Предают только свои [Александр Щелоков] (fb2) читать онлайн

Александр Щелоков Предают только свои

Роману Киму и Алексею Коробицыну, божьей милостью писателям, монаршим повелением разведчикам, по случайному счастью моим приятелям, посвящаю.

1

Андрей лежал на горячем песке, подставив солнцу прокаленную до цвета бронзы спину. С океана на берег тянул легкий ласковый бриз. Пахло йодом и преющими водорослями, которые на сушу выбросил ночной шторм. У самых ног, набегая на песок, умиротворенно шипели утратившие ярость волны. Солнце приятно согревало кожу.

«Значит, сегодня, — в который раз подумал Андрей, не в силах унять волнение, хорошо знакомое спортсменам, ждущим старта. — Что ж, может быть, даже лучше. Неизвестность часто бывает страшнее самой опасности. А тут сразу либо пан, либо пропал. Больше не придется переживать, волноваться…»

Андрей перевернулся на спину, запрокинул голову на руки и закрыл глаза, стараясь успокоиться. И все же ожидаемое успокоение не приходило.

Тогда он сел, расправил плечи. Зачерпнул полную пригоршню сухого, горячего песка и стал осторожно тонкой струёй пересыпать его на левую ладонь. Песок тек между пальцев как струйка воды. Песчинки, прилипшие к пальцам, сверкали на солнце золотыми чешуйками…

Стараясь отвлечься, Андрей попытался вспомнить Профессора — своего наставника полковника Корицкого. Постарался и не смог. Образ Профессора подрагивал, рвался и расплывался, как туман на ветру. Зато ясно вспоминались вещи Корицкого, его случайные слова, жесты. Андрей с удивительной точностью представил трубку Профессора, вырезанную в форме головы черта. Корицкий курил только у себя в кабинете, и трубка была единственным предметом на его рабочем столе. Этот стол всегда оказывался пустым, едва только кто-то входил к Корицкому.

Когда они виделись в последний раз? Кажется, давным-давно, а ведь по календарю всего только три года назад. Три года и восемь тысяч километров разделяли теперь Ученика и Профессора. Далеко, давно… Стоит ли вспоминать? Есть дела более близкие и более важные…

Андрей лениво перевернулся на живот, из-под руки внимательно оглядел пляж, потом мельком — море. Косой парус яхты маячил у самого горизонта. Это был легкий поворотливый швертбот. Андрей уже дважды видел его с достаточно близкого расстояния и хорошо запомнил приметы. Изящные обводы яхты сверкали коричневым свежим лаком, от кормы до носа по бортам тянулись ломаные линии фосфоресцирующих молний. У их оконечностей белела аккуратная надпись: «Moth» — «Мотылек».

Быстрый взгляд на часы. Стрелки почти сошлись на двенадцати.

Полдень. Начало самой жары.

Андрей вскочил, отряхнул песчинки с ладоней и ленивой походкой двинулся к лодке. Подошел. Взял в руки тяжелое весло, как штангу, расправил грудь, присел несколько раз, разминая ноги. Делая в упражнения, зорко огляделся по сторонам, замечая каждый пустяк, маломальскую мелочь.

Пляж выглядел пустынным. Только у редкого соснячка вдалеке от места, где начинался коренной берег, стоял белый спортивный автомобиль с откидным верхом.

Андрей сел в лодку и в два гребка отогнал ее от берега. Волнение прошло, его томило лишь ожидание.

Даже на экзаменах Андрей волновался сильнее. Сейчас он держался спокойно, уверенно. Только во рту сделалось сухо, и язык стал непомерно большим и шершавым. Но это могло произойти и от жажды, хотя пить он совсем не хотел.

Андрей судорожно сглотнул слюну и по-спортивному лихо, будто брал старт в регате, налег на весла. Примерно кабельтов гнал лодку резкими упругими толчками, потом сбавил темп.

Торопиться незачем. Все его действия расписаны по секундам. Только через десять минут (ни раньше, ни позже) он должен пройти мимо буйка, отмечавшего песчаную банку.

Кто разрабатывал детали плана операции, Андрей не знал, а раз ему это не сообщили, то интересоваться не следовало. Главное — выполнить все, как предписано. Об этом не раз предупреждал Корицкий. А он-то знал тех, с кем Андрею предстояло столкнуться, знал, какие трудности встанут на пути подопечного.

Корицкий… Этот человек всегда интересовал Андрея, но спросить о чем-либо личном Профессора никогда не хватало решимости. Да и не хотелось прослыть слишком уж любопытным. А сам Корицкий не касался своего прошлого. Вспоминал о каких-то деталях лишь изредка, когда его сердил Андрей, не выполнивший одно из каких-либо пустяковых заданий.

— Память нельзя терять! — говорил Профессор с чувством. — Память в нашем деле — и победа, и поражение.

Однажды, произнеся эту нравоучительную фразу, Корицкий замолчал, словно споткнулся на слове. Несколько раз пыхнул трубкой, посмотрел на Андрея пристально и сказал:

— Был со мной глупый случай. Проснулся в Женеве в отеле «У озера» и чувствую — все, пропал. У меня три паспорта. Три легенды. И вот вдруг забыл, кем был вчера вечером, когда снимал номер. Забыл, на каком языке разговаривал. День тогда выдался напряженный, трудный. Вымотался до предела, до края физических сил. Едва добрался до постели — рухнул в сон, как в могилу. Не зря говорят — бегу, значит, жив. Упал — пропал. Упал и я. Трудно поверить, но память отрезало как ножом. Что пережил, не опишешь. Лежу, вставать нет желания. Потом вошла о горничная. Произнесла «Гутен морген», и я воскрес…

Корицкий постучал пальцем по лбу.

— Берегите машинку, молодой человек. Берегите и тренируйте.

Андрей чувствовал, что Профессор любит его, заботится о нем, думает постоянно, но большего, чем обращение «молодой человек», в своих отношениях с учеником Корицкий себе не позволял.

Мельком взглянув на часы, Андрей похлопал веслами по воде, поднял их на борт и лег поперек банок, подставив живот и грудь солнцу.

Лежал, прислушивался к тиканью часов.

Потом вдруг сел, резкими гребками отогнал лодку мористее. Неподалеку от него, как спелый большой помидор на зеленой тарелке моря, покачивалась красная головка буйка.

Швертбот, склонив косой парус к самой воде, легко скользил по волнам, игравшим солнечными зайчиками, и контуры яхты подрагивали в зыбком мареве.

Еще несколько энергичных гребков. И опять взгляд на часы. Мимо, распушив седые усы бурунов, пронеслась моторка. Андрея обдало перегаром бензина, лодку качнуло набежавшей волной.

Андрей поправил темные очки, прикрыл ладонью подбородок и посмотрел вслед моторке. Увидел только загорелые плечи рулевого и белый шарфик на его шее.

«Наши», — подумал Андрей, во множественном числе определив своего единственного помощника, ко всему ему не известного, и сразу приналег на весла.

Медлить было нельзя.

Лодка шла вперед, легкая и послушная, как девушка в танце.

Андрей гнал ее туда, где только что виднелся парус. Сейчас море до самого горизонта было пустынным. И след моторки растаял, будто ничего не произошло, ничего не случилось.

А он знал — случилось.

Андрею стоило закрыть глаза, чтобы с кинематографической точностью представить, как и что именно произошло. Моторка с ходу рубанула желтый, покрытый лаком борт швертбота, исковеркала его, как яичную скорлупу, и умчалась так же внезапно, как появилась. В море теперь плавал яхтсмен — крепкий, спортивного склада мужчина средних лет. Андрей еще никогда не встречался с ним лицом к лицу, но мог узнать его даже среди толпы при случайной встрече.

Необычный способ знакомства люди предприимчивые избрали для того, чтобы у потерпевшего крушение в море не оставалось ни условий для выбора спасателя, ни возможности уклониться от встречи с ним.

Правда, именно обилие элементов случайности в операции больше всего тревожило самого Андрея. И тогда он высказал свое беспокойство Корицкому. Высказал, хотя опасался заметить в глазах Профессора блеск насмешки.

К удивлению, Корицкий отнесся к его тревоге на редкость серьезно.

— Много случайностей? — сказал он. — Что ж, давайте еще разок взвесим все действия вместе. Итак, нам известно, что большую часть своего отдыха интересующий нас человек — назовем его мистер Н. — проводит на спортивной яхте. Этот джентльмен регулярно, то есть каждый день в течение определенного месяца, часа на три-четыре уходит в море и остается там в одиночестве. Эти прогулки для мистера Н. стали делом привычным, и он относится к ним чрезвычайно спокойно. Значит, место встречи фактор не случайный, а закономерный. Далее. Телохранители, сопровождающие хозяина на суше и не отступающие от него ни на шаг, остаются во время морских прогулок на берегу. Пляж «Арена Рохас», откуда мистер Н. уходит на яхте в плавание, место пустынное и хорошо просматриваемое. Считается, что появление подозрительных о лиц там будет сразу замечено охраной. При этом в расчет берется только побережье. У охраны нет ни моторки, ни весельной лодки. Таким образом, что ж вы здесь, молодой человек, считаете случайностью? Столкновение моторки с яхтой? Вам не должно быть известно, случайность это или акт преднамеренный. Короче, вы просто окажетесь неподалеку от места аварии. В таких случаях это называется счастливой случайностью, разве не так?

«Случайность» для швертбота оказалась роковой. Одного взгляда было достаточно, чтобы понять: катер сделал дело со всей основательностью. Яхта уже почти затонула. На поверхности виднелся только ее окованный медью румпель, плавали мелкие щепки и несколько шкаторин, выбитых из паруса при столкновении.

— Хэллоу! — крикнул Андрей и налег на весла изо всех сил. — Что тут произошло?

Мужчина, плававший неподалеку, приподнялся над водой и помахал рукой.

— Давайте сюда! Со мной женщина!

Появление на месте происшествия третьего лица — женщины — планами не предусматривалось. Однако с этим уже ничего нельзя было поделать.

Андрей перегнулся через борт и помог мужчине втолкнуть в лодку испуганную до крайности женщину. Затем через борт перевалился и сам мужчина. Он был бледен и, морщась от боли, потирал левое плечо. На щеке кожа была слегка поцарапана. Тонкая струйка крови, мешаясь с морской водой, стекала по подбородку.

— Я видел, как исчез парус, — сказал Андрей — И подумал, здесь не все ладно.

— Вы подоспели в самый раз, — сказал мужчина. — Моя сестра очень испугалась и уже начала сдавать.

«Сестра, — подумал Андрей, — кто бы мог предположить такой оборот».

Он работал веслами что было мочи. Лодка с разгона вылетела на песчаную косу. Андрей выскочил на берег и протянул руку женщине.

— Прошу вас, не волнуйтесь. Все окончилось благополучно.

Мужчина проводил сестру к машине и сразу вернулся к лодке.

— Извините, — сказал он. — Я хотел выяснить, как вас зовут.

— Какая разница? — спросил Андрей и столкнул лодку в воду. Всем видом он показывал нежелание заводить знакомство со спасенным. — Может, обойдемся без формальностей?

Он уселся на банку и взялся за весла. Мужчина легко вскочил в лодку, так же демонстрируя нежелание отступаться.

— Я должен узнать, как вас зовут! — Фраза прозвучала твердо и властно. Чувствовалось, что мистер Н. уже полностью оправился от потрясения. Лицо его порозовело, движения обрели плавность, голос — силу.

— Слушай, парень! — нарочито грубо, не скрывая раздражения, проговорил Андрей. — Я не спрашивал никаких имен перед тем, как тащить вас из воды. Верно? Так оставьте меня в покое на суше. Договорились?

Он сделал вид, что разговор окончен, и начал усиленно массировать голень, сжимая и растирая ее пальцами.

— И все же, где я могу найти вас? — спросил мужчина мягко. В его голосе вдруг послышалось дружелюбие. — Вы можете пренебречь мной, моими желаниями, но сделайте снисхождение к женщине. Моя сестра просила узнать о вас…

Андрей взглянул на мистера Н. внимательно и, сдаваясь, изменил тон:

— Я не горю желанием встречаться с кем либо, но если угодно женщине, я бываю здесь все дни, кроме вторника и пятницы. С десяти до двух…

— Благодарю вас! — сказал мужчина.

Андрей рывком сдвинул лодку с косы. Уже покачиваясь на волнах, он видел, как спортивный автомобиль сорвался с места, взял полную скорость и исчез за редкими деревьями.

Четверть часа спустя Андрей добрался до Черного мыса, где оставлял свою машину под наблюдением старого лодочника Аугусто-Карлоса. Вытянув лодку на берег, он лег на песок и устало закрыл глаза. Кто бы знал, сколько сил и нервного напряжения стоила эта внешне простая и на первый взгляд пустячная игра!

Еще в самом начале учебы Корицкий сказал Андрею:

— То, что о разведчиках пишут в книгах, заранее рассчитано на увлекательность. Преследование, погони — все это нравится читателям, волнует их, заставляет переживать за героя. Между тем разведчик, которого догоняют и ловят, уже не разведчик…

Профессор остановился у окна и долго смотрел через зелень сада на шумную улицу, на путепровод, перекинутый через рельсы железной дороги, по которому бесконечной чередой двигался поток автомашин.

— Труднее всего не с погонями, а с тем, что внутри нас. От своих чувств никуда не уйти, их нельзя отложить, заставить молчать, они всегда с тобой. Они в тебе повсюду…

— Ощущение как над пропастью? — спросил Андрей, на ум которому невесть откуда пришел этот образ.

— Над пропастью? Не знаю, — очень серьезно ответил Корицкий и пыхнул трубкой. Синий дым окутал его лицо. — Не знаю. Я, молодой человек, никогда по скалам не лазал. Не довелось. Поэтому у меня иное определение. Представьте, что перед вами оголенный провод. Есть в нем напряжение или нет — вы не знаете. А по условиям этот провод надо обязательно схватить голой рукой. Так вот, чего ждать? Убьет вас сразу или отшвырнет подальше, а может, вообще все обойдется удачно — на это может ответить только опыт. Ток невидим. Именно такое ощущение оголенного провода разведчик носит с собой постоянно.

Андрей тогда улыбнулся, желая показать Профессору, что оценил найденный им образ. А сам подумал, что ощущение человека, стоящего над бездной, ему понятнее и ближе. Трудно сказать, кто придумал лепить в домах балконы от пятнадцатого этажа и выше, но всякий раз, выходя на узкую площадку, повисшую в пустоте над городом, Андрей испытывал неприятное, тревожное чувство. Было жутковато, и вместе с тем какое-то озорное желание подталкивало к пустоте. Его так и подмывало шагнуть вниз. Усилием воли он сдерживал себя, спокойно смотрел вниз, перегибался через перила, а потом уходил с балкона с чувством явного облегчения.

Проходя специальную подготовку, Андрей прыгал с парашютом — днем и ночью, с аэростата, вертолета и реактивного транспортного самолета. Прыгал с удивительной радостью, ощущая щекочущий холодок опасности у самого сердца, но даже и после парашютного курса не перестал испытывать волнение перед обычной балконной высотой.

И вот теперь, годы спустя после того разговора с Корицким, Андрей вдруг ощутил, что не пропасть, не бездна, разверзнувшаяся под его ногами, заставляла его в последние дни испытывать нервное напряжение. Это было именно то чувство оголенного провода, о котором рассказывал Корицкий. Оно и только оно. И Андрей с благодарностью думал о Профессоре, который помог ему сформулировать нужный образ. Сейчас причина волнения, обнаруженная с большой точностью, помогла ему вернуть душевное равновесие.

На следующий день, как это бывало и раньше, ровно в десять Андрей подплыл к пляжу на лодке со стороны мыса и устроился на своем давно облюбованном месте. Едва улегшись, он вдруг заметил, как из-за сосен к нему направились двое. Они приближались спокойными неторопливыми шагами, словно нарочно представляя возможность как следует разглядеть себя.

Тот, кто шел впереди, был высокий, широкоплечий, краснолицый, с тяжелым подбородком профессионального боксера и бесцветными холодными глазами. Андрей заметил, что у него неестественно огромные и толстые уши. Будто кто-то шутки ради приклеил человеку к лицу два разбрюзгших вареника, да так и оставил навечно. Владелец ушей-вареников перекатывал во рту жевательную резинку и ритмично ворочал увесистой бульдожьей челюстью. Его спутник — ростом пониже, складом пожиже, с бледным лицом и острыми глазками, прикрытыми толстыми стеклами очков, выглядел процветающим маклером или содержателем подпольного тотализатора.

— Мистер Стоун, если я не ошибаюсь? — спросил он, подойдя к Андрею вплотную.

Тяжеловес остановился в двух шагах позади, уши-вареники его устало повисли, как корабельные флаги в штиль.

Сердце Андрея замерло и вдруг бешено заколотилось. Есть в служащих полиции нечто такое, чего нельзя прикрыть ни модными костюмами, ни изысканными манерами.

«Неужто конец? — подумал Андрей. — Киндер-мат в четыре хода. Кто бы мог ожидать такое?» Но тут же, подавив волнение, перевернулся на спину, сел.

— Допустим, это я. А кто вы, джентльмены?

— Я Джон Мейхью, поверенный в делах его величества Генри Третьего. Вы имели честь встретиться с ним день назад на этом пляже.

— Так он король?! — воскликнул Андрей и вскочил, отряхивая песок с синих плавок. — Вот уж не знал!

Мейхью засмеялся, открыв ровный ряд белых аккуратных зубов, явно искусственного происхождения.

— Два миллиарда сэра Генри, я думаю, дают ему право на такой титул. Есть короли, царства которых и сравниться не могут с империей Диллера.

— Так это был Генри Диллер?! — Удивление у Андрея снова получилось вполне натуральным, и он тут же смущенно улыбнулся. — А я его назвал парнем.

Мейхью засмеялся.

— Трудно бывает угадать, где потеряешь, где найдешь. Именно это и понравилось сэру Генри больше всего. Его уже сто лет никто так не называл.

— Значит, я что-то нашел? — спросил Андрей.

— И немало.

Мейхью вынул из большого кожаного портфеля продолговатый листок банковского чека. Взглянув на Андрея, помахал бумажкой в воздухе.

— Это вам, сэр. Десять тысяч до единого цента.

Верзила стоял рядом, не спуская глаз с Андрея, и с безразличным видом переминал челюстями резинку. Уши его мерно двигались.

Андрей сел на песок.

— Простите, джентльмены, я не люблю шуток.

— Мистер Стоун, — обиженно сказал Мейхью, — я не шучу.

— Тем труднее мое положение, — отозвался Андрей. — Вряд ли мистер Диллер делает такой щедрый подарок только за одну понравившуюся ему фразу. А если нет? Тогда за что?

Мейхью пристально посмотрел на Андрея и почтительно склонил голову.

— Ваша проницательность, сэр, делает вам честь. Прежде чем вручить вам чек, я обязан оговорить два условия. Первое — история с яхтой не должна попасть в прессу. Ни сейчас, ни год, ни два спустя. Ее просто никогда не случалось.

— Меня это вполне устраивает, джентльмены. Можете передать его величеству: никто никогда ничего не узнает. Я не намерен основывать компанию спасения утопающих и совсем не нуждаюсь в рекламе.

— Спасибо! — воскликнул Мейхью иронически. Он понимал шутки. — Второе условие не труднее. Вы поможете мне провести небольшое расследование.

— Извините, мистер Мейхью, я не частный детектив и участвовать в ваших расследованиях не намерен. Мне проще сделать вам ручкой и уплыть отсюда.

— Вы не так меня поняли, сэр. Я просто попрошу вас ответить на мои вопросы. Расскажите, что здесь произошло вчера?

— Я вам уже ответил: у меня нет желания участвовать в вашем деле. Доложите об этом своему величеству, и дело с концом.

Мейхью усмехнулся,

— Дорогой мистер Стоун, ваше желание в данном случае мало что значит. Совершено покушение на влиятельного человека этой страны. Вопросами безопасности сэра Генри занимаюсь я…

— Очень приятно, но при чем тут я?

Ушастый костолом, прислушиваясь к перепалке, перестал двигать челюстями и заулыбался. Видимо, ему было в диковинку, что нашелся кто-то, способный спорить с его шефом.

— Участвовать вам придется, — сказал Мейхью тоном, не допускавшим возражений. — Иначе я вынужден буду привлечь к делу полицию. Думаю, вам это не доставит большого удовольствия, зато прибавит хлопот.

Андрей понял: его прижимали к стене. Вежливо, но жестко. Нормальный и уважающий себя человек с полицией связываться не станет. Но соглашаться — значило принять условия Мейхью. Этого Андрею не хотелось.

— Хорошо, мистер Большой Сыщик. Я согласен. Буду ждать официального вызова в полицию. Пока он придет, я свяжусь с прессой. Мне кажется, сюжет с крушением яхты и вашими угрозами внимание журналистов привлечет. Между тем вначале мне показалось, что дело требует деликатности. Но коль скоро оно войдет в протоколы…

— Сэр! — воскликнул Мейхью, и в голосе его прозвучала плохо скрытая растерянность. — Вы нашли хорошее слово: «деликатность». Я его и стараюсь придерживаться. Поймите, речь идет о двух-трех вопросах, которые мне просто необходимо выяснить. Для дела, сэр, для дела. И я прошу вас: помогите мне.

— Одно условие: подписывать я ничего не стану.

— Ради бога! — Мейхью засуетился. — Разве я говорил о подписях? Мне надо только уточнить некоторые детали.

— Пожалуйста, — сказал Андрей. — И давайте раздевайтесь.

Мейхью удивленно вскинул брови, не поняв, в чем дело. Зато верзила весело захохотал.

— Босс, а парень не промах! Он боится магнитофона.

Теперь и Мейхью догадался, в чем дело. Не произнося ни слова, он дернул молнию и сбросил на песок брюки. Потом стал расстегивать пуговицы рубашки.

Раздевшись, поднял руки вверх.

— Так вас устроит?

Андрей удовлетворенно кивнул, и они отошли в сторону. Верзила, поглядев им вслед, вернулся к машине.

— Мистер Стоун, — задал вопрос Мейхью, — прошу вас, расскажите, что здесь произошло вчера? Подробно, с деталями.

— Вряд ли деталей будет много. Цельной картины у меня не сложилось. Поэтому лучше задавайте вопросы.

— Вы заметили катер?

— Да. Он прошел в кабельтове от меня. Лодку качнуло.

— Что представлял собой этот катер?

— Боюсь ошибиться, я его видел мельком. Похоже, корыто типа «Атлантик». Впрочем, могу промахнуться. Цвет — белый. Голубая лента по борту и надпись «Полиция».

— Вел его полицейский?

— Человек был раздет. Я видел его со спины. На плечах полотенце или шарфик. Скорее полотенце. Белое с красной каймой.

— Мы нашли катер, — сказал Мейхью, выслушав. — Вы определили точно: полицейский «Атлантик». Его угнали от административного причала за три часа до происшествия.

— И полиция не хватилась? — Андрей не скрыл презрения к местным блюстителям порядка.

— Катер стоял на профилактике и был исключен из расчета дежурств. Нашли его у Черного мыса. Там же оказалось и полотенце с красной каймой. Вы многое заметили, мистер Стоун. Особенно цвета.

— Я художник, мистер Мейхъю.

— О, сдаюсь! — воскликнул Мейхью, но тут же задал новый вопрос: — Как давно вы облюбовали этот пляж?

— Разве это имеет отношение к делу? Катер, яхта мистера Диллера и я… Какая связь?

Мейхью усмехнулся и потер ладонями плечи; о поросшие густыми космами седых волос.

— Припекает, — сказал он. — Разрешите накинуть рубаху?

— Да, пожалуйста, — милостиво распорядился Андрей.

Мейхью сходил к месту, где оставил одежду, и вернулся в рубахе, накинутой на плечи.

— Вы спрашивали о связи, мистер Стоун. Она есть. Почему три разные линии — путь моего хозяина, катера и вашей лодки сошлись в одной точке в одно время?

— Случайность, — сказал Андрей убежденно. — Тот, кто таранил яхту, мог иметь зуб на мистера Диллера. Или его просто наняли. Я подошел к яхте, когда она исчезла под водой…

— Если все так, — начал Мейхью, но Андрей перебил его. Он зло пнул ногой кучку песка, которую незадолго до того сам же и нагреб.

— Черт меня дернул влезть в эту лужу со своим гуманизмом! Пусть бы ваш Диллер сам выбирался на берег, как мог!

— Вы поступили правильно, — оправдываясь начал Мейхью. — Мистер Диллер вам очень благодарен. За себя, за свою сестру. Он верит, что ваше появление — счастливый случай. Я другое дело. Я старый циник и ни во что не верю без доказательств. Вы уж меня простите.

Разговор шел легкий, почти шутливый, но вместе с тем Андрей ощущал и железную хватку собеседника. Это был опытный и неугомонный контрразведчик. Он вел беседу серьезно и целенаправленно. Андрей знал, что каждое его слово будет перепроверено самым тщательным образом. Об этом свидетельствовало все поведение Мейхью, патологически недоверчивое.

— Простите, Стоун, нескромность. Вы давно живете на Побережье?

— Уже два года.

— Откуда сами?

— Не хотелось бы говорить на эту тему.

— Почему?

— Так старался приглянуться вам, а это обстоятельство вам не очень понравится.

Мейхью усмехнулся.

— Я привык, мистер Стоун, знать о людях и вещах многое, что мне не нравится. Итак, надеюсь, не из России?

Андрей засмеялся.

— Вы потрясающе проницательны, русская мафия. Верно? Но, увы, я с юга Африки.

— Йоханнесбург?

— Нет, мистер Мейхью. Мы из глубинки. Люкхофф. Слыхали?

— О да, конечно. Только что от вас.

— Вы мало потеряли. Дыра изрядная.

— Я туда не собираюсь.

— А стоило бы. Взглянули бы на мой отчий дом.

— Вы африканер?

— Англичанин.

— Уехали потому, что не любите черных?

— Скорее всего потому, что с какой-то поры черные не очень любят нас. Но давайте не будем на темы красок. Сегодня опасно признаваться в пристрастиях к определенному цвету. Красный и коричневый не любят демократы. Эти цвета вызывают у них ужас. Зеленый раздражает бизнесменов, загрязняющих окружающую среду. Черный провоцирует ненависть у белых, белый — у черных. Голубой — рождает брезгливость у женщин. А я художник, сэр. Что мне делать, если стану бойкотировать тот или иной цвет?

— Резонно, — сказал Мейхью. — Ко всему вы очень осторожный художник. Или, может быть, очень хитрый?

— Бесхитростны в наш век только новорожденные. Теперь хитрят даже дураки. Правда, по-дурацки.

Мейхью пропустил обидный намек мимо ушей.

— И долго вы жили в… в Люкхоффе?

— До десяти лет после рождения. Стоило бы вам все же туда смотаться. Чего там стоит один климат.

— Родители?

— Отец. Он помер там же всего пять лет назад.

— И откуда же вы перебрались на Побережье?

— Из Мельбурна, сэр. Не желаете там побывать?

Ответив, Андрей нагнулся, поднял со своей рубашки часы и взглянул на них.

— Торопитесь? — спросил Мейхью и улыбнулся. — Замотал я вас вопросами?

— Насчет тороплюсь — да, что касается вопросов — нет.

— Тогда на сегодня кончим, мистер Ловкий Художник. Главное — мы с вами познакомились. Верно? Берите чек и до следующей встречи.

— Вы ничего не поняли, мистер Проницательный Сыщик. Я ставил условие: никаких чеков, никаких расписок. Все — бесплатно. И мы с вами больше не встречаемся. Адью!

— Сэр! — взмолился Мейхъю. — Мистер Диллер спустит с меня три шкуры. Он убежден, что вы должны взять чек.

— Извините, — развел руками Андрей. — Я уважаю убеждения мистера Диллера, но имею свои. Это вам, подданным его величества, приходится делать то, что пожелал король.

Мейхью ничем не выдал своей ярости. Только поклонился Андрею.

— Хорошо, сэр. Мы найдем вас, когда понадобится.

— Лучше бы этого не случилось.

— Идемте, Янгблад, — обратился Мейхью к спутнику с ушами-варениками.

Они удалились, тяжело ступая по сухому сыпучему песку, унося с собой тяжелый портфель.

2

Пошел уже третий год, как Андрей поселился в доме на Оушн-роуд — в тихом загородном квартале. Его особняк — обширное двухэтажное здание — был построен лет десять назад, но выглядел весьма современно. Архитектор, готовивший проект, сумел заглянуть в будущее и выжал немало пользы из стекла и бетона. Чуть скошенные книзу стены придавали дому вид усеченной пирамидальной призмы, стоявшей на меньшей грани. Это делало особняк по-своему красивым и запоминающимся. Широкие скаты крыши, выступавшие далеко за стены, затеняли окна от полуденных лучей и помогали сохранять прохладу в самый жаркий период года. В то же время огромные проемы окон пропускали внутрь комнат массу света, создавая прекрасные условия для работы.

Рядом с коттеджем находилась теннисная площадка, за ней раскинулся буйно разросшийся сад. С одного взгляда можно было понять, что в особняке живет человек обеспеченный и преуспевающий. Этот дом для Андрея стал своеобразной визитной карточкой, рассчитанной на то, чтобы вызвать доверие окружающих: на Оушн-роуд селились только люди имущие, состоятельные.

Художник Чарльз Стоун, англичанин с паспортом Южно-Африканской Республики, жил одиноко, много ездил и еще больше работал.

Третье лето, встреченное Андреем на Оушн-роуд, стало фактически первым, которое он сумел разглядеть во всей красе не как турист, случайно занесенный в этот экзотический край, а спокойно, словно крестьянин, наблюдающий природу один на один с близкого расстояния.

Богатство красок, щедрость земли и беспокойная даль океана — все это дарило Андрею массу впечатлений, от которых он отвык за годы, проведенные в каменных мешках индустриальных, прокопченных дымом и пропахших химикалиями городов. И он жил, преисполненный жаждой творчества. Этюды рождались под его кистью один за другом. Он не просто работал. Он тяжело и упорно вкалывал. Исследователи живописи, которым, возможно, еще придется описывать творчество Чарльза Стоуна, неизбежно придут к выводу, что именно в тот год художник написал наибольшее число своих лучших картин. Именно эти полотна украшают частные собрания семейств Диллера, Хупера, Корды. Кое-что из его работ попало в музеи Америки и Европы.

Андрей заканчивал писать «Прерию», когда в его мастерскую прикатили Мейхью и Янгблад.

Мейхью был человеком дела, и его вовсе не волновало то, что он попал в студию художника и что ему предоставилась возможность изнутри взглянуть на святилище творчества. Он только из вежливости не отказался от виски, предложенного Андреем, и не сразу приступил к разговору, который ему хотелось не столько начать, сколько поскорее окончить.

Совсем иное впечатление студия произвела на детектива Янгблада. Как ни странно, но краснолицый тяжеловес очень тонко чувствовал природу и искусство. Он бегло осмотрел работы Андрея и остановился у «Прерии». От удовольствия уши-вареники порозовели.

Картина была почти окончена. Собственно говоря, это «почти» существовало только в сознании самого художника. Потому что как ни бился Андрей, полотно не удовлетворяло его полностью. Цвета в левом углу не уравновешивали, не приглушали тревожное пламя заката над цепью гор, и то чувство, которое волновало Андрея, когда он брался за кисти, гасло, едва краски ложились на свои места. В картине что-то дребезжало, но поймать нужный оттенок, найти его, чтобы пригасить ненужный звук, художнику не удавалось.

Вряд ли такие тонкости доходили до Янгблада, и картина поразила его с первого взгляда. Поразила, зачаровала. Он видел ту прерию, которая была знакома ему с детства. Залитая уходящим солнцем земля еще не оправилась от ожога дня и настороженно выжидала. Подчеркивая пустынность и могучую первозданность природы, на втором плане громоздились скалы, красные, суровые, мрачные, неуютные.

Янгблад остановился в двух шагах от картины, потом приблизился к ней, затем снова отошел в дальний угол студии.

— Бьюсь об заклад, — сказал он наконец, — я знаю эти места. Чуть правее красной горы есть ранчо «Орлиное гнездо». Это точно!

Андрей едва заметно улыбнулся. Он тоже знал ранчо «Орлиное гнездо», но писал картину в другом месте. Однако настоящее искусство сильно тем, что его произведения узнаваемы. И Андрею было приятно видеть, какое впечатление картина произвела на молчаливого верзилу из службы безопасности Диллера.

— Это вы сами рисовали, мистер Стоун? — спросил Янгблад и покачал головой. — Лучше, чем цветное фото! Такая вещь стоит половины того, что насобирал мистер Диллер. Это уж верно, как дважды два! Картина стоящая!

— Янгблад прав, — сказал Мейхью, допив виски. — Картина хорошая. Мистер Диллер ее купит.

Андрей повернулся к Мейхью. Улыбаясь, спросил:

— Не глядя, и за десять тысяч. Верно?

— Да, сэр, — ответил Мейхью, не учуявший подвоха.

— И вы снова попросите меня подписать вам ту бумагу?

— Да, сэр.

Андрей прошелся по студии.

— Вам не надоели эти разговоры, мистер Мейхью? Я давно и вполне ясно дал понять, что никаких бумаг подписывать не стану. Я свободный человек и контрактами связывать себя не собираюсь. Это раз. Во-вторых, когда мы барахтались в воде, мне почему-то не задавали вопросов, кто я и каким образом оказался рядом. Верили — я спасаю. Теперь мне не хотят верить на слово, что я буду молчать о случившемся. И наконец, в-третьих, я не собираюсь продавать картину мистеру Диллеру, хотя бы потому, что она стоит не десять, а тридцать тысяч долларов. Вне всякой связи с вашим предложением, мистер Мейхью.

Андрей уже заметил, что Мейхью, как и большинство людей слишком хитроумных, недооценивал окружающих. Продумав план, он проводил его в жизнь в полной уверенности, что все пойдет как и по маслу. А планы Мейхью строились в расчете на тех, кто был хоть в чем-то менее проницателен и ловок, нежели он сам. Поэтому, дважды столкнувшись с неожиданным отпором, Мейхью разозлился. Только необходимость до конца выполнить посольскую миссию заставила его держать себя в рамках приличия. Андрей это почувствовал сразу, но сделал вид, будто ничего не замечает.

— Я вас понимаю, мистер Стоун, — сказал Мейхью, окончательно овладев собой. — И все же мы вынуждены будем побеспокоить вас еще разок. Мистер Диллер выразил желание лично побывать у вас в мастерской. Его величество большой любитель живописи. Надеюсь, вы нам не откажете?

— Почту за честь, — холодно поклонился Андрей, а самому стоило больших усилий, чтобы сдержать ликование. Дело пошло как по маслу. Замысел операции начал осуществляться. — Когда вас ждать?

— Завтра в десять, — буркнул Мейхью. — Это вас не стеснит?

3

В пятницу ровно в десять, как предупреждал Мейхью, к особняку на Оушн-роуд подкатили три машины. Его величество химический король Генри Диллер Третий прибыл в мастерскую художника в сопровождении свиты и личной охраны.

Первым, оставив на пороге свою важность, в дом вошел Мейхью. Он услужливо распахивал двери перед своим боссом и вел его прямо в студию. Вместе с Генри Диллером приехала сестра. Та, которая недавно по воле случая оказалась в морской воде. «Красавица», — подумал Андрей, мельком взглянув на женщину. И больше ею не интересовался. Все его внимание сосредоточилось на одном человеке — на Генри Диллере. Начав игру с нужной карты, Андрей теперь не должен был ошибаться, сделав неверный ход.

Позже, анализируя ощущения дня, он понял, насколько сильно волновался во время визита миллиардера. И не только потому, что все время играл. Немало его волновало и то, что он лицом к лицу столкнулся с человеком, которого пресса многих стран уже давно причислила к разряду тех, кто втайне от народов фактически правил миром.

Андрею хотелось бы найти в мистере Диллере хоть что-то, отличающее прожженного дельца от обычного интеллигентного человека. Тогда было бы легче держаться и говорить с ним. Но Генри Диллер выглядел современным, молодым и энергичным, спортивного склада мужчиной, с красивыми артистическими чертами лица. И опять в который уже раз Андрей вспомнил предупреждение Корицкого: «Не отчаивайтесь, если чей-то образ, созданный вашим воображением, не будет совпадать с тем, что вы увидите в натуре».

Уж кто-кто, а Профессор знал, о чем говорил. Он сам испытал многое из того, чему учил других. Сам пережил все, что представлялось неведомым будущим его ученикам.

«Самые лучшие, самые идеальные планы, — говорил Корицкий, посасывая холодную трубку, — рождаются у нас ночью, в минуты и часы бессонницы. Но они умирают при свете дня. Планы ночи — чаще всего легкий бред. Совсем иные планы приходят в голову неожиданно, когда обстоятельства сжимают человека со всех сторон словно клещами, а отступить, увернуться уже нельзя. И эти-то планы чаще всего приводят к успеху. Чаще всего потому, что в минуту трудностей мы думаем экономнее, точнее и сосредоточенней».

«С Диллером будет нелегко, — предупреждал Профессор, чуть растягивая фразы. И это лучше всего подчеркивало, что он напряженно думал над тем, как четче и полнее обрисовать подопечному трудности, которые неизбежно встанут на его пути. — Поймите, молодой человек, Диллер — это фигура. У него математически холодный ум. Он отличный полемист и отнюдь не белоручка. Он семь лет работал лаборантом в химической лаборатории Ренстона. Это человек, у которого и тогда уже были в кармане собственные миллиарды. Его работы в журнале „Кемикл проблемз“ привлекали внимание специалистов смелостью суждений и выводов. Диллер ушел из лаборатории Ренстона неожиданно. И фирма его отца „Континентал кемикл корпорейшн“ сразу получила колоссальный заказ на новый вид твердого топлива для ракет. Оказывается, Генри Диллер решил сложную проблему синтеза. Он нашел ингибитор, о котором можно было только мечтать. Результат — скачок „Континентал кемикл корпорейшн“ в первую тройку ракетных монополий. Диллер и сейчас ведет некоторые исследования сам. Он мало кому доверяет. Ни одна из его лабораторий не изучает проблемы в целом. Каждая занята разработкой только отдельных тем. Зато конкуренты ни разу не сумели прижать Диллера по-настоящему. Сейчас, по некоторым косвенным намекам, Диллер вопреки всем международным договорам продолжает разработку новых видов химического оружия. Это по-настоящему опасно. Любой сюрприз в этой области может стать серьезной угрозой миру».

И вот миллиардер, ученый, убежденный служитель бога войны, крупный финансовый воротила Генри Диллер собственной персоной ступил на его, Андрея, территорию. И упустить этот случай было нельзя.

Андрей держался крайне напряженно. Впрочем, он понимал, что любая напряженность в этих условиях выглядит вполне естественной, и не пугался этого. Вряд ли кто из простых смертных, столкнувшись лицом к лицу с человеком, о котором при жизни слагают легенды, не почувствует себя смущенным и скованным. Даже Мейхью, который общался с Генри Диллером каждый день, выглядел в его присутствии не больше, чем тенью, да и то такой, которая старается не бросаться в глаза.

Уже по тому, как Диллер осматривал его работы, Андрей понял, что имеет дело не с дилетантом, который рад прикинуться знатоком, а скорее со знатоком, который из скромности не прочь сойти за. дилетанта. У «Прерии» Диллер остановился, несколько минут молча разглядывал полотно, потом быстро пригнулся и, словно пробуя, высохла ли краска, коснулся картины пальцем. Движение было импульсивным, но Андрей заметил его и улыбнулся. Он сам уже понял, что именно в этой точке было самое уязвимое место его работы, мешавшее цельности ее восприятия. Уж не раз и не два он трогал его кистью, однако нужный оттенок не находился. И вот Диллер заметил именно эту точку, нарушавшую гармонию цвета. Просто поразительно!

Андрей тут же взял палитру и, озаренный наитием, бросил на холст густой сиреневый мазок. Картина вдруг получила полную завершенность, вспыхнула, заиграла. Пламя заката ожило, высветив суровую природу могучей прерии.

Диллер изумленно отступил на шаг, еще раз оглядел картину и повернулся к Андрею.

— Это блеск, мистер Стоун, — сказал он, и его лицо осветила улыбка. — Теперь это блеск!

Андрей наклонил голову. Неожиданная находка пролила бальзам на его душу, и волнение уступило место глубокой благодарности.

Диллер еще раз обошел мастерскую и снова вернулся к «Прерии». Постоял перед холстом, скрестив руки на груди, потом обернулся к художнику:

— Вы знаете, по духу ваша «Прерия» напоминает мне работы Монтичелли. Впрочем, скорее не по духу, а по настроению. У него есть полотно «Холмы Прованса»…

Монтичелли? Андрей не особенно хорошо знал этого художника, а вот «Холмы Прованса», которые он видел в Лувре, ему запомнились. Он даже вздрогнул, удивившись тому, что Диллер так хорошо знал и чувствовал живопись.

— Эту картину я беру, — сказал Диллер неожиданно.

Андрей машинально отметил это «беру», властное и окончательное. Видимо, Диллер даже не представлял, что ему могут отказать и что лучше в данной ситуации сказать: «Я бы эту картину взял» или «Я эту картину хочу приобрести». Нет, он сказал «беру» и поставил точку.

Впрочем, спорить с его величеством на этот раз необходимости не было. Все, что предусматривалось заданием на данном этапе, Андрей выполнил на сто с лишним процентов. Он не позволил Диллеру рассчитаться с собой за услугу через посредников. Он дождался появления миллиардера в своей мастерской, показал ему товар лицом и теперь был вправе ожидать продолжения знакомства. Не было случаев, что Генри Диллер просто вот так мог пройти мимо понравившегося ему мастера. Андрей наклонил голову.

— Я не могу сказать «нет». Я рисую не для себя.

Диллер посмотрел на него пристально.

— Почему ж вы раньше не соглашались?

— Сэр, я не хотел, чтобы пошел слух, будто покупка сделана вами в благотворительных целях для поддержания молодого и неизвестного художника. А ведь только так можно расценить заочное приобретение богатым меценатом вещи, которая даже не выставлялась.

— Я всегда покупаю картины через доверенных лиц.

— Сэр, я читал об этом. Но в таких случаях речь идет о работах прославленных мастеров. Чести быть знаменитым я не имею. И тем более было бы странным, что в роли вашего эксперта выступал мистер Мейхью.

— Вы мне нравитесь, Стоун, — сказал Диллер тем же тоном, каким только что произнес «беру». Посмотрел вокруг и добавил: — Могу заметить: вы большой художник. И делец неплохой. Это приятно.

И только тут Андрей снова обратил внимание на сестру Диллера. Мисс Джен была необыкновенно красивой. Его поразили торжественные линии белого шелкового платья, дразнящий блеск камней в светлых, искусно уложенных волосах и какая-то необъяснимая беззащитность в округлых, матово светившихся плечах и руках.

Видение задержалось, легкое, сияющее, чуть смазанное светом студии, насквозь пронизанной лучами солнца. Лицо Джен казалось бархатистым, а взгляд темных глаз необыкновенно глубоким.

Андрей сразу представил, как бы она выглядела на портрете в тяжелом торжественном алом платье.

— Мне кажется, у вас здесь мало света, — сказал Диллер критически. — Можно найти студию получше. Более для вас подходящую…

Андрей пожал плечами.

— Всегда можно отыскать такое, что будет лучше прежнего.

— Вам не придется искать, — сказал Диллер. — Я предлагаю поработать у меня на вилле Ринг. Я давно ищу художника, который привел бы в порядок мою галерею. И потом, я хотел бы заказать вам свой портрет.

Андрей в волнении потер руки, при этом громко хрустнув костяшками пальцев.

— Благодарю вас, сэр. Я не сочту нужным добиваться, чтобы такое предложение повторяли.

Диллер улыбнулся одними глазами.

— Ты мне нравишься, парень, — сказал он и протянул руку Андрею.

4

Итак, он едет к Диллеру. На виллу Ринг. Именно туда, куда ему и предстояло ступить в случае удачного развития операции.

Еще там, в Москве, предугадывая такую возможность, Корицкийсказал:

— Это очень важно для нас. Чрезвычайно важно. Мы никому не можем позволить преподносить нам сюрпризы. Никому, в том числе и мистеру Диллеру. А он, судя по некоторым наблюдениям, такой сюрприз старается приготовить. Установлено, что Диллер в последнее время завел постоянный контакт с Джерри Стоксом. Это помощник военного министра, который занимается новыми видами оружия. Их встречи проходят без участия советников и экспертов. Дважды оба ездили на химический полигон в Йеллоусэндз. Оба раза провели там по три дня. Никто из клерков не знает, о чем они говорят, что смотрят, что испытывают. Можно лишь догадываться, что дело серьезное. Слишком велики ассигнования, которые вдруг посыпались на Диллера. Их размеры подсчитаны довольно точно. Правда, деньги переведены на счет с условным названием «Астра» — компания с ограниченной ответственностью. Но мы знаем — фирма служит прикрытием дочернего филиала «Континентал кемикл корпорейшн». Короче, все в этом достаточно нечисто.

Разобраться, что скрывалось за словами «достаточно нечисто», предстояло Андрею. И вот день, когда он наконец оказался на пороге двери, закрывающей вход в тайну, пришел. Оставалось закончить некоторые домашние дела, написать записку Розите — и можно собираться на виллу Ринг.

5

Розита… Они познакомились год назад совершенно случайно. Впрочем, Андрей оставлял возможность думать, что это вовсе не так. Он вообще считал, что в его нынешней жизни самые невероятные происшествия нельзя списывать на случайности. Одни из них под случайности гримировал он сам, с другими, возможно, то же самое делал другой гример.

Познакомились они так. В начале прошлого лета Андрей возвращался с этюдов. В это время он только начал писать «Закат у Синих скал», и ему приходилось выезжать в горы на натуру. Не доезжая километров двадцати до города, Андрей заметил золотистый «Паккард», приткнувшийся к обочине автострады. Рядом с машиной стояла женщина. Увидев подъезжавший автомобиль, она вышла на дорогу, подняла руку и от напряжения, как старательная школьница, желавшая, чтобы ее вызвали к доске, привстала на цыпочки.

Андрей гнал машину, не снижая скорости. Заводить контакты с дорожными проститутками или становиться жертвой грабителей, ловивших простаков на «живца», он не собирался. Поравнявшись с «Паккардом», он вдруг заметил на лице женщины выражение страшного огорчения и разочарования и нажал на тормоз. Завизжала, прикипая к асфальту, резина шин.

Затормозив, Андрей сдал автомобиль назад.

— О, извините! — мелодично пропела женщина. — У моей коняшки что-то испортилось в серединке, и она не хочет бежать дальше.

Андрей подошел к «Паккарду», довольно старому и потрепанному, приподнял капот и заглянул в пышущее жаром чрево машины. Неисправность оказалась на самом виду. Пластмассовая крышка распределителя зажигания треснула и развалилась на две части.

— Ничего не поделаешь, сеньорита, — сказал Андрей весело. — Придется вашу коняшку оставить здесь. Могу подвезти вас до города.

И тут же представился:

— Чарльз Стоун.

— Розита Донелли, — назвалась женщина. Она устроилась рядом с ним. — Я очень рада, что встретила вас. В такое время на дороге совсем мало машин.

Она оказалась общительной и веселой. Узнав, что ее спутник — художник, Розита восторженно воскликнула:

— Это просто чудо, мистер Стоун! Я никогда не встречала живых художников. Вы мне покажете, что нарисовали?

На другой день она приехала к нему на Оушн-роуд и провела там весь день, рассматривая картины и задавая смешные вопросы.

— Вы всегда пишете в хорошем настроении? — спросила Розита, разглядывая наброски «Солнечного берега». Видимо, обилие света и оптимизм картины наталкивали ее на мысль, что художнику работалось весело и легко.

— Работа есть работа, — ответил Андрей, улыбаясь. — Она не зависит от настроения. Есть охота или нет ее — я пишу. Иначе легко облениться. Потом кисть в руки не возьмешь.

— И всегда получается одинаково хорошо?

— Одинаково хорошо? — Андрей горько усмехнулся. — Вон, взгляните.

Он указал на кипу рисунков в папках, сваленных в угол. На несколько полотен, небрежно прислоненных к стене.

Розита посмотрела на него с уважением.

— Потрясающе! — сказала она. — Если бы все так работали…

Она походила по мастерской. Задержалась у станка, на котором стоял новый подрамник с загрунтованным холстом. Спросила:

— Вы рисуете женщин?

— Портреты? — спросил Андрей, не сразу поняв, что она имела в виду.

— Нет, просто женщин. Их красоту?

Она приняла позу, будто собиралась танцевать фламенко: выпрямилась, одну руку вскинула вверх, другой легким движением провела по бедру слегка выставленной вперед ноги.

— Меня, например.

Поймав его удивленный взгляд, улыбнулась и сказала:

— Не так, конечно. Ткань рисовать не придется. Я все сниму. Это будет мило, разве не так?

Андрей засмеялся.

— Нет, Розита. Женщину такой красоты, с такими прекрасными длинными ногами рисовать в полный рост я не возьмусь. Не хватит умения, а изображать прекрасное плохо — лучше не рисовать вообще.

Вечером они вместе поужинали в ресторане, и он отвез ее домой на своей машине.

Утром следующего дня Андрея разбудил телефон. Звонила Розита. Голос у нее был веселый и взволнованный.

— Хэллоу, мистер Стоун? У меня два билета на вернисаж. Сегодня открывается ежегодный салон Хупера. Вы согласны? Отлично! Я так рада!

Она не скрывала восторга.

— Как хорошо, что вы согласились! Я в этих картинах ничего не понимаю, и вы будете моим чичероне. Вы рады? Большое спасибо!

Дружеские отношения двух одиноких и свободных людей складывались постепенно.

Розита рассказала Андрею историю своей жизни, а он так и не мог понять, что в ней истина, что — вымысел. Ведь любая история, рассказанная одним человеком другому, даже если это сделано для того, чтобы облегчить душу, все равно не может обойтись без небылиц. Поэтому Андрею важней всего было угадать не то, какая часть правды осталась скрытой, сколько то, для чего о ней умолчали.

О себе Розита рассказывала столь искренне, что ей просто нельзя было не поверить. Удерживало лишь одно обстоятельство: Андрей и сам точно с таким же честным видом, с такой же искренней горячностью мог рассказать свою историю от рождения до последних дней. И были бы в ней мельчайшие подробности про тетушку Салли, которая вязала чулки из козьей шерсти, распускала их и снова вязала; и про дядюшку Ричарда, который никогда не курил, но имел такую коллекцию трубок, что у знатоков даже дыхание захватывало при виде его богатства. Вот почему Андрей хотя и слушал рассказы Розиты с интересом, все же верил им лишь наполовину.

Кстати, Розита сообщала о себе далеко не самое лучшее. Она не старалась изображать себя невинным ангелочком, который лишь по случайности оставил крылышки дома. Ее рассказы раскрывали историю трудной жизни красивой девушки из небогатой семьи. После окончания начальной школы Розита работала на почте. Сводить конца с концами не удавалось. Пришлось искать другую работу. Так она стала секретаршей какого-то важного господина из мира большого бизнеса. Тот по делам много ездил, и Розита открыла для себя огромный мир. Потом ее переманил к себе, предложив работу стенографистки, другой, еще более важный господин. С ним она ездила еще чаще и дальше.

Италия, Англия, Франция, Греция, Швейцария — эти страны Розита успела не только посмотреть, но и хорошо изучила. За названиями, которые в детстве кажутся романтичными, она сумела разглядеть реальные трудности, от которых людей не о избавляют никакие земные красоты. Наконец, после долгих скитаний Розита стала манекенщицей модной торговой фирмы «Ваша красота». Это обеспечило ей сносную жизнь и возможность приобретать наряды сравнительно недорогие, но очень модные. Именно в качестве салонной дивы, рекламирующей коллекции последних моделей, она попала на Побережье, где они случайно встретились.

Разглядывая Розиту, Андрей понимал, почему фирма «Ваша красота» приняла ее на работу.

Черные, очень послушные волосы, выразительные карие глаза с поволокой, нежная тронутая легким загаром кожа и ровные ослепительно белые зубы давали Розите все основания считаться красавицей, и она прекрасно сознавала силу своих женских чар. Она знала, что у нее гибкий стан, великолепные плечи и шея, но чтобы ярче, еще заметнее подчеркнуть эти достоинства, Розита одевалась изящно и только по самой последней моде, предназначенной для дам высшего света. Единственное, чего она не позволяла себе, — это брючных костюмов, в которых щеголяли многие модницы.

Розита инстинктивно чувствовала, что вековая привычка человечества видеть в брюках предмет мужского туалета где-то в глубине мужского сознания рождает невольный протест и заставляет угадывать в красавицах, носящих штаны, не совсем полноценных женщин. Она ясно представляла, как бы отнеслась сама к ухаживаниям мужчины в шотландской юбке, хотя шотландцы и называют этот наряд не юбкой, а кильтом.

Мужскую часть мира Розита делила на две категории. В первую — очень большую — входили все, кому она нравилась, вместе с теми, кто относился к ней безразлично. Эта категория не пользовалась ее расположением и тем более не могла ждать от Розиты ответных чувств.

Вторую, очень узкую группу мужского сословия составляли те, кто нравился самой Розите. И уж тогда, хотели того эти мужчины или нет, она считала своим правом в полной мере обладать ими, требуя от них духовного единения и физической близости. Любовь правит миром. Любовью правят женщины.

Андрей Розите понравился, и она сразу распространила на него свое неоспоримое право обладания.

Розита была темпераментной, пылкой женщиной. В минуты близости не мужчины диктовали ей правила поведения и определяли рамки возможно, а она сама заставляла их служить своим богатым фантазиям и утонченным прихотям. При этом Рота никогда не стремилась превращать мужчину в безвольного раба, подавлять его самостоятельность; становиться деспотической и капризной повелительницей. Наоборот, она охотно ставила себя положение подчиненности, старалась предугадать желания друга, принести ему в жертву свою близость, свои чувства. Розита была верной подругой и оттого в жизни испытала немало неприятностей и разочарований.

Андрей очень быстро сумел понять и даже принять многие качества своей спутницы, но ему никак не удавалось объяснить резкие перемены в ее настроении. Розита то веселилась по-девчоночьи беспечно и самозабвенно, то серьезнела, делалась раздражительной или вдруг замыкалась, не желая ничего ему объяснять, старалась вообще избегать разговоров. В такие дни она садилась в машину и уезжала, не сказав ни слова, не попрощавшись. Возвращалась столь же внезапно, сколь и пропадала. И опять становилась беспечной, веселой, ветреной, доступной.

Размышляя над поведением Розиты, Андрей все чаще задавал себе вопрос: а случайно ли их знакомство? И приходил к выводу, что как бы там ни было, отказываться от него нельзя. Если это форма слежки, то лучшего положения и не придумаешь. У него есть время и возможности доказать самому внимательному наблюдателю, что художник Чарльз Стоун, наследовавший приличное состояние, ничем, кроме живописи, не интересуется, с подозрительными людьми не общается. Если и ездит куда, так лишь на этюды или на выставки картин, открывавшиеся где-нибудь в округе. Иметь свидетелей своей безупречной лояльности Андрею было с руки.

Еще в тот период, когда в Центре обсуждались о варианты возможных проверок, Корицкий предупреждал: «Прошлое ваше обеспечено на такую глубину, что вряд ли кто-то докопается до истины. И все же проверять будут, как дважды два. В стране, где придется работать, на эту участь обречены даже обыватели, ни разу не выезжавшие за границу. Правда, у обывателя преимущество: заметив, что его проверяют, он не испугается. Просто решит, что все это в порядке вещей. Вас любая подозрительность окружающих и возня с проверками будут нервировать, порождать чувство неуверенности. Так что отнеситесь к проверкам как можно спокойнее. Если сможете. И главное — постарайтесь в каждом случае точнее выяснить, кто взял вас под микроскоп. Дело в том, что там, — Профессор произносил это слово с особой интонацией, — там есть немало контор, которые заняты одинаковым делом, работают сами по себе, по своим правилам и канонам. Знать, что их интересует в каждом случае, — значит сохранить инициативу за собой».

Предупреждение не было напрасным. Не раз и не два Андрей ощущал, как чьи-то внимательные глаза вглядываются ему в спину. Что поделаешь, даже богатый иностранец вызывает подозрение и у обывателей, и у полиции, и у налоговой службы. У всех у них свой интерес к чужакам. Андрей относился к неизбежному с показным безразличием. У игры, которую он вел, были свои очень сложные правила, и нарушать их он не собирался.

Андрей прекрасно понимал, сколь далека от него Розита по привычкам, характеру, складу ума. Эмоционально они в какой-то мере казались близкими друг к другу. Она любила музыку, была наделена удивительно тонким чувством ритма, увлекалась плаваньем, хорошо понимала природу и даже разбиралась в его картинах. В то же время она была вызывающе красива, одевалась кричаще и броско. Ей нравилось, когда на нее глазели мужчины, и чем откровеннее были их взгляды, тем больше удовольствия это ей доставляло. Ее здоровье, яркая красота, удивительно складная фигура, больше того, каждый ее жест, каждый шаг словно бросали вызов всем, кого природа обделила здоровьем и красотой.

Андрея неприятно задевала врожденная склонность Розиты к саморекламе, к демонстрациям своих прелестей. Хотя он и сам любил яркие краски, никогда не ограничивал себя в цвете галстуков, носил на пальце массивный платиновый перстень с головой рычащего тигра, все же никогда не получал удовольствия, если неожиданно оказывался в центре внимания толпы. Его раздражало, когда на него начинали глазеть все кому не лень. И, как назло, это неприятное состояние человека, выставленного на всеобщее обозрение, ему приходилось испытывать всякий раз, когда он появлялся в городе вместе с Розитой.

В его дела Розита не вмешивалась никоим образом. Лишь однажды затеяла разговор, который заставил Андрея насторожиться.

— Знаешь, — сказала она, — мне уже давно хочется спросить тебя…

— Спрашивай, — ответил Андрей, вдруг почувствовав, как напрягся в ожидании чего-то не очень приятного. — В чем же дело?

— Откуда ты родом, Чарли?

— О-о, — протянул Андрей. Вопрос оказался для него совсем не опасным. — Это малоинтересная тема, Рози. Всякий, кто рождается в Америке, говорит об этом сразу. Быть американцем — это предмет гордости. Мне гордиться нечем. Я родился в Африке. Правда, в период, когда она была белой.

Последние слова он произнес с особой силой, стараясь тем самым подчеркнуть свою принадлежность к белой элите черного континента.

— Глядя на тебя, — сказала Розита, помолчав, — в этом никто не усомнится.

— И все же не люблю рассказывать, где родился. Я давно уехал оттуда. После смерти отца хозяйство было продано. Сперва жил в Англии. Ничего интересного, Рози. Потом побывал в Австралии…

— У тебя остались друзья в Африке?

— Друзья? Очень громко, Рози. Просто старые знакомые. Мы обмениваемся открытками к рождеству.

Теперь Андрей уже знал, почему ему был задан такой вопрос. Розита увидела почтовую открытку из Кейптауна, которую он нарочно оставил на самом видном месте в студии.

Ничего подозрительного в таком любопытстве не было. И все же…

6

Корицкий высоко ценил образность. Он знал: в памяти человека надолго остается только то, что обрело зримую форму, запечатлелось благодаря необычности ситуации или внутренней парадоксальности.

— Старого цыгана, — рассказал однажды Профессор Андрею анекдот, — сгубила невнимательность. «Понимаете, — говорил цыган. — Нашел я уздечку. Взял. И не посмотрел, что к ней привязан конь. Вот и получил десять лет». Поэтому, молодой человек, будьте всегда внимательны. Очень внимательны. Разные уздечки будут попадать вам в руки. Да и на вас их будут стараться накидывать. Приглядывайтесь, на ком они надеты и кто их пытается надеть на вас…

Однажды, возвращаясь с этюдов, Андрей въехал в город не как обычно, с восточной, а с западной окраины. Здесь раскинулся район, носивший название Чайна-таун — Китай-город. Вообще-то китайцев как таковых тут было куда меньше, нежели японцев, а их в свою очередь обитало меньше, нежели пуэрториканцев, но тем не менее в представлении горожан убогие лачуги, в беспорядке теснившиеся вдоль Аэродромной улицы, ассоциировались с Китаем.

Сама Аэродромная улица сохраняла историю своего возникновения в собственном названии. Как говорили старожилы, здесь, на окраине города, в годы второй мировой войны располагался вспомогательный военный аэродром. После войны он стал ненужным, и вдоль взлетно-посадочной полосы один за другим возникли особняки представителей класса средних доходов. Позже за особняками жизненное пространство начали осваивать городские низы — истинные основатели Чайна-тауна.

Разглядывая домишки, возведенные из легких древесностружечных плит и других дешевых материалов, Андрей вспомнил родной город, где такую же неустроенную окраину именовали Шанхаем. И это делало Чайна-таун для него более понятным и близким.

Особняки, сжимавшие Аэродромную улицу с обеих сторон, свидетельствовали о разном достатке и различных вкусах их хозяев. Каждый дом, каждый забор, отгораживавший палисадник под окнами, каждая дверь и крыльцо были оформлены по-разному, выкрашены в различные цвета, которые отвечали только вкусам хозяев. Улица пестрела всеми цветами радуги.

Увидев табличку «Аэродромная 26», Андрей притормозил. Здесь, как сообщала в разделе рекламы местная вечерняя газета, размещалось частное сыскное агентство «Грин и Браун к вашим услугам».

Прежде чем выйти из машины, Андрей ровно пять минут изучал в зеркало заднего вида прямую как стрела бетонку Аэродромной улицы. Ничего подозрительного на всем ее протяжении не маячило — ни автомобиля, ни человека. Подозрительно такое или нормально? В числе прочих вопросов приходилось выяснять даже такой.

Найти агентство не составило труда. Небольшой особняк из плотного красного кирпича, с окнами, которые прикрывали приспущенные жалюзи, снаружи выглядел в меру таинственным и по-деловому солидным. Главным ориентиром здесь служила дверь, выкрашенная по диагонали в цвета владельцев агентства: в зеленый Грина и коричневый — Брауна. Треугольник Грина сверху, Брауна — снизу. Слева от двери блестела бронзовая табличка:

«Грин энд Браун — частное сыскное агентство.

Быстрота и Квалификация.

Аккуратность и Молчание».

Зелено-коричневая дверь поддалась легкому толчку и без скрипа отворилась. Андрей сразу оказался в небольшой комнате конторского типа. Здесь не было ничего лишнего — голые стены, опять же одна светло-зеленая, другая светло-коричневая — кофе с молоком. Пол, затянутый паласом стального цвета, люминесцентные плафоны под потолком, светившие мягко и достаточно ярко. За столом старинной работы — резные ножки, огромная тяжелая столешница — сидел мужчина средних лет. В глаза Андрею бросился его горбатый массивный нос. Удивительная природная конструкция нависала на верхней губой карнизом, придавая человеку вид сказочного карлика-злодея.

— Хэллоу, мистер… — сказал Андрей.

— Грин, — вежливо подсказал хозяин носа. — К вашим услугам, сэр!

Он поднялся навстречу клиенту.

— Не знаю, мистер Грин, — сказал Андрей с изрядной долей сомнения в голосе, — может, я и не по адресу…

— Фирма к вашим услугам, сэр, — произнес детектив доброжелательно. — Ошибки клиентов не являются для нас фактором, отягощающим работу. Если дело не по нашему профилю, мы порекомендуем вам другого специалиста. Даже если вам надо вылечить зубы…

Он предложил Андрею стул и спросил:

— Виски, кофе?

— Если можно, все это чуть позднее.

— Сэр! — воскликнул Грин с энтузиазмом. — Никаких вопросов: дело есть дело! Слушаю вас.

Андрей огляделся, но признаков записывают устройств не заметил, тем не менее он ни во что поставил бы серьезность сыскников, если бы те оказались столь непрактичными и не вели бы записей бесед с клиентами. Значит, подставляться и открыто говорить о своих делах здесь все же не стоило.

— Я слушаю вас, сэр, — повторил мистер Грин. Усадив клиента, он сел сам.

— Не знаю, как и начать, — сказал Андрей, смущенно улыбаясь. — Никогда не обращался в подобные учреждения, и мне трудно представить ваши возможности…

— Будьте со мной откровенны, сэр. Это главное.

— Прошу простить меня, мистер Грин, если я ошибся адресом. Видите ли, когда у меня была собачка и у нее заводились блохи, я сразу вел ее к ветеринару. Теперь у меня нет собачки, зато завелась машина.

Умные глаза мистера Грина сверкнули. Качнув носом, он понимающе улыбнулся.

— Блохи? Тогда вы не ошиблись, сэр. Фирма поможет вам, как старый добрый ветеринар.

— Я очень рад. Сколько для этого потребуется:времени?

— Двадцать минут, не больше.

— Это быстро, — согласился Андрей. — Только не пойдет ли быстрота в ущерб качеству?

— Что вы, сэр! — Мистер Грин сделал обиженную мину. — У нас новейшая аппаратура. Фирма гарантирует полное избавление от всех вредных насекомых.

— О, кей!

Мистер Грин нажал кнопку, вмонтированную под краем столешницы, Андрей хорошо заметил это движение и понял его назначение. Минуту спустя из двери, закамуфлированной под створку стенного шкафа, появился компаньон — абсолютно безликий, не имевший особых примет мужчина среднего роста.

— Мистер Браун, — представил вошедшего Грин. — Будьте добры, сэр, передайте моему коллеге ключи от своей машины. А я тем временем подам кофе…

Андрей отдал детективу ключи и взглянул на часы. Мистер Грин заметил это. Сказал с одобрением:

— Вы правы, сэр. Время пошло.

Ровно через восемнадцать минут мистер Браун вернулся. Без слов отдал Андрею ключи, потом сунул руку в карман и на открытой ладони протянул два предмета размерами с двадцатипятицентовые монеты.

— Это наши трофеи, — сказал он. — Кстати, насекомые разные и прицепились, должно быть, в разное время. Думаю, вам это будет интересно знать.

— Спасибо, — кивнул Андрей.

— Вы довольны, сэр? — спросил мистер Грин.

— Да, но еще не совсем. Кто из вас, джентльмены, рискнет прокатиться со мной? Вторую часть своей просьбы я изложу в машине.

— Поеду я, — сказал мистер Браун. — К вашим услугам, сэр.

Они вышли из конторы, сели в машину, и Андрей повел ее по пустынной дороге в сторону моря.

— Мистер Браун, — начал Андрей, когда он тронулись. — Я не профессионал, и потому пусть не удивит вас мое невежество…

— О да, — снисходительно согласился польщенный детектив. — Говорите, я к вашим услугам

— Просветите меня в отношении этих штуковин Андрей вынул из кармана обоих «клопов» и протянул Брауну. Тот взял кругляши и положил насиденье рядом с собой. Выбрал один. Показал его Андрею.

— Это японская штучка. Производитель — «Радзио дзюсинки сэйдзосё». Иокогама. Чертов язык, сэр, не правда ли? Работает штука как подслушивающее устройство. Следующая за вами машин оборудованная приемным устройством, окажется курсе вашего бизнеса, если вы о нем заговорите.

— Забавно, — сказал Андрей. — Очень забавно. И где оно было укреплено?

— Под панелью возле руля.

— Забавно, — еще раз повторил Андрей. Он старался прикинуть, кто и когда подсадил к нему «клопа», но вычислить этого с ходу не смог. Мистер Браун должно быть, понял его озабоченность.

— Фирма может помочь вам, сэр, — произнес он вкрадчиво. — Мы вернем насекомое на место и поработаем с теми, кто сядет вам на хвост. У нас ее такая возможность…

— Спасибо, — поблагодарил Андрей, — но это несколько позже.

— О' кей, — ответил согласием детектив и взял второе устройство. — Это уже другая игрушка, сэр. Радиомаячок. Американское изобретение. Фирма «Калмар» печет подобные штучки тысячами. Кто-то, имеющий нужную аппаратуру, может на расстоянии следить за вашими передвижениями по городу.

— Совсем как в фильмах о русских шпионах, — сказал Андрей сокрушенно и тяжело вздохнул.

Детектив отрывисто хмыкнул. Растерянность клиента доставляла ему удовольствие.

— Не знаю, сэр, как с русскими шпионами, но такое прочно вошло в промышленность и торговлю. Бизнес переплюнул всех иностранных шпионов вместе взятых.

— Вы меня радуете, мистер Браун, — сказал Андрей иронически. — Ведь поначалу у меня мелькнули черт знает какие мысли. И вдруг оказалось — я не в плохой компании.

— В очень неплохой, — поддержал детектив. — Вы даже не представляете, из грив чьих коней фирме приходится вычесывать подобные репьи.

В голосе Брауна Андрей уловил нотки гордости, хотя рассказывал все это он с единственной целью — сделать фирме еще одно, пусть самое малое паблисити — рекламу.

— Интересно, — сказал Андрей, — кто здесь у нас на Побережье располагает пеленгующей аппаратурой?

— Затрудняюсь ответить, — сказал детектив. — Но, как вы сами понимаете, есть она в отделениях федерального комитета расследований, в военной контрразведке, в управлении спецслужбы полиции. Неплохо поставлена служба промышленной разведки и внутренней защиты у мистера Хупера, в концерне Генри Диллера, в фирме «Спешл дайнамикс». Список не полный и быстро растет. Прогресс, сэр. Большой прогресс.

— Вы меня пугаете.

— А вы не пугайтесь, — успокоил детектив. — Если честно, то мы с мистером Грином регулярно выбиваем половики нашим клиентам. И, знаете, находим немало сюрпризов. Свобода конкуренции, сэр. Это надо постоянно иметь в виду.

— Кстати, где вы обнаружили вторую блоху?

— Она гнездилась под клыком заднего бампера. Место удобное и незаметное.

— Хорошо, мистер Браун, — сказал Андрей, стараясь изменившимся тоном показать, что перешел к новой теме. — Историю с насекомыми мы исчерпали. Теперь другое дело.

— Да, сэр, — по-солдатски выразил боевую готовность детектив. — Слушаю вас.

— У меня есть близкая женщина, мистер Браун. В ближайшее время может пойти речь о браке. И мне бы хотелось знать о ней то, чего она, как вы понимаете, не расскажет мне сама. Я знаю, это аморально… Женщина, любовь, все такое…

— Сэр! — Голос детектива прозвучал предостерегающе. Для убедительности Браун поднял вверх указательный палец. — Оставим сомнения! Оставим! Как джентльмен вы поступаете разумно, значит, морально. Повторяю: крайне морально. Такая осторожность заслуживает поддержки и одобрения. Повторяю: полной поддержки и полного одобрения. Меня всегда удивляет легкомысленность тех, кто вступает в брак без помощи таких солидных фирм, как наша. Сколько ошибок можно было бы избежать, вы не представляете. Грин и Браун к вашим услугам, сэр!

Горячо выразив клиенту поддержку, детектив замолчал. Выдержал подобающую паузу и спросил:

— Кто она?

Не отвечая на вопрос, Андрей сказал:

— Как много времени займет выяснение?

— Смотря какой объем информации вы сочтете удовлетворяющим.

— Все ясно. Итак, мистер Браун, фамилия женщины — Донелли. Розита Донелли.

Вернувшись домой, Андрей вернул оба шпионских устройства на те места, где они и стояли. Обдумав ситуацию, он счел благоразумным не выдавать своих тревог, не показывать осведомленности в слежке, которая велась за ним. Какие причины были у свободного художника в свободной стране искать в своей машине «клопов»? Вы знаете такие причины? Нет? Чарльз Стоун их тоже не знал.

7

Как и было условленно, Андрей приехал на виллу Ринг к вечеру. Трудно сказать, специально ли его поджидал Мейхью, но именно он оказался в этот вечер у въезда. Показав Андрею место стоянки машин, Мейхью вызвался проводить его к дому.

Они шли по хрустящей, аккуратно посыпанной желтым речным песком аллее парка Диллеров. Коротышка Мейхью забавно подпрыгивал на маленьких ножках, стараясь не отстать от художника.

— Все же какого вы мнения обо всей той истории, мистер Стоун? — вдруг спросил Мейхью, невесть с чего возвращаясь к больной для него теме.

«Кто о чем, а вшивый — о бане», — подумал Андрей по-русски, а сам спросил:

— Что вы имеете в виду? Какую историю?

— Это столкновение моторки с яхтой его величества.

— Боже мой! — воскликнул Андрей с показным отчаянием. — Когда это все кончится? Понять не могу, что вам не дает покоя?

— Видимо, у меня есть на то причины. Потому и прошу вашей помощи.

— Мне трудно что-либо добавить к сказанному раньше. Я не очень задумывался над этим, но на случайность история мало похожа. Только пьяный или сонный не сумел бы отвернуть катер от яхты. Но рулевой не спал. Он сидел за рулем нормально. Скорее всего это злостное хулиганство.

— Вы так думаете? — спросил Мейхью. — А я уверен в другом. Все это сделано с умыслом. И с намеком.

— Рэкет? — спросил Андрей. — Или шантаж?

— Обычная конкуренция. Работа ребят Хупера. Пытаются нас испугать. Я более чем уверен.

— Не берусь судить, мистер Мейхью. Не располагаю фактами.

— Зато они есть у меня. — Мейхью самодовольно усмехнулся. — Кстати, мистер Стоун, вы не знакомы с Хупером? И никогда с ним не встречались?

— Совершенно точно. Не знаком и не встречался.

Мейхью опять усмехнулся, и было в этой ухмылке нечто пугающее.

— Могу признаться, я до последнего времени в этом сомневался. Очень уж вы, мистер Стоун, удачно оказались в своей лодке у тонущей яхты. Очень удачно.

— Откровенность на откровенность, — сказал Андрей раздраженно. — Я уже не раз сожалел и, видимо, буду еще сожалеть, что оказался в роли спасителя.

— Вполне возможно, — без сопротивления согласился Мейхью. — Я уже давно для себя сделал вывод, что попадать в сферу внимания больших людей так же опасно, как сталкиваться в горах со снежной лавиной. Никогда не знаешь, пролетит она мимо или погребет тебя. У великих свои пути, свои намерения и причуды.

— Это намек? — спросил Андрей. — Или угроза?

Его уже начала нервировать подчеркнутая подозрительность Мейхью. Было трудно угадать, докопался этот тип до чего-то или просто блефует, заставляя Андрея сделать неверный шаг.

— Нет, мистер Стоун. Только предупреждение. Дружеское, если хотите. Грозить вам у меня пока нет оснований.

— Благодарю и на этом.

— Не за что, — сказал Мейхью сухо и чуть заметно скривил губы. — Я тут совсем ни при чем. Его величество выдал вам индульгенцию, и она сразу определила его отношение к вам. Но не мое.

— Благодарю за искренность.

— Скажу еще раз: не за что. К людям, которые не грозят безопасности шефа и его дела, я отношусь либо нейтрально, либо дружески. Вы пока не опасны.

— Может, вы меня проверяли?

— Стоит ли удивляться, мистер Стоун? Империя его величества — это государство в государстве. Говорю вам без преувеличений.

Андрей внутренне улыбнулся, подумав, что в других условиях такое признание из Мейхью не удалось бы вытащить даже клещами. — Мы не можем позволить себе обходиться контрразведки. Без собственной, я имею в виду. Пришлось проверить и вас. Что поделаешь, мистер Стоун. Если хотите, я познакомлю вас с результатами наших раскопок.

Присматриваясь к кругу людей еще задолго до того, как войти в их среду, Андрей не раз задавался вопросом: как его примут? Он понимал, что предстоит преодолеть немало препятствий. Сколь бы ни был он состоятелен, даже богат, ему трудно сравнивать себя с самым последним предпринимателем, допущенным в круг Диллера. Их доходы и состояния в минимуме выражались семизначными цифрами. А раз так, то было одно средство, которое могло поставить его вровень с ними, — талант и чувство достоинства. Андрей был готов подвергнуть себя нелегкому испытанию.

Оценивая первые шаги к намеченной цели, он понимал, что они сделаны с безошибочной точностью. Но что будет дальше? По взглядам, которые на него бросал Мейхью, Андрей без объяснений понял, что с этим человеком хорошие отношения у него никогда не сложатся. Зато, если он оступится, первым, кто подтолкнет его в яму, наверняка будет мистер Мейхью. Раз так, то надо открыто принимать игру, которую ему навязывает этот джентльмен. Только сделать это стоило так, чтобы не показать своего особого интереса к тому, чем располагала контрразведка Диллера. Особое любопытство могло насторожить Мейхью.

Поглядев на поверенного в делах сверху вниз, Андрей недовольно пробурчал:

— Извините, мистер Мейхью, но дотошность, с которой вы пытаетесь изучать каблуки стоптанных мной ботинок, начинает меня раздражать. И дело не в том, что я в чем-то грешен. Просто, когда тебя упорно загоняют в угол, возникает невольное желание защищаться. А когда появляется такое желание, это ведет к войне.

Мейхью, не скрывая удовольствия, коротко хохотнул. Должно быть, каждый инквизитор испытывает мгновения тихой радости, когда замечает следы смятения на челе избранной жертвы.

— К какой разведке вы стараетесь меня отнести? — спросил Андрей и насмешливо прищура глаза… — К китайской? А может, к польской? Или израильской?

Мейхью тоже улыбнулся.

— Читаете на ночь детективы? Нет, дорогой мистер Стоун. В связях с политической разведкой вас не подозреваю. А вот экономический шпионаж — это в наше время куда опаснее. Признаюсь, больше всего беспокоился, не из хуперовской ли вы команды.

— И что же? За сколько месяцев вперед этот джентльмен уплатил мне содержание?

— Не стоит иронизировать, мистер Стоун. Если бы от Хупера вам причиталась зарплата, хотя бы за один день, на вашу жизнь я бы не поставил и цента. Ваша лодка, какой-нибудь дикий катер…

— Спасибо за откровенность, — сказал Андрей. — При первой возможности я поделюсь вашими сомнениями и планами с его величеством.

Мейхью не выдал ни испуга, ни растерянности

— Вы разумный человек, мистер Стоун. Сейчас мы зайдем ко мне в офис. Я обещаю прекрасный кофе. Поговорим. И после этого вы поймете, что в отношении вас у меня никаких планов нет.

Мейхью занимал небольшую комнату, находившуюся на первом этаже виллы. Она походила изнутри на бронированный ящик. Андрей заметил, что окна ее забраны пуленепробиваемыми стеклами и прикрыты легкими стальными жалюзи. Двери и рамы подключены к. сигнализации. На голых стенах, окрашенных в мягкие палевые тона, не висело ни картин, ни фотографий — сухая кабинетная строгость.

Подойдя к сейфу, Мейхью указал Андрею на два кресла, стоявшие возле невысокого журнальной столика.

— Присаживайтесь, пожалуйста. Я только кое-что достану из ящика.

Андрей огляделся и сел так, чтобы оказаться лицом к двери. Мейхью похрустел колесиком кодирующего устройства, набрал шифр и открыл тяжелую дверцу сейфа. Взял с полки плотный синий конверт. Захлопнул хранилище и с пакетом подошел к столику.

— Сейчас подадут кофе, — сказал он, опускаясь в кресло.

Когда и откуда он подал сигнал прислуге, Андрей не заметил.

Устроившись поудобнее, Мейхью блеснул толстыми стеклами очков и словно через микроскоп взглянул на Андрея. Достал из пакета плотный квадратный лист. Протянул.

— Вам знакомо это?

Андрей придвинул к себе блестевший глянцем фотокартон.

Перед ним лежала цветная репродукция картины Чарльза Стоуна. Того самого, настоящего, которого давно нет в живых. Тот написал ее в расцвете таланта, задолго до того, как коварная игла впервые ввела в его тело наркотик.

Бросив взгляд на фото, Андрей оттолкнул его по столу в сторону Мейхью. Сказал, испытывая неприятное ощущение нечестности:

— Это моя работа, мистер Мейхью. «Закат на Лимпопо». Довольно давнее дело. Где вы ее откопали?

Впервые Андрей открыто присваивал себе авторство вещи, которой его кисть не касалась. И это подарило ему не чувство радости, которое испытывают профессиональные воры, а гнусное ощущение унижения и грязи, свойственное честному человеку, по какой-то причине присвоившему чужую собственность.

— Фамилия Голдсмит вам о чем-нибудь говорит? — спросил Мейхью.

— Отгадывать загадки не мое хобби. Я знал трех Голдсмитов и четвертого, который именовал себя Гольдшмидтом. Какого из них я вам должен сдать как агента Хупера?

— Зачем вы так? — обиженно протянул Мейхью. — Я всего лишь хотел сказать, что, как оказалось, у нас есть общий знакомый с такой фамилией.

— Кто же? Во всяком случае, не Боб Голдсмит. Что может быть общего между букмекером и таким лощеным джентльменом, как вы?

— Боб? — переспросил Мейхью. — Нет, такого я не знаю.

Тут Андрей изобразил внезапное озарение.

— О Боже! — воскликнул он и всплеснул руками. — Бьюсь об заклад, это Джерри! Полковник Джеремия Голдсмит.

— Попадание! — сказал Мейхью удовлетворенно и откинулся на спинку кресла.

Миловидная длинноногая девица осторожно вкатила в комнату сервировочный столик. Виски, кофе, содовая вода, фрукты…

Занявшись кофе, Андрей сумел унять волнение, которое доставила новость, сообщенная Мейхью. Он торжествовал и был готов запеть.

«Ай да Профессор! — думал Андрей с радостным подъемом. — Ну, Корицкий!» Это он точно просчитал ходы в партии, которую теперь черными фигурами играл Мейхью. Черными, потому что белую пешку Андрей и Корицкий ходом е2-е4 двинули по доске очень давно. Андрей без рисовки сейчас ощущал себя пешкой, но теперь уже не простой, а заведомо проходной, неудержимо рвущейся на ферзевую линию.

Первый ход в этой партии сделан три года назад. Тогда Андрей пролетом из Мельбурна остановился в Лондоне. Вечером ему позвонили в отель «Мейфлауэр».

— Хэллоу, мистер Стоун, — произнес голос, который Андрей не мог спутать ни с чьим другим. — Добрый вечер.

— Добрый вечер. Слушаю вас, — ответил Андрей.

— Сэр, заказанные вами билеты уже оформлены. Когда вам их доставить?

— Я заеду за ними сам, — сообщил Андрей.

Утром он встретился с мистером Остином Райтом, старомодным чопорным старичком, содержавшим часовой магазин и мастерскую неподалеку от Чарринг-Кросс. Трудно сказать, кто и каким образом сумел привлечь добропорядочного британского патриота к тайным играм третьей стороны, но свои функции часовщик исполнял спокойно и пунктуально.

— Не могли бы вы взглянуть на мой хронометр? — спросил Андрей и отщелкнул защелку металлического браслета.

Мастер принял часы, опустил лупу со лба к глазу, скальпелем отколупнул заднюю крышку, открыл механизм. Внимательно вгляделся, что-то тронул пинцетом, потом закрыл крышку и вернул лупу на лоб. Встал с места, вышел в соседнюю комнату. Вернулся, неся небольшой белый конверт. Подошел к рабочему месту, взял часы, положил их на конверт и протянул посетителю.

Андрей принял поданное. Надел часы на руку. Внимательно осмотрел конверт. Знаки, удостоверявшие неприкосновенность послания, находились на своих местах.

— Благодарю, мистер Райт.

Сунув конверт в карман, вышел из мастерской.

В гостинице Андрей вскрыл послание. Достал авиационный билет компании «Бритиш эйруэйс». Рейс Лондон — Иоганнесбург. Из билета извлек записку.

«Сэр! Желаю удачной поездки на родину. Думаю, полет будет приятным. Побывать на земле детства — всегда счастье. Лететь особенно хорошо, когда рядом интересные спутники. Зная ваше неудержимое пристрастие к женскому полу, уверен, блондинка, которая будет лететь рядом с вами — она очаровательна! — не останется без внимания. Помню ваш девиз: путь к женщине лежит через сердце ее ребенка. Думаю, что и муж уважаемой дамы, который ждет ее возвращения, не откажется вам позировать. Тем более, что в последнее время вы пишите очаровательные портреты. Желаю успеха».

И легкая завитушка, изображающая букву «К» с легким налетом готики — знак Профессора.

Если бы не звонок от человека, чей голос Андрей прекрасно знал, он мог подумать, что послание — всего лишь веселый розыгрыш. Теперь же ему предстояло рассматривать письмо как ребус, требовавший разгадки.

Итак, на «родине» — в Южной Африке — Андрей. в целях ознакомления уже однажды побывал. Второй раз ехать туда затем, чтобы пополнить впечатления, вряд ли имело смысл. Значит, цель предлагавшегося путешествия — знакомство с интересными для дела спутниками.

Особого, тем более неодолимого пристрастия к женскому полу, о котором говорила записка, Андрей никогда не проявлял, хотя к женщинам равнодушен не был. Выходит, это намек на то, что ему на время предстоит стать галантным кавалером. Одновременно ему напоминали девиз, которого он никогда не произносил. Значит, легче сего будет познакомиться с матерью, если завести дружбу с ее ребенком.

Ключевой фразой приказа, как понимал Андрей, было предписание выйти на мужа женщины и написать его портрет. Для чего? В записке об этом не сказано. Значит, время поможет выяснить и цель знакомства. Пока же ему предстоит играть роль художника, который неравнодушен к женской красоте и обожает детей.

Убрав билет, он сжег записку и смыл пепел в унитаз.

В день и час, обозначенные в билете, Андрей приехал в аэропорт. После окончания обычных таможенных формальностей группа пассажиров двинулась к самолету. В Южную Африку летело совсем немного народа. Большей частью то были мужчины с хорошей военной выправкой, одетые в элегантные гражданские костюмы, и юркие типы с рыскающими глазами коммивояжеров. Андрей сразу выделил миловидную даму с кукольным личиком. Она шла легко, будто не касаясь земли, а лишь изредка дотрагиваясь до нее, чтобы проверить крепость почвы острыми каблучками. Бедра ее вызывающе покачивались. Два громадных, без малого двухметрового роста полицейских шествовали за дамой, как почетный эскорт. Один нес большой чемодан, перехваченный ремнями, другой держал в руках ребенка — красивую белокурую девочку лет четырех.

В самолете их места оказались рядом…

Андрей поначалу не проявлял к даме никакого внимания. Однако наблюдал за ее поведением. Он старался заметить, когда соседке станет невмоготу и его предложение помочь не будет отвергнуто. Откажи дама ему сейчас, во второй раз с услугами подступаться станет труднее.

Самолет после взлета некоторое время шел довольно ровно. Двигатели гудели равномерно, напористо. Фюзеляж подрагивал, сотрясаемый неимоверной мощью моторов. И вдруг в какой-то момент, словно потеряв в воздухе опору, лайнер глубоко и резко просел. Неприятное ощущение подкатившегося к горлу желудка заставило Андрея проглотить слюну. В это же время соседка уронила голову на грудь и беспомощно опустила руки. Девочка, сидевшая рядом, заметила это и испуганно вскрикнула: «Мамочка!»

Женщина чуть приоткрыла глаза и умирающим, безвольным голосом прошептала:

— Не бойся, Роберта. Не бойся, милая, — и замолчала.

— Вам плохо? — спросил Андрей участливо. — Могу я чем-то помочь?

Женщина снова приоткрыла глаза.

— Благодарю вас, — едва шевеля языком, прошептала она. — О, благодарю. Мне ничего не нужно. Если можете, приглядите задевочкой…

— Не волнуйтесь, — заверил Андрей. — Девочкой я займусь. Идите ко мне, мисс, — позвал он малышку, и та охотно, без всякого стеснения перешла к нему.

— Как тебя зовут?

— Роберта. А вас?

— Меня зовут Чарльз. Мистер Чарльз Стоун.

Андрей посадил девочку на колени.

— Ты когда-нибудь видела дом, где живут киты?

Глаза малышки округлились, лицо выразило крайнее любопытство,

— Нет, — ответила она голосом, полным интереса.

— А хочешь?

— О да, конечно, мистер Стоун.

Самолет шел над океаном. Под его крыльями лежала светло-зеленая бесконечность воды. Справа, далеко в глубине виднелась кромка берега, опушенная лентой прибоя. Белопенная полоса, отделявшая океан от земли, тянулась за самолетом живой нитью, а все остальное, что было за ней, тонуло в серой дымке. Воздух над Африкой был сух и зноен, пропитан пылью.

— Посмотри, Роберта, — сказал Андрей и указал в синеву океана. Там, едва различимый глазом, виднелся остров. — Увидела? Теперь запомни: если оттуда плыть на восток три дня и три ночи, потом свернуть на юг и плыть еще столько же, то окажешься у ледовой стены. А в ней есть проход в царство огромных умных китов…

Андрей никогда не замечал за собой способностей сказочника. Тем не менее он самозабвенно импровизировал и стал даже сожалеть, что его не слышат братья Гримм или хотя бы один Ганс Христиан Андерсен. Было бы им чему позавидовать! Роберта то испуганно жалась к мистеру Стоуну, то весело смеялась и хлопала в ладоши. Никогда она в один раз не встречалась с таким количеством добрых рыб, хитрых осьминогов и кровожадных акул, с которыми ее познакомил дядя Чарльз.

Андрей искренне жалел мать Роберты, измученную тяжелым полетом, но что поделаешь — помочь ей он мог только тем, чем уже и без того помогал.

Миссис Пруденс Голдсмит — когда ей после очередной промежуточной посадки на время стало получше, нашла силы познакомиться с Андреем.

В Иоганнесбурге ее встречал муж. Андрей спускался по трапу, держа Роберту на руках, когда девочка увидела кого-то в толпе встречавших и закричала восторженно:

— Папа! Папочка!

Навстречу Андрею шагнул мужчина в военной форме со знаками отличия полковника. Он осторожно, как хрупкую вазу, принял дочь из рук Андрея, потом взял под руку бледную, измученную жену.

— Джерри, познакомься, — сказала миссис Голдсмит мужу, — это мистер Стоун. Наш спаситель. Он все время занимался Робертой. Не знаю, что бы я делала без его доброты и внимания…

Мужчины познакомились. Пожимая тяжелую мясистую руку полковника, Андрей уже знал, с кем имеет дело. Джеремия Голдсмит на этой земле был человеком влиятельным, хотя мало кому известным. О его занятиях и весе в государственной машине страны знало крайне малое число людей. Полковник возглавлял военную контрразведку, а такое ни в одной стране мира никем никогда не афишируется.

— Джерри, милый, — обратилась миссис Голдсмит к супругу. — Очень прошу тебя. Очень. Мистер Стоун — наш добрый гений. Я пригласила его погостить у нас. Он отказывается.

Мистер Голдсмит, должно быть, воспринимал просьбы жены с тем же послушанием, с каким и приказы прямых начальников. Словно танк он надвинулся на Андрея, тараня его мощным животом.

— Мистер Стоун! — хорошо поставленным командирским голосом гаркнул полковник. — Я вынужден прибегнуть к силе! Интересы страны превыше всего. Вы понимаете меня?

Он оглянулся на полицейский лимузин с панелью красных и синих мигалок на крыше.

— Сэр! — Андрей лукаво посмотрел на Роберту. — Прибегать к силе опасно. Возможна вторая англо-бурская война…

— Прекрасно! — воскликнул полковник. — Считайте, она уже началась. И вы пленный. Вы все проиграли, мистер Стоун. Перевес на стороне женщин! Роберта берет вас в плен. Верно, девочка? — он спросил дочь, и та захлопала в ладоши. — Вы едете вместе с нами. Иного не дано.

Выиграв молниеносным ударом войну, полковник тяжело отдышался. Он вынул из кармана большой платок и теперь ежеминутно вытирал красное вспотевшее лицо. Андрею показалось, что полковник испытывает страшные мучения, парясь на солнце в мундире, и даже посочувствовал ему:

— Такая жара!

Полковник расхохотался, громко, заливисто.

— Отвыкли от теплых объятий родины, сэр? А я без солнца как ящер — теряю подвижность и желание жить. Жара — моя стихия!

Он похохатывал и вытирал лицо платком. Похохатывал и утирался.

Андрей, обласканный и окруженный гостеприимством, провел на вилле Голдсмитов две недели. За это он в знак благодарности и дружбы написал портрет миссис Голдсмит. Прекрасную Пруденс он изобразил сидящей в плетеном кресле среди зелени сада. Полотно пронизывали лучи яркого света, и вся картина казалась легкой, невесомой, воздушной.

Тогда же он рассказал полковнику свою историю, сообщил, что его отец, живший в Люкхофе, уже умер, что он сам ликвидировал остатки хозяйства и покинул родину. Назвал соседку Кирхер, у которой в знак благодарности оставил часть своих картин.

И вот, как теперь выяснялось, та давняя и вроде бы безобидная поездка очень сгодилась. Замысел полностью оправдал себя.

По просьбе Мейхью Джерри Голдсмит отыскал фрау Кирхер и в виде образца выслал сюда одну из работ Стоуна-истинного — «Закат на Лимпопо». Почему он не прислал репродукцию с портрета Пруденс, Андрей так и не понял. Должно быть, полковник в отношениях с Мейхью старался вести себя крайне объективно.

Еще раз взглянув на репродукцию, которая лежала между ним и Мейхью, Андрей огорченно произнес:

— Вы задумывались, мистер Мейхью, над тем, что творите? Вы представляете, что теперь будет думать обо мне Голдсмит? Нет, вы не представляете. Зато мне от этого становится не по себе.

Он встал с видом решительным и непреклонным.

— Мне больше нечего делать здесь, на вилле Ринг, мистер Мейхью! Нечего! Прощайте. Обо всем, что случилось, доложите боссу сами. Пусть он разбирается, что к чему. Пусть оценит, какую глупость я сделал, оказав ему услугу!

— Мистер Стоун! — Мейхью выглядел испуганно. — Как вы могли подумать?! Помните, я вас предупреждал, что оказываться на пути великих людей столь же опасно, как опасно муравью попадать под ноги слона? Он может раздавить, даже не заметив, что кто-то пострадал. Но неужели у вас не было возможности убедиться в моей осмотрительности? Да, действительно я послал мистеру Голдсмиту запрос. Но это не было полицейской штучкой. Можете мне верить! Меня меньше всего гложет желание нанести ущерб вашей репутации. Я просил мистера Голдсмита аттестовать вас как мастера живописи, которого рекомендовали Диллеру. Можете убедиться. Вот интересующий вас ответ.

Мейхью сходил к сейфу, снова открыл его, достал и принес Андрею бланк телеграммы.

«СРОЧНО. СТРОГО ЛИЧНО. КАНАЛ МИНИСТЕРСТВА ИНОСТРАННЫХ ДЕЛ.

ДЛЯ ДИЛЛЕРА — МЕЙХЬЮ.

ДОРОГОЙ ДЖОН! БЕРУ НА СЕБЯ СМЕЛОСТЬ РЕКОМЕНДОВАТЬ МИСТЕРУ ДИЛЛЕРУ ХУДОЖНИКА СТОУНА. ЭТО МОЙ СООТЕЧЕСТВЕННИК, БОЛЬШОЙ МАСТЕР, АРТИСТ ВЫСОКОГО ТАЛАНТА. ЛИЧНО МЫ ДАВНО И ХОРОШО ЗНАКОМЫ. ОТДАВАЯ ДАНЬ ТАЛАНТУ СТОУНА, Я УЖЕ ОБЛАДАЮ ДОВОЛЬНО КРУПНЫМ СОБРАНИЕМ ЕГО РАБОТ. АВИАПОЧТОЙ ВЫСЫЛАЮ РЕПРОДУКЦИЮ ЕГО КАРТИНЫ. ИСКРЕННЕ ВАШ. ГОЛДСМИТ».

— Слова тебе господи! — с облегчением вздохнул Андрей. — Вы заставили меня переволноваться, мистер Мейхью. Когда имеешь дело с полковником Голдсмитом, отношения с ним можно испортить одним неверным словом. А моя репутация на родине?

— Теперь все в норме? — спросил Мейхью. — Я искренне рад. Можете поверить, Стоун, ответом старины Джерри я был обрадован не меньше вашего.

«Ну, положим, — подумал Андрей, — ты бы не меньше порадовался и тому, если бы ответ Голдсмита меня в чем-то изобличал. Есть такие профессии, в которых оба ответа одинаково радуют задающих вопросы».

Но вслух сказал:

— Теперь все в норме. Думаю, вам нет нужды показывать все это мистеру Диллеру, не так ли?

— Я тоже так думаю, что такой нужды нет.

— Вот и отлично, мистер Мейхью. Премного вам благодарен за доставленные волнения. Премного.

8

В первое утро на вилле Ринг Андрей проснулся рано. В доме стояла тишина. Только через приоткрытую дверь туалетной комнаты слышалось, как журчит вода из плохо прикрытого крана.

Сквозь опущенные жалюзи в комнату сочилось утреннее солнце. Оно лежало на полу золотыми полосками, и в его лучах неторопливо проплывали сверкающие пылинки.

Андрей лениво потянулся. Он чувствовал себя, может быть, даже впервые за последние годы, человеком, которому некуда спешить.

Он встал, прошелся босыми ногами по мягкому, теплому ковру, поднял зашелестевшие легким металлом жалюзи и распахнул окно. В комнату дохнуло утренней свежестью и запахами сада.

Сняв пижаму, Андрей начал гимнастику.

Он мысли не допускал, что за ним наблюдают, да и не верил, что это может происходить именно здесь, но все же выполнял комплекс движений, определенный системой хатхи-йоги.

Он ударился в восточные премудрости еще давно, во время учебы. Задолго до выпуска беседуя с Корицким, он сказал:

— Готов сдавать любой экзамен, Алексей Павлович. Хоть сейчас.

— Экзамен?!

Корицкий произнес это слово с нескрываемым презрением.

— Тогда, молодой человек, вам придется вернуться в среднюю школу. Так точно!

Профессор забрал подбородок в кулак и задумчиво посмотрел на Андрея.

— Экзамен — всегда лотерея. Тянешь билет и надеешься: авось счастье на твоей стороне. Глядишь — повезет. Вам, дорогой, такой роскоши не будет дано. За вас все время экзаменационные билеты будут тянуть другие. Вам останется только право отвечать на вопросы, которые не будут известны. Вот, к примеру, один и самый простой. Сосчитайте мне по-немецки на пальцах до десяти.

Андрей, не почуяв подвоха (он думал, что это всего прелюдия к какому-то другому испытанию), улыбнулся и, слегка грассируя, стал считать: айн, цвай, драй… При этом загибал тонкие длинные пальцы. Слова слетали с его языка легкие, звучные. И Андрей чувствовал, что произносит их натурально, без какой-либо фальши, чисто по-немецки.

— Стоп, спасибо, — прервал Корицкий. — Можно кончить. Вы провалились. Немцы, мой дорогой, не загибают пальцы при счете, а разгибают их, выбрасывая по одному из кулака. Задавать еще вопросы?

— Задавайте, — ответил Андрей упрямо. Он понимал, что, раз споткнувшись, теперь в ответе уже ничем не рискует.

Корицкий стал прочищать трубку диковинным, явно заграничным ершиком. Делал это не спеша, с толком и расстановкой. Сперва выколотил пепел на салфетку, свернул ее и бросил в корзинку. Затем достал порттабачник, набил трубку ароматным табаком «Золотое руно», чиркнул спичкой и закурил.

— Вы, уважаемый, поклонник спорта? Во всяком случае, я на это надеюсь. Верно? Увлекаетесь плаванием и легкой атлетикой. Болеете за футбольную команду… Да, кстати, за какую команду вы болеете?

Андрей сдержал торжествующую улыбку, и все же Корицкий заметил, что уголки губ подопечного дрогнули, а глаза на мгновение блеснули. Уж что — что, а футбольную команду Андрей заприметил давно и уже целых полгода вел ее дорогами успехов и срывов. Все — имена игроков, их рост и вес, их остроты и лучшие мячи он знал, как знали это другие самые отчаянные болельщики. И ответить Профессору на любой вопрос, касавшийся своих любимцев, для него не составляло труда.

— «Черные рейнджеры», сэр, — произнес Андрей по-английски, и сам себе поставил отличную оценку.

— «Черные рейнджеры»? — полувопросительно сказал Корицкий. — Допустим, это так. А теперь представьте, что вы, поклонник «Рейнджеров», поднялись с постели и делаете утреннюю гимнастику.

Андрей на миг замялся. Он не мог привыкнуть к стилю, в котором работал Корицкий. Тем более что за его шуточными вопросами и предложениями всякий раз скрывались подводные камни, мешавшие начинающему без пробоин выбраться на фарватер самостоятельности. А в своих изобретениях Корицкий был неисчерпаем.

Сосредоточившись, Андрей расставил ноги, вскинул руки вверх, сделал выпад в сторону, вернулся в исходное положение, присел. Движения давались ему легко, тело свое он чувствовал хорошо и выполнял упражнение четко, уверенно. Но лицо Профессора оставалось непроницаемым.

— Стоп, достаточно, — остановил он вдруг Андрея движением руки. — Идите, молодой человек, с миром. Вы такой же болельщик «Черных рейнджеров», как я гладиатор императора Веспассиана.

— Но…

— Никаких но. Билет тянул я. А вы делали упражнение, предусмотренное наставлением по физической подготовке личного состава Советской Армии. Все шестнадцать тактов один за другим. Конечно, приятно, когда в человеке чувствуется армейская закалка, но, увы, для болельщика «Черных рейнджеров» — это явный перебор.

Андрей покраснел, и губы его обиженно дрогнули.

— Какие упражнения, товарищ полковник, вы посоветуете разучить?

— Я? — драматически воскликнул Корицкий. — Избави бог, молодой человек! Полковник Корицкий не готовит маляров. И вы маляром, надеюсь, не собираетесь быть. Верно?

— Не собираюсь.

— А когда и где настоящие художники делали копии? Вам предстоит отказаться от всех привычек, которыми была полна ваша прошлая жизнь. Итак ищите себе новые, подходящие по вкусу. Сами.

И Андрей искал. Он перепробовал множество разных спортивных систем и методов. Читал книги английских и немецких специалистов по спорту, пока не остановился на системе йогов — хатхи-йоги.

Глубоко вздохнув, Андрей принял экпадасану — позу на одной ноге и замер, молитвенно сложив ладони на груди.

Потом одну за другой он принимал позы треугольника, трости, верблюда, лотоса, крокодила и, наконец, застыл в савасане — позе общего расслабления.

За завтраком Андрей сидел напротив хозяина дома. В какой-то момент, чуть наклонившись вперед, Диллер сказал:

— Извините, Стоун, вы увлекаетесь хатхи-йоги?

Едва заметная улыбка тронула губы Диллера.

«Следили! — обожгла Андрея тревожная мысль. — Что бы это могло означать?»

Ответил, улыбаясь непринужденно:

— Вы ясновидец, ваше величество?

— Ради бога! — встрепенулся Диллер.

И Андрей понял: его задело не обращение с королевским титулом. К такому он, должно быть, привык уже давно. Тронуло подозрение, прозвучавшее в голосе художника.

— Ради всего святого, не подумайте что-нибудь такое! Просто утром к вам в комнату заглянул Мейхью, но вы были заняты…

— Я был нужен? — спросил Андрей.

— Хотел пригласить вас на утреннюю прогулку. У меня сегодня было свободное время.

— Счел бы за великую честь, — ответил Андрей. — Мне никогда не приходилось гулять с такими людьми, как вы.

Диллер снисходительно улыбнулся, но по всему было видно, что простодушная лесть художника пришлась ему по душе.

Они после завтрака все же погуляли вместе. Диллер показал Андрею сад, оранжерею, аквариум. Все это было расположено на территории виллы в прекрасных помещениях, специально предназначенных для определенных целей. Говорили о разном. И вдруг Диллер, глядя на Андрея в упор, спросил:

— Что вы думаете о той истории?

Вопрос был задан почти теми же словами и тем же тоном, какими его не раз задавал Мейхью. Это особенно насторожило.

— Вы тоже имеете в виду случай с яхтой? — сказал Андрей, не отводя глаз. — Не так ли?

— Почему «тоже»? — поинтересовался Диллер с некоторым удивлением.

— Меня об этом часто и упорно спрашивал мистер Мейхью. Вчера вечером это было в последний раз. И я подумал…

— Забавно, мистер Стоун. И что вы ответили?

— То, что, по моему мнению, это обычное хулиганство. Мистер Мейхью, в свою очередь, заметил, что это работа людей Хупера.

— А не кажется ли вам, что это работа людей самого Мейхью?

Диллер выглядел сурово и строго, всем видом показывая, что не собирается шутить.

— Вы сомневаетесь? — спросил он, не услышав сразу ответа Андрея. — А я в этом почти уверен.

История, которую Андрей при желании мог рассказать Диллеру во всех подробностях и деталях, вдруг приобрела какой-то новый, неожиданный смысл.

— Мейхью большой стервец, — сказал Диллер. — Я плачу ему сто тысяч в год. Этого ему с каких-то пор стало мало. Он завел помимо меня собственное дело. Кроме того, у меня с некоторой поры возникло сомнение в честности этого типа. Он обстряпывает темные махинации за моей спиной. Мне кажется, что случай с яхтой был попыткой Мейхью запугать меня возможностью покушения и сделать более податливым. Ему хочется, чтобы я верил, будто Диллер не проживет без Мейхью и его охраны. Я понял это тогда, когда он всячески пытался воспрепятствовать моей встрече с вами и доказывал, что вы из шайки Хупера.

— Вы в это поверили? — спросил Андрей, стараясь, чтобы в голосе было как можно больше обиды. Сделать это оказалось совсем нетрудно, поскольку он и в самом деле никогда не знавался с людьми Хупера.

— Нет, я понял, что этого не может быть, едва взглянул на ваши картины…

С домом и порядками, которые заведены в нем, Андрея знакомил Янгблад. Детектив теперь относился к Андрею с подчеркнутой почтительностью и делал все, чтобы ему понравиться.

По пути в гостиную, где Диллер разместил картины, и где Андрею предстояло работать, Янгблад остановился в узком, хорошо освещенном коридорчике.

— Здесь, — сказал он, показывая на небольшую дверь, — сейф-комната виллы Ринг.

Детектив взялся за медную, ярко начищенную ручку.

— Хотите взглянуть?

— Удобно ли это? — спросил Андрей. — Заглядывать в закрытую комнату?

— Пустяки! — усмехнувшись, ответил Янгблад. — В ней нет даже дверного замка. Смотрите.

Он открыл дверь и пропустил Андрея вперед. Все пространство от пола до потолка у глухой бетонной стены занимал личный сейф Диллера.

Сколько раз в детстве в кино Андрей видел, как ловкие жулики или разведчики мгновенно подбирали ключи к небольшим, надежно вделанным в стены стальным ящикам и, перекусив провода сигнализации, овладевали секретными планами. Сейф Диллера не походил ни на что знакомое. Это было чудовищное сооружение, подобрать ключи к которому вряд ли возможно.

— Двенадцать тонн, — скороговоркой бывалого экскурсовода пояснял Янгблад. Ему, должно быть, доставляло удовольствие удивлять нового человека могуществом своего шефа, хотя здесь оно выражалось несколько своеобразно — через вес и размеры стального сундука. — Его поставили краном, когда заложили фундамент дома. Потом клали стены. Три специальных замка обеспечивают надежность сейфа. Под стальной броней заложено более тонны медного листа. Прожечь такой сейф автогеном практически невозможно. Медь заберет все тепло на себя. Двери открываются легко с помощью специального устройства…

Андрей восхищенно кивал головой.

— Колоссальное сооружение! В таком можно хранить все что угодно!

Янгблад не разделил его восторга.

— Мистер Диллер держит здесь только самые пустяки. Все патенты и описание технологий хранятся в подвалах Национального банка в форте Святого Марка. Там есть более надежные сооружения.

Итак, в могучем сейфе технологических ценностей не держали. Зато ценности культурные в избытке находились по соседству, в большом помещении, превращенном Диллером в картинную галерею.

Констебль, Хогарт, Тернер, Клод Моне, Ренуар, Сислей, Ван-Гог, Сезанн… Такой коллекции полотен могли позавидовать многие музеи мира. Обращало внимание отсутствие копий и подделок, которые нередко попадают в частные собрания под видом оригиналов. Агенты Диллера добросовестно отрабатывали свой хлеб, доставляя в хозяйские соты только то, что без колебаний можно было назвать натуральным медом.

Андрей остановился у пейзажа, принадлежащего кисти Моне, и долго его разглядывал. Картина привлекала к себе свободой композиции и оригинальностью видения природы. Художник писал ее радостными, чистыми красками. Он не вырисовывал пейзаж, а словно лепил его точными мазками. Позже, изучая картины, Андрей с удивлением обнаруживал, что некоторые из них в прошлом принадлежали не частным лицам, а известным музеям разных стран. Об этом свидетельствовали печати и пометки на обороте холстов. Сведений о том, что подобные вещи музеями продавались, в прессе не появлялось. А раз так, то по всему выходило, что посредники Диллера нередко скупали краденое. Знал ли об этом сам хозяин? Сомнения разрешились случайно.

— Вас не смущает происхождение некоторых моих полотен? — спросил Диллер, заглянув в галерею, когда там работал Андрей.

— Нисколько, — ответил художник и с интересом посмотрел на Диллера. Далеко отсюда, на своей родине Андрей не раз встречал сообщения о музейных кражах и скупщиках ценностей. Но в его представлении это были люди особые. Еще мальчишкой Андрей видел одного скупщика на старой ташкентской толкучке Воскресенского базара. Грязный, небритый, хмельного вида тип сидел в тени старого дувала — глинобитной стены — и перетряхивал какие-то тряпки, предлагая их покупателям. Меж собой посетители рынка называли типа «барыгой» и знали, что рванье — одна видимость. Барыга при желании мог достать все — от дефицитных телевизоров до золотых изделий. Он скупал их у местного ворья для перепродажи. И вот, раскрыв в щеголеватом Диллере умудренного опытом скупщика картин, Андрей даже растерялся. Он ясно видел, что фактически между барыгой со среднеазиатского толчка и миллионером с виллы Ринг была лишь одна разница — ворованное они скупали по разным ценам. В мире денег совесть такой же товар, как и бессовестность. Здесь продается и покупается все, успех продажи зависит лишь от предлагаемой цены. Тот, кто может предложить высшую ставку, считает, что вправе обладать купленным, несмотря на его происхождение.

Позже, вникнув в дела «рынка искусств», на котором сильные мира сего приобретали работы известных мастеров прошлого, Андрей понял, что существование такого рынка без воровства и махинаций просто-напросто невозможно. Дельцы, специализировавшиеся на перепродаже краденого, выпускают каталоги, в которые вносятся цены на все мало-мальски известные в мире картины. Принадлежит полотно национальному музею или частному собирателю, хотят его продавать или нет, барыг интересует мало. Они определяют цену, фиксируют ее в прейскуранте и пускают по свету. Музейным ворам такие каталоги служат путеводителями по картинным галереям. Они позволяют точно определять, ради чего стоит рисковать, а что риска не стоит. Более того, имея прейскурант, воры знают, к кому обращаться и кто купит картину. Около тридцати миллионов долларов в год в ту пору составлял оборот антикварной фирмы Сотсби, торгующей картинами в Англии. К десяти миллионам долларов подкатывались обороты нью-йоркского Дома Пар-Барнета.

— И вы не находите мои покупки странными? — спросил Диллер.

— Нисколько, — ответил Андрей. — Это в порядке вещей, не так ли?

— Я вложил в картины немалые средства, — сказал Диллер самодовольно, — чтобы со временем открыть публичную галерею.

— И будет в ней портрет Генри Диллера, — в тон ему сказал Андрей. — Работы малоизвестного художника Стоуна. Я надеюсь, сэр, вы не раздумали позировать? Когда мы можем начать?

Диллер улыбнулся поощряюще.

— Начнем завтра. С десяти. В это время у меня в кабинете хорошее освещение.

9

— Чарли, как ты стал художником? — спросила однажды Андрея Розита. — Только, пожалуйста, не говори, что купил краски и сразу стал рисовать, о'кей? Андрей пожал плечами. В этой истории для него самого до сих пор оставалось немало неясностей.

Кое о чем он, конечно, догадывался, но т о ч н о не знал.

Конечно, рисовать, а вернее, проводить свободное время за мольбертом гвардии лейтенант артиллерии Андрей Коноплев стал сам. И часть событий, предшествовавших началу художественной карьеры, помнил во всех подробностях. Но вот то, как и почему его решили сделать живописцем, в подробностях даже при всем желании рассказать не мог. Не располагал фактами. А факты таковы.

Шел второй год службы Андрея Коноплева — командира взвода артиллерийской инструментальной разведки в Забайкальском военном округе, когда в Москву, в разведцентр ГРУ из Юго-Восточной Азии Верный Человек прислал шифровку. Он сообщал, что в Гонконге в притоне наркоманов скончался некий Чарльз Стоун, художник, гражданин Южной Африки.

Верному Человеку удалось за бесценок приобрести документы и нехитрые пожитки опустившегося на опиумное дно живописца. В этой связи Верный Человек полагал, что вполне возможно проведение интересных комбинаций, если действовать быстро, без промедления.

В разведцентре сообщение встретили скептически. Подготовка разведчика, предназначенного для легализации в чужой стране, — дело сложное и длительное. Во много крат трудности возрастают, если человека надо подготовить под определенные, заранее известные параметры. И совсем непреодолимым выглядит препятствие, когда требуется подобрать кандидата на конкретную биографию.

Начальник Главного управления генерал Григорьев на всякий случай провел совещание. Не скрывая сомнений, он доложил заинтересованным лицам об открывшихся возможностях. Заключая сообщение, сказал:

— По-моему, товарищи, эта та ситуация, в которой око видит, а зуб неймет.

— Может, все же поискать человека в художественных заведениях? — предложил генерал Васильев, любивший остросюжетные комбинации.

— Отпадает, — высказал соображение полковник Корицкий. — Специалист, который будет знать толк в ценностях картинных галерей Запада, для нас дорог и не нужен. Требуется человек военный и лишь потом художник. В конце концов, подготовить офицера, умеющего рисовать, нам значительно проще. А вот художнику в сжатые сроки освоить военные знания профиля, который нам интересен, куда сложнее.

— О трудностях я всех предупредил сразу, — сказал Григорьев. И сделал вид, что перестал интересоваться предложением Верного Человека.

— Разрешите мне попытаться, — сказал Корицкий. Он знал шефа и понял, что настала пора взять инициативу на себя. — Если есть шанс, грешно от него отказываться сразу.

— Что задумал? — спросил генерал Васильев.

— Есть кое-какие соображения. Но они еще не оформились.

— Хочешь взять дело на себя? — спросил генерал Григорьев. — Бери!

— Буду искать исполнителя.

— Добро. Бери и ищи, — утвердил Григорьев. В тот же вечер по служебным каналам связи Министерства обороны в разведотделы войсковых соединений ушла шифровка:

«ДЛЯ ПРОХОЖДЕНИЯ СПЕЦПОДГОТОВКИ ПРОСИМ ПОДОБРАТЬ КАНДИДАТУРУ ОФИЦЕРА В ВОЗРАСТЕ ДО 30 ЛЕТ. ЖЕЛАТЕЛЬНО АРТИЛЛЕРИСТА ИЛИ ХИМИКА. ОБЯЗАТЕЛЬНОЕ УСЛОВИЕ — СПОСОБНОСТЬ К ИНОСТРАННЫМ ЯЗЫКАМ И ЗАНЯТИЯМ ЖИВОПИСЬЮ. ТИП ЛИЦА — ЕВРОПЕЙСКИЙ».

Уже через двое суток полковник Корицкий отправился в дальний путь «на смотрины». Ему на выбор предложили двенадцать кандидатур. Семь отпали на этапе предварительного ознакомления с анкетными данными. Пятерых Корицкий решил посмотреть сам. Он считал, что одному это сделать дешевле и проще, нежели приглашать всех кандидатов в Москву.

Результаты смотрин оказались удручающими. Корицкий. побывал в Мурманске, Пензе и Новосибирске, но с разочарованием вынужден был признать — поиск не удавался.

Один из кандидатов приобрел в полку славу живописца потому, что удачно срисовывал портреты сослуживцев с фотографий, которые разбивал на клеточки. Второй немного рисовал, но имел явно выраженные монгольские черты лица и для предполагаемой роли никак не подходил. Лицо третьего кандидата от подбородка до виска пересекал тонкий, хорошо видимый шрам. Это делало человека приметным, а следовательно, непригодным для работы, которая требовала особой деликатности.

Четвертый кандидат служил в Забайкалье, и Корицкий полетел туда без особой уверенности в успехе, лишь потому что привык вести дела до тех пор, пока оставался хоть малый шанс на успех.

До Читы Корицкий добирался на перекладных — самолетами военно-транспортной авиации. Затем до нужного гарнизона ехал поездом.

На одной из остановок посреди ночи пришлось выходить. Поезд, дав на прощанье гудок, гремя металлом, ушел во тьму.

Корицкий огляделся. Маленький кирпичный домик станции освещал единственный в округе керосиновый фонарь. В плоском пятне света прочитывалась надпись: «Разъезд № 74». Вокруг ни огонька, ни видимых признаков жилья. Только ветер дул и дул с равномерным и злым упрямством, и от его упругих касаний над головой уныло гудели телеграфные провода.

Из темноты в круг света вышагнул широкогрудый офицер в капитанских погонах.

— Подполковник Васильев? — спросил он, отбив громкий щелчок каблуками, и картинно отработал рукой бросок к козырьку фуражки.

— Да, это я, — ответил Корицкий. Они обменялись рукопожатиями.

— Прошу, — сказал капитан. — Машина ждет. Он нажал в первом слове на букву «о» с такой силой, что Корицкий без расспросов понял — встречавший его офицер в недавнем прошлом служил в Польше. Там он понял и оценил шарм польской великовежливости и взял кое-что на вооружение.

Ночь Корицкий провел в офицерской гостинице, где ему выделили одиночный номер — маленький тесный пенал, в котором стояла железная скрипучая кровать с жестким соломенным матрасом и фанерный шкаф — шифоньер работы местной промышленности.

Измотанный перелетом и, поездами, Корицкий с присущим ему умением отключился, едва голова коснулась подушки.

Утром к нему пришел капитан, который ночью встречал его на разъезде. Это был инструктор гарнизонного дома офицеров, он же руководитель местной изостудии.

Догадываясь, что подполковник из Москвы приехал в несусветную даль неспроста и что благополучие руководителя изостудии может поколебаться, если приезжий сочтет, что руководители гарнизонной культурной жизни мышей не ловят, капитан делал все, чтобы произвести на гостя благоприятное впечатление своей бодростью, громкостью голоса, компетентностью и непримиримым отношением ко всяким формалистическим вывертам и абстракционистским проискам в искусстве.

— К вашему приезду, товарищ подполковник, — доложил капитан, — в Доме офицеров открыта выставка самодеятельного творчества. В духе последовательного социалистического реализма. Представлены живопись, художественная вышивка, кружева…

Корицкий осмотрел все выставленное. Делал он это не столько из любопытства, сколько из желания укрепить у тех, кто с ним здесь общался, уверенность в своей принадлежности к армейскому культурному фронту. Поскольку творчество офицерских жен-рукодельниц было главным в работе кружков Дома офицеров, их произведения оказались в начале экспозиции. И, конечно, на самом видном месте — шитье жены командира дивизии. Не лучшее, но неизменно первое. Лишь после вышивок шли кружева и только потом — живопись. Картины размещались в узком полутемном коридоре, который вел от фойе к кинозалу.

— Вот наши шедевры. — Капитан широко отмахнул рукой в сторону экспонатов.

В аккуратных коричневых рамочках на стене висели картины, написанные маслом, акварелью, карандашами. Одного взгляда Корицкому было достаточно, чтобы понять: высоким искусством от всего, что было здесь выставлено, даже не пахло.

Вот домик на зеленой лужайке. Кукольный домик из кукольного, придуманного художником мира благополучия, в котором царили тишь и благодать. Густые липы по сторонам дорожки, посыпанные неестественно желтым песком. Крутые скаты соломенной крыши, сруб колодца на первом плане.

Вот мостик через речку. Ивы на берегу. Все плоско, бесхитростно, бесталанно. Еще один этюд запечатлел березы над заросшим ряской прудом. И тот же налет ученичества, школярства, фотографичности…

Корицкий разочарованно поморщился. Кой дьявол занес его сюда, в эту невероятную даль! Неужели трудно было предвидеть, что затеянное дело с самого начала обречено на провал? И деньги и время потрачены зря!

Случайно взгляд Корицкого упал на стопку картин в таких же коричневых рамочках, что и на стене, но небрежно составленных одна за одной в углу.

— Что это?

Он машинально нагнулся и потянул наугад одну из рамочек на себя.

— Это?! — В голосе руководителя изостудии прозвучали испуг и растерянность. Он даже протянул руку, чтобы забрать у подполковника заинтересовавшую его вещь. — Это можно и не смотреть! Это… Это издержки формалистических выкрутасов… — Капитан нашел понравившееся ему слово и зациклился нем: — Издержки формалистического недомыслия, если судить строго. Именно от такого искусства нас предостерегает Главное политическое управление. Я приказал убрать картины с глаз, но у нас так всегда… Не убрали. Я разберусь…

Корицкий взглянул на этюд, написанный маслом, отодвинув его от глаз на расстояние вытянутой руки.

На небольшом куске орголита пылало пожаром пламя красок. Пляшущий хаос огня, свиваясь в крутые спирали, разбрасывая в стороны всплески протуберанцев, вырывался наружу из темных, еще не успевших всколыхнуться глубин магмы. Ударная волна, рожденная извержением, вилась тугим жгутом по краям очага могучей вспышки. Дикой силой и несомненной самобытностью веяло от картины «Рождение» — такое название сразу же возникло у Корицкого, едва он взглянул на этюд.

— Чьей кисти эти издержки? — спросил Корицкий. Он хотя и видел в правом нижнем углу две буквы АК, но еще боялся поверить, что сможет найти художника где-то рядом. В картине было нечто обещающее, чего он пока не смог увидеть во всем, что просмотрел до этого.

— Это? — растерянно спросил руководитель изостудии. — Не поверите, лейтенанта Коноплева. Вроде бы и офицер толковый, отличный командир, но я бьюсь с ним, как рыба о стену, а он через раз свое пишет. Откуда это тлетворное влияние формализма — ума не приложу. Конечно, товарищ подполковник, на выставку я все отбираю сам. У меня фильтр жесткий. Пока стою тут — никакая абстракция не пройдет.

Последнюю фразу он произнес тоном, каким испанцы произносили знаменитое заклинание: «Но пассаран!» — «Они не пройдут!»

— Значит, у лейтенанта есть еще что-то, кроме этого?

Капитан замялся.

— Как сказать, — произнес он неуверенно. Отстаивая социалистический реализм, поскольку делать это его обязывало положение коммуниста-политработника, который подконтролен политотделу, капитан вдруг уловил в голосе подполковника неравнодушный интерес к формалистическим вывертам и сразу стал гадать: а что, если где-то там в москвах на руководящих высотах, с которых спустился в их степную глушь проверяющий, резко изменилось отношение к художественным направлениям, и теперь не только можно, но даже нужно поддерживать вольности в исканиях живописцев?

— Так есть или нет? — повторил вопрос Корицкий.

Руководитель изостудии к этому времени уже решил, что стоит рискнуть. Не затем же приехал подполковник, чтобы искать крамолу в художествах лейтенантов в глубинке, куда только один Макар из Министерства обороны пока и гоняет своих телят. А раз так…

— Найдем, если надо, — доложил капитан. — Только придется идти в мастерскую. И не сейчас, а вечерком. Там как раз будет работать Андрей Коноплев.

Так Корицкий нашел Андрея — будущего своего ученика. Лейтенант стоял у мольберта и даже не обернулся, когда услышал, что кто-то вошел в студию. Поэтому Корицкий заметил только широкую атлетическую спину Коноплева. Ее обтягивала хлопчатобумажная линялая футболка. Некогда красная от долгой носки она стала бледно-розовой. Между лопаток и подмышками, там, где чаще всего выступал пот, ткань, разъеденная солью, потеряла цвет и выглядела серой. Довершали костюм художника коричневые трикотажные брюки с начесом и желтые тапочки из парусины с резиной.

Корицкий мысленно прикинул, как бы выглядела эта фигура, если одеть ее во фрак, крахмальную рубашку, галстук бабочкой, но представить этого не смог. Слишком уж велик был разрыв между тем, что видели глаза и что пытался представить ум.

Стараясь не отвлекать внимания художника, Корицкий осторожно заглянул через его плечо на полотно. И удивился.

Работа еще не была окончена, но уже угадывалась картина. Ее писала рука самобытная, твердая, рука талантливая.

Художник вглядывался в натуру, не копировал мир глазом фотоаппарата. Кистью его водило чувство. Перед зрителем, волей мастера вознесенным над неоглядными далями, широким ковром раскинулась, распахнулась живая земля. На втором плане, уходя за горизонт, зримо дышало бесконечное зеркало океана. Спокойные краски, приглушенные мягкие тона, казалось бы, должны были успокаивать, снимать напряжение, тем не менее сила мастерства вдохнула в картину ощутимое чувство скрытой угрозы. Вглядываясь в дали голубого простора, зритель невольно испытывал волнение и тревогу. Океан завораживал и пугал. Предупреждал и угрожал одновременно.

Не произнося слов, Корицкий жестом показал капитану на выход. Уже в коридоре они столкнулись с моложавым, подтянутым полковником, которого Корицкий для себя сразу определил словом «щеголь».

По строгим армейским правилам приезжие офицеры во всех случаях, когда они младше по званию, нежели местный командир, представляются ему первыми. Корицкий, чтобы не мозолить в гарнизоне глаза гражданским костюмом, впервые за кои-то годы надел армейскую форму с погонами на чин ниже своего звания. Представляться во всех случаях следовало ему. Но начальник гарнизона опередил.

— Полковник Ягодкин, — назвался он и протянул руку гостю.

— Подполковник Васильев, — представился Корицкий с опозданием и добавил непредусмотренное уставом уточнение: — Алексей Павлович.

Ягодкин улыбнулся. За скромными звездами приезжего и слишком обычной фамилией он угадывал нечто большее и потому предположил, что звезды наверняка не соответствуют истинному положению, которое занимал их гость. Ягодкин знал, по какому ведомству генерального штаба прошла телеграмма о приезде Васильева, и его интерес к. самодеятельным картинам воспринимал всего лишь как поверхностный камуфляж. Полковник Ягодкин в этом плане был ученый. Его отец, в звании генерал-лейтенанта командовавший в годы войны дивизией, уже промахивался, поверив не собственным догадкам, а только знакам различия на погонах. Изустную историю этого промаха Ягодкин-младший знал и помнил прекрасно.

Летом сорок пятого года Ягодкин-старший принял механизированную дивизию, которая располагалась у маньчжурской границы и была нацелена на прорыв Джалайноро-Маньчжурского укрепленного района. За плечами генерал-лейтенанта имелся боевой опыт, и чувствовал он себя уверенно. О готовящемся наступлении еще не было сказано ни слова, но каждый солдат ощущал — горячее дело не за горами.

Нараставшее напряжение в обстановке выдавали многие признаки. В селах, среди сопок вдруг объявлялись новые соседи — то артиллерийская бригада Резерва Верховного Главнокомандования, то дивизион гвардейских минометов, то батальон спецсвязи. Все чаще и чаще в дивизию приезжали разного рода инспекции из вышестоящих штабов. Приезжали, что-нибудь проверяли, давали указания и уезжали, пообещав побывать еще раз и проверить, насколько быстро и эффективно устранены недостатки.

Конечно, многое из происходившего Ягодкина-старшего дергало, раздражало, но он умел не выдавать чувств и выглядел так, словно щипки и толчки его не задевали. Он понимал, что одной из задач всех таких инспекций было поддержание в войсках постоянного нервного напряжения. Потому и сам посылал в полки своих собственных погоняющих, и те в свою очередь дергали нижестоящих командиров.

Со спокойствием Ягодкин-старший отнесся и к очередному сообщению о приезде новой группы инспекторов. Вечером ему передали, что возглавит проверку генерал-майор Родионов. «Кто он? — спросил Ягодкин. — Что-то с таким на фронтах не встречался». — «Новый товарищ, — дипломатично ответили из штаба армии. — Приедет, познакомитесь».

Утром следующего дня Ягодкин-старший встречал гостей. На маленький полевой аэродром, лежавший в широкой пади между двух гряд лесистых сопок, приземлился брюхатый «Дуглас». Четверка истребителей, сопровождавшая транспортник, отвалила и ушла на базу.

Из самолета по железному трапу один за другим сбегали прибывшие офицеры. Первым вниз спустился молодой капитан, за ним сбежали автоматчики охраны. Потом из машины вылез невысокий, плотно сбитый, как гриб-боровичок, генерал. Лицо его Ягодкину не было знакомо. Кое-какие сомнения первоначально возникли. Уж слишком неказисто, необношенно лежали погоны генерал-майора на широких плечах приезжего. Но мало ли таких генералов наплодила война? И Ягодкин отбросил сомнения, не стал играть в показную вежливость: раз ты приехал ко мне, ты и представляйся.

Приезжий так и поступил. Вскинув голову повыше, чтобы видеть глаза высокого Ягодкина, кинул руку к козырьку фуражки и представился:

— Маршал Малиновский, командующий фронтом.

Свита командующего, переполненная не обношенными полковничьими погонами, которые также лежали явно на генеральских плечах, расцвела улыбками. Были среди них ехидные и злорадные, насмешливые и язвительные. Всякие были.

Ягодкин так растерялся, что произнес в ответ свою фамилию заикаясь, с трудом одолев «д», на котором его вдруг заколдобило.

Маршал Малиновский, судя по всему, не обратил серьезного внимания на мелкий инцидент. История с переодеванием, в которую его ввергла необходимость маскировки, доставляла забавные эпизоды почти ежедневно. И маршал всерьез их не принимал. Зато для Ягодкина промашка стала тяжелым душевным укором. В обычной деловой жизни при обсуждении планов операции генерал мог без особого субординационного трепета возразить командующему, но он считал неэтичным, более того, аморальным не отдать старшему по званию честь первым, не соблюсти в отношении командующего фронтом всех тонкостей военного этикета, которые знает только кадровый командир, во многом отличающийся от рекрутированного в офицерский корпус непрофессионала.

Из этой истории, рассказанной однажды отцом, Ягодкин-младший сделал определенный вывод. Для себя он его формулировал так: столичный полковник для периферийного генерала невелика птица, но, допущенная к бумажкам, она способна сделать много гадостей тому, кто пашет.

Ничего этого Корицкий не знал и потому отнесся к жесту полковника как к проявлению исключительно высокой офицерской культуры, ощутил к нему искреннюю симпатию.

— Как вам наши художники? — спросил Ягодкин и тут же высказал свое мнение. — По мне они все не очень…

— По мне тоже, — согласился Корицкий. — Поэтому, если я заберу у вас кого-то, армейским талантам ущерба не нанесу. Верно?

— Заприметили все же?

— Как водится. Развитие культуры требует от нас поворотливости.

Они обменялись понимающими взглядами.

— Как можно выступать против культуры? — сказал Ягодкин. — Что мы можем поделать с разведчиками молодых талантов? Верно, товарищ капитан?

Слово «разведчики» Ягодкин адресовал Корицкому, все остальное капитану, руководителю изостудии, и тот засиял довольной улыбкой,

— Может быть, когда-нибудь на выставкехудожника Коноплева и о нас добрым словом вспомнят? — сказал он с радостной надеждой.

10

В один из дней, прогуливаясь по парку, в котором находилась личная лаборатория Диллера, Андрей увидел мисс Джен. Это была их первая встреча после того, как она побывала в его доме на Оушн-роуд. Сердце Андрея неожиданно замерло.

В широкополой соломенной шляпе, затянутая в тонкое зеленое платье, плотно облегавшее тело, она походила на молодой цветок, тянувшийся к солнцу.

— Секунду, мисс Джен, — попросил Андрей и достал из кармана блокнот для эскизов. — Один набросок. Только один!

— Ну уж нет! — ответила Джен и звонко засмеялась. — Здравствуйте, мистер Стоун! Рисовать себя во время прогулок я не позволю. Хватит с нас разговоров, что Диллеры эксплуатируют всех, кого только могут.

— Какие пустяки! — засмеялся в ответ Андрей. Напряженность, которую он на миг испытал в начале встречи, исчезла, уступив место легкой веселости. — Пусть говорят.

— Вот и нет. — Джен капризно надула губы. — В наше время нужно чутко прислушиваться к общественному мнению. Генри только и твердит об этом.

Она подобрала подол и опустилась на белую садовую скамейку.

— Я недавно вспоминала вас, мистер Стоун. Совсем недавно.

— В какой связи, если не секрет? — поинтересовался Андрей.

— Смотрела вашу картину, мистер Рисую Прекрасно. И мне показалось, что вы любите музыку.

— Вы не ошиблись, — искренне, может быть, даже с излишним жаром ответил Андрей. — Очень люблю.

— Отлично! Я сегодня собираюсь на концерт. Вы согласны поехать со мной, мистер Рисую Лучше Всех?

— Это приказ или пожелание?

— Какая разница?

— И то и другое я приму с радостью.

— Диллеры не эксплуататоры, как об этом болтают. Я думаю, вам это стоит запомнить. Все, о чем мы просим, — только предложения.

— К вашим услугам, — склонив голову, смиренно ответил Андрей.

— Не чувствую в голосе ликования, — сказала Джен удивленно. — Вы всегда столь безразличны к предложениям женщин или это относится лишь ко мне?

— Только к вам, — сказал Андрей и улыбнулся смущенно. Он знал, что быть откровенным в таких случаях — лучший способ не выдать своих чувств. — Я боюсь показать, что влюблен в вас.

— О! — воскликнула Джен. — Даже не знаю, расценить это как комплимент или как дерзость.

Она скользнула по Андрею быстрым взглядом и тут же прикрыла глаза ресницами, словно опустила жалюзи.

— Итак, я жду вас готовым ровно к семи часам, мистер Рисую Неплохо. Идет?

— Да, конечно, — ответил Андрей, как ему самому показалось с ненужной поспешностью. Он заметил, что оценка его способностей по шкале Джен сразу снизилась на несколько пунктов — от мистера Рисую Прекрасно до просто Рисую Неплохо. Чем это было вызвано? Скорее всего его последним, несколько опрометчивым и потому преждевременным признанием. Что ж, такое надо учесть.

В театр Андрей начал собираться задолго до срока. Старательно выбирал галстук, жалея, что из множества разных всегда приходится отдавать предпочтение одному. Что-что, а галстуки всегда нравились Андрею. Видимо, есть у каждого мужчины какое-то подсознательное влечение к ярким, броским вещам. Даже чопорные снобы, наглухо завинченные в смокинги, хранят в душах слабость к пестрым галстукам и носкам. Именно галстуки в наш век удовлетворяют потребности мужчин в буйстве цветов, в то время как им приходится носить строгие костюмы, будто солдатскую форму имущего класса.

Из всех костюмов Андрей больше всего любил свой зеленовато-синий. Как никакой другой, он гармонировал с его загаром и выцветшими соломенными волосами. Надевая его, Андрей чувствовал, что даже сам себе нравится.

Выбрав все, что ему хотелось бы надеть в этот вечер, Андрей вздохнул и вернул вещи в шкафы. Одеться по своему усмотрению ему не позволял этикет — устав больших денег. Надо было надевать черную фрачную пару, белую рубашку с накрахмаленной грудью, галстук-бабочку. Бросать вызов канонам, привлекать к себе внимание общества театралов не стоило. И без того все они сегодня будут глазеть на него. Джен Диллер была ориентиром весьма заметным, и там, где она появлялась, ее всегда сопровождал шепоток зависти и пересудов.

Они приехали в театр за несколько минут до начала концерта. Проходя по коридору, Андрей покосился на свое отражение в зеркале. Из широкого полированного стекла во весь рост на него смотрел высокий светловолосый мужчина со взглядом внимательным и задумчивым. Андрей давно и хорошо знал свое отражение, но даже и его мог ввести в заблуждение этот элегантный джентльмен, словно только что вышедший из салона модной одежды «Братьев Джошуа».

Просторный зал был залит холодным дневным светом. Его Андрей терпеть не мог. Кто-то, словно в иронию, назвал освещение «дневным», хотя оно больше походило на потустороннее. Люди с мертвенно-бледными лицами двигались, шелестели программками, и разноголосый гомон сливался в сплошной гул.

Публика партера темнела черными смокингами мужчин, блистала драгоценностями, дразнила обнаженными плечами и спинами, полуоткрытыми для обозрения грудями женщин. Словно на ярмарку похвальбы, богатые принесли сюда самое дорогое, чем располагали, чтобы лишний раз продемонстрировать его соседям, уязвить тех, кто менее удачлив и оборотист. Только Джен выгодно отличалась простотой наряда, что еще сильнее подчеркивало ее независимость и власть.

Лишь истинные короли и королевы могут не придерживаться веяний моды, ибо модно то, что они носят сами. Дотошное следование предписаниям сиюминутных вкусов призвано служить отличительным признаком состоятельности. Зато настоящих хозяев мира знают и узнают без видимых знаков отличия. И это в обществе служит еще одной затравкой, вызывающей зависть, порождающей стремление к злословию и сплетням.

Свет начал медленно меркнуть. Аплодисменты, как шорох, вспыхнувшие у сцены, пробежали по рядам и утихли в конце зала.

На сцену вышел маленький, худой и ко всему остроклювый. маэстро. Он механически поклонился залу, отбросил легким движением фалды изрядно потертого фрака, сел за рояль. И сразу по залу, как голыши по битому стеклу, покатились гулкие стройные аккорды.

Музыка действовала на Андрея вдохновляюще, но вот приучить себя слушать симфонические концерты он не мог. Музыку Андрей ценил больше всего как фон для работы. Слушая Листа или Чайковского, он замечал, что работа идет лучше, острее становится ощущение цвета, будто сами собой приходят новые решения и композиции. Ференц Лист в его представлениях ассоциировался с тонами тревожными, мерцающими багровыми отсветами цыганских костров. Чайковский дарил ощущение свежей зелени лета, синеву необъятных просторов. Великий Верди заливал мир сиянием прозрачного золота, удивительной грусти, одетой в тогу торжественной радости. Легкая музыка будила в душе Андрея тревожные чувства, и писать под нее становилось труднее. Джаз, подчиняя движения четкому ритму, помогал делать какую-нибудь черновую работу, не требовавшую умственного сосредоточения. Рок будоражил, путал мысли, и работать под него вообще не представлялось возможным.

Оказавшись в концертном зале, Андрей опять погрузился в те же тягостные сомнения, которые впервые испытал, слушая симфоническую музыку на концерте в Лондоне. Он думал, что для человека впечатлительного в один день достаточно одной настоящей симфонии. Она всколыхивает чувства, которые живут в душе долгое время, звучат как струны, тронутые нежной рукой. Ты весь во власти звуков, ты весь подчинен их ритму, но звучит новый опус и ломает, сминает настроение, созданное предшествовавшим произведением. Сахар и соль, перец и халву лучше разделять при потреблении…

Андрею казалось, что многие сидевшие в зале испытывали то же самое чувство, что и он. Спустя некоторое время благоговейная тишина внимания стала рушиться. Кто-то осторожно покашливал, кто-то то и дело двигался, хрустя программкой. За спиной шуршало платье, потом по полу скребыхнули каблуком. Все эти мелкие, едва слышимые звуки били по нервам, снимали чарующую дрему, навеянную музыкой.

Временами Андрею хотелось встать, все бросить, уехать в студию и тут же взяться за кисти. И рисовать, рисовать. Настолько сильно его заряжала музыка. Но он кидал взгляд на спокойный, тонко очерченный профиль Джен и опять оставался в кресле. Волна горячего чувства, поднятого музыкой из глубин души, сжимала сердце, заставляла его биться то сильно, то тихо — едва-едва.

Джен слушала музыку сосредоточенно, вся уходя в мир звуков, как дети уходят в сказку. Андрей попытался последовать ее примеру, но не смог. Его раздражало хрюкающее дыхание соседа-меломана. И тогда он окончательно решил, что больше никогда не поедет на концерты. Никогда.

Концерт окончился поздно. Они вышли из театра на улицу, еще млевшую в духоте разогретого за день асфальта.

— Поужинаем? — спросил Андрей, остановившись у машины.

— Да, — ответила Джен. Она еще не рассталась с музыкой и выглядела задумчивой, немного грустной. — Только где-нибудь на воздухе.

— Вам нравится «Приют»?

— Конечно, — ответила Джен. В «Приюте» она не была ниразу, но знала, где он расположен, и потому не протестовала. — Очень нравится.

Минут через десять они подкатили к небольшому ресторанчику, над которым светилась неоновая вывеска: «Приют старого моряка».

Оставив машину на платной стоянке, вошли в ресторан. Еще с порога Андрей, который и сам появлялся здесь крайне редко, бросил быстрый взгляд по сторонам. Кабачок был старым и лишь недавно усилиями нового хозяина выбился в модные заведения. Теперь он бурно переживал вторую молодость. Темные деревянные панели казались мрачноватыми, хотя светильники стиля модерн лили безжалостный, стерильно-белый свет. Тяжелые старинные рамы темных, почти не прочитываемых картин, полотна, покрытые паутиной кракелюр, — все свидетельствовало о почтенности прошлого и о тех временах, когда вещи делались добротно и крепко. Может быть, именно эта прочность, эта добротность вдруг пришлись по вкусу современным дельцам, инстинктивно ощущавшим углубление ненадежности сегодняшнего мира, который они сами создавали, расшатывали и в котором сами были вынуждены жить, опасаясь за завтрашний день.

У стойки бара толклось несколько фигур. Знакомых среди них не оказалось.

Джен и Андрей прошли на просторную веранду под легкой крышей. Вдоль барьера, отгораживавшего деревянную площадку от крутого обрыва, стояли столики. Они выбрали один из них и сели в круглые плетеные кресла. Внизу, на темном бархатном планшете ночи, лежали алмазные россыпи огней города. Еще дальше, где темнота казалась особенно густой и тяжелой, сверкало рубиновое ожерелье сигнальных огней аэродрома.

Подошел официант-китаец, строгий, серьезный, как дипломат Поднебесной империи на важном приеме. Небрежно склонил голову в полупоклоне, протянул Джен блестевший лаком обеденный лист. Приняв заказ, официант удалился, ничем не уронив достоинства державы, которую представлял под крышей объединенных рестораном наций. И почти сразу из-за кулис отгороженной от посетителей бамбуковыми палочками кухни вынырнул китайчонок-бой. Он подкатил изящный сервировочный столик на бесшумных колесиках, разложил на скатерти серебряные приборы.

— Неплохо жили старые моряки в приютах, — пытался пошутить Андрей, но Джен не приняла шутки и не откликнулась. Только слегка улыбнулась, отметив, что слышит его.

Андрей уже давно не пугался обилия рюмок, ножей, вилок и вилочек, которыми сервировали столы, но всякий раз удивлялся тому, сколько тщеславия жило в людях, которые свое состояние научились подчеркивать и выделять даже количеством приборов, в обычной жизни на столе совсем ненужных.

Джен, выросшая в обстановке светских условностей, видимо, никогда не задумывалась над такого рода пустяками. Больше того, она наверняка почувствовала бы, что ей уделяют внимание не по рангу низкое, окажись на столе вилок меньше предусмотренного сложными правилами этикета.

Вино, поданное им, показалось Андрею весьма приличным. Рыба была просто великолепной. Некоторое время они молча отдавали дань кулинарному искусству повара, который своими талантами создал славу «Приюту старого моряка».

В какой-то момент Андрей скосил глаза и увидел профиль Джен, нежную кожу на щеках, и волна, горячая волна обожания подкатилась к сердцу.

Джен перехватила его взгляд.

— Почему вы на меня так смотрите? — спросила она, и глаза ее весело блеснули.

— Как так?

— Странно.

Она улыбнулась и легким движением головы поправила золотистую прядь, соскользнувшую на лоб.

Андрей чувствовал, что Джен его неодолимо влечет. Он хотел тронуть ее руку, еще больше хотел коснуться волос. И в то же время он знал, что никогда первым не сделает шага, чтобы переступить то малое пространство, которое разделяет их сейчас. С тем, что их дороги пересеклись, уже ничего не поделаешь, но так ли безопасно переступить черту?

— Я красивая? — спросила Джен неожиданно.

— Да, — ответил он быстро.

Она взглянула ему в глаза, улыбнулась и покачала головой.

— Это ответ мужчины. Если угодно, комплимент. А меня интересует мнение художника.

Она подчеркивала, кого хочет увидеть в нем, и он принял условие.

— Честно? — Теперь в глаза ей смотрел он. — Вы самая красивая женщина, каких я видел в жизни.

Она засмеялась, и Андрею показалось, что так перезванивает хрусталь неосторожно тронутой люстры. И звук этот, мелодичный, тонкий, отдался в его сердце скрежещущей болью. Впервые со всей остротой он осознал, что совершенно беззащитен, открыт перед нею. Если с Розитой он был спокоен и никогда не боялся оступиться, то сейчас ни на минуту не чувствовал себя в безопасности. Словно перед неумелым канатоходцем, перед Андреем возникла альтернатива: либо вовсе не ступать на канат, либо ступить на него, сделать несколько неуверенных шагов, упасть и разбиться. Впрочем, альтернатива была уже позади: он на канат ступил и теперь надо балансировать, чтобы оттянуть миг падения.

Джен, должно быть, угадывала состояние художника, и это еще больше разжигало ее любопытство.

— А во сне вам виделись женщины красивее?

— Такие, как вы, — нет.

Она опять засмеялась.

— Интересно, художники видят цветные сны?

— Лично я — черно-белые. Чему вы все время улыбаетесь?

— А я иногда вижу сны в цвете. Чаще в зеленом и красном. Мне хорошо и спокойно с вами. — Подумав немного, она спросила: — Вам понравился концерт?

— Я не умею слушать, — признался он. — А у вас, наверное, много поклонников?

— Мужчины вообще не умеют слушать музыку. В этом вы далеко не оригинальны. Кстати, вы знаете женщин, у которых нет поклонников?

Разговор их был долгий, никчемный, хотя в каждой фразе мог почудиться скрытый смысл или неведомая глубина. Такая игра в слова одновременно и возбуждала и утомляла.

Андрей никак не мог понять: идет игра в поддавки или Джен затеяла что-то серьезное. А если не знаешь правил игры, приходится быть осторожным.

— У меня впечатление, — сказала Джен, — что вы не очень-то дальновидны.

Андрей чуть улыбнулся и посмотрел ей прямо в глаза.

— Все может быть, но раньше вы говорили обо мне другое.

— То раньше. — Джен краешком губ зажала сигарету и затянулась. — Я не знаю, каким вы были тогда.

— В чем же проявилась моя недальновидность?

— В чем? — Она взглянула на него лукаво. — Вы не предвидите, что я скажу в ответ на ваши ухаживания. А если я скажу «нет»?

— Простите, мисс Джен. Честно говоря, я и сам бы сказал за вас себе то же самое.

Она засмеялась.

— В этом и заключается ваша недальновидность.

— А может быть, наоборот?

— Может быть… Выходит, вы меня боитесь?

— Вас — нет, себя — да.

— Приятная откровенность, — сказала Джен и утомленно прикрыла глаза. — Поедем? Уже пора.

Он довез Джен до виллы Ринг. Выходя из машины, она нагнулась и поцеловала его в щеку.

— Спасибо за прекрасный вечер.

Андрей смешался, не зная, что и сказать. Она засмеялась.

— Если я решусь вам позировать, то приеду сама. Договорились?

Вернувшись домой на Оушн роуд, Андрей почувствовал себя измотанным до крайности. Спать ему, однако, не хотелось. Ополоснувшись под теплым душем, он лег и погасил свет. Духота в это время года на побережье делалась невыносимой. Сырой горячий воздух, наплывавший с океана, ощутимо густел, и, чтобы надышаться вволю, люди широко открывали рты и походили на рыб, выброшенных на берег. Даже кондиционер не приносил облегчения.

Андрей крутился на смятой постели, стараясь найти положение, в котором можно уснуть. Подушка казалась удивительно жесткой, нескладной, матрас неровным и твердым. Голова была тяжелой, и мысли, как звук граммофонной пластинки со сбитыми бороздками, крутились вокруг одного предмета.

Он думал о Джен. Он пытался разговаривать с ней. Он ощущал ее рядом, нежную и колкую. Он не мог думать ни о чем другом. Бессонница и тревожные мысли о будущем угнетали его, как пытка.

Не выдержав, Андрей смял и оттолкнул ногой простыню и сел на постели. Было четыре часа утра. Едва светало. «Все равно, — решил он, — пора вставать».

11

Что? Где? Как? Когда? Зачем? Почему?

Эти слова есть в лексиконах всех цивилизованных народов. Значит, и вопросы, которые человеку могут быть заданы на разных континентах и в разных странах при наличии определенных условий, легко прогнозировать.

Потому, когда Розита спросила: «Чарли, как ты стал художником?» — Андрей не был безоружен. Он рассказал трогательную историю, полную запоминающихся и, главное, во многом проверяемых деталей. Совсем по-иному все выглядело в день, когда тот же вопрос, правда сформулированный немного иначе, ему задал Корицкий.

— Как давно вы пишете, товарищ лейтенант?

— Пишу?

Андрей поначалу даже не понял, о чем его спрашивают. Он никогда не прилагал слово «писать» к своему увлечению и всегда считал, что рисует.

Заминка с ответом для Корицкого оказалась столь красноречивой, что он пояснил:

— Я имел в виду рисование.

— Рисую с детства, товарищ подполковник.

— Алексей Павлович, — подсказал Корицкий.

— Так точно, товарищ подполковник, — согласился Андрей с предложенным обращением и пробующе добавил: — Алексей Павлович.

— Была к этому тяга или способности проявились случайно?

— Так точно, случайно, товарищ Алексей Павлович. Мне подарили масляные краски, и я стал пробовать…

Корицкий улыбнулся, услышав столь необычно употребленное имя и отчество в сочетании со словом «товарищ». Однако поправлять лейтенанта не стал. Что с них взять, с этих гарнизонных строевых служак, зажатых рамками команд и командных слов, затянутых поясами и портупеями?

— Случайность счастливая, как вы считаете?

— Пока не знаю, — сказал Андрей, и Корицкому понравилось, что он не пытается ему поддакивать, хотя сделать это было совсем нетрудно.

— Как у вас с иностранными языками? — спросил Корицкий в таком тоне, будто задавал вопрос проходной, для их знакомства совсем несущественный.

— Знаю немецкий, — ответил Андрей. Причем сказал столь уверенно и твердо, что у Корицкого сразу возникло желание срезать лейтенанта на хвастовстве, доказать, что таким тоном следует говорить лишь в тех случаях, когда действительно знаешь язык без дураков, не по-школярски.

— Это всерьез? — тут же спросил Корицкий по-немецки. Спросил, не выделяя слов, как то делают учителя, а бегло, стремительно, выстрелив фразу как нечто единое, слитное. — Не обманываете ли вы себя, мой друг?

— Может быть, и обманываю, — ответил ему в том же беглом темпе Андрей. Слова слетали с его языка легко, свободно и аккуратно закруглялись там, где раздавалось едва заметное грассирование. — Но тогда я сам жертва обмана. Сами немцы говорили мне, что я кое-чего стою в их языке.

— Откуда у вас такой язык?! — спросил Корицкий ошеломленно. Последнюю фразу лейтенанта он слушал, закрыв глаза, и теперь, глядя на него, не мог отрешиться от мысли, что говорил здесь все же кто-то другой. По опыту Корицкий знал, сколь плохо, точнее, сколь отвратительно советская школа учит людей языкам. Получив документы о ее окончании, где в графе «немецкий язык» стоит оценка «отлично», многие выпускники школ на деле умеют произнести лишь: «Гутен морген» и сказать: «Их вайс нихт».

С давних времен Корицкий помнил анекдот, как некий православный иерей в духовной семинарии принимал экзамен по немецкому у отличника богословия. Тот бодро отбарабанил все положенные склонения и, довольный собой, ждал оценки. Иерей же густым солено-огуречным басом произнес:

— Немецкий, сын мой, ты знаешь изрядно. Но произношение у тебя, как бы это сказать деликатнее, — матерное…

«Матерность» произношения советская школа прививала ученикам вместе с незнанием лексики. И вдруг Корицкий услышал язык, настоящий, живой, легкий, полный интонаций, характерных для старого мюнхенца.

— Так откуда у вас такой язык?

— Не понял, — сказал Андрей. — Что вас конкретно интересует? Когда я научился, кто меня научил или где я учился?

Корицкий с удивлением вскинул глаза на лейтенанта. Подумал с одобрением: эко проникает в вопросы! Другой бы ответил, не задумываясь, на первое, что ему почудилось главным, и счел ответ исчерпывающим. Лейтенант вышелушил из вопроса все, что можно было в него вложить, и потребовал уточнений. Ай, молодец!

— Пожалуй, меня интересуют все три аспекта.

— Знаю с детства, — ответил Андрей. — Во всяком случае, к пятому классу, когда у нас начали изучать немецкий, я его уже знал, как сегодня. Изучал по необходимости. Жил в селе Тоболино Чимкентской области. В Казахстане. Село немецкое. Все мои друзья с детства — немцы. Играли, общались — все на немецком. Произношение мне ставил Хенрик Хансович Бауэр. Он был отцом моего друга Вернера. Вот и все, пожалуй.

— Что ж, — сказал Корицкий. — Я вас поздравляю. Как языковед-профессионал, скажу — знания у вас настоящие. Такой язык терять просто преступно. С ним надо работать.

— Значит, — спросил Андрей с ноткой отчаянного самодовольства в голосе (потом, вспоминая свой вопрос, долго испытывал чувство стыда), — мог бы сойти за немца? Где-нибудь в Мюнхене или Берлине?

Ответ подполковника прозвучал сухо, даже, как показалось Андрею, брезгливо. Во всяком случае, таких интонаций у Корицкого никогда впоследствии он не замечал.

— Да, — сказал Профессор. — Сошли бы. Только не в Берлине. А, извините, на базаре в селе Червонный Шворень Голопупенского района. Перед бабкой Агафьей и дедом Назаром. Вы бы могли нагнать на них страху. Особенно, если надеть на вас форму солдата бундесвера.

Андрей вздрогнул, как от удара, покраснел, поджал губы. Корицкий заметил это и сменил тон.

— Из ничего, товарищ лейтенант, не может рождаться нечто. Чтобы вас приняли за немца, надо многому учиться. Запомните раз и навсегда, молодой человек, между рыбой и тем, кто плавает как рыба, существует непреодолимая разница. Только тот, кто вырос в какой-то среде, может воспринять ее нравы, обычаи и привычки.

— Чего я не знаю? — В голосе Андрея снова послышалось молодое упрямое хвастовство.

— Вы? — сказал подполковник и покачал головой. — Несмотря на упрямство, вы не знаете многого, что знает с детства настоящий немец.

— Только что вы сказали, что у меня хороший язык. — Андрей не скрывал обиды. — Только что…

— Язык — да. А немецкости в вас ни на пфенниг. Пожалуйста, прочтите мне молитву: «Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа…»

— Я все понял, — признался Андрей со стыдом.

— Хорошо, забудем все и пойдем дальше. Как вам давался язык?

— Не знаю, товарищ подполковник. Я ведь его не изучал. Просто разговаривал.

— В конце концов, зовите меня Алексеем Павловичем. У вас не должно возникать желания связывать мой облик с погонами.

Андрей взглянул на Корицкого с удивлением. За годы службы он твердо усвоил, что армейская система держится на том, что в любых обстоятельствах подчиненные — офицеры и солдаты — должны связывать свое отношение к человеку именно с его погонами и размером звезд на них. Так, и только так. Тем не менее послушно ответил:

— Слушаюсь, товарищ подполковник!

Корицкий улыбнулся и сказал:

— Значит, если вокруг вас говорили бы на каком-то еще языке, кроме русского, вы бы освоили и этот язык? Верно я понял?

— Так точно. У нас в Тоболино жили и казахи. Я этот язык тоже знаю.

— Казахский?

— Да.

— Хорошо. А сколько вам понадобилось бы, чтобы изучить новый язык?

— Смотря какой.

— Разве это имеет значение? Новый язык, и все.

— Разница есть.

— Какая? — Корицкий пытливо взглянул на лейтенанта.

— Турецкий я возьму за полгода. Конечно, если буду плотно заниматься. Французский или итальянский — думаю, за год.

— Почему такая разница?

— Под турецкий у меня есть задел. Французский придется учить от «а» до «я».

— Хорошо, а если английский?

— Тоже год.

— А быстрее?

— Можно, конечно. Только тогда придется ничем другим и заниматься.

Корицкий улыбнулся. Подумал иронически: «Знал бы ты, мальчик, сколько времени в сутки я заставлю тебя заниматься языком и другими делами, не был бы ты столь беспечен…» Но сказал не то, что подумал:

— Далее, молодой человек, наш разговор обретает формальный характер. Мне положено предупредить вас о неразглашении нашей беседы и даже взять с вас расписку. Но вы — офицер, и для начала будет достаточно вашего слова.

— А если поинтересуется комдив, о чем мы беседовали? — Андрей никак не мог представить, что ему даже от своих высоких начальников кое-что предстоит сохраняться в тайне.

— Неразглашение, — пояснил Корицкий, — это значит тайна от всех.

— Понял, — кивнул головой Андрей. — Понял, Алексей Павлович.

— Прежде всего, молодой человек, я не по ведомству культуры. Я из военной разведки. Наше знакомство с вами совсем не случайно. Пока я вышел на вас, пришлось посмотреть немало лейтенантов. Ни один из них для нашего дела не подошел. Это к тому, чтобы вы ощутили ответственность перед теми, кто вас как бы делегировал. С другой стороны, мне важно знать ваше желание. Личное. Полное. Готовы ли вы к тому, чтобы пройти подготовку и потом работать за рубежом на положении нелегала? Что скажете?

12

Работа над портретом сэра Генри продвигалась медленно. Хотя Диллер и повторял Андрею, что готов позировать с утра до вечера, на деле для художника у него находилось не так уж много времени. Едва они начинали работу, звонил телефон, и его величество, вежливо извинившись, уезжал надолго и в неизвестном направлении.

Освобождавшееся время Андрей использовал для работы в галерее. Он много гулял по пустынному парку, изучая сеть дорожек и охрану лаборатории Диллера, которую от парка отделяла высокая глухая стена.

Детективные романы приучили многих к мысли, что узнать чужой секрет — значит вскрыть ухищренным образом сейф, вынуть оттуда и сфотографировать документ или перехватить шифровку, раскрыть код и прочитать текст. В жизни разведчика все и сложнее и проще.

Андрей сделал всего несколько шагов в доме Диллера, а уже мог представить, в каких направлениях вел свои исследовательские дела хозяин. Буквально на второй день Андрея познакомили с высоким седовласым старцем, который шел по коридору в сопровождении Мейхью. Они столкнулись лицом к лицу, и пройти мимо просто так было бы невежливым.

— Профессор Уильям Ф. Кризи, — представил Мейхью гостя. А память Андрея услужливо перетряхнула все, что ему было известно об этом одиозном ученом муже.

В годы второй мировой войны совсем еще молодой студент университета Кризи подвизался в аппарате химической службы армии США. В уединенной лаборатории форта Мидл он вел поиски способов, которые бы позволили сжечь Японию. После долгих трудов Кризи создал крошечную зажигательную бомбу. Она была так мала, что ее специальным пояском удавалось крепить на груди летучих мышей. Этих тварей для Кризи в огромных количествах отлавливали добровольцы в окрестных горах, в пещерах. Мышей помещали в специальные контейнеры, с тем чтобы в нужный момент доставить на самолетах в Японию. Предполагалось, что, сброшенные над городами, мыши станут искать укрытия под крышами японских домов и вызовут грандиозные пожары по всей стране.

План Кризи показался военным во всех отношениях безупречным и, главное, крайне дешевым. Два года ушло на отработку деталей и частностей. Но когда все уже казалось законченным, мыши преподнесли сюрприз. Около сотни живых поджигателей вырвались из контейнеров и атаковали ближайшие к лаборатории населенные пункты. Вспыхнул грандиозный пожар, в котором сгорел и дом, где проживал сам Кризи. Заодно заполыхали крупные армейские склады. Это и решило судьбу незадачливого поджигателя. Ухлопав на исследования кучу денег, Уильям Кризи должен был их прекратить. Однако имя Профессор Пожар закрепилось за ним навсегда. Перед Андреем сразу встал вопрос: что этот человек изобретает для Диллера? Один раз поджегший город, он не мог стать пожарным. А кем же стал?

Однажды, вернувшись к себе после получасовой работы у Диллера, Андрей нашел на своем столе конверт. В нем лежало приглашение, отпечатанное на плотной мелованной бумаге:

«Организационный комитет Восьмого Диллеровского дня науки имеет честь пригласить мистера Чарльза Стоуна, художника, на встречу ученых, назначенную на 9 июля в Митинг Хаусе».

Трудно объяснить, почему Андрею прислали такое приглашение. Человеком науки он не был, а по уставу, утвержденному Диллером, на встречу приглашались только ученые. Скорее всего сам же Диллер и поступился правилом, чтобы показать себя художнику с новой и неожиданной стороны покровителя наук.

Кстати, организуя «Дни науки», Диллер пользовался на них правами не большими, чем все остальные приглашенные. Он получал стандартный гостевой билет, в котором его именовали просто: «Генри Диллер, профессор химии». Надо сказать, что «Дни науки» Диллера были явлением впечатляющим и престижным. Андрей это понял, едва подъехал месту встречи ученых на площади Четырех ветров. В большом зале Митинг Хауса собрались те, кто хоть в какой-то мере был известен и подавал надежды в науке. Бросалось в глаза большое количество молодежи. Это давно стало особенностью диллеровских встреч. Все обставлялось так, что именно здесь молодые ученые получали общественное признание своих заслуг и попадали под опеку могучей «Диллер кэмикл Кюрпорейшн».

Диллер тратил немалые средства на рекламу «Дней науки» и с их помощью сумел создать себе репутацию миллионера Нового типа, который видит призвание не столько в погоне за прибылью, сколько в том, чтобы совершенствовать науку, двигать технический прогресс и культуру.

Собрание в Митинг Хаусе впечатляло. Каждый третий — мировая известность. Химики. Физики. Физиологи. Электронщики. Астронавты…

Пробежав список участников встречи, отпечатанный на глянцевой бумаге и сброшюрованный в солидную книжку, Андрей заметил в числе приглашенных двух профессоров-ихтиологов, трех — орнитологов, двух — энтомологов. Широта научных интересов Диллера казалась поистине неограниченной. Старичков, увлекавшихся изучением жизни паучков и мошек, он ставил на одну доску с ведущими физиками и химиками, не делая никакого различия между мужами науки. Когда приглашенные собрались, в зал вошел Диллер. Хлопали сдержанно, чтобы это не выглядело излишне восторженно, но хлопали от души. Ведь все же они встречали не просто толстосума-мецената, а коллегу по науке, о чьих исследованиях многие знали не понаслышке. Тем не менее Андрей легко уловил мысль, которая владела в тот миг умами многих участников встречи: «Вот пришел хозяин, и теперь начнется то, ради чего мы собрались».

Наука аплодисментами приветствовала капитал. Она хлопала процветающему бизнесу, который от щедрот своих мог отвалить средства на любые исследования, на открытие самых невероятных тайн земли и космоса.

Шум улегся. Совет избранных занял место на подиуме. Генри Диллер сидел справа от председателя — профессора Голдвина, физика с мировой известностью. Он зорко смотрел в зал и то и дело кивал знакомым.

Четыре часа ушло на доклады и научные сообщения. Потом участников встречи пригласили в банкетный зал.

За столом Андрей оказался рядом с профессором энтомологии Хитом, толстячком в роговых очках.

— О, — сказал Хит, потряхивая аккуратной седой бородкой, когда их представили друг другу, — по вашим глазам, мистер Стоун, я вижу, как вы далеки от энтомологии. Что поделаешь, сейчас только и слышишь: ядерная физика, электроника…

После двух порций виски нос профессора спело запомидорился, а сам он стал держаться еще свободнее, чем прежде. Речь ученого мужа лилась плавно и безостановочно. Андрею оставалось одно — слушать.

— Между тем, мистер Стоун, прикладная энтомология — наука будущего. Просто человечество ее для себя еще не открыло. Военные в том числе. Кстати, вы знаете, что из всех групп животного мира наибольшее число видов приходится на класс насекомых? Не знаете? Тогда имею честь сообщить вам об этом впервые. Насекомых в мире около восьмисот пятидесяти тысяч видов. Таким образом, более трех четвертей всех видов живых организмов выпадает на долю насекомых. Если же учесть их плодовитость, то смело могу утверждать, что главная масса живого вещества земной суши заключена именно в насекомых. Соберите всех жучков и мух вместе, они перетянут на весах всех слонов, бегемотов, носорогов. А если кинуть на эти весы одну стаю саранчи… Бог мой, вы не представляете, мистер Стоун, что такое саранча…

— Безусловно не знаю, профессор. Но я преклоняюсь перед всем, что мне неизвестно, — сказал Андрей, стараясь подзадорить старичка. — Давайте будем объективны. Как ни велика масса саранчи в мире, сегодня на первой линии военных и науки — физика. Одно лишь название — нейтронная бомба, и все этим сказано.

Профессор язвительно хрюкнул. То ли засмеялся, то ли всплакнул.

— Вы когда-нибудь читали Николая Ленина? — спросил он.

— Кого?! — удивился Андрей. Он не сразу сумел соотнести хорошо знакомую фамилию с незнакомым именем.

— Николая Ленина, — повторил ученый старичок. — Большевика.

— Не-ет, — сказал Андрей. — Не читал…

— Зря, сэр, — осудил его профессор. — Советую почитать, когда будет время. Этот великий ум. Он однажды высказал важную идею: либо социализм победит насекомых, либо насекомые одолеют социализм. Николай Ленин имел в виду вшей. Не атомная бомба его пугала, сэр! А маленькая вошь, гнусный кровосос и разносчик инфекций. Гениальное предвиденье!

— Он имел в виду ваши исследования, — съязвил Андрей.

Профессор весело расхрюкался и под смех пропустил еще один глоток виски.

— Нет, но его мысль подсказала мне, где искать силу, способную повергнуть в прах всех наших противников…

Андрей уже по-новому взглянул на профессора. Оказывается, и он собирает вшей и блох под знамена войны. Вот почему его взяли в коллекцию Диллера!

Разобравшись в Хите, Андрей слушал его разглагольствования вполуха, время от времени поддакивал, а сам внимательно изучал собрание ученых.

Никого из приближенных Диллера в зале Андрей не замечал. Хозяин, решивший в этой среде до конца выглядеть только профессором, оставил и охрану и советников за дверями Митинг Хауса.Темудивительнее было увидеть Мейхью, который появился в банкетном зале во время спичей.

Стараясь ступать как можно тише, он подошел к Диллеру. Скосив глаза, Андрей наблюдал за их беседой. Лицо Мейхью было сосредоточено. Наклонившись к уху босса, сидевшего за столом, он о чем-то говорил и говорил ему. Судя по всему, в сообщении Мейхью не было ничего особенного: Диллер, слушая его, не переставал улыбаться. И все же после доклада оба не стали задерживаться на банкете. Диллер вдруг поставил бокал, обменялся несколькими фразами со своими соседями и вышел из зала.

Проходя вдоль стола, он празднично улыбался и, заметив Андрея, подошел к нему, чтобы пожать руку…

13

Со встречи в Митинг Хаусе Андрей приехал на Оушн-роуд. Работать не хотелось, и он, устроившись в кресле, открыл свежий номер журнала «Файн Арт», который обнаружил в почте. Это было солидное издание, рассчитанное на профессиональных художников, искусствоведов и коллекционеров: большой объем, мелованная бумага, многоцветные, прекрасно исполненные иллюстрации.

Бегло перелистывая журнал, Андрей вдруг обнаружил репродукцию, занявшую полную страницу. Ночь, излучина реки, мерцавшая таинственным зеленоватым блеском, и высоко в темном небе диск луны, глядевший на мир из-за легких изумрудных облаков. Она, светлая как окно, открытое в неведомые дали, манила и дразнила возможностью заглянуть в вечность, которой никто и никогда еще не видел. Картина дышала удивительной по силе умиротворенностью и неземным покоем.

Андрей сразу узнал полотно, но все же прочитал поясняющую подпись: «Архип И. Куинджи. „Ночь на Днепре“.

Сердце тоскливо дрогнуло, и мир, казалось, сразу поблек, будто набежавшая туча скрыла солнце, которое еще миг назад ярко светило.

Куинджи… Прекрасный и по серьезному незнакомый для Андрея мир русской живописи. Уезжая с Корицким из забайкальского гарнизона и уже представляя, чем ему предстоит заняться, Андрей искренне надеялся, что сбудется его мечта походить по выставкам, осмотреть сокровища Третьяковки, Пушкинского музея, съездить в Ленинград, посетить Эрмитаж, Русский музей. И вдруг оказалось — делать это ему запретили.

— Знать русское искусство, молодой человек, — предупредил Корицкий, — вам противопоказано. Все, что будет дозволено видеть и знать, объяснит Кирилл Петрович Чертольский.

Коль скоро с неизвестным Кириллом Петровичем предстояло встретиться, Андрей спросил:

— Кто он?

Не отвечая на вопрос, Корицкий сказал:

— Мне бы хотелось, молодой человек, чтобы вы отнеслись к Кириллу Петровичу по сыновнему. Это глубоко одинокий человек. Прекрасный художник. Но судьба его сложилась так, что на старости лет он остался один как перст…

— Кто он? — повторил вопрос Андрей, и Профессор понял, что именно интересует подопечного.

— Это замечательный человек. Патриот. Дворянин из древнего русского рода. Жил в эмиграции. В годы войны предложил услуги нашей разведке. Работал активно и плодотворно. С огромной пользой. Притом он в самом деле большой художник. Его картины есть в музеях Парижа и Лондона.

— Чертольский? — спросил Андрей. — Я потом посмотрю каталоги.

Профессор улыбнулся.

— Его картины подписаны другим именем.

— Каким? — Андрей допустил грубый промах и только потом понял это. Корицкий сурово поджал губы.

— Если люди берут псевдонимы, то чаще всего для того, чтобы их фамилий не упоминали. Верно? И еще. Кирилл Петрович будет знать вас как Николая Лукина. Кем вы были до и будете после, знаю один я. Договорились?

Тут только до Андрея дошло, что, называя его «молодым человеком». Профессор делал это из нежелания связывать его облик с конкретной фамилией, поскольку их у Андрея может оказаться множество, а может и ни одной.

Кирилл Петрович был типичным интеллигентом чеховского типа: узкое лицо, впалые щеки, небольшая бороденка клинышком, пенсне на бархатной ленточке, тихий голос и ровные, грамматически точные фразы. Единственное, что в представлении Андрея не вязалось с русским дворянским обликом Чертольского, так это его неумение правильно произносить звук «л». «Пйеелестно», — так звучало в его словах слово «прелестно». «Миво, миво», — говорил он, стараясь изобразить слова «мило». Поначалу Андрей даже не сразу схватывал, что ему говорил Художник.

В целом их отношения сложились сразу. Чертольский — одинокий старец без семьи и родственников, связанный с Россией только генетическими корнями, воспринял появление Николая Лукина в своем доме как подарок судьбы. Он проникся к ученику отеческим чувством и щедро дарил ему внимание и заботу.

Занятия протекали живо и интересно. Причем строились они каждый раз по-разному. Единственное, что не менялось, — жесткое требование полного послушания, о котором Художник постоянно напоминал ученику.

Квартира Чертольского — большая и неухоженная — являла собой нечто среднее между художественной мастерской и кладовкой читального зала в брошенной хозяевами библиотеке. Повсюду — на подоконниках, на полу, на телевизоре, на столе и стульях лежали пачки старых газет, потертых книг. Прислоненные к стенам стояли картины в рамах и фанерки, измазанные масляной краской, — этюды самого маэстро. Все нарисованное Чертольским поражало оригинальностью.

Увидев его полотно «Пожар», выполненное в синих тонах, без использования иных красок, Андрей замер в восхищении и изумлении. В синем мире, синей ночью, синим огнем полыхало темно-синее здание. От картины веяло мистическим ужасом. Увидев ее, хотелось сразу же отвести от полотна взгляд, но другая сила не позволяла этого сделать, заставляя смотреть и смотреть на бушующий синий огонь.

Не меньше мистики содержала картина «Шторм». Будь она выполнена в традиционной манере художников-маринистов, невольно бы стали напрашиваться параллели: кто лучше рисует волны — Айвазовский или Чертольский? Но оснований для таких сравнений не было. На картине Кирилла Петровича с ураганной стремительностью неслись кроваво-красные волны. Художник, отойдя от привычных цветов, изобразил море как необузданное бушевание крови. От взгляда на картину по телу пробегали мурашки.

В первый день после взаимного представления, которое в своей обычной строгой манере провел Корицкий, Чертольский без предисловий взял быка за рога. Он достал из шкафчика картонку, покрытую красками, — чей-то неоконченный этюд. Судя по всему, неизвестный художник зафиксировал часть песчаного берега, скалу и пенную полосу прибоя.

— Это образец, — сказал Чертольский. — Сделайте копию.

Задание показалось Андрею детским, если не сказать дурацким. Делать копию с этюда, выполненного наспех, небрежно, когда художника волновало только одно: как зафиксировать цвета, поразившие его воображение, было несерьезно. Но задание есть задание.

За час работы Андрей сделал небольшую картину по мотивам этюда: пустынный песчаный берег, скалы и волны, бьющиеся о них…

Чертольский посмотрел работу, взял картонку двумя пальцами как лягушку и швырнул в угол комнаты.

— Я хочу, Николай, обидеть вас и как можно сильнее. Вы разгильдяй!

Андрей, в котором все так и вскипело, удивленный таким признанием, спросил:

— Почему?

— Потому что вы не умеете относиться к делу ответственно. В вас много гордыни и нет послушания. А мне нужно, чтобы вы слушались старого воробья, потому что он знает, чего хочет добиться. Вам предстоит освоить манеру письма художника, которого вы будете представлять в ином мире. Я дал вам этюд, за который заплачены деньги. А вы? Вы возвращаете мне картинку, которую способен намалевать любой базарный мазилка…

— Да, ноя…

— Помолчите, Николай, и постарайтесь запомнить. Однажды в монастырь к иезуитам пришел монах, желавший стать послушником. Аббат повел его на огород. Дал рассаду редиски. Для образца два кустика он воткнул в лунку ботвой вниз, корнем кверху. Сказал: «Сажайте так». Через час, когда работа была окончена, аббат пришел ее принять. Вся редиска была посажена корнями в землю. «Почему ты ее посадил так?» — спросил аббат. «Она иначе не будет расти и ничего на грядке не вырастет», — ответил монах. «Сын мой, — сказал аббат, — в разумности тебе не откажешь, но для нашего братства ты не подходишь. Из редиски, посаженной корнями вверх, могло вырасти твое послушание. Ты этого не понял. Прощай!» Вам, Николай, я не могу сказать «до свидания». У меня нет выбора. И вам придется учиться. Стилю, который я предложу, этим мазкам, которые у вас не получились, этой пока что чужой для вас манере…

И Андрей начал осваивать чужой почерк, мазок чужой кисти.

Чертольский находил время и знакомил Андрея с мировой художественной классикой. Они вместе листали прекрасно изданные книги с репродукциями картин великих мастеров, и Маэстро шаг за шагом уводил Андрея в мир профессиональных тайн, доступных и понятных только посвященным. Словарь его пополняли слова, звучанья которых он никогда не слышал, значения не понимал: валеры, гризайль, сфумато, стаффаж…

Кирилл Петрович учил Андрея не только видеть изображенное, но чувствовать дух, сопереживать идеям художников.

— Констебл, — говорил Чертольский и открывал страницы, отмеченные закладками. Это его знаменитая работа «Мальверн Холл». Обратите внимание, Николай, на гармонию близких по звучанию цветов. Художник скуп на краски, и это делает его работы особенно выразительными. Первый план — темно-голубые тона. Это растительность. Светло-голубые — вода. Розовые и голубые краски — строения. И серое, серое небо. Картина полна грусти и нежности. Мир прекрасен, загадочен, привлекателен. Запомните, Николай, Констебл взирал на природу с благоговением. Он наполнял свои картины добротой. Мастер считал, что человек дерзкий, злой, не видит мира во всей красе… Еще более прекрасный мир счастья и грусти можно увидеть на картинах Архипа Куинджи. Но вы, Николай, их не видели и не должны видеть. Простите старика, что напомнил о их существовании…

Помимо художественных приемов, Чертольский словно бы походя преподавал Андрею нехитрые способы конспирации.

— Вы слыхали, сударь, такой анекдот? — Чертольский взял тюбик черной краски и выдавил содержимое на палитру. — Пришел мальчик к отцу: «Папа, а правда, что мужчина способен преодолеть любую трудность?» — «Да», — ответил отец. «Тогда сходи в ванную комнату. Я там выдавил из тюбика всю пасту. Затолкни ее назад».

Андрей смеялся, а Чертольский продолжал:

— В вашем деле пригодится умение возвращать покраску в тубу.

Маэстро разворачивал закрутку тюбика со стороны противоположной пробке, брал мастихин, расширял отверстие, выравнивал его.

— Теперь можно положить внутрь нечто портативное. Например, микропленку. И загрузить краску на место…

Мастихином он заполнял тубу, закатывал закрутку, вытирал тюбик тряпочкой.

— Держите.

Андрей, веривший в то, что действия Художника, продуманные до мелочей, имеют особый смысл, спросил:

— Краска обязательно должна быть черной?

— Предпочтительней всего. Черное больше отталкивает любопытных.

Андрей улыбнулся: черный цвет не нравился ему самому…

14

Утром следующего дня Андрей, как всегда, направился в кабинет Диллера. В коридоре неожиданно столкнулся с Мейхью.

— Вам не стоило бы сегодня беспокоить его величество, — сказал поверенный в делах, и подобие улыбки передернуло его лицо. — У сэра Генри большие неприятности.

— Что-нибудь серьезное?

— У великих людей, — Мейхью притворно вздохнул, — и неприятности великие. Не такие, как у нас с вами. Короче, не позавидуешь.

Когда Мейхью удалился, Андрей все же вошел в приемную Диллера. Секретарши миссис Легар на обычном месте не оказалось. За дверью кабинета раздавался громкий голос хозяина.

Андрей остановился у окна, выбрав позицию поудобнее, чтобы слышать разговор, и принял вид человека, с интересом разглядывавшего парк с высоты. Немного подумал, вынул блокнот и стал делать наброски куртин и аллеи, отходившей от дома.

Диллер в кабинете был один и говорил по телефону. Голос его звучал твердо и повелительно.

— Полторы тысячи дохлых овец — это не причина для того, чтобы сворачивать исследования и производство. Хорошо, допустим, вы более точны. не полторы, а три тысячи двести. Пусть будет так. И все же, Уильямс, нет и еще раз нет. Останавливать работы не будем. Да, это мое решение. Никаких комиссий к себе мы не допустим. Да, это я обещаю твердо. Даже парламентских. От военного ведомства? Если от химической службы армии, то пусть приезжают. В случае чего, настаивайте на версии со сливной скважиной. Они за нее схватятся. Да, только так. Название «Си Ди» не должно упоминаться ни в каком контексте. Нет такого названия ни для вас, ни для кого другого. В конце концов, можете все валить на дефолианты, на черта, на дьявола. Но о «Си Ди» ни слова.Вам это ясно, Уильямс?

В кабинете стало тихо. Должно быть, Диллер слушал соображения собеседника. Пауза затянулась. И когда Андрей уже было собрался вступить во чертоги, снова заговорил босс.

— Нет, Уилъямс, дело серьезнее, чем вы думаете. Поэтому я срываю вас с места и прошу поехать в Блукрик. Этого требует обстановка. Конвенции о запрещении и ликвидации химического оружия пока что у всех на памяти. Наши исследования выпадают из ряда договоренностей. Поэтому газетчики набросились на дохлых овец, как стервятники. Самое неприятное, там побывал Дик Функе, этот трепач из телевизионной системы «XX век». Он готовит специальную передачу. И будьте уверены, постарается ввернуть туда слова о конвенциях. Поэтому я собираюсь принять участие в передаче сам. Да, думаю, это необходимо. Сведений о «Си Ди» у них нет. Я это перепроверил. Да, да. А вы постарайтесь увести местных интриганов от разговоров об отравлении. Главным должен стать довод о компенсации. Услышав про деньги, они начнут торговаться. В конце концов, фермеры растят этих четвероногих на продажу. И вы предложите им цену. Накиньте по десять центов на фунт против рынка. Они загорятся. А я постараюсь на телевидении увести разговор в другое направление. Значит, выезжайте. Главное — не дать никому докопаться до «Си Ди» и связать происшедшее с нашими исследованиями. Проведите на месте дегазацию. Сделайте все, чтобы утечка не повторилась. Сейчас я буду говорить с шеф-редактором «XX века». Все, Уильямс, все. Уезжайте в Блукрик немедленно! С богом!

Выждав минуту, Андрей вошел в кабинет. Он уже достаточно хорошо изучил Диллера и сразу понял, что дела обстоят серьезно. Вопреки обыкновению, его величество Генри Третий не улыбался. Уже это одно что-то да значило.

В минувшие времена, совсем юнцом Диллер увлекался автомобильными гонками. Не как болельщик и сторонний наблюдатель. Он выходил на ралли в роли водителя-профессионала. Увлечение помогло выработать решительность, хладнокровие и способность оценивать обстановку в считанные доли секунды. В любых обстоятельствах Диллер держался уверенно и непринужденно. Любезный, обходительный, он в то же время был непреклонным в решениях и умел настоять на своем. Советники и эксперты старались выложить свои идеи и предложения до того, как должен обсуждаться тот или иной вопрос. В остальных случаях Диллер действовал на свой страх и риск. Он отлично знал состояние дел корпорации, конъюнктуру и никому не передоверял функций босса.

Всякий, кто впервые сталкивался с Диллером, невольно обращал внимание на его глаза. Ясные, спокойные, они подкупали кажущейся бесхитростностью. Взгляд его был внимательным, всегда исполненным мысли и понимания. И трудно представить, что именно это выражение лучше всего маскировало истинные чувства и намерения предпринимателя. Даже в минуты, когда принимались решения биться не на жизнь, а на смерть, Диллер не изменял себе, его глаза светились подкупающей простотой.

И в этот раз, когда угроза неприятностей, судя по подслушанному разговору, далеко не пустяковых, нависла над делом, Диллер не изменил себе. Увидев вошедшего в кабинет художника, он заулыбался.

— Доброе утро, Стоун! — Диллер даже сумел показать свои зубы чуть больше обычного, изобразив на лице подобие радостной и весьма искренней улыбки. — Рисуйте. А я буду говорить по телефону. Вам это не помешает.

Это, конечно, мешало, но послушать, о чем пойдет разговор, Андрею очень хотелось.

Диллер подвинулся к столу, набрал номер.

— Телевизия? Очень приятно. Это Диллер… Голос у него был спокойный, но очень твердый.

— Да, мистер Рескин. Я сам буду представлять нашу сторону. Да, сам. Разве это не демократично? Вы о рейтинге передачи? С этим, я думаю, у вас проблем не будет. Мое личное участие в ток-шоу скорее привлечет интерес зрителей, чем отпугнет их. Генри Диллер против сукина сына Дика Функе. Простите, для вас Дик может быть кем угодно, а для меня всего только сукин сын. Рекламируйте передачу как хотите. Условий мы не ставим. Пусть Функе выкладывает все, чем располагает. Именно все. Правда, есть одно условие. Никаких ссылок на конвенции и международные последствия. Мы с этим категорически не согласны. Нет, мистер Рескин, нет. Дело идет не обо мне, а о чести нации, и сеять подозрения в мире просто не патриотично. Не надо неприятности одного из тысяч предприятий превращать в международный скандал. Да, если Функе начнет разговор об этом, я сумею ответить. Но учтите, потом мы сразу снимем нашу рекламу с вашей системы. Вы правильно поняли. Именно всю. Я думаю, в отношении компании «XX век» то же сделают и некоторые другие. Именно из солидарности. Нет, это не мое мнение. В таких играх я не блефую. Так что давайте ладить. Значит, ссылок на конвенции не будет? Тогда назначайте время.

Диллер швырнул трубку. Повернулся к Андрею. Деловито спросил:

— Вы разбираетесь в химии?

— Да, — ответил Андрей серьезно. — И кажется, неплохо.

— Тогда извините, Чарли, сегодня я крайне занят. У меня несколько телефонных разговоров, и я уезжаю. Продолжим, когда немного освобожусь. Договорились?

Андрей кивком подтвердил согласие. Было ли промахом с его стороны признание в знании химии? Вряд ли. Диллер и без этого ответа в его присутствии о делах предприятий говорить не стал бы. Так что честность в мелочах только на пользу.

Вошел Мейхью, остановился, не зная, может ли прервать сеанс.

— Проводите мистера Стоуна, — предложил ему Диллер.

Коротышка вопросительно вскинул брови. Диллер успокаивающе кивнулему:

— Все будет в порядке. Все. Я поставлю этого Функе на место. Пусть для него станет уроком, как связываться с нами.

15

Выйдя из кабинета Диллера, Андрей задержался у окна на втором этаже. Отсюда открывался прекрасный вид на парк виллы Ринг. Парк аккуратный, постоянно опекаемый и сберегаемый отрядом садовников. Зеленая лужайка перед домом, аллея розовых кустов, ведущая к стеклянному зданию оранжереи, строй могучих дубов на границе территории неподалеку от магистрального шоссе. На западе виднелась часть строго охраняемой зоны, где располагалась святая святых — лаборатория Диллера. Восточная часть парка выглядела как дремучий лес, опутанный лианами, сырой и душный. Это место чем-то напоминало Андрею лес, в котором он провел без малого девять месяцев, проходя курс углубленной специальной подготовки.

Всего через двенадцать недель после того, как с ним перестали говорить по-русски, Андрей, к своему удивлению, уже не тонул в стихии чужого языка. Ежедневно по восемь часов с ним работали талантливые учителя, которых он ни разу так и не увидел в лицо, как и они не увидели своего способного ученика. Однако это обстоятельство не мешало наставникам со всей свирепостью драть с обучаемого лыко.

Учителей было двое — мужчина и женщина. Они не преподавали правил грамматики, которыми мучают учеников средних школ. До определенного возраста дети учатся говорить стихийно, а иногда вырастают, не узнав тайн морфологии и синтаксиса. Именно по этому методу учился говорить и Андрей. Он купался в звуках чужого языка с утра до вечера. Преподаватели делили это время на две смены, изнуряя ученика до тех пор, пока он мог шевелить языком.

Трудно сказать, кто и как определил, что Андрей овладел необходимым минимумом, но Корицкий однажды сказал:

— Теперь, молодой человек, пора заняться главным. Будем менять ваш облик. Завтра мы уезжаем из города, и вы окажетесь Чарльзом Стоуном. Новое имя станет вашим на большую часть оставшейся жизни. Придется к нему привыкать. Для всех остальных, кроме меня, вы в этот период будете Джеймсом Райтом.

Андрей обречено улыбнулся.

— Скоро у меня набок съедет крыша. Николай Лукин, Райт, Стоун… С ума сойти!

— Ничего у вас никуда не поедет,. — всерьез успокоил его Корицкий. — Наш психолог считает, что вы в порядке. Главное — поменять привычки.

— Это очень нужно?

— Просто необходимо. Привычка — вторая натура. И это, мистер Стоун, не обычная умная фраза. Это гениальное открытие психологии. Люди в повседневной жизни на шестьдесят процентов живут привычками. Переходим улицу — взгляд налево, потом направо. Обручальное кольцо русская замужняя женщина носит на правой руке. Православные верующие, заходя в церковь, кладут крест справа налево. Все это совершается автоматически, вне волевого усилия и всякого контроля. Попадите в Англию, и каждая ваша привычка заорет, вот он, чужак! Глядите! Потому что островитянин, прежде чем перейти дорогу, смотрит направо, потом налево. Верующие в храмах кладут крест слева направо. Обручальные кольца носят на левой руке…

— Я понял.

— Понять мало. Предстоит себя поломать. Забыть старые привычки, обрести новые. Сделать это непросто. Сознанием привычки контролировать очень трудно. Поэтому придется погрузиться в среду, которая будет выдавливать из вас прошлые навыки. Безжалостно. Без остатка.

— И многое придется выдавливать? — Андрей явно иронизировал. Проблема явно не казалась ему серьезной.

— Почти все.

— Так уж!

— Да, кстати, мистер Стоун, какой размер обуви вы носите?

— Сорок второй.

— Хорошо, завтра же зайдем в магазин, и вы попросите себе новые ботинки. Только наблюдайте, какие глаза будут у продавца, которому вы назовете свой размер.

— Мы поедем за границу?

— Почти. Ею для вас станет учебный центр. В наших разговорах он будет проходить как Питомник и там мы будем жить до окончания подготовки.

На другой день ранним утром они оставили город. Через три часа езды по магистральному шоссе свернули на бетонку. Въезд на эту дорогу закрывал запрещающий знак. По сторонам дороги тянулся темный заболоченный лес. В его глубине путь машине перегородил бетонный забор.

Ворота перед ними открылись без задержки, ни нудной процедуры проверки пропусков, осмотра машины. На въезде Андрей бросил взгляд по сторонам и увидел, что за забором оборудованы еще две системы заграждений: электронная и электротехническая. Питомник охранялся серьезно.

Миновав небольшую березовую рощу, машина въехала на широкое поле. Его в разных направлениях пересекали асфальтированные дороги, оборудованные городским освещением и даже светофорами на перекрестках. В отдалении друг от друга возвышались несколько трех — и пятиэтажных домов с балконами и лоджиями. Это придавало городку вид фешенебельного санатория. Еще больше усиливал впечатление большой пруд, по берегам которого росли вековые ветлы.

В разных местах территории на лугу, обильно поросшем ромашками, стояли остекленные невысокие павильончики. Приглядевшись, Андрей догадался, что они служат для маскировки оголовков крупного подземного сооружения. Должно быть Питомник рационально разместили на охраняемой территории крупного подземного командного пункта — военного или правительственного. На строительство таких объектов в предвиденье возможной ядерной войны ухлопали миллиарды рублей. В ожидании часа Икс сооружения, обеспеченные самыми современными средствами связи, электроснабжения, воздухоочистки, канализации, бездействовали, но постоянно требовали денег на содержание. Чтобы как-то уменьшить расходы, на пустующей территории разместили специальный учебный центр.

Далеко за лесом виднелась труба местной ТЭЦ и водонапорная башня с блестящей металлической сферой на вершине.

Корицкий и Стоун поселились в одноэтажном особнячке, стоявшем на краю леса. Занятия шли ежедневно с утра до вечера без выходных и больших перерывов.

Надев парик и дымчатые очки, Андрей посещал магазин, бар, предприятия быта, которые размещались в одном из пятиэтажных зданий. Здесь говорили только по-английски. Здесь продавали вещи так, как их продают в магазинах Англии и Соединенных Штатов. Здесь расплачивались за покупки долларами и фунтами стерлингов, а также кредитными карточками.

Наторговавшись вволю, накупив разной разности, Андрей уходил прочь без покупок — они, как и все в этом городке, были учебными, бутафорскими.

В определенное время, сев в машину с правосторонним управлением, Стоун ездил по городку, соблюдая новые для него правила движения. И по несколько раз за урок его останавливал на трассе полицейский. Эту роль исполнял плотный, если не сказать толстый, мужчина в мундире с прекрасным английским выговором. Он учил водителя, как держаться на дорогах при встречах с представителями правопорядка, как отвечать на их вопросы, как защищать свои права.

По утрам, вставая с постели, сделав физзарядку и приняв душ, Андрей получал компьютерную распечатку дневного задания и брался за дело.

Задания были насыщенными, и он заглядывал в них с отчаяньем обреченного. Компьютер выбирал для мистера Стоуна каждый раз новые испытания.

В один из напряженных дней после ужина, как предписывало расписание, Андрей вышел в парк совершить полагавшийся ему моцион. Напряжение дня заметно спало, и усталость, которую обычно нейтрализовало нервное возбуждение, давила на плечи с ощутимой силой. Хотелось сесть, посидеть, откинуть голову, закрыть глаза. В последние дни Андрей не успевал отдыхать даже за ночь. Однако распорядок требовал пешеходной прогулки, и избегать ее не было оснований.

Андрей шел медленно, равномерным шагом человека, размышляющего и одновременно отдыхающего от длительного конторского сидения. Солнце садилось где-то за лесом, но в воздухе плавала духота сауны. Голова под париком вспотела, и ее все время хотелось почесать.

— Николай, подождите! — Знакомый голос раздался недалеко за спиной. Он прозвучал так неожиданно, и столько радости от случайной встречи было вложено в слова, что Андрей чуть было не оглянулся. Удержав себя от непроизвольного движения, он все же сбился с ритмичного шага, спина напряглась.

Сзади раздался смех. Тот же голос, на этот раз по-английски произнес:

— Мистер Райт, задержитесь на миг, будьте добры.

Андрей обернулся на зов и остановился. Увидел улыбавшегося Чертольского. Тот шагал за ним, лихо помахивая тросточкой.

— Дрогнуло сердечко, верно? — спросил Чертольский по-русски и протянул сухонькую ладошку. — Ну, здравствуй, художник!

Андрей изобразил на лице крайнее удивление.

— Сэр, вы это мне? Простите, я вас не понял.

Чертольский взмахнул тросточкой, словно собирался фехтовать, и по-английски сказал:

— Подсадили вы меня, мистер Райт! Я-то побился о заклад с Корицким, что вы откликнетесь на русское обращение. Все же я ваш учитель. Что вам стоило? Теперь придется признать: мистер Райт в порядке и по-русски не смыслит ни бельмеса. Или как это сейчас у нас говорят? Не сечет ни слова.

— Последнего я не понял, сэр, — сказал Андрей. Теперь он уже точно знал, что добрый друг Чертольский только что собирался его купить по дешевке, чтобы потом за это Профессор спустил всех собак на подопечного.

Вечером, оставшись в особняке вдвоем с Корицким, они разожгли камин и устроились у очага для беседы. Корицкий то сидел в кресле, посасывая трубку, то вставал, подходил к очагу, поправлял щипцами поленья, то разбивал кочергой горячие угли. Андрей, уставший за день, утонул в подушках кресла и, положив ногу на ногу, расслабился. Не хотелось ни двигаться, ни говорить. Тем более что вечерние беседы с Профессором не были отдыхом. Корицкий старался вытрясти из подчиненного все, что в нем оставалось от прошлого, и в то же время заставить его запечатлеть нечто новое.

Временами Андрей был на грани нервного срыва. Ложась в постель после первого часа ночи, он со злостью на самого себя думал о том, какую совершил глупость, охотно согласившись на романтическую авантюру. После всего, чего он уже нахлебался в учебном центре, суетная служба артиллериста в далеком и глухом гарнизоне казалась спокойной и патриархально размеренной. Отдых, учебные занятия, учения, маневры, наряды и дежурства, наконец, очередной отпуск — все это было привычным, добрым и вспоминалось со светлой радостью.

Корицкий делал вид, что все нормально, все так и должно быть, как оно есть. Раскочегарив камин, он возвращался на место.

— Мистер Стоун, вы два раза останавливались в отеле «Хилтон» в Лондоне. Это на Парк Лейн?

— Нет, сэр. Однажды это был «Хилтон Кенсингтон», в другой раз — «Олимпия».

— Прекрасно. Какие станции метро в Лондоне связаны с железнодорожными вокзалами?

— Метро и вокзал Чаринг Кросс. Затем станции Ватерлоо, Виктория, Элефант энд Кэсл, Стратфорд, Ливерпуль-стрит…

— На какой станции пересекаются Центральная ветка с линиями Виктория и Бейкерлоо?

— На Оксфорд серкус, сэр.

— Взгляните. — На колени Андрея легла цветная открытка с изображением какого-то здания. — Что это такое?

— Публичная библиотека в Кейптауне.

— А это?

— Здание оперы на Дарлинг-стрит.

— Это?

— Гавернмент-авеню в том же городе.

— Прекрасно. А вот эти два объекта. Откуда они?

— Это англиканский собор в Сиднее, а это арочный мост Сидней-бридж.

— Можете вспомнить, где вы видели эту панораму?

— Естественно. Набережная залива Виктории в Гонконге.

— Еще вопрос, мистер Стоун. Что такое дюйм?

— Дюйм? — Андрей на миг задумался, подыскивая ответ. — Это мера длинны. Равна двум с половиной сантиметрам.

— Не знаю, кто вы, мистер Стоун, но явно не англичанин. — Настроение у Корицкого было хорошее, и он лукаво улыбнулся. — Может, китаец?

— Я что-то не так?

— Не что-то, а все. Запомните, для англичанина дюйм — это просто дюйм. Миля — это миля. Если бы я спросил вас по-русски, что такое метр, разве вы бы стали уточнять, что это три фута и три дюйма?

— Понял.

— Отлично. Погуляем по нашим карманам. Корицкий открыл чемоданчик, стоявший у его ноги, вынул кисет из выворотной кожи. Ослабил завязку. Высыпал на ладонь кучку монет.

— Разберитесь, мистер Стоун. Что вам знакомо, чего вы не знаете.

Андрей начал раскладывать монеты на две кучки. Все, что ему казалось незнакомым, он собирал в одну, знакомое — в другую.

— Вот он взял в руку крупную монету с изображением женской головы, обрамленной по кругу пятиконечными звездами.

— Что это? — спросил Корицкий.

— Дабл игл — двадцатидолларовик. США. Золото.

— Сколько такое стоит?

Человек, не посвященный в тайны монетных дел, мог бы удивиться: двадцать долларов и есть двадцать долларов.

— Монета коллекционная, — объяснил Андрей. — Цена, по крайней мере, триста-четыреста долларов.

Профессор, соглашаясь, кивнул.

— А это? — Он подкинул золотую монету с изображением антилопы.

Андрей поймал ее на лету. Ответил сразу:

— Один ранд. Южная Африка. Без малого четыре грамма золота. Продается для тех, кто хранит сбережения в виде драгоценностей.

— Что это? — Корицкий подал подопечному советский рубль.

Взглянув на монету, Андрей бросил ее в кучку незнакомых ему денег.

— Не знаю, сэр. Может, монгольская?…

16

После обеда Андрей уехал на Оушн-роуд. Ему хотелось в одиночестве посмотреть на телевизионное сражение, которое готовился дать Функе сам Генри Диллер.

В назначенный час Андрей включил телевизор.

Передачу начал Дик Функе — разгребатель общественной грязи, популярный мастер острой полемики, прославившийся тем, что мог нелицеприятными прямыми вопросами ставить в тупик влиятельных, остроумных и неуязвимых политиканов.

Одетый подчеркнуто просто, под человека из народа, Функе расхаживал с микрофоном в руке перед экраном, на котором проплывали кадры, снятые с высоты птичьего полета. То были картины девственных лесов, полей и больших городов.

Говорил Функе спокойно и нарочито тихо, чтобы полнее создать обстановку интимного общения со зрителями.

— Дамы и господа, не надо завидовать астронавтам. Мы с вами все путешествуем по Вселенной с незапамятных пор. Мы летим на космическом корабле под названием Земля. Все до одного. Летим, совершая бесконечное путешествие вокруг Солнца и вместе с ним движемся в неведомую даль в великом мировом пространстве. Наш благословенный корабль снабжен всеми системами жизнеобеспечения. Они остроумны, надежны и, самое главное, все время самообновляются. Они столь щедры, что могут удовлетворять потребности миллионов людей. Испокон веков мы принимали дары природы как нечто само собой разумеющееся. Мы считали возможности систем нашего корабля безграничными. Мы брали и продолжаем брать у природы богатства без мысли о том, что они конечны. Наконец, мы решили провести ревизию, и первые же результаты заставили нас встревожиться. Уже не ученые, уже все мы, маленькие люди Земли, видим, что беда идет от нас самих. И она грянет, если мы не перестанем злоупотреблять возможностями наших систем жизнеобеспечения. Мы должны следить за их сохранностью. Иначе нас ждет жестокое наказание. И это наказание — смерть всего живого.

За спиной Дика Функе во всю ширь экрана развернулась панорама прерии. На переднем плане, безжизненно откинув голову, лежала овца. Пена запеклась на ее губах. И дальше, до самого горизонта, до места, куда достигал человеческий взгляд, лежали овцы. Одна рядом с другой. Все мертвые, страшные, оскалившие зубы в предсмертной агонии.

Голос Функе звучал апокалиптически:

— Вот они, провозвестники нашего общего будущего! Сегодня это три тысячи овец. Только случайность, что там не было человеческих жертв. А если бы воду из отравленного колодца пили не овцы, а люди? Что могло случиться тогда? Разве это не сигнал тревоги? Разве это не обвинение тем, кто не думает о будущем нашей земли, кто не думает о благополучии будущих поколений?…

— Извините, мистер Функе, — перебил обозревателя Диллер, до того молча сидевший за гостевым столом. — Все, что вы говорили раньше, я слушал со вниманием и интересом. Но поскольку последние слова явно относятся ко мне и прямо задевают меня, я счел возможным объяснить, как случилось несчастье.

— Пожалуйста, мистер Диллер, — будто ни в чем не бывало улыбнулся Функе. — Мы охотно вас послушаем. Может, среди нас сразу станет меньше тех, кто уже пожалел несчастных овец.

Диллер закинул ногу на ногу. Телевизионная камера надвинулась на него.

— Не надо тревожить будущие поколения, — сказал Диллер задумчиво. — Каждому из нас куда интереснее знать, не ждет ли его за углом неведомая угроза уже сегодня, сейчас. И мне куда понятнее и ближе заботы о тех, кто живет сегодня, а не о тех, кто придет завтра. Поэтому все мы должны держать ответ перед собой, перед своей совестью, перед нацией. Что касается претензий к предкам, то и мы могли бы предъявить им немалый счет. Только надо ли это делать, мистер Функе? Разве вас все устраивает в том, чем занимался ваш дед?

Дик ничего не ответил, только чуть кивнул, соглашаясь, и телезрителям был крупно показан этот о кивок. И все, кто смотрел передачу, ехидно посмеивались у экранов. Было хорошо известно, что дед Функе начинал здесь бедным эмигрантом из Европы и промышлял сбором и обработкой мусора. Шпилька многим понравилась, особенно тем, кто в семейных преданиях не хранил воспоминаний о дедах-мусорщиках.

Выдержав паузу, чтобы зрители успели осмыслить его удар, Диллер продолжил:

— Чтобы сберечь богатства для неведомых нам поколений, нужно уже сейчас начать прозябать на уровне каменного топора и полусырого мяса. Все мы знаем, что запасы угля, нефти, газа на Земле конечны. Да, дорогие сограждане, это так. Может, нам нужно перестать разрабатывать ископаемые? Может, во имя правнуков мы должны вернуться в хижины, к очагам без труб? Многие ли из вас согласятся на это? Я в этом сомневаюсь. К счастью, мистер Функе, человечество живет по законам, которые диктует не логика, а необходимость. И забота о будущем заключается в том, чтобы достичь самого высокого уровня развития общества именно сегодня.

Андрей никогда не думал, что Диллер такой опытный полемист. Он уверенно набирал очки, играя на чувствах сытых сограждан. Свой особняк, своя легковая машина, рефрижератор, горячая вода, отопление, кто откажется от таких благ сегодня во имя завтрашнего дня?

Нужен был такой же ловкий ход, чтобы сбить Диллера с удобной позиции. И Функе этот ход нашел.

— Прошу простить меня, мистер Диллер, — сказал он тоном, не терпящим возражений. Телеобозреватели умеют перебивать оппонентов. — Мы здесь не говорим о ресурсах. Мы говорим о том, что убиваем жизнь, которую надо охранять и беречь. Вот они — первые жертвы…

И опять на экране возникли мертвые овечьи туши. От рампы до горизонта. Режиссер, работавший с Функе, умело чувствовал, что надо обозревателю для иллюстрации слов.

— Мне печально видеть погибший скот, — сказал Диллер с досадой. Он понимал, что Функе вывернулся из захвата в тот самый момент, когда дальнейшее промедление грозило ему проигрышем. — Но разве животные пали жертвой заговора? Разве кто-то планировал это убийство и кто-то осуществлял секретный черный план? Несчастье явилось результатом непредвиденных обстоятельств. Я могу объяснить каких. Вам известно о существовании химических заводов в Блукрике?

На экране за спиной Диллера развернулась панорама крупных предприятий. Объектив скользил по стенам высоких светлых корпусов, пересекал хитросплетения труб, наплывал на огромные газгольдеры и ректификационные колонны.

«Надо же, — оценил Диллера Андрей. — Когда он успел подобрать зрительный ряд к своей части дискуссии? Выступает без текста, значит, заранее знал, о чем станет говорить, какими фактами подкрепит слова. И все подобрано со вкусом, впечатляюще».

— Здесь мы делаем то, — продолжал Диллер, — что стало сегодня гордостью и символом нации. Вдумайтесь, у кого из вас в домах нет пластиковых изделий с буквой «Д» — нашим фирменным знаком? Попробуйте выкиньте все это из дома прямо сейчас. Вам станет легче жить? И разве не ясно, что у наших предприятий есть отходы? Самые вредные мы сливали в специальную глубинную скважину. Каким-то образом сливы из глубины поднялись на поверхность.

— Скажите, мистер Диллер, сейчас закачка слива прекращена?

— Да, мистер Функе. Дирекция отдала распоряжение, и закачку отходов в скважину прекратили. Горловину ее залили бетоном. Что касается результатов, то кто мог их предположить? Глубина скважины — четыре тысячи метров. Сядьте на мое место, мистер Функе, и вы поймете, как трудно бывает принять верное решение. Вы сами знаете, что сливать отходы в реки мы не могли. А куда? Давайте мыслить логически, дамы и джентльмены. Ну куда девать побочные продукты производства? Остановить завод просто так невозможно. Пластмасса на вашей авторучке, мистер Функе, и подошва ваших ботинок — это продукты предприятия, которое вы поливаете грязью. Что ж, давайте! Я не против. Давайте остановим прогресс. Будем ходить как китайцы — босиком. Вас это устроит? Потом опросите рабочих Блукрика, как они отнесутся к закрытию производства. Может быть, все же в самом деле закроем это предприятие?

Диллер положил руку на красный телефон, стоявший на столе рядом с ним.

— Решайте, мистер Функе. Одного вашего слова достаточно, чтобы я отдал нужные распоряжения. Кстати, это даст обществу возможность посмотреть, как у нас поставлена кадровая служба. Мы закроем завод и уволим с предприятия пять тысяч работающих за сутки. Ну?

— Зачем же упрощать проблему? — спросил Функе и заговорщицки улыбнулся. — Речь идет не о прекращении производства и закрытии предприятий. Я стараюсь привлечь внимание нации к необходимости уже сейчас, уже сегодня проявлять заботу о сохранении природы, о сохранении здоровья, наконец. Нельзя всерьез говорить о прогрессе, если завтра его плоды не будут нужны нашим детям. Мы не должны жалеть денег, если хотим сберечь Землю, самих себя.

— Браво, мистер Функе! — воскликнул Диллер и стал демонстративно аплодировать обозревателю. — Только один вопрос. Когда вы говорите, что не надо жалеть денег, вы, конечно, имеете в виду скрягу Диллера? Верно? Так вот, хочу вас уверить, что у меня просто не хватит средств на такое дело, как всеобщая охрана и сбережение природы. Я понимаю, прослыть человеком, который заботится об интересах общества, — это не такое уж плохое дело. Вы думаете, я бы такой шанс упустил? Только вот не лопнет ли моя затея после первых шагов? Вы не знаете? А я смею вас уверить: лопнет! Кстати, мистер Функе, я предоставил вам возможность на миг побывать на моем месте, когда дал право решить: закрывать завод или нет. Вы дрогнули перед таким решением. И я не способен его принять. Не потому, что боюсь. Я не делаю этого во имя интересов общества.

На экране за спиной Диллера вновь возникла панорама его предприятий. Дымили трубы. Шли потоком рабочие к воротам завода. Ехали грузовики с эмблемами фирмы Диллера на бортах. А он стоял перед экраном, умело подсвеченный осветителями, как дирижер могущественной симфонии труда.

Функе мельком взглянул на часы. Время передачи истекало, и победителем по очкам все еще был Диллер. Чтобы подчеркнуть этот факт, Функе сделал растерянное лицо.

— Вы очень хорошо изложили свою позицию, мистер Диллер, — широко улыбаясь и разведя руки в стороны, сказал обозреватель. — Я готов признать поражение…

Теперь на экранах телезрители увидели сияющие глаза Диллера. Всем видом он утверждал торжество прогресса над теми, кто пытался повернуть ход истории вспять, прикрыть его заводы за то, что там существуют неизбежные отходы.

— Да, я готов признать поражение, — повторил Функе, и голос его внезапно окреп. — При условии, если мистер Диллер докажет, что говорил правду. Для этого надо только объяснить всем нам — мне и телезрителям, что представляет собой вещество «Си Ди». И как вы можете опровергнуть утверждение, что овцы погибли не от продуктов отработанных веществ, а именно от препарата «Си Ди»?

Десятки тысяч телезрителей системы «XX век» стали свидетелями сенсации. Вопрос Функе оказался столь неожиданным, что Диллер потерял себя. До такой степени, что попросту не мог ничего сказать. Пять, десять секунд длилось молчание, и с экранов телевизоров, увеличенные и приближенные, в каждый дом, в каждую квартиру растерянно смотрели глаза Генри Диллера. На пятнадцатой секунде его молчания зрители стали хихикать. На двадцатой все хохотали. Такого зрелища многие никогда не видели. На двадцать пятой секунде режиссер запустил в эфир рекламный ролик «Черный кофе пьют белые люди».

Дик Функе выиграл диспут нокаутом.

Андрей выключил телевизор. Реклама черного кофе его не волновала. Главное было сделано. Андрей до буквы знал, что содержала бумажка, в которую Дик Функе заглянул перед тем, как задать Диллеру последний вопрос.

«Если хотите выиграть с крупным счетом, — было написано в ней на машинке, — спросите Диллера, что такое препарат „Си Ди“, и не правы ли те, кто утверждает, будто овцы погибли не от промышленных стоков, а от прямоговоздействия нового отравляющего вещества? — В крайнем случае, советовала записка, — вам можно будет сослаться, что вопрос задан по просьбе телезрителей. Будет неплохо, если вы предложите провести патологоанатомическое исследование трупов животных…»

Страна смеялась над Диллером.

По правде говоря, Андрей ожидал иной реакции. Ведь произошло небывалое по своему характеру событие. На виду у всего народа изобличен во лжи крупный заправила химического бизнеса, столп военно-промышленного комплекса. Казалось бы, всем стало ясно, насколько опасен для общества человек, на чьих предприятиях втайне от всех, вопреки международным конвенциям, продолжается разработка и производство средств массового уничтожения. Новый яд Диллера, судя по всему, был опасен не только тем, что его случайная утечка могла привести к гибели всего живого вокруг. Куда более ужасным его делало то, что у страны, подписавшей договор об уничтожении боевых отравляющих веществ, существовали планы производства и применения нового газа. Не будь таких планов, не делай военные закупок «Си Ди», вряд ли Диллер стал бы его выпускать на своих заводах.

Обывателя пугала случайность. Ее олицетворяли мертвые овечьи туши, застекленевшие бараньи глаза. Они гипнотизировали людей, заставляли их трепетать. И может быть, именно непонимание истинного размера угрозы вызвало в первый миг не вспышку всеобщего прозрения, а только публичное осмеяние Диллера.

И все же что-то было сделано. Один неосторожно стронутый с места камень вызывает в горах камнепад. Одно метко направленное слово вызвало общественную бурю. Уже на другой день газеты были полны сообщений о таинственном препарате «Си Ди», который производится химическим заводом в Блукрике. Вопреки желаниям Диллера скандал разгорался, пресса его раздувала, он становился международным.

Андрей внимательно следил за лавиной, которую Функе удалось стронуть с места. Оказалось, что далеко не так безразличны люди ко всему, что касалось их будущего, их благополучия. Война и смерть, которые ежедневно входили в их квартиры с экранов телевизоров, еще не до конца притупили остроту восприятия опасности, когда она вдруг постучала в двери собственного дома. Едва дохнуло смертью на земле, где находился мощный арсенал войны, многие люди будто прозрели. Их уже не интересовало, в силу случайности или небрежности зловещее облако газа вырвалось из-под бетонных укрытий. Главное — оно вырвалось. Остекленевшие глаза баранов глядели на людей со страниц газет, с экранов телевидения. Безвестные животные стали символом всеобщей опасности.

На второй день сообщения газет обрели весомость и конкретность. Неутомимое племя репортеров делало свое дело. Они копали все глубже и глубже, уверенно расширяя зону раскопок. Оказалось, что пастух, охранявший стадо, пил из того же источника, что и овцы. Он даже набрал воду в баклажку. Пастух был жив. Его баклага попала в лабораторию. Эксперты подтвердили: нет, не отравленная вода стала причиной смерти животных. При вскрытии трупов овец были обнаружены изменения в составе тканей и крови. Не вода, а газ убил животных, утверждали медики. И скорее всего прав обозреватель Дик Функе, назвавший ядовитое начало газом «Си Ди».

На третий день одна из газет поместила письмо инженера-химика, который раньше работал в Блукрике. Он писал, что уволился с предприятия Диллера потому, что не желал быть соучастником в подготовке химической войны. Инженер называл несколько индексов новых газов, которые Диллер готовил вопреки международным запретам. Он сообщил, что газ «Си Ди» предназначен для проникновения в окопы, подвалы, убежища. Он тяжелее воздуха, и именно потому пострадали овцы, а пастух остался жив. Ядовитое облако ползло по земле и не поднялось выше пояса человека. Такой газ, сообщал инженер, производится в Блукрике в больших количествах. И самое опасное в том, что это бинарный газ. Он образуется при соединении двух совершенно безвредных компонентов. Их можно хранить отдельно друг от друга бесконечно долгое время. Хранить в разных местах, и никакая международная инспекция не докажет, что нарушен договор о запрещении боевой химии. Но стоит компоненты соединить, ядовитое облако окутает землю. Это уже пугало многих.

Андрей понимал, что сделано далеко не самое главное. Нарыв вскрыт, это неоспоримо. К болячке привлечено внимание общественности, о ней пишут в газетах. Но ведь пройдет время, и шум уляжется. И по-прежнему в Блукрике будут производить страшные компоненты. Оттого, что название газа стало известно миру, отравляющее вещество не сделалось менее опасным. И чтобы обеспечить защиту от него, надо точно узнать, что это за вещество, какова его химическая формула.

17

В универсаме, продравшись сквозь толчею распродажи, Андрей нашел свободный телефон-автомат и набрал номер. Достал носовой платок, отер им лоб и аккуратно уронил ткань на трубку.

— Алло, мистер Функе? Мне уже приходилось с вами связываться. Пароль «Си Ди».

— Кто вы? — спросил встревожено властитель телеэфира.

— Разве теперь для вас, мистер Функе, это имеет значение? Впрочем, я могу слово в слово повторить записку, которую вы получили в день телевизионной битвы. И назвать время, когда вам звонили, предупреждая об этой записке.

— Спасибо, не надо, мистер Си Ди. Я узнал ваш голос.

Андрей улыбнулся. Он и в тот раз, как сейчас, прикрывал микрофон платком и менял тембр голоса. Значит, говорить об узнавании было не совсем корректно. Но чего не скажешь человеку, которому благодарен за неожиданный и дорогой подарок?

— Вам помог мой совет, не так ли?

— Если вы о гонораре, — смутился Функе, — то, надеюсь, мы это уладим. Ваше желание законно.

— Вы меня не так поняли, мистер Функе. Разве та польза, которую вы принесли людям, оценивается деньгами? Я не торговец секретами. При чем же тут деньги?

— Да, но я так вам обязан…

— Мне достаточно вашего отношения. Впрочем, если вы позволите, я попрошу держать меня в курсе расследования. Сразу предупреждаю: ваше авторство останется неприкосновенным. Утечки информации не будет. Но я любопытен, как вы заметили. И сейчас меня интересует формула той гадости, которая сгубила овец. Пусть она и станет моим гонораром.

— О, пожалуйста! — воскликнул Функе. — Вы можете подождать минутку? Я отойду к сейфу и возьму записную книжку.

Через мгновение он уже диктовал:

— Записывайте. Скобка. Си эйч три. Скобка закрывается. Двойка…

Как опытный змеелов определяет породу ядовитой змеи по головке, мелькнувшей в кустах, так и Андрей, едва увидев первое звено в неизвестной ядовитой цепи, уже представлял ее смертельную неотвратимую силу.

Впервые с отравляющими веществами Андрей познакомился в школьном возрасте. Это произошло на занятиях по гражданской обороне, которые школьники мрачно именовали ГРОБ. С той поры в памяти отложилась классификация отравляющих веществ, делившая их на группы: удушающие, общеядовитые, слезоточивые, кожно-нарывные. Потом к ним добавились два новых вида — нервно-паралитические ипсихотомиметические. Названия ядов звучали загадочно, но совсем не пугающе: хлорпикрин, дифосген, иприт, люизит, дифенилхлорарсин. Улыбки вызывали и порождали остроты названия табун, зарин, зоман…

После окончания теоретического курса военрук повел ребят в камеру окуривания. Она размещалась в старом овощном подвале. Спустившись по ступеням, все оказались в сыром, жутковато-мрачном помещении. Посреди подвала на подставке из красного кирпича стояла шашка хлорпикрина. Она походила на банку тушенки. Сизый удушающий дым струями стекал на пол и полз по подвалу, заполняя его как вода.

Противогазы работали хорошо, и химия, предназначенная удушать, никого не пугала. После проветривания подвала ребята забегали в него с открытыми лицами и тут же, едва вдохнув пропахший резкой вонью воздух, выбегали наружу. В носу щипало, горло першило, но все казалось совсем не страшным и никого не пугало.

Зато не просто напугало, а повергло в ужас то, что Андрей увидел в процессе подготовки к зарубежной миссии. Однажды Корицкий предупредил его:

— Со следующей недели у вас занятия химией. Главная тема — боевые отравляющие вещества. На сегодня это главное, ради чего мы хотим включить вас в игру. Учитель будет строгий, поэтому прошу поработать самостоятельно над курсом. Список книг я дам. И учтите, если профессор заподозрит в вас дилетанта, он потеряет уважение к вам, к нашей конторе.

Целую неделю Андрей читал две монографии, делая все, чтобы не уронить себя в глазах нового педагога. Им оказался начальник кафедры военной академии химзащиты член-корреспондент Академии наук генерал-майор Тер-Оганджанян.

Высокий, худой, а скорее просто костистый, генерал больше походил на врача, чем на ученого, и мало напоминал кадрового военного. По виду и поведению это был профессор, ставший генералом, а не генерал, поднявшийся до научных высот. Дотошный и упорный в исследованиях, Оганджанян приобрел и все то, что вырабатывает военная служба в человеке: постоянную нацеленность на обнаружение и уничтожение врага.

— Только дурак, — сказал на первом же занятии академик Андрею, — предупредит вас заранее: «Наденьте противогазы — — я пускаю ОВ!» Химии обеспечивает успех внезапность.

— Что значит внезапность? — спросил Андрей, привыкший до конца уяснять суть понятий.

— Пуск старых ОВ в том месте и в то время, когда его не ожидают. Или применение новых, ранее неизвестных газов, которые для противника окажутся неожиданностью. Во всяком случае, в борьбе против боевой химии успех во многом зависит не только от противогазов, но и от раннего предупреждения.

Профессор вел в академии курс и был любимцем слушателей. Язвительный, остроумный, он славился демократичностью, тем, что понимал сложности жизни офицеров, которые в короткий срок учебы должны были почерпнуть и увезти с собой из столицы как можно больше знаний.

Преданный делу, которое избрал, профессор служил ему верно, самозабвенно. Он жил лишь мыслью о том, что раз ОВ существуют, то и применить их могут внезапно. Коли так, то военные химики в любой момент должны быть готовы вступить в борьбу.

Тер, так коротко называли между собой слушатели генерала, был человеком науки и потому имел свои странности и причуды,

Обычный химик, проводящий военно-просветительную работу с населением, станет разъяснять слушателям свойства и признаки ужасного изобретения войны — иприта примерно так:

— Тяжелая буро-коричневая жидкость с запахом чеснока.

Угадывать врага, прилагая к нему понятия, близкие нам по обыденной жизни, — обычное для человека дело. Необычность Тера заключалась в том, что, выискивая врага, он подозревал наличие отравляющих веществ во всем, что содержало хоть какие-то их признаки.

Как о всяком неординарном человеке, о профессоре рассказывали анекдоты. Говорили, например, что однажды, принимая экзамены у слушателя, который незадолго до того ел чеснок, Тер чутко принюхался. Встал, обошел слушателя, остановился за его спиной. Опять повел носом. Вернулся на место. Жестом подозвал старшину, ведавшего лабораторией. Тот подошел, наклонился к генералу.

— Не поднимая паники, проверьте индикатором слушателя на иприт, — приказал Тер. — От него подозрительно пахнет газом…

Был и второй анекдот. Вроде бы Тер подошел в гостях к окну, на котором стоял цветок герани. Принюхался. Отошел на шаг от окна и опять вернулся. Спросил хозяйку:

— У вас всегда так?

— Что именно? — не поняв, переспросила та.

— Всегда так пахнет?

— Цветок? Конечно, всегда.

— И ничего? — спросил Тер.

— А что может быть?

— Так, ничего, — дипломатично ответил Тер. — Я просто думаю.

Потом он оторвал от цветка листок, вложил в пробирку, которую носил с собой на всякий химический случай, как другие, обычные люди, носят сумки-авоськи, и увез в лабораторию. Там отдал приказ:

— Проверьте на отравляющие вещества. По запаху — люизит.

— Так это же герань, — сказала лаборантка.

— Может быть, — согласился Тер, — а вот пахнет люизитом.

Военным химиком Тер стал по случайному стечению обстоятельств. В годы войны молодой инженер работал на крупном химическом заводе и был надежно «прикрыт» от призыва в армию. В середине сорок третьего года неожиданно для всех и больше всего для самого Тера его вызвали в Москву. При этом приказали прибыть как можно быстрее.

Тер торопился изо всех сил и добрался до столицы за четверо суток. С вокзала позвонил по телефону, который ему дали перед отъездом. Машина за ним прибыла через двадцать минут. Все это время Тер, как ему приказали, сидел в тесной и душной комнатке уполномоченного НКВД по транспорту и пил чай. Выпил пять стаканов, нахально беря к каждому по черному сухарю и по куску сахара.

С вокзала Тера доставили прямо в наркомат обороны — небритого, неумытого. Как велено, так исполнено. Здесь хмурый парикмахер — молодой однорукий парень, у которого из-под белого халата выгладывали брюки галифе, привел приехавшего в порядок. Тер чуть не заснул в кресле, распаренный и разморенный. Из парикмахерской его провели в кабинет одного из заместителей начальника Генерального штаба.

Не зная, как вести себя с высоким начальством в военном учреждении, Тер переступил порог кабинета и произнес сугубо по-граждански:

— Здравствуйте!

Генерал-полковник, плотный, коренастый, с лицом усталым, землисто-серым, тяжело поднялся из-за стола и вышел навстречу. Протянул тяжелую, по-мужицки крепкую руку, улыбнулся:

— Здравствуйте, коли не шутите. — Представился: — Кузнецов. — Предложил: — Садитесь.

Показал на стул, прочный, тяжелый, как все в его — кабинете, в том числе и сам хозяин.

Генерал вернулся за стол. Сел. Открыл ящик стола, достал оттуда папку в красном сафьяновом переплете. Положил перед собой. Опустил на нее крупные тяжелые руки с короткими сильными пальцами.

— По нашим сведениям, Сурен Гургенович, вы специалист в области органической химии. Это так?

Тер смущенно пожал плечами.

— В определенной мере,

— Вы защитили диссертацию?

— Нет. Помешала война.

— Неважно. По знаниям вы ученый. И нас это интересует.

Тер промолчал. Спорить не хотелось. Если быть искренним, то и он считал себя далеко не простым инженером-химиком.

— Можно ли по формуле что-либо сказать о неизвестном ранее веществе? — спросил генерал.

— Да, — ответил Тер. — С определенной степенью точности.

— Как вас понять? — Генерал посмотрел на химика с подозрением. В этих стенах привыкли к тому, что начальству отвечают коротко и ясно: «Да» или «Нет», смотря по обстоятельствам. Но ни при каких обстоятельствах «Может быть, да, а может быть, нет».

— Очень просто, — объяснил Тер. — К примеру, вы называете мне две фамилии: Иванов и Шмидт. В первом случае я скажу, что скорее всего это русский, мужчина, во втором — вероятнее всего немец. А вот мужчина или женщина — нужно выяснить. Узнать это толстые или худые люди, честные или вороватые, добрые или злые — по фамилии невозможно. Для выяснения истины нужно увидеть Иванова и Шмидта собственной персоной.

— Вы мне нравитесь, Оганджанян, — сказал генерал и улыбнулся.

Тер, всегда сохранявший ершистость, спросил:

— С чего это?

— Логично мыслите, доходчиво объясняете. А то я тут двух химиков уже видел. Они крутили, вертели, говорили много, но, как видите, пришлось искать третьего.

— В науке не все однозначно и просто, — сказал Тер. Он не желал поддерживать выпад генерала против коллег-химиков. Тот это разгадал.

— Да, конечно, — иронически произнес он. — Это только у нас, военных, все просто, и ноги главнее головы.

— Я так не говорил.

— Но подумали. — Генерал раскрыл папку и вынул из нее плотный продолговатый листок, похожий на визитную карточку. Протянул Теру. Спросил:

— Итак, что вы можете сказать об этом Шмидте?

Тер прочитал формулу, отпечатанную удивительно четким текстом на пишущей машинке.

Вещество оказалось незнакомым, но кое с чем подобным Тер был знаком. Подсказку давало и то место, где ему показали формулу. Здесь, судя по всему, новыми средствами парфюмерии не интересовались.

— Фосфорорганическое вещество. Скорее всего жидкость. Достаточно высокая температура кипения. Кое-какие соображения позволяют говорить о токсичности вещества.

Генерал слушал химика с видимым вниманием: так военные слушают своих начальников.

— Все? — спросил генерал, когда Тер замолчал.

Тот пожал плечами.

— Я многого не обещал.

— А сказали больше других.

Генерал замолчал. Тер крутил в руках карточку с формулой, не зная, что с ней делать. Подумал, положил на стол, пальцем подтолкнул к генералу. Тот взял листок и вложил в папку. Постучал по красной сафьяновой крышке пальцем, потом сказал:

— Может быть, Сурен Гургенович, мы ломаем ваши планы, но идет война. Каждый должен быть там, где он нужнее. Вы сегодня нужны армии.

Тер пожал плечами.

— Я подавал три заявления послать меня на фронт…

— Считайте, ваше желание удовлетворено.

Генерал снова раскрыл папку, достал стандартный лист с машинописным текстом. Взял с подставки ручку, обмакнул в чернила и аккуратно расписался. Посмотрел на подпись, как смотрят художники на дело рук своих, и, видимо, остался доволен.

— Вы призваны в кадры с сегодняшнего дня и назначаетесь начальником специальной лаборатории химзащиты. Кадры для нее практически подобраны. Нужен только опытный специалист для руководства. Вам присваивается звание майор. Выписку из приказа, аттестат на снабжение получите в канцелярии.

— Какова цель лаборатории?

— Наши люди, Сурен Гургенович, достали образцы новейшего химического оружия гитлеровцев. Формулу одного из отравляющих веществ вы сейчас видели. Обстоятельства требуют срочной разработки методов защиты войск и населения. Это раз. У нас должен быть и ответ на тот случай, если фашисты попробуют новое оружие применить. Это два…

Так Тер стал военным химиком. В последний год войны, когда Советская Армия шла по земле поверженной Германии, он вслед за войсками побывал в тех местах, где гитлеровцы производили и хранили боевые отравляющие вещества. Сотни, тысячи тонн жидкой и газообразной смерти. Озера, моря токсинов, предназначенных для массового убийства. И в том, что катастрофа не разразилась, немалая заслуга безвестных людей из разведки, скромных химиков, подготовивших достойный ответ на вызов врага.

Шло время. Новый вызов, еще более грозный, чем в давние времена, рождался в новых местах. Рождался вопреки международным договорам, конвенциям, запретам.

Когда Теру позвонил генерал Григорьев и дружески попросил поработать с молодым офицером, у которого прорезался интерес к химии, профессор понял все. Опытный военный, он прекрасно понимал, что человек, о химическом образовании которого заботился его старый знакомый, может быть, со временем положит на стол своего шефа прямоугольный листок, похожий на визитную карточку, с формулой нового страшного зла, грозящего миру и всему живущему. А раз так, то кому, как не ему, генералу Оганджаняну, вложить в эти акции свои знания и опыт?

— Как мне вас называть? — спросил генерал Андрея. — Давайте не будем играть, словно я не знаю, в чем дело. Чтобы я занялся с вами, мне позвонил генерал Григорьев. Мы с ним знакомы долгие годы. Я осведомлен о его ведомстве.

— Меня зовут Николай. Фамилия — Лукин. Как вы заметили, я из ведомства генерала Григорьева. И очень нуждаюсь в освежениизнаний химии.

Генерал встал, высокий, худой, костистый. Андрей заметил на его кителе несколько разномерных пятен — следы каких-то реактивов, попавших на ткань и обесцветивших ее своим воздействием.

— Мне приходилось работать в контакте с людьми вашей фирмы, — сказал Тер задумчиво. — Во время войны в Германии встречался с неким Таубе. В сорок пятом году он помог мне обследовать химическую лабораторию в Шпандау. Позже я встречал его в Москве под фамилией Васильева. Григорьев, помнится, называл и другую. То ли Кривицкий, то ли Комарницкий… Вы его знаете?

Андрей понял, кого имел в виду генерал. При этом сделал для себя открытие: у Алексея Павловича, оказывается, была когда-то фамилия Таубе. Забавно. Однако Теру он ответил твердо, без тени колебания:

— Прошу прощения, я его не знаю.

— Впрочем, что это я, — сказал генерал и усмехнулся. — В вашей фирме никто никогда ничего и никого не знает. Оставим это. Скажите, в какой мере вы считаете готовым себя к серьезной работе? Что предварительно изучали?

— Книгу Кэмпбелла о фосфорорганических соединениях и Дэвиса о нервно-паралитических отравляющих веществах.

— Серьезные работы, — сказал Тер задумчиво. — Главное, честные. Оба автора заслуживают доверия. Думаю, вы теперь представляете и медицинские аспекты фосфорорганических ОВ.

Сказал и внимательно посмотрел на Андрея. Тот удивленно вскинул брови.

— Напротив, товарищ генерал. Ни у первого, ни у второго авторов в работах медицинские аспекты не затронуты.

Тер улыбнулся. Потер переносицу, чтобы скрыть смущение. Пояснил:

— Я часто задаю такой вопрос слушателям. Это позволяет выяснить, сколь глубоко они проработали источники. — Генерал помолчал, еще раз потер переносицу. — Так с чего мы начнем?

— Как прикажете.

— Если так, то я позволю вам взглянуть на боевую химию собственными глазами. Вы лучше поймете, что нас беспокоит.

Генерал Тер-Оганджанян, пройдя большую войну, не сделал ни одного выстрела, не отдал ни одного приказа стрелять по противнику, тем не менее свыше тысячи дней провел лицом к лицу с незримой и беспощадной смертью. Три его лаборанта, нарушив в мелочах правила, которые предписывали сугубую осторожность при работе с ОВ, пали на передовой, куда ездили из дома на трамвае.

В жизни военные чаще всего высоко ценят только те вещи, которые им необходимы в данный момент. Пистолет-пулемет Шпагина — ППШ, пистолет-пулемет Дегтярева — ППД — в глазах солдат-фронтовиков были вещами. Они помогали отбиться в обороне, пробиться и выйти из окружения, прикрыться в наступлении. Потому, кто такие Шпагин и Дегтярев, знал каждый, кто побывал на фронте. Противогаз во всех трех видах боя всякий раз оказывался предметом ненужным, лишенным смысла. Никакие увещевания войсковых химиков, строгость ротных и взводных командиров не могли понудить солдат видеть в противогазе вещь столь же необходимую для войны, как ППШ или ППД.

Противогаз в общем мнении был захребетником — ездил на солдатских плечах и служил лишь дополнительной тяжестью при движении пехом. Зато он всегда играл важную роль в солдатском юморе и разгуливал по анекдотам.

«Рядовой Карапузов, — говорил командир подчиненному. — Снимите противогаз». — «Я уже его снял, товарищ лейтенант». — «Ну, братец, — охал командир, — у тебя и рожа!»

«Сынок, — ахала мамаша солдата, приехавшая в дальний гарнизон проведать сына. — Что они тут с твоим лицом сделали? — „А ничего, мама. Это я просто в противогазе“.

Чтобы Лукин сразу проникся серьезностью дела, которое ему предстояло познать, Тер с первого шага решил показать ему то, что прикрывал занавес военной тайны.

Они двинулись по пустому коридору. Стук шагов по каменному полу отдавался под высокими сводчатыми потолками. Щелкнули замки, запиравшие стальную дверь. Они вошли в просторную светлую лабораторию. Андрей огляделся.

Главной частью лаборатории был большой бокс из нержавеющей стали. Он выходил в помещение на одну треть своего объема, был застеклен двойным стеклом, которое при нужде задергивалось занавеской цвета хаки. Остальная часть короба находилась в смежной комнате.

Генерал подошел к боксу и пошире раздернул занавеску. Андрей увидел, что сооружение разделено внутри на две почти равные части. Одну от другой отделяла прозрачная перегородка из стекла или плексигласа.

В правой части бокса сидел огромный черный кот, глазастый и длинноухий. Перед ним с другой стороны перегородки суетливо бегала белая лабораторная мышка. Кот видел добычу и не скрывал желания ее заполучить. Он как маленький тигр в клетке зоопарка легкими пружинистыми шажками прохаживался перед прозрачным препятствием и не сводил глаз с мыши. Та, ощущая кошачью угрозу, металась из угла в угол, маленькая и беззащитная.

— Ситуация обнаженная, — сказал Тер. — Она о запрограммирована природой, и изменить ее мы не о в силах. Вы согласны? Тем не менее люди создали газ, способный вселять в живые существа беспричинный ужас. Не страх, а именно ужас. Панический, неудержимый. В камере лежит ампула. Да, вон та, с зеленой полоской. В ней ОВ. Следите, я раздавлю ее манипулятором.

Профессор нажал кнопку на пульте, и металлическая лапка манипулятора внутри бокса расплющила стеклянную миндалину.

— Теперь наблюдайте, — предупредил профессор.

Впрочем, Андрей и без того не отрывал глаз от камеры.

Прошло какое-то мгновение, а кот вдруг остановился и замер. Внезапно его глаза утратили осмысленность, расширились, застыли. Еще миг, и кот резко отпрыгнул в сторону, сгорбился, прижался к стене. Потом произошло вообще нечто невероятное.

Ощутив позади себя опору, кот вскочил, встал на прямые задние лапы, как приговоренный к расстрелу, прижался спиной к стенке бокса, обречено закинул голову и заорал истошным, полным ужаса голосом. В свою очередь и мышонок, парализованный страхом, взъерошив шерсть, забился в противоположный угол и замер, похожий на безжизненный комочек меха.

Генерал нажал на кнопку. Перегородка, разделявшая животных, опустилась. Кот получил свободный доступ к мыши. Но ничего в поведении животного не изменилось. Самый страшный, с точки зрения мыши, зверь сам умирал от неведомого страха. Он так и стоял на задних лапах, будто распятый, и под ним появилась лужица — позорное проявление недержания.

Андрей стоял, сжав кулаки так, что на ладонях от давления ногтей образовались красные дужки. Он испытывал легкое головокружение, и ярость душила его. В гневе, требовавшем разрядки, он понял, что кто-то изощренный, предельно циничный, глубоко знающий физиологию живых организмов и нашедший в них слабые точки, мог нанести удар по главному, чем одарила живые существа природа, — по сознанию. Невесть откуда в памяти всплыли пушкинские строки, которых он никогда не заучивал, а лишь один раз прочитал мельком: «Не дай мне бог сойти с ума, уж лучше посох и сума…»

Головокружение не проходило.

— Итак? — спросил Тер, потирая подбородок. Лицо его было суровым, словно высеченным из серого камня.

— Все ясно, товарищ генерал.

— Тогда продолжим, — Тер нажал очередную кнопку на пульте. — Продуем камеру кислородом.

Посмотрел на часы.

— Наблюдайте. Через некоторое время действие ОВ прекратится.

Андрей и без пояснений видел, что перепуганный кот стал постепенно приходить в себя. Он сполз со стены, сгорбился. Понюхал лужицу, которую с перепугу сам же и надул, поморщился то ли от возмущения, то ли от стыда, отодвинулся в сторону. Посидел, потряс головой, как пьяница, приходящий в себя после похмелья. Огляделся. Стал умываться, старательно расчесывая усы.

Вдруг, прервав туалет, кот навострил уши. Он заметил мышь. Не вспомнил, как показалось Андрею, а именно заметил наново. Не успел Андрей подумать о том, что произойдет, как кот, оттолкнувшись сразу всеми лапами, взмыл вверх и обрушился на добычу, прижал ее к полу. Довольно облизываясь, он сжал мышонка и замурлыкал…

— Кот, как видите, — сказал Тер, — вышел из переделки вроде бы без моральных потерь. Вроде бы, потому что исследовать психику кота до и после воздействия на него ОВ нам, химикам, просто не под силу. Да и зачем, в конце концов? Вполне ясно — человек не кошка. Он не будет в состоянии после испытанного ужаса вот так же, как и кот, отрешиться от пережитого и съесть с аппетитом котлетку. Я уверен, что человек, хотя бы однажды ошарашенный этим гнусным снадобьем, окажется травмированным на всю жизнь. Боль души, пережитый ужас так и останутся в нем. Замечу, — генерал сделал вид, будто не обратил внимания на состояние Андрея, — я продемонстрировал вам всего одно ОВ из множества. Их на наши души оппоненты заготовили полной мерой. Как говорят аптекари: квантум сатис. Впрочем, и у нас кое-что есть помимо противоядий…

Андрей сразу отметил, что даже при таких невеселых обстоятельствах профессор сохранял верность науке и вместо слов «вероятный противник», характерных для военного лексикона, произнес научно-нейтральное «оппонент». Он явно избегал употребления сильных моральных и этических категорий и видел перед собой только структурные комбинации атомов, рождающие молекулы смерти. Незаметно для себя Андрей в тот момент сделал вывод: ему, как и ученому-химику, в оценках будут противопоказаны эмоции. Только так может быть достигнуто главное — информативность и точность разведки.

— Чтобы позволить оценить весь спектр современных боевых ОВ, мы посмотрим еще одно, — подумав, сказал Тер. — Оно, кстати, было принято на вооружение гитлеровского вермахта. Предварительное условие: хотя герметичность экспериментальной камеры гарантирована, мы наденем противогазы.

Андрей посмотрел на генерала вопросительно.

— Может, не стоит? Я не боюсь.

— Я тоже, дорогой, — сказал Тер с прорвавшимся вдруг кавказским акцентом. — Однако, когда я здесь кого-то о чем-то прошу, пусть даже министра обороны, это не просьба. Это приказ.

Они надели противогазы, и профессор приступил к опыту. Невидимый из лаборатории лаборант уже убрал из камеры кота, съевшего мышку, и заменил новым. Это был рыжий гигант, размерами с доброго щенка овчарки. Самостоятельный, уверенный в себе, он вошел в бокс, огляделся, вытянул передние лапы, выгнул спину луком, поднял хвост трубой. Продемонстрировав силу и гибкость, кот обошел камеру по периметру, пометил углы своим присутствием, спокойно уселся и стал поправлять усы лапкой.

— Обратите внимание, — сказал профессор, — концентрация ОВ будет минимальная. Примерно пять десятых миллиграммов на литр воздуха. Тем не менее доза смертельная. И для кота, и для человека.

— У ОВ есть название? — спросил Андрей ненавязчиво.

В каждой из военных сфер есть вопросы, которые следует задавать так, чтобы не поставить себя и отвечающего в неудобное положение. Порой человек связан обязанностью хранить в секрете определенные сведения и просто не вправе дать прямой ответ на вопрос.

— Это т а б у н. С ним я впервые столкнулся в годы войны. Существовала угроза, что гитлеровцы плеснут его на нашу страну и войска.

— Почему же не плеснули?

— Ха, — сказал профессор сердито. — Были приняты меры, и в вермахте поняли, что сами утонут в подобной же гадости.

Кот тем временем начал тяготиться пребыванием в боксе. Завершив туалет, он стал зевать, открывая крепкие белые зубы, потом попробовал остроту когтей, царапая металлический пол.

Ампула с ОВ лежала на обычном месте под манипулятором, небольшая, размером со среднюю фасолину.

— Даю ОВ, — предупредил Тер и нажал кнопку.

В мире ничего не изменилось, и казалось, ничего не произошло. Не раздалось взрыва, не померк свет, не дрогнула земля. Только совсем неслышно хрупнуло стекло, вмещавшее каплю жидкости. И сразу невидимая смерть ворвалась в замкнутое пространство бокса.

Кот, будто сбитый сильным ударом по боку, упал. Тяжелая внутренняя дрожь передернула его тело, рыжая шерсть сразу потеряла блеск и свежесть. Кот лежал, распластавшись, как грязная тряпка. Организм, утративший способность контролировать мышцы, выплеснул содержимое кишечника наружу.

Комок горечи подкатился к самому горлу Андрея. Он судорожно проглотил слюну, сдерживая приступ тошноты.

Генерал легким движением задернул занавеску. Сказал сухо, деловито:

— Не беспокойтесь, кота мои ребята оживят. Посмотрел на бледное лицо Андрея. Повторил: — Оживят, не переживайте. Иначе какого дьявола мы здесь протираем штаны?! — Голос Тера стал резким, почти крикливым. Чувствовалось, что увиденное и его в очередной раз ударило по нервам, расстроило. — А вот кто будет возвращать к жизни людей, если ОВ применят в большом городе? Такой вопрос…

Все это Андрей вспомнил, едва Функе сказал ему:

— Записывайте. Скобка. Си эйч три…

18

Проигрыш телевизионного поединка и общественная буря, поднятая Диком Функе, вывели Диллера из душевного равновесия. Только неделю спустя он несколько пришел в себя и продолжил позировать.

Едва поздоровавшись с Андреем, Диллер спросил;

— Вы смотрели ту дурацкую передачу?

— Я не знал о ней, — ответил Андрей, — Мне достался только газетный шум.

— Никогда не верьте прессе, — зло сказал Диллер. — И опасайтесь ее. Эта свора газетных ищеек из-за сенсации готова продать интересы нации. Чтобы получить журналистскую премию, подонки идут на все…

В тот же вечер у Диллера собрались гости. Андрей впервые оказался в компании, куда не так-то просто было попасть даже людям богатым и властным.

Диллер, казалось, оставил заботы за порогом кабинета. Он встречал приезжавших, шутил, улыбался. Трудно понять, какую роль хозяин дома отводил художнику, но он демонстрировал его как новую, дорогостоящую картину.

Первым, с кем Диллер познакомил Андрея, оказался седой мужчина в генеральской форме. Китель, украшенный орденскими ленточками, сидел на плечах генерала так ладно, что с него можно было рисовать картинки для пособия о ношении военной формы.

— Имею удовольствие представить вас друг другу, — сказал Диллер, мягко улыбаясь. — Художник Стоун. Генерал Олдмен.

Андрей с интересом взглянул на человека, чье имя знал не первый день. В Центре было известно, что Олдмен служит в бюро разведки, но чем он там занимался в последнее время, установить не удавалось.

На вид генералу можно было дать лет сорок пять — сорок семь. Это был высокий грузный здоровяк с угловатыми движениями, с румянцем во всю щеку. Держался он прямо, подобрав живот и выпятив грудь, как обычно держатся неоперившиеся солдаты-новобранцы. Форма облегала генерала как манекен. Местами мускулы заполняли ее так, что казалось, ткань вот-вот не выдержит и лопнет. Стригся Олдмен тоже по-солдатски: очень коротко, ежиком и подбривал затылок.

— Художник? — спросил генерал, пожимая руку Андрею, и потрогал подбородок. — Черт меня подери, про художников я, кажется, не знаю ни одного анекдота! Остается одно: пожелать, чтобы все художники вдруг исчезли.

— А вдруг исчезнут генералы? — спросил Андрей, улыбаясь.

— Что вы, мистер Стоун! — ответил Олдмен серьезно. — Без генералов в наш век не обойтись. Конечно, победу можно рассчитать на вычислительной машине, но после этого все равно придется гнать солдат в бой. И тут-то уж без генералов не обойтись.

Он засмеялся раскатисто, громко, привлекая внимание гостей.

— А собственно, что вы делаете в этом доме, мистер Художник? — Олдмен спросил Андрея тоном, каким родители говорят с провинившимися детьми.

— Пишу портрет мистера Диллера. Вас это устраивает, мой генерал? — Андрей ответил с явным вызовом.

— Меня устраивает, но как на такое пошел мистер Диллер? — Глаза Олдмена хитро блеснули. — Портрет в молодые годы, это, знаете ли, всегда опасно. Может случиться, как в той семье… Вы не слыхали? Непростительно, мистер Стоун. Анекдот из коллекции фараона Рамзеса Второго. Маленький мальчик разглядывал семейный альбом. «Кто это?» — спросил он мать, увидев молодого, бравого солдата. — «Твой отец», — ответила мать. Мальчик подумал и спросил: «Тогда почему ты заставляешь называть отцом толстого и лысого штатского, который живет с нами?»

Андрей вежливо засмеялся. Анекдот действительно пах нафталином.

«Удивительная встреча», — подумал Андрей. В других условиях ему вовек не удалось бы встретиться с генералом, которого местные журналисты не могут поймать уже без малого пять лет. С некоторых пор никто не знает толком, чем Олдмен занимается и где обитает.

В этот момент Диллер представил генералу знакомого уже Андрею профессора Хита.

— Профессор энтомологии? — громко спросил Олдмен и, обращаясь к Андрею, заметил: — Счастье профессора, что он не попал в армию. Там любой сержант — профессор. Знаете, как некий бакалавр философии попал в морскую пехоту? Сержант спросил его: «Образование?» — «Окончил два университета». — «Пиши, — приказал сержант писарю. — Новобранец умеет читать и писать».

Сказал и расхохотался громко, скрипуче. Выяснить, чем теперь занимается Олдмен, Андрею удалось в тот же вечер. Обиженный профессор Хит, улучив момент, подошел к художнику. Чувствовалось, что старичку хочется взять верх над генералом, так зло его осмеявшим.

— Вам не кажется, мистер Стоун, — сказал Хит желчно, — что этот остолоп Олдмен и есть тот самый почтальон, который принес в Пентагон телеграмму, заблудился в длинных коридорах, а через пятнадцать лет, когда отыскал выход, был уже полковником?

Андрей засмеялся. Шутка оказалась злой, и можно было считать, что Хит отомщен. Но профессор не удовлетворился.

— Эта стоеросовая балда, — продолжал он, — возглавляет отдел научных исследований главного разведывательного бюро. Подумать только, как такого рода барбосам везет на армейской службе!

Олдмен — начальник отдела научных исследований в бюро разведки? Уже один этот факт делал генерала фигурой интересной.

Оценивая способности Олдмена, Андрей пришел к выводу, что Хит несправедлив. Хотя генерал прямолинеен, грубоват, он обладал проницательностью и остроумием.

— Я сейчас устроился лучше всех других, — сказал Олдмен Андрею. Он сидел в кресле, вытянув ноги и перегородив ими проход. — Пребывание в объединенном штабе гарантирует полную безопасность на случай войны.

— Странная логика, — произнес Андрей с нарочито большим сомнением. — По-моему, именно по генеральному штабу противник постарается нанести свой первый удар.

— Если противник глупый, — сказал Олдмен. — Стратеги Советов умны и понимают, что, уничтожив генеральный штаб, одним ударом положат конец неразберихе, которая делает нашу армию небоеспособной.

— Вы шутите, сэр, — сказал Андрей с укоризной, всем видом демонстрируя, что Олдмен опять сумел поддеть его на крючок. — Я просто не знаю, когда вы говорите серьезно, когда смеетесь.

Генералу это страшно понравилось, и он довольно улыбался.

К полуночи, когда гости, изрядно подпив, развлекались кто как умел, Андрей подсел к столику, за которым играли в бридж. Вряд ли можно считать эту партию серьезной, поскольку в ней принимал участие новичок — германский партнер Диллера герр Ганс Кригмайстер. Скорее всего игра служила удобным способом продолжения разговора, чем разговор для продолжения игры.

Устроившись в сторонке, Андрей прислушивался. Напротив него сидел сам Кригмайстер, неприятный самодовольный толстяк. Широкий подбородок стекал на грудь жирными валиками. Единственное, что еще умел скрывать Кригмайстер — это свое пузо. Он браво выдвигал грудь вперед, и дряблый мешок, возникший от обжорства и пивного излишества, не так сильно выпирал из-под широкого пиджака. Совершенно неожиданно Кригмайстер обратил внимание на Андрея.

— Кто этот господин? — спросил он Диллера и бесцеремонно оглядел художника с ног до головы. — Я все смотрю и не могу вспомнить, где мы раньше встречались.

Узнав, кто такой Андрей, Кригмайстер расплылся в улыбке.

— О-о, мистер Стоун — художник? И хорошо рисует? — Он произносил слова, шлепая толстыми губами, будто предвкушал угощение. — Хорошая картина — это, господа, всегда вещь. Поверьте моему опыту.

— Вы торговец картинами? — спросил Андрей, не скрывая раздражения. Вид немца действовал на него отрицательно.

Кригмайстер, уловив его настроение, сделал вид, будто ничего не замечает.

— Нет, герр Стоун. Я просто деловой человек. Но во время похода в Россию мой фатер оттуда по случаю вывез несколько старых полотен. И знаете ли, было нарисовано совсем неплохо. Потом эти полотна пошли за хорошие деньги и помогли мне встать на ноги…

Кригмайстер светился как медный, хорошо начищенный таз. Он то и дело причмокивал губами.

— Я хотел бы взглянуть на ваши работы, герр Стоун. Поверьте, в искусстве я разбираюсь довольно тонко.

— Не сомневаюсь, — холодно сказал Андрей и заложил руки за спину, чтобы удержаться от соблазна врезать собеседнику в челюсть.

Спустя некоторое время к Андрею подошел Диллер с бокалом в руке.

— Вам не нравится мистер Криг?

— Гнусная рожа! — презрительно произнес Андрей. — Вонючий колбасник! И главное, мнит себя представителем высшей расы.

Диллер весело расхохотался.

— У вас острый глаз, мистер Стоун. Жаль, вы не знаете, как он несносен в делах. Но что поделаешь, партнеров по бизнесу мы выбираем не по взаимным симпатиям.

— Вы правы, — поддержал Андрей. — Иначе бы многое в мире шло по-другому.

— Оно так и пойдет со временем, — поняв слова художника по-своему, процедил Диллер сквозь зубы. — Мы поставим европейцев на место. В том числе и немцев.

Андрей промолчал.

В тот вечер он попытался завести дружбу с Олдменом и предложил будто бы между прочим:

— Я бы взялся написать ваш портрет. У вас мужественный профиль, генерал.

Олдмен метнул на художника быстрый взгляд и спросил не совсем трезвым голосом:

— У вас хватит красок?

— Странный вопрос, — удивился Андрей.

— Ничего странного, — ответил генерал. — Разве вы не слыхали о памятнике генералу Бранту в Гетуе?

— Простите, нет, — произнес Андрей, предчувствуя, что последует очередной анекдот. И не ошибся.

— Как же так! — воскликнул Олдмен. — Эта Гетуя знаменита на весь мир. Генерал Брант на пьедестале при сабле и шпорах сидит орлом на корточках, как на горшке. Жители города собрали на памятник земляку деньги, но их не хватило на то, чтобы отлить коня.

Генерал в очередной раз расхохотался, довольный тем, что снова подловил доверчивого художника.

— У меня хватит и полотна, и красок, — заверил Андрей. Ему не хотелось, чтобы Олдмен отошел, не дав согласия.

Глаза генерала, затуманенные алкоголем, посмотрели удивительно трезво.

— Прошу простить, сэр, но я не хочу, чтобы меня рисовали.

— Может быть, вам не нравится мой стиль?

Олдмен хищно прищурил глаза, будто прицеливался.

— Вы мне нравитесь, мистер Стоун. Это главное. И пишете вы хорошо. Но еще важнее то, что есть другие причины. Вы знаете, где я служу?

Андрей решил, что отрицать глупо. Это могло насторожить и не такого человека, как Олдмен. Люди круга Диллера обычно знали, кто есть кто.

— Да, — ответил Андрей твердо. — В общих чертах, конечно.

— Я и сам знаю о своей работе лишь в общих чертах. Тем не менее фирма, которой я принадлежу, не рекомендует своим сотрудникам позировать для кино и телевидения. Это правило ввел и утвердил я сам. И для себя из него не хочу делать исключений. Я даже не фотографируюсь без нужды.

Отказ был категорическим и бесповоротным. И все же Андрей чувствовал, что сумел польстить генералу своим предложением. Вид у Олдмена оставался довольным и добродушным.

— Не расстраивайтесь, мистер художник, — сказал он примирительно. — Лет через пятнадцать я выйду в отставку и все свободное время мы отдадим портретам…

И вдруг без перехода спросил:

— Кстати, почему Кригмайстер не мог припомнить, где вы раньше встречались? Вы бывали в Германии?

— Вы бы еще спросили, не немец ли я, — обиделся Андрей.

В тот же миг к ним подошли Мейхью и Янгблад, внимательно приглядывавшие за тем, что происходило вокруг.

— Сэр, — обратился Мейхью к генералу. — В том, что мистер Стоун не немец, я могу вас заверить точно…

— И об этом записано в моем досье? — спросил Андрей ядовито.

В глазах Мейхъю блеснула ненависть. Не ясно, какой бы конфликт породил этот разговор, если бы в него не вмешался Янгблад. По тому, как он это сделал, Андрей понял, что с Олдменом они знакомы давно.

— Если вы прикажете, сэр, — сказал Янгблад генералу, — я проверю, не работает ли мистер Стоун на джерри. И сделаю это по лучшим рецептам старых, добрых времен.

Детектив едва заметно подмигнул Андрею. Мол, это шутка. И тут же спросил:

— Мистер Стоун, что такое «хвостатая звезда»?

— Извините, — сказал Андрей, пожимая плечами, — но я нахожу ваш вопрос дурацким.

Олдмен засмеялся. Янгблад насупился, улыбка сошла с его лица. Желая смягчить резкость, Андрей улыбнулся и сам.

— Впрочем, если я не ошибаюсь, хвостатая звезда — это комета.

Все вокруг весело расхохотались. Янгблад выглядел растерянно. Вареники ушей сперва покраснели, потом сделались малиновыми.

— Что случилось? — спросил Андрей, не поняв причины неожиданного веселья.

— Мистер Стоун, — сказал Олдмен сквозь слезы. — Вы поломали Майку всю систему. — И уже серьезно пояснил: — Учтите, Янгблад контрразведчик во втором поколении. Его отец во вторую мировую войну служил в Европе. Охота на джерри — скрытых гитлеровцев была его повседневным занятием. Они для этого разработали неплохую систему. Задавали вопросы, на которые немец не мог бы дать правильных ответов. Темы брались из повседневного разговорного языка Штатов. Например, спрашивали: «Кто такой Черный Бомбардир?» Любой янки, даже мальчишка ответил бы: «Боксер Джо Луис». Или: «Кто такой Голос?» Ответ настоящего американца: «Певец Фрэнк Синатра». А «хвостатая звезда», мистер Стоун, — это герой экрана Микки Маус. Ваш ответ, идеально правильный, посадил нашего Малыша Майка в лужу. Он чувствует, как помокрели штаны. И я бы посоветовал ему обновить арсенал отцовских вопросов.

Некоторое время спустя, когда гости разъезжались, Янгблад подошел к Андрею.

— Простите, мистер Стоун, я просто хотел вам помочь. Мне самому не по душе этот розовый боров Кригмайстер. Я его не могу терпеть. А приходится. Мы теперь до какой-то поры с ними в одной упряжке. Но как забыть, что в годы войныв отца каждый день стреляли такие, как этот Криг?

— Отцу приходилось рисковать жизнью? — спросил Андрей.

— Да, он был на первой линии. Вы слыхали про операцию «Гриф»?

— Конечно, нет.

— Дело по-настоящему грандиозное. Оля-ля, как говорят французы. Был такой немец — Отто Скорцени, может слыхали?

— Фамилию слыхал, а вот имени… Отто он или Ганс — тут я пас.

— Отто. Это точно, сэр. Можете мне поверить. Так вот, он перед концом войны задумал хитрое дело. В декабре сорок четвертого года во Франции он подготовил акцию против Айка. Так звали союзного главнокомандующего Эйзенхауэра. Скорцени решил убить генерала. Вы представляете, как бы все это спутало карты? Наша контрразведка узнала о плане в нужный момент. Так уж ведется, сэр, что даже самые секретные сведения утекают из умов и сейфов…

Янгблад замолчал и с сомнением посмотрел на Андрея.

— Простите, вам интересно слушать?

— О да! Рассказы про войну всегда интересны.

— Тогда я расскажу вам все до конца. Вы не против? — Янгблад зарделся от удовольствия. Несмотря на кажущуюся носорогость, он был человеком чувствительным. — Все началось с пустяка. На армейской заправке задержали экипаж джипа, водитель которого потребовал заправить бак бензином. Ни один американец горючее так не называл. Все говорили просто гас. Контрразведка потрясла задержанных, и они признались, что входят в особую группу Скорцени, которой поручено ликвидировать Айка.

— И что дальше? — спросил Андрей.

— Дальше контрразведка приготовила контрплан. Кстати, о нем самого Айка в известность не ставили. Трудно было сказать, как бы генерал отнесся к такому. Айк был мужчиной с рыцарскими качествами. Он мог даже запретить такую охоту. Знаете, как бывает: «Вы меня подозреваете в трусости?» И все тут. А без уведомления пошло как надо. Подполковник Болдуин Смит был очень похож на Айка. Очень, сэр. Я видел у отца его фотографии. Смита нарядили в форму четырехзвездного генерала, и он сел в открытый джип, точно такой, в каком ездил Айк. Игра шла на полную серьезность. Скорцени не дурак, и на дохлую рыбку его ребят поймать было трудно. Так вот, Смит ежедневно курсировал по дороге между Сен-Жерменом, где находилась вилла Айка, и Версалем, где размещался штаб союзников. Мой отец всегда посмеивался: ты представляешь, сынок, что было бы, если оба главнокомандующих встретились?

Янгблад заулыбался и вдруг посерьезнел:

— Вам и в самом деле интересно слушать, мистер Стоун?

— Вы отличный рассказчик, Янгблад, — ответил Андрей искренне. — Я слушаю вас с удовольствием.

— Болдуин Смит оказался слишком сладкой приманкой. Немцы высмотрели его и приготовили засаду. Диверсанты первого взвода группы Скорцени влепили в авто несколько гранат. Смит и его ребята погибли. Отец в тот день был ранен. Настоящий Айк остался жив. Всю группу Скорцени накрыли. И вы думаете, что после такого всего мне приятен такой боров, как Кригмайстер?

— Не обращайте внимания, — успокоил Янгблада Андрей. — В те годы янки неплохо поддали немцам.

— Вы так думаете? — Детектив расплылся в улыбке. — Все так думают, кто не видел войны. А вот отец говорил, что на деле немцам спину сломали русские. На востоке бои были во много раз сильнее, чем на западе. Это, сэр, так же точно, как то, что двадцать долларов золотые. Отец говорил, что перед нами колбасники сами открывали фронт. Он был в одном штабе, когда немцы прислали своего представителя и просили нас ускорить продвижение вперед. Оказалось, русские подошли слишком близко и могли захватить табун лошадей. Скажете, экая невидаль — лошадки. Так? Но в том табуне был белый жеребец. Его Гитлер собирался подарить японскому микадо в честь победы над Советами. Пока победы не было, жеребца сохраняли. И немцы не желали, чтобы символический конь достался русским.

— Я не слыхал о таком, — сказал Андрей. — Это очень интересно.

— А я на фотографиях у отца видел собственными глазами, как генерал Джордж Паттон-младший гарцевал на этом жеребце перед своими войсками. Умора, могу доложить! Впереди Паттон на коняке, а за ним механизированная колонна. Конечно, все это делалось для корреспондентов. Было это в Чехословакии…

— Забавный случай, — сказал Андрей. Он и в самом деле никогда не слыхал этойистории.

— Очень забавный, — согласился Янгблад. — Особенно, если сравнить то, как было, с тем, как теперь пишут о победах Паттона.

19

Ранним утром, едва лучи солнца коснулись росных трав, Андрей вышел в сад на прогулку. В одной из аллей он увидел профессора Хита, который примостился на корточках у куста и что-то разглядывал в лупу.

— Доброе утро, дорогой профессор! — приветствовал его Андрей. — Рад вас видеть. Только как вы сюда попали?

— О, мистер художник! — Хит вскочил, сунул лупу в карман и стал отряхивать колени. — Извините, я увлекся…

Хит пожал руку Андрею с жаром бодрящегося старичка, потом кивнул головой в сторону лаборатории Диллера:

— Я работаю там. Интересное, я вам скажу, заведение. Какие идеи! Какие планы! Диллер — есть Диллер.

— Но вы же не химик.

— Тем не менее, я знаю достаточно много, чтобы утереть нос любому из тех, кто хвалится знанием химических формул. Многое из того, над чем они за этим забором ломают головы, давно известно природе.

В голосе Хита звучала не скрываемая гордость.

— Над чем же они ломают головы, если это давно известно вам?

— Почему мне? Науке. Нам, энтомологам. Например, химики считают, что это они изобрели бинарные отравляющие вещества. Чепуха!

— Простите, сэр, я не очень-то в курсе… Как вы назвали? Бинарные…

— Вот именно, мистер Стоун. Их техническая идея заключена в том, что отравляющая гадость образуется из одного или нескольких компонентов, каждый из которых сам по себе не токсичен. Зато при соединении они создают отравляющее вещество. Например, изопропиловый спирт является компонентом бинарного зарина, а пиноколиновый спирт — зомана.

— Я все рано не пойму, — Андрей изобразил растерянность, — но помнится, вы сказали, что подобная гадость давно известна природе…

— В этом нет ни капли преувеличения, мистер Художник. Сто с лишним лет назад в Южной Америке зоологи открыли жука «брахинус орепитас», который ловко отстреливается от своих врагов струями химического вещества. Энтомологи выяснили, что у жука, который сам-то размером с ноготь мизинца, в особом мешочке, надвое разделенном мембраной, хранятся два компонента. С одной стороны десяти процентный раствор гидрохинона, с другой — перекись водорода. В минуту опасности жук выдавливает обе жидкости в специальную камеру. В ней происходит реакция и смесь с силой выстреливается наружу. У жука до двадцати пяти зарядов в одной обойме. Соприкасаясь с воздухом, жидкость мгновенно взрывается, и, попав на кожу человека или животного, вызывает боль и ожог. И вот химики, придумавшие создавать отравляющие вещества из смеси двух нейтральных препаратов, убеждены, что сделали великое открытие…

Тут разговор пришлось прервать. По аллее, тяжело ступая и отдуваясь, шагал Янгблад. Заметив Андрея, детектив оживился.

— Доброе утро, господа, — сказал он, подойдя ближе. — Извините, мистер Стоун, но после завтрака вас хотел видеть Мейхью. Вы ему очень нужны. Не стану мешать, джентльмены.

Янгблад повернулся и побрел назад, косолапо загребая ногами.

Хит невесело усмехнулся, глядя ему вослед.

— Вы, конечно, удивитесь, если я скажу, что только с вами чувствую себя свободно. Странный дом, мистер Стоун. Очень странный. Здесь все окутано тайной, и, как мне кажется, все здесь шпионы, кроме меня и вас.

— И хозяева? — спросил Андрей, чуть улыбнувшись. — Они тоже?

— О нет! — воскликнул Хит. — Я имею в виду окружение.

— Так уж и все?

— Я же знаю, что говорю, мистер Стоун! И этот Олдмен, и Мейхью, и Янгблад. Да, мистер Стоун, ради бога будьте осторожны со своей девицей…

— Кого вы имеете в виду, сэр? — удивленно спросил Андрей, не сразу поняв, кого имел в виду Хит.

— Красавицу, с которой вас видели в городе.

— Розита Донелли? Вы о ней?

— Не знаю имени, сэр. Но учтите, она типичная паучиха писаура мирабилис.

— Мистер Хит, — сказал Андрей весело, — я верю в ваше знание насекомых: жуков, паучков, но откуда такое знание женщин?

— Когда я видел вас с ней, я был вместе с сыном. А он сотрудник уголовной полиции.

— Значит, она паучиха? Как вы ее назвали? Мирабилис?

— Это латынь, мистер Стоун. Только латынь. Паучихи писаура мирабилис славятся тем, что пожирают самцов, которые их поимели. Один неосторожный шаг, ам! И нет паука.

— И все же, наверное, случаются исключения? — Андрей спросил, всем видом стараясь показать, что предупреждение его мало тревожит. — Исключение для избранников сердца?

— Исключения случаются только в случаях, когда избранник сердца, как вы изволили выразиться, достаточно проворен и ловок. Вы знаете, что делают умные пауки, перед тем как поиметь такую самку? Они ловят муху и очень плотно пеленают ее в паутину, затем несут своей даме. Пока паучиха принимает подарок, пока распутывает упаковку, паук выбирает момент для любви. Особо ловкие пауки, не поймав мухи, берут щепочки и преподносят их паучихам завернутыми в паутину. Часто обман сходит с рук. Но горе мошеннику, если фальшь обнаружена. Впрочем, во всех случаях любовника спасают только ноги. Паучихи писаура мирабилис ужасно прожорливы. Иногда паучок еще не отлюбил, а она уже начинает его есть…

— Значит, ваш сын считает, что Розита из таких?

— Мистер Стоун, если она состоит в штате полиции, то кто бы стал ее там держать, не умей она вовремя схватить указанного ей мужчину?

— Вы думаете, меня ей указали?

— Черт их разберет в этом полицейском гнезде! Джим — мой сын — сам иногда не знает, что там к чему. Просто учтите, женщина — это опасно даже для тех, кого она сама избирает. Натура, мой дорогой!

— Мне кажется, вы преувеличиваете, мистер Хит. Розита просто красивая женщина. А где она служит, меня интересует мало.

— Ну и ну! — воскликнул Хит патетически. — Женщина, и особенно красивая…О, берегитесь таких, доверчивый человек!

Женщины… Андрей подумал и вдруг обнаружил, что именно к этому деликатному вопросу в свое время Корицкий его подвел столь же деликатно. Однажды, словно бы между делом, он предложил ему взять в библиотеке Питомника и всю имевшуюся информацию о деле ротмистра Сосновского.

История ротмистра в самом деле оказалась интересной, полной драматизма и напряжения.

Пан Юрек Сосновский, блестящий офицер польской армии, стал разведчиком в 1926 году. Он обосновался в Германии, где, как предполагала «двуйка» — разведывательное управление армии польской — разрабатывались планы войны. Первые шаги Сосновского не очень-то радовали его начальство. В Варшаве по привычке ждали скороспелых плодов. А ротмистр работал медленно, все делая капитально. Он больше оглядывался, чем рисковал. Лишь спустя немалое время стало ясно, что Сосновский в делах на каждом шагу проявлял расчетливость и методичность. Молодой человек с легкими изысканными манерами, любитель лошадей и красивых женщин, был принят в семьях именитых берлинцев. Постепенно ширился круг знакомых и его агентуры, накапливались знания слабостей и пороков круга, в который разведчик внедрился. Свою агентуру ротмистр предпочитал вербовать среди женщин. Точнее, среди очень красивых женщин.

Первым агентом Сосновского стала Бенита фон Фалькенгайн, очаровательная блондинка, жена офицера рейхсвера.

Нельзя сказать, что контрразведка упустила из виду похождения лихого польского кавалера. За ним следили плотно и тщательно. Однако случилось самое невероятное. Под влиянием Сосновского оказался контрразведчик обер-лейтенант Гюнтер Рудольф, которому поручили следить за ротмистром.

Сосновский, догадавшийся о том, что делает рядом с ним Рудольф, сам стал внимательно наблюдать за этим офицером и ждал удобного случая, чтобы сделать его своим «другом». Наконец дождался. Когда Рудольф, любивший поразвлечься и залезший в долги, остался без денег, Бенита фон Фалькенгайн ссудила ему две тысячи марок на поправку дел. Конечно, с немецкой педантичностью под расписку. Контрразведчик вскоре запутался и стал работать на Сосновского. Отрабатывая свой крупный долг, Рудольф постепенно по две тысячи марок за голову распродал кадры немецкой агентуры, задействованной в Польше.

В 1928 году Бенита фон Фалъкенгайн познакомила ротмистра со своей подругой Иреной фон Иена. Ирена была дочерью кайзеровского генерала и привыкла жить в большом достатке. Неожиданно оказавшись на финансовой мели, она решила зарабатывать деньги способом, который предложил Сосновский. Ирена работала машинисткой в министерстве рейхсвера, и с ее помощью Генштаб Польши получал самые точные сведения о всех тайных расходах Германии на вооружение.

Третьей женщиной, которую Сосновский сделал своей сотрудницей, была Рената фон Натцмер. Она служила секретаршей у инспектора автомобильных войск. Под таким условным названием в Германии возрождались танковые соединения.

Рената фон Натцмер унесла из сейфа своего шефа планы операции «А-Планштудие». Так генштабисты рейхсвера закодировали планы боевых действий против Польши. Ценность материалов оказалась настолько высокой, что в Варшаве усомнились в подлинности бумаг.

Четвертая красавица, составлявшая окружение ротмистра, была танцовщица Леа Крузе. Знакомство с этой дамой и стало для Сосновского роковым. Как представительница «вольной» профессии, Леа по совместительству подрабатывала в контрразведке и была личным агентом одного из руководителей абвера — Протце. В 1934 году, когда собралось достаточно улик, Сосновского арестовало гестапо.

Приговор ротмистру был суровый — пожизненное заключение. Но отсидел он в Германии всего два года. Совершенно неожиданно Сосновского выпустили на свободу, и он уехал в Польшу. Едва освобожденный разведчик очутился на родной земле, его арестовали и заключили в тюрьму. Позже выяснилось, что ход с освобождением был хитростью, адмирала Канариса. Руководитель абвера за время, пока Сосновский сидел в тюрьме, сумел всучить польской разведке сведения, что все прошлые годы ротмистр работал на немцев. Чтобы до конца понять трагедию блестящего разведчика, достаточно сказать, что Сосновский все еще сидел в польской тюрьме, когда фашистские танки ворвались в Польшу. Они действовали по плану, который ротмистр передал своим шефам за несколько лет до вторжения, и в который генштаб не поверил.

Фашисты, захватившие тюрьму, где содержался проклятый своими товарищами разведчик, расстреляли его.

Как ни странно, но удачливых разведчиков не прощают враги, не милуют и те, кому они служат…

Попрощавшись с профессором, Андрей направился к себе, обогащенный двумя открытиями. Во-первых, Хит открыто предупредил его о роли, которую играет Розита, во-вторых, косвенно подтвердил, что за великим забором велись работы над бинарными химическими боеприпасами. Теперь предстояло зайти к Мейхью, который просил о встрече.

20

Хорошего встреча с Мейхью Андрею не принесла. Ехидно улыбаясь, поверенный в делах сказал:

— Обстоятельства сложились так, мистер Стоун, что закончить портрет его величества вы должны в три дня. Мистер Диллер уезжает, и ваше присутствие на вилле Ринг становится необязательным. На сборы дается еще четыре дня. Итого ровно неделя.

Произнося последнюю фразу, Мейхью светился от нескрываемого торжества. Чувствовалось: это он добился своего. С какой целью, ради чего — не ясно, но это его работа.

— Почему вы, а не мистер Диллер сообщает мне такое решение?

— О, мистер Стоун! Вам оказана особая честь. Обычно подобные уведомления делает секретарша.

— Весьма тронут вашим участием и заботой, — холодно произнес Андрей. — Вы неплохо выполнили обязанность секретарши…

— Мистер Стоун! Вы обиделись? А зря! Наше расставание, может быть, даже к лучшему. Для вас, я хочу сказать. Пути господни неисповедимы…

Андрей вышел, лихорадочно соображая, как поступить. В сложившейся обстановке надо было действовать решительно и быстро. Оставить виллу Ринг сейчас, когда едва-едва сделаны первые шаги, Андрей не мог. Во второй раз такой удачи может и не случиться. Кто знает, какие планы будут у Диллера, когда он вернется из поездки. Ко всему Андрей сильно сомневался, что предложение покинуть виллу исходит от самого хозяина. Скорее всего это инициатива Мейхью. Неизвестно почему, но поверенного в делах явно не устраивало присутствие художника на вилле. Он этого, кстати, и не пытался скрывать. Намеками и плохо замаскированными угрозами Мейхью уже не раз давал Андрею понять, что ему спокойнее было бы сидеть на Оушн-роуд и делать все что заблагорассудится, чем оставаться в окружении Диллера.

В других условиях Андрей внял бы совету Мейхью без повторений, а сейчас не мог. Мастерская на Оушн-роуд, да и все эти картины, которые он писал, окажутся ненужными вообще, если он не сумеет остаться на вилле и проникнуть в тайны лаборатории.

Надо было действовать, и действовать решительно.

Вечером Андрей позвонил в контору частных детективов. Трубку взял мистер Грин. Его Андрей узнал по голосу.

— Хэллоу, мистер Грин! Мой номер ноль четыре, ноль четыре…

Фраза была обусловлена заранее.

— Минуточку, — попросил Грин. Он, должно быть, достал записи, проглядел их, вспоминая, кто скрыт за этим номером. Нашел. Вспомнил.

— Хэллоу, сэр! Раз вас слышать. Как чувствует себя ваша собачка? Не мучают блохи?

Голос детектива излучал благожелательность и доброту.

— Благодарю вас, мистер Грин. Ваши заботы помогли моему псу. Он чист и здоров.

Грин засмеялся.

— Приятно слышать, сэр. Не так часто нам говорят подобное, хотя мы работаем на клиентов с полным тщанием.

— Я ценю тщание, мистер Грин. Потому и звоню. У меня с мистером Брауном был один разговор…

— Да, сэр. У меня это помечено.

— Мистер Браун может приступить к делу?

— Да, конечно.

— Пусть начинает. Чек я вышлю по первому требованию.

— В таком случае, лучше сорок процентов сразу. И поймите правильно, это на текущие розыскные расходы.

— Ваш запрос законен. Чек я пришлю сегодня. Кстати, когда можно будет узнать первые результаты?

— Я дам вам знать, сэр.

К удаче Андрея, дело пошло куда быстрее, чем он ожидал. Уже два дня спустя на Оушн-роуд позвонил Браун. Они договорились о месте и времени встречи.

Андрей приехал первым. Оставив машину на платной стоянке, спустился по широкой лестнице к набережной. Остановился, облокотившись о камень парапета, приятно нагревшийся за день.

Андрей мог часами глядеть на темную маслянистую даль океана и постепенно возвращал утерянное равновесие, отрешался от множества мелочей, путавших его, уводивших от оценки и понимания главного.

Погрузившись в мысли, Андрей утратил ощущение времени. Он очнулся, когда кто-то положил руку на его плечо.

— Хэллоу, мистер Стоун!

Андрей, стараясь не делать резких движений, обернулся. Перед ним стоял детектив, светившийся здоровьем, полный энергии. Андрей облегченно вздохнул.

— Рад вас видеть, мистер Браун.

Бросил взгляд на ручные часы. Отметил:

— Вы крайне точны. Это меня вдохновляет. Есть что-нибудь существенное?

— Мне трудно судить, сэр, какие факты вы сочтете существенными, какие — нет. Фирма просто изложит вам все имеющиеся у нее сведения. Выбирать главное — ваше дело.

— Идет, — согласился Андрей.

Они двинулись по набережной, нашли укромное место и сели на теплые ступени у самой воды.

— Какой объем информации вас интересует? — спросил Браун. — Могу ее дать сжато, телеграфно. Самую суть. Могу подробно, с деталями. Плата одна и та же.

Браун коротко хохотнул: вот, мол, мы какие усердные и добрые.

Андрей снова бросил взгляд на часы.

— Время у меня есть. Поехали по длинному варианту. Знать больше всегда лучше, чем меньше.

— Поехали, — согласился Браун. — Вы помните историю Марчелло Карлуччи?

— Нет, — признался Андрей. — Видимо, это было до того, как я поселился здесь. В ином случае я бы помнил.

— Да, это было до вашего приезда, — подтвердил Браун. — Поэтому я введу вас в курс дела. А оно в том, что в наших краях работала мафиозная организация. Наркотики, сэр. Товар доставали в Южной Америке, привозили сюда, на Побережье, выгружали ночами в укромных местечках и распространяли по стране. Возглавлял дело некий Марчелло Карлуччи. Полиция зацепила какую-то ниточку и стала ее тянуть. Во главе операции встал шеф федерального отдела полиции особого назначения Рамсей Кроу.

— Это не тот, который, — сказал Андрей, — ну, вы знаете, о чем я…

— Да, это был он. Так вот, Кроу спланировал и возглавил операцию «Перехват». С помощью платной секретной агентуры нарки выявили…

— Простите, мистер Браун. Я не того… вы же знаете, — сказал Андрей. — Кто такие «нарки»?

Браун снисходительно улыбнулся. Эти интеллигенты живут будто в ином мире. Любой мальчишка с Фиш Маркета знает, кто такие нарки, а высокообразованный Мистер Художник, видите ли, оказывается вне игры…

— Нарки, сэр, это сотрудники службы по борьбе с распространением наркотиков. ДЕА. Драгз Энфорсмент Эйдженси.

— Благодарю, мистер Браун, вы очень любезны. Мой кругозор сразу стал значительно шире. Прошу, продолжайте.

— Нарки выявили места, где причаливали к побережью москитные суда Карлуччи. Действия по захвату поставщиков разрабатывались как крупная армейская операция. Она прошла успешно. Богатый материал позволил выяснить, что Карлуччи — всего первый этаж. Более высокое место в системе занимал некий Сэм Холдер. Он держал адвокатскую контору в Сан-Элизабете. Его участие в наркобизнесе подтверждали серьезные факты. Но Рамсей Кроу решил не трогать Холдера. Трудно сказать, каким образом, но он подошел к мысли, что вершиной пирамиды является Марк Гросс — крупный бизнесмен с неясными связями и источниками доходов.

— Интуиция или факты?

— Об этом Кроу никогда не распространялся. Однако мне говорили знакомые детективы, что Кроу в период операции сам просматривал всю информацию агентуры, В сообщениях каких-то дешевых агентов — разовая цена один доллар за факт — он нашел повторяющиеся сведения о контактах Холдера и Гросса. Один раз это была случайная встреча в кафе, во второй раз они оказались рядом на кораблике, который перевозил публику через залив. Казалось бы, мелкие факты, верно? Но Кроу придал им значение. Он навесил на хвост Гроссу своего опытного наружника. Тот пас подопечного с большим тщанием и дождался успеха. Холдер и Гросс опять встретились. На этот раз они остановились рядом в открытых кабинах таксофонов. Сняли трубки, но говорили только между собой. Гросс вообще даже не набирал номера, хотя трубку держал у уха. Наружник все это зафиксировал. Вот тогда и бросили на пути Гросса конфетку…

— Мистер Браун, — сказал Андрей укоризненно и вместе с тем вопрошающе. — Что есть конфетка?

Браун вскинул обе руки на уровень груди, ладонями вперед,

— Прошу прощения. «Конфетка» — на жаргоне сыщиков — это женщина, которую подставляют в качестве приманки. Так вот…

— Этой женщиной была Розита? — спросил Андрей, пораженный догадкой.

— Вовсе нет, — ответил Браун. — На роль конфетки вышла сержант Патриция Робинсон. Агент высокого класса. Она быстро просекла что к чему в хозяйстве Гросса. Уже через неделю на его вилле были установлены подслушивающие устройства. Особенно результативным оказался микрофон в ванной комнате. Оттуда Гросс вел наиболее важные переговоры. Впрочем, все это вам вряд ли интересно…

— Что вы, мистер Браун. Обычно я покупаю детективы за наличные и читаю их на сон грядущий. А здесь мне выпала возможность познакомиться с детективной историей бесплатно. Как вы считаете, могу я отказать себе в таком удовольствии?

— Вы правы, сэр. Интереса в нашем деле хоть отбавляй. Если взяться за романы, то материала у меня хватит на сто книг.

— Итак, — сказал Андрей требовательно. Взгляды детектива Брауна на литературу его не интересовали. — Итак…

— С помощью подслушивания удалось выявить связи Гросса. Информация позволила установить наблюдение за взлетно-посадочной полосой в горах, неподалеку от Побережья. Полоса принадлежала пограничной страже и была построена в годы войны. Потом ее забросили и забыли. Контрабандисты ее нашли, расчистили и стали принимать там легкомоторные самолеты.

— Солидная организация, — заметил Андрей. Браун приподнимал перед ним край занавеса, открывавший картину, которой раньше в полном объеме он не представлял.

— Да, сэр. В распоряжении группы Гросса имелось пять одномоторных машин. И вот нарки выследили, как одна из них приземлилась. Вынутый из нее груз в автомашине отвезли в город. Хвост приклеился к контрабандистам только на окраине, и те его проглядели. Их взяли в момент, когда началась перегрузка товара у виллы Гросса. Была большая перестрелка. В ней нарки убили трех контрабандистов и самого Гросса. В виде трофея взяли восемь килограммов кокаина.

— До сих пор не вижу, каким образом под подозрение попал я? Места художнику во всей этой истории нет.

— Особняк, который занимал Гросс, после его гибели пошел в торги. Конечно, нарки перерыли весь дом от подвала до крыши. Однако ничего не нашли. И тут виллу купили вы…

— Покупал мой агент.

— Юридическим владельцем стали вы. Поэтому вас решили взять под наблюдение. Надо было проверить, не являетесь ли вы членом группы, который купил виллу, чтобы изъять содержимое из тайников.

— Но их, как вы говорили, не обнаружили.

— Сэр, — произнес Браун устало. Его просто угнетала бестолковость клиента. Он бы даже взорвался, назвал его тупицей и тугодумом, но деньги, которые тот платил за услуги, требовали терпения и вежливости. — Если вещь не нашли, это не означает, что в природе ее нет.

— Все, — сказал Андрей. — Благодарю вас, мистер Браун. Дальше могу рассказать сам. Нарки решили поместить меня под лампочку, и в ход пошла конфетка…

— Браво, сэр! — воскликнул Браун. — Когда вы захотите сменить кисти и краски на профессию детектива, наше бюро предложит вам место!

— Розита была приманкой. Я не ошибся?

— Сто очков, сэр! Вы попали в центр. Розита Донелли. Она же Лола Кампанини…

Андрей сидел, сжав виски ладонями. Ощущение было не из приятных. Словно брел он какое-то время задумавшись, уйдя в себя, а мимо, в одном лишь шаге, обдав горячим воздухом, запахами копоти и колючей пылью, пронесся тяжелый локомотив, прогромыхали вагоны. Лишь одно неосторожное движение, и он мог попасть под колеса. Надо же так! Сколько усилий приложено для конспирации, для чистого внедрения в среду, и такая мелочь, как покупка дома с торгов, отдала его в один миг под надзор полиции. Счастье, что это были нарки, шедшие по следу кокаина, что у них нюх настроен в основном на наркотики…

— Спасибо, мистер Браун. Ваша работа заслуживает самой высокой оценки.

— Грин и Браун к вашим услугам, — ответил детектив торжественно. Он делал рекламу…

Они простились как старые, добрые друзья. Но едва машина Брауна скрылась из виду, Андрей снова присел на парапет. Он чувствовал себя разбитым, вымотанным и выпитым до последней капли. Несколько придя в себя, он решил поехать поужинать. Выбрал ночной клуб «На огонек», где, внешне находясь на людях, можно было весь вечер внутренне оставаться одному.

Выехав за город и свернув с Южного шоссе в сторону гор, Андрей оказался среди фруктовых садов. Узкая дорога привела его к зданию, которое светилось радостными огнями. Въехав на площадку, посыпанную битыми ракушками, Андрей оставил машину и вошел в ночной клуб.

— Прошу вас, сэр! — радостным восклицанием приветствовал его швейцар. — Вы давно у нас не были. Между тем появились французские вина.

— Хорошо, благодарю вас, — ответил Андрей, улыбаясь. — Здесь у вас как всегда.

Год назад он заехал сюда совершенно случайно. Заказал бутылку вина. Оно оказалось очень хорошим, с тонким, едва уловимым вкусовым оттенком, который типичен для венгерских вин. Может быть, именно поэтому ресторанчик вдруг стал казаться Андрею знакомым, привычным, и он решил, что сюда стоит наведываться, когда хочется поправить свое настроение. Не так уж много мест в этой стране, где он чувствовал себя спокойно и непринужденно.

Он вошел в помещение. В просторном, освещенном цветными лампами зале наигрывал блюзы джаз-банд. Стеклянная перегородка, отделявшая зал от сада, была снята, и часть столиков располагалась под открытым небом. Перед оркестром танцевали несколько пар. Андрей прошел к столику, удобно расположившемуся в углу, и легонько взмахнул рукой, приветствуя заметившего его бармена. Случилось так, что он успел подарить дирижеру питейных дел, ценившему живопись, небольшой этюд, а тот стал делиться с Андреем новостями, которых знал немало.

Разглядывая танцевавшие пары, Андрей увидел Розиту. Ее партнером был высокий мужчина со щегольскими черными усиками и беспокойными воровскими глазами. Встреча со знакомыми в тот вечер в планы Андрея не входила. Он уже собирался повернуться и уйти, но его заметила Розита.

Их взгляды встретились, и он едва заметно кивнул головой, давая понять, что на него не стоит обращать внимания. Но она оставила партнера прямо посреди площадки и направилась к столику, который уже облюбовал Андрей.

— Чарли, милый! — произнесла она почему-то шепотом, и в глазах ее блеснула неподдельная радость. — Куда ты пропал в последнее время? Я так соскучилась…

Она подвинула плетеное кресло и опустилась в него рядом с Андреем. От нее пахло французскими модными духами и чуть-чуть вином.

— Здравствуй, Рози, — ответил Андрей. — Ничего не поделаешь. Я сидел взаперти на вилле Ринг у Диллера и работал как проклятый.

— Может быть, ты предложишь мне что-нибудь выпить?

— Попробуешь моего вина?

— Два «Мартини», — сказала Розита небрежно. — Тебе и мне. Пора знать мой вкус, милый.

Андрей поднял палец, подавая знак бармену. И сразу в его сторону двинулся гарсон.

— Я тебе больше не нравлюсь? — Голос Розиты звучал грустно. — Верно ведь?

— Почему ты так решила? Ты очень красивая.

Она горько усмехнулась и прикрыла глаза ладонью.

— Нет, милый, все равно ты меня не любишь. Ты теперь любишь ее. Верно?

— Кого ее? — спросил Андрей и сделал удивленные глаза.

— Эту мисс Джен. Я угадала?

— Нет, — ответил Андрей холодно и резко. — Ты ошиблась, Рози.

— Однако ты будешь ее рисовать?

— Наверное, — ответил он неопределенно. — Хотя об этом еще не было серьезного разговора.

Произнося последнюю фразу, Андрей уже знал, что такой разговор обязательно будет. Портрет Джен мог стать для него надежным предлогом, чтобы переждать отсутствие Диллера и не покидать виллы Ринг. Согласие Джен окажется для Мейхью орешком не по зубам. А раз так, то надо немедленно добиваться согласия. На это у него осталось три дня…

— Почему ты замолчал? — спросила Розита. — У тебя совершенно отсутствующий вид.

— Что? — спросил в свою очередь Андрей и встрепенулся.

— Я на днях уезжаю отсюда, — произнесла она грустно. — Совсем и навсегда.

— Серьезно? — сказал он, еще до конца не осознав смысла произнесенных ею слов. — Куда?

— В Европу, милый. Я выхожу замуж.

— Как так?! — Он искренне удивился.

— Разве ты не знаешь, как это делают? — Она говорила насмешливо.

С минуту они сидели молча. Он не представлял, о чем говорить, и не отрываясь смотрел, как музыканты выбивают из своих инструментов ритмы модного танца. Розита осторожно взяла его за руку.

— Я не хочу, чтобы ты думал обо мне плохо. Голос ее дрогнул, глаза наполнились слезами.

— Что это ты вдруг? — спросил он, высвободил руку и протянул ей сигареты. — Почему я должен думать о тебе плохо?

— Я люблю тебя, милый, — сказала она и стала закуривать.

— Так уж и любишь, — Андрей пытался свести разговор к шутке. — Не мучай себя пустяками.

— Ты мне не веришь? — спросила Розита, и лицо ее побледнело. — Это совсем не пустяк. Вот, смотри…

Она взяла сигарету и воткнула ее в руку чуть повыше запястья, как в пепельницу. Зашипела обожженная кожа, чадно запахло горелым.

— Рози! — воскликнул Андрей и выбил сигарету у нее из пальцев. — Зачем ты так? Я всегда верил тебе на слово.

Розита взглянула на него большими удивительно грустными глазами.

— Мне порой кажется, что ты все понимаешь, — сказала она.

— Что именно?

— Все без исключения, милый. Впрочем, может быть, я ошибаюсь.

— Может быть, — согласился Андрей и взял ее руку в ладонь. — Тебе очень больно?

— Пустяки. Хуже, когда это в сердце. Где же наше «Мартини»?

Андрей обернулся к бару и заметил, что партнер Розиты как неприкаянный стоит у стойки и вертит в руках пустую рюмку.

— А как же твой спутник? — спросил Андрей. — Неудобно, что ты его так оставила.

— Ерунда! — Розита откинулась на спинку и едва заметно улыбнулась. — Ты старомоден, Чарли.

— Серьезно? Вот уж не думал!

— Впрочем, не ты один. Сегодня мужчины стали какими-то не такими.

— Ты в этом уверена?

Она сделала вид, будто не расслышала вопроса, и перевела разговор на другой предмет.

— Я хочу тебя познакомить с этим парнем. Вернее, это он хочет, чтобы я его познакомила с тобой. Но я сама сделала все, чтобы он захотел именно этого.

— Очень сложно, — сказал Андрей. — ты хотела, он хочет… А хочу ли такого знакомства я? Это твой будущий муж?

— Вовсе нет. А тебе знакомство с ним пригодится. Сам не знаешь, как пригодится.

— Ты обо мне так заботишься. Не много ли?

— Я люблю тебя, Чарли. — И тут же без всякого перехода добавила: — Можно я его позову? Это Франсуа Дебре. Он коммерсант…

21

Прошло четыре дня из семи отпущенных, но Андрею не удавалось даже мельком увидеть Джен. Задыхаясь от духоты, взвинченный тревожными ожиданиями, он после обеда уехал на Оушн-роуд.

К вечеру теплый ветерок, назойливо тянувший с моря, постепенно стих. И сразу на землю наплыла духота, тяжелая, липкая, удушающая. Воздуха не хватало. Пот заливал глаза. Вместе с первыми признаками сумерек сделалось чуть прохладней. Теперь ветер потянул со стороны гор, с каждой минутой становясь все холоднее и резче. Зашумели деревья, раскачиваясь из стороны в сторону. По бледно-зеленому небу к морю ползли облака.

Синева сгущалась до тех пор, пока небо не стало совсем черным.

Внезапная вспышка молнии осветила мир ослепительно белым пламенем. В один миг в окне, как на негативе, возникло низкое угрюмое небо, черные взъерошенные ветром деревья, и тут же все опять погрузилось во тьму.

На несколько секунд природа замерла в ожидании громового удара. Тише стал ветер, приглушенно шумели деревья. Потом откуда-то издалека протяжно и многоголосо, как залп береговой артиллерии, прокатился тяжелый гул. От мощного удара зазвенели стекла. И сразу, как по команде общей атаки, на землю обрушился штормовой шквал дождя.

И все же в девять, точно в назначенный срок в студии появился Янгблад. Уже два дня он позировал Андрею и нетерпеливо ждал, когда его портрет будет окончен.

Решение написать Янгблада возникло случайно. Фактически мысль об этом подал сам детектив. Ни с того ни с сего он обратился к Андрею:

— Черт меня подери, мистер Стоун, — Янгблад выглядел чрезвычайно смущенным. — Я человек не очень богатый, но, если бы вы взялись написать мой портрет за умеренную плату, я был бы вам очень признателен.

— Это идея, — сказал Андрей и вскинул глаза на детектива. — У вас волевое лицо, Янгблад. Как я раньше не догадался!

Некоторое время спустя Янгблад начал посещать студию на Оушн-роуд, где превращался в скромного и послушного натурщика.

Делая наброски, Андрей вдруг заметил, что голова детектива напоминает древнегреческую амфору — заостренный книзу сосуд с массивными ушами-ручками. И это впечатление неотступно преследовало художника все время, пока он работал над портретом. Некоторыми деталями Андрей постарался подчеркнуть это сходство. Он изрядно добавил кирпично-красных оттенков к цвету лица Янгблада, а из-за плеча пустил лозу с крупной виноградной гроздью.

Янгблад оказался человеком весьма разговорчивым и словоохотливым. Стоило ему уверовать, что Стоун не представляет интереса как объект слежки, он сразу оценил в художнике терпеливого и внимательного слушателя. Обычно мало находилось людей, которые могли выдерживать рассказы Янгблада более десяти минут. Говорил он нудно, то и дело повторялся, и оттого было трудно понять, почему о своей жизни, насыщенной бурными событиями, человек рассказывает так бесцветно и не увлекательно. А вот Стоун слушал. Правда, не отрывался от рисования, но слушал внимательно. Янгблад это проверил сам. Однажды, когда ему показалось, что его болтовня надоела художнику, он замолчал. И тут Стоун отложил кисть.

— Что вы, Майк? Я слушаю,

— На чем я окончил? — польщенный вниманием, растерянно спросил Янгблад.

— На том, как вы работали в операции «Кукушонок» и взяли его.

И опять в мастерской установилась обстановка, которая так нравилась детективу.

В тот вечер, когда работа уже близилась к концу, Янгблад будничным тоном изрек:

— Остерегайтесь Мейхью, мистер Стоун.

Андрей поднял глаза и пристально посмотрел на детектива. Тот сидел в своей обычной позе, которую хорошо усвоил после первых сеансов. Выражение его лица было самым безмятежным.

— В чем, собственно, дело?

— Скорее всего в самом Мейхью.

— У вас есть какие-то факты, мистер Янгблад?

— Да, безусловно. Однако о них я умолчу. Извините, но так для меня спокойнее. Я не знаю, как повернется дело и чья сторона возьмет верх. Поэтому не хочу, чтобы вы располагали сведениями, которые могли получить только от меня.

Он был предельно откровенен, этот верный страж чужих секретов,

— Спасибо за предупреждение.

— Не надо благодарить, сэр. Таковы правила в этих играх. Учтите, я так же свято храню все, что ненароком узнал от вас.

— Еще раз спасибо.

Детектив заметил, как усмешка пробежала по лицу художника. И он почувствовал необходимость хоть как-то себя оправдать.

— Извините, мистер Стоун, но иначе не проживешь. Я не один год делаю свое дело и уже привык к мысли, что я всего-навсего инструмент…

Янгблад взглянул на Андрея, который улыбался краешком губ. Лишь вглядевшись в глаза, можно было заметить, что они спокойны и холодны.

— Да, — продолжал Янгблад. — Я всего-навсего инструмент. И если меня употребляют в каком-то деле, там, наверху, не думают, что я такой же, как и они, человек.

— Вы на пороге социальной революции, — сказал Андрей иронически. — Еще шаг — и мой дорогой Янгблад объявит мистеру Диллеру о забастовке…

Сравнив намеки Мейхью с предупреждением детектива, Андрей почувствовал, что они связаны незримой нитью. Что-то готовилось, что-то плелось, а узнать, что именно, он не имел возможности. Все в жизни оказалось совсем непохожим на ту схему, которую Андрей мысленно набросал, готовясь к операции.

Проводив Янгблада и оставшись один, Андрей закрыл лицо руками, будто старался стереть с себя усталость. Мысль его работала поразительно четко. Что же в конце концов произошло? Он вспомнил взгляд Мейхью, источавший ненависть, и его холодные, со скрытым смыслом слова о неисповедимости путей господних. Что это было? Предупреждение или угроза?

Пытаясь проникнуть в ход мыслей Мейхью, Андрей натыкался на глухую стену. В последнее время он редко встречался с поверенным в делах Диллера и не располагал фактами, которые бы хоть как-то приоткрыли завесу над тем, что задумано против него. А то, что задумано нечто серьезное, он не сомневался. Ненависть Мейхью Андрей ощущал почти физически.

Невозможно было предположить, что она порождена лишь тем, что при первых встречах Андрей выказывал свое пренебрежение и недоверие к Мейхью. Здесь таилось нечто иное. Но что?

Единственное предположение, которое приходилось считать реальным, то, что Мейхью старый армейский контрразведчик. Пятнадцать лет он не снимал военной формы. У него сохранились связи, но главное, не иссякла профессиональная подозрительность. Должно быть, начав расследование, не связан ли Андрей с Хупером, он натолкнулся на какие-то микроскопические неясности, и вот теперь, не сумев ничего прояснить для себя, воспылал к художнику ненавистью. Пытаться вызвать Мейхью на откровенный разговор не имело смысла. С человеком, чьи глаза наливаются кровью даже при случайной встрече, затевать беседы просто опасно.

Стемнело. Андрей подошел к окну и остановился, не зажигая света. Он все не решался щелкнуть выключателем, боясь, что освещение вернет его в обстановку, которая за последние дни изрядно опостылела.

За стеклом покачивались ветви платана. Ливень не унимался. Косые струи стекали по окнам.

Отойдя от окна, Андрей присел на диван. Он не испытывал ни страха, ни волнения. Только чувство одиночества, по волчьему тягостное, заставляющее животных выть, тошнотой поджимало сердце, наполняло тело сковывающей, непреодолимой усталостью. Он пока по-настоящему ни с кем не сражался, только с зыбкими тенями опасности, но эта борьба уже выматывала его, заставляя волноваться и переживать.

Андрей налил рюмку коньяка, подержал в ладонях, согревая. Потом неожиданно поставил рюмку на стол, взял бутылку и отпил несколько хороших глотков, будто испытывал нестерпимую жажду. Не выпуская бутылки из пальцев, откинулся на подушки и закрыл глаза. Полная рюмка так и осталась нетронутой до утра.

Проснувшись, Андрей распахнул окно. Ветер, влажный, пропитанный запахами листьев и водорослей, ворвался в комнату, парусами надув занавески. Ствол платана, омытый дождем, блестел как стеклянный. За оградой покачивались фонари, потерявшие вечернюю привлекательность. Еще дальше, сквозь просветы между деревьев, длинной лентой белела пена прибоя. Оттуда доносился тяжелый гул океана.

Начинался новый день. Серый, тяжелый. Начинался с тяжестью в сердце и тоской на душе. Но не начинать его было нельзя.

Театр одного актера поднимал занавес, не дождавшись аплодисментов после первого действия. Что ж, к этому Корицкий готовил Андрея заранее.

— Если вас влечет слава, — сказал ему Профессор в самом начале их знакомства (позже, вспоминая эти беседы, Андрей удивлялся, сколько полезного тот сумел сказать ему в самом начале), — если вы ждете аплодисментов при жизни, то давайте расстанемся, пока не привыкли друг к другу.

Сказав это. Корицкий долго возился с трубкой, чистил ее, набивал табаком, сердито сопел, прикуривая. По всему было видно, что он давал Андрею время подумать.

— Да, молодой человек, да. Что бы вы ни сделали для общества, вашим именем вряд ли назовут даже улицу в каком-нибудь Урюпинске или Сургуте. А уж о столицах и не мечтайте. Разведчики и на пенсию, и в могилу уходят безымянными. Может быть, вам предстоит задержать руку новой войны в минуту замаха, отвести смерть от миллионов сограждан, они все равно долго не узнают об этом. Они будут рукоплескать актеру, который сыграл разведчика, и охотно покупать его фотографии. А о вас нельзя будет ни писать, ни рассказывать по причинам секретности. Потом, когда откроются возможности говорить правду, общественные интересы переместятся в сферы иные и никому прошлое не будет интересно. Многим ли сегодня известны фамилии Алеши Коробицина, Артура Адамса, Романа Маркена-Кима, Яна Черняка? Кого из соотечественников волновала судьба Рихарда Зорге в момент, когда его вели на казнь? И уж совсем никто не помнит, больше того — не знает имя полковника Митрофана Марченко. А ведь это крупнейший русский разведчик. Русский, подчеркну для вас. К сожалению, служба в царской армии сделала его в понимании нескольких поколений не нашим, поскольку он не был советским. А он был патриот. Умный психолог, непревзойденный конспиратор. Вы помните дело полковника Редля?

— В самых общих чертах, — признался Андрей. — Это история первой мировой войны…

— Ну, ну, — подбодрил его Корицкий. — Пока все правильно. А дальше?

— Полковник Редль был начальником разведывательного бюро австрийской армии…

— Бюро генерального штаба, — поправил Корицкий.

— Он готовил и засылал агентов в другие страны и лично возглавлял борьбу со шпионажем на территории Австро-Венгрии. По-моему, Редль выступал экспертом на процессах по шпионажу. И в то же время в глубоком секрете работал на русскую разведку. Добросовестно продавал секреты императорской армии. Его разоблачили почти случайно. И поскольку Редль был в империи лицом значительным, дело не довели до суда. Полковнику дали возможность застрелиться. Верно?

— В общих чертах да. — Корицкий усмехнулся. — Эта часть истории более или менее известна. О Редле написано несколько книг. Не обошли вниманием происшествие и кинематографисты. А вот кто сделал Редля агентом русской разведки? Уверен, не помните.

— К сожалению, — смутился Андрей.

— Вот то-то и оно! Редль — фигура. Еще бы — офицер генерального штаба Австро-Венгерской империи — платный агент иностранной державы. Такое случается раз в сто лет. Тут есть над чем порассуждать писателям и психологам. А полковник Марченко, заставивший Редля работать на Россию, остался в тени. Советских авторов его фигура не привлекала. О нем знают лишь немногие специалисты. Но вам я советую поинтересоваться делами Марченко поглубже.

Позже Андрей прочитал те материалы о полковнике Митрофане Марченко, которые сумел раздобыть в библиотеке Питомника. В рапортах полковника генерал-квартирмейстеру русского генерального штаба обращало на себя умение Марченко с беспощадной точностью в нескольких фразах определять суть и цену людей, с которыми он общался. Вот как Марченко отзывался о Редле задолго до того, как сделал его своим агентом, и раньше, чем им занялись писатели и биографы:

«Альфред Редль. Человек лукавый, замкнутый, сосредоточенный, работоспособный. Склад ума мелочный. Вся наружность слащавая. Речь сладкая, мягкая, угодливая. Движения рассчитанные, медленные. Более хитер и фальшив, нежели умен и талантлив. Женолюбив, любит повеселиться».

Изучили бы начальники Редля его так, как это сделал Марченко, они бы подумали, пригоден ли он к роли, которую ему доверили. А русский военный агент в Австро-Венгрии был отличным психологом. Именно знание слабостей руководителя контрразведки помогло ему подобрать ключи к Редлю и завербовать его, как вербуют незрелых армейских лейтенантов, льнущих к красивым женщинам и карточной игре.

— И еще, молодой человек, — заметил тогда Корицкий, — обращу ваше внимание на то, что сам Марченко ни разу не дал австрийской контрразведке повода доказать свою причастность к секретной службе. Чтобы заставить русского полковника, нанесшего такой удар по чести австрийских офицеров, покинуть Австро-Венгрию, на одном из правительственных приемов сам император Франц-Иосиф намеренно и открыто оскорбил Марченко. Вызвать на дуэль императора не позволял этикет. Русское правительство было вынуждено отозвать агента из страны. И все. О его делах, причем делах успешных, знал только маленький круг доверенных лиц. Потом все обо всем забыли.

Корицкий помолчал, походил по комнате.

— Я вас не испугал тем, что аплодисментов не будет? Нет? Тогда продолжим работу.

Это былодавно, но чтобы себя подбодрить, Андрей сказал, обращаясь к себе по-русски:

— Что ж, продолжим работу. И взялся за кисти.

22

Он писал несколько часов подряд, лишь изредка подходя к окну. Погода снова испортилась. По стеклам, как слезы, струились капли воды. Серая мгла, повисшая над землей, опустилась еще ниже, и казалось, что вот-вот наступит вечер, хотя было всего два часа дня. Андрей зажег свет и прошелся по комнате. Янгблад поглядывал на него с портрета доверчиво и благодарно.

Какое-то беспокойство не давало Андрею сосредоточиться. Он бросил кисти, вытер руки полотенцем, взял с вешалки черный блестящий плащ с капюшоном.

Ветер и дождь хлестали в лицо.Вокруг было до удивления пусто. Андрей любил такиедни, когда все живое пряталось в домах, и вымерший город не мешал сосредоточиться.

Он шел широкими размашистыми шагами. Все вокруг было залито водой и отливало жирным блеском: крыши, окна, лужи. У воздуха, чаще всего дымного, пахшего бензином и горячим асфальтом, вдруг обнаружился первобытный вкус. Он отдавал свежестью, принесенной с моря.

Андрей вышел на берег, когда уже кончался отлив. Сразу за полосой ухоженного пляжа, почти до самого горизонта, где пенились валы отступившего океана, серела удивительно неприглядная пустыня, грязная, покрытая клочьями бурых водорослей и тины. Меж плоских, отглаженных водой камней в след за отступившими волнами океана стекали грязные ручьи. В радужных лужах шевелились крохотные рачки. А издалека, прорываясь сквозь равномерный шум дождя и ветра, доносился угрожающий рокот волн.

Ветер дул в спину. Плащ то и дело попадал между колен и мешал идти. Ноги вязли в сыром тяжелом песке. Но Андрей шел и шел, наслаждаясь плохой погодой и волей, которую на время обрел.

Углубившись в размышления, Андрей натолкнулся на человека, который разгребал кучу водорослей, оставленных на песке отступившим океаном.

Это был седой старик в промокшей до нитки одежде. Он стоял на песке, засучив по щиколотку выцветшие от времени джинсы. Его широкую грудь, еще не утратившую мужской красоты, обтягивала матросская полосатая тельняшка. Всем видом и поведением старик бросал вызов дождю и ветру. В его возрасте такие прогулки под силу далеко не каждому.

Увидев Андрея, старик распрямился, оттолкнул водоросли босой ногой, и на мгновение задержал взгляд у ног Андрея. Машинально опустив голову, тот заметил на песке крупную красивую раковину. Видимо, старик очень хотел взять ее, но стеснялся.

Поняв его состояние, Андрей нагнулся и на открытой ладони протянул моллюска старику. Тот принял дар и широко улыбнулся. Андрей заметил, что было в старике что-то от короля Лира: проницательный взгляд из-под косматых бровей, посиневшие от холода ноги, седая, спутанная ветром борода.

— Я, наверное, произвожу впечатление человека безумного? — спросил старик и засмеялся чисто и звонко.

— Нет, — ответил Андрей, смутившись, поскольку в самом деле подумал о том, не безумен ли встреченный им старик. — Это вы чересчур…

— Может быть, и безумный, — сказал старик, будто рассуждая с собой. — Но летом в дождь так лучше. Все равно промокнешь, а так приятнее. Кстати, в такую погоду блюстители этикета сидят по домам и меня некому осудить…

И тут же без видимой причины перевел разговор в другую плоскость:

— Извините, сэр, вы, должно быть, очень одинокий человек. Очень.

Андрей внутренне содрогнулся от неожиданных слов. А старик, ощутив неловкость своего предположения, извиняющимся тоном добавил:

— Одинокий, как я. Вы спросите, почему? Потому что только одинокие люди любят прогулки в непогоду. Тогда им легче. Они общаются с природой, которую понимают и ценят.

И тут же предложил:

— Если вы не сторонник церемоний, я представлюсь. Доктор Гернетт.

— Художник Стоун, — сказал Андрей в свою очередь.

— Художник? — переспросил старик. — Очень приятно, хотя не совсем похоже. У вас лицо мыслителя. Я бы сказал больше — человека, скрытно изучающего мир…

Неприятно задетый словами о «скрытном изучении мира», Андрей все же улыбнулся.

— Вот в чем не грешен, так это в философии.

Старик ему понравился. Он располагал своей откровенностью и пренебрежением к светским условностям. Видно, что-то безошибочно подсказывает людям, когда они встречают других с родственными душами и близкими взглядами.

— Вы не замерзли? — спросил Гернетт. — Если не откажетесь, могу пригласить вас к себе на чашечку кофе.

Жил Гернетг в особняке, который ничем не уступал дому Андрея. Жил также на Оушн-роуд, в квартале людей обеспеченных и денежных. Но в доме бросалась в глаза не роскошь, а приверженность хозяина науке.

Рабочий кабинет Гернетга был сплошь загроможден каким-то невероятно пестрым хламом. Стены до потолка закрывали многочисленные полки, заставленные книгами. Книги лежали стопками на подоконниках и на полу. На столе громоздились кипы рукописей. В самых неожиданных местах лежали и висели резные фигурки из кости, черного дерева, ритуальные африканские маски, маски японских театров «Кабуки» и «Но». Трудно было даже представить, чем занимается или увлекается хозяин кабинета.

В груде журналов Андрей с удивлением заметил несколько советских изданий. С видом небрежным и безразличным он взял «Реферативный журнал общей психологии». Полистал. Спросил:

— Странная книга. На каком это языке?

— Русский.

— Вы знаете этот язык?

— К сожалению, только читаю.

Андрей держал журнал словно случайно попавшее в его руки хрупкое сокровище и не хотел его выпускать

— Трудно поверить, — сказал ему в одной из бесед Корицкий, — но там я очень часто тосковал, что не могу держать под рукой хороший русский. словарь. Вы не представляете, какое чудо наш русский язык. Сколько радости он дарит посвященным…

Андрей — русский от роду и по воспитанию — никогда не задумывался над такими вещами. Он обитал в атмосфере языка, как все обитают в атмосфере воздушной. Потому не замечал, какое счастье говорить и дышать.

Цену воздуха вдруг начинаешь понимать, когда его перестает хватать. А если его достаточно — какой разговор о кислороде?

Корицкий однажды сказал:

— Чего вам там не будет хватать — это языка. Я как вернулся домой, не могу удовлетворить испытанный там голод. Вечерами и сейчас беру словарь. Не детективный роман. Не Толстого или Чехова. Беру Даля. И погружаюсь в удивительный мир русской речи. Вот, скажите, какие образы рождает в вас английский глагол «to go»? — идти? Если скажете, что он четко определяет характер действия человека, я соглашусь. А теперь вспомним, как то же действие можно описать русскими словами. Вот, смотрите, я беру несколько русских фраз. «Гляди, мужик шкандыбает». Или: «Васька, куды поперся?» Или: «Вали, брат, проваливай». «Топай, друг, подобру-поздорову!» А какое богатство в звучании слова «выпить»? Тяпнуть, дерябнуть, дербалызнуть, кирнуть, бухнуть, квакнуть, приложиться, выцедить, высосать пузырек, вытянуть банку, отметиться, надраться… Мало? Тогда еще: врезать по сотке, раздавить пузырь, хряпнуть, взять на грудь, алкануть. Или то же самое слово «идти». Брести, шлепать, ползти, ковылять, тащиться, тилипать, маршировать, переваливаться с боку на бок… Что ни слово — то образ. Не просто обозначение действия, а обрисовка сути характера того, кто пьет, кто идет.

— Я этому как-то не придавал значения, — сказал Андрей.

— Придадите, будет возможность.

Корицкий словно в воду глядел.

Андрей потряс журналом.

— Русский язык, наверное, это трудно?

— Все трудно для безделья. Нет ничего трудного для работы.

С деланным безразличием Андрей положил журнал туда, где его взял.

— Простите, доктор, чем вы все-таки занимаетесь? Честное слово, я не знаю, что и думать…

Гернетт рассмеялся молодо и задорно.

— Все очень просто, мистер Стоун. Я врач-психоаналитик.

Заметив недоумениев глазах Андрея, пояснил:

— Вас смущает мой вид короля Лира? Что поделаешь, такова необходимость. Чисто выбритый врач-психоаналитик вызывает меньше доверия у пациентов. Зато врач с бородой, как у меня, кажется мнительным людям волшебником и магом. Не надо упускать из виду, что у многих культурных людей в душе сохраняется вера в мудрых стариков, в колдунов, в черную магию. И, знаете ли, у меня неплохая клиентура. Ко мне приезжают с бедами черт знает из каких далей. Во многом из-за моего вида.

— И вы всем помогаете?

— По мере возможностей. Я лечу внушением. Если болезнь мнимая, то внушение часто лечит ее окончательно. Если действительная, то пациенту легче с ней бороться, когда я укреплю его веру в возможное выздоровление.

— Неужели заговоры помогают? — спросил Андрей. — Признаться, мне в такое трудно поверить.

— «Поверить» — не совсем то слово, которое вы хотели употребить. Верно? Судя по вашим глазам, вы просто считаете меня шарлатаном либо ненормальным.

Андрей постарался скрыть смущение.

— Вообще-то я далек от проблем психологии, и они оказались для меня несколько неожиданными.

— Не надо играть словами, — сухо заметил Гернетт. — Вы не верите в возможности самовнушения и внушения. В этом суть. Верно?

— Да, — сказал Андрей честно.

— Хорошо, — Гернетт отошел к шкафу и вернулся назад с никелированной коробочкой в руках. Открыл крышку, достал глазной скальпель — маленькую пику с граненой ручкой. Засучил левый рукав, подвинулся к Андрею.

— Смотрите.

Резко проведя скальпелем, Гернетт рассек кожу чуть ниже локтя. Рука в месте разреза неестественно побелела. Андрей увидел на теле ровный аккуратный след раны.

— Смотрите.

Гернетт придвинул руку к самым глазам Андрея. На разрезе не выступило ни капли крови.

— Это и есть самовнушение, сэр. Ни крови, ни боли. Вы видите?

— Да, конечно. Это…

Гернетт взял из аптечки флакончик йода, смазал им руку, а затем покрыл разрез синтетическим клеем.

— Пусть заживает, — сказал он спокойно. — Сдерживать кровь усилием воли не так-то просто. Теперь я вас убедил хоть в чем-то?

— Не знаю, профессор. Скорее не убедили, а потрясли. Я развожу руками.

Гернетт расхохотался.

— Вы неисправимый скептик, мистер Художник!

Оглядывая квартиру Гернетта, Андрей заметил небольшую картину в простенькой полированной рамке черного цвета. Она стояла на рабочем столе профессора, прикрытая тенью шкафа с приборами.

— Разрешите? — спросил Андрей и протянул руку к полотну.

— Заметили? — Гернетт задал вопрос с какой-то радостью. — Взгляните, Эта картина уже многие годы вдохновляет меня в сумрачные минуты жизни.

Бережно взяв картину за рамку, Андрей вынес ее к свету. И замер, почувствовав себя так, будто прикоснулся к голому проводу и его ударило током.

Картина неоспоримо принадлежала кисти Чертольского. Никто другой так писать не мог. Размашистый мазок, оригинальное виденье мира.

В хаосе зеленых красок, в белых и голубых пятнах, казалось бы, стихийно смешанных на полотне, Андрей вдруг увидел полную гармонии картину мирного русского леса. Молодая березовая роща, встревоженная налетевшим шквалом холодного ветра, бурлила кипеньем листвы и ветвей.

Гернетт с интересом наблюдал за Андреем, стараясь угадать его реакцию. Увидев ошеломленное лицо художника, улыбнулся.

— Переверните вверх ногами.

Андрей последовал совету и вгляделся в полотно. Теперь зеленая буря воспринималась по-иному. Это были дикие джунгли Амазонии, густые, непроходимые, переплетенные лианами, таинственные и незнакомые.

— Это, — Андрей не находил слов. — Это…

Гернетт, довольный эффектом, который произвела картина на художника, засмеялся:

— Это работа гениального мастера.

— Кто он?

— Вряд ли вы слыхали его фамилию. Шарль Дебюи. Он жил рядом со мной, и мы были друзьями. Замечательный человек, прекрасный художник.

Это был Чертольский, точно. Он и только он. Итак, Шарль Дебюи. Корицкий говорил, что его картины есть в музеях Парижа и Лондона. Надо будет посмотреть каталоги на Дебюи…

— Вы куда-то ушли, мистер Стоун?

Андрей тряхнул головой:

— Он жив?

— Даже не знаю, — Гернетт качнул головой. — Он отсюда уехал. Но скорее всего жив. Такие люди живут долго.

— Какие?

— Дебюи воевал во французском сопротивлении. После войны приехал на Побережье. Он искал недобитых гитлеровцев а Южной Америке…

У Андрея не осталось сомнений — это Кирилл Петрович Чертольский.

Возвращая картину на место, Андрей с благоговеньем сказал:

— Я преклоняюсь, мистер Гернетт. Дебюи великий художник. Жаль, я не видел его работ раньше.

23

— Я уезжаю, — сказал Андрей. Эти слова он предполагал сделать началом фразы, которую продумал заранее. После «уезжаю» по замыслу надлежало сказать «но»… «Но предварительно хочу написать ваш портрет, мисс Джен. Бог знает, свидимся ли мы еще или нет…»

Однако произнести всего этого ему не удалось.

— Я уезжаю, — сказал Андрей и заметил, как улыбавшаяся до той минуты Джен вдруг помрачнела. Глаза сузились, губы обиженно поджались.

— Сумасшедший день! — воскликнула она раздраженно. — Все куда-то едут. Все хотят выглядеть занятыми. Но у вас, мистер Стоун, из этого ничего не выйдет! Вы останетесь! Больше того, вы поедете только со мной. На концерт. И никуда больше.

Впервые Андрей почувствовал, сколько в этой хрупкой и нежной женщине властности. Умение повелевать, привычка видеть вокруг себя подчинение вырвались наружу, и Джен даже не пыталась с собой совладать. Впрочем, такой поворот вполне Андрея устраивал. Он покорно склонил голову.

— Извините, Ваше высочество. Я умолкаю и подчиняюсь.

— Что с вами, Стоун? У вас утомленный вид. Это усталость или неприятности? Может быть, все из-за Мейхью?

— Из-за Мейхью? — Андрей как можно естественней изобразил удивление. — При чем тут он?

— Не знаю, — пожав плечами, ответила Джен. — Но мне так показалось. В последний раз, когда я застала его у Генри, они говорили о вас. Во всяком случае, я так подумала. Почему? Потому что Мейхью обронил фразу: «Картины его хороши, но сам он может оказаться куда лучше».

— Вот видите, «лучше», — усмехнувшись, сказал Андрей. Ему не хотелось, чтобы Джен о чем-то узнала.

— Да, но вы бы слышали, каким это было сказано тоном!

— Мне кажется, что у Мейхью всегда один тон — подобострастный.

— О, это ошибка! — воскликнула Джен — Он многогранный и многоликий. У него есть клыки, Вот такие…

Она шутила. Она не боялась Мейхью. Для нее это был привычный дворовый пес, который знал своих хозяев и показывал им свои клыки только для того, чтобы лишний раз доказать: я еще пригоден к службе. У меня сохранились зубы…

— Выходит, он кусается?

— И еще как! Его остерегается даже Генри. Он говорит, что нет ничего хуже, чем укус собственной собаки. Так мы едем на концерт?

— Безусловно, сеньорита.

— Почему сеньорита?

Андрей улыбнулся.

— Такой я вас вижу на своей картине. Вы в длинном красном платье на испанский манер.

— О-о! — воскликнула Джен. — Мне это нравится. Я приеду к вам на Оушн-роуд. В среду. Вас устроит?

— В среду? Чудесно! Только заранее позвоните.

Она приехала рано утром. На ней было красное платье и такая же красная шляпа. Золотой перстень блистал огромным рубином.

Андрей провел Джен в мастерскую и с книгой на коленях усадил у окна.

На светлом фоне оконного прямоугольника распущенные волосы Джен походили на золотое руно. Андрей вдруг ощутил, что призрачность света, подчеркнутая нежность фона вовсе не подходят для леди. Он ясно, как умеют делать художники, представил, как ее следовало рисовать. Он увидел силуэт большого, расцвеченного огнями города, прямые улицы, темные провалы неба без звезд и Джен на первом плане, надменную, холодную. Потом он смыл воображаемый фон, и она осталась одна в сиянии роскошных волос, как богиня любви и золота.

Андрей решительно шагнул к мольберту и стал набрасывать контуры портрета. Джен, отложив книгу, следила за его движениями.

— Вы рады, — спросила она, — что я пришла?

— Да, конечно, — ответил он, не поднимая глаз.

— И только?

Андрей почувствовал, как дрогнуло сердце. Он, словно во сне, далеко и приглушенно слышал свои слова и в то же время очень ясно отдавал себе отчет, почему это с ним происходит. Он любил Джен. И не мог ничего с собой поделать.

Он в отчаянье подумал, что подобное состояние должен испытывать человек, попавший в глубокую песчаную яму. Чем больше он прилагает усилий, стараясь выбраться наружу, тем глубже погружается в песок, тонет в нем. Может быть, ему не стоило сопротивляться? Просто положиться на волю волн и лишь изредка подгребать, чтобы не очень сильно сносило в сторону. Но именно такой пассивности он и не мог себе позволить. Он знал, что обязан овладеть собой. Сжаться, подавить чувство силой воли. Иначе ему нельзя.

— Вам не скучно молчать? — спросила Джен в самый разгар работы.

— А разве я с вами не разговариваю? — откликнулся он удивленно. — Мне казалось, что я болтаю без умолку.

— Вы молчите как рыба. А я хочу говорить. Можно мне задавать вопросы?

— Это ваше право.

— Тогда отвечайте. Вам нравится Горки?

— Горки? — Андрей постарался воскресить в памяти что-либо стоящее из работ этого модного художника. Первой вспомнилась «Вода у цветочной мельницы». Не будь у полотна названия, никто бы никогда не догадался, что на нем изображено. Вся картина состояла из красных, желтых, фиолетовых и зеленых пятен, разбросанных в беспорядке по полотну. Местами мазки легли потеками, образовав причудливые ненужности.

— Извините, Джен, но мне не хотелось бы говорить о вещах, которые я не могу заставить себя называть искусством. Хотя разрисовать ткань так, как может Горки, я не способен.

— Вы против модернизма?

— Сознание человека, угнетенного неизлечимым СПИДом, до самой смерти остается сознанием. Но это больное сознание, потому что болен весь организм. Модернизм — продукт больной цивилизации. Утрата духовных идеалов, давление перенаселенности городов на психику, разрушенная экология. Что можно ждать от художника?

— Категорично, но честно, — сказала Джен. — Спасибо вам, Чарли. Я бы не смогла признаться, что не понимаю того или иного художника. В подобных случаях принято делать серьезный вид и произносить нечто неопределенное: «Да, пожалуй, в этом что-то есть…» А что именно, не уточнять. Люди панически боятся вслух сказать: «А король-то голый…»

Она посмотрела на Андрея глубокими, широко открытыми глазами, и он окончательно понял, что его так волновало и беспокоило до сих пор: во взгляде Джен светилась необъяснимая напряженность. И, поняв это, он сразу представил, как надо ее рисовать, чтобы не убить, не приглушить остроты этого тревожащего душу взгляда, а, наоборот, подчеркнуть его, оттенить.

Несколько решительных движений кистью — и вот, словно переводимая с серой полупрозрачной бумажки, картина начала вдруг оживать и светиться. Теперь, уже заранее радуясь удаче, Андрей заметил, что лицо Джен, гордое и властное, придется несколько притенить, смазать, чтобы только глаза, одни глаза стали центром портрета.

Когда работа идет хорошо, и ты чувствуешь, что все получается именно так, как задумано, больше того — лучше, нежели ты предполагал, настроение поднимается, исчезает чувство усталости и ощущение времени. Может быть, это и есть вдохновение?

— Вы меня совсем замучили, — сказала вдруг Джен. — Дайте же взглянуть, что там у вас получается.

Она в изумлении остановилась перед полотном.

— Неужели у меня такие глаза?

— Не знаю, — ответил Андрей, — но я их вижу такими.

Он вытер руки холстиной и в изнеможении опустился в кресло. Только сейчас дало о себе знать чувство усталости.

— Что вам помогает так рисовать?

— Как именно?

— От взгляда на этот портрет мне самой становится не по себе. Неужели я такая?

— Какая?

— Красивая…

— Да.

— Вы не ответили, что вам помогает так рисовать?

— Любовь. Нужно любить человека…

— Женщину?

— Женщину тоже. И тогда увидишь в ней то, что она сама не видит в себе.

— Почему же не на всех портретах женщины прекрасны? Например, у Модильяни?

— Потому что он никогда их не любил. Или его любовь была любовью психопата. Безобразность портрета отражает уродливость души мастера.

Андрей плеснул в стакан немного виски, разбавил содовой. Тонкий аромат прокопченного дымком ячменя действовал успокаивающе.

Джен все смотрела на полотно.

Андрей утопил клавишу радиоприемника. И сразу в комнату ворвался удивительно чистый русский голос:

— Болеро Равеля. Исполняет Большой симфонический оркестр Московского радио.

От неожиданности Андрей замер. Он так давно не слыхал родной речи, так не был готов к встрече с ней. Внешне ничто не выдало волнения. Он лишь прикрыл глаза и откинулся на спинку кресла.

— Откуда это? — спросила Джен в гулкой паузе» наполненной легким треском эфира.

— Европа, — ответил Андрей. — Какие-то славяне, должно быть.

Он еще не договорил, как в комнату вкатилась дробь барабанов.

— Что-то военное, — сказал Андрей и протянул руку к приемнику.

— Не надо, — едва шепнула Джен и положила ладонь на его запястье. — Это Болеро Равеля.

Андрей кивнул, чувствуя, как обожгло ее прикосновение.

Аккорды бушевали, как волны. Грозные, полные силы, они мчались неудержимым валом, готовые сокрушить все, что стояло на их пути. И все нарастала, нарастала дробь барабанов. Она делалась громче, тревожнее.

«Мы идем, мы идем! — говорил кто-то невидимый убежденно и страстно. — Мы идем, и ничто нас не остановит. Никто не свернет нас с пути. За нами будущее. Мы завоюем его и сделаем жизнь прекрасной. Если мы погибнем, наше дело продолжат другие. Мы идем, мы идем! Мы уже совсем близко! Мы — рядом! Сторонитесь все, кто нам мешает…»

И все громче, настойчивее становилась дробь барабанов. Неотвратимая гордая сила все приближалась и приближалась…

Андрей еще не слыхал музыки такой силы и страсти. Он замер, застыл, будто ослепленный светом внутренних молний. В нем все напряглось, напружинилось, готовое рвануться вперед, чтобы сразу попасть в такт барабану и пойти, печатая шаг, туда, куда звала и вела чудесная музыка.

«Мы идем, мы идем», — мысленно повторял Андрей слова, подсказанные мелодией. Ему захотелось встать, взмахнуть широко руками, чтобы его воле покорился этот чудесный оркестр, чтобы все вокруг видели: это он говорит: «Мы идем, мы идем, и наш путь только вперед, только вперед!»

Отгремел оркестр. А Андрей все сидел и никак не мог прийти в себя. Джен неслышно встала. Прошла к портрету, еще раз внимательно вгляделась в него. Вернулась, положила руку на плечо Андрея. Спросила негромко и вкрадчиво:

— Скажите, мистер Рисую Потрясающе, вашей кисти по силам нагая натура?

— Не понял?

— Завтра утром я так хочу позировать…

— Мисс Джен…

— Не надо, — сказал она и села в кресло рядом с ним. — Помолчим, хорошо?

Они сидели перед широко распахнутым окном, выходившим в сад. Легкий ветерок шевелил занавеси на окнах и заполнял комнату теплыми волнами пьянящего запаха. Это в сумерках начал щедро источать аромат душистый табак. За деревьями в черном прогале виднелся океан. Освещенная яркими огнями, в сторону порта медленно двигалась громада пассажирского лайнера. Не было слышно обычной в таких случаях музыки, но Андрею казалось, что она звучит, наполняя мир так же, как его наполнял аромат цветов.

Ни о чем не хотелось думать, оглядываться в прошлое, заглядывать в будущее. Дорог был именно этот момент, полный необъяснимого магнетизма, неуловимо сладких и ароматных флюидов, и его, только его хотелось сейчас остановить, удержать, не дать ему окончиться.

Быстро темнело.

— Я зажгу свет, — сказал Андрей и попытался встать. Джен положила на его руку теплую, мягкую ладонь.

— Не вставай, не надо.

Андрей взял ее пальцы, приподнял и поцеловал.

— Может быть, ты теперь признаешься мне в любви…

Она говорила чуть насмешливым шепотом. В окно доносился рокочущий шум океана. Должно быть, до берега докатился отголосок шторма, отбушевавшего где-то вдали.

— Я буду рада это услышать. Даже если это неправда.

— Что, если я на самом деле люблю тебя?

— Скорее всего, мне это очень понравится. Не знаю почему, но сейчас мне с тобой очень радостно, и я счастлива.

— Я тоже, — сказал он и снова поднес к губам ее пальцы. Она разрешила поцеловать их все, легкими движениями подставляя по одному — от мизинца до большого. Поцеловав, он опустил ее руку.

— И это все? — спросила она, явно подзадоривая его.

Андрей встал и потянул ее за собой. Джен поднялась с кресла легко, будто вспорхнула. Он молча обнял ее, ощутив тепло молодого тела, услышав гулкие удары сердца. Билось так громко ее или его, он не мог понять. А может, это стучали, работая в унисон, оба сердца сразу?

Андрей нежно коснулся губами ее лба и вдохнул пьянящий запах чистых мягких волос. Пальцами он коснулся упругой кожи ее щек, потом погладил шею. Рука скользнула вниз по спине, наткнулась на шершавую ленту молнии. Он нащупал головку застежки и осторожно сдвинул ее вниз. Еле уловимый треск, и ладонь его скользнула в образовавшийся прогал, легла на тело чуть ниже лопаток.

Джен запрокинула голову, подставляя ему мягкие горячие губы.

— Милая, — выдохнул он ей в ухо, коснувшись щекой пышных волос.

Она приложила палец к его рту, запрещая говорить.

Он прижал ее к себе поплотнее.

— Не надо, не торопись, — шепнула Джен. — Ожидание чаще бывает всего дороже.

Андрей послушно опустился в кресло, не выпуская Джен из объятий. Она оказалась у него на коленях, хотя он не ощутил ее веса.

— Можно? — Он сам едва услышал свой голос. Она ничего не ответила. Тогда он плавным движением слегка сдвинул платье с ее плеч. В фосфоресцирующем сумраке ее тело матово светилось.

Джен сама выдернула шпильки, и волосы, обретя свободу, упали на спину. Приподняв их, Андрей поцеловал ее в шею, прямо в нежную ложбинку чуть ниже затылка.

— Погоди!

Она вырвалась из его рук, встала с колен. Взмахнув поочередно ногами, сбросила с них туфли. Отлетая в стороны, они дважды стукнулись обо что-то твердое. Затем она повернулась к нему спиной.

— Помоги!

Он расстегнул застежку-молнию до самого низа, и Джен выскользнула из дорогой ткани, облегавшей тело.

Андрей пытался ее обнять, но она увернулась и скрылась в спальне.

Андрей шагнул в комнату и увидел Джен. Перед его кроватью на полу лежала большая тигровая шкура. Раскинув руки, на нее бросилась Джен. Нагая и доступная…

Понимая, что уже ничего не сможет сделать с собой, Андрей опустился на колени. Джен охватила его за шею руками, притянула к себе.

Алая волна прибоя, какую он видел только на картине Чертольского, гремя и рассыпая красные брызги, накрыла их обоих, смяла, повлекла за собой. Закрывая Джен телом, сжимая ее в объятиях, чтобы не дать бушующему валу разбросать их, отделить друг от друга, Андрей все искал и искал ее губы, мягкие и зовущие. И тут же могучий порыв смял их обоих, швырнул куда-то далеко в алую бездну, сверкавшую и взрывавшуюся, и полет этот был мучительно сладок, настолько, что Джен застонала, заплакала, не в силах сдержать своих чувств.

Волна разомкнулась, отхлынула, выбросив их на песок, обессиленных и смятых…

Ночь без сна. Всполохи зарниц, багровивших горизонт. Там, над океаном, бушевала гроза. Дурманящие объятия любви. Ошеломляющие взрывы страсти. Мир, опрокинутый в темень, сверкавшую алмазами. Необъяснимое и неописуемое бурление радости и необъяснимой горечи в душах.

Жизнь…

— Ты рад? — спросила Джен на рассвете и улыбнулась, открыв ровные красивые зубы.

— Рад? Это слишком слабо. — Он с трудом преодолел состояние радостного оцепенения. — Я едва не схожу с ума от счастья.

Джен засмеялась и протянула руки ему навстречу.

— Иди сюда, Художник! Ты мог бы сойти с ума и пораньше. Я ждала этого слишком долго.

Он присел на край кровати, нагнулся к ней и поцеловал.

— Милая, я не знал, возможно ли это.

Она расхохоталась радостно и заливисто.

— Для смелых возможно все.

— Я в самом деле нравлюсь тебе?

— Все началось еще в лодке. Мне тогда показалось, что в тебе есть что-то, чего нет в других. Потом, когда мы были в твоей мастерской, я уже влюбилась…

— Ты говоришь об этом так просто…

— Мне приятно говорить об этом. — Она запустила пальцы в его волосы, сжала, притянула к себе. — Теперь признавайся в любви ты. Мне приятно это слышать. Еще! Еще… еще…

24

— Вы меня помните?

Мужчина с тонкой ниточкой черных усов под орлиным носом, улыбаясь, посмотрел на Андрея.

Память мгновенно подсказала: «Месье Франсуа Дебре, коммерсант». Так то или нет, но месье явно желал, чтобы его принимали за преуспевающего дельца.

Их познакомила Розита в ночном клубе. Сказала тогда, что это знакомство будет для Андрея полезным. Но оно прервалось после первого же вечера, проведенного за одним столом. Они не уславливались о встречах, не обменивались телефонами. Прощаясь, Дебре не сделал этого, а Андрей решил, что проявлять инициативу ему ни к чему.

— Мистер Дебре! — воскликнул он так, будто встреча и в самом деле его обрадовала. — Давненько мы не виделись!

— Что поделаешь, мистер Стоун. Коммерция отнимает немало времени. Кстати, вы куда-то едете?

— В город. Хочу взглянуть на новые картины в салоне старого Баруха.

— Нам по пути. Вы не возьмете меня в свою машину?

— С удовольствием, — ответил Андрей и насторожился. Всякое новое знакомство приводило его в состояние повышенной тревоги: обострялись чувства, мозг начинал работать четко и холодно. — Садитесь. Итак, коммерция?

Они подошли к «Понтиаку». Андрей открыл дверцу и жестом показал Дебре место рядом с собой.

— Прошу.

— Я закурю? — спросил Дебре, доставая сигареты, — пусть вас не удивит мое предложение, мистер Стоун. Я понимаю, оно будет несколько неожиданным, но вполне логичным. Главное, не отказывайтесь сразу. Нами очень многое взвешено и продумано, прежде чем мы решили побеспокоить вас.

— Вы меня заинтриговали, — Андрей усмехнулся. Он вел машину и не отрывал глаз от дороги. — Можно подумать, что меня приглашают вступить в тайное общество.

— Вы на редкость проницательны. — Дебре не скрыл удивления. — Это лишний раз свидетельствует в вашу пользу. Все обстоит именно так. От имени «Легиона свободы» я собрался предложить вам вступить в нашу организацию. Как вы знаете, мы сами подбираем для себя будущих членов.

«Легион свободы»… Название этой организации Андрей слышал не раз в связи со всякого рода чрезвычайными инцидентами. «Легионеры» отличались высокой степенью конспирации и жестокостью. Винтовки с оптическими прицелами, пластиковые бомбы — это оружие было главным в тайной войне, которую вел Легион. Однажды во время облавы полиция обнаружила подпольный арсенал, в котором хранились минометы, гранатометы и даже бомбы с химическими зарядами. Было ясно: Легион — сила солидная, хотя в отчете полиции факты всячески преуменьшались, а тайный арсенал именовался «складом подпольных торговцев оружием».

Лозунгом Легиона и паролем его членов было сокращение «ССОП», образованное первыми буквами слов «Свергнуть сионистское оккупационное правительство». Члены Легиона считали, что все несчастья коренных жителей Побережья порождены тем, что самые большие деньги и самую большую власть в их стране сосредоточили в своих руках алчные и коварные евреи. Они сделали Побережье колонией Израиля.

Аббревиатура ССОП стала как бы клеймом дьявола, которое нельзя смыть водой, отмолить обращениями к богу. Легион, приняв кого-то в свои ряды, уже не выпускал человека в такой же мере, как и не оставлял его в беде. Андрей ни разу не слыхал, чтобы убийцы, помечавшие свою жертву буквами ССОП, были найдены. По многим признакам ощущалось, что за спиной Легиона стоят влиятельные силы и огромные деньги, а сама деятельность легионеров всего лишь проявление острой конкурентной борьбы за деньги, за власть…

Однажды Янгблад спросил:

— Вы знаете, откуда появилась медная проволока? — И сам тут же дал ответ: — Два еврея одновременно нашли медный цент и стали тянуть его в разные стороны.

Если смотреть на факты непредубежденно, то медная проволока тянулась постоянно. Вырвать из рук удачливого еврея цент старались не менее удачливые и богатые хозяева Легиона, жаждавшие еще большей власти и прибылей.

Конечно, Андрей мог сделать неприступный вид, отказаться от предложения месье Дебре или возмущенно оскорбиться, но тогда было бы трудно прогнозировать ход дальнейших событий. Предложение войти в Легион не родилось само по себе. Такие вещи не возникают стихийно. Значит, кто-то подумал и реши, что надо привлечь к делу художника Стоуна, безобидного мазилку, человека, далекого от бизнеса и политики. Но почему?

Значит, некто связывает со Стоуном какие-то планы, не зря же указующий перст Командора ордена ССОП направлен прямо на него. А какие это планы? Спокойнее жить, если знаешь, что ждет тебя за углом. Узнать это можно лишь зайдя за угол.

С другой стороны, Андрей понимал, сколь выгодным было бы проникновение в Легион. Удалось бы выяснить его реальные силы, узнать, кто в этой стране стоит за спиной легионеров, кто поддерживает их материально и морально, кто заблаговременно предупреждает их о готовящихся облавах и арестах.

— Я не спешу ответить отказом, — Андрей выдержал достаточную, по его мнению, паузу. — Но вы, я надеюсь, знаете, сколь я далек от политики и всяких таких дел…

— Да, мистер Стоун, о ваших обычаях, даже о привычках мы знаем достаточно много. И они нас устраивают.

«Боже правый, — подумал Андрей, внезапно вспомнив, кто их познакомил. Куда только не попал мед, собранный неутомимой пчелкой Розитой. Нарки. „Легион свободы“. Кто еще следующий, джентльмены? Подходите!»

— И все же я сомневаюсь, мистер Дебре. Даже не знаю, сумею ли отдавать Легиону то время, которое он может от меня потребовать. Я много работаю.

— Мы это учли. Чтобы вы поняли причину, побудившую нас обратиться к вам, я коротко скажу все, как есть. Не стану скрывать, Легион переживает определенные трудности. Правительство все время угождает евреям и доставляет нам неприятности. Но опять не стану скрывать: это ненадолго. У Легиона есть силы, чтобы заставить себя уважать. Просто сейчас еще не время в полный голос заявлять о наших возможностях. Мы выжидаем. В этих условиях главное — не скомпрометировать тех, кто нас поддерживает…

— В чем будет заключаться мое участие?

Открыв острые зубы, Дебре ухмыльнулся.

— Как я думаю, представительство в кругах творческих личностей.

— Я не вхож в эту элиту.

— Легион вас введет в нее. Это дело простое и верное.

— Если я откажусь, ко мне будут применены репрессии?

— О, мистер Стоун! — воскликнул Дебре возмущенно. — Вы говорите о нас так, как пишут евреи. Мы — не скопище гангстеров. В случае вашего отказа нам достаточно вашего слова, что этот разговор будет забыт. Словно его никогда и не было. Если вы нарушите слово или сообщите властям о нашей беседе, нам это быстро станет известно. Тогда уже другой разговор…

— Я взвесил ваше предложение, мистер Дебре. Я готов его принять, если мне в свою очередь дадут слово, что мое членство в Легионе не будет афишироваться.

— Предупреждение излишне. — Дебре выдержал паузу. — А теперь я уполномочен известить вас, что побеседовать с вами по случаю приема решил Великий Командор.

— Кто он? — спросил Андрей невинно.

Дебре не скрыл улыбки.

— Сэр, клянусь честью, что ни разу не видел Командора и не знаю, кто он. Впрочем, если бы и знал, все равно не сказал. Даже в полиции. Конечно, арест грозит легионеру тюрьмой. Но она долгой не бывает. Зато выдача тайн Легиона карается смертью.

— Значит, имя Командора — большая тайна?

— Да. Хотя для меня куда большей тайной является то, что вас, новичка, пожелал увидеть сам Командор. Обычно для этого достаточно встречи с кем-либо из членов регионального совета.

— Наверное, — сказал Андрей серьезно, — я очень важная птица, хотя сам не имею об этом представления.

— Все может быть, мистер Стоун. — Дебре согласился без сопротивления. — Командор будет ждать вас на встречу вне города. Вы поедете по Северному шоссе до шестнадцатой мили. У столба с указателем свернете налево на полевую дорогу. По ней едете полмили. На площадке у большой кучи камней воткнута палка. Здесь вам надо оставить машину и войти в лес. За ручьем — поляна со следами костра. Если Командора не будет, вам можно вернуться в город. Вот и все.

Андрей долго и тщательно взвешивал предложение Дебре. Его серьезно беспокоило, не ловушка ли это, коварно задуманная Мейхью? Если даже так, то все равно он не попадется в нее, как неосторожный голубь в силки.

На следующий день после обеда Андрей взял лист бумаги и на машинке отстучал письмо: «Уважаемый мистер Диллер! Мейхью надоел мне своими подозрениями. Я долго не решался просить вас оградить меня от его зловредных происков, но сейчас вынужден это сделать. Завтра я еду на конспиративную встречу, которую мне, как я подозреваю, устроили не без участия Мейхью. Он надеется уличить меня в каких-то грехах. Я понимаю, хорошего встреча мне не сулит, и все же еду. Очень интересно узнать, что задумал этот низкий, как мне кажется, тип. Прошу вас быть моим поручителем в недостойной игре, которую со мной пытаются вести».

Заклеив конверт и надписав адрес виллы Ринг, Андрей отнес письмо садовнику и предупредил:

— Если я не вернусь домой завтра к вечеру, то на следующее утро опустите письмо в ящик.

За два часа до времени встречи Андрей взял этюдник, надел пиджак, в последний раз взглянул на себя в зеркало и вышел из дому.

Вымытый и заправленный «Понтиак» был готов к дальней дороге. Андрей повернул ключ стартера и слегка утопил педаль акселератора. Машина легко тронулась.

Он любил ощущение мощи, которое приходило всякий раз, когда он садился за руль.

Полосатые столбики дорожного ограждения набегали один за другим, бетонка серой лентой скользила под колеса.

Выехав на Северное шоссе, Андрей включил приемник. Шкала осветилась зеленоватым таинственным светом. Полилась тихая плавная мелодия.

На шестнадцатой миле, как и было условленно, он свернул с шоссе и, не заметив подозрительного, повел машину по белой известковой дороге, которая причудливо извивалась между колючих кустарников. У кучи камней с воткнутой в нее палкой Андрей притормозил. Теперь ему предстояло пройтись пешком.

Сначала он шагал по заброшенной проселочной дороге, поросшей по обочинам чапаралем, потом свернул на тропинку, вившуюся по полю. Высокая трава была мокрой от росы, и Андрей с досадой поглядывал на ботинки, которые тут же промокли. Вскоре он очутился в лесу. Пахло смолой и хвоей. Под ногами потрескивали сухие сучья, подошвы скользили по маслянистому настилу сосновых игл. Шум деревьев, напоминавший приглушенное шипение электробритвы, забивало звонкое журчанье ручья.

Андрей подошел к площадке, на которой виднелись остатки старого костра, постоял, оглядываясь, ничего не заметил и повернул обратно. Часы показывали ровно девятнадцать. Дальше ждать не имело смысла.

Возвращаясь к машине, Андрей подивился непрактичности тех, кто назначал свидание в котловине, густо поросшей кустарником. Здесь легко было укрыться тем, кто пожелал бы выследить его встречу с Великим Командором.

Вернувшись к машине, Андрей на всякий случай посидел в ней еще пятнадцать минут.

Уже стемнело, и только на западе еще светилась полоска гаснущей зари.

Ветер усилился. Машина вздрагивала под его ударами, и Андрей поеживался, ощущая уютную теплоту закрытого пространства.

Он взялся за ключ зажигания. Мотор завелся сразу, и его рокот слился с дыханием ветра. Колеса машины пробуксовывали на глинистой обочине, и было приятно чувствовать, как мощный двигатель одолевает сопротивление сырой земли.

Выбравшись на шоссе, машина покачнулась иначала набирать скорость. На стекле засеребрились мелкие капли мороси. Андрей включил дворники и сразу увидел туго натянутую ленту дороги. За горизонтом, подсвечивая плотную завесу облаков, колебалось сиреневое зарево далекого города.

На сороковой миле Андрей остановился у бензоколонки. Из призрачно-прозрачного, залитого ярким светом домика выскочил заправщик в оранжевом комбинезоне. Андрей машинально выключил фары и в гаснущем свете отчетливо увидел номер «Кадиллака», стоявшего у колонки впереди. То была машина Мейхью. Возле ее стекла с тряпкой в руках трудился второй заправщик.

Открытие было далеко не из самых приятных.

Что это могло значить? Случайность, выпадающая раз в десять лет? Как хотелось в это верить! И все же Андрей порадовался, что предугадал все возможные ходы в истории с Командором и оставил письмо на имя Диллера у садовника. Встреча с Мейхью на трассе далеко не случайна.

Пока машину Андрея заправляли, вишневый «Кадиллак» умчался по направлению к городу. Андрей был уверен, что Мейхью не заметил его у колонки. Может быть, стоило его догнать?

Дождь усилился. В свете фар перед машиной, как стальные туго натянутые между землей и небом проволочки, поблескивали струи воды. Они мелодично тарабанили по кузову, заливали стекло так, что дворники еле успевали сгонять прозрачную муть в стороны. Черные щетки мелькали перед глазами, как велосипедные спицы.

Андрей жестко придавил педаль газа к полу. Фосфоресцирующая стрелка спидометра перекатилась за цифру «70». Машина шла легко, казалось, еле касаясь бетона. Она как снаряд врезалась в туман, разрывала его космы в клочья, сминала серую вату, наползавшую на шоссе со стороны моря. Думать в такой момент, стараясь предугадать, какой ход сделает противник, Андрей не мог. Да и зачем гадать? Что он, собственно, узнал о Мейхью такого, чего не знал до сих пор? Да ничего!

Еще в детстве Андрей научился снимать нервное напряжение, убеждая себя, что ничего плохого с ним не случилось, хотя двойка по математике записана в дневник и мать непременно узнает о ней, жизнь на этом не оканчивается, и надо смотреть по сторонам веселее. По склоненной голове и дурак ударит, а до поднятого подбородка еще попробуй дотянись!

Чтобы отвлечься, Андрей включил приемник. Рваные ритмы рока наполнили салон пульсирующим электричеством. Он с неудовольствием повернул ручку настройки. Нежный женский голос объявил по-французски:

— Чайковский. Итальянское каприччио.

Первые такты музыки плавно вплыли в машину.

Каприччио… Каприз музыканта. Только почему он итальянский? Почему? Это была музыка о его, Андрея, родине. Не итальянскую, русскую ширь расстилал оркестр. Грусть и задумчивость березовых звонких перелесков, медь кленовых рощ слышалась в пении труб.

Нет, это не был итальянский каприз! Нет и нет! Каприз, может быть, и был, но совсем другой — чисто русский. Каприз волжских ключей, каприз Ильмень-озера. Каприз валдайских лесов. И не было для Андрея в ту минуту ничего понятней и ближе. От волнения мурашки бежали по спине, и сердце, тоскуя, сжималось. Но вместе с тем крепла холодная уверенность всебе, в своих силах.

Он вжимал акселератор в пол, подгоняя и подгоняя машину.

Впереди показались красные светляки задних фонарей. Еще мгновение, и Андрей узнал «Кадиллак» Мейхью. Он шел спокойно и ровно. Андрей уравнял скорости. Теперь обе машины неслись, не сближаясь и не удаляясь одна от другой.

Так они мчались миль пять, и вдруг на глазах Андрея произошло неожиданное. Он увидел, как машина Мейхью без видимой причины рванулась вправо, врезалась в придорожное ограждение, затем взлетела над кюветом, перевернулась в воздухе через крышу и опрокинулась.

Забыв об осторожности, Андрей нажал тормоз. Запела резина, прикипая к мокрому бетону. Тяжелый груз навалился на водителя, прижимая его к рулю. Вильнув несколько раз, машина остановилась. Андрей бросил руль и выскочил на дорогу.

В грязи обочины виднелись следы шин и блестели осколки стекла. «Кадиллак» лежал на траве за дорожной канавой. Из открытой и смятой ударом дверцы наружу свешивались ноги человека. Андрей посветил фонариком. Голова Мейхью была свернута набок, лицо выглядело неестественно бледным, как бумага. Остекленевшие глаза смотрели на Андрея в упор.

В момент, когда Андрей собирался нагнуться, чтобы проверить, нет ли с Мейхью его папки, где-то под сдавленным капотом раздался тяжелый вздох, и яростное пламя охватило машину.

Андрей отскочил в сторону и с неприятной дрожью в ногах вернулся к своей машине. Ни сзади, ни спереди не было видно никаких огней. Тогда он взял с места полную скорость и погнал «Понтиак» к городу.

Машина летела так быстро, что порой Андрею казалось, будто она вот-вот вырвется из-под него самого. Стрелка спидометра, слегка вздрагивая, рывками уходила вправо. Семьдесят миль. Семьдесят пять… На восьмидесяти она задержалась, напряженно подрагивая. Даже на поворотах Андрей не сбрасывал газ, и стонущий визг колес холодком отзывался в груди.

Дома, бросив машину, Андрей первым делом помчался к садовнику. Сдерживая волнение, вошел в маленький домик. Андрей понимал, сколь печально могла окончиться его предусмотрительность в отношении Мейхью, если бы письмо ушло по адресу утром. Тогда нечем будет опровергнуть свое участие в гибели этого типа, гибели, к которой он не имел отношения.

Вздох облегчения вырвался из груди, когда заспанный садовник протянул ему конверт.

— Признаться, сэр, — сказал он, позевывая и поглаживая волосатую грудь, — я уже думал, что придется идти на почту…

25

— Можете меня поздравить, — произнес Янгблад с порога. — Я получил повышение.

— Искренне рад за вас, — Андрей потряс руку детективу. — Кем же вы теперь стали?

— На меня возложено все, чем раньше занимался Мейхью. — Янгблад выпятил грудь, как солдат, получающий медаль. Как и всякий военный, новое назначение он рассматривал очередной ступенью на лестнице восхождения к высотам карьеры и не сомневался в том, что любой шаг вперед — это счастье. — Как вы думаете, мистер Стоун, я справлюсь с этим?

— Нет сомнений, дорогой Янгблад! Нет сомнений! Я вас еще раз искренне поздравляю. А что же, собственно, случилось с Мейхью?

— Скорее всего шефа подвела жадность, — ответил Янгблад, и лицо его стало суровым. — Я был уверен, что он кончит именно так. Мейхью потерял меру в своем аппетите и получил по зубам, когда разинул рот на еще больший кусок. Так, во всяком случае, думает мистер Диллер.

По всему чувствовалось, что Янгблад отнесся к гибели шефа совершенно спокойно. Чтобы перевести разговор в другую плоскость, Андрей сказал:

— Мир праху его. И не будем тревожить память погибшего разговорами.

Янгблад сходил к бару, плеснул в стакан джину. Поморщившись, выпил острую, пахнущую можжевельником жидкость. Повернулся к Андрею.

— Вам его смерть ничего, кроме облегчения не принесет.

— Вы так думаете?

— Уверен.

Янгблад прошел на свое место, предварительно заглянув через плечо художника на свой портрет. Усевшись и приняв важную позу, продолжил:

— Мейхью вас очень не любил.

— Он вряд ли кого любил вообще.

— Святая правда. Но вас — больше других. Он даже завел досье на художника Стоуна и собирал все, что предлагала секретная служба.

— За мной следили? — спросил Андрей с видом наивным и удивленным. — Разве я в чем-то провинился?

— В порядке вещей, сэр. Вас, как того требует закон, проверяла «Ай Си» — иммиграционная служба полиции. Потом вас под подозрение взяли нарки. Это было связано с покупкой дома на Оушн-роуд. Вести расследование поручили Розите Донелли. Знакомство с вами она обставила как случайность…

— А если бы я его не принял?

Янгблад весело хмыкнул.

— Простите, сэр. Ребята из «Ай Си» все делают по науке. Расчет строился на вашем джентльменстве и красоте приманки.

— Это у вас так называют?

— Ребята из «Ай Си» именно так и зовут подобных женщин.

— И приманки оправдывают надежды?

— Когда как. Розита, насколько мне известно, оправдывала.

— Со мной тоже?

— В определенной мере.

— Почему только в определенной?

— Эта дура, сэр, влюбилась в вас.

— Разве это плохо?

— Хуже некуда, мистер Стоуи. Это прокол в работе. Положено было влюбиться вам, а не ей. Последнее для вас таило самую большую опасность.

— Удивлен, — сказал Андрей искренне. — Влюбленная женщина даже в случае моей вины встала бы на мою сторону. Разве не так?

— Только на первый взгляд, сэр. К сожалению, когда Розита ощутила влечение к вам, ей захотелось оставаться рядом с вами подольше. И она начала помаленьку клепать на вас всякую всячину.

— О ля-ля! — воскликнул Андрей изумленно. — Что-нибудь серьезное?

Он едва сдерживал тревогу, внезапно охватившую его. Вот уж поистине не знает человек, где следует подстелить солому, чтобы, упав не удариться больно. Казалось бы: что может быть вернее, чем защита любящей женщины? А в жизни все может оказаться куда сложнее и неожиданней.

— Привирала она по пустякам, — сказал Янгблад. — И в этом можно было легко разобраться, если подходить без предвзятости. Мейхъю так не мог. Его подозрения пробуждались от любых пустяков.

— При чем Мейхью? Вы говорили о «Ай Си».

— Мейхъю хорошо знал систему иммиграционной службы и сразу понял, какую роль играет Розита находясь рядом с вами.

— И что?

— То, что он сумел получить от нее сведения о вас за некоторую приплату. Его поначалу очень интересовало, не связаны ли вы с Хупером.

— Что интересовало его потом?

— Трудно сказать, что и когда начинает беспокоить недомерков. — Янгблад произнес эти слова, брезгливо скривив губы. — В жизни, мистер Стоун, нужно бояться коротышек. Быка остерегаются спереди, жеребца — сзади. Коротышки опасны со всех сторон. Природа всем нам отпустила тщеславия и зависти в равной мере. Но у такого большого объемом, как я, на каждый килограмм веса этой гадости приходится ничтожная доля. А у недомерков типа Мейхью зависти на каждый фунт тела во много раз больше, чем у других. В сто раз больше. Вы замечали, что толстяки добродушнее тощих? А коротышки, даже толстенькие, всегда переполнены завистью и жаждой власти. Это верно, как дважды два — четыре.

Андрей улыбнулся, открыв неожиданно для себя, что Янгблад ко всему и юморист и философ.

— В чем Мейхью мог завидовать мне?

— Вам? Ни в чем. Ему только хотелось доказать, что вы подсадная утка Хупера. Это утвердило бы его проницательность в глазах сэра Генри.

— Разве не видно, что это чепуха?

— Чтобы оклеветать и очернить человека, всегда достаточно чепухи. Пыль на лице меньше бросается в глаза, чем явная грязь, но пыль и остается дольше, потому что на нее не обращают внимания. Вы не разведчик, мистер Стоун, и вам трудно представить, как легко строить обвинения в измене на едва уловимых подозрениях. А таких мало уловимых подозрений в жизни каждого из нас можно накопать сколько угодно. Вы помните наш разговор о контрольных вопросах, которые во вторую мировую войну использовала американская контрразведка? Так вот, был случай, когда наши молодцы прихватили не кого-нибудь, а самого генерала Бредли, посчитав, что он немец. И вышло так, что генерал не ответил на некоторые вопросы правильно…

— Если я так понял, Розита снабжала сведениями и тайную полицию, и Мейхью одновременно. Верно?

— Да, — ответил Янгблад и улыбнулся. — Здорово, не так ли? Птичка по зернышку собирает, глядишь — уже фунт набрался.

— Разве это не считается нарушением закона?

— В какой-то мере. Только в какой-то. И то для особых обстоятельств. Она ведь сообщала в полицию одно, Мейхью — другое. А полиция и сэр Генри — столпы общества. Их интересы — интересы нации. Какое тут нарушение, если ты укрепляешь основы? Доносительство только в глазах дряблых интеллектуалов, — сэр, к ним я вас не отношу, — является делом предосудительным. Власти охотно его поощряют в интересах стабильности и процветания.

— Неплохой бизнес на процветании.

— Точно. Я думаю, Розита на вас заработала неплохо. А сколько могла заработать еще, если бы не влюбилась.

— Но ведь посылают не доносить, а выяснить истину?

— Фъ-ю! — присвистнул Янгблад. — На истине много ли заработаешь? Сказать «нет» — значит перекрыть кран для себя же. Куда выгоднее для агента говорить: «что-то есть». Тогда можно дольше снимать пыльцу с одного цветка.

— Значит, все дело в заработке?

— Именно так. В них, в зелененьких дело…

Янгблад выразительно пошевелил пальцами в воздухе, будто пересчитывал пачку купюр.

— Где Розита сейчас? Я ее потерял из виду.

— Ее отозвали, и, надеюсь, у нас с вами трений не будет.

— Я тоже надеюсь. Сегодня мы кончим ваш портрет. Это точно.

Вечером Андрею позвонили. Он снял трубку, не представляя, кому понадобился.

— Это Дебре, — раздался знакомый голос. — Прошу прощения за то, что встреча не состоялась. Виноват, как вы, наверное, догадались, ваш бывший доброжелатель и опекун. А с нашей стороны все было в порядке. Потому вас просят повторить все сначала. Завтра в одиннадцать. В этот час вы должны быть на шестнадцатой миле. У дорожного знака вас встретят на синем «Рамблере». Надо проехать за ними. Когда «Рамблер» покажет правый поворот, вы свернете на боковую дорогу. Вот и все. Вы согласны?

— Да, — подтвердил Андрей. — Завтра. Одиннадцать.

26

Все было как в прошлый раз. Андрей вывел «Понтиак» на Северное шоссе и включил приемник. Только чувствовал он себя в этот раз немного иначе, чем тогда, когда ехал на встречу впервые. То, что произошло на его глазах с Мейхью, перестало выглядеть случайностью. Дотошного расследователя мгновенно взяла за горло опытная и сильная рука Легиона. Выходит, слишком высокую ставку кто-то собирался поставить на него, на художника Стоуна. К чему это и по какой причине?

Мысли одна беспокойнее другой обуревали Андрея. Он думал о том, что Западное побережье страны — далеко не такой благословенный и счастливый край, каким его рисует навязчивая реклама. Даже самый невнимательный взгляд, брошенный по сторонам, мог заметить следы неравенства и несправедливости. Милях в десяти от города кончалась зона вилл и особняков. Теперь мимо проплывали нагретые зноем поля. То там, то здесь виднелись покинутые людьми полуразрушенные домишки. Их хозяева ушли отсюда в поисках лучшей жизни и большей справедливости. Кое-где на крылечках покосившихся развалюх, прямо под палящими лучами солнца, в одиночку и семьями сидели старые люди. Вдоль обочин стояли огромные щиты, призывавшие покупать бензин «Эссо», страховать жизни и автомобили. На некоторых щитах кто-то черной краской намалевал слова: «Пусть черные и евреи убираются вон! Это наша земля!» Теперь оба призыва — рекламный и расистский — одинаково верно служили настоящим хозяевам страны.

Каждый, кто страховал жизнь и свой автомобиль, вкладывал деньги в бизнес Корды и Хупера.

Каждый, кто угрожал евреям и неграм, более того, просто соглашается с тем, что все беды идут от носатых и черных, уже становился солдатом армии, которая готовилась защищать интересы все тех же фамилий. А чтобы найти наемников для Легиона, его руководители повсюду расставляли силки и ловушки.

Около года назад Андрей видел, как по городу пронеслась машина с голубым флагом одного из ярых легионеров экстремиста Гуго Штрайкера. «Сволочь!» — пробормотал ей вослед какой-то прохожий.

«Сволочь»… Это слово отныне могут произнести и вослед ему, художнику Стоуну. Но что поделаешь, отказываться от предложений Легиона, делать шаг назад он уже не в состоянии. А запрашивать Центр нет ни времени, ни возможности. Решение надо принимать на ходу.

«Сволочь»… Быть в чужом обличье, значит, соответствовать ему и в делах. Разведка — это красивое слово, призванное облагораживать грязную суть всяческого деяния, носящего истинное название шпионаж. Легенды о благородных разведчиках, всегда помнящих надуманный семейный долг, никого не предающих, гуманных и высокоморальных — это ложь от начала и до конца. Копаясь в дерьме, нельзя не пахнуть его ароматами.

Однажды Корицкий показал Андрею высокого седого мужчину, приехавшего в Питомник. Лицо его было печальным и суровым. Пояснил:

— Полковник Ваганин Василий Кузьмич. Оберфюрер СС.

Позже Андрей узнал историю этого человека, внешне героическую, а по существу глубоко трагическую, не поддающуюся однозначной оценке.

Ваганин был блестящим разведчиком, самоотверженным, отчаянным человеком. Легализовавшись в Германии еще до прихода Гитлера к власти, он вступил в нацистскую партию и попал на службу в СС. С началом войны против Советского Союза Ваганин, или иначе гауптштурмфюрер СС Эрих Шмидт, стал заместителем начальника зондеркоманды, которая обеспечивала безопасность одного из армейских штабов группы Центр. Место и положение Шмидта позволяли ему быть в курсе многих военных и государственных секретов гитлеровского рейха. Он, например, заранее знал маршруты перемещения штаба, боевые задачи дивизий, их точный списочный состав, средства поддержки и усиления.

С точки зрения руководства разведки, Ваганину не приходилось желать лучшего места. Но сам Ваганин понимал, что ничего хуже его должности для русского патриота придумать нельзя.

Что ни день, Ваганин видел, как фашисты уничтожают его соотечественников. Как командир зондеркоманды Хайнц Носке, обеспечивая безопасность, поголовно выбивал жителей сел, в которых предполагалось разместить штаб группы Центр. При этом в зондеркоманде действовала круговая порука. На акции по истреблению населения обязаны были выезжать все офицеры, в том числе работники штаба.

Партизаны внесли имя Эриха Шмидта — этого длинного гестаповца — в список военных преступников, подлежавших уничтожению. Однажды в Шмидта стреляли. К его счастью, пуля, пущенная с большого расстояния, только пробила мышцу, не задев кости руки. После этого положение Шмидта в глазах начальства еще больше упрочилось: его повысили в звании, наградили Железным крестом. А Ваганин не находил себе места. Не раз и не два он думал убить Носке, еще двух-трех эсэсовцев по выбору и уйти. Сделать это было бы нетрудно. Сердце, переполненное ненавистью, так и толкало руку к пистолету. А разум, холодный, расчетливый, заставлял продолжать службу.

Ваганин знал — смерть Носке не подорвет мощи фашистской военной машины. Жернова гитлеровской мельницы смерти будут молоть со все той же скоростью, что и раньше. Куда серьезнее тот урон, который наносил Эрих Шмидт, точно следовавший приказам Хайнца Носке, и тянулся перед ним во фронт. Ваганин несколько раз просил у Центра разрешения оставить свое место, однако позволить такое солдату тайного фронта никто не собирался. И он оставался в стане врага до последнего дня. Более того, напоследок, в день, когда он попал в плен, Ваганин потерял несколько зубов. Кто-то из победителей, опьяненный водкой и ненавистью, врезал ему прикладом по щеке. Несильно, но увесисто.

После победы с помощью Ваганина изловили многих военных преступников. В их числе группенфюрера Хайнца Носке. Фашист на первых допросах держался дерзко, не признавал никаких обвинений. И только увидев перед собой своего бывшего заместителя в форме советского офицера, понял, что игра в молчанку проиграна.

Ваганина наградили многими орденами, но он сам не мог отрешиться от понимания, что его победа — совсем не та, что у других солдат. В дружеском застолье он не мог никому рассказать о своих боевых делах, похвалиться ими, на что есть право у всех, кто прошел войну.

Не забыли о зондеркоманде Хайнца Носке и русские люди. Однажды в Москве к дежурному офицеру управления государственной безопасности пришел взволнованный человек.

— Бывший партизан, — представился он. — И сегодня случайно видел, как в ваше здание вошел человек. Я его знаю. Это фашист. Гестаповец. Эрих Шмидт. Я в него сам стрелял по поручению командира отряда. Попал, но не убил, о чем до сих пор жалею. И вот он, оказывается, у вас в Москве. Как же вы все прошляпили?

Кто знает, не суждено ли нечто подобное Стоуну? Кто знает…

До назначенного места Андрей добрался без приключений. Здесь его встретил синий «Рамблер» с замазанным грязью номерным знаком. Оценив предосторожность провожатых, Андрей повел машину за «Рамблером».

На большой скорости они мчались вдоль побережья. Давно позади осталась дорога, на которую Андрей сворачивал в первый раз, а «Рамблер» все несся, не снижая скорости. Лишь миль через шесть он заморгал правым задним фонарем. Андрей сбросил газ и тут же увидел дорогу, поднимавшуюся от шоссе к холмам.

«Рамблер», не сбавляя хода, умчался вперед. «Понтиак» Андрея свернул направо. Пробираясь между двух высоких каменных стен, что фермеры сложили из булыжников, собранных на полях, Андрей тут же оценил удобства позиции, которую на этот раз избрали организаторы его встречи. Три дня назад Андрея просто проверяли, и ясно, что Командор из города даже не выезжал.

Проверка дала результат. Мейхью, который, видимо, вел Стоуна от города, в тот же вечер убрали. Может быть, ему кто-то даже подсказал или намекнул на что-то, если ищейка так просто и быстро клюнула…

За одним из крутых поворотов открылась небольшая, очищенная от камней площадка. На ней стоял черный «Остин». Возле него, как часовой на посту, прохаживался грузный мужчина лет за пятьдесят в кепке и сером поношенном свитере. Андрей не поверил глазам. Несмотря на несколько затрапезный «домашний» вид, он узнал в ожидавшем его человеке Гарри — младшего брата известного миллионера Джеральда Хупера. Они и богатством и влиянием не уступали Генри Диллеру.

— Хэллоу! — сказал Хупер и по-фашистски вскинул руку вперед и вверх. Он пристально поглядел на Андрея из-под седых, нависавших над глазами бровей. — Вы меня узнаете?

— Да, конечно, — ответил Андрей. — Могу признаться: не ожидал такой встречи.

— Что поделаешь, — смиренно вздохнул Хупер, — вам еще не раз предстоит удивляться.

— Я все же, если честно, не знаю, как мне говорить с вами, — сказал Андрей. Он хотя и был готов ко всему, но даже отдаленно не мог представить, что Великий Командор Легиона — это Гарри Хупер. По сведениям, которые просачивались в прессу и блуждали в виде слухов по городу, было известно, что дельцы круга Корды, Диллера, Хупера финансируют Легион через подставных лиц. Но ни разу никто ни одним намеком не обмолвился, что Командор, хладнокровно благословлявший террор и провокации, и ревностный христианин Хупер — одно и то же лицо. Это лишний раз свидетельствовало о строгой конспирации, которая поддерживалась в Легионе.

— Я знаю, — сказал Хупер, что вас смущает. Вы ждали встречи с мифическим Великим Драконом, а увидели меня, человека далекого от романтики и скорее заурядного, нежели героического. Увидели и ощутили разочарование. Тем не менее могу вас заверить, ошибки нет. Нужны доказательства?

— Мне достаточно вашего объяснения, — сказал Андрей твердо.

— Спасибо, — чуть улыбнулся Хупер. — Должен вас предупредить. Я оказываю вам большое доверие. Плата за него — молчание.

— Догадываюсь.

— Отлично, теперь о деле. Сразу скажу, речь о вашем приеме в Легион — только предлог. Для нашей встречи.

— Вот не думал! Мне казалось, что все куда серьезней.

— Вы не ошиблись. Все очень серьезно. Очень. — Хупер бросил взгляд на Андрея, внимательный и строгий. — Скажите, Стоун, вы честолюбивы?

— В каком плане я должен ответить? Всегда люблю знать, чего от меня ждут. — И пояснил. — Я привык исполнять заказы.

— Считайте, что на мой вопрос вы ответили. Когда художник еще и дипломат — лучшего желать не приходится. Я решил предложить вам, мистер Стоун, выгодную сделку. Вы мне — я вам. Вы разбираетесь в химии?

— Весьма прилично. На вкус легко отличаю уксус от сухого вина и виски.

— Отлично. Большего от вас и не потребуется. Вы представляете, какая разница между ингибитором и катализатором?

— Да, конечно.

— Меня интересует ингибитор, который наш коллега Диллер внедрил в производство. Он считает продукт секретным и всячески скрывает технологию. А я, знаете ли, страшно любопытен. Это плохая черта, как вы думаете, мистер Стоун?

— Говорят, именно любопытство движет прогресс…

— Слава богу, я скорее всего найду в вас понимание. Вы меня радуете. Так вот, ингибитор Диллера лишает меня покоя, хотя бы потому, что я потерял немалую часть доходов, которые ушли к конкуренту. Желаю уравнять позиции и потому стремлюсь взглянуть на формулы, которые Генри Диллер так ревниво оберегает от чужих глаз. И вы, мистер Стоун, должны помочь мне в моем предприятии.

— А если я не соглашусь?

— Исключено. Чтобы вы согласились, я решил объяснить вам всю ситуацию. Лично объяснить. О предложении любого из моих людей вы могли сообщить Генри Диллеру. С художника такое станется. И все бы пропало. Честно говоря, дело и без того висит на волоске. А я придаю ему большое значение. Очень большое.

— И все же, если я не соглашусь? — Андрей уже вошел в обстановку и мыслил холодно, расчетливо.

— Вы согласитесь. У вас нет выбора. Нет резона для отказа. Во-первых, я предлагаю отличные условия. Ваши «Скалистые берега», выставленные в салоне, стоят пятнадцать тысяч. Вы за них получите тридцать пять. Во-вторых, две ваши картины получат право выставляться в нашем ежегодном показе. Учтите, Стоун, такого права домогаются многие художники. Я предоставляю его вам, даже не интересуясь, что вы пожелаете выставить…

Андрей уже давно перестал быть новичком в такого рода делах, и ясно представлял, какие трудности ему пришлось бы преодолеть, решись он честным путем добиваться права попасть на ежегодную выставку, проводившуюся Хупером.

Мир здешних художников, в который Андрей до сих пор даже не сделал попытки проникнуть, был весьма сложен и своеобразен. Различные по манере письма, уровню дарования и взглядам на жизнь, художники объединялись стремлением заработать, а также взаимной ненавистью друг к другу. Они желчно критиковали чужие работы, поносили коллег при любой возможности в печати и на телевидении. И в этом плане они не могли жить один без другого, не могли существовать изолированно, не ведя каждый день далекой от живописи борьбы.

Иметь дело с такой публикой и надеяться на то, что можно выставить свои работы в ежегодном салоне в обычных условиях Андрею не приходилось. Значит, уже само предложение Хупера он мог рассматривать как хороший подарок, как часть гонорара за сотрудничество в области нехудожественных услуг.

Тем временем Хупер продолжал перечислять причины, по которым для Андрея невыгоден был отказ от выдвинутых условий.

— Вы человек трезвый, мистер Стоун. И понимаете, что в случае несогласия для вас возникнет ряд неудобств. Отрицательные рецензии — это пустяки. Куда неприятнее, если от вас отвернется Диллер. Вы простите, он не явится даже на ваши похороны…

— Уже и похороны, — сказал Андрей холодно. — Вы шутите, да?

— Конечно! — воскликнул Хулер. — Сейчас у меня нет человека дороже, чем вы. Вы не могли не заметить, как я оберегал вас все это время. Возьмите Мейхью. Он был о вас слишком плохого мнения. И вот финал…

— Значит, это вы?! — Андрей до мелочей точно вспомнил «Кадиллак», неожиданно рванувшийся вправо, потом лицо Мейхью, неестественно бледное, похожее на папиросную бумагу.

— Бог мой! — сказал Хупер печально и сокрушенно вздохнул. — При чем тут я?! Просто человеку порой не везет, и он оказывается на пути снежной лавины…

Андрей вспомнил эти слова. Их ему сказал Мейхью при одной из первых встреч.

— Человек существо самонадеянное, — продолжал Хупер. — Он всегда предполагает, что ему удастся перехитрить и земные стихии, и самого господа бога. И попадает под колеса Джагернаута. И ему перемалывает кости.

— Мейхью был самонадеян.

— Он плохо следил за своей машиной. А такое правилами не прощается.

— Жестокие правила.

— Не я их устанавливал. Впрочем, вернемся к делу. В главной лаборатории Диллера на вилле Ринг работает некий Мюллер, ведущий химик. Он и должен передать вам образцы ингибиторов типа «Д». Прямо там, на вилле Ринг.

— Простите, мистер Хупер, только мне кажется, вы избрали слишком сложный путь. Куда проще было бы вашим людям связаться с немцем напрямую.

Хупер иронически усмехнулся.

— Не будьте наивным, мистер Стоун. У моих ребят нет такой возможности. Мюллер у Диллера на особом положении. Вне виллы и лаборатории с него не спускают глаз. Это записано в договоре на десять лет работы и на три года после увольнения.

— У вас тоже есть такие пленники?

Андрей посмотрел на Хупера пристально и заметил, как у того хищно блеснули глаза.

— Есть, безусловно. И не приведи Господь, мистер Стоун, вам ими заинтересоваться.

— Я думаю, Господь меня убережет.

— Вот и хорошо. В свою очередь я буду оберегать вас. Учтите, никто из моих ребят не знает, по какому поводу мы встретились, о чем говорим. Что касается Мюллера, то он свободен от наблюдения на вилле. Объяснять вам, почему у меня там нет своих людей, вряд ли стоит. Вот и выходит…

— Но вы подумали, в каком положении оказываюсь я? Стать участником подобной акции — значит поставить на карту все — успех, положение, которое меня устраивает…

— Уточним термины, Стоун. Эта акция называется бизнесом. Вы ставите на карту успех против успеха. Никто не знает о нашей сделке. Обратите внимание: я веду с вами речь, не доверяя посредникам или помощникам. Для меня данный бизнес — дело жизни. Для вас — тоже. Тем более, акция разовая.

— Убедили, — согласился Андрей. — У меня нет выхода, верно?

27

Ведущий химик-экспериментатор оказался худым и бледным человеком среднего роста. Руки висели как плети, а лицо казалось напудренным. Он посмотрел на Андрея бегающими глазками, в которых светился откровенный страх.

— Знойный день, не так ли? — спросил Андрей, заметив Мюллера на аллее парка и присел рядом с ним на скамейку.

— О да, самое время очутиться в море, — ответил химик тягучим гнусавым голосом. — У вас нет сигарет?

— Пожалуйста!

Андрей вынул из кармана желто-коричневую пачку «Кэмел» и протянул Мюллеру. Тот взял ее вздрагивающими пальцами, прикурил, выпустил струю дыма и тут же вернул пачку. Андрей легонько провел по нижней стороне пальцем и нащупал неглубокую вмятину. Пачка была другой. Обмен состоялся. Теперь в его кармане лежал образец ингибитора, предназначенный Хуперу.

— Я ухожу, — сказал Мюллер с явным облегчением. — Мы квиты, мистер…

— Стоун, — подсказал Андрей.

— Извините, мистер Стоун, я пошел.

— Одну минутку, — тоном, не терпящим возражений, произнес Андрей. — Это еще не все. Охарактеризуйте новое ракетное топливо Диллера.

Мюллер откинулся на спинку скамейки и заложил ногу на ногу.

— Топливо «ТД» основано на высокоактивных компонентах. Их формулы выписаны на внутренней стороне пачки. В процессе производства продукт долгое время не удавалось синтезировать из-за активности процесса. Очень часто самопроизвольно происходили взрывы. На трех заводах, пытавшихся освоить процесс, произошло около двухсот аварий. Только замедлитель реакции, предложенный мистером Диллером, позволил успешно освоить синтез.

— Что дало внедрение нового топлива?

— Прежде всего, оно твердое. Увеличился срок хранения ракет. Те же системы увеличили дальность полета в среднем на тысячу миль. Такие ракеты помечены индексом «ТД» — «Топливо Диллера».

— И здесь реклама? — спросил Андрей. — «ПД» — пластмассы Диллера. «ДД» — дефолианты Диллера.

Мюллер пожал плечами.

— Конкуренция, сэр, ничего не поделаешь.

— Точно ли соответствуют стандарту, принятому фирмой, образцы, которые вы предоставили?

Мюллер надул губы и выпустил пухлое колечко дыма. Оно медленно поплыло вперед.

— Не совсем, э-э… мистер…

— Стоун, — терпеливо подсказал Андрей.

— Извините, мистер Стоун. Образец не стандартный.

— В чем же дело?

— Видите ли, при производстве ингибитора на определенном этапе в продукт добавляют радиоактивные компоненты. Технологических функций они не несут. Никаких.

— Зачем же их добавляют? Это влечет излишние затраты. Разве не так?

— Верно, добавки стоят денег. На подобную меру Диллер идет в интересах безопасности. В проходных предприятий стоят счетчики радиоактивных частиц. Всякая попытка вынести ингибитор даже в малом количестве обнаруживается мгновенно.

— Такие попытки были?

— Как не быть?! У Диллера масса конкурентов. За последний год задержано четыре человека. Трое с ингибитором, один — с образцами топлива.

— Какие приняты меры к нарушителям режима?

— Официальные — увольнение.Об этом вместе с указанием причины сообщалось в специальных плакатах. Они вывешивались в цехах.

— Вы сказали об официальных мерах. Значит, были неофициальные?

— Да, мистер… э-э… Стоун. Через день или два администрация рядом с первым плакатом помещала второй. В нем с глубоким прискорбием сообщалось… Короче, трое из уволенных попали в автомобильные катастрофы, четвертый — под поезд.

— Неужели на предприятии не знают о радиоактивности продукции?

— Об этом не знает никто.

— Вас уведомили официально?

— Как бы не так, э-э… мистер Стоун. Лаборатория безопасности никому таких секретов не сообщает.

— И все же вы узнали о них?

— Имею обыкновение носить с собой дозиметр. Он помог мне оценить ситуацию.

— Знают ли рабочие, что подвергаются облучению?

— Нет, но ничего не поделаешь. Свои секреты Диллер ставит выше чужого здоровья. Это естественно.

— Ответ достойный, мистер Мюллер. И все же расскажите, как вы добыли и вынесли продукт? Я должен быть уверен, что здесь нет подлога. И пусть вас не смущает моя откровенность.

— Не смущает, это точно. Вы платите, вы вправе знать все. Я взял ингибитор из смесителя до стадии радиоактивации.

— У вас трезвая голова, мистер Мюллер, — сказал Андрей и заметил, как с лица химика сползла озабоченность. Оно стало лицом заурядного хвастуна, захваченного врасплох похвалой.

— Теперь расскажите, что представляет собой газ «Си Ди», который наделал столько шума в обществе?

— «Си Ди» — «Концентрат Диллера» — газ нервно-паралитического действия. Мы, химики, обычно называем его просто «нервным». Тяжелее воздуха. Пущенный с самолета, проходит последовательно все слои атмосферы, уничтожая все живое. Симптомы отравления: сухая покрасневшая кожа, недержание мочи, потеря ориентации, смерть. Иного выхода нет.

— Где газ производится и хранится?

— Предприятие Блукрик — завод-производитель. Форт Бра — арсенал.

— Вы там бываете?

— Да, мистер… э-э… Стоун.

— Часто?

— По мере необходимости.

— Ездите один?

— По территории предприятия и арсенала движение в одиночку запрещено. По дороге передвигаюсь на своей машине.

— Опишите арсенал.

— Территория пять тысяч гектаров. Три линии заграждений. Между первой и второй линиями установлены электронные охранные системы. Хранилища подземные. Рядом с арсеналом — завод Блукрик.

— Как выглядит завод? Какие приметные ориентиры рядом?

— Характерный ориентир — девятиэтажная башня. К ней сходятся трубопроводы общей протяженностью в шестьдесят пять километров. Здесь синтезируется конечный продукт. Газ сжижается в холодильниках и хранится в стальных сосудах со стенками толщиной в двадцать миллиметров.

— Благодарю, мистер Мюллер. Теперь у меня к вам просьба. Было бы неплохо достать для нашей коллекции образцы других видов военно-химической продукции Диллера.

Андрей видел, как Мюллер сжался и на верхней губе выступили блестящие росинки пота. Стараясь совладать с волнением, ведущий экспериментатор сжал кулаки так, что побелели фаланги пальцев.

— Я этого не могу, — сказал он твердо, и видом, и голосом демонстрируя непреклонность. — Я выполнил уговор, и мы квиты.

Андрей бросил на Мюллера быстрый взгляд и улыбнулся.

— Для забора высокоактивных образцов я дам вам специальные емкости. В виде обычных зажигалок. Они надежно защищены и удобны в обращении.

— Повторяю — мы квиты. Негативы мне уже возвращены…

— Негативы? — Андрей быстро сообразил, в чем дело. — Это ваше личное беспокойство. Меня не интересуют компрометирующие видного химика фотокарточки. Мне нужны образцы…

— Отказываюсь.

— Что ж, я буду добывать их сам.

— Безумие! — сказал Мюллер и посмотрел на Андрея, как на сумасшедшего, бегающего без смирительной рубашки. — Вы всерьез верите, что это возможно?

— Чем я рискую? — спросил Андрей язвительно. — Ах да, меня могут поймать.

— Не могут, а поймают обязательно.

Мюллер произнес это, зловеще усмехаясь.

— И что же? — сказал Андрей беспечно. — Мне терять нечего, мистер Мюллер. У меня с вам компания равной ответственности. Хотели вы того или нет, но мы в одной упряжке. Если одна лошадь тянет плохо, то другой приходится везти экипаж за двоих. А попадает больше ленивой кобыле. Вы разве не знаете, что бьют тех, кто хуже тянет?

— Но ваши требования, мистер Стоун, могут быть бесконечными, — испуганно сказал Мюллер. — Боже, как вы меня поймали!

— Я?! Вас?! Нет, Мюллер. Поймались вы сами. Это только рыбаки думают, что они ловят рыбу. На деле рыба сама берет крючок. Искусство рыболова в том, чтобы выбрать приманку получше. Вы, насколько я догадываюсь, клюнули на живца с первого заброса. И заглотили крючок не глядя. Так можно ли винить меня в чем-то? Разве я подбирал для вас непотребную девку?

— Боже мой, — пролепетал Мюллер в отчаянье. — Конечно, я сам во всем виноват. Сам и больше никто…

— Вам не стоит бояться этого, мистер Мюллер. Мне нет расчета, чтобы вас сцапали. Так что думайте только о себе. Если же что-то даже произойдет со мной, ваша фамилия никому не станет известной.

— Слабое утешение, — промямлил Мюллер.

— Я думаю, вы повеселеете, узнав, что выполнение моей просьбы принесет вам столько же, сколько вы получили сегодня.

— Десять тысяч? — уже оправившись, спросил Мюллер,

— Да, именно, десять…

28

Андрей издалека заметил серебристый «форд», который неловко приткнулся к ограждению автострады. Оглядев дорогу в зеркало заднего вида, не заметил ничего подозрительного. Шоссе было пустынным. На хвосте никто не висел. С тех пор как службу безопасности Диллера возглавил Янгблад, назойливые опекуны потеряли к художнику Стоуну всякий интерес.

Сбавив ход, Андрей притормозил рядом с машиной, капот которой был поднят. Здесь он увидел Мюллера, который вытирал руки носовым платком.

— Хэллоу! — произнес Андрей громко, предназначая слова микрофону, который наверняка имелся в колымаге химика. — Нужна помощь?

— Да, сэр, если можно, — отозвался Мюллер. Голос его выдавал расстройство. — Перегорела катушка зажигания. Если можно, подбросьте до города.

— О' кей! Устраивайтесь.

Мюллер захлопнул крышку капота, запер дверцы. Еще раз оглядев свою машину, подсел к Андрею. Мюллер явно волновался, вел себя нервно, то и дело беспокойно ерзал на месте, оглядывался.

— Успокойтесь, — сказал Андрей насмешливо. — И не дергайтесь. Чужих ушей у меня в машине нет. Делайте вид, что рады случайной встрече. Вас ведь мог подобрать кто-то другой. Это было бы хуже. А здесь свой человек. Мы знакомы. Чего волноваться? Ну?

— Я понял, сэр, — сказал Мюллер и поудобнее устроился на сиденье. — Вы во всем правы. Мне незачем волноваться. Вот если бы предложил подвезти кто-то чужой… Да, тут вы правы…

— Забито, — сказал Андрей и запустил двигатель. Мотор сразу заработал. Легкое подрагивание свидетельствовало о мощи, упрятанной под капот.

— Итак, — сказал Андрей, нажимая на акселератор. — У нас только полчаса. Начинайте.

— Прежде всего, — произнес Мюллер упрямо, — кэш. Лучше не чеком, а наличными.

Андрей достал из перчаточницы книгу карманного формата. Положил на сиденье между собой и Мюллером. «Смерть в двенадцать часов» вещали зловещие кроваво-красные буквы на глянцевой черной обложке.

— Здесь все.

— О' кей. — Мюллер взял книжку. Перелистал, отжимая страницы пальцем одну за другой. На него глянуло лицо почетного члена Петербургской академии наук Бенджамина Франклина, украшающее стодолларовые купюры Соединенных Штатов. Мюллер захлопнул книжку, сунул ее в карман вместе с деньгами. — О' кей!

— Образцы с собой?

— Да.

Мюллер вынул из кармана две изящные зажигалки марки «Ронсон». Одну с серебристым покрытием, другую — с золотистым. Протянул на ладони Андрею. Тот, не отрываясь глаз от дороги, взял их и положил в перчаточницу.

— В золотистой упаковке компонент А, — пояснил химик — Во второй — Б.

— Отлично. Теперь, пожалуйста, родословную. В наше время без родословной не покупают даже собак, разве не так, мистер Мюллер?

— Весьма справедливо, сэр, — с вдохновеньем отозвался тот. Наличные, опущенные в карман, придавали ему смелость и оживленность. — Очень справедливо с вашей стороны.

— Итак?

— Первым делом, сэр, замечу, приобретение вы сделали стоящее.

— Сколько мне оно стоило, мы знаем оба, — прервал Андрей. — Прошу ближе к делу.

— Новинка относится к бинарным химическим боеприпасам пятого поколения.

— Объясните, что нового сюда привнес Диллер?

— Кое-что есть, сэр. Кое-что есть…

Голос Мюллера был полон напыщенности и гордости.

«С таким типом, — подумал Андрей, — надо разговаривать только командами. Иной тон делает их наглыми».

— Конкретней, Мюллер.

— Сначала фирма разработала технологию синтеза амитона. Возник газ «Си Ди». На этой основе мной создана рецептура «Ди Экс». Замечу, вещество произведено мной, хотя помечено инициалом Диллера. Газ превосходит по токсичности и табун и зарин.

— Значит, честнее было бы назвать вещество не «Ди Экс», а, допустим, «Мюллерит»?

— О конечно! Весьма справедливо, мистер Стоун. Очень справедливо с вашей стороны. Хорошее название.

Мюллер отошел от первых переживаний и теперь блаженствовал. Наличные в кармане, сигарета в зубах… Что еще надобно для душевного равновесия?

— Вам знакомо имя Кризи?

— Кризи-поджигателя? Да, я его знаю.

— Чем он занят в «Диллер кэмикл»?

— Этот псих всегда имеет отношение к поджогам.

— Что он поджигает на этот раз?

— Сэр, — Мюллер сбил сигарету в угол рта. — Деньги вперед. Это платная информация.

Андрей резко притормозил машину. Запела на бетоне резина. Шоссе перед ними и позади было пустынным.

— Вылезайте, Мюллер! К чертовой матери! И бегом марш!

Андрей впервые за все время их знакомства произнес это на немецком с такой командной интонацией, что у химика отпала челюсть.

— Херр Стоун, — забыв свое мычащее э-э», — воскликнул Мюллер. — Разве я не прав в своем желании?

— Запомните, Мюллер, — снова по-немецки сказал Андрей. — Информацию я намерен проверять тщательным образом. И не надейтесь всучить мне гнилой товар. Именно в случае с Кризи мне нужна не информация, а совпадение фактов, которые мне известны, с теми, которые изложите вы. Следующие монеты без строгого экзамена вы не получите.

Мюллер деланно засмеялся. Смешок получился нервный, испуганный.

— Скажу вам, сэр, у вас хватка! И ваш немецкий. Теперь, по крайней мере, я знаю, что мои сведения идут в надежные руки… Да, сэр, такой немецкий… Вы из Мюнхена, я прав?

Не отвечая, Андрей тронул машину. Мюллер снова принял удобную позу.

— Я слушаю, — напомнил Андрей. — Выкладывайте.

— Кризи выносил забавную идею. И разработал ее. Теперь идет совершенствование. Это боеприпасы объемного взрыва.

Сказал и посмотрел на Андрея. Тот молчал.

— Раскрывать суть?

Голос Андрея прозвучал насмешливо.

— Валяйте, если сумеете.

Это задело Мюллера,

— Считаете меня трепачом? Хорошо. Проверяйте.

— Я слушаю.

Мюллер замолк, вглядываясь в даль. Должно быть, его, боевого коня войны, давно не пришпоривали так резко, внезапно и болезненно.

— Да, сэр, — сказал он и тряхнул головой, будто отгоняя наваждение. — Бьюсь об заклад, вы в свое время покомандовали! Стиль у вас отменный!

Андрей промолчал. Мюллер посмотрел на него и заговорил деловито, быстро:

— Надеюсь, вам известно действие газа, который скапливается в большом объеме в замкнутом пространстве.

— Да, конечно.

— Так вот, боеприпасы объемного взрыва основаны именно на этом эффекте. Сперва срабатывает устройство, разрушающее специальный контейнер. В нем под большим давлением содержатся компоненты газообразной взрывчатки. Она распространяется, занимая огромный объем пространства, затем подрывается взрывателем. Последствия, сэр, весьма устрашающие…

— Что же нового внес в конструкцию Кризи?

— Бинарный эффект. В зоне взрыва объемного боеприпаса под воздействием температуры образуется газовое облако с высокими отравляющими свойствами. Такое оружие не подпадает под определение химического, поскольку приобретает ядовитые свойства из нейтральных наполнителей взрывной начинки…

— Очень умно…

— Еще бы, мистер Стоун. Простите, мне так и хочется называть вас херр Штайнер…

— Не надо, — голос Андрея прозвучал загадочно. — Это повредит делу.

Он высадил Мюллера на окраине города неподалеку от кемпинга и бара «Следопыт». Андрей, отъехав, задержался и проследил, как химик направился к телефону-автомату вызывать машину техпомощи. Мюллер стоял под прозрачным колпаком, прикрывавшим аппарат, широко расставив ноги. Телефон аварийки, должно быть, оказался занятым, и он несколько раз заново набирал номер. Вернувшись в поток машин, Андрей медленно двигался в сторону центра. На перекрестке за первым светофором остановился у журнального киоска. Вышел из машины, купил вечернюю газету. Ему хотелось дождаться момента, когда по шоссе за город пройдет машина техпомощи. В Мюллере он не сомневался, но убедиться в том, насколько точно он выполняет условия, все же стоило.

Андрей стоял, прислонившись спиной к кузову своей машины. Левая рука, опущенная в карман, ощущала тяжесть «зажигалок» с компонентами бинарной начинки снарядов. Мысль о том, что день, бесконечно долгий и непомерно напряженный, никогда не кончится, вдруг отошла сама по себе. Только теперь он понял, что все время беседы сМюллером переживал жестокую, изматывающую напряженность. Она утомляла сильнее, чем самая трудная физическая работа на жаре или холоде.

Мысль о том, что главное позади, что вечером приедет Джен, и они будут вдвоем, окончательно успокоила. Андрей, держа газету в руке, с интересом наблюдал, как течет толпа по Мейн-стрит. Никто на него не обращал внимания. Опекуны, которые когда-то были приставлены Мейхью, теперь отрабатывали жалованье, таскаясь за другими подопечными.

Десять минут спустя, сверкая синей мигалкой, перекресток миновал оранжевый грузовичок с небольшим подъемником в кузове. Андрей с удовлетворением свернул газету, сунул ее под мышку.

Проверяя себя, он поднял руку, словно хотел разглядеть свои ногти — движение человека, ревниво следящего за наружностью. Пальцы не подрагивали. Он улыбнулся и еще раз взглянул на витрину журнального киоска. Встретился взглядом с наглыми глазами порнокрасавицы, во весь рост изображенной на обложке. Она стояла, свободная от одежд и морали, положив руку с тонкими удлиненными пальцами на живот ниже пупка. Три карты — тройка, семерка и туз прикрывали место, которое классики драпировали фиговыми листками. Красными буквами с тенями черной растушевки обложка рекламировала какую-то новую премудрость косметики, называемую «Пиковой дамой».

Андрей сел за руль, освобожденный от всякой напряженности. Глухо стукнула хорошо отрегулированная дверца. Он запустил двигатель, осторожно прибавил газу, и машина легко тронулась, вписываясь в длинный ряд других, тянувшихся по улице.

В городе темнело. Вспыхнули витрины, зажглись рекламные вывески. На дороге россыпью рубинов засветились зрачки подфарников. Разноцветные блики играли, двигались по лобовому стеклу.

У перекрестка разом вспыхивало множество стоп-сигналов, и все вокруг утопало в зыбком мареве пожара. Когда гасли фонарики, сразу становилось темнее.

Вернувшись домой на Оушн-роуд, Андрей принял ванну, надел халат и расположился в кресле в гостиной. Включил музыкальный центр. Автомат по его команде, выбрал и поставил на проигрыватель диск. Динамики негромко щелкнули, и вдруг издалека, словно из-за горизонта, в комнату вошло дробное постукивание маленьких барабанчиков. Болеро Равеля.

Он купил этот диск на другой день после памятного для него вечера, проведенного в обществе Джен.

Закрапал дождь. Забарабанили капли по железному листу на подоконнике. Мелкие брызги бисером запорошили широкие стекла окон. Андрей включил торшер, стоявший неподалеку от молберта. Мягкий свет вырвал из мрака полотно недавно оконченной картины «Скалы Побережья при урагане». Более коротко назвать работу он не сумев. Главными на ней были скалы, море и ураган. Огромные волны, полные свирепой неукротимой силы, бились о грудь утесов, камни блестели от брызг…

А музыка все настойчивее, все решительнее вливалась в комнату.

«Мы идем, мы идем, мы уже здесь!» — пели флейты.

«Тут, мы тут», — подтверждали задорные, полные неукротимой энергии барабаны.

Расшвыривая пену, бились волны на новой картине. А написавший ее мастер даже не думал, что так же безжалостно, неукротимо врываются стихии в жизнь людей, сминают ее и влекут в неведомое свирепо и неукротимо…

29

На следующий вечер Джен улетела в Канаду. Андрей ее провожал.

Они сидели за своим столиком в «Приюте».

Оконные стекла запотели, и оттого в ресторанчике казалось необычайно уютно и сумрачно. Блестела медь и светился хрусталь на полках за стойкой бара. Пахло молотым кофе и апельсинами. Смешиваясь, запахи будили желания, тревожили память. Андрею вспомнилось, как вместе с Джен они побывали здесь в первый раз после концерта. Тогда он был насторожен и старался свое смятение скрыть подчеркнутой сдержанностью. Умным и холодным проще выглядеть, пока молчишь. Джен, наоборот, была возбужденной, то и дело задавала ему каверзные вопросы, старалась вызвать его на откровенность. Потом смеялась и заглядывала ему в глаза.

Сейчас они сидели рядом, близкие и далекие одновременно.

— Что ты так грустен, мой Художник? — спросила Джен тихо.

— Грустный? Боюсь, что нет. Просто озабоченный.

— Ты много работаешь, Чарли?

— Не знаю, наверное, нет. Просто мне не хочется тебя отпускать.

— Ты ревнуешь?

— Нет. Боюсь за тебя.

— Боишься? Чего именно?

— Не знаю.

— Раньше мне казалось, что ты не ведаешь страха. — Джен погрустнела еще заметней. — Может, я ошибалась?

— Безусловно, — ответил он. — Никто из нас хорошо не знает даже себя.

— Только не пытайся выглядеть слабее, чем ты есть.

Она положила ладонь на его руку.

— Я на самом деле такой, — ответил он упрямо.

— Раньше этого нельзя было заметить.

— Что можно было заметить раньше? — Голос его звучал твердо и с вызовом.

— Мне казалось… — Она неожиданно замялась, почувствовав, что не просто облечь в слова сокровенные мысли. — Не знаю. Давай оставим. Если можешь…

— Могу.

Андрей согласился механически, словно повторял слова давней, хорошо разученной роли. И самое удивительное: он мог предугадать, какой ответ даст Джен, какое движение сделает. Он даже мог подсказать ей реплику, когда она ее только обдумывала. Казалось, что пьеса, в которой они участвовали, была старой, а роли в ней хорошо известны обоим.

Из ресторана он отвез Джен в аэропорт. Они простились у выхода на посадку. И он остался со своими сомнениями и заботами. «Боинг», сотрясая воздух и землю могучим ревом, ушел в тучи, нависавшие над аэропортом.

Ночью Андрея разбудил телефон. Он трезвонил негромко, в то же время часто и настойчиво. Андрей протянул руку, чтобы взять трубку, она выскользнула из пальцев и упала на пол. Расстроенный, он зажег свет.

— Мистер Стоун? — Голос Янгблада звучал замогильно. — У нас несчастье…

Остатки сна развеялись мгновенно. Сердце тревожно сжалось, во рту пересохло.

— Что случилось, Майк?

Андрей задал вопрос, зная, насколько велик круг явлений, приносящих несчастье, но почему-то уже выделил из них одно и боялся услышать подтверждение своей догадке.

— Мистер Стоун… Мисс Джен… Самолет… Был взрыв…

Янгблад замолчал, не в силах произнести главное слово. Но Андрей уже знал его.

— Я понял, Майк. Я понял…

Он автоматически чуть было не сказал «спасибо», но удержался, поняв всю неуместность такого слова, и просто повесил трубку… Андрея никогда не мучило одиночество. Ему было интересно наедине с самим собой. Он занимался делом, которое любил, которое приносило радость и удовлетворение. Он не задумывался над тем, что в последнее время одной из опор его внутреннего мира стала Джен. Конечно, умом Андрей понимал бесперспективность их связи, знал об опасностях, подстерегавших их обоих на этом пути. Больше того, он втайне сомневался в том, что чувства Джен к нему так же глубоки, как его к ней. Он не был первым и безусловно не стал бы последним мужчиной в ее жизни. Это казалось естественным и не выбивалось из рамок современной морали. Однако существуют явления, которые можно осознавать, но управлять которыми велением разума очень трудно, а то и просто невозможно. К ним в первую очередь относится любовь — чувство, превозмогающее разум и волю. Далеко не каждому дано ее познать, но каждый, кто ее испытал, знает о муках любви по опыту. Попытки их подавить не приносят успеха: обжигающее душу пламя разгорается еще сильнее, терзания становятся нестерпимыми.

Победить любовь позволяет только время, когда костер свежих чувств, прогорев, начинает угасать сам. Для Андрея такое время еще не наступило. И он с болью, с неизъяснимым отчаяньем понял, что его внутренний мир обвалился, рухнул…

Андрей не мог смотреть на картины, которые создал, которые были близки ему каждым мазком. Он не мог видеть мольберт и краски и все вокруг теперь казалось ему одноцветным, серым. Самое страшное — он боялся оставаться наедине с собой. Ему не о чем было думать, его рукам нечего было делать

У ямы горя нет дна. Со стороны кажется, что человек, свалившись в нее, уже не может провалиться глубже, чем есть, но для него самого он все летит и летит, падая глубже и глубже, и кажется, горю не будет конца. Еще хуже, когда за одним несчастьем следует другое, первый удар дополняется вторым. А такое случается чаще всего. Не зря говорят в народе, что беда не приходит одна.

Земная твердь для людей — символ надежности и устойчивости. Антей касался ее и обретал неодолимую силу. Все, что построено на земле, кажется нам вечным и непоколебимым. Люди ходят по улицам городов, поднимаются на верхние этажи зданий, спускаются в шахты, туннели метро, уверенные в их прочности и безопасности. И только те, кто испытал разрушающую тряску земли, знают, сколь обманчива ее твердость, понимают, что все созданное на земной тверди руками людей — только карточные домики, которые рассыпаются, едва под ними шевельнется земля.

Андрей никогда не задумывался над тем, что возводил хитроумные сооружения на чужой земле, хотя фундаментом их всегда была земля собственная, родная. И когда она внезапно заколебалась, сотрясаемая внутренними ударами, стало рушиться все сразу.

Две недели спустя после гибели Джен на Оушн-роуд зазвонил телефон.

— Мистер Стоун? Это Джеральд Линч. Фирма «Даймс. Лаки и краски для всею мира». У меня новинки, вас не заинтересует?

Новинки, естественно, интересовали художника: Линч был представителем Центра, с которым Андрей постоянно имел контакты.

Линч явился на Оушн-роуд собственной персоной, что было вполне естественно: фирма обслуживала клиентов с доставкой товаров на дом.

Линч выглядел крепким, а если еще точнее, то просто мощным. В молодости он занимался классической борьбой, получал призы, и это оставило в его облике неизгладимый след. Линч ходил как по ковру — широко расставляя ноги и слегка растопыривая руки, словно собирался кого-то схватить и сжать в объятиях.

Андрею казалось, что Линч родом из Прибалтики — латыш или эстонец: медлительный, неулыбчивый гигант, к пятидесяти годам не растерявший мужской красоты и силы.

Едва обменившись рукопожатием с хозяином дома, Линч спросил:

— Найдется что-нибудь выпить?

Андрей инстинктивно ощутил неладное. Линч был явно чем-то расстроен. Обычно сухой и сдержанный, он не позволял себе пить, когда был за рулем. Вывести его из равновесия могло только нечто чрезвычайное.

— Коньяк? Виски?

— Лучше водку, но ты ее не держишь, верно?

— Не держу.

— Тогда коньяк.

Линч взял стакашек и опорожнил его одним жадным глотком, словно старался залить пожар внутри себя. Руки его заметно дрожали,

— Что-то не так? — спросил Андрей осторожно.

— Все не так. Абсолютно все. Ты крепись, старина. Я приехал к тебе сообщать гадости.

Предисловие не сулило хорошего. Тем не менее Андрей не выдал встревоженности. В последнее время неприятности преследовали его, и он научился относиться к ним стоически.

Не дождавшись вопроса, Линч сказал сам:

— Зря мы с тобой ухлопали столько стараний.

Слово «мы», как понял Андрей, было предназначено для того, чтобы в неудаче он не чувствовал себя одиноким. Это заставило насторожиться еще больше.

— Ингибитор «Д» который мы достали, в Центре восторга не вызвал. По образцу установлено, что Диллер ничего не изобретал. Технология краденая. И ты знаешь у кого?

— У кого?

Голос Андрея звучал глухо. Он не знал, что и подумать и почему они так глупо бортанулись.

— В государстве, которое еще вчера было великим Советским Союзом. — Линч не скрывал ни злости, ни разочарования. — Некий инженер Рудольф Рогович из научного института «Октан» загнал по дешевке агентам Диллера «ноу хау» на целый ряд технологий. Инженера вычислили и взяли за задницу контрразведчики. Еще до того, как мы выслали образцы. Так что ударили мы по нулям, мистер Стоун!

— Подонок! — Андрей яростно стукнул кулаком по подлокотнику кресла.

Линч посмотрел на него с грустью и налил себе еще виски. Проглотил, тяжко вздохнул. Сказал успокаивающе:

— Три к носу, старина. Рогович подонок — это ясно без слов. Но далеко не самый опасный. Давай простим его. Мужику и без того уже припаяли восемь лет. Сидеть ему, не пересидеть. Можно ли взять большее с нищего советского инженера? Тем более что самое крупное отродье ходит на свободе. Вспомни, как председатель Комитета государственной безопасности Вадим Бакатин отвез в американское посольство новинки технической разведки. Отвез с благословения главного могильщика государства Майкла Горби… Не зря говорят: предают только свои…

Андрей промолчал.

— Ладно, успокойся, — Линч придвинул к нему бутылку. — Выпей. И выслушай новость похуже.

— Ладно, бейте, — сказал Андрей обречено, но спиртного себе не налил.

— К американцам переметнулся генерал Веников. Об этом стало известно только вчера. В том, что он нас с тобой заложит, нет сомнения…

Андрей сидел не шевелясь, невидящим взором уставившись в окно. Новость ударила его с такой силой, что на какой-то миг отбила способность соображать.

— Ты слышал? — вынужден был переспросить Линч.

Андрей кивнул.

— Я приехал, чтобы срочно вывести тебя из-под удара. — Линч выдержал паузу. — Без промедления.

— Выходит, надо бросить все, закрыть дверь и уйти?

— Да, именно так.

— А вы сами?

— Дорогой коллега, я тронут, но для беспокойства обо мне у вас нет причин. На Побережье я живу восемнадцать лет и, как койот, знаю здесь все ходы и выходы… Мне главное — увести вас.

— Вдруг тревога ложная?

— Я понимаю тебя, Стоун. Но, увы, тревога настоящая. Мы уже с тобой потеряли державу, не стоит терять себя. Уж мы-то подобной участи не заслужили.

Андрей взял бутылку и налил себе виски. Спросил Линча:

— Вам?

— Немного.

Они выпили, глядя в глаза друг другу.

— Судя по всему, — сказал Линч, громко выдохнув, — ты был военным. Так? — И, не ожидая ответа, чтобы придать весомость своей догадке, сказал. — Я тоже. И всегда считал, что это нормально, когда решение, кому из нас умирать, кому оставаться в живых, принимали другие. Им принадлежало право приказывать нам: «Убей другого, погибни сам». И мы убивали и погибали. Во всяком случае, всегда были готовы убить и сгинуть по приказу. Потом я задумался: все ли здесь нормально? В древности вожди не посылали подчиненных на смерть, а вели за собой. Александр Македонский сам шел в бой в своих фалангах. И рисковал не меньше рядового всадника. Карл Двенадцатый был под Полтавой ранен. Кутузов в бою получил удар штыком в глаз. Наполеон сам всегда был на поле боя. И солдаты не задумывались, почему им надо идти в огонь. Сегодня право посылать на смерть других присвоили себе лицемеры. Они вырыли для себя бункера по обеим сторонам океана. В случае большой опасности они спрячутся под землей. Македонский, Карл Двенадцатый, Петр Первый отстаивали право на свою власть в боях. Сегодня власть требует, чтобы ее право на руководящие кресла защищали другие. Ты не задумывался, почему, когда три подлеца развалили великую державу, ни один райком компартии, ни один партком не опустел из-за того, что все ушли на фронт? Да потому, что те, кому мы даже не присягали, посадили нас всех в кучу дерьма. Горбачев, Яковлев, Лигачев — лжецы и подонки. Так не пора ли нам подумать и о себе?

— Похоже, что это так, — сказал Андрей, выныривая из глубины размышлений, — но…

— Стоун! Ты мне не веришь?! — делая открытие, почти радостно воскликнул Линч. — Тогда я скажу тебе два слова. «Львиный леопард», — Линч произнес это по-русски. — Я, признаться, такого зверя не знаю, но меня просили в крайнем случае назвать для тебя именно его…

«Львиный леопард»…

Один из последних дней в Питомнике Андрей и Корицкий провели на лесном озере. Захватив палатку и рыболовные снасти, они махнули в самую глушь, где рыба одинаково охотно клевала на мотыля и опарыша, на личинку стрекозы и просто отрезок красной виниловой проволоки.

Они устроились на крутом берегу среди зарослей ольхи, забросили удочки и лежали на мягкой траве, делая вид, что никаких дел, никаких забот для них не существовало и не существует.

— Я сам володимирский, — говорил Корицкий. Говорил, нарочито нажимая на оба «о. — Мы из духовных. И я горжусь тем, что коренной русич. А вообще-то мы, русские, подрастеряли свое величие. Право, подрастеряли. Гордость утратили. Язык портим. Говорим не на русском, а черт знает на каком тарабарском жаргоне. Названий русских городов не уберегли. Многих слов не сохранили. Сейчас скажи, что мой пращур ушкуйником был, так, пожалуй, из десяти русских все десять и не поймут, о чем я. А ведь когда-то слово звучало серьезно. „И бысть их, — писал летописец, — двести ушкуев, и поидоша вниз Волгою рекою, и взяша ушкуйники оные Кострому град разбоем…“

Корицкий замолчал.

Они лежали на теплой земле и смотрели в небо, по которому текли белые легкие тучки. И это беззаботное созерцание вернуло обоих в пору детства, когда в каждом изгибе облаков люди умеют угадывать то очертания дракона, спрятавшегося за камнями, то тигра, приготовившегося к прыжку. Вот и сейчас одно из облаков, тяжелое и мохнатое сверху, стало выгибаться книзу, принимая вид сказочного чудовища.

— На кого оно похоже? — спросил Корицкий.

Андрей понял, что они думали в тот момент об одном и том же.

— На медведя, — ответил он весело. — Или скорее на льва…

— Не угадал, — Корицкий ответил с мальчишеской веселостью. — Это львиный леопард.

— Такого чуда не знаю, — признался Андрей. — Вы шутите.

— Нисколько. Потому как вы не бывали во Владимирской губернии. А там с давних пор на гербе рисовался чудо-зверь, стоящий на задних лапах. «Львиный леопард», — объяснял нам учитель. И я воспринимал это как должное. У нас — володимирских — все свое, все исконное. Когда подрос и учился в Москве — уже усомнился. Стал выяснять. Прочел описание старых русских гербов у Винклера и узнал, что на владимирском червленом щите именно львиный леопард. Так в старинной геральдике называли льва, который стоит на задних лапах и повернул морду на зрителей. Если лев изображен в полный профиль, то он остается львом. Так вот львиный леопард во всей красоте изображался на уездных гербах губернии. А названия у нас какие! Вязники, Киржач, Меленки, Суздаль, Муром, Юрьев, Судогда… Вы вслушайтесь: Ме-лен-ки… Что-то исконно русское, такое, чего и объяснить не могу. Или Юрьев. Сейчас его некоторые зовут Польским. А ведь это неверно. Краков — это город польский. А наш Юрьев — ПольскОй!

— Я не догадывался, Алексей Павлович, — сказал Андрей, что вы такой…

Он запнулся, не зная, как воспримет его слова и Корицкий.

— Отчизник, хотите сказать? Ревнитель России? Тогда говорите без стеснения. Хоть и затаскали у нас болтуны слово «патриот», не обращайте внимания. У меня это чувство не позолота на коже, а качество внутреннее. Скажу больше, именно это и о позволяло мне служить России, когда порой невмоготу было видеть зверства дяди Джо, а я все же служил. Не ему, а своей России. Верил, она отряхнет с себя перхоть и воссияет…

— Кто такой дядя Джо? — не сразу понял Андрей.

— Вождь и учитель, дорогой товарищ Сталин. Так его называли там, где я жил тогда, где его дела и качества были куда виднее, чем здесь, на родине. А я все же служил…

Андрей посмотрел на Линча.

— Вы давно виделись?

— С Алексом? Нет, в прошлом году. В Испании на футболе.

— Все ясно, приказывайте!

30

Поздним вечером того же дня Андрей и Линч оставили дом на Оушн-роуд, выехали по Приморскому шоссе за город и помчались в сторону гор.

Сидя рядом с Андреем, Линч все время курил и давал ему последние наставления.

— Я знаю тебя, Стоун. О твоем упрямстве Алекс предупреждал особо. Так вот, учти, о возвращении домой пока и не думай.

— Я не думаю.

— Думаешь. А должен понять — в Россию тебе вход закрыт. Что бы после того как ты испаришься, ни писали газеты — убит, погиб, пропал без вести, — для тех, кто идет по следу, — это не довод. Они поставят на уши всю свою службу. В точках, откуда можно уйти в Россию, красный свет зажгут у каждой щели…

— Догадываюсь.

— Учти, наши, если их так можно назвать сегодня, в случае чего сделают вид, будто тебя не знают, в глаза не видели и ничего о тебе не слыхали.

— Понимаю.

— Ты мне еще ответь «так точно».

— Отвечу.

— Что с тобой? — Линч явно встревожился.

— Со мной? Я помер.

— Брось глупить. Если на то пошло, помер Чарльз Стоун. А он к этому моменту и без того был достаточно мертв.

— Глупость, — Андрей ответил зло и резко. — Он был жив. Стоун — это я. Нельзя жить и не быть тем, в чьем обличии существуешь. Несколько лет привыкал к чужой жизни, пока она не стала моей. В каждом движении, в каждой моей привычке, в моих картинах — я Стоун, Стоун, Стоун. И вот теперь умер. Сдох. Жизнь окончена. Навсегда.

— Ты успокойся, — Линч положил ладонь на колено Андрея.

— Убери руку! — взорвался тот. — Мне это не очень приятно.

— Успокойся, — повторил Линч, но руку убрал.

— Я спокоен. Я просто мертв. Во мне нет интереса к жизни. Я не могу начать все сначала. Все, чем жил, что меня волновало — в прошлом. Еще вчера мое прошлое оставалось в минувшем дне. В минувшем, а теперь оно даже не в будущем. Не в дне завтрашнем, послезавтрашнем. Я труп, понимаешь?

— Все сказал? — Линч завелся и психанул. — А теперь слушай меня. Ты понимаешь, что вокруг нас запалили лес? Чтобы выгнать наружу и схватить? Был бы я подлецом и трусом, давно бы унес ноги подальше. А я вывожу первым тебя. Потому что есть долг. У тебя, у меня. И не перед сраными дураками, которые загубили страну. Долг перед нашим братством. Перед сообществом, в котором провал одного может повалить остальных. Да, наши вожди и цари нынешней России — непотребные люди. Для них мы пешки, которыми можно жертвовать без ощущения укоров совести. Сталин, тот был честнее, когда называл людей винтиками. Сейчас мы просто серая масса сограждан, на которых вождям наплевать. Они дрожат за свои шкуры. За кресла, в которых устроили задницы. Но я рядом с тобой. Думаю о тебе. Пройдет время, и ты поймешь — ты еще не умер вместе со Стоуном. Да, часть тебя отмерла, это верно. Но только часть. Тебе еще жить и жить. И ради этой твоей жизни я делаю то, что делаю…

— Спасибо, Линч, — сказал Андрей искренне.

Он назвал бы товарища и настоящим именем, но оба они не знали, кем были в жизни до этого…

— Не за что, Стоун. Главное, успокойся и действуй по схеме. Все будет о'кей!

— Вы подумали о себе?

— Спасибо, Стоун. Подумаю. Но пока — о тебе. Главное — не перепутай бумаги. На каждом этапе — своя.

— Помню.

— Придержите машину, Стоун, — попросил Линч.

Андрей съехал на обочину и притормозил. Линч помог ему надеть черный парик с короткой ершистой стрижкой.

— Все, отлично. Поехали дальше.

За небольшим поселком, который стоял на берегу реки, стекавшей с гор, они свернули с шоссе и углубились в массивы кукурузных полей. Здесь, на границе плантаций и леса, была оборудована взлетная полоса для легкомоторных самолетов. Ею время от времени пользовались контрабандисты. Сколько и кому отвалил Линч, Андрей не знал, но их уже ждал двухмоторный «твин-бич».

Летчик, худенький живчик с загорелым лицом и выцветшими от солнца белыми волосами, увидев приехавших, пошел к ним навстречу.

— Я Джон Макгрейв. Кто из вас летит, джентльмены? Нам надо поторопиться. Приближается грозовой фронт.

— Летит мистер Райли, — сказал Линч и положил руку на плечо Андрея.

Взревев двигателями, самолет сорвался с места, легко оторвался от земли. Входя в рваные серые тучки, Макгрейв накренил машину, и Андрей увидел оставшуюся внизу взлетную дорожку и маленький, как спичечный коробок, «Понтиак» — призрак своего прошлого…

Они летели на кромке надвигавшейся непогоды, то ныряя в обгонявшие их тучи, то выныривая из них. Машину качало.

— Не обращайте внимания, — предупредил летчик по внутренней связи. — Все нормально. Такие ветры здесь в порядке вещей. Сейчас выйдем к океану…

После нескольких часов полета трудолюбивый «твин-бич» совершил посадку на небольшом аэродроме в Панаме в районе Сантьяго. Легко коснувшись посадочной полосы, машина прокатилась к небольшому ангару, над которым нависали зеленые опахала высоких пальм.

— Мы прилетели, мистер Райли, — устало объявил летчик.

Дверца распахнулась. В самолет ворвался раскаленный воздух духовки. Подхватив кейс, Андрей пожал руку пилоту, двинулся к выходу, простучал ногами по металлическому трапу. Быстро огляделся.

Все прекрасно. Местность глухая. Посадочная площадка уединенная. Самолет отправится в обратный путь сразу после заправки. Мало кому в голову придет выяснять, зачем он прилетал. Все отлично. Главное теперь — добраться вовремя до Панамы.

У ангара Андрея ожидал загорелый высокий мулат с кукольно-красивым лицом модного певца.

— Буэнос диас, сеньор, — сказал он доброжелательно. — Нас предупредили, что будет нужна машина. Она ждет.

Они обменялись рукопожатиями.

В тени ангара на грунтовой дороге под сенью пальм стоял «БМВ» серебристого цвета.

— Сколько я должен? — спросил Андрей мулата.

— Заказ оплачен, сеньор, — сообщил тот. — Ваше дело ехать.

Андрей сел на заднее сиденье, поставив кейс в ноги. Водитель — молодой темнокожий парень — за всю дорогу к нему не оборачивался и не проронил ни слова.

Машина какое-то время шла по лесной дороге, потом выехала на магистраль. Леса, поджимавшие ее с двух сторон, были густыми и выглядели непроходимыми. На свободных от деревьев участках тянулись прекрасно возделанные поля кукурузы. Свежий ветер, врывавшийся в машину, трепал волосы и в какой-то мере снимал лютую жару. Перед аэропортом в Панаме водитель притормозил. На неплохом английском сообщил:

— Сеньор, мы прибыли. Дальше вам идти самому.

Андрей вылез из машины, не прощаясь двинулся к зданию. Обойдя стоянку автомобилей, неожиданно оказался лицом к лицу с полицейским патрулем. Пугаться причин не имелось, но любая встреча со стражами закона могла таить в себе неприятные последствия. Тем более что патруль был в форме военно-морской полиции флота США. О том, чтобы повернуться назад и удалиться, не могло быть и речи. Такой маневр неизбежно показался бы подозрительным для людей, которые настороженно наблюдали за происходившим вокруг. «Эм Пи» — флотские полицейские — стояли, разговаривая между собой и куря, однако по тому, как они расположились, было заметно — все трое внимательно следят за проходившими. Надеяться на их беспечность не приходилось. Раз так, надо идти на сближение.

Помахивая кейсом, Андрей направился к патрулю. Выбрал самого крупного полицейского с сержантскими шевронами на рукаве, изобразил смущение и спросил:

— Сэр, будьте добры… Гальюн…

Полицейские засмеялись. Увидеть в чужой стране соотечественника, обуреваемого нуждой, — разве не смешно?

— Поднялось давление в системе? — спросил сержант.

— Да, сэр, — Андрей изобразил почтение, которое обычно испытывают люди, отслужившие свой срок в армии и не избавившиеся от уважения к военным чинам. — Есть такая необходимость.

— Ближе всего заведение в зале отлета, — объяснил сержант. — Беги, только не расплескай!

Быстрым шагом, чуть ссутулясь, Андрей вошел в зал отлета. Он успел заметить, что полиция и агенты в штатском держали в плотном кольце зал прилета: кого-то выборочно задерживали, просматривали документы, вежливо козыряли, отпуская, или провожали к полицейскому фургончику для более детальной проверки. Кого искали, можно было только гадать, не было сомнения в одном: поиск велся среди тех, кто прилетал в Панаму. На улетавших внимания не обращали.

Прямо в аэропорту Андрей приобрел билет и уже час спустя вылетел прямым рейсом в Боготу. В дело пошла новая кредитная карточка, которая позволила оборвать ему связь с фамилией Райли. Дальше он летел как Джон Лоулесс. Если кому-то и удастся проследить его маршрут на этом этапе, то придется затратить немало времени.

Перед тем как уничтожить карточку, Андрей выбрал остававшиеся на ней три тысячи долларов наличными в двух банкоматах — на почте и в ресторане.

В аэропорту Боготы он купил свежий номер «Коуст таймс». В разделе «Хроника Побережья» нашел маленькую заметку. Она была заверстана в колонку происшествий, не имела заголовка и отделялась от другой информации тремя звездочками.

«В среду неподалеку от Черного мыса береговая охрана нашла полузатонувшую весельную лодку Чарльза Стоуна. Судя по повреждениям, лодку таранило металлическое судно, возможно, быстроходный катер. Есть предположения, что совершено преднамеренное покушение. Тело художника не обнаружено. Наличие в этом районе океана большого числа акул позволяет сделать вывод, что Стоун погиб…»

Итак, он умер…

Сменив в уборной парик и документы, Андрей вышел из здания аэровокзала и нашел такси. Машина была старой, дышала жаром, в ней одуряюще пахло бензиновым перегаром. На ходу такси дребезжало, лихорадочно тряслось, демонстрируя каждым скрипом, что они никуда не доедут, а сама машина вот-вот развалится.

Водитель, пожилой усатый колумбиец, не переставая болтал.

— Вы не ошиблись, сеньор, что взяли именно меня. Хосе Рохас — это я, сеньор, — человек надежный. Со мной предпочитают ездить все деловые люди. Вчера на трассе застрелили полицейского. Полиция вне себя от ярости. Уже второй день трясут все машины подряд. Я вас провезу так, что нас никто не остановит. Это будет чуть дальше и чуть дороже, но спокойней…

— Я похож на преступника? — спросил Андрей.

— Нет, сеньор, но зачем лишний раз встречаться с полицией?

— Мне это не повредит. Поехали прямо, — приказал Андрей.

— Си, сеньор, — разочарованно согласился таксист и замолчал. Должно быть, потерял интерес к спутнику. Окажись тот не в ладах с законом, возможность сорвать с него лишнее песо, а затем шепнуть полиции о странном пассажире была бы совеем неплохой. А коли сорвалось — ничего не попишешь.

По дороге машину никто не задерживал, хотя несколько полицейских с мотоциклами им попались.

В Боготе на имя канадского гражданина Ричарда Лайтона Андрей арендовал старенькую «Тойоту», объявив, что едет в город Кали — центр провинции Валье-дель-Каука. Добравшись до места, он сдал авто в указанном ему месте и на такси уехал в порт Буэнавентура.

После двух дней ожидания Ричард Лайтон отплыл на теплоходе «Пэсифик» в Сидней.

Из Австралии на товаропассажирском судне «Кофу-мару», уже Айра Олдингтон, подданный Ее Величества королевы английской Елизаветы Второй, отбыл в Папуа — Новую Гвинею. Дальше его след потерялся в просторах Тихого океана.

31

К вечеру душный ветер, тянувший с океана, начал слабеть. Воздух на острове посвежел, стало легче дышать и двигаться. Солнце, умерив полуденную ярость, огромным шаром скатилось к горизонту, легло на воду и начало растворяться в ней, быстро уменьшаясь в размерах. Синяя даль сперва порозовела, затем накалилась докрасна, сделалась темно-вишневой. А солнце все таяло, пока наконец не исчезло совсем.

И тогда мир сделался темно-синим, холодным. В небе заискрились, замерцали южные звезды.

Высокий, худощавый мужчина, еще не старый, но с головой, которая в свете луны отливала серебром, сидел на опрокинутой лодке, которая лежала у самого моря. У его ног, набегая на песок, утрачивали силу и умирали волны. Вода, песок — текучие символы времени…

Транзистор, стоявший на лодке, негромко лил музыку.

«Тра— та-та, тра-та-та!» -били барабаны. Воскресло в памяти утраченное — всего лишь один эпизод, краткий миг несостоявшейся жизни. Незабываемое и забытое…

«Тра— та-та, тра-та-та!» -били барабаны. «Мы идем, мы идем! — пели флейты. — Мы идем, поступь наша тверда! Нас не задержать!»

Но куда мы идем, и придем ли? Кому нас не задержать?!

Человек с головой, отливавшей серебром, сжал виски пальцами.

«Тра— та-та!» -вели барабаны убыстрявшийся ритм — резкий, напористый, полный скрытой угрозы и силы. Что-то далекое, но удивительно знакомое рождалось в воспоминаниях. Но что? И когда это было? Когда? И было ли это вообще?

Может быть, все, что рождалось в памяти — всего лишь дрожащий мираж; сон, мелькнувший в утомленном воображении?

У самых ног человека, набегая на песок, умиротворенно шипели утратившие ярость волны. Стихла музыка. А он все сидел и сидел, одинокий, и смотрел куда-то в неведомую даль…

Оглавление

1

2

3

4

5

6

7

8

9

10

11

12

13

14

15

16

17

18

19

20

21

22

23

24

25

26

27

28

29

30

31