Песня синих морей (Роман-легенда) [Константин Игнатьевич Кудиевский] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Константин Кудиевский ПЕСНЯ СИНИХ МОРЕЙ (Роман-легенда)





Кудиевский Константин Игнатьевич родился в 1923 году в г. Цюрупинске, Херсонской области. Накануне войны окончил Одесскую военно-морскую спецшколу. Во время войны служил в Военно-Морском Флоте. В 1946 году окончил Высшее военно-морское училище и служил на одном из кораблей Северного флота. Член КПСС. С 1949 года — военный журналист. После демобилизации (1953) долгое время работал журналистом, печатая рассказы и очерки в журналах. В 1954 году вышла первая книга рассказов — «Североморцы», потом повести — «Обгоняющая ветер» (1957), «Водоросли цветут в глубинах» (1959).

Художник Г. МАЛАКОВ



О радостях, что позади, товарищ, не грусти.
Лишь ветер тот, что по пути, смотри не упусти.
Гляди: тебя зовет звезда в далеких небесах.
Услышь: твоя живет мечта в упругих парусах.
Для всех, кто честен, смел и прям,
кто выстоит в борьбе, Я зазвучу назло штормам, напомнив о себе,
О том, что мужество — в груди, о том, что есть земля,
О том, что счастье — впереди: по курсу корабля!
ПЕСНЯ СИНИХ МОРЕЙ
Над Европой свирепствовал норд-ост. Массы арктического воздуха вторглись в пределы континента. Они неслись над равнинами стремительно и студено, как степные бураны. В их гуле захлебывались и глохли радиостанции…

Швейцария вздрагивала от горных обвалов. Во Франции коченели и гибли померанцевые рощи. За Англией — гремел океан.

Так гласила официальная метеосводка.

А в южном городке Стожарске все выглядело гораздо проще, скучно и буднично… Третью ночь с моря шли косые стены дождя. Ветер мял железные крыши, гнал по единственной мостовой дымную влагу. Над перекрестками главной улицы плавали в пелене дождя мутные пятна фонарей. На глазах у них ветер оголял до черной, тоскливой наготы афишные тумбы.

В одном из домов на окраине Стожарска умирал в эту ночь старый учитель географии Городенко. Он лежал в чистой рубашке на широкой деревянной кровати. В его глазах, устремленных в потолок, бродили последние думы.

Ночник освещал небольшую комнату с крашеными полами, тропические раковины на комоде, литографии парусников на стенах. На ковре мертво отсвечивал кавалерийский клинок с надписью «За храбрость». Дальше, в углах, сгущалась темнота. В ней тускло поблескивали тяжелые, словно литые листья фикусов.

— Аня, — позвал Городенко.

Бесшумно вошла седая женщина, поправляя на ходу очки. Была она в платье, в наброшенном на плечи пуховом платке: видимо, спала не раздеваясь. Присела на край кровати, склонилась к больному. Городенко взял ее сухую маленькую руку, прижал ладонью к своей щеке.

— Вот, кажется, и все, Аня… Прости, если обидел когда-нибудь. Пятьдесят лет ведь прожили рядом.

Свободной рукой женщина поправила на нем одеяло, бережно пригладила редкие, побелевшие волосы. Улыбнулась. И Городенко — в порыве какой-то беспредельной благодарности, которая приходит к людям в конце жизни, — поцеловал ее руку.

За окнами отдаленно шумело море. Плескался дождь, затопивший палисадники. Буря хлестала по стенам дома ветвями персидской сирени… Иногда вместе с этими звуками просачивался сквозь щели ставен ветер. Тогда в комнате колебались легкие занавеси и оживали перышки на чучеле розоватой чайки, оттопырившей сломанное крыло.

Они долго молчали, прислушиваясь к трубному гулу шторма. Видимо, этот гул разбудил в старике воспоминания.

— А помнишь, — промолвил он, — как мы с тобой подружили? Было это в Севастополе…

Но женщина мягко прервала его:

— Тебе нельзя говорить… Хочешь, я все расскажу сама? Это было в Севастополе, в девятьсот восьмом году… Мы брели по бульвару, и ты смотрел не па меня, а на корабли. Ты все сокрушался, что тебя не приняли в Морской корпус.

— Да, не приняли, — глухо отозвался Городенко. — Я ведь не был дворянином.

— Потом ты предложил поехать на Херсонес. Не знаю, почему я согласилась: ведь я была знакома с тобой лишь несколько дней… Мы сидели на камне, у самого моря. Было холодно, но ты не догадался согреть мне руки…

Поглощенная воспоминаниями, она внезапно рассмеялась, а Городенко поспешно сжал ее руку, словно мог теперь, спустя полвека, исправить свою оплошность.

Ты обещал: если всю ночь просидеть вот так, на берегу, то на рассвете, с утренним туманом, придет с моря Песня…

Она умолкла, задумалась. Уловив на ее лице грусть, старик вздохнул. И этот вздох — тяжкий и горестный — нарушил задумчивость женщины. Пытаясь отвлечь больного от нерадостных дум, она заставила себя снова улыбнуться.

— А вечером встретились на балу в Морском собрании. Какой-то мичман пытался ухаживать за мной, и ты ужасно сердился. «Господин мичман, — спросил ты, — вы слышали когда-нибудь Песню синих морей?» И на удивленный взгляд офицера бросил: «Какой же вы моряк! И сами не любите моря — и оно не любит вас». Схватил меня за руку и утащил…

Когда женщина переводила дыхание, за стенами дома в темноте оживало гудение шторма. В ставни окон надоедливо стучался дождь. Скрипел на крыше флюгер. Устало, однообразно-тоскливо бубнили водосточные трубы. А в комнате настороженно-чутко поводила перьями розоватая чайка со сломанным крылом.

— Я уезжала к тетке в Одессу, и ты решил сопровождать меня, — говорила женщина. — Мы стояли на палубе «Альбатроса» и смотрели на огни берега. Они исчезали, как встречные корабли… В ту ночь в каюте «Альбатроса» я стала твоей женой. Утром ты открыл иллюминатор, и к нам ворвались ветер, солнце, шум прибоя. Я спросила тебя: «Это Песня синих морей?»

Старик лежал, закрыв глаза. Из-под опущенных век выкатилась и повисла на щеке скупая слеза. И увидев ее, женщина вдруг вспомнила обо всем, что происходит: человек, с которым прожила она долгую, трудную и счастливую жизнь, умирает, и уже ничем не спасти его. Сколько ему осталось жить — день? Час? Минуту? По сути, с этой смертью завершалась и ее жизнь, потому что там, за печальной гранью, для нее оставалось только бесконечное одиночество старости — без надежды и будущего; одиночество, прервать которое может лишь новая смерть… Женщина судорожно глотнула воздух и уронила голову на грудь мужа.

Городенко слабеющими руками поднял ее лицо. Кивнув на самую крупную раковину на комоде, едва слышно по-просил:

— Возьми…

И когда женщина исполнила просьбу, добавил:

— Приложи к уху…

В нежных, полупрозрачных складках раковины тонко Звенели отзвуки далеких морей. Блуждала вода в кораллах, шевеля диковинные водоросли. Проносился напевный ветер, колышущий паруса и флаги, влекущий корабли и облака к никогда не кончающимся горизонтам. И казалось: отзвукам этим откликаются континенты, подхватывают их, возвышают, и они, ворвавшись в сердца людей, становятся песней, зовущей к светлым и радужным целям, к мужественной, великой борьбе.

Раковина пела. Слушая ее, женщина вновь притихла.

— Это она? — спросила у мужа, хотя в течение жизни спрашивала уже множество раз. И так же, как множество прошлых раз, Городенко отрицательно покачал головой.

— Это ее эхо…

К утру — так же внезапно, как начался неделю назад, — шторм угас. Над Стожарском повисла странная, какая-то усталая тишина. В комнате, в которой лежал учитель географии, равномерно постукивал маятник часов. Таинственно всхрапывали пружины в старом диване. А в медном котелке барометра дремала обессилевшая стрелка, заблудившись между нерусскими названиями безветренных дней и щедрых солнцестояний.

Вместе с тишиной ощутил Городенко слабость.

— Аня, одними губами, проговорил он, — в столе у меня — карты… Среди них и карта с «Потемкина», по которой восставшие вели броненосец. И еще — секстан. А в конверте — письмо… Отошлешь Кольке. На память о старом учителе.

Он затих, стараясь осилить какие-то раздумья или воспоминания. Потом приподнялся на локтях и неожиданно твердо сказал:

— А теперь помоги мне добраться до кресла… И открой, пожалуйста, окна.

Светало. С набухших влагой акаций падала громкая капель. Остро пахло, водорослями, мокрым песком и листвой.

С неба уползали в степную темень последние обрывки туч. Вспыхивали и гасли на фарватерах огни бакенов. Запоздалые волны рассыпались на отмелях. И вместе с их шумом приходили с моря, то нарастая, то замирая до шелеста, отголоски знакомой и никем до конца не познанной мелодии — мелодии бесконечных поисков и странствий…

Городенко умер перед самым восходом солнца.

Оно взошло яркое, по-майски щедрое, словно хотело одарить мир за долгие дни шторма. Море брызнуло навстречу ему праздничной синевой.

День выдался ясный, погожий. Искрилась линия горизонта. Лениво покачивались на волнах чайки. Неторопливо брели куда-то корабли.

Ослепленный солнцем городок прятался в тени садов и вымытых переулков. Над ним плыли белые облака. А за рекой Раскопанкой, что осторожно и застенчиво подкрадывается у окраины Стожарска к морю, зацветала в низинах буйная, хмельная черемуха.

Глава 1. ПОЕЗДА И СЧАСТЬЕ

Для человека, мечтающего о близком счастье, расписание поездов всегда неудобно… Скорый Москва — Мурманск отправлялся в час ночи, и Сергей Топольков не знал, чем заполнить остаток дня.

В Москве Сергей был впервые. Но сейчас ему не хотелось осматривать город. Мысли торопились в Заполярье, в моря, на которых предстояло служить. Интересно, какой он — Северный флот? Ну, корабли — такие же, как везде: — эсминцы, крейсеры, сторожевики. Но ведь флот — не только корабли. Это и берега, и порты, и люди.

Он попытался вспомнить все, что читал о Севере… Tеплое течение Гольфстрим. Магнитные бури. Полярное сияние в долгую арктическую ночь… А в памяти, мешая воображению, возникали обрывистые громады Феолента и Ай-Тодора, тихие сонные улочки Балаклавы, толпы гуляющих на бульварах Севастополя. Черное море за эти годы стало знакомым, обжитым и привычным.

Нет, Сергей не жалел о Черноморье. Он сам попросился на Север. И сейчас лишь досадовал, что путь впереди еще слишком долгий, а поезд уйдет бог весть когда. Посмотрел на часы и поморщился: стрелка словно замерла на шести.

Медленно уходил от площади, окаймленной тремя вокзалами. Не привыкнув еще к офицерской форме, к лейтенантским погонам и золотым нашивкам на рукавах, поспешно приветствовал всех военных, даже младших по званию. Вслед ему оглядывались, улыбаясь, полковники. Но Сергей не замечал этих улыбок. Он думал все о том же: о неизвестных морях, о вспышках далеких маяков, о мачтах, рассекающих ветер.

Вышел на широкую магистраль и остановился, оглушенный потоком автомашин. Догадался: Садовое кольцо. Несколько минут раздумывал: куда же идти? Потом махнул рукой: «Пойду за течением. Куда-нибудь да вынесет же?»

Июньское солнце опускалось за московские крыши. В сухом воздухе серебрились провода. А в боковые переулки, узкие и высокие, уже вползали предвечерние тени, выгоняя в небо юрких стрижей. Но город, казалось, не чувствовал спокойной усталости вечера. Улица текла шумная, стоголосая, текла, не умолкая ни на миг, наполненная до краев людским гомоном, шуршанием шин, повизгиванием тормозов и хрипловатой торопливостью моторов.

Лишь иногда этот плотный поток вдруг замирал на перекрестке, упершись в красный кулак светофора. Улицу опасливо переползал трамвай. Разгоряченные машины нетерпеливо подрагивали, с досадой косясь на светофор. Потом, в какой-то миг, опережая зеленый проблеск, вновь срывались с мест и, обгоняя друг друга, неслись сломя голову, подминая под колеса податливую теплынь асфальта.

У Самотечной площади Топольков сел в троллейбус. Девушка-кондуктор, принимая деньги, равнодушно-привычно спросила:

— Куда?

Сергей пожал плечами. Тогда девушка окинула взглядом лейтенанта и, решив за него, оторвала билет.

— До парка Горького, — уточнила она.

В парке было тихо, почти дремотно. Приглушенные расстоянием, звуки города затихали и затем исчезали вовсе в густом сплетении зелени. Над гранитом набережной струился зной. Он сливался вдали в прозрачную дымку, в которой синели нависшие над рекой громады деревьев. Почему-то думалось, что там, за этими деревьями, уже начинаются просторные окоемы — с травянистыми поймами, дозревающими полями, сумеречной прохладой лесов. Где-то в этих окоемах призывно кричали паровозы.

Топольков снова вспомнил о поезде, вздохнул. На севере, у этой же земли, на которой он стоит, под этим же небом, плещется сейчас полярное море. И какой-то корабль уже ждет, обязательно ждет его, лейтенанта Тополькова. Обводы корабля плавно изогнуты, устремлены вперед, рубки и трубы, сглаженные встречными ветрами, слегка откинуты к низкой корме, тонкие стволы орудий настороженно смотрят в морскую даль. Имя у корабля звучное, влекущее… «Гремящий»! Или «Неугомонный»! Или «Стремительный»!

А в стеклах иллюминаторов и дальномеров отражается штилевая вода и почему-то кажется, что корабль — голубоглазый.

Причалы пахнут мазутом, водорослями и холодной сталью. Волна накатывается на берег лениво и сонно…

Но вот спокойствие гавани разбужено колоколами громкого боя. На мачтах взметаны под крестовины рей сигнальные флаги… И вмиг забыты шумные берега с их радостями и печалями, условный уют военведовских квартир, праздники, встречи, письма — полученные и ненаписанные. Вся жизнь моряков — их служба и быт, знания и опыт, надежды и огорчения — воплощена с этой минуты в одном: в приказе флагмана.

Сняты чехлы и отданы швартовы. Застоявшийся пар врывается в сопла турбин. В зевах вентиляторов нарастает рев. Ожили стрелки приборов — корабль набирает ход. Поднятые им волны отбрасывают к обочинам фарватера буи ограждения. Буи проносятся вдоль бортов и потом еще долго кланяются вслед кораблю — почтительно и заискивающе.

Впереди — море. Звонкая и тревожная Атлантика! Простор, не имеющий ни начала, ни конца. В нем теряются тесные материки, робко прижимаясь друг к другу. Над ним рождаются и умирают, состарившись, облака. Из него поднимается солнце и, совершив свой долгий путь,_ обессиленное, снова опускается в эту зыбкую бескрайность, так и не достигнув желанных берегов… Вселенная — бесконечна. Но в море ночном хватает места всем ее отраженным созвездиям.

Атлантика — мирные дороги и поле грозных сражений. Сколько судов — испанских, португальских, английских — погребено в ее пучинах! Вековые пласты ила служат им смертным ложем, и придонные течения шевелят вместе с водорослями их нарядные, пестрые штандарты. Вслед за Колумбом, пересекшим ее просторы, подняли паруса жестокие, алчные люди. Навстречу каравеллам, везущим к берегам Европы золото Южной Америки и алмазы Индии, выходили эскадры пиратов. Кипела вода от ядер, трещали бор-ты кораблей, свалившихся на абордаж, и на реях мачт, вместо парусов, качались тела побежденных.

Ее глубины поглотили «Непобедимую армаду», гибель которой возвеличила славу Британии. Но прошел век, и адмирал Рюйтер во имя Нидерландской короны окрасил воды Атлантики кровью тысяч английских моряков. Затем, позже, у мыса Трафальгар французы заплатили за безумство своего императора флотом и жизнью сотен своих сыновей. И все это ради того, чтобы решить, в Лондоне или Париже будут храниться богатства, награбленные в заморских странах, и флаг какой великой державы будет развеваться над скалистым Гибралтаром или знойной Анголой.

Века изменили облик земли. На смену парусам появились турбины и моторы, и теперь не каравеллы и крылатые бригантины бороздят океан, а тысячетонные линкоры и авианосцы. Таинственный мрак глубин иссечен винтами подводных лодок, а заоблачная тишина неба распорота ревом реактивных бомбардировщиков. Но не изменилась алчность собственников — она лишь возросла, стала ненасытнее и омерзительнее. Корсары наших времен живут законами пауков, которые, убивают даже тогда, когда сыты. Жажда власти превратила их в маниаков, подобно тому, как жажда ощущений превращает человека в наркомана.

Эта алчность приводила интервентов к берегам его, Сергея Тополькова, родины. Их было много — поработителей. Но конец у всех оказался один: обломки их судов до сих пор выбрасывают ветры на мирные русские берега… И потому что эскадры собственников все еще бродят на мглистых окраинах морей, он, Сергей Топольков, поднялся на мостик боевого корабля, зорко всматривается в синие горизонты границ.

Он молод, но он уже воин. В наследство ему достались флотоводческая слава Ушакова и Нахимова, светлое сердце матросов революции, солдатская зрелость героев битвы на Волге. А его знания — великое искусство мореплавания, накопленное разумом и опытом многих поколений моряков. Хитроватые морские узлы, которые, быть может, придумали еще матросы Магеллана; математический талант голландца Кремера, известного людям под именем Меркатора, — это он рассчитал путевую карту, лежащую сейчас на штурманском столе; догадливость английского капитана Сомнера, научившего моряков определять координаты судна по солнцу и звездам; творческая дерзость русских инженеров, создавших совершенные корабли, — все это собрано воедино в нем, лейтенанте Тополькове! А на гафеле распрямил ветер флаг его флота — бело-синий простор, красную звезду, серп и молот.

Море — подвижное, летучее — стелется навстречу кораблю. Скользят по воде изломанные тени мачт. Из-под кормы с грохотом вырывается измятая, излохмаченная волна. Она кипит, ярится, вспухает и затем несется за кораблем и день, и два, не в силах ни догнать его, ни остановиться. Кильватерная струя, перемешав пену и солнце, застилает призрачные контуры берегов. Над ней кружатся чайки, словно грачи над первой весенней бороздой.

Море живет не только за бортами — в необозримых далях и горизонтах, в холодной зелени глубин и запахе влажного ветра. Оно живет и в картушках компасов, счетчиках лагов и эхо-лотов, в дрожащих стрелках тахометров. Жизнь моря слилась на долгие годы с жизнью корабля, его экипажа, с жизнью лейтенанта Тополькова. И потому что волны, неторопливо и равнодушно бредущие к берегам не покрыты пылью древности, не знают ни возраста, ни пристанища, катятся вечно, храня в себе девственный, не тронутый временем облик веков, Тополькову становится жутковато. Быть может, в этих волнах шипели и гасли раскаленные ядра Наваринского боя! Быть может, они видели корабли Васко да Гама и слышали радостный крик колумбового матроса: «Земля!» Глядя на эти волны, слушая их, он, Сергей Топольков, приобщается к далекому и близкому прошлому. Он становится не только потомком великих мореплавателей, но и их сверстником. И все, что открыто до него, — Куком и Берингом, Крузенштерном и Лазаревым, — вновь окутывается тайной, непознанной и влекущей. Все начинается снова с той грани, от которой предки уходили в первые плавания. Ему, Тополькову, предстоят дороги, никем не пройденные и никем не пережитые. Ему открывать Антарктиду и полюсы, брать Зимний и штурмовать Перекоп, высаживаться с десантом в Новороссийске и водружать знамя над рейхстагом! У него все впереди — и прошлое и настоящее, — как у этого вечно юного моря, как у ветра, как у корабля, на котором он служит. И од совершит, обязательно совершит все, что предначертано человечеству, он проживет тысячу жизней, ибо разве стоило рождаться ради одной!..

— Скажите, это новый университет?

Море — исчезло. В тишине парка засыпала Москва-ре-ка: глубокое ущелье мел; гранитных берегов до краев наполнялось сумерками. Под Крымским мостом сгущалась темень. А в небе, еще не затуманенном огнями города, расправляли слипшиеся ресницы первые звезды.

— Это новый университет? — повторила вопрос девушка.

Oнa стояла в нескольких шагах от Сергея. Лицо ее было закрыто тенью ночной реки, и он видел лишь ее фигуру — невысокую и прямую, такую же тоненькую, как узкие каблучки ее туфель.

— Не знаю, — почему-то смутился Топольков. — Я здесь впервые. — Потом осмелел, добавил: — Значит, вы тоже не москвичка?

— Ленинградка, — пояснила девушка и повернулась к нему лицом. Ее губы улыбались. Видимо, она была счастлива и потому красива. Светлые волосы свободно спадали вниз, прикрывая щеку. Большие глаза смотрели доверчиво-радостно. В сумерках Сергей не мог различить их цвета, но почему-то подумал, что они — синие-синие.

Теперь они стояли рядом. От реки тянуло прохладой. Запах воды — сырой и острый — вытеснял с набережной густую, сладковато-пьянящую близость цветочных клумб. Меж темными силуэтами зданий вздрагивали зарницы трамваев. А вдали над вечерней столицей плыли, как ходовые огни кораблей, кремлевские звезды.

— Красиво, — восхищенно промолвила девушка.

Внезапно в аллеях парка и дальше — в улицах вспыхнули сотни электрических ламп. И сразу померкла глубина неба, и оно — плоское, оттененное сполохами городского зарева, — опустилось к самым крышам. Длинные отсветы упали на Москву-реку, закачались и замерли.

Эти вспыхнувшие огни, видимо, напомнили девушке о времени. Она поспешно взглянула на часы и с веселым, притворным ужасом воскликнула:

— Если б вы знали, как мне попадет! У нас такой строгий профессор!

В ней было много детского — резкого, угловатого. Но в жестах — плавно-медлительных, мягких уже угадывалась женственность, та робкая, еще не осознанная и не понятая женственность юности, которая сразу же бросается в глаза.

— Вы студентка? — спросил Сергей.

— Да, Ленинградской консерватории.

— И приехали на гастроль?

— Ну-у, гастроль, — засмеялась она. — Просто — концерт. Молодежный.

— И вы опаздываете? — На лице Тополькова появилась заботливая тревога. Уловив ее, девушка тихо, по-дружески доверительно успокоила:

— Это не сегодня — в субботу вечером. Здесь, в парке. — И призналась: — Я потому и удрала сюда.

Где-то в глубине парка возникла музыка. Мелодия нарастала, как приближающийся осенний дождь. Потом в нее влился голос — и чья-то грусть, негромкая и раздумчивая, наполнила набережную. Казалось, она боится шума улиц и поэтому жмется к ночной реке, сохранившей среди разлива огней и звуков нетронутую, первозданную земную тишину.

Девушка примолкла, настороженная тоскующим голосом. И Топольков, заметив это, почти утвердительно сказал:

— Вы тоже будете петь…

Она не ответила. Лишь когда мелодия оборвалась, подняла глаза на Тополькова и, словно вспомнив о его вопросе, кивнула.

— Да, я спою «Песню синих морей». Вы никогда не слыхали ее? У этой песни нет автора. То есть он, конечно, есть, но неизвестен… Когда после войны мы вернулись в Ленинград, нашего дома не оказалось: он был разбит снарядами. Нас поселили в новой комнате. В ней почти ничего не осталось от прежних жителей. Только печка-времянка да старый, покрытый пылью рояль. А на рояле — пожелтевший листок нотной бумаги с торопливыми набросками мелодии и текста… Это и была «Песня синих морей».

— О чем же она? — поинтересовался Сергей.

— О чем? — переспросила девушка. — Не знаю. О морях… О счастье… И, наверное, об очень большой любви.

Топольков пытался представить девушку, стоявшую рядом, в свете театральных юпитеров, ее голос. И песню… Но за песней возникал осажденный Ленинград в блокадную зиму, о которой наслышался он от старших: улицы, занесенные снегами, синие окна замороженных домов. В городе рвутся снаряды. В ответ гулко и резко бьют с Невы вмерзшие в лед эсминцы. Люди толпятся у прорубей, с трудом набирая воду в кастрюли, чайники, игрушечные ведерки. Метет поземка, покачивая людей. Жестко потрескивает лед при каждом корабельном залпе.

А в пустой комнате сидит у рояля человек и озябшими пальцами записывает мелодию. Он не слышит разрывов и тревожного воя сирен. В его сердце роя; даются образы — светлые, вечные и безграничные, как дальние моря. Человек дышит на пальцы, ослабев, пьет пресный кипяток и, снова собравшись с силами, приподымает руки над клавишами. Это самое трудное — удержать руки, не позволить им упасть. Человек торопится, потому что не знает, кто кого переживет: враг или мечта.

— Мне пора, — перебила его раздумья девушка. Она смотрела на Тополькова с сожалением: ей, видимо, не хотелось уходить из парка, возвращаться к своему строгому профессору.

— Я провожу вас, — сказал Сергей.

В аллеях было светло. Вокруг фонарей кружились бабочки — они придавали свету дрожание. Над спинками скамей нависали тени кустов. В этих тенях прятали от прохожих лица влюбленные.

У центральной клумбы на глаза попался рекламный щит, доверчиво прислонившийся к киоску мороженщика. По тому, как девушка замедлила шаги, Сергей догадался, что щит возвещает о субботнем концерте.

— Хотите, я отгадаю ваше имя? — предложил он внезапно и решительно шагнул к объявлению. В списке исполнителей значилось десятка два имен. Наклонившись, Сергей сосредоточенно всматривался в каждое, время от времени поглядывая на девушку, точно сверяя с ней свои размышления. Наконец, распрямился, уверенно промолвил:

— Вот… Вас зовут Зоей. Зоя Каюрова, верно?

И на удивленный вопрос девушки, как он догадался, откровенно ответил:

— Не знаю. Разве все в жизни объяснимо?.. А мое имя — Сергей Топольков.

— Вы придете? Ну… в субботу? — спросила она.

— Нет, — вздохнул Сергей. — В субботу я буду далеко. Очень далеко. Может быть, в море.

За литой оградой двигалась и сверкала ночная Москва. Приближаясь к воротам парка, они, сами того не замечая, шли все медленнее.

— Первая песня — и первое плавание. Первый день новой жизни, — говорил Сергей. — Давайте напишем друг другу об этом дне. Я не могу сообщить своего адреса, потому что не знаю, на каком корабле буду служить. Но если вы хотите…

Зоя колебалась лишь мгновение.

— Хорошо, — согласилась она. И когда Топольков записал ее адрес, добавила: — А теперь пойдемте. Мне действительно попадет.

На улице она быстро осмотрелась и, увидев такси, торопливо направилась к машине.

— Погодите, — удержал ее Сергей. — Только одну минуту.

Он бегом возвратился ко входным воротам, у которых женщины продавали цветущую сирень. Выбрал самый крупный букет. Оглянулся на девушку и неожиданно весело решил:

— И этот букет давайте. И этот… Одним словом — все!

Зоя сидела в машине, когда он вернулся с охапкой сирени. С трудом втиснул цветы сквозь дверцу.

— Это в счет субботы. За «Песню синих морей». Я напишу вам о них.

— Спасибо…

Машина тронулась и через несколько мгновений исчезла в шумном потоке ночной улицы. Но Сергею в этом потоке еще долго чудилось лицо Зои. Она прижимала к себе сирень, и в ее глазах, — быть может, впервые в жизни, — светилось счастье актрисы и женщины, то счастье, от которого люди становятся старше и талантливей.

* * *
За Ленинградом, глотнув побольше солнца, поезд погрузился в сырую хмурь карельских лесов… Низкое небо, изорванное верхушками елей, сочилось влагой. Его клочковатые обрывки блуждали в лапнике, застревая в мокрой хвойной щетине.

Ветер, не в силах пробиться через леса, задувал вдоль пути, по рельсам. Он растрепывал паровозный дым, прижимал к земле, швырял в болотистые сумерки леса. Там, в этих сумерках, дым сливался с клочьями неба. Леса стояли в пелене, и непонятно было: то ли это болотные туманы, то ли дымы поездов, пронесшихся вчера или неделю назад.

И только девчонки-березки, — оголенные, исхлестанные ветром, — стыдливо пряча лица в распущенной зелени волос, протягивали вслед вагонам ветви, точно молили не покидать их здесь, прихватить с собой, отогреть, приласкать.

Сосед по купе — седой капитан первого ранга — часами просиживал у окна. Он молча глядел на темные леса за стеклами вагона. Лишь изредка доставал портсигар и, загнав в мундштук папиросы вату, так же молча закуривал.

— Служить? На Север? — поинтересовался он у Сергея. И, не требуя ответа, добавил:

— А я вот отказаковался, брат-лейтенант… Кончился каперанг Калитин: уволили в отставку. Состарился, говорят, на покой пора. Не понимают, что по законам физики покой возможен лишь при нулевой инерции. А как погасить ее, инерцию эту, если на флоте я тридцать лет прослужил…

Он снова умолк и отвернулся к окну.

На станциях поезд не задерживался. Рубленые постройки, тесовые крыши, дощатые перроны, набухшие влагой, пахли зябко и сыро. Мальчишки в отцовских телогрейках продавали морошку и пироги с рыбой. Устало отфыркивался паровоз, бил в землю струями пара. С горбатых крыш вагонов стекала вода. Звякал станционный колокол, и опять начинали стонать на мокрых рельсах отяжелевшие колеса. Гудки паровоза пугливо замирали в лесах.

Капитан первого ранга, отягченный думами, бродил по коридору, курил, затем возвращался в купе, к своему окну.

— Теперь вот встречу друга или сослуживца бывшего, — сказал он, вздохнув, — начнет мне рассказывать флотские новости — и вдруг умолкнет… Понимаешь, лейтенант? Все, чем жил до сих пор я, отныне для меня военная тайна. Сведения, не подлежащие оглашению штатским.

Второй сосед, генерал, взглянув на часы, предложил:

— Пойдемте, что ли, обедать? Как это у вас, моряков, говорят: адмиральский час?

Калитин отказался, а у Сергея не хватило смелости.

За столиками царило то дружелюбное, размашистое оживление, какое бывает в вагонах-ресторанах лишь полярных и дальневосточных поездов. Может быть, потому, что в этих поездах даже незнакомые люди чувствуют себя единой семьей. Кто-то тут жe подвинулся, приглашая генерала и лейтенанта к столу, кто-то кликнул официантку, кто-то посоветовал заказать заливного окуня. Но едва генерал и Сергей уселись, о них тотчас же забыли, и за столами вновь потекли беседы, прерванные на минуту.

Черноглазый капитан-лейтенант, поблескивая начищенными пуговицами кителя, рассказывал морские побасенки. О тумане, который был таким густым, что боцман принял его за переборку, вбил гвоздь и повесил бушлат; о штурмане, посчитавшем за звезды огни собственных мачт: определив по ним координаты корабля, штурман с ужасом доложил командиру, что сейчас прямо по курсу откроется деревня Жердевка, Тамбовской области; наконец, о старом командире-марсофлоте. Однажды этот командир, человек пожилой, проплававший не один десяток лет, заполнял какую-то длиннейшую интендантскую сводку. Сводка была единая для всех родов войск, и в ней рядом с якорями и шлюпками значились фураж, колесная мазь, вожжи. Дойдя до вопроса, сколько требуется части подков, старый моряк рассвирепел. Вспомнив, что мощность корабельных двигателей равна сорока тысячам лошадиных сил, командир помножил каждую лошадиную силу на четыре лошадиных ноги и заполнил графу. Местные тыловики, даже не прочтя бумагу, подписали ее и отправили дальше. И вдруг недели через две из Москвы приходит в штаб флота шифровка: срочно сообщите, зачем кораблю Н. понадобилось сто шестьдесят тысяч подков…

Анекдоты были старые, заезженные, Сергей знал их чуть ли не со дня поступления в училище. Но сейчас, видимо, они приходились кстати, помогая коротать дорожную скуку.

— Учился где, лейтенант, в Ленинграде? — спросил генерал. Он говорил тихо, видимо не желая мешать соседям по столикам. Сергей знал уже фамилию генерала: Иволгин.

— Нет, — ответил он. — Черноморец я.

Леса за окном внезапно расступились. В небе, за плотным пологом туч, едва угадывалось белесоватое солнце. Но даже в бедном свете его ожили разнообразные колеры, и темная, сплошная громада тайги вдруг оживилась множеством тонов: от блекло-зеленой, почти акварельной нежности берез до суровой скудости красноватых стволов сосен, как будто расписанных небрежными, торопливыми мазками — без полутеней, с коричневыми затеками краски. За мелколесьем опушки открылось широкое озеро — студеной, купоросной синевы. Оно плескалось у черных, плывучих берегов, взбивало в обнаженных корневищах сосен белую пену, лизало мокрые, сглаженные валуны. Ни челна, ни птицы, ни тропки рядом — только синий, глубокий холод да тоскливая молчаливость, камней, хранящих примитивную красоту ледниковых эпох.

— Край морей полуночных, — заметил Иволгин. И, повернувшись к Тополькову, признался: — А я ведь тоже бывал на Черном море. Слыхали о таком городке — Стожарске?

Конечно… Правда, Сергей никогда не сходил в Стожарске на берег, но сколько раз, проплывая мимо, разглядывал в бинокль дремотные улочки, затерянные в садах, огороды, подступающие к самому морю, рыбачьи шаланды у низких причалов. Красные черепичные крыши, тополя к небу, башня маяка — таким запомнился молодому штурману Тополькову Стожарск с моря.

— Хороший городок, — скованно сказал он, стараясь отвечать генералу солидно. — Много приметных знаков.

— Приметных знаков, — засмеялся Иволгин. Потом вздохнул своему чему-то, добавил: — Впрочем, в жизни всегда так: то, что одному дороже всего, для другого — лишь приметные знаки.

Он замолчал, выжидая, пока официантка расставит посуду. Потом промолвил:

— Я провел, лейтенант, однажды в Стожарске весну. Давно. Еще до войны. — Генерал испытующе посмотрел на Тополькова, словно оценивая, стоит ли делиться воспоминаниями с этим молодым, безусым лейтенантом. Но, видимо, воспоминания уже захлестнули его самого, он не в силах был побороть их, и ему оставалось либо поведать былое своему случайному спутнику, либо замкнуться, уйти в себя.

— Я приехал туда вслед за женщиной, которую очень любил.

Сергей покраснел. Почему-то вспомнил Зою Каюрову — ее светлые волосы, лучистые глаза, цвета которых он так и не узнал. Его смущал разговор с генералом, он не ведал, как положено лейтенантам вести себя в подобных случаях, что отвечать. Но Иволгин и не ждал ответов.

— Ее звали Геленой, — сказал он. — Гелена Речная. Артистка Ленинградской филармонии.

…Мерно покачивается вагон, и где-то на полке буфета так же мерно позванивает стекло. Мягко пружиня, выстукивают колеса: Ге-ле-на Реч-ная… Ге-ле-на Реч-ная…

Артистка Ленинградской филармонии. Все складывалось так, что невольно напоминало о Зое. И, слушая генерала, Сергей впервые в жизни задумывался о глубинах той близости, которая может возникнуть между мужчиной и женщиной. Он не только догадывался, но и чувствовал, что такая близость — великая и необъяснимая — существует. Не физическая, о которой рассказывали ему не в меру взрослые сверстники; и не встречи, которые пережил он сам: с ночными провожаниями после спектаклей, с традиционными поцелуями «на неделю вперед, до следующего увольнения», нет — близость иная, ничего не требующая и ни на что не посягающая, близость, которая становится самой жизнью двух людей, даже если эти люди не знакомы друг с другом..

В поисках ее человек проходит землю из края в край, чтобы, остановившись где-то на грани планеты, крикнуть во Вселенную: «Где же ты?» Не найдя, человек все равно придумает ее, создаст — из солнца, из песен, из моря… Эта близость рождает в сердце бесконечное разнообразие чувств — от дерзновенных творческих взлетов, преобразующих мир, — до мгновении восторженной сентиментальности, когда мужчина, только что вышедший из шторма и боя, испытавший судьбу и не дрогнувший в самую жестокую минуту, вдруг не удержит слезы при виде кухонного фартушка, забытого на спинке стула»…

Истинная близость, наверное, возникает в тот миг, когда в мужчине обостряется чувство покровителя, старшего. И женщина отвечает на эту заботу беспредельной доверчивостью — высшим проявлением своей любви.

Сергей думал о Зое. Жалел, что она не видит вместе с ним лесов и озер, не слышит Иволгина. Он напишет ей, обязательно напишет обо всем: о морях, о генерале, о своих раздумьях. Она поймет: хотя бы потому, что он думает о ней. А сейчас он должен запомнить и эту березку, мелькнувшую за окном, и туманные опушки, и речушку, вьющуюся меж сосен. Запомнить и хранить в памяти до тех пор, пока не расскажет обо всем Зое…

Поезд мчался к полярному морю. Без конца выстукивали колеса: Ге-ле-на Реч-ная… Ге-ле-на Реч-ная…

— Эта женщина напоминала розоватую чайку, — говорил генерал. — Я видел такую чайку в Стожарске, в доме учителя географии. Фамилия учителя была — Городенко…

Уже возвратившись в свой вагон, стоя в коридоре и прижимаясь лбом к оконному стеклу, он улыбнулся:

— Разоткровенничался я сегодня из-за вашего Черного моря… Говорят, это признак старости, когда человек увлекается воспоминаниями. Вам, молодым, не понять. — Но после долгой паузы задумчиво произнес, казалось, без всякой связи с предыдущим: — Впрочем… у каждого поколения есть своя грусть.

Поезд замедлял ход, приближаясь к станции. Она виднелась вдали, за изгибом насыпи, — темные деревянные постройки в мглистой дымке мороси. Чуть в стороне высились цеха лесопильного завода, штабеля досок, желтоватые холмы опилок. От ближнего леса к заводу тянулась вязкая, изжеванная тракторными гусеницами дорога.

— Разве нельзя прожить без грусти? — спросил Сергей нерешительно, боясь показаться генералу наивным.

— Не знаю, — ответил Иволгин. — Да и нужно ли? Грусть — самое умное чувство: она рождает раздумья…

На третьи сутки пути Сергей впервые увидел солнце в северной части неба. Оно опустилось к самому краю небосклона, готовое вот-вот сползти за горизонт. Но почему-то не сползало и продолжило висеть над землей — сонное, усталое, с блеклыми, четко различимыми краями — точно в светофильтрах секстана. В его неярком, ровном свете просматривались далекие контуры сопок.

— Ложитесь спать, — позвал его Иволгин. Сергей отрицательно качнул головой:

— Рано еще.

— Рано? — рассмеялся генерал. Сергей взглянул на часы — была половина третьего ночи.

Леса редели. Деревья становились ниже, приземистей. Они напоминали грибы: их ветви не тянулись кверху, а разрастались над землей. В низкорослых мшистых травах покоилась черная, как смола, вода. Она не отражала даже солнца. «Это не вода, — подумал Топольков, — это притаившаяся ночь».

Где-то впереди, за сопками, под ночным тоскливым солнцем, начиналось полярное море. Сергей увидит его завтра — и с этой минуты начнется новая, увлекательная жизнь: с четким укладом корабельной службы, с дальними походами, с тревожными штормовыми вахтами. Что ж, это и есть то счастье, к которому он стремился! Завтра, придя на берег, он крикнет в широкий простор: «Здравствуй, родное море!»

Не сдержал улыбки и оглянулся на генерала. Иволгин не спал: заложив руки за голову, задумчиво смотрел куда-то вверх. О чем думал он, — кто знает… Может быть, о делах. Или о битвах, в которых прошла его молодость. А быть может, вспоминал о южном городке Стожарске, о женщине с неясным именем — Гелена Речная, о той далекой весне, что сохранилась в сердце его до первой старческой седины…

Глава 2. ТА ДАЛЁКАЯ ВЕСНА

А весна в том году выдалась ранняя, щедрая. К марту расплескалась над Стожарском белая кипень садов. В мае Зацвели акация, сирень в палисадниках, степные травы — все сразу. Облака, отраженные в реке Раскопанке, пахли черемухой. Над ними гудели захмелевшие пчелы.

Дни рождались и умирали в разливе солнца.

И только по ночам иногда срывались короткие весенние штормы. Задувала Моряна, приносила из просторов моря запоздалые косяки тумана. Тогда на Стожарском маяке до утра надрывался ревун, отпугивая идущие мимо корабли.

В одну из таких ночей у Стожарска потерпел аварию небольшой пароход «Трувор». Трое суток вокруг него натруженно пыхтели буксиры, пытаясь стащить с отмели. Дрожали и лопались буксирные тросы, корабельные винты поднимали со дна мутные клубы ила, и суденышки, обессилев, хрипели осипшими гудками, вспугивая окраинных псов.

Лишь на четвертое утро «Трувор» медленно сполз на глубокую воду и устало закачался на ней, переводя дыхание. Толпа рыбаков, наблюдавших за ним с берега, начала расходиться. Только мальчишки по-прежнему стояли неподвижно, глядя на корабль: они хотели увидеть все до конца.

Вместе с рыбаками двинулся от моря и Колька Лаврухин. Но отойдя сотню шагов, он повернул влево и побрел по высоким травам к маяку.

Колька был высокий, худой и жилистый, с многолетним, серым от морской моли загаром, который не сходил даже зимой. Губы его пошерхли от ветра, брови и давно не стриженные волосы выгорели на солнце, как и майка-безрукавка на нем, когда-то голубая, а ныне скучного полынного цвета. И только карюю темноту глаз не тронули не ветер, ни солнце: они смотрели вокруг пристально и дерзко, с каким-то решительным и любопытным вызовом.

Кольке шел девятнадцатый год. Прошлым летом окончил он стожарскую девятилетку, пытался поступать в Николаевский судостроительный, но срезался и вернулся обратно. Работал матросом на «Черноморке» — небольшой шхуне стожарского рыбтреста. Но плавания бывали редки, и в остальное время Колька помогал рыбакам ремонтировать шаланды или разгружать рыбу. Ночами же исчеркивал страницы учебников, поклявшись, что все равно перешибет институтских профессоров.

Часто, бросив работу, уходил в степь или, оснастив шлюпку, уплывал на дальние отмели. Пропадал там целыми днями. За это прозвали его стожарские парни Робинзоном. Колька не обижался. Может быть, потому что больше всего на свете любил географию. Но все же парни побаивались произносить эту кличку вслух: знали, вспыльчив бывает Колька в гневе, забывчив и крут.

Ходил он зимой в отцовском бушлате, летом в майке и старых, полинявших штанах, почти всегда закатанных до колен. Лишь иногда вечерами появлялся на главной, Очаковской улице в шелковой сорочке, в белых флотских брюках и серых парусиновых полуботинках. Правда, дома хранился у Кольки новый шевиотовый костюм, подаренный отцом для института. Но Колька, несмотря на уговоры матери, твердо решил: раз в институт не попал, значит, и для костюма еще не время.

Многие девушки в Стожарске сохли по Кольке. Он относился к ним добродушно-тепло., однако никому не отдавал предпочтения. С бывшими соученицами дружил так же, как и с парнями — может быть, лишь чуточку заботливей. Бывало, увидит девчонку, занятую поливкой, перемахнет через плетень, отберет ведро. Словно играючи, польет весь огород. И когда девушка, краснея от радости, начнет благодарить, небрежно-ласково и немного устало ответит:

— Чего там… Это я так, размяться.

Он уходил, а девушка до вечера бродила по огороду, мечтательно улыбаясь, нежно поглаживала помидорные кусты, политые Колькой. Потом с обидой узнавала, что в этот же день он починил радиоприемник девчонке-соседке или помог другу отрыть колодец…

Таким знали в Стожарске Кольку Лаврухина. И никто не догадывался, что был еще другой Колька — тревожный и задумчивый, подчас непонятный самому себе.

Штормовыми ночами, когда небо, оседая над Стожарском, стремительно проносилось в степную глухомань, Колька часто покидал дом и убегал к Раскопанке… У берега размеренно и глухо взрывались волны. Над морем полыхали багровые зарницы маяков. В разрывах туч мелькали одинокие звезды — далекие и смутные, как чьи-то затерянные надежды.

Затаившись, Колька часами слушал, как гудят столетние осокори. Гудели они загадочно и величественно — особенно ранней весной, когда черные, набухшие ветви, казалось, сливались воедино со степными ветрами, пахнущими талым снегом и обнаженной землей. В этом гуле были собраны все мелодии жизни — ив каждый, даже самый короткий миг оживала какая-нибудь из них, пронизывала сердце и тотчас же исчезала навсегда. Эти мелодии невозможно было ни сохранить, ни запомнить. Сердце воспринимало их все сразу и не в силах прочувствовать — переполнялось, становилось весомым и болезненно ощутимым. Что-то сдавливало горло, мешая дышать.

Колька вслушивался в рокот бури. В ее напевах, неразличимых и в то же время беспредельно разнообразных, звучали какие-то вековечные истины, ответы на вопросы, над которыми он никогда не задумывался и о которых не спрашивал. Быть может, о них задумывались его предки — еще в те времена, когда обтесали первый камень или добыли огонь. Но Колька не знал этих раздумий, так же как не Знал инстинктов и чувств своих предков: их досталась ему лишь самая малость. И потому, когда в грохоте шторма раскрывались тайники жизни, ему не хватало того бесконечного слияния с природой, которое помогает постигнуть мудрость, заключенную в каждом порыве ветра. Он мог только воспринять влекущее, праздничное величие шторма, воспринять восторженно, но бессознательно, тем чутьем, каким угадывают путь заблудившиеся во мраке птицы.

В такие минуты Кольке хотелось плакать. Он расстегивал бушлат и, не различая тропы, шел в степь. Ветер хлестал ему в лицо, холодил тело. Неясными тенями двигалось небо, прижимая к земле скользкую от влаги темень. В этой темени расползались в тумане редкие огни Стожарска.

Обессилев, Колька останавливался где-нибудь на бугре. Раздувая ноздри, жадно вдыхал пахучую сырость ветра. Одна беспокойней другой, бродили в опьяненной голове думы. Почему в бурю так обостряются чувства и восприимчивость человека? Что такое инстинкт — дикость человека или его совершенство? И можно ли быть властелином природы, не ощущая себя частицей ее? Колька думал торопливо, взахлеб, не оставляя времени для раздумий. Да и был ли смысл ждать ответов? Быть может, их принесут штормовые ветры лет через пятьсот и поведают далекому Колькиному потомку, точно так же, как поведали ныне ему о том, о чем он сам никогда не спрашивал…

Если в такие ночи на маяке дежурил Петро Лемех, Колька поднимался в башню, выходил на узкий маячный балкончик. Ослепленный пламенем, оглушенный воем ревуна, и штормом, глядел на кипящее море. Вокруг был ветер. Он проносился со всех сторон, сверху, над головой, и далее снизу — у подножия маяка. И Кольке казалось, что и он летит вместе с ветром, погруженный в него, как в толщу океана.

В эти минуты он чувствовал себя тем звеном, которое связывало небольшой, затерянный на степном берегу Стожарск со всем необъятным миром: с морями, омывающими материки, со звездами Вселенной, с ветрами — всеми, сколько их есть на земле.

После таких ночей Колька ходил осунувшийся, хмурый. Работал молча, ушедший в себя, отворачивая глаза от людей. Время от времени, забывшись, задумывался и потом вздрагивал от шелеста ветра в тополях или тоскливого крика чайки.

Сейчас он брел к маяку — повеселевший, бодрый. Всю ночь его тревожили гудки «Трувора». Они шли с моря как отголоски минувшего шторма… С рассветом Колька оказался на берегу. И когда буксиры сняли, наконец, «Трувора» с мели, облегченно вздохнул. В этом вздохе было не столько довольства за спасенный пароход, сколько радостного освобождения от тех мыслей и чувств, которые наполняли его в последние дни.

К маяку вела крутая тропа, обросшая полынью и хвощами. Но Колька не ощущал тяжести подъема. Шагал он споро, легко, щуря глаза от искристой белизны маячной башни, освещенной лучами жесткого степного солнца. Отсюда широко открывалась утренняя степь. Дымчатая свежесть полыни сливалась вдали с зыбким половодьем марева. Курганы, исхлестанные недавними ветрами, истекали кровью зацветающих маков. А дальше, за курганами, едва виднелись постройки степных колхозов, от которых убегали в бесконечность зеленя полей — такие же бескрайние, как все в этом краю: море, степь, небо.

На маячном дворике царила тишина. Кудлатый пес, дремавший у крыльца жилого дома, поднял голову, лениво взглянул на Кольку и снова уткнул морду в лапы.

— Что, спят все… — поделился с ним Колька своей догадкой. В нерешительности потоптался на месте, будить Петра не стал: видимо, нелегко досталось маячным в минувшие ночи, если отсыпаются в такое время.

Солнце поднималось все выше. И чем больше нагревало оно белую башню маяка, тем резче исходил от нее знакомый Кольке запах ветра и соленой влаги. Здесь, у этой башни, кончалась степь, кончалась земля, — отсюда начиналась совсем иная жизнь, иные тревоги и радости: начиналось море… Колька вспомнил о «Труворе». Чтобы взглянуть на него еще раз, направился к башне. И внезапно увидел чайку. Она лежала на земле, оттопырив переломанное крыло с запекшимися росинками крови. В полураскрытом клюве застыла красноватая пена. Чайка была мертва.

Наклонившись, Колька бережно поднял птицу. Она была не обычная, а слегка розоватая, точно на рассвете, когда, вырвавшись из сумеречных теней еще сонного берега, чайки взмывают в небо и там вдруг окунутся в зеленовато-сиреневую зарю… По девичьим поверьям, рассвет — пора любви чаек, Их брачные пары, — покинув землю и море, еще окутанные ночью, — поднимаются все выше и выше, пока не увидят солнце. В его лучах чайки совершают великое таинство любви… Девушки передавали об этом друг другу в песнях и доверчивом шепоте, передавали с затаенным восторгом и мечтательной грустью, ибо кто из них не мечтал о любви, полной солнца!

Рыбаки же в такие часы следили за чайками с пристальной настороженностью, вглядываясь, не покажутся ли на белизне крыльев красновато-багровые тени. И если такое случалось, свертывали снасти и вытаскивали шаланды на берег. Вслед за красноватой зарей всходило красное солнце. А красное небо поутру предвещало шторм.

Розоватая чайка, хранящая отсвет зари, была чайкой любви. И хотя Колька не верил в девичьи поверья, сейчас, при виде этой птицы с изломанным крылом, ему стало грустно.

— Что же ты, — с жалостью промолвил он, гладя перья чайки, — не разглядела ночью башни…

Он представил, как птица, напуганная тоскливыми гудками «Трувора», неслась над морем во мраке. Ветер свистел в ее маленьких ушах. И вдруг — навстречу, из темноты, вынырнула башня маяка. Невероятным усилием чайка сделала бросок в сторону. Но поздно: белые изгибы крыла встретили белую плоскость башни. Потом еще в какой-то миг птица ощутила неподвижность, тяжесть пахучей земли и отдаленный голос ветра, который замирал с каждым ударом сердца. Потом не стало ничего… А может быть, ее ослепили лучи маяка и она сама устремилась навстречу пламени, решив испытать все до конца. Разве мы сами не стремимся порой к неизвестным огням, не задумываясь над тем, согреют они нас или сожгут дотла?

— Не долетела, — вздохнул Колька. — Не дожила…

Он держал ее у груди, на изгибе локтя, словно живую.

Так, вместе с ней, и пошел напрямик к Стожарску. Тяжелые хвощи стегали его босые ноги, рядом взлетали вспугнутые хохластые иванчики-птицы, но Колька ничего не замечал. Он смотрел только на чайку и с какой-то обидой глухо повторял:

— Не долетела. Не дожила…

В окраинной улочке свернул к высокому, в густой зелени дому Городенко. Отворил калитку и, увидев жену учителя, Анну Сергеевну, поздоровался, кивнул на птицу:

— Вот… ночью о маяк разбилась.

Анна Сергеевна, нахмурившись, несколько минут молча разглядывала чайку.

— Яков Иванович должен скоро прийти, — сказала она. — Обожди его, Коля.

Колька вошел в дом. Здесь все ему было знакомо, привычно: и расположение комнат, и сухой запах книг, и даже царапины на стенах. Сколько дней провел он в этом доме — и сосчитать трудно. Приходил в любое время, брал с полок толстые тома и погружался в мир кругосветных плаваний и открытий. Тихо, чтобы не мешать Якову Ивановичу, занятому своими учительскими делами, листал страницы, вглядывался в изображения далеких морей и островов, в цифры горных вершин и меридианов. Жадно глотал, запоминая, таинственные, тревожащие душу, точно ветер с моря, названия земель и проливов. Эти комнаты — небольшие, затемненные ветвями сирени за окнами, — связывались в Колькином сердце с какой-то необычайной земной широтой, которую невозможно постигнуть одному человеку. Все в них казалось продолжением синевы, расстилавшейся за пологими берегами: парусники на стенах, раковины и карты, даже книги с золотым тиснением.

Но сейчас иные чувства наполняли Кольку. Он положил птицу на письменный стол, устало присел, задумался. Куда и зачем летела чайка? К чему стремилась?. Быть может, хотела обогнать ветер? А оп откуда? Где был вчера и куда унесся?.. Хорошо быть ветром: весь мир тебе доступен! Стожарск на его пути — лишь песчинка… Конечно, песчинка! Вот и ему, Кольке, подчас кажется, что все живет лишь вокруг Стожарска, рядом с ним: и солнце, и ветры, и облака. А выйдешь подальше в море — и вдруг откроется взору светлая береговая даль! В этой дали теряется родной городок, его с трудом отыскиваешь по маячной башне. До чего же быстро мы свыкаемся с теснотой своих переулков, как легко ограничиваем свой простор! А простор — это границы наших стремлений и желаний.

Колька тряхнул головой, усмехнулся. «Мудрствуешь… Разве в комнате Якова Ивановича нет простора? Да что в комнате — и каждой книге, лежащей на полке, его полно, на каждой странице! Быть может, какая-нибудь математическая формула просторнее Вселенной… А все потому, Колька, что дожил ты до девятнадцати лет, а пути своего не имеешь. Болтаешься, как флюгер в непогодь, ветру завидуешь. А ему, ветру, только доверься — расшибешься, как эта чайка…»

Он снова взглянул на розоватую птицу, подумал: «Чайка любви. Кончилась чья-то любовь».

Услышал позади скрип — и вздрогнул. В дверях стояла молодая женщина. Была она в пестром дачном сарафанчике, оголявшем ее округлые, уже слегка тронутые загаром плечи. Собранные на затылке волосы открывали шею, окаймленную нитью голубоватых бус. Но Кольку поразили глаза — серые, с какой-то затаенной грустью в глубине. Они смотрели из-под ресниц устало-спокойно, почти равнодушно, и их спокойствие рождалось не полнотой и прочностью счастья, а скорее наоборот — устоявшимся неверием в него.

Чуткие, настороженные ноздри придавали лицу женщины отчужденность. И лишь маленькая родинка, которая угадывалась в затененном уголке левого глаза, — смягчала это лицо, наполняла его теплотой и едва уловимой нежностью — скрытой, глубокой, быть может, позабытой уже самой женщиной.

Колька видел ее впервые: и в этом доме, и в Стожарске вообще. Он смутился и торопливо подобрал под стул босые, исхлестанные степными хвощами ноги. Но женщина лишь мельком взглянула на него.

— Тетя Аня сказала: чайку принесли, — промолвила она, подходя. Голос у нее был грудной, ровный. «Как сумерки в зимней степи», — почему-то подумал Колька. Он поднялся и, переминаясь с ноги на ногу, кивнул на птицу:

— Крыло о маяк сломала. — Потом добавил: — Еще пароход там разбился. «Трувор».

— Спасли? — спросила женщина, не поворачивая головы, глядя на чайку.

— Ага, ушел уже. А она вот осталась…

Женщина долго молчала. Затем вздохнула, сказала:

— Только человек может жить с изломанными крыльями.

И подняла глаза на Кольку. Он хотел ответить. — и не смог, осекся. Было в этих глазах что-то необычайно большое, непознанное и одновременно знакомое, чему Колька не придумал бы и названия.

Они были рядом, эти глаза. Боясь их проницательности, Колька поспешно и нарочито грубовато спросил:

— Вы что же, отдыхать сюда приехали?

— Скорее — забыться, — невесело усмехнулась она. — Впрочем, это не важно… А вы и есть тот самый Колька Лаврухин?

— Какой тот самый? — насторожился он.

— О котором сказала мне тетя Аня. Романтик.

Теперь глаза ее смеялись. Нет, она вовсе не была такой беззащитной, как показалось Кольке. И он внезапно разозлился: за нежность, овладевшую им минуту назад, за вспыхнувшее желание мужского братского покровительства.

— Тот самый, — ответил с полушутливым вызовом, — Колька Лаврухин. Еще меня Робинзоном кличут, — за глаза, конечно.

— Робинзоном? — изумилась женщина. — Это почему же?

Колька безразлично пожал плечами:

— Кто их знает… Назвали. — и баста.

Некоторое время она с любопытством рассматривала его. Затем отвернулась, отошла к раскрытому окну.

— А меня вот никак не кличут, — промолвила глухо. — Зовут Геленой Михайловной, а в афишах просто набирают мелким шрифтом: Гелена Речная, солистка Ленинградской филармонии.

В той стороне, куда смотрела она, мерно покачивалось море… Стоял май, и вслед за суховатыми, студеными ночами теперь все чаще приходила густая, почти летняя теплынь. В парном зное млели еще весенние, дымные облака. К полдню они замирали над морем, из которого солнце вытравливало утреннюю, холодную синеву. Море полнилось блеклой, прозрачной зеленью. Сквозь нее просматривались дальние отмели.

— Хорошо здесь у вас, — задумчиво произнесла Речная. — Красиво.

— Когда как, — подошел к окну и Колька. — Бывает, заштормит — такую волну разведет, что земля вздрагивает.

Яблони в садах осыпаются.

Женщина подозрительно покосилась на него, не понимая, шутит он или говорит всерьез. А Колька неожиданно увлеченно признался:

— А в общем, это вы верно: красиво… Особенно на отмелях — вон они вдалеке светлеют! Отдашь якорь, ляжешь на дно шаланды и глядишь в небо. Плывут облака — куда? Бегут волны — откуда? Думаешь, думаешь — и ничего не существует для тебя, кроме времени. Время — ведь это мысли, правда?

— Не знаю, может быть… Мысли и еще — страдания. — Речная с удивлением посмотрела на Кольку. Потом улыбнулась: — Покажете свои отмели?

Несколько мгновений он сосредоточенно думал, словно на что-то решаясь. Ответил серьезно, твердо:

— Ладно, разбужу как-нибудь на рассвете. Вы в какой комнате живете?

Было в его словах столько значимости, что Речная невольно тоже стала серьезной. Поняла: не в отмелях дело; видимо, этот большой неуклюжий парень решился только что доверить ей самое сокровенное, самое святое. Кто знает — не первый ли она человек, которому он поведает свои раздумья, тревоги и надежды!.. К такому доверию — подсказывало ей женское чутье — следует относиться бережно, дорожить им.

У нее не появилось и мысли, что Колькино доверие попросту согрело ее, что только отвечая на него, сказала негромко, смущенно-доверчиво:

— В угловой комнате.

Мертвая чайка лежала на столе. Но двое людей у окна позабыли о ней. Пусть последняя боль, пронзившая птицу ночью, во мраке, была первым вестником их встречи — они не помнили об этом. Они смотрели в море, на- дальние отмели: что бы там ни ожидало их — это было завтрашним днем, будущим.

* * *
Вечерами молодежь собиралась на главной улице Стожарска — Очаковской. Улица тянулась через городок ни широка, ни узка, обсаженная старыми акациями, которые затемняли и без того тусклые фонари. Бродила толпа гуляющих — от базара до берега, где Очаковская нависала крутым обрывом над морем. На этом обрыве, в темноте, целовались парни и девушки.

Улица была засыпана ракушечником и потому наполнялась в такие часы сплошным хрустом. Изредка по ней, отчаянно сигналя, с трудом пробиралась райкомовская эмка. Тогда в свете фар, от которого девушки смущенно прятали лица, была видна плотная пыль, повисшая над мостовой.

Часам к одиннадцати улица пустела. Толпа разбредалась по стожарским переулкам, и ее недавний гомон дотлевал теперь ласковым шепотом на затемненных лавочках и в палисадниках. Очаковская, окутанная ветвями акаций, спала. На желтый ракушечник сонно глядели такие же желтые звезды.

Колька на Очаковской бывал не часто. Но сегодня он появился здесь, едва солнце начало склоняться к западу. Был он в новом шевиотовом костюме, и это тотчас же отметили про себя стожарские девчонки. Да разве только они? Дома мать, увидев его принарядившимся, тихо ахнула и, любуясь сыном, торопливо вытерла глаза передником. А отец, покосившись на Кольку, неодобрительно буркнул:

— Теперь за ним гляди в оба…

Занятый своими думами, Колька не заметил родительских волнений, как не замечал сейчас изумленных взлетов бровей у встречных девушек. Он шел, то и дело оглядываясь по сторонам, точно искал кого-то.

Над Стожарском, в золотистой пыльце закатного солнца, играли голуби. Оно садилось где-то за степью, за тополями дальнего полустанка. А внизу, из-за палисадников, уже поднимались домовитые вечерние дымы, пахнущие укропом. Казалось, в этих дымах рождались голубоватые сумерки.

Устало поскрипывали колодезные журавли, в садах трепетно-переливчато свистали скворцы. В эту обжитую, почти сельскую тишину странно и чуждо врывались одинокие крики чаек.

Предчувствия не обманули Кольку: в конце Очаковской его окликнула Речная. В белом платье, в светлом жакетике, небрежно накинутом на плечи, с небольшим букетом черемухи в руках — она показалась Кольке очень красивой. Рядом с ней стоял армейский капитан — сухощавый, подтянутый, в зеленой пилотке, сдвинутой к правой брови.

— Познакомьтесь, — сказала Речная капитану. — Николаи Лаврухин. Еще его называют… Впрочем, это не каждому позволено знать.

Колька покраснел. А капитан, снисходительно улыбнувшись, протянул крепкую, загорелую руку:

— Иволгин.

— Вот и пойдемте все вместе, — предложила женщина. — Втроем веселее будет.

Легкая тень неудовольствия скользнула по лицу капитана. Но Речная решительно сунула в Колькину ладонь букет и взяла их обоих под руки. Шутливо заставила идти в ногу.

Кольке было жарко: от нового костюма, от черемухи, от непривычной близости этой красивой молодой женщины. Он смотрел в землю, не поднимая головы, боясь встретиться глазами со стожарскими парнями и девушками, которые заполняли Очаковскую.

— Так о чем вы рассказывали? — обратилась Речная к Иволгину. — Ах да, о глициниях!

— О глициниях, — нехотя подтвердил капитан. — Они цветут дважды в году…

— Интересно, — вдруг перебила его женщина, — почему у нас, северян, ничто не цветет дважды? Ни травы, ни деревья, ни мы сами?

В ее голосе Кольке почудилось что-то насмешливо-жесткое. Видимо, это уловил и капитан, потому что умолк и насупился. Тогда Речная взяла руку Иволгина, промолвила мягко, точно извиняясь:

— Вы не сердитесь, Андрей… Я знаю, что злая. На вашем месте я, наверное, давно бы обиделась и уехала.

Колька, наконец, осмелился поднять голову. Он ожидал увидеть в глазах капитана обиду, упрек и вздрогнул от неожиданности: глаза Иволгина были наполнены густой теплотой. Они напоминали штилевое июльское море, в котором плавится полуденное солнце. И тогда за него стало обидно самому Кольке. Он почувствовал себя лишним, подумал: «Зачем я здесь? Может быть, она и позвала меня потому, что боится теплоты в глазах капитана…»

Они дошли до небольшого стадиона, недавно построенного комсомольцами. Речная оживилась, потащила спутников к волейбольной площадке. «Хоть па секундочку, — упрашивала она, — хоть разочек стукнуть по мячу».

Играть Кольке не хотелось, он присел на скамье, по-прежнему держа в руках букет черемухи. А Гелену Михайловну с Иволгиным охотно приняли в одну из команд.

Речная играла плохо, часто теряла мячи, принимая их чисто по-женски: ладошками. Иволгин же любовался женщиной: даже ее промахи нравились ему. Сам он старался за двоих: несколько раз ему удачно навешивали мяч над сеткой, и он посылал его на сторону противника точными, резкими ударами.

А Кольку сейчас раздражало все: и неумение Речной, и откровенный восторг Иволгина, и даже то, что парни, игравшие вместе с ними, не сердились, когда Гелена Михайловна «мазала», а лишь смеялись и весело объясняли ей, как следует принимать мячи. Она тоже смеялась, шутила, что никогда никому не приносит счастья. Парни шумно разуверяли ее, клялись, что с ней они обязательно выиграют. Окружив Речную плотным кольцом, они самоотверженно бросались наперерез мячам, посланным на нее. Странно, но женщина внесла в игру какое-то веселье, даже азарт: каждому — это вскоре заметил Колька — хотелось отличиться перед ней. Он еще пуще разозлился на себя: за новый костюм, за эту встречу, которой сам искал. «Встану сейчас и уйду, — думал Колька. — В степь уйду. Или на маяк». Отвернулся, чтобы не видеть играющих.

Темнело. Небо над Стожарском пробуравливали первые звезды. В акациях на Очаковской зажглись огни, а за садами, над береговыми кручами, внезапно рванулось в морскую темень подвижное пламя маяка. И сразу же сгустились сумерки, оцепенели над примолкшей землей.

«Уйду», — решил Колька. Но в этот миг кто-то, подкравшийся сзади, закрыл ему глаза ладонями. Ладони были узкие, ласковые — девичьи. Не успел Колька опомниться, как из его рук вырвали букет. Когда, наконец, он оглянулся, несколько девушек, бывших Колькиных соучениц, делили между собой черемуху — делили со смехом, победно поглядывая на него. Хотел было рассердиться и не сумел: рассмеялся тоже.

Мяча уже почти не было видно — и игра прекратилась. Речная шла от площадки довольная, возбужденная, оправляя платье. И тут она увидела свою черемуху в руках девушек. Кольке даже показалось, что девчата нарочно выставляли ее напоказ. Гелена Михайловна смерила Кольку насмешливым взглядом.

— А вы, оказывается, не очень-то надежный, — бросила она. И обернулась к Иволгину: — Вы проводите меня, Андрей?

Они ушли, а девчонки, глядя на оторопевшего Кольку, расхохотались еще звонче. Потом Люська — та, что закрывала ему глаза, вильнула бедрами и, не то смеясь над Колькой, пе то передразнивая Речную, манерно и томно протянула:

— Ах, вы ненадежный человек, товарищ Лаврухин! С вами на обрыв не ходи: чужие зацелуют!

И снова — хохот. Теперь девушки шумели все сразу, перебивал друг друга.

— А может, вернем букет, девчата?

— И верно, — собирайте!

— Сгребай до кучи!

— Беги, Коля, догоняй!

— Дари со значением!

Люська всплеснула руками и, изогнувшись перед Колькой, с ужасом воскликнула:

— Ой, побереги себя, Коленька… Вдруг этот самый полковник тебя из портупеи застрелит!

И снова — хохот. Люська стояла подбоченясь, играя длинными ресницами, под которыми рождались и гасли зеленью сполохи. Колька дружески улыбнулся и неожиданно — он сам не понял, как это случилось, — ласково провел рукой по Люськиным волосам, по щеке.

— Ну, чего ты… — промолвил он с тихим укором.

И Люська вдруг обмерла, растерянно примолкла, словно уменьшилась. Глядела темными глазищами со смешанным выражением радости и испуга.

— Пойду я. Завтра вставать рано, — солгал Колька.

Когда он скрылся в темноте, девушки бросились к Люське. Теребили, допытывались, что с ней. А она лишь глупо водила головой, прижав ладони к щекам. Потом нервно, неестественно громко рассмеялась и тоскливо простонала:

— Ой, девчо-о-онки… С ума сойду.

Колька же, выйдя за ограду стадиона, отер повлажневший лоб рукавом. Горечь, которую сдерживал он при девушках, подступила к горлу. «Ненадежный, значит, — с глухой обидой повторил он. — Эх вы, артистка Ленинградской филармонии! Черемухи потяжелели… Да я вам ее хоть воз принесу!»

Он свернул в переулок и, подгоняемый какой-то мыслью, быстро и зло зашагал к окраине, туда, где за огородами, за всходами подсолнухов и степной полынью, текла Раскопанка. Раздвигая неподатливые, по-майски пахучие травы, чертыхался, спотыкаясь о кочки, и все время упрямо твердил:

— Еще посмотрим, надежный или нет… Увидим…

Слева, на берегу моря, вру вывались в темень клинки маячных вспышек. Темень, казалось, вздрагивала, колебля небо, придавая трепетное дрожание звездам. Через него тянулась черемушная россыпь Млечного Пути. Только на западе все еще серела блеклая полоска небосклона, от которой тянуло прохладой и запахом остуженных песков.

С разгона Колька вступил в луговое разнотравье, услышал, как причмокнула под ногами вода. Вдохнул пряную свежесть аира и осоки, медовую, едва уловимую нежность незабудки. За верболозом скорее угадал, нежели увидел, тусклую неподвижность реки.

С трудом разыскал чей-то каюк, поднатужась столкнул его на воду. Приналег на весло — и рядом испуганно зашевелились разбуженные камыши — зашуршали, зашептались. В ответ спросонок залепетала потревоженная вода, тут же, за кормой, снова погружаясь в сон.

Противоположный берег надвинулся смутной громадой осокорей. Колька бросил весло на песок и, не раздумывая, шагнул в ночную чащобу.

— Посмотрим, надежный или нет, — цедил он сквозь зубы.

Густо пахло черемухой. Ее кусты, осыпанные цветеньем, клубились, как белый туман. Казалось, в этой белизне отражаются звезды.

Ночь текла меж зарослей бесшумно, невесомо. В травах глохли шаги, точно боялись нарушить чуткую, настороженную тишину. В этой тишине замирали далее удары сердца… Кольке вдруг почудилось, что он сливается с таинственными шорохами, с листвой и звездами, с ощутимой тяжестью земли. Зрение его обострилось, стало зорче и проницательней, слух улавливал движение ветра в дремлющих лепестках соцветий. Все вокруг казалось величественным и вечным, и Колька, прикоснувшись к этому величию, словно обрел в себе необычайную глубину: обновленные чувства и силы, почти несбыточные стремления, мечты — такие дерзостные и восторженные, что хотелось плакать. Океаны и бури, века и мгновения, шелест ржаных полей и скрип корабельных мачт — все умещалось в его сердце. И все же в этом сердце еще оставался безграничный простор, и Колька готов был бродить по Млечным Путям, чего-то искать, чего — он и сам не знал: звездных миров, дальних гудков пароходов или отзывчивой теплоты губ… Майская ночь — белое цветение земли! Она наполнила Кольку хмельной, не помнящей зла добротой, и ему стало жаль, что этой тишины не слышат, не видят буйных облаков черемухи ни учитель Городенко, ни Люська, ни Речная.

Он даже рассердился на себя, что так скоро позабыл об обиде. «Посмотрим, — снова повторил он. — Я принесу вам этой черемухи полную охапку. — И вдруг не удержался, улыбнулся, мысленно добавив: — Охапку майской ночи!»

Обламывал черемуху он торопливо, жадно. К его недавней обиде прибавилась теперь какая-то удаль, желание не только отплатить Речной, но и обрадовать ее. В темноте Колька, то и дело натыкаясь на колючки, ругался, прижимал исцарапанную ладонь к губам и зализывал наколы.

Обломанные ветви он бросал на землю. Когда их набиралась целая груда, сгребал в охапку и относил к реке, сваливая на дно каюка. Затем возвращался снова к светлеющим кустам.

Время медленно поворачивало созвездья. В горбатые вербы уткнулась Медведица, а над заречным лугом повисли Стожары — густые и мелкие, словно забросил Колька в небо ветку черемухи. Звезды остывали, наливались водянистой голубизной, мерцали теперь бледно и расплывчато, точно слезились.

В ровном, плавно-медлительном сгорании ночи таилась какая-то всеобщая умиротворенность, глубокий и праздничный покой. И Колькино сердце постепенно отошло, смягчилось. Вспомнилась первая встреча с Речной в доме Городенко, усталость в глазах женщины, — и ему страстно захотелось, чтобы в черемухе, которую он сейчас ломал, сохранилась влажная свежесть лугов, дремотный шелест камышей, грустная доброта этой щедрой весенней ночи…

Уже за полночь Колька перевел, наконец, дыхание: цветы лежали в каюке навалом, выше бортов. Расстегнул ворот рубахи, отряхнул с головы листья. Оттолкнувшись от берега, неторопливо начал грести к Стожарску… Тихо и задумчиво журчала вода. Весло раскачивало слегка лодку — тогда за борт молчаливо, без плеска, падали ветки черемухи. Они уплывали в сторону моря…

Выбравшись на берег, Колька окинул взглядом нагруженный доверху каюк, пожалел, что не может снести Речной весь этот горьковато-пахучий стог. Нагнулся, поглубже запустил руки в черемуху, поднял ее целый ворох. И побрел по узкой стежке, вьющейся среди трав.

В доме Городенко все спали. Лишь под крыльцом время от времени лениво пробовал голос сверчок. Колька тихо открыл калитку, осторожно, чтобы не разбудить хозяев, прокрался в палисадник.

Вот и угловая комната — окно в ней открыто. Колька замер, прислушиваясь: там, внутри, — тишина. На миг им овладела робость. Будь сейчас в Колькином сердце только обида, злость, он наверняка бы отказался от своей затеи. Но сегодняшней ночью он так много думал о Речной, что теперь у него появилась какая-то заботливая неясность к женщине. Она-то и придала Кольке смелости. Он затаил дыхание, потом размахнулся и бросил ворох черемухи прямо в раскрытое окно. Услышал, как в комнате кто-то вскрикнул. Повернулся и не оглядываясь пошел прочь.

Гелена появилась у окна испуганная, в одной сорочке. Успела разглядеть Колькину спину, узнала его. Долго смотрела вслед, в темноту. Затем поправила волосы, улыбнулась. Набрала полные руки черемухи, присела на кровать.

Прижала пахучие ветви к лицу и вдруг, сама не злая почему, расплакалась.

Она не смогла бы объяснить, что больше всего ее тронуло в Колькином поступке. Не цветы, конечно, нет. И не упрямое самолюбие угловатого, на вид сурового парня. Скорее всего та наивная, мальчишечья ласка, которую Колька невольно выдал своей выходкой. Ведь не мог же он, не мог, ломая черемуху, не думать о ней, о Речной! Думал. И наверное — не только с обидой.

Ласка! Это то, чего не хватало ей всю жизнь, сколько помнит она себя. А помнила она, несмотря на молодость, многое…

У своих истоков память воскрешает зимний петроградский день тысяча девятьсот двадцатого года. На камнях мостовой сухо шуршит поземка. Ветер заносит колючую снежную пыль в подворотню.

Она лежит среди каких-то ящиков. Ей холодно, очень холодно. Кажется, что пальцы потрескивают от мороза. Она натягивает на себя чью-то драную шинель, пытается согреться. Но ветер уже свистит у нее на теле.

Ей лет пять или шесть. Плакать нет сил, она только тихо скулит:

— Ма-ам…

Это слово она повторяет инстинктивно, потому что не помнит матери так же, как и своего имени… Ветер. Стылая мгла вокруг.

Сколько длится холод — она не знает. Постепенно она согревается, ей даже становится хорошо. Откуда-то доносится журчание сверчка. Пахнет хлебом и молоком. А рядом — и это приятней всего — теплое материнское тело, ее согревающее дыхание, сонная колыбельная песня… В эту песню вкрадывается цокот копыт. Громче, громче — и вот он уже заполняет всю тишину. Сквозь иней на ресничках eй чудится красное знамя… Она почти не улавливает, когда ее поднимают.

Живая еще.

Топот вокруг, говор. Из забытья доносится голос человека, держащего ее на руках:

— Немедленно отыщите какой-нибудь приют — ее еще можно сласти… И мигом обратно: в шесть ноль-ноль грузимся в эшелон.

И в ответ другой голос:

— Будет сделано, комиссар!

Очнулась она весной. Солнце лежало на серых приютских одеялах. С удивлением рассматривала свои тонкие, как прутики, ручонки. А рядом склонилась пожилая женщина, напевно промолвила:

— Выжила, значит, касатка… Крепких, видать, кровей. Обласканная этим голосом, она улыбнулась. Может быть, впервые в жизни…

Страна мужала и крепла — вместе со страной росла и она. Детский дом заменил ей семью. Много лет спустя, когда она уже была комсомолкой, ее разыскал тот самый комиссар, который спас зимой двадцатого года от студеной смерти. Как она обрадовалась его отцовскому участию!

Она пела в детдомовских концертах самодеятельности, ее голос хвалили. Поэтому после рабфака направили в консерваторию. Так она стала актрисой.

Потом в ее жизнь вошел человек, который принес ей столько горя. Любила ли она его? Кто знает… Быть может, j просто потянулась навстречу ласке…

Ее выходили и вырастили чуткие, отзывчивые люди: красноармейцы, воспитатели детского дома, школьные учителя. А он, этот один, убил в ней веру в людей. Одиночество показалось ей спасением. Она отреклась от друзей, от сверстников и коллег. Но лишь увеличила свою боль: одиночество не излечивает — оно убивает.

Эта пытка длилась почти два года. Да и окончилась ли она? Еще и теперь ее время от времени тревожит старая боль, как тревожат комиссара — ее названого отца — старые раны. В двадцать шесть лет она — разведенная жена, девчонка, уже разуверившаяся в любви, хоть еще и не познала ее по-настоящему.

Правда, ее, кажется, любит Иволгин. Даже приехал за ней сюда. Славный, хороший друг! О таких, наверное, мечтают многие женщины. Воин, командир, заслуживший боевые награды у Халхин-Гола и на финском фронте. И в то же время — стыдно признаться — Гелену всегда немного смешила его покорность в отношении к ней, безропотность, безмолвная готовность выполнить любое ее желание…

Есть такая категория мужчин: ничего не требуя от женщин. они способны годами ждать молчаливо взаимности. В любви они признаются тихо и вежливо, не торопят с ответом. Когда взамен любви им предлагают дружбу, с горечью соглашаются. Самое странное, что эту дружбу они сохраняют на долгие годы… Женщины охотно дружат с такими мужчинами, даже делятся с ними — точно с подругами — своими радостями и печалями. Но замуж почему-то всегда выходят за других.

Конечно, Иволгин не был таков. Зная прошлое Гелены, он просто боялся лишний раз прикоснуться к ее сердцу. Он полагал, что раны ее можно исцелить гомеопатическими дозами. А нужен был взрыв.

Иволгин отзывчив, заботлив. Как-то они забрели в луга. Он все беспокоился, как бы она не промочила ноги, не простудилась. Советовал дома получше растереть ступни, напиться чаю с малиной… А ей хотелось, чтобы он попросту взял ее на руки и понес по топям, не отыскивая тропы… Выросшая без семьи, она не могла теперь цедить людскую теплоту по капле. Сердце способно было принять эту теплоту всю сразу, глыбой, как черемуху в Колькином ворохе… «Эх, Колька, Колька! Спасибо тебе и за радость, и за грусть, которые ты принес сегодня. Спасибо, смешной и ершистый мальчишка…»

Спать не хотелось. Гелена набросила на плечи платок, снова подошла к окну. Бледнело небо. Кусты сирени пахли предутренней сыростью. В той стороне, где текла Раскопанка, стелились туманы.

Маяк, наконец, пробил над морем сплошные пласты темени: вдали, на востоке, обнажилась оловянная чешуя горизонта. За ним угадывался светлый простор.

— Робинзон, — сказала Речная и засмеялась…

А Колька, вернувшись домой, на носках прошел в свою комнату. Но мать все же проснулась.

— Есть будешь? — негромко спросила она из-за двери.

Колька промолчал. Только потом, уже раздевшись, ответил:

— Утром ухожу в рейс, в Одессу. Ты, мам, разбуди.

Не разбирая постели, лег поверх одеяла. Устало провел ладонью по лицу и вздрогнул: руки пахли черемухой.

Глава 3. ВЕСТ-ТЕНЬ-ЗЮЙД

Когда к нам приходит любовь? Ночью? Днем? Когда мы видим человека или когда о нем думаем? Наяву — вместе с песнями и залетными облаками или во сне, когда женщина, о которой даже не помнил, явится вдруг в предрассветном смутном видении, и утром, проснувшись, с изумлением открываешь, что эта женщина дорога и близка тебе?.. А может быть, любовь, как и горе, приходит с рыбацким ветром левантом?

Эти вопросы не приходили в Колькину голову. Лежа на палубе «Черноморки», он попросту думал о Гелене Речной…

«Черноморка» — маленькая, валкая шхуна. Две мачты, бугшприт, четыре паруса — вот и весь корабль. У причала, правда, она казалась надежной и крепкой, даже немножко грозной. И, конечна же, — огромной: у стожарских мальчишек считалось немалой отвагой нырять с ее борта. А выйдет в море да начнет кланяться каждой волне — до того утлой почудится: ласточка меж облаков! Но стоило ли удивляться: рядом с морем и небо кажется крохотным!

Когда шла «Черноморка» под мотором, все на ней — и корпус, и ванты, и низкая судовая надстройка мелко и судорожно подрагивало. За это прозвали ее черствые береговые души «Трясогузкой».

Бывало, приблизится кто-нибудь из них к причалу и с насмешкой, однако издалека, крикнет:

— Эй, на «Трясогузке»! Гляди, якоря всплыли!

Отмалчивались моряки. Да и о чем было говорить! Они-то знали, что свой корабль можно любить самозабвенно, как женщину. А ведь и женщина — не всегда красавица.

Зато в свежий ветер, когда одевалась шхуна парусами, скользила она по морю легко и празднично, заигрывая с волнами. Тогда, казалось, не то что люди па ней — мачты поют!

Колька любил «Черноморку». Любил стоять у ее штурвала, в свободные минуты лежать где-нибудь у борта, в тени парусов. Палуба на шхуне — чистого, янтарного цвета. Пахнет она смолой, влагой и немного полынью: голики, которыми швабрят палубу, вязали в Стожарске из степных трав.

Летом на шхуне приходилось туговато: всегда не хватало матросов. С наступлением тепла многие из команды перебирались на ловецкие шаланды. Там и заработок был побогаче, и жизнь веселее. Да и кого на побережье не тянуло к привычному труду, к искристым косякам сельди, к тугим неводам, наполненным рыбой!

Кольке нравились плавания на шхуне. Но сегодня на неге нахлынула неожиданно тоска — по берегу. И в то же время, вспоминая о нем, Колька робел, впервые боясь родных улиц, боясь встречи с Речной. Здесь, в открытом море, он по-прежнему думал о ней.

Ночью он так и не уснул, поэтому не ощутил той временной грани, которая отделяет минувший день от наступившего, притупляет или гасит вовсе остроту пережитого накануне. Мысли о Гелене были бесконечны, тянулись беспрерывно уже много часов, с той самой минуты, когда они познакомились в доме Городенко. Встреча на Очаковской, обида, полуночная тишина в лугах, вopox черемухи в раскрытом окне — все это наслаивалось в Колькином сердце, не давая передышки, переполняя его, пока, наконец, не слилось в одну сплошную, почти физическую боль.

Откидываясь навзничь, Колька смотрел в пустое небо, в которое уходили верхушки мачт. Над мачтами проносились чайки. Они снова напоминали о розоватой птице, найденной вчера у маяка, об угловой комнате. Гелена Речная…

Не испугалась ли она ночью? Или обнаружила черемуху лишь поутру? Какое у нее лицо в тот миг, когда просыпается? В серых глазах, наверное, струится солнце. Это же солнце пронизывает волосы женщины, согревает губы. В первую минуту, пока женщина еще не вспомнила о своих заботах и горестях, ее лицо светится лучистым, беспричинным счастьем. Тем, ничем не омраченным, может быть, даже бездумным счастьем, которое создает красоту семнадцатилетних, но все реже и реже появляется в улыбках людей затем, с возрастом. Если б мог он, Колька Лаврухин, сохранить это счастье в Гелене навсегда!

Сколько грусти таилось в ее словах вчера, когда Речная увидела мертвую чайку. «Только человек может жить с изломанными крыльями…» Нет, не о себе сказала, — такая красивая обязательно должна быть счастлива!

Колька снова, в который раз, попытался представить Речную, пробуждающуюся после сна. Но в его воображении женщина почему-то все время сливалась в радугу… За бортами вяло и рассыпчато шелестели волны. Поскрипывали гафели. Мерно гудел мотор, и за корму, туда, где остался черемушный берег, уплывали голубые кольца дыма.

В полдень Колька заступил на вахту. Цепко взялся за теплые рукоятки штурвала, выслушал наставления шкипера и уперся глазами в картушку компаса.

Ветра почти не было шли без парусов. Море, по горло напоенное солнцем, колыхалось в зное. Потревоженное шхуной, оно сердито шипело у бортов, но, оставшись позади, быстро угасало, снова погружаясь в безмятежный полуденный покой. Волны услужливо зализывали на нем царапину кильватерной струи.

Изредка виднелись бредущие куда-то корабли. Они проплывали, как призраки, и исчезали за блеклыми горизонтами. Горизонты терялись в белесых затеках горячего неба.

С каждым часом Колька становился веселее. И не потому, что его вчерашние печали, связанные со Стожарском, оставались все дальше за кормой. Дело было в ином: пройденные мили как бы отсеяли из событий все мелкое и второстепенное, и Колька, освобожденный от мучительных подробностей, мог теперь думать обо всем непринужденно, даже мечтательно. Расстояния всегда сглаживают мельтешащую пестроту впечатлений, оставляя памяти лишь главное и потому — цельное. Главным же для Кольки была Речная.

Он не подозревал, что Речная для него — уже не та Гелена Михайловна, что приехала к учителю Городенко, а лишь похожая на нее хорошая, светлая, необычная женщина, которую он сам придумал и в которую успел поверить. С этим образом не вязались ни вчерашняя обида, ни Очаковская, ни Иволгин.

Время от времени Колька ловил себя на том, что совсем не следит за курсом. Он подтягивался, начинал пристальнее смотреть в котелок компаса. Потом опять отвлекался… Тогда Колька придумал заманчивую игру: вообразил, что с нужного румба картушки ему улыбаются серые глаза Гелены. Глядя под курсовую черту, он видел эти глаза, чувствовал их теплоту. Но едва «Черноморка» уклонялась от курса, как они тотчас же уплывали в сторону, исчезали. Колька осторожно перекладывал штурвал, пока вновь не встречался со взглядом женщины.

«Здорово это я придумал, — обрадовался он. Однако несколько позже задумался: — А может, не я первый? Может, в океанах и румбов таких не осталось, по которым не водили бы моряков глаза женщин?»

Когда наступило время сменяться, он даже испугался, как бы новый вахтенный не увидел ласковых глаз Речной. Но тот равнодушно заглянул в компас и молча кивнул в знак того, что вахту принял. Спускаясь в кубрик, Колька несколько раз повторил про себя, чтобы запомнить: «Вест-тень-зюйд — Гелена Речная… Вест-тень-зюйд — Гелена Речная…»

В Одессу пришли к вечеру. Ошвартовались в самом дальнем углу гавани, среди портовых буксиров и сейнеров, пропитанных запахом камбалы. Корабельная мелкота ютилась тут в тесноте, плотно придравшись бортами друг к другу. Чтобы сойти на причал, приходилось пробираться через добрый десяток чужих палуб и сходен. Когда в этот угол докатывалась упругая плоская зыбь, разведенная снующими мимо катерами, сбившиеся здесь суда раскачивались вразнобой, жестко поскрипывая бортами и тросами.

Но зато все в этой части гавани казалось обжитым, уютным и домовитым. Пахлодомашним варевом, которое приносили мужьям морячки с Пересыпи и Цыганской Слободки. На леерах и поручнях было развешано белье, а на шкертах, протянутых между шлюп-балками, вялилась на ветру тарань. Тихое сопение пара, который сочился из котельных патрубков, напоминало, об устоявшемся домашнем покое, что придают береговому жилью мурлыкание кота или воркование голубей.

Собираясь на палубах, моряки рассаживались, точно на лавочках, на планширах бортов, вели неторопливые, обстоятельные разговоры. Тренькала гитара, стучали костяшки домино, и меж судов, зажатая их черными корпусами, всхлипывала сонно вода.

За трубами и мачтами, за погрузочными кранами и пакгаузами виднелся город. Он нависал над портом зеленью скверов и инкерманской белизной домов. Отсюда, снизу, город казался легким и летучим, как поднятый парус. Над ним восторженно замирали облака.

В улицах, что выходили к обрыву, отцветали каштаны. Из их тенистой вечерней синевы неслись тихие отголоски музыки. Медлительные мелодии, завезенные кораблями с чужих, заморских берегов, тревожили и пьянили сердце. Они напоминали о далеких. странах и незнакомых созвездиях. И почему-то в отзвуках этих мелодий гавань вдруг начинала казаться тесной, а от громадин судов, дремлющих у причалов, острее тянуло океаном и влажными ветрами южных морей… Корабли спали, жадно вдыхая соленый запах воды раздутыми ноздрями якорных клюзов. Снились им синие горизонты, пальмовые берега, смуглые женщины. Снились ласковые волны тропиков, которые согревали их пильные тела, нашептывая о вечных волнующих тайнах.

Снилась луна над атоллами, проблески маяков, снились, нарядные, влюбляющие в себя бригантины. И только, самым старым из них, измученным кислой изжогой ржавчины, снились спокойные, как лазаретные койки, проемы доков и прочная тяжесть отданных якорей.

А музыка все плыла и плыла, убаюкивая море и гавань, укутывая в сумерки примолкшую, изнеженную солнцем и шелестом акаций Одессу. И уже не о морях звучали мелодии — о девушках, живущих на дальних берегах, ожидающих возвращения моряков. Ночами эти девушки приходят к морю и, глядя на лунную дорогу, убегающую во тьму, зовут своих суженых. Голоса их таинственны и призывны, губы влажны и нетерпеливы. В сердцах, сожженных любовью, столько свободы и окрыленности, что даже самые легкие ткани кажутся девушкам тяжкими и лишними. Они расстегивают одежды, и тогда ветер целует их тонкие обнаженные ноги и лучистые, темные звезды сосков.

Молчаливые берега никому не расскажут, о чем шепчут девушки в такие минуты. Зачем? Они-то знают цену человеческой радости, ибо слыхали, как смеются женщины, когда корабль возвращается из плавания…

Музыка кружила голову. Опьяненный, Колька не видел, как в городе и гавани зажглись огни. Может, и в Стожарске какая-нибудь женщина бродит по берегу, ждет возвращения «Черноморки»? Глаза у женщины серые, голос мягкий, немного печальный. Она улыбается морю, поправляет волосы, растрепанные ветром. А волосы у нее пахнут черемухой.

Колька почувствовал на глазах слезы. Медленно, не слыша окликов друзей, спустился в кубрик. Постоял покачиваясь и лег на койку ничком. Лежал неподвижно. Со страхом и в то же время с радостью, что освободился, наконец, от всех сомнений и раздумий, сказал в плотную, набитую морской травой подушку:

— Вест-тень-зюйд, я люблю тебя.

С моря ему ответил глухой, затерянный где-то в ночи гудок парохода…

Утром его разбудил перезвон склянок. Колька вышел на палубу и зажмурился, ослепленный: вокруг было щедро разлито солнце. Одесса просыпалась в золотистой дымке, которая оседала с откосов города на гавань. Эта дымка сгущалась в мачтах кораблей и вдали, где-то у берегов Лузановки, превращалась в ясную родниковую синеву. На краске судовых надстроек искрилась роса. Осколки солнца горели в корабельной меди.

«Черноморка» теперь стояла у причала одна: ушли к диковатым кручам Дофиновки сейнеры, разбрелись буксиры, чтобы начать свой несложный, но кропотливый труд. Может быть, поэтому гавань показалась Кольке гораздо просторней, нежели вчера. Она сливалась с открытым, распахнувшимся морем, отделенная от него лишь узкой тесьмой волноломов и молов.

Каких только судов не было в порту! Сухогрузы, танкеры, рефрижераторы, лесовозы, пассажирские — большие и малые. Чистота, сверкающая медь, уверенный и прочный уклад жизни. Серп и молот на трубах. Красные кормовые флаги. И приветливые лица людей.

Вот черные, с белыми палубами теплоходы Крымско-Кавказской линии, которые моряки ласково называют «рысаками». Тянется к небу стеньгами четырехмачтовый учебный барк «Товарищ» — в его реях и снастях запуталось солнце. В корму парусника уткнулся изогнутым, клиперским форштевнем «Пестель» — рядом с барком пароход кажется маленьким, почти игрушечным. А вон дальше — высокий, вызывающе вздернутый полубак «Молдавии» — ее Колька знает хорошо: через день «Молдавия» проходит мимо Стожарска, следуя на Херсон. Только там, у рыбацких берегов, она напоминает большой плавучий город, а здесь, у одесских причалов, едва приметишь ее мостик и короткую плоскую трубу.

Над угловатым, неуклюжим «Ташкентом» клубится цементная пыль; ею покрыты борта, надстройки, даже шлюпки, и потому пароход похож на старика-ветерана, поседевшего от нелегкой скитальческой доли. Разгрузившись, оголила лопасти винта труженица «Кубань» — светло-серая, с глубокими вмятинами на скулах. Прямо из низкой палубы выставил в небо длинные желтые трубы ледокол «Торос». И словно вобрав в себя всю возможную корабельную красоту, сияет, будто в подвенечном наряде, летучая «Сванетия» — гордая, нежная, лебединого цвета…

Над судами покачивались, точно колдуя, простертые руки кранов. Синие с белым квадратом посредине флаги на мачтах напоминали, что корабли зашли в гавань лишь ненадолго, что не далее, как сегодня, они снова уйдут по неспокойным голубым дорогам.

За мачтами, за сплошным частоколом стеньг, угадывались прямоугольники доков, громоздкие конструкции судоремонтных цехов. В слоистых дымах, затянувших заводские причалы, без конца вспыхивало пламя электросварки, раздавались пулеметные дроби клепальных молотков. Там вливали в корабли новую силу.

Заводской гул, растекаясь над гаванью, долетал и до «Черноморки», и Колька, улавливая его, заражался торопливым рабочим ритмом, возбужденной напряженностью труда. Когда шкипер кликнул команду на погрузку, он первый бросился по узкой, прогибающейся сходне на причал.

Грузили порожние бочки под засолку рыбы. Работалось Кольке легко, весело. Сегодня его радовало все: и отдаленный шум города, и хлопотливое пыхтение маневровых паровозов, и оживленная суета портовых грузчиков. Воздух был насыщен запахами прелых водорослей, сельди, джута, муки — запахами, которыми так богаты черноморские порты. А сверкание кораблей, солнца и моря придавало погрузке бодрую, почти праздничную приподнятость.

…Быстро и незаметно движется время. Гнутся тонкие сходни под ногами матросов. Тянутся с палубы крепкие руки, подхватывают бочки и тут же передают их в другие: в трюм. Тот постепенно полнится прохладной свежестью дубовой клепки.

Портовый учетчик ворчит, не успевая сосчитывать бочки. Кто-то бросает ему на ходу:

— Шевелись, Одесса! Долго чешешься!

Пусть не велика «Черноморка», пусть почти не заметна среди тысячетонных громадин, но порыв, охвативший ее команду, сейчас вливается в кипучую, звонкую жизнь огромного порта, становясь ее частью, ритмом, ее голосом. Море. Солнце. Блестят в улыбках зубы…

Загрузились часа за четыре. Шкиперу требовалось еще оформить какие-то документы, и он отпустил до вечера команду на берег. Натянув поверх тельняшки рубаху, Колька вместе со всеми двинулся к проходной.

Шли мимо высокобортных сухогрузов, на палубах которых гудели лебедки, слышались привычные «Майна!» и «Вира!»» и стрелы, напрягаясь, опускали в трюмы бесконечные ящики и тюки. Приветливо махали руками незнакомым матросам с этих судов. И хоть на корме каждого парохода, под корабельным именем, значился порт приписки — Мариуполь, Новороссийск или Поти — весело кричали:

— Эй, на коробке! Откуда притопали?

— Из Потей, — так же весело отвечали с палубы.

— Чего грузите?

— Рип для ботинок! — и тут же в свою очередь завистливо спрашивали: — На бережок?

— В баню, ракушки счищать!

— Узнать, почем в Одессе пузырьки от лимонада!

В конце порта, неподалеку от Морского вокзала, возвышался над причалами корпус корабля, крашенный суриком. Сквозь краску Колька различил на борту едва сохранившиеся буквы имени «Петр Великий».

— Водолазы подняли, — уточнил кто-то из матросов. — Годов двадцать пролежал под водой, а теперь будет плавать. Жить будет.

За воротами сразу же разбрелись кто куда. Колька неспеша поднялся по лестнице на бульвар. Постоял у фуникулера, разглядывая движущиеся вагончики, потом медленно побрел к Дерибасовской. Делать ему было положительно нечего.

Его быстро утомила шумная, громкая суета главной улицы. Колька свернул в переулок, пересек трамвайное кольцо. Он нарочно выбирал тихие, затененные акациями улочки. Сюда уже не доносились отголоски порта, здесь царило какое-то сонное, устоявшееся забытье. Старые афишные тумбы, редкие прохожие да время от времени неторопливо громыхающий по булыжной мостовой шарабан с неподвижным, точно уснувшим, биндюжником.

Двери многих квартир выходили прямо на улицу. Возле них сидели на скамеечках, греясь на солнце, молчаливые старики, такие же, наверное, древние, как одесские плитчатые тротуары. На стариках — порыжевшие от времени длиннополые сюртучные пиджаки, старомодные, с плоскими донышками, соломенные шляпы, узенькие, — какого-то казенного акцизного цвета — штиблеты. Лица их, как и волосы, склеротической, доходящей до синевы, белизны. Старики дремали или сосредоточенно думали о чем-то — о чем, кто знает…

В этих пустынных улочках, удаленных от порта, дотлевала бывшая провинциальная Одесса. Одесса приказчиков и лотошников, владельцев мелких галантерейных лавок и грязных парикмахерских, престарелых шляпниц, третьеразрядных дантистов и адвокатов, недоучек-интеллигентов, изобретавших средства от пятен, коммерсантов-неудачников, мечтавших когда-то о выгодной женитьбе, собственной торговлишке и как о пределе желаний — магазине скобяных и «колониальных» товаров на Торговой или Гаванной.

Все здесь напоминало о прошлом — и эти старики, и опускавшиеся сверху вниз гофрированные железные ставни, придуманные лабазниками, и чугунные крышки канализационных люков недоброй памяти бельгийского акционерного общества. Из темных подъездов тянуло вековыми запахами ветхости, куриного жира и комнатных собак. Ветер с моря не залетал сюда никогда.

Колька облегченно вздохнул, когда, наконец, выбрался на широкую людную магистраль. Пересек ее и уловил внезапно плотный разноголосый гул толпы. Она открылась ему за углом — шумная, подвижная, тянувшаяся насколько видел глаз: без конца и края. Вереницы киосков, лавок, магазинов, продуктовые ряды — мясные, молочные, рыбные, овощные… Птица — живая и битая, бутыли прозрачного подсолнечного масла, пирамиды творога, горы небогатой майской зелени: щавеля, укропа, лука, редиса. И неумолчный говор сотен людей, споры, смех — бестолковая и веселая толчея. «Привоз», — догадался Колька.

Он с трудом втиснулся в толпу — и она тотчас же поглотила его, увлекла, закружила своими бесконечными течениями и водоворотами.

Услышав рядом высокий хрипловатый голос, Колька оглянулся. Черноволосый, горбоносый парень, похожий на грека, выкрикивал, стараясь пересилить гул толпы, громко и безостановочно:

— Бананы индийские с пустыни Сахары из острова Мадагаскары! Доставлены в порт Одессу передовыми кочегарами Черноморского пароходства!

Слова он произносил со знаменитым одесским акцентом, смягчая и выделяя шипящие.

— Покупайте, гряждане и гряжданочки! Фрукта такая же полезная, как баклажян!

«Купить, что ли? — засмеялся Колька. — Привезу домой… — Потом с какой-то теплотой подумал: — В Ленинграде их, верно, сроду не бывает». Он подошел к парню, поинтересовался:

— Почем?

— Дешевка, — ответил тот и, заметив у Кольки под рубахой тельняшку, подмигнул понимающе: — С каботажа? Бери. Скажешь чудачке, из Лиссабона привез…

Уже в кубрике шхуны Колька осмотрел длинные зеленоватые плоды. «Подарю Якову Ивановичу, — решил он. — Для кабинета». Даже себе побоялся признаться, что подарит их Гелене Речной.

Из Одессы вышли уже в сумерках. Бесшумно проплыл мимо и растаял за кормой входной маяк гавани. Некоторое время позади еще виднелись огни города, постепенно сливаясь в сплошное, плоское зарево. Потом и оно сползло за горизонт, словно погрузилось в землю. Шхуну окутала, поглотила ночь.

В кубрике было душно, и Колька вынес постель на палубу. Лежал, глядя прямо перед собой — в низкое звездное небо. Мягко переливались неяркие горошины Северной Короны, похожей скорей на провисшую нитку жемчуга. Сверкали серебряные насечки наборного пояса Ориона. А на дымной, росистой мороси Млечного Пути лежал распяленный Лебедь, вытянув шею в неведомые космические пеленги. Колька вспомнил на миг розоватую чайку. Но его грусть исчезла так же стремительно, как и появилась. Небо, полное звездного света, снова мерно и плавно качалось над смутными, как тени, мачтами.

«Черноморка» шла к Стожарску, и Колька почти физически ощущал приближение родного берега. «Вест-тень-зюйд, а что если все идти и идти по твоему румбу? Что ожидает нас впереди? Какие страны, моря и люди? Я ни о чем не скажу тебе. Зачем? Живи на земле — это и будет моя самая большая радость.

Когда-нибудь ты услышишь, как шумят в феврале растревоженные ветви деревьев, почуявшие весну, увидишь сполохи маяка, ощутишь влекущую силу моря. Тебе захочется подняться над землей и улететь — куда и зачем, ты так и, не поймешь. Может быть, ты заплачешь, и ветер успокоит тебя, согреет. Но и тогда ты не узнаешь, что это — моя любовь.

В тучах, бредущих издалека, уловишь запах черемухи, небе, освещенном северным белым закатом, тебе почудится крыло, чайки, и тогда ты — актриса — наполнишь свою песню радостью. И снова ты не поймешь, что радость пришла к тебе воспоминанием. А воспоминание это — моя любовь.

Если выпадет трудная минута — на помощь к тебе поспешат верные и светлые люди. Обязательно поспешат, потому что моя любовь, пусть даже не разделенная тобою, возвысит и обогатит не только меня, но и всех людей на земле. Горести я разделю с тобой поровну, и твоему сердцу достанется их лишь половина. Но и тогда — зачем тебе знать, что это — моя любовь?

Вест-тень-зюйд, меня могут подслушать волны. Они болтливы, эти шептухи-волны, а ты почему-то любишь прислушиваться к их вечернему гулу. Спокойной ночи, Вест-тень-зюйд!»

Смотрели с неба звезды, смеялись, щурили в уголках глаз голубые морщинки. И, словно отвечая им, улыбался под мачтами притихший, уснувший Колька…

Перед утром его подняли на вахту. Колька отыскал ведро со шкертом, зачерпнул из-за борта воды. Ополоснул лицо, вытерся краем рубахи. Потом потянулся до хруста в костях и стал у штурвала.

Мотор гудел настолько привычно, что, казалось, не нарушал тишины ночи… Скоро, совсем скоро откроется Стожарск. Он появится вместе с рассветом, вместе с солнцем. Родной, суровый берег! Берег парусов и шаланд, степных гроз, мечтательных, щедрых сердец и неизвестных могил, берег, не боящийся ни шторма, ни бога, ни черта, — берег моряков! Некрасив он порой, грубоват и беден на колеры. Моряки, живущие здесь, не носят золотых галунов на отутюженных кителях, не знают английского языка и международных сводов сигналов. Но именно отсюда берут начало династии мореходов.

И разве удивительно, что знаменитые капитаны, избороздившие все широты, возвращаются под старость сюда, к этому берегу, где они впервые хлебнули горечь соленой купели и от которого ушли в свое первое плавание? В далеких морях этот берег, наверное, часто снится им. Снится вместе с вербами над Раскопанкой, с подсолнухами в огородах, с медлительным скрипом колодезных журавлей. Тогда под слащавой лазурью чужого неба особенно милым и дорогим кажется красный флаг на гафеле.

Здесь, у родных берегов, само море — проще и ближе. Оно всегда рядом: его можно черпнуть веслом или парусом, набрать в пригоршни, перегнувшись через борт шаланды. Оно стучится в тонкие днища баркасов, плещется под ногами, брызжет в лица и убаюкивает в часы отдыха. Человеку понятны шорохи глубин, равно как и их тишина, ибо он сливается с морем, чувствуя каждое его движение. На океанских же лайнерах море удалено от человека. Оно отгорожено от сердца стальными переборками и метрами высоких бортов, грохотом машин и шумом салонов. Уклад на этих судах скорее напоминает будни плавучих гостиниц, нежели кораблей. И потому еще настойчивей влечет родной берег — влечет почти физической близостью моря — девственного, полного движения и жизни.

Нет, ему, Кольке Лаврухину, не нужны ни суда-великаны, ни другие берега. Ему хорошо и на «Черноморке», по курсу которой совсем скоро откроются тополя Стожарска…

Стожарск действительно показался, едва наступил рассвет. Маяк, обессилевший за ночь, устало раздувал свой гаснущий, засыпающий свет: лучи слипались и меркли на лету. За маяком, над степью, занималась заря.

Колька переложил немного штурвал, срезая путь к причалам. Теперь ему все было знакомо вокруг: и фарватеры, и глубины, и отмели. Он взглянул на воду и неожиданно замер: на волне покачивалась ветка черемухи. Она проплыла за корму, и Колька, обернувшись, следил за ней до тех пор, пока черемуха не скрылась из виду. Тогда он счастливо засмеялся и, отыскав глазами дом на окраине городка, смущенно произнес:

— Зачем же… Я ведь не просил встречать меня.

Глава 4. ПРИСТАНИЩЕ РОБИНЗОНОВ

Несколько дней Колька пс появлялся на стожарских улицах. С утра до ночи проводил па шхуне, а если выпадали свободные часы, — на маяке, у Петра Лемеха. Домой возвращался лишь в сумерках, пробираясь переулками, чтобы случайно не встретиться с Речной.

Боялся ли он этой встречи? Пожалуй, нет. Единственное, чем рисковал он — выслушать выговор за ночную черемуху: Колька до сих пор не знал, как восприняла женщина но поступок. Но его пугало, что Речная может предстать перед ним чужим и далеким человеком. Ведь она не знала, что уже давно стала верным Колькиным товарищем. Не знали, что вместе с ним избороздила сотни морей и видела множество берегов, вместе с ним боролась со штормами, слушала океанский прибой и радовалась попутным ветрам. Знал об этом только один Колька, и именно поэтому, наполненный мыслями о Гелене, старался отдалить свое возвращение к действительности.

Но Стожарск — не бог весть какой город, чтобы в нем затеряться надолго. И однажды поутру, по дороге к причалу, Колька повстречался с учителем Яковом Ивановичем.

Городенко остановился, неторопливо начал набивать трубку. Поинтересовался Колькиными делами, спросил о подготовке в институт. Как бы между прочим, с легким укором сказал:

— Что ж дорогу к нам позабыл… Анна Сергеевна и то уж спрашивала. Зашел бы, чайку свою поглядел.

Послушное уважение к учителям люди сохраняют до самой старости. Колька же окончил школу лишь год назад, и у него не хватило смелости ни оправдываться, ни отказаться от приглашения. Он поспешно пообещал, что навестит Городенко в самое ближайшее время.

— Ну вот и добро, — заметил учитель. — Дома-то все здоровы? Отцу с матерью кланяйся…

После приборки на шхуне помрачневший Колька отправился на маяк. Он долго уговаривал Петра Лемеха пойти вместе с ним к Якову Ивановичу. Тот удивленно смотрел на друга: знал, что в доме учителя географии Колька всегда бывал запросто.

— Да не могу я, пойми, — убеждал громоздкий, немного флегматичный Лемех. — Ночью мое дежурство, технику выверить надо.

Потом, когда Колька уже уходил, он негромко, отводя глаза, попросил:

— Если увидишь Люську, скажи, что я сегодня дежурю.

— Ладно, — буркнул Колька обиженно.

Но следующим утром отчаянная решимость вдруг овладела им. «Разве я иду к ней? — думал он с вызовом. — Я иду к Якову Ивановичу». Колька переоделся. Открыл стол и достал из потайного места бананы, привезенные из Одессы. И, выйдя за калитку, храбро зашагал к окраинной улочке.

Яков Иванович, склонившись за письменным столом в кабинете, работал. Он лишь оглянулся, чтобы кивком поздороваться с Колькой. Глазами показал на кресло и снова углубился в книги.

Зная привычки учителя, Колька молча уселся. Обвел взглядом комнату и в дальнем углу, среди парусников, украшавших стены, заметил чайку. Поднялся, на носках, чтобы не мешать Городенко, подошел к птице.

Все было сделано мастерски. Крыло так и осталось сломанным, в глазах чайки, показалось Кольке, навечно застыла боль. Полураскрытый клюв замер в последнем крике. Через окно тянуло свежестью моря, и розоватые перья едва уловимо вздрагивали, откликались теплому текучему ветру.

Колька стоял, не в силах оторвать взора от птицы. И вздрогнул, почувствовав за спиной чье-то присутствие. Ноги неожиданно налились тяжестью. Он никак не мог заставить себя повернуть голову.

— Здравствуйте, — сказала Речная, и только тогда Колька обернулся. Лицо женщины было добрым, приветливым. Она загорела за эти дни, и нежная смуглость еще больше оттеняла ясность ее больших серых глаз. Нет, Гелена не была ни чужой, ни далекой. И обрадованный этим, Колька мысленно ответил: «Здравствуй, Вест-тень-зюйд!»

Яков Иванович оторвался, наконец, от книги. Из ящика стола достал секстан, поманил Кольку.

— Слышал о капитане дальнего плавания Великанове? — И после паузы грустно добавил: — Умер… Мне вот секстан по завещанию оставил. На память: мы с ним в гражданскую против белых вместе дрались.

Речная подошла, осторожно взяла моряцкий инструмент. Внимательно рассматривала точеную из кости рукоять, серебряную дугу с отметками градусов и минут, цветные стекла светофильтров. В этих стеклах таились отражения созвездий.

Городенко вздохнул. Чтобы оторвать его от нерадостных дум, Колька достал из кармана бананы.

— Это я вам привез, Яков Иванович. Для кабинета.

— Спасибо… Только зачем же два? Один оставь себе.

Колька растерянно осекся и с невольной надеждой, выдавшей его, посмотрел на Речную. В ее глазах дрожали смешинки: она поняла.

— А второй я возьму себе, — промолвила она. — Можно?

— Конечно! — поспешно выпалил Колька и, не сдержавшись, рассмеялся.

— Когда же вы покажете мне отмели — пристанища Робинзонов? — спросила женщина. Она гладила пальцами бархатистую кожуру плода.

Колька сам не объяснил бы почему, но теперь он чувствовал себя рядом с Речной легко и свободно. Быть может, из-за той простоты, с которой женщина приняла его немудреный подарок: такую простоту Колька привык встречать в знакомых парнях и девушках, в людях, окружавших его. А эти люди были понятны ему и близки. Он радовался, что в этой особенной женщине, — а в том, что Гелена была особенной, Колька не сомневался, — открыл общечеловеческую ясность, доступную его матросскому сердцу. И это открытие как бы уравняло его с Речной, разрушило напряженную скованность, владевшую им до сих пор.

— Когда? — с готовностью переспросил он. — Да хоть сегодня!

Гелена улыбнулась. Одними ресницами ответила: согласна.

На берегу, ожидая ее, Колька старательно вымыл шлюпку от высохших водорослей и рыбьей чешуи. Нетерпеливо поглядывал на обрыв и не сумел скрыть радости, когда заметил Речную. Она появилась в легкой накидке поверх сарафанчика, под цветастым зонтиком. Неумело, — расставив руки, чтобы сохранить равновесие, — прошла и уселась на корме. Колька оттолкнул шлюпку, прыгнул в нее на ходу и разобрал весла.

Греб он размеренно, сильно. Избегая взгляда женщины, смотрел на воду. В воде отражалось сиреневое небо.

— Я еще не поблагодарила вас… — нарушила молчание Речная.

— Пустяки, — нарочито небрежно промолвил Колька. — Случайно купил в Одессе.

— Я не о бананах, — уточнила она негромко. — За черемуху.

Колька не нашелся, что ответить. Еще ниже склонил голову и, боясь разогнуться, греб теперь только руками, коротко и отрывисто.

Разморенное солнцем, вяло покачивалось море. В дымчатом зное умирали ветры и, тоскуя по ним, слезились близкие горизонты. Песчаные косы, ища прохлады, уползали в хмурую приглубь.

Берег казался отсюда низким, почти плоским. Он тускнел и терялся в мареве.

Колька направил шлюпку к пологой косе. Помог Речной выйти и, обведя щедрым жестом видимый простор, шутливо сказал:

— Ну, вот оно — царство Робинзонов.

Он начал укладывать весла, а женщина, озираясь, робко сделала десятка два шагов. Потом осторожно опустилась на песок, откинулась на вытянутые руки. Глядела в море, туда, где в голубизне скользили полуденные сполохи.

Подошел Колька, присел рядом. Уловив в глазах женщины восторг, радостно спросил:

— Нравится?

— Да. Солнца много. И свободы.

Она смотрела на море не отрываясь, и ее глаза тоже наполнялись солнцем. Отраженные дали, затененные ресницами, уходили в бескрайность и исчезали в неведомых глубинах — может быть, в сердце.

— Вы часто бываете здесь? — поинтересовалась Речная. Колька утвердительно кивнул. И неожиданно попросил:

— Гелена Михайловна, не говорите мне «вы». Не привык я.

Она внимательно взглянула на него.

— Ладно. Только и ты уж зови меня просто, Геленой.

— Чудное у вас имя: Гелена, — смущенно произнес он. — Не наше, не русское.

Она промолчала, и Колька уже было решил, что женщина обиделась. Но спустя некоторое время Речная промолвила:

— Не наше… Это мне один человек придумал, для афиши. А зовут меня попросту Еленой. А может, и не Еленой, — добавила грустно. — Я ведь своего имени не знаю.

Подняла подвернувшийся под руку голыш, равнодушно швырнула в море. Покосилась на парня и прочла на лице его растерянность, неверие, щемящую тревогу — почти боль.

— Хочешь, расскажу? — предложила она. — Зимним днем в одной петроградской подворотне замерзала беспризорная девчонка. Шел мимо красноармейский отряд. С песней и с красным знаменем. Комиссар услышал плач и отыскал девчонку. Он приказал доставить ее в приют… Там-то, в приюте, и нарекли девчонку Еленой. А так как бойца, принесшего ее, звали Мишкой, окрестили Еленку — Михайловной.

Колька дышал учащенно, прерывисто, стараясь избавиться от тяжести, подступившей к горлу.

— А фамилия? — почти не расслышал он своего шепота.

— С фамилией было проще всего: улица, на которой нашли девчонку, называлась Речная… С тех пор вот и бродит по свету Елена Речная, счастье свое ищет. Гордая и одинокая, — усмехнулась женщина. — И лишь когда нахлещет жизнь порядком, несет свои девчоночьи горести к старому верному другу: к комиссару.

— Он жив? — спросил Колька.

— Ты разве не знаешь? — удивилась Елена. — Этим комиссаром был Городенко. Твой учитель.

Взволнованный, взбудораженный, Колька невольно обернулся к Стожарску. Над степью млели редкие облака. Густая толща зноя лежала неподвижно на горбатых спинах колодезных журавлей. В этом зное плавилась, теряла контуры маячная башня. Она ослепляла, как белое пламя.

— Трудно человеку одному, Колька… Ох, как трудно!

— Да разве вы одна? — возмутился он. Потом так же внезапно остыл, улыбнулся. — Вы не одна, Елена, слышите? Скажите только слово — и к вам приду я, комиссар, матросы. Придут бойцы. — И уже совсем ласково добавил: — С песней и с красным знаменем.

Смотрели друг на друга неотрывно, слегка изумленно. Плескались на песке бесцветные волны — и вместе с ними накатывались и тут же сменялись другими мысли — отрывочные, нечеткие, быстрые. Елена вспоминала консерваторию, профессоров, концерты и удивлялась, что там, среди талантливых, образованных интеллигентов, никогда не слышала слов, подобных тем, какие сказал ей только что Колька. Быть может, такие слова и рождаются лишь среди просторов: в морях, в степных раздольях, в праздничной тишине дремучих лесов? Рождаются, чтобы прийти затем в шумные города отголосками того природного, девственно кристального бытия, которое и создало, по сути, широкую русскую душу? «Милый Колька, ласковый Робинзон! Своим порывом ты воскресил во мне самые светлые чувства! На стоит ли удивляться этому: ты родился и вырос в море, a моря пробуждают в сердце его изначальную чистоту — точно так же, как пробуждает ее запах земли. Не потому ли чаще всего мы познаем себя в гуле ветра, в разливах полей, в студеной свежести рассветных лугов — в безграничном богатстве всего, что мы называем своею родной землей?»

А Колька, глядя на Елену, думал совсем о другом. Он не станет теперь сохранять в тайне свою любовь. Зачем? Он ведь ничего не требует от Еленки. Но пусть девчонка, замерзавшая в подворотне, знает, что ее любят. Пусть знает, что есть на свете человек, на верность и дружбу которого она может положиться.

Он разогнулся и решительно побрел к берегу. Поднял ракушку, что-то начертил ею на песке. Потом торопливо разделся и бросился в воду. Не оглядываясь, поплыл в море.

Поднялась и Елена. Подошла к тому месту, где только что разделся Колька, и всплеснула руками: на песке было начертано громадными, неровными буквами: «Я люблю тебя!» Несколько мгновений стояла неподвижно, потом обернулась к Кольке, но тот размеренными, медлительными сажонками удалялся от берега. Еще раз прочла слова на песке и радостно засмеялась. Прижала ладони к горячим щекам. «Что ты придумал, Колька! И что я отвечу тебе? Так вдруг! А может, все это лишь чудится? Смотри: волны уже подбираются к твоему признанию — и скоро его не станет. Волны не хотят ждать, торопятся, жадно тянутся к заветным словам: им, верно, тоже нужна твоя любовь». Елена снова засмеялась. Сняв туфли, начала нагребать песок, чтобы преградить путь морю. Но волны оказались сильнее: они все чаще доползали до фразы, написанной Колькой.

Первым исчезло слово «тебя», и Елене взгрустнулось. Она присела у воды, уткнула подбородок в колени… Думала все о том же. Нет, она не обидит Колькиного доверия. Ни единым словом, ни единым жестом! По себе знает, как чисто и свято первое прикосновение к любви. Пройдет еще немало лет, прежде чем Колькины чувства подчинятся закономерной житейской прозе, приобретут ту вековую целеустремленность, которая придает мужчине силу и настойчивость. А сейчас Колькина любовь ничем не грозит ей, Елене. И потому она не убежит от нее, — зачем огорчать страданием друга!

Она старше Кольки на семь лет, на целых семь лет! Значит, их дружба никогда не станет их жизнью. Но такие дни все равно не проходят бесследно, и сердце обязательно сохранит навечно и это море, и это солнце, и Колькино участие, такое же бесхитростное и диковатое, как первозданная суровость окрестных песчаных кос. Так стоит ли обеднять собственное сердце!

Нет, ее не страшит полумальчишья любовь: она сильнее этой любви, взрослее. И потому сейчас не свернет с Колькиного пути…

Колька вернулся минут через двадцать. Не глядя в сторону Речной, выбрался на песок и остановился лицом к морю. Когда Елена приблизилась, он, не оборачиваясь, глухо спросил:

— Вы прочли?

Стоя спиной к женщине, не видел задорных огоньков в глубине ее глаз.

— Я боялась, ты утонешь, — будто и не расслышала вопроса Елена. Но Колька с упрямством, которого она не подозревала в нем, повторил:

— Вы прочли?

Она знала, что Колька не видит ее улыбки. Поэтому нарочито громко вздохнула и с притворным сожалением, подавляя нарастающую веселость, сказала:

— Не успела: волны смыли твои слова, и теперь они плавают где-то в море.

Колькина спина вздрогнула. Он стоял неподвижно, молча, — видимо, униженный, опустошенный. И Елене стало жаль его. Она подошла вплотную, словно нечаянно, прикоснулась щекой к его плечу.

— Мы отыщем их в море. Вместе. Правда? — И так как он порывисто обернулся, предупредительно выдвинула вперед руки. — А теперь я хочу купаться. Вода не холодная?

Медленно начала расстегивать длинный ряд пуговиц. В ее жестах было столько доверчивости, что Колька едва не расплакался. Смотрел на Речную восторженно, влюбленно… Вот распахнулись полы сарафанчика, и он увидел Елену, обтянутую лишь тонким черным купальником. Небольшие, наивно вздернутые груди, чуткие линии бедер, шелковистую, точеную округлость ног… Сколько женщин — приезжих дачниц и местных девчат — проплыло перёд ним на стожарском пляже. И ни разу в жизни не задержался взглядом на ком-нибудь, не замер от изумления, не взволновался. А сейчас им овладело какое-то праздничное, торжественное умиление, почти преклонение. Елена казалась ему такой же непонятно-прекрасной, тревожно-влекущей, как горизонты на рассвете, огни кораблей, как паруса, исчезающие вдали. Если бы мог он опуститься на колени, обнять эти тронутые загаром ноги, застыть так на долгие годы, ни о чем не думая и ничего не желая, чувствуя лишь, как скользит полуденный ветер в изгибах ее тела.

Елена перехватила его взгляд, покраснела. Поспешно отбросила одежду, вошла в воду. Но, сделав несколько шагов, вскрикнула и попятилась.

— Что? — с испугом бросился к ней Колька.

— Водоросли, — растерянно, жалобно-робко улыбнулась она.

Он облегченно вздохнул.

— Они не обидят вас.

Женщина все еще не решалась тронуться с места. Тогда Колька, став угрюмо-серьезным, не узнавая собственного голоса, произнес:

— Я понесу вас. — И так как Елена не ответила, подхватил ее на руки. Боясь прикосновений, нес на вытянутых руках, осторожно ступая по травянистому дну. На лице Елены, — порозовевшем, с опущенными веками, — светилась несмелая, застенчивая радость.

Забредя по пояс, Колька остановился, зачем-то предупредил:

— Сейчас я опущу вас в море.

Она открыла глаза. Сама не зная как, тихо сказала:

— Разве ты не поцелуешь меня?

Брызнуло солнце. Небо затопила синева моря. Плеск волны возвысился до грохота океанов… Пошатываясь, Колька неумело прижался губами к ее лицу и, не устояв, рухнул в прозрачную воду вместе с Еленой.

Потом они лежали на песке, подставив спины горячему солнцу. Елена отжимала мокрые волосы, а Колька рассказывал о рейсе в Одессу, о том, как вел шхуну по ее глазам. Женщина никак не могла понять, что такое румб, и он в который раз старательно объяснял, чертя на песке меридианы, компасные стрелки, картушку.

— Понимаете: магнитное направление… Курс корабля. Его дорога.

— Вест-тень-зюйд? — смеялась Елена. — Я и не знала, что в жизни так много хороших дорог.

К вечеру воздух стал прозрачнее, чище. Яснее открылся берег, степные дали, высокое небо над ними. За отмелями резко обозначился горизонт, от которого равнодушно и бесшумно катились волны — катились мимо, старательно огибая косу, точно оберегая уединенность Елены и Кольки… Море постепенно сгущалось, темнело. Оно жестко отражало предзакатное солнце, не пропуская теперь его лучи в свою глубину. Там, в глубинах, уже наступала ночь.

Изредка возникали косые паруса, наполненные вечерним ветром. Они торопились к берегу, туда, где под глинистыми кручами дремали сонные, пропахшие водорослями рыбацкие гавани. В этих гаванях во время штормов отстаивались отраженные звезды.

Кольке хотелось продлить этот день бесконечно, С каждой минутой он открывал в Елене все новые черточки, которые делали женщину еще роднее, дороже.

— Что ты глядишь так? — не вытерпела она однажды.

— Глаза у вас блестящие, — смутился Колька.

— Это я долго смотрела на море, — призналась Елена в шутку. — И немножко моря, наверное, осталось в них навсегда.

Возвращались в сумерках. Сидели рядом, вместе гребли: каждый одним веслом. Шлюпка виляла, рыскала, и они часто останавливались, смеясь, разворачивали ее. Первые звезды изумленно таращили блеклые, подслеповатые глаза. На фарватере хитровато-понимающе перемигивались буи, и Колька, не сдержавшись, погрозил им кулаком.

Прошел вблизи пароход. Его огни проплыли, как неведомая планета, затерянная во Вселенной. Они растворились в сумеречном тумане, оставив по себе минутную тоску.

— Куда он? — с грустью спросила Елена.

— Не знаю, — тихо ответил Колька. — В ночь.

Конечно, он мог бы рассказать женщине обо всем, что происходит на пароходе. О молчаливых кочегарах, косящихся на дрожащие манометры; о вахтенном штурмане, бродящем по узкому мостику; о пассажирах, наполнивших тесные каюты своими береговыми заботами. Но он понимал чувства женщины и потому промолчал. Он сам переживал щемящую боль всякий раз, когда встречал огни кораблей. В них воплощались неразгаданные и потому несбыточные желания, непознанное счастье дорог, по которым он мог бы пройти и которые снова не коснулись его жизни. В этих огнях было что-то влекущее и загадочное, как в падающих звездах. Они появлялись неведомо откуда и исчезали — неведомо куда.

— Вест-тень-зюйд, — повторила Елена. — А может, он побрел по нашей дороге? — И неожиданно предложил: — Давай и мы пройдем по ней. Хоть немного!

Взглянув на небо, Колька прикинул по звездам стороны света. Развернул шлюпку, и они вместе начали грести в темень, туда, где скрылся недавно пароход.

Ночь все плотнее оседала над морем. Скрытое сумраком, оно казалось теперь отяжелевшим, затаившимся. Случайные шорохи и всплески лишь усиливали пугливую настороженность тишины. Волны бесшумно проскальзывали мимо, крадучись к берегам. Они недобро шипели, нарвавшись на весла, и проносились под шлюпкой, царапаясь в днище. Берег выдвинул навстречу волнам холодные отсветы огней. Они поблескивали на воде, как штыки.

Чуть поодаль, повернувшись к отмелям спиной, бросал в темноту пригоршни света Стожарский маяк. В его лучах метались запоздавшие птицы.

Елена боязливо поежилась, и Колька, чтобы ободрить женщину, сказал:

— Это наша дорога. Вест-тень-зюйд.

На этой дороге было пустынно.

Говорили шепотом, невольно прислушиваясь к тишине. Пытались продолжить мысленно румб через всю планету, припомнить, какие моря и страны лежат на пути. Но даже Колькиного воображения хватало лишь до Бискайского залива. Дальше все расплывалось в синеве Атлантики. Они только знали, что где-то на этом румбе сейчас день, сверкает океан и гудят ветры в мачтах кораблей. Елена всматривалась в темноту, словно надеялась различить все, о чем рассказывал Колька. Но там, впереди, лишь дрожали звезды да текли призрачные тени волн.

— На этой дороге люди всегда должны быть счастливы, — сказала Елена. — Странно, но я впервые за много дней вспомнила о том, что я — актриса. И если когда-нибудь мне не хватит сердца согреть зрительный зал, я воскрешу в памяти эту ночь. Я выйду на сцену и скажу: «Люди, познавшие горечь страданий! Забывшие о любви и разучившиеся смеяться! Не отчаивайтесь: для каждого из вас есть дорога надежд и свершений. Распахивайте двери. выходите навстречу друг другу! Только дорога одиночества не приводит никуда. Беритесь за руки, теснее прижимайтесь плечами! Шагайте в просторы, к самым величественным горизонтам! Не бойтесь величия — это ваша дорога! Не бойтесь ветра — это ваша песня! Не бойтесь бури — это ваше счастье, друзья!» — Она взглянула на Кольку, рассмеялась. — Как ты думаешь, они поймут меня? Отзовутся?

— Да, — ответил зачарованно Колька.

— А может, уже откликнулся кто-нибудь? — Елена внезапно поднялась и, сложив ладони у рта, закричала: — Эй там, на вест-тень-зюйде! Счастливого пути!

Ее крик затерялся в молчании моря.

— Вы — великая артистка! произнес Колька.

— Нет, — доверчиво-печально призналась Елена. — Просто мне хорошо сегодня. А радость всегда прибавляет немного таланта.

Расстались они у причала. Дома Колька сложил в сарайчике весла, не заходя в хату, присел под развесистым клевом. Ему хотелось побыть одному. Пытался припомнить — шаг за шагом — все, что произошло сегодня. Но перед глазами возникало лишь горячее лицо Елены — в ту минуту, когда он целовал его. Как они встретятся завтра? Повторится ли их близость? Этого Колька не знал. Он вдруг с горечью понял, что Елена так и не раскрыла до конца своего сердца. Она сильнее его, сдержанней, рассудительней. Значит, в их дружбе нет равенства. Елена в ней — главенствующая, первая. Все в ее воле. Она будет устанавливать грани этой дружбы и решать ее судьбу. Он, Колька, любит, но нужна ли его любовь этой чудесной женщине? «Еленка, морячка моя… Хоть сейчас, после этого дня, ты думаешь обо мне?»

Нет, Елена не думала о Кольке — думала о себе. Она не зажгла огня, молчаливо сидела в темноте. Не оторвалась от дум даже тогда, когда в комнату вошел Городенко. И только почувствовав на плече его отцовскую ласковую руку, прижалась к ней щекой, задумчиво спросила:

— Комиссар, ты можешь объяснить, что такое счастье?

Глава 5. СИЛЬНО И ДЕРЗОСТНО!

Рейс в Херсон подвернулся, по Колькиному убеждению, весьма некстати. Меньше всего ему сейчас хотелось покидать Стожарск.

Загруженная бочками сельди, «Черноморка» низко сидела в воде. Она зарывалась в нее по самые якоря, торчащие из клюзов. Качало. С правого борта часто захлестывало палубу: где-то у берегов Кавказа бродили залетные штормы, и с юга — их отголосками — накатывалась упругая мертвая зыбь.

— Не люблю эти плешивые волны, — угрюмо сплюнул шкипер. Он с опаской поглядывал на небо.

Прячась от брызг, Колька присел у крохотной судовой надстройки. То и дело оборачивался назад, к Стожарску. Берег туманился в утренней дымке. Краснели под солнцем глинистые обрывы, за которыми серебрилась невысохшими росами степь.



«Два дня я не увижу ее… Два дня, длинных и скучных, словно кильватерный след за кормой». В последнее время ему ни разу не удалось побыть с Еленой наедине: рядом всегда оказывался Иволгин. Капитан и Елена говорили о книгах, которых Колька не читал, спорили о памятниках, которых он не видел. На пляже, лежа возле них, он хмуро чертил на песке бессмысленные крестики и нолики.

Елена словно забыла о косе, о Колькином признании, о том, как блуждали они на шлюпке в ночном море. Вчера, улучив минуту, он снова пригласил ее на отмели. Женщина промолчала, и он начал уверять, что ни единым словом не напомнит о том, что было.

— Вы не бойтесь, — сказал он искренне, — мое слово твердо.

Елена дотронулась до его руки, тихо ответила:

— Разве бояться можно только тебя? Нас ведь с тобою двое…

Подошедший Иволгин помешал им закончить разговор. И вот теперь — этот рейс в Херсон, два тоскливых дня впереди.

— Уснул, что ли? — окликнул его шкипер. — Становись к штурвалу!

В лимане было тише, спокойнее. Из гирла Днепра дул горовой ветер, гнал к морю брюхатыепарусники. Они кренились, уваливались с фарватера, выворачивая крутыми скулами тяжелую, уже по-речному желтую воду. В низовьях Днепра не кончился паводок, и мутная вода несла навстречу «Черноморке» коряги, целые острова заплавы, притопленные деревья. Колька, перекладывая штурвал, старательно обходил их, чтобы уберечь винт.

На фарватере было тесно: от парусников, пароходов, рыбачьих сейнеров и барж, от вешек и красных, ржавых буев. Лишь за ними лиман расстилался широкой гладью, сливаясь вдали с низкими песчаными косами. Ветлы на этих косах росли, казалось, прямо из воды.

Прошли подкову Первомайского острова с высокими сигнальными мачтами на берегу. На них долго смотрел шкипер, потом объяснил матросам:

— С «Потемкина»… — И задумчиво добавил: — Сколько годов минуло, а мачты броненосца до сих пор указывают людям путь.

Чем ближе к гирлу, тем все чаще попадались купы молодой куги. В ее заросли стремительно падали с неба одинокие селезни. На обочинах фарватера били пудовые щуки и коропы. Окуни гоняли рыбью мелкоту, и та рассыпалась по воде, как выстреленная дробь. Когда, наконец, вошли в протоку, шхуну с обоих бортов плотно обступили камыши — густые, буйно пошедшие в рост. Плавни убегали во все концы великим зеленым океаном.

Здесь все было иным, нежели в море. Вёрбы бросали па воду зеленые тени. На старых котах, затянутых паутиной, неподвижно сидели птицы, выслеживая рыбу. Они не обращали внимания на плывущие мимо корабли. Корабли казались гигантскими и сказочными среди верболоза и желтых кувшинок. Было какое-то странное, раздумное несоответствие между ними, пропахшими морем, и стылой, хуторской тишиной плавен. Это впечатление усиливалось, когда меж осокорей и ракит мелькали белые хаты понизовных сел. Рябые телята, подпрыгивая, восторженно мычали вслед кораблям. Синие стрекозы доверчиво садились на фальшборты.

Даже в лексиконе шкипера появились новые, непривычные слова. Буи он теперь называл бакенами, фарватер — быстриной, а изгибы протоки — коленами.

— За вторым коленом, — указывал он рулевому, — будешь держать поближе к берегу, на сохлую вербу.

В заводях отражалось небо с неподвижными облаками. «Черноморка» резала тени деревьев. На ее вантах повисал тополиный пух.

Уже к вечеру вышли в просторное русло Днепра. Повернули влево и увидели по носу бетонную громаду херсонского элеватора, длинные корпуса консервных заводов. На рейде посреди реки стояли в ожидании погрузки морские суда. Пустые, они громоздко высились над водой, оголив почти до половины свои размашистые винты. Весело шлепая но воде плицами колес, проносились речные пароходы. Они смело устремлялись прямо в берег и исчезали в камышах, которые скрывали от взора бесчисленные ерики и протоки. Белые мачты пароходов, петляющих в плавнях, еще долго виднелись меж верб. За вербами, в сизоватой вечерней дали, смутно просматривался зеленовато-серый Алешковский монастырь.

Город открывался постепенно из-за осокорей Потемкинского острова. Проплыли по левому борту легкие, точно китайские, постройки яхт-клуба. Убавив ход, «Черноморка» втягивалась в узкую реку Кошевую. С палубы шхуны матросы внимательно разглядывали суда у причалов. Такова уж привычка моряков: знакомство с портовым городом начинать с кораблей, заполнивших гавань. Позже, сойдя на берег, они узнают улицы и площади города, нравы и говор жителей, но еще до швартовки безошибочно распознают его облик — по судам, забредшим сюда. Вот «Молдавия» — та самая, которую они видели совсем недавно в Одессе. Только там, в Одесском порту, она терялась среди тысячетонных лайнеров, здесь же казалась огромной, закрывая собою полгорода. Для херсонских мальчишек она воплощала в себе, наверное, океанские дороги. Накренившись, черпая воду лишь одним колесом, подгребал к пристани допотопный пароходишко — с высокой трубой и причудливo изогнутым форштевнем. На его кожухе Колька прочел: «Профсоюз». Интересно, как назывался он раньше, до революции? Наверное, «Миссисипи» или «Ориноко»… Покачивались рядышком портовые буксирчики — маленькие, точно игрушечные: сваи причала поднимались выше их мачт. Имена этих суденышек звучали по-детски ласково: «Волна», «Забавка», «Муравей», «Тимофей Копейкин», «Светлана», «Лаверна». Особенно понравилось Кольке имя «Лаверна», хотя никто на шхуне не мог объяснить, что оно значит.

Пароходы, пришедшие из окрестных местечек, затерянных в плавнях, пахли аиром и перегретым паром. Их длинные деревянные рули были облеплены листьями верб и кувшинок. А напротив пристаней, на другом берегу Кошевой, гремели верфи судоремонтного завода. Бездыханные корабли пламенели суриком. С их бортов свешивались грязные покрасочные беседки.

«Черноморка» ошвартовалась в глубине Кошевой, за Зеленым базаром. Здесь кончался порт. Дальше река суживалась, мелела и глохла среди ржавых останков судов и осоки.

Разгрузку отложили до следующего дня. От нечего делать Колька выбрался на берег и побрел мимо пахучих причалов Экспортлеса. Лязгали цепями уродливые, точно на ходулях, лесопогрузчики. Громыхали на неровной мостовой пароконные шарабаны. Брички извозчиков, ожидающих пассажиров, вытянулись в длинную очередь. Понуро дремали лошади, изредка кивая головами, покрытыми от солнца войлочными шляпами.

На мачте морского вокзала, над которым виднелись надстройки «Молдавии», болтался отходной флаг. Ветра не было. Над портом, в теплом воздухе, прочно держался прогорклый запах сельди. В город вела избитая рытвинами улица, поднимавшаяся в гору. Поперек нее, мешая движению, сновал маневровый паровоз.

Херсон напоминал все южные города — шумные и немного медлительные. Небольшие дома из белого, насквозь прокаленного солнцем камня, жидкие акации, афишные тумбы на углах; галантерейные лавки, ледяной квас, подсолнечная шелуха на узких тротуарах. Над витринами — полосатые навесы из парусины.

На главной улице Колька долго и оторопело смотрел на таблички с номерами домов. На одной из них значилась улица Лассаля, на другой — Чкалова, а через квартал — Первого мая. Он не знал, что рту улицу ежегодно переименовывали, хотя херсонцы с упрямой настойчивостью продолжали называть ее Суворовской.

«Город как город», — равнодушно решил Колька. Потом усмехнулся и подумал о том, что в Херсоне, как и во всяком другом городе, есть, наверное, своя гостиница «Астория» и свой кинотеатр «Ударник».

Он свернул в переулок и только здесь остановился пораженный: отсюда, с горы, хорошо был виден разлив Днепра. В плавнях блуждали пологие туманы, в которых терялись вечерние окоемы. А совсем близко, в конце переулка, вздымались работящие краны, трубили в облаках пара рожки стрелочников, и дымили пароходы, готовясь к далеким рейсам. Нет, Херсон был прежде всего портом, и именно порт создавал своеобразный и неповторимый облик города.

Колька затаил дыхание, прислушался…Звуки порта всегда влекут и тревожат. Перезвон склянок, гудки кораблей и сирены буксиров, стук выбираемых якор-цепей, тугое хлопанье парусов, шелест вспарываемой воды, наконец скрип лебедок и хрипловатые команды боцманов — все обещает! Неведомые дороги и неожиданные встречи, множество дней, наполненных солнцем и ветром, обещает такое богатство ощущений, перед которыми меркнут самые заманчивые желания. Там, впереди, где тускло мерцают огни бакенов, тебя ждут борьба и счастье открытий, ждут испытания и твое мужество, о котором ты и сам еще не ведаешь, ждет вечное движение, преобразующее мир. Туда зовут тебя проблески маяков, отполированные рукоятки штурвалов и трепетные флаги на гафелях. Подчиняясь этому зову, позабыв о тесных переулках, где ветры умирают, не пропев своей песни, ты бредешь, точно лунатик, навстречу грохоту гавани и белому изяществу мачт. Отныне твоя дорога — в морях! Тебе проносить через них свой флаг, напоминая людям о великой стране романтиков и строителей. Жители далеких континентов улыбнутся твоему флагу как самому верному другу. Он прибавит им сил и надежды. И в этом — твое моряцкое счастье, ибо нет на земле призвания выше, нежели приносить людям радость!.. Если б можно было, Колька тотчас же ушел бы в море. Но назавтра его ожидала разгрузка шхуны, долгий день у скучного, потемневшего от водорослей причала, где надоедливо поскрипывают швартовы и тоскливо всхлипывает в сваях вода. «Пропащий день», — подумал Колька. Увидел отплывающую «Молдавию», позавидовал: часов через пять она пройдет мимо Стожарска. И кто знает, не улыбнется ли ее огням из угловой комнаты Елена…

На шхуну он вернулся в сумерках. Присел на бухту каната, смотрел, как темнеет над гаванью ночь. На причалах зажглись огни, и течение шевелило на воде их отражения. Из плавен тянуло сыростью и запахом трав. В заречных далях надрывались лягушки. Их перекличка сливалась в сплошную ворчливую трель, такую же дрожащую и непрерывную, как мерцание звезд. «К ветру», — припомнил Колька.

Потом взошла луна — и все вокруг притихло, насторожилось. Она обожгла далекие ветлы и повисла над камышами, бросив на них багровые сгустки тусклого золота.

«И в Стожарске сейчас луна, — думал Колька. — Может быть, светит в окно угловой комнаты… Почему всем дорогам сопутствуют расставания? Зачем? Проверить глубины любви? Или разлука дана для раздумий, чтобы мог человек ощутить богатство своей души? Разлука действует подобно пружине: чем длиннее она растягивается, тем стремительнее ее обратная тяга. Но ведь за каким-то пределом пружина теряет свою возвратную силу. А любовь? Неужели ее могут убить дороги?»

— Шел бы ты спать, — заметил вышедший покурить шкипер, — Завтра нелегкий день.

Поднялся только затем, чтобы не отвечать шкиперу. В кубрике осторожно нащупал свою койку. Прислушиваясь к ровному дыханию товарищей, начал раздеваться…

Утро родилось в тумане — свинцовое, дымное. Контуры пароходов едва угадывались на рейде. Плавни лежали в мороси. В ней глохли тоскливые надрывы судовых колоколов.

Солнце так и не смогло пробиться сквозь вязкие тучи. Оно лишь слегка разбавило их на востоке, и в той стороне теперь было видно, как ползет над землей тяжелое небо. Мачты, покрытые скользкой влагой, казались продрогшими, зябкими. Набухшие сыростью паруса поеживались на гафелях.

К разгрузке приступили неохотно. Многопудовые бочки с сельдью сползали с мокрых сходен обратно на палубу, холодные тросы скользили в руках, оставляя в ладонях выжатую воду. Кожа ладоней побелела, ныла, как от ожогов. Каждая бочка давалась с трудом. Выгрузив, наконец, ее на причал и поставив, моряки переводили дыхание и отирали лица. Только затем возвращались на палубу, чтобы вытащить из трюма следующую.

— Этак мы и до ночи не разгрузимся, — в сердцах обронил шкипер.

Настроение у Кольки упало: это значило бы задержаться в Херсоне и провести еще один долгий день вдали от Стожарска.

— Нажмем, что ли, — предложил он. Но никто не откликнулся на его призыв. Лишь позже, когда они выволокли на причал очередную бочку, кто-то из матросов недовольно спросил у Кольки:

— С чего это ты такой быстрый стал? — И угрюмо добавил: — Спешить все одно некуда: вишь, какой туман…

Обедали в этот день молчаливо, нехотя. Лениво перебирали ложками, варево, незаметно для кока выплескивали за борт.

— Хотел кума проведать, — свертывая цигарку, вздохнул шкипер. — Поблизости тут, в Кардашинке. Рыбца на снасть половить.

— Какой же рыбец в конце мая! — возразил Колька. — Его недели две уже и в помине нет.

— Бывает, задерживается, — ответил шкипер, прикуривая. — Особливо у пристаней, где пароходы горелый уголь счищают. Любит он брюхо на жужелице чесать.

— Кто, кум? — съязвил моторист. Шкипер поперхнулся, закашлялся:

— Рыбец, дура!

Покурив, вновь принялись за работу. Погода не улучшалась. В тумане предостерегающе гудели охрипшие суда. Они проплывали невидимые, а до «Черноморки» докатывались волны, разведенные ими, появляясь из пепельного мрака как-то вдруг, круто и зло. Волны наваливали шхуну на сваи, били ее, мотали. Моряки оцепеневшими руками удерживали расходившиеся бочки и сходни, отчаянно ругались. Потом снова все затаивалось в плотной пелене влаги, через которую с противоположного берега Кошевой с трудом просачивалось пламя электросварки.

Измученные, обессилевшие, разгрузку закончили часам к шести. Только теперь каждый почувствовал, как болят уставшие мышцы и гулко колотится сердце. Стаскивали взмокшую робу, черпали из-за борта воду и, помогая друг Другу, смывали сгустившийся пот и въевшийся запах сельди. Вспухшие Колькины руки были измазаны запекшейся кровью. Оп и сам не заметил, когда и где посбивал суставы. Боли не ощущал — только литую тяжесть в кистях да одеревяневшую жесткость кожи. Моясь, косился на шкипера: решится тот выходить в море или будет ждать, пока рассеется туман? Не сдержал радости, когда шкипер приказал задраивать трюм и готовить мотор.

Уходили из Херсона самым малым ходом, наощупь. Видимости не было: сразу же за бортами вырастала белесая стена тумана. Вода под ним казалась черной. Короткий бугшприт «Черноморки» осторожно раздвигал дымную мглу, временами исчезая в ней, точно отделяясь от шхуны и тая. Берега реки угадывались лишь по шуму портовой сутолоки. Он постепенно становился отдаленнее, глуше, перемещаясь за корму. Шхуна робко разворачивалась вправо. Сирена «Черноморки» врезалась в туман, как лезвие. И начала выть — протяжно и отпугивающе.

Колька нес вахту на баке. Оглушенный сиреной, он до рези в глазах всматривался вперед, в плывучий сумрак. Но ничего различить не мог. Одному богу было ведомо, по каким приметам шкипер вел «Черноморку». Шкипер сам стоял у штурвала — напряженный, сосредоточенный. Он облегченно вздохнул, когда почти у самого борта возник поворотный буй: Днепр с его оживленным движением остался позади. Из протоки, навстречу шхуне, тянуло ветром.

Сменившись, Колька опустился в кубрик, не раздеваясь прилег. Утомленные матросы спали. Их не тревожила даже сирена, которая по-прежнему ревела наверху. Переборка и подволок перед Колькиными глазами мелко подрагивали в такт мотору. Совсем рядом, за обшивкой, шумела и плескала вода. Один раз даже прошуршали камыши: видимо, в тумане шхуна подошла слишком близко к берегу. Хорошо, что глубины в протоке — весьма приличные.

Вот они — моряцкие будни. Не только солнечные просторы и светлые гавани по курсу. Случаются и такие вот рейсы: унылые и слякотные. С холодом и мраком, сквозь который пробирается шхуна, с нытьем сирены, с раздраженным покрикиванием шкипера — ему ведь тоже сейчас не легко! Наконец, с беспредельной затерянностью среди воды и тумана, затерянностью, в которой все передумаешь и обо всем переспросишь… Такие рейсы не так уж редки в моряцкой жизни. И осенью, когда ветер срывает гребни волн и швыряет их в мокрые паруса, а на отмелях закипают клокочущие буруны. И весною, в дождях, разъедающих слежавшиеся снега, — через эти дожди не в силах пробиться маяки… И особенно зимой — в стужу, когда звезды покрыты инеем. Тогда снасти и надстройки обрастают наледью, корабль кажется высеченным из хрусталя: он тяжел и неостойчив. Сутками матросы непрерывно скалывают звонкий лед, сбегая в кубрик лишь отогреться — не столько теплом, сколько духотой… Нет, он, Колька, не жалуется: просто немного взгрустнулось. Во всем виновата сирена. Ведь и там, ка берегу, не существует дел, чтобы всякий день — праздник.

В Херсоне, который они покинули, сейчас тишина. Туман кончается у набережных, а дальше, в городе, — теплый пасмурный вечер. Серое небо лишь придает городу мягкость и раздумчивую домовитость. В нем покойно, как в комнате, наполненной сумерками.

Закончив трудовой день, люди встречаются друг с другом, смеются, произносят ласковые слова. Они заслужили этот отдых. Они радуются, что вечер тих и спокоен, они не Знают, что над морем повисли туманы, в которых ревут сирены и затеряны пути кораблей. А главное — они не знают долгих разлук. Что ж: он, Колька, даже теперь не позавидует им. Зачем? Завтра он расскажет Елене о чем-нибудь таком, что никому неведомо на берегу. О горьковатом запахе ивняка в тумане, о голосах кораблей, об ожидании, почти предчувствии чего-то необычайно радужного, что должно вот-вот войти в его жизнь или, может быть, даже уже вошло.

Не заметил, как уснул… Снилась ему Елена. Шли они, взявшись за руки, степью, обожженной медвянисгым солнцем. Млела хмельная полынь и ромашка вокруг, млели бескрылые маки и темно-зеленые клубки перекати-поля. Бесцветное небо клонилось к мерцающим горизонтам и сползало за них неизвестно куда. Редкие облака, тугие и крутобокие, стояли неподвижно, точно на якорях. Б них спали, свернувшись, радуги.

Они с Еленой поднялись на курган и внезапно замерли изумленные: всю степь, до самых затерянных окоемов, заполнили юноши и девушки. Было их тысячи тысяч, красивых и гордых, и все они смотрели не отрываясь на них. Торжественные мелодии плыли по степи вместе с ветром, то затихая до шелеста трав, то нарастая до чувственных шквальных порывов. Волосы девушек украшали венки из белых цветов, рука их лежали на плечах юношей. Все они стояли молча, глядя на Елену и Кольку сосредоточенно, проницательно, казалось, даже враждебно.

Елена невольно отступила, и это движение женщины придало Кольке решимости.

— Кто вы? — крикнул он с вызовом. Ответ докатился до кургана плотной, тысячеголосой волной:

— Ваши потомки.

— Зачем вы пришли? — снова спросил Колька. Тогда из первого ряда вышла юная, стройная девушка. Она приблизилась к Елене и Кольке.

— Мы пришли из далеких времен, которые вы называли будущим, — сказала девушка. — Вы — наши предки, и у вас мы учимся всему: отваге, трудолюбию, доблести. Вы были решительны и прозорливы — об этом свидетельствует Великая Революция. Вы были талантливы и умелы — об этом повествуют города, созданные вами в тайге, рек», проложенные через пустыни, сады, взращенные среди льдов. Вы были сильны духом — нам это известно, ибо ваша сила живет теперь в нас. По облику Родины мы знаем о вас почти все. И лишь одного мы не знаем: как вы любили.

Девушка оглянулась, и тысячи ее друзей согласно закивали.

— Да, этого мы не знаем, — продолжила она. — В ваших книгах, дошедших до нас, о любви написано скучно и буднично. В любви вы были скудны и рассудочны. Вы не умели преклоняться перед женщиной, вы забывали, что любовь — сильнее мужества. Так говорят ваши книги и кинофильмы — и мы не поверили им. Не поверили, что люди, перестроившие планету, могли быть бедны сердцами. Не поверили, ибо наши поколения — мудры и величественны, а такое племя могло родиться только в любви… И вот мы пришли. Пришли, чтобы узнать истину — не от историков, мыслящих категориями эпох, и не от философов, обремененных громоздкостью синтезов; от вас — любимых и любящих, познавших счастье радостей и страданий. Отвечайте же!

— Отвечайте, — загудели тысячи тысяч.

Он, Колька Лаврухин, растерянно переминался с ноги на ногу. Выручила Елена. Она шагнула вперед и, подняв руку, улыбнулась.

— Друзья! Братья и сестры… Хотя, что ж это я, — рассмеялась Елена и поправилась: — Внуки и правнуки! Вы спрашиваете, как мы любили? Радостно, сильно и дерзостно. Мы не оглядывались по сторонам и не глушили зова своих сердец, мы не боялись нежности, равно как и слез. Разве могли бы мы победить врагов, не умея любить! Разве могли бы возвеличить Родину, зная лишь одну суровость! Мы любили так же. как жили: смело и красиво. И такую любой завещали вам. Верьте! Это говорит вам девчонка, замерзавшая в подворотне. Девчонка, спасенная комиссаром во имя вас, потомков. Верьте мне!

Толпа восторженно зашумела. Тем, кто не расслышал, без конца повторяли:

— Сильно и дерзостно!

— Смело и красиво!

Девушка, которая спрашивала, поднялась на курган, сняла с головы венок из белых цветов и надела на Елену…

И вот он, Колька, уже внизу, среди потомков, глядит вместе с ними на вершину кургана, где стоит Речная. Белые цветы падают из венка к ее ногам, каменеют, превращаясь в мрамор. Их все больше, этих мраморных цветов, Елена возвышается над ними — стройная, как обелиск. Вечный ветер скользит по мраморному лицу, мелодии, наполнившие степь, возрастают до громовых раскатов. Колька не может дотянуться до Елены, бросается к ней, но ветер сбивает его с ног. Он ударяется лицом о землю, ползет к вершине кургана. Ветер сливается с ревом мелодий, они ширятся, гремят, грохочут.

— Елена-а-а… — кричит Колька.

— Сильно и дерзостно! — доносится до него откуда-то из дальнего далека, почти из Вселенной. — На нашей дороге все люди должны быть счастливы!

Вконец обессиленный, он падает, но чьи-то сильные руки подхватывают его, сжимают, рвут.

— Да проснись же, проснись…

Колька открыл глаза — и не узнал кубрика. Носились от борта к борту сундучки, сапоги, ведра. В шкафчике гремела посуда. Переборки гудели напряженно и гулко. Судорожно мотало койку, словно ее оторвало от земли и теперь кружило вместе с подволоком, столом и мечущимися тенями.

— Все наверх!

Матросы стремительно натягивали сапоги, бушлаты, венцерады, бросались по трапу в черную пасть люка.

— С моря шторм идет.

На палубе вода хлестнула в лицо, на миг забила дыхание. Волны обрушивались на шхуну, вырастая у бортов подвижными горами с кипящей осыпью пены. Огонь мачты чертил во мраке желтые дуги. В клюзах со стуком шевелились якоря. Где-то поблизости, — должно быть, на косах, — взрывался штормовой прибой.

«Только бы не снесло с фарватера, — подумал Колька, — мели вокруг. Сядешь — тогда от «Черноморки» к утру останутся лишь рваные снасти да якоря на грунте. Растерзает море».

Его окликнул шкипер, и Колька, хватаясь за ванты, надстройки, а где и просто за палубу, пробрался на корму, к штурвалу.

— Становись рядом, — приказал шкипер, — одному мне не справиться.

На палубе мелькали тени матросов: они крепили расходившиеся гафели с убранными парусами. Под кормой волны били перо руля, и потому штурвал все время рвался из рук, отдаваясь тупыми ударами в суставах. Колька наваливался на штурвал, удерживал его грудью. Мигающие глазки буев, расплывчатые и призрачные, то вздымались на гребнях валов куда-то к небу, повыше мачт, то проваливались в бездонные ямы, в разверзшуюся пучину. Тогда «Черноморка» повисала над ними, и ветер гудел в ее мокром киле. Затем нос шхуны оседал, бугшприт почта плашмя ложился на воду, а под вздыбившейся кормой оголенные лопасти винта крошили со свистом податливый воздух. Судно тряслось, точно в ознобе. Опускаясь, лопасти с храпом вспарывали воду и, лишь погрузившись в нее, наконец, умолкали. Там, в глубине, они переводили дыхание. «Черноморка» слова карабкалась на волну, снова дрожала от напряжения — и так без конца.

— Проскочить бы фарватер, — вслух размышлял шкипер, — выйти бы из лимана. Здесь даже курса не изменишь — знай подставляй бока!

«А может, лучше бы вернуться и отстояться в протоке? — спрашивал мысленно Колька и тут же сам себе отвечал: — Вряд ли теперь отыщешь вход в нее… Да и кончился ли там туман? Нет, надо идти вперед. Только вперед».

Ночь качалась вместе с порывами ветра. Шхуна кренилась, ложилась на борт, и Колька чувствовал, как ползут, теряя опору, ноги. До боли в пальцах сжимал рукоятки штурвала — мокрые, они жгли ладони. Под ногами, совсем рядом, проносилась гремящая вода… Нерадостные думы закрадывались в голову. Вспоминались рассказы о гибельных рейсах, об исчезнувших судах и девятых валах, накрывавших корабли с мачтами. На рыбацком побережье такие рассказы были живучи, их не однажды слышал Колька еще с детства. Многое казалось ему преувеличенным, сомнительным, и там, на берегу, он не особенно верил рыбакам. Но сейчас, в шторме, все услышанное когда-то становилось удивительно правдоподобным. Да разве его собственная память не хранила моряцких трагедий! Несколько лет назад погиб штормовой ночью у Тендры ледокол «Семерка». Из команды не спасся никто. Трое с ледокола были стожарскими. Хоронили их в зимний ветреный день. Голосили женщины, дрожали трубы оркестра, комья мерзлой земли грубо стучали о крышки гробов. Потом наступила тишина, и Колька вдруг отчетливо услышал, как скулит поземка. С тех пор посвист поземки всегда вызывал в Кольке щемящую тоску… Нет, об этом лучше не думать.

«Что сейчас делает Елена? Спит, наверное… Что ж, пусть никогда не узнает ярости шторма. На нашей дороге все должны быть счастливы. И Елена — прежде всего».

Ночь рокотала. Глубины в лимане были невелики, и потому волны шли беспорядочно, косо, догоняя друг друга и сталкиваясь, наполняя темноту ералашным, сбивающим с толку гулом. Волны стегали ржавые корпуса буев, и те гудели торжественно и тоскливо, как отдаленный колокольный звон. Под палубой жалобно стонали переборки. Скрипели мачты. Вздрагивало от ударов перо руля, и тогда Кольке казалось, будто «Черноморка» бьется килем о грунт. Замирая, он оглядывался на шкипера.

Все на палубе было закреплено и принайтовлено, и шкипер разрешил матросам спускаться поочередно вниз, чтобы отогреться и хоть немного просохнуть. В кубрике плавала желтоватая мгла, спертая и мутная: задраенным люк не пропускал воздуха. Тусклая лампа светила блекло и устало. По ее колпаку стекала с подволока вода. Матросы забирались на койки и, держась за коечные бортики, лежали молча и неподвижно.

В обшивку стучали волны. За носовой переборкой, в канатном ящике, угрюмо перекатывалась якорная цепь. Минуты казались долгими, как вечность. Потом, гремя каблуками по трапу, спускался кто-нибудь из моряков, и кто-то поднимался с койки и выходил вместо него на палубу, в кипень воды, под осколки волн и вой ветра.

Наиболее трудно приходилось мотористам. В тесном отсеке, наполненном чадом и соляровой гарью, кружилась голова, слезились воспаленные глаза. В горле легло от горячего воздуха. Пол, забрызганный маслом, выскальзывал из-под ног. Каждую минуту следовало быть начеку, чтобы не свалиться на раскаленный, ходивший ходуном двигатель. Потом, когда шхуна кренилась другим бортом, мотор сам надвигался на человека, нависая над ним злобно и угрожающе. Горючее поступало на качке неровно, надо было непрерывно следить, чтобы двигатель работал бесперебойно. Заглохни он, — «Черноморка» полностью окажется во власти шторма.

Двое мотористов сменяли друг друга каждые полчаса. На палубе они появлялись полуоглохшие, угоревшие. Жадно глотали соленый воздух. В кубрик не спускались, отдыхали наверху, не замечая шторма, не обращая внимания на брызги и ветер.

А ветер по-прежнему гнал сырую гулкую темноту, гудевшую в мачтах. Но теперь в его порывах все чаще угадывалась какая-то прочная, тяжелая устойчивость. В этой устойчивости чувствовалось приближение открытого моря.

Колька заступил к штурвалу в третий раз, когда, наконец, качка стала размашистей, но ровнее. Шкипер снял фуражку, медленно и устало вытер мокрую голову.

— Кончился проклятый лиман, — сказал он с облегчением. — Теперь хоть мачтами вниз, а домой доберемся. — И, помолчав, добавил: — Держи по компасу. А я опущусь вниз, маленько отойду. Без курева вся душа пересохла.

Мотор стучал, казалось Кольке, торопливо и весело. Шторм не воскрешал больше в памяти печальных сказаний — Колька попросту не думал о нем. Его мысли, опередив «Черноморку», уже достигли Стожарска и закружились в наплыве береговых радостей и надежд.

Около полуночи по курсу шхуны, — далеко-далеко, где-то в провалах волн, — забились едва различимые проблески Стожарского маяка. Сначала робко, напоминая скорее степные зарницы, они постепенно разгорались синеватыми сполохами и, поднявшись, наконец, из-за моря, швырнули навстречу «Черноморке» яркие брызги огня…

На причале шхуну ожидали женщины. Они стояли тесной толпой, без слов, суеверно-молчаливо вглядываясь в море. Были здесь молодые и старые, матери и жены, редко — девушки. По неписаному закону морячек право встречать корабли принадлежало лишь тем, кто кровно связан с командой. Появление в такое время на причале девушки воспринималось равносильно венчанию: уж коли не постеснялась вместе с матерями да женами выглядывать милого, значит, сошлися стежки-дорожки на веки вечные… Вот почему не многие девушки решались приходить сюда во время шторма. Чаще они поджидали суда в одиночестве, прячась от людского взора, бродя в темноте по берегу.

Первым сошел на причал шкипер. Он поздоровался с женщинами и, чувствуя их настороженное ожидание, с напускным равнодушием, почти небрежно обронил:

— Ну, слава богу, добрались… Потрепало чуток, да обошлось.

Стесняясь своей ласки, как бы в шутку, обнял жену — обычно сварливую, а ныне притихшую, как и все морячки, старуху. И лица женщин потеплели. Но они по-прежнему молчали, не выказывая своей радости: такая радость считалась среди них оскорбительной. Ведь шторм продолжался, в море находились другие суда, на которых бедствовали мужчины. Их ждали другие женщины, ждали тревожно и мучительно, с тоской и надеждой прислушиваясь к ветру и морю. Здесь, на побережье, люди привыкли делить поровну горести, поэтому и радость считалась истинной лишь та, которая принадлежала всем.

Кольку встретила мать. Она обессиленно приникла к нему, всхлипнула.

— Промок-то, — протянула счастливо и жалобно.

Колька гладил под сбившимся платком ее волосы и, пряча за внешней суровостью нахлынувшую любовь к матери, грубовато-покровительственно говорил:

— Ну чего ты… В море и шторма-то — на копейку…

Домой они шли по темной улице, заросшей бурьяном, и мать торопливо рассказывала о минувшем вечере.

— Отец все выходил на крыльцо, в море высматривал. Он хоть и молчит, а сердце у него болит о тебе, сынок, вижу… Потом не стерпел, подался с рыбаками к маяку. «Там, — говорит, — самое чертово место, буруны. На тех треклятых бурунах чаще всего люди беду принимают». Взял бухту каната, фонарь да багор — и ушел…

После долгой качки Кольке все еще чудилось, что земля под ногами кренится то в одну, то в другую сторону. Ветер шумел в садах, в плакучих листьях, расшатывая заборы и колодезные журавли. Но его ярость казалась Кольке здесь, на берегу, до смешного пустой и хвастливой. Ну чем ветер может грозить здесь людям? Ну изломает один-другой палисадник, погремит в ставнях, повалит на каком-нибудь огороде плетень. И только?..

— Женщинка одна прибегала, вдруг сказала мать, — от учителя, Якова Иваныча. О тебе справлялась. Сказывала, волнуется Яков Иваныч за тебя… А сама тихая, сиротливая. «Глаза у вас, — говорит мне, — как у вашего сына. Добрые». — Она умолкла и, лишь пройдя с полквартала, негромко, с затаенной грустью спросила: — Кто такая?

— Племянница учителя. Из Ленинграда, — ответил Колька, сдерживая дыхание. У калитки он неожиданно остановился и, глядя в темноту, нерешительно промолвил: — Ты вот что, мама… Ты иди одна. А я побуду на улице. — И соврал: — Мутит меня после шторма.

— Побудь, сынок, побудь, — с поспешной готовностью согласилась мать. — А я тем временем плиту раздую, ужин тебе разогрею…

«Не догадалась», — успокоил себя Колька, свернув за угол. Он не видел, как, войдя в дом, мать печально прислонилась к косяку двери и вытерла концом платка глаз. Потом перевела взгляд на плиту и замерла в нерешительности, не зная, разжигать ее или не надо…

А Колька не объяснил бы, зачем пришел к дому Городенко. С той самой минуты, когда мать сказала о Елене, он понял; что в эти два дня они непрерывно шли навстречу друг другу. Шли сквозь туман и шторм — оба, потому что Елена была с ним каждую минуту. И, быть может, все, что скрывала она до рейса или о чем не догадывалась сама, вдруг стало для нее зримым и важным именно в этот, штормовой, день. Ведь любовь, как и все на земле, глубже всею дознается в часы испытаний… Или ее действительно присылал Городенко? «Тихая, сиротливая», — вспомнил он слова матери. Почему-то увидел женщин, встречавших шхуну: там, на причале, они тоже были тихие, сиротливые. Такими сделало их ожидание. Значит, и Елена ждала его?

Он внезапно осознал, что за два суровых, дня, которые они с Еленой провели в разлуке, их близость вышла из рамок мечтательной наивности, стала самой жизнью. Она утратила бездумную звонкость, юношескую беззаботность и легкость, ибо породила свой долг и свои права. Одним из них было Колькино право постучать сейчас в окно угловой комнаты, разбудить Елену и сказать, что все обошлось хорошо, что он пробился с друзьями сквозь шторм и достиг берега, на котором живет она. Родного берега. Колька подкрался к углу дома и, покосившись по сторонам, легонько постучал в окно. И тотчас же за стеклом возник силуэт Елены и заскрипели отворяемые створки.

— Ты! — не удержала радости женщина. И, уже переведя дыхание, с ласковой укоризной человека, пережившего тревогу, добавила: — Я знала, что все будет хорошо. Ты ведь шел по нашей дороге.

Она была в сорочке, которая открывала ее плечи и руки. Волосы Елены растрепались, и вся она еще хранила таинственную теплоту сна. Та доверчивость, с которой женщина метнулась к нему, даже не подумав одеться, еще больше уверила Кольку в том, что он дорог ей.

А Елена стиснула Колькину голову, притянула и устало прижалась щекой к его огрубевшему, пахнущему ветром лицу.

Глава 6. ТО ДАЛЕКОЕ ЛЕТО

Отшелестели майские ветры, напоенные черемушной одурью, отцвели в степных далях весенние радуги. Они повисали над курганами после гроз, точно россыпи луговой пыльцы. Обманутые их разноцветьем, к ним устремлялись важные, хлопотливые шмели… Июньское небо, выцветшее и скучное, плоско лежало над морем. Рождались и гасли короткие, торопливые зори. Затянутое голубой поволокой, море лениво ластилось к берегам, окутанным желтой дремой.

В полдень солнце почти отвесно жгло стожарские крыши. Флюгера ржавели от безветрия. Робкая прохлада, затаивалась лишь в огородах — под широкими листьями тыкв да в терпкой рассаде помидорных кустов. Она не держалась даже внутри домов, хотя ставни окон были плотно прикрыты по целым дням, не пропуская в комнаты ни солнца, ни проблеска света.

Может быть, поэтому в обеденный перерыв Колька редко заходил домой, предпочитая проводить его на пляже. Вместе со всей командой «Черноморки» он работал на постройке причала. Минувшие штормы не прошли бесследно: они расшатали, как говорили моряки, «рассыпали» непрочные рыбацкие пирсы. Швартоваться к ним стало рискованно и сложно: беспорядочно торчащие сваи и скобы ежеминутно грозили пробить борт, распороть обшивку или изорвать снасти. Да и стоянка здесь была теперь опасной. Поэтому, едва свежел ветер, суда отходили мористее и там по неделям болтались на волне, жалобно скуля якорными цепями. В такие дни моряки проклинали все на свете: и штормы, и пирсы, и стожарский берег.

Когда окончилась путина, рыбаки решили строить в Стожарске новый причал. Время торопило: завершить постройку следовало до летнего, августовского лова. Работать приходилось всем: и ловецким бригадам, и засольщикам, и команде шхуны.

Берег у места постройки гудел и вздрагивал. Под треногами, составленными из толстых, в по лоб хвата, бревен, медленно поднимались на тросах многопудовые «бабы». Затем, точно оборвавшись, они стремительно падали вниз, обрушиваясь на торчащие вертикально из воды сваи. Снова поднимались — и снова падали. Это было самым трудным и самым ответственным: забить сваи в грунт. Песчаное дно пружинило, поддавалось туго. Рыбаки ругались, хотя каждый знал: чем неподатливей грунт, тем прочнее он будет держать затем сваи. А прочность требовалась немалая: в будущем причалу предстояло выстоять против напора не одного десятка штормов.

«Бабы» били глухо и надсадно. Сваи входили в песок медленно, незаметно для глаза. Рыбаки, ставшие строителями, нервничали, с тревогой поглядывали на море: сорвись хоть небольшой ветер — накат опрокинет, вывернет сваи, еще не вогнанные до нужной глубины. Но море успокаивало. Оно стелилось мирно и ласково — легкое, невесомое, точно сотканное из солнца, воздуха и розовой дымки.

На берегу дело шло веселее. Стучали топоры, шуршали рубанки, мягкая разноголосица пил вплеталась в тихое мурлыканье волны. Плотники готовили поперечные крепления причала и его настил. Многим из них помогали женщины, и потому здесь чаще слышались шутки, смех, веселая игривая перебранка. Сновали, мешая, вездесущие мальчишки, украдкой таскали обрезки досок и гвозди. Нагретые солнцем, доски сочились янтарной влагой. Воздух над берегом истекал запахом свежей стружки.

Колька работал на забивке свай. Рядом с треногой, на временном, шатком помосте, стояла лебедка. Четверо рыбаков — по двое с каждой стороны, — наваливались на ее рукоятки, наматывая на барабан трос, поднимавший «бабу». Когда она достигала высоты, старший из рыбаков отжимал стопор. Теперь барабан свободно вращался в обратную сторону, не удерживая больше троса. «Баба» грозно срывалась вниз. При каждом ее ударе от сваи разбегались по воде мелкие, частые круги. Потом все повторялось сначала.

Работа была тяжкая, изнурительная. Из Одесского порта, правда, обещали прислать для забивки свай специальное судно. Но пока его не было, все приходилось делать вручную. Вращая лебедку, Колька с усталым равнодушием смотрел, как ползут и въедаются друг в друга бесконечные зубчатки передач.

Наконец, сирена «Черноморки», стоявшей неподалеку у старого причала, извещала об обеденном перерыве. Колька распрямлял затекшую спину, отирал лицо. Умывшись, закидывал на плечо майку и полуголый неторопливо брел до берегу к пляжу. Он звал, что на пляже его ждут Елена и Иволгин.

Странное дело, но теперь Иволгин с каждым днем все больше нравился Кольке. Нравился своей спокойной уверенностью во всем, что касалось великих и малых событий, тревожащих мир; целеустремленностью и раздумьями, которые часто высказывал вслух; даже своей робостью перед Еленой. Он любил Елену — это знал Колька. Но в той неназойливой нежности, приподнятой и почти сентиментальной, с которой относился к женщине этот человек, уже не раз глядевший смерти в лицо, угадывалась необычайная чистота, подкупавшая Кольку. Он не чувствовал к Иволгину ей ревности, ни обиды: любовь капитана, по его убеждению, была достойна такого же преклонения, как и сама Елена. Поэтому она не только не разъединяла их, но порою даже роднила.

Конечно, и капитан, видимо, догадывался о Колькиной любви. Да о ней и не трудно было догадаться, увидев хоть однажды Колькины глаза в минуту, когда он встречался с Еленой. Может быть, Иволгин и не верил в его любовь, не принимал ее всерьез, но он ни разу не обмолвился об этом, не подчеркнул того, что старше и опытней Кольки, — того, что особенно глубоко ранит и обижает в юности. Капитан дружил с Колькой как с равным, как со сверстником, при-знавал за ним беспредельное право любить Елену. Он видел: в последнее время Елена преобразилась, стала светлей и улыбчивей. И молча радовался тому, что они с Колькой сумели заглушить в женщине старые печали. И это тоже сближало его со стожарским матросом.

Каждый раз, когда Колька появлялся на пляже, Иволгин выкапывал из песка несколько бутылок нарзана.

— Давай, пей, — с грубоватой заботой предлагал он.

Колька пил ледяную воду, чувствуя, как с каждым глотком в нем поднимается приглушенная до сих пор усталость. Потом растягивался на песке и молча лежал, почти не принимая участия в общем разговоре. Время от времени к нему наклонялась Елена и одними глазами спрашивала: «Устал?» И Колька отрицательно качал головой.

— Смотрел я утром вашу стройку, — сказал как-то Иволгин. — Здорово все-таки!

— Чего там здорово, — вяло отозвался Колька. — Дол-бишь-долбишь сваю, а она и вошла-то в грунт на какой-нибудь сантиметр.

А ты что же хотел, за неделю причал выстроить? — спросил Иволгин. Помолчав, он задумчиво добавил: — Мне кажется, мы часто сами не сознаем того, что делаем. Сантиметр… А что начинается с этого сантиметра — знаешь? Вот, бывает, вырастет в поле былинка. Тростиночка. Вытянется, зацветет, заколосится. Добудут из колоса зерно — одно, два, несколько… Сольются эти зерна с другими — и вот их уже тысячи, потоки, миллиарды пудов. Они создают силу человечества. Какова же цена былинки! Так и в Стожарске: забьёте сваю, другую, намостите причал. Придут корабли, по-грузят рыбу, увезут в города. Эта рыба накормит людей, придаст им сил. А те создадут станки, новые заводы, — и тогда. возрастет наша мощь, а с нею — надежды во всех уголках планеты. Чувствуешь, куда тянет сантиметр?.. Каждый гвоздь, вбитый на месте, касается всего человечества.

Он умел говорить возвышенно о самых простых вещах. И странное дело: после таких бесед Колька совсем по-иному воспринимал труд рыбаков, сваи, пропитанные смолой, даже тяжеленные «бабы». Усталая боль в мышцах наполняла тогда его гордостью, а каждая капля пота заключала в себе бездну смысла и особого, нераскрытого значения. Кольке казалось, что не только рыбаки, но и сам он, с каждой забитой сваей становились яснее, значимее, выше.

Вечерами они чаще всего гуляли втроем: он, Елена и Иволгин. Бродили по темным стожарским улочкам, уходили в маяку или же сидели на обрыве, любуясь лунной тропой, упавшей на море. Побыть наедине с Еленой Кольке удавалось редко. Тогда он придумал выход: с рассветом появлялся у дома Городенко, будил Елену, и они вместе убегали в утреннюю степь, омытую зоревыми росами. Всходило солнце, разжимая тайники ночных теней, — степная равнина становилась плоской и зримой, как раскрытая ладонь. Натруженные извилины проселков огибали желтоватые, мозолистые бугры курганов. Над курганами парили орлы.

В этих встречах не было интимности, но Колька и не искал ее. Его наполняла такая буйная сила, что ему казались тесными даже широкое небо, глубины солнца и раздолье степных окоемов. Ему не хватило бы гула всех океанов, чтобы высказать свою любовь. И потому именно степь, утонувшая в наплыве солнца, лучше всего в эти минуты выражала богатство его сердца. Видимо, то же ощущала и Елена. Она смеялась, теребила Колькины волосы, и в ее глазах он улавливал какое-то первозданное, девчоночье счастье.

Однажды в степи он рассказал Елене о том, как приснилась она ему в туманную ночь в кубрике «Черноморки». О перекличке с потомками, об их настойчивых расспросах, о девушке с венком из белых цветов. Женщина слушала Кольку завороженно, притаив дыхание.

— Красиво и дерзостно! — повторила она восторженно. — Так ты им и ответил?

— Это сказали им вы, — рассмеялся Колька. Но Елена почему-то не приняла шутки. Ее радость внезапно померкла, угасла, она грустно призналась:

— Я слишком земная, Колька… Каждый человек мечтает о красивой любви, но не у каждого хватает смелости для любви дерзостной. Я слишком земная…

Она произнесла это так серьезно, с такой откровенной горечью, чтоКолька на какой-то миг растерялся. Потом схватил ее плечи, привлек Елену и сердито, почти с угрозой сказал:

— Вы самая лучшая, слышите? Самая лучшая навсегда!

Иногда Елена приходила к строящемуся причалу. Садилась поодаль на обрыве и наблюдала за трудовой суетой рыбаков. Заметив издали Кольку, приветливо кивала, и Колька, к удивлению напарников, наваливался на рукоятку лебедки, тянул за четверых.

— Ты что, сдурел? — предостерегали его. — Жилу надорвешь!

— Ничего, запасная найдется, — смеялся Колька. — У нас на «Черноморке» — все трехжильные.

Как-то Елена, увлеченная шумным ритмом постройки, не вытерпела, сбежала с обрыва. Осторожно ступая, пробралась на помост, где забивали сваи. Увидев ее, шкипер нахмурился, поинтересовался у матросов:

— Кто такая?

— Учителя Городенко племянница.

Шкипер неодобрительно покачал головой, однако промолчал. Возможно, его сдержало то глубокое уважение, которое питают к учителям в селах и небольших городах. Но через несколько минут, когда Елена, пошатнувшись, беспомощно схватилась за непрочные перильца, он с досадливой укоризной заметил:

— Ты бы поосторожней, девонька… Тут и сорваться недолго. — Протянув руку, он помог Елене достичь безопасного места. Недружелюбно спросил: — Сюда-то зачем пожаловала?

Помогать вам, — улыбнулась Елена. Застигнутый этой улыбкой, шкипер поперхнулся, смутился и уже мягче проворчал:

— Помогать — ишь ты… А чего же ты умеешь? Какое твое назначение в жизни?

Артистка она, — буркнул зачем-то Колька. Он и сам не понял, как сорвалось у него с языка. Спохватился, но было поздно: шкипер изумленно вскинул глаза на Елену.

— Артистка? — переспросил он, в упор разглядывая женщину. И, подумав, добавил: — Тогда и верно, можешь помочь нам. — И уточнил: — Спела бы, а?..

Колька стоял ни жив ни мертв. «Дернул меня черт за язык», — тоскливо думал он. И почти не поверил, когда Елена неожиданно согласилась.

— А что же, и спою! — задорно сказала она.

Рыбаки поблизости, слышавшие этот разговор, побросали работу, затихли. Неподвижно стоял в ожидании шкипер. Колька нервно ломал какую-то щепку: никогда не слышав голоса Елены, он внезапно испугался за нее — вдруг не угодит его землякам, сорвется. Любя Елену, он как-то забывал о том, что она актриса… А женщина, обведя спокойным взглядом людей, сгрудившихся вокруг нее, неожиданно вздохнула и негромко запела — запела мягко, из глубины груди, точно пробуя собственное сердце.

Не пылит дороженька во поле, —
Ведь не ждет березка никого…
Люди вздрогнули — и замерли. Умолкали рубанки, молотки; рыбаки и рыбачки подходили поближе, сердито шикая на тех, кто нарушал тишину неосторожным шагом или словом. Голос Елены осмелел, окреп, набирая силы с каждой секундой, — и вдруг широко разлегся над берегом, медлительный и немного печальный, как вечерний туман. Елена ушла в песню, жила теперь только ею, позабыв обо всем, что окружало ее, — о море, о береге, даже о людях, для которых пела. Она сама наслаждалась песней, ощущала только ее, не думая о людях, — точно так же, как наслаждается озябший человек теплом, не думая об огне, породившем его.

Колька стоял завороженный, ошеломленный. Перед ним открывались новые храни Елены, которые возвышали женщину, а вместе с ней — и его, Колькину, любовь. Мелодия приглушала будничную, житейскую простоту встреч, и все, что наполняло Колькино сердце, — его восторг и его беспредельная любовь, — взлетало следом за песней, сравнивалось с ней, сливалось. Песня становилась не только выражением их дружбы, но и самим обликом ее.

Она звала, тосковала и окрыляла, разбудив неутоленную жажду поисков, физически ощутимую силу свершений. Как-то вдруг в нем притупилось понятие невозможного, и Колька мог бы пообещать самый необычайный поступок, ни минуты не сомневаясь в том, что он ему но плечу. В нем пробудились таинственные творческие начала, присущие чистым сердцам; те начала, что, может быть, привели человечество от рабства к молниям революций, от первобытных общин к мудрости социализма, от каменных топоров к электричеству и броскам в стратосферу. Любовь, ставшая песней, очистила сердце от шелухи обыденности, оголила в какой-то миг его подлинную суть: бесконечность порыва и ненасытность борьбы. «Едва окончится песня, — радостно думал Колька, — мы построим причал. К нему придут корабли, и люди вокруг станут еще сильней и красивее. Это будет, обязательно будет, потому что на нашей дороге — все должны быть счастливы!»

Он не заметил, когда Елена кончила петь, и очнулся от возбужденного гула. Рыбаки не аплодировали — они только широко улыбались и, перебивая друг друга, выражали вслух свое одобрение. Елена стояла растроганная, разрумянившаяся, благодарно кивая по сторонам. Ее просили спеть еще, но шкипер неожиданно прикрикнул на матросов, оборвал их.

— Голос у тебя, дочка, светлый, ласковый, — тихо сказал он женщине. — Вроде ветерка в кливерах. Только не место ему тут: застудить можно. Ты поберегись: море — оно и есть море… Вот если в клубе надумаешь спеть, — все придем. С превеликой душой.

— Спасибо, — так же тихо ответила Елена, — Я спою в клубе. Обязательно спою!

Колька проводил Елену по шатким мостикам на берег. Все еще взволнованная, она шепнула ему прощаясь:

— Отныне кончились мои былые горести. Сбросила я их. — И признательно добавила: — Спасибо тебе за это, Колька.

Она ушла, не дав ему времени задуматься, проникнуть в ее слова. И тотчас же рядом с Колькой появился шкипер и, глядя вслед женщине, промолвил:

— Сколько красоты в одном человеке собрано, радости… Беречь ее надо. — Он испытующе покосился на Кольку и, внезапно сдвинув брови, строго предупредил: — Ты того… ты смотри у меня!

С этого дня Елена начала готовиться к большому концерту в клубе. Придирчиво подбирала репертуар, старательно разучивала народные песни, которые особенно любили в Стожарске. Аккомпанировала ей Анна Сергеевна, и Елена, рассказывая о шкипере, увлеченно говорила:

— Понимаешь, тетя Аня, лицо у него всепонимающее, мудрое… Ему должен понравиться Глинка, правда?

Колька попытался было во время репетиции проникнуть, в дом Городенко, но Елена ласково выпроводила его.

— Сейчас только техника, — извинилась она полушутя, — а техника в искусстве всегда разжижает впечатление. А я, как всякая актриса, хочу ослепить зрителей. И прежде всего — тебя, — закончила доверительно и вкрадчиво, чтобы не услышала Анна Сергеевна.

Он не стал мешать. Ушел к морю и долго бродил там в тишине, в горячем безмолвии прокаленного солнцем ракушечника…

И вот сегодня, в субботний вечер, должен был, наконец, состояться концерт. С самого утра Колька нетерпеливо поглядывал то на солнце, то на «Черноморку»: когда же ее сирена подаст сигнал шабашить? Но день, как нарочно, тянулся томительно долго. Море, точно нескончаемая дума, однообразно-уныло катилось к берегу, нашептывало что-то сваям, равнодушно шуршало в смолянистой стружке. «Бабы» падали сверху устало и нехотя. Дымы далеких пароходов повисали неподвижно, как облака.

Из степи наплывал сухой солончаковый зной. Стожарские улочки млели в пресной духоте нагретых бурьянов. Над крышами струилось жидкое марево, в котором дрожали, словно истлевая, листья тополей. И такими же жидкими, как марево, казались матросам собственные мьшцы. После полуденного перерыва, разморенные коротким отдыхом, матросы работали вяло, неохотно. Часто отрывались от лебедок и прямо с помоста ныряли в зеленоватую воду. Но прохлада освежала лишь на несколько минут. Потом снова начинало давить солнце, наливая тело восковой, неповоротливой тяжестью.

Думая о предстоящем концерте, Колька невольно вспоминал песню Елены здесь, на причале, те чувства, которые тогда пробудились в нем. Ему становилось неловко, что сейчас и он, и его товарищи работали кое-как, еле-еле, спустя рукава. Он взбадривал себя, предлагал хлопцам «навалиться», но те в большинстве своем отмалчивались. Кое-кто отшучивался, ссылаясь на конец недели и усталость, а иные зло огрызались: если, мол, ему, Кольке, больше всех надо, пусть наваливается, они мешать не будут. И Колька, выругавшись, чтобы отвести душу, так же лениво, как и матросы, вертел барабан лебедки и затем облегченно вздыхал, когда «баба» плюхалась вниз, на сваю.

Под обрывом рождались куцые предвечерние тени. Они, робко наползали на песок, медленно удлиняясь, подкрадывались к воде. Море красилось остывающей синевой. Над причалом носились ласточки, едва не задевая стремительными крыльями прибитую к столбу афишу. Афиша извещала о концерте Елены Речной. Накануне вечером Колька и Иволгин допоздна корпели над ней. Долго спорили о том, какое имя писать. Иволги к настаивал на «Гелене»: чтобы все было, как в Ленинграде. Именно этого и не хотел Колька. Зачем? Разве не сказала ему Елена, что все былые горести позади? Зачем же снова напоминать о них, о том человеке, который придумал ей это не русское имя! Но вслух своих доводов Колька не высказывал, он лишь упрямо мотал головой. В конце концов, капитан махнул рукой… Уже глубокой ночью, в потемках, они повесили здесь афишу. Утром, придя к причалу, шкипер остановился перед ней, внимательно прочел и восхищенно заметил:

— Молодец, девка! Сдержала слово.

Чем ближе к вечеру, тем все чаще бросалось Кольке в глаза имя Елены. И он снова, в который уже раз, косился на «Черноморку». Но по борту шхуны равнодушно скользили янтарные блики света, отраженного морем.

Потом, когда тени дотянулись до воды, изрезав сразу потускневший берег, он разглядел, наконец, вахтенного с «Черноморки». Тот неторопливо, вразвалку, шел по причалу к шхуне. «Скорее же, скорей!» — мысленно подгонял его Колька. На полпути вахтенный повстречал кого-то из дружков, они остановились, закуривая и судача. Колька едва не заскрипел зубами.

Сирена проворчала коротко и хрипло. И сразу же заглохли удары «баб». Чей-то голос, усталый и в то же время повеселевший, прозвучал над причалом:

— Шабаш!

Матросы, теперь уже с откровенной ленцой, подбирали слабину тросов, накладывали стопора на зубчатки лебедок. Отмывая руки песком, шкипер спросил у них:

— Придете? — и кивнул на афишу.

— Ясное дело.

— Послушаем…

— То-то, — с напускной строгостью заключил старик. — Только того… побрейтесь там, приоденьтесь — чтобы при полном параде! Не на обрыв идете гулянки гулять — в театр.

— Ладно, — лениво соглашались матросы, — не посрамим «Черноморку»…

Дома Колька вымылся, достал из комода чистую рубаху. Старательно расчесал перед зеркалом волосы. Мать, наблюдавшая за ним, осторожно и как-то виновато поинтересовалась:

— Петь-то будет… она?

— Кто — она? — будто не понял Колька.

— Ну… которая прибегала тогда? Племянница учителева?

— Ага, — нарочито равнодушно ответил он. — Вы с отцом тоже приходите. Хорошо поет.

— Может, и соберемся, — неопределенно вздохнула мать. Она хотела еще что-то спросить или сказать, но сморщилась и бесшумно вышла из комнаты.

Наскоро поужинав, Колька направился к зданию клуба, чтобы успеть занять место в зале поближе к сцене. Народу ожидалось множество: афиши они с Иволгиным повесили не только у причала, но и у клуба, и возле базарчика. Подобные концерты в Стожарске случались не часто: актеры почему-то объезжали стороной рыбачий городок. Кто же пропустит поэтому праздничный вечер, усидит дома! Разве что немощный или бессердечный. А таких, по Колькиному убеждению, быть не могло. Он искренне верил, что послушать Елену соберется весь город.

И не ошибся. Изо всех улочек двигались к клубу рыбаки — принаряженные, торжественные. Шли поодиночке, нарами, целыми семьями. Вваливались в зал, рассаживались, заводили неторопливые, обстоятельные разговоры… В открытые окна просачивались сумерки. Света еще не зажигали: электростанция в Стожарске начинала работать с наступлении темноты. В зале пахло пустотой, паутиной, прокуренными стенами. Из-под занавеса зябко тянуло прокисшим холодком… На стенах висели старые лозунги. В середине июня они все еще призывали рыбаков успешно завершить весеннюю путину.

Запущенность клуба не удивляла Кольку. Шумно и оживленно здесь бывало лишь зимой, когда шаланды и баркасы отлеживались на песке, а ловецкие бригады коротали скучные месяцы. Тогда в клубе стучали костяшки домино, до полуночи не смолкали разговоры, и рыбаки, озираясь по сторонам, втихомолку дымили крутым, въедливым самосадом. Летом же бригады дневали и ночевали в море — до клуба ли было! Даже молодежь редко заглядывала сюда: парни и девушки предпочитали проводить летние вечера на Очаковской, в скверах или все на том же обрыве.

Неуютность клуба, однако, не смущала рыбаков. В темноте зала беспрерывно слышался раскатистый хохот, острые, озорные шутки… В проемах окон уже затеплились сизоватые звезды, когда зажегся, наконец, свет. И тотчас же приблизились потолки, которые терялись до этого где-то во мраке, и весь зал как-то сразу стал теснее, обжитее. Люди оглядывались, раскланивались друг с другом, перебрасывались приветствиями. Колька увидел Иволгина, помахал ему, но тот его не заметил и уселся в конце зала, в дальнем ряду. Потом появились отец с матерью — их позвать Колька даже не попытался: знал, что отцу уготовано место среди шкиперов и бригадиров.

Клуб наполнялся. Уже не хватало мест, кое-где спорили из-за них, требовали потесниться. Парни устраивались на подоконниках, девушки стайками жались к стенам. Рядом с Колькой неожиданно оказалась Люська. Она с трудом втиснулась между сидящими и, сдавленная теснотой, прижалась к его плечу.

— Твоя знакомая будет петь? Да? — спросила она вкрадчиво, стараясь заглянуть ему в глаза. Люська была в новой шелковой блузке, крупные бусы окаймляли смуглую нежную шею. Она поводила бровями, улыбалась — тогда отраженный свет таинственно оживал на ее влажных, налитых губах. «Красивая», — невольно подумал Колька.

— Ты почему же одна? Петро где?

Люська укоризненно взглянула на него, потускнела.

— Смена у него, — ответила вяло, — обещался прийти к концу. — И насмешливо-грустно добавила: — Для важного разговора.

Она умолкла, ушла в себя. Сидела не шевелясь, теребила цветастую новую косынку. Но потом, когда Колька нечаянно коснулся ее локтя, снова оживилась. Придвинулась к нему и, играя глазами, зашептала, чтобы не расслышали соседи:

— А ты мне нынче приснился… Будто гуляла я в лугах за Раскопанкой, плакучую песню искала. И повстречала тебя…

Люська шептала горячо, мечтательно, захваченная смыслом того, о чем говорила. А Колька, слушая ее, ощущал какую-то виноватую неловкость. Выручил его занавес: он вздрогнул и медленно раздвинулся. В зале погасли лампы. Волнистый гул прокатился по рядам и начал стремительно угасать, глохнуть. В клубе воцарилась тишина. Примолкшие люди смотрели на сцену выжидающе, жадно, точно боялись пропустить какое-то чудо.

Елена вышла в длинном белом платье, с приколотым к нему бледно-розовым цветком пиона. Гладко зачесанные и собранные волосы придавали ей ту неприметную мягкую строгость, которая и создает, по сути, истинную русскую красоту. Вся она была какая-то весенняя, песенная — и это сразу же передалось залу. Рыбаки одобрительно зашумели, захлопали. Елена слегка поклонилась, улыбнулась и неожиданно просто, доверительно, словно находилась в узком кругу друзей, скорее призналась, нежели объявила:

— Я буду вам петь, а тетя Аня аккомпанировать.

Она произнесла фразу естественно, немного смущенно — и это окончательно пленило зрителей: они грохнули аплодисментами. Оброненное «тетя Аня» как бы разрушило преграду между ними и сценой, сблизило с актрисой, поведав, что на сцене сейчас не случайная заезжая прима, чужая и непонятная, а своя, стожарская, живущая рядом, дочка, как говорил шкипер «Черноморки». Эта знает, чем пахнет камбала! И потому в. откровенные, старательно-громкие аплодисменты рыбаков ворвалось неприкрытое дружелюбие: «Мол, пой, девонька, не стесняйся… Утри им нос!» Кому им — вряд ли кто-нибудь объяснил. Может быть, тем далеким артистам, что из года в год проезжали мимо Стожарска.

Анна Сергеевна появилась из-за кулис разрумянившаяся, взволнованная. Торопливо прошла к роялю и, уже усевшись, начала раскланиваться со знакомыми из первых рядов; Те отвечали ей, и это лишь усиливало в зале настроение взаимной близости, задушевности, сердечной простоты… Выждав, пока зрители немного угомонились, Елена полуобернулась к роялю и кивнула Анне Сергеевне. Первые аккорды пригвоздили тишину.

Елена запела. Мелодия поднялась над затаившимися рядами, в какой-то короткий миг проникла в самые отдаленные уголки зала, заполнила их. Потом она начала нарастать, плотнеть, неотвратимо надвигаясь на зал — и люди замерли перед ней, восторженно и безвольно, как перед девятым. валом урагана. Мелодия надвинулась, захлестнула, раскрывая людские сердца, отбирая у каждого его собственные думы и чувства, чтобы слить затем эти чувства в одно, единое, тревожное и захватывающее, как праведный бой. Она уже властвовала над сердцами, властвовала твердо и безгранично, способная в любое мгновение поднять собравшихся здесь людей на общий порыв, равно как и на общую муку… Колька потерял осязание времени, он воспринимал одновременно как единое целое, — и звуки рояля, и мелодию, и лицо Елены. Он вдруг не услыхал, а увидел все, о чем она пела. Город, озаренный пожарами, отблески этих пожаров на штыках, красное знамя над отрядом. В пустынных улицах гулко отдавался чеканный шаг красноармейцев. Бойцы молчали. Рядом, на носилках, умирали их раненые товарищи. Умирая, повторяли далекие имена, завещали мальчишкам и девчонкам любить революцию… Живые сурово и собранно смотрели в ночную даль: там, впереди, им предстояло додраться и долюбить за погибших.

Потом, на заре, в городском саду звучали прощальные залпы, и комиссар скупо говорил о том, что над братскими могилами бойцов вырастет светлое царство труда. По степному большаку отряд ушел дальше: добивать врага. Над оставшимися скорбно плакали ветлы, стыли в траурном карауле хмурые облака…

Пролетели годы. Заросли полынью и молочаем старые окопы, заколосились хлебами поля, где гремели когда-то атаки. И только воины не изменились: выросшие мальчишки и девчонки удивительно похожи на отцов. Взгляд их суров и насторожен, они зорко оберегают революцию, ибо нет для них священнее клятвы, нежели заветы павших в борьбе…

Вспыхивали и угасали аплодисменты, Елена снова начинала петь, но Колька уже не замечал пи пауз, ни новых мелодий. Поднятые первой песней чувства блуждали в каких-то мужественных далях, где каждый шаг сродни подвигу, а каждый удар сердца — четок и целеустремлен, как стук винтовочного затвора. Он носился в буйных атаках, дрался с врагами, молча умирал за революцию, чтобы затем снова воскреснуть в утреннем зове полковых трубачей. Юность стала огненными верстами, пламенем боевых знамен, вихрем пулеметных тачанок. Она слилась воедино с юностью страны.

Очнулся Колька тогда, когда Люська грустно промолвила над самым ухом:

— Хорошо поет… — И с сожалением добавила: — А я не умею так.

— Что? — не понял он. Прислушался: Елена пела о любви молодых, о свиданиях над рекою. Сказал равнодушно, лишь бы что-то ответить:

— Радостная песня.

— Кому как, — вздохнула Люська. — Может, для кого-нибудь она тоже плакучая…

Колька с досадой посмотрел на нее, и девушка испуганно умолкла… Потом Елена пела украинские песни — то раздумчивые, то веселые и разгульные, как сельские свадьбы. Зрители принимали эти песни восторженно, шумно, заказывали новые, просили, гудели, требовали — и Елена, согласно кивая, чтобы успокоить их, пела снова и снова. Один раз беспомощно развела руками, призналась, что тетя Аня не имеет нот, не сможет аккомпанировать. Тогда из темных рядов зала вытолкнули паренька с гитарой. Он упирался, что-то объяснял, но его не слушали, подталкивали к сцене. Елена рассмеялась и, подойдя к краю подмостков, протянула пареньку руку.

Начала петь под гитару, сбилась. Однако не растерялась: о чем-то посовещалась с пареньком, договорилась. Снова начала — и теперь пропела до конца. Когда рыбаки неистово захлопали в ладоши, счастливая, улыбающаяся, она полуобняла смущенного гитариста, показывая, что успех делит с ним поровну. Паренек окончательно смутился, вырвался и под хохот земляков убежал за кулисы.

Лишь около полуночи Елена, наконец, сдала. Выждала тишину и, показав на горло, виновато, словно извиняясь, попросила:

— Не могу больше. Устала.

И тотчас же в зале раздался повелительный голос шкипера «Черноморки»:

— Шабаш! Надо ж и совесть иметь. — И громко добавил из темноты: — Спасибо, дочка!

Рыбаки заглушили его слова одобрительным гулом, аплодисментами. Елена благодарно кивала — за внимание, за ласку, за радушный прием. В глазах актрисы блестели слезы.

Закрылся занавес. Выходили возбужденно и шумно, выплескивая на улицу гомон, впечатления, восторг. Во дворах, что прилегали к зданию клуба, всполошились псы — залаяли, захрипели. Им сейчас же откликнулись чуть ли не все окраины Стожарска.

Выйдя из клуба, Колька столкнулся с Петром Лемехом. Тот был в грязной, замызганной майке, в штанах, перепачканных маслом.

— Люську не видел? — спросил он, тяжело дыша.

— Сейчас выйдет. Ты что, прямо с маяка?

— Ага… Только смену кончил. Бежал, чтобы не разминуться.

«Для важного разговора», — вспомнил Колька слова девушки. Он посмотрел на Петра, потом расстегнул рубаху, стащил с себя и протянул другу.

— Надень. А то вид у тебя…

Лемех заколебался, но, в конце концов, согласился:

— Ладно, давай. Вид у меня, действительно, керосиновый.

Домой возвращались гурьбой: Елена с Анной Сергеевной и учителем, шкипер со своей старухой, добрый десяток соседей-попутчиков. Говорили все о том же: о концерте. Благодарили Елену и Анну Сергеевну, расспрашивали молодую женщину о ленинградской жизни, об учебе, о знаменитых киноартистах, с которыми, по мнению рыбаков, Елена не могла не быть знакома.

Полураздетый Колька брел позади всех, не прислушиваясь к общему разговору. Он все еще находился под впечатлением голоса Елены. Удивленному Иволгину соврал, что нечаянно разорвал рубашку и отдал матери, чтобы захватила домой.

Толпа попутчиков постепенно редела. У каждого переулка кто-нибудь останавливался, желал спокойной ночи и, свернув за угол, исчезал в темноте. Колька все время держался в стороне. Когда подошли ко двору Городенко, он едва заставил себя приблизиться, чтобы попрощаться. Но Елена не обратила внимания на его вид: глаза ее смотрели куда-то в ночную степь, в далекие звезды, повисшие в черном небе. Она все еще, видимо, жила концертом, успехом, той радостью, которую доставила людям. И кто знает, какие мысли и желания роились в ней сейчас, какие замыслы возникали в сердце, о каких песнях мечтала она, вспоминая счастливые лица рыбаков. Это была уже не девчонка, замерзавшая в подворотне, а художник, творец, мечтатель, околдованный и плененный властью искусства. Может быть, впервые за многие месяцы Елена вновь обрела спою прежнюю силу, обрела во встрече с рыбаками, ибо сила ее была в таланте, а талант человека познается только среди людей.

— Спасибо, друзья, — горячо сказала она Иволгину и Кольке. — Спасибо за все!

Ей хотелось побыть одной — это видел и понимал Колька. Он и сам собирался уйти сейчас в степь, бродить там — и думать, думать, думать… О будущем, о Елене, обо всем на свете. Разве в нем не живет такая же сила, как и в Елене? Она даже пробуждается иногда в самые неожиданные для него минуты: в реве шторма, в туманные полночи, когда вздрагивают от сырости озябшие ветви акаций. Тогда его куда-то влечет, хочется бороться, что-нибудь делать — немедленно, тотчас же; в такие минуты он мог бы перевернуть планету, и лишь не знает, зачем и как. И он до крови кусает губы, клянет себя, завидует косякам журавлей, пробивающихся сквозь ветер и белую мглу ноябрьского мокрого снега: птицы знают, куда и к чему стремятся, — и потому не боятся ни высоты, ни полета.

Но уйти в степь ему не удалось. Едва они распрощались с Еленой и стариками Городенко, как Иволгин дотронулся до Колькиного локтя, предложил:

— Пройдемся… Надо сказать кое-что.

«О чем это он?» — насторожился Колька.

С моря наплывала разбойная, дремучая тишина. Боязно замирали улочки, притаивались за глухими заборами хаты, надвинув до бровей темные малахаи крыш. Даже звезды, оборвав на полуслове мерцание, желтели теперь неподвижно и пристально, словно прислушиваясь к каждому шороху моря.

Море спало. Укутанное ночью, оно забылось в черных провалах вод, уходящих в пучины. Его снов не могли потревожить ни ожоги звезд, изредка падавших с неба, ни острые лучи маяка: сны моря — всегда в глубинах. Они не доступны ни дневному свету, пи самым яростным бурям, ибо обитают в далях, где вечный мрак и покой. О них могли бы поведать лишь погибшие корабли, ушедшие в бездну; по корабли молчат, потому что сами превратились в зыбкие сны… Ночное море — таинственно и загадочно. Оцепеневший от его близости берег с нетерпением ожидал часа, когда на востоке проглянутся первые плесы рассвета и, разлившись по небу голубым половодьем, затопят скучные звезды, откроют дорогу солнцу, ветру, веселому гулу прибоя. Однако до утра еще было далеко — и сонные улочки торопливо глушили шаги капитана и Кольки.

— Завтра я уезжаю, — нарушил молчание Иволгин. — Получил телеграмму: срочно отзывают в часть.

— Как так? — даже остановился от изумления Колька. — Ведь отпуск же твой не кончился…

— Не кончился, — подтвердил Иволгин. — Да, видимо, обстановка требует. — И, медленно разминая папиросу, пояснил — не столько Кольке, сколько размышляя вслух: — На границе уже давно неспокойно. С немцами вплотную стоим: глаза в глаза, ствол в ствол.

Его слова прозвучали спокойно и в то же время жестко — таким еще никогда Колька не видел капитана. И почему-то сразу померкло очарование этой ночи, притихшего моря, недавнего концерта. Море пугало: его темнота скрывала, оказывается, не только отмели, где они подружили с Еленой, не только пестрые, шумливые порты, но и затерянные пути рейдеров, крадущиеся тени бомбардировщиков. Невольно обмолвился об этом, и капитан задумчиво произнес:

— Бывают ночи и покрасивее — где-нибудь в Италии или в тропиках… С голубой луной, с запахом цветов и доверчивыми глазами женщин. Но в этих ночах нет-нет да и у слышатся шаги злобы: Испания, Халхин-Гол, линия Маннергейма… Та же луна, которой мы любуемся, над целыми странами перечеркнута тюремной решеткой.

Колька испуганно вскинул глаза на него: почему же ему, Кольке Лаврухину, это никогда не приходило в голову? В школе, помнится, они спорили об интернациональных бригадах, пытались даже бежать в Испанию, чтобы помочь республиканцам. Потом жадно читали о боях у Халхин-Гола, позже — сводки с белофинского фронта. Далекие бои казались нереальными, призрачными, почти недоступными воображению, где все: и земля, и небо, и особенно люди — совсем иные, даже отдаленно не похожие на знакомых и земляков. Почему он пи разу не подумал о том, что бои происходят вот на такой же земле, под такими же звездами, что люди умирают, ползут по траве и совершают подвиги в такие же ночи — теплые и пахнущие бурьяном! Значит война — это не только пленительное сверкание клинков, окутанных дымкой преданий и славы, а что-то неизмеримо более сложное и в то же время простое, тяжелое и будничное, изнуряющее, требующее от человека неимоверных усилий и напряжения, злости, ненависти, пота и мук.

— Скажи, Андрей, — сказал он взволнованно, — ты вот бывал в боях… Это страшно?

— Не знаю, — пожал плечами Иволгин. — А ты почему спросил об этом?

— Я слушал сегодня песню Елены — о гражданской войне. И жалел, что все свершилось без меня. А сейчас вот подумал: а смогу ли? Ведь тогда было совсем другое время.

— Опоздал родиться, — усмехнулся капитан, — навязчивая идея двадцатилетних. — И неожиданно грубовато прижал к плечу Кольку, точно пробуя его прочность. — Испытаний, дружище, хватит на всех. Опаздывают родиться только пустоцветы: они всегда не ко времени. А ты, мне кажется, настоящий. И все у вас тут, в рыбацком краю, — сильные, крепкие. Когда думаешь о таких людях, — ничего не страшно. Страх — ведь это назойливая мысль о самом себе… — Он помолчал и, словно напутствуя, негромко закончил: — Люби людей — тогда все сможешь.

В море, где-то в темноте, прогудел далекий пароход. Его голос прозвучал тоскливо, как расставание, и унесся в ночную степь, к дремлющим огням полустанка.

— А теперь о Елене, — глухо промолвил Иволгин. — Она сбросила горечь прошлого, обрела новую веру в себя. Ты остаешься с ней — и потому должен эту веру беречь. Обещаешь?

— Обещаю, — твердо ответил Колька.

С моря все так же плыла и не кончалась глубокая тишина.

Глава 7. РОЖДЕНИЕ ЛЕГЕНДЫ

Провожали Иволгина под вечер. Брели втроем к полустанку, по укатанному большаку. Как бывает почти всегда, когда расстаются люди, связанные дружбой, говорили о пустяках или же молчали вовсе. Обещали писать и помнить….

Зыбкое солнце вбирало в себя мглистую дымку зноя — воздух над степью становился прозрачнее, чище. В горячую, пухлую духоту разнотравья робко пробивались терпкие дурманы хвощей, горьковатые запахи ромашки. В сизом однообразии полыни, окропленном желтыми брызгами молочая, торчали тощие стебли бессмертника с броской синевою редких, жестких цветов. Мягкая пыль большака теплилась под ногами. На примятых листах подорожника, покрытых ею, лежали резные узоры автомобильных шин. А из-за курганов, что высились впереди, все смелее поднимали головы телеграфные столбы. Вместе с железной дорогой они убегали в земную даль, увлекая за собой серебристые струи журчащих проводов.

Чемодан, который Колька нес на плече, скрывал от него Елену и капитана. И потому Колька смотрел в степь. Было немного грустно, как при любом расставании, немного обидно, что хорошие встречи всегда кончаются раньше, нежели ожидаешь. К этим чувствам примешивалась смутная тревога. Из памяти не выходили слова капитана о границе, сказанные ночью: глаза в глаза, ствол в ствол. Что ждет Иволгина? Навстречу чему он едет? К такому же, как сегодняшний, мирному дню или навстречу бою?.. Колька оглянулся: в сапогах и пилотке, в гимнастерке, перетянутой ремнями, Иволгин казался высоким и сухощавым. В его петлицах тускло поблескивали капитанские «шпалы». Облик этого человека невольно придавал всему окружающему ощущение собранности и строгости.

— Ты что, устал? — спросил он у Кольки. — Давай чемодан сюда!

Но Колька упрямо качнул головой и даже прибавил шагу… Через несколько суток Иволгин будет уже на границе, в части. Начнется совсем иная жизнь — размеренная, четкая, не похожая на стожарскую. Через несколько суток… Сейчас же ему, видимо, очень хочется поговорить с Еленой, поговорить с глазу на глаз, наедине. А он, Колька, мешает… Разве человек, едущий на границу, не имеет права на минуту уединения с женщиной, которую любит?

Колька внезапно остановился, снял чемодан с плеча.

— Дальше я не пойду, — сказал он. И обращаясь к Елене, добавил: — Вас обожду здесь.

Речная удивленно подняла брови, но Иволгин понял. Благодарно посмотрел на Кольку, протянул руку.

— Что ж, давай прощаться. А может, обнимемся? Все-таки не чужие теперь…

Постояли молча, не глядя друг на друга. Потом Иволгин вздохнул, поднял чемодан.

— Ну, прощай, — еще раз протянул руку. — Возможно, встретимся когда-нибудь: земля наша довольно тесновата. Прощай, Колька.

Он часто оглядывался, махал рукой, пока не скрылся, наконец, вместе с Еленой за курганом. Тогда Колька отошел с дороги, лениво опустился на траву. Удивился тишине — прозрачной, как вечернее небо. Обвел глазами степные дали, сорвал былинку и начал задумчиво жевать.

Небо, светлое над головой, догорало на западе в тлеющих угольях солнца. А в другой стороне, уже угасшее, оно полнилось холодноватой зеленью, исчерканной кое-где размашистыми мазками перистых облаков. В травах все чаще вскрикивали перепела. Но их голоса не нарушали тишины, они лишь подчеркивали ее и потому усиливали. В тишине медленно текли Колькины думы.

Граница, вблизи которой служит Иволгин, каждый день проверяет стойкость людей. Люди чувствуют себя воинами, бойцами. Их судьба слилась воедино с судьбою страны. А как живет он, Колька Лаврухин? Чего ждет? К чему стремится? В девятнадцать лет — ни большой судьбы, ни настоящей дороги. Изредка рейсы в Херсон, Одессу или Скадовск; чаще же — трюмы, полные бычков, скользкая палуба да ругань рыбтрестовских приемщиков. И плавания — от причала до отмелей, затем — обратно. Конечно, он понимает: и такая работа нужна. Но разве она но нему? Разве не чувствует он в себе избытка сил и желаний? Человек обязан искать такое дело, которое вбирало бы его целиком, как вбирает море текучие воды рек. Оно должно быть вровень с человеком — только тогда дело становится призванием. Нерастраченные же силы застаивают кровь: легкость труда, дающегося без усилий, порождает небрежность, обволакивает человека ленивостью и равнодушием… А равнодушное сердце — страшнее подлости… Нет, он найдет свое призвание, найдет, себя. Силенок у него — ого-го сколько!

Ну, хорошо: поздновато родился. Опоздал не только на гражданскую войну — опоздал на Магнитку, Днепрогэс, Комсомольск-на-Амуре. Но разве нет на земле дела — ему под стать? Ведь его жизнь принадлежит не ему одному: принадлежит всем людям, всему человечеству. И прежде всего — Елене! Елена… Как же красиво и умно надо прожить, чтобы быть достойным ее любви и таланта! Такие женщины становятся подругами Колумбов и Магелланов, тех, кто открывает новые земли, летит через Северный полюс и рвется и стратосферу. Подругами героев! Таких, как Иволгин, который бывал в боях, видел смерть — и не дрогнул. Который снова уехал навстречу бою. А он, Колька Лаврухин, еще ничего не совершил. Опоздал… Но он тоже что-нибудь сделает, честное слово! Такое, чтобы сравняться с Еленой! Завтра же снова засядет за учебники, поступит в институт. Потом построит корабль, каких еще не видывал свет. Стройный, горделивый, стремительный! Корабль, которому не страшны ни бури, ни льды, ни туманы… Или создаст ракету и откроет самые дальние звезды… Или один разгромит целую свору врагов… Он заслужит любовь Елены, станет достойным ее лучших песен. И тогда Елена гордо скажет: недаром я полюбила Кольку Лаврухина, милого моего Робинзона… И люди приветливо улыбнутся девчонке, замерзавшей в подворотне.

Светлая улыбка тронула Колькины губы, глаза наполнились мечтательной радостью. Но потом он вспомнил об Иволгине, о границе — и снова нахмурился. «Все-таки не нашел ты пока себя, Колька, не определился в жизни. А Суворов, говорят, в девятнадцать лет уже полком командовал…»

Темнело. Со стороны полустанка, заволакивая небо, надвигалась молчаливая глыба сумерек. Она напоминала тучу, и только звезды, плывущие в ней, говорили о близком сумраке ночи. Звезды загорались над полустанком, как светофоры. Радуясь им, возбужденно закричал паровоз, и потом еще долго в засыпавшую степь уползал перестук колес. «Уехал Андрей», — с грустью подумал Колька.

Он поднялся и не спеша побрел навстречу Елене. «Люби людей — и тогда все сможешь».. — сказал Андрей. Может, и этом и заключается смысл жизни: делать то. что необходимо людям, для них и во имя их. Тогда и большую судьбу обретешь, и дорогу найдешь настоящую. Да и что такое для человека настоящая дорога? Наверное; та, которую выбирает народ…

Хмурились курганы, сдвинувшись к обочинам шляха, угрюмо молчали над съежившейся стежкою большака. Темнота сузила, сгладила с уснувшими травами степную дорогу. В наезженных колеях застыла глубокая ночь. Колька прибавил шагу. Он впервые пожалел о том, что не проводил Елену до полустанка. «Там бы и обождал… А теперь не испугалась бы она».

Чем тревожнее нарастала в нем эта мысль, тем больше он торопился. В лицо ему били ночные бабочки, над головой шарахались в темень летучие мыши. Колька уже почти бежал. И облегченно вздохнул, когда различил, наконец, впереди силуэт Елены. Она шла боязливо и медленно, пугливо озираясь на каждый шорох. Обрадованно откликнулась на Колькин голос, метнулась навстречу. Дышала учащенно, но теперь уже весело, свободно, точно избежала какой-то опасности.

— Испугались? — с нежной участливостью и в то же время виновато спросил он.

— Немножко… Наверное, с непривычки. Жутковато все-таки.

— Дурак я: отпустил вас одну…

Елена не ответила. Коснулась щекой его плеча — так, рядышком, они и пошли к Стожарску. На душе у Кольки стало легко, спокойно. Куда девалась пугающая угрюмость степи — степь сейчас казалась просто немного усталой да, может быть, чуточку заговорщицкой. Травы шептались хитровато-ласково, горячо и торопливо, как девчонки-тихони. Разгадывая их тайны-наговоры, посмеивались звезды-всезнайки, не пряча в глазах добродушного блеска смешинок… А ровное дыхание женщины, идущей рядом, пробудило в Кольке еще не осознанную мужскую гордость: одного его присутствия оказалось достаточно, чтобы Елена успокоилась, позабыла обо всех тревогах и страхах. Ободренный, приподнятый этим чувством, Колька крепче прижал Елену к своему плечу. Может быть, его движение и нарушило задумчивость женщины.

— Я рассказала Андрею обо всем, — тихо промолвила она.

— О чем? — не понял он. Затем, словно догадавшись и не веря, спросил: — О моей любви?

— Нет, о своей, сказала Елена. — О том, что девчонку, замерзавшую в подворотне, отогрели во второй раз.

Колька растерянно молчал. Его радовала, нет, больше того, — восторгала смелость Елены, смелость, на которую он, может быть, не решился бы и сам. И в то же время он не знал, права ли Елена, огорчив перед отъездом Иволгина. Ведь Иволгин уезжал на границу… Потом как-то вдруг все отодвинулось на задний план: и граница, и капитан. При чем здесь они? Елена, кажется, любит его, любит — и это самое важное! Важное не только для него, Кольки Лаврухина, важное — не может не быть важным! — для всех кто живет, дышит, радуется, видит звезды и эту ночь.

Как он богат: с ним любовь Елены! Такого богатства ист ни у кого — ни в морях, ни в самых счастливых землях. Но сравнению с этим богатством кажутся ничтожными, проходящими любые заботы и горести, трудности и огорчения. Завтра он пройдет по Стожарску, встретит земляков, и никто из них не догадается, что он, Колька Лаврухин, переполнен счастьем. Да что Стожарск: соберись люди со всех континентов, и тогда не найдется никого, кто мог бы сравниться с ним! Любовь — какое же это богатство! И как легко нести это богатство в себе!

Колька внезапно остановился, схватил руки Елены и горячо, словно признаваясь в самом сокровенном, выпалил:

— Если б вы знали, как мне хочется совершить что-нибудь великое, настоящее!

Он произнес это так мечтательно, так наивно-восторженно, что Елена не выдержала, расхохоталась.

— Колька, милый, ты хочешь прославиться?

— Да нет, не то, — ответил он так же весело, невольно заражаясь ее настроением. — Понимаете… Я хочу быть достойным вас. Чтобы вы но мне но ошиблись!

Улыбка по-прежнему согревала лицо Елены, но теперь в нем появилась девичья неясность, слегка удивленная и, может быть, поэтому смущенная благодарность, сквозь которую едва проскальзывала почти неуловимая грусть. Колькина искренность и чистота, видимо, тронули женщину и в то же время вызвали в ней какие-то невеселые, недоступные никому другому думы.

— Разве женщины отвечают лишь на любовь великих? — с ласковой обидой и укором вымолвила она. — И почему — достойным меня? Я — самая обыкновенная. Неудачливая. И мне уже двадцать шесть лет…

— Ну и что же! — запальчиво перебил Колька. — Подумаешь: двадцать шесть… Кому какое до этого дело!

— Когда-нибудь ты поймешь это, — вздохнула Елена. — Любовь не должна жить минутами, она обязана задумываться о будущем. А я, из нас двоих, — старшая. Значит, и задумываться — мне.

— Да о чем же? — спросил он порывисто и тревожно, не понимая боли, но чувствуя ее в словах женщины.

— Все о том же, о будущем. — И тихо, почти шепотом, сказала: — О твоем, Колька. — Потом отвернулась и, уже не скрывая грусти, добавила: — Задуматься… А разве это легко? В любви разум всегда имеет пределы… Мне попросту давно бы пора уехать отсюда. Еще после той ночи, штормовой, — помнишь? Когда я ждала тебя с моря… Впрочем, не будем говорить об этом, — снова обернулась Речная к нему. — Ты сегодня доставил мне такую радость, о которой женщина может лишь мечтать. Я буду помнить тебя долго-долго… Всю жизнь.

— Помнить? — вдруг рассердился Колька. Он сжал руки Елены, рывком привлек ее. — А я просто не позволю вам забывать меня. Я найду вас, где бы вы ни были!

Она смотрела на него радостно, почти счастливо. Ласково высвободила руки, смеясь, потерла одну о другую.

— Больно, — призналась виновато, сквозь улыбку. И эта улыбка, согретая радостью, по-детски доверчивая и немного обиженная, обезоружила Кольку, наполнила его щемящим чувством раскаяния. Он осторожно взял Еленины пальцы, которые только что сжал, поднес к губам и стал бережно на них дуть, точно отогревая.

— Пойдем: видишь, травы прислушиваются? — пошутила Елена, не отнимая пальцев от Колькиных губ. — И если хочешь, — я объясню тебе все.

Они шли, держась за руки. Елена долго молчала, словно собираясь с мыслями или подыскивая нужные слова. Потом, не глядя на Кольку, сказала:

— Женщины об этом редко говорят… Там, на отмелях, когда ты впервые написал о любви, я все представляла совсем по-иному. «Мальчишка, мечтатель, придумавший себе первую любовь». И решила: зачем огорчать мальчишку! Пусть выдумывает. Все-таки приятно, когда нравишься… Все оказалось гораздо глубже, серьезнее. Именно поэтому я непрерывно думаю, думаю, думаю… О себе, о тебе, о нас… Ты сильный, ты настоящий, как говорит Андрей. Перед тобой такие далекие дороги! А мне уже двадцать шесть… Не перебивай, — сдвинула брови Елена. — Двадцать шесть…

И если бы мы пошли по этим дорогам вместе, я устала бы раньше тебя. Таков закон. И тогда… Я не хочу, чтобы ты оглядывался назад, останавливался из-за меня. Любовь должна только окрылять. Только окрылять, — повторила она убежденно. Умолкла. Затем, заставив себя улыбнуться, взглянула, наконец, на Кольку. — Вест-тень-зюйд. На нашей дороге все должны быть счастливы, мальчик. И ты — прежде всего.

Колька не возражал лишь потому, что почти ничего не понял из торопливых, сбивчивых слов Елены. При чем здесь двадцать шесть лет! Какой такой дурацкий закон!.. Насупившись, он упрямо думал об одном: онивсе равно будут имеете. Обязательно вместе, иначе — как же жить? Нет, пусть Елена говорит что хочет — он, Колька Лаврухин, все равно добьется своего: девчонка, замерзавшая в подворотне, будет счастлива. До самых последних дней!

Степь уже погрузилась в тихую, неподвижную ночь. Небо, отягченное звездами, провисло над самой землей, и только солоноватая прохлада, которой тянуло с моря, не позволяла ему опуститься плашмя на пыльные травы. Изредка, расслабленная жаркими девичьими снами, какая-нибудь звезда срывалась с высоты и, оставляя позади себя огненный крик, падала в океан темени, куда-то за полустанок. Там, за полустанком, тянулась на тысячи верст украинская земля — с белыми хатами среди вишневых садов, с месяцем, заглядевшимся в криницы, с песнями-веснянками и сонных левадах. А над селами, над ставками — ночь, такая густая и мягкая, что, кажется, поведи рукой — и почувствуешь, как плывет она у тебя меж пальцев. Теплая, ножная, невесомая, точно пушок над девичьего губой… Таких ночей никогда не бывает возле моря. Близость глубин придаст им какую-то трепетную настороженность. Ночи на побережье — парящие, чуткие, в них до утра колеблется слабая голубизна: наверное, плывучие тени моря.

Скупые огни Стожарска с трудом пробивались сквозь палисадники, отгородившись от степи и моря стеною сирени и жасмина. Окна домов светились приглушенно, робко, как-то шепотом. Они словно прятали, оберегая свой покой и уют.

У дома учителя Колька начал прощаться с Еленой. Ему хотелось как можно полнее выразить ощущение своего старшинства, заботливости — а потому он привлек женщину и поцеловал ее волосы. И в этот миг из темноты, почти рядом, возникла фигура Якова Ивановича. Заметив Елену и Кольку, Городенко в нерешительности остановился, попятился было даже, но, видимо, догадался, что его увидели, и смущенно кашлянул.

Колька почувствовал, как горячая волна хлынула к лицу. Он готов был закрыть его руками, спрятаться, убежать. Но потом вдруг в нем поднялся, нарастая, упрямый протест. Обида за свое право дружить с Еленой придала Кольке решимости.

— Я люблю ее, — сказал он с вызовом.

— Собственно говоря, я случайно, — виновато ответил Городенко. — Но я рад за тебя, Лаврухин. Если, конечно, любовь твоя — настоящая.

— Не верите? — угрюмо спросил Колька.

— Нет, почему же… — Городенко подошел вплотную, неторопливо достал табакерку. — Но люди сами порой ошибаются в привязанностях: к человеку ли, к делу или призванию. — Он закурил, и огонек его папиросы затеплился в темноте так же мирно, как июньские звезды в небе. — Любовь… Ведь ее можно и придумать. Как сказку или мечту. Я, к примеру, знавал немало юношей, которые искренне клялись в том, что любят море, суровую службу на нем. Они уходили в плавание и потом всю жизнь тосковали по береговому уюту. Профессия моряка не была их призванием, они попросту придумали его в легкую минуту… Они ни разу не ощутили в себе подлинного счастья, ни разу не услыхали Песню синих морей.

— Песню синих морей? — переспросила Елена. — А что это за песня?

— Есть такая, бродит в морях с утренними туманами. Услышать ее дано не каждому: лишь тому, кто светел душой, кто самозабвенно влюблен в море и так же верно любит людей.

Невольно все трое оглянулись в сторону моря. В его темноте мигали вразнобой синими искорками буи, скользил по воде, — обрываясь, чтобы вспыхнуть затем опять, — истертый луч маяка. Над морем желтели рассыпчатые отмели созвездий, меж которых тянулась выбеленными песками пустынная коса Млечного Пути.

— Комиссар, расскажи о ней, — тихо попросила Елена. — Об этой песне.

— Не поздно ли? — взглянул Городенко на небо. — Впрочем, сейчас все равно не до сна: в такую ночь хорошо думается. И мечтается, — добавил негромко.

Они присели на лавочке у калитки. За спинами, в огороде, прошуршал в кукурузных листьях ветер, и Елена, вздрогнув, поежилась от прохлады. Незаметно для учителя, Колька обнял ее плечи, — ища тепла, женщина доверчиво прильнула к нему.

Окна домов постепенно гасли — это усиливало таинственность и значимость всего, о чем собирался рассказать Городенко… Потом, откуда-то из-за Раскопанки, выглянул серпик луны, и море заиграло чешуйчатым огнивом, в котором тотчас же затерялись робкие сполохи бакенов. Молодой месяц поднялся над морем, словно сказочный парус, наполненный ветром. Завороженная, Елена уже с откровенным нетерпением поглядывала на Якова Ивановича.

— Моря, по нашим людским срокам, не боятся времени, ибо не умирают и не старятся на нашей памяти, — сказал, наконец, он глухим и немного торжественным голосом. — Наши столетия и минуты для них равнозначны.

Городенко выждал паузу, затем снова заговорил тем же приподнятым тоном.

Может быть, именно, потому песни, живущие в океане, вечно влекущи и молоды. Среди песен одна — самая звучная и прекрасная, точно так же, как среди множества ветров, обитающих в морях, существует один, самый могущественный и самый устойчивый: великий восточный ветер… Эта песня — Песня синих морей…

Она рождена, по нашим земным понятиям, в древности. Но, как и все в море, обновляется с каждым днем. И потому в ней одинаково молодо звучат голоса матросов «Санта Марии» Колумба и поморов «Св. Фоки» Седова. Она обитает среди волн, бродит с ними в затерянных горизонтах, которые лежат вдалеке от корабельных дорог. Но изредка эта песня достигает берегов, и тогда откликается в сердцах тех, кто влюблен в звонкую силу моря, в мужество странствий, в трудное и радостное счастье борьбы.

Эта Песня — подлинный гимн морю. Морю, каким оно грезилось людям еще во дни первых каравелл, отплывавших из портов Испании и Португалии с попутным восточным ветром. Каравеллы робко кланялись океану, но пестрые, крикливые штандарты монархий на куцых мачтах придавали суденышкам надменный и горделивый вид. Шкиперы, чьи имена вошли затем в летопись великих открытий, с трудом ворочали головы в жестких ошейниках крахмальных, кружевных воротников. И только матросы, души которых были открыты ветру, работали споро и весело. Они пугали чаек взлетами андалузских песен, стремительных и страстных, как удары молний.

В долгие месяцы плаваний каравеллы огибали мыс Доброй Надежды и штормовой Горн, открывали Америку и неизведанные острова. Матросы терпели жажду и голод, страдали от лихорадки и цынги, проклинали богов и хоронили товарищей. Прогнившее дерево судовой обшивки текло, и в кубриках пахло туманом и мраком. Давно истлели королевские штандарты, изорванные бурями, но мужество не покидало матросов: руками, покрытыми язвами, они обтягивали снасти, вертели якорные кабестаны и, пошатываясь от слабости и лишений, точно по склянке выходили на вахты.

Когда каравеллы вернулись к родным берегам, имена шкиперов были высечены на памятниках. До наших дней их зубрят на всех языках школьники. И только матросов забыли. И тех, кто погиб, и тех, кто из последних сил убирал паруса, и даже того, кто первый крикнул «Земля!». Память о них заросла так же быстро, как зарастают водорослями обмелевшие гавани. И тогда великая тоска овладела матросами.

Вечерами, усталые и оборванные, они собирались на каменистых, обрызганных прибоем набережных. Закатное солнце садилось за океан. Там, за океаном, моряки разведали новый мир. Они раскрыли глаза человечеству, как раскрывают их слепым кутятам. Но вельможное человечество об этом не вспоминало, и потому забвение стало уделом матросов еще при жизни… Нет, не славы хотели нищие «сайлорсы», а уважения и признания своему мужеству. Мужеству, которое разгадало планету и которое превыше всего ценится у моряков.

С океана набегали матово-зеленые волны. В их шуме чудились матросам голоса погибших товарищей — тех, кто сравнялся судьбою с холодными глубинами и мертвыми глыбами атоллов. В этих голосах, стонущих у прибрежных скал, звучала обида… И тогда моряки не стали больше ждать справедливости от сильных мира сего. Свою негромкую славу они адресовали внукам и правнукам. Не ту славу, что возвышает человека над братством, а иную — общую, неотделимую от славы народа. Глядя в океанскую даль, куда рвались их сердца, они завещали потомкам свою отвагу, верность моряцкому долгу и беспредельную тягу к далеким и близким странствиям, Это. завещание было первыми словами Песни синих морей.

Шли столетия, и каждое поколение моряков отпечатывало в Песне свои души. Безвестные герои, прославившие в Трафальгарском бою Нельсона, сражавшиеся при Гангуте и Севастополе, открывавшие тропики Тихого океана и Антарктиду, погибавшие у Абукира и в Цусимском проливе во имя целей, ненавистных людям, — все те, чьи простые и скромные имена поглощены морями и забвением, вливали к Песню свой гнев и свою любовь. Гнев против несправедливости и любовь к мужеству. И каждый из них завещал, чтобы Песня эта никогда не коснулась слуха того, кто корыстолюбив и алчен, лжив и жесток, кто во власти злобы и чёрных замыслов. И еще тех, кто не любит моря, кто ищет в нём лишь выгоду и честолюбие.

Легенды переплелись в этой Песне с проклятьями и гулом ветра. Трепет парусов окрылял ее. Грохот якорных цепей создавал ритм. В девятьсот пятом в нее ворвались новые мотивы — буря потемкинцев. Впервые в истории матросы поколебали шаткий и неустойчивый мир. Песня возвысилась до звучания Марсельезы.

Но Песня жила в морях — и они дополняли ее своими мелодиями. Голубизною тропиков, розоватым туманом атоллов, блеском солнца и полярных сияний. Разноплеменным гонором портов, запахом водорослей, улыбками женщин. Счастьем, обещанным в конце пути, и тоскою по неизведанным дорогам. Моря влюбляли в себя шелестом далеких материков, напевностью ветров, чувственными обводами бригантин. Влюбляли жизнью, где высшим призванием является борьба, а высшей наградой — свобода и вечное движение вперед… Эта влюбленность всегда находила отклик, ибо с той самой минуты, когда человеком овладела первая мысль, самым страстным его желанием стало — заглянуть за горизонт.

Но моря, как и матросы, дарили Песню не всем. Не золотые нашивки на рукавах, не флотский лоск и отличия открывали ей путь к сердцу. Только верность призванию, мастерство, доведенное до искусства, да великая любовь к людям!

— И если хочешь узнать, светел ли ты сердцем, — тихо говорил Городенко, — выйди на рассвете к морю и вслушайся в утренний туман. Если твои дела и помыслы так же чисты и кристальны, как вода в океане, если ты научился беречь человеческое счастье и приносить людям радость, — тогда услышишь Песню синих морей. Песню верности, мужества и любви.

Учитель умолк и вытер ладонью, видимо, повлажневшие глаза. Дымное серебро качалось над степью, над садами и в улицах, и казалось, что это не лунный свет, а пришедший с моря туман, текучая мелодия Песни синих морей.

— Так-то, Лаврухин, — вздохнул Городенко и поднялся. Его седина слилась в тот же миг с туманистым лунным половодьем. В этом половодье мерцали, как звезды, серебристые листы тополей.

— Комиссар, — тихо спросила Елена, — а ты слыхал эту песню?

— Не знаю. Но, кажется, слыхал, — задумчиво ответил учитель. — Давно, еще в гражданскую войну. И вдалеке от моря… Петлюровцы жгли еврейское местечко под Киевом. Ночью туда ворвался наш полк. При свете пожаров мы почти начисто изрубили банду. До самого утра тушили горевшие дома и собирали обезумевших жителей… А на рассвете, усталый и обессиленный, я вышел за крайние хаты. Помню, кричали перепела. Над балкамй клубились туманы. На шляху стояли наши заслоны, развернув пулеметы в степь… И тогда я услышал ее. Не знаю, откуда она пришла: от далеких берегов или изнутри меня. Но плыла эта песня так величественно, так свободно, что сердце сразу обрело праздничную легкость. Я почти физически ощутил близость победы. И не ошибся: через несколько дней наши войска вошли в Киев…

Он долго молчал, поглощенный воспоминаниями. Потом сослался на усталость и неторопливо ушел в дом. Елена и Колька слышали, как стукнула за ним щеколда двери. Дворовый пес Кудлай лениво звякнул цепыо и затих: видимо, снова улегся под крыльцом. В наступившей тишине чудилось, будто шуршит полуночный свет, оседая в густые заросли кукурузы.

— Колька, что ты наговорил! — с притворным ужасом всплеснула руками Елена. — А может, он прав? Может, и нет никакой любви и ты попросту придумал ее?

Колька сердито и обиженно взглянул на Речную, порывисто поднялся со скамьи.

— Пойдемте к морю… Мы тоже услышим ее. И тогда вы поверите..

— Поздно ведь, — нерешительно возразила Елена. Но затем рассмеялась и протянула Кольке руку. — Ладно, пошли, Робинзон.

Луна сливала море со степью. Над шаландами, вытащенными на берег, дремали притихшие мачты. Понуро накренившись, они таили в своем молчании извечные думы. Ржавые якоря, вонзившись в песок, приковали к побережью лунную неподвижность ночи. И словно отягченный этой неподвижностью, устало дышал маяк, с трудом раздвигая на сонной башне блеклые жабры огня.

Колька помог Елене забраться в одну из шаланд, присел рядом с женщиной на банке. Взял ее руки в свои ладони и замер.

— Здесь мы и будем сидеть до утра? — весело спросила Елена.

— Тс-с, вы разбудите мачты, — с шутливой строгостью предупредил он. — И потом… ее, наверное, нужно ожидать молча.

Юность не знает долгих огорчений. От неловкости, вызванной неожиданной и не совсем обычной встречей с Яковом Ивановичем, не осталось и следа. Она унеслась, растаяла, как уносится бродячая волна, случайно прошедшая над отмелями. Колька видел перед собой глаза женщины, наполненные лучистым сознанием того, что она любима, чувствовал запах ее волос и загадочную теплоту пальцев. И этим ограничивался сейчас для него мир, который казался Кольке безграничным. Еще не познавший глубин человеческой близости, он воспринимал как высшее ее торжество спокойную и доверчивую радость Елены… Эти глубины у каждого возраста свои. Опущенные ресницы четырнадцатилетней девчонки или неумелый поцелуй в шестнадцать — значат в эти годы так же много, как свобода, добровольно отданная любимому, — в годы зрелые. Кольке было девятнадцать.

И потому в нескрываемой радости Елениных глаз заключалось в эту минуту все его счастье, все его бытие — жизнь, которая обрела себя сполна, не помнила прошлого и не торопила будущее.

Колька не понимал, что это будущее уже пробуждалось и его наивном сердце. И пробуждала его — Елена. Будучи старше его и богаче, она невольно откликалась на его восторженность, на его робкую верность и ласковость. Тогда в ее глазах проскальзывала туманистая, уже не девичья отзывчивость — та застенчивая и в то же время царственная отзывчивость, которой так щедро наделена женщина. Она бередила в Кольке еще неведомые тайники чувственности, и ему начинало казаться, что июньское жгучее солнце, которое скрылось за морем, вернулось обратно и теперь таится в близких и влекущих губах женщины.

— Скажите… тот, другой, — глухо спросил Колька и на миг запнулся. — Он очень любил вас?

Его вопрос не удивил Елену. Видимо, и ее околдовали спящее лунное море, чистая Колькина близость, — и ночь превратилась вдруг в текучие минуты признаний, когда исчезают пустые условности, созданные расчетливым разумом и недоверием людей друг к другу, и вступает в свои права самый кристальный и лаконичный язык: сердца с сердцем.

— Он много говорил о любви, — ответила она, — слишком много… И мне, наверное, поэтому хотелось, чтобы он хоть иногда помолчал. — Елена искоса взглянула на Кольку и рассмеялась. — А сейчас все совсем наоборот. Но ведь сейчас нельзя разговаривать, правда? Нужно молчать?

Он тоже улыбнулся — мучительно, грустно. И внезапно промолвил совсем не девятнадцатилетние слова, а иные, пришедшие уже из будущего, разбуженного Еленой.

— Мне ничего не нужно вам говорить… Вы все понимаете сами.

Она уловила его неюношескую тоску, примолкла, отвернулась к морю.

— Ты становишься взрослым, — сказала тихо. — Это и радует меня и страшит.

Молчала. Смотрела на море. Но когда Колька, ощущая в этом задумчивом молчании свое равенство, робко привлек ее, сама прижалась лицом к его щеке.

Лунный свет цепенел над морем космическим тусклым туманом. В нем, в этом тумане, терялись безмерные воды с блуждающими отблесками созвездий… Моря — вечно живая сказка человечества! Холодное мерцание гренландских скал и сонная одурь тропиков, ревущие хоралы торнадо и мертвая тишина азиатских пустынь — все уживалось в этой сказке, такой же разнообразной, как помыслы и обиды людей в сказке, то ласковой и спокойной, как усталая женщина, то гремящей и непонятно-жуткой, как ураганы в лунную ночь. С этой сказкой родилась и легенда-песня, которая бродит под разными широтами где-то в морях. Бродит у берегов Камчатки и Огненной Земли, в шхерах Норвегии и в атоллах Гвинеи, среди хрустальных торосов Арктики и задымленных причалов Калькутты. И потому, что у Песни нет ни преград, ни фарватеров, ей не заказаны были пути и сюда, к ленивому хуторскому покою Стожарска, к степному берегу, где на шаланде сидели щекою к щеке двое.



Воспаленными глазами Колька смотрел в сторону отмелей, но там, в неясной мороси лунного света, чудились лишь смутные тени. Придет ли Песня синих морей? Где она? Зачем существует? Чтобы оправдывать надежды или только рождать их? Что ж, и то и другое стоит вечной жизни: рожденной надежде столько же силы и смысла, как и в свершенной мечте… Много, ох как много встревоженных мыслей, когда ощутишь впервые в себе уже не мальчишечью весомость любви…

Время тянулось в меркнущем блеске звезд. Небо медленно полнилось проседью света, в котором таяла и тускнела луна. И так же медленно хмурилось море, освобождаясь от сонной завороженности, обретая земную тяжесть и темноту. Первые, еще незрячие движения ветра сослепу коснулись его, и море сердито и недовольно поежилось. Потягиваясь, плеснуло на берег ленивые волны. И снова примолкло, пугаясь предутренней прохлады, не решаясь окончательно сбросить с себя плотное покрывало ночи.

Но в жухлых околицах стели уже оживали прозрачные родники рассвета. Их несмелые струи, просачиваясь из-за края земли, размывали ночные потемки, оголяли от сумеречной накипи низкие гряды кучевых облаков. Облака казались лиловыми. Они стояли над горизонтом, как горы. Из их провалов и ущелий дымились зеленоватые сполохи нового дня. В этих сполохах рассыпались и гасли звезды.

Отраженное небо бросило робкую зелень и на море, и оно колыхнулось, заиграло, застенчиво открывая миру уже дневные неоглядные дали… В рождении утра, в пробуждении степи, неба и моря было столько первозданной чистоты, силы и неотвратимости, что Колька невольно затаил дыхание. Желая заглянуть в лицо Елены, слегка отстранил ее — и даже растерялся от неожиданности: Елена спала. Она дышала спокойно и ровно, чуть-чуть приподняв губу, хмурясь во сне, упрямо сдвинув к переносице темные брови. Колька смотрел на нее не отрываясь. Он не замечал уже ни утра, ни моря, ни даже зари, что повисла сиреневой дымкой над степью. Он впервые видел рядом с собою спящую женщину, и от одной мысли, что женщина доверилась ему, доверила свой покой, свою беззащитность и беспомощность, — им овладела восторженная гордость. А то, что этой женщиной была Елена, во сто крат усиливало его благодарность и нежность. В этом безграничном доверии Кольке открылась внезапно скрепляющая сила интимности. И ему вдруг страстно захотелось еще неведомых граней близости, — каких, он и сам не знал, — тех граней, которые могли бы соединить его и Елену навсегда.

Боясь шелохнуться, он смотрел в лицо женщины до тех пор, пока не показалось над степью омытое росами солнце. Оно окропило небо щедрой капелью лучей, коснулось песков и трав, окрасило мачту шаланды. Уже оттуда скользнуло на ресницы Елены, разбудив ее.

— Я, кажется, уснула, — виновато улыбнулась она Кольке. — Ты не сердись.

Поправляя волосы, зябко повела плечами. И только тогда, видимо, вспомнила, зачем они здесь.

— Ты не услышал ее? Она не пришла?

Колька отрицательно качнул головой. В ту минуту он меньше всего думал о Песне синих морей. Но Елена этого не знала и поторопилась ободрить его.

— Ничего, мой милый мальчишка, — рассмеялась она, и Колька вздрогнул от нового слова «мой». — Мы все равно услышим ее. А если не услышим, тогда придумаем сами, верно? — И, неожиданно перейдя на шепот, уже доверительно закончила: — Обязательно придумаем, Колька. Вместе… Вдвоем.

Глава 8. «ЛЮБЛЮ! И ПОТОМУ — УБЕГАЮ»

Для «Черноморки» пошили новые паруса, и шкипер с боцманом решили не откладывая испробовать их. Напрасно отчаянно ругался бригадир, отвечавший за постройку причала: по первому зову шкипера матросы охотно побросали надоевшие «бабы» и собрались на палубе шхуны. Море манило вольготностью, свежестью ветра, новизною дорог. Даже самые тяжкие судовые работы могли показаться отдыхом после забивки свай. А таких работ, к тому же, не предвещала погода: море лежало, в штилевом покое, и только у горизонта, хмурыми косяками синевы, тянул полуденный бриз.

Моряки оживились, повеселели. С нетерпением поглядывали на шкипера, ожидая привычной команды: «Отдать швартовы!» Скатывали палубу забортной водой, чистили голиками, обтягивали снасти, выбирая их втугую, в струну. Битым кирпичом с керосином Колька надраивал до нестерпимого блеска медный ободок на штурвале. Под новые паруса полагалось вступать, по словам боцмана, «в полном шике».

Боцман бродил тут же, среди команды, время от времени сердито покрикивая — скорее по привычке, нежели из надобности. Ему тоже не терпелось в море, и лишь традиционная строгость судовой должности не позволяла выражать свои чувства так же бесхитростно и открыто, как это делали матросы. Иногда, воровато оглянувшись и убедившись, что за ним никто не наблюдает, боцман украдкой посвистывал в кулак: звал ветер. Но наметанные матросские глаза подмечали все, и за спиной у него тотчас же раздавался откровенный и неприкрытый смешок. Тогда боцман уже сердился не на шутку и, стараясь за угрюмой суровостью спрятать смущение, набрасывался на моряков.

— Разленились на берегу, чисто гусаки рождественские, — ворчал он. — Только и знаете, что гоготать. А полезности от вас, как от сусликов…

— Свистят они классно, суслики, — подмигнул один из матросов. — За час низовку до пяти баллов насвистывают.

Команда грохнула хохотом. А боцман от обиды сплюнул, в сердцах чертыхнулся, испуганно попросил у Христа прощенья за грешное слово — и тут же выругался опять. Погрозив матросам кулаком, в горделивом молчании удалился на бак: осматривать якоря.

Паруса были расчехлены. Искусно и плотно уложенные меж гафелей и гиков, они радовали глаз первозданной белизной, еще не тронутой ветром и солью моря. Любуясь ими, матросы громко гадали о том, как поведут себя паруса в плавании. Примут ли ветер упруго и плавно, ощущая могущество и красоту? Задрожат ли нервно и чувственно их шкаторины? Отлетит ли обратно со свистом запущенный в парус ручник — или провиснет в парусине, как в торбе старьевщика? И не выпятит ли парус, принимая ветер не всею площадью, брюхатое «пузо»?.. Тогда на берег лучше не возвращаться: в любом порту насмешек не оберешься. «Это какая ж «Черноморка», у которой беременные паруса?» «Даже в полном ветру ушами хлопает, — видать, слепней гоняет. Только что не мычит, а то по всем статьям — корова». «Натянули на мачты бабьи лифчики — и гляди ж ты: плавают!» Нет, на таком судне лучше не служить…

Пошивка парусов — тонкое мастерство, почти искусство. А настоящие мастера-парусники с каждым годом встречались все реже. Это были худые и жилистые старики, коричневые от ветра и черноморского солнца, молчаливые кудесники с колдовскими руками, исколотыми кривыми парусными иглами. Свое умение они унаследовали от отцов и дедов, гордились им и с грустью отмечали, что молодежь ныне совсем не интересуется этим нелегким и мудрым делом.

Но если молодежь, влекомая уже иными судами и далями, не тянулась к старинному искусству, то море она любила не меньше стариков. Стоит ли удивляться, что матросы «Черноморки» с нетерпением поглядывали на новые паруса, пока еще убранные по-швартовому, с волнением и тревогой ожидая выхода в море!

Наконец, все было обтянуто и прибрало. Палуба пролопачена, и на ней, пахучей и влажной, аккуратно уложены в бухты смоленые тросы. Медь блестела, как солнце. По судовым надстройкам, промытым с мылом, скользили отсветы моря.

И снова, как после каждой приборки, боцман перегнулся через борт и с ненавистью посмотрел на выхлопную трубу мотора. Она, конечно, портила вид: обшивка возле нее закопчена гарью, вода покрыта цветными разводьями соляра, а сама труба, торча из борта, нарушала привычную плавность корабельных обводов. Боцман вздохнул и тоскливо отвернулся. Многое, ох многое не нравилось ему на судах ныне. Лоску не стало флотского, гордости. Паруса — и те провонялись мазутом.

Взять, к примеру, шлюпку «Черноморки»: ее лишь изредка, в свежую погоду, поднимали на палубу. Чаще же таскали на буксире, за кормой, и потому вся она теперь пропитана гарью из выхлопной трубы. На такой шлюпке на берег и сунуться стыдно. Ведь еще в те далекие времена, когда служил он матросом на крейсере «Память Азова», постиг он простую моряцкую истину: шлюпка — визитная карточка корабля. Стоило, бывало, лишь взглянуть на судовую шлюпку, чтобы безошибочно определить, каков порядок на корабле, строг ли капитан и боцман, подтянута или нерадива команда. А нынче все перепуталось, все позабылось…

Или, скажем, кранцы? На «Черноморке» на них любо-дорого посмотреть: упругие, набитые пробкой, туго оплетенные каболкой. При швартовке они мягко и надежно пружинят о сваи причала, и потому на обшивке шхуны нет ни царапины, ни дюйма содранной краски. А на других судах! Да там и плести их, верно, разучились. Взяли откуда-то моду пользоваться вместо кранцев старыми автомобильными покрышками — измятыми, измочаленными. В нарушение флотских традиций не убирают эта покрышки даже на ходу. И теперь нередко можно встретить в море судно, за бортом которого болтаются не то подметки, не то чебуреки какие-то — порядочному моряку и смотреть совестно…

В такие минуты лучше было не попадаться боцману на глаза. Но иногда, не выдержав, он делился своими печалями с командой, всячески понося при этом «нынешних марсофлотов-керосинщиков, которым не по морям бы плавать, а нужники выгребать по дворам». Потом, набранившись вволю, боцман по-стариковски жаловался на ревматизм, божился, что уйдет на берег, на покой, потому что его опыт все равно никому не нужен: моряцкое дело переводится, а матрос ныне пошел совсем не тот: все больше ленивый да прожорливый.

Моряки «Черноморки» почти не обращали внимания на слова боцмана. Было в них немало старческого брюзжания, а для стариков, известно, в их молодые годы все казалось краше: и корабли, и люди, и даже ветры. Но все же в этих жалобах Колька улавливал кое-какую правоту. На побережье, действительно, встречались суда грязные и исшарпанные, с застоявшейся тухлой водой на дне трюмов, с палубами, пропитанными мазутом, позабывшими о песке и матросском усердии. Конечно, где-то у берегов Кавказа и Крыма плавали праздничные светлые теплоходы, проносились миноносцы, ослепительные, как пена на гребне волн. Но речь шла не о них. О тех небольших парусниках, что бродили вдоль рыбацких поселков, отстаивались у причалов Стожарска, Хорлов и Скадовска, парусниках, порядок на которых диктовался не кафедральной строгостью корабельных уставов, а любовью к своим суденышкам и к своему делу. Эти суденышки отличались от нарядных лайнеров точно так же, как поношенный Колькин бушлат от парадной адмиральской тужурки.

Там, на больших кораблях, оснащенных богатой техникой, от человека требовались, прежде всего, обширные знания. Они восполняли все иные качества моряка. Здесь же, на парусниках, главное составлял — характер. Тот истинно моряцкий характер, о котором и скорбил сейчас, на старости, боцман. А отсутствие или недостаточность его обнаруживались не так уж редко: в провисших, невыбранных снастях, в небрежно покрашенных мачтах, в тех же покрышках, заменяющих кранцы, наконец, в неуклюжих маневрах судов, когда, не умея повернуть на новый галс при помощи парусов, «марсофлоты-керосинщики», как выражался боцман, торопливо запускали мотор и подгребали себе винтом.

Правда, Колька понимал и другое: что молодежь больше тянется к технике, нежели к прошлым, пусть и добрым традициям; что паруса, несмотря на свою привлекательность, — это уйма потерянного времени, а век требовал быстроты и точности. И хотя Колька сочувствовал боцману, ибо тоже любил паруса, бесконечные жалобы старика чаще вызывали у него улыбку, нежели трогали.

Он улыбался и сейчас, слушая, как боцман, расстроенный черным обрубком выхлопной трубы, ворчал о том, что из матросов шхуны все равно не выйдет ничего путного.

А море все полней наливалось июньским солнцем. Его уже был избыток, и море лениво выплескивало солнце на отмели. Оно искрилось и высыхало на песке. За отмелями начиналась синева ветра, сгущавшая темный, не по-летнему четкий горизонт. Туда, к горизонту, нетерпеливо тянулся тонкий и вздернутый бугшприт «Черноморки».

Незадолго до выхода шхуны на причале неожиданно появилась Елена. Она свободно, как со старыми друзьями, поздоровалась с моряками и затем спросила у шкипера, не разрешат ли ей прокатиться вместе с ними. Она так и сказала — прокатиться, причем с такой подкупающей непосредственностью, что матросы невольно расплылись в улыбках. Будь их воля, они, конечно, немедленно бы согласились — это тотчас же определил Колька. Он искоса посмотрел на шкипера — тот стоял в нерешительности, растерянно морща лоб.

Колька догадывался обо всем, что происходило в душе старика. Как большинство моряков, шкипер не был религиозным; но так же, как большинство моряков, верил в дурные приметы. Выход в рейс в понедельник, крыса, сбежавшая с корабля, деньги, приснившиеся с четверга на пятницу, и многое другое — предвещало беду. И прежде всего — женщина на корабле. «Если баба на борту — быть на дне, а не в порту»; «Баба у мачты — не жди удач ты»; «Женщина в море — накличет горе», — эти нехитрые поговорки слыхал шкипер тысячи раз, с самого детства. Будь сейчас перед ним кто-нибудь из стожарских девчат, уж он нашелся бы что ответить! Слыханное ли дело: такое просить! Но трудность положения в том и заключалась, что на причале стояла и ждала ответа не своя, не рыбачка, а приезжая актриса, племянница учителя Городенко.

Шкипер обернулся, напрасно ища поддержки в глазах матросов: те даже не смотрели в его сторону. Не нашел он ее и у боцмана: тот попросту отвернулся, видимо опасаясь не совсем добродушных шуток команды. Еще, чего доброго, высмеют перед девчонкой, ославят. Они такие, от них всего ожидать можно!

Когда молчание стало, наконец, неприличным, шкипер как-то жалко и беспомощно кивнул Елене.

— Ладно, чего уж там… — И уже потом, чтобы загладить неловкость, добавил: — Красивый ты человек. Может, и верно, принесешь удачу нашим парусам.

Еще никогда матросы не работали с такой сноровкой. Швартовы были отданы вмиг. Кранцы завалены и уложены вдоль борта. Мотор стремительно набирал обороты, увеличивая ход. Казалось, «Черноморка» сама рвалась к горизонту, туда, где гуляли ветры и где можно было, наконец, вступить под новые паруса.

Матросы охотно объясняли Елене устройство такелажа, называли снасти и блоки. Даже боцман обмолвил что-то, указав женщине, запрокинувшей голову, на белые стеньги мачт. И только шкипер по-прежнему хмурился, еще не оправившись окончательно от смущения. Команды он отдавал почему-то негромко, вполголоса.

Берег, удаляясь за кормой, открывался взору все шире и шире — до самых далеких мысов, затерянных в мареве. Сады и крыши Стожарска — под расплывчатым небом — оседали в землю, сливаясь со степью. Лишь маячная башня словно шагнула, вдруг оторвавшись от берега, поближе к синеве горизонта, очутилась совсем рядом. Отсюда, с моря, можно было заглянуть маяку прямо в глаза.

Колька стоял у штурвала, уводя «Черноморку» в открытое море. Курса ему не задали, и он правил на залетное облачко, держа его в створе мачт. Облачко было неподвижно — струя от винта позади шхуны стелилась ровно вычерченной полосой. Елена заглянула в компас.

— Где же вест-тень-зюйд? — спросила она. Колька показал на небольшой ромбик на круглой картушке, Елена; долго и внимательно разглядывала этот ромбик, затем с наигранным удивлением и таинственностью призналась: — Я не вижу там чьих-либо глаз!

— Для этого надо иметь сердце, — съязвил Колька.

— Значит, кто-то стащил его у меня, — рассмеялась женщина и, оставив Кольку, направилась к мачтам.

Берег совсем сравнялся с далью. Волны простора уже ощутимо раскачивали шхуну. Тогда шкипер сменил у штурвала Кольку и крикнул мотористам глушить двигатель. В тишине, наступившей внезапно и резко, как-то вдруг вплотную надвинулось море — шуршаньем бегущих волн, криками чаек, скрипом блоков и гулом ветра в снастях. Казалось, даже дыхание моряков сроднилось воедино с извечным движением моря.

— Паруса ставить! — скомандовал шкипер. — На фалы, ниралы, гитовы!

Матросы разбежались по местам. Замерли. Но тотчас же ожили снова, подхлестнутые броским приказом:

— Пошел кливера!

Косо — от бугшприта к стеньге передней мачты — скользнули над баком шхуны белые треугольники кливеров.

— Пошел фок и грот!

Над палубой громоздко зашевелились громадины главных парусов. Медленно и величественно поползли по мачтам к близкому небу. И сразу же закрыли собою и солнце, и море, и густое сплетение вант. Палуба под ними показалась ничтожно малой и тесной, и люди вздрогнули, угадав буйную силу развернутых ветрил. Матросы поднимали их быстро и умело, не позволяя заваливаться свободным концам гафелей, поднимали их под углом, чтобы паруса распустились, как цветы. А ветер уже шарил в парусине, расправлял складки, пробовал прочность и надежность швов. Он, наконец, ворвался вовнутрь парусов, наполнил их, распрямил и вместе с ними рванулся к синему горизонту.

Теперь поднимать паруса дальше не хватило бы никаких человеческих усилий. Шкипер привел шхуну к ветру, и паруса безжизненно заполоскали снова. Воспользовавшись этой минутой, матросы торопливо выбрали фалы втугую, подняв паруса, по моряцкому выражению, — «до места». «Черноморка» с ног до головы оделась белым сиянием.

Шкипер слегка переложил штурвал, и шхуна, забирая ветер, медленно двинулась вперед. Испуганно всплеснула первая разрезанная волна. Качнулись мачты. Дрогнули и загудели шкаторины. И люди, запрокинув головы, радостно улыбнулись парусам.

Парусник не может плыть против ветра. Но ходить под углами к нему — он обязан и должен. Чем острее угол между курсом судна и противным ветром, при котором оно еще способно двигаться вперед, — чем круче к ветру ходит корабль, как говорят моряки, — тем выше его мореходные качества. Уменье ходить крутыми ветрами составляет и главное искусство моряка, ибо попутными, — полными, — ветрами, в конце концов, поплывет каждый. И не случайно, желая получше испытать новые паруса, шкипер вел «Черноморку» на ветер.

Шхуна шла безукоризненно. Ветер дул ей чуть ли не в лоб, скользил по парусам, почти не задерживаясь в них, и просто удивительно было, что паруса все равно набиты, наполнены и неудержимо влекут вперед. «Черноморка» с честью выдержала трудное испытание. Она несомненно могла потягаться с лучшими парусниками Черноморья, даже со знаменитой «Обгоняющей ветер», молва о которой до сих пор жила па побережье.

Теперь можно было испробовать ее и на полных — попутных — ветрах. Повеселевший шкипер скомандовал к повороту, и матросы бросились к шкотам — снастям, которыми управляются паруса. Поворот удался блестяще. Шхуна лишь на миг оцепенела, пересекая линию ветра, и тотчас же забрала его с другого борта. Увалившись под ветер, она накренились под его тяжестью и уже не смогла распрямиться. Так, накренившись, и пошла, обгоняя попутные волны.

— Ты гостья, — сказал Елене шкипер, — выбирай, куда идти.

— На вест-тень-зюйд, — не задумываясь, ответила женщина, Она произнесла это так уверенно, что шкипер от неожиданности опешил. Но тут же оправился и отчеканил:

— Есть вест тень-зюйд!

Тени парусов скользили по воде. Они догоняли медлительные волны, и те, отставая, шелестели сердито и холодно. В промежутках волн, в тишине, было слышно, казалось, как раздвигают кливера неподатливый, перегретый воздух летнего дня.

— На румбе! — откликнулся шкипер Елене.

— Что это значит? — спросила она у Кольки.

— Это значит, что мы идем курсом вест-тень-зюйд.

Они стояли на самом носу корабля, там, где сходятся и смыкаются оба борта. Море неслось навстречу. Оно раскрывалось вблизи голубыми пластами воды, уходящими в глубину. Эти пласты стремительно исчезали под форштевнем. Шхуна шла с креном на правый борт, и потому с одной стороны ее, у правой скулы, вода клокотала буйно и шумно. Слева же, вспоротая острым форштевнем, она повисала зеркальным козырьком, в котором дробилось на множество радуг солнце.

А рядом с Еленой и Колькой, над их головами, летели белые полумесяцы кливеров. Они были изогнуты хищно и косо, как плавники акул.

Колька взял ладони женщины, сложил их в пригоршню. Широким и щедрым жестом зачерпнул обеими руками внутри паруса и протянул Елене:

— Держите!

— Что это? — не поняла она.

— Попутный ветер нашей дороги. Дороги, на которой все люди должны быть счастливы.

Потом они спустились в кубрик, и Колька показал свою койку.

— Здесь я тебе и приснилась тогда? — спросила Елена. И, словно напоминая, о чем речь, с какой-то грудной, затаенной радостью добавила: — Сильно и дерзостно!

— Здесь! — улыбнулся Колька.

Женщина с любопытством рассматривала переборку с приколотыми картинками, вырезанными из журналов, подволок со стеклянным люком, сквозь который просматривались отвесные громады парусов.

— А что это шумит? — прислушалась она.

— Вода за бортом. Койка ведь вровень с нею.

— Значит, когда-нибудь в бурную ночь, приложив ухо к борту, ты услышишь Песню синих морей?

Колька отрицательно покачал головой:

— Мы услышим ее только вдвоем.

Когда они снова поднялись наверх, солнце и паруса ослепили их. Ветер усиливался. Крутые волны все чаще разбивались о шхуну, швыряя в паруса брызги и пену. Паруса вздрагивали и гудели. Вместе с ветром и влагой в них набивался запах далеких штормов.

Колька сменил у штурвала шкипера и повел «Черноморку» к берегу. Он пристально следил за картушкой компаса, за парусами, лишь изредка поглядывая на палубу. Там, окруженная моряками, стояла Елена. Но теперь в ней не было ни прежней радости, ни возбужденности. Женщина казалась притихшей, ушедшей в себя. «Уж не обидел ли ее кто-нибудь? — с тревогой подумал Колька. — Или плавание воскресило воспоминания, навеяв невольную грусть? Ведь моря рождают раздумья точно так же, как и бегущие облака…»

В Стожарск возвратились под вечер. Елена устало поблагодарила шкипера, и тот, внезапно растрогавшись, промолвил:

— Тебе спасибо, дочка… Окрестила наши паруса, удачу принесла. — И позже, когда женщина уже поднималась по наклонной сходне на высокий причал, крикнул вдогонку: — Якову Ивановичу кланяйся, Анне Сергеевне!

Колька пошел проводить Елену до конца причала. Она шагала осторожно, даже неловко, не умея после нескольких часов плавания приноровиться сразу к устойчивой неподвижности под ногами.

— Ты красивый, Колька, — произнесла она задумчиво. — Это — от моря… Знаешь, у каждого человека есть свой фон. Один красив в поле, среди хлебов, другой — у станка, третий — на дороге. Иволгин, наверное, очень красив в бою. А ты — в море… Это потому, что главная красота человека — в его призвании, верно?

— Не знаю, — пожал плечами Колька. — Вы красивы везде.

С палубы шхуны его сердито звал боцман: укладывать паруса.

— Мы увидимся сегодня? — спросил он с надеждой. И впервые Колькины слова смутили женщину, заставили покраснеть. Может быть, в этот день Елена впервые по-настоящему ощутила, что ее встреча с вихрастым матросом из Стожарска — не шутка, что эта встреча заполнила все ее существо и прочно вошла в жизнь.

— Ты хочешь меня видеть? — обронила она шепотом.

— Да. Каждую минуту. Всегда.

Женщина стояла в нерешительности. Она впервые боялась свидания с Колькой: боялась себя, своего сердца, своего слишком долгого одиночества. И в то же время уже почти твердо знала, что все равно придет, не может не прийти. Она вдруг поняла, что любит этого моряка, почти мальчишку.

— Я приду, — сказала Елена медленно. — К тебе…

Встретились, когда стемнело. Тропинкой, что вилась от окраинных улочек, побрели к Раскопанке. Елена пытливо и как-то удивленно поглядывала на Кольку, точно старалась понять, что же в этом парне влечет ее. Но разве возможно догадаться? И женщина, в конце концов, рассмеялась.

— Что вы? — встрепенулся Колька.

— Перестала задумываться, — промолвила она, — и все мои страхи сразу исчезли… Знаешь, как бывает в грозу. Ждешь ее со страхом, боишься вихрей и черных туч. А потом хлестнут молнии, свалится на тебя лавина воды — и вдруг станет совсем не страшно, даже весело. И уже сама идешь навстречу ливню и грому. — Колька ничего не понял, и Елена снова рассмеялась. — Гром ты мой негромкий, — сказала нежно.

Не слова ее, а голос и нежность обожгли Кольку. И первое, что почувствовал он в себе, — это ощущение ничем не ограниченного равенства с Еленой. Не было, не существовало отныне объемной разницы пережитого каждым, не было грустного прошлого женщины, ее недевичьей, зрелой тоски, не было того, — скорее душевного, нежели возрастного, — старшинства Елены, которое отгораживало ее до сих пор от Кольки. Она казалась ему сейчас такой нее земной и понятной, как стожарские девушки, подругой и сверстницей, с которой суждено разделить поровну радости первой любви; и точно так же сам он виделся сейчас женщине надежным и зрелым мужчиной: ее сверстником и ее другом… Они не знали, что любовь сама создает равенство. Да и зачем им было об этом знать? Раздумья и поиски истин в любви еще никому не приносили счастья. Может быть, потому, что люди, которые тянутся друг к другу, тянутся каждый только к своей мечте.

Шли рядом, радуясь тому, что согревают друг друга. Потом, у Раскопанки, когда начались луговые травы, Колька подхватил Елену на руки.

Чем ближе к реке, тем все гуще и выше становились травы. Они хранили в себе росистую свежесть, и Колька, оберегай Елену от влажной прохлады, поднял ее почти к лицу.

— Ты такменя любишь? — спросила она восторженно. Колька не ответил: он просто не помнил слов. Тогда Елена изогнулась у него на руках и поцеловала.

— Вы… вы тоже?.. — хотел было что-то спросить и он, но осекся, остановился: ему не хватило дыхания. А Елена, засмеявшись тихо и откровенно-счастливо, радуясь порыву, охватившему их обоих, говорила едва слышно, где-то совсем рядом с его щекой:

— Колька, милый… Когда женщина целует, ей уже можно говорить «ты».

Он не видел ее лица, и ему казалось, что голос женщины возникает из черной теплыни ночи, из шелеста трав журчания реки… На берег Раскопанки вышел пошатываясь. Бережно опустил Елену на небольшой стожок пахучего майского сена. Хотел отойти к воде остудить голову, но Елена удержала его:

— Посиди рядом.

Колька покорно присел. А женщина откинулась на сено и, заложив руки за голову, взглянула в зористые россыпи неба. Лежала красивая, светлая, с призывной нетронутой лаской в слегка раскрытых губах. Лежала влекущая и желанная — и Колька испуганно и поспешно отвернулся к реке.

В таинственно чуткой истоме ночи млели гибкие лозы. Опустив ресницы, закрывшись распущенными волосами, с тоскою и завистью глядели в воду плакучие ивы. Там, в воде, дрожали синие звезды. К ним, к этим звездам, — уже не отраженным, а живым, — протягивали руки стройные осокори. Они даже не обращали внимания на несмелый, просительный шепот ив. Да и разве могла сравниться тихая преданность ив с лучистыми, открыто зовущими взглядами звезд?

— О чем ты думаешь? — нарушила молчание Елена.

— О тебе, — срывающимся голосом ответил Колька. — Мы должны быть вместе. Навсегда.

— Но ведь это невозможно! — рассмеялась женщина, тронутая его настойчивостью.

— Почему? — вспылил он. — Снова будешь говорить о своих годах?

— Да, — с веселым упрямством школьницы возразила она. — Мы обязательно будем несчастливы!

После всего, что произошло сегодня, после той душевной близости, что возникла между ними, слова Елены обрушились на Кольку жестоко и неожиданно. Он притих, тяжело и тоскливо вздохнул. С грустью и безнадежностью произнес:

— Что же мне делать?

В его вопросе было столько боли, что женщина растерянно замерла. Раскаяние и любовь одновременно всколыхнули ее. Елена порывисто поднялась, торопливо обвила Колькину шею.

— Если ты не боишься, — сказала, глядя ему в глаза, — давай будем несчастливы!

И померкли звездные дали. Небо качнулось и опрокинулось в заречную темень… Они не удержались, рухнули в растрепанную пахучесть стога. Горячо, жадно, глотая слезы и все еще не веря своему счастью, Колька целовал глаза, волосы, щеки женщины. В прорези случайно расстегнувшейся блузки увидел обнаженную шею Елены — и начал целовать ее.

— Колька, милый, не надо…

Он не слыхал, не улавливал шепота любимой. Тогда женщина властно взяла его голову и притянула к своим губам. И Колька почувствовал, как эти губы дрогнули и вдруг странно ожили, обволакивая все его существо непонятной влекущей одурью.

— Не надо, — уже просила Елена, и теперь в ее голосе не было прежней веселости. Она хотела и не могла оттолкнуть Кольку, снова искала его губы и снова, в который раз, повторяла: — Не надо…

Наконец, оттолкнула, распрямилась и села, неровно дыша. Ласково-виновато, словно боясь обидеть его опять, промолвила:

— Не надо, милый… Пойми, я была мужественной слишком долго.

Сел и Колька. Но вскоре снова обнял женщину и, удерживая на руках, точно ребенка, склонился над ее лицом, над ее большими глазами, отзывчиво-любящими и родными.

— Ты не хочешь быть моей женой?

— Хочу, — ответила Елена просто. — Но не здесь и не так. — Она нежно поправила сбившийся Колькин чуб, провела рукой по его голове. — Прижмись щекой, — приказала тихо. — А теперь слушай… Девчонка, замерзавшая в подворотне, любит тебя. У нее не было праздника любви — так случилось. Но у тебя он должен быть обязательно — это желание девчонки… В комнате, полной цветов. В музыке. В ласке. И чтобы блузка расстегивалась не нечаянно — девчонка сама расстегнет ее для тебя… А утром, когда ты уснешь на ковре, растянувшись, как первобытные предки, девчонка опустится рядом с тобой, положит твою голову в колени и споет свои самые лучшие песни. Может быть, Песню синих морей.

— А откуда девчонка ее узнает? — спросил Колька.

— Я подарю эту песню ей.

— Только песню?

— Что же еще?

— Все. Руки, губы, волосы, колени, в которые она положит мою голову!

— Что же останется от девчонки? — рассмеялась Елена.

— Комната, полная цветов, — ответил он.

Женщина благодарно прижалась к Кольке. А он, ощущая на горле ее близкое дыхание, глухо, но горячо промолвил:

— Все будет так, как хочет девчонка. Но с нынешнего вечера ты все равно — моя жена. Навсегда, слышишь? Ты можешь просить всего, чего хочешь. Даже требовать — это право жены. Я сделаю для тебя все! Хоть сейчас!

— Сейчас? — улыбнулась Елена. — Ну что ж, тогда застегни мне, пожалуйста, блузку…

Всю обратную дорогу держались за руки. То и дело Колика привлекал Елену к себе, и она, шутя отбиваясь, в конце концом затихала, просила: — Поцелуй меня… — И когда Кольки склонялся к ней, изумленно повторяла: — Мальчик мой! Муж мой негаданный…

У дома Городенко прощались долго, наивно-трогательно. Расходились, торопливо возвращались вновь, говорили друг другу удивительные слова. Когда, наконец, за Еленой закрылась дверь, Колька знакомым путем пробрался в сад учителя: ему хотелось увидеть, как зажжется свет в угловой комнате. Но свет не зажегся. Прождав напрасно минут двадцать, Колька перелез через ограду и очутился в глухом окраинном переулке. Домой идти не хотелось: разве мог он уснуть в эту ночь! Тишина комнат, мерное похрапывание отца за стеной, равнодушное постукивание ходиков — оскорбили б его. Он не мог так быстро и сразу расстаться со звездами, с теплынью ночи, с шуршанием и запахом трав: они были свидетелями его встречи с Еленой. В них как бы продолжалась и все еще жила эта встреча, а Кольке хотелось, чтобы она продолжалась бесконечно. «Пойду на маяк», — решил он.

Маяк гудел в ночи нервно и напряженно. Неровный, пульсирующий звук дизель-динамо, жужжание фонаря наверху башни сливались в низкий однообразный гул, в котором чудились натруженность и усталость. Луч маяка дымился над морем. В нем вспыхивали, точно сгорая, ножные бабочки. Они устремлялись навстречу свету и умирали на выгнутых линзах, покрывая их матовым толстым слоем. Сквозь этот слой огонь маяка казался пепельно-серым.

Колька справился у мотористов о Лемехе и по крутой винтовой лестнице поднялся в башню. Здесь было жарко и гулко, душно от тесноты, от горячих стекол и металла, от запаха резиновых прокладок и перегретой смазки. Лемех с трудом перебарывал дрему, следя за работой установки не столько глазами, сколько на слух. Он искренне обрадовался приходу Кольки: вдвоем коротать ночь и легче, и веселее.

— Светишься ты, чисто медяшка надраенная, — усмехнулся Петро, наклоняясь к Кольке, чтобы пересилить шум фонаря. — Хоть на кручу заместо маяка ставь. С гулянки?

В ответ Колька лишь глупо и смущенно улыбался.

— Везучий ты, — вздохнул Лемех. — А у меня с Люськой не получается радости. То ласковая и смирная, то сполохнется вдруг, как бритва на оселке… — Он снова вздохнул, видимо о чем-то вспомнив, и неожиданно предложил: — Давай подхарчимся, а то я с вечера одни цигарки смалю. Тянет середку, будто сухая помпа.

Достал узелок, вынул из него четверть буханки хлеба, брынзу, пучок зеленого лука. Кивнул приятелю на табурет, и Колька не стал отказываться, внезапно почувствовав голод.

— Значит, с приезжей племянницей Городенко дружишь? — с хрустом надкусил Петро свежий початок лука.

— Угу, буркнул Колька.

— А я жениться надумал, — словно между прочим, обронил Лемех. — Спросил у Люськи: пойдешь за меня? Смеется. «Нет в тебе, Петя, говорит, мужской красивости. Только и заслуг твоих, что на мандолине играешь. Сидишь на своей колокольне, бычков по ночам распугиваешь…» Обидно стало. «Колокольня, — говорю ей, — для семейной жизни — штука хорошая. Не матрос какой-нибудь — на берегу живу. Отсветил вахту — и дома».

— А она? — поинтересовался Колька, разжевывая краюху.

— Смеется… «Кабы ты днем светил! — говорит. — А ночью я целоваться люблю!» Никакого серьезного разговора не выходит, — с грустью заметил он.

Дальше ужинали молча. Лемех вытер ладонью губы. Пуская клубы дыма, которые тотчас же растворялись в голубоватом мутном воздухе помещения, спросил:

— Спать будешь?

Колька отрицательно мотнул головой.

— Дождусь солнца, а там — побегу… Чтобы вместе утро встречать.

— Везучий, — с завистью посмотрел на него Петро. Колька, доев краюху, откинулся спиной на круглую стену башни и устало вытянул ноги. В полудреме лениво отвечал Лемеху, все чаще погружаясь не то в залетные думы, не то в навязчивый: сон…

Пришедшие с ним, вставали в небе невиданные рассветы. Они распрямлялись над горизонтами сиреневой зеленью, точно развернутые штандарты. Ночные тени морей погружались в глубины, и в ожидании солнца моря покрывались туманом едва уловимых, призрачных колеров. Этот туман был похож на пепел сгоревших радуг… Ветры замирали над океаном — и дни рождались в безмолвии, в котором звучала лишь одна мелодия — мелодии Песни синих морей. Она воскрешала бытие далеких людей, ставшее уже легендой, равно как и легенды, которые за давностью времен превратились в были. И тогда оживала веселая сутолока портов. Море сверкало сквозь частокол корабельных мачт. Над грязными набережными нависали бугшприты барков. С форштевней судов смотрели затуманенными глазами резные полногрудые нимфы. Они, казалось, звали матросов, загулявших на берегу. Но те, после долгих скитаний в морях, бродили по шумным улицам, радуясь непривычной тяжести земли под ногами, упиваясь смехом и взглядами женщин, как подогретым вином.

Иногда какой-нибудь белый барк, лениво развернув паруса, вытягивался из гавани. Он удалялся от берега долго-долго, словно все еще надеялся повернуть на шестнадцать румбов и возвратиться к уютным и тихим причалам. Моряки провожали его скорбными, немного виноватыми взорами, как провожают солдаты своих товарищей на войну. Белый корабль исчезал в синеве горизонта. И снова жизнь закипала в улицах, призывно смеялись женщины, я солнце искрилось под их ресницами и на влажных зубах.

Но всякий порт — недолгое пристанище кораблей. И потому мелодия улетала вслед за распущенными парусами. Она поселялась в стеньгах и реях, в жилистых топенантах, чтобы много месяцев затем перекликаться с ветром и видеть, как смуглые нимфы, украшавшие форштевни, бесконечно кланялись морю, словно благодаря за то, что оно вернуло им верность матросов.

Лунные ночи сменялись хмурыми, на смену штормам приходили штили, пока закаты по курсу не становились багряно-жухлыми, как опавшие листья. Небо осенних морей проносилось над мачтами. Ветер свирепел от холода. Метели свистели в стеньгах, и тени снастей в парусах отливали мертвою синевой.

Но курсы кораблей так же не вечны, как человеческие пути. Снова солнце экватора иссушало ванты, снова из палубных пазов сочилась пахучая перегретая смола. И однажды корабль приплывал к заветному берегу. Моряк, сошедший на сушу, встречал женщину, не похожую на других. Она протягивала ему руки, радостно говорила:

— Здравствуй, мальчишка! Откуда ты?

— С вест-тень-зюйда. С дороги, на которой все люди счастливы.

Море не торопило. Отданные якоря спокойно дремали на грунте, и мачты отдыхали от тяжести парусов. Акварель рейда нежно обласкивала обросшие водорослями борта. Тусклые иллюминаторы светились голубизной.

— Неужели это когда-нибудь кончится? — опрашивал моряк, с тревогой заглядывая в глаза подруги.

— Это будет всегда, — успокаивала она, — потому что любовь не кончается с нами и с каждым из нас.

— Сколько же жить нам с тобою вместе? — снова спрашивал он.

— Тысячу лет, — отвечала женщина.

Века, окутанные легендой, уплывали и таяли, как туманные дни. Менялся облик земли. Лебедки и краны вносили в хмельную, восторженно-звонкую сутолоку портов строгий рабочий ритм. Винты кораблей сокращали морские пути — матросы теперь приходили на берег из других городов, а не из синей пустыни. И только влекущая сила горизонтов оставалась прежней. Они обещали счастье на каждом румбе. Моряк, выходя на берег, надеялся всякий раз и ждал, что сейчас вот увидит женщину, не похожую на других, услышит свое, обращенное только к нему:

— Здравствуй, мальчишка! Откуда ты?

Эта вера была сильнее горестей, которые приносило море. Она звала на трапы судов, к штурвалам, в новые рейсы. Она оживала в запахах, что доносили ветры от берегов, во встречных кораблях, в утренней дымке, в которой вручала таинственная и вечная Песня.

О том, что мужество, — в груди; о том, что есть земля,
О том, что счастье, — впереди: по курсу корабля…
И счастье, в конце концов, открывалось по курсу. На черемушном берегу встречалась женщина, не похожая на других, и матрос узнавал свой заветный, единственный румб.

— Вест-тень-зюйд, я люблю тебя!

Голова кружилась от избытка радости. Горизонты перед глазами качались, как пьяные. Облака, похожие на белые бриги, ворочали в небе через фордевинд. И женщина, не похожая на других, превращалась в девчонку, замерзавшую в подворотне. «В комнате, полной цветов!» смеялась она, и море вторило ей гремящим рокотом синих дорог: — «Сильно и дерзостно! Навсегда!»

Очнулся он от тишины. Тесное помещение было наполнено красноватыми лучами солнца. Осунувшийся от бессонной ночи Лемех машинально-привычно протирал сверкающие части остывшего фонаря.

— Проспал? — усмехнулся он устало.

— Погоди, — поспешно перебил Колька, напрягая память… Ну, конечно же: только что ему приснилась Песня синих морей. Она еще звучала в душе. Он даже уловил ее ритм и смутную, как тени убегающих волн, мелодию. Неужели он не припомнит, не воскресит слова Песни?.. Но они ускользали, туманились, отдалялись, становясь уже не воспоминанием, а лишь неясной надеждой. В конце концов, Колька и сам бы не смог объяснить, видел ли этот сон сейчас или много ночей назад. Он с сожалением вздохнул, поднялся.

— Пойдешь будить? — спросил завистливо Лемех.

— Пусть поспит, — потеплело лицо у Кольки. — В такое время хорошие сны видятся.

Попрощавшись с Петром, минул притихший, уснувший на дневные часы маячный дворик. По узкой тропинке меж хвощей и полыни спустился к морю. Разделся и с разбегу нырнул в студеную, прозрачно-зеленую воду… Позже, дома, наскоро позавтракав, старательно причесался перед зеркалом, переодел рубаху.

— Ты бы хоть в воскресенье дома посидел, — упрекнула мать.

Промолчал. Прошмыгнул в темные сенцы, а оттуда — на улицу. Не хотел встречаться с отцом: тот обязательно нашел бы какую-нибудь работу по дому, а Колька знал, что ослушаться отца не посмел бы.

День уже разгорелся над Стожарском. Солнечный свет плавал в дымчатых тополях, листьями-тенями играл на стенах домов, цвел в палисадниках на стеблях петуний и лилий, На крылечках мирно дымили ведерные самовары, в которых сжигали хозяйки ради воскресного дня пахучие щепы кипариса. Кое-где во дворах, под развесистым кленом или акацией, завтракали неторопливо семьи, и Колька, проходя мимо, улавливал запах свежепросоленного рыбца. А над берегом, пригретым солнцем, поднимался уже неутренний зной, сквозь который море казалось медвянисто-золотистым.

Туда, в это море, снова укрылась Песня, едва коснувшись Колькиного сердца. Неужели она не вернется больше, неужели ее никогда не услышат он и Елена? «Еленушка, лебедушка! Я должен немедленно рассказать тебе обо всем: о своем сне, о счастье, завещанном на нашей дороге…»

Колька прибавил шагу. На крыльце учительского дома увидел Якова Ивановича, поздоровался. Отводя глаза, точно рассматривал небо над морем, робко и нерешительно спросил:

— Елена проснулась?

Городенко взглянул на него сердито и хмуро — так, случалось, хмурился он в классе, когда бывал недоволен учениками. И Колька, зная привычку учителя, невольно потупился.

— Нету Елены, — сказал Городенко. — Уехала.

Колька непонимающе взметнул брови: о чем это Яков Иванович? Куда уехала? Зачем? А учитель внезапно потускнел, как-то вдруг, на глазах состарился и глухо, с нескрываемой грустью пояснил:

— Всю ночь не спала, бродила из угла в угол… А на рассвете собралась и ушла к полустанку. В Ленинград уехала…

Тени деревьев рябили стену, дрожали на ней, прыгали, не позволяя сосредоточиться, что-либо понять. В цветущих укропах гудели пчелы — их гул назойливо отдавался в висках. Где-то на соседнем дворе скрипел колодезный журавль. Плакал ребенок. За степью перекатывался далекий гром… Потом от берега донесся тоскливый крик чайки — словно полосонул Кольку по сердцу.

— Как же так? — вырвалось у него. — Значит, не любит?

В его голосе было столько обиды и горечи, что Городенко вздохнул. Взял Колькино плечо, по-отцовски ласково привлек к себе.

— Это от равнодушия люди уходят мучительно долго. А так стремительно убегают, Лаврухин, только от любви. — Он помолчал, потом, вспомнив, добавил: — Письмо тебе оставила. Сейчас принесу.

Колька ни о чем не думал и ничего не чувствовал — только литую опустошенность. Он смутно видел, как учитель ушел в дом, как вернулся затем обратно. Машинально взял письмо, машинально, в каком-то оцепенении, вышел со двора, забыв закрыть за собой калитку. В конце улицы, — ни о чем не помня и ничего не сознавая, — опустился на лавочку и так же машинально распечатал конверт.

Строчки плыли перед глазами, раздваивались, и приходилось глотать подступающий к горлу ком, чтобы они опять слились воедино.

«Колька, милый, мальчишка мой!»

Встрепенулся, едва не застонал от отчаяния: в строчке письма почудился ему крик Елены. Значит, ей горестно? Больно? «Что же случилось, Еленка? Что с тобой? Где ты?..» Теперь, словно услышав призыв о помощи, впился глазами в письмо, читая нетерпеливо, поспешно, жадно.

«Колька, милый, мальчишка мой!

Люблю! И потому — убегаю! Так надо, любимый… Не спрашивай почему: сейчас ты все равно не поймешь, а лет через десять тебе все станет ясно и так, без объяснений… Больно мне, Колька! Знаю, что и тебе приношу горе, но поверь: моя печаль — страшнее твоей.

Люблю! С того самого дня, когда встретились мы на отмелях, — помнишь? — любовь входила в мою жизнь вместе с морем, со степью, со стожарскими ветрами. Твоей любви хватило бы мне на тысячи лет! Спасибо тебе за нее, мой Колька, спасибо за то, что отогрел девчонку, замерзавшую в подворотне.

Ты еще сам не знаешь, какой ты хороший. Но были бы мы счастливы? Я, безусловно, да. А ты? Когда мне исполнится тридцать шесть, тебе будет лишь двадцать девять — пойми это. Я не смогу сопутствовать тебе на больших дорогах. Моя любовь лишь мешала бы тебе расправить крылья, взлететь, ибо для того, чтобы оторваться от земли, необходимо, прежде всего, преодолеть цепкую тягу земных забот.

Прости за то, что я не боялась нашей любви. Я властвовала над нею — верь мне. Но сегодня, когда ты прикоснулся ко мне губами, когда из мальчишки превратился в мужа, мое одиночество восстало против меня. И теперь любовь властвует надо мной… Спасибо тебе, мальчишка, что пощадил меня. Но еще раз пережить твою пощаду — у меня не хватит ни сил, ни мужества. И потому — убегаю!

Больно мне, Колька. Но так надо. Прощай. Помни меня.

И хоть изредка выходи на нашу дорогу, спрашивай: все ли люди на этой дороге счастливы?

Твоя Вест-тень-зюйд».

Слова и строчки наползали друг на друга, путались перед глазами и в мыслях. Колька никак не мог уловить их смысла, перечитывал снова и снова, множество раз. Но в ушах и в сердце держался лишь отчаянный крик Елены: «Больно мне, Колька!» И вдруг, в какой-то горестный миг, он осознал как-то сразу самое страшное: Елена ушла, Елены не будет, вернуть ее невозможно. И вслед за этим ощутил глубокую пустоту, почти небытие.

— Коленька, здравствуй!

Перед ним стояла Люська, как всегда, играя глазами, плутовато щуря их на солнце. На ее полных, вызывающе влажных губах бродила усмешка. Колька с трудом поднял голову, и Люська изумленно всплеснула руками.

— Да ты никак пьяный, Колька! — расхохоталась она. — Те-е-епленький… Ты хоть помнишь, где живешь? Какой день сегодня?

Колька продолжал непонимающе смотреть на нее, и Люська, дурачась, начала со смехом, с шутливой заботливостью, объяснять:

— Живешь ты через две улицы, в дремучем переулке. А день сегодня — воскресный, — смеялась она, — двадцать второе июня, понял? Двадцать второе июня тысяча девятьсот сорок первого года..

И внезапно осеклась, попятилась, глядя перед собой пустыми, невидящими глазами: Колька беззвучно и судорожно плакал.

Глава 9. КРАЙ МОРЕЙ ПОЛУНОЧНЫХ

В Мурманск поезд прибыл ранним утром… Он долго петлял над крутыми обрывами Колы, то почти нависая над ней, то шарахаясь от реки в расщелины сопок. Сверху река казалась иссиня-черной, упорно хранящей сумрачность ночи. От гранита ее берегов тянуло полярным холодом.

Когда поезд вырвался, наконец, к заливу, Сергей Топольков невольно зажмурился. Над Кольским заливом полыхало солнце. Чистое, но не яркое, словно выветренное, оно было по-утреннему молодо, хотя всю ночь провисело над морем, уже долгие недели не опускаясь за горизонт. Его тяжелые отсветы лежали на хмурой, свинцовой воде — вода напоминала серую корабельную броню, подкрашенную кое-где суриком. Лишь на осушке, оголившейся в час отлива, солнце искрилось привычно весело в еще не успевшей просохнуть морокой траве.

В студеном, прозрачном воздухе окоемы раскрывались необозримо широко — гораздо шире, нежели на Черноморье. Сергей без труда просматривал самые отдаленные сопки, — поросшие низким кустарником, с редкими проплешинами снега, изъеденного туманом. А за сопками — уже совсем вдалеке — небо светлело, раздвигалось, словно распахивалось: должно быть, там начинался океан.

Темные громады берегов со скальными обвалами, обнаженный гранит, даже деревянные постройки, потемневшие от влаги и времени, — придавали заливу какую-то суровость и дикость. Это впечатление усиливали чахлые карликовые березки, мелькавшие за окном, низкорослые сосны на скалах — изогнутые, узловатые, точно сведенные судорогой.

— Край морей полуночных, — кивнул Иволгин, и Топольков с удивлением уловил в словах генерала влюбленность, почти восторженность.

За поворотом дороги внезапно открылись портовые краны, причалы, чащоба корабельных мачт. Электровоз приветствовал их протяжным, басистым гудком. У Тополькова радостно и тревожно забилось сердце: вот она — мечта его жизни! Узкие корпуса судов, влажная свежесть палуб, сверкание краски и меди надстроек! Стук выбираемых якор-цепей — начало всех дорог и свершений! Уютная теснота кают, в которой воплощена великая свобода, долгие океанские переходы, вахты, полные одиночества и созвездий! Шумные порты, не позволяющие сосредоточиться, и пустынные рейды, как бы созданные для раздумий! Разноплеменные города, чужие обычаи, нравы, говор — бесконечная вереница сравнений, ежедневное познавание мира, и в конце пути — та немногословная, затаенная мудрость, которая всегда восхищает в старых моряках! Но главное — это трудная флотская служба, совершенствующая призвания и достоинства мужчины, служба, в которой удивительно легко и естественно слились воедино самый высокий долг и самая высокая поэзия. Быть может, именно потому — все моряки немного поэты. И хоть Сергей Топольков лишь вступал на эту дорогу, море и мачты за окном вагона пробудили в нем какую-то порывистую окрыленность и нетерпеливость.

Он поспешно достал из чемодана белый отутюженный китель, начал одеваться. Наблюдая за ним, не выдержал, улыбнулся генерал.

— Здесь такой формы не носят, — добродушно-ласково заметил он. — Не предусмотрена: климат не тот.

Топольков смутился, сунул белый китель обратно в чемодан и надел синий, суконный.

Поезд замедлял ход, вздрагивая на стрелках. Причалы и суда придвинулись теперь вплотную к дороге, и Сергей, не отрываясь, разглядывал надстройки и палубы, читал имена на бортах кораблей… Наконец, поезд остановился. Вместе с носильщиками ворвался в вагон студеный воздух, пахнувший рыбой, гранитом и водорослями.

Иволгина встречали друзья. Топольков вышел вслед за ним из вагона.

— До свиданья, брат-лейтенант. Жаль, не по пути — подвез бы… — И уже совсем не по-генеральски, скорее по-отцовски добавил: — Желаю удачи, хорошего командира и доброго моряцкого имени — кажется, так говорят у вас, моряков?

Иволгин повеселел среди друзей. Удаляясь, он без конца задавал им вопросы.

Проводив его взглядом, Сергей вздохнул. «Вот оно — моряцкое бытие, — с грустью подумал он. — Вечные встречи и вечные разлуки… А генерал, должно быть, умный, сердечный. С таким приятно и радостно служить». За годы учебы он видел немало различных начальников. Были среди них заслуженные адмиралы, опытные моряки и командиры, герои с почти легендарными именами, за которыми в годы войны — знали курсанты — ходили, не задумываясь, матросы в огонь и воду. Люди больших и богатых сердец. Однако многие из них, встречаясь с курсантами, начинали вдруг сухо и монотонно, каким-то казенным, ефрейторским языком читать нравоучения, словно боялись обмолвить лишнее теплое слово, поведать о том, что на флоте, помимо долга и дисциплины, есть еще запах смолы и ветра, рассветные думы, улыбки товарищей, есть, наконец, горячая влюбленность в море, не оговоренная в уставах. Их речь угнетала бесконечным повторением терминов: «должен», «обязан», «соблюдение», «ответственность», Будто и не существовало вовсе прекрасной романтики воинской службы. Бушлаты они называли — обмундированием, шлюпки — плавсредствами, а сигнальные флаги — шкиперским имуществом. Даже тихие, задумчивые минуты корабельных сумерек, наступающие после вечерней поверки, именовали скучно и тоскливо — отходом ко сну… Становилось обидно и горько за этих людей. Обидно потому, что во время практических плаваний Сергей наблюдал их на мостиках и в рубках кораблей и знал, что люди эти веселы и жизнерадостны, отзывчивы и решительны, щедры на шутки и дружбу, что выходы в море для них — не только «учебные задачи», но прежде всего — моряцкие праздники.

Иволгин — не такой. Не побоялся пожелать хорошего командира, не скрывает, что и командиры случаются разные. Да и разговаривал, хоть генерал, не как с младшим офицером, а скорее — как с коллегой… Польстило Сергею и то, что Иволгин сразу, без оговорок и намеков на молодость, признал в нем подлинного моряка.

Он подхватил чемодан и направился к выходу. Шагал через рельсы, через низковатые, будто случайные здесь перроны. Сзади широко развернулся порт. Казалось, он вытеснял железнодорожную станцию, прижимая ее вплотную к горе, на которой, тотчас же за вокзальным забором, начинался город. Рубленые его постройки засматривались через ограду на приходящие поезда и корабли.

На площади, которую мурманчане ласково называют Пятью уголками, расспросил об автобусной остановке. По широкому проспекту — главной улице города — побрел к указанному переулку.

Город поражал прижившимся сочетанием современных домов и улиц с беспорядочным нагромождением нехитрых деревянных построек. Эти постройки тесно ютились друг к другу, поднимались все выше и выше по склонам сопок. Дальше за ними громоздились утесы гранита.

Это был город-труженик, презирающий по молодости лет всякий уют и внешнюю красоту. Он не успел еще обрасти — да и вряд ли когда-нибудь обрастет — тишиною окраин, сонной неторопливостью слободок и предместий, тех рыбацких и матросских слободок, что придают городам на юге впечатление лености и сытой умиротворенности… Казалось, Мурманск построен людьми рядом с портом лишь в силу необходимости, наспех, только затем, чтобы было где перебыть время, не занятое трудом. Город жил биением порта, его ритмом и его заботами. Даже краны городских новостроек вытягивали шеи к берегу, словно завистливо поглядывали на своих портовых собратьев.

Проспект в этот утренний час был немноголюден. Сергей почему-то подумал, что и к полудню, и позже прохожих здесь не прибавится. Видимо, большинство мурманчан постоянно находилось в порту, на палубах ошвартованных пароходов или далеко в море. Главные думы города были о них — об этом свидетельствовали силуэты траулеров и якорей на вывесках учреждений.

До отхода автобуса оставалось минут пятнадцать, но машина уже поджидала пассажиров. Водитель, надвинув на глаза поношенную фуражку-мичманку, дремал в своем застекленном закутке. Девушка-кондуктор беззлобно, скорее даже охотно огрызалась на шутки матросов, устроившихся в концевой части автобуса. Следом за Топольковым вошли еще несколько офицеров — машина постепенно заполнялась. Видимо, все здесь знали друг друга. Перебрасывались вопросами, оживленно беседовали, мало обращая внимания на воинские старшинство и звания. Эту непосредственность с удивлением отметил Сергей: на Черноморском флоте субординация соблюдалась свято и строго, причем не только в корабельной обстановке, на службе, но и на берегу — в парках, в театрах и на бульварах, даже на пляжах. Дух подтянутости и внешнего лоска витал над Черноморским флотом. Благодатные берега манили к себе офицеров, и каждый, кто попадал на Черное море, дорожил своим местом, пуще всего опасаясь перевода на другой флот. Видимо, подобных опасений не существовало здесь, в Заполярье, — и это позволяло людям относиться друг к другу теплей и терпимее. Нелегкие условия службы сближали людей, роднили, дружба помогала им бороться с полярным морем и суровой природой края. «Видимо, на дружбу здесь привыкли полагаться», — подумал Сергей. И еще он заметил, что здесь, на Севере, гораздо больше, нежели на Черном море, сравнительно молодых по возрасту офицеров с высокими командирскими званиями.

Автобус, наконец, тронулся. Он проехал проспектом, уже знакомым Сергею, свернул направо. За окном промелькнула гостиница «Арктика», новые жилые дома. Затем автобус вдруг круто полез в гору, как самолет, набирающий высоту.

С подъема открылся взору внезапно весь город. Он лежал глубоко внизу, вытянувшись вдоль залива, широкий и сумрачный, такой же грубоватый и бесхитростный, как сопки вокруг. Открытый ветрам, сливался с угрюмыми берегами, с заливом и портом, затянутым дымом, сливался не только обликом, по, казалось, и цветом. Даже солнце, светившее в этот день по-летнему щедро, лишь подчеркивало, высвечивало суровую неустроенность города, ту походную, бивуачную неустроенность, которой обычно гордятся воины и первооткрыватели. Многоэтажные здания центра высились островным архипелагом над безликим однообразием деревянных улиц и крыш. Эти улицы, уступами карабкаясь в гору, наслаивались одна над другою от самого залива, и потому отсюда, с высоты, казалось, будто улицы выброшены на берег штормом или намыты тяжелыми кольскими волнами.

Автобус еще раз круто повернул — и город исчез; перед глазами остались лишь серый гранит, поросший небогатой зеленью, да блеклое, скупое на краски небо севера. Дорога теперь шла по горному плато. Синеватые сопки вдали, проcветы залива меж ними, даже дымка над океаном — все чудилось лежащим гораздо ниже горизонта.

Молодой офицер, сидевший впереди Сергея, поднял воротник тужурки, явно собираясь вздремнуть.

— Что, со свидания? — спросил его кто-то участливо. Офицер лениво, с ворчливой усталостью ответил:

— С него… Третий месяц встречаюсь, а поцеловаться негде: все светит и светит, проклятое, — кивнул он на солнце. — Вчера проводил домой около часу ночи, а возле ее парадного — мальчишки в футбол гоняют. Это в час-то ночи! — Он снова посмотрел на солнце и уже с мечтательной злостью добавил: — Навести бы на него орудие да чесануть бы двойным уступом!

— Ты, случаем, не с «Зоркого»?

— Ну, с «Зоркого», — неохотно промолвил молодой офицер, — а что?

— Вам бы только и палить по солнцу да небу. На другие цели шайбочек не хватает: мажете!

Раздался хохот. Молодой офицер поморщился, досадливо отмахнулся рукой — а ну вас, дескать! — и уткнулся подбородком в поднятый воротник тужурки.

Смех особенно часто возникал в концевой части автобуса, там, где ехали матросы. Сергей прислушался, уловил обрывок чьего-то веселого рассказа.

— Шли мы, значит, из Йокогамы в Ростердам…

«Какая Йокогама? — изумился Топольков, — разве отсюда плавают в Японию? И что это за порт — Ростердам? Никогда о таком не слыхивал». Набрался храбрости, спросил об этом у инженера-механика, соседа по креслу.

— Вы что, новнчок на Севере? — Сосед впервые за всю дорогу внимательно оглядел Сергея. Однако пояснил: — Матросские клички. Ростердам — это рабочий поселок Роста, возле Мурманска. А Йокогама — поморское стойбище Йоканьга. Есть такое место на земле… Поморы говорят, будто Йоканьгу создал не бог при сотворении мира, а зверобои. Потому-то, не ведая о ней, бог и обделил Йоканьгу земными благами.

Он в свою очередь засыпал вопросами Тополькова и не скрыл разочарования, когда узнал, что Сергей учился не в Ленинграде… Есть немало флотских городов на побережьях страны. Кронштадт — город матросских отрядов революции; герой Севастополь — живая легенда народа; Владивосток — часовой, хранящий спокойствие Тихого океана. Баку, Петропавловск-Камчатскнй, Таллин — бывший Ревель и бывшая гавань чопорных броненосных эскадр бывшего царского флота. Одесса, Архангельск, — да разве все перечислишь! У каждого из них свой неповторимый облик и своя слава, свое мужество и своя красота. Ио все же любимый город военных моряков — Ленинград. Колыбель флота, его академия и лаборатория, город Адмиралтейства, училищ, морских музеев и библиотек, город верфей и потомственных судостроителей, «Авроры» и учебных парусников у набережных Невы, — Ленинград среди моряцких городов по праву считается городом-флотоводцем. Город-герой, город-мореплаватель, город-зодчий, он связан кровными узами с флотом и революцией. Отсюда Ленин указал пути великого преобразования мира. Отсюда русские штурманы проложили курсы к неведомым архипелагам и берегам. Здесь создана первая наша эскадра и поднято первое знамя победившего пролетариата. Ленинград — это Смольный. Это Балтика. Это ласковый взгляд Ильича над гремящим и пламенным именем: военмор!.. Как все моряки, Сергей мечтал побывать к Ленинграде и верил, что рано или поздно его желание сбудется. Особенно теперь, когда в его записной книжке хранится адрес Зои Каюровой. Пока же он видел город лишь мельком: из окна вагона два дня назад. И сейчас искренне огорчился, что не мог удовлетворить любопытство инженера-механика. Сергею казалось, будто то обстоятельство, что он никогда не бывал в Ленинграде, роняло его в глазах старших товарищей-моряков. Он смущенно умолк, отвернулся к стеклу.

Дорога петляли в сопках — под отвесными стенами гранита, над туманами и обрывами, — совсем как в Крыму, возле Ялты, только покруче да порискованней. В скальных расщелинах, по оврагам и падям, укрываясь от арктических ветров, сбивался в гурты низкорослый кустарник. Цепляясь за камни, он тянулся к солнцу каждым листочком, словно торопился расти, чтобы успеть отшуметь и набраться сил за короткое здешнее лето. Иногда, отодвинув кустарник повыше, возникали меж вздыбленных валунов небольшие озера. Они были такие густые и синие, что даже от беглого взгляда на них Тополькову становилось холодно. Озера не отражали ни неба, ни берегов. Они стеклянели мертвыми чашами, рожденные и наполненные, должно быть, еще ледниками:.. А слева, на глыбах нахмуренных сопок, лежащих ниже дороги, — блуждали лохмотья-обчесы изорванных туч. Видать, убегая от океана, не различали тучи дороги и потому ободрались на остром граните в кровь, оставив на сопках лохматые клочья шерсти.

За сопками и обрывками туч, в провалах каких-то уже не земных измерений, проглядывали время от времени плесы залива. Они казались неимоверно далекими, почти призрачными, затерянными в диких глубинах планеты. На них с трудом угадывались, — а может быть, просто чудились, — дымы кораблей.

«Край морей полуночных, — припомнил Сергей слова генерала. — А каково здесь зимой — в пургу, в полярную ночь, на этой узкой дороге?» Встречные машины проносились вплотную, рядом. Было слышно, как отчаянно-лихо повизгивают их шины на крутых виражах. И всякий раз у Тополькова стремительно замирало сердце: не от страха, скорее, от жутковатой близости риска.

За одним из поворотов все вокруг внезапно померкло. Водитель убавил скорость, и тотчас же за окнами заметалась белая мгла. Мокрые комья снега с налету ударили в смотровое стекло, затягивая дорогу непроницаемым пологом. Видимый мир впереди оборвался как-то сразу, перед самым мотором. В снегу утонули, исчезли и сопки, и ближние кусты, и озера — и не было уже ничего, кроме белого хаоса.

Водитель, напрягшись, подавшись вперед, — все время замедлял ход, непрерывно нажимая кнопку сирены. Мелькнули где-то в бездне зажженные фары, вынырнула, как призрак, и тут же сгинула вновь встречная «Победа». Звук ее сигнала умер, точно падая в пропасть. «Вот тебе и лето, — с тоской подумал Сергей, — Июнь месяц… На юге сейчас отцветает акация».

Словно разгадав его мысли, инженер-механик равнодушно заметил:

— Снежный заряд. Минут через пять окончится.

— И часто здесь меняется погода? — спросил Топольков…

— Сто раз на день. Несмотря на растущую сознательность населения.

И снова Сергея приятно поразило то неприкрытое чувство юмора, с каким североморцы относились к своему бытию. Служба здесь — нелегкая, не ровня черноморской, — это уже понял Сергей. Но ни от кого, с кем встречался, он пока не услышал ни единого слова сожаления о своей доле. Наоборот: о чем бы ни заходила речь, как тотчас же возникала шутка — пусть не всегда удачная, но зато полная оптимизма и бодрости. Это вовсе не означало, что здесь, на севере, не было горестей и печалей, своей тоски и своих утрат. Наверное, их было гораздо больше, чем на солнечном юге или обетованной Балтике. Но люди, служившие на Севере, видимо, точно знали, зачем они здесь. Ирония, с которой воспринимали они суровости и нелегкости жизни, говорила лишь об их собранной воле, о прочном ощущении своего превосходства над всеми трудностями. «Североморец!» — впервые подумал о себе Сергей, и от этого непривычного слова вдруг повеяло знакомою теплотой, той радостной теплотой, которой обычно веяло от уже прочно вошедших в судьбу Тополькова слов: «корабль», «моряк» и «штурман дальнего плавания».

Снегопад окончился так же внезапно, как и начался. Солнце снова брызнуло в стекла, запекаясь на крупных, невысохших каплях влаги. Дорога лоснилась серебряной чешуей. Под тяжестью снега еще обвисала листва кустарника, но снег уже таял, и потому кустарник, и травы, и камни сверкали под солнцем нарядно и празднично, какой-то кристальной торжественной чистотой. Сергею даже показалась, что зелень меж сопок распустилась щедрее и ярче, пышней и раскидистей. Может быть, в этом просто было его настроение, предчувствие счастья — от солнца, от близости цели, от встречи с хорошими, мужественными людьми.

Приехали через несколько часов. Флотский городок располагался, как и Мурманск, на склонах сопок, обтекая их робкими улочками-ручейками. Финские домики боязливо, точно боясь оступиться, спускались все ниже и ниже, в просторную впадину. Посреди этой впадины виднелась овальная чаша стадиона. За ним городок внезапно мужал, набирая силы, превращаясь в широкую, ровную улицу с высокими многоэтажными зданиями. Дальше, продолжением улицы, тянулась мощеная дорога к причалам, тянулась, огибая плоскую неприветливую сопку, которая закрывала городок со стороны залива.

— Наша столица делится на три города: верхний, средний и нижний, — заметил инженер-механик, вызвавшийся проводить Сергея до штаба. — И в каждом из них — свои улицы-линии: первая, вторая, третья…

— Как в Ленинграде? — припомнил Топольков рассказы товарищей.

— Еще хуже, — рассмеялся инженер-механик, и Сергея снова согрела эта постоянная шутливость, ни на минуту не покидавшая североморцев. А ведь городок явно принадлежал будущему, и пока в нем жилось, наверное, не очень-то сладко.

Верхний город и средний мало чем отличались от необжитых заполярных поселков, которых немало увидел Сергей из окна вагона в последнюю ночь пути. Но нижний, — и нарядный стадион, и улица, и эти дома с магазинами и балконами, с площадками для детей, с подворотнями и подъездами, — казался меж одичалых сопок неестественно странным, словно был он сюда занесен издалека, из каких-нибудь московских Черемушек.

Над одним из подъездов Сергей увидел мемориальную доску, удивился. «Значит, город, несмотря на молодость, уже имеет свою историю?»

— Здесь жил во время войны летчик-герой, — сказал инженер-механик.

«Конечно, как же он не подумал об этом! Оборона Заполярья — бои на полуострове Рыбачьем, грозные торпедные атаки североморских катерников и подводников, боевой счет морских летчиков, эскорт союзных караванов, наконец — десант в Петсамо и освобождение от фашистов Норвегии — это и есть история города, его слава».

И Сергей теперь совсем по-иному осмотрелся вокруг. Да, это город-воин. Во всем его облике — от верхушек сопок до этой, столичной, улицы — есть какая-то солдатская строгость и прямота. Он рожден и построен для флота, для битвы и подвига по первому зову Родины. И потому сейчас, в мирные дни, живет, как и люди его, боевой напряженной учебой — об этом напоминает гул самолетов в небе, вскрики корабельных сирен с залива, едва уловимое эхо залпов с далеких морских полигонов. А нехитрый уют его, который угадывается за гардинами окон, создан лишь для короткого отдыха моряков между походами, для того, чтобы тепло им напомнить о милой сердцу земле, о родном береге, — точно так же, как напоминают о них вышитый коврик или подушка в стальных переборках каюты.

У красивого светлого здания инженер-механик остановился, начал прощаться.

— Вам сюда… Желаю хорошего назначения. Может быть, доведется еще вместе плавать. — Он назвал корабль, на котором служил.

В приемной отдела кадров ожидало человек двадцать офицеров. Разговаривали здесь тихо, вполголоса, все время косясь на обитые кожей двери кабинетов. Когда какая-нибудь из них открывалась, все тотчас же умолкали и опасливо настораживались.

Офицеры-кадровики проносились через приемную, как метеоры. Они бесстрастно скользили взглядами по лицам ожидающих, не задерживаясьни на ком, и исчезали, прижимая к груди ворохи папок и бумаг. Топольков все-таки остановил одного из них, спросил, к кому ему обратиться.

— Из училища? — изумился тот. — А мы выпускников ожидаем лишь на будущей неделе!.. Давайте документы, доложу о вас.

Он ушел, не проронив больше ни слова. Сергей невольно припомнил не однажды слышанное мнение, что сердечные и симпатичные люди реже всего встречаются среди работников управления кадров. Это, конечно, была шутка, но шутка злая и живучая. Быть может, возникла она потому, что каждое новое назначение — это поворот в судьбе человека. И одно сознание, что ты не волен решать свою судьбу сам, что за тебя это делают другие, — рождает глухую и прочную неприязнь к этим другим.

Вызванные офицеры вздрагивали, услышав свою фамилию, затем поспешно одергивали кители и скрывались за таинственными кожаными дверьми. Возвращались оттуда — кто весело и радостно, не скрывая довольства, кто — хмуро и удручено, безнадежно отмахиваясь на вопросы товарищей. Что ж, назначении бывают разные — так же, как и корабли. На одних служить — любо-дорого! Новые, быстрые, они влюбляют в себя с первого взгляда. Экипажи здесь дружные и сплоченные, командиры — решительные, комендоры и торпедисты — меткие. На таких кораблях и соленого ветра вволю глотнешь, и опыта наберешься, и тонкости службы познаешь — одним словом, станешь подлинным моряком. А есть корабли устаревшие, бросовые, вся слава которых — в прошлом. Механизмы на них изношены, корпуса протекают, и команды изнурены бесконечными планово-предупредительными ремонтами и вечным стоянием в доках. Командиров туда назначают нередко бесталанных или провинившихся, и потому они зачастую — придирчивы и крикливы. А поскольку корабли эти обитают чаще всего у берега, — на них постоянно работают какие-то комиссии и инспекции, весь тот береговой люд, что изматывает душу команде ради неведомой высшей пользы, недоступной пониманию моряков. Прослужишь на таком корабле с полгода и проклянешь все на свете: и море, и училищные мечты, и в первую очередь — отделы кадров… Что-то его, лейтенанта Тополькова, ждет?

К удивлению Сергея, приняли его скоро. Волнуясь, он переступил порог кабинета и, еще не разобрав хорошенько, кто перед ним, торопливо доложил о себе. Только затем уже увидел седую голову, улыбку на худощавом лице и погоны капитана первого ранга. Офицер поднялся из-за стола, протянул Тополькову руку.

— Поздравляю, товарищ лейтенант, с прибытием на Северный флот. — И шутя добавил: — На лучший флот нашей страны.

Он пригласил Сергея присесть, перелистывая документы, начал расспрашивать об училище, о родных, о былых плаваниях. Но, взглянув на часы, внезапно покачал головой, промолвил:

— К сожалению, не могу вас задерживать: ваш корабль через час уходит в море. — Он так и сказал «ваш корабль», и сердце у Тополькова сладко заныло. А капитан первого ранга пояснил — Приказом командующего флотом вы назначены штурманом на эсминец «Зоревой». Должен сказать, великолепный корабль! Опытный командир, слаженный экипаж, — отличные моряки. Думаю, «Зоревой» придется вам по душе. А остальное — зависит от вас.

Он уточнил причал, у которого ошвартован эсминец, советовал поторопиться. Уже прощаясь, пожелал Тополькову счастливых плаваний и успешной службы.

— Как говорили в старину шкиперы: чистых морей вам и светлых гаваней…

«Нет, и в отделах кадров бывают сердечные люди, — подумал Сергей, выходя из штаба. — Поздравил с началом службы, с хорошим кораблем! Казенный человек на его месте цитировал бы уставы, нудно напоминал о том, что обязан делать молодой офицер и чего ему не полагается. А этот по-дружески, по-отцовски напутствовал в море… Везет ему сегодня на добрых людей: генерал Иволгин, попутчики в автобусе, теперь вот капитан первого ранга. А может, на севере — все такие? И командир «Зоревого» тоже? «Зоревой»! Разве можно придумать лучшее имя кораблю! И он отныне — штурман этого корабля, эскадренного миноносца «Зоревой»!

Сергей счастливо засмеялся. И зашагал торопливо к морю, которое синело в конце улицы. Повстречал матроса, спросил, как покороче пройти к причалам.

Пойдемте вместе, — предложил тот и вежливо потянулся к чемодану Тополькова: — Разрешите, помогу, товарищ лейтенант.

За углом в глаза Сергею бросилась нарядная арка. Уловив его взгляд, матрос заметил:

— Прямиком пойдем, через парк культуры.

— Парк культуры?

— Так точно… Матросы его Платановским садом величают, по имени бывшего командующего, адмирала Платанова. Сам он, адмирал, значит, с юга, керченский — потому страсть как цветы любит. В штабе у него, рассказывают, пальмы по три метра в рост выгоняли. Самолично за ними присматривал. Вот он и обратился как-то к матросам: давайте, говорит, красу на этой земле закладем. А то, говорит, приходишь с моря, а тут черт-те что: берег — не берег, земля — не земля, одна пустынная голость, уныние на личный состав наводит.

— Так и сказал? — улыбнулся Топольков.

— Кто его знает, меня при том не было, — пожал плечами матрос, — старослужащие так рассказывают… А только скажу я вам, товарищ лейтенант, умный, видать, адмирал, ежели понимает: земля без человечьей ласки — что пустая изба без хозяина. Ни радости в ней, ни тепла. А матрос должен любить свой берег, как птица свою березку. Сердцам к нему прикипеть.

— Откликнулись, значит, матросы?

— А то как же! Со всех кораблей пришли. Здесь и поныне аллеи именами кораблей называются.

Имя Платанова Сергей часто встречал в документах Великой Отечественной войны. Тогда еще контр-адмирал Платанов руководил на Севере многими операциями. И вот вровень с его боевою славой встала иная — слава человека, хоть немного украсившего и преобразившего суровый, неласковый край. Может быть, в делах адмирала и воплощены существо и великий смысл благородного долга советских воинов, держащих меч только ради жизни и счастья на Земле?

Аллейки расползались от входа в заманчивую густоту карликовых берез. В глубине их виднелись удобные скамьи, угадывались глухие, таинственные углы. И все это, — вместе с детской площадкой, наивной и трогательной, придавало саду уютный и обжитой вид. Сергею даже показалось, что небо над этим клочком земли нежнее и ярче, нежели рядом над сопками. Карликовые деревья лишь создавали впечатление, что парк попросту еще молод, недавно насажен и не успел как следует разрастись. Но и такой — он уже манил людей от скальной гранитовой грусти, от голых, вычесанных ветрами с моря, улиц. В нем было что-то от южных широт.

— Такого парка и в Мурманске нет, — с гордостью заметил матрос.

Сразу же за березками начинался пологий пустынный берег, переходящий в каменистую осушку, заваленную слоем слежавшихся водорослей. Из-за отрога небольшой сопки выглядывали мачты кораблей. Дорога, огибающая рту сопку, внезапно круто зацепила ее краем, накренилась и, испуганно шарахнувшись влево, облегченно спрыгнула вниз: к причалам.

Топольков замер от восторга. Настороженно подняв над водой полубаки, чутко дремали у пирсов узкие миноносцы. В них все еще билась тревожная летучесть движения, и потому казалось, что бег кораблей оборван лишь мгновение назад, оборван внезапно и резко, и в неоконченном порыве эсминцы застыли пред самым берегом, осаженные стальными поводьями натянутых жестко антенн. Вздыбив форштевни, они закусили от ярости удила якорей… Теперь же, немного поостыв, корабли полузабылись в дреме, сохраняя и в покое свою порывистость, не обращая внимания на суету людей у бортов, в палубах и надстройках. Презирая береговое житье, они по-прежнему были мечтами и снами — в море. А что такое эсминец в море? Это тени, бегущие по волнам, вихри пены, это дерзость, клокочущая в ревущих вентиляторах. Это лихие развороты, атаки, стремительные броски в самую гущу боя и огневые залпы прямо в лицо врагу!

Что может быть прекраснее, нежели командовать таким кораблем! Быстрым, послушным, грозным. Командир корабля — это и было пределом его, Тополькова, желаний. Должности выше он искренне считал мало интересными. Ну, какая радость, к примеру, быть командующим флотом? Тысячи забот, великих и малых, — об учебе и ремонте, о квартирах и топливе, о транспорте и детских яслях — да разве все перечтешь? — отдаляют его от моря, от влекущей, захватывающей свободы океана. С годами в нем все больше появляется от ученого и стратега, от философа и математика и все меньше остается от моряка. Море стало для него военно-морским театром, поделенным на оперативные квадраты и районы боевой подготовки, а корабли — боевыми единицами, в которых существуют лишь мощь и готовность, но нет уже ни запаха смолы, ни встречного ветра, ни шумных веселых кают-компаний. Он знает законы побед и тайны поражений, в его опыт и мудрость верят сотни людей — и потому ему дана высокая власть над ними. Но зато он лишен теперь самой заветной для моряка власти — физической власти над кораблем. А разве не ради нее он пришел когда-то на флот?..

Моряцкие радости редко выпадают на долю флагмана. Может быть, лишь во время похода он поднимется вдруг среди ночи на мостик и зашагает задумчиво-молча от борта к борту. Притихнет почтительно командир, подтянутся рулевой и сигнальщики, и даже вахтенный лейтенант, влюбленно отдающий команды, понизит голос до полушепота: кто посмеет нарушить задумчивость адмирала! О чем он думает в такие минуты — кто знает? О славе? О долге? О судьбах народов? И вряд ли кому-нибудь явится мысль, что флагман поднялся только затем, чтоб отвести после трудного дня моряцкую душу: взглянуть на созвездия, по которым водил когда-то корабль, вдохнуть соленой прохлады, наслушаться вдоволь плеска волны. Ибо в нем, поседевшем до времени флотоводце, вобравшем в себя и опыт нескольких войн, и знания многих академий, и прозорливость мыслителей, — осталось буйное лейтенантское сердце, полное тяги к скитаниям и странствиям… Сергею, восторженно глядевшему на эсминцы, даже стало жаль адмиралов и флагманов, всех, кто уже перешагнул в своей флотской службе пленительную должность командира корабля.

Его раздумья нарушил попутчик-матрос:

— Вам на какой, товарищ лейтенант?

— На «Зоревой».

— Вот он, крайний справа.

Над трубами «Зоревого» бушевал зной. В начищенных поручнях трапов, согретые солнцем, вспыхивали отблески вечных дорог. Расчехленные зрачки дальномеров жадно ощупывали плесы залива. Корабль, нервно подрагивая, казалось, лишь ожидал сигнала, чтобы врезаться застоявшимися винтами в толщи воды, рвануться от надоевшего берега… «Не опоздать бы!» — со страхом подумал Топольков. Он поспешно поблагодарил матроса за помощь и почти побежал по пирсу.

На «Зоревом» уже заступила ходовая вахта. Поэтому у сходен Сергея встретил лишь старшина, который тотчас же доложил о нем по телефону старпому. С мостика торопливо спустился низкорослый, плечистый капитан-лейтенант и направился на ют.

— Лейтенант Топольков? — протянул он дружелюбно руку. — А мы уже начали было волноваться, боялись оставить вас на берегу. Пришлось бы до нашего возвращения скитаться по чужим кораблям.

Стальная палуба, протертая соляром, была скользкой. Сергей шел по ней, упираясь ногами в рельсы минной дорожки. А капитан-лейтенант весело рассказывал о том, что нынешний штурман «Зоревого» допущен к вступительным экзаменам в академию, ему уж давно бы пора уехать в Ленинград, зубрить интегралы и всякие там «палатки Эйлера», но штаб строго-настрого приказал отпустить его с корабля лишь тогда, когда прибудет новый штурман.

— Он будет рад вашему приезду, — заметил офицер и, спохватившись, тут же поспешил добавить: — Да и все мы рады новому товарищу. Брату-моряку.

В жилом коридоре пахло нагретыми краской и пробкой, пресноватой сухостью пара, едва уловимой и все же приторной сладостью смазочных масел, — всем тем, что с первого вдоха отличает живой и плавающий корабль от мертвого. В этих запахах как бы соединялись и уютная теплота кают, и плотная духота глубинного дыхания двигателей, и влажная, почти человечья разгоряченность не знающего устали, работящего металла. Разгадывая их, Сергей волновался, словно с этими запахами входило в него ни с чем не сравнимое новое бытие.

Старпом открыл одну из дверей, пропустил вперед Тополькова.

— Располагайтесь пока здесь, — предложил он. — А уж, когда уедет штурман, займете каюту свою, штатную. — И как бы мимоходом поинтересовался: — Завтракали?

— Спасибо, в поезде.

— Ну, тогда устраивайтесь. А я побегу на мостик: время сниматься со швартовов. — Капитан-лейтенант еще раз окинул взглядом каюту Тополькова и улыбнулся. — В общем, осваивайтесь. Вы ведь теперь — на родном корабле. Дома.

Он ушел. Сергей слышал, как застучали его каблуки по ступенькам трапа где-то в конце коридора…

Каюта была маленькая, почти крошечная: в несколько шагов. Сплошной — от подволока до самой палубы — занавес отделял койку с платяным шкафчиком в ногах и умывальник от остальной, как бы рабочей, ее части. Здесь стояли кресло и небольшой письменный столик, наглухо вделанный в переборку. Над столиком — лампа, судовой телефонный аппарат, полка для книг. Одна сторона каюты — с иллюминатором поднималась от палубы косо, наклонно: это был борт корабля, который здесь, внутри, повторял изгибы корпуса миноносца. В каюте, казалось, негде было повернуться. И все же этой тесноты, знал Сергей, хватало, чтобы вместить в себя множество будней моряка — с тревогами и раздумьями, с прошлым и будущим, с надеждами и мечтами бессонных ночей…

Колокола громкого боя взорвали корабельную тишину. И тотчас же палубы загремели под ногами матросов. Где-то поблизости взвыли электромоторы, перекрывая все звуки, наполнили коридор за дверью высоким, ровным жужжанием. Потом корабль как-то гулко вздрогнул, словно очнулся от спячки, и Топольков догадался: заработали турбины. Сердце уловило плавное начало движения: видимо, «Зоревой» отходил от причала.

Иллюминатор в каюте был задраен по-походному. Но в Сергее вдруг ожило столько порывистых чувств, что он не выдержал: метнулся к борту и, в нарушение всех корабельных правил, быстро отвинтил «барашек», приоткрыл тяжелую броневую плитку. В глаза ему ударил солнечный блеск залива. Медленно разворачивались береговые постройки, скатываясь куда-то за корму. От борта эсминца откалывались легкие волны и убегали к берегу, отодвигая его все дальше и дальше: в холодные тени сопок.

Прижавшись лицом к стеклу, Сергей пытался увидеть что-нибудь впереди. Вот оно — сбылось! То, к чему стремился долгие годы, о чем совсем недавно, два дня назад, рассказывал в Москве Зое Каюровой и о чем с ожиданием думал еще только вчера: первое плавание! Что ждет его там, впереди? Моряцкая зрелость? Штормы? Еще не раскрытые тайны? Безмолвие синих границ или дымы чужеземных эскадр? Что ж, в любом случае он выполнит долг. Ибо в нем, в этом долге, и заключается призвание офицера. А призвание человека — есть в то же время и счастье его.

Эсминец качнуло на повороте, и только тогда Сергей спохватился, что нарушил корабельные правила. Но прежде, чем снова задраить иллюминатор, он негромко и немного смущенно вымолвил фразу, которую мысленно произносил до этого тысячи раз:

— Ну, здравствуй, родное море!

Глава 10. РОДНОЕ МОРЕ

Едва эсминец набрал ход, как в каюте резко и требовательно зазвонил телефон. Сергей, разбиравший вещи, удивленно обернулся: кому бы это? Потом подумал, что, быть может, ему самому: ведь его корабельная служба уже началась. Нерешительно снял трубку.

— Лейтенант Топольков слушает.

— Здравствуйте, говорит командир корабля, — раздался в наушнике низкий голос. — Устраиваетесь?

Вмиг позабыв о раскрытом чемодане, Сергей поспешил заверить:

— Уже устроился, товарищ командир.

— Вот как? Тогда поднимайтесь на мостик, будем знакомиться. — Командир немного помедлил и уже тише добавил: — Шинель наденьте, в море сегодня прохладно.

Его последние слова прозвучали так неожиданно, что Сергей растерялся. Не зная, что положено в таких случаях отвечать, торопливо и смущенно отчеканил:

— Есть!

Корабль шел меж угрюмых берегов залива. Они отвесно возникали прямо из водных глубин — молчаливо-насупленные под нечесаной шерстью кустарника. На фоне гранита — враждебного, хмурого — бросались в глаза своей белизной створные знаки. Их отражения лежали на воде, словно прочерченные кем-то пеленги.

Поднимаясь по трапам, Сергей осматривался вокруг. И уже новым, штурманским зрением, развитым за годы учебы, примечал изгибы залива, контуры сопок, навигационные знаки. Матросы, уступая дорогу, пытливо поглядывали на него. «Каков ты, товарищ лейтенант? — казалось, спрашивали они: — Рассудительный или вспыльчивый? Нерешительный или смелый? Радостью будут вахты с тобою или тоской?» «Наверное, есть среди них и рулевые, и штурманские электрики, — невольно подумал Сергей. — Мои подчиненные».

На мостике он сразу же распознал среди офицеров командира. Тот стоял, прислонившись к обвесу, успевая одновременно следить и за фарватером, и за вахтенным офицером, и за полубаком, где крепили по-походному якоря. К его высокой фигуре, к худощавому, немного грубоватому от ветра лицу удивительно шел темно-синий китель с золотыми нашивками капитана третьего ранга на рукавах. Многолетний загар, который за давностью времен превратился в обычную смуглость, видимо, знал солнце не только этих блеклых широт. Карие глаза командира смотрели внимательно пристально, с задумчивой мягкой глубинкой, казалось, чуточку даже устало для его возраста. На вид ему было не больше тридцати пяти. Редкая седина на висках не старила его лица, а лишь придавала ему черточки скрытого мужества и едва уловимой грусти немало пережившего человека… Сочетание воли и твердости с тончайшими, порою далее сентиментальными движениями души — вообще присуще множеству моряков. Быть может, именно оно, угаданное Топольковым, вдруг властно и потянуло лейтенанта к этому человеку. Негромко, боясь нарушить священную тишину мостика, он представился капитану третьего ранга.

— Знакомство на мостике, говорят, — к долгой моряцкой дружбе, — улыбнулся командир. Поинтересовался, доволен ли Сергей назначением, спросил, где тот учился и стажировался. — Черноморец, значит, — тепло взглянул на лейтенанта, и Сергею почему-то додумалось, что эта теплота относится скорей не к нему, Тополькову, а, видимо, к каким-то воспоминаниям командира. Словно подтверждая его догадку, капитан третьего ранга добавил: — Выходит, мы с вами — земляки.

Его то и дело отрывали различными докладами, и командир, в конце концов, рассмеялся.

— Сейчас нам вряд ли удастся поговорить… Что ж, начинайте осваивать новое для вас море. Берега, фарватеры, вешки — ведь скоро придется плавать самостоятельно. Постарайтесь поближе узнать и корабль: на ходу изучение корабля всегда интереснее, чем у пирса.

Это было уже первое приказание, хотя и высказанное в форме совета. И потому Сергей снова ответил коротким и четким: «Есть!» А командир, наклонившись, окликнул кого-то внизу:

— Алексей Николаевич!

На мостике появился старший лейтенант с зажатым меж пальцев карандашом. Одного беглого взгляда на этот карандаш было достаточно, чтобы Сергей безошибочно определил, кто перед ним: оттачивать карандаши так остро умеют только штурманы.

— Знакомьтесь, навигаторы, — промолвил капитан третьего ранга. И, кивнув на Тополькова, шутя пояснил старшему лейтенанту: — Ваш спаситель.

По тому, как крепко пожал старший лейтенант, назвавшийся Сидорчуком, руку Сергея, не трудно было догадаться, что он искренне рад его приезду. С молчаливого согласия командира он тут же предложил Тополькову спуститься в штурманскую рубку.

— Давно на Севере? — спросил Топольков по пути.

— Четвертый год, — отозвался Сидорчук. — Привык, окончу академию — снова буду проситься сюда.

Он влюбленно взглянул на окружные дали, точно уже прощался с ними перед долгими годами учебы… Залив кончался. Сопки впереди расступались все шире, сглаживались и меркли, уходя и теряясь в солнечной дымке моря. Оно открывалось свободно и щедро, словно каким-то размашистым жестом распахивало свои просторы перед эсминцем. За эти просторы, в неизвестность, заваливался сиреневый горизонт.

Слева, в глубине бухты, проплыл и тотчас же скрылся за островом большой многоярусный город. Он показался Сергею уютным и немного таинственным, какими кажутся с моря все незнакомые города.

— Город Полярный, — уточнил Сидорчук. — Последний на земле. Дальше уже — Арктика.

В его словах прозвучало что-то жутковато-захватывающее. Но солнце в этот день светило так ярко, море блистало под ним так радушно, что чувства, заставившие Сергея вздрогнуть, в тот же миг исчезли. Перед ним лежало такое же море, какими были все моря на Земле: светлое и влекущее, с радостью без конца и краю, с легкими облаками над текучим мерцанием вод.

В рубке, в одной из переговорных труб, раздался свисток вызова, и Сидорчук поспешил туда. Вахтенный офицер сообщил с мостика, что ход корабля увеличен до полного. Но об этом можно было и не докладывать. «Зоревой» как-то сразу привстал над водой и, резанув ее острым форштевнем, облизал пересохшие скулы шипящей пеной. Взлетел на высокие ноты гул вентиляторов. В дымогарных трубах билось и клокотало пламя. Заломив набекрень случайную шапку дыма, эсминец рывком скользнул вперед. И тотчас же за его кормой поднялся вровень с палубой горбатый белый бурун. Он стремительно покрывался зеленой накипью ярости.

Словно желая как можно скорее вырваться из плена берегов, «Зоревой» несся в объятия раскрытого моря. Он небрежно отмахнулся пачкой сигнальных флагов от вежливого приветствия острова Кильдина.

Все вызывало сейчас в Сергее восторг: и море, и солнце, и эти флаги, взметнувшиеся по фалам. Он обязательно напишет об этом дне в Ленинград, Зое Каюровой. О дороге в сопках и снежных зарядах, о флотском городке, о замечательных людях — новых своих товарищах! И как обидно, что нельзя написать ей о «Зоревом». О самом быстром и самом красивом корабле!.. Поймал себя на том, что беспричинно улыбается: сам не зная чему. Опасливо покосился по сторонам: не видят ли матросы его мальчишеской радости? Стираясь придать лицу как можно больше серьезности, последовал за Сидорчуком.

В штурманской рубке посвященный глаз сразу же улавливал в кажущемся покое напряженную походную жизнь корабля. Она отражалась, как в биении множества пульсов, в дрожании и движении стрелок на шкалах и циферблатах прибора». Сами приборы располагались глубоко внутри корабля или же были выведены на судовые надстройки и даже на мачты. Оттуда они посылали сюда, на свои шкалы, ритмичные точные импульсы, которые воплощались затем в расчеты и уверенность штурмана. Где-то под эсминцем, в днище его, встречный поток воды безостановочно кружил вертушку лага — и здесь, в рубке, стрелка торопливо отсчитывала мили, пройденные «Зоревым». Черные циферблаты тахометров показывали число оборотов главных двигателей. А в репитере гирокомпаса изредка пощелкивала, перемещаясь на доли градусов, картушка — тогда Сидорчук, не отрываясь от дела, бросал на картушку наметанный взгляд, убеждаясь, что рулевой не отклонился от курса.

Стол перед Сидорчуком занимала путевая карта, где проложен был курс «Зоревого» — ровная линия, уходящая в белый простор. Сергей знал, что через несколько часов эта линия покроется кружками обсерваций, цифрами моментов и отсчетов лага, уточняющими путь корабля. Сейчас же, в начале похода, эсминец еще не изведал ни волновых ударов, ни силы течений и ветров, — и потому расчетная линия курса, прочерченная штурманом, тянулась впереди никем не тронутая, наивно прямая и чистая, как мечта ребенка. Тут же, на карте, лежали штурманские инструменты: параллельная линейка, транспортир, циркуль-измеритель, а меж ними — отточенные карандаши, мягкий и гибкий ластик. Справа, «под рукой» — все, что могло понадобиться штурману в любую минуту: от логарифмической линейки до вынутого из футляра секстана. А слева, уже за картой, Сергей заметил синий томик «Мореходных таблиц», «Астрономический ежегодник», «Лоцию», планшеты для расчета боевых маневров… Лампы над столом излучали ровный рассеянный свет, не оставляющий теней. Чуть слышно постукивали приборы-самописцы. И все это, — вместе с молчаливой фигурой Сидорчука, склоненной над картой, — создавало в рубке настроение какой-то задумчивости и сосредоточенности.

Пока Сидорчук был занят, Сергей рассматривал висевшие над столом таблицы поправок к различным приборам и инструментам. Его приятно обрадовала таблица девиации магнитного компаса, помеченная лишь вчерашним днем… Девиация — это отклонение магнитной стрелки компаса от земного меридиана под влиянием судового железа. На боевых кораблях, где почти все — от бортовой брони до сигнального фонаря на верхушке мачты — сделано из металла, такое влияние бывает весьма велико. К тому же, оно беспрерывно меняется от тысячи разных причин: от поворотов на новые курсы, от качки, от каждой погруженной или выстреленной торпеды, от встряски при орудийных залпах, — разве все перечтешь! Не случайно моряки шутят, что на линкорах магнитные компасы показывают не столько меридиан, сколько разворот орудийных башен. Развернутся пушки на левый борт — вслед за ними катится и картушка. Ищи тогда полюс не где-то на севере, на самой шишке планеты, а в каюте у боцмана, на дне его сундучка, где хранятся керченский самосад и гачки-самоловы на палтуса… Во все века и на всех кораблях — особенно на торговых, где груз изменяется всякий рейс, — перед каждым выходом в море штурмана пытались «уничтожить девиацию». Часами и сутками они колдовали у раскрытых нактоузов, передвигая с места на место всевозможные контр-магниты: продольные и поперечные, вертикальные, шаровые. И во все времена никому из них не удалось хоть однажды свести это «проклятое влияние» к нулю. Тогда навигаторы определяли «остаточную» девиацию, которую и заносили в таблицы, подобные тем, какую видел сейчас перед собой Топольков. Эта «остаточная», сложенная с магнитным склонением, помеченным на карте, — составляла поправку компаса.

Сергея поразила не сложная работа, проделанная Сидорчуком накануне. Обрадовало его другое. На современных кораблях уже давно не пользуются магнитными компасами: на смену им пришли иные — гироскопические. Магнитные же остались только как аварийные: так, на всякий случай. Встречались поэтому штурманы, особенно молодые, которые относились к ним пренебрежительно, выверяли за всю кампанию не чаще одного-двух раз, причем — не столько для пользы дела, сколько для штабных инспекторов. Вот почему свежая таблица девиации на «Зоревом», заполненная ровными, каллиграфическими цифрами лишь вчера, говорила, по мнению Тополькова, не только о профессиональной аккуратности Сидорчука, но и о высокой морской культуре старшего, лейтенанта. Ибо, как все вчерашние курсанты, для которых море пока еще было не нивой труда, а театром истории, славы и честолюбивых надежд, Сергей видел морскую культуру, прежде всего, в сохранении флотских обычаев и традиций.

Он с нескрываемым уважением взглянул на Сидорчука и уже смелее подошел к столу. Увидел на карте изрезанные берега, частые надписи: губа Кислая, губа Долгая, Сайда-губа, Оленья…

— Что, бухты здесь губами называются? — спросил у штурмана.

— Да, — кивнул Сидорчук. Потом, закончив какой-то расчет, добавил, распрямляясь:

— Такие уж здесь края веселые: губ много, а целовать нечего.

Это тоже была шутливость, присущая североморцам. Однако сейчас, как показалось Сергею, в шутке прозвучала грусть. Он удивленно, почти испуганно поднял глаза на штурмана. И, точно боясь разочароваться во всеобщей моряцкой влюбленности в северные края, робко, совсем по-мальчишечьи промолвил:

— Плохо здесь?

— Всяко бывает, — равнодушно ответил Сидорчук. — В плавании как в плавании, сам понимаешь… Для того, кто любит море, что еще надо! А вот у причала временами — тоска зеленая. Семейным еще туда-сюда, а нашему брату-лейтенанту — труба. Для веселья, как говаривал Маяковский, этот берег мало оборудован. Бывает, выйдешь полярной ночью на палубу, а вокруг — тишина. Такая тишина, что до костей пронизывает. Как на Луне. Или на потухших звездах… — Старший лейтенант закурил, поудобнее уселся в глубокое кресло. — Ну, поглядишь на снежные сопки, что белеют вокруг, вздохнешь на далекое зарево Мурманска — и возвращаешься в каюту. А в каюте, сам знаешь: каждая заклепка до того приелась, что и после смерти будет мерещиться. Каждая! А в каюте их — триста восемьдесят четыре.

— Сколько? — рассмеялся Топольков.

— Триста восемьдесят четыре, — улыбнулся и Сидорчук. — Это я во вторую зиму своего пребывания на «Зоревом» сосчитал. Поплаваешь годика полтора — проверишь… В общем, в такие вечера живешь, одними воспоминаниями и мечтами. Полгода — воспоминаниями о минувшем отпуске, полгода — мечтами о новом. Только книгами и спасаешься от тоски.

— Много здесь читают? — зачем-то поинтересовался Топольков. Может быть, лишь затем, чтобы переменить тему разговора. Откровенность штурмана была ему неприятна: она безжалостно нарушала его курсантские представления о блистательной флотской службе, что грезилась впереди бесконечным сиянием доблести и громкой славы в конце пути.

— Много, — подтвердил Сидорчук. — И на каждом корабле — свои любимые книги. У нас, на «Зоревом», зачитываются Тургеневым: «Первой любовью», «Асей», «Вешними водами». На «Зорком» увлекаются Бальзаком, на «Задорном» — Алексеем Толстым, на «Заветном» — Паустовским… И еще здесь любят поэзию. Моряки, сам знаешь, вообще неравнодушны к стихам. А здешние края, ко всему прочему, обостряют в человеке чувственность. Мы ведь живем здесь почти по соседству с Вселенной.

Слушая Сидорчука, Сергей все больше мрачнел. Конечно, он ни в чем не мог упрекнуть старшего лейтенанта: тот наверняка говорил правду. Но его оскорбляла даже сама мысль, что помимо воинского мужества, которое приходит к человеку в минуты боя и подвига, моряку-североморцу необходимо, оказывается, мужество и другое — повседневное и обыденное, незаметное, растянутое на долгие годы, на много безрадостных вечеров… По молодости он не знал, что самое трудное и потому самое высокое мужество, — это скромное мужество осознанного долга.

Видимо, Сидорчук заметил, как изменилось настроение Тополькова. Штурман порывисто поднялся из кресла, добродушно толкнул Сергея в плечо.

— Бодрей, лейтенант! Тоска — это дело случайное, временное: на стоянке. А в плавании — совсем иной коленкор! Моря здесь красивые, броские, влюбляют с первого взгляда! Я вот раньше, бывало, смотрел картины художников-северян — и все возмущался: откуда такие краски? Красные берега. Ультрамариновое море. Бледно-зеленые облака— прозрачные, как подтаявший лед… Не верил. А приехал сюда — убедился: все правда! И море, и берег, и облака. Тогда вот и влюбился в эти края. Крепко влюбился — до самой закатной звездочки.

Он даже порозовел, расхваливая Сергею северные моря. Горячо, словно тот ему в чем-то перечил, доказывал:

— Ты какое место на Черноморье считаешь самым красивым?

— Пожалуй, мыс Пицунду, — признался Топольков.

— Так должен сказать, что на Севере встречаются свои места не похуже. К примеру, Соловецкие острова — знаменитые Соловки, как называли их в тридцатые года. Зелень. Солнце. Воздух — словно кристалл. В других краях такую красоту еще поискать надо!

— Из-за этих красот, наверное, и вернешься сюда после академии? — обронил Сергей.

— Ну, не только, засмеялся, уловив иронию, Сидорчук; — Красоты красотами, но для штурмана, скажу я тебе, здесь работа действительно интересная. Приливы и отливы, а значит, и дополнительные течения, изменчивость глубин — это раз. Частые ветры и штормы, ограниченные и опасные якорные стоянки — два. Зимою — низкие температуры, когда теплые воды Гольфстрима парят и тут же, в воздухе, застывают. В такие дни даже дышать трудно: эту морозную кашу не продохнешь, И видимость, конечно, — нулевая, — загнул Сидорчук на руке третий палец. — А практика мореходной астрономии? Полгода в небе только одно светило: солнце. Ночью же звезды либо закрыты тучами, либо невидимы из-за полярного сияния. К тому же большинство светил с низкими высотами, из-за большой рефракции пользоваться ими сложно. Ну, а сколько других трудностей? Бывает, засветит полярное сияние — и тотчас же все магнитные приборы на корабле начинают играться в «я тебя вижу, а ты меня нет». Рации барахлят, пеленги радиомаяков искажаются… Вот и выходит, что кораблевождение на Севере — дело мудреное, требует от штурмана таланта и смекалки. Не то что на Черном море: вышел из Одессы — и топаешь, как по бульвару, до Севастополя. От Севастополя вдоль бережка — Балаклавочка, Алупочка, Ялточка — карабкаешься к Новороссийску. Добрался до Туапсе, а дальше — веди себе пароход, до самого Батуми, по железнодорожным семафорам: не ошибешься!

— Не любят здесь черноморцев, — заметил Сергей.

— Почему не любят? — пожал плечом Сидорчук. — И там ребята хорошие, братья-моряки. Но у каждого флота — своя гордость. Мы, да еще тихоокеанцы, гордимся моряцкой выучкой. Тут с нами никто сравняться не может: школа не та!

Убежденность Сидорчука вызывала двоякое чувство в Сергее. В глубине души он обижался за Черное море — то море, где он учился, проложил первый самостоятельный курс, взял пеленг первого маяка и измерил высоту первого светила. Помнится, это был Антарес яркая и удобная звезда, словно нарочно созданная для начинающих штурманов. Черное море пока еще было родным: к нему тянулись не только воспоминания, но и юношеская привязанность Тополькова. И в то же время к чувству обиды уже примешивалась невольная гордость: за Северный флот, к морскому братству которого принадлежал с нынешнего дня и он. Эта раздвоенность, которую Сергей ощущал в себе, больше всего сердила его — и потому вызывала мальчишечье желание не соглашаться со старшим лейтенантом, перечить ему во всем, спорить. Сергея удерживала от этого лишь робость нового на «3оревом» человека. А Сидорчук уже рассказывал о толчее течений в горле Белого моря, о ветрах, что прорываются от сибирского побережья Арктики через Карские ворота и Югорский Шар. Как все северяне, он ласково называл этот пролив Ю-шаром.

Стрелка лага безостановочно отсчитывала мили: «Зоревой», гудя турбинами, шел на северо-восток. Берег закатывался за море, как гаснущие рассветные сумерки. Вышедший из рубки Сергей уже не увидел ни силуэтов сопок, ни даже контура горной цепи. Теперь это была лишь даль, сгустившаяся в синюю дымку. Она лежала на краю окоема, как забытая, призрачная волна. А рядом с кораблем, — не обгоняя его и не отставая, — неслось ко воде отраженное солнце. Оно казалось гораздо искристей и ярче, нежели в небе.

Последние очертания сопок наполнили вдруг лейтенанта необъяснимой грустью. Это скрывался не только берег — скрывались материки, Европа и Азия, скрывался земной шар. Там, в этой дымке, оставалась вся беспокойная жизнь планеты. Там оставались ветры пустыни, медвянистые просторы тайги, вскрики перепелов и гул электростанций. Тишина деревенских околиц и небо экватора, вековые снега Памира и запах тропического прибоя. Музыка, шумные перекрестки улиц, улыбки женщин и первый лепет детей — все уходило за горизонт вместе с краем обетованной земли: на севере, куда шел «Зоревой», не ждало ничего. Низкое солнце висело рядом, планета почти вплотную соприкасалась с Космосом — затерявшись в пространстве, корабль стремительно огибал ее и потому казался таким же спутником Земли как и те, что запустила во Вселенную его, Тополькова, Родина. Жизнь воплотилась внезапно лишь в извечном течении времени, которое монотонно и размеренно, словно какой-то космический метроном, отсчитывали турбины эсминца.

Это было неестественно-новым — отрываться от края земли. Видимо, такое нее чувство охватит того космонавта, который первым вырвется к чужим мирозданьям, в черные бездны Космоса. Решился бы он, Сергей Топольков, на подобный подвиг? Один — нет. Вместе с друзьями — наверное. Как все-таки радостно чувствовать рядом товарищей! Перед этим огромным и пустым северным небом, перед обнажившимся солнцем и первозданными морями невольно ощущаешь себя песчинкой. Одиночество в такие минуты жутко: собственное «я» — слишком ничтожно перед бесконечностью мира и времени. Разума не хватает, чтобы познать эту бесконечность, сердца — чтобы объять ее. Не от страха ли и бессилия перед ней человек прошлого уходил в себя, начинал искать в самом себе истины, удобные для его ограниченного «я»? Эти истины, придуманные и уверованные, заставляли затем человека поклоняться звездам и ветру, безмолвию и отблескам океана… Наш разум расширился и окреп, но разве не сохранились в нас приглушенные ощущения дикости? Они обостряются в часы одиночества, возвращая человека к его изначальным ступеням жизни, где поиск в самом себе был самым бесхитростным и не трудным поиском, ибо не требовал ни порыва, ни мужества. Одиночество всегда в чем-то уравнивает человека с его первобытными предками. И как хорошо, что сейчас, даже один на один с этой синей бескрайностью, которой кончается и начинается планета, не чувствуешь себя одиноким: под ногами вибрирует палуба, созданная руками людей, гудят механизмы, а в надстройках, рубках, в отсеках работают сотни друзей, вместе с которыми ты уже не песчинка, вместе с которыми ты и властелин мира, и покоритель Космоса, и преобразователь Земли… С высоты штурманской рубки Сергей невольно окинул взглядом палубу «Зоревого», узкую и летучую: сверкала под солнцем сталь, омытая ветром и волнами, мерно покачивались надстройки и башни, а от раскрытых люков и дымогарных труб тянуло обжитым, почти домашним уютом, пахнущим паром, теплынью матросских кубриков и сытым флотским борщом. Мир корабля был просторным и прочным: он вмещал в себе и частицу земли, и отчий дом, и величие Родины. И потому рядом с растерянностью, овладевшей Сергеем минуту назад, поднялась вдруг озорная, мальчишечья гордость: за себя и за товарищей, за эсминец, который уверенно, даже как-то привычно-буднично шел по самой кромке планеты. «Край морей полуночных», — вспомнил он слова генерала и уже весело решил: «Что ж, давай полуночных!»

Услышал позади себя шаги, обернулся — с мостика спускался командир. Заметив лейтенанта, он задержался у поручней, шутливо-приветливо спросил:

— Запоминаете море в лицо?

В облике командира, — в мягкой улыбке его, в голосе, даже в усталости, — было что-то располагающее, дружеское. Может быть, потому Топольков не удержался: сам не зная зачем, внезапно доверчиво рассказал обо всем, о чем передумал несколько минут назад. Рассказал и тут же спохватился: что подумает о нем капитан третьего ранга? Разве у молодого офицера мало иных разговоров с командиром — о службе, о боевой учебе, о корабле, например? А он!

Первый день на эсминце, а болтает черт знает о чем… Однако командир, казалось, не удивился словам лейтенанта. Ом понимающе кивнул, тихо промолвил:

— Да, это живуче в нас… Люди сами порой не знают, как нужны друг другу. — Долго смотрел на море, бегущее за корму, потом в задумчивости, словно воскрешая какое-то далекое воспоминание, добавил: — Только дорога одиночества не приводит никуда… Всякий рад, когда хотели разъединить людей, ослабить их волю, начинали проповедовать индивидуализм. Монахи, жандармы, черные философы — без устали кричали о пресловутой свободе личности, об ее независимости от общества. «Личность — превыше всего, все, что вне ее — ничто. Субъективизм — начало жизни и конец ее. Значит, жить стоит лишь в себе и для себя». Так создавался закон одиночества — закон джунглей. Человек становился волком и, какими бы громкими фразами затем ни прикрывался, думал только о своей берлоге и своем куске мяса. Это всегда удобно для рабства: бунтарский дух, если он один, легко образумить нагайкой или сжечь на костре. В одиночестве — бессилие человечества. Вот почему первым лозунгом прозревших пролетариев был великий лозунг: «Соединяйтесь!»

— Но разве мы сами не ищем время от времени минут одиночества? — неуверенно заметил Сергей.

— Это совсем другое, лейтенант: мы просто по старинке величаем так минуты сосредоточенности, когда человек остается наедине с собой. Но ведь и тогда мы думаем о людях, для них. Даже разговаривая с ветром, мы говорим от имени людей — да, да, не удивляйтесь, мне это немного знакомо, — усмехнулся командир. — А настоящее одиночество — это равнодушие и презрение ко всему, что не «я», болезненно-пристальный взгляд в самого себя. В мелких душонках он пробуждает самую неблагодарную любовь, какая только существует на земле: любовь к самому себе. От этой любви происходит подлость и трусость, ханжество, ложь, предательство, ибо живет она все той же берлогой и куском мяса. Честного человека одиночество, как правило, убивает: все светлое, что может он обнаружить в себе, — талант, красота, творчество, — раскрывается только среди людей, рядом с ними. Без общества нет человека, как не бывает паруса без мачты и палубы.

— Значит, наши потомки никогда не станут вглядываться в себя? — снова спросил Сергей.

— Нет, — почему же, — возразил капитан третьего ранга. — Но, воспитанные в коллективе, они будут искать в себе только то, что роднит их с другими, а не то, что отличает. Вы представляете, какой жизнеспособной силой они овладеют?.. Эта сила в какой-то мере живет уже в нас. Единство цели сблизило людские сердца, а борьба с разрухой и голодом, с врагами еще больше сроднила их. Человеческое содружество, быть может, это самое высокое, что создал наш народ за четыре десятилетия. — Он умолк, отдаваясь раздумьям, и лишь после долгой паузы, которую лейтенант не решился нарушить, неожиданно поинтересовался: — Вы где жили во время войны?

— В Новосибирске, — ответил Сергей и покраснел, будто был виноват, что в свои восемь лет не мог оказаться поближе к фронту.

— А мне довелось увидеть и дороги отступления, и блокадный город, — просто и немного грустно поведал командир. — Одиночество — чего бы не отдали немцы тогда, в блокаду, чтобы оно закралось в души наших людей! Но ленинградцы дрались, принимали муки и даже умирали сообща. И те, кто остался жив, — победили. Выстояли! Какая ж могучая сила таится в чувстве плеча! «Люби людей — и тогда все сможешь», — сказал мне когда-то хороший друг. Люби людей, — повторил капитан третьего ранга и взглянул в глаза Тополькову. — А любовь к людям, лейтенант, всегда конкретна. Для нас с вами она — в неустанных заботах и думах окорабле, об экипаже, о боевой готовности. О том, чтобы никогда не повторился для нашего народа сорок первый год.

Теперь он говорил о «Зоревом», о предстоящих походах и боевой учебе, и Топольков удивился тому, как легко и естественно он перешел к разговору, который, по убеждению Сергея, и должен был вести командир корабля с молодым штурманом. Лейтенант обрадовался, подтянулся: напоминание о его служебных обязанностях как бы позволяло ему отныне считать себя полноправным членом корабельной семьи, таким же, как Сидорчук, как все офицеры эсминца. И, слушая командира, он отвечал короткими «Есть!», словно уже получал приказания на будущее. А капитан третьего ранга, видимо вспомнив, что спустился с мостика вовсе не для беседы с новым штурманом, внезапно предложил: — Пойдемте обедать, лейтенант. — И улыбнулся: — Выполнение распорядка дня — ведь это тоже забота о боеспособности.

В кают-компании он представил Тополькова офицерам «Зоревого». Сергей присел за свободный стул рядом с доктором и, когда вестовой подал борщ, склонился над тарелкой. Он лишь изредка поднимал голову, окидывал взглядом тесное, но уютное помещение. Здесь все ему нравилось: и раскрытое пианино у переборки, и массивные пепельницы, сработанные из орудийных гильз, и многочисленные снимки эсминца с различных курсовых углов. Нравилось и то, что офицеры, прежде чем прийти сюда, успевали снять рабочие кители и переодеться. Но особенно обрадовала лейтенанта старая флотская традиция, которая не записана ни в одном из современных уставов, но которую и поныне свято хранят на хороших кораблях. Согласно этой традиции, в кают-компании «Зоревого» не существовало ни рангов, ни должностей, все были равны, и потому обращались друг к другу не по званиям, а только по имени и отчеству, всячески избегая за столом служебных разговоров.

Обедали в этот день торопливо: у всех на походе было множество дел, каждый спешил поскорее вернуться к прерванной работе. Кто-то, первым покончивший с густым сливовым компотом, спросил разрешения у командира выйти из-за стола. После этого обращаться к старшему уже не требовалось — офицеры молча поднимались и тотчас же исчезали за дверью. А Сергей думал о том, что в иные дни, когда эсминец стоит у причала, здесь, наверное, подолгу засиживаются моряки — беседуют, спорят, подшучивают друг над другом, вместе радуются и вместе грустят, без конца дымя папиросами и ароматным трубочным табаком. Кают-компания — какой морж не любит ее прокуренных переборок, ее тепла и особенного мужского уюта! Сюда приходят после нудных якорных вахт, чтобы согреться душистым и крепким чаем, здесь собираются долгими корабельными вечерами, чтоб отвести душу в медлительных и необязательных разговорах, которые нередко, вопреки уставным положениям, затягиваются далеко за полночь. О чем только ни говорят здесь: о минувшей войне и возможных будущих битвах, о кораблях и флотах всего мира, об адмиралах и назначениях, о книгах, об урожае, о женщинах, о новых песнях — обо всем, о чем только могут беседовать в своем братском кругу мужчины, надолго оторванные от берега и домашнего очага. Здесь знают почти все друг о друге — надежды, слабости, вкусы, — поэтому каждый вечер хватает поводов для взаимных дружеских розыгрышей и подковырок.

И всегда есть на корабле какой-нибудь капитан-лейтенант, который за словом в карман не лезет, знает тысячу всяких историй и анекдотов, любит проехаться по адресу начальства, весел во всех случаях жизни, любимец и душа кают-компании. Бывает, дежуря по кораблю, засидится такой капитан-лейтенант за столом лишние полчасика, и вдруг влетает перепуганный рассыльный, сбиваясь, выпаливает, что катер командующего подходит к трапу.

— Не мешайте ему, пусть подходит, — небрежно ответит дежурный, катая хлебные шарики. И хоть через секунду он уже несется по палубе, крича на бегу горнисту играть «Захождение» — сигнал, которым встречают и провожают на флоте высокое начальство, — шутка остается шуткой, обретает крылья и нередко переживает на корабле самого капитан-лейтенанта. Без таких людей кают-компания потеряла бы добрую половину своей прелести… Здесь, в бесконечных рассказах и «травлях», воссоздается живая история флота, гораздо более полная, увлекательная и точная, нежели та, которую пишут академики. Она обрастает здесь подробностями и задумчивостью, в моменты и расчеты атак вплетает характеры и черты моряков, воскрешает в течение операций людские усилия и тревоги, порывы и отступления, дальнейшие судьбы живых и память погибших, — и в конце концов наполняется той осязаемой человеческой теплотой, которую никогда не отыщешь в профессорских фолиантах… Кают-компания — робкий кусочек береговой заманчивой жизни в суровом и жестком царстве военных уставов, в неумолкаемом голосе ветра и моря, в наскучившем запахе инея и туманов, холодной стали и краски, — той неведомой и далекой жизни, по которой скрытно, но постоянно тоскуют моряки… Задумавшись, Топольков не заметил, как поднялся и ушел командир. Боясь оказаться за столом последним, он поспешно отодвинул стакан с компотом и заторопился в рубку.

— Заправился? — мельком взглянул на него Сидорчук. — Пожалуй, опущусь и я, забункеруюсь.

Он нехотя встал из кресла, вызвал ходовой мостик и попросил разрешения спуститься в кают-компанию.

— За меня остается лейтенант Топольков, — уточнил он. Сергей услышал в переговорной трубе приглушенное «Добро», узнал низковатый голос командира. Подтверждая ответ начальства, старший лейтенант сказал шутливо: — Давай, впрягайся потихоньку. — И уже серьезно добавил: — Истинный курс — сорок восемь, компасный — copок семь с половиной. Ход — двадцать шесть узлов, поправка лага — минус два процента. Таблицы остальных поправок — перед тобой. Последнее обсервованное место — вот, — указал он на карте, — а счислимое — совсем свеженькое: подогнал к твоему приходу… Что еще? Ветер встречный, норд-остовый — полуношник, как величают его поморы, — четыре балла. Течение постоянное, учтено в прокладке. Приказаний с мостика нет… Have you the questions?[1] — закончил он по-английски.

— No,[2] — машинально ответил Сергей. Он стоял растерянный, взволнованный: минута, о которой так много мечталось, наступила гораздо скорее, нежели он предполагал. К тому же, наступила неожиданно, не дав ему времени не только подготовиться к ней, но даже собраться с мыслями. Отрывистое согласие командира, которому капитан третьего ранга, быть может, не придавал значения, внезапно оставляло его, лейтенанта Тополькова, в штурманской рубке эсминца совсем одного. А у эсминца — двадцать шесть узлов хода, вокруг — незнакомое море, и курс проложен — в еще более незнакомые дали. «Норд-ост — полуношник» — что может поведать поморское меткое слово о том, что ждет корабль впереди? Двадцать шесть узлов! Если разделить их на шестерку, — помнится, учили на первом курсе, — узнаешь, сколько кабельтовых проходит корабль в минуту. А разделить на два — получишь число метров, которые проносится «Зоревой» в секунду. Тринадцать метров в секунду — сорок семь километров в час — это скорость экспресса! Минута — три четверти километра пути, а хватит ли ему, Тополькову, минуты, чтобы рассчитать простой поворот на новый курс? Никто не придет на помощь, не подскажет и не проверит только его собственные знания, да еще тот крошечный опыт, который приобрел он в учебных плаваниях. Знает ли об этом командир? Или нарочно устроил ему испытание?

— Ну, я пошел, — бросил Сидорчук. Он не замечал состояния молодого штурмана или же делал вид, что не догадывается о нем.

Оставшись один, Сергей опасливо покосился на переговорные трубы. Вот эта крайняя — с мостика… Поворот — он, конечно, сможет. Обсервация? Что ж, «Мореходные таблицы» на столе, секстан рядом — его лишь придется выверить по солнцу. Жаль, не спросил о хронометре и о том, какими часами Сидорчук пользуется, когда берет высоты светил. Ну да не беда, в крайнем случае выяснит у старшины рулевых… Сергей довольно посмотрел на свои, подумал о том, что нужно бы купить карманные: они ровнее — и в суточном ходу, и даже в погрешностях. А ручные, конечно, — не для штурмана. Это для свиданий на углу, для тех, для кого время не элемент измерений и формул, а лишь понятие быстротекущей жизни.

Что еще может понадобиться командиру? Маневрирование! Что ж, на таком ходу — задача средней трудности, если все под рукой, если не волноваться. Во время стажировки ему приходилось производить расчеты маневров и на более высоких, форсированных скоростях атак. А двадцать шесть узлов для эсминца, в конце концов, — прогулочный ход… Планшеты — вот они; на полке — на всякий случай — прозрачная калька. Что ж, он готов!

Мало-помалу Сергей успокоился. Взял циркуль-измеритсль, осторожно, чтобы не проколоть карту, уточнил на ней счислимое место «Зоревого». Затем опустился в кресло и облегченно выпрямил ноги — совсем как Сидорчук полчаса назад. «Только бы не надумали постановку дымовых завес», — вяло подумал он… Наверное, во всякой, даже дорогой сердцу профессии бывают свои запятые, свои нелюбимые и потому малоувлекательные дела. Среди многих обязанностей штурмана Сергей терпеть не мог расчетов дымзавес. Он и сам не знал почему. Быть может, по той же необъяснимой причине, по которой каждый штурман любит пользоваться одними звездами и ненавидит другие. «Да, только бы не дымзавесы!»

Но переговорные трубы молчали. И Топольков постепенно вернулся к мысли о командире, о недавней беседе с ним. В его, Тополькова, жизни не было еще борьбы, утрат и страданий — того душевного опыта и закалки, которые позволяют много пережившему человеку воспринять сразу и целиком, почта физически ощутимо, чужие раздумья и чувства. Все, о чем говорил сегодня командир, казалось ему сейчас отвлеченным и нереальным, ибо не воскрешало в нем ни единого воспоминания, не тревожило ни одного рубца.

И потому, как все отвлеченное, непрерывно ускользало, требовало напрягать память, вновь и вновь возвращаться к одному и тому же.

Тогда, перед обедом, Сергей удивительно ясно и просто улавливал мысли командира, понимал их с полуслова, больше того — чувствовал сердцем, Теперь же, как ни старался, но мог пробудить в себе прежнего состояния обостренной восприимчивости. Даже одиночество, о котором он сам заговорил с капитаном третьего ранга, было теперь для него какой-то неуловимой заумью, почти потусторонним понятием, придуманным от безделья и скуки библейскими мудрецами. Эти мудрецы виделись Тополькову в облике мумий… А рядом существовали вещи, обретшие форму и плоть, осязаемость, радостный смысл и доступное разуму назначение, — эсминец и море, турбины, веселые лица матросов, двадцать шесть узлов и робкое пощелкивание гирокомпаса. Они заслоняли собой и минутную грусть, и страх перед окраиной мира, и черных философов, о которых упоминал командир. «Да и кто сказал, что корабль идет по краю планеты? Разве есть у нее конец? Земля наша круглая, а поверхность шара — самая бесконечная бесконечность!»

…Лейтенант был молод. Он не знал, что в молодости раздумья, — так же, как чувства, — зависят от настроения человека. Они похожи на ветры, которые, хоть и достигают порою размаха тайфунов, но то и дело меняют силу и направление. Лишь в зрелые годы эти раздумья приобретают тяжесть и постоянство воды. А она, как известно, течет беспрерывно, течет под песками и подо льдом, пробивает пустыни, камни и скалы, — не успокаиваясь до тех пор, пока не достигнет океана… Сергей поначалу сердился, что не может восстановить в памяти разговор с командиром, но вскоре махнул рукой. Достал с полки «Лоцию» и начал неторопливо листать ее.

С мостика так и не потревожили его. Поэтому вечером, когда Сидорчук ушел в кают-компанию ужинать, он уже уверенно и спокойно остался в рубке. Потом они сидели вдвоем, и старший лейтенант подробно рассказывал о подчиненных — о рулевых, о радиометристах и штурманских электриках. Сергей слушал внимательно: ему предстояло через несколько дней вместе с ответственностью за безопасность плаваний «Зоревого» принять ответственность и этих людей — за их поступки, характеры, выучку, службу.

Для Баренцова моря поход, видимо, выдался на редкость спокойным. Почти от самого Кильдина эсминец шел постоянным курсом, и Сидорчук не был обременен заботами.

Он лишь изредка поглядывал на приборы да каждый час отмечал на карте пройденные двадцать шесть миль.

— Ничего походик, не пыльный, — съязвил Топольков — Не то что на Черном море!

— Это по заказу, ради тебя, — отшутился штурман, — чтобы хоть немного акклиматизировался.

Мерное покачивание, приглушенный гул турбин, который улавливался не слухом, а скорее телом, жужжание приборов убаюкивали. Чтобы приободриться, Сергей выходил из рубки, поворачивал к встречному ветру лицо. Вдыхал вместе со свежестью моря отдаленный запах снегов.

Солнце — холодное и прозрачное — застыло над северным горизонтом. Оно казалось таким же студеным и льдистым, как мерзлое зеленоватое небо, тронутое редким инеем перистых облаков. Тусклые отсветы солнца не согревали, скорей — холодили море. Они тяжело покачивались на зыби, словно обломки белесого мелководного льда. Волны катились размеренно и бесстрастно, надоедливо-ровно, как заведенные. В них не было ни привычной резвости, ни динамики бега. В чередовании их, утомляющем взор, в конце концов, начинала чудиться какая-то внутренняя, скрытая неподвижность. Ни плеска, ни птицы над морем, ни ветра; лишь изредка над водою — темные спины касаток, таких же медлительных и бесшумных, как волны. «Мертвое все-таки море», — с новой тоскою подумал Сергей.

В рубке поделился со старшим лейтенантом, но тот равнодушно ответил:

— Какое там мертвое! Просто — ночь на дворе. Спит море.

Как же он сам не догадался! Конечно же, — ночь. Спят люди на берегу. И рыбы спят. И ветры. До чего же мудра и разумна природа: ночь есть ночь, и даже дневное светило не в силах нарушить извечный закон бытия. Море вовсе не мертвое, оно лишь пустынно, потому что и чайки, и буревестники спят в своих гнездах на скалах Мурмана. И волны бегут совсем не тоскливо, только устало и сонно. Они тоже спят. И может быть, им что-нибудь снится. Интересно — что? Зеленые берега? Теплота солнца? Или раны, нанесенные форштевнями кораблей?.. Наверное, такое же по ночам и Черное море, но его не разглядишь в мерцании звезд.

— Шел бы и ты спать, — посоветовал Сидорчук. Сергей отрицательно качнул головой. Разве он сможет уснуть в свою первую походную ночь? И разве не о ней обещал написать он 3ое Каюровой?

Долго еще думал об удивительном разнообразии мира, ибо впервые видел ночное море при солнце… Уже около полуночи в рубке раздался звонок телефона. Не робкий и вежливый, какие бывают в городских квартирах, а властный, настойчивый, напоминающий рокот колоколов громкого боя. Сидорчук вынул трубку из гнезда, назвал свою фамилию — и тотчас же лицо его нахмурилось. Слушая, он ронял привычное «Есть», нетерпеливо поглядывая на карту.

— Ну, кончилась тихая жизнь, — сказал он затем Сергею. — Получено штормовое предупреждение: из Арктики движется ураган. Будем укрываться — приказано рассчитать курс на бухту Семи островов.

— Ураган? — с сомнением произнес Топольков. — Откуда? Ведь никаких же признаков его близости! Разве что перистых облаков намело…

— А здесь не Черное море, — ухмыльнулся теперь Сидорчук, склоняясь над картой. — Это там любой бычколов за неделю погоду предсказывает. По закату, по кизячному дыму, по ломоте в пояснице. Даже стишки придумали — небось, учил? «Ходят чайки по песку — моряку сулят тоску, и пока не сели в воду — штормовую жди погоду». — На миг он умолк, старательно провел по линейке прямую, соединив место «Зоревого» с бухтой Семи островов. И уже потянувшись за транспортиром, добавил: — К нашим краям такая наука не подходит. Здесь и закаты не предусмотрены, и песка-то для чаек нет: все камни да камни.

Не глядя на Сергея, старший лейтенант доложил командиру на мостик новый курс и предупредил, что до расчетного поворота осталась одна минута.

Он внимательно проследил за секундною стрелкой часов, удовлетворенно кивнул, когда ровно через минуту эсминец резко накренился на правый борт. Дробно защелкала картушка гирокомпаса, весело покатилась влево, отмечая поворот «Зоревого». Потом так же стремительно начала замедлять круговой свой бег: видимо, рулевой одерживал корабль на циркуляции. И, наконец, остановилась совсем. Цифра градусов на картушке, рассчитанная Сидорчуком, прочно замерла под курсовою чертой. «Отличный рулевой», — восторженно подумал Сергей.

«Зоревой» лег на новый курс. С мостика вахтенный офицер сообщил штурману, что ход эсминца увеличен до тридцати двух узлов. Тридцать два узла, почти шестьдесят километров в час — успеют ли они уйти от шторма?

Топольков теперь все чаще выходил из рубки. Матросы под руководством старпома и боцмана крепили по-штормовому шлюпки и стрелы, задраивали люки, обтягивали чехлы дальномеров и пушек. Над палубой, вдоль корабля — от шкафута до самой кормы — растягивались штормовые леера: те, кому придется работать во время бури на верхней палубе, будут пользоваться ими как поручнями, чтобы не смыло за борт. Сергей знал, что такие же приготовления ведутся и внутри корабля, в жилых и служебных помещениях. Все, что может двигаться и качаться, укладывалось, крепилось, привинчивалось. Складные столы и банки в кубриках подвешивались к подволоку, матросские рундучки, от сотворения флота не знающие замков и ключей, наглухо запирались. Старшины — специалисты второго и первого классов — готовились в случае надобности заступить на вахту… И, наблюдая эти приготовления, Сергей с тревогой вглядывался в северную часть горизонта.

Нет, он не боялся шторма. Но и радости от него ожидал мало. Шторм — это тяжкая проза моряцких будней. Это качка, изматывающая душу; нудная, изнуряющая забота о равновесии; спертая духота задраенных помещений. Перегревшиеся механизмы и мигающие лампочки. Карандаши, катящиеся по карте, хаос ветров и течений и невозможность определить ни дрейфа, ни сноса корабля. Это медленно ползущее время, слезящиеся глаза сигнальщиков и пересохшие рты кочегаров. Это тот же привычный труд, только в тысячу раз тяжелее, тошнота от бесчисленных папирос и единственное желание — спать и согреться. Серая мгла из моря и неба, спутанные пути кораблей и гнетущие мысли о береге — том береге, что приносит обычно радость, но в бурю страшней и зловещее всех океанов. Шторм — это бесконечное множество минут, наполненных риском и предельным напряжением сил, минут, которые почти никогда почему-то не сохраняет память… Нет, Сергей не боялся шторма — даже здесь, в Баренцевом море. Он верил и в командира, и в новых своих сослуживцев, и уж, конечно, — в корабль. Но, как многих людей, ожидание опасности волновало его гораздо сильнее и глубже, чем сама опасность затем.

Часа через два солнце медленно начало гаснуть. Оно висело какое-то плоское, удивительно круглое — с резко очерченными краями. Потемневшее море бросило мрачные тени на небо — и небо сразу пожухло, снизилось, утеряв и краски и глубину. На севере, откуда тянулся кильватерный след корабля, дали у горизонта застлало белою пеленой — непроницаемой, дымной, мятущейся.

— Шторм идет, — обронил озабоченно Сидорчук, и Топольков, вздрогнув, подумал: «Белый шторм!»

Первые шквалы нагнали «Зоревого» в милях пятидесяти от Семи островов. Они взметнули повыше палубы волны, срезали закипевшие гребни на них и стеганули жгутами брызг в орудийные башни. И тут же волны приподняли круто корму, запрокидывая ее, — эсминец порывисто рыскнул влево и с ходу зарылся носом в гудящую воду. Заныли в испуге антенны, накренившись над пучиной, им сейчас же откликнулись мачты и снасти — и пошла штормовая мелодия ветра, сверлящая и унылая, как зубная боль.

Вместе с ветром нагрянули космы сухого снега. Они проносились мимо эсминца, обгоняя его, — «Зоревой» погрузился в кромешную белую тьму. Пришлось убавить ход. Предостерегающе взвыла сирена. Нервно зашевелились антенны локаторов, прощупывая путь… Снег колюче и жестко шуршал по броне и отвердевшим чехлам, набивался в закутки, змеился у рымов и даже заклепок шершавыми языками — и тут же снова доверялся ветру, бросался вдогонку ему, чтоб раствориться в разбойничьих посвистах бури. За кормой, в пелене снега, то и дело рождались мутные силуэты, которые, приближаясь к эсминцу, дыбились, нарастали и уже у самого борта превращались внезапно в дремучие дымящиеся валы. Они с гулом обрушивались на палубу, содрогая корабль. На минных дорожках шипела и пузырилась пена. Вода металась между надстройками, не успевая стекать. Леера покрывались матовой коркой наледи.

Эсминец ложился на борт, с трудом, скрипя переборками, возвращался на ровный киль и снова зарывался по клюзы форштевнем в море. Оголяясь, всхрапывали приемные патрубки донок, всасывая жабрами клапанов не забортную воду, а воздух. Давились клокочущим горлом дымовые трубы: ветер вгонял им обратно в глотки мазутную липкую гарь. Сила шторма казалась таинственной и безмерной — быть может, потому, что он вырывался из тьмы и во тьму уходил. Видимый мир кончался сразу же за бортами, и море гремело поэтому всюду: вдалеке и рядом, под эсминцем и в небе над ним. Штормом и ревом сирены были пронизаны башни и палубы, мачты, надстройки, они пронизывали и мысли, не позволяя сосредоточиться, обрести спокойствие, нужное для работы.

Лицо Сидорчука покрылось испариной. Буря была попутной, и «Зоревой» плохо лежал на курсе. Куда его сносят течения, куда гонит ветер — разве учтешь? Каждая волна ударяет в корму, подгоняя эсминец, — каков его истинный ход? А впереди — крутой и скалистый берег, узенький — в несколько кабельтовых — проход в защищенную бухту, который даже на крупной путевой карте — не шире карандаша. Видимости — никакой. И именно в этих условиях штурман не мог, не имел права ошибиться… Сидорчук приказал включить эхолот: видимо, хотел уточнить место корабля по глубинам. А Сергей, забившись в угол рубки, где удобнее было хранить равновесие, с горечью сожалел, что ничем не может помочь старшему лейтенанту.

Качка утомляла. Легче всего она переносится на деревянных парусниках; волны плавно вздымают их, как пробки: вверх — вниз, вверх — вниз… А стальные тяжелые корабли волны поднять не в силах, и потому бьют их, кромсают, болтая, точно в лоханке. Сколько надежд оборвалось в такие вот дни? Сколько дум пронеслось? И наверное, именно в такие минуты международный сигнал отчаяния «sos» — save our ship, — спасите наш корабль — перекрестил матросский жаргон в save our souls: спасите наши души…

— Как место? — запросил с мостика капитан третьего ранга.

— Уточняю по глубинам, — доложил Сидорчук. — До берега, по расчетам, — миль пятнадцать.

— Ясно… А как Топольков?

— Держится, товарищ командир, — улыбнулся штурман, подмигивая Сергею. — Прощается с черноморской экзотикой.

— Если помощь его не нужна, пусть поднимется на мостик.

На мостике Сергею показалось гораздо спокойнее, нежели в рубке. Ветроотводы действовали безотказно — струи отраженного ветра свистели где-то рядом, над ухом, но пробиться сюда не могли. Да и качка на воздухе переносилась легче. И только сирена, приглушенная в рубке слоем брони, ревела здесь в тысячу раз оглушительней, пронзительно и бесновато. Отсюда, с мостика, хорошо было видно, как переваливается с борта на борт «Заревой». Его полубак, подхваченный попутной волной, высоко поднимался над морем, на миг повисал и затем с грохотом проваливался вниз, зарываясь в воду, вздымая и разметывая отвесные глыбы пены. Тогда море закрывало небо впереди, волны проносились вровень с мостиком — и Сергей ощущал за спиной противный, леденящий холодок. Но «Зоревой» снова карабкался вверх, на холмистые гребни валов, и снова устремлялся вперед, пробивая белую мглу. «Красиво, должно быть, — подумал об эсминце лейтенант. — Как жаль, что свой корабль никогда нельзя в море увидеть со стороны».

Чтобы приободрить сигнальщиков, которые до рези в глазах всматривались в сыпучую снежную пелену, командир предупредил:

— Берег здесь высокий, изрезанный — ветер всегда задувает вдоль него… Думаю, хоть немного разгонит снег — Потом, заметив Сергея, сказал: — Приглядывайтесь, лейтенант. Кто знает, когда вам снова удастся побывать в этих местах.

Командир не ошибся: пласты пурги, обгоняющей корабль, вскоре начали уклоняться в сторону и редеть. Включили прожектор — его луч пробился мили на две. Но радиометристы уже доложили: по курсу, в сорока кабельтовых, — берег… Поднялся на мостик и Сидорчук: его, видимо, волновало, насколько точно он вывел эсминец к бухте.

— Как глубины? — поинтересовался капитан третьего ранга.

— Порядка двухсот метров, — ответил штурман.

И тотчас же сигнальщик, повернувшись к вахтенному офицеру, взволнованно и потому чересчур громко крикнул:

— Берег прямо по носу!

Берега еще не было видно — впереди лишь потемнела белая закруть, хотя за нею могли оказаться и скалы, и просто чистое море. Но командир уже, видимо, опознал смутные контуры, потому что внезапно скомандовал рулевому:

— Три градуса влево по компасу! — И одобрительно взглянул на Сидорчука.

Близость берега угадывалась во всем: в громовых перекатах прибоя, что все чаще долетали до эсминца, в остервенелой и хаотической качке. Волны, казалось, набирали злобы перед тем, как броситься на приступ гранитных утесов. Они кружились вокруг «Зоревого», сталкивались и опрокидывались, и вместе с ними дергался и метался корабль, подставляя волнам теперь не только корму, но и оба борта и полубак — все сразу. Когда, наконец, прибрежные заветры разогнали снег, Топольков увидел меж скал проход в бухту. В нем толклись, пританцовывая, неровные, расщепленные обломки валов, не в силах ни вырваться обратно в море, ни соединиться в волну.

На мостике примолкли, выжидающе посматривали на командира: теперь все зависело от него. А капитан третьего ранга прищурил глаза, словно прикидывал расстояние до бурунов. Не отрывая взгляда от берега, связался по телефону с постом движения, предупредил машинистов, чтобы внимательней были на связи и у маневровых клапанов: корабль входит в узкость. Потом подошел к телеграфу и рывком перевел рукоятки на «Вперед полный».

Было что-то жутковато-леденящее в том, как стремительно надвигались на эсминец скалы. Но все понимали: там, в проливе, беснуются течения, ветры и волны, грозя выбросить «Зоревого» на камни. Побороть их силу могло лишь одно: скорость.

Сергей потерял счет времени, оно казалось ему бесконечно долгим, хотя в действительности измерялось теперь секундами. Броские доклады сигнальщиков, короткие команды капитана третьего ранга и отрывистые ответные «Есть!», точные движения рулевого и нервные звонки телеграфа — и эсминец, кренясь и вздрагивая, срезал повороты фарватера, продуманно рыскал в стороны, почти касаясь бортами буев, мигающих синими слезящимися глазами.

Камни, белые от пенящегося прибоя, то возникали перед форштевнем, то оказывались рядом с бортами, то поспешно катились за срезы кормы. Расстояния до них исчислялись десятком саженей. Кильватерная струя «Зоревого», сбиваемая волнами, наползала на них, и тогда особенно зримо угадывалась близость опасности. Скалы гудели в разрывах брызг, воздух, наполненный влагой, казался соленым на вкус. Гонимый ветром, он уже не свистел в антеннах, а как-то плакуче и обиженно всхлипывал, точно стекал обессиленный по надстройкам в голодные рты вентиляторов.

Ветер внезапно угас, волны, притихшие и ручные, заискивающе ластились к «Зоревому» — только тогда Сергей осмотрелся. Эсминец вошел уже в бухту, под защиту скалистого острова, который надежно и твердо стоял на пути урагана. На берегу мирно теплились огни небольшого поселка. Они напомнили как-то вдруг о покое земли, об уюте, о настоящей, а не условной ночи.



Взметнулся к рее шахматно-клетчатый флаг, означающий букву «3», — по-морскому «Земля». Он предупреждал и берег, и другие суда, если б они оказались рядом, о том, что эсминец дал задний ход. Громыхнул, ринувшись в серую воду, якорь. Поход был окончен.

Якорная вахта заступила по-штормовому: вахтенный офицер находился не на юте, как обычно во время стоянки, а на мостике; второй якорь был изготовлен к отдаче; гирокомпас не останавливался; турбины оставались под нагревом: в готовности. Вместе со старшим лейтенантом Сергей взял пеленги береговых ориентиров — они нанесли на карту точное место эсминца. По этим пеленгам вахтенный офицер сможет проверить, не дрейфует ли «Зоревой». А такая опасность не исключалась: грунт на дне бухты попался скальный, якорь держал плохо и для надежности пришлось вытравить несколько смычек якор-цепи — на клюзе было порядка ста пятидесяти метров.

Покончив со всеми делами, Сергей, наконец, спустился в каюту. Чемодан, который он позабыл вчера утром, сполз во время качки со стула и опрокинулся. Но сейчас было лень заниматься им. Лейтенант расстегнул китель и устало вытянулся на койке.

Уснуть не мог. Впечатления минувших суток беспрерывно воскресали в памяти. Перед глазами — стоило их закрыть — возникала мрачная штормовая вода: бурлящая, грозная, исполосованная плетями ветра. Видения этой воды отодвигали в далекое прошлое самые недавние события, не связанные с морем, Москву и Зою Каюрову, дорогу, генерала Иволгина. От этой каюты их отделяли уже не только сотни миль и снежные стены бури, но, казалось, и сотни дней, наполненных качкой и ревом турбин, тревожными докладами сигнальщиков, ровным и утомительным сиянием штурманских ламп. Позади были многие часы напряжения, а напряжение всегда скрадывает время, невольно превращая его лишь в ощущение силы, порыва или усталости.

Долго ворочался с боку на бок, пытаясь уснуть. В конце концов, не выдержал, оделся и вышел на палубу. Солнце уже давно померкло в буре — полярный день превратился в сумерки. Они, эти сумерки, снова напомнили о далеких ночах — далеких теперь и во времени, в в пространстве. Почти не верилось, что где-то сейчас падают звезды и в темноте, хмелеющей от запаха трав, дремлют разнеженные проселки, шепчутся верболоз и боярышник, млеют в июньской ночной теплыни дозревающие хлеба. Не верилось потому, что все вокруг было заполнено до предела отголосками шторма. Бестолковой зыбью, разведенной в бухте, гулом океанского прибоя по ту сторону острова, низкими косяками снега, летящими в небе. С моря приходил с порывами ветра арктический холод. Спасаясь от него, вахтенные матросы прятались за надстройки и башни, жались к вентиляторам, которые гнали наверх из отсеков горячий воздух.

— Не спится? — услышал Сергей рядом голос командира. Видимо, капитан третьего ранга обходил корабль перед тем, как лечь отдохнуть. Сутки, проведенные на мостике, не дались ему даром: под глазами проступили синеватые тени, а небритые щеки придавали такую же темноту и всему лицу его. Взгляд, уставший от моря, лучился едва заметной и скрытою добротой — той ненавязчивой добротой, что присуща, по сути, лишь сильным и истинно чутким людям.

— Пойдемте ко мне, лейтенант, — пригласил командир. — Хорошим табаком угощу.

У Сергея не хватило смелости признаться, что он не курит.

Каюта командира казалась просторной и светлой в сравнении с лейтенантской. Огромный ковер, закрывающий всю переборку, создавал впечатление прочной обжитости и почти берегового уюта. Глубокое низкое кресло, в котором удобно, наверное, спать во время похода. Чернильный прибор, сделанный корабельными умельцами: на обломке бронзовой мачты — чайка с перебитым крылом. А над столом — он сразу же привлекал внимание — портрет молодой женщины… Портрет был старый, поблекший от времени, и может быть, именно потому на нем особенно ясно выделялись большие, родниковой чистоты глаза. Эти глаза влекли к себе и влюбляли — Сергей никак не мог от них оторваться. Смущаясь, боясь оглянуться, он почти насильно заставил себя отойти к иллюминатору. За ним текли бесконечные волны, однообразно унылые, как потерянное время. Мигали буи неизвестно кому, не зная в своей тоске ни дня, ни ночи. Слоилось белое небо — оно опускалось за крыши поселка, сливая море и тундру и тяжелую мглу. Сергей снова взглянул на портрет и невольно вспомнил Зою Каюрову, встречу с нею в московском парке. Только затем, чтобы заглушить растущее чувство неловкости, поспешно промолвил первое, что воскресила память:

— В такую погоду, наверное, хорошо слушать Песню синих морей.

Даже вздрогнул — так резко обернулся к нему командир.

— Откуда вы знаете об этой Песне? — В его голосе Сергею почудилось что-то неизмеримо большее, чем взволнованность: порывистость и боль, неверие и надежда, изумленность и в то же время — испуг. Это была не любознательность: глаза командира — пристально напряженные, торопящие, — ждали ответа. И Сергей, не выдержав жадно-нетерпеливого взгляда, робко и сбивчиво начал рассказывать о Зое Каюровой, студентке Ленинградской консерватории, о ее возвращении после войны в родной город, в чужую незнакомую комнату. О песне на пожелтевшем нотном листке, забытом на старом рояле, и о предстоящем концерте.

— У вас есть ее адрес? — быстро спросил командир, и лейтенант заметил, как побелели его пальцы, сжимающие незажженную трубку.

— Да, конечно… — растерянно ответил Сергей и полез в боковой карман кителя, где хранилась записная книжка. Но капитан третьего ранга внезапно отвернулся и, пряча глаза, глухо и тяжело промолвил:

— Не надо, лейтенант… Я знаю этот адрес. — Он сломал несколько спичек, разжигая трубку, и уже потом, глубоко затянувшись, не то спросил, не то уточнил: — Лиговский проспект?.. — И назвал номер дома.

Это был адрес Зои Каюровой. Сергей непонимающе смотрел на командира, а тот, как-то сразу осунувшись и постарев, остановился перед портретом и замер в тоскливой задумчивости, позабыв о лейтенанте.

— Я пойду, — тихо сказал Топольков.

— Да, да, — машинально кивнул капитан третьего ранга. И лишь когда Сергей уже взял фуражку, вдруг обернулся и виновато вымолвил: — Простите, лейтенант, мне надо побыть одному. Бывают же такие минуты и у командиров? — попытался он улыбнуться.

За дверью каюты Сергей остановился и перевел дыхание. Он ничего не соображал, мысли путались, не в силах преодолеть смущение и неловкость. И уж совсем растерялся, когда в каюте за дверью, где, кроме командира, не было никого, раздался грудной, наполненный болью голос, обращенный неведомо к кому:

— Вест-тень-зюйд, на нашей дороге люди, кажется, счастливы.

Глава 11. ТА ДАЛЕКАЯ ОСЕНЬ

Над вымершими полями, над бездорожьем, над исплакавшимися березами — одичавшая глухомань осеннего неба, тоскливое безмолвие обложных дождей. Небо провисло, отяжелело, уткнулось в стога и сочится густою моросью, в которой затеряны околицы деревень. И только над самым жнивьем да в ракитах тянут холодные ветры, гонят промозглую сырость оврагов и прогорклый запах земли. И кажется: гонят те ветры один за другим отощавшие, хилые дни — с водянистыми сумерками рассветов, с подслеповатыми полднями и дремучей затерянностью ночей. Дни приходят из мороси и тут же, не успев распрямиться, заваливаются за ближние луговины, исчезают неведомо где. В этих днях, однообразно-унылых, нет ни радости, ни раздумий…

Вместе с днями, гонимыми осенью, брел по земле и Колька Лаврухин, пока в октябре сорок первого года не оказался на берегу Ладоги. С юга глухо, доносился артиллерийский гул: не сумев прорвать оборону Ленинграда в августовских и ожесточенных сентябрьских боях, немцы пытались теперь выйти на восточный берег озера, замкнуть кольцо на дальних подступах к городу. Вот уже месяц Ладога оставалась нашей единственной дорогой в осажденный Ленинград. Над ней непрерывно висели девятки «юнкерсов», рыскали в тучах озлобленные «мессершмитты». Обход озера сулил немцам не только полную блокаду города, но и соединение с финскими войсками. И потому моторизованный корпус генерала Шмидта день и ночь обрушивался на советскую оборону, не считаясь с потерями в людях и технике, рвался к Тихвину, Малой Вишере и Волхову. Отголоски этих боев и улавливал Колька Лаврухин — боец матросского отряда черноморцев.

С озера накатывалась крутая, насупившаяся зыбь. Она катилась без плеска, молчаливо, словно несла в себе скорбь по воинам, дерущимся там, на юте. Было что-то печальное и по-солдатски суровое в ее равномерном и плавном беге. В мокрых камнях набивалась грязноватая пена. Ветер вздувал ее, как оборванный парус, отжимал на берег, наметая из пены приземистые сугробы.

Зенитчики опасливо поглядывали в небо из-под рваных маскировочных сетей. Буксовали машины, кромсая в щепы дорогу, наспех замощенную березняком. Отчаянно ругались регулировщики. Какой-то полковник орал на шоферов и клался, что расстреляет каждого второго, если через минуту дорога не будет очищена. Шоферы равнодушно пропускали угрозы мимо ушей: видать, привыкли к ним на фронтовых перекрестках. У пирсов опробывали моторы самоходные баржи и катера, сновали немолодые бойцы погрузочных команд, устало покрикивали старшины. И весь этот шум, уже сплошной и единый, подчеркивал гнетущее безмолвие озера. Что скрывало оно от солдат? Какие тревоги готовило людям?

Отряд черноморцев вторые сутки ожидал в Новой Ладоге переправы на ленинградскую сторону озера. Позади остался долгий путь из Крыма — через Ростов, Махачкалу и Астрахань. Губошлепый пароходишко неделю карабкался вверх по Волге, раздвигая туманы и первый ломкий ледок. Испуская последние пары, добрался, наконец, до Ульяновска. Здесь матросы застряли: не было вагонов. Жили в ложах и на галерке городского театра. Внизу же, в партере, гудел многоликий табор эвакуированных. Старики, женщины, детишки — из Белоруссии и Прибалтики, с Украины, из Псковщины и Смоленщины, уже горевших в огне войны. Чемоданы, корзины, баулы, но чаще всего — узлы, большие и малые, связанные в простынях и в платках, в скатертях, в одеяльцах и оконных гардинах. Скудный, бесхитростный и нередко случайный скарб, то, что попалось под руку, когда уходили поспешно от наступающего врага.

По утрам табор обычно редел, растекаясь по городу — к тощим базарам, к эвакопунктам, к булочным и столовым. Повсюду вытягивались очереди. В суете эвакопунктов выдавались продуктовые карточки, проездные билеты и направления в окрестные колхозы. Запах карболки разъедал воспаленные от бессонницы глаза служащих. А в театре желтели от духоты тусклые лампочки. Получив небогатый паек, матросы спускались в партер, делились с людьми краюшками хлеба, таранью и гречневым концентратом. Детишки молча, не благодаря, протягивали руки за хлебом, В их глазах появлялась тысячелетняя тоска. И Колька, глотая подступающий к горлу ком, думал с болью о том, что такая ж тоска колыхалась в глазах детей во время татарского ига или владычества польских магнатов… Люди говорили мало и скупо, понимая друг друга без слов, на немом языке всеобщего горя. Лишь поздно ночью партер, наконец, замирал. Сотни людей, тесно примостившись друг к другу, располагались на полу и уходили в свои думы и в свое одиночество. На узлах и корзинах, сжавшись в комочки, спали тревожно дети — всхлипывая и вскрикивая в забытьи. В десяток мальчишеских лет, видать, бродили уже над ними безжалостные солдатские сны. Беззвучно, чтобы не разбудить детишек, плакали по ночам, сиротливо и безнадежно, матери. И казалось: в плотной, нагретой духоте, повисшей тягучим туманом, бредило само время — горячечным шепотом детей, слезами женщин и тоскливой, бездумной неподвижностью стариков.

Старший по отряду, мичман Рябошапко, со злостью бросал:

— Ежели завтра не дадут вагонов, набыо коменданту вокзала морду.

— Этак, товарищ мичман, можно и в штрафной батальон угодить, — равнодушно замечал кто-то из матросов.

— Штрафной батальон, — презрительно цедил мичман. — Лучше уж воевать штрафником, чем бить байбаки в тылу и смотреть на такое, — кивал он на партер.

Но и на следующий день вагонов не давали.

Матросы бродили по городу, а Колька с Петром Лемехом чаще всего уходили к Волге и там, с крутого, обрывистого берега подолгу глядели в заречье, затянутое серой октябрьской хмурью. Петро вздыхал, вспоминая родной городок: на таком же крутом берегу стоял Стожарский маяк, тот маяк, возле которого знал Петро каждую травинку. По утрам, когда гасил он, бывало, огонь, вот так же глядел он в знакомую степь, слушая вскрики перепелов, вдыхая мягкую одурь полыни. Бывало…. А что там теперь? И перед Лемехом, вместо ответа, вставало тупое, короткое слово: немец. Он снова вздыхал и отворачивался от друга. Знал: не любит Колька разговоров о Стожарске, прячет в себе и думы свои, и боль.

А Колька думал о том, что когда-то на этом берегу стоял молодой Владимир Ильич и так же смотрел в заречье. Жила в его сердце такая же боль, такие же тревожные думы о людях. Было Ленину столько же лет, как и ему, Кольке Лаврухину, может, и того меньше, но видел он все впереди яснее и тверже, прозорливей, и потому даже простая человечья боль укрепляла веру Ленина в будущее, в исход грядущих ожесточенных битв. Как же ему, Кольке Лаврухину, обрести эту веру? Как уйти от ежечасных воспоминаний о матери, о Стожарске, обо всем, что пережил он в последние месяцы? Да и нужно ли уходить от них? Ведь и Ленин, навернoe, думал о своей матери, о сестрах, о казненном брате. Но думы эти прибавляли Ленину сил, настойчивости в борьбе. Какое ж великое сердце надо иметь, чтобы даже горе твое, горе народа — стало, перебродив, суровою силой твоей? И не только твоей — но и силой Петра Лемеха, матросов отряда, сотен тысяч Колькиных сверстников, что дерутся сейчас на фронтах с ненавистными врагами. «Люби людей — и тогда все сможешь», — сказал когда-то Андрей Иволгин. Может, и сила Ленина заключалась в том?..

В эти дни матросы часто посещали домик-музей Ульяновых. В комнатах музея царила задумчивая тишина. Люди проходили молча, боясь кашлянуть или сделать неосторожный шаг. Подолгу задерживались перед старыми фотографиями, всматривались в близкие и знакомые черты, в добрые, слегка прищуренные ленинские глаза. Губы людей подрагивали и шевелились, словно вели те люди с Лениным нерадостные беседы, спрашивали, почему обрушилась на них огромная эта беда. Может, живи он сейчас — не пришлось бы оставлять города и целые области, покидать родные места, увозя на восток демонтированные заводы, угоняя транспорт и скот, сжигая неубранные хлеба.

Командиры — молодые, но рано поседевшие, точно осела на их виски дорожнаяпыль отступлений, — в тысячный раз обращались к Ленину с немыми вопросами: почему мы не можем остановить врага? Где наша техника? Все ли твои заветы мы выполняли? Может, в пылу успехов и восхвалений порой забывали о них — и теперь расплачиваемся за это кровью?.. Командиры с горечью вспоминали бодрые декларации, слышанные совсем недавно: война будет вестись малой кровью, врага будем бить на его ж территории. Этому было посвящено много комсомольских собраний — и очень мало учений. Мы восторгались героями гражданской войны — и не думали о новой тактике. Пели бодряческие песни — и забывали о бдительности. И хотя об этом пока еще не говорили вслух, перед Лениным нельзя было кривить душой: коммунист и стратег, он знал цену даже самой суровой правде. И еще: нельзя было уйти отсюда, не дав молчаливую клятву Ленину — драться решительно и отважно, драться до тех пор, пока последнего фашистского захватчика не зароют в землю под белыми русскими березами.

Возвращаясь из музея, даже мичман Рябошапко, подвижный и резкий, умолкал. Усаживался в углу ложи и, уставясь глазами в одну точку, не замечал, что давно уже погасла в руках махорочная самокрутка. Видать, и у мичмана был свой Стожарск — с летними ночами, пахнущими колосьями, с песнями, заплутавшими в тополях.

Однажды, после таких минут, Рябошапко окликнул Кольку.

— Пойдем вместе, Лаврухин, на вокзал, вагоны требовать. Мы из того коменданта зараз душу вытряхнем!

Уже на улице, смущенно кашлянув, мичман предупредил:

— Ты меня дерни за бушлат, ежели штормить начну… Порядок все-таки есть порядок. — Колька догадался, что только для этого и прихватил его с собою мичман. Они с трудом пробрались между солдатами, лежавшими и сидевшими прямо на полу. И хотя на двери комендантской комнаты висела предостерегающая табличка «Приема нет», Рябошапко решительно потянул дверную ручку. За столом, заставленным телефонами, сидел, подперев голову руками, капитан. Он поднял глаза, скользнул равнодушным взглядом по Кольке и мичману, устало кивнул на стулья. Его лицо — небритое, выцветшее — казалось таким же тусклым и серым, как небо над городом, как мокрые избы, как весь этот вечер, осенний и сумрачный, вползающий в переулки окраин.

— Последнюю сводку читали? — глухо спросил капитан.

— Газеты читаем и радио слухаем по утрам, товарищ капитан, — с открытым вызовом ответил Рябошапко. Он был настроен явно воинственно, и Колька на всякий случай придвинулся ближе к нему, чтобы вовремя дернуть за бушлат. Но капитан не заметил грубости мичмана. Он вынул папиросу, тут же переломил ее пальцами и отбросил. Сказал:

— Город мой родной заняли немцы… А у меня там — детишек двое, жена, старики. — Потер ладонью лоб, точно разглаживая на нем горестные складки, с обидой пожаловался:

— Ты скажи, мичман: неужели на всем фронте нет для меня какой-нибудь роты? Или хотя бы взвода? Чем я провинился перед людьми, чтобы торчать вот здесь и козырять проезжающим генералам?

— Кто-то ж должон и тут… — неуверенно, дрогнувшим голосом пробормотал Рябошапко и, толкнув Кольку локтем, показал глазами на дверь: пошли, мол.

Когда вокзал остался позади, он сочувственно вымолвил:

— Тяжко капитану. — И через несколько шагов добавил: — А вагоны нам даст, как только сможет… Не такой он человек, чтобы не понять.

И действительно, в ту же ночь появился в театре скуластый красноармеец — не то татарин, не то калмык. Растормошив задремавшего было дневального, громко потребовал:

— Где тут у вас Рябая Шапка, командир? Приказ ему есть.

Перед мичманом, хотя был тот в одном исподнем, он вытянулся по всем правилам. Доложил, что ожидают отряд на запасных путях два вагона, занимать которые надобно срочно, сейчас же. Иначе, предупредил капитан, разместят в них другую команду.

— Я тебе размещу! — гаркнул Рябошапко, и красноармеец испуганно замигал глазами, попятился. А мичман, натягивая флотские, глухие, ботинки, которые величают матросы «бабушкиными», уже мягче промолвил: — Скажи капитану, через час погрузимся. Ридикюлев у нас не имеется, сами при себе — и только.

Театр покидали тихо, чтобы не потревожить эвакуированных. Но женщины, неизвестно откуда, все же узнали об уходе отряда. Они столпились в коридоре, желали солдатского счастья, всхлипывали, провожая матросов повлажневшими скорбными взглядами.

Какая-то старушка тронула Колькин локоть, не то спросила, не то всплакнула украдкой:

— На войну, родимый… Пошли тебе господь живым остаться.

— Спасибо, мамо, — глухо ответил Колька и поспешно шагнул за двери, под ветер.

А перед утром стучали уже колеса на стыках рельс, и паровоз свистел охрипшим гудком, напрасно силясь развеять разбойную темень в слепых озябших полях… В теплушке пахло соломой, оттаявшей с холода и подсохшей. Весело приплясывало пламя в печке-времянке; дневальный изредка подсыпал в нее мелкого мокрого угля — тогда пламя захлебывалось и от печки тянуло курным сладковатым дымком. Стены вагона, прошитые кое-где пулеметными очередями, мерно поскрипывали. И этот скрип да пресный запах соломы, теплая духота — вгоняли в сон. Когда эшелон замирал на разъездах, в тишине, особенно чуткой после долгого стука колес, оживало неровное дыхание матросов. По крышам состава — где-то по ту сторону бытия — скользил ледяной ветер.

Поезд колесил по России, забирая то к югу, то к северу: прямые пути к Ленинграду были давно перерезаны немцами. Тянулись мимо, сменяя друг друга, поля и осинники, сонливые деревеньки, тянулись дожди, надолго повисшие над лесами. В дождях разбухали и глохли проселки, и казалось, что все вокруг вымерло, обезлюдело в осенней берложьей грусти — до новых и светлых весен.

И только на железнодорожных станциях кипела и клокотала жизнь. Пути были забиты составами с беженцами. Едва с запада, из-под обессилевших семафоров, не знавших покоя ни днем ни ночью, вползал очередной эшелон, как из него высыпали сотни людей, бросались к станционным постройкам, заборам и будкам.

— Чего это они? — удивлялся Петро Лемех.

Однажды он и Колька побрели вместе со всеми. С трудом протиснулись через толпу — и ахнули: покосившийся забор, от верхушки до самой земли, был исписан карандашами разных цветов, углем, обломками кирпича, мелом. Люди торопливо вглядывались в надписи, тут же добавляли к ним новые, и Колька, заразившись общей взволнованностыо, тоже начал читать неровные беглые строки. «Семья Орловых из Новгорода едет в Новосибирск». «Московский завод директора Васина следует на Урал». «Состав с детьми из Таллина сгорел в Тихвине, оставшихся в живых искать в Казалинске». «Инженерное училище погибло на Ладоге, нас осталось четырнадцать, пробираемся в Астрахань». «Кто знает о судьбе детей Гурченко, Аллы шести лет и двухлетнего Юрика, молю сообщить в Челябинск матери». «Товарищи из пятого цеха, ищите друг друга через ташкентских родственников наладчицы Добрыниной. Нач. цеха Кузовлев». «Мамочка, нас разбомбили, и мы ехали с чужими, у Вавки болел животик, Вавка плакал, а потом взял и умер. Вавку зарыли под елочкой. Соня и Колюнька». «Сыны мои, бейте иродов, отомстите за маму, за город наш, за горе советских людей. Перед смертью завещаю вам ненависть и беспощадность. Старик Федоров, сталевар»… Их было десятки тысяч — этих надписей. Боль, надежду и ненависть несли они по стране, вдоль железнодорожных линий, повсюду, где уже работала прямая и скорбная почта эвакуации.

Как и раньше, снова ползли за вагонами задымлённые дождями поля. Но теперь Кольке казалось, что колеса ритмично и до ужаса равнодушно выстукивали на стыках:

— Вавку зарыли под елочкой… Вавку зарыли под елочкой…

Он думал о Стожарске, об Украине, об отце с матерью. И нарастала, закипая в сердце, лють — большая и страшная. Колька не знал, что такая же лють закипала тогда в сердцах миллионов. И еще не знал он, как не знал в ту осень никто, что эта лють пройдет по дорогам войны, чтобы через четыре года, весенним солнечным днем, вылиться в скупую и лаконичную солдатскую надпись на стене рейхстага: «Развалинами Берлина удовлетворен. Точка!»

В горькие дорожные думы и впечатления изредка вплетались события, о которых нельзя было затем вспоминать без улыбки… Как-то на одной из крупных станций матросы — в ожидании паровоза — бродили между путями, забитыми составами, по старенькому перрону, по привокзальным улочкам и переулкам. День выдался тихий и светлый. Слегка затянутое высокими облаками, солнце тускло поблескивало на рельсах. Обнаженные березы отряхивали с волос первую наледь. А в тяжелый и приторный запах дороги — запах пыли, шлака и шпал — снова робко вливалась — оттаявшая на просеках — грибная свежесть лесов.

Тысячи людей покинули вагоны — размяться, глотнуть чистого воздуха, неторопливо выкурить самокрутку. Курили, щурились на неяркое солнце, беседовали все об одном и том же: о немце, о хлебе, о фронтовых сводках. Вздыхая гадали, что ждет их всех впереди. И было гнетуще-странно, что над станцией, набитой до отказа людьми и вагонами, держалась чуткая, настороженная тишина. Люди, отягченные горем, опаленные войной, в чьих глазах навечно остались черные кресты «мессершмиттов», уже привыкли говорить вполголоса, словно без конца прислушивались к небу. А может быть, горе вообще не терпит громких слов и признаний?..

Вдоль эшелона, в котором добирался к фронту отряд черноморцев, сухонькая старушка тащила березовое бревнышко. Она часто останавливалась, переводила дыхание: полено явно было не по ее силам. Петро Лемех поднялся, чтобы помочь ей, но в этот миг перед старушкой появился молоденький веснушчатый милиционер.

— Откуда дровишки, мамаша? — спросил он явно сочувственно. Та испуганно подняла глаза, неопределенно указала рукой:

— Оттуда, сынок…

— Ясно, — кивнул милиционер. — Поленце, мамаша, придется отнести обратно.

— Внучат я везу, — просительно начала объяснять старуха. — А в вагоне третий день не топлено… Ты уж разреши, сыночек…

Но милиционер отрицательно покачал головой.

— Не положено, мамаша. Тебе бревнышко, другому — всю станцию растащат. Людей тут каждодневно — миллиён проезжает.

Матросы добродушно вступились за старуху.

— Ладно, служба, пускай тащит. Не обеднеет ваша станция.

— Нельзя, — стоял на своем веснушчатый милиционер. — Дрова для спиртового завода назначены. А завод нынче на фронт работает.

— На фро-онт, — процедил насмешливо кто-то из моряков. — Что-то не видели мы на фронте твоего спирту.

— Гляди, служба, какие станки под дождем везут! Целые заводы с корнем вырывают, а ты полена жалеешь.

— Нельзя, — хмуро подтвердил милиционер. — Ежели каждый по щепке утащит — чем тогда фашистов лупить будем?

— А ты что, собираешься клюшками воевать?

— Если б можно было цурками фрицев бить — мы б уже под Берлином окапывались!

— Ладно, чего зря травить… Неси, мамаша! Сейчас подсобим тебе.

Милиционер попался не из пугливых и решительно преградил дорогу старухе. Матросы загудели. Приблизились вплотную; кто-то недвусмысленно сдвинул бескозырку на брови; кто-то с ехидцей поинтересовался у паренька, получит ли за него теща пенсию.

Слово за слово — страсти разгорались. В конце концов, милиционер не вытерпел, пригрозил, что доложит обо всем коменданту. Этого ему, пожалуй, не следовало говорить. В тот же миг кто-то тихо присвистнул:

— Раз-два, взяли!

И не успел милиционер опомниться, как его подхватили на руки, подняли и понесли к вагону. Паренек отчаянно сопротивлялся; но руки матросов были сильны и цепки. Окружающие — не понимая, что происходит, — испуганно уступали дорогу морякам.

Паренька в милицейской форме втащили в теплушку и наглухо задвинули изнутри тяжелую дверь. В ту же минуту звонко лязгнули буфера — к эшелону подали паровоз.

Один страшнее другого слухи стремительно разнеслись по станции. Со всех сторон сбежались местные милиционеры — наверное, все, сколько их было здесь. Они свистели, требовали флотского начальника, грозили оружием. Но тяжелая дверь теплушки оставалась неподвижной. За ней царило зловещее молчание.

Рябошапко появился на перроне, когда состав уже тронулся. Не зная, в чем дело, он отмахнулся от какого-то лейтенанта и на ходу вскочил в соседний вагон.

Состав набирал скорость. За ним бежали милиционеры, продолжая свистеть и кричать. Кто-то выстрелил в воздух. И вдруг дверь теплушки отодвинулась. Навстречу бегущим из вагона полетели сначала милицейская шинель, затем брюки-галифе и, наконец, — шапка с красным верхом. К шапке была приколота записка. В ней сообщалось, что милиционер Егоров добровольно уезжает на фронт — защищать от немецко-фашистских захватчиков свою любимую Родину.

Ну и рассвирепел же Рябошапко, когда узнал о случившемся! Он кричал, чертыхался, подносил к лицу то одного, то другого увесистый темный кулак, божился, что сам — строевым шагом — отведет отряд в штрафной батальон и что тотчас же по прибытии в Ленинград откажется от должности, потому что командовать такими «охламонами» может не моряк, а только белый медведь. Почему именно белый — так никто и не понял. Но спросить об этом у мичмана было неудобно.

Егоров сидел в одном нательном белье возле раскаленной печки и глупо, виновато улыбался. И эта улыбка тоже, видимо, злила мичмана, ибо мешала ему проявить твердость и принять крутое решение.

— На первой же станции обо всем доложить коменданту, — заключил Рябошапко тоном приказа. — И ежели грянет аврал — защищать не стану, учтите!

— Да вы не серчайте, товарищ командир, — робко подал голос Егоров. — Я уже трижды рапорты подавал, на фронт просился. Не отпускали… А коли такой случай — чего ж назад отрабатывать. С вами и поеду.

— Это как — с нами? — насупил брови мичман. — Без документов? Без вещевого аттестата? Без штанов?

— Оружие у человека есть — и порядок, — примирительно вставил худощавый ленинградец со смешной фамилией Чирок. — А робу мы организуем — не первый год на флотах служим!

— Не встревай, Чирок! — окрысился Рябошапко. — Не пе-ервый год… Думаешь, я забыл, как ты на крейсере во время приборки за рундуками дрыхнул?

— Неужто помните? — расплылся в улыбке Чирок: в эту минуту ему, видимо, приятно было вспомнить родной черноморский корабль.

— Все слыхали? На первой же станции, — подтвердил мичман. — А сейчас оденьте хлопца, чтоб не загнулся раньше срока. — Он помолчал, потом добавил: — У меня, кажись, тоже лишний бушлат имеется…

— Точно, имеется, — подморгнул матросам Чирок. — Тот, что вы, товарищ мичман, на «Незаможнике» получили и в аттестат забыли вписать.

Матросы грохнули хохотом, а Рябошапко поморщился, досадливо сплюнул:

— Ну и зануда ж ты, Чирок… Тебя бы заместо него, — кивнул на Егорова, — в милицию воротить. Пришелся бы в самый раз.

— Меня нельзя, — мечтательно улыбнулся моряк, — у меня ленинградская прописка. Вся Петроградская сторона знает, что Васька Чирок возвращается. Оповещение по флоту дано!

А Егоров смущенно уже примерял чьи-то брюки, бушлат и даже бескозырку с лихой золотой надписью на ленте: «Неугомонный».

Выполнить приказ мичмана не удалось. Все последующие станции лихорадила весть о том, что немцы вплотную подошли к Малой Вишере и Будогощи. Их части местами вклинились в нашу оборону, пытаясь развить успех в направлениях Тихвина и Войбокало. Железнодорожный узел Тихвин непрерывно бомбился с воздуха и составы не принимал. Станции были забиты эшелонами, паровозов не хватало, каждую минуту могли появиться в небе немецкие самолеты — до милиционера ли, увезенного на фронт моряками, было комендантам? Они отмахивались от матросов, даже не выслушав их до конца.

А потом и самим морякам стало не до Егорова. На станции Подборовье отряд получил приказ выгружаться. В комендатуре мичману торопливо объяснили, как добираться пешком до поселка Новая Ладога.

Эти двести километров пути — по бездорожью, лесам и болотам, где лишь изредка попадались измятые дождями проселки, — изрядно вымотали матросов. Шли топями, замощенными березняком и осинником, перебирались через сонные боровые речушки по тощим кладкам, ночевали на просеках, у костров лесорубов. В кострах шипел и потрескивал мокрый валежник. Холод земли проникал сквозь охапки наломанного лапника, сквозь бушлаты и тельники, просачивался к самому сердцу. Над лесами, в вершинах сосен, гудел тысячелетний ветер, заглушая рокот тяжелых эскадрилий в пучинах неба. Полночи были долгими и затерянными, как волчий вой.

Лесорубы — пожилые солдаты, не взятые в строй, или же те, кто успел уже отваляться на госпитальных койках и теперь поправлялся и набирался сил в тыловой части, — охотно и радушно встречали матросов. Материли интендантов, которые позабыли про них и третий день не подвозят сухарей; свертывали, экономя табак, одну цигарку на четверых и без конца кипятили болотную воду, заваривая «чем бог пошлет, ежели начальство ничего не присылает». От солдатского чая тянуло корьем и дымом. Пили его котелками, пили до тех пор, пока тепло «не пронзит аж до пяток». Тихо, как братьям, жаловались матросам на свою судьбу. Разве мог кто-нибудь из этих людей — со сбитыми в кровь ладонями — знать, что их труд сравняется с подвигами героев! Что через несколько месяцев просеки, вырубленные ими в лесах, станут той единственною дорогой, которая спасет Ленинград от голодной смерти!.. Наговорившись, укладывались поближе к кострам, подбирая полы шинелей, чтоб не сгорели на тлеющих угольях. Спали тревожно и тяжко, ворочаясь и вздыхая, и снились солдатам не маршальские жезлы, о которых говаривал Наполеон, а теплые избы и хаты, запах овинов, шершавые стриженые головы ребятишек. Снилось все то, от чего оторвала их на время война и что может отнять навсегда захватчик, если не выполнит каждый солдат своего великого долга…

Утром, еще до рассвета, моряки снова трогались в путь. Так уж случилось, что все эти дни Егоров шел рядом с мичманом, впереди отряда. Родом из-под Вологды, он хорошо разбирался в лесных приметах, точно и безошибочно угадывал маршрут. Бывало, выйдет отряд на дорогу — вздохнут облегченно матросы, повеселеют. А Егоров на вопросительный взгляд Рябошапко отрицательно качнет головой, пояснит:

— Зимник это. Пользуются им, когда реки станут. А сейчас непременно в болото заведет.

Заропщут матросы, но мичман оборвет их на полуслове и первый шагнет за милиционером в чащобу, в густое и жесткое мелколесье. Так прижился Егоров в отряде. Сейчас, в Новой Ладоге, он уже с залихватским видом бывалого марсофлота бродил по берегу, заигрывал с девчонками-связистками, подзуживал зенитчиков и, хотя никогда до сих пор не видел не то что моря, но даже приличной реки, авторитетно вмешивался в работу грузчиков, бойко поругивал их за нерасторопность, смело советовал и наставлял. Солдаты-грузчики не обижались, выслушивали Егорова, добродушно улыбаясь: в те дни на фронте под Ленинградом моряки были в особом почете. Слава Краснознаменной Балтики щедро распространялась на каждого, кто носил тельняшку пли бушлат. А у Егорова, помимо бушлата, вилась еще над бровями тревожная надпись: «Неугомонный».

— Неугомонный и есть, — смеялись девчонки-девчонки-связисткии смущенно робели, как не робели, наверное, даже перед полковниками.

Обстановка на Ладоге не радовала. Северная часть озера, наиболее удобная для судоходства, фактически находилась в руках финнов. Немцы вышли на южный берег, где тотчас же установили крепостную артиллерию. Таким образом, для переброски войск и продовольствия в осажденный город оставалась лишь узкая полоска воды: от Новой Ладоги до мыса Осиновец на западном побережье. К тому же, недавно над озером пронеслись жестокие штормы. Еще и теперь грузчики понижали голос, произнося слова «Ульяновск», «Козельск», «Мичурин», «Калинин» и «Войма». Это были имена судов, погибших в шторме. В одну из ночей, когда, по рассказам грузчиков, криком кричали сосны, буря застигла на озере самоходную баржу с детьми и женщинами, эвакуированными из Ленинграда. Несколько суток затем корабли военной флотилии разыскивали ее. Но баржа исчезла, как камень, брошенный в океан.

— Как же тут раньше плавали? — интересовались матросы.

— А тут, считай, со времен Петра ходили суда не по озеру, а обводными каналами, — объясняли старожилы. И еще добавляли: — Ладога — она никого к себе не допускает.

После штормов резко упала вода. Небольшие рыбацкие гавани, ставшие ныне главными ладожскими портами, не могли принимать суда у причалов. В самой Новой Ладоге суда догружались на рейде, который непрерывно бомбили немцы. Зенитки растерянно и надсадно били в плотное небо, поспешно откатываясь после каждого выстрела, точно пугаясь собственной смелости.

— Ежели завтра не переправим вас отсюда, будем перебрасывать из Кобоны, — пообещали мичману. — Там малость поглубже.

О Кобоне уже наслышались в отряде. Это рыбацкое село лежало юго-западнее Новой Ладоги и было, видимо, ничем не лучше и не хуже ее. Но озерный путь из Кобоны проходил по мелководьям Шлиссельбургской губы, почти на виду у вражеских батарей.

Рябошапко, глядя на озеро, хмурился. Отмалчивались матросы. Да и о чем было говорить — все давным-давно переговорено в дороге. Только Васька Чирок, которого волновала близость родного города, время от времени мечтательно произносил:

— Эх, и девчоночка ж у меня в Ленинграде знакомая… Тоненькая, стройная, а грудочки под шелковой блузочкой — как два взрывателя!

Но никто не откликался ему, и Чирок тоже умолкал, обиженный тем, что товарищи не разделяют его тревожной радости.

Колька и раньше редко вступал в разговоры, а теперь и вовсе ушел в себя. В минуты откровений матросы рассказывали о прошлых своих делах — о колхозах и заводах, о стройках, — и получалось, что всюду до войны бурлила большая, богатая жизнь, захватывающая и увлекательная, пьянившая размахом и глубиной. Эта жизнь прошла стороной мимо него, Кольки Лаврухина, прошла, как далекие острова. О чем он мог поведать сейчас товарищам? О парусах? О запахе смоленых канатов? О летних рассветах в степи? Но он и сам ничего не помнил: перед глазами, затмевая все, возникала лишь смутная, как нечаянный сон, синева моря… Видать, непрочной и легкой была его прежняя жизнь, если один только день смог перечеркнуть ее начисто в памяти.

В тот день, когда вручил ему Городенко письмо Елены, ушел он к морю и долго сидел, вытирая глаза от ветра. Тысячи вопросов будоражили его сердце, и все они сводились, в конце концов, к одному: за что? Почему испугалась Елена, зачем ушла? Разве он не любит ее больше жизни, больше моря и солнца?.. Потом, когда перебродила в сердце кричащая боль, осталась в нем литая мужская обида — та обида, что стерла сразу краски июньского неба, наполненной зноем степи, дрожащего в мареве горизонта.

Здесь, у моря, и разыскала его далеко за полдень мать. Колька не удивился, увидев, что глаза у матери заплаканы: ему казалось, что горем его наполнены в эту минуту все люди земли. В порыве благодарности за это молчаливое участие, то материнское участие, которое мы замечаем лишь в годины печалей, он неуклюже обнял мать и с нежностью, которой не подозревал в себе раньше, начал гладить ее седые, сбившиеся волосы.

— Ничего, мама, ничего, — повторял тихо, — переживем… В следующий рейс привезу тебе из Одессы новую шаль. С бахромою, с узорами, вот увидишь…

— Какую шаль? — испуганно отшатнулась от него мать. И внезапно сморщившись, задохнувшись, припала к широкой Колькиной груди, зарыдала: — Война, сыночек…

А через месяц дрался уже Колька севернее Одессы в летучей бригаде морской пехоты. Во флотском экипаже выдали ему старую, видавшую виды винтовку. Вынув затвор, Колька взглянул на чистое небо — в ствол и ахнул: ствол почернел от засохшей смазки, гари и ржавчины.

— Как же я ее вычищу? — спросил он растерянно.

Рябошапко повернулся к нему, сердито посоветовал:

— А ты стреляй из нее почаще, хлопец. Пуля — она чего хочешь прочистит.

Еще выдали Кольке бушлат с чужого плеча, бескозырку с полуистертой надписью на ленте. Старые матросы, разобрав эту надпись, поведали, что такого корабля давно уже нет на флоте: лет десять назад пущен на слом… Моряков без конца выстраивали, рассчитывали по порядку номеров. То и дело звучали команды:

— С первого по пятнадцатый, нале-во! В пулеметный взвод!

— С тридцатого по стопятидесятый, кру-гом! В роту автоматчиков.

— Я же радист, — попытался кто-то возразить, но его тут же оборвали:

— Времени нет, товарищи, изучать биографии: немец в сорока километрах.

Так и пошел Колька на войну — со старой винтовкой, в чужом бушлате, матросом корабля, которого не было.

Кончался июль, тягучий и знойный. Горели хлеба. В белом пламени тускнело и плавилось солнце, затянутое гарью. Над землею висела, не оседая, пыль от разрывов, и потому горизонты казались коричневыми. Эта пыль не исчезала даже по ночам. Она лишь поднималась выше и там, в вышине, сбивалась в мглистые клубы Млечного Пути. Звезды гудели моторами «юнкерсов». Небо качалось в сполохах зарева, и жесткие дороги отступления скрипели на зубах у матросов.

Немецкие войска наступали из Бессарабии. Обороняющимся в степи не за что было зацепиться: едва бригада окапывалась, как выяснялось, что мотомехчасти врага уже обошли ее справа и слева. Отбиваться приходилось со всех сторон. Когда не хватало снарядов, когда не хватало сил сдержать свою ярость, матросы пошире распахивали бушлаты на груди, чтоб ярче виделись тельняшки, и поднимались в штыковые атаки. Шли молча, без криков «ура», в молчании закусив пересохшие губы, шли прямо на врага, слив воедино сверкание глаз и сверкание штыков. И гитлеровцы не выдерживали — в страхе бросали оружие, бежали, не глядя куда, по хлебам и окопам, бежали, пока не настигала их смерть. В те дни и родилось, наверное, среди немцев пугливое прозвище наших матросов: черные дьяволы.

Ходил в штыковые атаки и Колька. Услышав тихую команду приготовиться, подтягивал ближе винтовку — и замирал. Это были самые жуткие мгновения — мгновения ожидания, до броска. Цепенела кровь, и земля, не отпуская от себя, вонзала в тело сотни тяжелых когтей. Кольке всегда казалось, что где-то внутри его, там, где теплится сердце, надоедливо и противно чешется позвоночник. Звучало короткое слово «Вперед!», он задерживал дыхание, словно оно могло помешать ему, вскакивал вместе со всеми, распрямлялся, и воздух, текущий навстречу, начинал звенеть в его ушах. Кто-то ойкал рядом, кто-то падал в пшеницу — он ни о чем не думал и не оглядывался. Шел вместе со всеми, ускоряя шаг, глотал сухую слюну, вдыхал раздутыми ноздрями близкий запах пулеметного огня, шел, не различая перед глазами ни неба, ни солнца — только блесткое острие штыка да ненавистные фигурки врага — серо-зеленые, как гаденыши степных медянок… Потом, после атаки, пил из фляги мутную теплую воду и старательно вытирал листами подорожника грани штыка. Он ничего не помнил об этих атаках и ничего не смог бы о них рассказать. Но первый бой врезался в память, наверное, навсегда.

Колька находился в группе боевого охранения в километре от большого степного села, перед которым бригада заняла оборону. Он лежал на краю поля, у большака, в низкорослой пшенице, заросшей васильками и бессмертником. В хлебах лениво вскрикивали перепела, медленно плыло куда-то к морю июльское небо. Кольку клонило в сон: он не спал уже несколько ночей, им овладела великая солдатская усталость, та усталость, что притупляет любые иные чувства, даже страх. Он лишь изредка, с трудом поднимая тяжелые веки, поглядывал на дорогу, в ту сторону, откуда могли появиться немцы.

Он спал и не спал. В мгновения, когда проваливался в дрему, смутные видения соединялись с реальными запахами и звуками, и ему виделись моря, пахнущие колосьями, и чайки с голосами перепелов. Потом на краю морей, за самыми дальними горизонтами, вставала Елена в белом концертном платье — чужая и одинокая, как заблудившийся парус. Серыми глазами, наполненными грустью, смотрела она в синие дали, и ветер доносил к побережью то ли горестный шепот ее, то ли болью кричащие думы: «Люблю — и потому убегаю… Я бреду по дороге вест-тень-зюйд уже много веков. Я устала, но дорога моей любви — тянется бесконечно…». Колька вздрагивал, просыпался и долго лежал неподвижно, прижавшись лицом к иссохшей, шершавой земле.

В такую минуту и услышал он треск моторов. По большаку ехали немецкие мотоциклисты — ехали неторопливо и спокойно, растянувшись, чтобы не глотать пыль впереди идущих машин, ехали так, словно им было наплевать и на Кольку Лаврухина, и на морскую бригаду, и на всю советскую землю вместе с ее народом, армией и оружием. «Разведка», — мелькнула догадка. — Вот и наступила встреча с врагом. Как говорил Андрей Иволгин: «Глаза в глаза, ствол в ствол». Он не ощутил ни страха, ни даже волнения, — только равнодушную злость и обиду, вызванную наглостью вpara. Поудобнее расставил локти, долго целился и лишь затем потянул на себя курок. Выстрела не слышал. Увидел только, как рыскнул в сторону передний мотоцикл, ткнулся к глухую стену пшеницы и замер. Выскочил из коляски серо-зеленый солдат, припадая к земле, побежал назад, к машинам, которые поспешно разворачивались на дороге. А тот, что сидел за рулем, никак не мог поднять отяжелевшую голову и так, головой вперед, словно тянула она его к горячей земле, медленно сполз с машины и упал лицом в придорожные заросли молочая.

Из пшеницы продолжали стрелять матросы — их выстрелы звучали резко и жестко в пересохшей от зноя степи. А мотоциклисты, — теперь уже торопливо, на полной скорости, — отходили по большаку, прикрываясь ползучими клубами пыли, как дымзавесой… Потом наступила тишина, и иемец, неподвижно лежавший шагах в сорока от Кольки, казался естественно и навечно вписанным в эту тишину. Лишь когда снова услышал Колька гудение шмелей, стрекотание кузнечиков, вздрогнул от мысли, что в ушах убитого им солдата по-прежнему царит безмолвие.

— Теперь жди фрицевских танков, — как-то вяло и равнодушно заметил Рябошапко.

«Надо забрать автомат», — решил Колька. Закинув винтовку за спину, раздвигая серые травы, пополз по обочине шляха к немцу. Полз он долго и нарочито медленно, часто останавливаясь, переводя дыхание. Тогда в глаза ударяло небо, наполненное солнечной мглой, и тонкие былинки степной ромашки. Чем меньше оставалось шагов до мотоциклиста, тем медлительней становились движения Кольки. Не испугавшись врага живого, он приближался с гулкой тревогой к мертвому, словно приближался к неведомой тайне, познать которую не дозволено никому. Это была не тайна смерти, скорее — тайна чужой незнакомой жизни, которая прошумела где-то вдали и могла бы шуметь еще и сейчас, не оборви ее Колька суровым спуском курка. Но разве он, Колька, в этом повинен? Разве этот чужой солдат не вторгся в мирную жизнь родного Кольке народа? Солдат имел право жить на другой — на своей — земле. Он не имел даже права здесь умирать — среди украинских ромашек и синих брызг васильков. И потому ромашки тянутся к солнцу, смеются синие васильки, и нет для них — как и для неба, и облаков, и широких украинских окоемов, — ни тайны смерти, ни тайны жизни чужой, ибо сущность «захватчик» понятна даже и муравью…

Немец лежал теперь совсем рядом. Засученные по локти рукава, часы в золотой оправе, стрелки которых все еще продолжали ползти по циферблату, рассыпанные светлые волосы… Кто он — рабочий? Крестьянин? Школьный учитель или лавочник? Кто ждет его дома и на что он надеялся, идя на советскую землю? Послали его насильно сюда или сам, опьяненный посулами фюрера, добровольно напялил на шею крысиную шкуру мундира?.. А небо плыло над степью, над осыпающимися хлебами, и чужой солдат сохранял молчание, уткнувшись в землю лицом, точно боялся встретиться взглядом с Колькой Лаврухиным. Где-то далеко родился порыв случайного ветерка, Колька слышал, как он шелестел в колосьях, — все ближе и ближе, пока не скользнул и над ним, овеяв полуденным жаром давно не бритые щеки. И в тот же миг услыхал еще Колька, как вместе с пшеницей зашелестели рассыпанные волосы немца. В испуге попятился, невольно отполз назад. Значит, это и есть, наверное, смерть, когда сольешься с камнями, с обочиной шляха, с извечными шорохами земли?.. Уловил запах крови, густой и приторный, — почувствовал, как что-то тяжелое, рвущееся наружу, вплотную подступило к горлу… Рвало его долго и мучительно. Вконец обессиленный, Колька поднялся и, уже не думая об опасности, не пригибаясь, а только пошатываясь, побрел обратно, к матросам. Он боялся взглянуть в глаза Рябошапко, болезненно глядя в землю, отирая рукавом грязное, вэмокревшее сразу лицо. Мичман обнял его, с каким-то задумчивым сочувствием тихо промолвил:

— Ничего, браток… Не мы ведь первые начали.

Часа через два немцы начали наступление на бригаду. Пехота шла под прикрытием танков: залегала, откатывалась и снова поднималась вслед за темно-зелеными машинами. Горели поля, горело в нескольких местах степное село. Когда бой немного стихал, в небе появлялись вражеские самолеты и с воем пикировали на моряков.

К вечеру бригада стала отходить. И Колька, — издерганный, отупевший и грязный, с ноющей болью в плече от частой стрельбы, — не мог теперь простить себя за то, что не взял автомат, оставленный на шляху. «Сволочь я, дурак, — без конца повторял он в мыслях, — перед убитым фрицем сопли распустил…»

Потом бои потянулись почти беспрерывно, денно и нощно. Бригада несла большие потери. Колька ходил в штыковые атаки, отбивался от танков, впивался в землю ногтями во время бомбежек и штурмовок с воздуха. Он видел, как немцы, заняв наши окопы, добивали раненых, — в плен матросов немцы не брали, — видел убитых детей и женщин и все больше ожесточался. Ему казалось, что он физически ощущает, как с каждым днем уменьшается его сердце, как уходят из него доброта, и отзывчивость, и жалость. Сердце сжималось в камень, сухой и жесткий, как солдатская ненависть. Этой ненавистью жил теперь Колька, она вела его через дым и грохот, эта ненависть родила бездумное равнодушие к смерти, и потому уже ничто не могло испугать матросов, как ничто не могло уберечь врага от ярости моряков. Не будь командирских приказов к отходам, не будь привычной воинской. дисциплины, хранящей бойцов, никто из матросов не сделал бы шагу назад. Они вцепились бы в землю, они умирали б остервенело и зло, и каждый унес бы с собою в могилу десяток, сотню, тысячу фашистов! В этой смерти был бы порыв, моряцкая лихость, восторженное злорадство, при виде страха и панического ужаса захватчиков, то злорадство, что переходит в великое презрение к врагу. Матросы плевали на смерть — и с этим уже ничего не могли поделать ни танки, ни самолеты, ни тонны огня и металла.

Но командиры думали не о гибели, пусть и геройской, а о жизни, о будущем Родины и о грядущей победе. И потому отдавали приказы к отходу. Моряки отступали молча, опустив головы, боясь взглянуть друг другу в глаза, словно чувствовали вину перед теми, кто успел уже умереть. И снопа, — в который раз, — вспоминая свой первый бой, Колька корил себя за автомат, оставленный на шляху рядом с убитым мотоциклистом.

Бригада заняла оборону на подступах к небольшому железнодорожному узлу. Немцы наседали упорно, методично наращивая удары, стремясь во что бы то ни стало перерезать дорогу. Взвод, которым командовал Рябошапко, вместе с железнодорожниками срочно готовил к защите территорию станции. За путями рыли окопы и щели, окна служебных зданий закладывали мешками с пескам, оборудовали на башне водокачки наблюдательный пункт. Над путями обвисли, задумавшись горестно, семафоры. Накренились, точно в шторме, столбы — оборванные провода косо уходили за станцией в землю. Мертво поблескивали рельсы станционного тупика, меж шпал которого млели в истоме горячего полдня бурьяны. Оцепенели старые тополя, и травы, и птицы, словно прислушивались к гулу боя, что разгорался все громче и яростней километрах в десяти.

Еще за день до этого весь подвижной состав был угнан подальше от фронта. Станция лежала теперь удивительно плоская и пустая, слившись с однообразием степи, распахнутая второпях ветру, пыли и солнцу. А утром вполз в нее медленно, словно наощупь, нежданный затерянный эшелон. Был он пестрый, оборванный, как цыганский табор. Мягкие румынские вагоны, теплушки, но больше всего — открытых платформ, заполненных до отказа мужчинами в черных жилетках, женщинами, детьми, стариками. Это были беженцы-молдаване.

Бой вдали нарастал, каждый час немцы могли потеснить оборону и вплотную придвинуться к станции — нужно было немедленно отправлять эшелон дальше. Мужчин-пассажиров тут же мобилизовали загрузить углем опустевший тендер паровоза. Работали они горячо и споро, понимая, какая опасность нависла над их семьями; И в это время над путями раздался тревожный, пронзительный крик:

— Воздух!

Самолет заходил к станции со стороны солнца — низко, почти на бреющем полете. Заходил неторопливо, поигрывая крыльями, казалось, даже небрежно, примериваясь к жертве, Развернулся над дальними семафорами и, выйдя на прямую, рванулся сразу вперед, понесся, набирая рев, над рельсами — к эшелону.

Заметались люди, разбегаясь в хлеба, по канавам, под кажущуюся защиту деревьев, построек заборов. Матери бежали, прижимая младенцев, таща за руки перепуганных ребятишек. Детишки спотыкались о рельсы, падали, и матери, крича отчаянным криком, возвращались, подхватывали их, но видя, что все равно не успеют, стремительно ложились на землю, накрывали детей своими телами и устремляли навстречу машине надежду обезумевших глаз, точно мог этот взгляд отвратить неминуемое. Ойкали старухи, сомлев, приседали на шпалы и, обхватив головы, шептали, сбиваясь, молитвы, уповая на небо. Но небо несло сейчас гибель — и старики неистово крестились, словно пытались отгородиться от неба невидимыми решетками крестов.



Колька видел, как золотистые точечки заплясали на крыльях машины, услышал в гуле мотора звук пулеметных очередей. И тотчас же дробно застучали пули по рельсам, по вагонным крышам, колесам и стеклам, по земле и платформам с неуспевшими укрыться людьми. Черная тень самолета скользнула по станции, облитой солнцем, и Кольке почудилось, что даже на этой тени дрожали и корчились от сладострастья паучьи изломы свастик.

Густо запахло кровью. Кричали, плакали люди, бились о землю матери. Стонали раненые, в глазах убитых тускнели далекие облака. И стояли вокруг матросы, низко опустив головы.

А самолет, развернувшись над степью, снова заходил на станцию. И тогда моряки заскрипели зубами. Поднялись к небу винтовки, трофейные автоматы, наганы. Колька увидел рядом Чирка с ручным пулеметом, перехватил ствол и положил к себе на плечо. Покрепче прижал к телу, чтоб не метался во время стрельбы, не выпуская из сжатых ладоней, коротко бросил:

— Бей!

Заметил, как рядом согнулся мичман Рябошапко, как на его широкой спине пристроил дисковый пулемет Петро Лемех.

— Бей!

Он смотрел на самолет, все больше суживая глаза, словно этими глазами прицеливался Чирок. Первая очередь передернула его, как током, ладони обожгло горячим стволом. Но Колька не выпустил пулемета, лишь еще крепче — до белизны в пальцах — сжал его. Чирок стрелял коротко и отрывисто, нащупывая врага. Потом вдруг рванулся в длинную бесконечную очередь, и Колька, сразу оглохнув, затрясся вместе с землей и огнем. Рядом неистовствовал пулемет Лемеха, но Колька не слышал его, а только видел, как бьется остервенело огонь на срезе ствола, у самой щеки Рябошапко.

С рассерженным ревом самолет вадвигался на станцию, все чаще всхрапывая пулеметами. Внезапно на левом крыле его появилась едва уловимая лужица пламени и тотчас же потекла по плоскости, ширясь и разгораясь. Заклубилась темная дымная гарь.

— Срезали! — заорал восторженно Колька и, не выдержав напряжения, захохотал. — Срезали гадину! Бей, Чирок, его и самую душу, кроши!

Машина скользнула на крыло и поползла боком, теряя высоту. Пламя на ней качнулось, хлестнуло по фонарю кабины. И уже без надежды, словно сразу ослепнув, вражеский самолет потянулся к земле. Не выпуская шасси, он чесанул брюхом пшеницу, подпрыгнул, снова упал и, распластавшись, понесся по полю, вздымая пыль и поджигая хлеба. Наконец, круто завернул в сторону, коснувшись земли крылом, резко забросил хвост — и остановился. И тотчас же пламя, до этого прижатое скоростью, вырвалось к небу — смело и буйно.

Из тучи пыли и дыма выскочил летчик и побежал к проселку, стараясь подальше уйти от горящей машины. И вовремя: в машине начал рваться боезапас. Выбежав на дорогу, летчик стал торопливо сбрасывать тлеющую одежду. Он не пытался ни прятаться, ни отстреливаться, видимо понимая, что это уже не спасет его.

Колька на ходу щелкнул затвором, но Рябошапко сурово прикрикнул:

— Отставить! — И пояснил: — Ему все одно теперь некуда деться.

Немец встретил матросов спокойно, казалось, даже — равнодушно. Небрежно протянул Рябошапко свои пистолет, устало провел пятерней по обгоревшим волосам. В его глазах не было страха, только насмешливое презрение да еще скука, словно он заранее знал, что мичман сейчас начнет его спрашивать обо всем, о чем спрашивают обычно военнопленных: о номерах частей и фамилиях командиров, о количестве самолетов и местонахождении аэродромов; и что, как бы ни бились моряки, он, офицер германских вооруженных сил, все равно не ответит ни на один из этих вопросов. Здесь, накануне смерти, он не скрывал своего превосходства над русскими, в котором был убежден, скорее даже выпячивал его. «Мне случайно не повезло, — говорил его взгляд, — но разве это что-либо меняет? Через месяц или два ни от вас, ни от вашей страны не останется воспоминания. Вы обречены — и обреченность принес вам я. Так неужели перед лицом истории, творящей великую Германию, я испугаюсь какой-то дурацкой пули?»

Спесивая наглость немца бесила матросов. Их пальцы гневно подрагивали на затворах, А мичман, вертя в руках чужой пистолет, подозвал Матвея Шварцмана, бросил:

— Ты, кажется, кумекаешь по-ихнему… Так вот, спроси у этого сукиного сына: есть у него дети?

Шварцман — тот самый Мотя Шварцман, что через несколько часов погиб под гусеницами танка, взорвав его, — старательно подбирая слова, перевел сказанное. Летчик удивленно вскинул светлые, испачканные гарью брови, непонимающе уставился на Рябошапко, и Колька со злорадством отметил, что его пальцы нервно зашарили по тугому воротнику. «Растерялся, сволочь! — подумал Колька. — Всю жизнь тебя готовили к другому разговору, приучили к нему, как куклу. А простой человечий вопрос вышиб из-под тебя казенный фасон и заученнуюсообразительность, как уключину из-под весла!»

— Ну? — уже угрожающе произнес мичман.

Летчик, сразу осунувшись, потускнев, выдавил из себя несколько тихих, тоскливых слов.

— Говорит, двое, — объяснил Шварцман, — мальчик и девочка. В Марбурге.

— Пошли, — приказал мичман и направился к станции.

У состава суетились молчаливые санитары. Резали на бинты простыни, сорочки, детские весенние платьица. Закусив губы, перевязывали синеющих, судорожно вздрагивающих детишек. Матери, теряя рассудок от жалости и отчаяния, прижимали, не отдавая, тельца, залитые кровью. А рядом со станционным зданием, под старыми серебристыми осокорями, рыли мужчины широкую братскую могилу. И все это — в зное, в гуле далекого боя, в плаче и причитаниях женщин, в скорби, проклятиях и ненависти.

Увидев фашистского летчика, люди на миг оцепенели. Затем, как-то вдруг, с криками, с ревом бросились к нему, хватая на бегу камни, болты и колья — все, что попадалось под руку. Вой толпы нарастал, близился, и Рябошапко, размахивая наганом, орал во все горло:

— Стой! Назад!

Но только когда разрядил он в воздух пару патронов, толпа отшатнулась, остановилась, не ведая, не понимая, что происходит. Она стояла, гудя и покачиваясь, и в ее горячечном взгляде сверкали решимость и жажда — жажда, уже перешагнувшая отвращение к смерти.

Матросы плотно окружили летчика и, выставив стволы винтовок, повели его вдоль состава. Толпа дрожала от возбуждения, от неутоленной мести, и люди, раздувая ноздри, протягивали руки, желая достать до врага; лишь суровые лица моряков сдерживали их от того, чтобы разорвать захватчика в клочья.

Немец шел, тупо уставясь в землю, и Рябошапко грозно передал Шварцману:

— Пусть поднимет голову! Пусть смотрит!

Дети… Вялые ручонки, утратившие тепло, и глаза, обретшие неподвижность неба. Первое слово, оборванное внезапно, и первый шажок, не осмысленный до конца… А за ними — печаль осыпающейся пшеницы, текучие слезы степного марева, негромкие вскрики перепелов: «В путь, в путь!» Но путь уже не тянется в синеву, а шумит в серебре осокорей, поседевших над свежею братской могилой. И бредет перед Колькой чужой человек, что бездумно принес в эту степь разгул неразборчивой, не солдатской смерти, неутешное материнское горе, сиротскую заброшенность хлебных полей. Не укрыть теперь боли земли ни обильным рассветным росам, ни летним ночам с перезревшими гроздьями звезд, ни даже зимним степным буранам. Какую же кару придумать врагам — и тем, кого встретят отныне матросы, и тому, чья едина сейчас движется перед Колькиными глазами?…

У последнего вагона остановились. Рябошапко вплотную подошел к немецкому летчику, жестко и беспощадно спросил:

— Видел?

Тот поднял на миг помутневшие глаза, словно хотел из них выплеснуть понятый ужас содеянного. Но, не выдержав молчания моряков, снова уронил голову. А мичман вынул из рукоятки чужого пистолета магазин, выбросил на дорожный ракушечник патроны. Оставил в обойме один и вогнал магазин обратно. Протянул пистолет пилоту, кивнул за рыжую башню водокачки.

Белые губы летчика зашевелилась, Шварцман тихо доложил:

— Благодарит… — И пряча тоску в черных, как палестинские ночи, глазах, добавил: — Молится детям своим. Прощения у них просит…

Пошатываясь, немец побрел к водокачке, и рука с пистолетом висела вдоль тела его беспомощно и безвольно. Он не оглядывался, лишь отойдя с десяток шагов, распахнул воротник мундира, точно тот сжимал ему горло мучительным обручем прошлого.

Из степи набежал залетный ветер — скорбно зашелестели над братской могилой столетние осокори. Словно разбуженные этим шелестом, громче запричитали, заплакали матери. И тогда, в ответ материнскому плачу, за водокачкой раздался одинокий выстрел.

Когда подошли матросы, немец лежал в высокой густой лебеде. Он так и не успел вынуть ствол пистолета изо рта. Рябошапко отвернулся, не обращаясь ни к кому, промолвил:

— Вот он — фашизм… А ведь тоже мог бы быть хорошим человеком.

Даже здесь, на берегу Ладоги, Колька не мог без ужаса вспомнить степную станцию. Перед глазами тотчас же возникали расстрелянные с воздуха дети, в ушах поднимался из памяти горестный плач людей. Когда над могилой под осокорями вырос песчаный холм, матерей пришлось отрывать от земли силой, на руках относить в вагоны: эшелон торопился вырваться из кольца наступавших захватчиков. А разве станция та — одна? Сколько было их — сел и окраин, братских могил и атак! И разве то же не происходит сейчас на тысячах километров фронта? Почему же держат их тут вторые сутки, не могут переправить через озеро в Ленинград? Разве место сейчас их — не там?

Самое тягостное на войне — ожидание. Ожидание боя, порыва, действий. Быть может, потому, что в бою все предельно ясно и просто, и некогда ни над чем задумываться. А здесь? Чем остудишь горячую ненависть сердца? Чем развеешь тревожные думы? Думы ж у Кольки тяжелые, как эти тучи над Ладогой. Медленно плывут они в небе, медленно отмечают время — то время, которого хватит, чтобы множество раз умереть, но всегда не хватает осмыслить и заново решить свою жизнь. Что было в жизни его? Неуемный восторг перед морем, перед солнцем и парусами, перед рейсами в города, появляющиеся из дымки. И все это, так же, как города, снова укрылось в дымку: несколько месяцев войны сгладили в памяти годы былого.

Может быть, море, мечты и рейсы тоже богатство, но разве вернул хоть частицу богатства он людям? А люди в это же время строили гидростанции, города и заводы, рыли каналы, выращивали хлеба. Чем он помог им и чем порадовал? Ну, возил рыбу, плавал и штормовал — тоже, конечно, труд. Но разве народ удивишь мозолями, оплатишь ими свой долг? А чем жило сердце твое, ответь? Куда и зачем рвалось?.. Первый порыв свой отдал Елене, но даже Елене он оказался ненужным. Видимо, жизнь его, Кольки Лаврухина, только и началась по-настоящему в ту минуту, когда он впервые выстрелил по фашистам…

Плыли Колькины думы, как тучи над Ладогой, — тяжко и хмуро. Вздрагивала земля от близости битвы. Хрипели, задыхаясь в трясинах, грузовики. И рвалось к незнакомому, ленинградскому берегу, затянутому осенней моросью, Колькино сердце — сердце, уставшее от раздумий, переполненное желанием ринуться поскорей, ни о чем не думая, в гулкий водоворот боев.

Глава 12. ЛАДОГА

Лишь на третьи сутки поступил, наконец, приказ переправляться. У причала отряд поджидала плоскодонная самоходная баржа. Широкая, с раскрытыми настежь трюмами, напоминала она неуклюжий ковш, оброненный кем-то на воду. К ковшу приварили тесную ходовую рубку на корме, на носу — горбатый тамбур жилого кубрика, воткнули зенитный пулемет ДШК — и корабль оказался готов. До войны баржа, видимо, перевозила песок.

Командовал баржей офицер с «полуторами» лейтенантскими нашивками на рукавах. Меж золота галунов, потускневших от влаги и ветра, виднелся малиновый инженерский просвет. Офицер молча наблюдал, как располагались моряки отряда на дне неглубоких трюмов. Когда Рябошапко доложил, что отряд погружен, он лишь кивнул в ответ и тут же крикнул вниз запускать мотор.

Мотор чертыхнулся, сплюнув за борт жвачку соляра. Вместе с ним задрожала, и зашаталась баржа. Матросы команды неторопливо отдали швартовы, и корабль, подняв для порядка на крошечной мачте ходовые шары, нерешительно тронулся от причала.

Из кубрика поднялся заспанный старшина, окинул взглядом серое небо и примостился на ящике с боезапасом рядом с пулеметом. И Рябошапко, желая хоть чем-то помочь экипажу, строго передал:

— Следить за водой и небом!

Встречная вода плоско, словно ладонями, шлепала в угловатые скулы баржи. Корпус баржи тупо гудел, а сама она, не в силах оторваться от теплой гари, которая густо выстреливалась из выхлопной трубы, шла окутанная коричневым дымом, разъедавшим глаза. Даже набрав ход до полного, корабль еле тащился с волны на волну.

Чирок, нетерпение которого возрастало по мере приближения к Ленинграду, не вытерпел, спросил, ехидно прищурив глаза, старшину-пулеметчика:

— Скажите, пожалуйста, если это, конечно, не военная тайна, какой ход имеет ваша колымага?

— Шесть узлов, — равнодушно ответил тот.

— Так то ж по воскресеньям и революционным праздникам, — съязвил Чирок, — а я спрашиваю про будние дни. За неделю дотопаем?

— Главное — дотопать вообще, а когда — дело уже десятое, — философски-устало заметил старшина и тут же прижался щекой к пулеметной тумбе: видимо, больше всего хотелось ему сейчас как следует отоспаться.

Берег не то исчезал из виду, не то сливался с осенним озером. С левого борта задувал колючий и влажный ветер, проникал в раскрытые трюмы, холодил бушлаты. Пытаясь уберечься от него, Колька поглубже втиснул тело в рогожные кули, которые везла баржа в осажденный город. Случайно обнаружил, что в этих кулях соленая рыба. И невольно мысли вернулись к прошлому, к прежним далеким дням. Может быть, рыбу поймали его земляки у стожарских степных берегов, и, может быть, сам он когда-то грузил ее в трюм «Черноморки»… Не думал тогда, не гадал, что пойдет эта рыба за тридцать земель, в Ленинград, где Елена, чтоб спасти от голода ленинградцев, отбивающихся от врага.

Отбиваться от врага — он знал теперь, как это трудно. Окопы и щели, груды стреляных гильз, жажда и голод, запах бинтов и крови — и смерть, бредущая рядом с тобой по пыльным дорогам. Умирают друзья, не доев сухарей, не расстреляв патронов, не дописав писем, а ты остаешься, чтоб драться — сегодня и завтра, ночью и днем, драться насмерть, еще суровей и беспощадней, ибо тебе достаются от павших в наследство не только патроны, но и счет их к врагу, ненависть их и память.

Мог бы он честно и прямо взглянуть в глаза погибшим — так же, как смотрит в глаза живым?

Там, на юге, им нелегко пришлось. В районе Раздельной немецкие танки вклинились в расположение бригады, расчленили ее, искромсали. Остатки двух батальонов отступили к Одессе. Другая же часть бригады, в которой оказался и Колька, обойдя лиманы, круто повернула на юг, к морю. Поговаривали, будто в Очакове создается крупный оборонительный узел, который прочно прикроет подходы к гирлам Днепра и Буга. Туда и держала путь, по матросским слухам, обескровленная бригада.

Главные дороги на Николаев, по которым наступали ударные силы немцев, остались гораздо северней. Здесь же, в краю степных берегов, рыбацких проселков да прогорклых лиманов, действовали румынские части, плохо обученные и плохо вооруженные. Они не выдерживали натиска моряков и снова вступали в бои лишь потому, что позади них орудовали немецкие заградительные отряды. Тем обиднее было морякам отступать. Но на севере, грозя окружением, нависли механизированные дивизии гитлеровцев.

Колька все чаще теперь узнавал побережные села, рыбацкие летники и бухты. Родные места вплотную надвинулись на него — и вместе с ними нахлынула отрезвляющая зримость и ясность происходящего. Пока он дрался вдали от дома, события, смерти, само его, Колькино, существование, даже время — казались чужими и нереальными, случайными, каким-то-то потусторонними. Море и близость Стожарска словно сбросили с глаз и с души пелену притупленности — той притупленности, что приходит с великой солдаткой усталостью. Война, приблизившаяся к Стожарску, вдруг обретала свой девственный трагический смысл — смысл, что, быть может, и познается человеком до конца лишь в минуты, когда коснется в нем привычных, устоявшихся понятий и представлений. Для Кольки эти понятия с детства были связаны с морем и степью, с шаландами на песке, с этим небом и с этим берегом. И потому, шагнув на родные Кольке поля, война шагнула одновременно и сразу и в детство его, и в юность, в судьбу земляков и сверстников, матери и отца, учителя Городенко, шагнула в горечь его не забытой любви к Елене. Будучи до сих пор расплывчатым ощущением всеобщего горя, она превратилась теперь в кровоточащий сгусток Колькиных личных болей и бед.

Каждый знакомый кустик, казалось, спрашивал: доколе? До каких же пор отступать? От этих вопросов некуда было уйти. Они сжимали горло так же, как молчание над свежими могилами. В редкие минуты затишья комиссары устало повторяли о временности факторов, сопутствующих врагу. Матросы слушали хмуро и молчаливо: эти факторы оправдывали наши неудачи, но не воскрешали мертвых.

Оружия не хватало. По вражеским танкам хлестали матросские пулеметы, но лишь сбивали с брони густую степную пыль.

— Эх, подошли бы к берегу корабли! Глушанули б из главного калибра! — сокрушались в такие минуты моряки.

— Корабли… Сказывают, под Одессой воюют все больше старые: «Коминтерн», «Червона Украина», «Красный Крым». А новые крейсеры отстаиваются в Севастополе.

— На кой же черт их тогда строили?

— А ты что-нибудь полегче спроси, — огрызались со злостью. — Кабы я знал — в адмиралах ходил бы!

И снова перед Колькой возникали прежние вопросы, запавшие в думы. Казалось, их задавали теперь и травы, пропахшие гарью, и летники с заколоченными наглухо окнами, и небо, изгрызанное зенитками. До каких же пор? До каких рубежей?

Однажды на рассвете он поднялся на пригорок, взглянул на восток, просветленный близостью дня. Заря занималась тихая, неподвижная, как заводь неторопливой реки. И словно отраженные в этой заводи, туманились синеватыми контурами знакомые до судороги в горле вербы. Да будь Колька хоть трижды погибшим и похороненным, оплаканным и забытым, он и тогда бы — в сумрачных недрах земли — помнил бы их еженощно и вечно! То были старые вербы над Раскопанкой.

Почудилось, будто сверху плеснули по сердцу холодным огнем, и тот огонь — колючий и мерзлый — стал медленно обволакивать все его существо. Уже потом увидел, как в мареве, белую башню маяка, далекие тополя стадиона, острые гребни окраинных крыш меж развесистых осокорей. «Чьи же это дома?» — силился и никак не мог вспомнить. Испуганно огляделся и только сейчас, как-то вдруг, начал угадывать поблизости и мыски, и излучины берега, и отмели в море. «Боже мой, — думал Колька с тоской и упреком, — вторые сутки иду по стожарской земле — и не узнал ее. Неужели так изменилась она? Или я — за один только месяц— стал совсем другим: чужим и непомнящим?» Этой земли не существовало отдельно от Колькиной юности, стожарские дали были ее спутником, более того — ее составной частью. И, может быть, именно потому, что юность канула в бесконечное прошлое, — прошлое, отдаленность которого измерялась не временем, а глубинами горя, — неузнаваемо изменился и облик родного края. Казалось, единственный, неповторимый, он утерял — даже в Колькином сердце — своеобразие и уже ничем не отличался от сотен дорог и верст, пройденных в тягостном отступлении. Война стирала краски земли, обедняла, вытравливала, оставляя глазам солдата лишь голый рельеф — трудный или удобный для обороны.

Он смотрел на Стожарск затуманенными глазами, и город, раскинувшийся за вербами, то входил в его сердце пронзительной болью, то становился вдруг похож на множество пройденных дней.

Кто-то остановился позади. Он обернулся и увидел улыбчивые глаза Лемеха.

— В дозоре я был, у моря, только сейчас сменился, — сообщил тот растроганно. — Мысок там один — ну прямо как у нас, под Стожарском! Что возле Канатной бухточки, помнишь? И обрыв так же выветрен, и щуры насверлили гнезд, и даже ступеньки кто-то выдолбил наверх, как мы когда-то с тобой!

Помутневшим взглядом Колька указал на башню маяка за синеватой каймою верб, пересиливая тоску, глухо обронил:

— Петро… Стожарск это.

Заметил, как побледнело лицо друга, как отразился в нем испуг. Не перед смертью испуг, не перед боем — перед солдатской совестью, что позволила не узнать своих берегов…

Сложные чувства и желания возникали у Кольки в то утро. С одной стороны — любыми усилиями, любою ценой отстоять последний рубеж перед городом, не пустить врага на стожарские улицы, во дворы земляков и в отцовский дом. Если б такою ценой оказалась его, Колькина, жизнь — не колебался бы ни мгновения. С другой стороны — ему страстно хотелось поскорей очутиться дома, увидеть родных, убедиться своими глазами, что живы они, расспросить, разузнать, как там, что там. Хотелось, хоть понимал: оказаться дома можно, лишь отступив за Раскопанку… День тянулся, казалось, мучительно медленно. Даже беспрерывные бомбежки не в силах были ускорить течение времени или хотя бы скрасть его, ибо время вплеталось в Колькины думы, а они не могли обрести ни конца, ни логической завершенности.

Удары с воздуха нарастали. Сипло свистели бомбы, мягко и как-то пружинисто рвались, и гул разрывов, теплый и плотный, волнами проходил сквозь тела матросов, заставляя мелко и судорожно стучать сжатые зубы. Вслед за немецкими самолетами вступила в бой артиллерия. Снаряды похрапывая пролетали над моряками, нащупывая наши тылы. Противник не знал, что бригада уже давно не имела тылов.

В полдень потянулись к Раскопанке ползком санитары и раненые. А еще через час, когда справа, в степи, появились фашистские танки, по цепи был передан приказ: отступать.

Какой-то отчаянный румынский батальон поднялся было в атаку, но прикрывающая рота матросов встретила его такою злостью огня, что он поспешно снова залег и уже не выказывал желания помешать отходу бригады. «Эх, были бы с нами танки и самолеты, — с горечью думал Колька, — разве мы отошли бы хоть на шаг!»

Двигаясь вдоль окопов, он разыскал командира и комиссара бригады, доложил:

— Левее надо брать, на старые вербы. Брод там.

— Местный? — поинтересовался, бегло взглянув на Кольку, комбриг.

— Двое нас тут, стожарских, — ответил Колька. И зачем-то добавил: — В детстве в этих вербах в казаки-разбойники играли, товарищ полковник.

— Ну вот что, казаки-разбойники, — усмехнулся внезапно комбриг, и в его сухих и жестких глазах мелькнула давно позабытая мягкость, — разыщите мичмана Рябошапко и ступайте к реке, укажите бойцам переправу.

Уходя, Колька услышал, как полковник, устало вздохнув, негромко сказал комиссару:

— Есть слухи, немцы Варваровку взяли. Идут бои за Николаев.

Только когда подошли к реке, Кольке на миг почудилось, что нет ни войны, ни смерти, ни отступления: так же, как месяц назад, тихо и сонно, текла обогретая зноем Раскопанка. Млели, склонившись к воде, верболозы, млели раскрытые белые хлопья лилий с каплями влаги на лепестках, млела земля — горьковатой испариной сырости, лиственной прели, мокрых примятых трав.

В духоте наливались соком и зрели ягоды — гроздья черемухи. На многих кустах ветви были обломаны, и Колька невольно вспомнил, как сам он, в пору цветения, ломал их Елене. «Вот и замкнулся твой круг, Николай Лаврухин».

За рекой уходили от берега в чащи аира узкие тропки. Оцепенев, Колька и Лемех долго смотрели на те тропинки: ведь они знали, куда приведет любая из них.

— Тут, что ли? — нарушил молчание мичман. Вместо ответа Колька, разделся и привычно бросился в воду. Подняв руки, словно показывая глубину, перешел Раскопанку. И уже у другого, стожарского берега не выдержал, побежал, спотыкаясь о корневища кувшинок, накалываясь ногами на острые, точно копья, торчаки камыша. Выбежал — и захлебнулся. От близости дома, от мирных знакомых запахов, от слез, что наполнили сердце его, и глаза, и горло. Вот он, рядом, — маяк; вот он — дом Городенко; вот они — родные сады, соседские хаты, колодезные журавли. Протяни руку — к дотронешься до стожарских заборов, до флюгеров на моряцких крышах, до яблоневых ветвей, отягченных белым наливом. Крикни: «Мама!» — и услышит она, отзовется, метнется в ту же минуту к нему! Примчатся с нею учитель, друзья, «Черноморка» на вздыбленных парусах — и, может быть, вместе с ними вернется Елена, вернется сюда, на берег Раскопанки, где когда-то июньской ночью сказала, смеясь и ласкаясь: «Если ты не боишься, давай будем несчастливы!» Он не боялся тогда, не боится сейчас — но это не помогло ему. И вот он один на том же лугу, под тем же небом, у тех же стогов, где шептались они той ночью, но любви Елены с ним нет. Она затерялась в водовороте времени, как теряется в гуле шторма одинокая вдовья молитва…

Едва началась переправа, как над Раскопанкой появились немецкие самолеты. Бомбы вздымали в лугах ворохи трав и черного грунта, черную воду и черные корневища. Столетние вербы с тяжким вздохом выпрыгивали из земли и безжизненно повисали на руках у соседок. Глыбы ила, поднятого со дна, обрушивались на заводи, притапливая лататья, заплевывая коричневой грязью девственно-чистую, белую нежность лилий. На воде, последним глотком растопырив жабры, плавали мертвые, оглушенные щуки. Потом бомбы подняли пыльные смерчи в окраинных огородах и, не разбирая уже ни улиц, ни крыш, ни причалов, стали рваться во всех уголках Стожарска.

Колька глядел, закусив от бессилия губу, согнувшись под тяжкою ношей солдатской вины. Ему казалось, что именно он, — первым из всей бригады шагнув на стожарский берег — принес на порог материнской хаты и злобу чужих самолетов, и кровь, и войну, и смерть.

«Мама, — кричал он с тоскою, — прости, что тебя не могу защитить! Нет у меня против этих машин ни орудий, ни истребителей. Только сердце мое, да винтовка, да штык — но разве достанешь в небе штыком эту черную сволочь!»

…Переправу закончили к вечеру. На том, на черемушном берегу осталась лишь прикрывающая рота матросов. Бригада окапывалась в лугах. В Стожарске располагались комбриг со своим штабом, связисты, санитары, раненые.

Слухом земля полнится, а фронтовая земля — вдвойне. Матросы знали, что радисты безуспешно пытались связаться с Севастополем, вызвать катера, чтобы эвакуировать раненых. Знали они и то, что Варваровка пала и теперь немцев отделяла от Николаева лишь водная полоса Буга. Конечно, Николаев мог продержаться еще и неделю, и месяц, и год. Но для бригады с падением Варваровки обстановка значительно осложнилась. Вряд ли стоило ожидать от гитлеровцев попыток форсировать Буг непосредственно в Николаеве, лобового штурма укрепленного города. Скорее всего, они: будут резать реку южней или северней, а перед этим, безусловно, постараются занять правобережье до самого моря. Над бригадой вновь нависала угроза окружения. Драться же в окружении, пробиваться к Бугу сквозь плотные части противника и затем форсировать широчайшее устье с боем у бригады не было уже ни сил, ни огневых средств. Оставалось два выхода: либо отступать не останавливаясь, чтобы выйти к реке до подхода немцев, переправиться на левый берег Бугского лимана и там соединиться с главными силами нашего фронта, либо остаться на этом, стожарском, берегу и влиться в гарнизон Очакова. Для Кольки и то, и другое означало, что участь Стожарска предрешена, что здесь они не задержатся долго и не сегодня-завтра снова покатятся на восток, оставляя врагу и Раскопанку, и его родной городок, и отца с матерью.

Угнетенный этим предчувствием, нахлынувшими на него раскаянием, жалостью и тревогой, он уже не мог побороть в себе единственного, как смерть, беспредельного в силе своей и тоске желания. Остановившись перед мичманом, медленно стянул бескозырку, смял ее в кулаке, опустил непокрытую голову.

Не могу больше, товарищ мичман… Хоть на часок! — И совсем тихо добавил: — Дом у меня здесь…

— Иди, Лаврухин, — так же негромко вздохнул Рябошапко. И увидев осунувшееся, землистого цвета лицо матроса, сказал, чтобы приободрить Кольку: — Спрашивать будут о чем — не винись: смерти мы не боимся, а обиды — не заслужили. Матери поклонись. Иди!

«Иди, матрос! — кричали и небо, и степь, и дымное солнце. — Взгляни в поблекшие материнские глаза, голубизну которых выплакала она по тебе! Коснись губами ее ладоней, сухих и морщинистых, но не утративших ласки! Мужским молчанием, лицом, прижатым к седым волосам, сохрани ей мгновения скорбного плача — того материнского плача, в котором от века соединились все радости и ухабы сыновьих судеб! Ты не веришь ни в бога ни в черта, но не вздумай нарушить, обидеть ее исступленный шепот, ибо молитвы — это все, что остается на время войны матерям. Их благословения, сделанные украдкой, с нами всегда: и перед победой, и перед братской могилой. Иди, матрос! Не рассказывай дома о бое: матери все известно, все ведомо. Вместе с тобою брела она по атакам, и ее сердце сжималось от каждой пули, свистнувшей над тобой, хотя сам ты давно уже плюнул на этот свист. Взгляни на ее морщины — это смерти, пронесшиеся над тобой! Взгляни на ее усталость — это ночи, которые ты не доспал, и тяжелые версты, которые ты отмерил! Взгляни на ее седину — это пыль отступлений, полынь над твоею могилой и свет, из которого ты возродился вновь!

Иди! Тебе выпала суровая встреча — нелегкая, как минуты последней клятвы. Пусть же горе матери тебя ожесточит, а не расслабит!»

Сейчас, на Ладоге, вспоминая снова и снова последнюю встречу с матерью, Колька никак не мог воскресить в памяти подробностей того дня. Он бежал тогда, не разбирая тропы, по колючим бурьянам, спотыкался о сусличьи норы и яростно матерился, когда на пути возникали воронки — свежие, пахнувшие землей. В переулках, затянутых дымом угасавших пожаров, выхватывал взором знакомые лица — истертые, сглаженные войной, — и, не дав себе времени узнать их, кивнуть, поздороваться, вновь бежал — по песку, по сгоревшим плетням и распаханным бомбами огородам. Срезал соседский двор, отшвырнул от груди загрустившую ветку яблони и, перемахнув через полуистлевшую шлюпку с обглоданными ребрами, сваленную под забором, очутился перед родимым порогом. Мать стояла в дверях, неподвижно глядела в сторону боя. Она медленно повернула голову, не веря глазам, тихо ойкнула, схватилась за грудь. И Колька, вдруг потеряв голос, вымолвил слово, которое было уже позабыл, которое не произносил уже лет пятнадцать:

— Матуся…

Плакало море: в глазах молчаливых волн, бредущих, как и солдаты, к степям Тавриды, дрожали синие слезы. Они обнажались, блестя под ударами солнца, и снова гасли, как будто волны, скрывая, пряча тоску, опускали глаза в глубины. Плакало небо: по бесцветным его щекам стекала к морю слезная жалость — ив этой слезной печали, прозрачной и зыбкой, терялся и глох горизонт. Плакали яблони рядом, роняя на землю каши плодов. И вздрагивали, бились под Колькиными руками худенькие плечи матери.

— Матуся, — повторял он, глотая вязкий, неподатливый воздух.

Потом они сидели втроем — Колька, отец и мать. Забегали в хату соседки — кто, он не помнил ни в тот день, ни после, — всплескивали руками, плакали, причитали. Мужчины хмуро здоровались и, покашляв, тяжко вздохнув, удалялись, точно и заходили в хату только затем, чтобы удостовериться собственными глазами, что Колька Лаврухин жив еще, цел и не сгинул в бессарабских степях.

Отец скупо поведал нерадостные стожарские новости. Все Колькины сверстники или на фронте, или мобилизованы пароходством. Рыбаки в море не ходят: в море появились мины, а немецкие самолеты расстреливают с воздуха даже любительские шлюпчонки. Неделю назад они разбомбили причалы и потопили ошвартованную «Черноморку». Шкипер пытался вывести судно на рейд, помористее, но погиб вместе со шхуной. Теперь от нее остались лишь мачты, торчащие из воды. Да разве только от «Черноморки»? Сколько на море ныне тех мачт — покосившихся, с мертвыми реями, словно могильных крестов… А третьего дня, когда стало ясно, что фронт не минет Стожарска, ушел к Херсону по приказу райкома партии бывший комиссар Городенко. Сказывали, в крупных городах формируют народные ополчения — их-то и надеялся отыскать учитель географии. Заходил прощаться, просил, если отыщется Колька, передать ему земной поклон и прочную большевистскую веру в победу.

Больше всего Кольку потрясла весть о гибели «Черноморки». Ушла, окончилась юность, сгинула! Остались только над морем холодные топкие мачты, в которых будут скулить погребальные ветры. Бросят ночи на эту могилу ворохи звездных ромашек, оплачут зимние леванты старого шкипера, и исчезнет «Черноморка» уже не в морских — в человеческих далях, уйдет не только в глубины моря, но и в пучины памяти. Под толщей воды, в мутно-серых придонных сумерках, покоятся скользкая палуба шхуны, неспущенный флаг и начищенные грани компаса, в котором колышутся глаза Елены на заветном и трепетном румбе вест-тень-зюйд… Что ж, Колькин счет к врагу возрастал. Встреча с матерью и отцом, печальные стожарские вести сгладили в сердце еще одну неуловимую грань между понятием всеобщего долга, которому учили комиссар и бригадные коммунисты, с личными Колькиными стремлениями. Сгладили, чтобы затем, в каком-то бою, в минуту высокой готовности к подвигу слить, наконец, воедино, в естественный сплав человеческих помыслов и порывов…

Сегодня ночью уходим на шаландах в Скадовск, — посвятил отец в дела рыбаков. И после задумчивого молчания добавил: — Ежели и туда придет германец, подадимся в днепровские плавни. Партизанить.

Мать глядела поочередно на сына и мужа, усилием сжимала дрожавшие губы, гасила набухавшие слезы в глазах. Ее взгляд заволакивала серая, тусклая пелена обреченности, которая старит и иссушает женщин в минуты их материнских утрат. Надолго ль она расстается с семьею — с мужем, с которым прожито четверть века, с сыном, которого выносила под сердцем, выпестовала в надеждах? Может быть, навсегда? Что ж остается отныне ей в жизни и в старости — в старости, что обрушилась на нее раньше всех положенных сроков?

— Слыхал я, раненых у вас много, — продолжал негромко отец. — Может, забрать их с собою? При хорошем ветре завтра к вечеру будем в Скадовске. Передай о том командиру.

Позже, когда Колька вместе с отцом разыскали комбрига и комиссара, полковник, выслушав рыбака, растроганно протянул ему руку.

— Спасибо, товарищи… Раненых немало — сами понимаете, многие ли из них переправятся через Буг. От всей бригады спасибо! — Потом спросил: — Шлюпки все забираете?

— Которые лишние — уничтожим, — хмуро, но твердо, как уже о решенном, ответил старший Лаврухин.

— Тогда ссудите шлюпками нас. Пригодятся на Буге.

Весь остаток дня Колька и Рябошапко, выполняя приказ комбрига, обходили рыбацкие хаты, договаривались о шлюпках. И Колька остро почувствовал, что юность окончилась, канула в прошлое: рыбаки, узнавая его, разговаривали как с равным, немало повидавшим на своем веку человеком, — точно так же, как разговаривали бы с его отцом или со шкипером, погибшим на «Черноморке». Видимо, юношу превращает в мужчину не время, а суровые обязанности его.

Подводили к шлюпкам, опрокинутым тут же, под хатами, прикрытым от солнца бурьяном и ломаными ветками. Любовно проводили ладонями по шершавым смоленым бортам, вздыхали, точно прощались не с каюками и ялами, а со всей прежней жизнью, которая неведомо когда вернется.

Люська, увидев Кольку, метнулась навстречу, припала к его плечу и открыто запричитала, уже не по-девичьи — по-вдовьи. Видать, и ее молодость кончилась с первыми залпами, долетевшими до Стожарска. Отец ее, возглавлявший раньше в колхозе лучшую ловецкую бригаду, обнял матроса, горько сказал:

— Что ж, военморы, берите наши дредноуты, коли своих те хватает… Зараз конопатку и мушкель вынесу: на худой случай.

— Что же теперь будет, Коленька? — всхлипывала Люська. — На кого ж вы нас покидаете?

Утешал пустыми, незначащими словами, в которые сам не верил. А мичман, отводя глаза от девушки, сосредоточенно рассматривал каюк, будто никогда до этого не видел рыбацких посудин.

— Тяжко людям в очи глядеть, — грустно вымолвил он, когда за ними закрылась калитка Люськииого двора. — Хоть и не виновны мы перед ними, а все ж — в ответе за них…

Несколько раз проходили мимо дома учителя. Окна в нем были глухо закрыты ставнями, а поверх ставен — крест-накрест— заколочены сосновыми горбылями. И всякий раз Кольке хотелось перемахнуть через низкий забор палисадника, в котором сиротливо догорали последние чернобривцы, постучать в угловую комнату, где когда-то жила Елена. Осталась ли там хоть малейшая память о ней? Или черная, пустота покинутого жилья слилась уже с вечной, такою же черною тишиной в глазах розоватой чайки? «Только человек может жить с изломанными крыльями, — помнишь боль этих слов, Колька? Почему же ты, Вест-тень-зюйд, испугалась, когда сердце вновь обрело эти крылья? Почему ушла от дороги, на которой все люди счастливы?»

Лишь в сумерках он возвратился домой. Отец бродил по двору и по хате, трогал, переставлял привычные вещи, словно прощался с ними перед далекой дорогой в Скадовск — дорогой, более неведомой ныне, чем первый путь Магеллана. Вечеряли в темноте, не зажигая огня. С севера, из вечерней степи, наплывал несмолкаемый гул орудий. Небо в той стороне, над насупленным горизонтом, вздрагивало частыми зарницами боя. А ближе, у Раскопанки, вспыхивали и рассыпались ракеты, лениво тянулись в ночь, угасая в ней, пулеметные трассы, крикливо и как-то нервно рвались в камышах залетные мины. Колька представил, как летят эти мины над вербами с легким свистом, точно чирки, и так же, как запоздавшие селезни, стремительно падают в осоку… Ужинали нехотя, молча. О чем было говорить? Может, в последний раз собрались за этим столом семьею, может, в последний раз видят друг друга…

После ужина Колька прилег отдохнуть. Сколько раз, ночуя в окопах, в полыни или на жестком жнивье, мечтал он об этой койке! А когда добрался до нее, не шел к нему крепкий солдатский сон. Лишь время от времени забывался — тогда нерадостные думы его сливались с такой же нерадостной дремой. Просыпаясь, видел усталую мать, то склонившуюся над ним, то шепчущую перед лампадой, бросавшей непрочные тени на злые, нерусские лица святых.

В полночь его разбудили.

— Вставай, сынок, — положил ему руку на голову отец, — проводишь меня и своих земляков…

На берегу, в темноте, скорбно шумела толпа. Раненых — и тяжелых, и тех, кто еще мог сидеть, — располагали на днищах шаланд. Грузили анкерки с пресной водой, небогатый рыбацкий харч, скудные запасы медикаментов, которыми смогли поделиться бригада и местная больница.

С моря тянуло холодом. Туманные звезды мерцали во мраке, в котором начинался, а может быть, и заканчивался путь рыбаков. Всхлипывала вода, покачивая, шаланды, — ей отвечали сдержанным стоном раненые. А за спиною, в Стожарске, выли в черное небо псы, точно чуя людскую беду и неясную близость смерти.

Кто-то из женщин запричитал, вырвав вопль из сотен сомкнутых губ. Но полковник, пересиливая толпу, сурово предупредил:

— Тише, товарищи, могут услышать.

Его поняли, смолкли. И этот плач, ушедший вдруг в тишину, наполнил Кольку противным мелким ознобом.

— Ну, с богом! — раздался голос председателя колхоза.

Толпа всколыхнулась. Шаланды ожили стуком уключин и разбираемых весел. Рыбаки обнимали жен, матерей, отцов, поспешно, словно боясь оглянуться, входили в воду, сталкивали шлюпки на глубину. А женщины, не в силах сдержать неутешное горе, боясь выдать уходящих истошным криком, бросались на землю, рыдали и бились в отчаянии.

Отец подошел к плачущей матери, обнял ее.

— Береги себя, Надийка… Даст бог, свидимся еще. Прости, что оставляем тебя одну проклятому ворогу.

Он стал жадно целовать морщинистое лицо жены, глаза ее, волосы, руки. И Колька, видя этот прощальный порыв любви, с раскаянием подумал о том, что ни разу в жизни не поинтересовался, где и когда встретились отец и мать, как полюбили, друг друга. Быть может, на тех же отмелях, что и он с Еленой? Или на радостном румбе вест-тень-зюйд? И какие слова говорили они друг другу?.. Нам часто кажется, что никто до нас не любил так верно и крепко, как любим мы. И уж совсем редко задумываемся над силой любви своих матерей и отцов, хотя эта любовь оживает в самих нас, — звездами, что светили им в минуты свиданий, соловьиными ночами, рождавшими первый шепот о нас, рассветами, которые встречали они, обнявшись. От верности их от сердечной щедрости — наша человеческая ясность и доброта, а все таланты наши и доблести — от безграничной чистоты их любви…

— Прощай, сынку, — приблизился отец и к нему. — Ежели что случится со мной — не суди строго: растил и любил тебя, как умел… Маму не забывай — один ты у нее. Прощай…

С песков задувал полуночный ветер, шурша по воде. Одна за другой шаланды отходили от берега. Контуры их расплывались в темени ночи, терялись и затем исчезали совсем. С той стороны доносились лишь стук уключин да всплески весел — сумбурные, вразнобой: точно гребцы, находясь во власти печали, никак не могли обрести дыхания. Наконец, скрип весел выравнялся, приобрел постепенно ритм — размеренный, неторопливый, как во всякой дальней дороге. Шум удалялся и глох, словно его поглощала черная безграничность моря. И эта наступившая тишина вдруг превратила минуту прощания — резко и как-то сразу — в далекое, уже неповторное прошлое.

Стожарские хаты, плотно зажмурив очи, хранили тягостное молчание. Туда, к этому молчанию, разбредались рыбачки, чтобы дома, заломив руки, броситься на цветастые ситцевые подушки и, не скрывая больше ни горя, ни рвущей сердце бабьей тоски, завыть, зареветь в полный голос, выплакать душу перед серыми, тусклыми днями, ждущими впереди, — днями смутных надежд и неверия, ожидания, вечного вглядывания в море: не покажется ли знакомый парус?

Берег опустел. Лишь Колька с матерью продолжали стоять у воды. Но когда пробился над морем рассвет, на легких волнах, открывшихся до близкого, зыбкого еще горизонта, не было уже ни шаланд, ни их парусов.

Рассвет поднимался багровый и ветреный. Пугливо жалась к степным обрывам песчаная отмель берега — пустынная, без привычных рыбацких судов и живого огня маяка, брошенная людьми. Море уперлось в нее округлой спиной залива; расправляя широкие плечи горизонтов, теснило пески, вгибая их, вдавливая во впалую грудь побережья.

Море казалось чужим, незнакомым, нехоженым — и потому огромным. Отжимая рассветные сумерки, оно являлось глазам все шире и шире, не нарушая своей пустоты, не ограничивая разгона ни заблудившейся мачтой, ни проблеском буя, ни дальним дымком парохода. Шла война — и пути каботажных судов зарастали нетронутой синевою. В одичалых просторах моря бродяжили ветры и косяки непуганых волн, поросшие мхами туманов. Отсвет холодных закатов воскрешал мертво-пламенный колер первых веков планеты.

Чайки боялись безмолвия моря: быть может, оно пробуждало в них смутные тени забытого, в котором жили предки их предков. Ночами чайки стонали в гнездах скрипучими голосами ящеров.

Море, с которого ушел человек, обретало миллионнолетнюю древность. Оно словно заново погружалось в глубинное время прошлого — время одноклеточных водорослей, рептилий и остывающей магмы дна. И это прошлое, вместе с повадками хищных доисторических тварей, воплощало сейчас в сознании Кольки звериную суть фашизма. Фашизм отбрасывал жизнь планеты па тысячи лет назад. Земля прекращалась в пепел и каменные обломки. Моря поглощали суда, как некогда изваяния Атлантиды, и становились безжизненными пустынями мезозойских времен. Над человечеством нависала угроза рабства и мракобесия средневековья. И потому все — и моря, и земли, и птицы, и люди — взывали к советским солдатам, к матросам, к нему, Лаврухину Кольке: оборони, сохрани, спаси! Что ж, он готов пройти сквозь любые преграды и смерти, пройти затем, чтобы вновь потеплели лица людей, зацветали садами земли, чтобы снова сверкали моря под безоблачным небом. А когда он выполнит долг, разгромив, уничтожив фашизм, он вернется погожим утром на этот берег. В гуле прибоя услышит братские голоса, скупые негромкие слова одобрении. То будут голоса моряков, живых и погибших, — потемкинцев и кронштадтцев, матросов Колумба и Магеллана — и тех, кто вертел кабестаны, и тех, кто обтягивал шкоты, и даже того, кто первый крикнул: «Земля!». И как высшая награда, которой может одарить человека простор, придет с голосами матросов Песня синих морей. Ее мелодия наполнит паруса «Черноморки», воскресшей из волн и сотканной из их белизны, унесет к незнакомым гаваням, где падает в сонную воду, звеня, капель корабельных склянок. Моря, обретшие снова жизнь, свободно вздохнут, раздвинут границы приволья, обнимутся с солнцем. И новые корабли, приветствуя этот час, швырнут в чистоту поднебесья букеты праздничных флагов.

Песня, — впервые, быть может, сбросив туманы, — покатится на гребнях валов к каждому берегу. Ибо не будет отныне людей с черными, злыми сердцами: их помыслы и свершения станут кристальными, как пронизанная солнцем волна. Вместе с Песнею поплывут к берегам корабли — и навстречу им доверчиво вспыхнут маяки. Девушки-лоцманы, указывая фарватер, оставят на синей глади воды венки из белых цветов. А когда выйдет моряк на берег, из толпы встречающих выступит женщина, не похожая на других. Удивленно и радостно она воскликнет:

— Здравствуй, мальчишка! Откуда ты?

— С вест-тень-зюйда — с дороги, далекой, как память, и близкой, как ожидание.

— Трудно было на этой дороге? — с грустью спросит она.

— Да, нелегко. Были тяжелые версты и вихри пламени, были атаки и братские могилы друзей. Но все позади. Теперь на этой дороге все люди счастливы.

Ветер с моря наполнит волосы женщины запахом солнца. Отсветы волн заиграют на влажных ее губах, разольются летучим теплом тропического неба под смущенно дрогнувшими ресницами.

— Почему ты так пристально смотришь в мои глаза, мальчишка?

— Я узнал их.

— Ты все еще их не забыл? Разве память не оседает в годах, как пыль на дорогах?

— Всякий раз, когда корабль ложится на курс вест-тень-зюйд, я вижу их синеву на картушке компаса.

— Это только колышется море! — засмеется она.

— Это румбы моей бесконечной дороги, — ответит моряк. — Дороги, на которой все люди должны быть счастливы.

— Теперь и я узнаю тебя, — признается с тихой радостью женщина. — Ты напомнил мне гулкий восточный ветер, который приносит людям надежду, и свет корабельных огней, уходящих задумчиво в ночь…

Взявшись за руки, они побредут по берегу, окруженные шумом прибоя. Волны бросят им под ноги черемушные охапки брызг, и белые гроздья воды, ослепив перламутровым блеском, будут с шелестом таять на солнечных гранях ракушечника. В соцветиях этих брызг, в лучистом сверкании моря отразятся их общие думы — им не понадобится заглядывать друг другу в глаза.

— Я долго стремился к тебе, — взволнованно скажет моряк. — И нашел тебя, наконец. Однажды и навсегда.

— Разве счастье может быть найдено однажды и навсегда? — изумленно промолвит женщина. И мечтательно, тихо добавит: — Я хочу быть твоей бесконечной дорогой, мальчишка!

Потом, когда кончится день и угасшие брызги прибоя окропят потемневшее небо, повиснув на нем водянистыми звездами, они доверятся праздничной вечной мелодии — мелодииПесни синих морей. Песня возьмет их сердца, унесет за вечерние окоемы: навстречу новым радужным дням. В этих днях оживут напоенные солнцем гавани с неуемной шумливой жизнью: с пестрым смешением флагов и языков, приторным запахом рыбы, зерна и кардифского угля, суетою вихрастых буксиров и глубоким молчанием старых забытых судов — молчанием неразгаданных тайн и уже несбыточных ожиданий. Набережные, обращенные взорами к морю, оглушат торопливыми ритмами песен, расцветками шалей, витрин и косынок, околдуют глазами женщин и загорелыми лицами моряков. Руки, коснувшиеся друг друга, расскажут о радости выжданных встреч и о грусти долгих разлук.

А над всей этой щедростью звуков, улыбок, признаний и клятв будет по-прежнему властвовать — хоть и приглушенный, но не кончающийся от сотворения века, — зов океана.

Этот зов имеет множество голосов. Плеск волны, громыхание якор-цепей, говорливое поскрипывание талей, гудки кораблей и полдневные выстрелы маячных пушек — сплетаются в единый влекущий мотив океана, лишь ничтожной доли которого хватает с избытков для щедрой, богатой и звонкой жизни любого портового города. А дальше, за горизонтом, этот зов дополняется гремучим раскатом валов и нежною тишиною штилей, журчанием ласковых ветров и бесноватым ревом штормов. Но в хаосе звуков останется чистой и ясной мелодия Песни. «Хочу быть твоей бесконечной дорогой!» — услышит моряк.

— Пойдем, сыночек, — сказала сквозь слезы мать, нарушая Колькины думы. Исчезли далекие гавани, гул океана, исчезло в обрывках памяти смеющееся лицо Елены. Над Стожарском занималось утро — дымное и враждебное. Море было пустое — чужое и незнакомое, как дом после похорон. Из улиц тянуло холодным удушьем вчерашних пожарищ. За Раскопанкой, придавая новому дню военную будничность, лениво постреливали минометы. Колька обнял мать, и они, поминутно оглядываясь, на море, словно все еще надеялись увидеть шаланду отца, побрели к родному двору, где не было уже ни семьи, ни жизни — лишь молчаливая настороженность перед грядущим…

А еще через несколько часов снова поступил приказ, ставший уже привычным за эти месяцы: отступать.

Прикрывавшая рота навязала противнику бой. Пользуясь этим, с другой стороны Стожарска потянулись по большаку — к заветному Бугу — растрепанные остатки батальонов. Шли молчаливо и вразнобой, скорее кучками, а не строем. Тащили на себе пулеметы, боезапас, нехитрые допотопные рации. Сменяя друг друга, несли на плечах рыбацкие шлюпки, которые, как-то сразу, стали длиннее и тяжелей во сто крат, нежели на воде. Из некоторых шлюпок свисали безжизненно руки с зелеными наколками якорей: уже после того, как шаланды ушли в Скадовск, появились и новые раненые, и погибшие…

Глухо ступали в горячую мякоть дороги, вздымая курную пыль, сотни усталых ног. Пыль оседала на зубы, на руки и спины, стекала грязными змейками по щетинистым лицам. В глазах качалась белесая степь.

Большак все круче удалялся от берега — море постепенно слилось с полынной однообразной далью. Влажные ветры уже не долетали сюда.

Колька часто оглядывался на Стожарск, старательно вытирал глаза рукавом, ссылаясь на пыль. Мать собралась провожать его за слободку, но в небе появились юнкерсы», и он запретил ей выходить со двора. С трудом оторвал от себя материнские руки, передал зашедшуюся в судорожном рыдании мать соседкам. Поспешно шагнул от крыльца. Но возле калитки мать догнала его вновь, припала к груди.

— В последний раз поглядеть на тебя, сыночек, — не причитала, скорее роптала, молила она. — В последний раз…

Сухими, неистово чуткими пальцами ощупывала, точно слепая, волосы, щеки и губы сына, шептала наспех благословения… Уходя, Колька слышал, как билась она на руках у соседок, как шептала ему вдогонку свою материнскую ласку. Долго затем ему все еще чудился за спиной ее исступленный горячечный голос, который бил ему в горло, мешая дышать. Колька чувствовал, как мелко дрожит у него подбородок, закусывал губы, старался думать о чем-то другом. Но хмурые лица матросов, покрытые пылью бушлаты, бредовые вскрики раненых, которых медленно добивало солнце, — все, эти тягостные приметы отступления не в силах были навеять иные мысли. И потому Колькины думы снова и снова возвращались к родному дому, к покинутой им — на неволю — матери.

Позади прогремел отдаленный взрыв, прокатился над головами в пустую степь — невольно оглянулись матросы. За садами Стожарска, где-то у самого моря, вздыбился к вислому небу куст желтоватого дыма, заклубился, расширился, теряя броские контуры, и медленно стал оседать. «Что это? — екнуло сердце у Кольки. — Школа? Контора колхоза? Клуб?» Но тотчас же рядам услышал всхлипнувший голос Лемеха:

— Маяк подорвали… Начисто…

Силился — и никак не мог представить стожарского берега без белой башни маяка. А Петро Лемех стоял на обочине шляха, глядел неотрывно на дальнее облако взрыва, что расползалось плоско над крышами города, угасая в садах.

— Бывает, — угрюмо заметил Рябошапко, сочувствуя Лемеху. — Вернемся — отстроим. Хуже, брат, когда людские сердца разрываются. Вот так же, вдрызг…

Они брели весь день, почти без привалов, без конца отстреливаясь от самолетов. По крику: «Воздух!» — бросались в разные стороны, подальше от большака, с разбегу ныряли в увядшие кураи, припадали к земле. Машины проносились над ними с горячим свистом, и пули дробных очередей шелестя зарывались в солончаки.

Потом наступила ночь, но они все брели, шатаясь и засыпая, не падая лишь потому, что и в дреме — уже машинально, как заведенные, — подчинялись привычному, ставшему почти механическим, ритму движения. Сменяя друг друга все чаще и чаще, сгибались под тяжестью рыбацких шлюпок. Тогда казалось, что само небо — густое и черное, пропахшее, как и шаланды, смолой, — давило па плечи. С этого неба впивались в глаза разбрызганные, словно разорванные сердца, заезды…

И сейчас у Кольки тоскливо сжимало сердце при воспоминании о Стожарске, о проводах в море отца и прощании с матерью. Запах вяленой рыбы — бесхитростный и простой — навеял память не только о тягостном дне расставания, но и о тысячах дней предыдущих. Стожарские весны в сверкании солнца и сельди, со временем слившиеся в одну сплошную весну, веселые осени с ловлей чижей и глупых щеглов-замазур, студеные зимы, когда замерзали закраины берега и мимо Стожарска, в дымчатых сумерках моря проплывали в Днепровский лиман желтотрубые валкие ледоколы, — все воскресил внезапно привычный запах, которым остро тянуло от угловатых рогожных кулей. Колька и сам не думал, что это может быть так тревожно и горько. Минувшее детство выплыло вдруг над Ладогой, согрев и ранив одновременно. Эта даль была такой же глубокой, как братские могилы над Бугом, как думы над последним патроном, как эта промозглая отчужденность осенней Ладоги.

Озеро тупо стучалось волнами в плоское днище баржи. Ветер по-зимнему сухо, точно поземкой, шуршал по рогожным кулям, стегал по мачте мокрым набрякшим вымпелом, а дальше, за кормою, вгонял в свинцовую воду коричневый дым от мотора. Выхлопной патрубок в борту захлестывало, глушило, и баржа словно захлебывалась, хрипела и задыхалась, истекая желчной соляровой гарью. Посиневшая белая краска рубки покрылась холодной испариной; по ней стекали крупные капли влаги. А прямо над баржей серело угрюмое небо с катящимися на север темными глыбами туч. В этих тучах, казалось Кольке, сидели в засадах «юнкерсы».

Поначалу матросы с опаской поглядывали на небо. Но мало-помалу успокоились. Спасаясь от ветра, поглубже зарывались телами в кули с рыбой; пряча подбородки в воротники бушлатов, забывались, дремали, «добирая», по выражению Васьки Чирка, недоспанные часы, которые война задолжала солдатам. «Может, и обойдется на этот раз, — думал с надеждой Колька. — Погода вроде нелетная».

Однако не обошлось. Уже под самым западным берегом, когда замаячили впереди постройки и избы поселка, из туч неожиданно вывалился вражеский самолет. На какую-то долю мгновения, казалось, он замер, удивляясь внезапно увиденной цели, затем, опустивши по-бычьи голову, в нарастающем реве ринулся вниз. Старшина-пулеметчик, резко развернув установку, нажал на гашетку — трасса очереди вычертила прямую и завязла в туманистом небе. Новые очереди бросались одна за другой вдогонку, скользили вокруг самолета, но угасали в тучах. Машина стремительно приближалась, нацеливаясь на баржу, прощупывая воздух змеиными жалами своих пулеметов. И эти жала вонзились, в конце концов, в палубу. Старшина покачнулся, подался вперед, повис на предплечниках — его последняя очередь ударила в горизонт, сбила пену на дальних гребнях и зарылась в тяжелую воду у самого борта. Только затем, медленно оседая, старшина упал на исклеванную пулями палубу. В его глазах отразился навечно пасмурный день.

Матрос из отряда — с ленточкой «Красный Кавказ» над бровями — бросился к установке, развернул ее вслед, самолету, вышедшему уже из пике. С берега заработали наши зенитки. И хотя их снаряды рвались беспорядочно далеко, вражеский летчик решил, видимо, лучше убраться. Машину вновь поглотила плотная темень неба.

Инженер-лейтенант, командир баржи, подошел к старшине, печально стянул с головы фуражку. Матросы бережно подняли тело товарища, перенесли в кубрик. Близкий берег как-то сразу померк, уже никого не радовал. Сейчас он казался таким же враждебным, как небо, как озеро, как дождливые горизонты вокруг, из-за которых докатывался время от времени далекий артиллерийский гул.

— Комендор? — обратился к матросу с «Красного Кавказа» инженер-лейтенант.

— Был когда-то на крейсере, — вздохнул пулеметчик. — А ныне — пехота.

— Останешься на корабле, — произнес как уже о решенном командир баржи. — С мичманом вашим договорюсь. — И, уже уходя, добавил, помедлив: — Когда похоронам старшину, займешь его койку в кубрике…

Высадились в поселке Ладожское Озеро. Наскоро попрощались с корабельной командой, которая тут же приступила к разгрузке баржи. Обратным рейсом ей предстояло доставить на Большую землю детей, вывезенных из Ленинграда, и моряки торопились выйти в озеро, едва стемнеет.

Поселок со следами частых бомбежек казался притихшим и настороженным. Отсюда, из края торфа и замшелых чащоб, тянулась к Ленинграду глухая Ириновская ветка. Местами осинники, подступая к дороге, наползали почти на нее. Давно не менявшиеся шпалы за давностью времени пахли болотами. Меж ними скупо прорастала трава. На рельсах, на семафорах и стрелках лежала не то потемневшая ржавчина, не то многолетняя сырость окрестных озер. В свежих воронках стояла черная, как уголь, вода.

Хмурый октябрьский день кончался. Близкая ночь сгущалась в темных лесах, наплывая оттуда на станцию, на причалы, на серые окна изб. Колька подумал, что сумерки в этих лесах начинают накапливаться сразу же после рассветов. Наверное, от долгих сумерек и тусклого неба у зенитчиков слезились глаза.

Вагон, в который погрузился отряд, был наполнен глубоким устойчивым холодом осенних ночей. Он зябко стучал колесами, продрогшими в мороси.

— Видать, дорога осталась еще с допотопного времени, — проворчал кто-то из моряков, напрасно стараясь согреться.

— Дорога как дорога, — обиделся неожиданно Чирок. — По ней, бывало, каждую субботу любители на рыбалку да по грибы ездили, Места тут вокруг богатющие: лесные, озерные!

— Оно и видно: клюкву собирать можно прямо с подножки вагона…

— Медведи, говорят, по шпалам ходят, закурить просят.

— Окуни на еловые шишки клюют…

— А ну вас… — отмахнулся Чирок. Он вглядывался в плывущую ночь за окном, пытаясь распознать родные места, родную ленинградскую землю. Но темень, гонимая ветром, забивала глаза.

Потом стали часто попадаться костры, походные мастерские саперных подразделений. Поезд замедлял ход и долго тащился по разрытым участкам насыпи. Рядом с ней замечали матросы груды наваленных шпал, новые рельсы, усталых и грязных солдат, которые равнодушно глядели на поезд. По всему было видно, что ветку спешно перешивали — прокладывали вторые пути, укрепляли насыпь. Что ж, эта ветка приобретала для Ленинграда первостепенную важность, превратившись внезапно из захолустного дачного тупика в дорогу значения стратегического.

Чирок вызвался дневалить до самого Ленинграда, и мало-помалу отряд забывался в непрочных дорожных снах. Время от времени все еще пытались бодриться робкие огоньки цигарок, но липкий махорочный дым тяжелил ресницы, склеивал наглухо веки глаз… В однообразном и сонном стуке колес лишь изредка вскрикивали стыки на стрелках да гулко стонали мосты над болотными реками. Глухие леса вокруг чернели тысячелетней ночью…

Уже под утро Чирок растормошил Кольку, взволнованно зашептал:

— Вставай, Лаврухин, приехали! Финляндский вокзал!

Матросы все еще спали, тревожно дыша во сне. Осторожно, чтобы не разбудить их, Колька пробрался следом за Чирком к тамбуру, спрыгнул на землю.

Острая свежесть заморозка обожгла его. В мутном рассвете дыбились громадины зданий — темные, молчаливые, притаившиеся под низким небом. Пахло холодными рельсами, покрытыми инеем. От плывущих над городом туч тянуло сыростью Балтики — на этих тучах время от времени вздрагивали тени зарниц: то ли от ранних трамваев, то ли от вспышек орудий близкого фронта.

— Ленинград! — с восторгом промолвил Чирок, оглядывая и небо, и контуры зданий — все сразу. Потом неожиданно предложил: — Давай выскочим на улицу, пока наши спят, хоть на минутку. Тут перед вокзалом памятник Ленину. На броневике.

Он потащил Кольку напрямик через рельсы и шпалы, мимо багажных пакгаузов, будок стрелочников и пустынных перронов. Прошмыгнули каким-то служебным ходом со строгим предупреждением: «Запрещен» — и очутились внезапно на привокзальной площади. Нет, город вовсе не походил на молчаливый и притаившийся. Текли торопливые толпы по тротуарам: люди спешили к заводам и фабрикам, может быть, лишь быстрее и собраннее, чем в обычные мирные дни. Звякали на поворотах трамваи, сверля туманную сырость узкими затемненными фонарями. Проносились закамуфлированные машины с синими щелями фар. А на углах и на перекрестках, в скупом освещении приглушенных ламп, светивших только отвесно вниз, стояли дежурные бойцы местной противовоздушной обороны. В платках и в надвинутых кепках, с повязками на рукавах и сумками противогазов, они напомнили чем-то питерских красногвардейцев, рабочих-дружинников с Нарвской заставы и Выборгской стороны, которых не раз видел Колька в кинокартинах. Сейчас красногвардейцы поглядывали в рассветное небо, туда, где смутно угадывались глыбы заградительных аэростатов.

— Отсюда до моего дома, на Петроградскую, рукой подать! — шептал возбужденно Чирок. — Как думаешь, отпустит Рябошапко?

Колька утвердительно кивнул. Он понимал состояние друга: разве не то же чувствовал сам, когда бригада вышла к Стожарску! Прошёл Чирок через много боев, через раны и смерти, прошел через ад бессарабских степей и прибугских лиманов — сам не верил уже, что останется жив. Однако остался! И больше того: обойдя пол-России, очутился неожиданно в родном своем городе, на знакомых до боли улицах, что снились не раз, наверное, в минуты безмерной усталости, очутился вновь у отцовского дома, который и свидеть уже не чаял. Сложно ли было Кольке разгадать волнение друга!

И еще помнил Колька, как сочувственно отнеслись к нему товарищи там, в Стожарске. Тогда, у Раскопанки, они приняли на себя его, Колькину, долю солдатской работы, смертельного риска и стойкости, приняли затем, чтобы мог он покинуть хоть на сутки окопы и бой, где вражьи пули делились на всех, повидаться с отцом и матерью перед долгою, может быть, вечной разлукой. Зная цену каждому часу, проведенному на передовой, Колька с тех пор считал себя в неоплатном долгу перед матросами. Сейчас ему хотелось, хоть чем-то отблагодарить Чирка.

— Отпустит, — убежденно подбодрил он товарища, сам искренне веря, что будет именно так.

Они перебежали площадь. Но вместо памятника увидели груду мешков, набитых землею, которыми был старательно укрыт постамент, уходящую кверху башенку, бережно обшитую досками, парусиной и толем. Кольку поразило, что даже в таком виде памятник приобретал какую-то завершенность, резко очерченную строгость линий, в которых угадывались скрытое величие, лаконичность и геометрическая простота, возведенная в совершенство искусства.

Совсем по-иному воспринял вид памятника Чарок. Он умолк, уголки его губ болезненно искривились. Видимо, до этой минуты он все еще видел в мечтах Ленинград — веселый и шумный, с неугасаемым отблеском юности на самых старинных фасадах. И только сейчас понял, что прежнего города нет, что война ворвалась в него так же, как в бессарабские степи, и лицо Ленинграда теперь повзрослело, как лицо человека, прошедшего через бой. Эта действительность безжалостно нарушила мечты и надежды Чирка, и он, оглушенный внезапностью горестного открытия, закусил торопливо губу, задышал чаще и напряженнее.

Когда они возвратились к вагону, Рябошапко отдавал команду снова занять свои места. Поезд уходил дальше. Он нехотя тронулся, перетирая на жестких колесах сонную вялость; потом, освободившись от сонливости, начал вилять на запутанных станционных стрелках. За окнами потянулись окраины Ленинграда. В расплывчатом сумраке хмурого утра они казались громоздкими и хаотичными, как поваленный лес.

Чирок стоял у окна грустный и молчаливый. Он заикнулся было о том, чтобы навестить родных, но Рябошапко только отмахнулся.

— Прибудем на место — тогда и навестишь, — обронил он.

— А далеко это место? — упавшим голосом поинтересовался Чирок.

— Много. будешь знать — облысеешь скоро, — отрезал мичман. Но потом, смягчившись, добавил: — Какое ж тут может быть далеко, ежели всюду, куда ни сунься, передовая!

Рассвело. Мутное небо сразу же отодвинулось от земли, тяжело легло на горбатые спины аэростатов, провисая меж ними клубящимся пологом влаги. В этой влаге терялись и глохли скупые дымы блокадных заводов.

Не прошло и часу, как поезд снова остановился, — теперь уже окончательно. Отряд ожидал дальнейших приказаний, столпившись у вагона, вдыхая терпкий туманистый воздух. Наконец, возвратился Рябошапко в сопровождении армейского старшины. Раздалась громкая команда: «Стано-ви-ись!»

Закинув за спины вещмешки, винтовки и автоматы, матросы неровной колонной пересекли пути, втянулись в глухую булыжную улочку. Деревянные дома смотрели на них исподлобья. Тощие дворовые псы, еще сохранившиеся на окраинах города, провожали отряд равнодушным и тусклым взглядом. Голые ветви деревьев, набухшие сыростью, сгущали туман. С них зябко срывалась капель и бесшумно падала за крашеными заборами в мокрую мякоть опавших листьев.

— Никак, Новая Деревня, — осмотрелся вокруг Чирок. — Черная речка!

«Черная речка, Черная речка, — завертелось в голове у Кольки, — где он слышал это название?» И внезапно вспомнил: в школе, на уроках литературы. Где-то здесь, на Черной речке, был убит на дуэли Пушкин. На миг Кольке почудилось, что сама история вплотную надвинулась на него. Но сейчас, в этом сумрачном дне, она выглядела до жалости буднично.

— Скоро выйдем на Приморское шоссе, — снова повеселел Чирок. — Свернем налево — к мосту через Невку, минуем Каменный остров, а там — прямиком уже — Кировский проспект! До Петроградской стороны рукой подать, совсем рядом!

Но отряд повернул направо, и Чирок помрачнел, поник. Он часто оглядывался на Невку, что студено поблескивала меж угрюмыми, вековечными парками, на низенький деревянный мост, который, почти плашмя по воде, протянулся через реку и от которого с каждой минутой теперь удалялся отряд. Всю дорогу затем он молчал. Лишь однажды, уловив далеко впереди ворчливый артиллерийский гул, поднял голову, прислушался.

— Неужели у Лахты? — подумал встревоженно вслух. И сам же себя успокоил: — Нет, подальше. Должно быть, за Сестрорецком…

Впереди, меж нечеткими, сизыми купами голых деревьев, светлело: там открывались широкие, уже не городские, окоемы. От них веяло холодом близкого моря. Мичман косился на качающийся строй, требовал подтянуться, выравнять шаг. Но только бывший милиционер Егоров откликался на эти команды.

Окраина кончилась. Слева теперь простирались низкие болотистые места, поросшие мелким осинником. На этой низине, хорошо просматривающейся с шоссе, работали тысячи девушек-ленинградок. В лыжных и стеганых брюках, в куртках и ватниках, они ворошили измятую, вязкую землю, возводя блиндажи, окопы и дзоты. Сердце у Кольки екнуло: значит, фронт придвинулся к самому городу. На девушек жалко было смотреть: Кольке казалось, что даже отсюда, с шоссе, он слышит, как с храпом засасывает лопаты черный и жилистый торф. Для женских ли рук работенка! В таком грунте, наверное, трактора — и те глохнут!.. Девушки наваливались всем телом на черенки лопат, почти ложились на них, с трудом выворачивая тяжелую землю, прошитую корневищами трав. Они работали молча, сосредоточенно, но вразнобой, без единого ритма. Что ж, ритм в труде требует равенства: в навыках, в силах, в усталости и выносливости. Здесь же собрались люди разнообразных судеб: и те, кто с детства трудился физически, и те, кто никогда не держал в руках молотка. Каждая делала, что могла, и даже больше, сверх сил. Не разгибали спин, глушили в себе усталость, ибо их, как и Кольку, как всю страну, торопила сейчас война, подхлестывали отголоски артиллерийских залпов, что доносились с той стороны, куда уходило шоссе.

Отряд поравнялся с контрольно-пропускным пунктом — древком поперек дороги, у которого дежурил вооруженный солдат.

— Откуда, флотские? — поинтересовался тот, поднимая шлагбаум.

— С Черного моря!

— На подмогу Балтике!

— Фрицев приехали бить!

— А своих что, всех уже перебили? — съязвил солдат.

Кто-то из моряков огрызнулся, бросил в сердцах покрытое ржавчиной слово. Но Рябошапко оборвал его коротким и властным: «Разговорчики!» Солдата проводили недобрыми взглядами. Притихли.

У домика путевого обходчика, огороженного низким заборчиком, к шоссе вплотную подступала железнодорожная колея. Кое-где на полотне виднелись вагоны, платформы, груженные старыми шпалами, бревнами, кирпичом, противотанковыми «ежами» — сваренными крест-накрест кусками рельс. Это подвозили строительные материалы, из которых женщины здесь, на болотах, создавали оборонительный пояс на подступах к городу.

Женщин было много. Как и те, которых Колька увидел впервые — там, за оставшимся поворотом шоссе, — они вгрызались в болотную землю, тащили но размокшим тропинкам шпалы, сгибались под непосильною тяжестью носилок— сбивая в кровь одубевшие руки, перекрывали накаты будущих дзотов. Земля раскисала в сырых болотных туманах. На девичьи туфли липла пудовая грязь. Со дна отрытых окопов просачивалась вода.

Казалось, на этой равнине сосредоточился воедино суровый и зримый образ народа, которому навязали войну. Тяжесть, тяжесть и тяжесть…

Колька снова взглянул на работавших женщин — и обмер: на бруствере, отирая устало лицо рукавом, стояла Елена. В стеганой куртке, в измазанных брюках, в платке, она вовсе не походила на прежнюю Гелену Речную. Но Колька бы не узнал эти волосы, эти руки и жесты, и губы, и серые задумчивые глаза, которые он угадывал на расстоянии, узнавая их сердцем, болью, криком, рвущимся из груди! Он задохнулся. Оттолкнул шагавшего рядом Лемеха, бросился через дорогу.

— Куда?! — заорал Рябошапко вслед. — Назад! Стой!

Колька обернулся, остановился — тяжело дыша, не в силах промолвить слова, лишь с надеждой, с немою просьбой смотря на мичмана.

— Приспичило, — хихикнул кто-то из строя, — Так подвело, что в мозге, видать, крестики за нолики заскочили.

— Отпусти, мичман, чтобы в штаны якоря не отдал.

— Валяй, паря, покрасуйся орлом на горбике!

— Только ленту на бескозырке прикрой: пусть девчата думают, что ты фотограф…

Колька не слышал реплик: в ушах у него звенело. Ряды матросов проплыли мимо — на дороге остались лишь он с Рябошапко.

— Ты что, умом поперхнулся? — выговаривал мичман. — Порядка не знаешь? Сиганул, чисто дома в подсолнухи… Ежели и приспичило, обязан устав соблюдать!

— Человека я тут одного увидел, — глухо выдавил Колька.

— Знакомую, что ли? Так ты и доложи как полагается. Не отпущу разве? Слава богу, не щербатый умом, понимаю… Стожарская? — поинтересовался Рябошапко после паузы, указав глазами на окопы. Колька утвердительно кивнул. — Ладно, беги, — только не загаивайся. По этому большачку и догонишь потом отряд.

Колька перепрыгнул придорожную канавку, по жухлой траве, прихваченной заморозками, метнулся к окопам. Они тянулись широкой полосой — однообразно-унылые, в грудах вывороченной земли, похожие друг на друга, как низкорослые осинки на топях. «У которого же я видел Елену?» — с ужасом подумал он. Замедлил шаги, оглянулся на шоссе. Вон там находился он в ту минуту, повернул голову… Где же стояла Елена? Здесь? Правее? За этим болотцем?.. Колька снова и снова возвращался мысленно на дорогу, воскрешая тот миг, когда увидел Елену, но в памяти, как и на всем пространстве вокруг, не было ни единой запомнившейся отметинки.

«Конечно, если бы его не остановил мичман, он побежал бы прямо к Елене. Но где же искать Речную теперь? Возле какого бруствера? На этой горестной стройке — тысячи женщин: трудно ли затеряться меж них!»

Растерянно озирался, неуверенно брел вдоль окопов, лишь торопливо и жадно вглядываясь в лица. Несколько раз едва не вскрикивал, но всякий раз оказывалось: не она. У маленького озерца, в котором плавали поблекшие листья, остановился: забрел уже, кажется, далеко. Елена где-то поближе к шоссе. Повернул обратно. Снова шел, не глядя под ноги, с трудом отрывая их от липко-ползучего грунта. «Найду, все равно найду», — твердила надежда, но с каждым шагом ее становилось все меньше и меньше. Может, ему почудилось? Может, стояла на бруствере вовсе и не Елена? Да и было ли в жизни вообще все то, что сейчас подступило к горлу: розоватая чайка, стожарские отмели, слова, прозвучавшие сильно и дерзостно? Как отыскать в этой мороси светлую линию вест-тень-зюйд? Не помнил, не знал, не верил. Горе, уже притупившееся, оседавшее месяцами — ив бессарабских степях, и за Бугом, и под Херсоном, — в самую глубь души, вновь поднялось, всколыхнулось и стало внезапно главным, опять болезненно острым. Но горе не воскресило юности. И Кольке казалось сейчас, что с ночи, когда расстались они с Еленой, минули тысячи лет — и в них он состарился: от множества пережитых смертных минут, от частых утрат, от усталости. И если он до сих пор не пал на какой-нибудь из дорог, как падают загнанные олени, то, наверное, лишь потому, что ему досталась частица извечной выносливости матросов.

— Кого ищешь, матрос? — поинтересовалась, разгибая спину, уже немолодая женщина, с лицом огрубевшим от ветра.

— Знакомую одну, — обронил безнадежно Колька. — Артистка она. Не слыхали, может, работают где поблизости артисты?

— Мы тут ныне все артистки, — отозвалась невесело розовощекая девчонка. — Каждый день с самолетами роли разыгрываем.

— Зовут ее как? — снова спросила первая, немолодая.

— Речная. Елена Михайловна Речная.

Имя Елены покатилось по окопам, как по цепи: от человека к человеку. Колька видел, как разгибались женщины, как, выслушав соседок, отрицательно качали головами и только потом украдкой взглядывали на него — сочувственно, с нескрываемой бабьей жалостью.

Время торопило. Колька в последний раз пересек мрачную стройплощадку и, не оглядываясь больше, окончательно потеряв надежду, направился к шоссе. Он долго счищал штыком налипшую на ботинки грязь. Затем, опустив голову, побрел догонять отряд.

Сумрачный день, отяжелевший от влаги, лежал неподвижно, как глыба, в расплывчатом окоеме. Казалось, он грузно давил на землю, оставляя на ней, меж холодных осинников; зыбкие вмятины непроходимых болот. Небо, налитое хмурью, сглаживало неровные спины лесов, уползающих к морю. Не в силах вынести этой тяжести, распрямиться, вздохнуть, леса распластывались в тумане, сливаясь с землею и небом одновременно. И эта же хмурь давила на Колькины думы. Он шел по шоссе отупевший, потусторонний, словно в тяжком горячечном забытье. Отступал машинально к обочине, пропуская редкие автомашины, и так же машинально снова пускался в путь, нащупывая ногами булыжные выбоины дороги… Может быть, Елена узнала его и не откликнулась? «Люблю — и, потому убегаю», — когда-то написала она. Почему ж не могла убежать сейчас, когда и письмо, и встречи, и полуночный шепот в лугах забыты! Да и было ли это? Колька иногда уже ничего не помнил. Лишь смутно догадывался, что прошлое — даже самое яркое и святое — не сохраняет все же любви. Она живет настоящим, не угасает и возрождается только в мыслях о будущем. Ибо любовь — это всегда ожидание, вера, а в памяти прошлого невозможно увидеть завтрашний день. И если ему, Лаврухину Кольке, суждены воскресшие встречи, путь к Стожарску лежит все равно не возвратный — иной: через сотни дорог впереди, которые нужно еще осилить, через битвы, порывы и подвиги, которые нужно еще свершить. Сколько надо пройти, чтобы встретить опять Елену? Всю Европу? Весь земной шар? Путь к заветному румбу вест-тень-зюйд лежал через румб другой, единственно главный, которым бредили мертвые, жили живые, о коем думали командармы и мечтали советские люди — все до единого. Этот румб звучал на скупом языке войны предельно точно и коротко: «Вперед, на запад!»

…Шоссе, по которому Колька шел, втянулось в березы. Они толпились вокруг, пугливо прислушиваясь к гулу орудий, безвольно поникшие, безответные, как девушки-полонянки. Меж ними в темно-зеленом стояли, словно конвойные, редкие ели. Потом появились заборы, за которыми прятались, отвернувшись от улицы, дачи — видимо, раньше нарядные, а ныне увядшие, постаревшие, ушедшие молча в себя, в темноту заколоченных окон. В соседних рубленых избах, простых и скромных, казалось гораздо больше житейской прочности, жилистой силы, извечной веры в незыблемость русской земли. «Лахта», — прочел на дорожном знаке Колька и, вспомнив об отряде, прибавил шагу.

Отряд он догнал на околице дачного поселка Ольгино. Мичман хотел о чем-то спросить, но, взглянув на него, сдержался и промолчал. Не спрашивали ни о чем и матросы. Только Лемех вздохнул, уступая Кольке место его в строю.

— Шире шаг! — окликнул отряд Рябошапко, словно подвел черту тому, что случилось в дороге с Колькой.

Слева теперь все чаще открывалось море. Низкое, плоское, оно начиналось сразу же за травами, без привычной линии прибоя и намытых песчаных кос. Уходило к невидимым горизонтам, затерянным где-то в тумане, ровно и неподвижно, почти мертво. Ни гребня, ни вала, ни синевы — лишь тусклая серость, разлившаяся по равнине.

Чирок, кивая на покосившиеся остатки грибков, рассказывал, что раньше, до войны, здесь были пляжи, что каждое воскресенье сюда приезжали на отдых тысячи ленинградцев. Колька не вслушивался в его слова. Воображения все равно не хватало представить этот пустынный берег обжитым и радостным, в солнце и синеве. Разве к таким привык он морям! Где ветер? Где небо? Где, наконец, простор? Море было угрюмым, как Колькины думы, тяжелым, словно пудовый камень на сердце.

К вечеру достигли небольшого лесного поселка. Он лежал, притаившись в столетних елях, густых и высоких, непроходимых. Жался к стволам, под раскидистые ручища мохнатого лапника. Ели вздымались кверху отвесной зеленой теменью, как глубины. Казалось, поселок затерян во тьме океана лесов, на самом дне его, где царят тишина и безмолвный придонный сумрак. Гул орудий, близкий и плотный, был похож на удары прибоя в скалистый берег.

— Лисий Нос называется, — уточнил, о поселке Чирок.

— Могила! — бросил кто-то из черноморцев: наверное, как и Колька, степняк.

Безлюдные улочки напоминали просеки. К брошенным дачам тянулись цветастые провода полевых телефонов: видимо, дачи уже успели обжить солдаты.

Лес, как и улочка, обрывался внезапно и странно: обычным забором. Дальше, в десятке шагов от него, начиналось Балтийское море. Вправо оно раздвигалось полукружьем залива, пожалуй таким же, как возле Стожарска; лишь вместо степных обрывистых круч, к которым Колька привык., упиралось в крутую стену лесов. Влево берег почти не просматривался, теряясь в туманах над низкою поймой невского устья. А прямо перед глазами, вдали, почти на пределе видимости, лежал поперек залива приземистый остров. Отсюда едва угадывались неровные контуры парков на нем, купы деревьев над крышами города, купол собора.

— Кронштадт, — объявил старшина-армеец, который всю дорогу до этого, от самой Новой Деревни, молчал. В его голосе прозвучали и гордость, и нескрываемое уважение. Но Колька не разделил его чувств, остался равнодушным: совсем не таким представлялся ему легендарный город. Он был до обидного будничен, этот остров на горизонте. С ним никак не вязалась в Колькином сердце громовая слава Балтики. Да и море — вроде лимана: где уж тут развернуться эскадрам, блеснуть боевым кораблям!.. Берег, по которому шел отряд, был густо завален гранитными валунами, словно кто-то нарочно сюда их нагреб. Они рассыпались и дальше, в море, их мокрые плеши торчали вокруг из воды. И потому казалось, что до Кронштадта легко добрести по дну, даже не замочив подбородка. Нет, не такой представлял себе Колька столицу матросской Балтики.

Снова свернули в лес. Теперь уже все здесь напоминало о фронте. Землянки, укрытия, блиндажи, ходы сообщения, а на расчищенных полянах, в артиллерийских двориках морские орудия — совсем такие, как на эсминцах. Меж деревьев натянуты сети, повсюду щедро набросан лапник: маскировка.

— Ну, с прибытием! — повеселел старшина-армеец, останавливая отряд. — Считайте, на месте. Сейчас доложу о вас товарищу командиру.

Из щелей и блиндажей появлялись матросы, солдаты, собирались поодаль, разглядывая пришельцев, видимо ожидая часа, когда можно будет перезнакомиться, выяснить, кто и откуда, нет ли меж прибывших земляков или старых годков-сослуживцев, попросту разузнать за махорочной скруткой о нездешнем житье-бытье, а попутно и о своем поведать.

Погруженный в свои бесконечные думы — о неудачной встрече с Еленой, о прошлом и о Стожарске, — Колька за спинами товарищей понуро глядел в землю. Его не вывели из горькой задумчивости ни команда «Смирно!», ни бравый — «знаем, мол службу: не первый год на флотах!» — торопливый доклад Рябошапко. И только когда услышал голос командира, здоровавшегося с матросами, вздрогнул и поднял голову: перед отрядом, в меховой венгерке, перетянутой ремнями, стоял Андрей Иволгин.

Глава 13. АНДРЕЙ ИВОЛГИН

Всю ночь просидели они с Андреем в его командирской землянке. В глухой осенней темени, где-то за ночным заливом, гудели раскаты орудий. Рвались невидимые снаряды — тогда вокруг Кольки и Иволгина, за неплотными досками отсыревшей обшивки, поеживалась и осыпалась земля. Подмораживало. Шаги часового над головою сонно и равномерно поскрипывали. Коптила нехитрая лампа, заправленная соляром. Ее свет еле достигал потолка и углов, шевелил на ближней стене неясные тени, и, может быть, потому лицо Андрея казалось осунувшимся и постаревшим.

Следя за печуркой, сработанной из обычной железной бочки, подбрасывая в нее поленца, он коротко рассказал обо всем, что произошло с ним после Стожарска. В свою часть, расположенную вблизи границы, он прибыл за день до войны. Почти трое суток затем, когда началось вторжение немцев, они сдерживали натиск врага. Дрались до последнего. На третье утро их оборону, уже обессиленную и разрозненную, перепахали, вдавили в землю немецкие танки.

С остатками части отступал по лесам и проселкам, не зная, где свои и чужие. Напарывались на вражьи заслоны, теряли друзей, истекали кровью, завязывали бои и вновь укрывались в полесских чащобах. В лесу одни умирали, другие приставали к их части — так и брели они многие сутки, готовые к смерти и к подвигу на каждой лесной опушке.

Из окружения он выходил больше месяца. Уже при переходе фронта его полосонуло осколком в грудь. Неделю провалялся на больничной койке в захолустном белорусском местечке. Через неделю, еще не оправившись от потери крови, с ознобом, в бреду, снова побрел на восток: к местечку подходили враги. Кто-то помогал ему, кто-то подбадривал, кто-то поднимал, когда он падал. Бинты засохли и вросли в рану. Ногти на руках посинели. Губы и десна вспухли, окаменели, потрескались — они не сочились кровью лишь потому, что крови в нем уже не было. На какой-то переправе, укрываясь от самолетов, он потерял сознание. Очнулся за Доном, в далеком тылу, в госпитале.

Врачи говорили потом, что он должен был умереть. Однако смерть на этот раз дала ему отсрочку, — как невесело пошутил Андрей. После госпиталя попал в резервный полк, оттуда уже — в Ленинград.

Рассказывал обо всем он скупо, казалось, даже неохотно. Часто хмурился, собирал у глаз преждевременные морщины: видимо, воспоминания воскрешали прежнюю боль. Глаза теплели лишь в те минуты, когда Андрей говорил о бывших товарищах-сослуживцах, о тех, с кем прошел он — плечом к плечу и раною к ране — смертельный путь отступления. Он не знал ни имен, ни примет тех неведомых воинов, что его, полумертвого, подобрали у переправы, не забыли, не бросили в хаосе собственных тягот и бед в отупляющем вихре бомбежек, могил, контратак и последней надежды. И потому свою благодарность, великий свой неоплаченный долг адресовал отныне всем воинам нашей армии, всем советским людям. «Люби людей — и тогда все сможешь. И смерть победить, и врага», — невольно вспомнилось Кольке. Не об этом ли сказал ему Иволгин после концерта Елены в ночной стожарской степи? Смерть, с которой уже побратался Андрей, не убила в нем веры и оптимизма, скорее — ожесточила их, и эта вера его, насколько заметил Колька, стала еще более твердой да, может быть, более злой.

— Как ты думаешь, — спросил задумчиво Колька, — когда мы кончим отступление?

— Когда научимся наступать, — отшутился Андрей. Но потом серьезно добавил: — Самое важное сейчас: выстоять, нарушить планы врага, сбить его темп. Иными словами, — погасить инерцию немецкого продвижения. Фашистские генералы— плохие мыслители. С тупым упорством идеалистов они признают лишь простейшую математику и потому полагают, что кратчайший путь к чему бы то ни было — всегда прямая линия. Но если, к примеру, учесть только форму земного шара, то и тогда любой кратчайший путь — уже не прямая, а ортодромия.

— Мудрено что-то, — пожал плечом Колька.

— Могу и попроще, — улыбнулся Андрей. — Я знаю немного фашистов. Главная их черта — самоуверенность, переходящая в наглость. В свои планы они верят как в предначертания бога. Но тотчас же теряются, едва эти планы летят к черту. Неожиданное сопротивление, вовремя не подвезенные, снаряды, даже четыре километра пути вместо трех, указанных на генштабовской карте, выбивают фашиста из привычного состояния напыщенности, нарушают в нем самодовольное сознание военной непогрешимости. Значит, задача наша сегодня: везде и всюду вносить коррективы в расчеты врага.

— Это и есть активная оборона? — вставил Колька.

— Да. Ежедневно доказывать гитлеровцам, что простейшая арифметика — это еще не математика народной войны.

— Но ведь и арифметика имеет точность, — возразил Колька. — Дважды два — всегда четыре!

— Верно. Однако два на два могут не только множиться, они могут и разделиться. А. если два и два вычтутся, они вообще уничтожат друг друга. Результат, как видишь, зависит от условий. И эти условия, которых не предвидели немцы, должны навязывать мы. — Он поднялся. — Точность — хорошая штука, но обладает существенным пороком: ей всегда не достает упругости… В госпитале прочел я книжонку одну, о полярных плаваниях. Не читал? Интересно… Человечество создало несколько видов самых точнейших двигателей. Дизели, например, турбины. В дизеле все рассчитано до микрона, до сотой доли секунды: распыление топлива, сжатие, зажигание, рабочие такты цилиндров. Но при плавании во льдах непрерывно меняется нагрузка на корпус судна, а значит, меняется и режим работы двигателей. И вот здесь-то эта самая точность превращается — в пшик! Идеальные микроны, не признающие допусков, не срабатывают. Доли секунды, затянутые на миг каким-нибудь торосом или паковым льдом, нарушают ритмичность и всю последовательность работы узлов. Двигатель в лучшем случае — глохнет, в худшем — разносит, калечит детали. И тогда полярников выручает — кто бы ты думал? — простая паровая машина. Та самая, которую прокляли инженеры, которую презрительно именуют «девятнадцатым веком», полезная отдача которой не превышает десятка процентов. Схема этой машины — нетребовательна и работяща, способна к упругости, ее можно перегружать, как многожильную ломовую лошадь, которая вытаскивает порой на раскисших дорогах новейшие автомобили… Немецкая военная машина очень похожа на дизель во льдах. Она тоже не обладает упругостью — скисает, выходит из строя при малейшей нагрузке выше рассчитанной. А подобные «перегрузки» наши бойцы создают для фашистов на каждом шагу.

Андрей вдруг судорожно закашлялся, съежился, вобрав голову в плечи. Взялся рукой за грудь, словно старался удержать в ней клокочущий кашель, и устало опустился на табуретку. Даже при свете коптящей лампы было заметно, что глаза его покраснели, воспаленно набухли и заслезились. Кашлял он долго и глухо. Потом отер платком повлажневший лоб и, тяжело дыша, попытался улыбнуться.

— Трудно тебе… — не то спросил, не то посочувствовал Колька. Иволгин мельком взглянул на него, точно сверяя, можно ли Кольке довериться, признался:

— Если по секрету, тяжеловато… Легкое у меня задето, а балтийский климат, сам видишь, и для здорового не находка. Ну, да что обо мне — есть поважнее заботы!

— Тебе, наверное, говорить вредно.

— Пустяки, — отмахнулся капитан. Но потом, улыбнувшись внезапной мысли, добавил полушутя: — А ежели вредно, тогда рассказывай о себе. Давно из Стожарска?

Кольке не хотелось ни о чем вспоминать. Начал рассказывать только затем, чтобы дать отдышаться Андрею. О боях в бессарабской степи и в районе Одессы, о последней ночи в Стожарске и нелегком пути бригады. Говорил он немногословно и нехотя, только о главном — о том, что отметила память наиболее тяжкими вехами. Но сам он за этими вехами видел гораздо больше, нежели сообщал Андрею, снова и снова невольно переживал былое. Оно воскресало перед глазами зримо и ощутимо и — сжатое сердцем уже в единый комок событий и времени —вновь распадалось на тысячи горьких минут. Тех минут, которыми, точно верстами, вымеряла бригада южную степь от Молдавии до Перекопа… Колька старался избегать подробностей: он полагал, что подробности эти и без него хорошо известны Андрею. И потому, чем полней вспоминалось недавнее, тем длинней становились паузы в Колькином повествовании.

Тогда, после Стожарска, им не пришлось переправиться через Буг. Где-то в степи разыскал их посыльный от штаба фронта. Приказ был краткий, категорический: занять оборону на правом берегу реки. Этого требовала обстановка, сложившаяся под Николаевом: город сражался, надеясь на помощь флота, и потому нужно было любою ценой удержать бугское устье.

В тесный угол между Днепровским и Бугским лиманами срочно стягивались остатки наших частей. Сколько времени следовало держаться здесь, приказ штаба фронта не уточнял. Отступать было некуда: справа, и слева, и позади вода. Очаков, оставшийся западнее, мало чем мог помочь обороне — разве что направить в окопы своих матросов. С Очаковом повторялась трагедия, которую разделили в этой войне многие морские крепости. Неприступные с моря, они становились нередко беспомощными, когда враг подступал к ним с суши. Всякий день Очаков мог оказаться в тылу у немцев — крепость готовилась к тому, чтобы выдержать длительную осаду.

Немцы торопились тоже. Уже на следующий день, с рассветом, их части начали продвижение от Варваровки на юг, вдоль Южного Буга. Встретив сопротивление, гитлеровцы повернули в степь, развернулись и начали наступление уже более широким фронтом, охватывая и запирая угол между лиманами, в котором сосредоточились наши войска. Их танки даже попытались выйти к Днепровскому лиману, чтобы отрезать обороняющих устье от Очакова. Тогда в бой вступили крепостная артиллерия и корабли, подошедшие к берегу. Фашистские танки были сметены лавиной огня.

Подход кораблей вселил в матросов новую веру. Это была артиллерия, которой так не хватало в последнее время. Это был конец окружения, надежный и прочный тыл — возможность получить подкрепление, пополнить боезапас и вывезти раненых. Матросы в окопах с любовью прислушивались к залпам, доносившимся с моря, угадывали по звуку восьмидюймовки и «стотридцатки» крепости, скорострельные «сотки» эсминцев, хлопотливые, шумные «сорокапятки» малых охотников, ласково именуемых на флоте «мошками». Сорокапятимиллиметровыми пушками были вооружены в буксиры, и сейнеры, и небольшие портовые суда — вся та корабельная мелкота, которая незаменима во всякой прибрежной операции и потому выносит на себе ее основную тяжесть. Мелкосидящие, поворотливые, работящие, эти суденышки, по выражению какого-то флотского шутника, способны были драться даже врукопашную… За спинами у матросов, там, где кончался берег, вражеские самолеты без конца обрушивались на корабли. Те, отбиваясь, защелкивали на небосклоне капканы зенитных снарядов. И время от времени какой-нибудь «юнкерс» срывался с крутой высоты и врезался в землю.

— Амба! — уточнял кто-нибудь из матросов. И тотчас же находился остряк, который тормошил задремавшего было товарища и, когда тот поспешно схватывался, спросонья не понимая, в чем дело, нежно и доверительно просил:

— Гриша, высунься из оконца, покажи Гитлеру дулю…

Много ли надо бойцу, чтобы воспрянуть духом! Корабли как-то сразу придали обороне и гибкость, и огневую мощь, и маневренность, и, самое главное, веру.

Бои нарастали. Трое суток немцы ничего не могли поделать с нашей наспех сколоченной обороной. Огонь кораблей преграждал дорогу их танкам. Крепостные орудия Очакова наносили удары по ближним тылам врага. Ну, а с пехотой могли уже справиться сами защитники устья! К тому же, им беспрерывно помогали очаковские матросы: они по нескольку раз на день атаковали фланги противника.

Немцы топтались на месте, несли потери, гробили технику. Настроение моряков поднималось: бригада вновь ощутила свою боевую силу.

Так длилось трое суток. А на четвертые… Удар пришел оттуда, откуда его меньше всего ожидали: пал Николаев. По слухам, немцы, захватив город, устремились в прорыв и вышли в херсонскую степь и на левый берег Южного Буга. На тот самый берег за широким Бугским лиманом, на который все эти дни с надеждой посматривали матросы как на свой, тыловой, недоступный врагу и спасительный. Теперь на том берегу каждый час могли появиться фашистские танки, артиллерия, минометы. Куда отступать и как? Под огонь чужих пулеметов? Штурмовать врага, переплывая залив, с рыбацких шаланд и шлюпок, точно во времена запорожцев? Но разве пробьешься с лимана к берегу! Два-три вражеских пулемета на нем — и от бригады не останется ни клочка. Конечно, есть еще корабли, Они могут забрать раненых, а живым помочь форсировать Бугский лиман, зацепиться зубами за левый берег. А дальше? Опять пробиваться из окружения? Какими силами и каким оружием?

Небритый, запыленный генерал созвал командиров частей. После недолгого совещания было принято решение и составлен боевой приказ. Полк пограничников вернее, остатки его, — тотчас же переправлялся через лиман, занимал оборону на левом его берегу и в случае появления немцев удерживал там плацдарм, пока не переправятся остальные наши части и подразделения. Подобная же задача ставилась и перед морской бригадой, но только здесь, на правом берегу. Согласно приказу, моряки форсировали лиман последними. В случае, если это уже не удастся, матросам предлагалось пробиваться в Очаков.

В обороне не осталось ни единой рации. Поэтому комбриг, вернувшись от генерала, немедленно отрядил мичмана Рябошапко и Лемеха к лиману, приказав им во что бы то ни стало связаться с кораблями. От этой связи зависело многое: отступавшие не располагали сколько-нибудь значительными плавсредствами. Так начался четвертый день.

Гитлеровцы точно почуяли предстоящий отход наших частей. Над Бугом появились их самолеты. Из степи, поднимая пыль, наседали немецкие танки. Противно заныли мины, стегая батогами осколков окопы и травы. Но в полдень подошли корабли и, сразу ввязавшись в бой, начали переправу.

Что теперь вспоминать о том дне, зачем! Разве Андрей, который внимательно его, Кольку, слушает, сам не пережил подобных боев? Боев почти без надежды, боев не затем, чтобы разгромить, уничтожить врага, а лишь за единственную возможность: отступить. Были в тот день контратаки и схватки, были штыки и приклады, матросские тесаки и ярость, были танки, перепахивающие окопы, и гранаты, разрывающие в куски их чугунные души. Минуты отчаяния и снова — проблески веры.

Гибли бойцы в окопах и на берегу, гибли посреди лимана под бомбами и пулеметами «юнкерсов». И все же — шаг за шагом, в обнимку со смертью — переправлялись на левый берег. С каждым рейсом на том берегу прибавлялось наших частей, с каждым часом крепли их силы. И точно так же, с каждым рейсом и часом, таяли силы правого берега. Но зачем об этом рассказывать Иволгину.

К вечеру на правом берегу лимана остались только матросы. Остались среди изрытых, осыпавшихся окопов, среди погибших и раненых, догорающих танков и исковерканного оружия. На поле боя, пропитанном приторным запахом крови и гари, мертвых — и наших, и немцев, — было гораздо больше, чем живых. Лениво стелились дымы, заволакивая небо мглой. Сквозь эту мглу заходящее солнце бросало на степь сгустки запекшегося багрянца.

Корабли отошли к Очакову. Лиман за спиной у матросов, на неподвижной глади которого плавали разбитые шлюпки, казался шире, чем океан. Повисшая над ним тишина леденила души.

Видимо, гитлеровцы, зная, что наших бойцов осталось немного, решили до наступления темноты полностью овладеть берегом. Из их окопов раздался голос, усиленный радиорепродуктором. Какой-то немец, ломая и комкая русские слова, сперва восхитился стойкостью русских воинов, их верностью солдатскому долгу, которую превыше всего уважает германское командование, затем объяснил, что положение русских солдат безнадежно, они обречены, и потому германское командование предлагает русским солдатам капитулировать. Гарантировал сохранение жизни и хорошее обращение.

— А закурить дадите? — откликнулся кто-то из матросов.

— Махорка у вас имеется?

«Да, да, Германия ошень богатый страна, у нее все имеется. И махорка имеется. Много махорки, даже ошень много!»

— Тогда поставь Гитлера на-попа и набей ему той махоркой…

Нервы матросов не выдержали: над бригадой грохотал наборный боцманский мат.

«Русски зольдаты, вам некуда отступать…» — захлебывался немец у микрофона.

— Некуда, говоришь? Тогда полежим в могиле с тобою в обнимочку!

Внезапно репродуктор умолк. Одного за другим гитлеровцы вытолкнули из окопа на бруствер нескольких пленных матросов. Руки их были связаны, на изорванных тельняшках даже отсюда, издалека, были заметны темные пятна крови. Матросы стояли покачиваясь, поддерживая друг друга плечами. Из вражеского окопа — в спины плененным — полосонули автоматные очереди. Матросы, по-прежнему тесно прижимаясь друг к другу, начали медленно оседать на землю. И тотчас же снова ощерился репродуктор крикливым фашистским маршем.

Все это произошло так быстро, что бригада оцепенела. Потом, как-то вдруг, над ней прокатился вопль ненависти, гнева, нечеловеческого желания мести. Раздались запоздалые выстрелы, в сторону гитлеровцев полетели гранаты, но они уже ничем не могли помочь тем, лежавшим перед немецким бруствером. Матросы требовали атаки, с нескрываемым бешенством рвались в бой. В руках появились гранаты-лимонки, ножи. Глаза блестели остро и лихорадочно, как отточенные жала штыков. Зубы стучали от нетерпения.

— Только не зарывайтесь, — кричал, предупреждая, комбриг, — нас не должны отрезать от берега!

Конечно, силы были неравные. Но гитлеровцы, расстреляв на глазах у бригады пленных раненых, сами увеличили во сто крат ярость матросов. Людьми овладел тот бездумный, всепоглощающий жуткий порыв, — уже не боя, а просто побоища, — когда не думают о себе, душат врага руками, продолжают драться, даже умирая, а ощутив за спиною последний холод, с последним вздохом плюют с презрением врагу в лицо. Это был порыв обнаженной, обезумевшей ненависти.

Матросы сбрасывали бушлаты и форменки, оставаясь только в тельняшках. Пронесся пронзительный свист — и тогда моряки поднялись и молча, без криков, затаив свои чувства в себе до неотвратимой минуты, двинулись на врага.

Что было дальше, Колька помнил с трудом. Память сохранила лишь отдельные эпизоды боя — хаотические и нечеткие. Через несколько минут наши и немцы сошлись вплотную. Смешались свои и чужие, и бой, по сути, распался на множество схваток, в которых люди — одни из ненависти, другие в страхе перед матросскою местью, — дошли почти до беспамятства, дрались упрямо, остервенело и опьяненно.

В какой-то миг — это мог быть и первый миг, и тысячный — рядом с Колькой очутился высокий чужой фельдфебель. Заметив матроса, он выкатил испуганные глаза, растерянно залепетал побелевшими губами:

— Русс, сдавайса…

— Ладно, не греми скелетом, — процедил Колька со злостью, сгреб на груди у фельдфебеля мундир и с размаху ударил гранатой по голове.

Потом, в одном из закутков вражеского окопа, он встретился глазами в глаза с фашистским солдатом. Тот поспешно вскинул автомат, но в магазине не оказалось патронов. Солдат отбросил оружие, в ужасе закрыл руками лицо.

— Матрозен, не стреляй! У меня дома муттер… мама…

— А у меня что, сука? — ответил с яростью Колька и нажал курок.

Дрались врукопашную, ножами и тесаками. Ножи вытирали о землю, о травы, о чужие мундиры мертвых. Снова бросались в гущу сцепившихся. Но немцы подтягивали подкрепления, шли в наступление теперь навалом. Медленно теснили матросов.

Четыре танка вклинились в общий хаос, разрезали поле боя надвое. «Те, кто остался по ту сторону танков, пробьются в Очаков, — вяло подумал Колька. — А мне до Очакова уже не добраться». Уловил, что слева умолк пулемет, пополз туда. Добрался до него одновременно с комиссаром бригады. Оба пулеметчика лежали неподвижно, уткнувшись лицами в землю.

— А, стожарский, — узнал его комиссар. — Ложись рядом со мной, за второго номера.

Пулемет снова ожил. Комиссар стрелял коротко и расчетливо: кончались ленты. Выбирал скопления гитлеровцев, бил понизу, чтобы те не успевали прижаться к спасительной земле.

Вблизи начали рваться гранаты: видимо, немцы пытались подавить нашу огневую точку. Один из разрывов засыпал Кольку песком, и когда он отряхнулся, увидел, что комиссар как-то неестественно свалился на бок.

— Что с вами, товарищ комиссар? — торопливо и в то же время испуганно крикнул он.

— Все, брат… Держись, пока сможешь…

«Как же так? Не смог уберечь комиссара? Или это последняя битва для всех?»

В прорези щитка различил совсем близко темно-зеленые фигуры солдат и вдавил свои пальцы в гашетку. Пулемет рвался из рук, слепил мечущимся на конце ствола пламенем, сползал вместе с Колькой, дрожа от неистовых очередей, с края окопа. Упершись плечом в колесо станка, Колька удерживал его, не прекращая огня. Немцы снова залегли…

Бой окончился с темнотой. Редкие звезды выкатились над степью, стараясь забраться повыше в небо. В тишине стонали раненые. Немецкая речь слышалась отовсюду, и Колька не знал, где свои, где чужие и можно ли теперь пробраться к берегу. Но иного выхода не оставалось.

Осторожно приподнял комиссара — тот глухо застонал, очнулся. «Перевязать бы его, — подумал Колька. — Да разве в такой темноте перевяжешь? Да и чем?»

— Кто это?

— Я, товарищ комиссар, Лаврухин, — успокоительно зашептал Колька. — Стожарский, помните?

— Слушай, Лаврухин, — сдавленным голосом, пересиливая слабость, промолвил комиссар. — Возьми у меня в боковом кармане партийный билет, удостоверение, письма… Доберешься к своим — передай… Пусть напишут семье… Ну, а в случае чего — Сам понимаешь… Уничтожь. — Он примолк, собираясь с силами, затем совсем негромко сказал: — И еще одно: если не пробьешься к берегу — возвращайся к родным. В свой городок.

— Как это — в свой городок? — не понял Колька.

— Зря погибать, без пользы, глупо, Лаврухин… Борьба предстоит долгая. Значит, надо беречь наши силы. Для борьбы… Выжить — это тоже может быть боевой задачей.

— А как же вы?

— Моя Одиссея кончена, парень… Дай пистолет мне в руку — и уходи.

— Нет, так не выйдет, — отрезал, наливаясь обидой Колька. — Пробиваться будем вместе — теперь собою я сам командую. — Почувствовав, что тон его резок и грубоват, осекся и потом уже мягче, с виноватой заботливостью попросил:

— Пожалуйста, потерпите немного, товарищ комиссар, постарайтесь не стонать: нас могут услышать.

Самым трудным оказалось выбраться из окопа. В последний миг он едва не уронил раненого, резким движением удержался на бруствере. Комиссар тихо ойкнул, вцепился пальцами в землю. Видимо, чтобы совладать с болью, стал часто поворачивать из стороны в сторону запрокинутую голову, глотая воздух.

— Простите, товарищ комиссар, — с раскаянием, с мучительной мыслью, что увеличил его страдания и не в силах их облегчать, вымолвил глухо Колька. — Не рассчитал я…

— Ничего, ничего, Лаврухин… Больше стонать не буду.

Теперь, когда ночь уже скрыла следы сражения, набухшие с вечера почки звезд все смелей распускались в небе. С моря задувала низовка, очищая пески и травы от запаха гари, вытесняя его привычной солоноватой свежестью. «Это хорошо, что низовка, — думал Колька. — Будет сбивать в лимане течение. Иначе все равно унесет в море».

Он полз на левом боку, правой рукой обняв комиссара, положив его обессиленную голову на свою щеку. Локоть входил глубоко в шершавую землю — даже через тельняшку сухие комки земли обдирали кожу. Чувствовал пахучую горечь примятой полыни, лицом натыкался на жесткие, как хрящи, стебли стенного цикория, на жгучие, колко-привязчивые кусты курая. Донимала мошкара, прилипая ко взмокшему телу. Когда вспыхивали ракеты, вырывая из темени изрубленную боем степь, Колька прижимался к травам и замирал. В такие мгновения слышал тяжелое дыхание комиссара и радовался ему.

Часто на пути попадались убитые: свои или немцы, Колька не пытался опознавать. Он лишь злился, что приходилось ползти лишние метры, огибая их. А каждый метр давался ему нелегко. Несколько раз путь преграждали окопы, тогда он забирал вправо, чтобы миновать их стороной. Окопы, наконец, кончились, Колька знал, что теперь их не будет до самого берега.

И действительно, дальше ползти оказалось свободнее. Часа через полтора, теряя последние силы, Колька добрался, наконец, до береговой кручи. Бережно опустил комиссара, вытянулся рядом и замер, чувствуя в онемевших мышцах литую усталость и в то же время радуясь тому, что можно дышать на полную грудь. «Хорошо, что не пришлось пробиваться, — подумал он. — Вдвоем все равно не пробились бы… Видать, побоялись немцы сунуться в темноту. Теперь осталось перебраться через лиман». Перебраться через лиман! Он хорошо понимал, что это значило в их положении. Но что оставалось делать…

Лиман угадывался впереди черною глыбой мрака, в котором колыхались отраженные звезды. Где-то совсем близко с шумом ударил сазан или лещ, и Колька отметил, что глубины здесь начинаются сразу ж у берега. Попробовал голос негромко сверчок, за ним второй, третий, и степь наполнилась до краев страстною песней-мерцанием — мелодией летней дурманящей южной ночи. И тотчас нахлынуло множество полузабытых чувств. Вспомнились акации на главной, Очаковской, улице: в них до полуночи так же неистовствовали сверчки. Вспомнились тихие переулки Стожарска, истомленные ночною теплынью, рыбацкие домики, дремлющие за палисадниками. И конечно же, угловая комната в доме учителя Городенко… Такою мирной почудилась ночь, и журчание сверчков, и всплески рыбы, бьющей в лимане на быстрине, что захотелось заплакать, завыть, заскулить на далекие звезды. Впервые потерянное представилось Кольке дороже, значимей того, что искал он. Покой, неподвижность казались высшей свободой. Может быть, в этом и заключается отупляющая тяжесть войны?.. В Стожарске учил его Городенко — бывший комиссар. А сейчас рядом с ним лежит другой комиссар, лежит и почти не дышит. А может, и этот уже — бывший? А сам он, Колька? Как не позавидовать рыбам, сверчкам и даже камням: для них все останется неизменным — и завтра, и через год, и вовеки веков. А он — доживет ли до завтрашнего утра? Или до нынешней полуночи?.. Пожалел, что нельзя перемолвиться с комиссаром: что ответил бы тот? Да жив ли еще комиссар?

Приблизился к лицу раненого, вгляделся в него. Обрадовался, уловив дыхание… И внезапно почудилось Кольке, будто нахмурился комиссар, стал суровым, точно хотел сердито сказать: «Завидуешь рыбам? Выжить — это тоже может быть боевой задачей! Раскис ты, матрос Николай Лаврухин».

Отполз немного в сторону, отыскал сравнительно пологий спуск к воде. Услышал короткие автоматные очереди, оглянулся: в степи, в полукилометре от берега, медленно двигались покачиваясь блеклые пятна фонарей. Вздрогнул, догадавшись: между окопами бродили гитлеровцы и добивали раненых. Останься там комиссар… Эта мысль подхлестнула Кольку — он поспешно вернулся за раненым. Потом лег на спину, положил комиссара поверх себя и ногами вперед, притормаживая каблуками, начал спускаться с кручи.

Несколько минут затем, уже внизу, напряженно прислушивался. Но под кручами было тихо: только мерно плескались легкие волны. Тогда Колька поднял комиссара на руки и, уже не скрываясь, пошел в полный рост.

Воды лимана вовсе не были мрачно-пустынными, какими казались оттуда, сверху. Они неторопливо несли мимо берега какие-то темные купы или предметы — что, Колька не мог различить. «Должно быть, из павшего Николаева», — мелькнуло у него. Оставив комиссара, он забрел по пояс в воду, выискивая, на чем бы можно было переправляться. Ему повезло — да и могло ли не повезти, если мимо плыла разоренная войною земля! — вскоре он заметил небольшой плотик. Прыгнул и подтащил его к берегу. Это оказалась половина добротных ворот с вывороченными петлями и даже со щеколдой. С той веселой щеколдой, что не только запирает калитки, но и звонко выстукивает под рукой запоздавшего гостя, вызывая хозяина на крыльцо и приводя в клыкастую ярость даже самых покладистых псов. Ворота — осколок чужого подворья, чьей-то семьи, чьей-то жизни. Может, и Лаврухинскнй двор уже развеяло бурей по Черному морю…

Перенес комиссара на плот, привязал на всякий случай широким флотским ремнем. Под этот же ремень сунул немецкий автомат, прихваченный во время боя в одном из окопов. Скатанные брюки подложил под голову раненому: не захлебнулся бы, волны ведь в нескольких сантиметрах. Хотел было и сам примоститься на краешке, но ворота накренились, начали погружаться в воду. «Ладно, поплыву рядом», — решил Колька. Еще раз оглянувшись, столкнул плот на глубокое место и, загребая одной рукой, потащил его в темень лимана от ставшего вдруг ненавистным правого берега.

Вода была теплая и парная. Она ласково обволакивала тело, смывала с кожи многодневную пыль, прогоняя усталость. И вместе с тем, отрезвляла мысли. До сих пор у Кольки, захваченного вихрем событий, не было времени поразмыслить над тем, сумеют ли они с комиссаром добраться до левого берега. Он действовал так потому, что события сами его подгоняли, не оставляя выбора. Когда же берег, покинутый ими, исчез в темноте, Колька решил плыть размеренней, чтобы сохранять силы, «Куда торопиться! Таким способом все равно не переплывешь лиман. Главное: продержаться ночь, дождаться утра. Быть может, с рассветом их кто-нибудь подберет. Если, конечно, не унесет в море. Низовки почти незаметно, зыбь еле-еле плещет о плотик. А ведь низовка — волновой ветер…». Попробовал воду ртом — она оказалась соленой: нагнало низовкою с моря. Значит, все-таки дует. Что ж, и на том спасибо. В конце концов, лучше уж море, чем правый берег, на котором сейчас фашисты деловито и хладнокровно добивают раненых.

Время от времени Кольке чудилось, будто поблизости, в темноте, плыл еще кто-то — отфыркиваясь, всплескивая руками, трудно дыша. Возможно, не только они с комиссаром пробирались к своим. Хотелось окликнуть, но сдерживался: могли услыхать гитлеровцы. «Полосонут прожектором по воде — не спрячешься. А нужно обязательно дожить до утра».

Упала звезда за лиман — медлительная, как время. «Чья-то душа, — припомнилось Кольке. — Впрочем, ерунда. Иначе после сегодняшнего боя уже ни одной бы звезды не осталось на небе… А может, это звезда комиссара?» Колька вдруг испугался одиночества, затерянности меж утром и вечером, морем и небом — меж двух великих миров. Мокрой рукою поспешно коснулся лица комиссара, и тот, должно быть от влаги, очнулся и застонал.

Обрадовался этому, хоть и болезненному, но все же живому голосу.

— К утру доберемся к своим, товарищ комиссар, — промолвил он, боясь тишины и молчания.

— Не верю тебе… Ты всегда соглашался со мною только из трусости…

— Я? — растерялся Колька.

— Истину могут познать либо абсолютная убежденность, либо абсолютное равнодушие… А отстаивать ее способна лишь убежденность. Но для предателя всякая истина точна только до третьего знака… Убери наган!

— Какой наган? — застучал зубами сразу озябший Колька.

— Кстати, ты знаешь, что трусы целят всегда в лицо?..

Кольку знобило. Вода, поначалу теплая, стягивала втугую кожу, сжимала в негнущиеся комки продрогшие мышцы. Он снова поплыл быстрее, чтобы согреться, а главное — чтобы не слышать спокойных слов комиссара, который бредил в горячке.

— Смерть подводит черту, но не подводит под этой чертой итога, — раздавалось у него за спиной; — Пуля может быть и последнею точкой, и первой искрой…

Потом обессиленный Колька держался за плотик, не шевелясь, с трудом перемалывая отяжелевший воздух сдавленной, словно зажатой тисками грудью. Отплевывался, когда низовая волна плескала ему в лицо, сдерживал подступавшую слабость и тошноту. В уши снова давило молчание. Тело точно набухло: тянуло ко дну. Глубины уже не казались страшными: манили покоем и избавлением от всего.

Изредка чувствовал, как его ног касались сонные рыбы. Точно мертвого… Воспаленными, режущими, как рана, глазами смотрел на восток, на невидимый левый берег, над которым должна была перед утром поредеть бесконечная ночь.

Скованный холодом, все чаще стал забываться. Привязать себя к плотику было нечем. Тогда с последними силами он выкарабкался на край ворот, навалился на доски грудью и уронил голову на ноги комиссара… Проснулся он от привычного плеска весел. Над лиманом стелился туман, предвещая холодную и росистую зорю. Прислушался. Нет, он не ошибся: где-то в тумане двигалась шлюпка. На ней не стучали уключины — мягко поскрипывали шкармы. «Значит, шлюпка не городская — рыбацкая», — отметил Колыма. «А может, переправляются немцы?» — мелькнуло сомнение. Но тут же определил по ритму: гребет настоящий рыбак. Собрался с духом, негромко — громче просто не мог — выдавил:

— О-го-го-го-о…

Плеск весел оборвался: видимо, люди, уловив его вопль, замерли и вслушивались в туман.

— На шлюпке! — снова крикнул Колька.

— Никак свои, русские, — произнес кто-то отчетливо. И тотчас же снова ударили весла о воду, только сильнее уже и чаще.

— Сюда, сюда, — повторял он охрипшим голосом, не в силах радоваться спасению.

— Идем, идем, товарищи! — откликнулись со шлюпки. И, услышав слово «товарищи», Колька сморщился и, вконец ослабев, совсем по-детски, подрагивая подбородком, заплакал.

Шлюпка вынырнула из тумана. В ней сидели двое: один на веслах, другой, с винтовкою, на руле. Завидев плотик, гребец уперся в вальки, табаня. А тот, на корме, отставил винтовку и поспешно потянулся руками к матросу.

— Оттуда? — кивнул он на правый берег.

Когда Кольку втащили через борт, он рухнул на дно шаланды. Стуча зубами, прижался щекой к полу. Потом спохватился, приподнялся, глухо сказал:

— Там, на плоту… Комиссар бригады…

Но рыбаки уже укладывали комиссара на расстеленной венцераде. Кольку удивило, что тот не ойкнул, не застонал. «Держит слово комиссар», — с трудом улыбнулся он. И внезапно — понял. Увидел: рыбак что постарше, стянул с головы картуз, торопливо перекрестился и осторожно прикрыл лицо комиссара Колькиной бескозыркой.

Из всей бригады — вместе с мичманом Рябошапко и Петром Лемехом, которые провели минувший день на одном из кораблей, — перебрались на левый берег лимана человек семьдесят. Бригады не стало… Много позже матросы узнали, что еще около роты моряков, во главе с комбригом, пробились в Очаков. Гарнизон крепости, уже глубоко в тылу у врага, долго удерживал город. Потом, когда возможности обороны были исчерпаны, очаковцы уничтожили крепостные орудия и, отбиваясь от гитлеровцев, переправились через Днепровский лиман, чтобы по косам и мелководьям отходить на Скадовск и дальше — на Сиваш. Без воды, по пескам, где ни кустика, ни травинки, где ни окопаться, ни укрыться от самолетов, по безлюдным рыбацким косам, а где и водою, вброд, брели они долгие недели не то по морю, не то по земле. Лишь немногие из очаковцев достигли Крыма…

Комиссара похоронили в сыпучих солончаках, поблизости от лимана. Правый берег, высокий и неприветливый, виднелся вдали, рыжеватый от раннего солнца. Там, на узком клочке земли, который в ходе войны и значения-то не имел, остались друзья-товарищи, осталась морская бригада — осталась навечно. Два лейтенанта — уцелевшие командиры взводов — приняли командование, и матросы, изорванные, полураздетые, двинулись к Херсонскому большаку.

Часа через три они влились в поток солдат и матросов, беженцев, повозок, машин, отступавших из Николаева. В этом потоке двигалась и какая-то флотская часть, измотанная в последних боях. Ее командир — капитан первого ранга с рукой на перевязи — ехал верхом на коне по обочине шляха. Верховой во флотской форме вызывал улыбки даже у измученных вкрай людей. Не спешиваясь, каперанг выслушал лейтенантов, вздыхая о чем-то, порасспросил и согласно кивнул. Так пристали оставшиеся матросы к новой части.

Колька беспрерывно думал о документах погибшего комиссара. Их нужно было вручить капитану первого ранга. Но Колька медлил. Минувшей ночью он точно сроднился с комиссаром, перешагнул тот условный рубеж, что отделяет начальника от подчиненного. Он знал о комиссаре больше, чем любой из шагавших рядом. И потому тот был для него теперь таким же близким и дорогим человеком, как мать и отец, как Петро Лемех, как стожарские рыбаки-соседи — частицей Колькиной жизни. Ему не хотелось расставаться с документами — измятыми, скомканными, которые после лимана прочесть уже было почти невозможно. Казалось: пока документы с ним, комиссар продолжает жить, идет где-то рядом, вместе со всеми, к Херсону, такой же бодрый и неизменно подтянутый, как всегда. А отдай он, Колька, эти бумаги — все превратится в необратимое прошлое, и тогда комиссар для него станет тем же, чем стал уже, наверное, для многих матросов: могильным холмиком над Бугским лиманом. «Может, оставить у себя партийный билет? — мучительно размышлял Колька. — Чтобы немцы не думали, будто у нас — одним коммунистом меньше… Но имею ли право? Могу ли я свою жизнь поставить вровень с жизнью погибшего комиссара?»

В конце концов, он подошел к капитану первого ранга. Доложив о себе, коротко рассказал обо всем, что случилось на том берегу и в лимане. Каперанг долго рассматривал документы, стараясь в них что-нибудь разобрать. Печально сказал:

— Спасибо, моряк. Волю комиссара выполним. — Спрятал бумаги в полевую сумку и, взглянув на Кольку, добавил: — Тебе полагался бы орден, матрос. Да только прости: не до орденов сейчас.

Они отступали по ровной и плоской степи с редкими тополиными хуторами. Сухо шуршали колосьями перестоявшиеся хлеба. Пламенели раскованным золотом доцветающие подсолнухи. И кружили над степью и над шляхами коршуны, ожидая своего часа.

С воздуха наседали самолеты. Они бомбили, обстреливали дороги, и меж хлебов, у дорог, вырастали скорбные холмики могил. Многие оставались не похороненными, и живые, проходя мимо, немо просили у них прощения.

Как-то, помогая зенитчикам вырыть орудийный дворик, наткнулся Колька в земле на кучу зерна. «Неужели кто-нибудь спрятал?» Потом догадался: сусличья нора. Вспомнил, отец рассказывал: в голодном двадцать первом году бродили рыбаки по степи, раскапывали такие вот норы. В каждой оказывалось пуда по полтора зерна. Может, и ныне тем, кто остался под немцем, придется вот так же кормиться? Горят неубранные хлеба — горят на корню, предвещая голод. То немногое, что сумеют сохранить люди, сожрут, подберут подчистую фашисты… Где-то теперь отец? Как там бедует мать, оставшаяся в неволе? Увидит ли их он когда-нибудь снова?..

Херсон оставляли в знойный августовский день. После нескольких суток боев стало ясно, что город не удержать. Немцы наступали с двух сторон: от Николаева и со стороны Снегиревки. Никто не знал, где проходит линия фронта, какие местечки и села в наших руках, а какие заняты немцем. Сводки Информбюро не вносили ясности: об оставленных городах сообщалось, как правило, по прошествии нескольких дней, когда фронт откатывался восточнее. Поэтому бойцы интересовались, главным образом, новыми направлениями, которые появлялись в сводках. Так было и в этот раз: уже давно в сводках упоминались бои на Херсонском направлении, когда, наконец, сообщили о том, что пал Николаев. Что же могли объяснить бойцам запоздалые сведения!

Вновь очутился Колька на берегу Кошевой. Прошло лишь немногим больше трех месяцев с тех пор, как он был здесь в последний раз. Вон там, за причалами Экспортлеса, стояла тогда «Черноморка». Помнится, уходили в тумане, навстречу ночному шторму. И сейчас посреди Днепра, за мысом яхт-клуба, торчит из воды поворотный буй, от которого тянется курс в днепровское гирло, в лиман, к Очакову и Стожарску. Что там теперь, за вербами гирла, за камышами и щучьими заводями, за куренями пойменных хуторов? Неужели Германия?



Три месяца, а что осталось от прежней жизни? Не было ныне ни «Черноморки», ни шкипера, ни Стожарска… А сам Херсон! Горели дома, подожженные бомбами: немцы беспрерывно бомбили порт. Замерли корпуса консервных заводов, из вскрытых вен элеватора вытекали в широкий Днепр струи зерна. Опустели судоремонтные верфи: корпуса кораблей заранее быль выведены в порты Кавказа и Крыма. Меж правым и левым берегом сновали буксиры, колесные пароходы, моторки, шаланды, баржи, понтоны и даже плоты: переправа. А к пристаням подходили все новые группы бойцов — покрытые пылью и кровью, только что вышедшие из боя.

Пароходы держали путь на Голую Пристань и Збурьевку, на Кардашинку, Подстепню, Казачьи Лагери: в плавни. Командам судов давался строгий приказ: выполнив боевую задачу, заводить пароходы в лиманы и ерики, в рукава и протоки, известные только охотникам да рыбакам, и там, среди камышей, верболоза и желтых кувшинок, затапливать, подорвав перед этим котлы и машины. Самим — уходить с частями на левый берег… Прощаясь протяжным гудком с Херсоном, отчаливали суда в последний рейс, навстречу смерти в днепровских плавнях. «Спартак», «Рабочий», «Слепнев», «Ян Фабрициус», «Труд», — читал названия пароходов Колька, прощаясь с ними, точно с людьми.

— «Карлуша» пошел, — всхлипнул рядом кряжистый парень, по виду грузчик. Из Кошевой медленно разворачивался светлый, с узорчатыми бортами «Карл Либкнехт». А следом — двухтрубный колесный буксир, выкрашенный в желтый цвет: «25 Октября». Несколько лет назад Колька видел в Днепровском лимане, как этот буксир — тогда белый, с трехцветным флагом на мачте и надписью на кожухе «Тургеневъ» — снимали для кинофильма «Белеет парус одинокий». Это выглядело тогда в глазах мальчишек как диво — все лето на побережье только и было разговоров, что о кино. Все это тоже осталось теперь в далеком прошлом.

Матросы отступали на Цюрупинск… Горели херсонские улицы, горели склады Экспортлеса и вагоны на портовой ветке. Над пристанями роился гул, придавленный зноем: крики, говор команды, стоны раненых. Тарахтели моторы катеров и «болиндеры» рыбацких баркасов. Тут же, на берегу, высились горы консервных банок — с компотам и знаменитыми херсонскими баклажанами, которые не успели вывезти. Бойцы, потерявшие голос от жажды, пытались отведать этих компотов, но интендант, с десятком солдат охранявший консервы, вдруг заартачился, заорал, пригрозив трибуналом за мародерство.

Потом примчался мотоциклист и испуганно сообщил, что немцы вышли к вокзалу и бой сейчас завязался, наверное, уже на Говардовской. Интендант забегал, растерянно запричитал, предлагая частям забирать консервы, кто сколько сможет. Командиры хмуро отмалчивались. Тогда охранники притащили бочки с бензином, облили консервы и подожгли. Над причалами удушливо потянуло обгорающей жестью. Нагретые банки взрывались, точно гранаты.

Колька погрузился в небольшую деревянную баржу, которые тут называли «дубками». Моторная лодка поспешно зацепила баржу канатом и потащила к левому берегу. Город все шире открывался с реки, поднимаясь в гору домами из белого камня, накаленного солнцем. На эти дома наползала мохнатая шапка из черных едких дымов. Река клокотала хаосом шлюпок и пароходов, ревела гудками, давилась разрывами бомб. Военные катера-охотники и мониторы речной флотилии, приткнувшись к вербам, обстреливали через город район вокзала.

Порт окутался белыми облаками: маневровые паровозы стравливали пары. Над заводскими корпусами то и дело вздымались ворохи пламени, пыли, осколков стен: подрывали цехи. А за домами, где-то уже на улицах, внезапно заработали пулеметы… С горечью и обидой оглядывался Колька на покинутый город. Сколько оставлено их в Белоруссии, на Украине, в Прибалтике. А теперь еще — и Херсон… До каких же пор? До каких?

Высадились возле домиков бакенщиков — беленьких, чистеньких, на высоких сваях из-за весенних разливов. Хуторок назывался Перебойня. Провожатый, встретивший моряков, объяснил:

— Дальше чимчикуйте грядою, по проводам. Встретится речка-копанка — смело переходите, воды там толечки под ширинку. Через другую перевезут вас на каюках, а кто помоторней — и сам перегребется: реки там всего ничего, только и есть что названия… А дойдете до Конки — алешковские шаландеры там. По ерику та по Чайке перебросят на Паланковские озера… Ну, бувайте. Дубок мы еще разок сгоняем в Херсон.

Сразу же за Перебойней начались непролазные плавни. Днепр и город скрылись за камышами и поросшими мхами вербами. Узкие стежки, протоптанные в чащобе, не вмещали матросов — идти приходилось по камышам, перевитым ежевикой и колокольцами, по заплаве и кочкам, по скользкой прели валежника. Густые вербы спутались кронами, не пропуская солнца и ветра. Воздух меж ними был застоявшийся, душный, плотный. Лица покрылись липкою паутиной. Звенели растревоженные комары, где-то в вербах пискливо покрикивали кобцы. Казалось, вокруг первозданный затерянный мир. И только гудки и шлепанье плиц пароходов, доносившиеся со всех сторон, напоминали о действительности: повсюду, куда ни сунься, тянулись протоки и ерики, всюду была вода, по которой пробирались в этот час многочисленные суда с отступавшими от Херсона войсками.

Конка — рукав Днепра — открылась просторно и далеко. Виднелись сразу несколько пароходов, баржи и дубки, множество каюков и шаланд… Все спешили к Цюрупинску, в Заднепровье, к спасительной Таврии, отгородившейся от врага руслом и поймой великой украинской реки. К Цюрупинску подходила железнодорожная ветка из Крыма, построенная в самый канун войны. Обессиленные отступлением, изголодавшиеся, наши части надеялись, что по этой ветке теперь подбросят им подкрепления, боезапас, продовольствие. Таврия обещала налаженные, прочные тылы, длительную оборону днепровского водного рубежа… У берега Конки, на который вышли матросы, стояли поджидавшие их шаланды. От наивных имен «Голубка», «Петрушка», «Мария», «Надя», неуклюже выведенных на бортах различною краской, а то и попросту дегтем, — веяло домовитым покоем. Мирною и немного смешной выглядела и строгая надпись, прибитая к врытому в землю столбу: «Якоря не бросать. Кабель». Сами шаландеры — жилистые, коричневые и блестящие от загара и пота, — пока подтягивались из плавен отставшие, делились последними новостями.

— В Кардашинском лимане, слух был, дубок с пехотою потонул. Еле выплыли к Солонцам.

— А тут-он рядом, за первым коленом, вчерась коло Зимника бомба упала. В пароход не попало, а коты и ятери старого Голубенка, как те вертуты, поперекручивало.

— Чутка, пароходы будут топить в Голубовом и Вчерашнем лиманах. А может, в Прогнойке, кто ж его знает…

— В Гнилуше бы посподручней: и глубоко там, и немец не сунется. Только не доберешься — все ерики начисто рогозою позарастали.

— Судов понагнали в Алешки — прорва! И на пристани разгружаются, и на Голенькой, и на Маркуцыном берегу…

— Тю — на Маркуцыном! Та как же они туда заплывли, ежели там кушири, как гадюки!

— А ты у Цвириньчихи спроси — она моей сводни балакала!

Просвистел одинокий снаряд и шлепнулся где-то в плавнях. За ним — второй, третий: видимо, немцы вышли в нагорную часть Херсона. И сразу же шаландеры вскочили, засуетились, начали разбирать правилки и весла.

— Та грузитесь же, матрогоны, скорее, потопит усех нас немец!

— Ему, голомозому, плавни теперича видно, чисто базар с каланчи!

— В болотах всех чирков переглушит, зараза.

Переплыли Конку наискосок. В узком ерике шаландеры гребли медлительно и натужно, ожидая после гребков, пока весла очистятся от кувшинок и водорослей, от резных буроватых листьев чилима — колючего водяного ореха. Читал где-то Колька, что этот орех — родом с реки Амазонки. Какими ж путями он очутился здесь?..

Свернули в Чайку — глухую протоку, почти целиком заросшую лозами и очеретом, белыми лилиями, стрелолистом, болотной гречихой. Здесь царил вековой покой. Пахло аиром, медвянистым хмелем перестоявшихся трав. Юрко перелетали, качая тростинки, синие с зеленью камышанки; бегали по лататьям болотные курочки, а посреди протоки, меж стрелолиста, бесшумно закручивалась и вздрагивала вода: это в зарослях куширя «играла» пугливая и стремительная рыба — чернуха. Серые цапли надменно глядели на шаланды, потом с ленивым достоинством взмахивали крыльями и скрывались за ближними вербами. Красные бархатные стрекозы — «кульбабцы» — доверчиво садились на бескозырки.

«Господи, сколько ж веков простояла здесь нетронутой тишина!» — думалось Кольке. Кто знает? Может, еще со времен, когда кончилась, отшумела казацкая Алешковская Сечь! Остались от тех времен только песни да названия сел и речек. Солонцы — на солёных озерах, голодное Костогрызово меж песков, Большие и Малые Копани, Голая Пристань, Казачьи Лагери, Збурьевка, за которой «взбуривалось» уже Черное море… Когда возвращались, бывало, казаки из вражьего Крыма по голым Таврийским степям, глядели, измученные жаждой: скоро ли замаячит родное Алешье? Первые хутора на знакомых шляхах так и прозвали: Маячками. Добравшись до плавен, поили досыта отощавших коней. Тогда же и окрестили эти края — Конскими Водами. И ныне — от Запорожья до самой Збурьевки — текут бесчисленные речки Конки. А эта тихая Чайка? Наверное, пробирались по ней казацкие легкие лодки-чайки, пробирались в обход турецких крепостей, чтобы нежданно-негаданно выйти к Кинбурну, появиться внезапно под стенами Очакова и Гаджибея… Много ериков, безымянных речек-раскопанок было вырыто казаками, чтобы обмануть турков. Позарастали те ерики верболозом и камышами, осталась в них только певучая мирная тишина. Надолго ли? Посвистывали снаряды, пристреливался новоявленный янычар к Цюрупинску — бывшим казацким Алешкам.

Вспомнил Колька, что собирался отец, если падет и Скадовск, податься в днепровские плавни, драться в тылу у врага. Осторожно спросил шаландера, можно ли тут партизанить. Тот с сомнением покачал головой, раздумчиво ответил:

— Летом чего ж, немец в плавни не сунется, побоится. А подсохнет камыш зимой, подожжет он, ирод, со всех краев — куда денешься! Хоч живой сгорай, хоч мертвый сдавайся…

Расположились матросы в бывшем Алешковском монастыре. Уже много лет в нем работал сельскохозяйственный техникум, монашки же разбрелись по окрестным селам, кормились тем, что вязали платки да стегали ватные одеяла. Лишь в последние дни, по рассказам цюрупинцев, они объявились опять, откровенно надеясь, что с приходом немцев вновь возродится «святая обитель».

Под сводами монастырского храма было мрачно и холодно. Свет —даже днём — проникал туда скупо через узкие загрязненные окна. Со стен, с потолка, из-под купола хмуро глядели небритые лица святых. В темных закутках, не пугаясь ни этих лиц, ни людей, возились пискливо крысы.

Немцы или выжидали чего-то, или боялись плавен. Обстреливали левобережье, бомбили с воздуха, но даже разведчики их не совались в плавни. Страху на гитлеровцев нагнали немалого. Вскоре после того, как взяли они Херсон, из гирла ворвались внезапно в Днепр наши торпедные катера. С ходу прочесав пулеметами пристани, они обрушились на яхт-клуб, где в этот час загорали и даже купались немцы. Удар был стремителен и неожидан. В панике фашисты топили друг друга, метались раздетые, настигаемые огнем. Пока спохватились и залегли, катера развернулись и снова ушли в лиман. С тех пор херсонские набережные выглядели пустынно. Пристани опоясались проволокой, батареи врага держали реку под прицелом.

«Может, поторопились с пароходами? — не раз сомневался Колька. — Преждевременно затопили?» Пароходы торчали теперь из воды повсюду: в Конке и в Чайке, в ериках — кто накренившись, кто совсем завалившись набок, подорванные, удивительно мертвые и холодные. Нет, наверное, ничего холодней и тоскливей, чем покинутые суда.

Однако все повторилось, как прежде, как множество раз с начала войны. Вражеские войска форсировали Днепр гораздо северней: не то под Никополем, не то в Запорожье. Снова действовала немецкая тактика клиньев. Обозначилось направление их удара на юге: на Мелитополь и дальше — на Крым.

Монастырь покидали тремя колоннами. Одна — песками — на Солонцы, другая — по кучугурам, через сосновые лесополосы, третья — через сам городок. Матросы, среди которых были Колька, Чирок, Петро Лемех, брели по бесконечно длинной улице, которая называлась Нижней. Жители горестно смотрели из-за заборов: молчаливо, насупленно, вытирая глаза концами косынок. Чтобы не видеть их взглядов, Колька читал на табличках домов имена владельцев. Вырвихвист, Скакун, Середенко, Цвиринько — сколько рыбаков, матросов и капитанов встречал он на Черноморье с такими фамилиями! То были потомки алешковских сечевиков. А вот между ними другие фамилии: Балашов, Кондратов, Пискулин, Клевцов — и о таких шкиперах наслышался Колька. Предки их — тамбовские, вятские да псковские мужики, помнится, рассказывал Городенко, — отслужив горемычные четверть века на кораблях Черноморского флота, не возвратились в родные тубернии, запоротые и нищие, осели и поселились тут, на днепровской вольнице. Было это до Ушакова, когда не закладывался еще Херсон. С тех пор повелись в понизовных селах русские имена. Но кто ныне знал обо всем об этом, кроме историков! Было теперь единое племя тружеников-черноморцев, к которому принадлежали и он, Колька Лаврухин, и Петро Лемех, и стожарские рыбаки.

Хотелось пить. В конце улицы, где-то уже у пристани, Колька решил зайти в какой-нибудь дом напиться. Увидел за забором колодец, отворил калитку. Тропинка, затененная вымахавшей в рост кукурузой, тянулась через огород, меж огурцами, рядами помидоров и баклажан. Уже за колодцем, под могучим полустолетним кленом, виднелся дом под черепицей, сарай, летняя мазаная плита — кобыця. Заметив Кольку, вышли на порог черноглазая низкая женщина и такой же черноглазый подросток.

— Воды бы холодной кружечку, — попросил, поздоровавшись, Колька.

— Сейчас, сынок, только свеженькой вытащим… Заходь в хату, передохни. Может, борща покушаешь?

В комнате было светло и чисто, пахло крашеными полами. На стенах — фотографии, картина, писанная маслом: и угрюмом штормовом море, закипающем белой пеной, гибнет ледокол.

— Да ведь это же… «Семерка»! — изумился Колька.

— «Семерка» и есть, — подтвердила женщина. — Отец наш — муж, значит, мой, — на ней механиком плавал. Перед самым гибельным рейсом в отпуск ушел — видать, счастливый кто-то в нашей семье родился.

— А сейчас где? — поинтересовался Колька.

— Кто ж его знает, — сразу помрачнела женщина. — На «Торосе» плавает, а где теперь… Не слыхал, жив еще «Торос»?

— Жив, — соврал Колька, хотя ничего не знал о судьбе ледокола «Торос». — Кто ж это рисовал? — кивнул он на картину.

— Сын мой старший, — с гордостью промолвила женщина, и глаза ее потеплели. — В Харькове в институте учится, на инженера. Да только месяц уже, как весточек нет, — всхлипнула вдруг она и прикрыла концом косынки задрожавшие губы. — Зятья ушли на войну, осталась я с дочками, с внуками, да со своим молодшеньким… Что теперь будет… Осподи, помоги и помилуй, — обернулась в угол, к образу Николы-угодника, покровителя моряков.

Колька стоял потупившись. Разве не так же осталась мать: одна-одинешенька, без помощи и защиты! Теперь остаются в неволе и эти — свои, земляки, родные. Расспроси он подробней, и окажется, что почти в каждом доме, наверное, знают многих стожарских, погибшего шкипера, может быть, даже отца. «Простите, люди, за все…»

Поблагодарил за воду, за ласку, за торопливое благословение чужой, незнакомой матери и пошел со двора медленно к тоскливо, не оглядываясь, чтобы глазами своими, полными горя, не погасить раньше времени последнюю людскую надежду.

На улице, у калитки напротив, старик с обвисшими седыми усами — по всему видать, шкипер, — потерянно спрашивал у проходивших матросов:

— Котьку Пихарева, внука моего, не встречали? Флотский он тоже, в Одессе служил…

Мельком увидели пристань с пароходами, свернули направо и пошли теперь уже по мощеной улице — от реки и от плавен. Минули базарную площадь с высокой и стройной церковью, затем — школу, клуб, паровую мельницу… Улица постепенно вытянулась в шоссе, покрытое белой каменной пылью. Потянулись виноградники, огороженные кустами маслины, в которых зрели и набирались солнца пахучие «изабелла» и «лидия». Над баштанами, щедро усыпанными полосатыми валунами арбузов, текло и дрожало марево зноя.

Все тесней обступали шоссе кучугуры — раскаленные, выбеленные под солнцем до боли в глазах. Горячая жесткая духота иссушала губы и горло, точно потрескавшуюся корку земли, давила на уши, обжигала кожу. Алешковские пески истекали жарой, лежали в желтом, как дымка, зное.

Дорога была завалена сломанными повозками, брошенными пожитками: впереди наших частей брели на восток толпы беженцев. Путь по безводным пескам, по Таврийской степи, — особенно для детей, стариков и женщин, — был нелегок. Об этом свидетельствовали свежие могилы на обочинах, попадавшиеся на каждом шагу. Все чаще встречались отставшие семьи, обессилевшие матери с детишками на руках. Моряки отдавали последнюю воду из фляг, брали детей и несли по степной дороге. Но такое соседство было для беженцев не менее страшным, чем жажда и зной: за колоннами наших частей охотились вражеские самолеты.

У людского горя на дорогах не было уже ни слез, ни жалоб, ни возмущения — только немая надежда… Потом снова разгорелись бои: немцы теснили наши войска и с севера и с запада. Открытые степи создавали прекрасный оперативный простор для бронетанковых соединений врага: их нечем было остановить. Но зачем об этом рассказывать Иволгину…

Колька долго надеялся, что наши свернут на Скадовск, где он разыщет отца. Но после Чаплинки понял: у отступавших остался по сути единственный путь: к Перекопу.

На Сивашах возводилась плотная многослойная оборони. Сюда стекались, как обмелевшие реки, наши измотанные войска: от Херсона, Запорожья и Приазовья. Их спешно переформировывали, пополняли, вооружали. Солдаты Приморской армии и моряки-черноморцы строили доты, пулеметные гнезда, противотанковые рвы — все то, из чего состоит глубоко эшелонированная оборона. Подвозились морские орудия, устанавливались на перешейках, соединяющих полуостров с материком. Но самое главное, вновь поднимался дух у бойцов, вновь появилась вера, что это — последний рубеж отступления. Разве такую преграду осилят фашисты? Рядом — наши аэродромы, Черноморский флот, свежие морские полки севастопольцев. Наконец-то враг себе сломит шею!

Ранняя осень рябила тусклую воду Гнилого моря, высветливала прозрачной дымкой береговые рыжие кручи, уходящие вдаль, к Арабатской Стрелке. Встречались азовские и каркинитские ветры, и зажатые ими стояли над перешейками брюхатые облака. Ворчали над Сивашами грозы, кропили живительными дождями убитую зноем степь. И степь оживала, свежела, полнилась запахом трав и воскресшей перворожденной земли. Даже окаменевшая соль, которую выпарило за лето немилосердное солнце, вновь обретала свой первозданный запах морей. Навстречу поголубевшему небу опять распускались дикая желтизна молочая, степная ромашка, блеклые поздние маки. Казалось, все вокруг расправляло плечи, вбирало в себя родниковую осеннюю ясность, чтобы встретить грядущий бой с обновленной и девственно чистой душой.

Однако драться на Перекопе не пришлось ни Кольке, ни Лемеху, ни Чирку. В сентябре их отозвали в Бахчисарай, в отдельный матросский отряд неизвестного назначения. Под началом мичмана Рябошапко тронулись они в длительный путь по стране. Керчь, Тамань, Краснодар, Кавказская, Минводы, Махачкала. Морем — до Астрахани, Волгою — до Ульяновска. Вагоны-теплушки, Ладога, Ленииград. И вот после долгих скитаний очутился Колька на Балтике, в поселке со странным названием Лисий Нос, в командирской землянке Андрея Иволгина…

— Да-а, и ты повидал изрядно, — задумчиво промолвил Андрей, когда он закончил нерадостный свой рассказ. — Теперь понятно, почему отобрали именно вас.

— А зачем нас прислали сюда? — спросил недружелюбно Колька. Воспоминания возвратили его в родные места, к Херсону и к Бугу, к Стожарску, которые мечталось после пережитого освобождать самому. — Разве нам не хватало дела в Крыму?

Несколько минут Иволгин молча ходил по землянке. Потом взял лампу, поднес ее к карте и поманил Кольку.

— Взгляни сюда… Видишь линию фронта? Она подошла к окраинам Ленинграда. С начала сентября гитлеровцы беспрерывно обстреливают город, за месяц выпустили по нему около четырех тысяч снарядов. Даже цели указали артиллеристам, сволочи: Эрмитаж — цель номер девять, Дворец пионеров — сто девяносто вторая, Институт охраны материнства и младенчества — тоже цель, семьсот девятая. Школы, больницы, Зимний дворец, университет, соборы — Исаакиевский и Казанский — все заномеровали, подлецы… Теперь гляди сюда. В районе Ораниенбаума наши удерживают в тылу у немцев плацдарм, — показал на карте Андрей. — Значение его трудно переоценить: вместе с Кронштадтом он оттягивает на себя свыше двух с половиной сотен крупнокалиберных орудий врага. Да и не сладко немцам чувствовать за спиной бригады матросов-балтийцев, морские форты, такие как Красная Горка. Не разгуляешься… скажу прямо: от этого плацдарма во многом зависит судьба Кронштадта и флота, а значит — и судьба Ленинграда.

— Понятно, — оживился Колька, — нас высадят да плацдарм!

— Не торопись: кого туда высадят, когда понадобится, не знаю… Плацдарм нуждается в регулярном снабжении: боезапасом, продовольствием, техникой. Думаю, в дальнейшем туда начнут перебрасывать и свежие войсковые части. Но ты видишь: такое снабжение возможно лишь с моря. Сейчас корабли грузятся в Ленинграде, по Невской губе доходят почти до Лисьего Носа, затем — на Кронштадт и уже оттуда — в Ораниенбаум. Путь этот сложен: немцы простреливают фарватер, плавать по каналу можно, по сути, только в ночное время. Нынешние перевозки не в состоянии обеспечить плацдарм. Вот и появилась естественном мысль: создать дополнительный погрузочный пункт в гавани Лисьего Носа… Теперь соображаешь, зачем вас прислали сюда?

— Значит, грузчиками?

— Это уж кем понадобится, — спокойно рассудил Андрей. — Грузчиками, строителями, саперами, дымзавесчиками.

— И для этого стоило нас тащить через всю страну! — распалился Колька. — Кто-то воюет, ходит в атаки, гибнет и проливает кровь, а мы тут будем командовать «майна» и «вира»? Так?

Андрей задернул шторкою карту, поставил обратно на стол коптящую лампу. Исподлобья взглянул на Кольку, хмуро сказал:

— Слушай, когда ты дрался на Буге, как бы ты оценил человека, который подбросил бы в ту минуту вашей бригаде пяток орудий или два-три танка? Я в белорусских лесах за связкy гранат не пожалел бы Звезды Героя! Под Ораниенбаумом сражаются наши бойцы — у них достает и стойкости, и отваги. Но они нуждаются в снарядах, в горючем, в минометных стволах. Разве нам на границе или вам в бессарабской степи не хватало против немецких танков лишних батальонов? Чем бы там они помогли?.. Как же ты смеешь думать сейчас, что тебе отвели последнюю роль! Ты, знающий цену каждой гранате в бою!

— Это забота тыловиков, интендантов, — не унимался Колька. — А я матрос, и к тому ж, задолжал фашистам. Место мое — на фронте.

— А здесь, в Ленинграде, повсюду фронт. Тыла нет, и тыловиков тоже. — Андрей говорил теперь почти резко. Сердито потянулся за папиросами, но, видимо, вспомнив о кашле, о простреленных легких, отодвинул пачку. И этот жест или мысль, отвлекшая на мгновение, помогли ему взять себя в руки, успокоиться. Продолжил миролюбиво, скорее просто рассказывая, нежели споря и убеждая. — Я поначалу, как прибыл сюда, тоже психовал, вроде твоего. А когда познакомился с обстановкой, перед самим собой устыдился… Думаешь, легко тут? Мелководье, при ветре с моря уровень Невской губы резко падает: суда порою не могут подойти к причалу. А скоро ледостав, значит, будет еще труднее. Надо срочно достраивать пирс, удлинять его метров на двести. Погрузку производить затем в минимальные сроки, главным образом ночью или же под прикрытием дымзавес: немцы почти полностью просматривают поселок через губу. И все это — под постоянным артобстрелом, под бомбежками, любою ценой выполняя задачу… Не каждый такое выдержит долго.

После вспышки Колька молчал. Не потому, что во всем согласился с Андреем, — попросту боялся обидеть Иволгина неосторожным запальчивым словом. Кто он такой, Колька Лаврухин, чтобы считались с его желаниями? Андрей имеет гораздо большее право, нежели он, проситься на передовую, однако не ноет по поводу назначения, не жалуется, думает лишь о том, как бы лучше выполнить ответственное задание. Думает о бойцах на плацдарме! Так и должен, наверное, поступать волевой командир. Приказ есть приказ, он обязателен для всех, в том числе и для него, Кольки Лаврухина. К тому же не следует горячиться: судя по рассказу Андрея, дело здесь вовсе не из простых — солдатское, фронтовое. Может быть, даже сложней, чем в окопах. Смерть в бою прощает солдату многое, даже невыполненный приказ; здесь же нельзя умереть раньше, чем выполнишь боевую задачу: от жизни твоей зависит судьба бойцов и победа там, на плацдарме… Ладно, довольно об этом. Неужели у них с Андреем не о чем поговорить, кроме как о войне!

— Знаешь, я вчера видел Елену, — сказал он негромко, не глядя на Иволгина. В печурке потрескивали догорая дрова. Время от времени с мокрого потолка землянки падали тяжелые капли, словно напоминая об устоявшейся ночной тишине. Андрей не отвечал, и Колька, не вынося молчания, коротко поведал обо всем, что случилось накануне на шоссе.

— Да, она здесь, в Ленинграде, — промолвил, наконец, Иволгин. — Ты бы написал ей…

— Я? — растерянно переспросил Колька, не ожидавший от молчавшего капитана такого предложения. И сразу вспомнилась последняя ночь над Раскопанкой, июньское утро, письмо Елены. Разве в том письме не сказала она обо всем яснее ясного! — Нет, я писать не буду, — возразил он слишком поспешно и горячо, боясь, что не выдержит, не устоит перед нахлынувшим вдруг желанием излить Елене все, что пережил и перечувствовал он за минувшие месяцы. — Не буду…

— Вы что, рассорились? — Колька не ответил, и Андрей осуждающе, с наставительным укором старшего произнес: — Время тяжелое, помнить обиды глупо: люди ныне, как никогда, нужны друг другу.

— Не буду, — повторил Колька упрямо, но неуверенно, зная, что если Иволгин настоит, он тотчас же примется за письмо. Видимо, понял это и капитан. Он достал из сумки бумагу и карандаш, пододвинул поближе к Кольке лампу.

— Пиши… У меня тут есть неотложное дело — постараемся не мешать друг другу.

Он развернул какие-то карты и чертежи, углубился в них. А Колька внезапно остался наедине с бумагой, наедине со стожарским прошлым, которое разбудила встреча с Андреем, — наедине с Еленой.

Перекатывался за Сестрорецком далекий артиллерийский гул, напоминая июньские грозы, блуждающие где-то в степных окраинах. Вблизи, за накатами землянки, плескалось море — мерно и вкрадчиво, как на пустынных стожарских отмелях. И качался перед глазами в лампе непрочный листочек пламени, похожий на одинокий лепесток водяной лилии, которую шевелит течение.

«Елена Михайловна!» — вывел он и поморщился: от этого обращения веяло холодом, чужим незнакомым именем. Скомкал бумагу, потянулся за новой. «Елена!» — и зачеркнул: снова не то. Неужели он боится памяти? Неужели обида сильнее его любви? Опасливо покосился на Иволгина, прикрыл ладонью листок бумаги и торопливо, взволнованно, чувствуя, как приливает к сердцу горячее половодье, написал: «Еленушка, любимая, далекая моя Вест-тень-зюйд!» И сразу все стало на место. Слова, что вырвались на бумагу подобно зову, естественно определили, о чем он должен поведать Елене. Они утверждали право на самое сокровенное. И Колька не противился больше зову. Это был ветер, захвативший его, увлекший, — ветер, в котором, кроме Елены, не было уже ничего.

«Я без конца вспоминаю твои слова в последнем письме: «Люблю! И потому — убегаю!» — писал Колька, — и не верю им. Разве равенство создается только годами? На Буге сроднился я с человеком, с комиссаром бригады, — сроднился навеки, хотя он, наверное, вдвое старше меня… — подумал и исправил: «был вдвое старше». — Просто, ты не любила меня, Еленка: ведь от своей любви убежать невозможно. Знаю это теперь по себе: тысячу раз пытался тебя забыть, но снова и снова люблю…»

Сливалось воедино то, что было, и то, о чем думалось и мечталось. Рядом со стожарскими отмелями возникали чужие незнакомые берега, к которым приплывали белые бригантины: «Здравствуй, мальчишка, откуда ты?» Обо всем торопился поведать, ибо это все — было его любовью к ней… Пытался представить Елену в тот миг, когда будет читать она это письмо, — и не мог. Видел то руки ее, то губы, то вдруг почти реально чувствовал запах волос, — но единого образа не улавливал: тот ускользал из памяти, точно взволновавший, но тотчас же позабытый сон — сон, оставшийся только в сердце. От досады закусил губу: почему он не может вспомнить ее лица? Или, может быть, уже разлюбил? Эта мысль испугала его. Не таясь больше, он старался теперь наполнить каждую строчку своей нерастраченной нежностью.

«Люблю — и потому поскорее хочу в окопы. Время тянется надоедливо медленно, всякая минута затишья кажется пыткой. Хочу в бой — в беспрерывный и долгий, в бой, который окончится лишь тогда, когда наступит победа. Это самый короткий путь ко встрече с тобой… Когда я думаю о тебе, мне кажется, будто ствол моего автомата сам устремляется к фронту.

С тобою мы обязательно победим, Еленушка, слышишь?..»

Улыбался: чудилась ему улыбка Елены, слышался счастливый доверчивый шепот: «Я хочу быть твоей бесконечной дорогой, Колька!». Опять они вместе сидели на отмелях, плыли на шлюпке, грустили вслед корабельным огням, исчезающим в ночи… Воспоминания о Стожарске заставили Кольку нахмуриться.

«В Стожарске я не застал ни Городенко, ни Анны Сергеевны, — сообщал он. — Говорили, ушли на Херсон… Вот почему я очень и очень рад, что встретил Андрея, нашел тебя. И ты, и Андрей для меня — это прошлое, это святое, это то, чего мы все же не отдали немцам».

Колька отодвинулся от стола: не слишком ли он откровенен? Ведь Елена тогда убежала — может, уже и не помнит его? Ну и пусть! Пусть девчонка, замерзавшая в подворотне, знает… Неужели есть на земле хоть где-нибудь женщина, которую обидела бы любовь к ней?

«Никак не могу поверить, что ты так близко. Ленинград видел мельком, все время пытаюсь представить себе твой дом и комнату — это она должна была стать когда-то комнатой, полной цветов? Рядом сидит Андрей, тишина и…»

Близкий разрыв потряс землянку — на стол, на письмо посыпались комья земли. За первым разрывом — сразу второй, третий.

— Артналет! — подхватился Иволгин. — Скорее в щель! Давай руку!

В кромешной — после землянки — темени вздыбливались вулканы пламени. Заслышав снарядный свист, Колька вслед за Андреем падал и прижимался лицом к земле. Но даже через плотно зажмуренные веки видел отсветы разрывов. Свистели осколки, пороли воздух куски раздробленного гранита. Не зная местности, Колька старался не оторваться от Иволгина, бежал за ним по кустам и лужам, к чащобе леса, который казался спасительным. Кто-то мигнул им оттуда фонариком — они одновременно, уже не ища ступенек, спрыгнули в узкую щель.

В щели было тесно и мокро. Матросы переводили дыхание, негромко переговаривались, некоторые, присев на корточки, прятали в рукава светляки цигарок. Снаряды рвались на берегу, многие — недолетные — в море, вздымая в темень и снова обрушивая шумные глыбы воды.

— Мичман Рябошапко здесь? — поинтересовался Иволгин.

— Есть, — негромко откликнулся мичман из темноты.

— Ваши все укрылись? Не заплутали в лесу?

Рябошапко замедлил с ответом, видимо сам еще точно не зная.

— Когда прекратится обстрел, доложите. И все командиры взводов тоже, — приказал Андрей.

Очередной разрыв заглушил его голос. Пламя взметнулось ровным столбом, грязное от земли и бревен, перемешанных вместе с огнем.

— Никак, землянку вашу накрыло, товарищ капитан! — растерянно вскрикнул кто-то.

— Вижу, — коротко бросил Андрей, и Колька вздрогнул: лишь несколько минут назад они еще были там. Замешкайся хоть немного… И внезапно с тоскою вспомнил: в землянке, на столе, осталось его неоконченное письмо к Елене.

Глава 14. ПИСЬМА-ТРЕУГОЛЬНИКИ

Утро выдалось хмурым, а день — туманным. Пользуясь тем, что в такие дни не бывало, как правило, артобстрелов, Иволгин приказал черноморцам подетальнее ознакомиться с Лисьим Носом. Ночью несколько моряков из отряда заблудились все же в лесу, там и переждали обстрел — хорошо, что окончилось благополучно. В провожатые мичману Рябошапко он выделил того самого старшину, который встретил их накануне на станции в Новой Деревне. Сам Иволгин решил с несколькими солдатами раскопать землянку: снаряд зацепил ее только краем, и он надеялся разыскать среди обвалившихся бревен какие-нибудь остатки своих вещей.

— А то остался даже без курева, — невесело пошутил Андрей.

Туман лежал над Финским заливом свинцовой непроглядной тьмой. В нем затерялись Кронштадт и Невское устье, море, небо, дневной расплывчатый свет. Деревянели и глохли редкие гудки кораблей. Казалось, туман шелестел, наползая на берег, исчесанный растопыренными ветвями взлохмаченных елей, затем стекал на землю студенистой влагой по скользкой щетине обвисшего лапника.

— Ну и туман, — ворчал, поеживаясь, Рябошапко. — Даже волны заплесневели…

— Туман что надо, правильный, — отозвался Чирок. — Хоть гвозди в него забивай.

— Сказывают, снаряды в ем застревают, ежели не бронебойные. Саперы потом их лопатками выковыривают.

Кто-то хихикнул, и шутник, ободренный хорошим настроением товарищей, промолвил:

— А то еще говорят, есть тут, на Балтике, мичман один. Однась лежал на пляжу, загорал. Ну, известно, без ремня и ботинок, по форме ноль: только и обмундирования на ем, что песочком присыпан пуп, мотузки от казенных подштаников да надпись на груди выколотая: «Клава, из-за тебя пошел в моряки…» Уснул, значит, мичман и не заметил, как с моря туман надвинулся. Так верите, прошелся туман до ему — чисто утюг: усе швы и выпуклости загладил, где што на ем пришито — ничего не поймешь. Потом вдвое свернул — и еще раз прогладил. Так на флоте теперь и не знают, где у мичмана голова, а где коленки.

Матросы посмеивались, перебрасывались репликами, лишь Рябошапко молчал, насупленно двигая желваками. Наконец, он прикрикнул:

— Отставить травлю! — И не вытерпел: — А то я тоже слыхал, что одному салаге туманом язык расплющило. Только и годен теперича тот язык что палубу им лопатить.

— Самое время того салагу главным боцманом назначать, — не остался в долгу шутник, — С таким языком далеко пойдет! — И словно невзначай, невинно поинтересовался: —А вы давно, товарищ мичман, ходите в главных?

— Такой молодой — и уже боцман! — вслух умилился Чирок. — Вам же, товарищ мичман, еще и шестидесяти не дашь!

— Тоже скажешь: шестидесяти! — заступился кто-то за Рябошапко. — В Севастополе Нюрка из Ушаковой Балки рассказывала, что наш мичман еще — ого-го!

— На ходу отгрызает подметки и сам же разжевывает!

— Тьфу, языки у вас, иначе обмотки, — сплюнул Рябошапко. — Ежели накрепко не завяжешь, так и болтаются под ногами…

Последняя шутка задела его за больное. Перед самой войной стукнуло мичману тридцать пять годов, а все еще маялся холостяком. Тянуло к береговому уюту, к теплу своего угла, к мужской постоянной заботе о ком-то родном и близком. Подолгу засматривался на детишек. Да все мешала флотская служба: как ни верти, мало она приспособлена для семейной жизни. Думалось, кончится время сверхсрочной, осядет он накрепко на берегу. А тут — война!.. Что они понимают в жизни, эти юнцы, каждому из которых в будни — не более двадцати, а в праздник, когда соберутся вместе да засмеются, — не больше семнадцати! Хотя и им нелегкая доля досталась. Ушли на войну хлопчиками, подростками, а вернутся, кому суждено, пожилыми, раздумчивыми мужчинами, знающими цену всему. Из жизни их выпала молодость — пора постепенного познавания и радостей, и печалей мира сего. Мир обрушился на них сразу, глыбой, пожалуй тяжеловатой и для бывалого человека. Каждый ли сохранит душевную чистоту? Не надломятся ли под тяжестью бытия, предельно обнаженного ныне войною? Бытия, в котором порой исчезает разница меж любовью и ненавистью, меж холодным осколком железа и живой человеческой кровью — разница между жизнью и смертью? Долго ли тут опуститься, поверить в судьбу-копейку, махнуть на свою и чужую жизнь! А он, Рябошапко, в ответе за их людскую веру и чистоту, как старший, как опытный, как командир. В ответе перед самими матросами, перед их матерями и будущими женами. Так что же на них сердиться! Пусть порезвятся, позубоскалят, ежели уж напала телячья веселость: хорошее настроение на войне, как и хороший харч, случается редко.

— Разговоры! — предупредил он строго, и матросы, упрятав на время веселость в глазах, умолкли: каким-то подспудным солдатским чутьем угадывали, когда Рябошапко ворчал лишь в силу привычки, когда же требовал по-на-стоящему.

— Туман — самый подходящий гидрометеорежим, — сказал примирительно армейский старшина, молчавший до этого, — В такую погоду немец нас не тревожит — сиди да работай, как за дымзавесой.

Был он в годах, какой-то медлительный и домовитый. Безбровый, с жидковатой рыжей щетиной, которая обрамляла лицо по-татарски, только под подбородком, казался он безответным и добродушным, доверчивым и стеснительным. Такие пуще всего боятся начальства. Обладая сравнительно редкой профессией пиротехника, заведовал дымовыми шашками и ракетами, небогатой аппаратурой для постановки завес. Матросы знали уже, что никто на Лисьем Носу не обращался к нему по званию, величали запросто Никодимом Егорычем, а за глаза — Дымоедом.

— Так что начнем с портового хозяйства, — без всякого перехода, без паузы продолжал старшина. — Правое плечо вперед, к причалу…

С этого утра началась новая, балтийская Колькина жизнь.

По ночам и в дни, затянутые туманом, они удлиняли в гавани пирс. Работа была изнурительная и трудная, особенно по ночам, в темноте, когда всякий свет мог привлечь внимание вражеских артиллеристов и самолетов. Правда, сваи вбивали здесь не вручную, как когда-то в Стожарске, а паровой «бабой», установленной на стареньком, видавшем виды блокшиве. Но донимал холод: кожа на мокрых руках смерзалась и трескалась, кровоточила, ноги сводило в воде ревматической болью, а никогда не просыхавшие ватники сдавливали простудой грудь. Матросы давились кашлем, отхаркивались, хрипели. Не помогали ни частые смены, ни добавочные «сто граммов»; телу попросту не хватало тепла.

Днем в лесу накапливались грузы для Ораниенбаумского плацдарма: их доставляли машины из Ленинграда. Едва наступала ночь, к причалу подходили буксиры, баржи, катерные тральщики. Более крупные корабли не пускали к гавани мелководья: в лучшем случае при нагонном ветре они могли становиться на рейде, куда должен был дотянуться и будущем достроенный пирс. Но ветры как назло задували сгонные — ровные, затяжные. Даже те суденышки, которым глубины позволяли швартоваться, загружать приходилось осторожно и осмотрительно: часто у них оставалось под килем не больше фута воды… Начиналась погрузка — срочная, стремительная, без передышки. Почти бегом таскали снаряды, патронные ящики, катили по сходням орудия и бочки с горючим. Время всегда торопило: в течение ночи судам предстояло добраться к Ораниенбауму, разгрузиться там и укрыться затем в Кронштадте или же в Ленинграде. Оставаться в Ораниенбауме на светлое время суток было равносильно самоубийству.

Проводив корабли, матросы валились от усталости в сырых и душных землянках-кубриках. Но через час их поднимали опять: сроки постройки нового пирса торопили.

Лишь в ясные дни работы то и дело прекращались: стоило у причала появиться нескольким солдатам или матросам, как немцы тотчас же открывали артиллерийский огонь. Всякий раз закрываться дымом — не хватило бы никаких запасов Никодима Егорыча. А дымовые шашки следовало беречь: ожидали скорого ледостава. Вряд ли судам удастся во льду завершать свои рейсы к плацдарму в ночное время. Придется, видимо, пробиваться и днем — тогда дымы еще как пригодятся! Вся надежда на них да на контрбатарейный огонь Кронштадта.

По сигналу тревоги укрывались в щелях. Артобстрелы, как правило, были короткими: видимо, немцы боялись ответных залпов наших фортов. Но едва моряки возвращались к пирсу, как все повторялось сызнова. Ясные дни давали передышку мускулам, но изматывали нервы. Свист снарядов — как эхо прилипшее к перепонкам, — долго еще держался в уставших от напряжения ушах.

Чтобы не терять попусту времени, Иволгин запланировал для таких случаев боевую подготовку — совсем как в тыловой части. Рядом в лесу, скрытая сетями и лапником, стояла батарея корабельных орудий. На этой батарее и решили обучить черноморцев — по совместительству — специальности комендоров.

Чирок и Колька как окончившие десятилетку попали в группу первых наводчиков. Молоденький лейтенант — командир огневого взвода, судя по новеньким нарукавным нашивкам, лишь недавно выпущенный из военно-морского училища, вводил их в курс теории стрельб. Рассказывал о пристрелке «двойным уступом», о «вилках» и «накрытиях», о поражении цели «очередями» с широким и узким «шагом». О «выносах» по целику, которые должен уметь различить наводчик, о «хвостовых» снарядах: снарядах, падающих уже после того, как исправлен прицел, но выстреленных раньше, еще до «поправки». Рассказывая, лейтенант увлекался, точно видел перед глазами Чесменское сражение или Ютландский бой. Будничная проза войны еще не вышибла из него наивных училищных представлений о классическом оперативном искусстве.

Узнал Колька и о морских стрельбах по берегу: с большим и малым смещением, по реперу, по закрытой цели. Все выглядело предельно просто и ясно. Лейтенант говорил так запальчиво, так увлеченно, с такой убежденной влюбленностью в артиллерию, что просто удивительно было, почему, до сих пор не подавлены батареи врага на южном берегу Невской губы. Хотя бы та, которая почти ежедневно стреляет по Лисьему Носу?

— Здесь вы научитесь воевать самым грозным оружием, — часто повторял лейтенант. «Без тебя не воевали, — с ленивой злостью подумывал Колька. — На Буге и под Херсоном не больно-то много толку было от этих твоих «очередь шаг-один>> да «очередь шаг-половина». А двойным уступом — разве что матом можно было покрыть…» Его клонило на сон, он ловил то и дело себя на том, что засыпает. Чирок, глядя на лейтенанта осоловевшими глазами, толкал незаметно локтем Кольку под бок.

Потом туман или дождь затягивал южный берег, и снова поступала команда продолжить работы на пирсе.

Временами казалось, что сил уже не хватает. Работали по шестнадцать часов подряд — промокшие, одуревшие от усталости. Одубевшие руки и спины не ощущались, точно их не было вовсе. Лишь где-то внутри, под горлом, чудилось — вытягивались пересохшие жилы, которые вот-вот надорвутся. Вечно хотелось есть. Еще в начале осени в Ленинграде сгорели продовольственные склады — город жил на голодаем пайке. Несколько сухарей да тощее варево дважды в сутки, которые получали матросы, много ли в них поддержки? Только десна раскровянишь.

А в ветрах с моря все резче угадывалась близость зимы, Часто срывались штормы, и волны, разогнавшись от самого Кронштадта, били в еще не закрепленные сваи, валили их, выворачивали и затем — теми же сваями — таранили недостроенный пирс, блокшив с паровою «бабой», дрожавший на жиденьких якорях, гранитные камни у берега. Пена валов разрывалась, точно гранаты, обдавая причал шрапнельной россыпью брызг, — бушлаты и ватники моряков покрывались наледью. Перед глазами — и час, и четыре, и десять — металась изорванная вода, и глаза не выдерживали усталости, слезились, вспухали, затягивались мутною пеленой неподвижности. Тогда казалось: не в берег, а в голову бьются тяжелые сваи, и это голову, а не камни, ворочает море по дну залива… После штормов приходилось нередко многое начинать сначала.

«Не каждый здесь выдержит долго!» — припоминались Кольке слова Андрея. Да, Андрей не подбадривал его, говорил правду: здесь тот же фронт, нисколько не легче. И если никто из матросов не падал от истощения, если каждой ночью, едва волоча ноги после невыносимо трудного дня, они все равно грузили баржи, то лишь потому, что непрестанно помнили и думали о плацдарме. Там, на узком клочке земли, дрались день и ночь их братья. Они не могли ждать ни часа, нуждались в снарядах и пулеметах — в тех снарядах, которых так не хватало на Буге и под Херсоном, в Таврийской степи, в снарядах, без которых самая высокая стойкость превращается в обреченность. Нет, ни он, Колька Лаврухин, ни его друзья не подведут бойцов на плацдарме. Сами хорошо знают, что значит драться голыми руками…

Однажды после трудного дня он еле добрался в сумерках до землянки. Суда ожидались часа через два — может, удастся хоть отдышаться? Набросил бушлат на трубу печурки, снимать сапоги не стал: они намокли, их потом не натянешь. Вытянулся на нарах, устало прикрыл глаза. Слышал, как входили товарищи, как шуршали под ними матрацы, набитые сеном. Рядом простуженно, хрипло дышал Петро Лемех, вздрагивая во сне.

Кто-то бесцеремонно затормошил Колькино плечо.

— Ты, что ли, Лаврухин?

Перед ним стоял незнакомый матрос-балтиец. Кажется, видел несколько раз его мельком: не то на батарее, не то и лесу возле автомашин — припомнить не мог.

— Ну? — недружелюбно ответил Колька, жалея прерванный сон.

— Пляши, брат-моряк, — сверкнул зубами в улыбке балтиец. — Ты, кажется, с Украины, хохол? Тогда давай гопака на всю железку!

— Да чего ты? — начал сердиться Колька.

— Письмо тебе, человечина, понимаешь? — помахал матрос у него перед носом.

Колька взметнулся, как обожженный. Матрос поспешно спрятал письмо за спину, засмеялся:

— Сперва спляши, друг-товарищ. — Но увидев Колькино лицо, внезапно смутился, с сочувствием промолвил: — Да ты что, впервые получаешь? Ладно, бери. В другой раз отпляшешь полный репертуар. — И весело обратился уже к кубрику: — Эй, смолокуры, у кого разживусь табаком?

Колька, не веря, держал в руке голубоватый конверт — теперь таких никому не присылали. Перевел взгляд на Лемеха — тот тоже вскочил, выжидающе смотрел на друга: от кого письмо? Может, кто-нибудь из стожарских? Только тогда, наконец, догадался взглянуть на конверт. Да, правильно: Лаврухину Николаю. А вот и обратный адрес: Ленинград, Лиговский проспект, Е. М. Речная. Еленка!

Не видел уже, как потускнели глаза Петра, как снова он опустился на нары лицом в подушку. Бережно, осторожно, почти не дыша, распечатал Колька конверт — голубой, как небо над отмелями. От конверта и от бумаги, чудилось Кольке, исходил едва уловимый запах девичьих рук и волос, одежды ее, жилья. В спертой духоте кубрика, где сушились портянки, ватники, сапоги, этот запах казался особенно нежным — залетным и ускользающим. Так бывает среди океана, когда в однообразно-солоноватом воздухе его вдруг уловишь пахучую свежесть земли, окропленной дождями, свежесть, занесенную случайным ветром неведомо с каких берегов. Она рождает воспоминания и надежды, ибо физически ощутимо напоминает о жизни, к которой долгие месяцы стремятся мореплаватели, уставшие от скитаний и убегающих горизонтов.

«Колька, милый, мальчишка мой!»

И сразу исчезли кубрик и нары, исчезли пройденные пути, словно вернулся внезапно Колька к своей первозданной юности. Лишь хмурая складка на лбу, когда вчитывался в письмо, говорила, быть может, о зрелости — той зрелости, что создает в человеке способность подставить плечо под тяжесть судьбы другого.

«Что с тобою, мальчишка: ты жив, не ранен? Почему на письме твоем комья земли? Почему письмо не окончено? Господи, — неужели ты приехал сюда только для того, чтобы здесь, в Ленинграде, я тебя потеряла снова!»

«Какие комья? — пытался Колька сообразить. — Какое письмо?» И вдруг вспомнил Андрея, раскапывающего заваленную землянку, понял. Спасибо, Андрей, спасибо, друг!

«Люблю — и потому не хочу убегать! Быть может, я не права, быть может, когда-нибудь пожалею о том, что забыла свои двадцать шесть… Но сейчас хочу быть с тобой, слышишь, мой ласковый? Пусть правоту моей любви утвердит война: слишком много враг у нас отнял, слишком много святого изгадил и осквернил, чтобы мы боялись теперь собственной чистоты. Мы нужны друг другу: для жизни, для радости. Не то подумают фашисты, что оказались сильнее нашей любви. Вот дураки!»

Колька слышал голос Елены — то страстно-взволнованный, то спокойный, то вдруг уходящий в шепот. В горячий доверчивый шепот, которым женщина поверяет любимому самые сокровенные тайники души. Чувствовал, как у него пересыхает во рту.

«Завтра я должна была улететь на Большую землю. Когда получила весточку от тебя, помчалась в филармонию и сообщила, что остаюсь. Боже мой, что поднялось! Уговаривали, ругали, даже приказывали. А я стояла и улыбалась: они ведь не знали, что я не одна, что ты нашелся, что я отныне — твоя жена. Только не вздумай и ты уговаривать, Робинзон: я остаюсь, решено. Ты не догадываешься, мальчишка, сколько великого смысла и глубины в коротком и неуклюжем слове: жена! Твоя жена, мой черемушный, слышишь?..

Весь день убирала комнату, думая о встрече с тобой. Знай, что теперь у тебя есть дом, в котором все для тебя, У соседа, профессора математики, одолжила даже старинную пепельницу, хотя понятия не имею, куришь ты или нет. «Что это вы, Елена Михайловна, какая-то праздничная сегодня?» — поинтересовался он. «Муж отыскался», — ответила. «Вы разве замужем? — удивился профессор. — Давно?» — «Тысячу лет», — засмеялась я и покраснела, кажется, как девчонка… Все в нашей комнате ждет своего хозяина: вещи и книги, камин, тишина… Ну, а я… О том, как жду, сколько передумала о тебе, о себе, о нас, расскажу, когда встретимся. Рассказов хватит, наверное, до утра, потом сначала — до самой старости. А может, слова и не понадобятся?

Сейчас ночь, немцы обстреливают город. Снаряды рвутся где-то совсем близко, за Обводным каналом. Это глупо со стороны фашистов: заставить снарядами перестать мечтать о тебе. Чтобы они не подумали, будто меня напугали, я после каждого взрыва сорок четыре раза кричу «Люблю!» Люблю и люблю… Почему сорок четыре? Сорок тебе, очевидно, мало, мальчишка, а пятьдесят — не успеваю: на сорок пятом «люблю!» рвется очередной снаряд…

Это хорошо, что ты вместе с Андреем. Кланяйся ему… И пиши мне каждую свободную минуту. Целую. Помню, люблю, жду.

Твоя Вест-тенъ-зюйд».

А ниже стояла еще одна подпись, бросившая Кольку в жар: «Елена Лаврухина».

Читал, перечитывал, снова возвращался к строчкам письма… Как иногда круто меняется жизнь! Еще вчера не гадал не думал, что и в этом водовороте событий можно обрести счастье.

Все виделось ныне в ином, обновленном свете: и мрачная Балтика, и усталость, и обстановка на фронте. Южный берег, утыканный немецкими батареями, вызывал теперь во сто крат усиленную ненависть: оттуда стреляли по Ленинграду, по незнакомому Кольке Обводному каналу, по дому Елены — его родному дому. Эх, полосонуть бы по вражеским батареям двойным уступом или чем там еще! В дым чтобы! Или нажали бы товарищи на плацдарме… Почему так мало боезапаса идет на плацдарм? Скорее надо заканчивать пирс: тогда смогут сюда подходить суда покрупнее, брать грузов гораздо больше, нежели эти буксиры и прочая мелкота.

Он чувствовал себя виноватым перед матросами: за свое обретенное счастье, которым не мог поделиться с товарищами. Имеет ли право он радоваться, когда вокруг столько горя, когда умирают люди, а на плацдарме, как и на тысячах километрах фронтов, дерутся насмерть солдаты? Это невольное чувство вины старался искупить, работая за троих, напрашиваясь на самое трудное дело. Когда как-то ночью начался артобстрел, он первый предложил не укрываться в щелях, дабы не прерывать погрузку.

— Задержим выход судов — не успеют они обернуться за ночь, утром окажутся под огнем. А немец — черт его знает, сколько он будет стрелять, может, до рассвета…

— Сообразительный малый, — с ехидцей заметил Рябошапко. Но потом, помедлив, сказал:

— Приказать работать под снарядами не имею права. Дело тут, хлопцы, добровольное.

— Ладно, чего уж там, — лениво отозвался Чирок. — Немец стреляет наугад, случайная чушка и в щель залететь может. Так что один черт.

С тех пор во время ночных обстрелов погрузку не прерывали. По свисту снарядов научились угадывать, куда они упадут: в море или на берег, далеко или близко от гавани.

После погрузки Колька охотно подменял дневального по кубрику. Склонившись, лишь время от времени отрываясь, чтобы подбросить в печурку дров, писал Елене…

Летели дни и, словно отсчитывая их, летели в оба конца треугольники-письма — бесконечные, зовущие и таинственные, как гудящие провода.


…Ты сумасшедший,родной мой: зачем ты прислал мне деньги? Когда получила их, разревелась, как дура. Спасибо, мой славный, мой нежный, мой заботливый! Так радостно знать и чувствовать, что кто-то любит тебя, думает о тебе и заботится… Весь вечер гадала, что бы купить тебе на эти деньги. Хорошо бы костюм, или теплое белье, или какой-нибудь свитер. Но все это лишь мечты: магазины давно заколочены, кроме тех, где выдают по карточкам продовольствие.

Зима в этом году наступила рано: только ноябрь, а город уже завалило снегом. Холодно. Замерзли Фонтанка и Мойка, каналы, Нева. Водопровод не работает, воду возят на саночках с Невы. Я пока обхожусь растаявшим снегом, но кончаются дрова. Давно не затапливаю камин, поставила в нашей комнатке железную печурку, которая ужасно чадит. От этой печки я бываю такая чумазая, что больше всего боюсь, как бы ты не вошел в такую минуту. Я хочу тебя встретить красивой, любимый… Вчера положила рядом со своей вторую подушку: видишь, как жду тебя, радостный мой.

Обсуждали днями с профессором, какую мебель рубить на дрова. Остановились на старом кованом сундуке, который достался профессору еще от прабабки. Потом наступит очередь книг, моего шифоньера. Теперь, когда прохожу мимо этих вещей, мне все чудится, будто они глядят на меня с укором.

Электричества нет, трамваи засыпало снегом. Приходится часто ходить пешком через весь город, очень устаю. На окраинах по трамвайным рельсам ходят прямо по улицам паровозы. Но я не жалуюсь, милый, просто бывает подчас тяжело… Крепко, крепко тебя целую, мальчишка.


Дорогая Еленушка!

Вот и к нам пришла зима: залив замерз. Суда теперь плавают с ледоколом, очень медленно и, конечно же, не управляются за ночь. Днем их приходится без конца прикрывать дымами, так что хватает дел у нашего Дымоеда — так величают у нас старшину-пиротехника. А тут еще немцы все эти дни не давали покоя. Выручил нас милиционер Егоров, помнишь, писал я тебе о нем? Он предложил построить длинный высокий забор вдоль всего причала.

— За забором фриц ничего не увидит, — сказал. — Не будет же он шмалить из орудий с утра до ночи.

Андрей согласился. Теперь спокойно работаем за забором — хоть кукиш фрицам показывай! Наши сигнальщики по вспышкам на том берегу уже точно определяют, когда открывают огонь по городу, а когда по нас. Пока долетает снаряд, успеваем укрыться. Вот судам туговато, для них одно спасение — дым да кронштадтцы-артиллеристы…

Когда я пишу тебе, Еленка, ребята всякий раз передают коллективный привет. Они немного завидуют мне. Да и разве можно не позавидовать человеку, у которого такая жена, как ты!

Прочел в газете, что в днепровских плавнях действует партизанский отряд товарища Г. Может, Яков Иванович? Тогда и отец наверняка там. Эх, взглянуть бы на Стожарск хоть глазком… Ты одна сейчас у меня осталась, лебедушка. Моя судьба, мое счастье, единственная моя навсегда…


Ласковый мой Робинзон!

Вчера днем в Большом зале филармонии состоялся концерт симфонического оркестра Радиокомитета. Дирижировал Миклашевский, солировал профессор Каменский. Было много солдат, моряков, шоферов с Ладоги — нынешних наших кормильцев. Многие, слушая музыку, плакали, а я — так ревела белугой… Играли Чайковского. Боже, почему на такие крайности способны люди! С одной стороны такая вершина чувства и разума, как Шестая симфония, с другой — такая низость и мерзость, как фашизм. Окружили город, лишили пищи, воды, тепла, света и ждут, когда вымрут все: детишки, женщины, старики. Умирают от слабости и от голода, говорят, десятки тысяч… Хоронят уже без гробов: завернут в одеяло и тащут на саночках в последний путь. На каждом кладбище — бездонные братские могилы… Комсомольцы обследуют дома, ухаживают за больными, за слабыми, потерявшими силы. Нередко, рассказывают, находят целые семьи мертвыми. А немцам и этого мало: без конца обстреливают улицы. В городе много разбитых домов: на нашей Лиговке, на Боровой и на Глазовской, на Марсовом Поле, даже на Невском.

Почти ежедневно выступаю в госпиталях. Эти выступления занимают уйму времени, так как приходится бродить по палатам и в каждой петь. И всегда кто-нибудь просит посидеть рядом. Глаза у раненых умные-умные, всепонимающиё, признательные. Иногда требуют песен, которых я не знаю. Тогда разучиваем прямо в палате вместе с бойцами. Сколько разных историй — печальных и радостных — наслушалась я от них. Сейчас, наверное, в госпиталях да в окопах сошлись перекрестки всех наших судеб.

Концы одолеваю пешком немалые. А нужно еще выстоять в очереди за хлебом, нередко — часов по десять. Устаю, в последнее время часто кружится голова. Хочется покоя и неподвижности, но неподвижность в наших условиях — смерть… В театре оперетты мастерят какие-то огромные сани. Военный Совет обещает выделить трактор, тогда выезжать с концертами будем по-барски: с реквизитом и с костюмерной. Остряки утверждают, что на этих санях можно даже будет установить зенитку.

Когда же ты приедешь, мальчишка? Вечерами, когда добираюсь до дома, так хочется прижаться к тебе и выплакаться. Ты не сердишься за эту слабость на свою Вест-тень-зюйд? Ведь предупреждала тебя когда-то, что я — самая земная. И люблю тебя: просто люблю! Тоскую по тебе, мальчишка, по-бабьи, невыплаканною лаской, как тоскуют сейчас в России все солдатские жены… Не осуди меня. Ты сам не знаешь, родной, сколько силы, веры и стойкости вдохнул в мое сердце. Не умею об этом писать. Когда придешь, сам обо всем догадаешься. Слышала где-то, что губы и руки любящей женщины можно читать, как книгу. Звучит немного банально, но, видимо, — правда. Ты прочтешь мою любовь: от первой до последней строки. Ту любовь, что тянется вечно по далекой синей дороге — дороге, на которой все люди должны быть счастливы…

Уже несколько дней разжигаем печурки книгами. «Справедливость требует, — заявил профессор, — чтобы мы начинали с немецких авторов». Что же, должно быть, он прав.

Снова начинается обстрел. Я привыкла к нему: он теперь не мешает мне беседовать с тобой. Между очередными разрывами произношу только двадцать: «люблю!» — не хочу, чтобы вражеские снаряды торопили нашу любовь.


Речная, речушка моя!

Все время мучает лишь одна дума: как ты живешь? Вернулся из Ленинграда Чирок чернее тучи. Рассказывал, умирают люди от голода прямо на улицах, хоронят их ежедневно тысячами. Самый короткий путь в Ленинграде теперь до братской могилы. Сто двадцать пять граммов хлеба, да только по детским карточкам изредка сто граммов сушеных яблок или картофельной муки. Как же ты живешь, моя слабенькая речушка! Чем же помочь вам, родные мои ленинградцы! Где предел вражеской подлости и изуверству! Если б скомандовали сейчас в атаку, зубами рвал бы проклятых фашистов!

Утром хватились Чирка, — а его и след простыл. Лишь следующей ночью все прояснилось. Капитан одного буксира передал нашему мичману записку. «Простите, товарищ мичман родной, простите, братья: подаюсь на плацдарм. Сами знаете, умерли в Ленинграде от голода мама, сестренка и бабушка. Душу жжет! Одно могу обещать: вражина, которая мне повстречается, проклянет день, когда народилась».

Андрей долго думал, как поступить. Потом собрал всех нас и сказал:

— Как командир; я должен отдать матроса Чирка под суд. Как коммунист — понимаю его поступок и не имею права обидеть формальной суровостью. Однако во время погрузки отныне буду выставлять часовых.

Положение у Андрея сложное: каждый из нас втихомолку бредит плацдармом. Теперь, после случая с Чирком, хлопцы подолгу о чем-то шепчутся.

— Хоть ты уж не подводи меня, — сказал мне сегодня Андреи и глухо закашлялся. С легкими у него, по-моему, очень плохо.

Не выходят из головы мысли о тебе и о Ленинграде, Чирок рассказывал, едят кору от деревьев. Принес он кусочек хлеба из города: тяжелый, как гвозди. Говорят, выпекают его из хлопкового жмыха… Как же мне уберечь тебя, моя девочка? Какую муку взвалить на себя, чтобы облегчить муки любимых? Готов на все.


Не писала тебе, родной мой, целую вечность. У меня, мальчишка, беда. Пела как-то в госпитале и вдруг сорвалась. Попробовала снова взять ноту — и опять не смогла. Села тогда и разревелась. Раненые всполошились, вызвали врача. Тот посмотрел, покачал головой, «Вам петь нельзя, — произнес приговор. — Вы слишком слабы». Случилось то, чего я давно опасалась, но в чем боялась признаться далее себе.

Проревела несколько дней подряд… Временами мне кажется, что это плата за мое запоздавшее счастье, за то, что не послушалась доводов рассудка. Неужели это правда? Неужели девчонка, замерзавшая в подворотне, не имеет права на то, чтобы ее отогрели? Скажи, что это не так, мой ласковый, что любишь по-прежнему и будешь любить, что бы со мной ни случилось!

Уже решила: буду теперь в палатах читать стихи. Сейчас вот учу Маяковского, поэму о Ленине. Трудно: память совсем плохая. Да и как прочесть, чтобы сохранить, передать бойцам душевную святость! Скажешь излишне бодро — не поверят, скажешь грустно — обидишь людей…

А вчера приключилась веселая вещь. Положила я на печурку подогреться хлеб, а он возьми да и вспыхни. Трещал, как уголь. Пока спохватилась, почти ничего от пайка не осталось. Начала я гадать, из чего приготовить обед. Достала сухой банан, который ты подарил в Стожарске, потолкла и засыпала «суп». Профессор вошел в положение: подарил две сухие чешуйки лука. Его ученик прислал из Ташкента письмо, обшитое этими лепестками. Обед получился на славу. Ела, плакала и смеялась, вспоминала своего Робинзона и наше минувшее лето.

Профессор целыми днями сидит за столом, вычисляет какие-то траектории для полетов ракет на Луну. Говорит, что это важней его собственной жизни, ибо это — будущее.

И еще шутит, будто древние все свои великие открытия сделали в осажденных городах… А что главное для меня? Наверное, дождаться встречи с тобой. Боюсь только, к тому времени стану совсем некрасивой: исхудала наполовину. Но ты ведь все равно меня приласкаешь, любимый?.. Пиши. В твоих письмах, и твоей любви — все мое маленькое мужество.


К твоему нерадостному письму, Еленка, прибавилось новое горе: сегодня похоронили Егорова. Как-то все мы успели привыкнуть к нему, полюбить. Был он человеком веселой удачи, быстрый на всякие шутки и выдумки. И вот…

Вчера во время дневной погрузки налетели «юнкерсы». От бомб загорелся причал и ящики с минами. А рядом стояли суда, груженные боезапасом. Егоров, осколком раненный в грудь, первым очутился на пирсе, начал сбрасывать в море горящие ящики. На последний ему не хватило сил. Тогда, несмотря на пламя, прижал он ящик к себе и вместе с ним прыгнул в воду. Бросились мы за ним, вытащили на берег, но спасти не смогли.

Умирал он весело — и потому страшно. Все шутил, просил написать на станцию, на которой мы его подхватили, в отделение милиции. «Погиб, мол, Егоров, как и положено милиционеру, на боевом посту». Потом улыбнулся, спросил:

— Интересно, жива та старушка?

— Какая? — не поняли мы.

— Которая тащила тогда поленце… Из-за которой мы познакомились…

Где грань между строгостью человеческой и добротой? Да и существуют ли они раздельно?

В отделение, в котором служил когда-то Егоров, писали мы всем отрядом. Андрей сообщил, что представил посмертно Егорова к ордену. А мы от себя добавили, что если останемся живы, трое из нас готовы приехать на станцию после войны, чтобы работать вместо товарища.

Все дальше на льду выставляем дымовые шашки: корабли приходится закрывать на большей части фарватера. Я хожу всегда в паре с Петром Лемехом. Надеваем маскхалаты, потому что немцы, если заметят, открывают огонь, крошат снарядами лед. Рябошапко дважды уже побывал в воде. Теперь кашляет, стал еще ворчливее.

Ты часто снишься мне, моя Вест-тень-зюйд. Жаль только, что сны здесь у нас коротки: то обстрел, то тревога, то снова погрузка. Снятся мне отмели, ветка черемухи в море и корабли, уходящие в ночь. Даже во сне ощущаю ту радость, ту грусть, как тогда, в Стожарске. А здесь отправляем суда каждый вечер, но уходят они без огней, затемненные. И всякий раз лишь одна мысль, лишь одно беспокойство: дошли бы. По льду рыскают немецкие прожекторы. Даже Петро, который весь век свой влюблен в огни маяков, ненавидит эти лучи. Наверное, все на свете способно давать и счастье, и горе: все зависит всегда от самих людей… Снишься ты чаще всего такой, какой была в последнюю ночь, у Раскопанки. Где-то я читал: разлука никогда не должна кончаться тем, с чего начиналась. Вранье, и к тому же — глупое! Мечтаю о том, чтобы встретила ты меня такой же, как в ночь расставания: ласковой, любящей, уставшей от своего одиночества. И пусть не будет комнаты, полной цветов, пусть не споет мне песен девчонка, замерзавшая в подворотне, — все равно, это будет счастливый, праздничный час, потому что я заполню твой дом своей заждавшейся тоской по тебе. Разве красива лишь та любовь, которую мы придумываем? Руки и губы твои, глаза, всю тебя невозможно, Еленка, придумать даже в самой большой мечте, Видимо, мы узнаем красоту, постигая ее, а не выдумывая. Почему ж ты боишься, женщина маленькая моя, комнаты без цветов! Я буду дышать на стены ее, на окна, на весь Ленинград, пока не отогрею пальцы твои, пока твои губы не станут горячими, словно песок на прибрежных косах в июльский полдень. Самой великой, самой таинственной красотой будет застенчивая твоя доверчивость, молчаливая и потому торопящая, та доверчивость, которая уже ни о чем не спрашивает, кроме какого-нибудь пустяка: «Мальчишка, а ты согрел свои руки с мороза?» Вот и опять размечтался я вслух, дурачище. Не сердись, моя песенка-огонек! Это потому, что я очень тебя люблю.

Скоро Новый год — что-то он принесет нам? Под Москвой наши гонят фашистов, бьют в хвост и в гриву, только стружки летят от врага! Может, это начало? Может, скоро и мы перейдем в наступление? Заждались этого часа.

Пиши, лебедушка. Крепко целую тебя и бегу: подходят к причалу суда.


Милый Колька, муж мой далекий!

Почему же такой неласковый ты: почему не приходишь? Так много хочется поведать тебе, а писать все трудней и трудней: часто не могу собраться с мыслями, быстро устают глаза, голова начинает кружиться. Каждую весточку к тебе пишу теперь в три-четыре приема.

Вот и прошло уже пол-января. Новый год мы встречали втроем: я, профессор и — ты. Да, да, не удивляйся! На столе у нас было по ломтику хлеба (заранее приберегли), кусочек сахару да чайник с кипятком. Но профессор торжественно выставил графин и три бокала. «Это для вашего мужа, — кивнул на третий, — как его имя, отчество?» Вот покраснела-то я! Не могла я сознаться, что не знаю отчества собственного мужа. Соврала, назвала Николаем Павловичем… Мы даже чокались — все втроем. Боже, никогда не думала, что пустые бокалы звенят так тоскливо!

Потом ушла к себе, легла и долго гадала, как бы продлить свой праздник. Вообразила, будто ты рядом, прижалась к тебе и даже шептала слова. Какие, не напишу: когда окажешься рядом, я снова их прошепчу тебе.

Новый, сорок второй год не приносит радости. Под Москвой наши войска громят захватчиков, а здесь, в Ленинграде… У нас в подъезде жила семья: муж, рабочий, жена и дочурка двухлетняя — такая малюсенькая пушинка! Несколько дней назад пришли двое дружинников: один молодой, а второй — постарше, наверное еще из старых красногвардейцев, которые брали Зимний. Оказалось, муж почти месяц уже как умер, но женщина скрывала это, не хоронила его.

— Да за такие вещи под Ревтрибунал! — закричал молодой дружинник, а она уткнулась лицом в другого, старшего, рыдала и повторяла:

— Только ради доченьки… Ради нее.

Мужа не хоронила она, чтобы сохранить карточку мертвого: лишние сто двадцать пять граммов хлеба ребенку.

Старший — очень похожий на Городенко — молча гладил волосы женщины. Когда молодой снова повысил голос, он грозно цыкнул, промолвил:

— У тебя самого детишки есть?.. Вот появятся, тогда я будешь рассуждать об этом. Молод еще трибуналом размахивать!

Дружинники увезли покойника на братское кладбище, куда-то на Голодай.

А вчера я встретила женщину у подъезда. Она укладывала на детские саночки укутанную в одеяльце девочку. Я не могла ошибиться и вскрикнула: теперь в Ленинграде так укутывают всех, кого хоронят. Глаза у женщины были пустые, — какие-то белые-белые — в такие смотреть нельзя.

— Может, мужа еще не засыпали, — сказала она и вдруг улыбнулась, — так я положу их рядом. Ночи теперь ведь теплые…

Домой она не вернулась.

Была семья — и не стало: ни мужа, ни женщины, ни девчонки-пушинки. Узнав об этом, профессор скрипнул зубами, признался:

— Я старый интеллигент, Елена Михайловна, и за всю жизнь не обидел даже травинки. Но сейчас задушил бы собственноручно любого фашиста и ощутил бы высшее наслаждение. Наверное, это — главное ныне, важнее, чем будущие полеты в Космос. Хотя, если вдуматься глубже, второе, быть может, вообще невозможно без первого. Перед тем как задуматься, убейте змею, — говорят факиры, а они знают, как обращаться с гадами…

Тяжко в нашем городе, Колька. В прошлом месяце, слышала я, умерло от голода больше пятидесяти тысяч ленинградцев. Страшно представить!

С тех пор, как нашелся ты, я думаю часто о детях. Мне, беспризорной девчонке, сама судьба повелела быть матерью. Сейчас, конечно, во мне не хватит ни крови, ни сил, ни тепла, чтобы согреть и взлелеять новую жизнь. Женщины-ленинградки, которые должны были стать матерями, умирают нередко лишь потому, что от слабости не могут родить. А вдруг их дети еще продолжают жить? Волосы дыбом становятся… Не знаю, зачем пишу об этом тебе. Но ведь я же предупреждала, мальчишка, что я — обычная женщина, земная и невезучая… Боже, о чем только не предупреждала тебя! А главное забыла сказать: что люблю тебя больше жизни. Поэтому, видимо, и пишу обо всем. Пишу потому, что ты самый родной и близкий, единственный мой, в ком нашла и заботу, что обминула меня, ибо не было мамы, и надежду, что обретают женщины в сыновьях, и верность, которой нас одаряют мужчины, когда полюбят. Люблю тебя беспредельно, могла бы в тебе раствориться полностью и все равно не выказала б и сотой частицы своей. любви, ибо моя любовь — гораздо больше меня. Ее с избытком хватило бы и на новую, третью жизнь… Вот видишь, мой сильный, и написала слова, которые шептала тебе в новогоднюю ночь и во многие-многие ночи другие. Ну и ладно! Зачем беречь тайники, если любишь? Доверие женщины — признак привязанности, а я хочу прикипеть к тебе каждой кровинкой!


…Не закончила ночью письмо, продолжаю его уже днем. Ночью город кажется из окна пустынным и синеватым от холода. Особенно под луной, скованный мертвой морозной стынью. Почему-то всегда приходит на память рассказ Джека Лондона «Белое безмолвие». Безмолвие, хранящее силы для последней схватки… Когда на Неве открывают огонь корабли, даже здесь, на Лиговке, слышно, как потрескивает от выстрелов невский лед. Днем становится легче, ибо день возрождает надежды.

В госпиталях почти не бываю: не могу помногу ходить. Ноги отекают и пухнут, каждая ступенька на лестницах приобретает пудовый вес. Сил едва набирается, чтобы выстоять в очередях. Очереди длинные-предлинные, хлеб привозят не всякий день, а когда и бывает, его не хватает часто для всех, Гитлер, передавало радио, поклялся, что заставит ленинградцев сожрать самое себя. Да, гитлеровцы нас не щадят: обстреливают ночью и днем. Под развалинами домов погибает много людей, чаще всего те, кто не в состоянии по тревоге спуститься в бомбоубежище. Гибнут дети. Как же назвать это варварство? Даже кошка, слыхала я, не трогает мышь, если та ожидает маленьких. С какой же тварью сравнить фашистов? Неужели когда-нибудь люди забудут это, неужели простят? Если забудут, тогда не достойны они даже жалости.

Утешает и мучает мысль, что ничем в эти дни не помогаю родному городу. Как только чуть-чуть окрепну, пойду в какой-нибудь госпиталь санитаркой. Там, наверное, буду и жить: работы везде по горло, а хождения по улицам, да еще в такой холод, требуют уйму энергии. Чтобы выстоять перед врагом, надо расходовать с пользой каждую крохотку сил.

Несмотря ни на что, мое сердце, любимый, полно невиданными богатствами. Я подчас не могу осознать их, но чувствую каждым своим дыханием. В этих богатствах соединились и наша любовь, и стожарские отмели, и степные ночи со звездами, и даже ворох черемухи в комнате беспризорной девчонки. И, конечно же, Ленинград. Где-то в душе зарождаются смутные образы, напоминая о том, что я актриса, образы, которые складываются из множества весен, влюбленностей и улыбок и вдруг поднимаются над миром добрым, окрыленным и мечтательным исполином, имя которому — Человек. Человек вечности, не имеющий ни конца, ни начала, ибо он единственное, что больше времени. И он победит — это же так ясно! Победит, чтобы снова смеялись люди и мальчишки швыряли в окна девчонкам охапки черемухи.

Досадно, что эти богатства замкнуты только во мне, в стенах, промерзших насквозь. Я должна, должна обязательно рассказать о них людям… Вечерами, когда словно тяжестью клонит в сон, я сажусь к роялю. Где-то, совсем рядом, колышутся обрывки мелодий, которые очень трудно улавливать холодными клавишами. Но я все-таки побеждаю холод… Это музыка моря и музыка боя, любви, отогревшей женщину, музыка, которая станет новой, неведомой людям песней. Может быть, Песней синих морей, потому что и в ней, — как и в той, о которой рассказывал комиссар, — воплотятся все наши земные открытия. Открытия мореплавателей и землепроходцев, ученых, равно как и светлоглазой девчонки, которую впервые целуют. Этой песне, наверное, тысячи лет, но она проживет еще столько же, будет звучать и после того, как мы, ее возродившие, сравняемся с лунным светом.

Мне видится, как песня бродит в морях, встречается с будущими кораблями, и наши потомки слышат бесхитростную ее мелодию. Они узнают о наших страданиях, когда боролись мы за грядущее, о наших радостях, когда мечтали о нем. И пусть не осудят строго, что образы наших мелодий слишком общи: в суровый наш час мы нередко сливались в единое целое. В этом не бедность моих современников, а лишь стремление к более чистому сплаву… А если в мелодии вдруг прозвучит неточная нота, пусть потомки великодушно простят. Зачем им знать, что это не нота, а просто очередной фашистский снаряд, разорвавшийся где-то на Лиговке…

Работать трудно, мой ласковый. Сумерки давят, озябшие пальцы захватывают лишь четыре клавиша. Четыре звука блокадного Ленинграда: снаряды, метель, молчание живых и скрип полозьев под мертвыми. Но разве этими звуками нельзя рассказать о целом народе?

И я расскажу, что бы со мной ни случилось. Мне не придется придумывать Песню заново, ибо она существует, помимо нас, как ветер, как небо и море. Я только добавлю в нее частицу своей и твоей души, продолжу ее бесконечную жизнь. В конце концов, каждое поколение лишь придает своему настоящему путевку в будущее. Может быть, в этом и заключается призвание художника.

Нет, я не о себе, мальчишка, я далеко не художник: простая невезучая женщина. Бывшая беспризорная, рядовая актриса, теперь безголосая, а значит, бывшая тоже. Но разве беседуют с будущим только колоратурой? В звоне наковальни может быть больше правды, чем в самом высоком хорале. Потомки поймут меня, потому что поймут они нас. Значит, я должна сложить эту Песню. О ленинградцах, о нашей любви, о комиссаре и о ветке черемухи.

Главное — дождаться тебя. Почему не приходишь так долго? Хотя что ж это я… Если прижаться щекой к земле, услышишь, наверное, в каждой избенке — до самого дальнего океана — это тоскливое бабье: «Дождаться тебя». Но земля отвечает сурово и недвусмысленно: «Главное — победить врага!» В этом тоже великая правда. А двум правдам трудно ужиться. Поэтому смолкнем перед второй, перед высшею. Главное — победить врага.

Помню. Люблю. Жду. Мечтаю, мой радостный, о тебе каждые сумерки. Мечтаю руками, губами, шепотом — словами, которые не написаны и даже еще не открыты. Приходи же, мальчишка, жду…

Твоя Вест-тень-зюйд, твоя Елена Лаврухина.

Глава 15. ВОЙНА НА ЛЬДУ

Крещенские морозы потрескивали меж сосен, сковывали слежавшиеся снега, коробили льды и громыхали в торосах. По глади залива задували жгучие ветры — не то из Ботники, не то из проклятой Германии. Скулила поземка, бездомно и сиротливо, гнала сухую снежную пыль к затянутым зеленоватой морозной дымкою берегам.

Кронштадт лежал на белесой равнине моря, как затерянная деревенька. Ночами к нему подкрадывалась, точно седая от изморози волчица, вымерзшая, со впалыми животинами луна. В ее одичавшем свете, разбавленном тусклым сиянием льдов, рыскали тощие самолеты.

Суда, пробиваясь к причалам, жались пугливо к маленьким ледоколам. В гавань они входили, обросшие белыми мхами застывшего пара.

Ледоколы работали портовые: небольшие и слабосильные. Нередко, взобравшись форштевнем на лед, они сползали затем обратно, не в силах его проломить своим весом. Лед был светлый и прочный. Осенью залив замерзал под ветром, поэтому лед то и дело пересекали полосы наледи, узловатые и запекшиеся, точно сварные швы. На этих швах сворачивали себе скулы буксиры и баржи.

О графике движения караванов давно позабыли. Суда потрошили залив, едва продвигаясь, по многу часов, поэтому приходили и ночью, и днем: как выпадало. Торопились загрузиться, тронуться поскорее в обратный путь, пока не замерзла узкая тропа чистой воды, только что проложенная во льду. А ледоколы, не теряя времени, взламывали торосистый панцырь гавани, чтобы суда, загрузившись, могли развернуться на новый курс и вновь потянуться за ними — теперь уже к Ораниенбаумскому плацдарму. Грохот повисал над гаванью. Порожние баржи, в которые бились льдины, гудели, как надтреснутые колокола.

В любое время суток лед был наполнен звуками. В ночной тишине часовые, еще не услышав разрыва, уже угадывали по гулкому эху льда, что где-то в заливе упал снаряд, что из Кронштадта вышли эсминцы и пробиваются в Ленинград. О караване узнавали чуть ли не в ту минуту, когда выходил он из Ораниенбаума. Лед как бы вбирал в себя все отголоски битвы, все затаенные людские движения, и тотчас же разглашал их во все концы, щедро и без промедления. Он беспрерывно поеживался, вздрагивал и стонал — глухо и напряженно.

Эти звуки, конечно, улавливали не только наши бойцы, но и немцы. Открывали огонь по пристрелянным раньше квадратам, по фарватерам, по каналу, ведущему к Ленинграду. Им отвечали немедленно наши форты на плацдарме, Кронштадт, корабли с Невы, нередко — и батарея Лисьего Носа. Тогда лед поблескивал зеленоватыми сполохами, отражая стремительные зарницы залпов.

За долгие месяцы осады немцы хорошо изучили в заливе фарватеры, курсы наших судов, ограниченные глубинами, точки поворотов. Нетрудно им было определить и скорость движения караванов — скорость, которую штурманы называли «не бей лежачего». А что еще надо артиллеристам! Приходилось задымлять караваны, когда они двигались в светлое время, почти на всем пути. Но дымзавесы вряд ли спасли бы суда, если бы не Кронштадт: он открывал огонь по вражеским батареям, едва засекал их вспышки. Немцы поспешно смолкали, не успев пристреляться.

Все же выпадали дни — морозные, ясные, — когда рейсы отменялись совсем. Слишком велик был риск потери судов, которых и так не хватало. Особенно следовало беречь ледоколы, буксиры и тральщики, способные плавать во льду. Кронштадтский ледокольчик «Тасуя», буксирный пароход «Юржо», сетевые заградители «Вятка» и «Онега» вытаскивали на себе, по сути, все тяготы этой суровой, невиданной навигации — навигации под огнем. Потерять какой-либо из этих корабликов значило бы ослабить Ораниенбаумский плацдарм. А война есть война: уже немало различных судов кануло в темную прорву Балтики. Мачты и трубы некоторых из них торчали между торосами, и льды довершали то, чего не успели снаряды: рвали железные корпуса, кромсали надстройки, корежили и ломали суставы машин. В печальных крестовинах их мачт плакала день и ночь поземка.

Дни, когда отменялись рейсы, не приносили облегчения. Обвешанные тяжелыми дымовыми шашками, матросы уходили нередко по льду за несколько километров от берега. Там, под руководством Дымоеда, устанавливали шашки вдоль фарватера, готовя прикрытие караванам. Сам старшина-пиротехник часами копался в «Лоции Балтийского моря», колдовал над ветрами, рассчитывал возможные сносы завес. Шашки номеровались, и когда затем требовался дым, старшина приказывал, в зависимости от ветра, какие из них зажигать. Это было сложное маскировочное хозяйство со своими участками, схемами и подходами, хозяйство, которое нужно было поддерживать постоянно в готовности номер один.

Морозы, полыньи, обстрелы изматывали матросов. Многие отпустили бороды, жалея тратить короткие минуты отдыха на бритье. В шутку клялись не бриться, пока не прорвут блокаду… Давал себя чувствовать голодный паек. Зубы расшатывались, делались крохкими — буквально не но зубам становились жесткие солдатские сухари, те квадратные черные сухари, что, по мнению остряков, ценятся в рукопашном бою наравне с прикладом. Их приходилось подолгу размачивать в кипятке — холодная вода эти сухари не брала — и затем не разжевывать, а по-стариковски сосать. Десны кровоточили и пухли. Чтобы предотвратить цынгу, Иволгин приказал ежедневно пить хвойный настой. Сам он пил его аккуратно, но личный пример командира на этот раз мало кого воодушевлял: измученное голодом нутро не принимало пахучей и горькой, похожей на деготь жидкости:, нередко после первых же глотков выворачиваясь «до самого жвакогалса».

Голод изгонял все живое. В лесу исчезло даже воронье, а в полыньях от вздыбившихся снарядов не оказывалось ни одной хоть какой-нибудь завалящей рыбешки. Вздыхая, вспоминали отощавшие моряки, как, бывало, во время учений глубинные бомбы выбрасывали из моря целые косяки оглушенной рыбы… Голод навис над Балтикой. Ночное безмолвие Ленинграда подкрадывалось и сюда.

Колька ходил на лед устанавливать шашки вместе с Петром. С тех пор, как начал он получать письма Елены, Лемех насупился, стал еще замкнутей, молчаливей. О Стожарске не заговаривал. Видимо, полагал, что отныне его и Колькино горе не равны меж собой. Елена служила для друга проблеском будущего в тяжелом и горестном настоящем, тем проблеском, которого не было у него, у Лемеха. А скрытая логика людских привязанностей такова, что горе тянется к горю, горе беседует с горем, ибо у каждой радости собственный, не понятный другим язык.

Но внешне дружили по-прежнему, как вообще дружили со всеми. Все меньше оставалось черноморцев на Лисьем Носу. Ушел на плацдарм Чирок, умер от вражеского осколка Егоров — хоть и не с Черного моря, а все же свой; затем погибли еще пятеро. Повел свой жестокий счет и голод — солдатское кладбище на Лисьем Носу росло.

Оставшиеся в живых давно сдружились с балтийцами. Да и кого интересовало теперь, кто, когда и откуда пришел! Вместе делили осколки и сухари, вместе делили смерти, поэтому стали одною судьбой дороги матросов: и тех, кто дрался за Буг и Херсон, и тех, кто с боями прошел от Либавы и Таллина.

Только корабли хвалили по-прежнему: каждый свои. Из бесконечных рассказов друзей Колька знал уже почти весь состав Балтийского флота. Крейсер «Киров», линкоры «Марат» и «Октябрьская революция», которую ласково называли здесь «Октябриной», минзаги, эсминцы, сторожевые корабли — те самые «сторожевики», «эскаэры», что на каждом флоте, наверное, именовались среди матросов «дивизионом плохой погоды»: «Тайфун», «Ураган», «Туман», «Шторм», «Шквал», «Метель» — и так без конца. Знал подробности трагического и в то же время отважного перехода Балтийского флота из Риги и Таллина в Финский залив летом сорок первого года. О том, как гибли транспорты с эвакуированным населением, как взрывались на минах подводные лодки и уходили в пучину со всем экипажем. Много раз слышал он и о том, как в этом походе один из эсминцев, заметив торпеду, идущую в крейсер, подставил свой борт под нее — сам погиб, но спас могучий и новый корабль. А с какою гордостью вспоминали матросы и о другом эсминце! Тот, имея на палубе около сотни шарообразных мин, подготовленных к постановке, погнался в Ирбенском проливе за вражескими кораблями, среди которых был вспомогательный крейсер. Немцы не выдержали атаки и отошли… И уж, конечно, знал он наперечет всех балтийских командующих. Галлер, Трибуц, Рааль — эти фамилии советских адмиралов звучали как-то не по-русски и потому немного таинственно, отвлеченно, словно далекая и полупризрачная романтика времен великих морских сражений — времен де Рюйтера и Трафальгарского боя. Откуда знать ему было, что многие из таких имен — Грэн, Пуассон, Белли, Бэрг, точно так же, как Беллинсгаузен, Крузенштерн, Литке — принадлежали старинным русским морским династиям, ведущим свою родословную чуть ли не от флотилий Петра Великого. На Черном море все казалось понятней и проще: названия заливов и бухт — в отличие от финских, о которые сломаешь язык, и уж конечно фамилии: космофлотом Октябрьский, командующий Одесским укрепрайоном контр-адмирал Жуков, прославленные командиры, о лихости и бесстрашии коих среди матросов ходили легенды: Гущин, Ярошенко, Годлевский… Да и сама история Черноморского флота покоилась на извечных простых именах: Федор Федорович Ушаков, Михаил Петрович Лазарев, Павел Степанович Нахимов. Даже имя лейтенанта Шмидта, расстрелянного неподалеку от Стожарска и потому известного всем рыбакам и мальчишкам на побережье, — Петр Петрович, — делало этого лейтенанта с немецкой фамилией удивительно русским, а порою и украинцем, потому что старые рыбаки, вспоминая восстание на «Очакове», говорили мягко и нежно-певуче: Петро Петрович.

Но таинственно-романтическая Балтика была не на Лисьем Носу. Она лежала где-то в неведомых далях — в тех далях, что терялись за зубчатым силуэтом Кронштадта, за ледяными горизонтами, где, должно быть, гуляли, как и положено в море, чистые ото льда валы. Здесь же Кольку окружали простые ребята, такие же, как черноморцы, понятные и доступные. Именно они создавали чувство родни, ощущение отцовского края, несмотря на чужие наименования, которыми нагрешил когда-то на этой земле Петр Великий. Порою Колька почти по-детски радовался тому, что поселок, в котором служил, назывался запросто Лисьим Носом, что рядом виднелось простое русское Ольгино, а не какой-нибудь там Кроншлот или Борнхольм.

Среди матросов-балтийцев немало встречалось Колькиных земляков с Украины. Видимо, расстояния расширяют понятие землячества. Под Херсоном считал земляками он лишь тех, кто был из Стожарска, в Крыму — уже любого с Херсонщины, а позже — на Волге, в пути по России и здесь, в Ленинграде, — каждого, кто с Украины. Наверное, есть и такие дали, где два человека считают себя земляками, если оба они из одной страны, пусть даже эта страна протянулась по двум частям света, от океана до океана.

Может быть, поэтому при знакомстве с кем-либо, услышав извечный солдатский вопрос «откуда сам», Колька все реже называл Стожарск, ибо о Стожарске многие попросту не слыхали. Отвечал более общо, но зато и более точно для окружавших: с Херсонщины. Херсонщиной же считались со старых времен и Николаев, и Запорожье, и побережье от Кинбурна до Тилигула.

— Выходит, земляк, — расплывался нередко в улыбке новый знакомый. — Я, друже, с Черниговщины. — И уже более неуверенно добавлял: — Может, слыхал случаем: город такой Батурин имеется?

— Не, не слыхал, — качал головой Колька. — Так ты, значит, из Батурина?

— Та не так чтоб из самого Батурина, а все ж оттуда. До Батурина от нашего села — верст восемнадцать.

— С гаком? — смеялся Колька.

— Не-е, — добродушно смеялся и новый знакомый. — С гаком — если по большаку, а лесом — в самый раз восемнадцать. Как в облигации.

Земляки — с Днепропетровщины, с Харьковщины, с Полтавщины — тоже были балтийцами. Вместе с собратьями-моряками — вологодскими, псковскими, новгородскими — они хвалили балтийские корабли: каждый, конечно, тот, на котором раньше служил. При этом спорили, горячились, доказывали что-то друг другу, что именно — и сами подчас не объяснили бы толком, так как никто никогда не помнил, с чего начинался спор.

— «Мыслящий»? Тоже мне кора-абль, — произносил кто-нибудь с нарочитым ехидным спокойствием. — Конечно, не самый плохой пароход, бывают коробки и похуже, но только — утюг.

— Сам ты утюг! Вас-то даже к ленинградским причалам не подпускали: швартовались, как волкодавы. «Все наверх— на таран идем!»

— Зато вы швартовались — па-де-де из балета Чайковского! «Малый впередик, малый назадик, чуть поправее, чуть полевее… Боцман, бросай поскорее шишку, а то на причале только в две смены работают, не управятся с нами до вечера!». В понедельник начинали швартовку, а в пятницу отпускали подвахтенных.

— Это ихнего, что ли, старпома Коломбиной дразнили?

— А ты, севастопольский, не встревай! Думаешь, не знаем, как дома у вашего боцмана обпаливали за сараем хряка да загулялись и обсмалили какую-то тетку? Паленым на всю Корабельную Сторону пахло… Так что ты помолчи, бабашмал.

— Бабашмал — это по-сухопутному, а по-флотскому правильно: шмалобаб.

— Хлопцы, чего зря кипятитесь! Ежели гутарить спокойно, кто первое место на флоте по стрельбам держал? «Меткий». А по самодеятельности? Опять же «Меткий».

— Какой-такой «Меткий»? Промеж передовых кораблей такого не слыхивали. Есть тут, правда, один — похожий. Который в запрошлом году якорь на рейде потерял. Не тот ли?

— Что было, то было… Только, может, он, этот якорь, зацепился там за бачок с адмиральской ухой, который ваш кок утопил с перепугу. Обомлел, когда увидал адмирала, забыл, что в руках у него варево, и козырнул к пустой голове… Не пароход, а деревня! Вы бы хоть в самодеятельности адмиралов чаще показывали, чтоб привыкали салаги.:

— Про уху не дразните, хлопцы: от одного слова слюнки текут.

Спорили, подковыривали друг друга, за словом в карман не лезли, однако с запальчивостью веселой, почти с наслаждением, ибо подобные стычки, разговоры были наполнены самым близким и дорогим: воспоминаниями о кораблях. Потом кто-нибудь вздыхал, разозленный собственной мечтою, бросал в сердцах:

— Корабли… Поставили их на прикол, а экипажи списали на берег: в пехоту. Скоро, видать, и на мачтах заместо вымпелов обмотки поднимут.

Повисала тишина — изумленная, настороженная, пока не вторгался в нее кто-нибудь бурно и зло.

— Дура! Привыкли думать, что флот — это пуп земли. В пехо-о-оту — расплакался. А чего стоит флот, ежели берег не отстоим! Куда подастся? Без берега корабли — что слепые кутята без матери. А голову потеряв, по ленточкам с якорями не плачут!

Набрасывались на парня все вместе, не щадя слов. Не затем, чтобы втолковать ему положение вещей, которое он и сам хорошо понимал, скорей от обиды, что вздохом не к месту нарушил он редкую минуту воспоминаний.

Такая Балтика почти ничем не отличалась от Черноморья, была для Кольки близкой, своей. Может быть, еще и потому, что здесь же служил Андрей, а рядом, в каком-нибудь часе езды, жила Еленка, его Еленка, в которой соединились и будущее, и прошлое, радости и надежды, степное стожарское побережье и скованный льдом Ленинград.

С Андреем встречался он редко. Знал: не любят на флоте, когда показывают дружбу свою с начальством. Есть командиры и подчиненные, отношения между ними определены уставом, есть, наконец, традиции и воинский такт. Зачем нарушать их, зачем выделяться хоть чем-то из общего братства! Служба есть служба… Видимо, чувствовал это и Андрей. Поэтому Колька немало удивился, когда однажды окликнул его Рябошапко.

— Пойдем, Лаврухин, в штабную землянку. Вызывает нас капитан.

Иволгин сидел над картой залива, вчитывался в «Астрономический ежегодник». Не дослушав доклада мичмана, он торопливо кивнул на табуретки и начал что-то высчитывать на полях карты. Лишь потом наконец распрямился, пытливо взглянул на моряков, точно сверяя свои какие-то думы, довольно промолвил:

— Ночь будет сегодня темная, без луны. Это хорошо.

Мичман и Колька насторожились. А Иволгин, поманив их поближе к столу, где лежала карта, спросил:

— Вы знаете, что такое челночная операция? — И, не дождавшись ответа, сказал: — Это значит — сквозная. Так вот: сегодня ночью с плацдарма насквозь через расположение врага пойдут трое разведчиков. — Опять обвел взглядом Кольку и Рябошапко и не сдержал собственного восторга: — Здорово, а? Дерзко, рискованно, лихо! Теперь смотрите сюда: выйдя на вражеский берег, разведчики не вернутся назад, а направятся к нам. Переход их через залив будет обеспечивать Ольгино: если понадобится, огнем. Но встретить разведчиков необходимо на льду, провести через полыньи и торосы. Эта часть операции поручается вам.

Мичман и Колька невольно подтянулись.

— Встретить вы их должны у канала, — продолжал капитал, — чем дальше, тем лучше, сами понимаете. Ждать до рассвета, ежели не дождетесь, с рассветом отходить. — Андрей умолк, потом уже тише, доверительно посоветовал: — Приказ приказом, однако насчет рассвета действуйте по обстановке: не на прогулку идут ребята, могут и задержаться.

— Ясно, — кивнул Рябошапко.

— С собою возьмете компас, хлеб, перевязочные пакеты: на всякий случай. Фляги наполните спиртом. Окончательный маршрут и пароли уточните в Ольгино, перед выходом. Туда же будете возвращаться с разведчиками. И помните: огонь открывать только в случае крайней необходимости, потому что на первую же вашу автоматную очередь тотчас ответят немецкие батареи.

— Ясно, — снова коротко ответил мичман.

— Ну, коли ясно, — ни пуха вам, ни пера, — улыбнулся Андрей. Но внезапно, точно вспомнив о чем-то, помрачнел и, как показалось Кольке, замялся. Моряки вопросительно замерли. — Вот что еще, — словно решившись, промолвил Андрей. — Эти трое разведчиков — штрафники. Возможно, бывшие командиры. Однако для нас они в эту ночь такие же бойцы, как и мы.

— Понятно, — обиженно буркнул мичман, нахмуренными бровями подчеркивая, что об этом капитан мог бы и не напоминать.

— А сейчас отдыхать! — приказал Иволгин, и Колька, протянув ему руку, почувствовал, как Андрей крепко ее пожал…

На лед они сошли с темнотой. Ольгинский берег — без единого проблеска света — тотчас же провалился во мрак. Мичман и Колька знали, что теперь на нем лишь после полуночи специально для них будет время от времени зажигаться наводящий красный огонь. Но до полуночи оставалось добрых пять часов.

Ночь выдалась плотная, глухая. Ни звезд в затянутом тучами небе, ни орудийных вспышек-зарниц в притаившихся и примолкших далях. Лишь изредка где-то слева, на занятом немцами берегу, лениво и как-то нехотя загорались ракеты и тут же гасли,точно боялись нечаянно разбудить многомесячный грохот фронта, забывшийся на короткий миг. Иногда то справа, то слева недоверчиво пробуждался прожектор, одноглазо шарил по льду залива, наполняя его синеватым туманом, и, видимо успокоившись, вновь засыпал. Но это все — на вражеской стороне залива. А здесь поскрипывал снег под ногами, поскуливала в торосах поземка да в ровном спокойном дыхании мичмана угадывался далекий путь.

Колька шел позади Рябошапко, метрах в пяти от него. Они были связаны тонким плетеным фалом, на случай полыньи, и потому приходилось выдерживать точно и шаг, и дистанцию. Мичман ощупывал лед впереди коротким и легким багорчиком, по делал это небрежно, скорее ради формальности, нежели из осторожности. Этот участок залива почти не обстреливался, полыньи, по их расчетам, могли повстречаться у них на пути часа через два, вблизи Морского канала. Поэтому шел Рябошапко быстро, не оборачиваясь, угадывая в темноте, огибая торосы и сыпучие кряжи сугробов.

Зимняя ночь — глубокая, первозданно-таинственная, как бездна, — властвовала над Балтикой. Откуда плыла она? С Аландских островов или от берегов Швеции, на которых люди не знали ни боя, ни раздумий о смерти — только лепет огня в каминах да заржавленный скрип флюгеров? Из карельских болотных лесов, где мягко осыпались на землю с елей пушистые комья снега и в каждой сосновой игле отражался полуночный звездный свет? Или, может быть, из Вселенной? Меж Колькой и вечностью в этот час не было ни преград, ни каких-нибудь расстояний. Вселенная начиналась тут же, над головой, а под ногами непрочно чувствовался земной шар. Он вертелся, летел сквозь космическую поземку по недоступным воображению орбитам, и, может быть, потому идти по нему было скользко и неудобно.

Они уже находились где-то против Невского устья. Бредя молчаливо за мичманом, Колька думал о том, что в иное время они увидели бы отсюда портовые огни Ленинграда, палубные люстры у корабельных трапов, огнистые строчки иллюминаторов на бортах. А дальше, за портом, уходили бы, наверное, в глубь Невы освещенные линии набережных, меж которыми, поперек, горбились бы, как дуги, цепи фонарей на мостах. И все это сливалось бы в сплошное зарево города — зарево, оживлявшее и залив, и небо, и ночь. В иное время… Сейчас же город лежал во мраке, он сам превратился в ночную дремучую глушь, как превращаются в эту глушь северные берложьи леса, занесенные снегами проселки, оплаканные поземкой стога на околицах деревень.

Правда, Колька знал, что впечатление это обманчиво: город, погруженный во мрак, продолжал бороться и жить.

В затемненных цехах ленинградские рабочие, женщины, подростки ремонтировали танки, заваривая броню, вооружали самодельные бронепоезда, мастерили мины и автоматы. Он сам видел эти автоматы: не обточенные снаружи, с заусеницами и следами зубил, с прикладами, сработанными топором и стамеской. Тяжелые, неуклюжие, они стреляли, однако, так же метко и грозно, как автоматы самих прославленных марок. А мины, наспех обточенные на токарных станках, рвались отнюдь не хуже, нежели снаряды высоких и точных калибровок. Да, город жил — вопреки голоду, вопреки смерти, как живут под снегами, вопреки морозам и вьюгам, злаки и травы: в ожидании своего часа, весны. Город тоже ждал свою весну, верил в нее. И чтобы приблизить спасительный час, шли сейчас через расположения врага трое разведчиков. Шли, не боясь ни бога, ни черта, презирая нахальную и хвастливую силу, ту силу, что позволила фашизму расползтись по Европе от мюнхенских заплесневелых пивных до стен Ленинграда и стен Москвы. Эти трое были сильнее фашизма.

— Ну, вот он, канал, — остановился Рябошапко часа через полтора молчаливого и размеренного пути. — Давай-ка маленько осмотримся.

Граница канала отчетливо выделялась узкой хребтиной торосов. Это было замерзшее нагромождение льдин, которые вытеснили сюда, на обочину, корабли своими бортами. Дальше, теряясь в ночи, угадывался ровный и черный лед: видимо, прошлой ночью здесь плескалась чистая вода, по которой двигались в Кронштадт и обратно караваны судов. За сутки вода застыла, сковав меж своей черноты белесые, более светлые обломки старого льда. Не пойдут ли суда и нынешней ночью? Тогда отрежут они разведчиков от Кольки и мичмана холодной рекой фарватера. Не должны, операция наверняка согласована с флотом. Интересно, прочный лед на канале?

Словно угадав Колькины мысли, Рябошапко рассудительно произнес:

— Отсюда они, считай, и сами до Ольгина доберутся. Главное — перейти канал. А у них, наверное, ни багорчика путящего нет, ни шкерта.

— Что ж, пошли, — равнодушно согласился Колька. — Встретим их на той стороне канала.

Закинули автоматы за спины, удлинили фал, которым были связаны, увеличив дистанцию меж собой. Теперь уже тщательно ощупывая багром каждый сантиметр пути, Рябошапко осторожно ступил на молодой лед Морского канала. Его чернота пугала подледною глубиной. Ноги не находили надежной опоры на ребристой ряби застывшего ветра, приходилось не идти, а скользить по льду частыми маленькими шажками. Лед потрескивал под ногами резко и неожиданно, точно в нем рвались, перенапрягшись, какие-то жилы. Колька и мичман замирали на полушаге, торопливо осматривались, потом, переведя дыхание и пересилив страх, скованность ежеминутного ожидания опасности, двигались дальше.

Мысли уже не растекались, как час назад. Они неожиданно превратились в узкие, целенаправленные и недалекие, как луч карманного фонаря. К черту Вселенную! Она, эта Вселенная, приобрела вдруг для Кольки и мичмана конец и начало, ограничилась той скупою площадью темноты, в пределах которой лопались шумно под тяжестью их шагов морозные связки льда. Каждая мысль была привязана к следующему шагу и обрывалась в концах невидимых трещин. Думать стало не о чем: надо было идти.

Когда впереди вспыхивали над близким горизонтом ракеты, их отсветы тяжелым багрянцем ложились на черный, точно отлакированный лед. Невольно тянуло присесть, вобрать голову, хоть Колька и понимал, что заметить с берега его и мичмана невозможно. Отсветы медленно съеживались на льду и гасли. Темень вокруг, глубина под ногами казались тогда еще более мрачными. На смену мыслям приходило гнетущее ощущение затерянности.

Канал они одолели минут за сорок. Когда, наконец, выбрались к новой гряде торосов — противоположной границе фарватера, Рябошапко облегченно вздохнул. Устало присел на замерзшую глыбу снега, привычно потянулся за табаком. Но, видимо, вспомнил, где они и зачем, потому что тут же спрятал кисет обратно.

— Понятно, — только и произнес. О чем это он, Колька не догадался, а спрашивать было лень. Прочность льда под ногами радовала не меньше, чем если бы это оказалась земля. Забывалось даже, что теперь, они находились на вражеской половине залива, близ берега, занятого фашистами. Ни о чем не хотелось думать. Сердце медленно отходило от жесткого обруча напряженности.

— Надо бы место приметить, чтобы возвращаться тем же путем, — сказал Рябошапко. — Зараз разойдемся шагов на сорок, чтобы, случай чего, не накрыло б одной гранатой, и затаимся.

— Может, мне лучше выдвинуться вперед? — предложил Колька.

— Кончай митинг и слушай приказ, — оборвал его мичман. — Какой бы черт ни заявился, окликаю я. Опять же выхожу для переговоров. А ты себя не выказывай, будешь прикрывать. И не паникуй раньше времени, очередями не брызгайся. Тишина — залог здоровья, понял?.. Ну, a коли понял, тогда двинулись.

За полночь начал крепчать мороз. Дышать становилось труднее: слипались ноздри, у рта маскхалат покрывался густым инеем. Слезились глаза. Кончики пальцев рук, лежавших на автомате, деревенели. Холод проникал под одежду, обволакивал тело, разгоряченное недавней ходьбой. Одолевало желание двигаться, разогреться, разогнать в ногах костяную стынь. Однако раскрывать себя было опасно: приближалось расчетное время встречи с разведчиками. Кого принесет нелегкая! Придут ли сами разведчики, выполнив боевое задание, или немцы, перехватив их, троих, в пути, явятся вместо них, чтоб попытаться взять его, Кольку, и Рябошапко в качестве «языков», а заодно и разведать канал. Война есть война, и самые дерзостные расчеты нередко теряют свою точность и мудрость, едва минуют линию часовых у генеральских землянок. Поэтому Колька лишь время от времени менял положение, слыша, как твердо похрустывает на нем обмерзший маскхалат.

Клонило в сон. Эх, очутиться сейчас бы в Стожарске — в июльском, в знойном! Поваляться на раскаленных песках, обласкать глаза синевою, отогреть и горло, и грудь, самое душу парным и пахучим воздухом летней степи! Увидеть, как задремали над отмелями облака, точно устали глядеть месяцами в глубокое зеркало моря… Спят ветры, не разгоняя над побережьем устойчивый запах полыни. Обвисли на мачтах паруса, как вялые листья. И только солнце плавится над землею, над текучими горизонтами, высвечивая зеленые приглуби у причалов до самого дна, до зарывшихся в золотистый донный песок разлапистых якорей. Там, на этом песке, пробегают прозрачные тени от каждого плеска волны.

Зной над бухтой такой неподвижный и плотный, что в нем часами звенит, угасая на месте, полдневная склянка. Этот зной безуспешно стараются распилить, словно желтый одесский камень-ракушечник, работяги-кузнечики. Их невидимые опилки покрывают туманистою пыльцой плоды перезревших слив, ягоды черной смородины и раннего винограда. В сорванных в полдень ягодах ощущается привкус солнца.

Такой же привкус хранит в себе хлеб, зачерствевший па ветру. Он теплый и суховатый от солнца, похрустывает на зубах. Этого хлеба — с едва уловимым, привяленым запахом отрубей — можно наесться досыта. Особенно вкусен он с помидорами или с арбузом, а то и попросту — с крупной засолочной солью… Жареная кефаль легко разламывается вдоль спинки надвое. Она всегда почему-то пахнет обожжснной глиной кобыци и горьковатым дымком трескучего курая… По воскресеньям, помнится, отец любил закусить за обедом чарку малосольною скумбрией. Она лежала на белой тарелке, излучая голубоватый свет, сама такая ж голубоватая, словно вобрала в себя цвет Средиземного моря. Кольке чудилась в ее синеватых спинках таинственная щедрость глубин какого-нибудь Гибралтара или Босфора. Скумбрия, пожалуй, единственная сельдь, которая не требует никакой приправы. Едят ее на побережье с помидорами, а по праздничным дням — с черными лоснящимися маслинами. Эти маслины придают одесским базарам оливковый запах греческих островов… По праздникам, вслед за жирными ивасями и копченым белужьим боком, выставлялись закуски мясные: кровянка и просто домашняя колбаса, залитая смальцем, студень, зельц, который на юге зовут салтисоном, окорок, запеченный в тесте. Всякие там фаршированные перцы и баклажаны синенькие, моченые сливы и яблоки — в счет не шли: в каждом доме такое добро измерялось бочками. По весне, когда появлялась первая зелень — редис, щавель, лук, — остатки этих солений выбрасывали хозяйки ведрами под обрыв, Надзебавшись острого дарового харча, щедро сдобренного сельдереем и смородиновым листом, квохкали затем по дворам от коликов в животе отощавшие петухи… По особо торжественным дням угощали закускою городскою — тогда на столе красовались толстая телячья колбаса и непочатая красная голова голландского сыра. Но такое случалось не часто, ибо городская закуска стоила денег. А в Стожарске и рыба, и зелень, и мясо, и даже вино — испокон века свои… Да, умеют в Стожарске покушать! Разве не лучше всяких солений обычная тройная уха, сваренная из свежака прямо на берегу, в закопченном ведре! А пшенная каша с подсолнечным маслом и свежим укропом! А гороховый суп из солонины! А тюря из морских галет!.. И все ж, когда уходил он, бывало, на шхуне в Херсон или Николаев, отец нередко просил: «Ты бы, сынку, привез оттедова пресной рыбки. Окунчиков там каких, карасей или щучку. А то и коропчука прихватил бы… Наша рыба приелась, разбухла нынче на штормовых кормах: никакого вкусу в ней не осталось — один жир». И он, помнится, привозил то леща, то линков, а бывало что и царицу днепровских плавен — серебристую белизну… Но вкуснее всего, конечно, хлеб! Ржаной, пахучий, распоясанный надвое узловатым коряжистым гребнем хлеб, который мать выпекала в печи на широких капустных листьях. Если он подгорал, обрывки листьев прикипали к подовой корке. Домашний хлеб невозможно сравнить ни с чем: ни с городскими буханками-кирпичами, ни даже с розоватыми сайками и «франзолями», которыми славятся в черноморских портах греки-булочники…

— Ты что, не уснул часом? — окликнул его негромко Рябошапко. И сразу исчезла солнечная теплынь Стожарска. Февральская ночь вымораживала почти до твердости сухую и жесткую темноту. Холод, высосав из ветра остатки тепла и влаги, сам теперь задувал над равниной. Он плыл бесшумно и невесомо, лишь изредка с легким посвистом распарываясь о торосы. Мороз пускал свои корни в лед, и тот натужно потрескивал, не в силах противиться могучим и въедливым корневищам. Ростки их, казалось, проникали и в Кольку, добирались до самых глубоких, последних теплинок и где-то, наверное, соединялись, потому что холод пронизывал Кольку насквозь. Чудилось, даже поземка проходила не останавливаясь сквозь тело, обжигал нутро сыпучей студеной пылью. А в небо намерзла редкая наледь звезд. Их отсвет — игольчатый, неподвижный, — вонзался в кончики пальцев рук.

Не было ни времени, ни пережитого, ни будущего — только застывшая бесконечность ночи да скованная мертвой хваткой мороза земля, повернутая к черной пустыне холода и словно воткнувшаяся в него. Холод этот был неземной: он шел от звезд, от невидимых лунных кратеров, которые Колька знал по учебнику астрономии, от самых дальних галактик, планеты которых окутаны вечным инеем. Залив казалось, слился с Вселенной, вмерз в нее. Ледники полюсов наползали на Кольку тусклой и почти призрачной армадой торосов.

Мучил голод, и потому холодная пустота внутри была еще более ощутимой: она подступала к горлу, точно изжога. На боку Колька чувствовал флягу, полную спирта, в карманах лежали три пайки свежего хлеба, но ни то ни другое он не имел права раньше времени трогать: и хлеб, и спирт могли понадобиться разведчикам, тем троим, что шли сейчас неведомо где, сквозь проволоку, мины и окрики часовых, каждым шагом испытывая до конца и смерть и надежду. А цена ленинградской пайки хлеба не забывалась даже перед лицом Космоса…

Разведчиков они встретили часу во втором ночи. Сначала услышали далекие шаги по гулкому льду, потом, затаившись, увидели смутные силуэты между торосами. Разведчики шли в открытую, не хоронясь, покачиваясь от усталости и оступаясь на каждом шагу. Видимо, для осторожности у них уже не осталось сил. Когда они оказались поближе, Колька вдруг различил в темноте, что шли только двое. Третьего несли на руках.

Было в их облике что-то гнетущее, пронизывающее сердце болью — может быть, то нескрытое безразличие к собственной судьбе, которое нередко наступает у человека на пределе его выносливости, после долгих часов напряжения, риска и почти невозможной выдержки. Они познали нечто такое, что тяжелее смерти, и потому пули, которые могли их настичь, уже не пугали их своим точным и единственным смыслом.

Наверное, Рябошапко при виде разведчиков пережил то же, что и Колька. Он не стал окликать их, не стал допытываться пароля, а торопливо шагнул навстречу, спеша подбодрить и согреть бойцов бесхитростной русской речью, которая означала для тех, троих, конец испытаний нынешней: ночи.

— Хлопцы… дошли-таки! — выпалил он, и его голос, прозвучал одновременно и сочувствием, и восхищением, и дрогнувшей радостью. А разведчики, словно утеряв последние крохи сил, медленно опустились на лёд. Видимо, чувство облегчения, которое они ощутили, заслышав мичмана, расковало их волю, сняло ту напряженную, до скрипа в зубах, устремленность, что заставляла их всю эту ночь двигаться к нашему берегу. Они сидели, дыша тяжело и отрывисто, бездумно глядя на Рябошапко и Кольку.

— Дошли, — наконец хрипло сказал один из них. Кроме него вот, — кивнул он на третьего. Тот лежал на льду навзничь, равнодушно запрокинув голову. По его лицу сухо шуршала поземка…

Снова они перешли по тонкому льду фарватер канала. Но двигались теперь быстрее, уверенней, вернее — подчеркнуто смело, ибо рядом с подвигом, который только что совершили разведчики, даже обычная осмотрительность казалась Кольке и мичману трусостью.

Группу возглавил Рябошапко. За каналом он остановился и тоном, не терпящим возражений, определил:

— Друга вашего мы с Лаврухиным понесем… И глядите под ноги: дорога хоть и знакомая, а все ж и на ней случаются ополонки.

И они зашагали в темень, туда, где на низком берегу возле Ольгино вспыхивал время от времени специально для них наводящий красный огонь.

К утру небо вызвездило. Четкие звезды виднелись на свежей пороше Млечного Пути, точно запутанные лисьи следы. Спасаясь от этих следов, уходил в неведомые просторы окутанный млечной метелью красавец Лебедь. А может, он уходил от Земли, от привычных земных зимовий, объятых огнем войны? Уходил, не понимая птичьим умом, зачем и во имя чего люди дерутся и убивают друг друга, жгут города и деревни, уничтожают все то, что сами же создавали веками трудом и потом. Что ж, он не знал, этот Лебедь, что на Земле помимо озер с голубой водой и радостных побережий, существуют алчность и жажда власти, рабство и угнетение, частная собственность, порождающая фашизм. Он улетал, а люди оставались на Земле, и они должны были отстоять родную планету от ненасытного разгула удавов.

А удавы делали свое черное дело. Над Ленинградом билось в судорогах зарево пожаров, возникших после ленивого ночного обстрела, Колька на миг увидел, как так же, в судорогах, бьются дети и женщины под обломками рухнувших ленинградских домов. А те, что в этот спокойный предутренний час поднялись с заспанными глазами к орудиям, бесстрастно и тупо выпустили по городу несколько тонн металла, снова спускались в свои землянки, растягивались на провонявшихся нарах, чтобы во вшах и в храпе, без мыслей и сновидений, доспать кровоточащий остаток ночи. До какой же бездны падения может низвести человека фашизм! И чем образумишь таких, чем заставишь задуматься? Наверное, только огнем.

До Ольгино добрались, когда до позднего февральского рассвета оставалось часа полтора. Капитан, встретивший их, облегченно вздохнул — видимо, и он эту ночь не спал, радостно обнял разведчиков.

— Утром за вами придет машина, поедете в Ленинград, в Военный Совет. А сейчас отдыхайте.

— Нам товарища нужно похоронить, — не разделяя радости капитана, промолвил один из разведчиков. Капитан умолк, словно только теперь увидел погибшего. Потом после паузы коротко ответил:

— Хорошо. Утром похороним.

Остались в Ольгино до утра и Колька с мичманом. Все пятеро — четверо живых и один погибший, — расположились в комнате небольшого дачного домика поблизости берега. Мертвого положили на единственную в комнате койку. Рядом с койкой, на полу, прислонившись к стене спиной и устало вытянув ноги, примостился один из оставшихся в живых — широкоплечий, несколько грузноватый, с жесткою сединой на небритых щеках. В углу, на стуле, дремал Рябошапко. Второй разведчик — тот, что сказал капитану о похоронах, — подошел к столу, за которым сидел Колька, и начал медленно раздеваться. Под маскхалатом и телогрейкой на нем оказался флотский суконный китель. В непрочном свете коптилки Колька даже заметил на рукавах более темные полоски сукна: следы от срезанных командирских нашивок. Перехватив его взгляд, разведчик хмуро, однако без злобы, спросил:

— Что, разжалованных лейтенантов не видел?

Был он худой, черноволосый и смуглолицый, с темными тенями под впадинами глаз и такими же темными, потрескавшимися от ветра губами. На подбородке — глубокая вертикальная складка, в которой тоже сейчас залегали тени. Колька, смущенный вопросом, достал флягу, налил в солдатскую кружку спирта.

— Выпейте, товарищ лейтенант.

То ли потому, что он обратился по званию, на которое человек уже не имел права, то ли Колькина забота тронула штрафника, но глаза разведчика потеплели, и вместе с ними преобразилось и потеплело сразу его лицо. Исчезла угрюмость, раздались до этого сдвинутые брови, а верхняя губа, еще не успевшая огрубеть от бритвы, вздернулась как-то наивно и по-детски обиженно. Теперь не трудно было понять, что бывшему лейтенанту не больше двадцати пяти: почти Колькин сверстник.

Разведчик тоже присел к столу, но кружку со спиртом отодвинул.

— Не пью, друг. — И добавил: — Один раз выпил — теперь вот всю жизнь закусываю.

Сверху вниз он провел ладонями по лицу, разглаживая усталость. Тот, что дремал на полу у койки, что-то бессвязно забормотал во сне, и лейтенант оглянулся тревожно, прислушался. Потом встал, подошел к товарищу и осторожно, чтобы не разбудить его, подложил под голову свернутый ватник. Когда вернулся и снова уселся напротив Кольки, сказал с затаенной мужскою нежностью:

— Майор, летчик, Летал на транспортных самолетах, доставлял в Ленинград продовольствие. А обратными рейсами вывозил на Большую землю детишек и женщин, больных, тяжелораненых. — Разведчик зажег самокрутку, глубоко затянулся, уйдя на какой-то миг в неизвестные думы. Затем промолвил: — Как-то попался меж пассажиров один человечишко. Грязненький, рваненький, с маленьким чемоданчиком. Все молчали, даже детишки, а он всю дорогу жаловался на голод. Спрашивал у пилотов, нет ли сухарика… А потом в облаках тряхнуло машину — чемоданчик возьми и раскройся. Вывалились оттуда две головы сахара, медикаменты, банка с таблетками витаминов. Раскрыли глаза пассажиры от ужаса: как же так! В такое время увозить из голодного города сахар и витамины — то, что спасает в блокадном городе жизнь! Подошел майор поднять чемоданчик, а в нем — что бы ты думал? — золото! Серьги, браслеты, часы, даже зубные коронки! Понял, матрос? Припрятал, гадина, харчишки и менял их потом на ценности. Люди ведь в Ленинграде все отдадут за продукты. Что там коронки! — чтобы ребенка спасти, сердце выймешь и за сухарь отдашь! Закипела душа у майора. Сгреб он того пассажира вместе с его чемоданчиком, открыл бортовую дверь и скомандовал: «Прыгай!» Завертелся тот, взмолился, но ненависть у майора уже подступила к горлу. Только и услышал, как крик упал с высоты… Ну, прилетели на аэродром, доложил он начальству о происшедшем. За самосуд отдали майора под трибунал. Приговорили к семи годам. Теперь вот в штрафном батальоне вину свою искупает.

Он вздохнул, затем поднялся и размеренно, опустив задумчиво голову, зашагал из угла в угол полутемной, наполненной чадом коптилки комнаты. Под его шагами чуть слышно, по-домашнему умиротворяюще поскрипывали половицы.

— После этой разведки, наверное, снимут с него судимость, — взволнованно заметил Колька, совсем по-иному разглядывая теперь майора.

— Должны, — глухо подтвердил лейтенант. — Снова пойдет летать. — И внезапно с мечтательной теплотой, которой Колька не ожидал от него, добавил: — Небо, поди, заждалось его!

— Вас тоже теперь простят! — вымолвил Колька, желая сказать что-нибудь приятное бывшему лейтенанту и в то же время пугаясь собственной смелости, вернее солдатской прямолинейности своего сочувствия. Но разведчик, видимо, уже привык к мужским, без лишних условностей разговорам.

— Моя вина — не ровня его, — угрюмо ответил он. — Ежели и простят — сам я себя все равно не прощу. Моя вина, матрос, перед товарищами, и, чтобы ее искупить, еще шагать и шагать… Разве бумажка из трибунала, отпускающая грехи, снимает с души ощущение подлости?

Он снова уселся за стол и начал нервно свертывать новую самокрутку.

— Я служил на Северном флоте, штурманом на сторожевике, — сказал, не глядя на Кольку. Видимо, напряжение минувшей ночи все еще не улеглось в лейтенанте, искало выхода. А может быть, бесконечные думы о своей вине и судьбе — думы, с которыми было уже невмоготу оставаться один на один, требовали, чтобы разведчик высказался и тем облегчил душу. — И случилось в нашем дивизионе горе. Один из сторожевых кораблей нарвался в море на группу немецких эсминцев. Деваться было некуда приняли бой.

Дрались ребята как черти! Но силы, сам понимаешь, неравные. Решил командир отходить к острову. На острове, знал он, стоит батарея тяжелых береговых орудий. Под их прикрытие и повел он корабль.

Тяжкий был бой, матрос. И все же прорвались к острову, дотянули. А здесь произошло непредвиденное: батарея не открыла огня. Остров молчал, и у него на виду немецкие миноносцы добивали истерзанный наш корабль.

Что творилось в дивизионе, сам понимаешь… Коменданта острова отдали под суд. Когда выводили его конвойные из здания трибунала, я не стерпел и плюнул ему в лицо. — Бывший лейтенант осекся, точно никак не мог проглотить сдавленный сгусток воздуха. Воспоминания душили его — он яростно вдавливал в стол огрызок недокуренной самокрутки. — Плюнул… Поднял он на меня глаза — голубые, матрос! — и было в них что-то такое, от чего сердце мое провалилось сквозь землю. Была в них тоска измученной совести, сознания, что по его солдатской вине погибли корабль и товарищи. А я… Оказывается, имелся строгий приказ, откуда-то свыше, ни при каких обстоятельствах не открывать огня, дабы не рассекретить новую батарею. Понимаешь, матрос? Полгода длится война, а новую батарею нельзя рассекретить. Да, может, у нее, у батареи этой, за всю войну подвернулся единственный случай себя показать!.. В тот день комендант, наблюдавший бой, с нетерпением ждал, что с минуты на минуту поступит приказ открыть огонь. Но приказа не поступило. А думать и принимать решения самостоятельно он не привык. Он искренне полагал, что в великих замыслах полководца он лишь пылинка. Пылинка с нашивками полковника на рукавах…

В голосе бывшего лейтенанта сквозила сейчас неприкрытая злость.

— Ну, а я… Глаза полковника стояли передо мной, от них некуда было спрятаться. Побрел я тогда к одной Клаве. Знаешь, в каждом порту есть такая Клава, у которой в любое время суток за тройную цену найдется последняя поллитровка… Сколько я выпил в тот вечер, не помню. Проснулся ночью, взглянул на часы — и обмер. Бросился на причал, но корабля уже не оказалось. Ушел на боевую операцию.

Разведчик умолк и долго сидел неподвижно, опустив голову. Потянулся за табаком, задел нечаянно локтем кружку со спиртом, которая по-прежнему стояла перед ним, и с отвращением и брезгливостью отодвинул ее поспешно на край стола.

— Из этого боя многие не вернулись. А я вот остался жив… Понимаешь, матрос? Товарищи дрались и гибли, а я в это время спал. Проспал операцию… Меня полагалось бы расстрелять. Как последнюю гадину. Но трибунал решил, что я для расстрела молод. Дескать, много дури еще, а ума — всего на полторы лейтенантских нашивки. Оставили жить, послали в самый огонь. Что ж, за огонь спасибо. Но как же должен теперь я жить всякий день, чтобы успеть до дурацкой пули вину свою искупить? Не перед трибуналом искупить, не перед законом — перед товарищами, что не вернулись с моря! А ты говоришь, простят… Простят послужной мой список, анкету. А разве сердцу этого прощения достаточно?

Тишина в паузах утомляла, казалась гнетущей и долгой. Пламя коптилки угрюмо змеилось кверху, вытягивалось в густую липкую струйку гари, сливалось затем с темнотой, залегшей под потолком. Эта темнота не мешала воображению: оно входило в нее, не встречая преград — ни зримых, ни временных, подвластное только картинам, которые рождали пред Колькой слова разведчика. Картины были отрывочны, путанны, сменялись калейдоскопически быстро, и Кольке чудилось, что темнота перед ним наполнена жизнью тревожной и немного сумбурной. В нее, в эту жизнь, единственной вехой, реальной и наблюдаемой, врывалось лицо лейтенанта, освещенное полутенями. В узком прямоугольнике света вокруг коптилки на грубом столе устало лежала его рука; на ней, над фиолетовыми прожилками, бились тревожным и учащенным пульсом старые, с римскими цифрами на циферблате часы. Колька со страхом подумал о том, что эти часы заведены еще на плацдарме. Видимо, время не знает ни войн, ни утрат, ни боли. Оно — та бесстрастность, в которой, по сути, лишь и возможна вечность, ибо любое чувство уже означает конец и начало. Может быть, на руке или в кармане того, третьего, что лежит сейчас на единственной койке, тоже продолжают идти часы, отмеряя ненужное время; может быть, они даже спешат, равнодушно скользнув мимо выстрела, мимо пули, мимо последнего судорожного глотка открытым ртом… Значит все на земле должно измеряться не временем, а Человеком. Его раздумьями, чувствами и порывами, свершениями и подвигом, потому что бессмертие жизни, выходит, не в равнодушии и бесстрастии вечности, а в красоте и значимости будущего.

Не умея разобраться в этих раздумьях, которые он скорее улавливал сердцем, чутьем, Колька робко притронулся к руке лейтенанта. Кивнув на убитого, одними губами спросил:

— А он?

— Он жил мерцающими горизонтами, — взглянул вслед за ним на койку разведчик. — Не слыхал о таких? Бывают в южных морях. Сливаются с морем и с отсветами кораллов — летучие, как миражи. Красиво, но курса не уточнишь: измерить секстаном высоту светила при таком горизонте невозможно. А он не знал этого. Не знал, во что можно верить, чему нельзя… Сам он инженер-мостостроитель, служил в тыловой части. А в городе, где работал до этого, осталась его жена. Любил он ее, матрос, торжественно, как-то уж больно празднично. Так любить — все равно что в будние дни плавать на корабле, расцвеченном флагами: за их пестротой маяка подчас не заметишь… Даже здесь, на плацдарме, не было дня, чтобы он не рассказывал нам о ней. Красиво рассказывал. Встретились они где-то в Крыму, на горной тропе. С моря, чтобы укрыть их от взоров, наплывали белые облака, — это его слова, не мои, я бы таких не придумал… Потом, когда добрались до Ялты, пили в какой-то таверне вино с лепестками глициний.

— Как это? — невольно улыбнулся Колька.

— Бросали эти лепестки в бокалы. И если они оставались затем на губах, снимали их друг у друга тоже губами.

— Красивая, видно, была любовь, — грустно заметил Колька.

— Не знаю… — отчужденно сдвинул брови разведчик. — Чаще всего люди рассказывают красиво о своих мечтах. А мечтают ведь только о том, чего не имеют. — Сосредоточенно глядя на тлеющий огонь самокрутки, добавил после молчания: — Я так понимаю, матрос: любовь — это не благодать, которая падает с неба. Ее, как и всякую жизнь, создавать нужно.

Кольку покоробила рассудительность бывшего лейтенанта. Ему казалось, он с замиранием сердца ждал, что инженер, услышав слова товарища, поднимется резко с койки, вступится за свою любовь. Но тот продолжал лежать, и Кольке даже почудилось, слегка улыбался, точно теперь, убежденный смертью, был согласен во всем с разведчиком.:

— Ну, служил он, значит, в тылу, по специальности, И получил однажды грязненькое письмо без подписи, анонимное. Так, мол, и так: изменяет ваша супруга… Супруга, — зло повторил лейтенант, — ненавижу это интеллигентское слово… Изменяет, любит другого и так далее. С подробностями, которые запоминаются, наверное, лишь палачам. И тут не хватило у инженера веры. Несколько дней промаялся, потом не выдержал, вскочил в попутный эшелон. Все оказалось, конечно, ложью. Дома он пробыл один только час, однако туда да обратно — отсутствовал двое суток. Сам понимаешь, в военное время такая отлучка почти дезертирство. Судили. Сюда направили, чтобы в бою оправдал себя.

Разведчик долго вглядывался в лицо погибшего, точно сам удивлялся рассказанному о нем. Затем опять повернулся к Кольке.

— Оправдал, — сказал он сурово и тяжко. — Теперь никто не бросит упрека! Умирая, слова не вымолвил, не застонал, чтобы не выдать нас. Я бы таким, кто так умирает, памятники за мужество ставил!.. Но ты другое скажи, матрос: он вот лежит, а сволочь, которая анонимку писала, ползает безнаказанно по земле! Всех переживет! Пересидит войну по каким-нибудь справкам, дождется светлого дня победы и снова будет вертеться среди людей. Подслушивать у чужих постелей, заглядывать в окна и в замочные скважины, А после строчить доносы, наушничать, клеветать, прикрываясь высокой моралью, зная, что дыма без огня не бывает, что в конце концов кто-то поверит. Я бы таких — без допроса к стенке! Какая радость людям от них? Какая польза? Это ведь циники любят только себя. Но в себе любить-то и нечего! Вот и завидуют чужой красоте, чужому таланту, чужой удаче. Даже чужой любви. И ненавидят лишь потому, что другие лучше и чище. Но для открытой ненависти смелости не хватает. В глаза такие — милей лампадного масла! А пакостят за спиной, из подворотни, как крысы. Нет, на таких даже пули жалко. Я бы их травил мышьяком…

Несколько дней после этого Колька ходил под впечатлением встречи с разведчиками. Особенно поразил его рассказ лейтенанта об острове, не открывшем огня. Значит, случается на войне и такое?

Когда он затем обо всем поведал Андрею, тот задумчиво произнес:

— Что ж, инерция предвоенного воспитания. Глубокое убеждение, что кто-то единственный за все в ответе, что этот единственный всегда и везде решит любые вопросы. И чудо свершит, и немцев погонит. Я сам изодрался в кровь, пока понял простую истину: такие войны выигрывает народ. А полковник был иждивенцем.

Откровения Иволгина свалились на Кольку подобно глыбе — ее невозможно было осилить в один присест. Он молчал задумчиво, хмуро, удивленно, испуганно двигая желваками. Заметив это, Андрей подошел, положил руку ему на плечо.

— Я знаю, что эта правда нелегкая, — сказал он успокаивающе мягко. — Беда, что полковник такой не один. Я сам когда-то верил в иконы. В Академии, где учился перед войной, собственное мнение считалось чуть ли не крамолой. Первыми учениками значились те, кто лучше запоминал цитаты. Вот и поднаплодили подобных полковников… Однако уверен: война выдвинет новых военачальников. Смелых, инициативных, думающих! А главное, каждый солдат поймет: победа зависит от него самого. От всех нас вместе и от каждого из нас.

Во всем, о чем говорил Андрей, не было для Кольки открытий. Ошеломило его, пожалуй, лишь то, что он в другом человеке нашел подтверждение собственным думам, которые будоражили его временами еще под Одессой, в Стожарске, на Буге. В тревогах, в смятениях отступления он сам не однажды терял привычную веру и обретал затем новую. Обретал потому, что рядом были товарищи и командиры, комиссар. Значит, вера и заключалась в них? И разве не об этом же говорит Андрей?

Колька снова и снова возвращался к этим раздумьям, читая сводки с фронтов, слушая рассказы матросов о летних боях на Балтике. И вдруг начинал различать в хаотическом водовороте событий общие, до сих пор не замеченные черточки советских людей — те черточки, о которые и разбивались моторизованные дивизии немцев. В такие минуты восторг перед своим народом, перед его стойкостью и решимостью наполнял Кольку до краев. Победа, какой бы далекой она ни казалась, становилась сама собой разумеющейся…

А боевая жизнь на мысу шла своим чередом. И вскоре случилось такое, что заслонило собой, отодвинуло сразу в глубины памяти и ночь с разведчиками, и исповедь бывшего лейтенанта, и мысли, рожденные откровенностью Иволгина.

Ораниенбаумский плацдарм нависал над немцами, точно меч: Оттягивая на себя войсковые части врага и технику, не позволял гитлеровцам сосредоточить силы в направлении главного стратегического удара — на Ленинград. Едва противник начинал проявлять активность у городских рубежей, как тотчас же его с тыла атаковал плацдарм.

Немцы решили любою ценой уничтожить ораниенбаумский «пятачок». На плацдарме завязались кровопролитные схватки. С утра до ранних сумерек метались над ним самолеты. Ночную темень дырявили вспышки орудий — с той стороны залива катился неумолкаемый гул канонады. Поддерживая плацдарм, ожесточились форты Кронштадта и корабли. В отсветах залпов, как в судорогах, билось и корчилось небо над Балтикой.

Плацдарм нуждался, как никогда, в подкреплениях, в боеприпасах, в оружии. Моряки, возвратившись оттуда, рассказывали: танки там ходят по стреляным гильзам, словно по гальке. Снаряды догоняют друг друга. Пули сталкиваются в воздухе… Рейсы судов участились. Обнаружив это, немцы непрерывно бомбили фарватер, причалы и гавани Невской губы. Зенитки на Лисьем Носу не успевали остыть между очередными налетами «юнкерсов».

А дни, как назло, стояли ясные, солнечные. Даль мерцала искристой изморозью. Горизонт ледяного моря, покрытого снегом, казался матовым. По утрам от лесов ложились на кромку залива синие тени.

В один из таких дней с плацдарма пробивался к Лисьему Носу караван судов. Их каюты и кубрики были забиты ранеными. Караван вышел с вечера, но за ночь преодолел лишь половину пути. Утро застало его на белой равнине залива. Маленький ледокольчик вгрызался в лед, едва продвигаясь. За ним, почти без движения, тянулись транспорты. Суда работали на плохом угле — густой дым клубился над караваном. Этот дым, наверное, виден был от самого Гельсингфорса.

Над судами нависла смертельная опасность: они представляли собой великолепные мишени для гитлеровских артиллеристов. Насторожился Кронштадт, готовый обрушиться шквалом огня на каждую орудийную вспышку вражьего берега. На Лисьем Носу комендоры не отходили от пушек. Снаряды были досланы в каналы стволов..

Посовещавшись, с командирами, Иволгин принял дерзкое решение: вывезти раненых с кораблей на автомашинах. Пока водители готовили машины и разведывали трассу на льду, матросы ушли на залив прикрывать караван дымами.

Колька, Лемех и Рябошапко направились к самым далеким шашкам. Теперь суда находились от них совсем близко: в нескольких кабельтовых. Гудел от ударов, пружинился, взламывался с грохотом неподатливый лед. Было слышно, как внутри кораблей стучали заслонки котельных топок. Льдины, доведенные винтами до бешенства, с разгона выскальзывали из воды, переворачивались, дыбились, бросались в ярости на суда, ощеряя старую желтизну зубов. Из черной воды между судами невесомо дымился морозный пар.

Часа два поутру минули спокойно. Затем на берегу, занятом противником, вздрогнули залпы, и снаряды с ворчанием пролетели над караваном, упали с большим перелетом. Нельзя было немцам давать ни минуты, чтобы пристреляться.

— Зажигай шашки! — крикнул Рябошапко.

Погода была студеная, безветренная. Дым бурлил из шашек, однако, столкнувшись с морозным воздухом, тут же ослабевал и дальше уже поднимался медленно, плавно, нехотя. Корабли прикрывал он скупо, и пришлось поджигать все новые шашки — все, сколько было их здесь припасено. Открыл ответный огонь Кронштадт, загрохотали орудия Лисьего Носа, но вражеские снаряды по-прежнему свистели над караваном. Правда, немецкие батареи, видимо, опасаясь контрбатарейных залпов крепости и кораблей, часто менялись и потому не могли завершить пристрелку.

— Теперь держись, хлопцы! — кричал Рябошапко, — Сейчас они начнут гатить по дымам!

Заходя от финского берега, в воздухе появилось около десятка «мессершмиттов». Навстречу им смело ринулась тройка советских «чаек», барражировавших над Кронштадтом. Вражеские машины вильнули от каравана, и Колька облегченно вздохнул, но тут же снова взволнованно замер: фашистские самолеты шли не к судам, а к берегу Лисьего Носа, откуда съезжали на лед, набирая скорость, посланные Иволгиным полуторки. Стало ясно, что немцы вцепились в караван мертвой хваткой.

Бой вокруг нарастал. Немецкие батареи били уже действительно по дымам; снаряды падали теперь с недолетом, приближаясь к плотной молочной завесе, протянувшейся до самых причалов и скрывшей, наконец, караван. В небе подвывали, форсируя обороты моторов, истребители. Все чаще рядом взметались осколки льда, неслись по заливу с противным стеклянным звоном. Выплеснутые снарядами из пробоин, глыбы воды растекались по льду, смывая шашки, которые расплывались в разные стороны, уже не подвластные людям, то скапливаясь и сгущая завесу, то образуя в ней белесые окна. Вода, битый лед, клубы гари, полыньи — все смешалось, слилось, превратилось в гудящее и взлохмаченное поле боя. Дым оседал, слоился, сбивался и таял, вытягивался в таинственные отроги, все время менял очертания, и потому каждый миг менялся рельеф залива: еще недавно открытый простору, распахнутый в дали до боли в глазах, он приобрёл как-то вдруг лавины и горы, ущелья и непролазные чащи днепровских плавен, пещеры, стога, переулки, клубящиеся тайники, в которых, казалось, легко и надежно можно укрыться от бомб, от войны, от размахнувшейся с ухарской силой смерти. Дым придавал полю боя то сказочный, то домашний, обжитый вид. И от этого тупело ощущение опасности, тупело реальное представление о действительности, а каждая клеточка в теле, вырываясь из плена привычных забот о жизни, наливалась тяжелым, почти неземным равнодушием: теперь уже все равно… В этом хаосе казалось непостижимым спокойное, молчаливое упорство судов. Зажатые льдами, не в силах ни повернуть обратно, ни увеличить скорость, не имея иного пути как только вперед, они продолжали размеренно, механически, как заведенные пробиваться к гавани метр за метром. И эта непоколебимость — неотвратимая, как судьба, ибо в ней заключалось единственное спасение каравана, — служила сейчас для матросов и верой, и воплощением стойкости, и бессловесным приказом. Чувства давно уже спутались, оглохли от воя снарядов, лишь караван оставался по-прежнему ясной мыслью. Может быть, потому, что эта мысль стояла перед глазами. Но именно она — и только она — заставляла все еще что-то делать, выполняя команды мичмана: бросаться к шашкам, не думая об осколках, ползать между полыньями и без конца, отплевываясь и матерясь, сгрызать зубами с негнущихся пальцев соленую корку наледи.

Метр за метром, метр за метром двигался караван. Сгорали шашки, новые начинали дымить — хватит ли их? А самолеты врага, изрешетив воронками береговой припай и тем преградив дорогу автомашинам, висели теперь над судами. Не видя их, они методично ссыпали пригоршни бомб в месиво дыма. Белый, почти нежный туман завесы кромсали черная гарь и желтый огонь, лед и вода. В этой мгле хрипели пробитые корабельные паропроводы, трещали надстройки, скрипели расшатанные ледовыми рейсами переборки судов. Где-то сорвался якорь — цепь грохотала долго и обреченно, угасая, как чей-то последний зов. И в ту минуту, когда показалось, что все уже кончено, внезапно остервенел Кронштадт. Его форты вскинули брови пламени, словно взглянули на мир в упор, и берег, занятый немцами, покачнулся.Новая вспышка гнева — и снова над вражьим берегом полыхнули и небо, и день, и вздыбившаяся земля. Кронштадт молотил по нему, не давая ни передышки, ни времени, чтобы опомниться, поднять голову, что-то сообразить. Немецкие батареи умолкали одна за другой, точно в глотки им вгоняли стальные чопы. А над заливом носились советские истребители — должно быть, тоже кронштадтские, — и гитлеровские машины поспешно уходили в балтийскую даль, растерянно огрызаясь щербатыми пулеметными очередями.

Потом наступила тишина. Стало слышно, как по-прежнему бьется об лед ледокольчик, прокладывая путь каравану, как вздыхают натруженно корабельные донки и в узком канале воды трутся — уже не со злобой, с глухою тоской — льдины. Эта тишина оглушала, давила на уши, точно контузия, мешая собраться с мыслями, сосредоточиться, осмотреться. Залив кровоточил текучими струйками дыма. Суда — со снесенными шлюпбалками, с расщепленными мачтами — зализывали раны в бортах вялыми языками пламени. Один из транспортов, осев на корму, медленно погружался в воду. Моряки экипажа, перекинув сходни на лед, торопливо выводили раненых, и те, помогая друг другу, деля по-братски оставшиеся и силы, и руки, и ноги, ползли затем меж торосов, стараясь как можно подальше уйти от гибнущего корабля.

— Айда на судно! — крикнул Кольке и Лемеху Рябошапко и первый бросился к каравану. И в этот миг палуба транспорта вспучилась, раскололась, и изнутри корабля вырвался к небу смерч пара, огня и крика: взорвались топки. Судно всхрапнуло в агонии, словно еще надеялось глотком февральского воздуха остудить сгоревшее сердце, последним усилием вздернуло к свету маленький полубак и, заламывая суставы мачт, рухнуло кормою в пучину.

Клокотала вода, выворачивала остатки дыма, обломки и темень глубин. Вздувался и с грохотом лопался лед на сотни метров вокруг.

Колька, бежавший следом за мичманом, вдруг увидел, как стремительно начало расползаться по трещинам-швам ледяное поле; лед накренился, выгнулся, черная вода хлынула наверх — казалось, в самую душу, Рябошапко взмахнул руками, падая навзничь, попытался схватиться за какой-то огрызок тороса, но промахнулся и ушел с головой под воду. И тотчас же, — сердце у Кольки похолодело, — лед, продолжая двигаться, снова сомкнулся с гулом над трещиной.

Все произошло в мгновение — Колька сам едва удержался метрах в трех от края полыньи. Поспешно, дрожа от озноба и разрывая одежду, стал раздеваться, чтобы броситься на помощь товарищу, как только покажется из воды. «Ремень! — проносились рваные мысли, — нужно бросить ремень… Лемех поможет!» Взгляд его словно был приморожен к полынье. «Скорее же! — немо кричал он мичману. — Скорей!» И внезапно увидел Рябошапко у себя под ногами, сквозь полуметровую чистоту прозрачного льда. Теряя силы, последним судорожным рывком мичман вырвался из глубины — к свету, к воздуху. Но там, под водой, его снесло от полыньи — под гробовую хрустальную крышку льда. Колька видел его лицо, прижавшееся ко льду, с жалобно вздрагивающим ртом, пальцы, беспомощно скользившие по гладкому панцырю, глаза — широко раскрытые, полные смертной тоски, боли и слез. Чудилось, будто мичман тоже увидел его оттуда, из-подо льда, узнал, взглянул на него с надеждой. И эта надежда — последняя, уже подернутая туманом, — выдавила из Колькиного онемевшего горла рыдающий крик. А лицо мичмана начало медленно заволакиваться, расплываться и таять: Рябошапко вновь погружался во мрак, теперь уже недвижимо, спокойно, почти торжественно — навсегда… Он так и ушел в глубину: с последней надеждой, застывшей в глазах. Когда подбежал Петро Лемех, мрак подо льдом казался плотным и вековечным. Отвисшей челюстью Колька никак не мог захватить хоть крупинку воздуха, потом, наконец, судорожно глотнул его и, зажав побелевшими ладонями глаза, точно их ему обожгло, дико и хрипло завыл.

Вода в полыньях сыто облизывала закраины льда. Медленно оседали, как клочья тумана, обрывки молочного дыма. И словно какой-то безжалостный метроном, торопящий время вперед, по-прежнему бился об лед — равномерно и безостановочно — ледокольчик…

Что было потом в этот день, Колька не помнил. Снова немцы стреляли по льду, снова с неба набрасывалась самолеты, но уже ничто не могло нарушить его тупого полузабытья… К вечеру караван, потерявший два транспорта, пробился к Лисьему Носу. Раненых, доживших до этого берега, усаживали в машины, отправляли в ленинградские госпитали. Хоронили погибших. В землянках царила гнетущая тишина: и балтийцы, и черноморцы не досчитались многих товарищей. Морями отворачивали глаза от пустых, сиротливых коек, от которых веяло холодом. И хотя валились с ног от усталости, никто не решался прилечь даже на свое место: отдых сейчас казался кощунством, оскорблением памяти павших. Матросы сидели на нарах, молча курили одну за другой самокрутки, сосредоточенно думали: каждый о собственной боли. В часы недавнего боя все они были слиты в единую силу, в общую волю и цель. Сейчас же минуты затишья принадлежали каждому в отдельности. Может быть, потому, что там, на заливе, подвиг товарищей тоже казался общим; гибель же их разграничила судьбы, и теперь, когда ничто не мешало думать о прожитом дне и о свежих могилах, иными казались каждому и мера собственной стойкости, и долг перед теми, кого не стало.

Колька боялся выходить из землянки: он не мог смотреть на залив. Там, под белой равниной, остались погибшие корабли с экипажами и ранеными в отсеках — в тесных каютах, заполненных глубиной; там остались товарищи с Лисьего Носа, которые еще утром сегодня так же дымили цигарками, шутили и ждали писем; там, под вечною тишиною льда, остался и Рябошапко — друг, командир, с которым прошел он, Колька, множество трудных дорог от первых боев в бессарабских степях… Кольке казалось, что горе не в силах вместиться в чашу видимых окоемов. Оно, это горе, стонало, металось, рвалось наружу — и потому над землею должны бы сейчас греметь стобальные штормы, неистовствовать ураганы, крошить ненавистный лед потерявшие от боли рассудок тайфуны. Но над заливом стоял вечерний покой. Сквозь серебристую мглицу мороза устало просачивался закат — и сосны на берегах алели слащавым розоватым сиянием. А в небе, словно под куполом старого, безвкусно расписанного собора, сладенько млели подмалеванные телесным багрянцем облачка-херувимчики.

Пасхальная слащавость залива, окрашенного морозным закатом, мучительно ранила сердце своим равнодушием. Будь воля Кольки, он развернул бы сейчас орудия, глушил бы по льду, по заливу, по солнцу охапками бронебойных снарядов, чтобы все вокруг дыбилось, плакало и стонало, как дыбились мысли и чувства его, подступавшие к горлу. Тишина, от которой не укрывал даже многонакатный футляр землянки, раскалывала душу. Колька закрывал глаза, но тотчас же перед ним возникало лицо Рябошапко — белое, плоское, увеличенное пластами льда. И Колька, охваченный судорогами воспоминаний, чувствовал вдруг, как в спине у него дрожит позвоночник…

Уже стемнело, когда его неожиданно вызвали к Иволгину. Андрей сидел у стола осунувшийся, пожелтевший: видимо, и его состарил минувший день. Он молча, кивком, поздоровался с Колькой, пододвинул грубо сколоченный табурет. Усаживая матроса, провел рукой по его плечу, и Колька, обласканный этим движением, не выдержал, наконец, уронил на ладони голову, всхрапнул, не в силах перевести дыхания. Сбиваясь, глотая воздух, перемежая слова со скрипом зубов, поведал Андрею о смерти мичмана.

— Да, многих мы потеряли сегодня, — вздохнул Андрей. — И мичмана жаль, очень жаль… Хороший был командир. И коммунист настоящий.

«Коммунист? Как же он позабыл об этом! На Буге похоронил комиссара, теперь вот — и Рябошапко… Сколько же гибнет на фронте в каждом бою коммунистов! Они гибнут чаще других, потому что всегда впереди, потому что первыми поднимаются для атаки. Там, на Буге, мог комиссар отойти со штабом к Очакову. Мог, но остался с бойцами. А разве не мог Рябошапко, пользуясь правом старшего, послать к погибавшему судну его или Лемеха? Мог, но первым бросился сам… Нет, нельзя, чтобы их становилось меньше, нельзя, чтобы радовались враги! Оставшиеся в живых должны заполнять ряды. И он, Колька, тоже должен. Разве не этому его учил Городенко? Разве не верил в него комиссар бригады? Разве не требует этого долг перед мичманом? Что ж, он готов. Готов быть всегда впереди, драться так, как дрались комиссар и мичман: не думая о себе, отдавая сердце свое без остатка людям…

Сказать об этом Андрею? Нет, не надо: потом. Когда взвесит все и обдумает, когда твердо решит, что способен собой заменить и погибшего комиссара, и мичмана-друга.

Тогда снова придет к Андрею, все объяснит и расскажет. Даст ему клятву матроса и попросит рекомендацию».

— С утра собирайся в Ленинград, — произнес, подымаясь, Иволгин. — Сегодня мы израсходовали почти все дымовые шашки. Получишь в городе послезавтра, доставишь сюда.

«Послезавтра? — машинально отметил Колька. — Зачем же ехать в город на сутки?» Но Андрей, опережая вялые мысли его, глухо добавил:

— Дома кланяйся от меня Елене… И возьми вот: сам не знаю, как сохранилась, — протянул он, глядя куда-то в сторону, банку консервов.

Колька тупо смотрел на банку, на рыжую рыбину на этикетке, на грязную полустертую надпись «Бычки в томате». «Елене? Значит, завтра он увидит ее? Проведёт рядом с нею целые сутки?»

Уставшее сердце немело от медленного тепла. Но в нём, в этом сердце, по-прежнему властвовало лицо Рябошапко, и потому у Кольки не было сил ни поблагодарить Андрея, ни даже обрадоваться своему счастью.

Глава 16. ЕЛЕНА ЛАВРУХИНА

Благодарность, мужское братское чувство — к Андрею, к Лемеху, к товарищам — пришли позже, на следующий день. Утром в землянку, внеся с собой запах бензина, заскочил водитель в засаленной телогрейке, окликнул:

— Кто тут Лаврухин? Давай собирайся, сразу же после обеда тронемся. Дорога хоть и не дальняя, да день больно кряжистый: так и вымораживает, собака!

— Куда это? — поинтересовался Петро, когда водитель ушел.

— В Ленинград, — негромко ответил Колька и не сдержал улыбки. Лемех завистливо и в то же время смущенно взглянул на него, потом неторопливо порылся у себя под подушкой, достал плоский, как солдатская лопатка, сухарь.

— Возьми… В городе, говорят, совсем плохо.

Колька сжал сухарь, поперхнулся: уже третьи сутки не выдавали пайков, матросы перебивались на скучном вареве, и значит Лемех делился последним. Если бы этот сухарь Петро отдавал ему, он никогда бы не взял. Но подарок предназначался Елене…

— Спасибо, — тихо выдавил Колька и, закусив губу, поспешно отвернулся от друга.

Через минуту уже все в землянке знали о том, что он собирается в Ленинград. Один за другим — кто молча, кто с нарочито небрежной шуткой, скрывавшей смущенную теплоту дружеского участия, — подходили матросы, клали перед Колькой то сухарь, то кусочек сахару, то остаток пшенного концентрата.

— Ребята… — растерянно бормотал Колька. — Зачем вы…

— Ладно, кончай прения, — обрывали его.

— Вопросы — в письменном виде.

Те, у кого не было ничего, попросту хлопали по плечу.

— Девчатам ленинградским наш океанский привет. Скажи им: ежели останемся живы, всех заберем себе в жены, даже самых тощих.

И странное дело: в этих мужских грубоватых шутках не чувствовалось и тени иронии, обидного чего-либо для ленинградских девушек. Скорее наоборот: в них угадывалась забота и боль, откровенное желание покровительства, обдуманная серьезность, которую стесняются выказать и потому прикрывают наигранным ухарством.

Особенно растрогал Кольку старшина Дымоед. Он долго и обстоятельно объяснял, где и как получать в Ленинграде шашки, в каких накладных расписываться. Потом, как бы невзначай, обронил:

— У тебя там, слыхал я, жена… Возьми вот, может, сгодится, — и торопливо протянул поллитровую бутылку спирта. Чтобы побороть смущенность, громко, для всей землянки, пошутил: — Какой же, к черту, был бы я химик, ежели б спирту не приберег! — И так как это не помогло, не заглушило в нем чувства неловкости, Дымоед вдруг строго, подчеркнуто требовательно предупредил: — Только шашки грузите поосторожнее, не кидайте, как те булыжники. Знаю я вас, охламонов: за вами смотри и смотри!

Выехали сразу же после полудня. Старая расшатанная полуторка скрипела стертой резиной в обмерзших колеях дороги. На ухабах она жестко, не пружиня, подпрыгивала, гремела кузовом, позвякивала какими-то непригнанными болтами. В кабине осталось лишь смотровое стекло: дверцы и окошечко за спиной были наглухо заколочены фанерой.

Приборный щиток зиял черными дырами — из них торчали оголенные концы проводов, назначение которых было ведомо только водителю. Мотор обиженно чертыхался, и водитель то и дело тянулся к тонкому прутику ручного подсоса.

Знакомство с Колькой он начал с обычного фронтового вопроса:

— Откуда сам?

— С Херсонщины. Из Стожарска, не знаешь?

— Не-е, мы сибирские, откуда нам… Из Ачинска я, слыхал?

— Черт его знает, — признался Колька, — может, и слыхал, да не упомнил.

В кабину проникал холод. Колька сидел съежившись, вобрав голову в плечи, держа на коленях перед собой вещевой мешок, наполненный сухарями, сахаром, всем, чем снабдили его для Елены Андрей, Петро Лемех, старшина Дымоед, друзья-матросы. Вещмешок, наполненный запасом жизни… Дорога ползла навстречу неровная, скользкая, с выбоинами в смерзшихся грудах снега. Та самая дорога, по которой несколько месяцев назад брел он к Лисьему Носу с братьями-чериоморцами. Тогда еще были живы Рябошапко и милиционер Егоров, тогда еще улыбался Чирок, сбежавший затем на плацдарм. Вот и плоские доты — тогда здесь работали тысячи ленинградских женщин. Здесь он увидел Елену и не нашел ее.

«Еленка, знаешь ли ты, что еду к тебе, чувствуешь ли? Радуешься ли встрече? И какая ты?..» Он пытался представить Елену в хмуром блокадном городе, в глыбах застывших улиц, покрытых инеем, в сумрачном оцепенении снегов. Но память оказалась сильнее воображения, сильнее действительности: она воскрешала Елену такой, какой та была в последний вечер в Стожарске, на берегу Раскопанки. Ласковой, мечтательной и доверчивой. С шепотом, с запахом рассыпавшихся волос, с губами чувствительными и обнаженными, точно рана… Вслед за Еленой воскресали другие воспоминания, связанные с родным побережьем. Бесцветное небо над степью, отвесное солнце, а в море — текучие блики полдня, трепетные, как листья. Солнце загнало рыбу в глубины, и потому шаланды стоят на приколе. Сами же рыбаки ковыряются в огородах, или чинят сети, или терпеливо дожидаются у ларька на Очаковской, когда подвезут пиво. Пьют они затем пиво долго, по многу кружек, то и дело вынимая из штанин вяленых бычков, которых тут же строгают ножами, как чурки. Но Очаковская не привлекает воспоминаний. Колька видит иные дали. «Черноморка» плавно режет волну где-то у Тарханкута или у Меганома — разве не все равно где? Рассветная вахта самая одинокая и потому самая мечтательная. Можно думать о Еленке сколько угодно. Встретить ее на далеком чужом берегу; увести куда-нибудь в гул океанских прибоев. Главное в том, что они одни: перед солнцем, перед простором, перед мечтою. Глаза Елены наполнены утром и покоем сбывшихся ожиданий.

— Ты пришел, — говорит она тихо. — С дороги, закрытой дымами и грохотом рвущихся льдов.

— С вест-тень-зюйда…

— Нет, — отрицательно машет она. — Придуманные дороги ведут лишь к первым свиданиям. А к женам ведут иные дороги — страдные и суровые. Я рада, что ты осилил ее. Теперь о нашей дороге я смогу рассказывать не только дочери, но и сыну.

— Сыну?

— Да, он будет бойцом. Как Городенко, как тот комиссар, что погиб на Буге.

Руки Елены ложатся ему на плечи, он видит глаза, раскрытые навстречу ему, глаза, в которых нет уже тайн. В них — вечная жизнь и вечная мудрость, рожденная вечностью материнства.

— Тебе жаль, мальчишка, расстаться с дорогою вест-тень-зюйд? Мне тоже, любимый… Но нужно думать о сыновьях. Дорога, о которой можно поведать людям, всегда надежнее той, которую знают только два сердца.

Чайки улетают подальше в море, чтобы шумом крыльев не потревожить их щедрого одиночества. Волны замирают у берега. Скупые цветы степного побережья, завидев их, гасят и без того неприметные краски, отворачиваются в полынные дали. И он, и Елена забыли, не думают больше о том, что это море и степь, а не комната, полная цветов. Елену смущает лишь то, что разум вновь затянулся дымкой, что снова нет ни времени, ни желания думать о дороге для сыновей. И потому она прячет лицо, отводит глаза, и Колька, разгадывая женщину и щадя, целует шею ее, нежные мочки ушей и безвольную россыпь волос…

«Черноморка» режет волну. Утренний ветер пробуждает спящие паруса. Из кубрика поднимаются на палубу друзья-товарищи: Рябошапко, Чирок, милиционер Егоров, комиссар, погибший на Буге. Они улыбаются понимающе хитровато, ибо знают: раздумья о дороге для сыновей — не для таких минут. Сколько бы двое любящих ни прожили рядом, сколько бы мудрости ни обрели, у них все равно повторятся мгновения, когда, заглушая все, оживает в крови, восстает и рвется наружу, как ветер, спрятанный в парусах, все та же древняя, изначальная, дурманящая дорога: вест-тень-зюйд.

— Черная речка, — прервал его забытье водитель-сибиряк. — Сейчас пару мостиков переедем и, считай, — в Ленинграде. Кировский проспект начинается.

Дорогу, по которой когда-то он брел с отрядом целый осенний день, проехали, к удивлению, быстро и незаметно. Да и дороги-то оказалось — ничего. Как же близко враги от города! Вот он лежит, такой же заснеженный и морозный, как поля, как болота вокруг. Город, в котором почти не осталось тепла.

Он не жалел о том, что водитель нарушил воспоминания о Елене. Зачем? Елена ведь где-то рядом, он увидит ее через полчаса, может быть, даже через пятнадцать минут! Интересно, далеко ли еще до Лиговки? И сохранились ли таблички с номерами домов? Ерунда, он найдет ее дом — теперь уже свой дом — даже ночью: есть же кто-то живой в этом городе!

Город казался вымершим. Сугробы местами высились под окна цокольных этажей. Снег придавал и домам, и проспекту, и городу какой-то кристальный, посиневший от холода колер. От столбов и деревьев, окутанных инеем, спускались в таком же инее оборванные провода: точно ванты и штаги мертвого, замерзшего во льдах корабля. Прохожие — фигуры, закутанные до глаз, — встречались редко. Они брели очень медленно, мелкими семенящими шажками, не отрывая подметок от снега, скорее, скользя по нему. Колька не знал, что это была походка, выработанная блокадой и голодом: походка, в которой рассчитаны каждый шаг, каждое движение, жест, даже взгляд.

«Да, ты права, Еленушка: дорога к тебе оказалась нелегкой. Дорога — длиною в восемь смертельных месяцев».

— Памятник «Стерегущему»! — кивнул водитель направо. — Видишь, матрос закрывает в борту пробоину? Из этой пробоины в мирное время хлещет вода. Красиво! — Было странно слышать о том, что только в мирное время хлещет вода из пробоины на памятнике, запечатлевшем бой. Но водитель не задумывался над этим, рассказывал:

— В праздник, бывало, глянешь на памятник, и кажется, будто война токмо и состоит из доблести и геройства. А в будний да хмурый день поглядишь — узреешь: война, перво-наперво, солдатская работенка! Ее, ту доблесть, жилами надобно вытянуть. И умом… Я так понимаю, браток, нелегкая это штука: памятник умный сообразить. Чтобы не токмо в телячий восторг приходить — пред подвигом, значит, павших, — а и свой характер на тех весах-разновесах прикидывать. Иначе поверишь и впрямь, будто так, за здорово-живешь, геройство осилишь. А доблесть любит мозоли. И потную гимнастерку.

Водитель бывал в Ленинграде часто, он свыкся уже с блокадным обликом города и потому не останавливался взглядом на том, что сжимало спазмами горло Кольке. А может, он просто следил за дорогой?..

На заснеженном льду Невы толпились у прорубей ленинградцы. Вдали, за мостами, синели силуэты боевых кораблей — каких, Колька не успел разглядеть. Марсово поле белело сугробами, с гребней которых сдувала поземка снежную пыль. Повернувшись к ветру спиной, сгорбившись на маленьком пьедестале под тяжестью наледи, смотрел исподлобья на город, нахмурив бронзовый лоб, фельдмаршал Суворов.

— Летний сад, — кивнул водитель налево. Летний сад? Нет, не таким представлял его Колька. Здесь бродили когда-то Пушкин и декабристы, учился рисовать молодой Шевченко. Одни эти имена создавали в воображении Летний сад подобием векового могучего парка. Сад оказался самым обычным, не очень густым и не очень широким: он просматривался почти насквозь. И только ограда была такой же, как на картинах: литая, тяжелая, замысловатая.

За Летним садом свернули налево, переползли по горбатому мостику Лебяжью канавку, поехали вдоль узкой речонки, закованной в мерзлый гранит.

— А вот и Аничков мост, — довольно промолвил водитель. — Тут, брат, раньше стояли знаменитые ленинградские кони. Фартовые, баские! — И, переходя да доверительный шепот, словно поверял военную тайну, тихо сообщил: — Сказывают, опустили коней на дно Фонтанки. Чтобы уберечь, значит, от артобстрелов.

Выбрались, на мост, и водитель затормозил.

— Приехали. Невский. Дальше, паря, добирайся самостоятельно, а мне в другую сторону, на Васильевский. И так за ради тебя кругаля дал. Дуй по Невскому в самый конец. Дойдешь до вокзала — и смело право на борт: это и будет Лиговка. Адресок у меня имеется, завтра в десять ноль-ноль заеду. Ну, бывай-вспоминай…

Полуторка загромыхала по кочковатой наледи Невского, и Колька остался один. Осмотрелся. Потом закинул мешок за плечо и зашагал по завьюженному проспекту, стараясь попадать ногами в узкие тропки, протоптанные в снегу.

Вечерело. Ветер, пахнущий сладковато пожарищами, поскуливал в провалах бывших витрин, в мертвых, выклеванных войною глазницах окон. Скорбно позвякивал лист железа на сорванной вывеске. В останках убитых снарядами, вывороченных с корнем домов торчали из груды развалин худые, обглоданные лопатки балок. Дома, оставшиеся в живых, молчали. В подъезды с сорванными дверьми, — «Наверное, на топливо», — мелькнуло у Кольки, вползали наметы сугробов — нетронутые и чистые, словно тысячу лет уже люди не выходили на улицу. Отсутствовали живые звуки — лесная, дремучая тишина царила над городом.

Люди двигались медленно, как в тумане. Колька сворачивал в снег, уступая тропинку, и только по едва уловимому дрожанию губ догадывался, что его благодарят… Несколько раз попадались мертвые. Они лежали, не упрекая, не жалуясь, точно понимали, что у города в эти минуты есть поважнее заботы, и потому молчаливо ждали, когда подберут их дружинники. Один стоял, прислонившись к стене, держа в руках сохраненную спичку. Устал, прислонился передохнуть — здесь его и настигла смерть. У него не хватило сил, чтобы закрыть глаза, — он продолжал смотреть на проспект, на снега, затянувшие город, на Кольку, словно спрашивал у него: «Ну, матрос! Как там смотрит в лицо захватчикам Балтика?» И так же пристально, как и мертвый, с зоркостью, доведенной до жесткости, глядели на Кольку патрули на углах — в стеганых ватниках с красногвардейской повязкой на рукаве, с винтовками в онемевших пальцах, с гранатами, торчащими из карманов.

На привокзальной площади вмерзли колесами в землю трамваи. Колька свернул направо, на табличке углового дома, запорошенной инеем, все же сумел прочесть: Лиговский проспект. Теперь до встречи с Еленой осталось совсем недолго! Помнится, Андрей объяснял, что дом Елены у самого Обводного канала, наискосок от старого, приметного собора. Где ж он, этот собор?

Невольно ускорил шаг. Теперь уже не заботился о тропинке, шагал прямо по снегу, сокращая путь. Вглядывался в даль улицы, искал глазами приметную колокольню: где же все-таки она? Почти на каждом углу бросались в глаза фанерные стрелки с корявыми буквами: «В бомбоубежище». Иногда такие надписи виднелись прямо на стенах. А рядом, с кровавыми затеками краски, предостережения: «Внимание! Во время обстрела эта сторона улицы наиболее опасна»… В потерявших значение вывесках магазинов, кинотеатров, кафе, оставшихся от былой ленинградской жизни, бродили омертвевшие ветры. Они, эти вывески, казались такими же древними, как каменные наконечники стрел, вырытые из скифских курганов. А новое бытие Ленинграда было предельно точно отражено в невзрачных и лаконичных надписях на стенах домов и листах фанеры. «Водители, тихий ход! Неразорвавшаяся бомба».

Люди на Лиговке встречались еще реже, чем на Невском. Переулки уходили в стороны от проспекта вымершими ущельями. Над ними, почти на крышах, лежало тусклое оловянное небо.

В свежих развалинах дома рылись пожарники и санитары, Над бесформенными навалами кирпича курился незлобный, издыхающий дым. Чуть поодаль, на мостовой, стоял мальчонка лет шести. Он большими глазами, полными застывшего ужаса, неотрывно смотрел на рухнувший дом. На втором этаже, над отвесным обвалом стен, сохранился угол прихожей. На вешалке мирно висели пальто и шляпы. Ветер раскачивал старинный дверной колокольчик, тот время от времени деликатно позванивал, и мальчонка растерянно повторял: «Мама из очереди пришла…»

Колька остановился, вернулся. Нащупал в мешке грудку сахару, сунул в руки мальчонке. А тот, заслышав опять колокольчик, вцепился в Колькин бушлат, просительно захныкал:

— Дяденька, я не вырос еще, не достану… Откройте мамоньке дверь.

Не было слов, чтобы ответить мальчишке, не было сил, чтобы глянуть ему в глаза. Единственное, что смог бы Колька сейчас, это взять пулемет, вогнать побелевшие пальцы в гашетку и пойти по немецким траншеям, не разбирая ни лиц, ни мольбы о пощаде, ни поднятых рук.

Мальчонку увели дружинники. А Колька долго еще стоял, растирая схваченное ознобом лицо.

Лишь пройдя затем с полквартала, он поднял отяжелевшую голову. И внезапно увидел собор: в глубине пустыря, за полуразрушенною оградой с часовенками. На куполе ступенчатой колокольни сквозь налипшие комья снега темнела старая позолота. Святые над заколоченным входом, закатив глаза, смотрели натруженно в небо, словно неопытные добровольцы-дружинники ПВО. А дальше по улице, вровень с сугробами на тротуарах, виднелись перила моста: должно быть, Обводной канал. Значит, дом Елены совсем где-то рядом.

И снова сердце затопила волна, пришедшая с румба вест-тень-зюйд… Вспомнились как-то сразу, одновременно, сплавились в единое чувство и охапка черемухи, и стожарские отмели, и доверчивый шепот Елены о комнате, полной цветов. Почти физически осязаемо выплыли из памяти губы Елены и руки — выплыли не далеким, потусторонним сном, не мечтою, а буднично, по-женски уютно, реальным ощущением жизни. Увидел вдруг множество дней впереди — дней, в которых двое любящих делят уже не только ласку и радость взаимных открытий, но и раздумья, и мужество, даже талант. Весеннее половодье чувств входит в привычное русло жизни, порывы и увлеченность сменяет иная привязанность — ровная, но и прочная, как рост ветвей. Наверное, в этой прочности лишь и возможно познать всю полноту любви. Долгие месяцы, пока шел он к заветному дому на Лиговке, грезилась встреча ему как сплошная хмельная одурь, где нет ни памяти, ни осмысленных слов, — лишь вихревая и ненасытная жажда близости. Сейчас же, когда он стоял, наконец, у дома, ему хотелось именно той спокойной, задумчивой нежности, что дарят мужчинам уже не возлюбленные, а жены, — нежности, в которой нашлись бы место и время и для раздумий, и для того, чтобы поровну разделить муки суровой блокадной зимы. Любовь не только пьянит, будоражит сердце — любовь и успокаивает его. А Колька мужским повзрослевшим чутьем угадывал, что Елена ныне больше всего нуждалась в руке, на которую можно было бы опереться. В нем пробудилась горделивая потребность покровительства, осознанное ощущение своего старшинства — старшинства не любящего мальчишки, а мужа. Видимо, именно это и родило в душе заботливую, всепрощающую до слез, почти отцовскую нежность к Елене.

Теперь их встреча виделась вовсе не так, как в прежних мечтаниях. Он с детства любил вечерние сумерки, их умиротворяющую мягкость. И потому, поглощенный нежностью к женщине, ждал, что минуты, отданные друг другу, сольются с мягкостью сумерек. А если все же оба они забудутся, потеряют власть над собой, — пусть в этом будет не его мужская настойчивость, а истосковавшаяся нетерпеливость Елены.

Ночью он поведает ей о товарищах, об Андрее, о буднях Лисьего Носа. Он будет рассказывать даже тогда, когда Елена уснет: пусть за его голосом она не услышит снарядов, пусть хоть одну блокадную ночь увидит спокойные сны. Осторожно, едва касаясь губами, чтобы не потревожить женщину, он будет целовать ее волосы, морщинки у глаз, смешные полоски более светлой кожи, оставленной на летнем загаре бретельками лифчика.

Если Елена проснется, он успокоит ее щекой. «Не пугайся, маленькая, это солнце коснулось тебя нечаянно! Спи, пусть приснится тебе дорога вест-тень-зюйд — синяя и безветренная». — «Хорошо, — засмеется Еленка, — солнцу разрешается всё. Только скажи ему, ласковый мой, пусть оно чаще бреется…»

Колька так реально представил подобный ночной разговор, что невольно провел рукой по щекам: выбрит ли? И уже поспешно начал впиваться взглядом в таблички с номерами домов… Ага, вот он, Еленушкин дом: серый, старый, громоздкий. Окна, узкие и высокие; когда-то нарядные, а ныне выщербленные карнизы; маски лепных украшений с пустыми глазами, и стены, наверное, толщиной в добрых полметра. Теперь подобных домов не строят, это остаток прежнего Петербурга. Девятнадцатый век, попавший в блокадную зиму. Быть может, одно из заснеженных окон — Еленкино?

Накануне Андрей довольно подробно все объяснил, и Колька уверенно свернул в подворотню. Двор оказался глубоким, точно колодец. В нем, несмотря на непоздний час, сгущалась вечерняя темнота. Из окон торчали самодельные трубы печурок, однако ни одна из них не дымила. Стены были закопчены, со шрамами и подпалинами. Видимо, жизни у обитателей дома уже не хватало для двора. Слежавшийся снег не тронут, затянут копотью. Тропинка к обмерзшей мусорной урне — не расчищена и не протоптана: не было здесь, видать, ни объедков, ни щепок, ни сил убирать жилье. Робкие тропки тянулись только от подворотни к дверям подъездов. Может, в них — следы и Елены? Большие, глубокие, грубые. Что ж, ленинградские женщины давно позабыли о туфлях, о маленьких торопливых ботиках с въедливыми каблучками, один отпечаток которых в снегу бросал не однажды, бывало, в трепет мужское сердце. Теперь, охраняя крупицы тепла, носили женщины валенки, сапоги, калоши, подвязанные бечевкой!.. Следы на снегу в пустом неуютном дворе рассказывали о жителях дома больше и откровеннее, нежели сами люди могли рассказать о себе.

В подъезде царил крутой застоявшийся холод. Вымерзли запахи, вымерзли звуки: казалось, можно карабкаться до чердака по окаменевшей наледи тишины. Охваченный этим тягостным впечатлением, Колька внезапно почувствовал, как мелко дрожат у него колени. Что ж он медлит! Почему не бросится наверх по плоским ступеням лестницы! Сейчас, сейчас он ворвется к Елене, обнимет, прижмется к ее лицу — и заплачет, наверное, как ребенок. Все просто в жизни, все удивительно просто — гораздо проще, чем думается порой! Мальчишка влюбился в женщину, робел перед ней, боялся ее старшинства, окутанного в мальчишеском воображении заманчивой и непостижимой тайной. То было детство. Такое же детство, как отмели, «Черноморка», Раскопанка, даже охапка черемухи и румб вест-тень-зюйд. Женщина отвергла мальчишескую любовь, хоть эта любовь и согрела ее… И вот прошел мальчишка сквозь гибель в степях Бессарабии, увидел родной городок, сожженный войною, плыл через Бугский лиман в обнимку со смертью, дрался на льду, который качался от взрывов снарядов. Он повзрослел, и сердце его за несколько месяцев стало в таких же рубцах, как и сердце женщины. Путь сквозь бои оказался дорогой к равенству, ибо женщина и мальчишка сравнялись не только в надеждах своих, но и в муках. И потому в жизни иной, не детской, женщина не испугалась его возмужавшей юности, откликнулась на любовь, назвала его, Лаврухина Кольку, мужем, доверив ему и ласку свою, и свое материнство, и будущее. Все очень просто… А может, все, о чем думает он, ерунда? Быть может, Еленка и полюбила его за охапку черемухи, за ночные огни кораблей, за напевную радостную дорогу вест-тень-зюйд? За то, что в тяжкое время он, — а вместе с ним и она, — сохранили, уберегли от врага и от гибели свою чистоту и мечту, свою увлеченность, привязанность, восторженность перед жизнью и друг перед другом. Страданием не согреешь женщину: ее любовь оплатить сполна возможно лишь окрыленностыо. Да, все действительно очень просто… Но зачем он думает об этом сейчас, перед Еленкиной дверью! Разве Елена не любит его, не ждет? Почему же стоит он растерянно, мнется, не решаясь войти в ту квартиру, путь к которой был смертельно, мучительно долог? Сейчас, сейчас… Он только переведет дыхание. Сейчас он войдет. Войдет и скажет, нет — крикнет: «Вест-тень-зюйд, я люблю тебя! Я пришел!»

Забывшись от волнения, не соизмеряя сил, Колька постучал в дверь — и та, под его ударами, бесшумно и медленно отворилась. «Как в сказке», — подумал он счастливо. В конце темного коридора различил другую дверь и направился к ней уже смело, решительно. В ответ на стук услышал приглушенный, низкий голос, вошел..

За письменным столом сидел старик — заросший, взлохмаченный, закутанный почти до глаз старушечьим пуховым платком. Платок сливался зрительно с давно не стриженной сединой, и потому старик был похож на кокон с едва пробившимся из него живым существом.

— Я к Елене… К Елене Михайловне, — объяснил Колька. — Я ее муж.

— Николай Павлович? — изумился старик, и глаза его сверкнули радостно, возбужденно, как у человека, знающего цену людскому счастью. Завороженный этой улыбкой, Колька даже не удивился тому, что его назвали «Николаем Павловичем», хотя отроду был Васильевичем. — Вот праздник-то у Елены Михайловны… Ее дверь — вторая направо!

Посреди комнаты, на полу, валялась толстая книга, видимо оброненная стариком. Колька поднял ее, осторожно положил на стол. А старик вдруг захохотал — заразительно, молодо, и Колька, испуганный внезапностью этого смеха, едва не попятился. Старик смеялся долго и с упоением, пока его смех не перешел в глубокий старческий кашель.

— Не бойтесь, я не спятил, ей-богу, — сказал он весело, вытирая вспотевший лоб. — Это я смеюсь над фашистами… Книга, которую вы подняли, чрезвычайно необходима мне для работы, без нее я — словно без рук. Третьего дня обронил — и не решался достать. Все казалось: если нагнусь — уже не смогу подняться. Думали немцы, конец профессору Агафонову, крышка! Ан нет: Балтика рассудила иначе! Теперь я, как сказывали древние, на коне! Буду работать хлеще, чем в молодости! Вот и смеюсь над фашистами, что и на сей раз не по-ихнему вышло — по-нашему… Ну, с удовольствием с вами потолковал бы: честно говоря, соскучился я по людям. Да только не смею задерживать: знаю, что ждет вас Елена Михайловна, ждет! Идите же!

Когда Колька вышел, ему все еще виделось лицо профессора, заросшее, но живое, полное веры, той необычайной великой веры, истоки которой порой невозможно понять одному человеку: они доступны, наверное, только народу.

Из-за Елениной двери никто не ответил, Колька чуть приоткрыл ее, окинул взглядом часть комнаты, наполненной сумерками. Портрет на стене: глаза, знакомые и родные до боли, до умиления. Халатик, небрежно брошенный на тахту; стоптанные домашние тапочки, маленькие, как туфелька Золушки, — он всегда удивлялся миниатюрности этих размеров; нитка голубоватых бус… Вещи таили в себе живое тепло Елены, и потому в каждой из них заключался для Кольки влекущий необъяснимый мир. А вон и засушенная черемуха в вазе — может быть, та?

Мертвая черемуха вернула Кольку к действительности, и он подумал уже с тревогой: «Как же Еленка живет в этом адском холоде?»

Шагнул в комнату — и увидел Елену. Сидя у рояля, она спала. Руки ее устало лежали на клавишах, нога соскользнула с педали, голову женщина чуть-чуть отвела назад: видимо, так ей легче дышалось во сне.

Колька стоял замерев, не в силах ни сдвинуться с места, ни пересилить клокочущих судорог сердца. Все, чем жил до сих пор он, о чем мечтал и к чему стремился, все, что вынес он и прошел, соединилось в этой минуте и в этой комнате. Зной в бессарабской степи, где от солнца и непрерывных боев плавились стволы пулеметов… Братские могилы над Бугом и за Днепром… Раненые в трюмах погибшего транспорта и лицо Рябошапко под глыбою льда… А рядом с увиденным, врезавшимся в память подобно осколкам, — ритм и мелодия восьми пережитых месяцев, слившиеся в нескончаемый стук вагонных колес на длинноверстных путях России: «Вавку зарыли под елочкой… Вавку зарыли под елочкой…» Но что бы ни воскресила память, всюду была с ним Елена, любовь к ней и светлая чистота, рожденная дорогою вест-тень-зюйд. В самых ожесточенных схватках, в сгустках смерти и ненависти слышал он зов Елены, усиленный, возвеличенный многострадальной бабьей надеждой во всех уголках страны, зов будущего, зов жизни: «Почему же так долго ты не приходишь! Приходи, я люблю, я жду…» Она помогла ему прийти в эту комнату с сердцем, хоть и израненным, но не искалеченным, не ослепленным злобою и отчаяньем; Он пришел. «Здравствуй, любимая, здравствуй, жена моя, здравствуй Еленка Лаврухина!»



На носках, почти крадучись, Колька приблизился к ней, стал за спиной. Взглянул на рояль, на нотный листок с музыкальными знаками, прочел: «Песня синих морей». Еленин подарок людям, блокадному городу, ему — ее Кольке. «Умница ты моя, щедрая и мужественная Вест-тень-зюйд!»

— Разбудить или дать еще отдохнуть? Кто знает, часто ли ей теперь удается поспать… Нет, время, отведенное для встречи, ничтожно коротко. И стремительно. Оно дорого Еленке так же, как и ему. Зачем же еще сокращать это время, зачем отдалять минуту свидания! Еленка поймет, не обидится, не осудит…

Все еще не решаясь нарушить забывчивый сон жены, согретый жалостью к ней, любовью и лаской, Колька ладонью нежно погладил голову женщины, и вдруг — резко, как крик, — отдернул руку: с волос Елены осыпался невесомо иней. Он плыл, оседая, бесшумно, но Кольке почудилось, будто волосы зазвенели — печально, тихо и медленно, как льдинки на ветках плакучих ив, разбуженных робким дыханием марта.

— Еленка! — Он бросился к ней, схватил ее голову, неистово стал целовать, пытаясь последней надеждой спасти, разбудить, отогреть!

Но лицо Елены было холодным, как мрамор…

Сумерки гасили цвета, сглаживали рельефность вещей — комната полнилась однообразием склепа. За окном погуливал ветер, продувая город насквозь. Где-то рвались снаряды, отдаленно вздрагивал фронт. А может быть, то гремел океан за околицами Европы. Или рушились горы в Чилийских Андах, или вновь оживали кратеры древних вулканов на далеких тропических островах. Быть может, сама планета — тяжело, как кронштадтские ледоколы, — пробивалась сквозь каменные потоки Вселенной, сквозь черную, траурную бесконечность Космоса. Теперь все это уже не имело значения…

Потом он снова пришел к профессору. Опустошенный остановился в дверях, чтобы не потерять остатки сил, прислонился спиной к косяку. Не замечал, что так и не разделся, что по-прежнему держит в руках вещмешок.

— Что, Елены Михайловны дома нет? — спросил удивленно Агафонов. И так как молчание Колькино затянулось, вскинул на матроса требовательные, ждущие ответа глаза. — Ей нездоровится?

— Она умерла, — ответил Колька и не расслышал собственных слов.

Вскрикнул паровоз на окраине и тут же резко умолк, словно поспешно зажал себе рот. Профессор смотрел на Кольку расширенными глазами, стараясь и не в силах сомкнуть побелевшие, обескровленные губы. В оконной раме похрустывало расшатанное стекло. И выла где-то сирена — надрывно, со стоном, точно никак не могла горбатой спиной приподнять над домами провисшее небо.

— Возьмите, — очнулся Колька и положил на стол вещмешок. Старик непонимающе взглянул на него, затем опустил голову, и на дряблые щеки его медленно выкатилась из-под ладони блеклая, выцветшая за долгую жизнь слеза.

— Там, под кроватью… — вымолвил, тихо всхлипывая, он. — Для себя берег, но теперь…

Машинально, бездумно Колька сдвинулся с места, нагнулся. Под кроватью, покрытый старой красноармейской шинелью, стоял гроб.

— Спасибо, — напряженно выдавил он. — Только… Я приду за ним утром. А эту ночь…

— Да, да, — согласился профессор, — так будет лучше.

Колька вернулся к Елене. Осторожно поднял ее на руки, бережно, точно боясь разбудить, перенес на тахту. Потом затемнил окно, зажег на комоде плошку. Тяжело опустился на край тахты, рядом с Еленой. Взял ее руку в свои, уставился неподвижно в лицо любимой и замер.

…Ночь тянулась вне времени. Несколько раз — пять или тридцать, Колька не помнил, — начинался обстрел. Он так же не знал, далеко или близко падали снаряды, и об очередном обстреле догадывался лишь по тому, как вздрагивало пламя коптилки. Тогда по лицу Елены метались тени, напоминая то зарницы за кронштадтскими горизонтами, то отблески волн у стожарских отмелей. Лицо оживало, тени казались отражением боли или мучений, и Колька ловил себя вдруг на том, что многие фразы бесконечной беседы, которую вел он с Еленой, произносит вслух.

Еленка улыбалась ему, ибо знала, что теперь уже ничто не поколеблет ее любовь. Виделось ей море у радужных берегов, розоватая чайка, мертвые якоря кораблей, приплывших к последней пристани. Время не в силах было теперь ни состарить память ее, ни обеднить: мертвые навсегда остаются юными.

Кто сказал, что смерть убивает любовь? Она лишь воплощает ее в неподвижную форму — в мрамор памятника. Мрамору же неведомы ни утешения живых, ни их смиренность пред временем, ни зов будущего, заживляющий раны. Но печальное, задумчивое забытье мрамора переживает века. Древние статуи, которые мы находим, наверное, тоже хранят в себе память былых привязанностей и встреч. Может быть, потому они так молчаливы. Но если долго смотреть им в глаза, если уверить их в том, что сердце твое отнюдь не скупое, древние женщины очнутся от мраморного забытья, и память их оживет. А вместе с памятью — губы, не целованные десять веков, запястья с бронзовыми браслетами, мраморные соски точеных грудей, мечтательно заждавшиеся младенческих ртов. Поднимутся плоские веки, тысячелетиями скрывавшие доверчивый взгляд, застенчиво дрогнут густые ресницы, исердце твое обожгут зрачки — звездные, чуточку влажные, как ночи в южных морях. Скудной одеждой, оставленной им влюбленным ваятелем, женщины стыдливо прикроют нагое тело, и ты внезапно поймешь, как чисты и юны они, несмотря на века… Интересно, какого цвета глаза у мраморных женщин?

А может, вечность любящих женщин — в ином?.. Мрак океана прячет в себе смуглые изваяния Атлантиды. Туда, в глубину, женщины древнего континента унесли недосказанные слова любви. Кожа у этих женщин, омытая лавандовым маслом, вовсе не похожа на мрамор, губы их, пляски и руки в звенящих кольцах — нетерпеливы. Им ненавистно забытье, и они — который уж век — жалуются пучинам на одиночество, и зовут, зовут, зовут… И так же, который уж век, эти жалобы вместе с зовом выплескивает море на берег прибоем, таким же завораживающим и не имеющим окончания, как и недосказанные слова любви.

Море многим грезится женщиной. Не случайно ревнуют к нему парней рыбачки на берегу. Но кто посмеет ревновать его, Кольку, к Елене! К ее синему платью, сотканному из тумана! К синим ее волосам с гребнем из лунной дорожки! К звучному имени ее — Вест-тень-зюйд! И к глазам, по которым привык он водить корабль! Он будет встречаться с ней очень часто: всякий раз, как скроются берега. А может, совсем поселиться за горизонтом? На рассвете вместе с Еленкой слушать Песню синих морей, потом расчесывать синие Еленкины волосы, высвобождая из них неосторожные звезды. А вечером, зацеловав ее до колыбельной усталости, укачивать на волне, ревниво следя, чтобы те же звезды не потревожили сонных ресниц любимой… Почему же сейчас Еленка не приподнимет ресниц?

…Ветер со снегом бился в оконные стекла. Морозное оцепенение города проникало и в комнату — скованная, студеная тишина накапливалась в углах. Пламя коптилки съежилось, уменьшилось, сжалось в комочек, не в силах согреть даже самое себя.

— Тебе не холодно? — спросил он заботливо. — Может, тебя укрыть? Или лечь рядом?

Промерзшие стены жестко, не смягчая и не глуша, отталкивали Колькин голос.

— Я знаю, Вест-тень-зюйд, почему ты не отвечаешь. Ты просто обиделась на меня за то, что долго не приходил. Но я не мог, мой любимый комочек холода, честное слово, не мог! Мне обязательно нужно было увидеть в последний раз лицо Рябошапко.

— Ты все всегда усложняешь, мальчишка… Я молчу потому, что слова отмечают время и, значит, приближают конец. А молчание — бесконечно. Бесконечно, как наша любовь.

— Но разве кому-нибудь нужно время, не отмеченное ничем?

— Надежде… Скажи, Робинзон: в той жизни, уже недоступной мне, ты все еще помнишь меня? И любишь?

— Но ведь я не ушел от тебя, я рядом!

— Спасибо, ты вновь отогрел девчонку, замерзавшую в подворотне…. Но я уже слышу гулкое эхо льда под твоими шагами и ярость кронштадтских залпов. Ты должен идти туда, иначе подумает враг, что он сильнее нашей любви.

…Где-то в комнате стучали часы — они возвращали к действительности, мешали сосредоточиться, забыться, вести беседу с Еленой. Несколько раз Кольку подмывало встать, отыскать их, остановить. Но он не решался выпустить руку любимой: ему чудилось, что эта рука медленно начала согреваться.

— Ты приходи иногда, мальчишка, рассказывай, все ли люди на нашей дороге счастливы.

— Дороги нашей больше не существует. Есть дорога блокадного Невского.

— Значит, враг своего добился? Ты отступил?

— Я? — удивился Колька.

— Без ручьев не бывает рек… Каждое сердце имеет свое заветное — в этой богатство наше и сила. И непокорность. Вот почему фашисты хотят опустошить наши души, убить в них любовь, заменив ее пустотой или звоном серебренников. И ты не смеешь, мальчишка, — во имя победы! — отрекаться от румба вест-тень-зюйд. Ты должен его отстоять. Если не для себя — для детей, для потомков. Тех, которым когда-то сказал хвастливо: «Сильно и дерзостно! Навсегда!»

— Хорошо, я клянусь. Но тогда… о какой же дороге расскажешь ты сыну?

— О блокадном Невском, о нашей борьбе. Вест-тень-зюйд ему попросту не понадобится, ибо сердце сына обретет иное счастье — свое. Быть может, румб земля-космос-земля. Или песню жаворонка над полями.

…Да, да, Еленка права: нельзя позволить врагам вытравить нашу душу. Даже смертью. А он, придавленный горем, едва не сдался, едва не смирился! Разве фашистам не все равно, отчего прекращают сопротивление: от трусости или печали? Не дождутся. Думают, кончилась в Колькином сердце Елена Лаврухина? Врут! Отныне дорога вест-тень-зюйд стала шире и более грозной, потому что вобрала в себя не только любовь, но и ненависть. Она обрела решимость и ярость, которые не знают пощады, сметают вражеские окопы и втаптывают в землю танки. Так будет! А после, когда потомки придут опять, он снова им скажет, что мы любили сильно и дерзостно. До конца! Спасибо, Еленка, за стойкость, которой ты одарила. Только зачем ты так плотно прижала ресницы? Ты же знаешь, что я люблю целовать их, когда они вздрагивают!..

Хочешь, я расскажу тебе нашу жизнь? Это было давным-давно, когда ты еще дожидалась меня. В заснеженном городе, по которому шли отряды красноармейцев — с песней и с красным знаменем. Пушистые от изморози крейсеры салютовали пушечным громом. Почуявшие весну, вздыбливались кони бронзовых памятников. И, радуясь обновлению, счастливо смеялись женщины, не опуская ресниц. Глаза у женщин этого города — загадочны и красивы, как белые ночи.

Кончалась зима, но в комнате нашей стояла в вазах черемуха. И ты, победившая смерть, была не дочерью комиссара, а маленькой женщиной, что дождалась своей поры, юной женой, еще отводящей глаза при ласках. Ты сидела на ковре, поджав под себя ноги, и пела мне о девчонке, отогретой черемухой, о чайке, которая снова поднялась в небо, и об огнях кораблей, плывущих по звездной дороге вест-тень-зюйд. Положив голову в твои колени, я слушал мелодии, пришедшие с рассветным туманом. По задумчивости хватало нам только на два припева. Мы снова встречались взглядами, снова тянулись друг к другу, и на ковер отскакивали и там замирали, как павшие часовые, проявившие стойкость пуговицы… Мелодии переселялись в нас. Крейсеры салютовали снова и снова — двум жизням, сливающимся в одну.

Город торжествовал победу. На месте развалин закладывались фундаменты. Солнце снимало с неба маскировочную сетку дождей. В мужских глазах — казалось, чуточку поседевших, — пробуждалась тоска по детям. У женщин, которые дождались любимых, откровенно счастливо напухали губы. У тех же, что не дождались, вспухали невыплаканные глаза… Никто в те дни не скрывал своих чувств. Не скрывала и ты. Улыбалась перед зеркалом, застенчиво радуясь темным созвездиям поцелуев на своих плечах. Ночью мечтала о сыне, который будет похож на меня, — и каждые десять минут я прижимался щекой к твоему животу и вслушивался, гордый собой, боясь пропустить первое движение жизни. А ты, смеясь, утешала, что сын, наверное, спит или так же, как мы, замечтался. Утром я брал твою голову в руки, засматривался в голубизну твоих глаз — и угадывал смутные берега, которых мы никогда не находим. От тех берегов расстилалось море — барки, выпятив грудь парусов, уходили в него, ни разу не оглянувшись на гавань. Бригантины с грациозными стеньгами и узкими, как лица древних египетских женщин, обводами грустно смотрели им вслед, не веря в новью встречи на бесконечных бродяжьих дорогах… Я только не помню, что было раньше: тоска бригантин или плоское лицо Рябошапко.

Потом, через много лет, ты, кажется, часто вспоминала те дни. Зиму, в которую дождалась меня… А жизнь текла своим чередом. Окопы позарастали чертополохом, в противотанковых рвах, которые стали тенистыми балками, селились по весне соловьи. Наши дети — уже возмужавшие — уезжали на окраины Родины, строили новые города — свои Комсомольски. Разгадывали тайны природы, вычисляли формулы немыслимых траекторий и все чаще нацеливались мечтательно в Космос. Но всюду им не хватало друзей: сверстников и бойцов. Тех сверстников, которые не смогли родиться. Земля не дождалась многих Мичуриных, музыка — многих Чайковских, наука — Ломоносовых. И многие девушки плакали по ночам, обреченные на одиночество, потому что их суженые не родились. Плакала где-то и наша невестка: наш сын не родился тоже. Он не увидел солнца, не услышал прибоя на отмелях, не узнал, какими бывают отзывчивыми губы девушек… Разве можно представить мир, который мы потеряли в тех, кто не родился! Может быть, ты, Еленушка, знаешь? Но ты молчишь, уже десять веков молчишь! И даже прячешь глаза под опущенными ресницами.

Так нельзя обижаться, девчонка: ведь я опоздал-то на одну только жизнь! А время спуталось вдруг, и мы очутились в ледниковой эпохе. Смотри: стены сияют, как айсберги. И руки твои напоминают кристаллы. Встряхни, смеясь, головой, распуши свой иней, хочешь, я расчешу его льдинкой? Подо льдом, наверное, хорошо. Тяжко только, что замерзает кровь. Но я люблю тебя, Вест-тень-зюйд! Ты — метель моя нежная, вьюга! Я люблю целовать твои заснеженные глаза. И бросать в твои окна черемушные охапки норд-оста.

…Почему так долго тянется ночь? Коптилка вся уже выгорела, а рассвет не приходит. Может быть, вышибить в окнах лед?.. Нет, Еленка не мраморная. Еленка — мертвая. Мертвая навсегда. И, быть может, рассвет вообще никогда не наступит. Что ж, это будет самая высшая справедливость.

Справедливости не существует. Почему, например, мертвые корабли не хоронят в глубинах моря? Под плач ветра. В гирляндах-венках из пены. И почему на могильных курганах волн не ставят памятников-маяков или хотя бы простых деревянных крестов — мачт, перечеркнутых реями? «Здесь, под этой волной, покоится прах «Сатанэлы» — шхуны, влюбленной при жизни в полные ветры». «Шестнадцатипушечпый бриг «Меркурий». Погиб, как равный с бессмертием, в бою». «Сидней, Ливерпуль и Одесса, ревущие сороковые широты помнят тебя, «Голубая Ласточка», и скорбят». «Чайному клиперу «Патна» и его экипажу — от моряков». «Все смертно — вечен только Восточный ветер. Баркентина «Джуди» из Глазго». «Плюю на мыс Гвардафуй. Фрегат «Ундина»… У Абукира и Трафальгара, в Цусимском проливе, у Скагеррака на месте Ютландского боя, — всюду, где братские могилы кораблей, — стояли бы черные обелиски смерчей — без надписей, без проклятий и оправданий: немое раздумье, оставленное потомкам. Живые суда собирались бы здесь, застопорив двигатели, хранили б минуту молчания. Разве память не есть изначальной тропой справедливости?

Но рассвет все равно наступит, даже если ночи не хватит вспомнить свою любовь. А может быть, справедливость именно в этом? Память ведь существует для будущего. Для боя с фашистами. А бой придет вместе с рассветом. Он сам теперь с нетерпением ожидает утра! Надо только успеть все объяснить Еленке. И почаще дышать ей на пальцы, чтобы согреть их.

Во время обстрела судов лучше всего поджигать дымовые шашки, у самого Морского канала. Это, правда, опасно: далековато от берега своего и ближе к берегу вражескому. Но зато за завесой окажется глубина в несколько километров, и немцы не смогут на такой невидимой площади пристреляться. Сейчас же, когда задымляется сам фарватер, немцы бьют по дымам, зная, что транспорты где-то сразу за ними… Поймет ли это Еленка? Одобрит?

Светлячок пламени в коптилке в последний раз зашатался и сник. Лицо Елены, и без того едва видимое, исчезло в темноте, «Неужели пора?» — со страхом подумал Колька. Он поднялся, ощупью отыскал окно и с силой рванул теперь уже никому не нужный плотный занавес маскировки.

Светало. Бледная синева вытесняла из улиц ночь. В небе, обессилев за долгую вахту, дремали аэростаты. Они приткнулись к низкому пологу туч и, словно тюлени у прорубей, сторожили полыньи просветов, откуда могли свалиться на город вражеские самолеты… Город прорезался из синевы завьюженными силуэтами зданий.

Казалось, за ночь сказано все, и теперь лицо Елены было спокойно-умиротворенным. Рассвет придавал ему античную строгость. В опущенных веках проскальзывала мраморная отчужденность — отчужденность вечности ко всему земному. «Вот и все, — подумал с отчаянием Колька, бережно укладывая руку жены на постели. — Спи, Еленушка…».

Но когда, постучав, появился в двери профессор, он всем своим существом ощутил протест, едва не вспылил. Опомнился, виновато, почти умоляюще произнес:

— Еще одну минуточку… Только одну!

Поцеловал Елену, повторяя что-то бессвязное, словно просил прощения за то, что жизнь без нее продолжается, что рассвет наступил, и он, Колька, не может остаться с ней навсегда, потому что его еще ждут бои. Нежно погладил Еленкины волосы, глотая подступающую к горлу тоску, виновато пообещал: «Я буду к тебе приходить, Вест-тень-зюйд, часто-часто… С каждым ударом склянки».

Крышку гроба он забивал корявыми ржавыми гвоздями, которые пришлось повыдергивать из стен. Картины, висевшие раньше на этих гвоздях, спускались на пол, как флаги. Сухая черемуха мелко дрожала от ударов молотка, и Колька не выдержал, вынул ее из вазы, положил на кровать — туда, где только что лежала Елена.

— Сегодня ночью, — скорбно покачиваясь, говорил профессор, — я бросил к черту лунные траектории… Я начал расчеты малых ракет — ракет, которыми можно уничтожать врага. Это будет всесокрушающее оружие. Но только таким языком и возможно вести разговор с фашизмом.

День наполнялся светом. Где-то вдали, может быть, на плацдарме, — проснулись орудия. Они вторгались в новый день тревожно и равномерно: настойчиво, как напоминание.

— Пора, — сказал Колька.

— Да, да, — покорно согласился старик. — В кладовой есть саночки и лопата… Впрочем, лопата вам будет без пользы. Возьмите лучше топор.

Скачала Колька снес во двор саночки и топор. Потом вернулся в комнату за Еленой. Профессор стоял у окна, закрыв ладонью лицо. Плечи его под платком жалко и немощно вздрагивали.

— Я не утешаю вас, — вымолвил он, вытирая глаза. — Вы солдат, и сами знаете, что теперь делать… Но после войны… Напишите мне, дорогой! Так, без надежды, на всякий случай… Люди сами не знают порой, как нужны друг другу.

Колька в последний раз окинул взглядом комнату. Бережно снял со стены портрет Елены, спрятал под бушлат. Потом подошел к профессору.

— Спасибо вам, — тихо сказал, прощаясь. — За то, что жили рядом с Еленкой… За мужество ваше.

…Елену сносил осторожно, медленно, боясь задеть краями гроба промерзшие стены подъезда. Когда в лицо пахнуло морозом, вдруг с ужасом подумал о том, что не надел на Елену пальто.

Ненаезженные санки заскрипели шероховатыми полозьями. Вдоль Лиговки задувала поземка, взвихривала снежную пыль на мосту, звенела, стремительно растекаясь по рву-пустыне Обводного канала. Над каналом, внезапно распахнувшим городской окоем, чернели даже под снегом бездымные корпуса заводов, зияли резко оборванные торцы окраинных переулков. Их синеватая стынь чудилась зримым образом холода. От ветра и от мороза слезились глаза и слипались ноздри. Дыхание, замерзая, покрывало наледью губы.

Колька шел по тому пути, который ему объяснил профессор: по Лиговке до Расстанной, а дальше — к Волкову кладбищу. За Обводным каналом Лиговка расширялась, а может быть, просто казалась шире из-за низких старых домишек, из-за чахлого сквера, который тянулся посреди проспекта — противоположная сторона улицы за этим сквером и за сугробами виделась вдалеке, словно за полем. На той стороне было много разбитых домов: видимо, во время обстрелов снаряды там падали часто.

Санки увязали в глубоком снегу, и Колька время от времени останавливался перевести дыхание. Сразу же обволакивал холод. Студеные сквозняки тянули из подворотен… Много лет назад в одной из таких подворотен замерзала малюсенькая девчонка. Ее — беспризорную, безответную, — голодом, тифом, бездомьем пытались убить в те годы белогвардейцы. А ныне убили ее фашисты. Наверное, существует закономерность в том, что подлое дело белогвардейцев продолжает фашизм. Перед комиссаром Городенко в годы гражданской войны и перед ним, Лаврухиным Колькой, ныне один и тот же, по сути, враг… Тогда, в двадцатом, комиссар Городенко девчонку спас. А он — не сумел, не смог. Ни Еленку, ни Вавку, которого зарыли под елочкой, ни того ленинградца, что стоя замерз на Невском и долго смотрел ему вслед… Даже родную мать оставил в неволе! Как же людям смотреть в глаза? Может, тяжесть гроба и саночек, горечь пути, по которому сгорбившись он бредет, — это тяжесть и горечь мужества, которого ему не хватило?

На углу Расстанной он не смог осилить сугроба. Прохожий — пожилой, со въевшимися в кожу лица крапинками гари, должно быть, заводской, — подошел к нему, не говоря ни слова, взялся за лямку санок. И Колька, видевший перед тем, как брел он, — медленно, как все ленинградцы, не отрывая подметок от снега, — что было мочи налег на веревку… За сугробом они долго стояли рядом, тяжело дыша.

— Кого хоронишь, матрос? — сочувственно спросил мужчина.

— Жену.

— И много прожили вместе?

— Тысячу лет, — ответил Колька. Мужчина понимающе кивнул и молча побрел дальше.

В тихую безлюдную Расстанную, казалось, вползло случайно огромное тяжеловесное здание, которое громоздилось слева, за высокой литой оградой и остатками сада. В прошлом оно могло в равной степени быть прибежищем и департамента, и какой-нибудь семинарии, и попросту бурсы. Часовня, служившая когда-то входными воротами, теперь была наглухо замурована. Но Колька лишь мельком взглянул на здание. Взгляд его приковали следы полозьев, следы ленинградских саночек, которые становились все гуще, все многочисленней, сливаясь в одну сплошную дорогу. Невольно вспомнил горестные слова профессора: сейчас в Ленинграде самые протоптанные пути — к кладбищам.

Он шел вдоль этих следов, не в силах оторвать от них взгляда, и словно прочитывал трагические страницы жизни блокадного города. Каждый саночный след — оборванная судьба. Недопетая песня, недолюбленная любовь, несбывшаяся надежда. Дети, не родившиеся совсем или не дожившие до первого лепета. Горе, которое невозможно ни выплакать, ни понять. Мужество, сокрушенное смертью, однако выстоявшее перед врагом… Он шел, боясь наступить на следы полозьев, ибо в каждом из них видел множество человеческих лиц. И такой же, как эти, след оставлял позади себя: след оборванной жизни Елены Лаврухиной.

Вот и шпиль некрополя — о нем упоминал профессор. Но следы уводили вправо, в глухие, заброшенные дебри кладбища. Оно лежало сплошною снежною целиной с могильными холмами-сугробами, из которых, словно торосы, торчали надгробия.

Колька шел наклонившись между могилами, пока перед ним тупиком не выросла полуразрушенная пустая церквушка. Ветер гремел на куполе сорванными листами кровли.

Несколько минут отирал лицо. Потом вновь на плечо закинул веревку, свернул налево и напрягся, уже не различая следов, затерявшихся в снежных наметах. Студено и — чудилось — отдаленно, точно в иных, не земных измерениях, шумели под ветром озябшие вершины осин. Дряхлым железом, изъеденным ржавчиной и покоем, поскрипывали кресты. Поземка сухо скользила по оголенному мрамору. И все это вместе казалось тем бессловесным, покорным до ужаса миром, который уготовали фашисты людям. «Нет, и могильные плиты должны иногда оживать! — с яростью думал Колька. — Хотя бы булыжником в баррикадах!»

Время от времени плакучие ветви берез, обмерзшие наледью, тихо печально позванивали, и Колька вздрагивал, как от забытого воспоминания. Тогда он тревожно оглядывался вокруг, встречаясь в упор со слепыми, забитыми снегом глазами скорбящих мраморных ангелов.

Аллея, по которой он брел, была когда-то широкой: старые памятники, ограды и склепы стояли в почтительном отдалении. Но свежие холмики все гуще теперь заполняли ее, оставляя посредине лишь узкую тропку. «Для саночек», — мелькнуло у Кольки. Видимо, у людей не хватало сил пробиться в снега, и они хоронили близких здесь же, с краю. Мертвым пришлось потесниться. Что ж, на других кладбищах, слышал Колька, уже не осталось места даже для братских могил… На тех сугробиках, где торчали столбики с надписями, чернели совсем недавние даты — меж прежних могильных материков аллеи обозначали проливы скорби блокадных месяцев.

На каждом шагу покоились целые семьи, и горестные сроки их членов разнились чаще всего лишь на несколько дней. И еще Колька заметил, что новые надписи отворачивались от аллеи, словно не хотели навязывать тяжесть воспоминаний тем, кому предстояло здесь проходить. Даже в смерти ленинградцы щадили друг друга. Может быть, именно потому коробили и вызывали протест оставшиеся с мирных времен таблички-предупреждения: дирекция кладбища требует от родственников покойного к такому-то сроку привести в надлежащий порядок могилу. Иначе… Эти предупреждения оскорбляли гуманную доброту ушедших от нас.

Колька сам не объяснил бы, почему остановился у неглубокого ровика. Уже потом сообразил, что здесь будет легче вырыть могилу. День казался таким же, хмурым, как черные обелиски. Насупленные кроны деревьев — сплошные, словно дождливое небо, — рождали сумрак. Лишь изредка через них пробивалась поземка и, припадая к земле, шуршала дрожа в неживых лепестках слащавых венков из жести. Припомнилось детство, стожарское кладбище, где далекой зимой хоронили матросов с погибшего ледокола «Семерка». Быть может, поземка — нерасшифрованный голос утрат?..

Снова услышал приглушенные раскаты орудий. Нет, жизнь не кончилась, продолжалась, звала. Гул орудий возвращал сознание и раздумья, ибо был не только напоминанием, но и содержанием Колькиной жизни. В чем призвание человека? Еленкин сосед профессор Агафонов оставил расчеты космических траекторий, чтобы заняться боевыми ракетами. Андрей с юности служил в армии командиром — офицером, как все чаще теперь говорят. А он, Колька, мечтал о судостроительном институте, плавал матросом на «Черноморке» — и был счастлив. Разве судостроительный самое главное для людей? Он прошел половину России, насмотрелся великого всенародного горя. Уберечь людей от этого горя, уберечь от фашизма, можно лишь пулеметами, стойкостью бойцов и зрелостью командиров. Значит, больше других прав Андрей? Может, в наш неустроенный век, когда вокруг существуют и алчность, и подлость поработителей — поработителей, для которых молчание ленинградских кладбищ не только дорога к цели, но и сама цель, — быть офицером и есть одно из самых высоких призваний мужчины?.. Господи, о чем он думает в такую минуту! А снег с березы осыпался на Еленкин гроб — кто, кроме него, Кольки, смеет прикасаться к Еленке!.. Поспешно склонился к гробу, начал сдувать с него пушистый легкий снежок. Боль, обида, раскаяние душили его: как он мог уйти за иными мыслями, забыть о Еленке! Неужели любовь даже чуточку времени не может забыться в самой себе? «Прости, Еленка, прости, родная, я все равно с тобой!»

Боязнь, что снова придут иные раздумья, подхлестнула Кольку. Он торопливо разгреб на дне ровика толщу сугроба, взял топор и резко вогнал его в землю. Твердые, как камень, осколки отскочили ему в лицо.

Рубал он землю неистово, будто мог искупить минуты забывчивости, загладить вину перед женщиной. Отрывочно вспоминались полуторка, которая должна заехать за ним, дымовые шашки и Лисий Нос, но Колька гнал эти мысли, стараясь думать лишь о Елене. Мысли сопротивлялись и снова раскалывались, как земля под его топором.

Эхо ударов тупо отдавалось в застывшем воздухе. Свет казался тусклым и неподвижным, словно застойная прудовая вода, налитая меж деревьев вровень с верхушками. И все вокруг чудилось водянистым, расплывчатым, придавленным толщами хмурого дня, на дне которого, в глубине, не было ни тревог, ни надежды. Только вязкая, нахлынувшая вдруг невесомость мыслей и чувств…

Когда все было окончено и над Еленой возвысился холмик мерзлой, перемешанной со снегом земли, Колька — опустошенный вконец — разогнулся и вяло осмотрелся по сторонам. Прямо перед собой увидел высокую полуразрушенную ограду из проволочной истлевшей сети. Внутри ограды с сорванной дверью — осунувшиеся ступени когда-то богатого пьедестала, теперь покрытого высохшим мхом, черного мрамора обелиск, на нем — железный, почерневший от времени крест. Бездумно, одними глазами прочел на мраморе надпись:

IУЛIАНIЯ КЛЕМЕНТЬЕВНА БОБЫЛЕВА

СКОНЧАЛАСЬ 26 МАРТА 1902 Г.

72 ЛѢТЪ ОТЪ РОДУ

МАТЕРѢ- ДРУГУ ОТЪ ДОЧЕРИ

Непонимающе, напрягая и морща лоб, смотрел на памятник. Затем неторопливо вошел в ограду. Вставил топор в трещину пьедестала и отодвинул отколотый угол. «Прости, неизвестная женщина. Памятник твой приметен и так, а мне без этого камня не отыскать потом родную могилу». На осине, что склонилась над ровиком, сделал зарубку — дерево вздрогнуло, застонало. «Прости и ты… Зарубка и памяти — это всегда больно».

Молча постоял над могилой, опустив голову, не зевая, куда теперь девать свои руки. Повернулся и, не оглядываясь, не в силах ни о чем думать, ощущая внутри лишь холодную пустоту, медленно побрел напрямик по кустарнику, по нетронутому насту сугробов.

Сквозь мглистое небо смутно проступило солнце — распухшее, подобное аэростату. Стало видно, что тучи плывут на запад, куда-то к заливу, неотвратимо и грузно, как стая бомбардировщиков. Где-то в городе — близко, должно быть, на Лиговке, — хряснул взрыв, резкий и хлесткий. Колька машинально отметил, что разорвался снаряд: бомбы падают мягче, после них еще долго гудит земля и оседает эхо, значит, снова потянутся саночки. Откуда стреляют немцы? Что если взять с собою несколько шашек тола и ночью — через залив! Как те трое разведчиков, часовых он снимет без шелеста: одними зубами. Главное, — перед выходом объяснить Андрею, где его, Кольку, похоронить, чтобы Андрей сумел отыскать осину с зарубкой. Смерть — ерунда. Разве Елена от этого стала менее ласковой и красивой? Ему бы только дорваться до гитлеровцев!

Добрел до литой, почти двухметровой ограды, разделявшей кладбище. Отыскал пролом и двинулся дальше. Деревья здесь поредели. Ветер гулял свободней, сдувая с надгробий снег. Может быть, потому еще издали увидел на черной могильной плите раскрытую книгу. Он даже не сразу понял, что книга тоже из мрамора, только белого. На раскрытой странице прочел титульный лист:

ОЧЕРКИ БУРСЫ

Н. Г. ПОМЯЛОВСКОГО

С-ПЕТЕРБУРГ 1865

Помяловский? Кажется, был такой писатель… А это чьи могилы? Белинский. Плеханов. Добролюбов… Писарев… Надсон…

Впереди открывалась поляна, посреди которой, как остров, темнело несколько надгробий. На одном из них — Колька не поверил глазам! — лежала веточка белой живой сирени. Той бледной и потому особенно нежной сирени, которую выращивают в оранжереях или же в комнатах. Кто же в блокадном городе, скованном холодом, мог вырастить эти цветы, не пожалев для них остатков тепла? И кто погребен здесь, кому ленинградцы в суровый свой час принесли эту веточку, согретую, быть может, последним теплом, последним дыханием? Колька прочел и вздрогнул: Мария Александровна Ульянова. Мать Ленина!

Он стоял потрясенный, встревоженный, и эта тревога разгоняла его забытье, возвращала к жизни, вытесняя пустоту воскресшим, обретшим снова весомость ощущением горя. Где-то в Стожарске осталась мама: одна, без помощи, без надежды. Жива ли? Здорова? Или выплакала глаза и сердце до самой последней слезы, за которой нет уже ничего? Выть может, над ее одиноким крестом на пустынном степном погосте дуют зимние ветры с моря и стынут белые, тоже выплаканные до дна звезды… А отец: где он, что с ним?.. Враг рвется к Волге, к Ростову, к Новороссийску. Прости, мама! И ты, которая осталась в Стожарске, и ты, которая спишь под этой веткой сирени! Трудно нам… Погиб комиссар на Буге, погиб Рябошапко. На нас, кто остался, — двойной теперь долг. А тут не стало Еленки! Слышишь, мама? Не будет ее. Никогда… Да и было ли все? Черемуха, отмели, Вест-тень-зюйд? Или мне приснились в сырой солдатской землянке и Еленкина комната, и саночки, и могила? Нет, нет, могила, кажется, есть! Вон там, в деревьях. Вон и следы, по которым пришел я оттуда. Как же мог я покинуть Еленку! Оставить одну! Ей сейчас холодно, жутко, она, наверное, плачет — тихо, чтобы не разбудить других. Мама, прости, но я должен вернуться. Сейчас же, сию минуту! Чтоб не подумала вдруг Еленка, что я забыл ее, как тебя…

Резко повернулся и бросился обратно, не глядя под ноги, глотая воздух, что-то шепча. Кусты хлестали его по лицу, морозный воздух обжигал пересохшее горло. Но разве новая боль могла что-нибудь добавить к его печали? Все, что было пережито, все, что таило в себе притерпевшееся солдатское сердце, вырвалось вдруг наружу, оглушило и ранило, как отчаянный вдовий крик… Бывают и у солдат такие мгновения.

Вот и памятный ровик, в конце его — камень. Неужели так быстро успела здесь устояться вечная тишина?

Увидел в ветвях осины над Еленкиным холмиком пустое выстуженное гнездо. Ветер мертво шуршал в гнезде, шевеля сухие былинки. К одной из них, пересилив невзгоды, пристало легкое перышко — светлое, трепетное, летучее — невесомая, почти призрачная память птичьего живого тепла. Не так ли выстудил ветер времени и его, Колькину, душу?

Он судорожно всхрапнул, словно его ударил кто-то по кадыку, прижался лицом к морщинистому стволу осины и, уже не в силах сдержать в себе тяжесть накопившихся горестей, глухо, вздрагивая спиной, заплакал.

Глава 17. ПЕСНЯ СИНИХ МОРЕЙ

Самой страшной оказалась первая ночь после возвращения на Лисий Нос… Он стоял часовым у склада боеприпасов. С моря, откуда-то из Финляндии, задувал по тусклому льду залива ветер. Над Кронштадтом висела обглоданная стужей луна — было слышно, как ветер с трудом раздвигает ее туманистый мерзлый свет. Одинокие звезды держались подальше от лунной морозной голубизны: в неосвещенных черных окраинах неба. Наверное, им, как и людям, темень казалась в зимних мерцающих далях более теплой.

Молчание фронта вновь оголяло горе, ибо предоставляло время памяти и раздумьям. Лунный свет напоминал порошу, осевшую на черную глубину кладбища… «Где-то в заливе сейчас колышется Рябошапко. Не его ли голос доносит плакучий ветер? Не он ли это стучится из глубины в каменные надгробья торосов?.. Если бы все, кто покоится в братских могилах, вдруг застучали бы кулаками в пласты земли над собой, — гул докатился бы до самых далеких планет… Луна — как выстуженное гнездо. И Еленка под этим гнездом — одна. Совсем одна… Брошенная. Заметенная снегом… Может быть, выпал гребень из ее волос — и некому волосы поправить. Может, ей неудобно лежать, но не во что упереться руками, чтобы сдвинуться. Может, попросту холодно… А он, Колька, бросил ее, оставил. Вокруг него — ветер, движение, далекие вспышки ракет. Даже боль, даже память о мертвых, даже разрывы снарядов — это жизнь. А там… Через час или два его сменят, он уйдет в землянку и, сколько ни думал бы о Еленке, все равно протрет отпотевший ствол автомата. Неужели даже в мелких заботах и обязанностях живых больше смысла, необходимости и силы, нежели в скорби? Не унижает ли это нашу любовь? И неужели он сможет в землянке уснуть, дышать, радоваться курному духу печурки? Забыть о снеге, о ветре над Еленкиным холмиком? Ведь Еленка одна там, совсем одна…

Самое невыносимое — молчание фронта. И неподвижность. И еще — ветер: он дует откуда-то с запада, он — чужой. Видимо, потому ветер так равнодушен к памяти о Елене… Почему молчит фронт? Почему уснули орудия? Эх, сейчас бы добраться до вражьего берега!.. После смены он пойдет к Андрею и скажет, что больше не в силах ждать, что молчание фронта — оскорбительно для Елены. Пусть дает задание, равное смерти. Уж он наполнит черные души фашистов ужасом!

Почему так долго его не сменяют? Неужели не понимают хлопцы, что он должен заставить ветер умолкнуть, что патроны в дисках ворочаются от нетерпения? Только бы добраться до вражьего берега!»

Думы текли бесконечно уже много часов. Временами он забывался, видя себя на вражеском берегу, — возбужденно дрожал от горячей увлеченности боем, от упоенности местью. Но самые грозные картины, доступные воображению, ничего не меняли в судьбе Елены. Вспомнив о ней, Колька вновь пробуждался — и снова слышал все то же гудение ветра в заливе, видел все ту же лунную окаменелость. Тогда нетерпение, которое покалывало и ныло в суставах, достигало предела, и он готов был зубами кромсать тишину.

Когда его, наконец, сменили, Колька направился в землянку. Андрея. С ходу, не поздоровавшись, не успев прикрыть за собою дверь, потребовал:

— Пошли меня на вражеский берег. Поручи мне самое смертельное дело. Я клянусь тебе: выполню!

Андрей, оторвавшись от каких-то оперативных сводок, недовольно взглянул на него, отрезал коротко:

— Нет.

— Не могу я больше, Андрей, — начал упрашивать Колька. — Клокочет в душе… Ты же друг, ты же все понимаешь…

И снова Иволгин покачал головой.

— Нет.

Колька взорвался. Обида, отчаяние, уже не осмысленная решимость, которой, кроме надежды, терять нечего, ударили гулко в виски; сузив глаза, он крикнул с нескрываемой злостью — со злостью, что должна была хлестать по ненавистному в эту минуту спокойствию капитана:

— Значит, боишься? Как бы немцы не стрельнули обратно? Или, может, как тот полковник, что позволил добить корабль, ожидаешь приказа сверху?

— Матрос Лаврухин! — резко поднялся побелевший Андрей и тут же ладонью поспешно прикрыл рот, зашелся в долгом надрывном кашле. То ли гневный командирский окрик, невольно заставивший вздрогнуть и подтянуться, то ли этот мучительный кашель Андрея, внезапно осознанное чувство вины перед ним — вернули Кольку к действительности, опустошили. Он как-то сразу обмяк, опустил голову.

— Прости, Андрей…

Тихо, так как все еще не мог обрести дыхания и голоса, Иволгин ответил:

— Я тоже любил ее. И тоже имею право — не меньше, чем ты, — на месть и на ярость. Но война — это не охапки черемухи в окнах.

И странное дело, ссора с Андреем повергла Кольку в состояние рассудительного спокойствия, почти равнодушия. Он даже не обиделся за черемуху, которую тот упомянул сгоряча. Что ж, Андрей, наверное, прав: война действительно не охапки черемухи, война, должно быть, не только порыв, но и выдержка одновременно. Здесь, на Лисьем Носу, он свою выдержку израсходовал до конца. А порыв оставался нетронутым, властно звал. И потому Колька легко и просто решил: пора на плацдарм.

С этой ночи он усиленно начал готовиться к бегству. Жалел, что давно не приходят суда с плацдарма, что стежка фарватера заросла чертополохом торосов. Припрятывал сухари и огрызки сахара. С какой-то новой заботой, доставлявшей ему наслаждение, чистил и смазывал автомат.

Принятое решение позволяло ему теперь думать о смерти Елены без чувства вины. Больше того, он не верил, что там, на плацдарме, станется жив: разве будет он опасаться гибели! — и потому привык постепенно к мысли, что вскоре опять обретет с Еленкою равенство. Эта мысль приносила тревожную радость. Тайна, которую он выпестовал в душе, скрашивала тягостные дни, воспоминания о Елене, наполняя их новым, значимым и увлекающим содержанием.

Об Андрее старался не думать. Когда-то, когда ушел па плацдарм Чирок, Андрей заметил ему, Кольке: «Хоть ты-то меня не подводи». Теперь все менялось: теперь они не друзья… Конечно, он понимает, что служба и воинский долг зиждутся не на личных привязанностях и дружбе. Но разве он убегает в тыл? Разве идет не в самое пекло? В конце концов, месть за Елену, ненависть к гитлеровцам стоят того, чтоб нарушить однажды формальную букву устава. Что такое буква? Да будь в дисциплинарном уставе хоть во сто крат побольше статей, они все равно не смогли бы определить, объяснить и направить все то, что творится в его душе. Понять его сможет, пожалуй, один Андрей: он умница, и к тому же любил Елену. Ну, и Лемех, конечно. Да и все моряки, поймут! Значит, вины его перед ними не будет… После таких раздумий, в которых сомнения отпадали сами собой, Колька еще нетерпеливее ждал, когда придут, наконец, корабли.

Он не смутился, встретив как-то Андрея возле причала. Тот сухо ответил на Колькино уставное приветствие, однако остановился. После нескольких незначащих фраз, как бы между прочим, обронил:

— Ты, я слышал, диски с патронами утерял?

— Ага… Должно быть, в снег уронил. Выдали мне уже новые.

— А старшина проверял потом, — тихо признался Андрей. — Докладывал, диски твои на месте.

Колька промолчал: правду сказать не мог, а лгать не хотелось. А Иволгин как-то грустно взглянул на него, не то спросил, не то догадался:

— Значит, запасец накапливаешь… — Колька отвел глаза. «Обо всем догадался Андрей или нет?» — напряженно соображал. Нарушая последние сомнения его и надежды, Андрей, задумчиво глядя на залив, устало добавил: — Два лишних диска с патронами и матрос при них, даже лихой — слабая помощь плацдарму… Скоро весна; по всему видно — начнутся бои. Плацдарму понадобятся орудия, танки, свежие войсковые части. И все это пойдет через нас. Вот о чем думать нужно!

— А я и думаю, — с невольным вызовом, неожиданно для самого себя ответил Колька. За резкостью, прозвучавшей в голосе, пытался скрыть свою неловкость перед Андреем. В следующий миг пожалел о сказанном, но отступать уже было нельзя. Вспомнил долгую ночь в Еленкиной комнате, отрывочные думы о дымзавесах, о караванах, о гибели транспортов. — Мы задымляем фарватер, а немцы пристреливают дымы. Прибавят затем к прицелу один-два кабельтовых — и накрывают суда.

— Что же ты предлагаешь? — поинтересовался Иволгин.

— Завесы надо ставить издалека, от Морского канала. Тогда за ними окажется глубина в несколько километров, причем всякий раз неизвестная немцам. На такой площади, израсходуй хоть сотни снарядов, суда не нащупаешь.

— В принципе верно, однако рискованно, — заметил Андрей. — Шашки возле канала заблаговременно не расставишь, значит, при каждой необходимости маскировочные партии с полным грузом должны выходить отсюда, с берега. Добраться до канала не просто, а работать придется на виду у противника. Посылать на такое дело, сам понижаешь, можно лишь добровольцев.

Он пытливо и выжидающе посмотрел на Кольку, но тот, помня решение уйти на плацдарм, промолчал. Тогда Андрей спросил уже прямо:

— Ты бы, к примеру, пошел?

— А что я, хуже других? — без энтузиазма ответил Колька.

— Что ж, я подумаю, — после паузы промолвил Иволгин, — Подбери, на всякий случай, себе напарника.

Сколько раз ругал себя Колька потом за этот разговор с Андреем! «Напросился, дурак!» Его пугали не риск, не сложность задания — он боялся, что рухнут планы, связанные с плацдармом. Значит, снова исчезнет доброе и заманчивое сознание равенства с Еленой, снова вернется гложущее чувство вины перед ней?.. Горе воскресало с прежней силой. В короткие минуты солдатского сна-забытья виделся Кольке Еленкин заброшенный холмик и снежный ветер над ним. «Все равно уйду на плацдарм, — мучительно и упрямо настраивал он себя, — Если не попаду на судно, махну пешком через канал, по льду залива. Разве я могу изменить судьбу, обещанную Еленке!»

Каждое утро он вглядывался в залив: не покажутся ли суда? Но зимняя нетронуто белая стынь лежала до самого горизонта, который терялся во мглистых затеках неба… Неужели придется дожидаться весны, операций, упомянутых Андреем? Да ведь он до весны умрет от тоски по Еленке!

Дни сменялись удручающе однообразно, томительно. Привычно лениво — без всяких чувств — перекатывались громы орудий. Лед залива синел от старости. Торосы, посеревшие в тенях землистого неба, уползали в сумрачную затерянность Балтики. Метели за горизонтом чудились берегами Гренландии.

Ждать становилось не по силам. Нетерпение подавляло последнюю выдержку, и Кольку спасало лишь забытье, в которое научился он погружаться. Бездумно, механически он что-то делал, выполнял команды и приказания, но сердцем и мыслями выключался из жизни. Виделись ему отмели в сверкании моря, скрипучие флюгера на стожарских крышах, застенчивое лицо Елены в гроздьях черемухи… Нет, о черемухе лучше не думать: она напоминает кашель Андрея и его гнев… В самые легкие минуты виделся яростный бой, в котором гибли целые орды гитлеровцев — гибли от пламени его сердца, сгорающего дотла. В этом бою воплощалось новое Колькино счастье, и он, ушедший в себя, робко и радостно улыбался. Петру Лемеху, работавшему всегда рядом, порой приходилось его окликать по нескольку раз.

Он оживлялся лишь в те вечера, когда в кубрике возникали слухи о скором прибытии кораблей. Тогда Колька любовно поглаживал автомат и настойчиво размышлял о том, где бы еще раздобыть парочку дисков с патронами… Но слухи не подтверждались, и Колька вновь замыкался в себе. Февральские, скользящие по заливу ветры, монотонно гудевшие по ночам, доводили его до бешенства.

— Расскажи мне о Ленинграде, — попросил однажды Андрей. Колька удивленно взглянул на него, нехотя стал рассказывать. О блокадном Невском и мертвых людях на нем, о пустых дворах и промерзших лестницах, о саночных следах на снегу, сливающихся в сплошную дорогу скорби. Вспомнил снарядом разрушенный дом, плачущего мальчишку на мостовой и одинокий звон колокольчика над повисшей в сером провале дверью Сам не заметил, как начал вздрагивать голос, как слова наполнились гневом сердца. Над следами Еленкиных саночек вновь зашуршала поземка, которая подчеркивала одинаково и молчание города, и тишину кладбища. В этой поземке, пронзающей город, до ужаса просто раскрывалось все то, о чем ежедневно рассказывал политрук. Группа армий «Север», блокировавшая Ленинград, насчитывала тридцать дивизий, в том числе три механизированные и три танковые. Свыше шести тысяч орудий, авиационный корпус пикирующих бомбардировщиков генерал-полковника фон Рихтгофена обрушивали на осажденный город тонны смертоносного металла. В секретной директиве гитлеровской ставки командующему группой «Север», ставшей известной нашим разведчикам, указывалось прямо и недвусмысленно: «Фюрер решил стереть город Петербург с лица земли. После поражения Советской России нет никакого интереса для дальнейшего существования этого большого населенного пункта… Предположено тесно блокировать город и путем обстрела из артиллерии всех калибров и беспрерывной бомбежки с воздуха сравнять его с землей».

Советские солдаты, моряки-балтийцы, ленинградские ополченцы остановили врага, заставили надолго зарыться в землю. Ленинград продолжал борьбу. Однако посиневшие руки голода все теснее сжимали горло блокадного Ленинграда. Несмотря на усилия Родины, несмотря на стойкость и мужество ленинградцев, ежемесячно в городе умирали от пятидесяти до ста тысяч человек. Об этом знали, конечно, матросы, знал и Колька. Но навязчивый посвист поземки, воскресший в памяти, все эти цифры и фронтовыесводки воплотил внезапно в будничную простоту блокады — простоту, доступную не только разуму, сердцу, скрипящим зубам, но даже грубым, потрескавшимся от ветра и холода пальцам, которые сами сжимались в кулак.

— Понимаешь, — уже запальчиво говорил он Андрею, — каждый день — это тысячи погибших людей! Почему же мы тянем, почему не бросимся в наступление? Разве есть среди нас хоть один, кто не отдал бы жизнь для прорыва блокады?

— Броситься… — вздохнул Иволгин. — Броситься очертя голову в бой, отдать свою жизнь — это не значит еще добиться успеха. Для наступления, друг ты мой, скрипа зубов и запальчивости мало: необходимо превосходство сил. Они, эти силы, уже накапливаются, ждут своего часа. — Он помолчал и затем добавил: — Вот почему работа на Лисьем Носу сейчас одна из важнейших для Ленинграда.

Конечно, разумом Колька понимал правоту Андрея. Но сердце сопротивлялось: оно не могло, не хотело так сразу отказаться от радостных чувств и мечтаний, связанных с многодневными мыслями о плацдарме. Неужели солдат не имеет права на личный свой счет к врагу?

И в то же время горе блокадного Ленинграда, которое он воскресил для Андрея, горе всего народа, воплощенное в городе, обрели внезапно такую масштабность, что Колька вздрогнул. В какой-то миг оно, это горе, заслонило собой его собственное, вернее, вобрало его в себя, как вбирают моря питающие их реки. Елена была лишь частицей блокадного города, лишь страничкою в нем, и потому уже не она, а сам Ленинград становился Колькиною судьбою. Подвиг, которым он жил, навстречу которому так стремился, требовал равенства не с Еленой, а с городом. Колька вдруг понял, что без подобного равенства не стоит жить. Ведь и любовь Елены жила этим равенством, была сродни ему — только ему! Может, личная месть, несколько уничтоженных гитлеровцев — не достойны такой любви? Может, память о ней — это вихрь батальонов, нестихаемые волны атак, прорыв блокады — стремительный и безостановочный до Берлина?

— Я выполню все, что потребует Ленинград, — сказал он внезапно Андрею, — Но ты обещаешь, когда начнется прорыв, отпустить меня на передний край?

— Хорошо, обещаю, — ответил Иволгин после раздумья. И тут же спросил: — Ты умеешь хранить секреты?

— Ну? — насторожился Колька. Он все еще переживал обещание, которое только что дал Андрею. В нем струилась торжественность, нервная и тревожная от сознания, что он поднялся над собственным горем, взвалил на себя тяжесть горя общенародного. Но где-то в уголке сердца подсасывала теперь пустота — в том уголке, наверное, где до сих пор таилась выпестованная мечта о плацдарме. Эта раздвоенность, в которой Колькины чувства не умели бесповоротно и сразу прибиться к единому берегу, злила его, ибо он принимал ее за слабость. А слабость легче всего прикрыть грубоватой резкостью голоса.

— Ну? — повторил он нетерпеливо.

— Сегодня ночью к нам из Кронштадта отправится ледокол. Моряки крепости голодают, но отчислили от пайков тонн пятьдесят муки. Ленинграду. Сам понимаешь, как важно, чтобы груз был доставлен. А лед за неделю окреп: точно железный. До утра наверняка не пробиться.

— Ты хочешь знать, помню ли я о предложенных дымзавесах?

— Да, — ответил Иволгин прямо. — Я должен быть в них уверен.

— Считай, решено. Когда выходить на канал?

— В полночь. Кто с тобою пойдет?

— Петро Лемех. Напарник надежный! Друг.

— Друг, — вздохнул Андрей и заходил по землянке. — Так уж чаще всего и случается на войне, что на самое опасное дело мы посылаем своих друзей…

— Тебя это мучает, капитан? — улыбнулся Колька. — Пустяки… Ленинградцы получат эту муку.

Андрей пристально взглянул на него: таким Кольку он еще не знал. Промолвил негромко, почти смущенно:

— Я верю тебе… — И начал поспешно сворачивать цигарку.

Задание, которое Колька получил от Иволгина и в котором воплотилась его, Колькина, мысль, уничтожило чувство раздвоенности, навеяло ясность, спокойствие, физически ощутимую легкость. Единый берег был найден, пусть хоть на время, и потому в душе не осталось места сомнениям. Горе приобрело направленность, цель, необходимость выполнить боевую задачу — оно превратилось в иные, прямолинейные чувства, как превращается расплывчатый пар облаков в холодные, но графически четкие кристаллы.

Мирно потрескивали в печурке поленца дров. Андрей курил, разгоняя ладонью едкий махорочный дым перед своими глазами, воспаленными от частых бессонных ночей. Только сейчас Колька заметил, как сдал за эти полгода Иволгин. И ему захотелось поведать Андрею что-нибудь задушевное, захотелось дружеской откровенности — подобно той, что возникла меж ними однажды стожарской ночью, после концерта Елены, когда Андрей сообщил ему о своем внезапном отъезде в часть. Но вместо этого он спросил:

— Скажи, Андрей… Почему ты тогда не послал меня на задание? В ту ночь, когда я вернулся из Ленинграда?

Иволгин докурил самокрутку, носком сапогa открыл дверцу печурки, бросил окурок в огонь.

— Видишь ли, — медленно произнес он, словно припоминая. — Враг сильный и хитрый, чтобы его победить, нужна не только храбрость, но и расчетливый ум, холодная трезвость. Ты хотел идти мстить за Елену, а месть — плохой советчик в бою. — Колька внимательно слушал, не возражая, ни о чем больше не спрашивая. И Андрей сказал: — Теперь же ты думаешь о всех ленинградцах, а думы о людях всегда прибавляют человеку мудрости. И знаешь, — признался он вдруг, — если бы сейчас понадобилось послать на канал роту, я, пожалуй, доверил бы эту роту тебе.

— Спасибо… — смутился Колька.

— Чего там спасибо! — улыбнулся Иволгин, радуясь, как и Колька, минуте откровенности. — Ты попросту повзрослел. — И чуть грустно добавил: — Вон и складка на лбу появилась, которой не было раньше…

Поздний февральский рассвет Колька и Лемех встретили уже у Морского канала. Путь до него осилили ночью сравнительно быстро: лед окреп, разводья и полыньи замерзли, а снежный наст поверх льда затвердел — идти по нему было легко. Только шашки, которыми густо были обвешаны оба, стесняли движения, давили и гнули книзу, наливая плечи и спины усталостью.

Всю дорогу шли молча. Время от времени останавливались в торосах передохнуть, но и тогда перебрасывались лишь редкими скупыми словами. Колька невольно вспоминал такую же ночь на заливе, когда встречали разведчиков с той стороны. То же небо и те же звезды, тот же мороз. То же вспышки ракет на вражеском берегу. Но теперь с ним не было мичмана Рябошапко — друга и командира. Рябошапко стал этой ночью и этим заливом, глубинами под ногами и льдом, по которому они шли. Он стал Вселенной и вечностью, звездным светом и человеческой грустью, которую невозможно постичь до конца. Быть может, бледность его лица вобрали в себя из моря мерцающие во мраке торосы.

Только сейчас Колька понял, как легко и спокойно было воевать рядом с мичманом, видеть перед собою всегда его широкую, чуть сутулую спину. Командирское старшинство мичмана ограждало от робости и нерешительности, от поисков и сомнений: в его немногословных командах, в коротких, скупых приказаниях и заключалась, по сути, единственно правильная в любой обстановке дорога. Теперь дороги приходилось выбирать самому, ибо на нем, на Кольке Лаврухине, лежала ответственность за исход операции. Подразделение у него, правда, не бог весть какое: один Петро. Но есть еще ледокол с мукою, а важнее этой муки, быть может, нет боевой задачи даже у генералов, на всем протяжении фронта от Заполярья до Черного моря. И он, Колька, за все в ответе: за Лемеха, за муку, за ленинградцев. Справится ли?

Если внезапно вспыхнут десятки ракет, если берег ударит шрапнелью, если они нарвутся на вражескую засаду или встретят немецких разведчиков, — что делать? Сам он мог бы броситься в бой, сам он мог бы яростно умереть, а Лемех? Мука? Ленинград?.. Андрей, наверное, прав: смерть — не самая трудная мудрость для командира. Умереть не хитро — доставить в голодный город муку гораздо сложнее. Какое решение должен он принять, если немцы вдруг пристреляют судно? Отвлечь огонь на себя? Пробраться к вражьему берегу, завязать бой с гитлеровскими дозорами и ударить дымами прямо врагу в глаза? Если это поможет судну, тогда их смерть будет оправдана. А если не выйдет? Голодному городу, который не дождется муки, не станет легче лишь потому, что он и Петро погибнут геройски. Да и геройски ли? Геройская смерть — это выполнение боевой задачи ценою собственной жизни. Для них боевая задача — мука. Только ледокол, пробившийся к Лисьему Носу, может служить мерою каждого их поступка.

Петро бредет позади и, наверное, не подозревает о мучительных сомнениях и раздумьях. Он сразу признал его, Колькино, старшинство и пойдет по его приказу на риск и даже на гибель. Но будет ли это решение верным, единственным? Не сойдешь ли затем с ума от сознания, что зря погубил товарища?.. Да, трудно быть командиром — даже маленьким. А каково Андрею? Тем, кто командует армиями, фронтами? А тому, кто руководит народом и государством? Ведь одного его слова достаточно, чтобы двинулись в наступление дивизии, чтобы сотни тысяч бойцов поднялись в атаку! Любая атака для многих бойцов — последняя. Как же надо верить в свою правоту, в необходимость своих решений, чтобы прямо и по-мужски честно затем смотреть в глаза матерей, вдов и сирот! Или подобные чувства уже не доступны великим и слава их выше братских могил? Даже ошибки Наполеона считали за гениальность. Самое страшное заключалось в том, что сам Наполеон верил этому. А когда полководец привыкнет считать себя пупом истории — что для него какая-то сотня ребят, брошенных против танков с одними винтовками? Нет, полководцы обязаны сохранять в себе солдатское сердце… Ну, да бог с ними, с великими. Он, Колька, самый маленький командир. Но и маленьким командирам бывает порой труднее, нежели маршалам: судит их не история, а вера товарищей. И если мука не прибудет в город, какая кара может найтись суровее мысли, что по твоей вине умирают детишки с голоду!

«Доверил бы тебе роту, — вспомнил Колька слова Андрея и помрачнел. — Нет, Андрей, рановато… Ты все-таки прав: война, действительно, не охапки черемухи в окнах..»

Рассвет, приподнявший ночь над блокадным городом, прервал задумчивость Кольки. Теперь надо было действовать. В глубине залива он и Петро отчетливо видели маленький ледокол: его отделяли от Лисьего Носа мили четыре сплошного льда. «Сколько времени понадобится на эти мили? Час? Два? Двенадцать?..»

— Начнем, что ли? — посоветовался Колька с Петром. — Немцам нельзя позволить засечь дистанцию.

— А может, они ледокола не видят? — засомневался Петро. — Тогда мы раньше времени его выкажем…

— И то может быть, — согласился Колька. — Только нам рисковать невозможно: один паршивый пристрелочный выстрел — уже дистанция… Начнем!

Ветер дул в сторону берега, занятого врагам. Колька понимал, что это и плохо, и хорошо. Плохо потому, что завеса требовалась погуще, без возможных просветов: она прикрывала не сам ледокол, а попросту застилала немцам глаза. Хорошо, ибо враг, не видя границы дыма, не мог пристрелять в этом случае даже шашки.

Первая струя дыма нехотя вытянулась из шашки, качнулась по сторонам осматриваясь и вдруг возбужденно, стремительно загудела, словно обрадовавшись свободе. Ветер был слабым, не рвал дым, и тот стелился над льдом канала, медленно расползаясь по ширине, окутывая залив.

— Хорошо пошла, размашисто! — оживленно крикнул Колька. — Будем ставить шашки одну от другой шагов на двести.

— Надолго ли хватит их… — заметил хмуро Петро.

— Андрей обещал часа через два подбросить еще. Ну, двинулись!

Новые шашки оживали на льду. Дымы, побратавшись с ветром, неторопливо текли за канал, потом на виду у вражьего берега, смыкались друг с другом и дальше плыли уже сплошной медлительной тучей. За этой тучей громыхнули орудийные выстрелы — где-то в дыму, за каналом, упали снаряды.

— Дадут нынче немцы жару торосам! — нервно засмеялся Колька. — А может, они подумают, что мы прикрываем канал? Что по каналу пойдут корабли?

Петро, который устанавливал очередную шашку, промолчал: он, видимо, слабо верил в то, что им удастся перехитрить врага.

Ударил в ответ Кронштадт, и вражеские батареи сразу сбавили тон. Теперь они стреляли редко, как бы исподтишка. Снаряды по-прежнему падали в районе канала — значит, немцы еще не обнаружили ледокол.

— Веселый день начинается, — снова не вытерпел Колька. — Цирк!

Далеко позади виднелся груженный мукой ледокол. Он двигался еле-еле, почти незаметно для глаза. Хватит ли сил у него пробиться к гавани за то короткое время, которое вырвут они у врага? При виде почти неподвижного судна веселость, минуту назад владевшая Колькой, исчезла.

— Давай экономить шашки, — сказал он Петру. — Пока немцы не видят корабль, достаточно и такой завесы.

Где-то за Ленинградом всходило зимнее солнце. Оно пробивало морозную мглистость, и та начинала искриться резким и нестерпимым блеском. Казалось, воздух переливался мерцающими кристаллами, которые опускались затем на снег и торосы, покрывая их колким холодным сверканием. Даже дым казался теперь серебристым, игольчатым, — лишь обрывы его, обращенные к солнцу, пламенели нежными, розоватыми подпалинами. Дым громоздко двигался по заливу, как айсберг. Было странно, что снаряды бесшумно в него зарывались и разрывались где-то внутри его, а не на жестких и льдистых гранях.

Когда раздавались взрывы, дым на какое-то мгновение вспучивался, клубился и дыбился, — тогда возникали перед глазами белые паруса, отделившиеся от рей, соборы и башни невиданных городов, пенный прибой, разведенный норд-остом. Над парусами взметались к невидимым стеньгам желто-слепящие штандарты огня.

— Красиво! — невольно вырвалось у Кольки.

— Вот сейчас он нам врежет «красиво», — проворчал Петро. — Давай, что ли, пару шашек еще добавим…

Над заливом появился вражеский самолет. На большой высоте он развернулся над каналом, затем сделал такой же круг в сторону ледокола.

— Разведчик. Высматривает, чего ради мы задымили…

И тотчас же снаряды просвистели над ними, упали далеко в глубине залива, подкрадываясь к ледоколу.

— С воздуха корректирует артогонь, сволочь, — помрачнел Колька.

Вблизи ледокола тоже начали распускаться шапки дымов: матросы закрывали его от самолета. В нарастающем реве метнулся в небо наш «ястребок». Разведчик скользнул на крыло и, не приняв боя, поспешно ушел к своему берету.

— Теперь держись! Будет гатить и по пас, и по судну. Наша завеса ему что бельмо на глазу!

Колька не ошибся: артиллерийский огонь усилился, большинство немецких орудий било по ледоколу, нащупывая фарватер. Но две или три батареи стреляли по ним. Отвечал, все более распаляясь, Кронштадт, однако вражеский берег не унимался. Видимо, гитлеровцы понимали, что времени у них для того, чтоб накрыть ледокол, не так уж много.

Снаряды рвались в дыму и у них за спиною — совсем близко. От запаха взрывчатки першило в горле. Меж торосов растекалась вода, выплеснутая из воронок, — точно так же, как в том памятном бою, когда погиб Рябошапко.

Минует ли их сегодня злая судьба? «Впрочем, все это пустяки…» Колька видел перед собою блокадный Невский, мертвых людей на нем и саночные следы, стекающиеся к кладбищам. Сколько детишек сейчас в ленинградских промерзших комнатах, похожих на арктическую пустыню, последним усилием ссохшихся изможденных губ, последнею верой в материнскую доброту молят маленький ломтик хлеба! В их глазенках — померкших, потусторонних, — не удивление, а застывший испуг, потому что матери — всегда такие отзывчивые и ласковые — не откликаются на мольбы, в ужасе закрывают уши ладонями, отводят обезумевший взгляд на холодные печи, в которых потрескивает мороз… Слово «хлеб» в Ленинграде равнозначно смерти. А здесь, на заливе, слово «мука» — это жизнь ленинградских детишек, спасение. Это матери, не утратившие рассудок, и саночные следы, не протянувшиеся к кладбищу. И все зависит от него, Кольки, от Петра Лемеха, от матросов на Лисьем Носу. «Так стоит ли думать о каких-то вонючих снарядах! Плевал я на них!»

Из той муки, что везет ледокол, сколько достанется каждому ленинградцу? Граммов по пятьдесят: лишь тоненький ломтик хлеба. Но даже ручонку и с этим ломтиком отводят фашисты от детского рта, хладнокровно-расчетливо ожидая, когда упадет, обессилев, ручонка на серое одеяльце, и мать, завыв от печали, ударится головой о стену. Что может быть ненавистнее детоубийц! «Врете, гады, — шептал неистово Колька, — ледокол все равно дойдет! Все равно!»

Он чувствовал, как сердце захлестнуло яростное беспамятство, — такое же, какое владело уже им когда-то на Буге и раньше, на степном полустанке, где вражеский летчик расстреливал с воздуха беженцев из Бессарабии. То яростное беспамятство, что сродни вдохновению боем, когда человек становится выше мыслей и забот о себе, готов ради цели и ради товарищей броситься на штыки, под траки танковых гусениц, на амбразуры дота. Бывает, и ненависть окрыляет порой. Сейчас для Колькиного порыва не существовало преград, а собственная жизнь казалась ему ничтожной и малозначащей в сравнении с ледоколом — спасением ленинградских детишек. Он порывисто оглядывался на дальние султаны разрывов, догадывался, что немцы по-прежнему не видят судна, стреляют по площади, наугад. Значит, его и Петра завеса делала свое дело. «Может, выдвинуться вперед? Поставить дымы у самого вражьего берега?»

Разрывы снарядов рядом и залпы на берегу чередовались один за другим — и казалось, что над заливом непрерывно перекатываются громы, которые хлещут зигзагами молний по льду и по дыму. Лед раскалился от пламени, брызгал искрами и кусками металла. В щебень разметывались торосы, смешанные с водою и гарью, клокотали над головой. А небо резал пронзительный свист и, захлебнувшись собственной злобой, падал оборванным криком где-то у ледокола.

— Давай шашки! — кричал Колька и полз, огибая воронки-полыньи, туда, где завеса редела, искромсанная снарядами.

Оглядывался, радовался тому, что даже он и Петро не видели теперь ледокола. «Сколько же снарядов угробили немцы? — пытался представить. — Считай, минут сорок глушат без передыха!»

Ахнул оседая залив, качнулось низкое небо, и Колька изумленно приподнял голову: никак, восьмидюймовый! Ну, и насолили же они гитлеровцам, видать, ежели палят по ним из осадных орудий… Что ж, по ним — ерунда: лишь бы не по ледоколу. А калибр не имеет значения: восьмидюймовки так восьмидюймовки! Только и разницы, что ползалива воды поднимают.

Снаряды восьмидюймовок падали с храпом, со вздохами. Гнали волны воды по льду, и те с шипением и хрустом взламывали торосы. Куски дымовой завесы бросались вслед за снарядами, словно хвосты комет. Но, ослепленные взрывом, тут же шарахались в небо, клубились от боли, израненные огнем. Осколки битого льда обрушивались обратно, вниз, казалось, из-под самих облаков. Даль залива дрожала и ныла, как гудящие провода.

Колька и Лемех промокли, одежда на них покрылась коркою наледи, но думать об этом было некогда. Колька опасался, как бы в просветы, которые возникали в дыму от снарядов, немцы не засекли ледокол. И потому опять и опять лез под осколки с новыми шашками.

Лед стонал, выворачивался изнанкой, вода в полыньях-воронках мутнела от ила, поднятого со дна. Ветер, смешанный с гарью, мешал дышать. Казалось, над головой то и дело проскальзывало со свистом лезвие острой косы, которой размахивала в заливе смерть. Но Кольку, потерявшего ощущение времени и реальности, волновало одно: много ли миль осталось ледоколу до гавани.

— Шашки есть еще? — Оглушенный снарядами, он кричал, хотя Петр находился рядом;

— Штук во…

И в этот миг пламя легло между ними. В лицо ударило зноем, водою, грохотом. Кольку приподняло, швырнуло в ледяные торосы-надолбы. Желтое небо начало медленно заваливаться за горизонт…

Очнулся он от тишины, Прямо перед глазами бесшумно текли облака. И так же бесшумно мелькали в них самолеты — чьи, он не в силах был различить. Почувствовал, как вздрагивает под ним лед, с трудом приподнял окаменевшую голову. Завеса, изорванная в клочья, клубилась над каналом. В ней по-прежнему вспыхивали снаряды. «Почему они рвутся бесшумно?» — вяло подумал Колька. И вдруг подозрение резануло сердце. Со страхом, боясь непоправимого, он крикнул какое-то слово — какое, не сознавал, и с ужасом понял, что не услышал голоса. Неужели он?.. Опершись на локоть, свободной рукою снял автомат. Поставил приклад на лед, перевел предохранитель на очередь. Долго лежал замерев, не решаясь на мучительный опыт. Потом как-то сразу, рывком, нажал спуск. Он видел, как мечутся брызги пламени на срезе ствола, но очереди не слышал. Значит, догадка не обманула его…

Цепляясь за скользкие грани торосов, он сел, прислонился спиною к заснеженной глыбе льда. Глотая воздух, словно тот состоял из кусков, потянул на горле ставший вдруг тесным ворот бушлата.

Все вокруг казалось смутным и нереальным, плывущим во сне. Багровые вспышки раскалывали канал в безмолвии. Они напоминали зарницы. А смерчи воды вставали странно и невесомо, точно в немом кино. И это немое клокочущее движение, которое не воспринималось ни ощущениями, ни чувствами, ни привычными впечатлениями, мешало, сосредоточиться, вспомнить, что же произошло.

Сдавливая ладонями голову, он наконец вспомнил. И первая мысль была: что с Петром? Может, зовет его, просит помощи, а он — не слышит?

Огляделся — и увидел товарища. Тот лежал неподвижно на льду, на краю полыньи, и вода шевелила его безвольно раскинутые, точно неживые ноги. Колька напрягся, пытаясь подняться. Резкая боль пронзила его бедро, и он, застонав, снова прислонился к торосу. Осторожно дотронулся до бедра — на ладони осталась кровь. «Значит, полосонуло, — отметил бесстрастно. И тут же новая мысль: — Надо ползти к Петру, закоченеет…»

Пересиливая боль, он пополз на левом боку, цепляясь пальцами за скользкие льдины. Когда же боль становилась невыносимой, подступала к горлу головокружительной тошнотой, прижимался щекой ко льду и губами, сухими от частого, прерывистого дыхания, искал живительную прохладу снежной пороши. Но странное дело: новая, кровоточащая боль словно отодвинула прежнюю, и Колька — сначала издалека, тупо, затем все явственней, — стал различать разрывы снарядов, перекат орудийных залпов, гулкие стоны протараненного канала. В уши, еще звеневшие провалами тишины, вторгалась гудящая, монолитная разноголосица боя. Значит, он слышит снова?

Это открытие прибавило сил. Колька сжал зубы, расчетливо рассудив, что боль за боль — не такая уж дорогая, почти справедливая плата. «Жаль только, ползти неудобно: скользко… Примерзшие грудки битого льда впиваются в локоть и ребра, но если их обминать — до вечера не доберешься к Петру…».

Лицо Петра было серым. В уголке губ сгустилась темная струйка крови. Залетная льдинка лежала на Лемеховом виске, медленно таяла, и капли воды от нее стекали по небритой щеке, словно Петро, заждавшись стожарского друга, плакал — потерянно и безнадежно.

— Сейчас, сейчас, — быстро заговорил Колька. Он бережно вытер лицо Петра, и тот слабо, сдавленно застонал. «Жив! Немедленно надо возвращаться…» Взглянул на полоску Лисьего Носа, едва различимую отсюда, со льда, — сердце овеяло студеной тоской: между ними и берегом простиралась плоская равнина залива, многие километры завьюженного пути. Хватит ли у него сил?

— Надо ползти, — повторил он упрямо, вслух, и голос его прозвучал как приказ, отданный самому себе.

Выдвинув локоть, прижал к себе спину друга, а голову положил на свою щеку. Уперся здоровой ногой в какую-то глыбу, напрягся и услышал, как затрещал маскхалат Петра, уже успевший примерзнуть ко льду…

Каждый метр давался с трудом. Локоть и нога скользили по льду, и потому многие движения, в которые вкладывал Колька, казалось, последние силы, пропадали впустую. Он часто останавливался, подолгу передыхал. Оглядываясь, отмечал с грустью, что они проползли от канала лишь сотню-другую метров.

На снегу, позади, оставались крупные капли крови.: «Чья? — напряженно раздумывал Калька. — Если моя, неважно… А если Петрова? Рана его, видать, посерьезней моей». Думы о товарище заставили забыть обо всем и снова не медля трогаться в тяжкий путь. Он полз, выискивая глазами всякую выбоинку, всякую льдинку и трещинку, за которые можно было бы зацепиться одеревеневшими пальцами. Полз и метр, и второй, и десятый, пока вконец не выбивался из сил…

Завеса над каналом таяла, постепенна рассеивалась, в вместе с нею редел артиллерийский огонь. Снаряды падали теперь с долгими паузами, рвались как-то бесстрастно и нехотя. Накал недавнего боя явно спадал. «Дошел ледокол или нет?»

А небо над заливом светлело. Солнце, расковав броневые плиты плотных тяжелых туч, снова, как в час рассвета, наполнило льды праздничным и веселым сиянием. В торосах играли сполохи. Дальние гряды лесов укрыли в чащобы хмурую синь, рыжели медвянистым золотистым отливом. В этих новоявленных красках было столько жизни и утверждения, что Колька не выдержал, приподнялся на локте и с надеждою заглянул в лицо друга. Быть может, почувствовав этот взгляд, Лемех с трудом приоткрыл глаза — тусклые и пожухлые, точно степь, прибитая первыми октябрьскими утренниками.

— Петро! — обрадовался Колька. — Потерпи малость, скоро будем на Лисьем Носу!

— Ты… брось меня… — не губами, скорее челюстью, которою еле двигал, вымолвил Лемех.

— Ну, чего еще выдумал! — рассердился Колька. Подчеркнутым возмущением он пытался прикрыть свой испуг. — Сейчас поползем дальше!

— Брось… — повторил Петро. — Внутри у меня… сожгло. Один только пепел остался…

— Это тебе с усталости кажется, — успокаивал Колька, стараясь ободряюще улыбнуться. — Врачи свое дело знают! Заштопают, залатают, подкрасят заново суриком, — служить и служить тебе, до адмиральских чинов!

— Слушай, Робинзон… — произнес Петро, и Колька вздрогнул от этой полузабытой клички. Догадался, что мысли друга сейчас далеко, в Стожарске. — Люська, сам знаешь… смеялася надо мной. А после, когда отступали… Пришла она ночью ко мне. Женою. За все обиды, оказала, отлюбим друг друга…

Он надолго умолк, собираясь, видимо, с силами. В глазах его, холодных, как небо, на миг просочилась ясная солнечная теплынь, но тут же снова угасла.

— Может, сын у нас будет… — глотнул он комочек боли. — А я вот… Ты обещай мне, — Лемех медленно повернул голову, так, чтобы видеть глаза товарища. — Люську и сына не оставишь одних.

— Да что ты заладил! — перебил его Колька, больше всего боясь не выдержать взгляда Петра, отвести глаза. — Мы еще на свадьбе твоей погуляем! Сына Колькою назовем!

— Обещай, — всхлипывая, просил Петро, и Колька осекся, увидев под ресницами друга такие же синеватые, как веки, слезы. — Обещай, — просил Петро, слабея от воспоминаний и нерадостных дум о жене.

— Клянусь тебе, Петрику, — сдавленно вымолвил Колька, чувствуя, как горечь заволакивает глаза. — Только зря ты… Скоро будем на Лисьем Носу…

Он обнял Петра и снова пополз. Ему казалось, что только от разговора с другом, от воспоминаний о Люське, о матери, о Стожарске разнылось и разболелось бедро, словно обожженное каленым железом.

Он полз, загребая левой рукою снег. Отдыхал все чаще и чаще и, видимо, долго, потому что всякий раз, когда трогался затем дальше, приходилось отрывать ото льда маскхалат. Едва останавливался, как тело, разгоряченное трудным движением, начинала охватывать морозная стынь. Хотелось лечь и больше пе подниматься. Клонило в сон. Лишь боль и бедре пробуждала от забытья, напоминала, что надо — во что бы то ни стало надо! — ползти. И он снова полз. Шурша леденевшей одеждой. Позвякивая автоматом, который болтался у него за спиной и бился об лед.

Артогонь давно уже стих. Тишина лежала в заливе — жесткая, отвердевшая, вмерзшая намертво между небом и льдом. Казалось, нужны были лишние силы, чтобы пробиться через нее. Она давила виски и сковывала ресницы, от нее слипались вязкие мысли, она утомляла и убаюкивала, обещая такой глубокий покой, что сердце торопилось остановиться… Берега мутнели и расплывались, торосы громоздились в сверкающие города, а сама тишина сгущалась до нежного звона, который медленно плыл в такую же звенящую даль.

В какой-то миг, прижимаясь щекою к снегу, он услышал рядом заблудившийся посвист поземки. Далеким, призрачным воспоминанием возникло детство, стожарское кладбище в зимний день, когда хоронили моряков с погибшего ледокола «Семерка». Потом — так же призрачно и туманно — Еленкин холмик, над холмиком — выстуженное гнездо, в котором не задерживался ветер… «Но зачем поземка сейчас?»

С полусознательною тревогой он заглянул в лицо Лемеха. Глаза Петра по-прежнему были открыты. Но небо, отраженное в них, завалилось в какую-то черную мглу, которая не имела ни конца, ни начала. Плоская, цвета льда пелена неподвижно лежала над этою мглой… Колька почувствовал, как волна озноба прошла по его телу.

— Петро… — позвал он робко, уже ни на что не надеясь. Дрогнувший зов его, оборванный спазмой, завяз в тишине. Только поземка стала слышна отчетливей, словно пред нею внезапно померкли все остальные земные шорохи, способные еще поддержать хоть какую-нибудь надежду.

Теперь торопиться было некуда. Со смертью Петра отпала необходимость спешить — желание неподвижности и покоя вдруг стало навязчивым, всеобъемлющим и единственным смыслом. Когда он достигнет берега: завтра, через неделю? В конце концов все равно. Разве суша и море — не единая колыбель человека?.. Он снова увидел на льду свежие капли крови, равнодушно отметил; «Значит, моя». И еще подумал о том, что эти капли такие же маленькие, как ломтики хлеба, которые выдадут детям из муки, доставленной ледоколом. «Интересно, дошел ледокол или нет?»

Лишь время от времени он вспоминал, что надо ползти. По-братски обнимая друга, цеплялся рукою за лед.

— Знаешь, Петрику, ты совсем не тяжелый, — размышлял вслух. — И Еленка была полегче пушинки… Самой тяжелой была розоватая чайка. Чья-то обломленная мечта…

Сил хватало только на несколько метров. Глаза устали смотреть на сверкающий мир: закрывались все чаще. Тогда обрывками сна проносились над Колькой белые паруса «Черноморки». Ветры пахли черемухой. За Раскопанкой растекались огненные закаты. Из этих закатов затем выползали в ночное небо созвездия капель крови. Косые выгибы клиперов напоминали перебитые крылья чаек. Шхуна шла дорогою вест-тень-зюйд, с ходу врывалась в блокадный Невский — из распахнутых настежь трюмов матросы выгружали тысячи караваев хлеба… Колька пытался спустить клипера, скомандовать: «Право на борт!» — на Лиговку. Но шхуна продолжала нестись вдоль закатанных саночками проспектов, мимо братских могил и сумрачных обелисков, А впереди уже снова виднелись башни маяков, широкие окоемы морей. Чайки метались над самыми стеньгами и то ли с завистью, то ли с упреком кричали: «Ты — человек! И значит, способен выжить с изломанными крыльями!»

Он лежал, прислонившись щекой к торосу, тихо стонал. Но не слышал этого стона: болью — само по себе — истекало его исковерканное осколками тело, которого он не чувствовал. В проталинах сознания — мутных, как мартовские туманы, — возникали неясно то грохот отданных якорей, то застуженная равнина залива, то давно позабытый запах ржаного хлеба… Ветер, испытывая Колькину неподвижность, наметал меж пальцев руки маленькие сугробики снега.

Ветер нес в себе тысячи перекатных звуков. В какой-то миг его шелест превратился в шуршание щелка — нежное, точно шорох рассвета в еще не проснувшихся парусах. Синий шелк обволакивал женщину, которая медленно брела по заливу. Синие звезды лучились в ее волосах, синее солнце светилось у нее на груди. А может быть, то сияло сердце ее?.. Лицо ее было отмечено той несбыточной красотой, что доступна только воображению, уставшему от будней. В изгибах тела и в жестах таилась такая загадочная женственность, которой можно лишь грезить, тоскуя в одиночестве по любви… И в то же время во влажных губах, во взглядах, быстрых и любознательных, в нескрытом девчоночьем желании нравиться угадывалась живая земная плоть. Это была женщина, ставшая синей волной, и волна, не забывшая все же того, что она — женщина.

Синие ветры норд-весты тянулись шлейфами ее платья. Радуги светились над нею как нимбы. Горизонты стелились под ноги ковровой дорогой — она плыла на крутом пьедестале девятого вала. Белая россыпь пены, как буйное клокотание цветов, окружала ее пьедестал.

Этой пеной хлестнуло и Кольку, и он услышал внезапно в приглушенном шуме моря знакомую неразгаданную мелодию. Казалось, звучали не скрипки и даже не струны, а тихие струи течений, случайно задетые тенью волны. В такт мелодии печально качались придонные водоросли. И где-то вдали, в сомкнувшейся глубине, качались так же, как водоросли, неубранные паруса «Черноморки».

Но эта печаль оказалась недолгой. Скрип гафелей возвестил о веселых пассатах, и полные ветры вдруг заиграли на клавишах всех тридцати двух румбов. Звучанию румбов откликнулись рукоятки штурвалов — суда разбредались ко всем континентам, в звенящие ветрами дни и в лунные ночи. Напевы далеких гаваней встречали матросов, вплетались в мелодию вечных странствий… Заслышав счастливые песни женщин, пробуждались на илистом грунте сонные якоря, сердито ворчали, что в мире подлунном трудно найти покой.

Колька не знал, то ли солнце тропиков, то ли взгляд синей женщины согрели его. Она смотрела ему в глаза ласково и доверчиво. Осадив на бегу повелительным жестом девятый вал, промолвила радостно и смущенно:

— Здравствуй, мальчишка!

— Кто ты? — улыбнулся и он.

— Разве ты не узнал меня? Я — Песня синих морей.

«Значит, дошел до берега ледокол», — подумал с облегчением Колька.

— Я думал, ты старше, — сказал он просто.

— Я не старею, — засмеялась женщина, — потому что рождаюсь заново с каждым хорошим сердцем.

— Я думал, ты мужественней… С глазами стального блеска, с мускулами, тугими и узловатыми, точно манильские тросы.

— Ты думал, мужество так некрасиво? Но ведь в нем всегда живет самая высшая доброта! Нежность и любовь к людям!.. Ты разочарован?

— Нет, — ответил Колька. — Теперь я понял и комиссара, погибшего на Буге, и Рябошапко, и милиционера Егорова. И конечно же, Еленку. Мою Еленку, — добавил он тихо.

Поникли ветры, услышав голос его. Замолкли на полуслове поющие паруса. Созвездия выстроились над горизонтами в молчаливом карауле.

— Я долго ждала нашей встречи, — призналась женщина после паузы. — С утренними туманами подбиралась я к отмелям, к бортам «Черноморки», к стожарскому берегу. Но всякий раз решала: еще не пора! И вот… Я рада, что отыскала тебя.

— Ты пришла ко мне как награда? — слегка нахмурился он. Женщина отрицательно качнула головой.

— Я пришла к тебе как вдохновение… Дай руку, мальчишка, и разбуди товарища. Вас ждет, как равное равных, великое моряцкое братство.

Моря улыбались знакомой голубизной. Вспыхивали маяки — Колька не мог оторвать от них влюбленных зачарованных глаз. Дорогою вест-тень-зюйд которая золотилась в зелени океана, плыли оброненные ветки черемухи. А вдоль дороги стояли на зыбких волнах моряки — в тельняшках и в парусиновых робах, в голландках, в бушлатах, перепоясанных пулеметными лентами. Завидев женщину, Кольку и Лемеха, они приветственно поднимали руки, салютовали беретами и бескозырками.

Колька оглядывался по сторонам, без конца спрашивал:

— Кто это?

— Те, кто разведал для человечества новые континенты. Кто вертел якорные кабестаны, обтягивал шкоты и даже тот, кто первый крикнул: «Земля!»

— А это?

— Матросы со «Стерегущего». Они открыли кингстоны и затопили корабль, предпочтя гибель сдаче врагу.

— А это?

— Безвестные комендоры «Варяга» и брига «Меркурий»…

— Безымянные герои Наварина… Трафальгара… Синопа… Цусимы…

— С «Потемкина»…

— Те, кто покоится в братских могилах…

— Чьи светлые имена заслонила крикливая слава других…

— Они живут в твоем сердце? — спросил Колька. — В Песне синих морей?

— Они сами — Песня, — ответила женщина. — Их дыханием живу я.

В причудливых контурах облаков оживали призраки кораблей. Космические ветры полнили паруса, и корабли ворочали в небе медленно, как туманы. Их курсы лежали в вечную синеву, на расплывчатые фарватеры Млечных Путей.

— Теперь идите сами, — остановилась женщина. — Меня ожидают новые встречи.

— Я увижу тебя когда-нибудь снова?

— В каждом хорошем сердце. В мужестве человека, кем бы он ни был… В верности долгу и светлой мечте. Она на миг умолкла, потом задумчиво добавила: — В живом огне у памятников Неизвестным солдатам… Идите.

Колька увидел тысячи рук, протянутых к ним навстречу. Он узнал своих старых друзей и братьев, вместе с которыми дрался на Буге, в Цусимском проливе, на скалах Корфу, с которыми огибал мыс Горн, открывал неведомые архипелаги и оба полюса. Он так же, как все, вертел кабестаны, обтягивал шкоты и конопатил дырявые трюмы измотанных бурями каравелл. Ему даже чудилось: это он, Колька Лаврухин, первый крикнул: «Земля!» Что ж, здесь были равные равным. Матросы со «Стерегущего», открывшие кингстоны миноносца, стояли в обнимку с матросами-черноморцами, которые бросились под танки врага, обвязанные гранатами. Пробившиеся к Антарктиде ничем не отличались от тех, кто доставил хлеб через Ладогу в блокадный город. Подвиги во имя людей были здесь не историей, — живым вдохновением, завещанным будущему. И потому Колька знал, что так же, как он и Елена когда-то, новые поколения мальчишек и девчонок будут грезить огнями ночных кораблей, мечтать о трудных дорогах и ждать, с нетерпением ждать, когда же — с первым рассветным туманом — придет к ним Песня синих морей.

Сейчас эта Песня гремела над морем. Песня о великом содружестве тружеников. О жизни во имя людей. И Колька, подхваченный этой Песней, летел вместе с облачными кораблями в новые неизведанные просторы, по радостному и влекущему курсу вест-тень-зюйд…

Он уже ничего не услышал и не почувствовал, когда его подобрали санитары.

В походной операционной девушка-медсестра, заглянув в побелевшее Колькино лицо, закусила губу и всхлипнула.

— Молоденький-то какой… Он будет жить?

Хкрург-подполковник — суровый и хмурый, уставший от долгих бессонных ночей и беспрерывных бомбежек, — ничего не ответил. В последние месяцы перед ним проплыло множество ран и множество лиц. Он знал, что люди с такою упрямою складкой на лбу, как правило, выживают. Но к ним уже никогда не возвращается молодость.

Глава 18. В КАЖДОМ ХОРОШЕМ СЕРДЦЕ

Шторм свирепствовал четверо суток, и все это время «Зоревой» раскачивался на крупной зыби, ворча и скрипя полубаком, точно пытался пастями клюзов перегрызть жесткие якор-цепи. К исходу четвертого дня волны вкатили в бухту тусклые отсветы солнца.

Корабль готов был продолжить плавание, но задержался в бухте Семи островов, чтобы встретиться с эскадренным миноносцем «Звонким». «Звонкий» доставил для «Зоревого» свежую почту.

Сергей Топольков наблюдал, как матросы, получившие весточки с берега, поспешно спускались в кубрики, не скрывая радости и волнения, торопливо надрывали конверты. Офицеры, вежливо поблагодарив корабельного почтальона, уединялись в каютах. Это были минуты всеобщей грусти по берегу. Но после таких минут — знал Топольков — легче становятся вахты, короче мили и месяцы плаваний даже на самых пустынных широтах. «И в море люди живут заботами берега, — думал он. — В конечном итоге, мирный отблеск портов составляет главную цель каждого мореплаватели, а для военного моряка — смысл его жизни, призвания и скитаний. Люди, которые жадно вчитываются в строки родных и близких, способны осилить любые трудности и, если понадобится, испытания во имя родного берега. Ибо письма со штемпелями далеких сел, городов, деревень олицетворяют для них нечто большее, нежели просто отцовский дом или девичью горенку суженой».

Наступит день, когда и он, Сергей Топольков, получит весточку с берега. Из дому — от родных, от товарищей по училищу, которые служат на разных флотах, и, конечно же, от Зои Каюровой. Она напишет ему о Песне синих морей, которую дарит зрителям, о первом своем концерте, о первом букете сирени. Догадывается ли она, что он так часто о ней вспоминает? А вместе с ней — вспоминает вечерний московский парк, проселки за вагонными окнами, подсолнухи степных полустанков, — все то, что скользило мимо внимания там, на суше, но все чаще теперь вспоминается в море. Интересно, что бы ему вспоминалось, если б на свете не было Зои?

Он тоже напишет ей. Сегодня же. «Июнь, море Баренца. На борту «Зоревого». Нет, корабельное имя нельзя разглашать. Лучше так: «Океан, 70° Норда. Борт корабля Н.». Он напишет об урагане, о плавании и командире эсминца. О первых днях самостоятельной службы. Да, самостоятельной. За время шторма, пока отстаивался корабль, он принял у Сидорчука все дела. Познакомился с подчиненными, даже руководил тренировками рулевых. Вместе со штурманскими электриками «вводил в меридиан» матку гирокомпаса. Затем сверял по описи карты, приборы и инструменты — все то, что в штабных документах, коробящих слух моряков, зовется нудным, — шершавым, как неотесанная, с заусеницами болванка, — словом «заведывание». Ну, да черт с ним, с этим «заведыванием»… Теперь осталось подать командиру рапорты: один о том, что дела свои сдал; другой — его, Тополькова, — о том, что принял. Новый курс «Зоревого» проложит он, Топольков.

Вокруг корабля, скрипевшего якорями, болталось мутное после шторма море. Валко раскачивались буи: вразброд, бестолково. А дальше, на береговой осушке, бродили отощавшие чайки, рылись в зеленовато-коричневых водорослях, выброшенных накатом. Они взлетали, когда разбивались о камни упругие волны, и тут же вновь опускались в еще шипящую пену.

За узкой расщелиной входного пролива висела влажная мгла. Казалось, море взболтнули, точно в бутылке: перемешали небо и воду, тучи и горизонты. Теперь, после шторма, оно отходило, отстаивалось, оседало, медленно возвращая все на места. Сергей подумал о том, что в этой неразберихе затеряны взлохмаченные пути кораблей. Туда через час или два уйдет «Зоревой». И он, Топольков, поведет его. Верит ли он в свои силы? И верит ли в него командир?..

Командир «Зоревого» задумчиво сидел в это время в каюте палубой выше. На столе перед ним лежал старинный секстан, вынутый из вскрытой посылки. Этот секстан был когда-то завещан учителю Городенко капитаном дальнегоплавания Великановым, вместе с которым Яков Иванович дрался в годы гражданской. Великанов, помнится, умер накануне войны, в ту весну, когда гостила в Стожарске Елена… А теперь вот секстан перешел к нему, капитану третьего ранга Лаврухину. К прошлым утратам прибавилась новая: не стало Якова Ивановича. Анна Сергеевна сообщала в письме, что умер он перед восходом солнца, после буйного майского шторма. Бывшего комиссара в скорбный путь провожали все рыбаки. Похоронили учителя в самом конце стожарского кладбища, меж кустов одичавшей сирени.

«В последнюю ночь, — писала Анна Сергеевна, — он вспоминал Севастополь, маленькую каюту на «Альбатросе», сроднившую нас навсегда. Он слушал гул тропических раковин и шум дождя в палисаднике. Мечта осталась с ним до конца… Просил отослать тебе карты, секстан и все свои записи».

Командир вздохнул и закусил губу, вспомнив седого учителя. И тотчас же припомнился родной городок на степном берегу, знакомые хаты и переулки. Каков теперь Стожарск? Давно, ох, как давно не был он в нем…

После ранения под Ленинградом он полгода промаялся в одном из сибирских госпиталей. Вылечившись, попал на юг, под Моздок. Снова бои и снова ранение. Там, под Моздоком, он получил свою первую боевую награду: медаль «За отвагу». Так же был принят в партию.

В сорок третьем году ему предложили учиться. Долго раздумывал, колебался. Стать офицером? Хватит ли сил у него и воли, терпимости к людям, чтобы командовать ими? Жалко было расстаться с привычною мыслью о кораблестроительном институте. Но разве такой он один? Разве не служат на флоте и в армии люди, которые в иных условиях могли бы стать талантливыми учеными, прекрасными инженерами, агрономами, строителями? Время диктует свои законы. Мир капитализма алчен и беспощаден, и покуда он существует — нужны не только бдительность, но и оружие, и воины-профессионалы. Разве защитить свой народ от врага, уберечь от смерти блокадный город, спасти Елену и пятилетнего Вавку, которого зарыли под елочкой, не высшее призвание мужчины?.. Он согласился. Уехал в город, где находилось Высшее военно-морское училище.

Ему — повзрослевшему, познавшему горечь утрат, которые отодвинули в прошлое все, чем богата была его юность, — учеба далась нелегко. Помогала в трудные минуты память о Елене, о мичмане Рябошапко, о комиссаре, погибшем: на Буге… В училище часто он вспоминал и Андрея, Позже узнал, что Иволгин тоже был ранен во время прорыва блокады. А выписавшись из госпиталя, напросился в самую гущу боев. Глухою ночью самолет забросил его во вражеский тыл. Прошел с партизанами Украину и Белоруссию. Потом партизаны рассказывали: имя «товарищ Андрей» наводило ужас на оккупантов. Говорили, от взгляда его загорались фашистские танки… Войну он закончил полковником, Героем Советского Союза. Сейчас Андрей — генерал. По-прежнему верный, заботливый друг. Он тоже огорчится, узнав о смерти Якова Ивановича.

Яков Иванович… После войны он, Лаврухин, курсант-выпускник военно-морского училища, приехал в Стожарск на побывку. Ехать, собственно, было не к кому: отец погиб в Севастополе летом сорок второго, мать — отягченная горем, неволей и одиночеством, — не дожила до светлого дня.

С полустанка он шел напрямик знакомою степью. Июльское солнце давило расплывчатым зноем травы. Кружили в бесцветном небе кобцы. А с моря тянуло сытым прогорклым запахом прибрежных застоявшихся ветров.

Он узнавал Стожарск — и не узнавал. Дома стали ниже, приземистей, словно вобрали головы в плечи. Заборов почти не осталось — пустые дворы просматривались насквозь. Меж этих дворов — то там, то здесь — чернели язвы пожарищ. Бурьяны, вымахавшие повыше плетней, затапливали дремучие переулки. Степная полынь, заглушая проселки, воровато вползала в окраинные дворы. Многие тополя были вырублены, и город казался состарившимся, облысевшим. Даже колодезные журавли, чудилось Кольке, еще больше сгорбились, покосились. Они задумчиво глядели в колодцы, не в силах поднять головы от вечных печальных дум. Новая жизнь воплощалась, пожалуй, лишь в башне-времянке, что одиноко торчала над морем на месте взорванного маяка. «Сколько же нужно труда, — с тоскою подумал он, — чтобы снова выглядел город приветливым и веселым! И сколько времени, чтобы радость опять прижилась в рыбацких сердцах!»

Угнетала тишина: в улицах — ни людских голосов, ни визга пилы, ни петушиного крика. За непролазными стенами дикой маслины, нахально разросшейся за годы войны, торчали на палках огородные пугала из выцветших гитлеровских мундиров, с немецкими касками набекрень.

В переулке не встретил он никого. Шел, убыстряя шаг, по горячей слежавшейся пыли, по бурьянам, что обростали узкую тропку. Шел, окруженный воспоминаниями, что стонали и бились в его изболевшейся памяти, которая снова кровоточила, как свежая рана… Разве о таком приезде мечтал он долгие годы! Выйдет навстречу мама, сухими морщинистыми руками прижмет его голову. Теми же руками счистит с его бушлата горькую пыль военных дорог. А ночью, убаюканный мерным ворчанием часов-ходиков, он попросит: «Матусю, спой, как бывало…» Материнский голос, которого он уже никогда не услышит, окутает колыбельной драмой, обовьет забытыми снами детства, что приходят под сонный скрип флюгеров на рыбацких крышах:

Ветер с моря прилетел, прилетел…
И в ладошку залетел, залетел.
Думал, видно, парус-парусок.
Люли-люли, мой сынок, мой сынок…
А со двора ворвутся в нежную колыбельную стройные голоса рыбаков, и среди них — самый звучный и самый задумчивый: запевалы, его отца:

Ой, на черных бурунах, там, где Тендра-коса,
Повстречалися Моряне молодые паруса.
Закручинилась Моряна над волной голубой:
«Ой, рыбаче-парубоче, увези с собой!»
Нет, не отогреет рыбак злую штормовую Моряну, потому что ждет его на берегу любимая Катерина, или Анюта, или Оксана, — девичье имя каждый мог вставить в песню по своему желанию.

Флюгер заскрипит за окном, и почудится: это Моряна от злости грызет их крышу. Но не страшно ему: мать поет о ветерке-глупыше, который забрел, заблудившись, в его ладони…

С песней матери все возвратится, все окажется еще впереди: и школа, и встреча с Еленкой, и черемуха за Раскопанкой… Жаль, что Еленка не знала в детстве ласковых колыбельных. Но мама добрая, она споет и Еленке:

Ветер с моря прилетел, прилетел…
А он, Колька Лаврухин, матрос с «Черноморки», вольется в мамину песню своим, согретым любовью сердцем:

Ой, забрать тебя, Моряна, не хочу, не могу:
Полюбилась мне Еленка на рыбацком берегу…
Он толкнул покосившуюся калитку родного двора. Сквозь влажную пелену на глазах увидел бурьяны под самые окна, обгоревшие яблони, проломленную хребтину погребицы. Медленно стащил мичманку, стоял с непокрытою головой, глядя на старый, давно не беленный дом, на глазницы окон, которые, как медяками, были прикрыты листами фанеры.

Флюгер был погнут и мертво указывал куда-то на юг. У полуразрушенного сарая лежал опрокинутый их старый каюк — из проломов его бортов и шпангоутов тянулась высокая конопля. Буйные сплетения хмеля, покинув оградку заросшего палисадника, цеплялись вьюнками за тощие остатки лесенки, что когда-то вела на чердак. В разгуле одичавшей зелени лишь молодая шелковица, казалось, хранила следы хозяйских заботливых рук. Эту шелковицу посадили они с отцом перед самой войной… Потрясенный заброшенностью родного дома, он вздрогнул, представив холодную пустоту покинутых комнат.

Но на пороге появился худой небритый мужчина. Неуверенно спросил:

— Должно быть, Лаврухин?

Он, Колька, кивнул. Мужчина сошел с крыльца, протянул руку, пытаясь улыбнуться. Виновато пояснил:

— А мы вот… поселились тут. Сами мы из Григорьевки, да немец спалил ее, до последней хаты. — И, помолчав, добавил: — Ты недельку нас присоседь, пока подыщем жилье.

— Зачем же подыскивать, — глухо ответил он. — Я только на время отпуска. Где теперь будет мой дом, не знаю. Живите.

И в этот миг распахнулась калитка. Тяжело дыша от торопливого шага, во двор вбежали Анна Сергеевна и Яков Иванович.

— Что же ты прошел мимо нашего дома! — все еще не в силах отдышаться, с упреком промолвила Анна Сергеевна. И он, обогретый и тронутый ее заботливым голосом, не удержался, бросился навстречу, словно к матери.

Он поселился у Городенко, в угловой комнате.

В первую после приезда ночь они почти до утра просидели в кабинете учителя. Анна Сергеевна вытирала глаза, молчаливо понурил голову Яков Иванович, когда он рассказывал о Елене. А он говорил, уже не скрывая от них ни горя своего, ни любви.

Пламя лампы, о которой все позабыли, коптило и вздрагивало. В тенях его металась розоватая чайка, оттопырив изломанное крыло. Разве не знала она обо всем, о чем рассказывал он, еще штормовою весенней ночью, когда неслись над морем тревожные крики «Трувора»?..

Воспоминания о Елене нахлынули с новой силой, едва очутился он в угловой комнате. Казалось, она до сих пор хранила медовый запах черемухи. За раскрытым окном, над уснувшей Раскопанкой, дремали неяркие, оплывшие перед рассветом звезды. Засыпал, обессилев, маяк-времянка. В пахучих темных лугах шуршали, чудилось, предутренние туманы. А он с печалью думал о том, что эти стены, вокруг, и скрипучие половицы могли бы стать — и не стали — комнатой, полной цветов.

Он так и не уснул в ту ночь. На заре вышел на улицу, спустился к морю. Первые сполохи солнца румянили кручи уходящего вдаль побережья. Над ними разгорались золотистая дымка. Зримая зелень приглубей — нежная и густая — вытесняла с отмелей тени минувшей ночи… Все было прежним, как много лет назад. И в то же время он не мог воскресить в себе хоть на мгновение прежних знакомых чувств. Восторга перед рождением солнца и свежестью раннего бриза. Захватывающей влюбленности в море и в отмели. Влекущего ощущения своей беспредельной слитности с этим безмерным простором. Сердце хранило теперь в тайниках — пусть невысказанных и скрытых — нечто гораздо более важное и значимое, нежели радужные соцветия моря. Это нечто полнило сердце суровостью: даже не вспоминая, он был монолитен с памятью. А память, которая незаметно выработала и новое существо его, и характер, не позволяла, помимо воли его, забыться, бездумно отдаться, как прежде, влечению красок и горизонтов — быть счастливым до конца… В жизни его минула пора познавания: он знал теперь цену всему. Знал, что здесь, как и всюду, смежаются судьбы людей. И он отныне за эти судьбы — в ответе.

У разбитого и еще не восстановленного причала встретил старика Савенко, который когда-то работал в бригаде отца. Тот сидел на обломке сваи и самодельной лесой из конского волоса выдергивал из воды одного за другим песочного цвета бычков.

— Вишь, как ныне рыбачим? — вздохнул Савенко, здороваясь. — Мартын и тот за день больше надзебает…

— А в море что ж не выходят?

— Мины, брат. В море их — чисто семечек в кавуне! Как шторм, — так и рвутся, так и чешутся одна об другую, — скрежет аж в курене слыхать… Весной, в аккурат под пасху, разрешилась одна в самоем берегу, так в хате моей — хоть верь, хоть не надо, — Микола-морской оборвал с перепугу лампаду и, наче кобель, на святую деву свалился. Прости мя господи, — лениво перекрестил Савенко свой рот, устало зевнул и равнодушно добавил: — Святой-святой, а мины тоже боится, зараза… Значит, на побывку? А Митяй наш — зятя моего помнишь? — насовсем вернулся. Без ноги. Теперича мается на кленовой цурке, ровно голик на вешке: здрасьте, мол, до свиданья. Щук приспособился ловить в Раскопанке. Блешни клепает из трофейных медалек и офицерских железных крестов. Да только рыба ныне заелась, мать ее в судорогу, всякую пакость в рот не берет. Так ты, значит, жив? — словно удивился он.

— Жив, дедушка.

— И то слава богу, — снова вздохнул Савенко. — Мы тут при немце тоже со смертию наздоровкалнсь. И вприглядку, и вприкуску отведали.

На берегу, где когда-то шумел колхозный причал, безмолвствовало запустение. Волны гладко накатывались на песок — упругий, слежавшийся, не тронутый ни подметками рыбацких сапог, ни килями баркасов. Казалось, на него не ступала нога человека с той памятной ночи, когда, уложив на днища шаланд раненых, ушли стожарские рыбаки к Скадовску. Такой песок, наверное, был на безжизненных отмелях первозданных морей…

Встречные рыбаки, здороваясь, величали его Николаем Васильевичем, а за спиною, — он слышал, — Лаврухиньм. Раньше так величали, бывало, отца. Что ж? он понимал земляков: отныне в нем, в Кольке, воплощались и сила, и жизнь старинного моряцкого рода. И уважение к этому роду, известному на побережье, люди выказывали в подчеркнутом уважении к нему. Лаврухины, шкиперы и рыбаки, — был теперь он, один. Люди знали и деда его, и отца, верили в них. А ныне хотели так же верить в него, в Кольку. Эту веру надо было воспринять как должное, без ложной скромности, равно как и без позы: как принимают отцовское завещание или напутствие матери. И потому, здороваясь даже со стариками, он смотрел им в глаза как равный, словно подчеркивая: Лаврухины останутся моряками, на них, как и прежде, можно всегда положиться…

Каждый день отпуска заполнен был прошлым. Он установил ограду на могиле матери. Часто заходил к Лемехам, рассказывал старикам о Петре. Но особенно запомнились ему встречи с Люськой.

Он пришел к ней в первый же день. Люська, увидев его, вскрикнула, уронила посреди двора тазик с бельем, на мгновение сомлела. Потом метнулась навстречу, повисла на шее, начала целовать, всхлипывая и радуясь одновременно.

— Посмотри, Петрику, кто к нам приехал! — обернулась она к крылечку, смеясь и плача.

На крылечке сидел четырехлетний мальчонка и сосредоточенно разглядывал его, Кольку, потирая ладошкой жиденькие белобрысые бровки. «До чего же знакомый жест!». И вдруг вспомнил: точно так же потирал брови Петро, когда не мог до чего-то додуматься. «Как же велика преемственность жизни и сила ее, если в мальчонке, не видевшем ни разу отца, родившемся уже после его гибели, пробивается тот же облик: те же привычки и то же упрямство. Даже в этом природа не терпит пустоты!».

Он поднял мальчонку на руки, прижал к лицу, и худенькое тельце чужого сына наполнило нежностью пальцы его, точно коснулась их чья-то нечаянная ласка. Новое, неведомое до сих пор чувство, похожее одновременно на ревность и на почти жертвенную заботливость, шевельнулось в сердце. Он смотрел в мальчишеские глазенки, удивлялся тому, что их живой и спокойный блеск связан прямою нитью с поземкой в зимнем заливе, с грохотом льда, разорванного восьмидюймовками, с кровью Петра, погибшего ради осьмушки хлеба для ленинградских голодных детишек. Эту нить — нить к будущему и к жизни — не смогли оборвать ни годы войны, ни огонь и металл, ни полчища янычаров. Разве во имя таких глазенок не стоило тысячу раз погибать!

«Старею», — подумал он, стараясь как можно подольше не обернуться к Люське. Не догадывался о том, что пережив столько утрат, насмотревшись по горло смерти за эти годы, попросту потянулся к жизни и к будущему, так осязаемо воплощенном в худеньком тельце Петрика.

— Мне бы кто подарил такого! — сказал, заставив себя улыбнуться, чтобы не выдать грусти. И Люська зарделась, засмеялась громче обычного, стараясь показать, что в шутке не уловила боли. На миг промелькнуло в ней что-то полузабытое — от прежней, веселой Люськи, красивой и плутоватой. Но тут же снова исчезло, словно женщина спохватилась, что юность, девчоночьи первые тайны и хитрости, надежды семнадцатилетних — принадлежат уже не ей, и не Кольке, а Петрику.

Она увела его в дом. Подробно рассказывала о Стожарске, об оккупации, о земляках, живых и погибших. Почти ничего о себе. Расспрашивала затем о нем, Кольке, даже об Иволгине. Однако, когда он хотел поведать о Лемехе, мягко остановила его:

— Не сейчас… Вечером уложу Петруся, оставлю на маму, а мы с тобой побредем в степь. Там и расскажешь все, до конца. — Она отвернулась, торопливо смахнула слезу, тихо, доверительно объяснила: — Не хочу, чтобы в доме видели мое горе.

Накануне Анна Сергеевна вскользь обронила несколько слов о Люське, с уважением отозвавшись о силе ее и гордости. Когда — невенчаная, нерасписанная, — родила она сына, зашевелились по переулкам слухи. Рыбачки бросали ей вслед недобрые взгляды, не позволяли своим дочерям водить с ней знакомство. Долго терпела Люська. Но однажды, когда собрались все возле комендатуры, — немцы почти ежедневно зачитывали приказы, — не выдержала, гневно вскинула брови:

— Невенчаная, судачите? Ваше же горе нас повенчало! — бросила она рыбачкам. — Когда уходил мой суженый — нас защищать! — светлое сердце нужно было ему. Все радости, сколько судьбою положено, должен был унести с собой. Вот и пришла я к нему… — Голос ее внезапно смягчился до нежного, грудного. — В ту ночь родная земля ему стала в тысячу раз милей и дороже. Мужчиной ушел на войну — не солдатиком-новобранцем. Так в чем же грех мой, скажите? — Она обвела земляков повлажневшим, обиженным взглядом, глотая подступившую боль, сказала: — Ваши слезы благословили нас! Вернется с войны — своим куренем заживем… А коли не судьба, — нашего сына выращу, чтоб ни одна кровинка его не затерялась бесследно!

Люди потрясенно молчали: еще никогда в Стожарске такого не слыхивали. Может, вспомнили рыбачки своих мужиков, что ушли из родных куреней в сиротский холод окопов. Быть может, подумали матери о сыновьях, что юнцами, совсем мальчишками, не знавшими еще ни первого праздничного костюма, ни робких девичьих ласк, ушли, чтобы полной мерой изведать цену жизни и смерти. Какая мать осудила бы ту — молодую, юную, — что согрела сына ее в тяжкий и незагаданный час! Какая жена посмела бы бросить тень на чистую чужую любовь! Люди молчали. И только старик Савенко, неловко откашлявшись, произнес:

— Ты, дочка, на баб не серчай: сдуру это они, и с горя. А я, коли веришь, хоть за деда буду малому.

— Родного деда нет у него, что ли! — вставил сердито совсем одряхлевший Лемех, Петров дед, а Петриков прадед. Их разговор оборвал немецкий солдат, что-то выкрикнувший с крыльца властно и раздражительно. Люди вздрогнули, но доброта, согревшая души их, не исчезла с лиц. Лишь старый Савенко сплюнул от неожиданности.

— Ишь раскричался, как лягва на ветер! А этого не видал? — и он показал немцу издали коряжистый, с прокуренным ногтем кукиш.

Анна Сергеевна рассказала об этом дне с третьих уст, однако он, Колька, живо представил себе и Люську, и старика Савенко, и молчаливых рыбачек. Вспомнив затем об этом, он посмотрел на Люську со скрытым восторгом и удивлением, искренне радуясь тому, что она не унизила бабьей покорностью порыва любви к Петру. «Пожалуй, — подумал он в ту минуту, — Еленка поступила бы так же».

Даже чужую красоту и любовь не мог не сравнить с Еленой…

Вечером, как условились, он зашел за Люськой. Электростанцию не успели восстановить — Очаковская лежала в темени. По ней бродили шумными стайками девушки. Взрослые парни, его и Люськины сверстники, почти не встречались: многие не вернулись с войны, а тем, что вернулись, пройдя с боями полсвета, видимо, было уже не до юности, не до Очаковской. Главной надеждой Очаковской и обрыва, где спокон веку уединялись парочки, раньше времени стали шестнадцати- и семнадцатилетние подростки. На них заискивающе поглядывали не только девчонки, но и заждавшиеся невесты, чьи сроки давно уже вышли и многие из которых, еще не зная о том, были обречены в каком-нибудь минувшем бою на пожизненное одиночество. А парни-подростки, избалованные вниманием, ходили с независимым видом, вразвалочку, небрежно накинув на плечи длинные отцовские пиджаки.

Что ж, они, эти хлопцы, были теперь надеждой не только девушек, но и рыболовецких бригад, и пустых, разоренных войною хозяйств. Новая юность, еще не оперившись, взваливала на плечи тяготы жизни…

Начинаясь у берегового обрыва, Очаковская пронизывала затем городок, постепенно сужаясь и захлебываясь в нетронутой мураве. В степь выходила она уже обычным окраинным переулком. Из-за плетней нависали над улицей кроны черешен, а сами дворы и хаты терялись в густозеленых волнах ползучего винограда. Сумерки слили их в таинственные куны чащоб, в которых тянули сверчки медлительную мелодию летней плывучей ночи. Невольно вспомнилась такая же ночь на Буге. Так же буйствовали тогда сверчки, не обращая внимания на стоны раненых… В который раз от сотворения мира степь забывалась в июльской истоме, в который раз повторяла извечное бытие! Вскрикам перепела сколько же лет, сколько запахам трав. И если в этой степи все же чудятся человеку новые звуки, то лишь потому, что сердце самого человека обновляется без конца: с каждым боем и с каждой утратой, с первым криком ребенка, с каплями пота и. с каждым вбитым гвоздем. Разве стожарская степь, несмотря на древность, когда-нибудь знала слова, подобные тем, что бросила Люська в защиту своей любви! И разве может она, эта степь, остаться прежней рядом с таким человеческим сердцем!

От случайного прикосновения Люськи ему показалось, что степь обнаружила их, примолкла, стала подвластна им до самого последнего шороха. Звезды над большаком смотрели навстречу им прямо, как равные равным. Лишь те из них, что не в силах были, наверное, выдержать взгляда женщины, поспешно срывались и падали за черные, скрытые ночью наглухо окоемы.

— Тебе не холодно? — заботливо спросил он, и Люська молча качнула головой.

На полустанке восстанавливали разъездные пути — в той стороне то и дело вспыхивали зарницы электросварки. Помнится, он подумал, что эти зарницы, быть может, самое привлекательное, что есть в степи. Рядом с памятью о войне лишь творения человеческих рук имели законченный смысл и право на вечность.

— Я слушаю тебя, — нарушила молчание Люська.

Он начал вспоминать о жизни на Лисьем Носу, о мичмане Рябошапко и милиционере Егорове. О Ленинграде и умиравших детишках. О судах, пробивавшихся через льды. Нарочно рассказывал обо всем подробно, чтобы Люська могла затем в долгих вдовьих раздумьях оправдать свое одиночество… Рассказал о последнем бое на льду, о том, как ползли они вместе с Петром к далекому берегу. Наконец, о клятве, которую дал он Петру.

Люська тихо, боясь нарушить его воспоминания, всхлипывала. Он понимал, как трудно ей удержать тоску, рвущуюся наружу, — женщина даст ей волю после, когда останется одна. Он взял шершавую Люськину руку и неумело погладил ее.

— Спасибо, Коля… За доброе слово спасибо, за клятву Петру. Теперь я о нем, не таясь, и сыну могу поведать, а людям прямо в глаза глядеть… А помощи — ты не сердись! — мне не надо: сама выращу сына. Скоро в море пойдут рыбаки, найдется работа и для меня. Душу же мне отогреть ты не можешь: в сердце у тебя: — свое… Видишь, теперь я и это понять умею, — грустно улыбнулась она.

Потом они встречались почти ежедневно, уже втроем: он, Люська и маленький Петрик. Валялись у моря на жарком ракушечнике, ходили в луга за ромашкой и мятой, и он вырезывал Петрику из лозы свистульки, строгал из неводных поплавков баркасы и корабли. Если Люська бывала занята по хозяйству, он брал Петрика на руки и выходил за Стожарск. Радовался, видя, как в маленьком Лемехе пробуждается интерес ко всему: к птицам, к цветам, к полосатой башне-времянке маяка. «Вот подрастешь, — обещал он, смеясь, мальчонке, — подарю тебе шлюпку — настоящую, с парусом. Договорились?»

— Избалуешь ты его, — притворно хмурилась Люська. Однако в такие минуты в ее глазах оттаивала устоявшаяся тоска.

Ночами он и Яков Иванович подолгу засиживались в кабинете учителя. Бывшего комиссара теперь даже летом измучивал ревматизм, и он был рад забыться, беседуя, от каторжной боли в суставах.

— Боюсь, без помощи мне и до берега не добраться, — пожаловался Городенко однажды. Он попытался шуткой отвлечь учителя от нерадостных дум.

— Вам ведь не нужно, Яков Иванович, выходить на рассвете к морю, ждать Песню синих морей. Песня сама теперь знает дорогу к вашему дому!

Городенко взглянул на него исподлобья, умолк. Потом промолвил:

— Ждать у берега Песню — не мужское занятие, брат… К Песне надо идти навстречу.

Он сказал это с убежденностью, однако и с грустью, не скрывая того, что жизнь и в его мечту внесла поправку своею суровой логикой.

Из-за болезни Яков Иванович не смог проводить его к поезду. Он, Колька, с трудом уговорил остаться дома и Анну Сергеевну: незачем было брести к полустанку несколько километров да столько же возвращаться — по пыльному большаку, по степи, наполненной зноем. Разве знал он тогда, что эта встреча с учителем будет последней!

Провожала его Люська. Всю дорогу до полустанка и затем, в ожидании поезда, они говорили: об учителе, о земляках, о прошлом. Но когда под столетними осокорями, над крошечным перроном из выцветшего ракушечника звякнул прощально колокол, Люська прижалась щекой к его плечу, пытаясь ресницами удержать набежавшие слезы.

— Если тебе когда-нибудь будет трудно, знай: Петрик и я тебя помним. — И совсем тихо добавила: — И любим.

Стук колес уносил его от Стожарска. Он смотрел на степь за окном, но видел робкие слезы, выступившие в глазах у Люськи, слышал ее взволнованный голос… Кажется, профессор Агафонов когда-то сказал, что люди сами не знают порой, как нужны друг другу.

Давно, ох, как давно он не был в Стожарске! Тогда, во время приезда, он перенес из родного дома к Люське кое-что из вещей: то, что хотел сохранить на память о матери и отце. С собою увез лишь фотографии. Об этих вещах Люська часто напоминала в письмах: о том, что вещи ждут своего хозяина. Но в последних письмах ее все чаще стала сквозить обида…

Что ж, Люська права: с тех пор, как он стал офицером, он все свои отпуски проводит в Ленинграде. Там, под осинами Волкова кладбища, ждет его на гранитной скале чайка из белого мрамора с перебитым крылом. Этот памятник он поставил на первые свои: лейтенантские жалования.

Тогда он приехал, помнится, в Ленинград на исходе лета. Кончался август. Дворцы над Невой истекали червонным буйством закатного солнца. Через реку, как лунная стежка, ложилось отражение шпиля Петропавловской крепости. По-птичьи подобрав паруса под реи, у набережных Васильевского острова дремали, словно бакланы, учебные барки. И только на невских мостах дули сквозные ветры. Они набивали в открытые окна трамваев запах осенней Балтики, принося временами с моря отрывистые вскрики сирен дозорных миноносцев.

Он влюбился в этот город сразу и навсегда. В его академическую строгость, напоминавшую корабельный уклад, и в дым над причалами порта. В окраины Охты и в парадное, как эполеты, золото Адмиралтейства. В шумный рабочий ритм ленинградских улиц и в молчаливое соседство истории. Но прежде всего — в ленинградцев, с лиц которых еще не сошла блокадная бледность. Испытания и утраты обострили в ленинградцах доброту к друзьям. Они знали цену и горю, и человеческому участию и потому относились к людям трогательно-заботливо, с мягкой неназойливой теплотой. В этой теплоте угадывалась не только душевная щедрость, но и раздумчивость. Видимо, ленинградцы, — говоря словами профессора, — знали о том, как люди нужны друг другу.

Месяц отпуска заполнили хлопоты о памятнике Елене. В свободное время он часами бродил по городу. Не по тем примечательным местам, что указаны в путеводителях, а просто по улицам и переулкам. Радовался, что многие дома в Ленинграде похожи на тот, у Обводного канала на Лиговке, в котором жила Елена. Ему нравились узкие улицы заневских районов: с крутыми поворотами трамвайных путей, с маленькими, свободными от асфальта скверами. В них, в этих улицах, — в отличие от кафедральных проспектов, — царил устоявшийся житейский уют. Здесь не резало слух, а звучало запросто: «Мой переулок». «На нашей улице»…

В один из дней он решил побывать на Лисьем Носу. Он мог бы добраться туда электричкою в полчаса, но ему захотелось все пережить сначала. На Лисий Нос он пошел пешком.

Вое было знакомо и в то же время неузнаваемо. С обеих сторон шоссе разлегся осинник с начинавшей желтеть листвой. В нем с трудом просматривались поросшие кустарником доты, возле которых когда-то он увидел Елену. Над болотцами стелился туман. Табунки чирков тянули к синеющим грядам лесов, к голубоватым карельским далям. Вдогонку им хлопали из мелколесья запоздавшие выстрелы.

Рядом, по насыпи, с грохотом проносились электрички — стук их колес долго перекатывался в низинах. Машины, обгоняя его, притормаживали, водители взглядами приглашали в кабину, и он всякий раз отрицательно качал головой.

В Лахте, сквозь плакучие ветви берез, он увидел залив — тот самый, вошедший в судьбу его с такими же силой и правом, как и Стожарск. Не только грибки и тенты на пляже, не только мирные киоски мороженщиков изменили облик залива. Сместилась, казалось, все расстояния, изгибы берега, горизонты. Окоем — до самого Кронштадта — был наполнен медовым солнцем и, видимо, вязким сосновым запахом.

Залив искрился вялым разливчатым серебром. Вдали, по Морскому каналу, неторопливо брели к Ленинграду высокобортные сухогрузы. Чуткие паруса швертботов и яхт скользили по бывшим фарватерам Лисьего Носа: быть может, над мичманом Рябошапко. Сытые чайки, потревоженные швертботами, неохотно поднимались на крыло… Его радовало, что жизнь восторжествовала, что этот залив, расстрелянный вдоль и поперек, нашел в себе снова живые и нежные краски, не тронутые ни гарью, ни кровью. И в то же время к этому чувству невольно прибавлялись грусть и обида старого воина: обида безадресная, беспричинная, ревнивая грусть по тому, что память не может быть постоянно зримой, как, скажем, шрамы на теле.

Он долго бродил по берегу Лисьего Носа. Узнавал следы блиндажей и землянок — уже заросших травами и паутиной, наполненных болотной водой, валежником, лиственной прелью. Из-за старых, сглаженных временем брустверов орудийных двориков сторожко выглядывали, словно корректировщики, буденновки юных елочек. А в бывшей землянке Андрея юркнула в истлевшие бревна наката вспугнутая его шагами мышь… Он поднял пустую патронную гильзу, бережно вытер с нее многолетнюю пыль и спрятал в карман. Посидел у причала, возле которого мерно покачивался на легкой волне мотобот. Парнишка с этого мотобота, заметив его, подошел, вежливо попросил закурить. Поинтересовался:

— Вам, товарищ лейтенант, наверное, в Ломоносов?

— В какой Ломоносов? — не понял он.

— Ну, в Рамбов, — пояснил тот, щеголяя флотским жаргоном. Он снова не понял, и молодой моряк посмотрел на него с нескрываемым подозрением. Все же уточнил окончательно: — В бывший Ораниенбаум!

— A-а, на плацдарм, — улыбнулся он и ответил: — Нет, не туда.

Зеленые и голубые дачи грелись на солнце, точно коты. Но добродушный, мурлыкающий вид их, видимо, был обманчив. Лапами длинных высоких заборов они загребали поближе к себе ломти густого столетнего бора. Ели, в стволах которых торчали осколки фугасок, а в лапнике повисли обрывки полевых телефонов, рощи, где верили, погибали и верили снова бойцы, стали чьим-то владением, чьей-то собственностью, охраняемой строго запорами и сторожевыми псами… А ведь где-то здесь, на какой-то из дач, за грозно-трусливыми предупреждениями: «Злая собака» — затеряны письма Елены к нему. «Интересно, те, что владеют этими дачами, знают, как люди нужны друг другу?»

В Ленинград возвратился он электричкой. С Финляндского вокзала пошел пешком, вечерними улицами Выборгской стороны. Обрадовался, как встрече с друзьями, простым ленинградским домам — чуть хмурым с виду, привыкшим с детства к фабричным разноголосым гудкам. Он знал, что в этих домах живут ленинградцы — рабочие и строители, его земляки-побратимы, познавшие высшую меру и стойкости, и людского братства. Таким зачем отгораживаться заборами? И сила, и счастье их в обретенной семье. Это они воспитали Ваську Чирка, сбежавшего на плацдарм. Это их любил Рябошапко. Это им завещала Елена Песню синих морей.

За время отпуска он несколько раз проходил мимо дома на Лиговке, в котором когда-то жила Елена. Но войти не решился. Разве знал он тогда, что в комнате их поселилась Зоя Каюрова, что так же, как и ему, эта комната станет со временем дорога юному лейтенанту Тополькову! Люди, сами того не ведая, связаны тысячами путей, и судьбы их возникают одна из другой, как ветры… Уже с вокзала, он написал профессору Агафонову. Написал без особой надежды: так, на всякий случай. Несколько месяцев ждал ответа. Потом, когда уже ждать перестал, ему вручили письмо.

«Дорогой Николай Павлович! — писал Агафонов, так и не узнавший его настоящего отчества. — Случайно оказался в Ленинграде, конечно, не утерпел, дабы не зайти на старую квартиру, и здесь меня ожидала приятная неожиданность: Ваше письмо. Безмерно рад, что Вы живы, здравствуете, по-прежнему плаваете в морях. Спасибо за весточку, за то, что не позабыли старого бобыля.

Что поведать Вам о себе? Как я выжил тогда в Ленинграде, не помню: в памяти все сохранилось весьма туманно. Порою мне кажется, будто последние месяцы я провел в летаргическом сие. Лежал на диване и почему-то страшно боялся забыть законы Ньютона. Ведь их полагается знать первокурсникам! Потом, после прорыва блокады, меня вывезли, — как тогда было принято говорить, — на Большую землю. Отогрели старика. Начал постепенно работать, делал кое-что для войны, даже — представьте себе! — заслужил орден.

А ныне замахиваемся на Космос! Когда Вы услышите об искусственных спутниках нашей планеты, знайте: в сиих вершинах ума человеческого есть частица усилий и старого ворчуна профессора Агафонова, которого почему-то всегда недолюбливали студенты.

Планы настолько увлекательны, что я решил теперь жить до тысячи лет! Жить хотя бы затем, чтобы не токмо фашистам, но и недругам нашим иным показывать кукиш: «Зрите, господа лабазники, чем стала российская колымага! Зрите и разумейте!».

Помнится, перечитывая это письмо, он всегда ловил себя на мысли о том, что профессор Агафонов и учитель Яков Иванович Городенко, в сущности, очень близки друг другу.

И вот — Якова Ивановича на стало. Как бы он, командир «Зоревого», ни торопился теперь в Стожарск, уже не застанет он там своего учителя.

Но разве Городенко ушел бесследно? Разве не будет он жить по-прежнему в каждом ученике? Да что там в ученике — в каждом хорошем сердце!

«В каждом хорошем сердце», — где он слышал эти слова? Смутно припомнил лед залива… Нет, не тогда: на льду была ведь горячка, а мысли в горячке — только вторичные: они не рождаются, а воскресают. Значит, раньше?.. Ага, вспомнил: об этом не раз повторял на уроках Яков Иванович. Рассказывая о плаваниях Лисянского и Крузенштерна, о Миклухо-Маклае и Пржевальском, Яков Иванович любил говорить: мужество, верность мечте и поэзия подвига — вечны, ибо вновь и вновь загораются в каждом хорошем сердце.

Он побывает в Стожарске, обязательно побывает. У своих земляков, у Анны Сергеевны, у милой, обидчивой Люськи… А этот секстан, который когда-то принадлежал капитану дальнего плавания Великанову, затем перешел к Городенко, а ныне — к нему, он подарит, когда состарится, Тополькову. А может быть, Петрику Лемеху. Или сыну: ведь будет же род на земле Лаврухиных — матросов и мореходов!

Колокола громкого боя напомнили командиру о том, что пора выходить в море. Он поднялся, потянулся к реглану. Но внезапно, словно о чем-то вспомнив, замер, затем нажал на кнопку звонка. Когда в дверях появился вахтенный рассыльный, приказал:

— Попросите ко мне лейтенанта Тополькова.

Он слышал торопливые шаги лейтенанта на трапе и едва удержал улыбку, увидев его зарумянившееся лицо, «А ведь Зое Каюровой, — подумал с теплотой, — Топольков, наверное, кажется воплощением книжной моряцкой суровости».

— Садитесь, лейтенант, — пригласил капитан третьего ранга. И, закурив, тихо сказал: — Умер мой школьный учитель. Оставил в наследство вот этот секстан, путевые карты «Потемкина»… А в последнем письме, — его тоже вложили в посылку, — сообщил мне Песню синих морей…

Командир поднялся, вздохнув, зашагал по каюте!

— Удивительное дело, — промолвил он, — эта Песня являлась нескольким людям. И всем — почти одинаково, — Остановился возле иллюминатора, долго смотрел в море, затем добавил задумчиво — Видимо, большие мечты людей отличаются одна от другой лишь в частностях.

По крашеному подволоку каюты скользил тени забортных волн. Где-то за переборками, набирая обороты, усиливали гул электромоторы. И, словно предчувствуя близкое плавание, эсминец все круче раскачивался на зыби.

— Сегодня невольно многое вспомнилось, — медленно возвратился командир к Тополькову. — Детство, родной городок и все, что связано с домом на Лиговке…

— На Лиговке? — поспешно переспросил Сергей и тут же спохватился, что прервал старшего, извинился, виновато умолк.

— Не удивляйтесь, лейтенант: адрес, записанный в вашем блокноте, имеет свою предысторию. Впрочем, как всякая молодость… И знаете, что захотелось вам пожелать? Дорожите дружбой с Зоей Каюровой — кажется, так зовут эту девушку? Берегите ее. Человек никогда не знает, с какого шага начинается счастье. — Заметив, как покраснел и смутился молодой офицер, капитан третьего ранга тронул его плечо, доверчиво произнес: — Если хотите, пусть это будет советом не старшего, не командира эсминца, а вашего сверстника — простого стожарского парня Кольки Лаврухина про прозвищу Робинзон, Ему верить можно, я знаю, — улыбнулся он. — А теперь, лейтенант, пойдемте на мостик: время сниматься с якоря.

Отголоски шторма гудели у ветроотводов, взмывали кверху, натягивая, как струны, сигнальные фалы. В дальномерах, в антеннах локаторов они набирали голос, звучали уже откровенно гремуче: мелодией беспокойного моря Баренца. Небо, мутное и глухое, неслось куда-то на юг, и рядом с ним казался ничтожно малым мостик эсминца. Но за мостиком, в глубине корабля, дрожали от нетерпения сопла турбин, с трудом удерживая взаперти тысячи лошадиных сил. И потому тесный клочок корабельной палубы под ногами вдруг становился воплощением самой незыблемой прочности. Переговорные трубы, заждавшись команд, вытягивали медные шеи навстречу вахтенным. Сбросив жесткую робу чехлов, инклинометры жадно вдыхали соленую свежесть.

— Разрешите выбирать якорь? — обратился вахтенный офицер к Лаврухину. Командир согласно кивнул, но внезапно поправился: — Впрочем, отставить! — И тут же добавил; — С якоря будет сниматься лейтенант Топольков.

Сергей обомлел. Вот оно — то, к чему стремился он всю свою жизнь! Может быть, с этого шага и начинается счастье?.. Глазное — не волноваться, действовать спокойно и рассудительно… Сколько на клюзе метров якор-цепи — сто пятьдесят? Значит, корабль в конце съемки окажется кабельтовых в пяти от острова… Глубины надежные. Сразу скомандовать: «Лево руля», — чтобы вывести «Зоревой» на фарватер. Ход — правым двигателем, если обоими — только враздрай. И не забыть подавать команды сигнальщикам о флагах и шаре: ведь следом за ними снимается «Звонкий».

Команды отдавать четко и громко, твердым голосом… Волю собрать в кулак… Не отвлекаться, помнить об острове… Интересно, есть у него глазомер?

Вдохнув побольше воздуха, Топольков взволнованно крикнул:

— Пошел шпиль!

И радостно изумился, почти не поверил ушам, когда услыхал, как в клюзе с грохотом зашевелились звенья якор-цепи. Значит, эсминец подвластен ему, Тополькову! И ветры подвластны, и волны, и океан!

Нет, не так просто собрать в кулак волю, если в сердце — восторг… Хоть бы командир не заметил его возбуждения… Что там докладывают с полубака? «Якорь панер»?

Грохот цепи прерывается и тут же доносится с полубака:

— Якорь встал!

— Пошел шпиль! — снова командует лейтенант, стараясь придать голосу как можно больше спокойствия и серьезности. — Шар до места!

Черный шар скользнул но фалу под рею. Он оповещал окружавших о том, что якорь «Зоревого» оторвался от грунта, корабль уже на плаву, хотя пока не имеет хода и не управляется.

— Якорь чист!

С этого мгновения начинался поход. Сергей, боясь взглянуть на Лаврухина, робко и неуверенно сдвинул правую рукоять машинного телеграфа. Эсминец вздрогнул кормою, выбросив из-под винта первые гроздья пены. Шар оторвался от реи, чуть опустился вниз, предупреждая берег и «Звонкий» от имени «Зоревого»: имею малый ход вперед. Флаг, означающий букву «Л» — по-морскому «Люди», взметнувшись кверху, добавил к предупреждению: ворочаю влево!

Гремели все яростней вентиляторы. Пламя котлов клокотало в трубах. Море все шире открывалось из-за острова, и первые волны простора хлестнули эсминец в скулы.

«Свершилось! — стучало в висках у Сергея. — Он снялся с якоря, вывел эсминец в море! Теперь его в рубке ждут планшеты, карты, таблицы, секстан, транспортир, приборы… Сегодня, сейчас наступит счастливый миг, когда не кому-нибудь, а ему, Тополькову, бросит вопросительно командир: «Штурман, курс?» И он рассчитает курс: в разбег океана, к Новой Земле и к Шпицбергену, к полюсу, к синим широтам Атлантики — всюду, куда потребует флот!»

Он взглянул на Лаврухина, увидел на лице командира понимающую, подбадривающую улыбку, смутился. Лаврухин одними глазами указал на тумбу телеграфа. Что ж, это тоже был приказ командира, и Топольков отчеканил:

— Есть!

Уже смелее, уверенней, он перевел обе ручки машинного телеграфа. Стрелки на указателе тут же отрепетовали команду: «Вперед полный!»

Разламывались надвое встречные волны. Гирлянды пены повисали на леерах. Сквозь дымное небо все ярче просачивалось полярное солнце и медленно возникали из мглы открытые горизонты.

Кто-то тронул Сергея, он обернулся — рядом стоял командир. Склонившись, чтобы осилить рев вентиляторов, Лаврухин, не отрывая наметанного взора от моря, промолвил:

— А в Москве звучит сейчас Песня синих морей… — И заметив удивление лейтенанта, подтвердил: — Ведь сегодня суббота!

Топольков покосился на часы: было двадцать ноль-ноль по московскому времени. Значит, Зоя поет в это время в парке культуры и отдыха. Как же он позабыл!

Не умея выразить благодарности за дружеское внимание, он лишь смущенно спросил:

— Как вы думаете, там сейчас тишина? В Москве?

— Для того и служим здесь, лейтенант! — тихо ответил Лаврухин.

В мачтах свирепел ветер. «Зоревой» шел на север, форштевнем разметывая штормовую волну. Ровно гудели турбины, и этот гул — вместе с ветром и криками чаек, вместе с ударами влюбленного сердца, — казался вечной мелодией моря.

Мелодия эта окутывала корабль,неслась вместе с ним к распахнувшимся далям — туда, где за синей каймою текучих морских горизонтов лежали неведомые дороги, бескрайние и тревожные, словно жизнь, которая никогда не кончается.

1958–1961



Отзывы об этой книге просим присылать по адресу: Киев, Пушкинская, 28. Издательство ЦК ЛКСМУ «Молодь», массовый отдел.

Примечания

1

Есть ли у вас вопросы?

(обратно)

2

Нет.

(обратно)

Оглавление

  • Глава 1. ПОЕЗДА И СЧАСТЬЕ
  • Глава 2. ТА ДАЛЁКАЯ ВЕСНА
  • Глава 3. ВЕСТ-ТЕНЬ-ЗЮЙД
  • Глава 4. ПРИСТАНИЩЕ РОБИНЗОНОВ
  • Глава 5. СИЛЬНО И ДЕРЗОСТНО!
  • Глава 6. ТО ДАЛЕКОЕ ЛЕТО
  • Глава 7. РОЖДЕНИЕ ЛЕГЕНДЫ
  • Глава 8. «ЛЮБЛЮ! И ПОТОМУ — УБЕГАЮ»
  • Глава 9. КРАЙ МОРЕЙ ПОЛУНОЧНЫХ
  • Глава 10. РОДНОЕ МОРЕ
  • Глава 11. ТА ДАЛЕКАЯ ОСЕНЬ
  • Глава 12. ЛАДОГА
  • Глава 13. АНДРЕЙ ИВОЛГИН
  • Глава 14. ПИСЬМА-ТРЕУГОЛЬНИКИ
  • Глава 15. ВОЙНА НА ЛЬДУ
  • Глава 16. ЕЛЕНА ЛАВРУХИНА
  • Глава 17. ПЕСНЯ СИНИХ МОРЕЙ
  • Глава 18. В КАЖДОМ ХОРОШЕМ СЕРДЦЕ
  • *** Примечания ***