

— Слава богу, — пробормотал Лоркан.

Он застонал, оттолкнулся от палубы, встал на трясущихся ногах, пока Кевин решал, помогать ему или нет. Лоркан расправил плечи, и Кевин вновь вспомнил, какой это здоровяк.

— Мой господин, мы следовали за твоим кораблем по суше, готовые прийти на помощь, когда ты сойдешь на берег. Мы увидели, что ты потерпел крушение. Наши сердца были разбиты, господин, когда мы решили, что вы все погибли.

— Да уж, могу себе представить, — фыркнул Лоркан. Он вновь взглянул на Кевина, как будто впервые его увидел. — А ты кто такой, черт побери?

— Кевин мак Лугад, господин. Правая рука Сентана мак Ронана, но Сентана убили на пляже, господин. Я был самого высокого ранга из оставшихся в живых, поэтому взял командование на себя.

— Нет, — возразил Лоркан. — Здесь командую я.

— Разумеется, господин Лоркан, прости меня. Я только хотел сказать… — Кевин помолчал и решил зайти с другой, более безопасной стороны. — Не получив приказа, я послал отряд в Ратнью, второй отправился вслед дуб галл, а на себя я взял задачу прийти тебе на помощь. Если возникнет нужда.

Лоркан снова фыркнул, явно не зная, что на это возразить, и Кевин несколько успокоился. Лоркан взглянул поверх плеча Кевина на тех, кто с глупым видом таращился на него с берега. Обернулся на тех, кто переворачивал тела погибших.

— Уже слетелись, сукины дети! — крикнул Кевин. — Уберите от них лапы, или, клянусь Богом, я их отрублю! — Те, кто обшаривал мертвых, отступили, удивившись этим злым окрикам. — Проклятые животные! — пробормотал Кевин так, чтобы слышал только Лоркан.

— Сколько с тобой человек? — спросил Лоркан.

— Человек сорок, господин, и у нас есть лошади. Вверху, на утесе.

— А сколько воинов еще выжило?

— После сражения на пляже нас осталось человек сто тридцать. Я разделил всех на четыре отряда, господин, как я уже говорил, и…

— Да-да, я слышал! — вспылил Лоркан. — Большей глупости и не придумаешь! Нужно опять собирать армию. Мои лучшие воины были со мной на корабле, но они все погибли.

— Да, господин. Я могу послать гонцов, чтобы собрать людей.

— Так посылай. И немедленно.

— Да, господин. Собрать их здесь?

— Здесь? — изумился Лоркан, как если бы услышал самый глупый вопрос на свете. — Что им здесь делать? Разве здесь эти богом забытые дуб галл? Мы отправимся туда, где они сидят. Я уже по горло сыт этими ублюдками на своей земле. Больше не намерен терпеть их присутствие.

— Ты хочешь выгнать их из Силл-Мантайна, господин? — уточнил Кевин.

— Нет! Я хочу, чтобы они все умерли, — взревел Лоркан, и Кевин понял, что попал под горячую руку. — Я хочу, чтобы все воины встретили меня по пути. Я хочу отправиться в Силл-Мантайн, хочу выпускать этим дуб галл кишки, пока мы всех их не спровадим в преисподнюю. Я ясно выразился, Кевин мак Лугад?

— Да, господин, — ответил Кевин. — Совершенно ясно.

И он не обманывал.

Глава тридцать четвертая

Землями я владею

За крутыми обрывами берега.

Вот и сижу теперь я

Средь леса травы морской.

Прядь о Халли Челноке
Усталые и пьяные моряки со «Скитальца» улеглись спать прямо там, где сидели: на мягком теплом песке, и вскоре над берегом и кораблем разнеслись звуки животного храпа викингов. Торгрим тоже спал, но проснулся еще до рассвета — сна не осталось ни в одном глазу. У него была привычка просыпаться раза два за ночь. Благодаря этой привычке он не единожды спасал себе жизнь.

На этот раз он проснулся и с удивлением увидел над головой звездный небосвод. Туман рассеялся, над ним было чистое небо и растущая луна на востоке. Он какое-то время смотрел, как луна карабкается наверх, образуя на воде длинную желтую зыбкую дорожку. Торгрим встал, чувствуя, как воспротивились его суставы и мышцы, заныли раны. Он разыскал Агнарра, который спал на шкурах, накрывшись одеялом.

— Агнарр, — прошептал он, легонько тряся того за плечо. Агнарр открыл глаза. Было ясно, что он не из тех, кто просыпается мгновенно, как сам Торгрим.

— Да… — через минуту протянул Агнарр.

— Небо прояснилось, вышла луна. Такого света достаточно, чтобы плыть в Вик-Ло?

Агнарр сел, огляделся, как будто очнулся в совершенно новом, доселе невиданном мире. Посмотрел на море. И наконец произнес:

— Да, света достаточно. Когда мы подойдем к устью, луна поднимется еще выше. И это нам на руку.

— Отлично, — сказал Торгрим. — Я не знаю, далеко ли до рассвета, но если мы достигнем Вик-Ло затемно, и если они не выставили стражей у воды, мы сможем схватить свои пожитки и уплыть незамеченными. Даже если Гримарр уже вернулся.

Агнарр уже полностью проснулся, а луна светила довольно ярко, и Торгрим сумел разглядеть сомнение на лице собеседника, но тот сказал только:

— Да, у нас может получиться.

— Отлично, — повторил Торгрим. — Я пошел будить людей. Отчаливаем.

Он молча двинулся вдоль берега от одного воина к другому, расталкивая спящих. Не было нужды скрываться, но Торгрим прекрасно понимал, что требует от своих людей почти невозможного, поэтому не хотел накалять ситуацию, поднимая их громкими настойчивыми приказами.

Минут двадцать викинги ворчали, расхаживали нетвердой походкой, приводили себя в порядок и бранились, и вот уже «Скиталец» опять оказался на плаву. Весла задвигались в среднем размеренном темпе, и он отплыл от берега глубокой ночью. На море был полный штиль — конечно, грести было легче, но все равно приходилось работать, и моряки ждали, когда же поднимется ветер и избавит их от этого утомительного труда.

Они гребли в ночи. Луна поднималась все выше, освещая побережье к югу от Вик-Ло, и этого света было достаточно, чтобы Агнарр мог уверенно управлять судном. Вместо того чтобы вывести драккар подальше в море, как намеревался изначально, он стал огибать мыс в относительной близости к берегу, срезая целые мили, отчего Торгрим если и не испугался, то по крайней мере насторожился.

Еще не было даже намека на первые лучи рассвета и берег утопал в темноте, когда «Скиталец» обогнул мыс и повернул на северо-запад. И хотя Торгрим сам этого не видел, но Агнарр уверял его, что устье реки Литрим лежит у них под носом, всего в трех милях. Стал подниматься попутный юго-восточный ветер, недостаточно сильный, чтобы корабль шел под парусом быстрее, чем сейчас, поэтому Торгрим предпочел идти на веслах.

Они осторожно приблизились к устью реки. Высоко над головой светила луна, в ее сиянии на фоне воды четко виднелись очертания северного и южного берегов реки Литрим. Агнарр, Торгрим и Харальд стояли плечом к плечу на кормовой части палубы. Старри сидел на мачте. Все взгляды находящихся на борту, за исключением гребцов, которые должны были смотреть на корму, были устремлены на берег: они пытались заметить хотя бы намек на то, что там происходит.

Не было видно ничего. Луна освещала какие-то грубые квадраты, которые, вероятнее всего, были крышами строений форта, а может быть, и нет. В Вик-Ло царила темнота: ни один костер не горел, не было заметно ни факелов, ни погребальных костров. Это был темный, спящий, возможно, даже пустой городок. Именно это они и надеялись увидеть.

— Мне кажется, что удача на нашей стороне, — сказал Агнарр. Он сидел у руля, как и все последние три часа.

— Думаешь, Гримарр еще не вернулся? — поинтересовался Харальд. Об этом думал и сам Торгрим, только не решился высказаться вслух.

— Возможно… — ответил Агнарр. — Я имел в виду, что начинается прилив, поэтому нам не придется бороться с течением, когда станем подниматься по реке. И будем надеяться, что уровень воды окажется достаточно высоким и мы не сядем на мель.

— Да, разумеется, — поддержал его Харальд. — Повезло.

Они вышли из морских вод, и по тому, как изменилось движение драккара, они ощутили, что их окружают берега реки. Мыс и берег были знакомыми даже в свете луны, и Торгрим невольно вспоминал все то, что произошло в этом городке за то короткое время, что они здесь оставались. Он очень надеялся, что это их последняя авантюра, что удастся забрать свои вещи и вновь уйти в море.

«Скиталец» уже высоко поднялся по руслу реки, однако казалось, что на берегу никто так и не заметил их прибытия. Никто не бросился на них из темного города. Драккар немного развернуло по течению, Агнарр откорректировал курс. До места, где можно было причалить, оставалось всего метров двести, не больше, и Торгрим вглядывался в ночь. Пока «Скиталец» быстро приближался к берегу, подхваченный усилившимся течением, Торгрим медленно, едва заметно кивал, позволяя себе расслабиться. У берега не было других драккаров, за исключением одного-единственного, который сожгли ирландцы. Скорее всего, в Вик-Ло нет Гримарра и его дружины, раз нет на берегу кораблей.

«Скиталец» с легким толчком вошел в мягкий ил и остановился всего в полутора метрах от поросшего травой берега. Торгрим услышал, как моряки перепрыгивают через борт, шлепают по мелководью. Спустя несколько минут они уже стояли у борта, перебрасывали трап с носа на берег. Им не пришлось долго разыскивать доски: команда «Скитальца» изучила местность вокруг Вик-Ло как свои пять пальцев.

Торгрим, Агнарр и Харальд пошли на нос, Старри спустился по вантам с левого борта и присоединился к ним. Они перешагнули через нос, ступили на трап, проложенный от борта до поросшего травой берега, куда раньше вытаскивали корабль. Присоединившись к тем, кто уже сошел на берег, они долго стояли, всматриваясь в темный форт и ловя каждый шорох. Они слышали, как плещется вода, как тут и там поют сверчки, несмотря на осень, как вдалеке мычит скот, слышали звуки ночи. И больше ничего.

— Похоже, никто не видел, как мы высадились, — тихо произнес Торгрим. — Или, по крайней мере, никому нет до нас дела. Но я не уверен. Старри, у тебя зрение, как у кошки. Проберись тайком в город и разведай там все. Агнарр, Харальд, мы выведем остальных на берег. Большинство пусть держат оружие наизготовку, выстроятся там, где деревянный тротуар ведет в городок. Человек десять-двенадцать могут начать заносить на борт припасы и сокровища. Как только мы убедимся, что нападение нам не грозит, мы все станем помогать грузить корабль, а в море отчалим, как только сможем.

Все закивали. Старри поспешил в городок, и вскоре его поглотила темнота. Агнарр с Харальдом вернулись на «Скиталец» и стали раздавать задания команде. Торгрим бесшумно пересек поросший травой берег, подошел к большой куче припасов, снаряжения и награбленного. Насколько он мог понять, с тех пор как они со Старри тут рылись, оснащая куррах для плавания в открытом море, больше вещи никто не трогал. Запасная парусина, которая частично прикрывала кучу, была на месте; узел на короткой шкаторине, который удерживал один ее конец внизу, казался точно таким же, каким он его оставил несколькими днями ранее.

Его осмотр прервали моряки со «Скитальца», которые подошли к куче с вещами, отвязали веревки, откинули парусину и стали передавать все, что лежало под ней, на борт корабля. Трудились они споро, молча, поскольку уже не раз занимались этой рутинной работой. Они встали в ряд и принялись доставать все, что попадалось под руку, мотки веревки, ведра, запасные весла, товары, предназначенные на продажу. Затем передавали это к краю берега, к носу корабля, а оттуда вещи грузили на борт и закрепляли их стропами перед длительным путешествием в открытом море.

Торгрим отошел в сторону, продолжая озираться. Он увидел Харальда и Орнольфа с вооруженными людьми у края деревянного тротуара — там выстроилось около сорока человек в шлемах со щитами, копьями и мечами. Они встали неплотной стеной щитов, которая в одну секунду могла сомкнуться при первых признаках нападения. Если Гримарр вернулся полным сил, стена щитов вряд ли его остановит, только задержит, и то ненадолго. Торгрим надеялся лишь на то, что ему удастся забрать на борт большинство своих воинов и уплыть до того, как их перебьют на месте.

Он услышал едва различимые шаги за спиной и повернулся, чтобы увидеть, кто это. С юга к нему шел Старри, и его явно не заметили стражи, которых выставил Торгрим.

— Хм, — хмыкнул Торгрим. — Хорошо, что я поставил дозорных.

— Их? — спросил Старри, указывая на спины вооруженных воинов, которые, в свою очередь, вглядывались в темноту. — Из них половина слепые. Я мог бы провести перед их носом сотню обнаженных рабынь, а они бы даже не заметили.

— Что в городе?

— Я никого не видел, там нет никакого движения. Ни намека на то, что людей стало больше, чем в тот день, когда мы уплывали отсюда на ирландском куррахе. В доме Гримарра пусто. На полу все еще валяется твоя окровавленная одежда. Мне кажется, никто не знает, что мы здесь.

Торгрим кивнул. Хорошие новости, лучшие из возможных, и все равно ему было отчего-то не по себе. Он посмотрел на восток. На горизонте забрезжили первые лучики солнца, наконец наступал рассвет, и утром не будет тумана, в котором можно укрыться.

— Отлично, — произнес он и повернулся к Старри. — Тогда пусть все, кто держит оборону, помогут загружать корабль. Так мы быстрее управимся. А ты поднимешься по тротуару и будешь на страже. Тогда тебе не придется трудиться, а я знаю, что ты этого боишься.

— Работу я люблю, Ночной Волк, — возразил Старри. Но люблю делать только то, что мне нравится.

С этими словами он ушел, растворился словно призрак в темноте. Следить за тем, чтобы враг не напал, — эту работу он любил. А если на них нападут враги и их будет больше, чем воинов Торгрима, — тем лучше.

Торгрим подошел к стоящим стеной викингам и приказал им идти грузить корабль. Вскоре все копошились у кучи, как муравьи. Груз со «Скитальца» вновь переместился на борт корабля. Как только он оказался на борту, его подхватили другие моряки под командованием Агнарра и уложили с учетом того, как скоро каждая вещь может понадобиться во время плавания в открытом море. Запасные канаты, одежда и весла, запасной румпель и руль находились под рукой так же, как и оружие. Щиты водрузили по левому и правому борту. Бочки с едой и водой спрятали подальше. А дальше всего припрятали все награбленное за два года плавания вдоль ирландского побережья и во время налета на церковь в Таре.

Солнце уже выглянуло из-за горизонта и поднималось над морем, когда они покончили с приготовлениями. Сияло оно так ярко, что на восток было больно смотреть. Пока они грузили корабль, прилив достиг своей наивысшей точки, а затем начался отлив, но они побеспокоились об этом заранее и постоянно выталкивали «Скитальца» по течению, чтобы драккар не заилился в дно. Теперь все забрались на борт и отчалили. Весла опустили в воду, нос развернули вниз по течению, и корабль поплыл в открытое море.

На севере и юге к морю потянулись широкие берега реки Литрим, пока драккар покидал объятия суши. Утреннее солнце бросало длинные косые лучи на водную гладь, танцевало и поблескивало на воде, и золотистые струи исчезали в синих морских глубинах. Какое-то время они будут плыть на северо-восток, прямо на восходящее солнце, отчего трудно будет управлять кораблем, пока солнце не поднимется достаточно высоко, чтобы морякам не приходилось смотреть прямо на него.

Но тут показалось, что свет замигал, как будто закрыли ставни, а потом снова открыли. Торгрим нахмурился, приставил руку к глазам, защищаясь от солнца, вглядываясь, насколько позволяло светило, на восток. Яркие лучи резали глаза, из них потекли слезы. Но когда он вновь посмотрел на свет, между ними и солнцем что-то стояло. Точнее, два объекта. Они казались темными и невыразительными, поскольку источник света находился за ними, но было понятно, что это. Паруса. Паруса на двух драккарах. Они направлялись в Вик-Ло. Направлялись в их сторону.

Глава тридцать пятая

Назад туда мы поедем,

Где ждут нас. Кораблей дорогу

Пусть разведает вепрь

Небес песчаной пустыни.

Сага об Эйрике Рыжем[159]
Торгрим, Харальд, Агнарр и Орнольф столпились на юте, встав вполоборота к морю, щурясь и закрываясь руками от лучей слепящего солнца. Все пытались разглядеть что-то за носом «Скитальца», но у них не получалось. В любых других обстоятельствах ситуация казалась бы комичной, но сейчас никому не было смешно.

— Я не вижу, — наконец произнес Агнарр, убирая руку от глаз и отворачиваясь от солнца.

— Это точно корабли, — сказал Харальд. — Два корабля. Это я разглядел.

— Где-то в миле от нас? — уточнил Орнольф. — Или меньше?

Торгрим кивнул. Это он и сам сумел понять. Только это.

— Думаешь, там Гримарр? — спросил Харальд.

— Может быть, и нет, — ответил Торгрим. — Но все говорит о том, что это он.

На самом деле все указывало на то, что это Гримарр, Торгрим в своих предположениях почти не сомневался. Кто же это еще мог быть?

— Суши весла! — отдал он команду.

Гребцы, как один, замерли, но «Скиталец» продолжал медленно двигаться вперед по инерции.

Торгрим отвернулся от солнца, вытер выступившие на глазах слезы.

— Нас-то слепит, но они отлично нас видят, — сказал он участникам своего военного совета. — Они слишком близко, теперь нам не ускользнуть. Если они хотят драться — мы примем бой. Где бы это сделать лучше всего?

— Они численностью превосходят нас вдвое, — сказал Агнарр, — и у них два драккара. Если будем драться на море, они подойдут к нам слева и справа и будут запрыгивать к нам на борт с двух сторон. Мы окажемся в тисках.

Остальные закивали.

— Ты читаешь мои мысли, — признался Торгрим. — У нас больше шансов на победу, если будем драться на суше. — Он не стал говорить, насколько больше шансов, потому что все и так понимали, что их почти нет.

Они развернули «Скиталец» с помощью весел, пока нос драккара не стал смотреть на устье реки Литрим и раскинувшийся там Вик-Ло, а потом налегли на весла и поплыли вверх по реке. Корабль скользил по водной глади, и вскоре опять показался знакомый берег, но на сей раз «Скиталец» не стал заплывать далеко, потому что не было прилива, да и сам корабль был тяжелее, чем в прошлый раз. Спрыгнув за борт, воины прошли по отмели туда, откуда отчалили всего час назад. Крепко привязали драккар прочными канатами к столбикам на илистом берегу.

— И что теперь? — спросил Орнольф.

Все моряки «Скитальца» повернулись в сторону моря. До кораблей оставалось меньше полумили. Там найтовили паруса и просовывали весла в отверстия. Им понадобится минут пятнадцать, чтобы причалить рядом со «Скитальцем», не больше. И еще через пять минут завяжется бой.

— А мы уверены, что эти ублюдки идут к нам с мечом? — спросил Орнольф. — Кроме желания Гримарра убить Харальда и Торгрима, какая еще причина у датчан с нами драться? У них была масса возможностей навязать нам бой еще до того, как мы уплыли.

Остальные какое-то время молчали. Хороший вопрос! Конандиль сказала Харальду, что Гримарр обвиняет их с Торгримом в смерти своих сыновей. Хотя сам Торгрим не мог понять почему.

— Когда они сойдут на берег, — сказал Харальд, — я вызову Гримарра на бой. Один на один. Давайте уладим этот вопрос. Зачем остальным умирать за обиду, которую, как считает Гримарр, мы ему нанесли?

Торгрим чуть не улыбнулся в ответ на эти слова. Еще никогда он так не гордился сыном, носказал:

— Нет, Харальд. Это смелое предложение. Достойный мужчины поступок, но если кто-то и будет драться один на один, то это мы с Гримарром.

Харальд был хорошим воином, но ему недоставало опыта, чтобы выйти на поединок с таким человеком, как Великан Гримарр. Торгрим и сам не был уверен, что выстоит против этого здоровяка. Харальд что-то проворчал, и Торгрим понял, что сын сейчас начнет возражать. Он бросил на парня короткий взгляд, Харальд тут же замолчал.

— Приготовимся встретить их на берегу, — велел Торгрим.

Он собрал своих воинов — и стена щитов встала перед ним. Одним флангом — у берега реки, прямо у носа «Скитальца», но второй фланг был не прикрыт, и сделать тут они ничего не могли, только отступать, смыкая ряды, если люди Гримарра станут надвигаться с той стороны, пока вся команда «Скитальца» не окажется спиной к воде.

Торгрим подумывал, не отвести ли своих людей в город. Он не ожидал никакого сопротивления со стороны горожан. После того как флот уплыл, в Вик-Ло осталась только горстка жителей, и теперь они наблюдали за происходящим издали. В основном это были старики: кузнец, с ним еще один мужчина, в котором Торгрим узнал мясника.

Ему показалось, что он увидел Агхена, корабельного плотника, которому симпатизировал. Среди собравшихся были женщины и рабы. Все жители Вик-Ло вышли на улицу посмотреть, что происходит, но они не представляли угрозы ни для него, ни для его команды.

«Где же мы будем обороняться?»

Сначала он собирался занять оборону в одном из домов, может быть, в доме Гримарра, но отказался от этой идеи. Если Гримарр не остановится ни перед чем, чтобы убить его и Харальда, тогда он безо всяких колебаний сожжет дом, оставив укрывшимся внутри людям выбор: или умереть в огне, или выйти в дверь по одному, чтобы тут же пасть под ударами мечей.

«Скиталец» был их единственным спасением, возможностью выбраться из Вик-Ло, подальше от Ирландии. Даже если у них мало шансов оказаться на борту и отчалить, Торгрим не хотел терять их. Лучше принять бой на открытой местности, где есть возможность для маневров, а у ног плещется вода.

— Готовьтесь к бою! — громко крикнул Торгрим, чтобы все услышали. — Сперва я поговорю с Гримарром.

Он отошел метра на четыре от стены щитов. Орнольф, Харальд и Старри последовали за ним. Они остановились и посмотрели на приближающиеся корабли, которые уже поднимались по руслу реки Литрим, пока размеренно работали их весла. Первым шло «Крыло Орла», за ним «Лисица».

— Всего пару недель назад флот Гримарра состоял из пяти драккаров, — заметил Орнольф. — Теперь осталось только два. И неудивительно, ведь он оказался таким мерзавцем!

Они разглядели стоящего на корме «Крыла Орла» Гримарра. Он был в кольчуге, щит держал наизготовку и даже издали не напоминал человека, намеренного вести какие-то беседы. Прочие воины на борту кораблей, не занятые на веслах, были в таком же облачении.

— Мы должны напасть первыми, когда они будут сходить на берег, не дать им выстроить стену щитов, — сказал Старри.

Слова он произносил отрывисто. Торгрим посмотрел на него. Когда бой был неизбежен, Старри становился странным, глаза его загорались безумием.

— Старри, полегче, мы дадим бой, когда придет время, — сказал Торгрим.

Он не хотел говорить Старри, что надеется выйти изо всей этой передряги без боя или, по крайней мере, ограничиться только поединком с Гримарром. Старри Бессмертный никогда бы не согласился с таким планом. Торгрим наклонился к Харальду и зашептал тому на ухо:

— Стой рядом со Старри и попытайся его удержать, если он захочет броситься на Гримарра до того, как я скажу.

Харальд едва заметно кивнул, давая понять, что услышал.

«Крыло Орла» остановилось в илистом дне. У борта стояли воины, готовые прыгать на землю, но оттуда их отодвинул своей массивной рукой Великан Гримарр. Он обошел их, перемахнул через борт, первым оказался на берегу, поднимая фонтан брызг. Гримарр поправил щит на плече, вытащил свой меч и зашагал по мелководью на берег, не сводя глаз с группы мужчин, следящих за его приближением, — Торгрима с командой.

Его воины и моряки с «Лисицы» тоже спрыгнули вслед за ним в воду. Их оказалось много. Больше, чем людей под командованием Торгрима. Гораздо больше. Откровенно говоря, Торгрим удивился, когда увидел, как много людей поместилось на борту двух кораблей Гримарра. Ему стало ясно, как трудно было управлять судном, когда на борту столько народу.

И тут он вспомнил, что Лоркан угнал один драккар — «Морской Жеребец». Видимо, моряки из этой команды сели на борт «Крыла Орла» и «Лисицы». Здесь было два корабля, но воинов у них на борту собралось на целых три.

Торгрим стоял и ждал, когда подойдет похожий на грозу Гримарр. Казалось, что здоровяк не остановится, пока не окажется лицом к лицу с Торгримом на расстоянии вытянутого меча. Но когда Гримарр все-таки остановился, он как будто натолкнулся на невидимую стену. От удивления он открыл рот, на лице было написано изумление. Казалось, что Гримарр силился что-то сказать, но в итоге промолчал.

«Все верно, сукин ты сын! Я до сих пор жив!» — подумал Торгрим.

Гримарр продолжал стоять, молча и не двигаясь, а за его спиной дружина выстраивала стену щитов. На щеке у Гримарра зияла страшная рана, полученная с неделю назад. Но она до сих пор не зажила и была покрыта запекшейся кровью. Торгрим смутно припоминал, что это он нанес ему такое увечье. Неужели зубами? Неужели так укусил? Словно во сне. Сам Торгрим почти ничего не помнил. Рука Гримарра была перевязана, и Торгрим вспомнил, как Харальд рассказывал о том, что проткнул ее кинжалом.

«Знакомство с моей семьей не прошло для тебя бесследно, так ведь?» — подумал Торгрим.

Утренний воздух наполнился шуршанием кольчуг, бряцанием оружия о щиты, шарканьем ног сотни строящихся воинов. Торгрим вглядывался в их лица, всего в трех метрах позади Великана Гримарра, и видел изумление и страх, когда они поняли, что перед ними стоит Торгрим. Торгрим Ночной Волк, убитый ирландцами и вновь воскресший.

«А кто-то же из вас, сволочей, знает, кто на самом деле пытался меня убить, не так ли?» — подумал Торгрим. Гримарр знал правду, ведь это он заманил Торгрима в ловушку, ударил мечом и приказал своим людям добить его между холмами. Для них его присутствие в Вик-Ло выглядело еще более пугающим. А еще это объясняло, почему Хильдер с дружинниками, которых послали его убивать, так назад и не вернулись.

«Ясно вам, меня не так-то легко убить…»

Но тут люди Гримарра заняли свои позиции, и опять воцарилось молчание.

Какое-то время слышался только шум реки и лязг оружия переминающихся в преддверии битвы воинов. Да еще Старри негромко стонал. Торгрим молчал. Гримарр тоже хранил молчание. Все это входило в ритуал сражения.

И эту битву Гримарр проиграл.

— Торгрим сын Ульфа! — взревел он, больше не в силах себя сдерживать, после того как отправился от шока, когда увидел перед собой живого врага. — Ты нанес мне смертельную обиду, и сейчас ты и твои люди за это поплатитесь!

Торгрим сделал несколько шагов вперед, отойдя метра на два от Орнольфа и других своих воинов и без всяких колебаний приближаясь к Гримарру. Выстроившиеся за спиной Гримарра датчане стояли с оружием наизготовку, но бросаться в бой не спешили. В них не чувствовалось ярости рвущихся с цепи псов, которые отчаянно желают положить конец томительному ожиданию и ринуться в бой.

Торгрим знал, что они будут сражаться за Гримарра, потому что поклялись ему в верности, но они не хотели исполнять свой долг. Казалось, они не стремились получать увечья и умирать за то, что важно только для Гримарра, а не для них самих. Победив, они богаче не станут, а драться придется со своими братьями норманнами, пусть и норвежцами. За время пребывания норвежцев в Вик-Ло у них завязались дружеские отношения с некоторыми датчанами, пока все не пошло прахом.

— Ты уже однажды пытался убить меня, Гримарр сын Кнута! — крикнул Торгрим достаточно громко, чтобы услышали все воины Гримарра. — И у тебя не получилось. Еще меньше повезло твоим людям, которые сейчас кормят воронов. Я точно знаю, что ничего плохого тебе не делал. Три недели назад я впервые увидел твое недовольное лицо. Поэтому перед тем, как я тебя убью, я позволю сказать тебе, почему ты на нас взъелся.

Гримарр тоже шагнул вперед, его лицо перекосилось от гнева, и, казалось, он пытался взять себя в руки, чтобы обрести дар речи. И когда он вновь заговорил, голос у него прерывался, слова слетали с губ, как искры с молота кузнеца.

— Ты убил моих сыновей, ублюдок! Ты убил их в Дуб-Линне!

Это же обвинение слышал Харальд из уст Конандиль, но тем не менее боль и ярость в голосе Гримарра застали Торгрима врасплох. Обвинение было настолько непонятным, что Торгрим никогда по-настоящему его всерьез не воспринимал, но он видел, что Гримарру не до шуток. Для него все было совершенно серьезно.

Торгрим развел руками, искренне недоумевая.

— Откуда я мог… — начал он, но Гримарр и слушать не стал.

— У тебя их корабль! Сукин ты сын! Это их корабль, — орал Гримарр, указывая мечом в сторону «Скитальца». — Ты забрал драккар, когда убил моих сыновей, и приплыл прямо в Вик-Ло, где насмехался надо мной, жалкая кучка дерьма!

Торгрим почувствовал, как будто ему дали под дых. Корабль. Те двое, что приехали похитить Бригит ник Маэлсехнайлл. Невесту Харальда. Которую он поклялся защищать. Которая оказалась предательницей, но это уже не имело значения.

Он не помнил их имен, если вообще знал, но помнил, что оба были здоровяками. Не такими, конечно, огромными, как сам Гримарр, но тоже крупными. Молодые парни. Они погибли на улице, когда пытались украсть Бригит. Унести ее на корабль, который сейчас называли «Скитальцем».

«Сыновья Гримарра? Вот ирония судьбы!»

— Это наши личные счеты, Гримарр. Между тобой и мной. Не стоит вмешивать сюда других. Только ты и я. И мы положим этому конец в поединке.

— Значит, ты признаешь! — закричал Гримарр; в его голосе звучал триумф, смешанный со злостью. — Ты признаешь, что убил моих сыновей!

— Твои сыновья пытались украсть невесту моего сына. Женщину, которую я поклялся защищать. Мы вступили с ними в бой. И бой был честным. Они проиграли. В этом нет ничего постыдного.

— А где же их тела? — взревел Гримарр. — Что вы сделали с их телами? Вы достойно их проводили?

Торгрим вновь обратился к воспоминаниям. Тела сбросили в реку во время отлива. Он промолчал.

— Ах ты, сукин сын! — взревел Гримарр. Он уже не мог сдерживаться, плотину прорвало. Он поднял шит, поднял меч и бросился на Торгрима, продолжая орать.

Торгрим тоже поднял щит. В руке он держал Железный Зуб, хотя даже не заметил, как его доставал. Меч Гримарра опустился вниз, подобно топору, которым рубят дрова, он вложил в удар всю свою силу. Торгрим чувствовал, что таким ударом можно разрубить Железный Зуб надвое, каким бы закаленным он ни был, поэтому он встретил клинок Гримарра под углом, скорее изменяя направление его движения, а не останавливая.

Рука Гримарра скользнула вниз, он пошатнулся, когда жесткий страшный боковой удар лишил его равновесия. Но он быстро взял себя в руки, и Торгрим не успел воспользоваться преимуществом: противник выпрямился и отступил от его встречного удара. Торгрим заметил, как за спиной Гримарра заерзали воины. Во главе тех, кто рванулся вперед, он увидел Берси сына Йорунда. Воины двигались, но было похоже, что они не знают, стоит ли идти в атаку. Торгрим предложил Гримарру биться один на один. Гримарр напал первым. Своим людям он приказа не давал.

А сейчас Гримарр был настолько ослеплен яростью, что забыл о командах. Он вновь закричал и замахнулся на Торгрима, и тот отбил его меч своим щитом. Потом нанес удар Торгрим, и Гримарр тоже отбил его щитом.

И тут через земляной вал, окружающий Вик-Ло, полезли ирландцы.

Глава тридцать шестая

Ранен я был, но раньше

Сразил утешителя ворона.

Накормлены пищею Мунина

Были коршуны крови.

Сага о Гисли сыне Кислого
Сперва они даже не услышали этого. К тому же все происходило слишком далеко, почти за четверть мили, у западного края форта. Из-за лязга стали, из-за того, что всеобщее внимание было приковано к Торгриму с Гримарром, никто и не заметил, что на Вик-Ло напали.

И только горстка местных жителей, которые прибежали из города и теперь издали наблюдали за происходящим, почувствовала опасность. Они находились ближе к городским стенам и к тому же не участвовали в разворачивающейся на берегу драме. Именно их крики и привлекли внимание викингов.

Люди Гримарра стояли в ряду берега реки, и Торгрим заметил, что их больше не интересует бой. Но он мог взглянуть на них лишь мельком, готовясь к следующему удару Гримарра. Вскоре стало очевидно: там происходит то, что отвлекло внимание викингов от сражения их капитанов.

И вновь Гримарр с криком бросился на Торгрима, размахивая огромным мечом. Гримарр был из тех людей, которые привыкли подавлять своего противника размерами и силой. Торгрим понял это за те несколько секунд, что длился бой. Не было в этом человеке ни хитрости, ни вероломства. Торгрим сомневался, что ему когда-либо вообще приходилось прибегать к хитрости, чтобы растоптать врагов.

Но сейчас Гримарр был в ярости, поэтому в бою стал совсем беспощадным. Торгрим понимал, что это дает ему шанс проткнуть Гримарра мечом, пока тот не одержал победу.

Гримарр выставил вперед щит, толкая им Торгрима слева, отбивая его меч, пытаясь лишить его равновесия, пока тот не успел нанести удар. Торгрим отпихнул его щитом, и тогда Гримарр кинулся на противника, нанося удар сплеча, едва дотягиваясь до Торгрима кончиком клинка. Торгрим отбил атаку, тут же шагнул вперед и сам нанес удар. Он почувствовал, как Железный Зуб скользнул по кольчуге, не причиняя вреда, хотя сам Гримарр взревел от ярости.

И тут сзади подскочил Берси и окликнул его:

— Мой господин! Господин Гримарр!

Торгрим не сводил с Гримарра глаз, но стал отступать дальше, чтобы Гримарр не смог достать его мечом; он не позволял себе ни на что отвлекаться.

— Эй ты, ублюдок! Немедленно вернись! — крикнул Гримарр Торгриму, как будто и не слышал Берси.

И Торгрим понял, что он действительно его не слышал. Гримарр вновь бросился в атаку, но тут вновь подоспел Берси и положил руку ему на плечо, останавливая.

Гримарр резко развернулся, изумленный подобной дерзостью, но не успел ничего сказать, потому что Берси стал указывать на город и кричать:

— Мой господин! На Вик-Ло напали! Смотри! Здесь Лоркан! Ирландцы лезут через стены!

Гримарр посмотрел туда, куда указывал Берси. На его лице появилось озадаченное тупое выражение.

— Господин, мы должны дать им бой! Немедленно!

Гримарр молча взирал на низкие, покрытые соломой здания. За его спиной зашевелились воины, готовя оружие к бою. Торгрим еще немного отступил и, когда удостоверился, что Гримарр не нападет на него неожиданно, повернулся посмотреть, что происходит.

Ирландцы действительно наступали. Между зданиями тут и там виднелась земляная стена, окружающая этот форт, и, как видел Торгрим, на стену карабкались, спрыгивали с нее и соскальзывали вниз люди. Он вспомнил, с какой легкостью перемахнул через стену Старри. Эта низкая преграда не имела смысла, когда ее не защищали воины, а все воины Гримарра были сейчас с ним у реки. Ирландцы откроют ворота, если уже не открыли, и тогда Вик-Ло падет к их ногам.

Как и люди Гримарра, моряки со «Скитальца» тоже смотрели в сторону города, понимая, что драка Торгрима и Гримарра — всего лишь мелкая ссора по сравнению с нападением на форт. Только жители Вик-Ло не стояли на месте, глядя, как ирландцы захватывают их город, они бежали к реке или, точнее сказать, подальше от нападавших.

Поскольку вид загораживали близко расположенные здания, было сложно догадаться, сколько людей лезет через стену. Но ясно, что нападавших много. На ком-то были шлемы, кто-то был в кольчуге или кожаной накидке, все со щитами и оружием, блестевшем в утреннем солнце. Ирландцы. Наконец они напали, и напали целой армией.

— Черт бы их побрал! Черт бы побрал их всех! — закричал Гримарр. Торгрим повернулся и заметил, как тот отпихивает Берси с дороги. — Положим этому конец! — Он смотрел на Торгрима, направляя на него меч. — Этот норвежский сукин сын и я! Закончим наш поединок!

Торгрим ощутил, как в рядах дружины Гримарра возникло беспокойство. Это было какое-то безумие, Гримарр явно сошел сума. И Торгрим понял, что настал его час.

— Слушайте меня, все вы! — крикнул он, разведя широко руки, жестом охватывая своих людей и людей Гримарра. — Ирландцы перережут нас всех, как овец, если застанут здесь в бездействии! Давайте станем щитом к щиту! Давайте убьем их первыми, пока они не убили нас!

И эти слова люди Гримарра встретили приветственными криками, искренне обрадовавшись, — на такое единодушие Торгрим даже не рассчитывал. У них бурлила кровь, они были готовы к бою, но не к кровавой резне со своими братьями-норвежцами в угоду личной мести Гримарра.

Тут случай был совершенно иной. Им предстоял честный бой, достойное сражение, которое навязали им ненавистные ирландцы.

— А вы все за мной! — крикнул Торгрим своим людям, которые так же, как и люди Гримарра, хотели дать отпор нежданным гостям и так же не хотели просто стоять у реки и ждать, когда их убьют.

Он бросился вперед, повернувшись к Гримарру спиной, не обращая на него больше ни малейшего внимания, оскорбив его этим до глубины души. Он гадал, побежит ли Гримарр следом, чтобы воткнуть меч ему в спину. Он сомневался, что датчанин способен на такой бесчестный поступок, но у Гримарра был затуманен разум.

Он обернулся, чтобы посмотреть, следуют ли за ним его люди и что замыслил Гримарр. Команда «Скитальца» мчалась вперед, но Гримарр оставался на том же месте, где стоял, когда Берси сообщил ему о нападении на город. С мечом и со щитом, крепкий и неподвижный, как дуб, Гримарр стоял с открытым ртом, с округлившимися глазами, пока его люди бежали мимо него, чтобы броситься в этот новый бой.

Люди Торгрима, которые оказались ближе к деревянному тротуару, теперь первыми кинулись защищать город. Они едва не бежали, но Торгрим остудил их пыл, подняв вверх меч и замедлив шаг. Глупо ввязываться в бой очертя голову. Так поступил Гримарр, когда напал на Торгрима, и если бы им с Торгримом еще пять минут позволили упражняться с мечом и щитом, то это безрассудство стоило бы Гримарру жизни.

Торгрим замедлил шаг, потом совсем остановился.

— Подождите минуту! — обратился он к воинам, и топот ног за его спиной резко стих.

Пока что его воинов и воинов Берси не было видно из города из-за высокой травы и особенностей рельефа. Враг их не видел, но Торгрим, идущий впереди, прекрасно видел врага. Во всяком случае, какую-то — вероятно, меньшую, — часть нападавших. Он видел людей, бегущих между домами, но если остальные встали стеной щитов или собрались где-то в одном месте, чтобы атаковать, он пока не мог понять, где именно.

Он опять оглянулся. Его воины остановились с мрачными лицами, но готовые к бою, с оружием в руках. За ними стояли люди Берси, тоже решительно настроенные, но более нетерпеливые, потому что путь им преграждала команда «Скитальца».

— Берси! — крикнул Торгрим и махнул Берси, чтобы тот к нему подошел. Он не знал, как этот человек отреагирует на его жест, и несколько удивился, когда Берси поспешил сквозь толпу кТоргриму. — Послушай, Берси! Нет смысла нам всем торопиться и надеяться на лучшее, — сказал Торгрим, указывая Железным Зубом на деревянный настил и группы строений по обе его стороны. — Скорее всего, ирландцы превосходят нас численностью, во много раз превосходят.

Берси кивнул. Он смотрел мимо Торгрима на город и виднеющиеся части стены. Больше никто через нее не перепрыгивал. Теперь все находились в стенах Вик-Ло.

— Что они делают? — спросил Берси.

— Я предполагаю, что они ожидали нападения у стены, а сейчас дивятся, почему нас нет. Похоже, что они обыскивают дома.

— Думаешь, они превосходят нас числом, — сказал Берси, — но я вижу всего горстку людей.

— Их намного больше, — заверил его Торгрим. — Они не стали бы перемахивать через стену, если бы не имели достаточно воинов, чтобы завершить задуманное. Им известно, сколько людей обычно живет в Вик-Ло, но они не знают, сколько нас сейчас. Наверное, они готовятся к нападению, готовятся прочесать город.

Берси опять кивнул, но промолчал. Торгрим догадался, что Берси не из тех, кто любит принимать решения, и это было хорошо, потому что решения Торгрим любил принимать сам.

— Они выстроятся в линию или «свиньей», я бы сказал, — продолжал Торгрим, — и пойдут по дороге, разыскивая нас. Они захотят навязать бой стенка на стенку, потому что за ними численное превосходство, и они думают, что смогут нас перебить. И скорее всего, так и будет. Поэтому нам необходимо устроить для них ловушку, и вот что мы сделаем. Мы разделим твоих людей на два отряда, пусть спрячутся на севере и юге, подальше от чужих глаз.

Торгрим махнул Железным Зубом налево и направо, указывая на истоптанные тропинки, идущие в обоих направлениях, а потом на деревянный тротуар.

— А здесь мы встанем стеной щитов через дорогу, откуда нас будет видно из города. Если повезет, они решат, что все, кто есть в форте, собрались тут. Они атакуют нас открыто, и тогда ты нападешь сзади, с обеих сторон одновременно.

Берси кивнул.

— Отлично, — сказал он. — Очень хорошо.

Торгрим едва не рассмеялся. Берси не спрашивал, по какому праву Торгрим отдает здесь приказы, и был готов без колебаний их исполнять. Он скорее обрадовался, что не приходится самому принимать решения. Берси развернулся и стал протискиваться к своим людям.

Торгрим перевел взгляде Берси на собственную команду.

— Становись стеной щитов, прямо здесь, — приказал он, указывая на место метрах в шести вверх по настилу.

Его люди подошли и встали стеной: в центре Харальд и Орнольф; Агнарр, Годи и остальные тоже заняли позиции. Место было выбрано хорошее: по обоим флангам оказались поросшие водорослями болота, которые у любого отобьют охоту нападать с той стороны. Быстро выстроили стену щитов, и отважная команда «Скитальца» приготовилась к бою: щиты стоящих рядом сомкнулись внахлест, в руках мечи, топоры и копья. Их было немного, а когда они построились, стало казаться, что их еще меньше, — значит, люди Лоркана сочтут их легкой добычей и пойдут в открытую.

Только Старри и сам Торгрим не заняли места в ряду воинов. Торгрим хотел держаться позади, чтобы наблюдать за всей стеной и быть готовым в любой момент броситься на помощь туда, где стена дрогнет, или чтобы встать на место убитого воина. Старри не присоединился к другим по иным причинам. Во-первых, у него не было щита. Он никогда им не пользовался в бою, по той же причине он никогда не носил шлем и кольчугу. Он не хотел себя защищать.

Во-вторых, никто не хотел оказаться рядом с ним. В стене щитов все зависит от стоящего рядом, чтобы держать свой щит внахлест со щитом соседа, таким образом формируется крепкая линия обороны. Но нельзя было рассчитывать, что Старри будет стоять до конца. Когда на него накатывало безумие сражения, никто не знал, что он выкинет. Он мог легко разорвать строй и броситься на врага; это доблесть для берсерка, но совершенно недопустимо для тех, кто стоит в стене щитов.

Сейчас Старри вертелся, как танцор, размахивая руками — в каждой он держал по топору, пребывая в неком безумии, которому был необходим какой-то выход; бой вот-вот должен был начаться, но кровь еще не пролилась.

Торгриму подобный выход энергии был не нужен. Он стоял почти неподвижно, оглядываясь вокруг, хотя в действительности мысли в его голове кружились так же безумно, как руки Старри.

Он видел, как отходят люди Берси, крадучись, чтобы оставаться невидимыми в высокой траве и за низкими холмами, и гадал, будут ли они драться. Это был риск, огромный риск.

Он мог бы настоять, чтобы они остались и заняли места в стене щитов, а потом у них не было бы шансов увильнуть от сражения. Но вместо этого он приказал им скрыться и ввязаться в резню, только когда она завяжется. А он не сомневался, что начнется резня. Если Берси правильно рассчитает время, ирландцам не поздоровится. Но Берси может решить, что подходящее время наступит тогда, когда всех людей Торгрима перебьют. И искушение было велико.

Торгрим вышел вперед, протиснувшись сквозь стену щитов между Харальдом и Орнольфом, пока между ним и собирающимися силами ирландцев не оказалось всего двести метров деревянного настила. От отвращения он покачал головой. Если бы норвежцы и датчане не отвлекались на глупые ссоры между собой, они бы заметили наступающего противника и убили бы половину ирландцев еще до того, как те перемахнули через стену. А теперь из-за собственной глупости и беспечности их ждет длинный кровавый бой. в Было очевидно, что ирландцы заметили стену щитов. Даже с такого расстояния Торгрим видел, как они указывают на них и поворачивают головы в их сторону. Из-за домов все выходили и выходили воины, строились на дороге недалеко от дома Гримарра. Сначала небольшие группы, потом десятки, а потом целая сотня воинов собралась неорганизованной толпой. Солнце отражалось от начищенного оружия и шлемов, от набалдашников щитов. В глазах рябило от блеска их кольчуг.

Торгрим услышал голос, хотя не мог разобрать слов, да, скорее всего, не понял бы их, даже если бы разобрал, но он узнал этот командный тон. Толпа разошлась, как вода под килем корабля, и показалась массивная фигура, на голову выше любого стоящего рядом, в тяжелой черной накидке на плечах. В одной руке человек держал щит, в другой топор, а грудь его прикрывала огромная кольчуга. Сперва Торгрим подумал, что тот повязал себе что-то на лицо, но потом понял, что это борода — большая спутанная борода, полностью закрывающая нижнюю половину лица.

— Это Лоркан, — сказал Харальд. — Их ярл, вождь здешних ирландцев.

Торгрим кивнул. Лоркана он раньше не видел, но был наслышан об этом человеке за короткое время своего пребывания в Вик-Ло.

— Таким я себе его и представлял, — сказал Торгрим.

Это командный голос принадлежал Лоркану, и рык его не стих, когда он жестами и толчками выстраивал своих людей. И те спешили ему повиноваться.

— Харальд, ты понимаешь хоть что-то из того, что говорит Лоркан? — спросил Торгрим. Харальд навострил ухо в сторону стоящего вдалеке Лоркана, прислушался, потом покачал головой.

— Я слышу его, отец, но слов не разобрать.

Торгрим пробормотал:

— Не важно. Могу догадаться, что он говорит.

То, чем занимался сейчас Лоркан — организовывал атаку против стены щитов неприятеля, — Торгрим сам много раз делал в прошлом. Иногда враг был силен, и его главная задача заключалась в том, чтобы поднять боевой дух своих людей, привести их туда, где они с готовностью бросятся в смертельный шторм из топоров, щитов и копий. А иногда он находился в более выгодном положении, готовясь к тому, что его превосходящие силы разобьют более слабого противника, то есть в том положении, в котором сейчас находился Лоркан.

Торгрим повернулся, взглянул на лица своих людей, видя на них различные чувства. Выражение некоторых невозможно было прочесть, кто-то явно сдерживал страх, на других была написана скука — но Торгрим знал, что это еще одна маска, скрывающая страх. Харальд казался сосредоточенным, готовым к бою, однако Торгрим догадывался, что сын думает об ударе меча, которым враг отсечет ему голову, и одновременно изо всех сил гонит прочь от себя эти мысли.

— Здесь много этих сукиных детей, — произнес Торгрим достаточно громко, чтобы услышали все его воины. — Но это не норманны, не датчане. Это ирландцы. — Он понимал, что им не стало от этого легче. Многие уже сражались с ирландцами и знали, что такого врага не стоит сбрасывать со счетов. — Вы знаете свое дело. И знаете, как нужно действовать сейчас, — продолжал он. — Стойте намертво. Не отступайте. Подпустите их ближе и убейте. Не отступайте, пока не подоспеют люди Берси и не пронзят копьями им задницы. И победа будет за нами!

Воины загалдели. Подняли оружие, ударили им по щитам, стали выкрикивать оскорбления, издавать боевые кличи.

А в двухстах метрах от них люди Лоркана тоже радостно завопили, а потом бросились вперед, в неукротимое наступление.

Глава тридцать седьмая

Торольв отмщен.

Стая волков

Топчет врагов.

Сага об Эгиле
Харальд с Орнольфом расступились, Торгрим протиснулся на свое место позади стены щитов. Один. Старри исчез. Куда? Он не знал, да и времени гадать у него не было. Люди Лоркана приближались, скоро они будут здесь. И викингов ждет не тщательно организованное наступление, а скорее внезапная атака.

— Выровняйтесь, парни, стойте на смерть! — крикнул Торгрим.

Ирландцы набирали скорость, и Торгрим подозревал, что они будут бежать во весь дух, пока не натолкнутся на стену щитов. Они видели, что дружина норманнов малочисленна, чувствовали запах крови и легкой добычи. И не хотели ее упускать.

В центре строя шел Лоркан. Торгрим ожидал, что тот замедлится, возьмет командование на себя, но он с каждым шагом только двигался все быстрее, а остальные следовали за ним, старались не отставать, однако и обгонять его никто не решался. Еще пятьдесят метров — и Торгрим заметил, как за спиной у Лоркана развеваются волосы. Плащ он закинул за плечи, обнажив массивные руки; меч и топор в его руках выглядели просто игрушечными.

«Неудивительно, что люди идут за ним, — подумал Торгрим. — Эта сволочь всех подавляет». Торгрим уже давно никого не боялся, но он прекрасно понимал, почему люди боятся таких, как Лоркан.

Вдоль всей стены щитов воины переступали на месте, вонзая пятки в землю, собирались с силами, покрепче сжимали оружие и мечи, готовясь к удару неприятеля, бегущего на стену из дерева, железа, стали и плоти. Щиты соседей с глухим звуком стукались друг о друга, кольчуги привычно звенели.

Между норвежцами и ирландцами оставалось метров шесть. Торгрим покрепче сжал Железный Зуб, и тут же нечеловеческий вопль пронзил утро, заглушив топот ног, звон оружия, крики воинов, жаждущих крови. Казалось, что все остановились, и откуда-то справа, как фазан из высокой травы, выскочил Старри Бессмертный, продолжая вопить и размахивать топором.

Он сбросил свою тунику, нарисовал черной грязью полосы на лице и груди. Издавая дикие протяжные крики, он выпрыгнул оттуда, где прятался, и бросился на наступающих ирландцев, высоко подняв оружие.

Старри в одиночку вышел против сотни противников. Любой ирландец с копьем и мечом мог сразить его в этой безрассудной схватке. Но его неожиданная атака и устрашающий боевой клич, его демонический вид настолько ошеломили врага, что левое крыло ирландцев отшатнулось и остановилось. Противник, который шел на стену щитов, не видя в ней большой опасности, был сбит с толку нападением с неожиданной стороны. Ирландцы остановились как вкопанные. Они были испуганы и смущены таким поворотом событий.

И тут Старри бросился на них, подпрыгнул высоко в воздухе, размахивая топорами, как до этого размахивал руками накануне боя. Стоящие перед ним ирландцы только и смогли прикрыться щитами, когда на их головы посыпались удары. Кто-то был в шлеме, кто-то без него, но это не имело значения, ибо Старри мог одним сильным ударом раскроить голову — кровь лилась рекой.

Теперь в рядах ирландцев образовалась брешь, и Старри кинулся туда. Торгрим видел, как взлетали его топоры, но сам Старри скрылся за испуганными спотыкающимися воинами. Похоже, план Лоркана рассыпался, как старое прогнившее дерево. Воины по правому краю не видели, что происходит на левом, и продолжали наступление, кричали, высоко держа оружие, сбегая по деревянному тротуару. Но вот, похоже, все они поняли, что левый фланг остановился и, что гораздо хуже, они оказались впереди Лоркана, который тоже замер на месте, пораженный атакой Старри.

Они останавливались один за другим, и Торгрим видел, как злость на их лицах сменяется замешательством, а боевой дух падает. И Торгрим понял, что этим следует воспользоваться.

— Вперед! На них! В атаку! — закричал Торгрим.

Безумием было отказываться от тщательно выстроенной обороны и бросаться на более сильного противника, но безумие Старри оказалось заразительным, и Торгриму казалось, что в его венах тоже течет кровь берсерка.

— В атаку! — подхватили его приказ воины и шагнули вперед.

Такой приказ мог бы внести сумятицу в ряды воинов Торгрима, готовившихся отбивать наступление. Но они были хорошо вымуштрованы, привыкли подчиняться без колебаний и к тому же поняли, что у них появилась надежда. Они тоже заметили нерешительность и неуверенность противника и были готовы этим воспользоваться и начать бой.

— Не разбивать строй! Не разбивать строй! — кричал Торгрим, когда команда «Скитальца» двинулась вперед.

Он не хотел, чтобы его люди так же, как люди Лоркана, позволили пробить брешь в стене щитов. Но его воины не подвели. Они наступали единым строем и, когда сошлись с людьми Лоркана, налетели монолитной стеной на выставленные щиты и оружие.

Раздался громкий стук, когда два строя сошлись, когда семь десятков щитов ударились о другие семь десятков, зазвенела сталь, зазвучали крики разъяренных воинов и через несколько секунд — предсмертные вопли. Люди Лоркана пришли в замешательство, но в бою они были не новички, и к тому времени, как строй Торгрима врезался в их строй, ирландцы почти пришли в себя и были готовы к бою.

Торгрим отступил назад и взглянул на свою стену щитов. Воины собрались, одну ногу выставили вперед, как будто толкали какое-то невидимое препятствие, хотя на самом деле было именно так: они толкали строй ирландских воинов. Они разили их мечами, просовывали между щитами смертоносные наконечники копий. Справа от Торгрима викинг по имени Гест, который присоединился к ним в Дуб-Линне, пошатнулся и чуть не упал назад. Рот его был полуоткрыт, там, где были нос и правый глаз, сейчас струилась кровь, но не успел Торгрим даже пошевелиться, чтобы встать на его место, как ряд по обе стороны от раненого сомкнулся.

В середине строя находился Лоркан. И, в отличие от остальных ирландцев, он был виден даже в толпе сражающихся воинов. Он возвышался над щитами и шлемами. Его лицо было окровавлено, рот открыт, как будто он снова и снова что-то кричал — незнакомые и ничего не значащие для Торгрима слова.

Метрах в шести от беснующегося Лоркана занимал свое место в стене щитов Харальд, который умело обращался с мечом. Его Мститель пропал, остался на южном пляже, но он нашел себе другой клинок — ничуть не хуже.

Торгрим поблагодарил богов за то, что его сын не оказался лицом к лицу с Лорканом. Он знал, что Харальд первым бросился бы в бой с этим ирландским чудовищем. На самом деле он уже с ним сражался, хотя Торгрим подозревал, что в ту ночь Харальд вплотную приблизился к смерти, пусть парень виду не подавал. Торгрим знал, что когда-нибудь Харальд сможет сойтись в сражении с таким, как Лоркан, но не сейчас. Не сейчас.

Перед Лорканом стоял швед Сутар сын Торвальда, но он не мог противостоять неистовой атаке Лоркана. Топор Лоркана опускался вниз, взлетал вверх, обрушивался на Сутара и тех, кто был слева и справа от него. Воины, стоящие стеной с поднятыми щитами, наносили удары своим оружием, но не произвели никакого впечатления на ирландца-великана.

«Они долго не продержатся», — подумал Торгрим. И не ошибся. Еще два удара топора Лоркана — и стоящий слева от Сутара опустил меч, как будто сдаваясь, но Торгрим понял, что он тяжело ранен. Меч выпал у несчастного из рук, он пошатнулся. Кровь струилась по рассеченной надвое руке, и Лоркан, заметив слабое место в обороне, усмехнулся, взмахнул топором и бросился в атаку.

Но тут подоспел Торгрим. Именно для этого он и оставался позади строя: если этот человек-гора Лоркан пробьет стену щитов, бой будет проигран в секунды, даже не минуты. Сделав три быстрых шага, он оказался на месте, и Лоркан оглянуться не успел, как Торгрим нанес удар Железным Зубом прямо ему в горло.

Лезвие пронзило густую бороду Лоркана, и он, который даже не заметил нападения Торгрима, развернулся от удивления, отпрянул, чтобы лезвие не достигло своей цели. Он отбил меч Торгрима железным ободом щита, одновременно размахивая своим топором, — странный выпад, скорее инстинктивная реакция, — и Торгрим уклонился от удара.

— Пошел вон, сукин ты сын! — кричал Торгрим, понимая, что его слова ничего для Лоркана не значат, и выставил перед ним щит.

Он не надеялся оттеснить Лоркана назад, но решил, что сможет заставить его отойти на шаг-два. В действительности ничего у него не получилось. С таким же успехом можно было пытаться сдвинуть с места столетний дуб.

Они стояли близко, Торгрим и Лоркан. Всего в нескольких сантиметрах друг от друга. Лоркан усмехнулся и замахнулся топором. Торгрим, теснивший Лоркана, замахнуться не мог, поэтому он ударил Железным Зубом снизу. Он почувствовал, как попал во что-то мягкое и податливое, а не в деревянные планки, Лоркан взревел от боли. Он оттолкнул Торгрима своим щитом, тот попятился, а Лоркан отпрянул в противоположном направлении. Торгрим взглянул вниз, всего на долю секунды, но успел заметить дыру в кожаном сапоге Лоркана. Ярко-красную кровь.

«Придется убивать его, как быка, — подумал Торгрим, — нанося удар за ударом…»

Сражающиеся воины давили на Лоркана сбоку, но он отпихнул их, освобождая себе место для маневра. Он едва заметно хромал. Был весь в крови, отчего злился еще больше, а потому почти не ощущал боли.

Торгрим пошел в атаку, потому что хотел оттолкнуть Лоркана подальше от стены щитов. Лоркан замахнулся топором, Торгрим отразил удар щитом. Он пошатнулся и увидел, как треснул щит. Кончик топора пробил его насквозь.

Он опустил меч, и Лоркан, помня о ране на ноге, резко двинул щит вниз, чтобы не допустить подобного еще раз.

И тогда Торгрим ударил сверху, вновь целясь в Лоркану в шею. Но на этот раз Железный Зуб врезался в кольчугу и соскользнул, и опять Лоркан отбил меч краем щита.

Топор Лоркана глубоко застрял в щите Торгрима. Лоркан дернул его изо всех сил, выдрав из щита несколько планок; и лишив Торгрима равновесия. Вновь замахнулся своим оружием. Торгрим вовремя поднял щит, который принял на себя основной удар, но отскочил и продолжал двигаться в воздухе.

Торгрим развернулся и принял удар плечом. Ощутил, как край топора разрезает кольчугу, входит в плоть, почувствовал, как потекла теплая кровь, но щит и кольчуга смягчили удар, и рана оказалась пустяковой.

Торгрим опять пошатнулся, едва не упав. Лоркан тут же ринулся вперед, чтобы воспользоваться заминкой. Он широко замахнулся щитом с левой стороны, целясь Торгриму в свежую рану. Тело Торгрима пронзила резкая боль, он покачнулся. Он заметил, как ухмыляется Лоркан, как поднимает над головой топор. Торгрим попытался вернуть равновесие, но вдруг кто-то толкнул его сзади, и он распластался на деревянном тротуаре.

Он услышал какой-то животный звук, яростную борьбу за своей спиной. Приготовился к тому, что сейчас тело пронзит неимоверная боль, когда Лоркан топором разрубит ему хребет, даже если он перевернется на спину и попробует остановить топор тем, что осталось от щита.

Но Лоркан сейчас ввязался в новый бой и забыл о Торгриме. Из-за стены щитов подоспел Гримарр сын Кнута и бросился на предводителя ирландцев с яростным ревом, размахивая мечом и щитом. Лоркан тоже орал, отражая меч Гримарра своим щитом, размахивая широким топором. Схватка этих двух великанов была похожа на битву легендарных героев, они ревели от ярости и наносили друг другу удары с силой, недоступной простым смертным.

Торгрим с трудом поднялся. Он понимал, что Гримарр спас ему жизнь, хотя явно ненамеренно, скорее всего, даже не подозревая, кого оттолкнул. Гримарр просто расчищал себе дорогу к Лоркану, единственному человеку в Ирландии, которого он ненавидел, наверное, даже больше, чем самого Торгрима.

Они обменивались ударами, меч Гримарра бился о щит Лоркана, топор Лоркана — о щит Гримарра. От щитов летели щепки, но у Гримарра дела обстояли хуже: топор Лоркана глубоко входил в щит Гримарра, выдирая щепки из дерева, обтянутого железным ободом.

Справа от себя Торгрим краем глаза заметил какое-то движение, обернулся и увидел, что один из воинов Лоркана, с дикими глазами, в иссеченных и окровавленных кожаных доспехах, прорвал оборону. Высоко держа меч, он наступал быстро и безрассудно, и Торгрим легко отбил в сторону лезвие его меча остатками своего щита и рубанул его своим Железным Зубом. Кожа оказалась плохой защитой от закаленной стали, и ирландец умер, пронзенный мечом Торгрима.

И тут Торгрим вспомнил о Берси. Сукин сын! Берси уже давным-давно должен был ударить с флангов. Торгрим взглянул налево, направо. Стена щитов была пробита, и воины сражались один на один. Лежали павшие. Раненые уносили ноги с поля боя. Кто-то дергался в конвульсиях и кричал. Но Берси нигде не было видно.

Сукин сын!

Лоркан с Гримарром стояли в полутора метрах друг от друга, сверля друг друга взглядом и тяжело дыша. Гримарр стоял к Торгриму спиной, но тот видел окровавленное лицо Лоркана, рану у него на голове, наверное, неглубокую, однако крови из нее натекло много. От ран на голове обычно бывает много крови.

Эти двое стояли не шевелясь в этом безумном мире, казалось, целую вечность. И тут Лоркан издал рык и вновь кинулся на Гримарра, отбросив все хитрости. Он напал на Гримарра с поднятым топором, прижав щит к груди. Нанес удар сверху вниз, и Гримарр остановил топор тем, что осталось от его щита, который тут же распался окончательно.

Теперь уже Гримарр ревел и замахивался мечом на Лоркана, а тот отбивал удар. И тут люди Берси напали с флангов.

Торгрим сперва не понял, что происходит, но что-то в ходе сражения кардинально изменилось, возникла какая-то паника на флангах. Потом он услышал крики, боевой клич новых воинов, ввязавшихся в битву. Ирландцы словно спотыкались друг о друга, когда пятились к тому, что осталось от стены щитов, прочь от этой новой бешеной атаки.

«Берси, ублюдок…» — подумал Торгрим, хотя понятия не имел, сколько прошло времени. Может быть, они дрались час, а может быть, минуту — он не знал. Возможно, Берси выжидал, а возможно, правильно рассчитал момент.

Но сейчас он ринулся в бой, и ирландцы были раздавлены. Враг оказался у них заспиной, что казалось ужасным любому воину. Они повернули, но тогда у них за спиной очутились люди Торгрима, и что было лучше, еще неизвестно. Теперь Торгрим слышал крики, которые больше напоминали панические вопли, а не воинственный клич.

Гримарр отшвырнул свой раздробленный щит и уже приближался к Лоркану, явно с большей осторожностью, уворачиваясь от ударов его топора, отступая в сторону, выискивая брешь. Лоркан имел преимущество, но он был не дурак и не стал недооценивать Гримарра, полагать, что тот стал менее опасен, когда потерял свой щит. Эти двое стояли лицом к лицу в полутора метрах друг от друга, оба красные, потные, с давно выношенной ненавистью в глазах.

Вдруг в этом хаосе кто-то закричал. И этот крик прозвучал как приказ. Кричали по-ирландски, Торгрим понятия не имел, что сказали. Но Лоркан, в отличие от него, все прекрасно понял, резко повернулся в ту сторону, отдал свой приказ, и в секунду, когда он отвлекся, Гримарр напал.

У Лоркана хватило времени только на то, чтобы осознать свою ошибку, только на то, чтобы начать разворачиваться назад лицом к Гримарру, и его пронзил огромный меч датчанина. Он ударил Лоркана в ту часть лица, которая виднелась над бородой, прямо под левый глаз. Гримарр, вне всякого сомнения, осознавал, что больше у него такого шанса не будет, поэтому вложил в этот удар всю оставшуюся силу. Меч вошел в лицо Лоркана, как в стог соломы, и тут же из затылка брызнул фонтан крови и вылетели кусочки черепа.

На лице Лоркана отразилось изумление. Рот открылся, глаза округлились, а потом закатились. Ирландец упал прямо к ногам Гримарра, без сомнения, уже мертвый.

Гримарр перехватил рукоять меча поплотнее и попытался вытащить меч у него из головы, но не смог. Словно в последний раз сопротивляясь ему, безжизненный Лоркан не отпускал лезвие меча. Гримарра по инерции понесло вперед, и с яростным криком он упал на тело поверженного врага.

«Убей его, убей его, убей его!» — услышал Торгрим голос в своей голове. Вот он шанс, которого больше не будет. Гримарр лежит у его ног, спиной к нему. Два шага — и он сможет вонзить Железный Зуб врагу в шею.

Он поднял взгляд. Ирландцы видели, как погиб Лоркан — они, наверное, не верили в то, что это возможно. Их боевой дух мгновенно угас. Кто-то, кому было куда бежать, развернулся и бросился прочь, и этот пример оказался заразительным. Ирландцы один за другим отделялись от строя и удирали, отбросив оружие в сторону. Но тут и там бой продолжался. Другие пытались сдаться, некоторые успешно, кто-то — нет.

— За ними, за ними! Прижимай к стене! — кричал Торгрим.

Он перескочил через лежащего Гримарра и, размахивая мечом, повел его людей вперед, оттесняя разбитого врага к земляному валу, который был возведен для того, чтобы не пустить ирландцев сюда, а теперь служил для того, чтобы загнать их в тупик, словно овец на заклание.

Глава тридцать восьмая

Старости ждать

Мужам несподручно:

Зренье и разум

Берет она разом

Сага о союзниках
Это было бегство. Торгрим и раньше видел, как отступают в бою, но никогда еще бегство не было таким массовым и безоговорочным. Смерть Лоркана и атака людей Берси положили конец планам ирландцев. Как только один поддался панике, она быстро распространилась, словно пламя по соломенной крыше, и вскоре все ирландцы, что могли двигаться, пустились в бегство.

И у них были на то все причины. Потому что дружинники Торгрима и Берси не собирались оставлять их в покое. Они бросились в погоню, желая добить бегущего врага, убить всех до единого. Ирландцев следовало наказать, преподать им урок за то, что напали на форт. Любой выживший ирландец может оказаться тем, с кем им опять придется сразиться.

И хотя в этом была большая доля правды, мало кто из викингов по-настоящему об этом задумывался. Большинство вообще ни о чем не думало. Как ирландцы были ослеплены паникой, так и жители Вик-Ло были ослеплены жаждой крови.

Торгрим бросился за ними, однако при этом его разум продолжал лихорадочно работать. Он подумывал над тем, чтобы остановить своих людей, попытаться как-то их построить, восстановить порядок. Мало что могло сравниться с опасностью, возникающей из-за того, что воины очертя голову бросаются в бой. Если Лоркан и не знал этого раньше, то точно догадался в последние моменты своей жизни.

Но это был не бой. Ирландцы не оказывали организованного сопротивления. Охватившая их паника была подобна камню, который катится с горы. С каждой секундой тот движется все быстрее, и затем его уже не остановить. То же касалось и жажды крови. Торгрим понимал, что не смог бы остановить своих людей, даже если бы захотел.

Торгрим поспешил за ними по деревянному настилу. Он мельком видел Харальда, когда нарушился строй ирландцев. Парень размахивал мечом и щитом с уверенностью и решимостью бывалого воина — он им быстро становился. Торгрим потерял его из виду в толчее, но не боялся за него: он знал, что сын жив, а самое страшное сражение закончилось.

Они спешили. Торгрим почувствовал, что стал уставать, ноги подкашивались, едва затянувшиеся на груди раны саднили, из пореза, оставленного топором Лоркана, продолжала сочиться кровь, текла по руке и капала с кончиков пальцев. Он тяжело дышал.

Отступающие ирландцы бросились вверх по настилу, туда, где по обе стороны от него стояли низкие, плохо оштукатуренные дома городка Вик-Ло, с вытоптанными грязными дворами, окруженными плетнями, которые ирландцы разломали во время панического бегства. За ними с криками неслись обезумевшие норманны.

Толпа уже давно обогнала Торгрима, когда он краем глаза заметил конец деревянного тротуара и высокие деревянные ворота в стене. С одной стороны от них стоял дом Гримарра, с другой — дом Фасти сына Магни. Ирландцы покинули эти жилища. Их изнутри прижали к стене, окружающей Вик-Ло. Кто-то повернул и сейчас сражался до последнего, кто-то лез через стену. Норманны ударами своих длинных копий сгоняли ирландцев в одно место. В воздухе пахло кровью. Слышались только вопли и крики, и больше Торгрим не мог этого выносить.

Ворота в земляном валу Вик-Ло, которые распахнули ирландцы, все еще были открыты, и люди Лоркана стали к ним протискиваться мимо викингов, борясь за свою жизнь. Взлетали и падали вниз мечи и топоры викингов, но уже не с тем энтузиазмом, не с той беспечностью и неистовством. Они устали. Утолили свою жажду крови. Одержали победу.

Ворота так и оставались открытыми, когда последний ирландец пробился через толпу, прочь из форта, и побежал в холмы. Кто-то из викингов бросился в погоню, но всех хватило только на десяток метров. Их боевое безумие угасало, а земля за стенами Вик-Ло была незнакомой и пугающей. Они много лет провели в уединении этого форта, в окружении народа, который желал, чтобы они исчезли или умерли, в окружении неизвестных потусторонних созданий, населяющих эту незнакомую землю, поэтому никто из них не хотел выходить слишком далеко за ворота.

Торгрим остановился, вонзил кончик Железного Зуба в землю. Он уже отбросил раздробленный и бесполезный щит, и раненая рука, державшая его ранее, повисла плетью. Он видел, что вся рука покрыта липкой кровью, но чувствовал, что кровотечение прекратилось, поэтому решил, что ничего страшного не случилось.

— Торгрим!

Он оглянулся: к нему приближался Берси. Его лицо и руки тоже были в крови, куда-то подевался шлем, в кольчуге зияла огромна прореха. Он прихрамывал. У него был вид человека, который недавно принял бой.

Берси протянул руку, Торгрим пожал ее, потом положил руку Берси на плечо.

— Молодец, Берси! Отлично все рассчитал.

Берси покачал головой.

— Нет, Ночной Волк. Ничего я не рассчитывал, — признался он, и Торгрим услышал в его голосе злость и сожаление. — Я не мог заставить своих воинов идти в бой. Сначала. Многие хотели, чтобы Лоркан перебил как можно больше твоих людей, всех вас, норвежцев, а потом вступили бы мы. Это… Это очень плохо.

— Ты убедил их. Повел их бой.

Берси пожал плечами.

— Был там один, который громче всех кричал, чтобы мы держались подальше от сражения. Его я убил. Пронзил собственным мечом. А потом просто бросился в бой. Понятия не имел, последовали ли за мной остальные. Но они все-таки последовали за мной.

— Вот и отлично, — похвалил его Торгрим. Он подолом туники вытер кровь со своего меча. — Так и поступает вождь. Он ведет за собой.

— Я знал, что могу повести в бой, — ответил Берси. — Просто не был уверен, что остальные за мной пойдут.

Собеседники окинули взглядом ужасное зрелище перед ними. У стены лежали кучи мертвых тел, а живые собирали с них оружие, кольчуги, нарукавники, броши, все ценности. Некоторые раненые могли обработать себе раны самостоятельно, за другими ухаживали товарищи по оружию. Кто-то кричал, метался в агонии или лежал тихо, пока из него по капле уходила жизнь.

— Все кончено, — сказал Берси. — Бой окончен.

От этих слов Торгрим отпрянул. Можно только представить, как смеялся бы на его месте Орнольф. Старик напомнил бы Берси, что боги никогда не устают подшучивать над людьми.

И тут он услышал звон стали.

Тот доносился от реки, оттуда, где начинался деревянный настил, по которому они пришли. Это был звук сражения — бились двое, меч ударялся о меч, а глухой стук, с которым меч врезается в щит, ни с чем не спутаешь, но пока они не видели, кто это дерется.

— Что происходит? — удивился Берси. — Кто это может быть?

— Не знаю, — ответил Торгрим, и не покривил душой: он понятия об этом не имел, но неожиданно его затошнило от страха.

Он зачехлил Железный Зуб и побежал на звук сражения, назад к тому месту, где он и его люди стояли стеной щитов против ирландцев. У него болело все тело, и каждый шаг отдавался смертельной болью, он хромал, но продолжал мчаться к реке, а подгонял его страх.

Он отдавал себе отчет, что бежит не один: за ним, без сомнения, несся Берси, и остальных тоже привлек звук битвы, но он не стал поворачиваться и смотреть, кто за ним последовал, потому что его волновало исключительно то, что происходило впереди. Небольшой пригорок скрывал из виду дальний конец деревянного тротуара и реку, но когда Торгрим вошел на этот пригорок, он увидел сражающихся мужчин — всего в пятидесяти метрах. Они ходили кругами друг возле друга среди гор мертвых тел, усеивавших землю. Великан Гримарр. И Харальд.

Торгрим остановился, чтобы разглядеть, что происходит, а затем поспешил вперед. Он пытался наблюдать за битвой, пока с трудом преодолевал расстояние до сражающихся, ему хотелось кричать, но он не был уверен, что стоит это делать, потому что боялся отвлечь Харальда в тот момент, когда его жизнь зависит от того, насколько он сосредоточен на движениях Гримарра, на его мече и щите. Харальд отступал вправо, ходил по кругу, а Гримарр следовал за ним, но оба старались, чтобы другой не достал до него клинком.

Харальд был напряжен, он держал меч наизготовку и немного припадал к земле. Гримарр стоял более прямо, легко держа меч сбоку. Казалось, что его не очень-то интересует Харальд, точнее, меньше всего его волновал исход этой битвы.

Торгрим был в двадцати метрах от дерущихся, когда Харальд пошел в наступление, быстро шагнул вперед, отвлекая Гримарра взмахом щита, а потом бросился на датчанина, высоко подняв меч и целясь в горло. Гримарр не обратил внимания на щит, просвистевший рядом с ним, и отбил лезвие меча Харальда. Он только немного повернул запястье, но сила удара лишила Харальда равновесия. Харальд споткнулся, развел руки в стороны, и между его грудью и острием меча Гримарра не осталось ничего, кроме воздуха.

Но Гримарр не нанес удар. Он отступил и опустил меч. Он играл с Харальдом, как кот с мышью.

Харальд пришел в себя и быстро занял оборонительную стойку. Торгрим видел на лице сына ярость и сосредоточенность и знал, что это плохо. Харальд терпеть не мог, когда с ним играли, он не выносил, когда окружающие не воспринимали его как серьезного противника. Подобное просто бесило его, а люди, которые впадают в бешенство, совершают ошибки и погибают.

Противники продолжали кружить друг возле друга, и сейчас Харальд стоял спиной к Торгриму. Торгрим видел лицо Гримарра и заметил, что великан улыбается. Это было выражение удовольствия, а не радости, но оно тоже вызывало у Харальда ярость.

Когда до сражающихся оставалось метров пятнадцать, Торгрим остановился. Гримарр поднял голову и наконец-то его увидел, и когда Гримарр перевел взгляд с Харальда на Торгрима, Харальд нанес удар. Это был хороший удар, быстрый и идеально выверенный. Харальд прыгнул на полметра, чтобы воткнуть острие меча прямо Гримарру в лицо. А Гримарр не сводил глаз с Торгрима, когда отразил атаку Харальда своим щитом, решительно ударил Харальда по голове и сбил парня на землю.

— Торгрим! — закричал Гримарр. — Я обещал тебе, что убью твоего сына, как ты убил моих сыновей! Я был глубоко опечален, что не смог убить его на твоих глазах, но боги решили сделать мне такой подарок. Поэтому смотри, как сейчас прольется кровь этого маленького ублюдка, а потом я вырву из груди его сердце.

Пока Гримарр произносил свои речи, Харальд поднялся, еще крепче сжал меч и щит. Он тяжело дышал. Гримарр ранил его, теперь у него из головы сочилась кровь, заливала ему лоб и глаза. Харальду пришлось утереться.

Торгрим почувствовал себя так, как будто находился под водой; он пытался мыслить здраво, чтобы не поддаться панике. Харальд хороший воин — не такой искусный, каким он сам себя считает, но лучше многих. И все же ни в силе, ни в опыте ему с Гримарром не сравниться. И Гримарр не случайно только что ранил его в голову, чтобы кровь теперь заливала ему глаза.

Торгрим шагнул вперед, Гримарр лишь шире улыбнулся.

— Да, Торгрим, иди сюда! Спасай своего сына! Закончи за него бой! Посмотрим, успеешь ли ты вытащить свой меч до того, как я его убью!

Харальд вновь атаковал, делая ложный выпад сверху и нанося удар снизу, надеясь ранить Гримарра в ногу, чтобы покалечить или хотя бы замедлить его движения. Гримарр двинул щит вниз и отбил меч его ободом, потом подошел и сильно ударил Харальда по голове той рукой, которая сжимала меч. Харальд шлема не носил — он никогда его не надевал, если только отец прямо не приказывал ему этого, — и опять он распластался на земле.

— Ну же, Торгрим! — дразнил Гримарр. — Сейчас я с ним играю! Как думаешь, ты успеешь достать свой меч и напасть меня, пока я его не убил? Молю тебя, попробуй!

Харальд вновь вскочил. Вытер кровь с глаз и сердито взглянул на Гримарра.

— Это мой бой, отец! — кричал он. — Я сам убью этого ублюдка!

Гримарр громко и хрипло рассмеялся. А Торгрим, который обычно долго не раздумывал, не знал, как ему поступить.

«Сукин ты сын! Сукин ты сын!» — слова крутились у него в голове, пока его сын боролся за жизнь. Гримарр полностью владел ситуацией в этом бою. Несмотря на все мастерство Харальда, Торгрим не сомневался, что датчанин способен убить его в любой момент. Харальд вполне может погибнуть, а он не успеет вытащить из ножен Железный Зуб.

Но была еще одна проблема. Харальд больше не мальчишка. Если Торгрим вмешается, чтобы спасти его, Харальд станет ожесточенно этому противиться. Передним стоял выбор: умереть с мечом в руке или быть спасенным отцом, и Торгрим не сомневался в том, что выберет Харальд.

«Умереть с мечом в руке…» Это была величайшая надежда викинга. Старри Бессмертный ни о чем другом и мечтать не мог. Торгрима всегда пугали рассуждения о Мидгарде, о мире, населенном людьми, но обнадеживали мысли о жизни в чертоге Одина рядом со своим сыном Харальдом. Разумеется, он никогда не думал, что Харальд окажется там раньше его, но если и окажется, разве это имеет значение?

А если Торгрим вмешается, но Харальд все равно погибнет? Как валькирии — «выбирающие убитых» — посмотрят на такую смерть?

— Отлично, трусливый пес! — взревел Гримарр. — Сперва я убью твоего мальчишку, а потом тебя!

Он ринулся на Харальда, сделал выпад мечом, весьма несерьезный, но это заставило Харальда прикрыться щитом и отойти. Гримарр продолжал наступать, тесня его вновь и вновь. Торгрим сжал кулаки, стиснул зубы. Голова кружилась.

И тут Харальд закричал — издал крик ярости, боли, разочарования. Он шагнул навстречу Гримарру с гневом, которым он явно надеялся удивить противника, застать его врасплох, заставить совершить просчет, даже самый маленький, которым Харальд мог бы воспользоваться. Он нанес удар, Гримарр шагнул назад, отбил клинок. Харальд вновь наступал, у Торгрима затеплилась надежда.

«Убей его, мальчик, убей его…»

Харальд атаковал в третий раз, и на этот раз он бил не наотмашь, а сделал выпад, вложив в удар всю силу, целясь прямо в центр груди Гримарра. Великан парировал его удар с такой мощью, что лезвие меча Харальда сломалось. Харальд оступился, и Гримарр опять ударил его по голове.

Харальд выронил сломанный меч, а щит отлетел в другую сторону, когда юноша упал на землю. Гримарр встретился взглядом с Торгримом, улыбнулся, встал над лежащим на земле Харальдом. И в это мгновение Торгрим понял, что хочет, чтобы его сын жил, что ему пока не время отправляться в чертог Одина. Он шагнул к Гримарру, но опоздал.

Откуда-то слева из толпы наблюдателей вырвался Орнольф Неугомонный. Он взревел, распихивая собравшихся, толкая их на землю, со всех ног мчась к Гримарру. В левой руке он держал видавший виды красный с желтым щит, а в правой Колун, и, несмотря на годы разгульной жизни, была в этом порыве пугающая мощь.

— Ах ты, трусливый ублюдок! — заорал Орнольф на Гримарра, бросаясь на него. — С мальчишкой решил драться, да? А почему не выйдешь на бой с настоящим мужчиной, эй, ты, куча лошадиного навоза!

Орнольф занес Колун тыльной стороной, и Гримарр едва успел подставить щит и отразить удар. Игра велась по правилам Гримарра, он с самого начала тут командовал, но впервые он выглядел удивленным и неуверенным. Орнольф пошел в наступление, оттолкнул Гримарра назад и снова нанес мощный удар, который великану удалось отбить.

Гримарр отступил и более решительно и серьезно, чем когда сражался с Харальдом, взялся за меч и щит. Орнольф был стар и пузат, но вовсе не слаб, к тому же за годы сражений он научился некоторым хитрым приемам, помогающим в поединке. Недооценивать этого человека было бы огромной ошибкой.

Они кружили вдвоем, совершенно забыв о Харальде.

— Орнольф, ты глупый старик, ты хочешь, чтобы я вырезал всю твою семью? — насмехался Гримарр. — Тебя, Торгрима, Харальда? С превеликим удовольствием. И мы положим конец вашему роду прямо здесь.

— У меня есть внуки, — ответил Орнольф, — а у тебя никого нет, потому что два твоих сына погибли от руки Торгрима. Умерли, вереща, как свиньи. Мы обоссали их тела! А третий тебя предал, ты, кусок дерьма!

И хотя клинок Орнольфа не достиг цели, зато в цель попали его слова. Гримарр проорал что-то невразумительное и бросился на Орнольфа. Тот увернулся проворнее, чем можно было бы ожидать от такого старика, и нанес удар Колуном. Меч рассек кольчугу на руке Гримарра, тот отдернул ее, как будто обжегся, а на кольчуге образовалась прореха.

— Сволочь! — заорал Гримарр и бросился со щитом вперед, сбивая Орнольфа в сторону и готовясь нанести удар ему в горло.

Колун встретился с мечом Гримарра, и в утреннем воздухе зазвенела сталь. Орнольф оттолкнул меч Гримарра в сторону, сделал выпад, но Гримарр прикрылся щитом.

Противники разошлись и уставились друг на друга. Оба тяжело дышали. Лица у них были красные, по бровям стекал пот, как кровь с головы Харальда. Они щурились с открытыми ртами.

— Иди сюда! Сучий потрох! — выругался Орнольф, но его слова были едва слышны.

Он отпихнул Гримарра своим щитом, тот отступил. Орнольф его преследовать не стал, остался на месте, расставил руки в стороны, выпятил грудь, так и дразня Гримарра, чтобы тот атаковал. И великан бросился на старика.

Гримарр поправил щит, крепче взялся за рукоять меча, одним прыжком сократил разделяющее их расстояние и атаковал. Орнольф с распахнутыми объятиями позволил ему приблизиться. Меч Гримарра стрелой полетел в грудь Орнольфа. Он уже был в сантиметре от кольчуги Орнольфа, когда тот отбил его Колуном. Гримарр взмахнул рукой, Орнольф бросился на неприятеля и ногой ударил Гримарра в живот.

Гримарр охнул, согнулся вдвое, щит выпал из его рук. Орнольф поднял Колун высоко, шагнул вперед, готовый опустить клинок на голову Гримарра, как вдруг споткнулся об упавший щит Гримарра. Старик приглушенно вскрикнул и упал, приземлившись на четвереньки. Он оттолкнулся руками, встал на колени. Такого выражения на лице тестя Торгрим никогда не видел. Не злость, не страх, не ярость. Он походил на человека, который знал, что все кончено, и знал, что так и должно быть.

Орнольф продолжал замахиваться мечом, прикрываясь щитом, когда Гримарр нанес удар, прямой и честный, мощный, окончательный, прямо Орнольфу в грудь. Удар пришелся чуть ниже ключицы, меч пронзил его насквозь, показался из поясницы, а дальше Гримарр не смог его протолкнуть.

Повисла тишина, как будто все в Вик-Ло затаили дыхание. Противники не двигались: Гримарр с вытянутой рукой, Орнольф — пронзенный лезвием клинка Гримарра. Гримарр подошел, вывернул руку, чтоб высвободить лезвие, но тут Орнольф выронил оружие и ухватился за эфес меча Гримарра и за руку, которая его держала.

Гримарр дернулся назад, но Орнольф не сдавался. Он открыл рот, из которого хлынула кровь, и хриплым голосом произнес:

— Харальд…

Гримарр дернул сильнее, и кровь потекла по длинной бороде Орнольфа, но он не ослабил хватку.

Харальд встал. Казалось, все, что старик Орнольф хотел передать своему внуку, поместилось в одном этом слове. И казалось, что Харальд понимал каждый звук. Он схватил Колун с земли, и тут Гримарр понял, какая опасность ему грозит.

С неистовым криком Гримарр вырвался из хватки Орнольфа, тот упал на бок, из груди его торчал меч. Гримарр отступил назад, и стал поднимать вверх обтянутые кольчугой руки, свою единственную защиту, но он не мог поднять их достаточно быстро, чтобы заблокировать мощный удар, нанесенный Харальдом.

Колун зазвенел, прорезая воздух, вошел Гримарру в шею и не остановился. Лезвие франкского меча, отточенное Старри Бессмертным, прошло сквозь позвоночник Гримарра. Брызги крови полетели в разные стороны, как брызги пенящегося у скалистого утеса прибоя. Тело здоровяка завалилось на один бок, голова откинулась, и казалось, что единственными звуками, раздававшимися в форте, были те, с которыми две части тела теперь уже покойного хозяина Вик-Ло ударились о землю почти одновременно.

Харальд не остановился. Он со всех ног бросился дальше, сделал круг и упал на колени рядом с дедом. Искусным движением он перебросил Колун и вложил его в руку Орнольфа. Стоявший в трех метрах Торгрим заметил, как пальцы Орнольфа Неугомонного обхватили обтянутую кожей рукоять меча, на секунду сжали ее. А потом Орнольф издал громкий протяжный вздох. Казалось, что все его тело расслабилось, но меч из рук он не выпустил.

Эпилог

Снова все тот же сон

Снится мне, Снотра злата

Видел я: ран водопады

Вкруг меня низвергались.

Сага о Гисли сыне Кислого
Следующую неделю посвятили праздникам и похоронам.

Мертвые тела ирландцев погрузили на телеги, вывезли в холмы и оставили на дороге. Выжившие воины из армии Лоркана, убедившись, что это не ловушка, приехали и забрали их. Их похоронили по христианскому обряду. Во всяком случае, так думал Торгрим. На самом деле он понятия об этом не имел, да ему было наплевать.

Все его мысли и время были посвящены тому, чтобы позаботиться о своих погибших. Их следовало проводить как полагается, и прежде всего Орнольфа сына Храфна, известного как Орнольф Неугомонный. Орнольф помог им одержать великую победу, но, поскольку ценой ее стала жизнь самого Орнольфа, радости она не принесла.

Торгрим с Харальдом, опустившись на колени на деревянном тротуаре возле безжизненного тела Орнольфа, горько и не скрываясь рыдали. И плевать они хотели на то, что кто-то счел бы это слабостью. Они плакали потому, что такой человек, как Орнольф, больше не ходит по этой земле. Они оплакивали себя, потому что знали: придется жить в мире, где больше нет Орнольфа Неугомонного.

Харальд взвалил ответственность за смерть Орнольфа на свои плечи, и она давила на него таким грузом, что он едва справлялся. Но Торгрим ясно и решительно дал ему понять, что он совершенно ни в чем не виноват. Все умирают, напомнил он сыну, а для Орнольфа лучшей смерти, чем в поединке, чем в защите того, кого он любил, и не придумаешь. Последний поступок Харальда — когда он вложил меч в ладонь Орнольфа, — был самым великим актом любви из всех, которые Торгрим когда-либо видел. Так он и сказал Харальду, и притом совершенно искренне.

Своим поступком Харальд подтвердил, что валькирия поднимет Орнольфа с поля кровавой битвы и отнесет его в Вальгаллу. Орнольф будет пировать в чертоге Одина, и не было викинга, более достойного этого места. И поэтому Торгрим сам недоумевал, почему плачет. Орнольф, его любимый Орнольф еще никогда не был так доволен. Он ест и пьет в компании себе подобных, а всякие мелочи и земные заботы его больше не тревожат.

«Не об Орнольфе я скорблю», — пришел к выводу Торгрим.

После боя они нашли Старри Бессмертного. Он лежал, распластавшись на деревянном настиле, весь в крови из многочисленных ран, которые виднелись на его теле. Сперва Торгрим решил, что желание Старри наконец-то исполнилось и они с Орнольфом уже празднуют вместе за столом у Одина.

Но когда они перевернули тело, веки Старри затрепетали, он открыл глаза. Он сел, огляделся, увидел Торгрима.

— Ночной Волк… — прохрипел он. — Мы…

— Мы в Вик-Ло, Старри, — мягко, насколько мог, ответил Торгрим. — И ты до сих пор жив.

Он оставил Старри скорбеть из-за этой новости. Не стал говорить о смерти Орнольфа, и не потому, что новость расстроит Старри. То, что он сам выжил, покажется ему еще более отвратительным. Старри не стал бы оплакивать Орнольфа, он за него порадовался бы, а может быть, немного и позавидовал бы ему.

Остаток дня они приводили все в порядок, если можно было вообще навести порядок после такой битвы. Раненых перенесли в дом Фасти сына Магни, куда отослали женщин, чтобы те позаботились о них. А стол для праздника накрыли в доме Гримарра, и такого мрачного праздника Торгрим еще не помнил. Мало кто не потерял в бою друга, и все потеряли вождей, которыми восхищались: Гримарра и Орнольфа Неугомонного.

Если и осталась скрытая враждебность между датчанами и норвежцами, Торгрим ее не замечал. Ненависть Гримарра была его личным делом, и прочие датчане ее не разделяли. Яркое пламя боя прижгло открытые раны, а смертей Гримарра и Орнольфа оказалось достаточно, чтобы удовлетворить жажду отмщения. Поэтому датчане и норвежцы ели и пили вместе, рассказывали друг другу байки и истории о собственных подвигах; они спотыкались в темноте, падали на пол и засыпали прямо там, где упали.

Еще два дня ушло на подготовку к проводам погибших — таким, каких они заслуживали. Берси сын Иорунда поведал Торгриму, что они уже перебирали разные варианты, когда прощались с Фасти, и решили тогда, что кремируют его с дружиной на борту корабля Фасти. Берси, который в глазах Торгрима сейчас был главным в Вик-Ло, предложил сейчас поступить точно так же. Торгрим согласился.

Несмотря на то что Гримарр убил Орнольфа и едва не убил Харальда, Торгрим не держал на него зла. Он понимал своего противника и временами даже сочувствовал ему — что было необычным для такого человека. Он понимал, что двигало Гримарром, и не сомневался, что в его ситуации поступил бы точно так же. Гримарра обязательно нужно было достойно похоронить. Его люди не простили бы иного поведения, и мысль поступить как-то иначе даже не приходила Торгриму в голову.

Пусть Гримарр временами бывал жестоким, пусть им двигала ненависть — к Лоркану, к Торгриму, — в самом Вик-Ло многие считали его великим человеком, своим павшим вождем. Несколько лет он был их предводителем и вел их за собой, они неплохо разбогатели за это время. И он покинет этот мир с достоинством и почестями, которых заслуживают такие люди. Но Торгрим не мог забыть, как Гримарр пытался отразить меч Харальда голыми руками, поэтому не сомневался, куда после Мидгарда тот попадет.

Гримарра и остальных датчан, павших в сражении, уложили на борт «Скитальца». Торгриму показалось правильным отправить Гримарра в мир иной на драккаре его сыновей, но Орнольфа посылать в чертог Одина на этом несчастливом корабле он не хотел.

Орнольфа и погибших из команды «Скитальца» отнесли на борт «Крыла Орла», который Торгрим отдал Харальду в качестве трофея — трофея, который никто не решился оспаривать. Орнольфа уложили на огромный погребальный костер посреди корабля, остальных — на костры поменьше вокруг. Рабыню Гримарра принесли в жертву, чтобы она продолжала прислуживать хозяину в ином мире. Еще одна рабыня отправилась с Орнольфом. Ее уложили рядом с ним, и ее бледное лицо смотрело в небо.

Они убедились, что Орнольф полностью готов к путешествию из Мидгарда в Вальгаллу. На нем были шлем и кольчуга, копье и топор лежали рядом. В ножнах был самый лучший меч, который только удалось найти в Вик-Ло. Колун он с собой не забрал. Теперь Колун висел на поясе у Харальда.

Висел он там, несмотря на возражения самого Харальда. По крайней мере, сначала Харальд настаивал, что Орнольф не может отправиться к Одину без своего замечательного меча. Торгрим, в свою очередь, возражал с напором, основанным на искренней вере, что лишь одного Орнольф желал бы больше, чем иметь при себе Колун до наступления Рагнарёка, — чтобы его внук носил этот острый клинок, пока живет на этой земле. Наконец Харальд принял этот подарок. И опять расплакался.

Серое небо было затянуто тучами, стоял туман, вездесущий туман, который опустился, когда они повели «Скиталец» и «Крыло Орла» через устье реки Литрим в открытое море. Около восьмидесяти выживших жителей Вик-Ло, которые смогли взойти на борт, выстроились вдоль планширя «Лисицы» — последнего оставшегося в форте корабля. Прочие наблюдали за похоронами со стены Вик-Ло, где было достаточно высоко, чтобы видеть, что происходит за низкими берегами реки.

Несколько человек управляли кораблями с мертвыми. Когда провис буксировочный канат на «Лисице», они бросили якоря, и как только те удержали корабли на месте и был дан сигнал, они подожгли пропитанные смолой основания погребальных костров. Они оставались на борту, пока не убедились, что костры разгорелись и не потухнут, пока над ними не сомкнутся воды океана, а затем поспешили к стоящим у борта лодкам.

Торгрим, Харальд, Агнарр и Старри стояли плечом к плечу на палубе «Лисицы» и наблюдали, как огонь забирает сначала их товарищей, а потом Орнольфа Неугомонного. Мысли Торгрима вились, как дым от костра: он вспоминал, как именно Орнольф сделал его тем, кем он сейчас является, со всеми достоинствами и недостатками, и Харальда вырастил тоже он. Род Орнольфа будет жить в Харальде, его брате и сестрах, а также детях других детей Орнольфа, и в детях их детей. Кровь Орнольфа будет передаваться через годы, через поколения, разным людям, которые будут жить где угодно. Дым поднялся вокруг могучего тела Орнольфа. Его дух присоединился к реке вечности.


Прошла неделя с тех пор, как они оправили Орнольфа в Вальгаллу, и к этому времени Торгрим набрался сил, физических и моральных, чтобы вновь идти в море. Путешествие будет недолгим, оно займет самое большее дня четыре. Торгрим мог думать только об этом.

Они спустили на воду «Лисицу», которой управляла команда «Скитальца». Команда стала такой малочисленной, что небольшой корабль подходил ей как нельзя лучше. Дул порывистый холодный ветер, предвестник приближающейся зимы, но он понес их вдоль побережья, и им не было нужды садиться на весла, как только они вышли из устья реки, и между кораблем и подветренным берегом оставалась полоска воды.

Агнарр с перевязанной рукой отдавал приказы кормчему, но пока берег был относительно хорошо знаком самому Торгриму, поэтому он мог управлять кораблем сам. Мысленно, по мере того как они продвигались на юг, он отмечал знакомые мысы, заливы, пляжи.

Ночь они провели на выбранном Агнарром пляже, том самом, где останавливались корабли, когда плыли на юг под командованием Гримарра. На следующее утро, когда солнце перекрасило небосвод из черного в серый, они вновь отправились дальше.

К пункту своего назначения они прибыли пять часов спустя, когда солнце как раз перевалило зенит, однако все еще низко висело в небе на юге. Они принайтовили парус и подошли на веслах, продвигаясь очень осторожно. Уровень воды был выше, чем в последний раз, когда они здесь плыли, и волны разбивались о потаенный риф, предупреждая об опасности. Но даже если не знать о рифе, «Морской Жеребец» или по меньшей мере его половина, выброшенная на берег в четверти мили от этого места, напоминала о том, что таилось в этих водах.

Торгрим стоял на носу.

— Сейчас потихоньку, потихоньку! — крикнул он гребцам. — Отлично! Табань!

Весла по левому и правому борту остановились, замедляя скорость, с которой корабль несло на рифы. Гребцы сидели спиной к берегу, поэтому не видели угрозы. Торгрим думал, что это будет их только отвлекать, но ошибся.

Волны сперва подняли корму «Лисицы», потом она опустилась и задрался нос — как знакомы такие горки кораблям! Теперь Торгрим видел его — странный резной кусок дерева, голову носовой фигуры или что-то вроде того, который все еще служил предупреждением о рифе. Через десять минут он, Торгрим, выкажет себя либо человеком величайшей мудрости, либо полным дураком.

— Правый борт, табань, левый борт, греби! — крикнул Торгрим.

Весла заработали в противоположных направлениях, «Лисица» развернулась на киле. Пока корабль разворачивался, Торгрим отправился на корму, мимо Агнарра, к румпелю. Остановился в том месте, где два ширстрека образовывали узкую букву «V».

— Стой! — вновь выкрикнул он, и моряки перестали грести. Теперь корабль находился к рифу кормой, и волны, разбивающиеся о скалы, казались опасно близкими.

— Приготовиться! — приказал Торгрим.

Их относило к плавающему дереву, и он догадался, что следующая волна отправит их прямо туда. А это означало, что если они не будут осторожны, еще одна волна выбросит их на рифы, и их ждет ужасная смерть в холодной воде. Опять поднялся нос, потом корма, и Торгрим услышал, как «Лисица» с глухим звуком ударилась о дрейфующие обломки.

— Всем табань! Полегче! — кричал Торгрим, повышая голос ровно настолько, чтобы дать гребцам на скамьях понять: сейчас не время для ошибок или рассеянности.

Но теперь гребцы сидели лицом к берегу, к воде, разбивающейся о риф, к обломкам «Морского Жеребца». Поэтому, вероятнее всего, они уже и сами все поняли. Весла погрузились в воду, продвигая корабль немного вперед, а море билось кораблю в нос, и благодаря противодействующим силам удавалось удерживать корабль более-менее на одном месте.

— Отлично, так держать! — крикнул Торгрим.

Он наклонился через борт. Фигурная голова была здесь, она стучала о корпус «Лисицы». Торгрим протянул руку с багром, который держал, как копье, в правой руке. Он дернул за веревку, один конец которой был обвязан вокруг деревянной головы, а второй утопал в черных глубинах. Торгрим стал перебирать руками веревку, пока не коснулся скользкого мокрого такелажа.

Моряки стояли у него за спиной, готовые схватиться за веревку. Годи, помощник в любой тяжелой работе, находился ближе всех. Он взялся за веревку и потянул, и другие викинги вместе с ним.

Перебирая руками, они тащили веревку на борт, соскребая с нее о ширстрек водоросли и различных морских обитателей. Сначала тащить всем разом было легко. Потом неожиданно они почувствовали тяжесть, когда поняли со дна то, что держало эту резную голову на месте. Моряки напряглись, началась настоящая работа.

То, что было привязано к концу этой веревки, терялось в глубинах моря и с каждым поднятым метром казалось все тяжелее. Торгриму почудилось, что грудь вот-вот разоврется — это не могло не тревожить, но, с другой стороны, он полагал — если ему так тяжело, это хороший знак. Значит, они тянут что-то тяжелое. Он надеялся, что это не просто камень.

— Все, кто не за веслами, беритесь за эту проклятую веревку! — приказал Торгрим, тщетно скрывая напряжение в голосе.

Моряки бросились на корму, схватились за веревку, и Торгрим ощутил, как груз стал подниматься.

Торгрим отпустил веревку, с которой справлялись и без него, подошел к борту. Веревка тянулась из глубины, словно трос из другого мира, и от этого было не по себе. И тут из темноты что-то показалось, и Торгрим невольно вздрогнул.

Торгрим разглядел похожий на ящик предмет — еще один хороший знак.

— Идет! — крикнул он.

Торгрим услышал, как на корабле зашептались. И тут раздался плеск воды, и на поверхности появился ящик. Матросы подтянули его к борту. Ящик был примерно метр длиной и чуть больше полуметра шириной, глубиной сантиметров тридцать, обернутый промасленной парусиной.

— Стой! — крикнул Торгрим.

Моряки перестали тащить, а те, кто оказался ближе, подошли к Торгриму, чтобы помочь поднять ящик на борт. Все улыбались. Никто не знал, что в этом ящике, но все догадывались и от этого испытывали ликование. Вышло даже лучше, чем они ожидали: веревка на ящике не закончилась, она все еще уходила в воду, и на ней еще что-то висело. Скорее всего, ящик здесь был не один.

Моряки бросились на корму и вновь схватились за веревку, продолжая тянуть, и вскоре появился второй ящик, такой же, как и первый, но веревка не закончилась и на нем. Моряки опять принялись за работу, и вот еще один ящик показался из воды. В конечном итоге достали пять обмотанных парусиной ящиков; их положили на бок, чтобы с них стекала вода, пока моряки искали обтрепанный конец веревки.

— Налегай на весла! Налегай! — крикнул Торгрим.

Теперь их первостепенная задача заключалась в том, чтобы убраться подальше от предательского берега. Гребцы прекрасно это понимали и налегли на весла изо всех сил. «Лисица» набрала скорость и вскоре оказалась далеко от рифа и скал, которыми был усеян берег.

Торгрим вытащил из-за пояса нож, чувствуя, что все взгляды сосредоточены на нем и горят от нетерпения, граничащего с похотью. Он обрезал веревку, раскроил промасленную парусину, стянул ее. Под ней оказался ничем не примечательный деревянный ящик. Он вскрыл щеколду и осторожно поднял крышку. В неярком свете затянутого тучами неба заблестело серебро: подсвечники, потиры, монеты, тарелки, кресты, а кое-где попадались и золото, и украшения, и цепочки, и кадила. Сокровища Ферны.

Сперва воцарилось молчание, повисла неестественная тишина. А потом кто-то засмеялся, и тогда и остальные стали ликовать, радоваться, хлопать друг друга по спине, обниматься. Старри Бессмертный взглянул на сокровища и покачал головой.

— Отлично, Ночной Волк! — воскликнул он. — Как ты узнал?

Торгрим протяжно вздохнул. Ничего он не знал, просто догадался, и впервые боги решили ему подыграть.

— Когда я думал об этом, я все не мог понять, когда Фасти успел их спрятать, — ответил Торгрим. — Он не стал бы рисковать и подходить к берегу ночью, только не в этих водах, а днем за ним следили ирландцы. Мы думали, что Фасти их зарыл, потому что так сказала рабыня, Конандиль. Но у нее не было причин говорить нам правду.

— Верно! — воскликнул Старри. — Какие же мы дураки! Поверили ей на слово, даже зная, что все ирландцы лгут!

— Потом мы с тобой заметили эту голову, — продолжал Торгрим. — Привязанную к якорю. Зачем? И лишь позже я догадался зачем.

Разумеется, было еще кое-что. В разговоре с Берси Торгрим мимоходом спросил: какая голова была на корабле у Фасти? И Берси довольно подробно описал тот кусок резного дерева, который они со Старри видели. А затем Берси добавил, что, как это ни странно, головы не было на месте, когда они поджигали корабль.

Торгрим не стал упоминать об этом разговоре, потому что и без него оказался более прозорливым, чем обычные люди.

Старри продолжал качать головой. Схватился за амулет, висящий у него на шее, и стал потирать его между пальцами.

— Торгрим Ночной Волк! Ты любимец богов! — произнес он.

— Ха! — засмеялся Торгрим. — Не хотелось бы встретить тех, к кому они не благоволят.

Стоящий за его спиной Агнарр немного передвинул румпель, совсем чуть-чуть, и «Лисица» повернула чуть севернее. Теперь ветер дул им в лицо, и гребцам на веслах предстояло поработать, прежде чем они сойдут на берег. Но вид сокровищ Ферны придал им сил, и они с энтузиазмом налегли на весла.

Конечно, сокровища принадлежат не только им. Они разделят их с людьми Гримарра, которые и похитили их из Ферны. Так будет справедливо, а попытка забрать все привела бы к ссорам и кровопролитию. Но здесь достаточно сокровищ, чтобы всем разбогатеть — и людям Торгрима, и людям Гримарра.

Им придется вернуться на берег, придется вернуться в Вик-Ло. Уже было слишком поздно для дальнего плавания, слишком поздно выходить море, даже если бы у них был корабль, а у них его не было. Торгрим поговорит с Агхеном, корабельным плотником. Они обсудят, каким должен быть хороший драккар, и за зиму его построят. Совсем новый, возведенный лично им и его дружиной с самого киля до мачты. У него не будет прошлого, и его не станут преследовать неудачи, как тот корабль, который они отобрали у сыновей Гримарра.

Торгрим получит все необходимое у датчан из форта: дерево, веревки, смолу, железо, инструменты. Потому что он больше здесь не гость, не чужак.

Когда мертвых с подобающими церемониями отправили к праотцам, а раны, полученные в бою, стали затягиваться, к Торгриму подошел Берси сын Йорунда. Он пришел не просто так, а от имени других уважаемых людей города. Когда Гримарр сын Кнута и Фасти сын Магни погибли, никто не взял на себя командование фортом, некому стало удерживать отчаявшихся людей вместе — теперь каждый был сам по себе. Не осталось того, кто мог бы повести их за собой. А после дерзкого противостояния ирландцам, после той роли, которую в нем сыграл Торгрим, жители Вик-Ло знали, кого они хотят видеть на этом месте. Если Торгрим примет их предложение, они поклянутся ему в верности.

Торгрим этого не хотел. Он не хотел оставаться в этом жалком форте, в Ирландии. Ему хотелось плыть домой, завести хозяйство и больше никогда неотправляться в походы. Но домой он плыть не мог — у него не было корабля, и даже если бы боги сбросили ему корабль с неба, он не знал,хватит ли у него людей, чтобы собрать команду.

Поэтому он согласился. Он построит корабль, примет клятву верности у датчан и станет ими править. Сколько он ни пытался покинуть берега Ирландии, боги всегда его возвращали, снова и снова. Может быть, если он согласится, тогда боги — такие капризные и непостоянные — отпустят его. И он согласился. Он останется. И станет хозяином Вик-Ло.

Джеймс Л. Нельсон Гнев викинга. Ярмарка мести

Моей любимой Абигейл,

моему маленькому викингу,

моей прекрасной дочери,

с отцовской гордостью и любовью



Пролог Сага о Торгриме сыне Ульфа

Жил некогда Торгрим сын Ульфа, хозяин большого хутора в Эуст-Агдере, что в норвежском округе Вик[160]. Поля его были обширны, и каждый год собирали с них щедрый урожай. Торгрим владел значительным поголовьем скота, и было у него множество слуг и рабов.

Поскольку он отличался бережливостью и умом, а работал усердно, порой усерднее прочих, хозяйство его процветало. Торгрима любили и уважали соседи и домашние, к нему часто обращались за советом. Однако, когда наступала ночь, он нередко погружался в мрачное настроение, и тогда никто не смел к нему приближаться. Некоторые считали, что Торгрим был оборотнем и именно по этой причине получил прозвище Ночной Волк.

Едва возмужав, Торгрим стал ходить в набеги с ярлом, который правил Эуст-Агдером и звался Орнольф сын Храфна, а также Орнольф Неугомонный. Во время этих многочисленных походов они сблизились, и по возвращении домой Орнольф предложил Торгриму в жены свою дочь Халльберу. Союз оказался удачным, и Торгрим с Халльберой были счастливы на своем хуторе. Халльбера родила Торгриму четверых детей: двух сыновей, Одда и Харальда, дочь, названную Хильд, и вторую дочь, которой дали имя Халльбера в честь матери.

Жена Торгрима последний раз забеременела, уже будучи в возрасте, и умерла, рожая. Это разбило Торгриму сердце, и когда Орнольф вновь предложил ему отправиться в викингский поход (сам Орнольф не любил сидеть дома со своей сварливой женой), Торгрим согласился.

Старший сын Торгрима Одд к тому времени уже обзавелся семьей и собственным хозяйством на землях, подаренных ему отцом. Торгрим решил, что Одду не пристало покидать свою семью, а потому не попросил Одда присоединиться к нему в походе. Но его второму сыну — Харальду — едва исполнилось пятнадцать, юноша страстно желал приключений, поэтому Торгрим взял его с собой. Несмотря на юные годы, Харальд отличался недюжинной силой и у себя на хуторе долго готовился к битвам, порой втайне от отца, благодаря чему показал себя хорошим воином и заслужил приязнь и уважение товарищей. Он взрослел, сила его росла, и вскоре он получил прозвище Крепкая Рука.

Орнольф повел свой корабль «Красный дракон» к Ирландии. Северяне уже довольно давно ходили в набеги на эту страну и даже построили форты в Дуб-Линне и иных местах. Добычи в те времена оставалось еще много, Орнольф, Торгрим и их отряд из шестидесяти человек собрали немало добра. В Ирландии тогда царила смута, поскольку ирландцы сражались не только с северянами, но и между собой. Орнольф, Торгрим и Харальд оказались замешаны в большую интригу, сложившуюся вокруг престола Тары, столицы ирландского королевства Бреги, и лишь после жестоких схваток и с помощью богов сумели уйти оттуда живыми и с сокровищами.

Во время одной из битв Торгрим был ранен, а когда оправился от ран, собрал свою команду на борту драккара и оставил Дуб-Линн, полный решимости вернуться домой в Эуст-Агдер и больше никогда не ходить в набеги. Но боги, которые любят подшучивать над людьми, повредили его корабль во время шторма, и викингам пришлось отправиться в форт Вик-Ло.

Правитель форта, звавшийся Гримарр Великан, проникся к Торгриму симпатией, которая затем обернулась ненавистью и желанием уничтожить его. Это принесло Торгриму и его людям немало бед, но в итоге Гримарр был побежден, а Торгрима выбрали правителем Вик-Ло. Случилось это в 853 году по христианскому календарю, вскоре после того, как Олаф Белый отправился из Норвегии с великим флотом, чтобы отбить Дуб-Линн у датчан. Торгрим и его люди проводили в Ирландии уже вторую зиму. Все, чего хотел Торгрим, — вернуться домой, но он уже понял, что всякий раз, когда пытается это сделать, боги ему препятствуют. У Торгрима был добрый друг, берсерк по имени Старри Бессмертный. Торгрим не часто спрашивал совета у Старри, поскольку у берсерков мудрости не ищут, но в данном случае он считал, что Старри может подсказать что-нибудь дельное.

Торгрим обратился к нему с такими словами:

— Всякий раз, когда я пытался оставить Ирландию, боги отбрасывали меня назад. Теперь меня выбрали властелином Вик-Ло. Как думаешь, если я решу остаться в Ирландии, боги позволят мне уйти?

Старри некоторое время размышлял над этим, а затем ответил:

— Торгрим Ночной Волк, ты благословлен богами, но нам, людям, живущим в Мидгарде, порой сложно правильно понять их милость. Я не лучше других разбираюсь в воле богов, но то, что ты говоришь, имеет смысл, и те помехи, которые чинили тебе боги, похоже, доказывают правоту твоих слов. Я думаю, что тебе и впрямь стоит остаться в Ирландии и посмотреть, не заслужишь ли ты тем самым одобрение богов и их позволение уплыть домой.

Торгрим поразмыслил над ответом Старри и в итоге прислушался к нему, оставшись в Вик-Ло в надежде, что боги за это разрешат ему вернуться в Норвегию.

И вот что случилось потом.

Глава первая

Часто против ветра

Направлял я смело

Бег коня морского.

Сага об Эгиле[161]
Варонн, время весенней работы, пришло в форт Вик-Ло после долгих темных месяцев зимы. Для северян это стало пробуждением от глубокого сна, и мысли их обратились к беспорядкам, насилию и крови.

Старри Бессмертный, как часто бывало, первым почуял этот зов. Они сидели в доме Торгрима, самом большом строении Вик-Ло, где стены главного зала тянулись на тридцать футов в длину и сходились в двадцати футах над их головами. В тот день шел дождь, и его размеренный шум, как прибой, становился то громче, то тише, по мере того как порывы ветра хлестали по глинобитным стенам полотнищами воды. Огонь в очаге потрескивал и стрелял искрами.

Торгрим и его воины были заняты игрой; монотонный гул дождя заглушал их низкие голоса и стук игральных костей. Сын Торгрима, шестнадцатилетний Харальд, храпел, укрытый мехами, на помосте у дальней стены.

Старри сидел в углу, точил клинки, которые и без того были острее некуда, и скрежет его точильного камня вплетал еще одну визгливую ноту в звуки дня. Когда ему приходилось сидеть, что со Старри случалось нечасто, он предпочитал забираться повыше, например устраивался на мачте корабля или на стропилах зала. Или, наоборот, усаживался где-нибудь пониже. Находиться на одном уровне с большинством Старри Бессмертному не нравилось.

Торгрим проигрывал в кости, но почти не осознавал этого. Он машинально и бездумно встряхивал их в кожаном стаканчике, бросал на стол, передвигал. Но мысли его были далеки от игорного стола. Он думал о кораблях, расположенных дальше по реке: один из них уже спустили на воду, а два других после небольшой церемонии с жертвоприношением должны были вскоре последовать за первым. Меньший из оставшихся двух уже сейчас стоял на валках.

Потребовались колоссальные усилия, но они справились: построили три драккара от киля до мачт. И это были хорошие суда. Отлично сработанные, и Торгрим знал, что в море они поведут себя так, как положено добрым кораблям.

Насчет людей он не был так уверен. Команда распадалась, веревки, удерживавшие ее вместе, гнили и рассыпались. Вопрос заключался в том, что случится раньше: успеют ли они выйти в море и начать грабежи, чтобы дать выход своему недовольству, или внутренние разногласия, улаживать которые Торгриму приходилось всю зиму, наконец разрушат их единство.

— Ночной Волк…

Торгрим поднял взгляд на Старри, который смотрел куда-то на крышу, чуть склонив голову.

— Да?

— Похоже, у нас проблемы, — сказал Старри. — Драка.

Старри был берсерком, кое в чем совершенно сумасшедшим, но от нормальных людей его также отличал и невероятно острый слух.

Торгрим встал так быстро, что стул его опрокинулся, и в глубине души он обрадовался тому, что появилось дело, более достойное траты времени, чем игра в кости.

— Харальд! Проснись! Зови стражу! — крикнул он, но Харальд уже поднимался на ноги. Харальд спал, как медведь в берлоге, но призыв к оружию будил его в мгновение ока.

Остальные тоже встали из-за стола. Старри, который передвигался стремительно, как кот или белка, вскочил без малейшего усилия, словно поднятый порывом ветра. Агнарр и огромный, как дерево, Годи выдвинулись вперед со своих мест у очага. Из комнат в дальнем конце зала появились другие воины. Это была домашняя стража, которую Торгрим назначил, как только его выбрали правителем Вик-Ло. Начальником стражи стал его сын Харальд Крепкая Рука.

— Все за мной, — сказал Торгрим и развернулся к двери, но Старри снова заговорил:

— Торгрим, я слышу звон стали…

Торгрим остановился. В течение зимних месяцев стычек случилось более чем достаточно, но никогда раньше дело не доходило до оружия более серьезного, чем охотничьи ножи.

— Мечи? — спросил Торгрим. Старри кивнул. — Хорошо, тогда хватайте щиты. Надевать кольчуги времени нет.

Домашняя стража рассыпалась, подхватывая щиты. Мечи у всех были при себе — северяне без мечей чувствовали себя голыми, — но о щитах до сих пор никто и не подумал. Никому и в голову не пришло, что в этой заварушке они понадобятся. Но если там, снаружи, дерутся на мечах, то ясно, что это вовсе не пьяная потасовка.

Торгрим рывком распахнул дверь и вышел под дождь, точнее, под плотный ливень. Ветер отбросил назад его длинные волосы, вцепился в бороду, и, прежде чем Торгрим добрался до середины дощатой дороги, он уже промок до костей. Впрочем, к подобному он давно привык, поскольку провел в этой стране больше года. Не останавливаясь, он пересек дорогу и добрался до дома, стоявшего напротив его собственного, по ту сторону мощеного тротуара. Он постучал в дверь и крикнул:

— Берси! Выходи! Бери стражу! У нас проблемы!

Ответа он ждать не стал, только махнул своим людям, веля им следовать за собой, и трусцой пустился к реке. Теперь и он слышал звуки битвы — крики и лязг оружия — и понимал, откуда они доносятся. Он не сомневался, что Берси и его воины помчатся следом.

Берси сын Йорунда был вторым в Вик-Ло человеком после Гримарра Великана, предыдущего правителя этого форта. После убийства Гримарра Берси вполне мог занять его место. Но он не был прирожденным вожаком, по крайней мере к такому выводу пришел Торгрим. Как раз Берси убедил остальных, что именно Торгрим должен взять власть в форте, как Торгрим и поступил.

Однако у Берси все еще оставались последователи, в частности среди тех людей, которые когда-то шли за Гримарром, и Торгрим позаботился о том, чтобы включить его в свой совет и позволить поднимать любые тревожащие его вопросы. Более того, Торгриму начал нравиться Берси.

Торгрим торопился вперед, вытирая воду с глаз, а топот идущих за ним людей сливался с шумом дождя. Они шли по дощатой дороге мимо маленьких домов и мастерских, ставших уже хорошо знакомыми за минувшие месяцы. Все вокруг выглядело крайне мрачно. Краски здесь словно вылиняли. Все — дома, земля, небо, дорога, далекое море — было коричневым, серым или черным, что идеально соответствовало настроению Торгрима.

Крики теперь звучали четче, как и звон металла, но Торгрим пока еще не видел сражающихся. Голоса разъяренных людей становились то громче, то тише, похожие на шум мощных волн, набегающих на галечный пляж.

Злость, ярость, недовольство нарастали в стенах форта уже несколько месяцев, дремали, но росли и крепли, как зерно под землей. В Вик-Ло собралось почти три сотни человек — воинов, привыкших к ярости битв и нежности женщин, но не имевших ни того, ни другого.

Зимний дождь шел почти непрерывно, ветер был свирепым и холодным. Они удерживали людей в домах, когда тем не приходилось работать, а когда приходилось, превращали труд в мýку. Во всем форте насчитывалось лишь две дюжины женщин: по большей части старухи, либо замужние, либо те и другие одновременно. Впрочем, имелся скромный запас вина, меда и эля. И точно так же, как гниль разрастается в темных влажных местах корабельного корпуса, ярость северян нашла себе идеальные условия в ту зиму в Вик-Ло.

Торгрим Ночной Волк делал все, что только мог придумать, чтобы воспрепятствовать этому, однако ему казалось, что он пытается отвести корабль от подветренного берега: он вкладывал в это все свои умения и знания, но крушение было неминуемым, он разве что добился отсрочки того момента, когда оно произойдет.

Уловки, на которые Торгрим пускался, чтобы отодвинуть катастрофу, были разнообразными и до поры действенными. Видное место среди них занимала тяжелая работа, поскольку он знал, что нет ничего лучше для усмирения страстей.

После битв предыдущего лета остался один-единственный драккар — «Лисица», и он мог нести не больше тридцати воинов, так что постройка кораблей стала основным приоритетом для обитателей Вик-Ло. За долгие зимние месяцы они построили три драккара, воплощая видения Торгрима с помощью топоров и рубанков, зубил и сверл.

Сначала отряд викингов отправился в леса за несколько миль от безопасного форта, чтобы валить деревья для кораблей, сражаясь с волками и разбойниками, затем сбрасывать дубовые и сосновые стволы в реку Литрим и сплавлять их до форта, стоящего в ее устье.

Других людей послали восстанавливать вал, окружавший Вик-Ло, который в лучшие времена представлял собой вполне внушительное заграждение, но теперь превратился в осыпающиеся кучи земли и гнилой палисад. Это был грязный изнурительный труд, и когда заканчивался короткий световой день, у рабочих оставались силы только на то, чтобы поесть, выпить и рухнуть на постель. Чего и добивался Торгрим.

Он пытался быть справедливым ко всем, кто оказался под его командованием, к норвежцам и датчанам. Никто не задерживался на одном месте надолго. Каждый трудился вначале на верфи, затем на лесоповале и на строительстве стены. Впрочем, это не касалось тех, кто обладал особыми навыками, как кузнец Мар или корабельный мастер Агхен, однако все остальные занимались каждой из работ одинаковое количество времени. Это было самое справедливое решение, какое только мог придумать Торгрим. И его люди ворчали и жаловались с тем же неустанным постоянством, с каким здесь шел дождь.

Торгрим знал, что труд — это лучший способ пресечь недовольство, — так соль засыпают в трюм, чтобы предупредить гниль, — но он знал также, что этого будет недостаточно. Он не мог заставить женщин появляться в залах, но постарался сделать так, чтобы еды на пирах, на которые являлись все мужчины форта, хватало всем.

Как и положено, в середине зимы он устроил блот — праздник, который северяне обычно отмечали три раза в год. Во время блота середины зимы старались умилостивить богов, чтобы они даровали земле плодородие в сезон посева. Праздник был шумным, как и всегда. Резали скот, на больших кострах готовили мясо. Торгрим, будучи властелином этого места, окроплял кровью животных стены и пол своего дома, служившего храмом. Поднимали рога с медом, провозглашая тосты, и хотя бы на одну ночь все забыли о страданиях зимы. Но затем блот закончился, дикая вакханалия подошла к концу, начался новый день, и работа закипела снова.

Недели шли за неделями, и постепенно дни становились длиннее, а холод разжимал свою хватку. Торгрим рассчитывал на то, что, когда погода наладится, а работа подойдет к концу, настроение людей улучшится. Он надеялся, что сократившиеся ночи и время от времени проглядывающее солнце заставят обитателей Вик-Ло более благосклонно посмотреть на мир.

Но заметных перемен не произошло, насколько Торгрим мог видеть. В те длинные холодные дождливые месяцы настроение у викингов стало даже хуже, чем Торгрим осознавал. Возникли распри, укрепилась вражда, а облегчение, пришедшее с весенней погодой, лишь подарило людям больше времени на то, чтобы копить свои обиды.

Мелкое недовольство превратилось в настоящую ненависть. Драки переросли в потасовки, во время которых викинги ломали мебель и кости. Но ни бурная ярость, ни вскипавшие драки еще никогда не заставляли их обнажить оружие и не приводили к смерти.

До сих пор.

Глава вторая

Скоро услышит милая

Скади колец о скальде:

Друг ее, твердый духом,

В смерче мечей не дрогнул.

Сага о Гисли сыне Кислого[162]
Торгрим приблизился к гребню земли, отделявшему их от реки и скрывавшему от взглядов поле битвы. Его рука лежала на рукояти меча, который назывался Железный Зуб. Дождь и не думал стихать. Он услышал шаги за спиной и обернулся. К нему бежал Берси сын Йорунда.

— Торгрим, что случилось? — спросил он.

— Пока не знаю, — ответил Торгрим. — Но что бы там ни было, я догадываюсь, кто за этим стоит.

— Кьяртен?

— Надо полагать.

Торгрим никогда не сомневался в том, что воины Вик-Ло рано или поздно разобьются на группы, между которыми возникнет вражда. Это ведь свойственно мужчинам. Больше всего его тревожили возможные распри между норвежцами и датчанами. Но в итоге вышло совсем не так. Вместо этого люди разделились на тех, кто следовал за тем или иным вождем, в будущем — хозяином одного из кораблей.

Команда Торгрима в основном осталась ему верна, но некоторые викинги, присоединившиеся к нему в Дуб-Линне всего шесть месяцев назад, подружились с датчанами и постепенно оказались в иных лагерях.

Почти все, кто служил Гримарру Великану, перешли к Берси, а потому тоже проявляли определенную лояльность к Торгриму. Скиди сын Одда, известный как Скиди Боевой Топор, обрел множество приверженцев после бойни, которую устроили здесь ирландцам и в которой погибли почти все военачальники Гримарра. Сторонники Скиди не слишком обрадовались тому, что властелином Вик-Ло стал Торгрим. Но их недовольство было недостаточно велико для того, чтобы затеять бунт, и Торгрим вполне на них полагался, не требуя многого.

Однако команда одного из драккаров, состоявшая из пятидесяти или шестидесяти человек, попала под влияние Кьяртена сына Торольва по прозвищу Длинный Зуб. Кьяртен был верен лишь самому себе, и именно этот непокорный дух восхищал других и заставлял ему подражать.

Всю зиму Кьяртен провел, подрывая влияние Торгрима сотней хитроумных способов, но ни разу не зашел так далеко, чтобы тот поднял на него оружие. Но это должно было случиться — Торгрим чувствовал, что тщательно сохраняемый баланс вскоре будет нарушен. А когда это произойдет, он убьет Кьяртена и посмотрит, что по этому поводу скажут его люди.

«Возможно, время наконец пришло», — подумал Торгрим. Поднявшись на гребень, он остановился и вытер с глаз капли дождя. Перед ним раскинулась открытая полоса земли возле реки. Тут когда-то сгружали дерево для постройки кораблей, а теперь его ждало зрелище едва ли не самое странное из всех, которые ему доводилось видеть.

Здесь сошлись не меньше ста человек — слишком много, чтобы счесть происходящее обычной потасовкой. Это больше напоминало битву: свистели клинки, павшие неподвижно лежали на земле, а остальные кричали и сражались за каждый дюйм.

На миг Торгрим застыл, сбитый с толку. Ливень не позволял воинам двигаться быстро, но он же и мешал Торгриму рассмотреть их. Земля стала мягкой, воины размесили ее в болото. Некоторые покрылись грязью с ног до головы, и теперь ее смывал дождь.

На ногах держалась примерно половина бойцов. Остальные перекатывались в грязи, сражаясь друг с другом за возможность встать, за каждый вздох. Стоявшие оскальзывались, спотыкались и, похоже, вкладывали равное количество усилий и в бой, и в то, чтобы не упасть. Мечи и топоры тускло поблескивали в сером свете, и Торгрим видел кровь на лицах и руках, красную, размытую ливнем.

Секунд десять, не более того, он рассматривал эту сцену. Этого оказалось достаточно, чтобы понять: как минимум половина бойцов была приверженцами Кьяртена Длинного Зуба, и сам Кьяртен рубился в гуще боя. Остальные являлись сторонниками человека по имени Гудрун, одного из воинов Скиди, хотя самого Скиди нигде не было видно. Отсыпался после возлияний прошлой ночи, не иначе. С чего все это могло начаться, Торгрим не представлял себе.

— Давайте за мной! — крикнул Торгрим своим людям. — Разнимите их, не убивая и не раня, если сможете!

Он шагнул вперед со щитом на руке, вскинув Железный Зуб над головой. Помчавшись вниз по склону, он издал боевой клич, прерывистый волчий вой, надеясь привлечь внимание сражавшихся.

Торгрим врезался в гущу битвы, нацелившись на ближайшую группу бойцов. Влетел в нее, размахивая щитом. Насколько видел Торгрим, ни у кого в этой схватке щитов не было, а значит, изначально они пришли сюда не ради драки, что давало ему и его гарнизону огромное преимущество. Воин слева рубанул его мечом, но Торгрим поймал его на щит, и сталь клинка зазвенела, столкнувшись с железным умбоном. Сила столкновения заставила воина потерять равновесие, и Торгрим резко развернул щит в другую сторону, двинув его краем нападавшего справа и отбросив того в грязь.

— Опусти меч! Хватит дурить! — крикнул ему Торгрим.

Упавший воин, промокший и выдохшийся, бездумно кивнул, а Торгрим ринулся дальше. Из скопления сражавшихся словно по волшебству вылетел боевой топор, и Торгрим едва успел вовремя вскинуть щит, чтобы отразить его. Он почувствовал, как лезвие впивается в дерево, и резко махнул щитом. Движение вырвало топор из руки его владельца, и Торгрим сильно ударил по ней мечом плашмя, но во время рывка почувствовал, что ноги под ним разъезжаются.

Он выругался, готовясь больно стукнуться о землю, но ему показалось, что он упал в груду мехов. Торгрим чувствовал, как грязь засасывает его, но смотрел при этом вверх и заметил летящий на него меч. Вскинув щит навстречу, он смог сесть и подсечь мечом ноги нападавшего. Он снова бил плоской стороной клинка, и этого оказалось достаточно, чтобы противник упал, поскользнувшись.

Пока тот падал, Торгрим поднялся, используя щит как опору, чтобы удержаться на ногах. Еще один воин возник перед ним, и Торгрим, уже зная, каким хорошим союзником является грязь, толкнул его и проследил за тем, как тот валится на спину.

«Это безумие», — подумал Торгрим. Насколько он знал, воины обеих сторон не испытывали враждебности друг к другу. У них не было причины для боя. Они просто вымещали свою злость, всю ярость и недовольство, что скопились за долгую зиму и теперь вырвались наружу. Это напоминало драку в медовом зале, только большего масштаба. То же порой случается с животными, запертыми в тесном пространстве.

Кто-то рванулся в его сторону, и Торгрим повернул голову как раз в тот миг, когда Годи задержал бегущего и поднял его вверх, одной рукой схватив за шею, а второй за пах. Он вскинул вопящего и дергающегося воина над головой и швырнул в группу бойцов, сбивая их в грязь.

Затем Торгрим заметил, как Старри Бессмертный мчится в бой, и понял, что это не к добру. Торгрим хотел остановить схватку, а не подлить масла в огонь. Ради этого стоило вести себя сдержанно, а сдержанность не входила в число добродетелей Старри.

Он развернулся вправо, уверенный, что там окажется Харальд, и действительно нашел его, где ожидал. Когда Торгрим открыл рот, чтобы заговорить, Харальд ударил щитом двух воинов слева от себя, сцепившихся в рукопашной. Этот удар сбил обоих на землю, где они отпустили друг друга и принялись барахтаться в густой грязи, пытаясь снова подняться.

Харальд вложил меч в ножны, а когда один из воинов Скиди попытался этим воспользоваться, сгреб его за волосы на макушке и дернул вниз, на предусмотрительно выставленное колено. Лицо воина покрылось кровью, хлынувшей из сломанного носа, и он опрокинулся назад, прихватив с собой еще двоих.

— Харальд! — крикнул Торгрим. — Бейся вместе со Старри! Смотри, чтобы он не навредил никому больше, чем нужно!

Харальд кивнул, развернулся, поскользнулся и с проклятием рухнул на землю, совсем как ранее Торгрим. Тот прикрыл их обоих щитом и протянул парню руку. Только удача и широко расставленные ноги спасли обоих от повторного падения, когда отец помогал Харальду подняться.

Харальд пробрался сквозь толпу, и Торгрим толкнул щитом оказавшегося перед ним воина, отчего оба заскользили по грязи. Миг спокойствия позволил ему оглядеться по сторонам.

Его люди, свежие и со щитами, вполне успешно разделяли бойцов. Некоторые из тех, кто находился в центре битвы, теперь прекратили драться, кто-то из них стоял, кто-то лежал, скорее всего, раненый или мертвый. Иные, спотыкаясь, брели туда, где можно было упасть на кочки с еще сохранившейся травой. Но многие другие все так же рубились мечами и топорами, порой переходя на кулаки.

Торгрим поглядел влево. Один из людей Кьяртена, огромный мерзавец по имени Гест, второй после капитана на «Драконе», вырвался из давки, вскинув боевой топор. Его рот, обрамленный огромной бородой, широко раскрылся в яростном вопле. Он замахнулся, чтобы нанести Торгриму смертельный удар, и тот еле успел в последний миг прикрыться щитом, а не то его голова раскололась бы, как орех.

Топор застрял в древесине щита, и Торгрим вновь почувствовал, как ноги разъезжаются под ним на скользкой грязи. Но прежде чем он упал, Гест вырвал свой топор из щита, вернув Торгриму равновесие, что позволило ему удержаться на ногах. Торгрим подумал: «Спасибо».

Гест сделал еще один неловкий замах, и Торгрим шагнул в сторону, но не успел он начать контратаку, как заметил, что из толпы вынырнул еще один человек Кьяртена, с мечом, нацеленным ему в живот.

Торгрим отбил летящий клинок Железным Зубом. Правой ногой он зарылся в грязь, затем прижал щит к плечу и толкнул им Геста, который снова занес топор над головой. Гест споткнулся, его ноги разъехались, и он рухнул на спину, раскинув руки и ревя от ярости.

На его месте возник Кьяртен сын Торольва, с мечом в одной руке и топором в другой. Он тяжело дышал и был покрыт грязью, его волосы и борода промокли насквозь, и он не сводил глаз с Торгрима. Быстро обойдя барахтающегося Геста, он с ходу атаковал Торгрима с обеих рук.

«Тебе следовало вмешаться раньше, сукин ты сын», — думал Торгрим, даже когда парировал атаку Кьяртена и в свою очередь атаковал его. Кьяртен, при всей своей склонности к интригам, был одним из вождей Вик-Ло. Он должен был остановить драку, а не пытаться зарубить властелина форта.

Торгрим увидел движение справа и достаточно быстро парировал мечом смертельный удар, но меч все же пронзил его тунику и скользнул по боку, оставив длинную рану, обжегшую его болью.

— Ублюдок! — закричал Торгрим, вскидывая Железный Зуб и вгоняя его в живот напавшего, поскольку все мысли о сдержанности вдруг исчезли в боевом безумии.

Он развернулся обратно к Кьяртену, одним плавным движением посылая щит вперед так, чтобы отбить оружие противника, и разя его мечом в грудь. Последовало знакомое ощущение: клинок проскрежетал по металлу кольчуги, отлетел в сторону, и тут к бою присоединился еще один воин Кьяртена.

«Кольчуга… — подумал Торгрим. — Кольчуга…» Некая мысль забрезжила в голове, но он не мог сформулировать ее: мешали дождь, вопли воинов и обжигающая боль в боку. Отбив очередную атаку, он рубанул нападавшего мечом, однако тот отпрыгнул прочь, и клинок Торгрима не коснулся его лица.

И снова Торгрим ощутил, как ноги под ним разъезжаются, но сумел шагнуть в сторону и встретить очередную атаку Кьяртена.

«Кольчуга! На нем кольчуга!» Ни один из воинов, участвовавших в этой свалке, не надел кольчугу, только Кьяртен. Словно с самого начала предвидел все это. Планировал.

Торгрим встретил меч Кьяртена клинком Железного Зуба, а его топор поймал на щит. Шагнул ближе и пнул Кьяртена в живот, что отбросило того на несколько шагов назад, но не заставило упасть.

— Так вот зачем ты устроил этот бой? — закричал Торгрим. — Чтобы убить меня?

Кьяртен издал некий звук — нечто среднее между рычанием и криком. И рванулся вперед, выставив перед собой меч и вскинув топор. Торгрим прижал щит к боку и ждал, Железный Зуб был готов к бою. Два шага — и Кьяртен атаковал, но Железный Зуб остался на месте. Торгрим быстро вскинул щит и ударил им нападавшего, останавливая его, опрокидывая назад. Кьяртен споткнулся, раскинув руки и широко раскрыв глаза. Ноги его подкосились, и он закричал, плашмя падая на спину и утопая в липкой грязи.

Торгрим прыгнул вперед. В ухе у него зазвенело, и этот звон, прорезавшийся из слитного гула дождя и человеческих воплей, оказался одиноким голосом:

— Господин Торгрим! Господин Торгрим!

Голос словно чудился ему, как во сне, а затем кто-то схватил его за руки, за плечи, остановил за секунду до того, как он подошел к Кьяртену и вонзил меч ему в грудь. Только тогда он услышал слова, которые повторялись снова и снова, и понял, что его действительно кто-то зовет.

— Господин Торгрим!

Торгрим опустил меч и щит, тело его расслабилось, а те, кто держал его, убрали руки и отошли в сторону. Торгрим обернулся и увидел бегущего к нему юношу, одного из сторонников Скиди, которого поставили часовым на недавно восстановленной стене.

— Что? — спросил Торгрим. Взгляд его снова вернулся к Кьяртену.

— Скиди велел сказать тебе, что там всадники. Всадники приближаются. Ирландцы.

Торгрим позволил этим словам проникнуть в сознание: «Всадники. Ирландцы». Это могло означать что угодно. Нечто важное. Нечто обыденное. В любом случае игнорировать это было нельзя.

Торгрим посмотрел на лезвие своего меча. Дождь отмыл его начисто. Он вернул оружие обратно в ножны. Взглянул сверху вниз на Кьяртена, все еще лежащего навзничь в грязи.

— Меня зовут иные дела, — сказал он. — Но мы закончим с тобой позднее.

Он развернулся спиной к Кьяртену и зашагал прочь. Ответа он ждать не стал.

Глава третья

Главный монастырский город западного мира — это Глендалох собраний Божьих.

Мартиролог Энгуса[163], ок. 800 г.
Территория к западу от Вик-Ло, земля, которую ирландцы называли Киль-Вантань, вздымалась сразу возле моря, поднималась вверх грядой высоких круглых холмов, которые уходили все дальше вглубь острова. То были не зазубренные суровые утесы ирландского побережья или родной северянам страны, но куда более пологие и радушные холмы. И в те дни ранней весны земли здесь действительно будто приветствовали прибывших и зазывали их в путешествие по цветущим долинам.

В двенадцати милях от побережья, в низине, где два озера держали воду, словно Господни ладони, стоял монастырский город Глендалох.

Христианство пришло в Глендалох двумя веками ранее, с появлением святого Кевина, который искал там лишь уединения. Оказалось, что он поступил мудро, выбрав для этого долину двух озер. Любой человек, стоя у спокойной воды и глядя вдаль, на мягкие перекаты зеленых холмов, не мог не заметить в них нечто вечное и мистическое. С тех пор в течение двух веков паломники стекались в это святое место.

Поначалу Глендалох мог похвастаться лишь простой глинобитной церковью, но позже тут возник один из величайших монастырей Ирландии, одна из твердынь веры и науки, где сохранялись и накапливались знания после того, как объединяющая сила Рима рассыпалась в прах, оставив после себя воинствующий хаос. Глендалох, исполненный монастырского духа, оброс жирком вполне земных богатств: на окружающих его полях во множестве паслись стада, а величественный каменный собор украшали золото и серебро, а также инкрустированные драгоценностями реликварии.

Собор был физическим и духовным центром Глендалоха. Массивный, как гранитный утес, он вздымался на пятьдесят футов над утоптанной землей и тянулся на сотни футов с востока на запад. Меньшие строения подсобных помещений — монастырские кельи и крытые соломой дома для паломников из тяжелых дубовых брусьев, библиотека и дом аббата — окружали огромный храм, как придворные короля. Все они были огорожены валлумом, низкой стеной, служившей не столько для защиты, сколько для того, чтобы очертить неприкосновенное монастырское поселение.

Вторая низкая каменная стена, в двухстах футах от первого вала, охватывала все земли, принадлежащие монастырю. В ее границах располагались службы более мирского назначения: пекарня, кухня, маслобойня, конюшни. Внешняя стена была выше и надежнее внутреннего вала, но крепостным укреплением тоже не являлась.

За внешней стеной, прижимаясь к ней, раскинулся город, выросший в тени монастыря, но городом он мог считаться разве что по ирландским меркам. Несколько улиц без мостовых, покрытых грязью из-за непрерывного дождя, разбегались в разные стороны, как спицы колеса, тут и там пересекаясь под странными углами с другими улочками. Вдоль них были разбросаны разномастные домишки с пристроенными к ним мастерскими. Кузнецы, стеклодувы, мясники, кожевенники и ткачи, всевозможные торговцы лепились к монастырю и процветали здесь, как мох на валуне.

Так же, как собор был сердцем монастырского поселения, городская площадь образовалась в центре прилегающего к нему города.

Квадратную площадь со сторонами длиной в сотню перчей[164] в торговые дни переполняли люди, бродящие между лотков, а в дни ярмарок и праздников здесь было и вовсе не протолкнуться. Богатые купцы и землевладельцы, решившие обосноваться в Глендалохе, селились в домах, окна которых выходили на эту площадь. Лучшие дома граничили с монастырской стеной, то есть стояли ближе всех к церкви и убежищу, которое там можно было обрести.

Именно в одном из этих домов, в лучшем из них, самом большом в Глендалохе, находился сейчас Луи де Румуа. Дом был таким же глинобитным, как и жалкие хижины ремесленников, зато его венчала высокая островерхая соломенная крыша, которая не протекала. Еще дом мог похвастаться каменным очагом и кухней, отделенной стеной от главной комнаты, а также спальнями на чердаке. Там, высоко под крышей, имелись даже два маленьких застекленных окна. Передняя дверь открывалась на городскую площадь. Задняя дверь выходила на улочку, которая вела вдоль монастырской стены и с которой открывался чудесный вид на собор в ее конце.

Луи был молодым человеком двадцати двух лет от роду, и, в отличие от большинства мужчин в Глендалохе, он не считал этот дом чем-то поистине впечатляющим.

«Неплохое жилище, — думал он, — для пастуха овечьих отар или крестьянина». Но это был действительно лучший дом во всем жалком городишке, что Луи находил смехотворным. Тем не менее он продолжал там появляться, и довольно часто, поскольку у него была на это веская причина.

На улицах Глендалоха в то утро сновало множество людей, которых становилось все больше, несмотря на дождь, поистине достойный звания кары небесной. Временные палатки выросли по периметру городской площади и рядами заполонили ее центр, на свободных местах возводили помосты. Стада животных, пригнанные из деревень, запирали в наскоро сколоченных загонах; купцы со всего юга Ирландии прибывали на повозках или с мешками за плечами, отыскивали друг друга в тавернах, где им предлагали постели и эль, или сооружали шалаши в полях. Над городом, словно дымовая завеса, дрожало предвкушение.

Монастырь Глендалоха и город, выросший вокруг него, конечно, не могли сравниться с роскошными северными фортами Дуб-Линном, Вексфордом и другими. Но в стране, населенной крестьянами, землевладельцами и мелкими королями, рассеянными по ней, как ячмень по полю, Глендалох являлся важной торговой точкой. И, будучи таковым, Глендалох принимал у себя ярмарки в течение всех тех месяцев, когда люди могли оставить свои дома, фермы, круглые форты и собраться в городе.

Среди многочисленных торговых собраний самым важным, популярным и прибыльным считалось то, к которому город готовился сейчас: ежегодная ярмарка Глендалоха.

Это был весенний праздник, первый настоящий шанс избавиться от зимней тоски и порадовать себя чем-то, что выходило за рамки обычной борьбы за выживание. Ярмарка должна была начаться не раньше чем через три недели, но приготовления к ней уже шли полным ходом.

По правде говоря, люди предвкушали ее месяцами, причем не только местные ремесленники. Купцы из таких далеких земель, как Франкия и Фризия, присылали свои товары на Глендалохскую ярмарку. Самые разные путники — в том числе актеры, жонглеры, дрессировщики, карманники и шлюхи — стекались в монастырский город в надежде зачерпнуть хоть пару горстей серебра, которое рекой текло по его улицам во время недельного празднества.

Работа кипела, но звон молотков и топоров, крики рабочих, скрип телег и рев скота почти не доносились до Луи: они тонули в шуме дождя и стонах юной ирландки, которая в этот момент извивалась под ним.

Ее звали Фэйленд, и Луи полагал, что ей около двадцати или чуть больше. Она была красива, как все те женщины, с которыми он уже спал, а спал он со многими. Кожа ее была белая и гладкая, как масло, волосы — длинные и темные, и в этот миг они, словно грива дикого животного, волной стелились по меху шкуры, на которой она лежала.

Луи начал двигаться быстрее, и Фэйленд впилась пятками ему в поясницу, не прекращая царапать его плечи ногтями. Поначалу он находил это возбуждающим, но теперь не испытывал ничего, кроме боли. Она ахала и кричала что-то, чего Луи не понимал. Он пробыл в Ирландии меньше года, а когда приехал, говорил только на своем родном франкском. Теперь он вполне мог объясняться на местном наречии, но все еще не понимал слов Фэйленд, которые она цедила сквозь сжатые зубы, выгибаясь под ним.

Однако Луи не думал, что слова имеют значение. Его немалый опыт подсказывал ему, что женщины в подобных обстоятельствах говорят обычно одно и то же, вне зависимости от происхождения. Он задвигался еще быстрее, и Фэйленд обхватила его руками, притягивая к себе и сильнее толкаясь навстречу. Теперь они оба задыхались, приближая друг друга к финальному моменту.

Затем они долгое время просто лежали, утонув в мягких мехах, сложенных на высокой скамье внешней комнаты. Когда этим утром он подошел к ее дому и тихонько постучал в дверь, оглядываясь на площадь, дабы убедиться, что никто не смотрит в его сторону, он мысленно представлял себе продолжение в спальне наверху, как бывало раньше. Но до спальни они не дошли.

Фэйленд открыла дверь, вытащила его из-под дождя, привлекла к себе и прижалась губами к его губам. Он обнял ее стройное тело, и вскоре они уже стаскивали друг с друга одежду, запускали руки друг другу в волосы, растворяясь в ощущениях. Они не отошли и на десять футов от двери.

Теперь Луи позволил дыханию успокоиться и задумался о слугах, которые обычно здесь ошивались. «Она, наверное, отослала их прочь», — подумал он. Девчонка все планировала наперед. Ему это нравилось.

А затем он услышал за спиной голос — спокойный, размеренный и холодный.

— Ну что, теперь вы закончили?

Фэйленд ахнула, и Луи скатился с нее; ему вмиг стало холодно и неуютно. В двери, ведущей на кухню, явно зайдя с черного хода, стоял Колман мак Брендан, владелец дома, самый богатый человек в Глендалохе и — в основном благодаря этому факту — муж Фэйленд.

Колман красотой не блистал. Он был как минимум вдвое старше Фэйленд, невысокого роста, коренастый, с поредевшими и поседевшими волосами. Его роскошный наряд не мог скрыть того, как расплылась его фигура. Но внимание Луи было приковано к другому, а именно к длинному прямому мечу, который Колман держал в руке. Вид оружия заворожил Луи, однако он все же задумался о том, как долго Колман стоял там, наблюдая за ними.

«Может, ему это нравится, — подумал Луи. — Может, я оказал ему услугу».

Но, нравилось это Колману или нет, настроение у него было далеко не радужное. Он сделал шаг в их направлении, и Фэйленд снова ахнула, а взгляд Луи метнулся в сторону, в поисках собственного оружия.

И тогда он вспомнил, что оружия у него нет.

— У тебя нет меча, — сказал Колман в тот же миг, как только Луи осознал этот факт. И сделал еще один шаг вперед.

Луи выпрямился.

— Ты помнишь, почему у тебя нет меча? — спросил Колман.

Луи помнил, но хранил молчание.

— Потому, что ты человек Божий, — сказал Колман. — Или ты об этом забыл?

Глава четвертая

Девы нередко,

коль их разгадаешь,

коварство таят.

Старшая Эдда[165]. Речи Высокого[166]
Луи спрыгнул со скамьи и приземлился на ноги в борцовской стойке. Движение вышло гладким, отточенным, и Луи подивился бы собственной легкой грации, если бы его так не уязвляла собственная нагота.

Фэйленд подхватила шкуру и прикрылась ею, но ему самому хвататься было не за что. И говорить Колману было нечего, разве что умолять о пощаде, чего Луи совершенно точно не собирался делать, поэтому и промолчал. Вместо этого он попятился, оглядываясь по сторонам в поисках того, что могло сойти за оружие.

Тогда Колман перестал наступать на него и опустил меч.

— Хватит убегать, трусливое дерьмо, — сказал он. — Я не собираюсь убивать тебя за то, что ты развлекался с моей шлюхой-женушкой. Иначе мне пришлось бы перебить половину Лейнстера. Просто убирайся отсюда.

Луи хранил молчание. Он шагнул в сторону, не сводя глаз с Колмана, и протянул руку, чтобы забрать свою одежду — монашескую рясу и пояс. Меч Колмана снова взлетел в воздух.

— Не трогай, — сказал он. — Это я оставлю в качестве трофея. Или отдам жене, когда решу отправить ее в женский монастырь. А теперь иди.

Луи снова попятился, направляясь к входной двери и не желая поворачиваться спиной к человеку с мечом, несмотря на его обещания. Он представил себе, как окажется нагим на залитой дождем площади. Когда он шел сюда, она былазаполнена людьми. Луи подумал о том, как бы пробраться в свою келью никем не замеченным и как объяснить аббату потерю своей единственной рясы.

— Стой, — сказал Колман. Он отошел от двери и указал мечом в заднюю часть дома. — Через черный ход, франкское дерьмо.

Луи с радостью подчинился. Он осторожно двинулся в том направлении, куда указывал меч, по широкой дуге обходя Колмана и его недобрый клинок. Луи поразило то, что Колман пожелал избавить его от унижения и не вышвырнул голым из дома на людную площадь. Но потом Луи понял: на самом деле Колман избавлял от унижения себя, не демонстрируя публично свои рога.

Он обошел Колмана, который сделал два шага в сторону, пропуская его, и оказался во мраке темной кухни. Задняя дверь все еще была приоткрыта, сумрачный свет с обложенного тучами неба очерчивал дубовые столы. Луи толкнул ее и вышел под дождь. Босые ноги на дюйм увязли в грязи, точнее, он надеялся, что это просто грязь. Было холодно, но зато холод избавлял его от мух и прокисшей вони домашних отходов, сброшенных на узкую улочку.

Стоило ему перешагнуть порог дома, как он полностью промок, его длинные, до плеч, волосы прилипли ко лбу и шее, дождь ручьями потек по обнаженной коже. Луи вздрогнул и обхватил себя руками. Над внешней стеной монастыря, высотой ему по грудь, возвышался собор, издали похожий на один из прибрежных скалистых утесов. А сразу за собором виднелся угол убогого домика, в котором находилась его келья — крошечная комнатка с набитым соломой матрацем, единственным стулом и столом, за которым ему полагалось корпеть, переписывая Библию и другие древние тексты. От кельи его отделяли всего лишь пятьсот футов, но пересечь это открытое пространство будет не легче, чем пятьсот миль.

С того места, где он съежился за каменной стеной, Луи видел и людей в черных рясах, снующих по истоптанному церковному двору или под крышей галереи. Хуже того, там были сестры из ближайшей женской обители. Он понятия не имел, как добраться до своей кельи и ее иллюзорной защиты. Ирония того, что он собирался спрятать свою наготу и грех именно за монастырской стеной, от него не укрылась. Луи рефлекторно нагнулся пониже и огляделся, но на улочке между стеной и домами богачей больше никого не было.

Его хлестнул порыв ветра. Он снова задрожал, и зубы его застучали. Обхватив себя руками еще крепче, он ощутил, как вслед за холодом и дождем на него нахлынула волна отчаяния и жалости к себе.

«Бога ради, как я в это вляпался?» — подумал он.


***

Фэйленд вскинула взгляд на мужа, который, в свою очередь, осматривал кухню, желая убедиться, что франкский послушник Луи де Румуа действительно покинул его дом. Удостоверившись в этом, Колман сунул меч обратно в ножны.

Колман принадлежал к благородному сословию и руководил защитой Глендалоха. Но этот почетный титул, пожалованный ему местным ри туата, которому Колман присягнул, являлся синекурой, позволявшей ему незаметно направлять средства низших каст Глендалоха к себе в карман. Когда-то Колман был воином, но те дни давно остались в прошлом, и теперь его тело раздобрело от хорошей жизни, которую мог себе позволить человек его состояния.

Фэйленд не могла не заметить разницу между телосложением своего мужа и стройного мускулистого Луи де Румуа. Если бы Луи был вооружен и они скрестили бы мечи, юный франк убил бы ее толстого распутного мужа-торгаша, — так Фэйленд полагала, но не была в этом уверена.

А теперь, похоже, это уже никогда и не выяснится. Колман отпустил Луи. Словно бы сказал: «Эта женщина не стоит хлопот, которые принесет обвинение в убийстве, не стоит и виры, которую за него назначат».

Она задалась вопросом: захотел бы Луи де Румуа убить Колмана, если бы ему представился такой шанс, рискнул бы он своей жизнью или свободой ради ее чести?

«Возможно, да, если бы Колман пришел до того, как Луи меня отымел, — подумала она, — но едва ли после этого». Фэйленд не принадлежала к тем женщинам, которые поддаются романтическим заблуждениям.

Спрятав меч в ножны, Колман повернулся, их взгляды встретились, и Фэйленд почувствовала, как в ней поднимается волна неприятных эмоций: отвращение, презрение, ненависть, злость. Сожаления среди них не было, как и печали или унижения.

— Не думай, что я не знаю, как долго это продолжалось, — сказал Колман с угрожающим спокойствием. — Не думай, что я не знаю, как часто ты распутничала с этим ублюдком.

Фэйленд мрачно смотрела на него.

— Будь ты мужчиной, мне не пришлось бы искать других ради удовлетворения, — выдохнула она и тут же поняла, что промахнулась. Колман был богатым, старым и могущественным человеком, его не проймешь напоминаниями о неудачах в постели.

Четыре года назад, когда они поженились, она, конечно же, была девственницей. Никто не назвал бы ее отца бедняком: один из самых процветающих купцов Глендалоха, один из эйре десо, он являлся важным человеком, но далеко не таким важным, как Колман. Он видел в браке своей дочери с Колманом мак Бренданом возможность улучшить положение своей семьи не только в монастырском городе, но и в этой части Ирландии, а также за ее пределами.

Колман имел сотни голов скота, и каждый год он получал сто пятьдесят новых от своих должников и арендаторов. Ему принадлежали кузни и пивоварни, полдюжины кораблей возили его товары в Англию и дальше. Он делал щедрые пожертвования церкви. Будучи влиятельным и уважаемым человеком, он казался идеальным мужем, несмотря на возраст, внешность и склонность к мошенничеству.

Юная Фэйленд, ничего не зная о мире, не противилась этому союзу, а отвращение, появлявшееся при мысли о брачном ложе, объясняла естественным страхом, который испытывает каждая девушка. Брачная ночь принесла мучения и боль, как она себе и представляла, но Фэйленд говорила себе, что со временем ей станет лучше. И ей действительно стало лучше, но не намного.

Через год Фэйленд повзрослела и поняла, что не может найти себе места, что ее терзает растущее любопытство и ей хочется как можно больше узнать об окружающем мире. Затевая ссоры и перебранки, отлучая его от постели, она в конце концов заставила Колмана взять ее с собой, когда тот собрался осматривать свои владения за Глендалохом. Несколько недель они путешествовали по стране. Фэйленд наслаждалась почти каждой минутой этой поездки, но ее беспокойство только росло. И любопытство тоже, и теперь ей хотелось того, чему она не могла найти точного определения.

Шли годы, и Фэйленд решила, что, вероятно, ей нужен любовник, у которого окажется больше терпения и умения, меньше волос на теле и больше на голове, чем у ее мужа. Она нашла одного мужчину, затем другого. После был Луи де Румуа, оказавшийся лучшим из многих. И это удовлетворило ее. В некотором роде. Но она поняла, что искала совсем не этого.

Трепет, который она испытала в нынешней отвратительной ситуации, когда ее муж размахивал мечом перед Луи, показался ей весьма близким к тому ощущению, которого она искала. Это заставило ее мысленно вернуться к тому эпизоду, когда во время одной из поездок по стране на них с Колманом напали разбойники. Дело было обычное. Для настоящих воинов, какими она их себе представляла, едва ли достойное упоминания. Но для нее, не искушенной в подобных вещах, та засада была подобна столкновению великих армий.

Они провели ночь в постоялом дворе на перекрестке, в таком месте, где радуешься полумраку и дыму, поскольку они скрывают то, что творится здесь в темных углах. Выехали с первыми лучами солнца, верхом. Колман всегда путешествовал с охраной численностью не менее десяти человек, но в то утро пятерых из них задержало какое-то другое дело. Фэйленд не помнила, какое именно. Наверное, их послали собирать дань с должников. В итоге в их маленьком отряде осталось всего лишь восемь всадников, и один из восьмерых явно был женщиной. Скорее всего, это и позволило грабителям набраться храбрости и решимости напасть на них.

Разбойники появились из рощицы, раскинувшейся неподалеку от дороги. Они выбежали с дубинками и топорами в руках, один даже держал меч, и было их, как показалось Фэйленд, человек десять, хотя тогда она была слишком напугана, чтобы их считать. Охранники выхватили мечи, и Колман вытащил свой. Фэйленд остановила своего коня, и сразу после этого грабители бросились на них.

Капитан охраны Колмана пришпорил коня и ринулся на разбойников, размахивая мечом; его стащили с седла. Он с криком рухнул на землю, меч выпал из его руки, когда дубинки грабителей добили его. Фэйленд услышала тошнотворный звук ломающихся костей, и капитан затих, а его подчиненные рванулись вперед, тесня грабителей. Еще одного охранника стащили с седла, и разбойник с мечом убил его, как только тот коснулся земли.

Это было безумие. Мужчины кричали, кони метались, сталь била в дерево, плоть и железо: люди, лошади, оружие смешались в хаосе. Колман рванулся в бой с мечом наизготовку. Фэйленд была счастлива это видеть, поскольку до сих пор только слышала истории о его храбрости и умении управляться с оружием, да и то лишь от самого Колмана. Теперь же он ревел, как и положено доблестному воину, рубил клинком и дергал за поводья, поворачивая коня то вправо, то влево. Фэйленд наблюдала за тем, как его меч опустился на голову одного из разбойников, как хлестнула из-под него длинная струя крови, как расширились глаза нападавшего и как он умер, прежде чем упал.

Бой был недолгим. Вспоминая его впоследствии, Фэйленд предполагала, что он длился минут пять, а то и меньше. Отставшие охранники Колмана мчались во весь опор, чтобы догнать их, а когда услышали крики, послали коней в галоп. Завидев их, те разбойники, которые еще могли бежать, бросились наутек. Тех, кто бежать не мог или не обладал здравым смыслом, убили на месте. Мелкие серебряные монеты и прочее, достойное внимания, что обнаружилось на их телах, поделили между людьми Колмана.

Погибли два охранника. Их тела завернули в покрывала и навьючили на лошадей, чтобы по пути устроить им должное христианское погребение за ближайшей деревенской церковью. Тела бандитов оставили воронам, которые украдкой уже поклевывали еще теплую плоть, когда Колман, Фэйленд и охрана двинулись прочь.

Это была отнюдь не великая битва, лишь короткая стычка банды разбойников с вооруженной охраной, защищавшей богатого нанимателя. Подобные столкновения в Ирландии происходили пять раз на дню. Но в тот год, когда это случилось, Фэйленд постоянно мысленно возвращалась к ней. Вообще-то она должна была испытывать ужас и отвращение, но не испытывала. Она знала, что ей следует рассказать своему исповеднику об извращенном удовольствии, которое она получала, вспоминая происшедшее, но когда приходило время исповеди, она всякий раз об этом забывала.

Колман сделал шаг в ее сторону.

— Вставай, — сказал он. Фэйленд натянула мех повыше и мрачно уставилась на него. — Я сказал, вставай, — повторил Колман с очевидной угрозой в голосе.

Сопротивляться не имело смысла. Фэйленд это знала. В ней было сто пятьдесят семь сантиметров роста, и весила она не больше сорока пяти килограммов. Колман, пусть старый и толстый, слабым точно не являлся.

Она отбросила мех в сторону, поднялась и выпрямилась лицом к нему, даже не пытаясь прикрыть свою наготу. Фэйленд была не в состоянии остановить его, что бы он ни решил с ней сделать. Она могла лишь продемонстрировать ему свое презрение и непокорность, не выказывая страха. Так она и стояла, выдерживая его взгляд, и не шелохнулась, даже когда его кулак взлетел по широкой дуге и врезался ей в висок.

Фэйленд рухнула на бок, распластавшись на усыпанном тростником полу, в нескольких дюймах от огня, пылавшего в камине. Но это она поняла, только когда сознание вернулось к ней сорок минут спустя.

Глава пятая

Дающим привет!

Гость появился!

Где место найдет он?

Торопится тот,

кто хотел бы скорей

у огня отогреться.

Старшая Эдда. Речи Высокого
Всадники находились еще в полумиле от форта — темные движущиеся фигуры на фоне тусклой зелени весенней травы. Человек двенадцать, не более. С такого расстояния и сквозь проливной дождь сложно было различить, что это всадники, но Торгриму помогала привычка.

— Они не меняли направление? — спросил Торгрим у Сутара сына Торвальда, командовавшего стражей на вершине стены.

— Нет, господин, — ответил Сутар. — Ни разу с тех пор, как мы их увидели. Они едут прямо к форту и не сбиваются с курса.

Торгрим одобрительно хмыкнул. Это наверняка ирландцы. Северяне, если и путешествовали верхом, то не такими малыми группами. К тому же Торгрим был совершенно уверен, что знает, кто едет к ним, однако держал свое мнение при себе — на случай, если вдруг ошибется. Ошибки, пусть даже в мелочах, могли дорого ему обойтись.

Он обернулся к Сутару:

— Я не собираюсь стоять под этим проклятым дождем. Извести меня, когда они доберутся до ворот. Если решат напасть, надеюсь, ты сможешь их удержать.

Сутар улыбнулся:

— Я позову на помощь, господин, если возникнет опасность, что нас задавят числом.

Торгрим слез со стены и зашагал по дощатому настилу в свой дом. Руки еще гудели после битвы, на теле осталось множество синяков, а также рана в боку, которую еще никто не обработал. Похоже, все сочли эту стычку лишь следствием внезапной вспышки гнева, к которым были так склонны скучающие, хмельные и вечно недовольные мужчины, привыкшие всю жизнь сражаться. Но Торгрим никак не мог выбросить из головы Кьяртена, то, как он ринулся в прямую атаку, вскинув меч и топор, его тускло блестевшую под дождем кольчугу и окружающих его приспешников.

В доме ревел очаг, и Торгрим испытал облегчение, как только прошел через тяжелую дубовую дверь. Он поднял руки, чтобы развязать плащ, от которого не было ни малейшего проку, но его раб, молодой ирландец по имени Сеган, в тот же миг оказался рядом. Раненого Сегана бросили его товарищи во время прошлогодней атаки ирландцев на Вик-Ло. Он не отличался особым умом, поскольку ни разу не попытался сбежать, что не составило бы для него труда, но служил он Торгриму неплохо.

Сеган снял с него плащ и отложил в сторону, затем принял пояс и меч, которые Торгрим ему протянул. Торгрим не стал говорить Сегану, чтобы тот просушил и смазал Железный Зуб, поскольку раб и без того знал, что это нужно сделать. Он встретился взглядом с Торгримом и указал ему на сухую тунику и штаны, разложенные на скамье у огня.

Они не знали общего языка, что поначалу создавало неудобства. При необходимости Харальд, почти в совершенстве овладевший ирландским, переводил приказы Торгрима. Но теперь это почти и не требовалось. Сеган научился предвидеть повеления Торгрима, выучил его привычки. Торгрим, в свою очередь, хорошо обращался с Сеганом, не бил его и не морил голодом, как некоторые поступали со своими рабами, а также позволял спать на соломе в углу зала.

При помощи Сегана Торгрим избавился от одежды, такой промокшей, словно он прыгнул в ней в море. Сеган с шипением втянул воздух, когда увидел кровавую рану на боку Торгрима, уделив ей внимания куда больше, чем она, по мнению Торгрима, стоила.

— Агнарр! — позвал Торгрим. — Не мог бы ты меня перевязать? — Он указал на свой бок. — Я хочу разобраться с этим, прежде чем явятся наши друзья-ирландцы.

Агнарр встал, мельком взглянул на рану, а затем отыскал повязки и обмотал ими бок Торгрима. Работал он быстро и мастерски, за что Торгрим был ему благодарен. Если приезжие окажутся теми, кем он их считал, им не следовало показывать, что северяне готовы перерезать друг друга.

Когда его рану перевязали, Торгрим вытерся и натянул новую одежду, подарившую приятное тепло. Лишняя смена одежды была роскошью, которой Торгрим не знал с тех пор, как покинул свой хутор в Эуст-Агдере. Новая одежда когда-то принадлежала Фасти сыну Магни, одному из вождей Вик-Ло. Ирландцы убили его еще до того, как Торгрим прибыл в форт. В доме Фасти теперь обитал Берси, но Торгрим потребовал себе его одежду, которая отлично ему подошла.

Почти все стражники уже вернулись и теперь сидели на тех же местах, что и до того, как их подняли улаживать беспорядки у реки. Окна закрыли, чтобы внутрь не проникал дождь, и единственным источником света было пламя в очаге, озарявшее круг диаметром в дюжину футов и подчеркивавшее тьму и тени в дальних углах большого зала. Порывы ветра и дождя грохотали снаружи, загоняли дым обратно в дымоходы, и тот клубился над головами сидящих.

Пока Торгрим переодевался, Харальд стоял в нескольких футах от него, ожидая возможности помочь.

— Отец, ты видел всадников? — спросил он, беря у Сегана мокрую одежду. — Их много?

— Около дюжины. И, если я не ошибаюсь, это Кевин… мик…

— Кевин мак Лугайд, — подсказал Харальд.

Торгриму с трудом давались странные ирландские имена, а вот Харальд справлялся с ними, как местный, насколько Торгрим в этом разбирался. Разбирался он, впрочем, плохо.

— Да, Кевин мак Лугайд, — повторил Торгрим, снова запутавшись в произношении. — Он и его охрана.

Торгрим не боялся ошибиться в присутствии Харальда. Тот был его сыном и после двух лет совместных путешествий и набегов знал о нем все: и его силу, и все его слабости. И все равно казалось, что Харальд порой смотрит на него, как на персонажа древних легенд о богах, обитателя Асгарда. Торгрим старался не испортить это впечатление, понимая, что редкие ошибки не пошатнут веры сына в него. Иначе уже давным-давно пошатнули бы.

Старри, который сидел на полу, прислонившись к стене и почти растворившись в тенях, поднял на них взгляд.

— Тот ирландец, говорите? — спросил Старри. — Тот, что приезжал раньше?

Старри даже не пытался произнести его имя.

— Да, думаю, что он, — сказал Торгрим. — На его флаге изображен ворон на зеленом поле. Мне показалось, что один из всадников держит такой же флаг, но они были слишком далеко, чтобы рассмотреть эмблему.

— Интересно, что ему теперь нужно, — сказал Старри.

— Не уверен в этом, — ответил Торгрим. — Как бы там ни было, готов поспорить, что будет не скучно.

— Ха! — сказал Старри. — Мы четыре месяца плющим тут зады, а затем все интересное происходит в один день.

«Все интересное…» — подумал Торгрим. Считают ли этот день интересным те трое, которых Старри избил до бесчувствия возле реки? По крайней мере Харальд сумел помешать Старри убить кого-то в припадке боевого безумия.

И все же Торгриму было любопытно, зачем к ним явился Кевин мак Лугайд. Возможно, он станет тем отвлекающим фактором, в котором так отчаянно нуждались мужчины в Вик-Ло.

Открылась дверь, и внутрь шагнул Сутар сын Торвальда, с некоторым усилием закрывая ее за собой. Вода стекала с его туники и капала с ножен.

— Господин, ирландцы у ворот. Это тот малый, который уже был здесь раньше. Кевин…

— Да, впусти их. Пригласи его и половину свиты сюда. Остальных отведи в дом Берси, пусть пьют его эль.

— Да, господин, — сказал Сутар.

Он открыл дверь, и порыв ветра ударил дождем с такой силой, что Торгрим ощутил его капли на лице, несмотря на то что стоял у очага. Сутар пригнулся и вышел наружу.

— Годи! — Торгрим обернулся к могучему воину, который стоял у камина, раскинув руки, словно пытаясь защитить пламя. — Скажи Берси, что опять явился тот ирландец. Попроси его присоединиться к разговору с ним. Найди Скиди сына Одда и скажи ему то же самое.

— Да, господин, — кивнул Годи.

Он схватил свой плащ и накинул его на плечи, дав Торгриму еще несколько мгновений, чтобы принять решение. По праву и справедливости следовало пригласить и Кьяртена. Он был одним из вождей Вик-Ло, и раньше его всегда звали на совет.

Но он только что затеял кровавый бой лишь для того, чтобы выманить Торгрима из дома и убить его.

Или нет? Торгрим пока еще не знал, из-за чего завязалась схватка, и чем больше он размышлял над своими подозрениями, тем безумнее они казались. Он не хотел разделять людей Вик-Ло еще больше, не хотел, чтобы Кевин мак Лугайд увидел здесь хотя бы намек на слабость.

— Годи, — сказал Торгрим, когда здоровяк уже стоял у двери, — и Кьяртена позови тоже.

— Да, господин, — сказал Годи и, к его чести, не стал оспаривать это решение.

«Пусть Кьяртен придет, — подумал Торгрим. — Насколько он мне верен, мы выясним довольно скоро».

Годи открыл дверь, и дождь снова ворвался в зал. Торгрим ощутил укол вины за то, что посылает человека, едва успевшего просохнуть, обратно под ливень.

«Становишься все старше и мягче, Ночной Волк…» — подумал он. В юности ему и в голову не пришло бы беспокоиться об удобстве своих людей. И он не знал, когда поступал правильно: раньше или сейчас.

Глава шестая

Галлы, аквитанцы, бургундцы и испанцы, алеманны и баварцы считают особой честью право называть себя слугами франков.

Ноткер[167]
По правде говоря, Луи де Румуа отлично знал, как именно он вляпался в холодную грязь, как он оказался здесь — голый, дрожащий, посреди улочки монастырского городка на дальнем краю цивилизации. История была грустной, хотя и довольно обычной. Единственным утешением могло служить лишь то, что он не был виноват в случившемся. По крайней мере не полностью.

Луи родился в области Румуа, что во Франкии, в городе Руан, расположенном на берегах Сены в сорока милях от места, где эта широкая извилистая река впадает в море. В этом прекрасном краю пологих холмов и плодородных земель всегда царила отличная погода, там не дождило так, словно Господь опять пытался положить конец своему творению.

Богатый чернозем и умеренный климат стали залогом всеобщего процветания в Румуа, по крайней мере так всегда казалось Луи, который, по правде говоря, мало общался с теми, кто работал на земле. Он видел их лишь тогда, когда со своими воинами въезжал на утоптанный двор какой-нибудь жалкой хижины и требовал от перепуганного крестьянина, или его жены, или детей немедленно найти воду для их коней. Он знал, что еду или эль просить бесполезно. Если эти люди и обладали какими-то запасами, то вряд ли Луи де Румуа счел бы их достойными своего стола.

Если крестьянин и его домочадцы делали все, что велено, и делали быстро, Луи мог вознаградить их серебряной монетой и затем приказать своим людям снова сесть в седла. Они уезжали, оставив крестьян в покое, что было самой желанной наградой для них, хотя Луи этого никогда не понимал.

Отцом Луи был Хинкмар, граф Румуа, сын Эберхарда, графа Румуа. После смерти Людовика Благочестивого[168] Хинкмар встал на сторону Карла Лысого[169], четвертого сына покойного короля, в последовавшей войне за наследство, которую Карл развязал против двух своих братьев. Хинкмар держал сторону Карла в ходе самых жестоких битв, во время попыток покорить Аквитанию; он остался верен ему и продолжал сражаться, даже когда у Карла не осталось ничего, кроме потрепанной одежды, оружия и коней.

Согласно Верденскому договору, Карл Лысый получил право управлять Западной Франкией, которая принадлежала ему за пять лет до этого. Верность Хинкмара, выдержавшая худшие испытания, была вознаграждена. Хинкмару не пришлось жаловаться: приросли его земли, у него стало больше подданных, а также и титулов. Его власть и влияние при дворе Карла Лысого не знали границ.

И все это юный Луи де Румуа знал лишь поверхностно. Пока он рос, отец чаще всего отсутствовал: либо сражался, либо интриговал при дворе. Луи проводил свои дни, занимаясь тем, что его интересовало. Он мастерски овладел искусством верховой езды и соколиной охоты, борьбой, фехтованием, стрельбой из лука, научился плавать, но лучше всего ему удавалось сбегать от наставников.

Луи был слишком молод, чтобы участвовать в войне, но его тянуло к сражениям. Однако, в отличие от отца, он не имел ни малейшей склонности к политике, интригам и государственному управлению. Впрочем, Луи и не приходилось беспокоиться насчет этого, поскольку он не был старшим сыном.

Его брат, которого назвали Эберхардом в честь деда по отцу, должен был унаследовать титул графа. И управление Румуа станет тогда его заботой. Луи же оставалось наслаждаться богатствами края и преимуществами регнума, правящего класса, не утруждая себя правлением как таковым.

Как и других молодых людей его положения, Луи с детства учили обращаться с оружием, но, в отличие от большинства из них, у него обнаружился врожденный талант и любовь к военному делу. Когда Луи исполнилось пятнадцать, он стал умолять отца позволить ему защищать Румуа. Отец считал его слишком незрелым и легкомысленным для подобной ответственности и мнения своего совершенно не скрывал. Однако Луи настаивал, и так упорно, что отец уступил — но больше для того, чтобы сын наконец замолчал.

Впрочем, в данном случае Хинкмар беспокоился не только о мире в собственном доме. Карл Лысый заключил договор со своими братьями, но теперь на Румуа обрушилась новая угроза, пришедшая с той самой реки, которая питала весь округ, словно жила. То были северяне, по преимуществу даны. Жестокие налетчики с севера поднимались по реке на своих быстрых драккарах и опустошали деревни. Их появление вызывало ужас, но не удивление. Сокровища Франкии — церкви, полные серебра, богатые поместья возле реки — не могли не привлечь этих разбойников.

В Румуа хватало воинов, чтобы противостоять угрозе, но Хинкмару нужен был предводитель, которому он мог бы полностью доверять, тот, кто сохранит престиж его семьи и не воспользуется шансом заполучить власть. Луи был импульсивным и порой глуповатым, но доказал свою храбрость и умения, и Хинкмар не сомневался в его верности. Он поставил Луи главным над двумя сотнями всадников и велел ему защищать Румуа от северян, когда те снова здесь появятся.

Чтобы уравновесить порывистость Луи, Хинкмар назначил вторым по положению человека по имени Ранульф, бывалого воина, с которым сражался во время войны за Западную Франкию. Хинкмар очень четко дал понять, чего хочет: пусть Луи командует, но когда дело дойдет до боя, решения будет принимать Ранульф. Хинкмар сказал сыну: «Приобретя многолетний опыт и научившись у Ранульфа всему, что он умеет, ты и вправду сможешь вести людей за собой. Но не сейчас».

Луи понял слова отца. Но месяц спустя, когда донеслась весть о кораблях северян на Сене, он благополучно проигнорировал их.

Первый из множества гонцов прибыл из Фонтенеля, лежавшего в двадцати милях ниже по течению от Румуа, в то время как всадники упражнялись, якобы под командованием Луи. Гонец сообщил, что идут даны.

Они не потеряли ни минуты. Воины натянули кольчуги, застегнули пояса с мечами и ремни шлемов, после чего двинулись на запад. Над пологими зелеными холмами поднимались столбы дыма, похожие на плюмажи; они отмечали места, где даны высадились на берег и занялись своим делом. Передвигались они даже быстрее, чем конные отряды, и Луи повел своих людей в том направлении.

— Господин, — сказал Ранульф, чей конь рысил рядом с лошадью Луи, — там, где поднимается дым, варвары уже побывали. Если мы хотим их настичь, а мы этого хотим, нам нужно отправить разведку к реке восточнее горящей деревни.

Луи понимал, что Ранульф говорит дело, но проигнорировал это так же, как и предписания отца. Ему не нравились чужие указания. Будучи сыном графа, он не привык подчиняться.

— Я хочу увидеть, что случилось с этой деревней и ее жителями, — сказал он, надеясь оправдать уже сделанную ошибку. — Я хочу понять, можем ли мы чем-то им помочь.

Они достигли цели час спустя, по мере приближения осознав, что это была деревня под названием Жюмьеж, где двести лет назад возвели аббатство. Воины медленно проезжали мимо горящих саманных хижин, глядя на мертвецов, распростертых на земле во дворах, на темную кровь, пропитавшую их бедную и грязную одежду. Выжившие бездумно глазели на всадников. У дерева лежала мертвая женщина с открытыми глазами и распахнутым ртом; стрела, торчащая из лба, удерживала ее на месте. Рядом валялся убогий топор, которым, судя по всему, она пыталась обороняться. Старушку разрубили чуть ли не пополам, в руке она все еще держала корзину. Содержимое ее исчезло.

Луи тяжело сглотнул. Он ни за что не допустил бы, чтобы его стошнило на глазах у Ранульфа и остальных.

Наконец они добрались до аббатства. Почти все здания, окружавшие его, горели, многие уже осыпались грудами тлеющего мусора. Но церковь в центре поселения была построена из камня и сланца, хорошо сопротивлявшихся огню. Издалека она казалась невредимой, но едва поравнявшись с ней, они увидели, что большая дубовая дверь в западной стене расколота: расщепленные доски все еще болтались на черных железных петлях.

— Господин, тут уже ничего не поделаешь, — сказал Ранульф, и в его голосе проявилась настойчивость, от которой Луи отмахнулся, как и от всего прочего, что ему говорили.

Он спрыгнул с коня и, осторожно ступая, вошел в церковь. В сумраке ничто не двигалось, не раздавалось ни звука, кроме его собственных шагов. Церковь теперь напоминала зловещий склеп. На полу распростерлось тело священника. Его убили ударом меча, и крови не было видно на темной ткани рясы, но под ним она растеклась широким озерцом на каменном полу. Другой священник, почти обезглавленный, лежал в десяти шагах от первого.

В дальнем конце нефа выломали изукрашенную алтарную дверцу, рукописи валялись вокруг алтаря: их отбросили прочь, оторвав инкрустированные золотом и драгоценностями переплеты. Золотые дароносицы, реликварии — все, что Луи много раз видел во время мессы в этой церкви, — все исчезло.

Луи услышал чужие шаги и увидел Ранульфа, приближавшегося из нефа. Мертвецов на полу он не удостоил и взглядом.

— Дикари, — сказал Луи. — Проклятые, проклятые дикари.

— Да, господин. И мы еще успеем их перехватить.

— Но где сестры? — спросил Луи, все еще слишком потрясенный увиденным, чтобы уловить не столь уж тонкий намек Ранульфа. — Как думаешь, они спрятались?

— Нет, господин. Их наверняка здесь нет.

— Нет?

— Их увели. Чтобы продать на рабских рынках Фризии. Или… — Он замолчал.

Луи взглянул на него и чуть было не потребовал, чтобы он закончил фразу. Но не потребовал, поскольку знал, что скажет ему Ранульф, и не хотел этого слышать.

— Как думаешь, они ушли? Отправились на запад, обратно в море?

— Они взяли хорошую добычу, — сказал Ранульф, — и никто не попытался их остановить. Сомневаюсь, что они готовы вернуться.

— Тогда едем на восток. Найдем этих ублюдков прежде, чем они опять сотворят подобное.

Они сели на коней и отправились на восток, Луи указывал путь. Его ужас превратился в ярость, и он хотел одного: догнать данов и изрубить их на куски. Пусть он усердно обучался фехтованию, стрельбе из лука и борьбе, однако Луи де Румуа никогда еще не бывал в битве, не разил людей в гневе. Но он не боялся такого опыта. Он страстно желал его получить.

По дороге они встречали все больше людей, бегущих от северян, — крестьян из деревень, которым нечего было защищать, кроме убогих хижин. Поэтому они бежали прочь от демонов, которые на них напали. Каждый имел при себе лишь те жалкие пожитки, которые мог унести. Крестьяне гнали перед собой коров, овец и коз, и Луи все удивлялся: неужто даны не побрезговали бы такой скудной добычей?

Кавалькада двигалась дальше, к тому месту, откуда бежали крестьяне.

— Там. — Луи указал на восток, где за рощей возник первый клуб черного дыма. — Вон они, ублюдки, жгут деревню. Мы помчимся галопом, нападем с ходу и порубим их всех на куски.

— Господин, — сказал Ранульф, — нам следует поступить разумнее. Сейчас они готовы к атаке, полагаю, даже ждут ее, а мы не знаем, сколько их там. Тем беднягам в деревне мы уже ничем не поможем. Пусть даны вернутся на свои корабли и двинутся к следующей. Мы пошлем всадников, чтобы те следили за ними и сообщали об их перемещениях, а сами скроемся. При высадке они станут уязвимы: после того, как вытащат корабли на сушу, но прежде, чем построятся в боевые порядки. Тогда мы нападем на них и перебьем почти всех, это я обещаю.

Луи взглянул на Ранульфа так, словно тот начал богохульствовать во время литургии. И подумал, не растерял ли старый боевой конь всю свою храбрость, не оставил ли ее в уютном доме в Руане.

— Чепуха, — сказал он. — Мы нападем на них открыто, как мужчины. Без промедления.

И они напали, потому что, несмотря на отцовский наказ слушать Ранульфа, Луи оставался предводителем и сыном графа, его слова обладали властью. Именно Луи, а точнее, именно отца Луи эти воины боялись сильнее. И они не знали, о чем граф говорил сыну наедине.

Они галопом помчались к деревне, взбивая на дороге пыль, появившуюся в отсутствие дождей. Копыта коней поднимали целые тучи пыли, которые предупредили данов об их приближении за полчаса. Но все это Луи понял много позже, когда вновь и вновь вспоминал многочисленные глупости, совершенные им в тот день.

Глава седьмая

Хильдерика же, который ложно пользовался именем короля, после того как была острижена его голова, отправили в монастырь.

Лоршские анналы[170]
Когда они подъехали к деревне, та уже горела. Норманны находились там, но Луи заметил лишь нескольких, и они не казались готовыми к бою, поскольку расхаживали с награбленным добром в руках. Конные франкские воины ринулись на них, даны бросили добычу и скрылись среди глинобитных хижин, терявшихся в огне и дыму.

Луи вел своих людей; они на полном скаку погнались за бегущими данами. Копыта загрохотали по единственной в деревне дороге, мечи блеснули в руках. Их встретил сначала дым, затем жар пламени, а после — смертоносный рой стрел лучников, притаившихся по обе стороны дороги, невидимых в дыму.

Все полетело кувырком раньше, чем Луи смог понять, что происходит. Он увидел, как один из воинов выпал из седла, словно его ударили, со стрелой в защищенной кольчугой груди. Затем споткнулся другой конь и его всадник перелетел через голову животного, и до того, как он рухнул на землю, две стрелы вонзились ему в спину. После этого конь Луи попятился и заржал. Луи увидел торчащую из его шеи стрелу и понял, что падает.

— Проклятье, проклятье, проклятье! — В шуме, замешательстве и панике Луи не мог вспомнить никаких других слов.

Стрела скользнула по его шлему, и его оглушило звоном и вибрацией. Из линии лучников выдвинулся один северянин, бросился к нему, вытаскивая из-за пояса боевой топор, издавая на бегу боевой клич. У дана были рыжие волосы, заплетенные в две косы, и Луи они просто заворожили. Он смотрел, как эти красные змеи извиваются перед ним, и не мог пошевелиться, пока дикарь мчался на него.

А затем между ним и северянином возник конь; Луи не видел, что случилось, но услышал мерзкий утробный вопль, после чего струя крови хлынула из того места, где у северянина только что была голова. Он посмотрел вверх. На коне сидел Ранульф с мечом в руке, и по клинку стекал ярко-алый ручеек.

Луи встал, и Ранульф, не говоря ни слова, схватил его за кольчужную рубашку и поднял вверх, демонстрируя, как позже понял Луи, невероятную силу. Без церемоний перекинув Луи через седло, словно собираясь его отшлепать, Ранульф пришпорил коня и что-то прокричал остальным. Луи не разобрал слов. Он не знал, куда они едут. Лежа на спине коня, он лишь смотрел, выгнув шею, как мимо проносится земля. Когда он понял, что они отступают, отряд уже оказался за деревней.

Северяне одержали уверенную победу: пятерых воинов Луи убили на месте, семерых ранили, трех тяжело. Восемь человек захватили в плен, и никто не хотел представлять себе их дальнейшую судьбу. Но при этом вид множества вооруженных всадников все же убедил налетчиков, что их удача закончилась и легкой добычи больше не будет, по крайней мере в Румуа и на данный момент времени. Они погрузили награбленное, пленников и припасы на драккары и направились в открытое море.

Луи же встал перед отцом на колени, чего с ним еще не случалось. Обычно он отрицал свои проступки, придумывал оправдания, пытался переложить на кого-то свою очевидную вину, но не в этот раз. Он часто делал ошибки и грешил, но редко об этом задумывался. Но никогда еще он не совершал ничего настолько непростительного, как в тот день. Он признался отцу во всем, сказал, что Ранульф был прав с самого начала, что сам он не прислушался к его советам. Если бы не Ранульф, говорил Луи, он был бы уже мертв и его тело расклевали бы вороны.

И его отец, не всегда готовый прощать, смилостивился над ним. На него произвела впечатление искренность Луи, которой он раньше не замечал в этом юноше. Он не только простил его, но и предложил ему остаться на том же посту, если он пообещает слушаться Ранульфа и учиться у него. И Луи согласился.

Будучи несдержанным, упрямым и высокомерным, Луи де Румуа все же не был дураком, а некоторые уроки ему не требовалось повторять дважды. Когда северяне в очередной раз пришли по Сене, чтобы грабить деревни, Луи подчинялся Ранульфу во всем, и вскоре даны отступили к своим кораблям, оставив множество раненых и убитых.

Теперь франкские воины устраивали засады и наблюдали, как норманны попадают в них и гибнут. С точки зрения Луи, это было прекрасное зрелище.

Между Луи и Ранульфом завязалась дружба, а со временем они стали уважать друг друга, когда Луи начал постигать искусство войны и водить своих людей на врага так же продуманно и успешно, как Ранульф, а иногда и лучше. Луи вдохновлял своих воинов, проявляя бесстрашие, порожденное юностью и талантами, благодаря которым он чувствовал себя неуязвимым для врагов.

Четыре года Луи и Ранульф отбивали вторжения данов. Их конников отлично знали в северных странах, знали и боялись. Луи де Румуа нашел свое призвание.

Он любил солдатскую жизнь. Бешеная скачка, схватки, выпивка, шлюхи — все это ему нравилось. Он любил своих воинов, и те платили ему взаимностью, так что с радостью последовали бы за ним и в адские врата, не остановившись даже для того, чтобы глотнуть воды. Насколько Луи знал, северяне представляли себе рай как место, где воины вечно пируют и сражаются. Луи никогда не сказал бы этого вслух, по крайней мере будучи трезвым, но тут он викингов понимал.

Четыре года, лучшие в его жизни, он провел именно так, а затем все закончилось. Луи привык видеть опасности на поле боя, но не сумел вовремя заметить их в собственном доме.

За эти четыре года он стал тем, в ком другие ищут и видят вождя. Воины Руана уважали его и подчинялись ему. Если он хотел набрать солдат, ему было достаточно дать об этом знать и люди со всех концов провинции устремлялись под его штандарт.

Подданные графа тоже любили его. Они видели в нем защитника, красивого юношу на черном скакуне, который мчался в битву с пришлыми варварами и охранял их дома и владения.

Луи запросто смог бы сместить своего отца и стать графом Румуа. Титул обычно отходил старшему сыну, но во Франкии не всегда придерживались традиций. Луи, однако, нравился его образ жизни, и он совершенно не интересовался властью. Мысль о том, что он может использовать свое влияние и статус, чтобы занять место отца, ни разу не приходила ему в голову. Но она пришла в голову его брату Эберхарду.

Их отец скончался в феврале 853 года, в один из тех холодных дней, когда ветер кружил редкие снежинки над огромным замком в Руане. Какое-то время он болел, страдая от мокрого кашля и лихорадки. Врачи лечили его травяными отварами, с серьезным видом разглядывали его мочу, делали кровопускания, но он все равно умер. И только тогда Луи осознал, как тщательно Эберхард готовился к этому дню.

Покойный граф Хинкмар все еще лежал на смертном ложе, когда Эберхард приказал арестовать Ранульфа и других капитанов, подчинявшихся Луи. Остальных лишили оружия, доспехов, лошадей и тоже заключили под стражу. Охраняли их воины, которых Эберхард давно уже втайне собирал вокруг себя. Луи никак не мог этому помешать. Он лишь наблюдал за этим с ужасом и яростью, ожидая, когда топор коснется его шеи или нож вонзится ему под ребра.

Но никто не нанес ему смертельного удара. Луи предоставили относительную свободу, когда его брат укрепил свою власть над Румуа. Ему позволили передвигаться по замку и землям, но всегда под присмотром по меньшей мере одного вооруженного стражника, который оставался на виду, и, как подозревал Луи, еще нескольких, следивших за ним из укрытия. Ему не давали лошадей и не позволяли покинуть Румуа.

Спустя пять дней после смерти отца, когда его тело навеки упокоилось в мраморном саркофаге церкви Руана, Луи вызвали к брату, в большую комнату, ранее принадлежавшую отцу. Эберхард расположился здесь еще до смерти Хинкмара, когда отец метался в агонии на своем ложе. Луи миновал знакомые двери, почти ожидая снова увидеть отца, и недовольно поморщился, обнаружив брата, удобно устроившегося в кресле Хинкмара.

— Брат мой, — начал Эберхард, — наш покойный отец, как ты знаешь, всегда заботился о твоем образовании и состоянии твоей души. И никогда не считал, что твои военные игрища помогут тебе достичь рая.

— Наш покойный отец радовался тому, что я не позволял данам превратить Румуа в пепелище, — ответил Луи. — Если собираешься убить меня, обязательно найди, кем меня заменить.

— Убить тебя? — переспросил Эберхард с почти искренним изумлением. — Я не собираюсь тебя убивать, брат мой. Как ты можешь так думать? Нет, наоборот. Я хочу, чтобы ты обрел жизнь вечную. Я, как и отец, боюсь за твою душу. И считаю, что тебе пора оставить греховное военное поприще. Скажи, ты когда-нибудь слышал о монастыре в Глендалохе? В Ирландии?

Вот в чем было дело. Эберхард не посмел бы расправиться с Луи, потому что тот был слишком популярен в народе и среди воинов. По крайней мере так позже решил Луи. Младшие сыновья обычно становились воинами либо священниками. Луи выбрал первое, а теперь брат собирался принудить его ко второму. В конце концов, такое уже случалось. Людовик Благочестивый сослал в монастырь двух своих сводных братьев, которые могли причинить ему хлопоты. Но они хотя бы остались во Франкии. Эберхард же хотел убедиться в том, что Луи окажется как можно дальше отсюда.

Две недели спустя Луи отправили в Глендалох, обучаться у монахов и переписывать древние рукописи в ожидании пострига. В монастыре он чувствовал себя, как рыба, попавшая на крючок, он бился, метался и пытался глотнуть воздуха. Из всех новоприбывших только он не нравился аббату. По правде говоря, его,непокорного и наглого, здесь едва терпели. В те редкие моменты, когда он молился, он просил Бога о том, чтобы его выгнали из Глендалоха и отправили обратно в Румуа. Но этого не случилось, и Луи догадался, что брат отправил в монастырь немало серебра, чтобы монахи продолжали терпеть присутствие Луи.

Долгим и извилистым был путь, который привел его сюда, на узкую улочку, где он, обнаженный, одинокий и несчастный, стоял под проливным дождем. Теперь его посетила новая мысль. Стремясь убраться подальше от меча Колмана, он оставил Фэйленд на милость ее разъяренного мужа. Когда речь шла о постели, Луи был жаден и тороплив, но когда ей понадобилась защита, он ускользнул прочь, как и положено трусу.

«Господи, я отвратителен, я раб, я ничтожество», — подумал он. Луи почувствовал, как по щекам потекли слезы, или, возможно, это был все тот же дождь. Он двинулся вдоль стены к воротам, ведущим на территорию монастыря, и его больше не волновало, увидит ли кто-то его наготу. Он был готов упасть на землю и медленно утонуть в грязи.

Луи спотыкался, увязая в мокрой глине, он погрузился в свое отчаяние так глубоко, что не замечал ничего вокруг. Поэтому внезапно окликнувший его голос заставил Луи подпрыгнуть от неожиданности.

— Брат Луи?

Он обернулся на звук. По ту сторону стены стоял отец Финниан, один из священников монастыря. С едва заметной улыбкой он поднял руку и расстегнул фибулу, удерживавшую на его плечах плащ.

— Возьми, брат Луи. Ты выглядишь так, словно плащ тебе не помешает.

Глава восьмая

Будь дома весел,

будь с гостем приветлив,

но разум храни;

прослыть хочешь мудрым —

в речах будь искусен…

Старшая Эдда. Речи Высокого
Не успел Годи закрыть дверь, как Сутар снова ее открыл. Он шагнул внутрь и придержал створки. Из ветра и проливного дождя соткалась фигура с накинутым на лицо капюшоном длинного плаща, который мог быть какого угодно цвета, но сейчас казался угольно-черным. Человек прошел внутрь, и следом за ним в зал шагнул воин, который нес длинный шест. С шеста свисал штандарт с изображением ворона, и вода капала с него на пол. Затем вошли еще несколько хорошо вооруженных людей.

Человек в капюшоне поднял руку и стянул с головы промокшую ткань, открывая взглядам лицо с короткой, аккуратно подстриженной бородкой. Несмотря на малый рост и неприметную внешность, Кевин мак Лугайд, похоже, обладал немалой властью в той округе, которую ирландцы называли Киль-Вантань. Она являлась частью страны, известной как Лейнстер.

Торгрим двинулся навстречу Кевину, когда дверь вновь закрылась за последним из его стражников.

— Приветствую, — сказал он, протягивая руку, которую Кевин пожал.

Ирландец ответил что-то на родном языке, видимо тоже поздоровался. Харальд стоял рядом, но переводить его слова не стал.

Приблизился Сеган, который вел себя с Кевином более подобострастно, чем с Торгримом, и принял у ирландца плащ. Одежда под ним оказалась такой же мокрой, как накидка, но все равно ее роскошь бросалась в глаза: то был лучший наряд из всех, которые Торгрим до сих пор видел на Кевине, и он сделал вывод, что серебро течет в кошель гостя буквально со всех сторон.

Торгрим взял ирландца под локоть и подвел его к очагу. Сеган вновь возник рядом, чтобы подать рога с медом ему и Торгриму. Как хозяин, Торгрим и должен был проявить подобное гостеприимство, и он искренне желал устроить гостя поудобнее. Но не слишком. Если предстоят переговоры, пусть Торгрим будет наслаждаться сухой одеждой и теплом очага, в то время как ирландец останется промокшим и несчастным.

Кевин постоял у огня в молчании, глядя на пламя. Он придвинулся к нему так близко, как только мог, рискуя обжечься. Затем он сделал добрый глоток меда, повернулся к Торгриму и заговорил. Харальд, стоявший рядом с Торгримом, переводил:

— Он спрашивает: «Что ты думаешь об ирландской погоде в эту весеннюю пору?»

Кевин, ожидая ответа, чуть заметно улыбался.

— Скажи ему, что погода тут именно такая, какой я и ожидал от страны, заслуженно проклятой богами.

Харальд перевел. Кевин улыбнулся шире и заговорил снова.

— Он говорит: «Есть только один Бог, и Он действительно проклял эту землю», — перевел Харальд.

Торгрим улыбнулся и поднял свой рог, Кевин ответил тем же, и они коснулись их краями. Это была третья или четвертая их встреча, и каждая последующая оказывалась выгоднее предыдущей.

Первая состоялась всего через полтора месяца после того, как ирландская армия под командованием Лоркана мак Фаэлайна атаковала Вик-Ло и потерпела поражение. Лоркан был убит, как и десятки других, в том числе и большинство его командиров. Гримарр Великан, властелин Вик-Ло, тоже погиб. Кровавая схватка, длившаяся каких-то полчаса, привела к тому, что вся структура власти в этой части Ирландии взлетела в воздух и рассеялась, как мякина.

После той битвы норманны не видели ничего ирландского до тех пор, пока Кевин не подъехал к стенам Вик-Ло. Он приближался к валам с осторожностью, и сорок вооруженных всадников следовали за ним. Торгрима позвали на стену, как только стало ясно, что всадники направляются к форту. Он привел с собой Харальда и Берси. Торгрим не знал, что здесь нужно ирландцам, но у него имелись подозрения, которые он держал при себе. И хорошо, что держал, поскольку они оказались ошибочными.

Ирландская делегация остановилась на расстоянии чуть дальше полета стрелы, и Кевин начал переговоры нарочито властным тоном.

— Он говорит, что его зовут Кевин мак Лугайд и он правит этой областью, — переводил Харальд. — И он просит гарантий безопасности, чтобы переговорить с властелином Вик-Ло.

Еще несколько минут ирландцы и северяне перекрикивались через стену, но как только Торгриму стало ясно, что ирландцев слишком мало и они не представляют угрозы, а Кевин почувствовал уверенность в том, что его не убьют и не отправят на рабский рынок во Фризии, ворота открылись и всадники въехали внутрь.

Кевин ничего не упустил, все заметил: восстановленные стены и частокол, штабеля бревен, лежащих на берегу и сплавляемых по реке, дым, поднимавшийся над двумя залами, кузней и многочисленными домами. Торгрим практически читал мысли ирландца: тот пытался измерить могущество и богатство обитателей форта. И подумал: а не шпионить ли он на самом деле явился? Торгрим заключил, что ирландец хочет прогнать северян из Вик-Ло: либо заставить их уйти, либо подкупить их, в зависимости от соотношения сил.

Однако выяснилось, что Кевин мак Лугайд приехал не за этим. Он прибыл торговать. Кевин заключил, что людям в Вик-Ло понадобятся еда и питье в преддверии грядущей зимы. Он подозревал, что у северян хватает золота и серебра, которые были нужны ему, чтобы поддерживать свой статус, чтобы его подданные хранили ему верность. И он считал, что сделка вполне может состояться.

— Может, — передал ему Торгрим через своего сына. — Но может, и нет. Я не знаю, в том ли ты положении, чтобы заключать подобные договора. Кто ты такой?

Кевина мак Лугайда совершенно не оскорбил его вопрос, и Торгрим начал понимать, что этот человек — не из тех, кто будет на что-либо обижаться, если на кон поставлены деньги.

— Я ри туата окрестных земель, включая и Киль-Вантань, который вы, северяне, называете Вик-Ло, — ответил Кевин.

Эти слова перевели, Торгрим и Берси кивнули. Кевин продолжил:

— Прежде я был одним из эр форгилл, то есть из благородного сословия, но не ри туата, понимаете… — Харальд перевел.

Кевин увидел, что северяне пришли в полное замешательство, и махнул рукой.

— Это не важно, — сказал он. — Важно то, что Лоркан убит и большинство его людей тоже, так что, выходит, я занимаю наивысшее положение среди оставшихся в живых, поэтому отныне я владыка этих земель. Вот почему я обладаю достаточным авторитетом для того, чтобы заключать с вами сделки. А я хочу их заключить, поскольку это в моих интересах. И я думаю, что и в ваших тоже.

Так и случилось. Кевин прибыл вовремя, потому что Торгрим, недавно избранный властелином Вик-Ло, уже начал беспокоиться как раз о том, о чем говорил ирландец: как прокормить и поить допьяна своих людей в течение долгих зимних месяцев. Когда Кевин впервые появился в форте, они еще могли добираться до Дуб-Линна на маленькой «Лисице» и возвращаться с припасами, но вскоре зимняя погода должна была перекрыть этот путь. Торгрим не знал, как они будут добывать пропитание после этого. И вот ответ сошел к нему с холмов, словно подарок богов.

Торгрим, конечно же, не доверял Кевину или по меньшей мере относился к нему с опаской, как и ко всему ирландскому. Но Кевин доказал, что умеет держать слово. Телеги, нагруженные мешками с ржаной и ячменной мукой, бочками эля, копченым мясом, сушеной рыбой и вином, вскоре потянулись через ворота земляного вала Вик-Ло. Качество пищи соответствовало ожидаемому, то есть было не лучшим, но угроза голода отодвинулась от них на целую лигу. Торгрим оплатил поставки Кевина серебром, дал ему даже больше, чем они стоили, и ирландец убрался прочь крайне довольный.

Когда Кевин снова прибыл в форт, Торгрим отметил, что одеваться он стал куда наряднее, а его люди лучше вооружены. Он теперь носил золотую цепь на шее. Они с Торгримом, Берси, Скиди и Кьяртеном пили и ели, планируя расширение торговли, и вскоре Кевин, помимо мяса, рыбы и эля, уже продавал викингам ткани, точильные камни и мотки веревки.

В очередной раз он привел с собой женщин. Не очень много и не рабынь, а свободных ирландок, желавших выйти замуж. Торгрим решил, что после резни прошлого лета в округе просто не осталось местных мужчин для нуждающихся в них девиц и новоиспеченных вдов.

Торгрим собирался прогнать их прочь, зная, что немногочисленные женщины среди множества мужчин скорее создадут проблемы, чем помогут их решить. Но к тому времени, как они с Кьяртеном приступили к обсуждению этого вопроса, весть уже разнеслась по форту и отправить женщин восвояси стало невозможно — завязалась бы потасовка. Торговля между Вик-Ло и так называемым королевством Кевина мак Лугайда продолжала расширяться и радовать вовлеченные в нее стороны прибылью. Торгрим и Кевин даже в некотором роде подружились. Торгрим был не настолько сентиментален и глуп, чтобы воображать, будто Кевин действительно испытывает к нему симпатию или ему нравится присутствие норманнов на ирландской земле. Их дружба была эгоистичной и поверхностной.

А посему, пока дождь поливал стены дома, а огонь в очаге потрескивал, шипел и полыхал, Торгрим Ночной Волк поймал себя на том, что испытывает острое любопытство к тому, что привез ему Кевин мак Лугайд. Какую новую сделку, какую интригу замыслил он в долгие зимние ночи?

Они стояли возле очага и продолжали общаться с помощью Харальда, спрашивая друг друга о том, как идут дела, как поживают их подданные. Оба не самыми тонкими приемами пытались добыть друг у друга полезные сведения, обрести преимущество. Открылась дверь, впуская порыв холодного ветра и дождя, и вошел Берси, закутанный в шерстяное покрывало, словно крестьянка. Через минуту появился Скиди сын Одда.

Сеган подал новоприбывшим рога с медом, при этом он наполнял рог Кевина, едва ирландец успевал его осушить, — именно так, как приказал Торгрим. Он надеялся, что хмель сделает Кевина чуть менее прозорливым, чуть более откровенным в речах, хотя, по правде говоря, ни разу не видел, чтобы на этого человека как-то подействовала выпивка.

Наконец, когда ноги устали, Торгрим приказал поднести к очагу стол и стулья. Все они, включая Харальда, сели. Все уже были знакомы. Берси и Скиди участвовали в предыдущих торгах. Кьяртен тоже. Торгрим знал, что лучше привлечь к ним своих главных подручных, нежели позволить подозрениям перерасти в недоверие и злость.

Сеган поставил на стол блюдо с жареной телятиной, сыром и черным хлебом. Торгрим сказал:

— Ладно, Кевин, ты выпил уже много моего меда, теперь скажи, какая новая задумка привела тебя в Вик-Ло?

Харальд перевел половину этой фразы, когда дверь отворилась снова и в зал зашел Кьяртен. На нем уже не было кольчуги, только плащ с капюшоном, под которым виднелся меч на боку. Кьяртен оглядел зал, оценивая потенциальные угрозы. Он не знал, что его ждет, и был настороже.

— Ночной Волк, ты послал весть о собрании, — сказал Кьяртен.

Торгрим вначале ничего не сказал, постаравшись успокоиться, прежде чем ответить. Больше всего ему хотелось вывести Кьяртена обратно под дождь и закончить то, что они начали у реки, но сейчас было не время. Только не при Кевине, который следил за каждым их шагом, выискивал любую слабость, пусть и не понимал языка, на котором они говорили.

— Да, — сказал наконец Торгрим, выплевывая слова так, словно те обжигали ему язык. — Кевин мак Лугайд пришел поговорить с нами. И у тебя есть право присутствовать на этом совете.

«А потом я тебя убью», — подумал он.

Кьяртен подтащил к себе стул и сел. Торгрим взглянул на Кевина, которого явно сбили с толку непонятный обмен репликами и внезапно возникшее напряжение в зале. Он оглянулся на прочих норманнов, но выражения их лиц были непроницаемыми. Вновь развернувшись к Кевину, Торгрим спросил:

— Ты уже говорил о том, что привело тебя сюда?

Кевин откинулся назад и сделал долгий глоток меда, пока Харальд переводил слова Торгрима на гэльский. Взгляд ирландца скользил по лицам тех, кто сидел за столом, пока он оценивал каждого, принимая решение. Затем он заговорил. А Харальд перевел:

— Кевин интересуется: «Вы когда-нибудь слышали о монастыре под названием Глендалох»?

Глава девятая

Господень дом триедин. Кто-то в нем молится, кто-то сражается, кто-то же трудится.

Альдаберон, епископ Ланский
Луи де Румуа плелся за отцом Финнианом, плотно завернувшись в плащ, понурив голову и испытывая душевные и физические страдания. Он почти не обращал внимания на то, куда они идут, уверенный, что они направляются к дому, где располагались монашеские кельи и где Луи обитал весь прошлый год, если не дольше. А потому он весьма удивился, обнаружив себя в конюшне, под соломенной крышей, среди знакомых запахов кожи и сена, возле лошадей, стоящих в стойлах вдоль северной стены.

— Жди здесь, — сказал Финниан и снова исчез под дождем.

Луи нашел темный угол, сел там на кипу соломы и прислушался к шуму ливня. В конюшне было безлюдно, никто не хотел ездить верхом в такую погоду, и Луи радовался одиночеству и возможности еще глубже погрузиться в свое отчаяние.

Но вскоре Финниан вернулся. Он принес рясу, которую отдал Луи. Молодой человек не стал спрашивать, где он ее нашел, и был благодарен Финниану за то, что тот не поинтересовался тем, куда делась предыдущая. Он снял плащ и вернул его Финниану, а затем натянул рясу через голову. Она была простой и темной, как и положено рясе, но зато сухой и теплой, и Луи, надев ее, почувствовал облегчение. Финниан протянул Луи веревочный пояс, и Луи завязал его на талии. Он услышал звук шагов, приглушенный соломой на полу, и обернулся ко входу, чтобы взглянуть, кто идет. Финниан туда не смотрел. Кем бы ни был новоприбывший, судя по всему, Финниан его ждал.

Это оказался брат Лохланн, знакомый послушник. Он был на несколько лет младше Луи, но жил в монастыре Глендалоха уже давно. Луи мало что знал об этом парнишке и совершенно не стремился узнать. Тот вечно ныл, жаловался на наставников и пытался командовать теми, кто помладше и послабее. Луи редко размышлял о Лохланне, но даже ему было понятно, что юноша этот — из богатой семьи и отправили его в монастырь против воли. Очевидно, родители страстно желали от него избавиться, в чем Луи их очень хорошо понимал.

Странно было видеть брата Лохланна в конюшне, и более странным показалось то, что он нес два меча в руке, каждый в собственных ножнах. Держал он их неуверенно, словно делал нечто недозволенное, о чем отлично знал.

— Ах, брат Лохланн, вот и ты! — сказал Финниан. Он шагнул вперед и забрал у парнишки мечи. — Брат Лохланн считает, что путь воина подходит ему больше, чем путь монаха, не так ли?

Юный послушник пожал плечами и ничего не сказал. Впрочем, выражение его лица свидетельствовало о том, что он считает дураками и Финниана, и Луи, и, скорее всего, всех остальных людей в мире.

— Брат Лохланн, — продолжал Финниан, — сказал некоторым другим послушникам, что монахи и священники — слабаки и трусы. После чего доказал собственное мужество, избив мальчишек помладше.

Финниан протянул один из мечей Луи, и тот принял его с некоторой неохотой.

— Брат Лохланн очень смел с теми, кто младше его, — говорил меж тем Финниан, — и, раз уж он воображает себя смелым воином, я подумал, что ты не откажешься пару раз скрестить с ним мечи. Чтобы он мог доказать свое мастерство с тем, кто больше подходит ему по возрасту и росту.

Луи вытащил меч из ножен совершенно машинально. Рука словно двигалась по собственной воле, и в тусклом свете мягко блеснул длинный прямой клинок. Не лучший из тех, которые Луи доводилось держать в руках, но весьма неплохой, и Луи наслаждался ощущением рукояти в ладони, таким знакомым и так долго ему недоступным. Трепет пронизал все его тело, совсем как в первый раз, когда он провел рукой по гладкой коже Фэйленд.

— Итак? — спросил Финниан, прерывая его грезы наяву. — Ты позволишь брату Лохланну атаковать тебя?

Луи поднял глаза на Финниана.

— С чего вы взяли, что я умею обращаться с подобным оружием? — спросил он.

Финниан пожал плечами.

— Я предположил, что умеешь. — Он протянул второй меч Лохланну, который взял его еще менее охотно, чем Луи.

— Давай, — сказал Финниан. — Доставай меч.

Брат Лохланн мрачно уставился на Финниана, затем на Луи.

— Если я раню его или убью, меня будут за это судить, — недовольно проворчал он.

— Что? — переспросил Финниан. — Ты боишься закона? Или… ты боишься брата Луи?

— Боюсь? — вскинулся Лохланн. — Нет, я не боюсь этого… — Он осекся.

— Кого «этого»? — поинтересовался Луи, но Лохланн только смотрел на него с презрением и злобой.

— Хорошо, — сказал Луи, отходя от Финниана и слегка помахивая мечом влево и вправо, чтобы разогреть мышцы. — Даю тебе слово благородного человека, что тебя не будут судить даже за самую страшную рану, которую ты мне нанесешь.

Он прекрасно понял, что задумал отец Финниан, и отлично знал, как выполнить его план. Луи уже не раз давал подобные уроки нахальным молодым щенкам, чересчур возгордившимся тем, что попали в его отряд.

— Давайте, — сказал Финниан, глядя на Лохланна и жестом указывая на Луи, у которого теперь было достаточно пространства для боя.

Лохланн вытащил меч и отбросил ножны в сторону. То, как он держал клинок, о многом сказало Луи. Паренек был знаком с оружием, его явно обучали, но только не в бою на мечах.

«Мало знаний, это опасно», — подумал Луи, и в этот момент Лохланн бросился на него. Этот неуклюжий бросок не требовал какого-то особенного ответа, поэтому Луи просто взмахнул мечом, отбивая клинок, и шагнул в сторону, чтобы запнувшийся Лохланн не упал на него. Когда парень проносился мимо, Луи от души хлопнул его по заду плоской стороной клинка.

Лохланн выпрямился и развернулся к нему, красный от злости.

— Не злись, — сказал Луи, — чтобы не проигрывать каждый раз.

Лохланн зарычал и напал, теперь более осторожно. Луи вытянул руку с мечом, Лохланн сделал вид, что парирует, а затем быстро обошел клинком меч Луи, наверняка считая свой финт очень хитрым, и снова атаковал. И опять Луи беспечно отбил его меч в сторону, шагнул вперед и ударил Лохланна по заду еще сильнее, оказавшись вне досягаемости к тому моменту, когда паренек попытался контратаковать.

— Франкский ублюдок! — прорычал Лохланн, и Луи покачал головой.

— Что я тебе говорил? Не злись, — повторил Луи.

Мальчишка был безнадежен. Луи опустил меч так, что кончик его коснулся земли, и наградил Лохланна высокомерной улыбкой, чтобы наверняка привести молодого человека в ярость. Что и произошло.

Он снова бросился на Луи. Поскольку во время предыдущей атаки ловкость ему не помогла, на сей раз он решил использовать грубую силу, широко замахнувшись мечом. Луи вскинул собственный клинок и позволил стали принять всю силу удара Лохланна. Отдача была мощной — Лохланна никто не назвал бы слабаком, — но Луи сумел удержать удар так, словно меч Лохланна застрял в стене.

На миг они застыли в этой позе, а затем Луи вывернул запястье и стукнул клинком плашмя по кисти Лохланна. Тот завопил от боли и уронил свое оружие. Луи шагнул к нему и снова шлепнул его мечом по заду, затем схватил его за руку, повернул вокруг себя и пнул в то же место, заставив растянуться на полу.

— Хм-м-м, — протянул Финниан, глядя на Лохланна, который, перевернувшись, с ненавистью смотрел на них. — Я рад, что ты не причинил вреда брату Луи. А теперь ступай прочь. И прошу, подумай дважды, прежде чем снова обращаться с другими мальчишками так, словно они твои рабы, которых можно безнаказанно избивать.

Лохланн ощерился, взглянув сначала на Финниана, затем на Луи. Выглядел он так, будто собирался что-то сказать, но благоразумно передумал, поднялся и вышел из конюшни так быстро, как только мог, не теряя достоинства.

— Благодарю, брат, — сказал Финниан и наклонился, чтобы поднять меч Лохланна. — Боюсь, юный брат Лохланн не усвоит этот урок, но хотя бы начало положено.

— Может, и усвоит, — сказал Луи. — Может быть, и нет. Я повидал множество таких мальчишек. Из некоторых выходил толк. Из этого тоже выйдет.

Он попытался, но не сумел вложить хоть каплю уверенности в свои слова.

— Мы должны за него молиться, — сказал Финниан с куда большей искренностью в голосе.

«Опять молиться, — подумал Луи. — Вечерни, всенощные, мессы… Мы только и делаем, что молимся. У меня уже сил не осталось».

— Я вам еще нужен? — спросил Луи, желая сказать: «Я уже рассчитался с вами за свое спасение?»

— Да, нам нужно кое-что обсудить, — сказал Финниан, и стало ясно, что возня с братом Лохланном была лишь прелюдией, а настоящее дело начнется только сейчас.

Финниан забрал мечи, вложил их в ножны и сунул под мышку.

— Прошу, брат Луи, — сказал он, — следуй за мной.

Он вышел из конюшни, и Луи послушно зашагал следом.

«Зато день был нескучным, — подумал Луи. — Это уже кое-что».

Глава десятая

Не люблю я мрачные воды, что текут за моим жилищем.

Анналы Ульстера, 846 г.
Луи неохотно покинул конюшню, не желая, чтобы его ряса вновь пропиталась холодным дождем, но следовал за Финнианом, не задавая вопросов. К счастью, идти пришлось недалеко, поэтому ему удалось не промокнуть до нитки. Десять минут спустя Луи вместе с отцом Финнианом очутился в доме аббата, в его личных покоях.

Однако аббата тут не оказалось. По какому праву Финниан пользовался комнатами настоятеля монастыря, Луи не знал, но священник провел его туда и предложил сесть, как ни в чем не бывало, словно это его собственный дом.

Луи и раньше считал отца Финниана загадочным, а инцидент на конюшне с братом Лохланном окутал его еще большей тайной. Они с Финнианом были лишь шапочно знакомы, так откуда Финниан мог знать, что Луи справится с Лохланном, причем именно таким образом? Если бы Лохланн победил, он не получил бы урок, но Финниан, похоже, не принимал во внимание такую возможность.

Почти все монахи и святые отцы, с которыми Луи жил в Глендалохе, казались ему одинаковыми, похожими на всех остальных священников. Они отличались большей скромностью и меньше любили земные блага, чем те, кого он помнил по Франкии, но в остальном занимались тем же. Ходили к вечерням и заутреням, соблюдали посты, работали на полях, варили эль и пекли грубый хлеб. В общем, жили той жизнью, которая полностью соответствовала представлениям Луи о монастырском быте. Отец Финниан им не соответствовал.

Иногда Финниан надолго задерживался в Глендалохе, иногда он отсутствовал. Порой исчезал на день или два, порой на несколько недель. Он был открыт, дружелюбен и общителен, оттого Луи и понадобилось довольно много времени, чтобы понять: этот человек ничего о себе не рассказывает. Это заинтриговывало, но расспрашивать его Луи, конечно же, не стал, чтобы не проявлять бесцеремонность, к тому же совершенно бесполезную.

— Тебе лучше? — спросил Финниан.

Он положил торф на угли, тлевшие в небольшом очаге, отчего пламя снова ожило в нем. Жар дарил почти болезненное наслаждение, и Луи вспомнилось, как ногти Фэйленд впивались ему в плечи, отчего он стыдливо покраснел.

«Я становлюсь монахом, Господь всемогущий, я и правда им становлюсь», — подумал он. Было время, когда он хвастался бы этими царапинами перед своими боевыми товарищами, как хвастался ранами, полученными на поле боя.

— Да, очень хорошо, merci beaucoups[171], — сказал Луи.

— Vous êtes les bienvenus[172], — ответил Финниан.

Он отошел к столику у стены, взял два хрустальных бокала тонкой работы, которые было странно тут видеть, и налил в них вина из бутылки аббата. Один бокал он передал Луи, второй взял сам и сел к нему лицом на стул с прямой спинкой.

Луи пригубил вино. Как и хрусталь, оно оказалось хорошим. Молодой человек оглядел комнату. Она располагалась в каменном доме с толстыми балками, поддерживающими соломенную крышу. Пол был покрыт стеблями ситника, на которые уже налипла грязь. В приглушенном вечернем свете, при сильном дожде казалось, что оконные стекла закрашены снаружи серой краской. То были личные покои аббата одного из самых важных монастырей в Ирландии. Луи улыбнулся про себя.

Узнав о своей ссылке и смирившись с ее неизбежностью, он лишь надеялся, что она не продлится долго. Луи утешался тем, что отправится именно в Глендалох, место, о котором он часто слышал, оплот науки и колыбель христианства в Ирландии. Он представлял себе огромнейший собор, раскинувшийся при нем роскошный город и множество приятных мелочей, которые он найдет в нем, чтобы облегчить свое незавидное положение.

Он удивился, когда наконец увидел это место, и сюрприз оказался не из приятных.

Ирландия, как выяснилось, ничуть не напоминала Франкию. Жизнь Луи де Румуа прошла среди огромных залов и замков, величественных соборов, которые так часто встречались у него на родине, что казались неотъемлемой частью пейзажа. Он привык к высоким сводчатым потолкам и замысловатым мозаичным полам, к витражам в окнах, сиявшим во славу Господа.

Он привык к домам графов и герцогов, занимавшим целые акры расчищенной земли, к городам, где было не счесть таверн, лавок и прочих достижений цивилизации.

Ничего этого он не нашел по прибытии в Ирландию, сойдя с широкого приземистого торгового корабля, на котором путешествовал, и очутившись на дощатой пристани в жалкой рыбацкой деревеньке, где ему следовало высадиться.

«Но это не Глендалох, — думал он, с отвращением оглядываясь. — Глендалох наверняка выглядит получше». Глендалох действительно выглядел лучше, чем рыбацкий поселок, но много хуже, чем Париж и Руан. Воистину, в сравнении с великими городами Франкии он казался рыбацкой деревушкой. Впервые проезжая по главной дороге Глендалоха, похожей на грязную канаву, он не знал, смеяться ему или плакать. Вначале он смеялся. В это утро, стоя голым на улице, он наконец расплакался.

— Тебе нравится вино? — спросил Финниан, вежливо отвлекая Луи от его собственных мыслей.

— Ах да, благодарю, — сказал Луи, делая еще глоток. — На удивление хорошее, — добавил он, и стоило этим словам сорваться с языка, как Луи понял, что их можно расценить как оскорбление. Он взглянул на Финниана, но тот не выказал никакой реакции.

«Почему это ты распоряжаешься вином аббата?» — подумал Луи. Возможно, когда в желудке окажется достаточно спиртного, он наберется храбрости произнести это вслух.

— Но не настолько хорошее, как в Румуа, полагаю, — сказал Финниан.

— Как и все остальное, — ответил Луи. Прозвучало резче, чем он намеревался, но Финниан снова не отреагировал, он лишь посмотрел на пламя и сделал еще один глоток вина.

— Святой отец… — начал Луи и осекся, осознав, что не знает, о чем говорить.

— Да, брат Луи?

— Вы… Как вы нашли меня в таком виде?

Финниан еще ни разу не упомянул о том, что Луи шел в аббатство абсолютно голый под проливным дождем. И теперь священник лишь пожал плечами, словно ему это было совершенно не интересно.

— Вы… — Луи снова запнулся, — вы надеетесь услышать мою исповедь?

— Надеюсь? — спросил Финниан, и Луи заметил проблеск улыбки. — А ты желаешь исповедоваться?

— Нет, — сказал Луи.

— Тогда мой ответ тоже будет «нет». Но позволь сказать: если ты хочешь исповедоваться… и исповедь будет достойна размышлений… я буду рад ее выслушать.

Луи кивнул. Разумеется, он часто исповедовался, хотя прошло уже немало лет с тех пор, как он делал это искренне. Он исповедовался и после приезда в Глендалох, но неохотно. Теперь же он понял, что если когда-нибудь и пожелает добровольно во всем сознаться, то только отцу Финниану. Что-то в этом человеке вдохновляло на откровенность.

Но сейчас он исповедоваться не собирался.

— Благодарю вас, святой отец, — сказал Луи. — Я найду вас, когда почувствую необходимость в отпущении грехов. — Он сделал паузу, чтобы отхлебнуть вина, и добавил: — И благодарю вас за сегодняшнее спасение.

— На здоровье, — сказал Финниан. Помолчав, он продолжил: — Но теперь уже я должен исповедоваться… Сегодня утром я отдал тебе плащ не только ради твоего спасения. Я искал случая поговорить с тобой. А разве не лучшее время для разговора, когда человек чувствует себя обязанным?

Луи выпрямился и внимательно посмотрел на Финниана, настороженный и заинтригованный одновременно. В этот момент он внезапно и с поразительной ясностью осознал, что вовсе не скромные размеры Глендалоха, не уныние пейзажа и не тяготы монастырской жизни так сильно его подкосили. На самом деле его доводила до безумия здешняя рутина.

Но возможно, теперь его ждало нечто новое, и Луи оживился, как пес, которому предложили кость.

— Ты наверняка знаешь об угрозе, которую язычники представляют для всей Ирландии, — говорил Финниан. — Они уже не один десяток лет грабят наши побережья. И забираются все глубже на сушу.

— Да, я знаю, — сказал Луи. — Варвары известны и во Франкии. Но здесь… в вашей стране… северяне строят города и ирландцы терпят их пребывание. Ирландцы торгуют с ними. Ритуата и ри руирех заключают с ними союзы, сражаясь друг с другом. И вместе с ними разоряют христианские монастыри. Что ирландцы, похоже, делают так же часто, как и фин галл.

Луи размышлял об этом много месяцев, поэтому слова сами слетели с его языка.

Финниан кивнул:

— Да, ты прав. Во Франкии мало королей, и вы ведете великие войны. У нас здесь множество королей и много маленьких войн. Я бы хотел, чтобы было иначе, но такова жизнь. Однако это заботы тех, кто неизмеримо важнее меня. Выслушаешь ли ты мои собственные мелкие тревоги?

— Прошу, отче, говорите, — сказал Луи. — Я не хотел прерывать вас своими бессмысленными замечаниями.

— Как тебе известно, я много путешествую, — сказал Финниан. — По поручениям аббата. Многое слышу. И услышал, что норманны собираются напасть на Глендалох. Они уже делали так раньше, несколько лет назад, и, признаться, я удивлен, что они до сих пор не вернулись. Но мне сказали… люди, которым я доверяю… что они скоро будут здесь и устроят истинный ад на земле.

Луи де Румуа встретился взглядом с отцом Финнианом. Юный послушник не выдал себя выражением лица, поскольку обучился у Ранульфа — и обучился хорошо — держать свои истинные мысли в тайне от других. Он никогда не думал, что северяне представляют угрозу для Глендалоха, и никогда всерьез не предполагал, что они могут сюда явиться. Но, услышав последние слова Финниана, он ощутил трепет предвкушения, словно пришли в действие затекшие мышцы, и этот трепет на вкус был похож на некий деликатес, которого он давным-давно не пробовал.

— Да, это будет именно ад, — сказал Луи. — Даже хуже. От ада спасают молитвы, но на северян, полагаю, молитвы не подействуют.

— Ты не считаешь, что Господь станет нашим щитом и мечом? — спросил Финниан.

— Нам нужно об этом молиться. И молиться о том, чтобы у нас появились настоящие щиты и мечи. Но почему вы мне об этом рассказываете? У меня нет оружия. Я теперь лишь простой и мирный человек Божий.

На это Финниан лишь улыбнулся.

— О да. Но ты не всегда был таким, ведь верно? До того, как попасть сюда, ты сражался с язычниками, которые нападали на Румуа, разве нет?

— Да, — согласился Луи. — А как вы об этом узнали?

— Мы предпочитаем знать такие вещи о новичках. Это помогает направить их на верный путь.

Луи понимал, что, кроме этого загадочного ответа, ничего не добьется от священника, а отец Финниан заговорил прежде, чем он успел задать другой вопрос.

— Норманны представляют собой смертельную угрозу для Глендалоха, брат Луи, — сказал он. — Я видел, на что они способны. Ты тоже. Нам нужен человек, который поведет против них наших людей. Тот, кто это умеет. То есть ты.

Луи смотрел на огонь и ничего не говорил. Он не хотел, чтобы отец Финниан заметил, как воспламенился его дух, как радость хлынула по его венам.

Он поднял взгляд, и, когда снова заговорил, в его голосе не отражалось никаких эмоций.

— Вы хотите, чтобы я вел людей? Каких именно?

— Ты отлично знаешь, кто у нас есть, — сказал Финниан и был прав.

Луи порой обращал внимание на тот жалкий сброд, который собирался здесь, чтобы побаловаться с оружием. Зрелище это было едва ли не самым забавным из всех, которые он видел после приезда в Глендалох, но тогда он, разумеется, решил, что это его не касается.

— Да, знаю, — согласился Луи. — Крестьяне, лавочники, кузнецы и прочие. Они не воины. Норманны уничтожат их всех, даже не запыхавшись.

— Значит, ты должен их обучить, — сказал Финниан и, прежде чем Луи успел возразить, добавил: — Но есть и другие люди. Ри туата пришлют свою стражу, опытных воинов. Я заручился доверием Руарка мак Брайна, правителя Лейнстера. От него мы получим не менее двухсот воинов, хороших воинов. Руарк сочтет защиту Глендалоха достаточно важным делом. Так сойдет?

Луи поразмыслил. Две сотни опытных воинов вдобавок к тем немногим, что уже находились в Глендалохе, а также крестьяне и лавочники для общего количества…

— Да, — сказал он. — В этом случае я смогу справиться с норманнами, если их не будет слишком много.

— Хорошо, — ответил Финниан. — Тогда я поговорю с аббатом и все подготовлю. Затем поеду к Руарку мак Брайну. Мы созовем крестьян и лавочников, и ты сможешь начать их обучение сразу же.

— С превеликим удовольствием, — совершенно искренне ответил Луи.

За последние несколько часов он преодолел путь от глубочайшего страдания до величайшего счастья, доступного ему в Глендалохе.

— Да, и еще кое-что, — сказал Финниан. Он притворился, будто только сейчас что-то припомнил, но это ему не удалось. Луи весь напрягся в ожидании.

— Дело в том, что ни я, ни аббат не обладаем достаточной властью, чтобы официально назначить тебя предводителем войска. Мы можем и будем настаивать на том, чтобы тебе позволили возглавить защитников монастыря, и я не сомневаюсь, что мирские власти пойдут навстречу нашим желаниям. Однако номинально командование должно остаться за тем, кто занимает помянутую должность.

Луи собирался спросить, кто же этот номинальный командир, но понял, что знает ответ.

Колман мак Брендан.

— Вообще-то, отче, — сказал Луи, — это может оказаться большей проблемой, чем вы думаете.

Глава одиннадцатая

Часто против ветра

Направлял я смело

Бег коня морского.

Сага об Эгиле
Через день после того, как Кевин мак Лугайд покинул Вик-Ло, вышло солнце и исчез Кьяртен Длинный Зуб со своими людьми.

Едва начало светать, как Харальд принес эти новости Торгриму. Парнишка, бдительный до предела, часто просыпался до рассвета, чтобы патрулировать округу и проверять, как обстоят дела. Торгрим это одобрял. Он сам так делал, когда был в возрасте Харальда и подъем с постели еще не представлял для него труда.

— Отец! — позвал Харальд достаточно громко, чтобы разбудить Торгрима, но не настолько, чтобы его встревожить. — Отец!

Торгрим проснулся и сел. Спальня была серой от рассветных лучей, и он мог разглядеть лицо Харальда без лампы.

— Что случилось?

— Я был ниже по реке… — начал Харальд, и Торгрим расслышал нерешительность в его голосе. Он хотел сказать сыну, чтобы тот просто выложил суть дела, но придержал язык.

— «Дракон» ушел от причала, — продолжил Харальд. — Я решил, что он отвязался и его унесло с отливом в море. Поэтому я отправился к Кьяртену, но он тоже пропал вместе со своим оружием. Как и Гест, и все остальные люди Кьяртена. Никого из них нет.

Торгрим отшвырнул шкуру, под которой спал, и в мгновение ока оказался на ногах. Ярость, которой боялся Харальд, полыхнула в полную силу.

— Да проклянут боги этого ублюд… — закричал Торгрим, но вдруг осекся. Склонил голову набок, прислушался.

Чего-то не хватало, какого-то звука, привычного шума, который всегда был фоном, но вдруг исчез. Он повернулся к Харальду:

— Что, дождь прекратился?

— Да, — ответил Харальд, явно сбитый с толку резкой переменой в настроении Торгрима.

— Правда? — спросил Торгрим. — Но тучи снова собираются?

— Нет, отец. Небо чистое. По крайней мере кажется чистым, пока солнце еще не взошло.

И в этот миг, словно сам Один открыл врата Асгарда, чтобы явить его миру, луч света пробился сквозь щели ставней на восточной стене. Торгрим шагнул к ним, завороженный. Луч казался скорее божественным видением, нежели солнечным светом. Торгрим двинулся к двери, ускоряя шаг, рывком отворил ее и вышел наружу.

На востоке из моря вставало солнце, золотя дощатую дорогу, заливая сиянием все вокруг, от горизонта до самого дома Торгрима. От соломенных крыш и тысяч луж, рассыпанных по форту, больших и мелких, поднимался пар. Торгрим закрыл глаза, ощутил солнечное тепло на лице, и внезапно исчезновение Кьяртена и одного из драккаров с пятью десятками воинов перестало казаться чем-то важным.

Вокруг мужчины и женщины выбирались из домов и с изумлением смотрели в небо, будто никогда в жизни не видели синевы над головой. Они поглядывали на сияние на востоке так, словно лишь слышали рассказы о нем в древнейших легендах.

А затем, когда потрясение угасло, они начали действовать. Одежду, постели, меха, всевозможные вещи, промокшие до такой степени, что, казалось, им не суждено высохнуть никогда, вытаскивали из темных сырых домов и раскладывали под солнцем. Двери растворялись, и добрый дух теплого бриза входил в дома, выдувая из них сырость, промозглость и отчаяние.

Торгрим видел в солнце и ветре дар богов, доброе знамение. Он уже не помнил, когда в последний раз получал знак о том, что удача на его стороне, но это наверняка был именно такой знак, и Торгрим почувствовал себя счастливым, впервые за много месяцев. Он мог лишь надеяться, что боги будут благосклонны к нему хотя бы в течение этого ясного дня, поскольку именно сегодня его новый корабль должны были впервые спустить в соленую воду.

Викинги давно ждали, когда дождь хоть ненадолго прекратится. Спуск корабля на воду — дело серьезное, как с практической точки зрения, так и с духовной: корабль следует отправить в первое плавание так, чтобы это порадовало богов. Взамен те пошлют судну и его команде удачу. Торгрим, как и все норманны, считал обе точки зрения одинаково важными, и поэтому им приходилось ждать, когда закончится дождь.

Они уже готовились спускать корабли, когда прибыл Кевин мак Лугайд, что вынудило Торгрима вновь отложить дело. Пока ирландцы находились в форте, они пировали и вели дальнейшие переговоры. Такие дни не подходили для благословения кораблей. Торгрим и сам не желал спускать драккары на воду в присутствии ирландцев, последователей христианского Бога. Он не думал, что это принесет им удачу.

Когда ирландцы наконец уехали, Торгрим решил, что больше медлить нельзя. Если боги не желают прекращать ливень, то он не желает ждать, когда они передумают. Дождь или не дождь, а он увидит корабли на реке, в родной стихии. Это был смелый шаг, но боги любили смелые шаги, и вот теперь их дар в виде тепла и показавшегося из-за туч ослепительного солнца выражал их полное одобрение.

Все жители Вик-Ло высыпали к реке, чтобы посмотреть, как два новых драккара впервые коснутся воды. Важность момента понимали все, за исключением ирландских жен и рабов. В воздухе витали возбуждение и предвкушение, но также ощущалась и некая тяжесть, нависшая над собравшейся толпой. Это был скорее религиозный ритуал, а не празднество, ритуал, отправляемый после долгого перерыва.

«Дракон», корабль Кьяртена, скрывшийся теперь где-то за горизонтом, стал первым из трех драккаров, построенных ими в течение зимы. Он был меньше оставшихся двух, но не намного. Этот ладно скроенный, красивый корабль хорошо сидел в воде. Достойное детище Агхена, опытного мастера-корабела, который наблюдал за постройкой и вмешивался лишь при необходимости.

Следующим кораблем стал «Кровавый орел», построенный для Берси сына Йорунда. Его назвали так, как скальды именуют ворона, в надежде добиться благосклонности Одина, которому принадлежала эта птица.

Последним, самым большим драккаром, с тридцатью гребными скамьями вдоль каждого борта, был «Морской молот» Торгрима, названный так, чтобы задобрить Тора, ведь тот, в зависимости от настроения, мог послать им хорошую или плохую погоду. Предыдущий драккар Торгрима сгорел до ватерлинии, а вместе с ним превратились в пепел и неудачи, которые он принес. Корабли же нового флота получили свои имена в честь богов, и Торгрим позволил себе понадеяться на лучшее. Хорошая погода подсказывала ему, что, возможно, и не напрасно.

«Дракон» был спущен неделей раньше, под проливным дождем. Теперь, когда солнце все выше поднималось на востоке, заливая пристань и берег своим сиянием и создавая длинные тени, «Кровавый орел» и «Морской молот» должны были последовать за ним.

К тому времени, как Торгрим дошел до реки, подготовительные работы почти завершились. «Кровавый орел» сняли скильблоков и установили на валки, сделанные из множества бревен одного диаметра, по которым драккар должен был скользить в воду. «Морской молот» стоял на собственных валках, и шестьдесят человек при помощи блоков, рычагов и талей готовились передвинуть его по ним. На суше корабль казался грузным и неповоротливым. То была не его стихия.

В тридцати футах от того места, где снимали с блоков «Морской молот», к столбу были привязаны конь и бык. Им не придется перевозить грузы, их ждала куда более важная роль: они послужат жертвой богам. Их кровь пропитает свежее дерево кораблей, и, если жертва окажется достойной, Один, Тор и Ньерд проявят благосклонность к будущим плаваниям.

Торгрим молча наблюдал за тем, как его корабль опускают на валки. Он смотрел, как с помощью длинных бревен драккар удерживают в вертикальном положении, не позволяя ему завалиться в сторону. Он собирался выкрикивать команды, если понадобится, но нужды в этом не возникло. Люди, окружившие «Морской молот», знали свое дело.

— Они готовы, Торгрим, — сказал Агхен, приближаясь к Торгриму.

Туника корабела была перепачкана смолой и жиром, к ней прилипли деревянные щепки, которые застряли и в бороде. Агхен едва заметно улыбался, но Торгрим видел в этой улыбке самое яркое выражение его счастья.

Торгрим кивнул. За прошедшие полгода они провели друг с другом немало времени, вполне достаточно, чтобы научиться общаться без слов. Каждый сейчас знал мысли другого: «Хорошо потрудились. Отлично».

Как только «Морской молот» благополучно опустился на валки, Торгрим произнес речь. Коня и быка убили, их крови позволили стечь в серебряный кубок. Разожгли большой костер, чтобы изжарить туши. Торгрим сначала взошел на борт «Кровавого орла», затем на «Морской молот», вместе с Агхеном, Берси, Скиди, Харальдом и Старри Бессмертным, которого многие жители Вик-Ло привыкли считать счастливчиком, благословленным богами.

Берси держал перед Торгримом серебряный кубок, и Торгрим погружал в него сосновую ветку. Затем поднимал ее, пропитанную кровью жертвенных животных, и размахивал ею перед собой, от левого борта к правому, окропляя красным дождем палубу и скамьи, основания мачт, весла, рули и стойки. Он читал молитвы богам, и долгое время звучал только его голос, свистела сосновая ветка в его руках и плескалась вода в реке, накатываясь на берега, словно страстно желая принять в себя корабли.

Закончив с этим, Торгрим отдал команду, и десятки нетерпеливых рук схватились за ширстреки двух кораблей, направляя их к воде. Они с Харальдом и Старри остались на борту «Морского молота», с некоторым трудом сохраняя равновесие, пока он резко, рывками двигался к реке. Берси со своими приближенными перешел на борт «Кровавого орла».

Два корабля скользнули в спокойную воду почти одновременно, носы нырнули с последних валков, а затем снова вскинулись, как непокорные жеребцы. После этого драккары выровнялись и пошли свободно, а жители Вик-Ло радостно завопили. Они кричали и кричали, торжествуя, ликовали, празднуя завершение своего труда, конец зимней тоски. Славные корабли уже были на плаву, хоть и пришвартованные к берегу, и скоро эти морские кони унесут их в море, в поход, туда, куда они стремились всей душой, подальше от убогого форта Вик-Ло.

Корабли спустили на воду как раз в тот момент, когда солнце стояло в зените и прилив достиг своего пика. Несколько часов спустя, уже после того, как солнце двинулось к западу, Торгрим и его приближенные сидели за столом в главном зале. Пир подходил к концу. Косые солнечные лучи проникали сквозь западные окна, освещая помещение куда лучше, чем очаг.

День выдался долгий и утомительный, хорошая погода, успешный запуск двух кораблей, мед и вино, которым Торгрим отдал дань во время пира, притупили его гнев, вызванный предательством Кьяртена. И, по правде говоря, уход Кьяртена вовсе не был предательством.

Он не приносил клятв Торгриму, а все средства на постройку «Дракона» внес из собственной доли добычи. Его ночное бегство лишь казалось предательством, и этого было достаточно, чтобы на время привести всех в ярость. Но когда в конце дня они собрались, чтобы обсудить свои дальнейшие действия, о Кьяртене и его приятелях все уже позабыли.

Скиди заговорил первым. Он отличался прямолинейностью и бесхитростностью, которые Торгрим считал хорошими качествами. С другой стороны, он практически не следил за своим языком, говорил то, что думал, не придавая значения тому, как отзовутся его слова, что не всегда было уместно.

— Этот ирландец, этот Кевин, он много болтает, как и все ирландцы, — сказал Скиди. — Но я не верю ни одному его слову.

В ответ на это все закивали — все, кроме Торгрима.

— Да, он много болтает, — согласился Торгрим.

Кевин рассказал им о монастыре в Глендалохе, одном из лучших, одном из самых богатых в Ирландии. Его уже грабили раньше, но довольно давно, а это значило, что его богатства наверняка умножились. Последователи Христа, как заметил Торгрим, не могли жить без золота и серебра.

Норманны, впрочем, и без него знали о монастыре в Глендалохе и сокрытых в нем богатствах. Но Кевин рассказал им не только это, он поделился с ними сведениями, которых у них раньше не было.

Он рассказал им, что по нескольким рекам можно пройти от моря почти до самых стен Глендалоха, причем большую часть пути проделать на драккарах. Будет непросто вести корабли против течения, но зато легче возвращаться с добычей.

Тогда свою озабоченность выразил Берси.

— Я слышал об этих реках, — сказал он. — Слышал от людей, которые их видели, и они говорили, что драккар там не пройдет, разве что примерно полпути до Глендалоха, а дальше русла становятся мелкими и каменистыми.

Кевин кивнул, выслушав перевод Харальда.

— Это правда, они слишком мелкие, — сказал Кевин. — Точнее, обычно они слишком мелкие. Но вы наверняка заметили, как долго шли дожди. Слишком долго даже для этой страны. И теперь, с приходом весны, реки переполнились, они стали гораздо глубже обычного, во многих местах даже разлились. Я не хочу сказать, что они превратились в мельничные пруды, но, насколько я понял, для ваших кораблей их глубины будет достаточно. Однако ненадолго.

Кевин объяснил им, что Глендалох почти не защищен, если не считать низкой каменной стены вокруг монастыря. Описал его охрану, в основном состоящую отнюдь не из воинов, а из местных крестьян, ремесленников и прочего сброда; все они лишь при нужде брались за оружие. Дальше объяснять не требовалось. Все присутствующие знали, что в настоящей битве толку от этого народа не будет.

Ирландец рассказал также, что защитниками Глендалоха командует купец по имени Колман мак Брендан, и эту должность он занял благодаря своему богатству и положению в обществе, не обладая навыками в военном деле. Колман никак не сможет остановить наступление даже одних только команд с кораблей, которые отправятся туда из Вик-Ло. А поскольку Кевин собирался присоединиться к атаке со своим войском, ни Колман, ни кто-либо другой не сумеет спасти монастырь и город от разграбления.

А затем Кевин подбросил им самую вкусную наживку. Через три недели в Глендалохе соберутся едва ли не все жители той части Ирландии. Их привлечет ежегодная ярмарка. Крестьяне, ремесленники и купцы с юга страны и таких далеких земель, как Фризия и Франкия, слетятся туда, как птичьи стаи в свой летний дом. Богачи будут искать возможности нажиться еще больше, воры и музыканты возжаждут их серебра, и все они устремятся в Глендалох.

Норманны, как заверил их Кевин, найдут там не только все сокровища города и монастыря, что уже было немало, но и богатства ярмарки. Такую возможность нельзя упускать.

— И этот шанс дал нам Кевин, — сказал Торгрим собравшимся на совет. — Нельзя не согласиться, что дело стоит усилий и риска, если все обстоит так, как он говорит.

И снова все закивали.

— Ты ему веришь? — спросил Берси.

Торгрим собрался отвечать, но помедлил мгновение, размышляя о том, насколько искренним будет его ответ.

— Да, верю, — сказал он наконец. — Я верю в то, что он рассказывает о ярмарке в Глендалохе. Я слышал о ней и от других. Верю, что защита слаба. Монастырь стоит далеко от моря, и, хотя на него уже нападали раньше, им до сих пор кажется, что это не повторится. Они не будут готовы. Да ведь даже прибрежные монастыри — это легкая добыча.

И опять все согласились с ним.

— Он предает собственный народ, — сказал Берси. — Собирается присоединиться к нам и грабить своих соотечественников. И точно так же он может предать и нас.

— Может, — согласился Торгрим. — Таковы уж местные люди. Ирландцы грабят друг друга куда чаще, чем мы грабим их. Но в интересах Кевина объединиться с нами, а не предавать. Набег ослабит Глендалох, и это усилит позиции Кевина на коровьем пастбище, которым он правит. По крайней мере так он считает. И я полагаю, что он прав. Так тут все и делается.

Некоторое время присутствующие молчали, размышляя о сказанном. Кевин мак Лугайд сделал им весьма соблазнительное предложение, от которого глупо было отказываться. Если только Кевин не лгал. А проверить это они не могли.

— Слишком много болтовни! — сказал наконец Скиди, озвучивая мысли Торгрима. — Мы треплемся, как старухи, испуганные тем, что таится в темных углах. Мы все согласны, что этот Глендалох есть смысл ограбить. Так давайте отправимся туда и заберем все, что там найдем. Мы убьем любого, кто попытается нас остановить, а если этот Кевин нас предаст, то мы зарубим и его тоже.

В ответ все стукнули кулаками по столу в знак согласия. Решение было принято. Они отправятся в Глендалох.

Глава двенадцатая

Более того, в этом году норманнские силы пришли из порта Корк, чтобы грабить… но Господь не позволил им этого.

Анналы Ульстера
Мир был новорожденным, словно в последний день творения, по крайней мере так казалось Луи де Румуа. Солнце — солнце! — взошло над холмами на востоке, прогоняя глубокие тени туда, куда оно не могло дотянуться, и повсюду вспыхнули яркие цвета, казавшиеся невероятными для глаз, так долго видевших лишь серое, коричневое и тускло-зеленое.

Он проснулся в то утро еще до рассвета с неясным предвкушением в груди. Понадобилось несколько минут, чтобы разобраться, отчего он испытывает такой оптимизм, почему наслаждается ощущением новизны в своей жизни. А затем он вспомнил. Отец Финниан попросил его заняться обороной Глендалоха от приближающихся язычников. Радость разлилась по телу Луи, как тепло после глотка хорошего сидра. Он улыбался, выходя из своей кельи, присоединяясь к собратьям по вере и шагая на утреннюю молитву в часовне с бóльшим энтузиазмом, чем выказывал когда-либо в своей монашеской жизни.

Когда молитва завершилась, солнце взошло уже высоко и Луи ощущал, как разрастается его радость. Финниан отвел его в сторону, прежде чем Луи отправили работать на кухню, или в поле, или в пивоварню, или любое другое унылое место, где ему полагалось трудиться в тот день. Вместо этого они вернулись в дом аббата, где теперь присутствовал и сам хозяин, и Финниан объяснил старому священнику, как навыки Луи понадобятся им в самом ближайшем будущем.

Аббат выслушал его с меньшим интересом, чем Луи ожидал от человека, чей монастырь оказался под угрозой разграбления и уничтожения. И с вином аббат обращался куда менее свободно, чем Финниан до него. Он вообще не предложил им освежиться. Весь разговор отчетливо отдавал пустой формальностью, которой Финниан вынужден был подчиниться, но он завершился быстро, и Луи с отцом Финнианом покинули покои аббата.

Весь остаток дня они обсуждали, сколько человек окажется у Луи в подчинении, где они расположатся, как их будут кормить, долго ли им придется упражняться до того, как они столкнутся с язычниками. Луи наслаждался каждым мгновением. Он отчаянно хотел сбросить монашескую рясу, надеть тунику и кольчугу, ощутить вес меча у бедра. Но это желание он держал при себе. Его время наступит, и довольно скоро.

Не говорили они только о Колмане мак Брендане и той роли, которую он будет во всем этом играть, хотя Луи был уверен, что участие Колмана неизбежно и необходимо. Он ждал, когда речь зайдет о нем, мысленно готовил фразы, но Финниан так и не упомянул о Колмане. Что, в свою очередь, вызвало у Луи некоторые подозрения.

«Что ему известно?» — думал Луи. Скорее всего, довольно много. Отец Финниан всегда отличался сверхъестественной интуицией.

Луи де Румуа вернулся в свою келью поздно, как случалось всегда со дня его прибытия в монастырь Глендалоха, но теперь у него появилась цель, которую он утратил после смерти отца. Он не думал, что эти перемены надолго. Как только он справится с язычниками, судя по всему, вернется и та же изматывающая рутина. Но возможно, и нет. Возможно, это станет первым шагом на пути к его прежней жизни, и вероятность этого была достаточно высока, чтобы раздувать тлеющий уголек надежды.

Уснул он быстро и спал крепко, как зачастую бывало. Но в самый темный час ночи ему почудился голос Фэйленд, зовущий его по имени, и скрип отворенной двери.

— Брат Луи? Брат Луи?

Это показалось ему странным, потому что она никогда не называла его «братом», разве что заигрывая с ним или с иронией, которая его так привлекала. Сейчас же никакой игривости в этом голосе не было: кто-то дважды повторил его имя, после чего раздался резкий стук, словно что-то упало.

И тогда Луи полностью проснулся и напрягся, настороженный, как в дозоре. Его дверь была открыта, снаружи доносилась какая-то возня, что-то врезалось в стену, а по имени его звала явно не Фэйленд.

Он вскочил с постели и пересек комнату. Полная луна, свет которой проникал в открытое окно, заливала келью тусклым голубоватым сиянием. Луи бросился к двери, прихватив трость, которую оставил рядом с ней, и выпрыгнул в коридор.

Там он увидел двух мужчин, чьи темные силуэты едва проступали в слабом свете: один распростерся у дальней стены, второй пригнулся, готовый к атаке. Тот, что лежал у стены, оттолкнулся от нее и ринулся на второго, размахивая чем-то, крича от ярости. На нем была широкая монашеская ряса.

— Брат Лохланн?

Луи изумился, узнав по голосу молодого Лохланна.

Послушник не ответил, не сбился с шага, пытаясь ударить второго мужчину тем, что держал в руке. Его противник отпрыгнул в сторону, Лохланн споткнулся, и Луи заметил, как блеснул кинжал в руке второго человека, — тот как раз очутился в пятне слабого лунного света, проникшего в коридор. Убийца — точнее, пока несостоявшийся убийца — стремительно и уверенно шагнул к Лохланну, его нож метнулся вперед, как гадюка. Луи бросился наперехват, ударив по его запястью своей тростью.

Незнакомец вскрикнул от боли, выдохнул какое-то слово, но не выронил нож. Вместо этого он пнул Лохланна, снова отбрасывая его назад, и напал на Луи. Двигался он быстро, выставив левую руку, низко держа нож, но человек, вооруженный одним лишь ножом, пусть и хорошо обученный, ничего не мог поделать с Луи де Румуа и его тростью.

Луи сделал выпад, метя в человека, казавшегося лишь темной тенью на фоне выбеленной стены. Тот уклонился, как Луи того и ожидал, и Луи по широкой дуге ударил противника в висок, заставив потерять равновесие и покачнуться.

Тот не успел оправиться от удара, когда Луи шагнул ближе и ткнул его в живот основанием трости, выбив весь воздух из его легких. Еще удар — Луи уже видел, как это произойдет, — и он добьет противника. Луи перехватил посох так, чтобы взмахнуть им, словно топором, но не успел пошевелиться, как дверь за спиной незнакомца распахнулась и появился толстый брат Фергус, обитавший в соседней келье.

— Господи, что здесь происходит? — заорал он.

Начали распахиваться другие двери вдоль коридора.

— Брат, чтоб тебя, уйди с дороги! — рявкнул Луи, и Фергус мог бы обидеться, если бы Луи, забывшись, не выкрикнул это на франкском.

— Что? — переспросил брат Фергус, и тут человек с ножом схватил его за волосы у тонзуры и ночную рубашку, чтобы бросить на Луи.

Фергус врезался в него, и оба отлетели назад.

— Чтоб тебя! — крикнул Луи, не зная, к кому обращается.

Он оттолкнул монаха и вскинул посох, готовясь нанести или парировать удар, но противник уже исчез. Луи видел лишь смутную темную фигуру, удаляющуюся по коридору, и такие же смутные силуэты выглядывающих из келий монахов.

Луи расслабился. Все закончилось. Не имело смысла гнаться за незнакомцем, который уже растворился в ночи. Он развернулся к Лохланну, который как раз поднимался на ноги.

— Ты ранен?

— Нет… — ответил Лохланн. Говорил он невнятно, и Луи решил, что тот пропустил удар в голову.

Перед ними возникла еще одна темная фигура. Брат Гилла Патрик, старый монах, следивший за порядком в кельях.

— Что здесь произошло? — требовательно спросил он. С годами властности в его голосе меньше не стало.

— Похоже, грабитель, — сказал Луи прежде, чем кто-либо еще успел заговорить. — Искал серебро или нечто подобное, как я понял. Брат Лохланн услышал его, вышел и почти поймал. Очень, очень смелый поступок.

Это вызвало ропот в рядах собравшихся. Лохланн, получив неожиданную похвалу, казалось, готов был возразить, как Луи и предполагал. После непродолжительной дискуссии о том, может ли грабитель вернуться (решили, что нет) и стоит ли назначить часового или дежурного на ночь (решили, что не нужно), братья вернулись в свои кельи, чтобы поспать хоть еще немного перед утренней молитвой.

— Брат Лохланн, погоди минуту, — негромко сказал Луи, когда остальные начали расходиться.

Он понимал, что здесь произошла вовсе не попытка ограбления. Человек с ножом произнес одно-единственное слово, которое Луи тогда пропустил мимо ушей. И только после того, как напавший сбежал, Луи осознал, что это было за слово. Человек сказал: «Ублюдок!» — что неудивительно в таких обстоятельствах. Дело было в другом. Незнакомец крикнул: «Bâtard!» Он выругался на франкском.

Луи оглядел коридор. Они с Лохланном остались здесь вдвоем, и Луи кивнул головой в сторону своей кельи. Лохланн помедлил, нахмурился, затем неохотно вошел. Луи последовал за ним и закрыл дверь.

— Что случилось? Что именно произошло? — спросил Луи.

В лунном свете, заливавшем комнату, он наконец смог как следует рассмотреть Лохланна. Некоторые люди отказывались спать при полной луне, считая, что это приводит к безумию. Но Луи о подобной чепухе не задумывался. Ему всегда нравился лунный свет. И в особенности в этот момент, когда тот озарил кислую гримасу на лице Лохланна, пожимающего плечами.

— Я не знаю, — сказал Лохланн. — Я услышал шум в коридоре, вышел, а тот человек уже был у твоей двери. Я подумал, что это ты, только не понял, что ты собираешься делать. Окликнул тебя по имени, но он на меня бросился. Я схватил канделябр, чтобы отбиться.

Луи кивнул. Канделябры, установленные в коридоре, — трехфутовые железные прутья на подставках — действительно представляли собой серьезное оружие. Но что-то в рассказе Лохланна не сходилось.

— Ты спал? И услышал его?

— Да.

— И успел даже подвязать рясу поясом?

Лохланн посмотрел вниз, на веревку, обмотанную вокруг талии. Снова поднял взгляд, уже готовый защищаться, но ничего не сказал.

Луи наклонился и, прежде чем Лохланн успел ему помешать, подтянул вверх полу его рясы. Вместо голых ног и босых ступней он увидел штаны и мягкие кожаные ботинки. Луи заметил также вышитый край туники.

Он уронил полу рясы и выпрямился. Взглянул в настороженные и расфокусированные глаза Лохланна. Это состояние, равно как и запах, который от него исходил, были хорошо знакомы Луи.

— Ты пил, — сказал он. И подумал о телегах, съезжавшихся в Глендалох на ярмарку, нагруженных самыми разнообразными припасами, которых обычно в монастырском городе не водилось. Луи улыбнулся. — И шлялся по бабам.

— Как ты смеешь обвинять меня в этом? — воскликнул Лохланн, но искренности в его возмущении не было.

Луи отмахнулся:

— Я не обвиняю. Я утверждаю.

Лохланну наверняка пришлось проявить недюжинную ловкость, чтобы покинуть монастырь, сделать свои дела и вернуться незамеченным. Если бы не убийца, пробравшийся ночью к Луи, никто бы ничего не узнал.

— Если донесешь аббату, — сказал Лохланн, — я расскажу ему о том, чем ты сам занимаешься. Посмотрим, сколько ты тут пробудешь, когда об этом станет известно!

— Ха! — сказал Луи. — Меня никогда не вышвырнут отсюда, что бы я ни совершил. Думаешь, я не пытался? Но нет, я не стану докладывать аббату о твоих прогулках. По правде говоря, я горжусь тобой. Ты храбрее, чем я о тебе думал. И неплохо дрался с этим сукиным сыном в коридоре.

— Э… спасибо, — промямлил Лохланн. Он, похоже, не знал, стоит ли воспринимать сказанное как комплимент.

— Но ты бросался на него слишком быстро и несдержанно. Я понимаю, что ты под мухой, однако воин должен уметь драться в любом состоянии.

— Ну ладно… — пробормотал Лохланн.

— Тебе нельзя злиться, я тебе об этом уже говорил. Заставь злиться другого. Не вкладывайся в атаку полностью, если не уверен, что попадешь.

— Я понял…

— Слушай, найди меня, когда в следующий раз соберешься на выход. Ты, похоже, неплохо умеешь прятаться. А я покажу тебе кое-какие приемы, которые улучшат твою технику.

Несколько секунд они стояли молча, и Лохланн начал нервничать.

— И благодарю тебя, брат Лохланн, — сказал Луи. — А теперь спокойной ночи.

— А… да… доброй ночи, — ответил Лохланн. Развернулся и торопливо вышел из кельи.

Луи улыбнулся и пересек комнату. Выглянул в коридор, посмотрел направо и налево. Ничто не двигалось, ничего не было видно. Он запер дверь.

«Странная ночь, — подумал он. — И день предстоит еще более странный».

Глава тринадцатая

Пусть невелик твой дом, но твой он,

и в нем ты владыка;

пусть крыша из прутьев

и две лишь козы, —

это лучше подачек.

Старшая Эдда. Речи Высокого
Корабли флота Торгрима — «Лисица», «Кровавый орел» и «Морской молот» — с несколькими сотнями воинов на борту находились в пути уже два дня с тех пор, как командиры решили присоединиться к Кевину в рейде на Глендалох. Еще два дня спустя они заметили «Дракон», корабль Кьяртена.

Они вышли из Вик-Ло и отправились вглубь страны, до устья реки под названием Авока, которая должна была извилистым путем провести их к самому Глендалоху или хотя бы так близко к нему, как позволит малая осадка кораблей. Ветра были слабыми и капризными, и, хотя часть пути им удалось пройти под парусом, в основном приходилось двигаться на веслах, что вызывало общее недовольство.

До устья реки оставалось еще около трех миль, когда Старри поднялся со своего места на корме и взобрался на верхушку мачты. Там он и устроился, зацепившись ногами за тяжелую оснастку, и казалось, что ему там так же удобно, как человеку, стоящему в медовом зале. Он вглядывался в горизонт, и Торгрим ждал от него вестей, но Старри молчал, поэтому Торгрим вновь обратил взор к приближающемуся берегу.

Прошло десять минут, прежде чем Старри позвал его.

— Ночной Волк! — произнес он громко, но спокойно.

— Да?

— Я вижу дым. Немного. Несколько столбов.

Торгрим повернулся к Агнарру, стоявшему у руля.

— Там, в устье, есть рыбацкая деревенька, — сказал Агнарр. — Жалкая кучка навоза. Наверное, дым идет от ее очагов или кузниц.

— Хорошо, — сказал Торгрим. — Скоро мы об этом узнаем.

Он поглядел назад. Другие корабли следовали за ними, как телеги по дороге.

— Там, — сказал Агнарр. — Вот оно, устье реки.

Торгрим кивнул. Теперь он и сам его видел — узкий пролив в береговой линии. И видел рваный горизонт там, где пресная вода, перемешанная с илом, встречалась с холодными солеными волнами океана.

Берег становился все ближе с каждым размеренным движением весел, устье реки раскрывалось перед ними, как объятия. Северного берега и деревни, которую описывал Агнарр, еще не было видно. Агнарр слегка повернул руль, и «Морской молот» убрал нос от земли.

— Берега здесь неверные, — сказал Агнарр. — Похоже, мы на середине прилива. Я буду править по центру реки, так безопаснее.

Торгрим кивнул.

— Старри! — позвал он, а когда Старри, все еще сидящий на верхушке мачты, откликнулся, сказал ему: — Ищи илистые банки и прочие препятствия. Не хотелось бы сразу же разворачиваться.

Старри махнул ему, показывая, что понял, и Торгрим снова стал рассматривать берег. То, что раньше казалось ровной полосой суши, теперь стало устьем широкой реки с илистыми берегами на севере и юге, с рощицами и широкими полями, уходящими от берегов вдаль.

— Все, кто не на веслах, берите оружие и снимайте щиты, — приказал Торгрим.

До сих пор он видел лишь небольшой отрезок реки, и что угодно могло скрываться за ее поворотом. Он не позволит неожиданностям застать его со спущенными штанами.

Люди на носу и корме натягивали кольчуги и кожаные стеганки, надевали шлемы. Харальд, стоявший у самого носа, застегивал пояс с мечом поверх кольчуги. С пояса свисал Колун, хороший франкский клинок, ранее принадлежавший деду Харальда Орнольфу Неугомонному.

Сеган, раб Торгрима, подошел к нему с кольчугой и Железным Зубом в руках. Практически все путешествие Сеган провел, свесившись за борт, вначале с наветренной стороны, затем с подветренной, когда ему не слишком мягко объяснили, что блевать против ветра не стоит. Теперь, когда «Морской молот» оказался в спокойной прибрежной воде, он выглядел чуть получше.

Торгрим натянул кольчугу, и Сеган застегнул на нем ремень.

— Старри, — окликнул Торгрим как можно тише, — видишь что-нибудь выше по реке? Кораблей там нет?

Последовала пауза, Старри изучал берег.

— Есть, Ночной Волк, — наконец сказал он, помолчал и добавил: — Возможно. Возможно, это корабль, а возможно, и дерево…

Они быстро приближались, весла глубоко входили в спокойную прибрежную воду, движение корабля ускорялось, пока он не стал двигаться по инерции. Торгрим смотрел вперед, чтобы проверить, не померещилось ли Старри то, что он увидел, а все остальные, похоже, вглядывались лишь в то, что ждало их на берегу.

— Ночной Волк! — снова окликнул его Старри. — Корабль, точно корабль! Я вижу мачту. Не движется… на якоре или пришвартован!

Торгрим кивнул. Один корабль. Если он действительно только один, он для них не угроза.

Агнарр правил строго по центру реки, где киль с наименьшей вероятностью мог зарыться в ил, и северный берег, казалось, растягивался, как шкура, снятая со свежей добычи. Теперь и Торгрим видел мачту корабля светлого цвета сосны, с которой содрали кору, придали форму и просмолили.

— Не вижу других кораблей, кроме этого! — крикнул Старри. — А этот вроде бы пришвартован к какому-то причалу. — Он замолчал, а когда заговорил снова, Торгрим услышал, как дрожит от возбуждения его голос. — Ночной Волк! — куда громче воскликнул он. — Клянусь богами, это корабль Кьяртена! Это «Дракон»!

Старри был прав. Торгрим уже и сам это видел.

Агнарр повернул румпель, и «Морской молот» взял западнее, становясь в линию с устьем реки, после чего показался край деревни, первые хижины с соломенными крышами и пристань, сколоченная из потрепанных временем свай и грубо обработанных досок. До нее оставалось около сотни перчей, но Торгрим еще раньше понял, что корабль, стоящий у пристани, — это действительно «Дракон».

На борту находились люди, вся команда, насколько можно было судить с такого расстояния. Щиты же висели на борту, обращенном к реке. Похоже, никто тут не готовился к бою.

— Поставь нас рядом с «Драконом», — сказал Торгрим Агнарру, тот кивнул и чуть тронул румпель. Торгрим повернулся к своим воинам, которые стояли в центре корабля, в кольчугах, с оружием и щитами. — Мы пришвартуемся возле корабля Кьяртена! — крикнул он им. — Готовьтесь к любому исходу. Мы встретим их рукопожатиями или мечами, как они того пожелают.

Викинги кивнули ему в ответ, поудобнее перехватывая мечи и боевые топоры.

Теперь виднелись другие дома — приземистые, круглые, с коническими соломенными крышами. Можно было заметить коз и свиней, медленно разгуливающих по опустевшим дворам, разделенным тростниковыми загородками. Людей в деревне не оказалось, насколько Торгрим мог видеть, но это было и не удивительно, учитывая, что у пристани стоял драккар. Странным казалось то, что они не забрали с собой животных, как обычно поступали селяне. Кьяртен, наверное, напал совсем неожиданно.

Прилив нарастал и вносил их в устье так быстро, что вскоре земля оказалась по обе стороны корабля, река распахнулась на двадцать перчей в ширину. Но все взгляды были прикованы к «Дракону» и людям Кьяртена, к деревне за ними, к тонкому столбу дыма, к бесцельно бродящим по дворам животным. Двери домов и ворота были открыты.

— Я вижу, откуда идет дым! — крикнул Старри. — Из того дальнего дома. Сгорел дотла. Судя по всему, от него мало что осталось. Куча обугленного дерева. Еще дымится.

Атмосфера тут царила мрачная, словно кладбищенская, и это повлияло на всю команду «Морского молота». Все в основном молчали, разглядывая приближающуюся деревню, а если разговаривали, то лишь шепотом.

Агнарр снова повернул руль. Торгрим крикнул гребцам, чтобы ослабили ход. Окинул взглядом «Дракон». Он чувствовал, как просыпается и рвется наружу боевое безумие. Его люди тоже были готовы — готовы перепрыгнуть ширстрек и обрушиться на команду Кьяртена, как морские демоны. Но люди Кьяртена либо сидели, либо слонялись по палубе, вовсе не собираясь обороняться.

Торгрим оглянулся назад. «Кровавый орел» Берси находился примерно в сотне футов за ними и точно так же следовал к берегу, а последней поворачивала «Лисица». Он снова посмотрел на деревню. Вместе с приливом «Морской молот» быстро приближался к «Дракону».

— Еще раз, и суши весла! — крикнул Торгрим, и гребцы на морских сундуках послушно двинули веслами в последний раз и втянули их на корабль с легкостью, доступной лишь после долгой практики.

Дальше Агнарр вел корабль, целясь в левый борт «Дракона», а затем резко вывернул румпель, поворачивая нос и ставя драккары параллельно друг другу.

— Торгрим Ночной Волк!

Торгрим услышал знакомый голос, долетевший через ленту воды между кораблями. Кьяртен Длинный Зуб стоял на корме «Дракона». Он был в кольчуге, но без шлема и щита. Меч висел на боку в ножнах, а дружественный тон казался весьма фальшивым. Торгрим ничего не сказал.

— Эй вы! — Теперь Кьяртен обращался к воинам на палубе «Дракона». — Готовьтесь бросить лини нашим друзьям. Кранцы за борт, принимайте корабль Торгрима!

Люди с «Дракона» встали на носу и на корме, держа в руках веревки, чтобы бросить их команде «Морского молота». Другие скидывали тяжелые кранцы, чтобы оба корабля могли встать вплотную друг к другу.

Торгрим оглянулся на Агнарра и кивнул. Агнарр повернул румпель, умело подводя «Морской молот» к борту «Дракона». Корабль почти остановился, с носа и кормы полетели веревки через короткое расстояние между судами. Вскоре корабль Торгрима был надежно привязан к драккару Кьяртена.

Торгрим не обращал на это внимания, как и на приближение Берси со стороны реки. Он шагал вперед, не сводя взгляда с деревни, игнорируя также и Кьяртена, хотя Кьяртен тоже двинулся с кормы к центру корабля. Торгрим развернулся ровно посередине, где только веревочный кранец отделял «Морской молот» от «Дракона», и, не снижая скорости, перебрался на корабль Кьяртена.

— Добро пожаловать на борт, Торгрим, добро пожаловать! — Кьяртен говорил чуть быстрее, чем следовало. — Рад снова тебя видеть! — Затем, понизив голос до заговорщического шепота, он продолжил: — Я сожалею, что мне пришлось ускользнуть ночью, но так получилось. Дело в том, что мои люди услышали о налете на Глендалох и потеряли головы. Они чуть не рехнулись от нетерпения. Клянусь богами, если бы я не согласился пойти с ними, они просто взяли бы корабль и отправились в набег самостоятельно, причем наверняка разбили бы его о скалы. Только возле устья реки я сумел уговорить их остановиться и дать вам с Берси шанс нас догнать.

Торгрим кивнул. Кьяртен, конечно же, лгал и даже не очень пытался сделать свою ложь убедительной. «Он считает меня дураком? — подумал Торгрим. — Или он считает, что не стоит тратить силы на то, чтобы меня обманывать?»

Это не имело значения. Так или иначе, в итоге они докопаются до правды.

Он снова окинул взглядом покинутые хижины на берегу. Насколько мог видеть Торгрим, ничто, кроме животных, не двигалось в этой безмолвной деревне. Он повернулся и оглядел палубу «Дракона». У викингов этого драккара были странные глаза — тусклые, словно потухшие.

— Что тут происходит? — спросил Торгрим, кивая в сторону деревни. — Это вы ее разорили?

— Нет, нет, — сказал Кьяртен. — Кто-то опередил нас. На полдня, если я не ошибаюсь. Их словно волки задрали.

Торгрим хмыкнул, обернулся к своему кораблю. Его люди выстроились в линию на борту, ожидая приказа перейти на «Дракон». Он видел, как ерзает на месте Старри, и знал, что тот мечтает о схватке с Кьяртеном и его командой. Но в конце концов он будет разочарован — похоже, биться они не желали.

— Так, вы, — обратился Торгрим к воинам с «Морского молота», — идите за мной.

Он прошел мимо Кьяртена, пересек палубу «Дракона» и шагнул на пристань. Кьяртен двинулся следом, остальные тоже потянулись за ними. «Кровавый орел» повернулся вдоль левого борта «Морского молота», кормой к реке, носом к поселению.

Торгрим спросил у Кьяртена:

— Вы кого-то нашли в деревеньке?

— Живых не нашли, — ответил Кьяртен. — Одни мертвецы.

Торгрим пересек пристань, сошел на утоптанную землю берега, а прочие так же следовали за ним. Старри шел рядом вместе с Харальдом, Агнарром, Годи и всей командой. Торгрим оглянулся на реку. Берси и некоторые из его людей уже перебирались через «Дракон» на берег, «Лисица» Скиди швартовалась к «Кровавому орлу». Торгрим увидел, как Скиди перепрыгнул со своего корабля на «Кровавый орел», торопясь присоединиться к вожакам на берегу.

— Ты знаешь, кто это сделал? — спросил Торгрим у Кьяртена.

Кьяртен покачал головой:

— Безумец. Ты увидишь.

Торгрим ничего не сказал. Вскоре к ним присоединились Берси и Скиди, и Торгрим повел их к ближайшему дому, жалкой саманной хижине, калитка которой была сорвана с кожаных петель. Войдя во двор, Торгрим увидел, что и дверь, сколоченная из нескольких грубых сосновых досок, тоже практически вырвана из косяка. Он приблизился к дому, но Железный Зуб доставать не стал. Он уже знал, что найдет внутри.

Торгрим шагнул через дверь в сумрак комнаты. Внутри пахло пóтом, жареным мясом, рыбой и кровью. Справа от двери лежал скорчившийся труп. Подойдя поближе, Торгрим рассмотрел, что это мужчина примерно его возраста. Глаза его были широко распахнуты, кожа уже потемнела, рот приоткрылся, а черное пятно крови окружало его, словно круглый ковер. В самом темном углу хижины он различил чью-то белую плоть, скорее всего, жены убитого. Она была совершенно голая. Торгрим не стал к ней приближаться.

Он вытянул ногу, чтобы потрогать носком озерцо крови, и понял, что это скорее пятно, поскольку вся кровь впиталась в земляной пол. Торгрим толкнул мертвеца в плечо, тело оказалось твердым и неподатливым.

— Вы явились сюда вчера? — спросил Торгрим у Кьяртена. Он видел множество трупов на разных стадиях разложения и отлично знал, как они меняются с течением времени.

— Да, — сказал Кьяртен. — Пришвартовались около полудня. Деревню нашли уже такой, как сейчас.

— Пойдем, — сказал Торгрим и первым вышел наружу.

Солнце уже висело над самыми горами на западе, вскоре должно было стемнеть. Он повел своих людей по единственной утоптанной земляной дороге деревни. Там, где мягкая грязь высохла на солнце, виднелись отпечатки тележных колес и следы животных. Еще одно тело они нашли в пятнадцати футах от первой хижины — молодого человека в грязной рубашке, прижимавшего руку к вспоротому животу, из которого на землю вывалились внутренности. В другой руке он все еще сжимал топорик.

Мертвые лежали вдоль дороги, во дворах, в просветах между хижинами. Мужчины, мальчишки, женщины, девочки. Судя по всему, все, кого налетчики здесь нашли. Торгрим нахмурился. Бессмысленная резня. За этих крестьян немало заплатили бы на рабских рынках во Фризии. А если нет желания везти их так далеко, можно без проблем продать их в Дуб-Линне или одному из множества ирландских королей. Вместо этого их всех просто убили.

Норманны шагали почти в полном молчании. Они нашли то место, откуда шел дым, — большой дом, в котором, скорее всего, жил тот, кого обитатели хижин считали своим повелителем. Повсюду валялась солома: нападавшие, судя по всему, искали, не спрятаны ли в крыше какие-то ценности.

Нашли они что-нибудь или нет, определить было невозможно, но дом сожгли, и от него остались лишь черные дымящиеся руины. Он, наверное, горел всю ночь и погас лишь недавно, когда у пламени не осталось пищи. Торгрим не сомневался, что под руинами лежат обугленные тела тех, кто сражался и погиб в схватке, или тех, кто напрасно пытался тут укрыться. Дом окружали вооруженные люди, подносившие факелы к остаткам соломы.

— Как думаешь, кто напал на эту деревню? — спросил Берси, оглядывая дымящиеся обломки. — Северяне?

— Возможно, — сказал Торгрим, который, впрочем, так не думал.

Он не понимал, зачем норманнам это делать. Что они могли отыскать в этой навозной куче? Деревня не стоила таких усилий. Нет, скорее всего, это сделали сами ирландцы, один из их мелких корольков пытался в чем-то обойти другого или преподать ему какой-то урок.

Берси кивнул. Некоторые стали поднимать лезвиями мечей куски крыши и обгоревшие части стены, без сомнения, надеясь найти что-то ценное, но Торгрим не думал, что им повезет.

Он отвернулся от тлеющего дома и повел своих людей дальше вглубь суши, по высохшей земляной дороге, мимо других тел на разных стадиях разложения. До некоторых успели добраться собаки и свиньи.

Деревенька заканчивалась, и они подошли к последнему и единственному каменному строению в ней — маленькой церкви, которая была не больше, чем дом Торгрима в Вик-Ло. Как и в хижинах, входная дверь была сломана и свисала с петель, на этот раз железных, а не кожаных, причем разрубить толстые дубовые доски было явно непросто.

Торгрим поднялся на каменную ступеньку и прошел сквозь проем внутрь. Солнце наконец нырнуло за дальние холмы, и в церкви стало темно, но Торгрим видел, что место тщательно обыскали. Большие чаши, в которых служители Христа держали свою ритуальную воду, были перевернуты, некоторые расколоты. Резные пластины, когда-то украшавшие алтарь, сорвали с него и тоже разломали. Страницы книг, которыми пользовались служители, валялись по всему полу, обложки с них были содраны.

Одного из жрецов загнали в угол и проткнули копьем, которое так и оставили торчать в его груди. На лице его застыли потрясение и ужас. Торгрим медленно прошел мимо. Тяжелое чувство, которое то накатывало на него, то уходило уже несколько дней, снова вернулось и стало гораздо сильнее, чем прежде.

На алтаре лежал еще один мертвец. Торгрим приблизился к нему, слыша тихие шаги своих людей за спиной. Еще один жрец. По крайней мере так Торгрим подумал. Труп был обнажен и изрезан так, что на нем почти не осталось мест, не залитых кровью. Его раскинутые руки прибили к обломку бревна, словно в подражание их Богу Христу.

Торгрим остановился и вгляделся в то, что осталось от лица убитого. «Это сделал не ирландец», — подумал он. Ирландцы безжалостно грабили свои и чужие деревни и круглые форты, но они не рвали святые книги и не убивали жрецов. Ни один ирландец не рискнул бы навлечь на себя проклятие, сотворив подобное со священником.

А это означало, что здесь побывали норманны, причем недавно. Всего день назад. Куда они двигались, вдоль берега или вверх по реке? Сколько их было? Направлялись ли они тоже в Глендалох, готовы ли будут присоединиться к командам Торгрима, или с ними придется драться?

«Все больше фигур на доске, — подумал Торгрим. — И новый игрок за столом». Торгрим не знал, кто это может быть, но уже составил о нем определенное представление.

Он повернулся к Кьяртену.

— Ты что-нибудь знаешь о том, кто мог это сделать? — спросил он.

Кьяртен покачал головой.

— Нет, Ночной Волк, — сказал он. — Мы нашли эту… деревню такой же мертвой, как ты видишь.

Торгрим кивнул. Для него очевидным было, во-первых, то, что Кьяртен лгал. А во-вторых, он явно чего-то боялся.

Глава четырнадцатая

Счастливы те,

кто заслужил

похвалу и приязнь.

Старшая Эдда. Речи Высокого
Луи де Румуа, проснувшись в предрассветной тьме, присоединился к собратьям на время утренней молитвы в часовне. Когда она завершилась, закончилось и пребывание Луи в монастыре, по крайней мере пока он будет нужен для другого, что, как он надеялся, продлится до конца его дней.

Отец Финниан отвел его в сторону, как и днем раньше, но на этот раз они направились не к дому аббата. Вместо этого они вернулись в келью Луи. Там отец Финниан разложил на постели тунику, кольчугу, штаны, меч и перевязь, щит и шлем.

— Времени почти нет, — сказал Финниан. — Я отправил людей наблюдать за побережьем, они предупредят нас, когда язычники достигнут реки, но я не думаю, что этого придется долго ждать.

Когда Финниан ушел, Луи снял веревочный пояс и рясу, сунул ноги в штаны, натянул тунику и кольчугу через голову. Село все довольно неплохо. И качество было хорошим. Не таким, конечно, к которому он привык, будучи воином во Франкии, но весьма неплохим. И, по правде говоря, он с радостью обменял бы монашескую рясу даже на кожаную куртку и деревянное копье.

Луи застегнул пояс на талии и поправлял ножны, пока меч не лег так, как следует. Затем он вздохнул. Сегодня он будто заново родился. Луи ощущал, как сила струится по его венам, словно жар после большого глотка крепкого вина. Он снова чувствовал себя цельным. Возрожденным.

Были еще люди, которых необходимо обучать. Были вопросы, которые требовали внимания. Были разведчики, которых стоило выслушать. Но вначале Луи ждало другое дело. Неотложное. Он быстро вышел из кельи, миновал коридор и шагнул навстречу солнечному свету, непривычному и дарующему силы.

— Брат Луи?

Луи обернулся. Он так увлекся мыслями о предстоящей схватке,что этот зов застал его врасплох. Он увидел брата Лохланна, который держался теперь без своей обычной бравады.

— Брат Луи… Ты говорил, что я должен найти тебя утром. Говорил, что ты… — Он запнулся.

Луи вздохнул. Да, именно это он и говорил. И Лохланн так жаждал получить урок, что увильнул от предписанных ему обязанностей, хотя это было не так легко. Парнишке придется либо вернуться к ним вскоре, либо поплатиться за свое отсутствие.

— Хорошо, пойдем со мной, — сказал Луи.

Он провел Лохланна к конюшне, наслаждаясь весом и звоном кольчуги, тем, как меч похлопывал по его бедру. Они шагнули из яркого утреннего света в сумрак под крышей. В конюшне работали мальчишки, которые вряд ли стали бы спрашивать, что они тут делают.

Луи вытащил меч и протянул его Лохланну. Сам он поднял грабли и взял их так, словно держал посох.

— Давай, — сказал он, — атакуй меня.

Лохланн атаковал, но слишком неуверенно. Он сделал несколько пробных выпадов, от которых Луи с легкостью уклонился.

— Нет, нападай всерьез, — сказал Луи. — Так, словно хочешь меня ранить. Если сумеешь пустить мне кровь, я дам тебе серебряный браслет. — Серебряного браслета у Луи не было, но он не сомневался в том, что тот и не понадобится.

Лохланн атаковал снова, теперь смелее, и Луи отразил клинок ручкой грабель. Наконец Лохланн решился на быстрый и длинный выпад. Луи отбил клинок в сторону, взмахнул граблями, и их ручка замерла в дюйме от виска Лохланна.

— Хорошо, — сказал Луи. — Ты заметил, что я ждал начала твоей атаки? И когда ты напал, я был готов к этому, находился в хорошей позиции для того, чтобы парировать и контратаковать.

Они снова проработали то же движение. Луи был терпелив, а Лохланн внимателен, и они шаг за шагом изучили атаку, защиту и контратаку. Этот урок они повторяли снова и снова, а затем Луи взял у Лохланна меч и протянул ему грабли, после чего они проделали упражнение заново.

Луи намеревался уделить Лохланну лишь пятнадцать минут своего времени, поскольку больше просто не мог. Но когда колокола позвали к завтраку, Луи понял, что потерял счет мгновениям и что они с Лохланном занимались около часа или даже больше.

Он вытер лоб. Парнишка тоже здорово вспотел.

— А теперь иди, брат Лохланн, — сказал Луи. — Тебя ждет завтрак. И если кто-то будет возмущаться из-за твоего отсутствия, скажи, что мне понадобилась твоя помощь. — По правде говоря, Луи не знал, дает ли его новообретенный статус право отрывать Лохланна от работы, но попробовать стоило.

— Отлично, брат Луи, — сказал Лохланн. Он улыбался. Луи не помнил, видел ли его улыбающимся раньше. — Ты же позанимаешься со мной еще, правда? Пожалуйста…

— Да, да, я обещаю, — сказал Луи, снова не зная, хватит ли ему авторитета, чтобы подтвердить свои слова делом.

Лохланн поспешил прочь. Луи перевел дыхание и подумал о том, чем собирался заняться, когда Лохланн его отвлек.

«Это больше не может ждать», — решил он, хотя и чувствовал при этом, что медлит. Он не боялся того, что ему предстояло, но опасался последствий, потери своего нового воинского статуса и той радости, которую этот статус принес и которой он наслаждался меньше двух дней. Он вздохнул, поправил меч на бедре и двинулся в путь.

Выйдя из конюшни и поморгав под утренним солнцем, он протер глаза и направился к воротам вала, а затем к воротам внешней стены. Глендалох — не монастырь, а город вокруг него — выглядел не так, как вчера. Люди сотнями стекались сюда. Телеги, нагруженные товарами, скрипели на крутых дорогах, двигаясь к селению в холмах. За ними тянулись, опираясь на посохи, пешеходы с огромными мешками на плечах. Даже ярко раскрашенные повозки актеров, которые Луи никогда не предполагал тут увидеть, тоже катились по улицам.

В полях, окружавших каменные монастырские стены, росли шатры, как грибы после дождя, купцы один за другим занимали временные палатки, установленные на площади. Глендалох словно проснулся от глубокого сна, потягивался и возвращался к жизни.

«Невероятно», — подумал Луи, но надолго его внимание на этой необычной суете не задержалось. Он шел по дороге, которая, извиваясь, бежала от монастырской стены и становилась все более утоптанной, по мере того как грязь высыхала под утренним солнцем. Вскоре он миновал небольшую группу домов на краю города и двинулся дальше по лежащим за ним полям.

Ряд палаток и шатров вдалеке отмечал, где встало лагерем ополчение. Это было то, что ирландцы называли дунад — лагерь, разбитый войском на марше. И хотя воины не отходили далеко от лагерных костров, от поля, на котором тренировались, от канавы, которую вырыли, чтобы туда облегчаться, вскоре это изменится. Луи собирался об этом позаботиться.

Солдаты, призванные к оружию, рассыпались по полю, упражняясь так, как им велели. Это были боэре, мелкие фермеры, владевшие десятком голов скота, и фудир, люди не вполне свободные, арендовавшие землю у ри туата или одного из представителей благородного сословия. Они выплачивали подать, налоги, десятину церкви, трудились на полях своих господ, а кроме того, должны были какое-то время служить под их знаменами. И теперь для них пришла пора отдать этот долг.

Луи медленно шагал мимо поля, без особого любопытства наблюдая за тем, что там происходило. Ему предстояло превратить крестьян в воинов, и если через полчаса он сохранит за собой эту обязанность, тогда и настанет время этим интересоваться.

Однако увиденное все же его не вдохновило: пестрый сброд без оружия числом около сотни, одеты для работы в хлеву, а не для битвы. Судя по всему, командовал ими капитан в кольчуге, размахивавший мечом, и упражнялись они с тем отсутствием энтузиазма, который свойственен людям, не желающим рисковать жизнью ради того, кто им не нравится.

Наконец Луи отвел глаза от этого зрелища, показавшегося невыносимым, и заставил себя думать о более неотложных вещах. Он окинул взглядом участок поля с временными жилищами. Самое большое из них, овальный павильон со знаменами, развевающимися на шестах, располагался в сотне футов от самой дальней солдатской палатки. Луи устремился к нему, ускорив шаг.

Стражи у полотняной завесы не оказалось, что удивило его, но в то же время обрадовало. Луи отбросил ткань в сторону и нырнул внутрь, сжимая рукоять меча. Большую часть павильона занимал большой стол. На нем лежали пергаменты, стояли чернильница, две восковые свечи с трепещущими огоньками, несколько глиняных тарелок с остатками хлеба, сыра и жареного мяса. Над всем этим возвышался Колман мак Брендан с пивной кружкой в руках, склонившийся над каким-то документом.

Когда Луи вошел, Колман поднял взгляд. Его лицо не изменилось, даже когда Луи подошел ближе. Колман ничего не сказал. Он снова опустил глаза и продолжил чтение, словно появление Луи де Румуа стало мелкой досадной помехой, словно сам Луи был не более чем жужжащим насекомым, которое на миг его отвлекло.

Луи покосился вправо. Фэйленд сидела на складном стульчике, набросив на колени шкуру. Свет в шатре был тусклым, но его было достаточно, чтобы различить темный синяк на половине ее лица. Увидев это, Луи испытал одновременно бессильную ярость, стыд и отвращение. Луи едва не поддался порыву бросить Колману вызов, чтобы защитить ее честь, позабыть о собственных проблемах с этим человеком и загладить обиду, нанесенную Фэйленд, перед которой он был виновен ничуть не меньше Колмана.

Их взгляды встретились. Лицо Фэйленд осталось таким же равнодушным, как у Колмана, но, заглянув в ее темные глаза, Луи понял, что если он сразится с Колманом, то вонзит свой меч в его брюхо не ради нее, а только ради себя. Это будет бессмысленный поступок самовлюбленного эгоиста, как и тот, который он совершил, удовлетворив с ней свою похоть, а затем оставив на милость разъяренного мужа.

— Брат Луи, — протянул Колман с таким сарказмом, что чуть было окончательно не вывел Луи де Румуа из себя.

Луи снова взглянул на Колмана и попытался ощутить прилив той же злости, которую испытывал до того, как посмотрел на украшенное синяком лицо Фэйленд. Колман выпрямился на стуле, словно только что закончил важное дело и мог уделить немного времени своему незначительному посетителю.

— Колман мак Брендан, — сказал Луи, шагнув ближе к столу с как можно более угрожающим видом, хотя Колмана, похоже, это совершенно не впечатлило, — вы трус, раз подослали ко мне в ночи наемного убийцу. Если хотите меня прикончить, будьте мужчиной и сразитесь со мной честно.

Колман откинулся назад, и едва заметная улыбка скользнула по его губам, словно он пытался разгневать Луи еще больше, в чем определенно преуспел.

— Наемного убийцу, говоришь? За тобой пришел наемный убийца? Неужели в этом мире у тебя нет никого, кроме врагов?

Луи сделал еще один шаг вперед, оперся ладонями о стол и наклонился к Колману, который, впрочем, никак на это не отреагировал.

— Вы отлично знаете, что ко мне приходил наемный убийца, — сказал он. — Убийца, которого вы подослали.

Тут Колман наконец рассмеялся.

— Если к тебе приходил наемный убийца, он плохо справился со своей задачей, — ответил он. — Видишь ли, брат Луи, именно по этой причине такие, как я, никогда не доверяют дела недостойным… вроде тебя. Если бы я хотел убить тебя, я, уж поверь, обязательно взял бы дело в свои руки и ты, без сомнения, сейчас был бы уже мертв.

— Если вы хотите убить меня, сразитесь со мной в поединке. Я пришел сюда, чтобы дать вам этот шанс.

— Если бы я хотел убить тебя, я бы сделал это, когда ты стоял в моем собственном доме, голый, с поникшим хреном, — сказал Колман. — И возможно, мне стоило так поступить. Но я не убил тебя.

Луи сверлил Колмана взглядом и пытался подобрать слова для ответа, но Колман рассуждал так логично, что ему нечего было возразить. Разумеется, если Колман хотел его смерти, он мог зарубить Луи мечом, застав его с Фэйленд. И довольно легко, без всяких последствий.

«Возможно, ты только позже решил, что хочешь моей смерти», — подумал Луи, но ему хватило здравого смысла понять, что дальнейшие споры лишь выставят его дураком.

Луи выпрямился, ожидая, что Колман что-то скажет, но тот, явно наслаждаясь моментом, позволил Луи выжидать.

— Хорошо, — сказал наконец Луи. — Вы дадите мне клятву благородного человека, что не посылали ко мне убийцу?

Колман снова засмеялся.

— Благородный человек дает клятвы лишь таким же благородным, а не назойливым недоумкам вроде тебя, — ответил он. — Тебе же достаточно моих слов, что я не подсылал к тебе убийц. Это, по правде говоря, даже больше того, что люди моего положения должны таким, как ты.

Луи крепко сжал губы. Во Франкии человек положения Колмана вылизывал бы Луи де Румуа сапоги и просил добавки. Но они были не во Франкии. И он больше не был сыном графа де Румуа, став братом Луи.

Помолчав еще немного, Колман произнес:

— Ты можешь идти.

И Луи не смог ничего к этому добавить. Колман снова унизил его всеми возможными способами. Даже память о том, что он наставил Колману рога, не утешала Луи, поскольку Колману, судя по всему, было на это наплевать.

Луи развернулся на пятках и направился к двери. Он как раз достиг полога, когда Колман окликнул его:

— Ах да, брат Луи, вернись-ка. Есть дело, о котором я совсем забыл.

Луи в ответ лишь покачал головой. Колман приказывал ему вернуться, как собаке, не собираясь упускать ни малейшего шанса вновь его унизить. Этот человек был мастером оскорблений. Но Луи не оставалось ничего другого, кроме как обернуться и предстать перед Колманом подобно холопу или рабу.

— Похоже, отец Финниан решил, что тебе стоит доверить некое занятие в войсках, — сказал он. — Отчего, я не представляю, но аббат прислушивается к Финниану, и аббат обладает влиянием на ри туата, поэтому ты здесь.

— Да, — сказал Луи. — Отец Финниан говорил со мной об этом. И аббат тоже.

— Я так и понял, — сказал Колман и махнул рукой в сторону Луи. — Я вижу, что ты уже нарядился, как воин. Проверим, так ли хорошо подходит тебе эта одежда, как ряса монаха. Боюсь, кольчугу будет труднее снять, если внезапно вспыхнет страсть.

Луи ничего не сказал. Он знал, что в данном случае лучше промолчать.

— Хорошо, — продолжил Колман. — Ты, без сомнения, видел наших так называемых солдат на поле, когда шел сюда. Отправляйся к ним и проследи за их обучением. Завтрак был совсем недавно, так что вряд ли они успели так набраться, чтобы не стоять на ногах.

Долгое время Луи лишь молчал и смотрел на Колмана. Затем он заговорил:

— И вы не имеете ничего против… этого назначения?

— «Этого назначения, господин», — поправил его Колман.

— Господин, — добавил Луи с легким намеком на сарказм, который Колман проигнорировал.

— Нет, не имею. Если, конечно, ты стоишь своего пайка. Почему бы тебе не показать нам, стоишь ли ты его?

Луи еще с минуту глядел на него. Он, Луи де Румуа, человек, который спал с женой Колмана мак Брендана, теперь заменит его и в роли предводителя воинов, поскольку Колман и здесь оказался ни на что не способен. И Колману на это наплевать? Луи это сбивало с толку.

И еще одно: Колман сказал, что не посылал убийцу, и Луи поверил ему, что оставляло без ответа весьма насущный вопрос: а кто же все-таки это сделал?

Луи развернулся и вышел из шатра.

Глава пятнадцатая

…как знать,

в этом жилище

недругов нет ли.

Старшая Эдда. Речи Высокого
В рыбацкой деревушке больше не на что было смотреть и нечего грабить, поэтому Торгрим, его люди, Кьяртен и все прочие вернулись назад по единственной утоптанной дороге к реке. Солнце к тому моменту уже скрылось за холмами, вершины которых окрасились красным и оранжевым. Тени над мертвым поселением все сгущались, и Торгрим ощущал, как викингам все больше становится не по себе.

Если бы они встретили здесь живых воинов, пусть даже вдвое превосходящих их числом, они не испытали бы ни малейшей тревоги, все с энтузиазмом ринулись бы в бой. Но шагать мимо пустых домов и застывших черных трупов, усеявших дорогу, знать, что духи мертвых не упокоились, было неприятно. Это означало, что следующие его приказы точно никому не понравятся.

Они наконец добрались до кораблей. «Дракон» стоял вплотную к причалу, «Морской молот» и «Кровавый орел» располагались за его левым бортом, а за ними — пришедшая последней «Лисица». Берси и Скиди, командовавшему на «Лисице», хватило здравого смысла бросить якоря выше по течению, чтобы четыре корабля не разнесли в щепки жалкое подобие пристани, к которой были пришвартованы.

«Неплохая морская выучка», — подумал Торгрим, и это было едва ли не высочайшей похвалой с его стороны. Воины с кораблей радовались возвращению на борт, а те, кто остался охранять драккары, были счастливы их видеть. Торгрим, все еще стоя на пристани, где его не могли слышать другие, подозвал к себе Берси, Кьяртена и Скиди.

— Уже слишком темно, чтобы двигаться дальше по реке, — сказал он, — и мы плохо знаем местное течение, а потому не можем встать на якорь в стремнине. Придется остаться здесь, у этого причала.

Все с ним согласились. Торгрим знал, что такая перспектива их не вдохновляет, но они не станут спорить, понимая, что это правильное решение. Торгрим продолжил:

— Кто-то натворил дел в этой деревне. Кьяртен говорит, что не знает, кто это был.

Все взгляды обратились на Кьяртена, который очень удивился, оказавшись в центре внимания.

— Так и есть, — запинаясь, сказал он. — Я не знаю, кто это сделал.

— Кто бы это ни был, — говорил тем временем Торгрим, — я не думаю, что он представляет для нас угрозу, и вряд ли он все еще где-то поблизости. Но глупо было бы с нашей стороны потерять бдительность. Поэтому с каждого корабля нужно выделить по десять человек, и мы расставим часовых на окраине деревни, на случай, если враг решит напасть ночью.

Даже в меркнущем свете Торгрим видел неуверенность на лицах своих собеседников. Никому не хотелось набирать добровольцев, отсылать их на всю ночь прочь от корабля, тем самым ослабляя команду, когда впереди маячит неизвестная угроза, а позади осталась деревня мертвых.

Торгрим столкнулся с другой проблемой. Он не хотел покидать корабли, потому что боялся неприятностей, которые могли возникнуть в его отсутствие. Кьяртену он доверял не больше, чем в Вик-Ло. По правде говоря, даже меньше. Он опасался не только предательства, но и того, что человеческий страх перед духами может выйти из-под контроля.

Но он не хотел также, чтобы его люди подумали, будто он не желает отправляться в это зловещее место. К счастью, у него были иные способы доказать, что он не боится таящихся в ней ужасов.

— Мой сын Харальд поведет людей с «Морского молота», — сказал он, уверенный, что Харальд не только с готовностью подчинится такому приказу, но и обидится, если ему этого не позволить. — Каждый из вас выберет несколько воинов и надежного вожака для них, после чего мы расставим дозорных на всех подступах к деревне.

Двадцать минут спустя часовых собрали на пристани, а еще через час расставили их кордоном вокруг дальнего конца деревни, и они вглядывались там во тьму, лежащую за ее пределами. Торгрим и Берси проверили, правильно ли их распределили, затем вернулись на пристань, ориентируясь лишь по луне, едва различимой на небе. Кьяртен ждал их.

— Торгрим, Берси… — начал он. К нему вернулись обычная уверенность и надменность, но фальшь из голоса не исчезла.

— Да, Кьяртен? — произнес Торгрим. Ему было интересно, к чему все это приведет.

— Мои люди, как я и сказал, вошли в раж. Едва ли не силой заставили меня покинуть Вик-Ло. Я не хочу, чтобы ты или кто-то еще считал, будто я бросил вас или имел другие планы, кроме намерения присоединиться к вам в набеге. — Он помолчал, ожидая от Торгрима и Берси признания этих слов, а когда никто не удостоил его ответом, продолжил: — Мы собирались идти с вами на Глендалох. Мы часть твоего войска, Торгрим. И останемся ею, если ты не против.

Торгрим и Берси обменялись взглядами. Этого они не обсуждали. Они не думали, что хоть когда-нибудь снова увидят Кьяртена, его корабль и команду. Лишние мечи и топоры не помешают в схватке, пусть даже потом придется делиться добычей с их владельцами.

Берси ничего не сказал. Он, как и предполагалось, предоставил Торгриму право принимать решение.

— Хорошо, Кьяртен. Я не стану требовать у тебя клятв, мне достаточно будет твоего слова, что ты готов присоединиться к нам. И ты должен признать, что этим набегом командую я.

— Да, да, конечно. Даю тебе слово, — сказал Кьяртен с некоторой поспешностью.

По правде говоря, Торгрим был рад тому, что Кьяртен и его люди вернулись, ведь это усилило их ряды, но он хотел знать причину, по которой они все-таки присоединились к набегу. Ему было любопытно. У Кьяртена хватало недостатков: он был жаден, лжив, недостоин доверия. Но он не был трусом. Торгрим бился рядом с ним в стене щитов и знал, что Кьяртену хватит храбрости, чтобы не дрогнуть перед превосходящим его врагом. Однако сейчас он боялся, и Торгрим хотел знать, чего именно.

Мужчины пожелали друг другу доброй ночи, и Торгрим сошел с пристани на палубу «Дракона», а затем перебрался на свой корабль, который был спущен на воду всего несколько дней назад, но уже успел стать знакомым и уютным. Спать он устроился на корме «Морского молота», бросив там несколько шкур. Вскоре он почувствовал, что черный морок поднимается изнутри, как прилив.

Мрачное настроение… Иногда бессмысленная ярость овладевала им после заката и сметала прочь его рассудительность. Никто тогда не мог приблизиться к нему. Во сне он видел волков, и порой подобные сны позволяли выяснить нечто, недоступное остальным. Иногда он просыпался совсем не там, где заснул.

Некоторые люди считали его оборотнем, думали, что в подобном состоянии он принимает облик волка. Но Торгрим в это почти не верил.

В молодости темный морок находил на него едва ли не каждую ночь, но затем Торгрим заметил, что чем старше становится, тем реже с ним это случается. Однако сегодня ночью тьма вернулась.

Какое-то время он смотрел на звезды, самые знакомые и неизменные вещи в мире, и чувствовал, как приходит злость. Затем стряхнул с себя покрывала, поднялся и взглянул на отражение лунного света в реке. Он видел, как течение остановилось, вода стала гладкой, а затем хлынула к морю, заставляя корабли, пришвартованные к пристани, натягивать якорные лини на носах.

Наконец, когда небо на востоке окрасили первые лучи рассвета, он снова лег и позволил себе погрузиться в сон. Он спал, но волки ему не снились, зато показалось, что не прошло и мгновения, прежде чем кто-то начал трясти его за плечо.

Торгрим открыл глаза. Сеган указывал на людей, которые развели на берегу костер и теперь готовили овсяную кашу на завтрак. Вскоре дозорные вернулись с дежурства, и доложить им было не о чем, разве что о свинье, которую они убили копьем, решив, что это вражеский разведчик шуршит в кустах. О том, чтобы ее съесть, никто и не заикался: они прекрасно понимали, чем эта свинья питалась в последние дни.

Позавтракав, они вновь пустились в путь. Каждый корабль отходил от пирса, пока «Морской молот» не смог отцепиться от борта «Дракона» и первым пойти вверх по реке. Отлив все еще длился, и движение против течения было затруднено. Мимо проплывали зеленые берега. Кое-где река текла меж широких полей, раскинувшихся далеко, насколько хватало взгляда. В иных местах берега обрамлял густой лес, который спускался к воде так низко, что казалось, будто драккары идут по крутому зеленому ущелью.

Пока его корабль шел против течения, Торгрим следил за уровнем воды. «По крайней мере насчет разлива Кевин не солгал», — подумал он. Вода явно стояла выше обычного. В некоторых местах, где она захватила берега, деревья торчали из воды, как огромный камыш, течение бурлило вокруг стволов. В других местах вода и вовсе скрыла прежние берега и плескалась на зеленых лужайках над ними.

Они гребли целый час, затем Торгрим приказал гребцам смениться, и движение продолжилось. Человек, стоявший на носу, вглядывался вперед, Старри следил за всем сверху, со своего ястребиного гнезда на верхушке мачты, но оба так и не увидели ничего интересного или опасного.

Через час после полудня они миновали очередную деревню на берегу реки, еще более жалкую, чем первая. И, как и в первой, над ней витало нечто зловещее, ничто не шевелилось, и никого не было видно. Останавливаться викинги не стали.

Солнце вновь склонилось к вершинам далеких гор, когда Торгрим позвал Агнарра на корму.

— Эта Встреча Вод, о которой говорил Кевин, — ты знаешь, как далеко до нее идти? — спросил он.

Агнарр покачал головой:

— Я слышал от других, что ее ни с чем не перепутаешь. Это развилка, где встречаются две реки, но как далеко от моря она находится, я не знаю.

— Ладно, — сказал Торгрим. — Нам лучше пришвартоваться на ночь. Вскоре станет так темно, что не отличишь землю от воды.

Четверть мили спустя они нашли место, где берег был достаточно крутым, а река достаточно глубокой, чтобы подвести «Морской молот» к земле. Старри вскарабкался на берег, и вскоре драккар привязали к деревьям за нос и корму, а другие корабли пристроились к нему борт о борт. Ночь они провели там, снова выставив часовых, и на этот раз им не встретилась даже свинья.

На следующее утро солнце поднялось в безоблачное небо, обещая еще один день непривычно хорошей погоды. Это заставило людей нервничать. Они считали, что за подобный дар придется заплатить. А милосердие богам было несвойственно.

Глава шестнадцатая

Мертвые к югу от меня, мертвые к северу,

Ни на что не годные, в никудышной армии.

Анналы Ульстера
«Невероятно», — подумал Луи де Румуа. За последние несколько дней это слово довольно часто появлялось в его мыслях, поводов для этого хватало. Например, погода. Для Румуа в ней не было ничего необычного, но по меркам Ирландии, насколько понимал Луи, такая погода являлась почти чудом. Второй день подряд было солнечно, воздух оставался теплым, пар больше не поднимался от земли, и вещи просохли, по-настоящему просохли. Луи уже не помнил, когда в последний раз ему было так сухо и тепло. Даже когда не шел дождь, промозглая сырость была такой пронизывающей, что все становилось влажным.

Кипучая деятельность вокруг грядущей ярмарки в Глендалохе удивляла его не меньше. Он пробыл в монастыре больше двенадцати месяцев, а значит, застал прошлогоднюю ярмарку, но совершенно ее не помнил. Его так потрясла внезапная перемена судьбы — из франкского принца и командира отряда он в течение месяца превратился в нищего сироту, изгнанного на край земли, — что он почти не осознавал происходящего рядом с ним. Но это давно прошло. Теперь, после долгой зимы в монастыре, во время которой как будто вообще ничего не случалось, а дни текли в бесконечной изматывающей рутине, он предельно остро осознавал каждую смену обстоятельств и поражался тому, что видел.

Невероятными казались и люди, собравшиеся под его командованием. То была самая пестрая шайка пустозвонов, недоумков и калек из всех, которые он когда-либо видел, больше напоминавшая колонию прокаженных, чем отряд воинов.

Но сейчас он не обращал на них внимания. Луи наблюдал за фургоном, который две крупные лошади везли по главной дороге Глендалоха. Его груз был накрыт полотном, и, несмотря на то, что до него оставалась добрая четверть мили, Луи не сомневался, что наверху сидят по меньшей мере две женщины. В подобных случаях он обычно проявлял особенную зоркость.

«Шлюхи?» — подумал он. Это определенно будет новшество в Глендалохе, причем новшество приятное. Но эти ведь наверняка прибыли не первыми. Лохланн, без сомнения, уже познакомился с несколькими их товарками во время своей вылазки прошлой ночью.

«Малолетний развратник», — подумал Луи, но без всякого осуждения.

Невероятно.

Он перевел взгляд с фургона на выстроившихся перед ним людей.

— Копья взять! — крикнул Луи, и сто с лишним человек, сутулых и несчастных, подняли свои длинные палки с железными наконечниками, поставив их рядом с собой, словно посохи.

Он сам выбрал для них копья, которые они будут использовать лишь как колющее оружие. Бросать их этим людям никто не позволит. Если эти бродяги решат метнуть копья, они лишь разоружатся перед лицом врага, но ни в кого не попадут.

Луи знал, что за то короткое время, которое им отвели на обучение, этот сброд сумеет овладеть лишь колющим оружием — хотя бы настолько, чтобы представлять опасность больше для врага, чем для себя. Многие из них, как он с радостью заметил, в прошлом уже чему-то обучались, но, насколько он видел, никто из них никогда не бывал в настоящем бою.

— Копья вниз! — И сотню копий переместили из вертикального положения в горизонтальное.

— Шаг и защита! — крикнул Луи, и все дружно шагнули вперед, тупые наконечники взлетели по дуге, отражая воображаемый удар.

Некоторые споткнулись и упали. Некоторые задели своих соседей. Один из пострадавших выругался, отбросил копье и схватил своего обидчика за горло, другие кинулись их разнимать.

«Если ты хочешь наподдать ублюдку, зачем тогда бросаешь оружие?» — думал Луи. Знак был не из лучших: в схватке первым делом они отшвырнут свои копья, но Луи знал, что говорить этого вслух не следует. Он не хотел подавать им подобные идеи.

Выйдя из шатра Колмана, Луи взялся за работу и приступил к обучению войска. Раньше их муштровал капитан по имени Айлеран, бывалый воин и знаток своего дела. Айлеран уже много дней работал с новобранцами, не испытывая при этом энтузиазма, и он с величайшей готовностью передал это дело Луи.

— От этого жалкого отребья и в лучшие дни никакого толку, — объяснял Айлеран, позволив новобранцам упасть на землю и отдышаться в течение пяти минут. — Позавчера в их лагерь явился торговец, один из тех псов, что стремятся на ярмарку. Собрал с них все серебро в обмен на мочу, которую называл вином. Ее хватило, чтобы они упились до поросячьего визга. Так что сегодня они еще в форме, поверь.

Айлеран удалился с гримасой отвращения на лице. Луи велел новобранцам подниматься на ноги. Представляться им он не стал. Такие люди, как он знал по опыту, будут подчиняться, если взять с ними верный властный тон. Они станут любопытствовать, почему ими стал командовать новый человек, изъясняющийся с франкским акцентом, но это делу не повредит.

— И укол! — Копья вернулись в горизонтальное положение и устремились в животы воображаемых язычников.

Луи сомневался, что они сумеют прикончить настоящих язычников столь медленными и неуклюжими выпадами. Сам он убил немало варваров и знал, насколько это сложно.

За двумя длинными рядами крестьян около семидесяти воинов упражнялись с мечами, щитами и топорами — оружием опытных бойцов. Именно в их компанию вернулся Айлеран, оставив Луи на растерзание боэре и фудир. Там же находились настоящие воины Глендалоха из личной стражи богатых господ. Те прислали их по приказу ри туата, чтобы служить Колману мак Брендану и, следовательно, Луи де Румуа.

Луи невольно залюбовался их отточенными движениями, четким взаимодействием, умением работать с мечами и щитами, с которыми они сходились в пробных поединках под присмотром Айлерана.

Глядя на них, Луи испытывал странные чувства. Это воины, это его народ. Не важно, что они ирландцы, ведь они были такими же христианами, как он, а связь братьев по оружию всегда сильнее связи с землей, откуда они пришли. Ему хотелось присоединиться к ним, тренироваться с ними, готовиться к настоящему бою. Прошло уже много времени с тех пор, как он носил меч и кольчугу, и хотя его мышцы еще помнили уроки, усвоенные в прошлом, он не ощущал в себе прежней уверенности.

Луи нашел унизительным то, что ему приходилось муштровать глупых крестьян, в то время как рядом упражнялись настоящие воины, к которым он мог бы присоединиться. Он знал: отец Финниан, аббат и ри туата ждут, что он поведет за собой этих людей — всех людей. От него ждут победы над язычниками. И да, ее невозможно будет добиться, если крестьяне, составлявшие бóльшую часть его войска, останутся столь же безнадежными.

Но невозможно и вести воинов, не заслужив прежде их признания и уважения.

«Наверное, стоит сойтись одним из них в поединке и повалить его на землю», — решил Луи. Этот способ творил чудеса, когда требовалось получить чье-то уважение.

— Брат Луи?

Луи обернулся на этот зов. Окликнул его брат Лохланн, но Луи узнал его далеко не сразу. Юноша распрощался с монашеской рясой и носил теперь тунику и кольчугу, а также меч на поясе.

— Брат Лохланн… — сказал Луи, и, прежде чем он успел задать очевидный вопрос, Лохланн уже ответил:

— Брат Гилла Патрик сказал, что вам понадобится помощник, — объяснил Лохланн. — И сказал, что я вполне подойду. — В его тоне чувствовались смущение и замешательство. — По правде говоря, я думаю, что это отец Финниан велел брату Гилла Патрику отправить меня сюда. Брат Гилла Патрик был очень этим недоволен, как мне показалось.

— Очень даже может быть, — сказал Луи. Еще два дня назад Луи послал бы Лохланна прочь, еще и наподдав ему под зад, но после всего случившегося парнишка начал ему нравиться. И Лохланн, в свою очередь, оставил свои высокомерные манеры. — Брат Гилла Патрик дал тебе кольчугу и оружие?

— Нет, не он, — ответил Лохланн. — Это мои собственные… я привез их с собой. В монастырь. Мой отец не знал об этом.

Луи кивнул. Мальчишка наверняка не из простых, потому и умеет хоть как-то обращаться с мечом. «Его отправили в монастырь против воли», — подумал Луи, испытывая к Лохланну еще большую симпатию.

— Хорошо, — сказал Луи. — Поднимай этих людей и продолжай их муштровать.

Он кивнул в сторону копейщиков, которые не преминули воспользоваться тем, что Луи отвлекся, и тут же перестали упражняться. Одни стояли, опираясь на свое оружие, другие даже уселись на землю.

Лохланн прищурился:

— Я? Они даже не знают, кто я такой. Разве они станут меня слушаться?

— Они будут тебя слушаться, — сказал Луи, — потому что ты при мече и кольчуге, потому что ты будешь говорить с ними так, словно ожидаешь беспрекословного подчинения. Не медли, не выказывай неуверенности. Повелевай ими так, будто ты король всей Ирландии.

Лохланн кивнул, обдумал, что будет говорить и как именно, а затем развернулся к крестьянам-копейщикам:

— Прошу всех вернуться к занятиям!

Он выразился не совсем так, как это сделал бы Луи на его месте, да и голос у Лохланна едва не сорвался, но тон был достаточно властным, чтобы новобранцы ему подчинились, пусть и с меньшим рвением, чем Луи хотелось бы видеть.

— Хорошо, брат Лохланн, — сказал Луи достаточно тихо, чтобы никто другой не расслышал. Он обратился к крестьянам: — Назад и защита! Тупым концом копья — удар!

Еще двадцать минут Луи натаскивал их, показывая разные удары и блоки и как нужно строить линию обороны. Следовало также научить их слушать приказы и подчиняться им без промедления, а также породить в них уверенность в обращении с копьем.

— Хорошо! — крикнул Луи, устав смотреть на их жалкие потуги. — Разбейтесь на пары, упражняйтесь друг с другом. Постарайтесь на этот раз никого не покалечить!

Крестьяне опустили копья и разбрелись по парам, намеренно не торопясь, чтобы отдышаться и остыть.

— Брат Луи, вы получали вести об отце Финниане? — спросил Лохланн, когда они остановились бок о бок, чтобы понаблюдать за тем, как новоявленные солдаты совершают первые ленивые выпады.

— Нет, пока нет, — сказал Луи.

Финниан уехал через день после того, как попросил Луи заняться обучением рекрутов, — отправился в Лиамайн, чтобы попросить еще воинов у Руарка мак Брайна. Он велел Луи поскорее начать тренировки. И в то же время посоветовал ему никому не рассказывать о том, что они ожидают налета язычников. Финниан не хотел сеять панику. Как подозревал Луи, в основном потому, что это сказалось бы на ярмарке в Глендалохе.

— Знаешь, Лохланн, — сказал Луи, — может, перестанем называть друг друга братьями? Мы теперь должны действовать как воины, а не как люди Господа. Это не значит, что один путь мешает другому, но…

— Конечно не мешает, мы — воины Божьи, — сказал Лохланн. — Но как мне к вам обращаться? Я же не могу называть вас просто Луи, ведь я много ниже вас по положению.

— Хороший вопрос, — сказал Луи. Мальчишка почуял и принял разницу в ранге быстрее, чем Луи мог на это надеяться. — Я не уверен… Я все еще плохо знаю ваш язык, и у меня не было возможности выучить слова, принятые здесь в армии. Я не знаю, как ко мне обращаться.

На самом деле Луи прекрасно это знал. Его следовало бы величать «господин». Его статус — его настоящий статус, а не послушника в Глендалохе — был куда выше статуса Лохланна, Финниана, аббата, Колмана мак Брендана или даже местного ри туата. Луи был сыном графа франкского королевства, по-настоящему знатного человека, в отличие от жалкой пародии на аристократию с этого огромного коровьего пастбища под названием Ирландия.

Однако ему хватало здравого смысла не настаивать на том, чтобы его истинное положение было признано и утверждено.

— Что будет уместно? — спросил Луи. — Я, как ты знаешь, не являюсь вожаком этих людей, их ведет Колман мак Брендан.

— Но вы — второй по старшинству после него, а к тому же отец Финниан сказал, что именно вы будете настоящим командиром, за что мы все должны благодарить Господа. Может, мы будем называть вас капитаном? Капитан Луи де Румуа?

Луи поразмыслил над этим. Титул был верным: военным, авторитетным, говорил о ранге, заслуженном посредством опыта, а не полученном благодаря положению в обществе.

— Хорошо, называйте меня «капитан Луи де Румуа».

Беседуя, они слушали, как древки копий сталкиваются друг с другом, как сопят крестьяне, утомленные этой муштрой, но затем все эти звуки заглушил дикий вопль ярости. Луи и Лохланн обернулись и увидели, что один из крестьян лежит на земле, держась за левую руку. Меж его пальцев бежала кровь. Прочие бросили упражняться, все взгляды были прикованы к раненому.

Не говоря ни слова, тот встал, подхватил упавшее копье и, не успев даже выпрямиться, ударил своего напарника древком в висок. Тот рухнул, словно кости в его теле внезапно испарились, а все вокруг пришли в движение. Один новобранец замахнулся на товарища копьем, некоторые принялись лупить друг друга древками, кто-то уклонялся, кто-то пытался разнять дерущихся.

Луи и Лохланн наблюдали за потасовкой. Они не пытались вмешаться. Настоящие воины тоже прервали свои занятия и теперь издали любовались потехой.

— Ирландцы больше всего любят хорошую драку, — объяснил Лохланн. — Но драться друг с другом им нравится больше, чем с врагами.

Оба наблюдали за побоищем около минуты или чуть больше, не замечая в нем никакого порядка. Никто не объединялся против других, каждый пытался справиться самостоятельно. Но до сих пор никого не пронзили копьем, в чем Луи находил некоторое утешение.

Затем Луи услышал, как один из крестьян крикнул: «Господин Колман!»

Это было не приветствие, скорее он пытался предупредить остальных. Луи обернулся. Колман мак Брендан приблизился к ним сзади, причем верхом, но поскольку земля была мягкой, а на поле творился хаос, Луи этого не услышал.

Один за другим крестьяне, отдуваясь, выходили из потасовки. Некоторые сели, глядя на высокопоставленного всадника. Колман заговорил, и его голос казался Луи еще более отвратительным, чем скрежет заржавевших дверных петель.

— Отличная работа, брат Луи. Я вижу, ты учишь их драться по-настоящему.

За ним верхом на собственной лошади подъехала Фэйленд. При свете дня синяк на ее лице казался особенно ярким, в нем сливались черный, пурпурный и красный цвета. Лицо ее оставалось непроницаемым. Лишь тот, кто хорошо ее знал, различил бы отвращение и презрение под этой неподвижной маской.

— Я рад, что вам нравится, — сказал Луи, но от Колмана не укрылось то, как он посмотрел на Фэйленд.

— Ты удивлен тем, что я взял ее с собой, брат Луи? — спросил Колман. — Я не смею оставлять эту шлюху без присмотра. За то время, которое мне потребовалось бы, чтобы съездить сюда и проверить, насколько напрасны твои усилия, она уже переспала бы с половиной Глендалоха.

— Брата Луи теперь нужно называть капитаном, господин Колман, — с самыми благими намерениями вмешался Лохланн, прежде чем Луи его остановил.

— О, капитан, неужто? — развеселился Колман. — Не главнокомандующий, нет?

— Капитан сойдет, — сказал Луи, вновь пытаясь своим сарказмом разозлить Колмана, и опять безуспешно

— «Сойдет, господин», — поправил его Колман. — Не сомневаюсь, во Франкии тебя тоже называли бы господином или даже высочеством. Но мы, разумеется, не во Франкии. По какой-то неведомой причине тебя выгнали из твоей разлюбезной страны, и теперь ты жалкое ничтожество в ирландском монастыре. Прошу, скажи, почему ты не можешь вернуться во Франкию?

Луи пронзил Колмана взглядом, Колман ответил лукавой ухмылкой. И Луи задумался о том, сколько же этому человеку известно о его прошлом. Отец Финниан, похоже, знал вполне достаточно. Поделился ли он этими сведениями с Колманом? Финниан вряд ли любил посплетничать.

Но священник все-таки должен был что-то сказать Колману. Финниан убедил его отдать Луи командование над ополчением, для чего наверняка пришлось привести какие-то аргументы. Луи ожидал, и не без оснований, что Колман станет громко и красноречиво возражать против этого назначения, но до сих пор тот довольствовался лишь снисходительными ухмылками. Луи испытывал облегчение, но в то же время в нем росли подозрения.

— Как бы то ни было, мой господин, — сказал Луи, — рад видеть, что вы наконец-то позавтракали. Вы прибыли, чтобы поупражняться с этими людьми?

— Упражняться? — переспросил Колман. — Господи, нет. Я приехал, чтобы сообщить тебе, что мы получили вести с побережья. Варваров видели на Авоке.

— На реке? — уточнил Луи.

— Они разграбили какую-то жалкую рыбацкую деревушку, — продолжил Колман. — Скорее всего, фин галл. Но, возможно, то были франкские мародеры. Для меня все дикие безбожники из-за моря на одно лицо.

— И они идут вверх по реке? — вновь спросил Луи, чье раздражение вмиг улетучилось, как только он услышал новости.

— Да, как и положено варварам, — сказал Колман. — Иначе мы бы на этот счет не беспокоились. Полагаю, твои люди готовы сражаться с ними?

«Готовы? — подумал Луи. — Месяца через два они, возможно, будут готовы».

— Да, господин Колман, вполне, — произнес он вместо этого.

Его заявление рассмешило Колмана.

— Рад это слышать, — сказал он. — Мы выступим через два часа. До заката пройдем миль пять, я полагаю.

«Ты, толстый ублюдок, пройдешь, ты же на лошади, — размышлял Луи. — А как же эти несчастные полупьяные сукины дети?»

Но он ничего не сказал вслух. Он тоже хотел, чтобы они выступили к реке. Чем дальше от Глендалоха они перехватят язычников, тем лучше.

Колман окинул взглядом новобранцев, представлявших собой весьма печальное зрелище.

— Если нам повезет, — добавил он, — фин галл хотя бы споткнутся о трупы этих презренных созданий. И это задержит их до тех пор, пока не вмешаются настоящие воины.

Глава семнадцатая

Бойся посеять смуту

Меч обнажить опрометчиво.

Сага о Гисли сыне Кислого
Течение реки не помогало им, но и не слишком мешало, и только за это уже можно было благодарить богов.

Торгрим Ночной Волк стоял на передней части юта своего драккара и осматривал речной берег, как ястреб в небе оглядывает поля. Он следил за камышом, наполовину утопавшим в воде, но достаточно высоким, чтобы в нем можно было укрыться. Сейчас камыш стоял ровно, хотя еще день назад клонился по течению, словно указывая путь обратно, к морю и безопасности. Тогда сидевшие на веслах сражались с потоком, грести было сложно, двигались они медленно.

Теперь все изменилось. Торгрим решил, что где-то позади, за много миль отсюда, возле мертвой деревни морской прилив хлынул обратно и соленая вода устремилась в Авоку, заставив течение застыть. Река и море столкнулись, как две стены щитов противоборствующих армий, пытающихся раздавить друг друга. И, как все хорошее, это не продлится долго. Еще несколько часов, и им снова придется бороться с течением. Но пока он радовалсяпередышке.

— Торгрим, мы уже далеко поднялись по реке, — сказал Агнарр, отрывая его от размышлений. — К закату доберемся до Встречи Вод, как мне кажется. Или даже раньше, если течение останется прежним еще какое-то время.

— Хорошо, — сказал Торгрим.

Они плыли по ирландским землям, видя только берега реки, и это ему не нравилось. Торгриму не терпелось добраться до истинной цели, до Глендалоха. Не терпелось выяснить, остался ли Кевин мак Лугайд верен своему слову или он уже давно их предал.

Флот двинулся в путь с первыми лучами солнца, река становилась все ýже, берега сходились с каждой милей. Было в этом нечто угрожающее. Открытая вода дарила безопасность, место для маневра, а теперь земля смыкалась со всех сторон, безмолвно и незаметно приближаясь. Когда они проплывали мимо заросших деревьями участков, тревога лишь нарастала.

Торгрим редко отводил взгляд от берегов. Он высматривал наблюдателей, пытался понять, не следует ли кто-то за ними по суше. Искал всадников, готовых донести весть о приближении норманнов до ближайшего мелкого королька, правящего этой частью Ирландии и командующего настоящими воинами, теми, кто при желании может организовать достойную оборону. Но он ничего не видел.

Время перевалило далеко за полдень, когда Старри, сидевший на мачте, заметил дым. И не единственный слабый дымок на этот раз, а множество тонких столбов. Они поднимались из-за рощи, протянувшейся вдалеке широкой зеленой полосой и закрывавшей весь северо-запад.

— Не налетчики, кажется! — крикнул Старри. — Не похоже это на горящую деревню. Дыма маловато. Как по мне, это лагерные костры.

«Лагерные костры», — мысленно повторил Торгрим. Он полагал, что они уже приближаются к Встрече Вод, развилка вряд ли находилась далеко отсюда. Лагерные костры означали, что они найдут там людей, множество людей, и, если все пойдет, как условлено, это окажутся люди Кевина. Именно там они договорились встретиться. Отсюда ирландец будет наступать по суше, а Торгрим и его воины двинутся к Глендалоху по реке на драккарах.

— Все, кто не на веслах! — крикнул Торгрим. — Готовьтесь к бою! Кольчуги, шлемы, оружие!

Он сошел с задней палубы и посмотрел за корму. Нос «Кровавого орла» находился всего в сорока футах от его драккара. Торгрим держал над головой шлем и меч, пока Берси не заметил его и не помахал в ответ. Затем он приказал своим людям тоже вооружиться.

Планы — это хорошо, считал Торгрим, а бдительность — еще лучше, потому что дела редко складываются так, как задумано.

В сотне ярдов впереди река изгибалась. Торгрим теперь ясно видел и ее поворот, и дым, о котором доложил Старри, — тонкие темные линии на фоне синего неба. Лагерь, наверняка это лагерь. Он слишком часто видел такой дым, чтобы сейчас ошибиться.

— Торгрим! — снова крикнул Старри. — Я заметил еще одну реку на западе. Она встречается с нашей точно так, как рассказывал ирландец.

— Это она, — сказал Агнарр, — Встреча Вод.

— Похоже на то, — согласился Торгрим. — Вторая река, лагерь.

Он помолчал, продевая руки в кольчужную рубаху, которую Сеган подал ему, выпрямился, позволил ей расправиться, как положено. Затем поднял руки, чтобы Сеган застегнул на его талии пояс с мечом.

— Возможно, Кевин говорил правду, — добавил он.

Вооружившись, Торгрим сошел с кормы и направился на нос. Стоящий там дозорный шагнул в сторону, увидев приближающегося властелина Вик-Ло. Торгрим обхватил рукой высокий форштевень, увенчанный оскаленной головой Тора. Бог тоже смотрел вперед. Река плавно поворачивала к северу, и, по мере того как «Морской молот» преодолевал этот изгиб, по правому борту открывалось широкое водное пространство.

«Встреча Вод», — подумал Торгрим. Вот они и здесь. По левому борту виднелось устье другой реки, той, что встречалась здесь с Авокой под острым углом, как сходятся на перекрестке дороги. Именно здесь Кевин мак Лугайд должен был ожидать Торгрима и его флот, как они договорились в тот день в Вик-Ло, когда дождь заливал соломенную крышу дома Торгрима. Встреча Вод. Кевин заверял их, что они ни с чем ее не перепутают, когда сюда прибудут. И не соврал.

Торгрим поглядел на реку, текущую навстречу Авоке с запада. Он не помнил ее названия, и оно ему было без надобности. Не эта река донесет их до Глендалоха. Торгрим взглянул направо, на реку Авонмор, по которой они собирались подниматься, и чуть не подпрыгнул от удивления. Он увидел то, чего совершенно не ожидал здесь обнаружить. Драккары.

Их было пять, и все они стояли, уткнувшись носами в илистый речной берег. Они находились в нескольких сотнях ярдов выше по течению, пришвартованные веревками, зацепленными за носы. Мачты были все еще на степсах, реи опущены, носовые фигуры на местах.

Торгрим развернулся и двинулся на корму, к рулю «Морского молота».

— Готовьтесь! Впереди у берега пять драккаров, — говорил он, пока шел. — Довольно скоро мы узнаем, друзья это или те, кто ищет драки.

Харальд шагал за ним — морские сундучки не позволяли двоим идти рядом — до самой кормы.

— Это те, что разорили ту деревню? — спросил он.

— Я думаю, что они, но не знаю наверняка, — сказал Торгрим. Он остановился возле рулевого, обернулся и вновь посмотрел вперед. — Веди корабль вниз по течению, прямо туда, — велел он, указывая на место рядом с ближайшим драккаром. Корабли, пришвартованные у берега, напоминали лошадей у коновязи.

— Да, господин, — сказал рулевой, поворачивая румпель.

— Эти норманны, — Харальд кивнул на драккары, — чего они хотят? Что их сюда привело?

Торгрим не мог не улыбнуться. Его сын был силен, храбр и не знал усталости, но ему часто не хватало остроты ума, особенно в напряженные минуты. Торгрим надеялся, что возраст и опыт это исправят.

— Не знаю, сын, — сказал Торгрим. — О них мне известно не больше, чем тебе.

Харальд кивнул и посмотрел вперед, туда же, куда и Торгрим и все, кто не сидел на веслах. Прилив еще не начался, или, возможно, они ушли слишком далеко вверх по реке, чтобы ощутить влияние моря, но, так или иначе, гребли они против течения и приближались к земле медленно, хоть и решительно. Люди на берегу во все глаза разглядывали их.

Торгрим видел, как те подходят ближе. Целая толпа — трудно даже определить, сколько их там. Он видел яркие пятна — скорее всего, щиты в их руках.

— Ночной Волк! — окликнул его Старри. Он до сих пор сидел на верхушке мачты.

— Да?

— Я заметил шатры, не меньше сотни, они расставлены за берегом. Дым идет оттуда.

«Шатры. Военный лагерь», — подумал Торгрим. Кем бы ни были эти люди, они готовились к серьезному делу, готовились покинуть при надобности свои корабли и наступать вглубь суши.

«Кто же вы, жалкие сукины дети? — размышлял он. — Кевин тоже здесь? Или вы убили его вместе с его воинами?»

Рулевой начал поворачивать «Морской молот» вправо, направляя нос к берегу. Он был хорош в своем деле, играл с течением даже более рискованно, чем обычно, позволяя реке подталкивать корабль туда, куда ему было нужно. Торгрим не видел необходимости отдавать приказы. Харальд отошел от него и двинулся вперед вместе с другими викингами. Они принялись возиться с тяжелыми мотками веревки из моржовой кожи, которой собирались швартовать корабль к берегу.

Старри Бессмертный спустился с мачты, перебирая руками, и спрыгнул на палубу рядом с Торгримом. Они быстро приближались к земле. Торгрим рассматривал людей, собравшихся у воды и наблюдавших за ними. «Сойти ли нам на берег и сразиться с ними или грести к середине реки?» В этот момент он должен был принять решение, хотя, по правде говоря, уже знал, что давно все решил.

— Старри, что скажешь? — спросил Торгрим.

— Эти ребята на берегу глазеют на нас, как крестьяне на празднике. Они не готовятся к бою, — произнес Старри с нескрываемым разочарованием в голосе.

— Похоже, ты прав, — кивнул Торгрим.

Насколько он мог видеть, воинов на берегу было не больше, чем у них на кораблях. На шестах над их головами развевалось несколько флагов, но воины действительно не строились в боевые порядки. Если это ловушка, они отправятся прямиком в нее, по собственной воле, без промедления и страха.

Посмотрев направо, Торгрим увидел, что другие корабли тоже поворачивают, пристраиваясь за «Морским молотом». Он заметил и Годи, стоявшего на краю задней палубы.

— Годи, доставай мой флаг, — сказал он, и гигант кивнул, отправляясь на поиски штандарта.

Сеган сшил флаг еще в Вик-Ло, причем проявил удивительное мастерство. У Торгрима раньше никогда не было штандарта, но он решил, что тот понадобится, чтобы подчеркнуть его новый статус. Сеган разрезал старые туники Гримарра Великана и сшил из них флаг с раздвоенными концами, с изображением головы серого волка на красном полотнище.

Годи взял шест для флага, лежавший вдоль левого борта, и вернулся на корму, разворачивая штандарт на ходу. Он остановился за спиной Торгрима и высоко вскинул красный флаг в тот самый миг, когда нос драккара ткнулся в прибрежный ил.

Ниже по течению у берега встали и все прочие корабли, весла их одновременно взметнулись вверх и втянулись в борта.

Под руководством Харальда люди с «Морского молота» сбросили сходни с носа на сухой берег. Торгрим, конечно, вполне мог спрыгнуть в грязь, в которую уткнулся драккар. Он делал так уже тысячи раз. Но теперь на них глазели чужаки, и им следовало показать, что он не рыбак и не бродяга-торговец. Он — глава этой флотилии, властелин Вик-Ло, человек, который не пачкает ноги, сходя на берег.

Когда все было готово, Торгрим зашагал вперед, массивный Годи двинулся за ним, неся трепещущий на ветру штандарт. Торгрим ступил на сходни и начал спускаться по наклонной планке. Годи шел следом, и под его огромным весом доска просела и едва не сбросила Торгрима в грязь, но, к счастью, он сумел удержать равновесие.

Добравшись до заросшего травой берега, Торгрим огляделся. За ним равнодушно наблюдали около ста северян, некоторые — со щитами и в кольчугах, некоторые — без них. Солнце опускалось все ниже к западу и омывало всех оранжевым светом, который отражался от щитов и шлемов. Но никто не достал оружие, и это подсказало Торгриму, что он был прав. Люди на берегу не готовились к битве. По крайней мере сейчас.

Он окинул взглядом развевающиеся над их головами флаги. Кабаньи головы, орлы — он их не узнавал. А затем он увидел знакомый зеленый штандарт с вороном, раскинувшим крылья.

«Ирландец, Кевин… — подумал Торгрим. — Судя по всему, он нашел других союзников».

Торгрим, даже не оглядываясь, знал, что Харальд шагает рядом. Берси спрыгнул с носа «Кровавого орла», и Кьяртен со Скиди тоже вот-вот к нему присоединятся. Толпа расступилась перед ним, и показался Кевин, как всегда, с идеально подстриженной бородкой. Он широко улыбался и протягивал руку. Обменявшись рукопожатием с Торгримом, он заговорил, а Харальд перевел:

— Кевин приветствует нас. Они нас ждали. Он приглашает нас в свой шатер, чтобы мы могли поесть, выпить и побеседовать.

Пока Харальд переводил, Торгрим не сводил глаз с Кевина. Ирландец повернулся, и они двинулись сквозь толпу молча глазеющих на них людей. За Торгримом следовали Харальд, Годи и вожаки с других кораблей.

Лагерь был разбит на поле в несколько сотен ярдов шириной, обрамленном деревьями, которые скрывали его, как частокол. Разместили лагерь так, чтобы его нельзя было увидеть с окрестных земель, и Торгрим заключил, что Кевин выставил дозорных под деревьями, дабы они вовремя заметили чужаков. Позиция была выгодной.

Сам лагерь, как и доложил Старри, состоял из нескольких дюжин палаток и шатров, стоящих бок о бок, и перед некоторыми из них горели костры, ярко пламенея в меркнущем свете дня. Шатер Кевина был самым большим, широким и круглым, высотой в десять футов, с зубцами в тех местах, где встречались крыша и стены. У Торгрима и без того давно сложилось впечатление, что Кевин всячески наслаждается роскошью, шатер же подтверждал, что это впечатление было верным. Ри туата Киль-Вантаня не желал терпеть бытовые неудобства военного похода.

Кевин придержал полог, и Торгрим вошел внутрь. В шатре горели свечи. Свет был слабым, но его хватило, чтобы разглядеть трех мужчин, сидящих на небольших скамьях возле дальней стены палатки. Они были викингами. Ближе всех сидел огромный воин, почти такой же большой, как Годи, с длинными светлыми волосами, заплетенными в две косы, которые свисали по обе стороны лица. От уголка правого глаза тянулся весьма жуткий шрам, исчезавший в густой желтой бороде. Оскал, казалось, застыл на его лице, впечатался в него, — как телега, на которой никогда не ездят, впечатывается в землю.

Викинг выдержал взгляд Торгрима, Торгрим выдержал его взгляд, и ни один из них ни на йоту не изменился в лице. Этот человек наверняка был предводителем второго флота, догадался Торгрим. Он давно привык не судить о людях без достаточных на то оснований. Но именно этот огромный урод самым бессмысленным и жестоким образом расправился с бедняками из той рыбацкой деревушки, и сложно было не проникнуться неприязнью к нему с первого же взгляда.

Кевин снова заговорил, и Харальд сказал:

— Кевин приглашает всех сесть.

Слуга принес в шатер новые скамьи, и Торгрим и его люди расположились на них. Харальд сел справа от Торгрима, Берси слева, Скиди сын Одда рядом с ним. И только теперь Торгрим осознал, что Кьяртена с ними нет. Странно.

— Кевин говорит, что это Оттар сын Торольва, — продолжил Харальд. — Его еще зовут Оттар Кровавая Секира, и он командует викингами с кораблей, стоящих на реке.

Торгрим кивнул, снова встречаясь взглядом с Оттаром.

— Это ты напал на рыбацкую деревушку в устье реки, — сказал Торгрим. Он произнес это на родном языке. И его фраза не была вопросом.

— Я, — сказал Оттар. — Лучше так, чем позволить им распускать слухи о нашем походе.

«Ты либо сам глупец, либо меня считаешь глупцом», — подумал Торгрим. Уничтожение целой деревни не могло помешать слухам о приходе норманнов, скорее наоборот. Но Оттар даже не пытался говорить убедительно. Торгрим уже догадывался, отчего налетчики в той деревне проявили подобную дикость, и теперь видел, что не ошибся. Оттару это нравилось.

Кевин сел последним, и после этого слуги принялись сновать по внезапно ставшему тесным шатру, поднося всем кубки с вином. Когда у каждого в руке оказался кубок, заговорил человек, сидящий рядом с Кевином, и заговорил на северном наречии, впрочем приправленном вполне узнаваемым ирландским акцентом.

«Теперь у него есть собственный переводчик, — подумал Торгрим. — Естественно». Было ясно, что Кевин и за пределами Вик-Ло выискивал способы обогатиться за счет норманнов.

— Меня зовут Оуэн, и Бог благословил меня умением говорить на вашем наречии, — сказал этот человек. — Мой господин Кевин приветствует вас и просит, чтобы я формально вас представил. Господин Оттар, это Торгрим Ночной Волк, правитель Вик-Ло.

— А мне казалось, что Вик-Ло правит Гримарр сын Кнута. — Голос Оттара напоминал хрюканье кабана.

— Так было, — сказал Торгрим. — Но он отчего-то решил, что я ему враг. Мой сын Харальд его убил.

Оттар снова хрюкнул. Этим, судя по всему, и исчерпывалось его отношение к истории с Гримарром.

Оуэн продолжил:

— Мой господин очень счастлив заполучить двух таких союзников и воинов под вашим командованием. Он говорит: если мы немедленно выступим на Глендалох, если двинемся вместе, мы добудем богатства и поможем ему расширить границы своего королевства. А затем он с удовольствием продолжит сотрудничество с вами.

Торгрим вновь ощутил тошноту, подступавшую изнутри, и понял, что сглупил, поверив ирландцу. И понял также, что теперь уже слишком поздно, что он не сможет сейчас отступить, сохранив при этом лицо и удержав команду. Если он попытается это сделать, половина его воинов уйдет с Оттаром. Норманны следуют за храбрым вожаком и редко задумываются, мудро ли это. Пришло время сомкнуть щиты и двигаться вперед.

— Скажи Кевину, — произнес Торгрим, по-прежнему не сводя взгляда с Оттара, — что он никогда не упоминал при мне о союзе с Оттаром. Скажи ему, что мне не нравятся планы, которые меняются в последнюю минуту.

Он гадал, удивится ли Оттар такому повороту событий. Выражение его лица говорило о том, что удивился, и немало.

Кевин ответил, и его тон заставил Торгрима отвернуться от Оттара и внимательно посмотреть на ирландца. В его голосе была нерешительность, нервозность, которой Торгрим никогда прежде не замечал за Кевином. Тот боялся. И играл здесь в какую-то игру, над которой терял контроль.

«Я знаю, что могу верить тебе лишь до определенного предела, — думал Торгрим. — Достигли ли мы его сейчас?»

Оуэн перевел ответ Кевина.

— Мой господин не знал, что Оттар вышел в море, когда договаривался с тобой в Вик-Ло.

— Очень жаль, — сказал Торгрим. — Потому что теперь у нас есть проблема. И я, и мои люди — мы все не признаем главенство Оттара, и вряд ли он и его воины признают главными нас.

На это Оттар согласно хрюкнул. Оуэн перевел. Торгрим не удосужился добавить, что уж точно никто из них не признает главным Кевина. Это и не требовалось, поскольку было ясно всем присутствующим.

Прежде чем Кевин ответил, Оттар осушил свой кубок и отшвырнул его в сторону. Он поднялся, возвышаясь над всеми остальными в шатре.

— Мне плевать, что было сказано, а что не было. Мне вообще плевать на слова. Я пойду вверх по реке и разграблю этот Глендалох, где возьму все, что и как пожелаю. Вы же можете следовать за нами и подбирать объедки, которые мы вам оставим.

Тогда поднялся и Торгрим, демонстративно опуская руку на рукоять Железного Зуба. Он не помнил, когда в последний раз кому-то хватило глупости говорить с ним таким тоном, и чувствовал, как изнутри приливом поднимается ярость.

— Мои люди ни за кем не подбирают объедки, — низким и угрожающим голосом произнес он, встречаясь глазами с Оттаром и не отводя взгляда. — Пусть ирландец жрет объедки. Пусть Оттар жрет объедки. Люди Торгрима Ночного Волка будут первыми во всем.

— Ночного Щенка? — оскалился Оттар. — Который хвалится тем, что вместо него на бой вышел сын?

Железный Зуб вылетел из ножен, меч Оттара тоже. Кевин что-то крикнул, Оуэн запнулся на переводе. Но не успели мечи подняться, как снаружи донесся шум яростной схватки в лагере, ясный, как волчий вой холодной зимней ночью.

Глава восемнадцатая

Будь я королем, обагряющим копья кровью,

Я победил бы врагов,

Я возвел бы твердыни мои,

Многочисленны были бы войны мои.

Анналы Ульстера
Луи не знал, кто принял это разумное решение, Колман мак Брендан или отец Финниан, но догадывался, что все же отец Финниан.

В устье реки Авока стояла рыбацкая деревушка. Финниан держал там своих всадников, которые наблюдали, не появятся ли с моря драккары. Норманны приплыли за час до рассвета, застав обитателей деревни врасплох. Но кони у дозорных были хорошие, они сумели опередить налетчиков. Уносясь прочь с вестями о прибытии врагов Глендалоха, они слышали крики селян.

Другие дозорные ждали в деревнях вдоль Авоки и на дорогах, ведущих в Глендалох с разных направлений. Когда Кевин мак Лугайд выдвинулся с сотней мечников, Финниан, а за ним и Колман это узнали. Когда пять драккаров, разграбив деревню у моря, стали подниматься дальше по реке, в Глендалохе это сразу же стало известно.

Услышав, что им предстоит выступить навстречу врагу, Луи дал своим несчастным усталым новобранцам, многих из которых изрядно помяли во время обучения их же товарищи, один час на отдых, затем еще один час на то, чтобы приготовить и упаковать еду на два дня, а также собрать самое необходимое, в основном оружие и то, что могло сойти за доспех. Два часа спустя их выстроили в колонну и заставили шагать за отрядом всадников, которые указывали путь и поднимали тучи пыли.

Прочий их matériel[173] — шатры, котлы и чайники, бочки с элем, бочки с рыбой и свининой — возчики Глендалоха должны были погрузить на телеги и выступить на следующее утро. Лекарства, перевязочный материал и шины тоже отправят с ними. Если Луи хоть немного разбирался в этих вопросах, — а он в них разбирался, — то потребность в последних возникнет уже к концу следующего дня.

Единственное, что, по мнению Луи, следовало оставить в Глендалохе, — это Колмана мак Брендана, но тот не остался. И, что еще удивительнее, он взял Фэйленд с собой.

— Вы считаете, что стоит подвергать женщину такой опасности? — спросил Луи, когда они готовились покинуть монастырский город и он понял, что Фэйленд едет с ними. Впрочем, то был риторический вопрос и настоящего ответа Луи не ожидал.

Колман только фыркнул:

— Я уже говорил тебе раньше: если я оставлю эту шлюху без присмотра, она затащит в свою постель половину жителей Глендалоха. И слишком устанет, чтобы трахаться с тобой, когда ты вернешься. Если вернешься.

Луи стиснул зубы, но не ответил. Конечно, он не считал себя первым любовником Фэйленд, но находился не в том положении, чтобы возмущаться тем, как Колман оскорбляет свою жену, или реагировать действием. По крайней мере пока. Он уже чувствовал, как приближается предел его терпения.

И Фэйленд поехала с ними навстречу викингам.

Они двигались на юг, спустились с холмов и шли дальше весь остаток дня. Дунад они разбили на поле только после того, как солнце коснулось высоких холмов на западе.

К тому времени как Луи добрался до шатра Колмана, единственного в их лагере, уже совсем стемнело. Колман заставил Луи какое-то время постоять на месте и поерзать, прежде чем решил обратиться к нему.

— Мои всадники сообщили мне, что варвары разбили лагерь на северном берегу реки, — сказал он. — Над самой Встречей Вод. Примерно в трех милях отсюда. Там этот предатель, сукин сын Кевин мак Лугайд, и пять драккаров с чертовыми северянами. Мои люди не смогли подобраться достаточно близко, чтобы подсчитать, сколько их там. Две сотни или около того, как они полагают.

Луи слушал и кивал. Он заметил, что Колман мак Брендан уже не выглядел таким насмешливым и высокомерным — теперь, когда Глендалох остался далеко позади, а совсем рядом, во тьме, находился могучий враг, которого будет сложно остановить.

— Двести человек… — повторил Луи, размышляя об этом.

Примерно таким же отрядом командовал и он сам, но ни варвары, ни люди Кевина не были крестьянами, только и умевшими, что размахивать копьями. Когда появятся воины, за которыми отправился отец Финниан, у него будет достаточно сил, чтобы встретиться с северянами, но не раньше.

Впрочем, у него имелись и некоторые преимущества. В том числе неожиданность. Норманны наверняка поставят вокруг лагеря часовых, но он сомневался, что тех пошлют далеко в поля. И Кевин мак Лугайд не отправит никого на разведку, поскольку не сочтет это необходимым.

— Нам нужно узнать о них больше. Сколько их точно, как защищен их лагерь, — сказал Луи, скорее думая вслух, нежели обращаясь к Колману. — Я пойду ночью, возьму с собой Лохланна. Он умный парень и знает окрестные земли.

Колман ответил ему долгим изучающим взглядом, словно пытался решить, сколько власти можно ему отдать. Колман согласился с тем, что Луи станет предводителем отряда, но он определенно не собирался давать ему свободу действий.

— Хорошо, — сказал он наконец. — Если выслушаешь совет, то я бы попросил тебя сделать нам одолжение и умереть раньше, чем ты выдашь наше присутствие.

Покинув шатер, Луи нашел уютный участок земли с мягкой травой и улегся спать, велев, чтобы его разбудили при смене стражи. Почти через два часа часовой встряхнул его и Луи сел, замерзший и мокрый от росы. Со стоном поднявшись, он отыскал среди спящих Лохланна. Толкнув парнишку носком ботинка, он приказал ему встать и идти следом. Лохланн поднялся без единой жалобы, потому что был слишком сонным для этого, и забрался на одну из лошадей, за которыми послал Луи.

В слабом свете луны они отъехали от лагеря, ориентируясь по звуку реки, плещущей справа. Наконец Лохланн достаточно проснулся для того, чтобы говорить:

— Мы недалеко от Кумар ан да Уйске, Встречи Вод. Там всадники Колмана видели лагерь варваров.

Луи кивнул. Пришло время слезть с седла и продолжить путь пешком, причем как можно тише. Лошадей они привязали в кустах рядом с дорогой и двинулись дальше по холодной мокрой траве. Земля здесь поднималась все выше, и Лохланн указал на холм, едва заметный в тусклом свете.

— Готов поспорить, лагерь разбит прямо за ним, — прошептал он.

Они осторожно поднялись на вершину холма, держась у земли, чтобы их силуэты не проявились на фоне ночного неба. Оказавшись на месте, с которого можно было вести наблюдение, оба легли на живот.

Открытая местность спускалась вниз примерно на двадцать перчей, а затем заканчивалась полосой деревьев, которая во тьме казалась монолитной. Луи не видел лагеря, только несколько тускло-оранжевых точек в тех местах, где дотлевали последние угли походных костров.

— В этих деревьях стоят часовые, — произнес Луи почти неслышным шепотом.

Луи знал, что норманны не дураки, а только глупцы не поставили бы там стражу. Он не сомневался, что в рощице полно людей, которые смотрят в их сторону.

— Любого, кто к ним приблизится, они увидят на последних нескольких перчах, — сказал он. — Но с этого холма мы сможем спуститься незамеченными.

— Да… — ответил Лохланн. Уверенности в его голосе не было.

Они сошли с холма и вернулись к своим лошадям, а затем Луи повел их к реке. Они старались держаться как можно ближе к воде, затем спешились и двинулись сквозь заросли орляка, покрывшие весь берег. Шли они медленно, чтобы шорох их шагов можно было принять за шум ветра среди деревьев.

Затем, оказавшись возле воды, они зашагали вниз по течению к полю, где северяне и Кевин мак Лугайд разбили свой лагерь. Берег реки представлял собой узкую полоску земли, и они молча шли по мягкому илу, иногда по воде, иногда по мягкой траве или грязи, порой осторожно ступая на гладкие мокрые камни или пробираясь сквозь редкий лес.

С каждым пройденным шагом они останавливались и прислушивались. Звуки издавали только лягушки и насекомые. Со стороны лагеря временами доносились обрывки песен, иногда река плескалась о берег. Тревогу никто не поднимал.

В пятидесяти футах от границы лагеря они остановились. Ниже по течению Луи заметил смутную тень одного из пришвартованных к берегу драккаров, остальные, скорее всего, стояли за ним. Луи мысленно очерчивал подходы и места, где могли располагаться часовые, просчитывал, когда норманны будут предельно внимательны, а когда вдрызг пьяны.

Он обернулся к Лохланну.

— Я видел достаточно, — прошептал он. — Пойдем.

Несколько часов спустя, когда утреннее солнце взошло уже высоко, оба вернулись в лагерь и Луи прошел в шатер Колмана. Часовой у двери — теперь Колман их выставлял — объявил о его прибытии, но Луи заставили ждать снаружи еще минут десять, прежде чем позвали внутрь.

В дальнем углу шатра на стуле сидела Фэйленд. Казалось, она пыталась находиться как можно дальше от Колмана. Она подняла глаза и встретилась взглядом с Луи, словно просила о помощи, а затем отвернулась.

Колман сидел за маленьким столиком и ел холодное мясо с овсяной кашей, перед ним стояла чаша с элем. Он мельком взглянул на Луи, а затем вновь сосредоточился на еде. Сесть он Луи не предложил и какое-то время никак не реагировал на его появление.

— Да? — произнес наконец Колман.

— Я осмотрел лагерь варваров, — сказал Луи. — Он удачно расположен, но если мы атакуем быстро, думаю, мы сумеем нанести им серьезный урон.

Колман хмыкнул и ничего не ответил. Луи постоял еще минуту, размышляя, чего еще тот ждет. Он уже собрался рассказать, как планирует провести атаку, когда Колман заговорил.

— Сколько их? — спросил он.

— Человек двести, — ответил Луи. Так утверждал разведчик Колмана, а сам Луи не имел об этом ни малейшего представления, но не хотел говорить ничего такого, что заставило бы Колмана отказаться от атаки на варваров.

— Двести? — переспросил Колман, подняв брови. — Примерно столько же, сколько у нас, а половина наших — это беспомощные и тупые боэре. И ты настолько глуп или так жаждешь славы, что готов наступать в этом положении?

Луи предвидел подобные — вполне резонные — возражения.

— Мы не станем добиваться полной победы, я на это и не надеюсь. Я хочу нанести удар по ним, как можно быстрее и сильнее, и отступить. Пусть наши крестьяне узнают, что такое настоящий бой. Ослабим врага, заставим его обороняться, убьем их столько, сколько получится. Мы знаем, что у них несколько вождей: Кевин и те, кто командует варварами. Возможно, мы сумеем заставить их сражаться между собой.

И Луи замолчал. Он знал, что выложил все возможные аргументы в пользу немедленной атаки, ничего не оставив про запас, а это плохая тактика.

Колман сунул в рот кусок холодного мяса и, пока жевал его, медленно и вдумчиво, рассматривал Луи. Он напоминал Луи корову, перемалывающую зубами жвачку на пастбище, но Луи знал, что мозг Колмана в этот момент работает. И Колман, при всех своих недостатках, был неглуп. В конце концов тот проглотил мясо, и это, по всей видимости, означало, что он принял решение.

— Хорошо, — сказал он. — Аббат и ри туата говорят, что ты здесь командир, так что я не стану вмешиваться. Но свой отряд я тебе не отдам. Он понадобится мне, чтобы защитить мою милую женушку на обратном пути в Глендалох, пока варвары будут развлекаться, вырывая ваши сердца из груди. Можешь идти.

Напутствие было странным, но Луи ощутил, что буквально парит над землей. Колман дал ему свободу действий, позволил лично принимать решения без указаний и наставлений. Разумеется, Колман ждал, что Луи ждет унизительное поражение.

Он стоял у шатра Колмана, наблюдая, как просыпается лагерь, как люди разжигают костры и носят от реки ведра с водой. Луи увидел Айлерана, капитана воинов, застегивающего пояс с мечом поверх кольчуги.

— Айлеран, на пару слов! — позвал он и быстро зашагал к капитану, утратив всю свою неуверенность.

Луи был полон решимости и желания, похожего на страсть, — желания снова биться с норманнами. И он чувствовал себя счастливее, чем когда-либо с того дня, как почил его отец.

Но вначале ему придется провести время за самым ненавистным и самым привычным для любого воина занятием. Ему придется ждать.

Глава девятнадцатая

Будь я королем, обагряющим копья кровью, Многочисленны были бы войны мои И правдивы были бы речи мои.

Анналы Ульстера
Они нападут на варваров в сумерках. Этот план Луи де Румуа обсудил с Айлераном. Пока он говорил, Айлеран только молча кивал. А когда он закончил, ирландец хмыкнул и сказал:

— Мы убьем этих ублюдков, не сомневайся.

Атака в сумерках несла в себе риск, но приемлемый. Если им повезет, варвары проведут день за едой и выпивкой, а к вечеру уверятся, что враг не придет. Меркнущий свет скроет их приближение, солнце окажется у них за спиной. Тьма, которая наступит после, поможет им отступить.

Все-таки лучше было бы атаковать ночью, внезапно и в самый темный час. Но Луи не думал, что его колченогие крестьяне способны на это. В темноте их будет труднее организовать, и битва закончится полной катастрофой.

Через десять часов после того, как они с Айлераном обсудили этот план, Луи повел своих людей к Встрече Вод. Три часа понадобилось на то, чтобы преодолеть нужное расстояние, двигаясь медленно, тихо, выслав вперед разведчиков. Насколько можно было судить, до лагеря варваров они добрались незамеченными. Теперь они с Лохланном снова шли вдоль берега реки, семьдесят воинов и вооруженных копьями крестьян следовали за ними. Прочие воины Глендалоха скрывались за холмом, на который они с Лохланном забирались перед рассветом. Там они ждали, когда отряд Луи прибудет на место.

Луи вскинул руку, и идущие за ним остановились, инстинктивно отступив в сень деревьев, хотя их до сих пор нельзя было заметить из лагеря варваров. Зато Луи уже видел драккары. Частично их скрывали деревья, но обзора хватило, чтобы понять: их куда больше пяти, вопреки донесениям разведки Колмана. Скорее, их было десять. Луи нахмурился, но не придал большого значения этому факту.

Луи не искал победы в этом бою. Он не собирался терять людей. Он хотел атаковать, застать варваров врасплох, убить их столько, сколько получится, и отступить. В прямой атаке, когда стена щитов сходится с другой такой же, его людей уничтожили бы за считаные минуты. Щиты имелись в лучшем случае у половины из них.

Травля медведя — вот единственный способ остановить наступление варваров. Покусывать их, ослаблять, злить. Пустить им кровь.

Луи смотрел на медленно текущие воды Авоки и слушал. То и дело из лагеря варваров долетал то крик, то взрыв смеха, порой что-то тяжелое падало на землю. Ветер шелестел в густых зеленых кронах деревьев, и это было хорошо, поскольку скрадывались все звуки, которые издавали его люди, пробираясь по кустарнику. Солнце почти коснулось края холмов на западе, тени стали длинными. В воздухе витали вечерние запахи.

Сначала в атаку пойдет вторая половина его войска — люди за холмом под командованием Айлерана. Тот хотел пустить копейщиков первыми, послать вперед необученных солдат, чтобы те выставили копья и врезались в ряды врага, сминая их. Большинство копейщиков погибнет, но они заставят врага замешкаться, и тогда воины нахлынут второй волной, по телам копейщиков, чтобы встретиться с противником.

Обычно именно так и делали, но Луи настоял на том, чтобы поступить наоборот. Сперва послать в битву воинов, позволить их храбрости воодушевить крестьян, которые затем пойдут в наступление и нанесут максимум урона железными наконечниками своих копий. А за крестьянами будут двигаться еще несколько воинов, которые проследят, чтобы копейщики вели себя должным образом, и избавятся от трусов.

Именно так Луи представлял себе картину боя. Он прокручивал ее в сознании снова и снова, как вдруг услышал боевой клич, разрезавший холодный воздух, такой громкий, словно его издали футах в двадцати от него. Всего один крик, высокий протяжный вопль, а затем воцарилась тишина. Тишина, которая длилась слишком долго: захваченные врасплох люди уже должны были осознать, что происходит, и ответить соответственно.

Луи почувствовал, как напрягся сам и как напряглись все стоявшие за ним, потом услышал тихий звук: его люди шагнули вперед, предвкушая наступление. Он вскинул руку, останавливая их. Стоя среди деревьев, которые скрывали их от варваров, он слушал, как нарастает крик, раздается топот бегущих ног, звенит оружие, которое хватали оттуда, где оно было сложено. Паника и растерянность охватывали лагерь, и он представил себе Айлерана, ведущего своих воинов вниз по склону холма, к линии деревьев, где была выставлена первая цепочка часовых.

Он слышал возгласы на отвратительном языке северян и на ирландском тоже, но слов различить не мог. Часовые выполнили свой долг, оповестив лагерь об опасности.

Теперь, если повезет, они выполнят и второй — пожертвуют собой, чтобы остановить атакующих, умрут под мечами всадников, дав остальным шанс схватиться за оружие и ринуться в бой.

Лохланн стоял рядом с ним с мечом в руке. Лицо его побелело, словно у трупа под дождем, глаза были расширены, и в них, четко, как на фреске, проступал страх. Но он сказал только:

— Капитан, теперь наша очередь наступать?

Луи покачал головой. Очень важно сейчас выбрать правильное время. Чем позже они вступят в бой, тем эффективнее будет их атака, но не после того, как перебьют всех людей Айлерана. Он повернул голову и вновь прислушался. До него доносились крики людей, звон стали, вопли раненых — слишком хорошо знакомые ему звуки. Луи почувствовал, как его охватывает азарт, как он напрягается, словно гончая, почуявшая лису, и усилием воли заставил себя сохранять спокойствие.

А затем он понял, что пора выступать.

— Теперь выходим, медленно. Держитесь за мной, — сказал Луи.

Он отступил от речного берега, двигаясь быстро, но осторожно, отводя ветки в сторону щитом на левой руке. Луи не хотел, чтобы его людей заметили прежде, чем он будет готов их показать.

Очень скоро он добрался до места, где деревья и подлесок расступались и начинался широкий берег, за которым раскинулась поляна с расположенным на нем лагерем варваров. Луи шагнул туда, в проем между деревьями, на открытое пространство. Перед ним, как он и надеялся, бушевал хаос. Люди кричали и беспорядочно метались по полю. Они хватали оружие и бежали на шум боя. Почти все были без кольчуг — они не ожидали нападения в тот вечер. Земля от берега поднималась довольно круто, так что Луи не видел самого боя, но заметил множество ирландцев и варваров, устремившихся в том направлении. Он понял, что пора облегчить задачу Айлерану и его воинам.

— А теперь вперед! — крикнул он, доставая меч и вскидывая его над головой. — За мной! В атаку!

Луи чувствовал, как пульсирует в жилах кровь. Азарт разгорался в нем по мере того, как он двигался вперед, все ускоряясь. Вес кольчужной рубашки, позвякивание ее колечек, плотный шлем на голове, приятное ощущение рукояти меча в руке — все это вернуло его назад, в те времена до великого перелома в его жизни, когда он ночами пил и развлекался со шлюхами, а днем со своими товарищами убивал норманнов.

— За мной! Наступай! — крикнул он снова.

Луи оглянулся. С ним были воины, всего в шаге позади, готовые броситься на врага и убивать его без пощады, поскольку милосердия варвары не понимали и не заслуживали. И Лохланн шел рядом с мечом в руке, его рот был распахнут в яростном вопле, и Луи понял, что теперь, когда ожидание закончилось и начался бой, с ним все будет в порядке. Он, Лохланн, станет отличным воином, если выживет сегодня.

Они достигли края лагеря, где несколько десятков человек все еще вооружались, а некоторые натягивали кольчуги через головы.

— Вперед! Вперед! Убить их! — кричал Луи, и остальные подхватили его клич, как он им и приказал.

Он хотел, чтобы враг узнал об их появлении. Он хотел, чтобы варвары поняли: за спиной смерть. Это еще больше раздует их панику.

Луи первым ринулся в бой. Его противник — ирландец, как понял Луи по одежде, — успел лишь поднять меч для защиты. Защита оказалась слабой. Луи отбил его клинок в сторону и вогнал свой ему в живот, ощутив знакомое сопротивление плоти. Раздался крик, меч дрогнул в его руке, когда ирландец рухнул на землю.

Луи по привычке выдернул меч прежде, чем труп увлек его за собой, выпрямился и оглянулся в поисках следующего противника. Пожилой рыжеволосый человечек с широко раскрытыми светлыми глазами бросился на него с мечом и щитом в руках. Луи шагнул вперед, поудобнее перехватывая меч. Вдруг прямо перед Луи возник Лохланн и яростно замахнулся мечом на ирландца.

Ирландский воин отбил удар Лохланна щитом и занес собственный меч, однако Луи оттолкнул Лохланна в последний момент, убирая парнишку с траектории удара. Лохланн, спотыкаясь, отлетел в сторону, а Луи вогнал свой меч в бок рыжеволосого ирландца, ему под мышку. Он почувствовал, как кончик клинка скользит по кости и движется дальше. Ирландец замер, кровь хлынула из его рта, и Луи выдернул из него меч.

Лохланн лежал на земле.

— Не лезь передо мной, никогда больше не лезь передо мной! — рявкнул Луи.

Лохланн, распахнув глаза, быстро закивал, Луи понял, что на земле тот пока находится в относительной безопасности, и вернулся к битве.

Воины сражались в полную силу, северяне возвращались к лагерю. Луи видел Айлерана и его людей в сотне ярдов от палаток. Те пробились сквозь три первые линии защиты и теперь дерзко закрепились на краю открытого пространства.

Отряд Луи прошел через первые ряды разбитого врага, но теперь ирландские воины — воины Кевина мак Лугайда — становились в боевой порядок и готовились наступать. Эта атака была относительно организованной, но немногие имели щиты, и никто не надел кольчугу.

— Воины Глендалоха, за мной! — крикнул Луи, вскинул свой меч и огляделся. Они шли за ним.

И он двинулся на строй ирландцев, ведя за собой клин воинов, наконечником которого теперь стал. Они кричали, обрушиваясь на врага, их мечи, щиты и боевые топоры не знали устали. Ирландцы отбивались, не отступая, встречая их лицом к лицу. Но существовала огромная разница между теми, кто готовился к бою, и теми, кого он захватил врасплох, поэтому ошеломленные ирландцы все чаще падали под ударами воинов Луи.

Падали, но не все, а прочие смыкали ряды, отчаянно сражались и держали напор с решительностью, которая впечатлила Луи настолько, что он едва не пожалел о том, что ему предстояло сделать.

— Копейщики! В атаку! В атаку! — крикнул он, и пришло время крестьянам ввязаться в схватку.

Луи знал, что атмосфера битвы наделяет боевым безумием всех, кроме разве что самых отпетых трусов. Стоило скреститься клинкам, и страх отступал, сострадание и разум умолкали, и каждый думал лишь о том, как вогнать свое оружие в брюхо врага. Он надеялся, что так случится и с боэре, как только те увидят настоящих воинов в битве. И надеялся не напрасно.

Крестьяне завопили, бросаясь в бой, выставив копья параллельно земле, проходя между воинами Луи и врезаясь в ирландцев за ними. Эффект был шокирующим и кровавым. Тех воинов, что секунду назад бились мечами и щитами с такими же мечниками, внезапно пронзили длинные пики с железными наконечниками, бьющие быстро и незаметно. Одни рухнули, хватаясь за животы, другие дико размахивали мечами, отбиваясь от копий. И пока ирландцы беспорядочно пытались защититься от новой угрозы, мечники продолжили свое смертоносное дело.

Лохланн снова был на ногах, стоял плечом к плечу с Луи, работал мечом и щитом так, как Луи его научил. Его лицо было залито кровью, но на движениях это не сказывалось, так что Луи решил, что у него нет серьезных ран.

— На них! — снова закричал Луи, стараясь, чтобы его голос прозвучал как можно громче и яростнее.

Он не знал, на ирландском кричит или на франкском, но значения это не имело. Враг и без того пребывал на грани паники — он это видел, и последний его клич, словно вопль банши[174], толкнул противника за эту грань. Защитники Глендалоха ринулись вперед, их противники подались назад, смешали ряды и побежали, роняя оружие и щиты, спотыкаясь о мертвецов, спасая свою жизнь.

«Вот так», —подумал Луи. Именно этого он и добивался. Они нанесли врагу урон, они показали, что налет на Глендалох будет делом непростым, что врагов там ждут настоящие воины. Он посеял сомнения в их рядах, которые наверняка приведут к взаимным обвинениям.

Лохланн устремился вслед за бегущим противником, и Луи попытался перехватить его, но не смог, поскольку обе руки у него были заняты, поэтому он просто крикнул: «Лохланн, стой!», и Лохланн, к счастью, услышал его и остановился.

— Труби в рог, — крикнул Луи. — Сейчас!

Какое-то время Лохланн с недоумением смотрел на него. А затем смысл слов Луи дошел до него сквозь туман боевого безумия, парнишка кивнул и схватился за рог, который носил на цепочке на шее. Он поднес его к губам и исторг из него длинную резкую чистую ноту. Единственную ноту, которую он мог извлечь, но большего им и не требовалось — только сигнал к отступлению, который услышат на всем поле битвы и их бойцы, и люди Айлерана.

Воины сомкнули ряды и отступили, сталкиваясь с копейщиками, которые все еще не пришли в себя после атаки и не помнили, что им нужно делать.

— Эй, вы, дайте нам… — начал Луи, оборачиваясь, и осекся.

В десяти шагах за копейщиком стояла Фэйленд. Ее волосы сбились в копну, лицо было перепачкано то ли грязью, то ли кровью. В руке она держала короткий меч, поблескивающий алым. Один из ирландских воинов бился у ее ног в агонии, и, прежде чем Луи сумел заговорить, Фэйленд вскинула меч и опустила его на шею раненого.

«Mon Dieu»[175] — подумал Луи, а затем Лохланн толкнул его локтем, крича: «Капитан! Капитан!»

Луи снова обернулся. И увидел, что к ним приближается новый враг. Луи собирался выйти из боя, воспользовавшись паническим бегством ирландцев, надеялся, что ему хватит времени увести своих людей за деревья. Но этой надежде не суждено было сбыться.

«Варвары…» — подумал Луи. Это были не ирландцы, а норманны, со щитами и в кольчугах. Один из них, огромный, как гора, нес алый штандарт с раздвоенными концами и каким-то серым изображением в центре.

— В линию, в линию! — закричал Луи. — Копейщики назад!

Они застали противников врасплох, как Луи и планировал, они ранили медведя. Луи рассчитывал, что они скроются так же быстро, как и напали.

Но теперь он видел, что все будет далеко не так просто.

Глава двадцатая

День хвали вечером.

Старшая Эдда. Речи Высокого
Торгрим Ночной Волк так мечтал вогнать свой меч в брюхо Оттара, что поначалу шум атаки не проник сквозь слепящую алую пелену ярости. Все вскочили и выхватили оружие, но Торгрим не обратил на них внимания. Он неотрывно смотрел на Оттара, как и Оттар на него.

И Оттар бросился на Торгрима с колющим выпадом, намереваясь сразу ранить его в открытый живот или пах, чтобы победить в первые же секунды боя. Но Торгрим был так же быстр, как и Оттар, он рубанул Железным Зубом справа налево, отбивая клинок в сторону, а затем шагнул вперед и пнул Оттара в колено.

Пинок оказался метким. Оттар как раз выставил ногу для опоры. Торгрим ударил с такой силой, что нога Оттара должна была сломаться, как ножка жареного цыпленка. Но не успел Торгрим завершить этот удар, как Харальд схватил его за одно плечо, Скиди — за другое, и оба оттащили его в сторону.

Оттар отскочил после пинка Торгрима, почти не достигшего цели. Оба взревели от ярости и вновь попытались ринуться друг на друга, но Харальд и Скиди держали Торгрима, а люди Оттара вцепились в своего вожака, который размахивал мечом и требовал, чтобы его отпустили.

— Отец! — кричал Харальд Торгриму на ухо. — Отец! Слушай! Здесь враги, на лагерь напали!

Знакомый голос сына и отчетливая тревога в нем заставили Торгрима на мгновение прекратить борьбу. Он тяжело дышал, в ушах шумело, но он все же понял, что за стенами шатра воцарился хаос. Все новые голоса поднимали тревогу.

Полог шатра откинулся в сторону, и один из ирландских воинов что-то прокричал Кевину. Тот ответил ему, а затем схватил меч со щитом и выбежал из шатра.

— Пойдем, — сказал Торгрим, забыв об Оттаре.

Он вышел наружу, в вечерний сумрак. Люди беспорядочно метались перед ним, но он видел, что схватка завязалась у деревьев, отделявших лагерь от долины. Тот, кто атаковал их, явно пришел оттуда. И пришел так быстро, что часовые не успели дать им отпор.

— Харальд, собирай остальных. Веди сюда наших людей! — сказал Торгрим, и Харальд, кивнув, помчался к драккарам.

Торгрим наблюдал за боем, развернувшимся в трехстах футах от них. Наслушавшись лживых речей Кевина и оскорблений Оттара, он с удовольствием посмотрел бы на то, как их уничтожают. Но он не мог позволить кому-то безнаказанно нападать на северян, пусть даже и на людей Оттара.

Рядом с Торгримом появился Скиди и, указав мечом на сражающихся, сказал:

— Их немного. И им хватило смелости напасть на этот лагерь?

— Странно, — согласился Торгрим.

Действительно, насколько он видел, враг выставил меньше сотни бойцов против воинов Кевина и команд девяти драккаров. А значит, он либо безрассуден, либо, наоборот, слишком хитер.

Оттар и его люди вслед за Торгримом выбрались из шатра Кевина. Все они прошли мимо, только Оттар остановился, обернулся и испепелил Торгрима взглядом, на что тот ответил с такой же злобой. Они ничего друг другу не сказали, потому что слова тут были не нужны. Каждый из них понимал, что это еще не конец.

А затем Старри Бессмертный явился с кораблей, опережая всех прочих людей Торгрима. Он от природы был быстроног, как заяц, и не носил ни кольчуги, ни щита, в отличие от других. Старри едва не врезался в Торгрима, и тот, чтобы схватить его за руку, отвернулся от Оттара.

— Подожди остальных, — сказал Торгрим.

Старри резко передернул плечами, отчаянно стремясь в бой. Торгрим оглянулся. Харальд бежал к ним, ведя с собой Агнарра и команду «Морского молота», за которыми спешили викинги с других кораблей, люди Берси, Скиди и Кьяртена.

— В линию, в линию, мы наступаем строем! — закричал Торгрим, и его люди быстро выстроились плечом к плечу.

Воины Торгрима сошли на берег, готовые к схватке, вооруженные и в кольчугах. Они держались вместе у кораблей, поэтому их не застала врасплох внезапная атака, как тех, кто наслаждался удобствами лагеря.

— За мной! — прокричал Торгрим, вскидывая над головой Железный Зуб.

И двинулся вперед, туда, где викингов из отряда Оттара окружили неизвестные враги и убивали их одного за другим, пока обитатели лагеря разыскивали свое оружие. Они не могли оказать достойного сопротивления: ирландцев и северян сбила с толку внезапная атака, и теперь они скорее мешали друг другу, чем наносили урон врагу.

Затем звук, резкий и чистый, привлек внимание Торгрима к тому, что творилось слева. То был не лязг металла и не вопль ярости, а мелодия, точнее, единственная нота. Нечто среднее между боевым кличем и музыкой — звук рога, в который дули сильно, но неумело.

Торгрим обернулся на этот звук. Там тоже собрались люди. Торгрим их уже видел и решил, что это воины Кевина, бежавшие с поля боя. Но теперь они не бежали, а схватились с противником, который, судя по всему, пришел вдоль речного берега.

— Ах вы хитрые ублюдки! — сказал Торгрим.

Так вот почему враги атаковали столь малыми силами. Половина их обошла лагерь, чтобы напасть с тыла.

— Стой! — крикнул Торгрим, и его отряд резко остановился. Торгрим указал мечом туда, где завязался новый бой. — Сюда! Сюда! На них! — крикнул он и первый ринулся в ту сторону.

Годи теперь шагал рядом с древком штандарта в руках и громко кричал. Торгрим двинулся быстрее, почти бегом. Злость на Кевина, бешенство после стычки с Оттаром — все сгорело в овладевшем им боевом безумии.

Старри Бессмертный выказывал небывалую сдержанность, но надолго его не хватило. Он помчался вперед, обогнал всех, в том числе и Торгрима, и тот знал, что лучше не пытаться его остановить. Старри был одет только в штаны и мягкие кожаные ботинки, в каждой руке он держал по топору. На бегу он издавал высокий пронзительный вопль, такой дикий, что казался потусторонним.

Норманны привыкли иметь дело с берсерками, а вот ирландцы определенно нет. Враги держали строй, как опытные и дисциплинированные воины, но сразу же попятились, едва завидев безумного Старри, мчавшегося прямо на них. Оказавшись в пяти футах от них, Старри подпрыгнул и взлетел над землей, размахивая секирами. Из-за линии воинов показалось копье с темным древком и железным наконечником, и Старри рухнул прямо на это оружие.

Наконечник копья пробил спину Старри и вышел с другой стороны с фонтаном крови. Человек, державший копье, тут же умер от удара топора, расколовшего ему голову до того, как Старри упал на землю.

«Нет, нет», — подумал Торгрим, бросаясь к нему.

Смерть была неотъемлемой частью их существования. Они несли смерть, они торговали смертью, они обменивали свой товар на смерть. Торгрим никогда не думал, что будет переживать из-за чьей-то гибели, включая свою собственную и исключая разве что Харальда. Но вид Старри, пронзенного копьем, задел его так, как он и сам не ожидал. У него просто в голове не укладывалось, что Старри Бессмертный может погибнуть.

— Ублюдки! — взревел Торгрим, налетая на первого противника, совсем молодого, может, на пару лет старше Харальда.

На нем была кольчуга, в руке он держал щит, и Торгрим нанес удар с силой, которая должна была преодолеть любое сопротивление и пробить любую защиту. Это был смертельный удар, невероятно мощный, и Торгрим очень удивился, когда его Железный Зуб отбили в сторону умелым поворотом щита.

Теперь уже Торгриму пришлось отступить и отразить удар, а затем еще один, в то время как юноша все надвигался на него. Торгрим сделал выпад, промахнулся и вскинул щит, чтобы прикрыться от контратаки.

Но долго так продолжаться не могло, потому что люди Торгрима еще совсем не устали и почти вдвое превосходили врага числом. Они уже огибали фланги противника, теснили его. Ирландцам оставалось только отступить или умереть на месте, и они выбрали отступление. Шаг за шагом они пятились, постепенно ускоряясь, направляясь к лесу возле реки, отбиваясь на ходу. Молодой человек, с которым Торгрим обменивался ударами, теперь отдавал приказы — вроде бы на ирландском языке, но с каким-то странным акцентом.

Затем Торгрим увидел Старри Бессмертного, лежащего на земле лицом вниз, и позабыл о том, что впереди враг. Он сделал два шага в сторону, упал на колени рядом с телом Старри, уронив меч и щит, а бой тем временем катился мимо. Копье сломалось, когда Старри упал на него, но его окровавленный кончик торчал из спины берсерка прямо под лопаткой.

Торгрим схватил копье и дернул за него, извлекая из тела Старри зазубренный наконечник. Хлынула кровь, и, к величайшему изумлению Торгрима, Старри охнул и застонал.

Торгрим очень мягко перевернул его на спину. Копье пронзило Старри справа, чуть ниже плеча, и нанесло ему страшную рану. Кровь заливала его грудь и впитывалась в грязь, в которую он упал. Торгрим привык видеть Старри покрытым кровью в бою, но обычно не его собственной.

Он услышал шаги, и вскоре рядом с ним опустился Харальд.

— Он… он жив? — спросил Харальд.

— Жив, — ответил Торгрим. Они помолчали, затем Торгрим поднял взгляд. — Как битва? — спросил он.

Звуки сражения стихли, а он этого даже не заметил.

— Они добрались до деревьев, — сказал Харальд. — Те ирландцы, что нас атаковали. Добрались до деревьев и исчезли в лесу, а Берси велел их не преследовать. Тебя там не было, и я решил, что Берси старший.

Торгрим кивнул:

— Да, верно. И Берси поступил правильно. В лесу они могли перерезать вас по одному.

Теперь кивнул Харальд:

— Другие ирландцы, те, что пришли из долины, тоже отступили.

— Рог дал им сигнал, — сказал Торгрим. — Тот, кто ими командует, далеко не глуп.

В этот миг Старри снова застонал, слабо и тихо. Его веки затрепетали, но глаза остались закрытыми.

— Он выживет? — спросил Харальд. Мальчишка до сих пор не уяснил, что в мире есть вещи, которые для его отца представляют такую же загадку, как для него самого.

— Я не знаю, — сказал Торгрим.

Он покачал головой, глядя на Старри, бледного, неподвижно лежащего на земле. Странно было видеть его таким. Старри никогда так не застывал, даже если спокойно сидел в кругу друзей.

Если бы копье прошло хотя бы на дюйм левее, Старри уже отправился бы к Одину. Но теперь его смерть, если она наступит, будет долгой и мучительной, вовсе не такой, о которой он мечтал. И как скоро смерть справится с ним? Через час? Через несколько дней? Или, что хуже всего, он навсегда останется калекой?

Нет, Старри умрет в битве. Он проживет достаточно долго для этого. И даже если ему придется ползти в бой, даже если Торгриму придется нести его, Старри умрет в бою.

Торгрим поднял один из топоров Старри, уложил берсерка на живот и сомкнул его пальцы на рукояти. Оглядевшись, он увидел, что почти все его воины собрались вокруг. Они молча смотрели на поверженного товарища.

— Найдите плащ или что-то, на чем мы его понесем, — приказал Торгрим. — Мы доставим его на «Морской молот».

Глава двадцать первая

Глупый надеется

смерти не встретить,

коль битв избегает.

Старшая Эдда. Речи Высокого
Солнце скрылось за горами на западе. Лагерь утопал в глубоких тенях, и первые звезды замигали на небе, когда Старри уложили возле руля «Морского молота». Торгрим приказал устроить для него постель на корме драккара, там, где обычно спал он сам. Из шкур соорудили удобное мягкое ложе и опустили на него Старри, который стонал и мотал головой из стороны в сторону. Больше они почти ничего не могли для него сделать.

Почти все, кто находился сейчас на борту драккара, много лет ходили в набеги и обладали кое-какими познаниями в искусстве врачевания. Они умели складывать вместе сломанные кости и фиксировать их лубками. Могли зашить раны от меча или топора. Некоторым удалось бы даже ампутировать конечность, причем успешно — пациент остался бы жив. Но это и все, на что они были способны.

А сквозная рана Старри явно требовала большего. Они промыли ее, стерли кровь и грязь с груди Старри. Берси предложил зашить рану, но Торгрим отказался от этой идеи. Он не знал почему. Он решил, что если они это сделают, то в теле Старри поселятся духи. Но он не знал, чем еще ему помочь, поэтому просто положил поверх раны влажную тряпку.

Когда Старри заснул или потерял сознание, Торгрим вновь сомкнул пальцы раненого на рукояти его боевого топора и осторожно связал их мягким кожаным шнурком. Он не знал, когда Старри умрет, но по крайней мере теперь он отойдет в мир иной с оружием в руках.

— Один Всеотец, — тихо сказал Торгрим, накрыв ладонью руку Старри, привязанную к топору, — если Старри умрет сейчас, он скончается от ран, полученных в честном бою. Наверняка же нет разницы между этим и смертью на поле боя? Если он уйдет, молю тебя, отправь валькирию, чтобы она забрала его в твой зал мертвых. Это все, чего он когда-либо желал.

Он поднялся, оглянулся и вытер глаза. Торгрим не знал, обращает ли Один внимание на подобные молитвы и достаточно ли весомы приведенные им аргументы. Конечно, все, о чем он рассказывал Одину, бог знал и сам, но Торгрим считал, что высказать просьбу вслух не помешает.

Торгрим оставил Старри отдыхать или умирать и спустился по сходням на берег. Он приблизился к лагерю, затем остановился и осмотрелся. В сгустившейся темноте он почти ничего не видел. Горели костры, и в свете их пламени слонялись люди. Воздух был наполнен знакомыми звуками, отмечавшими конец битвы: стонами, редкими вскриками, громким смехом выживших, тех, в ком еще плескалось боевое безумие, требовавшее хоть какой-то разрядки.

Звучали также вопли пленников. Оттар отыскал двух ирландцев, раненых, но еще живых, и теперь они сполна рассчитывались за свою дерзость. Оттар приказал своим людям установить два высоких деревянных шеста и привязал к ним ирландцев, а теперь срывал на них злость, заставляя несчастных вопить. Ночь пронзали их крики и неразборчивые слова. Мольбы, как понял Торгрим. Он не понимал того, что они говорили. В лагере было несколько человек, которые могли перевести их речи, но Торгрим не сомневался, что Оттару наплевать на все, что они могли сказать.

Торгрим испытывал отвращение ко всему происходящему. В конце битвы Оттара ослепила безумная ярость, он носился по полю и рубил на куски тела немногих павших ирландцев, вопил, как сумасшедший, кем он, собственно, и был. Погибло не меньше десяти его воинов, и Оттар, судя по всему, решил заставить двух выживших ублюдков заплатить за свою утрату.

Торгрим Ночной Волк не чурался убийств, не избегал жестокости, но поведение Оттара казалось ему бессмысленным и недостойным. И даже хуже. Они могли пытать пленников не столь изощренно и получить у них ценные сведения. Например, стоило бы выяснить, кто возглавлял эту хитроумную атаку и что он собирается делать дальше. Или же имело смысл оставить одного из пленников в живых и отправить его обратно к товарищам, дабы он рассказал, что случилось с другим, и внушил им страх перед викингами. Теперь же они ничего не узнают и ничего не добьются.

Торгрим помотал головой и отбросил эти мысли. Приближался Кевин мак Лугайд со свитой, и Торгрим понял, что его ждут непростые переговоры.

— Харальд! — позвал Торгрим, поскольку знал: Харальд рыскает поблизости, пытаясь оставаться незаметным. — Найди Берси, Скиди и Кьяртена, скажи, чтобы встретили меня здесь. Ирландец желает поговорить с нами. И сам возвращайся. Я не собираюсь полагаться на одного только толмача Кевина Как-его-там.

Харальд кивнул и поспешил прочь. Он все еще собирал остальных, когда Кевин подошел к Торгриму, с Оуэном и личной охраной за спиной. Кевин заговорил, и Оуэн перевел:

— Кевин благодарит тебя за проявленное сегодня усердие. На нас подло напали, однако мы показали, что можем победить любого, кого против нас пошлют.

Торгрим отвернулся и плюнул на землю.

— Мы никого не победили, — сказал он. — Они сделали то, зачем пришли: нанесли удар и отступили, прежде чем мы смогли ответить.

Его всегда забавляло, когда разумный расчет врага называли подлостью.

Оуэн перевел его слова. Торгрим не считал, что сообщил Кевину нечто новое, но Кевин выглядел недовольным.

— Мой господин говорит: этого не должно было произойти. И больше ничего подобного не случится. Он говорит также, что это доказывает наличие в Глендалохе огромных богатств, иначе его защитники не старались бы всеми силами остановить нас.

Торгрим взглянул на Оуэна и подумал: «Бедный крестьянин приложит все силы, чтобы защитить свою тощую корову, но это не значит, что корова имеет какую-то ценность». Но он уже устал от разговоров, поэтому промолчал.

Прежде чем тишина стала еще более неуютной, Харальд приблизился к ним, а с ним и все прочие его люди. Торгрим повернулся к сыну:

— Скажи Кевину вот что: я призвал своих военачальников, чтобы мы могли закончить наше дело. Вряд ли Оттар в настроении болтать, но это, наверное, и к лучшему.

Харальд перевел слова на ирландский. Кевин заговорил, и Оуэн перевел. Это напоминало поединок переводчиков.

— Кевин снова извиняется за то, что не предупредил тебя о том, что в деле будет участвовать Оттар. Он говорит, что на ярмарке в Глендалохе добычи хватит на всех, а с Оттаром и его воинами будет легче ее захватить. Мой господин надеется, что ты не передумаешь и продолжишь сотрудничать с нами.

Пока что на Торгрима не произвела никакого впечатления помощь, которую Оттар ему оказал, но он вновь придержал эти слова при себе. Однако, прежде чем он ответил, Кьяртен шагнул ближе и тихо спросил:

— Ночной Волк, мы можем поговорить? Наедине?

Его голос звучал необычно, в нем почти не осталось прежнего высокомерия. Торгрим попытался рассмотреть его лицо в слабом свете костров, но видел одни только тени.

— Конечно, — сказал Торгрим и повернулся к Харальду: — Скажи Кевину, что мне нужно обсудить кое-что со своими людьми. Пусть подождет нас минуту.

Торгрим, его военачальники и Харальд отошли к воде, достаточно далеко, чтобы Оуэн не мог подслушать их тихий разговор.

— Торгрим, — начал Кьяртен, — нет нужды говорить тебе, что Оттар безумен. Сегодня ночью ты сам в этом убедился. — К тому времени пленники уже перестали кричать, но их вопли до сих пор звенели у всех в ушах. — Но я должен сказать тебе, что он не просто безумен. Боги презирают его сильнее, чем ты можешь себе представить.

— Ты раньше имел дело с Оттаром? — спросил Торгрим.

— Он мой брат, — ответил Кьяртен. — Мы вместе приплыли из Норвегии. Три года назад.

В этот момент Торгрим узнал ту странную ноту, которая появилась в голосе Кьяртена. Это был страх. Тот же страх, который Кьяртен выказал в деревне мертвых. Кьяртен наверняка знал, кто перерезал ее жителей.

— Что ты хочешь этим сказать? — спросил Берси.

Кьяртен помолчал, словно собираясь с силами.

— Я хочу сказать, что ему нельзя доверять. И я не думаю, что можно доверять этому ирландцу Кевину, хотя в Вик-Ло он ни разу нас не подвел.

Торгрим уже понял, как это было спланировано. Их обманом заставили явиться сюда. Кевин подстроил все так, чтобы они сражались вместе с другим вожаком северян, безумным и непредсказуемым. Ирландцы Глендалоха уже показали, что справиться с ними будет нелегко. Любой разумный человек повернул бы к морю и отправился бы домой.

Но на кону стояли и иные вещи. К примеру, честь. Торгрим не готов был признать, что Кевин так легко обвел его вокруг пальца. Он не мог смириться даже с предположением о том, что ему и его воинам не хватит храбрости, чтобы присоединиться к безумному Оттару во время набега. Пусть никто не думает также, что ирландец запугал их своей силой и хитроумием.

— Так что ты предлагаешь? — хрипло спросил Скиди у Кьяртена. — Каков твой совет?

И снова Кьяртен помолчал, прежде чем ответить.

— Я считаю, что следует бросить эту затею, вернуться в Вик-Ло и поискать другую добычу, — сказал он.

Теперь притихли все остальные, обдумывая слова Кьяртена. Торгрим заговорил первым.

— Ты знаешь, что мы не можем этого сделать, — сказал он, не спрашивая, а утверждая.

— Да, знаю, — сказал Кьяртен. И Торгрим разглядел в темноте, как другие кивают.

— Тогда решено, — сказал Торгрим.

Они пойдут дальше, на Глендалох, встретят лицом к лицу все то, что приготовили для них судьба и боги. Они будут искать славной победы и богатств или достойной смерти, ведь в конечном итоге лишь на это могли надеяться те, кто ходил в викингские походы.

Глава двадцать вторая

Норвежцы побеждены были, чудом Господним были они уничтожены.

Анналы Ульстера
Они отступили в рощу, и северяне их не преследовали. Впрочем, они пятились еще некоторое время, держа оружие наготове, однако варвары за ними не гнались. И когда наконец стало ясно, что северяне не пойдут за ними в лес, что бой на сегодня закончился, Луи де Румуа повел своих людей туда, где они должны были встретиться с Айлераном и остальными, а затем вместе вернуться в свой лагерь.

Кипучая энергия переполняла их. Луи достаточно часто видел подобное, например после успешного завершения какого-нибудь дела. Он полагал, что причиной тому становится резкая смена настроений, когда отзвуки страха, возбуждения и безумия еще отдаются в душе, постепенно рассеиваясь. Сам он в прошлом тоже ощущал нечто похожее, и ему нравилось это чувство, но сегодня оно не пришло.

Протолкавшись в начало колонны, которой двигался отряд, он схватил Фэйленд за руку. Она ушла в лес с остальными, стараясь не бросаться в глаза, но эта женщина сейчас занимала все мысли Луи, и едва ли он мог забыть о ее присутствии.

— Что, во имя Господа и всего святого, ты тут делаешь? — прошипел он на ходу. — О чем ты думала?

— Я всего лишь пытаюсь внести свой вклад в общее дело, помешать варварам разграбить Глендалох, — запротестовала она, но ей явно не хватало уверенности в собственной правоте.

— Merde![176] — выпалил Луи. — Ты с ума сошла?

Он искоса поглядывал на нее, пробираясь через подлесок. Ее каштановые волосы сбились в колтун. Синяк, который оставил Колман, почти сошел, но теперь ее лицо было перепачкано кровью. Сорочка была порвана, подол платья потемнел от грязи. Она все еще несла в руке короткий меч, и на нем тоже виднелась засохшая кровь вдоль клинка. В ее глазах было странное выражение, которого он никогда раньше не видел.

— Нет, я не сошла с ума, — возразила она, хотя выглядела именно как безумная. — Мне что, надо было остаться в лагере и целый день слушать оскорбления этого высокомерного ублюдка, моего мужа?

Луи мог понять, почему ей этого не хотелось, но он был слишком зол и слишком сбит с толку, чтобы с ней спорить. Дальше они шагали в тишине, Луи раздвигал перед ними ветки, Фэйленд шла за ним, а прочие выжившие члены отряда, которых, как казалось Луи, было большинство, нестройной цепочкой тянулись следом.

Лес редел, и вскоре идти стало проще, а затем они вышли на открытую местность. Солнце едва скрылось за горами, темнота окутывала речную долину, и Луи был рад выбраться из чащи.

— Сюда, капитан, — сказал Лохланн, указывая мечом.

Молодой послушник протолкался вперед, чтобы поравняться с Луи, и, по всей видимости, счел своим долгом оставаться рядом с ним. Луи кивнул и повернул прочь от реки. Лохланн теперь шагал справа от него, Фэйленд слева, а остальные — позади. Несколько минут спустя они оказались на пыльной разбитой дороге, по которой вчера маршировали к своему лагерю. Луи скомандовал всем остановиться, и почти все сразу же опустились на землю; кто-то сел, скрестив ноги, кто-то улегся на спину.

Вскоре они услышали, как по дороге движутся люди: раздался тихий звук, похожий на шелест ветра в кронах, но подчеркнутый звоном кольчуг, лязгом оружия и щитов. Приближался отряд Айлерана. Луи не думал, что норманны осмелятся уйти так далеко от своего лагеря.

— Всем встать и построиться в колонну, — произнес Луи достаточно громко, чтобы его услышали.

Люди неохотно поднялись и выстроились в линию на дороге.

— Нет, не так, — сказал Луи. — Вы что, собрались возвращаться к варварам? В другом направлении.

Семьдесят человек развернулись лицом в ту сторону, откуда несколько часов назад явились сюда, а за ними из тьмы возникли люди Айлерана. Луи шагнул вперед и протянул руку. Света было еще достаточно, чтобы Луи смог разглядеть усталое лицо Айлерана, которое озарилось радостью, когда он заметил Луи. Старший воин пожал Луи руку, а затем привлек его к себе и обнял за плечи. Затем подошли остальные, они тоже улыбались и одобрительно хлопали его по спине.

— Отлично, просто здорово, — сказал Айлеран, отпуская Луи.

Луи шагнул в сторону. Все прочие кивали, соглашаясь с Айлераном. Крестьяне с копьями не могли в полной мере оценить то, что случилось, но воины поняли, насколько хорош был план и как точно его воплотили в жизнь.

Луи кивнул:

— То же могу сказать и о вас. Это был отличный бой. Полагаю, у варваров поубавится дерзости. Вы потеряли много людей?

Айлеран покачал головой:

— Пятеро не смогли выбраться. Я молю Бога о том, чтобы их убили на поле боя, а не взяли в плен. А у тебя?

Луи понял, что не сосчитал своих людей, и это была ошибка, но он не желал в ней признаваться.

— Мои потери невелики. Куда меньше, чем у варваров и Кевина мак Лугайда, — сказал он, уверенный в своей правоте.

— Не думаю, что варвары решатся преследовать нас, — сказал Айлеран. — Думаю, им на сегодня хватит. И вряд ли им захочется разгуливать в темноте.

Луи кивнул:

— Я согласен. Мои люди падают с ног от усталости. Предлагаю пройти по дороге еще милю, найти подходящее место и заночевать. Выставить стражу, спать с оружием, а с первыми лучами солнца двинуться назад в лагерь.

— Да, так будет лучше всего, — сказал Айлеран. — А это что, женщина?

Он застал Луи врасплох, внезапно сменив тему. Луи обернулся в том направлении, куда смотрел Айлеран, хотя, конечно, отлично знал, кого тот имеет в виду.

— Да, — сказал Луи, вновь поворачиваясь к капитану воинов. — Это Фэйленд, жена Колмана мак Брендана. Она следовала за нашей колонной от самого лагеря. Наверное, пожелала взглянуть на битву.

Айлеран кивнул, но ничего не сказал. Он велел своим людям шагать за отрядом Луи, и колонна усталых воинов последовала дальше. В лунном свете дорога казалась старым шрамом на травянистом лугу, и идти по ней было довольно просто.

Несмотря на это, люди то и дело спотыкались на ходу. Лохланн наткнулся на небольшой камешек и едва не упал, Фэйленд отставала все больше, но затем ускоряла шаг и снова нагоняла их. Все они были истощены до предела своих сил и даже больше.

В нескольких сотнях футов впереди Луи заметил открытую поляну за прогалиной среди деревьев, которые темными силуэтами вырисовывались в ночи: хорошее место для лагеря, даже если враг решит атаковать в темноте. Он замедлил шаг и вновь приказал всем остановиться; воины повиновались.

— Остановимся здесь на ночлег, — сказал Луи. — Мы с капитаном Айлераном назначим часовых. Все прочие ложатся спать. Держите оружие под рукой, спите в кольчугах, кто их имеет. Те, у кого есть вода, поделитесь с теми, у кого ее нет. — Он отругал себя за то, что не предусмотрел этого и не прихватил еды. — Выступаем завтра на рассвете, — добавил он.

Комментариев не было, никто не произнес ни слова. Все слишком устали для этого. Спотыкаясь, они добрались до поля и рухнули на землю. Некоторые укрылись плащами, но большинству даже на это не хватило сил. Через четыре минуты после того, как Луи отдал приказ, поле усеяли неподвижные тела, словно это его армия, а не варвары получили огромный урон в битве.

Фэйленд нашла себе место подальше от остальных. Она села, но не стала ложиться. Вместо этого она подтянула колени к груди и принялась вглядываться в ночь.

Айлеран возник из темноты, и они с Луи обсудили, как нужно расставить часовых, после чего Айлеран снова исчез, чтобы проследить за выполнением приказа. Луи, которому незачем было больше медлить, вздохнул, подошел к Фэйленд и сел рядом с ней.

Они не разговаривали с тех пор, как Колман застал их вместе, обменялись лишь парой слов, когда выдалась возможность. Он успел извиниться. Она приняла извинения. Фэйленд, казалось, не испытывала ни злости, ни отвращения. У него сложилось впечатление, что он больше злится и презирает себя сам.

— Ты снова пришел извиняться? — поинтересовалась она. — За то, что трахнул меня, а затем оставил в одиночестве, разбираться с мужем?

— Нет, — сказал Луи. — А нужно?

— Нет, — ответила Фэйленд. — Полагаю, извинений уже достаточно. Но мне они нравятся.

Какое-то время они сидели молча. Луи наблюдал за тем, как несчастных, которых выбрали в первый дозор, будят и тычками отправляют на места.

— Что ты сегодня делала в лагере варваров? — спросил он.

— Убивала их. Как и ты, — сказала Фэйленд.

— И муж тебя отпустил? Он знает, что ты последовала за нами? — Луи заметил, что они оба избегают называть Колмана по имени.

— Я сказала ему, — ответила Фэйленд. — Сказала, что собираюсь это сделать, последовать за тобой в битву. Не знаю, поверил ли он мне. А если и нет, то вряд ли он очень расстроится, увидев меня мертвой. Моя смерть избавила бы его от множества проблем.

Они снова замолчали. Тогда Луи спросил:

— Разве ты не боишься смерти? Не боишься своего мужа или варваров?

Долгое время Фэйленд не отвечала, словно всерьез размышляя над его вопросом. Наконец она произнесла:

— Да, я боюсь всего этого. Но куда больше я боюсь скуки.

Луи ожидал совсем не такого ответа и не знал, что ей сказать, поэтому промолчал. Они еще посидели в тишине, затем Луи поднялся, чувствуя, как мышцы протестуют против этого.

— Спокойной ночи, Фэйленд, — произнес он и поковылял к ближайшему свободному месту среди спящих, где лег на спину.

Он закрыл глаза и ощутил, как сон накатывает на него, словно прилив теплого моря. Но как только его понесла волна, кто-то толкнул Луи, легонько, лишь для того, чтобы вновь разбудить. Кто-то улегся рядом с ним. Фэйленд. Он понял это в тот же миг, как проснулся.

— Фэйленд? — зачем-то прошептал он.

И почувствовал ее руки у себя под плащом, их прикосновение к кольчужной рубашке. Затем они двинулись по груди и ниже, на бедра. Он слышал, как она тихонько вздыхает, уткнувшись лицом ему в шею.

Луи понимал ее чувства: как гаснет в ней энергия, как медленно затихают страсти, воспламененные боем. Очень часто после битвы появлялось всепоглощающее желание заняться сексом. Луи сталкивался с этим много раз и сам испытывал то же. Для шлюх в тавернах, стоящих вдоль Сены, самыми прибыльными становились те ночи, когда Луи и его всадники отражали набег северян. Но он никогда не видел, чтобы подобное случалось с женщиной, поскольку никогда еще не видел женщину в битве.

— Фэйленд, так нельзя, — сказал он.

Перекатившись на бок, лицом к ней, Луи тут же понял, что пропал. Лунный свет падал на ее лицо, на гладкую белую кожу, огромные глаза, каштановые волосы. Луи вдыхал ее запах — запах высохшего пота, не такого едкого и сильного, как мужской, приправленного ароматическими маслами. Это был запах сильной и отважной женщины.

Она потянулась к нему, погладила по щеке, и Луи прижался к этой ладони, поцеловал ее. Фэйленд положила руку ему на затылок и привлекла его к себе, и он принялся целовать ее с растущей страстью, его усталость отступила под напором новой, более сильной потребности. Он оставил ее губы, и его рот скользнул по длинной шее, за ухо; он вновь наслаждался ароматом ее кожи и волос, словно свежестью раннего утра.

Луи отстранился и посмотрел ей в глаза. Они мерцали в лунном свете, и он увидел в них трепет и желание. Голос в его голове кричал: «Не делай этого! Не делай этого, дурак несчастный!»

А затем он произнес вслух, совершенно утратив контроль над собой:

— Давай отойдем от лагеря, туда, за деревья.

Фэйленд слегка кивнула, едва заметно улыбаясь. Луи де Румуа проклял себя, проклял свою слабость и полное отсутствие самообладания, но поднялся, подхватил свой плащ, взял Фэйленд за руку и повел ее в лес. Часовым было приказано смотреть в другую сторону, в направлении лагеря варваров, а все прочие крепко спали. Никто не видел, как они уходили.

Луи расстелил плащ на траве, и Фэйленд улеглась на него. Луи расстегнул пояс и отбросил его в сторону, затем одним плавным отточенным движением стянул кольчугу и опустился рядом с женщиной. Они сплелись в объятиях, впились друга в друга поцелуем. Фэйленд избавилась от своего нагрудника. Они поцеловались снова, уже задыхаясь. Луи схватился за мягкую тонкую ткань туники Фэйленд и стянул ее через голову, а Фэйленд сражалась с его туникой, пока Луи ей не помог. Они прижались друг к другу, их тела сомкнулись в прохладном ночном воздухе.

Они пытались не шуметь, и им это почти удавалось, хотя один раз Луи пришлось зажать ей рот рукой. И все же они находились слишком далеко от беспробудно спящих людей, среди шелестящих крон деревьев, так что вряд ли кто-то слышал, как они занимались любовью. По крайней мере Луи на это надеялся.

Когда все закончилось, Луи набросил край плаща на обнаженное тело Фэйленд, прикрылся и сам, после чего заснул, чувствуя себя почти в раю. Его счастью мешал лишь какой-то слабый, но настойчивый зуд на краю сознания, который досаждал ему даже во сне, пока Луи наконец не пробудился среди ночи, задолго до рассвета.

Он еще не полностью пришел в себя, не вполне осознавал, где находится. Луи понял, что обнажен, рядом с ним лежит Фэйленд и оба находятся под открытым небом, что казалось странным. Луи даже засомневался, действительно ли проснулся. И вдруг кто-то словно отдернул занавес, открывая вид из окна: Луи вспомнил все и сообразил, что именно ему так досаждало. Он не прогуливался по делам сердечным, он оказался здесь, потому что отправился в военный поход. Как мог он лежать тут, голый и беззащитный, и ожидать от своих солдат готовности к бою?

Луи постарался подняться как можно тише. Фэйленд слегка пошевелилась и что-то пробормотала, но не проснулась. Луи нашел свои штаны, затем тунику. Кольчуга так и валялась там, где он ее уронил, темная горка стальных колец едва виднелась в траве. Он простоял секунду, глядя на нее. Облачаться в нее не хотелось. Даже одежду он натянул с трудом, а вес кольчуги и вовсе казался ему непосильным.

— Merde, — прошептал он и потянулся за кольчугой.

Та издала звук, похожий на скрежет лопаты по гравию, когда он поднял ее и надел через голову. Он велел своим воинам спать в кольчугах, но не имел права заставлять их делать то, чего не мог выполнить сам. Это был первый урок, который преподал ему Ранульф, и, возможно, самый важный из всех.

Он поправил кольчугу и поднял меч с перевязью. Прежде чем снова лечь, он окинул взглядом поле, на котором спали бойцы. Он никого не видел: ни часовых, ни даже темных пятен, которыми должны были казаться спящие, но это его не удивило. Луна зашла за деревья, и теперь только звезды тускло освещали землю. Ему показалось, что он заметил фигуру, движущуюся по полю, но, возможно, она ему только мерещилась.

«Дозорный идет будить следующую стражу», — подумал он и с этой мыслью опустился сначала на колени, а затем на бок — рядом с Фэйленд, держа меч под рукой. Он напомнил себе, что выйти нужно будет до рассвета и его ни в коем случае не должны обнаружить в таком компрометирующем положении. Фэйленд придется одеться. Но в этот миг тепло ее тела под плащом, которое он ощущал даже сквозь кольчугу, и ее запах манили его слишком сильно. Он закрыл глаза и заснул.

А затем Луи проснулся. Он сам не понял почему. Не знал, как долго спал. Он открыл глаза. Лицо Фэйленд находилось всего в нескольких дюймах от него. Было темно, ночь еще не закончилась.

Он услышал шаги — тихие, крадущиеся. Луи приподнялся на локте, и тот, кто приближался, заметил его движение, после чего преодолел разделявшее их расстояние одним прыжком. Он наступил Луи на грудь, придавливая к земле. В слабом свете звезд Луи различил стальной блеск его меча. Незнакомец какой-то миг неподвижно держал свое оружие обеими руками, а затем опустил вниз, нацелив клинок в грудь Луи.

Глава двадцать третья

Облегчи, о владыка серых небес, ниспосланное нам бремя.

Анналы Ульстера
— Ублюдок! — воскликнул Луи на родном языке, когда меч устремился ему в грудь.

Он взмахнул правой рукой, отбивая клинок в сторону, подальше от лежащей рядом Фэйленд. Сталь заскрежетала по кольчужной рубашке и вонзилась в мягкую землю рядом с ним.

Нависший над ним человек ожидал, что клинок войдет в тело Луи, и промах вывел его из равновесия. Луи потянулся вверх, схватил его за правую руку, дернул на себя и перекатился, сбрасывая убийцу в траву.

Нападавший упал, а Луи покатился дальше, чтобы затем вскочить на ноги. Он поднял с земли собственный меч, сжал рукоять и стряхнул ножны. Услышал, как за спиной ахнула Фэйленд. Незнакомец, похожий на призрака, пытался подняться. Луи сделал выпад и почувствовал, как клинок скользнул по кольчуге. Незнакомец ударил рукой по мечу, отбивая его в сторону, и Луи поспешно отступил на случай, если последует контратака.

Но она не последовала. Убийца потерял меч, когда Луи опрокинул его на землю, и теперь стоял, пригнувшись, с кинжалом в руке, бесполезным против длинного меча Луи. Он закружил, пытаясь обойти Луи слева, пригибаясь к земле и держа кинжал наготове. Луи различил вдали шум голосов. Их схватка привлекла внимание, но он знал, что лучше не отворачиваться от этого противника. И он вовсе не собирался звать на помощь, чтобы его обнаружили в компании обнаженной Фэйленд.

— Брось кинжал и встань на колени, тогда я тебя пощажу, — прорычал Луи.

Незнакомец никак не отреагировал на это, и Луи понял, что говорил на франкском. Он начал мысленно переводить слова на ирландский, и тут вдруг убийца попытался обойти его справа, словно хотел увернуться от меча. Луи взмахнул оружием, преграждая ему путь. Быстрый, как змея, незнакомец сменил направление атаки, метнулся влево, но не на Луи, а на Фэйленд.

— Bâtard! — снова крикнул Луи и прыгнул вперед.

Он ощутил, что острие меча нашло цель, но силы этого укола оказалось недостаточно, чтобы пронзить стальное плетение кольчуги. И тогда, прежде чем кинжал вонзился в нее, Фэйленд схватила меч нападавшего, лежащий рядом с ней, и, широко замахнувшись, нанесла удар. Клинок плашмя стукнул убийцу по виску, отчего тот споткнулся и отступил.

Фэйленд уже стояла на ногах, причем она была в рубашке, как с изумлением обнаружил Луи. В руке она держала трофейный меч, который занесла над плечом, словно собиралась рубить дрова.

— Нет! — закричал Луи.

Он хлестнул мечом по затянутой в кольчугу руке незнакомца, и лязг металла громким эхом разнесся в ночи. Мужчина ахнул, кинжал упал. К ним приближались люди, судя по звуку шагов, один человек или больше. Теперь Луи рискнул оглянуться и увидел, как из темноты выступает Айлеран с мечом наготове. Клинок он обнажал на ходу.

— Айлеран! — крикнул ему Луи. — Я…

Но закончить фразу он не успел. Айлеран взмахнул мечом — так, чтобы ударить наверняка, — и полоснул убийцу по шее. В тусклом свете брызнул фонтан крови, убийца захрипел, задергался и, содрогаясь, рухнул на землю.

— Проклятье! — Луи постарался этим ограничиться.

Он не на шутку рассердился, поскольку хотел захватить нападавшего живым, хотел выяснить, кто послал его и почему. Луи знал, как заставить его говорить. Но теперь убийца был мертв, точнее, умирал на его глазах. И все же Луи сдержал свое разочарование. Он не хотел отчитывать Айлерана, поскольку тот считал, что поступает правильно.

Когда злость Луи немного улеглась, когда выровнялось его дыхание и вернулся дар речи, он сказал:

— Благодарю, Айлеран.

Айлеран ничего не ответил, только подошел к телу и, прищурившись, посмотрел на него. Убийца уже перестал содрогаться, и Луи догадался, что жизнь окончательно покинула его.

— Кто это? — спросил Айлеран. — Северянин?

— Мне так не кажется, — ответил Луи, пытаясь восстановить в памяти мимолетный образ человека, с которым дрался в темноте. Тот казался не более чем тенью, но Луи все же не думал, что он из норманнов.

Позади вновь раздался шум шагов, кто-то торопился к ним сквозь высокую траву. Они с Айлераном обернулись. К ним мчались, обнажив мечи, около полудюжины человек.

— Капитан! — услышал он полный тревоги голос Лохланна. Его спутники замедлили бег, а приблизившись, опустили оружие, осознав, что бой уже окончен. — Капитан Луи, бога ради, что происходит?

— На нас напали, — сказал Луи, и все взгляды обратились к Фэйленд, которая уже успела бросить меч и натянуть нагрудник и плащ поверх туники.

«Ничего не объясняй, никогда не объясняй», — мысленно повторял Луи лучший совет, который мог себе дать. И немедленно его проигнорировал.

— Ради чести дамы, — сказал он, — я решил, что ей лучше не ночевать среди множества мужчин. Я лично отвечаю за ее благополучие.

— Конечно, — сказал Айлеран, и Луи постарался не заметить намек, скрытый за этим словом. Он кивнул на мертвеца, лежащего возле их ног.

— Ты знаешь его? — спросил Луи.

Айлеран опустился на колени рядом с трупом и пригляделся. Схватил убитого за ворот кольчужной рубашки и перевернул на бок, чтобы лунный свет падал ему на лицо.

— Он не из моих людей, — хмыкнул Айлеран. — Не из тех, кого я знаю. И, как ты говорил, не северянин.

Луи кивнул:

— Когда взойдет солнце и мы сможем рассмотреть его повнимательней, вероятно, выясним больше. А пока что позволим бойцам поспать еще несколько часов.

Все прочие, хмыкнув, двинулись прочь, но Лохланна Луи тронул за рукав, веля ему остаться.

— Этот малый, — Луи кивнул на мертвеца, — это он приходил за мной в монастыре?

Лохланн поглядел вниз, на труп.

— Не знаю, капитан Луи, — сказал послушник. — Сложением похож, но тогда, в монастыре, мне не удалось рассмотреть его лицо.

Луи кивнул. Он так и предполагал.

— Хорошо. Иди спать. Возможно, при свете дня мы узнаем больше.

Взгляд Лохланна метнулся с Луи на Фэйленд и обратно.

— Хотите, я останусь поблизости? — спросил он. — Вдруг возникнет новая опасность.

— Нет, благодарю, Лохланн, — сказал Луи. — Полагаю, мне больше ничто не грозит.

Лохланн кивнул и оставил их с Фэйленд наедине. Как только он исчез в темноте, Луи повернулся к Фэйленд.

— Это был отличный прием и отличный удар. Ты умеешь обращаться с мечом.

Фэйленд пожала плечами:

— Я беру меч и замахиваюсь им. Иногда я попадаю в того, в кого целюсь.

— У тебя получается лучше, чем у всех наших крестьян, притворяющихся солдатами, — сказал он.

Взяв Фэйленд за руку, он повел ее обратно к спящим на траве людям. Луи сомневался, что сегодня на него снова нападут, но среди вооруженных людей ему определенно ничто не грозило, как он и сказал Лохланну. К тому же Луи не хотелось засыпать рядом с окровавленным и почти обезглавленным телом. И не хотелось, чтобы все обитатели лагеря обнаружили их с Фэйленд в объятиях друг друга.

Луи расстелил на земле свой плащ и позволил Фэйленд лечь, зная, что заснуть не сможет. Он сел рядом с ней и бодрствовал до самого рассвета, внимательно глядя по сторонам, вслушиваясь в каждый звук. Но смотреть было не на что, кроме верхушек деревьев, покачивающихся на фоне звезд, и слушать тоже, кроме шороха мелких ночных зверушек и храпа спящих людей.

С первыми лучами рассвета Луи поднялся, ощущая боль в мышцах и суставах. Он размял руки и ноги. Айлеран уже будил своих людей. Он присоединился к Луи, и они, не говоря ни слова, отправились через поле туда, где лежал мертвец.

Солнце пока еще не поднялось над горами на востоке. Небо было сине-серым, но достаточно светлым, чтобы они могли увидеть все, что им нужно. Мертвец лежал лицом вверх, пустые глаза глядели в облака. Он потерял много крови, и лицо его стало мертвенно-бледным, особенно на фоне темной травы, на которой он лежал.

Луи долго смотрел на него, как и Айлеран.

Айлеран покачал головой:

— Я его не знаю.

— Я тоже, — ответил Луи. Он поднял меч, который ночью отбросила Фэйленд. — Ковка, кажется, ирландская.

Айлеран посмотрел на оружие.

— Похоже на то, — сказал он. — А кольчуга вроде как франкская.

Луи и сам видел, что он прав, и эти факты не могли ему подсказать, кем был убийца или откуда он родом. Носком сапога Луи приподнял нижний край кольчуги. Кошеля под ней не оказалось.

— Пусть твои люди его разденут, — сказал Луи. — Если найдут хоть что-нибудь, что скажет нам больше об этом bâtard, принеси это мне. Серебро возьми себе. Его оружие и кольчугу отдай тому копейщику, который лучше всего показал себя во вчерашнем бою.

Айлеран кивнул. Они с Луи вновь побрели туда, где воины поднимались на ноги, потягиваясь и почесываясь. Луи пару раз заметил косые взгляды в свою сторону, сопровождаемые ухмылками, но, как только он пытался их встретить, люди быстро отводили глаза. Сплетни разносились по солдатскому лагерю со скоростью утреннего ветерка.

Три человека, подчиненных Айлерану, раздели труп убийцы, но не нашли ничего такого, что могло заинтересовать Луи. Закончив свое дело, они бросили окоченевший труп в кустарник, на поживу тем, кто пожелает им закусить.

Луи подозвал к себе Айлерана и Лохланна.

— У нас нет с собой еды, а значит, нет и причин для проволочек, — сказал он. — Отправимся прямиком к главному лагерю и позавтракаем там.

Пять минут спустя отряд из полутора сотен вооруженных мужчин потащился — ведь маршем это нельзя было назвать — в том направлении, откуда явился днем ранее, и колонна растянулась по дороге на двести футов, а то и больше. Они поднимали облако пыли, сносимое ветром, поскольку дорога пересохла после долгих дней хорошей погоды. Но всему хорошему приходит конец. Луи поднял взгляд. Тусклая синева утреннего неба уже окрашивалась молочной белизной, над головой формировался привычный купол из облаков.

На дороге они были не одни. Порой они нагоняли тяжело нагруженные фургоны, запряженные волами. Эти животные брели так медленно, что даже усталые после боя люди шли быстрее. Колонне приходилось огибать повозки по обочинам, по утоптанной траве. Иногда мимо проезжали небольшие группы всадников, которые то и дело бросали на них любопытные взгляды. Движение тут стало оживленнее, чем раньше и чем будет в следующие полгода, поскольку путешественники стекались с севера и запада, следуя вдоль реки Авонмор на Глендалохскую ярмарку.

Солнце поднималось все выше — бледный диск за толстым покрывалом облаков, и в воздухе ощущалась влажность. Скоро пойдет дождь, Луи это чувствовал. Он надеялся — ради своих людей, ради себя, — что они сумеют вернуться в дунад до того, как он хлынет, и что палатки действительно отправили к ним из Глендалоха.

Луи де Румуа шагал во главе колонны, Айлеран шел слева, Фэйленд — справа, Лохланн — в нескольких шагах позади, как считал подобающим. Отряд маршировал молча, но их дух был на подъеме. Они гордились своей ночной вылазкой, гордились по праву. Прежде, когда они только вышли из Глендалоха, Луи встречали с любопытством, равнодушием или отвращением, которые он замечал на лицах, шагая вдоль рядов воинов, а теперь они улыбались и кивали ему. Это было хорошо. Именно так и создается могучая армия.

Впереди, примерно через сотню родов[177] от них, дорога поворачивала влево, терялась за небольшой рощицей, и Луи заметил, как за ней поднимается дым. Не слишком густой, но этого оказалось достаточно, чтобы вызвать любопытство и тревогу, хоть он и не боялся сюрпризов. Айлеран выслал вперед разведку, поскольку ни он, ни Луи не были столь беспечны, чтобы без предосторожностей расхаживать по местности, где слишком близко расположился сильный враг.

Стоило Луи задуматься о дыме, как он увидел одного из разведчиков, возвращающегося из-за деревьев. Он не бежал и не выглядел чересчур возбужденным. Это было хорошо. Луи не стал останавливать отряд.

— Караван, — сказал разведчик, встретившись с марширующей колонной. Он пристроился рядом с Айлераном, но обращался к ним обоим. — Три фургона. Богатые. С женщинами. Они разбили лагерь у обочины дороги.

Айлеран кивнул.

— Направляются на Глендалохскую ярмарку, это точно, — сказал он. — Актеры, наверное, или торговцы, или шлюхи. Или и то, и другое, и третье.

Они миновали поворот, и Луи понял, что разведчик описал все верно, хоть и не так детально, как мог бы. Три тяжелых крытых фургона на высоких дубовых колесах с железной окантовкой были выкрашены в ярко-красный и желтый цвета. Они стояли полукругом на поле у дороги. Спереди, у козел, и позади каждого фургона возвышались шесты с плещущими на ветру знаменами, а флажки поменьше трепетали везде, где их только сумели привязать.

В центре полукруга пылал большой костер, над ним висел огромный котел. И даже издали Луи почуял запах похлебки, которая в нем варилась, отчего его рот заполнился слюной. Он только сейчас понял, как проголодался. Запах уловили и маршировавшие за ним люди, он услышал их бормотание за спиной. Луи обернулся и велел им замолчать, солдаты подчинились, хотя недовольный ропот стихал постепенно, а не оборвался сразу же.

У костра сидел крупный мужчина, крупный во всех смыслах этого слова, с огромной бородой, почти закрывавшей его выдающийся живот. Луи принял бы его за норманна, не будь он одет на ирландский манер и совершенно безоружен. Были там и другие, человек пять или больше, насколько Луи мог судить, среди них и женщины. Луи насчитал четырех. Молодые. Привлекательные. Он снова услышал за спиной нарастающий ропот.

— Мы позволим нашим людям немного отдохнуть здесь, — сказал Луи Айлерану. — Я поговорю с этими ребятами.

Айлеран обернулся и передал приказ по цепочке. Однако солдаты не уселись отдыхать тут же, все они стремились вперед, поближе к еде, поближе к женщинам, и только потом искали подходящую травяную кочку, чтобы устроиться на ней.

Мужчина, сидевший у костра, наблюдал за тем, как Луи шагает к нему. Он не выказывал ни страха, ни тревоги, лишь легкое любопытство.

— Господин, вы присоединитесь ко мне за обедом? — спросил он, указывая черпаком на котел с кипящей похлебкой.

— Прошу, называйте меня капитаном, а не господином, — сказал Луи. Аромат похлебки витал вокруг него в воздухе, и ему очень хотелось принять приглашение на обед, но вместо этого он спросил: — У вас хватит еды для моих людей?

— Нет, капитан, определенно не хватит, — ответил здоровяк.

— Тогда, к сожалению, я вынужден отказаться, — произнес Луи.

Он с удовольствием воспользовался бы привилегиями своего ранга: обзавелся бы шатром побольше, слугой порасторопней, лучшим конем. Но он никогда не принялся бы за еду, пока его люди голодны. Здоровяк пожал плечами, и Луи сел на стульчик рядом с ним.

— Я Кримтанн, — сказал здоровяк. — Вы наверняка слышали обо мне и моих актерах.

Луи покачал головой.

— Что? — воскликнул Кримтанн, похоже, искренне удивленный. — А вы ведь кажетесь светским человеком. Судя по вашему акценту, я сказал бы, что вы не из этой страны. И все же вы довольно сносно говорите на нашем языке, а значит, провели здесь немало времени. Как же так вышло, что вы не слышали о Кримтанне?

Настал черед Луи пожимать плечами.

— Последний год, или чуть больше, я провел в монастыре Глендалоха.

— Ах! Это все объясняет! — сказал Кримтанн. — Лишь отшельник мог не слышать о нас, настолько широка наша слава. — Он оглянулся на солдат. — Тогда, наверное, и ваши воины тоже отшельники, по крайней мере они явно уже очень давно не видели женщин.

Луи проследил за взглядом Кримтанна. Большинство крестьян глазели на женщин с неприкрытым любопытством, смешанным с вожделением. Луи улыбнулся.

— Они те, кого вы, ирландцы, зовете боэре и фудир. Не настоящие солдаты. Полагаю, женщин, подобных вашим, в их убогих деревнях просто не бывает.

Кримтанн запрокинул свою массивную голову и расхохотался.

— Женщин, подобных моим, нет нигде в мире! — сказал он. — Они выступали в таких местах, в которые их нелегко было провести. Помогают они мне и иначе.

Луи стало интересно, на что он намекает, но сейчас было некогда это выяснять. Сейчас он хотел получить от Кримтанна кое-какие сведения. Путешественники, такие как купцы и актеры, обычно много знают о том, что происходит в мире.

— Мы сражались с варварами, которые поднимаются по реке. Направляются в Глендалох, — сказал Луи. — Вам о них что-нибудь известно?

Кримтанн кивнул.

— До нас дошли слухи, — сказал он. — Будто они превратили в кровавое пепелище деревеньку Муирбех в устье Авоки, а затем и вторую, через несколько миль от нее. Мы встретили одного малого по имени Кевин, который вел войско, человек сто или около того, но они слишком торопились, чтобы насладиться представлением, даже таким хорошим, как наше, а наше — это лучшее зрелище из всех, которые можно увидеть в этой стране.

— Вы слышали о варварах, но не видели их? — спросил Луи.

— Нет, мы держимся довольно далеко от реки. Как раз из-за варваров.

Луи кивнул:

— От Глендалоха тоже держитесь подальше.

— Что? — воскликнул Кримтанн. — Пропустить ярмарку? Да вы хоть знаете, сколько серебра будет течь по ее улицам?

— Если варвары туда доберутся, серебра там не останется, — сказал Луи.

— Ах, но ведь они не доберутся! — ответил Кримтанн. — Я смотрю на вас и вижу, что вы могучий воин и ни за что не позволите язычникам разграбить ваш город!

Луи улыбнулся. Хотел бы он разделять уверенность этого здоровяка.

— Но просто на всякий случай, — добавил Кримтанн, — мы останемся здесь, пока не узнаем, что вы перебили всех этих ублюдков.

— Весьма мудрый план, — сказал Луи.

Он поднялся и окликнул своих людей, которые неохотно встали и снова выстроились в колонну. Миг спустя они уже двигались мимо каравана, и многие пытались насмотреться напоследок на женщин, которые махали им руками и улыбались не так уж невинно.

Они шли еще час, утомившись вконец, но дунад так и не показался на горизонте. Луи начал задумываться, не вернулся ли Колман в Глендалох и что в этом случае делать, но тут Лохланн сказал:

— Прямо за этим холмом, капитан Луи, расположен наш лагерь.

Луи с облегчением кивнул. Он устал и проголодался, а бурчание в животах его воинов превратилось в постоянный шум, похожий на стук дождя по крыше. Когда они достигли вершины холма, Луи больше всего надеялся обнаружить внизу раскинувшиеся шатры или хотя бы телегу, нагруженную едой. Но вместо этого он увидел другое.

Сперва он увидел людей — сто человек или даже полтораста, которые разжигали костры, точили оружие или спали на поле. Заметил он и несколько фургонов, скорее всего, с палатками, чайниками, бочками с едой и элем для дунада. Это зрелище изумило его и обрадовало, как только он осознал, что произошло. Отец Финниан вернулся и привел с собой армию настоящих воинов.

И теперь можно было начать настоящий бой.

Глава двадцать четвертая

В тот же год многие забыли свою христианскую веру и присоединились к норвежцам, и разграбили Ард Маху, и забрали все ее богатства.

Анналы Ульстера
Старри Бессмертный не умер. Через несколько часов после того, как солнце ушло с небосклона, он тихо застонал и замотал головой из стороны в сторону, медленно, но решительно. Секира все так же была привязана к его сжатым пальцам.

Торгрим сидел рядом с ним, пока звезды над головой неспешно двигались по небу. Старри наконец затих, и Торгрим тоже заснул. Когда он проснулся, небо уже приобрело прозрачный молочный цвет, а Старри все еще жил.

Команды четырех его кораблей собрались на берегу, викинги раскладывали костры, таскали ведра с водой, вешали котелки на треноги. В пяти родах выше по берегу люди Оттара занимались тем же, а дальше на суше солдаты Кевина готовились завтракать. Воины каждой из трех армий вели себя так, словно двух других не существовало.

Торгрим осторожно подвинул меха, накрывавшие грудь Старри, а затем снял тряпицу с его раны. Там, где кровь засохла, повязку пришлось отрывать, и он проделал это со всей осторожностью. Старри застонал и вздрогнул, но глаз не открыл.

Рана выглядела скверно, но не так ужасно, как днем раньше. Она немного затянулась и больше не кровоточила. Торгрим не знал, можно ли ее теперь зашивать, покинули ли ее духи, которые могли попасть туда ранее. Так или иначе, дыра, оставленная копьем, заживала сама по себе. Он пожалел, что почти ничего не знает о лечении подобных ранений, но у него не было возможности этому научиться. Обычно люди с такими серьезными повреждениями почти сразу же умирали.

«Старри Бессмертный… — подумал Торгрим. — У тебя хорошее имя. Быть может, тебя и правда нельзя убить».

Он снова прикрыл рану и натянул меха на грудь Старри. Лечение могло подождать, сейчас же у него были более неотложные дела. Он встал и поднял кольчужную рубашку, натянул ее через голову. Жестом указал на Железный Зуб, и Сеган, державшийся поодаль и наблюдавший за ним, поспешно подхватил оружие и застегнул пояс с ним на талии Торгрима.

— Харальд, Годи, идите со мной, — сказал Торгрим, и все трое двинулись к носу «Морского молота», а затем на берег по сходням.

Годи, следуя указаниям Торгрима, подождал, пока Торгрим и Харальд не окажутся на сухой земле, и лишь потом шагнул на пружинящую доску.

Торгрим окинул взглядом открытую местность. Лагеря трех армий ничуть не походили друг на друга. Из ирландского к нему быстро шагал Кевин в сопровождении вооруженной свиты, которая, судя по всему, всегда следовала за ним. «Это его стена щитов, — подумал Торгрим. — И они, как стена щитов, не позволяют мне наступать».

— Ждем, — сказал Торгрим Годи и Харальду, не сумев скрыть усталость в своем голосе.

Приблизившись, Кевин пожелал им доброго утра. Ирландец мельком взглянул на кольчугу Торгрима и на меч у его бедра. Он заговорил. Харальд перевел прежде, чем Оуэн успел открыть рот.

— Кевин спрашивает: «Куда вы собрались? Возникли какие-то проблемы?»

— Скажи ему, что я собираюсь убить Оттара за то, что он меня оскорбил, — сказал Торгрим. — И скажи, что никаких проблем нет.

Харальд перевел. Кевин кивнул. Удивленным он при этом не выглядел.

Затем Кевин заговорил снова, и Торгрим прекрасно понял его мягкий увещевающий тон, хоть и не разбирал слов. Пусть накануне Кевин действительно выглядел испуганным, — Торгрим подозревал, что его поразила бешеная непредсказуемость Оттара, — сейчас ирландец, похоже, с этим смирился. Что тут же вызвало у Торгрима некоторые подозрения.

На этот раз Оуэн опередил Харальда с переводом:

— Мой господин просит тебя не делать этого. Оттар выражался поспешно и не подумав, как с ним часто бывает. Мой господин уверен, что он сожалеет о своих словах.

— Твой господин уверен, что Оттар сожалеет о своих словах? — спросил Торгрим. — Это Оттар так сказал Кевину?

Он отлично знал, что Оттар ничего подобного не говорил, но ему было интересно, как Кевин станет отвечать.

— Оттар не произносил именно этих слов, — перевел Оуэн. — Но он не желает воевать с тобой и твоими людьми. Так он сказал. Нет смысла проливать кровь сейчас, когда в Глендалохе нас ждут сокровища, которые мы захватим, сражаясь на одной стороне.

Торгрим поглядел в сторону лагеря Оттара и обдумал услышанное. Он не сомневался, что Кевин сказал Оттару в точности то же самое. Но Кевин не ошибался насчет того, что схватка между воинами Оттара и Торгрима будет кровопролитной и бессмысленной, а она определенно начнется, если Торгрим вонзит свой меч в брюхо Оттара.

Оттар Кровавая Секира мог не понимать, что в некоторых случаях убийство не является необходимостью, зато это понимал Торгрим. И его решимость пошатнулась. С возрастом он стал разумным и рассудительным и больше не отдавался страстям так безоглядно, как в юности. Теперь он снова сомневался, какой курс следует выбрать. Вряд ли его похвалят за мудрость, скорее станут презирать за слабость.

— Оттар и ты — вы не будете командовать мной и моими людьми, — сказал Торгрим. — Мои воины будут повиноваться только мне.

— Конечно, конечно, — перевел Оуэн слова Кевина, и Торгрим увидел облегчение и радость на лице вождя ирландцев. Сам Торгрим ничего подобного не испытывал. Он ощущал себя волком, которого окружили гончие.

Предчувствия советовали ему прямо сейчас завершить этот злосчастный поход, во время которого Кевин играл на нем, как на флейте, и который наверняка закончится плохо. Но он не мог этого сделать. Каким бы разумным поступком это не являлось бы в действительности, он будет выглядеть трусом. В душе Торгрим страстно мечтал убить Оттара, однако сознавал, что, кроме мимолетной радости, ничего хорошего от этого не получит.

— Скажи Оттару, чтобы держался от меня подальше. Скажи, что я не потерплю от него оскорблений. Если он еще хоть раз проявит недостаток уважения ко мне или моим людям, я убью его.

— Да, да, — сказал Кевин.

Торгрим кивнул. И задумался о том, в каком же виде эти слова донесут до Оттара, если вообще донесут. В чем он сильно сомневался.

Оуэн заговорил снова:

— Мой господин спрашивает: «Уместен ли сейчас разговор о наших планах на Глендалох?»

Да, пожалуй, уместен. Торгрим созвал своих вожаков, и они уселись возле костра. Люди Кевина устроились рядом, и они принялись совещаться. Торгрим полагал, что то же происходило или произойдет в лагере Оттара. Кевин и его свита станут посредниками между враждебными племенами, ирландец проложит мост между поссорившимися норманнами.

С того дня, когда они в последний раз обсуждали свои планы в Вик-Ло, в них мало что изменилось. Торгрим и его корабли поднимутся по реке так далеко, как только смогут. Кевин и его отряды последуют за ними по берегу. Вот только теперь по реке будет двигаться и Оттар, а еще они знали, что встретят отпор. Сильный и умный враг будет выслеживать их, нападать и отступать, заставляя биться за каждый шаг на этом пути.

— Кевин говорит: те пленные, которых убил Оттар, были фудир, крестьяне, которых призывают на службу для того, чтобы они отдали долг своему господину, — сказал Оуэн. — Это не регулярная армия, не настоящие солдаты. Мой господин не думает, что с ними будет трудно справиться.

Торгрим кивнул. Из тех, кто напал на них ночью, некоторые, возможно, и были крестьянами, но не все. Лично он сражался с хорошо обученными воинами, которых вел неглупый вожак. Однако Торгрим решил, что разговоров на сегодня достаточно.

— Что ж, хорошо, — сказал он. — Давайте двигаться на Глендалох.

Оттар, по всей видимости, тоже так считал. Торгрим встал и посмотрел вдоль берега в сторону его лагеря, где увидел людей Оттара, которые поспешно грузили припасы обратно на корабли. Щиты они развесили вдоль бортов, а свои знамена, которые раньше развевались на концах длинных шестов, свернули и спрятали.

— Оттар намерен от нас сбежать, — сказал Торгрим своим людям, не обращая внимания на Кевина и второго ирландца. — А я намерен ему в этом воспрепятствовать. Давайте возвращаться на корабли. Меня уже изрядно тошнит от суши.


***

Кевин мак Лугайд наблюдал за тем, как последние драккары отталкиваются от берега и поворачивают к стремнине, как взлетают и опускаются их весла, словно лебединые крылья. Его переполняли самые разные и противоречивые эмоции.

Он ненавидел эти корабли, презирал сам их вид, как и большинство ирландцев. Но в то же время он не мог не восхищаться их красотой и не размышлять об их загадке. Он сносно разбирался в корабельном деле, но навыки, которые требовались для создания подобного корабля и для того, чтобы пересечь океан на подобной посудине, были ему недоступны. Он завидовал норманнам и тому, как быстро они могли перемещаться благодаря своим судам. Он ненавидел их не только за это, но и по множеству иных причин.

— Мой господин, — сказал Ниалл мак Олхобар, стоявший по правую руку от Кевина.

Ниалл был ближайшим советником Кевина, в основном потому, что верно служил Кевину даже тогда, когда тот был всего лишь одним из эр форгилл, а не правителем части Ирландии под названием Киль-Вантань.

Путь, который привел Кевина к его нынешнему положению, был воистину кровавым. Он повидал немало жестоких сражений и разработал собственную стратегию. Главным он считал умение оказаться в центре схватки, при этом оставаясь в безопасности.

Если вождь получал тяжелую рану, Кевин самоотверженно спасал его с поля брани. Если формировалась стена щитов, Кевин оставался за ней, готовый убить любого труса, пытающегося спастись бегством, или занять место упавшего. Правда, такая возможность никогда ему не представлялась, пусть он и любил покричать и побряцать оружием. Эти мелкие хитрости, как выяснилось, шли на пользу как его репутации, так и здоровью.

То же случилось и во время главного боя в Вик-Ло. Он видел, как Лоркан мак Фаэлайн, его повелитель, ри туата Киль-Вантаня, рухнул на землю, обливаясь кровью. Он видел, как главный помощник Лоркана, Сентан мак Ронан, погиб в предыдущей схватке. Он был свидетелем множества других смертей. Воистину, в те дни погибло много людей, а когда все закончилось, Кевин с изумлением обнаружил, что стал самым могущественным из всех, кто остался в живых в Киль-Вантане.

Кевин мак Лугайд отлично чуял возможности, а тут ими несло издалека. Он собрал воинов, заплатил им серебром, добытым из кошелей, которыми он разжился после боя. С этими людьми в течение следующих нескольких недель он накапливал силы.

Утвердить свою власть оказалось довольно просто. Норманны убили почти всех, кто мог возразить Кевину, а выжившие быстро смирялись при виде его растущей и хорошо оплачиваемой армии. К тому времени, как Кевин обустроился в бывшем замке Лоркана, в круглом форте Ратнью, он уже стал ри туата и никто не мог бросить ему вызов.

— Да, Ниалл? — отозвался Кевин.

Он следил за кораблями норманнов, которые один за другим быстро двигались против течения. Он не ошибся насчет того, что вода будет стоять высоко. Их корабли пройдут еще шесть или семь миль, прежде чем река станет для них слишком мелкой. А за это время многое может произойти.

— Господин, мне поднимать людей? Нам пора выступать?

Кевин потряс головой, отгоняя задумчивость. Утро могло стать отвратительным, не сумей он развести в разные стороны Оттара и Торгрима, рассказав каждому то, что тот желал услышать о другом.

Торгрим всегда отличался рассудительностью, поразительной для варвара. Кевину даже удавалось вести с ним дела к взаимной выгоде. Но Оттар был не таков. Оттар был самым опасным безумцем из всех, которых Кевин когда-либо видел.

Кевин не вполне представлял себе, насколько тот сумасшедший, когда впервые встретился с ним в его форте к югу от устья реки. Или, возможно, представлял, но старался об этом не задумываться, надеясь на прибыльное партнерство. Он не смотрел на трупы, привязанные к кольям за стенами дома Оттара. По словам норманна, то были предатели. Кевин не разглядывал также синяки и кровоподтеки на лицах ирландских рабов, убогую обстановку, среди которой обитали Оттар и его последователи.

Но теперь игнорировать это он не мог. Еще до того, как Оттар присоединился к ним у Встречи Вод, Кевин получил весть о том, что тот сотворил в деревеньке возле моря. И он сам видел, что Оттар сделал с теми несчастными, которых захватили после боя. Теперь Кевин понимал, что ему изначально не стоило просить Оттара присоединиться к налету. И все, что ему оставалось, — это позволить Торгриму разобраться с безумным гигантом, вместо того чтобы беспокоиться о нем самому.

— Да, да, Ниалл, — сказал Кевин, рассеянно хмурясь. — Давай готовить наших людей к наступлению. Я хочу выдвинуться через час.

— Через час, господин? — с удивлением переспросил Ниалл. — К тому времени корабли опередят нас настолько, что мы потеряем их из вида.

Ниалл присутствовал во время переговоров с Оттаром и Торгримом. Он понимал, каков их план. Норманны будут двигаться вверх по реке на драккарах, ирландцы окажут им поддержку с берега. После внезапной ночной атаки никто не сомневался в том, что они встретят сопротивление.

— Да, корабли скроются из вида, — согласился Кевин. — И варвары не заметят, что мы отходим к северу.

— К северу, господин? — Замешательство Ниалла росло.

— Да, к северу. Наши планы изменились. На севере есть переход через горы. Мы поведем наше войско той дорогой и по широкому кругу обойдем тех, кто нас атаковал. И явимся в Глендалох с востока.

Ниалл помедлил, но выражение лица Кевина не располагало к разговорам.

— Хорошо, господин, я удостоверюсь, что все готовы выступать через час.

Он развернулся и ушел, оставив Кевина в одиночестве на берегу реки.

Как только Ниалл удалился, Кевин позволил себе едва заметно улыбнуться. Он был доволен. Кевин знал, что не в состоянии контролировать события, распоряжаться ими, как своими рабами. Лишь дурак или гордец думает иначе. Человек может считать себя счастливчиком, если распоряжается хотя бы собой, и нет способа заставить других делать то, что тебе хочется. Стоит только посвятить кого-то в свои планы, и ты потеряешь над ними контроль, а о планах Кевина знали сотни людей.

Нет, он не будет управлять событиями. Он будет лишь расставлять фигуры по местам, выбирая их как можно тщательнее, смотреть, что из этого выйдет и какую выгоду можно извлечь из случившегося. До сих пор все складывалось лучше, чем он мог надеяться.

Торгрим и Оттар никогда не объединятся, поэтому не будут представлять для него угрозы. Куда более вероятно, что они убьют друг друга. И в то же время, кем бы ни были ублюдки, атаковавшие их лагерь, — а Кевин догадывался, что это были защитники Глендалоха, — им хватит хлопот с варварами, чтобы заметить армию Кевина на ее длинном марше через северный проход в горах.

Торгрим, Оттар и эти сучьи дети из Глендалоха расправятся друг с другом на берегах реки Авонмор, а Кевин мак Лугайд тем временем без спешки разорит монастырский город. Его тонкая улыбка превратилась в широкую ухмылку.

Глава двадцать пятая

…если мудрец

будет молчать —

не грозит ему горе,

ибо нет на земле

надежнее друга,

чем мудрость житейская.

Старшая Эдда. Речи Высокого
Колман мак Брендан сидел за столом в своем шатре. По другую сторону стола стоял человек, который только что закончил свой рассказ и ждал от него ответа. Он не ерзал, не переминался с ноги на ногу. Он был не из тех, кто ведет себя подобным образом.

Молчание длилось, пока Колман размышлял о том, что этот человек поведал ему. Он слышал, как шумят снаружи люди, множество людей, появившихся совсем недавно: воины, боэре и фудир, вернувшиеся от Встречи Вод; воины, посланные Руарком мак Брайном, которых отец Финниан этим утром привел в дунад. Их было меньше, чем рассчитывал Финниан, но не намного: почти две сотни бойцов, причем хороших. Отлично обученных, опытных, закаленных в сражениях.

Эта армия справится с варварами без особого труда. По крайней мере так Колман думал, когда ветераны только входили в лагерь. Теперь он больше не был в этом уверен.

Пока Колман слушал рассказ о стычке у Встречи Вод и о том, что случилось позже, он порой сердился, но испытывал также радость и любопытство. Столько всего произошло, и так быстро…

— Девять драккаров, говоришь? — спросил наконец Колман.

— Да, господин, — ответил Айлеран.

Кроме него и Айлерана, в шатре больше никого не было. Фэйленд он отправил прочь, пообещав разобраться с ней, как только у него появится на это время. Луи де Румуа даже не удосужился заглянуть к нему в шатер. Он, по всей видимости, предпочитал совещаться с отцом Финнианом, вместо того чтобы просить аудиенции у своего настоящего начальника, и это раздражало Колмана. Он ожидал, что Луи возгорится желанием рассказать ему свою историю, и собирался обращаться с ним так, как и заслуживал дерзкий мерзавец. Но отсутствие Луи лишило Колмана этого маленького удовольствия.

— Девять драккаров… — пробормотал Колман, подсчитывая в уме. — На них помещается до четырехсот этих сучьих детей.

— Да, господин, — кивнул Айлеран.

— Нас превосходят числом, — сказал Колман.

Он отметил это как факт, не испытывая ни малейшей паники. Однако волноваться стоило. Если варвары захватят Глендалох, он потеряет многое. Не всё — его земли, владения и интересы были рассредоточены по всей этой части Ирландии, — но то, что Колман имел в монастырском городе, он наверняка потеряет. Равно как и синекуру поста главнокомандующего защитой Глендалоха и щедрый доход, который к ней прилагался. Он мог потерять свою репутацию.

— Нас действительно превосходят числом, господин, — согласился Айлеран, но голос его звучал не так напряженно, как голос Колмана. — И все же варвары, похоже, полны решимости двигаться по реке, а значит, им трудно будет атаковать. Я не считаю этого Кевина мак Лугайда серьезной угрозой. У Встречи Вод мы сражались в основном с его людьми. Толку от них немного. А Луи де Румуа — человек, который знает свое дело.

Колман резко вскинул на него взгляд, и Айлеран прочистил горло.

— Прошу прощения, господин. Я лишь хотел сказать…

— Да, да. — Колман отмахнулся от него, словно от надоедливого насекомого.

Айлеран, как и другие люди в дунаде, как и весь Глендалох, был прекрасно осведомлен о том, что Колман мак Брендан настроен против юного франка Луи де Румуа. Большинство видело причину в том, что Луи назначили настоящим предводителем войска. Но кое-кто догадывался об истинном положении дел.

Колман понимал, что Айлеран пытался приуменьшить роль Луи в схватке у Встречи Вод, значение его хитроумного плана и того, что он сумел вдохновить необученные войска. И все равно в его рассказе прозвучала невольная похвала Луи.

— Я вот думаю, раз варваров так много, — продолжал Колман, — не стоит ли нам вернуться в Глендалох, не обустроить ли защиту там?

Айлеран, несмотря на появившееся у него уважение к Луи де Румуа, оставался человеком Колмана и самым опытным солдатом в армии. И Колман все еще командовал защитой Глендалоха, что бы там ни воображал святоша Финниан. До прибытия Луи де Румуа Колман всегда рассчитывал на поддержку Айлерана, и так будет и впредь, когда этот франк исчезнет. Что, надо надеяться, случится скоро.

— Господин, я считаю, что есть способ получше, чем отдавать им землю отсюда до самого Глендалоха, — медленно и рассудительно произнес Айлеран. — И варвары, как я уже говорил, держатся у воды, ведут свои корабли против течения, пока им это удается, а поскольку чертова река разлилась, они продвинутся далеко. Но это как раз и даст нам шанс.

Колман посмотрел на Айлерана и нахмурился. Говорил ирландец, но Колман был совершенно уверен, что его слова зародились в голове Луи де Румуа. Ну и что? Франкский сукин сын был хорошим солдатом, и Колман мог воспользоваться этим. Позволить Луи привести людей к победе. Любую его победу, как и репутацию и награды, он сумеет присвоить, когда все закончится.

— Что ж, хорошо, будь по-твоему, — кивнул Колман. — А теперь расскажи об убийце. Он действительно пришел за франкским ублюдком?

— Да, господин. Все произошло именно так, как я говорил, — ответил Айлеран.

— Расскажи снова.

— Ну, капитан Луи спал один, поодаль от всех… — начал Айлеран, и Колман подумал: «Ты и вовсе врать не умеешь», однако прерывать его не стал. — И этот сукин сын, — продолжил Айлеран, — появился неведомо откуда. Я услышал, как они дерутся, и подбежал к ним.

— Ты уверен, что это был тот же человек? Тот же франк, который появлялся здесь две недели назад?

— Да, господин, — ответил Айлеран. — Я в этом уверен. На рассвете я хорошо его рассмотрел. Когда он был уже мертв, господин.

«Вот ведь проклятые лживые псы!» — подумал Колман. Он сейчас видел как наяву недавно отчеканенные франкские монеты, которые спрятал у себя дома в Глендалохе и горсть которых носил с собой в кошеле. Это была плата за работу, еще не выполненную, но, судя по всему, франкский ублюдок решил взяться за нее сам. Или ему приказали за нее взяться, чтобы сэкономить на услугах Колмана и оставить того без основного гонорара.

«Если этот негодяй собирался все сделать лично, зачем ему понадобилось обращаться ко мне?» — подумал Колман. Но он кое-что понимал в манипуляциях, и ответ был очевиден. Если убийца потерпит неудачу, Колман займет его место. Если убийцу поймают, Колману придется его выручать, чтобы тот не указал на него.

«Проклятые франкские твари, никому из них нельзя доверять», — думал Колман. Затем он снова посмотрел на Айлерана.

— Брат Луи с ним не разговаривал?

— Нет, господин. Они все еще дрались, когда я перерезал ублюдку горло. Насколько я слышал, он не произнес ни слова.

— Хорошо, — сказал Колман. — Хорошо.

Он снова посмотрел на стол и вернулся к своим раздумьям. Был ли тот уродец один или их тут несколько? И важно ли это? Ему заплатили за услугу, по крайней мере выдали часть вознаграждения, и, по правде говоря, он с радостью взялся бы за эту работу и бесплатно.

— Хорошо, капитан, — сказал Колман, вновь поднимая взгляд на Айлерана. — Ты отлично потрудился, и я благодарю тебя за это.

Он поднял кошель, лежавший на столе, прислушался к звону серебряных франкских монет в мягкой кожаной суме.

— А теперь я больше тебя не задерживаю.

Глава двадцать шестая

…если телом ты здрав,

то здоровье, а также

жизнь без порока.

Старшая Эдда. Речи Высокого
Река мелела, но Торгрим этого не замечал. Он заботился о Старри, который все еще лежал, завернутый в шкуры, на корме «Морского молота».

Этим утром он тщательно заштопал раны Старри, пока все прочие трудились на веслах и гнали драккар против течения, а Агнарр сражался с румпелем. Харальд предложил лично заняться этим, утверждая, что обладает достаточной сноровкой в подобных делах, но на теле Торгрима хватало уродливых шрамов, наглядно демонстрировавших умение Харальда обращаться с иголкой и ниткой, поэтому он отказался от его помощи и взялся за работу сам.

Он не спешил, как можно аккуратнее соединяя края плоти. Иногда Старри вздрагивал, когда игла пронзала его кожу, иногда нет. Зашив рану на груди, Торгрим перекатил его на бок и взялся за рану на спине, после чего снова уложил Старри лицом вверх. Торгрим смешал мясной бульон с элем и заставил Старри выпить эту похлебку. Старри открыл глаза и посмотрел на него. Взгляд у него был отстраненный, недоумевающий.

— Ночной Волк, — произнес он почти шепотом. Он ничего к этому не добавил, но Торгрим знал, что это был вопрос, и знал, какого ответа ждал Старри.

— Тебя ранили, Старри. Но ты все еще среди живых.

Старри закрыл глаза и едва заметно кивнул, после чего снова ускользнул в сон.

— Ты хорошо справился, отец, — сказал Харальд. Они с Торгримом смотрели на берсерка, который как будто уменьшился в размерах. — Со швами. Но разве у нас нет подходящих трав или мазей?

Торгрим покачал головой.

— Я в них не разбираюсь, — сказал он. — Это искусство ведомо только женщинам. А мы только и умеем, что латать раны и накладывать лубки. Но истинное целительство — это женское знание.

Он посмотрел за борт драккара. Река еще оставалась полноводной, четыре или пять родов в ширину, и Торгрим видел, что на берегах волны плещутся не по илу или гальке, как обычно бывает, а на поросших травой полях.

Камыши, растущие из речного дна, слегка сгибались под действием течения, а люди Торгрима склонялись в другую сторону, налегая на весла, чтобы с ним справиться. Для такого разлива реки течение было довольно сильным, и Торгрим не знал, как долго еще они смогут с ним бороться и как долго река будет оставаться достаточно глубокой для того, чтобы кили прошли над дном.

Оттар и пять его кораблей двигались впереди, несмотря на все попытки Торгрима их обогнать. Это раздражало, и он позволил себе роскошь поддаться своей злости. Но как только он это сделал, его посетило видение: дети, совсем еще маленькие, мчатся к столу, спеша занять свои места. Он вспомнил, как поражался их глупости, когда Харальд и Одд дрались друг с другом за право сесть за стол первым. Порой их сестра уже заканчивала завтракать, а мальчишки все еще катались по полу и тузили друг друга.

Когда он посмотрел на происходящее с этой точки зрения, то понял, что в козьей заднице видал такие гонки по реке. Но его мнение разделяли далеко не все. Как только корабль Оттара отошел от берега, Харальд сказал:

— Отец, если посадить вдвое больше людей на весла, мы обгоним этого ублюдка.

— Нет, — сказал Торгрим, злость которого развеялась, как туман. — Это не имеет значения.

Они все утро шли по реке, а враг так и не показался, и единственное, что им угрожало, — это дождь, который вот-вот должен был хлынуть с небес.

Пока Старри спал, Торгрим нашел небольшую пластинку китового уса среди всяческих мелочей, которые хранил под палубой. В течение дня он вспоминал руны, которые должны были принести исцеление, и теперь не сомневался, что полностью восстановил их в памяти. Дело было непростым: неправильные руны могли причинить больше вреда, чем пользы. Но Торгрим без всяких колебаний уселся на корме, вынул из ножен кинжал и начал вырезать линии на желтоватой кости.

Это отняло у него довольно много времени. Закончив, Торгрим положил кость под меха, укрывавшие Старри, а затем поднялся, потянулся, разминая затекшие мышцы, и посмотрел на берег с северо-восточной стороны. Пейзаж почти не менялся, пока они путешествовали по реке: иногда это были долины с пологими холмами, которые, словно волны прибоя, стремились к высоким горам на западе, иногда к самому краю воды подступали густые леса с дубами и кленами. В некоторых местах, где река разлилась через свои берега, деревья торчали прямо из воды.

Теперь же местность стала открытой, цветущие весенние поля раскинулись на ней далеко, повсюду виднелся кустарник, ситник выделялся темной зеленью на фоне чуть менее яркой травы. Торгрим смотрел на север и на юг, насколько хватало глаз, но видел только пустую зеленую гладь. Ни животных, ни мужчин, ни женщин.

— Агнарр, — позвал он, — где люди Кевина?

Сам он был слишком занят, чтобы смотреть на берег, пока врачевал раны Старри и вырезал руны.

Агнарр покачал головой:

— Понятия не имею. Иногда мы замечали вдалеке всадников и телеги. Они двигались в направлении Глендалоха, как я полагаю. На ярмарку. Иногда и пешие попадались, но скорее паломники. Никого похожего на солдат Кевина.

Торгримкивнул. Он мог по-разному объяснить этот факт. Не исключено, что Кевин далеко опередил корабли или держал людей подальше от реки, скрывая свои передвижения от того врага, который атаковал драккары. Это было бы вполне разумно с его стороны. Или же Кевина уже разбил тот неизвестный враг. Либо ирландец просто-напросто бросил своих новых союзников. Все эти варианты представлялись одинаково возможными, и, поскольку способа узнать правду не существовало, по крайней мере, до определенного момента, Торгрим решил не тратить время на пустые догадки.

— Кажется, Оттар сел на мель, — сказал Агнарр, от радости слегка повысив голос.

Торгрим отвернулся от берега и взглянул поверх носа своего драккара.

Корабль Оттара, идущий во главе его флота, обгонял «Морской молот» футов на четыреста или около того, и река вокруг него пестрела отмелями. В других местах воды ее перекатывались через камни, или закручивались в водовороты у берегов, или тускло блестели в слабом солнечном свете, проникавшем сквозь тучи.

Викинги на корабле Оттара беспорядочно метались, словно их атаковал рой пчел. Гребцы потеряли свой слаженный четкий ритм, длинные весла мельтешили в воздухе: некоторые все еще оставались в воде, прочие взмыли вверх либо сталкивались друг с другом на носу или у кормы. Иные гребцы сидели на своих местах, но многие вскочили на ноги. Корабль застыл на стремнине.

Торгрим видел и самого Оттара, который стоял у руля и размахивал руками. Доносились даже его неразборчивые команды. Торгрим напряг слух, пытаясь различить слова, но не сумел.

«Зато вполне могу их себе представить», — подумал он.

Наконец Оттару вроде бы удалось навести порядок. Весла исчезли внутри корабля, люди спрыгивали через борта. Стоя по бедра в воде, они держали руки на ширстреке, чтобы ни их, ни корабль не снесло. Затем они принялись тянуть судно, стаскивая его с отмели.

Фут за футом команда Оттара волокла драккар вперед. Торгрим видел, как людям, стоящим в воде, бросают лини, как они отпускают борта и выстраиваются в ряд, низко склоняются и бредут по мелководью, словно упряжные волы. Корабль, потеряв в весе семьсот или восемьсот фунтов, с легкостью миновал мелкое место. Через минуту викинги стали спрыгивать со следующего в очереди корабля.

— Люди сошли с драккара, и это облегчило корабль Оттара настолько, что он прошел через мели, — заметил Агнарр. — Я не думал, что у него получится.

— Я тоже, — признался Торгрим.

— Интересно, сколько еще миль мы пройдем по реке, прежде чем этот способ станет бесполезен? — задумался Агнарр.

— Не знаю, — повторил Торгрим. — Но полагаю, что немного.

Он поглядел вдоль палубы «Морского молота». Его люди, те, кто не сидел на веслах лицом к корме, тоже видели, как корабль Оттара сел на мель, и уже доставали мотки веревки из моржовой шкуры, которые хранились под досками палубы, снимали с себя туники, готовясь прыгать в воду. Пятнадцать минут спустя они тоже оказались по бедра в воде и сражались с течением, перетаскивая «Морской молот» через мелкое каменистое дно реки.

Час был потрачен на то, чтобы провести девять драккаров через мели, после чего все взобрались обратно на корабли и взялись за весла, продолжив путь на северо-запад. Еще через полтора часа кили кораблей снова коснулись дна. И десять минут спустя они вновь тащили свои корабли по скользким камням против быстрого течения.

Именно тогда начался дождь. Корабль, идущий перед «Морским молотом», последний корабль флота Оттара, коснулся дна, когда с шумом упали первые крупные капли: они оставляли круги размером с серебряную монету на сухом дереве палубы «Морского молота».

— Начинается… — сказал Торгрим.

Он уже приготовил промасленную ткань, чтобы натянуть ее над постелью Старри. Теперь он развернул ее поверх веревки, которую закрепил по обе стороны кормы, и крепко привязал уголки, соорудив нечто вроде палатки.

Торгрим поднял взгляд в тот момент, как Харальд спрыгнул за борт. Он, как и большинство остальных, снял тунику, и их обнаженные спины белели в тусклом свете дня. Буксировочные канаты поднимались от палубы и туго натягивались, когда викинги хватались за них, а «Морской молот» кое-как продвигался вперед. Корабль, шедший перед ними, корабль Оттара, содрогнулся, наткнувшись килем на дно, и Торгрим уловил отчетливый скрежет дерева по гальке.

Он наклонился через борт и посмотрел вниз, сквозь прозрачную воду. Торгрим видел камни морского ложа, составлявшие мозаику всех оттенков коричневого, красного, белого и черного. «Морской молот» с легкостью шел над ними, не касаясь дна.

«Возможно, — думал Торгрим, — мы в последний раз проходим мели так легко». Следующая отмель наверняка будет еще выше, и тогда им придется сгружать и вещи с кораблей, чтобы провести их дальше по реке. Будет ли оно того стоить? Или лучше покинуть драккары и добраться до Глендалоха посуху? Сколько человек придется оставить позади для защиты кораблей? Могут ли они это себе позволить? Эти вопросы довольно скоро потребуют ответа.

К тому времени, как «Морской молот» перетащили через мели и команда вновь поднялась на борт, дождь припустил вовсю, хлынул стеной, и Торгрим был уверен, что в течение часа он будет только усиливаться. Ночной Волк посмотрел на Старри. Палатка, похоже, спасала его от воды, но остальные ничего не могли поделать, только терпеть. Те, кто снял туники перед тем, как спрыгнуть в реку, вновь натянули их, хотя они тут же промокли так, словно их и не снимали.

Еще несколько часов они гребли под проливным дождем. Наконец вечерний сумрак довольно рано опустился на реку и Торгрим направил «Морской молот» к берегу, а остальным кораблям своего флота приказал следовать за ним. Однако Оттар явно не собирался останавливаться. Его корабли двигались по реке, пока не скрылись из вида за дальним ее поворотом.

— Отец! — позвал Харальд громким и тревожным шепотом. — Оттар опережает нас, оставляет нас позади.

— И пусть, — сказал Торгрим. — Я не буду играть в его игры. Если он хочет атаковать ирландцев без нас, пусть так и сделает. Их просто уничтожат.

Они соорудили навесы из парусов, и все члены команды сгрудились под ними, не считая тех несчастных, кого выставили в дозор. Костров не разжигали, но ночь не была такой холодной, чтобы это причиняло им особенные неудобства. С первыми лучами солнца они позавтракали хлебом и сушеной рыбой, а затем столкнули корабли обратно в реку. Дождь, который прекратился на ночь, вновь зарядил, словно погода злилась на них.

Флот Оттара они нагнали спустя два часа. Река стала значительно ýже, лес подступал к ее берегам, таким крутым, что корабли, казалось, плыли по лощине, будто широкая полоса воды была лесной дорогой.

Корабли Оттара пребывали в полном беспорядке и не на ходу. Торгрим не увидел сначала ничего, кроме откровенного хаоса, но по мере приближения он догадался, что как минимум три драккара поставили на якорь в стремнине, а первые два тащили через очередные мели.

Харальд, отстояв свою вахту на веслах, подошел к Торгриму.

— Оттар снова на мели, как я погляжу, — сказал он.

— Да, — согласился Торгрим. — Но на этот раз дела обстоят хуже. Посмотри, сколько всего им пришлось сгрузить с судна.

Команда вновь покинула корабль Оттара, но теперь, судя по всему, это не помогло ему перебраться через отмель. Викинги волокли драккар вверх по течению, другие следовали за ними. Рей и парус, бочки и охапки весел сбросили за борт, и теперь они плыли за кормой. С тех кораблей, которые стояли на якоре, тоже сгружали припасы, такелаж и прочее.

Агнарр, налегая на румпель, сказал:

— У кораблей Оттара водоизмещение больше нашего. Я заметил это еще у Встречи Вод. У них больше припасов, больше инвентаря и такелажа. Думаю, они собирались в долгий поход.

Торгрим кивнул. «Морской молот» и другие корабли его флота не особенно отягощал запас провизии. Они собирались совершить стремительный налет на Глендалох и затем вернуться в Вик-Ло. Потому их корабли неглубоко сидели в воде, по крайней мере не так, как драккары Оттара.

Еще несколько минут они наблюдали за тем, как люди Оттара снуют вокруг кораблей, разгружая их, натягивая буксирные тросы, волоча драккары через мели. Дождь лил потоком, ухудшая видимость; на палубе вода плескалась на несколько дюймов.

— Это безумие, — сказал наконец Торгрим. Если Оттар желал привести своих людей к смерти, Торгрим не возражал, но сейчас он поставил под угрозу весь флот. — Агнарр, правь прямо на отмели, вон туда. — Он указал вперед, чуть дальше того места, где команды Оттара разгружали свои корабли.

Гребцы на «Морском молоте» усердно вели драккар против ускорившегося течения, и судно теперь поравнялось со стоящими на якоре кораблями. От Торгрима не укрылось, с какой злобой на лицах провожали их взглядами люди Оттара, которые следили за тем, как флот Торгрима проходит мимо. Затем нос «Морского молота» налетел на галечное дно, заскрежетал по нему и замер так резко, что Торгриму пришлось сделать шаг вперед, чтобы не упасть.

Помрачнев, он зашагал вдоль палубы «Морского молота», отлично зная, что все его люди за ним наблюдают. Дойдя до носа, Торгрим перепрыгнул через ширстрек в воду. Та оказалась холодной, капли дождя плясали на ней, течение было сильным, но Торгрим упрямо брел вперед.

Оттар не стал дожидаться его приближения. Торгрим все еще шагал, когда увидел, что Оттар движется в его направлении. Походка его казалась странной, он слегка отклонялся назад, чтобы быстрое течение реки не утащило его за собой. Одну руку он вытянул для равновесия, другая лежала на рукояти меча. Вода бурлила вокруг его коленей.

«Вот сейчас, — подумал Торгрим. — Возможно, сейчас мы все и решим». Он не сомневался в том, что драка, начавшаяся в шатре Кевина и прерванная атакой ирландцев, когда-нибудь обязательно получит продолжение. Ради совместного похода Торгрим намеревался сдерживаться хотя бы до тех пор, пока они не разграбят Глендалох. Он долго пытался быть рассудительным. Но теперь с этим было покончено.

— Ты что себе надумал, обгоняя мои корабли? — Оттар начал реветь еще издалека. Дождь заливал ему лицо, Оттар вытер воду и сплюнул. Его волосы, обычно желтые, как у Харальда, теперь промокли и казались черными, длинные косы болтались, как дохлые змеи. — Мои корабли пойдут первыми, а ты…

— Ты делаешь глупости, и сам ты глупец, — сказал Торгрим.

Оттар остановился, вода вскипела вокруг его ног, рот приоткрылся. Выглядел он оглушенным, словно его ударили булавой по голове. Торгрим воспользовался тем, что он наконец-то перестал вопить.

— Ты снял груз с кораблей, чтобы пройти через мели? — спросил Торгрим. — Болван. А когда доберешься до следующих отмелей, сгрузишь с них еще больше? Если вода спадет, твои корабли здесь застрянут. А пока ты тратишь время, нас готовятся с почестями встретить в Глендалохе.

— Ты, ублюдок, как ты смеешь со мной так разговаривать? — взревел Оттар, но Торгрим его не слушал.

Они стояли в сотне футов от «Морского молота», и деревья здесь смыкались еще плотнее, нависая с обоих берегов над стремниной, как чудовища из иного мира. И внезапно Торгрима посетило очень плохое предчувствие.

— Придержи язык, Оттар, — сказал Торгрим, поднимая руку, требуя тишины.

Это лишь разъярило Оттара еще сильнее, он заревел от злости, издавая низкий, утробный отвратительный звук. Торгрим увидел, как его меч вылетел из ножен.

А затем он увидел, как чуть дальше, у носа корабля Оттара, человек, стоявший возле буксирного троса, волчком завертелся на месте. Он закричал, когда стрела вонзилась ему в грудь. Человек споткнулся, упал, вода заплескалась вокруг его тела. Те, кто стоял у того же троса, вскрикнули от неожиданности, кто-то застыл неподвижно, кто-то бросил веревку.

И после этого словно все демоны Ирландии ринулись на них в атаку.

Глава двадцать седьмая

…теперь ожидаю без страха

Скорого града дротов.

Сага о Гисли сыне Кислого
Глухой шум дождя, слабый свет и дикие крики Оттара не позволяли понять, что именно происходит. Торгрим повернул голову туда, откуда, как ему показалось, прилетела стрела. Он не мог разглядеть ничего, кроме стены деревьев, зарослей папоротника и полотнищ хлещущего дождя.

Но вот прилетела еще одна стрела, и еще, и еще полдюжины. Торгрим посмотрел на корабль Оттара. Люди один за другим спотыкались, стрелы под разными углами вонзались им в грудь, спину, в ноги. Еще два человека упали, их тела сразу же подхватило речное течение. Один бился и боролся, пытаясь подняться. Крики становились все громче, но Оттар ничего не замечал.

Он выхватил меч и бросился на Торгрима, что-то вопя на бегу. Торгрим его не слушал.

— Твой корабль атакуют, тупой ты бык! Смотри! — крикнул он, указывая ему за спину.

Оттар остановился, нахмурился, затем оглянулся. Секунду он стоял неподвижно, затем вновь закричал, уже другим тоном, и помчался обратно против течения, высоко и очень смешно вскидывая ноги на бегу. Торгрим рассмеялся бы, но не стал, потому что понял: ирландцы устроили почти идеальную засаду, сейчас не время веселиться. Они застали норманнов без оружия, вне кораблей, практически беспомощных на отмелях. Все они — и люди Оттара, и его люди — могут погибнуть в течение следующего часа.

Он развернулся и поспешил обратно к «Морскому молоту», пытаясь удержать равновесие в быстром потоке. Агнарр приказал бросить якорь, и люди на веслах отдыхали. Теперь же они услышали крики и поняли, что происходит нечто скверное, но не могли сообразить, что именно.

— К оружию! К оружию! — крикнул Торгрим, разгоняясь, перепрыгивая через борт и торопясь на корму.

Он видел замешательство на лицах своих людей, но приказы были достаточно ясны, и все повиновались. Те, у кого были кольчуги, натянули их через голову, другие хватали мечи, топоры, щиты.

Торгрим добрался до задней части палубы и только тогда обернулся в сторону кораблей Оттара, подвергшихся нападению. Он видел, как стрелы летят сквозь ливень, находят свои цели, с легкостью преодолевая расстояние в три рода. Лучники сосредоточились на ведущем корабле, корабле Оттара, и, насколько Торгрим мог видеть, уже успели выкосить почти половину команды.

Он обернулся и посмотрел в другом направлении. «Кровавый орел» и «Дракон» шли рядом и сохраняли дистанцию, пока их весла мерно поднимались и опускались. Торгрим сомневался, что Берси или Кьяртен заметили, что происходит дальше по реке, а Скиди на «Лисице», шедшей последней, уж точно не мог ничего видеть. Но зато они сообразили, что команда «Морского молота» готовится к бою, и последовали примеру вожака.

Торгрим помахал им, указав на воду слева от «Морского молота». Берси помахал в ответ, показывая, что понял его. Через миг «Кровавый орел» набрал скорость, люди Берси разогнали драккар, чтобы поставить его на отмель рядом с «Морским молотом».

Корабли Оттара находились в сотне футов выше по реке, на середине перехода через мели и в центре полного хаоса. Сам Оттар метался на мелководье, размахивая мечом и пытаясь организовать своих людей. Те, в свою очередь, хватали оружие и прыгали в реку, со щитами на руках, с мечами и топорами. Убитых и брошенный инвентарь уже сносило по реке мимо того места, где «Морской молот» остановился на каменистой мели. Одна из бочек, которую команда Оттара тащила вверх по течению, ударилась о нос «Морского молота» и завертелась, как листок в мельничном лотке. Проплыло неподвижное тело, вниз лицом, с торчащей из спины стрелой.

— За мной! — крикнул Торгрим своим людям.

Он помчался на середину палубы, перепрыгнул через борт и поспешил вперед, против течения. Он смотрел туда, где шла схватка: Оттар готовился к наступлению на атакующих, которые все еще скрывались в лесу, а вокруг него люди падали под потоком летящих стрел. Торгриму показалось, что несколько стрел застряли в щите Оттара. Удача, до сих пор сохранявшая жизнь этому безумцу, пока что не покинула его.

«Ты идиот…» — подумал Торгрим. Неужели Оттар действительно хочет предпринять лобовую атаку против тех, кто засел в лесу, хочет подняться по крутому берегу к невидимому врагу?

Борт корабля Оттара ощетинился стрелами, люди, державшиеся за ширстрек и буксирные тросы, умирали на месте или покидали драккар, чтобы присоединиться к атаке. И внезапно на корабле оказалось меньше людей, чем требовалось, чтобы удержать его против течения. Бегущая вода подхватила длинный киль судна и вырвала его из рук тех немногих, кто еще держал тросы, раскачала и потащила вниз, снося на прочие корабли.

Люди Оттара двигались на врага и, насколько Торгрим мог видеть, не обратили ни малейшего внимания на то, что их корабль врезался в другой драккар флота, стоящий на якоре чуть ниже по течению. Судно Оттара развернуло поперек потока, и оно стукнулось бортом в нос второго корабля почти под прямым углом, сбивая тот в сторону, выворачивая его якорь из дна и волоча в сторону третьего.

— Во имя богов! — воскликнул Торгрим.

Он бы с радостью позволил кораблям Оттара унестись обратно в открытое море, но если их не остановить, они врежутся в его собственный флот и нанесут ему страшный урон.

— Все за мной! — крикнул он своим людям, и все мысли о предстоящей битве покинули его перед лицом более близкой опасности.

Торгрим сунул Железный Зуб обратно в ножны и побежал вперед так быстро, как только позволяло течение, отплевываясь от дождевой воды. Щит мешал двигаться, и Торгрим хотел было отбросить его, но он еще надеялся, что оружие ему все же понадобится.

Два корабля медленно поворачивались в реке, их несло в сторону драккаров Торгрима; носовые фигуры скалились, словно чудовища из кошмарного сна, и, хотя они были сделаны из дерева, железа и смолы, в данный момент представляли такую же опасность, как настоящие морские змеи.

Торгрим остановился и вскинул руку, призывая остальных тоже замереть. Они смотрели на то, как два драккара дрейфуют к ним. Два других корабля Оттара были вне опасности, привязанные ближе к берегу, но третий, стоявший на якоре чуть дальше по стремнине, оказался прямо на пути тех, которые снесло потоком.

Корабли все вращались, оседлав течение, и с каждым пройденным ярдом набирали скорость. Затем их движение задержал третий драккар, в который они врезались, срывая его с якоря. Треск ломающегося дерева заглушил даже проливной дождь и вопли людей. Теперь все три корабля сцепились вместе и вновь наращивали скорость, сносимые течением.

— Агнарр, Харальд! — позвал Торгрим, и они подбежали к нему по воде. — Я возьму Годи и еще несколько человек, мы схватим за веревки тот из кораблей, который окажется выше других по течению, попытаемся его остановить. Вряд ли вы сможете задержать остальные, так что просто толкайте их в сторону, чтобы они не врезались в «Морской молот». Берси!

— Да, Торгрим? — откликнулся тот.

— Вы с Кьяртеном поставьте «Кровавый орел» в хвост «Дракону», чтобы убрать с пути этих лоханей!

Оставалась минута, не больше, до того момента, когда драккары Оттара должны были налететь на его флот. Торгрим махнул рукой и двинулся вперед, борясь с течением, не сводя взгляда с кораблей, которые крутились, вертелись, наскакивали на них, как огромные злобные твари, которыми и казались. Они загораживали собой реку, но когда Торгрим прошел дальше, они развернулись и он увидел людей Оттара, сражающихся выше по течению.

Попавшие в засаду теперь бились с ирландцами и, похоже, не знали, что их корабли уносит, а если и знали, то ничего не могли с этим поделать.

Торгрим заметил и самого Оттара, который был на голову выше всех остальных. Вскинув меч над головой, он брел по воде к речному берегу. Его люди шагали туда же вместе с ним, выстроившись в ряд. Некоторые были со щитами, но большинство без них, некоторые успели надеть кольчуги. На них напали в тот момент, когда они перетаскивали свои корабли через мель, потому и застали их врасплох.

«Тупой ублюдок», — думал Торгрим. Он видел, как отряд Оттара подходит к крутому земляному берегу, как викинги пытаются по нему взобраться, как им мешают оружие и щиты. А затем из густых зарослей папоротника над ними выдвинулись ирландцы, с копейщиками впереди и замыкающими ряды мечниками. Они просто-напросто снесли викингов прочь, вгоняя железные наконечники им в грудь. Торгрим слышал крики агонии и вопли ярости. А затем корабли, которые нужно было остановить, оказались совсем рядом с Торгримом, и у него не осталось времени на то, чтобы следить за безумцем Оттаром. Буксировочный трос, привязанный к последнему кораблю, тянулся за ним по реке, и Торгрим решил, что тот ничем не хуже прочих. Он побрел вперед, пиная воду так, словно она могла убраться с его пути. Торгрим видел, как веревка вьется под рябой от дождя поверхностью воды. Сделав два шага, он наклонился и подхватил ее. Трос поднялся над водой, Торгрим вцепился в него, и корабль, уносимый течением, потащил его за собой.

— Помогайте, помогайте! — закричал Торгрим.

Веревку он держал в правой руке, затем попытался схватиться за нее и левой, но щит мешал ему. Напряжение все нарастало, Торгрим стиснул зубы, крепче вцепился в трос и уперся ногами в каменистое дно.

Викинг по имени Армод оказался рядом и тоже ухватился за веревку. Стоило ему это сделать, как Торгрим почувствовал, что давление слабеет. Затем подоспели другие: Сутар сын Торвальда и массивный Годи, непоколебимый, как рунный камень: течение разбивалось о его крепкое тело. Веревка натянулась, задрожала, как древко копья, и корабль на дальнем ее конце дернулся и развернулся носом к ним.

«Этот мы удержим, — думал Торгрим. — Но не все три». Если три корабля так и останутся сцепленными вместе, они утащат Торгрима и всех прочих за собой либо вынудят их бросить веревку, после чего драккары Оттара врежутся в «Морской молот» и разобьют его на части.

Своенравные корабли, казалось, на миг застыли. Веревка заскрипела, Армод и его товарищи фыркнули и выругались, пытаясь удержаться на месте. Затем два судна оторвались от того, который викинги удерживали при помощи троса, и продолжили свой безумный бег по течению, а натяжение троса ослабло так, что теперь почти не ощущалось.

— Торгрим! — крикнул Годи. — Там дерево! Можем привязать!

Торгрим обернулся через плечо и посмотрел туда, куда указывал Годи. В пятидесяти футах от них из реки поднимался массивный дуб.

— Хорошо! — крикнул Торгрим.

Те десять или двенадцать человек, которые держали буксирный трос, стали отступать к дереву вместе с ним, с трудом продвигаясь вверх по течению и волоча за собой корабль Оттара, как будто вели на бойню большое медлительное животное.

Дождь заливал им лица, но они не могли стереть с них воду, приходилось моргать и сплевывать, вонзаясь носками мягкой обуви в каменистое ложе реки.

Торгриму очень хотелось увидеть, что происходит с «Морским молотом», но, налегая на трос, он не мог обернуться. А еще он страстно желал выяснить, чем закончилась атака Оттара на ирландцев, но теперь разглядеть это было невозможно.

Наконец они оказались возле дуба. Те, кто держался за дальний конец веревки, добрались до дерева и дважды обошли его массивный ствол, закрепив корабль Оттара на месте. Торгрим отпустил трос, развернулся на пятках, желая узнать, что происходит с «Морским молотом», и его едва не сбило с ног силой течения.

«Как быка загоняем», — подумал он. Торгрим однажды видел подобное в Хедебю: стаю собак натравили на разъяренного быка, который вертелся, брыкался и бил их рогами. Это очень напоминало то, как сорок человек из его команды сражались сейчас с потерявшими управление кораблями Оттара. Они стояли на месте, глядя на то, как дрейфуют к ним драккары, затем прыгали вперед, хватались за что придется, толкали, отскакивали снова — словом, делали все, чтобы не позволить эти судам разрушить их собственные корабли.

Харальд стоял у носа драккара, дрейфовавшего первым.

— Толкайте, толкайте их отсюда! — крикнул он и налег своим широким плечом на борт. Фигура на форштевне нависла над ним.

Торгрим видел, как корабль поддается могучей силе Харальда, видел, как судно выпрямляется; его форштевень отвернулся от «Морского молота» за секунду до столкновения с ним.

Еще несколько человек присоединились к Харальду, толкая корабль, чтобы тот не двигался поперек реки. Затем они отошли в сторону, пока судно проплывало мимо «Морского молота» дальше по течению. Второй корабль Оттара последовал за первым, словно привязанный. «Дракон» и «Кровавый орел» убрали с курса дрейфующих кораблей, и те разминулись с ними буквально на несколько футов.

Торгрим наблюдал за ситуацией, пока не удостоверился, что его корабли в безопасности, а затем вновь созвал своих людей и те сошлись к нему. Большинство теперь держали щиты, мечи и топоры, к битве они были готовы, насколько это вообще возможно.

— Людей Оттара убивают, потому что Оттар глупец! — крикнул он. — Мы должны вмешаться, чтобы спасти этих жалких ублюдков!

Он сплюнул дождевую воду и указал на деревья, росшие совсем рядом с тем местом, где они стояли.

— Мы войдем в лес здесь, двинемся вдоль берега и застанем ирландских скотов врасплох.

Все согласно кивнули в ответ. Торгрим повернулся и помчался по воде к северному берегу реки.

Бежал он со всех ног, по колено в воде, то и дело спотыкаясь из-за силы течения, и наконец увидел поле боя. Люди Оттара по-прежнему стояли в воде, сражаясь с врагом, расположившимся выше по берегу. Оттар все так же широко размахивал мечом в ряду своих бойцов.

Торгрим различил ирландцев среди деревьев. Копий у них осталось мало. Скорее всего, догадался Торгрим, их сломали, бросили или вырвали из рук копейщиков. Это означало, что ирландцы и люди Оттара сошлись на мечах, а значит, у викингов появилось больше шансов хоть на какой-то успех.

«Задержите их, — мысленно заклинал их Торгрим. — Еще три минуты…» Только в этом случае они успеют зайти с фланга и как следует потрепать врага.

Торгрим подошел к речному берегу, который оказался круче, чем он ожидал, и с некоторым трудом взобрался по нему до самых деревьев. Он не стал ждать остальных, сразу же нырнул в подлесок из молодняка и взрослых дубов и кленов. Листья над головой защищали от дождя не хуже соломенной крыши, и теперь Торгрим слышал шум битвы. Папоротник окатывал Торгрима водой при каждом движении, но промокнуть сильнее он уже просто не мог.

День был сумрачным, а в лесу разглядеть что-либо было еще сложнее, но Торгрим почуял кого-то впереди, какое-то движение и понял, что добрался до края ирландских рядов. Он вытащил Железный Зуб из ножен и прошел дальше. Преодолев еще пятнадцать футов, он увидел ирландца, который держал копье так, словно собирался отбивать атаку, а не нападать. Если бы не копье, этого человека трудно было бы принять за воина. Скорее он выглядел как бедный крестьянин, одно из тех жалких созданий, которых призывали для того, чтобы они выполнили за своих господ кровавую работу, а затем умерли, наверняка не понимая, за что именно.

Торгрим ломился сквозь подлесок, но его продвижение скрывали шум дождя и вопли, долетавшие слева, со стороны реки. Он вскинул Железный Зуб для размашистого удара, и только тогда копейщик осознал его присутствие.

Голова его дернулась, глаза расширились, рот открылся, и он принялся неловко тыкать копьем в Торгрима. Железный Зуб засвистел в воздухе. Клинок попал ирландцу в шею, и сила удара была такова, что тот рухнул на землю, следуя за потоком своей крови.

Торгрим перепрыгнул через все еще содрогающееся тело. Он увидел еще одного ирландца, нет, даже трех, и все они держали копья. Они смотрели в сторону реки, но тут наконец Торгрим и его люди привлекли их внимание. Как и тот, кого Торгрим только что убил, они не выглядели как воины и не вели себя так, как положено воинам.

Ирландцы явно не ожидали, что враг выйдет из чащи, и, похоже, даже не думали о бое. Отбросив копья, они развернулись и помчались через лес. Торгрим гнался за ними, а его люди наступали ему на пятки. Торгрим видел, что Харальд бежит рядом, сбивая подлесок щитом. Мальчишка несся так, словно его преследовало нечто ужасное, но Харальд был охотником, а не добычей. Чудовища из худших кошмаров ирландских крестьян дрогнули бы сейчас перед ним.

Паника пронеслась по рядам ирландских копейщиков, стоявших вдоль реки. Они кричали и ругались, присоединялись к бегущим, подгоняемые мечами норманнов. Сквозь деревья Торгрим мельком увидел реку и людей Оттара. Кто-то из них еще бился, другие сгибались пополам, хватаясь за свои раны, чье-то тело сносило течением. Торгрим снова сосредоточился на бое.

Ирландские копейщики исчезли, сбежали в панике, но впереди виднелся второй ряд воинов — Торгрим понял, что это уже не крестьяне. Кто бы ни командовал ими, он наверняка расставил самых бесполезных солдат на флангах, а лучших разместил в середине, которую Оттар пытался атаковать. Или, возможно, этот неизвестный военачальник приказал своим копейщикам отступить, как только началась настоящая схватка, и позволил сражаться настоящим воинам. На них были кольчуги, они имели щиты, и никто из них не сбежал при виде норманнов, появившихся из-за деревьев. Они лишь сменили позицию, чтобы встретить их атаку.

Торгрим остановился. Человек перед ним явно не собирался удирать. Он твердо стоял на месте, в правой руке у него был длинный меч, в левой щит с нарисованным на нем красным крестом. Торгрим вновь широко размахнулся Железным Зубом, но на этот раз клинок попал в щит, который поглотил удар и отбил его в сторону. Торгрим отпрыгнул, потому что ответный удар пришелся низко, ниже края щита: противник целился в его лодыжки или колени, но угодил в воздух.

Торгрим шагнул вперед, ударил щитом в щит противника, заставляя того попятиться, и одновременно провел Железный Зуб над его краем, вогнав клинок прямо в незащищенное горло. Ирландец, уже умирая, все пытался вскинуть щит. Торгрим оттолкнул его в сторону и, когда тот упал, прыгнул на следующего противника, уже замахивающегося на Торгрима своим мечом.

«Старри…» — подумал Торгрим. С ними теперь не было Старри с его безумной энергией, его безудержной яростью. Когда Старри появлялся на поле боя, врагам казалось, будто нечто дикое и потустороннее ворвалось в их мир, и это вселяло страх в их сердца. Но Старри сейчас сражался в ином бою.

Ирландцы сумели развернуться от берега реки и встретить новую угрозу флангом. Противники, ирландцы и северяне, столкнулись друг с другом, словно высокие морские валы. Торгрим видел, как Харальд обрушился с жестокой атакой на воина, стоящего перед ним, как его щит и меч двинулись в идеальной гармонии: щит по дуге слева, меч по дуге справа. Совершенство и сила его атаки заставили других отступить. Рядом с ним бился Годи с огромной секирой в руке. Его атаки были не столь утонченными, но не менее эффективными.

На Торгрима напали сразу двое, оба с мечами и щитами, оба в кольчугах. Сражались они плечом к плечу, наступали прямо на него, но Торгрим шагнул вправо, оставляя левого противника за пределами длины клинка, и бросился на того, что был справа.

Ирландец парировал его удар и сделал выпад, однако Торгрим снова отступил вправо, так чтобы дуб с широким стволом заслонил его от врагов, словно играл с ними в прятки. Он понимал, что они обойдут дерево, взяв его в клещи, а это значило, что левый дотянется до него первым. Торгрим прислонил край щита к стволу и удобнее перехватил Железный Зуб — как раз в тот миг, когда ирландец выпрыгнул на него из-за дерева, уверенный, что застанет Торгрима врасплох.

Меч ирландца со свистом описал широкий полукруг, явно намереваясь разрубить все на своем пути. Клинок столкнулся с железной окантовкой щита Торгрима, отскочил, а Торгрим вогнал острие Железного Зуба чуть пониже края ирландского шлема. Выдернув меч, он позволил врагу упасть и пробежал вокруг дерева мимо него. Это и правда напоминало детскую игру в догонялки, но второй ирландец не выглядел довольным, когда Торгрим объявился у него за спиной. Он только начал разворачиваться к Торгриму, когда Железный Зуб, покрытый ирландской кровью, разрубил его голову.

Торгрим тяжело дышал. Он остановился, огляделся. Его люди схватились с врагом, каждый в своем поединке. Некоторых он видел, остальные скрывались в лесу. Слева еще кто-то продирался сквозь папоротник. Люди Оттара. Атака Торгрима заставила ирландцев отойти от реки, и это позволило людям Оттара взобраться на берег, где они могли схватиться с врагом на равных.

Ирландцы, похоже, поддались их натиску. Торгрим чувствовал, как они отступают, вынужденные сражаться на два фронта, более не уверенные в том, где находится враг. «Давить сильнее, давить сильнее», — думал он. Еще минута, и они сломаются. Они бросятся прочь, и тогда их можно будет добить на бегу.

Торгрим чувствовал, как в груди нарастает звериный вой — волчий вой, который приведет ирландцев в ужас и подбодрит викингов. Он прыгнул вперед и замахнулся Железным Зубом на большого ирландца, орудовавшего секирой, и это движение словно выпустило его вопль наружу. Волчий вой зазвенел в его ушах, разнесся в лесу. Он застал ирландца врасплох. Торгрим увидел ужас на его лице. Ирландец бросил секиру, повернулся и побежал. Торгрим ринулся на него, быстрый, как змея, но не сумел дотянуться до него мечом.

— Давайте! Давайте! — кричал Торгрим, видя сквозь густые заросли, как его люди наступают, как они выстраиваются в линию, готовую смести врага.

А затем откуда-то издалека, из-за дальних деревьев, раздалась резкая чистая нота рога, словно в ответ на призыв Торгрима. Это был тот же рог, который Торгрим слышал на Встрече Вод, и он приказывал ирландцам отступать, уйти, чтобы выжить и затем снова сразиться с викингами.

— Нет! Ублюдки! — закричал Торгрим.

Он ускорил шаг, щитом сбивая ветки со своей дороги, но перед ним больше не было противников, только папоротник и деревья.

— Тор их побери! — кричал он, уже задыхаясь.

Снова стало тихо, лишь дождь стучал по листьям да журчала неподалеку река.

Перед ним возник Харальд, затем Годи и все остальные. Его люди собирались вокруг него, желая узнать, что делать дальше.

Затем лес снова зашумел — так, словно медведь или другое большое животное топало сквозь заросли. Торгрим обернулся, все обернулись и увидели идущего к ним человека, едва различимого в сумраке леса за густыми кустами. И вот Оттар выступил на прогалину. Его щит раскололся в щепки, но, похоже, он только теперь это осознал и отбросил его прочь. Меч был покрыт кровью так, что дождь, проникавший сквозь кроны деревьев, не мог ее смыть. Его руки, борода и кончики длинных кос тоже были в крови.

Никто не двигался. Оттар и Торгрим смотрели друг на друга.

Торгрим не представлял себе, что сейчас может изрыгнуть Оттар.

Оттар нахмурился. Прищурившись, он посмотрел на Торгрима, словно тоже не знал, каких слов от него ожидать. Затем развернулся и сплюнул на землю.

— Явился наконец-то, да? — сказал он, после чего снова исчез в лесу.

Глава двадцать восьмая

Муж не должен

хотя бы на миг

отходить от оружья;

ибо как знать,

когда на пути

копье пригодится.

Старшая Эдда. Речи Высокого
Харальд Крепкая Рука сидел на задней палубе «Морского молота» и осторожно подносил чашу с элем и бульоном ко рту Старри. Это занятие не очень-то ему нравилось. Он давно понял, что в походе забота о раненых имела такое же значение, как забота о собственном оружии. Но обычно ему было неловко и неприятно выполнять такую работу, и он боялся, что именно ему будут поручать подобные дела, поскольку он был моложе всех остальных. От одной мысли об этом его передергивало.

Но сейчас был другой случай. Старри очень нравился Харальду. Старри многим нравился, или же его игнорировали, или, как подозревал Харальд, просто боялись. Собственные чувства Харальда отличались от чувств остальных, они были сложнее, хотя сам он так не считал. Старри входил в ближний круг Торгрима, был практически членом его семьи, и это меняло отношение Харальда к нему. Они со Старри не раз сражались бок о бок. Они многое пережили вместе, делили победы и сокровища. Харальду нравился Старри Бессмертный. И он завидовал ему.

Он завидовал абсолютному бесстрашию Старри. Харальд понимал, конечно, что Старри так смел в основном потому, что безумен, но все равно хотел бы так же не бояться любых ранений или смерти, ныряя в гущу битвы. Отец тоже казался ему бесстрашным, но то была храбрость иного рода. Торгрим серьезно относился к бою. Он носил кольчугу и шлем, брал щит и не заигрывал со смертью, как Старри.

Харальд не считал себя трусом и убил бы любого, кто намекнул бы на это, или же погиб бы, пытаясь убить обидчика. Но страх был ему не чужд. В его голове постоянно возникал один и тот же образ: боевая секира впивается в его тело там, где шея встречается с плечом, и разрубает его почти пополам. Отчего-то этот образ ужасно его пугал, и Харальд никак не мог от него избавиться в первые мгновения перед битвой. Таков был его тайный стыд.

Он сомневался, что Старри ощущал хоть что-то похожее.

— Что происходит? — спросил Старри.

Его глаза были открыты, говорил он тихо, но уже уверенно. После ранения он почти все время лежал без сознания, либо спал, либо просто дремал. Шум битвы разбудил его, и с тех пор он бодрствовал, хотя был еще слишком слаб, чтобы встать.

— Они перетаскивают последний корабль Оттара через мели, — сказал Харальд, глядя за высокий форштевень «Морского молота».

Ниже по течению от того места, где они встали на якоре, флот Оттара только сейчас перевалил за мель, у которой ирландцы вчера устроили им засаду. Большую часть корабельных припасов и инвентаря пришлось сгрузить, чтобы поднять корабли над мелководьем. Люди Оттара, те, которые были еще живы и не слишком тяжело ранены, теперь складывали вещи на палубах кораблей, закончивших переход.

Харальд покачал головой. «Идиоты», — подумал он.

Старри мгновение помолчал, а затем спросил:

— Они не боятся застрять над мелью? Разве Торгрим этого не боится?

— Отец не боится, что застрянут наши корабли, — объяснил Харальд. — А Оттар слишком глуп, чтобы из-за этого волноваться. — Он посмотрел на Старри и понял, что без дальнейших объяснений не обойтись. — У нас не так уж много провизии. Наши корабли смогут пройти над мелью, достаточно будет команде с них сойти, — продолжил Харальд. — А корабли Оттара для этого нужно разгружать. Они снимают припасы и реи, весла и все прочее. У нас все будет в порядке, даже если вода спадет. Но у Оттара возникнут серьезные проблемы.

Старри кивнул. Харальд дал ему еще глоток супа с элем. Минуту спустя Старри заговорил снова.

— Воинов у Оттара стало намного меньше? — спросил он.

— Да, — ответил Харальд. Он уже говорил об этом раньше, сразу после битвы, когда Старри жаждал услышать ее подробности.

Берсерка так воодушевил этот рассказ, что он попытался встать с постели, хотя бой уже закончился. И пришлось приложить немало усилий, чтобы убедить его остаться на месте.

— Оттар потерял как минимум сорок человек, — сказал Харальд. — И это только мертвыми. Еще пятнадцать, или около того, ранены. Это была бойня. Отец говорит, что тот, кто командует ирландцами, действительно знает свое дело, он устроил буквально идеальную ловушку, и мы влетели в нее на полном ходу.

После битвы норманны потратили какое-то время на то, чтобы разобраться с неотложными задачами. Раненые требовали внимания, мертвых следовало собрать и похоронить. Занимались они этим не слишком долго. Оттар потерял около сорока человек, по крайней мере так считали в лагере Торгрима. Но многие тела унесло течением. Кого-то нашли, но таких было мало. И эта мысль тревожила товарищей погибших. Воину нравится думать, что его отправят в мир иной должным образом, что его плоть не достанется воронам и падальщикам.

Едва похороны завершились, Оттар велел своим людям подняться на оставшиеся два корабля, после чего отправился искать те, которые уплыли по реке. Торгрим решил, что пора перевести собственные корабли через мель, и викинги из Вик-Ло потратили час на то, чтобы протащить их вперед против течения. Когда Оттар вернулся со своими сбежавшими кораблями на буксире, флот Торгрима уже благополучно стоял на якоре в глубокой неспокойной воде.

Как только Оттар увидел, что корабли Торгрима теперь опережают его собственные, он впал в ярость, как все они и ожидали. Харальд подозревал, что только ради этого отец приказал провести корабли вверх по течению, хотя раньше сам говорил, что это плохая идея. Он дразнил Оттара и делал это исключительно ради собственного удовольствия.

Корабль Оттара ткнулся в дальний конец мели, и Оттар спрыгнул с его носа. Он со свирепым видом устремился вперед, шагая по колено в глубокой воде, которая настолько замедлила его продвижение, что теперь он не выглядел так грозно, как ему хотелось бы. Торгрим и его люди находились на борту своих кораблей, стоявших на якоре в глубокой воде. Они отдыхали под парусами, натянутыми для того, чтобы укрыться от все еще не утихшего дождя. Все головы повернулись в сторону Оттара, но никто не двинулся с места, не заговорил, даже не удостоил внимания его приближение. Торгрим стоял к нему спиной.

Когда Оттар добрался до конца отмели, он остановился и выкрикнул имя Торгрима. Тот продолжал его игнорировать, и Оттар заревел снова. На этот раз Торгрим поднялся и медленно взошел на корму. Там, опираясь рукой на высокий старнпост, он посмотрел на Оттара. Их разделяли тридцать футов речной воды, слишком глубокой, чтобы Оттар мог преодолеть это расстояние.

— Ты обогнал мои корабли, Торгрим Ночной Щенок? — рычал Оттар.

— Да, обогнал, — спокойно ответил Торгрим.

— Ты меня не опередишь! — Оттар заговорил еще громче и с большей яростью. — Не опередишь!

Торгрим огляделся с деланым изумлением.

— Но я уже опередил тебя, Оттар, — сказал он. — И если ты не придержишь язык, я снимусь с якоря и оставлю тебя на растерзание ирландцам.

За те часы, что минули после боя, произошли разительные перемены. При первой встрече люди Оттара превосходили числом отряд Торгрима. Теперь все стало иначе. Оттар потерял почти полную команду корабля, и их силы уравнялись.

Но это было еще не все. Оттар оставался вожаком потому, что его последователи считали его более сильным, жестким и безжалостным бойцом, чем все остальные. Воины присоединялись к нему, поскольку боялись его и полагали, что другие будут бояться егоеще больше. Они не сомневались, что его бездумная жестокость поспособствует их обогащению. Но ирландцы выставили Оттара дураком, и его люди поняли, — хотя сам Оттар мог этого не понять, — что именно Торгрим спас их и сохранил для них корабли.

— Ты ублюдок! — кричал Оттар. — Вороны выклюют тебе глаза!

— Возможно, — согласился Торгрим. — Но не ты отдашь меня им на съедение.

С этими словами он отвернулся и нырнул под парус, оставив Оттара мокнуть под дождем. Еще несколько минут Оттар продолжал кричать, но никто его не слушал, и это выставляло его еще большим дураком, чем он был на самом деле. В конце концов он развернулся и отправился обратно к своим людям. Вновь перетаскивать свои корабли через отмель команды Оттара начали лишь на следующее утро.

— Я вот чего не могу понять, — сказал Старри, закрыв глаза, словно речь требовала от него столько сил, что на другое их просто не оставалось. — Как же Кевин? Разве он не должен был продвигаться вдоль берега реки? Чтобы не позволить ирландцам перехватить нас так, как они сделали?

— Мы не знаем, где он, — сказал Харальд. — Ясно только, что его здесь нет, но неизвестно, куда он делся. То ли его разбили эти новые ирландцы, то ли он сбежал, мы не знаем.

Он взглянул на Старри, ожидая реакции, но Старри, похоже, уснул. Харальд подождал еще минуту и, убедившись, что Старри действительно спит, поднялся, потянулся и задумался, чем же теперь заняться.

«Колун», — подумал он. Его меч, прекрасный франкский клинок, когда-то принадлежавший его дедушке Орнольфу, а теперь доставшийся ему. Кромка слегка пострадала в предыдущей битве и требовала правки, к тому же клинок не помешало бы смазать маслом при этой отвратительной погоде. Но когда Харальд поднял взгляд, он увидел, что на корму шагает отец, и, судя по лицу Торгрима, все выражения которого Харальд слишком хорошо знал, у того имелись свои соображения по поводу того, чем нужно заняться Харальду.

Торгрим подошел к сыну и посмотрел вниз, на Старри. Дождь уже сменился туманом, что стало огромным облегчением, хотя, скорее всего, временным.

— Как он? — спросил Торгрим.

— Кажется, лучше, — сказал Харальд. — Выпил немного бульона. Он разговаривал: хотел знать, как у нас дела. У тебя и у Оттара.

Торгрим ответил едва заметной улыбкой.

— Ну, если ты понял, что происходит, я буду благодарен, если ты и мне объяснишь, — сказал он.

Затем он поглядел через правый борт в сторону берега, до которого оставалось три рода. Где-то там невидимые разведчики Торгрима продолжали искать очередную засаду. Это следовало сделать, хотя никто не думал, что ирландцам хватит глупости ударить снова в том же месте.

— Как только Оттар окажется на ходу, он попытается снова нас обогнать, вырваться вперед, — сказал Торгрим. — Я ему этого не позволю. По разным причинам. Поэтому мы сейчас снимемся с якорей и оставим его далеко позади.

Харальд кивнул. Он тоже хотел держаться первым в этой гонке, в основном из гордости. Но он полагал, что у отца окажутся другие причины.

С каждой милей, которую они преодолевали на обмелевшей реке, с каждым убитым, которого они хоронили, с каждой вытащенной из борта стрелой этот поход на Глендалох становился для него все более важным делом. Он перестал быть обычным налетом и превратился в испытание. Это, похоже, чувствовали все. Торгрим боялся, что Оттар каким-то образом сумеет уничтожить их шансы на удачную атаку или совершит какую-то глупую ошибку, из-за которой их всех убьют. И Харальд догадывался, что отец хотел провернуть нож унижения в брюхе Оттара.

— Кевин пропал, — продолжал Торгрим. — Не знаю, куда он делся, но здесь его нет. Поэтому мне нужно, чтобы ты взял с собой человек двадцать и двигался вместе с ними по берегу реки. Ты будешь высматривать другие засады, чем должен был заниматься Кевин.

Харальд почувствовал, как его захлестывает радость предвкушения. Торгрим предложил ему командовать своими людьми, поручил важное задание, доверил роль вожака, дал шанс проявить свои умения и доблесть.

— Вы будете разведчиками, понятно? — спросил Торгрим, заметив излишний энтузиазм на лице Харальда. — Ты не станешь вступать в схватку, вас слишком мало для этого. Просто предупредите нас, что ирландцы готовят очередную засаду, прежде чем мы на нее налетим.

— Да, отец, — сказал Харальд.

Какое-то время Торгрим молча смотрел ему в глаза.

— Я серьезно, — сказал он наконец. — Вы — разведчики. Сражаться не будете.

— Если только ирландцев не окажется слишком мало, верно? — спросил Харальд. — Вдруг мы встретим патруль, всего несколько воинов? Нам же придется убить их прежде, чем они раскроют наше присутствие, разве нет?

Торгрим шумно выдохнул:

— Да, в этом случае можете драться. Но попытайтесь захватить пленных. Они полезнее мертвецов. Я надеюсь на твою рассудительность. Воспользуйся ею. Если тебе интересно знать, куда приводит глупость, взгляни на Оттара.

Харальд кивнул, почти не слыша его слов. В своем воображении он уже вел отряд по берегу реки и сражался на мечах с ирландским ублюдком, который вчера так внезапно атаковал их.

Глава двадцать девятая

Ирландцы претерпели много зла не только от норвежцев.

Они претерпели много зла и от самих себя.

Анналы Ульстера
Фэйленд чувствовала себя так, словно парила в пространстве, словно находилась во сне. Но этот сон не был похож на те, что она видела раньше: ужасный, бесприютный, полный надежды и радостного возбуждения, усталости, похоти и изумления. Сон, похоже, вмещал все ощущения, которые она могла себе представить, захлестывал ее ими, как ветер хлещет полотнищами дождя.

Она убила человека. По крайней мере она была полностью уверена в том, что убила его. Это случилось у реки, во время схватки возле Встречи Вод. Он пробивался через линию ирландских воинов, а она оказалась на его пути. Фэйленд ударила его, и он упал. Но не умер сразу, и поэтому она вонзила меч ему в шею.

Так она это помнила. В голове у нее все смешалось, и сложно было распознать, что именно происходит. Она не очень понимала, что чувствует по этому поводу. Потрясение, замешательство… Но не раскаяние. Сожаления не было. И она размышляла, стоит ли по этому поводу беспокоиться. Впрочем, это был всего лишь варвар.

Когда бой закончился, они ушли с поля, где остались убитые, двинулись обратно вдоль речного берега, а затем сквозь лес к дороге. Все были возбуждены, все вели себя очень оживленно. Они хорошо сражались — так показалось Фэйленд. Она судила по реакции мужчин, поскольку сама пребывала не в том состоянии, чтобы делать какие-то выводы самостоятельно. Они хорошо справились. И теперь радовались этому.

То, как она занималась любовью с Луи де Румуа, как на них набросился убийца, как Айлеран прикончил этого человека, после того как Фэйленд оглушила его ударом по голове, — все это было частью ее длинного сна. Она до сих пор видела, как хлынула кровь из шеи убийцы, когда тот рухнул на землю. Фэйленд чувствовала себя так, словно сидела на телеге, мчащейся с горы и набирающей скорость. Теперь телега мчалась так быстро, что ею почти невозможно было управлять и она вот-вот могла развалиться.

Когда они оказались в дунаде, Фэйленд вернулась в шатер мужа, готовая встретить его ярость. И он действительно пришел в ярость — настолько, что отослал ее прочь, велев прийти позже.

— И тогда я с тобой разберусь, — сказал он, ничего больше не добавив к этому. На нее он не смотрел.

Больше она в шатер не заходила. Она знала, что ее ждут только побои, и совершенно не желала их испытывать.

Фэйленд ждала шанса поговорить с Луи наедине.

— Айлеран расскажет моему мужу, что нашел нас вместе, — прошептала она ему.

— Нет, не расскажет, — возразил Луи. — Мы с Айлераном солдаты. У воинов свои понятия о чести.

Фэйленд покачала головой:

— Айлеран — человек моего мужа, уже много лет подчиняется ему. Он должен Колману больше, чем кому-либо другому.

— Мне кажется, ты ошибаешься, — сказал Луи. — Но даже если ты права, если Айлеран ему все расскажет, для твоего мужа это не станет откровением. Он не возненавидит меня еще больше, потому что больше просто некуда.

И Фэйленд отступилась. Настаивать не имело смысла. Луи де Румуа был одним из самых выдающихся мужчин из всех, которых она когда-либо знала, но при этом он оставался мужчиной и многого не понимал. Он не отличался глупостью и наивностью, но когда дело касалось собратьев по оружию, ему казалось, что они верны ему, как преданные псы: целиком и без остатка. В некоторых вещах Луи не различал нюансов.

Фэйленд думала, что после успешного боя при Встрече Вод они вернутся в Глендалох. Она была уверена, что Колман захочет именно этого. Что он пожелает войти в город с победой. Но они не вернулись.

Вместо этого они остались в дунаде, поскольку Луи еще не закончил свои дела с норманнами. Он предположил, что в одном месте на реке варварам обязательно придется перетаскивать свои корабли через отмель, и убедил Колмана устроить там засаду. Да, Колман согласился. Об этом Фэйленд узнала от Луи. С мужем она так и не встретилась. Она ожидала, что он велит силой доставить ее в шатер, где накажет за многочисленные прегрешения, но он этого не сделал.

К ее изумлению, он не обращал на нее ни малейшего внимания, и она продолжала парить в своем мире сна.

Луи де Румуа перестал наконец беспокоиться из-за того, что она следует за армией. Он сказал, что она уже не ребенок, и если ей так этого хочется, а Колман не возражает, то и он не станет протестовать. Она догадывалась, что Луи не желал оставлять ее в дунаде с Колманом, отправляясь на очередную битву. И подозревала, что ему действительно нравится видеть ее рядом с собой.

Он подобрал для нее кольчугу, одну из тех, которые носили молодые воины. Кольчуга туго облегала грудь, но в остальном подошла неплохо. Он нашел и шлем, в который пришлось затолкать побольше тряпок, чтобы тот плотно сидел на голове. Луи показал ей, как держать меч, научил основным приемам атаки и защиты и велел Лохланну с ней поупражняться, отчего тот пришел в крайнее смущение.

Два дня они провели в дунаде, после чего Луи и Айлеран разбудили людей в предрассветных сумерках, приказали им вооружиться и повели в сторону реки. Фэйленд шагала в голове колонны, рядом с Луи. Она ощущала вес кольчуги на плечах, меч и кинжал оттягивали пояс, туника плотно облегала бедра.

Солнце взошло, наступило туманное серое утро, и по мере того, как рассеивалась ночь, уходило чувство нереальности происходящего, окутывавшее ее, как мгла. Фэйленд шла туда, где придется сразиться с врагами, но это она уже переживала перед битвой у Встречи Вод. К кольчуге и мечу она успела привыкнуть за последние несколько дней. Ей казалось, что она просыпается, будто несущаяся с горы телега достигла ровного места и ее бег замедлился.

Да, это уже не сон. Она проснулась в новом месте, в прекрасном месте. В том, которое искала с тех самых пор, как превратилась из девочки в женщину. Она больше не испытывала скуки.

Они добрались до края леса, граничащего с рекой, и Луи приказал всем остановиться на отдых, а сам с Айлераном и Лохланном направился вглубь чащи. Фэйленд пошла с ними, потому что хотела этого, а люди вокруг, похоже, перестали указывать ей, что делать, и она сочла это добрым знаком. Они остановились, когда в поле зрения появилась река, и дальше двигались ползком, чтобы их не увидели с берега. Там, где бурлили мелкие воды, кораблей они не обнаружили.

Они вернулись туда, где отдыхал их отряд; около двухсот человек ждали их в высокой траве.

— Лучники выйдут на берег первыми, — сказал им Луи. — Они убьют столько варваров, сколько смогут. Затем вы, копейщики, подойдете к самой кромке воды. Когда варвары атакуют, лучники отступят. Варварам придется пробиваться наверх по крутому берегу, и именно там вы будете ждать их, чтобы прикончить.

Фэйленд заметила, как боэре и фудир бросают друг на друга тревожные взгляды. У Встречи Вод не было лучников, поскольку отец Финниан привел их позже. В том бою Луи послал вперед воинов, а крестьяне шли за ними. Такая расстановка сил понравилась боэре и фудир и в прошлый раз принесла им удачу. Но теперь им было приказано принять первый удар.

— Пусть каждый убьет двоих, большего я не прошу, — продолжил Луи. — Бейте их копьями. Разите их, пока они не успели к вам приблизиться. А затем отступайте, чтобы варвары встретились с нашими воинами.

В ответ на это боэре и фудир согласно кивнули. Убить двоих? Да, они могли выстоять в течение того времени, которое требуется, чтобы убить всего двух врагов. Это казалось им вполне посильной задачей.

Позже, когда бой еще не начался, Фэйленд спросила Луи, уверен ли он, что каждый крестьянин с копьем действительно сумеет убить двух варваров.

Луи пожал плечами.

— Некоторые смогут, — сказал он. — Некоторые сбегут, едва завидев северян. Но некоторые останутся и будут сражаться. Так всегда случается в битвах. Никто не знает, на что он способен, и командир его тоже не знает, пока человек не окажется в гуще боя. Но если бы я приказал им стоять и сражаться до конца, то они бежали бы при первой возможности.

Луи и Айлеран подвели людей к краю берега и расположили их так, как запланировали ранее. Они стояли наготове и ждали. Тем временем пошел дождь, холодные капли скатывались по листьям, и вскоре все промокли насквозь. А затем пришли варвары, как и говорил Луи.

Ирландцы стояли в тишине, готовые к бою, напряженные, настороженные. Из своих укрытий в зарослях папоротника они не видели, что происходит на реке.

Это могли видеть только Луи и Айлеран, которые подползли к берегу на коленях, как к алтарю, раздвигая ветки, выглядывая из-за них, словно перепуганные зверюшки. Но Фэйленд знала, что они не испытывают страха, поскольку были охотниками, а не добычей.

Десять минут спустя Луи еле слышно прошептал ей, что варвары разгружают свои корабли, собираясь перетащить их через мели. Фэйленд сомневалась, что им стоит так таиться. Все звуки заглушали шум дождя и крики варваров, переговаривающихся на своей тарабарщине.

Фэйленд знала, что варвары тоже ничего не боятся: они не ведали, как близко над ними нависла смерть.

Они узнали об этом только через час после того, как появились в поле ее зрения. Завязалась схватка, и практически во всем она шла так, как и планировал Луи. Копейщики справились со своей задачей, и когда варвары наконец вскарабкались на берег, Фэйленд стояла рядом с Луи с мечом в руке. Ей даже удалось несколько раз ударить тех ублюдков, которые оказывались поблизости, хотя Луи и Лохланн первыми перехватывали их.

Это сражение ничем не напоминало бой у Встречи Вод. Тогда ее голова шла кругом, она едва осознавала, что происходит. Теперь все было иначе. Она могла видеть. Она могла думать.

И благодаря этому Фэйленд поняла, что произошло, когда слева из-за деревьев их атаковали другие варвары, а воинам пришлось отвернуться от речного берега и встретиться с этой новой угрозой. В итоге норманны заставили ирландцев отступить, но отнюдь не победили их. Они были далеки от победы.

Луи и Айлеран вели людей, мрачных и усталых, обратно в дунад. Некоторые раненые ковыляли, закинув руки на плечи своих товарищей, а нескольких пришлось нести на самодельных носилках. Фэйленд брела рядом. Она чувствовала себя такой измотанной, как никогда раньше. И такой сильной, как никогда раньше.

И снова она не вернулась в шатер своего мужа. Прилив сил, порожденный боем, не развеялся до конца. Она страстно желала оказаться рядом с Луи, в его палатке, ласкать его тело, ощущать на себе его сильные руки и обнаженную плоть. Она вздрагивала, думая об этом. Но даже этой новой Фэйленд была не чужда рассудительность, поэтому она избегала Луи. Отыскав палатку, принадлежавшую одному из воинов, павших у Встречи Вод, она расположилась в ней.

На следующий день вдоль реки выслали конные патрули, чтобы те следили за варварами, но все прочие остались в дунаде. Луи и Айлеран с несколькими военачальниками, которых привел Финниан, собрались в шатре Колмана, чтобы обсудить, как в следующий раз обрушить свою ярость на варваров. По крайней мере так думала Фэйленд. Порой через промасленную ткань шатра до нее доносились громкие голоса. Но она держалась на расстоянии.

Луи был занят планированием кампании, Лохланн уехал с одним из патрулей на разведку, а тем временем Фэйленд было совсем нечего делать. Ей ни с кем не хотелось разговаривать, так что вскоре после захода солнца, когда серый день превратился в темную ночь, она забралась в свою палатку, чтобы поспать. Под одеялами мертвеца спалось крепко, и ей снились безумные сны. Было еще темно, когда кто-то резко ее разбудил.

Она ахнула и поспешно села, рука сама упала на рукоять меча, но Фэйленд ничего не видела в темноте. Затем она услышала тихий голос Луи, звучавший в трех шагах от нее.

— Фэйленд? — повторил он, и она сумела разглядеть его силуэт на фоне темного неба. И подумала: «Отчего он не проскользнул в палатку, чтобы лечь рядом?»

— Да?

— Мы отправляемся на разведку, к варварам. Хочешь пойти с нами?

Она помолчала, с трудом соображая спросонок, чего от нее хотят.

— Да, — повторила она, подхватила свой меч и выскользнула из палатки.

Где-то наверху луна заливала сиянием плотное покрывало облаков, чуть разгоняя тьму. Фэйленд теперь видела Луи, точнее, темную тень на его месте, а в чуть более крупной фигуре за ним она опознала Айлерана.

— Что происходит? — спросила она, осознав, что сказала «да», прежде чем ей объяснили, что случилось.

— Айлеран получил весть от одного из своих гонцов, — тихо объяснил ей Луи. — Варвары выслали небольшой отряд, чтобы шел посуху вдоль реки. Гонец сказал, что этот отряд разбил лагерь примерно в миле отсюда. Мы отправимся туда, чтобы посмотреть на них. И убить их, если получится.

Фэйленд перевела взгляд с Луи на Айлерана, который стоял футах в пяти от них. Затем заметила еще примерно дюжину воинов. Небольшой патруль.

— И вы хотите взять меня с собой? — спросила Фэйленд.

— Еще как хотим, — сказал Луи, повеселев. — Тебе, похоже, такое нравится.

Фэйленд кивнула, хотя и знала, что этого никто не увидит. Она кивала скорее себе самой.

— Капитан Айлеран, — сказала она, повернувшись к нему, — вы не возражаете?

— Нет, госпожа, — хрипло произнес Айлеран.

— Именно Айлеран это и предложил, — добавил Луи.

Фэйленд снова кивнула. Она уже полностью проснулась, и ощущения ее стали острыми, как у кролика, готового сорваться с места. Интуиция подсказывала: что-то здесь не так. Она была уверена в этом, невзирая на слепоту Луи. Айлеран мог смириться с ее присутствием, но не стал бы на нем настаивать.

Она знала, что должна отказаться от их предложения. Это было бы разумно с ее стороны. Но она не могла оставить Луи одного на милость того, что его ожидало. И, по правде говоря, ей стало любопытно, что здесь затевается, а в последние дни любопытство, похоже, пересиливало ее страх.

— Хорошо, — сказала Фэйленд. — Благодарю вас, капитан Айлеран. Я с радостью присоединюсь к вам.

Больше сказать ей было нечего. Натянув кольчугу через голову, она завязала пояс на талии, убедилась, что меч и кинжал висят, как положено, и двинулась к Луи в предрассветных сумерках.

Их лошадей собрали на краю лагеря, и они молча их оседлали. Дорога едва виднелась в тусклом свете, но они все же нашли ее и направились на восток, вниз по течению, по земле, которую Фэйленд наверняка узнала бы, если бы могла ее разглядеть. Они не разговаривали. Лишь мягкий стук лошадиных копыт и позвякивание кольчуг нарушали тишину, но и они звучали так тихо, что насекомые в траве и лягушки у воды не смолкали, когда патруль проезжал мимо.

Вскоре Фэйленд растворилась в мерном ритме их шага, в безмолвии ночи и потеряла счет времени. Пожалуй, прошло около часа. До рассвета, судя по всему, было еще далеко, когда Айлеран еле слышно произнес:

— Здесь. Остановимся здесь.

Когда смолк последний звук их движения, вокруг воцарилась странная неподвижная тишина.

— Вот за этим холмом, — произнес Айлеран. Он указал на небольшую возвышенность к югу от дороги, едва различимую на фоне неба.

Фэйленд нахмурилась.

«Как он понял, что это именно тот холм? — подумала она. — Я его едва вижу…» Но уже не в первый раз она пришла к выводу, что Айлеран, опытный воин, знает то, о чем она не имеет ни малейшего представления.

— Подойдем поближе, посмотрим, — таким же тихим шепотом откликнулся Луи. — Фэйленд, с нами.

Они спешились, и Айлеран обернулся к оставшимся воинам, которые тоже слезали с коней.

— Следуйте с нами до подножия холма, затем ждите там, — сказал он. — Не двигайтесь. Мы крикнем, если вы понадобитесь. Если крикнем, нужды сохранять тишину уже не будет.

Воины что-то пробормотали в ответ, соглашаясь. Айлеран развернулся и направился к возвышению, больше похожему на травянистую насыпь, чем на холм. Фэйленд и Луи шагали за ним, как и все остальные. У подножия холма воины остановились, а Фэйленд, Луи и Айлеран продолжили путь. Пригнувшись у вершины, они взобрались на холм и залегли там.

Внизу они не увидели ничего: ни тлеющих костров лагеря, ни спящих людей, раскинувшихся в траве, ни дремлющей стражи. Ничего, кроме широкого поля, за которым темнели силуэты деревьев у реки.

— Ошибся холмом, наверное, — сказал Айлеран, голос которого стал тише шелеста ветра в древесных кронах.

Он посмотрел на Луи и Фэйленд, махнул рукой и повел их вниз по дальней стороне холма, так что тот остался между ними и их отрядом.

Земля стала ровнее, когда они достигли подножия холма, и снова Айлеран жестом велел им остановиться. Они застыли и прислушались, но могли различить только ночные звуки. Фэйленд была на взводе, ее словно пронзали разряды молний. Она хранила молчание, но внутри ее как будто звенел колокол, предупреждая об опасности.

— Там, — сказал Айлеран.

Он указал в темноту, но Фэйленд ничего не увидела, и Луи, скорее всего, тоже. Он прошел мимо Айлерана, затем сделал еще шаг, глядя туда, куда показывал Айлеран.

И вдруг Айлеран оттолкнул Фэйленд плечом. Она смотрела, как движется его рука, как тусклый свет отражается от его клинка, и это зрелище мгновенно привело ее в бешеную ярость. Ее взбесили предательство Айлерана, глупость Луи, а больше всего то, что Айлеран не считал ее угрозой, всего лишь убрал с дороги, дабы заняться важным делом: убийством Луи.

Айлеран вскинул руку, чтобы мощным прямым ударом вонзить кинжал прямо в спину Луи. Но Фэйленд шагнула между ними и с силой опустила затянутое в кольчугу предплечье на запястье Айлерана, отбивая руку с кинжалом в сторону.

Луи обернулся и произнес что-то резким шепотом, однако все внимание Айлерана теперь переключилось на Фэйленд. Она не видела его лица, зато видела руку с кинжалом, которую он теперь занес над ней. Фэйленд перехватила его запястье. Она знала, что не сумеет его удержать, но ей нужно было лишь замедлить его, всего на секунду, не более.

Айлеран крякнул и стряхнул руку Фэйленд, но к тому моменту ее кинжал уже покинул ножны и теперь устремился в грудь Айлерана. Она успела подумать о том, сумеет ли тонкое острие пробить его кольчугу, а затем кинжал нашел цель, раздвинул железные колечки и вошел в его грудь.

Он захрипел, споткнулся, его руки взлетели к торчащему из груди кинжалу.

Фэйленд отпустила рукоять, пока Айлеран пятился назад. Сделав шаг или два, он рухнул на землю, все еще содрогаясь, пока жизнь быстро и беззвучно покидала его.

— Фэйленд! Господи… — ахнул Луи, которому хватило ума говорить тихо.

— Он хотел убить тебя. А потом и меня, — произнесла она, совершенно уверенная в последнем, и указала на кинжал Айлерана, лежащий на земле.

— Убить… Но зачем?

— А ты как думаешь, болван? — прошипела она. И посмотрела на холм, ожидая увидеть, как сопровождающие их солдаты спускаются с вершины, но их там не оказалось. Заставив себя выровнять дыхание, Фэйленд прислушалась.

Тишина.

— Те люди, — сказала она, кивая в сторону холма, — они с Айлераном. Даже если они не замешаны в этом деле, они доставят нас к Колману, и нам придется даже хуже, чем в том случае, если бы Айлеран прикончил нас здесь.

Луи кивнул.

— И что же теперь?

— Мы должны бежать. Туда. — Она указала на рощицу в дальнем конце поля. — Скрыться от этих людей, спрятаться, а затем решить, что делать дальше.

Луи снова кивнул. Фэйленд подошла к Айлерану, который теперь неподвижно лежал на земле. Она с трудом разглядела рукоять кинжала, торчащую из его груди. Схватившись за нее, она потянула, с некоторым усилием высвобождая оружие, после чего вытерла клинок подолом туники Айлерана. Тут она заметила суму, висящую у него на поясе. Не задумываясь, она обрезала кинжалом ее ремешки, сунула оружие в ножны и спрятала мягкий кожаный кошель за свой пояс.

— Давай уходить, — прошептала она.

Повернувшись спиной к Айлерану, к холму, за которым оставались его люди, они с Луи де Румуа быстро зашагали по высокой траве в сторону берега.

Глава тридцатая

Прежде чем в дом войдешь,

все входы ты осмотри.

Старшая Эдда. Речи Высокого
У них не было лодок, поэтому Торгрим велел подогнать «Морской молот» к северному берегу реки. Драккар уткнулся носом в ил, и Харальд с двадцатью разведчиками сошел на берег. Они были в кольчугах и шлемах, при мечах, топорах или копьях. Щиты они привязали на спины. Оружие понадобится им только для защиты, если вообще понадобится. Им не придется сражаться, как Торгрим сказал Харальду, а затем повторил снова и еще раз, желая убедиться, что его поняли.

— Старайтесь никому не попадаться на глаза, — сказал Торгрим. Он стоял на носу «Морского молота». Харальд и его люди уже спустились на берег. — От разведчика больше проку, когда он невидим. Держитесь близко к реке, достаточно близко, чтобы предупредить нас, если потребуется, но она не обязательно должна оставаться в поле зрения. Идите там, где вам будет лучше видно местность.

— Да, отец, — сказал Харальд. Торгрим уже объяснял ему все это, и Харальд всячески пытался скрыть нетерпение в своем голосе. — Я встречусь с вами, когда вы бросите якорь на ночь. — Он решил сам повторить отцовские указания, прежде чем это сделает Торгрим.

— Очень хорошо. Удачи, — сказал Торгрим — небрежно, без малейшей сентиментальности, за что Харальд был ему благодарен. Затем Торгрим двинулся на корму «Морского молота», на ходу приказывая гребцам возвращаться на воду.

Харальд смотрел, как корабль отчаливает от берега, а затем повернулся спиной к реке.

— Идем, — скомандовал он и встал во главе отряда. Он указывал им путь, взбираясь по крутому берегу и глубоко вгоняя носки обуви в землю, чтобы не поскользнуться.

Добравшись до вершины обрыва, он шагнул под деревья. Начиная с того места, где они преодолевали мели, лес и кустарник сгущались и тянулись вдоль берега, насколько хватало взгляда. Возможно, лес простирался до самого Глендалоха, но Харальд в этом сомневался. Он на минуту остановился, словно ожидая, пока его догонят, но на самом деле ему требовалось время, чтобы подумать.

«Нам нельзя оставаться в лесу, — решил он. — Здесь мы едва сможем пройти». Чтобы предотвратить очередную засаду, ему необходимо опережать отцовские корабли, которые будут двигаться по воде куда быстрее, чем его отряд через густой подлесок.

«Нужно отойти от реки», — подумал он. Не исключено, что этот лес не тянется слишком далеко от берега. Если им повезет, они будут быстро двигаться посуху и при этом приглядывать за речным берегом. Если же нет, то он понятия не имел, что делать.

— Хорошо, следуйте за мной, — сказал он, когда последний воин из его отряда взобрался по крутому берегу. Говорил он тихо, что казалось вполне уместным.

Харальд начал пробираться через подлесок, где сучья и ветки хлестали его по лицу и цеплялись за кольчугу и штаны. Он слышал, как сзади шагают остальные.

Они с Торгримом выбрали тех, кто постарше, кого они набрали еще в Дуб-Линне, а кое-кто из них приплыл в Ирландию на борту «Красного дракона» Орнольфа Неугомонного. Харальд ожидал, что отец включит в состав отряда кого-нибудь из своих приближенных — Агнарра, Годи или даже Берси, чтобы те приглядывали за Харальдом, пока тот будет номинальным главой отряда. Но Торгрим ничего подобного не сделал. Это удивило Харальда. И обрадовало. И заставило нервничать.

Он видел, что лес редеет, и это был добрый знак. Через тридцать футов лес превратился в кустарник, а затем в поле с высокой травой. Харальд вскинул руку, и идущие за ним остановились. Он пригнулся и зашагал вперед, раздвигая перед собой траву, глядя влево и вправо, чутко прислушиваясь к любым звукам. В пяти футах перед ним вспорхнула куропатка, бешено молотя крыльями и попискивая. Харальд подпрыгнул, охнул, и его рука оказалась на рукояти меча прежде, чем он осознал, что застало его врасплох.

Шум крыльев стих, и Харальд замер, прислушиваясь. Испуганная птица выдала их присутствие, но никто не поднял тревогу, только ветер шумел в кронах деревьев да плескалась река далеко за спиной. Выждав еще минуту, он взмахом руки велел остальным следовать за собой.

Еще через два рода они обнаружили дорогу, проторенную и изъезженную. Затяжной дождь превратил ее в широкую полосу темно-коричневой грязи. На ней все еще виднелись следы тележных колес и отпечатков ног пешеходов. Множество отпечатков. Здесь прошло то войско, которое устроило им засаду возле реки, решил Харальд. Один из воинов нашел сломанное древко копья с загнутым наконечником.

— Это хорошо, — сказал Харальд, имея в виду дорогу. — Ульф, Вемунд, — позвал он, и те вышли вперед.

Ульф и Вемунд были молоды, всего на несколько лет старше Харальда, а то и его ровесники. Оба — высокие статные красавцы, Вемунд — с длинными светлыми, почти белыми волосами. Оба — быстрые и выносливые; потому-то Харальд их и выбрал.

— Идите вперед, — сказал им Харальд. — Держитесь у деревьев. Будьте осторожны, передвигайтесь скрытно. Если увидите кого-то или что-то, один из вас вернется и доложит. Второй продолжит наблюдать.

Ульф и Вемунд кивнули. Они знали, чего от них ждут. Им нужно было удостовериться, что их патруль не встретит отряд врага, марширующий по дороге, или еще кого-то, кто может выдать их присутствие. Развернувшись, они побежали вперед.

Харальд вызвал еще двоих.

— Вы держитесь позади. Следуйте за нами на расстоянии, следите, чтобы никто не появился с той стороны. Все остальные — за мной.

Они тронулись в путь. Харальд повел их с дороги обратно к лесу, где они могли при необходимости укрыться. Высокая трава расступалась перед небольшой колонной вооруженных людей, бредущей в утренней измороси. Лес оставался слева от них, открытая местность — справа. Ульф и Вемунд, обогнав их, быстро шли вдоль реки, осторожные, как олени на открытой лужайке. По крайней мере Харальд на это надеялся.

Идти было легче, чем Харальд себе представлял, земля была ровной, и вскоре они очутились в нескольких милях от места, где Торгрим отправил их на берег.

«Нельзя терять реку из вида», — думал Харальд, и это была только одна из множества его забот, которые уже заставили его забыть, как он радовался тому, что стал единственным вожаком этого патруля. Двигаться нужно было быстро, но при этом оставаться у воды, потому что именно там враг устроит засаду. Заблудиться он не мог, но лес заслонял реку, и Харальд лишь надеялся, что дорога, по которой они следуют, не уведет их далеко от речных берегов.

Вскоре, к радости Харальда, лес уступил место открытой местности, а река снова оказалась у них на виду. Она текла не более чем в дюжине родов к югу, несла свои серые неспокойные воды среди темно-зеленых холмов.

Кораблей Харальд не заметил, но он и не ожидал их там обнаружить. Сперва Харальд то и дело замечал драккары в просветах между деревьями, но вскоре они с отрядом опередили флот. И все еще намного опережали его, что было хорошо. Именно этого от них и ожидали.

Олаф сын Торда, один из тех немногих, кто отправился в Ирландию из Вика, опустился рядом с ним на колени, глядя на низкие пологие холмы.

— Видишь Вемунда или Ульфа? — спросил Олаф.

— Нет, — сказал Харальд. — Но я и не должен, если они делают то, что положено.

Олаф хмыкнул.

— Взгляни за тот холм, — произнес он, указывая на место в полумиле от них, где высокий холм поднимался от края реки и заслонял обзор. Дорога там поворачивала от речного берега и тянулась на север в обход холма, а не по нему.

— Как по мне, похоже на дым, — сказал Олаф, как только Харальд взглянул в нужном направлении.

Харальд кивнул. Действительно, тоненькая струйка дыма поднималась над вершиной холма и рассеивалась в низком тумане.

Харальд нахмурился.

— Мне теперь тоже интересно, куда делись Вемунд и Ульф, — сказал он.

Дым означал присутствие людей, о которых следовало доложить. Он ощутил слабый всплеск страха. Харальд боялся не за себя, не за своих людей. Такое ему и в голову не пришло бы. Он боялся уронить себя в глазах отца. Это пугало его больше всего на свете.

— Пошли, — сказал он громче, чем раньше.

Поднявшись, он повел отряд вперед, вниз по холму, через высокую траву. Укрыться здесь было негде, поэтому они двигались быстро, и их кольчуги тихо шуршали и звенели. Но они не бежали. Харальд знал, что не стоит зря утомлять людей перед возможной стычкой.

Они добрались до низины между холмами и начали подниматься на тот, на который указывал Ульф. Дым теперь виднелся намного четче, пламя, служившее ему источником, судя по всему, набирало силу. Харальд замедлился на подступах к вершине холма, пригнулся и жестом велел другим поступить так же. Дальше он шел очень медленно, обыскивая взглядом территорию за холмом.

Харальд остановился и обернулся к отряду.

— Вниз, — скомандовал он, и шестнадцать человек опустились на одно колено.

Харальд пригнулся еще ниже и еще медленнее двинулся к самой вершине. Он встал сначала на оба колена, затем на четвереньки, а до места, с которого мог заглянуть за вершину, прополз на животе. Улегшись там, он понадеялся, что его не видно на фоне серого неба, и стал осматриваться.

Река изгибалась влево, и деревья вновь окаймляли ее берега. Густой лес протянулся на несколько сотен ярдов. Вполне подходящее место для новой засады.

Справа дорога огибала холм и опять устремлялась к воде всего в пятидесяти ярдах от того места, где лежал Харальд. Но его внимание привлек источник дыма. Это был костер, причем большой, над которым на треноге свисал довольно объемный котел. И крупный мужчина возился с этим костром. А вокруг стояли три странные повозки — таких Харальд еще никогда не видел. Высокие, с широкими дубовыми колесами, с деревянными бортами, выкрашенными в желтый и красный цвета, они выглядели нарядно даже в этот мрачный день. Их усеивали многочисленные флаги и флажки, мокрая ткань которых слегка трепетала от ветра.

Харальд не двигался с места и наблюдал. До телег было не больше сотни ярдов. Он видел, как у центрального фургона другой человек рылся в сундуке, и кто-то еще — он был совершенно уверен, что это женщина, — забирался в ближайшую к нему повозку.

Харальд как раз начал размышлять, что же им делать дальше, когда увидел, что дверца в торце левого фургона открылась. Из-под навеса выступил человек в синей тунике и желтых штанах. Он нес на плече нечто серое, в чем опытный взгляд Харальда опознал кольчугу. Белые волосы ярко блестели в сером мареве утра.

— Вемунд, тупой ты ублюдок, — пробормотал Харальд себе под нос.

Теперь он знал, что делать дальше. Нужно задать Вемунду хорошую трепку и послать его обратно на корабли, а затем стащить Ульфа с той шлюхи, на которой он сейчас лежал, и отправить следом за Вемундом.

Харальд поднялся, развернулся и дал отряду сигнал следовать за собой. Он чувствовал, как растет его злость по мере того, как он спускался к каравану, чтобы забрать своих заблудших разведчиков.

«Ты поставил все наше дело под угрозу, ты и твой вислый хрен», — думал он, торопясь вниз. Вемунд заметил их приближение, уронил меч и пояс, которые держал в руках, и принялся поспешно натягивать кольчугу через голову, что разозлило Харальда еще сильнее.

Однако Харальд не заметил цепочку ирландских всадников среди деревьев. Его отряд находился в пятидесяти ярдах от каравана, когда всадники вырвались на открытую местность. Только что здесь было тихо, лишь из фургонов доносились приглушенные голоса, а затем воздух наполнился криками всадников, гнавших своих лошадей вперед, топотом копыт, изумленными воплями воинов Харальда. Они поспешно развернулись, чтобы встретить врага.

— Ублюдки! — крикнул Харальд, имея в виду сразу всех: Вемунда, Ульфа, Оттара, Кевина, ирландцев, всех тех, кто портил ему жизнь.

Отец доверил ему важнейшую задачу, а он с ней не справился. Это окончательно вывело Харальда из себя. Он не мог позволить этому случиться.

— Копейщики, вперед! — крикнул он, и шесть человек из его отряда, вооруженных копьями, шагнули вперед, чтобы принять на себя атаку всадников. — Стену щитов, строим стену щитов!

Всадников было не больше десяти — такой же патруль, как и его собственный. Они, наверное, заметили Вемунда и Ульфа, когда эти идиоты последовали за своими членами в фургоны. Догадавшись, что за ними придут другие норманны, они не стали нападать на этих двоих, устроили засаду и принялись ждать.

Всадники приближались быстро, пустив коней в галоп, с мечами наголо, с опущенными копьями. Это был смелый шаг: отряд Харальда превосходил их числом, но ирландцы наверняка надеялись, что пешие воины рассыплются перед конной атакой и их можно будет зарубить на бегу.

Харальд вытащил Колун из ножен, готовясь встретить всадников, готовый убить любого из своих людей, кто вздумает бежать, хотя и сомневался, что это понадобится.

— Стоим, ждем их, — сказал Харальд.

Требовались немалое мужество и значительный опыт в битвах, чтобы устоять перед лицом такого противника. Его воины обладали и тем, и другим, поэтому они удержат строй и встретят всадников так, как должно. А тем временем Харальд задумал другое.

Он с криком ринулся вперед, мимо своих людей, и остановился в десяти ярдах перед ними. Продолжая кричать, он размахивал Колуном, угрожая всадникам и бросая им вызов. Он увидел изумление на их лицах, а один из всадников повернул в сторону, едва не врезавшись в того, кто скакал рядом.

Но они быстро пришли в себя, потому что тоже обладали некоторым опытом. Всадник в центре атакующего отряда находился в пятидесяти футах от Харальда, когда направил коня на него, низко опустив копье и твердой рукой удерживая его так, чтобы острый железный наконечник угодил Харальду прямо в живот. Он ожидал, что Харальд отпрыгнет влево, чтобы убраться с дороги, и тот это понимал. Так бы поступил любой на его месте.

Сорок футов. Конь скалил зубы, из-под копыт его летели в стороны огромные комья грязи.

Харальд не слышал ничего, кроме конского топота. Он осторожно шагнул влево, притворившись, что готов спасаться бегством. И снова шагнул.

Двадцать футов. Наконечник копья рванулся к нему, как выпущенная из лука стрела. Воин на лошади закричал. Харальд слегка присел, а затем оттолкнулся от земли, прыгнув не влево, а вправо, наперерез мчащемуся животному. Он увидел потрясение на лице всадника, который дернул головой, пытаясь понять, куда делся Харальд. Ирландец натянул поводья и попытался перебросить копье через шею лошади, но Харальд уже вгонял Колун ему в бок, чувствовал, как клинок прорезает кольчугу, пронзает плоть, попадает в кость и скользит дальше.

Крик ирландца превратился в вопль, конь промчался дальше, Колун выскользнул из тела всадника, уже нанеся весь необходимый урон.

Харальд помчался обратно к стене щитов, в которую выстроились его люди, но стены больше не было. Ирландцы врубились в их строй со всей мощью своих лошадей и оружия. Два викинга погибли на месте, но три лошади остались без наездников, одна была ранена, пятилась и вставала на дыбы, а ее всадник отчаянно пытался удержаться в седле.

— На них! На них! — закричал Харальд, но его люди уже справились с шоком, вызванным атакой ирландцев, и теперь успешно отбивались.

Олаф сын Торда схватил древко копья, когда всадник пролетал мимо, и, нажав на него, как на рычаг, стащил ирландца с седла. Тот застрял ногами в стременах и еще пытался вернуть свое оружие, когда Олаф прикончил его боевым топором.

Справа от Харальда человек на лошади вертелся на месте, поворачивая животное по кругу, и оценивал ход боя. Харальд прыгнул на него с Колуном, но всадник заметил его приближение и отбил его клинок, а затем контратаковал так, что Харальду пришлось отскочить в сторону.

— Назад! — крикнул этот всадник. — Назад, назад!

В седлах остались только пятеро, но они подчинились без промедления, всадив шпоры в бока лошадей и дернув за удила. Кони вновь начали набирать скорость, направляясь к линии деревьев, откуда появились.

— Остановить их! Остановить их! — крикнул Харальд, но напрасно.

Почти сразу же всадники оказались вне досягаемости. Харальд погнался за ними, как и несколько его воинов, но они пробежали лишь двадцать футов, прежде чем остановились.

Харальд склонился вперед и попытался отдышаться. Он чувствовал, как пот заливает брови и стекает по бокам под туникой и кольчугой. Затем он выпрямился и обернулся к своим людям, чтобы оценить итог короткой жестокой схватки.

— Живые есть? — спросил Харальд. — Хоть кто-то из ирландцев жив?

Его воины стали разглядывать ирландцев, лежавших на траве, и того, который висел в стременах. Олаф перевернул одного из них ногой.

— Нет, — ответил наконец кто-то. — Живых не осталось.

«Идиот, идиот!» — выругал себя Харальд. Он развернулся и посмотрел в сторону реки. Последний всадник как раз исчезал в деревьях, растущих вдоль берега. Всадники доложат о присутствии отряда норманнов тому, кто их послал. И не осталось даже пленника, который мог сказать Харальду, кто он такой, сколько людей в его войске и где стоит их армия.

Он снова повернулся к своему отряду. Харальду следовало принять решение, и быстро, потому что нет ничего более фатального для командира, чем нерешительность. Как только ирландские разведчики вернутся в свой лагерь, оттуда за ними вышлют серьезные силы. И разумнее всего было бы вернуться туда, где они смогут встретиться с флотом отца. Он объяснит,что случилось, признается в допущенных ошибках…

Размышляя об этом, Харальд уже знал, что не сделает ничего подобного. Он найдет иной путь. Он вернется на «Морской молот» либо с победой, либо мертвым. И его взгляд остановился на трех фургонах, так и стоявших в пятидесяти ярдах от них.

Глава тридцать первая

…неладный совет

часто найдешь

у другого в груди.

Старшая Эдда. Речи Высокого
Они провели еще один день, перетаскивая драккары по реке Авонмор в сторону Глендалоха. Еще один день, на протяжении которого Торгрим Ночной Волк и Оттар Кровавая Секира подчеркнуто игнорировали друг друга. Но долго так продолжаться не могло.

Авонмор все мелел, берега сходились все ближе, расстояние между ними сократилось до трех-четырех родов, а течение становилось сильнее с каждой милей, которую они отвоевывали у реки. Прошло два дня после засады, и почти все утро они в поте лица работали веслами, с трудом продвигаясь в быстрой воде.

— Так не пойдет, — сказал Торгриму Агнарр.

Они стояли на корме, Агнарр — у руля, Торгрим оглядывал берега. Оба думали о тех, кто сидел впереди, кто налегал на весла, по чьим раскрасневшимся лицам струился пот.

Торгрим высматривал Харальда и его отряд, пытался найти их взглядом на речном берегу. Но он и не ожидал, что это у него получится. По правде говоря, он рассердился бы, если бы их увидел, поскольку это означало бы, что Харальд плохо прячется и держится недостаточно далеко от реки, а следовательно, не справляется со своей задачей, которая состояла в том, чтобы отыскать вражескую засаду.

Но Торгрим никого не видел на берегах и надеялся на то, что это дело окажется Харальду по плечу. Всем остальным пришлось заплатить за это собственным пóтом, поскольку драккар лишился двадцати гребцов, которые сейчас могли сражаться с течением на веслах «Морского молота».

— Ты прав. Так не пойдет, — сказал Торгрим. — Мы пристанем к берегу вон там. — Он указал на низкую каменистую полоску справа. — На сегодня сделаем остановку.

— Мы уже рядом с Глендалохом? — спросил Старри Бессмертный.

Он теперь мог сидеть, хотя до сих пор оставался в своем меховом гнезде и вставать не пытался. Голос его, однако, стал сильнее, как и движения, которые, впрочем, все еще были скованными. По крайней мере на его щеках появился румянец.

— Я не знаю, — сказал Торгрим. — Никто из нас не поднимался так высоко по реке. Это Кевин должен был провести нас в Глендалох.

Скиди кивнул.

— Кевин, — повторил он. — Что ты сделаешь с Кевином?

— Я убью его, — сказал Торгрим. Размышлять над ответом ему не пришлось, он уже думал об этом, и долго. — Если я поймаю его, то убью. Медленно, если получится. И так, чтобы он умер без чести, чтобы не пришлось снова встретить его за столом в Вальгалле.

Старри едва заметно улыбнулся.

— Кевин верит в Христа. Он и не должен попасть в Вальгаллу, — сказал он. — И я сомневаюсь, что он этого хочет.

Торгрим кивнул. Он забыл об этом.

— А куда, по их мнению, отправятся христиане, когда боги заберут их? — спросил он.

— Я не знаю, — пожал плечами Старри.

Торгрим не успел ответить: нос «Морского молота» ткнулся в песок и гальку берега, и теологические вопросы пришлось отложить на потом. Авонмор теперь тек по открытой местности, что Торгриму не нравилось. Он предпочел бы, чтобы деревья скрыли его драккары. Деревьев же здесь было мало, хотя на высоком берегу нашлось несколько, к которым удалось привязать носовые швартовы.

Он поглядел на реку и прочие корабли своего флота, за которыми следовали драккары Оттара. Люди Берси гребли изо всех сил, отчаянно продвигая вперед «Кровавый орел», как раньше команда Торгрима вела «Морской молот». Теперь драккар Берси достиг берега и врезался в него рядом с кораблем Торгрима. Пока судно привязывали, Берси сын Йорунда прошел вперед и спрыгнул в воду возле носа.

Торгрим поступил так же, оказавшись по щиколотку в воде. Чуть ниже по течению «Дракон» и «Лисица», которые тоже шли на веслах, направились к берегу, а члены их команды подошли к бортам с веревками в руках, чтобы пришвартовать драккары.

Корабли Оттара двигались в дюжине родов за ними.

«Ну и что ты будешь делать, Оттар, ублюдок эдакий? — размышлял Торгрим. — Снова меня обгонишь?»

Пять минут спустя он получил ответ: корабль Оттара свернул вправо и воткнулся носом в гальку чуть ниже «Лисицы», а остальные драккары последовали его примеру. Они уже не могли двигаться по воде.

Берси приблизился к Торгриму, Кьяртен и Скиди сын Одда тоже спустились со своих кораблей, и все четверо встали в круг.

— Дальше мы наш флот не поведем, — сказал Торгрим. — До Глендалоха доберемся по суше. Я не знаю, как далеко нам придется идти.

Все согласились с ним и оглянулись, словно что-то поблизости могло подсказать им, сколько еще осталось до монастыря. Торгрим взглянул на солнце.

— Уже поздновато, и люди устали, они целый день гребли и перетаскивали корабли, — продолжил он. — Да и врасплох мы ирландцев уже не застанем. Разведем здесь костры и позволим нашим людям хорошенько поужинать.

Все снова закивали.

— Мы постараемся захватить пленника, который скажет нам, как далеко мы находимся от монастыря, — говорил тем временем Торгрим. — А еще… — он помолчал, не желая произносить того, что должен был сказать, — придется побеседовать с Оттаром и его людьми. Кевин был нашим посредником, но он, похоже, сбежал, так что выбора у нас нет. Нам понадобятся команды всех кораблей, если мы действительно хотим разграбить Глендалох. И даже в этом случае я сомневаюсь в успехе. Эти ирландцы не дураки, они не трусы, и их там довольно много.

И опять все закивали, соглашаясь с ним. О многом они умолчали, потому что не было нужды это озвучивать. Никто не доверял Оттару, никто не желал биться с ним плечом к плечу, но им больше ничего не оставалось делать, разве что бросить все предприятие. Однако они преодолели уже такой путь, что выбора у них вовсе не осталось.

— Мы должны встретиться с Оттаром и его вожаками, — сказал Торгрим. — На берегу, между его кораблями и нашими. Кьяртен, ты предупредишь его?

Кьяртен криво усмехнулся.

— Я-то могу попытаться, но ты не получишь ответа, — сказал он. — Он убьет меня, как только увидит. А если не сумеет, меня убьют его люди.

Торгрим нахмурился, заметив неуверенность на лицах своих собеседников.

— Он убьет тебя? — спросил Торгрим. — Ты говорил, что он твой брат.

— Брат, — сказал Кьяртен. — Но для него это ничего не значит. Я поклялся служить ему. Тогда, в деревне, в устье реки. А потом увидел, что он там сделал. Я всегда знал, что он безумец, но я… Не знаю, о чем я думал.

В голосе Кьяртена вновь появилось то, чего Торгрим никогда прежде не слышал. Сожаление. Страх. Кьяртен продолжил:

— Я знаю, что боги не благоволят тому, кто убивает без причины, и я не хотел, чтобы меня прокляли за его поступки. Поэтому я покинул его, как только выдался случай. Присоединился к вам. Я не думал, что снова его увижу.

— Но мы пробыли рядом с ним около недели, — сказал Скиди. — Почему он до сих пор тебя не убил? Даже не попытался?

— Он меня не видел, — ответил Кьяртен.

Торгрим кивнул, вспомнив, что, когда он встречался с Оттаром, Кьяртена поблизости не было. И он всегда держал «Дракон» подальше от флота Оттара.

— Оттар мало что видит, — произнес Торгрим.

— Только то, что хочет видеть, — согласился Кьяртен.

В конечном итоге к Оттару отправился Берси. Вернувшись, он доложил, что Оттар сыпал проклятиями, плевался, неистовствовал, а затем наконец согласился встретиться с ними сразу после ужина. Торгрима это устраивало. Чем позже, тем лучше. Ему еще многое нужно было узнать и многое сделать. Он позвал Годи и Агнарра, своих ближайших соратников после ухода Харальда.

— Выберите нескольких человек и отправьтесь с ними за позиции дозорных, — сказал он. — Попытайтесь захватить путешественника, кого-то с дороги. Приведите сюда, чтобы я мог его допросить. Нам нужно знать, в какой стороне Глендалох и как долго до него идти.

Он не знал, как будет допрашивать ирландца без Харальда, но надеялся, что жестов и нескольких гэльских слов, которые он кое-как запомнил, будет достаточно.

Возможно, он заставит Сегана заняться переводом. Торгрим был уверен, что ирландский раб знает язык северян лучше, чем это показывает.

Годи и Агнарр выбрали трех человек, перебрались через обрывистый берег и исчезли. Торгрим наполнил две миски похлебкой, которую варили в большом железном котле над костром, и понес их на «Морской молот», где одну отдал Старри, а второй занялся сам. Серый день превращался в ночь, Торгрим ждал возвращения своих людей и надеялся, что они прибудут до встречи с Оттаром.

Чтобы скоротать время, он точил свой кинжал, чем давненько не занимался. Его оружие обычно точил Старри. Это успокаивало берсерка, к тому же он затачивал клинки так, словно этим даром наградили его боги. Тут он обладал скорее талантом, чем навыком.

Когда клинок стал таким острым, что дальше некуда, Торгрим сунул кинжал в ножны и встал. Он думал, что Старри спит, и удивился, когда тот заговорил.

— Мне понадобится несколько часов, чтобы исправить то, что ты сделал с этим ножом, — произнес Старри еле слышным голосом и не открывая глаз.

— Я знаю, — сказал Торгрим. — Потому и испортил его. Чтобы тебе не было скучно.

Старри тихонько хмыкнул, и Торгрим хотел добавить что-то еще, но тут его внимание привлекло то, что происходило на берегу реки. К тому времени почти совсем стемнело, но костер горел ярко и освещал часть галечного берега. В его пламени Торгрим видел огромный силуэт Годи, который спускался по склону, за ним шел Агнарр и еще один человек. Пленник, как он надеялся.

Торгрим двинулся на нос и спрыгнул с него на берег, а затем, подходя к костру, узнал в человеке, которого привел Годи, Вемунда — одного из тех, кто пошел с Харальдом. Его внезапно укололо недоброе предчувствие, в душе вспыхнул страх, но он уже видел лицо Вемунда, и тот не выглядел как человек, пришедший сообщить о трагедии.

— Вемунд, — приветствовал его Торгрим, пожимая ему руку.

— Мы нашли его на дороге, господин, примерно в миле отсюда, — сказал Годи. — Он искал нас.

— Тебя послал Харальд? — спросил Торгрим, следя за тем, чтобы в голос не прорвалась тревога.

— Да, господин Торгрим, — сказал Вемунд. — С ним все в порядке, и с его людьми тоже. Ну, почти. Нас застали врасплох всадники, господин, ирландские всадники. Харальд повел нас в бой с ними. И сражался он, как медведь, господин, убил больше, чем я могу сосчитать. Харальд был впереди. Он вдохновлял остальных.

— Хмм, — сказал Торгрим. Вемунд осыпал Харальда похвалами, как ребенок заливает кашу медом. «Что же ты натворил, почему так отчаянно хочешь задобрить меня? — подумал он. — И Харальда?»

— Мы потеряли троих, господин, но не по вине Харальда, просто ирландцы…

— Хорошо. Судя по твоим словам, вы все правильно сделали. Кто-то из всадников сумел сбежать? — спросил Торгрим, отрывистым тоном давая понять, что хочет услышать только факты, без прикрас.

— Да, господин, — сказал Вемунд.

— И они не привели подкрепление, чтобы найти вас?

— Нет, пока я был еще с ними, господин. Мы шли вдоль реки, господин, еще час или больше и не видели ни одного ирландца. Харальд отправил меня назад, чтобы найти вас. Рассказать о том, что мы узнали.

Торгрим кивнул. Вокруг уже собралась толпа.

— Мы встретили путешественников, господин, которые шли на Глендалохскую ярмарку, — продолжал Вемунд. — Они кое-что знают об этом городе.

Торгрим, скрестив руки на груди, слушал, как Вемунд ведет свой рассказ. Тот говорил, что им многое стало известно о защите Глендалоха, его гарнизоне, о толпах, собравшихся на ярмарку. До монастыря оставалось не больше четырех миль по суше, сказал Вемунд, и дорога у реки вела прямо к нему.

И по этой дороге шло множество людей, которые несли в Глендалох их будущую добычу.

— Ладно, Вемунд, ты хорошо потрудился, — сказал наконец Торгрим, к явному облегчению парня. — Ступай, перекуси, а потом тебе придется вернуться к Харальду с вестью от меня.

Вемунд кивнул, и кто-то протянул ему миску с похлебкой и деревянную ложку. Торгрим уставился на огонь. Теперь он знал все, что ему было нужно. Он знал, где находится Глендалох, как далеко отсюда, как туда добраться, как велик монастырь и как плохо укреплен город.

А главное, он знал об этом больше, чем Оттар.

Глава тридцать вторая

В тот год многие позабыли свое христианское крещение и присоединились к норвежцам…

Анналы Ульстера
Только к концу следующего дня Луи де Румуа и Фэйленд осмелились выйти из густого леса, в котором прятались.

Они бежали по открытой местности, руки Фэйленд все еще были липкими от крови Айлерана, чье тело они оставили далеко за собой, в темноте. На бегу они прислушивались, не гонятся ли за ними люди Айлерана, но все было тихо, слышалось только их дыхание, шорох их шагов и позвякивание кольчуг.

Высокая трава сменилась папоротниками и молодой лесной порослью, и вскоре они оказались меж высоких деревьев, где и остановились. Они не разговаривали, лишь стояли на месте и ловили воздух ртом. Где-то неподалеку журчала река.

Несколько минут они не двигались, пока их дыхание не успокоилось; на них опустилась тишина ночи. Фэйленд знала, что им остается одно: нырнуть поглубже в лес, дойти до реки и там посмотреть, нельзя ли через нее перебраться. Главное — оторваться от людей Айлерана.

Фэйленд понимала это, но на миг ей показалось, что она не сможет даже пошевелиться, а Луи, похоже, испытывал то же самое. Вместо того чтобы идти дальше, они обернулись и вгляделись в темноту, туда, откуда пришли, однако поле теперь скрывал густой лес. Они последовали назад сквозь деревья и кустарник, двигаясь осторожно, стараясь создавать как можно меньше шума, а когда добрались до опушки леса, опустились на одно колено и уставились в ночь.

Царила полная тишина. Они не могли уловить ни звука, ни движения.

— Айлеран велел своим людям ждать, — прошептал Луи. — Сказал, что позовет их, если они понадобятся.

— Они не будут ждать вечно, — возразила Фэйленд. — Найдут его, а после станут искать нас. Теперь мы для них убийцы.

Неизвестно, как долго они стояли там на коленях, вглядываясь во тьму. Им казалось, что целую вечность. Фэйленд уже хотела предложить Луи уйти отсюда и углубиться в лес, как вдруг они что-то услышали. Звук раздался не так уж далеко. Как будто что-то уронили, или же это подало голос живое существо? Птица или зверь?

Затем прозвучало слово, внятное, ясное, как лязг металла:

— Капитан?

Фэйленд насторожилась, как и Луи. Говорил один из людей Айлерана, от которого их все еще отделяло поле. Он шептал, но довольно громко.

Они ждали. Голос раздался снова:

— Капитан Айлеран?

Тишина.

А затем он воскликнул, громко и удивленно:

— О господи!

— Нам надо идти, — сказал Луи, как только Фэйленд открыла рот, чтобы сказать то же самое.

Они поднялись и направились в лес. Оба ничего не видели, ночная тьма сгущалась среди чащи. Фэйленд почувствовала, как рука Луи ищет ее руку, и взялась за его пальцы. Держаться за руки и пробираться при этом сквозь заросли было неудобно, но иначе они могли потерять друг друга.

Фэйленд не знала, в каком направлении они следуют и движутся ли они по прямой. Она осознала, что они рискуют сделать огромную петлю и выйти из леса прямо перед носом у воинов Айлерана, разыскивающих их.

— Луи, — позвала она хриплым шепотом, но стоило этому слову сорваться с ее губ, как она заметила, что деревья становятся реже, а затем они оказались на крутом берегу.

Внизу бурлил стремительный Авонмор. Фэйленд уже различала противоположный берег и рябь на поверхности воды, а значит, близился рассвет и первые утренние лучи уже проникали сквозь плотное покрывало туч над головой.

Какое-то время они стояли молча и неподвижно, прислушиваясь к тихому шепоту реки и редким перекличкам птиц. Они пытались уловить звуки погони, с которыми вооруженные люди должны были ломиться через лес, но не услышали ничего.

— Они придут за нами, — сказала Фэйленд. — Как только совсем рассветет, они станут нас искать. Наши следы нетрудно будет найти.

Луи кивнул. Путь, который они проложили в высокой траве, а затем сквозь подлесок, разглядит любой охотник.

— Нам нужно перейти реку, — произнес он.

Фэйленд взглянула вниз, на воду. Течение было быстрым, но очень глубокой река здесь не выглядела.

— Да, нужно, — согласилась она.

Они осторожно спустились по крутому обрывистому берегу к реке, которая плескалась по траве. Вода оказалась холодной, куда холоднее, чем ожидала Фэйленд, и сила, с которой течение ударило ее по лодыжкам, едва не сбила ее с ног. Удерживаться на скользких камнях было сложно, и она вдруг поняла, что если упадет в своей тяжелой кольчуге, то самостоятельно подняться уже не сможет.

Луи предложил ей руку, в которую она тут же вцепилась, и они вместе перешли через самое глубокое место. Вода затем опустилась до их бедер, после — до лодыжек, и вскоре они уже стояли на противоположном берегу, промокшие, ежась в прохладном утреннем воздухе. Этот берег тоже зарос лесом, так что, взобравшись по нему, они углубились в чащу и шагали по ней, пока не нашли надежное укрытие. Потом, словно у них был один разум на двоих, они одновременно остановились, опустились на колени и посмотрели на дальний берег реки.

За то время, которое понадобилось им, чтобы пересечь Авонмор, стало намного светлее. Там, где прежде виднелись лишь темные очертания опушки, теперь показались и деревья, и кусты, и сам берег реки; в рассветном сумраке проступили коричневый, серый и тускло-зеленый цвета.

Они ждали.

— Надо идти дальше, — сказал Луи.

— Да, надо, — согласилась Фэйленд.

Но никто из них не двинулся с места, и Фэйленд знала: это происходило потому, что им обоим не хотелось оставлять неизвестного врага за спиной. Если за ними кто-то гнался, они должны были знать, кто именно.

Они молча смотрели прямо перед собой, а в уме Фэйленд перебирала события предыдущего… часа? Двух часов? Наверняка ведь прошло не больше двух. Невероятно!

Вся ее жизнь, которая самым непредсказуемым образом катилась в одном направлении, теперь резко сменила свой курс.

Она убила Айлерана. Фэйленд не сомневалась в этом, как и в случае с тем северянином у Встречи Вод. Она вогнала кинжал Айлерану в грудь. Прямо в сердце, как ей казалось. Она посмотрела на свои руки. Воды реки отмыли их от крови Айлерана, и она обрадовалась этому.

«Но моей душе никогда от этого не отмыться», — подумала она, впрочем, не уверенная до конца, что именно испытывает по поводу содеянного. Она пыталась найти в себе ощущение вины, проверить, насколько сильным и глубоким окажется это чувство.

Оно оказалось не особенно глубоким. Айлеран собирался убить Луи. Без сомнения, он убил бы и ее тоже. Ее дорогой супруг решил убрать две свои проблемы одним ударом, обвинив в происшедшем варваров.

«По крайней мере ему есть до меня какое-то дело, раз он желает смерти моему любовнику», — подумала она. Затем Луи потянулся, схватил ее за руку, и Фэйленд очнулась от своей глубокой задумчивости. Он указал на противоположный берег реки. Там что-то двигалось в кустах, и вскоре один из воинов Айлерана вышел из леса и принялся вглядываться в противоположный берег. Он посмотрел в стороны, вверх и вниз по течению реки, затем развернулся и уставился туда, откуда они пришли.

Фэйленд поняла, что надолго затаила дыхание. Она открыла рот, чтобы впустить в легкие воздух, но больше не шевельнула ни одним мускулом. Человек на дальнем берегу все еще оглядывался. Он смотрел через воду прямо туда, где прятались они с Луи, и Фэйленд казалось невероятным, что он их не видит. Но он не двигался, не поднимал тревогу и ничем иным не выказывал того, что заметил что-то, кроме деревьев и кустов.

Он еще мгновение постоял на берегу, после чего скрылся в лесу.

Фэйленд выдохнула и услышала, что Луи выдыхает тоже. Они обменялись взглядами и с облегчением улыбнулись друг другу. С одной стороны, это была естественная реакция, но при этом она казалась странной и неуместной.

Они вновь застыли неподвижно, прислушиваясь и присматриваясь, и опять Фэйленд не знала, как долго это длилось. Солнце взошло высоко, сквозь кроны проникал дневной свет, лишь слегка приглушенный листвой. Луи наконец заговорил:

— Я думаю, они сдались. Вернулись обратно в дунад. Им придется доложить Колману, что они не сумели с нами расправиться.

Фэйленд кивнула и подумала: «Тело Айлерана ему само об этом скажет».

Еще минуту они оставались на месте, после Луи поднялся, а за ним и Фэйленд. Все ее онемевшие мышцы протестовали против этого. В животе заурчало, и она поняла, что с удовольствием перекусила бы. Фэйленд напомнила себе, что всего несколько часов назад она убила человека, но вынуждена была признать, что на ее аппетит это никак не повлияло.

Впрочем, на завтрак в ближайшее время надежды не было.

Луи огляделся по сторонам.

— Нужно увеличить расстояние между нами и войском твоего мужа, — сказал он.

— Ты, наверное, уже можешь перестать называть его моим мужем, — ответила Фэйленд.

Луи кивнул.

— Как бы то ни было, нам надо идти. Вон туда. — Он указал в направлении поля, подальше от реки, но Фэйленд покачала головой.

— Там ничего нет, и местность открытая, — сказала она. — И, может быть, разбойники рыщут. Нам стоит снова перейти реку и поискать на дороге странников, которые согласятся нам помочь.

И тогда она вспомнила, что прихватила кошель Айлерана. Посмотрев вниз, она обнаружила, что сума никуда не делась. Фэйленд вытащила ее из-за пояса.

— Все наши деньги здесь, — сказала она. — Если только ты не прихватил собственный кошель.

Она потянула за шнурок и высыпала содержимое себе на ладонь. Денег оказалось немного. Обрубок серебра, отрезанный от монеты побольше, простое золотое кольцо и три серебряка — целых, одинаковых, совсем новеньких на вид.

Луи взглянул на эту скудную добычу, затем склонился над ее ладонью и пригляделся.

— Merde… — задумчиво прошептал он.

Луи протянул руку и взял одну из трех монет. Зажав между большим и указательным пальцем, он принялся изучать ее с разных сторон.

— Bâtard… — пробормотал он.

— Что такое? — спросила Фэйленд.

— Взгляни сюда, — сказал Луи.

Он опустил монету и указал на профиль человека, отчеканенный на одной из сторон, и массивные буквы, его окружающие.

— Сходство не ахти, — сказал Луи. — Я бы не понял, кто это, не будь это здесь написано.

— Я не знаю букв, — сказала Фэйленд.

— Надпись гласит: «Эберхард І», — пояснил Луи. — Мой брат, граф Румуа. Теперь, как мы видим, он чеканит собственные монеты.

Фэйленд покачала головой:

— Монета твоего брата? Как она могла оказаться у Айлерана?

— Он наверняка получил ее от твоего… от Колмана, — сказал Луи. — Мой брат, как видно, до сих пор считает меня угрозой. Человек, который пытался убить меня в монастыре, произнес лишь одно слово: bâtard. Теперь я вспомнил. Он был франком. Его наверняка отправил ко мне брат. И он заплатил Колману монетами моего брата за то, чтобы меня убили. А Колман заплатил Айлерану.

Фэйленд кивнула. «Так, значит, Колману все-таки плевать на то, что я с кем-то сплю, — подумала она. — По крайней мере он не так об этом переживает, чтобы покушаться на моего любовника. Или на меня. Все дело в каком-то дерьме из Франкии». Осознание этого ничуть ее не обрадовало.

— Иди за мной, нам пора, — сказала она резче, чем намеревалась. И зашагала обратно через лес, назад, к речному берегу, а затем и дальше по воде.

Она не спрашивала мнения Луи о том, что им нужно делать, и Луи покорно последовал за ней.

Они вновь перешли реку и выбрались на противоположный берег, затем углубились в растущий на нем лес. Двигались они осторожно. Хотя оба были почти уверены, что люди Айлерана к этому времени уже вернулись в дунад, но не до такой степени, чтобы осмелиться выйти на открытую местность. Поэтому они пробрались к опушке леса, нашли там густой кустарник и спрятались в нем. Каждый по очереди следил за округой, пока второй спал.

Уже поздним утром Фэйленд, дежурившая в этот момент, услышала приближение всадников. Она повернулась на звук. Да, несомненно, это был стук копыт нескольких лошадей. Фэйленд толкнула Луи, и тот сел. Его волосы спутались во сне, он смотрел на нее, недоумевая.

— Всадники, — прошептала Фэйленд и сама удивилась тому, что понизила голос. Разумных причин для этого не было, но ей отчего-то не хотелось шуметь.

Луи склонил голову, прислушался и кивнул. Затем он поднялся на колени, и оба выглянули на дорогу, пролегавшую в четверти мили от кустарника, в котором они прятались. В этот миг всадники появились на ней с севера. Их было десять, все воины, с копьями и щитами. Ехали они медленно, явно никуда не торопясь.

— Разведчики, — сказал Луи.

— Ищут нас? — спросила Фэйленд.

— Уверен, что нас. Но и варваров тоже, я полагаю.

Они наблюдали, как всадники проезжают мимо. Если кто-то из воинов и смотрел в их сторону, они не могли этого определить. Вскоре Луи сменил Фэйленд на посту, она легла и погрузилась в сон, который заслужила. Проснулась она от того, что Луи тихонько ее потряс.

— Слушай, — сказал Луи.

Фэйленд прислушалась. Пели птицы, деревья шелестели на ветру, жужжали насекомые. И откуда-то издалека доносился еще какой-то звук. Резкий, отрывистый, как будто что-то ломалось.

— Там идет бой. В миле отсюда или чуть дальше, — сказал Луи.

Они продолжали прислушиваться, но мало что могли уловить или разобрать. Двадцать минут спустя всадники вернулись. Теперь они двигались в обратном направлении. Ехали они куда быстрее, и их стало намного меньше.

— Кого бы эти люди ни искали, нашли они явно варваров, готов поспорить, — сказал Луи.

Они ждали и наблюдали за дорогой еще какое-то время, после чего решили остаться на месте до темноты, хотя живот Фэйленд протестовал против этого плана, причем все более громко. К тому же ей захотелось пить.

— Посмотри туда, — сказал Луи, указывая на дорогу, в том направлении, откуда ранее доносились звуки боя.

По ней двигалось нечто, издали напоминающее фургон. Повозку тащили две пары волов, она медленно приближалась, и вскоре Луи и Фэйленд поняли, что за первым фургоном следует еще один, с такой же упряжкой. Еще несколько минут спустя они увидели и третий.

— Ха! — сказал Луи. — Я знаю этого малого! Актер со своей труппой. Его зовут… Кримтанн! Да, точно.

— Он нам поможет? — спросила Фэйленд.

— Думаю, да, — сказал Луи. — Он показался мне хорошим человеком. По крайней мере он нас накормит, хотя, возможно, придется расплатиться за это деньгами Айлерана.

— Тогда пойдем, — сказала Фэйленд, впервые за много часов выпрямляясь во весь рост. — Пусть хоть глотку мне перережет, но только после того, как накормит.

Они шагнули из кустов в высокую траву и пошли к дороге, туда, где собирались встретить фургоны. Там они надеялись получить пищу, воду, а если удача им улыбнется, то и укрытие.

Глава тридцать третья

Молю я Господа, чтобы ни смерть, ни опасность не коснулись меня,

чтоб не погиб я ни от копья, ни от меча.

Анналы Ульстера
Монастырский город Глендалох раскинулся на дне долины, похожей на чашу, окруженной возвышенностями Киль-Вантаня. Каменный собор и другие строения на монастырской земле, опоясывающий их вал и приткнувшаяся к нему деревня располагались у основания этих крутых склонов, и оттуда горы тянулись во все стороны, как океанские валы, застывшие на месте.

Это были не иззубренные неприступные скалы, а скорее холмы — довольно приветливые, пологие, поросшие деревьями, и при хорошей погоде в летние месяцы они так и манили путешественника прогуляться по узким долинам, пролегавшим между ними.

В одной из таких долин, в нескольких милях к востоку от Глендалоха, на пышной весенней траве расположился стихийный лагерь. То был дунад — лагерь войска, выступившего в поход. Но в тот день воины никуда не собирались выступать, они не двигались с места, не сражались и почти ничего не делали. Они просто ждали.

И ждали они приказа Кевина мак Лугайда, который командовал этими силами. А Кевина в тот момент больше всего беспокоило то, что его сенешаль, оказавшийся отвратительным поваром, испортил его обед. Повар, оставшийся в круглом форте Ратнью, готовил значительно лучше, точнее, повариха — старая женщина, которая не выдержала бы тягот военного похода, пусть даже походы Кевина больше напоминали увеселительные прогулки.

К счастью, слуга Кевина в тот день справился чуть лучше обычного, и жаркое было подано именно так, как Кевину нравилось, а весенние овощи не превратились в мерзкую жижу. Кевин удовлетворенно вздохнул, отталкивая опустевшие блюда, и откинулся назад. А затем он услышал голос, зовущий его по имени из-за полога шатра, и подумал: «Господи, неужели мне не будет ни минуты покоя?»

— Входите! — крикнул он.

Полог, прикрывавший вход, поднялся, и вошел Ниалл мак Олхобар. Он был в кольчуге и при мече, как и положено воину в поле, хотя сам Кевин носил только тунику, штаны и несколько золотых цепей на шее.

— Да, Ниалл, в чем дело? — очень усталым голосом спросил Кевин.

— Тут кто-то хочет увидеть вас, господин, — сказал Ниалл. — Э… священник, господин.

В тоне Ниалла чувствовалось сомнение.

— Священник? — переспросил Кевин, нахмурившись. — Его привели часовые?

— Нет, господин, — ответил Ниалл. — Он просто возник посреди лагеря.

— Откуда он пришел?

— Я… Я не знаю, господин.

Кевин нахмурился еще больше. Пусть он был не ахти каким военачальником, но все же не дураком; он знал, что никому нельзя позволить застать тебя врасплох. Дунад окружали дозорные, воины, стоящие в укрытиях и наблюдающие за всеми подступами к лагерю с приказом останавливать каждого — любого, — кто к нему приблизится. И все же каким-то образом, при ясном солнце, а не под дождем или в тумане, этот священник сумел проникнуть в дунад незамеченным.

Кевин поднялся и прошел мимо Ниалла к выходу из тенистого шатра, прямо под рассеянный свет позднего утреннего солнца, пробивавшийся сквозь завесу тяжелых туч. Священник стоял возле колышков, к которым крепились веревки шатра, но прежде чем соизволить его заметить, Кевин окинул взглядом дунад и местность за лагерем, как делал всегда, когда покидал свой шатер.

В лагере почти ничего не происходило. Около ста его воинов занимались разными делами: готовили пищу, чистили и точили оружие, спали, упражнялись с мечами и щитами. Они делали это лишь для того, чтобы скоротать время в ожидании приказа атаковать, который должен был отдать Кевин. Приказа и решения, на кого же именно они нападут.

За лагерем вздымались горы, они уходили рядами вдаль, а над ними раскинулось серое небо. К западу от дунада высилась пара округлых холмов, которые напоминали Кевину женскую грудь, и каждый раз, когда он смотрел на них, их вид приятно щекотал его воображение. Он знал, что, если бы рука Господня внезапно решила смести эти холмы в сторону, в нескольких милях за ними он увидел бы Глендалох.

Ниалл последовал за Кевином из шатра, а теперь остановился рядом и жестом указал на гостя, сказав:

— Вот этот священник, господин.

Прежде чем Кевин успел что-то произнести, священник шагнул к нему и спросил:

— Кевин мак Лугайд?

Кевин смерил его взглядом. Священник был одет так, как и положено его племени, в черную рясу с падавшим на спину капюшоном, а в руке держал узловатый ореховый посох. Он улыбался, но странной улыбкой. Понимающей, дружелюбной и при этом решительной.

«Будет просить свою чертову десятину, я уверен», — подумал Кевин, после чего сказал:

— Да, я Кевин мак Лугайд. А ты кто?

— Отец Финниан, — ответил священник. — Рад нашему знакомству. О Кевине мак Лугайде можно многое услышать, но найти его очень нелегко.

«Господи, он уже начал лизать мне задницу, — подумал Кевин. — Этот точно не уйдет, пока не получит по меньшей мере золотой кубок».

— Добро пожаловать в мой лагерь, отче, — сказал Кевин. Ему хотелось спросить, как священник сумел пробраться мимо часовых, но отчего-то ему казалось, что удовлетворительного ответа он не добьется. Вместо этого Кевин спросил: — Могу ли я, бедный человек, чем-то помочь тебе?

— Да, — сказал Финниан. — Ты можешь помочь мне. А я могу помочь тебе.

Кевин кивнул. Он ждал продолжения, но его не последовало.

Наконец Кевин сам прервал молчание:

— Итак, мы можем помочь друг другу. Каким же образом?

Он был совершенно уверен, что уже знает ответ. Ему пообещают спасение души в обмен на серебро.

— Ты добился немалых успехов за прошедший год, Кевин мак Лугайд, — сказал Финниан.

— Господь был милостив ко мне, отче, — ответил Кевин.

— Да, был, — согласился Финниан. — В прошлом году ты считался всего лишь эр форгилл. Теперь ты ри туата Киль-Вантаня. И богатый человек.

«Вот и началось», — подумал Кевин.

— Как я уже сказал, Господь был милостив ко мне. И я выказывал Господу свою благодарность.

— Да неужто? — удивился отец Финниан. — Каким образом? Сговорившись с варварами разорить Глендалох?

Слова Финниана подействовали на Кевина так, словно он получил хороший подзатыльник: сногсшибательный, болезненный и неожиданный.

— С варварами… разорить Глендалох? — запнулся он, пытаясь придумать ответ.

А затем самообладание вернулось к нему и он понял, что не обязан отвечать, поскольку этот Финниан был простым священником и, судя по заляпанной грязью рясе, ничуть не важной фигурой. Кевин шагнул в его направлении, шагнул с угрозой на лице, и Ниалл вслед за ним. Он ожидал, что Финниан попятится, но тот остался на месте. Что, впрочем, не имело значения.

— Как смеешь ты предполагать… — начал Ниалл, но Кевин понимал, что этот разговор лучше вести наедине.

— Ниалл, — вмешался он, — прошу, оставь нас.

Ниалл посмотрел на Кевина, на Финниана, затем снова на Кевина. Он не хотел уходить, это было ясно, но поклонился и сказал:

— Да, господин.

Ниалл смерил Финниана уничтожающим взглядом и зашагал прочь, поскольку ничего другого ему не оставалось.

Кевин вновь повернулся к Финниану.

— Я не потерплю подобных обвинений и подобной дерзости, святой отец, — сказал он низким угрожающим тоном. — Не думай, что можешь явиться в мой лагерь и подвергать сомнению мои поступки.

— Ты знаешь, почему ты остался ри туата Киль-Вантаня? — спросил Финниан, словно не слышал слов Кевина.

— Потому что так пожелал Господь, — ответил Кевин.

Такой ответ вызвал тень улыбки на губах Финниана.

— Что ж, да, такова основная причина, — признал он. — Но также и потому, что это тебе позволил Руарк мак Брайн. Господин Руарк, который может сокрушить тебя в любой момент, как надоедливую букашку, которой ты и являешься.

Кевин понял его слова, но оскорбление показалось слишком жестоким, чтобы его сразу осознать. Уже очень давно никто не осмеливался разговаривать с ним подобным образом, а Финниан произнес эту фразу спокойным тоном, как общался и прежде.

Когда Кевин наконец уяснил, что именно сказал Финниан, ему снова почудилось, будто кто-то стукнул его по затылку. Он ощутил вспышку ярости и готов был сорваться на крик, но сдержал себя.

Выпрямив спину, он вдохнул поглубже. Кевин был не из тех, кто дает другим себя превзойти, в беседе или в чем-то ином. Он не позволит какому-то жалкому никчемному священнику вести себя в разговоре, как быка за кольцо в носу.

— Я не имел чести познакомиться с Руарком мак Брайном, — сказал Кевин. — Я знаю, что он могущественный человек. Честный человек. Такова его репутация. Но я сомневаюсь, что он хоть как-то заинтересован во мне.

— Ты прав, господин Кевин, — сказал Финниан. — О тебе он думает не больше, чем о навозе, который липнет к его сапогам. Но вон там, в Глендалохе, — Финниан кивнул на похожие на груди холмы на востоке, — ждут почти две сотни его людей. И по моему приказу они остановят варваров и не допустят разграбления монастыря. Они остановят варваров, которые, должен сказать, явились сюда с твоей помощью.

Кевин нахмурился, но не позволил себе еще как-то выдать свою злость.

— Это абсурд… — начал он, но отец Финниан остановил его взмахом руки.

— Пойми, это моя работа — знать, что происходит в этих землях, — объяснил Финниан, как терпеливый учитель. — Таково желание аббата, поручившего мне эту задачу, и я слежу за тем, чтобы желания его выполнялись. А потому я знаю, что ты сделал, и знаю, что теперь ты ждешь, когда варвары перебьют друг друга, предварительно уничтожив тех, кто защищает Глендалох. Затем придет твой черед действовать — расправиться с выжившими и подобрать то, что останется.

— Это смехотворно, — сказал Кевин, хотя и сам ощущал, что его голосу не хватает уверенности. Он больше не мог изображать праведное негодование, поскольку священник не ошибся ни в чем. Именно этим он здесь и занимался.

— И это верно, что Руарку мак Брайну на тебя наплевать, — продолжил Финниан. — Но если его люди погибнут от рук варваров или, что еще хуже, от рук твоих людей, он очень и очень тобой заинтересуется. И у него куда больше воинов, чем у тебя. Я думаю, ты это знаешь.

«Нужно просто прикончить этого ублюдка, — подумал Кевин. — Увести в свой шатер и расправиться с ним. Там я сделаю с ним, что захочу, и Руарк мак Брайн об этом не узнает».

Кевин плотно сжал губы и посмотрел в глаза Финниану, собираясь с силами. И Финниан встретил его взгляд. Глаза у него были карие, бездонные, спокойные и умные. Смотрел он так, словно знал, о чем размышляет Кевин, и совершенно по этому поводу не беспокоился.

Какое-то время они молчали, и Кевин почувствовал, что его решимость угасает, как огонь в очаге.

— И чего же ты от меня хочешь? — вздохнув, спросил он.

— Варвары нападут скоро. Сегодня. Выступай прямо сейчас, иди быстро. Присоединись к тем, кто защищает Глендалох, к местным жителям и воинам Руарка мак Брайна, и мы наверняка отбросим варваров назад, в море. Тогда ты станешь героем и никто ни о чем не узнает.

Кевин кивнул. И не двинулся с места.

— Найди человека по имени Луи де Румуа, он командует там обороной, — добавил Финниан. — Он скажет тебе, куда отвести войско.

Кевин снова кивнул. И снова не пошевелился.

— Сейчас самое время, — подтолкнул его отец Финниан.

И опять Кевин лишь кивнул ему в ответ.

— Ниалл! — крикнул он. — Готовь людей к маршу! Сенешаль, мои кольчугу и меч!

Он поглядел на отца Финниана. Священник только что перевернул с ног на голову все планы, над которыми Кевин работал последние полгода. При этом выражение его лица не изменилось ни на йоту.

Глава тридцать четвертая

Вместе они атаковали норвежцев яростно, рьяно, воинственно,

и была жестокой жаркая схватка меж ними.

Анналы Ульстера
Глендалохская ярмарка началась. Грязные улочки и городскую площадь запрудили толпы людей, лотки ломились от товаров, зазывалы горланили вовсю, актеры вышли на сцену.

Жонглеры и глотатели огня, разношерстные музыканты и воры работали на каждом свободном пятачке. Мужчины, женщины, высокородные, незнатные, священники, монахи, торговцы, крестьяне кружились, словно мусор в приливной волне. Небо было обложено облаками, но день выдался теплый и сухой. Царила радостная атмосфера праздника, особенно необычная для города, чьи жители последние пять месяцев провели, съежившись под бесконечным зимним дождем.

И от этого Лохланну было еще тяжелее.

Он всегда любил эту ярмарку. Дважды приезжал сюда ребенком, а после того, как отец сослал его в монастырь, Лохланн ждал ее как праздника, разнообразившего скучную монастырскую жизнь. Это было не просто развлечение — ярмарка стала жизненно важной для него. Он был уверен, что давно сошел бы с ума без этого ежегодного столпотворения, которого можно было терпеливо дожидаться. Он в совершенстве овладел искусством ускользать из монастыря, чтобы испытать все удовольствия ярмарки, и ни разу не попался на глаза брату Гилла Патрику или какому-то другому монаху из тех, кто весьма пристально и неодобрительно наблюдал за послушниками.

Но в этом году все изменилось так, как он не мог себе и представить. Изменилось в лучшую сторону. Он думал об этом, медленно объезжая запруженную площадь с небольшим отрядом солдат за спиной.

И обстоятельства стали иными, и сам он уже был не тот. Вот доказательство: один из знакомых монахов, отиравшийся у лотка с пирогами, посмотрел прямо на него, когда он проезжал мимо, и совершенно его не узнал. Что было неудивительно. Лохланн теперь носил шлем и кольчугу, с его пояса свисал меч, а к седлу был приторочен щит. Никто в Глендалохе ни разу не видел его в таком облачении. Это был новый Лохланн, возрожденный Лохланн.

С седла он не слезал с рассвета, бедра его уже горели, а ягодицы словно претерпели хорошую порку, совсем как в детстве. Когда-то он был опытным всадником, но за годы, проведенные в монастыре, тело его обрюзгло, мышцы заплыли жиром. Но он забывал о неудобстве, проезжая через город, праздновавший ярмарку.

Рядом с ним ехал человек по имени Сенах — молодой, всего на несколько лет старше Лохланна. Сенах сражался на их стороне при Встрече Вод, и хотя Лохланн слегка завидовал его хорошей подготовке и статусу профессионального воина, Сенах ему нравился. И тот, в свою очередь, отвечал ему уважением, никоим образом не возражая против назначения Лохланна главой их маленького отряда.

— Они не знают о варварах, верно? — спросил Лохланн, пока они ждали, когда стадо свиней перейдет через дорогу. — Местные, похоже, совсем не беспокоятся из-за того, что завтра утром их могут здесь перерезать.

— Наверняка были слухи, — сказал Сенах. — Они догадываются, что дело нечисто, учитывая, сколько здесь собрали воинов, сколько призвали боэре и фудир. Даже эти безмозглые болваны должны были заподозрить неладное.

Лохланн кивнул. Именно так он себе это и представлял. Эти люди видели воинов, они слышали сплетни, возможно, даже заметили тех, кого ранили у Встречи Вод: их отправили в монастырь лечиться. Ноярмарка была событием, которое они предвкушали много месяцев, а также способом заработать. Солдаты ушли, варвары не показывались, и этого, как понял Лохланн, оказалось достаточно, чтобы народ позабыл о нависшей над ним угрозе.

Но Лохланн и Сенах знали, насколько реальна и близка эта угроза. Всего в нескольких милях ниже по реке собралось двести или триста кровожадных ублюдков, и, несмотря на нанесенный им урон, они все еще двигались сюда.

— Помоги нам всем Господь, если варвары доберутся до них, — сказал Лохланн, кивая на толпу.

Сенах хмыкнул.

— Они станут как стадо, испуганное молнией, — сказал он. — Будет та еще давка.

Лохланн и Сенах придержали коней и шагом провели их сквозь толпу на площади, а затем по одной из разбитых дорог, ведущих от селения на восток, после — на юг, вдоль реки Авонмор. Пришла пора возвращаться в лагерь, чтобы снова присоединиться к армии.

Лохланн провел все утро до полудня во главе патруля. Они проехали вдоль северных берегов двух длинных озер, которые лежали в горных долинах к западу от монастырского города. Днем ранее Колман велел ему возглавить всадников и выехать на рассвете. Лохланну польстило оказанное доверие, но ему было плевать на приказы Колмана, и он не хотел оставлять Луи де Румуа.

Однако Луи тоже сказал, что он должен ехать. Это будет полезный опыт, который повысит репутацию Лохланна в глазах простых солдат, пусть даже его отправит на задание Колман. Поэтому Лохланн выбрал шестерых всадников и, как только забрезжил рассвет, отправился с ними на запад.

Они не обнаружили ничего интересного — ни варваров, ни других затаившихся в засаде врагов, которых ожидал встретить Лохланн. Варвары, если они и появятся, придут с востока, по реке, которую они с Луи уже заставили покраснеть от крови норманнов. Но важно было защититься от любого рода сюрпризов. Не исключено, что кто-то из них вздумает обойти город с запада. И Лохланна отправили в ту сторону, дабы убедиться, что этого не произойдет.

Закончив с этим и сделав небольшой крюк, чтобы взглянуть на ярмарку, Лохланн повел своих людей обратно к дунаду, расположенному на несколько миль восточнее Глендалоха. Именно оттуда они собирались атаковать варваров, надеясь отогнать их прежде, чем те увидят монастырский город. Если на улицах Глендалоха и не было паники, то лишь потому, что они хорошо справились с его защитой.

Они не проехали и полумили, когда наткнулись на компанию боэре. Те сидели на обочине дороги, разрывали на части ковриги хлеба и передавали их соседям. Длинные копья стояли рядом с ними, как часовые, их тупыми концами воткнули в мягкую землю. Лохланн удивился, увидев их здесь. Он ожидал найти дунад на прежнем месте и людей в том же лагере.

Лохланн натянул поводья, останавливаясь возле сидящих. Боэре посмотрели на него, но не сдвинулись с места и никак не отреагировали на его появление.

— Почему вы здесь? — спросил Лохланн. — Почему вы не в дунаде?

Вопрос, похоже, привел их в замешательство, и поначалу никто не ответил.

— А нет уже дунада, — сказал наконец один из них. — Собрали нас этим утром и отправили всех сюда.

— Кто собрал? Кто отправил? — спросил Лохланн. — Капитан Луи?

Боэре пожали плечами.

— Нам просто велели выдвигаться, — ответил тот же солдат. — Какой-то воин приказал. Вся армия возвращается сюда. Остальные, думаю, тоже на дороге, только чуть дальше.

Лохланн кивнул. Эти люди выполняли приказы и не задавали вопросов, поэтому он понял, что полезных сведений от них не добьется. Он пришпорил коня, посылая его вперед, и тут же ощутил резкую боль в пояснице, что напомнило о том, как сильно ему хотелось слезть с седла.

Они пересекли возвышенность, и, как сказал им копейщик, за ней обнаружилось войско, примерно триста человек, большинство из которых сидели или лежали на траве по обе стороны дороги.

«Что вы здесь делаете?» — подумал Лохланн. Луи изначально намеревался не уступать варварам ни пяди земли, биться с ними так далеко от Глендалоха, как только возможно. Однако сейчас армия отошла почти к самому порогу монастыря. Он не понимал, что могло заставить Луи изменить планы.

«Но ведь наверняка у него есть какой-то план», — думал Лохланн, ведя своих людей вниз по небольшому холму, за которым собрались воины. И снова он заставил коня остановиться и развернулся в седле.

— Можете спешиться, если хотите, — сказал он.

Этого, как выяснилось, хотели все члены его отряда: каждый из них перебросил ногу через седло и с облегчением спрыгнул на землю. Лохланн сделал то же самое, стиснув зубы от боли в тот момент, когда ноги приняли на себя вес тела. Он выпрямился и постарался выглядеть как ни в чем не бывало.

— Благодарю за работу, — сказал он остальным. — Прошу, возвращайтесь к своим товарищам.

Люди закивали и повели своих лошадей прочь. Лохланн дождался, когда они уйдут, прежде чем попытался сделать шаг. Ступая очень осторожно, он кое-как добрался до места, где на траве расположилось с полдесятка воинов.

— Кто-нибудь из вас видел капитана Луи де Румуа? — спросил он.

От Лохланна не укрылось, как они обменялись взглядами, а затем один из воинов сказал:

— Мы его не видели. И не думаем, что он здесь.

— А где он? — спросил Лохланн.

Воин пожал плечами, его товарищи повторили этот жест.

— Понятия не имеем. Дошли слухи… — начал один из них и замолчал.

— Какие слухи? — требовательно спросил Лохланн, чувствуя, как к его раздражению примешивается тревога.

— Не знаю, — сказал первый.

Лохланн шумно выдохнул. Он понял, что ничего от них не добьется, поэтому пошел своей дорогой, пытаясь держаться как можно более прямо, а усталый конь следовал за ним. Чуть дальше в стороне он увидел несколько знамен на шестах, а под ними сидели люди, увлеченные беседой. Одним из них был Колман мак Брендан, в других он опознал капитанов личных войск благородных особ. Лохланн не заметил среди них Луи де Румуа, хотя это и не означало, что его там нет.

Лошадь так и тянуло к весенней травке, и Лохланн, отпустив животное, поковылял через поле к тому месту, где шел военный совет. Подойдя, он поклонился и произнес:

— Господин Колман.

— Лохланн, — сказал Колман, — ты вернулся? Варваров видел?

— Нет, господин, — ответил Лохланн. Он оглядел собравшуюся компанию. Луи здесь не было. — Местность к западу свободна от них.

— Очень хорошо, — сказал Колман. — Тогда мы можем заключить, что все они двигаются с востока и нападать будут оттуда же.

Последние слова он адресовал не Лохланну. Колман, похоже, уже забыл о его существовании.

— Господин… — начал Лохланн, и Колман повернулся к нему, пронзая взглядом, который никак нельзя было назвать дружелюбным.

— Да? — спросил Колман.

— Ну… господин… я… — Лохланн запнулся. Он хотел задать несколько вопросов о том, что его совершенно не касалось, и не ожидал на них благосклонного ответа.

— Ты хочешь знать, куда подевался твой дружок Луи де Франк? — предположил Колман.

— Ну… честно говоря, да, — сказал Лохланн.

— Сбежал, — процедил Колман. — Показал нам, чего он на самом деле стоит. Убил моего капитана Айлерана и удрал с моей сукой-женой. Я не знаю, взял он ее силой или она пошла с ним по собственной воле, но, так или иначе, они сбежали. К варварам, скорее всего.

Лохланн промолчал, поскольку не знал, как ответить на подобное предположение. Это была неправда, тут он не сомневался. Наверняка случилось что-то другое. Что именно, Лохланн не представлял себе, и его так потрясли слова Колмана, что он был не в состоянии собраться с мыслями.

— Но почему вы привели войско сюда? — сумел выдавить из себя Лохланн. — Почему мы не бьемся с варварами на востоке? Зачем подпускать их так близко к Глендалоху?

Этот вопрос вызвал у всех присутствующих ропот, больше похожий на междометия, чем на слова. Лохланн не понимал: то ли они не одобряют эти вопросы, то ли сами над ними размышляют.

— Это не твое дело, мальчик, — сказал Колман. — Но все-таки я скажу тебе вот что: мы были уязвимы, болтались, как простыня на веревке, в том месте, где проклятый франк нас поставил, без всякой поддержки. А здесь за нами весь Глендалох. Теперь нам есть куда отступать.

Он помолчал, словно ожидая возражений, не только от Лохланна, но и от любого из собравшихся. Некоторые его собеседники прочистили горло, но ничего связного не произнесли.

— Вот, — сказал Колман, теперь обращаясь только к Лохланну. — Я объяснил тебе куда больше, чем ты заслуживаешь. А теперь иди и попытайся принести нам хоть немного пользы.

Он отвернулся: разговор был окончен.

Лохланн похромал прочь. Он не думал о том, куда идет, просто шагал вперед, и боль в ногах отвлекала его от чехарды мыслей в голове.

— Луи де Румуа не мог убить Айлерана, он не мог сбежать, — сказал Лохланн.

Он говорил вслух, но тихо, самому себе, словно пытаясь распробовать на вкус эти слова и понять, как они звучат. Звучали они довольно правдиво. Он был не в силах представить себе, чтобы Луи так поступил.

Это казалось невероятным. Но в жизнь Луи часто вмешивались непонятные силы. Разве еще тогда, в монастыре, кто-то не пытался его убить? Вот с чего все это началось, вот почему Лохланн сменил свою рясу на кольчужную рубаху. Затем убийца приходил снова, в походе, после боя у Встречи Вод. А потом — по крайней мере так думал Лохланн — у Луи завязалась интрижка с Фэйленд. По армии поползли слухи об их связи, что казалось вполне обоснованным предположением.

— Луи ничего подобного не делал! — снова сказал Лохланн, на этот раз более уверенно. А даже если сделал, Лохланн понимал, что сейчас есть заботы поважнее возможного предательства Луи де Румуа.

Он посмотрел на запад. Солнце опускалось все ниже, небеса поглощала тьма, но душу Лохланна она захватила куда быстрее. Каким бы ни был Луи, именно он обеспечил им победы над варварами. Именно Луи до сих пор сдерживал кровожадную орду и не позволял ей разрушить Глендалох. А теперь он исчез.

И завтра придут варвары.

Глава тридцать пятая

Снится мне, Снотра злата,

Видел я: ран водопады

Вкруг меня низвергались.

Сага о Гисли сыне Кислого
Моросил дождь, но земля под ногами была твердой, не растекалась в грязь. Дорога лежала всего в четверти мили от реки, там, где и сказали разведчики. Торгрим сам ее видел, пробираясь по высокой, по бедра, траве. Похоже, ничто не стояло на пути у викингов — ни люди, ни укрепления. Короткий марш — и богатства Глендалоха окажутся в их руках.

Так просто… Но Торгрим знал, что просто не будет, поскольку не бывало никогда.

От речных берегов простиралась приветливая открытая местность, на которой кое-где росли небольшие рощицы. В какой-то миле от них поля переходили в пологие покатые горы, которые поднимались со всех сторон и тянулись, насколько хватало глаз.

Хотя глаза в тот момент мало что могли разглядеть. Солнце поднялось над горизонтом менее часа назад. День обещал быть еще более хмурым, чем вчера, свинцовые дождевые тучи нависали над ними, как проклятие, и чем дальше, тем сильнее казалось, что их скоро можно будет потрогать.

— Нет, вы посмотрите на этого сукиного сына! Господин, погляди, — сказал Годи.

Он шагал по полю рядом с Торгримом и кивал своей массивной головой в сторону Оттара и его людей. Те вытянулись слева от них кривой шеренгой, Оттар шел впереди, за ним шествовал знаменосец. Оттар был крупным мужчиной и всегда шагал широко, но Торгрим видел, что тот явно торопится, заставляя своих людей догонять его. Он всячески старался первым выйти на дорогу и тем самым опередить Торгрима.

Торгрим с отвращением покачал головой.

— Тупой ублюдок, — сказал он.

За вычетом тех, кого оставили охранять корабли, и тех, кто был убит или ранен, войско норманнов, наступавшее на Глендалох, насчитывало не более двухсот пятидесяти человек. Они представляли собой серьезную угрозу, все воины были умелыми и опытными, но Торгрим сомневался, что у ирландцев окажется меньше людей, а скорее даже и больше. К тому же их вел умелый вожак. В этом Торгрим уже убедился.

Северяне смогут победить их лишь в том случае, если будут сражаться вместе, если все атакуют как один. И Оттар отлично это понимал, но, судя по всему, решил действовать иначе.

— Нам двигаться быстрее? Поравняться с ним? — спросил Годи. Он нес знамя Торгрима с головой серого волка на красном полотнище, и оба они шагали во главе своего отряда.

— Нет, — сказал Торгрим. Он не станет играть в эту игру. — Пусть идут первыми, пусть оторвутся хоть на милю, если захотят. Пусть в одиночку столкнутся с врагом. А когда они нанесут ирландцам весь урон, на который способны, мы используем их тела как защитный вал.

Оттар первым достиг дороги, как и намеревался, его воины потянулись следом свободной колонной по три-четыре человека в ряду.

Торгрим, скользнув по ним взглядом, попытался всмотреться в горизонт на западе, что было нелегко, учитывая заслоняющие обзор холмы и туман. Он задумался о том, что же там происходит. Еще до того, как они оставили реку, он выслал вперед разведчиков, а Оттар отправил своих, но пока еще ни от кого из них не было вестей. Харальд тоже находился где-то там, впереди. Где-то далеко впереди. По крайней мере там ему полагалось быть. Торгрим боялся, что драккары обогнали патруль Харальда. Возможно, его люди теперь плетутся за ними ниже по реке.

«Довольно скоро мы это выясним», — подумал он.

Дорога поднималась и сбегала с небольших холмов, но в основном шла вверх и только вверх, к монастырю, который должен был располагаться чуть дальше в горной долине. Люди Торгрима выстроились в колонну за отрядом Оттара и двинулись вперед. Морось становилась все гуще, окутывала их все плотнее, превращаясь в настоящий дождь.

Они прошли с полмили или чуть больше, когда Торгрим понял: что-то произошло. По рядам воинов Оттара пробежало волнение. Вали, шагавший в дальнем конце колонны, устремился к ее голове, чтобы поговорить с Торгримом.

— Один из разведчиков вернулся, скорее всего, из тех, что посылал Оттар, — сказал он.

— Хорошо, — ответил Торгрим.

Он надеялся что-то узнать о враге. Но десять минут спустя понял, что Оттар ему ничего не расскажет.

Какие бы новости ни принес разведчик, Оттар не собирался делиться ими с Торгримом.

«Тупой бык, здоровенный шлюхин сын», — думал Торгрим, хотя и знал, что наивно с его стороны было надеяться на то, что Оттар передаст ему новости. Он проклял себя и Оттара, проклял Кевина и Глендалох.

Перед глазами мелькнул образ Вик-Ло, уютный и знакомый. Ему вдруг захотелось оказаться там, и это его удивило. Странно. Подобное желание он раньше ощущал, только когда думал о своей ферме в Эуст-Агдере.

«Я так долго был вдали от дома, что начал его забывать? — подумал он. — Или боги намекают мне, что я никогда не вернусь в Норвегию?»

Или Вик-Ло теперь стал его домом? Как бы там ни было, сейчас он мечтал очутиться там, бросить этот незадавшийся поход и устроить пир, выпить с друзьями в большом доме, построенном Гримарром сыном Кнута.

А затем его размышления прервал Годи:

— Вот, господин.

Торгрим поднял взгляд. Армод сын Торкиля был одним из разведчиков, которых высылал Торгрим, и теперь он возвращался к ним почти бегом. Поравнявшись с Торгримом, он приноровился к его шагу.

— Враг прямо перед нами, господин, — доложил он. — В миле или около того, но не больше.

— И почему я слышу об этом только сейчас? — рыкнул Торгрим. — Разведчик Оттара вернулся десять минут назад.

— Да, господин, — сказал Армод. — Мы были вместе. Он сбежал, как только увидел врага, но я остался, чтобы подсчитать, сколько их там, господин. И посмотреть, как они расположились.

Торгрим кивнул, устыдившись того, что сорвал свою злость на человеке, который того не заслуживал.

— Ты правильно поступил, Армод, — сказал он. — Что ты видел?

— Их чуть больше трехсот, господин, — сказал Армод. — Воины со щитами. И копейщики. Есть и всадники, эти с флангов. Все выстроились в шеренгу на вершине холма. Холм небольшой, но это все же возвышенность.

Торгрим кивнул:

— Они встали стеной щитов?

— Нет, по крайней мере когда я на них смотрел, господин. Но похоже на то.

— Хорошо, — сказал Торгрим, не зная, что именно имеет в виду. Несколько вещей сразу. Хорошо, что Армод проявил наблюдательность. Хорошо, что им теперь известно, где и как расположился враг. Но лучше всего то, что они встретят этого врага очень скоро, разобьют его и наконец покончат с делом.

«Вик-Ло…» — подумал Торгрим. И они зашагали дальше.

Они вновь поднимались на холм, и морось окончательно перешла в небольшой дождь. Армод же, шагавший за Торгримом, продолжил:

— Прямо за этим холмом, господин, дорога ныряет вниз и ведет на следующий холм, на котором я и видел строй ирландцев.

Армод все говорил, а тем временем воины Оттара сворачивали с дороги и выстраивались на вершине холма в длинную шеренгу, становясь плечом к плечу. Они формировали стену щитов, точнее, то, что станет стеной щитов, когда раздастся приказ.

Торгрим обернулся и пошел назад, помахав рукой.

— Ирландцы прямо за этим холмом, и они готовы нас встретить. В шеренгу, в шеренгу, вон там!

Он указал на место, которое должно было стать правым флангом при атаке норвежцев. Его люди выстраивались в ряд, который соединится с шеренгой людей Оттара, ощетинится копьями, мечами, топорами и, как стоило надеяться, сметет защитников Глендалоха со своего пути.

Пока его люди вставали в строй, подгоняемые Берси, Кьяртеном и Скиди, Торгрим поднялся на вершину холма и окинул взглядом пространство перед собой. Всего четверть мили сейчас отделяла его от ирландцев.

Все было так, как описал Армод. Линия воинов вилась змеей на противоположном холме, у самой его вершины. Они держали щиты, которые могли быть яркими и блестящими в свете солнца, но в этот дождливый день казались полинявшими и тусклыми. Торгрим видел шлемы на их головах, видел копья, торчащие, как тростник из воды. Триста человек.

Нет. Определенно больше трехсот.

Армод оказался прав, когда упомянул всадников. Их было около тридцати на левом фланге и столько же на правом. Наибольшую опасность для стены щитов представляла атака с флангов и с тыла. Прикрыть фланги было нечем, поблизости не оказалось ни реки, ни болота, и ирландцы полагались на своих конников, которые будут защищать их собственные фланги. Если всадники отличались храбростью и знали свое дело, у них это наверняка получится. Хуже того, они могли атаковать фланги врага и зайти с тыла к норвежской стене щитов.

«Ну, тут ничего не поделаешь», — подумал Торгрим. Нужно напасть на них смело и безрассудно. Он много раз видел, как такие атаки спасали дело. Стоит лишь показать врагу, что ты еще безумнее, чем он, и меньше, чем он, боишься смерти.

«Я не боюсь умереть», — думал Торгрим. Это была констатация факта, не более, и отнюдь не бесстрашие. Бесстрашием являлось нечто другое. А его чувство больше походило на усталость, на зарождающееся признание того, что он готов получить свою награду в Вальгалле. В отличие от Старри, он не жаждал попасть на пир мертвых. Торгриму просто стало уже все равно, в Мидгарде он, мире людей, или в Асгарде, мире богов. Для него не имело значения, жив он или мертв, главное — погибнуть в честной битве. И это делало его очень опасным врагом.

Он посмотрел налево. Оттар и его капитаны правили строй, как и его собственные командиры. Торгрим знал, что должен поговорить с ним. Он шумно выдохнул. Думать об атаке на ирландскую стену щитов было куда приятнее, чем собираться с терпением для того, чтобы иметь дело с Оттаром. Но он решил сделать все, что в его силах, чтобы этот набег оказался прибыльным. Он обязан был так поступить ради тех, кто последовал за ним.

Торгрим прошел вдоль шеренги — мимо собственных воинов, мимо воинов Оттара.

— Оттар! — крикнул он, приближаясь.

Тот обернулся, его длинные косы взметнулись, как оборванные веревки на ветру.

— Ты! — сказал он. — Не путайся под ногами у моих людей. И пусть ни один пес из твоей своры не лезет им под ноги.

Торгрим остановился в десяти футах от него. Вопреки всему он надеялся, что у них выйдет осмысленный разговор о предстоящем бое. Но теперь он понял, что этому не бывать, а потому ответил:

— Оттар, когда все это закончится, мы сразимся и я убью тебя. Но пока что следи за тем, чтобы твои люди держали стену щитов вместе с моими, и мы вместе атакуем строй ирландцев. Следи, чтобы никто из твоих не сбежал. Я лично убью любого, кто попробует это сделать. И тебя в том числе.

Оттар открыл рот, чтобы ответить, но Торгрим отвернулся от него и зашагал обратно к своему отряду. Оттар кричал:

— Ночной Щенок! Я убью тебя прямо сейчас! А ну вернись, шлюхин сын!

Однако Торгрим шел дальше, зная, что Оттар не набросится на него теперь, когда Глендалох лежит у их ног. Он не станет затевать личную войну, когда есть другая, более выгодная, и совсем рядом. Его люди не смирились бы с этим. Даже Оттар понимал, где пролегает грань их терпения.

Годи и Агнарр стояли во главе команды «Морского молота», а те, в свою очередь, находились в центре шеренги людей из Вик-Ло.

— Надеюсь, разговор с Оттаром был содержательным? — спросил Агнарр.

Торгрим мрачно хмыкнул.

— Со свиньями в хлеву у меня выходили более содержательные беседы, — сказал он. — Нам остается только надеяться, что его люди удержат левый фланг и что мы сможем сразу отбросить ирландцев. Если мы не добьемся быстрой победы, то мы проиграем.

Ирландцы на холме принялись стучать мечами в щиты и что-то кричать, по всей видимости, оскорбляя врага и издеваясь над ним. И внезапно Торгрим почувствовал себя одиноким и уязвимым. Годи и Агнарр были рядом — хорошие люди, которых он любил и которым доверял. Но рядом не было Харальда. И Старри. Странным казалось то, что он смотрит на стену щитов, а их здесь нет. Это уж точно не было добрым знамением. Скорее наоборот.

Затем Торгрим услышал, как Оттар взревел, словно чудовище из легенды, и посмотрел налево. Великан встал в шеренгу своих воинов и отдал приказ. Их щиты сомкнулись, ложась внахлест друг на друга. Стена щитов была создана.

Торгрим повернулся к Годи и Агнарру.

— Пойдем, — сказал он, и они тоже отступили на шаг, заняли свое место в строю, вскинули щиты и приготовили оружие. Берси, Кьяртен и Скиди вслед за ними встали в строй.

Оттар уже двигался вперед, совершенно не думая о том, что делают люди Торгрима, и тому не оставалось ничего другого, кроме как призвать своих людей наступать вместе с людьми Оттара. Иначе стена щитов рассыплется, а это вторая из главных опасностей, поджидающих в подобном бою.

Шеренга двигалась быстро, поскольку спускалась с холма. Ирландцы перестали стучать и сомкнули щиты, но продолжали осыпать противника бранью, хотя это было бессмысленно. Норманны достигли подножия низкого холма и начали взбираться на следующий. Некоторые из них шагали по дороге, но большинство по полям, лежавшим по обе ее стороны. Торгрим старался наблюдать за всем: за своими людьми, за ирландской стеной щитов, за всадниками на флангах.

Особенно за всадниками. Они пока что стояли на месте, ждали, решится ли противник развернуть фланги к ирландскому строю. Но если — точнее, когда — они ринутся в битву, они сумеют обратить норманнов в паническое бегство, добивая их на ходу. Торгриму доводилось видеть подобное.

Ирландский строй был уже в сотне ярдов от них, и расстояние быстро сокращалось. Торгрим мог видеть, как далеко тот растянулся, намного шире их собственного. У норманнов не хватило бы людей для того, чтобы охватить фланги ирландцев, даже если бы они на это надеялись. А вот ирландцы вполне могли обогнуть их с обеих сторон и ударить по ним с двух направлений. И ведь были еще и конники.

— Будет сложно, — сказал он Агнарру.

— Будет, — согласился Агнарр.

Теперь они подошли достаточно близко, чтобы Торгрим мог различить лица тех, кто стоял напротив: воинов с мечами и топорами, почти такими же, как у северян, державшихся за ними копейщиков, тех, что наделали столько бед в засаде на реке. За ними военачальники верхом на лошадях наблюдали за приближением врага.

Затем один из этих конных командиров что-то выкрикнул, его слова передали по цепочке, и ирландцы сделали то, чего Торгрим совершенно не ожидал. Стоявшие в стене щитов воины разошлись, и между ними возникли копейщики, которые с мрачным видом низко держали свое оружие.

— Что, во имя Одина, они творят? — услышал он вопрос Годи, но самому Торгриму все уже было ясно.

Они хотели, чтобы норманны вначале налетели на копья. Чтобы копейщики, с их длинным оружием, вогнали наконечники в их строй и убили столько противников, сколько смогут, создав в стене пробоины, в которые со всей своей мощью устремятся мечники, остановить которых будет сложно.

Пятьдесят ярдов. План был неплох, совсем неплох, вот только копейщиков было всего около сотни против двухсот пятидесяти норманнов. Торгрим видел, что копья держат вовсе не воины. Одеты они были в кожаные куртки, а не в кольчуги, щитов не имели, поскольку те помешали бы им орудовать копьями. Выглядели они испуганными.

— Кричите! — рявкнул Торгрим. — Все дружно, шумите как можно громче!

И Торгрим первым издал ужасающий вой — громкий, утробный, поднимающийся к небесам, а затем вскинул меч, ускоряя шаг. Годи тоже кричал, и весь строй вопил, выл и сыпал проклятиями, а люди Оттара вторили ему. Это был звук из нижнего мира, и он заставил норманнов наращивать скорость, перейти с быстрого шага на бег, и вот они уже ринулись вверх по холму.

Копейщики попятились. Торгрим видел, как они раскрыли рты, как округляются глаза, выдавая их страх. Устоять перед таким напором могли лишь опытные, хорошо обученные воины, полные решимости стоять до последнего, а копейщики к таковым не относились.

— Убивай их! Убивай их! — кричал Торгрим, вскидывая Железный Зуб и атакуя.

Топот сотен ног становился все громче, превращаясь в грозную ноту, вторящую оглушительным и безумным завываниям норвежцев. Ирландцы с копьями попятились еще на шаг, а затем еще на один.

Два строя схлестнулись — копейщики и норманны. Прямо на пути Торгрима стоял довольно пожилой человек с бельмом на глазу, с небритым лицом, на котором отчетливо читалась безнадежная борьба со страхом. Его здоровый глаз встретил взгляд Торгрима, и старик ударил копьем, нацелив черный наконечник прямо ему в голову.

«Смелый ублюдок», — подумал Торгрим. После должной подготовки из него мог бы получиться хороший воин. Но это уже не произойдет. Торгрим поймал копье Железным Зубом, убрал его с дороги и, не сбиваясь с шага, двинулся дальше, обрушивая клинок на кожаный шлем копейщика.

Изумление так и застыло на лице ирландца, когда тот умер. Торгрим же высвободил меч и пробежал дальше прямо по его телу.

Ирландским копейщикам этого было достаточно. Если они и сумели убить хоть кого-то из норманнов, Торгрим этого не заметил, зато, когда стена щитов с шумом и криками накатилась на них, копейщики поступили именно так, как он и ожидал.

Они поддались панике.

На протяжении всего строя они отбрасывали свои копья, разворачивались и отбегали на пять ярдов назад, под защиту своей стены щитов. Однако теперь ирландские воины не могли позволить им пройти, потому что для этого им пришлось бы расступиться, разорвать стену щитов, чего только и ждал враг. Поэтому щиты лишь сомкнулись плотнее, и копейщики принялись в ужасе цепляться за них и тянуть на себя, отчаянно пытаясь пробиться дальше, чтобы не оказаться между двумя шеренгами воинов.

Но было уже поздно. Два войска столкнулись, как два корабля, сминая тех, кто застрял между ними. Торгрим видел, как один из ирландских воинов поступил так, как и следовало в такой ситуации: опустил боевой топор на голову копейщика, убил его прежде, чем тот сломал стену щитов. Однако обезумевшие от страха крестьяне уже нанесли необходимый урон. Их отчаянные попытки спастись заставили ирландских щитоносцев попятиться, смешать ряды, и именно в этот миг норманны врезались в их строй со всего разгона.

Весь мир Торгрима сжался до небольшого пространства вокруг него. Секунду назад он наблюдал за всей шеренгой северян, а теперь сосредоточился лишь на том, что происходило на расстоянии длины клинка, поскольку больше ничего не видел и не мог контролировать.

Его щит резко столкнулся со щитом стоявшего перед ним ирландца, и Торгрим замедлился, однако сила столкновения заставила его противника попятиться. Торгрим ударил Железным Зубом вперед, в проем над двумя соединившимися перед ним щитами, но воин, стоявший там, — молодой, однако закаленный, без страха на лице, — сдвинулся в сторону, и клинок промахнулся на несколько дюймов.

Что-то ударило в низ щита Торгрима — чей-то меч целил в его живот или бедра. Он опустил щит, ощутил новый выпад клинка и тут же рубанул поверх него Железным Зубом. На этот раз он достал противника, кончик меча нашел его плечо и погрузился в него.

Противник дернулся назад и попытался вскинуть меч. Он умер бы на острие Железного Зуба, если бы воин, стоявший справа, не стал угрожать Торгриму своим мечом, вынуждая того защищаться.

Норманны стояли плечом к плечу и напирали на ирландцев с такой силой, что им сложно было двигаться и работать мечами. По крайней мере сложно было Торгриму Ночному Волку или любому другому человеку обычного роста. Годи, сражавшийся рядом с ним, возвышался над всеми, как одна из близлежащих гор, и ему ничто не мешало. Его излюбленным оружием была боевая секира — идеальный выбор для человека, который может нависать над другими и рубить врагов, как дрова на колоде.

Этим он теперь и занимался — с ревом обрушивал секиру на стену щитов перед ним. Острие ударило в край щита и со звоном продолжило путь, ломая железо, рассекая дерево. Торгрим увидел изумление на лице ирландца, но тот, кто чуть раньше пытался ранить Торгрима в ногу, не медлил. Он развернул свой щит к Годи, ударил его мечом в грудь и мог бы убить, однако Торгрим двигался еще быстрее.

Железный Зуб вошел в горло противника прямо под ремешком шлема и, не останавливаясь, проткнул его насквозь. Торгрим выдернул меч, из шеи ирландца плеснул фонтан крови, и он упал, открывая просвет в стене щитов.

— Вперед! — крикнул Торгрим, но все вокруг осознали эту возможность еще раньше, чем он заговорил, и устремились вперед, давя противников щитами, дробя их кости оружием, силой вынуждая ирландцев отступить.

Торгрим оглядел строй. Сложно было понять, что происходит, но он чувствовал, что защита ирландцев рушится, что стена их щитов распадается. Паника копейщиков положила этому начало, а яростная атака норманнов стала продолжением.

— Держите щиты сомкнутыми! — крикнул Торгрим.

Он не хотел, чтобы его собственная стена щитов распалась, не хотел, чтобы бой превратился в три сотни поединков. Он собирался заставить ирландцев бежать, добить их на ходу, а затем двинуться дальше, на Глендалох.

Их собственные щиты все еще держались внахлест, пока они пробивались сквозь строй ирландцев, рубя врага направо и налево. Насколько Торгрим мог судить, подкреплений не ожидалось, и резерва, способного заполнить бреши в строю, тоже не было. Тот, кто командовал ирландцами, понадеялся на удачу, когда поставил всех своих людей в стену щитов. Но норманнам повезло больше.

Человек, стоявший теперь перед Торгримом, с топором в одной руке и щитом в другой, бился с неистовой яростью. Он рубанул топором, и Торгрим поймал его оружие на щит, острие глубоко вошло в древесину. Торгрим дернул щит, надеясь вырвать топор из руки нападавшего, а тот потянул топор на себя, желая заставить Торгрима потерять равновесие.

На миг они застыли неподвижно, их силы были равны. Затем ирландец отпустил рукоять топора. Торгрим покачнулся, споткнулся, и в этот момент противник налетел на него с коротким мечом, который сорвал с пояса.

Клинок метнулся к горлу Торгрима, но не успел достичь цели — секира Годи опустилась на руку ирландца, отрубив ее начисто. Торгрим видел, как рот противника раскрылся с воплем боли, изумления и ярости, а затем секира Годи снова опустилась, прерывая крик.

Ирландская стена щитов и правда поддавалась. В этом уже не было сомнений. Они отступали, погибали один за другим под клинками норманнов. Торгрим заметил, как шеренга противника прогнулась там, где Скиди сын Одда повел своих людей в отчаянное наступление.

— Вперед! Вперед! — крикнул Торгрим. — На них!

Он налег на щит всем своим весом, тесня противника, оказавшегося напротив. А затем снова споткнулся и чуть не упал. Сопротивление мгновенно исчезло, противник сдался, бросил щит, развернулся и побежал.

Торгрим быстро выпрямился, вскинув щит и меч, готовясь к возобновлению атаки, но на него никто не нападал. По всей длине своей шеренги ирландцы разворачивались и бросались прочь, вверх и через вершину холма, а норманны наступали им на пятки.

— Люди Вик-Ло! — крикнул Торгрим. — Держать линию! Держать линию!

Ирландцы смешались в панике и рассыпались, но он не мог позволить своим людям сломать строй. Если стена щитов распадется, они потеряют все преимущество, которое успели приобрести, и дадут ирландцам возможность драться дальше. Он должен был держать людей вместе, заставить их организованно атаковать остатки ирландской стены щитов и разрушить ее окончательно.

Он посмотрел налево, затем направо. Кто-то из людей Оттара погнался за ирландцами, но почти все его воины сдерживали подобные порывы, несмотря на их силу.

— Люди Вик-Ло! Вперед! — крикнул Торгрим, и команды четырех его кораблей повиновались, готовясь снова ударить по ирландцам, закончить сражение и двинуться на Глендалох.

И в этот момент в бой вступили конники.

Глава тридцать шестая

Накормлены пищею Мунина

Были коршуны крови.

Острый клинок разрубил

Бедро у дробителя гривен.

Сага о Гисли сыне Кислого
Конники налетели справа, и Торгрим проклял себя, потому что совсем забыл о них, — чего, без сомнения, всадники и хотели. Они держались в стороне от боя, стояли наготове, чтобы удержать фланги против атаки или вмешаться, если сломается стена щитов. Именно это сейчас и произошло.

Торгрим услышал крики на дальнем конце своей шеренги и повернулся туда. Он увидел конных воинов в двухстах футах — те неслись прямо на его людей. Мечи вздымались и опускались, лошади щелкали жуткими желтыми зубами и били копытами. Кто-то упал, молотя в воздухе руками и ногами, после того, как конь встал на дыбы и ударил передними копытами ему в грудь. Всадник рубанул мечом, а затем клинок взлетел снова, уже окровавленный.

— Во имя богов! — крикнул Торгрим. — За мной!

Его слова предназначались всем, кто мог его слышать, но в первую очередь Агнарру и Годи, и он побежал, уверенный, что те последуют за ним. Он мчался к концу шеренги, где всадники рубили норманнов направо и налево, поворачивая коней и топча ими противника.

— Становись в стену! Становись в стену! — кричал Торгрим на бегу.

Конные воины хорошо выбрали время для атаки. Если бы норманны успели выстроить оборону, они могли бы отразить эту атаку. Но всадники ударили быстро и жестко, поэтому среди северян началась паника.

Торгрим остановился. Люди не слушали его.

— Годи, Агнарр, ко мне! — крикнул он, и оба оказались по обе стороны от него. Если он не сумеет собрать своих людей в стену щитов, тогда он сам создаст эту стену, пусть в ней окажутся всего три воина.

— Вперед! — крикнул Торгрим, и все трое двинулись к конникам.

Ближайший всадник находился в двадцати шагах от них, с мечом и щитом в руках он сражался с одним из воинов Берси. Ирландец не замечал Торгрима, пока тот не оказался совсем рядом. Тогда всадник поднял взгляд и увидел трех щитоносцев, надвигавшихся на него. Он пришпорил коня, направив его на Торгрима и его товарищей, позабыв о воине Берси. Ирландец явно собирался разметать их в стороны и прикончить поодиночке. Но когда он приблизился, Торгрим, Агнарр и Годи вместе вскинули свои щиты и ударили ими лошадь прямо по морде с оскаленными желтыми зубами.

Торгрим почувствовал, как умбон его щита толкает коня, и тот встал на дыбы, пятясь от неожиданности. Копыто врезалось в щит с такой силой, что могло вбить его Торгриму в грудь, но он выдержал этот удар. Всадник отчаянно пытался не вылететь из седла. Секира Годи поднялась и ударила его под левую руку. Всадник закричал, и, высвобождая свое оружие, Годи сдернул его на землю. Лошадь развернулась и в панике помчалась прочь.

Краем глаза Торгрим заметил справа какое-то движение. Еще несколько норманнов пробежали вперед, держа щиты наготове, и сомкнули их, когда свежий ирландский конник атаковал их. Люди Вик-Ло сражались вместе, отражая атаки коня и всадника, нападая, когда тот разворачивался, чтобы снова наброситься на них.

Все больше людей присоединялось к ним со щитами и мечами наготове. На этом конце строя им приходилось иметь дело лишь с примерно двадцатью конными воинами. Те застали фланги норманнов врасплох, ударили мощно, но теперь норманны разобрались в ситуации и перестроились, готовые вот-вот организовать настоящую оборону, эффективную и смертельно опасную.

Один из всадников крикнул что-то, чего Торгрим не понял, но его явно поняли другие всадники. Они дернули за поводья и развернули коней, гоня их прочь, на другую сторону холма. Всадники не бежали, лишь отступали. Свою задачу они выполнили: на время привели норманнов в замешательство и дали ирландским воинам шанс оторваться от противника, дали им время восстановить свои ряды, прежде чем их отступление превратилось в кровавую бойню.

Торгрим опустил щит и воткнул наконечник Железного Зуба в землю, наблюдая за тем, как всадники удаляются прочь. Он повернулся, желая взглянуть, что происходит на поле битвы. Всадники с правого фланга ирландской линии ударили по норманнам Оттара точно так же, как левый фланг атаковал людей из Вик-Ло, но теперь тоже отступали, нанеся максимум возможного урона.

Торгрим поднялся к вершине холма. Повсюду на земле лежали тела. Он увидел нескольких мертвых норманнов, но в основном то были ирландцы, в большинстве своем несчастные копейщики, которых вытолкнули вперед за стену щитов. Некоторые были ранены и отчаянно пытались уползти, некоторые стонали и размахивали руками, но чаще они не двигались.

На вершине Торгрим остановился и поглядел вниз, на то, чего раньше не мог видеть. Ирландцы отступили на несколько сотен ярдов, но теперь строились снова, восстанавливая стену щитов. Конные воины спасли их от разгрома, и теперь ирландцы опять готовились сражаться.

Торгрим поглядел дальше, за их ряды. Вдалеке, не более чем в миле оттуда, высился Глендалох.

Глендалох

Внезапно Торгрим понял, что спустя столько времени, после столь долгого и сложного пути Глендалох приобрел в его глазах некий мистический ореол, как Асгард или Вальгалла.

Глендалох

Наяву, под дождем, льющимся со свинцовых небес, в нем не было ничего мистического. Торгрим заметил собор — впечатляющее каменное здание с короткой квадратной башней, имевшей острую крышу, футов сорока высотой. Вокруг ютились домики, а дальше от собора, казавшегося центром всего поселения, расположились приземистые, крытые соломой строения, между которыми лежало несколько пересекающихся дорог. Некоторые дома были больше прочих.

«Дома местных ярлов», — догадался Торгрим. В них, скорее всего, можно будет найти целое состояние, если только появится время их обыскать.

За скоплениями строений он видел озеро, которое протянулось в узкой долине, а прямо за городом высилась довольно крутая горбатая гора. Местность была красивая, этого Торгрим не мог не признать. Действительно почти мистическая.

Торгрим вытер капли дождя с глаз и заморгал. Монастырь и деревня казались процветающими — по ирландским меркам, и он полагал, что в них найдутся богатства, достойные всех усилий.

Но сначала нужно было пройти сквозь армию ирландцев, которая перестраивалась перед ними.

— Все в шеренгу, в шеренгу, мы должны атаковать этих ирландских ублюдков прежде, чем они сумеют выправиться! — крикнул он, а Берси, Кьяртен и Скиди подхватили его клич.

Люди из Вик-Ло стали поспешно собираться в ряд.

«Мы должны сомкнуться с Оттаром», — подумал Торгрим. Он повернулся к левому флангу и увидел, что уже слишком поздно. Оттар мчался вниз по холму, высоко вскинув меч. Он напоминал бешеное животное. За ним бежали его люди, крича, стуча мечами о щиты, огромной беспорядочной толпой преодолевая то небольшое расстояние, которое отделяло их от ирландцев.

«Тупой ублюдок», — снова подумал Торгрим и осознал, как часто эти слова приходят на ум при мысли об Оттаре. Он окинул взглядом ирландцев. Их строй все еще был смят, но это ненадолго. Капитаны уже собирали людей в шеренгу, и скопище людей быстро превращалось в стену щитов. Если Оттар сумеет ударить по ним прежде, чем они восстановят дисциплину, он окончательно их разобьет. Если же нет, его бешеная атака окажется самоубийственной.

«Все решится быстро», — думал Торгрим, не рассчитывая на то, что Оттару повезет. Норманны отбросили ирландский строй в первый раз, но теперь перед ними были не крестьяне, а воины, которые едва ли так просто сдадутся.

— Пошли! — закричал Торгрим, поднимая над головой Железный Зуб и устремляясь вниз по холму, к ирландцам, стоящим на дальнем конце поля.

Строй норманнов был далек от идеала, но для боя годился, и они больше не могли ждать, иначе всех людей Оттара перебили бы. Торгрима не особенно волновало, выживут или погибнут люди Оттара, но если их уничтожат сейчас, норманны не сумеют захватить Глендалох, а вот это Торгрима весьма беспокоило.

Он услышал, как кричат его люди, приливом катясь вперед, услышал, как они воют, вопят и стучат оружием в щиты, создавая шум, способный довести до медвежьей болезни всех, кроме самых храбрых. Оттар и его викинги уже преодолели половину расстояния до врага, но ирландцы встали в строй, сомкнули щиты в плотную стену, состоящую из разноцветных кругов, а за щитами виднелись их конические шлемы, железные кольчуги, кожаные стеганки, мечи и топоры.

И снова Торгрим вытер капли с глаз и выплюнул воду, которая попала ему даже в рот. Земля под ногами была мягкой, а дождь все усиливался. Сам он дышал все чаще, хотя и не бежал. Он двигался быстро, но не бегом, поскольку не хотел, чтобы еголюди запыхались и устали к тому моменту, когда столкнутся с ирландцами. Однако он задумался, не себя ли на самом деле бережет.

Слева донесся лязг оружия — там самые быстрые воины Оттара уже добрались до ирландского строя. Оттар был первым среди них: его массивная широкоплечая фигура возвышалась над всеми прочими, когда он замахивался боевым топором на врага. Оттар пробил брешь в ирландской стене щитов, но прежде, чем он успел в нее шагнуть, ее закрыли другие воины.

Оттар же остался едва ли не в одиночестве, отряд только догонял его. Вместо того чтобы нанести ирландцам массовый и сокрушительный удар, они прибывали по одному или по двое. Торгрим видел, как их убивают на подходе к ирландской стене щитов. А затем с ирландского фланга сорвались всадники, направляясь к флангам Оттара. Торгрим слышал крики умирающих, вопли ярости и удивления. Видел, как воины гибнут, сраженные длинными мечами всадников.

«Глупо, глупо!» — думал он, но еще раз обозвать Оттара не успел, поскольку вместе со своими людьми уже почти добрался до правого края ирландской стены щитов. И опять они принялись сражаться в тесноте и давке, и если бы им удалось сломить ирландцев, у них снова появился бы шанс одержать окончательную победу и открыть себе путь к Глендалоху.

Торгрим замедлил шаг, как и Годи. Они позволили тем, кто шел следом, поравняться с ними. Заняв свое место в ряду, они с Годи снова двинулись вперед. Торгрим тяжело дышал, чувствовал, как болит плечо, и догадывался, что пропустил удар, но до сих пор не сознавал этого. Однако кровотечения, похоже, не было, теплая струйка не стекала по его телу под туникой.

Но все вдруг показалось ему нереальным — воины рядом, противник перед ним, щит в левой руке, Железный Зуб в правой. Разве только что не происходило то же самое? Разве они не отбросили стену щитов? Или такое проклятие выбрали для него боги, заставляя стоять в стене щитов, под дождем, снова и снова, без надежды попасть на посмертный пир?

Он в последний раз взглянул налево. Людей Оттара почти не было видно. Слишком много бойцов столпилось на небольшом участке ирландского луга, но, судя по тому, что он видел и слышал, Оттару и его отряду приходилось нелегко.

А затем они столкнулись с ирландскими воинами, щиты ударили в щиты с глухим звуком, похожим на тот, с которым топоры врубаются в древесные стволы. Шеренга ирландцев попятилась и прогнулась под напором людей из Вик-Ло, но не сломалась, и вновь мир Торгрима сократился до небольшого пространства, в котором с одной стороны был Годи, с другой — Агнарр, а перед ним враг. Он кричал, выл, орудовал щитом и мечом на этом тесном пятачке. Его рука начала уставать, лицо заливала кровь. Он ощущал, как теплая влага стекает по щеке, но не мог вспомнить, как получил эту рану.

Он пошатнулся, но удержал равновесие, ловя топор противника краем своего щита. Траву под ногами втоптали в грязь, и ноги скользили по ней. А враг все еще держался, все еще сражался, щиты давили друг на друга. Удары стали медлительней, в них вкладывали меньше силы, но все же бой не прекращался.

«Долго так продолжаться не может», — подумал Торгрим. Не могли они здесь биться, пока воины одной из сторон или даже обеих не рухнут на землю от усталости. Кто-то должен был поддаться.

И тогда это случилось. Годи с силой обрушил свою секиру на человека, стоявшего справа от Торгрима, сделав это не в первый раз, но теперь щит врага был уже поврежден и под ударом он разлетелся. Ирландец уставился на разбитые дубовые доски с тем тупым изумлением, которое возникает лишь от запредельной усталости, и после этого Торгрим сделал выпад Железным Зубом, вгоняя клинок в плечо противника.

Ирландец издал сдавленный звук, полный ярости и боли. Он содрогнулся и упал, оставив брешь в стене щитов. Именно этого шанса Торгрим так долго ждал. Он шагнул вперед, в этот проем, готовый расширить его, разбить ирландскую шеренгу.

И тут же остановился. За просветом в линии он увидел то, чего не замечал раньше, и понял, что пришел конец всем надеждам норманнов.

Там были новые люди. Свежие, вооруженные, со щитами наготове. До них оставалось не больше сотни ярдов. И они быстро приближались к месту боя. А над их головами развевался штандарт с вороном на зеленом поле.

Кевин мак Лугайд явился, чтобы вступить в битву, и Торгрим сомневался, что он собирается сражаться на стороне викингов.

Глава тридцать седьмая

Сын — это счастье,

хотя бы на свете

отца не застал он;

не будет и камня

у края дороги,

коль сын не поставит.

Старшая Эдда. Речи Высокого
К тому моменту, когда Харальд Крепкая Рука заметил двух приближающихся воинов, он был готов убить актера Кримтанна или хотя бы врезать ему достаточно сильно, чтобы тот заткнулся. Харальд и Кримтанн сидели вместе на козлах фургона уже несколько часов, и фургон оказался идеальным решением проблемы, с которой столкнулся Харальд. После стычки с ирландским патрулем Харальд понимал, что умудрился поставить в известность о своем присутствии всю ирландскую армию. Он сознавал, что не может идти к Глендалоху пешком. И он был уверен, что скоро за ними пришлют новых всадников.

Но он не мог и вернуться обратно к отцу и признать свое поражение. Тогда он сообразил, что боги указали ему иной путь, иной выход из его тяжелого положения, подсунув ему под нос фургоны и упряжки волов.

Кримтанн возился с костром, который горел в центре расположенных полукругом фургонов, когда ирландцы вырвались из леса и атаковали отряд Харальда. Когда бой закончился и Харальд вновь обратил внимание на эти необычные повозки, Кримтанн все еще сидел там. Он наверняка видел бой с начала и до конца, — тот происходил всего в сотне ярдов от него, — но даже не пошевелился и вообще никак не отреагировал.

После боя Харальд собрал своих людей. Он приказал нести тех, кто был ранен слишком тяжело, чтобы идти, а также забрать с собой того единственного, кто пал в битве. Мертвых ирландцев избавили от всего ценного и бросили их тела в высокую траву. На нечто более серьезное у них не было времени.

— Идите со мной, — сказал Харальд и повел свой отряд через дорогу, в сторону костра и сидящего возле него человека.

Меч он все еще держал в руке, и другие не спешили прятать свое оружие в ножны. Никто из них не знал, чего ожидать.

Из всех возможных способов, какими можно было их поприветствовать, Кримтанн выбрал, пожалуй, самый странный.

— Ну и представление вы устроили! — взревел он, когда Харальд и его люди приблизились к нему. — Я всегда считал, что даю лучшие представления во всей Ирландии, но даже я не смог бы справиться лучше. Подходите, подходите, садитесь, ешьте! — Он махнул огромной рукой в сторону скамеек и бревен, расставленных вокруг ямы с костром.

После того как раненых и мертвого аккуратно уложили на землю, Харальд сел, а за ним и остальные. Они принялись есть, а Кримтанн продолжал разглагольствовать о том, какие чудесные представления он устраивал, в каких местах побывали его актеры и какие люди, знатные и простолюдины, наслаждались его пьесами. Все это время Харальд ел и размышлял о том, что же ему делать с этим человеком и его подручными.

Кроме Кримтанна Харальд заметил еще шестерых мужчин и трех женщин. Он подмечал все, пока наворачивал похлебку и слушал болтовню Кримтанна. Харальд мог прикончить их всех, но он не любил убивать людей, которые не сделали ему ничего плохого и не представляли угрозы. И только крайняя нужда могла заставить его убить женщину. Наоборот, он был склонен чрезмерно их опекать.

Но отпустить их он тоже не мог. Харальд рассматривал фургоны как передвижную охотничью засаду и не хотел, чтобы актеры разбрелись по местности и рассказали ирландским воинам о том, что случилось. Поэтому у него оставался лишь один выбор.

— Благодарю за угощение, Кримтанн, — сказал Харальд, отставляя свою миску и вытирая рот тыльной стороной ладони. — Так, говоришь, вы направляетесь в Глендалох?

Чтобы согнать волов и запрячь их в фургоны, а затем собрать все вещи и сдвинуть караван с места, понадобилось почти два часа. У Харальда создалось впечатление, что артисты пробыли здесь довольно долго. Он размышлял, не зарабатывали ли они деньги, обслуживая путешественников так же, как Вемунда и Ульфа. Этим двоим Харальд поручил неприятное дело: вернуться назад, найти флот и доложить Торгриму о том, что они узнали о врагах в Глендалохе.

В путь они пустились, когда уже давно перевалило за полдень. Кримтанн вел первый фургон, Харальд сидел рядом с ним и следил, чтобы не было никакого обмана. Люди Кримтанна правили остальными фургонами, поскольку умели это делать, и рядом с каждым из них сидел один из северян. Прочие норманны прятались внутри вместе с актерами Кримтанна. Им был дан строгий приказ не причинять вреда ирландцам и не отвлекаться на женщин.

Кримтанн, казалось, не особенно беспокоился о своих фургонах. Он почти не умолкал с того момента, как Харальд впервые приблизился к нему. Вначале он показался Харальду интересным и забавным. Он знал много полезного о Глендалохе, ярмарке и местности вокруг. У Кримтанна ушел примерно час на то, чтобы рассказать Харальду все, что тот хотел узнать. Но и после этого он продолжал говорить.

Вначале Харальд намекнул Кримтанну, что стоит для разнообразия помолчать. Затем предложил это вслух. И наконец, прямо велел ему заткнуться, но ни то, ни другое, ни третье не возымело последствий. Харальд не убивал людей, которые не могли причинить ему вред, но Кримтанн становился серьезной угрозой здравому рассудку.

«Я дам ему еще десять минут, — подумал Харальд, — и если он не заткнется, я стукну его камнем».

— А теперь на север, в земли Уи Нейл… — говорил Кримтанн, когда Харальд заметил двух человек, идущих к ним через поле.

День клонился к вечеру, и на дороге других путешественников не было, даже ирландского патруля, который, как ожидал Харальд, должны были выслать им наперехват.

— Погоди минуту, Кримтанн, — сказал Харальд, и здоровяк осекся на середине фразы, глядя туда же, куда и Харальд.

Двое мужчин, или мужчина и мальчик, поскольку один был намного ниже другого, направлялись прямо к ним. Ничего угрожающего в них не было. Наоборот, они, казалось, надеялись на теплый прием.

— Останови фургон, — сказал Харальд, и Кримтанн натянул поводья, останавливая упряжку волов.

Харальд все-таки не исключал того, что это ловушка, поэтому постучал в деревянную стену фургона за спиной и громким шепотом сказал:

— Будь наготове, Олаф сын Торда. — Затем он развернулся к Кримтанну: — Я сам поговорю с этими людьми. Ты молчи.

Кримтанн кивнул.

Харальд спрятал кольчугу, шлем и меч, чтобы сойти за одного из актеров, но у него остался кинжал на поясе, и он убедился, что Кримтанн об этом знает. Теперь они с Кримтанном ждали, когда те двое приблизятся, и Харальд наслаждался непривычной тишиной.

Тот воин, что повыше, был молод, Харальд это видел, — чуть старше двадцати, хорошо сложен, с темными волосами до плеч. Он с беспечным видом шел через поле. Вскинув руку, он позвал:

— Кримтанн! Мой добрый друг! Мы снова встретились!

Кримтанн ничего не сказал, поскольку Харальд сам велел ему хранить молчание.

«И он выбрал именно этот момент, чтобы наконец меня послушаться?» — подумал Харальд и незаметно ткнул Кримтанна локтем, что актер истолковал верно.

— Добрый день! — взревел Кримтанн со своей обычной громкостью и энтузиазмом. — Я знаю тебя… погоди… не говори мне… Луи!

— Да, именно, — ответил молодой человек.

Он и его товарищ уже добрались до фургона и теперь стояли у козел, глядя вверх на Харальда и Кримтанна. Харальд всматривался в их лица, пытаясь заметить признаки тревоги или подозрения, но ничего не разглядел.

Зато он увидел то, что очень его удивило и о чем он решил пока промолчать. Второй воин, тот, что пониже, оказался женщиной. Она была одета в кольчугу и носила меч, но это определенно была женщина, причем весьма привлекательная. Женщины-северянки порой носили боевые одеяния и время от времени участвовали в битвах. Такое происходило нечасто, но и не считалось неслыханным, поэтому Харальда не слишком поразил вид женщины в кольчуге и с оружием, хотя он никогда не видел ирландки, одетой подобным образом.

— Мы были с патрулем, — объяснял Кримтанну Луи. — И отбились от отряда. Наши лошади испугались и убежали. Так что теперь мы застряли здесь и очень рады видеть тебя, мой друг!

— И я счастлив видеть вас! — сказал Кримтанн и больше ничего не добавил, не зная, что позволит говорить Харальд.

Харальд окинул взглядом обоих воинов. Их кольчуги казались добротными, да и сам факт, что на них были кольчуги, что они участвовали в одном из патрулей, подсказывал, что это не просто солдаты, не крестьяне, призванные защищать Глендалох от ярости северян. Это были важные фигуры, а такие могли оказаться полезными и ценными.

«Вы так отвлеклись, что позволили лошадям убежать? Чем же вы занимались?» — подумал Харальд; у него имелись кое-какие соображения на этот счет.

— Мы направляемся в Глендалох, — сказал Харальд. — Не желаете ли поехать с нами?

Луи взглянул на него впервые с момента встречи.

— Благодарю. Не думаю, что мы виделись раньше. Меня зовут Луи, — сказал он, и Харальд впервые расслышал подозрение в его голосе. — А кто же вы будете, мой друг?

Харальд подумал было назваться ирландским именем, но понял, что акцент тут же выдаст его ложь, поэтому сказал:

— Меня зовут Харальд. Харальд из Хедебю. Лучший жонглер в той земле, да и в любой другой. Вот почему я решил присоединиться к Кримтанну, чья слава добралась и до нас.

— Понятно, — сказал Луи, и Харальд насторожился: может, ему действительно стало ясно куда больше, чем нужно?

Харальд поднялся и сошел с приступки фургона, спрыгнув на землю прямо перед женщиной.

— Прошу, поезжайте с нами, — сказал он, жестом указывая на фургон. Он не мог отпустить их сейчас, если они что-то заподозрили. — Если вы не путешествовали с караваном Кримтанна, значит, вы не представляете себе, что такое поездка с удобствами, — добавил он, но Луи и женщина попятились от него.

— Это очень великодушно, — ответил Луи, и Харальд заметил, что акцент у него тоже не ирландский. — Но наши люди скоро появятся, и мы должны их дождаться.

Харальд кивнул и подумал: «Он не оставит девушку. Нужно ее схватить…»

— Хотя бы угоститесь похлебкой и элем, — сказал Харальд, и Луи улыбнулся, кивнул, затем отступил еще на шаг и выхватил меч движением настолько быстрым, что Харальд не успел осознать, что произошло.

Но Харальду и не нужно было думать, чтобы действовать, поэтому клинок еще не успел покинуть ножны, а он уже шагнул вперед и левой рукой сдержал руку Луи, в то время как правая сорвала с пояса кинжал. Он услышал, как Кримтанн прокричал что-то за его спиной, но его кинжал уже метнулся к горлу Луи. Однако тот оказался таким же быстрым, как Харальд: он отбил оружие в сторону затянутой в кольчугу рукой и ударил Харальда в лицо кулаком.

Удар нашел цель и пришелся прямо в висок, но оказался слабым и почти не возымел эффекта. Впрочем, даже сильные удары в голову редко действовали на Харальда. Он снова вскинул кинжал, намереваясь только прижать его к горлу Луи и заставить того стать посговорчивее, но теперь на него бросилась женщина. Она вцепилась в него и принялась царапать ему лицо.

Харальд усилил хватку на руке Луи, державшей меч, и попытался стряхнуть с себя женщину, но она рычала и царапалась, как дикая кошка. Харальду оставалось лишь поблагодарить богов за то, что от неожиданности она не подумала вытащить меч. Затем он почуял движение за спиной и подумал было, что Кримтанн решил прийти на помощь друзьям, но вместо этого увидел Олафа сына Торда, который вместе с другими норманнами приблизился к ним. Они оттащили от Харальда Луи и женщину, выкрутили им руки, прижали ножи к их шеям.

— Не убивать их, — сказал Харальд, впервые за много часов заговорив на родном языке. На языке, который Луи и его спутница определенно не понимали, поскольку вовсе не обрадовались отданному Харальдом приказу.

Обоих разоружили, завели за фургон и втолкнули по ступенькам внутрь, в освещенный только фонарем полумрак. Внутри сидели люди Харальда и несколько актеров, включая одну из женщин.

— Связать их? — спросил Олаф, кивая на пленников.

Харальд обернулся к Луи.

— Мне приказать связать вас? — спросил он. — Или ты дашь слово, что не будешь драться?

Луи оглянулся на северян, и Харальд отлично понял, о чем тот подумал. Здесь находились воины, хорошо вооруженные, а у Луи теперь не было никакого оружия.

— Мы даем слово, что не будем драться, — озвучил Луи свое не такое уж сложное решение.

Харальд выбрался из фургона и вернулся на козлы. Кримтанн щелкнул поводьями, и волы снова медленно двинулись вперед, увлекая фургоны в сторону Глендалоха. Харальд следил за дорогой и деревьями, пытаясь заметить хоть намек на ирландцев, войско отца или его флот. Он боялся, что из-за всего того, что задержало его в пути, он отстал от кораблей и вместо разведки теперь, сам того не зная, играет в догонялки.

Вскоре стало слишком темно, чтобы продолжать путь, и Харальд велел Кримтанну свернуть с дороги, чтобы другие две повозки сделали то же самое. Они разбили лагерь, люди Кримтанна приготовили ужин под бдительным взглядом Харальда. Когда все было улажено, Харальд забрался в фургон, где над Луи и женщиной стояли их стражи.

— Все в порядке? — спросил Харальд, опускаясь на скамейку напротив них.

Скамьи были покрыты мехами, мягкий свет фонаря освещал яркий интерьер и омывал его теплым сиянием, создавая чувственную атмосферу.

— Более-менее, — ответил Луи. В его голосе не было ни страха, ни злости, ни горечи. Ничего такого, что Харальд рассчитывал услышать, хотя, конечно, оба говорили не на своем родном языке.

— Вы — из войска язычников? — спросила женщина, голос которой звучал далеко не так спокойно, как у ее спутника.

Харальд нахмурился.

— Язычников? — переспросил он. — Я не знаю этого слова.

— Язычники, — сказала женщина. — Чужаки, которые не верят в Бога.

Харальд покачал головой.

— Я верю в богов, — ответил он.

— Ты не веришь в истинного Бога.

Все это сбивало его с толку. Харальд имел некоторое представление о том, во что верят последователи Христа, но никогда до конца этого не понимал. Сначала он думал, что они поклоняются одному-единственному богу, но потом услышал, как другие говорили о трех богах, и с тех пор сомневался, во что они на самом деле верят.

— Ты один из тех фин галл, которые пришли разграбить Глендалох? — спросила женщина, проясняя ситуацию.

Харальд улыбнулся, наконец поняв ее.

— Да! — воскликнул он. — Да, это правда. А вы кто?

— Я Фэйленд, жена Колмана мак Брендана, который командует всеми солдатами Глендалоха, — сказала женщина. — Это Луи. Он франк. Он мой слуга, телохранитель. Мой муж заплатит много денег, чтобы вернуть меня.

Харальд кивнул. Она, возможно, не врала насчет своего имени и своего мужа, но этот Луи определенно не был слугой ни ей, ни кому-либо другому.

— Твой муж много заплатит? — спросил Харальд. — То есть больше, чем я смогу получить за тебя на рабских рынках во Фризии?

— Да, — сказала Фэйленд. — Намного больше.

Харальд снова кивнул. «А он заплатит, после того как узнает, чем вы с этим Луи занимались?» — подумал он, но не стал спрашивать. Он, конечно же, не собирался ее продавать, но мешать ей верить в это не хотел. Затем он подумал о Старри Бессмертном.

— Ты хоть немного владеешь целительским искусством? Ты умеешь исцелять раны, полученные в бою?

Фэйленд, похоже, удивилась вопросу. На миг она показалась неуверенной, но затем сказала:

— Да. Да, владею. Довольно неплохо.

— Ты знаешь, какие растения исцеляют раны? Умеешь варить зелья и все прочее? Тебе известно, какие амулеты самые сильные?

— Да, — снова сказала Фэйленд, и на этот раз уверенности в ее тоне стало больше. — В Глендалохе меня знают как хорошую целительницу.

Харальд взглянул в ее глаза — карие, широко распахнутые. Ее волосы, раньше заплетенные в косу, теперь рассыпались по плечам. Она была очень красива. Он задумался о том, сколько правды в ее словах. И решил, что, наверное, половина.

— Рад это слышать, — сказал он. — Мне пригодятся твои умения. Сейчас мои люди принесут вам еды, а потом вы сможете здесь поспать. — Он поднялся и внезапно почувствовал себя очень усталым. — За дверью будут стоять охранники, так что можете не беспокоиться о своей безопасности, — добавил он, хотя все прекрасно понимали, что стража будет стоять здесь не ради благополучия Луи и Фэйленд. — Завтра мы доберемся до Глендалоха.

На следующее утро Харальд проснулся рано, полный желания снова оказаться на дороге. Его все еще снедал страх того, что он отстал от Торгрима и флота. Харальд поднял остальных и бродил рядом, чувствуя нарастающее нетерпение, пока Кримтанн разводил костер и готовил завтрак. Поев, мужчины и женщины из каравана упаковали все необходимое, пригнали волов, которые разбрелись по пастбищу, и запрягли их в фургоны. К тому времени, как Харальд взобрался на козлы и приказал фургонам двигаться, солнце поднялось уже высоко. Но его не было видно, потому что зарядила легкая морось.

— Далеко еще до Глендалоха? — спросил Харальд.

Кримтанн пожал плечами.

— Несколько миль, не больше, — сказал он.

Несколько миль… Но Харальд не был уверен, что хочет въезжать в Глендалох. Сделав так, он, скорее всего, окажется прямо посреди ирландской армии, собранной для защиты города. И это будет плохо. Но как близко он сможет подобраться? И где корабли и все норманны? «Язычники», как назвала их Фэйленд?

Он мельком задумался, испытывал ли отец хоть когда-нибудь подобные сомнения, терзался ли Торгрим вопросом, какую дорогу выбрать. Харальд в этом сомневался. Он знал, что его отец только человек, а людям свойственны подобные переживания, но он не мог представить себе Торгрима Ночного Волка страдающим от нерешительности и не знающим, куда вести своих людей.

Утро тянулось, морось превратилась в легкий дождь, и тревожность Харальда нарастала с каждым тяжелым поворотом колес фургона, с каждым мощным шагом четырех волов, тянувших тяжелый груз. На дороге виднелись признаки того, что по ней недавно прошли люди — много людей, но были ли то воины или просто толпы путешественников, стремящихся на Глендалохскую ярмарку, он не мог сказать. Даже Кримтанн, похоже, ощутил важность момента и в основном удерживался от болтовни.

Ирландец молчал целых двадцать пять минут, прежде чем снова заговорил:

— Вон за тем холмом мы увидим Глендалох.

Харальд кивнул и сжал губы. Пришло время принимать решение — двигаться дальше или поворачивать. Медлить больше было нельзя. А затем он услышал шум, слабый, но отчетливый и предельно знакомый.

— Останови фургон, — сказал Харальд.

Кримтанн натянул вожжи, и волы остановились. Он открыл было рот, чтобы заговорить, но Харальд поднял руку, и Кримтанн осекся. Харальд повернул голову в направлении города. Он слышал крики — тихие, как журчание далекого ручья, но все же это определенно были крики. Он различал и слабый звон, в котором угадал лязг металла.

— Битва, — сказал Харальд. — Они сражаются! Вперед! Вперед!

Кримтанн в недоумении посмотрел на него.

— Вперед! — крикнул Харальд. — Заставь своих проклятых быков двигаться!

Кримтанн кивнул и щелкнул вожжами, отчего волы возобновили свой размеренный неторопливый шаг. Дорога взбегала на низкий круглый холм, скрывавший из вида все, что находилось за ним. Харальду хотелось спрыгнуть с сиденья и помчаться вверх, но, пока он не знал, где именно находятся ирландские воины, ему и его людям нужно было и дальше изображать актеров из каравана Кримтанна.

А затем волы перевалили за холм, втаскивая на него фургон, и Харальд увидел новые поля, еще один холм в нескольких сотнях шагов от первого и десятки тел, разбросанных по открытой местности. От неожиданности он с шипением втянул в себя воздух. Звуки боя стали громче. Битва явно началась на холме перед ним, а затем переместилась за следующую вершину. Теперь поле боя находилось там.

— Быстрее! — крикнул он, и Кримтанн щелкнул вожжами, но волы его не послушались. Харальд снова подумал о том, чтобы бросить фургон и дальше пойти пешком.

«Нет, пока еще рано», — решил он, хотя и не мог понять почему. Харальд развернулся на сиденье, откинул маленький деревянный ставень с окошка и заглянул внутрь. Он мог видеть своих людей, Луи и Фэйленд, людей Кримтанна, и все они выглядели так, словно очень хотели узнать, что происходит.

— Олаф, впереди битва! — крикнул Харальд в окошко. — Готовьтесь!

— Я готов, — заверил его Олаф, и остальные кивнули.

А затем Харальду пришла в голову идея.

— Дайте мне копье, передайте его сюда, — сказал он, и Олаф схватил копье, прислоненное к стенке фургона рядом с ним, передал его, обратив тупым концом к Харальду, и тот вытащил его через узкое окошко.

Снова развернувшись на сиденье, Харальд перебросил копье наконечником вперед и ткнул им в зад быка, находившегося справа.

Вол взревел, Кримтанн тоже, а Харальд ткнул животное снова. Оно задвигалось быстрее, пытаясь избежать мучений. Харальд потянулся и ткнул в зад вола, находившегося слева, и тот тоже ускорил шаг, даже перешел на бег. Фургон трясся и содрогался на неровной дороге, набирая скорость, катясь с горы, а задние волы мчались все быстрее, заставляя переднюю пару тоже ускориться. Теперь они ревели громче, Кримтанн все еще орал, а Харальд все колол беловато-бурые туши волов.

Караван с грохотом скатился вниз по склону и взобрался на следующий, волы громко топали по мягкой земле. Второй холм они преодолели быстро, и перед ними раскинулся Глендалох: собор, разбросанные вокруг него монастырские строения и мастерские — всего в миле впереди. Но Харальд удостоил город лишь беглым взглядом, поскольку еще ближе заметил две шеренги сражающихся людей, поднимавших и опускавших свое оружие. Две стены щитов. Битва в самом разгаре. И прежде, чем он сумел понять, что именно там происходит и кто есть кто, одна из стен сломалась, воины ее развернулись и побежали, уступив многократно превосходящему противнику.

Харальд держался за сиденье, чтобы не слететь с фургона, который мчался вперед, почти или совсем неуправляемый. Он смотрел, как люди бегут прямо навстречу фургону, в сотне шагов впереди, не более. Харальд не знал, что случилось, знал только одно: бегущие не были ирландцами, они были норманнами, его народом. А ирландские воины и всадники мчались за ними, чтобы их добить.

Глава тридцать восьмая

…и все же норманны были разбиты, Господь явил чудо, и были они уничтожены.

Анналы Ульстера
«Вот и конец всему, — думал Торгрим Ночной Волк. — Это конец всему».

Люди Кевина мак Лугайда спешили ввязаться в битву, они почти бежали, а когда они присоединятся к остальным, ирландцы превзойдут норманнов числом как минимум вдвое. И люди Кевина были полны сил, не утомлены и не покрыты кровью, как люди Торгрима и Оттара.

Торгрим не знал, жив ли еще Оттар, но не мог взглянуть в ту сторону, поскольку сражался в стене щитов и, повернув голову, рисковал сразу же ее лишиться. Он чувствовал, как теряет силы, но чувствовал также, что и его противник слабеет. Его удары стали медленными и неловкими, как и у соседей по строю.

«Пора с этим заканчивать», — подумал он и крикнул:

— Годи!

Крик словно разбудил Годи, который тоже начал уставать. Он взревел, как пробужденный от сна великан, и рубанул противника своей огромной секирой. Лезвие попало в щит, вскинутый, чтобы остановить удар, раздробило его и едва замедлилось, рассекая грудь того, кто его держал.

Торгрим увидел, как расширились глаза ирландца, и прыгнул, но не на противника Годи, уже мертвого, а на стоящего рядом, который теперь, когда исчез щит товарища, стал уязвим. Железный Зуб нашел плоть и вонзился в нее, человек упал, и в стене щитов образовалась пробоина.

И снова Торгрим прыгнул вперед, рубя стоящего слева, а Годи рванулся вправо, Агнарр сокрушил ирландца напротив себя. Они создали брешь, прорыв, возможность. Но было слишком поздно.

Штандарт с вороном находился уже в пятнадцати шагах от них и быстро приближался, люди под ним кричали и били в свои щиты. Торгрим понял, что большинство ирландцев, стоящих в стене щитов, не замечали их приближения и не знали, что помощь уже за их спинами. Но они поняли это теперь и в этом подкреплении увидели собственное спасение, несущееся к ним по залитому водой полю с оружием наголо. А норманны увидели смерть, которая мчалась на них.

— Назад! — закричал Торгрим. — Назад!

Он отступил, и Годи последовал его примеру. Затем Торгрим отступил еще на шаг. Это было сложно, почти невозможно — пятиться, оставаясь в стене щитов. Об отступлении в ней не шло и речи. Стена щитов предназначалась для того, чтобы держаться на месте и крушить врага, пока одна из сторон не сломается и не побежит, или для того, чтобы в ней умереть.

— Назад! Назад! Люди Вик-Ло, назад! — кричал Торгрим.

Его воины упражнялись в этом, они овладели умением отступать, сохраняя единый строй стены щитов. Но делали это нечасто, поскольку отступление с поля боя не входило в планы Торгрима. Однако они подчинились. Они отступили на шаг, потом еще на шаг, сохраняя стену щитов, продолжая сражаться и пятиться.

А затем вокруг них все смешалось.

Это началось, когда люди Кевина добрались до шеренги ирландцев. Издавая отвратительный кельтский боевой клич, они рвались вперед, выставив ярко раскрашенные новенькие щиты, не такие разбитые, изломанные и иссеченные, как те, что держали в руках сражавшиеся на этом поле. Они присоединились к шеренге ирландцев и покатились с ними вперед. Утомленные ирландские воины обрели второе дыхание вместе с этим подкреплением. Вместе они атаковали норманнов в лоб, словно дикая безудержная сила, которая отбросила северян и разорвала их строй, как штормовой ветер рвет паруса.

И как только строй воинов Торгрима начал распадаться, с флангов атаковали конники. Время для этого они выбрали идеально. Северяне пятились под натиском ирландцев, когда всадники вновь врезались в них с обеих сторон, рубя мечами, внося хаос и топча конскими копытами всех, кто пытался организовать оборону.

Походу на Глендалох пришел конец. И Торгрим больше не мог надеяться удержать строй при отступлении. Северяне развернулись и побежали: самая естественная реакция оказалась для них гибельной.

Ирландцы победно взвыли и бросились за ними, рубя всех и каждого, кто спотыкался и отставал, добивая раненых. И все это время всадники атаковали с флангов, кромсая, топча норманнов, заставляя их бежать и сталкиваться друг с другом, нагоняя панику на тех, кто еще держался.

Ничего ужаснее Торгрим еще в жизни не видел и знал, что дальше станет еще хуже. Он звал своих людей, пытался придать отступлению хоть какой-то порядок, хоть как-то организовать оборону, чтобы прикрыть бегущих, но в то же время понимал, что это бесполезно. Рассудок лихорадочно искал и не находил способа, как не допустить окончательного разгрома северян.

«Куда нам бежать?» — думал он.

Мысленно он представил окружающую их местность. Если найти рубеж, который они смогут оборонять, если затем добраться до кораблей, то появится шанс выжить. Но такого рубежа не было, негде было занять оборону, и паническое бегство не поможет им достичь кораблей. Лучшее, на что он мог надеяться, — это направить людей на вершину одного из небольших холмов и сражаться, пока ирландцы их окончательно не перебьют. По крайней мере это будет достойная смерть.

А затем он заметил какое-то движение справа и повернулся как раз вовремя, чтобы увидеть нечто очень странное. Большой фургон, почти дом на колесах, перевалил через холм, на который поднималась дорога. Массивная, ярко раскрашенная повозка, запряженная четверкой перепуганных волов, неслась, как будто ею никто не управлял. Фургон трясся и раскачивался, он выглядел так, словно вот-вот развалится, а животные ревели, мотали головами и мчались вперед.

На козлах фургона сидели двое. Один из них, верзила, держал поводья, хотя Торгрим сомневался, что от них был какой-то прок. А рядом с ним, безошибочно узнаваемый по соломенным волосам и крепко сбитой фигуре, сидел Харальд сын Торгрима. Харальд Крепкая Рука.

Фургон помчался вниз, и Торгрим увидел, как Харальд выхватил поводья из рук здоровяка. Он сильно натянул их в сторону, и быки чуть повернули, не останавливаясь. Затем внезапно на вершине холма показался второй фургон, который двигался точно так же, запряженный четверкой волов — обезумевших от страха, покрытых пеной. Затем появился и третий фургон.

Торгрим не мог отвести от них глаза. Ирландцы все еще преследовали северян, мчались за убегающими воинами, но Торгрим уже понял, что хотел сделать Харальд. Он собирался ворваться на этом фургоне прямо во фланг ирландцам, до сих пор не замечавшим его.

И вот это случилось. Фургоны находились всего в пятидесяти шагах от ирландцев, когда те стали поворачивать к ним головы, указывать на них, кричать, предупреждая друг друга. Шеренга покачнулась и сломалась, когда воины осознали, что сейчас их сметут и раздавят. Некоторые разбежались, некоторые продолжали давить вперед, и тогда фургон Харальда разрезал край их строя и помчался дальше. Торгрим видел, как людей сминают копыта взбесившихся волов, как некоторые взлетают в воздух, а другие бросаются в разные стороны, пытаясь спастись. Первый фургон замедлился, проезжая через строй воинов, но тут второй врезался в их ряды, промчался мимо фургона Харальда и уничтожил то подобие порядка, которое ирландцам удалось сохранить. Он закачался, накренился, встал на два колеса, завис так на мгновение и рухнул на бок. За ним последовал третий.

Торгрим оглянулся через плечо. Северяне остановились и наблюдали, завороженные этим зрелищем, глядя на то, как фургоны косят ряды врагов, словно засохшие травы. Ирландцы были ошеломлены, они, похоже, не понимали, что произошло. Они разбегались кто куда, кто-то замер на месте, не зная, что делать, кто-то кричал и махал руками, пытаясь восстановить строй.

— На них! — крикнул Торгрим. — На них!

Он снова вскинул Железный Зуб и быстрым шагом двинулся в сторону ирландцев. Это было безумие. И он, и его люди были утомлены, изранены, находились на грани гибели, а теперь он собирался вновь вести их в прямую атаку.

— На них! — Он оглянулся через плечо. Его люди следовали за ним, подбадривая себя криками.

Харальд, как ни странно, сумел удержаться на своем сиденье во время этой дикой скачки. Торгрим видел, как он спрыгнул на землю в сорока футах впереди. Затем он обошел фургон и открыл дверь в его торце. Торгрим услышал, как он что-то прокричал, чего не смог разобрать на расстоянии, но внезапно наружу стали выбегать воины Харальда. Двери двух других фургонов распахнулись, выпуская остальных. Они вопили, как безумные, потрясали оружием, а затем атаковали ближайших к ним ирландцев.

Их было немного, не больше двадцати, но их появление стало полной неожиданностью для ирландцев, которым в этот момент и без того хватало сюрпризов.

— На них! — снова крикнул Торгрим и услышал, как нарастает шум за его спиной.

Он и его отряд находились теперь в тридцати футах от того, что осталось от ирландской шеренги. Торгрим видел потрясенных людей, испуганных, оглушенных; они тупо смотрели на врага, который снова собирался их атаковать.

И настал черед ирландцев осознать, что все кончено. Смятение, которое произвели фургоны в их рядах, люди Харальда, присоединившиеся к битве, прочие норманны, развернувшиеся к ним с новой яростью, — все это сломало остатки их решимости. Некоторые повернулись и побежали, за ними последовали другие, и вскоре вся армия, воины которой всего несколько секунд назад уже ощущали вкус победы, пустилась в паническое бегство.

Всадники, возглавлявшие это войско, приказывали своим воинам остановиться и сражаться снова. Но это было так же бессмысленно, как и попытки Торгрима двадцать минут назад сделать то же самое. Ирландские военачальники тоже это поняли. Они осознали, что вскоре останутся на поле одни, поэтому развернули коней и послали их вслед за бегущими.

Норманны достигли того места, где фургоны остановились, а два из них при этом перевернулись. Там они и столпились, и выглядели такими же потрясенными, как ранее ирландцы. Они пытались отдышаться, глядя на врагов, которые только что готовились их зарубить, а теперь мчались прочь, сверкая пятками.

Над полем повисла странная тишина, особенно заметная после того, как тут долго шумели шесть сотен людей, сошедшихся в битве. Торгрим увидел Харальда, неуклюже шагавшего к нему с широкой улыбкой на лице, перепачканном кровью.

Торгрим покачал головой. Он не знал, что сказать, поэтому просто шагнул к своему сыну и обнял его, а Харальд ответил на объятие, хотя и неуверенно. Затем рядом оказались Агнарр, и Берси, и Кьяртен, и Скиди, и все они смогли найти слова для похвалы и благодарности, отчего Харальд пришел в ужасное смущение.

— Они бежали, — сказал Берси, кивая на ирландцев, — но они не разбиты. Это еще не конец.

Тут он был прав, Торгрим и сам это видел. Все это видели. Ирландцы пробежали сломя голову несколько сотен ярдов, пока усталость и осознание того, что норманны за ними не гонятся, не заставили их остановиться. И теперь они формировали строй примерно на середине пути между норманнами и Глендалохом.

— Они не будут снова атаковать, — сказал Торгрим. — Не сегодня.

Он поглядел на солнце. Оставалось еще несколько часов до заката, пусть и казалось, что времени прошло намного больше. И все же он был уверен, что ирландцы сегодня сражаться не будут. Как и его люди.

— Нет, они не нападут, — согласился Скиди. — Но, как сказал Берси, это еще не конец. Они укрепятся там, где стоят, разберутся между собой и снова будут биться на рассвете.

Торгрим кивнул. Ирландцы определенно были готовы продолжить сопротивление. Почему бы и нет? Они сражались за собственную землю и все еще превосходили врага числом в два или три раза. Следовательно, вопрос был в том, станут ли северяне драться с ними или отступят к своим кораблям и уплывут домой. Они знали, что сохранят жизнь, выбрав последнее, но больше не получат ничего, несмотря на все свои потери.

И на этот вопрос Торгрим не мог ответить в одиночку.

— Давайте вернемся назад, на вершину того холма. — Он указал туда, где стены щитов впервые столкнулись в начале схватки. — Подведем туда фургоны Харальда, соорудим из них укрепление. А затем выясним, чего боги от нас ждут.

Все молча радовались тому, что бой закончился, поэтому с готовностью отступили на дальний холм. Те, кто нашел в себе силы, помогли перевернуть фургоны, снова поставить их на колеса, распутать упряжь, освободив волов, четверо из которых погибли, и затем загнать огромные повозки на вершину. На ней фургоны выставили в линию поперек дороги. Это давало весьма сомнительную защиту, но все же было лучше, чем ничего.

Оттар выжил. Он хромал, и на левой руке у него теперь виднелась широкая, пропитанная кровью повязка, его кольчуга была так изодрана, что Торгрим не понимал, почему он ее не снимает. Однако он выжил. И он не произнес ни слова, пока они возвращались обратно на холм, ничуть не мешая своим воинам повторять то, что делали люди Торгрима. Но вскоре Торгрим снова услышал его яростные вопли. И все же Оттар держался на расстоянии, а пока он был далеко, Торгрим не мешал ему беситься и орать.

Из фургонов извлекли все запасы еды и эля. Запасы эти оказались небольшими, но северян тоже осталось немного, так что провизии хватило для того, чтобы слегка приглушить голод, если не утолить его.

Все ели там, где сели или растянулись на мокрой траве, не обращая внимания на легкий дождь. Некоторые перевязывали свои раны или раны товарищей. Торгрим созвал своих капитанов. Сына он позвал тоже. Харальд заслужил место в его совете.

Они нашли в фургонах стулья и скамьи и составили их кругом в отдалении.

— У нас с вами есть два пути, — сказал Торгрим, как только они устроились. — Мы можем остаться и сражаться завтра либо вернуться к кораблям и уплыть, забыв о Глендалохе. Я не вижу никаких других вариантов. Скажите мне, что вы об этом думаете.

Они размышляли над вопросом, но Торгрим подозревал, что для себя они давно все решили, так что думать будут недолго.

— Боги улыбнулись нам, — сказал Скиди, нарушая тишину своим хриплым голосом. — Харальд спас нас, и я буду благодарен ему за это до конца своих дней. — Он кивнул на Харальда, и тот неловко улыбнулся. — Наверняка это боги послали фургоны Харальду и направили волов.

Все закивали, слушая его. Торгрим уже понял, к чему все идет, и остальные наверняка догадались о том же.

— Боги благосклонны к храбрым, — продолжал Скиди. — Остаться здесь и вступить поутру в схватку будет сущим безумием, и именно поэтому боги могут облагодетельствовать нас и завтра. К тому же это удивит ирландцев так, что те наделают в штаны.

Торгрим оглядел каждого из собравшихся, посмотрел каждому в лицо, но эти люди решали за себя сами, и он не мог ничего прочитать по их лицам. Впрочем, он знал, каким будет их ответ.

— Что скажете вы? — спросил Торгрим.

— Я скажу: драться, — произнес Кьяртен.

— Драться, — повторил за ним Скиди.

— Я предпочел бы драться, — начал Берси, — но прежде, чем все мы скажем «да» или «нет», нам нужно узнать ответ Оттара. Если он будет с нами, нам стоит остаться здесь. Но если он собирается уйти, у нас нет надежды, какими бы храбрыми мы ни были. И не будет бесчестья в том, чтобы тоже уйти, раз Оттар не захотел сражаться.

И снова все закивали.

— Тогда я поговорю с Оттаром, — предложил Торгрим.

— Не думаю, что это понадобится, — сказал Скиди и кивнул за предел их круга.

Торгрим взглянул туда и увидел, что Оттар, прихрамывая, приближается к ним со своей обычной мрачной гримасой на лице. Кончики его светлых кос потемнели и затвердели от засохшей крови.

Он подошел, огляделся, и глаза его вспыхнули при виде Кьяртена. Оттар нахмурился сильнее, его брови сошлись над переносицей, а рука двинулась к рукояти меча, но так медленно, что в этом жесте совсем не было угрозы.

— Кьяртен, ублюдок, куча дерьма, почему я не удивлен, что вижу тебя здесь? — прорычал Оттар, но егоголосу, как и движению руки, не хватало силы. — Ты все это время прятался от меня, трусливый подонок.

— Я ни от кого не прятался, — сказал Кьяртен, совершенно не готовясь отражать нападение. — Ты был слишком слеп, чтобы меня увидеть.

Оттар смотрел на Кьяртена еще несколько секунд, но ничего больше не сказал. Он повернулся к Торгриму.

— Ну, Ночной Волк? Ты собираешься остаться и сражаться или намерен сбежать, как испуганный щенок?

— Мы как раз размышляли о том же насчет тебя, — сказал Торгрим. — Хотя сегодня твои люди сражаться не очень-то и стремились. Твои трусливые сукины дети удирали, как куры от пса, сорвавшегося с цепи.

— И ты тоже куча дерьма, — сказал Оттар. — Мы сегодня были псами, а вы — курами. Вы и эти вонючие ирландцы. Но мы собираемся драться, и мы собираемся выжать до капли все серебро и золото из этого монастыря и разделить между собой всех их женщин. Заставить этих свиней дорого заплатить за то, что они сегодня сделали. Ты будешь с нами?

Торгрим взглянул на возвышающегося над ним здоровяка. У Оттара на лице виднелось несколько ран, довольно глубоких. Кровь стекала по нему замысловатыми узорами из-за старого кривого шрама на щеке. Оттар стоял горделиво, его слова были оскорбительны, как всегда, но ему не хватало решимости, огонь в нем угас.

Оттар, конечно, столкнулся с той же проблемой, что и Торгрим. Никто из них не мог надеяться на победу, если второй не останется на поле.

— Да, мы останемся и будем драться с этими ублюдками, как и планировали с самого начала, — сказал Торгрим.

— Хорошо, — сказал Оттар. — Как только стемнеет, один из нас должен взять людей и двинуться вон туда. — Он указал на север. — С первыми лучами солнца мы сможем атаковать ирландцев с двух сторон. Они не ждут, что мы разделимся.

Торгрим поглядел туда, куда указывал Оттар, и понял, что тот имеет в виду. Если они незаметно доберутся до того места, то действительно смогут атаковать ирландцев и в лоб, и с левого фланга. Оттар был прав. Ирландцы подобного не ожидали. Это был неплохой план.

Слишком разумный для Оттара. И Торгриму подумалось: «Отчего это Оттар такое предлагает? И почему он внезапно заинтересовался сотрудничеством?»

— Я слышу, как у тебя мозги шуршат, Ночной Щенок, — сказал Оттар. — Ты гадаешь, какую каверзу я готовлю. Так вот тебе ответ: никакую. Я хочу только прикончить этих проклятых ирландцев, забрать их серебро и поиметь их женщин. Так что сам решай, кто из нас пойдет на север, а кто останется здесь. Понял? Никаких уловок. Решай сам.

Торгрим встал. Оттар все еще возвышался над ним, но стоя он мог с ним держаться на равных.

— Хорошо, — сказал он. — Мы пойдем на север. Будем осторожны. На рассвете ты атакуешь, и, как только ирландцы приготовятся биться с тобой, мы нападем на их фланг.

Оттар кивнул, оглядел всех остальных, но ничего не сказал, просто развернулся и, хромая, пошел обратно к своим людям.

— Ему нельзя доверять, — сказал Кьяртен так, словно говорил о погоде.

— Возможно, и нет, — ответил Торгрим. — Но он ввяжется в бой, и, как только тот начнется, у него не будет выбора, только победить или умереть. Если они не вступят в схватку, для нас не будет позора в отступлении, как и сказал Берси. Позор падет на Оттара, но не на нас.

Торгрим произнес последние слова с уверенностью, которой вовсе не ощущал. «Мы собираемся биться с противником, превосходящим нас втрое, на нашего союзника нельзя полагаться, и нам некуда будет отступить, если нас разобьют», — подумал он.

И все же он был уверен, что в его жизни случались ситуации и похуже, пусть даже в этот момент он не мог припомнить, когда именно.

Глава тридцать девятая

Первая добыча была захвачена язычниками…

и они увели многих пленников,

и убили многих и увели многих в плен.

Анналы Ульстера
Как и все остальные, запертые в застланном мехами фургоне, Луи де Румуа очень хотел знать, что за чертовщина происходит снаружи.

Они двигались быстро, это было ясно. Волы, похоже, мчались галопом, быстрее, чем можно было ожидать от таких крупных и неторопливых животных. Фургон трясся, шатался и грохотал. Казалось невероятным, что он до сих пор не перевернулся. Луи понятия не имел, почему это происходит. Вероятно, все полностью вышло из-под контроля.

Он оглянулся на мужчин и женщин, сидевших рядом с ним. Люди Кримтанна были в ужасе, они изо всех сил цеплялись за все, за что могли ухватиться. Язычники боялись куда меньше, но и они, похоже, знали о происходящем не больше самого Луи.

Вагон угрожающе накренился, и Луи был уверен, что колеса оторвались от земли и сейчас фургон перевернется. Он обнял Фэйленд и прижал ее к себе, надеясь хоть как-то смягчить ее падение, когда их швырнет на противоположный борт. Но каким-то чудом фургон снова опустился на все четыре колеса, с грохотом и рывком, опрокинувшим двух актеров Кримтанна на пол. Фургон качало еще с минуту, затем он остановился так резко, что Луи и Фэйленд бросило вперед и они врезались в человека по имени Олаф.

Луи слышал вопли, доносившиеся снаружи, а затем задняя дверь резко распахнулась и за ней оказался Харальд, который кричал своим людям что-то на их родном языке. Луи не понимал слов, но северяне вскочили, схватили свое оружие и бросились за дверь, поэтому Луи догадался, что их повели в атаку.

А это означало, что снаружи идет бой. Луи видел оставшиеся два фургона, которые все-таки перевернулись на бок. Люди Харальда выбирались из них, а вокруг фургонов Луи заметил ирландских воинов. Те или стояли на месте, ошеломленные, или пытались убежать, или лежали на земле, раненые и убитые.

— Пойдем! — сказал он Фэйленд.

Луи поднялся, поставил ее на ноги и потащил к двери в конце фургона. Там он остановился и выглянул наружу. Ирландцы удирали в сторону Глендалоха, и с противоположной стороны к ним мчались воинственно кричащие северяне. Это были безумие и хаос, а также их единственный шанс убраться отсюда.

Луи спрыгнул на землю и помог спуститься Фэйленд.

— Мы должны бежать! — крикнул он.

— Куда? — спросила Фэйленд.

В том-то и был вопрос. Куда? Точно не к северянам. Но они не могли бежать и к ирландцам. Наверняка уже прошел слух о том, что они убили Айлерана. Их, скорее всего, вздернут сразу же, как только обнаружат. Колман, без сомнения, настоит на том, чтобы их повесили прежде, чем они начнут говорить.

— Глендалох, — сказала Фэйленд.

— Что? — спросил Луи.

— Глендалох! — повторила Фэйленд. — Мы пойдем в Глендалох!

Луи покачал головой.

— Глендалох? Ты с ума сошла?

— Нет, сам подумай. Все солдаты останутся на этом поле, а в городе не будет никого из них, по крайней мере тех, кто нас знает. У моего мужа в доме спрятаны богатства. Давай заберем их. Нам понадобится серебро, чтобы куда-нибудь уехать.

Луи оглянулся на город, тускло-серый, коричневый и зеленый в дымке дождя. Глендалох. Да, идея замечательная. Фэйленд права. Все, кто мог угрожать им, находились сейчас в поле, а не в городе. В Глендалохе же наверняка царит хаос, в котором легко затеряться. Идеальный план.

— Пойдем! — сказал Луи. Северяне быстро приближались, а ирландцы бежали к дальнему холму; у фургонов теперь остались только они, не считая раненых и убитых. — Сюда!

Они помчались в том же направлении, что и ирландцы: еще два воина спасаются от северян. Но затем они отклонились в сторону города, оставив обе армии позади. Они могли только надеяться, что их никто не заметит.

«Нужно опередить этих проклятых язычников…» — думал Луи, ускоряя шаг. Он ушел далеко, прежде чем вспомнил о ногах Фэйленд, которые так ему нравились, но при этом были короче его собственных. Она не может двигаться так же быстро. Луи обернулся и увидел, что Фэйленд уже отстала, поэтому замедлился, чтобы она могла его догнать.

— Луи! — ахнула она, торопясь к нему, и указала вправо, куда Луи тут же повернулся.

Большинство язычников остановилось у фургонов, но люди Харальда погнались за ирландцами. Теперь они возвращались, и двое из них заметили их с Фэйленд, а теперь приближались с мечами наголо.

— За спину, ко мне за спину! — крикнул Луи, всей душой надеясь на то, что она подчинится.

Они с Лохланном учили ее обращаться с мечом, но совсем недолго, а он отлично знал, как недостаток знаний может подвести того, кто переоценивает свои умения. Но Фэйленд не согласилась с ним. Она вынула меч, однако отошла в сторону, оставляя Луи между собой и варварами. Луи тоже вынул свой меч.

Чужаки перешли на шаг, приближаясь с некоторой опаской, а затем разделились, чтобы атаковать Луи с двух сторон. Тот их не узнавал. Они, наверное, были в одном из других фургонов. Судя по тому, как они двигались и держали оружие, они не считали Луи и Фэйленд особой проблемой, хотя и приближались к ним с осторожностью.

«У нас нет на это времени», — подумал Луи. Он должен был избавиться от этой угрозы как можно скорее.

Оба варвара были еще вне досягаемости для меча Луи, но он бросился на того, что подходил слева, с длинным выпадом. Противник отскочил, и в этот момент тот, что был справа от Луи, быстро двинулся вперед, тоже делая выпад мечом. Именно так, как Луи этого ожидал.

Луи развернулся, поймал атакующий клинок широким парирующим ударом, отбил в сторону, шагнул ближе и от души пнул противника в живот. Тот сложился пополам. Луи вскинул колено, метя врагу в лицо. И сквозь ткань штанов ощутил, как ломается нос противника, после чего тот рухнул навзничь. Луи теперь собирался встретить первого норманна — как раз в тот миг, когда его меч по широкой дуге летел Луи в голову.

Луи пригнулся, и клинок просвистел в нескольких дюймах над ним. Сам Луи атаковал ноги противника и почувствовал, что удар попал в цель. Северянин закричал и упал вперед, кровь заструилась из прорехи в его штанах.

— Пошли! — крикнул Луи, и они с Фэйленд снова побежали.

Оба варвара лежали на земле, они нескоро с нее поднимутся, но если другие видели их бой, то вскоре налетят на них, как пчелы.

Луи оглянулся, желая убедиться, что Фэйленд не отстает от него, но не смел замедлиться настолько, чтобы проверить, как обстоят дела у врагов — северян и ирландцев. Он перебрался за вершину низкого холма и увидел Глендалох, раскинувшийся под ними, вал и внешнюю стену, большой собор и приземистые здания. Он видел даже дом Колмана. А еще — сотни людей, толпящихся на улицах и на площади. Тот самый хаос, которого он и ожидал.

— Луи! — задыхаясь, воскликнула Фэйленд.

Он остановился и обернулся. Фэйленд низко наклонилась, хватая ртом воздух. Луи подошел к ней.

— Что с тобой? Ты ранена? — спросил он.

Она покачала головой. Дышала она так тяжело, что просто не могла говорить. Луи позволил ей восстановить дыхание, а сам посмотрел в том направлении, откуда они бежали. Варвары не двинулись дальше перевернутых фургонов. Ирландцы находились в нескольких сотнях ярдов от них, и между ними не было ничего, кроме зеленой травы, мокрой земли и тел убитых и раненых.

— Бой закончен. По крайней мере на сегодня, — сказал Луи.

Фэйленд к тому времени выпрямилась, хотя рот ее все еще был открыт.

— Откуда ты знаешь? — спросила она, но больше выдавить из себя ничего не смогла.

— Они устали, — сказал Луи. — У этих людей не осталось сил сражаться, и у тех, и у других. Я это вижу. Битва наверняка началась задолго до того, как тот язычник направил фургоны на ирландский строй.

Фэйленд кивнула.

— Что они будут делать? — спросила она. К ней возвращался голос.

— Думаю, ирландцы займут позицию получше и будут готовиться к завтрашней битве. Так сделал бы я, если бы до сих пор командовал ими, — сказал Луи, удивившись невольной горечи в своем голосе. — Посмотрим, как решит поступить твой… Колман.

— Язычники тоже останутся и снова будут драться?

— Не знаю, — сказал Луи. — Если я правильно понимаю, они как раз сейчас это и обсуждают. Или скоро начнут обсуждать.

Несколько минут они стояли, глядя на армии, расположившиеся вдалеке. Никто, похоже, не смотрел на них, на две одинокие фигуры в сотне ярдов от поля, усеянного телами живых и мертвых.

— Пойдем, — сказала Фэйленд.

Она кивнула на Глендалох, раскинувшийся у подножия длинного склона, на котором они стояли. Они развернулись и зашагали вниз по мокрой траве, доходящей до колен.

Даже с такого расстояния было видно, что народ на улицах словно сошел с ума. Почти таким Луи представлял себе Судный день. Варвары пришли, и все, кто находился в Глендалохе, сотни живущих там и сотни приехавших на ярмарку, лихорадочно стремились оттуда убраться. Трава сменилась истоптанной землей, когда они приблизились к городу. Луи и Фэйленд шагали и шагали, пока утоптанная земля не превратилась в улочку, которая вилась между тесно стоящими глинобитными хижинами, уходя в сторону городской площади.

Среди толпы скрипели и стонали телеги, целые семьи плелись за лошадьми или ослами, на которых навьючили все, что те могли унести. Их обгоняли путешественники и купцы, которые несли свои товары на спине. Все старались оставить далеко позади обе армии. Людям, похоже, было все равно, чем занимаются воины, лишь бы оказаться подальше от них.

Луи и Фэйленд протискивались сквозь толпу, зигзагами пробираясь по хорошо известному им пути мимо покосившихся домиков, тоже давно знакомых. Глинобитные хижины, крытые соломой, служили домами и мастерскими гончарам, столярам и купцам. Дверь одного из домов была открыта, и Луи заглянул внутрь, проходя мимо. Это была кузня, и в ней виднелась одна только наковальня, которую кузнец, видимо, оставил скрепя сердце, но захватить с собой не мог.

Они шагали дальше. Люди кричали, дети плакали, животные ржали, мычали и фыркали. Два человека катались в грязи, охаживая друг друга кулаками, но никто не обращал на них внимания.

— Безумие, — сказала Фэйленд.

Они вышли на площадь. Почти все лотки пустовали, купцы, которые их занимали, упаковали свои товары и сбежали. Некоторые лавки обрушились, рамы и солома крыш были втоптаны в грязь. Перепуганные овцы, козы и свиньи бегали в толпе, усиливая общий хаос.

Луи и Фэйленд пересекли площадь против течения людского потока, что было довольно непросто, и наконец оказались у забора, отделявшего от площади дом Колмана — дом Фэйленд. Там Фэйленд остановилась. Развернувшись к Луи, она положила ладонь ему на грудь.

— Подожди здесь, — сказала она.

Луи покачал головой:

— Почему?

— Кто-то должен остаться начеку, на случай, если придут солдаты, — сказала она. — К тому же… — Она запнулась, но продолжила: — Это мой дом. Если меня поймают с серебром моего мужа, то не смогут назвать воровкой. По крайней мере им будет сложнее меня так назвать. Но тебя могут повесить.

Луи нахмурился. Ему совершенно не нравилось происходящее. Но она рассуждала разумно. Они говорили о тайнике Колмана, пока добирались до города. Подобное богатство в их руках означало бы для них свободу. Можно было бы купить лошадей и оплатить путь до Франкии, хорошо питаться и подкупить любого, кого понадобится. Серебро, золото и драгоценности, спрятанные в большом доме, позволят им остаться в живых, а без денег их скоро выследят, как волков, и убьют.

— Хорошо, — сказал он. — Я останусь снаружи и буду караулить. Не задерживайся.

— Не задержусь, — сказала Фэйленд. — Постараюсь. Колман иногда перепрятывает свои сокровища. Если оно не закопано там, где я думаю, пройдет какое-то время, прежде чем я найду его. Так что не беспокойся, если я не выйду сразу. Я или приду за тобой, или позову, если мне понадобится твоя помощь.

Она встала на цыпочки и поцеловала его. Развернувшись, она прошла через калитку и затем в большой дом, роскошный по меркам ирландцев, туда, где Луи де Румуа познал вершины блаженства и всю глубину отчаяния.


***

Фэйленд замедлила шаг, приближаясь к столь знакомой двери. Она вдруг подумала, что дверь может быть заперта на засов изнутри, хотя и сомневалась в этом. Осторожно приподняв деревянную защелку, она не почувствовала сопротивления. И нажала сильнее, осторожно, чтобы не шуметь, а когда ощутила, что дверь поддается, толкнула ее ровно настолько, чтобы проскользнуть внутрь.

Она остановилась в сумраке и прислушалась. Сюда доносились звуки хаоса, царившего на улицах, но теперь их заглушали толстые глиняные стены дома. Она слышала шорох мышей над головой, наверное, в соломе крыши. И больше ничего.

Колман славился своим богатством, поэтому в доме было целых два застекленных окна, расположенных высоко под крышей. Они пропускали в большую комнату сумрачный свет дождливого туманного дня, но в остальных помещениях было совсем темно. Фэйленд видела горы шкур и меха на приподнятых у стен полах, очаг и висящий над ним котел, стол и стулья, которые тоже являлись признаками богатства. Все такое знакомое — ее обычное окружение в течение последних четырех лет. Она знала, что не будет по этому скучать. Совсем не будет.

Она двинулась через комнату туда, где у стены висел гобелен изящной работы, с цветами, которые ярко сияли, когда на них падали солнечные лучи. Фэйленд шагнула за ткань, чтобы та скрыла ее тонкую фигуру и никто не мог ее разглядеть в полумраке.

Ей не нужно было искать тайник Колмана. Она точно знала, где тот находится. За четыре года их супружеской жизни Колман ни разу не менял его положение, только время от времени подсыпал туда серебра. Она видела, что сухой камыш на полу в том месте не тронут, а значит, сокровища еще оставались там.

Фэйленд сказала Луи, что ей придется искать тайник, поскольку хотела выиграть время. Она пока не знала, сколько времени ей понадобится. Возможно, его и не хватит. Это была ставка в игре, способная окупиться сторицей, и на нее стоило потратить хотя бы пятнадцать или двадцать минут.

Фэйленд стояла неподвижно. Здесь не слышалось ничего, кроме звука ее дыхания. Она не могла сказать, сколько так простояла, ей казалось, что уже долго. Но Фэйленд знала, что в подобном ожидании минуты ползут мучительно медленно.

«Если я слишком задержусь, Луи начнет меня искать», — подумала она. Время шло, и вдруг из глубины дома до нее донесся некий звук. Теперь это точно была не мышь, а человек, который прошел через кухонную дверь, выходившую на заднюю улочку. Он проскользнул в нее тайком, чтобы остаться незамеченным.

«Добро пожаловать домой», — подумала Фэйленд.

Она не шевелилась, слушая, как кто-то мягко ступает по земляному полу, шуршит разбросанным на нем камышом. Но вот шаги замерли, наверное, когда вошедший огляделся по сторонам, а потом он двинулся дальше, судя по всему, удовлетворившись увиденным.

Он сделал три или четыре шага, и снова раздался шорох соломы, а после тихо звякнул металл. «Нож», — догадалась Фэйленд. Она бесшумно выступила из-за гобелена. В двадцати футах от нее, стоя на коленях спиной к ней, в земляном полу копался Колман мак Брендан.

Его плечи поднимались и опускались, пока он счищал землю с маленького серебряного сундучка, набитого драгоценными камнями, слитками золота и довольно приличным количеством серебра. Броши, запястья, кольца, рубленое серебро, монеты — Колман собрал впечатляющую коллекцию. И это наверняка был не единственный его тайник, но Фэйленд сомневалась, что когда-нибудь появится возможность избавить его от остальных, устроенных в других домах, лавках и на мельницах, которыми владел Колман в этой части Ирландии.

«Давай, шлюхин ты сын, выкопай все для меня», — подумала она.

Затем Колман перестал копать. Он сунул нож обратно в ножны и опустил руки в вырытую яму. Оттуда он достал сундучок, а когда повернулся, чтобы поставить его на пол, то наконец заметил Фэйленд, стоящую прямо за ним. Он ахнул и вскочил, рука его потянулась к мечу, все еще висевшему у него на поясе.

Затем он понял, кто это, и его рука снова опустилась, а тело расслабилось.

— Тебе стоило бы достать меч, — сказала Фэйленд, шагая к нему. — Впервые за день.

— Ха! — сказал Колман. — Надо же, маленькая боевая шлюшка явилась домой. А франк здесь? Я надеялся повесить вас обоих рядом. Вы уже признаны виновными в убийстве Айлерана, знаешь ли. Но если будет нужно, я могу повесить вас и поодиночке.

Фэйленд сделала еще шаг в его сторону.

— Я не знаю, где Луи, — сказала она. — Это не его дело, а мое.

— Что? Ты пришла умолять сохранить тебе жизнь? Нет, погоди… — сказал Колман, и Фэйленд увидела на его лице внезапное озарение. — Ты пришла украсть мой тайник, маленькая сучка!

— Да, — призналась Фэйленд и, вытащив меч из ножен, перехватила его поудобнее. — И я ждала тебя. Потому что знала: ты выберешь серебро, а не своих людей, как только решишь, что у варваров появился шанс разграбить этот город.

Колман улыбнулся.

— Ты мне здорово все упростила, — сказал он. — Ты пришла сюда, одетая вот так, вооруженная, готовая похитить мои богатства. Мне не придется тратить время и силы на то, чтобы тебя повесить. Я просто убью тебя здесь и сейчас.

Колман все еще улыбался, когда снова потянулся за своим мечом. Он схватился за рукоять, и оружие наполовину вышло из ножен, как вдруг Фэйленд метнулась вперед и вогнала кончик своего клинка в его руку. Она не промахнулась, клинок прошел насквозь. Колман завизжал — и это звучало совсем не по-мужски, — отдернул руку и поднес ее к лицу. Кровь из глубокой раны струилась алым ручьем.

— Ты сука! — крикнул он. — Будь ты проклята, чертова шлюха!

— Не называй меня шлюхой, — сказала Фэйленд. — Хватит с меня твоих оскорблений.

Колман перевел взгляд с искалеченной руки на Фэйленд, и на лице его проступили одновременно ярость, замешательство и — впервые — страх.

— Ты… — только и сказал он.

Колман поднял руку, словно показывая ей рану. Кровь стекала по предплечью и капала на пол, но от Фэйленд не укрылось то, что его левая рука потянулась за ножом. Она снова метнулась вперед, погружая острие меча в его левое плечо, и отпрыгнула, когда он атаковал.

— Ах, будь ты проклята, проклята! — крикнул Колман.

Он стиснул зубы, а обе его руки безвольно повисли по бокам. Он тяжело дышал, и Фэйленд видела, как он с трудом пытается сохранять спокойствие.

— Ладно, — сказал он. — Забирай сундук. Забирай его и уходи.

— Хорошо, — ответила Фэйленд, но не двинулась с места. Они молчали, глядя друг на друга.

— Дело было не в тебе, знаешь ли, — сказал Колман. — Айлеран, франк, это все… Дело было совсем в другом. Вовсе не в тебе.

— Я знаю, — сказала Фэйленд. — Именно это меня и взбесило настолько, что я собираюсь тебя убить.

Она следила за лицом Колмана, за его глазами. Он был неглуп и понимал, что не сможет ее отговорить. Его правая рука дернулась к Фэйленд, капли крови упали ей на лицо, а затем Колман бросился на нее. Она вскинула меч.

По правде говоря, она не знала, сможет ли убить Колмана, но он избавил ее от дальнейших сомнений, кинувшись вперед в тот момент, когда она подняла клинок. Она сдвинула руку всего на пару дюймов, и кончик меча вспорол его горло.

Глаза Колмана расширились, и он издал жуткий булькающий звук. Фэйленд дернула руку в сторону, высвобождая клинок. Из горла ее мужа брызнул фонтан крови. Она поспешно попятилась, когда Колман рухнул на пол. Он упал с глухим стуком, и пол задрожал, что Фэйленд ощутила сквозь подошвы сапог. Ноги Колмана содрогались, но она вытерла клинок о его штаны и вернула обратно в ножны. Затем она подошла к яме, которую Колман вырыл, и не без труда вытащила из нее серебряный сундук. Тот оказался тяжелее, чем она ожидала.

Сунув сундучок под мышку, она вернулась туда, где лежал Колман. Он все еще издавал тихие звуки, хотя не было ясно, жив он еще или нет. Она поставила ногу ему на плечо и толкнула, переворачивая на спину. Он не оказал никакого сопротивления. Горло его превратилось в рваную рану, исходящую потоками крови. Глаза были открыты. Она наклонилась, ища в них признаки жизни, но не увидела ничего.

— Прощай, муж, — сказала она.

Затем пересекла комнату и вышла в туман, на поглощенную паникой улицу, крепко закрыв за собой дверь.

Глава сороковая

Гибнут стада,

родня умирает,

и смертен ты сам;

но смерти не ведает

громкая слава

деяний достойных.

Старшая Эдда. Речи Высокого
Потрепанные остатки армии Торгрима скрывались за баррикадами из фургонов до самой ночи. Они молились, спали, играли в кости, занимались оружием, врачевали свои раны. Солнце село, и темнота накрыла землю, как плащом накрывают убитого, но они подождали еще немного.

Торгрим позвал Берси, Кьяртена и Скиди. Харальда с ними не было — он повел небольшой отряд разведки в сторону ирландского войска. План, придуманный Торгримом и Оттаром, предполагал, что люди Торгрима незаметно переберутся на новую выигрышную позицию, а Торгрим убедится, что ирландцы не попытаются сделать то же самое.

— Пусть костры пылают не сильно, но так, чтобы их обязательно видели ирландцы, — сказал Торгрим своим капитанам. — Приглядывать за ними оставим тяжелораненых. Как только наступит глухая ночь, выдвинемся на север и найдем укромное место, где подготовимся к атаке. Мы нападем, как только Оттар начнет наступление.

Остальные закивали и одобрительно загудели, и эти звуки прошлись по нервам Торгрима, словно точильный камень. Мрачное настроение снова вступало в свои права, он узнавал все его признаки. Он становился раздражительным и резким, а вскоре начнет срываться на каждого, кто с ним заговорит, причем без всякой причины. Для него пришла пора оставить общество людей.

Торгрим отошел подальше, сел и уставился в темноту, в которой пылали яркие точки — с десяток костров, разложенных в ирландском лагере, а за ними горели огни в городе Глендалох. Может, его население собиралось поджечь свои дома? Торгрим не знал, и ему было все равно. Часы шли за часами.

Харальд вернулся и нашел Торгрима, сидящего в одиночестве.

— Отец, ирландцы не сдвинулись с места, — сказал он. — Они, похоже, ничего не замышляют, будут стоять, где стоят.

Торгрим хмыкнул в ответ. Харальд понял, в каком настроении отец, он наблюдал за этим всю жизнь, поэтому больше ничего не сказал, просто кивнул и ускользнул прочь. Единственным, кто мог оставаться в компании Торгрима, когда того поглощала тьма, был Старри Бессмертный, но теперь Старри находился далеко, на борту «Морского молота», живой или мертвый — Торгрим не знал.

Разум Торгрима все еще пребывал в этом мире, когда Берси и Харальд явились к нему несколько часов спустя. Приближались они осторожно, медленно, что лишь разозлило Торгрима, но он придержал язык.

— Отец, уже почти полночь, как я понял, — сказал Харальд.

Торгрим снова хмыкнул. Он ждал этого времени, самой темной поры ночи, когда бдительность в ирландском лагере ослабнет. Их с Оттаром план мог сработать только благодаря эффекту неожиданности. А неожиданность была их единственным преимуществом против ирландцев, которые втрое превосходили их числом.

— Пойдем, — прорычал Торгрим.

Поднявшись, он зашагал в темноту. Он не стал спрашивать, готовы ли его люди следовать за ним, поскольку знал: Харальд был не настолько глуп, чтобы беспокоить его, если люди еще не готовы. И безмолвным ответом ему стали тихие шаги ста человек, — все, что осталось от команд его кораблей, — идущих за ним во тьму.

Торгрим неплохо знал окрестности, он часами изучал их, пока свет еще это позволял. Он даже взобрался на один из фургонов, чтобы лучше рассмотреть складки местности. И теперь он уверенно двигался, ведя свою колонну вдоль низины, тянущейся за холмом, скрывавшим их от ирландского войска и вражеских разведчиков, которых наверняка отправили наблюдать за ними.

Шагали они около двадцати минут, затем Торгрим вскинул руку, давая сигнал остановиться. Он услышал за спиной едва различимый шорох и топот. Торгрим взобрался на холм, расположенный слева. Ночь была темной, и хотя дождь прекратился, небо все еще было застлано тучами, ни лунный, ни звездный свет не проникали вниз.

На вершине холма он лег и вгляделся вдаль. Он все еще видел огни ирландского лагеря, как и ранее, но теперь они казались более плотными. Раньше он смотрел на ирландский лагерь спереди. Теперь он зашел к нему с фланга.

«Идеально», — подумал он.

Торгрим спустился с холма. Он понимал, что сейчас придется поговорить со своими людьми, и одна мысль об этом была ему отвратительна, но тут уж ничего не поделаешь.

— Мы остановимся здесь, — сказал он Харальду и Берси. — Пусть все спят при оружии. Поставьте часовых на вершину холма. Всех разбудить до рассвета.

— Да, отец, — сказал Харальд, и Торгрим отвернулся, довольный тем, что все будет выполнено так, как ему хотелось. Он вполне мог положиться на Харальда, которого обучал с рождения.

Торгрим отошел в темноту, снова поднялся на холм и сел там на мокрой траве у вершины. Перед ним пылали огни ирландского лагеря, а слева, чуть дальше — костры, горевшие у фургонов. Ими занимались те, кто был слишком тяжело ранен для того, чтобы участвовать в завтрашней битве, и он надеялся, что ирландцы поверят, будто все его воины до сих пор находятся там.

Он закрыл глаза. Почувствовал, как сознание ускользает, словно в последние секунды бодрствования перед сном. Ощутил первобытную ярость, животный импульс глубоко внутри, который рвался наружу, поднимался, захватывал его. И Торгрим отпустил себя.

Мрачное настроение никогда не приносило ничего хорошего, по крайней мере по опыту Торгрима. Но иногда оно позволяло увидеть разные вещи, уводило за пределы того места, где он находился, и показывало, что делает враг, в чем он силен и в чем его слабые стороны. Волчьи сны, как он их называл, редко обманывали его.

Волчий сон пришел к нему и в ту ночь, живой и мучительный. Он бежал в стае, которую кто-то гнал сквозь густой лес, и чувствовал, что их должно быть больше, намного больше.

И затем на бегу он почувствовал, что стая поредела снова, а вскоре остался только он и несколько товарищей рядом, тем временем их преследователи приближались. Приближались… Он слышал их рычание в ночи, видел их полные ярости глаза. Развернувшись, он огрызнулся, но зубы его сомкнулись в пустоте. Он кусал и вертелся, но ничего не находил. Вокруг него ничего не было. У него отняли все.

Это был сон об отчаянии, о безнадежности, о ярости, не имевшей выхода. Он выл, кусался и бросался во все стороны, но его окружала лишь тьма.

А затем он проснулся. Все еще была ночь, небо и земля казались черными как смоль. Огни ирландского лагеря выглядели как горсть тускло-оранжевых точек вдалеке. Торгрим слышал чей-то храп поблизости, а еще к нему осторожно приближались люди.

Он подумал о волчьем сне: «Что это было?» Торгрим не увидел ничего, что могло бы ему помочь. Ничего из сна не узнал.

И снова за спиной кто-то задвигался, люди разговаривали очень тихо, почти шепотом. Он понятия не имел, сколько времени уже прошло, но догадывался, что пора вставать и выдвигаться на позицию. Они должны быть готовы к тому моменту, когда Оттар поведет своих людей на ирландскую стену щитов, и тогда они атакуют ирландцев с фланга. Если все пройдет хорошо, враг окажется между двух армий.

«Через три часа мы, возможно, уже будем грабить Глендалох», — подумал Торгрим и тут же об этом пожалел. Боги не интересовались такими мелочами. Он вцепился в молот Тора — амулет, который носил на шее. На том же шнурке висел крест, подарок ирландской женщины, которая почитала Христа, как и все в этой стране. Почитателям Христа хватало одного бога, но Торгрим был рад помощи любого из них.

«В Глендалохе не окажется ничего, за чем стоило бы нагнуться», — подумал он. Все их шансы совершить неожиданный налет оказались там же, где и вчерашний эль. Люди уже унесли с собой все, что имело хоть какую-то ценность, и даже то, что ценности не представляло.

Он поднялся, пригнулся и спустился с вершины холма, затем выпрямился и потянулся. Вместе с волчьим сном ушло и черное настроение, теперь он чувствовал себя лучше, готовым встретить все, что может их ждать. В том числе и собственную смерть, которая, вероятно, его поджидала.

— Отец? — донесся голос Харальда из темноты за его спиной.

Торгрим обернулся и едва различил силуэт сына, поднимавшегося к нему. Голос Харальда звучал нерешительно: юноша не знал, какой прием его ожидает.

— Да, Харальд? — Торгрим знал, что эти два слова, произнесенные ровным тоном, скажут Харальду все, что ему нужно знать о состоянии рассудка отца.

— Мы подняли и построили людей, — сообщил Харальд. Торгрим скорее почувствовал, чем увидел присутствие сына рядом. — Скоро начнет светать, как мне кажется.

— Хорошо, — сказал Торгрим, все еще замечая нерешительность в его тоне. — Что-то еще?

— А, да… — сказал Харальд. — Дело… в Кьяртене. И его людях. Они ушли.

Торгрим помолчал мгновение, пытаясь осознать услышанное.

— Ушли?

— Они стояли на дальнем левом краю наших рядов. Все, казалось, было в порядке. Я думал, что они с нами и готовы сражаться. Но сейчас их нет.

— Они не просто отделились?

— Я прошел все расстояние до фургонов. Их нет и там. Может, они отправились к Оттару?

— Возможно, — сказал Торгрим.

Но только если Кьяртен не солгал насчет того, что он в ссоре с братом. Он вспомнил, что Оттар не отреагировал со своей обычной жестокостью, когда увидел вчера Кьяртена. Не сделал ничего, разве что проклял его. Но что, если Кьяртен и Оттар вовсе не враждуют? Какой подвох может за этим скрываться?

У Торгрима появилось очень плохое предчувствие.

— Если он ушел, то и ладно, и с ним сбежали все его трусы, — сказал Торгрим. — От таких людей все равно мало толку в сражении. — Он шагнул к Харальду и положил руку ему на плечо. — Пойдем к нашим. Сегодня наш счастливый день. Сегодня мы обретем либо богатства Глендалоха, либо славу в Вальгалле.

Они спустились дальше по холму, к своим воинам, которые пробуждались ото сна, разминали и растирали конечности, чтобы кровь быстрее потекла по жилам. Ночь была не то чтобы холодной, но промозглой настолько, что всех пробрало до костей, поэтому им приходилось изгонять озноб, словно злобного духа из тела. Торгрим нашел Берси и Скиди.

— Итак, Кьяртен сбежал, как я слышал, — сказал Торгрим.

— Да. Вот ублюдок, кусок дерьма! — сплюнул Скиди. — Что ж, по крайней мере, если мы умрем сегодня, мы не встретим эту трусливую шкуру в Вальгалле.

На его речь ответили дружным хмыканьем.

— Тем больше добычи достанется нам, — сказал Торгрим. — Никого из оставшихся не обидят при дележе.

Он посмотрел на восток, и ему показалось, что небо там проясняется.

— Скоро уже рассветет. Давайте поднимемся на вершину холма и будем ждать атаки Оттара. А затем устроим ирландцам сюрприз, который для них приготовили.

Он повел их на вершину. Сначала все ползли на четвереньках, затем легли на животы и уставились в темноту, сохраняя тишину и наблюдая. Где-то в высокой траве птицы завели свою утреннюю песнь, издалека доносилось пение петуха, чей резкий голос в неподвижном воздухе можно было услышать с огромного расстояния.

Довольно долго они оставались в таком положении, а затем Торгрим заметил, что небо определенно светлеет, что плотная тьма сменяется серым сумраком. Он уже видел людей вокруг себя, различал очертания близлежащих холмов и гор в отдалении.

— Еще десять минут, — выдохнул Скиди, — и станет так светло, что мы увидим отряд Оттара.

Это было частью их плана. Ирландцы не могли знать, что люди Торгрима прячутся здесь, а чтобы они не знали этого и дальше, следовало чем-то отвлечь их внимание. Поэтому люди Оттара должны были выстроить стену щитов на вершине холма, возле баррикады из фургонов. Ничто так не привлекает и не удерживает внимание воина, как стена щитов.

Солнце все поднималось за плотной пеленой туч, и стала видна окружающая местность, серая и мокрая. Холмы, казалось, обретали форму, словно боги создавали их заново. Глендалох все еще терялся в глубокой тени, но все, что находилось выше, понемногу проступало в тусклом свете дня.

Теперь они могли рассмотреть ирландцев. Те становились в стену щитов, готовые к атаке северян. Их нельзя было застать врасплох.

Торгрим и его капитаны дружно повернули головы в сторону холма, с которого они пришли. Фургоны уже виднелись, но они скрывали из вида расположенное за ними поле.

— Кто-нибудь заметил людей Оттара? — спросил Торгрим.

— Нет, — ответил Скиди. — Фургоны, наверное, мешают.

Они ждали. Дневной свет заливал долину, поля перед ними и горы вдалеке, город и монастырь Глендалоха. И наконец он озарил дальний холм, фургоны, дорогу, прекрасно теперь различимые.

Людей Оттара там не оказалось.

Глава сорок первая

Бойся посеять смуту,

Меч обнажить опрометчиво,

Дурно над слабым глумиться,

О дуб непогоды Одина.

Сага о Гисли сыне Кислого
— Вниз, вниз, все спускайтесь вниз по холму, — громким шепотом произнес Торгрим. — Агнарр, ты останешься здесь и будешь наблюдать.

Он подполз поближе к Берси и Скиди. Теперь уже было достаточно светло, чтобы он мог видеть своих людей, только и ждавших того, чтобы отчаянно броситься в битву.

Торгрим поглядел на небо. Он не мог ничего сказать, поскольку не знал, что говорить. Ему нужно было подумать. Подумать…

Он повернулся к Берси и Скиди:

— Оттар нас покинул. Похоже, что Кьяртен ушел вместе с ним, этот ублюдок с черным сердцем.

— Они, наверное, вернулись к кораблям, — сказал Берси.

— Да, — согласился Торгрим.

— Они уплывут, — сказал Скиди. — И этот дерьмовый шлюхин выродок Оттар вполне может сжечь наши драккары. — Торгрим различил панику в его голосе, чего раньше никогда не слышал от Скиди.

Торгрим кивнул. Именно об этом он и думал. Оттар сожжет их корабли или разделит своих людей на девять драккаров и заберет их все. И сделает это только для того, чтобы отомстить Торгриму. А еще — дабы быть уверенным в том, что Торгрим и его люди останутся позади, а ирландцы будут заняты охотой на них, пока Оттар со своим отрядом уходит по реке.

— Мы должны вернуться к кораблям, — сказал Торгрим. Теперь о захвате монастыря не шло и речи. Им повезет, если они выберутся отсюда живыми. Очень повезет.

«Через три часа мы, возможно, уже будем грабить Глендалох, — вспомнил Торгрим свои мысли. — Идиот».

— Торгрим! — окликнул его Агнарр, повысив голос ровно настолько, чтобы его услышали. — Всадники садятся в седла.

— Хорошо, — сказал Торгрим.

Он смотрел на восток, куда хватало глаз, и размышлял об открывавшейся перед ним местности. Они прятались в низине, но их окружали возвышенности. Не имеет значения, в каком направлении они двинутся, вскоре они окажутся на открытом холме, на виду у ирландской армии.

Но и оставаться на прежнем месте они тоже не могли. Конники вот-вот начнут прочесывать окрестности. Они найдут северян, даже если пока не представляют себе, где укрылся противник.

Торгрим оглянулся на путь, по которому они пришли. Они могли прятаться за холмом, пока не достигнут возвышенности, на которой остались фургоны. Затем они обязательно окажутся на виду, когда придется перевалить через холм, чтобы вернуться к кораблям. Это будет явное отступление, они будут вынуждены сражаться на бегу, но ничего другого им не оставалось.

— Скиди, ты поведешь людей, — сказал Торгрим. — Ты знаешь дорогу. Идите быстро, но как только окажетесь на вершине холма у фургонов, где ирландцы смогут вас заметить, — оттуда бегите так, словно сама Хель наступает вам на пятки. Обойдите фургоны, возможно, они вас прикроют. Веди отряд в лес, как сумеешь. Берси, держи людей вместе, не позволяй им рассеиваться. Мы с Харальдом будем замыкать колонну.

Они кивнули и отправились выполнять его поручения. Торгрим позвал Агнарра с вершины холма.

— Всадники оседлали коней, — сказал Агнарр, — но они, похоже, совсем никуда не торопятся. Просто стоят там и ждут.

— Они не знают, что мы здесь, — сказал Торгрим. — Они думают, что мы все вернулись к кораблям. И наверное, спорят, стоит ли за нами гнаться или самое время возвращаться домой. Как они решат, только им известно. Так или иначе, это даст нам еще несколько минут.

Их люди выстроились в свободную колонну, по два-три человека в ряду. Те, у кого были ремни, перебросили щиты за спины, другие несли их в руках. Все мечи были в ножнах. Битвы не будет, они все это знали. Будет гонка на выживание.

Скиди встал во главе колонны и зашагал вперед со скоростью, поразительной для такого приземистого и коренастого человека. Колонна последовала за ним, все сильнее растягиваясь. Харальд с Торгримом пристроились в ее конце.

— Ирландцы увидят нас, когда мы будем переходить через холм, — тихо произнес Харальд. — Что будем делать?

А ведь он был рядом, когда Торгрим наставлял Скиди.

— Побежим, — сказал Торгрим. — Что еще мы можем сделать?

Что еще? Харальд, доверчивая душа, наверняка думал, что у Торгрима был план, но у Торгрима планы закончились. Одно предательство за другим, одна полоса неудач за другой, один подлый сукин сын за другим исчерпали его изобретательность и почти лишили надежды.

Они могут только бежать что есть мочи до своих кораблей, молиться Тору и Ньерду о том, чтобы найти свои драккары на месте и невредимыми, а затем попытаться добраться до моря. Вот и весь план. Это было все, что он был в состоянии придумать в тот момент, а других моментов для размышлений ему не представилось.

Колонна двигалась трусцой, как и следовало. Они должны были двигаться быстро, но хранить силы для настоящей гонки, которая вскоре начнется. Норманны возвращались по тому же пути, по которому шли сюда под покровом ночи. Они почти не шумели. Торгрим был уверен, что их не услышат из ирландского лагеря.

«Неплохо, — думал Торгрим, — неплохо…» Их пока еще не заметили.

Уже совсем недалеко

Они быстро преодолели последние сто ярдов, а затем Скиди во главе колонны выбрался из низины на холм — туда, где из фургонов вчера соорудили укрепление. Торгрим видел, как первые ряды приблизились к крайнему левому фургону и почти полностью скрылись за ним. После этого, растянувшись сильнее, чем Торгриму хотелось бы, еще несколько десятков человек устремились к той же цели. К реке. К кораблям. К морю.

Примерно треть отряда исчезла за фургонами, когда в ирландском лагере наконец подняли тревогу.

«Не особенно-то вы, твари, и бдительные, а?» — подумал он, но ирландцы имели столько преимуществ, что вбдительности просто не нуждались.

— Пошли, пошли, пошли! — закричал Торгрим.

Соблюдать тишину уже не было необходимости. Как, впрочем, и подгонять людей. Они слышали крики ирландских воинов и теперь бежали вверх по холму к… к чему? Там они не найдут укрытия и нигде его не найдут, пока не доберутся до кораблей. А теперь, когда ирландцы пустились за ними верхом, расстояние до реки и драккаров, казалось, увеличилось.

Торгрим и Харальд быстро поднялись на холм, догоняя своих. Они заметили, что некоторые норманны выбросили щиты, чтобы легче было бежать, — зря они это сделали.

Идиоты!

Со щитами бегать, конечно, сложнее, но если всадники настигнут викингов на открытой местности, только щиты уберегут их от удара копьем в шею или копытом в голову. К тому же Торгрим не представлял себе, как они смогут добраться до кораблей без боя.

— Не бросать щиты, придурки, не бросать щиты! — крикнул Торгрим изо всех сил, которых у него было немного, потому что ему не хватало дыхания.

Харальд подхватил его клич. Для него это не составило ни малейшего труда.

На полпути к фургонам Торгрим остановился и обернулся к ирландцам. Ему не понравилось то, что он увидел. Всадники гнали своих коней в их сторону. Он слышал голоса, выкрикивавшие то ли предупреждения, то ли приказы, — он не мог понять. Это было не важно. Норманнов уже заметили, и вскоре, минут через пять, им придется сражаться — пешими, на открытой местности, с конными воинами. Самый опасный из вариантов.

Торгрим наблюдал достаточно долго, чтобы примерно прикинуть их количество. «Сорок или пятьдесят», — подумал он. Сорок или пятьдесят конных воинов против его сотни пеших. Всадники рассыпались, набирая скорость и нахлестывая лошадей.

— Если они так и атакуют беспорядочной толпой, — сказал Торгрим Харальду, — если они уверены, что смогут смести нас конями, то нам еще, может быть, повезет. В том случае, если мы сумеем выстроить стену щитов и устоять.

Он развернулся и заторопился дальше, теперь шагов на десять отставая от хвоста колонны. Они с Харальдом взобрались на холм, обогнули фургон. Торгрим увидел дымящиеся остатки костров. И подумал о том, что стало с ранеными, которых он у этих костров оставил. Он надеялся, что их забрали на корабли.

Разбитая дорога тянулась перед ними и выходила на открытую местность. Скиди вел людей прочь от дороги, в сторону ближайшего леса, окаймлявшего реку. Если они успеют скрыться среди деревьев, конники не затопчут их лошадьми. Скорее всего, ирландские воины не станут сражаться там верхом, а спешиться даже не попытаются. Их было для этого слишком мало, лишь лошади давали им преимущество.

«Если мы доберемся до деревьев…» — подумал Торгрим. Он оглянулся через плечо, но фургоны скрыли всадников из вида. Впрочем, те так или иначе скоро появятся рядом.

Он открыл рот, задыхаясь, пока они с Харальдом бежали по полю, замыкая колонну норманнов. Он теперь понимал, почему другие избавились от своих щитов. Щит Торгрима, переброшенный назад, колотил его по спине, и очень хотелось отшвырнуть его подальше, но он не стал этого делать. Торгрим был уверен, что Харальд намеренно замедляется, чтобы он, старик, мог бежать с ним вровень, и это ужасно бесило Торгрима. Он даже высказался бы на этот счет, если бы на разговоры хватало дыхания.

Скиди и те, кто бежал во главе колонны, все еще находились в нескольких сотнях шагов от края леса, когда из-за фургонов в их тылу показались первые всадники. Торгрим слышал конский топот, слышал, как они перекрикиваются, и обернулся как раз вовремя, чтобы увидеть, как лошадей пускают в галоп.

«Конец гонки», — подумал Торгрим. Они не успеют добраться до леса прежде, чем всадники настигнут их. Им придется развернуться и драться. Он открыл рот и кое-как прокричал:

— Всадники догоняют! Становись квадратом! Стену щитов! В квадрат!

Кричал он изо всех сил, но сил опять оказалось недостаточно. Он задыхался, однако Харальд был рядом и снова поделился с ним мощью своих легких.

— Всадники догоняют! — заорал Харальд, все еще бежавший бок о бок с Торгримом. — В квадрат! Поднять щиты, встать в квадрат!

Они увидели, как Скиди останавливается во главе колонны, как он машет руками, направляя людей обратно к Торгриму, туда, где все они смогут собраться и организовать оборону. Берси выстраивал людей в короткую стену щитов, а затем под нужным углом заворачивал строй в квадрат. Торгрим надеялся, что они справятся вовремя. Надеялся, что немногие из них бросили свои щиты на бегу.

Они с Харальдом последними достигли оборонительного ряда. Торгрим слышал за спиной грохот копыт, громкий и близкий, чувствовал дрожь земли под ногами. Воины, стоявшие в квадрате, расступились, создав брешь в стене щитов. Харальд и Торгрим шагнули в нее, развернулись и сомкнули свои щиты с теми, кто стоял по обе стороны от них.

Норманны по сути дела соорудили форт, маленький квадратный форт со стенами из плоти и крови, закрытый щитами с четырех сторон. Если им удастся выстоять против всадников, они еще смогут выжить. Что им требовалось, так это копья, которыми они могли бы дотянуться до коней и всадников, когда те попытаются сломать стены. Но копий у них не было, только мечи. Мечи для этой работы не особенно годились, будучи слишком короткими, но справиться все же могли.

— Готовься! — крикнул Торгрим.

Всадники находились теперь в сотне шагов от них и быстро приближались, но при этом, судя по всему, были так уверены в легкой победе, что не потрудились создать даже подобие порядка. Они просто мчались с копьями и мечами наперевес, с боевым кличем. Мчались на норманнов, наверняка надеясь, что сумеют сломить их, заставить бежать, а потом с легкостью зарубят бегущих.

— Стоять! — крикнул Торгрим. — Вы выживете, если удержите строй! Готовьтесь, смыкайте щиты!

И тогда всадники налетели, их огромные кони разворачивались и уходили в сторону в последнюю секунду, чтобы не врезаться в кажущуюся неподвижной линию щитов и стоящих за ними людей. Кони били копытами и скалили зубы, всадники размахивали мечами, но стена щитов не сломалась, норманны не бросились в паническое бегство.

И теперь у них появился шанс контратаковать. Мечи показались из-за щитов, их заточенные наконечники находили ноги и животы всадников, шеи и крупы лошадей. Всадники кричали и рубили атакующих, лошади вставали на дыбы от боли и неожиданности. Торгрим увидел, как кто-то упал на землю. Ирландец перекатился и попытался выхватить оружие, но Олаф сын Торда шагнул вперед и вогнал меч в его тело прямо сквозь кольчугу, а затем вновь отступил в стену щитов, прежде чем кто-то из других всадников успел на это отреагировать.

— Держите строй и убивайте ублюдков! — крикнул Торгрим, вонзая Железный Зуб во всадника, который разворачивал коня прямо перед ним.

Всадник отбил клинок, вскинул над головой собственный меч, намереваясь ударить им, как топором, но Торгрим был слишком быстр для него. Он выступил на полшага из стены щитов, ударил вперед и вверх.

Кончик меча попал всаднику прямо под вскинутую руку и погрузился на несколько дюймов. Торгрим резко выдернул его и снова вернулся на свое место в строю. Всадник выронил меч, схватился за рану, закачался в седле, а его конь развернулся и поскакал куда-то в сторону, подальше от этой стены смерти. Всадники что-то прокричали друг другу, а затем резко дернули поводья и галопом помчались прочь. Но ушли они недалеко, всего шагов на пятьдесят, там, где мечи не могли их достать и где они могли придумать новую тактику. И Торгрим увидел в этом шанс.

— Бегите к лесу! — закричал он, указывая мечом в ту сторону. — Держитесь вместе, всадники вернутся в любой момент, но бегите к лесу!

Норманны его поняли. Они все разом развернулись, словно выполняя фигуру какого-то сложного танца, и бросились к далекому лесу, туда, куда Скиди вел их еще до появления всадников. Викинги оставались в плотном строю, не рассыпались, поскольку все, как и Торгрим, знали, что всадники догонят их раньше, чем они доберутся до безопасного места. А когда всадники вернутся, только стена щитов спасет их. Но с каждым футом, с которым они приближались к лесу, у них появлялось все больше шансов оторваться от погони.

Конные воины, конечно же, прекрасно это понимали, поэтому Торгрим не спускал с них глаз. Всего через минуту после того, как люди Торгрима бросились бежать по открытой местности, всадники разделились на три группы и снова помчались на них. Центральная группа, в которой было около двадцати всадников, устремилась прямо на норвежцев, а те, что были слева и справа, начали разъезжаться в стороны.

— В квадрат! В квадрат! — крикнул Торгрим.

Бежать дальше они пока не могли. Пришло время отразить очередную атаку.

Норманны держались близко друг к другу, им понадобилось всего несколько секунд, чтобы сомкнуть квадрат, держа щиты на уровне груди.

— Они ударят с трех сторон! — крикнул Торгрим. — Не позволяйте им разбить нас! Разорвем строй — и мы покойники!

Конечно, покойниками они, скорее всего, станут, даже если не разорвут строй. И все они это понимали. Но они стояли прямо, вгоняя пятки в мягкую землю, поудобнее перехватывая мечи, и ждали.

Долго ждать не пришлось. Всадники слева и справа промчались довольно далеко от сомкнувших ряды норманнов, затем развернули коней и нацелились на противоположные стороны квадрата, дав себе лишнюю сотню шагов, чтобы набрать скорость для удара по щитоносцам. Центральная группа всадников никуда не сворачивала. Эти мчались по прямой, вскинув мечи, конские копыта взметали за собой торф, траву и комья грязи.

— Держать строй! — крикнул Торгрим, позволив голосу перерасти в боевой клич. И тогда всадники ударили.

Торгрим много лет ходил по морю, и ему часто приходилось выдерживать шторма, когда огромные валы темной воды вздымались и пенились над головой, обрушивались на него, команду и корабль, словно рука разъяренного бога. Вот на что была похожа эта атака всадников.

Ирландцы шпорили своих коней, доводя их до бешенства, и в этот раз не стали уклоняться и поворачивать у стены, а у викингов не было копий, они не могли достать ни лошадей, ни людей, пока те не врезались в них. Общая масса пятидесяти коней с их седоками обрушилась на квадрат щитоносцев с трех сторон почти одновременно. Как штормовой вал. Как рука гневного бога.

Лошадь перед Торгримом встала на дыбы и ударила копытами. Он уклонился влево, почувствовал, как правое копыто врезалось в щит, и отлетел назад. Левая нога лошади угодила прямо в лоб Вемунду, стоявшему рядом с ним. Удар отбросил Вемунда назад, щит и меч вылетели из его рук. Затем конь опустился на все четыре ноги, и всадник снова вогнал шпоры ему в бока, посылая животное вперед, прямо в центр квадрата.

Точнее, того, что недавно было квадратом. Теперь это напоминало корабль, налетевший на скалы во время сильного прибоя и рассыпающийся на все более мелкие куски с каждым новым ударом волн.

Всадник, опрокинувший Вемунда, пришпорил коня и, увидев Торгрима, направился к нему, вскинув меч. Торгрим действовал инстинктивно, благодаря памяти тела, приобретенной за долгие годы упражнений. Он позволил всаднику начать выпад и шагнул в сторону, только когда клинок прошел в нескольких дюймах от его груди. Он успел заметить изумление на лице ирландца, а затем прыгнул, вгоняя Железный Зуб сквозь кольчугу ему в брюхо. Торгрим выдернул клинок и начал оглядываться в поисках следующего всадника, поскольку с этим он покончил.

Кое-где сохранились остатки стены щитов, люди стояли вместе и отбивались от налетающих конников, но надолго их вряд ли хватило бы. Кони и мечи обрушивались на них сверху и вот-вот должны были уничтожить всех.

Теперь рядом с Торгримом стояли Агнарр и Годи. В десяти футах от него Харальд размахивал Колуном по широкой дуге, снося все, что оказывалось на пути у клинка.

— Торгрим! — крикнул Агнарр, и Торгрим быстро оглянулся, чтобы заметить, как один из конных воинов пришпорил свою лошадь, устремляясь к нему.

У всадника было копье, которое он держал низко, метя Торгриму в грудь. Агнарр прыгнул вперед, схватил копье за древко и вывернул его вверх. Ирландец хрюкнул, и его конь повернулся под ним.

Агнарр потянул сильнее, и Торгрим попытался достать всадника, но ему мешал конь, который щелкал зубами. Ирландец вынул ногу из стремени и пнул Агнарра в голову, Агнарр охнул, отпустил копье и отлетел назад.

Конь повернулся, тесня Торгрима. Он увидел, как копье подается назад, а затем устремляется вперед. Увидел, как оно входит Агнарру в грудь через кольчугу по самое древко. Глаза Агнарра распахнулись, изо рта его хлынула кровь.

Копейщик вырвал свое оружие и развернул коня прочь от Торгрима, прежде чем тот смог отомстить за Агнарра или даже подумать о мести. Он перевел взгляд с всадника на Агнарра, который упал на колени. Его глаза смотрели прямо вперед, по бороде стекала кровь, но свой меч он все еще крепко сжимал в руке. А затем Агнарр рухнул лицом в ирландскую грязь.

Торгрим обернулся, выставив перед собой Железный Зуб, в поисках жертвы. Увидев одного из всадников, который бился мечом с орудовавшим топором Вали, он бросился туда. Всадник даже не заметил, как Торгрим подбежал и всадил клинок ему в поясницу. Он выгнулся, закричал и упал, когда Торгрим выдернул меч.

— Все в лес! — крикнул Торгрим так громко, чтобы его расслышали сквозь шум битвы.

Он не хотел, чтобы норманны в панике бросились к лесу, ведь всадники могли запросто их зарубить по пути, но иных вариантов больше не оставалось. По крайней мере так уцелеет хоть кто-то. Но не он сам. Он не будет даже пытаться.

Годи опять оказался рядом с ним, а затем Торгрим увидел Харальда, который тоже торопился к нему.

— В лес! Бегите в лес! — снова крикнул Торгрим, указывая в ту сторону Железным Зубом на случай, если его не поняли.

Харальд, глядя на него, широко раскрыл глаза, его челюсть отвисла. Торгрим уловил движение за спиной и развернулся. Один из всадников мчался прямо на него. Похоже, последним, что он успеет увидеть перед смертью, будет массивная голова лошади, ее желтые зубы и пена, капающая с ее губ.

Годи в два прыжка оказался между ним и лошадью, взмахнул огромной секирой, как будто рубил дерево. Лезвие попало всаднику в грудь и отшвырнуло его, секира так и застряла в его грудине. Конь вздыбился, когда всадник запрокинулся назад, все еще натягивая поводья. Казалось, что все движется медленно, словно под водой. Торгрим увидел копыто, летящее прямо на него, и сдвинулся в сторону, точнее, подумал, что нужно отпрыгнуть, как вдруг копыто ударило его в голову.

И тогда все стало черным.

А затем прояснилось.

Он открыл глаза, не зная, где находится и как долго был без сознания. Казалось, что прошло уже много времени, но он все еще видел ноги людей и лошадей, слышал звон оружия и крики сражающихся, вопли раненых и ржание коней.

«Я на земле», — подумал он. Он действительно лежал на боку. И совершенно не понимал, что происходит.

Он почувствовал руки на своих плечах, понял, что его поднимают с земли, подумал о том, сможет ли стоять. Торгрим ждал, что его поставят на ноги, но вместо этого ощутил, как его забрасывают на плечо, а потом он мог видеть только ноги Годи и, наверное, Харальда рядом, после чего все вновь погрузилось во тьму.

Глава сорок вторая

Четверо со мною, —

Знай: на нас, отважных,

Шестеро не смогут

Замахнуться сталью.

Сага об Эгиле
Когда Торгрим снова открыл глаза, вокруг были только кусты, папоротник и стволы деревьев. Он не шевелился — не был уверен, что сможет пошевелиться, двигались только его глаза. Он слушал. Журчала вода, видимо, поблизости текла река. Раздавались тихие шорохи, словно люди вокруг него старались не двигаться без нужды. Ветер тревожил кроны деревьев. А в остальном царила тишина.

Затем шорох стал громче и он услышал голос Харальда:

— Отец?

Торгрим повернул голову, и внезапно перед ним очутилось лицо Харальда, обеспокоенное и перепачканное кровью.

— Отец? — повторил он. — Ты можешь говорить?

Торгрим задумался над ответом и понял, что может не только говорить, ему по силам сделать куда больше.

— Да, да, я в порядке. Помоги мне сесть, — прорычал он.

— Ты уверен… — начал Харальд, но Торгрим ответил ему взглядом, намекавшим на то, что препираться не стоит. Поэтому он просунул руки Торгриму под мышки и поднял его, помогая оттолкнуться от земли.

Годи тоже оказался рядом, с другой стороны.

— Поставь меня на ноги, — сказал Торгрим, но Годи покачал головой.

— Мы прислоним тебя к дереву ненадолго, пусть кровь отхлынет, — сказал здоровяк, и Торгрим наградил его тем же взглядом, что и Харальда, однако выяснилось, что на Годи это не оказывает должного воздействия.

Годи и Харальд оттащили его на несколько футов назад и прислонили к стволу огромного дерева. Торгрим почувствовал, как кружится голова, закрыл глаза и подождал, пока дурнота не уляжется.

И снова открыл глаза. Харальд вернулся к тому, чем, судя по всему, занимался минутой раньше: обматывал лоскутом длинный порез на предплечье. Лицо Годи было залито кровью, но Торгрим догадался, что она текла из раны на голове, которые всегда выглядят серьезнее, чем на самом деле. Рядом оказались также Олаф сын Торда, Ульф и еще несколько воинов. Торгрим насчитал десять человек. И все они имели более или менее тяжелые раны.

— Где остальные? — спросил Торгрим.

Харальд и Годи обменялись взглядами, и Торгрим все понял.

— Они не успели, — сказал Харальд.

Торгрим кивнул. Он вспомнил Агнарра с копьем в груди, Вемунда, убитого конским копытом. И всех остальных, кто погиб на его глазах. Его и самого стоило бы оставить умирать, но отчитывать Харальда и Годи за эту ошибку он не собирался.

— Ирландцы? — спросил Торгрим.

— Они дорого заплатили за наших людей, — заверил его Харальд.

— Мы устроили им бойню, — сказал Годи. — Убили, наверное, половину. Но их все равно было слишком много. Ты приказал всем бежать в лес, и мы пробились сюда. Тяжко было. Вот все, кто сумел добраться. — Он жестом указал на тех немногих, которые сидели или стояли, опираясь на деревья, вокруг сумрачной полянки.

— Они даже не пытались за нами гнаться, — сказал Харальд. — Мы добрались до леса и углубились в него так далеко, как только смогли. Они ездили вдоль деревьев, но выкурить нас оттуда даже не старались.

Он явно искал светлые моменты в трагедии этого утра, и Торгрим его понимал. Так и полагалось поступать мужчине.

Некоторое время они оставались на месте, молчаливые, бдительные. Те, кто перевязывал раны, закончили с этим. Все окровавленные, они сели и уставились в темную лесную глушь.

Наконец Торгрим убедился, что ему хватит сил, чтобы встать. Он наклонился вперед и оттолкнулся от земли. В горле Харальда зародился протест, но умер, так и не появившись на свет. Торгрим стоял и чувствовал, как кровь приливает к голове и к ногам, и все его силы ушли на то, чтобы не упасть, однако он не стал опираться на дерево.

Подав таким образом пример, он спросил:

— Вы готовы двигаться дальше? Может, кто-то слишком тяжело ранен, чтобы идти? Мы должны узнать, что случилось с нашими кораблями.

Один за другим воины поднимались, некоторые из них опирались на плечи товарищей. Торгрим дал им минуту, чтобы опробовать силу в ногах. Он переводил взгляд с одного человека на другого. Все выглядели плохо, но не до такой степени, чтобы не пройти то небольшое расстояние, которое отделяло их от пришвартованного к берегу «Морского молота». Точнее, от того места, где вчера утром они привязали драккар.

Торгрим первым двинулся сквозь лес. Он собирался вначале держаться деревьев, спускаясь к реке, но через десять минут ходьбы через густой подлесок убедился, что из этого ничего не выйдет. Он вновь выбрался на опушку. А когда увидел поляну за ней, остановился и вскинул руку, призывая остальных поступить так же.

Он внимательно оглядел местность, насколько хватало глаз, и не заметил никакого движения, разве что ястребы кружили в вышине. Тогда он вышел и сделал несколько осторожных шагов по высокой траве. Ничего не произошло. Он обернулся к остальным.

— Пойдем, — сказал он.

Похоже, у ирландцев нашлись дела поважнее охоты за жалкой горсткой уцелевших норманнов.

Они шагали вдоль края леса, держась на открытой местности, когда это было возможно, но достаточно близко к укрытию, на тот случай, если услышат топот копыт вдалеке. Один раз до них донесся звук — отдаленный, но хорошо различимый даже сквозь шум ветра. Они нырнули обратно в лес и оттуда наблюдали за тем, как патруль из десятка всадников проезжает по дороге. Двигались они медленно, внимательно вглядываясь в окрестности.

— Похоже, они все-таки не желают оставить нас в покое, — тихо сказал Годи.

Как только конский топот растаял вдали, они снова зашагали вперед, удвоив бдительность и следя, не возвращаются ли всадники, но больше никого не встретили.

Наконец они добрались до того места, где свернули от реки днем ранее. Трава все еще была примята ногами двухсот пятидесяти воинов, сильных, полных решимости, уверенно маршировавших на Глендалох. Теперь лишь десять из них возвращались по той же истоптанной траве и вверх по склону, обрывавшемуся на речной берег.

Сама река оставалась скрытой из вида, но Торгрим видел вдалеке одинокую мачту, а значит, по меньшей мере один корабль остался на месте. Вскоре он понял, что это «Морской молот» с приметным флюгером на верхушке мачты. Торгрим ощутил проблеск надежды, первый, который он позволил себе за очень долгое время.

Он взобрался на склон. Оттуда ему открывался вид на реку и полосу берега, тянувшуюся на две сотни футов в обоих направлениях, и его надежда умерла быстро и безмолвно. «Морской молот» был на месте, его нос так и лежал на берегу, но от кормы до мачты корабль был затоплен водой. Скорее всего, дно пробили где-то у кормы. Если бы нос не уткнулся в береговой ил, корабль утонул бы полностью.

И повсюду лежали трупы. Торгрим видел тела, плавающие в мелкой воде у самого берега. Он видел людей, которых вынесло на гальку в том месте, где они разбили последний лагерь, поднимаясь вверх по реке. Он видел людей на траве, там, куда они сумели доползти в последние мучительные мгновения перед смертью.

Это были стражи, которых Торгрим оставил позади, те, кто наверняка не думал, что придется защищать корабли от своих же собратьев-норманнов. Скорее всего, они даже не обнажили оружия, когда Оттар и Кьяртен прибыли со своими людьми и устроили здесь побоище.

Корабли Оттара исчезли, как и «Лисица», и «Кровавый орел», и, конечно же, «Дракон» Кьяртена. Торгрим сжал губы и позволил ярости, злости и лютой ненависти, подобной которой он еще никогда не испытывал, заполнить его, пока они не хлынули через край. Он понял, что у него дрожат руки. Схватившись за рукоять Железного Зуба, он начал спускаться по крутому берегу.

Стоя у воды, он снова окинул взглядом «Морской молот». Корабль, похоже, находился в неплохом состоянии, если не считать того, что был залит водой. Скорее всего, дыра, пробитая в обшивке, не слишком велика, и судно сможет вновь отправиться в плавание, если ирландцы дадут викингам время на то, чтобы залатать драккар. Но Торгрим сомневался в этом.

На свой корабль он смотрел всего секунду, потому что, хоть он и любил свой драккар, вокруг лежали люди, которые погибли, защищая его, и они требовали внимания. Может, найдутся среди них и живые. Он ожидал увидеть тело Старри на палубе «Морского молота» или в воде, затопившей корпус, но нигде его не нашел.

Торгрим развернулся и медленно зашагал вдоль берега, а остальные двинулись следом. Мертвые были повсюду. Некоторые принадлежали к отряду Оттара, но в основном это была его собственная стража. Он видел лица людей, которых хорошо знал, с которыми бился бок о бок и переживал лишения долгой зимы в Вик-Ло. Людей, с которыми он валил деревья, строил корабли и ходил в море. Теперь их кожа стала синевато-серой, глаза все еще были открыты, словно они глядели на окружающий их ужас; рты будто бы издавали беззвучный крик.

«Вы теперь пируете с Одином, братья», — думал Торгрим, и он был уверен, что это правда, хотя и заметил, что многие пали, так и не вынув мечей из ножен, пали от рук тех, кого считали своими друзьями.

А затем он услышал стон, долетевший из травы, и почувствовал страх, словно раздался зов из могилы. Однако затем он понял, что это слабо вскрикнул раненый человек. Торгрим заторопился туда, все еще опережая своих людей.

Галька на берегу сменилась травой, и Торгрим пошел на звук. Кто-то лежал там навзничь, лица его не было видно. Торгрим шагнул ближе, посмотрел на него.

Кьяртен.

— Ты ублюдок, — произнес Торгрим бесцветным и ровным тоном.

Рука Кьяртена лежала на животе, и Торгрим видел блеск внутренностей под его ладонью. Кольчуга и штаны были разорваны и пропитаны кровью. Он, несомненно, умрет от своей раны, но не скоро. Торгрим уже видел подобное раньше. Кьяртен мог мучиться в агонии еще несколько дней.

Но Торгрим не собирался дать ему такой шанс. Он хотел увидеть, как Кьяртен умрет, и у него не было времени ждать. Что еще важнее, он не мог позволить Кьяртену умереть от раны, полученной в честном бою. Как бы ему ни хотелось, чтобы Кьяртен страдал все свои последние дни в Мидгарде, приятней было бы заставить его страдать до конца времен в ледяном мире Хель.

Он вынул Железный Зуб из ножен. Меч Кьяртена лежал в пяти футах от него, скрытый травой. Кьяртен умрет сейчас, умрет без оружия в руке, смертью труса, и валькирия плюнет на его труп.

Кьяртен открыл глаза и посмотрел на Торгрима.

— Я пытался, Ночной Волк, — сказал он, и голос его прозвучал громче, чем ожидал Торгрим. — Я пытался.

— Да, ты пытался, — ответил Торгрим. — А сейчас ты умрешь.

И тут Торгрим услышал другой голос, зовущий его:

— Ночной Волк…

Глухой голос, от которого Торгрима снова пробрало замогильным ужасом. Он обернулся и увидел Старри Бессмертного, поднимающегося на ноги. Туника Старри была порвана, лицо, волосы и всклокоченную бороду покрывала корка запекшейся крови. Он выглядел так, словно вот-вот упадет, и Харальд с Олафом поспешили его поддержать. Они схватили его за руки и приняли его вес на себя, а Старри на миг закрыл глаза, позволив своей голове поникнуть.

Затем снова открыл глаза и поднял взгляд.

— Да, Ночной Волк, я еще жив, — произнес Старри куда тише, чем Кьяртен.

Но Торгрим был рад его слышать, рад тому, что Старри еще жив, потому что по его виду трудно было судить, к какому миру он теперь принадлежит.

Старри сделал шаг вперед, и Харальд с Олафом двинулись вместе с ним.

— Кьяртен и его люди не бросали тебя. Они пришли сюда не для того, чтобы похитить корабли. Они хотели остановить Оттара, — сказал Старри.

Торгрим нахмурился. Он посмотрел на Кьяртена, который пытался сесть, стиснув зубы и содрогаясь всем телом. Тогда Годи обошел Торгрима и помог ему, поддержав своей массивной рукой спину Кьяртена.

— Прошлой ночью, — начал Кьяртен, — я догадался, что задумал Оттар. Но не раньше. Прости меня, Ночной Волк, я рассказал ему. Еще тогда, в устье реки, когда я думал, что смогу объединиться с ним, я рассказал ему о Вик-Ло и богатствах, которые ты там оставил. О форте, который сейчас почти обезлюдел, где остались только женщины и старики…

И Торгрим понял, что пытался сказать ему Кьяртен. Вик-Ло. Оттар бросил их умирать, чтобы забрать корабли и отправиться в Вик-Ло, оставшийся без защиты, чтобы овладеть им. Торгрим не знал, что думать, он не мог даже понять, что испытывает. Ярость, страх, жажда мести… Чувства хлестали его, как кнут, снова и снова. Ему показалось, что его сейчас ими стошнит.

— Я взял своих людей и попытался остановить его, — продолжил Кьяртен. — Но я все-таки трус, я не смог сказать тебе, что наделал. Я думал, что если сумею остановить его, то этим все исправлю.

Торгрим поглядел на Старри.

— Торгрим, он говорит правду, — кивнул Старри. — Он и его люди сражались с Оттаром. И я сражался рядом с ними. Оттар убил их всех. — Старри слабо улыбнулся. — Но только не меня, потому что я Старри Бессмертный.

Торгрим кивнул. «Возможно, Старри и вправду нельзя убить», — подумал он.

Затем Старри заговорил снова:

— Кьяртен пробил дыру в днище «Морского молота». Затопил его на месте. И только поэтому Оттар не забрал этот корабль, как забрал все остальные. И поэтому он не позволил Кьяртену умереть быстро.

Торгрим опустил взгляд на Кьяртена. Он не знал, что делать.

— Годи, помоги мне встать, — сказал Кьяртен.

Годи просунул руки ему под мышки, поднял его, как маленького ребенка, и поставил на ноги. Кьяртен с шипением втянул в себя воздух, крепко прижал руку к ране и закрыл глаза. Когда приступ боли прошел, он снова открыл глаза и указал на свой меч.

— Годи, мой меч. Пожалуйста.

Годи наклонился, поднял оружие, и Кьяртен взял меч за рукоять. Он развернулся к Торгриму.

— Ночной Волк, за то, что я причинил тебе, я должен поплатиться своей жизнью. Ты ничего мне не должен. И все же я прошу тебя об этом. Мы бились однажды и не закончили бой. Давай закончим его сейчас.

Торгрим посмотрел ему в глаза. Кьяртен едва ли не умолял его. Он не хотел умирать в агонии, покрыв свое имя позором. Торгрим вынул из ножен Железный Зуб.

Кьяртен слабо улыбнулся и поднял клинок на уровень пояса, насколько позволили его силы. Торгрим сделал притворный выпад, Кьяртен с трудом парировал этот удар. И Торгрим воздел Железный Зуб высоко над левым плечом, чтобы провести мощную контратаку. Кьяртен все еще улыбался и не вздрогнул, когда Торгрим одним ударом начисто снес его голову с плеч.

Эпилог

И много было печали повсюду, великое несчастье среди ирландцев.

Красное вино пролилось в долину.

Анналы Ульстера
Когда ирландские воины вернулись после битвы с норманнами, после неописуемой бойни, которую они устроили отступающим северянам, Лохланн занялся тем, чего не делал уже очень давно. Он принялся молиться.

Нет, разумеется, он много раз молился за те годы, которые вынужден был провести в монастыре. Несколько раз в день. Но выбирать ему не приходилось, и это только нагоняло на него тоску. Теперь все было иначе. Он молился по-настоящему, слова его шли от сердца. Он искренне желал божественного напутствия.

Минувшие несколько дней походили на сон больше, чем что-либо в жизни Лохланна. На кошмарный сон, полный страха и ужаса, злости, возбуждения, желания убивать, трепета от мысли о том, что убьют его. Он с трудом припоминал, что случилось. Они атаковали норманнов, отступили, заставили тех отступать. Лохланн не мог мысленно расставить происшедшее хоть в каком-то порядке.

Один из фургонов, мимо которых они с Луи проезжали по пути от Встречи Вод, врезался в их ряды. Это мгновенно изменило весь ход битвы, вырвало победу у них из рук. Это он еще помнил.

Он прикинул, не станет ли проще припоминать события на поле боя, когда он обретет побольше опыта в таких делах.

«Нужно будет спросить у Луи об этом», — подумал он. А затем вспомнил. И почувствовал себя так, будто ему воткнули нож под ребро.

В последние дни он спал всего несколько часов в сутки, терзаясь страхами по поводу предстоящего сражения. Он боялся и раньше — Луи заверял его, что только безумцы не боятся боя, — но это был другой страх. Потому что на этот раз рядом не было Луи де Румуа. На этот раз он отправился в битву после того, как его мир перевернулся, после того, как его друг, тот, кем он больше всех на свете восхищался, бесследно исчез. И не просто исчез — сбежал, объявленный убийцей, распутником и вором.

Лохланн до сих пор не понимал, как это могло произойти. Но он начал задумываться о том, какие еще могут быть тому объяснения, и его неуверенность росла. Прежняя любовь к Луи де Румуа превращалась в злость и ярость, которые дымились и грозили вот-вот вспыхнуть.

Ирландцы сражались с язычниками без руководства юного франка, и, несмотря на серьезный просчет Колмана, пославшего копейщиков перед стеной щитов, они победили. Большую часть налетчиков перебили, горстка сбежала. Ни один патруль не заметил никаких следов. Теперь бой закончился и Лохланн молился.

Закончив, он почувствовал себя лучше, словно вышел на солнце после купания в холодном весеннем ручье. Но у него все еще не было ответов на великое множество вопросов, поставленных в последние дни.

Однако, похоже, никого больше эти вопросы не волновали. Время от времени он слышал, как кто-то осторожно интересовался, куда подевался Колман; порой кто-то шепотом, но весьма ехидно обсуждал Луи и Фэйленд, но не более того. Когда отгремела битва, воины, судя по всему, решили остаться на месте, а боэре и фудир вернулись к своим хозяйствам.

Лохланн стоял на холме, на котором расположилась армия, и смотрел на Глендалох, лежащий всего в миле от подножия. Он видел улицы, еще два дня назад полные людей, а теперь совершенно опустевшие. Он видел монастырь и окружающие его здания. Он искал большой дом Колмана и сумел различить его остроконечную крышу, возвышающуюся над соседскими.

На эту крышу он теперь и смотрел. «Интересно…» — подумал он. Колман тоже пропал, и, зная кое-что об отношениях Луи и Колмана, а также кое-что допустив, Лохланн предположил, что между исчезновением Колмана и Луи есть какая-то связь. В следующий момент он осознал, что шагает вниз по пологому холму в сторону скопища убогих строений под названием Глендалох.

Он добрался туда за полчаса. Свидетельства того, что люди быстро покидали город, были повсюду: домашняя утварь всех мастей валялась в грязи, открытые двери домов и спешно покинутых лавок покачивались на ветру.

Лохланн медленно шагал по знакомым улицам, словно по кладбищу или полю недавней битвы. Это был самый жуткий опыт в его жизни.

Затем из монастыря донесся звон колокола, призывавший монахов к сексте — молитве середины дня. Звук заставил Лохланна подпрыгнуть и со свистом втянуть в себя воздух, но он быстро очнулся. Было в этом звуке нечто надежное и утешительное. Пусть жители Глендалоха и сбежали в ужасе, но люди Господа остались здесь, и жизнь текла за монастырским валом, как всегда.

Лохланн сотворил крестное знамение и отправился дальше. Наконец он добрался до большого дома Колмана мак Брендана. Остановившись у калитки, он окинул взглядом двор и дом. Казалось, все оставалось на своих местах; и, похоже, внутри никого не было. Лохланн открыл калитку и вошел во двор. Двигался он осторожно, сам не зная почему.

У входной двери он снова остановился и схватился за задвижку. Та поддалась почти без сопротивления, и Лохланн открыл дверь.

— Господин Колман? — позвал он не слишком громко. — Фэйленд?

Он открыл дверь еще шире и шагнул внутрь. В доме было довольно светло благодаря окнам под потолком, и Лохланн различил очертания стола и стула, лестницы, ведущей на верхний этаж, котелка над очагом и тела Колмана, распростертого на полу.

Лохланн быстро пересек комнату и остановился над Колманом. Сначала он хотел помочь ему, но, еще даже не прикоснувшись к телу, увидел огромную лужу крови, высохшую на соломе и впитавшуюся в земляной пол, а также почерневшее лицо Колмана. Он умер, и довольно давно. По меньшей мере вчера. Лохланн ничем не мог ему помочь, и он еще не стал священником, так что духовной помощи тоже не мог оказать.

Он медленно приблизился к трупу, внимательно рассматривая его и обстановку вокруг. У Колмана было перерезано горло.

Его меч, извлеченный из ножен, лежал в нескольких футах от тела, так что убийца наверняка не застал его врасплох, или, по крайней мере, у Колмана было время достать оружие. У ног его виднелась небольшая яма. Лохланн заглянул в нее и увидел отпечаток чего-то квадратного, что ранее там хранилось.

«Сундучок? — подумал Лохланн. — Тайник Колмана? Это было просто ограбление?»

Он услышал шум за спиной и резко обернулся, уронив руку на рукоять меча. В дверном проеме стоял человек, но в тусклом свете Лохланн его не узнавал. А затем человек заговорил:

— Брат Лохланн?

Лохланн почувствовал, как тело его расслабляется. Он убрал руку от эфеса меча.

— Отец Финниан?

Финниан шагнул в комнату. С ним был еще один человек — молодой, немногим старше Лохланна, одетый в такую же черную монашескую рясу. Взгляд Финниана остановился на теле Колмана, лежащем у самых ног Лохланна.

— Я его нашел уже таким! — запротестовал Лохланн, внезапно осознав, как все это выглядит. — Он мертв, мертв уже давно.

Финниан вскинул руку:

— Я знаю, сын мой, я знаю. Я вижу, что он давно уже мертв. И я знаю, что все это время ты провел среди воинов. Но скажи мне, зачем ты здесь?

Лохланн бросил взгляд на молодого монаха и затем снова на Финниана, и от священника это не укрылось.

— Это брат Сеган, — сказал Финниан. — Он мой близкий друг, очень смелый молодой человек. Очень умный. Он говорит на языке варваров и на многих других языках. Сеган жил с язычниками в Вик-Ло весь прошлый год, именно он уведомил меня об их планах. Должен сказать, что, если бы не он, варвары сейчас грабили бы Глендалох.

Лохланн кивнул молодому человеку, и Сеган ответил кивком.

— Я и сам не уверен, зачем я здесь, святой отец, — сказал Лохланн. — Думаю, я искал Колмана. Или Луи. Или правду о том, что случилось. Я хочу понять, действительно ли Луи…

— Правда, — сказал отец Финниан, — это та вещь, которую все мы очень и очень желали бы узнать.

— А вы знаете? — спросил Лохланн. — Вы знаете, что случилось? С Луи, Фэйленд и Айлераном? Мне сложно поверить, что Луи хладнокровно убил Айлерана. И все же…

— Мне тоже, — прервал его Финниан. — Но о том, что произошло, я знаю не больше, чем ты.

Как часто случалось, слова Финниана прозвучали так, будто значили куда больше, будто под ними скрывался смысл, который священник мог раскрыть, а мог и утаить. И чаще он его утаивал.

— Вот почему я стал искать тебя, — добавил он.

— Язычники ушли? — спросил Лохланн. — Те, кто выжил, уплыли?

— Мне известно лишь то, что я слышал от путешественников и всех прочих, с кем я говорил. Я слышал, что большинство из них ушли, но один корабль и с десяток варваров еще здесь. Их нужно уничтожить.

— И за ними отправили людей? Лучше всего послать конников. Они двигаются быстрее и поймают варваров на берегу.

Финниан кивнул:

— Было бы неплохо, но проблема в том, что без Луи, Колмана и Айлерана некому отдать им приказ.

— Некому, — согласился Лохланн. — И они сидят в лагере, как на Рождество.

— Поэтому тебе стоит отправиться туда, — заявил Финниан. — Найдешь ли ты людей, которые поедут с тобой, если ты попросишь? Большой отряд тебе не понадобится.

Лохланн поразмыслил над вопросом.

— Да, найду, — ответил он.

— Тогда иди, — сказал Финниан.

Лохланн покачал головой.

— Я никто, — сказал он. — У меня меньше опыта, чем у кого-либо из них.

— Но это должен быть ты. И вот почему: если Луи и Фэйленд намерены бежать, они, скорее всего, двинутся вдоль реки к морю и попытаются сесть на корабль, идущий во Франкию. Любой, кто поедет за варварами, вероятно, наткнется и на них. А если их поймают другие воины, их повесят прямо на месте.

— И, возможно, они того заслуживают, — сказал Лохланн.

— Возможно, — кивнул Финниан. — А может, и нет. Это мы должны выяснить. И если ты их захватишь, ты приведешь их сюда. Тогда мы и узнаем правду о случившемся.

— Я попытаюсь вернуть их. Если найду, — ответил Лохланн, очень сомневаясь в том, что у него получится.

По правде говоря, он не был уверен, как поведет себя, встретив Луи и Фэйленд. Но он сказал Финниану, что приложит все усилия, чтобы выполнить его поручение, попрощался и направился обратно на холм, к лагерю. На полпути он вдруг задумался, откуда Финниан знал, что искать его нужно в доме Колмана.


***

Торгрим Ночной Волк хотел похоронить своих мертвецов. Хотел уложить их в достойные могилы, с мечами в руках, как следовало поступать с хорошими воинами. Но его обязательства перед живыми перевешивали долг перед мертвыми, а времени оставалось совсем немного, так что он доверил валькириям воздать погибшим честь, которую не мог воздать сам, и вернулся к кораблю.

Взобравшись на него через нос, он двинулся на корму по холодной воде, заполнившей корпус. Вода была прозрачной, всего несколько футов глубиной, так что подводную часть корабля рассмотреть было довольно просто.

Дыра, проделанная Кьяртеном, обнаружилась в корме, возле ахтердека. Она была не очень большой, около фута в диаметре, но Кьяртен прорубил три пояса обшивки, что лишь усложняло ремонт. Впрочем, пока что они могли просто заткнуть эту дыру и вывести корабль вниз по реке.

— Ночной Волк! — позвал Старри, и его приглушенный голос прозвучал так, что Торгрим понял: у них проблемы.

— В чем дело?

— Кто-то идет. Вон оттуда.

Старри стоял на берегу, прислонившись к корпусу корабля в десяти футах от него, и указывал вверх по течению. Торгрим оглянулся и посмотрел туда, но заметил только воду и деревья, а далее река поворачивала на север и скрывала остальное из вида.

Он перевел взгляд на Старри. По всей видимости, те сражения, через которые он прошел, и многочисленные раны, полученные в них, никак не отразились на его невероятном слухе.

— Сколько? — спросил Торгрим.

— Не уверен. Немного. Идут пешком.

Торгрим развернулся к Харальду, который тоже стоял на берегу.

— Спрячь людей, будьте наготове. Не показывайтесь раньше меня. Возможно, это те, кого послали за нами.

Харальд кивнул и заторопился прочь, тихо приказывая людям спрятаться. Им оставалось только надеяться на то, что этим путникам не будет никакого дела до норвежцев. Иначе это окажутся враги, уж точно не друзья. Друзей здесь у норманнов не было.

Торгрим перепрыгнул через борт и спрятался за кораблем там, где речная вода была ему по колено, а Старри встал рядом. Они ждали, и день был совсем тихим, лишь плескалась вода, шумел ветер и пели птицы. А затем они услышали звук шагов по воде, сопровождавшийся характерным плеском. Шаги приближались, затем звуки смолкли.

Снова стало тихо, а после Торгрим услышал мужской голос. Он говорил по-ирландски, и Торгрим не понимал слов. Заговорил кто-то другой, и Торгрим был уверен, что это женщина.

Торгрим медленно вышел из реки под прикрытием «Морского молота» и остановился, не доходя до руля. Поняв, что незнакомцы решили продолжить путь, он двинулся в обход, вынимая из ноженЖелезный Зуб.

Их оказалось двое: мужчина и женщина, причем оба в кольчугах, чего Торгрим совсем не ожидал. Левой рукой мужчина придерживал мешок, переброшенный через плечо.

Женщина только ахнула, когда перед ними внезапно вырос Торгрим, а вот мужчина выхватил меч с быстротой и легкостью, свидетельствовавшими о навыках и опыте. Мешок он, однако, не выпустил.

— Кто вы? — спросил Торгрим, но мужчина только покачал головой, показывая, что не понимает его. — Харальд! — позвал Торгрим. — Иди сюда. Веди остальных.

Харальд вышел из укрытия, следом за ним потянулись и другие. У женщины тоже был меч, и она обнажила его, слегка запоздав с этим, как подумалось Торгриму.

Мужчина отступил на шаг, прикрывая собой женщину, когда люди Торгрима начали подступать с трех сторон. Он смотрел то на одного, то на другого викинга, похоже, вполне готовый к бою, но не испуганный, что Торгрим тоже подметил.

Харальд, расплескивая воду, подошел к ним, и Торгрим уже хотел велеть ему выяснить у этих двоих, кто они такие, как вдруг его сын расплылся в улыбке.

— Смотри! — сказал Харальд. — Это же целительница!

Он обернулся к незнакомцам и заговорил с ними на ирландском. Торгрим увидел замешательство на их лицах, а затем на них появился проблеск узнавания.

— Кто они? — спросил Торгрим. — Откуда ты их знаешь?

— Они были моими пленниками. В тех фургонах, что я забрал у Кримтанна, — сказал Харальд. — Я не помню, как зовут мужчину. А женщину зовут Фэйленд, и она говорила, что он ее телохранитель. И еще говорила, что она очень умелая целительница. Нам она пригодится, чтобы вылечить Старри, например. Да многие из наших ранены.

— Хорошо, — сказал Торгрим. — Скажи им, чтобы отдали мечи, и им не причинят вреда.

Его сын заговорил с ними. Они ответили Харальду, и тот начал с ними переговоры. Торгрим рассчитывал, что сын сумеет разобраться с этим делом. Незнакомец по-прежнему изучал их взглядом, и Торгрим мог угадать его мысли, как будто тот говорил вслух: «Смогу ли я расправиться с ними прежде, чем они меня прикончат? Убьют ли они женщину или захватят в плен? Не лучше ли отдать им меч, или нам стоит умереть сражаясь?»

Затем незнакомец принял решение. То самое, на которое и надеялся Торгрим. Он поступил разумно, то есть передал свой меч Харальду рукоятью вперед. Женщина сделала то же самое.

— Скажи им, чтобы вышли на берег, — велел Торгрим. — Скажи, что им не причинят вреда, если женщина позаботится о наших раненых.

Он хотел было приказать мужчине отдать мешок, но решил этого не делать. Мешком они займутся позже.

Харальд открыл рот, чтобы перевести его слова, но первым заговорил Старри:

— Торгрим, еще гости. Всадники. Приближаются.

Всадники… Это могло означать лишь одно: конные воины, разведывая местность, обнаружили примятую траву, ведущую от дороги к речному берегу, а затем они найдут и корабль, а вместе с ним и норманнов.

— Пойдем, — сказал Торгрим. — Вниз по реке. Держитесь поближе к берегу. Возьмите этих двоих, — он указал на пленников, — не дайте им убежать.

Все они развернулись и побрели вниз по течению. Годи зашел за спину мужчине и женщине и слегка подтолкнул их. Харальд что-то сказал, тихо, но настойчиво, и они тоже двинулись вперед, причем быстрее, чем Торгрим мог от них ожидать.

«Они наверняка поняли, что за нами гонятся ирландцы, — думал Торгрим, — которые могут их спасти. И все же они торопятся не меньше, чем мы».

Они держались у берега, где вода была мелкой, и вскоре даже Торгрим расслышал приближающийся топот копыт. Он становился все громче с каждой секундой, а затем прекратился, следовательно, всадники добрались до берега реки. Вскоре они подойдут к «Морскому молоту».

— За деревья, все поглубже в деревья! — прошипел Торгрим.

Они почти добрались до поворота реки, за которым могли бы скрыться от ирландского войска, но все же не успели. Поэтому, с плеском выбравшись на берег, они углубились в сырой прохладный темный лес, который стал их убежищем. Спрятаться им удалось без особого труда. Их было всего десять человек и два пленника. Десять человек, вот и все, что осталось от команд четырех драккаров.

Торгрим замыкал колонну и последним вошел в лес, но вместо того, чтобы шагать дальше, остановился и обернулся, пригнувшись, чтобы его не заметили. Он посмотрел туда, где остались его корабль и убитые воины.

Ирландцы рассредоточились у самой воды. Они были в кольчугах и держали оружие наготове. Их было всего около двадцати, но этого хватило бы, чтобы прикончить всех людей Торгрима, усталых и израненных.

Несколько минут ирландцы осторожно передвигались вдоль берега, готовые к любой внезапной атаке, но вскоре поняли, что нападения не будет, что это лагерь мертвых и ни один северянин здесь больше никогда не возьмет в руки оружие. Торгрим увидел, как они вложили мечи обратно в ножны и принялись срезать кошели с поясов норвежцев.

Несколько человек забрались на борт «Морского молота», и для Торгрима это стало самым невыносимым зрелищем, подобным осквернению храма, как будто они водрузили один из своих крестов на алтарь Тора. Они находились на его корабле, на его драгоценном корабле. Они пачкали его любимый драккар.

«Теперь все, — подумал он. — Ничего не осталось». Еще совсем недавно он был властелином Вик-Ло, обладателем несметных сокровищ, флота из четырех кораблей, он командовал сотнями воинов. Теперь у него не было ничего. Совсем ничего.

Его предали. Его завели в это место, и, поскольку он был слишком наивен и слеп, он позволил всему этому случиться. Десятки людей — хороших людей — погибли по его вине. У него похитили все. Он теперь был не лучше раба.

Торгрим стиснул зубы, зная, что может закричать, или всхлипнуть, или броситься на ублюдков, потрошивших его корабль, но не хотел этого делать. Он хотел, чтобы Тор убил его молнией, пока он прячется в лесу, словно вор.

Ирландцы, бродившие по кораблю, спустились на берег реки. Один из них, видимо тот, кто ими командовал, отдал приказ. Торгрим ясно слышал его, несмотря на разделявшее их расстояние. Харальд и Старри находились теперь рядом с ним, и Торгрим хотел спросить у Харальда, что тот сказал, как вдруг увидел, что один из ирландцев присел и положил что-то на гальку, а затем выудил что-то из кармана. Он принялся совершать резкие движения руками, и стало ясно, что он высекает искру из кремня.

«Ублюдки, — подумал Торгрим, — они собираются сжечь мой корабль! А я могу только сидеть тут и смотреть на это. Потом они выследят нас и перебьют до последнего».

Человек на берегу сделал еще несколько движений, затем нагнулся и осторожно подул на трут. Над галькой поднялся столбик дыма.

«Нет, — продолжал размышлять Торгрим. — Я не готов умереть. Я не хочу умирать вот так». Он прожил много лет и видел много хорошего и плохого, испытал радость и горе, но он не желал, чтобы его жизнь оборвалась здесь. Он не мог умереть, пока не обрушит месть на головы тех, кто так с ним поступил. Он не оставит Мидгард, пока не отберет назад все, что принадлежало ему, пока не вынудит тех, кто это украл, заплатить за свои преступления. Он не покинет этот мир, пока не покажет богам, что достоин следующего.

Торгрим услышал шорох и повернул голову в ту сторону. Его пленники, мужчина и женщина, пробирались туда, откуда можно было увидеть берег. Мужчина что-то прошептал, одно слово, которое Торгриму показалось похожим на имя, одно из странных ирландских имен. Он обернулся к Харальду.

— Спроси его, знает ли он человека, который командует теми солдатами, — сказал Торгрим.

Харальд наклонился к мужчине и хриплым шепотом задал вопрос. Пленник помедлил, и Торгрим узнал правду раньше, чем тот заговорил.

— Да, — сказал Харальд. — Он его знает. Но не сказал, откуда и насколько хорошо.

Торгрим кивнул. Это не имело значения. Он протянул руку и схватил мешок, который пленник все еще таскал на плече. Торгрим двигался так быстро, что мешок очутился у него прежде, чем чужак сумел отреагировать. Мешок оказался тяжелым, тяжелее, чем Торгрим ожидал или мог себе представить. Он видел проступающие через ткань резкие очертания чего-то квадратного, похожего на шкатулку, и у него не было сомнений в том, что лежало внутри.

— Скажи ему, — велел Торгрим Харальду, кивая на пленника, — пусть передаст тем солдатам, что тут шестьдесят воинов идут по берегу реки. Пусть передаст, что они должны бежать, пока не попались. Если сделает это и вернется, получит назад свой клад и женщину. Если он не сможет этого сделать или предаст нас, женщина умрет раньше, чем мы.

Харальд кивнул и перевел эти слова на ирландский язык. Торгрим увидел злость на лице пленника, злость и неуверенность. Похоже, убедить этих солдат бежать от невидимого врага будет нелегко.

«На дурака он не похож, — подумал Торгрим. — Так что справится».

А затем молодой человек с мрачным видом поднялся и вышел из-за деревьев к реке, поскольку у него не было выбора. Торгрим смотрел на то, как он идет против течения. Заметив его приближение, солдаты обернулись и уставились на него, обнажив мечи.

Молодой человек остановился в пятнадцати футах от их вожака, подняв и раскинув руки, словно сдаваясь. Они обменялись несколькими словами. Торгрим взглянул на Харальда, ожидая перевода, но Харальд только покачал головой.

Торгрим снова посмотрел на реку. Солдаты, судя по всему, пытались окружить молодого человека, а тот указывал за поворот русла.

— Харальд, Годи, все, кто может ходить, за мной, — сказал Торгрим. — Доставайте оружие.

Он поднялся и вытащил Железный Зуб из ножен, направляясь к реке. Остальные двинулись следом. Их было куда меньше шестидесяти, но они оставались норвежцами и воинами, и они готовы были доказать ирландским солдатам правдивость переданных им слов.

И они это доказали. Шагая вверх по реке с решимостью человека, желающего сражаться, Торгрим увидел, как ирландцы развернулись к ним, попятились от «Морского молота» и от реки. Прозвучал резкий приказ, и ирландские воины бросились к своим лошадям, сели в седла и скрылись из вида. Нет, это было не паническое бегство. Но они отступили.

Торгрим же продолжал идти вперед, хотя и медленно, чтобы позволить ирландцам уехать отсюда. Когда стук копыт затих вдалеке, он окликнул остальных и те, хромая, вышли из леса вместе с девушкой.

Они вернулись к «Морскому молоту». Хворост, который ирландец уложил на гальку, все еще дымился.

Торгрим остановился в нескольких футах от пленника.

— Харальд, скажи ему, что он хорошо справился.

Харальд перевел его слова. Мужчина кивнул, но не улыбнулся. На лице его читалась тревога, он выглядел иначе, чем раньше. Торгрим задумался, не было ли в этой встрече с солдатами тайного подтекста.

Торгрим сбросил с плеча тяжелый мешок и передал его пленнику, и тот принял мешок с изумленным видом. Он заговорил, и Харальд вновь перевел его слова.

— Он говорит, что ирландцы уехали, но они вернутся с подкреплением.

Торгрим кивнул и удивился, зачем он стал об этом рассказывать. Разве он не хочет поражения северян? Разве он не хочет, чтобы его спасли?

— Он прав, — сказал Торгрим, обращаясь к своему отряду, к своему войску, к десятку истощенных и израненных людей. — У нас есть около часа, не больше. Возможно, меньше. Мы должны заткнуть дыру, прорубленную в корпусе «Морского молота». Можем использовать туники убитых, их пока хватит. Вычерпаем воду и спустимся по течению достаточно далеко, чтобы починить корабль до выхода в море.

Все закивали в ответ.

— А что будем делать потом? — спросил Харальд.

— А потом мы отправимся за теми ублюдками, которые нас в это втравили, и заставим их заплатить за все, — сказал Торгрим.

Он развернулся и повел их на корабль, на свой любимый драккар, при этом спотыкаясь и пошатываясь от слабости, как и все остальные. Он взошел на корму, ступил в мелкую воду, плескавшуюся над палубой, и его люди последовали за ним. Им придется хорошенько потрудиться.

Луис Ривера. Легионер-1

Солнце клонится к горизонту, касаясь багряным боком частокола копейных наверший, ушедшего далеко вперед авангарда. Скорее всего, это последний закат, который я увижу. И не только я. Многие завтра будут мертвы.

Завтра мы станем героями и высечем свои имена на арке ворот, ведущих в вечность. Завтра мы станем пищей для стервятников, которые уже кружат над нашей колонной. Завтра мы станем легендой. Чьим-то воспоминанием, чьей-то болью и чьим-то проклятием. Завтра…

Но сейчас мы просто солдаты. Смертельно уставшие солдаты, с головы до ног покрытые серой пылью. Братья по оружию, тяжело и размеренно шагающие по извилистой дороге на запад, навстречу своей последней битве.

Умирать — наша работа. И мы привыкли делать ее честно и спокойно, не задавая лишних вопросов и не ожидая снисхождения. На лицах тех, кто идет со мной плечом к плечу, нет ни отчаяния, ни страха, ни обреченности. На них только пыль…

Завтра я поставлю точку в этой истории. Даже если весь легион ляжет среди покрытых сочной весенней травой холмов и мне придется в одиночку идти на горы мечей, завтра я сделаю то, что долгие годы было моей единственной целью. Завтра…

А сейчас, пока мы шагаем, забросив за спину зачехленные щиты, и кроваво-красное солнце в последний раз отражается в наших доспехах, у меня, Гая Валерия Криспа, старшего центуриона пятой Германской когорты II легиона Августа, есть время вернуться в прошлое и окинуть прощальным взором путь, который мне пришлось пройти. От оливковых рощ близ Капуи до мрачных лесов херусских земель.

Глава 1

Почему-то первое, что приходит на ум, когда я вспоминаю детство, — огромные деревья. Мне было семь лет, и все деревья казались исполинами, подпирающими своими гигантскими кронами небосвод. Дубы, платаны, буки — они были сказочными существами, пришедшими в наш мир со своей, непонятной мне, целью. Я мог часами лежать на теплой земле в какой-нибудь маленькой роще, которых было множество вокруг нашей деревни, лежать, вдыхая густой запах смолы, и слушать шелест листьев, представлявшийся мне диковинным языком этих великанов.

Это все, что приходит в голову, когда я вспоминаю о своем детстве. Теплый смолистый воздух и просеянный сквозь листву свет полуденного солнца. И еще вкус горячих пшеничных лепешек с медом, которые пекла моя мать и которые было так хорошо запивать ледяной родниковой водой.

Странно, но живыми своих родных я плохо помню. Какие-то смутные образы, силуэты без лиц с такими же безликими, лишенными всяких интонаций голосами. Как они говорили, ходили, улыбались, как относились ко мне — ничего этого я не знаю. Словно кто-то подержал восковую дощечку моей памяти над огнем, и все, что было написано на ней, растаяло, смазалось… Остались лишь запах смолы и вкус лепешек. Не так уж и много. Совсем немного, если учесть, что это были первые и последние годы, когда я был счастлив. Все, что случилось со мной позже, оставило в моей памяти куда более четкий след. Четкий, как клеймо легионера на моем плече. Я предпочел бы, чтобы все было наоборот.

Да, я не помню своих родных живыми. Зато их мертвые лица стоят у меня перед глазами до сих пор. Я вижу их так же ясно, как видел в ту ночь, наполненную предсмертными криками, лязгом железа, запахом гари и сполохами огня, пожирающего родной дом.

Разобраться, что же на самом деле произошло тогда, я смог только несколько лет спустя, когда вырос и понял, что жизнь простого человека в этом мире — всего лишь мелкая разменная монета. Ты можешь быть заботливым мужем и отцом, приносить жертвы богам, можешь иметь убеждения, мечты, желания, можешь верить в свои права гражданина и в то, что правильно прожитая жизнь обеспечит тебе достойную старость и спокойную смерть в окружении любящих людей… Во все это ты можешь верить. И если тебе очень сильно повезет, все так и будет. Но глупо думать, будто боги только и делают, что оберегают тебя. И еще глупее думать, что люди пройдут стороной мимо твоих добродетелей, не причинив зла…

— Не делай худа другим людям, и они тебе плохого не сделают, — не раз говорил мой отец.

Сейчас я понимаю, насколько странными были эти слова. Очень странными для человека, который всю жизнь убивал.

Мой отец, Гней Валерий Крисп, служил в легендарном X легионе Эквестрис. Под началом Цезаря он воевал против галлов, бился с легионами Помпея, а позже был опционом[178] в том самом VI Победоносном легионе, который сумел остановить пехоту врага при Зеле, когда войска Цезаря дрогнули, и вырвал победу из рук врага. Он дрался и в Испании, где лишился трех пальцев на левой руке. Но оставил легион мой отец только когда наступило затишье и Цезарь распустил своих ветеранов. Тогда он получил небольшой кусок земли недалеко от Капуи, обзавелся семьей, хозяйством и превратился в мирного земледельца. Чудесное превращение…

Он даже жил особняком, почти не общаясь с ветеранами из колонии, расположенной неподалеку от нашего дома. Его интересовали только виноград и цены на рынке. О войне он никогда не говорил. Единственное исключение — редкие визиты его старого сослуживца Марка Кривого, для которого дверь нашего дома всегда была открыта. Они вместе были и в Галлии, и в Риме, и в Африке, где Марк потерял глаз, за что и получил свое прозвище. Когда в атриуме раздавался громовой голос одноглазого ветерана, для меня это был праздник: вечером, когда мужчины усядутся на террасе с кувшином вина, можно будет хоть краем уха послушать их воспоминания о былых походах.

Но даже тогда отец в основном молчал, говорил Марк. От отца же я слышал только:

— Не делай худа другим людям, и они тебе плохого не сделают.

Во всяком случае, я помню только эти слова. Он произнес их и когда лежал, истекая кровью, во дворике собственного дома…

Это была шайка гладиаторов, руководимая сыном претора. Что-то вроде тех гладиаторских банд, которые под предводительством Клодия хозяйничали в Риме после смерти Суллы.[179] Это я знаю теперь. Тогда же они были для меня ночным кошмаром. Неожиданным, жестоким, бесконечным ночным кошмаром…

Грубый хохот, свет факелов, отблеск огня на лезвиях мечей, мечущиеся тени, крики матери, звон железа, брань и снова взрывы хохота. Это все, что я помню о той ночи. Я не знал, зачем эти люди пришли, не знал, чего они хотят. Они что-то требовали от отца, он упирался. Сам угрожал им. Мать пыталась его удержать, остановить… Да что говорить… Обоих остановил меч. Два стремительных удара, и я стал сиротой.

Кажется, я бросился на них, и меня просто оглушили щитом. Не уверен, что так оно было на самом деле, но следующее мое воспоминание — я стою на коленях над окровавленным телом отца и плачу. Часть ночи пропала, стерлась из памяти. Я бросаюсь на этих огромных чужих страшных людей, а в следующее мгновение их уже нет. Есть только горящий дом, тела моих родителей и старого раба. Хотя, может быть, я потерял сознание сам от ужаса. Не знаю. Да это и неважно. Мелочь, которая все равно не может ничего изменить.

Трудно сказать, стал бы я солдатом, не погибни мои родители. Может быть, отец воспротивился бы этому. Вместо меня отправились бы служить денарии.[180] Он был хорошим римлянином, но слишком уж полюбил свои виноградники. Скорее всего, я унаследовал бы после его смерти дом и хозяйство, а к концу жизни, глядишь, и накопил бы достаточно денег, чтобы получить золотое кольцо всадника.[181]

Наверное, именно этого отец и хотел. Как хороший сын, я должен был бы подчиниться его воле.

Ну да что толку теперь думать об этом… Много лет назад я отсалютовал, дав присягу императору, и был занесен в списки легиона. И ничего изменить уже нельзя. Я не жалею об этом ни минуты. Не потому что так предан Риму, императору, или люблю войну, или еще что-нибудь в этом роде. Все это дерьмо, которым обычно забиты головы новобранцев, держится там недолго. До первого боя. У ветеранов нет иллюзий. Для большинства из нас легион — это единственная семья, для некоторых — последняя возможность остаться достойным гражданином. Для меня это был самый верный путь привести в исполнение свой приговор. Приговор, который я вынес убийцам моего отца. Поэтому я и не жалею, что стал солдатом. Если есть цель, места для сожалений остается немного, можете мне поверить.

Меня принял Марк Кривой. Я сумел добраться до его дома, хотя мне пришлось идти весь остаток ночи. Нашел я его чудом, ведь мне ни разу не доводилось бывать у него. Только примерно представлял по словам отца, где он живет. Но мне повезло. Блуждать по всей провинции не пришлось. Повезло мне, но не повезло Марку. Он был очень хорошим другом отца. Наверное, слишком хорошим. За что и поплатился жизнью.

Так бывает: если ты по-настоящему веришь во что-то, рано или поздно эта вера отправит тебя к предкам. Чем сильнее веришь, тем быстрее это случится.


Марк верил в боевое братство, верил в то, что гражданин Рима, ветеран Цезаря, не может быть убит безнаказанно. И не захотел оставить все как есть. Не захотел просто взять меня в свой дом и таким образом исполнить дружеский долг перед моим отцом. Он пошел дальше. Потому что веры в нем было хоть отбавляй.

Добродушный увалень дядя Марк… Грубоватые солдатские шутки, заразительный смех и огромные мозолистые руки. Вот что я помню о нем. Вернее, таким он был для меня, когда навещал отца. В тот день, когда я пришел к нему, в изорванной обгоревшей одежде, с красными от слез глазами и распухшей посиневшей скулой, покрытый запекшейся кровью, Марк был другим. Тогда я ясно представил себе, каким он бывал в бою…

Он гладил меня по голове, приговаривая:

— Это ничего, сынок. Это ничего…

А мне было страшно смотреть на его лицо.

В тот день он больше ничего не сказал. Только это «ничего, сынок». Его жена Клавдия умыла меня, накормила и уложила в постель. А Марк все сидел, глядя в пол, и что-то бормотал себе под нос.

Как ни странно, даже смерть отца не произвела на меня такого впечатления, как вид одноглазого ветерана, узнавшего о гибели друга. Сам не знаю почему… В тот момент, когда я, выходя из комнаты, посмотрел на него, ссутулившегося, постаревшего разом лет на десять, я понял что-то очень важное. Но тогда у меня не хватало слов, чтобы как-то назвать то, что я постиг. Не хватает их и сейчас. Впрочем, кто знает, может быть, некоторые вещи и не должны быть названы. Война сделала из меня философа. Не думаю, что от этого будет много пользы… Хотя развязка уже близка и у меня нет причин всерьез задумываться о будущем.

Марк быстро узнал, кто убил моих родителей. Тот, кто это сделал, не очень-то старался скрываться. Законы пишутся для простых людей. И пишутся теми, кто считает себя выше этих законов. Власть есть власть, с этим ничего не поделаешь. Дело не дошло даже до суда.

Марк попытался подбить на выступление ветеранов колонии, но те только пожали плечами. Для них мой отец был чужаком, хотя многие сражались вместе с ним под одним легионным орлом.[182] Память человеческая коротка. Если хочешь, чтобы тебя не забыли, не ленись напоминать о себе. Если бы отец не предпочел в свое время уединение, старые солдаты обязательно бы выступили. И тогда, одни боги знают, как все повернулось бы. Но рисковать жизнями и тем более своим добром из-за человека, который сам отказался от старых боевых товарищей, никто из ветеранов не захотел.

— Размякли, — сказал Марк, вернувшись как-то домой. — Просто размякли. Струсили… Все, как один, струсили.

— И правильно сделали, — проворочала Клавдия. — И тебе нечего соваться. Мертвых не воскресишь. А будешь и дальше людей баламутить, сам не ровен час головы лишишься. Мальчику мы поможем, вырастим, если уж так боги пожелали, а остальное — не наше с тобой дело.

— Помолчи, — угрюмо ответил ветеран. — Сама не знаешь, что несешь. Мы с Гнеем вместе пятнадцать лет в одной когорте[183] были. Он мне жизнь спасал я уж не помню сколько раз…

— Ну и что? Чем ты ему поможешь, если сам в каменоломни угодишь на старости лет? А то еще и убьют да дом сожгут… Вон за мальчишкой лучше присматривай. Своих детей боги не дали, так хоть чужого воспитаем, все будет кому о нас с тобой позаботиться, когда совсем немощными станем.

Тогда Марк ничего не ответил. Пробормотал что-то себе под нос и вышел во двор. А вечером, когда Клавдия легла спать, он пришел ко мне в комнату, сел рядом с постелью и заговорил:

— Слушай меня внимательно, сынок. Если я не вернусь, позаботься о моей старухе. Сначала, конечно, она тебя на ноги поставит, но когда вырастешь — уж не забывай про нее. И главное: помни о том, что стоящий человек не может жить под одним небом с убийцей своего отца. Крепко-накрепко это запомни. Ты не подведи меня. Когда сил наберешься, найди тех людей… Пусть они и за Гнея ответят, и за старика Марка.

Он тяжело вздохнул. А я лежал, не шевелясь, и не мог произнести ни слова. Марк теперь был единственным близким мне человеком. Толком я ничего не понимал, но чувствовал, что это может быть последний раз, когда я вижу его живым. Мне хотелось удержать его, но душившие меня слезы не давали произнести ни звука. Я просто лежал и тихо плакал от отчаяния. Мне было страшно за него, страшно за себя, мне было безумно жаль отца и мать… Но в то же время я ненавидел тех, кто стал причиной моего горя. Ненависть была настолько сильной, что заглушала временами боль утраты и страх перед будущим.

— Запомни это имя, сынок: всадник Оппий Вар. Хорошенько запомни. Разыщи его. Нелегко будет, наверное, но ты не сдавайся. Помни, что отец следит за тобой… А может, и я скоро присоединюсь к нему. Богам ведь нужны хорошие солдаты… Такие, как мы с твоим отцом. А старухе моей скажи, чтобы на меня не сердилась. Не понять ей всего…

Он снова вздохнул и взъерошил густые седые волосы.

— Знаю, будут люди говорить, что, мол, глупо старое помнить да всю жизнь только о мести думать. Вроде как моя старуха сегодня говорила… Только ты их не слушай. Нельзя прощать обид. Раз простишь, другой… И превратишься в никчемного человека, ни родства не помнящего, ни чести не знающего. Сколько я таких перевидал — жалкие люди. Всяк ими помыкать может, как ему заблагорассудится. А те и рады, что ими крутят да вертят. Стержня нет… Вот в твоем отце был стержень, потому и солдатом хорошим, и товарищем верным он был… Ладно, что-то разговорился я. Постарел, наверное, как баба трещу. Запомни, сынок: всадник Оппий Вар. Не знаю уж, что этому негодяю от твоего отца понадобилось… Одно на ум приходит — как-то он обмолвился, что есть у него не то медальон какой-то, не то ожерелье цены немалой.

Он его заполучил в Галлии. Было там одно дело… Мы гнали варваров, на пятки наступали… Пятая когорта, в которой служил твой отец, была в авангарде и столкнулась с отрядом галлов. Те остались, чтобы прикрыть своих. Натиска наших они не выдержали и попытались скрыться в лесу. Когорта начала преследование… Оказалось, это была ловушка. Галлы заманили их в самую гущу леса. Уцелело тогда не больше половины манипула.[184] Правда, и галлов почти всех перебили. Но там, в непроходимой чаще, наши наткнулись на варварское святилище. Друиды. Слыхал про таких? Что-то вроде наших жрецов. Колдуны еще те… С деревьями и зверьем разговаривают, могут одним взглядом человека в камень превратить. Если им волю дать, конечно.

Так вот твой старик с этими друидами и встретился в лесу. Что там было и как, он даже мне не рассказывал. Вообще, среди тех, кто уцелел тогда, охотников языками почесать не нашлось. Все молчали как рыбы. Будто их эти друиды заколдовали. Отец твой только про безделушку мне сказал. Мол, отдал ему ее старый колдун, чтобы жизнь свою сохранить. Вроде как откупился. Уж не знаю, что это за штука была, но Гней берег ее пуще своих медалей. Наверняка не простая безделушка, а зачарованная. Хотя не слишком-то я верю во всякую волшбу. По мне так витис центуриона[185] — самое надежное колдовство.

Я с чего подумал-то насчет побрякушки той… Маний Вар, отец Оппия, который твоего отца убил, командовал тогда пятой когортой. И тоже уцелел. Вот, может, он и прослышал что про подарок друида. Не знаю… А может, на землю вашу глаз положил. Да много ли чего может быть… Люди и просто так убивают, для развлечения.

Только за все надо ответ держать. Это ты тоже крепко запомни.

Ну все, мне пора. Старуху мою не бросай, если что…

Он тяжело поднялся и медленно вышел из комнаты. А я остался лежать неподвижно, беззвучно повторяя про себя: Оппий Вар. Снова и снова я мысленно произносил это имя, больше всего боясь, что наутро могу его не вспомнить. Я пытался припомнить его лицо, но у меня ничего не получалось. Это была просто безликая фигура, грозная, наводящая ужас… Человек в маске, какие надевают трагические актеры. Так я и уснул — повторяя имя и молясь, чтобы не забыть ни слова из того, что сказал мне на прощание друг отца.

Марка нашли через три дня. Его изрубленное тело лежало в придорожной канаве, на дороге, ведущей от колонии к Капуе.

Но даже тогда ветераны не отважились выступить. Те, кто убил Марка и моего отца, могли жить спокойно. Старые рубаки, которые еще несколько лет назад не моргнув глазом шли на стену щитов и копий, сейчас были способны лишь на то, чтобы повозмущаться за кувшином ретийского, вспоминая времена Цезаря, когда редко кто отваживался поднимать руку на его верных солдат.

Клавдия надела траур. Не знаю, винила ли она меня в том, что случилось с ее мужем, или приняла судьбу как должное, как волю богов. Но если и считала причиной своего горя меня, то виду не подавала. От Марка ей остались кое-какие сбережения и пара рабов, что позволило нам с ней какое-то время жить довольно сносно.

Я как мог помогал женщине, заменившей мне мать. Присматривал за рабами, помогал в огороде, пропалывал ячмень и пшеницу, пас вместе с домашней собакой коз, жал и косил.

Больше всего мне нравилось пасти скот. Уходить на полдня на самое дальнее пастбище, прихватив в узелке немного хлеба, отжатого вручную влажного сыра, и несколько крупных виноградин, и лежать под каким-нибудь кустом, глядя в бездонное небо. Порой в такие минуты мне удавалось ненадолго забыть о своей семье. Было тихо и спокойно, настолько спокойно, что привычное чувство тоски исчезало, словно растворялось в густо напоенном ароматом луговых трав воздухе. Да и тяжелый плуг не надо было ворочать или резать руки травой в огороде. Поэтому при малейшей возможности я брал коз и уходил на пастбище. Только там я на какое-то время мог смириться с судьбой.

Когда пришла пора учиться грамоте, Клавдия, не задумываясь, заплатила учителю.

Уж как бы все ни сложилось, не хочу, чтобы ты вырос безграмотным, — сказала она — Все-таки ты римский гражданин…

Спорить я с ней не стал. Не то чтобы мне очень хотелось учиться. Но я понимал, что если не буду уметь читать и писать, меня и за человека-то считать не будут. В колонии ветеранов все дети посещали школу — заброшенный хлев на окраине поселка. Учителем был вольноотпущенник, грек по имени Эвмел. Старый калека, приволакивающий ногу при ходьбе. Из-за этой ноги его походка чем-то напоминала ковыляние разжиревшего гуся. Ученики так и называли его за глаза — Гусь. Сходство с этой птицей усиливала привычка учителя что-то шипеть сквозь зубы, когда он был рассержен или недоволен. Разобрать, что именно он шипел, никому с первого раза не удавалось, что еще больше приводило его в ярость. Стоит ли говорить, что свою палку он пускал в ход по малейшему поводу.

Я часто приходил домой в синяках. Не потому что был ленивым или непонятливым. Просто голова постоянно была занята мыслями об отце, Марке и тех, кто их убил.

Сидеть и повторять хором за учителем из урока в урок весь алфавит — не самое интересное занятие. Он:

— «А».

И весь класс дружно:

— «А»!

— «В».

— «В»!

И так полдня, пока самый тупой не усвоит. А на завтра все то же самое, и так изо дня в день.

Первое время от тоски я просто умирал. Сначала буквы, потом слоги… Аж горло болело. Скажешь невпопад — тут же начинает болеть другое место. Нрав у старого грека был суровый, даром что не центурион…

Потом, когда начали учиться писать, стало повеселее. Мне интересно было царапать буквы стилом на навощенной дощечке. С непривычки трудновато, конечно, было. Пальцы не слушаются, стило как живое прыгает. Даже деревянные дощечки с вырезанными буквами не слишком помогали. Пока просто деревяшку обводишь, вроде нетрудно. А когда сам написать пробуешь, то, что получается, и на букву-то не похоже. Вот у учителя буквы получались просто загляденье. Ровные, аккуратные…

А вообще удивительное это дело — письмо. Вроде просто какие-то черточки и закорючки на закрашенном черной краской воске. А грамотный человек посмотрит — и закорючки в слова превращаются. Долго я не мог этого превращения понять. Но понять хотелось, потому и прилежнее учиться стал.

Потом, правда, тоже наскучило одни и те же буквы вырисовывать. Учитель пишет на доске и говорит:

— «А».

И снова весь класс вопит:

— «А»!

И на своих дощечках букву выводит. Так весь алфавит, все буквы по очереди, раз за разом. Ну я опять начал ворон считать. Гусь подойдет, напишет что-то на моей дощечке и спрашивает:

— Какая буква?

А я в это время об отце думаю. Ну и отвечаю невпопад. Мол, это «В», а на самом деле там «Z» нарисована. Тут же палкой по спине, чтобы в голове прояснилось. Так вот и получал за отца…

Да и в доме работы хватало. Ни выспаться толком, ни поесть. Какая уж тут зубрежка.

Конечно, не одному мне приходилось тяжело. Все, кто учился вместе со мной, помогали своим отцам. Так же вставали на рассвете, весь день проводили в школе, забегая домой только на обед, а вечером принимались таскать воду или молотить зерно. Но одно дело — помогать взрослому мужчине. И совсем другое — заменять его.

Я и не играл почти. Даже странно было видеть, что другие тратят время на догонялки или игру в гладиаторов. Они размахивали палками, заменявшими мечи, и для них это была забава. А меня начинало мелко трясти при одном слове «гладиатор». Сразу перед глазами вставала картина: вооруженные люди в доспехах, отражающих ярко-красные сполохи огня. И мать, падающая под ударом кривого фракийского меча.

Школа и тяжелая крестьянская работа — вот из чего состояла моя жизнь тогда, наверное, приходилось нелегко. Сейчас уже не вспомнить. Одно знаю точно — все трудности мне помогала преодолеть моя ненависть. Других чувств в то время у меня попросту не было. Одна черная глухая ненависть. Странно для восьмилетнего мальчишки так ненавидеть, дети ведь быстро забывают плохое. А «забыть» очень близко к «простить». Похоже, уже тогда я это понимал. И каждое утро, едва открыв глаза, шепотом повторял последние слова Марка Кривого: «Оппий Вар — разыщи его, когда подрастешь. Нелегко будет, наверное, но ты не сдавайся. Помни, что отец следит за тобой».

Мне действительно было нелегко. Но мысль, что отец смотрит на меня и ждет, когда я наконец отомщу за него, придавала мне сил в самые тяжелые времена. Ненависть и жажда мести — не самые лучшие путеводные звезды. Но куда хуже, когда нет даже таких звезд. Можно всю жизнь проблуждать в темноте и умереть, так и не поняв, для чего жил. Тогда, конечно, о таких вещах я не задумывался. Все было просто: я должен вырасти и найти убийц своего отца. Искать какой-то глубинный смысл в этой добровольно принятой на себя миссии я не собирался. Вернее, даже не предполагал, что в ней есть глубинный смысл.

Эвмел как-то попросил меня остаться после занятий. Я думал, что речь пойдет о моей невнимательности, и приготовился вытерпеть хорошую порку. Уже тогда я предпочитал не просить о пощаде, а просто терпеть, стиснув зубы, что бы со мной ни делали. Кто-то скажет, что я был упрямцем. Не знаю. Мне кажется, предчувствие грядущих испытаний заставляло меня иначе относиться ко всему, что со мной происходило. Те трудности, которые я преодолевал сейчас, были для меня чем-то вроде подготовки к другим, еще более суровым временам «Если ты не можешь выдержать несколько ударов учительской палки, что ты будешь делать, когда тебя ударят мечом?» — так я говорил себе.

Вопреки моим ожиданиям, учитель не схватился за розгу, а просто предложил сесть рядом и, помолчав немного, сказал:

— Ты ведь сын того самого Гнея Валерия, которого убили?

Я ничего не ответил. Мне не хотелось говорить об этом с каким-то вольноотпущенником, который всего лишь учил меня грамоте.

— Ты постоянно думаешь об этом, да? — продолжил грек, будто не замечая, что этот разговор мне неприятен. — Этим твоя голова занята, вместо того, чтобы учиться, как следует? Дело, конечно, твое… Знаешь, я родился рабом. Рабом был мой отец, рабыней была мать… Мне было столько же лет, сколько тебе сейчас, когда хозяин приказал распять моего отца. Только за то, что тот стащил с хозяйского стола буханку хлеба, желая подкормить меня. Его назвали вором, высекли и распяли. На глазах у нас с матерью… Мать после этого продали в публичный дом А я остался рабом у человека, убившего моего отца. И даже, как видишь, в конце концов получил свободу.

— Ты не римлянин, — ответил я.

И тут же получил такую затрещину, что кубарем скатился со скамейки. Что-что, а рука у этого калеки была тяжелая. Особенно, если в ней оказывалась палка. До сих пор помню…

— Ты дурак, — спокойно, как ни в чем не бывало, произнес грек. — Сейчас тебе кажется, что нет горя сильнее твоего. И ты горишь желанием отомстить обидчикам. Ты готов потратить на это всю свою жизнь. Но подумай о Том, чего ты лишишься на этом пути? Человек, живущий одной мыслью о мести, обкрадывает самого себя… Зло, насилие, горе — все это неотъемлемая часть нашего мира. Сильный притесняет слабого, а тот — еще более слабого. Таков порядок вещей. И ни один человек не в силах его изменить. Все, чего ты добьешься, — лишишься всех радостей этого мира. Пройдешь мимо них, занятий мрачными мыслями, не замечая, как на самом деле может быть прекрасна жизнь. Не слишком ли большая жертва, Гай Валерий? Отказаться от всего, ради сомнительного удовольствия убить человека… Есть куда более Достойные цели.

Он снял колпак вольноотпущенника, с которым никогда не расставался, и почесал блестящую лысину. Я же молчал, не желая получить взбучку. Само собой, все эти рассуждения казались мне смешными. Так мог думать только раб, вся жизнь которого прошла в беспрекословном подчинении и страхе. Я слишком хорошо помнил слова Марка о никчемных людях. И тогда мне казалось, что именно такого человека я вижу перед собой. Но каким бы никчемным ни был этот сломленный жизнью грек, спорить с ним мне не хотелось. Хорошая оплеуха — вот и весь его аргумент.

— Постарайся простить и забыть. Если не хочешь, чтобы жизнь твоя была похожа на выжженное поле. Ты все равно ничего не изменишь. Твой отец не воскреснет. А сильные будут продолжать убивать слабых. Твоя жизнь пройдет впустую… Ты, наверное, думаешь, что это не так… Но на самом деле, когда станешь таким же старым, как я, однажды ты оглянешься на пройденный путь и поймешь — все зря. Мир не стал лучше, и ты не стал лучше. Годы единственной отпущенной тебе жизни пролетели, а ты остался один посреди пустыни. Тебя ждет жестокое разочарование, Гай. Человек должен создавать, а не разрушать. Только тогда его существование имеет хоть какой-то смысл. Все остальное — пыль…

Он нахлобучил свой колпак и посмотрел на меня:

— Ну, что ты молчишь?

— Мне нечего ответить.

— Считаешь, что я не прав?

— Да, — твердо ответил я, глядя ему в глаза.

— Ну-ну, — усмехнулся он. — Так я и думал Что ж, будем надеяться, ты поймешь все, что я тебе сказал, достаточно рано, чтобы ты успел исправить свою жизнь. А пока… Хватит валять дурака на занятиях!

Он отвесил мне подзатыльник.

Что бы ты ни собирался делать в будущем, грамота лишней не будет. От того, что ты постоянно думаешь о своем отце, никакого проку. Думай лучше об учебе. Все равно ничего другого ты сейчас делать не можешь. Всему свое время. Вот подрастешь достаточно для того, чтобы взять в руки меч, тогда и будешь думать об отце… Если еще раз увижу, что спишь на уроках, пеняй на себя. Все, иди.

Надо признать, тогда учитель добился того, чего хотел. Я и вправду на время выбросил из головы мысли о мести. Но вовсе не потому, что согласился с ним. Просто я понял: одним желанием отомстить делу не поможешь. Я должен был стать достаточно сильным и умным, чтобы выполнить наказ Марка. В конце концов, моими противниками были не какие-нибудь грязные оборванные разбойники из беглых рабов или разорившихся крестьян. Уже тогда я хорошо понимал, с какими трудностями мне предстоит столкнуться. Поэтому и послушался грека…

Я стал внимательнее во время уроков. Через какое-то время читал и писал лучше всех в классе. Даже когда начали писать перьями, неплохо получалось. Хотя справиться с тростниковым перышком куда труднее, чем со стилом. И тоньше оно, и не сотрешь ничего, и кляксы опять же… Но и это одолел.

А уж когда арифметика пошла, я вообще чуть ли не лучшим учеником стал. До сих пор помню:

— Если от квинкункса отнять унцию, сколько будет? — Гусь прохаживается мимо доски, заложив руки за спину.

— Триенс! — раздается несколько голосов, и мой первый среди них.

А если прибавить унцию?

— Семис!

Разбуди меня ночью, без запинки Законы XII таблиц по памяти рассказал бы.

Впрочем, налег я не только на учебу. Чтобы отомстить, мало уметь читать и писать. Я смастерил себе тяжелый деревянный меч и вечерами, когда дом затихал, выходил с ним во двор и до изнеможения упражнялся. Я спал по четыре часа, ел на ходу, что придется, зубрил грамоту до головокружения и занимался гимнастикой, пока не падал на землю от усталости.

Со сверстниками я практически перестал общаться. Они не могли понять меня, я не мог понять их. Во время уроков я сидел немного в стороне от всех, отгородившись навощенной дощечкой. Когда учитель давал нам отдохнуть, я не носился как угорелый вокруг сарая, как все, а повторял урок или беседовал о чем-нибудь с учителем. Несмотря на то что он был никчемным человеком, знал он очень много нужного и интересного.

Он немало рассказал мне про Рим, в котором я никогда не был. Про его грязные кривые улочки и роскошные особняки знати, про великолепие храмов и мерзость жилых кварталов бедноты, про пожары и бои гладиаторов, про триумфы императоров и резню во времена смут. Он настолько увлек меня своими рассказами, что я решил во что бы то ни стало увидеть Рим собственными глазами. Сады Цезаря, театр Помпея, храмы Юпитера и Юноны, форумы — воображение услужливорисовало мне потрясающие картины, и я долго не мог заснуть по ночам, лежа на своей жесткой постели. Эти фантазии даже на время вытеснили горькие воспоминания о моей погибшей семье. Впрочем, ненадолго. Совсем ненадолго.

Глава 2

Через четыре года тихо умерла Клавдия. Перед смертью она успела усыновить меня, поэтому дом и хозяйство перешли по наследству ко мне. К своим двенадцати годам я уже неплохо мог управляться со всем этим добром. И не будь у меня никаких обязательств перед отцом, я так и остался бы хозяином небольшой фермы. Со временем женился бы на подходящей девушке из крестьянской семьи и всю жизнь провел бы, возделывая землю.

Но моя судьба была предопределена в ту роковую ночь. И теперь, получив дом, землю и какие-то деньги, я понял, что настало время действовать.

К этому времени я уже мог свободно читать и писать, был сильнее любого из своих сверстников, да и некоторых ребят постарше, а выглядел на все пятнадцать. К тому же немного говорил и читал по-гречески и умел держать в руках меч. Словом, был подготовлен достаточно хорошо, чтобы покинуть свою деревню и ступить на путь, предназначенный мне богами.

Сразу после похорон Клавдии учитель пригласил меня в свою хижину. Я был уверен, что он хочет дать прощальное напутствие, и не ошибся. Эвмел долго скреб свою лысину, глядя куда-то сквозь меня, а потом тяжело вздохнул и сказал:

— Как я вижу, к моим словам ты остался глух. Твое сердце по-прежнему наполняет жажда мщения. Жаль, ты лучший мой ученик… Тебя ждала правильная интересная жизнь. Но ты отказался от нее. Что ж, может быть, такова воля богов. Хотя я думаю, что у богов есть дела поважнее, чем устраивать дела смертных… Мы сами выбираем дорогу. И чаще всего как раз такую, которая ведет в пропасть…

— Учитель, я благодарен вам за все, но не нужно отговаривать меня…

— Я и не пытаюсь. Сожалею только о том, что. сам сделал все возможное, чтобы выковать тебе меч. Теперь все, чему ты научился у меня, будет использовано для достижения не самой достойной цели. Это огорчает больше всего. Я надеялся, что за время учебы ты одумаешься…

— У меня нет другого выхода. Все мои предки смотрят на меня, как я могу обмануть их ожидания?

— Откуда ты знаешь, чего они ждут? Не лучше ли им видеть тебя здоровым, богатым человеком и достойным гражданином? Часто люди выдают собственные желания за продиктованные свыше приказы. Куда проще свалить ответственность за свои решения на предков или богов, чем взять ее на себя. Не уподобляйся им. Все, что сделал или собираешься сделать, — это только твоя война, больше ничья. И вести ее нужно, как и любую другую войну, до победного конца или до смерти. Каждое твое решение должно лежать на твоих плечах, и ты должен чувствовать его тяжесть. Поэтому забудь про предков и богов, прислушайся к себе — хочешь ли ты сам посвятить свою жизнь мести? И только лишь если ненависть твоя настолько сильна, что затмевает все остальное, — смело отправляйся навстречу своей судьбе. Кроме ненависти есть еще чувство долга.

— Долг — весьма странная вещь… Если думать только о нем и действовать только так, как он велит, вскоре ты запутаешься, как в паутине.

— Почему?

— Да потому, что каждое твое действие рождает новый долг. И отдавая один, ты тут же приобретешь три других «ты должен». До бесконечности… Вернее, до смерти.

— Наверное, есть главный долг и то, от чего можно отказаться…

— Нет. Есть долг, который диктует тебе сердце, есть долг, который диктует ум, и есть долг, который диктует честь. Они равны. Выбирая между ними, ты будешь выбирать между сердцем, разумом и честью. Постоянно, каждый день и каждый час… И в конце концов обязательно угодишь в ловушку.

— Что же ты предлагаешь? Втоптать в пыль долг перед предками?

— Нет. Я предлагаю лишь как следует подумать о том, что будет направлять тебя всю оставшуюся жизнь. Долг перед мертвыми — это, конечно, хорошо и достойно. Но что ты будешь делать, когда с тебя спросят живые?

Я пожал плечами. Мне было не совсем понятно, что имеет в виду старый грек. Его рассуждения казались расплывчатыми, слишком заумными… Очередная многомудрая, но бесполезная речь философа. Жизнь куда проще. Должен отомстить — отомсти. В этой жизни или в следующей, в этом мире или в том. Остальное — прах.

— Вижу, опять считаешь меня старым занудой, — Эвмел хмыкнул. — Как хочешь. Дам тебе только один совет. Уж хоть к нему прислушайся… Не спеши. Даже если тебе покажется, что твои враги у тебя в руках, не торопись. Наверняка сейчас ты отправишься на поиски тех, кому должен отомстить. И когда найдешь — ринешься в бой, забыв об осторожности. Не делай этого. Ты всего-навсего мальчишка. Тебя сотрут в пыль, если будешь неосмотрителен. Поезжай в Капую и там побольше разузнай о тех людях. Но ничего не предпринимай.

— Почему?

— Потому что ты будешь знать их, но не будешь знать себя. Побеждает тот, кто знает свои сильные и слабые стороны, а не только сильные и слабые стороны противника. Узнай себя, узнай врага — только тогда тебе обеспечена победа. Сейчас ты мнишь себя настоящим воином, готовым ко всему. Это не так. Ты крестьянский мальчишка, не больше.

— Я знаю.

— Нет. Ты говоришь это только потому, что я хочу это слышать. В глубине души ты убежден в своей силе и правоте. Ошибаешься. Отправляйся в Капую и наймись на работу. Найди вольноотпущенника по имени Филет. Скажи ему, что я просил похлопотать о тебе. У него своя сукновальня, тебе там найдется место. Продолжай учиться. На среднюю школу денег у тебя теперь хватит. И только когда наденешь тогу взрослого, начинай действовать… Не раньше. Хороший меч не куется за один день. Помни. Больше он ничего не сказал тогда. И правильно сделал. Его слова не стоили и ломаного гроша, как мне казалось. Меня ждала полная приключений и опасностей жизнь и цель, которую я считал более чем достойной. В общем, впереди было все, о чем мог мечтать мальчишка. Как я мог всерьез воспринимать речи старого вольноотпущенника, который в руках и меча-то не держал?

Правда, кое в чем я все-таки его послушался. Продав дом и землю, я отправился в Капую в надежде найти там след убийц моего отца.

Меня принял друг Эвмела, толстяк с абсолютно седой шевелюрой и хитрыми свиными глазенками. Он больше был похож на удачливого ростовщика, чем на сукновала. Но отвислый живот и тройной подбородок производили обманчивое впечатление. Силен он был неимоверно, а по двору передвигался не иначе, как легкой трусцой.

На сукновальне работы всегда хватает. Лишние руки пришлись Филету очень кстати. Тем более что я был готов делать все что угодно и за миску волчьих бобов. Когда у тебя есть цель, твой взгляд обращен исключительно в будущее. Настоящее волнует мало. Мне нужны были лишь крыша над головой и возможность время от времени бывать в городе. Ему — подмастерье, который будет безропотно выполнять черную работу и приглядывать за рабами. Так что договорились мы быстро.

Жил я прямо в небольшом сарайчике, где хранились старые чаны, вальки, щетки и прочий хлам. Охапка соломы служила постелью, а перевернутый вверх дном чан — столом. Конечно, с теми деньгами, которые у меня были, я мог устроиться и получше. Но я не хотел тратить ни денария. Неизвестно ведь было, что ждет меня дальше. Деньги нужно было сохранить для более важных вещей, чем вкусная еда и мягкая постель.

Работа начиналась с рассветом. Помимо меня и самого хозяина, в сукновальне трудились пятеро рабов и две женщины отпущенницы, одна уродливее другой. Двое рабов мяли ногами шерсть в чанах, заполненных настоявшейся мочой, смешанной с жидким жиром. Двое полоскали ткань в большой ванне с водой. Они же потом отбивали ее вальками. Женщины надирали сукно шкурками ежа. А я с одним рабом доводил работу до конца — окуривал серой вымытую и наворсованную материю, потом натирал ее особой глиной, чтобы блестела и дольше не пачкалась, закладывал ткань под пресс, чтобы разгладилась. Ну и само собой, присматривал за остальными работниками. Хозяин же занимался исключительно торговыми делами.

Не сразу, конечно, у меня все получилось. Пришлось самому и ткань помять ногами в склизкой вонючей жиже, и вальком помахать. Но освоился все-таки быстро. Пришлось. Очень уж недоверчиво Филет относился к своим рабам. Все боялся, что либо обкрадут его, либо просто сбегут. Спуску им не давал. Но одному управляться с ними тяжело было, так что он долго меня в чанах не держал. За несколько месяцев я всему научился. И как чистящую смесь приготовить, и как правильно шерсть надирать, чтобы получилась мягкая и пушистая, и чем сардинская глина от умбрийской отличается.

Или, к примеру, овечья шерсть… Те овцы, которых разводят близ Пармы и Мутины, дают самую мягкую и красивую шерсть; шерсть апулийской породы чуть похуже, но тоже хороша; шерсть из Лигурии грубая, ткань из нее годится только для дорожных плащей и рабских туник; из шерсти патавийских овец делают дорогие ковры. Со временем я научился с первого взгляда определять, откуда шерсть — с реки По или от инсубров. Не так интересно, как в школе было, конечно, но терпимо.

Едва устроившись на новом месте, я, не теряя времени даром, начал поиски тех, кого несколько лет назад приговорил к смерти. Утром и днем я в поте лица валял шерсть, а вечером выходил в город. Сам дом Филета находился за городской стеной, в одной миле от главных ворот. Поэтому в город я попадал чаще всего, когда уже начинало смеркаться. Пару раз я бывал там по поручениям хозяина и днем, но днем город оказался ненамного лучше, чем вечером.

После просторных полей и зеленых рощ Капуя произвела на меня тягостное впечатление. Грязные узкие улицы, повсюду вонь нечистот, перемежающаяся с запахами жареной рыбы, дегтя, гниющих фруктов и пекущегося хлеба. Толпы людей, снующие взад и вперед, крикливые, суетливые, пропахшие потом, чесноком и прокисшим вином. Нищие в темных грязных туниках, покрытые струпьями, всадники в белых тогах, смешно перепрыгивающие зловонные лужи, пьяные солдаты в грубых плащах, разукрашенные проститутки, хватающие всех прохожих за одежду… Ничего хорошего. Наслушавшись рассказов учителя о Риме, я почему-то представлял себе и Капую величественной и прекрасной. Оказалось, все вовсе не так. Шум, вонь, грязь и повсюду серый камень — вот и весь город. Первые дни я здорово тосковал по своему дому и тихой сельской жизни.

Плана у меня не было. Я просто бродил по улицам, посещал наиболее людные места, вроде базаров и форумов, разговаривал с торговцами, ветеранами легионов, рудиариями, нищими. И каждый раз пытался свести беседу к недавнему прошлому города в надежде, что кто-нибудь да упомянет бывшего претора и наведет меня на нужный след.

Не скажу, что все шло гладко. Мало кто хотел разговаривать с мальчишкой. Чаще я получал подзатыльники и пинки вместе с пожеланиями отправляться по своим делам и не мешать людям работать. Но даже те, кто снисходил до того, чтобы перекинуться со мной парой слов, ничего толкового сказать не могли.

Через месяц бесплодных блужданий по городу я понял, что теряю время попусту. Нужно было придумать что-нибудь более действенное, чем ежевечерние прогулки. Но на ум ничего не приходило. Конечно, можно было бы обратиться прямо к магистратам, кто как не они должны знать о судьбе своих предшественников. Но кто из них будет разговаривать с простым сиротой-подмастерьем?

Посоветоваться мне было не с кем. Рассказывать сукновалу о том, что привело меня в город, я не хотел, а учитель был далеко. Он наверняка что-нибудь посоветовал бы мне. Хотя и прочитав для начала целое наставление.

Неизвестно, сколько бы я еще размышлял над тем, как мне быть, если бы не случай. Близился день рождения Цезаря, и на этот праздник магистрат города решил дать гладиаторские игры. Весь город в предвкушении этого события бурлил целую неделю. А я понял, что заполучил хоть небольшой, но все-таки шанс узнать хоть что-нибудь об убийцах моей семьи.

Последняя трапеза гладиаторов — вот куда мне надо было попасть. Туда ходят поглазеть как раз те, кто мне нужен, — завсегдатаи боев, рудиарии, ланисты[186] и прочий сброд, знающий чуть ли не по именам всех бойцов за последние десять лет. Кто-нибудь нет-нет да и припомнит пару нужных мне имен.

Расчет у меня был простой: если я не могу найти хозяина, найду раба. Может, хоть так схвачу конец ниточки.

Вполне возможно, что я лицом к лицу встречусь с кем-нибудь из гладиаторов, которые пришли в мой дом той ночью.

Честно говоря, я не представлял, что буду делать в этом случае. Смотреть в глаза убийце отца и как ни в чем не бывало расспрашивать его о былых подвигах? Броситься на него с кинжалом? Крикнуть: «Держите его, он убийца»? И то, и другое, и третье было бы если не глупо, то наивно, если не предательство, то лицемерие. Я снова пожалел, что нет рядом старого грека. Все-таки он был прав — я всего лишь мальчишка.

Но, несмотря на все сомнения, свое решение прийти на последнюю трапезу гладиаторов накануне игр я не изменил. Ждать, пока не надену тогу взрослого, я не мог. К тому времени следы могут затеряться окончательно. Что я скажу отцу и Марку, когда встречусь с ними в иной жизни? Нет, действовать нужно было сейчас же. Я уже и так потерял много времени.

И как назло, дня за четыре до начала игр Филет отозвал меня в сторону, чтобы не подслушали рабы, и сказал:

— Надо бы тебе съездить в Парму за шерстью. Заказ выгодный есть… Недели за две обернешься. Я бы и сам, да надо присматривать за этими, — он кивнул в сторону полуголых рабов, топчущихся в чанах с тканью. — Что-то последнее время мне не нравится, как они на меня косятся. Не иначе что-то задумали… Того и гляди, деру дадут… Так что уж ты езжай.

— Я хотел посмотреть игры.

— Не мал еще? В другой раз посмотришь.

— Мне очень нужно. Это ж всего через несколько дней.

— Что? — непонимающе моргнул сукновал и почесал брюхо.

— Да игры. Я бы посмотрел, а потом поехал.

— А как я заказ выполню, если шерсти не будет? Нет уж, к сентябрьским календам[187] вернешься — и гуляй, сколько хочешь. Хоть на игры, хоть по кабакам. Дам тебе дня три отдыху. А сейчас иди собирайся. Послезавтра на рассвете корабль отправляется. Чтобы успеть на него, сегодня вечером выйдешь. Понял меня? — рявкнул Филет так, что рабы обеспокоенно оглянулись и заработали ногами быстрее.

Он навис надо мной, нахмурив опаленные брови. От него пахло гарью и кислым потом.

Первый раз я видел его недовольным. Обычно толстяк был доброжелателен ко мне. «Друг моего друга — мой друг», — любил он повторять, приглашая вечером поужинать за свой стол. Не знаю, может быть, ему было лестно, что на него, бывшего раба, не покладая рук, трудится свободнорожденный гражданин. А может, действительно он испытывал ко мне нечто вроде симпатии. Детей, впрочем, как и жены, у него не было. Иной раз я подумывал, уж не хочет ли и он сделать меня своим наследником. Потом уже понял, что вовсе не об этом он думал. А тогда я удивился. Мы с ним легко находили общий язык, и никаких причин быть недовольным мной у него не было. А тут чуть не с кулаками на меня… Так он разговаривал с рабами, когда у него было хорошее настроение.

— Если хоть на день опоздаешь, пеняй на себя! — прикрикнул он и, не дожидаясь, пока я найду, что ответить, вышел во двор.

А я так и остался стоять в полной растерянности. Конечно, я мог бы тут же собраться и уйти от него. Мы не были связаны никакими обязательствами, так что никто не мог мне помешать просто найти другого хозяина. Уж кто-кто, а работники нужны везде и всегда. Тем более такие, которые не требуют хорошей платы… Но в комнате Филета хранились все мои деньги. И думать было нечего о том, чтобы потребовать их вернуть сейчас. Он бы просто рассмеялся мне в лицо. А без денег куда денешься? Если тебе тринадцать лет и ничего, кроме туники, плаща и башмаков, у тебя нет… Не очень-то побегаешь.

Делать было нечего, пришлось собираться в дорогу. Планы рушились, но я тогда рассудил, что нет смысла особенно горевать из-за этого. В конце концов, дело мое было правым, а значит, рано или поздно, так или иначе, но боги должны были помочь мне в моих поисках. В крайнем случае, придется обойти все гладиаторские школы и попробовать поговорить с тамошними рабами из прислуги или самими бойцами.

Одно из достоинств молодости — умение быстро утешаться. Когда ты молод, для тебя не существует неразрешимых трудностей. Препятствий перед мальчишкой всегда встает больше, чем перед взрослым. Но все они кажутся если не пустяковыми, то не заслуживающими особых переживаний.

Так что в дорогу я отправился с легким сердцем. Знай я, что меня ждет в самом ближайшем будущем, я не был бы так беспечен. Но я, конечно же, не знал и не мог этого знать. Я просто радовался тому, что мне предстоит пусть небольшое, но все же путешествие. Хоть несколько дней побыть вдалеке от сукновальни с ее вечным запахом мочи и серы — разве это плохо? Прокатиться по морю, посмотреть на другие города, поспать и поесть вволю… Да еще все это на деньги хозяина. А после возвращения — еще несколько дней отдыха, за которые я наверняка смогу что-нибудь узнать об убийцах отца. Нет, горевать определенно не стоило.

В суете сборов я почему-то даже не подумал о том, что любую шерсть можно купить и в Капуе на рынке. Вовсе необязательно колесить за ней в такую даль. Да и никогда на моей памяти хозяин не ездил даже в Капую. Всегда торговцы шерстью приходили к нему сами…

И еще на одну мелочь я не обратил внимания. Редко когда путники пускаются в путь вечером. Утро — вот время, когда принято начинать дорогу. Конечно, постоялые дворы и гостиницы принимают постоятельцев и по ночам. Да только к гостинщикам и днем-то обращаться не каждый станет. А уж ночью… Впрочем, даже задумайся я об этом, ничего бы не изменилось. Хозяин подгонял меня так, что я еле-еле собраться да поесть в дорогу успел. Едва ли не пинками выставлял на улицу.

И вот когда солнце почти коснулось верхушек деревьев на западе, без всяких дурных предчувствий и сомнений я вышел за ворота.

Глава 3

Меня схватили, когда я не прошел и пяти миль. К тому времени солнце скрылось, но луна хорошо освещала дорогу, поэтому я шел быстро, не зажигая взятую на всякий случай из дома лампу.

Услышав сзади стук копыт и скрип повозки, я отошел на обочину, чтобы мул не налетел на меня. Когда повозка поравнялась со мной, я остановился, пропуская ее. Тут-то все и произошло.

Сколько ни слышал я потом рассказов о приключениях в дороге, так все рассказчики такими героями оказывались… Лихие, находчивые, прямо заслушаешься. Разбойников чуть ли не десятками к праотцам отправляли.

На деле-то все иначе. Я даже не понял, что к чему. Едва повозка оказалась рядом, из нее выскочили двое молодцов, накинули мне мешок на голову и мигом скрутили. Я и пикнуть не успел. Меня, как куль с пшеницей, закинули в повозку, возница хлестнул мулов, и мы затряслись дальше по дороге, будто ничего не случилось. Все это молча, без единого звука. И очень ловко.

Я, конечно, попробовал покричать да полягаться, когда оправился от удивления. Но меня быстро успокоили — стукнули по голове чем-то твердым, и все. Желание сопротивляться я потерял надолго… Вместе с сознанием.

Когда я пришел в себя, повозка все еще тряслась по дорожным плитам. Сколько времени прошло, я не знал. На голове по-прежнему был надет мешок, так что понять, день сейчас или ночь, было невозможно. Скорее всего, ночь или раннее утро. Я слышал только стук копыт и скрип колес нашей повозки. Значит, на дороге мы одни.

Рядом кто-то заворочался. Потом послышалась отборная брань, и вслед за ней — тяжелый удар, после которого все стихло. Похоже, не один я попал в переплет.

Много раз до этого я слышал жуткие рассказы, как одиноких путников хватают прямо на дороге и бросают в эргастулы.[188] Причем говорили, что охотники за рабами не разбирают, кто перед ними — чужестранец-пилигрим или римский гражданин. Бывало, исчезали и целые семьи переселенцев. Всякие ужасы рассказывали… И то, что новоявленных рабов отправляют исключительно в каменоломни и гладиаторские школы, чтобы они не могли никому проговориться о похитителях. И то, что их сразу увозят из Италии как можно дальше или продают на галеры. Да много чего говорили. Сходились все рассказчики в одном — лучше не попадать в лапы охотникам за рабами.

И вот теперь, похоже, я сам стал жертвой одной из шаек разбойников-работорговцев. Я снова попытался освободиться от веревок, опутавших меня, но получил чувствительный удар в бок.

Голова разламывалась от боли, видно, меня хорошо ударили. От мешка воняло так, будто в нем раньше таскали дохлых кошек. Связанные за спиной руки начали неметь. В общем, положение у меня было довольно жалким. А если прибавить к этому будущее, которое меня ожидало, если не удастся бежать, так и вовсе плохи были мои дела.

Уже потом из случайных обрывков разговоров я узнал, что хозяин сукновальни по имени Филет имеет к моему похищению самое непосредственное отношение. Денег много не бывает. А так он заполучил все мои денарии, которые я выручил от продажи дома, и еще получил плату от работорговцев. Причем я не был первым, кого он отправил за шерстью в Парму. Сколько было таких простаков, я, разумеется, узнать не мог. Но то, что не один и не два, — точно. Это был неплохой приработок к основным доходам от сукновальни.

Но обо всем этом я узнал гораздо позже. А в тот момент, лежа на дне повозки, с вонючим мешком на голове, связанный по рукам и ногам, я пытался убедить себя, что это всего лишь ошибка. Досадная случайность. Которая должна разрешиться в ближайшем будущем. Правда, с каждой милей верить в эту чушь мне становилось все сложнее. Не помню, что я испытывал в те минуты. Страх, ярость, отчаяние, надежду… Наверное, все вместе. Хотя страха, пожалуй, было больше всего. Нет, боялся я не за себя. Больше всего я боялся, что отец останется неотомщенным.

Попади я в рабство, что я смогу сделать? И на свободе-то дело оказалось непростым. А уж махая киркой в какой-нибудь карфагенской шахте… Да что там говорить.

Да, скорее всего, думал я именно об этом. Во всяком случае, мне так кажется теперь. Вернее, мне хочется так думать теперь.

Я бы очень хотел сказать, что сразу начал строить планы побега и ни на секунду не потерял присутствия духа. Но это было бы ложью. А лгать сейчас, когда до лодки старика Харона осталось совсем немного, я не могу. Так что скажу честно: тогда, в повозке работорговцев, я не был героем. Я был обыкновенным мальчишкой, попавшим в гнусную историю.

Везли нас долго. Дня два или три… Изредка выводили из повозки по нужде, но ни есть, ни пить не давали, мешков с головы тоже не снимали. Только ноги развязали. Но даже если бы мне представилась возможность бежать, у меня попросту не хватило бы сил на это. К концу пути я настолько ослаб, что, когда нас наконец вытащили из повозки и куда-то повели, меня пришлось почти нести, я еле передвигал ноги и все норовил потерять сознание.

Всю дорогу не было слышно никаких разговоров. Только ругань моего собрата по несчастью. Уж он бранился за пятерых, откуда только силы брались.

С ним-то я и оказался в каменном мешке эргастула. Нас спихнули в яму, предварительно развязав руки, и закрыли сверху чем-то тяжелым. Когда шаги похитителей стихли, я отважился снять мешок. На мое счастье, был вечер, солнце почти скрылось. И все равно, после долгих часов в полной темноте, глаза резануло так, что пришлось снова зажмуриться.

— Эге, — раздалось рядом, — ну, здравствуй, сосед! Что, глазам больно? Потихоньку открывай. Не спеши… А то и ослепнуть недолго.

Мало-помалу я смог открыть глаза. Мы сидели в квадратной яме два на два шага. Каменные серые стены, над самыми головами — толстая железная решетка. Самый настоящий каменный мешок. Наконец-то я смог разглядеть своего бранчливого собрата по несчастью. Таких людей мне видеть еще не доводилось. Марк Кривой в свое время казался мне настоящим гигантом. Но по сравнению с этим фракийцем дядя Марк был просто карликом. Мой сосед был не просто велик, он был огромен, даже когда сидел, скорчившись в три погибели. Было удивительно, как он вообще поместился в эту яму.

Грубое иссеченное шрамами лицо, мускулистые руки, покрытые татуировкой, темная борода — все как из рассказов про свирепых варваров, которыми развлекал меня Марк Кривой.

Я даже забыл о превратностях судьбы. Сидел, раскрыв рот, и не мог отвести взгляда от этого исполина.

— Что, приятель, испугался? — прогудел он. — Не бойся. Не обижу… Тебя-то как угораздило сюда попасть? Ты ведь вроде свободный… Или за долги продали?

— Нет, — я помотал головой.

Говорить было трудно. Горло пересохло, а язык распух и стал шершавым, как точильный камень.

— Понятно… Взяли и не спрашивали, так?

Я кивнул.

— Э-эх, не повезло тебе. Ну да ладно, у самого-то тоже, поди, рабы были? Теперь поймешь, каково это.

Он ухмыльнулся, из-за чего и без того отталкивающее лицо стало вовсе безобразным. Я поежился. Еще, чего доброго, свернет мне шею… Умереть в эргастуле от руки раба мне очень не хотелось. На всякий случай я забился в самый дальний угол ямы.

— Эй вы, дети ослов! — вдруг гаркнул он так, что у меня заложило уши. — Дайте воды! И пожрать чего-нибудь! А то римлянин ваш вот-вот концы отдаст.

Фракиец посмотрел на меня и подмигнул:

— Тебя как зовут-то?

— Гай Валерий.

— А я Скилас. Что, Гай, хочешь есть?

— Больше пить.

— Да уж, за три дня ни капли воды… С мулами и то так не обращаются. Впрочем, на этот раз нам еще повезло. Обычно они любят надевать на пойманных колодки или цепи. Так что, можно сказать, ты счастливчик.

Уж кем-кем, а счастливчиком я себя не чувствовал. Но промолчал. Спорить с этим варваром мне не хотелось.

Фракиец опять разразился бранью. Мне показалось, правда, что ругается он не потому, что так уж разъярен, а просто потому, что ему это по душе. Наверное, лучше всего излагать свои мысли он мог с помощью бранных слов.

Однако такой способ общения с тюремщиками вскоре принес свои плоды. Послышался лязг отпираемого замка, потом решетка приподнялась ровно настолько, чтобы можно было просунуть в щель миску с каким-то вонючим варевом, бутыль с водой и кусок ячменного хлеба, каким обычно кормят скот. После этого решетка снова опустилась.

— Ну вот, — сказал фракиец, разделив еду на две части и протягивая мне мою долю, — от голода теперь ты не умрешь. Хотя не знаю, так ли уж это хорошо.

И сам расхохотался своей мрачной шутке.

Я напился, а потом набросился на еду. Три дня без пищи сделали меня не очень разборчивым. Похлебка из гнилых бобов и черный липкий хлеб показались мне чуть ли не самыми изысканными яствами из всех, что я когда-либо пробовал.

Против моего ожидания, утолив голод, я не впал снова в отчаяние, а почти сразу уснул, свернувшись на грязных холодных камнях.

Когда проснулся, сквозь толстые прутья решетки было видно ночное небо.

— А ты силен спать, приятель, — прогудел в темноте фракиец.

— Ты знаешь, где мы? Я имею в виду, что это за местность? Какой город поблизости?

— А ты послушай.

Я напряг слух, но ничего заслуживающего внимания не услышал. Только какой-то очень далекий глухой рокот, будто била в барабаны целая армия барабанщиков.

— Это море шумит, — пояснил варвар. — Мы недалеко от Остии. Скорее всего, через несколько дней отправят на Сицилию. А там как повезет. Если купят — останешься там. Не купят — поедешь дальше, в Карафаген.

— А ты не поедешь? — спросил я.

Меня почему-то разозлило то, что он говорил исключительно о моем будущем, словно сам не сидел в эргастуле.

— Я вряд ли. И на Сицилии, и в Карфагене я уже был. Так что возвращаться туда не хочу.

— Что же ты собираешься делать?

— А вот это не твое дело, римлянин.

— Ты хочешь сбежать?

— Я же сказал — тебя это не касается. И лучше не приставай ко мне со своими вопросами. Если хочешь добраться до Сицилии живым…

Мы замолчали. Я понял, что расспрашивать его действительно опасно. В этом меня убедили не столько его слова, сколько тон, которым они были произнесены. Что там говорить, вид у этого фракийца был такой, что можно было не сомневаться — он не задумываясь убьет любого, кто ему просто не понравился.

Но и молчать, спокойно ожидая своей участи, я не мог. Было ясно — фракиец задумал бежать. И было так же ясно, что последовать за ним — это мой единственный шанс сохранить свободу и жизнь. Но как? Как заставить его помочь мне? Я для него такой же враг, как и те, кто бросил его в каменную яму. Может быть, не совсем такой же, но разница невелика. Думаю, ни от одного свободного римлянина добра он не видел. Наоборот. Тяжелая работа, унижения, суровые наказания — все, что он знал. Так чего удивляться его отношению ко мне…

Само собой, не все плохо относятся к рабам. Те рабы, которых привел мой отец из своих походов, были скорее членами нашей семьи. Мы вместе ели одну и ту же пищу, вместе выполняли одну и ту же работу. А если отец наказывал кого-то из них за невнимательность или нерасторопность, то точно так же он наказывал за те же проступки и меня.

Конечно, рабство есть рабство, как бы к тебе ни относились. Принадлежать кому-то наравне с упряжью и мотыгой — что может быть более унизительным? Однако такова жизнь. Если ты не смог доблестно сражаться и победить или умереть на поле боя, ты станешь рабом более сильного и храброго. Разве это не справедливо?

Но не объяснять же все это фракийцу. Вряд ли он будет слушать… Скорее всего, просто свернет мне шею и спокойно ляжет спать.

Тогда я поступил так, как впоследствии всегда и поступал, как и полагается поступать римлянину: прямо и открыто, без обиняков я рассказал варвару о своем отце и о своем обещании отомстить. Рассказ получился короткий и не слишком гладкий. Говорил я сбивчиво, горячо, поэтому не очень красиво и убедительно.

Закончив, я понял, что цели своей не достиг. Фракиец равнодушно молчал, перебирая своими ручищами мелкие камешки.

— Почему ты молчишь? — спросил я.

— А что я должен сказать? Рабом я стал, когда мне было столько же лет, сколько тебе сейчас. Через несколько лет сбежал. Меня поймали, высекли и продали в гладиаторы. Я сбежал и из гладиаторской школы. Меня снова поимали и едва не распяли. В последнюю минуту хозяин приказал остановить казнь. Я опять оказался на арене… Через год я снова сбежал и примкнул к шайке таких же беглых рабов. Когда нас схватили, я угодил в каменоломни. Но мне удалось сбежать и оттуда. Теперь я здесь и, скорее всего, опять отправлюсь на рудники. Следующий побег наверняка приведет меня к кресту. И все это благодаря вам, римлянам. Как думаешь, я очень огорчен тем, что одного римлянина убил другой? Мне плевать и на тебя, и на твоего отца, и на того, кто его прикончил.

— Если ты поможешь мне бежать, еще один римлянин отправится к праотцам. Возьми меня с собой, и римский всадник умрет. Может быть, не сейчас, но обязательно умрет.

Мне было противно вступать в сговор с этим рабом-варваром, ненавидящим римлян. Но данная мною клятва требовала этого. Из двух зол я выбирал меньшее. Это было слабое, но все же утешение. Да и собственная дальнейшая судьба волновала, честно говоря, ненамного меньше, чем клятва.

— Оставь эти мальчишеские сказки. Когда я был гладиатором в Капуе, мой хозяин развлекался тем, что наводил страх на всю округу. Сколько уж он свободных пахарей пустил под нож… Но мне от этого лучше не стало. Сам Рим должен рухнуть, вот тогда я принесу богам богатую жертву. А жизни нескольких тупоголовых разжиревших от безделья римлян мне ни к чему…

— Постой, — у меня похолодело в груди. — Ты сказал, что был гладиатором в Капуе?

— Ну да. Я был одним из лучших в школе Мания Вара.

Сердце у меня чуть не выпрыгнуло из груди, когда я услышал это имя.

— У него был сын Оппий?

— Ну да. Он-то и веселился, сжигая лачуги всякой бедноты. Ох, мы с ним покуролесили… Вот ему бы я с огромным удовольствием выпустил кишки. Любил, знаешь ли, сразиться с нашим братом. Только нам давал деревянный меч, а сам был вооружен настоящим. Наверное, с десяток наших на тот свет отправил. Чуть отца не разорил. Так тот…

Я без сил привалился к шершавым камням, не слушая больше, что говорит фракиец.

Это насмешка богов: столкнуться в эргастуле лицом к лицу с тем, кто, возможно, нанес отцу смертельный удар, и знать, что теперь твоя жизнь зависит от него.

— А ты не помнишь, — перебил я его, — не был ли ты, когда убили семью одного ветерана? Гней Валерий его звали… У него не было пальцев на руке. С ним была его жена и маленький сын.

— Откуда мне помнить? — хмыкнул фракиец. — Знаешь, сколько было таких семей! Имен-то мы не спрашивали. Кого он и его дружки укажут, того и резали. Хотя чаще они сами этим занимались. Любили мечами помахать. А что? Думаешь, это я твоего папашу?

— Не знаю, — я старался говорить спокойно, хотя внутри все клокотало от ярости. — Не знаю… Может быть… Но даже если и так… Ты был всего лишь рабом и делал то, что приказал тебе хозяин. Можно ли винить меч в том, что он убил человека? Виновата рука, которая его направляет. Я так думаю.

— Ну, ну… А то я подумал, что сейчас бросишься на меня, — он хохотнул.

Честно говоря, будь у меня хоть один шанс, я, наверное, так и сделал бы. Но в тесноте каменной ямы он прикончилбы меня мгновенно. Да и слишком многое теперь зависело от этого гнусного фракийца. И моя свобода, и знание того, где сейчас искать моего врага.

— Нет, сводить с тобой счеты я не буду. Я даже не знаю, был ли ты там… Но теперь… Когда ты знаешь, кто первый умрет от моей руки… Может быть, возьмешь меня с собой, если надумаешь бежать?

— Ты хочешь убить Вара?

— Младшего.

— Понятно… Но это ничего не меняет. Мне не нужна обуза. А ты — именно обуза.

— Я крепок и владею мечом.

— Крепок? Да я смогу плевком перебить тебе хребет!

На этот раз фракиец расхохотался в полный голос. Я терпеливо ждал, когда он закончит веселиться.

— Я не так силен, как ты. Но ловок и быстр. Тебе это может пригодиться, — сказал я, когда гигант наконец отсмеялся. — Кроме того, я гражданин. В случае чего, смогу свидетельствовать, что ты… Что я твой хозяин. Это позволит тебе уйти дальше от этих мест. Может, сможешь добраться до Фракии… Или еще куда-нибудь.

— Справлюсь сам.

Я решил выложить последний аргумент.

— Я знаю, где можно раздобыть много денег.

— Насколько много?

— Достаточно много, чтобы ты смог добраться до земель, где нет наместников Рима.

— Предлагаешь ограбить кого-нибудь?

— Не совсем, хотя думаю, что для тебя грабеж — дело обычное. Эти деньги принадлежат мне. Но их присвоил один человек… Я хорошо знаю его дом, знаю, где он хранит ценности, знаю, как можно пробраться туда незамеченным.

На этот раз фракиец ответил не сразу. Он долго сопел в темноте, прикидывая видимые плюсы и минусы нашего союза. Я не мешал. Чувствовал, что сейчас лучше ослабить нажим. Судя по всему, он был не слишком сообразительный малый. Так что нужно было дать ему время. Начни я уговаривать его, он решил бы, что можно попросить с меня и больше.

Я просто закрыл глаза и попытался уснуть. Но сон не шел. Я сидел и думал о том, что у богов отличное чувство юмора. Они привели меня в лапы к работорговцам и поместили в одну яму с человеком, которого я должен был убить, но не мог этого сделать.

Уже гораздо позже я понял, что это и была та ситуация, о которой предупреждал меня учитель-грек. Я должен был убить, но и должен был вырваться на свободу, чтобы отомстить другим людям. Два «должен», между которыми необходимо было сделать выбор. Надо сказать, что колебался я недолго. Да что там, если честно, то и вовсе не колебался. Одно дело — философствовать о проблеме выбора, сидя на террасе с кувшином охлажденного вина, и совсем другое — делать выбор в вонючей яме, зная, что не сегодня, так завтра тебя продадут в рабство. Во втором случае выбираешь как-то быстрее и легче. Я даже не испытывал мук совести. Об одном нехотелось думать тогда — если в самом начале пути встаешь перед таким выбором, то что же будет дальше, когда ставки возрастут?

На следующий день Скилас ни словом не обмолвился о нашем ночном разговоре. Будто его и не было. По его глазам я видел, что он уже принял решение. Я изнывал от неизвестности — от этого решения зависела моя свобода, а то и жизнь, — но предпочел проявить выдержку и ни о чем не стал спрашивать. Весь день мы провели в полудреме, время от времени перебрасываясь парой слов. После рассвета нам дали поесть — ту же бобовую похлебку и кислый хлеб. Я съел все это, зная, что в скором будущем мне понадобятся силы. Я уже решил для себя, что, как бы там ни повернулось дело с фракийцем, рабом я не буду. Все, что угодно, только не рабство.

Если ты хоть день пробыл рабом, ты уже никогда не станешь полноправным гражданином. Да, отпущенники тоже могут разбогатеть и даже занять кое-какие посты в государстве. Но такой человек, как бы высоко он ни поднялся, все равно будет отпущенником. И про него всегда будут помнить, что когда-то он был рабом. Возможно, для греков, евреев или каких-нибудь азиатов это не так и страшно: для них главное — обеспеченная сытая жизнь. Но для римлянина это — несмываемый позор. Я имею в виду, для настоящего римлянина, по духу, а не только по крови.

Так что я приготовился умереть, но сохранить свободу. Удручало то, что в этом случае отец останется неотомщенным. Но с другой стороны, как знать, что вызовет у него большее недовольство — то, что я не сдержал слово, или то, что я предпочел рабство честной смерти? Зная отца, я был почти уверен: приди я к нему отпущенником, он бы и разговаривать со мной не стал. Пускай даже ни одного из его убийц в живых не осталось.

Вот о чем я думал, сидя в той яме. После полудня к нам бросили еще одного беднягу. Сам не понимаю, зачем он им понадобился. Старик в изорванной тунике, весь покрытый язвами и струпьями. Да еще к тому же, как скоро выяснилось, глухонемой.

Фракиец, отпихнув старика ногой как можно дальше от себя, ухмыльнулся:

— Уж за этого-то они целое состояние получат. Совсем, видать, дела у них плохо идут, раз даже таким никчемным товаром не брезгуют.

Старик что-то помычал, потом долго ворочался, отчего туника почти сползла с его костлявых плеч, обнажив гноящиеся нарывы, и наконец затих.

— Вы что там, совсем сдурели?! — прогремел фракиец, задрав голову к решетке. — А если у него чума или еще что похуже? Хотя одни боги знают, что может быть хуже! Мы же тут вместе с ним сгнием!

— Не шуми, — послышалось сверху. — До завтра посидишь, ничего с тобой не случится… Или ты целовать его надумал?

Раздался грубый хохот.

— Смотри, дурак, хозяин тебе голову оторвет, если такого раба, как я, попортишь! — крикнул фракиец.

— Или заткнись, или я тебя в колодки — и к столбу. Посидишь денек на солнцепеке, глядишь, и притихнешь!

— Вот ведь мерзавцы, — проворчал, фракиец, опасливо поглядывая на свернувшегося калачиком старика — Чтоб ему пусто было.

Я не понял, к кому относятся эти слова. То ли к надсмотрщику, то ли к старику.

— Воды хоть дай! — гаркнул вдруг варвар так, что у меня заложило уши.

Остаток дня прошел в томительном ожидании и редких перепалках фракийца с надсмотрщиками. Когда жара спала, я попытался встать на ноги, чтобы хоть как-то размять затекшие от долгого сидения мышцы. В тесноте я нечаянно наступил на старика, и тот, промычав что-то, постарался забиться еще дальше в угол.

— Да сядь ты, — сказал фракиец. — Гимнастикой заняться у тебя время еще будет. Целый день за плугом походишь или киркой помашешь — враз разомнешься. А то и мечом на арене размахивать придется. С виду ты шустрый, может, какой-нибудь ланиста тебя и купит.

Не скажу, что от этих слов я повеселел. Неужели он все-таки решил не связываться со мной? Что ж, от такого человека всего можно ожидать. Если он так ненавидит римлян… Что ему деньги? Куда больше удовольствия он получит, если увидит, как меня выставят на продажу на невольничьем рынке где-нибудь в Египте. То-то он порадуется.

Пока не стемнело, я сидел, обхватив колени руками, и пытался придумать, как мне избежать рабства. Ничего путного в голову не приходило. Если б я хотя бы знал, куда нас отправят… Да и сколько вообще пленников сидит сейчас в соседних ямах-камерах? А сколько охранников? Есть ли у них псы? Лая вроде бы не слышно, но это ни о чем не говорит. Когда нас увезут отсюда?

Вопросов было хоть отбавляй. И ни одного ответа. Даже предположения… Я никогда не сталкивался с разбойниками-работорговцами и знать не знал, что и как у них принято делать. В одном я был уверен: люди это хваткие, опытные и готовые на все. Так что шутки шутить в случае чего не будут. Если только заподозрят, что я собираюсь бежать, сразу наденут колодки. А то и просто убьют. Убыток невелик…

Когда на небе зажглись первые звезды, мне на плечо опустилась рука фракийца. Кажется, к тому моменту я уже задремал. Это прикосновение напугало меня так, что я чуть не до решетки подпрыгнул.

— Да тише ты! — Он зажал мне рот ладонью. Она была покрыта мозолями настолько, что казалась выструганной из дерева.

Я замер. В камере стало тихо. Было слышно, как сипло дышит старик-калека, как где-то далеко в стороне кричит козодой и позвякивает оружие надсмотрщика, несшего охрану.

— Ты убивал когда-нибудь? — почти неслышно, одними губами, прошептал фракиец.

Я покачал головой.

— Но сможешь, если придется?

Я кивнул.

— Слушай меня. Завтра нас выведут из камер, чтобы отвезти к морю. Наверняка здесь поблизости есть порт. Когда нас везли сюда, мне удалось кое-что увидеть… Эта вилла стоит в стороне от главной дороги. Нам нужно уйти в лес. Это недалеко. Миля, не больше… За лесом дорога поворачивает… Впрочем, это пока неважно. Завтра нам сюда спустят веревку, чтобы мы по очереди выбрались. Первым полезешь ты. Не давай связать себя, скажи, что хочешь помочь вытащить этого паршивого старика… Хотя они и сами тебя заставят, кому охота трогать эту гниль. Веревку тяни изо всех сил. Так, будто от этого твоя жизнь зависит. Да оно так и будет. Дергай, что есть мочи, понял? Перед тем как дергать, отвлеки охранника. Чтобы хоть на секунду в другую сторону глянул… Это уж сам придумай…

— Подожди, — так же тихо ответил я. — Ты ведь должен быть готов. Ну, когда я за веревку потяну. Давай я скажу, что в небе два орла дерутся… Как только ты про орлов услышишь — сразу прыгай. Вроде сигнала это будет.

— Соображаешь. Ну ладно, давай говори про орлов. Но только уж тяни как следует.

— А что потом?

— А потом уж как выйдет. Держись рядом со мной и прикрывай мне спину. Да не отставай, коли жизнь дорога.

— Тысумеешь прорваться?

— На все воля богов. Но я был одним из первых среди гладиаторов Вара. Да и во всей Капуе не многонайдется тех, кто на равных скрестит со мной мечи. Эти собаки, — он показал головой наверх, туда, откуда слышались тяжелые шаги надсмотрщика, — еще не знают, что за рыба угодила в их сеть.

— Как же они смогли схватить тебя?

— Да пьян я был в стельку. Напился на постоялом дворе и уснул. А хозяин, шельма, с ними заодно. Так что проснулся я уже у них в повозке. Эх, хорошо бы к нему наведаться… Ну да ладно, об этом потом потолкуем. Ты все запомнил?

— Да.

— Ну, смотри, приятель. Если завтра струсишь или еще что… Тебе первому голову сверну.

— Не струшу, — твердо ответил я. — Слушай внимательно, и как только я скажу про орлов — прыгай, я тебя вытащу. И за спину не беспокойся. Никто к тебе сзади не подойдет, пока я жив…

Да, так вот высокопарно я и сказал. Прямо как ритор какой. Больше мы ни о чем не говорили. Каждый остался наедине со своими мыслями. О чем думал фракиец, я не знаю. Сам же я раз за разом прокручивал в голове то, что мне предстояло сделать. И чем дольше я об этом размышлял, тем хуже мне казался план фракийца. Однако ничего лучше придумать я не смог. Оставалось надеяться на силу Скиласа и благоволение богов.

Глава 4

Едва небо над нашими головами посерело, временная тюрьма ожила. Я услышал голоса надсмотрщиков, бряцание оружия, звон цепей и скрип поднимаемых решеток. Сердце забилось часто-часто и гулко, как боевой барабан перед атакой. Я посмотрел на фракийца. Тот сидел прикрыв глаза и, казалось, дремал. Все мышцы его громадного тела были расслаблены, лицо спокойно. Я даже подумал, не надо ли его разбудить. Но в этот момент он приоткрыл один глаз и едва слышно произнес:

— Тяни что есть силы.

Я кивнул, облизал вмиг пересохшие губы и принялся молиться. Я просил у своих предков, чтобы они дали мне сил и храбрости сделать то, что я должен был сделать через несколько минут. Я молился так горячо, что не заметил, как решетка над нашей головой откинулась и в яму опустился конец толстой веревки. Грубый окрик заставил меня вернуться в этот мир:

— Эй, хватит спать, пошевеливайтесь! А не то пойдете на корм моим псам…

Я встал, ухватился за конец веревки и бросил взгляд на фракийца. Тот едва заметно кивнул.

И я, подтягиваясь на руках и упираясь ногами в каменную стену ямы, начал карабкаться наверх, туда, где меня ожидала либо смерть, либо свобода. Первое мне казалось более вероятным…

Дальше все было как во сне. Позже я не раз впадал в это состояние. Кажется, что ты спишь и видишь как бы со стороны то, что происходит с твоим двойником. Так было, когда я первый раз шел в атаку на копья бревков. Так было, когда вражеский дротик пробил мой доспех и вонзился на два пальца в грудь, а я лежал на земле, опрокинутый ударом, и не мог понять, что же на самом деле произошло: вроде бы только что бежал вперед, и вдруг вижу голубое небо и ноги моих товарищей, а совсем рядом с лицом — примятая трава… Так было, когда меня взяли в плен — единственного выжившего из центурии, окровавленного и ничего не понимающего, орущего сорванным голосом: «Сбить щиты! Сбить щиты!» Да всего и не упомнишь. Часто такое бывало — ты спишь наяву, а просыпаешься, когда все уже кончено. Тому, кто ни разу подобного не испытал, не понять этого ощущения. Оно и пугает, и притягивает… Во всяком случае, завораживает.

Оказавшись наверху, я огляделся, пытаясь хоть на мгновение оттянуть развязку. Если вы спросите меня, что же я увидел, вряд ли я отвечу вам. Это были просто какие-то движущиеся тусклые пятна на сером фоне. Что-то смутное, блеклое, издающее разные звуки… Как сквозь толщу воды до меня доносились голоса, стук молотков по железу, чей-то плач, лай псов.

— Что смотришь? Давай туда, — кто-то толкнул меня в спину.

С огромным трудом я заставил себя сбросить оцепенение. Уж не знаю, сколько на это сил ушло, но я смог посмотреть на говорящего. Это был низенький, но очень плотный мужчина в темно-синей тунике и плаще. На боку у него висел короткий широкий меч. Короче, чем меч легионеров, но шире. Я представил, как его лезвие с хрустом вонзится мне в спину, если я допущу малейшую оплошность. Эта мысль окончательно привела меня вчувство.

— Там старик… — прохрипел я. — Весь гниет. Я хотел помочь его вытащить…

— Ах, да, — поморщился надсмотрщик. Его грязное, изуродованное шрамами лицо стало похоже на сушеный финик. — Ну, давай, тащи его.

Прежде чем бросить веревку обратно в яму, я еще раз осмотрелся. Теперь я смог разглядеть приземистое здание из светло-коричневого камня, стоящее чуть поодаль, аллею кипарисов, несколько повозок, поставленных одна за другой, с десяток вооруженных людей самого омерзительного вида и раза в два больше пленников, которых тычками тупых концов копий подгоняли к повозкам. Некоторые пленники были в цепях, у кого-то просто связаны руки. На троих я увидел колодки. Два крупных, больше похожих на волков, пса грозно рычали, не спуская глаз с нескольких женщин, сидевших на земле чуть в стороне от повозок.

Один разбойник дышал мне в затылок, еще один, чуть повыше и поуже в плечах, в двух шагах от нас. Под серым плащом я разглядел кожаный нагрудник с нашитыми кое-как бронзовыми бляшками. Смотрел он в другую сторону, но я был уверен, что ему не понадобится и пары секунд, чтобы оказаться рядом. От остальных меня отделяло шагов десять. Немного, очень немного… Почти что ничего. Правда, ни дротиков, ни тем более луков при них не было, все были вооружены либо такими же, как у толстяка, мечами, больше похожими на кинжалы, либо длинными копьями, метать которые несподручно.

Прибавить к этому собак. Прибавить к этому одного человека верхом на коне. Прибавить к этому почти чистое поле со всех сторон, с небольшими островками рощиц. И что мы получим? Такие задачи грек не учил меня решать. Это не «Сколько получится, если от квинкункса отнять унцию?». Это куда сложнее…

— Ну! Уснул, что ли? — охранник пихнул меня так, что я чуть не свалился обратно в яму.

Медлить больше нельзя — эта мысль обожгла меня, как удар бича.

«Вот и все!» — пронеслось в голове.

Я бросил веревку в яму и, когда почувствовал, что за другой конец ухватился фракиец, завопил: «Глядите, орлы дерутся!», изо всех сил дергая веревку на себя.

Дальше все произошло настолько стремительно, что я даже толком не успел понять, что к чему. Словно кто-то выпустил смерч, выдернув пробку из кувшина, в котором тот долгие годы копил силу и ярость.

Ни до, ни после этого мне не приходилось видеть, чтобы человек двигался так стремительно и с такой всесокрушающей мощью.

Как камень из баллисты, фракиец вылетел из ямы и сбил с ног толстого охранника, сорвав у него с перевязи меч. Высокий охранник метнулся было к нам, но ножны, пущенные стальной рукой Скиласа, угодили ему прямо в лицо, заставив замешкаться. Этого оказалось достаточно, чтобы меч варвара наполовину вошел в его грудь, точно между бронзовыми бляшками.

К нам уже бежали со всех сторон. Фракиец выхватил второй меч из руки сраженного надсмотрщика, а я подобрал отброшенное им копье. И вовремя. Псы, потеряв всякий интерес к женщинам, неслись прямо на нас, роняя слюну.

Первому острие копья вошло прямо в розовую пасть. Наконечник тут же обломился. В руках у меня осталось древко, которым я с размаху ударил второго пса по морде, когда тот уже распластался в прыжке. Тяжелая туша сбила меня с ног, и я покатился по земле в обнимку с ошарашенным зверем. Я ощущал, как под густой шерстью перекатываются, подрагивая от напряжения, железные мускулы, и понимал, что еще немного — и все будет кончено. Длинные желтые клыки вонзятся мне в горло, и я захлебнусь собственной кровью.

Я навалился всем весом на бьющегося, рычащего, истекающего слюной пса. И будто сам превратился в зверя. В ход пошли зубы и ногти. Я грыз, лягался, раздирал пальцами окровавленную морду, стараясь добраться до глаз, душил… Я не чувствовал ни боли, ни страха. Только пьянящую животную ярость, всепоглощающее желание рвать и терзать это мускулистое, покрытое шерстью существо, которое стало для меня в эту минуту самой смертью.

Мне повезло, что это был не настоящий боевой пес, о которых в свое время рассказывал Марк Кривой. Те были настоящими убийцами. Они бесстрашно бросались в самую гущу сражения и были грозной силой даже для защищенного легкими доспехами воина. У разбойников же были хоть и крупные собаки, но обученные не убивать людей, а, скорее, выслеживать и охранять. Это спасло мне жизнь. Палец наконец провалился куда-то в глубь черепа собаки, по руке потекло что-то густое и скользкое, а пес вдруг, жалобно заскулив, вырвался из моих рук и понесся прочь, тряся кудлатой головой.

Вся наша схватка длилась несколько мгновений, потому что, когда я вскочил на ноги, разбойники даже не успели еще добежать до фракийца. Тот стоял, широко расставив ноги, держа один меч на уровне живота, второй повыше, словно прикрывая шею и лицо. Я глянул по сторонам в поисках хоть какого-нибудь оружия. На поясе высокого охранника, который лежал раскинув руки, будто ждал подарка с небес, висел кинжал. Такие кинжалы носили солдаты легионов, расквартированных в Германии. Я бросился к мертвому надсмотрщику, и в этот миг за моей спиной раздался звон железа.

Как часто бывает в таких случаях, кинжал намертво прирос к ножнам. Я слышал вопли и отборную ругань, хрипы и удары. Я понимал, что фракиец сейчас один дерется против десятерых… И ничего не мог поделать с этим проклятым кинжалом. Чуть не плакал от ярости и отчаяния. И только когда за спиной послышались тяжелые шаги бегущего ко мне человека, кинжал наконец скользнул из ножен в мокрую от пота, крови и остатков вытекшего собачьего глаза ладонь.

Я успел повернуться как раз вовремя. Один из охранников, наверное, самый трусливый, несся ко мне, оставив своих товарищей умирать под ударами мечей фракийца.

Скажу честно — и тот, кто хоть раз стоял в первой линии, глядя на приближающуюся лавину противника, мне поверит, — я не испугался. Страшно бывает перед битвой. Иногда — после нее, когда вдруг вспомнишь, какой опасности подвергался совсем недавно. Но как только взревут трубы, давая сигнал к атаке, страх исчезает. Если бы человек мог бояться во время сражения, войны давно прекратились бы. Я сейчас не говорю о законченных трусах. Страх уходит вместе с человеческим началом, оставляя в тебе лишь дикого зверя. Иной раз это спасает жизнь. Иной раз — ведет к гибели. Но и то, и другое для тебя не имеет значения. Умрешь ты или будешь жить — зверю, живущему в этот миг в тебе, безразлично.

Тогда, в той стычке с разбойниками, мой зверь спас меня. Вместо того чтобы вскочить, я, сам не осознавая, что делаю, не вставая с колен, кинулся охраннику в ноги, будто нырял в воду. Тяжелый дорожный башмак врезался мне в бок, но сам надсмотрщик, перелетев через меня, рухнул на своего мертвого товарища. Не дожидаясь, пока он поднимется, я одним прыжком очутился сверху и с размаху воткнул кинжал в незащищенную шею, под самый затылок. Мужчина дернулся так, что я слетел с него, как с норовистого коня.

На словах вроде как получается, что мы чуть ли не целый день бились. На самом деле и минуты не прошло. Просто я пытаюсь рассказать со всеми подробностями. Вернее, с теми подробностями, которые мне запомнились. Странные вещи запоминаются почему-то… Шея, например, у разбойника, была темная, будто ее охрой покрасили, и вся в черных курчавых волосах. А пахло от него гарью так, словно всю ночь у костра просидел. Да не просто просидел, а коптился… Ни звука не издал, когда кинжал в шею вошел. Только дернулся, и все. И крови почти не было…

К тому моменту, когда я расправился с одним надсмотрщиком, фракиец убил или ранил троих. Мечом он и правда владел здорово. Не то чтобы он как-то там хитрил, уклонялся или, как некоторые говорят, «танцевал» с мечами. Нет, он просто шел по направлению к спасительному лесу, от которого его отделяли несколько человек. И с каждым его шагом одним противником становилось меньше. Как дровосек за собой оставляет поваленные деревья, так и фракиец оставлял за собой изувеченные тела. Шаг, удар — труп. Шаг, удар — калека. Ни одного лишнего движения, ни одного неверного жеста. Один меч парирует удар, второй тут же вонзается в незащищенную плоть.

Однако, стремясь прорваться через заслон или понадеявшись на меня, варвар оставил незащищенной спину. Самые сообразительные из разбойников начали заходить ему в тыл, стараясь не угодить под меч. И я увидел, что еще немного, и оставшиеся в живых надсмотрщики его окружат. А потом в ход пойдут копья…

Не теряя ни секунды, я вырвал из руки убитого мною разбойника меч и ринулся к месту схватки. Я не думал о том, что любой из противников сильнее меня и опытнее в обращении с оружием. Я не думал о том, что реальная схватка не на жизнь, а на смерть вовсе не похожа на упражнения с деревянным мечом. Да вообще ни одной мысли в голове не было. Просто схватил меч и бросился туда, где сражался человек, которому я пообещал прикрывать спину.

Однажды Марк рассказывал мне про человека, который был вынужден из-за долгов стать гладиатором. Это был простой крестьянин, почтенный отец семейства, а не какой-нибудь сорвиголова. В первом же бою потехи ради против него выставили молодого, подающего надежды бойца. Не слишком опытного, но способного и рвущегося в бой. Крестьянин впервые взял тогда в руки меч и к тому же был лет на десять старше противника. Зрители ожидали увидеть комедию. Но отчаявшийся крестьянин лишил их этого удовольствия. Стремясь подороже продать свою жизнь, он обрушил на противника целый град беспорядочных, но сильных ударов. Он так яростно размахивал мечом, наседая на своего врага, что тот попросту не успевал парировать и был вынужден шаг за шагом отступать к краю арены. Марк рассказывал, что за несколько минут ставки на крестьянина поднялись в десять раз. Бой крестьянин тогда проиграл. Но, как сказал Марк, он показал, что мужество отчаяния и ярость порой могут одолеть мастерство и опыт.

Теперь я смог убедиться в этом на собственной шкуре. Разбойника, стоявшего спиной ко мне, я рубанул по затылку, отчего его голова раскололась надвое легко, как перезревшая тыква. А потом метнулся в образовавшуюся брешь, крича фракийцу, что я у него за спиной…

Я что-то вопил, размахивая мечом, как простой палкой; рычал, отбивая чужие удары; визжал, яростно наскакивая на противников. Словом, вел себя как сумасшедший. Наверное, это и спасло мне жизнь. Насколько помню, больше никого убить или хотя бы ранить мне не удалось. Но и сам я остался цел.

Мы все-таки прорвались тогда. Фракиец и я. Положив шестерых бандитов. И, думаю, не подоспей тогда им подмога из того самого серого дома, мы добили бы и оставшихся четверых охранников. Но из дома высыпало еще чуть ли не полтора десятка человек, и нам не оставалось ничего другого, как припустить во весь дух к лесу. На наше счастье, конь у преследователей был только один. Да и тому фракиец перерубил переднюю ногу в самом начале боя, когда схватился с всадником.

Сколько мы тогда бежали, я не знаю. Мне-то показалось, что не меньше вечности. Когда фракиец остановился и вскинул руку, я был уже без сил. Так и рухнул в траву, будто подкосили. Варвар опустился рядом, переводя дыхание.

— Ты как, цел? — спросил он.

Мне, честно говоря, было уже все равно, цел я или нет. Но я все же нашел в себе силы сесть и прислониться к дереву. Не хотелось, чтобы фракиец видел, насколько я выдохся.

Я осмотрел себя и удивился: оказывается, досталось мне куда больше, чем я думал. Руки были изодраны собачьими клыками, на левом бедре набухал огромный синяк, с бока была содрана кожа. Лицу, похоже, тоже досталось — глаз заплыл, невыносимо ныло ухо, которое, кажется, было немного надорвано, губы разбиты. Я представил себе, как выгляжу со стороны, и расхохотался. В этом смехе было больше облегчения, чем веселья.

— Идти сможешь? — спросил фракиец. Сам он отделался несколькими царапинами и выглядел довольно свежим, будто совершил легкую прогулку по берегу моря.

Я кивнул.

— Хорошо. Но все же отдохнем немного. Не думаю, что они полезут за нами в лес… Скольких ты положил?

— Кажется, двоих.

— Кажется?

— Точно двоих, — меня против всякого желания передернуло.

— Неплохо для римлянина.

— Ты так говоришь, как будто вы нас завоевали, а не наоборот, — я уже чувствовал себя настоящим героем.

— Вот сейчас вспорю тебе брюхо, и посмотрим, кто кого завоевал, — лениво протянул фракиец, поигрывая мечом.

На это я промолчал. Каким бы героем я себе ни казался, тягаться с ним на мечах желания не было. Во всяком случае, пока.

— Эй, а собаки?

— Я их тоже убил. Во всяком случае, тех двух, что были там. Не знаю, может, у них еще есть…

— И псов тоже прикончил? Не ожидал… Признаться, я ведь тебя бросить хотел. Ну, думал, вытащишь меня из ямы, а дальше уж сам выпутывайся.

Не скажу, что я удивился. Чего еще можно ожидать от беглого раба? Уж не благородства — это точно. Но и тут я ничего не стал говорить. Как бы то ни было, мы выбрались. А все остальное не имело значения. Я решил только для себя, что впредь буду держать ухо востро.

— Что теперь будем делать?

— Заберем твои денежки и разойдемся. Не нянчиться же мне с тобой. Далеко нам, кстати, идти-то? Ну, до места, где деньги? Где дом?

— В Капуе.

Фракиец присвистнул:

— Ничего себе! Хорошо, что не в Остии. Знал бы, что через пол-Кампани придется топать, десять раз подумал бы…

— О чем? Ты ведь все равно хотел меня бросить.

— Да ладно, не обижайся. Сам понимаешь, своя шкура дороже.

Я пожал плечами. Час назад я прикрывал ему спину. И о своей шкуре не думал. А думал только о том, что он рассчитывал на меня.

— Хотя ты молодец! Говоришь, ни разу не дрался до этого?

— Нет.

— Хороший боец из тебя получился бы.

— Еще получится.

— Ну, это если хотя бы до Капуи дойдем. Дня четыре ведь топать.

Дорога заняла почти пять дней. Идти приходилось по ночам, держась подальше от людных мест. У фракийца на лбу было написано, что он беглый раб. Да и я, разукрашенный в схватке с разбойниками, выглядел подозрительно. Так что мы предпочли не рисковать.

Нет смысла описывать наш путь. Дорога она везде дорога… Скажу только, что чем ближе был дом Филета, тем больше у меня появлялось сомнений насчет того, как поступить с ним. Первым желанием было убить его и сжечь сукновальню. И если бы я так сделал, вряд ли кто-нибудь упрекнул бы меня в несправедливости. Но какой бы сильной ни была моя ненависть к этому мерзавцу, я знал, что, скорее всего, не смогу хладнокровно убить беззащитного человека. Одно дело — убивать в бою, и совсем другое — перерезать горло спящему, будь он трижды негодяй. Не то чтобы я был уж такой хороший… Просто уверенности не было, что рука не дрогнет. А без этой уверенности даже и меч брать в руки не стоит, все равно ничего толкового не получится.

Вот фракиец — тот был из другого теста. Тому человека к праотцам отправить — что мне оливку съесть. Ни чести, ни совести, ни страха. Пока мы шли, он немного о своей жизни рассказал. Странно, но он ни на что не жаловался. Разве что рудники ему пришлись не по вкусу. А свой труд в поле и на арене он чуть ли не с удовольствием вспоминал. Особенно арену.

— Почему же сбегал отовсюду? — спросил я как-то, когда мы разговорились.

— Да не знаю, — ответил он, подкидывая ветку в костер. — Приди я сам к ланисте и скажи: так, мол, и так, хочу сражаться — это одно. Вроде свободный человек, делаешь не то, что велено, а то, что хочешь. А когда продают тебя, будто мешок фиг, да принуждают к чему-то — такое не по мне. Вот сейчас деньжат раздобудем, отправлюсь в Рим. Погуляю там в свое удовольствие, а потом, когда деньги закончатся, запродамся опять в гладиаторы. Вот это будет по-честному.

Я знал, что даже если у нас получится забрать мои деньги у Филета, я вряд ли получу хоть сестерций. Фракиец не был похож на человека, который будет думать о справедливости и честном дележе. Но это меня не сильно огорчало. У меня уже был готов план, я знал, что буду делать дальше. И решение я принял, как это ни странно, благодаря фракийцу. Даже не то чтобы принял… Иных вариантов попросту не было.

Как я выяснил у Скиласа, его прежний хозяин Оппий Вар не так давно отправился военным трибуном[189] в один из легионов, расквартированных на Дунае.

Мне было достаточно услышать это, чтобы понять: теперь мой путь лежит туда. Тем более что трудностей с дорогой не предвиделось. Дело в том, что несколько месяцев назад в тех краях вспыхнуло восстание.

Паннонцы и далматы открыто выступили против римских наместников, и теперь от Сирмия до Аполлонии шли жестокие бои. Громились римские крепости и поселения, истреблялись римские колонисты и купцы. Те, кому посчастливилось уцелеть и бежать в Италию, рассказывали жуткие вещи о жестокости и отчаянной храбрости восставших. Поговаривали, что они собрали чуть ли не двести тысяч мечей. Впрочем, глядя на то, как когорта за когортой уходят к берегам Дуная, в эту цифру было легко поверить. Дело дошло до того, что со дня на день ждали вторжения восставших в Италию. Это была самая настоящая война, хотя все предпочитали слово «восстание».

В армию призвали ветеранов, во вспомогательные части набирали даже отпущенников, повсюду солдаты хватали всех мужчин, способных держать оружие, и горе тому, кто пытался сбежать от вербовщиков. А уж добровольцев называли чуть ли не спасителями отечества.

Это был мой шанс. Хотя обычно в армию брали с семнадцати лет, я слышал про случаи, когда рекрутам не было и пятнадцати. Правда, мне едва исполнилось тринадцать, но выглядел я старше, так что попытаться было можно. Я решил, что сперва расплачусь с фракийцем, а потом пойду на ближайший вербовочный пункт и попытаюсь вступить в армию. А там уж как получится. Если повезет и меня возьмут — пять против одного, что через какие-то полгода я смогу встретиться лицом к лицу с убийцей моих родителей. Если не повезет… Что ж, тогда придется добираться до действующей армии самостоятельно. В лагерях легионов всегда нужны люди, готовые выполнять черную работу.

Я мало думал о том, что армия — это армия и война — это война. Для меня и то и другое было лишь средством достижения цели. Мне и в голову не приходило, что, надев военный пояс и оказавшись в кровавой мясорубке, моя жизнь перестанет принадлежать мне. И цель не станет ближе ни на волос, а скорее наоборот. Даже стань я рабом, мне было бы куда проще выполнить обещание, данное Марку.

Что и говорить, тогда я очень мало знал о том, что такое война. Но совсем скоро мне предстояло испить ее чашу до дна.

С фракийцем мы расстались почти приятелями. Я оставил его рядом с домом Филета, рассказав в подробностях все, что знал о самом доме и укладе бывшего хозяина. Я знал, что поступаю нехорошо. По сути, подписываю приговор толстому сукновалу. Но, в конце концов, не я хотел нажиться на его свободе. Он сам заварил эту кашу. А мне нужно было отдать обещанные деньги. Как ни крути, другого выхода, кроме как передать Филета в руки фракийца, у меня не было. Начни я хитрить и изворачиваться, фракиец свернул бы мне шею… А потом все равно навестил бы сукновала. Так что я выбрал из двух зол меньшее. Меньшее, само собой, для меня.

Сам я решил не брать из этих денег ни монеты, хоть они и принадлежали мне. Стояло позднее лето, и урожай в этом году был хороший, так что голодная смерть мне не грозила. Полей и виноградников на пути хватает. Да и потерпеть нужно было всего-то несколько дней. А потом император и сенат снабдят меня всем необходимым.

Так что я не стал ждать, пока фракиец сделает свое дело. Мы пожали друг другу руки и разошлись. Он лишь сказал мне на прощание:

— Слушай, римлянин, если доберешься до Вара, передай ему привет и от меня. Ну и это… Если вдруг понадобится надежный меч, разыщи меня. Только не забудь приготовить немного денег…

Ни он, ни я тогда не знали, что нам еще предстоит встретиться.

Фракиец растворился в темноте, а я вышел на дорогу, ведущую в Капую, с твердым намерением в ближайшее же время стать легионером.

Глава 5

Все получилось даже проще, чем я ожидал. Та война, которую сейчас вел Рим, не приносила солдатам ни громкой славы, ни богатой добычи. Что взять с бедняков, обобранных до нитки? Поэтому и желающих встать под орлы легионов было не так много. В основном, вербовщикам приходилось вести самую настоящую охоту за рекрутами.

Стоило мне только прийти на вербовочный пункт и сказать седому одноглазому центуриону, что я хочу вступить в армию, дело было сделано. Рост у меня был подходящий, бегал я хорошо, здоровья было не занимать, читать и писать умел, так что меня без проволочек зачислили в когорту таких же новобранцев. Я и сам удивился, как гладко все прошло. Правда, офицер, наблюдающий за вербовкой, все же спросил:

— А лет-то тебе сколько?

— Пятнадцать, — стараясь говорить басом, ответил я.

Трибун посмотрел на меня подозрительно, но больше ничего не сказал и отошел. Думаю, он прекрасно понял, что я солгал. Но когда стране нужны солдаты, можно и закрыть глаза на некоторые формальности.

— Родители есть? — спросил центурион.

— Нет. Умерли.

— Кто отец был?

— Гней Валерий Крисп. Служил под началом Цезаря.

Центурион вскинул голову:

— Так ты сынок Гнея Криспа? Славно, славно… Помер, говоришь, отец? Жалко, жалко… Мы с ним в Испании воевали. Как помер-то?

— Убили его, — глухо ответил я.

— Да ну! Кто?

— Разбойники.

— Вот ведь… — Центурион запустил пятерню в совершенно белую, но густую шевелюру. — Жалко, жалко… Столько лет в строю, и на тебе… Эй, Квинт, помнишь Гнея?

Такой же седой писарь оторвался от своей писанины и посмотрел на меня слезящимися глазами.

— А то, — прошамкал он. — Малец-то на него похож… Только вот я что думаю… Пятнадцать годков назад мы с Гнеем еще из одного котелка хлебали. И никаких детей у него не было и в помине. Он солдатом правильным был, семьей не обзавелся, пока Цезарь ветеранов всех не распустил.

Центурион снова почесал затылок, что-то бормоча себе под нос. Я перепугался не на шутку. И надо же было наткнуться именно на бывших сослуживцев отца! Как будто во всем городе только один вербовщик! Сейчас как отправят восвояси… И что тогда делать? Денег нет, жилья тоже…

Я уже приготовился умолять этих убеленных сединами ветеранов, чтобы не гнали меня. Но опасения были напрасны.

Центурион откашлялся.

— Слушай, Квинт, а нам-то что с того? Командир вон слова не сказал. Парень здоровый, выдюжит. Да и деваться ему все равно, наверное, некуда… Так ведь, приятель?

Я кивнул.

— Неужто мы с тобой для сынка Гнея доброго дела не сделаем? — продолжил центурион.

— Да мне-то что, — пожал плечами писарь. — Ты старший, ты и командуй. Мое дело вон перья точить. Только уж не знаю, такое ли это добро — солдатскую лямку тянуть…

И он демонстративно принялся править перо.

— Ладно, — сурово взглянул на меня центурион. — Ступай, рекрут. Вон туда, где остальные ждут.

— А я… Только мне нужно в армию Тиберия, на войну! — выпалил я.

И тут же пожалел об этом. Палка, которую держал в руке центурион, со свистом рассекла воздух и обожгла спину.

— Ты пойдешь служить туда, куда прикажут, парень! О своих «нужно» и «хочу» можешь забыть. За тебя теперь начальство хотеть будет. И не смей первым заговаривать с командирами. Понял? Раскрыть рот можешь, только если тебя спросят. Все, пшел!

Так началась моя новая жизнь. Не скажу, что это начало мне понравилось.

А потом была дорога во временный лагерь, где сформированные когорты рекрутов осваивали азы военного дела. Длинная колонна испуганных и измотанных новобранцев, подгоняемых палками, пинками и бранью, — чем-то мы, наверное, были похожи на стадо овец. В качестве пастуха — военный трибун, в качестве пастушьих собак — центурионы, сержанты и старые опытные солдаты, которым предстояло в лагере стать нашими инструкторами. Таким я и запомнил мой первый марш — пыль столбом; окрики; пот, заливающий глаза; глухие звуки ударов, когда какой-нибудь новобранец начинает отставать; солдаты охраны, громко рассказывающие, в какое дерьмо мы влипли; и, конечно, рекруты, проклинающие свою судьбу. В общем, назвать это путешествие приятным было нельзя. Все мы по наивности с нетерпением ждали его окончания, не представляя, что нас ждет в самом лагере.

Прибыли мы туда уже на закате. Нас, еле стоящих на ногах от усталости, выстроили на плацу, и мы битый час простояли, пока всех не разбили по когортам, манипулам, центуриям и палаткам. Только когда последний рекрут был приписан к своему контуберниуму,[190] пронумерован и занесен в списки новобранцев, нас наконец развели по палаткам и скомандовали отбой. Мы повалились спать, даже не перемолвившись словом с товарищами по палатке. Я не помню, как уснул. Во сне марш продолжался…

А на рассвете взревели трубы.

— Строиться! Бегом, бегом, бегом! — надрывались сержанты. — Шевелитесь, мулы!

Растерянные новобранцы выбегали на плац, где их палками загоняли в строй. Больше всех досталось тем, кто замешкался и не смог достаточно быстро найти свое подразделение. Никто из инструкторов даже не думал что-то объяснять или чем-то помогать. Единственной помощью был удар палкой по ребрам, единственным советом — брань.

Когда строй наконец замер, на трибунал поднялся консул[191] Марк Эмилий в сопровождении ликторов[192] и трибунов. В своей речи он был предельно краток:

Рекруты, через четыре месяца вам предстоит отправиться в действующую армию. Положение на фронте непростое. Вы нужны там. Цезарь, сенат и народ Рима надеются на вас. Я тоже надеюсь. Скажу больше, я знаю, что сделаю из вас настоящих солдат. Уж можете мне поверить. Тот, кто рассчитывает на легкую жизнь, — ошибается. Легкой жизни у вас больше не будет. У вас два пути — стать хорошим солдатом и дослужиться до хонеста миссио[193] или стать плохим солдатом и подохнуть в первом же бою. Выбирайте сами, что вам больше по душе. А я и центурионы поможем вам сделать правильный выбор.

С этими словами он ушел, а его место занял префект лагеря.[194]

Тот тоже не отличался многословием:

— Рекруты, не расходиться. Сейчас вам выдадут одежду и провизию на двадцать дней. Если все сожрете за неделю, остальное время будете голодать. Первое жалованье и подъемные получите через месяц. Так что не рассчитывайте на лавочников. Центурионы, со всем этим нужно справиться до полудня. После обеда познакомить новобранцев с лагерем. Завтра прибудут еще две когорты, и я не хочу, чтобы тут бродили стада баранов. Все, приступить к раздаче продовольствия!

На плац перед выстроенным легионом выехала вереница груженых повозок. По две повозки на когорту. Ведающие раздачей опционы выкликали имена, и новобранец выходил из строя, чтобы получить то, что ему причитается. Плотный серый плащ, тяжелые калиги,[195] одеяло и прочая мелочь — в одном мешке; зерно, соль, вино, уксус, соленое мясо и сало — в другом. Сгибаясь под тяжестью мешков, рекруты возвращались в строй. Самые любопытные пытались развязать мешки, чтобы посмотреть, не обманули ли их, но зоркие центурионы тут же пускали в ход свои витисы. Доставалось и тем, кто пробовал обменяться впечатлениями со своим соседом. В общем, как я понял тогда: единственное, что здесь можно делать, не рискуя получить по спине палкой, — это быстро и молча выполнять распоряжения любого принципала,[196] который есть в лагере.

Когда последний новобранец получил свое имущество, нас, навьюченных мешками, развели по палаткам.

— Быстро переодеться! Свои гражданские обноски сложить в кучу перед палаткой первого десятка. Да пошевеливайтесь. Последний, кто выползет из каждой палатки, — получит свой первый наряд на работу и хорошую взбучку! Р-разойдись!

Когда мы все стали одинаковыми, как братья-близнецы, нас снова построили в проходе между палатками двух центурий.

Центурион в сопровождении сержантов и трех старых солдат-инструкторов неторопливо прошелся вдоль строя, поигрывая своим жезлом из виноградной лозы. Из всех ветеранов, которых мне доводилось видеть, он был самым колоритным. Даже Марк Кривой по сравнению с ним показался бы изнеженным придворным поэтом.

Представьте себе каменную глыбу темно-коричневого цвета, которой незадачливый скульптор несколькими скупыми движениями зубила придал отдаленное сходство с человеческой фигурой, а потом надел на нее тунику, — и вы получите моего первого центуриона. Причем с лицом у скульптора возни было еще меньше. Он просто кое-как вылепил из темной глины некое подобие шара, вставил два крошечных кусочка черного мрамора, чтобы сделать глаза, провел острым резцом щель рта и прилепил три комочка глины, которые должны были стать носом и ушами. Ну и сверху еще добавил седой ежик волос. Редких, как зубы у нищего.

Так выглядел старший центурион третьей когорты учебного легиона Квинт Серторий. Квинт Бык, или просто Бык, как чаще его называли. Сам он гордился своим прозвищем и все время старался подражать повадкам этого животного, хотя это было и необязательно — он и так был похож на быка. Даже когда спал.

— Ну что, бараны, — начал свою приветственную речь Бык, остановившись перед строем и сложив покрытые рубцами руки на бочкообразной груди, — кто-нибудь из вас еще думает, что приехал на целебные воды поправить здоровье? Так, по вашим глупым ухмылкам вижу, что некоторые все-таки воображают, будто им будут платить почти по три сестерция в день на дармовщинку. Ладно, обезьяны, скоро поумнеете. А кто не поумнеет, того уволят из армии по состоянию здоровья после месяца службы. Это я вам обещаю.

Если он хотел нагнать на нас страху, то у него неплохо получилось. Глядя на это лицо, не выражавшее ничего, кроме тупой ненависти ко всему живому, я сразу поверил, что Быку ничего не стоит покалечить, а то и убить не слишком расторопного новобранца. Судя по всему, в своем убеждении я был не одинок.

— У меня три правила, — продолжал Бык. — Первое. Все за одного. Если какой-нибудь тупой баран, которыми вы все тут являетесь, сваляет дурака, отвечает вся центурия. Не каждый десятый, а все ваше стадо. Если какая-нибудь полудохлая скотина отстает на марше, все стадо бегает с полной выкладкой, пока глаза на лоб не полезут. Если какой-нибудь червяк не может бросить пилум[197] дальше чем на двадцать шагов — стадо бросает пилумы, пока грыжи не повылезут у всех. И так далее. Вся центурия отвечает за одного дохляка. Все понятно с первым правилом?

— Понятно, — прогудел строй.

Лицо Квинта Быка, и без того темное, как необожженная глина, стало вовсе черным.

— Молчать! Вам даже до баранов далеко! Блеете, как овцы! Отвечать как положено: «Так точно, старший центурион!» И так, чтобы я вас слышал. Ну-ка, еще раз. Все понятно с первым правилом?

— Так точно, старший центурион!

— Не могу поверить, что боги лишили меня слуха! Вы что-то пищали, девочки?

— Так точно, старший центурион!!

— Не слышу!

— Так точно, старший центурион!!!

От наших воплей у меня звенело в ушах. Но Быку этого было мало. Он заставлял нас орать, пока из наших глоток не начал вырываться лишь хрип. Только тогда он смачно плюнул себе под ноги и сказал:

— Какая жалость. Мне попалась сотня нежных овечек. Впервые вижу таких дохляков. Неужели в Италии не осталось мужчин? Видать, я здорово прогневил богов, раз они так пошутили надо мной — вместо солдат поставить под мое начало овечек… Ладно, слушай правило второе. В моей когорте есть только один закон — мое слово. Если я приказал сдохнуть, значит, вы должны сдохнуть. Если кто-то не выполнил приказ — пусть вспоминает правило первое. Вас не касается то, что говорит легат,[198] консул, Цезарь или сам Марс.[199] Вас касается только то, что говорю лично я, старший центурион Квинт Серторий. Для вас я и легат, и консул, и бог. Так что, девочки, никаких жалоб вышестоящим командирам. Если надумаете излить душу трибуну когорты или самому императору, очень советую вспомнить правило второе. Потому что в противном случае придется вспомнить правило первое. Понятно второе правило?

— Так точно, старший центурион!

— Не слышу!

— Так точно, старший центурион!!!

— И правило третье — в моей сотне все вы мулы. Вкалывают все одинаково. Если кто-то попытается сунуть мне свои вонючие денарии, чтобы увильнуть от работы, — переломаю руки. Если кто-то попробует заболеть, чтобы лишний день на койке поваляться, — пропишу свое лечение. Увижу, что какой-нибудь умник вместо себя в наряд другого мула отправляет, — вся центурия будет кровавыми слезами плакать. Понятно третье правило, обезьяны?

— Так точно, старший центурион!!!

— И еще… До присяги вы все здесь просто полудохлая скотина. И обращаться я с вами буду, как с полудохлой скотиной. Это чтобы вы сразу уяснили себе, чего ждать. Вот после присяги, возможно, кое-кто из вас и будет достоин называться легионером. А пока нечего рассчитывать на дармовщинку. Понятно?

— Так точно, старший центурион!!!

В своей первой речи Бык, как выяснилось позднее, несколько приукрасил наше ближайшее будущее. На деле все оказалось гораздо, гораздо хуже. Я, конечно, немного представлял себе, что такое армия. Хотя бы по скупым рассказам отца и хвастливой болтовне Марка. Но одно дело представлять, и совсем другое — почувствовать все на собственной шкуре.

Даже удивительно, насколько реальность обычно бывает далека от самых жутких наших фантазий. Как бы ты ни представлял себе трудности, которые тебя ждут, никогда не окажешься по-настоящему готов к ним. В этом я убедился в первые же дни службы.

Глава 6

Об этих первых днях я помню только одно — так тяжело мне еще никогда не приходилось. Правда, сравнивать мне было особенно не с чем. Разве что работа в поле… Но это совсем не то. Там хоть минуту передохнуть можно. Да и не орет никто над ухом…

Сначала мы просто учились ходить. В составе центурии и манипула, поодиночке и десятком, колонной и каре, ускоренным и простым шагом, с утра до вечера, изо дня в день.

— Левой! Левой! Бараны! Держать равнение в шеренгах!

И мы пыхтим, выбивая калигами пыль из плаца. И больше всего боимся сбиться с ноги или нарушить равнение. Как бы глубоко в строю ты ни стоял, палка центуриона или инструктора тебя все равно достанет.

— Раз! Раз! Раз, два, три-и! Не разрывать дистанцию!

От рева Быка потроха сжимаются в липкий холодный комок. Мы шагаем, делаем повороты, перестраиваемся на ходу, держим равнение и печатаем шаг, а пыль плаца тонким слоем оседает на наших напряженных лицах и пропитавшихся потом туниках.

Бык сам смастерил наш манипулярный значок — надел на шест гниющую голову овцы. Под этим вонючим значком и проходили наши бесконечные занятия по строевой.

— Вы должны всегда видеть значок своего манипула. Всегда! И идти туда, куда двигается он. Даже если он начинает форсировать Стикс. Вас, обезьяны, такая мелочь волновать не должна. Куда значок — туда и вы. Все понятно, стадо?

— Так точно, старший центурион!!! — надрываемся мы, глядя, как над нашим «знаменем» роятся мухи.

— Не слышу!

— Так точно, старший центурион!!!

— Что это за стадо?

— Первый манипул третьей когорты!!! — орем мы в такт шагам.

И так весь день. Одно и то же снова и снова. До полного отупения. К концу дня мы действительно чувствовали себя баранами. Оставалось только одно желание — наскоро перекусить и доползти наконец до постели.

Первые дни нам было не до знакомства, даже со своими товарищами по палатке, не говоря уж о сотне. Сил хватало лишь переброситься парой слов, как правило, на тему выходок Быка и его инструкторов. Впрочем, роптанием это назвать было нельзя. На какое-нибудь открытое недовольство мы бы ни за что не осмелились. Что-что, а напугать нас Быку удалось.

Изредка кто-то нет-нет да и говорил пару слов о своем прошлом. Я по большей части молчал и слушал и вскоре уже довольно неплохо знал своих соседей. Из моего десятка только двое юношей были уроженцами Рима — Тит и Ливий. Они были чем-то похожи. Оба из достаточно обеспеченных семей, невысокие, но красивые, настоящие римляне. Им была прямая дорога в гвардию, и они это прекрасно знали. Держались особняком, поглядывали на остальных немного свысока, отпускали язвительные шуточки в адрес центуриона, когда тот не мог их слышать, словом, вели себя как люди, по недоразумению попавшие в неподобающую компанию. Понятно, что остальные новобранцы, простые крестьянские парни, этих двоих недолюбливали. Открыто свои чувства они не выражали, конечно, но ведь это и не нужно. Не нравится человек — не общайся с ним, и все. Что все остальные с успехом и делали. Эти двое даже еду себе готовили отдельно, не желая есть из общего котла.

Остальные пятеро рекрутов были, как я уже сказал, из простых крестьянских семей. Таких было большинство и в центурии, и в легионе. Самым старшим в палатке был Сервий Сцевола — парень двадцати трех лет. Говорил он мало, но всегда по делу. Рассудительный и хваткий, как все крестьяне с севера Луций, Марк, Квинт… Обычные имена, обычные парни. Грубоватые, бесхитростные, выносливые, безропотные и послушные — настоящий костяк армии. Мариевы мулы…[200]

Однако со мной дружелюбны были и те и другие. Большинству из новобранцев было по двадцать лет, так что почти все они годились мне в старшие братья. Соответственно, и относились ко мне, как к младшему братишке. Даже городские.

Это не значит, что у меня тут же завелось множество покровителей или что мне приходилось легче, чем другим. Скорее, наоборот. И дело даже не в том, что я был послабее других — все-таки сказывалась разница в возрасте. Плохо было то, что никто из сослуживцев не воспринимал меня всерьез. В своей деревне я привык быть наравне со взрослыми. А тут — безобидные подшучивания, смешки… Ну и, само собой, редкие настороженные взгляды. Для всего десятка я был тем самым «дохляком», о которых так часто говорил Бык. Пока-то я справлялся не хуже других, но вот что будет дальше? Все помнили первое правило Квинта Сертория, и, естественно, никто не хотел отдуваться за меня. Да и вообще, товарищи по палатке считали, что их «взрослых» разговоров мне не понять, а значит, мое дело — чистить после ужина котлы и сковороды или что-нибудь в этом роде. Но уж никак не болтать со «старшими».

Бык же, наоборот, считал, что я ничем не отличаюсь от остальных рекрутов. Поэтому никаких поблажек мне не было. Это радовало. Не хватало еще, чтобы он обращался со мной, как с ребенком. Ну, а так еще было терпимо.

Больше всего я боялся, что и правда окажусь «дохляком», когда дело дойдет до маршей и тренировок с оружием. Из-за этих опасений и, конечно, из-за постоянной усталости, которая просто валила с ног, я почти забыл, зачем оказался здесь. Теперь у меня была новая цель — быть не хуже других. И об этом я думал все время.

После десяти дней уминания плаца и выкрикивания всяких дурацких лозунгов и речевок, сочиненных Быком, нам наконец выдали учебное оружие. Нам предстояло обучиться основам владения щитом и мечом.

Учебное оружие по неписаным законам вдвое тяжелее настоящего. И, впервые взяв в руки увесистый деревянный меч и совершенно неподъемный скутум,[201] я, честно говоря, приуныл. Даже просто таскать на себе все это было нелегко, не говоря уж о том, чтобы как-то орудовать им. Впрочем, не только у меня были такие мысли. Лишь один человек из моего десятка, здоровяк Гавий Руф, которому в первый же день службы дали прозвище Кроха, легко вскинул щит, будто тот был из бумаги. Остальные только что не застонали…

— Значит, так, девчонки, отдых ваш закончился, — сказал Бык. — Пора заняться делом. С этого дня вы не расстанетесь со своим оружием. И нечего думать, что, если оно из дерева, можно с ним шутки шутить. Если увижу, что кто-нибудь из вас валяет дурака с этими деревяшками, — пеняйте на себя. Так отделаю, век будете помнить.

И начались новые мучения.

— Делай как я! — рычит инструктор и совершает молниеносный выпад, метя острием меча в живот воображаемого противника.

И вся сотня, построенная в каре, колет воздух.

— Делай как я! — инструктор подается назад и закрывается щитом.

И вся сотня, как один человек, старательно повторяет его движение.

Между рядами пыхтящих новобранцев прохаживался Бык, вооруженный таким же деревянным мечом. Это вовсе не в знак солидарности с нами. Меч был нужен для дела. Стоило кому-нибудь замешкаться — тут же следовал удар по незащищенному месту. Причем бил Бык едва ли не в полную силу, так что на ногах не устоять. И все это с комментариями вроде:

— Все, червяк, ты покойник. Считай, кишки на кулак наматываешь. Беременная корова и та ловчее. Отныне ты рекрут Корова, понял?

— Так точно, центурион!!!

— А ну-ка, как тебя звать?

— Рекрут Корова! Первая центурия, первого манипула, третьей когорты учебного легиона!

Еще один удар мечом.

— Ты что, плохо слышишь, рекрут?! Или никогда не видел коров?! Разве коровы разговаривают? Я тебя спрашиваю! Разве коровы разговаривают?!

— Никак нет, старший центурион!!!

— Так какого рожна ты не можешь ответить, как полагается отвечать корове?!

Удар мечом.

— Как тебя звать, рекрут?

Следует пауза, во время которой новобранец мучительно подыскивает нужный ответ. Наконец лицо его светлеет:

— Му-у-у!

— Молодец, рекрут Корова. И только попробуй еще раз что-нибудь сказать! Если хоть раз услышу, как из твоей поганой пасти вылетают человеческие слова, мало не покажется. Понял?

— Му-у-у!

Никому и в голову не приходило смеяться в таких случаях. Каждый знал, что в любой момент может оказаться новым козлом отпущения.

Бык был неистощим на подобные выдумки. Каждое утро он гонял нашу центурию бегом к находившемуся в двух милях от лагеря озеру и заставлял плавать до изнеможения. При первом же заплыве выяснилось, что трое новобранцев не умеют плавать. Бык тут же присвоил им клички Окунь, Карась и Пескарь и взялся за один раз научить их плавать не хуже «всамделишных рыб». Он столкнул всех троих с обрывистого берега в воду и, ловко орудуя древком манипулярного значка, начал их топить. Когда видел, что кто-то из них вот-вот захлебнется, давал ухватиться за шест и глотнуть воздуха, а потом снова отправлял на дно. После этого всем троим он запретил разговаривать, и те должны были в ответ на его вопросы молча разевать рот, подобно рыбам. И это была одна из самых безобидных его выходок.

Я со страхом ждал, когда очередь дойдет до меня. В том, что это рано или поздно случится, я почему-то не сомневался. Все-таки я был самым молодым рекрутом во всем легионе. А когда ты хоть в чем-то «самый», внимание тебе обеспечено. И вместе с ним — неприятности. Так уж обычно бывает. Если хочешь жить спокойно, ничем не выделяйся. Быть таким, как все, — это самый лучший способ избежать большущих проблем. Позже на войне я убедился в этом. У рядового легионера больше шансов уцелеть в бою, чем у знаменосца, которого защищает весь манипул.

Я прилагал все усилия, чтобы не дать Быку даже малейшего повода придраться. Может, я был о себе слишком высокого мнения, но мне вовсе не хотелось до самой присяги изображать корову или рыбу. Так что я из кожи вон лез, лишь бы сделать все как следует. И пока мне удавалось быть не хуже других.

Правда, лучшим я тоже не был, хотя очень хотелось бы так сказать. Обычно, когда кто-нибудь рассказывает о своей жизни, диву даешься, с каким великим человеком свела тебя судьба. Каждый любит прихвастнуть. Раньше и я любил. Но теперь мне хочется быть честным с самим собой. И если честно, то был я самым обыкновенным рекрутом. Не лучше и не хуже других.

Однако мой страх перед Быком, вернее, перед возможностью стать объектом одной из его гнусных выходок, сыграл со мной злую шутку. Как обычно бывает, неприятности пришли вовсе не оттуда, откуда их ждешь. Может, будь я повзрослее и чуть лучше разбирайся в людях, мне удалось бы вовремя заметить, как начало меняться отношение ко мне у моих товарищей по контуберниуму. И меняться не в лучшую сторону. Но я был слишком занят собой и службой, чтобы обращать внимание на шутки по поводу «старого служаки» и «будущего центуриона».

Глава 7

Прошел уже месяц, как мы были в лагере. Но, против моего ожидания, легче не становилось ничуть. Наоборот. С каждым днем Бык все больше свирепствовал, тренировки отнимали последние силы. Наряды на работы по обеспечению лагеря были самым настоящим отдыхом, а уж заступить в караул считалось просто праздником.

Как раз в карауле и состоялся первый неприятный разговор с сослуживцами. Мы тогда стояли у западных ворот. Я и двое ребят из моего десятка. Один из них был Луций Фауст, тоже, как и я, сын солдата. Только если мой отец женился уже после службы, отец Луция завел семью, будучи еще «под орлом».[202] Согласно закону, легионеры не имели права жениться, а ребенок, родившийся в гражданском браке, являлся незаконнорожденным. Так что когда Луцию исполнилось семнадцать, ему не приходилось выбирать свое будущее. Стать полноправным гражданином он мог только добровольно вступив в легион. Что и сделал. Но, собственно, я упомянул о происхождении Луция вот к чему. Сын солдата, выросший среди солдат и пропитанный по традиции военным духом, Луций был лучшим новобранцем в центурии. И очень ревностно относился к этому званию.

В отличие от меня, ему не приходилось прикладывать особых усилий к тому, чтобы быть образцовым рекрутом. Получалось у него все само собой. Но быть хорошим солдатом — это вовсе не значит быть хорошим человеком. Думаю, дослужись Луций до центуриона, из него получился бы второй Квинт Бык. А то и похлеще. Грубый, жестокий, тщеславный и недалекий — таким был лучший рекрут нашей центурии. Он считал, что если ловко управляется с мечом и не падает от усталости к концу марша, то имеет полное право посматривать на всех свысока и, мало того, вести себя с остальными новобранцами так, словно его назначили центурионом. Понятно, что поступал он так только тогда, когда Быка и других офицеров или сержантов не оказывалось поблизости. Как ни странно, рекруты охотно слушались Луция. Впрочем, достаточно было посмотреть на его кулаки, чтобы пропало всякое желание сопротивляться. Даже городские и те предпочитали делать вид, что так все и должно быть.

До этого момента Луций меня обычно игнорировал. Уж не знаю почему. Скорее всего, опять-таки из-за возраста. Хотя такие, как он, как раз любят поиздеваться над младшими и слабыми. А может, я просто не давал ему повода придраться ко мне. Так же как и Быку. Но в этот раз все было иначе.

Когда разводящий сержант ушел в караульное помещение и мы остались одни, Луций, гадко посмеиваясь, подошел ко мне:

— Ну что, Гай, как тебе служба?

Никакого подвоха я не ждал, поэтому просто пожал плечами:

— Нормально. Пока неплохо, кажется.

— Ага… И Бык тебя не достает, да?

— Сам же знаешь, чего спрашивать…

Приблизился третий парень, стоявший с нами в карауле. Левая рука Луция, новобранец, которого все называли Крыса. Он действительно был похож на крысу. Маленькое остренькое лицо и выдающиеся вперед передние зубы, гнилые к тому же. Мерзкий тип, в общем.

— Да то и спрашиваю, — проговорил Луций, угрожающе нависая надо мной, — что ты, по-моему, слишком уж выслуживаешься, сопляк.

Я невольно сделал шаг назад, но Крыса подставил мне ногу и я грохнулся на спину, гремя снаряжением. Луций пнул меня в бок ногой и надавил на шею краем щита.

— Если ты хочешь меня обойти, сопляк, то не советую этого делать. Только грыжу наживешь. Понял?

Я лежал, задыхаясь от злости и возмущения, и тяжелый щит давил мне на горло. Я не мог издать ни звука, хотя очень хотел сказать этому поганцу Луцию, что у меня и в мыслях не было ни с кем соревноваться. Боги! Да мне вообще было плевать на то, кто будет лучшим в сотне. Я всего лишь не хотел стать объектом для насмешек Быка.

— Значит, так, сопляк, завтра на маневрах сделаешь что-нибудь такое, чтобы Бык тебя как следует вздул. Не сделаешь — пеняй на себя. Так отделаю, что Бык младенцем покажется. Понял меня?

Щит надавил сильнее. Мне показалось, еще чуть-чуть, и он раздавит мне горло. Я попытался выбраться из-под него, извиваясь, как червяк. Это только развеселило моих мучителей. Особенно радовался Крыса. Ему было приятно видеть, что кто-то выглядит еще более жалко, чем он сам.

Не знаю, чем все кончилось бы, но проверяющий караулы офицер издалека заметил, что на нашем посту что-то не так, и поспешил к нам.

— В чем дело, солдаты? — спросил он строго.

Луций браво отрапортовал, что мне вдруг стало худо, наверное, из-за усталости, и я свалился без чувств.

— Как тебя зовут, солдат?

— Гай Валерий Крисп, рекрут первой центурии, первого манипула, третьей когорты учебного легиона! — проорал, как положено, я, вскакивая и вытягиваясь в струнку.

В проверяющем офицере я узнал того самого трибуна, который был на вербовочном пункте и спрашивал меня о возрасте. Похоже, он тоже узнал меня.

— Если не хватает сил, солдат, нечего было идти в армию! Если тебе меньше лет, чем остальным, это не значит, что тебе будут какие-то поблажки. Центурия Квинта Быка?

— Так точно!

— Я скажу ему, что его солдаты валятся с ног в карауле.

У меня внутри все упало. Я хорошо представлял себе, как отреагирует на это известие Бык. Мне можно было сразу отправляться собирать дрова для погребального костра. Видимо, отчаяние отразилось на моем лице. Потому что офицер, смерив меня с головы до ног тяжелым взглядом, произнес:

— В штаны не наделай, рекрут. Еще раз увижу, что с тобой что-то не так, поручу Быку привести тебя в чувство. А сейчас неси службу, солдат.

— Так точно! — гаркнул я так, что офицер поморщился.

Мне хотелось всем видом показать, что на самом деле со мной все в порядке и ни в какой обморок я не падал. Не знаю, удалось мне это или нет, но офицер погрозил кулаком и Луцию с Крысой.

— К вам тоже относится. Все трое отвечать будете перед Быком, ясно? Караул — это вам не шутки.

— Так точно! — на этот раз вопили мы втроем.

Когда офицер ушел, Луций снова обернулся ко мне:

— Ты все понял насчет завтрашних маневров, сопляк? Или хочешь опять чувств лишиться?

Крыса мерзко хихикнул у меня за спиной.

— Да зачем тебе это надо?! — не выдержал я.

Луций помолчал, разглядывая наконечник пилума, будто мог высмотреть там что-то интересное.

— Просто выскочек не люблю, — наконец ответил он, сплюнув под ноги.

На этом наш разговор закончился.

Когда нас сменили и я оказался в своей палатке, пропахшей плохо выделанной кожей, потом, уксусом и соломой, настроение у меня было хуже некуда. Даже есть не стал, только кусок хлеба проглотил и завалился на койку.

Само собой, я не собирался идти на поводу у Луция. Лучше уж пусть он меня поколотит, если сможет, чем это сделает Бык. Тот одними побоями не ограничится. С него станется устроить мне невеселую жизнь до самой отправки на фронт. Луций, правда, тоже на это способен. Но ему я хоть как-то смогу противостоять.

Огорчало меня то, что, как я ни старался избежать неприятностей, они все-таки меня нашли. В конце концов, я ведь завербовался в легион не для того, чтобы стать образцовым пехотинцем. Мне нужно было всего лишь добраться до Оппия Вара. О том, что буду делать потом, я раньше как-то не задумывался. Теперь пришлось. Я вдруг понял, что оказался в ловушке. Сам себе я уже не принадлежу. Хочу того или нет, я вынужден жить по тем законам, которым подчиняется каждый человек в легионе. Ни мои желания, ни мои цели не имеют никакого значения, если идут вразрез с желаниями и целями этого огромного существа, называемого армией.

Если я стану плохим солдатом, меня могут перевести во вспомогательные войска, могут забить до смерти, могут отправить служить в какой-нибудь далекий гарнизон, откуда я смогу выбраться лишь к концу жизни. Но даже если я стану хорошим солдатом, это вряд ли приблизит меня к убийце моего отца. Шансов, конечно, больше, но уверенности нет… И самое печальное — я просто обязан стать тем или тем. Третьего пути не дано. Он был, пока я не завербовался. А теперь… Если только дезертировать. Но об этом я почему-то даже не хотел думать. Отец не одобрил бы такой шаг. Коли уж поступил на службу — служи. Головой работать надо было раньше.

И тут мне вспомнился разговор с учителем-греком. Его слова о том, что один долг порождает другой. Похоже, так оно и есть. Теперь у меня был долг не только перед отцом, но и перед легионным орлом, а вместе с ним и перед центурионом по прозвищу Бык, и перед товарищами по оружию. Вместо того чтобы шаг за шагом приближаться к своей жертве, я вынужден целыми днями и ночами думать только о том, как бы не совершить ошибки в строевых упражнениях или на занятиях по тактике. Вот тебе и месть…

Маневры, о которых говорил Луций, проводились через день за пределами лагеря, на ближайшем поле. Этот клочок земли, изрытый калигами новобранцев и лошадиными копытами, мы называли «жерновами». После дня, проведенного на этом поле, мы действительно чувствовали себя так, словно побывали в мельничных жерновах.

На этом поле мы проводили самые тяжелые часы. С тяжелым учебным оружием, обливающиеся потом, мы сотни раз разворачивались в боевой порядок, отрабатывали смену линий, отступление, маневрирование в составе манипулов и когорт, и прочее, и прочее, и прочее. Но вся эта муштра была вовсе не самым трудным.

Как только мы научились худо-бедно обращаться со щитом и мечом, на этом поле стали разворачиваться самые настоящие баталии. Когорта против когорты, манипул против манипула. По строгим условиям, заданным офицерами. Оборона позиции, отражение нападения из засады, преследование, борьба с конницей… На этом поле я впервые начал понимать, что война — это непростое ремесло. Честно говоря, даже начал с уважением поглядывать на центурионов и ветеранов. Они-то выполняли не один десяток раз все эти маневры в настоящем сражении. В голове не укладывалось, как все эти перестроения можно проделать, когда над головой свистят стрелы и дротики, а рядом падают истекающие кровью товарищи…

— Ежели атакует кавалерия, — учил нас Бык, — сбивайте щиты плотнее и ждите, пока всадники не приблизятся на тридцать шагов. Стойте спокойно — пока вы держите строй, кавалерия вам не страшна. Вот ежели драпанете, тогда пиши пропало. Вырежут всех, как стадо овец. Сколько раз такое видел… Бывало, что из когорты никого не оставалось. Так что хоть гадьте под себя от страха, но стойте на месте. Подошла конница на тридцать шагов, первые шеренги бросают пилумы. Разом, дружно. И не метьте во всадников, все равно не попадете. Метить нужно в лошадей. Всегда сначала нужно бить лошадь. Даже если конница до вас все ж таки добралась. Всадника не достанете, а коли мечом лошади по морде попадете — так он мигом спешится. Тут уж и добивайте.

А я думал, что за этими жестокими словами и стоит настоящая война. Когда все твои действия подчинены одной-единственной цели — выжить. И все понятия о добре и зле вдруг оказываются чем-то бесконечно далеким, надуманным, неестественным. Даже вредным.

— Мечом колите, а не рубите, — наставлял убеленный сединами ветеран-инструктор, — рубить без толку, если на противнике доспехи. Да и сил больше нужно, чтобы мечом размахивать. Щитом прикрылись, толкнули — и мечом в живот. В грудь не бейте, меч в ребрах часто застревает, а пока будете вытаскивать, самих могут копьем угостить. Можно в лицо колоть, в руки, в ноги. Но лучше всего в живот. Тогда сразу из него потроха вон.

У меня перед глазами сразу вставали лица убитых мною разбойников. И, вспоминая, как по рукам текла их липкая теплая кровь, я чувствовал тошноту.

Щитом старайтесь сбить врага с ног. Всем телом налегайте. Особенно при первом столкновении. Задние должны быть готовы упереться и не дать передним откатиться назад после сшибки. Помните, первая сшибка самая важная. Выиграли ее — считай, и бой выиграли. Проиграли — тяжко будет победить, — говорили нам старые рубаки.

А мы пытались применить все эти знания на практике, с ревом бросаясь друг на друга, толкаясь щитами, дубася направо и налево деревянными мечами, получая шишки и ссадины, падая, снова вставая и бросаясь в гущу «боя».

— В бою бить нужно ближнего. Кто под рукой, того и коли. Видишь, что твой товарищ с кем-то сцепился, помоги ему, бей врага в спину, потом, глядишь, и товарищ тебе так же поможет. Не надо себе достойного противника подыскивать. Раненых не добивать. На это времени не будет, так что даже не пытайтесь. Ударили раз, ищите другого. Добить еще успеете.

Любимым упражнением инструкторов было «прорвать строй». Половина центурии выстраивалась в две шеренги, прикрывшись щитами. Они должны были устоять и не потерять строй. Остальные новобранцы, без щитов, доспехов и оружия, были атакующими. Нужно было с короткого разбега бросаться всем телом на стену щитов, чтобы пробить в ней брешь. Все равно, что на стену дома кидаться, должен сказать. Если атакующим с десяти попыток прорвать строй не удавалось, они изображали погребальный бег, пока не начинали валиться с ног. А потом все сначала…

Любили командиры и «штурм стены». На вершине крутого холма часть новобранцев, укрывшись за щитами и выставив палки-копья, изображала защитников крепости. Остальные в полном снаряжении обязаны были взять эту «крепость» приступом, то есть попросту спихнуть всех защитников с вершины. Карабкаться наверх приходилось чуть ли не на четвереньках, настолько крутой был подъем. Все делалось на время, так что было не до правильных построений. Все просто лезли наверх, кое-как закрываясь щитами от летящих сверху камней и дротиков с тупыми наконечниками, молясь, чтобы не оступиться и не покатиться вниз, под ноги рекрутов, напирающих сзади, одуревших от усталости и страха перед центурионом.

Проигравшие устраивали «гонки на колесницах». Два новобранца изображали лошадей, связывая свои пояса так, чтобы оказаться «в одной упряжке». Третий был возницей. Ему приходилось хуже всех. Чтобы он не мог обогнать своих «коней», ему на шею вешался скутум, который, по задумке сержантов, являлся «самой колесницей». «Колесницы» выстраивались в ряд и по сигналу начинали бег. Расстояние было немногим меньше, чем на настоящем ипподроме. «Колесница», первой пришедшая к финишу, выбывала из игры, а остальные продолжали «гонки», пока не оставалась только одна тройка. Командиры при этом веселились вовсю. Делали ставки, подбадривали своих фаворитов, поносили отстающих, подгоняли розгами выбившихся из сил.

Впрочем, все эти развлечения были возможны, только если поблизости не было старших офицеров. В присутствии легата мы занимались исключительно делом. Правда, и тут нам доставалось. Витисы и фустисы[203] никто не отменял, и гуляли они по нашим спинам, ничуть не стесняясь командующего.

Словом, полевые учения были еще тем удовольствием. Что и говорить — жернова.

На следующий день, после разговора в карауле, когда мы строились перед выходом в поле, Луций пихнул меня в бок:

— Ты не забыл, сопляк?

Я ничего не ответил. Тогда он громко, чтобы услышали все ребята из нашей палатки, сказал:

— Сегодня, парни, будет потеха! Наш сопляк дает представление…

Приветственных криков не было, но никто и не подумал вступиться за меня. И я понял, что контуберниум скорее на стороне Луция, чем на моей.

На поле мы, как обычно, выстроились по манипулам, и Бык, прохаживаясь вдоль рядов, обратился со своей обычной речью:

— Ну что, обезьяны, нравится служба?

— Так точно, старший центурион!!!

— И вы, несчастные овечки, все еще мечтаете стать настоящими солдатами?

— Так точно, старший центурион!!!

— А что для вас легион, бараны?

— Легион — наше отечество!!!

— Хорошо, червяки. Если вы и дальше будете стараться как следует, может быть, я и позволю вам встать под боевые орлы… Рекрут Корова!

— Му-у-у!!!

Сигнал «собрать значки»![204]

Первую половину дня все шло как обычно. Мы атаковали, оборонялись, снова атаковали, изображали колесницы и погребальный бег, а потом опять атаковали, но уже с гораздо большим пылом.

— Правый фланг, подтянись! — гремел Бык. — Держать равнение в шеренгах, бараны! Крыса, еще раз собьешься с ноги, я из твоей шкуры сделаю себе новую перевязь! Бе-е-е-го-о-м!

При атаке за сотню шагов до противника манипул переходит на легкий бег, чтобы не дать стрелкам врага сделать больше одного-двух залпов.

— Пилумы!

За двадцать пять шагов первые шеренги мечут пилумы, пытаясь нарушить строй противника.

— Вперед!

Мы выхватываем мечи и бросаемся на воображаемого противника:

— Бар-р-р-а-а!

В крик мы вкладываем всю душу, но до настоящего боевого клича легионов ему так же далеко, как писку мыши до рычания тигра.

— Стой!

Бык в бешенстве.

— Толпа старух с вязальными спицами наперевес меня больше напугает, чем вы! Что, червяки, грыжу боитесь нажить?!

Мы стоим, тяжело дыша и утирая льющийся со лба пот. Нам уже почти не страшно, мы слишком устали, чтобы бояться Быка и его помощников. Единственная эмоция, которую мы еще в состоянии испытывать, — ненависть. Черная глухая ненависть к этому краснорожему живодеру с луженой глоткой. И ненависть придает нам сил. Только благодаря ей мы еще держимся на ногах.

Сейчас я понимаю, что Бык все делал правильно. Нет, я говорю не о том, что благодаря его методам мы научились ходить строем и владеть мечом лучше, чем рекруты остальных когорт. В конце концов, ту же науку преподавали и другие центурионы.

Бык научил нас перековывать страх в ненависть. Вот его главный урок. И этот урок многим из нас спас жизнь впоследствии. Обрати свой страх в ненависть, и ты станешь победителем. Обрати свой страх в ненависть, и ты выдержишь даже то, что, кажется, выдержать невозможно. Обрати свой страх в ненависть, и даже мертвым ты пойдешь в атаку.

И чем больше было у тебя страха, тем сильнее будет ненависть. Простая арифметика, которой не учат ни в одной школе.

— Построиться для атаки!

Рожки и значки репетуют команду, мы снова разворачиваемся в боевой порядок. И наш боевой клич больше не похож на мышиный писк. Ненависть — лучшее лекарство от усталости.

После полудня нам дали немного отдохнуть. Но не успели мы съесть по куску черствого хлеба, снова раздался сигнал к построению. Командиры засуетились, подгоняя новобранцев.

— Быстрее, быстрее, мулы! Становись! Потом пожрете, бегом в строй!

И по рядам пробежало, прошелестело:

— Император скоро будет здесь! Цезарь едет!

— Смирно!

Перед строем вышел трибун когорты.

— Солдаты! Цезарь решил лично посмотреть, как идет подготовка учебных когорт. Надеюсь, вы его не разоча руете. Докажите, что вы достойны назваться легионерами. Все. Не расходиться! Центурионы, ко мне…

Признаться, я даже заволновался. Шутка ли, сам Цезарь скоро будет здесь! Тут уж никак нельзя ошибиться. Бык живьем сожрет и не подавится.

Луций, стоявший передо мной, словно прочитал мои мысли.

— Слыхал, сопляк? — сказал он, обернувшись. — Вот сейчас тебе самое время что-нибудь выкинуть. Учти, если не захочешь сам, я тебе помогу. А после отбоя получишь еще и от нас с Крысой. Выбирай: или один Бык тебя отделает, или мы добавим.

Мне захотелось пустить в ход свой меч. Дать как следует по этой глумливой роже, а потом хоть трава не расти. Может быть, я так и сделал бы, будь это простые маневры. Но перед приездом Цезаря устраивать свару… Бык точно сожрет.

Первыми прибыли на поле два отряда вспомогательных войск с рабами. Пока мы стояли, истекая потом на самом солнцепеке, ожидая императора, эти ребята разгрузили свои повозки и принялись что-то копать. Работали они, как муравьи. Судя по всему, командиры у них свое дело знали так же хорошо, как Бык. Не прошло и часа, как холм, который мы обычно штурмовали, был окружен широким рвом глубиной в рост человека и земляным валом.

— Что это они делают?

— Да кто их знает… Не иначе какое-то представление готовится.

— Сколько ж можно стоять? Я уже ног не чую.

— Эх, попить бы.

— А может, Цезарь вообще не приедет?

— Гляди, как Бык бегает, будто пчела укусила.

— Ага, посмотрю, как ты сейчас будешь бегать.

— Вода есть у кого-нибудь?

— Ну и жара…

Наша болтовня была прервана резкими звуками труб, возвестившими прибытие императора.

Честно говоря, я ожидал более пышного и величественного зрелища. Что-нибудь вроде колесниц и огромной свиты… Но процессия была совсем уж простенькой. Цезарь в военном плаще верхом на белой кобыле, с ним небольшой отряд телохранителей-германцев и преторианцев. Ну и несколько сенаторов так же верхом.

Сам Цезарь Август тоже не произвел на меня особого впечатления. Обычный старик. Видно было, что сидеть в седле ему тяжело. Даже как-то не верилось, что вот это — сам Цезарь. Бык и тот солиднее выглядел. А тут смотреть не на что. Уж не знаю, чего я сам ожидал увидеть. Не меньше, чем Геркулеса, наверное…

Август со свитой остановился перед строем. Мы поприветствовали его, как положено, а он сказал коротенькую речь. Что именно он говорил, не знаю. Я стоял далеко, а голос у Цезаря был не такой, как у Быка. Так что до меня долетали отдельные слова. Обычная муть, которую обожают большие командиры. Отчизна, гордиться, победа, надежда и так далее. Хотя жаль, конечно, что не все слышал. Все-таки не кто-нибудь говорил, а сам Цезарь!

Потом спросят меня, что сказал Август, а я не буду знать, что ответить…

Впрочем, расстраивался я недолго. Взревели трубы, вздрогнули значки манипулов, и когорты приступили к строевым упражнениям. Построение каре, клином, кругом, «черепахой», рассеивание боевой линии, смена линий, атака и контратака — мы выполняли сотни раз повторенные маневры так, будто от этого зависела наша жизнь. Хотя, зная Быка, пожалуй, так оно и было на самом деле.

Несколько раз негодяй Луций пытался мне помешать. То незаметно бил краем щита мне по ноге, чтобы я сбился с шага, то нарочно ломал строй и сокращал дистанцию между нами, чтобы я налетел на него. Словом, старался как мог, лишь бы я показал себя увальнем и неумехой. Однако добился он противоположного — Бык, видевший все это, пришел в ярость и пообещал Луцию после маневров хорошую трепку.

Наконец, нам дали небольшую передышку. Только сейчас мы увидели, что холм стараниями вспомогательных отрядов превратился в самую настоящую крепость. Пускай небольшую, но все же крепость. Один из отрядов вспомогателей возился на вершине холма, заканчивая приготовления к обороне. Мы даже разглядели там пару «скорпионов».[205]

— Что это они затеяли?

— Штурмовать, наверное, будем….

— А «скорпионы» зачем?

— А чтобы тебе еще одну дырку в заднице проделать.

Подошел Бык, на ходу вытирая подкладку шлема.

— Ну что, обезьяны, не подохли еще?

— Никак нет, старший центурион!!!

— Значит, подохнете… Цезарь хочет видеть, как вы, овечки, возьмете штурмом укрепленный лагерь, — он указал жезлом на холм. — Вы — это первый манипул… Мне приказано назначить командира из новобранцев. Луций, ты будешь за старшего. Если холм не возьмете — с тебя первого шкуру спущу, усек? Первого, кто поднимется на вал, Цезарь обещал наградить. Все понятно, бараны?

— Так точно, старший центурион!!!

— Знаю, что укрепления вы еще не штурмовали. Придется тяжко. Но еще хуже будет, если хоть одна задница останется у подножия. Вы меня знаете, кровью харкать будете до ноябрьских календ. Ладно, мне с вами болтать запретили, Цезарь хочет увидеть, как вы сами будете выкручиваться. Луций, командуй.

И мы начали штурм. Поначалу все шло неплохо. Луцию удалось без приключений вывести обе центурии на рубеж атаки. Но тут произошла первая заминка. Вспомогатели, которым, наверное, тоже пообещали награду, если они удержат позиции, обрушили на нас град камней и стрел. Старались они вовсю, и первые шеренги наших заколебались. Не слишком приятно получить стрелу в плечо или ногу, даже если тупой наконечник для пущей безопасности обмотан тряпкой. Не говоря уж о камнях…

Не дожидаясь, пока подтянется вторая центурия, Луций скомандовал атаку. Мы ринулись вперед, что-то вопя и прикрываясь щитами. Строй, конечно, сразу нарушился, но на это уже никто не обращал внимания. Сам Луций несся впереди, размахивая мечом. Вообразил себя настоящим центурионом. Мы бодро пробежали пятьдесят шагов, отделявших нас от рва, потеряв человек семь, — снаряды оборонявшихся угодили кому в лицо, кому в ногу.

И вот тут мы чуть не опозорились. Первая шеренга, добежав до рва, вдруг замерла, будто ткнулась в невидимую стену. Задние, само собой, налетели на передних, окончательно расстроив ряды. А когда в нас с тылу врубилась вторая центурия, получилась самая настоящая свалка. Кто-то упал в ров и теперь барахтался на дне, пытаясь подняться на ноги, кто-то, не выдержав ливня дротиков и стрел, подался назад, усугубляя неразбериху, большинство же просто топталось в нерешительности на месте. Защитники, видя, что мы готовы отступить, добавили жару. Луций, с которого вмиг слетел весь гонор, стоял на краю рва и растерянно смотрел то на нас, то на ров, не замечая стрел, бьющихся о щит.

Мы, конечно, знали, что ров, в крайнем случае, можно завалить фашинами, трупами животных или врагов, но ни того, ни другого, ни третьего у нас под руками не было. Возможно, если бы мы не запаниковали, то догадались бы просто попрыгать в ров, а потом по очереди помогли бы друг другу выбраться. Но те, кто уже был на дне, стремились вылезти обратно, получая камень за камнем в незащищенные спины, а те, кто еще стоял наверху, не выказывал ни малейшего желания прыгать в ров.

Дело принимало печальный оборот. Вечером нам не миновать расправы, Бык действительно сделает так, чтобы мы харкали кровью. И тут меня осенило.

— Мост! — заорал я, пытаясь перекрыть весь этот гвалт. — Мост! Черепаха! Эх!.. Делай как я!!!

Я прыгнул в ров, угодив прямо на одного из рекрутов, в два шага добрался до противоположной стенки и поднял над головой щит. На мое счастье, кое-кто из новобранцев сохранил присутствие духа.

— Делай как я! — подхватил мой клич еще один рекрут, прыгая в ров вслед за мной.

— Делай как я!

В считанные секунды человек двадцать образовали подобие моста из щитов. Бесконечные построения «черепахой», так любимые старшим центурионом квинтом Быком, не прошли даром.

Луций наконец вышел из оцепенения и, заорав: «Вперед, вперед!», первым бросился по «мосту» на противоположный край рва. Вслед за ним по щитам забухали калиги остальных.

Когда я выбрался наверх, на валу уже кипела рукопашная. Манипул, желая отыграться за минуты своего позора, рубился так, будто на самом деле задался целью перебить защитников. Никто уже не думал о том, что это всего лишь учебная схватка. В ход шло все — мечи, щиты, кулаки, даже зубы. Защитники, не ожидавшие такого натиска, начали понемногу отходить.

— Бар-р-а-а! — выкрикнул кто-то из наших, и тут же все подхватили:

— Ба-р-р-а-а!!!

Защитники дрогнули, смешались, и вдруг разом покатились вниз с вершины, как горная лавина, оставляя поле боя за нами.

— Ба-р-р-а-а!!!

Трубачу пришлось дважды протрубить отбой, прежде чем мы прекратили преследование. На холме осталось лежать десятка два человек, к ним уже спешили санитары.

Мы еще не успели остыть, как сыграли сигнал на построение. Мы чувствовали себя настоящими героями. Будто не согнали с холма деревянными мечами отряд вспомогательных войск, а на самом деле взяли штурмом неприступную крепость. Нас просто распирало от гордости. Даже Луций перестал цепляться ко мне. Он был командиром победившего отряда и рассчитывал на награду. Да и все мы ждали похвалы.

Но вместо этого Бык, примчавшийся, едва мы построились, выплеснул на нас поток отборнейших ругательств. Такого мы не слышали, даже когда два раза подряд не уложились во время на марше. Напоследок он пообещал, что вечером, когда поблизости не будет лишних глаз и ушей, нас ждет серьезный разговор.

Приподнятое настроение вмиг улетучилось. Страшно было даже представить себе этот разговор. Спины вдруг заныли в ожидании центурионовского жезла.

— Гай Валерий и Крошка, ко мне! Вас хочет видеть Цезарь, — закончил он.

Вот тут мне стало совсем невесело. Чем отличился Кроха, я не знал, а вот со мной, похоже, все просто — наверняка опять дело в возрасте. Скорее бы уж начала расти борода… А уж рядом с Крошкой я вообще был младенцем.

Пока мы шли в сопровождении Быка к императору и его свите, я весь извелся. А что, если переведут во вспомогательные войска или в морскую пехоту? Или вообще выкинут вон из легиона? Кто знает, что на уме у Цезаря. Если простой центурион может быть таким самодуром, на что же способен император, власти у которого куда больше?..

Честно говоря, когда мы приблизились к Цезарю, я от волнения и страха толком не соображал, что делаю. Мы с Крошкой остановились, отсалютовали и прокричали положенное приветствие. Император поморщился, как от зубной боли, и сделал знак рукой, чтобы мы подошли ближе.

С Крохой все было просто. Оказывается, он первым взошел на вал. Цезарь в двух словах поблагодарил его за службу и, вручив несколько денариев, отпустил. Потом обратил свое внимание на меня:

— Сколько тебе лет, солдат?

Я ждал этого вопроса и приготовился солгать, как солгал при вербовке, но, глядя в ясные внимательные глаза старого императора, не смог:

— Тринадцать, Цезарь.

— Так мало? Почему же ты пошел в армию? Кто твой отец?

— Гней Валерий Крисп. Он служил твоему отцу[206] в Галлии и Африке. И он… умер.

— Давно?

— Давно, Цезарь, мне было семь, когда его… когда он умер. И мать тоже. Я остался сиротой. А когда услышал, что тебе нужны добровольцы, решил поступить на службу.

Ну что ж, ты сделал правильный выбор. Из тебя получится хороший солдат. Если бы это был настоящий бой, ты бы спас много жизней и решил исход сражения. Ты заслужил награду, солдат. Будь ты постарше, я повысил бы тебя в звании… Надеюсь, ты еще дашь мне повод сделать это. А сейчас возьми.

Он сделал знак рабу, и тот подал мне кошелек, плотно набитый монетами.

— Благодарю, Цезарь. Я куплю на эти деньги хорошее оружие.

— Распоряжайся ими по своему усмотрению. И вот еще… В знак благодарности верному ветерану Божественного Юлия.

Он отстегнул золотую фибулу с изображением какого-то чудовища и протянул мне.

— Благодарю, Цезарь. А что это за зверь?

Послышались смешки, и я, кажется, покраснел. Один император остался серьезен.

— Это Лернейская гидра. Слышал про нее?

— Кажется, что-то слышал…

— Недалеко от греческого города Аргоса находилось огромное Лернейское болото. В трясине жило девяти- головое чудовище — гидра. Она подстерегала путников, которые, устав от долгой дороги, решали отдохнуть на пышной зеленой траве, покрывавшей болото. Когда такой незадачливый спутник оказывался поблизости, гидра с яростным шипением выползала из трясины, обвивала своим змеиным хвостом человека, затягивала его в болото и пожирала.

Вечером, когда гидра, насытившись, засыпала, ядовитое дыхание ее девяти пастей вставало туманом над болотом и отравляло воздух. Тот, кто хоть раз вдохнул этот воздух, заболевал и после долгой мучительной болезни умирал. Поэтому люди старались не приближаться к болоту.

И вот царь Еврисфей приказал Геркулесу убить Лернейскую гидру.

Геркулес отправился в Лерну на колеснице, которой правил его друг Иолай. Доехав до болота, Геркулес сказал Иолаю, чтобы тот ждал его с колесницей у дороги, а сам направился к болоту.

Гидра в тот час была сыта и дремала. Геркулес стал пускать в нее горящие стрелы, чтобы заставить гидру выползти из болота. И гидра не заставила себя долго ждать. Хвостом она обвила левую ногу Геркулеса, и все девять голов зашипели вокруг него. Геркулес завернулся в львиную шкуру, которая надежно защищала его от ядовитых зубов гидры, и стал мечом рубить одну за другой страшные головы. Но едва из раны стекала черная кровь, как на месте отрубленной головы вырастали две другие. Скоро Геркулес был окружен сотнями голов, которые разевали свои отвратительные пасти, пытаясь ужалить героя. Он не мог сдвинуться с места — ногу его обвивал змеиный хвост, рука устала рубить головы гидры. Вдруг он почувствовал боль в правой ноге и, нагнувшись, увидел рака, который впился ему в пятку. Геркулес засмеялся и сказал:

— Двое против одного? Это нечестно! Борьба неравна. Теперь и я могу позвать друга на помощь!

Он позвал Иолая. Геркулес дал ему факел и приказал жечь огнем рану, как только меч отрубит голову гидры. И там, где огонь касался обрубка шеи, новые головы уже не росли. Скоро последняя голова гидры была отрублена отважным героем Геркулес поднял ее, еще живую, и вынес с болота, чтобы закопать в землю. В черной крови гидры Геркулес смочил наконечники своих стрел. И теперь ничто не могло спасти того, кто был поражен такой стрелой.

— Я вижу, ты смышлен не по годам, Гай Валерий, и надеюсь, сможешь извлечь урок из этой истории, — закончил свой рассказ император. — А теперь ступай. И служи мне так же, как твой отец служил моему.

Так я заработал свою первую награду. Часть денег я отдал тогда Быку. Уж не помню, под каким предлогом. Просто понял, что в этом случае лучше поделиться. Бык не возражал. Он сказал лишь:

— Когда-нибудь ты станешь центурионом, парень. Только слишком не зазнавайся. А то я первый всю дурь из твоей башки выбью.

Признаться, эти слова Быка обрадовали меня едва ли не больше, чем награды императора. И это заставило меня задуматься. Ведь я пошел в армию не для того, чтобы сделать карьеру, и тем более не для того, чтобы защищать императора и Рим. Стоит ли государство, в котором богачи безнаказанно убивают простых честных людей, того, чтобы его защищали? Не знаю. Во всяком случае, я этого делать не хотел. И в легионе оказался с одной целью — добраться до убийц моего отца.

Но почему же я почувствовал себя чуть ли не окрыленным, когда человек, которого я ненавидел едва ли не сильнее, чем тех преступников, похвалил меня? Почему я с таким благоговением сжимал в руке фибулу императора? Ведь в какой-то степени он повинен в том, что знать творит беззаконие. И почему я так гордился, когда увидел значок нашего манипула на вершине холма? Ведь на самом деле, если подумать, я находился в тылу врага. Легион был всего лишь средством. И не было ни малейшего резона становиться героем. Так почему же?..

На эти вопросы у меня не было ответа. Я не стал ни на шаг ближе к своей цели, а чувствовал себя так, словно одержал свою величайшую победу. И даже мои сомнения не могли уменьшить мою радость.

А вечером, после отбоя, была драка с Луцием и Крысой. Остальные решили не вмешиваться. Я бы хотел сказать, что мне удалось одолеть их. Но это было бы враньем.

Отделали меня так, что на следующий день Бык назначил меня на легкие работы в лагере. Единственное, что мне удалось, — сохранить подарок Цезаря.

Глава 8

На фронт нас отправили на полтора месяца раньше положенного срока. Дела там были совсем плохи. Легионы несли тяжелые потери, сражаясь с плохо вооруженными и почти не обученными, но готовыми ради свободы на все повстанцами. Эти ребята делом доказывали простую истину: лучшего доспеха, чем мужество и уверенность в своей правоте, не существует. К тому же у них были неплохие командиры, понимавшие, что в открытом бою против легионов им не выстоять. Поэтому они нападали из засад, изматывали наши регулярные части постоянными стычками, нарушали снабжение, словом, вели самую настоящую партизанскую войну, которая оказалась очень эффективной. Когорты таяли на глазах.

Об этом нам рассказывали те парни, что побывали на передовой. Отпускники, раненые, вербовщики, гонцы — все они твердили одно: мы столкнулись на Дунае с ожесточенным сопротивлением. На счету был каждый легионер. Добровольцев уже не хватало. Молодых людей призывного возраста хватали прямо на улицах и приводили к присяге. Поговаривали, что Цезарь разрешил брать на службу даже рабов, давая им свободу, а после службы — гражданство. Ходили слухи и о том, что создают и небольшие отряды из гладиаторов. Но в это мало кто верил. Очевидно было одно — там, куда мы отправляемся, нас ждет кое-что похуже, чем Бык со своим витисом.

Чтобы ускорить нашу отправку, консул вооружил и снарядил несколько когорт за свой счет. В число счастливчиков попали и мы. По крайней мере, не пришлось самим раскошеливаться на доспехи.

Это, а также мысль, что вскоре мы наконец навсегда распрощаемся с Быком, здорово поднимало наш дух. Мы не задумывались о том, с чем вскоре предстоит столкнуться. Война казалась нам едва ли не увеселительной прогулкой. Мы мечтали о богатой добыче, о наградах, о том, как вернемся героями. Мы считали себя настоящими крутыми вояками и не сомневались в том, что, стоит нам появиться на фронте, дела пойдут налад.

В ожидании отправки на войну почти забылись все внутренние дрязги. Бык не казался чудовищем, служба перестала быть пыткой. Даже Луций почти не донимал меня. Хотя после того памятного штурма не было дня, чтобы он не подстроил мне какую-нибудь пакость. От Быка ему досталось тогда крепко, и он посчитал, что во всех его бедах виновен я. Обычное дело. Всегда легче справляться с неприятностями, если веришь, что втравил тебя в них кто-то другой, а не ты сам.

Я же старался не обращать внимания на его выходки. Меня куда больше волновало то, что совсем скоро я встречу одного из убийц отца. Каждую свободную минуту я посвящал упражнениям с оружием. Ведь для того, чтобы я смог достичь своей цели, мне нужно было любой ценой уцелеть в бою. Вся палатка по-прежнему считала, что я выслуживаюсь. Я их не разубеждал. Что-то объяснять другим людям будешь, если сомневаешься в том, что делаешь. Объясняя другим, объясняешь и себе. Когда уверен в своих действиях, слова не нужны. И мнение других не важно. Тем более что авторитет мой заметно вырос. Не каждому даже бывалому легионеру сам Цезарь дарит фибулу со своего плаща.

Бык, видя мое усердие, постепенно начал выделять меня. Нет, никаких поблажек не было. Наоборот, ко мне он относился требовательнее, чем ко всем остальным. Однажды, когда я, вконец обессилевший после двух часов беспрерывного фехтования, просто упал на землю, он сказал:

— Тяжело?

Я смог лишь прохрипеть что-то в ответ.

— Ничего. Сейчас тяжко приходится, зато в бою будет легче. Нам предстоит множество сражений. И совсем скоро. Мне понадобятся надежные ребята. Да, не смотри так. Я иду с вами. Не могу в тылу отсиживаться, когда где-то хорошая драка идет. Только своим пока не говори, — он ухмыльнулся, — хочу их сам обрадовать. Работай, рекрут, работай. Жизнь себе сбережешь, а может, и другим. Эх, был бы ты чуть постарше…

Ну и я, конечно, старался, как мог. А еще часами ломал голову над тем, как же мне отомстить за отца. Но сколько бы я ни размышлял над этим, ничего толкового так и не придумал. В конце концов я решил, что на месте будет проще составить план.

…Это произошло в ночь перед отправкой в действующую армию. До сих пор я не уверен в том, что это был не сон. Слишком уж странная штука приключилась. Расскажи мне эту историю кто-нибудь другой, ни слову бы не поверил… Да что там, не знаю, верить ли самому себе. Глаза ведь тоже часто обманывают. И уши… Правда, редко бывает, чтобы и те и другие вместе шутки шутили.

Я стоял ночью в карауле. Весь день мы готовились к выступлению. Лагерь и так-то на муравейник похож. А в тот день он напоминал муравейник, который разворошили. Командиры все как с ума посходили. Палок об наши спины сломали, наверное, больше чем за все время обучения. Как бы скоро мы ни исполняли приказы, им казалось, что мы спим на ходу. В общем-то, понять их можно. Дел было невпроворот. Оружие и снаряжение в порядок привести, паек и «гвоздевые»[207] получить, весь скарб собрать… За весь день ни разу не присели.

Так что, стоя в смотровой башне, я просто засыпал. До смены оставался час, и темень стояла кромешная. Лагерь, измотанный дневной суетой, спал мертвым сном. Тишина была такая, что я слышал, как позвякивают доспехи у часового на соседней башенке. Это позвякивание было единственным звуком, который нарушал безмолвие. Обычно даже ночью в лагере чувствуется жизнь, а тут и правда будто все умерли. Несколько костров горело, но далеко, на другом конце лагеря.

Чтобы не уснуть, я, вытаращив глаза, вглядывался во тьму, но не видел ничего дальше рва. Небо, затянутое облаками, тоже было черным-черно. Ни луны, ни звезд… Мне, честно говоря, даже не по себе стало. Сам не знаю, чего боялся, но сердце так и колотилось. Казалось, что никого, кроме меня, в этом мире не осталось. Вот только я, башенка и темнота…

Хотел было окликнуть соседних часовых, но в последний момент побоялся, что рядом окажется проверяющий офицер. Тот бы вмиг мне показал, как стоя на посту орать. Да еще среди ночи…

Странно было. Вроде и спать хочется, а при этом страшно до одури, и сердце из груди выскакивает. Чтобы хоть как-то отвлечься, я начал вышагивать по сторожке. Два шага в одну сторону, поворот, два шага в другую. Сначала ходил молча, потом стал себе под нос командовать. Раз, два, кру-гом! Раз, два, кру-гом! На какое-то время действительно стало полегче. И сон почти прошел, и сердце вроде перестало колотиться. Я решил, что теперь можно передохнуть, и достал флягу. Но, поднеся ее ко рту, замер, чувствуя, как зашевелились волосы под шлемом.

Откуда ни возьмись спустился густой туман. Настолько плотный, что я не мог разглядеть ничего уже в десяти шагах. Только что даже намека на туман не было, и вдруг будто молоко вылили. Сырые ладони тумана, как живые, тянулись ко мне, осторожно дотрагивались до лица, оставляя на щеках липкие потеки. Впереди белесые лоскуты, переплетаясь между собой, принимали причудливые очертания невиданных существ, но эти смутные образы тут же таяли, плавно перетекали один в другой, являя все новые и новые неуловимые видения.

Я почти не мог дышать. От каждого вдоха невыносимо першило в горле. На секунду я всерьез испугался, что могу захлебнуться. Такого тумана я не видел ни разу, даже в самое сырое время года, когда выходил на рассвете в поле. Он был… как будто живой. Я почти чувствовал его дыхание, его волю. Казалось, что вот-вот он заговорит со мной. Я сжал пилум так, что хрустнули костяшки. Хотя чем он мог мне помочь? Не метать же его в туман. Однако выучка сделала свое дело: оружие для солдата — его жизнь. И как бы страшно ни было, почувствуй его тяжесть в руках, и тебе станет спокойнее.

Спокойнее не стало. Наоборот. Я чуть не закричал, когда увидел, как в нескольких десятках шагов от меня туман вдруг сгустился еще больше. Этот сгусток поплыл ко мне, по пути приобретая очертания человеческой фигуры. Человек, или что там это было, не шел, а именно плыл, не касаясь земли. Он приближался медленно и плавно… И неотвратимо. Я почувствовал, как по спине стекла струйка пота. Она была ледяной. Доспехи вдруг разом отяжелели. Да так, что мне пришлось опереться на пилум, чтобы не рухнуть на деревянный настил под их тяжестью.

Белый призрак, детище тумана, уже преодолело ров. Теперь я мог разглядеть его лучше. Это был высоченный старик, с седой бородой, доходившей чуть ли не до земли. На нем был надет белоснежный балахон. Не тога, не плащ, а именно широкий просторный балахон. Я и не представлял себе, кто может носить такую одежду.

Чем ближе «подходил» старик, тем тяжелее становились мои доспехи и оружие. Глаза закрывались сами собой. Я даже не почувствовал, как из ослабевших рук выскользнули пилум и щит. Странно, но я не слышал, как они упали. Будто не деревянный пол был под ногами, а бездонная пропасть.

Старик был уже в двух шагах от моей башни. Наш лагерь не был маршевым, которые мы обычно строили в конце перехода. Это был постоянный стационарный лагерь, практически небольшая крепость. Помимо обычных рва и вала, утыканного кольями, он был обнесен частоколом высотой почти в два человеческих роста. Башня же находилась еще выше. Так вот этот старик, подойдя вплотную к стене, начал расти, вытягиваться, постепенно поднимаясь над частоколом.

Я, обессиленно привалившись к стене башенки, смотрел на его макушку, постепенно поднимающуюся все выше и выше. Рука сама собой попыталась нащупать рукоять меча, но пальцы лишь скользили по полированному дереву, гладиус[208] словно примерз к ножнам. Впрочем, даже если бы мне удалось обнажить клинок, что бы я с ним стал делать? Вряд ли у меня хватило бы сил даже поднять его.

Голова старика поднялась над частоколом. Я смог разглядеть его лицо. Не скажу, что это придало мне сил. Кожа, покрытая струпьями, светилась каким-то причудливым зеленоватым светом. Неопрятная клочковатая борода, казалось, была соткана из липкого тумана. Вместо глаз — пустые глазницы, в которых зеленоватое свечение было чуть-чуть ярче. И только тонкие губы были ярко-красными, будто испачканными кровью…

Кажется, я перестал дышать, когда это лицо замерло в шаге от меня. Старик уставился на меня своими чудовищными глазницами, но я чувствовал, что он видит меня насквозь. Все мои страхи, потаенные желания, сомнения — ничто не было скрыто от него. И у меня не было сил сопротивляться этому взгляду. Я просто стоял, чувствуя, как судорожно сжимается желудок, и не мог даже отвести глаза.

Не знаю, сколько мы смотрели друг на друга. Может, минуту, может, вечность. Для меня-то прошла целая жизнь. Постепенно я начал приходить в себя. Во всяком случае, смог ухватить рукоять меча и наполовину вынуть его из ножен. Но тут старик заговорил. Нет, рот он не открывал… Его голос просто зазвучал в моей голове. Причем язык был мне незнаком, но я прекрасно все понимал. Уж не знаю, как это возможно, но именно так все и было. Голос в голове, незнакомые слова и полное понимание сказанного. Как если бы его слова сразу превращались в картины в моей голове. Правда, и сказано-то было немного. Всего одна фраза, повторенная много раз:

— Верни Сердце Леса.

Лишь три слова. На все лады. То умоляюще, то грозно, то холодно, то яростно… Снова и снова. Пока голова у меня не начала разламываться от боли. Не знаю, действительно закричал я тогда или мне только так показалось, а на самом деле и это происходило в моей голове.

— Перестань! — завопил я. — Ради всех богов, прекрати!

— Верни Сердце Леса, — бубнил старик, прожигая меня насквозь взглядом пустых глазниц.

— Какое сердце? — Я был близок к тому, чтобы потерять сознание.

— Верни Сердце Леса.

Наверное, он так и повторял бы эти слова до самого утра. Но внезапно налетел ветер, разрывая туман в клочья. Вместе с туманом начал таять и сам старик. Его голос все еще звучал в моей голове, но все слабее и слабее, пока не превратился в едва различимый шепот:

— Верни Сердце Леса…

По-моему, на какое-то время я все же лишился чувств. Но к счастью, успел прийти в себя до появления смены. Туман уже полностью рассеялся, небо на востоке едва заметно посветлело. Теперь лагерь выглядел как обычно. Вернулись звуки и запахи… Но пережитый ужас все еще держал меня железной рукой за горло. Лишь когда до меня донеслись позвякивание доспехов, покашливание и вялая брань сержанта, я смог вздохнуть свободно. Вернувшись в палатку, я решил, что при первой же возможности навещу гаруспиков.[209] Может, они смогут растолковать, что означало это видение.

Так закончилась последняя ночь в лагере. Последняя ночь мирной жизни.

Спустя три часа взревели трубы, выдергивая нас из палаток. А уже к полудню наши когорты выбивали пыль из дорог Италии.

Глава 9

Марш, марш, марш… Мы «мулы Мария». Выносливые, жилистые, безропотные. У нас приказ уменьшить обоз до минимума. Поэтому каждый тащит на себе: доспехи, шлем, зачехленный щит, тяжелый пилум, меч, кирку-«долобру», лопату или топор, или пару деревянных кольев, или нож для резки дерна, котелок или сковороду, запас пищи на три дня, одеяло, плащ, баклагу с водой и уксусом. Все вместе сто тридцать — сто пятьдесят фунтов.[210] Плюс личные пожитки вроде бритвы, доски для игры в кости, неуставных ножей, сменной одежды, фигурок предков или каких-нибудь безделушек, напоминающих о доме, кремня, точильного камня, мешочков с лечебными травами и прочей необходимой в походе мелочи. Это еще пять-десять фунтов. Сто шестьдесят фунтов на собственном горбу. За день мы должны протащить весь этот груз на расстояние в двадцать миль.[211] Кто выдержит такое? Только мулы. Ну, или «мулы Мария»…

Мы встаем на рассвете, разбираем лагерь, навьючиваем себя, помогая друг другу, и до полудня глотаем пыль, стараясь пройти как можно больше, чтобы выгадать себе лишние полчаса отдыха на привале. Шлемы болтаются на груди и тянут вниз, лица наполовину закрыты шейными платками, которые становятся почти черными уже через две мили, фурки[212] с навешанным на них скарбом пригибают к земле, жесткие ремешки калиг натирают ноги, а грязь и пот превращают потертости в подолгу не заживающие язвы.

Главное — не смотреть вперед или по сторонам, когда идешь. Смотреть нужно под ноги, на дорогу. Можно на спину впереди идущего. Так, по крайней мере, ты не видишь ленты дороги, убегающей за горизонт. Стоит глянуть туда, как ноги сами собой сбиваются с шага и начинают слабеть. Если смотришь вперед, понимаешь, что этот путь бесконечен. А если под ноги — ничего, ты просто делаешь один шаг… Потом еще один и еще. И когда сил совсем не остается, говоришь себе, что нужно лишь сделать еще только один шаг, последний. А за ним еще один. Так и обманываешь себя. До тех пор, пока не прозвучит команда «поставить боевые значки».[213]

Вечером мы разбиваем лагерь. Еще три-четыре часа каторжной работы, прежде чем можно будет, наконец, поесть и привести в порядок себя и снаряжение. Если повезет и не попадешь в караул, часов пять удастся поспать. А едва посереет горизонт, трубы и барабаны сыграют подъем, и все начнется сначала. И так день за днем. Дождь, зной, ветер — неважно. Щит за спину, фурку на плечо и — марш, марш, марш!

Через десять дней мы подошли к Анконе. Оттуда на кораблях нам предстояло дойти до Салоны, которую удерживали наши войска. Вспоминать про переход по морю даже не хочется. После него я надолго проникся уважением к морякам и морским пехотинцам. Постоянная качка, от которой все внутренности так и норовили вылезти через горло наружу, уходящая из-под ног палуба, морская соль, разъедающая все, куда бы ни попала, днем слепящее солнце, ночью непроглядная тьма и утробные вздохи моря… Мы шутили, что нет смысла доставать из мешков припасы — все равно все тут же достанется Нептуну и рыбам, а ты даже не успеешь почувствовать себя сытым. Никогда я так не радовался тому, что стою на твердой земле, как в день высадки. Уж лучше топать на своих двоих, чем чувствовать себя игральной костью в стакане, который встряхивает суетливый игрок.

Близился ноябрь, и нас вели на зимние квартиры. Как сказал всезнающий Бык, четыре наши когорты должны были влиться в новый, еще окончательно не сформированный легион.

— До марта будете жиром заплывать, — сказал он. — Ну а по весне начнется дело. Посмотрим, кто из вас солдат, а кто дерьмо овечье.

Под Салоной к нам присоединились три отряда вспомогательных войск с осадной артиллерией и две кавалерийские турмы. Обоз увеличился вдвое. Зато идти стало легче — самое тяжелое снаряжение теперь тащили настоящие мулы. Несмотря на то, что военные действия в этом году практически завершились, разведка сообщала, что отдельные отряды восставших все еще продолжают беспокоить наши части. Потому-то нам и освободили руки. Мы постоянно ждали нападения и каждую минуту были готовы развернуться в боевой порядок.

Но уже после трех дней пути все расслабились. Повстанцев не было ни видно, ни слышно. Не верилось, что вообще идет война. Мы чувствовали себя в безопасности, как во время учебного марша. Так всегда и бывает — никогда не поверишь в то, что дело плохо, пока не окажешься в дерьме по самые уши. По-настоящему почувствуешь опасность только тогда, когда столкнешься с нею нос к носу. И ни минутой раньше.

Мы оказались в дерьме на пятый день перехода, едва успели сняться с привала и пройти пару миль. Дорога вилась между поросшими редколесьем холмами. Передовой отряд ушел далеко вперед и уже успел перевалить через гряду холмов. Мы отставали от него не меньше чем на полмили. Помню, было жутко холодно, мы кутались в отсыревшие плащи и мечтали только о том, чтобы быстрее наступил вечер и можно было бы снова развести огонь.

Сначала мы увидели свой передовой отряд. Он вдруг снова появился на вершине холма, за которым скрылся совсем недавно. От него отделились несколько всадников и галопом поскакали в нашу сторону. Наша когорта шла впереди колонны, так что мы сразу сообразили, что что-то случилось.

Странное дело. Едва мы увидели этих всадников, стремглав несущихся к группе офицеров, наши лица неуловимо изменились. Не знаю, как это описать. Вот вроде шел рядом со мной парень. Несколько месяцев мы с ним жили бок о бок, ели из одного котелка, спали в одной палатке. И тут я смотрю на него и не узнаю. Вроде он, а вроде и нет. Будто какой-нибудь колдун попытался его облик принять, но получилось не очень похоже.

Гонцы еще о чем-то говорили с офицерами, а трубачи уже заиграли тревогу.

Сотни раз мы отрабатывали развертывание из колонны в боевой порядок. Сотни раз занимали свои места в строю по сигналу тревоги. Сотни раз слышали яростный рев Быка: «Собрать значки, бараны!»

Сотни раз… Но даже представить себе не могли, как нам будет страшно, когда все это придется выполнять перед лицом настоящего противника. Правда, выучка все равно делала свое дело. Никто не налетел на другого, никто не перепутал свои места в строю. И только сейчас я смог понять, почему любое построение перед атакой сопровождается надрывными завываниями труб и криками командиров. Весь этот шум не дает тебе возможности остаться наедине со своим страхом. Бояться приходится центуриона, размахивающего у тебя перед носом палкой и орущего, что спустит с тебя шкуру, а не врага, который еще далеко.

— Становись, становись, становись! Пошевеливайтесь, мулы! — надрывались командиры.

И мы пошевеливались, твердо зная одно — медлить нельзя, иначе не миновать расправы, центурионы шутить не будут. Будь у нас время подумать о предстоящем сражении, кто знает, может быть, мы просто разбежались бы. Как ни крути, а мы были зелеными новобранцами, ни разу не видевшими настоящего противника. Но центурионы знали свое дело. Мы ни на мгновение не остались наедине с собой.

Перед строем выехал на гнедом жеребце военный трибун, командовавший нашим отрядом.

— Солдаты! Времени у нас мало, так что буду краток. Разведчики сообщили, что нам наперерез движется противник. Их больше нас, но не намного. Похоже, отбившийся от основных сил отряд. Как повстанцы появились здесь — одни боги ведают. Отступить мы не можем… Просто некуда. Придется принять бой здесь. Встретим их на том холме, — он повернулся в седле, указывая на холм, где уже развернулся наш передовой отряд. — Я рассчитываю на вас. Помощи нам ждать неоткуда, так что наше спасение в мужестве. Схватим их за горло и будем держать, пока не подохнут! Они хуже вооружены и недисциплинированны. Выдержите первый натиск, а потом опрокиньте и преследуйте. Это будет просто, только держите покрепче мечи и прикрывайте друг друга. Все. Центурионы, выводите людей на позиции!

Напутствие Быка было короче, но куда внушительнее:

— Значит, так, бараны… Тому, кто вздумает драпануть, я лично шею сверну. Вы меня знаете, я слов на ветер не бросаю. Если кто-то захочет вдруг подохнуть, сначала должен спросить разрешения у меня, ясно? Легионеру запрещается погибать без разрешения командира. Он должен выйти из строя и по всей форме доложить о своем желании отправиться к праотцам. И попробуйте только, сукины дети, сломать строй или еще что-нибудь в этом духе. Повстанцы вам малыми детьми покажутся. Все ясно, обезьяны?

— Так точно, старший центурион!

— Не слышу!

— Так точно, старший центурион!!

Холм оказался крутым. Три когорты были поставлены в боевую линию на середине склона. За нашими спинами — невиданное дело! — расположились лучники и артиллерия. Четвертая когорта образовала резерв, кавалерия с легкой пехотой, как обычно, прикрывала фланги. Правда, конницы было так мало, а местность настолько неровная, что рассчитывать на помощь кавалерии не приходилось. Но больше всего нас беспокоили стрелки.

— Да что они там, совсем ум потеряли? Я не хочу получить стрелу в задницу от какой-нибудь обезьяны, — волновались новобранцы.

— Стрелу еще куда ни шло. Вот получишь камень из баллисты — ох, я похохочу.

— Да ладно, склон крутой…

— Ага, будто не знаешь, как эти бараны стреляют… Дерьмо овечье и то лучше целится, прежде чем вылететь…

Мы и сами не заметили, как в нашу речь вошли словечки Быка.

Командирам, небось, виднее, кого куда ставить…

На самом деле все эти разговоры были нужны лишь для того, чтобы не думать о предстоящем. Никто из нас, кроме командиров, еще не бывал в бою. И «стрела в задницу» многим казалась меньшим из зол. Ветераны, с которыми мы сталкивались, ничего хорошего о повстанцах не говорили. Это был упорный и беспощадный враг. Голодный, плохо вооруженный, но сражающийся за свою свободу.

Я стоял во второй линии. Было ли мне страшно? Да, конечно, было. Не так, как той ночью, когда мне старик привиделся, но все-таки. Примерно как тогда, когда мы с фракийцем бежали от разбойников. Вроде и страшно, но ноги не подкашиваются, и кровь быстрее бежит по жилам.

Рядом со мной стоял Ливий. Тот самый, что из Рима. Лицо у него было белым. Он наклонился ко мне:

— Ты убивал когда-нибудь?

Я кивнул.

— Кого?

— Двух разбойников…

— Ох, а я вот не знаю, получится ли у меня.

— Получится. Уж поверь.

Он кивнул и сплюнул под ноги. Я осмотрелся. Разговоры вдруг стихли. Взгляды у всех были прикованы к дальней гряде холмов, от которой нас отделяла иссеченная оврагами низина. Над грядой стояло огромное облако пыли. Передовые части повстанцев уже показались на вершинах.

— Полмили, — сказал кто-то. — Самое большее…

— Ой, по нужде охота, мочи нет.

— Раньше не мог?

— Раньше не хотелось.

— Воды дайте кто-нибудь.

— Лучше не пей. Вдруг в брюхо ранят…

— Помолчи, а?..

— Эй, обезьяны! — зычный голос Быка заставил всех вздрогнуть. — Склон крутой, так что пилумы бросают первые три линии. Все разом, по моей команде. Задние, не напирать! На всех хватит.

Повстанцы, судя по всему, решили атаковать сразу. Не задерживаясь, они перевалили через холмы и начали спуск в низину. Чем-то мне это напомнило горный поток. Или сход лавины. Они все стекали и стекали вниз, а на вершине возникали новые ряды, и, казалось, этому не будет конца.

— Да сколько же их! — крикнул кто-то, кажется, Крыса.

Я крепче сжал пилум. Мне в голову вдруг пришла мысль, что эти люди на противоположном конце долины идут сюда, чтобы убивать нас. Я осознал это с такой потрясающей ясностью, аж сердце зашлось и прошиб ледяной пот. С ними не договоришься. И никуда не убежишь, не спрячешься. Все, что остается, если хочешь жить, — драться. Другого выхода нет, только стоять до конца. Плечом к плечу со своими товарищами по оружию.

Даже Луций с Быком были сейчас для меня самыми близкими на свете людьми.

Человеческий поток приближался. С моего места казалось, что низину покрывает живой ковер, вместо мягкого ворса ощетинившийся наконечниками копий.

Сейчас-то я понимаю, что повстанцы сделали большую глупость, решившись на атаку. У нас была выгодная позиция, и солнце светило нам в спину. А им пришлось преодолеть гряду и низину, чтобы приблизиться к нам и штурмовать очередной склон. Окажись я сейчас в такой же ситуации, у меня не было бы ни малейших сомнений в победе. Но тогда… Тогда, глядя на заполненную людьми долину, я был почти уверен, что никто из нас живым с этого холма не уйдет.

Позади нас раздался скрип воротов — баллисты и «скорпионы» готовились дать первый залп поверх наших голов. По стоящим внизу, почти у самого подножия, стрелкам, вооруженным дротиками и пращами, пробежала волна. Они тоже приготовились к короткой перестрелке.

Повстанцы неуклонно приближались…

— Ну, сейчас начнется, — выдохнул кто-то.

И, словно подтверждая его слова, сзади что-то тяжело ухнуло, и над нами прогудел первый камень. Он взрыл грунт шагах в тридцати от первой волны атакующих.

— Я же говорил, эти обезьяны стрелять не умеют…

Слова утонули в реве повстанцев. Вперед выбежали их застрельщики, и внизу началась перестрелка. Ухало над нашими головами теперь постоянно. К гудению тяжелых камней и дротиков присоединился шорох стрел.

— Лучники, три пальца левее! Це-елься! Залп!

И десятки стрел проносятся над нами, шелестя, как первый весенний дождь.

— Це-елься! Залп!

И тяжелые камни ложатся посреди беснующихся варваров, дробя кости и расплющивая тела.

Немногочисленные лучники противника тоже начали обстрел когорт. Особого ущерба они нам причинить не могли. Им приходилось целиться против солнца, к тому же мы стояли намного выше. Но все равно время от времени в рядах раздавались крики парней, недостаточно быстро закрывшихся щитом. Раза два стрелы ударились и в мой скутум. Несмотря на то что они были уже на излете и ничего плохого сделать не могли, ощущение все равно было мерзким. Это были настоящие стрелы, а не учебные деревяшки. И выпущены они были настоящим врагом.

Перестрелка получилась недолгой. Повстанцы быстро поняли, что у наших стрелков явное преимущество. Хрипло запели рожки, толпа взревела, потрясая оружием. Наши застрельщики начали отход на фланги, за линию тяжелой пехоты. И тут же строй повстанцев вздрогнул, как единый живой организм, качнулся и ринулся в атаку.

— То-о-овсь! — пронеслось по рядам.

Мы подобрались и замерли. Вот сейчас, сейчас…

Мне казалось, что сердце прорвет кольчугу. Сзади кто-то молился вслух. И я был готов к нему присоединиться.

Это действительно страшно, когда на тебя катится лавина вооруженных людей. Кажется, что сейчас она сметет все на своем пути, ничто не сможет устоять… Сметет, раздавит, втопчет в землю и покатится дальше, как ни в чем не бывало. Любой глупец, который попытается противостоять ей, — обречен. Даже скала будет стерта в пыль, не то что люди. И спастись можно, только обратившись в бегство. Бежать, бежать, бежать… Лететь впереди этой лавины, не останавливаясь ни на мгновение, потому что малейшее промедление означает смерть.

Так тебе кажется, когда впервые видишь атакующий строй.

Думаю, что, дрогни хоть один из нас, паника мгновенно захватила бы всех. Что смогли бы сделать с нами стоящие позади центурий тессерарии[214] с опционами? У них простые палки, которыми они должны загонять в строй струсивших легионеров. А у врага мечи и копья… Мы бы просто смели их, даже не заметив. Что смогли бы сделать центурионы? Трибуны? Да ничего. Запаникуй хоть один из нас, мы были бы вырезаны подчистую. Перебиты, как стадо овец.

Но никто не дрогнул, к счастью. Никто не позволил страху лишить его разума.

Рядом с тобой стоят твои товарищи. Они так же смертны, как и ты. Они боятся ничуть не меньше твоего. Но продолжают стоять, сжимая до судорог в руках пилумы и стиснув зубы, чтобы не видно было, как дрожат побелевшие губы. А значит, ты тоже можешь.

— Стоя-я-ять, обезьяны! — Голос Быка перекрыл вопли и улюлюканье повстанцев. — Стоять крепко!

Двести шагов. Я вижу грубо сколоченные, а то и просто сплетенные из ивы щиты, вижу широкие плоские наконечники копий, вижу короткие мечи, занесенные над головами.

Сто пятьдесят шагов. Видны бронзовые бляшки, нашитые на кожаные нагрудники.

Сто шагов. Я вижу искаженные яростью лица, черные провалы кричащих ртов.

— Стои-и-им!

Семьдесят шагов. Можно различить точки глаз.

— Стои-и-им!

Пилумы пойдут в ход, когда станут видны белки глаз. Они заметны с двадцати пяти-тридцати шагов. Это проверено многими поколениями.

— Це-е-елься!

Мы, как один, вскидываем пилумы и отводим чуть в сторону руку со щитом. Сейчас мы открыты для стрел противника, но их лучники молчат. Зато наши стараются вовсю, перенеся огонь в глубь строя повстанцев, чтобы не накрыть нас, когда мы смешаемся с ними.

Враги уже совсем близко. Мне кажется, что я чувствую вонь их немытых тел и плохо выделанных шкур на щитах. Длинный наконечник пилума подрагивает, и я как зачарованный смотрю на блестящее в лучах солнца острие. Оно направлено прямо в лицо кряжистого бородатого бревка с выпученными глазами. Наши взгляды вдруг встречаются. И на мгновение все вокруг замирает. На меня наваливается мертвая тишина, как той ночью, когда приходил старик. Я уже не понимаю, где я нахожусь и что происходит. Мне хочется отвернуться, закрыть лицо руками, лишь бы не видеть этих глаз, прожигающих меня насквозь.

И тут тишину разрывает в клочья звонкий сигнал труб и крик:

— Залп!

Мир приходит в движение. Моя рука распрямляется сама собой, и пилум летит прямо в бородатое лицо бревка.

— Вперед, мулы!

— Бар-ра!!!

И мы бросаемся вниз по склону, навстречу врагу.

Сшибка была ужасной. Боевые кличи с обеих сторон, надрывный вой труб, вопли раненых, предсмертные крики, треск ломающихся копий, звон мечей, глухие удары щитов друг о друга — все это грохнуло, грянуло разом, да так, что казалось, обрушилось само небо.

Несколько мгновений я ничего не мог понять. Видел перед собой лишь спины бойцов первой линии и мелькающие в промежутках между ними фигуры бревков. Рядом со мной что-то просвистело, и идущий слева от меня солдат рухнул, нелепо взмахнув рукой с зажатым в ней мечом. Справа завопил Ливий, отбрасывая щит и хватаясь за лицо. Его место тут же занял другой, орущий что-то нечленораздельное…

Прямо передо мной вырос здоровенный повстанец, тычущий копьем куда-то позади меня. Меч будто сам собой метнулся к его ничем не защищенному боку и вошел по самую рукоять. Я даже не успел сообразить, что к чему. Все получилось само собой. Тут же кто-то вцепился в верхний край моего щита, и я, не раздумывая, рубанул по этим жилистым волосатым рукам. Сражающийся впереди легионер упал, и в разрыв вломился тощий парень одних лет со мной. Я сбил его щитом с ног, превратив лицо в кровавое месиво.

И пошло!.. Я колол, рубил, закрывался щитом, снова колол, спотыкаясь о тела, оскальзываясь в лужах крови и меся калигами чьи-то вывороченные кишки. Тело все делало само. Если бы я положился на разум, не прожил бы и нескольких мгновений.

Что я чувствовал? Да, пожалуй, ничего такого, о чем можно рассказать. Я жил в ином измерении. Там не было места обычным человеческим чувствам и эмоциям. На самом деле ты просто становишься животным. Страх, ярость, ненависть — ничего этого для тебя не существует. Все эти чувства сливаются в одно и превращаются в нечто, чему не дать названия. Потому что оно не из нашего, человеческого, мира. Можно сказать, что в каком-то смысле ты мертв. И в то же время ты живее, чем когда бы то ни было. Мертв в тебе человек. Но зато жив зверь. Ты не можешь испытывать сострадание, когда рядом падает товарищ. Просто проходишь мимо, даже если он молит о помощи. Потому что умрешь, если задержишься хоть на мгновение. Ты не можешь испытывать страх, когда видишь направленное тебе в грудь острие копья. Если испугаешься — умрешь, потому что рука не сможет вовремя поднять щит. Тело это знает, зверь, дремлющий в тебе до поры до времени, это знает. Быть в бою человеком — значит погибнуть. Вот потому-то при первых звуках боевых труб мы перестаем быть людьми. Мы превращаемся в опасных хищников, не имеющих никаких чувств, кроме жажды жизни и кровавого азарта.

Мы все еще держали строй и даже понемногу начали теснить бревков.

— Прорвите их строй! Прорвите строй! — рычал Бык, сражающийся где-то на правом фланге.

И мы пытались. Пытались изо всех сил. Мы уже поняли, что способны победить. И это придавало нам сил. Но бревки были серьезными парнями. И не собирались отступать перед тремя когортами новобранцев. Сбив щиты, они вросли в землю, и все наши усилия разорвать строй разбивались об эту стену.

Вскоре уже не мы, а они начали шаг за шагом отжимать нас к вершине холма.

— Стоять, мулы! — надрывался Бык. — Стоять, сукины дети!

Мы были лучше вооружены. У нас были более прочные доспехи. Поэтому мы отдавали одного легионера за двух варваров. Но их было слишком много, и для них это был не первый бой. Медленно, очень медленно мы продолжали отступать. Чувствовалось, что еще немного, еще один хороший натиск — и бревки опрокинут нас.

И варвары это поняли. Уж не знаю, откуда у них взялись силы… Дружно, разом, они навалились, уже не обращая внимания на наши мечи. И линия манипулов прогнулась, смялась, в бреши тут же устремились опытные тяжеловооруженные бойцы в хороших доспехах, грозя рассечь строй.

Раздались крики: «Отходим!» — и значки нескольких манипулов, которые приняли на себя основной удар, дрогнули, заколебались. Держался только правый фланг нашего манипула, где дрался Бык. Там же твердо стоял наш значок.

— Ко мне, бараны! Ко мне! Сбить щиты, ублюдки, если хотите жить! — ревел центурион.

Жить мы хотели. На этот счет сомнений у нас не было. И поэтому мы все-таки сделали невозможное — остановились. Остановились и сомкнули ряды, вытолкнув из брешей повстанцев, как пробку из кувшина. Но на большее нас уже не хватило. Продвинуться вперед хотя бы на шаг было выше наших сил. Все, на что мы были способны, — это выровнять фронт и сдерживать отчаянный натиск бревков.

Наступил момент, когда исход боя могла решить одна свежая центурия.

Это понял и наш командир. Взревели наконец трубы, и на вершине холма показались значки четвертой когорты.

Тяжелым мерным шагом она надвигалась на не ожидавших такого поворота, а потому растерявшихся варваров.

— А ну, нажмем, ребята! — крикнул Бык.

Не знаю, что на нас так подействовало — вид подкреплений или слово «ребята» из уст Квинта Быка, но наш манипул и правда «нажал». Налитые свинцом ноги сделали полшага, шаг, пять… Следом за нами двинулись и остальные манипулы, а потом по всей линии заиграли сигнал к контратаке. И истерзанные, обессилевшие когорты пошли вперед, давя, тесня, подминая под себя дрогнувший строй бревков.

— Бар-ра!

Мы вложили в боевой клич все свое отчаяние и жажду жизни. И, может быть, впервые он прозвучал так, как должен был звучать.

Это была еще не победа. Мы были слишком уставшими и вложили в рывок все оставшиеся силы. Каждый знал, что эта контратака — наш последний шанс вырвать победу из рук врага. Если она захлебнется, мы больше ничего не сможем сделать. Разве что безвольно опустить руки и позволить перерезать себя, как стадо овец. И одна свежая когорта ничего уже не сможет изменить. Сейчас все зависело от нашей воли, которая заставляла натруженные руки снова и снова поднимать ставшие неимоверно тяжелыми мечи. Только наша воля и решимость идти вперед на подкашивающихся от усталости ногах сейчас решали исход боя. Только наша готовность умереть, зная, что своей смертью ты спасаешь своих товарищей, давала нам шанс на победу. В один момент, правда, все чуть не пошло прахом. Сигнифер[215] нашего манипула получил дротик в бедро и упал, а шагавшие рядом с ним солдаты были то ли слишком увлечены наступлением, то ли просто растерялись, но никто из них не поднял значок с земли. Увидев, что значок упал, задние ряды решили, что первая линия смята, и затоптались на месте. Передние же почувствовали, что последние шеренги перестали поддерживать их, и подумали, что те начали отступать. Замешательство было недолгим, но натиск сразу же ослаб.

Я шел во второй шеренге, в нескольких шагах от упавшего сигнифера, и даже видел лежащий на земле значок. Но чтобы добраться до него, мне пришлось бы покинуть свое место в строю и оставить в нем брешь. Несколько мгновений я медлил, ожидая, что кто-нибудь из стоящих рядом со знаменем подхватит его. Но напрасно. Никто, похоже, не собирался этого делать.

Вскоре уже весь наш манипул, бывший на самом острие контратаки, замедлил шаг и заколебался. Варвары же, напротив, решили, что удача опять повернулась к ним лицом, и торжествующе завопили. Исход боя опять повис на волоске.

И тогда я, рискуя поломать весь строй, бросился к значку, сбивая щитом всех, кто стоял на моем пути. Строй на несколько секунд смешался, но варвары не сумели воспользоваться этим. Зато теперь значок был в моих руках. Я бросил скутум и ринулся в первую линию, крича что-то бестолковое, но, как мне казалось тогда, очень героическое.

Мы снова пошли вперед. А через несколько минут подоспела наконец четвертая когорта. И когда она, свежая, полная сил, ударила железным кулаком в центр строя бревков, исход боя был решен. Строй восставших поддался, а потом разом развалился, рассыпался, как непрочная плотина под напором реки во время паводка.

Фланги бревков, видя, что центр войска смят и обращен в бегство и что мы вот-вот зайдем им в тыл, тоже, видимо, решили, что на сегодня хватит геройствовать. Сначала дрогнул левый фланг, следом за ним — правый, и вскоре началось повальное бегство…

…И резня. Легкая пехота и кавалерия приступили к своему излюбленному занятию — преследованию беззащитного противника. Нам же было не до погони. Мы еле волочили ноги. Трубы сыграли отбой, и мы перестроились, готовясь на всякий случай к контратаке. Но то была излишняя предосторожность. Повстанцам было больше не до драки.

Избиение продолжалось почти до сумерек. Повстанцы потеряли убитыми почти четыре тысячи человек. Мы — немногим более пяти сотен. Но и это было слишком много для такого боя. Еще отец мне рассказывал, что основные потери побежденное войско несет не во время сражения. Доспехи делают свое дело — поразить насмерть человека не так-то просто в этой свалке. А вот когда начинается бегство, бегущая армия вырезается подчистую.

Поздним вечером, когда мы собрали трофеи, похоронили павших и поставили лагерь, Бык построил наш манипул. Незадолго до него командир отряда уже сказал речь. По его словам, мы что-то там доказали, показали и заслужили… Никто толком его не слушал, все просто валились с ног. И сейчас у нас было одно желание — выпить вина и рухнуть на походные постели. Бык же выглядел так, будто весь день только и делал, что отдыхал.

— Ну что, мулы, прочувствовали, что такое служба?

— Так точно, старший центурион!

— Считайте, что сегодня вам повезло. Сражались вы как бабы. То, что сегодня было, — это даже не бой. Так, небольшая стычка. А вы в ней умудрились столько народа потерять… Еще пару раз так вот схлестнемся с повстанцами, и я вообще один в Сисцию приду. Значит, так, если случится чудо и кто-нибудь из вас все же доползет до зимних квартир, мне придется взяться за вас всерьез. Вся ваша прошлая жизнь в учебном лагере, девочки, покажется вам приятным отдыхом. Дерьмо вы, а не солдаты.

Бык прошелся вдоль строя. Мы стояли, боясь шелохнуться. Вся усталость мигом куда-то делась…

— Какая обезьяна подняла значок?

— Рекрут Гай Валерий, первая центурия, первого манипула, третьей когорты, — проорал я, не ожидая ничего хорошего.

— Как самая сообразительная обезьяна в этом стаде, будешь деканом…[216] Пока не подохнешь. Понял?

— Так точно, старший центурион!!!

— Все, бараны, р-разойдись! Прочь с глаз моих, — устало закончил он.

Строй мгновенно рассыпался. Мы больше не чувствовали себя победителями и крутыми сукиными детьми. Мы снова стали зелеными новобранцами… В общем, тем, кем и были на самом деле.

— Я уже собирался нырнуть в свою палатку, как меня окликнул Бык.

— Ты хорошо слышишь, сынок? — чуть ли не ласково спросил он.

Вопрос был настолько неожиданным, что я даже растерялся. А уж тон…

— Так точно, старший центурион!

— И ты слышал, что я назначил тебя деканом?

— Так точно, — промямлил я, по-прежнему не догадываясь, куда он клонит.

— А куда ты сейчас шел, сынок?

— В палатку, старший центурион…

— Устал, да? — участливо спросил Бык.

— Устал, — кивнул я.

Он вздохнул и сокрушенно покачал головой, выражая сочувствие. Я уж было подумал, что сейчас мне отвалится еще какая-нибудь награда. Но вместо этого Бык схватил меня за пояс и дернул к себе так, что я чуть пополам не переломился.

— А кто за тебя служить будет, декан?! — заорал он так, что у меня аж в ушах зазвенело. — Сколько у тебя раненых? Кто из них сможет в ближайшее время встать в строй? Ты знаешь? Сначала со своими людьми разберись, а потом уже уставай! Марш к раненым! Потом проверить снаряжение у оставшихся. Через полчаса ко мне в палатку с докладом!

Бежал я до госпиталя так, будто за мной вся армия варваров гналась.

Тут надо пояснить. Обычно центурионы еще в учебном лагере назначали десятниками самых толковых новобранцев. Бык же заявил, что не нуждается в обезьянах-командирах и будет назначать деканами только тех, кто проявит себя в бою. Вот и получилось, что я стал первым деканом в нашем манипуле. Так что о своих обязанностях представление имел весьма слабое.

Раненых в моем десятке оказалось двое. Ливию камень из пращи попал прямо в лицо, выбив половину зубов и порвав щеку. Глянув на него, я понял, что больше красавчиком он не будет. Вторым был Крыса с пустяковой царапиной. Ему я сказал сразу:

— Я твой декан. Завтра чтобы был в своей палатке.

— Чего-о?

— Бык назначил меня командиром десятка. И я хочу, чтобы завтра ты встал в строй. Понятно? Если не встанешь… Шкуру спущу, — закончил я, позаимствовав аргумент у старшего центуриона.

Смотреть на вытянувшееся лицо Крысы было приятно. Я не забыл того разговора в карауле. Может быть, с моей стороны это было мелко, но я очень хотел устроить этому парню веселую жизнь. Тем более что я видел, как он сбежал с поля боя, прикинувшись раненым. В палатке мне пришлось тяжелее. Ребята не слишком обрадовались моему назначению. Главным образом потому, что все уже привыкли к отсутствию командира. Получилось, что жили-жили себе спокойно, и на тебе. И Быка-то одного было много…

В общем, когда я приказал приготовить оружие и снаряжение к осмотру, в палатке повисла тягостная тишина. Никто даже не пошевелился. Еще бы! Кому охота выполнять приказы тринадцатилетнего мальчишки. Да еще после такого денька… Я сам понимал, что лучше бы дать им сейчас отдохнуть. Но что я скажу Быку? Что ребята слишком устали, чтобы подчиняться? Надо было как-то выкручиваться… Только как?

Я подумал, что поднять знамя в бою и повести за собой манипул было куда проще, чем в мирной обстановке заставить семерых человек выполнить пустяковый приказ.

Надо было что-то сказать им… Но в голову ничего толкового не приходило. Я просто стоял и смотрел на них, а они — на меня. Ждали, что я буду делать.

И тут мне стало чуть не до слез обидно. Я не рвался в командиры. Я не выслуживался перед Быком. Я просто делал то, что считал правильным и когда мы штурмовали тот холм, и сегодня… Громкие слова, но я выполнял свою работу, свой долг. А они смотрят на меня так, словно я за деньги купил свое звание.

— Завтра, — устало сказал я, — мы снова можем их встретить.

И все, больше ни слова. Сел на свою постель, достал точильный камень и принялся править клинок. Плевать мне было на них. Вот на самомделе. Как-то вдруг, в один момент… Пусть делают, что хотят, подумал я, перед Быком как-нибудь отвечу.

Некоторое время они сидели, глядя, как я вожусь со своим снаряжением. Потом Тит молча разложил свою кольчугу и начал проверять кольца. За ним Крошка, который был рядом со мной, когда я подхватил значок, тяжело вздохнув и нахмурив брови, взялся за свое оружие. Постепенно и остальные занялись делом. Все, кроме Луция. Он широко зевнул и развалился на своей постели, всем своим видом давая мне понять, что он сам себе командир. Но тут молчун Сцевола, бывший подмастерье кузнеца, самый старший из нашей палатки и обычно самый спокойный, двинул Луция в бок:

— Слушай, я не хочу рисковать из-за тебя. Если завтра будет бой, я должен быть уверен, что у тех, кто стоит рядом со мной, острые мечи и целые доспехи. Так что принимайся за дело. Бык назначил деканом его, — он кивнул в мою сторону, — значит, так тому и быть.

— Я не собираюсь выполнять указания этого выскочки, — ответил Луций.

Было видно, что ему неприятно, что Сцевола вдруг встал на мою сторону.

— Это указание дал не он.

— А кто же?

— Война, приятель, война. Мы тут все связаны. От остроты твоего меча не только твоя жизнь зависит. Но и того, кто прикрывает тебя щитом… Давай, займись делом иначе в следующей стычке будешь сам выкручиваться.

Когда я явился в палатку Быка на доклад, он удивленно посмотрел на меня:

— Что, даже не отделали тебя?

Бык полулежал на своей постели. Его раб обрабатывал ему резаную рану на плече. Бык же спокойно жевал оливы, будто ему не рану промывали, а массаж делали.

— Никак нет, старший центурион.

— Странно, я думал, поколотят… Ну, давай докладывай.

— Двое раненых. Один завтра будет в строю. Остальные здоровы. Оружие, снаряжение в порядке, люди отдыхают.

— Поели?

— Так точно.

— Ладно, — Бык взял очередную оливу, а раб принялся зашивать рану. — Можешь отдыхать. Ты понял, что должен делать декан?

— Так точно.

— Добро. Теперь все доклады будешь делать младшему центуриону, как положено. И смотри мне, декан, подчиненных не распускай. Моя первая рана — дело рук солдата из моего десятка, которому я не нравился как командир. Война предстоит тяжелая. По опыту знаю, что нет ничего хуже, чем бунтовщиков усмирять. Славы мало, добычи тоже. Вся служба — патрули, засады да стычки вроде сегодняшней. Солдаты быстро от такой войны дуреют. Так что гляди в оба.

На следующий день мы выступили. И уже без всяких приключений добрались до главного лагеря, расположенного близ Сисции, в котором нам предстояло влиться в один из трех легионов, расположенных в нем, и ждать весны.

Глава 10

Мы влились в XX легион под командованием легата Иллирии[217] Марка Валерия Мессалины. После столкновения с армией под командованием предводителя восставших племен Батона Далматика легион был сильно потрепан. Так что наши когорты пришлись кстати.

Символом легиона был кабан, поэтому сами солдаты называли себя секачами. Головы кабанов украшали наши значки, щиты, у многих в качестве талисманов висели на шее кабаньи клыки, а знаменосцы носили вместо обычных шкур волков, пантер и медведей шкуры кабанов. Позже я ни разу не видел такого повального поклонения символу легиона.

Ничего хорошего о той зиме сказать не могу. Зима выдалась очень суровой. Холод, ежедневная тяжелая работа, маневры, караульная служба… Разве что с кормежкой дело обстояло хорошо. Рим, зная, что только мы стоим на пути варваров к сердцу Италии, не жалел ничего, лишь бы солдатам жилось сносно.

Единственное знаменательное событие за ту зиму — присяга. Для нас она была первой. В январские календы все три легиона в боевом порядке были выстроены на лагерном плацу. Перед этим вдоль плаца выставили алтари и соорудили внушительный трибунал. На краю плаца стоял старый алтарь в честь Юпитера Всеблагого Величайшего. После принесения присяги его должны были закопать в землю и взамен установить новый.

Надо сказать, обставлено все было очень внушительно. Трибуны, центурионы, всадники надели парадную форму. Сигниферы были в своих масках. Остальные — в начищенных до блеска доспехах, на шлемах — плюмажи, у ветеранов поверх панцирей — награды, щиты расчехлены, как перед боем. День выдался ясный, и все это горело на солнце так, что было больно глазам.

Сначала к нам с речью обратился Тиберий, командующий армией. Потом мы хором поклялись в верности Цезарю перед значками с его изображением. Старый алтарь Юпитера торжественно зарыли, жрецы принесли в жертву быков и баранов, и наконец мы, получив деньги и награды, прошли торжественным маршем мимо трибунала, приветствуя командующего и легатов.

На этом, если можно так выразиться, официальная часть закончилась. Неофициальную устроил Бык. Он был почитателем армейских традиций. Раньше солдаты присягали дважды. Они клялись в верности народу Рима и сенату, а затем — своим товарищам по оружию. И если нарушить первую клятву считалось военным преступлением, то нарушение второй было самым настоящим бесчестием. Вот Бык и привел наш манипул к такой присяге, заставив поклясться друг другу, что мы никогда не покинем строй, не оставим товарища в беде и будем сражаться друг за друга до смерти. Клятва была древняя. Наши далекие предки произносили ее в кругу своих соратников накануне сражения. Слова ее были просты и суровы. Мне было даже немного не по себе, когда я произносил их… Да и никто равнодушным к этой клятве не остался.

После этого мы стали иначе смотреть друг на друга. Как ни крути, а теперь центурия была нашей семьей почти на всю оставшуюся жизнь. Нам предстояло долгие годы спать в одной палатке, есть из одного котла и умирать в одном строю. Такие вещи не понять сразу. Но в день присяги мы сделали первый шаг к тому, чтобы действительно стать собратьями по оружию. Не на словах… А в душе.

После этих торжеств опять потянулись серые армейские будни. Повстанцы нас не беспокоили, они тоже пережидали холода в своих укрепленных горных городах. Так что нам оставалось лишь ждать весны. О том, чтобы мы не скучали, заботилось командование.

Помимо постоянных маневров, которые проводились в любую погоду, и обычной работы по обслуживанию лагеря, мы занимались строительством. Чего мы только не строили. Дополнительные защитные сооружения на вероятных маршрутах следования противника, дороги для быстрого перебрасывания наших частей, рыли каналы, работали в каменоломнях и шахтах, даже храмы и те возводили. За всю предыдущую жизнь я столько земли не перекопал, сколько за ту зиму.

Если ты не в карауле и не в патруле, весь день будешь долбить киркой мерзлую землю. Если твоя когорта не отрабатывает строевые приемы, придется валить лес или ворочать тяжеленные камни. Мы ни минуты не могли посидеть спокойно. По лагерю можно было передвигаться только бегом. Если центурион увидит, что ты идешь не спеша, тут же найдет тебе занятие. Солдат всегда должен быть при деле. Чем меньше времени у него остается побыть наедине с собой, тем лучше. Пьянство, бесчинства, грабежи, бунты — все это занятия солдат, работы которым не нашлось.

Мало-помалу ребята свыклись с мыслью, что я их командир. Один раз Крыса попытался было высказать свое мнение по этому поводу, но я с ним не стал церемониться. Просто вывел из палатки и как следует отделал. Луций почему-то не вступился за приятеля. А без него Крыса был мне не опасен. После этого случая никаких вопросов ни у кого больше не возникало. Я командовал, ребята подчинялись. Луций, конечно, не смирился, хотя открыто выступать не отваживался. Пару раз я ловил его ненавидящий взгляд, но не стал обращать на это внимания. Пусть смотрит как хочет, лишь бы выполнял приказы.

Но служба службой, а я все-таки не забыл, зачем прибыл сюда. И как только все вошло в колею, приступил к поискам убийцы родителей. В лагере, как я уже говорил, разместились три легиона. Это был даже не лагерь, а небольшой город, разве что вместо домов — кожаные палатки. Правда, уже начали появляться и каменные строения: тюрьма, склад, арсенал и баня были отстроены совсем недавно, а сейчас строилось святилище. Так вот в этом городе жило около тридцати тысяч человек. Конечно, военный лагерь — это не простой город, найти человека здесь куда проще. Но все равно за один день не управишься. Тем более что я не мог задавать свои вопросы каждому встречному.

Приходилось быть очень осторожным. Мне вовсе не хотелось, чтобы до Вара дошли слухи, что его разыскивает какой-то легионер. Одни боги ведают, что он предпримет в этом случае… Да служба отнимала почти все время. Поэтому поиски затянулись. Я даже не знал точно, находится ли он в этом лагере. Одно дело, если он приписан к какому-нибудь легиону. Тогда шансы на то, что он здесь, увеличивались. А если он командует вспомогательным отрядом или кавалерией, подразделения которых постоянно находились в рейдах? Тогда я смогу гоняться за ним до окончания войны…

Но я не сдавался. И при каждом удобном случае заводил разговоры о всаднике по имени Оппий Вар, в надежде, что кто-нибудь о нем слышал.

Помнил я и о том старике, который чуть меня к праотцам не отправил своим видом и голосом. Но тут все было проще. В один из дней, когда нам дали наконец отдохнуть, я пошел к жрецам. Сначала со мной говорил совсем молодой помощник авгура. Такая же легионная зелень, как я. Так что толку от нашего разговора не было никакого. Парень никогда ни о чем похожем не слышал. Единственное, в чем он разбирался, — корме для цыплят и особенностях их помета.

— Ну, хорошо, — сказал я, когда он в десятый раз развел руками. — А с кем я могу поговорить? Кто может мне помочь?

Он начал тяжело вздыхать и чесать в затылке. Но я уже был достаточно хорошо знаком с лагерными правилами. Никто и ничего здесь не сделает для тебя просто так. Дураков нет. Хочешь что-то заполучить? Плати денежки. А уж жрецы в этом отношении перещеголяли всех. Центурионы по сравнению с ними были образцом бескорыстия. Думаю, и монетку изо рта покойника любой из них стащил бы, не задумываясь.

Пришлось заплатить. Парень, зажав в кулаке деньги, исчез среди палаток. Долго никто не появлялся, и я уже подумал, что меня попросту обманули. Но, к счастью, ошибся. Минут через тридцать, когда я уже окончательно замерз, ко мне подошел один из старших гаруспиков. Обычно жрецы такого ранга не снисходили до простых солдат. Но на этот раз то ли деньги сделали свое дело, то ли мой рассказ показался заслуживающим внимания.

— Пойдем со мной, — жрец махнул мне рукой.

Мы прошли в просторный шатер, где хранились всякие ритуальные принадлежности. В шатре никого не было, кроме двух рабов, которые с унылым видом смешивали чернила.

— Ну, рассказывай о своем видении, — сказал жрец, садясь в роскошное резное кресло, которое вполне могло сойти за трон.

Я слово в слово повторил все, что говорил младшему гадателю. Жрец слушал, закатив глаза к потолку и время от времени кивая. Вид у него был такой, будто он собирался гадать самому императору. Я решил, что денег он с меня за это попросит немало. Ну да не уходить же… Когда я закончил, он долго сидел в глубокомысленном молчании. Набивал цену.

— Это очень странное знамение, — начал он. — Никогда ни с чем подобным не сталкивался. Толкований может быть очень много, и я не знаю, какое из них верное… Сердце Леса, говоришь? Что это, по-твоему, может быть?

— Я пришел сюда как раз затем, чтобы выяснить это.

— Старик в длинном белом балахоне, да?

— Да. И с длиннющей бородой.

— Зеленые глаза?

— Глазницы. Да и вообще он весь зеленым светился.

Жрец принялся что-то бормотать себе под нос. Потом встал, ушел в глубь шатра и начал рыться в каких-то свитках. Время от времени оттуда доносилось его «странно, странно». Я уже пожалел, что пришел сюда. И денег лишился, и времени потратил кучу. Если меня вдруг хватится Бык и узнает, что я, вместо того чтобы заниматься делом, сижу у жрецов, мне придется солоно. Бык считал жрецов дармоедами и недолюбливал их. Он всегда говорил, что для победы не нужно хороших предзнаменований, нужны хорошие солдаты. В чем-то я был с ним согласен. Еще ни разу не видел жреца, предсказание которого сбылось. Хотя я вообще мало их видел, если честно.

Пока я размышлял о религии и ее значении для армии, гаруспик закончил шелестеть бумажками и снова плюхнулся в свое кресло. Судя по выражению лица, ответов на его вопросы в свитках не было.

— Иногда бывает так, что знамения римлянам дают не римские боги. Понимаешь? Случалось, что римским военачальникам являлись в видениях варварские боги, чтобы предупредить о чем-то важном, донести свою волю, — сказал гаруспик после долгого молчания. — Очень может быть, с тобой произошло то же самое. Кто-нибудь из варварских богов хотел поведать тебе свою волю. Они обожают все, что связано с лесом…

— И как мне понять это послание?

Жрец пожал плечами:

— Сам я не возьмусь толковать этот знак. К сожалению, сейчас у нас нет никого, кто смог бы тебе помочь. Попробуй поговорить с Катбадом.

— Кто это?

— Отправляйся к пекуариям.[218] Там спроси раба по имени Катбад. Он из кельтов и хорошо знает обычаи и богов своей страны. Иногда я сам с ним советуюсь. Расскажи ему о том, что видел. Может, он чем-нибудь тебе и поможет. Надеюсь, десять ассов[219] за такой ценный совет ты не сочтешь слишком высокой ценой, солдат.

Это было мое дневное жалованье. И я решил, что теперь-то уж точно разделяю взгляды Квинта Быка на жрецов.

Кельта я нашел в загоне с козами. Катбад оказался сморщенным и маленьким, как сушеный финик. Несмотря на пронизывающий ветер, он был без плаща, в одной замызганной тунике. Армейский шейный платок был почему-то повязан у него на голове, вроде как для того, чтобы волосы на глаза не падали. Хотя волос на этой голове не было уже лет тридцать.

Когда я окликнул его, он пытался доить жалобно блеющую козу. Мне пришлось дважды позвать его, прежде чем он услышал и, тяжело поднявшись с чурбана, заковылял к ограде.

— Что ты хочешь, солдат? — хмуро спросил он, вытирая руки о тунику.

Пахло от него так, что мне захотелось зажать нос.

— Ты ведь Катбад?

— А сам как думаешь, если я отзываюсь на это имя?

Я подумал, что для раба он слишком дерзок. Но говорить ничего не стал. Он принадлежал солдатам другого легиона, и не стоило из-за глупого старого раба ссориться с ними.

— Ладно… Ты Катбад, я понял. Мне посоветовал обратиться к тебе старший жрец.

— Чего это? — без всякого любопытства в голосе спросил старик.

— Он сказал, что ты из племени кельтов.

— Можно сказать и так. Хотя среди римлян я прожил куда больше… Так что у тебя за дело? Зачем тебе понадобился кельт? Говори быстрее, меня работа ждет.

В третий раз за день я начал рассказ о событиях той памятной ночи, когда я чуть не лишился рассудка. И по мере того, как я говорил, лицо старого раба сморщивалось все больше. Уже потом я понял, что он так хмурится. А поначалу мне казалось, что его забавляет моя история.

Когда я замолчал, кельт внимательно посмотрел на меня и хмыкнул:

— А ты, часом, не привираешь, солдат? Уж больно лихо все завернул…

— Зачем мне врать-то?

— Ну так, — неопределенно сказал он, пожав плечами.

— Ты можешь сказать, был это какой-нибудь ваш бог или нет?

— Как у тебя все просто, солдат…

— Тебе тоже надо заплатить?

— Ну, от лишней монеты никто не откажется. Только все равно вряд ли я скажу тебе что-нибудь важное, — он потер слезящийся на ветру глаз.

— А неважное?

— Однажды я слышал про Сердце Леса. Ты знаешь, что это такое?

— Откуда?

— Я подумал, если тебя просили вернуть его, ты должен знать… Ну да ладно… Сердце Леса — это камень.

— Простой камень?

— Нет, не простой. Говорят, что он ярко-красного цвета… и найти его можно только в самой глухой непроходимой чаще. Он настолько редкий, что никто его не видел. Никто, кроме…

Старик неожиданно замолчал.

— Кроме кого?

— Зачем тебе это знать, солдат? Все равно, как ты говоришь, у тебя нет этого камня.

— Послушай меня, кельт, я вообще-то не из любопытных. Просто так болтать с тобой на этом холоде я бы не стал. Если я спрашиваю, значит, мне действительно нужен ответ. А для чего — это уж мое дело.

Меня уже начинал здорово злить этот раб. Будь я его хозяином, мигом научил бы себя вести…

— А ты не злись, солдат. Я ведь могу вообще ничего тебе не сказать. Пойду сейчас своих коз доить, а ты сам думай, с чего это у тебя Сердце Леса призраки всякие просят.

Он сделал вид, что собирается уйти, но я схватил его за тунику. Он хмуро посмотрел на меня, на мою руку, а потом легко повел плечом, и я чуть не растянулся на земле. Словно какая-то сила меня схватила за шиворот и оттащила от него. Уж не знаю, как ему это удалось… У меня даже мысль мелькнула, что не обошлось без колдовства. Как-то сразу расхотелось учить его манерам.

— Старик, я не хотел тебя обидеть… Расскажи, пожалуйста, что ты знаешь про этот камень. Может, я пойму, почему его требуют у меня.

— Я уже все тебе рассказал. Редкий камень, который можно найти только в самом глухом лесу. В самом сердце леса, — с нажимом сказал он. — Если у тебя его нет, тогда и говорить больше нечего.

— Не думаю, что призраки приходят ни с того ни с сего к простым солдатам с требованием вернуть какой-то камень.

— Вот и я не думаю. Но раз ты не хочешь говорить…

— Да я на самом деле этого камня в глаза не видел! Ты же сам сказал, что он очень редкий.

— Ты правильно сказал, солдат, — ни с того ни с сего наши жрецы не приходят.

— Ваши жрецы?

— Ты что, плохо слышишь?

— Хочешь сказать, что ко мне приходил ваш жрец? Они что, все слепые и зеленые, как трава? И растут, как дрожжевое тесто?

— Это долго объяснять. Скажи, ты честно ничего не знаешь о Сердце Леса?

— Ты что, плохо слышишь? — не удержался я.

— Странно все это, — пробормотал старик. — Ох, и странно. Ну, хорошо… Скажу тебе одну вещь. Сердцем Леса могут владеть только наши высшие жрецы. Другим камень просто не показывается на глаза. Существует поверье, что крошечный кусочек этого камня дарует человеку почти божественное могущество. Не знаю, так ли это на самом деле. Как я уже говорил, никто никогда этого камня не видел. Если он и существует, то друиды свято хранят его тайну.

— Друиды?

Где-то я уже слышал это слово. Я напряг память… Друиды, друиды… Где же я мог слышать про них?

— Да, друиды, — сказал старик. — Это наши жрецы. Так вот к тебе, скорее всего, приходил один из них. Они и не на такое способны. Приходил, чтобы потребовать камень. Почему, я не знаю. Вряд ли ты смог бы его добыть… Разве что твои предки бывали в наших лесах…

И тут я вспомнил! Конечно же! Марк Кривой говорил мне о каком-то медальоне, который отец якобы взял у этих самых друидов. Я аж вспотел, несмотря на холод. Ну, ничего себе! Оказывается, Марк ничего не напутал…

Правда, как только я это понял, у меня сразу же появился десяток новых вопросов. Почему старик приходил ко мне? Почему, если камень дает такое могущество, отец погиб? Из-за этого ли Сердца Леса Оппий Вар убил отца? В общем, запутался я окончательно.

— Я вижу, — сказал кельт, — ты о чем-то догадался… Мне, конечно, ничего не расскажешь. Да и не надо. Это не та тайна, которую нужно знать. Я хоть и стар, пожить еще хочу… А тебе вот что скажу: с друидами шутки плохи. На твоем месте я бы очень постарался вернуть им Сердце Леса. Иначе…

Он снова замолчал.

— Что иначе?

— Да ничего… Плохо будет. Очень плохо. И не тебе одному.

На этом разговор наш закончился. Старик отправился к своим козам, а я побрел в палатку. У меня появилась еще одна причина, по которой я должен был найти Вара. И как можно быстрее. А встретив, не убивать сразу. Нам будет о чем поговорить. Вот после того, как он расскажет мне все, что знает про Сердце Леса, я его прикончу. Такое решение я принял по пути домой.

Но у Фатума были свои планы на этот счет.

Глава 11

— Да что же такое! Опять «собака»![220] — Крошка в сердцах хватил кулаком по столу.

Доска для игры в кости подпрыгнула. Ливий промычал что-то сквозь повязку. После ранения разобрать, что он говорит, было почти невозможно. Понимал его только Тит:

— Он говорит, первый раз видит, чтобы кто-то выбросил «собаку» семь раз подряд.

— Да я сам такое впервые вижу, — проворчал Крошка, сгребая кости в стаканчик.

— Может, хватит? Сегодня не твой день, приятель.

— Если долго не везло, вскоре должно повезти по-крупному.

Кости со стуком упали на доску.

Был вечер — время, когда мы могли наконец вздохнуть свободно. Тит, Ливий, Крошка и Сцевола бросали кости, я, проиграв два дневных жалованья, сокрушался об этом, лежа на постели, Крыса опять валялся в госпитале с какими-то чирьями по всему телу, остальные где-то шатались.

— Этого не может быть! Восьмой раз!

Сцевола с довольным видом сгреб со стола горсть мелочи. Ему сегодня везло.

На улице завывал ветер, дождь пополам с мокрым снегом монотонно барабанил по палатке. До весны оставалось всего три недели, но зиме на это было наплевать. Она и не думала сдавать позиции.

— Командир, ты видал такое?

— Я только что оставил пятьдесят ассов этим мошенникам. Так что не один ты всех приятно удивляешь.

Командир. Теперь меня называли так. Окончательно меня признали деканом после того, как я открыто выступил против Быка. Он взъелся на нас из-за того, что Крыса угодил в госпиталь. Припомнив свое первое правило, он сказал, что если у нас появился сачок, десяток будет отдуваться за него. Мол, так мы приложим все усилия, чтобы он выздоровел. И две недели подряд гонял нас на самые тяжелые работы. Ни одного увольнения, ни даже караулов. Ребята аж черные ходили от усталости и злости. Вот я как-то вечером и зашел в палатку к Быку. Сказал, что за Крысу, как его командир, отвечу сам, а парни здесь ни причем. И нет смысла мучить парней перед самой кампанией, вряд ли это понравится командующему. Вышел я от Быка с синяком в половину лица и перспективой остаться без увольнения до следующего года. На следующий день весь контуберниум отправился по кабакам в гарнизонный поселок, а я заступил в караул.

После этого случая мой авторитет вырос. Все посчитали, что дать отпор Быку куда сложнее, чем поднять знамя в бою и повести за собой людей. Для второго нужно просто мужество. Для первого — храбрость безумца.

Полог палатки откинулся, и, неся с собой холод, внутрь ввалился наш новый опцион Секст Носатый. Его перевели к нам месяц назад из XII «Молниеносного» легиона. После сирийской жары ему приходилось здесь туго. Наверное, поэтому он все время был хмур. А может, просто характер такой…

Опцион недовольно покосился на кости, но ничего не сказал. Командующий негласно разрешил нам играть, понимая, что нам нужно как-то выпускать пар в ожидании кампании.

— Где остальные, декан? — спросил он, садясь на корточки и протягивая руки к огню.

— Где-то в лагере.

— Собирай всех. Через два часа выходим.

— Куда?

Парни перестали бросать кости и уставились на опциона. Идти куда-то на ночь глядя да еще в такую погоду! Похоже, Кроха заразил своим невезением весь десяток.

— «Бобов» искать.

«Бобами» мы называли фуражиров. Людей в лагере было много, так что своих запасов продовольствия к концу зимы стало не хватать. Приходилось время от времени отправлять отряды в близлежащие селения, чтобы пополнить запас провизии. «Бобовый» патруль считался с одной стороны дармовщиной, потому что можно было прихватить лишней жратвы.

С другой стороны, иногда эти отряды пропадали. Повстанцы, несмотря на холода, то и дело проникали на контролируемую нами территорию. Самое плохое, что мы даже не знали, каким селениям можно доверять, а какие вовсю помогают повстанцам. Периодически мы устраивали карательные рейды. Лазутчики сутками шныряли по округам, пытаясь обнаружить отряды противника, но люди все равно исчезали. Так что «бобовые поиски» были делом обычным. А назначению в «бобовый» патруль радовались только завзятые оптимисты или обжоры.

— Что за спешка-то? — прогудел Крошка. — Небось где-нибудь непогоду пережидают. Как в прошлый раз, помните? Мы их уже похоронили, а они на перевале застряли из-за снега. Еще и перепились все…

— Разговорчики! — прикрикнул опцион. — Декан, укоротил бы языки своим.

— Крошка, заткнись!.. А на самом деле, чего торопиться?

— Пойди у легата спроси, — Секст неохотно поднялся. — Собирай людей. Выдвигаемся через два часа. Паек на пару дней возьмите. Раньше не вернемся.

С этими словами он вышел.

— Нет, ну надо же, а? Ох, и не везет мне сегодня, — Крошка с тяжелым вздохом тряхнул стаканчик с костями.

— Да уж… А говорил, по-крупному повезет. Вот уж точно повезло… Дерьмовый из тебя предсказатель, Крошка. — Тит поднялся из-за стола. — Пожрать бы надо… Про запас.

Вместе с ним встали и Ливий со Сцеволой.

— Эй, давайте еще по разу бросим. Загадаем. Если выиграю — будет нам дармовщина.

— Ты нам тут уже дармовщину набросал.

— Да ладно вам, — Крошка тряхнул стакан, пошептал что-то, касаясь стакана губами, и метнул кости.

Все вытянули головы, посмотреть, что выпало.

Это была девятая «собака» за вечер.

А через два часа за нашими спинами захлопнулись ворота лагеря. Шли налегке. Наша центурия и такой же по численности отряд вспомогательных войск. Командовал Носатый, сам Бык остался в лагере замещать трибуна когорты, которому всадили стрелу в бедро во время одного из рейдов.

Двигались мы ускоренным шагом, чтобы к рассвету добраться до той деревни, где «бобы» должны были набрать зерна. Территория этой деревни считалась безопасной, но командиры решили не рисковать и привести нас туда, когда уже будет светло. Отсюда и спешка, и ночной марш.

За милю до деревни Носатый выслал вперед разведчиков, но ждать, пока они вернутся, не стал. Погнал нас дальше, хотя спать мы хотели смертельно. Так что на место мы прибыли почти одновременно с передовым отрядом. И злые, как собаки.

Местные жители нас не ждали так быстро. Поэтому (а может, потому, что были всерьез запуганы повстанцами) не сделали одной очень нужной для сохранения собственного спокойствия вещи — не сняли головы наших солдат из бобового патруля с копий, воткнутых вдоль частокола.

Когда мы увидели эти головы… Не знаю, каким чудом, Носатому удалось удержать нас от немедленной расправы. Будь у него нрав помягче, мы бы вырезали всю деревню. Но он был достаточно крутым, чтобы доходчиво напомнить нам о дисциплине.

Так что в деревню мы вошли, соблюдая порядок, хотя внутри все кипело. В мрачном молчании мы тяжело прошагали на центральную площадь селения. Жителей было не видно. Еще бы! Они вовсе не были дураками и понимали, что просто так мы отсюда не уйдем. За каждого убитого римлянина придется отвечать.

Наша центурия построилась в каре на площади, а часть солдат вспомогательной когорты ринулась вытаскивать перепуганных жителей из домов. Остальные отправились снимать головы и искать тела солдат.

Вскоре на площади собралась вся деревня. Мужчин было мало. В основном, старики, женщины и дети. Детей, правда, тоже было немного — плохой урожай и суровые холода сделали свое дело. Жители сгрудились кучкой, затравленно глядя на нас.

Вперед вышел Секст:

— Кто из вас староста деревни?

Некоторое время все молчали. Наконец из толпы вышел высокий старик, закутанный в старый рваный плащ.

— Ты староста?

Старик кивнул.

— Тогда слушай меня внимательно, — Носатый старался говорить медленно и четко, чтобы старик понял каждое слово. — Ты можешь спасти своих людей. Для этого тебе нужно рассказать о том, что здесь случилось, уцелел ли кто-нибудь из римлян и где искать ваших солдат. Если быстро и честно все расскажешь, мы оставим вас в живых. Если нет — не спасется никто. Ты понял меня, старик?

Староста кивнул, но продолжал молчать. В толпе послышался плач. Мужчины стояли, опустив головы, женщины прижимали к себе детей.

— Вот, ублюдки, — послышалось из задних рядов центурии. — Теперь им страшно. Раньше бояться надо было!

— Разговоры! — гаркнул Носатый.

Потом повернулся к старосте:

— Старик, у меня нет времени на уговоры. Поэтому я меняю свое условие. Ты все равно мне все расскажешь. Мои ребята умеют развязывать языки таким упрямцам, как ты. Так что самое большее через полчаса ты выложишь все, что знаешь, можешь не сомневаться. Выбирай, или ты все рассказываешь добровольно и мы уходим. Либо ты все рассказываешь под пытками, и тогда твоей паршивой деревеньке конец. Ну? Что выбираешь?

Староста судорожно сглотнул. Плач стал громче. Теперь вовсю голосили не только дети, но и женщины.

Честно говоря, мне было их почти жаль. Эти перепуганные крестьяне находились меж двух огней. Обычная участь мирных жителей. Они вынуждены были уживаться и с нами, и с солдатами повстанцев, которые бесчинствовали пуще нашего. Скорее всего, из них толком никто и не воевал. Так, пошалили, когда восстание только началось. А когда грабить стало некого, вернулись по домам и занялись своими огородами.

Теперь то мы, то повстанцы приходили к ним в деревню, обирали, устанавливали свои порядки, казнили тех, кто был не согласен. И деваться крестьянам было некуда. Приходилось угождать и тем, и тем. Не позавидуешь, словом.

Вот и сейчас выбор у них был небогатый. Если скажут, где укрылись повстанцы, те рано или поздно вернутся в деревню и убьют всех как предателей. Не скажут — будут иметь дело с нами.

Я посмотрел на своих ребят. Ничего хорошего от них ждать не приходилось. Чувствовалось, что если Секст даст малейшую слабину, деревню ничто не спасет. Что ж, их тоже можно было понять. Вчера ты играл с парнем в кости, а сегодня его голова насажена на копье.

Снова припустил ледяной дождь.

— Ну что, старик, молчишь? Хорошо. Рябой, Красавчик, возьмите его.

Из строя вышли два солдата Лично знаком я с ними не был, но слава о них ходила самая дурная. Оба служили раньше с Носатым и были в «Молниеносном» спекуляторами.[221]

Они сорвали со старосты плащ и рубаху, обнажив иссохшую костлявую грудь, заломили руки и подтащили к коновязи. Мужчины из местных было дернулись, но вспомогатели, оцепившие толпу, мигом выхватили мечи. Этого оказалось достаточно. Женщины заголосили еще сильнее.

Старосту привязали к столбу.

— Ну что, старик? Не передумал?

Тот промолчал.

Опцион досадливо поморщился и махнул рукой экзекуторам. Те с шутками вытащили из-за поясов свои фустисы, с которыми никогда не расставались. Из толпы что-то кричали. Языка я не знал, но было понятно, что они уговаривают старосту рассказать все. Тот что-то сердито прокричал в ответ. Красавчик замахнулся.

Но тут одна из старух, оттолкнув солдата, кинулась к опциону и рухнула перед ним на колени. Она что-то лопотала, обливаясь слезами и хватая Секста за руки:

— Красавчик, погоди. Что? Я не понимаю, что ты говоришь… Помедленнее. Эй, понимает кто-нибудь эту тарабарщину?

Но женщина, немного успокоившись, сама перешла на латынь. Говорила она плохо, но при желании можно было понять главное.

На наш отряд повстанцы напали, когда начало смеркаться. Наши уже собирались выступать. Повстанцы отрезали путь к лагерю и ударили одновременно с трех сторон. Большая часть отряда полегла. Но четырем десяткам, под командованием какого-то офицера из кавалерии, удалось вырваться из окружения. Они отступили дальше в горы. Половина повстанцев стала их преследовать, а остальные добили раненых, отрезали головы, забрали наш обоз и ушли.

— Красавчик, Рябой, ну-ка давайте этого мерзавца сюда, — приказал Секст.

Полуголого старика бросили в грязь перед опционом. Носатый схватил его за жидкие волосы и рывком поставил на колени.

— Старик, где наши могли укрыться? Наверняка отходили не просто так. Что здесь поблизости есть? Деревня, форт? Говори!

На этот раз старик не стал запираться. Угрюмо глядя в землю, он сказал, что в пяти римских милях отсюда, выше в горах, есть небольшое укрепление, построенное римлянами еще до восстания. Гарнизон форпоста был перебит в первые дни войны, но само укрепление осталось. Повстанцы использовали его как перевалочный пункт, но обычно он пустовал.

— Отлично, старик. Пойдешь с нами, покажешь дорогу, — Секст, не обращая внимания на стенания старухи, приказал Красавчику и Рябому связать старосту и обернулся к нам. — Вы все слышали, ребята? Выступаем!

— А с ними что? — крикнул кто-то.

— Да, что, просто так уйдем?

— Спалить здесь все надо!

— На копья их!

— А ну молчать! — взревел Носатый. Получилось у него ничуть не хуже, чем у Быка. — Я сказал, выступаем. Там у вас хватит работы. С деревней пускай начальство решает.

— У нас приказ найти «бобов». Его и будем выполнять. Если кто-то не согласен с приказами командира, шаг вперед!

Желающих получить неделю карцера за неподчинение не нашлось.

Секст отправил гонцов с донесением в лагерь, оставил в деревне два десятка вспомогателей дожидаться подкреплений и скомандовал нам выступать. Я покидал деревню с облегчением. Может быть, я был не очень хорошим солдатом, но принимать участие в резне мне не хотелось. Ребята же ворчали еще милю. Впрочем, опцион задал такой темп, что очень скоро все заткнулись.

На подходе к форпосту мы выслали вперед разведчиков, а сами стали готовиться к бою. Никто не думал о том, что нас всего лишь две сотни. Половина из которых стрелки и легкая пехота. Никто не думал о том, что у нас за спиной бессонная ночь и почти десятимильный переход. Никто не думал о том, что хороших опытных бойцов у нас совсем немного. Большинство — зелень, прослужившая полгода. Все это мелочи. Там, впереди, наши парни сидели по уши в дерьме, и их надо было вытащить. Никогда не бросать своих — это правило не обсуждалось. Каждый понимал, что завтра может оказаться на месте тех ребят. Поэтому сегодня надо идти вперед, чтобы было кому прийти на помощь потом. Простая истина. На войне не бывает истин сложных. Все предельно просто и ясно. Даже если в живых остался один легионер, мы все равно должны вытащить его. Или умереть, пытаясь сделать это.

Разведчики вернулись быстро. Секст построил нас.

— Значит, так, ребята. Наши в том форте. Вроде пока держатся. Повстанцы обложили их со всех сторон, но для этого им пришлось здорово растянуться. Ударим им в спину и прорвемся в форт. А там будем ждать подкрепления. Все понятно?

— Так точно!

— Подойдем поближе. Так что не шуметь. Говорить только шепотом. И помните, наша задача — прорваться. В долгий бой не ввязываемся. Их там не меньше пяти сотен, так что в поле не устоим. А за стенами они нам не страшны. Лучники, стрелы поберегите, пригодятся, когда доберемся до стен. Все, ребята. Надеюсь, никто из вас не собирался жить вечно! Покажем этим ублюдкам, на что способны секачи!

На наше счастье, повалил густой мокрый снег, так что нам удалось подойти совсем близко. Едва ли не на бросок пилума. Мятежники не ожидали, что подмога осажденным подойдет так быстро, и не позаботились о том, чтобы прикрыть свои тылы. Непростительная беспечность, за которую они и поплатились.

Мы атаковали клином в полном молчании. Острие клина составили самые опытные бойцы. Мы ударили единым железным кулаком настолько стремительно, что повстанцы даже не успели опомниться и организовать оборону. Все, что они сумели сделать, — подать сигнал тревоги и разбежаться, оставив на земле человек пятьдесят. Мы потеряли семерых. Немного. Но среди них оказался и Секст Носатый, наш командир, шедший впереди.

Запыхавшиеся, мы остановились в сотне сдвоенных шагов от стен форта. Отовсюду доносились тревожные сигналы рожков повстанцев и крики.

— Что встали? Они сейчас опомнятся! — завопил кто-то из задних рядов.

— Соберите тела, живо! Быстрее, секачи, быстрее! — Один из старых солдат взял на себя командование. — Никого не оставлять. И оружие хватайте. Дротики берите. Бегом, бегом, бегом!

Мы рассыпались по полю, собирая павших и трофеи. Стрелки выдвинулись вперед, прикрывая нас.

— Да быстрее вы! Что спите? Жить надоело? Становись, становись, становись! Бегом к форту!

Ох, как мы бежали! Так бегать мне редко приходилось. Мятежники, увидев, что нас совсем мало, бросились к нам со всех сторон. Небольшой конный отряд, не обращая внимания на редкие стрелы, летящие со стен, галопом несся наперерез, намереваясь отсечь нас от форта.

— Быстрее, ребята! Оружие не бросать! Быстрее!

Всего сотня сдвоенных шагов… Но в гору, с телами павших на руках, обвешанные своим и трофейным оружием… Эта сотня шагов нам показалась милей. Мы бы не смогли добежать — кавалерия, несмотря на пересеченную местность, все-таки опережала нас. Спас положение командир осажденных, послав своих людей на вылазку. Три десятка человек вышли из-за стен и заставили кавалерию отвернуть и перестроиться, подарив нам драгоценные секунды.

Мы ввалились в форт, хрипя, как стадо загнанных лошадей. Кто-то сразу рухнул на землю, хватая ртом воздух. Меня чуть не стошнило. За нашими спинами тут же закрылись ворота. Послышались разочарованные вопли мятежников. Через стены перелетело несколько стрел, но никто даже не обратил на них внимания. Все были измотаны до невозможности. Сил хватало только на то, чтобы устоять на ногах.

Из приземистого бревенчатого здания, которое, по-видимому, служило и казармой, и складом, и святилищем, вышел офицер. Молодой, но видно, что побывал в переделках. На огрубевшем от солдатской жизни лице белел уродливый шрам, мускулистые руки тоже были отмечены вражеским железом. Немного вперевалку, как ходят опытные кавалеристы, он подошел к нам:

— Кто ваш командир, солдаты?

— Убит, — хрипло ответил легионер, который принял на себя командование после гибели опциона.

— Кто такие? — Голос у трибуна был резкий и зычный, он без труда перекрывал крики повстанцев.

— Первая центурия четвертой когорты двадцатого легиона. Секачи. Искали вас.

— Ладно, солдаты. Разговаривать некогда. Сейчас они начнут штурм. Вы их опередили на несколько минут. Секачи на стены. Все мои — к воротам. Стрелки — попусту стрел не тратить. Да… За подкреплением послали? Хорошо. За дело, солдаты. Деканы — ко мне!

Командовал трибун, надо сказать, толково. Спокойно, без суеты. Каждому десятку он отвел участок стены, расставил стрелков, а сам занял наблюдательную башенку.

Мятежники уже выстраивались для атаки. Видно, они поняли, что к вечеру здесь будет несколько свежих когорт, и решили не ждать, пока мы сдадимся.

Мне с моим десятком достался участок западной стены.

— Бегом, бегом, ребята.

— Ох, Крошка, угораздило же тебя тогда «собаку» выбросить…

— А я опять по нужде хочу.

— Ты каждый раз, как повстанца увидишь, по нужде хочешь.

— Интересно, а увольнение дадут, когда вернемся?

— Ты сначала вернись…

Наконец, все заняли свои места и замолчали. Повстанцы тоже притихли, замерли, готовясь к броску. Над полем повисла наряженная тишина. Было слышно даже, как под нашими ногами поскрипывают доски настила, идущего вдоль стены.

Вообще, форт был укреплен на славу. Помимо обычного рва и вала, правда, наполовину разрушенных, был возведен прочный деревянный частокол высотой в почти два человеческих роста. Никаких лестниц я у повстанцев не видел и не представлял, на что они надеются. Даже тарана не было. Так, наспех отесанное бревно, долбить которым ворота они смогут до утра. Видя все это, я немного расслабился. Шансы у нас были неплохие. Если бы еще побольше стрел и дротиков…

Рожки мятежников оборвали мои мысли. Повстанцы пошли на приступ. На первый взгляд, их было гораздо больше, чем пять сотен. То ли разведчики что-то проглядели, то ли успели подойти подкрепления. По моим прикидкам, варваров было не меньше тысячи. Хотя у страха глаза велики…

Приблизившись на расстояние выстрела, они осыпали нас градом стрел и камней. Ни в том, ни в другом, похоже, у них недостатка не было. Наши стрелки отвечали вяло. На десяток их стрел — одна наша. Ни той, ни другой стороне перестрелка ничего не дала. Дело должны были решить мечи.

Под прикрытием стрелков отряд варваров приблизился к стенам и принялся заваливать ров. В ход у них шло все — тела своих павших, трупы мулов, которые совсем недавно таскали наши повозки, сами повозки… Мы, конечно, не просто смотрели на их работу. Дротик в умелой руке — грозное оружие. А уж Бык хорошенько позаботился о том, чтобы наши руки стали умелыми. Не забывали мы и про камни, которыми была усеяна территория форта. Но все наши усилия не дали никаких результатов. Мятежников было слишком много, а нас слишком мало. Да и боеприпасы закончились быстро.

Вскоре мы могли лишь бессильно наблюдать, как медленно исчезает ров. Но трибун был действительно опытным командиром. Не теряя времени, он собрал небольшой отряд мечей в пятьдесят и, неожиданно выйдя за ворота, ударил по возящимся около рва мятежникам.

Все произошло настолько быстро, что остальные повстанцы не успели прийти на помощь своим.

Отбросить-то мы их отбросили, но зато теперь у мятежников появились новые трупы, которые вскоре были сброшены в ров.

Вылазки повторились два раза, пока повстанцы не сообразили подвести поближе кавалерию. Больше мы рисковать не стали. И так потеряли в этих стычках не меньше двадцати человек.

В последней стычке принимал участие и мой десяток. К счастью, все остались целы. Только Сцеволе слегка рассекли предплечье. Но на такие пустяки можно было не обращать внимания. Он наскоро перетянул рану шейным платком, хлебнул вина и подмигнул мне:

— Ну, как, как мы их, а, командир? Повезло нам с трибуном. Без него точно пропали бы…

Я лишь пожал плечами. Слишком устал, чтобы болтать. Впрочем, не один я. Конечно, все мы были двужильными парнями, способными дать сто очков вперед любому самому крепкому мулу. Но и мулы выдыхаются. Сутки мы были без сна, полсуток — без еды. Руки медленно, но верно наливались свинцовой тяжестью. К вечеру мы вряд ли сможем сражаться всерьез. Если к тому времени не появится подкрепление… Впрочем, об этом лучше было не думать.

Во время одной из коротких передышек кто-то хлопнул меня по спине. Да так, что я чуть не свалился с помоста. Я обернулся, собираясь сказать шутнику несколько словечек, которым научился от Быка, но замер с открытым ртом.

Передо мной стояло что-то вроде Минотавра. Заросшее, грязное, в окровавленной рваной тунике и кожаном панцире, которые носили солдаты вспомогательных частей, но без шлема. В общем, человеческим у этогочудовища были только глаза. Вот глаза-то и показались мне очень знакомыми. Мои сомнения развеяло само чудовище, которое прогудело:

— Это ты, римлянин? Вот уж не ожидал тебя здесь увидеть. Похоже, судьба нам с тобой на пару в истории попадать.

И тут до меня дошло! Фракиец! Удивительно, как я сразу его не узнал. Не так уж много времени прошло с того памятного дня, когда мы бежали от разбойников. Хотя не очень и удивительно. Похоже, что он не мылся, не стригся и не брился все это время. А только и делал, что резал кому-то глотки.

Сам не знаю почему, но обрадовался я ему, как старому другу. Будто и не хотел он меня тогда бросить. Будто и не забрал все мои деньги в качестве платы за помощь. Было это все, конечно. Но где-то в другой жизни. С другим Гаем Валерием… Здесь почему-то все это казалось пустяком. В общем, руку я ему пожал с чистым сердцем.

— Ты-то как здесь? — спросил я. — Как же Рим, кутежи и все такое? Ты же так хотел веселой жизни.

— Так прогулял все, — беспечно махнул рукой фракиец. — Податься было некуда. Я же беглый, как ни крути. Знакомец помог. Вот и стал добровольцем. А что, деньги платят, добыча перепадет, подраться можно вдоволь. Не так уж и плохо… Ну а ты как?

— Пока жив.

— Ничего, выберемся. Полдня продержаться осталось, потом этим собакам кишки-то поворошим, — фракиец кровожадно ухмыльнулся.

Нас прервали рожки мятежников. От строя варваров отделились несколько всадников и направились в нашу сторону. К их седлам были приторочены какие-то мешки.

— Чего это они? — не понял я.

— Кажется, переговоры затеяли…

И точно. Подъехав к стенам, повстанцы потребовали нашего командира. Трибун неторопливо вышел из казармы. Постоял, вытащил меч и воткнул его в землю, проверяя, который час, затем так же не спеша поднялся на помост. Перебросился парой слов со стоявшими поблизости солдатами, снял шлем и нарочито медленно вытер подкладку, постоял, глядя в небо, и только потом будто бы случайно увидел парламентеров. Солдаты приветствовали это представление одобрительными криками.

— Говорите коротко, что хотели? — бросил он, вложив в голос столько презрения, что последнему рабу стало бы не по себе, обратись к нему так.

— Сложите оружие, римляне, — крикнул предводитель мятежников. — Я не хочу больше проливать кровь своих людей.

— Не хочешь — убирайся отсюда.

— Эй, сдавайтесь, и мы сохраним вам жизнь. Нам нужны хорошие сильные рабы.

Трибун ответил длинным замысловатым ругательством и спрыгнул с помоста.

— Ребята, — обратился он к нам — Там какие-то псы лают у ворот, выпрашивая кость, и не дают мне поспать. Если появятся еще раз, отгоните их палками.

— Отгоним, командир!

— Спи спокойно!

— А ну, пошли вон! Вон! Костей не дождетесь!

Солдаты вошли в раж. Улюлюкали, хохотали, швыряли палки и камни, будто действительно отгоняли стаю собак, словом, развлекались, кто во что горазд. Веселье закончилось неожиданно. С той стороны через стену перелетело что-то круглое, размером с тыкву, только темное. Шлепнулось на землю, покатилось… Потом еще и еще… Десяток голов, которые всадники доставали из притороченных к седлам мешков.

Головы когда-то принадлежали тем самым гонцам, которых Секст Носатый отправил с донесением в лагерь. Не уцелел никто. Это была самая обыкновенная ловушка. Деревня, староста, его жена… Нас просто заманили в этот форт. Мятежники следили за нами всю дорогу. И перехватывали посыльных. А когда мы, понадеявшись на скорую помощь, засели за стенами, они решили, что теперь можно рассказать нам, что к чему. Это был хороший ход. Сильный.

— Влипли, — фракиец зло сплюнул.

У меня пересохло в горле.

— Эй, командир, — недоуменно уставился на валяющуюся у его ног голову Кроха. — Так это что, подмоги не будет, что ли?

Солдаты сникли. Больше никто не шутил и не смеялся. Офицер сразу понял, что дело плохо. Он легко вскочил на одну из телег, которыми мы подперли ворота, и весело крикнул:

— Ребята! Чего приуныли? Эти собаки сами подписали себе приговор. Теперь мы точно не уйдем отсюда, пока не перебьем их всех! Нас здесь две сотни. Две сотни отчаянных парней. У нас есть оружие, вода, прочные стены! Готов поставить свое жалованье за год, что эти бабы не продержатся и до утра! Кто-нибудь хочет поспорить со мной? Есть у кого-нибудь лишние денарии? А?

Офицер снял шлем и протянул его, будто ждал, что кто-то положит в него деньги. На перепачканных кровью и копотью лицах легионеров замелькали улыбки. Видя, что люди приободрились, трибун продолжил:

— Там, — он ткнул пальцем в сторону мятежников, — собралась толпа немощных старух, которых привели на поле боя дети. Мне даже немного стыдно убивать их… Честное слово, моя бабка со спицами в руках куда опаснее этих полудохлых бедняг. Все, что они хорошо умеют делать, — это умирать. В этом их призвание! Так давайте им поможем!

— Поможем!

— Веди нас!

— Перебьем их — и домой!

— Трибун вскинул руку, призывая всех к тишине.

— Солдаты! Я, всадник Оппий Вар, военный трибун девятнадцатого легиона, выведу вас отсюда. Завтра к вечеру вы будете дома. Клянусь Юпитером и своими предками, которые отправили к праотцам не одну сотню врагов Рима!

Окончание речи утонуло в реве двух сотен глоток.

Но я уже ничего не слышал. У меня было ощущение, что каменная стена обрушилась на голову… Я оглох и ослеп… Я был смят, раздавлен, расплющен огромной тяжестью, внезапно навалившейся на меня.

— «Я, всадник Оппий Вар, военный трибун девятнадцатого легиона…»

Мне пришлось опереться на плечо фракийца, чтобы не упасть.

— Что с тобой, римлянин? Ранен?

Слова доносились откуда-то издалека, и я никак не мог уловить их смысл Просто бессвязный набор звуков.

— «Я, всадник Оппий Вар, военный трибун девятнадцатого легиона…»

— Командир! Ты цел?

Желудок судорожно сжимался в такт ударам сердца. Казалось, еще немного, и он выпрыгнет из горла.

— «Я, всадник Оппий Вар, военный трибун девятнадцатого легиона..»

Офицер, стоящий на телеге, продолжал что-то говорить. Солдаты беззвучно разевали рты и потрясали оружием.

— Да что с тобой?!

Оплеуха привела меня в чувство. В голове звенело, по щекам катились слезы, но теперь я мог нормально слышать и соображать.

— Ты чего? — Скилас тряхнул меня. — Все, очнулся?

Я кивнул и всхлипнул.

— Перепугался, что ли?

— Да нет, — сказал я и не узнал собственного голоса. Это был хрип умирающего. — Ты… Это твой бывший хозяин?

— Трибун-то? Ну да. Вообще-то, я и сейчас у него в денщиках. А что? А-а-а… — протянул он, хлопнув себя по лбу. — Точно. Ты же его собирался убить. Так?

Я кивнул:

— Понимаешь, я для этого и в армию пошел… Ну, чтобы поближе к нему оказаться. Всю зиму искал. Ты же мне сказал, что он в этой армии должен быть. Вот я его и искал… Надо же! Нашел…

Мне самому в это не верилось. Семь лет я ждал этой встречи. Мечтал о ней, готовился, жертвовал всем, что у меня было ради нее… И что же? Я не чувствую ничего, кроме усталости. Ни радости, ни ненависти… Только жуткую усталость. В двадцати шагах от меня стоял человек, убивший моего отца. Человек, которого поклялся убить я… Умом я понимал это. Но сердце молчало. Оно не заходилось от ярости и жажды мести, а билось спокойно и размеренно.

Я попытался представить лица отца и Марка. Но у меня ничего не получилось. Я никак не мог вспомнить их. Лишь смутные тени. Тени из другой, почти забытой жизни… Жизни, которой, кажется, у меня никогда и не было.

Я простой солдат, вокруг товарищи по оружию, а человек на телеге — мой командир. Вот это было правдой. Вот это моя настоящая жизнь.

Мне захотелось плакать. Впервые я чувствовал себя предателем.

— Эй, солдат, — фракиец наклонился ко мне, как будто бы дружески приобняв за плечи, и прошипел в самое ухо: — вот что я тебе скажу. Если удумаешь здесь свои счеты сводить, глотку перережу, и пикнуть не успеешь, понял? Кроме этого сукина сына нас никто отсюда не вытащит. Других командиров нет. А я не хочу попадаться в лапы ребятам, которые из моей башки украшение для ворот сделают. Так что советую тебе на рожон не лезть. Вот дай ему вывести нас из этого форта, а потом валяй. Только не у меня на глазах. Не знаю, какой Вар человек, но солдат и командир он правильный, такие не часто встречаются… Не будь он римлянином, я бы сам тебя прикончил. Но вы оба из одного теста, поэтому плевать мне, кто кого из вас к праотцам отправит. Но только не сейчас. Сейчас он может две сотни душ спасти. И не вставай у него на пути. Я тебя мигом оттуда уберу, потому что одна из этих двух сотен душ — моя.

Даже сквозь кольчугу я чувствовал стальную хватку его ручищи.

— К оружию! К оружию! Идут!

Крик наблюдателя со смотровой вышки не дал нам договорить. Фракиец легко спрыгнул с помоста и помчался занимать свое место, а я стал расставлять людей на вверенном мне участке стены. Делал все как во сне. В голове по-прежнему тревожным набатом гудели слова: «Я, всадник Оппий Вар, военный трибун девятнадцатого легиона…»

Этот приступ мы отбили с трудом. Мятежникам удалось на нескольких участках завалить ров и подойти вплотную к валу с частоколом. На стенах закипела рукопашная. Ребята, которые пытались прорваться внутрь, хорошо понимали, что времени у них немного. Без всяких гонцов нашим скоро станет ясно, что центурия попала в переделку. И самое позднее, к завтрашнему полудню здесь будет полнокровная когорта, а то и не одна. Поэтому мятежники лезли вперед, как сумасшедшие, будто у каждого про запас было, по меньшей мере, девять жизней. За каждого убитого легионера они легко отдавали троих своих, зная, что такой размен им выгоднее, чем нам.

На какое-то время мне пришлось забыть о том, что где-то за моей спиной сражается человек, которого я давным-давно поклялся убить. Сегодня мы делали одно дело — спасали свои жизни. И оба в равной степени нуждались друг в друге. На счету был каждый боец, каждая пара рук, способная держать меч и щит. Но даже если бы я решил покончить с Варом сейчас, у меня вряд ли что-нибудь вышло, — фракиец держался рядом со своим командиром, не отходя от него ни на шаг, а мятежники накатывались волна за волной, не давая ни секунды передышки. Нам показалось, что прошла вечность, прежде чем противник сыграл отход. Двадцать погибших с нашей стороны, скользкий от крови помост и наполовину разрушенные ворота — таким был итог штурма для нас. Мятежники потеряли сотни полторы. Вал перед частоколом был завален трупами. Но повстанцы и не думали отступать. Похоже, командовал ими сумасшедший. Впрочем, и нам, и им было ясно — еще два таких натиска, и от нас попросту ничего не останется. О том, чтобы продержаться до следующего полудня, и речи быть не могло. Удачей было бы простоять хотя бы до вечера.

Все начали понимать, что единственное, что нам остается, — умереть здесь.

Не было слышно обычной после схватки нервной болтовни. Ни смеха, ни команд… Ничего. В полной тишине солдаты приводили в порядок оружие, готовясь к очередному приступу. Я смотрел на их покрытые грязью и кровью лица, нахмуренные брови, плотно сжатые губы и удивлялся тому, насколько вдруг эти люди стали мне близки. Мы действительно были братьями. И мог ли я их подвести, убив последнюю надежду — командира, пообещавшего вытащить их из этой передряги? Командира, благодаря которому мы до сих пор держались. Командира, сумевшего своей волей и мужеством спасти нас хоть на какое-то время от поражения… Убей я его сейчас — это тоже будет предательством.

Но отложить месть на будущее я тоже не мог. Просто потому, что никакого будущего у нас не было. К вечеру наши головы украсят этот частокол. Я встречусь с отцом и Марком и должен буду держать перед ними ответ. Что я скажу? Что не мог предать своих товарищей по оружию? Или что, если уж совсем честно, в глубине души надеялся на то, что убийца моего отца все-таки спасет мою жизнь, выведя нас из ловушки?

— Хлебни, командир, — Сцевола протянул мне флягу и присел рядом. Рука у него была перевязана, по повязке расплывалось красное пятно.

Я глотнул воды, смешанной с уксусом. Никогда еще поска, обычное пойло мулов Мария, не казалась мне такой вкусной.

— Ну что, декан, похоже, недолго нам с тобой воевать осталось, — сказал Сцевола, глядя на низкое свинцовое небо.

— Похоже, — вздохнул я.

— Сколько наших осталось?

— Тит убит. Ливий снова ранен. Луций тоже. Кроха вроде цел. Остальных слегка помяли, но в строю.

— Понятно… Ладно, командир, давай-ка попрощаемся. Чувствую, сейчас опять начнется.

Рожки повстанцев тоскливо завыли вдалеке.

Сцевола тяжело поднялся и побрел к стене. Я прошел по помосту, проверяя, все ли заняли свои места. Тут и там белели повязки. Смертельно уставшие, израненные. Немногим суждено пережить этот приступ. Кажется, сегодня я действительно командую своим десятком в последний раз.

Эта мысль вдруг все расставила по своим местам. Я по-настоящему поверил, что смерть совсем близка.

И перед ее лицом любые колебания — непозволительная роскошь. Смерть не будет вежливо ждать в сторонке, пока я приму решение. Она не прощает сомнений и незавершенных дел.

Я обернулся. Вар строил людей внизу, перед воротами. Рядом с ним был фракиец. Он перехватил мой взгляд и выразительно покачал головой.

— Будь что будет, — подумал я. Пускай фракиец убьет меня, пускай я так и не узнаю ничего про Сердце Леса, пускай мы все погибнем тут — но я должен попытаться сделать то, к чему шел все эти годы. Сегодня последний день моей жизни, так пусть он пройдет не зря.

Я знал, что единственный шанс убить Вара — дождаться, пока мятежники не ворвутся внутрь укрепления. Нам придется сойти со стен и принять бой внизу, на площади перед казармами. Свалка будет хорошая. Если повезет, я смогу приблизиться к нему вплотную и пустить в ход меч. Да, загадка Сердца Леса так и останется загадкой. Но так ли это важно? Вернее, неужели это важнее, чем сдержать слово? Нет, конечно, нет. Все равно нам не выйти отсюда. Так что загадки друидов уже не имеют значения.

В моем плане был только один изъян. Меня могли убить и в самом начале боя. Даже ради памяти отца я не собирался прятаться за спинами своих ребят. В конце концов, они тут ни при чем.

Мятежники атаковали свежими силами. А у нас этих сил попросту не осталось. Дело сразу же пошло из рук вон плохо. Западная стена оказалась в руках неприятеля через несколько минут после начала боя. Там стояли солдаты из вспомогательных частей, и они дрогнули после первого же удара. Мы держались, но было ясно, что это ненадолго. Слишком уж яростным оказался натиск. Слишком много было врагов. Слишком свежими и сильными они были.

Постепенно, шаг за шагом, мы отдавали стену. Пятачок перед воротами, где командовал Вар, держался, но это уже не могло спасти положение.

Из-за частокола прямо передо мной возникла голова мятежника с налитыми кровью глазами. Я всадил меч ему в горло, и голова исчезла. Но через секунду на ее месте появилась новая, а рядом с ней еще одна. Повстанцы успели сделать достаточно лестниц. Нас просто физически не хватало, чтобы перекрыть всю стену.

Краем глаза я видел, как рухнул тугодум Марк, — копье, вернее, даже не копье, а просто заостренный и обожженный на огне кол, вонзился ему прямо в лицо. Совсем рядом с дротиком в груди упал тихоня Квинт. Отделение таяло на глазах. Я и сам пару раз чудом избежал смерти. Удары сыпались со всех сторон, и не было никакой возможности парировать их. Спасали только доспехи и везение.

— Все ко мне! — перекрыл шум боя голос Вара — Все ко мне! Остановим их здесь!

— Вниз, вниз! — заорал я своим.

Прикрывая друг друга щитами, огрызаясь редкими выпадами, мы начали отходить к воротам.

Это был мой шанс. «Только бы дойти, только бы дойти», — билось в голове. Если я доберусь до него, уже ничто не сможет меня остановить…

Но в ту минуту, когда мы были почти у самых ворот, случилось то, чего я больше всего боялся. На мгновение мне показалось, что все происходит во сне. Крики, стоны, лязг оружия — все вдруг стихло, движения людей, кружащихся в смертельном танце, замедлились, стали плавными, тягучими… «Ты пропал», — мелькнула мысль. Точнее, даже не мысль, а просто ощущение, предчувствие близкой беды… И тут же в голове словно вспыхнул десяток солнц, рот наполнился кровью, дыхание остановилось, и мне показалось, что я куда-то лечу.

А потом навалилась тьма..


Колонна легиона медленно и неуклонно ползет к горизонту. Туда, где уже беспокойно ворочается, потревоженный нашими тяжелыми шагами, громадный хищный зверь.

Времени для воспоминаний остается все меньше. И завтра я, Тай Валерий Крисп, старший центурион пятой Германской когорты II легиона Августа, наконец поставлю точку в этой истории. Даже если весь легион ляжет среди покрытых сочной весенней травой холмов и мне придется в одиночку идти на горы мечей, завтра я сделаю то, что долгие годы было моей единственной целью. Завтра…

Луис Ривера Легионер. Часть II

В моей палатке горит масляная лампа, при свете которой я пишу эти строки. Лагерь спит. Слышны лишь голоса часовых, бряцание доспехов, когда мимо палатки проходит патруль, всхарпывание коней да отдаленные раскаты хохота — кто-то из солдат решил потратить часы отдыха на игру в кости. Ко всем этим звукам я привык настолько, что не могу представить себе, как еще может звучать ночь.

Я не знаю, для кого я стараюсь сейчас, царапая на бумаге букву за буквой. Кому нужна эта история? Кому нужно знать, какой путь я прошел, прежде чем ткнуться лицом в сочную зеленую траву, посреди бескрайних полей? Все мы лишь пылинки на плаще Вечности. И я не исключение. Так почему так щемит сердце при мысли, что все мои надежды и мечты, все мои поражения и победы сгинут вместе со мной?

Смерть не раз скалилась мне в лицо. И у меня всегда хватало мужества улыбнуться ей в ответ. Но у кого хватит сил улыбнуться, когда в лицо смотрит безвестность? Не смерть, забвение — вот что пугает меня. Поэтому рука, больше привычная к мечу, чем к стилосу, с трудом выводит эти строчки. Все мои надежды давно умерли. Кроме одной. Мне хочется верить, что кто-нибудь спустя века прочитает то, что написал я, Гай Валерий Крисп, старший центурион пятой Германской когорты II Августова легиона, в ночь перед своим последним боем.

Я не жду сочувствия. Я хочу лишь, чтобы меня помнили. А вместе со мной, и всех тех, кто сражался со мной бок о бок. Мы не были героями. Но мы тоже заслужили право на память. Хотя бы потому, что были людьми. Так же как и ты, читающий эти строки.

Глава 1

— Похоже, этот мерзавец кабатчик разбавляет вино ослиной мочой, — Кроха сделал большой глоток и громко рыгнул.

— Не нравится — не пей, — пожал плечами Сцевола.

— Помолчал бы. Привык в своей глуши что попало хлебать…

— Ну конечно, а ты ничего, кроме фалернского не пил… Не смеши. Тебе хоть чистой мочи налей, выпьешь и глазом не моргнешь.

Я лепил хлебные шарики и вполуха слушал, как лениво переругиваются Сцевола с Крохой. Кабак, в котором мы сидели, был набит битком — вчера нам выдали жалование вместе с «гвоздевыми» и сегодня все, свободные от караула и работ устремились в поселок выросший рядом с лагерем, прогуливать честно заработанные денежки. Легионеры, солдаты вспомогательных войск, легионные рабы, девочки, отпущенники-мастеровые, нищие бродяги, вечно вьющиеся вокруг лагерей, как мухи, и прочий сброд — кого здесь только не было. Дым, чад, пьяный смех, стук игральных костей, визгливые крики проституток, брань — у нормального человека башка бы затрещала через пять минут. Но мы привыкли. Для нас такие кабаки, разбросанные на территории канаба, были чуть ли не единственным местом, где мы могли расслабиться и побыть самими собой. Ну, если не считать двух заведений с девочками. Хотя, там ничуть не лучше, разве что чад не такой густой.

Грязный до омерзения раб со стуком поставил на стол кувшин с вином. Сцевола кинул ему монету, тот поймал ее на лету, ухмыльнулся, обнажив черные редкие зубы, и убежал к другому столу.

Шел третий год войны. Все надеялись, что это он будет последним. Восставшим приходилось нелегко. Дрались они только из-за своего упрямства. Поля не возделывались второй год, и мятежники голодали. В их лагере начались раздоры. Часть предлагала завершить борьбу, часть настаивала на обратном. Вторых с каждым днем становилось все меньше. Мы же не знали недостатка ни в людях, ни в оружии, ни в провизии. Мятежники вынуждены были скрываться в горах и болотах, избегая прямого столкновения. Мы же мечтали повстречаться с ними в поле. Мелкие отряды повстанцев были разбросаны по всей провинции и подчинялись полевым командирам, плохо представлявшим, что теперь делать. Наши пятнадцать легионов, собранные в железный кулак подчинялись опытным полководцам, и были готовы к драке в любой момент.

Но несмотря на все это, война продолжалась. С приходом весны вновь должны были начаться боевые действия. За эту зиму мы потеряли людей едва ли не больше, чем за прошлогоднюю кампанию. Холод, болезни и постоянные стычки с повстанцами, которые плевать хотели на снег и бездорожье — неудивительно, что легионы таяли, как лед на солнце.

Кампания прошлого года прошла в горах Далмации. Мощные крепости, неприступные скалы и труднопроходимые горные дороги — мы были просто счастливы, что оказались там. Мятежники хорошо укрепились, и выбить их оттуда было ох как непросто.

Парни, которые сбрасывали на нас камни со стен, а потом сами бросались в пламя, лишь бы не сдаваться в плен, быстро заставили себя уважать. Тем летом надежды на то, что восстание будет подавлено к осени, развеялись очень скоро. И даже сейчас, после двух лет сражений, даже жрецы не брались предсказывать, как скоро мы победим.

— Ох, когда же закончится эта война? — вздохнул Кроха, наполняя свою чашу вином.

— Закончится эта, начнется другая, — ответил Сцевола.

Скажи Кроха, что облака на небе белые, молчун-Сцевола тут же заявил бы, что они самые что ни на есть черные. Иногда эта парочка выводила меня из себя. Постоянные споры и свары кого угодно утомят. Но приходилось терпеть. Из моего отделения после драки в том форте осталось лишь четверо. Я Сцевола, Кроха и Крыса, который отлеживался в госпитале, пока мы изображали из себя героев. Остальные полегли. Кто был убит сразу, кто умер от ран, когда мы уже выбрались из окружения. Только судьба Луция была неясна. Пропал без вести — так это называется. Может, остался в форте, похороненный под грудой тел, может, схватили повстанцы… На войне этих «может» бесчисленное множество. Поди, угадай…

— Уж лучше другая. Я уже от каждого куста шарахаюсь. Того и гляди стрелу в спину получишь… Что это за война, скажи на милость, когда за врагом нужно чуть ли не по всей провинции бегать? А стоит догнать, так он как сквозь землю проваливается. И потом из-под земли же и вылазит, там, где меньше всего его ждешь… Нет, я хочу, чтобы все по-честному — вышли в поле и посмотрели, кто чего стоит. А все эти засады, патрули да осады — это не по мне.

— Угу, тебя не спросили, как надо воевать.

— Нет, ну в самом деле, командир, нас здесь, говорят, пятнадцать легионов. Неужто нельзя выкурить мятежников из их нор, да одним махом прихлопнуть, а?

— Пей вино, Кроха, — сказал я. — Пусть легаты думают, а твое дело — топать, куда прикажут и помалкивать.

Вообще-то, Кроха был не единственным солдатом, который так думал. Все, кто провел эту зиму в Паннонии, были бы рады настоящему делу. Война, которую навязали мятежники, действительно здорово действовала на нервы. Мелкие стычки, нападения на патрули и форпосты, засады… Чего уж тут веселого? В каждой занюханной деревеньке мы были вынуждены держать свои отряды, чтобы хоть как-то контролировать территорию. Либо торчишь в какой-нибудь дыре, подыхая от голода и холода, каждую минуту рискуя получить стрелу или камень из пращи, либо месишь грязь на строительных работах и ходишь строем. Вот и вся война.

Но говорить все это Крохе я не стал. Как ни крути, а я его командир. Значит, должен делать вид, что сам не свой от счастья, и эта война — лучшее из того, что я видел. Старший центурион Квинтилий Бык ходит именно с такой рожей — светящейся от радости и гордости за римское оружие.

— А кто в эту кампанию командовать будет? — не унимался Кроха.

— Тобой буду командовать я. Остальное — тебя волновать не должно.

— А тобой кто?

— Бык.

— А Быком?

— Отстань, Кроха. Выпей лучше. Не сегодня — завтра выступаем, так что наслаждайся. О службе еще успеешь подумать.

— Не, командир, — подал голос Сцевола. — Хватит ему. Мы же с тобой эту тушу не дотащим.

— Кто кого еще потащит!

— Заткнись!

Я больше не хотел их слушать. Встал, бросил на стол пару монет и начал протискиваться сквозь одуревшую от вина и духоты толпу к выходу.

После чадного кабака весенний воздух показался особенно свежим. Я вдохнул полной грудью, и тут же закружилась голова. Пришлось прислониться к стене.

В позапрошлом году наша центурия попала в переплет. Отправившись на поиски пропавшего патруля, мы сами угодили в ловушку мятежников. Нас заперли в одном из укрепленных фортов высоко в горах и вырезали бы всех как скот, если бы не офицер, который командовал нами. Он заставил нас собрать волю в кулак и повел на прорыв. Во время атаки камень из пращи угодил прямо в голову. Спас шлем. Если бы не он, я мигом бы отправился к предкам. Вмятина была такая, что оружейник, который выправлял мне шлем, только цокал языком. Хорошо еще, что это был не бронзовый «монтефортино» старого образца, а железный галльский имперский. Шлем дорогой, но надежный. Я купил его по случаю, на деньги, полученные от Цезаря. Повезло, словом.

Тогда меня вынес на себе Кроха. Каким-то чудом нашим удалось вырваться из окружения. Одни боги ведают, чего им это стоило. Уцелели, правда, немногие. Десятка три, не больше. Всадника Оппия Вара, командовавшего нами в том памятном бою, по словам Сцеволы, среди выживших не было. Гиганта-фракийца, его денщика и телохранителя — тоже. Правда, никто не видел, и как они погибли. Впрочем, в такой мясорубке разве за всеми уследишь?

Три недели после ранения я провалялся в госпитале. Постоянно шла носом кровь, и голова гудела так, будто внутри трубила сотня буцин. Ни чемерица, ни примочки не помогали. Я уж думал все, отвоевался. Помог Сцевола. У него бабка знала толк в травах, ну и его научила. Он-то меня и выходил. Каждое утро он собирал какие-то травки, заваривал и отпаивал меня каким-то отвратительно пахнущим варевом.

Постепенно дело пошло на лад. Еще через месяц я встал в строй. И воевал наравне со всеми. Но до сих пор бывали приступы головокружения. Не сильные, но все же. Оставалось только молиться, чтобы этого не случилось во время боя. Не хотелось бы из-за такого пустяка остаться вовсе без головы.

Два года войны… Всего два года в армии. А мне иногда казалось, что я так и родился — в тяжелых калигах и грубом шерстяном плаще. Всю жизнь на меня орал Бык, всю жизнь я вставал на заре под звуки труб и барабанов, всю жизнь спал в отсыревшей палатке… Разве может быть иначе? Я в это не очень-то верил. Все люди на свете едят грубый солдатский хлеб, все люди без конца играют в кости и сквернословят, все люди мостят дороги, ходят строем и сражаются. Другой жизни не существует. Да и вообще, весь мир — это ограниченный валом и рвом прямоугольник лагеря с ровными рядами палаток. Весь мир — это канаб с его кабаками и лавками, грязью и вонью, пьяными драками и отборной руганью. Весь мир — это Двадцатый Доблестный и Победоносный легион, ведущий нескончаемую войну…

Два года под орлом. Оставалось еще восемнадцать. Если, конечно, меня не убьют или не ранят так, что придется уйти в отставку. Восемнадцать лет… Честно говоря, мне было страшновато даже думать об этом. Когда тебе едва исполнилось пятнадцать, такие цифры кажутся чем-то нереальным. Служба закончится, когда мне будет целых тридцать три года! Я буду совсем старик…

Но я сам выбрал этот путь. Не потому что хотел славы, не из жажды богатой добычи и не из любви к приключениям. Я просто следовал за человеком, который убил моих родителей. Я поклялся отомстить и был готов сдержать клятву любой ценой.

Я не сожалел о том, что сделал, вовсе нет. Будь я уверен, что этот человек жив, все тяготы военной службы были бы мне нипочем. Но беда в том, что этой уверенности у меня не было. Он не вышел тогда из окружения. Даже если он не погиб, а попал в плен, шансов на то, что мы встретимся в этой жизни было немного. Мятежники не церемонятся с пленными. Тем более — с пленными офицерами. Скорее всего, его уже давно принесли в жертву или запытали до смерти. Они это любят… Слишком сильна ненависть к Риму.

И вот теперь, когда моего врага нет в живых, для меня нет смысла и в этой войне. Но уже ничего не изменишь. Я присягнул на верность Цезарю, я поклялся своим товарищам сражаться вместе с ними и не покидать строй. Я связан этими клятвами. Я связан узами боевого братства, которые куда сильнее родственных уз.

Как же прав был мой учитель грек Эвмел, когда говорил, что каждый поступок рождает новый долг, отдавая один, человек приобретает три других «ты должен». Так и вышло. Мой долг перед памятью отца привел меня на войну. Теперь я должен не отомстить, а быть верным своей присяге. То есть оставаться хорошим солдатом, несмотря ни на что. Вот так-то… А ведь раньше слова старого грека казались мне глупостью выжившего из ума отпущенника. Может, и во всем остальном он не ошибался?

Честно говоря, после того боя в форте, я долго не мог смотреть в глаза своим ребятам. Тогда я решился убить трибуна, того самого всадника Оппия Вара, убийцу моих родителей. Он единственный, кто мог вывести нас из окружения. Меня и ребят… А я решил убить его. Зная, что тем самым лишаю остальных последнего шанса выжить. Зная, что с его гибелью все будут обречены. Сцевола, Кроха, Тит, остальные из моего десятка и из центурии. Они мне верили, как своему командиру, а я был готов предать их. Из-за того, что должен был убить того трибуна. Все просто и одновременно бесконечно сложно.

Где-то в глубине души я был даже рад, что меня ранили тогда. Я был в одном шаге от своей цели. И меня остановил какой-то бревк, метко пустивший камень из своей пращи. Благодаря этому мы остались живы. А Оппий Вар, погиб, но сумел спасти нас. Погиб не от моей руки. И слава богам… Иначе, как бы я жил, уцелей в том бою? А так мне удалось не стать предателем. Ни по отношению к отцу и его другу Марку Кривому, ни по отношению к своим ребятам. В тот раз Фортуна по недоразумению повернулась ко мне лицом.

По крайней мере, мне так казалось до недавнего времени. Если быть точным — до ночи накануне февральских ид. Мы тогда сменили ребят, охранявших одну деревеньку в дне пути от основного лагеря. Разведчики сообщили, что ее жители помогают повстанцам, и командиры не придумали ничего лучше, как отправить в эту дыру несколько десятков наших. Всем было ясно, что это глупость. Про каждую деревню можно было сказать, что она помогает мятежникам. Но мы прекрасно знали, что в этих деревнях остались только старики, женщины и дети, которым и самим нечего есть. Чем они могли помочь? Разве что добрым словом, да и то вряд ли — простым крестьянам эта война уже давно была поперек горла. Постепенно они начинали ненавидеть мятежников так же, как раньше ненавидели римлян.

Как бы то ни было, деревню под контроль мы взяли. Не солдатское дело обсуждать приказы. Раз в неделю отряд, размещенный в ней, сменял другой. Собачья служба. Ни кабаков, ни бани, ни нормальной жратвы. Тоска смертная. Да еще того и гляди, мятежники нагрянут. А что сможет сделать десяток легионеров да человек двадцать из вспомогательных войск? Разве что геройски погибнуть. Короче говоря, не любили мы такую службу. Одна радость — от муштры можно отдохнуть. А то чем ближе было начало кампании, тем больше командиры зверели. Чуть ли не каждый день то марши, то маневры, то строевая.

Вот в той деревне все и случилось. По мне уж лучше бы повстанцы в гости пожаловали, чем такое… Я был старшим в патруле. А заботы у командира какие? Людей разместить, караулы распределить, расставить часовых, за остальными проследить, чтобы не напились, были сыты и оружие держали в порядке. Да мало ли дел… Словом, провозился до ночи. Потом часок поспал и, с началом третьей стражи,[222] пошел обходить посты.

Темень стояла непроглядная. Деревня была хоть и небольшая, но дома разбросаны бестолково, так что быстро не обойдешь. Да к тому же местность знал я не очень хорошо, времени оглядеться как следует не было. Три поста я кое-как нашел, правда, чуть ноги не переломал, пока добрался до них. А вот четвертый, тот, что стоял на севере деревеньки, как сквозь землю провалился. Как назло пошел дождь. Да такой, что я сразу же вымок до нитки.

Не знаю, сколько времени я месил грязь. Мне показалось, что не меньше часа. Хотя, конечно, когда плутаешь под проливным дождем в кромешной темноте, время по-другому идет. Мокрый, усталый, голодный, злой, как собака, я кружил по полям и огородам, пока не понял, что заблудился окончательно. Даже не представлял, в какой теперь стороне эта проклятая деревня. Куда ни глянешь — пелена ливня да тьма. Руку протянешь, и ладони собственной не видно. Дом и то заметишь только когда носом в него ткнешься. А уж пост найти…

Некоторое время я стоял, вглядываясь в ночь. Толку от этого не было никакого. Если бы хоть луна выглянула… Хотел было покричать, но представил себе, как завтра ребята будут потешаться, когда узнают, что их бравый командир потерялся, будто ребенок малый, и не стал. По моим прикидкам до смены караулов оставалось еще часа полтора, так что время было. Главное, не растеряться и попытаться вспомнить, с какой стороны я пришел.

Но сделать это было не так-то просто. Как тут вспомнишь, если ходил кругами, словно рыба на крючке? Казалось, что пришел со всех сторон одновременно. Да в такой темноте и верх с низом спутаешь, не то что север с югом… Я сделал наугад несколько шагов, запнулся о камень и рухнул в какие-то кусты, расцарапав лицо и окончательно перемазавшись в грязи. Прошипев несколько слов из лексикона Квинта Быка, я кое-как поднялся и плюхнулся на валун, об который чуть не расшиб колено.

Положение было глупейшее. Командир патрульного отряда заблудился, обходя посты. И заблудился не где-нибудь в лесу или пустыне, а в самой обычной деревне. Расскажи такое ребятам — засмеют. А рассказать наверняка придется. Те парни, пост которых я не смог найти, подождут меня еще немного, а потом поднимут тревогу. Все просто — если проверяющий не дошел до них, значит, попался в руки мятежников, которые подобрались совсем близко к деревне. Кому в голову придет, что проверяющий сидит на камне, быть может, в десяти шагах от них, и не знает, в какую сторону идти… Если об этом узнает Бык, мне несдобровать. В лучшем случае заставит целый день стоять с дерном в руках у претория. А то и разжалует обратно в рядовые, предварительно выпоров как следует.

От грустных дум меня отвлек какой-то посторонний звук. Последний час я слышал только шум дождя и собственные ругательства. Звук повторился. Тихий, но отчетливый. Кто-то шел ко мне, осторожно пробираясь сквозь кусты. Я схватился за меч. Во рту мигом стало сухо, сердце заколотилось так, будто я пробежал миль десять.

Нашим здесь делать нечего. Да и если бы шел кто-то из моих парней, я услышал бы бряцание оружия. Человек же, который приближался ко мне, явно был без доспехов, слишком тихими были его шаги. Однако это не успокаивало. Мятежники часто подкрадывались вплотную к нашим постам, прихватив лишь ножи и избавившись от лишнего железа, чтобы не выдать себя. Я бесшумно вынул меч из ножен и поднялся с камня, запоздало пожалев, что не прихватил с собой щит. Конечно, таскать эту тяжесть было мало радости, но сейчас скутум очень пригодился бы. Оставалось надеяться лишь на прочность кольчуги. В такой темноте и думать нечего о том, чтобы отражать удары. Тьма такая, что с тем же успехом можно драться с завязанными глазами. Я знал, что есть бойцы, умеющие сражаться вслепую. Но сам этим искусством не владел.

Я до боли в глазах всматривался в черноту, пытаясь уловить хоть какое-то движение. Один раз мне показалось, что шагах в десяти мелькнуло что-то светлое. Мелькнуло, но тут же исчезло, так что я даже не понял, показалось мне или нет. Вот треск ломающихся веток я слышал отчетливо, несмотря на то, что незнакомец пытался ступать очень осторожно.

Внезапно все стихло. Не только шаги. Исчезли вообще все звуки, будто мне заткнули уши. Даже монотонного шума дождя не было слышно. Только стук сердца… Такой громкий, что мне казалось, его должны были услышать и в спящей деревне.

Я не мигая смотрел в ту сторону, откуда совсем недавно раздавался звук шагов, ясно представляя себе, как человек там, в кустах, неотрывно следит за мной, выжидая удобный момент для нападения. Несмотря на холод, по спине пробежала струйка пота. А что, если у него лук или дротик? Я напряг слух, пытаясь уловить скрип тетивы. Но, разумеется, ничего не услышал. Тишина была такой плотной, что у меня заложило уши.

Я стоял не шевелясь, чтобы звяканьем доспехов не выдать своего места. Хотя почему-то был уверен, что уже давно обнаружен. Со мной просто играют, как кот играет с мышью. Забавляются, прежде чем прикончить. А может, ждут сигнала, чтобы одним ударом покончить и со мной, и с часовыми. Потом им ничего не будет стоить пробраться в деревню и вырезать спящих. Мерзавцы! Оцепенение вмиг прошло. Обратить страх в ненависть — этот главный урок старшего центуриона Квинта по прозвищу Бык не прошел даром. Я больше не был потерявшимся растерянным юнцом, окаменевшим от страха. Я снова был командиром десятка, ответственным за жизнь своих подчиненных. И должен был спасти их даже ценой собственной гибели. Я прекрасно понимал, что как только я подам сигнал своим, из кустов вылетит стрела или дротик, которые заставят меня замолчать навсегда. Но все равно я должен был это сделать. Предупредить ребят, что враг поблизости. И надеяться, что они услышат меня… Это был мой долг солдата и командира. Не самый легкий… Но единственный.

Я уже было открыл рот и набрал в легкие побольше воздуха, чтобы поднять тревогу, но крик застрял в горле. Честно говоря, от того, что я увидел впору было и вовсе онеметь. Медленно, как во сне кусты раздвинулись, и прямо передо мной выплыл из темноты огромный белый волк. Он не вышел, а выпрыгнул на поляну, но выпрыгнул абсолютно бесшумно и плавно, будто имел за спиной крылья. Выпрыгнул и сел, немного склонив голову на бок и пристально глядя на меня, словно ждал, что я теперь буду делать. Его косматая голова была где-то на уровне моей груди. Ярко-желтые со странным зеленоватым отливом глаза смотрели не мигая. Они показались мне неживыми. Как будто кто-то вставил живому зверю кусочки чистейшего янтаря вместо глаз. Ну или что-то в этом роде, мне сложно описать, я солдат, а не поэт.

Не знаю, сколько времени мы смотрели друг на друга. По-моему, время вообще перестало существовать. А вместе с ним и весь мир. Все было как в тот раз, когда я, стоя на посту, увидел старика в белых одеждах. Тогда тоже все как будто растворилось, и остались только мы, я и старик. Сейчас во всей Вселенной существовали только я и громадный белый волк. И один из нас даже не представлял себе, что теперь делать.

Особенного страха я не испытывал. Уж лучше волк, даже такой большой, чем отряд мятежников. Но мне все было не по себе. Слишком уж странным был этот зверь. Белоснежная шкура без единого пятнышка, это в такую-то погоду, когда и Юпитер запачкается. Неестественно блестящие, но в то же время абсолютно мертвые глаза, которые, тем не менее, внимательно следили за каждым моим движением. Да и размеры — теленок, а не волк… Было чему удивляться. К тому же, я никак не мог понять, чего он хочет. Если голоден, почему не нападет? Если сыт, зачем вообще пришел к человеку?

На всякий случай, я поудобнее перехватил меч. Волк тут же глухо зарычал. Верхняя губа приподнялась, обнажив чудовищные клыки. Я замер. Пожалуй, справиться с таким зверем будет очень непросто. Внизу живота противно заныло.

И тут в моей голове зазвучал хриплый глухой голос, однажды уже слышанный мной. Я чуть не подпрыгнул от неожиданности. Голос произнес только три слова:

— Верни Сердце Леса!

Я почему-то не сомневался, что эти слова принадлежат волку, хотя пасть у того была закрыта. Он все так же сидел и смотрел на меня. Вот только глаза словно ожили, слабое зеленоватое свечение, исходившее от них, стало ярче.

— Верни Сердце Леса!

При каждом слове зеленый свет пульсировал, и я чувствовал, как на меня наваливается непреодолимая сонливость.

Волк повторял эти слова снова и снова, пока я тяжело не опустился на землю. У меня мелькнула мысль, что тут-то он и бросится на меня. Но мне было все равно. Появись сейчас мятежники, я и пальцем не пошевелил бы. Я понимал, что должен собраться с силами, не дать усыпить себя, бороться до конца, но ничего не мог с собой поделать.

Я прислонился к валуну и выпустил из ослабевшей руки меч. Теперь со мной можно было сделать все, что угодно. Волк запросто мог перегрызть мне глотку, а потом сожрать с потрохами.

— Верни Сердце Леса!

Из последних сил, чувствуя, что сознание вот-вот покинет меня, я разлепил пересохшие губы и прошептал:

— Да как мне это сделать, порази тебя Юпитер?

В ответ волк задрал голову к небу и завыл. Пронзительно и тоскливо. Так тоскливо, что мне самому вдруг захотелось заплакать. Кажется, я и заплакал… Тихо, беззвучно. Я сидел, привалившись спиной к камню, и слезы безостановочно катились по щекам. А вой становился все громче, надрывнее, будто волк хотел и в самом деле докричаться до луны, скрытой за тучами. Это был даже не вой — вопль отчаяния.

Я больше не мог вынести этого. Мне казалось, что голова сейчас расколется на части от этого воя, а душа вырвется из тела и устремится туда, откуда ей уже не будет возврата.

Уже теряя сознание, я услышал тихий, будто доносящийся издалека голос:

………………………..

… Когда я очнулся, луна заливала ровным мягким светом все вокруг. Ни дождя, ни ветра не было. На редкость тихая и спокойная ночь. Как оказалось, от деревни я отошел совсем недалеко, до небольшой рощи, у которой заканчивалось деревенское поле. Просто я прошел чуть дальше, чем было нужно, поэтому не обнаружил и поста. Если бы свернул направо пораньше, без приключений добрался бы до своих ребят. Теперь, при свете луны, мне вообще было непонятно, как я мог так ошибиться.

Судя по звездам, третья стража едва перевалила за половину. То есть плутал я около получаса. Странно, я готов был поклясться, чтополночи шлепал по грязи под проливным дождем. Да потом с этим волком-обортнем просидел столько… А оказывается, времени прошло совсем немного. Но времени размышлять над всем этим не было. Волки, знамения и загадки подождут. А вот служба ждать не будет. Не теряя ни минуты, я отправился к северному посту.

Остаток ночи прошел без всяких происшествий. Волк больше не появлялся, мятежники не показывали носа, из часовых никто не уснул.

Так же спокойно прошла и вся неделя. Единственным человеком, который не мог наслаждаться относительным покоем и отдыхом от учений и работ, был я. И вовсе не из-за своего звания и положения. Сна и покоя меня лишали мысли о том белом волке. За два года я начал забывать про того старика и его слова. Иногда мне вообще начинало казаться, что та встреча в учебном лагере, всего лишь сон. И вот на тебе! Опять это «сердце камня»…

Я и рад был бы выбросить эту историю из головы, но волчий вой так и стоял в ушах. Несколько раз я даже просыпался среди ночи, мне чудилось, что я слышу, как вдалеке воет белый волк. Пронзительно и тоскливо.

Рассказывать об этом я, понятное дело, никому не стал. Хотя время от времени ловил на себе внимательный взгляд Сцеволы. Похоже, он почувствовал, что со мной происходит что-то неладное. Но вопросов не задавал. Наверное, подумал, что сказывается ранение. Я его не разубеждал. Остальные же ничего не заметили. И слава богам…

Глава 2

Первый сигнал к выступлению прозвучал, едва мы успели позавтракать и привести себя в порядок. Свернуть палатки, собрать свой скарб, вооружиться, все бегом, чтобы успеть до второго сигнала труб. Крики, шум, суета, брань центурионов и опционов. За зиму обжились, обросли пожитками. Расставаться с ними жалко, тащить все с собой тяжело и глупо.

В расположенном неподалеку от лагеря канабе тоже суета. Добрая половина штатских из поселка последует за нами. Маркитанты, гражданские ремесленники, солдатские подруги, мелкие торговцы — без нас им здесь делать нечего. Все это напоминает переселение целого города.

Вчера на сходке легат сообщил, что идем мы на север, в Верхнюю Паннонию. По данным разведки именно там скрывался один из Батонов со своим войском. Поход обещал быть долгим. Но авгуры и гаруспики предсказывали благоприятный исход кампании, жертвоприношения были богатыми, так что мы могли надеяться на скорое окончание войны. Настроение у всех было приподнятое, несмотря на мерзкую погоду.

Второй сигнал к выступлению. Мы навьючиваем мулов и грузим повозки. Судя по всему, за зиму обоз увеличился раза в полтора. Ничего, не пройдет и месяца, как он станет меньше. После отдыха на зимних квартирах солдаты больше походят на разленившихся купцов. Но несколько дней перехода отлично избавляют нас от лишнего жира и лишних вещей.

Все погружено, и мы занимаем свои места для марша. Если бы это был временный лагерь, сейчас он запылал бы, подожженный с разных концов. Но нам еще предстоит вернуться сюда следующей осенью. Поэтому все остается как есть. Семь когорт счастливчиков будут присматривать за хозяйством, пока мы геройствуем во славу Рима.

Третий сигнал к выступлению. Опоздавшие сломя голову спешат занять свое место в строю. Последний раз можно проверить, все ли собрано. Я окидываю взглядом свой контуберниум. За последний год его состав обновился почти полностью. У нас были самые большие потери в центурии.

Маленький юркий Самнит, которого прозвали так за то, что он в один проиграл годовое жалование, поставив на гладиаторов-самнитов во время игр, устроенных легатом провинции для солдат. Домовитый Ноний Валент, получивший за огромные оттопыренные уши кличку Слон, наш бессменный повар и вообще что-то вроде префекта нашей палатки; если нужно достать что-нибудь из снаряжения или съестного достаточно сказать об этом Слону, тот через час явится навьюченный, как мул, прихватив по дороге еще кучу ненужного барахла. Юлий Аттик, стройный, почти изящный, молчаливый, холодный, как лед, лучше всех в когорте управляющийся с пращей и мечом; на него даже Бык старается не орать. Лысый, как колено Ромилий Марцелл, по кличке Кудрявый; любитель выпить и азартный игрок, но в бою надежный, как скала.

Неплохие, в общем, ребята. Оставалось надеяться, что они прослужат под моим началом подольше, чем те, с кем я выступил из учебного лагеря два года назад.

Стоящий рядом с командующим глашатай громко спрашивает нас, готовы ли мы к походу. Тысячи рук взлетают в салюте, и тысячи глоток трижды кричат:

— Готовы! Готовы! Готовы!

Железная змея легиона медленно выползает из ворот лагеря. Марш, марш, марш!


Кампания этого года отличалась от прошлой, как день отличается от ночи. Зима расставила изменила расстановку сил. Мы сумели подтянуть подкрепления, мятежникам их взять было неоткуда. Они голодали, у нас было вдоволь припасов. У нас была одна общая цель, в их лагере случился раскол. Ну а главное, мы успели оправиться от неожиданности и собраться с духом. Рим частенько проигрывал отдельные сражения, но войны — никогда. Чем больнее нас бьют, тем упрямее мы становимся. Так получилось и на этот раз. Мы больше не были растерянными парнями, лихорадочно латающими бреши, пробитые повстанцами. Теперь мы перешли в наступление. И горе побежденным!

Война стала больше похожа на карательную экспедицию. Там, где проходили наши легионы, не оставалось ничего живого. Приказ командующего армией был прост: сравнять с землей всю восставшую провинцию. Нужно было показать варварам, что значит поднимать оружие против римлян. К тому же только так можно было лишить армию противника возможности пополнять свои запасы. Нет тыла, нет и армии. Верный расчет.

Продвигаясь на север, мы оставляли за собой сожженные деревни и города, уничтоженные поля и сады… И трупы. Много трупов. Некоторые племена вырезались подчистую. Мы не столько воевали, сколько убивали, если кто-то понимает, в чем тут разница. Тиберий сделал из нас палачей. Конечно, это было нужно для дела. Оставь целой деревню, и к вечеру здесь будет набивать мешки зерном отряд мятежников. Оставь целым город, на завтра его жители ударят тебе в спину…

Мы это понимали. И исправно выполняли приказы командиров. Кто-то с большим рвением, кто-то с меньшим, но выполняли. Все-таки мы были солдатами, а приказы солдаты не обсуждают. Они выполняют их или умирают. А то, что выполнение приказа означает смерть кого-то другого… Так ведь это война. Лучше ты, чем я — вот военная максима. Циничная и жестокая истина. Такая же циничная и жестокая, как сама война.

Сопротивление мятежников слабело с каждым днем. Нет, они вовсе не хотели сдаваться, они прекрасно знали, что пощады не будет. Просто силы теперь были неравны. Город за городом, крепость за крепостью, укрепление за укреплением превращались в руины или в каменные братские могилы, стоило им оказаться на нашем пути.

Мы шли, осаждали, штурмовали, снова шли, и не было силы, которая способна была бы остановить нас. Как не было силы, которая смогла мы внушить нам жалость к побежденным. Чем дольше держался город, тем хуже приходилось его жителям, когда мы, наконец, появлялись на улицах.

Мне самому это было не по нутру. Не то чтобы я был таким уж из себя добрым. Просто жутковато было смотреть, как женщины и дети, чтобы не попасть в рабство бросаются со стен, как старики запираются в домах и поджигают их, как обезумевшая орда солдат уничтожает все на своем пути, словно стая саранчи. Против грабежа самого по себе я не возражал, богатство еще никому не мешало жить. Тем более что добычу мы всегда зарабатывали в честном бою. Но зачем убивать все живое, включая собак и кошек? Безумие, самое настоящее безумие. Так мне казалось тогда. И я старался по возможности остаться в стороне от бойни, которая обычно начиналась после захвата городских стен. Может, я был не слишком хорошим солдатом. Но поделать с собой ничего не мог.

Так прошла вся весна и половина лета. Накануне июльских ид мы подошли к очередному городу, в котором засели крупные силы мятежников. Именно здесь и произошло событие, в результате которого, спустя несколько месяцев я едва не сгинул в мрачных лесах херусков.

Города берутся не мечом и копьем, а лопатой и киркой. В этом мы уже неоднократно могли убедиться. Под крепостными стенами мы превращались в трудолюбивых муравьев, готовых долбить хоть землю, хоть камень дни напролет. Каждая корзина земли, перенесенная на собственном горбу, каждое поваленное дерево, каждый удар кирки спасали еще одну солдатскую жизнь. Здесь уже командовали не полководцы, а инженеры, а главной ударной силой были не солдаты, а легионные рабы.

Этот штурм ничем не отличался от других. Мы разбили два лагеря, перекрыв любую возможность подхода подкреплений к городу. Обнесли свои позиции постами контрваляции[223] и принялись выравнивать и расчищать местность, для того чтобы подкатить к стенам осадные орудия. Нам повезло — город стоял на равнине, так что сооружать огромную насыпь не пришлось. Иначе провозились бы куда дольше. А времени у нас было немного. Поблизости находилась армия мятежников, которая вот-вот могла прийти на помощь осажденным. Так что мы спешили как могли. За лопаты взялись все — рабы, вспомогательные войска союзников, легионеры. Даже кавалерии пришлось потрудиться, хотя это им было совсем не по нраву.

Одновременно с подготовкой почвы вдали от стен строились башни и «черепахи»,[224] спешно собирались баллисты и онагры. В лагере не стихал стук молотков и визг пил. Война это почти всегда либо безумная спешка, либо томительное ожидание. Никогда ничего не происходит вовремя… С другой стороны города наши начали делать подкоп под стены. Та еще работенка.

Осажденные тоже не сидели на месте. Атака на наши передовые посты следовала за атакой. Ребятам приходилось там несладко. Приходилось сменять передовые части дважды в сутки, утром и вечером. Слишком уж напористы были мятежники. Еще бы, они хорошо знали, что будет, если подойдем вплотную к стене…

Несколько дней прошли в земляных работах и отражении вылазок гарнизона. Те, кто был на передовой рассказывали, что видели несколько раз среди атакующих женщин, которые бросались на мечи так же храбро, как мужчины. Новость была одновременно и плохая и хорошая. Хорошая — если даже женщины идут в атаку, значит гарнизон не так велик, как мы думали. Плохая — мятежники решили драться насмерть. Впрочем, насмерть бился каждый второй город. Мы уже почти перестали обращать на это внимание.

Вскоре мы приблизились ко рву. Это был совсем не тот ров, что нам пришлось преодолевать в учебном лагере. Тут уже не выстроишь настил из щитов, по которому пройдут остальные. Чтобы засыпать его, мы подвели свои башни как можно ближе и те принялись обстреливать стены, пытаясь прогнать с них защитников. С башен баллисты, «скорпионы» и лучники осыпали стрелами, камнями и дротиками мятежников, пока наши под прикрытием «черепахи» заваливали ров землей, плетенками из прутьев, фашинами.

Возле стен становилось все горячее. Постоянно прибывали раненые. Обожженные, обваренные, придавленные тяжелыми камнями, пронзенные стрелами и дротами. Недостатка в боеприпасах осажденные не знали.

Несколько раз и наша центурия отправлялась к стенам. Но нам везло, в нашу смену мятежники вели себя потише. Десяток раненых и один убитый — не такие уж серьезные потери для такого дела. Из моей палатки не пострадал никто. Только Крыса как всегда отличился — уронил себе на ногу здоровенный камень. Камень выскользнул из влажных от пота ладоней и размозжил несколько пальцев на ноге. Я не знал, смеяться мне или злиться. Быку я, конечно, доложил о происшествии, но упросил не судить Крысу за нарочное нанесение себе увечья. В общем-то, с каждым могло случиться. Хотя с этим парнем такое случалось подозрительно часто.

Наконец, после того, как мы перетаскали десятки тысяч корзин земли, перекопали чуть ли не всю долину, вырубили все близлежащие рощи и уничтожили все съестное на несколько миль вокруг, настал день штурма. Осада и так слишком затянулась. Оказалось не так-то просто пробить брешь в стене. За ночь защитники успевали кое-как залатать поврежденный тараном участок. И каждое утро нам приходилось начинать все сначала, теряя под градом стрел и камней людей.

Правда, к этому времени дела осажденных были довольно плохи. По словам многочисленных перебежчиков, добрая половина города настаивала на сдаче. Из-за разногласий, на улицах то и дело вспыхивали ожесточенные схватки между желающими сражаться до конца и сторонниками капитуляции. Голодный, ослабленный гарнизон, растерянные жители, болезни и нехватка воды, сводившие в могилу по сотне человек в день — мы были уверены в том, что недорого заплатим за победу. Гадатели предвещали благополучный исход боя, а озверевшие от изнурительных земляных работ солдаты так и рвались в драку.

Ничто так не раздражает нас, как сопротивление заведомо обреченного противника. Глядя на лица ребят, я понимал, что город ожидает бойня.

Накануне штурма меня вызвал в свою палатку Бык.

— Завтра на рассвете начинаем, — сказал он. — Люди готовы?

— Да, Квинт.

— Надо сравнять с землей этот поганый городишко.

— Да, центурион.

— А чего рожа такая недовольная? Не нравится наша работа? — Бык исподлобья посмотрел на меня.

— Никак нет, центурион, нравится… Только вот женщин да детей убивать как-то…

— Помолчи, декан. Сначала ума наберись, а уж потом рассуждай. Ты этих баб видел? Да любая из них за радость сочтет тебе глотку перерезать или в спину вилы воткнуть. А варварские щенки еще в колыбели римлян ненавидят. Они враги, а врагов надо убивать. Тебе за это деньги платят.

— Врагов — да. Но не детей.

Вместо ответа Бык приспустил с плеча тунику и повернулся ко мне спиной. Чуть ниже шеи белел длинный рваный шрам, от позвоночника он косо спускался к левому боку и исчезал под одеждой.

— Видишь?

— Вижу.

— Это единственный шрам на спине, — проговорил Бык, поправляя тунику. — Я никому его не показываю. Для тебя сделал исключение. Знаешь, почему?

— Нет, центурион.

— Потому что ты туп, как самый настоящий мул. Я начинал свою службу здесь же, в Паннонии. В консульство Африкана Фабия и Юлла Антония, когда мы впервые пришли на эти земли с оружием в руках. Эту отметину, — Бык ткнул большим пальцем себе за спину, — я получил не в сражении. Мы тогда вошли в какую-то деревеньку. У нас был строгий приказ — не трогать мирных жителей… И мы действительно вели себя мирно. Я даже угостил одного мальчишку лепешкой… Ему было лет семь. Он выглядел так, будто не ел несколько дней и с жадностью набросился на черствую солдатскую лепешку. Я был тогда чуть постарше тебя. И так же наивен. Поумилявшись этому маленькому голодному сиротке, я собрался идти и повернулся к нему спиной. Сам догадаешься, что он сделал?.. Этот малолетний ублюдок выхватил непонятно откуда меч и попытался снести мне башку. В благодарность за то, что я не дал ему помереть с голоду. Вот так-то… А ты говоришь, дети. Впрочем, я не за этим тебя позвал. Я перехожу в центурионы второй когорты. Еду в Германию, в семнадцатый легион. Ты отправишься со мной. Мне там понадобятся смышленые парни.

— А как же мой десяток?

— Выберут себе нового декана.

— Но я…

— Да что с тобой, декан?! — взревел Бык, который никогда не отличался терпением. — Тут тебе не кабак, чтобы языком чесать. Не понятен приказ? Так я мигом разъясню! Возьмем этот городишко, передохнем несколько дней, и собираемся в дорогу, понял меня?

— Так точно, центурион!

— То-то же… И смотри, не вляпайся завтра в какое-нибудь дерьмо. Ты мне нужен целым. Все, свободен. Готовь людей.

Из палатки я вышел с тяжелым сердцем. Такого поворота событий я не ожидал. Расставаться со своими ребятами мне ох как не хотелось. Два года они были моей семьей. Два года мы делили одну палатку, ели из одного котла, стояли щит к щиту в строю… На каждого из них я мог положиться, как на самого себя. И вот на тебе! Конечно, я знал, что разлуки в солдатской жизни неизбежны. Но все получилось слишком неожиданно.

И потом, до сих пор у меня не было уверенности в том, что Оппий Вар погиб. Да, конечно, скорее всего, так оно и было. Но пока у меня оставалась хоть капля сомнений, я хотел быть здесь, поблизости от того места, где он исчез. Теперь все пропало. До Германии не одна неделя пути. Вряд ли в такую глушь доходят слухи о том, что происходит здесь. Если найдется какой-то след, ведущий к Вару, как я об этом узнаю?

Нет, ехать с Быком я не хотел. Мелькнула даже гнусная мысль продырявить себе руку или ногу во время штурма, чтобы угодить в госпиталь. Но я быстро прогнал ее. Не хватало еще уподобляться Крысе. В который уже раз я вспомнил слова старого грека о долге. Он как в воду глядел… Все знал наперед. Жаль только не сказал ничего о том, как выйти из такого положения.

Ребятам я решил пока ничего не говорить. Нечего им перед боем забивать голову всякой ерундой. К тому же, после штурма многое могло измениться. Мы уже давно отучились загадывать что-то на будущее. Война быстро приучает думать только о сегодняшнем дне.

Но я даже не подозревал, насколько был прав, когда думал, что завтрашний день может преподнести сюрприз. Да еще какой…

Глава 3

— Быстрее, быстрее, третья когорта! Не растягиваться, держать строй! Быстрее!

Тяжело пыхтя, мы спешили по направлению ко рву, где кипел бой. Атака передней линии захлебнулась около бреши. Легкая пехота не смогла пробить оборону, и была оттеснена назад. В дело бросили нас. Пять когорт скорым шагом, бряцая оружием, спешили к месту схватки. У наших дела были плохи. Повстанцы дрались, как безумные. Со стен ливнем сыпались стрелы и камни, не щадя ни своих, ни чужих.

— Шире шаг! Пилумы приготовить! Бегом, бегом, бегом!

Не добегая двадцати шагов до мятежников, мы забросали их ряды дротиками и взялись за мечи. На флангах вспомогательные части вели упорную перестрелку, но в рукопашную переходить не спешили. Видно ждали, когда мы сделаем всю работу.

И конечно, мы ее сделали. Мятежники не выдержали и первого натиска легионных когорт. Одним сокрушительным ударом мы отбросили их обратно к стене, захватив плацдарм на закопанном участке рва. Но занять его оказалось намного проще, чем удерживать. Четыре когорты оказались запертыми на крошечном пятачке, где и двум-то когортам было бы тесно. Мятежники чуть ли телами затыкали брешь, а со стен нескончаемым потоком лились горячее масло и кипяток, градом летели дротики и камни. Почти все наши «черепахи», которые вспомогательная пехота смогла перетащить через ров, были разрушены, так что укрыться можно было только за щитами.

— Лестницы, лестницы давайте!

— Башни подводите ближе!

— Первая центурия, «черепаху»!

Стоящему рядом со мной Самниту камень угодил прямо в голову. Из-под шлема брызнула кровь, и Самнит, хрюкнув, тяжело осел.

— Оттащите его назад! — заорал я.

Кто-то схватил тело Самнита за ворот кольчуги и, прикрывая щитом поволок к задним шеренгам.

Подтащили лестницы. Смельчаки начали карабкаться по ним наверх. Но мятежников на стенах было слишком много, они тут же отталкивали лестницы, сбрасывая штурмующих на головы толпящихся внизу солдат.

— Да где же эти башни?!

— Щиты плотнее! Щиты плотнее!

Еще один солдат рухнул со стрелой в горле. Оттащить его возможности уже не было, пришлось топтаться на нем, чтобы закрыть брешь в стене щитов. Соседней центурии повезло меньше. Десяток солдат вспыхнули, как факелы, когда несколько горящих стрел угодили в облитые маслом щиты. От их воплей кровь застыла в жилах. «Черепаха» сразу развалилась и вражеские стрелки не замедлили этим воспользоваться.

Наконец, башням удалось очистить небольшой участок стены он защитников. Тут же были приставлены несколько лестниц, и желающие заполучить золотой венок поползли, прикрываясь щитами наверх. Тем временем сопротивление мятежников, закрывавших брешь, чуть-чуть ослабло. Совсем немного. Но достаточно для того, чтобы сражающиеся в первых рядах легионеры воспрянули духом и усилили натиск. Задние ряды криками и бряцанием оружия как могли поддержали атакующих.

Нам нужно было любой ценой уйти с этого простреливаемого отовсюду пятачка. Здесь мы не могли развернуть ряды и воспользоваться численным преимуществом. Все, на что мы были способны — стоять, прикрывшись стеной щитов и грязно ругаться из-за собственного бессилья. Прорваться в брешь, хлынуть бурной горной рекой внутрь крепости, рассредоточиться — и тогда нас ничто не смогло бы удержать.

Но это понимали не только мы, но и повстанцы. И дрались они отчаянно. Нас снова потеснили. Передние шеренги шаг за шагом начали отходить, а задние ряды продолжали напирать, в полной уверенности, что все идет не так уж плохо. Началась давка. Ни о каком строе и речи быть не могло. Мы пихались, лягались, молясь богам, чтобы не упасть и не оказаться раздавленным своими же товарищами. О том, что происходит в этот момент впереди, лучше было не думать.

Зато на стенах дела шли получше. Сначала один легионер, за ним второй, третий начали появляться наверху, отважно бросаясь в гущу врагов, чтобы оттеснить их от лестниц. Вскоре там уже было жарко. На стены всегда шли лучшие из лучших, опытные хорошо вооруженные бойцы, настоящие сорвиголовы. Против них сражались преимущественно легкие пехотинцы и стрелки, почти вся тяжелая пехота закрывала брешь. Мы связали ее по рукам и ногам.

Чем больше наших появлялось на стенах, тем слабее становился град снарядов, косящий наши шеренги. Нам стало полегче. Зато прибавилось хлопот защитникам города. А когда с восточной стороны раздался рев труб и шум сражения, ряды повстанцев дрогнули и начали медленно отходить назад, отдавая нам драгоценные шаги. Инженеры не зря провозились целую неделю с подкопом. В самый напряженный момент боя, наш отряд, пробравшийся по подземному ходу прямо в город, ударил в тыл обороняющимся. Это и решило дело.

Нет, мятежники, конечно, не побежали и не начали сдаваться в плен. Они продолжали драться, решив подороже продать свои варварские жизни. Но драться на два фронта всегда тяжело. Особенно, когда второй фронт открывается неожиданно. Сейчас их главной задачей было вырваться их окружения, а не удерживать позиции, которые было уже невозможно удержать. Парень, который командовал ими, понимал это и не стал класть своих людей ради бесполезной обороны бреши. Сражение было проиграно, так что теперь нужно было не драться за недостижимую победу, а захватить с собой в могилу как можно больше врагов. Что они и делали…

Бой на улицах города всегда страшен. Здесь не удержать правильный строй, здесь врага часто замечаешь в последний момент, здесь стреляет каждое окно, здесь в любой момент может обвалиться кусок стены, похоронив под собой десяток твоих людей… Повсюду огонь, дым, трупы, наспех сооруженные баррикады. Вопли раненых, яростные крики сражающихся, звон мечей, проклятия, звук выбиваемых дверей, женский визг.

Внутри одной большой крепости мы нашли сотни маленьких крепостей. Драться приходилось за каждую улицу, за каждый дом. Защитники истекали кровью, но и не думали сдаваться. Они лучше знали город и умело пользовались этим, атакуя нас с самых неожиданных направлений. Только что они были прямо перед нами, и вдруг бьют во фланг нашей колонны. Правда и мы были не новичками в этом деле. За нашими спинами остался не один десяток взятых городов. Так что хоть и медленно, но мы все же продвигались к центру города, где в огромном храме, расположенном на холме укрылись старейшины города с остатками гражданского населения и элитным отрядом из городской знати.

Ранили Кудрявого. Во время рукопашной стычки один не в меру шустрый мятежник нырнул под его щит и рассек бедро до кости. Вряд ли Кудрявый сможет когда-нибудь ходить. Слону камень из пращи годил прямо в ухо. Камень был на излете, так что Слон отделался легкой контузией и распухшим до невообразимых размеров ухом. Сцевола тут же предложил называть теперь Нония Одноухим Слоном. Шутка успеха не имела, мы слишком устали, чтобы оценить ее.

День клонился к закату, когда сопротивление по большей части было подавлено. Кое-где еще шли бои, но основная масса войск уже стягивалась к храму, этой последней цитадели защитников города. Начались грабежи и резня. Разъяренных упорным сопротивлением мятежников солдат было не удержать. Они врывались в уцелевшие дома, выволакивали перепуганных жителей на улицу, тут же приканчивали их и ныряли обратно, в поисках чего-нибудь ценного. Трупов на улицах становилось все больше, несмотря на то, что штурм почти закончился. Некоторые центурионы и трибуны пытались как-то вразумить своих бойцов, но не слишком настойчиво. Командиры знали, что если они будут упорствовать, солдатские мечи могут обернуться против них.

Наша когорта находилась у подножия холма, на котором возвышался варварский храм. Сразу за ним стоял дворец, больше похожий на укрепленный форт. Тяжелые осадные орудия по кривым улочкам города не прошли, поэтому рассчитывать приходилось только на собственные мечи. Мы могли бы, конечно, просто заморить мятежников голодом, но на это не было времени. Пробовали поджечь деревянные здания на холме, но последние несколько дней шли дожди, и дерево отсырело.

— До чего же они упрямые, — проворчал Сцевола, вытирая подкладку шлема.

Мы сидели на мокрой земле, привалившись спинами к обгоревшей стене дома. Нам выпала передышка. Вокруг суетились вспомогательные, инженеры и рабы, наспех сколачивая большие щиты и «черепахи» из всего, что попадалось под руку. Неподалеку мастера сооружали таран. Впереди шла вялая перестрелка, силы и у той и у другой стороны были на исходе. Из храма доносился женский и детский плач, какие-то песнопения и редкие хриплые ругательства.

Рядом валялся труп повстанца со стрелой в спине. Сцевола повесил шлем на измазанное кровью древко и достал бутыль с поской.

— Достал бы ты нам, Слон, чего-нибудь пожевать, а? — сказал он.

— Что?

— Он плохо слышит этим ухом. Говори громче. Или в другое, — сказал я.

— Что?

— Я не тебе, Слон!

— Что?

К нам подошел Бык. Ему тоже досталось. Рука повыше локтя была замотана тряпкой, на которой проступили красные пятна. Щит весь в дырках от вражеских стрел, на шлеме свежая вмятина. Центурион посмотрел в сторону храма, плюнул под ноги и тяжело уселся на камень.

— Ну что, жив? — спросил он, глядя на меня.

— Жив.

— Потери?

— Самнит и Кудрявый. Как Самнит, не знаю, может, скоро очухается. Кудрявый, похоже, с концами…

— Дешево отделались. У остальных куда хуже. Почитай три десятка из первой центурии легло и столько же из второй… Ладно, передохнули? Вот и славно.

— А что, уже атакуем? — вскинул голову Кроха. — Ничего ведь не готово… Голыми что ли под стрелы лезть?

— Декан, чего у тебя в десятке все такие болтливые? Кроха, еще пасть свою откроешь, я тебе в лагере язык отрежу, понял? — устало сказал Бык, нахлобучивая шлем. — Нам приказано очистить восточную часть города. Там вроде остались мятежники. Так что готовьтесь, скоро выступаем.

С этими словами он ушел, а мы, бормоча ругательства начали приводить в порядок снаряжение. Вот так всегда: стоит на минутку присесть перевести дух, появляется какое-нибудь начальство и велит тащить наши и без того исхудавшие задницы в какое-нибудь новое дерьмо.

Один Кроха не унывал. Он был уверен, что уж теперь-то сможет спокойно набить свой мешок каким-нибудь добром. Он вообще умел находить хорошее в любой ситуации и искренне этому хорошему радоваться. Редкая способность. Но незаменимая для тех, кто большую часть жизни проводит не так, как ему хочется.

Прочесывать город отправилось две легионных когорты и когорта вспомогательных войск. Мы не ожидали сильного сопротивления. Большая часть уцелевших в этом бою собралась на холме, будто стены и святыни храма могли как-то их защитить. С теми же, кто не смог или не хотел искать спасения у древних богов, предстояло разобраться нам.

Очень скоро наши силы распылились. Множество кривых узких улочек, переходящих одна в другую, пересекающихся, разбегающихся в разные стороны, снова сливающихся, да при этом уйма кварталов вообще не имеющих улиц, лишь узкие проходы между домами или оградами… Неудивительно, что через час все три когорты рассыпались на небольшие отряды человек по тридцать-сорок, бредущие наугад по погруженному в сумерки городу.

То там, то тут слышались звуки ожесточенных, но быстротечных схваток. Время от времени то слева, то справа вспыхивал какой-нибудь дом, раздавались вопли сгорающих заживо людей, которые слишком рассчитывали на свое везение. Пришлось схлестнуться с отрядами защитников и нам.

Первый раз мы столкнулись буквально нос к носу с двумя десятками мятежников. Они, видимо, пытались ускользнуть от одного из наших отрядов, но повернув на очередную улицу напоролись на нас. И они и мы едва успели схватиться за мечи. Последовала короткая яростная рубка. Это была одна из тех схваток, когда ты даже не успеваешь понять, что происходит. Тело действует само, пока голова пытается разобраться, что к чему. Какая-то суматоха, крики, звон железа, непонятно, где свои, где чужие… Всего несколько мгновений. А потом ты вдруг видишь, что улица усеяна трупами, которые непонятно откуда взялись… Правда, в этой стычке у повстанцев не было ни единого шанса. Чтобы быть незамеченными, они избавились от доспехов, а некоторые и от щитов, оставив только копья и мечи. Мы просто смели их, потеряв всего двоих.

А вот во второй раз не повезло уже нам. Отряд мятежников, решивших биться до конца, устроил засаду на одной из площадей. Улица, по которой шли мы, как раз упиралась в нее. Не успели мы вывернуть из-за угла, как несколько наших рухнули на землю, утыканные стрелами. Я сам едва успел поднять щит, стрела ударилась о железную оковку края скутума. Тут же с двух сторон, из полуразрушенных домов, с бешенными криками вылетело где-то полсотни мятежников. Мы не успели ни перестроиться, ни призвать на подмогу товарищей. Сбившись в круг, спина к спине, мы ожесточенно отбивались. И, скорее всего, справились бы. Но лучники повстанцев засели на крышах близлежащих домов и оттуда спокойно расстреливали нас, как зайцев. Доспехи и щиты — это, конечно, хорошо. Но доспехи оставляли слишком много открытых мест, куда более или менее опытный лучник мог без труда вогнать стрелу. Тем более с каких-то двадцати — тридцати шагов. А щитами нам приходилось закрываться от наседавших мятежников, которые дрались как смертники.

В нашем отряде тоже было несколько сирийских лучников, маленьких, черных, творящих самые настоящие чудеса с луком. Но мы сбились так плотно, поставив их в центр круга, что у них не было возможности даже натянуть луки, не то что прицелиться. Сирийцы вопили что-то на своем варварском наречии, и нам не нужно было знать их язык, чтобы понять, что они извергают потоки отборной сирийской брани.

Словом, нам пришлось бы туго, не подоспей на помощь один из соседних отрядов. Парни услышали, что здесь идет нешуточная драка, и повернули к нам. Неожиданная атака с тыла заставила мятежников отказаться от своей затеи умереть героями. Оставшиеся в живых побросали оружие, но мы были слишком разгорячены боем и слишком злы из-за этой засады и своего испуга, чтобы брать пленных. Все, кто принимал участие в засаде, были перебиты, кроме нескольких стрелков, которые успели улизнуть.

Мы объединились со вторым отрядом. Часть солдат, подобрав убитых и раненых, отправилась назад, к центру города. Остальные продолжили поиск повстанцев. Мы решили больше не расходиться. Мятежники убедительно доказали, что их рано списывать со счетов.

Само собой, мы не просто бродили по улицам, мечтая нарваться на неприятности. Ни один дом не остался без нашего внимания. Даже самые запущенные лачуги были тщательно обысканы. И не только в поисках укрывающихся солдат противника. Основной целью было барахло побежденных. Некоторые из наших уже сгибались под тяжестью мешков, набитых всяким хламом. Кто-кто был основательно пьян, кто-то был озабочен исключительно тем, как бы найти более или менее молодую женщину.

С каждым кварталом наш отряд все больше становился похож на обычную разбойничью шайку. Только я, Сцевола, Юлий Аттик да еще пяток легионеров, которых я не знал по именам, сохраняли трезвую голову и помнили, зачем мы здесь. Остальные думали только грабеже, женщинах и вине.

Особенно распоясались сирийцы. Они первыми врывались в дома, не расталкивая других солдат, устраивали склоки и потасовки чуть ли не из-за простой глиняной кружки, а если поживиться было нечем, то просто сжигали дом, не обращая внимания, были там мирные жители или нет.

Меня их поведение просто бесило. Я глянул на Сцеволу и Юлия. Те тоже были не в восторге от союзников. Но пока вмешиваться мы не спешили. В конце концов, горе побежденным, разве нет? Этим парням тоже досталось за сегодня и, может, даже побольше нашего. В какой-то степени они заслужили отдых. А отдыхает каждый так, как ему нравится.

В одном из дворов мы решили сделать привал. К этому времени уже почти стемнело, но город хорошо освещался огнем пожаров. Мы устали как самые настоящие мулы. Да и квартал был не из бедных, судя по всему, здесь было чем поживиться. Так что охотники за сокровищами разбрелись по близлежащим домам, а те, в ком усталость победила жажду наживы, устроились в дворике самого зажиточного на вид дома.

Сирийцы, разумеется, отдыхать не торопились. Они, побросав луки и колчаны со стрелами где попало, перевернули вверх дном дом, обшарили все пристройки и уже собирались было запалить все это хозяйство, как один из них заметил в дальнем углу еще один крошечный сарайчик. Торопясь обогнать своих приятелей, он кинулся туда, и вскоре мы услышали его радостный вопль. Остальные что-то лопоча, бросились вслед за ним, и через минуту двор огласился их восторженными криками.

— Не иначе кувшин с дерьмом нашли, — проворчал Сцевола.

Но это был не кувшин с дерьмом. Из сарая вывалились возбужденные сирийцы, таща за ноги двух человек. Пленники кричали и брыкались, но солдаты, не обращая на это внимания, выволокли их на середину двора и рывком поставили на колени.

Пленники оказались почти детьми. Парню было лет тринадцать, девчушке и того меньше. Похоже, брат и сестра. Во всяком случае, мне так показалось. Я почувствовал, как напрягся Сцевола. Мне все это тоже не понравилось.

Парень попытался встать, но сириец ударил его по лицу, и тот опрокинулся на спину. Тут же налетели остальные и принялись избивать пленника. Девчушка что-то кричала, плакала, пыталась хватать солдат за туники, но те даже не замечали ее. Когда парень перестал шевелиться, один из сирийцев схватил его за волосы, приподнял голову и одним движением перерезал пленнику горло. Девочка завизжала и вскочила на ноги. Хохоча солдаты обступили ее. Кто-то рванул на ней платье, обнажив бледное худое тело, и толкнул на землю. Двое тут же схватили ее за щиколотки и развели ноги в стороны. Старший из сирийцев, не переставая весело болтать, принялся снимать кожаный нагрудник.

У меня потемнело в глазах. Но не успел я подняться, как командир лучников вдруг рухнул, нелепо взмахнув руками, прямо на девчонку и затих. Сирийцы на минуту замолчали, растерянно озираясь. Я посмотрел на Юлия. Тот невозмутимо вкладывал камень в кожаную петлю пращи. Взмах, короткий щелчок, и еще один сириец осел на землю, схватившись за плечо. Союзники, увидев это, взвыли и схватились за свои короткие мечи. Мы вскочили на ноги, обнажая оружие.

Сирийцев было человек десять. Нас — шестеро. Некоторое время мы стояли друг напротив друга, приготовившись к схватке. Наконец, один из сирийцев вышел вперед.

— Эй! — крикнул он. — Это наша добыча! Вы что, не знаете законов войны? Зачем убили наших людей? Если тоже хотите эту женщину, можете взять ее после нас. Но ваш солдат должен ответить за смерть Саллаха. Скажите его имя и легион… А еще лучше — отдайте нам. И будем считать, что ничего не случилось. Иначе…

— Что иначе, обезьяна черная? — не выдержал я.

Сцевола схватил меня за плечо, но я сбросил его руку и сделал шаг вперед.

— Так что иначе?! Слушай, что я тебе скажу. Вы оставляете девчонку и убираетесь отсюда, прихватив эту падаль, своего Саллаха. Ясно?

— Зачем оскорбляешь, а? Или хочешь, чтобы мы и вам ваши поганые римские глотки перерезали? Как твое имя, солдат?

— Гай Валерий Крисп, декан первого манипула третьей когорты двадцатого легиона. И я тебе обещаю, что ни один из вас отсюда живым не уйдет, если сейчас же не сложите оружие.

Сириец рассмеялся. Остальные подхватили его смех. Они не были новичками в армии. У каждого за плечами было больше лет службы, чем у любого из нас. Наверное, в их глазах мы были зелеными новобранцами, возомнившими о себе бог весть что.

— Да что с ними говорить, пустим им кровь, да займемся девкой! — загалдели сирийцы.

Но тот, что говорил со мной, поднял руку, призывая их к тишине.

— Вот что, декан Гай Валерий Крисп, — ухмыляясь, сказал он. — Ты не хуже нашего знаешь, что может быть за убийство товарища по оружию в военное время. Я не хочу, чтобы меня казнили за то, что я убил римских солдат. Давай сразимся с тобой. Один на один. Без доспехов и щитов. Если победишь ты, забирайте девчонку, а мы пойдем искать другую добычу, и никто из нас не скажет о том, что сделал твой солдат. Если я тебя убью, вы отдадите нам его, — сириец кивнул в сторону Юлия, — уберетесь отсюда, и будете помалкивать. Идет?

— Командир, — встрял Кроха, — дай я с ним разберусь.

— Командир, Кроха, это моя забота, а не ваша, — сказал Юлий. — Я сам…

Он положил на землю щит и принялся стаскивать кольчугу. Но я его остановил.

— Юлий, ребята… Не вмешивайтесь. Стойте и смотрите, чтобы бой был честным. И не вздумайте встревать. Ко всем относится. Считайте это боевым приказом.

— Ну так что, декан, ты будешь драться? — нетерпеливо спросил сириец, теребя рукоять меча.

Вместо ответа я начал снимать доспехи. Сириец последовал моему примеру.

Вскоре мы стояли с ним друг напротив друга в одних туниках, с обнаженными мечами наизготовку. Остальные окружили нас, оставив свободным необходимое для боя пространство. Не было слышно ни подбадривающих выкриков, ни оскорблений в адрес противника. Все стояли молча, не выпуская на всякий случай оружие из рук.

Сириец был меньше меня, но не настолько, чтобы мое преимущество в росте сыграло какую-нибудь роль. Скорее, наоборот, будучи ниже и легче, он наверняка был быстрее. А если бой идет без доспехов, сила не важна, главное скорость и ловкость. К тому же, по первым его движениям, я понял, что передо мной действительно опытный боец.

Боялся ли я? Да нет. Я был слишком зол, чтобы по-настоящему бояться. Странно, у меня не было особых причин ненавидеть этих солдат. С ними я сражался бок о бок, мы воевали на одной стороне, делали общее дело, выполняли одинаковую работу… Девчонку же я видел впервые. Кто она такая? Обычная жертва войны. Только в этом городе за один сегодняшний день десятки, если не сотни таких как она, были изнасилованы или убиты. Война больше всего страшна для тех, кто оказался втянут в нее случайно. Мне ли было менять эти правила? Я не бог и даже не цезарь. Я простой солдат, который вдруг решил, что он не согласен с законами, древними как само время.

И все же в глубине души я был уверен, что поступаю правильно. Пусть я солдат, но ведь я еще и человек. Многие очень часто забывают об этом. Люди носят те маски, которые им удобны или выгодны, и со временем начинают считать эту маску своей истинной сутью. Срастаются с ней. И все их поступки отныне принадлежат не им, а завладевшей ими маске. Так мне подумалось тогда. Вряд ли есть просто плохие люди. Скорее всего, у них просто плохие маски. Например, солдат должен быть иногда жесток. Ничего не поделаешь, такое ремесло. Но почему-то для одних жестокость лишь необходимая иногда мера, а для других — едва ли не единственный смысл жизни. Разве дело только в характере человека? А случись так, что он не стал бы солдатом, а остался бы простым крестьянином? Был бы он тогда таким же жестоким? Или маска крестьянина позволила бы ему быть достойным человеком?

Я не знал ответов на эти вопросы. Но одно понял наверняка: быть хорошим солдатом — это не значит убить в себе все человеческое. Быть хорошим солдатом значит уметь забывать иногда о том, что на тебе надет военный пояс.

Сириец атаковал мощно и стремительно. Я едва успел парировать его выпад. Мой ответный удар был куда хуже. Ерунда, а не удар. Хорошо, что Бык не видел.

Дальше все пошло в том же духе. Сириец атаковал, я кое-как защищался, время от времени контратакуя, но как-то неубедительно, будто впервые взял в руки меч. Я просто не мог ничего поделать. Противник каждый раз опережал меня на какое-то мгновение. Но этого мгновения было достаточно, чтобы мой меч встречал пустоту. Его же удары сыпались одновременно с разных сторон, не давая мне ни секунды передышки. Только успевай поворачиваться. Если бы не суровая школа Квинта Быка, я уже давно был бы мертв. А так пока держался.

Единственная надежда была на то, что рано или поздно сириец выдохнется. Меч это не перышко и долго поддерживать такой темп боя нельзя. Будь ты хоть самый что ни на есть двужильный парень, усталость все равно возьмет свое. К тому же сириец был постарше меня лет на десять. А возраст в таких делах играет не последнюю роль. Словом, мне оставалось лишь беречь силы и ждать, когда противник допустит ошибку. И изо всех сил постараться не ошибиться самому. Не слишком красивая победа, конечно. Но когда дерешься за свою жизнь, о красоте как-то не задумываешься.

Первое волнение, которое всегда бывает в начале боя, улеглось, и я стал действовать расчетливее. А главное — спокойнее. Ярость нужна перед боем, чтобы заглушить страх. Или тогда, когда ты понимаешь, что обречен и все что тебе остается, забрать с собой как можно больше врагов. Во всех остальных случаях она только мешает. Не меньше, чем страх. Не меньше, чем жажда жизни. Не меньше, чем любое другое чувство…

Сириец по-прежнему раз за разом бросался в атаку, но теперь я предугадывал почти каждое его движение и без особого труда отбивал удары. Видя, что мою защиту не пробить, он решил изменить тактику. Теперь он заставлял атаковать меня, рассчитывая на один единственный ответный удар. Он опускал меч, открывая свой бок, делал ложные выпады, якобы случайно проваливаясь и оставляя незащищенной грудь или спину. Что ж, это мы тоже проходили… На эти уловки я не поддавался. Спокойно стоял иждал, когда ему надоест ломать комедию.

Раздались первые недовольные возгласы приятелей сирийца, которые рассчитывали, что их товарищ без труда одолеет юнца. Да и он сам, похоже, начал злиться. Его можно было понять: легкая на вид добыча оказалась не по зубам. Ничто так не злит человека, как понимание того, что все расчеты оказались ложными.

Эта злость мне была только на руку. Чем больше выходил из себя сириец, тем точнее и эффективнее действовал я. Когда ты не можешь ничего противопоставить своему противнику, ищи то, что он противопоставит сам себе. Ищи, а когда найдешь — пользуйся этим. В любой стене можно пробить брешь, если работать упорно и методично. Бык часто говорил, что одной храбрости для победы мало. Нужно еще и трудолюбие.

Я дрался спокойно, будто на учениях. Никуда не спешил, не злился из-за того, что у меня все идет не слишком гладко, не пытался удивить противника своим искусством фехтовальщика. Простые удары, незатейливая защита, никакой суеты и лишних эмоций. Работал, а не сражался. И, в конце концов, это принесло свои плоды. Уставший от собственных бешеных атак сириец во время очередного выпада выставил ногу чуть дальше, чем было нужно. И тут же мой меч метнулся ему навстречу и вонзился прямо подмышку. Ранение это очень болезненное и опасное. Сириец рухнул на одно колено, побледнев и скрежеща зубами.

Сирийцы взвыли. Мои ребята радостно завопили.

Но мужества у моего врага хватило бы на троих. Он переложил меч в другую руку и с трудом поднялся, всем своим видом давая понять, что бой еще не закончен. Видно такой уж был сегодня день. Все драться до конца, чего бы это ни стоило.

Поначалу сириец держался неплохо. Меч в его левой руке был так же опасен, как и в правой. Но кровотечение было слишком сильным. Задора у лучника хватило лишь на несколько атак, которые я легко парировал. Честно говоря, убивать мне его не хотелось. Одно дело нанести смертельный удар в горячке боя. И совсем другое — добить раненого врага. Поэтому я даже не пытался атаковать сам. Просто отбивал удары и ждал, когда силы покинут истекающего кровью сирийца окончательно.

Наконец, он не выдержал и снова опустился на колено.

— Ну, чего ты ждешь, легионер? — прохрипел он, подняв ко мне залитое потом и перепачканное собственной кровью лицо. — Давай уж, прикончи меня.

— Я выиграл этот бой. Так что скажи своим людям, чтобы брали тебя и убирались отсюда.

— Лучше убей меня, солдат. Если оставишь меня в живых, я буду искать новой встречи с тобой. Саллах был моим братом. Так что ты мой кровный враг. И я не успокоюсь, пока не отомщу. Лучше убей меня сейчас…

Слова давались ему с огромным трудом. Было видно, что он вот-вот потеряет сознание.

Я вытер меч и поднял с земли ножны:

— Не буду я тебя убивать. Хочешь мстить — мсти. Но сейчас выполни наш уговор.

Сириец безразлично пожал плечами, будто мы с ним не сошлись в цене на кувшин никудышно вина. Он что-то коротко сказал своим. Те, поворчав немного, соорудили из щитов и жердей подобие носилок, положили на них раненого, лишившегося к тому времени чувств, и вышли со двора, бросая на нас злобные взгляды.

Кроха шумно выдохнул. Сцевола хлопнул меня по плечу. Юлий усмехнулся и одобрительно кивнул. А меня била дрожь.

— Дайте воды, — сказал я.

Кто-то протянул мне баклагу. Я сделал несколько больших глотков. Стало немного легче. Только сейчас я понял, как зверски устал. Руки и ноги были словно из дерева…

— Ну что, командир, — хохотнул Кроха, — теперь девица твоя. Надо сказать, знатная добыча!

И заржал. К нему присоединились остальные. Я внимательно посмотрел на девчонку, тихо сидевшую чуть в стороне, не сводя с нас испуганных глаз. Мне стало понятно, что так развеселило ребят. Девчонка была ужасающе грязной и тощей, будто ее месяц морили голодом. К тому у нее же была заячья губа. Короче, красавицей ее не смог бы назвать и слепой…

Она вся дрожала то ли от страха, то ли от холода и пыталась удержать разорванное платье, которое то и дело сползало с плеча.

— Не бойся, — сказал я. — Мы тебе ничего плохого не сделаем.

Она меня не поняла. Затряслась еще сильнее. Я повторил то же самое по-гречески. Это помогло. Она что-то защебетала в ответ, но говорила слишком быстро. Я не настолько хорошо знал греческий.

— Помедленнее. Говори медленнее, я плохо понимаю.

— Это она на каком, командир?

— На греческом.

— А ты и по-гречески можешь?

— Могу, только плохо.

— Вот это да…

Туповатому Крохе я, наверное, в этот момент показался вторым человеком, после цезаря. Девчонка продолжала что-то быстро и сбивчиво говорить, но я понимал одно слово из десяти. И тут раздался рев Быка. Он совершенно неожиданно появился здесь во главе небольшого отряда.

— Эй, обезьяны, что это тут за сходка? Какого рожна вы здесь делаете? Вы должны быть в пяти кварталах отсюда, мулы!

Мы мигом забыли про девчонку.

— Привал, старший центурион, — сказал я, вставая так, чтобы закрыть собой девчонку.

— Ты почему без доспеха, декан? Жить надоело? Или думаешь, что всех тут уже победил?

— Никак нет, старший центурион!

— Быстро приведи себя в порядок! А кто разрешил отдыхать? Вы что, обезьяны, слышали команду отбой?

— Никак нет, старший центурион! — дружно рявкнули мы.

— Ну понятно, — протянул он, оглядывая близлежащие дома, в которых орудовали легионеры из нашего отряда. — В общем так, мулы, вернемся в лагерь, я вам напомню, что такое служба. Мало не покажется. А сейчас быстро собирайтесь и тащите свои задницы дальше, к восточной стене. Если к концу этой стражи вас там не будет, лучше… Так, а это что?

Бык вразвалочку подошел ко мне и отодвинул в сторону. Посмотрел на девчонку, которая, увидев это чудовище, чуть не померла от страха, и вдруг оглушительно захохотал. Девчушка взвизгнула, метнулась ко мне и схватилась на край моей туники. Это развеселило Быка еще больше. Я же готов был сквозь землю провалиться.

— Что, декан, на баб потянуло? — вытирая слезы, спросил Бык. — Вкус у тебя хороший, клянусь Марсом! Экую красотку себе отхватил, а!

Он снова расхохотался. А за ним и все остальные. Не до смеха было только девчонке и мне. Я попытался отцепить ее руку от туники, но девчонка умоляюще посмотрела на меня и прижалась к моей ноге. Я подумал, что всех удар хватит, так они грохнули… Что с них взять? Мулы они и есть мулы. И шутки у них мульи.

— Ладно, ребята, повеселились, и будет, — сказал, наконец, Бык. — Вишь как декан смущается… Выступаем, выступаем! Нам еще топать и топать. Быстрее, мулы, становись! Гай, ты бери свою милашку и дуй к дворцу, там пленных собирают. Ох, и завидую я тебе, парень!

Продолжая хохотать своей шутке, Бык повел отряд за собой. А я остался один на этом проклятом дворе. Лучше бы уж не заходили сюда.

Девчонка осмелела и поднялась на ноги. Ростом она оказалась не такого уж и маленького. Чуть пониже меня. Да и лет ей, судя по всему, было не так уж и мало. Никак не меньше тринадцати. Она подбежала к телу убитого сирийцами парня, упала перед ним на колени и заплакала навзрыд.

Этого мне еще не хватало. За свою жизнь я с женщинами почти и не общался. Совершенно не знал, что делать, когда они плачут. Да еще так жалостливо. Но, поразмыслив, решил дать ей выплакаться. А сам тем временем натянул кольчугу, надел шлем и подобрал свое оружие. Хоть город большей частью и был в наших руках, осторожность не помешает.

Девчонка перестала рыдать и теперь тихо сидела, раскачиваясь всем телом рядом с трупом. Я подошел к ней. Она посмотрела на меня.

— Ну и что мне с тобой делать теперь? — проворчал я.

Взгляд у нее тут же стал тревожным.

— Да ладно, не бойся. Сейчас отведу тебя туда, где ваших собирают… Может, кого из родни найдешь.

И переходя на греческий, скомандовал:

— Давай, иди за мной.

Вместо того чтобы послушаться, она опять схватила меня за тунику и что-то быстро сказала, указывая грязным пальцем в сторону сарая.

— Да не понимаю я тебя! Говори очень медленно…

Она глубоко вздохнула и сказала чуть ли не по слогам.

— Там остался римлянин. Надо вытащить его из ямы. Иначе он умрет.

— Какой римлянин? Солдат? Он ранен?

Она замотала головой.

— Нет, он очень давно там сидит. Тоже раб, как и я. Ты хочешь его спасти? Он хороший. Нам с братом помогал.

— Это твой брат? — я кивнул на мертвого парня.

— Да, — она снова заплакала.

И зачем только я это спросил?

Римлянин. Наверняка какой-нибудь солдат, попавший в плен к варварам. Просто чудо, что он остался жив. Мятежники не особенно нуждались в рабах. Они были уверены, что хороший римлянин — мертвый римлянин. Парню здорово повезло. К тому же сейчас и мы иначе относились к тем, кто сдался в плен. Не то что в былые временя, когда пленные, стоило им сбежать и вернуться на родину, прямиком отправлялись в изгнание. Позор, конечно, остался позором, но никаких мер к бывшим пленным не принимали. Часто даже принимали обратно на службу. Правда, с понижением. В какие-нибудь вспомогательные части или на флот.

— Хватит плакать, — я помог девчонке подняться. — Давай, веди к римлянину.

Она кивнули и, вытирая на ходу слезы, направилась к сараю. Я последовал за ней. Она обогнула деревянную пристройку, за которой оказалась накрытая толстой решеткой и обложенная камнем яма. Точно в такой же довелось посидеть и мне. Правда, было это так давно, что казалось почти сном.

Девчонка подошла к яме и схватилась за тяжеленную решетку. Платье соскользнуло с плеча, обнажив маленькую белую грудь. Меня аж в жар бросило… Говорю же, с женщинами почти не общался.

— Прикройся, — сказал я, отвернувшись.

Подошел к яме и заглянул внутрь. Было уже темно и ничего разглядеть было невозможно.

— Эй, есть тут кто?

В яме послышалась возня и звон цепей.

— Есть, есть, — насмешливо ответил кто-то. — Сможешь поднять решетку, солдат?

Голос показался мне знакомым. Хотя, наверное, у всех людей, посидевших в таком сыром и холодном каменном мешке, голоса будут одинаковыми. Не голос, а натужный сип. Но вот интонации…

Кое-как мы вдвоем с девчонкой оттащили решетку в сторону. Все это время она не переставала болтать с пленником по-гречески. Кое-что я понимал, конечно, но немного. Кажется, она рассказывала о том, что ее брата убили, а мужчина ее успокаивал.

Когда яма была открыта, возникла другая сложность. Пленник был прикован цепями к стене ямы. Нужно было спуститься к нему и сбить оковы. Девчонка убежала куда-то и скоро вернулась с кузнечным молотом. Я взял молот, стащил с себя военный пояс и привязал его у края ямы так, чтобы потом можно было из нее выбраться. Но тут замер в нерешительности. А что, если это ловушка? Я, безоружный, прыгну в эту яму, а там никакой не пленник, а мятежник… Или я туда спущусь, а девчонка отвяжет пояс и сбежит. И будем мы вдвоем сидеть в этом мешке, надеясь на чудо, пока не помрем с голоду…

— Ну чего ты ждешь, солдат?

— Ты правда римлянин?

— Клянусь Юпитером Всеблагим и Величайшим.

Не скажу, что меня это в чем-то убедило. Но не бросать же человека только из-за своей подозрительности. Можно было, конечно, сбегать за подмогой, но пока кого-нибудь найдешь… Да и трусом посчитают.

— За девчонку ручаешься? Не убежит? — спросил я.

— Не убежит.

— Ладно, смотри, наши знают, где я. Если не вернусь, они придут сюда. И тогда я тебе плохо придется.

— Не смеши меня, солдат. Я может быть и пленный, но не предатель.

— Никуда не уходи, хорошо? — сказал я девчонке.

Та кивнула:

— Не бойся, я не убегу. Мне некуда бежать.

Призвав на помощь Фортуну, я начал спускаться в яму. Она оказалась гораздо глубже той, в которой мне пришлось сидеть. Два человеческих роста. Пояса едва хватило… Было совершенно темно и воняло так, что у меня заслезились глаза. Рядом кто-то тяжело дышал.

— Я здесь, солдат, — раздался в темноте голос пленника.

Теперь, когда он звучал совсем рядом, я был готов поклясться, что уже где-то слышал его. Но думать об этом было некогда. Я все-таки боялся, что девчонка выкинет какую-нибудь штуку.

С кандалами пришлось повозиться. Орудовать молотом в темноте и тесноте не очень-то сподручно. Но я все же справился. После того, правда, как несколько раз попал по пленнику и по собственным пальцам. Девчонка, свесив голову, наблюдала за нами и, похоже, бежать никуда не собиралась.

Наконец, пленника удалось освободить.

— Спасибо, солдат, — сказал он таким тоном, будто я ему одолжил пару ассов. — Давай выбираться отсюда. А то пахнет тут…

Я выбрался из ямы первым, потом помог вылезти бедолаге. При свете пожаров, выглядел он, прямо скажем, неважно. В изодранной грязной тунике, исхудавший, обросший, измазанный жирной грязью и дерьмом… Но глаза смотрели весело и ясно. Я проникся уважением к этому парню, который одни боги знают сколько провел в каменном мешке, но не упал духом и держался молодцом. Я-то знал, каково это — посидеть в эргастуле.

Девчонка радостно взвизгнула и бросилась к мужчине. Он обнял ее за плечи и нежно погладил по голове, бормоча что-то ласковое. Потом обернулся ко мне:

— Спасибо тебе, легионер. Если бы не ты… Уж и не знаю, выбрался бы сам… Можно сказать, жизнью тебе обязан. Да и …….. тоже. Жаль, нечем тебя отблагодарить. Хотя… Скажи свое имя, я напишу своим родным, они тебя разыщут и щедро вознаградят. Моя семья хоть и не принадлежит сенаторскому сословию, но достаточно богата, чтобы…

— Не нужно. Я это сделал не ради денег.

— Я понимаю. Но это не значит, что нужно отказываться от предложенной награды. Я не хочу быть неблагодарным, легионер.

— Послушай, сейчас не место и не время обсуждать это. В городе еще остались отряды мятежников. Давай доберемся до большого храма, там стоят наши. Там и поговорим.

Я действительно немного нервничал. Поблизости запросто могла оказаться шайка повстанцев. Забреди они сюда, нам бы не поздоровилось. Что мы сможем сделать? Пленник ослаб настолько, что еле держится на ногах, в случае чего помощи от него будет немного. Да и оружия у него нет… Мы станем легкой добычей. Да, нужно как можно быстрее доставить этих бедняг в безопасное место. Все остальное потом.

Свои соображения я тут же высказал пленнику. Он помолчал, напряженно думая о чем-то, потом погладил по голове девчонку и что-то тихо сказал ей. Она кивнула.

— Спасибо тебе, солдат. Но мы не пойдем с тобой, — произнес пленник.

— Это еще почему?

— Я больше года провел в плену у варваров. Мне нет дороги домой. Моя семья не примет меня. Все мои предки сражались за Рим, и ни один из них не был пленен. Они либо побеждали, либо бросались на меч, как подобает настоящим воинам. Я опозорил свой род. Как я могу вернуться?

— Ты сам сдался в плен?

— Конечно нет! Я дрался до последнего. Мня взяли, когда я был без сознания. Семь ран, легионер. Семь дырок во мне проделали варвары, прежде чем я упал. Но это ничего не меняет. Позор плена мне не смыть никогда. Так что я не могу вернуться в Рим. Да даже если вернусь, меня не пустят на порог родного дома.

Все это пленник сказал абсолютно спокойно. Ни нотки горечи не было в его голосе. Наверное, он уже успел все как следует обдумать и принять решение. Я понял, что спорить с ним бесполезно.

— Ну а девчонка?

— Если ты позволишь, она пойдет со мной.

— И куда же вы собираетесь направиться? Везде идет война. Повсюду либо отряды мятежников, либо наши легионы. Рано или поздно вы попадетесь тем или другим.

— Это не твоя забота, легионер. Просто скажи мне свое имя и жди награды. Остальное не должно тебя беспокоить. Я смогу позаботиться и о себе, и о …………

Совсем недалеко послышались крики и звон мечей. Похоже, наши опять повстречались с мятежниками. Девчонка тревожно посмотрела на пленника. Тот оставался спокойным. В темноте мне было плохо видно его лицо, но я чувствовал, что уверенности в себе и воли ему не занимать. Нечасто встречаются люди, способные в таком бедственном положении сохранять присутствие духа. Голодный, обессилевший, без денег, одежды и оружия, в самом центре наводненного войсками города, он был абсолютно невозмутим и беспокоился лишь о том, чтобы я смог получить награду за его спасение.

— Так ты назовешься? Давай быстрее, легионер. Нам надо спешить. Я хочу затемно покинуть этот поганый город.

— Сначала скажи ты свое имя. Ведь я тебя спас, а не ты меня.

— Хорошо. Я Оппий Вар, всадник, бывший военный трибун девятнадцатого легиона. Ты доволен?

Я потерял дар речи. Оппий Вар, убийца моего отца, человек спасший жизнь мне и моим товарищам, человек, жизнь которого спас только что я… Так вот почему голос показался мне знакомым. Как же я мог не узнать его сразу! Значит, он выжил в том бою. Значит, все это время я ошибался, думая, что отец может быть спокоен.

Рука сама собой легла на рукоять меча.

— Почему ты замолчал, солдат? Как твое имя?

Я попытался справиться с охватившим меня волнением, но все равно, когда заговорил, голос звучал хрипло:

— Я Гай Валерий Крисп, сын Гнея Валерия Криспа, которого ты убил восемь лет назад. А вместе с ним мою мать и лучшего друга отца Марка по прозвищу Кривой. Я Гай Валерий Крисп, который поклялся отомстить тебе за смерть моей семьи. И я отомщу, чего бы мне это ни стоило.

Я слышал свой голос как бы со стороны. Будто не я, а кто-то другой произносит эти слова. А сам я был в этот момент далеко. На маленьком, залитым светом пожара и кровью, дворе обычного крестьянского дома рядом с телами моих отца и матери; в крохотной комнатушке в доме Марка Кривого; в окруженном врагами форте плечом к плечу с давно павшими товарищами… Я видел лица тех, кого убил и кого спас человек, стоящий передо мной. И не чувствовал при этом ничего, кроме внезапной усталости. Тяжелой, свинцовой, пригибающей к земле усталости, какая бывает после долгого сражения или затянувшегося марша.

— Значит, ты сын того ветерана… — донесся до меня голос Вара. — Вот ведь как бывает… Скилас успел мне сказать про тебя пред смертью.

— Он погиб? — отстраненно спросил я.

— Да, тогда, у форта… Ну так что, ты хочешь убить меня?

— Да.

— Прямо сейчас? — Вар скрестил руки на груди.

Я промолчал. Девчонка, поняв, что происходит нечто странное, теснее прижалась к бывшему трибуну.

— Чего же ты медлишь, солдат? Давай, делай свое дело. Ты видишь, я беззащитен. Только у меня к тебе будет одна просьба. Позаботься о ………. Она хорошая девушка, пусть и не красавица. Проследи, чтобы она попала в хорошие руки. А еще лучше — выведи ее из города и отпусти. Она не пропадет.

Он мягко отстранил от себя девчонку. Та заплакала и ухватила его за рукав.

— Не бойся, — сказал он по-гречески. — Этот солдат не причинит тебе вреда. Слушайся его, и все будет хорошо. Обо мне не волнуйся. Видать, мой срок вышел…

Девчонка зарыдала еще сильнее. Вар погладил ее по голове и зашептал что-то, пытаясь успокоить. А я чувствовал себя самым настоящим мерзавцем. Хладнокровным убийцей. Злодеем, который не останавливается ни перед чем ради достижения своей гнусной цели.

Уговоры Вара не помогли. Девчонка и не думала успокаиваться. Ее пронзительные рыдания мне всю душу наизнанку выворачивали. Совсем погано стало, когда она вдруг оттолкнула руку Вара и кинулась ко мне. Рухнула на колени, обхватила мои ноги и принялась умолять отпустить их. Кажется, ей взбрело в голову, что я собираюсь убить их обоих.

Шум схватки не затихал, видимо, наши парни наткнулись на большой отряд. Мало того что не затихал, он как будто становился ближе. То ли легионеры теснили мятежников, то ли наоборот, не поймешь. Один раз мне даже показалось, что я слышу рев Квинта Быка.

— Гай Валерий, чего ты ждешь? Прикончи меня и уводи отсюда девочку. Неужели сам не понимаешь, что скоро здесь будет? Там ведь хорошая драка идет… Скоро и сюда докатится. Что тогда делать будешь?

— Это моя забота, — сказал я, пытаясь отлепить от себя плачущую девчонку.

Однако он был прав. Нужно было поторапливаться. Не торчать же тут вечно! Мое место было там, рядом моими товарищами, которые честно сражались, пока я собирался убить безоружного человека.

Я вытащил меч. Он поддался туго, будто ножны ожили и не хотели выпустить из своих тесных объятий отточенный клинок. Девчонка запричитала еще быстрее. Вар даже не пошевелился. Честно говоря, я не совсем понимал его. Почему он безропотно и покорно ждет своей гибели? Почему не пытается убежать или драться? Неужели действительно чувствует себя виноватым и хочет искупить вину?

Ответ пришел сам собой. Вар сделал шаг вперед, чтобы оттащить от меня девушку, но покачнулся и рухнул на одно колено.

— Что-то я совсем ослаб, — с усмешкой сказал он. — Делай свое дело, солдат. Я не хочу, чтобы ты зарезал меня, пока я буду без сознания. Я должен видеть твой меч. Поторопись.

С каждым словом голос Вара слабел. Было видно, что силы оставляют его.

— Да порази тебя Юпитер! — я со стуком вбросил меч обратно в ножны. — Убирайся отсюда! Бери девчонку и проваливайте! Только не думай, что я простил тебя. Мы еще обязательно увидимся. Надеюсь, тогда ты сможешь держать в руках оружие.

— Что, Гай, не можешь убить меня?

— Не могу, — честно сказал я. — Я солдат, а не убийца.

— Ты можешь пожалеть об этом.

— Знаю. Но я наверняка пожалею, если прикончу тебя сейчас. Не испытывай моего терпения. Уходи. Скажи мне только одно: ты убил моего отца из-за талисмана друидов? Сердце Леса — что ты знаешь о нем?

— Кто тебе рассказал про Сердце Леса?

— Неважно, отвечай на вопрос.

— Мне нечего сказать тебе. Для меня это тоже загадка. Твой отец силой отнял этот талисман у моего отца, когда тот выводил остатки когорты из ловушки, устроенной галлами. В той схватке старший Вар лишился глаза…

— Ты хочешь сказать, что мой отец повернул оружие против своего командира?

— Да.

Он сказал это так, что я поверил. Поверил сразу, хотя такое и казалось мне невозможным. Мой отец, старый служака не раз награжденный самим Юлием Цезарем, во время боя напал на собственного офицера… И из-за чего? Из-за какой-то варварской безделушки. Ерунда, ложь, наговор. Но это простое «да» из уст человека, которого я видел всего дважды, и который оба раза демонстрировал несгибаемое мужество и готовность пожертвовать собой ради других… Это проклятое «да» заставило поверить меня. Может быть, не до конца, может быть не полностью. Но достаточно для того, чтобы взглянуть на всю эту историю иначе.

Послушай одну сторону и ты будешь считать абсолютно правым. Выслушай другую — сомнения могут заставить свернуть тебя с пути. Беда в том, что до конца дней ты вряд ли узнаешь, какая дорога все же была верной. Это всего лишь вопрос твоего выбора. Любой путь будет правильным, если ты убедишь себя в этом. И любой путь будет неверным, если ты начнешь искать истину.

— Так что это за талисман? Что он делает?

— По рассказам, исполняет сокровенное желание того, кто им обладает. Но сам я в это не верю… Вряд ли мой отец хотел лишиться глаза, а твой жизни. Они владели этим камнем совсем недолго, но никого из них он не сделал счастливым…

— А где он теперь?

Вар пожал плечами.

— То есть как? Ты ведь забрал его у моего отца. Куда же ты его дел?

— Я ничего не забирал. Его не было у твоего отца. Он так и не сказал, куда подевал его. Мы обыскали весь дом, но ничего не нашли. Мне кажется, что вообще талисман не попадал в Италию. Сила его велика только в пределах леса, где он родился. Скорее всего, твой отец спрятал его где-то в галльских лесах…

— Тебе так был нужен этот камень? Настолько, что ради него ты убил двух стариков? — честно говоря, в этот момент мне опять захотелось достать меч. Но ответ Вара заставил меня забыть об этом.

— Я искал этот камень, чтобы вернуть его друидам. Моему отцу были видения… К нему приходил старик в белых одеждах…

— Он просил вернуть талисман?!

— Да. Угрожал. Незадолго до того как я стал трибуном и уехал из дома… Мой отец обезумел. Я уверен, что это проклятие было наслано на него тем колдуном. Больше я ничего не знаю, солдат. Либо убей меня, либо отпусти. Мы и так потеряли слишком много времени.

Он был прав, бой шел уже совсем близко. Может быть, домах в двух от нас. И судя по раздававшимся командам, дело легионеров было плохо. Теперь я был уверен, что отряд, который возглавил Бык попал в засаду. Нужно было спешить на помощь своим. Оставаться в стороне, когда рядом гибнут твои товарищи — последнее дело. Не можешь помочь — гибни вместе с ними. Живодер и самодур, гроза новобранцев и грубиян, бесчувственный, жестокий, ужасный центурион Квинт по прозвищу Бык, благодаря которому мы уже не однажды избежали смерти, сумел вбить нам в головы эту простую солдатскую истину.

— Хорошо, — сказал я. — Ступай. Уходите дворами. Вся западная часть города в наших руках. Если будете вести себя тихо, может быть, и выберетесь за стену… Только учти, Оппий Вар, мы еще обязательно встретимся. Сегодня тебе повезло…

— Как знать, — ответил он, — может, повезло тебе. А может, — нам обоим. Но я буду ждать нашей новой встречи. Видно судьба так распорядилась, что нам нужно закончить то, что начали наши отцы. Я буду готов к нашей встрече. До свидания, Гай Валерий Крисп. Надеюсь, боги будут хранить тебя.

— Удачи и тебе, всадник Оппий Вар. Не погибни раньше времени.

Так мы расстались. Второй раз убийца моего отца был у меня в руках. И второй раз уходил живым. Но почему-то я не переживал из-за этого. Предчувствие говорило мне, что будет и третья встреча. Она-то и расставит все по своим местам.

Не глядя больше на Вара и девчонку, я развернулся и зашагал туда, где шел бой, на ходу подгоняя доспехи. Я снова был деканом двадцатого Доблестного и Победоносного легиона. И мой долг солдата звал меня туда, где сражались мои друзья.

Глава 4

Германия встретила нас неприветливо. То промозглая сырость, то изнуряющая духота, испарения многочисленных болот, мошкара, комары — все это здорово портило настроение, пока мы с Быком добирались до летнего лагеря на Везере. В этом большом укрепленном лагере располагались три легиона под командованием легата Квинтилия Вара, которые и составляли костяк германской армии.

Само собой, по землям германцев мы путешествовали не одни. Несмотря на то, что местные племена покорились Риму, спокойными эти места назвать было нельзя. Так что мы прибились к небольшому отряду союзных хавков, двигавшихся, как и мы, к летнему лагерю Вара.

Признаться, эти рослые хмурые парни, одетые в вонючие шкуры животных или какое-то рванье порядком меня нервировали. Конечно, они были союзниками и в случае чего должны были драться на нашей стороне. Но почему-то у меня к ним доверия не было. Да и Бык, бывалый вояка, в самом начале нашего пути сказал мне:

— Ты смотри в оба. Уж к кому к кому, а к ним спиной поворачиваться точно не стоит. Гляди, как зыркают…

Варвары все были как на подбор. Выше меня чуть ли не на голову и шире в плечах. Грубые лица, грубые голоса, грубые привычки. Пиво они пили в огромных количествах, но не пьянели. Были ловкими охотниками и часто делились с нами своей добычей. Странное дело, настороженное, почти недружелюбное поведение у них в один миг могло смениться добродушием, граничащим с наивностью. На привалах они хохотали, распевали свои причудливые песни, расспрашивали нас о римских обычаях, охотно отдавали самые лучшие куски убитого оленя, и вдруг замыкались, глядели исподлобья… Только что за копья не хватались. Мечей у них почти не было. Только у трех самых здоровых и, судя по одеждам, богатых. Один был командиром отряда, двое — его помощниками. Остальные были вооружены короткими копьями и дротиками, которые метали на удивление далеко и метко. Мы то и дело ждали заполучить такой вот дротик промеж лопаток.

В общем, дорогу приятной я бы не назвал. Время от времени встречались, правда, римские дозоры и посты, но по большей части мы шли одни либо по лесным дорогам, либо по топким берегам рек. Иной раз от деревни до деревни было три дня перехода. Глушь, словом.

Таких лесов, кстати, я раньше не видел. Могучие стволы в два, а то и три охвата, раскидистые кроны, сквозь которые не проникает солнечный свет, полумрак, тишина такая, будто тебя в землю живьем закопали… Красиво, конечно, но в то же время жутковато. Особенно в такой компании… Нет, не то чтобы я боялся этих варваров. Опасался, скорее. Бойцами они были хорошими, сразу видно. Сильными, выносливыми, закаленными. С одной стороны, я даже немного гордился — вон каких воинов мы себе подчинили. Но с другой, что-то мне подсказывало — такой народ совершенно подчинить невозможно. Одной рукой они тебе кусок мяса протянут, а другой кинжал в бок воткнут. И будут считать, что так и должно быть. Как с такими бок о бок жить?

Немудрено, что мы с Быком за все время пути глаз почти не сомкнули. А если и спали, то по очереди, не снимая доспехов. И рабу Быка, которого он называл просто Галл, оружие дали и кольчугу. Все-таки трое это больше чем двое.

Вздохнули мы с облегчением только когда на противоположном берегу реки, наконец, увидели наш лагерь. Зато хавки помрачнели еще больше. Но нам уже до этого дела не было. Добрались до дома и ладно. Я уже к тому времени привык считать лагерь домом.

Первое время немного тосковал по своим ребятам. Все-таки три года вместе. Как с семьей расстался. Даже хуже. Радовало только то, что та война шла к концу. Все считали, что осенью прижмут мятежников окончательно. Мне оставалось надеяться, что за эти несколько месяцев мой десяток не потеряет никого. Командовать вместо меня остался Сцевола. Ребята сами его выбрали, ни я, ни Бык не возражали. Я даже в глубине души был уверен, что из него получится более толковый декан, чем из меня. Всем этим я утешался, конечно, но все равно было как-то уныло. Не привык я еще к таким вот скитаниям от легиона к легиону. Для центурионов это обычное дело, а рядовые чаще всего служат там, куда попали в самом начале, если легион не расформируют.

Тоски добавляло и то, что в девятнадцатом легионе, в списки которого включили меня, все было иначе. Солдаты в большинстве своем были опытными рубаками, не то что у нас сплошная зелень. Так что на меня посматривали свысока. Но в то же время с дисциплиной дело обстояло куда хуже, чем в двадцатом. Ребята уже навоевались к этому времени, и решили, что пора бы отдохнуть. Многие завели себе подруг из местных женщин, обросли хозяйством… Центурионы отпускные[225] брали, глазом не моргнув. Заплатил и гуляй себе, никаких тебе работ, никаких тебе учений. Бывало, чуть ли не весь легион по лагерю да по канабу шляется без дела. Только те, у кого денег совсем в обрез лямку тянут и за себя, и за тех, кто побогаче. У офицеров что ни день, то пир, что ни ночь, то попойка. Ну и солдаты туда же. Смотреть что ли? Отвоевали свое, пора и честь знать. Что-то вроде того.

Во второй-то когорте Бык быстро порядок навел. Невзлюбили его, само собой, но ослушаться боялись. Слишком уж у него рука была тяжелая. Он назначил меня тессерарием второй сотни, хотя центурия не слишком одобрила его выбор. Были там солдаты и постарше и поопытнее меня, которые уже давно заслужили повышение. Я сразу сказал об этом Быку, но он как обычно исподлобья взглянул на меня и коротко ответил:

— Не твоя забота. Мне здесь свой человек нужен.

Мне оставалось только слушаться. Видно уж такая моя судьба, что как меня в звании не повысят, все остальные недовольны. Но это армия, здесь приказы старших не обсуждаются. Так что солдаты поворчали, поворчали да и смирились. Хоть и хромала дисциплина, однако постоянная угроза со стороны непокоренных еще племен не позволяла легионерам расслабляться окончательно и высказывать неповиновение командирам.

В остальном это была самая обычная служба. Побудки, учения, упражнения, земляные работы, патрули, да простые грубые развлечения в редкие минуты отдыха. Незамысловатая солдатская жизнь, где большую часть дня думаешь, как бы увильнуть от работы, а потом — как бы убить время.

Мне-то, правда, было чем заняться помимо службы. Из головы не шла та встреча с Оппием Варом. Я не знал, удалось ли ему выбраться из города, и где он может быть сейчас. Вряд ли он подался в Италию, а уж тем более в Рим. Скорее всего, решил осесть в какой-нибудь провинции. Вот только в какой? В Африке, в Испании, в Галлии? Последнее было вероятнее всего. Если он тоже ищет этот проклятый талисман, наверняка захочет оказаться поближе к тем местам, где он был найден.

Я очень жалел, что отец ничего не рассказывал мне об этой истории. Да и о своей жизни вообще. Удивительно, насколько мало я знал о нем. Разве что о его службе под началом Цезаря. Да и то совсем немного. Несколько названий тех мест, где были наиболее примечательные сражения, да пару случаев из солдатской жизни. Вот и все, совсем негусто. Мать мне, правда, говорила, что на подаренной Цезарем земле отец осел не сразу, а какое-то время путешествовал по провинциям. Но именно он бывал, она и сама толком не знала.

Теперь я уже понимал, что не столько желание повидать новые земли двигало им тогда. Почти наверняка, это путешествие он затеял из-за талисмана. Может быть, он хотел перепрятать его понадежнее, чтобы потом передать тайну мне. Оставалось только гадать.

Честно говоря, иногда я раскаивался в том, что отпустил своего врага. Покончи я с ним тогда, одним делом было бы меньше. И на душе было бы легче. Долг перед отцом и Марком был бы исполнен. Мне оставалось бы только найти амулет. Само собой, я старался гнать от себя эти мысли. Сожалеть о сделанном или не сделанном, все равно что жалеть о том, что солнце заходит. Кто знает, чем бы все закончилось, убей я его тогда… Все пошло бы по-другому, и одни боги ведают, лучше или хуже мне было бы сейчас.

Так что я старался поменьше думать и получше служить. Это единственное, что мне оставалось — служить и ждать, какой поворот решит сделать судьба. Я не очень-то верил в то, что человек сам ей хозяин. Он, скорее, помощник. Судьба направляет его на какой-то путь, а дальше уже от человека зависит, насколько далеко он уйдет.

Дни шли своей чередой, похожие, как братья-близнецы. Лето медленно катилось к концу. За все это время мы не приняли участия ни в одной стычке с германцами. Воевать приходилось гарнизонам небольших фортов, разбросанных по провинции, да отдельным летучим отрядам, то есть, в основном, вспомогательным войскам. Да и то, если это можно назвать войной. Так, отдельные столкновения с шайками слишком свободолюбивых или охочих до чужого добра разбойников.

Конечно, мы ходили и в дозоры, и в карательные экспедиции, усиливали некоторые гарнизоны, в тех местах, где было особенно неспокойно, но все это нельзя назвать настоящим делом. Похоже, германцы все-таки смирились с тем, что больше не хозяева на своих землях.

Так прошло все лето. Из Паннонии до нас время от времени доходили известия. Там война тоже угасала. Большинство мятежников сложили оружие. Сопротивлялись лишь некоторые города и селения, но их капитуляция была делом времени. Я от души надеялся, что все мои товарищи живы и не терял надежды рано или поздно вновь увидеться с ними.

Только одно событие выбило меня ненадолго из колеи. За три дня до сентябрьских календ ко мне опять приходил белый волк. Все было почти как в прошлый раз. Я обходил дозоры за пределами лагеря, чтобы сообщить пароль, вступавший в действие с новой стражей. Ночь была холодная и ясная, на небе полно звезд. Я шел быстро, стараясь сделать все побыстрее и вернуться в караульное помещение к горячей жаровне и подогретому вину. Волк выскочил на тропинку передо мной внезапно, я не слышал ни шороха. Просто вдруг раз! И мне дорогу преграждает огромный белы зверь с ярко-зелеными глазами. Я даже испугаться не успел. Замер, как зачарованный… А волк посидел немного, похлопывая по усыпанной прелой листвой земле, а потом завыл на луну. Как и тогда, невыносимо тоскливо и протяжно… Правда, на этот раз в нем явно слышалась угроза. В голове у меня само собой зазвучало уже знакомое: «Верни Сердце Леса!» И все, больше ни слова, хотя я умолял подсказать, где мне искать камень. Так и остался ни с чем. А волк еще повыл, и исчез в кустах так же внезапно, как и появился.

На всякий случай утром я сходил к гадателям. Но, как и их коллеги из двадцатого легиона, они только разводили руками, да надувая щеки, требовали денег. Мне предстояло самому разгадать загадку талисмана. Но я даже не представлял, с чего начать. Меня заинтриговали слова Вара о том, что этот камень может исполнить сокровенное желание человека. Было бы неплохо заполучить его. Ненадолго. Только чтобы исполнилось одно желание. А потом вернуть его хозяевам. Не знаю уж, кто они, но уверен, что они есть. Волк, старик в белых одеждах… Друиды, так кажется, говорил раб-галл.

Правда, никаких сокровенных желаний у меня не было. Ну, кроме, смерти Оппия Вара. Однако с этим я предпочел бы справиться сам. Он заслужил честной смерти от меча, в открытом бою. Отправлять его к предкам с помощью варварской магии мне казалось недостойным и неправильным. Еще можно было бы оживить отца и мать. Но я не верил, что простой камень может обладать таким могуществом. Да и им, наверное, неплохо там, где они сейчас.

Больше никаких желаний у меня не было. Ну там всякие солдатские надобности вроде: денег побольше, а службы поменьше, не в счет. Доспехи бы новые не помешали. Здесь у некоторых старых солдат, которые были побогаче, начали появляться доспехи нового образца. Не тяжелая кольчуга, а панцири из железных полос и пластин, которые охватывали тело на манер створки моллюска. Они были и прочнее и легче, чем обычные кольчуги. Стоили, правда, дорого. Мне пока были не по карману. Но ведь не доспехи же просить у талисмана! Вот стану центурионом или хотя бы опционом, тогда и заведу себе такие. Без всякой магии.

Впрочем, из-за отсутствия желаний я не переживал. К тому времени, когда я найду камень (а в том, что я его найду, у меня сомнений не было) желаний, наверное, будет не один десяток. Знай только, какое выбрать…

В общем, то лето я вспоминаю как одно из самых спокойных в моей жизни. Если бы я знал, что это всего лишь затишье перед бурей, которая приведет нас к такой катастрофе, что Рим на долгие дни погрузится в траур, я не был бы так беспечен. Но так уж устроен мир, что узнать свое будущее нам, простым смертным, не дано. А постоянно предполагать самое худшее… Это так же губительно для духа, как и упорная вера в то, что все будет неизменно хорошо. В первом случае ты прослывешь трусом, во втором — дураком. Тогда я не знал этих премудростей.

На войне в Паннонии я привык жить одним днем. Какой смысл беспокоиться о будущем, когда тебя в любой момент могут убить? Зачем строить планы, чего-то бояться, к чему-то стремиться? Каждая минута может стать последней. И думать нужно только о том, как ты проживаешь ее. Все остальное не имеет значения.

Еще я уверился в том, что всем в мире правит случай. Моя жизнь и моя смерть — дело случая. От меня тут зависит немного. Конечно, умение кое-что значит. Но не так много, как кажется. В бою словить камень из пращи или стрелу может любой. В свалке боя зеленый новобранец может сразить опытного фехтовальщика ударом в спину. В тебя может угодить камень из баллисты, тебя могут окатить кипящей смолой. Будь ты хоть трижды опытный вояка, избежать подобных вещей ты не можешь. Все решает случай. Почти все. Конечно, у умелого солдата шансов выжить немного больше. Но это всего лишь значит, что он лучше защищен от случайностей. Избегает смерти он благодаря своему мастерству. Но гибнет — только по воле случая.

Сцевола считал иначе. Он был убежден, что все в руках Фатума. Если тебе суждено погибнуть в этом бою, ты погибнешь, как бы ни старался избежать этого. Если ты вдруг оказался под потоком раскаленного масла во время штурма, значит, так распорядилась судьба.

Мы часто спорили с ним до хрипоты, приводя в качестве доказательств те случаи, которым стали свидетелями во время сражений. Я, конечно, тоже верил в Фатум. Но не так слепо, как Сцевола. По мне так судьба привела тебя на поле боя. А случай решил, покинешь ты его живым или мертвым. Сцевола смеялся над этим и говорил, что даже при игре в кости места случайностям нет. Выиграешь, проиграешь — все уже предопределено.

До сих пор не знаю, кто из нас прав. Наверное, человеку это и не суждено узнать это наверняка.

Но одно я уяснил для себя осенью, которая последовала за тем безмятежным летом: если судьба и есть, то она возьмет тебя за шкирку и отвесит хорошего пинка в самый неожиданный момент.

Глава 5

— Эй, что растянулись? Лагерные шлюхи и те бодрее топают! Подтянись, мулы дохлые!

Это Бык. Злой, как целая свора боевых псов. Злой не столько на солдат, сколько на командиров, которые, по его словам, понимали в походах не больше чем заяц в арифметике.

Мы шли на зимние квартиры, к реке Липпа. Там был построенный еще Друзом форт Ализо, который к этому времени превратился в самый настоящий город. Туда-то и лежал наш путь.

Племена, расположенные по ту сторону Липпы, вдруг взбунтовались. Командующий легионами Квинтилий Вар принял решение немедленно выступать, причем, всеми силами, рассчитывая дойти до Ализо, оставить там обоз, а потом налегке, с одним войском, войти в мятежные земли и восстановить порядок. План был не так уж плох. Если бы нами командовал полководец, который хотя бы мало-мальски разбирался в военном деле, может быть, все и обошлось бы. Но этот придурковатый бездарь сделал все, чтобы усложнить жизнь и себе, и своим солдатам.

Выступили мы сразу после октябрьских ид. Как раз тогда, когда начались проливные дожди, а холода по ночам стояли такие, что изо рта шел пар. Отличное время для похода, ничего не скажешь. Тем более что пройти предстояло по таким местам, где и летом-то не очень походишь. Густые леса, топи, буреломы, холмы, пересеченные глубокими ущельями, многочисленные реки и просто широкие ручьи — не разбежишься. Дорога, конечно, была. Но не настоящая римская военная дорога, по которой в любую погоду можно идти спокойно, как по городской площади. Обычная лесная дорога, которую мы лишь кое-где укрепили да подровняли. Дожди сразу же размыли ее, превратив в глинистую жижу, где мгновенно увязало все от наших калиг, до колес телег.

Прибавьте к этому обоз, который был едва ли не вдвое больше, чем само войско. Дети, женщины, гражданские ремесленники и торговцы, с которыми одна морока. То устали, то холодно, то есть хотят… Постоянное нытье и жалобы, будто мы для того к ним и приставлены, чтобы всякие прихоти выполнять. Да и барахла всякого столько, что голове не укладывалось — откуда набралось? Командующий, сам не большой любитель тягот военной жизни, сделал рохлями и своих солдат. Никому и в голову не пришло тащитьпоходное снаряжение на себе. Загрузили мулов поклажей. Одних телег несколько сотен… Какой может быть марш с таким балластом, как говорят моряки? Ползли, как черепахи…

О том, чтобы в боевом порядке идти и речи не было. Поначалу еще пытались его держать, но к концу первого же дня все перемешалось: солдаты, гражданские, рабы, груженые повозки. Идет легионер, а у него на плече старуха с мешком висит да кряхтит. Солдат с ребенком на закорках, другой — с лагерной шлюхой идет шуточками перебрасывается.

Боевое охранение, само собой, было. Несколько когорт вспомогательных войск, преимущественно из германцев шли по обе стороны колонны. Они же составляли авангард. Но уж лучше никакого бы охранения не было, чем такое. Они были больше похожи на погонщиков скота, которого ведут на убой, чем на подразделения, призванные охранять обоз от неожиданных нападений. Да и недолго они с нами шли. То один, то другой отряд вдруг разворачивались и исчезали в среди деревьев. Командиры объясняли нам, что они направляются за подмогой, так как усмирить взбунтовавшиеся племена трем нашим легионам будет трудно.

На место германцев выдвигались уже легионные когорты, но от них тоже толку было немного. Все жались к колонне — кому охота ноги ломать по буреломам? Да еще в такой чаще, что дальше чем на пятьдесят шагов ничего и не разглядишь. Боязно.

Бык бесился из-за всего этого. И вымещал свою злость на нас. Правда, благодаря этому наша когорта, шедшая в одной из первых в колонне, шагала в относительном порядке. Хотя, «шагала» слишком громко сказано. Как можно шагать по скользкой грязи, в которой утопаешь по щиколотку? К тому же, через каждые две-три мили приходилось останавливаться. Ветры и проливные дожди с градом сделали плохую дорогу в некоторых местах и вовсе непроходимой.

Приходилось то и дело расчищать завалы из поваленных деревьев, искать обходные пути там, где на месте дороги образовались вдруг самые настоящие болота. Мостам тоже досталось. Чуть ли не половина из них была разрушена или повреждена так, что пускать по ним повозки было небезопасно. Гражданские постоянно требовали отдыха. Их понять можно было. Нам-то, закаленным солдатам, приходилось тяжело, а уж штатским… Можно себе представить.

Так и ползли. Три часа идешь, пять сидишь, ждешь, пока инженеры мост наладят или дорогу расчистят, да укрепят. А то и сам деревья валишь и лопатой машешь до седьмого пота. Да все под дождем, по колено в стылой воде или грязи. Костер и тот не особо разведешь, все мокрое. Если и дрова и займутся, то дымят так, что близко не подойдешь, чтобы руки окоченевшие отогреть. Жевали сухари да вяленое мясо. Тоже все заплесневевшее, пополам с дождевой водой.

— Не кончится все это добром, — проворчал Бык, поглядывая по сторонам.

Я шел рядом с ним, в голове нашей когорты. Позади — сигнифер первого манипула с боевым значком и музыканты с инструментами, завернутыми в какие-то тряпки и куски кожи.

— Лучшего места для засады не найти, — поддакнул я.

Слева и справа нас окружали невысокие, густо поросшие лесом холмы. Противник запросто мог бы незаметно подойти почти вплотную к колонне.

— Да вся эта проклятая Германия — одна большая засада, — Бык плюнул под ноги и в сердцах заорал: — Подтянись, бараны!

Солдаты ответили глухим ворчанием, но шагу прибавили.

— Ишь, еще и недовольны. Распустили их тут… Ох, распустили. Моя бы воля…

Что было бы в этом случае, я примерно себе представлял. Третий год я служил под началом этого центуриона и был уверен, что дай ему под командование один легион, через месяц все остальные можно было бы распускать. Этот легион покорил бы весь мир и кусочек неба в придачу. Такой уж человек был Квинт Серторий по прозвищу Бык. Поначалу я его боялся, потом ненавидел, затем уважал, теперь не задумываясь полез бы в любое дерьмо, чтобы спасти его шкуру. Он не был добрым парнем, нет. Но он был самым лучшим командиром, которого я когда-либо знал. Готовым снять кожу с солдата в мирное время, и отдать свою жизнь за последнего новобранца на поле боя.

У него было звериное чутье на опасность. В двадцатом легионе все знали: если Бык начинает нервничать и почем зря гонять рядовых, значит, жди беды. И это чутье ни разу не подвело его. Во всяком случае, на моей памяти. Точно так же он нутром чуял, как выбраться из ловушки. Если его манипул попадал в окружение, Бык точно знал, в какое место нужно ударить, чтобы вырваться. Причем, иногда его решения противоречили всем законам военного искусства. Но он никогда не ошибался. Его решение всегда было единственно верным. Я доверял ему безгранично.

И во время того марша, видя, что Бык сам не свой, я держал оружие наготове. Наверное, поэтому и остался жив.

Все произошло на второй день марша. Ночь мы провели спокойно, соорудив на ровном, свободном от деревьев месте лагерь. Дозоры не заметили ничего подозрительного, поэтому рано утром мы, как обычно, разобрали лагерь, сожгли то, что нельзя было разобрать и двинулись в путь. Выступление было омрачено одним событием. Двух легионных орлов знаменосцы долго не могли сдвинуть с места. Заостренные концы древков словно вросли в землю. Пришлось им помогать.

Примета была хуже некуда. Некоторые ветераны, которые уже сталкивались с подобными знамениями, стали мрачнее туч, плывущих над нашими головами. Глядя на них, и более молодые солдаты поскучнели. Одно дело просто месить грязь, и совсем другое — месить грязь, когда боги обещают крупные неприятности.

Около полудня колонна снова втянулась в густой лес. Растянулись мы к этому времени еще сильнее. Всем хотелось побыстрее добраться до Ализо. Там нас ждал отдых, горячая еда, крыша над головой и другие нехитрые радости.

Дважды мы останавливались, чтобы расчистить дорогу. И оба раза Бык, не обращая внимания на ругань солдат и косые взгляды командиров, рассылал солдат когорты далеко в стороны от дороги, проводя таким образом на свой страх и риск разведку. Остальные даже не думали о таких простых мерах предосторожности. Войско окончательно превратилось в неорганизованную толпу, грязную, уставшую, которая плевать хотела на уставы и здравый смысл.

Во время второй остановки зарядил дождь. Да такой, что даже кроны деревьев, правда, порядком поредевшие, не могли удержать потоков воды. Бормоча проклятия мы натянули капюшоны и плотнее закутались в плащи. Бык же, наоборот, снял с груди шлем и надел его на голову. Поразмыслив немного, я последовал его примеру, хотя таскать такую тяжесть на башке во время перехода удовольствие небольшое.

Один из легионеров стоящий рядом со мной хмыкнул:

— Думаешь, так меньше вымокнешь?

Легионера все называли Рябой. Лицо у него было сплошь в следах от мелких ожогов. Какой-то германец во время боя ткнул ему в лицо горящую палку.

— Посмотри на центуриона, Рябой, — ответил я. — Три года я служу под его началом. И за все это время он ни разу не надел шлем просто так. У нас была верная примета — если Бык в шлеме, враг уже пересчитывает твои медали. Да и орлы сегодня не просто так застряли.

Рябой внимательно посмотрел на меня, понял, что я не шучу, и тоже нахлобучил свой шлем. Так, один за другим, поглядывая то на Быка, то на меня, остальные солдаты центурии тоже скинули капюшоны, надели шлемы и принялись расчехлять щиты.

Тут же появился совсем молоденький трибун-латиклав из штабных.

— В чем дело, солдаты? С кем вы собираетесь сражаться? Кто дал команду готовиться к бою?

Бык, услышав это, вперевалочку направился к трибуну.

— Никто не давал такой команды, — прогудел он. — Просто некоторым парням из этой облепленной дерьмом толпы еще хочется пожить. В отличие от их командиров, у ребят хватает ума понять, что здесь скоро будет.

— Центурион! Ты знаешь, как это называется?

— Здравый смысл, трибун. Так это называется. Я воюю дольше, чем ты живешь, так что дам тебе один совет: отдай приказ всем остальным приготовиться к бою. Не слушай легатов и тем более Вара. Призывай всех к оружию, трибун. Тогда, быть может, кто-то из нас и уцелеет.

— Все это здорово смахивает на мятеж, центурион. Я доложу легату, что ты нарушил приказ и подбивал меня сделать то же самое. Встретимся с тобой в Ализо, центурион.

— Вот это вряд ли, — спокойно сказал Бык, и не слушая больше гневные окрики офицера развернулся и побрел к голове колонны.

Вскоре прозвучала команда двигаться. Теперь мы шли в полной тишине, которую нарушал только шелест дождя по пожелтевшим листьям, да скрип телег. Лес перестал быть просто недружелюбным. Всей кожей мы чувствовали исходящую от него угрозу. Темную, тяжелую, древнюю, как сам он. Как будто мрачные, кровожадные боги варваров покинули свои жилища и собрались здесь в предвкушении обильной кровавой жертвы.

Мы сжимали побелевшие губы, стискивали до хруста в пальцах древки пилумов, напряженно всматривались в густые заросли, наполовину скрытые пеленой дождя. И молились своим богам, прося у них одного — быстрее выйти из этого проклятого леса.

Пройти нам удалось не больше полумили.

Сначала никто не сообразил, что произошло. Передовые отряды колонны, вдруг остановились. С нашего места не было видно, что там произошло.

Рябой повернулся ко мне и, облизывая пересохшие вдруг губы, хрипло спросил:

— Опять что ли завал?..

И вдруг рухнул в грязь со стрелой в глазнице.

В этот миг со всех сторон раздался леденящий душу вой, и на нас обрушился град камней и дротиков. Мне показалось, что это воют и стреляют сами деревья.

В первые же секунды рядом со мной упало человек пять. Остальные метались из стороны в сторону, прикрывшись щитами и затравленно озираясь, пытаясь увидеть врага. Но снаряды летели отовсюду, не было никакой возможности определить, откуда прилетит очередная стрела. То тут, то там вражеский дротик находил свою цель и пронзенный насквозь солдат, захлебываясь кровью, валился на землю.

В вой и рев вплелись вопли раненых, беспорядочные команды, крики ужаса, женский визг и ржание перепуганных мулов. Это был самый настоящий хаос. Избиение растерянной беззащитной толпы. По колонне словно ходила огромная коса, выкашивая целые ряды.

Нас расстреливали с очень близкого расстояния, поэтому от доспехов пользы было немного. А щит… Щит полезен, когда ты знаешь, где враг и можешь повернуться к нему лицом.

Нас застали врасплох, мы были измучены маршем, растеряны и не готовы к сражению. Но все же мы были вымуштрованными винтиками огромной отлично отлаженной машины под названием «легион». Мы были опытными, отлично обученными и спаянными железной дисциплиной профессиональными солдатами. И если варвары думали, что мы станем легкой добычей, они здорово просчитались.

— Спина к спине! Спина к спине! — рев Быка перекрыл на мгновение какофонию боя, если это можно было назвать боем.

За ним клич подхватили другие командиры. Бестолковые метания прекратились. Быстро и слаженно, будто и не было этих мгновений паники, мы занимали свои места в строю, не разбираясь, где своя центурия или когорта, а просто вставая под ближайший значок. Сходящих с ума гражданских, пинками и затрещинами загоняли в середину строя.

Встав спина к спине, закрывшись щитами и ощетинившись пилумами, мы приготовились отразить атаку. И она не заставила себя ждать. Неподвижный до этого момента лес ожил. Со склонов на нас ринулись орды германцев.

Огромные, волосатые, полуголые, раскрашенные синей и зеленой краской, обезумевшие, визжащие, вопящие, орущие они летели на нас и казалось ничто не сможет остановить их напор.

— Пилумы!

Сотни дротиков метнулись навстречу этой живой стене, пробивая в ней бреши. Но германцы даже не обратили на это внимания. Мы взялись за мечи…

Они врезались в наш строй тяжелым тараном. Будь на нашем месте менее опытные солдаты, бой закончился бы после первой сшибки. Никто из варваров и не помышлял о защите. Все они визжа лезли вперед, пытаясь любой ценой добраться до врага. Получив удар мечом под ребра, они норовили в последнюю секунду жизни ухватиться за щит легионера и повисали на нем, открывая дорогу копью своего товарища. Если кто-то оставался безоружным, он продолжал сражаться голыми руками, а некоторые пускали в ход и зубы.

Они бросались на нас, как свора взбесившихся псов. Раз за разом, не считаясь с потерями, не замечая ран.

Правда, варвары все же остаются варварами. Среди них большинство думало не столько о сражении, сколько о добыче. Стремясь прорваться к обозу, они даже не пытались действовать организованно. Увидев брешь в нашем строю, они кидались туда, забыв всякую осторожность, и падали под нашими мечами.

В общем-то, это нас и спасло. Знай они хоть что-нибудь о дисциплине, нам пришлось бы совсем туго. А так после получасового ожесточенного боя, нам все же удалось отбросить их. Крича ругательства, они растворились в лесу, оставив своих павших и раненых на поле боя.

Преследовать их мы не стали. Отступление могло оказаться ловушкой. Да и обоз нельзя было оставлять. Поэтому едва последний германец скрылся, трубы сыграли отбой.

Раненых варваров мы добивали с остервенением, давая выход пережитому страху и отчаянию. Вероломство должно быть сурово наказано.

После того как последний варвар перестал биться в предсмертной агонии, настало время считать наши потери. Они оказались огромными. Как выяснилось, более или менее удачно отбились от германцев те когорты, которые были в начале колонны. Арьергард тоже пострадал не особенно сильно, там были опытные бойцы, не отягощенные обозом. А вот вся середина оказалась попросту раздавленной натиском варваров. К тому же именно в том месте по одну сторону дороги были лесистые холмы, а по другую — заболоченная низина. Германцам удалось сбросить наших в это болото, где тяжеловооруженная пехота была бессильна против легких подвижных варваров. Там-то и было настоящее избиение. А мне казалось, что именно на нашем участке дела были плохи.

Дорога и близлежащие заросли были усеяны трупами. Вперемешку лежали тела легионеров, варваров, солдат вспомогательных войск, женщин, детей. Повсюду стояли разбитые повозки. Припасы, снаряжение и всякий скарб валялись в грязи. Слышны были стоны раненых, женский и детский плач. Только солдаты молчали. Ни ругани, ни команд, ни хохота… Мы были слишком подавлены. Наша победа была больше похожа на поражение. Все понимали — еще несколько таких атак, и от трех легионов останется лишь воспоминание.

Однако предаваться унынию и скорби времени не было. Мы должны были как можно скорее выйти из этого леса на открытую местность. Там мы сможем дать правильный бой. Там германцам придется очень несладко, когда они пойдут на плотно сбитый строй легионов. Все варвары хорошие воины. Сильные, бесстрашные… Но хороши они, когда нападают из-за угла. У них не хватает упорства, выучки и дисциплины, чтобы успешно драться в настоящем бою.

Слава богам, командиры это тоже понимали. Поэтому мы лишь кое-как закидали тела наших парней ветками и землей, рассчитывая вскоре вернуться сюда и похоронить их, как положено. Потом привели в порядок обоз, и, уже в боевом порядке двинулись дальше к Ализо. Теперь отдельные когорты охранения постоянно следовали по обе стороны от колонны, оберегая фланки от внезапного нападения. Авангард и арьергард были усилены, разведка ушла далеко вперед.

Но все эти меры предосторожности не могли исправить главной ошибки. Мы шли по почти незнакомой территории, которую полностью контролировал враг. Мы шли в самое неподходящее для маршей время года. Мы шли, отягощенные огромным обозом, который связывал нам руки и уменьшал скорость передвижения. Эти грубейшие ошибки и просчеты командования привели к тому, что боеспособность легионов была снижена донельзя. И варвары с успехом пользовались этим. Боевое охранение попросту не могло сдерживать их.

То там, то тут, германцы просачивались сквозь наши дозоры и нападали на колонну. Мы огрызались, как раненый, загнанный в ловушку зверь. В наших контратаках было больше отчаяния, чем злости, больше обреченности, чем жажды победы, больше безысходности, чем надежды.

Среди нападавших мы часто узнавали отряды, которые совсем недавно располагались в нашем лагере, изображая из себя преданных союзников. Это бесило больше всего. Конечно, предательство можно назвать военной хитростью. Но много ли доблести в победе, добытой не мужеством, а хитростью? Порой поражение может принести больше славы, чем победа. Впрочем, варварам эта истина была неведома.

Целый день мы пробивались вперед, отражая постоянные атаки германцев. Дождь не переставал. Из-за него наши щиты постепенно приходили в негодность. Дерево и кожа скутумов тяжелели, набухали прямо на глазах. Бросать мы их не отваживались, но и защищаться не могли. Просто забросили за спины, в надежде на прочность кольчуг.

Каждый шаг стоил нам одного солдата. Раненых мы тащили на себе, зная, что германцы их обязательно добьют, если их оставить. Многих убитых оставляли, хотя это во все времена считалось позором. Разбитые повозки мы бросали на дороге, иногда прямо с вещами. Теперь уже никому не приходило в голову заботиться о своем добре. Время от времени мы проходили мимо деревьев, ветви которых были увешаны головами наших солдат. Это означало, что еще одна передовая центурия наткнулась на очередную засаду.

Выть хотелось от злости и бессилия. Некоторые, не стесняясь, плакали. Большинство же угрюмо молчали, глядя под ноги.

Так и шли. Шли долго. Очень долго. Этот день мне показался самым длинным в моей жизни. Тогда я еще не знал, что впереди еще три таких же дня. Если бы знал, не раздумывая, бросился бы на меч.

К вечеру мы все же выползли на более или менее открытое место. Во всяком случае, здесь можно было разбить лагерь. Без него нас вырезали бы ночью, как овец. Само собой, германцы пытались нам помешать. Они были предателями, но не были дураками.

Ливень превратился в надоедливую морось. Но это было куда лучше, чем нескончаемые потоки воды. Наша когорта стояла в охранении. Позади раздавался стук топоров — солдаты других подразделений рубили лес для устройства лагеря. Иногда к этим вполне мирным звукам примешивались звуки боя. Германцы и не думали оставлять нас в покое.

Моя центурия, растянувшись в длинную линию прикрывала несколько небольших групп лесорубов — человек по пять — семь. Еще пара десятков солдат, зачищала срубленные деревца и ветки, несколько человек оттаскивала наспех затесанные колья к лагерю. Неутомимый Бык сновал вдоль нашей боевой линии, подбадривая солдат, кого добрым словом, кого затрещиной.

Чтобы усложнить варварам задачу, мы везде, где только было можно, разожгли костры. Сырые дрова давали больше дыма, чем света, но все же…

Я стоял, до рези в глазах всматриваясь в темноту, но все равно не заметил, как небольшой отряд германцев подкрался совсем близко. Только когда вдруг ожили тени и несколько наших солдат рухнули, я сообразил, что то, что я принимал за колеблющиеся на ветру кусты на самом деле были германцы.

Заорав во всю глотку: «к оружию!», я ринулся к варварам. Они уже прорвали нашу линию и теперь неслись к парням, которые валили лес. Оружие те, естественно оставили в стороне, чтобы не мешало работать, оставив при себе только кинжалы. На мое счастье неподалеку оказался Бык. Он сразу понял, что к чему.

— Тревога! К оружию, бараны! — взревел он.

Первыми в неплотный строй германцев врубились именно мы с Быком, вызвав замешательство в их рядах. После минутной неразберихи, за время которой мы успели отправить к праотцам нескольких человек и занять удобную позицию, встав спиной к спине, германцы разделились. Часть побежала к лесорубам, которые в спешке бросали свои топоры и хватали первое попавшееся оружие, остальные насели на нас с Быком.

Вот это была драка! Честно говоря, я тогда уже попрощался с жизнью. В неверном свете костров разрисованные краской германцы с оскаленными в криках ртами были похожи на каких-то неведомых чудовищ. С короткими копьями наперевес, они бросались на наши щиты всем телом, пытаясь если не проткнуть нас, то хотя бы сбить с ног. Мне повезло, что позади стоял Бык. Он врос в землю, как скала и не давал мне упасть. Я только успевал отмахиваться мечом от копий, даже не думая о том, чтобы поразить кого-нибудь из врагов. Зато Бык, не уступавший ни ростом, ни силой германцам успел прикончить троих, прежде чем к нам подоспела помощь.

Через пять минут от просочившегося отряда не осталось ничего. Мы потеряли человек десять. По одному за троих варваров.

— Не ранен? — спросил Бык.

— Вроде нет.

— Добро. Ты первый заметил этих ублюдков?

— Я.

— Поздновато. Ну да ладно… Хотя, такой размен мы себе позволить не можем. Одного за троих — это слишком. До Ализо еще топать и топать… Сколько дойдет, если так драться будем?

Он снял шлем и вытер подкладку. Я заметил у него на лбу здоровую ссадину.

— Продержимся мы? — глухо спросил я.

Бык помолчал, глядя в никуда, потом нахлобучил шлем и вместо ответа сухо скомандовал:

— Проверь посты.

Первый раз на моей памяти Бык ушел от прямого ответа.


Спустя два часа мы уже сидели у костров, под защитой лагерных укреплений. Вал с частоколом, ров и сотня шагов очищенного от деревьев и кустарника пространства отделяли нас от варваров. Все были вымотаны настолько, что посты сменялись каждый час. Остальные либо спали вповалку, не снимая доспехов и не расставаясь с оружием, либо жевали сухие солдатские лепешки с салом — другие припасы погибли во время дневного перехода.

Высокий тощий легионер по кличке Жердь подкинул несколько влажных валежин в костер. Тот недовольно затрещал и выбросил нам в лица клубы едкого дыма. Потом вытащил невесть как уцелевшую баклагу с вином и пустил ее по кругу. Мы молча выпили. Мы — это Жердь, Холостяк, Кочерга и Луций — четверо уцелевших бойцов из первого десятка первой центурии. Ну и я. Весь день мы держались друг рядом с другом. Теперь вместе коротали эту ночь.

Со стороны темного леса слышались вопли и боевые песни германцев.

— Не угомонятся никак, — проворчал Жердь играя желваками. — Нам бы пару свежих когорт, живо бы угомонили.

— Ага, видел я, как ты сегодня их угомонить пытался, — язвительно усмехнулся Холостяк, чем-то похожий на Самнита, такой же тощий и верткий.

— А что? Скажешь плохо дрался?

— Ну конечно! Ой, Холостяк, сколько же их тут, сколько же их тут?! — передразнил Холостяк делая испуганное лицо и озираясь, будто действительно вокруг были орды германцев.

Мы невесело рассмеялись.

— Да что ты врешь-то? Не было такого.

— Да, рассказывай. Чуть в штаны не наложил, поди…

— Смотри сам не наложи завтра.

— Прорываться будем? — плохо скрывая страх спросил Луций, совсем молодой парень, в армии без году неделя.

— А что, хочешь здесь всю зиму просидеть?

— Нет… Просто как-то…

— Страшно, да? Откуда же вас таких берут, а? — неприязненно скривился Жердь. — Я таким как ты пришел. Служил у Друза. Тут еще жарче было. И ничего, не дергался раньше времени.

У него самого на левом запястье болтались три наградных браслета, а через все лицо шел уродливый шрам, из-за которого казалось, что он все время подмигивает.

— Да чего ты накинулся на парня. В такую переделку попал, что и ветерану впору поседеть. А он ничего, держится.

— Держится… За штаны.

Крики германцев стали громче. Мы напряглись. Руки сами потянулись к оружию. Лица превратились в застывшие маски.

— Неужели сунутся? — ни к кому конкретно не обращаясь проговорил обычно молчаливый Кочерга.

Но варвары подбежав ко рву забросали стены дротиками и камнями и тут же откатились обратно. На серьезный приступ не отважились. Мы вздохнули свободнее.

Мимо нас пронесли нескольких раненых. Мы проводили их взглядами.

— Ничего, завтра поквитаемся, — мрачно сказал Жердь. — Я сегодня четверых положил.

— Подумаешь! Я семерых себе записал.

— Вот ты врать!

— Орлом клянусь.

— Да ты и крысу убить не сможешь…

Я вздохнул. Сразу вспомнились Сцевола с Крохой. Видно, в каждом отряде найдется парочка, которая будет при малейшей возможности устраивать свару.

Подошел Бык. Сел, протянул свои лапищи к огню. Жердь молча подал ему баклагу с остатками вина. Тот так же молча взял, сделал несколько глотков, крякнул, вытер ладонью губы и вернул баклагу хозяину.

— Чего не спите? — спросил он.

— Да толку-то? Того и гляди опять полезут. Не разоспишься.

— Когда полезут, тогда и подымешься. А сейчас хорош байки травить. Завтра целый день дерьмо месить будем. Мне солдаты нужны, а не дохлые мулы. Оружие в порядке?

— Щиты никуда не годятся.

— Это я и сам знаю. Дождь, будь он неладен… — центурион зло выругался. — Если и завтра будет лить, вообще драться будет нечем.

— Ничего, прорвемся как-нибудь.

— Надо не как-нибудь. Надо так дойти до Ализо, чтобы ни одного германца на сотню миль вокруг не осталось. Резать всех без жалости.

— Это уж мы с радостью.

— Ну и славно, — сказал Бык, тяжело поднимаясь. — А сейчас всем спать.

Но поспать так толком и не удалось. Всю ночь германцы дергали нас, не давая отдыха. Только засыпать начнешь, тут же начинают надрываться трубы, сдергивают с нагретого клочка земли, и ты несешься к левым или правым воротам, ничего не соображая, на ходу подгоняя доспехи. А варвары, дав залп дротиками, отступают обратно в лес, чтобы через полчаса напасть с другой стороны.

Один раз, правда, они все же дошли до ворот и даже попытались разбить их. Но мы настолько разъярены, что силами всего четырех потрепанных когорт сумели отбросить их к лесу. Мы пошли бы и дальше. Но возможно, это была просто ловушка. Командиры подумали об этом и дали нам сигнал отступать. Отходили мы неохотно. Хотели драться. Покончить с германцами одним сокрушительным ударом. Головой мы конечно понимали, что ночью в лесу против превосходящих сил противника, для которого к тому же этот лес был родным домом, мы бы не выстояли. Но как хотелось забыть обо всех этих премудростях! Как хотелось броситься очертя голову в схватку и убивать, убивать, убивать. Пока сам не рухнешь под грудой вражеских тел…

Мы были дисциплинированными солдатами. Мы отошли обратно в лагерь, спрятались за валом и, проклиная судьбу, завалились спать. В доспехах, сжимая в натруженных руках рукояти мечей, укрывшись плащами и положив под головы походные сумки. Чувствуя лишь свинцовую усталость и опустошенность.

Мы спали, не видя снов, и не зная, что последующие два дня станут последними для большинства из нас.

Так закончился первый день сражения, которое гораздо позже назовут битвой в Тевтобургском лесу.

Глава 6

Утром все было иначе. Дождь перестал, и в разрывах облаков выглянуло солнце. Одного этого было достаточно, чтобы мы воспрянули духом. За ночь мы хоть и немного, но все же отдохнули и рвались в бой. Нам казалось, что вчера варвары показали все, на что были способны. Теперь настал наш черед.

Нам приказали избавиться от всего лишнего, сжечь большую часть обоза, взяв только самое необходимое. Солдатам запретили тащить на себе что-нибудь кроме оружия. Вся поклажа досталась тем, кто не мог держать в руках меч.

Стройной колонной, держа строй, мы вышли из лагеря, готовые ко всему. Германцы были где-то поблизости, но нападать не отваживались. Все же мы были еще достаточно сильны, несмотря на вчерашние потери. И эти трусливые германские псы прекрасно понимали, что на открытом месте им с нами не совладать. Поэтому как стервятники следовали за нами, ожидая удобного случая, чтобы снова напасть. Но застать нас врасплох теперь было непросто.

Легионные когорты и кавалерия, правда совсем малочисленная, шли в боевом охранении, готовые в любой момент отразить атаку. Основная часть войска тоже не думала расслабляться. Мы все еще были крепким орешком. И варвары понимали, что могут запросто обломать о нас зубы.

Первая половина дня прошла спокойно. Беспокоила нас только варварская конница, которая следовала за нами по пятам и время от времени наносила стремительные удары по нашему арьергарду. Как собачонка, кусающая за пятки человека.

Мы повеселели. Всего два дня перехода, и мы будем на зимних квартирах. В безопасности и тепле. Всего-то два дня… Пустяк. Только бы продержалась такая погода. Пустяк. Мы обязательно дойдем. А потом вернемся в эти места. Чтобы отомстить. Пройдем по этим проклятым землям, оставляя за собой выжженные селения и груды трупов. Мы снова докажем, что Рим часто проигрывал сражения, но никогда — войны.

Всего два дня… У нас есть пища и оружие. У нас есть мужество и воля к победе. У нас есть страх, который мы обратили в ненависть. Враг уже знаком нам в лицо. И мы поняли, что можем побеждать. Так неужели мы не продержимся каких-то два дня. Только бы снова не пошел дождь… Пустяк, мы обязательно дойдем.

Так мы думали, тяжело шагая по размытой дороге. Три измотанных обескровленных, но не сдавшихся легиона. Три легиона, номера которых вскоре будут навсегда вычеркнуты из списков римской армии.

Дождь зарядил, когда день перевалил далеко за середину. Он обрушился внезапно, будто боги разом перевернули огромную бочку. Вместе с дождем налетел ледяной ветер. Из-за сплошной пелены воды ничего нельзя было разглядеть и в сотне шагов. Мы мгновенно вымокли с головы до ног. Потоки грязи с холмов едва не сбивали с ног. Ветер ломал толстые ветви и те с оглушительным треском падали прямо на наши головы. Дорога снова превратилась в раскисшее болото. Идти было не то что трудно, почти невозможно. Когда тащишь на себе ….. фунтов железа скользкая грязь превращается в непроходимое препятствие. Мы то и дело оскальзывались и падали в эту жижу, ломая строй и посылая проклятия богам.

Само собой, германцы не заставили себя долго ждать. Их легкая пехота была куда подвижнее, чем мы, для них дождь был скорее союзником, чем врагом.

Это было повторение вчерашнего дня. Быстрые наскоки, интенсивные обстрелы, короткие рукопашные схватки то в одной части колонны, то в другой. Потери, конечно, были не такими большими, как вчера. Но все же легионы медленно таяли, как снег на солнце. Германцев же, наоборот, становилось все больше. Все новые племена вступали в схватку. Появлялись те, кто еще вчера не отважился бы повернуть оружие против Рима. Но услышав о вчерашнем успехе их более храбрых товарищей, они поспешили сюда, чтобы получить свою долю добычи и славы. Одно слово — стервятники. Стая волков затравила медведя, и тут же появляются мелкие хищники, стремясь отхватить кусок пожирнее от гниющей туши. Примерно так все выглядело. Разница лишь в том, что еще не были гниющей тушей. Мы тяжело ворочались в этой ловушке, отмахиваясь от наседающего шакалья, и теряя кровь от сотен мелких, но болезненных укусов.

Мы потеряли счет стычкам. Как потеряли счет убитым врагам и своим погибшим товарищам. Рядом с тобой кто-то падал, его место тут же занимал другой, а ты шел вперед, не думая ни о чем. Просто передвигал ноги, в ожидании момента, когда германский дротик найдет тебя, и ты сможешь, наконец, отдохнуть от этого бесконечного марша.

Истерзанные когорты боевого охранения вливались в колонну, вместо них на фланги выдвигались другие, порой потрепанные еще сильнее. Рабам и свободным гражданским дали оружие. На счету был каждый меч. Толку, правда, от них было немного. Они умели только умирать. Но каждый забирал с собой хотя бы одного варвара. Своих раненых, тех, часы которых были сочтены, мы добивали сами, не оставляя этой возможности германцам. Тут и там мелькали окровавленные повязки. Многие кое-как передвигали ноги, повиснув на своих соседях, чтобы во время следующей стычки, собрав последние силы, броситься в бой и умереть достойной смертью.

Но все же мы шли. Упорно, шаг за шагом мы приближались к спасительным стенам Ализо. И каждый новый шаг был нашей маленькой победой в этом затянувшемся сражении.

Нет, ни страха, ни отчаяния не было. Нас душила бессильная злоба. Мы знали, что еще в силах дать германцам хороший урок. Но для этого нам было нужно найти хорошее поле. Ровное, не затопленное водой. Чтобы можно было развернуться в боевые порядки и встретить варваров сплошной стеной щитов. Выиграть такой бой у нас хватило бы сил и злости. Покончить одним решительным ударом с предателями — вот, о чем мы мечтали. Но нас окружали лишь изрытые оврагами и расселинами, поросшие густым лесом холмы или топкие болота. Дорога местами была такой узкой, что приходилось сжимать ряды до пяти человек. И конца этому лабиринту не было видно.

Все работало на германцев, и местность, и погода, и время. С каждым часом нас становилось все меньше, к ним же присоединялись все новые и новые отряды. Свежие, отдохнувшие, полные сил и желания покончить с нами.

Во время одной из вынужденных остановок мимо нас пронесли того самого молодого трибуна, который обвинял нас в попытке мятежа. Он был рассечен чуть ли не надвое, но еще дышал. Кровь алой струей вытекала из ужасной раны и смешивалась с дождевой водой.

— Ну что, трибун, по-прежнему считаешь нас мятежниками? — зло крикнул вслед удаляющимся носилкам Жердь.

Бык, стоявший в это время рядом, молча развернулся и коротко, но сильно ударил легионера в лицо. Тот отлетел на пару шагов и рухнул в грязь. Никто даже не подумал помочь ему подняться.

— Всем приготовиться, — как ни в чем не бывало скомандовал Бык. — Наш черед на фланг идти.

Нашу когорту посылали в охранение чаще других. Вообще бросали на самые беспокойные участки. Из всего восемнадцатого легиона, у нас были самые маленькие потери. Мы были самым боеспособным подразделением. И все благодаря Квинту Быку, который спускал с нас по десять шкур и которого солдаты когорты ненавидели так же, как раньше ненавидели его мы. Время показало, что гоняя нас до седьмого пота по плацу, он попросту спасал наши жизни. В тот день во всей когорте не осталось ни одного солдата, который сказал бы что-нибудь плохое про старшего центуриона. Даже Жердь, поднявшись кое-как и потирая распухающую на глазах скулу, не произнес ни слова. Молча подобрал шлем, надел его и встал в строй.

Преодолев очередную речушку, мы, наконец, выбрались из леса на более или менее ровное поле. Если, конечно, длинную узкую полоску земли, свободной от деревьев, можно назвать полем. Но все же здесь можно было немного раздвинуть ряды и перестроится из колонны в некое подобие каре. Наша когорта шла в стороне от колонны, между основными частями опушкой леса, в котором собирались для очередной атаки германцы. Рядом находились вспомогательные войска и один из трех эскадронов конница. Остальная кавалерия прикрывала тыл каре. Германские всадники крутились невдалеке, забрасывая нас легкими дротиками и стрелами. Приближаться вплотную, правда, пока не решались. Наша кавалерия пыталась отогнать их, как назойливых мух. Но римлян было мало, и они не уходили далеко от тяжелой пехоты. То и дело вспыхивали короткие конные стычки. Германцы, не принимая затяжного боя, отходили к лесу, а римляне возвращались к нам, с перекинутыми поперек седел павшими товарищами, ведя в поводу лишенных седоков коней.

Кавалерия варваров все прибывала. Видно, они решили использовать на этом поле свое преимущество в коннице. Что ж, это было разумно. Рассеять легкую пехоту и стрелков, пробиться к центру каре, к обозу, а потом быстро отхлынуть обратно, не увязая в бою с тяжелыми легионерами. Могло и получится.

Мы находились как раз между нашей колонной и кавалерией варваров. И первый удар должен был прийтись по нам. Бык тоже понял это и приказал идти медленнее, маневрируя так, чтобы не позволить германцам обойти нас стороной. Как могла помогала наша конница, отвлекая внимание варваров, давая нам возможность перестроиться.

Не зря мы проводили долгие часы в учебных битвах, маневрах и строевых упражнениях. Нам не нужно было ни о чем договариваться, не нужно было заранее согласовывать свои планы. Все происходило словно само собой. Конница угадывала наш следующий маневр и оказывалась точно в том месте, где ей надлежало быть. Мы же в свою очередь четко, как на параде, без суеты и толкучки перестраивались, меняли направление движения, прикрывая собой идущую в стороне колонну.

В конце концов, варварам надоело играть с нами в кошки-мышки. Они перестали метаться по полю, и начали стекаться в одну точку, собираясь для решительного удара. Наши всадники решили помешать им сделать это, и бросились в атаку. На полном скаку они врезались в не успевшую еще набрать скорость конную лавину германцев. Раздался ужасающий грохот. Конный бой это всегда страшно. Обезумевшие лошади кусают друг друга, бьют копытами, ржут так, что кажется, это кричит сама изрытая копытами земля. Лязг оружия, треск ломающихся копий, вопли на несколько томительных минут накрыли собой всю равнину. Но вот что-то дрогнуло, будто оборвалась нить, связывающая между собой отдельные фигурки всадников, и мы увидели, что остатки нашего эскадрона стремглав мчатся к нам. А следом за ними вопя и улюлюкая несется волна вражеской кавалерии.

Запели трубы, поднялись и опустились значки манипулов, мы быстро развернулись и перестроились для отражения атаки. Не знаю, на что рассчитывали германцы теперь, когда их попытки обойти наше прикрытие провалились. Может быть, они были слишком самонадеянны и решили, что им удастся легкой пройти сквозь наш строй. Если это было действительно так, то они здорово разочаровались.

На самом деле, остановить конную лавину не так уж и трудно. Здесь главное загнать поглубже животный страх, возникающий при виде несущейся на тебя лошади с вооруженным всадником на спине, который получается вроде как в два с лишним раза выше тебя. Этакое чудовище, способное раздавить, расплющить, раздробить все кости одним ударом. Если не поддашься панике, не дрогнешь, не повернешься к этому чудовищу спиной, у тебя есть неплохой шанс выйти целым из переделки. Нужно только стоять потверже и быть уверенным в тех, кто стоит рядом с тобой, облизывая побелевшие губы.

В таком деле незаменимы длинные копья. Если сбить щиты и ощетиниться навершиями копий, никакая кавалерия не страшна. Но у нас были лишь тяжелые пилумы, которые не очень хорошо подходили для рукопашной, да короткие мечи, незаменимые в плотном бою с пехотой, но не рассчитанные на борьбу с всадниками. Однако мы располагали двумя вещами, с помощью которых не раз одерживали блестящие победы. У нас были мужество и опыт, а это куда надежнее самого крепкого копья.

Когда лавина приблизилась, мы метнули пилумы, целясь в лошадей. Дружное «х-ха!», и первые ряды германцев смешались. Несколько десятков коней, получив дротик в грудь или морду кубарем покатились по земле, сбрасывая седоков. На какую-то долю секунды нам показалось, что атака захлебнулась. Так часто бывает после хорошего залпа, проредившего первую линию врага — кажется, что теперь-то вал надвигающийся на тебя приостановится.

Но германцы не были новичками. Они и не думали отворачивать. Вот они только что были далеко, а спустя какое-то мгновение широкая взмыленная грудь лошади оказывается прямо перед тобой, а сверху на тебя обрушивается топор на длинной рукояти.

Мы были чем-то вроде своеобразных волнорезов на пути лавины германской конницы. Их плотный строй разбился о наши манипулы, буквально вросшие в землю. Как штормовая волна, способная смести все на своем пути, бессильно разбивается на десятки маленьких волн, столкнувшись с выходящими далеко в море каменными волноломами. Мы приняли на себя главный удар этой орущей, визжащей волны. Страшный удар. Германцы атаковали отчаянно, вложив в этот натиск всю свою ненависть.

Волна разбилась, но и нам досталось. Правильные аккуратные квадраты манипулов смешались, рассыпались, сразу став меньше чуть ли не на треть. Бой превратился в отдельные схватки. Конный против пешего. Опыт и сноровка против массы и силы.

Рядом со мной закутанный в грязные шкуры германец, вооруженный копьем пытался проткнуть легионера, лежащего на земле. Тот кое-как прикрывался щитом, одновременно стараясь встать на ноги, и что-то кричал. Я метнулся к всаднику и одним ударом рассек незащищенное бедро до кости. Германец взвыл и свалился с коня. На него тут же накинулись двое наших. В этот же миг сзади раздался визг и дробный топот копыт. Я едва успел обернуться и подставить щит под удар тяжелого топора. Щит треснул, а я с ноющей рукой рухнул в грязь, глядя как кто-то из наших, кажется Жердь, присев и прикрывшись щитом перерубил передние ноги коню, с тем самым германцем, который едва не отправил меня к праотцам.

И пошло. Сейчас ты, через секунду — тебя. Никаких схваток один на один. Никаких раздумий и сомнений. Я вертелся, как волчок, подобрав чей-то щит. Резал, колол, рубил, уворачивался, падал, поднимался, снова рубил. Конница, увязнув в пехоте, становится очень уязвимой. Лошадь — это не человек, она не может действовать обдуманно и расчетливо в такой мясорубке. Один тычок острием меча в морду — и всадник летит на землю, сброшенный взбесившимся от боли животным. Остается только добить его, оглушенного, судорожно пытающегося нащупать выпущенное из рук оружие. Правда, в этот момент могут угостить топором тебя. Или растоптать. Или просто сбить с ног, а потом пригвоздить длинным копьем к земле, как жука. Зато и ты можешь перерубить незащищенную ногу всадника, можешь, схватив его за древко нацеленного на тебя копья, стащить с коня, можешь вспороть брюхо лошади… Ты можешь убить и быть убитым. Единственное, чего ты не можешь сделать — отступить.

И мы не отступили. Постепенно германцев становилось все меньше. Теперь думали не о сражении, не об обозе с добром, а о том, чтобы вырваться из этой бойни. Один за другим они начали пробиваться к лесу, туда, где они будут в безопасности. На помощь нам спешил эскадрон и отряд легкой пехоты. Мы, видя, что поле боя остается за нами, грянули «бар-ра!» и усилили натиск.

Мы окружали небольшими группами отдельных всадников, стараясь выбрать тех, кто был познатнее и расправлялись с ними, радуясь этой возможности выместить свою злость. Некоторые подбирали пилумы и сбивали скачущих к лесу германцев, не ввязываясь в ближний бой. Метнул пару дротиков и я. Один раз неудачно, зато второй вошел прямо между лопаток рослому варвару, который на свое несчастье не озаботился тем, чтобы перекинуть щит за спину.

Победа далась нам дорого. От когорты осталось едва ли больше половины. Бык, слава богам, уцелел. Когда я увидел его, забрызганного с ног до головы кровью, с германским копьем в одной руке и мечом — в другой, устало бредущего среди тел, я обрадовался так, словно встретил родного отца.

Нашу когорту сменила другая. Теперь мы шагалив главной колонне, и принимали поздравления от других солдат, видевших то, что мы сделали.

В который раз мы убедились, что в настоящей открытой схватке победа остается за нами. Если бы не эти проклятые леса! Леса, где стрелял каждый куст. Где варвары ухитрялись устраивать небольшие крепости в кронах деревьев, поливая нас сверху расплавленной смолой и швыряя на наши головы огромные булыжники. Где лучника ты мог заметить только тогда, когда его стрела уже воткнулась в твой щит или в грудь. Где повсюду расставлены хитроумные ловушки, капканы и «лилии».[226] Где наше умение вести правильный честный бой было ни к чему.

К закату мы все-таки выбрались из очередной чащи. Выбрались, оставив в лесу еще несколько сотен убитых. Заплатив за каждый шаг неимоверно высокую цену. Но все же это была еще одна победа, которую уже никто не сможет у нас отнять.

Перед нами лежало поле, а за ним — небольшие холмы, окруженные песками и идущие параллельно горной гряде. Посередине горы были разорваны узким ущельем, через которое нам нужно было пройти любой ценой. Там, за горами, мы будем спасены. Оттуда рукой подать до Ализо. Там нет лесов. Там германцы не будут чувствовать себя как дома. Там… Совсем близко.

Они ждали нас на этом поле. Нет, в их планы не входило дать нам настоящий бой. Для этого они были слишком трусливы. Даже несмотря на то, что теперь на одного измученного легионера приходилось как минимум по три, полных сил германца. То, как мы расправились с их кавалерией несколько часов назад, показало им, что мы еще слишком опасны. А рисковать эти парни не хотели. Поэтому вместо пехоты, которая засела на холмах, подтянули сюда всю свою кавалерию. Не очень многочисленную, правда. Но нам и не нужно было много…

На этот раз германцы не стали бросаться в самоубийственную атаку на когорты. Они стремительно приближались, забрасывали нас дротиками и тут же откатывались назад, хохоча над нашими полными бессильной ярости воплями. И так раз за разом. Волна за волной. Наскок, залп, отход. Наши стрелки пытались отвечать, но из-за дождя стрелы и луки пришли в негодность, а дротиками на ходу много не навоюешь.

Нам не оставалось ничего другого, как просто идти вперед под этим бесконечным обстрелом, теша себя мыслью, что завтра, когда мы пойдем на прорыв, сможем поквитаться и за это. Наконец, германцы, израсходовав запас боеприпасов, оставили нас в покое. Поулюлюкав в отдалении, их конница неторопливо развернулась и скрылась за холмами. Мы вздохнули с облегчением. Было ясно, что на сегодня все закончилось. Исход сражения должен был решить завтрашний день.

Мы разбили лагерь. Без всяких помех. Видно, германцы были уверены, что наша участь решена. Что ж, мы думали иначе.

Лагерь получился не очень внушительным. Неглубокий ров, больше похожий на канаву, вал, скорее просто обозначавший границы лагеря, чем призванный остановить атакующих. У нас просто не было сил возводить серьезные укрепления. Завтра мы или выберемся отсюда, или умрем. В любом случае, завтра лагерь нам будет не нужен. В нем нам предстояло провести лишь одну ночь. А для этого он вполне годился.

Как и вчера мы сидели у костра. Я, Жердь, Кочерга и Холостяк. Луций погиб днем, во время той конной атаки. Его место у костра было свободным, будто он отошел ненадолго и должен вот-вот вернуться. В эту сторону никто не смотрел.

Мы почти не разговаривали. Даже Жердь с Холостяком помалкивали. Каждый был погружен в собственные мысли. Друг перед другом мы храбрились, строили из себя этаких отчаянных парней, которым море по колено. О том, что творилось в душе у каждого, когда он оставался наедине с собой, оставалось только догадываться. Судя по лицам, грубым, изрезанным шрамами и морщинами, усталым, с потухшими глазами и ввалившимся щеками, густо поросшими щетиной, мысли были далеко не такие бодрые.

Конечно, были среди нас и такие, кто искренне верил в завтрашнюю победу. Тот же Кочерга. Сидит, спокойно правит меч, поплевывая на оселок, и что-то напевает себе под нос. Сколько я его знаю, точно такое же лицо у него было и летом, когда мы припухали на солнышке и радовались жизни. Безмятежное, туповатое, не выражающее ничего, кроме благодушия, да и то только после сытного обеда или похода бордель. Не знаю, понимал ли он всю тяжесть нашего положения и просто свято верил в силу римского оружия, или ничего не понимал и был уверен, что все идет, как надо.

И таких, как он было немало. Как ни крути, а мы профессиональные солдаты. Давно прошли те времена, когда служба в армии была обязанностью каждого гражданина. Каждый римлянин от рождения был солдатом и пахарем. Наверное, тогда у парней, попавших в переплет, были другие мысли и другие настроения. Они сражались за свой народ, за сенат, за Рим. Мы уже начали забывать эти слова. Мы дрались за жалованье, добычу, своего императора[227] и своих товарищей. Поэтому воспринимали все несколько в ином свете. Нас мало заботило то, что здесь мы защищаем интересы римского народа. Мы просто выполняли свою работу, за которую нам платят. Мы просто мстили за павших. Мы просто должны были вытащить из этого дерьма своих друзей, которые были ранены или просто оказались слабее нас. Никаких высокопарных слов и мыслей. Никакого героизма.

Так чего, спрашивается, впадать в уныние? Когда ты пришел на вербовочный пункт, ты уже сделал выбор — твоя жизнь не принадлежит тебе больше. За нее заплатили звонкой монетой. Но на время дали попользоваться тебе. Все равно, что я купил мула у соседа, но попросил его подержать немного мула у себя, пока у меня освободится для него стойло. Придет в голову соседу жалеть своего мула, когда настанет срок отдавать его мне? Нет. Сделка заключена, и я требую лишь то, что уже давно принадлежит мне. А он отдает мне то, что ему так же давно не принадлежит. Конечно, жизнь — это не мул. Но суть не меняется. Должен — отдай и не хнычь. Мужчина должен всегда отдавать долги без сожалений. Будь то деньги или жизнь…

К тому же, мы не слишком-то ценили свои жизни. Когда каждый день видишь смерть, когда рядом гибнут твои друзья, когда ты сам убиваешь не задумываясь, жизнь превращается в мелкую разменную монету. Смерть окружает нас, смерть шагает рядом с нами в строю, смерть греется с нами у костра. Она наша близкая подруга, гораздо ближе, чем жизнь, которой нет места на войне. Убьют меня завтра или нет — не так уж и важно. Мы привыкли к мысли, что все мы рано или поздно умрем. Так что важно не когда, а как.

Храбрецы не бывают долгожителями, а нам хочется прослыть храбрецами. То, что будут говорить после нашей гибели друзья, сидя у костра нас волнует намного больше, чем то, что мы не увидим следующий рассвет. Говорят, что человека обычно вспоминают по его делам. Мы вспоминаем своих товарищей по тому, как они погибли. Последний мерзавец может в миг стать отличным парнем, если погибнет, спасая свой десяток. Смерть — это возможность одним махом исправить всю свою жизнь. Или, наоборот, перечеркнуть все хорошее, что ты когда-либо делал.

Гибель на поле боя — обычный конец для солдата. И с этой мыслью мы живем постоянно. Поэтому, попав в переделку, не отчаиваемся. Пришел и наш черед, как приходил черед тысяч других. Не мы первые, не мы последние. Это не равнодушие и не обреченность, и уж подавно не исключительная смелость. Это — наше ремесло. Не самое легкое, но почетное. Не самое приятное, но достойное мужчины. А смерть — лишь одна из наших обязанностей. Как сбор урожая одна из обязанностей крестьянина.

Вот потому-то тем вечером, в лагере раскинувшимся близ Дэрского ущелья, слушая грозные боевые песни варваров, доносящиеся с вершин холмов, большинство из нас оставались спокойны. Завтра мы пойдем на прорыв. И в который раз сделаем свою работу. Какие могут быть сомнения. А то что не все доживут до вечера… Что ж, это война. Это наш суровый мужской мир, который мы сами выбрали. Здесь свои правила и законы. Так неужели кто-то будет всерьез сомневаться в их справедливости, только потому что ему страшно умирать?

Но если бы я сказал, что все мы были охвачены небывалым подъемом и просто рвались в бой — это было бы ложью. Для того чтобы верить в легкую победу мы были слишком опытны. А для того чтобы обманывать себя — слишком циничны. Три легиона, от которых осталась едва ли половина. Плюс изрядно поредевшие вспомогательные когорты. Плюс три эскадрона кавалерии на полудохлых от усталости конях со сбитыми копытами. Плюс толпа женщин и детей, которых нельзя бросить на произвол судьбы. Против нескольких десятков тысяч германцев, большая часть которых — испытанные опытные воины. Надо быть глупцом, чтобы думать, будто завтра мы отделаемся испугом.

И если быть честным, я в тот вечер приготовился умереть. Конечно, я всегда был готов к гибели, такая уж у меня работа. Но одно дело идти в бой, зная, что шансы равны и все зависит лишь от твоего мужества и умения. И совсем другое — понимать, что никакое мужество не поможет тебе, если против одного тебя встанет пять воинов. Это в легендах герои рубят врагов сотнями, а потом играючи расправляются с какой-нибудь гидрой.

В жизни все не так. В жизни твои мускулы налиты свинцовой тяжестью, и все тело ломит от усталости. В жизни размокший щит не выдержит и десятка ударов германского топора, а кольчуга, надетая на промокший насквозь стеганый жилет, стирает спину и плечи до крови. В жизни невыносимо ноет отбитая рука, мелкие порезы и царапины не заживают из-за влажности и грязи, а начинают загнивать, как бы их не перевязывали. В жизни живот подводит от голода, а от плохой болотистой воды, которую мы пьем не смешивая с вином или уксусом, потому что их попросту нет, чуть ли не половину солдат мучает понос. И глядя на их позеленевшие измученные лица, как-то слабо веришь в древние легенды.

Я и не верил. Что мне до древних героев? Они не тащились три дня по лесам и болотам, избиваемые германцами. Не увязали по пояс в ледяной грязи, не добивали своих раненых, не снимали обезображенные головы своих товарищей с веток деревьев, не получали стрел в спину от невидимого врага, не принимали на себя удар вражеской конницы, не плакали от бессильной ярости, не бросались в самоубийственные атаки только потому что из-за ран уже нет сил идти, а быть обузой для друзей не позволяет совесть. Все это делали мы, простые смертные. Наши кости останутся белеть в этих проклятых лесах, а наши имена будут преданы забвению. Так что мне до древних героев? Те, кто сейчас сидит рядом со мной у костра куда больше достойны называться героями. Но никто из них даже не задумывается об этом.

И если суждено мне завтра погибнуть, пусть так и будет. Я с радостью умру за этих парней. За всю битую перебитую в боях вторую когорту восемнадцатого безымянного легиона. За каждого солдата, труп которого остался гнить в болотах Тевтобургского леса. Никакие мы не герои. Мы обычные солдаты, выполняющие свой долг. Не перед родиной или народом. А перед самим собой и перед братьями по оружию.

В тот вечер я кое-что понял о долге. То, чего не понимал раньше. Настоящее, подлинное «ты должен» исходит от сердца, а не от головы. Когда ты не понимаешь, а чувствуешь всем своим нутром, что лучше броситься на меч, чем не выполнить долг. Только так ты можешь пройти до конца по своему пути и не пожалеть об этом в самом конце. Грек-учитель отчасти был прав, когда говорил, что моя жажда мести делает мою жизнь беднее. Так было потому, что сердце не хотело принимать этот долг. Конечно, я любил отца и ненавидел его убийцу. Но тогда я был слишком мал, чтобы до конца прочувствовать это. Месть была для меня чем-то вроде повинности. Правда, я сам боялся себе в этом признаться. Я всячески пестовал свою жажду мести, заботился о ней, как путник в дождливую ночь заботится о костерке. В конце концов, мне удалось убедить себя, что я действительно не смогу жить, если не отомщу. Но где-то в глубине души, я знал, что это самообман.

Наверное, поэтому Оппий Вар дважды ушел от меня. Я действовал так, будто кто-то наблюдал за мной. Ребенок, который ведет себя примерно в присутствии взрослых не потому что он по-настоящему послушен, а только лишь желая избежать наказания.

Сейчас же все было иначе. Я смотрел в лица людей, которых всего несколько дней назад недолюбливал, так же как они меня, и понимал, что на самом деле готов умереть за любого из них. «Ты должен» полностью совпадало с «я хочу». И от этого на душе становилось легко. У меня было ощущение, что долгие годы я носился на корабле по бурному морю, и только сейчас вдруг увидел долгожданную полоску земли.

Поэтому прощание с такой короткой жизнью не было печальным. Я знал, что отец примет меня с радостью, если завтра я паду в битве. Даже несмотря на то, что его убийца продолжает бродить по земле. И мне хотелось встретиться со своим отцом, с Марком Кривым. Мы бы сели и поговорили на равных о том, что пережил и что понял каждый из нас. Это была бы приятная беседа.

Жаль, что это понимание пришло так поздно. Я уже ничего не успею изменить. Не смогу прожить жизнь иначе. Выполняя тот долг, который является действительно моим.

Впрочем, и один день — это очень много. Если это один день жизни, наполненной до краев.

Так я думал, сидя у костра в окруженном германцами лагере в ночь перед последним боем в Тевторубргском лесу близ Дэрского ущелья. И горечь медленно, капля за каплей, покидала мое сердце.

Глава 7

Нам дали выспаться и не торопили со скудным завтраком. Спешить было некуда. Враг вон он, совсем рядом, два полета стрелы, не больше, и он терпеливо ждет. Ждет, когда мы начнем свой путь к смерти.

После завтрака мы в последний раз проверили оружие и подогнали снаряжение. Многие были без щитов — выбросили, как бесполезный хлам еще во время марша. Я свой сохранил, хотя потяжелел он здорово. Но на первое время сойдет и такой. Некоторые легионеры решили сражаться экспедити, то есть без доспехов, в одних туниках и шлемах. Тут же возникли споры. Одни говорили, что на песчаных дюнах, которые покрывали дно ущелья, в доспехах делать нечего — по песку и так идти тяжело, а уж когда у тебя на плечах ……. фунтов, вообще шагу не сделаешь. Другие возражали, что германцы почти наверняка будут избегать рукопашной и предпочтут метательный бой, а в нем надежная кольчуга не помешает. Обсуждалось это таким тоном, словно разговор шел о цене на зерно. И каждый все равно оставался при своем мнении.

Я кольчугу оставил. На всякий случай. Просто не чувствовал пока себя в силах лезть в мясорубку рукопашной схватки без доспехов. Это могли себе позволить только очень опытные воины, побывавшие не в одном десятке сражений.

Наше промедление было вызвано не только необходимостью отдохнуть как следует и привести себя в порядок. На самом деле мы давали время семнадцатому легиону, незаметно ускользнувшему из лагеря еще затемно, чтобы по горам обойти германцев с тыла. Так что пока легион совершал обходной маневр, у нас было время не спеша выйти из лагеря и выстроиться в боевые порядки напротив входа в ущелье.

Перед нами лежал небольшой кусок поля, покрытый высокой, чуть не по пояс, травой, уже утратившей яркие краски лета, но все еще довольно сочной. Дальше, за полем, начинались холмы из известняка, поросшие вереском и окруженные песками. Эти холмы были чем-то вроде форпоста ущелья. Передовые укрепления, первая линия обороны, прикрывающая горы Оснинга. За холмами начиналась сама горная гряда, которую рассекало надвое Дэрское ущелье. По нему-то нам и предстояло пройти сегодня. Пройти или погибнуть. Третьего не дано. Впрочем, как и всегда.

Ущелье было не очень широким, шагов триста, если верить проводникам. Там тоже везде был песок, вернее, песчаные холмы, такие же, как у подножья гор. Они шли по всему ущелью. И нам предстояло штурмовать эти естественные укрепления. Никакой дороги в самом ущелье не было, она шла по обеим сторонам гор. Но вряд ли германцы будут так любезны, что предоставят ее в наше распоряжение. Скорее всего, они уже оседлали склоны. Если семнадцатый легион не сбросит их оттуда, нам придется идти между двух высот, занятых противником, открыв для удара свои фланги. Лучше не придумаешь.

Словом, это была самая настоящая ловушка. Даже сейчас это было понятно. Но иного пути не было. Если мы не прорвемся к Ализо, германцы осадят лагерь и просто уморят нас голодом. Не самая достойная смерть. Уж лучше погибнуть в честном бою, чем уподобиться запертому в норе барсуку.

Небо хмурилось. Даже оно было против нас сегодня. Вот-вот должен был начаться дождь. Глинистые дороги, идущие по склонам гор размоет, и нам не останется ничего другого, как идти по дну ущелья. К тому же сильный дождь ухудшает визуальную связь. С этим мы уже столкнулись в лесах. Не видны значки манипулов, непонятно, какую команду подает знаменосец, не видно, где соседи — держат ли они оборону или уже отступили, открыв наши фланги… Только из-за этой неразберихи мы потеряли кучу людей. Похоже, сегодня будет то же самое.

Впрочем, маневрировать сегодня нам вряд ли придется. Какие маневры в ущелье. Все будет просто — вперед, вперед и еще раз вперед, пока хватит сил. Прорываться, прорубаться, прогрызать себе дорогу к выходу. Вот и весь план боя.

Мы выстроились для атаки. Сплошной линией, плечо к плечу, щит к щиту, на всю ширину ущелья. На флангах встали ошметки легкой пехоты, стрелков и конницы. Случись что, толку от них будет немного. Их попросту сомнут и даже не заметят.

Бык прошелся перед строем манипула. Начищенная до блеска кольчуга, отполированные медали, тщательно расчесанный плюмаж. Наверное, раб трудился всю ночь, стирая себе руки до крови, чтобы привести снаряжение своего хозяина в порядок.

— Вот что, ребята, — звучно сказал Бык. — Врать не буду. Сегодня придется нам тяжко. Очень тяжко. Мы по горло в дерьме, если говорить прямо. Единственный способ вылезти из него — дойти до конца этого проклятого ущелья. Обратной дороги нет. Если не прорвемся, подохнем здесь, как собаки. И ладно бы только мы. Сами знаете, в лагере баб да детей полным полно осталось. Если не прорвемся, им тоже солоно придется. Так что драться придется как следует. Знаю, что устали. Знаю, что мало нас… Придется потерпеть. Отступать нельзя. Вы уж не подведите, меня, ребята. Я до седых волос дожил, — Бык снял шлем и наклонил голову, — До седых волос… И еще ни разу с поля боя ноги не уносил. И сегодня не хочу…

— Не подведем, Квинт!

— Веди, центурион! За ребят поквитаться хотим!

— Не отступим! Костьми там ляжем, но не отступим!

— Давай, Бык, мы с тобой до конца пойдем!

— Ладно, ладно, братцы, я вас понял, — Бык надел шлем. — Слушайте мой голос, следите за значками, держите строй. Покажем этим собакам, на что способны легионеры, если им на хвост соли насыпать!

Ответом ему было громовое:

— Бар-ра!

Соседние манипулы тоже что-то кричали и колотили мечами о щиты. И я кричал и бил в щит вместе со всеми, чувствуя, как меня накрывает горячая волна неукротимой ярости и жажды битвы.

Германцы, толпящиеся на вершинах холмов, ответили нам боевыми песнями и глухим боем барабанов.

Я хорошо видел их. Разбившиеся на небольшие группы по племенам и родам, в шкурах, полуголые, в доспехах, разукрашенные краской и татуировками, сжимающие копья, огромные топоры, дубины и длинные кельтские мечи, молодые и старые, высокие и коренастые, что-то орущие и потрясающие оружием, они сливались в безликую массу, единое существо с тысячами рук и ног, но одной душой, мрачной, враждебной, полной животной ярости…

Обычно место тессерария в бою — позади своей центурии. Его обязанность — загонять обратно в строй поддавшихся страху и панике легионеров. Но сегодня в этом не было необходимости. Никто не собирался бежать. Поэтому я встал в первую линию. Не хотелось прятаться за спинами. Только не сегодня… Позади стоял Жердь, справа и слева Холостяк и Кочерга. Меня окружали ребята, с которыми мы прошли бок о бок три страшных дня. Теперь они были мне ближе, чем братья, хотя братьев у меня никогда не было. Так же близки мне были когда-то Кроха со Сцеволой. Но с теми я жил бок о бок два года. Я жалел и радовался, что их нет рядом. Я жалел и радовался, что оказался здесь. Под тяжелым низким небом, на поросшем густой травой поле, в далекой жестокой стране, рядом с людьми, которые способны сделать то, что и не снилось героям из древних сказаний.

Раздался глухой раскат грома, и по нашим шлемам забарабанили первые крупные капли дождя. Тут же запели наши трубы, давая сигнал к атаке. Строй дрогнул, колыхнулся и тяжелой мерной поступью двинулся вперед. Варвары встречали нас оглушительным ревом. Они тоже жаждали боя. Все эти дни они просто проверяли нас на прочность. Теперь же настало время решить раз и навсегда, кто чего стоит.

Когда мы были в пятидесяти шагах от подножья первой гряды холмов, в нас полетели камни и стрелы. Но мы не перешли на бег. Нужно было беречь силы для броска на вершину. Прикрываясь щитами, мы ползли вверх по склону, увязая в песке, еще не успевшем как следует намокнуть, рыхлом, сыпучем. Тяжело пыхтя, опираясь на пилумы, как на дорожный посох, пытаясь удержать равновесие и не скатиться кубарем вниз. Задние, как могли, поддерживали передних, подталкивали их щитами, но все равно, то тут, то там кто-нибудь не мог устоять на ногах, валился назад и ломал плотный строй.

Сопя и отплевываясь, я лез вместе со всеми, чувствуя как колотится сердце и как упирается мне в поясницу умбон щита Жерди.

Германцы дали нам подняться до середины склона, и когда наш строй утратил свою сплоченность, а дыхание сбилось, всей массой бросились вниз. Мы едва успели упереться, присев и воткнув в песок щиты. Задние ряды метнули пилумы, но залп получился вялым. Слишком неожиданной была атака и слишком неудобной наша позиция.

Германцы докатились до нас и ударили в стену щитов, как штормовая волна в каменный утес. Они даже не пытались достать нас копьями или топорами. Просто всей массой наваливались на наши щиты, пытаясь столкнуть нас вниз. Тем, кто стоял сзади, пришлось попотеть, чтобы удержать всю эту лавину человеческих тел.

В нескольких местах варварам удалось пробить бреши в строю и теперь нам приходилось отбиваться не только с фронта, но и с флангов. А стоявшие на гребне холма стрелки, забрасывали нас дротиками, дикими воплями подбадривая своих.

Но, несмотря на все это, мы все же продолжали карабкаться вверх. Медленно, очень медленно, преодолевая чудовищное сопротивление, словно заталкивая на холм огромный камень, шаг за шагом мы, выбиваясь из сил, теснили германцев.

Один раз я мельком увидел Быка. Тот отбивался сразу от трех наседавших на него варваров. Его скутум был изрублен в щепы. Я пожелал ему удачи.

Удача была нужна нам всем. Хотя бы совсем немного. Самую малость. Крошечный кусочек удачи. Но вот как раз с этим дело было плохо. Дождь косыми струями хлестал прямо в лицо, заставляя то и дело смаргивать и утирать мокрое лицо. Песок, летевший из-под ног варваров, забивался в нос, запорашивал глаза, скрипел на зубах. Вереск цеплялся за ремни калиг, подолы туник, будто был заодно с исконными хозяевами этих земель.

Сколько продолжалась эта схватка, я не помню. Не думаю, что очень долго. Долго такого боя мы не выдержали бы. Я колол, закрывался щитом, полз чуть ли не на четвереньках наверх, снова закрывался и колол, хрипел, сипел, стонал от натуги, скользил в чужой крови… А когда поднял голову наверх, вдруг увидел, что мы всего в нескольких шагах от вершины холма, и варвары уже откатываются назад.

— Бар-ра! — разнеслось над грядой.

Мы нажали, вложив в натиск все, что у нас оставалось. И германцы не выдержали дружного удара легионных когорт. Отступление превратилось в паническое бегство. Мы с остервенением кололи и рубили покрытые вонючими шкурами спины, шагая прямо по телам, безжалостно приканчивая раненных и умоляющих о пощаде.

На вершине мы остановились, дав возможность уцелевшим варварам уйти. Впереди нас ждала еще одна гряда, а за ней еще и еще одна, так что силы нужно было беречь. Мы перестроились, напились, перевели дух, подождали, пока подтянутся задние когорты и снова двинулись вперед.

Я поискал взглядом Быка. Тот шагал, как и положено справа от передней центурии. Я вздохнул свободнее. Мне почему-то казалось, что пока центурион с нами, все будет хорошо.

Все повторилось точь-в-точь. Залп град камней, стрел и дротиков, осыпающийся песок под ногами, карабканье наверх, атака германцев, едва мы достигли середины подъема и кровавая мясорубка на склоне.

Убили Холостяка. Его место занял другой легионер, но сам тут же поймал меч в бок и рухнул на песок, корчась в судорогах. Рядом со мной встал Жердь.

После штурма второй гряды, наша когорта отошла во вторую линию, мы были просто измочалены. Эта вторая гряда оказалась ключом к ущелью. Наконец, мы его увидели полностью. Пески, дюны, редкие деревца, вереск — унылая картина. По дну ущелья бежала небольшая речушка, даже скорее, ручей. Из-за него в некоторых местах встречались болотистые участки. Неприветливые горы возвышались с двух сторон, и к своему огорчению мы увидели, что каменистые склоны заняты германцами. Оставалось надеяться, что семнадцатый легион сделает свое дело и сбросит их оттуда.

Еще плотнее сбив строй, мы начали спуск в ущелье. Когорты, расположенные на флангах взяли левее и правее, по дорогам идущим вдоль склонов по обе стороны ущелья. Германцы поджидали нас в сотне шагов, на очередных холмах.

Ночь они провели с пользой, перекрыв и без того труднопроходимое ущелье засеками. Кое-где, на самых широких участках они даже ухитрились соорудить небольшие валы с частоколами. Не скажу, что увиденное подняло нам настроение. Будь нас чуть больше, не будь мы такими уставшими, все эти укрепления были бы бесполезны. Но сейчас они казались нам серьезным препятствием.

Германцы ждали нас, колотя в свои барабаны и распевая свои песни, уже сидевшие у нас в печенках. Хотелось побыстрее добраться до них, чтобы хоть заставить заткнуться. Пока они не собирались атаковать. Просто выжидали, когда мы окончательно вымотаемся и поглубже втянемся в ущелье, оставив открытыми фланги. То, что нам сравнительно легко удалось взять две гряды, говорило лишь о том, что варвары хотели, чтобы мы их взяли. Они просто заманивали нас вглубь ущелья. Туда, где мы не сможем как следует развернуть строй. Не сможем маневрировать, а значит, будем вынуждены играть по их правилам.

Все это понимал даже самый зеленый легионер. Нам просто-напросто предлагали сунуть голову в пасть голодному льву. Предлагали открыто. Мы уже видели толпы германцев на склонах гор, которые на отдельных участках нависали над ущельем. Варвары висели на них гроздьями, выжидая удобный момент, чтобы обрушиться на нас. Они и не думали скрываться. Знали — у нас нет другого пути, кроме как через это проклятое ущелье.

И они это знали, и мы. Так что резона играть в прятки не было. Единственное, что нам оставалось — лобовая атака. Лобовая атака на превосходящие силы противника, занимавшего к тому же куда более выгодную позицию. Если перевести это гражданский язык, получится слово «самоубийство». Именно это нам предстояло сделать. Потому что идти обратно — это тоже самоубийство, но еще и позор.

И мы пошли вперед. Пошли в мрачном молчании, без кличей, барабанов и труб. Варавары тоже притихли, слава богам. Был слышен только тяжелый топот наших калиг, бряцание оружие и шум дождя, заливающего идущие в последнюю атаку легионы.

Из-за этого дождя песок, устилавший дно ущелья намок, стал плотным и тяжелым, так что идти стало легче. Нам. Тем же, кто двигался по дорогам, повезло куда меньше. Глинистые дороги размокли, и идти по ним было почти невозможно. Так что фланги здорово отставали теперь от центра.

Добравшись до первой линии варваров мы бросились в атаку. Ни о каком метательном бое и речи быть не могло, стрелы и дротики размокли окончательно. Пришлось сразу брать германцев на мечи. Мы дрались как одержимые. Каждый новый погибший легионер умирал хотя бы на шаг впереди предыдущего. Мы вгрызались в плотную упругую массу врагов, как зубило вгрызается в мягкий известняк. Бой кипел повсюду: на песчаных холмах, на склонах гор, в болотистых низинах.

Мы все еще держали строй. Мы все еще могли двигаться вперед. Но у нас не было никакой возможности перестроиться или сменить боевые линии. Германцы, более легкие и подвижные из-за отсутствия тяжелых доспехов, атаковали отовсюду. Они накатывались на нас, разбивались о стену наших щитов, отходили, меняли позицию, снова бросались вперед, но уже с другой стороны. И все больше затягивали нас в узкую щель между горами.

Наши когорты, идущие по склонам, очень скоро оказались сброшенными вниз. Драться в тяжелом вооружении на скользких, покрытых размокшей глиной склонах было невозможно.

Мы все ждали, когда же в спину варварам ударит семнадцатый легион. Это была наша последняя надежда. Если бы мы оседлали хотя бы одну сторону гор, германцам пришлось ох как туго. Но бой шел, мы увязали все больше, несли тяжелые потери, а спасительного грозного «бар-ра» с вершин все не было слышно.

Я опять оказался в первой линии. Мы так и держались втроем, я, Жердь и Кочерга. И были пока целы. Только у Жерди на бедре алел разрез, но неглубокий, простая царапина. От нашей центурии осталось мечей тридцать. Да и то половина раненых. Рядом сражались легионеры из других манипулов и даже когорт. Все смешалось.

Было понятно, что нам уже ни за что не пробиться. Просто не хватит сил. Мы дрались не за победу, мы не выполняли приказ, не решали боевую задачу, мы мстили за погибших и стремились подороже продать свои жизни. Это была самая настоящая зона смерти. Мы были обречены, и не видели смысла в том, чтобы думать о спасении — все равно оно было невозможно. Хотелось одного — убить как можно больше варваров, прежде чем придется отправиться к предкам.

Но силы были на исходе. Мы и так прошли с боем почти половину ущелья, штурмуя холм за холмом, и просто валились с ног. Поддерживала нас только слепая животная ярость, жуткая, доводящая до исступления ненависть.

Все чаще падали наши, и все реже — германцы. Я получил увесистый удар дубиной, расколовший мой щит на две половинки. Кусок края щита, окованный железом, отлетел мне прямо в лицо и перебил нос. Захлебываясь кровью, я спрятался за спину Жерди. Кто-то дернул меня за плечо назад, дальше, вглубь строя.

— Давай, ребята! Вперед, вперед! — услышал я голос Быка. — Не останавливаться!

Значит, жив — пронеслось в гудящей голове.

Но тут же этот крик перекрыл десяток голосов, сначала слабых, но постепенно набирающих силу:

— Вар убит! Вар мертв!

Мы замедлили шаги. Будто что-то оборвалось внутри у каждого сражающегося. Растерянные лица, потухшие глаза… Мечи вдруг стали невыносимо тяжелыми. Руки опустились сами собой.

— Вар бросился на меч!

— Предали!

— Задние бегут!

Эти отчаянные вопли поразили нас надежнее вражеских клинков. Мы остановились. Замерли. Заколебались. Сделали крохотный шаг назад.

Нам в уши ударил гром германских барабанов и их торжествующие вопли. Со склонов на нас скатывались толпы варваров, почуявшие, что настал момент для решительной атаки.

Они ударили со всех сторон. Спереди, с боков… Конница германцев громила наши тылы на входе в ущелье. Варвары прыгали даже с нависших над ущельем скал, прыгали на наши головы, полуголые, визжащие, некоторые с одними ножами. Правильный бой закончился. Началась резня.

Наш мгновенно строй рассыпался. Кучками и поодиночке мы схватились с врагом накоротке. Кололи, рубили, лягались, душили, топили в ручье… В ход шли камни, кинжалы, кулаки, зубы. Упавших затаптывали насмерть. Раненых добивали. Это было какое-то безумие.

Но долго такой напор мы выдержать не могли. Сначала один легионер, за ним второй бросили свои щиты и устремились назад, к спасительному лагерю. За ними последовали третий, пятый, десятый. Вскоре паника захлестнула и остальных…

Мимо нас бежали солдаты, на ходу сбрасывая тяжелое снаряжение и оружие. Германцы настигали их, истребляя безжалостно, как зверей.

Пробегавшему рядом со мной легионеру в спину с хрустом вонзился дротик, солдат коротко взмахнул руками, словно взывая к богам, и рухнул лицом в ручей, подняв тучу мелких бырзг. Другому в затылок угодил увесистый булыжник и сбил с ног, на спину упавшему тут же запрыгнул варвар и одним движением перерезал горло. Третьему подрубили ноги, четвертому влепили стрелу в бедро и добили ножами…

Бежали, конечно, не все. Некоторые тут же бросались на свои мечи, послав последнее проклятие врагу. Были такие, кто отшвырнув оружие шел с голыми ру

Все это происходило совсем рядом, в нескольких шагах. Мы же продолжали сражаться. Бык собрал вокруг себя десятка три бойцов из разных манипулов и теперь вел нас к какой-то видимой только ему цели. Как ни странно, но драться стало немного легче. Германцы предпочитали обтекать небольшие островки сопротивление, подобные нашему, и продолжать избиение бегущих, а потому беззащитных солдат. Для них сражение уже закончилось. Началось самое веселое.

Постепенно я понял замысел Быка. Мы бежали тесно сплоченной группой, прикрывшись со всех сторон щитами, не назад, как все, а в сторону, поперек людского потока. Время от времени кто-то из нас падал, но мы уже не могли останавливаться и подбирать раненых. Мы стремились к месту, где склон горы был более пологим, там виднелась ведущая наверх тропинка, которая терялась в густом кустарнике. Если мы доберемся до нее, у нас появится шанс уцелеть.

Бык был опытным воякой и прекрасно понимал, что отступать сейчас к лагерю равносильно самоубийству. Без припасов, без оружия, лагерь не продержится долго. А когда германцы возьмут его штурмом… Об этом даже не хотелось думать. Эти ребята не особенно нуждаются в пленных и рабах. Обычная участь попавших в лапы к ним — смерть. Быстрая и легкая или долгая и мучительная — тут уж как повезет. Если ты простой солдат, тебе, скорее всего, просто и без затей перережут глотку. А вот если ты имел несчастье родиться всадником или дослужиться до центуриона, умирать тебе придется очень долго.

Когда мы начали пробиваться к этой неприметной тропинке, нас было человек тридцать. До начала подъема дошла половина. Погиб Жердь, ценой собственной жизни позволивший нам пробежать еще несколько десятков шагов. Скорбеть времени не было. Когда-нибудь, если мы выберемся отсюда, мы обязательно почтим память всех погибших в этом ущелье. Мы вернемся сюда и похороним по обычаю павших товарищей и принесем богатые жертвы богам. Когда-нибудь… Но сейчас мы могли лишь стискивать зубы, когда падал кто-то из наших. Стискивать зубы и бежать еще быстрее, чтобы успеть, чтобы их смерть не была напрасной.

Наверное, Фортуна все-таки продрала глаза и обратила свое внимание на тех, кто все эти дни взывал к ней в своих молитвах. Что она там сделала, я не знаю. Может, ослепила варваров, может, сделала невидимыми нас… Не знаю. Но мы все же добежали до тропинки. Добежали и начали карабкаться по ней, благо германцы настолько увлеклись преследованием, что мало смотрели по сторонам. Мы почти не встречали сопротивления. Да и дождь, бывший нашим врагом все это время, теперь играл нам на руку, прикрывая нас серой пеленой от глаз противника, теснившегося на дне ущелья.

«Неужели, вырвемся? Неужели вырвемся?» — билось в голове в такт хриплому дыханию.

Уже на подходе к вершине дорогу нам преградило несколько варваров. Глупцы, неужели они надеялись остановить нас? Нас, осужденных на смерть, которым в последний момент удалось улизнуть с эшафота? Мы смели их, даже не замедлив шага. Но в этой стычке потеряли легионера по имени Гней Кассий, он успел выкрикнуть его, прежде чем принять на себя основной удар варваров. Еще одно имя, которое должно быть вписано в историю этой битвы. Еще одно лицо, которое долго будет стоять у меня перед глазами. Если, конечно, я уцелею.

Каким-то чудом нам удалось взобраться на гребень горы. Прячась в кустах, где бегом, где ползком, потеряв еще двоих ребят, мы все же достигли вершины. И во весь дух припустили подальше от ущелья. Так я не бегал давно. Громыхая доспехами, обливаясь потом, срывая дыхание, не видя ничего, кроме спины бегущего впереди легионера, да красных кругов перед глазами… Если бы у меня за спиной вдруг выросли крылья, я все равно не побежал бы быстрее.

Там, впереди, примерно на середине спуска с горы, начинался лес. Если мы сможем добежать до него, будем спасены. Во всяком случае, на какое-то время, пока германцам не придет в голову прочесать окрестности. Но сейчас… Сейчас добраться до опушки, нырнуть под густые кроны деревьев, скрыться за спасительными стволами, упасть на усеянную прелыми листьями землю и хотя бы на несколько мгновений застыть в неподвижности. Наслаждаясь тишиной и покоем, наслаждаясь пониманием того, что ты жив, жив несмотря ни на что…

Слева послышались недоуменные крики, которые тут же перешли в разъяренный рев. Мы не заметили их. Не заметили отряда германцев, которые, видимо, решили обойти ущелье по верху, чтобы побыстрее добраться до нашего лагеря. Теперь они, истошно вереща, неслись к нам. Человек тридцать. Пятеро из них остановились и вскинули луки. Стрелы просвистели над нашими головами. Мы побежали еще быстрее, хотя это казалось невозможным.

Следующий залп был точнее. Одна стрела чиркнула по моему шлему. На мгновение в глазах потемнело, я сбился с шага и чуть не упал, запнувшись о камень. Но тут же пришел в себя. И увидел, что Бык сидит на земле и держится за бедро, из которого торчит стрела. Остальные солдаты остановились. Центурион вел нас все это время, мы всецело полагались на него, на его опыт, чутье, силу… И теперь, когда он был ранен, растерялись. Германцы завопили еще громче.

— Что встали, мулы? — заревел, поднимаясь, Бык. — Бегите, обезьяны, бегите! Вон к тому лесу! Потом на юг, до Ализо рукой подать. Бегите, я придержу их!

Зашипев от боли, он одним движением обломил древко стрелы и выпрямился, сжимая меч. Только сейчас я увидел, что предплечье у него тоже рассечено, чуть ли не до кости.

Мы неуверенно топтались на месте, не зная, как быть.

Варвары были уже совсем рядом. Лучники снова дали залп, но боясь зацепить своих, целились высоко, и стрелы прошли верхом.

— Да бегите, же, сыновья ослиц! — Бык в бешенстве швырнул в нас окровавленным обломком стрелы. — Бегите, Юпитер вас порази в задницы всеми своими молниями!

Мы сделали шаг назад. Потом другой… Парни из других когорт, не знавшие Быка, повернулись и побежали к лесу. Пробормотав что-то, Кочерга последовал за ними. Мы с Быком остались одни.

На меня вдруг навалилась страшная усталость. Чудовищная. Придавила к земле, расплющила, лишила воли. Я смотрел на бегущих к нам германцев и не испытывал ничего, кроме апатии. Бык что-то кричал мне, но я его не слышал. Все было как во сне. Дождь, раненый центурион, варвары, удаляющиеся спины легионеров… Это просто сон… Мне действительно захотелось лечь на мокрые камни и уснуть. И увидеть во сне что-нибудь очень хорошее. Доброе, тихое, светлое… Дом, который я покинул много лет назад, оливковую рощу рядом с ним, наполненную солнечным светом и густым запахом смолы, мать, спешащую ко мне с корзиной, в которой дымятся мягкие пшеничные лепешки…

Откуда-то из другого мира, холодного, жестокого, страшного, до меня донесся голос:

— Что ты стоишь, обезьяна безмозглая?! Беги! Это приказ!

Я тряхнул головой, прогоняя чудесное видение. И снова ощутил капли дождя на лице, пронизывающий ветер, острую боль в подвернутой невесть когда лодыжке, почувствовал, как ноет распухший до невероятных размеров нос.

— Не уйду, — прохрипел я.

— Дурак! Ты ничем мне не поможешь! — Бык схватил меня здоровой рукой за пояс и встряхнул. — Беги, Гай! Я свое пожил, мне терять нечего. А ты беги. Если хочешь помочь мне, беги и дослужись до центуриона. А потом рассказывай всей легионной зелени, что был когда-то в списках легионов центурион Квинт Серторий по прозвищу Бык, настоящий сукин сын, который жил и умер, как настоящий солдат. Беги! Я хочу, чтобы меня помнили.

Он снял с запястья два золотых наградных браслета и протянул мне:

— И еще сохрани вот это. Не хочу, чтобы они достались собакам. Давай, Гай Валерий, — тихо сказал он. — Уходи отсюда. Дай мне умереть так, как я хочу. И расскажи всем, о том, как погиб старший центурион второй когорты восемнадцатого легиона Квинт Бык.

Он развернулся и спокойно, вразвалочку, будто обходил строй зеленых новобранцев, пошел навстречу врагам.


Я бежал, сжимая в руке награды центуриона. Бежал, слыша за спиной звон железа и яростные крики варваров. Бежал, чувствуя, как капли дождя текут по лицу, смывая с него кровь и слезы. Первые слезы за все эти годы. Бежал, больше всего боясь услышать победный клич германцев и тишину, которая должна была сменить его. Бежал, не разбирая дороги и не думая ни о чем. Бежал, меньше всего желая быть спасенным.

Уже на опушке леса я остановился и обернулся. Бык все еще продолжал сражаться. Он стоял на одном колене, укрывшись за щитом, прижавшись спиной к стволу дерева. Вокруг лежали тела варваров.

Рядом с местом схватки появился всадник. Он не был похож на германца. Стройный, одетый, скорее, как римлянин, а не как варвар, хотя и в варварских длинных штанах, с коротким копьем в руке. Некоторое время он гарцевал чуть в стороне, наблюдая за схваткой. А потом, видя, что одолеть центуриона никак не удается, резко пустил коня в галоп, и на полном скаку вонзил копье в грудь Быку, пригвоздив центуриона к дереву.

Варвары завопили, потрясая оружием, и бросились к мертвому Квинту, торопясь обыскать тело. Всадник подождал, пока германцы закончат свое дело, потом спешился и подошел к центуриону, чтобы вытащить копье.

Даже с такого расстояния я узнал эту походку и манеру держать голову.

Это было невозможно. Римлянин, всадник, бывший военный трибун, вдруг переметнувшийся на сторону варваров. Все равно, что птица ставшая черепахой. Но глаза меня не обманывали. Это действительно был он. Человек, которому, похоже, самой судьбой было предназначено убивать тех, кто был мне дорог. Оппий Вар. Враг, которому я совсем недавно спас жизнь. Хотя мог убить его тогда, в полыхающем городе, и сейчас, возможно, центурион Квинт Бык был бы жив.

Мне показалось, что на меня рухнуло само небо. В глазах потемнело от какой-то нечеловеческой ненависти.

Я рванулся вперед. Мне было наплевать, что отряд варваров по-прежнему был там, делил доспехи Быка. Мне было все равно, умру я, пытаясь прикончить Вара, или останусь жить. Я думал только об одном — как бы добраться до него. Добраться и вогнать меч в его глотку, чувствуя, как горячая кровь убийцы моего отца и ещедвух людей, которые тоже были в какой-то степени отцами, хлынет мне на руку.

Но едва я дернулся вперед, чьи-то руки обхватили меня, зажали рот, и потащили обратно в лес. Это был Кочерга. Я извивался, как червяк, насаживаемый на рыболовный крючок, лягался, пробовал даже укусить ладонь, закрывающую рот. Но все было бесполезно. Сил у Кочерги хватило бы на троих таких как я. Наконец, я перестал сопротивляться. Слишком устал, слишком много пережил, слишком был разочарован в себе и в этом проклятом мире. Я смирился. Я дал увести себя подальше от того места, где были разгромлены три легиона, и где погиб Квинт, от места, где я снова совершил предательство, бросив своего центуриона.

Еще вчера я клялся, что отдам жизнь за своих товарищей. И что? Я жив, бреду по враждебному лесу, который медленно погружается в сумерки. Жердь убит, Холостяк был тяжело ранен, когда мы бросили его, сейчас он тоже наверняка мертв. Квинт Бык убит. Луций, который был немногим старше меня, можно сказать, мальчишка, погиб еще вчера. А я вот он — преспокойно прыгаю себе с кочки на кочку в вонючем болоте, старательно обходя стороной изредка встречающиеся отряды германцев. Сегодня я увижу закат, завтра рассвет… Только какими они мне покажутся? Не будет ли у меня чувства, что эти закаты и рассвета я украл у ребят, которые полегли сегодня в ущелье?


Мы идем в затылок друг другу. Идем молча. Коротенькая колонна из десяти человек. Десять измученных, грязных, перепачканных своей и чужой кровью человек. Хотя, нет, мы не люди. Мы призраки. Это бредут наши неуспокоенные души, которым не нашлось места в братской могиле Дэрского ущелья. Десять призраков, затерянных в бескрайнем ночном лесу.

Но все мы твердо верим в то, что наши души обретут желанный покой, когда мы вернемся сюда и отомстим за убитых друзей. Отомстим за наш позор, за наши боль и страх, за наши неудавшиеся попытки стать героями.

Мы обязательно вернемся. И закончим, дело, начатое сегодня.

Но кто знает, будем ли мы тогда радоваться покою, о котором сейчас мечтаем…

Глава 8

После трех дней блуждания по лесам, мы все-таки вышли к Рейну. А там, пройдя вверх по течению, добрались и до Ализо. Об этом пути рассказывать особо нечего. Шли по ночам, шарахаясь от каждого подозрительно шороха. Днем забивались в щели и норы, чтобы хоть ненадолго забыться тревожным сном. На наше счастье, ни одного отряда германцев мы не встретили. Назвать это приятной прогулкой было нельзя, но и ничего ужасного не было. Только что есть было нечего. Но терпеть голод нам было не в первой.

Под стенами Ализо мы появились вовремя. Германцы уже замыкали кольцо окружения вокруг этого форпоста римской империи. Победа в Дэрском ущелье вскружила варварам голову, и они решили разделаться заодно и со всеми гарнизонами в фортах, стоящих на Рейне. Предмостные укрепления, заставы, лагеря — все было захвачено и уничтожено. Ализо оставался последней римской крепостью в этих землях.

Через несколько дней после того как мы появились в лагере, он был осажден. Мы, что называется, попали из огня да в полымя. Едва вырвавшись из одной передряги, мигом угодили в другую. Шутка богов, неистощимых на такого рода придумки.

Впрочем, мы были скорее рады этому. У нас появилась возможность хоть частично смыть свой позор. Нас, выживших в ущелье и прорвавшихся в Ализо, здесь было сотни две. Разные когорты, разные легионы. Жалкие остатки войска, долгое время державшего в повиновении половину германских земель. Теперь мы больше походили на дезертиров. Побитый, потрепанный сброд, не смеющий поднять глаз от стыда. Правда, к стыду примешивалась и злость. Злость на солдат гарнизона, спокойненько сидевших все это время в тепле и уюте, а теперь смотрящих на нас, как на трусов.

Командовал гарнизоном префект лагеря, бывший примпил Цедиций. Старый рубака, поседевший в боях и походах, отнесся к нам снисходительно. Отчасти, потому что понимал, каково это трое суток подряд драться, не имея шансов на победу, отчасти потому что на счету был каждый меч. Нас заново раскидали по когортам, выдали оружие из запасов арсенала и поставили на довольствие.

Несколько дней мы отдыхали, а потом появились германцы. Они обложили город, перекрыв все дороги, и принялись неторопливо грабить окрестности. Однажды попытались взять крепость приступом. Для того, чтобы понизить наш боевой дух, они полдня ходили вокруг рва, неся на остриях копий головы солдат, погибших в Тевтобургском лесу. Добились они обратного. Мы дрались в тот день как бешенные и заставили их умыться кровью. Пережитое унижение тоже можно обращать в ненависть и мужество. Что мы и сделали.

После этого варвары решили, что мы и так никуда не денемся, и оставили всякие попытки штурмовать хорошо укрепленный лагерь. Сидели и ждали, пока мы подохнем с голоду.

Припасы кончились быстро. Помимо солдат гарнизона и нас, прорвавшихся через кольцо германцев, в лагере было полным полно гражданских. И в мирное время прокормить всю эту ораву было делом непростым. А уж при осаде… С каждым днем мы все туже затягивали пояса, надеясь, что вот-вот под стенами появятся наши и снимут осаду. Ходили слухи, что целая армия идет к нам на выручку. Хотя, может быть, слухи эти специально распускались, чтобы поднять наш боевой дух. Не знаю. Во всяком случае, подмоги мы так и не дождались.

Прорываться открыто, с такой толпой гражданских значило повторить Тевтобургский лес. В открытом поле нас перерезали бы сразу же. Но и сидеть в лагере мы больше не могли. Съедено было все, включая обозных мулов.

Когда положение стало совсем безнадежным, Цедиций решился на отчаянное дело. Ненастной ночью, без факелов, в полной тишине мы вышли из лагеря попытались проскользнуть мимо германцев. Те были настолько уверены в том, что мы прочно заперты в ловушке и наша капитуляция — дело нескольких дней, что несли службу кое-как. Пили, грабили, дрались между собой, спали на постах. Словом, вели себя именно так, как было нужно нам.

Тогда мы почти вырвались из кольца. Были уже в тылу варваров. Но из-за плохой погоды и незнания местности немного сбились с пути. Женщины, узнав, что мы заблудились, подняли вой. Понятно, страшно им было. Да только этим чуть всех не погубили. Германцы подняли тревогу. И полегли бы мы все той ночью, если бы не префект. Старый опытный лис, он приказал музыкантам трубить сигнал к атаке. Варвары, услышав его, решили, что это подходит наша армия, чтобы снять осаду с крепости. И отступили, даже не попытавшись ввязаться в бой.

Мы дошли до Колонии Агриппины, где были расположены наши части. Потом, остатки трех легионов Вара отправились дальше, в Ветеру. Им предстояло влиться в другие легионы, стоявшие в нижней Германии.

Так я покинул земли херусков. Я еще не знал, что несколько лет спустя, вновь пройду по тому страшному пути, усеянному костями трех погибших легионов. Не знал, что именно в этих местах состоится моя четвертая и последняя встреча с всадником по имени Оппий Вар. И уж тем более не знал, что эта встреча вовсе не станет концом истории начавшейся летним вечером в 753 году от основания Рима, в консульство Косса Корнелия и Лентула Кальпурния.


Заканчивается вторая стража. Скоро сменятся караулы, и тессерарии разнесут по караулам дощечки с новыми паролями. А продрогшие за ночь часовые разойдутся по своим палаткам, чтобы успеть вздремнуть хоть немного перед тем, как вписать свои имена на арке ворот, ведущих в Вечность.

Масла в моей лампе почти не осталось. Но зато у меня есть еще несколько часов, чтобы закончить свой рассказ. Несколько коротких предрассветных часов…

Луис Ривера Легионер. Книга III

Глава 1

Порыв ветра бросил в лицо пригоршню мелкого, как песок с берегов Нила, снега. И такого же твердого. Я поморщился. Но не от холода, а от ожидания противного скрипа на зубах. Песку я наглотался за последние годы досыта. Мне часто снится, как он забивается в рот и приходится сплевывать его каждую минуту. Врагу не пожелаю.

Я надвинул капюшон, закрыв лицо. Наружу выглядывал только кончик носа, втягивая морозный заснеженный воздух. Подумать только, снег в конце марта! Я уже успел отвыкнуть от таких сюрпризов.

— Что, центурион, озяб? — раздался рядом веселый голос. — Это еще ничего, вот на мартовские календы такой мороз ударил, что только держись! У меня пятеро рабов ноги отморозили. Да с дюжину мулов подохли. Одни убытки в этой Германии, будь она неладна.

Я обернулся, не обращая внимания на трескотню щекастого купца, хозяина каравана. Обоз растянулся на полмили. Мулы брели уныло повесив головы, посиневшие рабы обмотанные во всякое рванье, чтобы хоть как-то спастись от пронизывающего ветра так же вяло нахлестывали их. Даже наемники, охранявшие обоз, были больше похожи на сонных черепах, неповоротливых и угрюмых, а не на лихих охотников за удачей. Все, кроме мулов, мечтали о тепле очага и глотке подогретого вина. Только купец продолжал болтать и с его пухленьких губ не сходила жизнерадостная улыбка.

Милю назад я специально подбодрил коня, чтобы вырваться немного вперед и спокойно поразмыслить о том, что меня вскоре ожидает. Но этот неугомонный торговец нагнал меня и теперь ехал рядом, не умолкая ни на минуту.

— А ты откуда такой черный, центурион? Чисто эфиоп.

— Из Египта, — буркнул я.

— Ух, ты! А я дальше Корсики не бывал ни разу. Ну и как там?

— Жарко.

— И все?

— И все.

Я мог бы рассказать ему о том, что на полуденном солнце доспехи раскаляются так, что до них невозможно дотронуться — на ладони сразу вздуваются волдыри. Мог бы рассказать, каково это — день на марше, когда у тебя воды на десять глотков, но надо идти, глотая густую пыль, милю за милей, потому что если только присядешь отдохнуть, пустыня убьет тебя. Мог бы рассказать, что ночью промерзаешь до костей, даже закутавшись в плащ. И про огромные яркие звезды, которые вспыхивают вдруг, едва солнце зайдет за горизонт. Или о том, что туча пыли видна задолго до того, как появятся первые ряды вражеской армии. Иногда несколько часов приходится вглядываться в это облако, сначала светлое, почти прозрачное, но неуклонно темнеющее по мере приближения врага. Или о том, что трупы не пухнут и не разлагаются, источая зловоние, как в Паннонии, а просто высыхают, скукошиваются, чернеют, становятся легкими, почти невесомыми, если снять с них доспехи. Я мог бы многое рассказать этому купцу, но смог бы он понять хотя бы сотую часть? Вряд ли.

— А чего в Германию приехал? Неужто лучше мерзнуть?

— Нас не спрашивают, от чего мы предпочитаем подыхать — от холода или от жары. Куда приказывают, туда и едем. Понятно?

— Ну да, конечно, понимаю — служба, — часто закивал толстяк. — У моей жены брат тоже под орлом. Десятый Фретенсис. В Сирии сейчас. Ты сам не в нем служил?

— Нет. Я же сказал — был в Египте. И в Иудее. С парфянами еще немного пришлось подраться.

— Долго там был?

— Шесть лет.

— Шесть лет? И уже центурион? — купец выпучил глаза.

Все удивлялись, глядя на меня — для центуриона я действительно был слишком молод. Это было решение ребят из моей сотни. Они сами выбрали меня своим командиром, хотя были там солдаты и постарше и поопытнее. Но возраст и опыт сами по себе ничего не решают в бою. Нужно чтобы человек мог повести за собой. Мне это удавалось. Так я и стал самым молодым центурионом в легионе. А может, и во всей армии Рима.

— До этого я служил Германии. А до нее — В Паннонии.

— Выходит, давно в солдатах?

— Одинадцать лет.

— Сколько же тебе сейчас?

— Ты не слишком много вопросов задаешь?

Толстяк рассмеялся. Его смех был похож на хрюканье довольного жизнью поросенка.

— Да уж, мне все говорят, что я чересчур любопытен. Меня так и называют — Маний Любопытный. Что поделать, у каждого свои пороки. Даже у богов… А ты женат, центурион?

— Ты же знаешь, что нам запрещено жениться.

— Я думал, это касается только легионеров.

— Это касается всех.

Конечно, этот запрет многие нарушали. Легионеры постарше таскали за собой целую кучу ребятишек. Официально, понятно, никто не женился, но постоянные женщины, солдатские жены, а вернее, сожительницы, не были редкостью в канабах. На это смотрели сквозь пальцы. Не так уж много у солдата радостей, чтобы лишать его возможности прийти вечером в дом, где его ждут. Но я не стал заводить себе подругу. Зачем привязываться к кому-то, если не знаешь, где будешь завтра и будешь ли вообще. А уж тем более, зачем делать так, чтобы кто-то привязался к тебе. Никто не будет счастлив от этого. Я решил, что поступлю, как мой отец — женюсь только когда закончится служба. Так будет вернее.

— Смотрю, ты не очень-то любишь рассказывать о себе, — сказал купец.

— Ты смотри-ка! Маний Проницательный! — усмехнулся я.

Толстяк обиженно замолчал.

Обоз тем временем перевалил за гряду холмов и спустился в долину. Ветер стих. Засто снег припустил пуще прежнего. Теперь это была уже не снежная крошка, а густые пушистые хлопья, которые мягко опускались на землю и тут же таяли, превращая низину в топкое грязное болото. Если бы не проложенная солдатскими руками дорога, мы застряли бы здесь на несколько дней.

Купец, поняв, что собеседник из меня неважный, перебрался в повозку и я смог, наконец, свободно вздохнуть. Больше всего не люблю пустой болтовни. Вспомнят нас по нашим делам, а не по словам, которые мы произносили. Так что нет смысла трепать языком. Все, что ты делаешь должно служить твоему будущему. Слова же — слуги прошлого.

Вот как раз о будущем мне и хотелось подумать. Меня ждал Второй легион Августа. А значит — война с германскими племенами, которые так ловко расправились с нами шесть лет назад. Но это не главное, хотя отомстить херускам за смерть друзей я мечтал все эти годы. Главное — где-то там, в древних мрачных лесах скрывался человек, смерти которого я желал больше всего на свете.

* * *
Вот как раз о будущем мне и хотелось подумать. Меня ждал Второй легион Августа. А значит — война с германскими племенами, которые так ловко расправились с нами шесть лет назад. Но это не главное, хотя отомстить херускам за смерть друзей я мечтал все эти годы. Главное — где-то там, в древних мрачных лесах скрывался человек, смерти которого я желал больше всего на свете. Шесть долгих лет преследовала одна и та же картина — предатель Оппий Вар, пронзающий копьем израненного Квинта Быка. Странно, но даже смерть отца от руки этого человека вспоминалась не так ярко. И причиняла меньше боли. Наверное потому, что случилось это очень давно. Воспоминания не могут сохранять свежесть так долго. Картинка бледнеет, стирается, остаются лишь общие контуры, неспособные пробудить старые чувства во всей их полноте. И слава богам. Иначе, ненависть давно выела бы меня изнутри.

Оппий Вар… На его руках кровь самых близких мне людей. Отец, мать, Марк Кривой, Квинт Бык — за каждого из них я должен перерезать Вару глотку. Жаль, что убить его можно лишь один раз. Он заслужил и десяти смертей.

Одинадцать лет я иду по следу этого человека. Не единожды мы встречались с ним лицом к лицу. Но каждый раз ему удавалось уйти от меня. Фортуна благоволила к нему. Эта испорченная капризная девица с ловкостью прожженной плутовки выводила Вара из-под удара моего меча. Не знаю, чем он так ей приглянулся. Почему она вообще предпочитает негодяев? Разве Вар, а не мой отец или Бык больше заслуживают жизни под этим небом? Разве предатель и убийца должен разгуливать по этой земле, в то время как честный храбрый солдат гниет среди камней Дэрского ущелья? Это ли справедливость? Или Фортуна так забавляется, с хохотом глядя на смертных, судьбами которых она играет? Наверное, так оно и есть. Иначе как объяснить то, что Вар до сих пор жив?

С другой стороны, я тоже уцелел там, под высоким бледным небом Иудеи и Парфии. Мой пронзенный стрелами парфян труп не иссох в песках, я не попал в плен, хотя был на волосок от этого, не умер от чумы, охватившей те края, не подох от жажды во время того страшного перехода, когда в живых остался лишь каждый третий из сотни. Нет, судьба оказалась милостива ко мне. И она снова привела меня в Германию, дав шанс еще раз встретить моего врага.

Да, Фортуна играет в грязные игры. Но Фатум в конце концов расставит все по своим местам. Я верю, что он ведет меня через все преграды и спасает от смерти. Возможно, я оружие в руках рока. А может быть, я сам и есть рок. Рок, неуклонно идущий по следу Оппия Вара… Нити наших судеб переплелись давным-давно, и разрубить этот узел может только меч. Мне кажется, что уже не одно лишь желание отомстить движет мной. Это гораздо больше. Это кара богов. И если мне суждено стать карающим мечом Юпитера — что ж, так тому и быть. А если нет — я стану вершить правосудие сам, без помощи ленивых небожителей. Так или иначе, Вар не скроется от возмездия. И неважно, чью волю я выполняю — свою или волю богов. Конец должен быть один. И Фортуна ничего не сможет изменить, как бы ни старалась, играя на стороне Вара.

Очень давно мой учитель-грек по имени Эвмел говорил, что зло — это неотъемлемая часть нашего мира. Сильный притесняет слабого, а тот — еще более слабого. Таков порядок вещей, который ни один человек не в силах его изменить. И что не стоит тратить свою жизнь на то, чтобы отомстить. Это, мол, бесполезная трата времени и сил. Но теперь, навидавшись вдоволь зла, насилия и горя, я уяснил одно — все зло этого мира человек одолеть не может, верно. Но искоренить то маленькое зло, которое он видит рядом с собой — ему по плечу. И даже если тебе придется положить на это всю свою жизнь, дело стоит того. Потому что так мир становится хоть ненамного, но чище. Можно делать добро, созидая хорошее. А можно — уничтожая плохое. Каждый выбирает то, что ему по душе. Вот и вся наука.

Не знаю, быть может, мои рассуждения и не правильны. Наверняка какой-нибудь философ легко докажет обратное. Но разница между нами в том, что я говорю о конкретном зле, с которым сталкивался не один раз лицом к лицу, а он будет размышлять о зле, которого никогда не видел. Как тут решишь, кто прав? Скорее всего, на один вопрос существует сотня ответов. И каждый будет верным, если поверишь в него до конца. А станешь сомневаться, ни на шаг не приблизишься к разгадке. Так и проведешь всю жизнь в поисках более подходящего и надежного ответа. Философы этим и занимаются. Это их удел. Мой же удел — война. И главное, чему она меня научила — никогда не сомневайся в своем решении. Сомнение равносильно гибели. Даже если видишь, что ошибся, все равно продолжай делать то, что задумал, вложив в это все свои силы и все отчаяние. Тогда у тебя есть шанс. Начнешь что-то исправлять — ты и твои люди погибнут. Сколько раз я видел такое…

Так что неважно, на чьей стороне боги и правда. Оппий Вар должен умереть от моей руки. И я готов заплатить за это любую цену. Остается лишь молиться, чтобы в землях херусков, отыскался его след. Хотя бы маленькая зацепка, намек… Уж я сумею взять след не хуже охотничей собаки. Взять и идти по нему до тех пор, пока он не приведет к Вару. А там мы посмотрим, кто нужнее богам на этой земле.

К завтрашнему вечеру я буду в лагере. Через месяц мы отправимся сводить счеты с германскими племенами, вставшими несколько лет назад под знамена Арминия. И там будет Вар, предавший римские орлы в самый тяжелый момент. Там будет этот убийца и изменник. И там закончится эта история, начавшаяся далеким летним вечером в 753 году от основания Рима, в консульство Косса Корнелия и Лентула Кальпурния.

От этих мыслей меня отвлек заскучавший купец. Я и не заметил, как он опять оказался рядом, снова перебравшись из повозки на коня.

— Ты говорил, что служил раньше в Германии, центурион? — спросил он.

— Служил. У Квинтилия Вара.

— Ты был с Варом в Тевтобургском лесу? — купец посмотрел на меня, как на призрака.

— Был.

— И уцелел? Я слышал, что никто из римлян не вышел из этого леса.

— Мало ли что люди болтают… Мне повезло. У меня был хороший командир. Он вывел нас из окружения и погиб. А мы смогли прорваться к нашим.

— Я не просто так спросил, ты не думай. Просто места начинаются беспокойные. Вот я и хотел узнать, могу ли расчитывать на тебя в случае чего. Наемникам доверия мало. Большинство из них впервые здесь. Живых германцев и не видывали… А варвары нет нет да пошаливают. Хоть Германик и разгромил марсов в прошлом году, другие племена все равно никак не угомонятся. То на караван нападут, то на форт какой-нибудь. Боязно, если честно. Поможешь? Если хочешь, я заплачу. Много дать не смогу, но…

— Много болтаешь. Если объявятся германцы, нам всем придется взяться за мечи, неважно, заплатишь ты за это или нет.

Толстяк довольно улыбнулся. Еще бы, неизвестно, появятся варвары или нет, а сэкономить ему удалось. По-своему, он прав — живи настоящим и не слишком беспокойся о будущем. Все равно не угадаешь, каким оно будет, а значит, не сможешь защитить себя от грядущих неприятностей.

* * *
Наши неприятности начались, когда дорога, попетляв по заболоченной равнине, нырнула в лес. Место для засады действительно было удачное — с обеих сторон поросшие густым кустарником и деревьями нависали над дорогой, сдавливали ее, будто разрезать пополам. Даже несмотря на то, что кусты и деревья стояли голые, разглядеть, что там скрывается между стволами было почти невозможно — так плотно они росли. Стена да и только. Раньше, когда эти земли были под властью Рима, дорога не пришла бы в такое плачевное состояние. Кустарники вдоль нее регулярно вырубались, деревья прореживались так, чтобы были видны все подходы. А теперь к обозу можно было подойти вплотную, и никто бы ничего не заметил.

В памяти мигом ожили те страшные дни, когда мы пробирались по Тевтобургскому лесу к форту Ализо. Там было то же самое — непроходимый лес, холод, грязь и ощущение опасности, не покидавшее ни на минуту. Мне даже не пришлось давать команду наемникам, те сами сообразили, что начинается участок пути, ради которого их и наняли. Разговоры и смешки стихли. Все держали оружие наготове и настороженно посматривали по сторонам. Купец на всякий случай опять забрался в повозку, будто она могла защитить его от стрел и копий германцев. Рабы и те поняли, что пора выходить из зимней спячки. Они подогнали повозки поближе друг к другу и принялись настегивать мулов, чтобы те бежали резвее.

На всякий случай я отправил нескольких наемников в прикрытие. Они должны были двигаться по обе стороны дороги на расстоянии от нее, чтобы как можно раньше увидеть опасность и дать нам сигнал. Парни немного поворчали, не желая подчиняться чужаку, но благоразумие взяло вверх. Никому не хотелось остаться в этом лесу навсегда, поэтому им пришлось наступить себе на горло.

Все, кто имел при себе оружие, двигались тесной группой, окружив по мере сил обоз. Хорошо хоть караван был небольшой — пять повозок и с десяток навьюченных тюками мулов. Обычно обозы были в несколько раз больше — купцы собирались в один большой караван, чтобы легче было дать отпор грабителям. Этот купец был отчаянным малым, коли отважился идти через эти места в одиночку. Или просто очень жадным…

Так мы двигались до самых сумерек. Нас никто не беспокоил. Но несмотря на кажущееся спокойствие, мне с каждым шагом становилось все тревожнее. Невозможно дослужиться до центуриона, если нет чутья на опасность. Меня оно ни разу не подводило. Именно благодаря ему я был все еще жив. Я всегда доверял ему. И в этот раз оно мне говорило четко и ясно — берегись, тишина только кажущаяся, на самом деле за тобой уже давно наблюдают.

Не знаю, откуда у меня была эта уверенность. Скорее всего мои глаза и уши видели и слышали гораздо больше, чем мне казалось. Неразличимый за топотом копыт хруст ветки, на которую случайно наступила нога, обутая в мягкий сапог из лосиной шкуры; едва приметная царапина на стволе дерева, оставленная наконечником копья, когда незадачливый разведчик поспешил скрыться в чаще, завидев наше приближение; еле уловимый запах давно немытого тела, на мгновение ворвавшийся в мешанину привычных лесных запахов. Всего этого я не замечал, мой ум был был способен увидеть и услышать более грубые признаки. Но от жившего внутри меня зверя, чуткого, натасканного на опасность, не укрылось ничто. И теперь он беспокойно ворочался внутри, грыз мои потроха, заставляя каждый миг быть начеку.

Впереди был уже виден просвет. Поросшие лесом холмы расходились в стороны, словно отчаявшись перекусить дорогу. Нам оставалось пройти по теснине не больше полумили. Там, на открытом пространстве мы будем в относительной безопасности. Там будет возможность составить в круг повозки и обороняться, прикрываясь за ними, как за частоколом форта. Там будет возможность использовать луки, отстреливая врагов еще на подступах. Там будет можно построиться и встретить варваров стеной щитов. Нужно только добраться до конца теснины…

Вот этого нам как раз сделать и не дали. Слева, с наветренной стороны, раздался вопль наемника, шедшего во фланговом охранении. Мы схватились за мечи, силясь в разглядеть хоть что-нибудь в густеющих сумерках. Но кроме сливающихся в единую массу громад деревьев не было видно ничего. Мы могли только слышать хруст ветвей, будто вокруг нас ходил какой-то гигантский медведь.

Внезапно прямо из черноты леса на нас вылетела перепуганная лошадь без седока. Кто-то из наемников от неожиданности пустил в нее стрелу и угодил в шею. Лошадь взвилась на дыбы с громким ржанием. И тут же, будто вторя ей, со всех сторон раздался боевой клич германцев.

На нас посыпались стрелы и дротики. Мне показалось, что я опять иду в колонне седьмого легиона и вот-вот раздастся рев Квинта Быка: "К оружию, обезьяны!"

Это была тщательно подготовленная засада. Германцы атаковали с обеих сторон, слаженно и четко. Их было ненамного больше нас, но внезапность сделала свое дело. Четверо наемников в первые же секунды боя оказались на земле с вывороченными кишками. Остальные растерянно заметались, пытаясь соориентироваться в этой круговерти. Лишь трое самых опытных оказали достойное сопротивление и кое-как сдержали первый натиск.

Не терял времени и я. Так вышло, что к моменту атаки я оказался впереди всего обоза и германцы, вылетев из леса оказались у меня за спиной. Развернув коня, я ударил им во фланг. Копье сломалось сразу же, застряв в груди рослого варвара, который попытался перерубить моему коню ноги своим огромным топором. Я выхватил спату. Вообще-то, я не был хорошим кавалеристом, мне куда привычнее драться пешим. Но кое-какие хитрости освоить пришлось, воююя с парфянами, и обращался я со спатой не хуже, чем с гладиусом. Еще двое варваров рухнули с раскроенными черепами, прежде чем мой конь оступился и я рухнул в жидкую ледяную грязь.

Но главное я сделать сумел — смял толпу германцев, и тем дал возможность наемникам немного прийти в себя. Ребята оказались не так уж плохи в деле, как я думал поначалу. Просто кто угодно растеряется, когда на него неожиданно обрушивается полтора десятка визжащих и воющих дикарей, к тому же здоровенных, как профессиональные борцы и отчаянных, как гладиаторы, приговоренные к бою на смерть. Но наемники тоже были не девочками из лупанария. Встав по двое спина к спине, они быстро сравняли счет, ловко орудуя своими широкими фракийскими мечами и усеянными шипами дубинками.

Германцы, видно, не ожидали такого отпора. Им казалось, что обоз — легкая добыча. Теперь пришло их время бестолково крутить головами, высматривая пути к отступлению.

— Не дайте им уйти! — заорал я.

Если варварам удастся ускользнуть, через несколько миль нас будет ждать новая засада, в которой будет участвовать добрая половина их вонючего племени.

Наемники все поняли и быстрее заработали мечами. Я увидел, что двое легкораненых варваров все же улизнули с места схватки и вот-вот исчезнут в лесу. Я бросился за ними, на ходу вытаскивая из-за пояса нож. Широкое массивное лезвие с шелестом разрезало воздух и вонзилось между лопаток одному из германцев. Он подпрыгнул, взмахнув руками, будто хотел схватиться за нависшие над ним ветви, и упал. Я кинулся за вторым, успевшим отбежать шагов на двадцать. Видеть я его уже не мог, но хорошо слышал хруст веток. На наше счастье он был ранен в бедро, так что мне без особого труда удалось настигнуть его. Он даже не успел поднять щит.

И в тот момент, когда я нагнулся, чтобы добить варвара, впереди, среди темных стволов мелькнуло что-то белое. Словно кто-то наблюдал за схваткой, а когда увидел, что я смотрю в его сторону, нырнул за ближайшее дерево. Впрочем, все это произошло настолько быстро, что я не успел толком разглядеть, что это было. Зверь, человек, призрак? Не знаю.

Я замер в нерешительности. Последовать за белой тенью или вернуться на помощь наемникам? Поразмыслив, я решил, что парни теперь справятся и без меня. Что было духу я припустил в ту сторону, где видел что-то белое.

Уже почти стемнело и видно было не больше чем на пять шагов. Я изодрал лицо и плащ, рассадил о какую-то карягу колено, но не увидел ничего подозрительного. Никаких следов пребывания белого зверя или человека в белых одеждах. Ни клочка шерсти, ни примятого мха, ни сломанных веток. Ничего. Я даже подумал, а не померещилось ли мне? В самом деле, откуда здесь в марте белые звери? И уж тем более, что делать здесь человеку в белом плаще? Лес не место для щегольства. Сделав на всякий случай еще один круг, я решил, что нужно возвращаться. Судя по звукам, доносившимся до меня со стороны дороги, схватка закончилась. Рабы собирали разбежавшихся мулов, наемники шумно обсуждали подробности драки, кто-то окликнул меня.

Но не успел я сделать и двух шагов, как столкнулся нос к носу с огромным германцем, который верховодил всей шайкой. Ему как-то удалось избежать участи своих товарищей. От неожиданности мы застыли на месте, тупо глядя друг на друга. Я очнулся первым и коротко ударил мечом, целясь в подбрюшье. Но германец оказался намного проворнее, чем можно было ожидать от такой туши. Он отпрянул назад, одновременно выбрасывая вперед руку, вооруженную коротким копьем. Навершие копья скользнуло по груди, не в силах пробить доспех. В Египте я отвалил за него кучу денег оружейнику, славившемуся своим мастерством чуть ли не по всему Нилу. И еще ни разу об этом не пожалел. Одним ударом я перерубил древко копья сделал резкий выпад. Варвар снова подался назад, но поскользнулся и рухнул на землю. Я уже хотел было прикончить его, но в последний миг передумал и со всей силы ударил его по голове мечом плашмя. Варвар тут же обмяк. И я, кряхтя от натуги, поволок его в сторону дороги.

Наемники встретили меня восторженными криками. Они уже думали, что меня нет в живых. Купец был тут как тут, вертлявый, говорливый, рассыпающийся в благодарностях.

Но я быстро заставил его помрачнеть:

— Похоже, с ними был еще кто-то. И этот кто-то сейчас наверняка со всех ног бежит к своим, чтобы сообщить печальную новость и указать, по какой дороге движется обоз. Так что нам надо поторапливаться, чтобы к ночи найти хорошее место для ночлега. Я бы предпочел какую-нибудь крепость.

— До ближайшего форпоста еще двадцать миль. Даже если гнать мулов всю ночь, доберемся до него лишь к завтрашнему вечеру, — ответил купец, боязливо озираясь по сторонам.

— Тогда скажи своим людям, чтобы поторопились. Надо выступать немедленно. Нужно хотя бы выбраться из этого леса… А пока вы собираетесь, потолкую с ним.

Я кивнул на германца, который уже начал приходить в себя.

— Ну-ка, ребята, — сказал я наемникам, — кто поможет мне разговорить этого мерзавца? Есть мастера?

— Я неплохо справлялся в свое время, — хмуро ответил один из них, седой, с лицом изуродованным старым ожогом.

Варвара оттащили к обочине дороги и привязали к дереву. Все это время он молчал, презрительно глядя на нас. Германцы вообще крепкие орешки, а этот был, видно, из самых отчаянных. Он внимательно смотрел на то как наемник готовит все необходимое для пытки и лишь усмехался. Можно было только позавидовать такой силе духа. Хотя, многие изображают из себя героев, пока не дошло до настоящего дела.

Когда все было готово, я наклонился к варвару:

— Кто был еще с вами? В белом? — язык я основательно подзабыл, и слова подбирал с трудом.

Но варвар меня понял. Он помрачнел и опустил глаза. Я кивнул наемнику.

Германец продержался дольше, чем я ожидал. Или наемник оказался не таким уж мастером. Я раз за разом повторял свой вопрос, а германец только тихий вечерний оглашал лес воплями. Но, в конце концов, он не выдержал. А может, просто решил, что тайна не стоит таких страданий. Он что-то быстро заговорил на своем наречии. Я сделал знак наемнику, чтобы он прекратил мучить пленника.

— Повтори еще раз. Только медленно, — сказал я.

Варвар, судорожно всхлипывая снова забормотал. На этот раз мне удалось разобрать несколько слов. Но достаточно было понять только одно — «колдун». Меня осенило — ну, конечно, как же я сразу не догадался! Ведь я уже видел эту белую тень. Друид. Или, вернее, призрак друида, который мог быть то человеком, то волком. Он уже несколько раз являлся мне. И неизменно был либо в белых одеждах, либо в белой волчьей шкуре. На меня нахлынули воспоминания.

* * *
Мне вспомнилась первая встреча с жуткого вида старцем в белом балахоне. Это было так давно, что казалось сном. Первый год службы. Я, зеленый новобранец, стоял в карауле, когда этот старик возник из тумана и потребовал вернуть древний амулет, который он называл "Сердцем леса". Тогда я еще не понимал, о чем он говорит. Должно было пройти несколько лет и случиться еще несколько встреч с друидом, обращавшимся в белого волка, прежде чем я кое-что разузнал об этом камне. Конечно же, и здесь не обошлось без Оппия Вара. Из-за этого амулета Вар и убил моего отца. И теперь охотился за этим камнем. Я думаю, что именно из-за него он и стал предателем, переметнувшись на сторону германцев шесть лет назад.

Все эти года, находясь вдали от германских лесов, я пытался разузнать хоть что-нибудь о Сердце леса. Я был уверен, что Сердце леса и Вар связаны незримой нитью, и найдя одно, я обязательно доберусь и до второго. Поэтому при малейшей возможности я расспрашивал всех, кто когда-нибудь бывал в Галлии и Германии о магическом амулете. Но особых успехов не добился. Обрывочные сведения, намеки, россказни, больше похожие на детские сказки, чем на правду. Оказалось, что Сердце леса упоминается во многих легендах. Но ни в одной из них о нем не говорится ничего конкретного. Будто тот, кто слагал этот миф и сам понятия не имел, что это за камень, но твердо знал, что он существует и обладает несказанной мощью. Он не может принадлежать одному человеку. Вернее, человек не может им владеть — амулет слишком могущественный и рано или поздно он приводит своего обладателя к гибели, хотя на первых порах дает почти безграничную власть над миром. По другим рассказам, он может исполнить заветную мечту того, кто доберется до него.

Изначально им не владел никто, но потом друиды — варварские жрецы и маги, научились управлять его силой, сдерживать ее, не прося ничего взамен. Они знали, что если камень попадет в людские руки, бедствия обрушатся на этот мир. Поэтому держали его в самом сердце непроходимых лесов.

Вот и все, что мне удалось узнать. Немного, что и говорить. А главное, ничего такого, что могло бы мне помочь. Сказки и домыслы неважные помощники в поисках. Рассказ самого Вара о том, как камень попал в руки римлян и то был полезнее. Наши с ним отцы — вот кто начал эту историю. Не попадись тогда их когорта в засаду галлов, мы с Оппием Варом никогда бы и не встретились. Быть может, и мой отец был бы сейчас жив. Надо же было такому случиться! Теперь мне приходится расхлебывать заваренную много лет назад кашу. Да и ладно бы только мне. Сколько людей погибло из-за этого камня и алчности Вара… Этот человек не остановится ни перед чем, лишь бы завладеть амулетом. Что будет, если он получит в свое распоряжение такую силу? Не знаю. Да и не хочу знать. Я сделаю все, чтобы этого не произошло. Должен сделать. Любой ценой мне нужно найти амулет и встретиться с Варом. Только тогда я смогу вздохнуть спокойно. Только тогда успокоиться и дух моего отца. И странный старик в белых одежда перестанет наконец преследовать меня.

От этих мыслей меня отвлек купец, окликнувший меня. Ему не терпелось убраться отсюда как можно быстрее. Я здорово напугал его, сказав о возможности новой засады.

Германец сидел, безвольно уронив голову на грудь. Он сказал все, что знал и теперь равнодушно ожидал своей участи.

— Возьмем его с собой, — сказал я.

— Может, лучше прикончить? — возразил седой наемник.

— Мы возьмем его с собой. Бросьте его на телегу.

Недовольно ворча наемники с трудом подняли связанного варвара и взвалили его на повозку.

Уже когда мы выезжали из леса мне вдруг пришло в голову, что варвары были уж очень самонадеянны или глупы. Пытаться такой горсткой захватить обоз… Для этого нужно здорово верить в свои силы и недооценивать врага. Если первое для германцев дело обычное, то второе случается куда реже. Обычно они рискуют нападать только когда втрое превосходят врага числом. А тут мы дрались едва ли не один на один. Что же заставило варваров так рисковать? Этот колдун-друид? И из-за чего? Из-за какого-то обоза, где самое ценное — мулы, которые тащат телеги?

Конечно, было и еще одно объяснение. Но оно мне совсем не нравилось.

Глава 2

Служба, служба, служба. Это только кажется, что всего-то и забот у центуриона — вести свою сотню или манипул в бой. На самом деле, даже находясь в лагере присесть некогда. Маневры, тренировки, работы, распределение отпусков и увольнений, караулы — пока со всем управишься… Да еще проследи за кто как одет, у кого оружие плохо вычищено, у всех ли есть достаточно провизии. Один напьется где-нибудь, другой сбежит в канаб к какой-нибудь девице, третий проиграется в кости, а потом за весь контуберниум работает, пока не угодит в госпиталь. За всеми нужно уследить. Кого-то самому наказать, дать пару раз витисом по хребтине, а кого-то и к легату на суд отправить. Помощников, конечно, хватает, да за ними самими глаз да глаз. Вот и крутишься каждый день как белка в колесе. Так что первые дни в легионе, пока в службу вникал, пока то да се, подумать ни о чем другом времени не было.

Одна радость — встретил старого приятеля Кочергу. С ним вместе мы плечо к плечу стояли насмерть в Дэрском ущелье. Все эти годы он так и служил на границе с германскими племенами. Дослужился до знаменосца. Теперь надеялся, что очередной поход вглубь германских земель сделает его опционом.

Первый раз, когда случайно встретились, отправились в кабак и там накачались пивом так, что нас обоих разносил по палаткам мой раб. Благо был здоровый малый. Здесь, как выяснилось, легионеры предпочитают пить пиво — варварское пойло. Но забористое. Куда крепче вина. Правда, и башка от него наутро здорово трещит. Ну да это ничего, это можно и потерпеть.

Кочерга рассказал мне, что в прошлом году Германик возобновил походы вглубь германских земель, снова покоряя взбунтовавшиеся племена. Шесть лет назад те решили, что навсегда избавились от римской власти, разбив армию Квинтилия Вара. Но они не знали, что римляне проигрывают сражения, но не воины. Настало время дорого платить за свое вероломство. С предателями Германик был жесток. В общем-то и правильно — нечего бить в спину. В этом году все ждали нового похода. Как только начнется летняя кампания, мы двинемся дальше на восток. Чтобы встретиться с самим Арминием, который все никак не мог забыть своей победы в Тевтобургском лесу и смущал племена, готовые покориться. Кочерга сказал, что Германик считает делом чести не только схватить Арминия и разбить непокорных германцев, но и вернуть потерянных шесть лет назад легионных орлов. А это значит, что нам нужно вернуться в те места, где мы уже побывали. Нам предстоит снова пройти тот страшный путь от берегов Везера к Ализо, через Тевтобургский лес и Дэрское ущелье.

Нам обоим это было по душе. Но если Кочерга просто мечтал поквитаться за своих друзей, погибших в том бою, то у меня были и другие цели. Там в последний раз я видел Оппия Вара. И он был в свите Арминия. А значит, встретившись с предводителем германцев, я встречусь и с Варом. Не об этом ли я мечтал шесть лет?

За такие новости я поставил Кочерге лишний кувшин пива.

Оставалось только дождаться летней кампании. И если мне хоть немного повезет, я прикончу вара этим летом. А если нет — что ж, пойду дальше по его следу. Ничего другого мне не остается. Я так долго жил мыслью о мести, что другой жизни уже не представляю. Иногда мне страшно подумать о том, что будет со мной, когда Вар умрет. Эти мысли я гоню прочь, но последнее время они все чаще лезут в голову. Наверное,

это предчувствие скорой развязки.

Тогда же Кочерга сказал мне одну вещь, которая здорово насторожила меня.

— Я вот только не понимаю, — проворчал он, теребя бороду, — мы воююем с германцами, так зачем принимать на службу всяких проходимцев из варваров? Один раз уже обожглись, неужели мало? Опять будет как в прошлый раз — в один прекрасный момент они просто повернут мечи против нас, и нам придется драться на два фронта.

— Каких проходимцев?

— В лагере полным полно этого германского сброда. Причем, некоторые из тех племен, которые были в Дэрском ущелье. Дня три назад еще десяток этих мерзавцев попросились на службу. Ходят, вынюхивают, высматривают… Причем, видно, что не простая шушера, а из богатеньких родов. Не совсем уж знать, но и не беднота крестьянская. Отборные головорезы. Ни за что не поверю, что польстились на солдатскую похлебку. Будь моя воля, давно бы уже забил палками как шпионов. А легат ничего, и в ус не дует. Вот всадят ему стрелу в спину, поймет, что к чему. Да поздно будет.

Я хорошо понимал Кочергу. Действительно, верить варвару — все равно, что доверять кобре один раз угостив ее молоком. Но мне не понравилось другое — та подозрительно глупая засада в лесу, теперь, стоило мне появиться в лагере тут же приходят отборные германские бойцы… Было ли это простым совпадением? Не знаю. Но я решил на всякий случай держать ухо востро.

Только сейчас, после слов Кочерги, мне вдруг вспомнилось, что несколько раз я чувствовал на себе внимательные взгляды варваров. Они частенько ошивались рядом с казармами моей когорты… Я-то особого внимания на них не обращал. Голова не тем была занята. Да и привык, что лагерь — для солдата все равно что дом родной, ничего плохого, пока она за валом сидит, с ним не случится. К тому же, откуда мне знать, когда эти ребята здесьпоявились? Может, с прошлого года службу тянут… Оказывается, не с прошлого года. А сразу после меня в лагерь приехали.

— Слушай, а с ними часом стариков нет? — спросил я. — Жрецов там каких-нибудь, гадателей?..

— Да вроде нет. Все молодые, здоровые как на подбор. Может, какой-нибудь жрец среди них и затесался, да только никто ничего не говорил на этот счет. Кажется, простые бойцы.

На этом разговор о германцах закончился. Дальше пошли обычные для солдат воспоминания — кто, где, как воевал, пил или развлекался с девочками.

После этого разговора прошло несколько дней. Все время я присматривался к вновьприбывшим германцам. Но те вели себя как обычные наемники, желающие не слишком напрягаясь заработать денег. Пили пиво, играли в кости, соревновались друг с другом, кто вернее метнет дротик, время от времени дрались, а остальное время либо спали, либо без дела слонялись по лагерю. Вряд ли это было шпионажем, по-моему, они просто высматривали, где что плохо лежит, дабы прибрать это к своим грязным ручищам. Грубые, волосатые, воняющие застарелым потом и кислым пивом — даже легионные рабы обходили их стороной. Варвары они и есть варвары, что с них взять?

Я перестал обращать на них внимание. Судя по всему самое большее, на что они были способны — стянуть кошелек у какого-нибудь зазевавшегося торговца. К тому же у меня были дела и поважнее, чем наблюдать за германцами. Близилось начало летней кампании и забот у меня прибавлялось с каждым днем. Всего лишь через месяц мы отправимся в поход. И через месяц я обязательно встречусь с Варом. Отец будет отомщен. Так же как и Марк Кривой. Так же как и Бык. То, о чем я мечтал столько лет, наконец осуществится.

Я считал дни до похода, как зеленый новобранец считает дни до первой присяги или как старый ветеран — до своей отставки. И ни о чем другом думать не мог. Ножницы, которыми….. перерезают нить человеческой жизни уже коснулись нити судьбы Вара. Одно короткое движение, последний рывок, последнее усилие — и он отправится к предкам. Тридцать дней и несколько десятков миль — вот и все, что отделяет нас друг от друга. Не так уж и много. Вернее сказать — вообще ничего. Он у меня в руках.

* * *
Они выбрали удачный момент. Лучше не придумаешь. Третья ночная стража — время, когда лагерь спит мертвым сном. Даже часовые клюют носами и приходится сновать от поста к посту, чтобы не дать этим сукиным детям уснуть. Да и самому так легче бороться с дремотой.

Я обходил наружные пикеты вместе с тессерарием, разносившим таблички с новым паролем. С нами были еще двое легионеров из новобранцев. У нас был приказ не выходить в одиночку за лагерный вал, вот я и прихватил с собой двух юнцов — пусть привыкают к службе. Громыхая плохо подогнанными доспехами они шагали сзади, то и дело налетая на меня с тессерарием. Боялись отстать. Ни один из них не бывал в деле и врага не видел даже издали. Вот и липли к нам, как щенки к ноге хозяина.

Тьма стояла непроглядная. От чадящих факелов в руках тиронес проку было немного. Они больше давали дыма, чем света — опять кто-то решил заработать на нас. Недавно уже прислали червивые сухари и калиги из плохо выделанной кожи, которые рвались через десяток миль. Теперь вот несветящие факелы.

Мы только что отошли от поста и теперь нам предстояло пройти по небольшой роще к следующему. Можно было двигаться и через поле, но тогда пришлось бы давать изрядный крюк. Я решил срезать путь, чтобы успеть навестить и западную сторону до того, как начнется смена.

В этой роще на нас и напали. Я обернулся сказать одному из новобранцев, чтобы перестал наступать мне на пятки и успел увидеть, как у него из шеи словно вырос кинжал с грубой костяной рукоятью. Парень сделал удивленное лицо, в горле у него забулькало и он начал заваливаться набок, выронив факел. А еще через мгновение у второго из груди вышло навершие дротика.

Что есть мочи я заорал:

— К оружию!

Мой крик подхватил было тессерарий, но вопль тут же перешел в предсмертный хрип. С перерезанной глоткой особенно не покричишь.

Все произошло настолько быстро, что я не успел даже обнажить меч. Раз! И три трупа. Это можно было бы назвать очень хорошей работой. Если бы только дело не касалось наших ребят.

Я нагнулся, чтобы поднять факел, второй рукой вытаскивая из ножен меч. И тут на меня набросились со всех сторон. Молча, без радостных воплей. Первому я успел вогнать клинок в брюхо, но второй сбил меня с ног и я отлетел в сторону, крепко приложившись к какой-то коряге. Еще один из нападавших решил, что я уже не опасен и попытался придавить меня к земле своей тушей. Это стоило мне сломанных ребер, а ему — вспоротых кишок. Кое-как спихнув обякшее тело, я откатился в строну и вовремя — рядом с мой головой в землю ударила тяжелая дубина. Я почти вслепую очертил мечом полукруг и еще один разбойник с воплем рухнул на землю, хватаясь за ногу.

Остальные немного поотстали, поняв, что так просто меня не возьмешь. Я прижался спиной к дереву и снова взревел:

— К оружию! Тревога!

Шансов на то, что меня услышат в лагере было немного. Но попытаться стоило. Если это нападение германцев, ребята должны быть предупреждены. Хотя, мне ни разу не доводилось слышать, чтобы врагу удалось внезапной ночной атакой захватить укрепленный римский лагерь. Все равно что дернуть спящего тигра за хвост. Дернуть-то получится, но вряд ли результат понравится шутнику.

Тем не менее, долг требовал, чтобы я поднял тревогу. И я старался изо всех сил. Не переставая отбиваться от наседавших на меня варваров. Теперь я был уверен, что это именно германцы — двое подняли с земли факелы, и я смог увидеть их заросшие лица и грубую одежду, наполовину состоявшую из шкур. Странно, что не чувствовал обычной для них вони — наверное, чем-то обработали тела и одежду, чтобы мы не смогли учуять их. Хороший план. Только на этот раз он сработал не очень хорошо. Я все еще был жив и даже не ранен. А они потеряли троих. Если так пойдет и дальше, завтра меня ждет неплохая прибавка к жалованию.

Но германцы были не так просты. Поняв, что нахрапом меня не взять, они изменили тактику. Трое атаковали меня с фронта, а еще парочка нырнула мне за спину. Дерево, конечно, защитило бы меня какое-то время, но рано или поздно кто-нибудь исхитрился бы воткнуть мне между лопаток копье.

Когда приходится драться сразу с несколькими противниками нужно соблюдать одно простое правило — они постоянно должны находиться на одной линии. Тогда тебе не придется отражать удары со всех сторон, а только с одной. На словах это несложно. А на деле… В темноте, на скользкой земле, в доспехах, против пятерых хорошо вооруженных бывалых воинов… И все же я решил попробовать. Ничего другого мне не оставалось. Я отлепился от дерева, одним прыжком прорвал полукруг германцев и оказался у них за спинами. Врагов осталось четверо. Я принялся кружиться так, чтобы один стоявший напротив меня варвар закрывал своим же телом меня от второго. Ночная роща наполнилась звоном мечей и напряженным дыханием.

Боковым зрением я видел, как двое остальных опять пытаются зайти с тыла. Мне пришлось изменить направление движения, чтобы выстроить хотя бы троих в одну линию. На какое-то время это получилось. Германцы хрипло ругались, натыкались друг на друга, но никак не могли меня достать. Зато я зацепил еще одного.

Но тут силы начали оставлять меня. Уже не такими быстрыми были выпады, не такими выверенными финты. Пару раз острия копий скользнули по поножам — варвары почему-то не метили в грудь или живот. Только в ноги. Я уже не пытался докричаться до своих. Надо было беречь дыхание.

Каким-то чудом мне удалось продержаться еще несколько секунд и перерубить одному из германцев древко копья. Это все, что я смог сделать. На большее не осталось сил. Я понял, что вот-вот дело будет кончено. Я просто свалюсь от усталости. Пот заливал глаза, несмотря на ночной холод, ноги не слушались, руки налились свинцовой тяжестью. Еще чуть-чуть и я не удержу в руке меч. И тогда они доберуться до меня.

Я был близок к отчаянию. Неужели я так и умру, не выполнив свой долг? Неужели эта нелепая схватка в крошечной рощице станет для меня последней? Лучше бы уж я погиб тогда, вместе с Быком и тремя легионами. Или в том страшном бою с парфянами, когда им удалось окружить пять когорт и только сумасшедшая атака кавалерийской турмы спасла нас от верной гибели. Что может быть лучше для солдата, чем геройская смерть в большом сражении? Только так можно оставить память после себя. И горе тем, кто гибнет без толку в мелких стычках, их имена не отзовутся в вечности.

Острие копья вспороло мне кожу на бедре. И варвары радостно завопили. Но тут до нас донесся далекий звук трубы. Радость накрыла меня горячей волной. Играли тревогу. Наверное, кто-то все же услышал мои призывы к оружию и лязг мечей. Раздирая глотку, я заревел:

— Ко мне! Сюда! Германцы!

Квинт Бык и тот не смог бы крикнуть громче, а уж он орал так, что легионная зелень штаны уделывала.

Труба ответила мне.

Собрав последние силы, я попытался развернуться так, чтобы оказаться между спешившими мне на подмогу легионерами и германцами. Мне это удалось, и я шаг за шагом начал отступать в сторону лагеря. Впервые мелькнул проблеск надежды. Если я продержусь еще немного, если не оступлюсь и не сделаю роковой ошибки, возможно, мне удастся спастись. Главное, потерпеть. Несколько минут. Всего-то несколько минут. Приходилось терпеть куда больше. И каждый раз у меня это получалось. Получится и теперь. Не может не получиться. Только не сейчас, когда спасение так близко…

Удар был нанесен сзади. Похоже, на радостях я упустил из виду одного из варваров. Он зашел мне за спину и угостил дубинкой. Если бы не шлем, голова треснула бы как перезрелая тыква. А так я просто провалился в темноту. Даже не успев понять, что произошло.

* * *
Очнулся я от тряски. Я лежал попрек седла, связанный по рукам и ногам. Жутко болела голова. Досталось ей крепко. Варвар, который меня оглушил, явно перестарался. Тошнота то и дело подкатывала к горлу, во рту пересохло.

Я попробовал пошевелиться, но ничего не получилось. Германцы связали меня на совесть. Боялись. Это меня немного обрадовало. Всегда приятно знать, что враг тебя опасается. С другой стороны, это значит, что сбежать будет очень непросто. Впрочем, о побеге думать было рано. Вряд ли я сейчас смогу передвигаться самостоятельно. Руки и ноги затекли, голова кружилась, все тело болело, будто по нему как следует прогулялась дубина. Может, и прогулялась. Варвары вполне могли выместить свою злобу, когда я был без чувств. От них всего можно ожидать.

Я решил немного выждать. Набраться сил. Разузнать, куда меня везут. Ведь если бы они хотели просто прикончить меня, сделали бы это давно. Но не сделали. Выходит, кому-то я очень нужен. И нужен живым. Зачем? Кому понадобился простой центурион? Выкуп за меня никто не заплатит. Разве что ребята скинутся, но те гроши, которые они смогут собрать никому не нужны. Что еще можно с меня взять? Какие-то секретные сведения о будущей кампании? Может быть. Племена, которые живут рядом с границей наверняка хотят знать, через какие земли пойдут римляне. Самый простой способ выяснить это — взять пленного и расспросить его об этом.

Но может быть, мое похищение как-то связано и с друидом. Если бы не та белая тень на дороге, мне такое и в голову бы не пришло. Но сейчас, после той засады и слов варвара, вырванных под пыткой… Я мог допустить все, что угодно.

Мы ехали уже несколько часов. Все тело словно онемело. Трястись, навалившись брюхом поперек седла, да еще по лесной тропинке, удовольствие маленькое. Жутко хотелось пить. Честное слово, не задумываясь отдал бы свой шлем за глоток воды. Хотя, боюсь, шлема мне уже не видать. Как и панциря. Варвары оставили на мне лишь тунику и калиги. Даже пояс забрали. Хорошо еще, что все медали остались в лагере. У меня не было привычки постоянно носить свои награды, как делает большинство солдат. Мог бы лишиться и этого. Но панциря было жалко. Отличная работа. Удобный, хорошо подогнанный, прокованный точно так как нужно, ни больше ни меньше… Великолепный доспех. Теперь достанется какому-нибудь немытому германцу. Бесплатно.

Я дернулся в седле и заорал:

— Эй! Дайте воды!

Германцы словно не слышали. Продолжали также неторопливо трусить на своих низкорослых лошадках. Лишь тот, что вел на поводу моего коня обернулся, глянул из-под косматых бровей и сплюнул.

— Дайте воды, Юпитер вас разрази!

Никакого ответа. Это меня взбесило. Я начал вертеться и дергаться так, что лошадь испуганно зафыркала и попыталась сделать свечку. Упасть мне не удалось — я был намертво привязан к седлу. Но все же добился того, чего хотел. На меня обратили внимание. Германцы остановились и старший что-то сказал остальным. Те засмеялись. Потом отвязали меня, бросили на землю и обступили со всех сторон.

— Руки развяжите. И дайте воды!

Германцы снова расхохотались.

И вместо того, чтобы напоить меня, принялись избивать. Без особой, впрочем, злобы. Устав, снова взвалили меня на коня и мы продолжили путь. Я решил, что они за это здорово поплатятся. Хотя, конечно, война есть война. Не знаю, как бы я сам вел себя на их месте. Как-никак а я ухлопал трех их друзей. Так что, можно сказать, они были еще достаточно вежливы со мной. Почти добры.

Однако я решил до конца дня вести себя тихо. Если вечером не дадут воды и не развяжут руки, попытаюсь еще раз. Надеюсь, здоровья у меня хватит.

Так прошел весь день. Мы ехали без остановок. Все дальше и дальше вглубь враждебных земель. Во всяком случае, я так думал. А куда еще могут держать путь варвары? Уж всяко не в Рим. Правда, точного направления я так и не смог выяснить. Солнца видеть не мог — единственное, что было перед глазами земля и влажный бок лошади.

Когда окончательно стемнело, германцы наконец решили сделать привал. Расседлали коней, развели костер, соорудили что-то вроде навеса из еловых лап. Меня сняли с лошади и привязали к дереву. Единственным послаблением было то, что веревки теперь не так врезались в кожу. В остальном, мое положение нисколько не улучшилось. Пошевелиться было по-прежнему невозможно. Мне дали воды, потом немного поколотили на сон грядущий и оставили в покое.

Следующий день был как две капли воды похож на предыдущий. Правда, вечером мне все-таки дали немного поесть. Заплесневевший сухарь и несколько глотков болотистой воды. С сухарем я разделался за мгновение. Это развеселило варваров. Они были вообще по-своему веселые ребята. Ничего, придет время и мы повеселимся вместе.

Со мной не разговаривали, ни о чем не спрашивали. Я был для них чем-то вроде тюка с шерстью. Утром взвалили на седло, вечером — сняли с седла и бросили на землю. Вот и всех забот. Очень скоро я понял, что пытаться о чем-то расспрашивать или просить их бесполезно. В лучшем случае они просто не обращали внимания на мои слова. В худшем — били. Но ни разу ни один из них не ответил мне по-человечески.

В голову как назло мысли лезли невеселые. Вспомнилось, как я чуть не попал в рабство. Как провел сутки в каменном мешке, ожидая своей участи. Если бы не фракиец Скилас, вполне возможно, что я уже давно умер бы в рудниках или на галерах. Неужели все повторяется, и мне опять грозит рабство? Только на этот раз не римское, а германское. Провести остаток жизни в вонючей яме, выполняя приказы варваров, которые даже не знают, что такое термы мне вовсе не хотелось. Про себя я решил, что если не получится сбежать, я найду способ убить себя. В крайнем случае, брошусь на какого-нибудь знатного германца и зубами вцеплюсь ему в глотку. Сразу прикончат. Да, так я и сделаю. Но для начала нужно попытаться сбежать.

Но как раз вот это сделать и не получалось. Меня не развязывали ни на минуту. Лишь время от времени слегка ослабляли веревки, чтобы руки и ноги не затекли. В этот момент двое варваров всегда были рядом с оружием наготове. Когда кормили, развязывали одну руку и держали нож у горла. Чуть не так двинешься — перережут глотку и охнуть не успеешь. А так либо связанный на лошади, либо спиной к дереву.

Так мы и ехали пять дней. К вечеру пятого дня я опять потерял сознание. На этот раз без всяких дубинок. Просто закрыл глаза и провалился в спасительную тьму. Скудная кормежка, побои, абсолютная невозможность двигаться сделали свое дело. Я был слаб как ребенок. Развяжи меня и скажи: иди, шагу не сделаю. Держался до последнего, хотя перед глазами все плыло… А потом будто кто-то свечу задул.

Глава 3

Когда я пришел в себя, не было ни тряски, ни потного лошадиного бока, ни ведущей в неизвестность дороги. Я лежал на земляном полу в деревянной хижине, больше похожей на сарай. Еще плохо соображая, где я нахожусь, попробовал пошевелить руками. Они были по-прежнему связаны. Так же как и ноги. Судя по всему, я здорово напугал этих парней.

Перевернулся на бок, огляделся. Окон не было, зато щели между бревен были такие широкие, что в хижину без труда проникал солнечный свет. Скособоченная дверь заперта заперта. Но на вид она такая хилая, что можно легко вышибить плечом. Это хорошо. Плохо то, что за этой дверью кто-то мерно вышагивал взад-вперед. Они озаботились выставить часового. Странно для германцев. Обычно они считают караульную службу чем-то ненужным и даже недостойным настоящего воина. Вот пива напиться и подвигами своими похвастаться — другое дело. А тут гляди-ка — самый настоящий часовой. Лестно. Выходит, не ради рабства меня взяли. Вернее, не только ради него. Думают, поди, что я знаю какие-то военные тайны. Ну-ну…

Я лег поудобнее и принялся ждать, что же будет дальше. Рано или поздно за мной придет тот, кто организовал мое похищение. Нужно встретить его как следует. Пусть знают, из какого теста сделаны римские центурионы. Ни одного слова от меня не услышат. Пусть хоть на куски режут.

Есть хотелось смертельно. Кажется, калиги собственные начал бы глодать, если б мог дотянуться. Шутка ли — пять дней подряд по одному заплесневевшему сухарю! Удивительно, что я вообще еще жив. Эх, кусок бы мяса сейчас. Да глоток вина. Тогда я показал бы им все, на что способен. Побегали бы у меня…

Провалялся я почти весь день. Лишь когда в щели в стенах окрасились в розоватый цвет, а в хижине почти стемнело, около двери послышались голоса. Слов разобрать я не мог, но было понятно, что часовой дает кому-то отчет. Неужто научились варвары дисциплине? Я постарался сесть, прислонившись к стене. Негоже центуриону Рима валяться перед врагом. Со связанными руками сделать это было непросто. Но все же к тому моменту, когда дверь распахнулась и на пороге появилась темная фигура, закрывшая бледное предзакатное небо, я ухитрился принять более или менее достойную позу.

Человек шагнул вперед и я сразу узнал его. Сомнений быть не могло — тот самый старик. Только на этот раз не в белом балахоне, а в обычном темно-коричневом плаще. Но борода та же — длиннющая и белая, как снег на вершинах гор. Глаза не горели ярко-зеленым огнем, как в моих видениях. Но этого и не требовалось, чтобы заставить обычного человека всерьез испугаться. Я говорю, обычного человека, а не центуриона, побывавшего в десятках передряг похлеще. Но, признаться, глядя в эти бездонные, абсолютно черные глаза, даже я почувствовал нечто похожее на страх. Нечеловеческими они были какими-то. И не звериными. Одни боги знают, какими.

Старик смотрел на меня, я на него. Будто в гляделки играли. Хоть и не просто мне это далось, но я взгляд не отвел. Смотрел прямо. Смотрел и ждал, когда тот заговорит. Хотел проверить, у кого шкура покрепче. Обычно тот, кто слабее, тот и начинает болтать. От меня он этого не дождался.

— Ты Гай Валерий Крисп? Сын Гнея? — глухо спросил он. Будто борода в рот забилась.

— А ты кто такой?

— Отвечай на вопрос.

— Сам отвечай.

Мы снова замолчали. Я опять пожалел, что мне не дали хоть немного подкрепиться перед этим разговором. Чтобы быть героем нужны силы.

— Тебе все равно придется ответить. Рано или поздно, так или иначе. Не усложняй свою судьбу. Ты в моих руках. И от того, какими будут твои ответы, зависит, каким будет твое будущее.

— Только не надо мне заливать, что если я расскажу все, что ты хочешь знать, вы отпустите меня. Для вас я уже либо раб, либо мертвец. А значит, я и для себя уже умер. Так плевать мне на твои вопросы. Сам себе отвечай, грязный варвар.

Старик усмехнулся. Потом подошел к двери, открыл ее и что-то сказал. Я приготовился к побоям. Но вместо толпы жаждущих крови германцев в хижину вошла женщина с горшочком в руках. От горшка пахло так, что у меня в животе заурчало. После нескольких дней голодовки нюх у меня стал как у охотничей собаки. Ароматная наваристая мясная похлебка — вот что было в этом горшке. У меня потемнело в глазах — так захотелось есть.

Я собрал все силы, чтобы спокойно сидеть, как сидел и даже не смотреть в сторону пищи.

— Ты можешь мне не отвечать, — сказал старик, когда женщина вышла. — Я и так знаю, что ты сын того самого Гнея Валерия, который воевал в Галлии…

— Чего тогда спрашиваешь?

— Не перебивай. Сегодня ты как следует отдохнешь, поешь и выспишься. Бить тебя больше не будут. Пока. Я хочу, чтобы ты подумал вот над чем: у тебя есть две возможности. Первая — ты отвечаешь честно на все мои вопросы. За это мы убьем тебя быстро и без всякой боли. Вторая — ты отказываешься говорить или лжешь. Тогда смерть твоя будет долгой и мучительной. Но должен сказать, что ты мне так и так все расскажешь. Это лишь вопрос времени. Ну и умения наших палачей. У тебя есть право выбора. Потрать ночь на то, чтобы принять правильное решение.

— Я сразу могу сказать — ничего ты от меня не услышишь, варвар.

— Подумай. Мне не нужны сведения о твоих солдатах. Ваши планы мне давно известны. Меня интересует совсем другое. И это касается только тебя и меня. Никому не станет хуже, если ты мне все расскажешь. Зато тебе будет очень плохо, если вздумаешь молчать. Так что выбирай сам. Завтра на рассвете я приду. Сейчас отдыхай.

Не дожидаясь ответа, он развернулся и вышел. Вместо него зашли трое варваров и развязали меня. Я с наслаждением размял руки. О том чтобы наброситься на германцев я даже не думал — сейчас я не одолел бы и котенка.

Часовой снова принялся вышагивать рядом с дверью. А я придвинул поближе горшок и принялся набивать брюхо. Старая солдатская истина — тебя могут убить завтра, так зачем голодать сегодня?

Старик сдержал свое слово. Мне дали спокойно поесть и как следует выспаться. Никто и пальцем меня не тронул. Это они зря. Это их ошибка. Не стоило давать мне отдых. Зачем им сильный враг?

* * *
На этот раз старик был в своем белом балахоне. Выглядел один к одному, каким я увидел его в первую нашу встречу. Мне даже показалось, что и глаза у него немного светятся тем самым призрачным зеленоватым светом. Хотя, это могла быть игра воображения. Или свет из щелей хижины так падал. Во всяком случае, мне хотелось так думать. Не слишком-то мне нравилась мысль, что я столкнулся лицом к лицу с настоящим колдуном. Да еще не имея при себе пилума.

Вообще, за последние годы я так привык к оружию и доспехам, что теперь без них чувствовал себя голым. Не беззащитным, нет. Я научился убивать и голыми руками. Но вот голым — да, будто в термы собрался. Не очень приятное ощущение. Особенно, когда ты в тылу врага. От хорошего меча и кольчуги я бы не отказался… Просто для того, чтобы разговор шел на равных.

Вместе со стариком вошли еще два мужчины помоложе, но тоже в белых плащах и трое германских воинов. Я подумал, не броситься ли на них прямо сейчас, но отказался от этой затеи. С такой толпой не справиться. Только наживу дополнительных неприятностей. Такой ход нужно приберечь напоследок. Когда не останется надежды.

Я дал себя связать. И принялся наблюдать за приготовлениями к допросу. Вернее сказать, к пыткам. Приготовления не впечатлили. Жаровня да пара старых кинжалов. Если они думают, что я разговорюсь из-за какого-то каленого железа, они здорово ошибаются. Для меня им придется придумать что-нибудь посерьезнее.

Наконец, воины ушли. Мы остались вчетвером. Я и эти ребята в белом. Глядя на их суровые серьезные лица, мне хотелось смеяться. Они были больше похожи на шутов, чем на грозных палачей. Однако, я решил повременить со смехом. Буду смеяться, когда меня начнут пытать. А пока поберегу силы.

Старик вышел вперед:

— Ты подумал над моими словами, римлянин?

— Подумал, — охотно ответил я.

— И что же ты решил?

— Решил примерно так: если вы сейчас же отпустите меня, вернув оружие, дав коня и провизию, то я попытаюсь сдержать своих солдат, когда наши когорты придут в вашу поганую деревеньку. Тогда, может быть, кому-нибудь из вас и удастся уцелеть. В противном случае, мои ребята погуляют здесь вволю. Вряд ли это вам будет по душе. Что скажешь на это, варвар?

Против моего ожидания, старик не выдрал себе от ярости из бороды клок волос. Даже не дал знак своим подручным приступить к истязаниям. Он спокойно выслушал меня, усмехнулся и ровно сказал:

— Я ведь говорил тебе, что мне не нужны ваши римские секреты. Война — дело наших воинов. И, будь уверен, им найдется чем встретить вас на наших землях. Я хочу спросить тебя совсем о другом. И надеюсь, у тебя хватит благоразумия не упираться…

— Не хватит. Точно тебе говорю. Сам сказал — мне все равно умирать. Так чего ради я буду помогать тебе? Смерть меня не пугает, пытки тоже. Поэтому можешь не терять времени.

— Ты упрям и горд, как все римляне… И так же глуп. Но какой-то смысл в твоих словах есть. Хорошо, я не стану убивать тебя, если ты ответишь на мои вопросы. Отпущу и даже верну оружие. Как тебе такая сделка?

— Смотря что ты хочешь от меня услышать.

Да, именно так — я начал торговаться. Не слишком достойный поступок. И скажу честно — не будь у меня невыполненного долга перед отцом, ни за что не стал бы этого делать. Но моя жизнь не принадлежала мне полностью. И не будет принадлежать, пока Оппий Вар жив. Умирать хорошо, когда у тебя нет незавершенных дел. У меня же они были. Поэтому я должен был выжить. Не любой ценой, конечно. На предательство я не пойду. Но если старик сказал правду, и дело не касается моей службы Риму, почему бы и не поговорить с ним? Кому от этого станет хуже?

— Ты знаешь, кто мы такие? — торжественно спросил старик, указывая на своих помощников.

— Варвары.

— Ты когда-нибудь слышал о друидах?

— Как же без этого? Вам здорово досталось в Галлии. Теперь то же самое будет и здесь. Но говори по делу, старик. Мне некогда болтать о пустяках. Будь вы хоть сами боги этих лесов, я не стану трепетать от страха, можешь поверить. Вы обыкновенные жрецы, а жрецов я перевидал всяких.

Мой ответ немного сбил с толку старика. Похоже, он привык к более уважительным ответам.

Друиды переглянулись. Потом, видно, все же решили, что калить железо еще рановато.

— Боги покарают тебя за дерзость, римлянин. Не ваши, наши боги. Поэтому я не стану тратить на тебя свою силу. Пока… Итак, что ты знаешь о Сердце леса?

Само собой. О чем же еще мог спрашивать человек, который являлся ко мне в видениях с одной и той же просьбой! Конечно, этот варварский медальон. Надо было сразу догадаться. Сами виноваты, нечего было так сильно бить меня по голове…

— Сердце леса? — переспросил я, чтобы потянуть время. — Это тот самый камень?

— Да, волшебный камень, который много лет назад попал в руки к твоему отцу. Попал нечестным путем. А если говорить точнее, твой отец силой отнял его у того, кому он принадлежал по праву.

— Это старому Вару он принадлежал по праву?!

— Лесу. И нам, хранителям древних тайн. Настолько древних, что ты даже не сможешь представить себе этой бездны времени.

— Значит, это Вар отнял камень силой у хранителей. А мой отец лишь взял его у старого Вара. Почему бы вам не поговорить с его сыном? Он как раз переметнулся на вашу сторону, да покарают его за это боги. Спрашивайте его. Мне же дайте уйти, если хотите, чтобы в вашей деревне остался хоть кто-то живой, когда…

— Ты испытываешь мое терпение, римлянин! — резко перебил меня старик.

Борода у него смешно встопорщилась, отчего окрик его оказался не очень-то внушительным. Я невольно усмехнулся.

— Меня не интересует никакой Вар. Мне нужен ты. Только ты можешь знать, где теперь этот камень. И ты нам это расскажешь!

— Почему я должен знать, где ваш камень?

— Потому что на нем кровь твоего рода. Вы связаны с Сердцем Леса одной нитью, римлянин. Кровь Криспов связала вас навеки. Теперь камень не отзовется на наши призывы. Он услышит только тебя. А ты — его. И я спрашиваю — где он? Где этот камень?

— Не знаю, — честно ответил я. — Врать не буду, про эту безделушку я слышал не один раз. Но ума не приложу, где он может сейчас быть. Я и сам его ищу.

— Ты не можешь не знать этого, римлянин. Сердце Леса — это не простой камень. Если хочешь, его нужно было бы назвать Сердцем Мира. Боги оставили его нам, смертным, когда покинули землю и ушли в небесные чертоги. Оставили для того, чтобы этот мир мог жить дальше, лишившись их божественного дыхания. Они завещали нам, хранителям, беречь это Сердце, а вместе с ним — и наш мир. Камень живой. Но как и настоящее человеческое сердце он не может долго биться вне своего тела — заповедного леса в землях кельтов. Вы же, римляне, нарушили волю богов, которые неизмеримо сильнее и страшнее ваших. Нарушили и тем самым обрекли на гибель не только свою жалкую империю, но весь мир. Если камень прекратит свое биение, на землю обрушатся неисчислимые беды. Без дыхания богов и без Сердца Леса — люди обречены. И не только германцы. Рухнет Рим, сгинут могущественные племена в восточных землях, уйдут в небытие народы, живущие за морем и далеко на юге… А все из-за одного упрямого и жадного римлянина, который ставит свои желания выше жизней многих тысяч людей. Нехорошо, — совсем буднично закончил он и взъерошил бороду.

Признаться, не поверил я ни единому слову. Наверное, их боги совсем выжили из ума, если покидая землю оставили какой-то камешек, чтобы тот заботился обо всем мире. Все равно что я, оставляя центурию оставлю вместо себя командиром свой витис. Немудрено, что с такими богами варвары покорились нам.

Говорить об этом я не стал. Все равно эти полоумные друиды ничего не поймут. Они говорят, что римляне гордецы, но у самих спеси хватит на троих римлян. Какой-нибудь замшелый божок, живущий в дупле старого дерева, по их мнению, могущественнее Юпитера.

— Все это очень интересно, старик. В другой раз я с удовольствием послушал бы твои сказки. Но сейчас мне не до них. Я сказал тебе, что не знаю, где этот камень. А лгать я не привык. Развяжи меня и я уйду. Это тебе зачтется.

Помощники старика возмущенно загалдели. Но он поднял руку, заставляя их замолчать и посмотрел на меня:

— Тебе ведь наверняка известно о необычайной силе этого камня. И я думаю… Нет, я уверен, что ты желаешь оставить его себе, чтобы использовать его мощь в своих интересах. Поверь, — заговорил вдруг он мягко и проникновенно, — ни к чему хорошему это не приведет. Ты не только сам погибнешь, но и обречешь на смерть невинных людей… Отдай нам камень и мы вернем его туда, где ему должно находиться. Мир будет спасен. А вместе с ним — и ты. Я даже заплачу тебе.

— Не нужно мне ничего от тебя, варвар. Я не знаю, где этот камень. Даю слово. Мне действительно рассказывали о его возможностях. Но я не верю в эти байки. Ими только детишек развлекать… Он мне не нужен. И если бы я знал, где его искать — рассказал бы и без всяких наград. Только вот незадача — ничего такого я не знаю. И даже не представляю, где следует его искать.

— Лжешь. Ты не можешь не знать, где он. Вы связаны.

— Не лгу. Не знаю, как там насчет связаны, но вот то, что у тебя со слухом плохо — это точно. Я понятия не имею, где камень. Сам его ищу.

— Зачем?

— Это уже мое дело.

— Ошибаешься. Это касается всех.

— Он мне нужен как приманка. Чтобы поймать одного негодяя.

Друид возмущенно прикрыл глаза и вздохнул. Его помощники бросали на меня кровожадные взгляды, будто я оскорбил их матерей.

— Использовать Сердце Леса как приманку! До этого мог додуматься только римлянин! — старик сделал паузу. — Так значит, не знаешь?

— Не знаю.

— Хорошо. Ты сам вынудил меня.

Он кивнул своим подручным. Те рьяно взялись за дело. Один принялся раздувать угли в жаровне, второй схватил кинжал и сунул лезвие в огонь. Когда клинок стал ярко-красным, оба подошли ко мне.

Я все-таки сумел засмеяться…

* * *
Я потерял счет дням. Не то чтобы все это продолжалось очень долго. Нет, наверное, даже недели не прошло, как я здесь появился. Но все дни слились в одну нескончаемую череду пыток и допросов. Они были похож один на другой, как две монеты. Иногда мне трудно было разобрать, когда начался день, иногда — когда он закончился. Я что-то говорил, смеялся, терял сознание от боли и снова смеялся… Ничего не менялось. Кроме старика.

В первый день он выглядел обычным человеком. Но по мере того, как допросы становились все более долгими, а пытки — жестокими, менялся и его облик. Я никак не мог угадать, в каком обличье он придет на этот раз. Иногда он был белым волком. Тем самым, которого я уже видел несколько раз, когда служил в Паннонии. Жутковато было видеть на волчьей морде человеческие глаза и слышать от зверя человеческую речь. При этом он время от времени принимался выкусывать блох, как обычный цепной пес или чесал задней лапой за ухом. Только что лапу на стену не задирал… Когда старику надоедало возиться с блохами, он превращался в отвратительный гниющий труп. С пустыми глазницами, зеленоватой кожей, слезающей лоскутьями, обнажая белые кости, сочащимися гноем нарывами… Будто этим можно было напугать бывалого солдата! На полях сражений я и не на такое насмотрелся. Остальные превращения были не так забавны. Он мог обернуться великаном. Да таким, что один его палец на руке был толщиной с мою ногу. Но это было неудобно — ему приходилось сидеть скрючившись в небольшой хижине. Больше часа он в такой позе не выдерживал и принимал свой обычный облик. Время от времени он превращался в огромную змею. Почему-то не белого, а нежно-зеленого цвета. С чудовищными, сочащимися зловонным ядом зубами и длиннющим раздвоенным на конце языком, которым все норовил коснуться моего лица. Вот это было действительно мерзко. В Египте я навидался всяких змей, но таких здоровенных гадин видеть не приходилось.

Не знаю, превращался он все это на самом деле, или просто заставлял меня видеть его таким. Но это и неважно. Даже если бы мне было по-настоящему страшно, я не смог бы облегчить свою участь. Все вопросы старика сводились в конечном счете к одному: где Сердце Леса? На него я не смог бы ответить, даже если бы все змеи со всего мира сползлись ко мне в хижину, а все волки принялись вычесывать перед моим носом блох.

Я молчал. Старик злился. Его помощники были неутомимы. Рассмеяться им в лицо мне становилось все труднее. Приходилось собирать в кулак всю волю. Я молил богов только об одном — чтобы они позволили мне прожить последние дни и минуты моей жизни достойно. В том, что конец близок я уже не сомневался.

Никаких шансов на спасение не было. После первого допроса меня снова стали держать все время связанным. Еды давали ровно столько, чтобы я не умер с голоду. Один раз, правда, мне все же удалось распутать узлы на веревках. Варвар, который связывал меня был пьян и затянул веревки недостаточно крепко. Да и я схитрил — изо всех сил напряг руки и чуть развел в стороны запястья… Стоило расслабить мускулы — путы тут же ослабли. Дальше все было просто.

И когда друиды в сопровождении нескольких воинов зашли ко мне на следующий день, я бросился на старика, с твердым намерением прикончить его. Но я был слишком слаб. Вцепиться ему в глотку мне удалось. Но непослушные пальцы никак не могли сжать морщинистую шею. Меня легко оторвали от испуганного друида и как следует отделали. Тогда мне хотелось выть, но не от боли, а от бессилья…

После этого я понял, что обречен. Где искать камень я не знал, бежать не мог. Оставалось только умереть под пытками. Единственное, что я мог сделать — умереть, как подобает солдату и римлянину.

День проходил за днем, ночь за ночью. Я путал сон с явью. Иногда мне казалось, что я вовсе не в плену у германцев, а в своем родном доме близ Капуи. Я очень болен и мать должна вот-вот прийти с отваром лечебных трав. Временами я переносился в осажденный паннонскими мятежниками форт и все ждал их решающей атаки… А порой я был уверен, что уже умер и с минуты на минуту встречусь с отцом или Квинтом Быком, который привычно заорет: "Что это за вид, легионер? Ты похож на опустившуюся шлюху, а не на солдата!" Ну или что-то в этом роде. Но что бы мне ни казалось, каждую ночь я отчетливо слышал тихое шуршание в дальнем углу хижины. Подползти поближе и понять, в чем дело, я не мог и это почему-то бесило меня больше всего. Больше вопросов друида, больше пыток, больше ожидания гибели. Было жутко обидно, что какой-то крот или лиса занимаются преспокойно своими делами, пока я тут медленно подыхаю. Я умру, а эта неугомонная тварь пророет дырку в земляном полу и начнет здесь хозяйничать. Или еще хуже — примется ужинать тем, что от меня останется… Глупо, конечно, было думать об этом. Но когда ты на волосок от смерти, мысли лезут в голову самые разные. Ничего уж с этим не поделаешь. Помню, когда в первый раз увидел боевых слонов, несущихся на наши порядки, мне больше всего было жалко только что купленных доспехов — я был уверен, что такая громада превратит их в лепешку и никакой оружейник не возьмется их восстанавливать. О том, что в лепешку превращусь и я сам, я как-то не думал.

В один из дней старик пришел в своем обычном виде. Он выглядел усталым. Колдовство, должно быть, отнимает кучу сил. Борода висела неопрятными седыми сосульками, глаза потухли, под ними набрякли мешки. Он казался старше лет на двадцать. Даже его помощники выглядели не так бодро, как раньше. Мне захотелось узнать, на кого же похож теперь я, если даже мои мучители смотрятся неважно.

— Ну что, римлянин, ты продолжаешь упорствовать? — вяло спросил старик.

— Я не знаю, где ваш камень, — прохрипел я и приготовился к прикосновению раскаленного железа.

Но его не последовало. Старик опустился рядом со мной на землю и тяжело вздохнул.

— Напрасно ты так. Я не говорил тебе раньше… Но сейчас, думаю, стоит… Нужно, чтобы ты знал одну вещь. Может, это заставит тебя сказать правду. Хотя, сомневаюсь… Этот камень… Если не хочешь отдавать его нам, просто верни на место. Туда, в галльский лес. Ты спасешь не только мир. Ты поможешь духу своего отца. Он ведь не может успокоиться. Камень не дает ему этого сделать. Они связаны и до тех пор, пока не нашел покоя камень, не найдет его и дух твоего отца. Если не хочешь помочь всем людям, помоги хоть своему отцу. Или и это для тебя пустой звук?

— Если бы я мог, я бы тебе всю бороду повыдергал по одному волоску за такие слова, — сказал я. — Теперь отца моего приплел. Давай. Потом мать вспомнишь, да? Не трогал бы хоть мертвых, старый дурак. Говорю же тебе — не знаю я, где ваш камень, будь он неладен!

Старик кряхтя поднялся. Помощники осторожно поддержали его под руки. Он был совсем плох. Это меня немного порадовало.

— Зря улыбаешься, — сказал друид, заметив мою ухмылку. — Больше я не буду задавать тебе вопросов. Время разговоров кончилось…

— Напугал!

— Завтра на рассвете мы совершим обряд. И получим ответ на свой вопрос. А ты к тому времени будешь бродить бесплотным призраком по нашим лесам, как твой отец бродит по галльским. Может быть, вы когда-нибудь и встретитесь. Отдыхай, глупый римлянин. У тебя была возможность спасти свою жизнь. Но твоя жадность не дала этого сделать. Теперь ты будешь принесен в жертву нашим богам. Возможно, отведав твоей крови, той ее капли, что вытекает из раны вместе с последним ударом сердца, они скажут, где нам искать камень.

Я пожал плечами.

— Тебе даже не интересно, что завтра с тобой будут делать? Ты не хочешь знать, как именно ты умрешь?

Я покачал головой. Не то чтобы меня это совершенно не беспокоило. Но не хотелось проявлять малодушие. Всем нам рано или поздно придется умереть. Никто не живет вечно. И мы не в силах изменить порядок вещей. Все что мы можем — уйти из жизни так, чтобы даже наши враги прониклись уважением к нам. Именно это я и собирался сделать. А достойный уход не терпит многословия и суеты. Слова оружие слабых. Сильные сражаются молча.

Друиды немного потоптались, ожидая, что я что-нибудь скажу, и, наконец, вышли из хижины.

Я остался один.

* * *
Ночь перед казнью… Ничего хорошего я о ней сказать не могу. На моем счету был не один десяток ночей накануне сражения. И ложась спать, я не знал, увижу ли закат следующего дня. Но каждый раз засыпал спокойно. Не потому что совсем уж не боялся смерти. Побаивался, конечно. Хотя со временем мы с ней подружились. Солдат должен сойтись поближе со своей смертью. Вернее, он должен жить так, будто уже умер. Иначе как заставишь себя идти на стену копий? Меня успокаивала мысль, что даже если завтра мне суждено погибнуть, это будет смерть достойная воина и мужчины. Я умру героем. Хорошая правильная смерть. Уйти в расцвете лет, делая правое дело, упоенным битвой, рядом с товарищами по оружию — что может быть лучше? Что может быть достойнее?

И вот я в темнице. Несколько часов отделяют меня от страшных ритуальных пыток и позорной смерти от кривого жреческого ножа. Позорной и нелепой смерти. Меня, как быка, предназначенного в жертву Юпитеру лишит жизни не воин, равный мне по силе и чести, а обыкновенный палач в белом балахоне. И мои друзья даже не узнают, что стало с младшим центурионом пятой Германской когорты. Они, наверное, уже похоронили меня и выбрали нового командира. А мое имя навсегда вычеркнуто из списков легиона. Им невдомек, что я еще жив. Пока… И буду с ними еще несколько часов. Несколько коротких часов. Коротких, как моя жизнь.

Но самое страшное, что я так и не отомстил за отца. Не смог. Фортуна снова повернулась лицом к Вару. А я, возомнивший себя чуть ли не самим роком, завтра буду валяться с распоротым брюхом под сенью равнодушно глядящих на меня деревьев. Что ж, как ни тяжело признать это — Вар вышел победилем. У богов свои взгляды на справедливость. Мы не всегда можем их понять. Мерзавец Вар будет спокойно разгуливать по земле, пока я гнию в холодной германской земле. Он наверняка найдет и этот проклятый камень, из-за которого я так нелепо умер. Доживет до глубокой старости, окруженный почетом, богатством, друзьями, женщинами и детьми… И все это — в награду за злодеяния, которые он творил. А мне останется лишьбессильно сжимать кулаки наблюдая за ним из мира мертвых.

Неужели все так и будет? Похоже на то. Но почему? Или действительно есть какая-то высшая справедливость, закономерный ход событий, который мы, смертные, не в силах постигнуть? Божественные планы, в которых нам отводится более чем скромное место и самое лучшее — смириться с этим, не терзая себя вопросами, на которые нет ответа. А если и есть, то все равно мы не в силах его понять. Или все гораздо проще? Цепь совпадений, слепой случай… Что если бы я тогда обходил посты чуть раньше? Или пошел бы не напрямик, а в обход по полю? Что если бы Луций в том бою шесть лет назад поднял скутум на два пальца выше? Или если бы Холостяк обернулся чуть раньше?.. Может, и нет никакой божественной воли? Нет у богов никаких планов… Они просто бросают кости нашей судьбы на стол и сами не знают, что выпадет — «собака» или «Венера». Да и плевать им на это, наверное. Что такое для вечно молодых богов жизнь какого-то неудачливого центуриона?

Не знаю… И никогда мне уже не понять, почему все получилось так, а не иначе. Просто нет времени. Да и, в сущности, какая разница, есть какой-то план, о котором мы ничего не знаем, или его попросту не существует? Итог-то один — смерть. И умрешь ты так и не поняв, зачем все это было нужно — жизнь, борьба, какие-то мечты и стремления… Все это теряет смысл вместе с твоим последним вздохом. Ты приходишь в этот мир, ничего не понимая, и уходишь, понимая еще меньше. Это удел смертных.

Но отец… Как мне не хватает сейчас твоего совета! Ты всегда умел сделать сложное простым.

Не помню, сколько я так просидел, прислонившись к шершавой стене, слушая возню неизвестного зверька в углу хижины и размышляя о своей судьбе. В хижине было совершенно темно. На улице не раздавалось ни звука, будто вся деревня вымерла. Я сидел и таращился в никуда, постепенно теряя ощущение реальности. В какой-то момент мое тело словно перестало существовать. Я не чувствовал ни боли, ни голода. Я словно растворился в окружающей меня тьме. Слился с ней, стал ее частичкой, крошечной беспросветной точкой, свободно парящей в океане мрака.

Поэтому я не удивился, когда увидел прямо перед собой отца. Разве может чему-то удивляться сгусток тени?

Таким отца я не видел ни разу. Он был в полном снаряжении. Тяжелая кольчуга, военный пояс, поножи, меч на боку, шлем с плюмажем висел на груди, будто отец приготовился к долгому маршу.

— Ты не виноват, что все так вышло Гай, — глухо сказал он, не глядя мне в глаза. — Главное — ты пытался сделать то, что должен. Важен путь, по которому ты идешь, а не итог этого пути. Итог у всех одинаков. А вот пути разные. Если смог пройти по своему — значит, не зря прожил жизнь. Только вот беда — понять, по своей ли дороге шел, можно только в самом конце. И уже поздно бывает куда-либо сворачивать. Так со мной и получилось.

— О чем ты говоришь, отец?

— Поймешь, когда придет время.

— Оно уже пришло. Совсем скоро я присоединюсь к тебе.

— Нет. Мы никогда с тобой не встретимся больше. Здесь все очень одиноки… Впрочем, как и в мире живых. Прощай. И помни — я не в обиде на тебя. Ты был хорошим сыном и хорошим солдатом. Не твоя вина, что смерть моя осталась неотомщенной…

— Подожди. Скажи, это все из-за камня? Он действительно так важен?

— Для них — да?

— Для кого? Отец! Отец!

— Не получилось у тебя, да, Гай?

Передо мной был уже не отец. Напротив меня сидел Марк Кривой. Его горло пересекала тонкая красная полоса.

— Жаль, конечно. Но ты это… Не грусти. Придет и его час. Смерть всех равняет. Какая разница, кто раньше умер? Вар все равно не уйдет от нее. Так что не печалься. Главное, что жил правильно. Остальное неважно.

— Правильно?

— Конечно. Ты ведь верил в то, что делал.

— Разве это так важно?

— А как ты думал? Люди ведь живут, ничего не зная — кто они, откуда взялись, зачем появились на свет, куда уйдут потом. Во мраке живут. Одна примета — вера в то, что делаешь. Без нее будешь кругами ходить, да без всякого толку.

— Но ведь я и так ничего не добился. Да еще и умру глупо.

— Как не добился? Никого не предал, никого не обманул, никому подлости не сделал. Правильно жил, по совести. За спинами не прятался, сам спины врагам не показывал… Разве ж этого мало? Живые все суетятся, как будто им вечно жить. Деньги, звания, пожрать да попить повкуснее… А о главном и подумать им некогда из-за этой возни.

— А что главное-то Марк?

— Никто этого не знает, центурион, — теперь это был голос Квинта Быка. — И в то же время, знает каждый.

— Квинт Бык! Ты?

— Я, — ответил Бык, выплывая из темноты.

Кольчуга на его груди была порвана в нескольких местах, но следов крови не было.

— Смотрю, не ошибся я тогда, помнишь? Когда сказал, что ты дослужишься до центуриона. И гляди-ка, малыш Гай носит меч на левом боку! Молодец, молодец, не подвел старика.

— Но я не сделал самого важного?

— Чего?

— Не убил Вара.

— А, тот самый римлянин, который мне всю кольчугу изорвал… Ну так что с того?

— Я хотел отомстить.

— Понятно… Это ничего, центурион, пустяки.

— Как же так? Ничего себе пустяки! Где же справедливость?

— Так нету ее. Вот сам посуди, ведь там, где справедливость, там и правда, так?

— Да.

— А может быть правда одна для всех? То-то и оно… Нет верного и неверного, нет хорошего и плохого, нет злого и доброго. Есть только человеческие представления об этом.

— Я тебя не понимаю…

— Конечно не понимаешь. Ведь ты еще жив, а я уже давно умер.

— Но объясни мне…

И только я сказал это, как какой-то непонятный звук заставил меня опять стать самим собой. Я больше не был сгустком тьмы, способным парить между миром живых и мертвых. Я был усталым измученным солдатом, ожидавшим казни. Мне стало до слез обидно, что я не успел договорить с Быком. Казалось, он должен сказать мне что-то очень важное. Нечто такое, что примирит меня с действительностью. Придаст моей смерти хоть какой-то смысл. И вот на тебе.

Звук повторился. Он доносился из того самого угла, где каждую ночь скребся непонятный зверек. Теперь этот звук был совсем рядом. Будто зверь уже наполовину пробрался в хижину…

А потом послышались тихие шаги.

* * *
Шаги принадлежали человеку, а не животному. Он наугад прошел по комнате, видно отыскивая меня. Я затих, стараясь даже не дышать. Кто знает, что ему нужно. Хоть жить мне оставалось несколько часов, я не собирался торопить время. Так что сидел, не шевелясь, пытаясь по звуку шагов понять, кто же это ко мне пожаловал.

Сначала шаги приблизились ко мне, потом человек сбился и повернул в сторону двери. Наткнувшись на стену, он пошел вдоль нее, собираясь так и обойти всю хижину.

Я горько пожалел, что у меня связаны руки. Иначе я бы встретил гостя, как полагается. Несколько томительных минут было слышно лишь легкое дыхание незнакомца и осторожное шарканье. Но это был не старик. Просто в темноте ноги высоко не поднимают.

Шаги были приближались.

Кто же это? Уж точно не германцы. Те вошли бы в дверь. Да и не стали бы бродить в потемках, а принесли бы с собой факелы. Мои товарищи? Тоже нет. Иначе я давно бы уже слушал звуки боя. Римляне не крадутся.

Тогда кто? Вар? Или подосланный им убийца? Но зачем Вару убивать меня за несколько часов до казни? Неужели он такой нетерпеливый?

Я бы еще долго терялся в догадках. Но тут человек, подошедший вплотную ко мне, запнулся о мою ногу и рухнул прямо на меня.

Незнакомец оказался слишком легким для взрослого мужчины. И в некоторых местах слишком мягким.

Я открыл было рот, чтобы поприветствовать неожиданную гостью, но та прошипела:

— Тихо римлянин. Молчи.

Ее руки ловко нащупали веревки, связывавшие меня. В дело пошел нож.

Через несколько мгновений я уже разминал затекшие запястья. Но незнакомка не дала мне даже прийти в себя. Она схватила меня за руку и молча потащила в дальний угол хижины. Там я чуть не сломал ногу, угодив в здоровенную яму. Спасительница опять зашипела и ущипнула меня за руку. Больно. Пинками и неразборчивым бормотанием он заставила меня встать на четвереньки и сунуть голову в лаз. Он был узковат для меня, но голова и плечи прошли. С трудом. Извиваясь, как червяк, я пополз вперед, каждую секунду ожидая, что застряну намертво. То-то будет веселья германцам по утру, когда они найдут меня, и примутся всем скопом вытаскивать за ноги, как бурундука из норы.

Эта мысль придала мне сил. Отчаянно работая локтями, стараясь не обращать внимания на забивавшуюся в рот, глаза и уши землю, я упорно полз вперед. Слава богам, подкоп был не очень длинным. Голова неожиданно вынырнула по ту сторону стены, и я еле удержался от того, чтобы как следует не чихнуть. Замерев, я прислушался. Все было тихо. С противоположной стороны хижины слышались шаги часового.

Снизу меня нетерпеливо подтолкнули. Я легонько лягнул спасительницу. Что-что, а слишком уж спешить сейчас не следовало. Одно неосторожное движение и поднимется тревога.

Очень медленно, почти не дыша, я выбрался из ямы и протянул руку вниз. За нее тут же ухватилась грязная девичья пятерня. Сперва показалась всклокоченная голова, затем узкие плечи, и через мгновение — все остальное. Судя по фигуре, это была совсем молоденькая девушка, почти подросток. Лица было не разглядеть, луна как раз скрылась за облаками.

Девчонка схватила меня за край туники и потащила за собой. Я не сопротивлялся и не задавал вопросов. Пусть будет, что будет. Не знаю, кто она, но то что не подручная друидов — это точно. А остальное — неважно. Даже если она посланница самого………, в моем положении выбирать не приходится.

К счастью, хижина стояла на самом краю деревни. Так что нам не пришлось долго плутать между домами. Вскоре мы были у частокола, больше напоминавшего хилую изгородь. Похоже, германцы чувствовали себя в полной безопасности. Странно. Насколько я знаю, эти ребята если не воюют с Римом, то грызутся между собой. А иногда делают и то и другое одновременно. Впрочем, мне эта беспечность была на руку. Было бы куда хуже, если бы деревню окружала прочная стена и добротный ров. А так перемахнуть через частокол было делом нескольких мгновений.

Оказавшись за пределами деревни, я хотел было перевести дух — все-таки тяжеловато было после стольких дней недоедания и пыток даже ползать, не то что преодолевать препятствия. Но девица не дала мне даже присесть. Тут же потащила куда-то. Я поплелся рядом, почти повиснув на ней. Вскоре мы миновали очищенное от деревьев и кустов пространство, окружавшее стены и углубились в лес. И вовремя. Из-за туч выглянула полная луна и залила ровным светом все вокруг.

Шли мы долго. Хотя, быть может, мне просто так показалось. Каждый шаг давался с огромным трудом. Я словно волочил на себе тройную выкладку. Девчонке, правда, было не легче. Она тащила меня.

Когда мне уже казалось, что я вот-вот потеряю сознание, мы, наконец, остановились. Девчонка тихонько свистнула. Неподалеку послышался всхрап, потом треск ломающихся ветвей, и на небольшую полянку, где мы стояли вышла низкорослая германская лошадка.

Тут силы оставили меня. Я тяжело опустился на землю, и лунный свет вдруг померк…

Очнулся от боли. Девчонка хлестала меня по щекам так, что голова моталась из стороны в сторону, как бирема в шторм.

— Хватит, хватит, — просипел я. — Дай воды.

Девчонка метнулась к коню, вытащила из седельной сумки флягу и вернулась ко мне. После нескольких глотков, я сумел сесть и прислониться к дереву. Она тут же тряхнула меня за плечо:

— Скачи. Скачи. Твои доспехи и оружие у седла.

Она сказала это по-гречески. Голос показался мне знакомым. Но вспомнить, где я его слышал, никак не получалось. В голове будто чеканил шаг целый легион. И все же сомнений не было, я уже разговаривал когда-то с этой девчонкой.

— Кто ты? — тоже по-гречески спросил я. — Мне знаком твой голос.

— Уезжай. Не время разговаривать. Тебе нужно успеть отъехать как можно дальше, пока они не заметили, что ты исчез. Садись на коня и скачи, что есть духу. В седле удержишься?

Я пытался разглядеть ее лицо, но его скрывали длинные нечесаные космы. Да и луна светила ей в спину.

— Скажи, кто ты? Мы встречались когда-то?

Она помолчала.

— Давно.

— Где? Когда? Как твое имя?

Немного помявшись, она откинула с лица волосы и в упор посмотрела на меня.

Я узнал ее сразу. Заячья губа — запоминающаяся примета. Вспомнился горящий город, взятый штурмом, схватка с сирийскими наемниками, и маленькая испуганная девочка в разорванном платье…

— Куколка?!

Она кивнула и снова закрыла лицо волосами.

— Что ты здесь делаешь? Опять попала в рабство?

— Нет. Меня сюда привез Оппий Вар.

В ушах у меня зазвенело. Так вот, откуда дует ветер!

— Ты хочешь сказать, что Вар в этой деревне?

— Сейчас нет. Я не знаю, где он… Но в деревне его нет уже два раза по десять дней. Он уехал незадолго до того, как привезли тебя.

Так, выходит, Вар опять ускользнул. Но зачем ему убегать от меня? Ведь здесь он среди своих. Я не представлял для него никакой угрозы… Он вполне мог сам выпустить мне кишки. Или ему это не нужно? Вообще, с чего я взял, что он хочет убить меня так же, как я его? У него нет особых причин меня ненавидеть. Конечно, он знает, что я хочу отомстить ему за смерть отца, но…

— Скажи, это Вар приказал схватить меня?

— Не знаю. Он не говорит мне о том, что делает. Я просто его рабыня.

— В прошлый раз он говорил, что ты ему вроде дочери.

— Это было давно.

Мы замолчали. Я просто не знал, что сказать. Слишком уж неожиданной была встреча. И совершенно непонятные вещи за ней стояли. В том, что мое похищение так или иначе связано с Варом я почти не сомневался. Но какую роль он играл во всем этом? Что ему нужно было от меня? Камень? Он говорил, что ищет его. Но ведь он не дурак и должен понимать, что у меня его нет. Он слышал о камне не меньше моего и знает, что окажись тот у меня в руках, он, Вар, не проживет и дня. Если уж эта штука такая могущественная, как о ней говорят, мне ничего не будет стоить с ее помощью привести в исполнение свой приговор. А если он не верит в силу камня, зачем ему понадобился я? Просто чтобы обезопасить себя? Почему бы тогда просто не подослать ко мне убийцу? Отравленное вино справилось бы с этой задачей намного быстрее и надежнее, чем горстка тупых варваров. Одни загадки…

Куколка прервала мои размышления, мягко тронув меня за плечо:

— Ты теряешь время. Скоро рассвет. Тебя хватятся. От погони будет непросто уйти. Не медли. Уезжай.

— Скажи, ты знаешь что-нибудь о камне, который друиды называют Сердцем Леса?

— Я подслушивала. Когда тебя привезли, я поняла, что должна помочь тебе. И все время слушала разговоры жрецов. Это волшебный камень. Жрецы хотят владеть им. Чтобы победить в войне. Они хотят объединить германские племена под своей властью. Для этого он им и нужен.

— А как же гибель мира?

— Об этом я не знаю. Слышала только это. Твоя кровь должна была помочь им найти камень.

— Угу. Это мне рассказал друид… Вар тоже ищет его?

— Не знаю. Он о чем-то говорил со жрецами. Но о камне или нет — я не слышала.

— Еще что-нибудь можешь сказать? Вспомни. Это очень важно.

— Жрецы говорили о каком-то отшельнике. Ругали. Но мне показалось, что они очень боятся его. Боятся и ненавидят. Потому что он знает что-то очень для них важное, но не хочет говорить. Они очень непонятно говорили. Я многое не поняла. Тебя тоже долго ругали. А потом решили, что у них один выход — совершить какой-то обряд. Больше ничего не знаю. У меня немного было времени подслушивать. Днем работа, а по ночам я копала…

Я представил, каково было этой хрупкой девчонке прорыть такую нору. Она наверняка хорошо понимала, что с ней будет, если ее застукают за этим занятием. И все равно каждую ночь рисковала жизнью, чтобы вытащить меня из этого дерьма.

— Почему ты это сделала?

— Ты спас меня тогда. Я не забыла… Вернула долг.

Голос ее странно дрогнул.

— Тебя ведь могли убить, — сказал я.

— Тебя тоже.

— А как же Вар? Ты ведь служишь ему…

— Он стал другим, — Куколка вздохнула. — Раньше он и правда был мне почти как отец. Но когда я подросла…

Она осеклась. Я ее понял. Очень часто молчание оказывается куда красноречивее слов.

Мне стало жаль эту девчонку. Всю жизнь в рабстве — это очень-то весело. Да еще у такого мерзавца, как Вар. К тому же не в цивилизованном Риме, а в грязной варварской деревушке. Ничего хорошего. Вот уж не повезло так не повезло.

Я осторожно протянул руку и откинул прядь волос с ее лица. Если бы не заячья губа, в лунном свете оно было почти красивым. Впрочем, даже губа не сильно портила ее. Откормить, умыть, причесать — получилась бы симпатичная девушка. Особенно глаза. Даже как-то тоскливо становилось, глядя в эти глаза. Уж и сам не знаю, почему. Я не какой-нибудь там столичный поэт, чтобы об этом красиво говорить. Иногда бывает и чувствуешь что-нибудь этакое, а высказать не получается, слов не хватает. Это ведь тебе не центурией командовать — "шагом марш" да "кругом"…

В общем, жалко мне ее стало. Худенькая, напуганная, оборванная. И никакой жизни не видела, кроме как в рабстве. Да еще неизвестно, что ее завтра ждет, когда мой побег откроется. Кто знает, что от этих друидов ожидать? Может, сразу со своим колдовством вызнают, кто мне помог из хижины выбраться. Тогда девчонке конец. И из-за кого? Из-за меня.

— Слушай, — сказал я, — поехали со мной. Здесь тебе оставаться опасно. Сама понимаешь.

— Понимаю. Но не поеду.

— Почему?

— Вдвоем на одной лошади мы не сможем от них уйти.

— Ерунда. Много ты понимаешь в лошадях. — сказал я, хотя знал, что она права.

— Кое-что понимаю. Двоих она не выдержит. Нас догонят. Никто не спасется. А так — может, нам и повезет. Вряд ли кто-нибудь на меня подумает. Меня и не замечают-то… Да и зачем я тебе там? Лишняя обуза. Лучше беги один. А потом, если захочешь, вернешься за мной.

— Тебя ведь убьют.

— Может, убьют, а может и нет. Если вдвоем поедем — точно убьют обоих. Беги. Я буду молиться своим богам, чтобы они помогли тебе.

Я понял, что уговаривать ее бесполезно. Но все равно чувствовал себя предателем. Сбежать и бросить ее одну среди врагов… Но чем я мог помочь? Остаться и принять неравный бой? Погибнуть и погубить ее? Все-таки она права — если я убегу один, есть хоть какая-то надежда. Вдвоем мы обречены. Все ее старания пойдут прахом. Как и мои планы…

— Хорошо, — с тяжелым сердцем кивнул я. — Хорошо, я поеду один. Вернусь через десять дней. Один или со своей когортой, но вернусь. Постарайся не наделать до этого времени глупостей. Ладно?

— Конечно. Я буду ждать… Ты правда вернешься?

Она посмотрела на меня. И от этого взгляда мне стало совсем муторно на душе. Хоть силой ее на лошадь закидывай да увози отсюда…

— Даю слово, — проворчал я. — Вернусь и сравняю эту деревеньку с землей, что б ей пусто было!

— Вот и хорошо. И не казни себя. Так действительно будет лучше для всех. А я уж постараюсь себя тихо вести. Стану совсем маленькой и незаметной. Беги. Ты и так уже слишком много времени потерял.

Я медленно встал, подошел к коню и вскочил в седло. Куколка подошла ко мне и положила руку мне на колено.

— Прощай, Гай. Береги себя. Очень тебя прошу. И еще… Я хочу чтобы ты вернулся не потому что боюсь умереть, понимаешь?

Я покачал головой. Я и правда ее не понял.

— Ну и не важно, — тихо сказала она. — Скачи, Гай Валерий Крисп. Скачи. Два дня на север и еще два на восток, оставляя холмистую гряду слева. За ней уже начнутся знакомые тебе места. Скачи. И возвращайся, если захочешь. Я буду ждать тебя.

С этими словами она развернулась и нырнула в чащу. Я даже сказать ничего не успел. Просто хлестнул коня.

Глава 4

Два дня на север и два на восток, оставляя холмы слева. Очень просто. Если не думать о погоне. И о том, что эти леса, кажется, обладали собственной душой. Душой, искренне ненавидящей чужаков.

Не прошло и половины дня, а мой конь уже спотыкался от усталости, хотя я старался беречь его как мог. Еле приметная тропка, которая убегала на север, то и дело обрывалась, словно ныряла под землю. Через каждую сотню шагов ее преграждали либо поваленное дерево, либо засека, неизвестно кем и для чего устроенная, либо просто непролазные кусты. Каждый раз приходилось спешиваться и петлять по чаще, отыскивая исчезнувшую тропинку.

Порой мне казалось, что деревья и кусты нарочно хватают меня за одежду своими ветвями. Я то проваливался в болото, невесть откуда взявшееся, то увязал чуть ли не по колено в песке, будто снова оказался в Египте… Но при этом не нашел ни одного ручья, чтобы напоить коня и наполнить флягу хотя слышал тихое журчание не один раз. Но стоило пойти на звук, как я оказывался по пояс в трясине.

Странное дело, когда я только попал в плен, почки на деревьях только-только начали набухать. А теперь все вокруг было зелено. Сколько же я просидел в этой проклятой хижине? Неужели несколько недель?! Нет, этого не может быть. Или друиды могут повелевать и временем? Мне показалось, что прошло дней шесть, а на самом деле — месяц. Возможно такое? Да кто же их знает!

На самом деле меня это не очень беспокоило. Я думал об этом, чтобы отвлечься от других мыслей. Однажды я уже убежал, оставив своего товарища умирать. Квинт Бык. Он прикрывал наш отход. Спасал нас… А мы бросили его одного против толпы варваров. Я шел последним. И если бы захотел по-настоящему, мог бы остаться с ним. Прикрыть спину. Конечно, тогда мы погибли бы оба. Но разве это имеет значение? Во всяком случае, совесть не мучила бы меня… Да, я могу утешаться тем, что все-таки бросился на помощь центуриону, но меня схватил Кочерга и силой утащил подальше от места схватки. Но если быть честным перед самим собой — неужели у меня не хватило бы сил справиться с Кочергой? Хватило бы. Я просто дал себя увести оттуда.

Оправданий у меня было множество. Я должен был отомстить за отца, я выполнял приказ Быка, я все равно ничего не смог бы изменить. Но вот в чем загвоздка — совести наплевать на все эти объяснения. Страх, жажда жизни — вот они уважают риторику. Совесть к словам равнодушна.

И вот та же история с Куколкой. Я снова бросил товарища на поле боя. За это мне придется ответить перед своими предками. Но прежде — каждый варвар из этой деревни будет держать ответ передо мной, если хоть один волос упадет с головы девчонки.

Я обязательно вернусь туда со своей центурией. Главное уговорить легата, что необходимо провести разведку в этой местности. Ну или придумать другой повод. Это не сложно. Легат второго Августова легиона не слишком сообразительный малый. Некое подобие Квинтилия Вара. Только помоложе и похрабрее в бою. А в остальном такое же ничтожество. Нет, с ним трудностей не будет. Да и ребята из сотни пойдут за мной куда угодно, если я пообещаю им хорошую добычу. Так что это дело решенное. Самое большее через десять дней я буду в этой проклятой деревне. И не один а с восемью десятками бедовых парней.

Нужно только добраться до лагеря. Добраться как можно быстрее.

Вот это как раз выходило не так гладко, как мне хотелось.

Лес и в самом деле ополчился против меня. Не было ни одной ветки, которая не хлестнула бы меня по лицу или не разодрала до крови тело. Не было ни одного корня, о который я бы не споткнулся. Не было ни одной топи, в которую я бы не угодил. Все эти кочки, ямы, пни, камни — так и лезли под ноги, будто были живыми. Звука погони я не слышал, но от этого было ненамного легче. Я словно прорубался сквозь неприятельский строй. Причем, прорубался в одиночку, не имея никакой поддержки с флангов. А враг был повсюду.

Но хуже всего то, что я постоянно сбивался с дороги. И дело даже не в тропе. Все приметы, которые в лесу указывают, где север, словно по волшебству то и дело исчезали или устраивали такую чехарду, что я часами ходил по кругу. К вечеру я совсем выбился из сил. Не стал даже разводить костер. Просто нашел относительно сухое ровное место и рухнул на землю. Появись сейчас варвары, они взяли бы меня голыми руками.

Как же я ошибался, когда думал, что ночью мне удасться хоть немного отдохнуть! Как раз ночью и началось самое веселье.

Проснулся я от чудовищной вони. Настолько резкой, что было больно дышать. Не понимая, в чем дело, я сел и протер глаза. Темнота была кромешная, но неподалеку я заметил зеленоватое свечение. Что-то ходило кругами между деревьев, постепенно приближаясь ко мне. Словно искало меня вслепую. Конь беспокойно переступал копытами. Ему тоже не нравился этот смрад.

Что же за тварь может так вонять? Да еще светиться зеленым. Мне сразу вспомнились выходки друида. Он любил превращаться во всякую погань… Неужели это он? Догнал, и теперь принялся запугивать. Уж должен был понять, что меня этим не проймешь.

Я встал и вытащил меч. Тварь все сужала круги. Чем была ближе она, тем сильнее становилась вонь. Был бы при мне шейный платок, замотал бы лицо, а то уже голова начала кружиться от этого запаха.

Разглядеть, что это за зверюга было невозможно, но я точно знал, что это не какой-нибудь медведь или лось. Никакой лесной зверь не светится зеленым в темноте. И не воняет, как целая армия дохлых варваров.

Казалось, прошла целая вечность, прежде чем тварь выползла на поляну, оставляя на деревьях и кустах потеки зленой слизи. Конь чуть привязь не порвал, когда увидел ее. Признаться, мне и самому стало не по себе. Представьте себе ящерицу размером с быка, всю сочащуюся какой-то ядовитой дрянью. Зубы размером с пуго, хвост как хорошее бревно, весь усеянный шипами… В общем, занятная зверушка. Любой….. выложил бы за нее не одну тысячу сестерциев. А заработал бы целое состояние.

Я взвесил на ладони меч. Толку от него будет немного. Здесь пригодилось бы хорошее копье. Или хотя бы пилум. А еще лучше — скорпион или баллиста. Ну и пара десятков бестиариев.

Ящерица остановилась шагах в пяти и уставилась на меня. Несмотря на темноту, я прекрасно ее видел. Слизь светилась настолько ярко, что я мог разглядеть каждую чешуйку на морде этой твари.

Несколько мгновений мы пялились друг на друга. Я не знал, что с ней делать, с какой стороны подступиться. А если не знаешь врага, лучше не лезть на рожон. Эту истину я усвоил крепко. Поэтому ждал, что предпримет ящерица.

Долго ждать не пришлось. В глотке у нее что-то заклокотало, пасть широко распахнулась и оттуда ударила упругая вонючая струя. Я едва успел отпрыгнуть в сторону. И хорошо, что успел — струя угодила в дерево, стоявшее у меня за спиной. Уж не знаю, что это была за дрянь, да только дерево в одно мгновение ссохлось и почернело, будто простояло в пустыне сотню лет. Ничего себе плевок!

Ящерица повернулась в мою сторону и снова замерла. В ближний бой, судя по всему, она вступать не спешила. Хотела сначала попробовать меня заплевать. Ну-ну… В Египте один наемник из нумидийцев научил меня уворачиваться от стрел. Не просто щитом прикрываться, а именно уворачиваться. Полезная наука. Правда, синяков набил, пока усвоил… Но сейчас очень пригодилось. Несколько раз ящерица выпускала в струю, но попасть в меня так и не смогла. Вся поляна была окружена почерневшими засохшими деревьями. А эта гадина не унималась.

Я даже запыхался. Было понятно, что еще немного и она меня все же достанет. Не смогу ведь я всю ночь носиться по этой поляне…

От очередного плевка я увернулся уже с трудом. Несколько капель ядовитой слюны все-таки попали мне на руку и обожгли побольнее раскаленного железа. На коже сразу вспухли волдыри.

Надо попытаться подойти к ней поближе, чтобы пустить в ход меч. Тогда придется иметь дело с ее зубами и шипастым хвостом. Судя по всему, они так же опасны, как и яд из пасти. Даже поопаснее… Но ничего другого не остается. Подойти и перерезать гадине глотку. Если только чешуя у нее не каменная. От такой твари всего можно ожидать.

Шаг за шагом я начал сближаться с ящерицей. Та вела себя так, будто ничего не замечала. Плевала в меня да время от времени издавала какой-то странный звук — нечто среднее между шипением и свистом.

Теперь нас разделяло не больше двух шагов. Тварь смотрела куда-то мимо меня, совершенно не обращая внимания на вооруженную руку. Наверное, не догадывалась, что эта штука в моей руке может быть опасна. Я внимательно слушал, когда у нее заклокочет в горле. Увернуться от плевка с двух шагов будет очень непросто. Но я должен это сделать. Отскочить, сокращая расстояние между нами, и тут же атаковать. Воткнуть меч зверюге в глотку, готовясь уйти от удара хвоста или потока яда… Или еще какой-нибудь пакости — кто знает, на что еще способна тварь.

На таком расстоянии вонь была невыносима. В глазах темнело от этого запаха. Как она сама-то с ним живет?

Я услышал, что ящерица готова выплюнуть новую порцию яда и подобрался. Плевок! Я стремительно нырнул влево и вперед, в один миг оказавшись прямо перед приплюснутой головой. Рука сама метнулась вперед целя прямо под нижнюю челюсть и…

Клинок чиркнул по стволу дерева, поцарапав кору.

Я обернулся, ожидая атаки сзади, но поляна была пуста. Никакой гигантской ящерицы. Только мирно щипающий жидкую весеннюю травку конь. Не веря собственным глазам, я обошел всю поляну. Ничего. Даже засохших деревьев найти не удалось. Все выглядело точно также, как тот момент, когда я впервые эту поляну увидел. Я посмотрел на руку. Там, где несколько минут назад вздувались волдыри алели несколько царапин. Наверное, задел пару веток, убегая от несуществующей ящерицы.

Морок, понял я. Дело рук моего приятеля друида. Это он любит все зелененькое. Как же я сразу не догадался! Интересно, а что было бы, попади эта тварь в меня своим плевком? Умер бы я? Или нет? Не знаю… И еще, как мне удалось справиться с мороком? Меч у меня был самый обычный — гладиус. Не заколдованный, не заговоренный… В чем тут дело?

Я решил развести на всякий случай костер. Мне предстояло провести на поляне еще несколько часов. Так что лучше подстраховаться. Неизвестно, что на уме у друида. А я даже не знаю, как противостоять его монстрам. Не будешь же каждый раз бросаться с мечом, пытаясь заколоть кусок пустоты или дерево!

Я оказался прав. До того момента, когда небо на востоке едва заметно посерело, мне пришлось встретиться с огромной жабой, которая лихо сшибала деревья своим липким языком; потом появилась змея, изрыгающая зеленое пламя; следом за ней — чудовищный кузнечик с челюстями, способными перемолоть лошадь. С каждым повторялась та же история, что и с ящерицей. Стоило мне подобраться поближе и пырнуть морок мечом, он бесследно исчезал.

Рассвет я встретил с красными воспаленными глазами, весь в ссадинах и синяках. Коню удалось отдохнуть получше.

Но с приходом дня мои мучения не закончились. Мороков больше не было. Вместо них за дело опять взялся лес.

Я был уверен, что и здесь не обошлось без друида. Наверняка он имеет какую-то власть над лесами. Или может попросить их о помощи. Что ж, пусть просит. Если он думает, что так сможет остановить меня — ему же хуже. Давным-давно центурион Квинт Бык научил нас, легионную зелень, обращать страх и неуверенность в ненависть. Самый ценный урок в моей жизни. В который раз мне пригодилось это.

Друида ждет очень неприятный сюрприз. Я не просто вернусь. Я вернусь очень злым. Ему придется ответить не только за пытки. А еще и за своих зеленых жаб.

Но для начала он расскажет мне об отшельнике. Как только я услышал о нем от Куколки, сразу почувствовал, что здесь все как-то связано с камнем. "Он знает что-то очень для них важное, но не хочет говорить". Что такого важно для друидов может знать этот отшельник? Как я понял, этих седовласых ребят не интересует ничто, кроме Сердца Леса. На все остальные тайны им плевать. Наверняка, наверняка речь идет о камне. А если так — мне нужно добраться до этого отшельника. Им он не хочет ничего рассказывать, может, расскажет мне. Но для начала нужно узнать, где искать этого всезнайку. В этом мне поможет друид. Обязательно поможет. За время службы я научился некоторым хитрым способам разговорить любого молчуна.

Потом наступит очередь отшельника. И когда я буду знать, где искать камень, я сумею найти и Вара.

Мне все больше нравился этот план. К тому же, я был уверен, что Сердце Леса должен быть спрятан где-то в германских лесах. Мой отец после службы, прежде чем осесть на полученной от Цезаря земле, долго скитался по разным странам. Заглядывал он и в земли германцев. Хотя те в то далекое время не были под властью Рима. Что заставило отца покинуть империю и отправиться к варварам? Простое любопытство? Вряд ли. Уж на что на что, а на варваров он насмотрелся. В Галлии, в Испании, в Далмации… Нет, не стал бы он просто так шататься по этим поганым лесам. Если поверить Вару, камень тогда был у отца. И именно здесь, в непроходимых лесах, вдали от границ империи он хотел спрятать его. Значит, отправляться за этим проклятым амулетом на другой конец света не придется. Все рядом. Друид, отшельник, камень и Оппий Вар. Все рядом и все связано. Глупо этим не воспользоваться.

Итак, решено — уговорить легата дать мне центурию, отправиться с ней в деревню, захватить друида, забрать Куколку, потом найти отшельника. А дальше надеяться на милость богов и удачу.

Но для начала нужно выбраться из леса.

И мне это удалось. На третий день своего путешествия я лишился коня — он сломал ногу, угодив в волчью яму. Сам я чудом уцелел. Пришлось дальше топать пешком. Из-за этого провел в лесу лишних два дня. Однако, чем дальше я уходил от той деревни, тем спокойнее становилось вокруг. Лес стал обычным лесом, без всяких хитроумных ловушек и исчезающих тропинок. Даже мороки стали какими-то вялыми. Они и не пытались нападать — просто появлялись неожиданно и стояли, будто статуи. Брали на испуг.

Спустя шесть дней после побега, я, наконец, дошел до знакомых мне мест. А еще через день увидел вдалеке стены лагеря.

Я был дома.

* * *
Я так скажу: если Фортуна и существует, то представления у нее о везении весьма своеобразные. Наверное, с ее точки зрения, моя встреча с дозором и была этим самым везением. Именно таким образом Фортуна продемострировала мне свое расположение. Изрядно, правда, напакостив в другом. Даже двойным везением. Потому как дозором командовал никто иной, как мой приятель Кочерга.

Когда я вышел из леса на нормальную дорогу, ведущую прямиком к лагерю, сразу наткнулся на конный разъезд. Вообще-то пехотный сержант не должен командовать кавалеристами, даже рядовыми, но всякое случается. Не иначе Фортуна изрядно потрудилась, чтобы впихнуть такую идею какому-нибудь трибуну. Увидев римские значки и султаны на шлемах, я почувствовал себя человеком, который провел на необитаемом острове полжизни и вот, наконец, встретил на пустынном берегу случайно заплывших на этот забытый богами остров людей. Чуть не прослезился, честно говоря. Повел себя, как мальчишка — заорал что-то, пустился бегом, откуда только силы взялись…

Потом Кочерга сказал, что сначала они приняли меня за варвара, призывающего своих людей к оружию. Даже схватились за мечи. Но потом смекнули, что уж больно весело я ору для атакующего германца. К тому же по латыни. В общем, решили посмотреть на меня поближе, прежде чем пускать в ход дротики.

А я-то не понимал, чего они так на меня смотрят. Не пришло в голову, что за все время племя ни разу не мылся, не стригся и не брился. Да еще постоянные побои и пытки. И в заключение несколько дней по лесам. Как они еще во мне человека-то разглядели… Сатир и то больше на человека похож.

Уж не помню, что я нес, когда всадники окружили меня. На радостях чего только не наболтаешь.

Кочерга узнал меня по голосу и доспеху, который я нацепил, перед тем, как выйти из леса — хотел выглядеть повнушительнее. Кочерга спешился и подошел ко мне. Я чуть на грудь ему не бросился. Но он вместо того, чтобы восторженно завопить: "Гай, старая обезьяна! Ты вернулся!", коротко, но сильно ударил меня в лицо. Я рухнул в пыль, перестав вообще понимать, что-либо. Радости от встречи заметно поубавилось.

— Да ты что, рехнулся, что ли? — заорал я, вставая на четвереньки.

— А ну заткнись! — рявкнул Кочерга, ударом ноги опрокидывая меня на спину. — Я давно за тобой гоняюсь, мерзавец! Сейчас я тебе покажу, как палатки обносить! Сейчас ты у меня раз и навсегда воровать отучишься… Так, ребята, езжайте дальше. Я разберусь быстренько с этим красавцем и догоню.

— Может, помощь нужна, опцион? — спросил один из кавалеристов. — Надо бы его к префекту отвести, коли уж он вор.

— Это подождет. Префект никуда не денется. А с этим у меня личные счеты. Увел, понимаешь, два десятка сестерциев. Прямо из умбона вытащил. Да и еще кое-кто из сотни на него зуб имеет. Так что сначала мы с ребятами его поучим, а потом уже и к префекту можно.

— Смотри не зашиби его ненароком. Он и так еле дышит… Видать, уже попался кому-то.

Дав пару советов Кочерге, как лучше всего со мной поступить, солдаты ускакали. Им только в радость было избавиться от пехоты.

Едва всадники скрылись за поворотом, Кочерга нагнулся и подал мне руку:

— Ты извини, центурион, что пришлось тебя поколотить маленько.

— Да что творится-то? — спросил я, сплевывая кровь. — Не узнал меня, что ли?

— В том-то и дело, что узнал… Только вот остальным не нужно было тебя узнавать. Пришлось кулаки в ход пустить. Ты ж ведь на радостях совсем ума лишился… Распричитался, как баба… Ладно, цел?

— Цел. А почему им-то меня узнавать нельзя было?

— Давай-ка с дороги сойдем. Разговор не быстрый.

Мы спустились с насыпи, забрались подальше в лес, из которого я только-что с такой радостью выбрался, нашли поваленное дерево и уселись на него.

— Ну, давай, говори, — нетерпеливо пихнул я в бок Кочергу, который задумчиво жевал травинку, глядя на коня, пасшегося неподалеку.

— Тут такое, центурион… — вздохнул Кочерга. — Числишься ты теперь перебежчиком.

— Не понял…

— Чего ты не понял? Недели три назад, на сходке объявили, что ты сбежал к варварам. Сначала-то все думали, что тебя в плен взяли… Ну, когда перебили твой дозор… Ребят нашли, а тебя нет. Никто худого про тебя не подумал тогда…

— Так меня и правда в плен взяли!

— Ну и вот… Все так думали. А потом объявили сходку. Легат сам речь держал. Сказал, что ты, мол, предатель. Ушел к германцам, убив троих солдат. Вроде как разведчики видели тебя в свите какого-то вождя. Типа советника ты у него. Ну и приказ тут же — кто тебя найдет, сразу вести к самому легату. Даже награду пообещали тому, кто тебя словит. Я-то не поверил… А остальные… Не их вина. Они тебя все ж таки не так хорошо знают. Да и деньги лишними не бывают. Так что в лагере тебе лучше не появляться.

Я сидел, как громом пораженный. Вот так дела! Я оказывается, предатель. Перебежчик. Да кому такое в голову-то пришло?!

— А мне откуда знать? — сказал Кочерга. — Только думается, что это новый префект конницы, воду мутит…

— Что за префект?

— Да появился сразу после того как ты пропал новый всадник. Тоже, кстати, Вар. Как наш Квинтилий, помнишь? Я как услышал, сразу подумал — не к добру. Не везет Варам с германцами, и тем, кто под их началом служит тоже не везет…

— Подожди. Вар? Случаем, не Оппий Вар?

— Точно. Ты его знаешь?

Я промолчал. Просто не смог ничего сказать. Горло сдавило так, что и вздохнуть не получалось. Так Оппий Вар здесь. В лагере! Не прячется в лесах, опасаясь наказания за свое предательство, не сидит, дрожа от страха в какой-нибудь норе, а командует конницей второго легиона.

Нет, неладно что-то в этом мире устроено. Я, честный служака ни единой буквой не нарушивший присягу, дохну в проклятых болотах, а предатель преспокойно попивает фалернское и строит планы на летнюю кампанию. Вот так-так…

— Эй, Гай, ты чего?

— Да ничего… Так… Задумался. Значит, Оппий Вар?.. Ладно. И, говоришь, сразу после того, как меня схватили он появился?

— Не дней через пять. Может, поменьше. С ним еще какой-то гигант в денщиках…

— Гигант?

— Ну да. Здоровенный такой парень. Кулак с мою голову…

Неужели фракиец? Да нет, не может быть, Вар сказал, что тот погиб. Конечно, верить Вару после всего того, что он сделал не стоит. Но, с другой стороны, зачем ему было врать? Незачем.

У меня уже голова шла кругом от всех этих загадок.

— А с чего ты взял, что это префект конницы объявил меня перебежчиком? — спросил я на всякий случай.

— Так он все время вокруг легата ошивается. Ни на шаг не отходит. Вроде как лучшие друзья они теперь. Тот его во всем слушается. Нос не почешет, не посоветовавшись с ним… Да ладно с этим… Как-нибудь уладится. Расскажи лучше, где ты пропадал?

Я коротко поведал Кочерге о своих приключениях. Про камень говорить, понятное дело, не стал. Ни к чему это. Чем меньше людей о Сердце Леса знает, тем спокойнее. Сказал просто, что, мол, хотели у меня вызнать, куда наши легионы двинутся в эту кампанию.

— Ну дела! — Кочерга почесал затылок. — Варвары совсем ошалели… Ну ничего, скоро мы им укорот дадим.

— Когда выступаете?

— Да уже давно должны. Все чего-то тянут. Ждут. А чего ждут — не понятно. Парни уже ворчат… Что делать-то будешь?

— Не знаю.

— В лагере тебе появляться нельзя. Сразу схватят и в карцер. Если не хочешь, чтобы палками забили, беги отсюда.

— Куда? Обратно к варварам? В Рим? В Египет? Нет, Кочерга, бежать мне некуда. Да и не хочу я…

— Ну да, лучше умереть предателем, да?

— А может, прийти в лагерь да сразу к легату? Рассказать, как дело было…

Сказал и сам понял, что глупость. Кто мне поверит? Как я докажу, что не по своей воле у варваров оказался? В прежние времена даже тех, кто на поле боя в плен попал сурово наказывали. Сейчас, конечно, попроще, но все равно почета мало. А уж так как я… Прав Кочерга, забьют насмерть палками — и всего делов. Для них я самый настоящий предатель, перебежчик. А может, еще и в шпионы запишут.

Нет, нужно раздобыть какое-то доказательство, что я честный солдат. И уже с ним отправляться в лагерь. Иначе — верная гибель.

— Вот что, Кочерга. — Сказал я. — Сможешь для меня кое-что сделать?

— Смотря что, — хмуро отозвался легионер. — Мне еще служить здесь. Да и присягу я нарушать не хочу…

— Не бойся. Много не попрошу. Раздобудь мне одежду и коня. Ну и пожрать чего-нибудь. Чтобы дней на десять хватило.

— Что задумал-то?

— Вернусь в ту деревеньку.

— Зачем? — подозрительно приподнял бровь Кочерга.

— Потолковать надо кое с кем. Заодно прихвачу тамошнего вождя. И с ним вернусь. Пускай он рассказывает, что из меня за перебежчик.

— Кто ж варвару поверит?

— Он еще кое-что сможет рассказать. Вот этому поверят.

— Думаешь, справишься один?

— А мне ничего другого не остается. Даи если не справлюсь, что с того? Здесь-то все равно казнят. Так поможешь? До той деревни дней пять добираться, а я, сам видишь, пообтрепался в дороге.

— С этим помогу, — кивнул Кочерга. — Только ночью. Подождешь?

— Конечно. Хоть высплюсь.

Мы договорились, где мне поджидать Кочергу и разошлись. Он отправился догонять ушедший далеко вперед дозор, а я — искать местечко поукромнее, чтобы как следует отдохнуть перед дальней дорогой.

Ни обиды, ни злости, ни разочарования я уже не чувствовал. Слишком устал. Решение принято, цель есть — чего еще надо? К чему лишние мысли? От них никакого проку. Так что заснул я быстро и спокойно проспал до самого вечера.

* * *
Кочерга не подвел. Конь, снаряжение, сухари, вяленое мясо, поска — он ничего не забыл. Принес даже бритву и тряпки для перевязки на всякий случай. Прихватил он по моей просьбе и пращу с запасом пуль, да пару хороших ножей. Уж не знаю, чего ему стоило собрать все это, не привлекая внимания. Наверное, пришлось постараться. Лагерь — та же деревня. Все у всех на виду, да и слухи распространяются быстрее, чем пожар в лесу.

— За тобой не следили? — спросил я.

— Не беспокойся. Все спокойно. Ребята из дозора, правда, пристали, мол, что я с тобой сделал. Но кое-как замял. Вроде ничего не заподозрили.

— Смотри, будь осторожнее. А то и тебя в шпионы запишут.

— Это вряд ли, — усмехнулся Кочерга.

Мы помолчали.

— Слушай, у меня еще одна просьба. На случай, если не вернусь…

— Ну?

— Ты ведь помнишь, как Квинт Бык погиб?

— Ну.

— Там всадник был… Он-то Быка и продырявил.

— Ну?

— Тот всадник и есть Оппий Вар.

— Да ну!

— Точно тебе говорю. У меня с ним старые счеты. Так что узнаю его и в варварской одежке. Он это был. Тогда, в Дэрском ущелье, он дрался на стороне германцев. А теперь командует нашей конницей. Понимаешь, о чем я?

— Хочешь сказать, что он-то и есть шпион.

— Ну да.

— А чего на тебя напраслину возводить?

— Я же говорю — старые счеты.

— Прости, Гай, но что-то не верится мне. Римский всадник да на стороне варваров… Слыханное ли дело! И еще шпион… Нет, не может такого быть. Ты, наверное, напутал что-то. Сам вспомни, каково нам пришлось в том ущелье. У всех головы набекрень были. Вот и привиделось тебе сгоряча.

— Я за свои слова отвечаю, — твердо сказал я.

— Ну не знаю… Может, оно, конечно, и так. И что я сделать должен? Префекта конницы арестовать, что ли?

— Нет. Если я не вернусь, на сходке спроси у него, что он делал в Дэрском ущелье. Просто спроси. И послушай, что он ответит. Он не служил у Квинтилия Вара. Так что может и напутать кое-что.

— Тебе-то это зачем?

— А как мне еще свое имя спасти? Хоть слухи пойдут. Может, кто и поверит, что не я предатель, а Вар.

Кочерга сплюнул.

— Сложно все это для мне, Гай. Мое дело сражаться, а не шпионов выводить на чистую воду… Ну да ладно, сделаю, что могу. Только ты уж лучше сам возвращайся.

— Да я бы и сам рад.

— Где тебя искать, если что?

Я как мог подробно описал ему путь до деревни варваров.

— Далековато, — протянул Кочерга. — Но если только будет возможность, навещу ее со своими ребятами.

— Да, насчет ребят… Все-таки расскажи им потихоньку, в чем все дело. Про Вара пока не трепи, не надо. А вот про то, что я не перебежчик — расскажи. Хотя бы самым толковым.

— Расскажу.

Мы снова замолкли. Говорить больше было не о чем. Да и Кочерга, это было видно, хотел поскорее оказаться в казарме. Если его застукают со мной, ничего хорошего не будет.

— Ладно. Давай прощаться. Тебе служить пора, а мне в дерьмо лезть.

— Удачи тебе, центурион.

— Спасибо. Тебе тоже. Если что — выпей за меня. Ну и жертву какую-нибудь принеси. Авось пригодиться.

— Сделаю.

Я вскочил в седло. Хотел еще что-нибудь сказать, но в голову ничего не приходило. Просто махнул рукой и стегнул коня.

Оставалось надеяться, что прощаюсь я не навсегда. Хотя, признаться, верилось в это слабо. Шутка ли — одному пробраться в деревню, кишащую врагами, схватить вождя и главного друида, а потом вернуться в лагерь, таща этих ребят на веревке, как баранов.

Но попытаться нужно. Иначе лучше прямо сейчас броситься на меч.

И все из-за Вара! В который раз он перешел мне дорогу! И не в честном бою. Для этого у него, похоже, не хватило храбрости. Теперь он решил прибегнуть к излюбленному оружию негодяев — подлости.

Нет, я просто обязан вернуться. Обязан. Вернуться и схватить этого мерзавца за глотку. Я никому не скажу, что он предатель и шпион. Мне не нужно, чтобы его судили и казнили. Я хочу прикончить его собственными руками. Хочу заглянуть в его глаза, когда он будет умирать. А для этого необходимо быть осторожным. Продумать каждый шаг, взвесить все за и против, предусмотреть каждую мелочь, прежде чем лезть в эту деревню. Слишком долго я доверял все случаю. Что ж, я выяснил окончательно, что он не на моей стороне. Теперь я могу полагаться только на свои силы.

Даже без милости богов придется обойтись. Очень часто они оказываются милостивы к недостойным.

Глава 5

Меня опять окружал этот проклятый лес. Казалось, я провел всю жизнь среди столетних деревьев. Даже южные пустыни вдруг показались не такими жестокими. Там хоть можно было увидеть горизонт. А здесь куда ни глянь — деревья, деревья, деревья. Дальше чем на двадцать шагов и не увидишь ничего — повсюду стена стволов.

Само собой, в Египте и Иудее я мечтал хоть на денек оказаться в настоящем дремучем лесу. Чтобы полумрак, запах прелой листвы и смолы, прохлада, пение птиц, мягкий мох под ногами… Вот, получил. Теперь тянет в пески. Всегда так — о чем бы человек не мечтал, добившись своего все равно будет недоволен. Поэтому счастливых людей так немного. Мечта нужна до тех пор, пока она остается мечтой.

О таких вещах я размышлял, пока конь нес меня на запад. К моим друзьям друидам. Я предпочитал не думать пока о том, что меня ожидает через несколько дней. Еще будет время. А переживать заранее — не в моих привычках.

Я не спешил. Ни к чему загонять коня и себя. Мне понадобятся силы. Варвары никуда не денутся. Единственное, что меня волновало — Куколка. Вот с ней могло случиться что-нибудь худое. С другой стороны, если варвары догадались, что это она помогла мне бежать — девчонка уже мертва. Так что спешить некуда. А если нет — значит, уже и не догадаются, тогда тем более торопиться не стоит. Кто-то скажет, что это циничные рассуждения. Что ж, может быть. Повоюйте с мое, похороните десяток — другой друзей и посмотрите потом, будете ли вы хвататься за голову, когда дело касается жизни одной девчонки, которую вы видели два раза в жизни. Да, я хочу ее спасти. Но чтобы это сделать, мне нужно сохранять хладнокровие. Быть очень расчетливым и черствым парнем. Иначе ничего не выйдет. И сам погибну и ее погублю.

Побеждает не сострадание, побеждает трезвый расчет. Сострадание хорошо тогда, когда от тебя не зависит чужая жизнь. Вот тогда можно и поволноваться за другого.

Целый день мой конь неторопливо трусил по лесу, не встречая серьезных препятствий. Я по памяти объезжал те места, где в прошлый раз наткнулся на ловушки, где-то срезал петли, которые выделывали тропинки и к вечеру продвинулся немного дальше, чем рассчитывал. Все было спокойно. Лес не пытался остановить или задержать меня. Наверное, друиды не позаботились закрыть от меня проходы. То ли подумали, что я не сунусь обратно, то ли были заняты делами поважнее. В любом случае, им же хуже.

На ночлег я остановился, когда конь начал спотыкаться в густой темноте. Памятуя о мороках, я развел небольшой костерок, так, чтобы он не был заметен издалека и улегся спать, не снимая панциря и перевязи.

К моему удивлению, до самого рассвета меня никто не потревожил. Впрочем, я был еще довольно далеко от деревни. Быть может, друиды просто могли отправлять на такие расстояния своих зеленых ублюдков. Посмотрим, что будет дальше.

Я искупался в ручье, сбрил, наконец, бороду в которой уже завелись вши от постоянных ночевок на голой земле, позавтракал вяленым мясом с сухарями и снова пустился в путь. Оружие я держал наготове и внимательно всматривался в зеленоватый сумрак — по моим подсчетам здесь начинались земли………. Нужно было вести себя поосторожнее. Я вовсе не хотел на каких-нибудь забредших далеко от дома охотников или воинов, спешащих устроить пакость соседним племенам. Правда, в прошлый раз, когда я проходил здесь, лес казался совершенно пустым. Даже следов зверья не было видно. Только ловушки и встречались. Сейчас все было иначе. Обычный лес — там птица вспорхнула с ветки, здесь в кусты нырнул какой-то зверек, тут белка прошмыгнула. Нормальная лесная жизнь. Всем этим белкам да зайцам и дела нет до всадника в римском плаще, невесть как оказавшегося в этой глуши. Я вдруг подумал, что все мои мечты, страхи, надежды, дела — все это совершенно бестолковая суета. Не станет меня, а лес будет жить своей жизнью, будто ничего случилось. Птицы будут так же петь, лоси ходить на водопой, деревья сбрасывать по осени листву, а по весне снова надевать свои зеленые туники… Убью я Вара или он убьет меня, мир не замрет ни на мгновение. Может, поэтому боги так равнодушны к делам смертных? Исчезни хоть все люди, разве мир это заметит? Так чего ради богам заботиться о каком-то там центурионе! Других дел нет, что ли?

Во второй половине дня я все-таки чуть не столкнулся с небольшим отрядом варваров. Задумался о всякой ерунде — и вот, пожалуйста. Еле успел свернуть с неприметной тропки в чащу, спешиться и прикрыть морду коня плащом. Хорошо, конь был старым служакой, стоял тихо, не всхрапывая и, не перебирая копытами. Германцы прошли в каком-то десятке шагов от меня. Но, к счастью, не заметили — слишком спешили куда-то. Интересно, куда? Неужто племена уже готовятся встречать наши легионы? Похоже на то. Иначе что бы делать этим ребятам посреди леса в полном вооружении?

Дождавшись, пока варвары отойдут подальше, я двинулся вперед. Ехал теперь еще осторожнее. Выбросил из головы всякую муть и весь превратился в слух. Но до вечера так больше никого и не встретил. Ночь прошла спокойно. Это меня насторожило. Как-то уж слишком гладко все шло. Может, меня уже поджидают? Заманят в ловушку, из которой не выбраться, да и захлопнут крышку. То-то будет смеху! Хотя, попотеть им придется. И кровью умыться. На этот раз я так просто не дамся.

Пришла пора поворачивать на запад. До деревни осталось меньше двух дней пути. Скорее бы! Руки у меня чесались. Я вспоминал дни, проведенные в плену, раскаленное железо, выжигающее на моей коже замысловатые узоры, вспоминал глаза Куколки и мечтал о той минуте, когда схвачу старого друида за его поганую бороду.

И когда камень будет у меня в руках, а в этом я не сомневался ни на миг, настанет время свести счеты с Варом. Вот уж будет веселье! Ответит он и за смерть отца, и за Быка, и за предательство, и за навет… А камень я напоследок забью в его поганую глотку. Пусть подыхает с ним, раз уж так хочет его заполучить. Мне не жалко.

К концу третьего дня я оказался на той поляне, где героически сражался с несуществующей ящерицей. Нашел даже след от своего костра. Получалось, завтра после полудня я буду совсем рядом с деревней. Если, конечно, не будет сюрпризов. А потом начнется самое трудное.

Я подумал, что, наверное, не стоит гнаться за двумя зайцами. С вождем и друидом на руках я далеко не уйду. Лучше разобраться с ними по очереди. И сначала решить дело со стариком. Вызнать у него, где живет всезнающий отшельник, да поквитаться за плен. А уж после заняться вождем. Если он вообще в этой деревне. Кто их варваров знает, где и как принято проживать знатному голодранцу? Ладно, об этом дурид мне тоже поведает. Если, конечно, захочет умереть быстро и не очень мучительно.

Не так уж плохо все складывается. Не так уж плохо… Может, мне наконец повезет выбросить «Афродиту»?

* * *
Коня я оставил в паре миль от деревни и дальше пошел пешком. Идти было тяжеловато. Оружия на мне висело столько, что можно было бы вооружить легион. Этакий ощетинившийся железными иглами дикобраз. Два меча, несколько легких дротиков, праща с запасом пуль, легкий кавалерийский щит на спине, кинжал, нож, моток бечевы, фляга с маслом, на случай, если понадобится "пустить петуха"… Оставалось надеяться, что всего этого добра мне хватит. Должно хватить. Если я не подниму лишнего шума.

Нужно все сделать очень тихо и быстро. Проникнуть в поселение, найти домишко друида, связать его, пронести через всю деревню на плечах и убраться оттуда как можно дальше, путая следы. Знать бы еще, где искать этого старика… Не заглядывать же в каждый дом — мол, извините, не здесь ли живет ваш главный колдун? Значит, придется взять себе проводника. Вряд ли кто-нибудь станет добровольно помогать мне. Так что какому-то варвару не повезет сегодня ночью…

До темноты я просидел в кустах можжевельника, воююя с муравьями, которые так и норовили сожрать меня. Можно было бы перебраться в другое место, но уж очень хорошо из этих кустов просматривались подходы к деревне. Неплохо было видно и центральную площадь и нечто вроде дворца, по варварским меркам, расположенные на самой вершине холма. Этот добротный бревенчатый дом, похоже, и принадлежал старейшине общины. Чуть ниже прилепились построенные из жердей и обмазанные глиной дома людей побогаче, совсем внизу — землянки бедняков. На полях кипела работа, груженые повозки то и дело въезжали и выезжали из деревни — видно, дела у жителей шли неплохо. Слышался молот кузнеца, топоры плотников, мычание скота… Мирная сельская жизнь.

Я вдруг задумался, смогу ли так жить после выхода в отставку. С четырнадцати лет в армии — это не шутка. Большую часть жизни мне предстоит провести под орлом. Если, конечно, не погибну раньше. Например, сегодня… Но, допустим, дослужу до почетной отставки. Получу кучу денег или землю, освобождение от налогов, стану декурионом… Будет у меня свое хозяйство, пара рабов, жена, ребятишек куча. Тихо, спокойно… И скучно. Я постарался вспомнить свой дом, тогдашнюю деревенскую жизнь. Получилось плохо. Так, обрывки какие-то… Но какой-то тоски по тем временам не почувствовал. Опять в земле ковыряться, да радоваться хорошему урожаю олив? Тоска.

Нет, уж лучше на службе оставаться, пока ноги ходят, а рука может меч поднять. Дослужиться до примпила. А там уж можно и в отставку. Хорошая должность в магистратуре, почет, уважение. Может, всадническое кольцо… Или стать префектом лагеря. И разбогатеть можно и вроде как на военной службе. Хорошо. Считай второй человек после легата. Не какая-нибудь штафирка.

Так я лежал в своем укрытии, поглядывал на деревню и мечтал, как всякий нормальный солдат, о том светлом времени, когда действительной службе придет конец. Наверное, если бы не эти мечты, каждый третий солдат стал бы дезертиром.

Пытался высмотреть Куколку, но с такого расстояния и мужчину от женщины-то отличить было трудно. Может, она и работала в поле, да только как разберешь. Ближе к вечеру мелькнула мысль, что можно было бы прихватить какого-нибудь пахаря, чтобы вызнать, где искать жреца. Но это было слишком рискованно. При свете дня запросто могут заметить. Тогда пиши пропало. Одному в чистом поле против всей деревни мне не выстоять. Решил ждать ночи.

Я перекусил остатками сухарей, напился воды из лужи, немного подремал, проверил десять раз оружие, раз сто прокрутил в голове свой план, словом, убивал время. Когда солнце начало клониться к закату, а варвары принялись загонять скот за частокол, я осторожно перебрался поближе к деревне. Подальше от проклятого муравейника. Еще несколько часов. Нужно дать варварам как следует уснуть. Лучшее время для ночной атаки — начало четвертой стражи. Валяться без дела на холодной еще земле, конечно, надоело, но тут уж ничего не попишешь. Ладно, скоро согреюсь.

Наконец, совсем стемнело. Ночь, к счастью, выдалась безлунной. Что ж, сегодня удача не на стороне варваров. Умирать в кромешной темноте не очень весело. Я начал готовиться к атаке. Вымазался весь грязью, чтобы совсем сливаться с темнотой и хоть немного перебить запах — у германцев полно собак. Да таких, что целиком заглотят меня и не подавятся. Настоящие волки. Часть оружия решил все-таки оставить. Ходить, громыхая железом, как целая центурия на марше, не годится. Взял с собой меч, пару ножей да пращу. Остальное припрятал. Мало ли пригодится. Пожалел, что не принес хоть какую-нибудь жертву перед таким серьезным делом, но было уже поздно. Пора начинать веселье…

Пробраться в деревню можно было в десятке мест. У главных-то ворот было нечто вроде сторожевой башенки, в которой дремал часовой, но кое-где частокол превращался в хлипкую изгородь, способную остановить разве что больную корову. Там-то и нужно было лезть.

Помолившись своим предкам и для надежности Юпитеру, я выполз из своего убежища и направился к деревне. Шел, пока это было возможно, вдоль самой кромки леса. Потом одним броском преодолел открытое пространство и затаился. Пока все было тихо. Где-то лениво брехали псы, с другого конца деревни раздавались голоса, но большая часть домов спала.

Через изгородь я перелез легко и бесшумно. Вот и все. Волк среди спящих овечек. Теперь нужно отыскать нужный дом. Если, конечно, их жрецы вообще живут в домах. Им бы больше подошли гнезда на деревьях или норы. Скорее всего, главный жрец должен держаться рядом со знатью. Значит, мне нужно подняться на вершину холма. И лучше при этом оставаться как можно дольше незамеченным. Хоть я и набрался сил за время дороги сюда, рисковать не следовало. Даже хороший опытный мечник не сможет долго выстоять против десятка бойцов, вооруженных копьями.

Стараясь держаться поближе к домам, я заскользил вверх по склону. И за первым же углом лицом к лицу столкнулся с германцем, тащившим на плечах набитый чем-то мешок. Запоздавший крестьянин волокущий домой то, что наработал за день. Рука сама собой метнулась ему навстречу и варвар рухнул истекая кровью, так и не издав ни звука. На лице застыло удивление. Вытаскивая из тела меч, я шепотом выругался. Он бы мог указать мне дорогу к дому друида. Зачем было его убивать? Привычка, выработанная долгими годами походов и сражений. Увидел врага — убей. Она спасала мне жизнь. Теперь же сыграла злую шутку. Нет ничего хорошего или плохого. Есть нужное и ненужное в данный момент. Дав себе зарок оставить следующего в живых, я оттащил тело в придорожную канаву и продолжил путь.

Один есть. Жаль, что это простой землепашец. С другой стороны, этот самый парень, в мирное время пасущий скот или возделывающий поле, начнись война, запрятал бы подальше свой плуг и взялся за фраму. У германцев каждый мужчина прежде всего воин. Так что туда ему и дорога.

Половину подъема я проделал без всяких приключений. Деревня словно вымерла. Ни одного огонька, ни одного звука, кроме храпа. Их счастье.

Но когда я оказался у вершины, пришлось затаиться. На небольшой площади был установлен глиняный очаг, на котором варвары всем скопом готовят пищу. Чуть поодаль, у костерка грелись два варвара. Судя по валявшимся рядом с ними щитам и копьям — что-то вроде часовых. Интересно, что и от кого они тут охраняют? Остатки ужина, что ли? Пройти незамеченным мимо было невозможно — слишком плотно здесь стояли дома. Пришлось бы огибать холм. Впрочем, даже будь такая возможность, я не стал бы этого делать. Очень уж чесались руки.

Я бесшумно размотал пращу, вложил свинцовый шарик в петлю и приготовил нож. Одного из них надо оставить живым, второго можно отправить к праотцам. Оглядев обоих, я выбрал на роль проводника того, что поменьше и раскрутил пращу.

Тяжелый шарик ударил германца прямо в лоб. Тот беззвучно откинулся назад, взбрыкнув ногами. Удачный выстрел. Настала очередь второго. Он сидел, непонимающе вертя головой по сторонам. Но рука уже шарила вокруг в поисках оружия. Я оказался быстрее. Нож с тихим хрустом перерезал варвару горло от уха до уха. Германец так и не увидел, кто испортил ему вечер.

Надо было поторапливаться. Неизвестно, когда придет смена. К счастью, молодой варвар оказался жив. Широкая грудь едва прикрытая грубой холстиной еле заметно вздымалась. Крепкая голова, ничего не скажешь. Такому и шлем не нужен. Я плеснул ему в лицо воды, из его же бурдюка и как следует ткнул кулаком в бок. Помогло. Варвар застонал, открыл глаза и тут же дернулся всем телом. Я приставил нож к его глотке:

— Где живет ваш главный жрец? — прошептал я.

Варвар тупо уставился на меня, выпучив глаза.

— Где дом вашего жреца? — повторил я, выговаривая слова как можно четче.

Не помогло. Он продолжал пялится на меня, не издавая ни звука. Похоже, с пращей я не расчитал. Пришлось встряхнуть его и посильнее надавить на нож.

— Главный жрец. Где он?

— Там, — прохрипел варвар, бестолково вращая глазами.

— Где?

— Наверху. Большой дом.

— Там все дома большие.

Германец озадаченно замолчал. Жить ему хотелось, но придумать, как понятнее объяснить мне, где искать жреца, он не мог. Неудивительно, что пуля из пращи его не уложила на месте. С такой головой ему и баллиста не страшна.

— Значит так. Если хочешь жить, доведешь меня до дома жреца. Ты понял?

Я слегка провел по его горлу ножом. Варвар вздрогнул и кивнул. Кивок получился очень осторожным. Хоть на это ума хватило.

Я помог ему подняться, не убирая ножа, заломил руку за спину и подтолкнул.

— Если только вздумаешь пикнуть — я тебя убью.

В ответ германец только вздохнул.

Он оказался покладистым малым. Не пытался юлить или позвать на помощь. Довольно быстро мы добрались до дома жреца и спрятались в ближайших кустах. Дом действительно был большим. По меркам варваров. Я усмехнулся. Все оказалось не так уж и сложно.

— Это точно он? — на всякий случай спросил я.

Варвар промычал что-то утвердительное. Доверять полностью ему не стоило. Но проверить, что внутри дома было необходимо. Для этого придется оставить варвара здесь. То есть сообщить всей деревне, что я здесь и охочусь за их главным жрецом. С другой стороны, я пообещал оставить этому парню жизнь. А слово надо держать… Пришлось рискнуть. Я осторожно отнял нож от горла германца и со всей силы ударил рукоятью по затылку. Варвар обмяк. Быстро я связал германца его собственным поясом, оторвал от рубахи здоровый кусок и заткнул ему рот. Потом для верности еще раз огрел его по голове подвернувшимся камнем. Ему это не повредит, а мне спокойнее.

Оставив варвара в кустах, я скользнул к дому. И наткнулся на неожиданное препятствие. Массивная дверь была заперта изнутри. Я толкнул ее плечом. Она даже не шелохнулась. Окон германцы в своих домах не делают. Вроде бы должно быть отверстие в крыше над очагом, но дом был немаленьким. Пока буду карабкаться наверх перебужу всех. Пришлось идти напролом.

Громко и требовательно я постучал в дверь рукоятью меча. Глупо, конечно. Но ничего другого в голову не пришло. Не подкоп же делать! Да и потом, жизнь научила меня, что порой самые глупые решения оказываются в итоге самыми правильными.

Так произошло и на этот раз. Сначала послышались тяжелые шаги, потом в щели показалась полоска света и, наконец, грубый сонный голос произнес:

— Кого Доннар принес в такую пору? Хозяин спит. Убирайся.

— Открывай. Я принес весть о сбежавшем римлянине.

Человек за дверью задумался.

— Открывай говорю, иначе завтра хозяин тебе шею свернет. А я ему помогу.

— Кто ты? Слышу, ты не из хавков.

Ну конечно! Наивно было бы пытаться выдать себя за германца. Я на мгновение задумался. И решил сыграть по-крупному:

— Я от Вара. Это он послал меня. С важным известием. Могу уйти. Но тогда пеняй на себя.

Не знаю, имя Вара подействовало или верх взяло обычное нежелание слуг и рабов брать на себя ответственность за решения, но я услышал звук отодвигаемых засовов. Дверь медленно отворилась и передо мной возник здоровенный полуголый детина, с лучиной в волосатой руке.

Последнее, что он увидел в жизни — мое измазанное глиной и кровью лицо.

На ходу вытирая меч, я двинулся вглубь дома. У варваров в их жилищах нет комнат. Есть более почетные и менее почетные углы. В самых богатых домах — пристройки, соединяющиеся общей крышей.

Как ни старался я идти осторожно, все же передвигаться абсолютно бесшумно по незнакомому дому в полной темноте не получалось. То и дело я спотыкался обо что-то, задевал головой, толкал плечом. Удивительно, сколько хлама варвары хранят дома!

Не знаю, что это было. Сработало шестое чувство или просто повезло. Но когда я сделал шаг в сторону, подумав, что впереди столб, подпирающий крышу, рядом с моим плечом просвистела дубинка. Не успев ничего толком сообразить, я резко развернулся, очертя мечом полукруг. В этот миг вспыхнули факелы и на меня с разных сторон, подбадривая друг друга азартными криками кинулись хозяева дома. Вернее, как я понял в следующую секунду, рабы. Почти голые, вооруженные всяким хламом вроде вертелов или цепов, эти несчастные попытались ценой собственной жизни спасти своего хозяина.

Оказывается, мои блуждания по дому не остались незамеченными. Хитрые ребята, сначала окружили меня, и только потом бросились в атаку. Но эта хитрость им не очень помогла. Я старался по возможности не убивать их. Ранить или оглушить — этого было вполне достаточно.

Схватка длилась недолго. Но этого времени оказалось достаточно, чтобы старый друид исчез. Я уже с факелом обыскал весь дом, не обращая на стоны рабов. Пусто. Постель, которая, по-видимому принадлежала жрецу, была совсем теплой. Я бросился к одному из рабов, который выглядел наиболее жалко.

— Где жрец?

Раб тоже решил для начала поиграть в молчанку. Но нож у горла и на этот раз сработал безотказно.

— Он ушел через запасной ход. Там тропинка. Ведет к дому старейшины. Если поторопитесь, догоните, — одним духом выпалил раб.

А вот это плохо. Это очень плохо. Если жрец поднимет на ноги вождя… Это очень и очень плохо.

Со всех ног я устремился за друидом. Я не увидел, я услышал его. Ох, как он вопил! Аж уши закладывало. Я понял, что скоро здесь будет вся деревня.

Рискуя переломать в темноте ноги, я мчался вперед, ориентируясь на голос друида. И через десяток шагов разглядел его — он бежал смешно взбрыкивая коленями, будто перебегал вброд ручей. И орал не переставая. На бегу я достал пращу. На этот раз я был аккуратнее. Постарался запустить камень не очень сильно. Мне вовсе не хотелось разбивать старику голову. Она мне еще пригодится.

Жрец будто споткнулся, когда камень угодил ему между лопаток. В два прыжка я оказался над корчившимся на земле стариком. Перетянуть ему бечевкой руки и взвалить на спину было делом минуты. Но и этого оказалось много. С разных сторон раздавались тревожные голоса. Где-то мелькали огоньки факелов.

Настал черед фляги с маслом. С друидом на горбу я вбежал в дом, свалил все, что может гореть в кучу, облил ее маслом и бросил факел. Огонь взвился до самой крыши. Раненые рабы отчаянно завыли и кто во что горазд поползли к выходу. Очухавшийся друид тоже заверещал, глядя, как горят его пожитки. Непонятно было, чего больше в его крике — возмущения, страха или сожаления.

Я выскочил из горящего дома через запасной выход. Там меня уже поджидали двое варваров. Наверное, из дома старейшины. Внезапность была на моей стороне, но попотеть пришлось. Парни оказались бывалыми рубаками. Но все же не такими опытными, как я. Да и убегать всегда проще, чем догонять или останавливать бегущего.

Я прорвался оставив за собой воющих от боли и ярости германцев.

Народ постепенно стекался к дому друида, из которого уже вырывались клубы дыма.

— Пожар! — заорал я.

И пока еще немногочисленные заспанные жители деревеньки подхватили:

— Пожар!

Постепенно хор разрастался. Всем было интересно поглазеть на горящий дом главного жреца. Я от всей души надеялся, что мой нехитрый трюк даст мне достаточно времени, чтобы вырваться из деревни.

Быстрее, быстрее, быстрее! Вниз по склону, петляя между домов, прячась от снующих взад-вперед, ничего не понимающих людей, размахивающих кто факелами, кто копьями, кто кожаными ведрами.

Мне пришлось еще несколько раз доставать меч, прежде чем я оказался у частокола. Перебросить старика через изгородь оказалось непростым делом. Этот мерзавец орал и дрыгал ногами так, будто его поджаривали на медленном огне. Наконец, мне все удалось перепихнуть его на ту сторону. Я последовал за ним.

До спасительного леса оставалось шагов пятьдесят. Их я не пробежал — пролетел. Меня подгоняли вопли варваров, разобравшихся, что к чему. Вслед мне полетели горящие стрелы. Одна просвистела совсем рядом. Друид даже перестал визжать. Понял, что лучники целятся на его голос.

Я был уже в лесу, когда донесся стук копыт — варвары снарядили погоню. Но ночью в лесу у них было немного шансов догнать меня. Я пристроил жреца поудобнее и перешел на ровный бег. Так я мог бежать всю ночь — это уже было не раз проверено в сотнях марш-бросков. Друид на плечах был ненамного тяжелее обычной походной выкладки. Только что вонял здорово.

Вскоре я был на том самом месте, где оставил коня и тихонько свистнул. К счастью, конь никуда не делся. Подошел и ткнулся влажной мордой мне в щеку. Я вскочил в седло, рывком поднял старика и бросил поперек перед собой. Конь недовольно фыркнул, почувствовав двойную тяжесть.

К утру мы были уже далеко.

* * *
— Ну что, вот мы и поменялись местами, — сказал я, подбрасывая валежник в костер.

Связанный друид начал извиваться, стараясь отползти подальше от огня. Он хотел что-то сказать, но ему мешал кляп.

Выглядел главный жрец жалко — босой, растрепанный, в латаном-перелатаном балахоне, едва доходившим до костлявых коленок. Обрезанная под корень борода проплешливо топорщилась. Бороду отрезал я. На всякий случай. Вдруг, в ней и есть его колдовская сила? Откуда мне знать? Лучше не рисковать. Из этих же соображений я заткнул ему рот и связал пальцы на руках. Не нужны мне здесь всякие ядовитые ящерицы да жабы.

Мы уютно устроились в небольшой расселине в горах. Даже не горы это были, так, высоченные холмы, изрезанные глубокими оврагами и поросшие вереском. Но укрыться здесь можно было неплохо. И от ветра и от посторонних глаз. Конь мирно щипал куцую травку, я, отмывшись от грязи и крови, возился с костром, а друид в тоске ожидал, что будет дальше. Оснований думать, что все обойдется у него не было. Поэтому выглядел он не слишком бодро. Скулил и ерзал, не сводя с меня затравленного взгляда.

— Да не дергайся ты. Раньше надо было бояться. Или думал что можно безнаказанно римских центурионов пытать? Я ведь тебя предупреждал. Говорил — отпусти, и может быть, останешься жить. Ты не послушался. Теперь пеняй только на себя. Сначала придется немного тебя помучить. Самую малость, если ты окажешься разговорчивым жрецом.

Старик закатил глаза и попытался потерять сознание.

— Это тебе не поможет, жрец, — сказал я, вороша пылающие ветки. — Единственное, что тебя может спасти — великое чудо. На остальное даже не рассчитывай.

Старик что-то забубнил сквозь кляп.

— Даже слушать не хочу. Долг есть долг, приятель. Я ведь тебе крепко задолжал, верно? Вот сейчас и расплачусь. Кстати, как ты относишься к каленому железу? Или есть другие пожелания?

Старик забился головой о камни.

— Нету? Ну вот и хорошо, а то выдумывать, знаешь ли, у меня плохо получается.

Я сунул лезвие кинжала в костер. Старик затих, завороженно следя за тем, как медленно раскаляется клинок.

— Пока я тут готовлюсь, ты постарайся припомнить все, что знаешь о старом отшельнике.

Старик дернулся всем телом и выпучил глаза.

— Ага, вижу, что-то да знаешь… Славно. Вот и расскажешь мне, где его можно найти. Ну и что там еще вспомнишь… Чем душевнее получится у нас разговор, тем меньше дырок будет в твоей шкуре. Понятно?

По его лицу было видно, что все ему понятно.

Честно говоря, несмотря на все, что этот мерзавец сделал со мной, пытать его я не хотел. Убить — да, это можно. Но пытать… Я все-таки солдат, а не палач. Не по душе мне это занятие. Поэтому очень надеялся, что друид будет сговорчивым.

Когда кинжал раскалился до красна, а друид напротив стал белее снега, я подошел к нему и вынул кляп. Жрец завороженно следил за алеющим острием у меня в руке.

— Ну что, начнем? — сказал я, делая зверское лицо. — Что это за отшельник? Где его искать? Почему вы так боитесь его? Говори.

Жрец мелко трясся, поскуливал, судорожно сглатывал слюну, таращил глаза, но молчал.

Я молча рванул на нем балахон, обнажив костлявую, поросшую реденькими седыми волосами грудь. Ребра ходили как кузнечные меха.

— Говори.

Старик замотал головой.

Ох, как же мне не хотелось этого делать! Но ради отца, ради Марка, Быка и Куколки… Я вздохнул и поднес пылающий жаром кинжал к груди старика.

Орал он так, что слышно было, наверное, в самом Риме. Пришлось снова сунуть кляп в рот. Но он и с ним умудрялся визжать ненамного тише. Конь то и дело встревоженно поглядывал в нашу сторону. Ему все это тоже не нравилось.

— Ну, скажешь? Или продолжим? — спросил я, утирая пот со лба.

Старик взглядом дал понять, что хочет продолжить. Я сунул кинжал в огонь…

Хватило друида ненадолго. Вскоре он потерял сознание. Я подумал, что если так его не проймешь, придется прибегнуть к более действенным методам, которым я научился в Египте. Удивительно, сколько всего можно сделать с помощью веревки и небольшой палочки. Самые отчаянные ребята не выдерживали и пяти минут подобных забав.

Я окатил старика водой. Тот открыл глаза, увидел меня и снова чуть не лишился сил. Но пара пощечин окончательно привела его в себя.

— Может, все-таки поговорим? Ты учти, что каленое железо — это детская забава. Если будешь молчать, мне придется сделать кое-что покруче. Не советую заставлять меня…

— Бу-бу-бу, — сказал варвар. — Бу-бу!

Я вытащил кляп.

— Я скажу, скажу! Не надо больше!

— Говори. Что это за отшельник?

— Дай попить, — прохрипел жрец, облизывая пересохшие губы.

— Говори. Потом дам воды.

Старик злобно посмотрел на меня. Я сделал вид, что снова собираюсь ткнуть его ножом. Он вздрогнул и заговорил:

— Это великий колдун. Великий, понимаешь? Говорят, магии его учил сам Вотан. Я не верю, конечно, но сила у него великая, этого отрицать не буду. Он ушел от людей давным-давно, когда я был еще юношей. И до сих пор живет, хотя уже тогда у него были седые волосы. Ему лет сто, наверное, не меньше… Великий маг, великий…

— Дальше.

— А что дальше? Больше я ничего о нем не знаю. Только то, что он очень сильный маг. И терпеть не может людей. Учеников даже нет. Живет, как зверь…

— Так… И он знает, где Сердце Леса, но вам не говорит. Верно?

— Вряд ли он что-то знает… С чего бы ему знать, где камень?

Жрец пытался говорить убедительно. Я понял, что доверительный разговор на какое-то время закончился.

Увидев кинжал, старик запищал, но я заткнул ему рот. В конце концов, он сам виноват в том, что ему приходится все это терпеть.

* * *
Я здорово устал. Всегда знал, что у палачей работенка не легкая, а теперь убедился на собственной шкуре. Старику, правда, тоже приходилось туго. Держался он из последних сил. Было видно, что еще чуть-чуть, и он разговорится. Пора бы. Мы торчали здесь уже полдня. Если германцы дорожат своим жрецом, они вполне могут добраться и до этих мест в своих поисках. А встреча с толпой разъяренных варваров в мои планы не входила. Я уже начал всерьез задумываться о том, чтобы прибегнуть к методам допроса, увиденным в Египте. Но друид сломался раньше.

— Хватит, — взмолился он. — Расскажу я тебе все, расскажу, только перестань, прошу тебя!

— Помнится, сам-то ты прекращал пытку лишь когда понимал, что я уже не приду в себя до следующего дня, — сказал я. — Как самому побыть в моей шкуре, а?

Но кинжал убрал. Он, конечно, негодяй еще тот. Но не уподобляться же ему. Чем я буду лучше него, если стану издеваться над ним только из собственной прихоти?

— Давай. Говори. И учти — замолчишь, я отложу кинжал в сторону и проделаю над тобой то, что делают с пленными врагами нумидийцы. В жарких странах, чтобы ты знал, вообще особый подход к пыткам. Там ребята очень утонченные… Так что не вздумай со мной крутить.

— А что будет со мной, когда я расскажу все, что ты хочешь услышать? Ты убьешь меня?

— Будет зависеть от того, что я услышу.

— Так нечестно.

— Это ты говоришь со мной о честности? Напомнить, какой выбор ты предоставил мне?

— У меня не было другого выхода. На тебя мне было наплевать. Мне нужен камень. Если бы ты все рассказал мне…

— Ты бы просто меня убил. Я это помню. Могу предложить такой же вариант.

Жрец насупился.

Я понял, что мне опять придется браться за кинжал, если я не оставлю ему пути к отступлению. Никогда не загоняй врага в ловушку, из которой нет выхода. Обреченные на смерть сражаются особенно яростно. Это я тоже хорошо усвоил на войне.

— Хорошо. Если ты ответишь на все мои вопросы и ответишь честно, я отпущу тебя.

— Даешь слово? — оживился старик.

— Даю слово. Ты сможешь вернуться в свою поганую деревню. Но если я поймаю тебя на лжи — не обессудь. Подохнешь в таких мучениях, которые твоим кровожадным богам и не снились. Понял?

— Что ты еще хочешь узнать? Я же рассказал об отшельнике.

— Он знает, где камень?

— Может знать. Сила его велика. Камень связан с тобой кровью и может открыться теперь только тебе. Но он неимоверно силен. Ему открыты многие вещи. Я думаю, ему не составит труда увидеть камень, где бы он ни был.

— Как его имя?

— Свое имя он не отрывает даже нам, жрецам Вотана, не то что простым людям.

— Почему бы вам тогда просто не спросить его, где этот проклятый амулет? Вы же вроде как из одной когорты?

— Как же ты глуп, римлянин! Если бы это было возможно, неужели я стал бы возиться с тобой столько времени? Этот выживший из ума старик считает, что весь мир не стоит и волосинки в его носу. Он считает людей чем-то вроде сорняка, не дающего расти полезным растениям. Люди для него зло. Никто не может приблизиться к его пещере. Он подчинил себе деревья и кусты, которые ни за что не пропустят человека. Дикие звери служат ему и разорвут на части всякого, на кого он укажет. А видит он на многие дни пути вокруг… Если ему интересно, то он сейчас слышит каждое наше слово. Но даже если какой-то храбрец и сможет пройти через все ловушки и преграды, он ничего не добьется. Старик может убивать взглядом. Может обратить незваного гостя в камень. Может испепелить одним движением пальца. Единственное, чего он не станет делать — разговаривать с человеком. Никогда и ни за что. Он даже принес страшную клятву богам, что даже рта не откроет в присутствии другого смертного. Нет, все тайны он заберет с собой в могилу. Если, конечно, не открыл секрет бессмертия. Хотя, с его ненавистью ко всему миру, бессмертие было бы для него наказанием.

— Почему же он так всех ненавидит?

— Я же говорю — из ума выжил. Он считал, что жрецы служат не богам, а самим себе. Ради наживы… Обычное дело. Так говорят все, кто не может выбраться из бедности и завидует другим, более удачливым.

— Ты сам-то не из бедных, да?

— Да, — важно ответил жрец. — Я помогаю людям, а люди меня за это благодарят. Все справедливо. Ну а он все больше идолам угождал. Потому и жил даже не в доме, а в шалаше, за частоколом.

— Почему за частоколом?

— Слишком много языком трепал. Ходил и попрекал всех, что не живут согласно законам, которые оставили нам боги. Призывал отказаться от богатства, прекратить войны из-за земель и рабов, уйти в лес, жить, как звери… Ну, его и выгнали, чтобы не смущал народ.

— Жрецы, небось, и выгнали?

— Люди выгнали.

— Богатые?

— Что, богатые?

— Ну, богатые выгнали-то?

— Не бедные. Беднякам вообще некогда задумываться о словах какого-то сумасшедшего. Им лишь бы брюхо набить. А мы задумывались. И решили, что без него спокойнее будет. Совсем изгнать с земель не могли — старейшины запретили. Такие же полоумные старики.

— Для тебя, смотрю, всяк, кто нажиться не хочет — полоумный. Ладно, твое это дело… Что дальше с отшельником?

— Ну а что дальше? Ушел, в конце концов, да и все. Поначалу еще помогал тем, кому помощь нужна была. Потом постепенно дорогу к нему простой люд позабыл. Он и одичал там, в пещере своей. Совсем умом тронулся от одиночества. С тех пор так и живет — всех ненавидит, магией своей занимается, но никому секретов своих не выдает…

— Как его найти?

— А тебе зачем? — прищурился друид.

— Ты уже свое отспрашивал. Теперь мой черед. Отвечай, где пещера отшельника.

— На знаю. Дорогу к ней уже давно позабыли. Даже мой отец не знал, где старик живет…

Я вздохнул и взял веревку. Нашел подходящую палочку и повернулся к жрецу, с тревогой следившим за моими приготовлениями.

— Вижу, все-таки не хочешь ты домой вернуться. Что ж, тебе решать. Сначала я переломаю тебе все пальцы на руках. По одному. Если не начнешь говорить — дойдет дело до рук. Потом примусь за ноги. Если к тому моменту еще не помрешь…

— Подожди, подожди, подожди! Не надо. Я честно не знаю!

Он попытался отодвинуться от меня. Изо рта свесилась ниточка слюны. Глаза совершенно бешенные.

Не обращая внимания на его скулеж, я аккуратно пристроил палочку ему между пальцами и принялся вязать хитрый узел.

— Стой! — взвизгнул старик. — Зачем тебе знать, где он живет? Все равно не дойдешь!

— Если все равно не дойду, чего тебе скрывать? — возразил я и начал помаленьку затягивать узелок.

Раздался противный хруст. Старик взвыл.

— А-а-а! Прекрати! Я скажу, скажу! В полудне отсюда, к северу, есть река. Иди вниз по течению, пока не увидишь слева гору, похожую на голову волка. Она так и называется Волчья голова. Не спутаешь… Где-то там, на западном склоне и есть его пещера!

— Долго по реке идти?

— День или два.

Я снова затянул узел.

— У-у-уй! День! Один день! Перестань, прошу тебя! Один день до излучины! Оттуда уже видна гора. Только нужно ее обойти, чтобы попасть на западную сторону. Но со всех сторон топи. Никто тайных тропинок не знает, кроме отшельника.

— Ладно. Отдохни немного, — я размотал веревку и вытащил палочку. — Расскажи-ка мне, что у вас за дела с человеком по имени Оппий Вар? Это была его идея меня похитить?

— Какой еще Оппий Вар?

Я сделал вид, что снова собираюсь вставить палку между пальцев.

— Ах ты про римлянина? Я не знаю, как его зовут! Честное слово! Он не говорил мне. Да, это он сказал, где тебя найти. Он же все и устроил.

— Зачем?

— Не знаю… А-а-а-а! Перестань! Ему нужен камень.

— То есть у вас одна цель— найти камень, так?

— Да.

— А что потом? Нашли вы его и что? Вряд ли Вар отдаст его тебе.

— Так далеко мы не заглядывали. Вернее, у каждого свой план. Я не знаю, что задумал Вар. Но пока мы на одной стороне.

Видно было, что он говорит правду. Да и какой смысл ему врать сейчас, после того как он мне столько рассказал. Я решил больше не давить на него. Главное выяснить удалось. Можно, конечно, спросить про Куколку. Но это опасно. Если она вне подозрений, то своим вопросом я навлеку на нее беду. Если же мертва — спрашивать бесполезно.

— Ну что, хочешь мне еще что-нибудь сказать?

— Сдержи слово. Отпусти меня. Я уже совсем старик, не укорачивай и без того коротких дней.

— А может, навестишь со мной своего приятеля отшельника?

— Нет! Это верная смерть! Ты ведь обещал отпустить меня!

Я задумался. Стоит перерезать веревки, жрец помчится в деревню, это ясно. Но что он сделает, когда доберется до своих? Снарядит погоню? Пошлет весточку Вару? Скорее всего, и то и другое. Но какой смысл ловить меня, если он уже убедился — камня у меня нет. Куда проще дать мне спокойно отправиться к отшельнику и сгинуть на этом пути. Или отшельник не так недосягаем, как он пытался уверить меня?

Я понял, что хоть и узнал больше, понимать, что к чему стал еще меньше. Вопросов ничуть не поубавилось. Аж голова заболела. Не солдатское это дело — думать. Все эти хитрости, уловки, недомолвки… Эх, выйти бы один на один, да в честном бою все и решить! Вот это по мне.

Жрец терпеливо ждал моего решения. Я и так знал, что сделаю с ним. Слово есть слово. Тут уж хоть костьми ляг, но сделай, как обещал. Время тянул только для того, чтобы помучить его немного. Пусть почует, каково это — смерти ждать.

Наконец, я вытащил нож и перерезал веревки. Старик закряхтел, прижал к груди покалеченную руку, охнул, когда дотронулся до ожогов, и захныкал.

— Не ной. Давай, иди отсюда. Но учти — еще раз мне на пути попадешься, убью. Понял?

— Сдается мне, что не встретимся мы больше, глупый римлянин. Сгинешь в лесах.

— Давай, давай, топай. И мой тебе совет — держись подальше от Вара. Иначе, когда я до него доберусь, тебе тоже несдобровать.

Старик злобно посмотрел на меня и ничего не ответил.

— Все, пшел вон отсюда! — я поднял его за шиворот и дал хорошего пинка.

Жрец кубарем скатился с холма, полежал с минуту, потом вскочил и заковылял к деревне.

А я отправился седлать коня. Плевать мне на все их хитрости. Что бы старик ни задумал, меч при мне, а правда на моей стороне.

Глава 6

До излучины реки я добрался без всяких приключений. Обычная река, обычный лес. Нексолько раз, правда, видел отряды варваров, направляющихся на запад, к границе. Но они проходили вдалеке, бодрым маршевым шагом. Непохоже было, чтобы они кого-нибудь искали. Однако, то что они не охотились за мной, а шли к какой-то своей цели, шли уверенно и почти весело, наводило на мысль, что легионам придется в этих лесах солоно. Варвары прекрасно знали о готовившемся вторжении и принимали меры. Наши парни наткнутся на серьезное сопротивление. Как бы не было повтороения Дэрского ущелья. Мне не терпелось добраться до лагеря и сообщить обо всем, что я видел. Может быть, мои сведения спасут не одну солдатскую жизнь.

Но поворачивать сейчас назад было бы глупо. Для начала мне нужно разобраться с камнем и захватить какого-нибудь знатного германца. Иначе мне не дадут и рта раскрыть — казнят и все. Ничего я не сообщу… Все, что я мог сейчас сделать для ребят — смотреть во все глаза по сторонам, да нахлестывать коня, чтобы поскорее доехать до старого отшельника.

У излучины я был к вечеру. Жрец не обманул — слева действительно виднелась поросшая лесом гора, напоминавшая голову волка или собаки. На глаз до нее было миль пятнадцать. Если идти всю ночь, то завтра к полудню я буду у подножья. А там уж как повезет. Гора немаленькая, и отыскать там пещеру будет непросто. К тому же, как говорил друид, вокруг болота…

Я все-таки решил не рисковать и отдохнуть хоть половину ночи. Беспокоился не столько о себе, сколько о коне. Ни к чему его загонять. Неизвестно, как все обернется, а без коня я отсюда и не выберусь. Так что шел к горе, пока совсем не стемнело. Потом нашел подходящее местечко и устроился на ночлег.

Надо сказать, что ни одной ловушки на своем пути я пока не встретил. Да и лес стоял тихо-мирно, опровергая все россказни жреца. Но когда остановился на отдых, все-таки меч держал поближе и не забывал подбрасывать веток в огонь. Если отшельник действительно так оберегает свои владения, то сейчас самое время показать непрошенному гостю, кто в этих местах хозяин.

Полночи я, не смыкая глаз, пялился в темноту. Но потом усталость все-таки взяла свое, и я задремал, привалившись к дереву. Проспал совсем недолго. Луна была почти на том же месте, где я оставил ее засыпая. В первое мгновение я даже не понял, что меня разбудило. Просто чувство опасности, не подводившее меня ни разу, заставило открыть глаза и крепче сжать рукоять меча. Сердце колотилось так, что заглушало все звуки. Я заставил себя дышать спокойнее и прислушался. Неподалеку раздася хруст ветки. Причем, было непонятно, откуда идет звук — справа или слева. Я перестал дышать совсем. Снова хруст. И опять неясно откуда.

Я бросил несколько веток в огонь и встал, прижавшись спиной к дереву. В одной руке кинжал, в другой меч. Кажется, сейчас начнется…

Но этот хрустящий ветками «кто-то» не торопился приближаться ко мне. Ветки ломались то в одной стороне, то в следующую минуту — совершенно в противоположной. И хрустели они не так, как бывает, когда подкрадываясь случайно наступишь на гнилой сучок. Тот, кто бродил поблизости вовсе не хотел скрываться. Он шагал смело и уверенно, хоть и осторожно — по ночному лесу не побегаешь. Вернее, не он, а они. Не мог один человек или зверь оказываться одновременно в нескольких местах.

Вдруг меня осенило — неизвестные просто сжимают кольцо вокруг меня! Скорее всего, варвары кинулись по моему следу, после того как жрец поведал им о том, куда я собрался. И вот настигли. Теперь вместо того, чтобы играть со мной в ненужные прятки, они окружили меня и вот-вот бросятся со всех сторон в атаку. Как же я сразу не понял этого! Неужели я, старый вояка, не разгадал такого простого маневра сразу? Должен был понять сразу же, как только услышал хруст в другой стороне. Почему же мне не пришло это в голову?

Ругая себя последними словами, я приготовился защищаться. Бежать было бессмысленно. Мне не просочиться через такой плотный строй германцев.

Хрустело теперь непрерывно. Будто вся армия объединенных племен собралась здесь, чтобы схватить одного единственного центуриона. Однако не было слышно ни команд, ни лязга оружия. Что же, они решили взять меня голыми руками? Я вертел головой, стараясь не пропустить начала атаки, но варвары не торопились. Я вслушался в треск веток. Так могли вести себя только сумасшедшие. Похоже, они просто ходили кругами. И как-то странно — несколько шагов в одну сторону, потом несколько в другую, затем полный круг. То бегом, то шагом… Треск то отдалялся, то раздавался совсем рядом — протяни руку и дотронешься до наступившего на ветку.

Нет, это не варвары, — осенило меня. Это проделки отшельника. Сейчас выползет на поляну какое-нибудь чудовище и примется плевать в меня ядом. Я усмехнулся. Ну-ну, посмотрим, на что способен этот полоумный старикашка.

И тут из темноты вылетела, словно выпущенная из пращи, еловая шишка и ударила меня прямо в лоб. Раздалось мерзкое хихиканье. Я убрал кинжал в ножны и сам достал пращу. Раскрутил ее и метнул камень в темноту. Снаряд угодил в дерево, стоявшее, видимо, совсем рядом, отрикошетил от него и ударил меня в грудь. Несильно, но ощутимо. Следом за ним прилетела еще одна шишка. И снова аккурат в лоб.

Ну конечно! Я же стою рядом с костром. Лучшей мишени не придумать. Хорошо еще, что нападавший бросает шишки, а не камни или свинцовые шарики. Я быстро закидал костер землей и прижался спиной к дереву. Теперь шансы уравнялись. Посмотрим, кто кого. Я зарядил пращу.

На этот раз я даже не слышал, как камень ударился в дерево. Мне показалось, что тот парень поймал его в воздухе и метнул в меня. Плечо заныло. А третья шишка рассекла кожу на лбу. Эту перестрелку я явно проигрывал.

Неизвестный стрелок опять гнусно хихикнул, а его подельники с жутким треском обежали вокруг поляны. Ни дать ни взять целое стадо боевых слонов. Потом все стихло на несколько минут. Ни шороха, ни смеха… Когда я уже вздохнул с облегчением, из темноты вылетела шишка. Как всегда метко. Следом за ней посыпался целый град шишек, палок, комьев земли… Ни один из снарядов не пропал даром. Все угодило прямехонько в меня. Не больно, но до слез обидно.

— Эй вы! — завопил я, потрясая мечом. — Выходите и деритесь, как мужчины! Хватит прятаться! Трусы! Жалкие обезьяны! Идите ко мне! Я покажу вам как надо сражаться!

Ответом мне был издевательский хохот. И непонятно было, один человек смеется или сотня. Да и человек ли?..

Я схватил палку и запустил ее в кусты. Стоит ли говорить, что через мгновение еще одна шишка впечаталась мне в лоб… Я в сердцах плюнул, выкрикнул еще несколько ругательств и плюхнулся на землю. Будь что будет, но больше в эти игры я не играю. Пусть хоть все шишки этого леса перекидают, не шевельнусь. Вот если выйдут на поляну, вот тогда…

Словно поняв, что веселье закончилось, лесные стрелки успокоились. Походили еще немного кругами, запустили в меня пару шишек и затихли.

Я перевел дух. Встал, отряхнулся, обошел поляну. Ничего и никого. Абсолютная тишина. Ушли, — подумал я. И направился к костру. Надо было развести огонь, перекусить и отправляться в путь. Но когда я подошел к погасшему костровищу, случилось нечто необъяснимое. Засыпанные землей обугленные ветки вдруг вспыхнули сами собой. Да так ярко, что на мгновение на поляне стало светло как днем.

* * *
Отшельник оказался вовсе не таким, каким я его себе представлял. Я думал увидеть мрачного иссохшего старика, мечущего молнии из глаз и пускающего дым из ушей. Да еще обязательно гигантского роста, уж не знаю, почему. Но когда приблизился к черному провалу пещеры, увидел сидящего на камне сморчка, который легко уместился бы в мой походный короб. Сморчок с озабоченным видом перебирал грибы, невесть как собранные им в разгаре весны. Совершенно лысый, с длиннющей бородой в которой застряли веточки, листья и прочий лесной мусор, в неимоверно грязных лохмотьях. Таким предстал передо мной самый могущественный колдун, держащий в страхе все окрестные земли. Отшельник что-то бормотал, подносил к длинному крючковатому носу гриб за грибом, быстро обнюхивал, отбрасывал негодные, подходящие складывал в аккуратную кучку, время от времени раздраженно сплевывал и постоянно чесался. На мое появление он не обратил ни малейшего внимания. Рядом с ним сидела белка и склонив набок голову наблюдала за полетом каждого гриба.

Я немного постоял, не зная, с чего начать разговор. Да и вел себя старик очень странно, кто угодно растеряется от такой встречи. Однако, стоять и молчать было глупо. Не ради этого я чуть не утонул в болоте.

— Здравствуй, старик, — как мог уважительно сказал я. — Прости, что нарушаю твой покой. Ни за что не стал бы этого делать, но мне очень нужна твоя помощь.

Очередной гриб полетел в сторону и чуть не угодил в меня. Старик же будто ничего не слышал. Только белка недовольно покосилась на меня.

Может, он глуховат? В его-то годы!

Я откашлялся и повторил свое приветствие, но уже громче. На этот раз даже белка не удостоила меня взглядом. Обоих волновали только грибы. Я подошел ближе и встал прямо напротив старца. Если он не слышит, то уж видеть-то должен. Хотя бы и плохо. Добился я лишь того, что выброшенный отшельником гриб угодил мне в глаз. Вроде бы как случайно.

— Эй! — гаркнул я. — Старик! Ты слышишь меня?

Если он и услышал, то виду не подал. Невозмутимо он поднял гриб, обнюхал его со всех сторон, сморщился и отшвырнул в сторону. То есть в меня. И опять попал в глаз.

Я начал терять терпение. Но все же постарался держать себя в руках. Если он так силен, как про него говорил жрец, лучше с ним не ссорится. Превратит в камень и будет дальше грибы перебирать. Но стоять и молча смотреть на этого сморчка тоже не хотелось. Времени было мало.

Я решил зайти с другой стороны.

— Старик, если хочешь, я помогу тебе с твоими грибами. Вдвоем мы управимся быстрее. Ты не злись. Я скоро уйду. Не буду мешать тебе. Только ответь на один вопрос и все, больше меня не увидишь.

С тем же успехом я мог разговаривать с белкой. Ладно, если он так хочет, я подожду. Пусть закончит перебирать свои грибы.

Я уселся на землю, сорвал травинку и сунул ее в рот. После того как я целый день провел по пояс в ледяной воде болот, погреться на солнышке было здорово. Я ослабил пояс, привалился к теплому валуну и стал наблюдать за отшельником.

Тот занимался своим делом как ни в чем не бывало. Белка же время от времени посматривала на меня, будто ожидая, когда же я, наконец, уберусь отсюда.

Так прошел час. Я уже почти уснул, разморенный ласковым весенним солнышком. Но услышав, что бормотание стихло, встрепенулся и посмотрел на старика. Тот заботливо укладывал отобранные грибы в кособокую корзинку. Я понял, что пришло время повторить свою попытку.

— Здравствуй отшельник. Я вижу, ты закончил. Может, теперь выслушаешь меня? Обещаю, я не отниму у тебя много времени. Ответь только на один вопрос и я оставлю тебя в покое. Да, и прости, что пришел без приглашения. Просто, понимаешь, дело очень важное…

Пока я произносил свою речь, старик закончил складывать грибы, встал, потянулся, захрустев костями, почесал бороду и поднял с земли корзинку. Белка запрыгнула ему на плечо.

Я тоже вскочил.

— Если тебе нужны деньги, у меня есть немного, — быстро сказал я, поймав, наконец, равнодушный взгляд старика. — Но я могу вернуться потом и принести столько золота, сколько ты скажешь. Назови свою цену. Обещаю, что расплачусь. Могу оставить коня в залог…

Но тут старик меня удивил в очередной раз. Он повернулся ко мне спиной и, спокойно бросив через плечо на отличном греческом: "пошел вон", скрылся в черном провале пещеры. Огромный камень, стоявший рядом со входом сам собой дрогнул, качнулся и сдвинулся в сторону, замуровав пещеру.

Я остался один.

Целый день я провел рядом с пещерой отшельника, но он так больше и не вышел. Наступила ночь. Я натаскал веток, развел костер, отыскал небольшой ручеек, напился до отвала воды, чтобы не так хотелось есть — сухари и мясо закончились еще утром — и улегся прямо на камни, перегородив выход из пещеры.

Рано или поздно, он должен выйти. Остается лишь дождаться этого. А там схватить его за бороду и потолковать как следует.

С этой мыслью я закрыл глаза и спокойно уснул.

* * *
Следующий день не принес ничего нового. Старик не появлялся. Я послонялся по окрестностям в поисках чего-нибудь съестного. Но весна не самая сытная пора в лесу. Ничего, кроме зеленых, с горошину ягод не нашел. Попробовал пожевать их, но тут же выплюнул — все равно, что траву есть. При определенной ловкости можно было бы подстрелить какого-нибудь зверька из пращи, но все обитатели леса словно попрятались. Ни белки, ни ящерицы, ни змей. Даже птиц не было видно, хотя их трели звучали из крон звонко и весело.

С пустыми руками и животом я вернулся к пещере. Вход был по-прежнему завален валуном. Я снова напился воды, пытаясь приглушить чувство голода, и разлегся на солнце. Если под рукой не оказывается того, что тебе нужно, бери то, что есть и попробуй извлечь из этого максимальную выгоду. Этому научила меня жизнь. Коли уж нет старика и еды, хоть отдохну как следует.

До самого вечера я грелся, ждал отшельника и мечтал о том, что сделаю, когда камень будет у меня. Сходил искупаться к ручью, натаскал валежника для ночного костра, внимательно изучил местность, на случай каких-либо неожиданностей. Когда стемнело, развел огонь и лег спать. Заснуть на голодный желудок было непросто, и я проворочался до полуночи на жестких камнях. Меня не покидало чувство, что за мной следят. Несколько раз я резко вскакивал и всматривался в темноту, стараясь заметить наблюдателя, но ничего не получалось. Вокруг все было тихо и спокойно. В конце концов, мне это надоело и я все-таки задремал, плюнув на всех отшельников этого мира.

Точно так же прошли еще два дня. Я голодал, спал, бродил без дела вокруг пещеры, снова спал. Попробовал ловить рыбу в ручье, но из этой затеи ничего не вышло. Ни тонкой бечевки, ни крючка у меня не было. Да и рыбы, судя по всему, в этом ручье от начала мира ничего живого не водилось. Есть хотелось так, что я уже начал поглядывать на коня, который за эти несколько дней, в отличие от меня, нагулял себе бока. Пожалуй, если старик не выползет из своей норы в ближайшее время, я могу и не устоять перед искушением.

А отшельник, как раз и не торопился выходить. Поначалу я думал, что из пещеры есть второй выход, облазил всю гору, но ничего похожего не нашел. Выход был только один, но он уже четвертый день был завален камнем. У него там должен быть целый склад провианта. Видать, долго готовился к осаде. Гнусный старикашка! Что ему стоит ответить на один вопрос? Я ведь не для себя стараюсь. Этот проклятый камень мне нужен лишь для того, чтобы успокоить дух отца и поймать Вара. Потом я отнесу его туда, где его оставили варварские боги, будь они неладны. Так почему бы не сказать, где найти этот амулет? Что от него, убудет, что ли?

Я решил подождать еще один день. Ровно один день. Ни секундой больше. Если послезавтра на рассвете старик не выйдет, я уйду. Отправлюсь в деревню за ценным пленником, а оттуда — в лагерь. Если, конечно, наши еще не выступили в поход. И не нарвались на армию германцев. Вот ведь дерьмо! Я сижу здесь без дела, а, может быть, в эту самую минуту ребята выстраиваются в боевой порядок. Обидно. И все из-за ополумевшего сморчка, потерявшего вместе с разумом и совесть.

Уснул я, размышляя о том, что сделаю с этим поганцем, когда он высунет свой длинный нос из пещеры. Если бы он мог читать мысли, то, наверное, помер бы от ужаса в своей вонючей норе.

Разбудило меня чье-то прикосновение. Я вскочил на ноги, готовый к драке. Из-под ног с сердитым стрекотом порскнула белка, которая, видно, и трогала меня за лицо. Забралась на камень и уставилась на меня. Мне показалось, что она ухмыляется. В эту минуту камень, загораживающий вход в пещеру, дрогнул и пополз в сторону. Я положил руку на рукоять меча.

Отшельник, не глядя на меня вышел из пещеры и потрусил за ближайший валун. Вскоре оттуда послышалось журчание. Судя по продолжительности, можно было подумать, что все эти дни он терпел. Если так, то он крепкий парень. Мочиться раз в неделю — это надо уметь.

Пока старик делал свои дела, я решил, что нужно отрезать ему пути к отступлению. Подошел к пещере и уселся, загородив вход. Теперь он пройдет туда только через мой труп.

Наконец, старик появился из-за валуна, на ходу поправляя свои обноски. Белка тут же спрыгнула с камня и взлетела ему на плечо. Вдвоем они направились ко мне. Отшельник остановился в двух шагах от меня, посмотрел на плывущие на нами облака, принюхался к чему-то, поморщился и спросил, глядя в сторону:

— Чего надо?

От волнения я даже забыл, что собирался задать ему хорошую трепку.

— Здравствуй, отшельник, — пробормотал я, переминаясь с ноги на ногу, как ученик перед строгим учителем. — Извини, что потревожил тебя…

— Надо чего? — все так же в сторону повторил старик.

— Я хотел… Мне нужно… Ты можешь сказать мне, где находится камень, который друиды называют Сердцем Леса?

Старик оттопырил нижнюю губу, почесал белку за ухом, как собаку, почесался сам и только после этого ответил:

— Ну могу.

Я аж подпрыгнул от радости и весь обратился в слух. Но старик молчал. Почесывался и молчал, не глядя на меня.

— Эй, — напомнил я о себе. — Почему ты молчишь?

— А что я должен говорить?

— Как это… где камень. Ты ведь сказал, что знаешь, где он.

— Ну знаю.

— Вот и скажи мне.

— Не хочу.

— Почему?

Старик, наконец, посмотрел на меня. Посмотрел оценивающе, будто я раб на рынке.

— Да мерзкий ты какой-то, — равнодушно ответил он и снова отвернулся.

Ну и ну! Вот так ответ! И за этим я сюда шел? Для этого похищал друида, для этого замарал руки пытками, для этого чуть от голода не подох? Только для того, чтобы какой-то покрывшийся от старости мхом сморчок сказал, что мерзкий?!

Я задохнулся от ярости. Рука сама вытащила из ножен меч. На старика это никакого впечатления не произвело. Он даже не посмотрел в мою сторону. Болтал в полголоса о чем-то со своей белкой, будто меня здесь и не было. Это окончательно вывело меня из себя.

Я шагнул вперед и попытался взять старика за плечо. Но он непостижимым образом оказался буквально на ладонь дальше, чем мне казалось. Рука схватила пустоту. Я повторил попытку. С тем же успехом. Старик вроде бы не шевелился. Стоял спокойно и разговаривал с белкой. Но каждый раз, когда я протягивал руку, он невесть как отодвигался от меня ровно настолько, чтобы я не мог до него дотянуться. Словно плыл по воздуху, почти не отрываясь от земли.

Минут через пять этой нелепой игры в догонялки, мой пыл иссяк. Я остановился и растерянно посмотрел на отшельника.

— Чего уставился? — неприязненно спросил он. — Мерзкий ты. Ничего не скажу. Пошел вон.

— Послушай, старик, — устало сказал я. — Мне позарез нужен этот камень. Не для себя. Честное слово. Как только найду одного человека, сразу же верну камень туда, откуда его взял мой отец. Клянусь. Скажи, пожалуйста, где найти Сердце Леса. Скажи и я уйду.

— А может, прямо сейчас уйдешь?

— Только после того, как ты мне ответишь.

— Ух ты! Такой молодой и такой нахальный, — обратился старик на греческом к белке. — Куда идет этот мир? Впрочем, если уж он так сильно хочет… Что ты готов сделать для того, чтобы узнать, где камень?

— Все.

— Все?

— Да.

Старик на секунду задумался.

— Тогда перегнись и поцелуй себя в зад, — сказал он.

И захихикал, негодяй. Это хихикание я уже слышал. Тогда, в ночном лесу. Интересно, кто швырял в меня шишки, он или белка? С нее станется… Я пообещал себе, что из ее шкуры сошью кошелек.

— Не испытывай моего терпения, отшельник, — мрачно сказал я. — Знаю, что ты могущественный маг, но если ты меня разозлишь, вся магия мира не поможет тебе.

— Если ты собираешься запугивать меня, убирайся из моего леса. Мне здесь такие дураки не нужны. Если я и открою кому-то тайну камня, то не безмозглому выскочке, размахивающему мечом.

Белка решила поддержать хозяина и запустила в меня шишкой. При этом повела себя совсем как человек. Взяла шишку передней лапой, присела на задние, широко размахнулась, прицелилась, закрыв один глаз, и швырнула шишку по всем правилам метательного боя. Старик захихикал, приветствуя меткий выстрел. А я подумал, что эта мохнатая тварь куда лучше смотрелась бы ободранной и на вертеле.

Проглотив слюну, я как можно спокойнее и почтительнее сказал:

— Хорошо. Прости меня. Я не буду больше угрожать тебе.

— Пошел вон.

— Не пойду. Я должен узнать, где камень.

— А-а-а… ну-ну, узнавай. Не буду мешать.

С этими словами старик направился к пещере. Он шел прямо на меня, даже не шел, а ковылял, но я почувствовал вдруг, что нет такой силы, которая была бы способна его остановить. Я молча посторонился, старик зашел в пещеру, и огромный валун, как и в прошлый раз сам собой закрыл вход.

Я опять остался один. Голодный, растерянный и, честно говоря, немного напуганный. Никогда прежде я не сталкивался ни с чем подобным. Старик был неимоверно силен. И для того, чтобы это доказать, ему не понадобилось насылать на меня каких-то чудовищ. Все было ясно и так. Мне с ним не совладать. Он может делать все, что захочет. Я же могу лишь уйти. Или терпеть, в надежде на то, что рано или поздно получу от него ответы на свои вопросы. Мой меч был сейчас так же бесполезен, как дырявая фляга в пустыне.

Так я и лег спать. Ничего не добившись, но поняв, что силой можно добиться далеко не всего, что тебе нужно. Иногда приходится подыскивать более действенное оружие, чем копье. В моем случае таким оружием было терпение. Я приготовился ждать столько, сколько нужно. Пусть даже придется сожрать коня.

К счастью, до этого дело не дошло. Меня разбудил старик. Просто подошел и пнул ногой по ребрам.

— Хватит спать, — вместо приветствия буркнул он. — У тебя сегодня много дел.

— Каких дел? — не понял я.

— Умойся для начала. И поешь. Силы тебе понадобятся.

Уговаривать меня не пришлось. Разведенная в воде мука грубого помола с кусочками непонятных грибов показалась мне амброзией. Старик с усмешкой следил за тем, как я хлебаю эту жижу.

— Хлопотное это дело амулеты-то искать, да? — спросил он. — Не поспишь толком и не поешь, верно? И ведь не знаешь даже толком, что найдешь. Может, вовсе тебе эта дрянь и не нужна…

— Ты о чем? — я отодвинул пустую миску, кое-как сработанную из древесной коры.

— Об амулетах… Ты вчера сказал, что готов сделать все, что угодно, лишь бы узнать, где находится Сердце Леса. Так?

Я нахмурился, полагая, что сейчас опять последует предложение поцеловать самого себя в задницу.

— Так.

— Ладно, посмотрим… Ты ведь сам понимаешь, что абы кому я такой секрет открыть не могу. Ты должен быть достоин этого знания. Терпения тебе не занимать, но этого мало. Негодяи тоже бывают терпеливыми.

— Не знаю, кто достоин… Но уж не всяко не Вар и не его прихвостень жрец.

— Как знать… Они, по крайней мере, знают, что они ищут и для чего ищут. А ты и сам толком не понимаешь, на что тебе этот камень.

— Почему не понимаю? Очень даже понимаю.

— Для того чтобы твой враг пришел за амулетом к тебе и ты смог его убить? Для того, что успокоить дух твоего отца? Или чтобы спасти мир от гибели?

— Ну да, для всего этого.

— Для всего — это значит ни для чего. Ты сам придумал себе спасительную соломинку и схватился за нее, не понимая, что по-прежнему тонешь…

— Я не понимаю тебя.

— С чего ты взял, что твой враг придет к тебе, если у тебя будет камень? Все это время он использовал других людей, чтобы заполучить камень. Почему он должен вдруг поступить иначе? Ты сам выдумал это… Дух отца. Ты ведь не говорил с ним об этом, хотя у тебя была возможность. Не он тебе сказал, что не успокоится, пока камень не вернется на свое место. А гибель мира? Ты поверил на слово человеку, который пытал тебя и готов был убить. И все из-за желания завладеть камнем. Ну не глупо ли?

— Подожди, ты хочешь сказать, что все это ложь?

— Какая сторона у монеты истинна, а какая ложна? — туманно сказал старик. — Сейчас я не могу открыть тебе всего. Ты должен пройти испытание. Если все получится, я открою тебе тайну камня. Если нет — она тебя уже не будет волновать.

— Почему?

— Потому что ты умрешь.

Старик погладил белку. Я молчал, переваривая услышанное. Смерть меня не пугала. Меня пугало то, что опять все оказалось намного сложнее, чем я думал. Видно, человеку никогда не понять эту жизнь. Каждый раз, когда кажется, что ты в одном шаге от разгадки, происходит нечто такое, что опять отбрасывает тебя на исходный рубеж. И приходится начинать все сначала, чтобы потом снова зайти в тупик. Нет, воевать куда проще.

— Ну так что, ты хочешь пройти испытание? Повторю условия: сделаешь все правильно — выживешь и узнаешь, где камень и что с ним делать, ошибешься хоть раз — умрешь. И не самой приятной смертью. Выбирай. У тебя есть возможность уйти. Если, конечно, сможешь выбраться из этого леса.

— Сюда-то пройти смог.

— Это потому что я тебе помогал.

— Помогал? Зачем?

— Отвечу. После испытания.

— А что нужно делать?

— Нужно просто решить, хочешь ли ты ввязываться в это дело.

— Я и так по уши в нем.

— Ты в человеческих делах по уши. А здесь замешаны такие силы, по сравнению с которыми силы всех ваших богов вместе взятых — легкое дуновение ветерка. Вот с ними-то тебе и предстоит столкнуться, если решишься. Думай. Я не тороплю.

— Нечего мне раздумывать. Я столько прошел, что поворачивать назад уже поздно. Согласен я на твое испытание, старик. Мне терять нечего.

Старик посмотрел на меня внимательно, коротко вздохнул и встал. Белка спрыгнула с его плеча и нырнула в дальний самый темный угол пещеры.

— Что ж, это твой выбор. Готовься, римлянин.

* * *
Ждать пришлось до вечера. Весь день я не видел старика. Он ушел куда-то, сказав, чтобы я не выходил из пещеры до его возвращения и не вздумал подглядывать за ним. За мной присматривала белка. Стоило мне подойти к выходу, она начинала тревожно стрекотать. Я почему-то был уверен, что отшельник прекрасно знает, чем я занимаюсь. И белка играет в этом не последнюю роль. Так что раздражать тварь не стал. Улегся на охапку прелой соломы и принялся ждать испытания.

Мне было немного смешно. Ну какое испытание может придумать старик? Чем он может меня удивить? Меня, повидавшего столько, что хватит этому отшельнику на три жизни. Лавина тяжелой парфянской конницы, стремительно накатывающаяся на железного ежа когорты; обстрел такой плотный, что на сверкающие доспехи легиона набегает тень даже в самый безоблачный день; боевые слоны, способные насадить на каждый бивень трех человек и после этого вытоптать половину центурии; строй полуголых варваров, сковавших свои щиты цепями, чтобы не разорвать линию; города, в которых вырезаны даже собаки и кошки… Да много чего можно припомнить. И после всего этого он хочет меня еще как-то испытать. Ну не смешно ли?

Отшельник появился, когда тревожно-багровое солнце коснулось верхушек елей. Казалось, те сами вот-вот вспыхнут от этого прикосновения.

— Пора, — сухо сказал старик.

Мы вышли из пещеры. В руках отшельник держал грубый глиняный горшок, от котого шел легкий парок.

— Выпей это, — он протянул горшок мне.

Я заглянул внутрь. Там дымилось какое-то мутно-зеленое варево с островками плесени. Даже смотреть-то было противно, не то что пить. Но делать было нечего, сам вызвался. Я задержал дыхание и залпом выпил отвар. Зубы заломило от холода, будто я набрал в рот пригоршню снега. Зато внутри стало горячо-горячо, аж слезы выступили. Ну и пойло!

— Теперь сядь, — приказал старик.

Я послушно опустился на камень. Отшельник плотно завязал мне глаза. Интересно, а это зачем? Я вдруг подумал, что ведь ничего о нем толком и не знаю. А ну как он тоже в прислужниках Вара? Сейчас заведет в засаду, где давно уже поджидают варвары. А я буду уверен, что это испытание.

— Вставай, — услышал я голос отшельника. — Иди за мной. Слушай шаги. Никуда не сворачивай, иначе погибнешь. Будь очень внимателен. Не ошибись. И не болтай. Ни слова, пока я не разрешу. Ты понял?

Я кивнул.

— И не пытайся снять повязку. Если, конечно, хочешь жить. Помни, один взгляд — и тебя ждет смерть. А может, и кое-что похуже… Ты хорошо меня понял?

Я снова кивнул.

— Ну пошли.

И мы двинулись куда-то. Я весь обратился в слух. Так и хотелось схватиться за идущего впереди старика. Один раз я так и сделал, но в мою руку тут же словно воткнули десяток раскаленных игл. Не знаю, то это было. Подозреваю — белка. Она не упускала ни малейшей возможности насолить мне. После этого решил надеяться только на уши. Хотя с непривычки было сложновато. К тому же, судя по всему, мы не спускались на равнину, а шли по горам, где хватало обрывов и узких тропок над пропастью. Один неосторожный шаг — и превратишься в кровавую лепешку. Я то и дело наступал старику на пятки, что вызывало у него сначала смех, потом раздражение. Но уж лучше пусть он на меня поворчит за мою неловкость, чем я ловко свалюсь со скалы.

Шли мы долго. Очень долго. Спускались, поднимались, петляли. По моим подсчетам уже давно прошли всю гору вдоль и поперек. Но старик и не думал останавливаться. Причем, шагал он так же легко, как в самом начале путешествия. В то время как я, прошагавший не одну сотню миль в полном походном снаряжении, чуть ли не валился с ног. Может, потому что идти приходилось вслепую.

Когда я уже подумал, что конца этому пути не будет, шаги впереди внезапно стихли. Я остановился как вкопанный. Появилось непреодолимое желание протянуть руку и коснуться старика, чтобы убедиться, что он еще здесь. С трудом удержался. Не из-за белки. Просто не хотелось показывать, что я волнуюсь.

— Сними повязку, — раздался голос отшельника.

Я облегченно вздохнул и начал снимать повязку. Ослепительный свет резанул так, что мне пришлось опять зажмуриться. Странно, когда мы вышли из пещеры, был вечер. Неужели мы шли всю ночь? Да нет, не может быть. Наш путь длился часа три, не больше. Но если так, сейчас должна быть полночь.

Осторожно я приоткрыл глаза. Постепенно они привыкли к свету, и я смог оглядеться. Лучше бы я этого не делал.

Со всех сторон меня окружали лишь горы и бездонное ярко-синее небо. Солнце стояло в зените. Но напугало меня, конечно же, не это.

Прямо передо мной, в одном шаге, разверзлась чудовищная пропасть, по дну которой с отдаленным ревом неслась вся в пене небольшая норовистая река. Стоило мне только заглянуть в нее, голова закружилась и я отпрянул назад, пребольно ударившись головой о камень. Я обернулся. Сзади возвышалась отвесная скала. Вот, где я оказался. С одной стороны — пропасть, с другой — стена. И между ними я на крошечной площадке, не шире двух шагов. Старика рядом не было, хотя я мог поклясться, что он был на расстоянии вытянутой руки, когда сказал мне снять повязку.

Через бездну перекинут мостик, если так можно назвать жердь толщиной в руку мужчины. На глаз я определил, что противоположный край пропасти в двадцати сдвоенных шагах. Середина жерди прогибалась под собственной тяжестью.

Я огляделся, пытаясь понять, как же смог пройти сюда. Единственная возможность — спуститься сверху. Но только на веревке. Стена была абсолютно гладкой, зацепиться не за что. Так что кто-то должен был обвязать меня веревкой и спустить вниз. Тем не менее, я отлично помнил, что никто никуда меня не спускал. Мы просто шли со стариком, он впереди, я в одном шаге позади. Были на пути и подъемы и спуски, но не крутые. Но ведь не по этой же жердочке я прошел с завязанными глазами? Такое попросту невозможно. Я бы сорвался вниз не сделав и шагу. По ней и с открытыми-то глазами не пройдешь…

Выходит, или глазам своим не верить, или памяти. Но ни то, ни другое меня ни разу не подводило. Так что, скорее всего, дело в отшельнике. Только он мог вытворить такое. Уж не знаю, как ему удалось, но обычная невысокая гора с довольно пологими склонами превратилась за одну ночь в неприступную скалу. Кстати, еще и ночь… Не мог же я не заметить, что прошло столько времени. Или тоже старик? Неужели он может повелевать не только горами, но и временем? Если так, то мне очень повезло, что я не бросился тогда на него с мечом. Представляю, что бы он сделал со мной…

Однако, разобраться, почему все так вышло, можно будет потом. А сейчас необходимо придумать, что же делать. Я с трудом заставил себя отлепиться от стены и глянуть вниз. Дно пропасти было скрыто плотным туманом. Впечатление такое, будто я смотрел на облака сверху вниз. Уж не Олимп ли это? Вот как явится сейчас, например, Марс и спросит, что это римский центурион делает на горе богов… Действительно, что я здесь делаю? Испытание? Так в чем же оно заключается?

И тут на противоположном краю пропасти появился старик. Он вышел из-за скалы, деловито поправляя одежду. Что-то мне это напомнило…

— Ну как ты? — крикнул он, и его голос отозвался многократным эхом.

Сверху скатился камешек и упал мне точно на макушку. От неожиданности я пошатнулся и чуть не полетел вниз. В последний момент сумел удержать равновесие и прижался к стене. Сердце чуть не выпрыгнуло из груди. Я облизнул пересохшие губы и пообещал себе, что никакая сила больше меня от скалы не оторвет.

— Чего молчишь? — старик уселся на самый край обрыва и свесил ноги.

При взгляде на это у меня закружилась голова. Старик же сидел, болтал ногами, как маленький ребенок и не спускал с меня глаз. Ждал, что я отвечу.

— Я в порядке! — крикнул я. Мне хотелось верить, что отшельник не услышал, как дрогнул мой голос. — Где мы? И почему сейчас день?

— А сам-то как думаешь, где мы? Что много предположений?

— Ну… Горы какие-то…

— Вот видишь, сам все знаешь. Зачем спрашивать? Поболтать ты любишь, я смотрю.

— А почему день?

— Ночь закончилась!

— Когда?

— Еще утром!

— Я не об этом…

— Не слышу? — старик приставил ладонь к уху и подался вперед.

У меня сжалось сердце. Казалось, наклонись он на волос дальше и все будет кончено. Но разумеется, он наклонился ровно настолько, насколько было нужно. Чего-чего, а храбрости этому сморчку не занимать.

— Я говорю, странно, что сейчас день. Мы шли не так долго!

— Я не слышу тебя. Ты слишком далеко. Иди сюда и повтори свой вопрос.

Хорошая шутка. Да за все золото мира я не ступил бы на этот мостик.

— Чего стоишь? Иди ко мне! — крикнул старик.

— Нет!

— Почему?

Нет уж, признаваться, что у меня поджилки трясутся при одной мысли о бездне, разверзшейся у меня ног, я не буду. Еще не хватало! Никто никогда не слышал от меня, что мне страшно. И на этот раз не услышит.

— Да вопрос не очень важный! — ответил я. — Пустяк, а не вопрос. Лень из-за такой ерунды тащиться куда-то.

— Так и будешь там стоять?

— Постою пока. Мы ведь не торопимся?

— Ты — нет. А я спешу. И так с тобой столько времени потерял. Пора домой. Дел-то невпроворот!

Старик легко поднялся и плюнул в пропасть.

— Не засиживайся тут. А то замерзнешь. По ночам здесь прохладно.

Он развернулся и зашагал прочь от пропасти. Прочь от меня.

— Эй! — завопил я. — Подожди! Не уходи!

Старик остановился:

— Я не собираюсь разговаривать с тобой через эту канаву. Была охота глотку драть! Хочешь поговорить — иди сюда.

— Не могу!

— Почему?

— Эта соломинка меня не выдержит!

— С чего ты взял?

— Вижу.

— Если бы все было на самом деле таким, каким мы его видим, жизнь была бы нам не нужна.

— Это почему?

— Жизнь — есть познание. А что ты будешь познавать, если сразу видишь суть предмета? Тебе станет скучно жить в таком мире через день.

— Но эта деревяшка точно не выдержит. Она вот-вот сама по себе сломается!

— Может, попробуешь? Или предпочитаешь провести остаток дней на этой дурацкой скале? Крылья-то у тебя не вырастут! Познай этот мост. Познай пропасть. Познай себя. Иначе, для чего ты живешь?

Вступать в философские споры я не хотел. Не самое подходящее место для ученых бесед. Единственное, чего я хотел — убраться как можно дальше от этих скал. Я был уверен, что до конца жизни буду обходить за много миль любые горы и холмы. А вместе с ними — овраги, канавы и ямы.

Старик же, похоже, развлекался вовсю.

— Тебе страшно? Признай это. Признаешь — половину дела сделаешь. Подумай вот о чем: ты часто побеждал других. Так победи хоть раз самого себя. Сейчас у тебя один враг — ты сам. Будь эта жердь перекинута через канаву глубиной в локоть, ты не задумываясь прошел бы по ней. Так почему медлишь сейчас? Тебя останавливает не пропасть. Тебя останавливает страх.

— Это и есть твое испытание?

— Да. Пройдешь по этому мосту — узнаешь, где камень. Не этого ли ты хотел? Насколько я помню, ты говорил, что сделаешь все, лишь бы заполучить Сердце Леса. Неужели ты думаешь, что самый могущественный в мире амулет дастся в руки, кому ни попадя? Докажи, что ты достоин его.

Он знал, что сказать. Значит, вот оно — испытание. Только стоит ли того камень? Если я погибну, из-за него, мне уже никогда не отомстить за отца. Не спасти Куколку. Не… Да много чего «не». Но ведь я сам согласился на испытание. Сам, никто меня не вынуждал. И я был предупрежден, что оно может стоить мне жизни. Так почему же я пытаюсь врасти в скалу? Неужели я испугался смерти? Нет. Я ни разу не дрогнул, идя в атаку. Ни разу не спрятался за чью-нибудь спину. Ни разу не отступил с поля боя без команды. Я всегда дрался до конца, не считая врагов и не жалея себя. В чем же дело? Может быть, за годы войн я успел привыкнуть к мысли о возможной гибели в бою? Я слышал, что многие пехотинцы, покрытые шрамами ветераны, боятся вступать в бой на коне. Им кажется, что так их очень легко убить — ведь всадник отличная мишень. В то же время кавалеристы чувствуют себя неуютно без лошади — исчезает преимущество в массе и скорости, впечатление такое, что ты стал в три раза меньше. Каждый привыкает к мысли о той смерти, которая для него более вероятна. А другая, незнакомая смерть страшит. Выходит, моя смелость — это просто привычка к опасности. Причем к определенной опасности. На поле боя я храбрец, а перед пропастью — трус. Как ни горько признать это… И я готов отказаться от своей цели только из-за страха.

Так дело не пойдет. Есть вещи и поважнее моей жизни. Долг. Долг перед отцом и самим собой. Долг перед Куколкой, перед Марком Кривым, перед Быком, перед ребятами, которые попадут в мясорубку, если я не успею вовремя предупредить их о готовящемся сопротивлении. Неужто такая уж я дорожу своей жизнью, что готов предать всех и вся ради нее?

Как бы не так! Если я сейчас отступлю, остаток дней проведу презирая себя. Уж лучше умереть с чистой совестью, чем жить с замаранной.

— Ну так что, будешь жить там? — крикнул отшельник.

— Нет! Я иду к тебе!

— Ты делаешь это ради камня?

— Ради самого себя!

Я посмотрел на жердь. Она мелко дрожала. Будто не могла дождаться, когда же сбросит меня вниз. Ну и пусть. Она может увидеть в моих глазах сожаление. Но не страх.

Осторожно я сделал шаг вперед. Пропасть мгновенно разрослась до размеров океана. Я не видел противоположного края. Я видел только бездну. Бездну и тонкую деревяшку, уходящую в никуда.

Словно во сне я ступил на мост. И вдруг стих ветер, смолк шум бегущей по дну ущелья реки. От наступившей внезапно тишины заложило уши. Я слышал лишь тихое поскрипывание жерди и шкрябание подбитых гвоздями подошв по отполированному до блеска дереву.

Под ноги я не смотрел. Это было бесполезно. Как только я отошел на шаг от края, сразу понял, что до конца моста мне не дойти. Невозможно. Мост пружинил под ногами, раскачивался вверх-вниз, прогибался даже здесь, в самом начале. На середине он просто сбросит меня. Или сломается. Смотри не смотри — все равно ничего не сделаешь, когда упругое дерево вдруг подкинет вверх, а потом уйдет из-под ног. Поэтому я смотрел на старика. Тот тоже не сводил с меня глаз, будто хотел удержать меня одним взглядом от падения.

Пять шагов,десять, пятнадцать… Мост прогнулся, как туго натянутый лук, и дрожал от напряжения, будто собрал последние силы, чтобы не сломаться. Я чудом сохранял равновесие, раскинув руки в стороны.

Мне удалось дойти до середины моста, прежде чем под ногой раздался тихий треск. Я замер и уставился на старика. Тот тоже застыл, как статуя, буравя меня взглядом. В его глазах не было ни страха, ни волнения, ни радости, ни вины — только напряженное ожидание. Он словно ждал, что я предприму теперь, когда смерть протянула руку и почти коснулась моего лица.

Я сделал еще один крошечный шажок. На этот раз треск был более уверенным — мост вел себя, как строй воинов, который пытается сдержать натиск превосходящего по силам противника. Так всегда и бывает. Сначала строй начинает прогибаться под напором врага, потом в самом слабом месте появляется крошечная трещинка, которая ширится, растет, сначала почти незаметно, затем все быстрее и быстрее… Пока, наконец, не наступит миг, когда сопротивляться, выдерживая этот чудовищный напор, уже невозможно. И тогда вдруг, в один момент, казавшийся нерушимым строй вдруг с оглушительным треском разваливается, как запруда под давлением разлившейся, набравшей небывалую силу весенней реки.

То же самое сейчас происходило и с мостом. Задние ряды еще пытались устоять, отчаянно подпирали щитами стоящих впереди товарищей, но враг был слишком силен. Пройдет еще несколько секунд и все будет кончено. Даже самый стойкий солдат может лишь умереть, если не желает отступать. Но выиграть битву он не в состоянии.

Я знал, что следующий шаг будет последним. Мост уже не трещал — стонал под невыносимой тяжестью. Я представил себе, как ломаются, рвутся тончайшие волоконца, обессилев в этой неравной схватке.

Прежде чем передвинуть ногу, я бросил взгляд на старика. Его губы его беззвучно шевелились, глаза были полуприкрыты, но я видел, что глазные яблоки вращаются с бешенной скоростью. Я поставил ногу вперед и медленно перенес на нее тяжесть тела. Мост резко просел с оглушительным треском, я покачнулся, нелепо взмахнув руками, но не в силах отвести взгляд от побелевшего покрытого потом лица старика. В этот момент глаза его открылись и лицо его неожиданно приблизилось почти вплотную, я видел даже пучки седых волос, растущих из крючковатого носа, видел каждую морщину, выцветшие ресницы… Время словно замерло… Мир перестал существовать. Остались только бездонные черные глаза старого мага, пристально глядевшие куда-то внутрь меня.

— Что ты скажешь перед лицом смерти? — требовательно спросил старик.

— Это не смерть, — сказал я. — Это моя победа.

И тут опора ушла у меня из-под ног, в лицо жестко и холодно ударил ветер, а уши резанул рев приближающегося с бешеной скоростью горного ручья.

* * *
В темноте было уютно и очень спокойно, настолько спокойно, что хотелось плакать от счастья. Наверное, так себя чувствует плод в чреве матери. Я не чувствовал своего тела. Оно перестало существовать. Но мне было нисколько его не жаль. Наоборот, я был рад, что теперь лишен этой оболочки, причиняющей столько неудобств и страданий.

В этой темноте не было ни времени, ни пространства. Даже и темноты не было, просто это единственное слово, с помощью которого я мог как-то определить то, что окружало меня. Ведь сама по себе темнота существовать не может. Для того, чтобы она появилась нужен свет. А уж света там, где я находился, точно не было. А значит, не было и темноты. Но что-то было? Пожалуй, только мое сознание. Похоже, оно и заполняло собой все пространство, расширившись вдруг до бесконечности.

"Я мертв, — подумал я. — Мое окровавленное истерзанное камнями тело лежит на дне пропасти, и кровь быстро уносится стремительным ручьем, чтобы где-то там внизу оросить поля. А сам я здесь. В пустоте. Или пустота во мне…" Такие вот вычурные слова приходили мне на ум. Наверное, после смерти все становятся поэтами…

Но мысль о смерти не огорчила меня. Чего огорчаться, если так хорошо здесь? Так мирно, тихо, спокойно. Никаких волнений и тревог, обманутых надежд и огорчений, разочарований и боли… Мне определенно тут нравилось.

Не знаю, сколько я наслаждался этим состоянием. Ведь времени как такового здесь не было. Миг был равен вечности, а вечность — мигу. Но постепенно чувство умиротворения, какого я не испытывал ни разу, вспугнул какой-то посторонний звук. Хотя, откуда могли взяться здесь звуки?

Настойчивый, тревожный, он был похож на гулкие далекие удары огромного барабана.

Барабан постепенно приближался. И чем ближе он становился, тем более странными, неуместными здесь, казались его удары.

А потом словно кто-то выдернул у меня из ушей затычки. И то, что я принимал за глухое «бам-бам-бам», оказалось на самом деле человеческим голосом. Голос обращался ко мне. Вскоре я разобрал слова:

— Ну хватит уже! Не собрался же ты проспать весь день!

Глаза открылись сами собой, и в них ударил свет…

Я сидел на камне перед входом в до боли знакомую пещеру отшельника. Сам старик сидел рядом на земле, скрестив ноги, и кормил чем-то с ладони белку.

— Ну, наконец-то! — воскликнул он, увидев, что я бестолково верчу головой, силясь понять, как оказался здесь. — Я уж думал, что до вечера с тобой тут проторчу.

— Как? — прохрипел я, с трудом разлепив пересохшие губы. — А разве… Разве я не умер?

Старик что-то буркнул белке, и та стремительно прыгнув мне на плечо, тяпнула меня своими острыми зубками за ухо. Я вскрикнул и закрыл уши. Поднес ладонь к лицу. На ней алели капельки крови. Довольная собой белка уже пристроилась у ноги старика и вернулась к прерванной трапезе.

— Ну как? Жив?

— Кажется, да… Но я ничего не понимаю. Я же упал… Мост, пропасть… Я что, удачно приземлился?

— Ну, можно сказать и так. Аккурат своим костлявым задом на этот камень. Причем сразу после того, как выпил отвар.

— Не понял?

— Разумеется. Ты вообще ничего не можешь понять с первого раза, я это уже заметил, — проворчал старик.

— Хочешь сказать, что я никуда не падал?

— Вот-вот. Хотя, с какой стороны посмотреть… Если с моей — то ты просидел истуканом всю ночь и половину дня на этом самом камне. А если с твоей — ты был у той пропасти и шагал по мосту.

— Ничего не понимаю, — растерянно оглядел себя. Целехонек.

— Еще бы! Таких тупых как ты еще поискать… Ну да ладно. Испытание ты прошел, как ни удивительно. А значит, я должен сдержать свое обещание.

Он сунул руку за пазуху, вытащил оттуда небольшой сверток и бросил мне:

— Держи.

Мне на колени упало что-то очень тяжелое, несмотря на свой малый размер, завернутое в грязную засаленную тряпку. Старик не обращая больше на меня внимания, заговорил о чем-то с белкой. Та кивала головой, словно понимала его.

Я осторожно размотал тряпицу и застыл с выпученными глазами.

На моей ладони лежал полупрозрачный, гладкий как яйцо камень. Внутри, в самой его глубине, трепыхался, как пойманный мотылек, крошечный ярко-красный огонек. Время от времени огонек вспыхивал особенно ярко, словно кто-то раздувал его, и тогда камень заливался целиком ровным красноватым светом. Зрелище было настолько необычным и красивым, что я забыл обо всем на свете. Казалось, можно всю жизнь смотреть на этот камень и ни разу не заскучать…

Я глубоко вздохнул и заставил себя оторваться от камня:

— Это… Это и есть Сердце Леса?

— Оно, — кивнул старик. — Занятная штука, да? А если сунуть его в огонь, пламя приобретает золотистый оттенок. Потом покажу. И в реке он не тонет…

— Ты бросал его в реку?!

— Ну да, а что такого?

— Зачем?

— Интересно было. Мне тут, знаешь ли, иногда бывает скучновато. А так все какое-то развлечение… Да ты не бойся. Я его даже не поцарапал.

— Но это же такой могущественный талисман… Как он вообще попал к тебе?

— Да ты и сам знаешь. Мне принес его твой отец.

— Отец? Он был здесь?

— Слушай, тебе что, доставляет удовольствие слушать собственный голос? Сам подумай, если твой отец принес мне этот камень, как он мог не побывать здесь? Ну что за тупость! — старик раздраженно пнул камешек.

— Извини, извини… Так вот выходит зачем он отправился в земли германцев… Откуда же он узнал о тебе?

— От хранителя камня. Там, в священной роще кельтов, где хранился амулет, ваши солдаты натворили бед. Офицер, который командовал тем отрядом страшными пытками вырвал у хранителя секрет камня… Ну и присвоил его. Твой отец должен был сжечь тела замученных друидов… Но один из них, самый старший, оказался еще жив и шепнул твоему старику кое-что. Гней Валерй, дождавшись подходящего момента, силой отнял у своего командира этот камень. В лагере солдаты не выдали старого центуриона, но нарушение присяги легло на него темным пятном. Он ушел в отставку при первой же возможности. И направился сюда, ко мне, чтобы отдать на хранение камень, как и завещал ему хранитель… Во всяком случае, так он мне все рассказал, когда был здесь. Кстати, он был куда сообразительнее тебя. Не переспрашивал по десять раз очевидные вещи. Теперь камень твой. Раз уж ты справился…

— И что я теперь должен с ним делать?

— А что хочешь.

— То есть как?

— Да вот так. Друиды владеют этим камнем многие сотни лет. И за это время его подлинная история обросла таким количеством небылиц, что сейчас уже никто не знает правды. Разве что я. Да и то потому что вовремя ушел от людей… Благодаря этому я смог, наконец, увидеть вещи такими, какие они есть, а не такими, какими их делают слова и мысли людей. Этот амулет — просто красивый камень. Другие верят в его могущество лишь потому, что легче поверить в силу какого-то камня, чем в свою собственную. И рассчитывать на что-то проще, чем на самого себя. Красивая сказка для слабых духом. Только слабый ищет поддержку. Волшебный амулет, единомышленников, оружие, веру, учителя… Сильному вся эта чепуха без надобности. Он сам себе и волшебный амулет, и единомышленник, и вера, и учитель. Понимаешь?

— Не очень… Что же, он совершенно никакой силой не обладает?

— Не совсем так. Это вроде того моста, на котором ты чуть в штаны не наложил. Поверил в то, что мост существует, пошел по нему и грохнулся. Не поверил бы — понял, что сидишь в полной безопасности на камешке. Так и камень. Тому, кто в него верит, он и правда, способен помочь достигнуть какой-то цели. Но не благодаря своей силе, а лишь благодаря вере в его силу. Потому и владеть им может лишь тот, кто верит только в себя, и плевать хотел на все амулеты. От других его лучше держать подальше. Чем и занимались хранители…

— А как же мир? Жрец говорил, что мир погибнет, если камень не вернется на место? Если в нем нет никакой магической силы, как он может угрожать миру?

— Не он угрожает, а глупец, держащий его в руках и верящий в свою непобедимость. Я же говорю — вера с собственную силу делает больше дел, чем сама сила.

— Значит, я могу оставить его у себя?

— Можешь. Но не советую. Пользы от него никакой, а вреда много. Твой отец из-за него погиб, например. Всегда найдется глупец, который постарается завладеть этим камнем. Если не хочешь неприятностей — припрячь его. И забудь, где он лежит.

— А если я оставлю его у тебя?

— Нет уж. Мне ни к чему лишние гости. Хорошо еще люди верят в то, что я великий маг и никого не подпускаю к себе… Хоть немного, да побаиваются. Но если бы ты знал, чего мне стоило создать такое впечатление о себе! Умаялся силки расставлять да волчьи ямы рыть… Словом, бери-ка амулет себе. И сам решай, что будешь с ним делать. Я хочу остаток дней провести в покое.

— Что же, выходит, и ты не великий маг? И здесь обман?!

— Ну… Как тебе сказать… Кое-что я, конечно, могу… Есть у меня несколько трюков. Но раздули из этого… Сам себя побаиваться начинаю, — старик рассмеялся. — Вся сила и магия вот здесь — он постучал кулаком по груди, — И здесь, — он постучал по лбу. — Остальное нужно лишь дуракам и трусам.

— Вот еще вопрос, — вспомнил я. — А дух моего отца? Жрец сказал, что тот неспокоен, пока камень не на своем месте. Это правда?

— Каждая история должна иметь свой конец, — туманно ответил старик. — Все узлы должны быть развязаны. Все дороги должны привести куда-то. Пока этого не случилось, покоя нет ни мертвым, ни живым. Но вся хитрость в том, что угадать, каким должен быть конец, мы не можем. Начало всегда известно, конец скрыт во мраке. Делай то, что считаешь нужным.

Мы замолчали. Я не знал, что бы еще спросить. Знал, что должен выяснить еще много чего, но в голове не было ни одной мысли. Слишком уж неожиданным было все, что я услышал от старика. Надо было это переварить, прежде чем идти дальше.

И все-таки я был разочарован. Столько сил, столько жизней… И все из-за простого камня, пусть и очень красивого. Я посмотрел на амулет. Словно в ответ, огонек внутри него ярко полыхнул и замерцал, забился, как настоящее сердце.

Глава 7

Старика я покинул на рассвете. Прощание было коротким. Белка помахала мне лапой, старик же не сказал ни слова, только коротко кивнул.

Я ехал уже знакомой тропой. Скоро должны были начаться болота. За ними будет излучина реки. А там уже недалеко до деревни германцев. Одно важное дело я сделал, но осталось еще кое-что. Куколка и германский старейшина. Без них вернуться к своим я не мог.

Но планы, которые строят смертные, ничего не значат для богов. В этом я убедился, когда тропу неожиданно перегородил ствол поваленного дерева. И если бы только это! Едва я остановился, чтобы спешиться, кусты с шорохом раздвинулись и на тропинку вышел… Убитый в том бою с восставшими паннонцами гигант-фракиец. Скилас, которого его хозяин Оппий Вар похоронил много лет назад. Смерть пошла фракийцу на пользу. Он, кажется, стал еще больше, сытое довольное лицо, покрытое шрамами, лоснилось, на налитых силой плечах кольчуга казалась тонким пергаментом.

— Ну, здравствуй, римлянин. Давненько не виделись, — добродушно сказал здоровяк, не снимая, однако, руку с рукояти меча.

— Здравствуй и ты. Хотя не знаю, могут ли духи здравствовать.

Фракиец расхохотался.

— Хорошая шутка! Далеко собрался, римлянин?

— Да есть одно дельце.

— И какое же?

— А ты не слишком любопытен для покойника?

— Да ладно тебе. Не такой уж я и покойник.

— Твой хозяин Вар сказал, что ты погиб тогда, у осажденного форта.

— Он мне не хозяин. Я не раб, римлянин. Если хочешь, я просто его помощник. Ну а что до моей геройской гибели… Я и сам думал, что умер, когда очнулся под грудой тел. Меня кинули в общую могилу, куда стащили всех убитых легионеров. И закопали. Невеселое, доложу я тебе, дело — прийти в себя под землей, да еще в такой компании. Однако, как сам видишь, мне все-таки удалось выбраться. Живучий я, — пояснил фракиец. — Да и везучий… Ну а ты как? Нашел, что хотел?

Я молча посмотрел в глаза фракийцу. Тот с ухмылкой теребил рукоять меча. Я понял, что он прекрасно знает о моем визите к старику. И давно поджидает меня на этой тропинке. Не по своей воле, конечно. Его прислал Вар. Непонятно только, почему тот сам не появился, а доверил такое ответственное дело туповатому наемнику.

— Тебе-то что?

— Ну как что… Хочу попросить у тебя эту безделушку на время. Так сказать, взаймы, — он снова хохотнул.

— Даже не надейся.

— Римлянин, мы с тобой сражались бок о бок в свое время. Я не хотел бы тебя убивать. Давай решим все по-хорошему. Ты отдаешь мне то, что получил у отшельника, и отправляешься спокойно дальше.

— Не думаю, что это хорошая мысль, фракиец. Камня ты не дождешься.

— Значит, все же хочешь задать работу Либитине? У нее и без тебя хватает дел, римлянин. Подумай как следует.

Едва он сказал это, кусты снова зашевелились, и на тропу, один за другим вышло еще человек пять. Все в добротных доспехах и вооружены до зубов. Опытные вояки, это сразу было видно по тому, как они двигаются и по глазам. Ребята быстро взяли меня в кольцо, встав так, чтобы не мешать друг другу, если дело дойдет до схватки. Отлично спланированная и устроенная засада.

Фракиец вопросительно посмотрел на меня:

— Ну, что теперь скажешь?

Я понял, что шансов у меня немного. Против шестерых отборных бойцов в открытом бою устоять трудно. Тем более, что на мне не было ни панциря, ни шлема… Я был уверен, что пока нахожусь в пределах владений отшельника, я в полной безопасности. Вот и ехал, как на прогулке. Глупец.

— Чего замолчал? С нами тебе не совладать. Только погибнешь зазря. Отдай камень и иди на все четыре стороны.

— Нет, Скилас, — устало покачал я головой. — Если камень так тебе нужен, возьми его сам.

— И охота тебе умирать в такой замечательный день? — спросил фракиец, обнажая меч. Его примеру последовали и остальные.

— Этот день хорош для того, чтобы умереть. Так же как и другой любой, — ответил я.

Единственным моим союзником в этом бою была неожиданность. Без доспехов я был быстрее, чем любой из противников. Нужно было воспользоваться этим. И еще был отшельник. Вернее некоторые из его ловушек, о которых он мне рассказал перед тем, как отпустить меня. Эти ловушки могут сослужить неплохую службу. Если удастся заманить в них наемников.

Признаться, я не слишком надеялся на победу. Но на том мосту я понял, что иногда смерть может стать победой. А значит, я в любом случае не в проигрыше.

* * *
Первым же броском мне нужно было во что бы то ни стало прорвать кольцо. И я пошел на хитрость. Выхватив меч, я нырнул вниз, подрубая ноги одному из наемников и в кувырке вылетел из окружения. Они не ожидали от меня такой прыти и подарили несколько драгоценных мгновений. Я вскочил и понесся к пещере отшельника. С разъяренными криками наемники бросились за мной. Этого я и хотел.

Без доспехов я бежал быстрее самого шустрого из них. Но полагаться только на ноги я не мог. Куда бежать? К пещере? Просить убежища у старика? Это значило навести на него головорезов Вара. А эти парни не станут вступать в разговоры с мирным отшельником. В том же, что у него хватит сил справиться со всеми, я сомневался. Шестеро — не один, тут одной магией не отделаешься. Значит, придется сделать большой круг по лесу, выбежать обратно на тропу, вскочить в седло и скакать во весь дух на болота. Но, во-первых, наверняка раненый наемник, которому я лишь поцарапал ногу остался рядом с конем, поджидать меня, а, во-вторых, по болотам галопом не поскачешь — враз собьешься с тропки и угодишь в трясину. Да и не дадут они мне столько времени. Хоть и медленнее они бежали, но не настолько, чтобы я смог далеко уйти. Выход один — прибегнуть к старому доброму трюку…

Я прибавил ходу, оторвавшись еще шагов на десять, и слетел с тропинки. Теперь приходилось бежать медленнее, петляя между деревьями, но и наемникам стало потяжелее. Одно дело уворачиваться от веток в одной тунике, и другое — перепрыгивать ямы и пни в доспехах. Ребята, правда, были выносливые. Как я ни старался, увеличить разрыв не получалось. Зато мне удалось другое — преследователи растянулись. На плечах у меня сидел самый быстрый из них. За ним, шагах в двадцати тяжело топал следующий, за тем еще парочка. Самые медленные отстали шагов на сто, если не больше. Нужно было начинать.

Выбрав подходящий момент, когда преследователь вдруг исчез за оставшимися позади меня кустами, я резко остановился и, присев, развернулся, выбрасывая руку с мечом навстречу наемнику. Увидел он меня слишком поздно. Пытаясь затормозить, он потерял равновесие и чуть не ухнул вперед. Падение остановил мой меч, легко вошедший прямо под кожаную, усеянную бронзовыми бляшками, куртку наемника. Один готов. Он даже не успел понять, что к чему. Ну что ж, отправляйся к Орку, приятель, там тебе самое место. Но уже совсем рядом раздавалось пыхтение следующего охотника. Я сорвался с места.

Второго прикончила ловушка старика. Сам я чудом заметил в высокой траве тонкую веревку и в последний момент успел перепрыгнуть ее. Наемнику повезло меньше. Словно дверь, сплетенная из тонких веток и усеянная отравленными шипами, захлопнулась, отделившись вдруг от одного из деревьев. Она со всего маху ударила наемника в лицо и грудь. Тот завизжал, продырявленный сразу в десятке мест. Яд начал действовать мгновенно.

Значит, осталось всего трое. Это уже что-то. Это уже шанс. Однако расслабляться рано. Я попытался определить по хрусту ветвей, где остальные наемники. Услышал только двоих. Они разделились и собирались зайти с разных сторон. С ними все было ясно. Но вот где третий? Отстал? Или в этот самый миг бесшумно подкрадывается ко мне?

Стоять на месте было опасно. Я, стараясь ступать как можно тише, направился наперерез одному из противников. К счастью, тот вообще не умел ходить по лесу. Слышно его было за милю. Так что увидел я его первым. Здоровый мерзавец. Немногим меньше фракийца. Драться с таким радости мало. Я осторожно вытащил из-за пояса нож. Дождался, пока наемник, кляня меня последними словами, подойдет поближе, и метнул нож. Схватившись за шею, из которой торчала рукоять, здоровяк медленно осел на землю, хрипя и булькая. Наверное, послал мне напоследок пару проклятий. Ну да ничего, это я как-нибудь переживу.

Теперь их двое. Фракиец и еще один наемник. Последний. Кажется, если не сделаю какой-нибудь глупой ошибки, смогу выбраться отсюда. Неужели Фортуна, наконец, улыбнулась мне?

Я снова прислушался. Наемники, видимо, поняли, что так просто им меня не взять. И тоже затаились. Не было слышно ни криков, ни ругани, ни треска веток, ни лязга оружия. Интересно, как они собираются меня поймать, сидя в засаде? Фракиец не глуп и опытен. Он наверняка понимает, что спрятавшись в кустах, ждать, когда я сам приду к нему в руки, по меньшей мере, наивно. Значит, у них есть какой-то план. И в эту минуту они, скорее всего, берут меня в клещи. Без лишней суеты и шума. Что ж, посмотрим, кто кого…

Я бросился на землю и ужом пополз в ту сторону, откуда пришел ныне мертвый здоровяк. Постепенно стал забирать вправо. Я хотел описать круг и зайти в тыл преследователям. Где ползком, где пригнувшись, я обежал по широкой дуге то место, где трое наемников недавно распрощались с жизнью. По моим подсчетам я должен был оказаться позади двух оставшихся головорезов Вара.

Выбрав удобный наблюдательный пункт, я начал прислушиваться. В лесу было по-прежнему тихо. Птицы не щебетали. Значит, эти ребята поблизости. И не сидят спокойненько на месте, а пытаются отыскать меня.

Это было похоже на игру в жмурки, в которой глаза завязаны у всех. Я быстро понял, что сидеть вот так можно до бесконечности. Огляделся повнимательнее. И только тут понял, что нахожусь совсем рядом с той самой поляной, где отчаянно сражался с белкой отшельника. Поляна должна быть шагах в двадцати справа от меня. Не переставая прислушаться, я тихо пополз туда. Если наемники обнаружили ее, почти наверняка рано или поздно выйдут на нее. Для того чтобы спокойно перевести дух, не рискуя получить из-за дерева нож в спину. Попробую подождать их там.

До поляны я добрался быстро, она оказалась ближе, чем я предполагал. Я затаился в густых кустах. На этот раз ждать пришлось недолго. Не успел я как следует перевести дух, на опушке поляны с противоположной стороны, появился наемник. К сожалению не фракиец, а последний его помощник. Несмотря на свой рост и вес, двигался парень очень ловко. Я бы сказал грациозно. Никакого топота и пыхтения. Хищник на охоте.

Он шел прямо на меня. Шел, зорко посматривая по сторонам, готовый ко всяким неожиданностям. Да, такого будет непросто одолеть. Крепкий орешек. Не зря он все жив, в отличие от своих товарищей.

Дойдя до центра поляны, наемник остановился и начал принюхиваться, будто гончая, идущая по следу. Учуял мой запах? Вряд ли, я специально занял позицию с наветренной стороны. Очень медленно, пядь за пядью я обнажил меч. Клинок выходил из хорошо смазанных ножен почти бесшумно, но наемник насторожился. Вот уж точно — зверь. Ох, непросто будет мне с ним, ох, не просто. Но делать нечего. Нужно атаковать его, пока поблизости нет фракийца. Если они объединяться, мне точно конец.

Приготовившись к бою, я сидел в своем укрытии и ждал, пока наемник не подойдет поближе. Если уж атаковать, то неожиданно. Рисковать ни к чему. Но как на зло, парень не двигался с места. Стоял, держа в опущенной руке длинный кавалерийский меч, поглядывал по сторонам, прислушивался, но не делал ни шагу. Можно было, конечно, попробовать метнуть в него нож, но вряд ли это поможет. Расстояние слишком больше. Боец такого уровня легко уклонится. А я останусь без запасного оружия. Нет, если и атаковать, то накоротке. И именно сейчас, пока не появился фракиец. Жаль, конечно, не получится броситься на него внезапно. Но не может ведь везти вечно! Это будет бой по всем правилам. И победит в нем достойный.

Я поднялся во весь рост и, не таясь больше, шагнул на поляну. Наемник мгновенно повернулся лицом ко мне и встал в боевую стойку, не спуская с меня глаз. Зеленые кошачьи глаза были прищурены, и в какой-то миг мне показалось, что он смотрит не на меня, а куда-то за мою спину. Маневр, рассчитанный на новичков. Нет уж, приятель, оборачиваться, чтобы глянуть, что же ты там такого увидел, я не стану. Не на того напал. Неторопливо, ожидая каждый миг внезапной атаки, я прошел свою половину поляны и остановился в паре шагов от наемника. Пока тот вел себя смирно. Ждал моей атаки, лишний раз доказывая, что боец он бывалый. Хороший рубака в бою один на один никогда не нападет первым. Всегда или почти всегда выигрывает тот, кто наносит второй удар. Но я тоже не был зеленым новобранцем. Поэтому торопиться не стал. Замер, буравя взглядом наемника.

Тот плавно сместился чуть влево. Я сделал аккуратный шажок вправо. Он, постояв несколько мгновений, двинулся еще левее. Я повторил свой маневр. Чего он хотел, я прекрасно понимал. Солнце. Он старался развернуться так, чтобы оказаться спиной к нему. Но для этого ему придется обойти всю поляну. Так что пока я решил пойти у него на поводу. Пусть думает, что самый умный. Недолго осталось.

Мы снова замерли друг против друга. Глаза в глаза, мечи в мечи. Наемник, видимо, решил, что занял достаточно выгодную позицию. Я ждал, что он вот-вот бросится в атаку…

Не знаю, услышал ли я шорох позади или просто почувствовал едва уловимый запах. А может, увидел отражение в глазах наемника… Сейчас уже трудно сказать. Но, подчиняясь шестому чувству, я вдруг рухнул, как подкошенный на землю. Надо мной что-то просвистело, и наемник упал рядом со мной. Из его груди торчала стрела. Она вошла точно в сердце, между железных пластин на панцире. Он умер, не даже коснувшись земли.

Я кубарем перекатился в сторону и вскочил на ноги, повернувшись туда, откуда прилетела стрела.

На опушке стоял фракиец с коротким толстым луком в руке. Такими луками любят пользоваться конные стрелки кочевников на северо-восточных границах. Короткие, но очень мощные, укрепленные костяными пластинами луки, пробивающие навылет воина в кольчуге. Страшное оружие в умелых руках. И вот это оружие было сейчас у фракийца.

— Ох и верткий же ты! — весело сказал он, накладывая на тетиву очередную стрелу. — Эх, жалко беднягу Келта… Не повезло ему сегодня.

Особого сожаления в его голосе я не уловил.

— Ну что, римлянин, отдашь камень?

— Вот уж нет. Хочешь — возьми сам. Только подумай прежде об участи своих дружков.

— Они были не слишком-то сообразительными. За глупость надо платить, римлянин. Смотри, как бы не пришлось и тебе расплачиваться за нее. Или ты думаешь уйти от стрелы?

— Посмотрим. Один раз уже ушел.

— Это все проклятая ветка виновата. Но теперь тебе будет посложнее. Хочешь попробовать?

Он натянул лук и прицелился. Лицо его превратилось в маску.

От такого выстрела не уйти, понял я. Слишком тугой лук, слишком маленькое расстояние. Попытаться я, конечно, могу. Но надо быть волшебником, чтобы уклониться. Скорее всего, я даже не успею дернуться, как железный иззубренный наконечник вонзится в тело, разрывая мышцы и ломая кости. Неужели я все-таки проиграл? Ну надо же было так глупо попасться в ловушку. Ловля на живца — вот как это называется. Живцом был наемник. Я же — глупой жадной рыбой, легко заглотившей крючок. Фракиец прав, за глупость надо платить.

И все же я не стал сдаваться. Напрягся, подобрался, как тигр перед прыжком и вперился немигающим взглядом в руку фракийца, лежащую на звенящей от напряжения тетиве. Как только дрогнут пальцы, я сделаю бросок. А там уж посмотрим, кто окажется быстрее — я или стрела…

Но тут случилось уж вовсе неожиданное.

Отшельник. Вздорный старик, обожающий свою белку. Немного тронутый маг, сделавший за последние несколько дней для меня больше, чем кто бы то ни было за всю мою жизнь. И почему ему не сиделось в своей пещере? Зачем он притащился на эту проклятую поляну?

Как только я услышал его голос, сразу понял — быть беде.

Он появился внезапно на краю поляны по левую руку от меня. Со своей белкой на плече.

Он успел сделать лишь один шаг и сказать: "что вы тут…", прежде чем стрела длиной в два локтя вошла ему в глазницу, отбросив враз обмякшее тело назад, в густые заросли можжевельника.

Все случилось в один миг. Кажется, фракиец даже не понял, кого он только что убил. Обычная реакция тренированного воина — сначала атакуй, потом думай. Все правильно. На его месте я сделал бы так же.

Но отшельник спас мне жизнь. Он подарил мне драгоценные секунды. И для того, чтобы его смерть не была напрасной, я должен был воспользоваться ими. Сначала победи, потом будешь скорбеть. Война быстро учит этой истине.

Стараясь не думать о старике, я стремглав кинулся к фракийцу, который ругаясь вытаскивал из колчана следующую стрелу. Но я не дал ему сделать это. Выхватил на бегу нож и почти не целясь метнул в его сторону. Он, конечно же, уклонился. Но лук пришлось бросить — я был уже слишком близко. Он взялся за меч. И вовремя.

Я налетел на него, как ураган. Мне было уже не до маневров, не до хитрых трюков, не до правильного боя, где все решает не ярость, а выдержка, не ненависть, а холодный расчет.

Первая сшибка никому не дала преимущества. Мы разошлись в стороны, тяжело дыша, собирая силы для следующей.

— А ты стал прытким, — сказал фракиец. — Быстро учишься, римлянин.

Я промолчал, чтобы не сбить дыхание.

— Кстати, — мягко двигаясь из стороны в сторону, продолжил Скилас, — совсем забыл тебе сказать. Твоя девчонка просила передать, что очень тебя ждала.

— Что с ней? — спросил я, чувствуя, как ледяной холод поднимается по спине.

— Она оказалась очень терпеливой девчонкой. Почти не кричала, когда твой знакомый жрец расспрашивал ее о твоем побеге. Ну, разве что чуть-чуть, когда становилось уж совсем невмоготу…

Я не дал ему договорить. Я не хотел всего этого слышать. Не мог. Каждое слово фракийца жгло почище раскаленного железа. Бросился на него, позабыв обо всем. Не будь у меня в руке меча, я загрыз бы его зубами.

Поляну снова наполнил звон железа. Но то, что здесь происходило едва ли можно было назвать боем. Безумие. Так будет точнее. Я наносил удар за ударом, не думая о защите. И в каждый удар я вкладывал всю силу и ярость, душившую меня. Удар за ударом, удар за ударом, не давая ему опомниться и перевести дух. Снова и снова, раз за разом, я рубил, колол, снова рубил, не чувствуя ни усталости, ни страха. Только ненависть. Обжигающую, терзающую душу ненависть…

И когда мой клинок вонзился в горло фракийца, я даже не подумал остановиться. Я кромсал, резал, рвал его огромное неподвижное тело, пока то, что лежало на земле не перестало даже отдаленно напоминать человека.

Наверное, я сошел с ума. Наверное…

* * *
Не помню, как я добрался до деревни. Все было словно во сне. Испуганно удирающий наемник, который поджидал меня на тропинке, ведущей к болотам. Мне, кажется, даже не понадобилось обнажать меч. Я просто вышел на тропинку и направился к нему. Головорез не говоря ни слова развернулся и заковылял в лес. Вроде бы все так и было. Не помню… Одно знаю точно — коня я загнал насмерть. Вот и все. Остальное — просто черно-красное пятно…

Я не стал таиться, как в прошлый раз, не стал дожидаться темноты. Спокойно пересек пустынное поле, подошел к воротам и громко постучал. Приоткрывший их германец даже не успел пожалеть о своем опрометчивом поступке. Не повезло и его товарищу, который кинулся на меня с копьем наперевес. В царстве мертвых им будет, о чем поболтать друг с другом. Например, о призраке, явившемся в сумерках, держа по мечу в каждой руке и сплошь покрытому кровью, будто он вышел из кровавой купели.

Я шел к вершине холма. Никуда не торопясь и ни от кого не прячась. Мне было все равно, убьют меня или нет. Главное, что убивать хотелось мне. Без всякой жалости, без всяких сомнений. В меня вселился сам Марс, кровавый жестокий бог войны, находящий удовольствие только в убийстве. И я был рад ему.

Я шел почти не задерживаясь, когда на меня вдруг набрасывались перепуганные варвары. Сегодня они были бессильны против моих мечей, разивших врагов так же быстро и бесповоротно, как молнии Юпитера. С каждым ударом падал один варвар. С каждым шагом в деревне появлялась новая вдова.

Они были хорошими, смелыми воинами. Но в эту ночь во всем мире не нашлось бы человека, способного остановить или хотя бы задержать меня. И чем ближе я подходил к дому старого жреца, тем меньше вставало на моем пути врагов.

Друида я прикончил сразу. Не стал слушать его лепет. Пусть расскажет Орку, что всего лишь выполнял приказ. Когда его голова со стуком упала на пол, я испытал лишь сожаление, что он так легко отделался.

Вождю племени пришлось отсечь руку и прижечь рану огнем. Он был очень несговорчив. Даже когда его телохранители превратились за несколько секунд в груду окровавленного мяса, он продолжал драться за свою свободу. Зря. Боги варваров сегодня предпочли не вмешиваться в то, что творилось в этой деревне.

Когда я покинул ее, таща за собой на веревке полудохлого вождя, за моей спиной стоял женский плач да гудение пламени, пожиравшего деревянные дома. И тревожный набат возвещал появление кроваво-красной луны.

Глава 8

Солнце клонится к горизонту, касаясь багряным боком частокола копейных наверший, ушедшего далеко вперед авангарда. Скорее всего, это последний закат, который я увижу. И не только я. Многие завтра будут мертвы.

Завтра мы станем героями и высечем свои имена на арке ворот, ведущих в вечность. Завтра мы станем пищей для стервятников, которые уже кружат над нашей колонной. Завтра мы станем легендой. Чьим-то воспоминанием, чьей-то болью и чьим-то проклятием. Завтра…

Но сейчас мы просто солдаты. Смертельно уставшие солдаты, с головы до ног покрытые серой пылью. Братья по оружию, тяжело и размеренно шагающие по извилистой дороге на запад, навстречу своей последней битве.

Умирать — наша работа. И мы привыкли делать ее честно и спокойно, не задавая лишних вопросов и не ожидая снисхождения. На лицах тех, кто идет со мной плечом к плечу, нет ни отчаяния, ни страха, ни обреченности. На них только пыль…

Завтра я поставлю точку в этой истории. Даже если весь легион ляжет среди покрытых сочной весенней травой холмов и мне придется в одиночку идти на горы мечей, завтра я сделаю то, что долгие годы было моей единственной целью.

Вару удалось ускользнуть из лагеря. Не знаю, как. Когда я вернулся, его уже не было. Так же как и прежнего легата. Новому командующему легионом хватило моего слова и пленного вождя, чтобы снять с меня все обвинения. Мало того. Я получил наградной браслет и стал старшим центурионом пятой Германской когорты Второго Августова легиона. Достойная награда. Но я бы согласился снова стать простым легионером, в обмен на одну короткую встречу с всадником по имени Оппий Вар.

Но судьба снова играет со мной. Играет, будто хочет довести до самого края. Хотя, кажется, тогда в деревне, я уже перешел черту. Но у Фортуны, видно, другое мнение на этот счет.

Утешает одно — Вар будет искать встречи со мной на поле боя. Он знает, что камень у меня. Не может не знать… Мы связаны с ним одной нитью. Наши пути переплелись так плотно, что один уже не может существовать без другого. Мы одно целое. У нас одна судьба на двоих.

Но долго это продолжаться не может.

Солнце клонится к горизонту, касаясь багряным боком частокола копейных наверший, ушедшего далеко вперед авангарда. Скорее всего, это последний закат, который я увижу. И не только я. Многие завтра будут мертвы.

* * *
Я стою на правом фланге передней центурии и наблюдаю за тем, как остатки нашей кавалерии пытаются выйти из боя и нырнуть за линию пехоты. Но германцы наседают плотно.

Переминающийся рядом с ноги на ногу Кочерга говорит:

— Гиблое дело. Сейчас они сомнут все левое крыло. И загонят его в болото. Тогда держись. Чего мы-то стоим, Гай? Надо перестраиваться.

— Успеем.

— Ага. На тот свет.

Кочерга сморкается в кулак и вытирает ладонь об тунику. Он считает себя выдающимся стратегом. Но чаще всего, давая советы, попадает пальцем в небо. Выше опциона ему не подняться.

— Ты бы шел на свое место, — говорю я ему. — Скоро начнется. У нас половина центурии зеленая, как лист по весне. Так что иди, подбодри их пинками под зад.

— Сейчас, сейчас. Оттуда же ничего не видно. Какого рожна не дают команду перестраиваться?!

— Успокойся. Коннице не пройти по болотам. Атака скоро захлебнется. Вот тогда германцы ударят в центр. А мы их встретим как следует.

Я слежу за ходом боя, выискивая в мешанине людей и лошадей человека, из-за которого оказался здесь. Но пока Вара не видно. Конечно, вряд ли он примет участие в атаке, заранее обреченной на провал. Нет, скорее всего он там, за грядой невысоких холмов, где скопились основные силы германцев.

Но все же я до рези в глазах всматриваюсь в мельтешащие фигурки людей, без пощады истребляющих друг друга в пяти стадиях от нас.

Все получается, как я и предсказывал. Кавалерия германцев начала скользить и вязнуть в болотистой, напоенной влагой земле. Союзники и вспомогательные войска, стоящие на левом фланге легиона, поднажали и отбросили германцев. Спустя какое-то время со стороны холмов раздался глухой грохот и завывания — германцы заколотили в свои щиты и загорланили боевые песни.

— Все, бегом на свое место, Кочерга. Сейчас они зададут нам жару.

Впереди послышалась протяжная команда:

— Лучники, то-овсь!

Тут же грохнули наши барабаны и трубы.

— Слушай меня, обезьяны! — крикнул я, перекрывая весь этот шум. — Если хоть один из вас вздумает подохнуть без моей команды, я сам спущусь за ним в Орк и сдеру с него шкуру! Все ясно?!

— Так точно, старший центурион!

— Держите ряды! Прикрывайте товарища слева! Следите за значками! И помните, что германцы умирают также легко, как и все люди!

Сколько раз я уже произносил эти слова? Десятки. Но привык ли я к ним по-настоящему? Нет. По-прежнему они звучали для меня тревожно, как холодный блеск копейного навершия на рассвете.

Германцы приближались стремительно. Наши лучники дали первый дружный залп. Первые ряды наступавших на мгновение поредели, но бреши тут же затянулись. Варвары ответили разрозненными выстрелами. Где-то впереди послышались вопли раненых.

Я искал глазами Вара. Но всадников пока видно не было. Только пешие воины. Они должны были прорвать наш строй. И тогда в разрывы устремится кавалерия, довершая разгром.

Лучники пускали стрелы раз за разом, но варваров это остановить, конечно же, не могло.

— Разомкнуть ряды! — скомандовал я и знаменосец отрепетовал значком команду.

Вспомогательная пехота, сделав свое дело, просачивалась между нами, чтобы занять позиции в тылу. Запыхавшиеся, взмокшие, забрызганные кровью, стрелки хмуро отвечали на шуточки и приветствия легионеров. Они уже схлестнулись с врагом, и перешли грань, отделяющую человека, от животного, одержимого жаждой убийства и страхом смерти.

Скоро настанет и наш черед.

— Пилумы приготовить!.. Две шеренги залп!

Дружное "гха!" и десятки тяжелых дротиков заставляют варваров на мгновение замедлить бег.

— За мечи! Щиты сбить!

Сшибка. Треск, лязг, крики… Легионеры первой линии работают мечами как сумасшедшие. Вторая линия закрывает случайно открывшиеся промежутки. Третья швыряет пилумы поверх голов. Четвертая и пятая орут и колотят мечами об щиты, подбадривая тех, кто умирает сейчас впереди.

Я знаю, что где-то там, позади строя центурии Кочерга почем зря лупит палкой тех, кто малодушно норовит сделать хоть один шаг назад. Солдаты боятся его больше чем варваров. И это хорошо.

Я не отстаю от своих ребят. Нехитрая наука, вбитая в мою голову и тело центурионом по имени Квинт Бык — толкнул щитом, ударил мечом. Несложная, но очень жестокая наука.

Мы держимся. Уставших бойцов заменяют свежие из задних линий. Варваров много, но наша дисциплина и выучка сводят разницу в числе на нет. Мы держимся и будем держаться столько, сколько понадобится соседям справа, чтобы по редколесью обойти варваров с фланга.

Я вижу, что строй немного прогнулся. Совсем чуть-чуть, но сейчас и этого допускать нельзя. Еще слишком рано. Правый фланг не успел подтянуться и перестроиться для атаки. Поэтому я прорываюсь туда, где парням приходится особенно туго.

— Стоять, обезьяны! Стоять крепко, ублюдки! Держаться!

И мы стоим. Строй выравнивается. Я вижу оскаленные, искаженные лица солдат, вижу вздувшиеся мышцы, ручьи пота, стекающие из-под шлемов, вижу их обезумевшие глаза. И верю, что все мы станем героями и высечем свои имена на арке ворот, ведущих в вечность.

Наконец нам командуют отход. Мы должны сделать вид, что не выдержали натиска. Отступить. Заставить варваров втянуться в ловушку, а потом ударить решительно и жестко, чтобы поставить точку в этой битве.

И я, срывая голос ору:

— Назад боевые значки! Отходим, ребята! Отходим! Держать строй, уроды! Назад боевые значки!

В этот момент на вершинах холмов появляется кавалерия варваров. Теперь уж мне не до сражения. Теперь я во все глаза смотрю туда, где появляются все новые и новые всадники.

* * *
Все смешалось. Поле боя похоже на огромный котел, в котором бурлит чудовищная похлебка. Мы завершаем окружение, но германцы так плотно наседают на центр, что исход сражения остается под вопросом.

В стороне перегруппировывается наша кавалерия. На них последняя надежда. Если у них получится смять фланг варваров, мы победим. И каждый из солдат, дерущийся со мной бок о бок молит богов только об одном — чтобы конница сделала свое дело.

И в тот самый момент, когда наши всадники переходят в галоп и разом дружно наклоняют копья для первого удара, я замечаю Вара. Он смотрит прямо на меня.

Грохот боя стихает.Бешеная круговерть битвы замирает, будто какой-то волшебник превратил людей в статуи.

Всадник Оппий Вар. Убийца моего отца. Убийца Марка Кривого. Убийца Квинта Быка. Убийца Куколки. За каждого из этих людей он должен умереть. Жаль, что у него всего одна жизнь.

Всадник Оппий Вар. На этот раз ему не уйти.

Сражение снова оживает. Рядом со мной падает легионер с подрубленными ногами. Визжащий от радости варвар оказывается рядом со мной, но он слишком увлечен раненым и не видит меня. Машинально я вгоняю меч ему в бок, не спуская глаз с Вара.

А потом достаю из-за пояса Сердце Леса и поднимаю его высоко над головой.

Вар внимательно смотрит на меня. В его взгляде что-то очень похожее на сожаление и усталость. Вот он отворачивается и что-то командует окружающим его воинам. Это отборные бойцы. Все вооружены мечами. У всех превосходные дорогие доспехи. Личная охрана. Лучшие из лучших. Они окружают его плотным кольцом. И вся эта компания начинает прокладывать путь ко мне.

Я не собираюсь ждать, когда они подойдут поближе. Я и так ждал семнадцать лет. Как сказал отшельник? Все дороги должны куда-нибудь привести? Да, несомненно. И похоже, это как раз то место, где усталый путник найдет, наконец, отдохновение и покой.

И когда наши клинки высекают первые искры, я уже знаю, что Вара не спасет ничто.

Время замедляет свой бег. Телохранители Вара словно продираются сквозь толщу воды. Я наперед знаю каждое их движение и могу без труда парировать каждый удар. Какие же они медленные, о боги! Как же неуклюжи их атаки! Как же слабы удары их мечей!

Я даже не могу назвать это схваткой. Я просто играю с ними в игру под названием «смерть». И все они заранее проиграли.

Без всякого труда я прорываю их кольцо и оказываюсь лицом к лицу с Варом. Нас разделяет всего пять шагов. Пять коротких шагов. И пока я преодолеваю их, с упоением смотрю, как меняется лицо моего врага. От торжества к недоумению, от надежды к отчаянию, от ярости к ужасу. О! За эти мгновения не жалко отдать жизнь.

Мы сошлись. И я вложил в свой удар всю ненависть, которая копилась во мне долгие годы. Этот удар должен рассечь Вара на две половины. Его не спасет ни щит, ни доспехи… К этому удару я готовился всю жизнь. Этот удар и есть точка, которую я должен поставить в нашей с Варом истории. И он не может оказаться не смертельным…

Но вместо того, чтобы с тяжелым хрустом врезаться в тело Вара, меч вдруг ломается с жалобным звоном, словно сделан из горного хрусталя.

И я слышу, как Вар торжествующе орет своим воинам:

— Убейте его! Возьмите камень! Камень!

У меня есть всего одно мгновение, чтобы исправить то, что сотворил случай. Исправить и тем доказать, что последнюю точку в любой истории должен ставить человек.

Не обращая внимания на приближающиеся острия копий, я рву жилы в сумасшедшем броске, и мои пальцы смыкаются на горле Вара. Мы падаем на землю, и его предсмертный хрип звучит для меня божественной музыкой.

Я не чувствую вонзающихся в мое тело мечей. Я не чувствую копий, рвущих мою плоть.

В этом мире нет ничего, кроме вылезающих из орбит глаз Вара и треска ломающихся под моими пальцами позвонков. Я знаю, что эту хватку не разорвут и после моей смерти.

Мы лежим так долго. Лежим, как одно целое. Сцепившись в смертельном объятии. Два врага, не способные уже жить друг без друга.


А потом на меня вдруг наваливается жуткая усталость. Но это уже неважно. Ничего уже неважно, потому что больше мне не нужно сражаться. На залитых солнцем полях меня ждет только покой. И долгий, долгий отдых…

Я вижу, как навстречу мне с вершины холма бежит по пышной и мягкой траве Куколка. Она радостно кричит мне что-то. Слов я разобрать не могу, но чувствую, что важнее них я ничего в жизни не слышал. Мне не терпится узнать, что же это за слова. Поэтому я, превозмогая усталость, начинаю свой бег навстречу ей. И с каждым шагом бежать мне становится все легче и легче. Ноги сами несут меня туда, за гряду далеких холмов, где меня любят и ждут. Пока я, наконец, не отрываюсь от земли…


Так, среди германских лесов, в 786 году от основания Рима, когда консулами были избраны Друз Цезарь и Гай Нортан Флакк, закончилась история, начавшаяся семнадцать лет назад жаркой летней ночью в предместьях Капуи.

И так погиб я, Гай Валерий Крисп, старший центурион пятой Германской когорты Второго легиона Августа.

Примечания

1

Бабирусс — малайский кабан. (Здесь и далее примеч. пер.)

(обратно)

2

Зенет — предшественница игры триктрак.

(обратно)

3

Миср — семитское название Египта, всегда используемое в арабо-язычных странах.

(обратно)

4

Электрум — сплав золота и серебра.

(обратно)

5

В это же время, впрочем, Ассирия приняла закон, определяющий правила заключения браков между родственниками.

(обратно)

6

Ном — округ в Древнем Египте.

(обратно)

7

Царский локоть равнялся 52,5 см, обычный локоть был более коротким — 45 см.

(обратно)

8

В то время еще отсутствовали стремена.

(обратно)

9

Хет равнялся приблизительно 2500 метрам.

(обратно)

10

Подробнее описано в книге «Гнев Нефертити».

(обратно)

11

Сирия.

(обратно)

12

Еще одно название Древнего Египта.

(обратно)

13

Мемфис.

(обратно)

14

Речь идет, вероятно, о мере длины, действующей с XII века, около 26,5 сантиметра. Статуя высотой около 3,45 метра.

(обратно)

15

Об этом рассказано в романе Ж. Мессадье «Гнев Нефертити».

(обратно)

16

Иераконполь и Напата.

(обратно)

17

В то время Южный Гарем находился на территории современного Луксора.

(обратно)

18

Эннеада — группа из девяти божеств, представляющих основные силы мира; в нее входили разные божества, в зависимости от эпохи и главенствующих теологических учений.

(обратно)

19

См. «Гнев Нефертити».

(обратно)

20

Дебен — египетская мера веса, составляющая 91 грамм.

(обратно)

21

Нефертум — бог, покровительствующий Мемфису и почитаемый как творец мира сердцем, то есть мыслью и языком. Пта был супругом богини мести, Сехмет, которая родила ему сына, Нефертума, что означает «Душистый Лотос». В сложной египетской теогонии Амон одновременно является преемником и соперником Пта.

(обратно)

22

Речь идет о бумеранге.

(обратно)

23

В действительности Аменхотеп III установил в Долине шестьсот статуй царицы-львицы Сехмет.

(обратно)

24

Обряд погребения, очень важный и очень древний, который состоял в том, чтобы обеспечить покойника органом питания и речи.

(обратно)

25

Гусек — игра, заключающаяся в том, что фишки передвигаются на количество клеток, соответствующее количеству выпавших очков.

(обратно)

26

См. «Гнев Нефертити».

(обратно)

27

5 х 3,30 х 2,73 метра.

(обратно)

28

Книга Амдуат — книга о том, что представляет собой загробная жизнь.

(обратно)

29

Папирус Лейда, том XI.

(обратно)

30

Для справки: расстояние между Фивами и Ахмином составляет приблизительно 200 километров.

(обратно)

31

Дощечка для письма из слоновой кости царицы Меритатон, вдовы Сменхкары, на самом деле была обнаружена в могиле Тутанхамона. Подарок был необычным, главным образом потому, что был сделан от имени живого человека, который этой дощечкой пользовался.

(обратно)

32

Специальный отряд охранников, действующих очень эффективно, составленный из нубийцев, которые, кажется, были первыми, кто стал использовать собак, выполняя свои обязанности.

(обратно)

33

Гебтиу — Коптос.

(обратно)

34

При изучении мумии Тутанхамона ее первооткрыватель Картер отметил, что внешние повязки принадлежали другой мумии, мумии Сменхкары. Предшествующие записи скоблили, на них действительно просматривалось имя Сменхкара.

(обратно)

35

Об этом рассказывается в романе «Маски Тутанхамона». (Здесь и далее примеч. авт., если не указано иное.)

(обратно)

36

Об этом рассказывается в романе «Гнев Нефертити».

(обратно)

37

См. «Гнев Нефертити».

(обратно)

38

См. «Маски Тутанхамона».

(обратно)

39

Ноябрь.

(обратно)

40

Имеются в виду гиксосы — группа кочевых скотоводческих азиатских племён из Передней Азии, захвативших власть в Нижнем Египте в середине XVII в. до н. э., которые затем, около 1650 г. до н. э., образовали свою династию правителей. Свое название они получили от египетского Hqa xAswt «правитель (чужеземных) стран», передаваемого по-гречески ϋκσως. Манефон переводит слово «гиксосы» как «принцы-пастухи». Они основали город Аварис, который при их правлении был столицей.

(обратно)

41

См. «Маски Тутанхамона».

(обратно)

42

В Двух Землях месяц состоял из трех декад.

(обратно)

43

Casus belli — повод для начала военных действий (лат.). (Примеч. пер.)

(обратно)

44

См. «Маски Тутанхамона».

(обратно)

45

Это было почти все население Египта в XIV веке до нашей эры.

(обратно)

46

См. «Маски Тутанхамона».

(обратно)

47

Подобие игры в «гуся».

(обратно)

48

Речь идет о произведениях моралистов Средневековой Империи, стало быть, предшественников тех, трудами которых зачитывались в последующий период. Их тон некоторые авторы считают удивительно «современным», утверждая, что они напоминают Сенеку и Эпикура.

(обратно)

49

Ни саркофаги, ни мумия Ая не были обнаружены. Единственный — каменный — саркофаг был найден разбитым, но в Тель эль-Амарне, бывшем Ахетатоне, что весьма странно. Действительно, как фараон, находившийся в Фивах, и, кроме того, официальный реставратор традиционных культов, он должен быть похоронен в Долине царей.

(обратно)

50

Текст этого исторического письма приводится без существенных изменений.

(обратно)

51

Хеттские послания в иностранные государства составлялись на аккадском языке, официальном языке страны.

(обратно)

52

Хеттское имя Тутанхамона.

(обратно)

53

Одно из имен Ая.

(обратно)

54

Речь идет о той части Леванта, страны Ближнего Востока, территория которой имела форму полумесяца, вогнутого к югу, и включала юг Турции, несколько островов в Эгейском море, Сирию и юг нынешнего Ирака. На протяжении XIII и XII веков до нашей эры границы государств в этом регионе постоянно менялись.

(обратно)

55

Это исторические имена.

(обратно)

56

В середине XV века до нашей эры Митанния, называемая в некоторых текстах также Нахарина, представляла собой одну из пяти могущественных стран Ближнего Востока, четырьмя другими были Египет, Вавилон, ассирийская и хеттская империи; Митанния занимала часть территории нынешних Сирии, Ливана, Палестины и большую часть территории Ирака. Она была ослаблена завоевательными войнами фараонов Тутмоса III и его сына, Аменхотепа II, которые длились приблизительно с 1474 по 1401 год, и потеряла часть территорий. Позже, именно в конце XVIII династии, Митанния была еще более ослаблена противостоянием с хеттами. Триста двадцать три митанньянские царевны были взяты в плен Аменхотепом II. Вероятно, одна из них стала матерью Сменхкары. Со времени правления Тутмоса IV, сына Аменхотепа II, отношения между Египтом и Митаннией наладились, и между двумя странами был заключен мирный договор, объединивший их в союз для защиты от притязаний угрожающих им хеттов и ассирийцев. Попытки заключения союза между царевнами и царями предусматривали закрепление союзнических отношений между странами, хотя это оказалось нелегким делом. Так, Тутмос IV семь раз просил руки митанньянской царевны, прежде чем та дала согласие, но когда цари Митаннии в свою очередь просили руки египетской царевны, Аменхотеп III им категорически отказывал.

(обратно)

57

Текст этого послания царю Мурсили II, сыну Суппилулиумы, приблизительно с такими же формулировками, обнаружен в хеттских летописях в Богаз-Кое.

(обратно)

58

Существует единственный исторический документ, подтверждающий, что Анкесенамон и Ай успешно делили трон: именно скарабей Бланчарда включает оба картуша, стоящие рядом. Сомнительно, что их союз был неформальным.

(обратно)

59

Территория современной Сирии.

(обратно)

60

Египетское название планеты Марс.

(обратно)

61

Хоремхеб был провозглашен царевичем во время правления Эхнатона.

(обратно)

62

 Значение слов, отражающих средневековые реалии, см. в Глоссарии в конце книги. (Здесь и далее примеч. ред., если не указано иное.)

(обратно)

63

 Старшая Эдда — поэтический сборник древнеисландских песен о богах и героях скандинавской мифологии и истории. «Речи Высокого» — поэма, написанная от лица бога Одина, дающего наставления и посвящающего в тайны.

(обратно)

64

 Здесь и далее цитаты из «Старшей Эдцы» приведены в переводе А. И. Корсуна. (Примеч. пер.)

(обратно)

65

 30,5 м. Длина обычного драккара не превышала 60 футов (18 м.), но найдены единичные экземпляры длиной в 28 м. и даже 37 м.

(обратно)

66

 Форштевень — деревянная иди стальная балка в носу корабля, на которой закреплена наружная обшивка носовой оконечности корпуса и которая в нижней части переходит в киль.

(обратно)

67

 Старнпост — кормовая часть судна в виде рамы с опорой для руля.

(обратно)

68

 Утка — приспособление для закрепления тросов, состоящее из основания и двух изогнутых, обращенных в противоположные стороны рожков.

(обратно)

69

 Медовый зал — в Скандинавии эпохи викингов и у германских народов представлял собой длинное строение с единым пространством и служил местом для пиров, а также мог быть резиденцией правителей и их придворных.

(обратно)

70

 Копенг (каупанг) — торговое поселение или рынок в Норвегии эпохи викингов. В настоящее время этим словом принято называть наиболее древнюю из известных нам скандинавских торговых площадок, располагавшуюся в норвежском округе Вестфольд.

(обратно)

71

 Хедебю — важнейший торговый центр датских викингов, расположенный на пересечении торговых путей из бассейна Балтийского в бассейн Северного моря и из Каролингской империи в Данию.

(обратно)

72

 Гардель — снасть, подбирающая реи.

(обратно)

73

 Ахтерштевень - на парусном судне то же, что и старнпост, кормовая часть судна.

(обратно)

74

 Планширь (планшир) — горизонтальный деревянный брус в верхней части фальшборта.

(обратно)

75

 «Завет Моранна» — поучение, написанное в жанре «зеркала для принцев», популярного со времен античности, от имени легендарного судьи Моранна, дающего советы одному из ирландских королей.

(обратно)

76

 Маэлсехнайлл мак Маэл Руанайд (умер в 862 г.) — верховный король Миде (843/845—862) и правитель всей Ирландии (846–862).

(обратно)

77

 Уи Нейлл (Нейл, Ниал, Нил, совр. О’Нил) — древний род ирландских королей, потомков легендарного Ниалла Девяти Заложников, правителя всей Ирландии V в. Разные ветви клана постоянно соперничали между собой.

(обратно)

78

 В первой половине I тыс. н.э. Тара представляла собой комплекс культовых сооружений и была важнейшим центром духовной жизни Ирландии, но к IX веку потеряла свое значение и была полностью разрушена.

(обратно)

79

 Именно Фланн мак Конайнг (умер в 868 г.) в действительности был в то время верховным королем Бреги.

(обратно)

80

 Галс — движение судна относительно ветра или отрезок пути, который проходит парусное судно от одного поворота до другого при лавировке.

(обратно)

81

 Мед викингов — алкогольный напиток, который готовили из пчелиного меда, трав, можжевельника, иногда с добавлением виноградного вина.

(обратно)

82

 Ахтердек — высокая палуба на корме судна.

(обратно)

83

 Торгрим цитирует «Речи Высокого».

(обратно)

84

 Королем Лейнстера в то время был Туатал мак Маэл Бритте (848—854). Имя Ниалл Калле носили три ирландских короля, и все они умерли до описываемых в этой книге событий.

(обратно)

85

 Штирборт — правый по ходу движения борт судна.

(обратно)

86

 Алкуин (Флакк Альбин) (ок. 735–804) — ученый, богослов и поэт, важнейший из вдохновителей Каролингского Возрождения. Линдисфарн — остров у северо-восточных берегов Англии. С нападения на монастырь Линдисфарна началась эпоха викингов.

(обратно)

87

 Берхан из Клойн-Соста (VIII в.) — ирландский епископ, автор «Пророчества Берханова».

(обратно)

88

 Мидгард в германо-скандинавской мифологии — «срединная земля», место, населенное людьми, в отличие от Асгарда, обитеди богов, и Йотунхейма и подземного царства Хель, где обитал и великаны и хтонические существа.

(обратно)

89

 Монастырь, основанный святым Колумбом в 563 г., важный религиозный и культурный центр Северной Европы.

(обратно)

90

 Согласно Ольстерским анналам, остров Ратлин стал местом первого на — бега викингов на Ирландию в 805 г., но другие хроники отмечают нападение северян на монастырь на о. Инисмюррей в 795 г.

(обратно)

91

 Здесь и далее цитаты из «Саги об Эгиле» приводятся в переводе А. И. Корсуна, если не указано иное.

(обратно)

92

 Ульфберт — клеймо, своего рода торговая марка, которую носили мечи высокого качества, изготовленные в Европе IX–X вв.

(обратно)

93

 Здесь и далее цитаты из «Саги о Гисли сыне Кислого» приведены в переводе О. А. Смирницкой.

(обратно)

94

 Произведение, написанное в жанре «морского паломничества», популярного в средневековой Ирландии.

(обратно)

95

 Тронхейм город в Норвегии, который в IX веке носил название Нидарос.

(обратно)

96

 Перевод С. В. Петрова.

(обратно)

97

 «Королевское зеркало» — норвежский текст IX в. в жанре поучения, написанный в форме диалога между викингами, отцом и сыном.

(обратно)

98

 Перевод М. И. Стеблин-Каменского.

(обратно)

99

 Эгир и Ран — древнескандинавские морские божества, брат и сестра, вступившие в брак.

(обратно)

100

 Здесь и далее Торгрим вновь цитирует «Речи Высокого».

(обратно)

101

 Бек мак Де — легендарный друид, которому приписывают пророчества о судьбе Ирландии и ее королей.

(обратно)

102

Значение слов, отражающих средневековые реалии, а также морские термины см. в Глоссарии в конце книги. (Здесь и далее примеч. ред., если не указано иное.) 

(обратно)

103

Олаф I Белый (ум. в 871 или 873 г.) — король Дублина (ок. 853–871 гг.), брат и соправитель королей Ивара и Асла. Норвежский или норвежско-гэльский военно-политический лидер Ирландии и Шотландии второй половины IX века. (Примеч. пер.)

(обратно)

104

Здесь и далее «Сага о Гисли» цитируется в переводе О.А.Смирницкой. (Примеч. пер.)

(обратно)

105

«Сага о Гисли» — исландская родовая сага, существовавшая в устном бытовании с X века и записанная в XIII веке. В «Саге о Гисли» рассказывается об исторических событиях, которые произошли на западе Исландии в середине X века. (Примеч. пер.)

(обратно)

106

«Сага об Эгиле» — исландская сага XIII века, авторство которой иногда приписывается Снорри Стурлусону. Сага рассказывает о жизни скальда Эгиля сына Лысого Грима.

(обратно)

107

Автор допускает анахронизм. В первой половине I тыс. н. э. Тара представляла собой комплекс культовых сооружений и была важнейшим цен — тром духовной жизни Ирландии, но к IX веку потеряла свое значение и была полностью разрушена.

(обратно)

108

Фланн мак Конайнг (умер в 868 г.) — верховный король Бреги.

(обратно)

109

Маэлсехнайлл мак Маэл Руанайд (умер в 862 г.) — верховный король Миде (843/845—862) и правитель всей Ирландии (846–862).

(обратно)

110

«Ангелюс» — колокол, призывающий к чтению молитвы Богородице (читается трижды: утром, в полдень и вечером). (Примеч. пер.)

(обратно)

111

Перевод О.А.Смирницкой. (Примеч. пер.)

(обратно)

112

«Видение Гюльви» — одна из частей «Младшей Эдды», произведения средневекового исландского писателя Снорри Стурлусона, написанного в 1222–1225 годах и задуманного как учебник скальдической поэзии. (Примеч. пер.)

(обратно)

113

«Сага об Одде Стреле» — одна из исландских «саг о древних временах», созданная предположительно в XIII веке. (Примеч. пер.)

(обратно)

114

Аббат — настоятель католического мужского монастыря. (Примеч, пер.)

(обратно)

115

Здесь и далее сага цитируется в переводе А.И. Корсуна. (Примеч. пер.)

(обратно)

116

Здесь и далее сага цитируется по переводу А. В. Циммерлинга, С. Ю. Агишева. (Примеч. пер.)

(обратно)

117

Перевод А. Корсуна. (Примеч. пер.)

(обратно)

118

«Речи Фафнира» — одна из песен «Старшей Эдды», поэтического сборника древнеисландских песен о богах и героях скандинавской мифологии и истории, сохранившегося в древнеисландской рукописи второй половины XIII века. (Примеч. пер.)

(обратно)

119

Перевод А.И.Корсуна. (Примеч. пер.)

(обратно)

120

«Старшая Эдда», «Песни о богах». (Примеч. пер.)

(обратно)

121

Консумация — первое осуществление брачных отношений (половой акт). Отсутствие фактических брачных отношений в Европе традиционно учитывалось Церковью как уважительная причина для развода. (Примеч. пер.)

(обратно)

122

Притвор (нартекс) — в раннехристианских храмах входное помещение, представлявшее собой крытую галерею или открытый портик, как правило, примыкавший к западной стороне храма. (Примеч. пер.)

(обратно)

123

Хедебю — важнейший торговый центр датских викингов, расположенный на пересечении торговых путей из бассейна Балтийского в бассейн Северного моря и из Каролингской империи в Данию. Ныне это самый север земли Шлезвиг-Гольштейн в Германии. (Примеч. пер.)

(обратно)

124

Виса — восьмистишие, жанр скальдической поэзии у викингов. (При- меч. пер.)

(обратно)

125

Йотуны в германо-скандинавской мифологии — великаны, дети Имира. Йотуны жили в Йотунхейме, отличались силой и ростом и были противниками асов и людей. (Примеч. пер.)

(обратно)

126

Перевод А.И.Корсуна. (Примеч. пер.)

(обратно)

127

«Поездка Скирнира» — одна из песен о богах «Старшей Эдцы». (Примеч. пер.)

(обратно)

128

Согласно Книге Иисуса Навина, его армия шесть дней не могла взять Иерихон. На седьмой день она семь раз обошла вокруг стен города в сопровождении священнослужителей, дующих в трубы. Стены города пали, и он был взят. (Примеч. пер.)

(обратно)

129

Один из трех дошедших до нас имрамов — ирландских сказаний, повествующих о морском путешествии героя в потусторонний мир. Написанные в эру распространения христианства, имрамы сохраняют многие черты традиционной кельтской мифологии. (Примеч. пер.)

(обратно)

130

Доска наружной обшивки — одна из деревянных досок, образующих корпус корабля. Викинги использовали способ строительства, который называется «обшивка внакрой», когда верхняя доска перекрывает нижнюю. (Примеч. пер.)

(обратно)

131

Перевод А.И. Корсуна. (Примеч. пер.)

(обратно)

132

«Старшая Эдда». (Примеч. пер.)

(обратно)

133

Стоун — мера веса (6,93 кг). (Примем, пер.)

(обратно)

134

Святой Берхан (Берхан мак Муйредайх), епископ из Клойн Соста, пророк в королевстве Уи Фалиги(VIII век), один из величайших прорицателей Ирландии. (Примеч. пер.)

(обратно)

135

Бек мак Де — легендарный ирландский пророк и поэт. (Примеч. пер.)

(обратно)

136

Остров Ламбей — небольшой остров недалеко от берега в Ирландском море. Это самый крупный остров у восточного побережья Ирландии, а также самая крайняя восточная точка страны. Административно относится к графству Дублин. (Примеч. пер.)

(обратно)

137

Перевод А.И. Корсуна. (Примеч. пер.)

(обратно)

138

«Перебранка Локи» — одна из частей сборника древнеисландских песен о богах и героях, который называется «Старшая Эдда». (Примеч. пер.)

(обратно)

139

Цикута (вех ядовитый, кошачья петрушка, омег, омежник, вяха) — ядовитое растение, вид рода Вех семейства Зонтичные, распространено в Европе. Одно из самых ядовитых растений. (Примеч. пер.)

(обратно)

140

«Хроники Ольстера» — свод средневековых ирландских хроник, охватывающих период с 431 по 1540 годы. Анналы написаны частично на ирландском языке с дополнениями на латыни. (Примеч. пер.)

(обратно)

141

Первая Книга Моисеева: Бытие, 22:13. Господь искушает Авраама и повелевает ему убить сына своего. И Авраам повиновался, но когда он уже занес руку с ножом над сыном своим Исааком, то воззвал к нему ангел Господень и остановил его. «…И возвел Авраам очи свои и увидел: и вот, позади овен, запутавшийся в чаще рогами своими. Авраам пошел, взял овна и принес его во всесожжение вместо сына своего…» (Примеч. пер.)

(обратно)

142

Арьергард войска прикрытия (охранения), выделяемые при отступлении в период военных действий. (Примеч. пер.)

(обратно)

143

Гладкая кривизна корпуса — ее иногда еще называют седловатостью палубы, и она обеспечивает меньшее заливание палубы водой, вследствие чего мореходные качества судна повышаются. (Примеч. пер.)

(обратно)

144

Свод средневековых ирландских хроник, охватывающих период с 431 до 1540 года. Анналы написаны частично на ирландском языке с дополнениями на латыни. (Здесь и далее примеч. пер., если не указано иное.)

(обратно)

145

Значение слов, отражающих средневековые реалии, а также морские термины см. в Глоссарии в конце книги. (Примеч. ред.)

(обратно)

146

Здесь и далее перевод саги О. А. Смирницкой.

(обратно)

147

Здесь и далее перевод саги О. А. Смирницкой, если не указано иное.

(обратно)

148

Взять риф — уменьшить площадь паруса при увеличении силы ветра.

(обратно)

149

Перевод А. И. Корсуна.

(обратно)

150

Руарк мак Брайн (убит в 862) — король Лейнстера (838–847/848 или 854–862) из рода Уи Дунлайнге.

(обратно)

151

Тара считается древней столицей Ирландии (до XII века), резиденцией и местом коронации верховных королей.

(обратно)

152

В отличие от их родного Эуст-Агдера — Восточного Агдера.

(обратно)

153

Здесь и далее перевод саги А. И, Корсуна.

(обратно)

154

Здесь и далее перевод саги А. В. Циммерлинга и С. Ю. Агишева.

(обратно)

155

Перевод М. И. Стеблина-Каменского.

(обратно)

156

Перевод А. И. Корсуна.

(обратно)

157

Буквально значит «ломаный человек», нечто вроде древнерусского изгоя.

(обратно)

158

Древнее ирландское название Дублина.

(обратно)

159

Перевод М. И. Стеблина-Каменского.

(обратно)

160

Значение слов, отражающих средневековые реалии, а также морские термины, см. в Глоссарии в конце книги. (Здесь и далее примеч. ред., если не указано иное.)

(обратно)

161

Здесь и далее цитаты из «Саги об Эгиле» приведены в переводе С. С. Масловой-Лошанской, В. В. Кошкина и А. И. Корсуна. (Примеч. пер.)

(обратно)

162

Здесь и далее цитаты из «Саги о Гисли сыне Кислого» приведены в пер. О. А. Смирницкой. (Примеч. пер.)

(обратно)

163

Энгус Клоненахский (ум. в 824 г.) — ирландский епископ, признанный святым. Является автором нескольких богословских трудов, в том числе «Мартиролога».

(обратно)

164

Ирландская мера длины, 21 фут (6,4 м). (Примеч. пер.)

(обратно)

165

«Старшая Эдда» — поэтический сборник древнеисландских песен о богах и героях скандинавской мифологии и истории. «Речи Высокого» — поэма, написанная от лица бога Одина, дающего наставления и посвящающего в тайны.

(обратно)

166

Здесь и далее цитаты из «Старшей Эдды» приведены в переводе А. И. Корсуна. (Примеч. пер.)

(обратно)

167

Ноткер Заика (ок. 840–912), также Ноткер I Санкт-Галленский — монах-бенедиктинец Санкт-Галленского монастыря, поэт, композитор, богослов и историк.

(обратно)

168

Людовик I Благочестивый (778–840) — король Аквитании (781–814), король франков и император Запада (814–840) из династии Каролингов.

(обратно)

169

Карл II Лысый (823–877) — первый король Западно-Франкского королевства с 843 года, в разное время король Швабии, Аквитании, Лотарингии, Италии, Прованса, император Запада с 875 года, младший сын Людовика Благочестивого.

(обратно)

170

Лоршские анналы описывают историю Франкского государства за период с 703 по 803 годы. Названы по месту своего предполагаемого создания — Лоршскому монастырю. Цитата из Лоршских анналов приведена в переводе А. Волынец.

(обратно)

171

Большое спасибо (фр.). (Примеч. пер.)

(обратно)

172

На здоровье (фр.). (Примеч. пер.)

(обратно)

173

Багаж (фр.). (Примеч. пер.)

(обратно)

174

Банши — персонаж ирландского фольклора, женщина, которая появляется возле дома обреченного на смерть человека и своими характерными стонами и рыданиями оповещает, что час его кончины близок.

(обратно)

175

Боже мой… (фр.) (Примеч. пер.)

(обратно)

176

Дерьмо (фр.). (Примеч. пер.)

(обратно)

177

Род — мера длины, равная 5,029 м. (Примеч. пер.)

(обратно)

178

Опцион (optio, — ionis (optiones)) — заместитель центуриона — Здесь и далее примечания редактора.

(обратно)

179

Сулла Луций Корнелий (138—78 гг. до н. э.) — римский полководец, консул в 88 г. Победив Гая Мария в гражданской войне, стал в 82 г. диктатором, проводил массовые репрессии. В 79 г. сложил полномочия.

(обратно)

180

Денарий — римская монета, равная 16 ассам (4 г серебра). Здесь имеется в виду откуп от военной службы.

(обратно)

181

Всадники — привилегированное сословие наряду с аристократией в Древнем Риме. Свое наименование оно получило из-за того, что представители этой группы обязаны были являться в армию либо с конем, либо в полном тяжелом вооружении. Золотой перстень — знак принадлежности к всадническому сословию.

(обратно)

182

Орел (орел Юпитера) — знак и символ легиона.

(обратно)

183

Когорта (cohors) — тактическое подразделение римской армии численностью около 500 человек. Также вспомогательная часть численностью 500 или 1000 человек.

(обратно)

184

Манипул — подразделение римской армии численностью 120–150 человек. Три манипула составляли когорту.

(обратно)

185

Центурион — командир центурии, подразделения римской армии численностью 60—100 человек. Символом власти центуриона был жезл из виноградной лозы — витис.

(обратно)

186

Рудиарий — гладиатор, получивший свободу.

Ланиста — учитель гладиаторов, а также содержатель гладиаторской школы.

(обратно)

187

Календы — первый день месяца в древнеримском календаре.

(обратно)

188

Эргастул — особое строение в римском поместье, куда сажали провинившихся рабов.

(обратно)

189

Военный трибун (tribunus militum) — командная должность в римском легионе. В эпоху Империи в каждом легионе был один военный трибун из числа сенаторов (второй по старшинству в легионе после легата) и пять — из сословия всадников. Трибуны руководили легионом и его различными подразделениями в походе и на поле боя; обучали новобранцев и руководили учениями; принимали участие в военном совете и трибунале легиона; выполняли различные административные функции.

(обратно)

190

Контуберниум (contubernium) — группа из 8—10 человек, живущих в одной палатке, мельчайшее подразделение римской армии. В книге автор также использует названия десяток и палатка.

(обратно)

191

Консулы — высшая выборная должность в Риме. Консулы имели высшую гражданскую и военную власть. В их компетенции был ежегодный набор войска, назначение военных трибунов и центурионов, им подчинялись все магистраты, кроме народных трибунов. В случае войны они становились во главе войска.

(обратно)

192

Ликторы — почетная свита высших магистратов и исполнители их распоряжений. Консулу полагалось двенадцать ликторов.

(обратно)

193

Хонеста миссио — почетная демобилизация.

(обратно)

194

Префект лагеря (praefectus castrorum) — третий по старшинству пост в легионе. Обычно его занимал получивший повышение выходец из солдат-ветеранов, ранее занимавший пост одного из центурионов. Префект лагеря возглавлял все внутренние службы, призванные поддерживать в порядке лагерь, его строения и бараки, и имущество легиона.

(обратно)

195

Калиги — обувь римских солдат.

(обратно)

196

Принципалы — общее определение для старших солдат, исполнявших различные функции в центурии и при штабе.

(обратно)

197

Пилум — тяжелое метательное копье пехотинца с длинным тонким наконечником.

(обратно)

198

Легат (legatus legionis) — командующий легионом или, иногда, соединением из нескольких легионов.

(обратно)

199

Марс — бог войны в римской мифологии.

(обратно)

200

«Мариев мул» (mulus Marianus) — прозвище легионеров, вынужденных после военной реформы консула Гая Мария на себе переносить тяжелое походное снаряжение.

(обратно)

201

Скутум — щит римских легионеров. Настоящий скутум весил около 8—10 кг.

(обратно)

202

Быть «под орлом» — состоять на действительной военной службе.

(обратно)

203

Фустис — боевая дубинка.

(обратно)

204

Собрать боевые значки вместе (signa conferre) — сконцентрироваться для сражения.

(обратно)

205

Скорпион — легкое метательное орудие

(обратно)

206

Император Август приходился внучатым племянником Гаю Юлию Цезарю, но был усыновлен им в завещании

(обратно)

207

«Гвоздевые» — деньги, выдаваемые солдату на совершение перехода.

(обратно)

208

Гладиус — меч легионеров.

(обратно)

209

Гаруспики — коллегия жрецов этрусского происхождения, ведавшая гаданием по внутренностям жертвенных животных. Шире — толкователи знамений.

(обратно)

210

Римский фунт — 327,45 г.

(обратно)

211

Римская миля — около 1500 м

(обратно)

212

Фурка (furca) — крестообразная жердь для переноски вещей.

(обратно)

213

Поставить боевые значки (signa constituere) — совершить привал.

(обратно)

214

Тессерарий (tesserarium) — солдат, выполняющий обязанности нашего старшего сержанта. Он получал приказы от старших начальников и передавал их по назначению; ему давался пароль, записанный на тессере (дощечке для письма), который он сообщал всем воинам, откуда и его наименование. В бою стоял позади центурии, следя за тем, чтобы солдаты не покидали строй.

(обратно)

215

Сигнифер — знаменосец, носящий сигнум — значок манипула.

(обратно)

216

Декан — командир десятка, младшее воинское звание в римской армии.

(обратно)

217

Иллирия — римская провинция.

(обратно)

218

Пекуарии — солдаты, следившие за скотом.

(обратно)

219

Асс — мелкая римская монета.

(обратно)

220

«Собака» — наихудший (4 очка) бросок при игре в кости.

(обратно)

221

Спекуляторы (speculatores) — «наблюдатели», «разведчики», в количестве десяти на легион, должны были также исполнять или надзирать за исполнением смертной казни.

(обратно)

222

Сутки делили на стражи, по три часа каждая. Третья стража — от полуночи до трех часов утра.

(обратно)

223

Контрваляция — сооружения, возводимые для защиты осаждающих от возможных нападений осажденных и их союзников.

(обратно)

224

«Черепаха» — передвижной навес для осадных работ. С ее помощью можно было вплотную приблизиться к стене. Ее использовали при выравнивании местности, засыпании рвов, подкопах стен и пробивании брешей. В последнем случае, «черепаха» снабжалась тараном.

(обратно)

225

Чтобы избежать тяжелых работ, получить увольнительную или отпуск, солдаты обычно платили центурионам из своих сбережений.

(обратно)

226

Солдатское обозначение волчьей ямы с частоколом.

(обратно)

227

Здесь слово «император» используется в своем первоначальном значении. Таким титулом солдаты награждали наиболее успешных полководцев.

(обратно)

Оглавление

  • Жеральд Мессадье «Гнев Нефертити»
  •   ЧАСТЬ I КЛЮЧИ ОТ ЦАРСТВА
  •     Пыль, запах, колдовство
  •     Напуганный шпион
  •     Дерзость мух
  •     Месть женщины
  •     «Kherouy Apopisso!»
  •     Стеклянный взгляд
  •     Прерванное наслаждение
  •     Пустая статуя
  •     Обращение к Сехмет
  •     Полет божественной птицы
  •     Пленница
  •     Подслушивающий мальчик
  •     Клятва и обман
  •     Провокационное знамя
  •     Настой цветков апельсинового дерева
  •     Сорок три кобры и злая корова
  •     Слуга по приказу
  •     Волы, овцы, гуси, сернобыки, гиены и весть
  •     Приготовления и горечь, или сова и попугай
  •     Где заканчивается Великая Река?
  •   ЧАСТЬ II ЛОТОСЫ АНУБИСА
  •     Возвращение шакала
  •     Архивные документы
  •     Погребальный скандал
  •     Пощечина
  •     Позор
  •     Мерзавец
  •     Вино власти
  •     Пот живого бога
  •     Призрачный демон
  •     Обращение к перевернутой голове
  •     Проснувшийся кошмар
  •     Пленница, дерево, сумасшедшая змея
  •     Враги Осириса
  •     Тысяча золотых колец
  •     Возбуждение Пасара, возбуждение Анубиса
  •     «Красивый мальчик, покоряющий сердца»
  •     «Он писал гимны…»
  •     Отец по доверенности
  •     Время бальзамировщиков
  •     Бегство из Египта
  • Жеральд Мессадье «Маски Тутанхамона»
  •   ЧАСТЬ ПЕРВАЯ СТРАНА, ЦАРЕМ КОТОРОЙ БЫЛ РЕБЕНОК
  •     1 ТАИНСТВЕННЫЕ ИСЧЕЗНОВЕНИЯ
  •     2 ТО, ЧТО ЗНАЛА ЦАРЕВНА
  •     3 «ЛУЧШЕ КУПИ ОБЕЗЬЯНКУ»
  •     4 К ЧЕМУ ЭТОТ МАСКАРАД?
  •     5 ВОРОБЕЙ, КОТОРЫЙ ОКАЗАЛСЯ ЯСТРЕБОМ
  •     6 НОЧЬ ЛИС И НОЧЬ В АСТАРТЕ
  •     7 КОБРА
  •     8 МЫШОНОК — ЦАРЬ ЛЬВОВ
  •     9 СИРОТЫ
  •     10 ПРОБУЖДЕНИЕ ДЕМОНА АПОПА
  •     11 НЕНАСТОЯЩИЙ МУЖ И РАЗДОСАДОВАННЫЙ МУЖ
  •     12 ПЫЛЬ ПРОШЛОГО
  •     13 СОРОК ВТОРОЙ ПРЕСТУПНИК
  •     14 ВЕРХОМ НА СЛОНЕ
  •     15 НИЗШИЕ БОГИ И ВЫСШИЕ ДЕМОНЫ
  •     16 ДОБРОЖЕЛАТЕЛЬНЫЙ ЯСТРЕБ
  •     17 ОБВИНЕННЫЕ СУДЬИ
  •     18 САМЫЙ ПЛОХОЙ ВЕЧЕР ШАБАКИ
  •     19 МАСКИ ЦАРЯ
  •     20 САДОВНИК ДОМА ЖИЗНИ
  •   ЧАСТЬ ВТОРАЯ КРОВАВАЯ ДОРОГА
  •     21 ЦАРЬ-БАБОЧКА С БРОНЗОВЫМИ КРЫЛЬЯМИ
  •     22 СТЕЛА И СУМАСШЕСТВИЕ
  •     23 НАЧАЛЬНИК КОНЮШЕН
  •     24 НЕСКОНЧАЕМАЯ ЦЕРЕМОНИЯ
  •     25 СЫН СОПРОВОЖДАЕТ СВОЕГО ОТЦА В ГАРЕМ
  •     26 МАЛЬЧИК, КОТОРЫЙ ВООБРАЗИЛ СЕБЯ БОГОМ
  •     27 ЭСКИЗЫ БОТАНИЧЕСКОЙ ФИЛОСОФИИ ПРИ ПРИБЛИЖЕНИИ БУРИ
  •     28 БОЖЕСТВЕННОЕ СЕМЯ
  •     29 НИКТО НЕ ВЛАСТЕН ПОМЕШАТЬ ПРИХОДУ НОЧИ
  •     30 БИТВА БОГОВ
  •     31 МОЛЧАНИЕ И МОЛОТОК
  •     32 ПЛАТА ЗА СОВЕРШЕННОЛЕТИЕ
  •     33 ВЗБУЧКА
  •     34 ПРИКАЗ, ОТДАННЫЙ ЛЬВОМ
  •     35 МОГИЛА НЕДОНОШЕННОГО РЕБЕНКА
  •     36 ОТКРЫТИЕ РТА
  •     37 ВЕЛИКОЛЕПИЕ И ПОЗОР
  •     38 ГНЕВ АПОПА
  •     39 ОДИН ДЕНЬ ИЗ ЖИЗНИ ДВОРЦА, ОХВАЧЕННОГО ТРЕВОГОЙ
  •     40 ДЕТИ ИСИС
  •   Эпилог
  • Жеральд Мессадье «Триумф Сета»
  •   ПЕРВАЯ ЧАСТЬ МОГУЩЕСТВО СЕТА
  •     1 ПОГРЕБАЛЬНЫЙ СКАНДАЛ
  •     2 НА МЕСТЕ СОЛНЦА — ЛУНА
  •     3 ТЕМНОЕ ДЕЛО ДОМОВ ТАНЦЕВ
  •     4 ПРЕНЕБРЕЖИТЕЛЬНЫЕ ДЕВЫ
  •     5 ВЕЧЕР ВО ВРЕМЯ БУРИ У ПОЛКОВОДЦА ХОРЕМХЕБА
  •     6 «ИСИС — ВЕЧНАЯ НЕВЕСТА ПЕЧАЛИ…»
  •     7 ПОЖАР
  •     8 ОЧЕНЬ КОРОТКАЯ ЗАУПОКОЙНАЯ РЕЧЬ В ЧЕСТЬ ПРЕДАННОГО, НО БЕЗРАССУДНОГО КОМАНДИРА
  •     9 ЦАРИЦА ПОДЫСКИВАЕТ ЦАРЯ
  •     10 «КАКОВ ВЫСКОЧКА!»
  •     11 БОЛЬШИЕ НАДЕЖДЫ И ОБЫЧНЫЕ МАХИНАЦИИ
  •     12 ДРЕССИРОВЩИКИ КРЫС
  •     13 ПРОВОКАЦИЯ, СМУТА И ПОТАСОВКА
  •     14 «У ТРОНА ВСЕГДА ТОЛЬКО ТРИ ТОЧКИ ОПОРЫ»
  •     15 СРАЖЕНИЕ У ДЕРЕВНИ «ПЯТЬ СВИНЕЙ»
  •     16 УНИЖЕНИЕ И НЕНАВИСТЬ
  •     17 ОБОЛЬЩЕНИЕ ЦАРЕВНЫ
  •     18 ЛУКАВСТВО И БОГИ
  •     19 ПРЕДПОЛОЖЕНИЕ ПРОСТОЛЮДИНА
  •     20 НЕЗАКОНЧЕННОЕ СООБЩЕНИЕ
  •   ВТОРАЯ ЧАСТЬ УЗНИЦА
  •     21 ЦАРИЦА НА БАРЕЛЬЕФЕ
  •     22 ПРОТИВОСТОЯНИЕ БОГОВ
  •     23 ЖЕНЩИНА ПРОТИВ КОЛОССА
  •     24 ПРЕЗРЕНИЕ
  •     25 БОЖЕСТВЕННЫЙ ПРИНЦИП И ВОЕННОЕ МОГУЩЕСТВО
  •     26 ОСКОЛКИ СТЕКЛА, РАЗБРОСАННЫЕ ДИКОЙ СВИНЬЕЙ ВОЗЛЕ ЛАП ЛЬВА
  •     27 ПОРАЖЕНИЕ ЦАРИЦЫ
  •     28 «МАРГИ»
  •     29 ВРЕМЕННАЯ ВЕЧНОСТЬ
  •     30 НЕВОЗМОЖНАЯ ПОДПИСЬ
  •     31 «БОГИ ИЗМАТЫВАЮТ МИР»
  •     32 БОЖЕСТВЕННЫЕ САРКАЗМЫ И ОЧАРОВАТЕЛЬНЫЕ ВОСПОМИНАНИЯ
  •     33 ВТОРЫЕ ПОХОРОНЫ ПОЧТИ НИЧЕГО
  •     34 НЕБЫВАЛОЕ ПИСЬМО
  •     35 ОФИЦИАЛЬНАЯ… ТАЙНА!
  •     36 НАСТРОЕНИЕ БОГОВ
  •     37 ОБРАЩЕНИЕ К ПАЗУЗУ
  •     38 ЗНАК КРАСНОГО ГОРА
  •     39 ПРОШЛОЕ ПРИЯТНЕЕ БУДУЩЕГО
  •     40 «УБИВАЮТ МЕРТВЫХ!»
  •   Исторические персонажи романа
  •     Анкесенамон
  •     Ай
  •     Ивриты
  •     Хоремхеб
  •     Гуя
  •     Майя
  •     Меритатон
  •     Рамзес I
  •     Суппилулиума
  •     О событиях этого романа
  •     Столь странные ранние смерти
  •     Озадачивающая стерильность
  •     Письмо Суппилулиуме
  • Джеймс Л. Нельсон Ладья викингов. Белые чужаки
  •   Пролог Сага о Торгриме сыне Ульфа
  •   Глава первая
  •   Глава вторая
  •   Глава третья
  •   Глава четвертая
  •   Глава пятая
  •   Глава шестая
  •   Глава седьмая
  •   Глава восьмая
  •   Глава девятая
  •   Глава десятая
  •   Глава одиннадцатая
  •   Глава двенадцатая
  •   Глава тринадцатая
  •   Глава четырнадцатая
  •   Глава пятнадцатая
  •   Глава шестнадцатая
  •   Глава семнадцатая
  •   Глава восемнадцатая
  •   Глава девятнадцатая
  •   Глава двадцатая
  •   Глава двадцать первая
  •   Глава двадцать вторая
  •   Глава двадцать третья
  •   Глава двадцать четвертая
  •   Глава двадцать пятая
  •   Глава двадцать шестая
  •   Глава двадцать седьмая
  •   Глава двадцать восьмая
  •   Глава двадцать девятая
  •   Глава тридцатая
  •   Глава тридцать первая
  •   Глава тридцать вторая
  •   Глава тридцать третья
  •   Глава тридцать четвертая
  •   Глава тридцать пятая
  •   Глава тридцать шестая
  •   Глава тридцать седьмая
  •   Глава тридцать восьмая
  •   Глава тридцать девятая
  •   Глава сороковая
  •   Глава сорок первая
  •   Глава сорок вторая
  •   Глава сорок третья
  •   Глава сорок четвертая
  •   Глава сорок пятая
  •   Эпилог
  •   Глоссарий
  • Джеймс Л. Нельсон Викинги. Ирландская сага
  •   Пролог Сага о Торгриме сыне Ульфа
  •   Глава первая
  •   Глава вторая
  •   Глава третья 
  •   Глава четвертая
  •   Глава пятая
  •   Глава шестая
  •   Глава седьмая
  •   Глава восьмая
  •   Глава девятая
  •   Глава десятая
  •   Глава одиннадцатая
  •   Глава двенадцатая
  •   Глава тринадцатая
  •   Глава четырнадцатая
  •   Глава пятнадцатая
  •   Глава шестнадцатая
  •   Глава семнадцатая
  •   Глава восемнадцатая
  •   Глава девятнадцатая
  •   Глава двадцатая
  •   Глава двадцать первая
  •   Глава двадцать вторая
  •   Глава двадцать третья
  •   Глава двадцать четвертая 
  •   Глава двадцать пятая
  •   Глава двадцать шестая
  •   Глава двадцать седьмая
  •   Глава двадцать восьмая
  •   Глава двадцать девятая
  •   Глава тридцатая
  •   Глава тридцать первая 
  •   Глава тридцать вторая
  •   Глава тридцать третья
  •   Глава тридцать четвертая
  •   Глава тридцать пятая
  •   Глава тридцать шестая
  •   Глава тридцать седьмая
  •   Глава тридцать восьмая
  •   Глава тридцать девятая
  •   Глава сороковая
  •   Глава сорок первая
  •   Глава сорок вторая
  •   Глава сорок третья
  •   Глава сорок четвертая
  •   Глава сорок пятая
  •   Глава сорок шестая
  •   Эпилог
  •   Глоссарий
  • Джеймс Л. Нельсон Хозяин форта. Возвращение викинга
  •   Пролог Сага о Торгриме сыне Ульфа
  •   Глава первая
  •   Глава вторая
  •   Глава третья
  •   Глава четвертая
  •   Глава пятая
  •   Глава шестая
  •   Глава седьмая
  •   Глава восьмая
  •   Глава девятая
  •   Глава десятая
  •   Глава одиннадцатая
  •   Глава двенадцатая
  •   Глава тринадцатая
  •   Глава четырнадцатая
  •   Глава пятнадцатая
  •   Глава шестнадцатая
  •   Глава семнадцатая
  •   Глава восемнадцатая
  •   Глава девятнадцатая
  •   Глава двадцатая
  •   Глава двадцать первая
  •   Глава двадцать вторая
  •   Глава двадцать третья
  •   Глава двадцать четвертая
  •   Глава двадцать пятая
  •   Глава двадцать шестая
  •   Глава двадцать седьмая
  •   Глава двадцать восьмая
  •   Глава двадцать девятая
  •   Глава тридцатая
  •   Глава тридцать первая
  •   Глава тридцать вторая
  •   Глава тридцать третья
  •   Глава тридцать четвертая
  •   Глава тридцать пятая
  •   Глава тридцать шестая
  •   Глава тридцать седьмая
  •   Глава тридцать восьмая
  •   Эпилог
  • Джеймс Л. Нельсон Гнев викинга. Ярмарка мести
  •   Пролог Сага о Торгриме сыне Ульфа
  •   Глава первая
  •   Глава вторая
  •   Глава третья
  •   Глава четвертая
  •   Глава пятая
  •   Глава шестая
  •   Глава седьмая
  •   Глава восьмая
  •   Глава девятая
  •   Глава десятая
  •   Глава одиннадцатая
  •   Глава двенадцатая
  •   Глава тринадцатая
  •   Глава четырнадцатая
  •   Глава пятнадцатая
  •   Глава шестнадцатая
  •   Глава семнадцатая
  •   Глава восемнадцатая
  •   Глава девятнадцатая
  •   Глава двадцатая
  •   Глава двадцать первая
  •   Глава двадцать вторая
  •   Глава двадцать третья
  •   Глава двадцать четвертая
  •   Глава двадцать пятая
  •   Глава двадцать шестая
  •   Глава двадцать седьмая
  •   Глава двадцать восьмая
  •   Глава двадцать девятая
  •   Глава тридцатая
  •   Глава тридцать первая
  •   Глава тридцать вторая
  •   Глава тридцать третья
  •   Глава тридцать четвертая
  •   Глава тридцать пятая
  •   Глава тридцать шестая
  •   Глава тридцать седьмая
  •   Глава тридцать восьмая
  •   Глава тридцать девятая
  •   Глава сороковая
  •   Глава сорок первая
  •   Глава сорок вторая
  •   Эпилог
  • Луис Ривера. Легионер-1
  •   Глава 1
  •   Глава 2
  •   Глава 3
  •   Глава 4
  •   Глава 5
  •   Глава 6
  •   Глава 7
  •   Глава 8
  •   Глава 9
  •   Глава 10
  •   Глава 11
  • Луис Ривера Легионер. Часть II
  •   Глава 1
  •   Глава 2
  •   Глава 3
  •   Глава 4
  •   Глава 5
  •   Глава 6
  •   Глава 7
  •   Глава 8
  • Луис Ривера Легионер. Книга III
  •   Глава 1
  •   Глава 2
  •   Глава 3
  •   Глава 4
  •   Глава 5
  •   Глава 6
  •   Глава 7
  •   Глава 8
  • *** Примечания ***