Гонзо-журналистика в СССР [Евгений Адгурович Капба] (fb2) читать онлайн

Гонзо-журналистика в СССР

Глава 1, в которой приходится прыгать с балкона

Глаза мои открылись внезапно. Я что — спал? Ощущение чистого постельного белья на коже, подушка под головой, сумерки за окном — всё это говорило в пользу такой версии. Стоп! Белье! Пододеяльник — хлопчатый, хрустящий, крахмальный... Я не крахмалил своё белье ни-ко-гда! Ни в этой жизни, ни в будущей. И заниматься этим в моем доме было некому. И я, и Гера Белозор — оба мы были бобылями. Но пододеяльник — это полбеды! Подушка пахла валерианой! Совершенно точно под наволочкой лежала пара соцветий этого растения... Тоже — идея абсолютно мне не свойственная. А в окне — широком, с занавесками и тюлем, виднелись кроны деревьев. Тюль!

Ненавижу тюль, что за дебильное изобретение? Вот какую функцию, скажите на милость, выполняет тюль? Шторы — это понятно! Шторы — они от солнца, от чужих взглядов, ну, и как дополнительное утепление тоже... В конце концов — это бывает просто красиво! А тюль? Что красивого в кусках дырявой марли? И какой практический смысл носит их отвисание на карнизе?

Это совершенно точно был не мой дом! Я проснулся в квартире этаже эдак на втором-третьем. Скорее всего — в хрущевке, судя по высоте потолков и слышному сбоку и сверху храпу соседей. Лежал я на диване — один... Та-а-ак, но вот вторая подушка и черный длинный волос на ней, как и откинутое с той стороны одеяло заставили мое сердце похолодеть. Откуда-то из коридорчика донослись шум воды и женский голос: кто-то, напевая, принимал душ! Пошарив взглядом по комнате, я увидел настенные часы — большие и квадратные. Шесть! Наверняка утра, а не вечера.

Черт бы меня побрал, последнее, что я помнил — это ресторан "Полесье" и рюмка коньяка "Арарат", поднятая с товарищем Сивоконем! И где теперь Анатольич? И где этот сукин коньяк? Опять — коньяк! Опять он! Не-е-ет, ни капли больше! Если в себе я всегда был уверен, у меня с алкоголем установились уважительные, упорядоченные отношения, то вот Белозор... В будущей жизни добрая четверть южных кровей давала мне неплохой иммунитет к этиловому спирту, а вот славянская полесская генетика Геры Белозора в жизни нынешней, похоже, оказалась весьма восприимчива к этому коварному яду. Никакого алкоголя... Ладно. Кому я вру? Никакого коньяка — вот это будет реалистичнее.

По крайней мере, труселя были на мне. Это утешало. Но больше ничего не было — это настораживало. Стараясь не шуметь, я вылез из-под одеяла и принялся обследовать комнату в поисках своей одежды. Одежды не обнаружил, зато нашел дверь на балкон. Одного взгляда хватило, чтобы понять — я всё еще был в Дубровице, в тех самых семидесятых... Ну, в Дубровице мне и море по колено, тут я из чего угодно выпутаться смогу... Наверное.

Поиски одежды продолжились и привели меня в крохотный "хрущевский" коридорчик — точнее, в его отсутствие. И, слава Господу, тут-то и стояли мои боты, висели на крючке брюки-карго и рубашка. Носки, носки... Где же носки? Черт с ними, с носками! Я увидел, что дверь в ванную приоткрыта и не удержался — заглянул.

Что ж, стоило признать — зрелище было завораживающим и пугающим одновременно. Почему завораживающим? Потому что там, в клубах пара, под обжигающе-горячими струями воды нежилась некая брюнетка с замечательными природными данными. Высокая, стройная, с осиной талией и круглой попкой — вот уж дал Бог и предки, бывает же такое загляденье... Но генетика — генетикой, однако, было очевидно — еще два, три, пять лет, и отсутствие занятий спортом и специфический образ жизни оставят от этой поистине художественной красоты лишь ее жалкое подобие... В общем, понятно, почему привлекательная женщина, которую я увидел, показалась мне пугающей.

Это ведь была Май!

***

— Что, милок, никак муж не вовремя вернулся? — бабулечка заботливо подала мне штаны, когда я слез с березы.

Почему с березы? Потому что Мария наша Батьковна, которая Май, выключила воду и принялась вытираться большим махровым полотенцем, и я, выяснив, что входная дверь заперта, а ключей в сквозном замке нет, не придумал ничего лучшего, как выбросить с балкона одежду и сигануть следом, надеясь, что удастся вцепиться руками в одну из веток.

Удалось. Благо — этаж был второй, и я, повиснув, просто спрыгнул на пожухлую, уже почти осеннюю траву.

А бабуся в белом платочке и с клюкой помогла мне собрать одежду. Обожаю бабусечек. Наверное, точно такая же в святой своей простоте подбирала рассыпавшиеся веточки из костра для аутодафе Яна Гуса и подкладывала их обратно.

— Иди уже, герой!- усмехалась она, глядя, как я убегаю за дом — туда, где Май меня точно не увидит.

Удивленный возглас из распахнутой настежь балконной двери квартиры Машеньки только подстегнул меня, и босые ноги с новой силой зашлепали по асфальту.

Одевался я уже на детской площадке, за кустами. Меня, если честно, поколачивало — похмелье начинало давать о себе знать, да и холодно было — третье сентября на дворе, температура, как говорят в Беларуси — каля нуля! Я понятия не имел, где живет Машенька Май, но районов хрущевок у нас в Дубровице было три — Снежкова, Болото и Центр. Если это Болото — то рассчитывать на спасение можно только в связи с безбожно ранним утром понедельника.

Довольно быстро одевшись, я подвигал руками и ногами, разминаясь и разгоняя по жилам кровь, отравленную парой промилле алкоголя и слишком долгим присутствием рядом с этим телом токсичной женщины. Сориентироваться удалось по указателям на домах — улица Достоевского! Очень символично. Роман "Идиот", издание второе, исправленное и дополненное.

Достоевского — это всё-таки район Снежкова, так что опасаться внезапного гоп-стопа практически не приходилось, и потому я быстрым шагом двинул в сторону центра. Напиваться вечером воскресенья — ну, о чем я думал? А всё этот старый конь Сивоконь!

Вообще-то это было страшно: ни черта не помнить. Не знаю, как с Белозором — со мной такого раньше не случалось. Последние воспоминания: Анатольич праздновал рождение внука, а в одиночку он не пил — считал зазорным. Потому пригласил меня. Не знаю, как так вышло, что именно со мной сдружился этот матерый водила и просто прожженный мужик, но — общались мы, пожалуй, поболее, чем любые два других сотрудника редакции. Поэтому я не счел для себя слишком большой наглостью заявиться к нему с утра пораньше. Нужно же было выяснить, как я оказался в квартире у Май!

***

Анатольичу тоже не спалось. Он сидел под подъездом на лавочке и курил, щуря от дыма заспанные глаза. На часах было около семи утра.

— О! К нам приехал, к нам приехал... Герман Викторович да-а-а-арагой! — пропел он сиплым голосом, — А ты что — тоже про Исакова вспомнил?

Ох, мать! Вот теперь — вспомнил. Исаков организовал пресс-тур для журналистов областных и республиканских изданий, чтобы показать, чем живет дубровицкая нефтянка. Одна из самых молодых и перспективных отраслей народного хозяйства БССР, между прочим! Он за эти три месяца, что прошли после его назначения на должность заместителя генерального директора НГДП "Дубровицанефть", много внимания уделил культуре труда и быта на предприятии и теперь спешил похвастаться результатами своей бурной деятельности. Вот уж кого не обвинишь в излишней скромности! Но мне это было только на руку. Пусть все знают, что в Дубровице работать лучше всего, и начальство у нас — самое-самое... Я его так распишу — Геббельс позавидует!

— О, вижу — вспомнил. Что, Гера — так плохо?

— Очень плохо, Анатольич. Ты как меня до такого состояния опоил, признавайся?

— Я-а-а-а? — Сивоконь сделал честные глаза, что, учитывая его прапорское прошлое, выглядело очень подозрительно, — Да ты сам — хлопнул сто, потом еще двести, потом снова сто — и пошел на переговорный пункт в Мурманск звонить! Я тебя остановить пытался — в дверях стал, да куда там! Ты меня за плечи взял — и переставил. И пошел!

— Да?- растерянно почесал затылок я, — Так переговорный пункт же не круглосуточный вроде?

— А я тебе о чем толковал? Но тебе, если вещи своими именами называть, было до сраки! Вынь да положь тебе межгород с Мурманском. И ушкандыбал ты в ночь широкими шагами... Не буду я больше с тобой коньяк пить, Белозор, он на тебя оказывает негативное влияние.

— Я вообще больше к коньяку не притронусь, Анатольич... Проснулся черт знает где, черт знает с кем... Тьфу, тьфу, думать страшно...

— Вот даже как? — он докурил и выбросил окурок в мусорку, — Ну,пошли вместе до гаража, а потом — в редакцию за аппаратурой. У тебя-то с собой ничего нет?

— Еще и издевается... Сам-то чего на улице в такую рань сидишь? Тоже не от хорошей жизни, наверное?

Мы шли по улице Ленина в сторону типографии — там стоял редакционный гараж. Под ногами бугрился асфальтовый тротуар, сквозь трещины в котором пробивалась уже тронутая желтизной трава и редкие подорожники. Опиленные весной ясени обросли и уже напоминали не бритых рекрутов, а местных модников — с растрепанными неряшливыми патлами. В следующем году их кроны уже будут походить на прически-афро, а еще через год их снова опилят до того самого, уродского состояния...

— Жена меня на улицу выгнала, представляешь? — пыхтел на ходу Юрий Анатольич.

Как все профессиональные водители он не очень-то любил ходить пешком, и теперь семенил, пытаясь угнаться за мной. Шагал я быстро — было сыро и по-осеннему прохладно, да и башка во время ходьбы трещала куда меньше.

— Пришел я, конечно, поздно, и под этим делом, — вещал Сивоконь, — Ну, а она сидит на кухне и ест борщ. Увидела меня — давай ругаться. Мол, дети были — за детьми доедала, внуки появились — за внуками доедает, муж — балбес, прийти вовремя не может, за ним тоже подъедать приходится... А я ей говорю: заведи поросенка!

— И что?

— Она говорит — и за ним доедать, что ли, тоже?

Я посмотрел на него и загыгыкал, он тоже расхохотался, радуясь своей шутке, смеялся смачно, до слез, вытирая их ладонями, потом успокоился и сказал:

— А если серьезно — спину крутит, на погоду. Не спится. Дерьмовая ночь была.

— Это уж точно...

***

Я уже здорово обжился в белозоровском кабинете: у меня тут имелась смена одежды, кое-что из продуктов, пара запасных кассет для "Sony" — сейчас бесполезных, ибо диктофон (я надеюсь!) остался дома, и еще всякая всячина — так сказать, дублирующий состав привычного барахла, которое я имел обыкновение таскать в рюкзаке или в карманах. А еще — лекарства! Приняв две таблетки цитрамона за раз, я почувствовал себя гораздо лучше, и, в принципе, был готов к труду и обороне ровно в восемь. Я успел к этому времени перекусить отвратительным кофе и восхитительным бутербродом и даже побриться в мужском туалете — благо, пришел практически одновременно с уборщицей, времени на всё хватило.

— Гера! — раздался голос шефа, когда я уже собирался бежать, — Зайдите ко мне!

Ох уж этот комиссарский тон, бр-р-р-р! Как будто сейчас отправит затыкать собой амбразуры или бросаться под танки... Не знаю, что он хотел предъявить мне на этот раз, но в последнее время Сергей Игоревич завел моду нахлобучивать меня по поводу внешнего вида — и карго ему не нравились, и в причастности к движению стиляг он меня обвинял, ну надо же... Где я и где стиляги? Однако сейчас он цепким взглядом из-под очков оглядел меня с ног до головы и, кажется, остался доволен.

— К Исакову? Идите-идите. К конторе НГДП приедет автобус из Гомеля, там будут все остальные... А телевизионщики — своим транспортом... Ну, удачи!

И чего вызывал? Это же тысячу раз обговорено-переговорено.... Я уже уходил и взялся за ручку двери, когда главред вдруг спросил:

— Гера! Вы как вообще? Самочувствие, настроение? Может быть, вам в отпуск нужно?

— Да нормально вроде всё, Сергей Игоревич, спасибо, что поинтересовались... А в чем дело? Я что-то не так делаю, не справляюсь?

— Справляетесь, справляетесь, даже более чем... Не знаю, это может показаться странным, но... Мне показалось, что я видел вас в одних трусах шарящего по кустам примерно в районе улицы Достоевского, часов около шести утра...

Вот тебе на! Никогда Штирлиц не был так близок к провалу. А что он сам-то делал в районе улицы Достоевского в шесть утра? Дом-то у него совсем в другом конце города!

— М-м-мда? Странно, очень странно. Вот он я, здесь — можно сказать, даже при параде. И с чего бы мне бегать по Достоевского в трусах?

— Действительно — с чего бы? — уставился на меня шеф, — Но если соберетесь в отпуск — я буду не против, у вас еще двадцать один день остался вообще-то, а лето кончилось!

— Летом мне и в Дубровице хорошо! — махнул рукой я, — Ну, не поминайте лихом!

— Тьфу-тьфу-тьфу, — сказал член райкома коммунистической партии и постучал по деревянной столешнице, — Не дай Бог! Идите уже!

***

У крыльца большого, выполненного в стиле советского хай-тек здания пара рабочих докрашивали металлический макет нефтекачалки, еще двое — из шланга поливали ступени. Молодая строгая женщина в стильном деловом жакете и узкой юбке выговаривала:

— Сейчас уже приедут! Ну всё, сворачивайтесь! Степаныч, давай, командуй своим — меня они не слушают!

— Не переживайте,- сказал я, — Они приедут через семнадцать минут.

— А вы откуда знаете? — удивилась она.

— Так я вроде как один из них? — пришлось помахать корочкой журналиста, — Но я местный, из "Маяка". Так что не переживайте.

На крыльцо выскочил Исаков — в отлично пошитом костюме и белой рубашке, как всегда роскошный, загорелый, белозубый и искрометный.

— Гера? Вот это я понимаю! Самый первый! Ну — раз самый первый, то я тебе расскажу, что у нас сегодня намечается и угощу тебя шоколадкой... — он и вправду сунул руку в карман пиджака и достал плитку горького шоколада,- Будешь?

И мы стояли на ступенях и грызли шоколад, и я слушал про полевой лагерь сейсморазведчиков, буровую установку на рельсах, строительство ветки трубопровода и нового детского лагеря, который примет пионеров уже следующим летом. У меня даже осталось время почирикать в блокноте — без диктофона было ужасно непривычно, будто в каменный век вернулся. Я сделал пару шикарных снимков Владимира Александровича — улыбающегося, красивого, на фоне только что подкрашенного макета нефтекачалки.

В этот самый момент подъехал желтый ПАЗ с надписью "УТТ" на борту, остановился, хрюкнул, кашлянул, с лязгом открыл двери, и из автобусика посыпались журналюги.

— Белозор, Гера! Нехорошо! Пользуешься местным непотизмом в рабочих целях? — это был Артёмов, из Петрикова, отличный фотокор и замечательный парень: худощавый, живой, с пронзительными голубыми глазами и острыми чертами лица.

— Владимир Александрович, это Дима Артемов, лучший фотограф в области. "Петрыкаўскія навіны"- единственная белорусскоязычная газета у нас, между прочим! — представил я его второму лицу Нефтегазодобывающего предприятия.

— А-а-а-а, знаю-знаю! — откликнулся Исаков и продекламировал широко известную в узких кругах шуточку: — "Петрыкаўскія навіны" — які раён, такія i навіны!

Мы втроем громогласно рассмеялись, и видит Бог, Артемов в этот момент успел заснять Владимира Александровича, и получился у него портет с первого раза наверняка куда как лучше, чем у меня, грешного после десяти минут съемки ...

— А вы ведь бывали на Петриковщине, да?- подмигнул начальнику Артемов, — Разбираетесь в теме!

— У меня бабушка из Турка! — улыбнулся в ответ Исаков, и тут же повысил голос: — Ну, товарищи журналисты, прошу за мной! Начнем с экскурсии по конторе, потом — поедем в поля! Возражения есть? Возражений нет! Рысью, марш-марш!

***

Я трясся в пахнущем бензином "пазике" рядом с Артемовым и другими журналистами и блаженно улыбался: эффект бабочки работал! Исаков на посту первого заместителя директора НГДП — то есть, по сути, второе лицо в Дубровицкой (читай — белорусской) нефтянке — это был настоящий прорыв! Он за три месяца успел накрутить хвосты такому количеству людей, что пресса просто подметки на ходу рвала ради одной только возможности получить комментарий от молодого-перспективного начальника. А тут — пресс-тур! "Советская Белоруссия", БелТА, "Гомельская правда", даже вроде как из минского корпункта "Комсомольской правды" кто-то был, не говоря уже об отраслевой прессе нефтяников... Неплохая такая информационная бомба получится. Зная Владимира Александровича — акулы пера уедут влюбленными в него, в Дубровицу и в НГДП. А там еще и Волков на информационном горизонте появится, и тогда...

— А вы не Герман Белозор случайно? — звонкий девичий голос отвлек меня от мечтаний о Нью-Васюках, и я вздрогнул.

На меня смотрели широко раскрытые удивленные карие глаза:

— Я Зоя Югова, "Комсомолка"...

— Студентка, спортсменка и просто красавица? — на всякий случай уточнил я у этой рыжей симпатичной миниатюрной девчушки лет двадцати трех.

Артемов вовсю пихал меня локтем в бок — он тоже оценил минскую коллегу весьма положительно.

— Нет! То есть — да! Спортсменка, но уже не студентка, могилевский журфак я год назад окончила! "Комсомольская правда" вообще-то! — наморщила нос она, — Что вы меня путаете? Я хотела у вас вот что спросить: вы комсомолец?

— Комсомолец. До двадцати девяти лет имею право!

— Это же просто отлично! Как насчет интервью? — захлопала ресницами она.

— В смысле? — моему удивлению не было предела, — Какого интервью?

— Ну, у вас! Могу я у вас взять интервью?

— Ы-ы-ы-ы... — только и смог выдавить я.

Автобус дернулся, зафырчал и остановился.

— Приехали! — голос водителя позволил мне избежать неловкой ситуации: все двинулись к выходу.

Только интервью мне сейчас и не хватало!

Глава 2, в которой пахнет булочками и болотной тиной

Раздались три свистка, и вдруг земля дрогнула, пытаясь уйти из-под ног. Четыре килограмма тротила — не шутки! Я защелкал фотоаппаратом — из скважины рванул целый фонтан черной жижи, должно было получиться эпичное фото!

Нет, нефть так не добывают. Так сейсморазведчики возбуждают упругие колебания — при помощи взрывных работ. Кажется, отличный кандидат на мой личный конкурс конченых заголовков: "Как в Дубровице возбуждают упругие колебания: весьма специфичный опыт сейсморазведчиков".

Пока народ с фото и кинокамерами третировал Тихого — главного инженера Управления сейсморазведки НГДП, я пытался скрыться от многозначительных взглядов комсомолки Юговой и сделать это одновременно с поиском источника умопомрачительного запаха свежего хлеба.

Меня интересовали в первую очередь дубровчане, которые работают здесь, в полевом лагере. Про начальников и достижения напишут и другие — тут хватало талантливых писак и без меня, а потому я аккуратно слился с интервью, и, подчиняясь своему обонятельному инстинкту, двинул на запах выпечки.

Ароматы сдобы привели меня к обычному белому вагончику. Именно здесь располагалась кухня. Тут же, под навесом, стояли огромные деревянные катушки, переоборудованные под столики, и аккуратные чурбачки, которые служили табуретами. Я поднялся по железным ступеням, отворил дверь, и в лицо мне шибануло сытными запахами борща, тушеного мяса, овощей... И никаких булочек!

— Добрый день! Я из газеты "Маяк", вот хочу написать про то, как сейсморазведчики в полях питаются!

Две миловидные женщины-поварихи неопределенного возраста тут же разулыбались, застеснялись, но при этом принялись наводить лоск в своем хозяйстве: тут — смахнуть крошки, здесь — аккуратнее расставить кастрюльки...

— Мы хотим, чтобы всё было по-домашнему! — хором заговорили они и рассмеялись.

Обе оказались уроженками Дубровицы и с удовольствием рассказали и про меню, и про особенности полевой кухни.

— А когда холодно — то у нас есть еще и вагончик-столовая... Их с кухней спаривают, — они переглянулись и снова принялись хохотать.

— Это замечательно, а булочками вот пахло, это откуда?

— Это от нас! Пирожки с мясом, с яйцом и рисом, с грибами, с картошкой, капустой, со сгущенкой и повидлом. Печеные, не жареные!

— А...

— А все уже разобрали! Очень наши мальчики их любят!

Зараза! Конечно, материал будет неплохой, и поварихи должны были на фото получиться просто огонь, но пирожки проплыли мимо меня. Я выбрался из вагончика и растерянно повертел головой: всё-таки булочный запах определенно витал в воздухе!

И в этот самый момент я встретил его! Этот посланец небес шел в ореоле солнечного света, сверкая великолепной лысиной и слегка сутулясь, потому как руками прижимал к груди бумажный пакет, полный пирожков!

— А-а-а-а! Пресса! А чего ты с Тихим не беседуешь? Там же все ваши?

— То не наши, то ихние... Евоные... Черт, в общем: это я наш! А они не наши!

— А чего это ты — наш?

— Так я ж дубровицкий, из "Маяка"!

— Шкловский что ли?

— Белозор!

— А-а-а-а, Гера Белозор! Пирожок с повидлом будешь, Белозор? Ты тоже молодец, про народные дела пишешь... Я больше про спорт люблю, но как ты коммунальщиков песочишь и в горсовете бодаешься, тоже почитываю...

— Буду! — я наконец оказался обладателем вожделенной выпечки и тут же впился в пирожок зубами.

Яблочного повидла тут было полно, начинки не жалели! Не то, что в мое время, когда можно было уже наесться теста до отвала, прежде чем наткнешься на капельку варенья...

— Шпашыба! — прошамкал я, — А вы иж Дубровычы?

Пирожок не давал мне говорить нормально, но лысый всё понял и кивнул:

— Да-а-а! Карпов Тимур. Инженер-механик. Оголодал ты, однако! Пошли в вагончик, чаем тебя напоим и пирожков вместе поедим!

Конечно, я пошел с ним в вагончик и напился сладкого чаю, и наелся пирожков, и пообщался с целой компанией дубровицких дядек: электроников, сейсмиков, взрывников, наладчиков и геодезистов. Отснял и их, и условия жизни. Бытовку свою они только хвалили. Мол, тепло, светло и мухи не кусают. И кровати у них нормальные — это Исакову спасибо, и вообще, такая новая метла как он, которая по-новому метет именно таким образом — это просто находка для всего предприятия. О людях думает, а не о себе.

Я не стал их разочаровывать. О людях Владимир Александрович, конечно, тоже думал. Но со своей эгоцентричной точки зрения. Ему жутко нравилось всем нравиться, он любил когда его любят!

Прощался с сейсморазведчиками по-доброму:

— Ну, ищите себя в газете! — пожимал я одну за другой крепкие ладони.

— Смотри, чтоб рожа кривая не получилась! — улыбнулся Тимур, — Бывай, журналист!

***

Югова стояла у ПАЗа, и выжидающе глядела на меня:

— И где вы были, товарищ Белозор?

— Работал! — сказал я, стряхивая крошки с груди, — Напряженно.

И поковырялся в зубах.

— Эм-м-м... Скажите, а как это у вас получается — вот так вот напряженно работать и попить-поесть при этом, и материал хорошо сделать, и оставить всех довольными?

— Что? А... Материал... Вот вы где были?

— Ну, можно сказать, что на мини пресс-конференции главного инженера — первого зама управления сейсморазведки Владислава Тихого, а что?

— И много там с вами было коллег?

— Все... Кроме вас, товарищ Белозор!

— Во-о-от! А я где был?

— Да судя по всему — перекусывали! — она даже кулачки уперла в бока...

Ну да, не в бока, а в такую стройненькую талию, которая постепенно переходила в такую кругленькую... Такс, это всё нюансы, а суть в том, что...

— Перекусывал, именно. Чай пил. И общался с дубровчанами-сейсморазведчиками. И будут у меня люди труда: инженеры, сейсмики, механики, геодезисты. Живые, с улыбками, байками и хохмочками. А у вас у всех — один Тихий. Кто молодец?

— Во-о-о-от как! То есть, вы не разгильдяй, вы — молодец?

-Только так.

— Так согласны на интервью?

— Не-а. У меня в Слободке под мостом стихийная свалка, надо сфоткать и критику написать. Какое интервью? Люди гадят, мастера ЖЭКа невесть куда смотрят, участковый спит, наверное...

— Один вы в белом пальто красивый?

— Почему это в белом пальто? В брезентухе, на "козлике" с прицепом и с мешками для мусора! Какой толк критиковать, если ничего не делаешь?

— И что вы предлагаете?

— Убрать мусор вместе со мной и спрашивать всё, что захотите!

Зоя Югова ошарашенно смотрела на меня.

— Но я...

— Пресс-тур часов до двух, потом обед в одном из городских заведений, потом полно времени. Вы ведь без водителя?

— Да, я поездом обратно...

— Поезд в двадцать три ноль девять, Гомель-Калинковичи-Минск. После трудового подвига обещаю отвезти вас в городскую баню помыться и в ресторан — покушать.

— Вот так сразу — в ресторан? — попыталась пококетничать она, явно всё еще пребывая в состоянии шока.

— Ну почему же — сразу? Мусор уберем, отвезем его на свалку или на пункт вторсырья... Рабочую одежду я вам предоставлю. Не в этом вот же вы пойдете...

Вельветовые брючки в обтяжку, легкомысленная блузка и полуботинки на каблуках явно для уборки мусора не годились. На мой взгляд — и для пресс-тура тоже, но у каждого свои тараканы. Кто-то любит пирожки, а кто-то — ходить по говнищу на каблуках.

— Я согласна! — вдруг выдала Югова, — Но есть одно условие.

— М-м-м-мда? — я, если честно, надеялся, что журналистка назовет меня кретином и поедет со всем пулом корреспондентов в Гомель, чтобы отчалить в свои столицы оттуда на прямом поезде, ан нет!

— Мы будем на "ты".

Вот так вот, значит? Ну ладно, дополнительные рабочие руки мне не помешают. Если уж откровенничать до конца — сегодня мне больше хотелось залезть в баньку и вытравить алкогольные токсины, а свалкой я планировал заняться завтра, но давши слово — держись! Банька подождет, будем бороться с похмельем тяжким физическим трудом.

***

С пресс-туром мы успели посмотреть много всякого интересного, но и из-за буровой ЗУБРа, и на выставке кернов и образцов нефти, которую устроили геологи — везде торчали уши Исакова, и журналисты по два, три, пять раз наматывали себе на ус — без Владимира Александровича тут до сих пор бы на хромых кобылах катались и рукавом вытирались. А нынче — вон бытовые условия какие! А техника вся сверкает, покрашена, обслужена — фантастика! Сплошные достижения и галочки, много галочек в сфере охраны труда, роста культуры труда и быта, и здоровой обстановки в коллективе. Не начальник — ангел небесный!

Но ангелов небесных в СССР по определению водиться не должно было. На них сразу же натравили бы пропагандистов научного атеизма. И плевать, что у них нимб и крылья. Не положено!

Ангел или не ангел — но обедом нас накормили. Накрыли отличный стол в ресторане "Полесье", правда — без спиртного, поблагодарили за пресс-тур, и Исаков лично пожал каждому руку и выразил надежду, что скоро увидит отличные материалы в газетах и на телевидении. И усвистал в закат.

Столичные коллеги товарища Юговой не сразу поняли ее финт ушами с задержкой в Дубровице, но Зоя сослалась на визит к родственнице и заверила, что поедет в Минск на ночном поезде. Они подозрительно косились на нее, а персонал "Полесья" — на меня. Мне было стыдно за вчерашнее, и я прятал глаза, пока ко мне не подошла пожилая официантка и не шепнула на ухо:

— Машину Пашка к Третьему магазину отогнал. Вот ключи.

У меня как камень с души свалился! "Козел" был жив!

***

"Козла" мне сбагрил Стельмах, когда мы с ним ездили пристреливать мою новенькую вертикалку ИЖ-12. Он-то теперь ездил на новенькой "Ниве". Конечно не своей, а БООРа!

— Оформляй покупку через комиссионку, справка-счет есть, как положено. Всё нормально, — заверил меня Ян Генрикович, — Я договорился. Считай это братской помощью от советских охотников советским же журналистам.

Я в этих местных схемах вообще не шурупил. К кому надо подойти, от кого привет передать, какую шоколадку занести и как кого назвать — это было дикой дичью, и оставалось только положиться на людей прожженных и ушлых. А Стельмах точно был одним из наиболее преисполнившихся житейской мудрости персонажей. Он умудрился списать машину и сделать так, чтобы я оказался первым и единственным желающим в автокоммисионке. Стыдно? Да не очень, если честно.

Ну да, обычный пролетарий стоял в очереди на то, чтобы получить право стать в автоочередь лет пять, а потом покупал за несколько тысяч рублей "москвич" или "копейку" — того цвета и той комплектации . "Волга" как у Таси доставалась далеко не всем и не всегда, это была машина для избранных. Одни равны, другие — ровнее, всё классически...

Мне машина была нужна для дела. Даже — для ДЕЛ! Во-первых, работа. Во-вторых — космические корабли, которые бороздят просторы Вселенной. То есть — попаданец, который собрался менять историю, пусть и в локальном масштабе. Эдакое построение развитого социализма с человеческой физиономией в отдельно взятой провинции... Без железного коня делать это несподручно.

Ну ладно, не коня — козла. Козел он и есть козел — бодливый, прыгучий, вонючий и строптивый. Но пока я справлялся, даже на дерюге под днищем валялся всего два раза... Деньги из тех самых 25% от клада у меня были — много ушло на перестройку дома, но и оставалось еще прилично, на машину хватало и в Большой Советской Энциклопедии на букву "Д", там, где Деньги — тоже лежала довольно пухлая пачечка.

В отличие от привычных мне инфляционных скачков тут всё было стабильно: цены не росли, деньги не обесценивались. Кажется — так будет еще три-четыре года, потом какая-то то ли реформа, то ли подорожание... В общем — пока я мог за это не переживать. А за что переживать было нужно?

За товарища Югову, конечно. Она чуть ли не двумя пальчиками пыталась открыть дверь моего "козла" — и, конечно, ничего у нее не получалось. Пришлось проявить галантность:

— Присаживай..ся!- я с хрустом открыл дверцу и пропустил даму внутрь.

Внутри в салоне всё было прилично. Новая обивка, аккуратные коврики, чистота и порядок. Усевшись на переднее сидение, рыжеволосая красотка стала с интересом оглядываться. Вот бывают же такие барышни: забралась в машину к незнакомому провинциальному чудиле под два метра ростом и ничего — в ус не дует. Нет потому что у нее усов! Вертит себе прехорошенькой башкой, ресничками хлопает...

Нам, мужчинам, такая храбрость даже и не снилась... Как там у классика — безумие нашего бесстрашия? Или проще: слабоумие и отвага. Хотя, тупицей она явно не была. Отучилась же как-то, в "Комсомолку" попала... Авантюристка, наверное.

***

От "Полесья" до Дома Культуры — километра полтора по Советской. Проехали их не спеша, я рассказывал Юговой про знаковые места нашего города и исторические здания — благо их было немного. Она слушала, что-то даже помечала в блокнотике.

Я еле сдержался, чтобы грязно не выругаться, когда увидел на крыльце ДК знакомую стройную фигуру. Да она что, круглые сутки тут курит? Что у нее вообще с легкими, если я, кажется, без сигареты с мундштуком видел ее только голую в душе? Какого хрена эта стерлядь должна тут стоять в этот самый момент?

С другой стороны, глаза Машеньки Май, которыми она провожала "козлик", меня и Зою на переднем сидении, того стоили. Мне казалось, что она сейчас или лопнет от негодования, или ущипнет себя, чтобы убедиться, что это не сон! Я бы тоже охренел, пожалуй: с утра был в ее постели, потом исчез внезапно, а в обед уже рассекает по городу с какой-то рыжей неизвестной!

— Это кто был? — спросила рыжая неизвестная.

— Одна вздорная особа, — откликнулся я.

— Красивая.

— Вздорная, говорю же.

— У вас что-то было? — подняла тонкую бровь Зоя.

— Что, прости? — сказать хотелось совсем другое, типа "не охренела ли ты, подруга, спрашивать такие вещи?", но я сдержался.

— Ой...

Не знаю, на что она рассчитывала, когда я пригласил ее в дом, со всех сторон окруженный строительными лесами, но, кажется, рабочий брезентовый комбинезон, панамка и перчатки стали для нее всё-таки неожиданностью.

***

— ... исходим из того, что советский человек почему-то обязан читать то, что мы написали. Но скажи, Зоя, ты сама читаешь те полотна на целую полосу о трудовых победах и достижениях? С одним-двумя маленькими черно-белыми фото, написанные вязким официальным языком, мелким шрифтом?

Пахло тиной, мутные речные воды плескались о поросшие водорослями опоры полуразрушенного моста, тянуло сыростью и прохладой.

— Ну... Пробегаюсь по диагонали, — Югова уже часа полтора проявляла стойкий нордический характер и сейчас придерживала края мешка, пока я укладывал туда бесконечные стеклянные бутылки.

Где те бичи, когда они так нужны? Тут, под старым мостом, были целые залежи стеклотары — народ бухал здесь с завидной регулярностью. Вот и собирали бы, и денежки зарабатывали...

— А ты хочешь, чтобы твои статьи читали или пробегались по диагонали? — продолжил саботировать ее интервью я.

— Ну, чтоб читали...

— И что ты для этого делаешь?

— А что я должна делать? Мне дают задание — я еду и пишу! Как будто ты делаешь что-то особенное?

Я сунул в мешок еще штук пять бутылок, удерживая их между пальцами, и испытующе глянул на нее.

— Погоди... Ты сам создаешь себе поводы? Напишешь про то, как журналистка из Минска вместе с тобой разгребала Дубровицкий мусор? Стой-стой, Белозор, ты ведь не скажешь, что и с кладбищем, и с массовой дракой на пляже, и с браконьерами, и лесными пожарами... — она даже ротик приоткрыла от открывшейся ей якобы истины.

— Ну, ты уж из меня сатану не делай! Я ж не совсем рехнулся — пожары для статьи устраивать, — усмехнулся я, — Но мыслишь в правильном направлении... Вот сейчас еще и фоточки сделаю в стиле было/стало. Гляди, какая после нас красота. Сейчас еще грабельками пройдусь — вообще чудесно будет. Не иллюстрация, а сказка!

— Так ты честолюбец и эгоист! — воскликнула она, и мешок с бутылками в ее руках звякнул.

В "Козлике" лежали еще пять таких: два со стеклом, один с жестянками и еще два со всякой дрянью, которая точно отправится на мусорку. Зоя не унималась:

— И ты, и ваш Исаков — оба одинаковые! Самовлюбленные павлины, ужас!

— М-да? А какая разница?

— Как это — какая разница? Да ты...

— Да что угодно. Смотри — берег чистый. А у сейсморазведчиков — отличная кухня и удобные кровати. Так кто молодец?

— Белозор, ты просто... Просто... — она вдохнула так глубоко, что ее небольшая аккуратная грудь уже норовила вырваться из-под гнета хлопчатой футболки. Отследив мой взгляд, она медленно выдохнула: — Мо-ло-дец!

— Ага, — сказал я, — Поехали стеклотару сдавать. Авось, на ужин в ресторане как раз хватит.

Глава 3, в которой шеф хихикает

Телефон задребезжал внезапно, я дернулся и с испугу ляпнул по клавишам печатной машинки, рычаги с буквочками хором ринулись атаковать лист бумаги. Вот же черт!

— Алло! Отдел городской жизни, газета "Маяк". Да, Белозор. Да, слушаю вас внимательно! — я плечом прижал к уху трубку, тщетно пытаясь расцепить рычаги, которые сплелись покрепче пары змей.

Такие читатели есть у каждой газеты... Для начала он перечислил все свои регалии, начиная от медали за трудовые заслуги и заканчивая грамотой за первенство в лыжных гонках в третьем классе. Потом — рассказал сколько лет читает "Маяк" — по всему выходило, что родился он году эдак в тысяча восемьсот двенадцатом, до нашей эры. Поведал о чувстве глубокого родства и солидарности с нашей редакцией и о безмерном уважении ко мне лично. И только после этого перешел к делу.

Оказывается, я допустил досадную ошибку в названии улицы. Улица названа в честь революционера, чекиста и разведчика Евгения Мицкевича, а не в честь поэта Адама Мицкевича. А у меня в статье об асфальтировании тротуаров на дорогах, ведущих в учреждения образования, указано — имени А. Мицкевича, а не имени Е. Мицкевича. Польский поэт эпохи романтизма, страстно мечтавший о возрождении Речи Посполитой "от можа до можа" аж по самый Днепр, и большевик, который рубался с этими самыми поляками в войне 1919-1921 годов — это, конечно, две большие разницы.

— Виноват, исправлюсь! — отчеканил я, скрипя зубами.

— Уважающая себя редакция должна бы написать опровержение и попросить извинения у родных и близких Евгения Петровича, некоторые из них всё еще живут в Дубровице, — продолжал напирать собеседник, — И если они и не заметили такой ошибки — то им обязательно передадут!

Однако какой замечательный ужасный человек! Ну, то есть он кругом прав, но по-хорошему — таких въедливых читателей один-два и обчелся. Того же Адама Мицкевича, несмотря на весь его литературный талант, знают едва ли пять процентов дубровчан. А про Евгения Мицкевича даже сами жители тамошней улицы не особенно были в курсе, но факт остается фактом. Уел меня титулованный читатель.

С мрачной рожей после отповеди о своем непрофессионализме я пошел ставить чай. На кухне сидел Даня Шкловский и ел мельхиоровой ложечкой вишневое варенье из перламутрового блюдечка. Косточки он выплевывал в перламутровую же чашку, из которой выпил весь чай.

— Ты чего такой грустный, Гера? Отпуск ведь еще не скоро, впереди так много любимой работы! — лучезарно улыбнулся он.

— Вот-вот. Работа любимая, читатели внимательные — что может быть лучше?

— Что — опять? Этот звонил?

Я насторожился.

— Какой — этот?

— Ну, который награжден всеми медалями в мире и читает нас триста сорок семь лет! О! По выражению лица вижу, что да. Он такой полезный дядечка, но меня уже бесит, если честно. Иногда указывает на ляпы действительно дельные, а иногда... Ты представляешь, он мне полчаса рассказывал о том, что тыкву нельзя причислять к бахчевым культурам, поскольку ее родина — Америка, а настоящие бахчевые — это именно дыня и арбуз, так как произрастают в местности, где как раз употреблялась слово "бахча" — в Средней Азии! Это же какой-то кошмар! Вот как мне понять — прав он или нет? Я на биологический факультет звонил, в Гомельский государственный университет, так знаешь, что оказалось?

— Что? — мне правда было интересно.

— Что биологи могут материться не хуже сапожников, а такого понятия, как "бахчевые" в науке вовсе не существует. А еще оказалось, что Тыквенные или Cucurbitáceae — это семейство двудольных цветковых растений, к которым относятся не только арбуз, дыня и тыква, но еще и огурцы! А также переступень, люффа и лагенария. Вот!

— Однако! — только и смог проговорить я, — Мы же не можем материться на своих читателей и публиковать после каждой ошибочки заметки про эти твои кукурибитакеэ, или как оно правильно... А сколько у нас таких въедливых примерно?

— Да человек десять-двадцать, не больше. Остальные вроде как относятся снисходительно к нашим опечаткам... Гера, мы ж вроде стараемся! Ну, вот смотри: я пишу статью, потом ее перечитываю. Потом ее читает шеф, потом — корректоры, потом Арина — перед тем, как в номер давать, и в сверстанной полосе — дежурный по редакции. И всё равно — попадается... И ладно, когда такой Мицкевич или вот эти бахчевые... А как я Сазанца нашего Сазаном обозвал? Вроде опечатка, а вроде и дело ужасающей важности! И нет у нас против этого рецепта...

В это время на кухню зашла, цокая каблучками, Арина Петровна. Свеженькая, аккуратно, в меру накрашенная, в приличном деловом костюмчике, она отлично выглядела, о чем мы со Шкловским не упустили возможности ей сообщить. Она вообще стала выглядеть лучше, когда ее муж — остолоп Гришенька — снова уехал на свои севера.

— Спасибо, ребята, подняли с утра настроение, — разулыбалась Езерская, — А что вы это тут обсуждаете так оживленно?

— Средство от въедливых читателей. Белозору вон этот звонил, который орденоносец.

— А-а-а-а... С месяц слышно не было — и вот опять. Что, Гера, букву перепутал и теперь повинен смерти?

— Грешен, грешен.... Аз есмь червь, а не человек, поношение человеков, — откликнулся я.

А потом мне в голову пришла одна замечательная мысль. Точнее — воспоминание из той, будущей жизни. Я даже рассмеялся от удовольствия.

— Эй, Белозор! Ты чего ржешь-то? — удивился Шкловский.

— И правда, чего смешного? — Ариночка Петровночка принялась осматривать свой костюмчик в поисках причины смеха, даже подошла к зеркалу и проверила макияж.

— Да всё с вами в порядке и даже более чем, товарищ ответственный секретарь. Я придумал средство от таких читателей!

На самом деле это не я придумал, а одни развеселые ребята из конкурирующего коммерческого издания в Дубровице двадцать первоо века, но решение было изящным и остроумным:

— На последней полосе нужно в рамочке мелким шрифтом давать следующее объявление: "Редакция газеты "Маяк" доводит до сведения читателей, что умышленно вставляет ошибки в публикуемые материалы в рамках конкурса "Самый внимательный подписчик". В конце подписного года будут подведены итоги соревнования, вручены грамоты и памятные призы". Ну, или что-то в этом духе.

— О! — сказал Даня.

— А мне нравится! — встрепенулась Арина Петровна. — Пойдем к шефу?

— Может — без меня?

— Ну не-е-е-ет, кто у нас в редакции главный чудила?

— Кто? — состроил дикую рожу я.

Езерская фыркнула и, поманив меня пальчиком, снова зацокала каблуками — в сторону кабинета Рубана.

***

Сергей Игоревич сидел за своим шикарным столом в мягком кресле и хихикал.

— Хи-хи-хи! — его лицо покраснело, он платочком утирал слезы, выступившие в уголках глаз и весь трясся, — Ой, хи-хи-хи...

Даже нас не сразу заметил, а когда заметил — то вдруг принялся грозить мне пальцем и потрясать какими-то фотографиями:

— Гера! Хи-хи-хи! Гера, как это у тебя получается? Откуда у тебя такой, хи-хи-хи, талант — создавать такие абсурдные ситуации, а? Эхехехе! Везет тебе на золотых девочек, Гера! Эх-х-х, женить тебя надо! Ой, хе-хе!

Мы с Ариной Петровной смотрели на него с недоумением. В какой-то момент я разглядел, что за фотки. Там мы с Зоей Юговой прибирались под старым мостом. А что? Симпатично она выглядела: в комбинезоне, платочке, перчатках... И чего хихикать-то?

— Ну, чего пришли? — отсмеявшись, наконец выдавил из себя шеф.

— Тут у Белозора идея по поводу конкурса для внимательных читателей возникла...

— Ну, излагайте! — кивнул он.

Я изложил, чем вызвал новый приступ дурного смеха. У шефа явно было хорошее настроение. Он откинулся в кресле и смеялся навзрыд. Такое поведение — оно обычно не зависит от уровня юмора, оно у человека глубоко внутри. Скопилось напряжение — нашелся триггер, который спровоцировал его выход при помощи смеха. А мог бы наорать, расплакаться... Лучше пусть смеется.

— Ариночка, идите, идите, можете реализовывать эту... Охо-хо... Идею! А мы с Германом нашим Викторовичем тут еще кое-что обсудим...

Езерская, пожавплечами, удалилась. Я успел заметить, как в приемной она переглянулась с Аленой и покрутила пальцем у виска, кивнув головой в нашу сторону. Рубан не заметил — и хорошо.

— Так что, Белозор, как вам удалось заставить племянницу редактора "Комсомолки" мусор в Дубровице убирать?

— А? — меня проняло, — В смысле — племянницу ре...

— А ты думал, двадцатилетняя пигалица собкором может просто так устроиться? Да не в Джезказгане где-нибудь, а в Минске! Нет, девочка талантливая, пишет бойко, по всей республике катается, не боится ни черта, но... "Комсомолка" — это "Комсомолка". Считай — номер один! А ты ее — бутылки сдавать. Хе... Хе... — остатки смешинки выходили из него постепенно, выдох за выдохом, — Но молодец, молодец. Колись давай, как это получилось?

— Так интервью она хотела. Пристала, как банный лист к... Хм! Пристала, в общем, во время пресс-тура к нефтяникам. Я так от нее отделаться хотел — а она ни в какую. Мол, вынь да положь ей интервью...

Кажется, я морозил несусветную дичь, потому что шефа опять скрючило пароксизмом хохота:

— Пристала, говоришь? Вынь да положь, говоришь? И что — дал? Вынул?

— Э-э-э-э... Сергей Игоревич, давайте, я потом зайду?

— Давай, давай... Зайдешь... Обсудим твою поездку в Минск, в Союз журналистов.

— Ыть! — сказал я, — А материальчик-то в номер станет?

— Ста-а-анет, как не стать? Хохма будет на полстраны! Уф-ф-ф!

Шеф вообще как-то здорово расслабился, подобрел. Это началось месяца три назад, аккурат тогда, когда Сазанец перестал каждые три часа дергать его в райком. Можно сказать — после пресловутой статьи про кладбище и моего визита в партком в отдельно взятом районе пресса действительно превратилась в четвертую власть. Или в пятую? В Советском Союзе ведь помимо законодательной, исполнительной и судебной ветвей имелась еще и партия, которая наш рулевой...

Не то, чтобы мы наглели, ведь самоцензуру никто не отменял, да и в здании на Малиновского нас почитывали, о чем неоднократно намекали. Но мелочных придирок, вычитывания номера перед каждой публикацией, бесконечных звонков и критики — этого стало на порядок меньше. Набрал товарищ Рубан веса на местном уровне, и его соратники-единомышленники, которых я мысленно прозвал "красные директоры" — по аналогии с явлением несколько более поздним — тоже заматерели. Возникло даже некое ощущение, что дубровицкий Горсовет, где и рулили эти самые товарищи, стал органом даже более весомым, чем райком. Скорее всего, это ощущение было субъективным: я слишком активно общался с такими влиятельными горсоветовцами, как Волков, Исаков, Драпеза и другие, им подобные... Наверное, на бытовом уровне Сазанец всё еще был фигурой, не менее священной, чем Тутанхамон в Древнем Египте.

Но — рядом с портретом Брежнева в залах заседаний наших, местных Советов, уже появились портреты Машерова. О чем-то это должно было говорить, но о чем именно? Я боялся и думать. Было это проявлением эффекта бабочки от моих действий, или и до этого в БССР в глубинке протекали некие процессы, о которых мы и понятия не имели в будущем? И чем бы эти процессы обернулись, если бы не тот клятый "Газон", груженый картошкой, на Жодинской трассе 4 октября 1980 года...

***

Я вернулся в кабинет и уже собирался всё-таки пойти попить чаю, как телефон зазвонил снова. Он трезвонил, чуть ли не подпрыгивая на столе, игриво потряхивая трубкой и создавая рабочий вид. Сволочь такая.

— Алло! Отдел городской жизни, "Маяк"... Да, Белозор! Какой Сирожа? Аа-а-а! Привет доблестным труженикам Гидролизного завода! Как там Саша? Рацу-у-уха? О как! А ну, рассказывай!

Вот эта новость была просто чудесной. То самое чувство, когда усилия не пропадают даром. Ну да, тему с котлоагрегатом и использованием лигнина в качестве топлива для котельных я им впарил. Сделал из кочегара Саши и инженера-технолога Сережи молодых рационализаторов. Но — они почувствовали вкус славы, им понравилось быть кем-то заметным, кем-то значимым... Кто сказал, что честолюбие — это плохо? Если его направить в созидательное русло, честолюбец может горы свернуть! В данном случае — лигниновые. Эти двое и собирались провернуть нечто подобное.

— ..запрессованный в сырец лигнин при сушке не горит, зато обжиг кирпича проходит хорошо, скорость огня в кольцевой печи возрастает! Если вводить в формовочную шихту в количестве, не превышающем 20-22% ее объема, то получается строительный пористый кирпич кондиционной механической прочности! Представляете? Саша до Гидролизного на кирпичном работал, мы покумекали сначала сами, потом я в литературе покопался, оказалось — еще в сорок девятом году на Ленинградском кирпичном заводе №1 была похожая технология! Понимаете, что это может значить?

— Та-а-ак! — сказал я, — То есть на нашем дубровицком кирпичном заводе, из нашей дубровицкой глины и дубровицкого лигнина — с Гидролизного завода — можно производить дешевый и качественный кирпич!

— Вот именно! — частил Сергей Капинский, — Обладая высокой дисперсностью, лигнин не требует — в отличие от большинства других видов выгорающих добавок (угля, сланца, шлака) — дополнительных затрат на измельчение. При использовании опилок в кирпиче образуются крупные незамкнутые поры, повышающие водопоглощение материала...

— Абырвалг! — сказал я, — Помнишь, как мы договаривались? Говорить так, чтобы и бабуля из-под подъезда тебя поняла.

— А-а-а... Так вы приедете? Напишете про нас? Мы и опытные образцы подготовили, совместно с кирпичниками.

— Погоди, а вот ты про опилки говорил... Их же вместе с лигнином нужно туда, в глину пихать?

— С опилками да, крупные партии пока нам недоступны, ну, а мелочь мы у Сашиного бати брали, у него циркулярка, так...

— Сережа, — сказал я, — У нас целое огромное ПДО.

— ...бать я тупой, — сказал Сережа, — Это ведь еще лучше, да? Это ведь еще и дубровицкие опилки? Полностью местное сырье получается? Но там Волков, к нему так просто и не сунешься...

— Я сунусь, — сказал я, — Вы, ребята, молодцы. Я из вас сделаю национальных героев.

— Товарищ Белозор...

— Еще лигнин можно при производстве асфальта использовать. Понятия не имею как — общайтесь с нефтяниками, дорожниками, копайтесь в документах.

— Ого!!! Так ведь, это ведь!!! Мы ведь!!! Саша, асфальт! — как бы его удар не хватил от радости.

— Тише там с восторгами. Я с Исаковым переговорю — может, у него есть такие же ненормальные, как вы — объедините усилия. А вы готовьте демонстрацию вашего изобретения. Приедем, наверное, сразу все вместе — смотреть на ваш лигниновый кирпич...

— Товарищ Белозор, да я за вас... Да мы! Да до гробовой...

— Сирожа, не мельтеши. Станешь директором Гидролизного — тогда поговорим.

На той стороне трубки замолчали. Капинский задумался. Вот это да! Глядишь — будет у нас еще один "красный директор"... Хотя — сильно молод. Времена Гайдаров, которые полками в 17 лет командовали, миновали. Сейчас начальник должен быть солидным — тот же Исаков выбивался из этой тенденции категорически. С другой стороны... Общая тенденция — это одно, местные нюансы — другое. Дьявол в деталях, верно?

— Ты чего замолчал? — спросил я, — Планируешь кровавое убийство директора?

— А зачем его убивать? — совсем всерьез усмехнулся Сирожа, — Ему до пенсии два года. За два года я кое-что могу успеть, верно?

— За два года — можешь, — согласился я, — А до завтра постарайся смочь организовать прием алчущих и жаждущих рацпредложений начальников.

— Постараюсь.

— Ладно, набери меня завтра в восемь тридцать, договоримся.

— Да-да! Спасибо, товарищ Белозор!

Для этих двух заводских парней я был тем самым волшебником на голубом вертолете, который и кино покажет, и эскимо подарит. Эх, был бы я настоящим попаданцем-превозмоганцем-прогрессором — меня бы за чародея все местные считали. Кричали б барышни ура и в воздух чепчики бросали...

А пока — пойду в Хозтовары схожу, чопики куплю — новый мебельный гарнитур собирать. Ну как — новый?Корявский гарнитур, но в отличном состоянии. Хаимка подогнал.

Глава 4, в которой камень сваливается с души

— Ты представляешь, представляешь, Аленушка! — трепыхалась Май, — Я ведь поверила ему, приняла у себя! Думала — вернулся мой Герман...

Подслушивать — нехорошо. Но я ведь не подслушивал! Я просто сидел на рубероидной крыше гаражав поисках лучшего ракурса для фотосъемки огромной стаи бродячих собак, которая оккупировала двор одной из хрущевок и близлежащий гаражный кооператив. Искал самцов и самок семейства псовых? Как говорится, ищите и обрящете! Не знаю насчет Алёны, но Машенька была той еще с-с-с-с-суперженщиной.

А две дамочки устроились в беседке, увитой диким виноградом. Май курила и вешала на уши главной редакционной сплетнице свои страдания. По всему выходило, что Машенька была оскорбленной невинностью, а я — дурашкой и глупцом, которого околдовала заезжая вертихвостка. А так — не было преград для нашего совместного счастливого будущего. Как там, в том фильме? "Вы — привлекательны, я — чертовски привлекателен..." Ну да, ну да, как будто она не обжималась с тем офицером в гардеробе, и, я уверен — не с ним одним. Натура такая. И как будто Геру не тиранила всё то время, пока я не появился у него в башке и не взял управление на себя... И вовсе тут Тася ни при чем...

— Я увидела, как он, несчастный, брошенный этой кацапской лахудрой, идет по Советской один, пешком... Я видела, в каком он состоянии — и догнала его и привела домой!

— И что, и что? Как он? — оживилась Алена и даже придвинулась к подружке поближе.

— Как?! — Май тряхнула головой, — Да никак!

— В смысле — никак? Ты что — даже не захотела с ним... Ну-у-у... — Алена сделала какой-то неопределенный жест рукой и закатила глаза, — Гера ведь такой, такой... Ну — мужик что надо стал!

— Стал... Аленушка, я его разула, раздела, уложила на кровать, приняла душ, навела полный марафет, надела то самое чехословацкое белье, помнишь?

— Алого цвета? — томно и мечтательно вздохнула Алена.

— Алого цвета! Пришла — он лежит с открытыми глазами и смотрит в потолок! Я... Ну и так, и по-другому, и по всякому, а он знаешь что?

— Что-о? — широко раскрыла глаза наша делопроизводитель и облизала губки.

Май достала свою конченую папироску и не менее конченый мундштук, чиркнула импортной зажигалкой, затянулась и трагично проговорила:

— Сказал: "Руссо туристо — облико морале!" Повернулся к стенке — и уснул! — она, ей-Богу, едва ли не зарыдала.

А я едва от радости с крыши не свалился. У НАС! НИЧЕГО! НЕ БЫЛО! Яа-а-а-а-аху!!! Нет у нее методов против Кости Сапрыкина... То есть — против Геры Белозора!

Может быть, это странно — гордиться тем, что НЕ переспал с красивой молодой женщиной. Обычно наш братмужчинка, наоборот, склонен такого рода событиями кичиться и тешить своё самолюбие, но в этом конкретном случае "руссо туристо — облико морале!" это именно то, чем гордился я. Машенька Май при всех ее прелестях — это медуза горгона! При том, что Медуза-это имя, а горгона — принадлежность к классу мифических существ, кстати.

В общем — гора свалилась с плеч, камень — с души, и стало мне так легко и радостно, что ни в сказке сказать, ни пером описать. И собак я отснял — отлично получилось. Действительно, штук двадцать очень наглых кабыздохов оккупировали детскую площадку, морально разлагались в песочнице, предавались групповому разврату на горке и обоссали все качели. Удалось снять всё и сразу, но разврат собачий в печать точно не пустят, ибо порнография.

Заголовок был уже придуман. Конечно же — "Собачье дело", что же еще? Клише и штампы — наше всё, список уродских названий продолжал активно пополняться. Но всё это меркло перед внезапным счастьем в личной жизни. Потому что когда личной жизни нет — это иногда тоже своего рода счастье.

Машенька и Аленушка продолжали скорбеть о своей несчастной бабской доле еще некоторое время, и что-то там они еще обсуждали и планы строили, и вроде как даже на мой счет — но мне это было малоинтересно. Хотя самолюбие мое всё-таки ликовало. Именно с пришествием меня Гера стал "мужиком что надо" по мнению парочки провинциальных стерлядей. Достижение! И это при том, что Белозор был куда симпатичней меня-настоящего. Моя-то внешность была как раз на уровне "чуть красивее обезьяны"... Ладно — не обезьяны. Какого-нибудь грифа-падальщика или страуса-марабу. Или марабу — аист? А страус — эму? Впрочем, и тот, и другой красоту имеют весьма специфическую...

Я ушел по крышам гаражей, перепрыгивая с одной на другую, и спустился по дереву — корявой и раскидистой старой яблоне, листья которой уже начали ощутимо желтеть. Материал писать надо!

***

В редакции царила тишина, прерываемая стрекотом печатной машинки Фаечки из кабинета наборщиц. Вообще-то было время обеда, но, видимо, девушка решила закончить работу, а потом уже спокойно уделить время себе любимой.

— Есть чё? — высунулся из своей лаборатории Стариков.

— Есть! Собаки!

— Давай сюда, у меня реактивы уже намучены!

Раскрутить фотоаппарат и достать кассету было делом минутным — и наш фотокор тут же скрылся за дверью, а я сел за "Ундервуд". Тема с собаками, кажется, преследовала меня всю мою жизнь. Что сейчас, что в будущем — в Дубровице не было никакого приюта или, например, питомника для животных. Как не было и отлова. Только отстрел! А добросердечные горожане этого не понимали и писали в редакцию письма, и звонили с просьбами как-то повлиять на коммунальщиков, чтобы "песиков куда-то забрали". Да никуда их не заберут! Их пристрелят!

Собачки не на деревьях вырастают, их кто-то сначала растит, а потом выбрасывает на улицу, а потом они плодятся... И — да, мне, например, жизнь одного человеческого детеныша важнее сотни собачьих жизней. Так что — мой выбор очевиден. Детская площадка — для детей, а не для псинок, какими бы миленькими они ни были... Поэтому осознавая последствия — напишу статью и, уверен, через пару дней собак во дворах уже не будет.

Ну да, одно из самых кошмарных воспоминаний из детства — это звук выстрела за домом, а потом черная кудрявая дворняжка волочит по дорожке из бетонной плитки окровавленные задние лапки. Кошмар? Кошмар. А второе самое жуткое воспоминание — металлическая горка, на которой сидит маленькая девчоночка, в ужасе прижимая к себе дурацкий двухцветный мячик, и свора псин, беснующихся вокруг, рыча и лая, и едва-едва не хватая ее за ноги. Я в это время сидел на ближайшем каштане и пребывал в состоянии шока: от страха перед собаками и от осознания собственного бессилия и невозможности помочь девочке. Когда тебе пять с половиной лет — вряд ли справишься с полудюжиной крупных псов.

В общем, расписал всё это образно и эмоционально, закончив призывом к безответственным хозяевам не выбрасывать питомцев на улицу, сердобольных дубровчан — не прикармливать собак в общественных местах, а коммунальщиков — сделать уже хоть что-нибудь. И пошел отдавать текст.

***

Татьяна Ивановна Светлова — заместитель главного редактора газеты — была в отпуске в момент моего попадания в Геру Белозора, и знакомиться нам пришлось в летние месяцы заново. Она была в шоке от нового Белозора, я — от нее.

Я думал, таких не бывает. Эта женщина лет шестидесяти выглядела просто отлично, всегда была подтянутой, аккуратной, хорошо одетой. Она не делала химзавивку, едва-едва пользовалась косметикой и при этом казалась минимум на двадцать лет младше своего официального возраста. Светлова была добрейшей души человеком, тонкой натурой, талантливейшей поэтессой и высокопрофессиональным журналистом. Что она делала в засиженном мухами дубровицком "Маяке"? Ответ может показаться наивным, но почему-то в нашей провинции я встречал его всё чаще и чаще: она просто любила свой город, вот и всё.

— Гера, — сказала Светлова, — Это ужасно прекрасно. Вы молодец. Но эпизод с собачкой... Послушайте, у меня слезы навернулись! Выводы замечательные. Но это ведь... Кажется, материал не пропустят. Кровь, жестокость...

Татьяна Ивановна вздохнула. Она любила писать про хорошее. Про то, как Тиханович поставил на ноги очередного пациента. Про красивые клумбы в парке Победы. Про выступления артистов и награждения победителей соревнований. А потому, кажется, отнеслась с большой благодарностью к тому, что я взял на себя роль ассенизатора и обеспечивал номера "Маяка" нескончаемым потоком критических материалов по животрепещущим темам городского благоустройства.

— Несите редактору, Гера. Он в последнее время в благодушном настроении, может, и возьмет. А! И вот еще — звонил Цыцура, Михаил Сергеевич, просил вас. Я сказала — поговорю. Он хочет материал "как у Исакова был про УТТ".

Цыцура — это директор районного предприятия электросетей.

— Тогда меня надо в аварийную бригаду. Вы ж знаете — кабинеты и конторы я не люблю.

— Ну, я ему позвоню, он хотел после выходных сразу. У вас получится?

Она еще спрашивала! Не человек — золото! Никаких начальственных рыков, как у Рубана, никаких обиженных мордочек, как у Ариночки Петровночки. Сплошная вежливость и тактичность! Понятия не имею, как наши дамочки умудряются ей отказывать...

— Хоть завтра! Командуйте! Готов к труду и обороне! — отсалютовал я; Светлова в ответ улыбнулась.

Возвращался в кабинет в смешанных чувствах. С одной стороны, аварийная бригада ЛЭП — это чертовски жирный материал. Написать про них я давно хотел. С другой стороны — там начальником аварийной службы работает некто Осип Викторович Чуйко. Мой дед. Мамин папа соответственно.

И вот тут мне опять стало страшновато. А ну, как сотворю чего-нибудь, и круги на воде превратятся в параллелограммы и параллелепипеды? Изменю историю отдельно взятой семьи, и меня размотает по пространственно-временному континууму? С другой стороны — мама моя должна была уже успешно поступить в Москву и, зная моего батю, уверен — он совершенно точно к ней подкатит. Там вариантов особо не было. Так что в принципе мое общение с дедом ни на что повлиять не могло. А мужик он был классный и как герой для статьи — тоже отличный.

И чем черт не шутит — может, и ему удастся впаять какую-никакую "рацуху"... И таким образом — продвинуть наверх. Он специалист хороший, но в будущем должность директора предложили ему в девяностые, когда нужно было здорово шустрить, прогибаться и проявлять максимальную гибкость мышления. А шустрить и прогибаться дед не умел. Потому — отказался.

Здесь и сейчас, и еще ближайшие лет пять — у него были все шансы. Вместо безликих управленцев — деятельный и грамотный человек во главе всего районного электричества? Это определенно принесло бы пользу Дубровице! Какого хрена я должен стесняться помогать родному деду только потому, что он мой дед?

***

Дом мой так и стоял облепленный деревянными строительными лесами. Деревянные стены уже обложили кирпичом, окна обзавелись новыми рамами, крышу шабашники уже подняли, и у меня появился приличный мансардный этаж. Пристройка для туалета и ванной радовала глаз аккуратной штукатуркой. Деньги творят чудеса даже при развитом социализме! В жизни бы не поверил, что такое можно понастроить за три месяца. Однако — три бригады рабочих и деньги, вырученные с клада сделали свое дело.

Комфорт? Мещанство? И да, и нет. Мне нужен был штаб. В конце концов — пугать гостей расклеенными по стенкам фотографиями, газетными вырезками и схемами в стиле голливудских маньяков было просто непрактично, и именно для этого я нуждался в большой и теплой мансарде. Книги, газеты, журналы, записки от руки и напечатанные на машинке, импровизированная "интерактивная доска" — нужно было как-то организовать информацию.

Нас слишком разбаловал интернет, возможность просто взять — забить ключевые слова в поисковик и выяснить что угодно по интересующей теме. Мне же для того, чтобы врубиться в текущую ситуацию в Дубровице, республике, Союзе — нужно было собирать сведения по крупицам. А учитывая любовь коммунистов поздней формации и их наследников к восхитительным показателям и красивым галочкам — работа и вовсе выходила адская. Но фокус был в том, что мне нужно было скорее зацепиться за что-то в своей памяти — и в памяти Белозора тоже, а не докопаться до абсолютной истины.

Каждый из нас является кладезем информации, мы просто не умеем ею пользоваться. Та же история с котлоагрегатом тому пример — вспомнил случайно, а в итоге получилось здорово! А сколько таких штук, очевидных для меня и невероятных для этой эпохи, есть в нашей общей с Герой башке? Мне нужно было пространство для того, чтобы удобно было думать! И зачем его организовывать где-то еще? Мой дом — моя крепость! И деньги я на него тратил не скупясь. Крепость мне нужна была здесь и сейчас. Мощная, теплая, удобная.

Потому и трудились три бригады шабашников — до самого позднего вечера, под светом электрических фонарей.

— Ну шо, Викторович? — Ласица, прораб на пенсии, который руководил всей этой дичью, встретил меня у калитки, — Кладку закончили, леса будем снимать. Остался забор.

— Отлично! За стахановскую работу и опережение сроков — с меня по пятерке каждому, — пожал ему руку я, — Как там дело с отоплением?

— Котел поставили, с батареями заканчивают. До заморозков успеют, никуда не денутся.

Новости были только хорошие. Печь уже переложили в камин, в пристройке вместе с большой ванной и туалетом уместилась и топочная — каморка, в которой стоял котел. Это чудовище топилось дровами и грело воду для батарей и наполнения бака для мытья. В нюансы я не влезал — работает, и ладно. В общем — у меня были все шансы провести зиму без опаски превратиться в снежного человека.

— У меня есть знакомые девчонки из ЖЭКа, — проговорил Ласица, — Там, обои поклеить, подкрасить...

— О! Чирканите мне на бумажке, ладно? Я сам планирую, но с этой работой... — я махнул рукой.

Прораб понимающе кивнул.

— Тогда мы леса снимаем — и сворачиваемся?

— Сворачивайтесь!

Я прошел в дом, согнувшись, чтобы не задеть перекрытия лесов. Жить на стройплощадке — то еще удовольствие. А какой есть выход? Снять гостиницу? Жить на работе — на кухне на диванчике? Любовницу найти на время ремонта? Нет, спасибо.

Ботинки полетели в одну сторону, сумка — в другую. Я достал картонную пачку с пельменями из морозилки, зачем-то потряс их и сунул обратно. Нужно будет как-нибудь к Пантелевне напроситься, на мастер-класс по лепке настоящих пельменей, а пока и эти сгодятся. Сотейник кипел на плите рядом с туркой, за окном матерились рабочие.

— Ты русский человек или нет? — выговаривал цыганистого вида Роман еврею Боруху, — Ты зачем туда гвоздодер положил? Чтобы он на башку кому-то свалился?

Завтра предстоял тяжелый день — за мной должны были заехать на своем газоне-будке электромонтеры из аварийной, и потому я намеревался просто отдохнуть: почитать книжку, поесть и лечь спать пораньше. Когда рабочие наконец удалились, я наконец сервировал стол, наложив в супницу пельменей и сдобрив их священным месивом из томатного соуса и сметаны, нарезал зелень, открыл бутылку "Днепровского" и уселся в кресло, глядя прямо в глаза сове-ночнику из мыльного камня. Сова смотрела на меня не мигая и ничего не говорила.

— Ды-дынь!- клямкнула калитка. А потом — еще и еще, — Дынь! Дынь!

— Кого там нелегкая принесла?! — заорал в окно я, взбешенный.

Ответа не было. Только продолжала ляпать калитка. Пришлось бросать выдыхающееся пиво и остывающие пельмени, совать ноги в ботинки и выходить на улицу.

У калитки стояла Май — прекрасная и элегантная.

— Гера... — начала она, — Некрасиво так поступать с девушкой... Как джентльмен, после всего, что между нами было, вы обязаны...

— Руссо туристо, — сказал я, — Облико морале.

— Скотина, — прошипела она и вдруг — ДАЦ! Влепила мне пощечину, — Так и знай Белозор, тебе это так просто не пройдет!

Я ошарашенно наблюдал, как она скрывается за поворотом, а потом оттуда выезжает машина такси. Видимо, наученная горьким опытом, попросила водителя за денюжку малую подождать некоторое время... Дурная баба. Я плюнул под ноги и пошел есть пельмени.

Глава 5, в которой тают на сердце моем провода

глава основана на реальных байках, услышанных от старых электромонтеров службы ЛЭП.

сколько в них правды — я понятия не имею.

— Гера? Ну, что ты как этот! Залезай в будку! — этот чубатый хохол был мне знаком и не знаком одновременно.

Волевой подбородок, ироничный разлет бровей, ехидные голубые глаза и — роскошная шевелюра! Деда я помнил с замечательной лысиной, слегка располневшего, но еще крепкого, мощного мужика — до тех пор, пока последствия работы по ликвидации аварии в Зоне отчуждения ЧАЭС не дали о себе знать, и страшная болезнь не забрала его в течение пары месяцев... И вот теперь — поджарый молодой энергетик лет сорока машет мне из "газона" аварийной службы ЛЭП.

— Осип Викторович?

— Да, да! Не стой как ёлупень, залезай! Нам под Вышемир ехать... — он протянул мне крепкую руку, и я, ухватившись за нее, запрыгнул в дверь будки.

Ночной дозор из фильма по книге известного фантаста — вот кого они напоминали. Такие же ватники, каски, симпатичные простые лица — небритые и помятые. Ну, и машина — в тему. Не "ГОРСВЕТ" конечно, но тоже — не хухры-мухры.

— Давай, Вася, поехали! — дед постучал в окошечко кабины, и газон сорвался с места.

— Викторович, так что там за дела? Чего тебя с нами понесло? — спросил один из электромонтеров, пожилой тертый мужик,- Ты же теперь нача-а-альство, можешь в кабинете сидеть и в потолок плевать!

— А на вот, почитай, чего мне Кукин написал.

— Эт чего?

— Эт объяснительная евоная. Читай уже.

Тот углубился в изучение листика в клеточку а потом загоготал. Чуйко (нужно было заставлять себя звать его так, всё же для Геры Белозора он никакой не дед) спросил:

— Ну?

— "... по словам местного населения, ущерб ЛЭП был нанесен машиной типа КРАЗ, которая повредила опору, и, как сказали очевидцы, скрылась в неизвестном направлении". Хы-хы-хы. Кукин вообще там был? Какой, к едрени матери, КРАЗ?

— А ты, Петрович, не хыхыкай. Что нам теперь с этим дурнем делать? — Осип Викторович цыкнул зубом, — Уволить, может? Или выдать премию лещами?

— А можно — воблой? — встрепенулся вдруг дремлющий в углу смуглый полный монтер.

Он говорил, тщательно окая, но на жителя Поволжья никак не походил. Скорее — на румына или цыгана.

— А ну-ка тихо, Иван! — шикнул на него Чуйко, — Чтоб до Вышемира протрезвел. Понятно?

— Понятно, — сказал Иван абсолютно трезвым голосом. И тут же запрокинул голову: — Хр-р-р-р!

Один из электромонтеров дал ему подзатыльник, голова переместилась на грудь и храп прекратился. Однако спать сей персонаж продолжил.

— Я так думаю: приедем — посмотрим. Если сами линию восстановим — тогда и докладывать Цыцуре не будем. Скажем — стихия виновата. Временные водные потоки. А если и вправду что-то серьезное — тогда Кукину будет больно.

Осип Викторович повернулся ко мне:

— Гера, я надеюсь, вы понимаете, что писать нужно, а что — не очень?

— Я тоже надеюсь, — откликнулся я, — Но давайте так: я как-нибудь напишу, а потом мы с вами встретимся, и текст вы проверите.

— Вот! Учитесь, хлопцы. Человек понимает, как работать надо! Посоветовался бы Кукин со мной — сделали бы всё культурно, а сейчас...

А сейчас "газон" трясся по полесским грунтовым дорогам, размытым осенними дождями. Хлопцы дремали — и я тоже.

***

Обильные дожди последних недель наполнили вышемирские речушки, болота и мелиоративные каналы водой. Некоторые из них даже вышли из берегов, превращаясь в те самые временные водные потоки. Локальное мутное море заполнило собой низину недалеко от деревни, и под порывами сырого промозглого ветра шло рябью. Одиноко посреди него стояла деревянная опора.

Линия электропередач была отключена, так что плещущиеся в воде оборванные провода монтеров особенно не пугали.

— Ну, понятно. Хреново закопал! — Чуйко похлопал по покосившемуся столбу — брату-близнецу того, который кренился посреди воды.

Стоящая под углом опора, послужившая причиной обрыва, явно была на совести неизвестного Кукина. Электромонтеры мрачно смотрели на результат халатности коллеги, прикидывая — справляться самим или всё-таки слить бездельника начальству.

— Ладно, — махнул рукой Осип Викторович, — Работаем. Людям в Вышемире свет нужен... А пока мы Цыцуре сообщим, пока технику пришлют — стемнеет. Что мы — столб не поправим? Лебедка есть, инструмент есть — справимся!

Я сделал несколько фото в стиле "американцы поднимают флаг над Иводзимой". В роли американцев — аварийная бригада ЛЭП, в роли звездно-полосатого флага — огромное бревно опоры, пропитанное неизвестной дрянью. А потом — отложил фотоаппарат, надел такие же, как и у монтеров, ватник и рукавицы и впрягся в работу.

Столб выровняли, укрепили подпорками, заодно — поправили керамические изоляторы. Петрович с надетыми на ноги крюками -"кошками" как раз находился наверху и налаживал провода, когда из "газона" появился заспанный Иван, зевнул, сладко потянулся и сказал, опять — "окая":

— О! А вы что — уже всё сделали? Молодцы!

— Ну, едрёный корень! — сокрушенно покачал головой Викторович, — Хлопцы, я знаю, кто поплывет к той опоре!

Хлопцы заулыбались. Они уже предвкушали незабываемое зрелище.

***

Лодка — обычный деревянный "човен" — нашлась довольно быстро. Ее предоставил местный рыбак, который, однако, участвовать в ремонте ЛЭП и перевозке Ивана категорически отказался.

— Электричество убьет! — сказал он, — Я что — кина не бачил? Гребитесь сами как хотите!

Пришлось Ивану грузить в лодку "кошки", страховочный пояс, инструмент и всё прочее, садиться на весла и грести по мутной водичке к опоре. Привязав судно к столбу, он полез наверх, что-то бубня и приговаривая. Фото, кстати, тоже получились отличные: водная гладь, одинокий столб и эпичный монтер в оранжевой каске и всей амуниции, который с очень серьезным с похмелья лицом крутит что-то там, на самой вершине.

— Чорт! Чо-о-о-орт! — внезапно заорал Иван и замахал руками, отбиваясь от неведомой напасти.

Монтеры, которые курили тут же, сидя на корточках или опершись на борт "Газона", повскакивали в испуге.

— А-а-а-а-а! — продолжал вопить Иван, — Спасите, хлопцы, чо-о-о-орт!

-Тьфу, ёлупень! — закричал Чуйко, — Какой же это черт? Это мышь! Летучая! Слезай оттуда, что ты как этот?!Монтеры потешались над Иваном и ржали до слез. А тот наконец успокоился и принялся слезать со столба. Проявляя чудеса ловкости и эквилибристики, он снял с себя пояс, потом — "кошки" и принялся отвязывать лодку. Ветер усиливался, лодку помаленьку относило всё дальше и дальше по течению. Как так вышло, что Иван повис, зацепившись за корму своего судна ногами, а за опору — руками вопрос непраздный, но ситуация была безвыходная. Подтянуть "човен" обратно к столбу сил у него не хватало, лицо покраснело от натуги, пузо уже касалось воды, и он снова закричал:

— Спасайте, хлопцы!

— Ива-а-ан! — кричали хлопцы, — Бросай шхуну, плыви сам!

— А-а-а! — Иван шлепнулся в воду и энергичным кролем двинул к берегу, активно загребая руками.

Лодку тихо-тихо под воздействием ветра тоже прибило к берегу, и мы с водителем Васей отправились за ней, топая по грязи.

— Ива-а-а-ан! — монтеры продолжали мстить товарищу за то, что он проспал самую тяжелую часть работы, — Померяй глубину!

— Так утону же! — булькал Иван.

— А ты померяй!

— ...ять! — сказал Иван, когда оказалось, что "временные водные потоки" едва ли достают ему до колена, — Чтоб я сдох!

***

ЛЭП восстановили, по звонку в контору из сельсовета — подключили к сети. Вышемирские жители монтеров благодарили от души, а монтеры планировали продуктивное окончание рабочего дня. Отогревшийся в будке неунывающий Иван ругался с Петровичем по поводу подсолнечного масла:

— А я говорю — не обдрищусь! Наоборот — очень полезно для организма!

— Слушай, — сказал Петрович, — Если ты залпом выпьешь стакан подсолнечного масла — я тебе куплю бутылку.

— Беленькой?

— Беленькой. Вот работу закончим — зайдем в сельпо и возьмем масла и водки. Бахнешь стакан — я тебе сразу бутылку.

Иван задумался и облизал пухлые губы.

— А Викторович что?

— А что Викторович? Я сейчас ему суть спора изложу, и он скажет, что ты идиот!

Дед возвращался из сельсовета мрачный:

— Ну что, хлопцы? Не судьба нам в Дубровицу вернуться — замыкание на Верхних Жарах. Ничего срочного, всё работает — но разобраться надо, — а потом повернулся ко мне: — Хотел, Гера, монтерского хлебца? Ну, вот. Еще и в будке заночуешь, почувствуешь нашу работу на своей шкуре...

Хлопцы поворчали и полезли за нехитрым ужином: у каждого с собой был тормозок. Сало с мясными прожилками, лучок, черный хлеб, вареная бульба, яйца и малосольные огурчики. Соль в спичечном коробке, чай из эмалированных кружек, нагретый на буржуйке. Быть нахлебником я не желал. А потому — потопал в сельпо.

На полках было не густо. Однако хлеб, плавленый сырок, пряники я взял. Тушенки не было — потому взял нечто весьма специфическое. Жестяная банка, а на оранжевой этикетке вместо головы коровенки — голова младенца и надпись "Консервы мясные детские". Бр-р-р-р! Пока я размышлял над особенностями советского маркетинга, в дверь вошли Петрович и Иван.

— Девушка! — сказал старый монтер, — Дайте бутылку подсолнечного масла, бутылку водки и стакан.

— Хех! — сказала девушка, — Это с чегой-то такой странный выбор? Вы б на закуску лучше кильку в томате взяли — все берут и всем нравится!

— Так тут такое дело... — почесал затылок Петрович, — Вот этот дурень говорит, что выпьет стакан подсолнечного масла залпом. А я ему за это бутылку водки обещал.

— Хе-хе! — бабенка за прилавком задорно усмехнулась, достала из-под прилавка стакан и масло в стеклянной бутылке, подставила стул и полезла за водкой.

Иван и Петрович, да и я тоже, завороженно наблюдали за ее роскошными формами под синим халатом. Немаленькая девочка, но и толстой ее не назовешь... В общем — есть женщины в русских... То есть — полесских селеньях!

Бутылок с водкой у нее было две. Коварная продавщица заглянула в глаза несчастного Ивана и загадочным голосом проговорила:

— А если два стакана выпьешь — я тебе и вторую бутылку подарю. И газету еще дам, пригодится.

Иван смотрел совсем не в ее глаза, а намного ниже и потому, или не потому — сглотнул.

— Чорт с вами. Наливайте!

Желтая густая жидкость забулькала в стакане. Толстые смуглые пальцы ухватились за его граненые стенки... Большими глотками этот невероятный человек выпил двести граммов масла, поставил и стукнул донышком по прилавку:

— Фе-е-е-е... Ещё!

— Ой дура-а-ак! — схватился за голову Петрович и сунул продавщице несколько монет, — Дайте еще одну газету.

Второй стакан заходил тяжело. Видно было, что Иван страдает и прикладывает массу усилий. Последние капли стекали в его рот совсем медленно.

— Всё! — победно выдохнул он и ухватился за живот обеими руками, — Где мой выигрыш?

Бутылки отправились в необъятные карманы брезентовых штанов, и толстенький монтер пошел на выход — очень странной походкой.

— Ну всё, теперь у вас не товарищ, а бомба замедленного действия, — предупредила девушка за прилавком, — Полтора часа максимум — и будет горе! Проходите, не создавайте очередь!

О женщины — имя вам коварство! Ну ладно, Иван — дядько очень странный, это сразу ясно. Ладно — Петрович, хочет дурака отучить от излишней самонадеянности и одновременно позлорадствовать из чисто хулиганских побуждений. Но ты-то, милая барышня, зачем про второй стакан сказала? Зачем несчастного соблазняла второй бутылкой?

Я расплатился и вышел на улицу.

Монтеры точили лясы с местными на небольшой площади, где стояли сельпо, сельсовет, клуб, библиотека и закусочная. Щелкали семечки, мужики доедали остатки перекуса.

Ветер успокоился, едва-едва гоняя по земле первые опавшие листья. Возвращались домой коровы с пастбища, мотая рогатыми головами и грустно мыча. Хозяйки встречали своих Зорек и Машек у калиток, заводили во дворы. Брехали неугомонные собаки.

— Поехали, хлопцы? Заночуем уже около места, чтобы с утра раненько разобраться, что там за замыкание было. Как рассветет — так и приступим и часам к десяти будем дома! — скомандовал Чуйко. — По коням!

***

До Верхних Жар от Вышемира — километров пятьдесят. Мы ехали их, наверное, часа три. Причина была проста: Иван дристал. Он просил машину остановиться каждые пятнадцать минут и убегал в кусты весьма надолго. Успело всерьез стемнеть, народ даже устал глумиться над незадачливым коллегой... Рубило в сон, и в итоге все, кроме Викторовича и водителя Васи, которые бдели в кабине, и Ивана, которому тоже не спалось, разлеглись в будке, заняв почти всё пространство. Я тоже прикорнул в углу, стараясь держаться подальше от непонятной трубочки, из которой периодически капала горячая вода, и от печки-буржуйки, которую натопили до раскаленного состояния.

Уснул я сном праведника, положив под голову оранжевую монтерскую каску. А проснулся от странного звука:

— Бом-м! Бом-м!

— Ива-а-ан! — застонал Петрович, — Какого хрена?

Иван не откликался. Он спал. С ведром на голове. На ведро из странной трубочки капала вода, но исстрадавшемуся и до синевы пьяному Ивану было фиолетово. Две бутылки в одно рыло, на кристально чистый после многочасовых страданий желудок и кишечник — это даже не Хиросима и Нагасаки. Это Содом и Гоморра.

В будке проснулись все. И все злобно смотрели на Ивана.

— Бом-м! Бом! — падали капли на жестяное ведро.

— Зараз адбудзецца вынас цела! — сказал кто-то из хлопцев по-белорусски, — У меня уже сил нет. Я его убью!

— А ну-ка, тихо! — сказал дед, — Берите этот брезент. Этот ёлупень будет спать на крыше.

Ёлупня скрутили подобно мумии, чтобы не замерз, оставив одну лишь дырку для лица, затащили на крышу фургона и уложили там на бок поудобнее, а то ведь вдруг блевать будет? Может и захлебнуться ненароком! Его привязали веревками за скобы по бокам крыши и с чувством выполненного долга полезли в будку. Замерзнуть у бедолаги не получится — брезента намотали действительно много, Иван внутри должен был чувствовать себя как в теплом спальном мешке.

— Давайте спать! — сказал Викторович, — Никуда он не денется.

***

— Помогите, хлопцы-ы-ы! Меня парализовало! Петро-о-о-ович, у меня столбняк! Продавщица какую-то дрянь в масло подмешала!

— ...я-я-я-я-ть!!! ИВАН!!!

Утро началось с первыми лучами солнца, которые разбудили Ивана на крыше, а он разбудил нас. Зато — проснулись. Раскрутили товарища, спустили на грешную землю — и отправились обследовать ВЛЭП.

По всему выходило — виной были аисты. Печальная статистика — большая часть коротких замыканий на высоковольтных линиях случается именно по вине этих летающих товарищей. Страдает энергосистема, погибают птицы...

— Что делать — не представляю! — посетовал Чуйко, — Вьют буслы гнезда на опорах — это полбеды, хотя тоже очень некстати. Порой обрывы случаются. И вот так по-дурацки гибнут. Жалко! Красивые птицы.

— Послушайте, Осип Викторович! — у меня в голове щелкнуло, — А хотите — рацуху? Даже две!

Я понятия не имел — делали тут такое или нет, но... В Дубровице в начале двухтысячных при нашем городском РЭС открылся цех, где на месте сваривали приспособления как раз для противодействия аистам. Обычные рогульки, перекрученные стальные прутья, которые крепились на поперечинах опор вверх штырями. Аист, он же бусел — птица умная, на такую ненадежную конструкцию садиться ни в жизнь не будет!

А что касается гнезд...

— А что — гнезда? — заинтересовался дед.

— А вот специальный такой конус, или площадочку на кронштейне крепить на вершину бетонной опоры? Чтобы проводов и изоляторов никак не касалось? Деревянные столбы — Бог с ними, а бетонные-то выдержат! — это я видел тоже в будущем, в Малоритском районе Брестской области.

— Во дает! — дед с удивлением глянул на меня, — Петрович, слышал? Как думаешь — Цыцуру уговорим?

— Цыцура тоже за буслов переживает. Думаю — уговорим! Дело хорошее! Таких хреновин установи через десять столбов на одиннадцатый — и остальные будут в безопасности. А рогульки эти — пф-ф-ф, это ж как два пальца об асфальт. Там работы на пять минут для толкового сварщика.

— Это что — не зря мы тебя с собой взяли, получается, а? Не такой ты и ёлупень? Могёшь! — усмехнулся дед, и мне на душе стало очень-очень тепло.

Глава 6, в которой ведутся странные и многообещающие разговоры

В Дубровице действовал литературный клуб. Они собирались в библиотеке имени Крупской, читали вроде как стихи и делали вроде как разборы произведений. Кое-кто из сих насквозь творческих личностей даже публиковался порой в нашем "Маяке" на литературной страничке. Я не особый специалист в плане поэзии и литературы, зарифмовать могу разве что слова "попа" и "жопа", но если "литературка" шла в публикацию в те дни, когда дежурил по редакции я... Это было больно.

И вот меня пригласили на заседание клуба. "Каллиопа" — вот как он назывался. Наверное, хотели заметку про себя, красивых. По-другому это приглашение расценить я не мог, так как стихов не писал, а мои байки — это всего лишь байки, но никак не литература. Патронкин — председатель этого сообщества по интересам — вел заседания, предоставляя слово каждому. Бойкие пожилые дамы и стремные моложавые товарищи с немытыми волосами декламировали свои шедевры, остальные перешептывались меж собой о том, какое же это убожество, а вслух произносили хвалебные речи и хлопали в ладоши.

— Браво! Талант! Замечательно!

А потом сами точно так же выходили, декламировали и деланно смущались под фальшивые аплодисменты:

— Право, не стоит... Это не я, это вселенная транслирует откровения через мой совершенный разум, мою тонко чувствующую душу... — и начинали скромно кланяться и улыбаться.

Я никогда не понимал — у них правда настолько болезненная ситуация с самооценкой? Кажется — чего уж проще? Берешь стихи, которые тебе нравятся, например — Блока. Или там — Есенина. И сравниваешь со своими стихами. И думаешь — похоже или не похоже? Ну да, поэзия — дело тонкое, индивидуальное, каждый пишет по-своему... Но тут как и с художниками. Умеешь ли ты красиво рисовать лошадку? Я — нет, так я и в художники не лезу. В поэты, кстати, тоже. Хотяразмер подобрать смогу, и "попа-жопа", как говорил выше, срифмую.

— ... мои душевные страдания

Она не может оценить

Души печальные метания

Она не хочет утолить! — закончил очередной поэт, тряхнул сальной челкой и сорвал овацию.

Я скрипнул зубами. Тетенька — кажется, заместитель Патронкина — вдруг придвинулась ко мне чуть ближе и спросила громким шепотом:

— Герман Белозор? Это ведь вы?

— Ну, я...

— Скажите, а кто вам правит тексты?

— Что, простите?

— Ну, тексты — кто их вам редактирует? Вижу же, что ваши очерки написаны просто отлично!

Она вогнала этим меня в ступор. Вот сейчас мне злиться или гордиться? С одной стороны — говорит, что написаны отлично. С другой — выражает прямое сомнение в моей способности писать хорошо. Кто-то типа может поправить мои тексты так, чтобы было "отлично", а я сам так написать — не могу?

— Корректоры запятые ставят, — буркнул я как можно более вежливо.

— То есть вы — сам? — сделала круглые глаза тетенька, — Да ну! Ну, признайтесь же — Светлова вам правит? Или кто-то из области? Я, например, не стесняюсь — мы с Валерием Геннадьевичем очень много работаем над моими стихами...

Валерий Геннадьевич — это Патронкин. На кой черт ему это надо? Не понял я еще, что это за человек, и не понял — стоит ли вообще понимать? Может тоже — организовал эту странную тусовку, чтоб самолюбие потешить? Хотя рассказы я его читал — довольно неплохие зарисовки в стиле соцреализма.

Сделав пару фоток тетенек в пафосных позах, несколько общих видов зала со зрителями, у которых были фальшивые одухотворенные лица, я стал страдать дальше, сидя на своем месте.

Под занавес один дедок прерывающимся голосом исполнил акапелла романсы собственного сочинения. Кажется, теперь больно было не только мне. Прятали лица работники библиотеки, закатывали глаза бабушки-поэтессы, даже Патронкин, болезненно морщась, тер виски.

Наконец дедуля допел и закашлялся. Кашель утонул в громе аплодисментов. Кажется, ему хлопали потому, что он всё-таки закончил. Народ потянулся на выход, я слегка задержался, пропуская вперед женщин, стариков и инвалидов, и потому Патронкин смог меня перехватить.

— Гера! Вы торопитесь?

— Тороплюсь. В "Юбилейный".

— А, ну тогда я с вами пройдусь, ладно?

Тут было недалеко, и мы некоторое время шли по скверику молча. Наглые голуби сновали туда-сюда по дорожке, и не думая пугаться и взлетать. Я едва не наступил на одного из них, и, тихо выругавшись, просто отпихнул обленившуюся птицу в сторону. С деревьев капало: дождь прошел совсем недавно, и покрытые побелкой стволы все еще имели на себе пятна сырости, а в выемках тротуарного асфальта блестела вода.

— Так что вы скажете? — спросил Патронкин.

— Погода хреновая, — безразлично пожал плечами я.

— Ну же, Гера! Вы же знаете, о чем я спрашиваю!

— А-а-а-а! Тогда могу сказать одно — вы героический человек. Понятия не имею, зачем тянете на себе всю эту богадельню...

— Категорично... — остановился он, — Достаточно резкое высказывание, вы не находите? Литературная жизнь в нашем городе...

— Литературная жизнь в нашем городе похожа на ситуацию, как если б собака сдохла, а родители разрешали мальчику еще поиграть с ней некоторое время.

— Ужас какой!

— Это не я сказал, это вы!

— Но я про собаку!

— А я про литературу...

— С вами можно говорить начистоту? — спросил он.

— Понятия не имею, — ответил я, — Но я не склонен передавать свои разговоры с кем-бы то ни было третьим лицам — если вы об этом.

— Тогда — можно. Люди боятся, — сказал он, — Мы живем в таких условиях, когда каждое лишнее слово...

— Бросьте, товарищ Берия помер почти тридцать лет назад.

— Но наследники его дела остались! Они душат культуру, душат интеллигенцию... О каком уровне литературы можно говорить, когда нет свободы слова, свободы творчества!

-Ну, положим, в вашем конкретном клубе она ведь есть?

Он явно подумал, что я делаю ему комплимент и расправил плечи:

— Да! У нас свободное сообщество! Мы не ограничиваем своих членов в творчестве!

— А может, стоило бы?

— В каком смысле?

— Ну, тот дедуля с романсом в конце... Все страдали!

— Но ведь это другое!

Я чуть не рассмеялся ему в лицо. Другое! Романсы — это цветочки. С таким подходом тут скоро такое начнется, что живые позавидуют мертвым!

— Гера, но вы ведь сами... Мы ведь должны бороться за...

— Не нужно бороться за чистоту, — сказал я, — Нужно подметать. Вы вот всё пытаетесь бороться за повышение уровня советской поэзии и прозы. А лучше — пишите хорошие стихи и книжки, Валерий Геннадьевич. Всего доброго!

Странный разговор получился и бесполезный. Я-то сам тут только и делаю, что борюсь за чистоту... Надеюсь, Патронкин не обиделся.

***

Определенно — раскрашенные в яркие цвета многоэтажки меня радовали. На фоне серого неба они смотрелись просто замечательно! Не зря ведь все снаряжение полярников делают ярким. Дело тут не только в том, чтобы выделяться на снегу. Мы, люди, стали существами, которые по большей части получают информацию и эмоции благодаря зрению. Есть и другие органы чувств, но с появлением в нашей жизни письменного слова и изобразительного искусства во всем его многообразии именно визуальные образы заняли первое место.

Из 365 дней в году на солнечные приходится всего около 90 — это в среднем по Полесью. Пасмурных — 181. Остальные — переменная облачность. То есть более полугода преобладающий цвет в жизни белоруса — серый. Почему серый, а не белый — снег же? Белорусская зима — это не только и не столько снег. В первую очередь — это слякоть, изредка перемежающаяся морозными недельками в феврале и конце марта. Серость, серость, серость. Апатия, уныние, агульная млявацсь и абыякавасць да жыцця. То бишь — общая вялость и безразличие к жизни.

А тут — желтые, зеленые, оранжевые, красные панельки! Город действительно преобразился! У Сазанца, видимо, краска осталась, потому что даже шиферные крыши частных домиков вдоль центральных улиц теперь приобрели бросающуюся в глаза расцветку. Вот это я понимаю — прогрессорство! Черт меня побери, если на улицах Дубровицы улыбающихся людей не стало раз в пять больше!

Чего я стоял и пялился на раскрашенные девятиэтажки? Потому что Волков попросил меня встретить группу товарищей из Министерства лесной и деревообрабатывающей промышленности БССР и провести с ними экскурсию по городу. Сейчас эти господа-товарищи изволили откушать в "Волне" и теперь неспешной походкой двигались мне навстречу по верхней набережной.

А я стоял над обрывом, и подо мной летали ласточки-береговушки, Днепровские воды внезапно стали бурными, покрылись пенистыми барашками под порывами ветра, которые срывал с деревьев листья и веточки и бил прямо в лицо, заставляя задыхаться.

— Доброго дня! — наконец, морщась от порывов стихии, минские товарищи подошли ко мне достаточно близко, — Может быть, мы от ветра спрячемся?

Только он это спросил, как ветер, дунув еще раз и швырнув в лица столичным гостям по пригоршне водяной пыли, утихомирился.

— Хе-хе, Митрич, нужно было сразу спросить — глядишь, и не продуло бы Михалычу спину!

Гостей было трое. Все — какие-то одинаковые, плотные, с лысинами, небольшими брюшками и в бежевых плащах. Трое из ларца, одинаковых с лица. Михалыча можно было определить по неестественно ровной спине, Митрича — по самой большой лысине, а третьего — Митрофаныча — по самому субтильному телосложению.

— Давай, товарищ Белозор. Бухти, как космические корабли... — этот самый Митрофаныч попытался взять панибратский тон, но тут же осекся, натолкнувшись на мой свирепый взгляд.

Я ему не Пуговкин, чечетку плясать не собираюсь.

— Понял, понял... А ты тот Белозор или другой?

— Если вы мне денег хотите дать — то тот, а если наоборот — то другой, — коряво пошутил я, желая разрядить обстановку.

Минчане охотно рассмеялись. Мы все, видимо, были завязаны на Волкова, и ссориться нам было не с руки.

— Итак, на этом самом месте, на котором мы стоим, в 1911 году останавливалась процессия из судов, следующих из Иерусалима в Полоцк с миссией доставить мощи Евфросинии Полоцкой — великой просветительницы белорусской земли — на родную землю. Корабли встречало целое море народа, все люди хотели поклониться и почтить память этой необыкновенной личности. История ее жизни — удивительна. Не желая подчиниться патриархальному средневековому укладу, она в юности отказалась выходить замуж и отправилась в монастырь, чтобы посвятить себя служению Богу и людям, и добилась там немалых успехов — стала игуменьей, настоятельницей монастыря. Под ее началом возводились монастыри, создавались школы для обучения народа грамоте, книжные мастерские, лечебницы и странноприимные дома... Проведя жизнь в трудах, она в старости решила исполнить свою мечту и посетить Палестину, куда и отправилась. Евфросиния Полоцкая достигла цели — и умерла в Иерусалиме...

Мы шли по городу, и я указывал то на одно, то на другое здание или место и от души травил байки:

— Улица Советская ранее носила название "Успенская", в честь Успенского собора. Собор сейчас разрушен — вы можете видеть фасад Краеведческого музея и заросли кустарников... До войны там был клуб, потом — планетарий, после войны — Дом культуры, теперь — заросли, м-да. Так вот! Сто лет назад на этой самой улице Успенской существовало негласное правило: по правой стороне гуляют люди семейные, остепенившиеся. По левой — те, кто ищет пару... Таким образом гораздо сложнее было оконфузиться и попытаться обаять занятую девушку...

Минчане настоятельно потребовали зайти в бывший костел и купить там пивка.

— Подожду на улице, вы не против? — спросил я.

Мне пить пиво в костеле претило. Им — нет. Когда они вышли — потяжелевшие и отдувающиеся, я продолжил экскурсию:

— В создании внешнего облика этого готического здания, которое лишено своего настоящего шарма по причине уничтожения колокольни с окном-розой и стрельчатыми окнами, принял самое непосредственное участие император Александр II. По какой-то причине проект строительства костела попал монарху на стол, и он перечеркнул чертеж и отправил на доработку "за недостаточной изящностью фасада".

— Изящность — дело серьезное! — покивал Митрофаныч, — Гера, вот вы это всё так интересно рассказываете... Повторить сможете? Мы пробовали экскурсовода в музее взять — так сплошная скука!

— Смогу! — пожал плечами я, — А для кого?

— Петр Миронович очень вашим городом заинтересовался, — ответил за всех Михалыч, — Говорит, мол, Дубровица в последний год — сплошной фейерверк. Хочет приехать, познакомиться поближе с людьми, с городом... Он был уже тут, но мельком, мельком...

Петр Миронович? Так это Машеров, получается? Так они...

— Так вы не из министерства? — поднял бровь я.

— Из министерства, из министерства. Каждый из своего. Так мы можем на вас рассчитывать?

— Есть условия, — поднял вверх палец я.

Они как-то сразу поскучнели. Подумали, наверное, что я буду просить боны, деньги, чеки в "Березку"... Срал я на "Березку".

— Мне нужно интервью с Машеровым.

— О! — сказал Митрофаныч, — А Волков предупреждал. Рвач!

— Рвач — это тот, кто использует свое положение для получения личной выгоды, — поправил его Митрич, — А этот — всё для работы. Акула пера.

— Ну, мы уточним. Думаю, Петр Миронович будет не против, полчаса вам выделит.

— Полчаса мне хватит.

— Хватит ему! — переглянулись трое из ларца, — А скажите-ка, вот это здание...

— Бывшая почтово-телеграфная контора. Здесь до последнего отбивались коммунары во время мятежа штабс-капитана Стрекопытова. Скажу по-секрету, Дубровица была очень белогвардейским городом... Именно здесь повстанцы получили поддержку от железнодорожных рабочих, солдат местного гарнизона и спортивного общества "Сокол"...

— Вы слышите, коллеги! Эк задвигает! Нет, он точно нам подходит!

Дождь усилился и минчане с отчествами на "М", ничтоже сумняшеся, побежали прятаться в горсовет — благо, до него было недалеко.

— Можете быть свободны, Гера! Мы с вами свяжемся! — прокричал Митрофаныч, — Не мокните!

Вот, и что это было? Кто это вообще такие? Только один человек знал ответ на этот вопрос. А потому — я устремился к телефонной будке. В ней уже прятались две мелкие ледащие псинки, которые сучили ногами от холода, и сидел на аппарате наглый воробей. Псинок я задвинул ботинком в угол, на воробья мне было плевать. Монетки полезли в щель, и я сунул палец в отверстие в диске.

— Василия Николаевича можно? Да, Волкова. Скажите — Белозор!

Секретарша на том конце провода явно врубилась в ситуацию, потому что переключила меня моментально.

— Гера? Волков у аппарата. Что там у тебя?

— Это что было? Что это за клоуны?

— Смотрины. Да! И не клоуны скорее, а дрессировщики. Или там фокусники. Факиры-шпагоглотатели.

— А я на кой черт этим глотателям?

— Ты меня спрашиваешь? Я им рассказал про изделие из мореного дуба номер раз — письменный стол для Петра Мироновича — они сделали стойку и предложили организовать визит через месяца-полтора. Да! Ну, и экскурсию попросили по городу, мол, уже с июня месяца нами всеми там наверху сильно интересуются.

— Нами это вами?

— Нами, Гера, нами. Да! Можешь пальцы позагибать, вспоминая имена-пароли-явки. Всё ты понял. А если не понял — заезжай, у меня обеденный перерыв через двадцать минут, а в столовой — свиные отбивные! И жареная картошка с огурчиками и помидорчиками — по блату, как директору.

Мой желудок взвыл так громко, что Волков коротко хохотнул:

— Давай, садись на автобус — я скажу накрывать стол и на тебя! Как известно: голодное брюхо к учению глухо, да!

Мне оставалось только набрать редакцию и сказать, что совершенно внезапно их незаменимого Белозора к себе пригласил Волков, так что после обеда меня можно не ждать. Арина Петровна повозмущалась для проформы, а потом приказным тоном спросила:

— Сможешь там среди молодых рабочих опрос сделать по поводу досуга в нерабочее время? Куда ходят в городе, чем увлекаются...

— Сделаю, нет проблем. Фотоаппарат у меня с собой.

— Это в субботний номер! — застрожилась она.

— Утром всё будет!

— Ну-ну! — Арина Петровна знала, что я всё сдаю в срок, просто делала вредный вид.

Ну, и Бог с ней. Меня ждала картошечка, свинина... И Волков.

Глава 7, в которой становится страшно

Автор настаивает — все политические, исторические и экономические расклады, изложенные устами героев этой главы, не отражают гражданскую позицию создателя книги и его мировоззрение и совершенно точно являются вымышленными и недостоверными. Или нет.

Честно говоря, поначалу я растерялся. Полностью пустая столовая ПДО, только за одним столом — несколько мужчин, которые, скинув пиджаки, повесили их на спинки стульев, закатали рукава рубашек и отдавали должное жареной картошке и свиным отбивным.

И что это были за люди? Волков, Драпеза, Привалов, Исаков — этих я уже знал. Двое были мне знакомы заочно и шапочно. Рыжий и конопатый толстый дядька — Сахарский, директор пивзавода, и худой, похожий на коршуна Борис Францевич Рикк — генеральный директор Дубровицкого прокатного завода. Еще одного — седого мощного человека, похожего на отставного военного, я видел впервые в жизни, как и невысокого растрепанного дядечку с большим ртом и натруженными мозолистыми руками.

— Не стесняйся, присаживайся! — сказал Волков, — Да! Наташенька! Принесите Белозору порцию.

Он по очереди представил меня всем присутствующим, и каждый из них реагировал по-своему, но все — с узнаванием. Наверное — статьи читали. Седой дядька оказался главой строящегося завода "Интервал". Его звали Иван Степанович Рогозинский. Насколько я помнил, в будущем это предприятие производило электронику, в том числе — двойного назначения. В свое время, по слухам, там даже делали микросборку для космических кораблей и баллистических ракет. Завод должны были ввести в строй вот-вот.

А маленького большеротого человека я вспомнил — он часто мелькал в газете во время посевной и жатвы. Прилуцкий его фамилия, председатель самого передового в районе колхоза-миллионера "Оборона страны". Широко известный в узких кругах человек, орденоносец, знатный хлебороб.

— Кушай-кушай, — похлопал меня по плечу Привалов, — И на ус мотай. Надеюсь, ты не заряженным пришел?

Я подавился отбивной:

— Мне дорога моя жизнь! — а сам похолодел, думая, не нажал ли я запись на диктофоне, спрятанном в кармане пиджака? Вроде бы — нет.

Говорил Сахарский.

— ... в Прибалтике, по обмену опытом. Послушайте, они там смотрят никак не в сторону Москвы! Ну да, причины вроде как есть — независимость до сорокового года и всё такое... Но меня удивляет другой вопрос: неужели братья наши латыши и эстонцы, мечтая о том, чтобы жить "как в Швеции и Норвегии", всерьез думают о том, что в Швеции и Норвегии кто-то хочет, чтобы в Прибалтике жили так же, как и они? Вот простой пример: рижские шпроты. Их кушает весь Союз, а еще — половина Организации Варшавского договора! Рабочие места, соответствующие деньги в республиканский бюджет, инфраструктура, дома отдыха, больницы и всё такое прочее — результаты именно наличия огромного рынка сбыта. Нужны рижские шпроты капиталистам в Швеции? Или в ФРГ? Нет. Зачем им плодить конкурентов? И что в таком случае будет с рабочими? С заводом? С тысячами людей, которые завязаны на его обслуживание? А таких заводов не один... Зачем Европе РАФ если есть "Фольксваген"? Зачем "Рижский бальзам", если имеется "Егермейстер"? Да выпусти наших прибалтов в условия свободного рынка и конкуренции — их сожрут и выплюнут!

— Да, Пал Палыч, не ожидал, не ожидал... Я-то думал — вы того, а вы — этого! — усмехнулся Рикк, — Это вы сами дошли, или подсказал кто?

— Послушайте, Борис Францевич, я продолжаю утверждать, что мы живем с вами, увы, не в самой прекрасной стране на свете! Всё не так, как в "Книжках внеклассного чтения для октябрят", да? У нас маразм крепчает день ото дня, это, кажется, очевидный факт. Но думать, что где-то там, за бугром кто-то мечтает осчастливить нас и сделать нашу жизнь лучше? Пф-ф-ф-ф! Нужно быть идиотом... Конечно, они хотят сделать лучше СВОЮ жизнь! Нам сложно представить себе, чтобы в каждой семье было по машине, да? У нас нынче "Москвич" является верхом мечтаний рядового советского гражданина, накопив денег ждут очередь на авто годами... Всё верно, все так и есть! Но, ради всего святого, почему француз, англичанин или американец должны стараться сделать так, чтобы у нас с вами было по "Москвичу"? Они лучше будут стараться изо всех сил купить по машине еще и своим женам!

Мне золотистая жареная картошечка уже в глотку не лезла. Все месяцы, проведенные здесь, я старательно избегал таких тем и таких разговоров, и всё-таки меня прямо-таки ткнули в них мордой. Я поймал взгляд Волкова, который буравил мою душу своими звериными глазами из-под густых бровей и ухмылялся.

— Ладно Прибалтика... Там у народа хотя бы есть мечта о волшебной стране, в которой они окажутся, как только рухнет кровавый режим, — Исаков промокнул губы салфеткой, — А я был на Каспии. Ну, жаркие страны, восток — дело тонкое и всё такое. Знаете, кого мне напомнили тамошние партийцы? Бухарского эмира из "Повести о Ходже Насреддине". Им насрать на Союз в целом и социализм в частности. Власть — вот что их интересует. Власть и самолюбование. Они понятия не имеют о производстве, сельском хозяйстве, политэкономии... Развели там феодализм чистой воды!

— Это вы сейчас о Средней Азии? — уточнил Рикк, — Картина в целом типичная. Увы. За редким исключением так — повсеместно.

Это было на самом деле жутковато: смотреть и слушать, как те самые "красные директоры" говорят вещи совершенно не соответствующие генеральной линии партии... Или как это правильно называется?

— Позвольте, — сказал Прилуцкий, — Есть Шевелуха!

Сидящие за столом разулыбались. Виктор Шевелуха — секретарь ЦК КПБ по сельскому хозяйству, учёный-биолог, выдвинутый Машеровым, действительно выбивался из ряда партократов. Он ни черта не смыслил в коммунизме, но зато считался докой в сельском хозяйстве. Не считая эпопеи с мелиорацией.

— О том и речь, — кивнул Рикк, — Мы с вами понимаем, что Петр Миронович осознает реальное положение вещей. И пытается свернуть с кривой колеи...

Рогозинский вскинулся:

— Послушайте, Машеров — точно такой же старый партиец, как и все они! Не делайте из него идола! Вообще этот ваш провинциальный патриотизм с его портретами на каждом углу... Попахивает нацдемовщиной и местечковым культом личности. Думаете, на союзном уровне нет сравнительно молодых, перспективных политиков? Я лично знаком с одним из таких. Если вы говорите о сельском хозяйстве — вот вам, пожалуйста: Горбачев, "ипатовский метод"! Я его еще по его работе на Ставрополье знаю. Сейчас — кандидат в члены ЦК КПСС, между прочим! Новый человек!

Тут я закашлялся так сильно, что Привалову пришлось своей богатырской дланью лупить меня по спине. Мама, роди меня обратно, зачем я тут нужен?

— Старый партиец, говорите? — усмехнулся Волков, — При всем уважении — Белорусская ССР сейчас чуть ли не единственный регион, где партийцев не ставят руководить производствами и целыми отраслями народного хозяйства только за то, что они красиво умеют поднимать руки на заседаниях. Да! Напротив — рядового коммуниста, профессионала своего дела, будь то ученый, хлебороб или прокурор, запросто продвигают на руководящие должности. Вот, возьмите хотя бы товарища Прилуцкого — он сначала стал председателем колхоза и только после этого окончил советско-партийную школу в Могилеве, а теперь учится заочно в ВПШ в Минске... Всё я верно говорю?

Прилуцкий довольно кивнул. Он шел на красный диплом и этим очень гордился. Действительно — человек "от сохи". Совсем не похож на тех парниш в хороших костюмах из райкома комсомола... Волков оскалился:

— Компетентный партиец лучше некомпетентного. Руководитель, который искренне старается делать свое дело как можно качественнее — пусть и совершая порой ошибки, как в случае с мелиорацией, например... Да! Такой руководитель мне определенно нравится больше любого Бухарского эмира! Потому Машеров — это лучшее, что может предложить Союзу партийная вертикаль. Больше-то предлагать некому...

Рогозинский не сдавался:

— Да-да, сейчас вы мне начнете говорить про методы экономического стимулирования, хозрасчет, рост сельскохозяйственного производства..

— До Машерова было два с половиной миллиона тонн зерна по республике, сейчас — больше семи! — не выдержал Прилуцкий.

Директор "Интервала" только отмахнулся:

— Да-да, и рост промышленного производства на триста процентов... Это ведь чистой воды этноцентризм! Что помешает в подходящий момент...

— Вы руководить собираетесь обогатительным комбинатом или заводом микроэлектроники? — перебил его Рикк довольно бесцеремонно.

— Какой, к черту, обогатительный... Где вы в Белоруссии видели руды металлов? — поморщился Рогозинский.

Я, честно говоря, вообще не понимал, зачем его пригласили — остальные-то явно были старыми единомышленниками. Хотели привлечь на свою сторону? Очень может быть... Новый высокотехнологичный завод, финансирование, опять же — многосотенный коллектив, вроде как даже — специальное училище под его потребности. На региональном уроне — сила!

— Именно, — усмехнулся Борис Францевич, — Белоруссия уникальна тем, что здесь нет ни-че-го! Нефть и калийные соли? Спросите у Исакова, он вам расскажет про нашу нефть...

Исаков горько усмехнулся, а Рикк продолжил:

— Наши почвы даже дерьмом назвать сложно, климат — умеренно-паршивый, выхода к морю нет, полезных ископаемых нет... Мы всегда были аграрно-сырьевым придатком, вон, Волков сидит на единственном нашем стратегическом ресурсе — деревяшках! Четверть населения потеряли во время войны!

— Треть, — позволил себе вставить ремарку я.

— Треть? — удивился даже Привалов, — Ну, вам виднее, вы у нас историк... Но в учебниках пишут... А-а-а-а... Опять ваши московские архивы?

— Ну, вот видите — треть, — кивнул Рикк, — Вы, конечно, можете сказать про всесоюзную помощь в восстановлении народного хозяйства, но до Машерова были Мазуров и Гусаров — и где была та помощь? Как ее использовали? Проспект Сталина строили в Минске? Вы можете говорить что угодно, но за без малого пятнадцать лет пребывания Петра Мироновича из говна и палок при полном отсутствии собственных полезных ископаемых и почти полном — дотаций… Выстроить самую динамичную экономику СССР, сборочный цех Союза — это, кажется, говорит само за себя. Для любого адекватного белорусского управленца сохранение СССР и экономических связей внутри него — вопрос выживания республики! А вы — этноцентризм, "ипатовский метод", Горбачев...

— "Ипатовский метод" — профанация, — состроил гримасу Прилуцкий, — Молотить 20 часов в сутки? А про возрастающую влажность воздуха после полуночи они вообще слышали? Пф-ф-ф! Если такой "новатор", не дай Бог, доберется до вершины...

Рогозинский усмехнулся:

— И что, вы предлагаете нам тут в Дубровице на девятерых организовать машеровскую фракцию внутри КПСС? Или заговор хозяйственников против партократов?

Судя по довольным лицам собравшихся, они предлагали именно что-то подобное. А Волков сказал:

— Ну почему сразу — на девятерых? Мало ли в Бразилии донов Педро? Или вы думаете, такие очевидные вещи на ум приходят только и исключительно в нашем городишке?

Это произвело впечатление, кажется, а Василий Николаевич повернулся ко мне:

— О вещах очевидных мы сегодня говорили много. А вот товарищ Белозор у нас специализируется на вещах неочевидных. Наверное, половина собравшихся в курсе: многие позитивные изменения в нашем городе... И кое-какие новации, в том числе на моем предприятии — это его заслуга.

Исаков удивленно поднял бровь, Драпеза, который всё это время помалкивал, озадаченно хмыкнул, припоминая, что ему я тоже кое-что слил по поводу коллектора. Привалов так и вовсе наступил мне на ногу и зловеще прищурился.

— Скажите честно, эпопея с лигнином — это ваша тема?

— Меа кульпа, меа максима кульпа. Но кирпичи — это они уже сами! Правда — молодцы ребята!

— А спасение буслов?

— Что — и буслы? — удивился Сахарский с пивзавода, — За буслов отдельное спасибо! Послушайте, может, вы и ко мне заглянете — статейку написать, побеседовать? Может, придумаем что-то эдакое?

Рикк же проговорил:

— Я так понимаю, спрашивать вас о причинах столь неожиданных откровений не стоит, чтобы вам не пришлось врать?

— Знаете, как он отреагировал на мой подобный заход? — улыбнулся Волков, — Он начал читать стихи Пушкина. Да! "Восстань, пророк, и виждь, и внемли..."

— Глаголом жги сердца людей? — Рикк, кажется, тоже был в теме, — Но тогда странно, почему вы травите байки и побасенки вместо того, чтобы жечь напалмом и писать памфлеты и злободневные очерки. Это слегка чудаковато, не находите?

— Был один чудак, который тоже говорил притчами, — Василий Николаевич посерьезнел, — Его притчи перевернули весь мир с ног на голову.

— Не-не-не, — кажется, о Ком шла речь, понял только я и всё тот же Рикк, — Я мир с ног на голову переворачивать не собираюсь. Мне бы сохранить, приумножить и не оскотиниться...

Привалов совершенно по-мальчишечьи стал качаться на табуретке:

— Ну, раз ты такой дохрена умный и правильный — что по поводу услышанного? Ты с нами или в сторонке?

Зачем? Зачем я был им нужен вообще? Гера Белозор — провинциальный второсортный писака, и эти — повелители рычагов и шестеренок, хозяева полей и блюстители порядка? Где они — и где я?

— Тут кто-то упоминал феодализм, — осторожно начал я, — В средневековой Европе, например — в империи Карла Великого, бенефиций — земельное владение, передавали в пожизненное пользование придворным, административным или военным служащим. Они пользовались доходами с него исключительно по той причине, что всю свою жизнь посвящали служению обществу и государству. Это было справедливо, это было понятно. Обыватель передавал часть своего имущества и своей свободы за то, чтобы его защищали, решали вопросы глобального уровня, в общем и целом — делали жизнь немножко лучше. И ровно в тот момент, когда феодалы решили, что привилегии и земли принадлежат им по праву рождения, а не потому, что они вкалывают во благо общества как черти — начались крестьянские бунты. Самая ужасная крестьянская война разразилась в Германии, в шестнадцатом веке. Так уж получилось, что феодалы-рыцари оказались бессмысленным сословием: войны вполне велись руками наемников, чиновники у местных курфюрстов были сплошь неблагородными, производство ремесленной продукции сосредоточилось у бюргеров, сельскохозяйственной — у крестьян... А рыцари продолжали пыжиться и делать вид, что они что-то решают. И тогда в голову какого-то крестьянина пришел очень простой вопрос... — я выдержал драматическую паузу.

— Какой вопрос? — подался вперед Сахарский. Ему было очевидно интересно, у него даже глаза горели.

— Когда Адам пахал, а Ева пряла — кто был господином?!

Рогозинский почесал затылок:

— Это вы на что намекаете? Что скоро народ пойдет с таким вопросом к райкомам?

— Я ни на что не намекаю, я так, рассказал очередную побасенку, — поднял руки в обезоруженном жесте я. — Есть еще одна побасенка, про то, как Екатерина Великая обрекла на гибель Российскую империю, издав Жалованную грамоту дворянству и освободив сие сословие от государевой службы и сохранив притом все привилегии…

Рикк и Волков переглянулись. Они тут явно были основными.

— Помните, Гера, один одиозный деятель говорил: "Дайте мне СМИ, и я сделаю из народа стадо свиней"? Нам нужно сделать так, чтобы никто не сделал из нашего народа свиней, Гера, — вкрадчиво проговорил Борис Францевич.

— Я ж только за! Я за всё хорошее против всего плохого!

— Есть мнение, — подал голос Исаков, — Что Сазанца заберут в Гомель. Очень им задумка с красивыми домами понравилась. И у нас появится новый первый секретарь. Преданный партиец, выпускник ВПШ, идеологически выверенный и подкованный. Рубан его фамилия.

— Та-а-ак! — голосом Белозора из будущего внезапно сказал я.

Тот, уже пожилой Герман Викторович, произносил это свое "так!" когда происходило нечто из ряда вон выходящее.

— Вот тебе и так, — улыбнулся Исаков, — Нам понадобится наш человек на посту главного редактора "Маяка". Поверьте, это в наших силах.

...ять! Вот уж не было печали! Не-не-не-не!

— Светлова. У вас есть Светлова. Она замечательный человек и тоже — за всё хорошее против всего плохого, — тут же ответил я, внутренне содрогаясь.

Волков вдруг расхохотался:

— А вы мне не верили, Владимир Александрович! Я думал — он к черту вас пошлет. Гера — самый худший тип человека в нашем деле. Он идеалист. Пусть будет Светлова, она замечательная женщина и талантливый журналист. Я с ней поговорю, не напрямую, аккуратно... Она точно нас поддержит.

Поддержит в чем? Что они вообще задумали?

— Наташенька! — крикнул Волков, — Принесите кофе! И тортик!

Я скрипнул табуретом:

— Что-то мне сладенького сегодня не хочется. Разрешите?

— Да-да, конечно, Гера! — махнул рукой Василий Николаевич.

Рикк смотрел на меня нахмурившись, Исаков улыбался, как и Драпеза, а Сахарский жизнерадостно воскликнул:

— Рад был познакомиться! Всенепременно позвоните мне и приходите — будем писать про пивоваров!

Когда я спускался по лестнице, то услыхал голос Рогозинского:

— А он на Малиновского не пойдет прямо сейчас?

— Кто — Белозор? Ха! — это точно был Исаков.

Глава 8, в которой приходят приятные новости и снятся кошмары

Снилась мне откровенная дичь: по моему дому ходил Леонид Каневский и в свойственной ему манере брал в руку то один предмет, то другой и рассказывал про вещички всякие ужасы:

— Вот точно такой же совой из мыльного камня был избит до полусмерти в одном из районных отделов милиции города Минска сантехник Иващенко, которого следователь по особо важным делам Солдатович вынуждал признаться в серии убийств молодых женщин и девушек на трассе Минск-Гомель, между деревенькой Шабаны и Марьиной Горкой. Именно здесь, под Шабанами, во время немецкой оккупации располагался один из самых жутких лагерей смерти — Тростенец. И именно здесь началась череда страшных смертей в далеком 1976 году...

Я проснулся, отлепил голову от подушки и глянул на сову. Сова была в порядке, никакого Каневского, конечно, в наличии не имелось, а потому, перевернув мокрую от холодного пота подушку на другую сторону, я попытался снова уснуть.

— Двадцать пятого сентября 1979 года в лесополосе недалеко от населенного пункта Апчак было найдено тело молодой женщины. Гостья столицы собиралась попасть к своей родственнице, которая проживала в Гомельской области, и решила не терять времени, ожидая поезда. Она избрала в качестве способа путешествия автостоп — ловила попутку на трассе. Двадцать четвертого сентября вечером ее видели в последний раз — садящейся в машину с надписью "Техпомощь". Бабушки, продававшие автомобилистам грибы у обочины, рассказали — села на переднее сиденье добровольно, улыбалась... Молодая мать двоих детей явно не могла предполагать, что согласившийся ее подвезти прилично одетый и вежливый мужчина окажется тем самым минским душителем! — Каневский строго посмотрел мне в глаза, — Почерк был всё тот же. Вот точно таким же брючным ремнем, только не таким и другим, маньяк...

— ...я-а-ать! — я рывком сел на кровати.

Что за хрень? Нервишки? Станешь тут нервным! Я встал, нашарил выключатель, зажег свет. Никакого Каневского! Ясное дело — какого ему хрена в Дубровице делать? Он в театре на Малой Бронной в Москве сейчас роли репетирует... Хотя — вряд ли. В три-то часа ночи... Спит, небось, спокойно Леонид Семенович с женой молодой в обнимку, и никакие ему Геры Белозоры не снятся.

Пришлось пойти в ванную, умыться, глянуть в зеркало на ставшую родной импозантную белозоровскую рожу. Да-а-а, Гера был не в лучшей форме: красные глаза, мешки под глазами, черты лица заострились — точно надо нервы лечить! Валерьянки попить, что ли?

А потом меня как громом ударило: это ведь не художественный фильм! Это -" Следствие вели"! Минский душитель — реальный персонаж, и орудовал он как раз в эти годы, прикончив десятки женщин с 1971 по 1985 год... Вместо него сажали, расстреливали и пытали невинных людей! Я кинулся наверх, в мансарду, в свой штаб — и стал лихорадочно записывать всё, что мне приснилось и еще кое-что, всплывающее по ходу в памяти.

Отчество у этого урода было странное — это я точно помнил. Мефодиевич? Эрнестович? Эрастович? Что -то такое. Работал в каком-то совхозе, состоял в добровольной дружине, кажется — даже командиром отряда. Помогал сам себя искать. Жена, дети. Машина "Техпомощь". Жил под Минском, как раз на том самом участке трассы. Понятия не имею — какой населенный пункт. Такие сведения — это много или мало? Вспомнил еще фамилию следователя из прокуратуры, который в итоге раскрыл дело: Истомин. Группа крови у маньяка — первая. Там была какая-то история, как раз про брючный ремень с остатками крови, который к делу почему-то не пришили... Или как это называется?

И что мне было делать? Что я вообще мог сделать? На самом деле — многое. Я мог пойти к Привалову, к Соломину. Сказать, что поступила анонимка. Попросить помочь — хотя бы информацией. Мог поехать под Минск, присмотреться к тамошним совхозам — найти чертов уазик-буханку с надписью "техпомощь"... Но вот, допустим, я найду его — и что дальше? Убить? А ну, как ошибусь? Я знать не знаю что, где и когда произойдет. Верить сну и ожидать его там 24 сентября? Это можно... Это ведь и моя собственная память могла так выстрелить, дать подсказку. А если — нет? Если не будет там ничего 24 сентября? Эффект бабочки, опять же — сидит он сейчас, интервью товарища Юговой с Герой Белозором читает в "Комсомолке", лень сволочи этой на людей охотиться, газетку еще не досмотрел...

Точно — он маскировался под грабителя, снимал ювелирку — жене дарил! Примерный семьянин, однако. Так что в принципе — доказательства будут. Надо, надо что-то делать... Да и слова Каневского про молодую мать двоих детей, гостью Минска, у которой родственница в Гомельской области проживает, меня как-то напугали. Мало ли на свете совпадений — но всё-таки, всё-таки...

Я уснул за столом, и никакой Леонид Семенович мне больше не снился. Снилась Тася — в красном платье, в свете фонаря, на танцплощадке. Очень красивая.

***

— Телеграмма! Белозор, телеграмма вам! — кто-то клямкал калиткой, — Я оставляю в ящике! Телеграмма из Мурманска!

Я мигом проснулся, попытался вскочить, ударился коленками о стол, головой — о лампу, мизинцем — о ножку стула, и таким образом — матерясь и завывая, и проклиная дурацкую манеру засыпать за столом — сбежал на первый этаж и как был босиком выскочил во двор. Бланк белел за стеклом почтового ящика.

— "ЛЕЧУ МИНСК ЗАВТРА ТЧК РАУБИЧИ ОБМЕНУ ОПЫТОМ ТЧК ОСТАНОВЛЮСЬ ГОСТИНИЦЕ СПОРТКОМПЛЕКСА ТЧК ТАСЯ"

Ого! Вот это новости! Тася!!! Минск! Завтра! А завтра — это завтра или сегодня? А сегодня у нас — двадцать второе сентября. Зараза.

***

— Сергей Игоревич, доброе утро, мне нужен... — ворвался я в кабинет к шефу и растерянно остановился. — Отпуск. Здравствуйте, Татьяна Ивановна... Простите, что врываюсь.

Быстро они это. Сколько дней прошло — четыре? Пять? Светлова сняла очки, отложила свежий номер "Маяка" в сторону и улыбнулась — мягко, как обычно:

— Я всё на вас не наудивляюсь, Белозор. Вы сам не свой, как из Москвы вернулись. В отпуск хотите? После двадцать шестого вас устроит?

Я похолодел:

— А что двадцать шестого?

— Так вы забыли? Кто там в Минск в составе делегации от Гомельской области напросился? Мне вчера Шестипалый телефон оборвал — подайте ему Белозора, и всё тут!

— Та-а-а-ак! — совсем по-Белозоровски сказал я, — Тогда всё не так страшно. Мне просто позарез нужно быть в Минске уже сегодня.

— Вот как? Какое-то срочное дело? — удивилась Светлова.

— Очень! Телеграмма утром пришла... А можно — вы меня в отпуск, а я своим ходом в Дом печати доберусь? Ну, чтоб не централизованно? Тогда я и свои дела успею, и Шестипалого уважу.

— У вас доклад, вы не забыли? Успеете подготовиться? — она протянула мне бумажку, где аккуратным почерком была написана тема "Актуальные вопросы развития региональной прессы на примере "новой полевой журналистики". Докладчик — Белозор Г.В., редактор отдела городской жизни газеты "Маяк"".

— Да-а-а? — мой голос подвел, подпустив петуха в самый неподходящий момент. — Успею... Наверное.

— Ну-ну, Гера, вы умница, все у вас получится. Идите к Алене, пишите заявление. Сколько вам дней надо?

— Ну-у-у-у...

— Понятно. Вы в этом году еще не отдыхали, поэтому — смело пишите на двадцать, если управитесь раньше — оформим вам отзыв из отпуска. Нужно будет больше — напишете еще на десять дней за свой счет, дату не ставьте.

Не человек — золото! Я ей так и сказал.

***

"Козлик" нужно было заправить. До Минска путь неблизкий! Боялся я в больших городах водить, после наших просторов обилие транспорта и людей настораживало. Но по пригородным совхозам на автомобиле гонять — оно всяко практичнее. С такими мыслями я вышел из редакции и направился к стоянке. Издалека увидел мясистый круп Анатольича, который увлеченно копошился под капотом служебной машины и невнятно что-то бормотал. Я не стал отвлекать водителя и сел за руль. Всё необходимое было у меня в багажнике, потому — медлить не стоило! Меня ждет столица, меня ждет Таисия!

Ключ повернулся в замке зажигания, двигатель заурчал — и что-то мне в этом звуке показалось странным. С другой стороны — нервы ни к черту, может, и правда показалось? Я тронулся с места, проехал метров десять и вдруг услышал голос Сивоконя:

— Сахар! Гера, сахар! Сто-о-о-ой!

Игнорировать его было бы несусветной глупостью, а потому я остановился и открыл дверь:

— Что там, Анатольич? Какой, к черту, сахар?

— Курва тупая, я думаю, чего она тут терлась? Из окна заметил — ходит вокруг твоего козлика, петли нарезает... А сейчас ты отъехал — я увидел, там целая горка сахарного песку на асфальте! Ну-ка, погоди...

Я заглушил мотор и следом за Сивоконем подошел к крышке бензобака. Шофер потыкал пальцем и попробовал кончиком языка.

— Стерва. Насыпала тебе в бензобак сахару. Дура, кина насмотрелась. Сахар в бензине не растворяется. А вот если вода в бак попадет — беда будет... Ты куда собрался?

— В Минск... — обреченно сказал я.

— Хрена теперь ты на машине туда поедешь. Надо бак почистить, фильтр поменять.

Я пытался понять — как быть дальше. А потом медленно выдохнул: оно вообще-то всё к лучшему! К Соломину-то я так и не сходил! Поперся бы на шару, много бы навоевал? Без прикрытия в таком деле нельзя, тот же следователь по особо важным делам Солдатович — фигура инфернальная...

— Ладно, черт с ним! Поеду на поезде. Анатольич, есть кому козлика отогнать? За десятку — хватит?

— За десятку я тебе сам всё сделаю. Давай ключи и езжай в свой в Минск, не дергайся, — расцвел Сивоконь, — А курве этой... Я бы на твоем месте под хвост надавал так, чтобы ходить два дня не могла! Будем называть вещи своими именами — красивая она женщина, хоть и падла! У баб дурь в голове лечится таким образом лучше всего — проверенное средство...

Я даже и спрашивать не стал, кого именно он имел в виду — таких красивых курв с дурью в башке только одна на весь Дом культуры и водилась. Да и хрен с ней! Достав из багажника рюкзак и распихав по карманам мелочевку, я положил в загребущую ладонь Анатольича ключи и десятку, хлопнул его по плечу и зашагал в сторону РОВД.

***

— ... какое, мать твою, наитие, Белозор? Ты охерел? Ты понимаешь, что это не наша вотчина? — Привалов, кажется, готов был меня придушить.

— Ну, так свяжите меня с теми, чья это вотчина! Ну не могу я такие звонки игнорировать! А вдруг — правда? А вдруг — найду гада? Я не прошу вас опергруппу мне выделять, я сам проверю, как только стопудовые доказательства найду. Скажу — мол, о дружинниках материал собираю, то, сё... Удостоверение журналиста у меня есть, а что газета черт знает какая — это никто присматриваться не будет. Для столичных жителей всё, что за Минской Кольцевой —одна херня. Что Дубровица, что Заславль... Ну, послушайте, вы ведь не можете не знать — женщины гибнут! А вдруг и вправду — маньяк!?

— Вдруг... Там такие тигры это дело расследуют, что... Ладно! Я позвоню Петьке, предупрежу, что ты там орудуешь. Замначальника УГРО, тоже хищник не из последних. Но если то, что ты про Солдатовича говоришь — правда, то я даже не знаю, получится у него тебя прикрыть или нет. Ты там особенно не лезь... Хотя кому я это говорю? Припас-то у тебя с собой?

Я хмыкнул и выложил на стол два алюминиевых кастета.

— Спрячь, дебил! — Привалов обеими руками почесал голову, — Бож-ж-жечки, за что мне всё это? Так кто, говоришь, позвонил?

— Да бабуля какая-то, сама дубровицкая, у внучки под Шабанами живет вроде как, грибочками торгует...

— Бабуля? А может — маразмы у нее?

— С комиссионкой тоже маразмы были... А потом вон оно как оказалось!

— Так, ладно... С прокурорскими я тоже поговорю, может быть, если Солдатович действительно так зверски лажает, нам удастся еще и... — увидев, что я навострил уши, он погрозил мне волосатым пальцем, — Смотри мне! Погоди-ка, а про Солдатовича тоже бабка нашептала? Ой, темнишь ты, Гера...

Я только отмахнулся. Сурово насупившись, зажав плечом трубку красного телефона, полковник принялся по памяти набирать номер. Как работал межгород у милиции — я понятия не имел, но через секунд тридцать полковник уже хрипло хохотал:

— Да-а-а, энтузиазст вот такой. Может, читал статью про браконьеров? Да, и про кладбище тоже он. Нормальный он, видишь — ко мне сначала пришел, самодеятельность не хочет разводить. Ну, ответственный человек... Заноза в заднице, именно! Прошвырнется там по совхозам, в районе Шабанов. Участковых по-тихому предупреди — может, чего и нароет. Если у прокурорских это дело перехватим — сам понимаешь! Ну, а что Солдатович? На всякую хитрую жопу есть болт с левой резьбой... Главное — сволочь эту прищучить, если и вправду серия. А нет — так мы ничего не теряем, охота Белозору круги по сельской местности нарезать — пускай, нам-то что? Ладно, Петя, давай. Номер твой я ему дам, если что-то нароет — тебе первым делом, да-да!

Привалов положил трубку и утер пот со лба:

— Шуруй в свой Минск, Робин Гуд сраный.

— Я не Робин Гуд. Я — Гай Гисборн!

— Хренисборн. Вали уже! И на вот — номер телефона. Зазря не названивай!

***

До поезда было еще полно времени. Я успел купить билеты, зайти в "Белый аист" за чебуреками и бахнуть кружку пива с местными завсегдатаями. Некоторые из них знали меня в лицо, а потому пришлось выслушивать истории про ямы на дорогах, криво оборудованные контейнерные площадки и вандалов, которые поломали верхушки яблонек у шестой школы. Я предупредил, что уезжаю в Минск, но пообещал, что как вернусь — займусь.

— Давай, Белозорчик, на тебя вся надежда! — сипел небритый мужик потертого вида. — Покажи им кузькину мать. Я "Маяк" даже выписал, чтоб тебя читать!

— А я того... Хоть и не выписываю, но на работе читаю. Сильно я тебя уважаю и Светлову. И Шкловского. Он про футбол пишет отлично, я, как на матч не успею — всегда стараюсь почитать... — его товарищ, толстый любитель жареного гороха, кажется, забыл, что хотел сказать.

Вот оно — народное признание! "Маяк" — любимая газета дубровчан!

***

В сегодняшний номер "Маяка" у моей соседки по купе была завернута жареная рыба. Кажется — лещ. Рыбные запахи, чавканье и звук выплевываемых косточек заполнили собой всё невеликое пространство, и я даже стал жалеть, что не согласился на верхнее боковое в плацкарте.

Но белозоровские габариты практически не оставляли выбора — единственным положением, в котором я-Гера — мог уместиться на боковом месте, была поза эмбриона, а это грозило болями в спине и затекшими конечностями. Так что пришлось взять купе, в котором нам теперь предстояло коротать время втроем: мне, лещу и полной женщине.

— Товарищ! Вы не стесняйтесь, пробуйте рыбку! — благожелательно сказала тетенька, активно шевеля прилипшим к верхней губе рыбьим плавником, — Это мой муж поймал, буквально утром. А я вот полчаса назад пожарила, еще тёпленький!

Она вытерла ладонью рот, а потом ладонь — вафельным полотенцем.

— Спасибо большое, я лучше чайку у проводницы возьму, — замахал руками я.

— Ой, у них не чай, а сплошное сено! Хотите — у меня иван-чай в термосе? С чабрецом!

Какая, однако, заботливая тётенька!

— Тогда с меня — пряники! — полез я в рюкзак.

Иван-чай я до сего момента не пробовал, и, честно говоря, теперь был приятно впечатлен. Да и собеседницей она оказалась интересной: не каждый день на пути встречаются вафельщик, карамельщик, бисквитчик и конфетчик в одном лице! Оказывается, такую специальность в Гомельском железнодорожном колледже можно нынче получить. А я ее пряниками удивить хотел, наивный! Кажется — профессия сплошь сладкая, а кушает — жареную рыбу!

В общем — несмотря на использованную в качестве упаковки для леща любимую газету дубровчан, вечер прошел не так уж и плохо. Да и ночью Каневский мне не снился. Снился лещ в поварском колпаке и переднике. Он стоял на хвосте у печки и пек вафли в вафельнице "Золотой ключик", на которой была выбита цена: 4 рубля 80 копеек.

Глава 9, в которой люди встречаются

Поезд прибывал в столицу республики в дикую рань. Окна, покрытые холодным конденсатом, давали мало шансов рассмотреть, чем живет утренний Минск. Соседка мирно посапывала, не торопясь следовать настоятельной рекомендации проводника пробуждаться и сдавать белье.

Мне не спалось: предвкушение чего-то прекрасного и ужасного бередило душу. Мигом вытряхнув тюфяк, подушку и одеяло из постельных принадлежностей, я оделся и вышел в тамбур. Из окна виднелись огни огромного города. Не было неоновой рекламы, круглосуточно мельтешащих авто, небоскребов из стекла и бетона... Но миллионник — это миллионник. Мегаполисы всегда придавливали, заставляли мою провинциальную душонку или в испуге прятаться куда-то в район коленок, или наоборот — расправлять плечи и агрессивно выпячивать нижнюю челюсть. Мол, "которые тут временные?" Шо я, города не бачил, шо ли?

Может быть, дело в том, что я даже настоящим горожанином никогда не был? Слободка — она вроде район Дубровицы, но при этом местные говорят, шагая на остановку: "На автобус сяду, в город поеду..."

Проводник закончил с бельем, вышел следом за мной в тамбур и подозрительно обвел всю мою фигуру взглядом: может, курю?

— Домой возвращаетесь? — спросил он, убедившись в моей порядочности.

— Шо? — не удержался я.

— А-а-а-а! — разулыбался он, — Ну, дык если шо — то тогда на площадь лучше сюдой через переход, а не тудой через мост...

Мы понимающе поухмылялись, а потом проводник дождался, пока поезд остановится, и залязгал железяками, отпирая дверь.

— Бывай, земляк! — сказал он и пожал мне руку на прощанье.

— Всего доброго! — нормальных людей в мире всё-таки большинство. Это дает надежду на победу всего хорошего над всем плохим, пусть даже в отдаленной перспективе.

На перроне меня ждали неяркие огни вокзала, морось, хмурые и заспанные лица пассажиров, чуть более радостные — встречающих. Кто-то даже дарил цветы и целовался. Цветы! Цветы мне, наверное, тоже были нужны — но где я мог найти их в полшестого утра?

Конечно, первым делом я решил мотнуть в Раубичи — потому как, по словам воображаемого Каневского, на остановке в Шабанах маньяк появится только завтра вечером, и это, по большому счету, мой единственный шанс срисовать его внешность или хотя бы номер машины, какие-то приметы кроме того, что это "буханка" с надписью "ТЕХПОМОЩЬ". Искать на шару можно было начать и после того, как я спасу одну неизвестную автостопщицу.

Я не знал, что конкретно буду делать, не знал — соберется ли урод прикончить кого-то еще, если я спугну его там... Но совершенно точно решил — буду его ждать там столько, сколько потребуется. А потом — обязательно найду.

В подземном переходе было серо, сыро и пустынно. На площади перед вокзалом — тоже. Никаких круглосуточных кафешек, никаких гастритных "макзавтраков". Может быть, что-то и работало в зале ожидания на втором этаже, но время терять не хотелось: шутка ли, 20 километров до Раубичей! Я обвел взглядом такой знакомый и не знакомый одновременно городской пейзаж и так и не смог составить мнение — какой Минск мне нравится больше: незалежный или советский? Наверное, стоит присмотреться к этому городу в светлое время суток и более приличную погоду...

Несколько легковых автомобилей, в основном "копейки", стояли тут же, неподалеку. Виднелись красные огоньки тлеющих сигарет: шоферы о чем-то переговаривались. Может быть — бомбилы?

— Мужики, до Раубичей добросите?

— Пф-ф-ф! — сказал один.

— Далеко! — сказал второй, — И ты какой-то мутный.

— А денег хватит?

Я покопался в кармане и достал десятку, расправил ее и показал водителю. Профиль Ильича пялился на этих проходимцев неодобрительно.

— Э-э-э, маловато будет! — сказал тот же, ушлый.

Я достал еще одну купюру. Расценки, бляха, у них!

— Повезу за пятнадцать, садись ко мне! — тут же опомнился тот, который назвал меня мутным.

— Засранец, ты, Коленька, — сказал ему ушлый, — Я тебе припомню.

— А ты крохобор! Садись, товарищ, на переднее сидение, я тебе не таксист, я тебя просто так подвожу. А ты мне просто так пятнадцать дашь.

— Договорились, — рюкзак я бросил назад, сам втиснулся на пассажирское место рядом с водителем.

— Еще два рубля накинешь — я тебе экскурсию по ночному городу сделаю.

— Не, — сказал я, — Экскурсию мне не надо. А вот завтра мне, возможно, машина на полдня понадобится. Если найдешь кого-то, кто за тридцать плюс бензин согласится — оставь мне номер, я после обеда перезвоню.

Тому явно денег заработать хотелось, но — побольше. Потому он курил в окно и вел машину, а потом сказал:

— Пятьдесят.

— Побойся Бога, это почти ползарплаты моей!

— Я атеист, — сказал он, — Сорок пять.

— Полный бак, — сказал я, — Под горлышко. Тридцать пять.

— Тогда — "Экстра", — сказал он.

— Хрен с тобой, пусть "Экстра".

— Записывай номер, я дома буду часа в два. Спросишь Колю.

Ну Колю — так Колю. Я смотрел в окно, на мелькающие во тьме фасады зданий с начинающими зажигаться окнами: столица просыпалась! Непривычным было отсутствие музыки в салоне: то ли приемника у Коленьки не было, то ли тишину любил, то ли радио нынче не было круглосуточным...

— Слушай, Коля... А цветы мы где-то найти сможем?

— Ну и запросы у тебя в шесть утра...

— А если подумать?

— А если подумать — то это надо к таксофону. И деньги нужны.

— Деньги есть.

— Ну вот, говоришь — есть, а жмотишься...

— Так не жмотился бы — на цветы бы не хватило.

— Вот скажу твоей бабе, что ты жмот...

Какой, однако, мерзкий водила! Но мне нравился. Он притормозил около почты, где на стенке висели телефонные аппараты — под козырьками.

— Только ради трёх гвоздичек я человека будить не буду!

— Букет нужен, красивый.

— Тогда ладно.

Он вышел под дождь и пошел к телефону. Я вслушивался в обрывки разговора.

— ... Дашка, не дури голову! Нет, не за тем самым! Хотя-а-а-а... Цветы нужны! Нет, какой, к чертовой матери, лахудре? Стал бы я... Хризантемы? Эй, пассажир! Хризантемы пойдут? — спросил он у меня и, увидев оттопыренный большой палец, снова заорал в трубку: — Надо много! Давай, нарежь, мы приедем через пятнадцать минут. А что? Да, через час могу и заехать, пассажира в Раубичи везу... Ну, где я тебе шампанское возьму? Дашка, не дури голову!

"Копейка" пересекла МКАД и двинула дальше, мимо Боровлян — по лесу. Сердце щемило: скоро я увижу Тасю!

В какой-то момент Коленька крутанул руль, и мы свернули в чащу. Там на отшибе стояло несколько домиков. То ли дачный поселок, то ли хутор — что-то такое. Одна из калиток была открыта, горел мощный электрический фонарь, полная красивая женщина в весьма фривольном халате зябко переминалась с ноги на ногу. В руках — огромный букет белых пышных хризантем.

— Давай деньги! — сказал водитель и тут же выскочил наружу, ухватил одной рукой цветочницу спереди, другой — сзади, получил по роже, отхватил страстный поцелуй, выхватил букет, сунул деньги и сел жутко довольный за руль, — Ух-х-х-х, Дашка!

Какой, однако, ловкач! И вроде ж ничего особенного — мужичок лет сорока, лысоватый, седоватый, зуб потертый золотой... Он высадил меня где-то посреди холмистого леса и сказал:

— Дальше не поеду, зажопят. Тут до гостиницы рукой подать, шуруй по дороге прямо, не заблудишься. И цветы не забудь!

Я злобно хлопнул дверью. Зажопят, как же! К Дашке он под бок торопится, тут и гадать нечего! Ну, по крайней мере дождь моросить перестал. Я зашагал по приличной асфальтовой дороге, помахивая букетом хризантем и ориентируясь на желтые электрические огни впереди. Очертания характерной формы гостиницы проявлялись на фоне туманных холмов и спортивных объектов. Потихоньку рассветало — уже было ближе к семи утра, и потому, наверное, мое появление не вызвало у портье недоумения.

— Товарищ! — окликнула меня она. — А вы к кому?

Такая приличная средних лет женщина, с аккуратной прической и в стильных очках. Смотрела без вражды, с интересом — наверное, из-за цветов.

— М-м-м-м... Понимаете, невеста у меня должна была приехать. Из Мурманска. А когда точно — непонятно. Вот я и пришел пораньше, чтоб не упустить...

— Так не было делегации еще, у них бронь на сегодня, — сняла очки портье.

— А... А! — всё-таки завтра- это не вчера, а сегодня! — А во сколько?

— Ну, это я вам точно не скажу, но вроде бы с утра.

— Ничего, если я вон там, в кресле в углу посижу, подожду?

— Подождите, конечно... А где вы цветы-то в такую рань достали? Вижу же, что только срезанные!

— О-о-о, это история таинственная и драматичная, — не выдержал и хихикнул я, вспоминая подкаты Коленьки к Дашке.

— Ну, раз драматичная — то сидите, конечно. А захотите перекусить — у нас в семь тридцать ресторан начинает работать, спортсмены выходят кататься рано, у них режим...

Я опустился в чудесное мягкое дерматиновое кресло, поставил рюкзак у ног, положил цветы на колени, откинулся затылком на его широкую удобную спинку и...

***

— Уснув с цветами в холле гостиницы, товарищ Белозор и подумать не мог, что в этот самый момент... — Каневский подкрался незаметно.

— Леонид Михайлович, дайте поспать, ну пожалуйста! — взмолился я.

— Гера! — сказал вдруг Каневский женским голосом. — Это правда ты?

Мне понадобилось несколько секунд, чтобы прийти в себя, осознать, где я нахожусь, вскочить и ошалеть от взгляда широко распахнутых удивленных зеленых глаз.

— Тася! — я обнял ее крепко-крепко и закружил, и не желал отпускать, потому что, кажется, только сейчас понял, как сильно соскучился.

Видеть вас — одно удовольствие, не видеть — другое? Не-е-ет, это точно не тот случай! Только удерживая ее в объятиях, я чувствовал, что вот теперь — всё так, как надо, как положено. Всё — правильно! Исчезло это дурацкое ощущение, как будто я что-то упускаю в жизни, что-то забыл или потерял — оно сосало под ложечкой и сидело там, под ребрами всё это время, все эти три или четыре месяца.

— Ну, отпусти уже, м? Люди смотрят! И что это мне портье сказала — меня жених ждет? — она улыбалась и тоже явно была счастлива.

Я видел это в ее смеющихся глазах и в самых уголках губ, которые готовы были превратиться в великолепную улыбку.

— А я сразу тебе предлагал жениться, м? У-у-увезу тебя я в тундру на оленях утром ранним... — запел я, перехватывая ее за талию правой рукой, — Хотя нет, погоди — тундра это у вас. Тогда: у-у-у-утяну тебя в болото на лягухах утром ранним...

— Балбес! — всё-таки улыбнулась она и освободилась. — А что там за цветы у кресла валяются?

— Ой-ёй! — сказал я и ринулся за хризантемами. — Это тебе.

— И где ты их нашел в такую рань? Или вез из Дубровицы?

— Не-е-ет! Ты даже не представляешь, где я был и что я видел!

— Не представляю! Господи, как я скучала по этим твоим историям... Главное — никогда не знаешь, когда ты начинаешь вешать лапшу, а что является истинной правдой! Вот ты зачем приехал?

— Есть три версии, — посерьезнел я. — Выступать на Съезде Союза журналистов, проводить отпуск с любимой женщиной и ловить маньяка. Какая тебе больше нравится?

— Белозор, только не говори мне, что...

— Все три верные.

— Господи... Ну, почему все люди как люди, а ты...

— Суперзвезда?

— Что? Какая суперзвезда? — наморщила носик она.

— Ничего, ничего... Пошли в рэ-э-эсторан? Есть хочу до ужаса!

В ресторане нам предложили ванильные сырнички, кофе и что-то там еще. Я ел, не чувствуя вкуса, и не мог насмотреться на свою северяночку: в шерстяном платье по фигуре, с аккуратной прической и без всякого макияжа, она сверкала на меня глазами из-под густых ресниц, изящно пользовалась ножом и вилкой, и, кажется, немного смущалась.

— ... чемпионат мира среди женщин. Это, конечно, не Олимпийские игры, но тоже просто прекрасно! И здесь, в Раубичах — одна из лучших баз для подготовки. Лыжероллерная трасса, вся инфраструктура... Говорят — вопрос решенный! Конечно, спортивная бюрократия, все эти твердолобые чиновники... Представляешь — в Европе еще хуже, чем у нас! Не женское дело, подумать только! Хотя с другой стороны — у них не было Людмилы Павличенко, да? А скандинавы только за, у них очень много сильных спортсменок! Но и мы кое-что можем! Вот только осмотрюсь, прикину, кого из девчонок можно бы перетянуть с собой, и тогда...

— Погоди-ка, тебе предлагают переехать?.. — недоверчиво переспросил я, — И ты настроена согласиться?

Это ведь было бы просто счастье какое-то! Минск — это вам не Мурманск! Вжух — и приехал! Три часа на машине, ночь на поезде!

— А ты не рад? — нахмурила бровки она, — Что за озадаченное выражение лица?

— Но ты ведь говорила... — на самом деле моя душа пела!

Тася откинулась на спинку стула и проговорила:

— Я очень сильно разругалась с отцом. Признайся честно: к тебе кто-то подходил по поводу меня? Ну тогда, в Дубровице.

Ершов! Ларчик просто открывался, оказывается. Вот в чем дело! Отцовская ревность порой бывает страшнее супружеской...

— Можешь не отвечать. Всё понятно! У меня двое детей, я мастер спорта, тренер с союзным именем — а он всё еще ведет себя так, будто мне пятнадцать! Господи, как я от этого устала... Понимаешь, везде, куда бы я ни приходила в Мурманске — я его дочь! Всем наплевать на то, чего я добилась сама, люди видят только золотую девочку, мажорку, папину дочку, которой заранее открыты все дороги! Интересно, как они себе это представляют — на трассе он меня в спину толкает или из винтовки за меня целится? Может, и девчат моих тоже на союзных соревнованиях на пьедестал ставит? Как же это достало...

— А тут — шанс, — сказал я.

— Шанс! — видимо, она долго это держала в себе, у нее правда накипело, и мне было действительно приятно, что она сейчас раскрылась — передо мной. Значит — доверяет?

— А дети?

— Сниму дом где-нибудь в пригороде, перевезу Пантелевну! — решительно тряхнула головой она, — А не согласится — найму няню!

— То есть, ты уже всё решила? — я не смог сдержать радостных интонаций.

— Ну, я только из аэропорта, осмотреться не успела... Через пару дней станет понятно. Пообщаюсь с местным спортивным начальством, присмотрюсь к здешним девчатам — тогда можно будет говорить точно.

Я взял ее за руку, и мы некоторое время сидели молча, смотрели друг на друга и улыбались. А потом она сказала:

— Знаешь, а я ведь думала — не приедешь, я сама поеду в Дубровицу! Поездами, на перекладных — как угодно. Мы плохо расстались, я уж решила...

"На перекладных" — эти слова резанули мне слух. Это ведь значит — автостопом?

— Что? Гера, что такое? Я что-то не так сказала? У тебя лицо стало такое...

— Нет, нет, дело не в тебе, просто... А ты когда хотела ехать?

— Двадцать четвертого, завтра вечером, у нас вроде как двадцать пятого выходной обещали, но поезда неудобно ходят и я...

Я потер лицо ладонями и шумно выдохнул.

— Чертовщина какая-то... Тася, у меня к тебе огромная просьба: ни в коем случае не покидай территорию спорткомплекса, ладно? Три-четыре дня. Я постараюсь разобраться с делами, а потом заселюсь сюда же, в гостиницу — на сколько ты тут?

— На десять дней. Гера, ты меня пугаешь.

— Вот! Будешь днем обмениваться опытом, а вечером...

— Белозор, я серьезно. Во что ты ввязался? — она напряглась.

— Я же сказал: выступление на съезде, двадцать шестого. А потом — сразу к тебе.

— Ты еще кое-что сказал. Так и знай — если с тобой что-то случится...

— Посмотри на меня, — я встал в полный рост и развел в стороны руки, — Что со мной может случиться? Я большой и страшный дядька! Ар-р-р-р!

Тася фыркнула и рассмеялась:

— Народ пугаешь! Сядь на место, страшный дядька!

Люди и вправду стали на нас оглядываться.

— Пойдем гулять? — спросил я, — Сколько у тебя времени есть?

— Ну, часа полтора — точно. В одиннадцать торжественная часть, мне еще вещи разобрать, переодеться... Подождешь десять минут?

— Всю жизнь, — искренне улыбнулся я.

Она нахмурилась и погрозила пальцем, но было видно, что ей приятно.

А потом она поднималась по лестнице к себе в номер, а я стоял в холле, смотрел на ее точеную фигурку, стройные ножки, пшеничные волосы, гордую осанку и думал, что во второй раз просто не имею права ее упустить. И что очень зря сдал кольцо в комиссионку.

Глава 10, в которой пространственно-временной континуум сопротивляется

С Тасей мы провели часа четыре, не меньше. Сидели рядышком на этой их торжественной части мероприятия и совершенно не слушали, что там вещали с высокой трибуны чиновники от спорта. Мы писали друг другу записочки — как в школе, и хихикали. Потом — гуляли по Раубичам, целовались, рассказывали о своем житье-бытье за долгие месяцы разлуки.

Расставаться снова было тяжело. Мы стояли у ворот комплекса, под Тасиным большим желтым зонтиком, с которого стекали струи дождевой воды, и я никак не мог отпустить девушку.

— Когда мы увидимся? — спросила Таисия.

— Завтра вечером? Какой у вас план мероприятий?

— Кажется, сначала семинар, потом мастер-классы по лыжероллерам, нам дадут время на трассе… Часам к четырем я должна освободиться. Если что-то будет не получаться — позвони в гостиницу, портье, ладно? И сегодня вечером позвони. А они мне передадут… Буду волноваться, так и знай. Ты тут наговорил мне ужасов…

— Может, всё это бред и нет никакого маньяка. Это ведь не наводка, а чистой воды мистификация! Я просто съезжу, осмотрюсь… — пошарив в кармане, я сунул ей в руку бумажку с номером Привалова, — Если не отзвонюсь до ночи — набери сюда, это наш шериф Ноттингемский, помнишь его? Скажи, что я поехал в Шабаны по тому самому делу.

Я и сам себе не верил: искать маньяка потому, что во сне так сказал Леонид Каневский? Ну да, не более безумная идея, чем из-за бутылки коньяка перенестись в тело молодого Германа Викторовича в 1979 год.

— Ты меня пугаешь, Гера… Как я теперь…

— А что, лучше бы соврал?

— Не лучше, верно. Иди, поцелую тебя, мой храбрый рыцарь дон Кихот!

— А ты у нас, выходит, Дульсинея Тобосская? — не мог не ляпнуть я, после того, как мы отстранились друг от друга, чтобы отдышаться. — Не согласен я на дон Кихота.

— А я — на Дульсинею! — в ее глазах снова появились смешинки — и это мне нравилось гораздо больше, чем тот затаенный испуг, что был раньше. Она снова прижалась ко мне и встала на цыпочки, чтобы поцеловать: — Вперед! Ты победишь все ветряные мельницы!

Мне очень хотелось в это верить.

***

До Минска меня довез старенький ЛАЗ — белый с красными полосками. Я успел забежать в Дом печати и отметиться, и даже заселился в какую-то третьесортную гостиницу неподалеку — на большее родная редакция не расщедрилась. Ну, главное — будет где кинуть свои кости и где оставить рюкзак. Выслеживать маньяка я решил отправиться налегке: в карманах лежали кастеты, на груди болтался фотоаппарат. Взял еще удостоверение журналиста и пятьдесят рублей — на всякий случай. И отправился вызванивать Коленьку.

Хмурый пожилой мужчина за стойкой в коридоре гостиницы позвонить мне не разрешил, даже едва ли не выругал — вот что с ним такое? Собачиться с ним никакого настроения не было, потому пришлось идти искать таксофон. Благо — их тут было в изобилии, едва ли не на каждом углу. День явно стремительно портился: я дважды ошибся номером, а когда попал по адресу — оказалось, что Коленьки дома еще не было. Но женщина, которая подняла трубку, уверила — он в курсе, просил сообщить, куда нужно подъехать — и лучший в мире водитель "жигулей" обязательно будет точно и в срок.

— Только никого больше не нанимайте, он будет, будет через полчаса, не позже!

Пришлось вертеть головой, высматривая подходящее местечко — на другой стороне улицы имелась кулинария "Петушок" — ее адрес я и назвал. Там, по крайней мере, можно было спрятаться от моросящего дождя и перекусить.

Конечно, Николай опаздывал. Я выпил два кофейных напитка странного вкуса, съел пару смаженок с колбасой и вспомнил все известные мне матюги.

Что там говорил воображаемый Каневский — вечером? Что есть вечер — осенью? Семь часов? Шесть? Сейчас было шестнадцать тридцать, и из-за дерьмовой погоды казалось, что уже смеркается. Наконец в двери вошел Коля и встряхнулся, как большой мокрый пёс. Хотелось отругать его — но я сдержался.

— Погнали. Мы должны быть на выезде из Шабанов еще час назад!

— Ну, поехали!

"Копейка" как некий диковинный корабль рассекала колесами мутные дождевые воды, потоками заливавшие асфальт Минской кольцевой автодороги — еще скромной, двухполосной. Коля молчал, крутил баранку и щурился. Дворники работали как сумасшедшие.

***

Когда мы подъезжали к остановке на самом выезде из Минска, дождь прекратился. Бабулечки тут же вылезли из-под бетонного навеса с покосившейся надписью "Шабаны" и принялись раскладывать на деревянных ящиках свои товары: грибы, ягоды, семечки. Несколько человек пытались поймать попутку — и дальше всех, у самого леса я заметил невысокую женщину с длинными русыми волосами.

— Притормози-ка... — сказал я и полез за фотоаппаратом.

Отвлекся буквально на секунду — а когда выпрямился, то рядом со светловолосой незнакомкой, там, на обочине, уже стоял УАЗ -"буханка".

— Коля! Что это за машина? — я ткнул пальцем в этот клятый автомобиль.

— Уазик четыреста пятьдесят второй, какая-то техпомощь!

Я просто кожей почувствовал, как воздух наэлектризовался. Нити судьбы, предопределение, пространственно-временной континуум — назовите как хотите — вот эта вот самая штука сейчас просто неистовствовала, пытаясь не дать мне изменить исходную версию событий.

Пассажирская дверь "уазика" открылась приглашающе. Женщина взялась за ручку и поставила ногу на порог. До них было метров пятьдесят — что я мог сделать?

— Давай скорей — к этой "буханке"! — может быть, удастся ее остановить?

Коля надавил на педаль газа, мне удалось навести фотоаппарат и сделать несколько снимков: надеюсь, женщина, машина и регистрационный номер хоть как-то получились.

— Ходу, ходу! — хлопнул я по панели, — Она всё-таки туда села! За ними, Коля, за ними!

Зловещий УАЗ вывернул с обочины на трассу, выбросив из-под колес щебень. Мое сердце сжалось. Каневский не был глюком!

— Это что еще за хрень? Не было такого уговора! — возмутился водила, и не думая газовать.

— Десятка нужна? — нахрена я вообще связался с этим Колей?

— Нужна! — мотор сыто зарычал, питаемый бензином "экстра", и мы погнали за буханкой,- Ты что — мент?

— Журналист! Журналистское расследование — слыхал про такое?

— Как "Фитиль"?

— Как "Фитиль", — согласился я.

— Что — стерлядей на служебной машине кто-то возит? Или фарцой занимается?

— Всё может быть...

Коленька поспевал за "буханкой", пока она двигалась по трассе. Как только УАЗ с надписью "Техпомощь" свернул на грунтовку, водитель заартачился:

— В Нахаловку я не поеду. Жуткое место!

— Коля, йоптвою! Я тебе кучу денег плачу! Давай крути баранку! — заорал я.

— Ладно, ладно, высажу тебя под теплотрассой, подожду на шоссе. Расследователь, нахрен... Вот сам и расследуй! А я машину подписывался водить, а не шкурой рисковать!

"Буханка" и правда нырнула под арку теплотрассы. Как урод объяснял всё это своей пассажирке? Что ему нужно заехать куда-то и забрать что-то? А тот населенный пункт Апчак, и та лесополоса, где нашли тело несчастной — это уже здесь или еще нет?

Яростно хлопнув дверью "жигулей", я выскочил наружу и побежал по грунтовой дороге, по лужам и грязи. Ремешок от фотоаппарата перекинул подмышку и через шею, чтобы зафиксировать "Сокол" поплотнее. Рюкзака с собой не было, он не мешал, а вот кастеты в карманах куртки здорово лупили по бедрам. Да и черт с ними! Куда поехала сраная "буханка"?

Вокруг царила атмосфера "нахаловки" — классического самостроя. Такие райончики и поселочки, наверное, есть у каждого крупного города. Скособоченные, страшненькие домики черт знает из чего и черт знает кем построенные, с торчащими из кривых крыш трубами, с кусками жести, шифера, стекловаты и всего остального — чистый постапокалипсис! Народ тут тоже был под стать обстановке: на крыльце какого-то обшарпанного вагончика сидел дед, заросший и небритый, полуголый, несмотря на мерзкую погоду, и молча курил цигарку. По соседству толстая женщина рубила мясо на колоде, напевая что-то легкомысленное. Худые татуированные типы в дырявых трениках и тельняшках тянули куда-то огромный бидон, полный непонятной жижи.

— УАЗ не видели? Надпись "Техпомощь" на борту!

— Тудой поехал! — махнул рукой дед в сторону леса, вдоль теплотрассы. — А на кой хер...

Слушать дальше я не стал, взял с места в карьер, бежал изо всех сил, знал — от меня жизнь человеческая зависит!

Вбивая подошвы в грунтовку, я рысью двигал по дороге, стараясь держаться более-менее ровной возвышенности между двумя полными грязи колеями. Шум автомобильного мотора послышался из-за кустов — "хмызняка", как говорят белорусы.Я рванул совсем уж немыслимыми прыжками вперед, так, что, кажется, сердце готово было выскочить, а легкие — лопнуть.

***

День сегодня и правда был сраный: я споткнулся о какого-то плешивого парня, который сидел на корточках и мазал гуталин на черный хлеб. Этот странный образ стоял перед моими глазами всё время, пока я кубарем летел вниз, по обрывистому склону оврага, который обнаружился тут же, у дороги. Падение замедлили кусты черемухи, вербы и волчьей ягоды. Рухнул прямо в кучу прошлогодней листвы, которую, видимо, ссыпали сюда недобросовестные коммунальщики. Как не убился — не знаю! Сколько времени потерял — тоже... Содрал кожу на руках, разбил лоб, ушиб всё что можно было ушибить — но вроде ничего не переломал.

По крайней мере, когда я с трудом встал, опираясь на мокрый и шершавый ствол какого-то деревца, то ноги не подкосились и ничего не хрустнуло.

— ...я-а-ать... — другого выхода не было, пришлось лезть наверх.

На фотоаппарат предпочитал не смотреть — с этим будем разбираться потом. Пока задача номер один — остановить гада! Понимал — не успеваю, поэтому ломился через заросли как лось, наплевав на осторожность. Не задержу так хоть спугну!

Мотор вдалеке снова зарычал, и я успел увидеть только отблеск задних габаритных огней "буханки", которые мелькнули в хмызняке у теплотрассы. Проклятье! Тело женщины изломанной куклой лежало на траве, русые волосы закрывали лицо и шею. Черт, черт черт, как же так?

Маньяк сделал свое дело и скрылся. Я — облажался! Хуже не придумаешь...

Внезапно я заметил еще кое-что, точнее — кое кого! Тот самый плешивый субъект, который мазал гуталин на хлеб, ковырялся в сумке несчастной жертвы! Маньяк, видимо, выбросил ее из машины, а этот потерявший облик человеческий крысеныш решил воспользоваться моментом...

— А ну иди сюда! — заорал я.

У него ведь могла быть какая-то информация, он мог видеть лицо того урода!

Плешивый отбросил сумку, и рванул вдоль теплотрассы — к своим товарищам. Женщине я ничем помочь уже не мог, а потому — бросился за ним.

— Стой, стой, зараза!

И вот что стоило приснопамятному Солдатовичу арестовать такого подонка и заставить его признаться во всех смертных грехах? А маньяк продолжал свое черное дело... Женщины продолжали гибнуть. Как погибла и эта... И я ничего не смогу сделать! Есть такое выражение — "душа болит". Как оказалось — это не эвфемизим. Боль была самой настоящей, раздирающей грудную клетку, заставляющая скрипеть зубами от бессилия и невозможности что-то исправить... Кошмар свершился.

Я выбежал на дурацкую, заплеванную бычками и загаженную ошметками, осколками и огрызками полянку у изгиба теплотрассы и остановился. У них тут был целый цех по производству неведомой херни! Доходяги создали чуть ли не мануфактуру: двое намазывали хлеб гуталином, еще один раскладывал ломтики на горячий металл трубы, с которой было содрано теплоизолирующее покрытие, кто-то сошкребал отдавший все интересующие любителей кайфа вещества обувной крем с сухарей, а совсем молодой, подросток — измельчал пропитанный испарениями хлеб в крошку внутри полотняной торбы, чтобы получить продукт, пригодный для употребления в пищу. Опустившиеся до последней крайности люди, напоминавшие киношных зомби: серые лица, опухшие глаза, изломанная походка... Я и подумать не мог, что вообще такое возможно, что кому-то это может прийти в голову! К горлу подступили рвотные позывы, но я переборол себя:

— Иди сюда! — ткнул я пальцем в плешивого.

— Эта-а-а! Ава-а-ва-ва... — забормотал он. А потом вдруг выдал: — Пацаны, он бабу в кустах убил!

Зрачки его были расширены, из носа текло, треники приспустились, явив несвежие плавки.

— Хлопцы, спасите! Ратуйце, людцы-ы-ы... — он отступал шаг за шагом, а потом запнулся о что-то и c воплем хряснулся на задницу.

Это как будто стало сигналом — доходяги рванули ко мне. Отступать было поздно — а потому руки мои скользнули в карманы, алюминиевые кастеты удобно пристроились на проксимальных фалангах пальцев и — ДАЦ! — удар в грудь отбросил первого гуталинового наркомана на трубу теплотрассы. Эх, не для вас, бедолаги, я брал с собой эти припасы...

То ли я до этого недооценивал возможности белозоровского организма, то ли последствия употребления гуталина способствовали потере координации движений и похудению — но они разлетались от ударов и пинков как снопы соломы! В голову кастетами я старался не бить — одной смерти на сегодня уже чересчур! Мне казалось — схватка на гуталиновой мануфактуре длилась вечность, но на самом деле — прошло не более двух минут, и доходяги обратились в бегство...

— Куда-а-а? — в отчаянии заорал я.

Какой смысл в победе? Мне нужен был плешивый! Всё шло к черту, всё шло наперекосяк... Оставалось только вернуться к Коленьке в машину и попытаться воспользоваться хотя бы той малой толикой информации я получил — ценой жизни невинного человека...

Я вышел к шоссе совершенно в растерянных чувствах.

— Что с тобой? — отшатнулся Николай, который курил, сидя на капоте. — На войне побывал, что ли?

— "Буханка" мимо не проезжала? — выдавил из себя.

— Да, по трассе туда рванула, как будто немцы гонятся за ней!

До скрежета зубовного сжав челюсти, я на секунду замер. Вот она — расплата за режим одиночки! Была бы у меня команда — мы бы эту тварь... Будь ты хоть семи пядей во лбу — разорваться на десяток маленьких медвежат не получится!

— Ладно, Николай... Вези меня к таксофону, и можешь быть свободен. Навоевался я на сегодня.

— Ну садись... И никаких "на сегодня". Я больше в такую херню не ввязываюсь. Ты куда звонить-то собрался?

— Куда надо!

Усевшись на переднее сидение, я только сейчас заметил, что всё еще не снял кастеты. Коленька искоса наблюдал, как я прячу их в карманы куртки и проверяю фотоаппарат. Скорее всего — ему пришел конец, но пленка должна была уцелеть. Глянув в зеркальце заднего вида, я поморщился — рожа выглядела на пять баллов. В гроб краше кладут. Расцарапанная, с разбитой бровью... И одежда — не лучше. В таком виде по Минску рассекать — точно милиция остановит.

***

Номер замначальника УГРО, который дал мне Привалов, я зазубрил наизусть, а еще — нарисовал чернилами на отвороте куртки. Мало ли! Так что запрыгнув в телефонную будку тут же принялся вращать диск.

— Петра Петровича можно? Скажите — Белозор, который из Дубровицы звонит, дело очень-очень важное...

— Минуточку, — ответил усталый мужской голос.

Я барабанил пальцами по облупленному корпусу телефона, нервничая. Вот как быть, если те уроды вернуться к телу женщины и всё затопчут и растащат?

— Ожидайте, Петр Петрович отошел, как только вернется — сразу подойдет к телефону, — послышался звук, как будто трубку положили на стол.

Что за день сегодня такой? Я слушал шуршание в трубке и думал, что, наверное, придется звонить Привалову. А есть ли у меня 15 копеек на межгород?

Дверь телефонной будки внезапно распахнулась, и я увидел троих милиционеров.

— Здравствуйте, — сказал я, и тут же согнулся в пароксизме боли, задыхаясь и корчась.

Следующий удар прилетел по спине, а потом крепкие руки вытащили меня из будки, и болью ожгло еще и бедра. Черт, я ведь слышал — резиновых дубинок советская милиция не носила!

— Пакуй урода, Лёва! — сказал кто-то.

— Мужики, я Петру Петровичу из УГРО звонил, свяжитесь с ним, пожалуйста, он всё объяснит...

— Объяснит, — по спине снова прилетело. — Заткнись, гад!

***

Второй раз я попался. Второй раз — по собственной дурости и самонадеянности. Но если в Дубровице были солидные шансы что "разберутся", что "поймут и простят", то тут... Тут я — в чужом городе, попал в лапы человека, которого считали "Белорусским Мегрэ", а на самом деле — ему было наплевать, кого сажать. Главное — закрыть дело. Это не Соломин, не Привалов...

Удостоверение журналиста в кармане? Да они просто выбросят его в мусорку и скажут, что ничего не знали! Право одного звонка? Не, не слышали. Право на адвоката? Понятия не имею, никаких адвокатов ко мне не заходило пока... Поэтому я лежал в бетонном каземате примерно два на три метра, на жесткой шконке, под вечно включенной лампочкой и пытался понять — что же делать дальше?

Надежда была одна — Петру Петровичу доложат, что Белозор звонил, он скажет об этом Привалову, тот начнет искать... Не держат же они меня тут под вымышленным именем? Фамилия мелькнет. А там — как звезды сложатся. Всё зависит от уровня интеллекта Солдатовича. Даже в мое время о нем были самые противоречивые мнения: одни говорили, что он просто дуболом, мясник, другие — что выдающийся сыщик, просто беспринципный и недобросовестный. Я видел его мельком: массивное лицо с тяжелой челюстью, широкие плечи, мешки под глазами. Он сказал только:

— В холодную! — и милиционеры утащили меня прочь.

Мне было жутко интересно, как стражи порядка так лихо настигли меня в телефонной будке? Или товарищи из Нахаловки настучали кому следует, или Коленька, ухарь — других вариантов нет. И, стоит признать, я вел себя на самом деле подозрительно.

Лязгнула дверь.

— Белозор! На выход! Лицом к стене. Руки!

Малоприятная процедура, да и вообще: обстановка здесь угнетающая, конвоиры — злые, с потолка капает. А еще — столица! Даже в Дубровице с потолка не капало.

По гулкому коридору меня довели до тяжелой железной двери, один из охранников открыл ее и сказал:

— Садитесь.

Стол, два стула, маленькое окошко. День, судя по всему. Сколько времени-то прошло? Сутки? Меньше? Мне приносили несладкий чай и полбатона, воды дали вволю — очень интересная диета. А потому судить о проведенном здесь времени было сложно. Жрать хотелось неимоверно, и задница болела — набили они меня при задержании качественно.

Дверь закрыли, так что я просидел на стуле некоторое время, разглядывая обшарпанную штукатурку, серые облака в окошке и проходящие мимо него туда-сюда ботинки. Это был полуподвал, точно.

Наконец, в помещение вошел он. Солдатович! По форме одетый, в мундире советского милиционера этот знаменитый следователь смотрелся весьма представительно. Многие мужчины в мундирах смотрятся представительно. А сними мундир — что получится? На кого он был бы похож в майке-алкашке, или в строительной спецовке?

— А что вы на меня так смотрите, гражданин Белозор? — вдруг спросил он светским тоном.

— Пытаюсь понять, что вы за человек, — решил быть честным я.

— Вот как? Кажется, вы не до конца осознаете, что с вами произошло...

— Да нет, понимаю. Я заигрался.

— Та-а-а-к! А вот это мне нравится! — уселся за стол, открыл папочку и начал перебирать какие-то листы серого цвета, исписанные мелким убористым почерком. — Так что, не будете запираться? Сразу все расскажете?

— Именно это я и собираюсь сделать. Расскажу всё как есть, — скрывать-то мне особенно было нечего, разве что Тасю не хотелось в это впутывать, но к ней, по большому счету, мог привести только Николай — да и то косвенно: Раубичи, цветы... Мало ли кому я мог везти цветы в Раубичи?

— Тогда я включу запись? — на столе появился магнитофон незнакомой мне модели, и Солдатович нажал пальцем на красную кнопку. — Представьтесь пожалуйста. Фамилия, имя, отчество, год и место рождения, чем занимаетесь, где работаете...

— Белозор Герман Викторович, 1952 года рождения, Дубровица, редактор отдела городской жизни районной газеты "Маяк".

— Ну расскажите с самого начала, каким образом вы оказались в семнадцать часов пять минут на автобусной остановке "Шабаны", и как вы связаны с убитой гражданкой Авксентьевой Т.И., найденной через час после этого в лесополосе рядом с теплотрассой у населенного пункта Апчак...

Я глубоко вздохнул, задумавшись над серьезным вопросом: когда же он начнет меня бить? А потом заговорил:

— Позавчера у меня в кабинете зазвонил телефон. Мне звонит много людей — и по вопросам коммуналки, и другим остросоциальным тема. Я занимаюсь журналистскими расследованиями, вы могли читать в газете "На страже Октября" про барконьеров, и про кладбище...

Бить меня Солдатович начал через пятнадцать минут. Газет сей доблестный страж порядка явно не читал.

***

Если вам показалось что глава слишком чернушная, можете почитатьисторию "витебского душителя" и следователя Жевнеровича, по мотивам которой она и написана. Или нет.

Глава 11, в которой из-за холмов появляется кавалерия

Бил он меня больно, но аккуратно. Вообще-то злодей такого уровня, как Солдатович, вроде как не должен был сам руки марать. Призвал бы каких-нибудь лихих демонов из преисподней и сидел бы в сторонке, глядя, как они из меня душу вытряхивают. Ан нет. Этот, видимо, сам себе нравился, когда, скинув китель и засучив рукава, долбил меня по спине, по ребрам и по голове — там, где из-за волос синяков видно не будет.

Это продолжалось минут пять, в течение которых я ругался, матерился и умолял Солдатовича отцепить меня от стула, чтобы я мог сожрать его с потрохами. Наконец следователь по особо важным делам устал. Он вытер руки махровым полотенчиком, тяжело отдуваясь, обошел стол и уселся обратно на свой стул.

— Тут у меня показания пятерых свидетелей о том, что они видели, как ты душил женщину. Что я с тобой вожусь?

— Вам что, совсем не важно, что реальный убийца, маньяк — продолжает находиться на свободе и убивает женщин одну за другой?

Он достал из внутреннего кармана кителя сигареты и спички и закурил.

— Так ты ж и есть убийца. Залетный. Воук не палюе там, дзе жыве, — внезапно по-белорусски сказал он, — Приезжаешь из своих пердей в крупный город — и охотишься. Тебя прижать — так окажется, что и в Барановичах, и под Новополоцком — твоих рук дело.

— Так... Ладно. Ну, вы хоть в РОВД Дубровицкое позвоните, спросите — что за человек такой Гера Белозор. Можете в районное КГБ набрать, по адресу улица Малиновского дом тринадцать...

— Спрошу, — кивнул Солдатович, — Я всё спрошу. В первую очередь с тебя. Мне нужно закрыть дело — и я его закрою. Посиди пока тут, подумай — вот тебе бумага, тут все уже отпечатано на машинке, надо только подпись поставить... Вот ручка. Через два часа буду.

И ушел. Отличное, мать его, предложение! Еще бы кляп в рот вставил и требовал сказать, где ключ от квартиры, где деньги лежат! Даже если бы я страстно желал подписать его филькину грамоту — то, будучи пристегнутым за руки и ноги к стулу, сделать это никак бы не смог!

Оставалось только ждать. Ждать и держаться. Тут было три варианта: или Солдатович устанет меня мурыжить и переключится на доходяг — они в чем угодно признаются, или всё-таки меня хватятся и найдут раньше, чем... Чем он выбьет из меня всю дурь — это и был третий вариант. Ссать кровью или получить сотрясение мозга мне не улыбалось. Пока что побои можно было терпеть — в конце концов, сие тело было исключительной крепости и выносливости, да и мышечный каркас и Белозор, и я нарабатывали не напрасно. Всё-таки, когда удары приходятся по мышцам пресса, а не сквозь тонкую прослойку жира напрямую по внутренним органам — это несколько меняет дело. Правда, ребра, возможно, он мне всё-таки сломал...

Рассуждать отстраненно не очень-то получалось — болело всё-таки дико. Поэтому я время от времени шипел и хрипел, и матерился, и пытался хоть немного изменить положение многострадальных конечностей, но помогало слабо. Сколько прошло времени — не знаю. Вряд ли больше пары часов — по крайней мере, в туалет хотелось не так, чтобы очень, терпеть было можно.

Наконец, дверь снова залязгала. И в кабинет вошел... Привалов? Я даже моргнул несколько раз, чтобы отогнать наваждение. Это был он — и не он! Чуть более худощавый, явно уделяющий больше времени спорту, чем медведеподобный начальник Дубровицкого РОВД, с тронутыми сединой висками, цепким взглядом и белым шрамом на подбородке.

— Вы — его брат-близнец, — сказал я, — Здравствуйте, Петр Петрович.

— Не близнец, — сказал он, — Единокровный. У нас один отец. Я старше на три года. Здравствуй, Герман Викторович.

Фантастика! Этот самый Петр Петрович подошел к оставленному на столе магнитофону, особенно не заморачиваясь, открыл его и вынул кассету. Потом достал из кармана ключ и освободил меня от наручников.

— Пошли, — сказал он.

— Вот так просто?

— Ни хрена не просто. Паша убедил меня, что тебе можно верить, так что сейчас я ставлю на кон о-о-о-чень многое. Ты знаешь, кто маньяк?

— Я знаю номер его служебной машины — удалось сфотографировать. И еще кучу всего.

Я шел за ним как сомнамбула — по тому самому коридору с капающей с потолка водой. На выходе Петр Петрович забрал все мои вещи, в том числе — фотоаппарат и кастеты, и открыл дверь:

— Вперед. Вон — машина, двери открыты.

Это был какой-то дурдом. Как он это сделал? Просто так взял — и вывел меня?

— Заигрался не один ты, — сказал он, усаживаясь на водительское место "Волги". — Солдатович никого не оформил. Ни тебя, ни тех наркоманов. "Белорусский Мегрэ", мать его! Думает, скотина, ему закон не писан. Вас не было и нет в этом здании, понимаешь?

Я пытался понять, но пока получалось не очень.

— И что делать?

— Ловить маньяка. Давай, рассказывай. Мы едем ко мне, там проявим пленку из твоего фотоаппарата. А ты начинай вещать.

И я начал вещать. Никакой лирики, никаких причинно-следственных связей. Всё, что знал про минского душителя: про добровольную дружину, должность парторга, брючный ремень, любовь к жене и ювелирным украшениям, работу в одном из местных совхозов — механизатором...

— Откуда всё это — можно не спрашивать? — на его гладко выбритых челюстях играли желваки, — Паша говорит — ты типа Мессинга, да? Или Горного?

— Ну... Я бы так не сказал. Где я — и где Горный...

— Значит, так. Ювелирка — это реальная улика. У Авксентьевой пропали два кольца и кулон. Описание вещей есть, родственники опознают, если что. По базе номер "буханки" пробьем быстро — у меня есть ребята в ГАИ. Теперь так — узнать его сможешь?

Я задумался. Перед глазами всплыла мутная черно-белая фотография, из той самой передачи с Каневским. Разлет бровей, подбородок с ямочкой, залысины... Леонид Семёнович мне заговорщицки подмигнул и погрозил пальцем из зеркала заднего вида, и я вздрогнул: ну вас нахрен, товарищ Каневский, с такими шуточками!

— Пожалуй, смогу.

— Давай-ка расскажи мне свою основную версию, как ты на этого типа вышел?

И я рассказал ему про звонок в редакцию, бабулю, которая якобы поведала про машину с надписью "Техпомощь", в которую садилась одна из предыдущих жертв и про стремного соседа, но потом испугалась и бросила трубку. А с машиной "Техпомощь", которая появилась так вовремя — реально повезло. Думал, буду дежурить несколько дней, даже отпуск взял.

— Сойдет. Тем более — ты фигура широко известная в узких кругах, настоящая заноза в заднице. Если правильно подать — люди поверят, что ты затеял очередное расследование. Да и позвонить тебе реально могли — например, с таксофона. Ты же у нас Робин Гуд...

— Робин Гуд был разбойник. А я — наоборот.

— Да мне похрен. В общем — если мы его возьмем, то ты скажешь, что в том лесу видел его лицо сквозь лобовое стекло машины — и всё сойдется.

— А те доходяги...

— Похрен на доходяг, банальная экспертиза покажет, что они под веществами.

— Гуталин, — сказал я.

— Что? — Петр Петрович дернул головой.

— Они мажут гуталин на хлеб и сушат. Потом соскребают и жрут.

— Фу! Мерзость.

Я был с ним полностью согласен.

— А Солдатович... — заикнулся я.

— А что — Солдатович? Он сейчас как уж на сковородке. Понимает — налажал сильно, и если вся его херня раскроется, не сносить ему головы. Штурмом он УГРО брать не будет, наверх стучать — тоже. К нему и так немало вопросов. А вот договориться со мной попробует. Но хрен там! Вот если бы наш Мегрэ сделал всё как положено — документы оформил, экспертизу у наркотов сделал, тебя, любезного, сразу допросил, а не в холодную кидал... Тогда другой вопрос. Тогда бы он рядом с тобой сидел сейчас в машине, а не я. Но там нахрапа и наглости больше, чем интеллекта. "Мне всё равно, кто будет сидеть — дело должно быть закрыто!" — это я своими ушами слышал, и не один я! Он ведь даже гордился этим дерьмом...

Мы подъехали к сталинской постройки четырехэтажному зданию с тыла, Петр Петрович аккуратно втиснул "Волгу" между двумя желтыми милицейскими автомобилями и сказал:

— С вещами на выход! — еще один шутник...

Здесь чувствовалась рабочая суета: народ в форме и по гражданке носился туда-сюда с папками документов, курил и ругался на лестничных площадках, трезвонили телефоны, хлопали двери... Я следовал за широкой спиной старшего Привалова как баржа за ледоколом. Наконец он открыл одну из дверей и сказал:

— Привет, девчата. Я привел вам Белозора. Напоить, накормить, дать сменную одежду. Занимайтесь.

***

Девчата оказались кадровичками. Такие подтянутые, аккуратные, доброжелательные и восторженные. Восторгались не мной — Приваловым-старшим. Петр Петрович то, Петр Петрович это... Я первым делом попросил телефон — Тасе звонить.

— Таисию Морозову? — откликнулся голос той самой пожилой дамы-портье, — Так вот она, от стойки не отходит с самого утра!

— Гера! — выкрикнула она, — Ты живой?

— Я — да. Тась, уже всё нормально. Уже — разберусь...

— А я Привалову позвонила, Соломину позвонила и Волкову этому твоему, и в больницы все, и даже райотделы начала, и уже думала — папе звонить, чтобы он...

— Не надо папе. Ты просто солнышко, умница, можно сказать — спасла меня. Я теперь в надежных руках, не волнуйся. Сегодня увидеться не получится — но завтра очень, очень постараюсь, — я сильно кривил душой. Завтра я мог оказаться за решеткой вместе с Петром Петровичем, — Я тебя очень люблю, переставай уже волноваться.

Она там, на другом конце провода, шмыгнула еще пару раз носом, потом, судя по тону, взяла себя в руки, и мы тепло попрощались. Чудо, а не девушка. Мне-то явно взять себя в руки не очень-то удавалось — по крайней мере, сейчас меня здорово накрыло после всего пережитого и начало поколачивать.

Кадровички, которые слушали весь наш с Тасей разговор едва дыша, наконец отмерли и принялись суетиться. Они нашли мне сине-серую милицейскую рубашку без знаков различия, какие-то гражданские брюки и шнурки для ботинок, дали несколько небольших полотенец и пустили в санузел умыться и привести себя в порядок, пока сами организовывали чай с бутербродами.

Мои штаны-карго ручной работы еврейских модельеров, и рубашка отправились в мусорку. После забега по зарослям, ночи в камере и усилий Солдатовича не стоило и пытаться привести их в порядок. Туда же перекочевала и майка — вся в крови и грязи. Глядя в мутное зеркало, которое висело над раковиной, я шипел, морщился и думал, что, пожалуй, вполне мог бы отпустить свою тушку, ноги и руки сыграть Аватара-нави в фильме Джеймса Кэмерона. Без грима. И мне совершенно точно нужна была таблетка обезболивающего, а лучше — две.

Колючие брюки подошли почти идеально, милицейской рубашке пришлось закатывать рукава — оказались коротковаты. В общем, спустя десять минут я стал более-менее похож на человека. В отделе кадров меня уже ждал на скорую руку накрытый стол.

— Девушки, а таблеточки обезболивающей у вас не будет?

Нашелся анальгин. Пока я жрал, стараясь не чавкать и не смущать умильно поглядывающих на меня женщин в форме, в кабинет входили и выходили люди, приносили документы, что-то спрашивали — и при этом полностью игнорировали мое присутствие. Когда поток схлынул, одна из кадровичек спросила:

— А вы тот Белозор который журналист из Мозыря?

— Я тот Белозор, который журналист из Дубровицы, — кивнул я с набитым ртом.

— Тут Лидка из бухгалтерии говорила, что вы экстрасенс. У нее в Гомеле жених, он в ОБХСС работает, рассказывал про вас.

Я подавился бутердбродом: какого это хрена в Гомельской ОБХСС про меня разговоры ведут? Ну, да черт с ним:

— Я не экстрасенс. Я просто смотрю по сторонам, слушаю, что люди говорят, и лезу куда не следует. Иногда получается сделать что-то хорошее, иногда получается полная дичь... А потом вот... — я развел руками, как будто они могли увидеть все синяки и ссадины под рубашкой.

В любом случае — прониклись и на некоторое время замолчали, а потом одна спохватилась:

— У меня еще шоколад есть. Горький! Будете?

— Буду, — кивнул я, — Я всё буду.

Я как раз дожевывал шоколадку, когда вошел Петр Петрович с лицом довольным, как у кота, который объелся сметаны. Он помахивал какой-то фотографией:

— Ну, танцуй, Белозор! Везучий ты сукин сын. Фото получилось, номер виден, сейчас пробивают. Собираем опергруппу — и погнали!

Я попытался изобразить, сидя на стуле, несколько радостных танцевальных движений, но тут же скривился от боли.

— А Солдатович?

— А что нам Солдатович? Хана теперь Солдатовичу!

***

Я и не думал, что при Союзе без всяких там компьютерных баз данных и прочих примочек можно так быстро работать! По информации ГАИ "буханка" оказалась приписана к совхозу "Заветы Ильича", парторгом там работал некий Михаил Эрастович Геничев — об этом узнали в обкоме, там же получили и его домашний адрес.

— Эрастович! — я хлопнул по столу ладонью, — Точно — он!

Привалов только кивнул, странно на меня посмотрев.

— Сейчас парни соберутся — и двинем. Ты готов?

— Куртку бы...

— Куртку отдам, припасы твои — выбросил, потом спасибо скажешь. Фотоаппарат пойдет как вещдок.

— Черт с ними, с припасами... — махнул рукой я.

Оперативники уже ждали внизу. Настоящие волкодавы: поджарые, лихие дядьки в гражданской одежде. Машины было две — "Волга" Петра Петровича и "Москвич" — бежевый, неприметный.

— Поехали, Петрович? — спросил один из них и ожег меня холодным взглядом, — А этот — с нами? Нахрена он нужен?

— Опознать может.

— Так фото из обкома обещали?

— Будем сидеть и ждать, Гриша?

— Понял. Не будем. По коням?

— По коням, мужики!

Глава 12, в которой удается сделать и сказать что-то правильное

Деревенька Новоселки, которая и кормилась, и работала на совхозе "Заветы Ильича", представляла собой типичную белорусскую вёску. Одна-единственная улица, вдоль которой и располагались уютные, аккуратные домики с двускатными шиферными крышами, палисадниками, цветными ставнями и дымом из печных труб. Гигантские липы и березы уже начинали сбрасывать листву, и работящие бабули там и тут орудовали граблями, переговариваясь. У самых их ног выискивали в рыхлой земле сонных от осенней прохлады червяков нахохлившиеся деловитые куры.

Мы прибыли к конторе совхоза уже к вечеру. Как сообщил какой-то местный заместитель заместителя — Михаил Эрастович Геничев не так давно убыл домой. Да, вчера брал "буханку" — вечером ездил на дальнюю молочную ферму чинить там доильный аппарат. Отличный слесарь, золотые руки! И семьянин хороший, жену любит, подарками балует. Он даже на доске почета висел: такое простое лицо, приятная улыбка, подбородок с ямочкой. Глаза, правда, дуроватые, но это, возможно, воображение играет. Отличник боевой и политической подготовки, мать его... Сомнения у меня исчезли полностью, и я просто кивнул Петру Петровичу. Опера подходили к стенду и вглядывались в лицо подозреваемого, щурились, хмурили брови.

Дом слесаря-золотые руки Геничева располагался недалеко от главной достопримечательности Новосёлок — магазина. Разделившись на две группы, опера принялись окружать высокую хату с белыми ставнями.

— Стой тут. И ни с места! — ткнул мне пальцем в стену сарая Привалов-старший, — И не сметь мне вот это вот всё!

Я не смел. Понимал — уже налажал, герой хренов, укротитель токсикоманов. Женщина погибла из-за моего геройства! Пусть профессионалы работают. Пока оперативники занимали позиции вокруг дома, я стоял, подпирая забор, и осматривался. Сарайчик над моей головой был интересный: в его фронтоне неизвестный мастер вырезал небольшую дверцу. Наверное, там располагался сеновал — удобно же с улицы подогнать телегу и закидать прямо туда вилами?

Послышался требовательный стук в дверь хаты и голос Петра Петровича:

— Откройте, милиция!

Испуганный женский возглас, потом — звон разбитого стекла, крики "держи гада!", топот ног, шум падения, матерщина и тяжелое дыхание. А потом грохот раздался уже над моей головой — на чердаке сарая! Вдруг дверца скрипнула, и на пожухлую осеннюю траву спрыгнул человек в сорочке и семейных трусах. Геничев!

Он явно не ожидал увидеть тут меня, я — его. Какое-то мгновение мы смотрели друг другу в глаза. Не знаю, что увидел он, я разглядел лишь звериный страх и осознание проигрыша. В руке у него сверкнул обычный кухонный нож.

— Зарежу! — брызжа слюной, завопил он и принялся размахивать оружием.

— Похрен, — выдал я приваловское словечко, и ни разу не грациозным движением сместился вправо, одновременно попытавшись сбить клинок с траектории левой рукой.

Не получилось — я почувствовал, как предплечье ожгло болью, по руке потекло горячее, но обращать внимание на это было некогда — ДАЦ! Я зарядил ему справа в ухо, по-деревенски, наотмашь, со всей белозоровской дури. Михаил гори-он-в аду Эрастович Геничев смачно впечатался в забор и стек по нему подобно испорченному желе. Нож блестел в траве как бок выброшенной на берег рыбины.

— Мужики-и-и-и-и! — неожиданно для самого себя басом заорал я, — Пойма-а-а-ал!

— ....я-а-а-ать, Белозор, какого...!!! — Привалов перепрыгнул через забор весьма стремительно, куда там кенгуру!

Следом за ним рядом со мной оказались еще два опера — как из-под земли. Один из них тут же проверил дыхание и пульс у Геничева, другой метнулся в машину за аптечкой и стал бинтовать мне руку.

— Кость не задета, жить будешь. Но, возможно, недолго. С твоим-то образом жизни... — бурчал мент, ловко завязывая концы бинта на бантик.

— Геничев в норме, но могла лопнуть барабанная перепонка, — доложил второй. — Знатно его товарищ Белозор приложил. Мог и убить!

— И хорошо, что не убил! Мы ему еще и вооруженное нападение инкриминируем, — злорадно улыбнулся Привалов. — Давай, вызывай криминалистов. Чую я — всё у нас получилось, ребята.

***

В дом я даже заходить не стал — сидел себе у крыльца на скамеечке под яблоней. Там на кухне рыдала шокированная женщина, сдирая с себя многочисленные кольца, сережки и кулоны. В спальне менты по-горячему кололи очнувшегося Геничева, криминалисты и другие умельцы переворачивали весь дом вверх дном. И, кажется, что-то находили.

Ко мне вышел Привалов, достал пачку неожиданных "Мальборо", бензиновую зажигалку — тоже импортную, целую "Зиппо" и спросил:

— Будешь?

Я баюкал руку на перевязи через шею.

— Не курю, но если вы будете — то я не против.

Он ловко зашвырнул в самый уголок рта сигарету, щелкнул зажигалкой, прикурил и затянулся.

— Как это у тебя происходит? Ну, твои откровения? Мне ведь брательник рассказал эти истории с рацпредложениями и с браконьерами, там где схрон с оружием нашли... И что клад ты отыскал... И про массовые захоронения в Деражне... Это какие-то видения? Или голоса? Ну, ты не думай, я не ради праздного любопытства. Мы ведь спеленали гада! Сколько жизней спасли, представляешь?

— Представляю, — я плюнул себе под ноги, — Он бы до 1986 года на свободе гулял. А Солдатович посадил бы 14 невинных людей за него. Сейчас — не знаю, сколько уже успел упечь. У него спрашивайте.

— Вот как? Ни хрена себе... Понятно теперь, чего ты очертя голову рванул-то, в Шабанах! Почему сразу со мной не связался?

— Откуда ж я знал, что Привалов... То есть, Павел Петрович меня вычислил — и поверил? Думал, что я самый хитрый и продуманный!

— Самый хитрый — это ваш Волков. Будущее не предсказывает, конечно, но тоже человек весьма непростой... Ты ведь и с ним работаешь, да? Признавайся, стол для Машерова — твоя идея?

— Стол — его. Мореный дуб — моя. Хорошо же получается, а?

— Хорошо, — кивнул Привалов, — И с уродом этим хорошо получилось по итогу. Только если эти твои голоса снова тебе что-то нашепчут — ты сразу Пашке говори. Или мне. Или Волкову. А мы уж постараемся...

Я глубоко вздохнул:

— Понимаете, Петр Петрович... Я ведь не могу быть до конца уверенным... Вот и тут — ну откуда я знал, что у меня не банальные глюки? Наломал дров, женщина погибла... Моя вина!

— Не твоя — а урода этого! Так и знай! Если б я себя каждый раз винил, когда кто-то из таких ублюдков... Не-е-ет, я их виню! И яростно преследую! Изо всех сил! И ты — не себя вини. А их! Людоеды... — желваки на челюстях старшего Привалова перекатывались, он даже скрипнул зубами. — Самое сложное — не пристрелить при попытке к бегству.

Замначальника Минского УГРО докурил сигарету и сказал:

— Мы тебя просто так не отпустим, ты это понимаешь? Ты ценный свидетель, так что из Минска ближайшие пару недель будь добр ни ногой. И сейчас с нами поедешь — всё честь по чести запротоколируем, оформим.

-М-м-м-м... — промычал я.

— Чего мычишь?

— М-м-м-материал в газету?

— Вот же ж! Кто о чем, а вшивый о бане! Белозор, признайся честно — ты не в своем уме?

— Я не в своем уме, — честно признался я.

И самый лучший полиграф, и самая ядреная сыворотка правды не смогли бы выжать из меня фразу более истинную и правдивую. Привалов посмотрел на меня внимательно а потом достал вторую сигарету:

— А-а-а-а, похрен. Спрошу наверху — может, оно и кстати будет. Подумаем, что можно, что нельзя давать в печать... Еще что-нибудь?

— Завтра у нас двадцать шестое? У меня выступление в Союзе Журналистов... На тему новой полевой журналистики...

— Ну, завтра я тебя уже отпущу. Даже — подвезу, если хочешь. С мигалкой и сиреной. В Минске-то есть, где остановиться?

— Хочу! — сказал я, — Подвезите. А про остановиться... Раубичи нормально будет?

Он понимающе улыбнулся:

— Нормально.

***

После того, как из меня выжали все соки и дали подписать протокол, в котором содержалась отшлифованная версия моего участия во всей этой дичи, выбираться куда-то из епархии Петра Петровича смысла и не было — на дворе стояла глубокая ночь.

— Ну, домой я уже не попадаю, — сказал Привалов-старший, — Потому — пошли спать вниз.

Куда это — вниз? Мы спускались по лестнице и уже миновали первый этаж, когда у меня проклюнулось понимание — куда именно мы идем.

— Разведется она со мной, — замначальника УГРО сокрушенно приговаривал на ходу. — Какая ж баба это выдержит? Я, бывает, по три дня дома не ночую. Она мне говорит — лучше любовницу заведи, но работу — меняй. Я ж по первому образованию лесник! Но, видно, судьба у нас такая, у Приваловых — ментами быть. И батя мой, и дед... Прадед — еще околоточным при царе был, во время революции вместе с товарищем Фрунзе милицию организовывал.

На посту охраны он поздоровался с двумя возрастными милиционерами за руку и сказал только:

— Этот со мной.

Привалов достал из кармана связку ключей и открыл одну из пустующих камер, двери которых располагались по обеим сторонам коридора, а потом сделал широкий жест рукой:

— Добро пожаловать в номера! — сказал он. — Я сейчас за одеялами схожу. И за будильником. А ты пока устраивайся.

Спалось препаршиво: на какой бок ни повернись — везде болит. Хорошо, хоть Петр Петрович не храпел, посапывая на соседней шконке, и Каневский не снился.

***

Привалов обещание исполнил — отправился вместе со мной, одетый по форме, со всеми медалями-значками и на служебной машине желтого цвета. Почему? Потому что мы проспали по его вине.

Когда зазвенел будильник, Петр Петрович просто подхватил его с пола и одним мощным броском размозжил об металлическую дверь. Ну, и как закономерный результат — опоздание более, чем на час. Так что теперь он просто обязан был отмазать меня от гнева Шестипалого и прикрыть перед председателем правления Союза журналистов.

Ехали и вправду — с мигалкой и сиреной, иначе черта с два бы успели: Минск — город немаленький! Притормозили перед Домом печати, я пригладил шевелюру и скептически глянул в зеркало на свою потрепанную физиономию. Привалов надел фуражку.

— Пойдем? Да не боись ты! Речь приготовил?

— Приготовишь тут... — хорошо, хоть девчата-кадровички рубашку и брюки мне погладили и куртку в порядок привели!

Мы прошли в актовый зал, вахтерша и не подумала останавливать аж целого полковника, ну и меня грешного — за компанию. Поднявшись по гулким ступеням и приблизившись к дверям, я даже не удивился, когда услышал:

— Следующий докладчик у нас из Гомельской области... Герман Викторович Белозор, редактор отдела городской жизни Дубровицкой районной газеты "Маяк"... Тема оригинальная: "Проблемы развития региональной прессы в контексте авторского направления "новая полевая журналистика""... Герман Викторович? Товарищ Шестипалый, где ваш докладчик?..

В этот момент мы шагнули в зал, и все принялись оборачиваться. Еще бы! Милиционер при параде и некто в весьма затрапезной одежке и с лицом таким, будто его елозили по бурачной терке.

-Так вот он, вот Белозор! — удивленно проговорил Шестипалый, который сидел в президиуме.

— Товарищи! — Петр Петрович мигом пересек зал, поднялся на сцену и повысил голос так, что его было слышно и без микрофона, — Я — полковник Привалов, заместитель начальника Минского уголовного розыска. Герман Викторович вел серьезное журналистское расследование, оказал неоценимую помощь следствию в задержании особо опасного преступника — и потому опоздал. Но, как видите — вполне готов к труду и обороне. Прошу вас встретить его аплодисментами, он, можно сказать, с корабля на бал, так что... Ну, он сам вам всё расскажет — то, что не относится к материалам дела, конечно!

И лихо слился куда-то за кулисы. Журналистская братия захлопала — если не восторженно, то вполне благожелательно. Шагая по ступенькам, я успел увидеть оттопыренный большой палец Шестипалого и круглые-симпатичные глазки товарища Юговой.

— Ну, что ж, — сказал председатель правления и посмотрел на меня через очки. Потом снял их и посмотрел без очков. — Вам слово, товарищ Белозор.

— Ну, во-первых я прошу прощения за мой внешний вид. Эту рубашку мне любезно предоставили в УГРО, брюки — тоже. Куртка — моя, но весьма пострадала в последние дни, и если вы поможете мне...

— Конечно-конечно, — первым сообразил Шестипалый, который вскочил, подбежал и придержал мою верхнюю одежду за плечи.

Таким образом, я высвободил обе руки и зал вздохнул, увидев бинты.

— Вот она, новая полевая журналистика во всей красе. По правде говоря, такая напасть со мной приключилась потому, что волей-неволей мне пришлось выйти на республиканский уровень с привычного районного. В родной Дубровице меня ножом еще не пыряли, ограничивались только мордобитием... Но так или иначе — всё это началось тогда, когда появилось доверие. Личный контакт с читателями. Когда Гера Белозор стал не просто буквочками под текстом — а конкретным человеком, хорошим знакомым, с которым можно иметь дело. Такой дружелюбный сосед, который в случае чего поможет — добрым советом и добрым делом. Журналиста должны знать в лицо! Это возможно в провинции — и почти невозможно в большом городе. Разве что телевидение...

— То есть вы предлагаете рассыпаться бисером перед каждой бабулей с заскоками? — всегда найдется любитель выкрикнуть с места.

Или, может, это я не внушаю уважения и ужаса? Вряд ли они стали бы перебивать Шестипалого или того же Рубана. Но я был искренне благодарен крикуну.

— Вот товарищ Привалов, который так эпатажно меня представил — он говорил, что я попал с корабля на бал. А знаете, как я попал на корабль? Точнее — во всю эту историю в Минском районе? Скажите, есть тут кто-то из "Минской правды"? — я опять включил балагура, а не докладчика.

Президиум бесился, Шестипалый ликовал. Югова строчила в блокнотике.

— Ну, я! — это оказался тот самый крикун. Есть Бог на свете, щас я на нем отыграюсь! — Иван Соменко, отдел писем "Минской Правды".

— А скажите, товарищ Соменко, почему ваша бабуля, из вашего пристоличья звонит в Дубровицу некому Белозору и сообщает про подозрительного соседа? Почему она звонит не вам, не в милицию и не председателю колхоза? — я выдержал паузу, дождался, пока все зашумели, то ли осуждая мой неприкрытый эгоцентризм, то ли действительно пытаясь понять — почему? — А потому, что она не так давно переехала из Дубровицкого района, чтобы помочь присматривать за внучатами. И она помнила, что там, в Дубровице, в газете работает такой чудила Белозор, который как-то ответил ей на звонок и помог с очисткой дренажных канав вдоль улицы... У нас на Полесье очень актуальная проблема...

— И что вы сделали? Написали критиканскую заметку как всё плохо в коммунальном хозяйстве? — товарища Соменко решила поддержать какая-то грымза лет сорока, стриженная под мальчика, который стрижен под девочку, — Это подло -таким образом добывать дешевую популярность!

— Да нет, — отмахнулся здоровой рукой я, — На следующий день у меня был репортаж "с колес" про аварийную водоканала, так мы с мужиками туда подъехали, откачали сточные воды, а потом вручную прочистили трубу, в которую набилась скошенная трава, я испоганил отличную сорочку, знаете ли, пришлось выбрасывать... Но зато она нам с собой ватрушек надавала — просто восторг, а не ватрушки!

Байка эта была полностью правдивой, чистили канаву и ели ватрушки мы буквально в августе — вместе с Драпезой, кстати. Но, конечно, с историей урода Геничева это никак связано не было. Но если врешь — то будь добр делать это убедительно, сдабривая хорошей порцией правды! И я врал дальше:

— И вот именно поэтому ей вспомнился я, грешный! Потому что с моей физиономией у нее ассоциировалась конкретная помощь, которая ей была оказана! Попадись ей толковый участковый — она, наверное, сообщила бы в милицию, а если бы ее когда-нибудь осматривал хороший невролог — то позвонила бы в психоневрологический диспансер с просьбой забрать странного соседа. Вот я к чему клоню! Людям не нужны безликие буквы и цифры, не нужна "региональная пресса"! Им нужны другие люди — с которыми можно побеседовать, поделиться горестями и радостями, послушать байки и поверить в то, что жизнь действительно станет хоть немного лучше... Пускай эта беседа и будет происходить при посредничестве газетных столбцов. Главное — оставаться человеком, оставлять в каждом тексте свою индивидуальность. А не вот это вот "согласно графика" и "по всем вопросам приняты соответствующие решения"...

Народ загыгыкал. Всё-таки я достучался — пусть и использовав подленький приемчик! Рубанув воздух ребром правой ладони и поминая про себя ублюдского ефрейтора с дурацкими усиками, я продолжил:

— Я не призываю вас всех стать Белозорами — это неудобно, обременительно и вообще — вредно для здоровья. Но вы можете перестать быть функцией, говорящим инструментом под названием "корреспондент газеты "Минская Правда""! Вы можете стать "Иваном Соменко, который..." И вот в тот самый момент, когда вы это услышите — "а-а-а-а, так это вы — тот Соменко, который..." от дедули в пельменной или кондукторши в автобусе, или мужиков в беседке — тогда можете считать, что постигли самую суть новой полевой журналистики! И вовсе не важно — занимаетесь вы вопросом защиты животных и спасаете дворняг от отстрелов, или берете интервью у пациентов в раковом корпусе и организовываете волонтерский концерт для смертельно больных деток, или добиваетесь, чтобы зданию, в котором сейчас располагается общественный туалет, дали статус историко-культурной ценности — это ваш выбор, не нужно всем лезть в дренажные канавы и гоняться по лесам за браконьерами и по пригородам столицы — за убийцами! Главное — чтобы народ поверил, что ваши слова — не пустой звук! Ваш текст — не набор бессмысленных букв и цифр! Это — живой разговор о том, что действительно волнует ваших читателей, всех, для кого вы пишете, с кем вы беседуете через типографскую краску газетных столбцов. Разговор, который потом может превратиться в хорошее, правильное дело! — я выдохнул, а потом почувствовал, что у меня кружится голова и уцепился за трибуну.

Народ воспринял это по-своему — они подумали, что я закончил изображать из себя Адольфа Алоизовича, и потому все захлопали. Первым ударил в ладоши, конечно, Шестипалый. Мне даже показалось, что он специально выпустил меня, чтобы отвлечь пленум от чего-то действительно важного, от какой-то новости, которая и вправду может изменить положение вещей в белорусской советской журналистике... Это всё было как-то связано с моими экзальтированными речами — совершенно точно! Но как именно?

По пути со сцены меня перехватил Петр Петрович и зашипел в самое ухо:

— Какого хрена ты про убийцу заикнулся?! Совсем того? Хорошо, хоть маньяком не обозвал... Пойдем уже, Цицерон!

И с какого это перепуга я — Цицерон-то?

Глава 13, в которой появляется какая-то бодяга

Я лежал на кровати и обо мне заботилась самая чудесная девушка в мире. Тася в одной тоненькой маечке и каких-то легкомысленных спортивных шортиках мазала мои боевые шрамы неким странным снадобьем, а я пытался ее ухватить за мелькающие в поле моего зрения приятные на вид и на ощупь округлости.

— Гера! Уймись! — смеялась она, — Двадцать минут лежи спокойно, потом смоем с тебя средство и нанесем новую порцию — на спину.

— Чем ты меня вообще лечишь, о прекрасное дитя севера? Что за бодягу ты втираешь в тело бедного Геры Белозора?

Девушка звонко расхохоталась:

— Ты не поверишь...

— В смысле? Я видел, как ты смешивала какой-то мутный порошочек с кипяченой водой и надевала резиновые перчатки — между прочим, жуткий дефицит! И натирала этим меня. Во что я должен не поверить? От тебя, о лилия моего сердца, я приму даже чашу с цикутой, но всё-таки повторю свой вопрос: что за бодяга...

— Она и есть! — в глазах Таси плясали чертики.

— В каком смысле? — я даже отвлекся от ее прелестей, которые будоражили воображение под невесомой маечкой, — Кто — она?

— Так бадяга! Пресноводная губка семейства кремниевых! Потрясающая штука при гематомах — это каждый спортсмен знает. В несколько раз ускоряет регенерацию, снимает отеки... Механизм действия такой: там есть спикулы — это такие иголочки кремнезема, они оказывают местное раздражающее действие, капилляры расширяются — и вуаля! А еще — белок спонгин а также кинин, гистамин, простагландин... Регенерирует кожа, разглаживаются морщинки, уходят пигментные пятна... Главное — не злоупотреблять.

— Так что — бадяга не такая уж и бодяга? И как правильно — через "о" или через "а"? — удивился я.

Наконец Тася сжалилась надо мной и наклонилась, и поцеловала, и стало совсем не важно — какая там должна быть буква.

Вообще — это было прекрасно.

После пленума Союза Журналистов Петр Петрович отвез меня в Раубичи, отдал на поруки Таисии и взял с нее обещание никуда меня не выпускать за пределы комплекса. По каким-то своим каналам он выбил для меня печатную машинку во временное пользование — и мне доставили ее прямо в номер. Мол — пиши давай! Портативная "Москва" в чемоданчике только по сравнению с моим чудовищным "Ундервудом" могла считаться компактной и мобильной. Пять килограмм — тоже не шутки.

Номер в гостинице выделили быстро — не рядом с Тасиным, на этаж выше, но — вполне приличный. Советский полулюкс, я бы сказал. Заплатить пришлось из своего кармана, но скорость организации поражала... Хотя чего это я? Гостиничный комплекс этот жил-поживал под эгидой общества "Динамо", а значит — слова замначальника Минского УГРО тут кое-чего стоили! Тем более, судя по довольной роже Привалова-старшего, после дела о маньяке и свержения с пьедестала Солдатовича его ждали плюшки и раздача слонов.

А меня ждали несколько дней безмятежного отдыха в лучшей компании из возможных. Как оказалось, моя прекрасная валькирия имела еще и военно-учетную специальность медсестры, что вкупе с познаниями в реабилитации спортсменов делало Тасю просто незаменимым компаньоном. Правда, мои поползновения в эротическом плане наткнулись на препятствие вполне однозначного свойства:

— Нужно подождать пару дней, — сказала она, и это была та самая ситуация, когда настаивать не стоило, — Да и ты восстановишься. Ты свою попу видел? Нет? Хочешь — второе зеркало принесу — полюбуешься? В гроб краше кладут!

— До свадьбы заживет! — отмахнулся я.

— Свадьбы? — улыбнулась она, — Опять ты за своё! Давай, я тебе напрямую скажу: Гера, я тебя люблю, но замуж пока не пойду. Ну, подумай сам — ты переедешь в Минск? Или у нас будет гостевой брак? А какой тогда смысл? Ради штампа в паспорте или чтоб налог холостяцкий не платить? Или ты боишься, что пришьют аморалку?

Вот это рассуждения... Я даже в осадок выпал и позволил ей губкой стереть с себя снадобье, перевернуть на живот и обработать уже спину и бедра. Там были даже не синяки — чернюки!

— Бедненький... — вздохнула она, а потом снова продолжила рассуждать: — Так что, ты внял гласу рассудка, суженый? Ты не думай — у меня кроме тебя никого нет и не будет. Но выходить за тебя замуж и жить врозь я не собираюсь. Если уж замуж — тогда замуж. А так — я свободная женщина, и я свободно выбираю тебя, чудила ты мой ненаглядный. А дальше уж тебе решать — то ли мы с тобой по выходным за ручки гуляем по парку Челюскинцев, то ли, когда ты заканчиваешь дела в Дубровице, то переезжаешь и начинаешь новые дела, уже здесь! Если у тебя, конечно, нет других планов на жизнь с другими женщинами...

И ткнула меня пальцем в ребра. Я принялся извиваться и дергаться, пытаясь облегчить свою участь — но тщетно.

— У тебя до лета время на «подумать». Я буду постепенно перебираться сюда, я уже всё решила. Но окончательно — только после Олимпиады-80. Дождешься?

Тут уж я точно знал, что сказать:

— Я, может быть, тебя всю жизнь ждал, м? Или даже две!

***

То ли бадяга отлично действовала, то ли близость Таси имела такое на меня влияние, или просто — могучий белозоровский организм и ядрёная полесская генетика, доставшаяся мне в наследство от Германа Викторовича, имели колоссальные внутренние резервы для восстановления, но спустя четыре дня я чувствовал себя вполне сносно. Да и статья была написана. Правда, я здорово сомневался — стоило ли вообще ее делать. Погибшая женщина — вот что не давало мне покоя, и все пафосные слова Привалова-старшего тут были бессильны. Это был провал — пусть урод Геничев и сидел теперь в одиночке под замком.

Таисия пропадала на тренировках — и я пошел искать ее на трассе. Погода наладилась, выглянуло солнышко, лучи его ощутимо пригревали — намечалось бабье лето. По крайней мере, одуревшие от тепла пауканы уже пустились во все тяжкие: норовили залезть в глаза, нос и рот, опутать лицо паутиной и сделать вид, что так и было задумано.

Кто придумал, что летающие паутинки — это романтично? Отвратительно же! Точно так же, как и валяться в кучах опавшей листвы. Неужели любительницы гротескно-осенних фоточек не осознают, что дворники сгребают не только сброшенные деревьями оранжево-красные наряды? Еще, например, мусор, осколки бутылок и собачьи какашки.

Собак в Раубичах было много. Вообще, кабыздохи из полудиких частенько кучкуются возле таких тепленьких местечек с кухней. Пионерские лагеря, школы, больницы, столовые, гостиницы... Стая псин, которые напоминали дхолей из книги про Маугли, коллективно чесалась, зевала и всячески изгалялась перед деревянной дверью, выкрашенной светло-зеленой краской. Из-за этой двери так и разило голубцами, борщом и припущенной рыбой.

На меня они отреагировали премерзко: принялись лаять, подвывая, задирая свои черные носы высоко в небо и постепенно выстраиваясь полумесяцем. Как будто пытались взять в клещи! У-у-у, с-с-собаки! Нет у меня с ними контакта. Вдруг внимание стаи резко переключилось с моей персоны на другого классового врага.

По бетонному крылечку с отвалившимися кусочками штукатурки, сквозь которые выглядывали красные кирпичи, походкой, полной шляхетского гонора, шествовал кошак. Такой матерый хищник классической восточноевропейской внешности, от своего предка — дикого лесного кота — он отличался только размерами. А окрас и боевой дух вполне соответствовали, и он это продемонстрировал буквально в следующую секунду.

Псы просто захлебывались лаем. Тощий и долговязый кобель, явный заводила в стае, на полусогнутых, оскалив пасть, приближался к котяре. А тот даже спину не выгнул, только полосатый хвост так и хлестал по пушистым бокам.

— Р-р-ряф! — кобель кинулся вперед и вдруг — раз-два-три! — получил справа, слева и снова справа по морде когтистыми лапами, — И-и-и-и!

Удивленный и раздосадованный скулеж огласил окрестности, а усатый-полосатый боец издал боевой клич, прыгнул и вцепился в рожу псине, и принялся трепать извечного врага со страшной силой. Никто из соратников главного кабыздоха и лапой не пошевелил, чтобы помочь вожаку. Они просто стояли и смотрели, как бесстрашный котяра опускает ниже плинтуса противника, который был раз в пять раз больше и тяжелее.

Смешав пса с дерьмом, кот отпрянул, дернул хвостом и в три прыжка оказался на дереве, где улегся клубочком в удобной ложбинке меж ветвей и сделал вид что спит, игнорируя беснующуюся внизу стаю. Особенно рвал глотку униженный и оскорбленный вожак.

Они в итоге догавкались — дверь открылась, и толстая тетка в белом переднике и косынке выплеснула на дворняг целый таз воды, чем спровоцировала их беспорядочное бегство. Кот же, забдив полуоткрытым глазом, что кухонный работник оставила дверь чуть приоткрытой, мигом слетел с дерева, проник в помещение и через каких-то тридцать секунд появился снова, гордо сжимая в зубах приличных размеров рыбину. Кажется — скумбрию. Вот ведь — животное, а личность!

Далее я шел под впечатлением. Как там, у Ницше — воля к жизни? Или это у Шопенгауэра? Или вовсе — у Джека Лондона? В любом случае у несгибаемого кошака этой самой воли было куда как много. Мне даже совестно стало за мои упаднические настроения после нелепой эпопеи по поимке маньяка... Вон — с кота пример нужно брать. Безумие нашего бесстрашия, абсолютная целеустремленность и умение получать удовольствие от жизни в любых обстоятельствах. И потрясающая способность пользоваться представившейся возможностью и никогда не упускать своего шанса!

А, стало быть, что? Стало быть — нужно по возвращении в Дубровицу включаться в работу и завершать дела — до лета. Потому как упускать Тасю я был не намерен...

***

— Товарищ Белозор, товарищ Белозор! — за моей спиной зацокали каблучки, и послышался смутно знакомый голос.

Я резко обернулся и оказался лицом к лицу с Зоей Юговой.Кремовый плащ, поясок, подчеркивающий тонкую талию, стройные ножки в капроновых колготках, изящные полусапожки... Ну, и личико, да. Симпатичное Зоенькино личико, курносый носик и копна рыжих волос. Но против Таси — не пляшет.

— Товарищ Югова? Какими судьбами?

— Так интервью...

— Шо — опять? — всплеснул руками я. — Я в отпуске! И вообще — на реабилитации. И Петр Петрович, то есть — товарищ полковник, еще текст статьи не вычитал, а потому — я понятия не имею, о чем можно говорить, а о чем — нельзя.

— Так вы и статью написали? Послушайте, вы ведь не станете хоронить ее публикацией в одном только "Маяке"? Нет-нет, не отвечайте. Вот вам телефон — это номер корпункта в Минске, там и адрес есть. Наш директор очень хочет с вами пообщаться. Просто мечтает! Потому — звоните и приезжайте. А я побежала беседовать со звездами отечественного биатлона! — и убежала, коза, виляя бедрами.

Интервью-то было не со мной, а с биатлонистами. Со мной она просто момент использовала. Как в той сказочке про дудочку и кувшинчик. Или в поговорке про рыбку и... М-м-мда.

Тасю я нашел на огневом рубеже. Знаете — стрелковая стойка в исполнении прекрасной девушки в отличной физической форме — это нечто! Хлесткие звуки выстрелов, мерное дыхание, полная концентрация на мишени — это завораживает!

— Даже не думай, что я не видела эту рыжую, — сказала Таисия, отстрелявшись.

— Так это Югова, "Комсомолка".

— Да хоть сама Наталья Варлей!

— Из корпункта "Комсомольской правды", коллега-журналистка. Их директор чего-то от меня хочет.

— Она с тобой явно заигрывала, ага? — вроде бы ревность Тасе была несвойственна, но стоит признать — я бы тоже заволновался, если бы увидел какого-нибудь рыжего биатлониста, который вертит задницей в присутствии МОЕЙ женщины.

— Интервью она хотела. Еще в Дубровице, на пресс-туре приставала, мол, ей нужен материал про молодого провинциального журналиста-комсомольца. Я отбивался, как мог, и в итоге заставил ее убирать мусор под железнодорожным мостом, и написал про это заметку...

— Пф-ф-ф-ф! — вот, теперь узнаю Тасю: улыбка тут же появилась на ее лице и глаза засверкали. — Очень в твоем духе! Заманить несчастную девушку из столицы в свои дебри и коварно использовать на ниве благоустройства обожаемой Дубровицы!

— Она еще и племянница главреда "Комсомольской Правды"! — поддал жару я. — Пять мешков насобирали, на "Козле" потом на свалку везли... А-а-а-а, я ж тебе не говорил — у меня теперь машина есть!

— То есть тызаставил ма-а-а-асквичку-мажорку убирать мусор, она осталась в восторгах и продолжает тебя домогаться? Умеете вы, товарищ Белозор, с молодыми-красивыми женщинами обращаться... То в баню заманите, то под мост...

— Ой-ой, можно подумать в баню я вас силком тащил, товарищ Морозова!

Товарищ Морозова перекинула винтовку за спину, взялась за лыжные палки и, послав мне воздушный поцелуй, укатила на лыжероллерах прочь. Что я там говорил про стрелковую стойку? Девушка на лыжах — тоже полный восторг. Наверное, дело всё-таки в девушке... Божечки, когда уже пройдут эти самые несколько дней?

***

Привалов-старший заявился на следующее утро, и он был вне себя. Мы уселись в беседке под полураздетым кленом, на котором дурными голосами перекрикивались вороны. Петр Петрович протянул мне пачку листов с напечатанным на машинке текстом — мою статью, потом достал из кармана "Мальборо" и зажигалку и смачно затянулся:

— Солдатовича перевели в Биробиджан! — из его рта и ноздрей клубами валил табачный дым, — Следователем по особо важным делам прокураторы Еврейской Автономной области! По собственному желанию! Черт побери, все регалии и награды при нем, будет у них там теперь Биробиджанский Мегрэ!

Я только тяжело вздохнул. Ну да, тогда, в будущем, поводом для расследования и суда над Солдатовичем как раз и стало дело Геничева. "Мегрэ" признали виновным в превышении служебных полномочий, пытках и сокрытии преступлений, однако в связи с амнистией в честь 70-летия Октябрьской революции уголовное дело в отношении него было прекращено, а самого следователя отправили на пенсию с сохранением всех званий и наград...

— По крайней мере, у нас его не будет, — а что я еще мог сказать?

— Слушай, Белозор... Статья твоя будет очень кстати, я прочел, но ты вот что — там, не называя имен, по этому великому сыщику пройдись хорошенько, чтобы другим неповадно было... Ты вроде как и правильно сделал, акценты сместил, чтоб не обострять, а ты обостри! Биробиджан всё-таки тоже так себе перспектива. А я уж порекомендую ее и в "На страже Октября", и в "Минскую правду" — пускай читают!"Советская Белоруссия" не возьмет — не то кино, а вот "Комсомольская правда" — вполне. Они журналистские расследования любят... Благо — это косяк прокурорских, а не наших, я в министерстве уже поговорил, они одобрили такую инициативу, давно пора всем немного встряхнуться. Так что прикроют тебя на самом высоком уровне. Можешь меня указать в качестве консультанта — пускай попробуют достать, зубы обломают!

— Петр Петрович, кстати, ко мне Югова заходила — как раз из корпункта "Комсомолки". Их директор на беседу зовет.

— Во-о-о-от! Давай, не упускай шанс! А когда зовет?

— Так сегодня-завтра, наверное...

Он, нахмурившись, посмотрел на меня.

— Боюсь я, Гера, что ты опять какую-нибудь дрянь отчебучишь...

— Да что я, маленький, что ли? — мне стало даже обидно, — Ну что я такого отчебучу? На машине туда и назад! Может, в цветочный еще заеду или за пирожными...

— Ладно, но машину я пришлю тебе сам. Можешь звонить в этот корпункт.

Я почти не удивился, когда на проходной спорткомплекса меня ждала знакомая "копейка". Николай сидел на капоте, и, увидев меня, издалека протянул руку и пошел навстречу:

-Ты прости, браток, ну откуда я мог знать...

— Да ладно, — отмахнулся я с досадой, — Понимаю, работа такая.

— Да не, не работа... Просто, ну... Коготок увяз, ну, и, сам понимаешь... — ему и вправду было неловко.

— Ладно, ладно, Коля. Поехали в город. Кста-а-ати! На обратном пути за цветами заглянем?

Тут же лицо этого проходимца расплылось в масляной улыбке:

— А как же, а как же!

Глава 14, в которой поступает интересное предложение

— Вам не кажется, что вы зарываете свой талант в землю? — спросил директор корреспондентского пункта "Комсомольской правды" в Минске.

Старовойтов Михаил Иванович, так его звали. Седой, смуглый, поджарый, в отличном сером костюме и черной рубахе без галстука, этот мужчина выглядел настоящим хозяином жизни. Наверное, он думал, что свой-то талант не зарыл в землю. Нет, как человек он мне понравился. Приятный товарищ, настоящий джентльмен. Но слова эти бесили — и в той жизни, и в этой. Так говорили врачам из нашей районной больницы — тому же Тихановичу. Переезжайте, мол, в Минск, не закапывайте талант. Май постоянно твердила — "я в этом захолустье хороню свой талант!" Шестипалый подкатывал ко мне еще в Гомеле — мол, "Гера, Дубровица — это не ваш уровень! Не зарывайте талант в землю!"

Появись в провинции хороший кондитер, учитель, фитнес-тренер, музыкальный руководитель, певец, кто угодно — тут же разыгрывается одна из двух диаметрально противоположных драм: или — "я суперзвезда, и целуйте мне ноги, в вашем смрадном провинциальном болоте нет никого, кто дорос бы до моего уровня", или — "не закапывайте свой талант в землю". Что в семидесятых, что в две тысячи двадцатых — всё та же формула Эскобара.

Успокойтесь, милочка, да какая вы суперзвезда? Так, дирижер самодеятельного хора. И, кроме Дубровицы, и нахрен нигде не нужны. Таких суперзвезд в столицах пруд пруди, и пробились они там или потому, что родились с серебряной ложкой в заднице — в нужной семье и в нужном месте, или — благодаря везению.

Нет? Ну, это даже не смешно. Неужели действительно кто-то считает, что, например, певец, занявший четвертое место в телевизионном вокальном конкурсе, поет хуже, чем тройка победителей? Ну, не повезло человеку. Хуже петь он от этого не стал. Вторая драма, кстати, разыгрывается, когда этот, который занял четвертое место, возвращается домой в провинцию и начинает с удовольствием петь по кабакам и от души руководить народным хором. И в какой-то момент вместе со своим хором занимает наконец первое место на республиканском конкурсе самодеятельных коллективов. Тут-то и появляется такой Старовойтов и говорит: "Вам не кажется, что вы зарываете свой талант в землю?"

Господи Боже, серьезно? Алкаши и бабули из Дубровицы менее достойны того, чтобы лечиться у хороших врачей, читать интересные статьи и слушать отличные песни, чем алкаши и бабули из Минска? Что за снобизм? На самом деле всех таких жалельщиков и противников закапывания таланта в землю обычно выбивал из колеи один простой вопрос: " А вы, может быть, денег на переезд хотите мне предложить и жилье в столице?"

Так что я спросил практически именно это:

— Вы что, работу мне предложить хотите? — и ехидно на него глянул.

Старовойтов ответил мне прямым, как шпага, взглядом голубых глаз:

— Да.

— А тогда... Что? — я поперхнулся заготовленной язвительной фразой, — В смысле?

— Югова тут до июля. Стаж получит — и в Москву переведут, сам понимаешь, — это я понять действительно мог и потому слушал Старовойтова очень внимательно, — Брать еще одну золотую девочку или мальчика я не хочу. Мне нужен кто-то всеядный и готовый замарать руки — в отдел журналистских расследований. Сверху дали добро, "Комсомолка" теперь эдакий клапан для выхода социального напряжения, как и "Фитиль". У нас есть неофициальное разрешение долбить по среднему уровню, понимаешь? Не трогаем верхушку партии и правительство, разоблачаем перегибы на местах. В Белорусской ССР так и вообще начал действовать режим наибольшего благоприятствования. Отчасти — благодаря тебе. Петр Миронович критики не боится, его народ любит... В общем — мне нравится, как ты работаешь. У главреда я "добро" получу до Нового года. Зоя говорила — статья у тебя есть уже? Хочу, чтобы у нас она была первой.

— Первой — в "Маяке", — тут я собирался быть непреклонным, — Просто представьте: я работаю у вас, а статья выходит, например, в "Советской Белоруссии". Моветон?

— Моветон, — согласился Михаил Иванович, — Принимается. Но в целом — ты согласен?

— На что?

— На работу ко мне пойти, спецкором. Оклад хороший, по гонорару не обижу, квартиру дам... В Серебрянке — если хочешь двушку. На Янки Купалы — если устроит однушка. Кататься придется много, по всей Республике. Возможно — в Прибалтику и на Украину, но это не точно. Это другой уровень. Не дури — тут ты и своей Дубровице ненаглядной помочь сможешь, да и не только ей...

— Сколько есть времени на подумать? — это было и вправду очень серьезное предложение. Я не собирался отказываться вот так, сразу, — У меня есть кое-какие проекты на родине, я их не брошу на полпути, понимаете?

— Прое-е-екты? Даже так? То есть все эти истории про покраску домов и новации на производстве... Ладно, ладно. Вот станешь моим сотрудником — тогда и спрошу по полной. А так — скажу прямо. Думай до мая. Если нет — пришлют мне очередного хлыща в итальянских штиблетах, и снова — на год. Минск для таких хлыщей — лакомое место. Тихо, спокойно, и мухи не кусают. Потому мне ты нужен — с твоей кандидатурой ни одна зараза спорить не станет.

Настала моя очередь говорить:

— Даже так?

— Даже так. Ты со своей "новой полевой журналистикой" шуму наделал. Вон, на журфаке МГУ народ моду взял штаны с карманами носить и мягкие ботинки из замши. Повально от джинсы отказываются, что парни, что девчата. Там у них что-то типа секты имени Белозора образовалось. Не хочешь, кстати, съездить на семинар в Москву, опытом поделиться?

Это всё стоило переварить. Шквал новой информации, обрушившейся на мою бедную головушку был слишком мощным! Но от поездки в Москву я отказываться точно не собирался.

— Хочу!

— Вот и хорошо, — хлопнул по столу ладонями Старовойтов, — Договорились. Ты только копию материала по поимке маньяка мне оставь, а там как у вас в публикацию пойдет — так сразу мне маякни. А теперь — кофе? У меня отличный, эфиопский.

— А давайте кофе, почему нет?

Кофе нам принесла Югова, натуральным образом дефилируя по паркету директорского кабинета и стреляя глазками из-под кудрявой рыжей челки. Правда, я не понял, кому именно — мне или Старовойтову? Он ведь был мужик хоть куда, да и кольца на пальце не наблюдалось...

— Ещё что-нибудь, Михаил... — эту паузу было сложно не заметить! — Ива-а-анович?

— Нет, нет, Зоя, спасибо. А то садись — с нами кофейку выпьешь?

— А с удовольствием! Сейчас за чашкой схожу! — и удефилировала за дверь. Есть вообще такое слово — "удефилировала"?

Мы синхронно проводили ее взглядами, а потом переглянулись и рассмеялись.

— Страшное дело! — сказал Старовойтов, белозубо улыбаясь. — Просто ужас!

— Лютый кошмар, — согласился я. — Форменное издевательство над нашим братом.

— Хе-хе-хе!

— Хо-хо!

Кажется, с таким начальником можно было работать! Тем более, в кофе он добавлял не коньяк, а Рижский бальзам, в пропорции один к одному. А коньяк был бы плохим звоночком.

***

А еще плохим звоночком был некий белобрысый субъект, который что-то втирал моей Тасе за углом гостиницы. Тоже, наверное, биатлонист. Высокий, может быть, сантиметров на пять ниже меня-Геры, с длинными руками и ногами и чуть сутуловатый, но спортивный. Кажется, я и вправду становлюсь предсказателем.

— А ты заделался поборником нравственности, Берзиньш? — моя северяночка уперла руки в боки и выглядела весьма решительно. Щечки у нее раскраснелись, глаза сверкали, волосы развевались на ветру... — Ты решил, что можешь меня воспитывать?

— Долго ты будешь работать с детьми, если в парткоме узнают про твое поведение? — прибалтийский акцент этого парня был почти незаметен. — А что скажет твой отец?

— Я — свободная женщина, не замужем. Что может мне предъявить партком? — подняла бровь девушка. — И почему это они должны заинтересоваться моей личной жизнью?

— Так вся наша делегация знает, что ты в другой номер по ночам шастаешь в неглиже!

— Да? Или нет, Кристап? Или все занимаются своими делами, и это твои личные заморочки? Я тебе сказала еще на сборах — между нами ничего не было и не будет!

— Ка-а-ак не было? — акцент стал более заметны. — Но, Таисия!..

Я подошел ближе. Этот тип попытался взять ее за руку, какая скотина! Наконец получилось рассмотреть его лицо — ну да, симпатичный, явно моложе и меня, и Таси, лет двадцати пяти... Девушка вырвала ладонь и шагнула назад. Он сжал кулаки и навис над ней, подобно скале.

— Ты корчила из себя недотрогу всё это время, рассказывала, что после смерти мужа и представить не можешь с собой другого мужчину, водила меня за нос! А на самом деле ты обычная бл...

Я похлопал его по плечу и прибалт удивленно обернулся, прервавшись на полслове. Тася тоже не ожидала меня увидеть и замерла с широко открытыми глазами, зачем-то прижав ладони к губам, как будто сдерживая крик. Звук удара получился гулкий, и Берзиньша повело, он по инерции сделал несколько шагов, чтобы удержаться на ногах.

— Понимаешь, — сказал я. — Совершенно не планировал тебя бить. Но допустить, чтобы ты назвал мою невесту нехорошим словом... Слушай, я могу тебе разрешить ударить меня в ответ, если ты перед ней извинишься и пообещаешь больше никогда не лезть в нашу жизнь, м?

— Эй дирст!!! — он кинулся на меня головой вперед, явно пытаясь пройти в ноги.

Бить коленом в лицо — это слишком жестоко, он в общем-то не сделал пока ничего плохого, а намерения всегда остаются только намерениями — и потому я просто отступил в сторону.

— Что вы, что... — Тася была явно растеряна. И это та самая валькирия, которая отфигачила головой о капот некую женщину-вамп?

— Молчи, курва, всё из-за тебя! — ругнулся Кристап, засучил рукава и стал в боксерскую стойку, шевеля кулаками. — А, это ты ее трахарь? Я сейчас тебя отделаю!

И по-русски говорил отлично, никаких вот этих вот "пач-чему лифт так медленн-но едет?" Боксер, значит? Я сделал вид, что тоже боксер, напружинил ноги, встал в левостороннюю стойку, размял шею, улыбнулся и сказал, глядя прибалту в самые глаза и делая разминочные выпады кулаками:

— Дуэль из-за прекрасной дамы? Как это старомодно, как замечательно! — и врезал ему носком ботинка по голени.

— Ыть! — он от неожиданности согнулся и схватил себя за травмированное место, а я добавил — сбоку, под коленки и сбил его с ног, и уселся сверху.

Охота была мне с ним кулаками размениваться! У меня вон морда всё еще болит, да и вообще, прибалт этот — парень спортивный, еще побьет меня — стыда не оберешься!

— Дорогой товарищ Берзиньш! Надеюсь, вы понимаете, что за драку с местными жителями вас в парткоме по головке не погладят и в следующий раз вы отправитесь не в Минск квалификацию повышать, а на Ямал — перенимать опыт коренных народов по лыжным гонкам на пересеченной местности... Посему рекомендую — вести себя вполне прилично и никаких задних или там передних планов в адрес Таисии Морозовой не строить. Она девушка хоть и незамужняя — но это ненадолго, уж поверь. Понятно?

— Понятно... — буркнул товарищ Берзиньш.

Я подал ему руку, и он с неохотой принял помощь. На щеке у него расплывалась огромная плюха.

— Есть такое средство — бодяга, — сказал я. — Очень помогает при синяках и гематомах. Только более двадцати минут не держи — зуд начнется. Там эти, как их...

— Спикулы, — подсказала Тася.

— Вот, — кивнул я, — Спикулы.

— Какие еще... Йохайды ара ара, вы оба чокнутые... Бодяга, спикулы... Эй дирст! — и поковылял прочь.

А Таисия вдруг в два шага приблизилась ко мне, обвила шею руками и поцеловала, встав на носочки. И ножку левую в коленке согнула, как девчонка-старшеклассница.

Я просто-напросто подхватил ее на руки, хоть ребра и скрипнули возмущенно, и потащил наверх — тут был черный ход, недалеко, через него сновали техработники, и можно было проникнуть в гостиницу, минуя портье и игнорируя правила безопасности.

Мы целовались на лестнице как сумасшедшие, и я спросил:

— Это что, тебя заводит, когда мужчины из-за тебя дерутся?

— Гера! Не говори глупостей... Вообще ничего не говори!

Пока мы бежали ко мне в номер по коридору, периодически останавливаясь, чтобы прильнуть друг к другу, нас заметил только один человек — старый дедушка с профессорской бородкой в холле. Он сидел на кресле и читал газету, и, улучив момент, одобрительно сверкнул стеклами своих круглых очков и показал мне большой палец, пока Тася не видела.

Я едва успел щелкнуть замком — а потом стало не до обдуманных действий: наверное, те самые "несколько дней" закончились, и нам ничего больше не мешало насладиться друг другом... Разве что — одежда.

***

Тася вышла из душа — одно полотенце было закручено на волосах на манер тюрбана, второе выполняло роль ультракороткого платья — и легла рядом. Мои пальцы тут же принялись исследовать бархатную кожу ее бедер, изящную линию шеи, точеные плечики...

— Гера-а-а... Знаешь, как я по тебе скучала?

— М-м-м-да? А почему писем не писала?

— Я думала — ты обиделся. Думала, решил, что я тебя тоже водила за нос... Слова — это ведь просто слова, а глядя правде в глаза — я сбежала от тебя, вот и всё. Но вообще-то ты и сам мог бы написать хоть строчку!

— В каком смысле? Я писал! Четыре письма!

— Та-а-ак! — Тася вздохнула, и ее грудь под полотенцем опасно приподнялась, — Опять отец родной... Почему с ними так тяжело, м?

— Ну, просто представь, что твои дочки поехали куда-то на отдых и привезли оттуда идею, что теперь свяжут свою судьбу с придурковатыми провинциалами? Которых ты в глаза не видела?

— Так ты что, с моими родителями хочешь познакомиться? — она сняла полотенце с волос и взмахнула мокрыми прядями, оч-ч-чень... — М?

— А? Да! Почему нет? Вот он я, весь как на ладони, мне скрывать нечего! Вот возьму — и прилечу в ваши Заполярья, шороху наводить!

— Как на ладони он! Гера! Хоть бы прикрылся!

— Ой, можно подумать!

— Что — подумать? Гера! Что... Гера! Ты опять? Гера, я второй раз в душ не хочу идти!

— Значит, примем ванну... Чтобы не ходить в третий!

— Гера-а-а...

***

Уже спустя часа полтора мы и вправду лежали в ванной — поместились, хоть и не без труда, и я спросил:

— А что значит вот это "тоже"?

— М-м-м-м, по поводу? — Тася выгнулась, чтобы заглянуть мне в глаза, и я подумал, что, ванна тоже вполне подходящее место, чтобы...

— По поводу того, что я мог подумать, что ты "тоже" водила меня за нос?

— А-а-а-а! Тут всё просто. Представь себе — лыжная база, вокруг на двадцать километров никакого жилья, из двухсот человек заселилось пятьдесят — свободных помещений полно, спиртного — тоже. Тридцать пять молодых мужчин и парней, пятнадцать девушек. Все — спортсмены, зимние виды спорта: лыжи, биатлон... Друг друга знают. Месяц сборов. И что остается делать одинокой, но симпатичной матери двоих детей в такой ситуации? Правильно: водить за нос.

— Жесть, — сказал я. — Попыток сбежать не было?

— Не-а. Всем всё в целом нравилось. Некоторые даже уезжать не хотели, две пары — поженились после этого мероприятия. Хотя это-то как раз и странно.

— А ты?

— А что я? Ты сомневаешься в моем умении быть коварной интриганкой и роковой женщиной? Это я с тобой почему-то такая хорошая, — она задумалась, наморщив лоб. — Сама не знаю почему. Вот и Берзиньш себе планов настроил каких-то, ходил за мной хвостиком... Других отгонял. Веришь, нет — я на брудершафт с ним не пила и никаких авансов не делала.

— Ну да, мы, мужики — такой народ! Нам, если дверь в лифте придержишь — мы будем считать, что девица как минимум глаз положила, а если еще и пуговицу на рубашке пришьешь — так и вовсе готова отдаться здесь и сейчас... Признавайся — пришивала Берзиньшу пуговицу?

— Ну, какую пуговицу, Гера?.. Гера? Это уже не смешно!

— А что? В душ идти ведь не надо...м

Глава 15 в которой они возвращаются

Десять дней — вот сколько длилась командировка Таси. Расставаться было, конечно, тяжко, но теперь мы знали точно: разлука — временная. Уговор был такой: я прилетаю на Новый год в Мурманск, благо, судя по всему, из отпуска я вернусь раньше, и недели две у меня еще будет.

Я провожал ее до аэропорта. Подвозил, конечно, Николай, и букет на сей раз снова был самый шикарный. Слезу она пустила уже перед самой посадкой, но потом взяла себя в руки, одернула своё приталенное кашемировое пальто, лихо заломила беретик на затылок и махнула рукой:

— Что это я? Тут вроде как, наоборот, жизнь налаживается, а я расклеилась... Иди-ка сюда!

Мы целовались у всех на виду, и, кажется эти самые "все", в общем-то, были не против. Даже Берзиньш, который уже помогал нести чемоданы какой-то невысокой фигуристой брюнеточке. Какой, оказывается, шустрый прибалт!

Наконец женский голос из динамиков объявил, что посадка на авиарейс "Минск-Мурманск" заканчивается. Тася подхватила багаж, послала свой фирменный воздушный поцелуй и убежала, цокая каблучками сапожек. На душе было, конечно, грустно. Но такую светлую грусть терпеть можно — она предвестник большой радости.

А потому я развернулся на пятках и пошел на выход. Мне нужно было еще Привалова уговорить отпустить меня из Минска. В конце концов, когда еще суд над Геничевым будет? Через три месяца? Полгода? Год?

***

В редакции телефон подняла Ариночка Петровночка и совершенно невероятно обрадовалась моему звонку:

— Белозор! Ты тут позарез нужен, я просто зашиваюсь, не знаю, что делать... Господи, это просто чудо! Представляешь, Светлова на больничном, Даню пришлось отправить на семинар в Пинск на неделю, а эта престарелая стерлядь Порфирьевна требует отпуска, мол, у нее по графику! Мол, тебя мы отпустили, а ее не отпускаем! Ладно бы горело что-то, путевка там или еще что-то... Так нет ведь, будет на квартире сидеть как сыч в норе... Мне что — Фимочку с Аленочкой на задания посылать? Они такого понаписывают... Еще и Стариков что-то в штопор ушел и не признается — в чем дело... Снимки портачит такие, что ужас! В общем — цейтнот. Выручай, а? Номера закрывать нечем, все амбары и сусеки уже выгребли.

— Привезу шикарный материал, обалдеете.

— Гера, привози! А лучше — два материала. Или три.

— А на Новый год мне тогда пять дней отпуска дадите?

— Даду! То есть — дадим! Ты когда приедешь?

Я оторвал трубку от уха и вопросительно посмотрел на Привалова-старшего. Звонил-то я из его кабинета! Полковник тяжко вздохнул и одними губами произнес:

— Завтра.

— Завтра приеду, — сказал в трубку я, — На ночном поезде. К восьми буду.

— Гера, ты мой спаситель!

— Тогда кофе с бутербродами утром с тебя, ага?

— Да-да-да, я тебе лучше налисников нажарю, с творогом! — она чуть не пищала от счастья.

Это можно было понять — на девушку навалилась ответственность за всю редакцию, а она была-то всего-навсего ответственным секретарем! Должность, конечно, важная — ответственный секретарь газету формирует, верстает — что куда поставить и всё такое, но... Но формально к начальникам она не относится, в номенклатуру не входит и вообще... А тут — нате, разруливайте! Надо девочке помочь.

А потому я попрощался, пообещав приехать и подстраховать, подставить плечо. А когда положил трубку, то спросил:

— А что такое налисники?

Привалов посмотрел на меня как на идиота:

— В смысле? Ты что — не с Полесья?

— С Полесья. Но слова такого никогда не слышал.

— Ну, налисники! Как блины, только тонкие! Тесто жидкое, наливают на сковородку...

— Так это блинчики!

— Блинчики это маленькие!

— Маленькие — это оладушки! А тонкие — блинчики!

— Тонкие — это налисники!

Вдруг в кабинет всунула голову одна из кадровичек:

— Маленькие — это чибрики! Чибрики — на масле, подтурахи — на воде!

— Шо? — вытаращились мы оба, — Какие чибрики?! Какие подтурахи?

***

С Николаем прощался на привокзальной площади в смешанных чувствах. С одной стороны — вроде сдал меня. С другой — как будто даже подружились. Он сунул мне с собой обернутый в бумагу кусок меда в сотах.

— Дашкин мёд. Цветочный. Бери, журналист, а? Ну, не держи на меня зла, ладно? Мой номер ты знаешь, будешь в столицах — звони, подвезу!

Мёд я взял и руку ему пожал. Но осадочек остался.

Ночной вокзал встретил запахом мазута, калёного железа, жареных пирожков, табака и еще неуловимыми ароматами человеческих надежд, ожиданий, предвкушения... Стучали колеса поездов, невнятно вещал что-то мужской голос из динамиков, оранжевый свет фонарей растворялся в мокром мареве, повисшем в воздухе.

Проводник глянул на меня, и в его глазах промелькнуло узнавание:

— Шо, земляк? Помотала тебя столица?

— Ох, помотала... Вредный тут воздух для полешука... Да и сам я малость того, перестарался, если честно.

— Ну-ну, земляк! Шо занадта — заўсёды ня вельмі! Проходи, у тебя первое купе... — махнул он рукой, забрав билет.

— Заходите чай пить, у меня мёд в сотах, — сказал я.

— А! Так спать не собираешься? Давай тогда сам ко мне заходи как из города выедем. У меня жена кнышей напекла с картошкой...

Теперь еще и кныши какие-то! Надеюсь, к блинчикам они никакого отношения не имеют!

Я поднялся по металлическим ступенькам в вагон и зашел в купе — кроме меня там сидел какой-то толстый мужик, который вежливо поздоровался со мной и углубился в чтение газеты — пока свет не приглушили. Читал "Комсомолку", кстати.

А я всё думал над фразой проводника. "Шо занадта — заўсёды ня вельмі!" — это, получается, можно перевести примерно "что чересчур — всегда не очень". Однако, народная мудрость...

Когда поезд тронулся, и народ расстелил постели и улегся спать, я еще некоторое время смотрел на огни ночного Минска и думал: смогу ли действительно прожить здесь несколько лет? Большой город одновременно и пугал и манил. Сейчас еще что — вот лет через двадцать это будет настоящий человейник, все будут торопиться невесть куда, носиться как подстреленные, не видя ничего вокруг своего жизненного туннеля, состоящего из набора объектов на топографической карте: квартира, остановка, станция метро, пара магазинов, кафешка, работа, может быть — клуб или кинотеатр. В сумасшедшем ритме жители мегаполисов привыкнут носиться с восьми до восьми, не поднимая лица к звездам, не вдыхая свежего воздуха. А потом отвечать на вечный вопрос оставшегося в провинции однокашника по поводу возвращения к родным пенатам другим, таким же вечным вопросом: "А что я там делать буду?"

Тогда, в веке двадцать первом, я был частым гостем в столице. И в свои приезды водил товарищей, погнавшихся за развеселой минской жизнью, по местным достопримечательностям. Храм Всех Святых и его удивительная крипта, Красный дворик с непередаваемой атмосферой, "Телепорт" и его технические примочки... В конце концов — "Минск-Арена"! И эти товарищи — успешные программисты, менеджеры и технические специалисты с отличными зарплатами понятия не имели о таких местах! Они жили в своём туннеле, который считали мегаполисом, и пожимали плечами, и спрашивали: "А что я в Дубровице делать-то буду?" А здесь-то ты что делаешь?

Я и сам жил в таком туннеле в свое время — в Москве. Носил на плечах бремя города, в котором население больше, чем во всей Беларуси, считая оттяпанный поляками по благословению коммунистов Белосток. И едва успел сбросить это ярмо и вдохнуть воздух родных дубровицких болот — как меня зашвырнуло... М-да, в общем — зашвырнуло.

— Эй, земляк! Чай пить идем? У меня грузинский крупнолистовой, с белорусским чабрецом!

— Да-да-да... — засобирался я.

***

Уже на второй минуте чайных посиделок у меня загорелся глаз и зачесались руки.

— Слушай, земляк, а ты дубровицкий? — спросил я. — Я просто в газете работаю, а ты такие вещи рассказываешь, что они так на карандаш и просятся. Вроде просто и понятно, а вроде народу и неизвестно. Давай я за блокнотом сбегаю, что-то помечу, а потом напишу вот это вот всё в "Маяке", а? И про стопкран, и про остальное...

— Я-то сам из Гагалей, так-что...

— Прэкра-а-а-асно, Гагали — это ж наш район! Чудесные места, Березина, "Смычок" и всё такое! Так я побежал за блокнотом?

— Давай, но только чтоб без имен! — проводник отсалютовал мне стаканом в подстаканнике.

Хотела Езерская два материала? Будет тебе два материала...

— .. стоп–кран, судя из его названия, нужен для экстренной остановки состава! — вещал проводник, угощая меня кнышами — такими кругленькими пирожками с картошкой. — Чтобы стало понятно, почему от балды им пользоваться запрещено, надо представить себе систему торможения поезда. Значит так! Каждое колесо при торможении сжимается двумя тормозными чугунными колодками с усилием 35 тонн каждая. То есть, колеса перестают крутиться и начинают скользить по рельсе, идут юзом. Так получаются ползуны — или "лыски", такие повреждения, которые делают колеса менее круглыми... Если, например, его глубина превышает три миллиметра — приходится менять колесную пару. Теперь про тормозную систему. Она работает на пневматике, сжатом воздухе. Пока давление есть — колодки раздвинуты, и колесо крутится. Если стравить давление — колодки прижмутся, и колесо как раз-таки пойдет юзом! А теперь представьте, что какой-то умник сорвал стоп-кран резко, рывком! И воздух вышел из системы весь и сразу? Поезд встанет как вкопанный! Народ повалится с полок, багаж рухнет, стрессы и травмы обеспечены! А потому — что? Срывать стоп-кран надо плавно, короткими движениями по секунде-полторы, чтобы воздух стравливался постепенно... Конечно — если речь не идет о намечающейся катастрофе или человеческих жизнях. Но вообще — лучше звать проводника, он знает, что надо делать... И в туннелях, и на мостах срывать стоп-кран тоже нельзя ни в коем случае, понятно почему?

— Понятно! — кивнул я, а карандаш в моих руках, кажется, дымился уже, — А еще что-то есть?

— Е-е-еэсть! Хочешь историю про то, как мужик хрен сломал?

Я отложил блокнот, понимая, что в печать точно не пойдет, и махнул кнышем — мол, давай, жги!

— Значит, решила одна пылкая молодая пара, которая на двоих разменяли уже, пожалуй, целый век, на верхнем боковом месте предаться любовным утехам...

Через две минуты я ржал как конь, и, кажется, перебудил пол вагона.

— Тихо, тихо, земеля, это я еще тебе про ростовскую рыбу не поведал! — хлопал меня по предплечью словоохотливый проводник, — Короче, продают там белорыбицу, и один дядька взял сразу пять штук...

В общем, материал получился короче, чем я надеялся, но от смеха у меня лицо болело, и расстались мы вполне довольные друг другом. И спал я оставшиеся четыре часа как такой спокойный, очень спокойный младенец.

***

Дубровица встретила меня проливным дождем, разбитыми фонарями, хмурыми лицами дачников и грибников и бегущей в мою сторону целой толпой цыган с детьми, клунками, какими-то коврами и почему-то самоварами.

— Стой, стой! — кричали они.

Заспанный проводник показал мне красный флажок, который держал в руке:

— Можешь там в своей статье вот еще что написать: при посадке и высадке из поезда не паникуйте, а смотрите на проводника. Если у него в руках вот такой вот флажок или в темное время суток — горящий фонарь — поезд пока ни-ку-да не поедет! Всего хорошего, земеля!

— Счастливого пути! Заходите в редакцию — чаем угощу! — помахал рукой я.

***

Я был на работе самым первым — после уборщицы, конечно. Поставил чайник на плитку, открыл окно, чтобы стылый, затхлый воздух стал еще и сырым от дождя, сдул пыль с клавиш "Ундервуда", погладил лысину Ильича, который всё еще служил мне в качестве пресс-папье... Отпуск кончился — пора было приниматься за работу!

Стрекот клавиш раздолбал тишину редакции и наполнил ее ощущением кипучей занятости и важных дел.

— ...тормозную сис-те-му! — перечитал строчку я как раз в тот момент, когда в отдел городской жизни — он же мой кабинет — заглянул Юрий Анатольич.

— Гера! — сказал он.

— Доброе утро! — сказал я.

— Ну, вы и лицемер, батенька! — заржал он, намекая на отвратительную погоду и ранний подъем, — Какое же оно, к черту, доброе?

— Я люблю свою работу, я приду сюда в субботу, в воскресенье, в понедельник — я дебил, а не бездельник! — продекламировал я и мы заржали уже хором.

— А "козлика" твоего мужики в гараже поправили, скачет как новенький, на обед можно сходить забрать... Слу-у-ушай, а может, не на обед? А может — после работы? Там такое дело — три литра самогонки на меду и прополисе! Представляешь, я у матери в Брагине был, разбирал погреб, вот и нашел банку, закатанную... Крышка — ржавая, я открыл, понюхал и понял — если один начну то всё, хана! А запах такой, м-м-м-м! Мне нужна компания, позарез! Гера, у нас просто нет другого выхода, понимаешь?

— Три литра? — с сомнением покачал головой я, — Справимся ли вдвоем?

Как раз в этот момент мимо по коридору прошел Женя Стариков. Выглядел наш фотокор и вправду не очень.

— Вот! Хватай Женька и уговаривай, а я пойду пока машину прогрею — там Арина Петровна куда-то отъехать собиралась.

— Женек! — сказал я. — Айда чай пить! Грузинский с чабрецом.

— Ай! — отказался Женёк, а потом задумался: — Грузинский чай?

— Ага. Давай, бери кружку, вон чайник, там заварено, садись сюда и закрывай дверь.

Стариков сделал всё это чисто механически — было видно, что его мысли где-то далеко. Я булькнул в его белую с красными горохами кружку два кубика рафинаду и посмотрел ему в лицо. Мешки под глазами, щеки запали, и вообще — выглядит скверно.

— Жень, ты чего? Что случилось-то? Плохая ночь?

Стариков залпом выпил полчашки, а потом вдруг сказал:

— Спину мне расцарапала, ненормальная. Вот скажи мне, что это за блажь — мужику спину царапать? Сдурела она, что ли? Слушай, я теперь понимаю, чего ты ее избегать стал. "Я бываю нежной, я бываю дикой!", — подражая женским интонациям, спародировал он и горько усмехнулся, — Ты нормальной, блин, бываешь?!

— Кто?

— Да она! Представляешь, снимал детский спектакль, никого не трогал. Затащила в гримёрку. А я что? Я мужчина одинокий, от женской ласки отвык. Да и женщина она видная, что тут скрывать? Вот, не удержался... Теперь понять не могу — кто кого имеет: я ее или она меня? Вроде и тянет, а вроде... Зараза! — Стариков отчаянно махнул рукой.

Я всё ждал, когда он скажет, о ком именно идет речь. Догадки, конечно, были, но это казалось мне совсем уж лютой дичью. Но Стариков молчал, только чай пил — мелкими глоточками. Допил почти до конца и сказал:

— Спасибо. Хороший у тебя чай. И человек ты хороший. А я — вон какая скотина.

— Так, товарищ Стариков... Ты знаешь, что делаешь сегодня после работы? — решительным тоном спросил его я.

— Ну, до этой минуты мне казалось, что знаю... Но судя по твоему вопросу — видимо, нет!

— Точно! Ты идешь вместе со мной в гараж к Анатольичу. Там стоит мой "козел", и нам очень-очень нужна твоя помощь. Без тебя мы, наверное, даже умрём!

— Вот как? А мы точно втроем справимся? — прищурил один глаз он.

По крайней мере, в одном, оставшемся широко открытым глазу уже блестели искорки интереса к жизни. Я сумел его заинтриговать!

— Будем искать четвертого. Но это — как повезет.

— Так! Ладно! Ты главное это... — с некоторой опаской сказал Стариков, — Главное, без меня не уходи. Если ты рядом будешь — она точно не подойдет.

Тут в кабинет стремительным домкратом ворвалась Езерская и вдруг кинулась ко мне обниматься:

— Гера! Слава Богу, явился!

Это было очень странно. Во-первых, я сидел на стуле, и для того, чтобы обнять меня, ей пришлось весьма двусмысленно изогнуться, во-вторых, я в целом не привык, чтобы меня кто-то посторонний трогал, если это не кот, например. И в-третьих — ее объятия явно выходили за рамки обычных служебных отношений. Ну, там, где надо, стройненько, где надо кругленько — сами понимаете. Потому я потянулся рукой к Ильичу, таким образом освобождаясь от рук внезапно разомлевшей ответственного... Или всё-таки безответственного секретаря? В общем — ухватил вождя мирового пролетариата за лысину, приподнял, достал две стопочки листочков с машинописным текстом и торжественно вручил Ариночке Петровночке:

— Вот! Как обещал. Два материала. Один про проводника на железной дороге — очень поучительно, двести пятьдесят строчек, а второй — как я маньяка ловил, там на разворот, строчек семьсот.

— Про что? — внезапно охрипшим голосом спросила Езерская, а Стариков подавился чаем.

— Про кого, — поправил я, — Про проводника, говорю. В поезде вместе с ним ехал, земляк оказался... Таких историй понарасказывал, закачаешься!

— Белозор!!!

Глава 16, в которой мне приходится поработать

глава написана с большой любовью к работникам культуры

и с безграничным уважением к их нелегкому труду

Цейтнот — значит, цейтнот! Надо работать, спасать родную редакцию от перепечатывания чужих статей и публикации бесконечных официальных материалов. Высоко держать знамя провинциальной журналистики! Звучит гордо? Ну, так себе.

На самом деле это означало необходимость переться под дождем в ЖЭК на улице Молодежной и шататься с рейдовой группой по всяким местам разной степени злачности. В состав рейдовых групп, работа которых была организована по инициативе горисполкома, входили представители самых разных ведомств: милиция, пожарные, коммунальщики, энергонадзор, горгаз, социальное обслуживание, педагоги и еще кто-то.

У каждого — своя задача, это понятно, но выполняют их все сразу и скопом. Там — счетчики проверят, здесь — санитарное состояние помещений, где дети проживают... Ходят в основном к одиноко проживающим пенсионерам, инвалидам, неблагополучным семьям и товарищам, которые давно никому не товарищи и ведут асоциальный образ жизни.

Мне нужно было сделать пару кадров радушно принимающих комиссию пенсионеров, взять у представителя ЖЭКа какую-то общую информацию: сколько посетили за год, какую помощь оказали — и бежать на концерт, посвященный... Чему-то там посвященный.

В возрасте далеко за тридцать, но все еще миловидная, начальник ЖЭКа по фамилии Захожая прекрасно знала свой район. Цок-цок — стучали ее каблучки по тротуару, аккуратное, пшеничного цвета каре подчеркивало смуглую кожу и вечно смеющиеся глаза. Есть же такие, которых и возраст не портит. Из юных принцесс они превращаются в прекрасных королев, и не важно — в ЖЭКе они работают или в кино снимаются… Я не видал таких коммунальщиц никогда в жизни! Высокая, стройная, интеллигентная, элегантная — она никак не походила на толстых грубых дамочек с химзавивкой, в неопрятной одежде и с волосками, растущими из родинки на подбородке, которых можно встретить в любой структуре типа домоуправления или водоканала.

Ну, и народ просто улыбался товарищу Захожей навстречу, и двери открывал охотно, и информацией делился. Даже бабушки у подъезда меж собой говаривали, что "Захожая — баба справная!" Вот и теперь — стоило только постучать в деревянную лакированную дверь на третьем этаже классической хрущевки, как она тут же открылась навстречу. Встретил нас приличный мужчина в аккуратном спортивном костюме и больших очках. Двигался несколько скованно — видимо, какой-то недуг.

— Пр-роходите, — сказал он.

Дикция его была нарочито четкая, видимо, этому человеку приходилось себя тщательно контролировать, чтобы говорить внятно. В квартире царила чистота и порядок, всё — от обуви до книжек на этажерке стояло по ранжиру, ровненько! Никакой пыли, никакого мусора, диваны и кровать — застелены, на кухне — блеск!

— А готовит вам кто? — уточнил специалист.

— А я сам стар-раюсь! — с видимой долей гордости медленно проговорил он. — И уборку — тоже. А то — нормально всё было, нормально, а потом бах — и вот! Инвалид второй группы.

Человечище! Мне удалось перемолвиться с ним парой слов, и я решил — упомяну про него в статье обязательно. Звали его Владимир Владимирович тридцать лет, он работал на металлургическом заводе, последние десять — мастером. Вышел на пенсию, тяжело пережил смерть супруги — ударил инсульт. Но — не сдался. Взял свою жизнь под контроль! Он несколько раз извинялся, что говорит нечетко, но я уверил его: всё отлично. А что неторопливо — так это придает словам дополнительного веса! Он даже посмеялся со мной, на душе стало немного веселее...

А вот следующая квартира уже вдругом доме, поразила контрастом. Очень приличную дверь, обитую красным дерматином с позолоченными шляпками гвоздей, долго не открывали. Спустя время, десятки "тук-туков" и несколько пронзительных трелей звонка, дверные петли скрипнули, и на лестничной площадке появилась некая заспанная нимфа. Такая, знаете, миниатюрная брюнетка в одной рубашке и шортиках, волосы в художественном беспорядке, личико симпатичное, пусть и слегка помятое — ну, хороша! Но вся ее прелесть была растоптана и уничтожена сшибающим с ног ароматом кошачьих ссаков, который вырвался из квартиры и рванул вверх и вниз по подъезду. Это было нечто невообразимое! Настоящая биологическая атака!

Заходить внутрь всё-таки пришлось. Шагал с опаской, зажимая нос, но это не помогало, потому как миазмы окрест царили просто чудовищные. В квартире бал правила полная антисанитария, вещи были скомканы в кучи и лежали по углам, на стенах — желтые жирные потеки. Да что здесь происходит вообще?

Вопросы у меня закончились, когда на кухне, на полу я увидел таз со свиной головой, которую в особенно жестокой форме объедали с десяток кошек, хватая свою добычу за уши и щёки, вцепляясь в пятачок... От грубой матерщины меня удержало только присутствие женщин. Я выбежал на лестничную площадку и попытался отдышаться, сдерживая тошноту, но — кошачий дух настиг меня и тут, и прийти в себя я смог только на лавочке у крыльца.

Вот ведь и не скажешь, если на улице встретишь! Вроде — нормальная, а что там в башке творится, у кошатницы этой? Выведи хозяев, заведи в обе эти квартиры постороннего человека и спроси — где живет инвалид второй группы после инсульта, а где — симпатичная молодая брюнетка? Ответы будут очевидными и однозначно — ошибочными.

— А вот вам статистика по нашему ЖЭКу, товарищ Белозор. Сколько квартир посещено, какие группы населения... — мадам Захожая походкой, достойной королевы, спустилась по ступенькам и протянула мне листок, исписанный от руки синими чернилами.

— Большое спасибо! — отдышавшись, я взял справку и махнул рукой: — Пойду материал в номер писать. Желаю вам на пути побольше Владимиров Владимировичей и поменьше симпатичных брюнеток!

Мужики из состава рейдовой группы заржали, женщины зашушукались, обсуждая бесхозяйственную кошатницу. Вот уж точно — "шо занадта, то не вельмі!"

Хотя кошек я люблю.

***

Обедать я побежал, конечно, в столовую ПДО. Не то, чтобы это было совсем по пути, но по тамошним изыскам мой желудок уже соскучился. Навалив три порции жирного плова со свининой в одну глубокую тарелку, принялся орудовать ложкой, запивая всё это богатство чаем и помогая себе куском пшеничного хлеба. Я чуть ли не похрюкивал от удовольствия.

Внезапно меня похлопали по плечу:

— Свободно?

Ненавижу, когда меня похлопывают по плечу, и тем более терпеть не могу, когда садятся напротив меня и смотрят, как я хрюкаю. Ну, то есть, если прием пищи проходит в обычном режиме — то Бога ради, смотрите. А если задача набить брюхо и побежать дальше — тогда увольте. Нет тут ничего обаятельного и привлекательного. Это всего лишь физиология, а не культура поведения за столом и высокий этикет.

— Что, Гера, навел шороху в Минске? — спросил Волков, присаживаясь на стул.

Я прожевал ложку плова, отложил столовый прибор и вытер губы салфеткой:

— Да уж пришлось. Сам не ожидал.

— А про обещание своё забыл?

— Какое обещание?

— Ну, экскурсию по Дубровице провести. Для серьезных людей. Уехал в отпуск, ничего не сказал... Да!

— Ну, так вернулся же! Вовремя!

— А если бы не вернулся? Если бы опоздал? Где бы я нового чичероне искал?

Слово-то какое — чичероне! Я его последний раз, наверное, в "Монте-Кристо" встречал.

— Что значит — не вернулся бы? Не такой я человек, чтобы...

— Не такой человек? А с Солдатовичем кто по чистой придури столкнулся? Да! Борони Бог тебя еще раз так ошибиться! Не знаешь — не лезь! Или с умными людьми посоветуйся!

Тут я вскипел. Василий Николаевич Волков, конечно, фигура легендарная, и жутью от него веяло капитально — но и я тоже не лыком шит!

— Послушайте, всё это прекрасно — но не рискни я в тот момент, и на моей совести были бы десятки трупов! Вы это понимаете? Я не мог поступить иначе! Да, из-за моей самонадеянности погиб человек — но не рвани я в Минск, погибли бы десятки! Что вы вообще знаете?! Думаете, мне охота была сидеть в подвале, чтобы меня лупил как сидорову козу этот ненормальный?

— Ладно, ладно... Знаю я достаточно, а о чем не знаю — о том догадываюсь. Я на тебя поставил, Гера. И другие люди — поставили. Да! Ты ведь хочешь поговорить накоротке с Петром Мироновичем, верно? Уверен — тебе есть что сказать ему. Так помогай мне помочь тебе, Белозор! По крайней мере позвонить-то ты мог, предупредить? Да! Мне звонила твоя северяночка, — он вдруг широко улыбнулся, — Ты того... Держи ее и не отпускай!

— Уж держу, — хмуро буркнул я и снова принялся за плов.

— Давай, заходи ко мне, как в редакции разберешься. Покажу тебе стол из мореного дуба, побеседуем про высоких гостей... Мы готовим солидную программу развития города на двадцать лет вперед. Хотим с Рикком тебе ее копию дать, мало ли — подкинешь что-то, глянешь свежим глазом. Потом уже в райкоме обсудим, там ведь теперь Рубан, а он...

— А он охотно вас послушает...

— Да! — усмехнулся Волков, — И про пивзавод подумай — ты туда тоже обещался.

— Да за кого вы меня прини...

Но Василий Николаевич вдруг перебил меня:

- ...Моих ушей коснулся он,

И их наполнил шум и звон:

И внял я неба содроганье,

И горний ангелов полет,

И гад морских подводный ход,

И дольней лозы прозябанье! — продекламировал он и погрозил пальцем. — Да!

— Ну, да — так да. Постараюсь быть полезным в меру сил, — покладисто сказал я.

Может быть, ему Привалов-старший что-то рассказал, а может быть, он и сам еще раньше сделал все выводы.

Это было странно — видеть в таком рациональном человеке такую склонность к мистицизму. Или наоборот? Может быть, на самом деле в нашем сумасшедшем мире мистицизм и является высшей ступенью рациональности?

— Вот! И будь. Полезным. А мы — в меру своих тоже, и со всем старанием. Ради общего дела.

Вот это вот "общее дело" меня и вовсе с толку сбило. Откуда мне было знать, что именно они замыслили, эти "красные директоры"? По косвенным признакам можно было судить, что сторонников у них немало. Например, в Минске точно есть некая группа, а значит — и по всей республике. А может быть, и за ее пределами... И еще я наверняка знал — Волков там играет не последнюю скрипку... То, что они за Машерова — это прекрасно, это хорошо. То, что они за экономические методы регулирования и отказ от тотально плановой системы, за хозрасчет и материальное стимулирование работников — тоже здорово — наверное. Но дальше... Я понятия не имел, чего от них ждать. Как там?

"Не надейтесь на князей, на сынов человеческих, в них же нет спасения..."

***

Если есть на свете что-то более жуткое, чем свиная голова, которую объедают кошки — так это плохо организованный концерт местной самодеятельности. Я сидел на первом ряду и мне хотелось застрелиться.

Всё было весьма классически. Отдел культуры сказал, что концерт начинается в 15-00, на предприятиях народу сообщили, что прийти надо к 14-30, а самые ответственные собрались, конечно, к двум часам дня. И час тёрлись в коридоре, сходя с ума от безделья. Потом всех запустили в зал Городского Дома Культуры, и народ уселся с обоих краев, оставив по центру огромное пространство. И каждый новоприбывший старался сесть как можно ближе к краю ряда, а потому приходящим позже и пробирающимся на свободное место, нужно было делать выбор: повернуться к сидящим и не желающим вставать товарищам задницей либо передницей?

Включить музыку на фоне, чтобы гул сотен людей в зале не так сильно давил на психику, никто, конечно, не догадался. Народ старался вести себя чинно, но время от времени раздавались выкрики:

— Людка, давай к нам, я место заняла!

— А тут у вас свободно?

— По ногам как по бульвару...

— Стала тут, ни пройти, ни проехать!

Потом зазвучали фанфары, и на сцену вышла Машенька Май в длинном красном платье и с ярко накрашенными губами, и бабоньки переключились на обсуждение ее внешнего вида и морального облика.

— Праздничный Концерт в честь Дня Конституции объявляется открытым! — провозгласила Май.

Грянули аккорды гимна. Народ встал, гремя сидениями. Что ж, это было мощно, что и говорить! Недаром до сих пор многих дергает, и по ту, и по эту сторону Уральских гор, когда откуда-нибудь дерзко и грозно звучит "Союз нерушимый..."! Народу, правда, было не до пафоса — некоторые просто хотели присесть, посидеть уже. Хотя стоит признать — были и те, кто пел искренне, от души, и другие — кто ковырялся в носу. Ничего сверхъестественного.

Началась концертная программа. Чем она отличалась от таких же мероприятий моего времени? Пожалуй — сдержанностью. А еще — мелодичностью. То есть, большинство песен были мне хорошо знакомы, не считая совсем уж ура-патриотические, но даже они радовали — тут шла речь о труде, о том, что человек человеку друг, товарищ и брат, о борьбе и силе воле, о том, что первым делом самолеты... А муси-пуси практически и не было, разве что народные коллективы...

Накрашенные полные женщины в имитирующих народные костюмах водились и здесь.

— Народный хор Глебовского сельсовета с песней "Ой кто-то с горочки спустился!" — выкрикнула в микрофон Май и сделала жест рукой, как будто представляла как минимум Муслима Магомаева.

И посмотрела мне прямо в глаза. Томно. А я что? Я щелкнул ей прямо в лицо вспышкой! Ибо нечего тут! Подлец я? Подлец. Она наступила каблуком на край платья и едва не сверзилась со сцены, и следующий ее взгляд не предвещал ничего хорошего...

Бабоньки пели пронзительно, звонко, и слова разобрать было практически невозможно. В конце стали барахлить микрофоны, издавая скрежет и шипение, но глебовским певуньям это помешать не могло — они голосили про защитну гимнастерку вовсю, глотки у них были луженые, легкие — не тронутые неизвестным здесь ковидом, и потому эффект получился грандиозный. Кто-то из зрительниц в зале даже пустил слезу, а на задних рядах заорал маленький ребенок, которого притащили с собой повышать культурный уровень родители.

Начались танцы. Ну, знаете, "с речки Аннушка идет, вёдра полные несет, а на встречу ей Демьян, словно яблочко румян". Престарелый щеголь в картузе с заправленной за ухо гвоздикой изображал на сцене нечто, похожее на Демьяна, а за моей спиной прошел шепоток:

— Главный хореограф!.. — кажется, он был фигурой культовой.

Аннушка тоже была ничего такая — молоденькая и гибкая, но настоящих ведер с водой в руках явно не державшая и с коромыслом обращаться не умевшая. Ведра там были то ли из фольги, то ли вообще — из картона, да еще и явно закреплены на коромысле... Я поулыбался собственным мыслям, представив, как бы она крутила и вертела полные водой жестяные хреновины, и в какое место зала они бы улетели, исполняй она такие коленца у настоящего колодца. Но Демьяна подобные мелочи не смущали, он вышагивал гоголем, под "ай-лЮли, ай-люлИ" и был словно яблочко румян — как полагается, щеки ему нарисовали будь здоров!

Они даже дотанцевали без музыки, когда динамики издали предсмертный хрип, оглушив ползала, и сдохли. Но Машенька не сдавалась. Меча громы и молнии из глаз, она вышла на сцену и возвестила, напрягая связки во всю мощь и пытаясь перекричать народ:

— Встречайте — золотой голос Дубровицы, любимец публики — Михаил Агафонов!

На сцену выбежал плотный мужичок приятной наружности и умоляюще поглядел куда-то вверх: там, кажется, была обитель звукорежиссера или техников — не знаю. Но музыка всё не начиналась, и пришлось ему а капелла начинать петь про зимний парк и липы, и тополя и лодки, и чертово колесо. Народ, кажется, песню эту любил и знал чуть ли не наизусть, да и вокальные данные у Агафонова были что надо — это бесспорно, и потому сердобольные тёти и дяди стали отбивать ритм песни, хлопая в ладоши, не всегда в такт. Это, кажется, солиста только сбивало, но деваться было некуда — он пел!

— ...и мы с тобой ... ЫТЬ!.. АТЬ!.. В НЕБО! Тру-ля-ляй! Я кричу! Э-э-эх!

Я улавливал только какие-то обрывки слов, схожие по исполнению на шаманские заклинания, но публика была в восторге, и когда взмокший Агафонов в отчаянии взмахнул рукой и возопил:

— А теперь вместе!

То народ не подвел и восторженно взревел в унисон:

— ЫТЬ! АТЬ! В НЕБО! ТРУ-ЛЯ-ЛЯЙ! Я ЛЕЧУ! Э-Э-ЭХ!!!

В общем — День Конституции удался!

Глава 17, в которой речь идет о мужских забавах

Гараж! Как много в этом слове для сердца мужика слилось! Как много в нем отозвалось!

Александр солнышко наше Сергеевич наверняка в гробу перевернулся, уловив в ветрах эфира мои попытки переврать его великий роман в стихах. Но признать стоило: что в нашем двадцать первом веке, что здесь — в семидесятых — гараж зачастую оставался единственной мужской вотчиной. Так уж вышло, что комфортные современные квартиры вытеснили мужика на периферию хозяйственной жизни, а тотальное увлечение женщин под названием "ходить на работу" лишило сильный пол звания добытчика и кормильца.

Конечно, если дом частный — ситуация была совсем другой. Во дворе и огороде полно мужской работы, и нет никакой необходимости доказывать свою брутальность путем выбивания ковров, забивания гвоздя или пресловутого ударяния пальцем о палец. Но в квартире... Ну, сколько раз за год мужик полезет чинить бачок или будет прикручивать отвалившуюся стенку от шкафчика? Ну, пусть — десять! А посуду мыть и одежду стирать нужно каждый день! Плюс ко всему — тут никаких посудомоечных машин и "индезитов"-автоматов, что сами выжмут и постирают, тоже нет. Так весь дом держится на женщине, и мужику — или брать на себя часть обязанностей вроде тех же ковров и готовки, или зарабатывать в разы больше, или расписываться в собственной неполноценности... Я лежу на диване, пока жена моет пол, потому что я — мужик? Серьезно?

Вот потому-то и выбирают многие мужчины гараж. Там и в машине поковыряться, и с друзьями-товарищами словом перемолвиться о судьбах мира, и подработку какую-никакую найти можно: то починить, это сварить, здесь спаять...

У Анатольича на попечении находилось целых два гаража. Один — редакционный, в котором стояли наши, "маяковские" жигули, и, в общем-то, не было ничего интересного. И второй — личный в гаражном кооперативе посреди хрущевок. Оказывается, я уже бегал по его крыше, когда устраивал фотоохоту на собачью стаю.

И вот это место было довольно примечательным! Во-первых, там стояла "Победа"! Красавец-автомобиль той самой модифицированной "третьей серии". С радиоприемником в качестве штатного оборудования и прочими примочками, весьма прогрессивными для пятидесятых годов, откуда и была родом эта машинка.

А во-вторых, это был не один гараж, а два! Второй, смежный, товарищ Сивоконь взял в аренду у какого-то доходяги — за три бутылки "беленькой" в месяц. И оборудовал себе там то, что бородатые хипстеры и просветленные дамочки из моего времени назвали бы мастерской-студией. У него тут был и диван, и кресла, и приличный столик, и инструменты, развешанные по стенкам в образцовом порядке... А еще станок сверлильный, станок шлифовальный, какой-то самопальный сварочный аппарат и Бог знает какое другое оборудование.

— А шо мне в квартире сидеть? — ухмылялся Юрий Анатольич. — А тут у меня всякие халтурки постоянно нарисовываются, три кооператива ко мне ходят. За помощью моральной и материальной...

— А моральной — это как? — уточнил Стариков.

— А как в той байке — когда пришел мастер, ударил молотком, и всё заработало. Он говорит — с вас сто рублей. Ему: мол, как это — сто? Один раз ударил... Ну, так за то, что ударил — один рубль, а за то, что знал, куда ударить — девяносто девять! Вот, я знаю, куда нужно ткнуть, чтобы всё заработало... Так как вам моя берлога, мужики?

Мы повосхищались берлогой, и Анатольич сказал:

— Ну что, пока мы тут с Женьком всё приготовим, сходи-ка ты, Гера за закуской.

— И за мазью Вишневского, — добавил Женёк.

— А это зачем? — удивился Сивоконь.

— Спину помазать, — смутился Стариков. — Она ж мне ногтями ее, зараза, всю располосовала, черт знает какая там зараза!

— Ладно, ладно, детки, дайте только срок, будет вам и белка, будет и свисток, — проговорил я.

— Не надо нам "белки"! — замахал руками Анатольич. — Ты лучше четвертого найди, а то точно — и белка, и свисток, и черти с дьяволами.

— Задачу понял, исполняю! — козырнул я.

Мужики уже двигали мебель и наводили лоск, когда я, громыхая железной дверью, выбрался на улицу и зашагал к магазину "Дружба". Три литра самогона — это закуски должно быть не просто много, а очень много! И где мне найти четвертого?

***

Четвертый нашел меня сам. Тимофей Сапунов, он же Тимоха, он же Сапун. Стоял себе, стену подпирал у аптеки, откуда я вышел с баночкой заветной мази, которую местные почитали чуть ли не за панацею.

— Гера! — сказал он. — Ты про меня совсем забыл.

— Тимох, — откликнулся я. — Вот ты и попался. Тебе восемнадцать есть?

— Двадцать один, ёлки! Ты что — забыл?

— Самогон пьешь?

— Я всё пью... А что? И что за вопросы за возраст? Опять про армию? Достали уже — служил, не служил.. Ты ж знаешь — служил! Пошел, КМБ прошел, в часть приехал минному делу учиться, бабах — черепно-мозговая травма — комиссовали. Уже мозоль натер на языке! Восемь месяцев я в итоге отслужил!

— Да причем здесь... — тут у меня в голове стрикнуло: — Минному делу? Это в каком смысле?

— В таком смысле, что мне капитан говорил: "Ты, Сапунов, сапер от Бога!" А вот Чижиков, идиот, рукожопый был. Ему руки оторвало и лицо расковыряло до безобразия, а меня взрывной волной о бетонную плиту приложило... А всё — наследие войны...

— Так, то есть ты, получается, в разминировании...

— Герань, твою-то дивизию! Стал бы я по немецким блиндажам шариться, если бы не знал, с какой стороны за это дело браться! Ты что — с дуба упал, или мозг отшибло? Мы же с тобой уже об этом говорили! И вообще — кстати, о блиндажах...

— Всё, всё, осознал, всё будет. Теперь — может быть, и можно, — задумался я.

Действительно, Сапун был идеальным вариантом для продолжения эпопеи с кладами — если бы я захотел ее продолжить... Тем более, археологическая экспедиция Богомольникова должна была прибыть в наш район только следующим летом, да и вокруг камешков тех еще не все вешки я перекопал... А блиндаж — будет ему блиндаж! Дайте только до дома добраться...

— Значит так, сапер от Бога! Нам нужен четвертый, или мы умрем. Три хороших мужика могут сегодня скончаться, понимаешь? Вопрос жизни и смерти!

— Та-а-ак, ты опять во что-то впутался? И причем тогда вопрос о самогоне?

— Да уж, впутался! Три литра огненной воды на меду, на прополисе — что-то такое. Качество отличное, просто — много.

— Ого!

— Ого, — подтвердил я, — Пошли за закуской. Ты ведь не бросишь нас в трудную годину, Тимох?

— А нас — это кого? Я незнакомые компании не очень люблю...

— А я познакомлю. Там Женёк Стариков из редакции и Анатольич. Его гараж.

— Это который Сивый Пень? — заржал Тимоха. — Мировой мужик, уважаю!

— Сивоконь!

— Ну, я ж и говорю! Слушай, только с грошами у меня не вельми, не вельми...

— Ой, да есть гроши!

И мы пошли в магазин.

***

Тимоха мужики встретили сдержанно, но доброжелательно, а авоську с припасами — восторженно. Кружок варено-копченой колбасы, палку плавленого "колбасного" сыра, пару свежайших батонов, по банке маринованных огурцов и помидоров, вдоволь яблочного сока — вдруг имеются любители "запивона"? И еще того-сего, по мелочи, так что весь стол, аккуратно застеленный газеткой, теперь ломился от яств.

Виновница торжества — трехлитровая банка — воцарилась посередине, источая ароматы сивухи и мёда. Напитка в ней было под самую крышку.

— И что, Анатольич, пробу даже не снял?

— Пить в одиночку? Не по-людски это!

Я благоразумно промолчал — для меня такая практика, напротив, была самой что ни на есть обыденностью.

Граненые стаканы наполнились ровно до половины, Анатольич провозгласил тост "за нас!" — и, чокнувшись, мы выпили. Говорят, традиция чокаться возникла в древние времена — тогда, ударяясь чашами о чашу, так сильно, чтобы вино переливалось через края, собравшиеся за столом доказывали, что доверяют друг другу и не боятся перемешать содержимое кубков — то есть не опасаются отравы.

Отравой тут и не пахло. Напиток был чудесный — градусов 25-30, не больше, мягкий и приятный на вкус.

О чем разговаривают выпившие женщины? Правильно — о мужиках. О чем разговаривают выпившие мужики? Нет, не о женщинах! Настоящие мужики, хорошо накидавшись, начинают вещать о судьбах мира, смысле жизни и бренности бытия. Ну, и о том, как обустроить Русь, что делать, и кто виноват. Каждый — в меру своей эрудиции, красноречия и интеллектуального развития, конечно.

Я мазал Старикову расцарапанную спину вонючим "Вишневским", а фотокор вещал:

— Вернуть НЭП, я считаю! Это ведь логично — если парикмахерша будет стричь и знать, что от того, сколько она людей настрижет, будет зависеть ее зарплата — она будет поворачиваться живее! А пострижет плохо — так хрена к ней придут клиенты! Нет, я не агитирую за капитализм, но услуги, бытовое обслуживание, общепит — это можно смело отдавать в частные руки. Как на Кубе. А заводы-газеты-пароходы — государственные! Вот, хозрасчет и самоокупаемость — первый шаг в этом направлении. Рыночная экономика и государственное регулирование. Экономическими методами! А не командными! Ну, как можно рассчитать количество колготок, которые понадобятся бабам, скажем, Дубровицы, в течение года? Одна их рвет каждый день, другая — носит одну пару черт знает сколько...

— Ага! А считают — в среднем. Три пары колготок на душу населения... — Анатольич размахивал маринованым огурчиком, наколотым на вилку.

— Одни едят мясо, другие — капусту, в среднем — все кушают голубцы! — не к месту вставил Тимоха.

Он, кажется, уже был готов.

— Средняя температура по палате — тридцать семь градусов, считая умершего Иванова и двух горячечных! — подтвердил Анатольич, — А вообще — ну ее к черту, эту политэкономию! Давайте еще по одной!

***

— ...чтобы почувствовать жизнь! Ведь, если честно, какое дело пацанам с Болота до пацанов с Песков или Слободки? Ну, за редким исключением — нет у нас серьезных предъяв друг к другу! А что нам — танцульки, дом, работа? Скучно! А тут — грудь в грудь, глаза в глаза! И говорил мне Тиханович, что паралитиком могу остаться, если по голове прилетит — а всё ж иду! Свербит потому что!

— Вот! — поднял палец вверх Сивоконь. — Потому что мы — мужчины! Потому — на охоту, потому — на войну, потому ты, Белозор, всю вот эту вот дичь творишь свою! Не можем мы без приключений! Это в нашей крови — ломать и строить! Покорять вершины и переплывать моря!

Его здорово разобрало, видимо.

— Эх, — сказал Стариков. — А я, выходит, и не мужчина вовсе... Зачах совсем. Слушайте, мужики... А вот если я попрошу кого-нибудь из вас дать мне в морду — то как вы отреагируете? Ну, правда — со школы не дрался! Может, и вправду — вот такая встряска — это то, что мне нужно?

— Не, ну оно как-то совсем без повода — стремно... — засомневался Тимоха.

— Так, стоп! — сказал я. Меня тоже развезло, но идея вдруг оформилась вполне приличная: — Значит, мордобитие для широких масс, чтобы без обид, без претензий и без тяжелых травм, так? Никаких велосипедных цепей и кастетов, всё культурно, с умеренным риском и вкусом жизни? Такой бодрящий мордобой, да? Знаете что? Федерация Дворового Бокса!

— А? — удивленно уставились на меня три пары глаз.

И я изложил им концепцию "Бойцовского клуба" Чака Палланика, без проекта "Разгром" и прочих перехлестов, и они впечатлились.

— Просто прийти и побоксировать столько, сколько выдержишь с тем, кто окажется там одновременно с тобой?

— Ну да! Например, в личный зачет идет время, проведенное на ринге. Итоги подводятся в конце года. Победителей и проигравших нет! Есть только самые стойкие!

— Но как же: человек человеку — друг, товарищ и брат? — резонно заметил Сивоконь. — Бить незнакомого человека — это совсем не по-нашему, не по-коммунистически!

— А ты знаешь, как мы с братом друг друга лупили? И вообще — как же свобода, равенство и братство? Если, например, работяга с металлургического получит возможность отлупить директора завода Рикка на ринге — это ж настоящее равенство, а? — Старикову идея явно понравилась! — Вот набьют друг другу морду — и коллективный дух сразу начнет расти над собой, и трудовые подвиги начнутся! Я, может быть, тоже мечтал Рубану морду набить, но он старый и жалко его!

Тимох сначала заслушался, весь в пьяных грёзах, а потом сказал:

— Ни черта у нас не выйдет. Вон, Гера, ты сколько за Дворец спорта с уклоном в единоборства бодался? И что?

— Ага-а-а! — поднял палец вверх я. — Еще не поздно! Скоро будут утверждать план по развитию города, скажу вам по секрету! Но мне нужны будут весомые аргументы...

— Деньги, деньги и еще раз деньги? — произнес ошибочно приписываемую Наполеону фразу Сивоконь.

— И люди, — кивнул я. — Ну, человек у меня есть — это Лопатин. Других кандидатур просто не вижу. Хотя там, наверху, могут быть свои мотивы... Пришлют какого-нибудь жирного типа в пиджаке на тепленькое местечко... Да и Лопатина еще попробуй уговори...

— Так, а деньги? Откуда ты их брать собрался? И кому давать? — заинтересовался Тимох.

— Ты вот говорил, что сапер от Бога, а?

— Это не я, это наш командир роты Пёсиков говорил.

— Командир роты кого? — удивился Стариков, — Ты кинологом, что ли, служил?

Сивоконь коротко хохотнул и отхлебнул яблочного сока.

— Давайте заканчивать! Ну, за понимание?

— За понимание!

Светила лампочка без абажура у самого потолка, за полуприкрытой железной дверью гаража барабанил дождь, оттуда веяло свежестью, залетали опавшие мокрые листья. Оставалось в банке совсем чуть-чуть, на дне, и я, разглядывая сквозь грани стакана раскаленную вольфрамовую спираль лампочки, думал о том, как смогут отреагировать наши власть предержащие, если трудящаяся молодежь Дубровицы сделает большой денежный взнос на строительство этого самого Дворца спорта? Если сумма будет такая приличная, что райком и Горсовет просто не смогут ее проигнорировать?

***

— ... увидел очки на носу — значит, интеллигент. Тюк киркой по затылку! Вот что такое "кровавый режим Пол Пота"! Ре-ви-зи-о-нис-ты!

— Это как? — Тимоху было далеко до высоких материй и трагедии маленькой далекой Кампучии.

— Это как Троцкий, только еще хуже!

— Иудушка? — тут же вспомнил Сапун.

— Точно! А говоришь — не разбираешься в политике! — Стариков и Сапунов шли, обнявшись за плечи.

Я обещал им такси, а Сивоконя мы отправили домой первого — ему еще предстояло огрести от жены. Парни всё никак не могли угомониться, всё обсуждали мировую повестку — каждый со своей колокольни.

Наконец у Дома Быта нашелся одинокий таксист. Он сразу напрягся, увидев трех выпивших молодых людей, а потом расслабился — это был какой-то то ли сват, то ли кум дяди Тимоховой матери, ну, как обычно в провинции оно и бывает.

— Ну, давайте, развезу вас! — согласился он.

— Давай, Гера, садись! — замахали руками парни, пристроившиеся на заднем сидении.

— Нет, ребята, не надо меня развозить! Меня и так развезло!

— Гера! Блинда-а-аж! — погрозил мне пальцем Сапун.

— Всё, шеф, на тебя вся надежда! — обратился к водителю я, — Ты уж их доставь куда надо. Пятерки хватит?

— Хватит! — кивнул то ли сват, то ли кум, а я недобрым словом помянул Минск, тамошние расценки и Николая лично.

Такси зафырчало мотором и укатило, а я вдохнул полной грудью сырой воздух и зашлепал по лужам домой, пытаясь переварить всё услышанное за банкой медового самогона. Пьяные речи трех разновозрастных пацанов — не лучшее руководство к действию, но за неимением гербовой пишут на простой, верно? Мужики наверняка забудут половину из сказанного, но я-то нет! Идея с пожертвованием на Дворец спорта меня захватила целиком и полностью, но как реализовать ее — я не знал.

Совершенно точно было ясно одно: нельзя действовать напрямую. Сам Гера Белозор не может прийти и сказать: я опять нашел клад, возьмите мои двадцать пять процентов на строительство спорткомплекса! Значит — нужно было все-таки работать с Тимохом. Но мог ли я ему доверять? Это был очень хороший вопрос, и ответ на него я мог попытаться найти, всё-таки скормив Сапуну и его команде местоположение немецкого укрепрайона и того самого блиндажа.

Глава 18, в которой сова снова принимается за дело

Долгая прогулка — это то, что доктор прописал после феерической пьянки. Главное — держать себя под контролем, не шататься и не мешать жить окружающим людям. Именно поэтому я шел закоулками и проулками, наплевав на хор дворовых псин, которые считали своим долгом обгавкать меня из-за заборов. Настоящим счастьем были колонки — можно было остановиться, надавить на рычаг, наклониться, напиться студеной воды и умыть лицо — освежиться.

Трезвеющим своим мозгом я понимал, что распивать спиртные напитки посреди рабочей недели — идея совершенно идиотская. И завтра мне наверняка предстояло тяжелое утро! Утешало лишь одно — мы рано начали и возможность выспаться у меня была. По крайней мере, я на это надеялся. Меня ждал оконченный ремонт, теплый санузел, чистая постель... Эти мысли, безусловно, грели. А вот идея о том, что нужно всё это бросить и переезжать в Минск с его суетой, огромными домами-человейниками и небом, в котором не видно звезд — это меня коробило.

Но Тася! Тася — это меняло всё. В конце концов, можно было приобрести под Минском какой-нибудь дачный домик и оборудовать там всё с нуля. Это ведь в нашей мужской натуре — ломать и строить заново, так говорил Анатольич? Если весь смысл моего путешествия сквозь время и был в том, чтобы найти эту женщину — что ж, оно определенно того стоило...

Я миновал железную дорогу с ее ярким светом фонарей и деловитыми путейцами, которые косились на меня неодобрительно, обогнул окраины промзоны, проломился сквозь заросли хмызняка и прошел мрачными дорогами заброшенных складов и гаражей еще довоенной постройки.

Слободка встретила меня привычным шелестом листвы, запахами реки, тусклым светом окон, который пробивался сквозь закрытые ставни. А как же? Осень на дворе, и каждый вечер народ ставни закрывал на крючочки, а каждое утро — открывал. И так — до весны.

А вот калитка, ведущая в мои владения, насторожила. Она была приоткрыта! Даже если Пантелевна решила воспользоваться баней — она бы всё равно закрыла щеколду. Есть такая привычка у жителей частного сектора и тем более — людей деревенских. Потому как заберется коза чужая в огород, или псина с цепи сорвется — беды не оберешься!

А тут — приоткрытая сантиметров на двадцать калитка! Ну да, я давно тут не был — с того самого дня, как в Минск усвистал. Но всё закрывал тщательно — это хорошо помню. И потому — приготовиться следовало к худшему. Рюкзак с вещами я аккуратно поставил в палисаднике под кустом жасмина, потом — перелез сам. Если в доме вор — пускай на клямке и щеколде остаются его отпечатки.

Черт побери! В окнах второго, мансардного этажа я и вправду увидел бегающий лучик электрического света! Какой-то гад шарился по моей штаб-квартире! Алкоголь в моей крови смешался с норадреналином в яростный коктейль, мне хотелось ухватить из поленницы крепкое дубье и живо вломиться в дом — крушить мерзавцев! Но действовать опрометчиво не стоило...

Тихо-тихо я подобрался к входной двери и присмотрелся: замок был открыт! Скорее всего — работали отмычками или предварительно сняли слепок — я не специалист в таких вопросах. Злорадно хихикая в душе, я тихонечко сунул ключ в скважину и провернул его, закрывая, а потом замер, прислушиваясь. Звуки обыска продолжали доноситься из мансарды, так что я выдохнул и направился в обход дома.

В новой пристройке, там, где размещались ванная и туалет, имелось окно. Даже не окно — форточка, куда, впрочем, пролезть было вполне возможно. Эдакий запасной вход и выход — если знать, за что дёрнуть, открывалось оно довольно просто. Куртку я снял и положил тут же, на поленницу, чтобы не мешала, в два движения открыл себе путь в дом и ловко, аки пьяный удав, проскользнул в ванную, пребольно ударившись макушкой, коленкой и засадив себе пару заноз в руки.

Вот ведь мастера-плотники-столяры или как их там! И в дом собственный не влезешь, чтобы не покалечиться! Надо было мерки с хозяина снимать, а потом уже окно делать! Бурча мысленно таким образом, я поднялся с пола и огляделся в поисках какого-либо оружия. Ёршик для туалета? Бутылка "Белизны"? Опасная бритва? Черт с ним, снял телескопическую распорку для шторки, что висела над ванной, и двинулся вперед, стараясь ступать как можно тише.

Я чувствовал себя как в дерьмовых фильмах ужасов, разве что противостоял мне, скорее всего, не какой-нибудь монстр и не маньяк-убийца типа Фредди или Джейсона. Наверняка — или уголовник, прознавший о том, что удачливый кладоискатель давненько не появляется дома, или не в меру ретивый сотрудник неизвестных органов... Ни того, ни другого я жалеть не собирался. Разбойников и воров не люблю с детства — а вот нехрен брать, что другие зарабатывали кротом и потом! А что касается сотрудника — так будь он при исполнении, у него наверняка не возникло бы необходимости переться сюда среди ночи.

Так что я уже почти подкрался к самой винтовой лестнице, ведущей в штаб, когда ее ступеньки заскрипели.

Тяжело нагруженный добычей, сжимающий в руках пачки бумаг вор спускался вниз. Он был один, совершенно точно! Я замер за углом, размахнувшись держалкой от душа, и в тот самый момент, когда мерзавец ступил на пол первого этажа и сделал шаг в сторону прихожей, я изо всех сил врезал металлической хреновиной ему по спине, одновременно завопив что-то злобное и невразумительное.

— А-а-а-а-а!!! — вор издал крик настоящего животного ужаса и боли и ломанулся в сторону двери, и попытался открыть ее — но тщетно!

Он принялся ломиться плечом, косяк трясся, дверь содрогалась — но держалась!

— Ага-а-а! — победоносно провозгласил я. — Мой дом — моя крепость!

Я хотел снова приложить его держалкой, но оказалось, что хрупкая трубка переломилась в двух местах, так что я отбросил ее за бесполезностью и тут же ухватил со стола первое, что попалось под руку. Увидев мой замах, незадачливый вор, отчаявшись выбить дверь и разбрасывая во все стороны свою добычу- бумаги, клетчатые сумки и черт знает что еще — рванул к окну, мечтая выскочить в него.

Мой метательный снаряд настиг его в тот самый момент, когда он ногой выбивал стекло. Оглушительный звон и грохот стал аккомпанементом к глухому стуку, с каким несчастная сова-светильник из мыльного камня клюнула в ухо грабителя.

— Ы-ы-ы-ыать! — он просто брякнулся наружу, весь в осколках, а потом поднялся и заковылял к калитке, грязно ругаясь и матерясь.

— А ну стой! — я устремился было в погоню, но куда там!

Клямкнула калитка, свет фар ударил прямо в глаза, и я замешкался. Понял только — это грузовик, ГАЗ, или что-то подобное...

— Гера! Никак, ты вернулся? Что там у тебя опять за Содом и Гоморра? — закричала Пантелевна.

— Так воры! Лови их, Пантелевна! — разразился я дурным смехом.

Вот уж правда — не понос, так золотуха!

— Куда-а-а мне старой! Милицию вызывай!

— Так пойду вызову... Дом-то посторожите?

— Да уж посторожу! — бабуля аккуратно закрыла свою калитку на щеколду и переместилась к моему забору — сторожить, с клюкой наперевес.

"И той стражи нет надежней, ни храбрее, ни прилежней!" — в который раз за этот вечер вспомнил я Александра нашего Сергеевича.

***

Привалов и Соломин примчались через каких-то пятнадцать минут после того, как ко мне прибыли следователи и криминалисты. Те уже снимали отпечатки пальцев, фотографировали всё вокруг и проводили со мной опрос, когда появился Павел Петрович — огромный, злой, заспанный и в совершенно неуставной футболке с надписью "MAKE LOVE NOT WAR". Откуда взял только?

— Сворачивайтесь, мужики. Здесь закончили, — сказал он. — Пантелеевна, благодарю за службу, доброй ночи!

— Доброй ночи, Петенька! — кивнула старушка и потопала домой.

— Как — закончили? — удивился пожилой криминалист, — Мы же только начали!

— Закончили — значит закончили. Материалы потом все, что собрали, лично мне на стол. И никаких копий.

Я переводил взгляд с Привалова на Соломина и обратно. Соломин смущенно чесал затылок, начальник РОВД был, очевидно, чертовски сердит. Он стоял и молча курил всё время, пока подчиненные не уехали, потом сказал нам:

— Ну, пошлите в дом?

Из разбитого окна поддувало, и я подумал, что зря не поставил себе ставни. Идеально было бы — металлические рольшторы, но где я здесь их возьму? Потому — сходил в сарай за фанерой, молотком и гвоздями.

— Давай помогу, — сказал Соломин. И принюхался: — Вот понять не могу, вроде алкоголь, а вроде прополис... Чем пахнет?

— Этим и пахнет! Сидели с мужиками в гараже, пришел — а тут вот такое... Дом грабят.

Соломин молча придерживал обрезки фанеры, а я забивал гвозди. Наконец дело было сделано, и мы прошли внутрь.

Привалов хозяйничал на кухне, варил кофе. В моей турке. Управлялся ловко, несмотря на свои внушительные габариты. Я волей-неволей припомнил его братца — Петра Петровича — и хмыкнул: тот явно был потоньше в кости и поизящнее, что ли? Наверное — в мать. Этот-то явно плоть от плоти наших полесских дебрей — то ли зубр, то ли медведь-шатун...

— Чего хмыкаешь? — дернул головой Привалов-младший.

— Братца вашего вспоминаю. Видать, судьба у меня такая — только вижу человека в погонах по фамилии Привалов, тут же делаю ему большую головную боль.

— И не говори ты... — он принялся разливать кофе по трем чашкам. — Короче, так: ничего не было, никто к тебе в дом не приходил, никакого заявления ты не писал.

— Вот как? — мне всё больше казалось, что версия с ретивым сотрудником оказалась верной. — А окно?

— Ой, Гера! Пришлю тебе завтра стекольщика. И слесаря, замок поменять!

-Ой, Павел Петрович, сам сделаю, не обеднею! Лучше скажите — что за дичь творится?

— Погоди... Ты вора-то этого запомнил?

— Так не было ж ничего!

— Слыхал, Соломин, какой у нас мудрый не по годам Белозор появился?! Колись давай! Как выглядел, рост, комплекция, особые приметы?

— Ну, худощавый, среднего роста, голос такой тонкий... Хотя после того, как трубой металлической по спине получишь — у кого угодно голос тонкий станет... Вроде брюнет, но могу ошибаться. В кепке. А! Нос кривой. Из особых примет — на данный момент у него будут большие проблемы с ухом. Его туда сова клюнула!

— Какая, мать ее, сова? — удивился Привалов.

— Из мыльного камня. Светильник такой, — пояснил я. — Я как понял, что дверь взломали — ключом ее закрыл, поэтому-то он в окно и выпрыгнул. А я его сбил — на взлете. Он еще стеклом весь исцарапался.

— Та-а-ак, значит, завтра я проясню, по чьему он ведомству... Вот гады!

— Это привет от Солдатовича? — спросил я.

— Бери выше! — скорчил гримасу Привалов. — Я тебе оставляю Соломина — в засаде. Он тут улики соберет, которые недособрали, и вообще — поживет пару дней... Всё равно у него выходные. Были.

Соломин обидчиво засопел.

— Да не дуйся ты! Я ж тебя не в Наровлю отправляю! У Белозора вон какие хоромы — очень прилично! Харчами обеспечу... А то глупость будет — придут они еще раз, а тут и нет никого, чтобы в морду дать да панику поднять... Рацию-то захватил, капитан?

— В машине рация...

— Машину есть куда спрятать? — повернулся ко мне полковник.

— Гараж имеется.

-Вот! Так что — бдите! Точнее — ты, Соломин, бди — кто будет отираться рядом, у соседей то-сё спрашивать... А ты, Гера — живи как жил, будто и не было ничего. Мол, тебе есть что скрывать, потому и в милицию не заявлял.

— Так соседи...

— Пантелевна твоя — кремень! А остальные по домам сидели, нос боялись высунуть. А мы, вишь ли, не зря на гражданских машинах прискакали. Мало ли кого ты там на подмогу звал... А заявления — не было! Дело не заведено. Так что наверху по официальным каналам про это не узнают, а по неофициальным — посмотрим, посмотрим.

Мы попили кофе и Привалов засобирался, скомканно попрощавшись.

— А что искали-то? — спросил я вдогонку, глядя на его широкую спину, которая удалялась в сторону двери.

— Делали вид, что деньги — ты же у нас кладоискатель, — ответил вместо своего начальника Соломин, — А на самом деле — компромат.

— Пф-ф-ф, — сказал я, — В том компромате, который тут имеется, разобраться могу один я. Хочешь, покажу? Только ты сразу в психушку не звони, ладно?

— Уже страшно... Но — конечно, хочу!

И мы пошли на второй этаж. Ублюдок здорово тут напакостил — всё разбросал, сорвал со стены стенды и схемы, вывернул ящики... Бардак и мерзость запустения! Но всё равно — впечатление на Соломина оно произвело.

— Это что — у тебя типа штаб?

— А что? — поднял палец вверх я. — Журналистские расследования — дело серьезное!

На самом деле я был здорово зол: уродец с фонариком испортил труд нескольких месяцев! Но виду не подавал. Пускай доблестная милиция думает, что это мои причуды. Кинулся к углу, где располагался сейф с ружьем — он был не тронут, и показушно-облегченно вытер лоб:

— Фу-у-у...

— Что — заначка?

— Нет, оружие. Пошли вниз, найдем тебе спальное место, товарищ Соломин. Как там говорят — незваный гость хуже татарина?

— Это чегой-то? У меня вообще-то бабка — татарка казанская! — обиделся капитан.

Судьба у него была, видимо, сегодня такая — обижаться.

— Вот, на диване тебе постелю. Ты извини, соображаю плохо — три литра на четверых вкатили...

— Ого! И что там было?

— Медовый самогон!

Соломин с пониманием покачал головой.

После того, как машину его мы загнали в гараж, милиционер достал с заднего сидения рацию и бережно понес в дом.

— Это что? — спросил я, когда он уложил этот странный прибор рядом с табельным оружием на тумбочке у изголовья.

— Это портативная радиостанция 70 РТП "Днепр"! — с гордостью сказал он. — Давайспать, Гера, а? Ночь на дворе!

И, чтоб меня, разделся до исподнего, укрылся одеялом, лег на подушку, по-детски подложив под щеку ладонь, и уснул! Вот так — просто! Это ж уметь надо! Ну и Соломин, ну и черт! Хорошо хоть — не храпел!

Я еще сходил в душ, почистил зубы и улегся далеко за полночь. Долго ворочался, пытаясь отогнать пытающиеся настигнуть меня "вертолеты", а потом провалился в тяжелый, густой и вязкий сон.

***

Наутро меня разбудил не будильник, а запах жарящейся яичницы и шкварок. Вот тебе и Соломин! Покушать жирненького да сытного после вчерашних возлияний — это просто праздник какой-то! Да и амброзия прополисовая — тоже штука прекрасная! Голова ясная, никаких мерзких ощущений... Чудеса!

— О! Проснулся! А я уже бдю! — помахал мне капитан от плиты, когда увидел, как я плетусь в туалет. — Иди, ешь давай, потом покажешь мне своё поместье.

— Знаешь, товарищ милиционер, если б я догадывался, что ты еще и завтраки готовишь — я бы сам ограбление инсценировал! — одобрительно сказал я. — Но я жду от вас самой подробной информации, так и знай. Это ведь черт те что — кто-то вламывается ко мне в дом, что-то ищет... Я, конечно, понимаю, что тот же Сазанец или Солдатович имеют на меня большой зуб, но такое... Это, кажется, уже слишком. Мы ведь не в тупом американском шпионском фильме находимся, а в полесской провинции! У нас так не принято!

— Гера, — развел она печально руками, — Чтоб я сам знал — то поделился бы! А так... Сказали бдить — буду бдить! И ни одна муха мимо не пролетит!

Все эти тайны мадридского двора начинали меня усиленно напрягать. Я так старался не вляпаться в большие игры больших дядей, что, по-видимому, влез в них по самые уши! И меня явно использовали втемную. Приваловы, Волков и его "красные директоры", неизвестные важные гости из Минска, для которых я проводил экскурсию, и черт знает кто ещё. И это жутко бесило.

***

И потому, как только я оказался в редакции — тут же сел на телефон.

— Василий Николаевич? Нужно срочно встретиться. Как — с кем? С теми, кто в вашей песочнице решает вопросы. Накопилось, да. Громы и молнии? Ну, какие еще громы и молнии, Василий Николаевич? Где я — и где молнии? Я очень хороший мальчик и никаких молний... Мне просто очень-очень хочется быть уверенным, что я в какой-то момент не окажусь в придорожной канаве с простреленной башкой по неизвестной мне причине. Ах, если по известной? Ну, если по известной — то это будет не так обидно. Понял... К двенадцати — в приемной у Рикка...

Не успел я положить трубку, как в дверь ко мне влетела Ариночка Петровна:

— Гера, Гера, Рикк звонил, с металлургического! Он тебя хочет и только тебя!

— Тьфу, тьфу, — сказал я, — Не дай Бог.

— Что?

— Ничего! В хорошее время, говорю, живем. В правильное. А что Рикк?

— Так цех новый открывают, по производству цинкованных метизов или чего-то такого... В общем — хотят материал.

— А во сколько...

— В двенадцать у него в приемной!

Я шумно выдохнул. Опять Волков меня переиграл — и это было хорошо. Эти "красные директоры" всё-таки пытались оставаться людьми порядочными, и в любом случае собирались мне что-то прояснить... По крайней мере, я на это надеялся. Не хотелось бы оказаться в одной лодке с доморощенными интриганами. Или — в одной камере.

— Сделаю! — произнес я вслух, — Когда я тебя подводил, Ариночка свет Петровночка?

— Никогда! — часто-часто закивала девушка, — Вот за это я тебя и... Ой!

И убежала.

Этого мне еще не хватало!

Глава 19, в которой кое-что проясняется, но легче от этого не становится

В отличие от ПДО на Дубровицком металлургическим заводе никаких финтифлюшек типа декоративных фонтанов и клумбочек не водилось. Тут правила бал функциональность: трава была выстрижена как затылок у рекрута, большая часть территории — покрыта асфальтом или бетоном. Здания тоже не изобиловали яркими красками — в большинстве своем это были типичные коробки из кирпича, стали и цемента. Огроменные такие коробки!

Всякого, кто был допущен за проходную ДМЗ, ждал ответ на очевидный вопрос: какого хрена в БССР делает металлургический завод, если здесь нет никаких залежей металла? Огромные территории, заваленные вторчерметом, который свозили со всей республики и даже из-за ее пределов были наглядным доказательством того, что металл тут всё-таки есть, и его — предостаточно. Если знать, куда смотреть.

Горы ржавого хлама под воздействием прессов и плавильных печей превращались в прокат: трубы, проволоку и прочее. И вот теперь — новая стадия переработки! Недаром Беларусь называли сборочным цехом Советского Союза — в силу скудости наших недр на природные ресурсы, почв — на плодородие, а климата — на солнечные деньки "працавітым ды руплівым" белорусам оставалось полагаться только на свои руки и мозги. Нужны стране цинкованные метизы? Значит, будем делать! Рикк заказал линии по производству гвоздей и шурупов в Чехословакии, оборудование для цинкования — гальванические линии и особые ванны — в ГДР, выписал специалистов и переводчиков для обучения местных кадров, не скупился на командировочные, места в гостинице и щедрые посулы... В общем, работал в стиле "эффективных менеджеров" века двадцать первого, а никак не стереотипных советских номенклатурщиков. Вообще, где-где, но в Дубровице этих самых "типичных номенклатурщиков" практически и не было... По крайней мере — на конкретных производствах. Может быть, именно поэтому в послевоенный период население родного города увеличилось с тридцати до почти восьмидесяти тысяч жителей? И это еще не предел — Дубровица растет, строится и развивается, и, смею надеяться — в этом есть...

— Проходите, вас уже ждут! — сказал мне секретарь в приемной.

Мужчина, между прочим. Очень интересный тип, с характерным таким взглядом... Если вы общались с профессиональными математиками — вы меня поймете. Это особое выражение, блеск в глазах, характерные морщины… Он когда смотри, то видит не людей — зелененькие цифры из "Матрицы". Этот, судя по всему, заменял Рикку целый информационно-вычислительный центр.

Я запоздало огляделся: и тут отличия от владения Волкова! Никакого ПДО-шного деревянненького уюта, сплошная функциональщина и минимализм. Строгие полки, белые стены, аккуратные коробочки светильников... И дверь — геометрическая, без всяких финтифлюшек и узорчиков, с черно-белой табличкой. "Рикк Борис Францевич. Генеральный директор Дубровицкого металлургического завода".

Постучав решительно, я вошел.

— Да! Белозор, входи! — кто бы сомневался, основной друг-соперник дубровицкого короля металла — Волков, уже был тут, стоял у окна, опершись на подоконник.

— Ну, хозяин тут я, Василий Николаевич... — невесело усмехнулся Рикк, вставая из-за своего внушительного кресла и делая пару шагов мне навстречу, — И потому, на правах хозяина — вот, поздоровайтесь, товарищ Белозор, с Иваном Петровичем, он вам кое-что сказать хочет...

Это был Рогозинский — директор строящегося завода микроэлектроники "Интервал". Он сидел тут же, на стуле у приставного стола, весь красный, как рак, и явно чувствовал себя не в своей тарелке.

— Ну-ну, Иван Петрович, что же вы стесняетесь? Хотите, я начну? Не хотите? А мне наплевать! — Рикк вился над Рогозинским, как стервятник над падалью.

Крючковатый нос главного дубровицкого металлурга и размашистые движения рук только добавляли сходства с птицей.

— Так вот, племянник товарища Рогозинского, некто Вагобушев, загремел сегодня ночью в больничку, прямиком в травматологию. У него была диагностирована гематома на спине, многочисленные порезы стеклом на лице и руках, а также повреждение ушной раковины неким тупым твердым предметом, предположительно камнем... Доставил его туда служебный грузовик завода "Интервал", поскольку, по словам Вагобушева, травмы он получил, выполняя свои непосредственные обязанности по охране объекта... Да-да, он занимает должность начальника тамошней ВОХРы, предприятие-то строят стра-те-ги-чес-ко-е... А потом вдруг выясняется, что у некоего товарища Белозора кто-то рылся в доме, и товарищ Белозор отстегал этого скверного типа держалкой для шторки, запустил ему в башку камнем и выбросил в окно. Ровно за пятнадцать минут до того, как некий ГАЗ-52 синего цвета подвез некоего Вагобушева в больничку...

— Есть ремарка, — поднял руку я. — Даже две.

— Ну-ну? — приободрил меня Рикк.

— Не камнем, а совой.

— В каком смысле? — удивился от окна Волков. — Какой совой?

— Ну, строго говоря, это был светильник. Ночник из мыльного камня в форме совы. Это первая ремарка.

— Слыхали, Иван Петрович? Совой! А вторая ремарка?

— В окно он сам выпрыгнул. Дверной замок был вскрыт, ну, я его обратно снаружи замкнул и в окно влез. Когда я вашего Вагобушева по спине перетянул, он сбежать пытался, а как не получилось — выбросился в окно. На излете я в него совой и попал, — мне дорогого стоило сохранять самообладание.

Не каждый день в дом вламываются и переворачивают там всё вверх дном!

— Есть и третья ремарка, только я не знаю — можно об этом или нельзя... — продолжил я.

Волков довольно скалился, наблюдая за метаморфозами лица Рогозинского. Оно из красного превратилось в зеленоватое.

— Ну же, не томите...

— У меня там в засаде капитан милиции теперь сидит. Очень сердитый, с рацией и пистолетом.

— О Господи! — сказал Рогозинский. — Можно мне сделать один звонок?

— Да пожалуйста! — Рикк подвинул к нему аппарат.

Я думал, в номенклатуру, а тем более — в начальники крупных предприятий пускали только атеистов. Лучше — воинствующих. А этот Иван наш Петрович о Господе вспомнил...

— Послушайте, у вас есть связь с этим Сазонкиным? Да, да! Пусть уберет оттуда людей, может случиться большая беда!

Шестеренки в моей голове скрипели усиленно, а потом вдруг перед глазами всплыла строчка какой-то статьи, читанной тогда, в будущем. Мол,

"... начальник машеровской охраны полковник Сазонкин был переведен в центральный аппарат КГБ незадолго до смерти руководителя Республики".

Некоторые любители теорий заговора связывают этот перевод с трагедией 4 октября 1980 года — мол, злые силы заменили лично преданного человека на дилетантов, а потом подстроили автокатастрофу.

— Сазонкин, вы сказали? — дернулся я.

— Да, да, он сказал Сазонкин, а в чем дело?

— Начальник охраны Машерова!

— Твою-то мать! — сказал Рикк.

Рогозинский в этот момент положил трубку.

— Слушайте, ну ко мне обратились такие люди, что я не мог отказать... Меня попросили Белозора прощупать, я и...

— Да! — выкрикнул Волков. — Вы идиот, Рогозинский! Прощупать — не значит разворотить дом! Кража со взломом, соображаете? Если бы мне не позвонил Тиханович, я не позвонил Привалову... КГБ, МВД, ВОХР еще... Борони Бог, постреляли бы друг в друга!

Рогозинский пыхтел и сопел. За телефон взялся Волков, он набрал Привалова:

— Пал Петрович? Да! Волков беспокоит. Прояснилось. Сазонкин попросил нашего Рогозинского Геру прощупать. Да, тот, который начальник охраны Петра Мироновича. Да, Рогозинский именно это слово, а не американский шпион... Так экскурсия! Гера будет ее для минских товарищей проводить. Какая статья? Ах, в "Маяке"! Сейчас-сейчас...

Рикк выскочил в приемную и вернулся со свежим номером "Маяка". У него был открыт разворот — с моей рожей в окружении оперативников, которые участвовали в задержании ублюдка Геничева. Главный металлург ее чуть ли не в самую физиономию сунул Рогозинскому:

— Вот, тоже можете "прощупать"... Он бы вашего Вагобушева и насмерть убить мог! Это ж Белозор!

— Забіць не забіу, але ж штурхенцоў надаваў! — вспомнил анекдот про свинью я.

Ну, это там, где бабка попросила двух мимопроходящих идиотов свинью зарезать. А штурхенцы — это те же трындюли. Убить не убили, а трындюлей надавали.

— Хо-хо, — сказал Волков.

— Хе-хе-хе! — сказал Рикк.

— Хе? — удивился Рогозинский.

— Ха-ха-ха-ха!!! — мы разом разразились дурным громким смехом, таким образом выпуская напряжение.

Это, пожалуй, было лучшим вариантом. Всё-таки миром правит не тайная ложа, а явная лажа... Никакого мирового заговора — просто привычка местных товарищей бежать впереди паровоза и проявлять совершенно чудовищное рвение. Кто написал четыре миллиона доносов? Это Довлатов спрашивал, да? Вот так вот и написали... Тоже, наверное, сверху попросили проявить бдительность. Они и проявили. А эти — прощупали. Нащупались, черт бы их...

— Нет, ну а как вы хотели? — Рогозинский, кажется, успокоился и понял, что штурхенцоў ему тут никто давать не будет, и принялся оправдываться. — Ну, представьте — к Петру Мироновичу на расстоянии вытянутой руки приблизится вот такой вот человек.

Он выразительно глянул на меня.

— Какой же? — ухмылка так и оккупировала мою физиономию.

— Ну... Странный! Слушайте, вот мне Валентин Васильевич... Ну, Сазонкин! Так вот, он сказал, что вы чуть ли не новый Мессинг или там Горный! Мол, в УГРО про вас такие байки рассказывают, что просто фантастика! А товарищ Сазонкин — человек прагматичный.

— Так а почему он на Малиновского не позвонил, коллегам? — удивился я, — Тамошние меня уже того... Прощупывали.

— А почему вы думаете, что не позвонил? — ответил вопросом на вопрос Рогозинский. — Просто он не складывает все яйца в одну корзину.

Мы помолчали немного. А потом я спросил:

— Как у вашего Вагобушева самочувствие?

— А вы такой сердобольный? — настало время Рикка ехидничать.

-Да нет, просто у меня бардак в доме страшный теперь. Вот как выпишется — вместе будем всё на место ставить. Я бы и вас, Иван Петрович, пригласил. Настоятельно! — несмотря на разрядку смехом, злобы во мне было еще много.

— Да! — сказал Волков. — Это будет справедливо!

— Послушайте, я директор крупного предприятия... — начал было возбухать Рогозинский.

— А я — новый Мессинг! — отрезал. — Хотите — порчу наведу? Или предскажу, когда вы умрете?

И сделал страшные глаза.

— Н-нет, спасибо... — обмяк в кресле директор крупного предприятия

— А вы можете? — прищурился Волков.

И я брякнул, не подумав:

— Насколько я знаю, в две тысячи двадцать втором вы будете еще живы, — еще бы я не знал!

С этим титановым стариканом я столько кругов по Дубровице нарезал, выявляя недостатки в благоустройстве и комфортности городской среды... Волков был председателем городского Совета старейшин и терзал исполком и коммунальщиков со страшной силой! Заслышав стук его трости по тротуарной плитке, дворники начинали мести с удвоенной силой, муравьи бегали строем, а мелкие чиновники покрывались испариной и пытались притвориться шлангом. Из которого клумбы поливают. Так что тут я знал, что говорил.

— Ого! — сказал Рикк. — Девяносто перешагнешь, Николаич! А про меня и не говори — я свои сроки и сам знаю.

— Не хотите — не надо, — и хорошо, что не хотел.

Я и понятия не имел, сколько он проживет. По крайней мере, общаться с ним лично мне не довелось — может, к детям в Минск на старости лет переехал, а может и умер... Или репатриировался. Потому тут великий экстрасенс Гера Белозор мог и опозориться.

— И я не хочу, — сказал Рогозинский, — Давай, я на выходных бригаду пришлю?

— Не-а! Мне уже Привалов стекольщика предлагал. Я считаю — это несправедливо. Вы раздолбали — вы и чините. Будем ручками, ручками...

— А вы за справедливость? — злобно глянул на меня директор "Интервала".

— Да-да! Причинять добро, наносить радость, сеять справедливость... Или ручками — или пойду заявление в милицию писать, или морду вам набью. — я тоже умею злобно зыркать! — Просто подойти поговорить со мной, значит, не судьба, а убрать последствия своей бурной деятельности — неохота?

Всё-таки мозги у него работали, и чувство самосохранения не исчезло, он молча кивнул — я бы, ей-Богу, отлупил его тут, в этом самом кабинете. Надоело! Сколько можно — строят из себя сильных мира сего, а вытворяют натуральную лажу! Это ж так сложно — подойти и пообщаться, позвонить, в конце концов! Да знай я, что это охрана Петра Мироновича Машерова — я бы что, против был? Я разве идиот и не понимаю, что встреча с первым лицом Республики — дело серьезное? Деятели, мать их... Нахрен вобще этот Рогозинский Волкову и Рикку?

— Всё, всё! Охолонули! — развел руками Волков, — У нас дел по горло. Давай, Гера, выкладывай, что там у тебя по планам на город? Вы, Иван Петрович, в состоянии сейчас слушать и слышать?

— Да, да... Я выводы сделал, — явно наговорит там про меня этому Сазонкину, ну и черт с ним.

Не от одного Рогозинского он же информацию черпает, если профессионал!

И я выложил. Про возможные пожертвования от трудовой молодежи города на Дворец спорта, про минеральные воды, реликтовые сосны и санаторий, а еще — про садики и школы, и скверы вокруг завода "Интервал". В мое время там настроили панелек и торговых центров, а инфраструктуру и зеленые зоны отложили "на потом" — и это потом продолжалось лет тридцать, и конца этому не было видно. Из района "Интервала" народ на автобусах пёр детей в центр в сады и школы минут сорок, и если для какой-нибудь Москвы это мелочи, то для Дубровицы — настоящая трагедия!

А потом изложил концепцию "Федерации Дворового бокса", и понял, что попал в десятку. И Рикк. и Волков как-то подобрались, в глазах появился задорный блеск:

— А, Борис Францевич, вышел бы со мной? — обнажил желтые крепкие клыки главный дубровицкий деревообработчик.

— А думаешь, сдюжишь? — поднял бровь в ответ Рикк.

— Сдюжишь — не сдюжишь, а причешут — заутюжишь! — усмехнулся Волков.

— Кто кого еще причешет! — металлург картинно стал в стойку и сделал несколько ударов в воздух. — Идея — огонь! Моим парням с завода точно по душе придется! И не обязательно ждать для этого нового Дворца спорта... У нас вон неплохой спортзал, можно ринг оборудовать!

— А у нас есть ринг! — довольно сказал Волков. -Да! Приглашаем в гости!

— Ой, и придем!

— Ой, и приходите!

Кажется, выплеснуть вечную дружбу-конкуренцию между "деревяшками" и "железячками" на ринг было просто отличной идеей... А есть ведь и другие предприятия!В общем, я был доволен. А что касается Дворца спорта и санатория — это они обещали подумать.

— Давай с пожертвованиями определись... Да! Что там у тебя опять? Новый клад, небось? — Волков всё-таки был человеком проницательным. — Гляди, не заиграйся! Нам нужен живой и здоровый Белозор.

— Прям-таки нужен? — засомневался я. — Без Белозора оно всяко спокойнее...

— Зато с Белозором — куда как интереснее! — откликнулся Рикк. — И вообще — ты про цех цинкования писать собираешься или нет? Развел мне тут — бокс, санатории... Работать надо!

— Так я ж как пионер!

— Что — инфантильный и в прыщах? — юморист, однако! Юмор у него такой — прямолинейный, как металлопрокат.

— Всегда готов! — додавил я и продемонстрировал диктофон и фотоаппарат. — Аппаратура с собой!

— Тогда чего ждем? И вы, гости дорогие, собирайтесь... Пора и честь знать! Поживиться нечем, фуршета не будет! — Рикк бесцеремонно распахнул двери перед Рогозинским и Волковым.

Директор "Интервала" на прощание всё-таки подал мне руку. Я ее сильно жать не стал, так — по-человечески.

— В пятницу позвоните мне по поводу ремонта? — спросил он.

— Позвоню, позвоню. Вагобушеву вашему передайте пожелания здоровья. До свидания.

Я думал — не переборщил ли, заставляя такого важного начальника так унижаться? С другой стороны — я не собирался их сильно напрягать. Так, символически — окно застеклить, например. А потом и посидеть за рюмочкой чаю, отношения наладить. Всё-таки "Интервал" — огромное перспективное предприятия, тем более — микроэлектроника. Нет ничего более перспективного!

Глава 20, в которой меня настигает мирская слава и фигурирует много лимонов

В общем, статья выстрелила. По крайней мере, в Дубровице даже бабуси у подъезда обсуждали, как Гера Белозор маньяка поймал. Ну, то есть маньяком никто его не называл, потому что в Советском Союзе не бывает маньяков, это удел загнивающего Запада. А вот серийным убийцей — вполне. Так оно даже более солидно звучало.

Там вообще многие углы были сглажены, в этой статье, и следователь по особо важным делам прокуратуры БССР Солдатович превратился в просто следователя, ни к какому конкретно ведомству не относящегося и фамилии с именем-отчеством не имеющего. Токсикоманы, жрущие гуталин, преобразились в алкоголиков — так оно было более привычно и не настолько мерзко, да и вообще — много чего было недосказано и полито соусом полуправды. Но — остросюжетно, живенько, и негодяя в конце поймали. Снова сотрудничество советской прессы и советской милиции доказало всему миру превосходство социалистической системы, потому как у нас журналист и замначальника УГРО — друзья, товарищи и братья, а не конкурирующие хищники, как какие-нибудь репортеры "Нью-Йорк Таймс" с агентами ФБР!

Через два дня после "Маяка" эстафету подхватила "Комсомолка", потом — "На страже Октября", и, наконец, всесоюзный журнал "Советская милиция". Насколько я знал, номера журналов готовятся весьма заранее, и кого они там подвинули, впихнув довольно объемный материал никому в Москве неизвестного Германа Викторовича Белозора — оставалось только гадать.

Не сказать, чтобы я проснулся знаменитым — но шороху наделал. Здесь, в отличие от моего времени, прессу читали внимательно, да еще и перечитывали. И на фамилию автора обращали самое пристальное внимание. Не было сейчас блогеров, инфлюэнсеров и стримеров. Тут в моде и в фаворе — шахматисты, космонавты и поэты с писателями. И журналисты тоже, немножко. Конечно, где Белозор, и где Таль с Каспаровым и Климук с Коваленком, но всё-таки, всё-таки... Теперь я мог надеяться на то, что мой голос будет звучать чуть громче.

Одна статья, конечно — это всего лишь одна статья. Но, как сказал мне позвонивший прямо в редакцию Михаил Иванович Старовойтов из Минска:

— Это уже другой уровень, Гера! Это совсем другой уровень!

Он теперь не считал, что я закапываю талант в землю, получается? Ну, и напомнил, что ждет меня летом к себе. А я всё понять не мог — какой же тут другой уровень? Принципиально статья про отлов собак в Дубровице или, например, про пресс-тур, устроенный Исаковым по нефтяницким подразделениям, от этого самого выстрелившего материала ничем не отличались. Да, да, остротой сюжета — но это, скорее, Каневский виноват, не я. От меня что зависело? Получить по мордасам, вываляться в грязи и описать свои впечатления. Так что в общем и целом — ничего нового. Никакого другого уровня. Тот же Белозор, те же байки. А то, что людей больше прочло — так это к уровню материала никак не относится. Так что я вежливо поблагодарил директора корпункта "Комсомолки" и пошел чай пить.

Не дали.

***

— Гера! — сказала Светлова, забегая в кухню. — В город едет Петр Миронович! И он хочет тебя в качестве экскурсовода! Как же так?

Наша чудесная главред, слава Богу, выздоровела и вышла на работу, и теперь я мог гораздо эффективнее избегать приятного, но слегка смущающего внимания со стороны Езерской. Поэтому я искренне радостно улыбнулся начальнице и спросил:

— Чай будете? С лимонной цедрой. И с горьким шоколадом.

— Вы такой спокойный? Совсем не волнуетесь? — она всплеснула руками.

— Конечно, волнуюсь. Это ж Петр Миронович! Человечище! Просто меня Волков предупреждал о чем-то подобном, но я не думал, что это будет так скоро.

— И как же вы...

— А как обычно. Начну нести всякую чушь, а потом оно само пойдет, — и улыбнулся.

— Он, может быть, и в редакцию к нам зайдет?.. — заволновалась она. — Надо занавески перестирать и скатерть новую застелить на кухне!

Я посмотрел на скатерть. Нормальная, немного потертая... Ну, с лимонами, да. Отличные лимоны, не стоит их менять.

— Не стоит скатерть менять, Татьяна Ивановна. А то подумают, что у нас всё хорошо и помощь не выделят.

— Вы думаете? Нам бы пара диктофонов не помешала. Вот как у вас, портативных. И фототехника старая... Действительно — сделаем чистенько и аккуратно. Бедность не порок, правда? Мол, в таких скромных условиях мы вот так вот можем! Районка номер один в области! И народ попрошу поскромнее выглядеть, особенно девчат.

— Ну Татьяна-Ванна! — эти пигалицы, оказывается, навострили ушки под дверью, — Ну почему-у-у...

Фаечка, Аленушка и Ариночка принялись пищать про то, как они собирались нарядиться, и какой Петр Миронович видный мужчина, и вообще — перед гостями из Минска нужно показать, что мы тут в Дубровице не какая-нибудь рязанская дяревня...

— А самая сапраўдная беларуская вёска! — поддела из Светлова. — Знаю я вас! Дай волю — нарядитесь в выпускные платья, сделаете начёсы и боевую раскраску нанесете на манер индейцев. Ничего подобного не будет! Вот ровно как сейчас одеты и причесаны — ни больше, ни меньше! Я запомнила! Тоже мне — видный мужчина! Шестьдесят два года человеку, примерный семьянин и вообще... Нехорошо себя ведёте, барышни!

Девчата что-то себе снова запищали и скрылись с глаз долой.

— Вообще-то, — сказала Татьяна Ивановна. — Он по возрасту больше мне подходит. И мужчина в самом деле видный. Может, и есть проблемы со здоровьем, говорили что-то про почки, но по сравнению с кремлёвскими старцами — в самом расцвете сил!

Она была самую капельку диссидентствующей, наша Светлова. Даже Бродского почитывала, хотя больше любила Тютчева и Фета.

— Дорогого Леонида Ильича на десять лет младше? — спросил я.

— На двенадцать, — откликнулась главред, — Кажется. Так, Гера, экскурсии — экскурсиями, но о людях труда писать нужно. У нас на очереди — ткацкая фабрика. Придется идти.

— Старикова со мной пустите?

— Стариков на село поедет со Шкловским, доярок фотографировать.

— Ну, раз доярок...

Что значит рубрика "Люди труда"? Это значит, нужно прийти на предприятие, вломиться в профком или к парторгу и потребовать выдать с поличным двух-трех заслуженных работников или работниц, которые вкалывали на производстве уже лет двадцать-тридцать, ничем особенным себя не запятнали и при этом как-то милостью небес отмечены не были. Мелькнуть в газете — это и в двадцать первом веке было вроде как престижно, учитывая и другие наши медиаресурсы, конечно. А тут и вовсе! Для меня долгое время было несколько дико слышать, что люди даже поздравляли друг друга с этим — вот мол, в газете напечатали, какая ты молодец...

А ведь никакого объективного отбора, по сути, не происходило. Позвонил главред, сказал — надо! Пришел журналист. Профком посмотрел, кто сейчас на смене, кто работает в более-менее плавном режиме, без авралов, и при этом говорящий, не косноязычный.

— Так, подождите, — говорит профком, обычно — приличная женщина лет сорока-пятидесяти, берет трубку и звонит в цех: — Тимофеевна! Там Ковалева у тебя сильно занята? Ну, так пускай ко мне подойдет, корреспондент пришел из "Маяка". Не хочет? Скажи, дело серьезное, и пусть не дурит голову. Поощрить ее хотим, интервью взять! Да, и у Машки спроси — может, и она подойдет? Нет? Ну, не больно-то и хотелось, тогда я Ирку позову, раскройщицу. Она за словом в карман не лезет! Ой, и не говори — трындычиха...

Потом кладет трубку, ждет некоторое время, смотрит и произносит:

— Три человека хватит?

Разговаривать с людьми я, прямо скажем, умею. Несу порой, правда, абы что, но всегда — доброжелательно и с искренней симпатией к собеседнику. Вообще, на предприятиях мне народ попадался в целом приятный, так что притворяться не приходилось. Не то, что в важных конторах и высоких инстанциях.

— Я сюда сразу после войны пришла, как интернат закончила, — рассказывала Ковалева, миловидная женщина лет пятидесяти. — И сильно впечатлилась. Тогда всё это еще не было фабрикой, называлось — артель! Ткацкие станки практически ручные, немецкие трофейные швейные машинки... Зимой в цехах было так холодно, что прекращали работу, потому что руки примерзали к оборудованию. Но народ был в основном молодой, коллектив — женский, такие отношения хорошие с девчатами наладились... И наставники подобрались замечательные, наша мастер цеха и простошвеи постарше, поопытнее меня научили всем тонкостям швейного дела. А теперь — ситуация совсем другая. Теперь у нас тепло, уютно и оборудование новое, автоматическое — взгляните, и станки, и машинки вон какие... И зарплаты неплохие! Грех жаловаться. Здесь я работаю, но и дома шью платья, брюки, всё, что душе угодно, для друзей, родственников, знакомых. Творчество, можно сказать! Знаете — своей жизнью я довольна!

В молодости она была настоящей красавицей, да и сейчас сохранила определенный шарм. Такие женщины почти не стареют, так — седины добавляется, но ее и замечать не хочется.

— Слушайте, это вы тот знаменитый журналист из "Маяка"? Белозёров?

— Белозор. Ну да, это я, — приятно, черт возьми, быть знаменитым.

— Так это из-за вас мне приходится по пять раз за неделю резинки в манжеты брюк вставлять и карманы на бедра нашивать?

Вот она, мирская слава...

***

Конечно, узнав о приезде Машерова, в городе засуетились. Но по сравнению с тем, какую суету наводил комитет по суматохе и панике во время редких визитов в наши дебри главы государства через сорок лет — всё это был детский лепет. Никаких снайперов на крышах, никакого перекладывания асфальта на центральных улицах... Так, сверка часов, чтобы всё было по-людски. Понятно — гребли листья, понятно — подметали улицы. Но как-то без трясущихся поджилок и глаз навыкате, с чувством собственного достоинства, что ли? Конечно — косяков везде хватало, но особенностью Петра Мироновича было желание вникнуть в проблему и разобраться, а не карать и миловать.

И такой подход мне нравился.

Отвлекать людей от рабочего процесса ради бессмысленной суеты никто не хотел. Город собирался отмечать 7 ноября — как его тут называли, День Великой Октябрьской Социалистической Революции — и делал это по плану. Эту подготовку тоже стоило осветить. А потому...

— Гера! Приве-е-е-ет! Ты закончил с ткацкой? — заглянула ко мне в кабинет Ариночка Петровночка.

— Вот, дописываю... — вот это "приве-е-ет" меня реально начинало напрягать.

— Такое дело, там генеральная репетиция в музыкальной школе, хор мальчиков. Все будут при костюмах, с бабочками, красивые — директор придет, кто-то из отдела культуры, из парткома... Может, сходишь, сделаешь пару кадров, чтобы нам в красный день календаря не разрываться? Ну, не прямо сейчас — у них в два часа начало репетиции.

— А обед... — начал я, но тут она мило улыбнулась и с видом фокусника достала из-за спины явно заготовленный дома сюрприз.

— А я тебе вот колдунов принесла, в горшочке... А в холодильнике в баночке — сметана, домашняя, я у тетки в Казазаевке была, она угостила.

— Та-а-а-к! — совсем как тот, настоящий Герман Викторович, сказал я.

Меня явно брали в осаду. Она что — дура? Вроде бы — нет. Прожженная карьеристка? Типа, у коллеги появился некий успех, возможность перебраться в столицу, и потому — не стоит упускать шанс? Тоже определенно — нет. При ее внешних данных и талантах — легко сама перебралась бы куда угодно и ухватила бы за... хм! За что-нибудь кого-нибудь бы точно ухватила, например, синюю птицу удачи за хвост. Так что тут — другое.

— Гера, ты не подумай, я просто как коллега коллеге, вот с утра случайно колдуны делала, получились отлично, я и подумала — ты один живешь, никто тебе такого и не приготовит-то, вот и... Я же знаю, ты дранички любишь...

Колдуны. С утра. Случайно. Поня-а-атно...

Чтобы сделать колдуны, нужно на терку натереть картошку и лук, приготовить фарш — возможно, прокручивая через мясорубку жилистые куски — а потом стоять и жарить всё это долго и упорно. И никаких кухонных комбайнов, напоминаю. И делала она их реально утром, поскольку в глиняном горшочке они всё еще пахли просто волшебно, как и положено колдунам!

— Может, сама покушаешь? — сказал я с надеждой. — А я в столовку пораньше сбегу.

— Нет-нет, Гера, я жареное не ем, у меня фигура... — и она сделал такой жест и такое движение, которое вполне определенно продемонстрировало эту самую фигуру. Отличную такую фигуру, очень привлекательную и женственную. — Ты не стесняйся, ешь! Я тебе потом еще...

Вот же черт, а я уже набросился на колдуны! Уж больно одуряющий аромат исходил из-под крышечки. Да и на вкус они были просто великолепные, что уж там скрывать! Но после этой фразы отставил горшочек с необыкновенно вкусной едой в сторону и сказал:

— Так, Ариночка Петровночка. На генеральную репетицию, я, конечно, схожу. И фотки сделаю. Но потом нам придется серьезно поговорить. Так что — до вечера. И колдуны свои — заберите. Не нужно мне ваших колдунов, хотя они и очень замечательные.

***

На генеральной репетиции в актовом зале музыкальной школы было не так, чтобы очень многолюдно. Сидела где-то в середине зала комиссия, несколько родителей выступающих мальчишек и пара ребят примерно того же возраста, что и юные артисты.

Я занял позицию у прохода, чтобы можно был свободно фотографировать с разных ракурсов, и приготовился слушать.

А потом на сцену вышла моя, не Герина, самая настоящая бабушка! Лет сорока, совсем еще молодая, стройная, жгучая брюнетка с огненным взглядом и порывистыми движениями. Она, черт побери, была тут руководителем хора! А я и забыл! А теперь — смотрел на нее во все глаза и понимал, почему дед мой, Осип Викторович, сочинил про нее стишата "Люся-Люся, я боюся, что в тебя я улюблюся!"

— Людмила Владимировна, ну что, начинаем? — спросил директор.

Бабушка... Да какая ж она бабушка? Молодая женщина, хормейстер! В общем, она взмахнула руками, и мальчишки приготовились.

— «Пусть всегда будет солнце!» — объявил торжественный молодой голос. — Слова Льва Ошанина, музыка Аркадия Островского!

Хор грянул. Людмила свет Владимировна была и музыкантом, и педагогом от Бога, так что в подготовке молодых дарований я не сомневался, тут никакого испанского стыда не предвиделось.

И вдруг — то один, то другой юный джентльмен в шортиках и белой рубашечке стали морщить лицо. Даже не так — стараясь выводить строчки легендарной песни, они корчили такие рожи, как будто бы им было жутко неприятно... Кисло?

Я даже с места встал, пытаясь понять в чем дело. Замешательство было видно на лице хормейстера, да и директор школы заерзал. А гримасы у певцов стали и вовсе запредельными, будто бы им показывали нечто омерзительное, нелицеприятное или очень-очень противное.

Тут я поймал взгляд одного из мальчишек на сцене — он явно смотрел на первый ряд! Туда, где виднелась белобрысая шевелюра какого-то парня того же самого возраста и комплекции, что и члены хора. Я прошелся по залу почти к самой сцене — и, наконец, понял, что происходит!

Этот стервец сидел на первом ряду и жрал лимон! Ему было чудовищно кисло, аж перекручивало всего, но он старался, тщательно пережевывал его вместе с кожурой... Господи, да меня самого перекосило, чего уж говорить об артистах! Идеальное преступление, чтоб его...

Но каковы мотивы? Ладно, нужны кадры — с мотивами будем разбираться потом.

Мне пришлось погрозить ему пальцем — и он испуганно спрятал лимон за спину. Я глянул на сцену — лица мальчишек заметно расслабились, так что я ухватился за фотоаппарат, поколдовал со вспышкой и таки сделал несколько приличных снимков.

А потом подсел к парню.

— Ты чего? — спросил.

— В хор не взяли, — шмыгнул носом он. — Людмила Владимировна сказала, что я должен еще позаниматься. Слух надо развивать, сказала. Обидно.

— И ты отомстил, стало быть?

— А то! — кивнул юный мститель и улыбнулся светлой и радостной улыбкой, в которой отсутствовало аж три зуба.

Глава 21, в которой Анатольич называет вещи своими именами

Стол впечатлял. Огромный, круглый, темный, он внушал некое почтение и пиетет. За таким столом хотелось говорить о важных вещах, делать благородный вид, и называть тех, кто сидит рядом с тобой «сэ-э-э-эр». Сэр Ланселот, например, или — сэр Гавейн.

— Король Артур и рыцари Круглого стола, — сказал я.

— Да! — довольно оскалился Волков. — Приятно иметь дело с умным человеком.

— Не умным — эрудированным. Был бы я умный — у меня на тумбочке около кровати не анальгин с зеленкой стояли бы, а фотография многочисленной семьи и статуэтка «Золотое перо», — отмахнулся я. — Так это не для рабочего кабинета, а для конференц-зала скорее, да?

— Какого-какого зала? — удивился Волков. — Откуда ты вообще эти слова берешь? Но ход мыслей понятен, вот его Петру Мироновичу и изложишь. Ему понравится.

— А стульев сколько? Двенадцать? Хо-хо, Василий Николаевич, вы мне даете богатую пищу для разглагольствования!

— Ну, особенно не увлекайся, у тебя десять минут будет на заводе, и еще тридцать — в городе.

— А интервью? — заикнулся я.

— А это уже по ходу, как договоришься… — Волков не удержался и провел ладонью по гладкой, полированной столешнице. — Превосходно получилось, да! Пре-вос-ход-но! Ты мне вот что скажи — правда что ли, что «Комсомолка» тебя переманивает?

— Ну, говорить об этом рано, мы еще с вами Дворец Спорта не построили, и санаторий…

— Достал ты меня с этим санаторием, да! ПДО в одиночку не вытянут! Водолечебница, реликтовые сосны… Это ты хорошо придумал, но чтобы не получился очередной детский лагерь «Ромашка» с деревянными сортирами и бигосом на обед, тут нужны усилия не только наши! Да!

— Рикк согласен, Исаков вроде как не против, но ему нужно с генеральным еще переговорить, Рогозинского скоро увижу — тоже попробую…

— А не сожрет тебя Рогозинский? Ты его здорово унизил! — испытующе заглянул мне в глаза Волков.

— А я невкусный. Да и отношения планирую наладить

— Невкусный он… Борони Бог тебя с ним драку затеять, а то знаю я!

— Да за кого вы меня принимаете, Василий Николаевич? — деланно возмутился я.

Тот только оскалился и погрозил пальцем.

***

«Ундервуд» стрекотал как наскипидаренный, я лупил пальцами по клавишам, набирая статью про новый производственный участок на ПДО — по обработке мореного дуба. Она должна была выйти одновременно с материалом о визите в город Петра Мироновича Машерова — то есть во вторник.

Понедельник предстоял напряженный, да и выходные тоже, поэтому я старался подчистить все хвосты, работал как заведенный, вычеркивая один за другим пункты из списка небольших, но нужных материальчиков для газеты — они неплохо разбавляли вечную скукоту официальных статей и отчетов о тереблении долгунца (сорт льна, а не то, что вы подумали). Наброски и черновики один за одним отправлялись в мусорное ведро, переродившись в виде ровных строчек машинописного текста на листах тонкой, сероватой бумаги, переложенными копиркой.

Вечная лужа, которая образуется у многоэтажки — следствие не прочищенной ливневки, герой-любовник, написавший с тремя ошибками на асфальте «Рая, я тебя люблю», анонимка про собачек и кроликов, и так далее и так далее…

В кабинет заглянул Юрий Анатольич:

— Гера! Здорово! А я видишь ли по району катаюсь, памятники фотографирую!

— В смысле? — удивился я.

— Так поручение поступило: в Гомельском историческом музее готовят каталог по всем памятным знакам и мемориалам Великой Отечественной войны. Вот Светловой в приказном порядке и довели — чтоб отфоткали!

— А мы тут каким боком? Пусть музей фоткает! У них вон целый штат шибко умных сотрудников, которые отправляют кидаться головой в навоз целых редакторов отделов!

— Так у музея машины нет! А у редакции — есть… А за бензин кто платить будет? Если называть вещи своими именами — охерели! Вот мы вроде как районка, а район нам что, деньги выделяет? Не-е-е-ет, ни шиша. Мы на хозрасчете, всё сами зарабатываем. Самоокупаемость! И в какую графу нашей бухгалтерии записать расходы на бензин на покатушки по району? Я за вчера-сегодня, уже, считай, два раза до Минска съездил… А потом за нецелевое расходование средств кому предъявят? Одним словом — жопа полная! А у тебя что?

Я помахал перед его носом письмом без указанного отправителя:

— Анонимка. Пишет, мол отлов бездействует! Мол, в самом центре орудует банда псов, которые делают подкопы, прогрызают дырки в ограждениях, вредят подсобным хозяйствам. Вот, гляди — фотографию приложили, и не жалко им было пленку тратить… — на фото было хорошо видно трупики кроликов, которые лежали в рядок у разгромленных клеток. — Адрес проблемы, пишут, хорошо известен: вся Набережная и Центральная площадь кишит псами… Мне вот что интересно, Анатольич — они кроликов тоже на площади прям у фонтана разводят? Или может — на Набережной клетки поставили? Ну ка-а-ак, скажи на милость я могу им помочь, если они не указали адрес? И зачем писать анонимки — у нас что, тридцать седьмой год на дворе? И вообще — как будто других проблем нет, такое чувство что я уже год про одних собак только и пишу!

— Я тебе больше того скажу, — он взял у меня фото. — Это не собаки. Это тхор!

— Какой хор? — не понял я.

— Известно какой! Вонючий! Это он вот так живность губит, не добычи ради, а удовольствия для.

— А-а-а-а, хорёк! — даже я, вроде и местный, со всеми этими словечками никак не разберусь. Сначала — налисники, теперь вот — тхор… — Так что — собаки ни при чем?

— Ну тхор, я ж и говорю! Собаки этих кролей хотя бы погрызли…Тут капкан надо ставить, а не отлов вызывать! Хотя собаки эти тоже задолбали, конечно… Вернули нашим живодерам ружья из ремонта-то?

Мы вдвоем заржали. Эта отговорка у коммунальщиков была великолепной: отправили ружья в ремонт в Тулу. А что касается отравы, так отраву дворняги не берут, потому как сердобольные граждане их и так до упаду кормят…

— У меня вообще такое чувство, Гера, — склонившись над столом и оперевшись рукой на лысину Ильича проговорил Анатольич. — Такое чувство, что мы не пресса, а отдел исполкома по связям с общественностью!

— Вот! — сказал я. — Истинно так!

— Ну ничего, выйдет новое постановление, все газетки республики на хозрасчет переведут, и из подчинения районного выведут, тогда и попляшем, — он вроде как был всего лишь водителем, но за редакционные дела переживал будь здоров. — Министерское подчинение у нас будет! И хрена тогда они смогут нас шпынять!

Я от таких раскладов охренел и спросил только:

— Откуда новости?

— Слушай, я понять не могу, в Союз журналистов кто ездил — ты или я? Там же это доводили до общего сведения, потом статья в«Советской Белоруссии» была…

— Поня-я-атно… — только и смог сказать я.

Вот это эффект бабочки так эффект бабочки! Такого в будущем точно не было!

Дурацкая система двойного подчинения, когда с одной стороны учредителем газеты считался исполком, а с другой — мы вроде как относились к Министерству информации сохранилась аж до двадцатых годов двадцать первого века. Соответственно, с двумя командующими, которые требовали порой совершенно противоположные вещи, дела шли не самым лучшим образом. Как, скажите, можно критиковать местную власть, если эта самая власть является твоим учредителем? «Маяк»-то был редакцией крепкой — как правильно сказал Анатольич — на самоокупаемости почти всю свою историю, так что мы могли еще пободаться, потрепыхаться, изображая порой некую эрзац-независимость, то каково было тем, кто получал дотации из районного бюджета? А это, на секундочку, восемьдесят процентов всех местных газет, всех районок области!

Так что новость была ошеломительной. Если уж власти отдельно взятой республики решились на такой эксперимент… Это что-то да значило, но что именно — понять пока было сложно. Одно можно было сказать наверняка: если это и не свобода слова и гласность, то всё-таки клапан для выхода недовольства и рычаг давления на местных партократов и неубиваемых зампредов всех мастей власти БССР получили очень даже неплохой.

— Будем называть вещи своими именами, — сказал Сивоконь и довольно улыбнулся: — Батька Петр дал пиджакам просраться!

О как! Оказывается, «батькой» считали не только одного-единственного и неповторимого… Ну, то есть я знал, что были еще на белорусской земли Батька Минай, и Батька Корж — но чтоб Машерова…

Абы-кого белорусы батькой не назовут!

***

Рогозинский и Вагобушев оказались людьми на удивление адекватными. Они сами всё поняли и пришли с пузырём и закуской — мириться. Пузырь был и у меня — ноль пять «Столичной». Итого у нас получалось литр на троих, а потому решение было принято волевое: сначала делаем дела, потом сидим в беседке во дворе столько, сколько душе будет угодно.

У меня там был смонтирован мангал, на скамьи можно было подложить специально пошитые подушечки, а крыша давала защиту от дождя.

За что люблю мужиков, так это за отходчивость. Не в нашей натуре сахар в бензобак подсыпать. Ну — получил по спине держалкой для шторки, ну бывает. Пожали руки, вставили новую раму, застеклили, ставни повесили, и пошли готовить шашлыки. Не раз и не два я был свидетелем (и непосредственным участником) замирения вчерашних врагов-соперников за общим делом или общим столом. И нередко, схлестнувшись в драке, а потом по воле случая разгрузив грузовик с кирпичом или приводя в порядок очередную проклятую железяку, пацаны всех возрастов начинали относиться друг к другу и поддерживать один одного так, будто в детском садике вместе манную кашу из общей тарелки ели.

Так и тут — Рогозинский поначалу очень злился, но потом, когда увидел, что я не пытаюсь качать права и командовать, взял бразды управления нашей сводной столярной бригадой в свои руки, как самый старший и опытный, и под его командованием мы справились с окном за какой-то час. Даже покрасить успели.

Тут преуспел Вагобушев — он аккуратненько присавлял картонку в самый стык штапика и стекла, и двумя-тремя отточенными движениями наносил краску, да так ловко, что ни одна капелька мимо не падала.

— Художник! — с искренним восхищением сказал я. — Я бы точно заляпал всё вокруг.

— Это ты листья в зеленый цвет не красил, — очевидно довольный собой проговорил давешний ночной вор.

— Не, — сказал я, припоминая опыт Белозора. — Я в образцовой части служил, водителем. У нас такого и в помине не было.

— Что — строго по уставу?

— Ага! — кивнул я.

— У-у-у-у… — с пониманием протянул Вагобушев.

Наконец, с работой было покончено, мы разожгли мангал и принялись накрывать на стол. Рогозинский снова проявил начальственную натуру, и взял в свои руки приготовление шашлыков:

— Знаете, почему шашлыки — это дело настоящих мужчин? — спросил он явно желая сам ответить на этот вопрос и родить восхитительную шутку юмора. — Потому что только мужики умеют правильно насаживать и жарить!

Ну да, ну да. Директор «Интервала» не обманул моих ожиданий. Я улыбнулся из вежливости, а Вагобушев несколько подобострастно расхохотался. Хотя, строго говоря, шашлыки не жарят, их томят над угольным жаром, но…

Но мясо получилось действительно отлично! Рогозинский умел не только отмачивать дебильные шутки, как минимум — стеклить окна, готовить шашлык и руководить незнакомым коллективом, в котором имеется застарелый конфликт. То есть — априори был на голову выше большей части всех начальников, что мне довелось повидать. Понятно теперь, почему его директором строящегося архиважного производства поставили…

***

Ночь была звездная, на небе — ни облачка, что для поздней осени на Полесье — нонсенс. Я поделился с мужиками парой теплых кожухов, настоящих, на овчине, так что заморозки нас не пугали. Да и жар от мангала, куда мы подкинули березовых дровишек после того, как сняли шашлыки, тоже согревал. Искры от огня взлетали во тьму небес, и медленно гасли.

Когда мы прикончили одну «Столичную» и собирались открывать вторую, Вагобушев спросил:

— Герман Викторович, а вы правда — того… Ну это…

— А?

— Ну, в смысле будущее предсказываете? Я когда у вас на чердаке шарил, ну, той ночью, такого насмотрелся — ужас один! Подумал — вы или психопат, или ведзьмак!

Он так и сказал — «ведзьмак», с белорусским акцентом. Эдакий вариант Геральта из Ривии с выбухной «г», плавно переходящей в «х». Гэральт Викторович Белозор, чтоб меня.

Рогозинский рассмеялся:

— Слушай, ну это же антинаучный бред! Ты вроде взрослый человек, племяш, член партии, а во всю это херомантию веришь? — конечно, через «е», и тут меня понесло.

Не знаю, как насчет хиромантии, но по внешнему облику человека о нем можно узнать многое, верно? Так, например, мимические морщины расскажут вам о характере, а руки… А руки тоже могут поведать массу интересного.

— Иван Степанович, а дайте-ка мне вашу правую руку, — обратился я к Рогозинскому.

— Что — гадать будете? — усмехнулся он, но руку протянул.

Я внимательно глянул на его цепкую, широкую пятерную, осмотрел ногти, фаланги пальцев, структуру и цвет кожи, расположение мозолей, наличие шрамиков и других старых и новых травм… Нет, я не был специалистом в области хирономии (не путать с хиромантией, это как астрономия и астрология — две большие разницы), но по верхам нахватался того-сего. Так что, увидев всё, что хотел, начал вещать:

— Вам стоило бы сменить секретаря. Зачем на таком крупном и важном предприятии такой нерасторопный специалист? Только личное время теряете, как будто у вас нет других дел, чем этой канцелярщиной маяться…

Рогозинский и Вагобушев удивленно переглянулись, а я убедился, что тут попал в десятку, и потому продолжил:

— А вот с женой вам, товарищ Рогозинский, стоит расставить все точки на «ё». Так долго продолжаться не может, сами понимаете. Поговорите как взрослые люди, не стоит друг друга мучить…

— Постойте, но как вы… — Иван Степанович, кажется, стремительно начал трезветь.

Я не останавливался:

— Да и вообще — вы ведь особой любви к электрике и электронике не питаете, да и вообще — со сложной техникой не очень ладите. Тогда почему вас именно сюда назначили? Чтобы убрать неугодного человека? Вы ведь строитель по специальности, да?

Рогозинский и Вагобушев явно были в нокауте.

Нет, такие штуки-дрюки работают только в самых общих чертах, да и то при изрядной доле везения. Как он там говорил — антинаучно? Я бы сказал — псевдонаучно.

Мозоль на последней фаланге среднего пальца говорила о том, что он много и часто пишет от руки. Вряд ли он ваяет бестселлер темными осенними вечерами, не похож он на писателя, слишком нормальный. Так что — эти весьма характерные для школьников и студентов отметины могли сказать только о том, что с документами у него в приемной бардак, и ему приходиться чирикать самому. Дружил бы с техникой — освоил бы машинку, ан нет… Но тут бабушка надвое сказала, мог и ошибиться.

Кожа у Рогозинского была того типа, который загорает при первом прикосновении солнечных лучей. При такой коже под обручальным кольцом остается хорошо заметная белая полоска. Кольцо имелось, полоски — не было. Ездил на отдых и снял? Угадайте зачем?

А что касается специальности — то тут вообще всё довольно просто. Пусть он и начальник, но судя по тому, как управлялся с моим окном — руками работать не боится. И уж поверьте, если человек действительно профессионал — он и дома и у знакомых будет крутить проводку или ставить стекла. А травмы электрика, или — электроника от повреждений, которые ежедневно наносит своим пальцам и кистям рук строитель или автомеханик, как и въевшиеся частички используемых веществ, таких как, например, канифоль или цемент, остаются и вовсе на долго, несмотря ни на какие перчатки-рукавицы…

Рогозинский молча встал и пошел курить. А Вагобушев аккуратно потрогал травмированное ухо и спросил:

— Слушай, а откуда ты узнал, что он спит с секретаршей? И что, это получается правда, что его из Ставрополья перевели, потому что с глаз долой убрать хотели?

Теперь настало время охренеть уже мне. Вот так и рождаются легенды, черт бы их побрал.

Глава 22, в которой приезжает Машеров

Автор абсолютно не претендует на историческую достоверность портрета Петра Машерова, не собирается вступать в споры по этому поводу, приносит искреннние извинения всем, кому не угодил в этом вопросе и подчеркивает — эта книга является художественным вымыслом по мотивам реальных событий и людей, не более того.

Петр Миронович не любил вертолеты, считал их барством. Зато — очень любил колесить по республике, навещать самые отдаленные ее уголки. Благо, Белорусская ССР — страна компактная, эдакий неправильный пятиугольник 560 на 650 километров. Могло бы быть и поболее, если бы Белосток в свое время остался как ему и положено — белорусским... Ну, это дела давно минувших дней, а на данный момент Минск, столица республики, располагался практически в самом центре Синеокой. До самой отдаленной окраины напрямую — километров триста, учитывая особенности дорожной сети и рельефа — максимум триста пятьдесят.

Вот и летал по дорогам шоссейным и проселочным скромный кортеж батьки Петра, из двух-трех легковых автомобилей с бешеной скоростью — сто пятьдесят километров в час. Какой же русский не любит быстрой езды, даже если он белорус из-под Витебска?

Два часа — и на месте! Главное — чтобы автомобили были в порядке, и водитель носом не клевал, а то и до беды недалеко… Водитель у Петра Мироновича был опытный, старый шоферюга. Некоторые считали — слишком старый. И радикулит у него, и зрение слабое… Но Машеров брать на его место кого-то помоложе не спешил — жалко человека, пускай бы до пенсии доработал… Он вообще очень ценил людей и действительно болел за них душой.

***

Пока я стоял на проходной завода, и наблюдал, как кортеж батьки Петра, на бешеной скорости влетает на улицу Снежкова, и машины, лихо затормозив, паркуются у самого у самого заводоуправления, в голове моей всплыли строчки, которые приписывали Петру Мироновичу: «Не столько надо самому знать и уметь, сколько видеть хорошее в других людях. Тогда и сам будешь многое значить. Вот моя мораль, вот мой принцип. Поэтому если я и сержусь на людей, я всё равно их жалею и люблю. Поэтому я живу. Я очень люблю людей. Я ведь любому человеку могу все зубы выбить. Но я же ему потом и другие вставлю — лучшие, более верно действующие. Я очень люблю людей…»

Машеров хлопнул дверью автомобиля энергично, стремительной походкой приблизился к Волкову и радушно с ним поздоровался. Как будто и не было у него проблем с артериальным давлением, и не удаляли ему почку… Старая партизанская закалка! Гвозди бы делать из этих людей!

— Василий Николаевич! Давно собирался к вам добраться… Ну, показывайте своё хозяйство… У нас много дел: сначала ваша епархия — ПДО, потом — к металлургам, а там и «Интервал» посмотрим. К нефтяникам не поеду, в прошлый раз был, хотя мне вот товарищи из министерства фантастические вещи рассказывают. Ну, ведите!

Я изображал из себя образцового журналиста: много слушал, много фотографировал, мало лез с вопросами. Честно говоря, Машеров своим поведением, манерой общаться, компетентностью, грамотностью просто растоптал в дребезги мой пессимизм по поводу чинуш и политиков всех мастей.

Конечно, пусть и редко, но я и до этого встречал таких руководителей, но чаще на низовом уровне: директора предприятий, председатели колхозов. Они не страдали высокомерием и чванством, общались запросто, ровно — хоть с уборщиком, хоть с корреспондентом, хоть с вышестоящим начальством. И при этом — потрясающе знали свою сферу деятельности, то дело, за которое были ответственными. Да-да, такими были Рикк, Волков, Исаков, Драпеза… Таким мог стать молодой-перспективный рационализатор Сережа Капинский с Гидролизного завода. Машеров был с ними одного поля ягодой, и тем более странным на мой взгляд казалось его нахождение у самой вершины вертикали власти… Там, обычно, удавалось закрепиться людям совсем другого типа… Ну да, был Косыгин, был Громыко, еще три-четыре ярких личности, которые при этом были неплохими профессионалами, но что касается обычного человеческого общения — тут Петру Мироновичу равных не было.

А белорусы такой народ — что угодно смогут сделать если попросить так, чтобы человек чувство собственного достоинства сохранил. Одно дело цыкнуть сквозь зубы, мол мигом начали кирпичи отсюда убирать! И совсем другое — заявить, что только на вас, мужики-работяги, вся надежда, работа станет если кирпич под навес не переложить! И нынешний руководитель БССР умел заставить кого угодно работать на триста процентов эффективнее, просто сказав нужные слова в нужное время правильным тоном.

Судя по вопросам, которые задавал Машеров, проходя по цехам и складам ПДО он и вправду имел представление о деревообработке и о ситуации в Дубровицком районе в целом. Особенно его интересовали инновации, рацпредложения… И тут Волков не собирался меня прикрывать:

— А вот возьмите хоть мореный дуб! Это ведь не моя идея была! Да! Мы все ходили, и не видели под носом огромных богатств! А этот… Гера, уже отлипни от своей фотокамеры и иди сюда, и, борони Бог, веди себя прилично, не изображай паяца! Вот — Белозор Герман Викторович, журналист нашего «Маяка»… Да! Просто пальцем мне показал — так мол и так, дубравы тысячелетние растут здесь, поворот реки располагается тут, а твердые породы пролегают вот так и потому русло не менялось веками. И водолазы со спасательной станции жалуются на коряги на дне. Мореный дуб!Невероятные запасы!

— Белозор? Я, кажется, читал что-то ваше в «Комсомолке» …- Машеров на секунду задумался, а потом удивленно качнул головой: — Точно! Статья большая недавно вышла, за вашей фамилией, про «минского душителя»!

Я согласно наклонил голову, но он еще не закончил:

— И штаны! Вот такие точно как у вас, с карманами и резинкой на щиколотке, их «белозорами» зовут, у меня дочка — вроде взрослая женщина, тридцать четыре года, а пошла в ателье и заказала! Представляете, — он повернулся к Волкову. — Говорит — писк моды. Хоть на дачу, а буду носить! Тоже ваша работа? Он хмурился, но было видно, что Машеров настроен дружелюбно и только делает вид сурового руководителя. Потому я ответил:

— Каюсь, грешен! Казнить нельзя помиловать! Петр Миронович, оно само как-то…

— Слушайте, Белозор, может мне товарищам из Минлегпрома на вас намекнуть, вы им объясните про эти штаны? А то всё джинсы, джинсы… И вот еще что — это ведь про вас мне Сазонкин какие-то невероятные вещи рассказывал, да? А где он, кстати? Валентин Васильевич, идите сюда, вот взгляните на вашего экстрасенса… Нормальный парень!

На меня уставились два глаза, и мне поплохело. Как будто в душу дуло танка направили. Этот Сазонкин был явно совсем не обычным «человеком в штатском»! Я даже внешность его толком запомнить не мог — такой шатен среднего роста лет пятидесяти… Нос — прямой, лицо — овальное… Ну как его описать? А вот взгляд этот… Жуть!

— Герман Викторович, нам с вами нужно будет парой слов перемолвиться… — начал он.

Но Петр Миронович погрозил гэбисту пальцем:

— Не стращай мне прессу, Васильич! Слышишь? У меня еще с ним экскурсия по Дубровице и интервью!

Интервью? Отлично! А Сазонкин мне и самому нужен, поэтому я проговорил житейским тоном:

— Ничего-ничего, я с удовольствием отвечу на все вопросы, мне скрывать нечего, я за всё хорошее против всего плохого!

Волков оскалился. Убьет меня, наверное. Просил — не паясничать, а я не слушаюсь…

Машеров улыбнулся, кажется, только из вежливости. Золото, а не человек. А меня мой язык в могилу сведет! Может быть, прямо сейчас, потому что Сазонкин ухватил меня за локоть железными пальцами и повел в сторонку.

— Не соглашайтесь на перевод в Москву! — тут же выпалил ему в лицо я. — Может весной, а может летом поступит такое предложение. Не соглашайтесь так долго, как только сможете, лучше — вообще никогда!

— Да как вы… А мне ведь… Погодите-ка! — он снова вперился мне в лицо своим «бронетанковым» взглядом. — А вы ведь абсолютно уверены в своих словах сейчас!

В тоне кэгэбэшника мне почудилось удивление. Я пожал плечами:

— Вы можете думать что угодно. Может быть, вы станете серьезнее относиться к моим словам после того, что случиться в марте 1980 года в Плесецке…

Он дернулся.

Я помнил о катастрофе во время подготовки к запуску ракеты-носителя потому, что в принципе интересовался космической темой, но деталей назвать не смог бы при всём желании. Что-то там с топливом случилось, кажется — с перекисью водорода, больше сотни людей погибло. А какого точно числа — восьмого, восемнадцатого или двадцать восьмого… Тут я, честно говоря, боялся ошибиться. Да и чертов эффект бабочки — про него забывать тоже не стоило.

— Вы опять со своими штучками? Может ручку позолотить попросите? — кажется, Сазонкин был зол на меня.

— Да что хотите думайте, — я поднял руки в обезоруженном жесте. — Но я не враг нашей стране, не враг Белоруссии и Петру Мироновичу. Я стараюсь делать всё для того, чтобы люди, которые тут живут жили как можно лучше, а страна наша — расцветала и крепла. Но прекрасно осознаю, что не могу изменить что-то в одиночку… У меня нет власти, влияния, уважения — есть только слова. Я их произнес — дальше дело ваше.

— Эх, будь моя воля… — его рука непроизвольно потянулась к карману, но потом начальник охраны взял себя в руки. — Черт с вами, Белозор. Я запомнил. Я подожду марта. Но так и знайте — вы у меня под присмотром.

— Да ради всего святого! — эта фраза могла испугать меня месяца три назад, теперь я, что называется, пообвыкся.

Как там? Играешь в дурацкие игры — получаешь дурацкие призы. Иллюзий по поводу игр, в которые я волей-неволей ввязался у меня не было.

***

Машеров стол оценил. И гарнитур из двенадцати стульев — тоже.

— А ну-ка, товарищи, присаживайтесь, — он сделал нам всем приглашающий жест в сторону уникальной мебели. — Давайте проведем производственные испытания!

Два места остались свободными и Петр Миронович тут же усадил на них двух охранников. Немного помолчал, а потом сказал одно слово:

— Камелот! — и сразу получил в моем личном рейтинге плюс сто очков к уважению. — Забираю. Буду делегации принимать — обзавидуются. Гришкявичус скоро приедет, потом — Ляшко с Щербицким… У нас скоро все парткомы на Дубровицком мореном дубе будут заседания проводить!

Волков скалился довольно, и разве что руки не потирал.

— И вот эта идея с круглыми столами — продолжайте ее, продолжайте. У нас все равны — и первый секретарь, и рабочий, и комбайнер. Пусть привыкают. А то некоторые возомнили себя новой аристократией… Да, Валентин Васильевич?

Страшный Сазонкин откликнулся:

— Есть такое дело, Петр Миронович.

— Вот так. Ладно, едем к Рикку. Там и Рубан ваш меня заждался, так что — пора, пора! А стол — посылайте ко мне, очень понравилась эта ваша инициатива, так и знайте. Дам указание — пусть перспективные места по республике обследуют, изучат объемы древесины в реках, условия транспотировки… Будем у вас разворачивать производство, на вашей базе.

Видит Бог, если бы Волков не был так хорошо воспитан, он бы издал какой-нибудь торжествующий клич типа «Оу, ессс!», но — Волков есть Волков, он просто коротко кивнул, только глаза блеснули хищной желтизной.

Напоследок, уже выходя с территории ПДО и похвалив исключительные усилия по благоустройству территории, Машеров вдруг резко развернулся, глянул в лицо Василия Николаевич испытующе и спросил:

— Что, в Минск перебраться снова откажетесь? Ну-ну, не тороплю. У вас год сроку, налаживайте тут всё, готовьте преемника. Мне нужен человек в Минлеспроме, на самом высоком уровне. На сей раз отказа не потерплю!

В голосе Петра Мироновича лязгнул металл. Всё-таки несмотря на всё своё обаяние и благодушие, он в свое время руководил одним из самых эффективных партизанских отрядов Беларуси! Когда это было нужно — батька Пётр умел быть жестким. Как там? «Повыбиваю все зубы и вставлю новые…»

***

Рубан был совершенно обескуражен тем, что Машеров нарушил составленный план мероприятий и рванул сразу на заводы. А у дверей райкома ждал и народный коллектив с гармошкой, и хлеб-соль, и всё другое, соответствующее моменту.

Я видел это по лицу бывшего шефа — раскрасневшемуся, со вздувшимися на лбу венами. Но Петр Миронович со свойственной ему врожденной интеллигентностью двумя-тремя фразами избавился от витающего в воздухе напряжения, и вот уже они шли бок о бок с первым секретарем райкома партии и оживленно беседовали:

— … слыхал, Сергей Игоревич, у вас охота тут замечательная? Даже благородных оленей стадо появилось?

— Да-да, точно так, Стельмах наш, из БООР очень этим делом горит, настоящий энтузиаст! Браконьеров совместно с милицией егеря вывели, вот летом была крупная операция, может быть читали…

Машеров прищурился, припоминая, и полез во внутренний карман пиджака за сигаретами. Он вообще много курил.

Сазонкин предупредительно щелкнул зажигалкой, Петр Миронович затянулся.

— Это та история, где схрон с оружием нашли? Постойте-ка, это ведь снова ваш журналист раскопал, да? Белозор, это ведь ваша статья была?

Мне пришлось снова выйти на свет Божий и развести руками:

— Под чутким руководством Сергея Игоревича. Он ведь газетой нашей до последнего времени кировал, так что…

— Послушайте, в последнее время ваш «Маяк» гремит по республике, чуть ли не районка номер один! — польстил нам Машеров, а мы спорить не стали.

Хотя, конечно, районкой номер один была «Минская Правда». С Минским районом особенно не повоюешь. Да и в нашей области были другие крепкие газеты, что тут скрывать? Но слышать такое от руководителя БССР было очень приятно — всё-таки мы все, провинциальный дубровицкие журналюги, и наборщики, и верстальщики и кто угодно еще — все очень старались делать свою работу хорошо. Ну, может быть кроме старой клуши Порфирьевны, но и она выжимала из себя столько, сколько могла.

— А давайте поступим так, — махнул рукой Петр Миронович. — Пройдемся по городу, осмотримся, с людьми пообщаемся, дойдем до редакции, тут ведь недалеко, верно? А там — я обещал интервью. Минут двадцать у нас будет, успеем! Как, Валентин Васильевич, нормально?

Сазонкин, к которому обратился Машеров, был явно не в восторге, но коротко кивнул, и проговрил только:

— Обед…

— Обед будет ждать! В «Волне»! — тут же выдал Рубан. — Всё на высшем уровне!

Машеров только кивнул и закурил еще одну сигарету.

***

Пять минут размеренной прогулки по Советской, и Петр Миронович оказался окружен людьми. Пожилыми, молодыми, детьми и родителями, работягами и интеллигентами — всеми, кто шел по своим делам в этот осенний день. Они, черт побери, его любили! Тут не было подобострастия, или низкопоклонства перед высоким чином. Не было и ажиотажа, который возникал в будущем во время визитов недозвезд, которым непонятно кто присудил это звание… Это больше всего походило на встречу старшего родственника, которого давно не видели, и теперь, повстречав, спешат выказать поддержку и уважение. Батька приехал!

Он пожимал руки, душевно здоровался, задавал самые обычные вопросы: о городе, о жизни, о здоровье, много улыбался — и просто заряжал людей энергией!

— Я смотрю, город похорошел с тех пор как я у вас гостил последний раз, — говорил он какой-то аккуратной бабушке в кружевном платочке. — Как вам кажется?

— Да, жить стало веселее, Петр Миронович, смотрите какие дома яркие, веселые! Так и мы стараемся, клумбочки там, цветочки, что уж можем… Оно одно к одному, когда советская власть для народа, так и народ для советской власти!

— Это вы замечательно сказали! А с медициной как у вас?

— А хорошо, больница вон новая строится, глядишь — заживем! Только далековато, лучше бы в центре…

-Так может там воздух лучше? Что там, сосны? Сосны — для легких полезно. Ну я съезжу, посмотрю перед тем как в Минск возвращаться… Съездим?

Рубан судорожно кивал, и частил:

— Там у нас автобусный парк как раз через дорогу, маршрут городской будет до самой больницы, мы это заранее предусмотрели…

— Ну, молодцы, молодцы!

Окружаемый толпой народа, Машеров шел дальше, и улыбался, и никого не боялся, и даже дал закурить какому-то мужику в полосатой рубашке, который замер посреди тротуара, растерянно теребя пустую пачку из-под "Астры" в руке. И, знаете что? Мне вдруг стало кристально ясно: если кто-то из ныне живущих и сможет построить тот самый «социализм с человеческим лицом» — то это именно он.

Батька Пётр.

Глава 23, в которой приходится кое-что объяснять

Написано с большой любовью ко всем женщинам, с сочувствием ко всем влюбленным и с пониманием того, что всякое мнение — это всего лишь мнение.

Машеров, кажется, от интервью остался в легком удивлении, и при этом — был весьма доволен. По крайней мере, когда дело дошло до экскурсии по городу, то он усадил меня рядом с собой в служебную машину, и мы продолжили в том же духе — беседовали о том о сём, не скатываясь в официальщину. Вроде бы даже я не особенно много дичи нёс, старался держать себя в руках.

Он с удовольствием послушал о наших, дубровицких достопримечательностях, посетовал вместе со мной по поводу скудости исторических памятников и горячо поддержал идею Дворца спорта. Он вообще был заядлым любителем спорта, и хотя больше уважал футбол, мысль о Федерации дворового бокса показалась ему занятной.

Потом я ошарашил Стельмаха, когда привел к нему в контору фактического главу республики. БООРовец сначала форменным образом охренел, а потом, когда сообразил, что речь пойдет о благородных оленях и вообще — об охоте, расцвел и токовал не хуже того глухаря. Машеров пообещал обязательно заехать к нам в сезон.

— Беловежская пуща — это прекрасно, но в нашей Синеокой полно прекрасных уголков… И так и знайте — вы все приглашены! — кажется, я в эти «все» тоже попал.

Как обещал, Петр Миронович наведался на стройплощадку на окраине города. Проект больницы одобрил, и сразу же наметил:

— Вот тут надо делать объездную, чтобы был прямой путь к Светлогорскому шоссе. Грунтовка тут — это смех один. Делайте проект под двухполосную, а лучше — четырехполосную дорогу, Дубровица — город богатый, потянете, а людям большое удобство…

Я мысленно ему зааплодировал. У нашего районного начальства только году эдак в 2015 до этого дела руки дошли! А он вон как — заметил перспективный участок.

Мы стояли на обочине, под соснами, у этой самой грунтовки, рядом с указателем «ДУБРОВИЦА».

— Ну что, товарищ Белозор, вы обратно сами доберетесь? — спросил Машеров, и, дождавшись моего кивка, продолжил: — Хорошо у вас, но нам в Минск пора, я обещался до ночи обернуться. Успеем, Валентин Васильич?

— Успеем, Петр Миронович, — начальник охраны решительно кивнул. — Но зря вы всё-таки на вертолёт не соглашаетесь. Прогресс не остановить!

— А я вот сейчас у прессы спрошу… — Машеров обернулся ко мне, затянулся сигаретой и спросил, выпуская клубы дыма: — Как думаете, Белозор, вертолет — это роскошь или насущная необходимость?

— Я думаю, Петр Миронович, что езда со скоростью сто пятьдесят километров в час по нашим дорогам это неоправданный риск. Если умру я — никто и не заметит. Ну, разве что когда штаны с карманами будут надевать — вспомнят. А если трагично погибнете вы, тогда… — мне показалось, что я заткнулся вовремя, но нет.

Сазонкин готов был врезать мне по затылку рукояткой пистолета, которую, кажется, сжимал в кармане. Машеров держал руку с сигаретой на отлете, и пошевелил пальцами нетерпеливо:

— Ну, ну, договаривайте… Чего вы замолчали?

Я пытался проглотить мерзкий ком в горле. Чернобыль, перестройка, разруха девяностых, бесконечные войны и конфликты после «бескровного» распада СССР, наркомания, преступность, ломка сознания миллионов, потеря всяческих внутренних и внешних ориентиров… Нет, нет, смерть Машерова вовсе не была первопричиной всего этого. Конечно, процессы были глубинными и мощными, и один человек не в силах развернуть их вспять, или хотя бы — возглавить, сделать чем-то более приемлемым… Или — нет? Или — в силах? Был один такой тип, который гаркнул, хмуро посмотрел, стукнул кулаком — и свернулась «прихватизация», и сохранился мощный госсектор, и социальная политика чуть ли не масштабнее советской проводилась… Ну да, персонаж одиозный, и роль его личности в истории оценят спустя полвека или век, но — получилось же! Хорошо ли, плохо ли — но сумел остановить, возглавить и повернуть реку истории одной отдельно взятой Синеокой республики в то русло, которое казалось ему наиболее приемлемым. Методы работы на посту главы государства, степень авторитарности режима — это всё детали. Суть в том, что обычный директор совхоза, один из многих депутатов Верховного Совета — смог. А если бы на его месте был человек с таким опытом госуправления и таким уровнем поддержки как Машеров? Или такой человек как Волков, или Рикк — прошедшие Машеровскую школу? Хотя Рикк — вряд ли. Национальность неподходящая.

Не выберут у нас президентом немца, а не то, что вы таки там подумали.

Машеров медленно докурил сигарету, потом глянул мне в глаза, и проговорил очень спокойным тоном:

— Вы ведь сейчас раздумываете над тем, говорить ли мне что-то невероятное или нет, верно? Судя по вашим глазам — сами вы относитесь к этому, чем бы оно ни было, очень серьезно…

— Не хочу заниматься мистификацией, — признался я. — Меньшее, чего желаю — так это прослыть дешевым шарлатаном, особенно в ваших глазах. Пётр Миронович, вы доверяете товарищу Сазонкину?

Вот тут я мог огрести пистолетом по затылку второй раз, но Бог снова миловал.

— Как самому себе, — раздался твердый ответ.

У Сазонкина даже лицо расслабилось, а я сказал:

— Я сообщил кое-что ему, приватно. Если он посчитает, что к моим словам можно относиться серьезно — то передаст вам, и вы примете решение — хотите ли выслушать от меня вот это самое, невероятное. Думаю, для такого человека как вы будет несложно найти меня где угодно и в любое время дня и ночи… А про вертолёт — здесь я на стороне Валентина Васильевича.

Машеров задумчиво кивнул, махнул рукой и сел в машину. Сазонкин закрыл за ним дверь, ожег меня недобрым взглядом и тоже занял свое место в кортеже. Автомобили один за другим срывались с места и на бешеной скорости скрывались из виду.

Я постоял некоторое время на обочине, провожая их взглядом и пошел в сторону автобусной остановки. Мне нужно было писать интервью. У кого еще в нынешнее время был рецепт драников от Машерова, история его знакомства с женой и секреты воспитания дочек от всенародного Батьки?

***

— Удивительно, — сказала Светлова, читая черновик статьи. — Я прямо человека увидела. Знаете, у нас ведь многие его почитают за икону! Машеров — имя нарицательное, его просто обожают. А тут — такой приятный человек. Драники вон делает на сливочном масле… Послушайте, мне очень понравилось. Хотя про охоту я бы вырезала, мне животных жалко… Вот почему так — вся партийная верхушка увлекается охотой? Как в Древней Руси прямо… Лучше бы в теннис играли!

Я помотал головой:

— Не надо в теннис… Может лучше в хоккей? Хотя — хоккей тоже не-не-не!

Светлова странно посмотрела на меня, расписалась на черновиках, мол — «в печать», и я вышел из ее кабинета.

Были у нас горячие любители тенниса, ну их к черту. Любитель хоккея тоже имелся, но к нему отношение совсем неоднозначное — тот еще тафгай. Дзюдо тоже вошло в число избранных видов спорта… Бабушка надвое сказала с этим дзюдо... Хватаются, понимаешь, за одежду, повергают наземь, с философским выражением лица. Сложно!

А Машеров — это не только охота. Это еще и водные лыжи. То есть — ясное видение цели плюс крепкая хватка и умение балансировать и держаться на плаву при любых скоростях. Очень неплохо! Это вам не ракеткой размахивать!

***

Не успел я войти с материалом в кабинет Арины Петровны, как дверь за моей спиной неким мистическим образом затворилась и щелкнул замок. Я тут же напружинил колени и отшагнул в сторону, пропуская некую фигуру, порывисто дернувшуюся ко мне.

— А-а-ай! — пискнула Езерская, потеряв равновесие и едва-едва не рухнувшая на письменный стол.

Она надеялась найти опору в виде моего бренного тела, но я — бедный зашуганный и издерганный человечишко, вместо того чтобы принять ее в пылкие объятия едва не заехал ей в челюсь. И чуть успел изменить движение и ухватить за плечо, чтобы предотвратить падение.

— Гера! — Ариночка Петровночка хлопала ресницами в сантиметре от писчих принадлежностей, которые едва не оказались причиной серьезной травмы. — Поставь меня на место!

Я без особого напряжения перевел ответственного секретаря в вертикальное положение и сказал:

— А не охренели ли вы, товарищ Езерская, меня в своем кабинете закрывать?

— А? — ее глаза стали более чем квадратными. — Да что ты себе…

— Ну вы же сами сказали — на место поставить, вот я и решил…

Он просто сделала шаг назад и села на стол, и закинула ногу на ногу. Однако! Формально Ариночка Петровночка требование Светловой соблюла — на ней было то же самое платье. Но- на ладонь короче! И колготки — совсем не осенние, даже не колготки, а, черт бы меня побрал — чулки! Очень такие чулки, надо сказать. И туфли — на высоченном каблуке. Это ради Машерова она так вырядилась?

— Гера, почему ты такой невыносимый? — спросила она сложив руки на груди, при этом выгодно подчеркнув форму бюста.

— Какой уж есть, — развел руками я. — Вы ведь не за этим меня позвали, верно? И кабинет замкнули не для того, чтобы обсуждать мою невыносимость, а?

— Вообще-то именно за этим! Ты просто бесчувственный чурбан! Скажи мне — я что, некрасивая?

— Красивая.

— Глупая, неловкая, толстая, злая, неприятная?

— Умненькая, грациозная, стройная, добрая, приятная во всех отношениях.

— Тогда почему ты…

— Потому что это я, — развел руками я. — Если бы я сейчас вдруг решил, что это платье, и эти туфли, и чулки предназначены мне, и что дверь ты замкнула для того, чтобы нам никто не помешал перейти от слов к делу, и подошел бы к тебе и всё такое прочее — кем бы я был? Явно не тем человеком, который по стечению обстоятельств показался тебе в этот момент подходящим для того, чтобы в него влюбиться.

Он нахмурила бровки:

— Ты так просто об этом говоришь?

— А чего тут сложного? Внутри тебя по какой-то причине возникла пустота, которую ты решила заполнить другим человеком. Тебе показалось, что ты хочешь влюбиться, верно? И тут же внутренний целеуказатель подобрал «наиболее подходящий вариант», которым благодаря эффекту новизны — то есть новому неожиданному впечатлению от привычного ранее образа — стал некто Герман Белозор.

— Что ты имеешь в виду?

— Что не было бы меня — нашелся бы кто-нибудь еще. Если уж человек решил, что пустоту внутри него можно заполнить кем-то еще, то «самый подходящий вариант» обязательно найдется. Тот самый лучший из худших, ага? Парень на остановке, симпатичный водитель автобуса, барабанщик из духового оркестра, коллега, который внезапно начал фонтанировать статьями и идеями и вообще — изменился до неузнаваемости…

Езерская одернула платье, встала со стола, обошла его и села в свое кресло.

— Может и хорошо, что ты такой дурак, Белозор? Стоишь тут, разглагольствуешь, и совсем не пользуешься моей слабостью… Садись, разглагольствуй дальше, интересно получается. Надо же мне как-то примириться с мыслью что меня первый раз в жизни отшили! — она достала из ящика стола маленькой зеркальце, помаду, тушь, румяна и тени и принялась краситься. — Что там про пустоту внутри?

— Ну, вот это тянущее чувство неполноты жизни. Как будто чего-то не хватает, чего-то не сделал, не успел, что-то забыл, упустил… Очень легко начать перекладывать с больной головы на здоровую, винить окружающих, супруга там или ухажера, или их отсутствие… Для начала стоило бы понять, чего не хватает-то? И чем нужно заняться, чтобы начало хватать? Никогда в жизни не поверю, что дело в одной только физиологии, м? Если бы дело было только в этом — с твоей внешностью и обаянием, Ариночка Петровночка, проблема решилась бы очень быстро! Вон сколько у нас военных красивых здоровенных по городу шатается, например!

— Фу, Гера! Ну, то есть не то чтобы фу, но…

— Но ты решила сочинить себе некого рыцаря дурацкого образа и насытить свою жизнь эмоциями. Чудила Белозор, который порет чушь и делает дичь!

Езерская вздохнула и принялась рисовать стрелки на глазах:

— Симпатичный чудила, прошу заметить. Ты и раньше мне нравился, но огонёк во взгляде и вот эта твоя неуемная энергия — они появились совсем недавно. Что случилось, Гера?

— Ну, я несколько не в себе, можно сказать. Да, это самое лучшее определение. Кажется, я стал другим человеком.

— Как из Москвы вернулся?

— Плюс-минус, — сделал я неопределенный жест рукой.

На самом деле мне очень повезло, что Ариночка Петровночка решила не форсировать события. Черт знает, куда бы это всё завело. Она ведь и вправду мне очень нравилась, тут и говорить не о чем. Но — у меня есть Тася, это раз. Езерская замужем — это два. Она моя коллега — это три. Ну и вот это вот всё, что я там нагородил, все эти разглагольствования — это четыре.

Она подвела губы карминовой помадой, посмотрелась в зеркальце и сказала:

— Это все заметили, знаешь? Кому-то это понравилось, кому-то не очень… Мне — очень понравилось! Неловко такое говорить, но я даже восхитилась — ты стал вести себя естественно, одинаково со всеми, что с Анатольичем, что с Машеровым… Совсем перестал зажиматься и притворяться! Тот, прежний Белозор был хорошим парнем и отличным журналистом, но я и понятия не имела, что он за человек! А ты р-раз — и раскрылся! И начал делать то, что тебе хочется, и получилось здорово! И я тоже так хочу!

Я улыбнулся и сделал жест руками — мол, продолжай.

— Да, да, да, ты, наверное, прав! Я просто думала, что с тобой рядом жизнь заиграет новыми красками, будет интересно, увлекательно…

— Быть вагончиком в хвосте поезда — не твой вариант, Ариночка Петровночка, — сказал я. — Ты молодая, умная и красивая, и ты это знаешь, и все это знают. И если ты сейчас покопаешься у себя в голове, то прекрасно поймешь, что тебе стоит делать и чем предстоит заняться прямо сейчас, чтобы жизнь заиграла новыми красками и стала интересной и увлекательной.

Она замерла на секунду, а потом спросила:

— У тебя кто-то есть?

Мне пришлось кивнуть.

— Я так и знала! А то посмотрите на него — принялся огород городить… Всё это интересно, конечно, и ты мастер байки травить, но… Это ведь не Машенька Май, да?

— Тьфу, тьфу, тьфу!

— Та рыжая из «Комсомолки»?

— Не-а!

— Что, действительно та самая северянка? Гера-а-а-а, какой ты молоде-е-е-ец! Это столько времени прошло, а ты всё еще… О-бал-деть! Гера, вот тебе моя рука, ты — тот самый рыцарь дурацкого образа. Вот подарил ты мне сегодня веру в настоящую любовь…

Пойми этих женщин! Я почесал затылок:

— Да я вообще-то как-то…

— Слушай! А вот как понять — любовь это или нет? — спросила вдруг она, закончив с румянами.

— Э-э-э-э… Да хрен его знает! Ну, вот, например, если думаешь о человеке — и хорошо, и приятные мысли, хорошие воспоминания, то это, наверное, любовь. А если вспоминаешь про него, а на ум проблемы и переживания и страдания приходят — то ну ее нахрен, такую любовь, а?

— Из тебя бы получилась классная подружка, Гера.

— Фу, нахрен. Фу! — я даже вздрогнул. — Можешь считать что ты мне сейчас отомстила за то, что я тебя продинамил. Ты только что сказала жуткую вещь!

Когда я уходил, Ариночка Петровночка бросила мне в спину:

— А на развод я подам. И на Манжерок в отпуск поеду! Нет, сначала — в Самарканд, на могилу Тамерлана смотреть, а потом — на Манжерок.

Какая она всё-таки молодец, наша Езерская! Никаких тебе истерик, слёз, упрёков… Замечательная девушка!

Я уже дверь закрыл, когда обратил внимание на интервью Машерова у меня в руках.

— Твою мать… — пришлось открывать дверь и заходить обратно. — Ариночка Петровночка, тут у меня интервью… Готово… С Машеровым…

Замечательная девушка сидела за своим столом и рыдала в три ручья, размазывая по лицу косметику, которую только что с таким старанием наносила. Бабы…

Глава 24 в которой приходится работать в праздник

Это для них эта дата была праздником. Чем-то напоминало День города. По крайней мере, мне показалось, что традиции празднования белорусского Дня города в любом районом центре проистекали прямиком отсюда.

Огромное количество нарядно одетого народа собиралось у парка Победы. Мужчины в костюмах и пальто, женщины со специфическими прическами, дети с флажками и шариками. У взрослых в руках — транспаранты, плакаты, какие-то таблички… Одна маленькая девочка держала в руках плоский кусок пенопласта на реечке,на пенопласте выжигателем по дереву был довольно-таки художественно изображен портрет маленького Ленина, как на октябрятских значках. Реяли красные флаги, фырчали моторами оригинально оформленные грузовики…

День Великой Октябрьской Социалистической Революции отмечали седьмого ноября. Царизм даже в самом названии главного для всякого советского человека праздника как бы намекал: старый режим не дремлет! Вы октябрьскую революцию в ноябре празднуете, но называете по старому стилю!

Народ на такие мелочи внимания не обращал. Передовики производства строились в колонны, их коллеги разбегались вдоль по Советской улице, чтобы махать и приветствовать товарищей и обсуждать колонны других предприятий.

На грузовиках устраивали что-то вроде средневековых мистерий: то ли живые картины, то ли сценки по мотивам труда и быта советских предприятий, или там — демонстрационные мини-площадки новых достижений заводов, фабрик и колхозов с совхозами. Как еще пацаны с Гидролизного новый котлоагрегат не приперли — вот вопрос. У металлургов-то цинкованных гвоздей было в изобилии, ребята Рикка из них на огромном листе фанеры набили надпись «СЛАВА ВЕЛИКОМУ ЛЕНИНУ».

А деревообработчики, конечно, взгромоздили в кузов стол, предназначенный Машерову. И крупно об этом написали.

Я снимал всё это на фотоаппарат, общался с народом, здоровался. Оживление было искренним. Может, не все они тут являлись ярыми коммунистами, но дубровчанам было в удовольствие выйти, себя показать, на людей посмотреть. Многие строили общие планы на вечер — посидеть с гармошкой в беседке, если ноябрьская погода позволит, а нет — так без гармошки на кухне…

Шутки-прибаутки, дружеские подначки, комплименты по поводу обновок в одежде, конечно — восхищение чужими детьми и гордость за своих.

— А Пашка-то в каком классе? Да ладно! А я его вот таким помню…

— С золотой медалью? В МГУ? Ну, молодец твоя Оксанка!

— Смотри, какие невесты растут! А вы что стесняетесь, мальчики, подойдите да познакомьтесь… Елки-палки, вынь каштан изо рта, куда тебе женихаться, туебень как есть! А ты что? Брат пойдет топиться, и ты пойдешь топиться? Кой черт ты этот каштан в рот засунул? И это здоровый пацан, пять лет...

Наконец, из громкоговорителей, развешанных на столбах, раздались бравурные звуки песен Пахмутовой, и бодрый голос диктора начал вещать:

— Открывают праздничную демонстрацию рабочие Дубровицкого предприятия деревообработки, победители социалистического соревнования! ПДО славиться своими традициями и, опираясь на них, смело глядит в светлое будущее! Во главе колонны — генеральный директор предприятия, Василий Николаевич Волков…

И далее его регалии, регалии передовиков и стахановцев, и долгий список того, за что ПДО назначили победителем районного соцсоревнования. Как обычно ноздря в ноздрю с ними шел ДМЗ, потом — вырвавшийся благодаря «рацухам» вперед Гидролизный завод, ну и все остальные предприятия — тоже.

Я помахал рукой водоканальщикам Драпезы, пивоварам Сахарского и вытаращил глаза на нефтяников под предводительством Исакова. На сей раз «мазутчики», как их презрительно называли в городе, превзошли сами себя! Кажется, буржуйское «нефтосы» прицепиться к ним гораздо раньше! В одинаковых ярких красно-зеленых спецовках, белых касках, с букетами гвоздик, они разве что шаг не чеканили! Какие, к черту, «мазутчики»? Трудовая интелигенция, синие воротнички! Кажется, Дубровицкое нефтегазодобывающее предприятие таки сделало подъем с переворотом, и теперь начнет диктовать рабочую моду. Вот что делает одинаковый стиль и грамотный дизайн одежды!

Первые ряды нефтяников несли перед собой огромную растяжку с надписью в духе «Завоевания Октября не отдадим!», широко улыбались и размахивали букетами с гвоздиками. Я сделал пару кадров — вот это точно будет на первую полосу!

Исаков отсалютовал мне по-пионерски, я в ответ тоже изобразил приветствие.

Под громыхающие песни Пахмутовой людская река следовала мимо пивбара-костела, музея-собора и памятника Ленину, мимо сооруженной тут же трибуны с всевозможными первыми и вторыми секретарями, и председателями, и заместителями, и ветеранами

Ветеранов было много, тех, настоящих, спасших мир от нацизма. Крепкие, мощные старики, они стояли у трибуны и приветствовали будущее… Будущее, которое еще предстояло определить…

Трибуну фотографировал Стариков. У меня фото высоких чинов получались плохо: то пузо торчит, то рожа кривая, то муха на шапке ползает. Светлова меня за такое мягко журила, хотя и похихикивала. Но — зачем искушать судьбу без крайней необходимости, пусть Женёк снимает. Он профессионал!

По пути к месту основных событий мне встретился Осип Викторович Чуйко и его жена — Людмила Владимировна Чуйко. То есть — мои дед с бабушкой. Я тепло поздоровался с дедом, он поблагодарил за статью, а бабушка распереживалась за фотографии с кислыми лицами.

— Люся! — сказал дед. — Ну что ты как эта! Не дергайся!

— Не переживайте, Людмила Владимировна, всё отлично получилось! Вы же видели!

— Ну а всё-таки лучше бы мне перед публикацией показали, это было бы культурно… — не-е-е-ет, свою бабушку я знал очень хорошо, и такую ошибку никогда бы не совершил.

Она у меня была перфекционистка, и запросто призвала бы всех членов хора обратно, и лично выгладила бы всем рубашки и сделала прически, и сказала бы, как правильно открывать рот, а потом заняла бы идеальную позу и предложила бы мне сделать триста или четыреста снимков, а потом выбрала бы один или два, в которых нужно было бы еще подретушировать то и заменить голову вон тому. Осип Викторович тоже это знал, и потому мы в два голоса убедили ее, что всё получилось прекрасно.

— А то, Гера, заходи после демонстрации, по сто грамм? Ко мне брат с Украины приехал, посидим по-людски…

— Всё бы тебе по сто грамм, Осип! Фу! — сказала моя молодая бабушка и демонстративно удефилировала вперед, с гордо поднятой головой.

Молодой дед развел руками, усмехнулся, демонстрируя золотой зуб, и догнал ее, напевая своё вечное:

— Люся-Люся, я боюся, что в тебя я улюблюся…

— Ой, отцепись, нечистая сила! — отмахнулась его супруга с артистизмом, достойным примадонны всех больших и малых театров.

Но было видно, что ей приятно.

***

Анатольич вдруг затормозил, свернул к обочине, а потом глубоко вдохнул и спросил:

— Называя вещи своими именами: Гера, ты какого хера Ариночку не приласкал? Ты дебил? Это чисто между нами, я никому и никогда. Но ответа требую.

Я, честно говоря, от такого вопроса малость охренел. А потому просто смотрел на него и думал — как быть? С одной стороны, Сивоконь мне боевой товарищ и верный напарник, а с другой — не пошел бы он в жопу?

— Ты просто пойми меня правильно: я такое твое поведение расцениваю как урон чести всему нашему мужскому полу! Такая во всех отношениях приятная женщина проявляет к тебе все возможные и невозможные знаки внимания, ищет к тебе подход и так и эдак, потом вы запираетесь в кабинете, а потом она зареванная. Кажется мне, Гера, что ты большой дурак. Не утешить даму в трудный час — это большой грех для любого гусара! — он в правду так думал.

Но я-то так не думал! И гусаром никогда не был.

— Смотри, Анатольич, объясняю один раз. И больше прошу ко мне с такими разговорами не подходить, иначе обида смертельная. Навязывать свою позицию я не собираюсь, знаешь — вы такие, мы другие… Но ты сам первый начал.

— Давай уже, бухти, — он, похоже, действительно переживал за Езерскую, может быть даже и сам ее надоумил брать быка за рога.

То есть Белозора за жабры. Я был почти уверен, что так дело и обстояло. Юрий Анатольич после ухода Рубана на повышение оказался в редакции самым взрослым, и как-то решил, что познал дзен и понял, кому и что будет лучше по жизни. Есть такой грешок у старшего поколения. Поэтому — пришлось разъяснять:

— Так вот. Был… Будет… Черт побери. Итак! Есть у меня дядя. Был молодой, красивый, теперь — просто молодой. Когда вернулся из армии, познакомился с девушкой. Неплохой, симпатичной, лёгкого характера. И стал с ней жить. Она ему яичницу с помидорами жарила, засыпала и просыпалась рядом. Так пожили месяца три, она его любила без памяти, он ее — нет. Удобно было им вместе. А потом он получил комнату, съехал, отношения стали сходить на нет — это он так думал. И нашел он ту самую, единственную и неповторимую, на которой решил жениться. И женился.

— Ну, и что? — пока не врубался Анатольич.

— А то, что та, первая, к нему под окна приходила и кричала — «Стёпа, я тебя люблю! Я не могу жить без тебя!» И на деревья залезала, и в окна заглядывала. А у него супруга — беременная!

— Дурная баба…

— Так нормальной сразу казалась. Легкой. Яичницу с помидорами жарила. Приласкал он ее, утешил, понимаешь.

— За..упа! — глубокомысленно проговорил Сивоконь. — Как-то не по-людски получилось.

— Вот это самое слово, — сказал я. — По мне — с такими вещами не шутят. У одного хламидии через пять лет обнаруживаются, у другого — дети на стороне, у третьего — вот такая дурная баба на деревья лазит и орёт.

— Так это… Волков бояться в лес не ходить! Кто не рискует — тот не пьет шампанского!

— Пф-ф-ф-ф-ф! — сказал я. — Я не люблю шампанское. Понимаешь, Анатольич, я такой человек, что если мне нравится, например, полусладкое красное виноградное, то я без всяких проблем буду пить только его. И плевал я на шампанское. Ну вот такой вот мой характер. Люблю я плацкартом ездить — и буду ездить, нахрен мне то СВ?

— А разнообразие?

— Да ну, какое разнообразие? Женщина — это что, сорт колбасы?

— А что, я бы, к примеру, сортов пятьдесят колбасы не отказался попробовать, — задумался Анатольич. А потом повернул ключ в замке зажигания: — Ладно… Так бы и сказал, что у тебя есть другая баба. А то развел мне тут… Яичница, вино, колбаса… Поехали что ли пожрем, а? На Болоте вроде как пельменную открыли новую!

В животе предательски заурчало.

— Ну, в пельменную так в пельменную! А открыто там?

— Я там повариху знаю одну, ух! В общем — для меня там всегда открыто!

Вот уж точно — вы такие, мы другие…

***

Пельменная оказалась приличной. Мы взяли по пиву, по две порции пельменей и стакан со сметаной. Ели стоя, за высокими деревянными столиками на ножках из сваренных металлических труб.

Анатольич степенно помогал себе хлебом, жевал со вкусом, утираясь и крякая от удовольствия. Кончики его ушей двигались в такт усилиям челюстей. Я же просто глотал пельмешки один за другим, набивая брюхо теплой и приятной пищей, за что был удостоен неодобрительного взгляда старого водилы. Он-то был тем еще эпикурейцем, можно даже сказать — гедонистом!

Тучи начали сгущаться как-то неожиданно. Знаете, как бывает? Сначала в стекло ударил голубь, потом разносчица споткнулась и уронила поднос с тремя тарелками, дальше на кассе какая-то тощая тётка стала вопить дурным голосом, что ее обсчитали…

— Юрий Анатольич, кажется надо валить отсюда, — сказал я, когда в дверь между ног какого-то нерасторопного дядечки втиснулась маленькая черно-белая псинка и принялась носиться по залу, создавая суету и заставляя запинаться посетителей сего заведения.

— Кажется, да… А нет, Гера. Поздно! Мы не успели.

Я сразу не понял, куда он смотрит. А потом проследил за его взглядом и удивился.

— Анатольич, это не за мной. Не моя весовая категория.

— За мной это, Гера… За мной.

Три абсолютно блатных мужичка возрастом от сорока до шестидесяти кучковались у входа, злобно зыркая из-под козырьков кепок.

— А в чем дело-то? Я вас в беде точно не оставлю, но знать бы хотелось…

— Да я как бы это сказать… Роги наставил Ушатому.

Кто такой Ушатый — было понятно сразу. Ухи… То есть — уши у него были выдающимися, оттопыренными. Но забавно это не выглядело — весь он был такой сердитый и опасный, что просто ужас один. Поперлись же мы за каким-то чертом на Болото… Как будто кроме этих пельменей в городе кушать нечего!

Ушатый поманил пальцем Анатольича, а тот скрутил внушительную дулю и показал ему.

Тот скривился, и вышел на улицу вместе со своими оруженосцами.

Вдруг из-за прилавка показалось конопатое и симпатичное лицо молодой еще, лет сорока женщины.

— Юра! — громко, на весь зал прошептала она, и Анатольич тут же рванул к ней.

Это, видимо, и была та самая повариха. Может быть она и являлась причиной всей ситуации?

Они о чем-то пошушукались, а потом Сивоконь махнул мне рукой, и мы побежали через кухню прочь. Тут был сквозной проход через хозяйственные помещения, прямо на улицу, и мы имели неплохие шансы скрыться, но Ушатый оставил дозорного на стрёме — щуплого мужчинку в кирзовых сапогах.

Соглядатай курил сидя на корточках у заборчика и из сетки-рябицы.

— Полундра-а-а!!! — заорал он, завидев, что мы пытаемся ретироваться.

Противостоять нам обоим он и не пытался. Вскочил, и взял с места в карьер, да так шустро, что подошвы его сапог выбили брызги из луж в асфальтовых выбоинах. Мужчинка рванул за подмогой с завидной скоростью!

Его попытка скрыться с места событий была прервана хорошим пинком под зад от боевого коня Сивоконя. Наш водила вроде как и не особый бегун был, но как-то резво подскочил кбеглецу и впечатал каблук тому прямо в кобчик:

— Это тебе за первомай, Жевжик! — прокомментировал он, явно намекая на что-то известное им обоим.

Жевжик рухнул прямо в грязную лужу. Но главного эффекта он добилсял — мы потеряли время. Ушатый со своей гвардией уже был тут как тут!

— Прибью, кобелина! — сказал он. — Хватайте его, хлопцы!

Анатольич завертел головой в поисках спасения. Мы находились в таком закутке, куда подъезжают машины, чтобы выгрузить товар на точку общепита. Тут было полно мусора, старой тары, каких-то ошметков и огрызков, а еще — бидоны и ящики с овощами. Сивоконь ухватил увесистый обломок доски и ощерился. Я и не видал его никогда таким — злобным, отчаянно-храбрым. В каких он там войсках прапором-то числился?

— Нет, хлопцы. Трое на одного — это не по-честному, — сказал я.

— А ты шо — за правду? — удивился Ушатый. — Ты чьих будешь?

— Свой собственный я. Ага — за правду.

— И шо ты предлагаешь?

— Ну так бросайте все свои припасы и давайте один на один на кулаках. Благородный бокс!

— Шо, не всех благородных в семнадцатом к стенке поставили? Хлопцы, надо это исправить…

Зря это он! Я подхватил из ящика кочан подгнившей капусты и запустил его прямо в рожу одному из прихвостней Ушатого. Тот вроде как головой дернул, отстраняясь, но метательный снаряд растительного происхождения всё-таки задел его башку по касательной. Раздался гулкий стук, и в следующую секунду противник уже сидел на заднице, очумело мотая головой.

Второй кочан полетел в Ушатого, но тот отбил его рукой, судя по скривившейся физиономии — довольно болезненно. Анатольич, увидев секундное замешательство, бросился в атаку, размахивая своей доской. В руках у Ушатого блеснул нож. Это было совсем скверно, но размышлять был некогда — приближался еще один враг.

Он крутил в руках велосипедную цепь. Господи, как же я не люблю Болото! Пришлось снова спасаться при помощи подручных предметов. Ухватив деревянный ящик, я хорошо им размахнулся — и обсыпал себя с ног до головы луковой шелухой. Кажется, оторопели мы оба — очень уж неожиданно получилось. Но в следующую секунду я атаковал сверху, не давая ему воспользоваться цепью и нанося удар за ударом.

— Я милицию вызвала! — послышался женский голос из-за задней двери пельменной.

— Ленка! Ну ты и дура! — рявкнул Ушатый. — Атас, хлопцы!

Мы с Анатольичем тоже поспешили скрыться.

Уже в машине Сивоконь спросил меня:

— Слушай, а чего ты за меня вписался? Ты ж мне только что рассказывал про эти вот помидоры… По-твоему ведь должно выходить, что я кругом неправ и настоящий сукин сын!

Я ответил ему словами одного из американских президентов:

— Может ты и сукин сын, Анатольич… Но ты НАШ сукин сын!

***

А вот пока ждете проду — зацените произведеньице Марципаны Конфитюр про попаданца в СССР. Я здорово угарнул, знатная сатира над жанром)))) Оставьте там комменты, мне интересно ваше мнение — я туда буду периодически наведываться. Хорошо отрезвляет после пломбира на сливках и симпатичных комсомолок, которыми просто фонтанируют авторы сего направления… https://author.today/work/222960

Глава 25 в которой появляется коза Маркиза

Нет пророка в своем отечестве? Ну, не только пророка. В своем отечестве нет художника, нет писателя, нет композитора, музыканта-виртуоза, нет скульптора и философа… Кто скульптор? Яша Бьянчик? Да ну, глупости всё это. Ну выпиливает он там что-то из дерева, заставил колодами весь двор… Лучше бы вышку заочно окончил и инженером стал… Ах, в Москве выставка была? Ну, бывает. А у Михайловны кошка родила аж двенадцать котят!

Кто виртуоз? Антошкин? Ну да, ходит всё со своей гармошкой. Не гармошка, а баян? Да хоть аккордеон. Почему неженатый этот твой Антошкин, если такой молодец? Вон у Мордашова шесть детей и все — девочки, вот тот виртуоз! В Вене занял первое место? И что, трактор подарили? Нет? А Петровичу из Демехов подарили, он две тысячи тонн намолотил.

И ходят эти скульпторы и музыканты по улицам провинциальных городишек, и не берет у них никто автографов и на шеи фанатки не вешаются. Стоит художник в очереди, выбирает кусок говядины чтоб поменьше жира, а присмотришься — это ж Тищенко, знаменитый художник! Но это он там, в столицах знаменитый, на выставках своих. А здесь…

— Очередь у дверей начинается, товарищ!

— Да я просто посмотрю, что тут…

— Да тут все просто посмотрят!

И хорошо, и правильно. Он потому и живет в провинции, этот скульптор-художник-виртуоз. Чтобы вот так вот в очереди стоять и с народом ругаться. Сплошное вдохновение и идеи для творчества. А то как отдалиться местный гений от корней, порвет с народом, перестанет на работу ходить — плитку там класть, или детей в школе учить, или такси водить, и оглянуться не успеет, как творчество становится выхолощенным, неинтересным, однообразным…

Как вариант — пользоваться чужим опытом, вдохновляться чужой работой и чужими переживаниями… Но это — совсем другая история.

Я закончил цикл статей о талантливых земляках к середине декабря. Рубрика называлась «Не только о работе», и я просто обалдел от того, сколько настоящих, а не дутых как в клубе горе-литераторов у Патронкина, знаменитостей живет в Дубровице! Я со своими несчастными статейками плелся где-то в хвосте списка, да и что такое газетная статья? Так, ветка, которую несет река советской прессы.

А это были люди совсем другого пошиба! Один выложил мозаикой целую станцию метро в Москве, второй играл в фильме про «Неуловимых», третий создал собственное направление в декоративно-прикладном искусстве, четвертая — издала книгу со сценариями для всех-всех утренников календарного года в детском саду, которой пользовались музыкальные руководители дошкольных учреждений чуть ли не по всему союзу… И при этом — они продолжали печь хлеб, возводить стены домов, воспитывать деток и подметать улицы.

Так что такими белозорами белорусская провинция полнилась издавна. Просто это особенно никого не интересовало. Вот если бы певцы эстрадные, или футболисты «Спартака» или киевского «Динамо», или там — поэты диссидентствующие, тогда да. Тогда узнавали бы и говорили бы.

В общем, нет пророка в своем отечестве — и слава Богу. Жить никто не мешает, по крайней мере.

Я отнес последние три материала сразу Езерской. В последнее время у нас отношения наладились, перешли в разряд рабочих.

— Это что? Снова твои «Алло, мы ищем таланты?», — она пила кофе прямо за рабочим столом, для разнообразия.

Видимо, сплетницы Фаечка с Аленушкой ее отчасти задолбали. А как по-другому? Всё-таки в процессе развода человек находиться, как же кости не перемыть?

— Так точно, Арина Петровна, они и есть. Последние три. На отпуск хватит…

— Какой отпуск? — удивилась она. — Ты же был уже, пару месяцев назад! Маньяка ловить ездил, да?

— Так вы ж меня и отозвали! Я всего-то две недельки погулял… Вот, на Новый год отпросился.

— И куда собрался?

— В Мурманск.

Езерская долго-долго на меня посмотрела, вздохнула, подперла щеку кулачком и сказала:

— Давай свои материалы… Со Светловой-то наверное договорился уже, да? У тебя ж с ней полное взаимопонимание.

— Договорился. Но я еще неделю здесь, если что.

— О! — глаза ответственного секретаря загорелись недобрыми огоньками. — Как раз сходишь в Дом Культуры, у них ёлки начинаются…

— Помилуйте, только не туда… — замахал руками я. — Хотите — напишу про очистные сооружения? Или вместо Шкловского на скотобазу какую-нибудь пошлите!

— А-а-а-а, испугался? — мстительно улыбнулась Ариночка Петровночка.

— Ясное дело — испугался, там Май в роли Снегурочки!

— А вот будешь знать! — сказала она. — И опрос у детишек сделаешь, мол, какие подарки они ждут от Деда Мороза, и что для них значит Новый год.

Я мысленно перекрестился. Как бы меня не прикончили там где-нибудь за кулисами… А я и билеты взял! Но чего не сделаешь ради великой любви? Придется вот переться на растерзание к Машеньке… Благо, до этого было еще несколько дней.

***

Только думал про местных знаменитостей и очереди, как сам стою в огромной, просто удивительно длинной веренице людей. В «Юбилейный» завезли хороший фарш, свино-говяжий. Пантелеевна нашла в себе силы — добралась до телефона-автомата и позвонила в редакцию. Так мол и так, Германушка, до закрытия магазина никак не успеть, а пельменей налепить надо, раз такое дело. Заодно и меня научить обещала, а то как же это — жениться собрался, а пельмени лепить не умеет!

Пришлось отпрашиваться пораньше и бежать в «Юбилейный».

Очередь была феерическая. Ее хвост торчал из деревянных дверей, и шевелился на крыльце и тротуаре. Фарш был нужен всем! Жалкие попытки отдельных личностей заглянуть в магазин тут же натыкались на свирепое сопротивление, и несчастный, которому быть может и вовсе требовался исключительно батон с кефиром, был вынужден делать выбор: или становиться в очередь, или искать другой магазин.

С этим, кстати, могли возникнуть проблемы. Магазины работали по расписанию, с обязательным обеденным перерывом. Эксплуататоры-капиталисты пока не сели на шею работникам торговли, вынуждая обслуживать покупателей без перерывов и выходных, и потому Галя и Тамара вполне могли захлопнуть дверь, не взирая на алчущих фарша людей, и отправиться пить чай с дефицитной колбасой. Для них-то она дефицитной в целом не являлась…

Потому очередь нервничала. Хотели успеть до закрытия!

К своему удовольствию я увидал среди любителей фарша музыканта-виртуоза Антошкина, руководителя детского хора Людмилу Чуйко и скульптора Яшу. Они были плоть от плоти народной, и точно также взмущались появлению новых персонажей, которые «занимали за женщиной в берете», и сетовали, что очередь медленно движется.

Наконец, я проник в магазинное нутро. Здесь всё мне было знакомо с детства — до прихода в Дубровицу сетей ритейла магазин сохранял свою самобытность. Всё так же пахло кофейным напитком из кафетерия и свежим хлебом из хлебобулочного отдела, под ногами пестрил утопленной в бетоне мозаикой пол, за деревянной стойкой дремала буфетчица в странном головном уборе типа пилотки, прицепленном к прическе шпильками… Ну да, народ нынче на ячменный или цикориевый кофе не зариться — ему фарш подавай!

Решил — после фарша обязательно загляну сюда, возьму себе стаканчик горяченького. С грибочком из песочного теста, в глазури. Или вообще шикану — куплю орешков со сгущенкой! Эти штуки в детстве казались мне признаком невероятного достатка и зажиточности. Даже круче чипсов в цилиндрической упаковке с усатым мужиком. А теперь — могу себе позволить! Правда, до чипсов еще лет пятнадцать, но зато — орешки, грибочки!

Фарш выглядел так себе. Такие металлические подносы, в которых лежало красно-серое месиво, чуть заветренное. Зато — натурально! Без антислеживающей субстанции, без усилителей вкуса и канцерогенов с консервантами…

— Пять кило, — сказал я.

— Три в одни руки. Видите, какая очередь! — нахмурилась щекастая продавщица.

— Любовь Ивановна, ну я для себя и для бабули беру, понимаете?

Она ошеломленно глянула на меня, пытаясь вспомнить, откуда я ее знаю. Ниоткуда, услышал как к ней коллега обращалась.

— Ну, раз бабуле… — работница торговли таким специальным совочком нагребла мне фарша и принялась орудовать гирями на весах. Стрелка бегала туда-сюда пока не остановилась на шести с половиной килограммах. — Пойдет?

— Пойдет.

Вот вам и три в одни руки!

А цикорий я всё-таки попил в кафетерии. Правда, грибочки и орешки закончились, пришлось довольствоваться котлетой в тесте.

***

Неладное я заподозрил уже на подходе к дому. Собаки не гавкали, пахло — специфически. А потом из-за забора Пантелевны на меня глянула дьявольская рожа. Ну, всё как положено: рога, копыта, бородка вот эта… Глаза абсолютно безумные — с прямоугольными зрачками.

Рожа сказала:

— Эээээ!!!

Твою-то мать, в самое ухо и очень неожиданно! Я чуть апперкот ей не врезал.

— Пантелевна! Никак у тебя пополнение в семействе?

— Германушка, ты? А фарш-то принес?

— Принес, Пантелевна! Что это у тебя за демон в огороде завелся?

— Это разве демон? Это коза! Маркиза! Мне ее Кондратьевна подарила. Забирай, говорит, Пантелевна ее даром. Молоко, говорит, у нее жирное, дает по полтора литра утром и вечером. Жрет всё подряд, говорит.

— А отчего тогда такую скотинку сбагрила-то?

— Так говорит зарезать сердце болит, пасти — ножки болят, коза — она внимания просит. А у меня ножки еще в порядке, как-нибудь присмотрю! Ты фарш сюда давай, я его до ума доведу, и тесто замешу. А ты заходи через часок, будем лепить пельмени! И морозильник освободи!

Увидев объем фарша, Пателевна восхищенно поцокала языком и закатила глаза, что-то прикидывая в голове.

— Эээээ!!! — сказала коза и потянула ее за юбку, вытянув шею из-за загородки. — Эээ!

— Тьфу, пропасть! Германушка, накидай ей за заборчик сена, а?

— А сено откуда?

— Так Кондратьевна с собой дала, мол не голодать же козе… Тут с утра Хаимка проезжал, помог мне.

Что-то было не так с этой козой. Не стали бы от животинки вот так избавляться… Я ухватил вилы, подцепил здоровенный шмат сена со стожка, который стоял на автомобильном прицепе тут же, у дома, и перебросил корм Маркизе. Коза Маркиза косилась на меня желтым демоническим глазом и шевелила губами, втягивая в себя сухую траву пучок за пучком.

— Смотри мне! — погрозил я ей пальцем.

Коза потрясла сережками на шее, встопорщила бороду и сказала:

— Э!

***

Перед поездкой в Мурманск совершенно необходимо было навести порядок в своих записках сумасшедшего. Я всё откладывал этот момент — слишком противно было ковырятсья в обломках своего штаба, слишком тщательно там поработал приснопамятный Вагобушев.

Но работа-то была проведена немалая! Точек бифуркации, на которые можно было воздействовать я наметил не одну и не две. Мелочи, типа того же лигнина, но в целом, в целом…

А еще — темы для журналистских расследований. Там — обрывок статьи или передачи из будущего, тут — кусок недочитанной книги, великолепный Каневский опят же… Что-то датировалось годом тысяча девятьсот восьмидесятым, что-то — восемьдесят первым или вторым. Но всё это требовало выхода на республиканский уровень, реже — на Союзный. Нельзя отгородить максимально интегрированный в общую экономику район и спасать его отдельно, даже если спасать и не нужно. Просто — чтобы шли поставки металла на ДМЗ надо разбираться со сбором вторчермета, чтобы на «Интервале» собирали не только начинку для ракет, но и комплектующие для ЭВМ, а лучше — и вовсе цельные компьютеры, придется собрать компромат на одного мрачного типа из министерства, а для того, чтобы не загубили Дубровицкий пивзавод — мягко подвинуть в сторону схожее предприятие из Бобруйска, указать тамошним крутилам-воротилам, что, к примеру, производство квасного сусла, солода или дрожжей дело куда более предпочтительное, чем то же пиво.

Если и выкупит Хайнекен когда-нибудь снова оба этих гиганта — наш и Бобруйский, то пусть лучше укрупнение и слияние произойдет в пользу Дубровицы. Рабочие места, узнаваемые бренды — это не то, что я намеревался отдавать второму по величине городу Могилевской области. И если для этого нужно перейти в «Комсомолку» и накрутить пару хвостов — значит, так тому и быть…

Папочка с разложенными по порядку листами папиросной бумаги с отбитым под копирку текстом отправилась в верхний ящик стола: здесь были основные штрихи плана на следующий год. То, что нужно успеть до 4 октября 1980, до этой проклятой даты. И я буду очень, очень стараться…

— Германушка-а-а! Ты чтой-то там, пропал? Может уснул? Пельмени сами себя не слепят! — орала Пантелевна в окно.

Я засунул свои стратегические замыслы поглубже и отправился лепить пельмени.

***

Наловчился я примерно штуке на двадцать пятой. Раскатываешь скалкой на посыпанном мукой столе тесто, вырезаешь перевернутой кружкой пять-шесть кружочков, берешь ложкой «доведенный до ума» фарш — не много и не мало, чтобы осталось пространтсов для маневра, кладешь его в серединку — и тяп-ляп делаешь что-то типа вареника. А потом ловким движением руки соединяешь уголки. Поначалу фарш норовил разорвать тесто, краешки — расползтись, пельмешек — превратиться то в хинкали, то в клёцки, а иногда — в однородное месиво. Но после второго десятка дело пошло на лад.

— Германушка, а ты морозилку-то свою освободил? — спросила Пантелевна.

— Вот же черт! — сказал я.

— Не поминай нечистого! Иди, я тут пока нам чегось покушать сготовлю.

А до этого мы чем занимались-то? Я огляделся — все подоконники и стол были уставлены пельменями. За окном уже совсем смеркалось.

— Ну пойду, ну посмотрю что там…

Вот же, вписался в эпопею! Дались мне эти пельмени! Магазинные-то конечно были не очень, средние такие пельмешки, если честно, но вот так вот убиваться ради куска теста с мясом внутри? Да я бы лучше макароны по-флотски поел…

Разобравшись с морозилкой (там кроме пары кусков сала и разбираться-то было не с чем) отправился обратно. На подворье Пантелевны царила тишина — и это настораживало. В загончике для козы тоже никто не подавал признаков жизни… Уснуло чудовище? Сомнительно…

Шорохи и странные звуки раздавались со стороны кухни.

— Ой людцы-ы-ы-ы что робицца!!! — раздался вдруг вопль Пантелевны и я стремительным домкратом ворвался в дом.

Нечистая сила в обличии козы ужасно раскорячившись сунула рогатую башку в форточку, и вытянув шею слизывала с подоконника пельмешки своим невероятно длинным розовым языком.

— Глык! — очередной результат каторжного труда пропадал в ее прожорливой глотке. — Глык!

Я запустил в нее первым, что попалось под руку. Это была какая-то жестяная миска. Она с грохотом ударила козу Маркизу прямо в морду.

— Эээээ!!! — возмутилась эта сволочь.

— Я те дам — ээээ! — активировалась Пантелевна. — Я тебе дам! А я только за мешочками на чердак полезла, а она….

Маркизе перепало по рогам скалкой, по бороде — полотенцем, и тяжелой рукой бабули — прямо между глаз.

— Ээээ? — коза соскочила с окна как-то тяжело, и переваливаясь с боку на бок и, кажется, отдуваясь, отправилась в свой загон.

Я смотрел на учиненный разгром, уменьшившиеся раз в пять запасы продовольствия и думал о том, как же всё-таки несправедлива порой бывает жизнь. Поели, нахрен, пельмешков. Заготовили на зиму… Пантелевна вытирала уголки глаз передником.

— Ничё, Германушка, у нас два кило фарша еще осталось. А тесто я щас быстро замешу…

Я поднял глаза к потолку и глухо застонал.

— Ээээ! — послышался издевательский голос Маркизы.

Утром коза дала полтора литра молока такого жирного, что оно скорее напоминало сметану.

***

Благородные доны и милые леди, спокойные деньки и проходные главы для Геры Белозора заканчиваются — скоро финал тома и Мурманск. Одна-две главы. Или глава и эпилог. Третий том — будет очень не сразу, надо дописать второго «Аркана» и написать четвертого Поручика, обещал издательству, которое делает аудиокниги. Может быть что-то буду делать одновременно, посмотрим. Оставайтесь тут, не теряйтесь, я вас очень люблю)

Глава 26, в которой идет снег

вычитаю позже, вечером скорее всего

«В тот год осенняя погода стояла долго на дворе...» А в конце декабря началось вдруг совсем другое стихотворение Пушкина: «Вечор, ты помнишь вьюга злилась…» Семьдесят девятый год был одним из самых холодных, дубак стоял нечеловечий, говорят, в Подмосковье столбик термометра опускался до минус сорока пяти!

На Полесье было малость потепелее, но мне-то предстояло ехать на Север! Потому готовился соответственно: к черту стиль и моду, главное — функциональность! Бекеша с овчиной, толстенный вязанный свитер со стоячим воротником и вышитыми оленями, куда без них… Теплые штаны на лямках, огромные сапоги с унтами внутри… Теплее чем в Дубровице не будет, а и в Дубровице было до жути холодно! Я бы и балаклаву на морду надел, но, боялся — не поймут. Зато была шапка лыжная, шапка ушасто-меховая, и тактическая борода как последний рубеж обороны от холода.

Ну и запас продуктов, того-сего… Кто знает, как оно всё обернется? В Заполярье еду!

Провожать меня было особенно некому. Добрался до автостанции, с сомнением думая о дороге до Минска на автобусе при нынешних погодных условиях, взял билеты, выпил чаю в буфете, прикупил прессы в ларёчке…

— Молодой человек, мне очень неудобно, такое дело, даже не знаю как обратиться… — эти типы были одинаковыми во все времена. — Не сочти за неуважение, но мне очень нужны тридцать копеек, не хватает на билет домой, понимаешь…

Поживший уже человек, худой, в какой-то ободранной шубе явно с чужого плеча, грязных валенках без калош и небритый. Нос у него был красный, руки тряслись.

— Куда билет, друг? Давай я тебе куплю, а?

Его лицо вдруг стало очень удивленным — он привык или к тому, чтобы его сразу посылали нахрен, или — давали немножко денег, чтобы отстал.

— Что — правда купишь? — доходяга как-то-смутился. — Вообще-то к маме в деревню было бы очень неплохо…

— Куплю, как есть. Пошли на кассу!

Глинная Слобода — это самый краешек Дубровицкого района. Далековато! Действительно, пешком не доберешься, особенно в такой мороз! Смешно было смотреть, как он неверяще мял в руках бумажную полоску. Он ведь и не собирался никуда ехать, хотел настрелять мелочи, купить чекушку и забраться в ту берлогу, из которой он выполз…

— Пошли тебе возьму поесть чего с собой, м? Хочешь котлету в тесте и чай с сахаром? — я критически глянул на него. — Две котлеты в тесте? И пирожок с картошкой.

Он только слюну сглотнул и кивнул. Что мне стоил сделать человека сиюминутно счастливым? Ну, скажем так, гонорара за статью строчек на сто пятьдесят. Полторы странички машинописного текста — и мужчина в куцей шубе обретает счастье без порции спиртного!

Когда я садился в красный междугородный «Икарус», то думал о том, что билет он, скорее всего, сдаст, и таки купит себе чекушку вместо того, чтобы ехать к маме. Может и нет у него мамы в Глинной Слободе, просто населенный пункт назвал подальше, чтобы денег состричь с меня денег побольше. Хорошо еще в Брест не собрался, или в Освею…

Я расположился на задних, полностью пустых сиденьях, и безбожно уснул, разомлев от тряски и тепла в своем кожухе-бекеше…

***

Просыпаться было отвратительно. Всё тело ломило, шея затекла так, будто я провел это время не на относительно мягких креслах «Икаруса», а в средневековых колодках в качестве пытки. Кажется, я даже слюни пускал во сне. Оставалось надеяться только, что никто этого не видел!

Но куда там! Стоило мне только привести свое тело в вертикальное положение и явить всему населению салона автобуса помятую рожу, очумелые глаза и всклокоченные бороду и шевелюру, как тут же раздалось хихиканье и девичий голос заявил:

— Поглядите, девчата! Проснулся! Мужчина мечты!

Я с трудом сфокусировал взгляд на источнике неуместной иронии. Четыре девушки лет двадцати, с ног до головы обложенные футлярами с музыкальными инструментами. Довольно симпатичные, светловолосые, но кого в Беларуси можно удивить привлекательными блондинками? Иностранцев, разве что…

Исторгнув из себя порцию сипов и хрипов, я, наконец, смог спросить:

— Это почему это я — мужчина мечты, товарищи музыкантши?

— Не храпите и Пушкина цитируете! — ответила самая бойкая из них.

— Храп как маразм, — сказал я. — Мешает только окружающим. А декламировал что?

— Ну как же? Под голубыми небесами, великолепными коврами…

— А, действительно… Что ж еще то?

За окном действительно был мороз и солнце, день чудесный. Автобус катил по расчищенной спецтехникой дороге, взбираясь на вершину холма, и из покрытого морозными узорами окна, сквозь согретый дыханием девушек маленький прозрачный кружочек, можно было увидеть бескрайние заснеженные поля, далекие крыши деревенских хаток с уходящими в небо дымами из печных труб, и обледенелые деревья. Красота? Красота.

Я принялся снимать кожух, потому как в автобусе было, если честно, жарковато.

— Глядите, девчата, у него и свитер с оленями! Говорю же — мужчина мечты!

Они так и издевались надо мной всю дорогу, эти девчата. Ехали в Минск, в Филармонию, на какой-то конкурс квартетов, или типа того. Примерно в районе Осипович они заскучали и достали свои струнно-смычковые, и, не спрашивая ни у кого разрешения, вдарили «Лявониху», Паганини и еще какую-то цыганщину. В целом всем понравилось, но было довольно шумно.

***

Поезд Минск — Мурманск идёт сорок три часа! Я как-то не придавал значения этому факту, ведь в той, будущей жизни мне доводилось совершать вояжи по сорок часов — например, на Кавказ, но… Здесь не было гаджетов, не было дошираков и растворимых пюре, и целый ассортимент сублимированной пищи и сухих завтраков. Так что подумать о досуге и питании стоило.

Да, волшебная папочка с моими записками сумасшедшего гарантировала несколько развеселых часов, но…

Но я пошел в гастроном и в «Книгарню». Всё было не так плохо — в столичном магазине имелось всё для того, чтобы обеспечить организм набором калорий, белков-жиров-углеводов и витаминов и не сдохнуть при этом от заворота кишок. Были даже сухофрукты из Средней Азии, курага там, изюм и всё такое.

А из книжек — нашел даже кое-что из Стругацких, к своему большому удивлению и радости. А еще — Шукшина, сборник рассказов, и Коваля, и Ильфа с Петровым. В общем — не удержался, затарился книжечками. Если что — будут подарки. Лучший подарок –это книга! Тут это не просто слова. За хорошее издание нынче и подраться могут!

Потому рюкзак мой оказался забит до отказа, и потяжелел на пару килограмм, да и поезд уже стоял на перроне, когда я выбежал из подземного перехода, и проводницы зябко стучали ногами об ногу и дышали паром, поджидая одиноких пассажиров.

— А я к вам! — сказал я.

— Здрасти-мордасти, — проговорила пожилая, видавшая виды женщина с ярким макияжем. — Вы — пятый человек на весь вагон. У вас верхнее, но если хотите — занимайте нижнее. Думаю, полупустые до Мурманска поедем…

Я взобрался в стылый вагон, еще не успевший хорошенько прогреться, скинул кожух и шапку, и принялся обустраивать житьё-бытьё.

***

Все четыре моих попутчика оказались людьми весьма серьезными. Они часто выходили курить нечто настолько мощное, что глаза резало, разговаривали хриплым шепотом и были максимально вежливыми.

Я никак не мог понять — они из сидельцев, моряков-рыбаков или золотодобытчиков? Или чего там добывают на Кольском полуострове? А может — они были всем сразу, в одном флаконе?

Но — ни одного матерного слова, никакого агрессивного поведения в свою сторону или в сторону проводниц я не видел, хотя поначалу поднапрягся, когда один из них, поджарый и крепкий седой тип с ежиком волос неопределенного цвета спросил хлеба.

Я щедро отполовинил ему от буханки ножом. Поделиться хлебом с человеком — что может быть естественнее.

— Благодарю, — сказал он.

А потом я краем уха услышал, как они просили ту самую, бывалую проводницу заварить им чайку. Та жидкость, что она пронесла в граненых стаканах с подстаканниками мимо меня была черная и густая, как дубровицкая нефть, и ложки в ней совсем не звенели, несмотря на бодрый ход поезда.

Судя по всему, мужчины чай попробовали сразу, потому что раздался еще более сиплый, чем раньше, голос:

— Однако, мать, тебя жизнь помотала!

Проводница только хмыкнула и прошествовала в свое купе походкой царственной особы.

***

Поезд ехал по местам примечательным. Миновали станцию Дно, где согласно официальной версии отрекся от престола последний Император. Ночью долго стояли, и из окна виднелся Господин Великий Новгород, древняя боярско-купеческая республика, которую по нынешним временам наверное пришлось бы именовать Товарищ Великий Новгород, ибо господа в семнадцатом закончились... Ну ладно — в двадцать первом, кое-где даже в двадцать втором. Утром вышел подышать никотином, который исторгали из своих прокуренных легких мои непростые попутчики, посмотрел на столицу Карелии — Петрозаводск. Хотел хоть одним глазком взглянуть на Онежское озеро, скованное льдом, но лютый мороз загнал меня в вагон.

К моему удивлению — по вагонам развозили горячие обеды! Так что мне удалось навернуть котлетку с пюрешкой и почувствовать себя счастливым.

Читал книги, играл с теми самыми непростыми мужиками в нарды, на интерес. В карты отказался — дурное это дело, в поезде в карты играть. Они меня угощали мёдом, и дали с собой — поллитровую банку. Вот уж угодили так угодили, мёд я ужас как люблю, да и девчатам гостинец будет.

Я уж потом подумал, что это они так за хлеб отдарились — не хотели оставаться должными. Хотя хлеб есть хлеб — какие уж тут долги, это ж вроде само собой разумеется?

А дальше я повалился на полку и до одурения читал книжки. Стемнело тут невероятнобыстро, но за пургой я как-то не обратил на это особенного внимания — увлекся Стругацкими, да так и вырубился, с книжкой на морде. Благо — попутчиков не было,

Утром, когда проснулся, никак не мог понять — какого черта я такой бодрый в такую рань? За окном была тьма хоть глаз выколи, чернота, которую скрашивала только белизна снега! Глянул на часы — одиннадцать утра! Божечки! Вот она — полярная ночь!

Миновали легендарную Кондопогу, проскочили ту самую Кемску волость... Мчали по бескрайним просторам великой общей Родины! Не удержался, зашел к проводникам, и спросил, что за дьявольский напиток они носили матерым мужикам?

— Купчик! — ответила ярко раскрашенная проводница и предложила: — Хотите перед Мурманском разбужу заранее, и вам сделаю? Как у вас — сердечных заболеваний и склонностей к нервным расстройствам не имеется?

— Вроде нет...

— Ну тогда с утра и попробуете.

***

Проводница не обманула — подняла меня в пять утра и поставила на стол граненый стакан в металлическом подстаканнике с черной жидкостью.

— Маленькими глотками! — сказала она.

Забросил на плечо вафельное полотенце, едва попал ногами в сапоги и пошел, шатаясь, в туалет — чтобы умыться и оправиться. Таинственный "купчик" малость остыл к тому времени, как я вернулся, и ждал меня, маслянисто поблескивая.

Собрал вещи, убрал белье, оделся, всё это время недоверчиво поглядывая на жижу в стакане, и пытаясь оттянуть момент близкого с ней знакомства. Но — вот всё было убрано и собрано, и выхода другого не имелось. Я взял в руки в стакан, отхлебнул...

— Листья дубовые падают с ясеня! — мой голос стал сиплым, в голове как будто взорвалась бомба! Это вам не энергетики из жестяных банок, это волшебный напиток навроде того, каким пользовались Астерикс и Обеликс! Я отпил еще чуть чуть. — Вот нихера себе так нихера себе!

Кажется, все волосы на моем теле встали дыбом, сердце колотилось, казалось — я могу свернуть горы и сокрушить полчища врагов, если потребуется.

Когда я выходил на заснеженный перрон, прямо на первом пути, у самого вокзала, проводница усмехнулась:

— Ну, что купчик?

— Агонь! — сказал я. — Кажется я больше не буду спать никогда!

Мужики со мной попрощались — крепкими рукопожатиями, закинули за спины свои баулы и ушли внутрь вокзала. Его здание — сталинской архитектуры, с колоннами. куполом-ротондой и шпилем — нависало надо мной огромной снежной глыбой.

Я понятия не имел, куда мне теперь идти и что делать. Шесть утра, не завалишься же к Тасе в такую рань? Тем более она с родителями живет... В растерянности я обогнул вокзал и вышел на привокзальную площадь. Где-то вдалеке, во мгле я разглядел свет фар.Оттуда слышался гул мотора и громкая матерщина. Может, таксисты?

Снегопад поутих, и я уверенно приближалася к застрявшей, как стало видно, в снегу машине. Сердце ёкнуло — точно такая же, как у Таси, "Волга"! Но матерящийся голос явно принадлежал взрослому, пожилому мужчине. Водитель в меховой шапке и ходил вокруг машины ругался — судя по всему, заднее колесо попало в какую-то выбоину, и без посторонней помощи выбраться не получалось — снег мешал.

— Хоть бы одна с-с-скотина... В такую рань, угораздило же, япона мать!

— Товарищ! — сказал я. — Вам помощь нужна?

Водитель был большим, мощным мужчиной, седобородым и голубоглазым. Такими обычно изображают викингов. Ну, знаете, ярл за рулевым веслом драккара, ветер — в рожу, сверху валькирии, позади — огонь и кровь, впереди — морские волны, за веслами — верная дружина.. Вот такой вот дядька.

— О! Неужели живая душа? А ты откуда такой взялся?

— С поезда я.

— А!.. Слушай, ты вроде парень здоровый... Толкнешь машину? А потом я отвезу тебя куда надо, идёт?

— Идёт.

Он сел за руль, я поставил в снег рюкзак, поднатужился... Вида-а-али мы этих викингов! В наших полесских дебрях тоже волоты могучие не перевелись. Да и "купчик" делал своё дело — одним мощным рывком я вытолкнул газующую тяжеленную"Волгу" на относительно ровное место, и в благодарность был осыпан с ног до головы грязным снегом из-под колес и выхлопными газами из трубы. Сардэчны дзякуй!

Я вполне был готов к тому, что он так и уедет в ледяную мглу, оставив меня куковать на площади. Но нет, давешний викинг сделал крутой "полицейский" разворот и остановился. Передняя дверь открылась:

— Садись, парень! Выручил меня, черт знает сколько я бы тут проторчал... Куда тебя?

— Понятия не имею. Гостиницу бы какую, что ли?

Он заинтересованно дернул бровью, но комментировать не стал:

— В гостиницу так в гостиницу... Тут недалеко, — выжал сцепление, поддал газу, включил дворники — машина двинулась, пробиваясь сквозь снова разошедшуюся пургу и бесконечную тьму. Водитель споросил: — А ты всегда такой добрый? Ты же от самого вокзала пёр, да? И всё — чтобы мне помочь?

Я пожал плечами. Вряд ли этот жест был заметен, учитывая толстую бекешу:

— Если мне это ничего не стоит, почему бы и нет? Человек человеку — друг, товарищ и брат, да? Ну и в конце концов — я сейчас еду в "Волге" а не топаю пешком сквозь пургу по незнакомому городу, а? Хорошим быть хорошо!

Он широко улыбнулся:

— А ты мне нравишься, парень! Я б тебя к себе позвал, но у меня там сейчас такой бардак: дети, внуки... Но место найдется, в кабинете тебя положу! Там диван удобныйю

— Давайте лучше как договорились — в гостиницу, — спать я точно не хотел, просто нужно было пересидеть пару -тройку часов, пока город не заживет обычной жизнью.

Хорош я буду на квартире у чужого человека, с квадратными от "купчика" глазами, праздношатающийся между спящих детей и внуков.

— Ну, в гостиницу так в гостиницу, — седобородый крутанул руль. — Повез бы тебя в "Арктику", но ее снесли, новую строят. Поедем в "Полярные зори", от центра дальше, но там у меня знакомые...

Знакомые были, судя по всему, люди значительные, потому как работники сферы услуг метались как подстреленные, с заспанными, но очень деловыми лицами. И номер мне нашли моментально.

— Ну всё, парень. Гора с горой не встретиться, а человек с человеком... — на крыльце гостиницы мы простились.

Я смотрел вслед "Волге", как две капли воды похожей на Тасину, и думал о том, что ни он, ни я так и не поинтересовались именами друг друга. Бывают же такие встречи!

***

Адрес Таси у меня был записан на конверте. Точнее — это был адрес Тасиных родителей, но в последнее время она там вроде как квартировала — помирилась с отцом. Точнее — он вроде как скрипя сердце принял выбор дочери.

Я набил рюкзак гостинцами, купил в местном ресторане невесть как заехавших сюда апельсинов, добавил книги из Минска и мёд от попутчиков из поезда, расчесла бороду. почистил сапоги и отправился навстречу невесте.

Пока ловил такси и ехал — под ложечкой сосало. Ну, там, знакомство с родителями и всё такое... Непонятно было, чего ожидать, к чему готовиться. С другой стороны — вот он я! Мне скрывать нечего, камня за душой не таю, злого умысла не имею.

Еще б цветов купить, но где я в Мурманске посреди зимы цветы найду? У таксиста спрашивать не стал — вспомнил Николая и едва не плюнул. Хотя жаловаться было грешно — подвезли меня четко по адресу, к огромной семиэтажной оранжевой сталинке, с балконами и лепниной.

— Приехали! — сказал молчаливый водитель.

Заплатил как положено, по счётчику, и отправился искать второй подъезд. Мороз слегка щипал нос и щеки, снег прекратился, только сбивала с толку вечная тьма. Как они тут вообще живут? Титановые люди...

Отворив тяжелую дверь я шагнул в подъезд. Лифт — огромное грохочущее чудовище — поднял меня на седьмой этаж и я вышел, с опаской оглядываясь. Конечно, самая шикарная дверь, с массивной металлической ручкой, затейливой кнопкой звонка и позолоченными гвоздиками оказалась именно той, которая была мне нужна.

Я глубоко вздохнул и надавил на кнопку. Раздалась мелодичная трель. Потом — топот, как будто к дверям мчалось стадо слоняток. И скрип пододвигаемой мебели. После секунды тишины детский голос звонко прокричал:

— Ма-а-а-м! Там Гера Белозор приехал! — это совершенно точно была Васька!

И второй голос, Аськин, тут же затребовал:

— Дай мне, дая я посмотью на Гею Беёзоя!

Я невольно расплылся в улыбке. и даже переполох, который начался внутри жилища Морозовых теперь не мог сбить меня с толку. Приехать — это было абсолютно правильное решение!

Наконец, дверь открыли. Девчонок там не было, была красивая пожилая женщина, настолько явно похожая на Тасю, что передо мной и вопросов не возникло, кто это.

— Здравствуйте, Мария Ивановна, — сказал я. — Меня зовут Герман, я приехал повидать Таисию. Разрешите?

Она внимательно смотрела на меня такими же как и у дочери глазами, как будто пытаясь решить — пускать или нет.

— Ну, проходи, Герман, — сказала она и улыбнулась — искренне. — Рада наконец тебя видеть.

Я шагнул внутрь, дверь за моей спиной закрылась — и тут снова прибежало стадо слоняток.

Слонятки вдруг кинулись мне на шею, и принялись спрашивать кучу всего сразу: почему борода, почему долго не приезжал, что привез, что передала Пантелевна, летел, плыл или ехал, и вообще, есть ли жизнь на Марсе?

Тася стояла в дальнем конце коридора и счастливо улыбалась, а я беспомощно держал на руках девчат и смотрел на нее, и не мог наглядеться — какая же она всё-таки красивая!

— И где там этот... Гера Белозор? — раздался рык в глубине квартиры, и я напрягся.

Вот оно, явление отца народу!

Я повесил на лицо дежурную нервную усмешку, которая самопроизвольно сползла с моей физиономии, когда я увидел... Того самого викинга, которого вытаскивал сегодня из снега на привокзальной площади!

— Доброго дня! — сказал я. — Как там вы говорорили? Гора с горой не встретиться...

Морозов-старший ошарашенно смотрел на меня, а потом в его глазах промелькнуло узнавание и он вдруг весело, раскатисто рассмеялся:

— Ладно, всё, сдаюсь! Доча, Маша — этот ваш Белозор — тот самый парень про которого я утром рассказывал! Дела-а-а! Иди, Тася, целуй своего жениха. Можешь считать — моё благословение получено. Нормальный мужик! — и сделал пару шагов вперед и пожал мне руку.

Она бы и так поцеловала — без благословения, это я точно знаю.

***

— Какой же ты молодец, что приехал! — сказала она, когда суета схлынула и мы остались вдвоем, на парцу минут.

— Никуда ты от меня не денешься, — усмехнулся я.

— А я и не собираюсь, — она спрятала лицо у меня на груди и мы замерли на секунду.

За окном было темно и шел снег.

Окончен второй том про Геру Белозора, ура! Третий будет совсем зимой, нужно закончить вторую книгу Аркана и написать четвертую Поручика. Но зима не за горами, да?

Оглавление

Глава 1, в которой приходится прыгать с балкона

Глава 2, в которой пахнет булочками и болотной тиной

Глава 3, в которой шеф хихикает

Глава 4, в которой камень сваливается с души

Глава 5, в которой тают на сердце моем провода

Глава 6, в которой ведутся странные и многообещающие разговоры

Глава 7, в которой становится страшно

Глава 8, в которой приходят приятные новости и снятся кошмары

Глава 9, в которой люди встречаются

Глава 10, в которой пространственно-временной континуум сопротивляется

Глава 11, в которой из-за холмов появляется кавалерия

Глава 12, в которой удается сделать и сказать что-то правильное

Глава 13, в которой появляется какая-то бодяга

Глава 14, в которой поступает интересное предложение

Глава 15 в которой они возвращаются

Глава 16, в которой мне приходится поработать

Глава 17, в которой речь идет о мужских забавах

Глава 18, в которой сова снова принимается за дело

Глава 19, в которой кое-что проясняется, но легче от этого не становится

Глава 20, в которой меня настигает мирская слава и фигурирует много лимонов

Глава 21, в которой Анатольич называет вещи своими именами

Глава 22, в которой приезжает Машеров

Глава 23, в которой приходится кое-что объяснять

Глава 24 в которой приходится работать в праздник

Глава 25 в которой появляется коза Маркиза

Глава 26, в которой идет снег