Ибо не ведают, что творят [Юрий Сергеевич Аракчеев] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Свидетельство смутного времени


«По плодам их узнаете их»

(«От Матфея». 7,16)

Пролог

В юности я прочитал роман Джека Лондона «Мартин Иден», написанный еще в начале ХХ века. Эта книга меня потрясла. Переживания Мартина Идена оказались мне очень близки, хотя и трудно было согласиться с таким печальным финалом: он героически добился того, что стал знаменитым писателем, но – покончил с собой, нырнув в морскую бездну с корабля…

Сначала он был простым моряком, а потом влюбился в девушку из аристократической семьи, начал читать книги и решил, что сам станет писателем – ему есть, что сказать миру! В конце концов ему удалось достигнуть большого писательского успеха, но полностью разочаровавшись в лживом, продажном мире Америки начала 20-го века, он не захотел в нем жить.

И судьба самого Джека Лондона сложилась фактически так же – он тоже покончил с собой, едва дожив до сорока лет, хотя и достиг большого писательского успеха…

Ах, зачем же он так сделал! – сокрушался я, как наверняка и многие читатели джек-лондоновских рассказов, повестей и романов. Ну да, он в Америке жил, Стране Желтого Дьявола, понятно…

Но тогда мне почему-то и в голову не приходило, что герой любимого моего романа, писатель Мартин Иден – так же, как и сам автор романа – просто мальчишка по сравнению с нашими, русскими писателями! Судьба Мартина Идена была в сущности гораздо легче, чем у писателей в нашей стране. Его всего-то год-два не печатали, а он уже чуть ли не пал духом. И так надорвался от борьбы с издателями, что дальнейшего просто не выдержал. Так же фактически и Джек Лондон.

У нас в России, а потом в Советском Союзе настоящие книги не печатали десятилетиями! Да и судьба опубликованной книги у нас вовсе не такая, как, в Америке. В советское время за книгу (и даже за рукопись) у нас могли арестовать, выслать, убить. А сейчас, в постсоветское время «рыночной демократии» настоящие книги у нас не печатают вообще – они не выгодны. Так что, дорогой Март, мы тебе, конечно, сочувствуем, но… Нам бы твои трудности, как говорится.

В конце концов, мне даже захотелось сочинить этакий отклик на роман Джека Лондона «Мартин Иден». А заодно как бы ответить самому Джеку Лондону от человека, живущего после него в другой стране, в другое время, но занимающегося тем же делом, какому он, знаменитый писатель, посвятил свою жизнь.

Не только ему послание, конечно, а и нашим гражданам – им в первую очередь. Многие из них даже не представляют себе, что такое судьба писателя в нашей стране – хотя как будто бы и «проходили» в школе русскую и советскую литературу и не могут не знать о судьбах того же Достоевского или Толстого, а также Ломоносова, Радищева, Чаадаева, Пушкина, Лермонтова, Булгакова, Платонова, Есенина, Маяковского, Гумилева, Мандельштама, Пастернака, Солженицына и многих, многих других.

А сегодня, после распада Союза, у нас если что-то изменилось, то не в лучшую сторону. Сегодня в РФ высшее мерило всего что? Доллар! Как и в Америке в твои времена, Джек. Мы теперь, как сказал бы «лучший, талантливейший поэт нашей, советской эпохи» Владимир Маяковский, тоже, как и Америка, – Страна Желтого Дьявола! И за золото и бумажные его эквиваленты продаются не только книги, а – все, что угодно, включая честь, душу, совесть. Ну, и человеческие жизни, само собой.

И вот ведь какой парадокс! Книг в сегодняшней нашей РФ выходит уйма – сотни наименований каждый год, гораздо больше, чем в СССР! А читать нечего. О сегодняшней настоящей литературе как-то неловко и говорить. Потому что добиться издания достойной рукописи сегодня практически невозможно. И это при том, что столько серьезнейших событий происходит в последнее время, и настоящие книги как раз очень нужны! То есть не пустые выдумки, а такие, которые честно описывают сегодняшнюю жизнь и заставляют думать. Издатели считают, что такие книги сегодня никому не нужны.

Однажды вышла статья известного литературоведа, которая так и называется: «Смерть писателя». Речь в ней не о судьбе какого-то конкретного автора, а – о сегодняшней нашей литературе вообще, а вернее о ее отсутствии! Он побывал на очередной книжной ярмарке, увидел там множество разных новых книг, но не нашел ни одной, которую можно было бы назвать произведением литературы. Сплошные руководства, мемуары сегодняшних «звезд» и медиа-персон или дешевые детективы.

То же можно сказать о живописи, музыке, театральном и киноискусстве! И это при том, что даже в Конституции нашей есть статья, которая фактически отменяет цензуру, а значит, казалось бы – убирает барьеры!

Так в чем же дело? Почему катастрофически разрушается культура в нашей стране? Стране многих и многих деятелей не только русской, но – мировой культуры…

Однажды я показывал свои изданные книги и статьи кому-то из близких знакомых и вдруг осознал: ни одна из моих книг не вышла нормальным путем, без чудовищных мытарств, потерь, искажений. НИ ОДНА! Ни в советской России, ни, тем более, в «постсоветской». Каждая книга – словно прорыв из жестокого вражеского окружения. То текст изуродован, то иллюстрации, то обложка. То же со статьями и вообще публикациями. Что же это такое? ПОЧЕМУ?

И это касается, естественно, не только меня.

Если же говорить обо мне, то я никогда не был ни антисоветчиком, ни злобствующим диссидентом, и все мои сочинения – о правде, чести, добре, красоте, любви! А в Союз Писателей меня приняли «вне очереди» и «единогласно» по единственной небольшой книжечке – о чем даже написала «Литературная газета»! А в книжку эту были включены рассказы и повести, написанные ВОСЕМЬ-ДЕСЯТЬ лет назад, странствовавшие по разным журналам и издательствам Советского Союза и получавшие отказы, отказы, отказы и совершенно дурацкие отзывы рецензентов! А вот после опубликования об этой книжке очень комплиментарно писали в прессе, и меня тотчас приняли в Союз…

Одна из рецензий на мои последующие книги называлась так: «Изготовление душ хорошего качества». Но и это не изменило отношения издателей к моим рукописям – лучшие из них мне по-прежнему возвращали.

Интересно, что на прочтение одной из моих повестей, опубликованной все же в популярнейшем «перестроечном» журнале «Знамя», выстраивались сотенные очереди в библиотеках! И я, и журнал получили сотни благодарственных читательских писем! В конце концов эта повесть заняла даже одну из самых верхних строчек в опубликованном списке бестселлеров времен «перестройки», а по некоторым «закрытым» данным самую верхнюю. Еще одну книгу, изданную в советское время, продавали исключительно в «валютных» магазинах «Березка»! Но…

Но ДО СИХ ПОР лежит неизданным много больше половины написанного, причем – я уверен! – лучшее! Сегодня, в «двухтысячных», опубликовать «за свой счет» можно любую галиматью, но нормальная книга, даже если ее издать за свой счет, все равно утонет в мутном море тысяч и тысяч полуграмотных и бездарных изданий! Самое же печальное то, что люди разучиваются читать, теряют способность воспринимать читаемое, думать о прочитанном и вообще мыслить. Вот потому и названа была упомянутая статья так: «Смерть писателя».

Так что же у нас происходит?

Кроме писательства я больше полувека занимаюсь художественной фотографией. И что же? А то же самое! Мои наконец-то – с огромным трудом! – опубликованные цветные фотографии существ природного мира называли «вне конкуренции» (журнал «Семья и школа», 1986 г. и другие источники)… Чудом, случайно, изданный в 1995-м «альбом фотоживописи», куда вошла и так называемая «обнаженная натура» – не в качестве приманки или «соблазна», а с уважением к великой Природе и Красоте! – так и называли – «альбомом дивной красоты»! О нем весьма лестно для меня писали многие органы прессы, его хвалили в телепередачах! Однако…

Однако он так и остался единственным опубликованным моим альбомом. И до сих пор не опубликованы многие тысячи лучших цветных моих фотографий. Лучших! Но – уважительных, а не «коммерческих»! Дело в том, что уважение к природе, а особенно к красоте женского тела сегодня – «не в тренде».

То же самое – с видеофильмами. Их у меня – десятки. Сотни гостей приходили в однокомнатную мою квартиру, восхищались и слайдфильмами, и видеофильмами под музыку, приглашали на просмотры своих знакомых, однако… Все это так и осталось в единственном экземпляре, несмотря на мои попытки.

И с рукописями, и с фотографиями положение сегодня одинаковое: в чести не лучшее, а худшее. Так называемый «постмодернизм», «приколизм», «развлекуха», «замануха», дешевые детективы, весьма далекие от осмысленной человеческой жизни… И чем глупее – тем лучше! Зато – «понятно народу!» К природе у нас относятся как к «окружающей среде», существующей исключительно для питания людей и для отдыха. А женским телом принято не восхищаться, а – эксплуатировать его, продавать, использовать для рекламы и унижать чисто «физиологичным» подходом. Духовное, уважительное отношение ко всему «этакому» сегодня тоже – «не в тренде».

Если бы вакханалия «свободы» сопровождалась расцветом страны, улучшением жизни людей, можно было бы с ней как-то смириться, признав, что такова объективная реальность жизни. Но ведь нет же! Происходит явная деградация духовной жизни народа – расчеловечивание. А также чудовищное разделение людей на сверхбогатых и крайне бедных, господ и рабов. Неудовлетворенность жизнью, апатия, примитив и одичание расползаются во всех сферах. А в литературе и искусстве – особенно.

Раньше я, как и многие, думал, что причина происходящего – в деспотизме нашей советской идеологии, в которую все больше проникало лицемерие и ложь. Ну, а теперь-то что же? По новой Конституции вообще всякая идеология в РФ запрещена (статья 13), и у нас теперь, как говорят, другая – «свободная» страна! Так в чем же она другая и в чем она свободная?

Мы по-прежнему врем друг другу и даже самим себе. Думаем одно, говорим другое, делаем третье, а то и четвертое. Детям врут родители. Им же безбожно врут учителя в школе – согласно сегодняшним школьным учебникам. А правительственные чиновники и так называемые «олигархи» врут всем подряд – и самим себе тоже! Врут с важным, значительным видом, и чем наглее вранье, тем значительней вид. По телевизору и вообще в СМИ проскакивает иногда кое-что порядочное, но в основном – сплошная ложь, показуха, бездарность. И это не говоря о просто чудовищной по своей наглости и дебилизму рекламе, разбивающей на части любую телепередачу, а с ней и мозги телезрителей.

А о порядочности и честности большинства наших политиков и начальников говорить даже смешно.

Раньше хоть на своих кухнях люди говорили друг другу то, что думали, а теперь похоже, что кроме заработка, здоровья и выживания, люди не говорят и не заботятся ни о чем.

Так и хочется крикнуть изо всех сил: Эй, вы, опомнитесь! Неужели бабло, да одежка, да бирюльки ваши, да тачка-дачка-собачка – и есть главные радости жизни и ее смысл? Оглянитесь вокруг! Эй, мужики, на девчонок красивых полюбуйтесь, не принимайте их за товар, а милые девушки – умных и веселых любите, а не богатых и жадных! Да природу живую уважайте, да берегите ее, мать вашу! Да любите друг друга, сочувствуйте, помогайте, а не воюйте! И радуйтесь, пока живы! Хорошие книжки читайте, а не развлекуху да чернуху бездумную!

Да, Джек, в советское время опубликовать правдивую, добротную рукопись было трудно, однако, будучи опубликованной, она все же доходила до умов современников и хоть как-то прочищала мозги. Ее читали! О ней говорили! А теперь дошло до того, что почти во всех издательствах открыто говорят писателям: «Серьезная литература никому не нужна! Нужно то, что развлекает людей и что хорошо покупают!»

Издательства как государственные образования, несущие культуру в народ, у нас фактически перестали существовать. То есть издателей уйма – каждый может стать издателем! Однако сегодня это не издательства, а своеобразные коммерческие шарашки, которые обязательно – и прежде всего! – должны давать прибыль хозяевам. Фактически они ничем не отличаются от заводов и фирм, производящих кирпичи, обувь, колбасу, консервы, напитки, презервативы.

Тяжело больна, правда, не только наша РФ. Уже многим ясно, что весь мир сбрендил. Практически все «цивилизованные» страны полным ходом мчатся в пропасть. «Над пропастью во лжи» – почти по Селлинджеру!

Сейчас на дворе 2019-й. Надо ли уточнять, что мы – на грани Третьей мировой? А Вторая Отечественная война, по сравнению с будущей Третьей – цветочки… Накоплено столько ракет и всего другого, что жизнь на земле может погибнуть за один день – вот и ягодки будут! Приехали…

Но что же случилось? ПОЧЕМУ все так происходит?

Да, Джек, я пока что жив, хотя мне вдвое больше лет, чем ты прожил на этом свете. И я пока все же не думаю нырять в морскую бездну или прыгать с высокого этажа, хотя периодически очень и очень сочувственно понимаю твоего Мартина Идена и тебя. Больше половины написанного и многократно больше снятого, чем вышло к людям, лежит у меня неопубликованным. И это судьба не только моя, но – многих. А в мире творится ЧЕРТ ЗНАЕТ ЧТО.

Так вот, прожив довольно долгое время, многое обдумав, объездив вдоль и поперек бывшую Одну шестую, побывав за границей, изжив множество «комплексов», прочитав большое количество книг, газет, журналов, просмотрев несчетные фильмы, выдержав огромное число радио– и телепередач, со многими людьми пообщавшись, написав множество статей, рассказов, несколько повестей и романов, добившись даже опубликования некоторых, получив сотни писем читателей, пронаблюдав множество человеческих судеб, я считаю, что имею право высказать свое мнение о том, ЧТО ПРОИСХОДИТ и ПОЧЕМУ.

Ведь от природы нам столько дано! А мы живем в сущности хуже животных и готовы вот-вот уничтожить себя и весь мир. Но природа окружающая жива пока еще! Разум человеческий, наши чувства, женская красота, ласка и доброта – существуют! Дети радуют, пока не выросли и не научились лгать и гнобить друг друга! Не помню, кто, но явно же умный человек сказал однажды: «Мир создан Раем, и только мы, люди, превращаем его в Ад!». И еще: «Есть только одна истинная сила в жизни, и эта сила – РАДОСТЬ». Ты знаешь, Джек, вся моя жизнь подтверждала это!

Думаю, что если честно напишу все, что видел, слышал, что думаю по этому поводу, то мой «субъективный» опыт, глядишь, и поможет другим кое-что осознать с большей степенью объективности.

Разумеется, свои мысли и выводы я никому не навязываю. Пусть каждый воспринимает их так, как считает нужным.

Часть 1. Мое дерево

«Ни один человек тебе не друг, ни один не враг –

все твои учителя»

Восточная мудрость.

Ради чего?

Моряк Мартин Иден сначала о писательстве и не думал. Как я уже сказал, все началось с того, как он побывал гостем в одной «аристократической» семье и увидел молодую девушку Руфь. В которую влюбился. И ему ужасно захотелось войти в круг высокообразованных людей, к которому принадлежала та, что стала предметом его мечты.

Она любила литературу и с восторгом делилась с ним своими впечатлениями от прочитанного. Он же вдруг понял, что его жизненный опыт ничуть не менее богат, чем у тех, кто написал любимые ею книги. И ему тоже есть, что сказать! И он начал учиться и писать, осваивать эту нелегкую профессию… И в конце концов стал знаменитым писателем.

А я ведь тоже сначала влюбился в первую красавицу «женской» школы (сам учился в «мужской»)! Потому и начал вести дневник, в котором описывал вспыхнувшее во мне чувство…

Я не был моряком, однако жизнь с самого детства была у меня отнюдь не простая. Когда мне было шесть лет, началась Великая Отечественная война, а жили мы в Москве, к которой быстро приближались гитлеровские орды…

В июле 1941-го умерла от туберкулеза моя мать, а отец, похоронив ее, ушел на фронт. Вернулся инвалидом и вскоре погиб в автокатастрофе – мне тогда исполнилось одиннадцать. А в мои пятнадцать умерла и горячо любимая бабушка, которая была моим опекуном и которую я любил больше всех на свете. Я остался на иждивении двоюродной сестры, пенсию за меня платили грошовую. Жили в коммунальной квартире, с едой и одеждой, естественно, было очень и очень туго. В мою комнату сестра пускала жильцов – то одного, то двух, а то и троих, – и мне приходилось жить вместе с ними…

Но я читал книги, учился в школе, а в восьмом классе влюбился. Поговорить по душам было не с кем, и я сообразил, что можно ведь записывать в тетрадь то, что мучает или, наоборот, радует. Особенно же то, что я чувствовал к той девочке, которую звали Алла. Признаться ей в любви и как-то «действовать» я стеснялся…

Записывая то, что чувствовал, я вошел во вкус, мне все больше нравилось писать и читать потом то, что написал. Получалось, как будто я с кем-то беседую, открываю душу. А когда перечитываю, то снова переживаю – радуюсь или грущу – и к тому же могу увидеть, в чем прав, в чем неправ, чтобы поступать в будущем как можно лучше.

И постепенно я стал все больше склоняться к мысли, что стану писателем. Главным пожалуй, было и то еще, что с самого детства я стал замечать: окружающие взрослые люди какие-то странные. Хотят одного, а делают другое. Думают так, а говорят иначе. Стыдятся хорошего, а хвастаются дурным. Говорят, что любят, а сами ненавидят. Или наоборот. Знают, что нужно делать то-то и то-то, а делают наоборот. То есть все время врут. Почему? И, начав писать, а потом и читать дневник, я подумал: может быть, смогу во всем разобраться?

Конечно, уже в последних классах школы я понимал: над всеми этими вопросами ломали голову многие ученые и мыслители. Я знал, что кое-кто в древние времена уже не раз пытался хоть как-то образумить тупых, бестолковых – и несчастных… – лгунов. Успехи, однако, невелики. Одного из тех, кто пытался (его имя Сократ), отравили, дав выпить яд – что он и сделал, спокойно приняв свою участь. Другого (Джордано Бруно) сожгли… Женщин побивали камнями (именно так, если не ошибаюсь, поступили с Гипатией из Александрии) или тоже сжигали (Жанна дАрк и не только она…). А Христа распяли.

Вообще самых честных людей почему-то всегда уничтожали в первую очередь, а самых красивых и умных женщин считали ведьмами и если не забивали камнями и не сжигали на кострах, то просто душили или топили в воде. Поклонялись же, наоборот, наглым и лживым мужикам, то есть жестоким, властолюбивым, возомнившим себя избранными, «вождям». Или «священнослужителям», которые уверяли, что они «избраны Богом».

Мудрейшего и добрейшего из людей, со дня рождения которого идет современное летоисчисление, в свое время распяли на кресте, предварительно измучив до полусмерти и предпочтя ему обыкновенного разбойника, вора. А потом подробное описание этого безобразия превратили в «святые книги», и вот уже 2000 лет якобы каются, хотя на самом деле по-прежнему продолжают делать все то же самое – распяли бы и сейчас за милую душу! А так называемые молитвы и церковные службы используют почти исключительно для того, чтобы, продолжая безобразничать, считать, что Господь их прощает. Истинно верующие люди есть, конечно, но их, увы, на самом деле немного…

Думаю даже, что мы вряд ли имели бы Евангелия, если бы Христос тогда не воскрес. На иудеев подействовал вовсе не великий и полезный смысл Его заповедей, а – ЧУДО, факт воскресения! И – страх перед Его могуществом: вот ведь, убить не смогли, хотя и распяли!

Молясь и повторяя строчки из Библии, почти каждый не столько думает о «не убий, не кради, возлюби ближнего своего…», сколько мечтает о каких-то реальных ВЫГОДАХ ДЛЯ СЕБЯ. После смерти само собой, а неплохо бы и здесь, при жизни! Конечно, легче постоять в церкви со свечкой, якобы каясь, или пробормотать между делом вызубренные слова молитвы, чем на самом деле осознать свое несовершенство и делать что-то действительно праведное, требующее постоянного напряжения и усилий!

Получается, что за две тысячи лет так ничего и не поняли? Поразительно, сколь фантастическое упорство, изобретательность, изворотливость проявляет большинство людей не для того, чтобы сделать себя лучше, а – чтобы оправдать себя и скрыть от чужих глаз свою низость, свое несовершенство и свою лень!

Уже в юности меня начал занимать и такой вопрос: зачем мы живем? Для чего? Что главное в жизни? Образование, карьера, семья, дети? Именно это и считается главным, об этом даже и не задумываются. Но… Почему же тогда происходит то, что происходит? Почему столько лжи, насилия, зла вокруг?

Мартин Иден покончил с собой потому, что убедился: даже карьера свободного и честного писателя, о которой он так мечтал, не дала ему радости жизни. В Руфи, своей первой любви, он полностью разочаровался. Другая его подруга, простая девушка Лиззи Конноли, которая полюбила его, была безусловно выше в духовном плане, чем «буржуазная» Руфь Морз, однако заключать семейный союз с ней он не хотел, ибо его разочарование в буржуазных ценностях, в том числе и семейных, было полным. К тому же он очень устал от своей борьбы. Он утратил ощущение смысла жизни в окружающем мире! Когда он был свободным моряком, то был фактически счастлив и наслаждался жизнью. Но когда он приобщился к ценностям современного буржуазного общества, то понял, что там царит сплошная ложь.

Именно этот вопрос и волновал меня как увлеченного читателя романа Джека Лондона больше всего. Так в чем же истинный смысл жизни? – думал я.

И я пытался понять это, размышляя и честно описывая свои впечатления от происходящего со мной и вокруг.


«…У метро стихало воскресное оживление. Люди расходились, разъезжались по домам, прощались – все еще праздничные, нарядные в ярком электрическом свете. А я – одетый в поношенную штормовку, с потертой сумкой и с удочками – был уже не от мира сего.

В пустых по-ночному вагонах метро дремали одинокие пассажиры, устало светили лампы, медленно набирал ход, мчался машинально и, не спеша, останавливался сонный поезд.

Среди полутемных платформ вокзала я нашел свою электричку, сел в вагон. У горизонта уже начинало светлеть. Когда вагон дернулся и привычно застучали колеса, я прислонился к стенке и задремал.

Что было потом?

…Я шел по длинной пустой дороге. По обеим сторонам ее стояли дома, серые, равнодушные и как будто пустые. Уже рассвело. Руки мои в неуверенном, робком свете были чуть фиолетовыми и холодными – так всегда бывает в ранние утра.

Дома скоро кончились, начались поля, овраги, кустарник. Я казался себе маленьким и одиноким, я ощущал беспредельность земли: все эти пригорки и овраги, поля и леса, болота и реки на обширной поверхности, уходящей за горизонт.

Надо мной бесшумно, неотвратимо свершалось непременное: менялись краски, розовело небо, и я ощущал, я чувствовал, как огромная наша планета медленно поворачивается, подставляя остывший за ночь бок солнцу.

Не чувствуя ног, я летел, как на крыльях, и воздух переполнял легкие. В кустарнике у дороги щелкали соловьи.

Потом был ослепительный день. Искрящаяся рябь на воде, убаюкивающее покачивание, непрестанный плеск волн о лодку, словно кто-то легонько постукивает о ее дно, солнце, солнце и душистая тень прибрежного леса. Отчего так пахнет в гуще берез? Я нюхал ветки, растирал листья между ладонями. Откуда этот цветочный запах, когда вокруг нет цветов?

Я плыл по большому водохранилищу с его бесчисленными притоками, бухтами, островками; приближался к берегу там, где над тихой водой свисали ветви деревьев, пробовал ловить рыбу, хотя клева не было. Я наломал веток лиственницы с прошлогодними сухими шишками и поставил их в бадейку для рыбы, затем добавил еще веток березы… Лодка моя была моим домом, крошечным плавучим островком – пусть не скорлупкой, затерянной в волнах океана, но все же бесконечно одинокой среди заливов, проливов и плесов…

У одного из берегов обнаружил маленькую уютную бухту. Вылез на берег, разделся совсем и теперь ходил в зарослях, как первобытный человек, оглядываясь, правда, чтоб не попасться кому-нибудь на глаза. Здесь росла лиственница, большие кусты рябины, необыкновенно крупно цветущий боярышник, мощные, раскидистые акации, не было привычной осины, ели, сосны. Сказочные, волшебные кущи… Птицы кричали наперебой, а у меня кружилась голова. Я чувствовал себя пьяным от теплоты, от воздуха, пахучего и густого, я не ощущал своего тела – я растворился в окружающем…

Потом купался, сойдя по острым камням в теплую, ласковую воду залива. Плыть было необыкновенно легко. Я переворачивался на спину, закрыв глаза и лицом ощущая прикосновения солнца, нырял в зелено-желтую тусклую глубину, а оказавшись на поверхности, вновь радостно отдавался слепящему свету и находил глазами уютную бухту и лодку в тени акаций. Счастье, настоящее счастье…

…Были еще купания, странствия по своим владениям, отдых в пятнистой тени дерева. Потом я вдруг почему-то решил, что пора ехать домой. Легко и быстро работал веслами, пружинисто сгибаясь и разгибаясь, и лодка моя летела. Удалилась бухта, тень акаций, долго была видна еще большая береза на берегу, потом все сравнялось в темно-зеленую полоску, и стало грустно. Захотелось вернуться. Я развернул лодку, она закачалась часто и беспокойно, заплескались волны, солнце теперь стало бить в лицо, я взмахнул веслами несколько раз… Нет, не надо! Пусть останется все как было, пора действительно ехать домой.

И опять полетела моя лодка, я обгонял других рыбаков, а выходя на берег у рыболовной станции, старался сделать вид, что в сумке у меня кое-что есть. Единственную плотвицу, пойманную утром на хлеб, я давно уже выбросил в воду.

Отчего, отчего так пахнет в гуще берез? Откуда этот цветочный запах, если вокруг нет цветов?

Тот давний июньский день был одним из счастливейших дней моей жизни».

(Из рассказа «Запах берез», 1959 г.

(сборник «Листья», 1974 г., изд. «Советская Россия»)

Школа

Прочитав в первый раз «Мартин Иден» Джека Лондона еще в школьные годы, я почувствовал, что то, о чем написал американский писатель, касается меня лично. Герой книги, Март Иден, как и я, любил жизнь – природу, путешествия, женщин, дружбу…

Но, став знаменитым писателем, Мартин страдает и даже кончает с собой от того, что ему становится ясно: большинство людей только делают вид, что живут! А сами бездумно, убого, безрадостно существуют. И постоянно врут! В конце концов он понял, что помогать трусливым тупым существам, просвещая их, бесполезно, и в конце концов ему все надоело. Он сел на пароход под названием «Марипоза», чтобы плыть на остров Таити и жить там среди тропической природы. Но вдруг, под влиянием стихотворения Суинберна которое он читал в своей каюте, ему в голову пришла мысль, подсказавшая простейший выход из всех переживаний и разочарований последнего времени – некий «спасительный ключ». Иллюминатор его каюты был недалеко от поверхности моря. Он открыл иллюминатор, протиснулся в него и… нырнул в море. И изо всех сил постарался уйти в глубину так, чтобы потом не вынырнуть…

«Неужели все бесполезно? – думал я, от всей души сочувствуя Мартину Идену. – Неужели мир наш и правда так плох?».

И все же все во мне было против его поступка. Я чувствовал, что Мартин Иден не прав! Мир наш все-таки не настолько плох, а люди лучше, чем он о них думал, считал тогда я. А о природе, о красоте, о чистых взаимоотношениях между мужчинами и женщинами и говорить нечего – они же прекрасны! Просто Мартин, да и сам Джек Лондон, оба надорвались в своих напряженных писательских трудах, к тому же чего-то ни тот, ни другой так и не поняли в жизни. А в Америке тогда был расцвет капитализма, царство Желтого Дьявола, как окрестил его наш Маяковский! И очевидно, что Мартин Иден, так же, как и сам Джек Лондон, были в какой-то мере во власти его…


«Мы пылинки, мы щепочки в океане вселенского бытия, это ясно. Да, нам дан разум, память, совесть – то есть связанность со всем сущим, – свобода воли дана как будто бы тоже. Но что мы можем знать о судьбе своей, на что твердо рассчитывать, что знаем вообще о жизни – откуда мы? Зачем? Для чего?

Людей миллиарды на земном шаре, живых, а сколько «ушедших» – таких, например, как я? Хотя, как ни странно, других «виртуальных возвращенцев» я пока еще не встречал.

Но почему меня вернули сюда и почему я теперь вижу, слышу, чувствую все, что происходит вокруг, даже погружаюсь в сознание, а то и в тела своих новых знакомых? А они не видят, не слышат, не ощущают мое присутствие. Им и в голову не приходит, что я рядом, а то и заодно с ними… Я читал о таком, предполагал, что такое может быть, фильмы есть на такую тему фантастические. Но чтобы со мной…

А еще меня бросает туда-сюда и в пространстве, и во времени…

Задумался я обо всем этом, и… Да, я в прошлом своем опять! Не дает оно мне покоя! ЧТО произошло со страной моей? И ПОЧЕМУ?

Знаменательную ночь вспоминаю. В 1986-м? Да, именно. После «проводов».

– Это мысль! – вслух произношу я, внезапно проснувшись среди ночи и садясь в постели. Что-то родственное этой мысли снилось и снилось мне в разных вариациях перед тем, но тут вдруг оформилось и четко представилось в форме уже и определенной программы.

– Чертовски любопытно, на самом деле, – тихонько повторил я тогда. – Как они все? Они ведь крестники мои, можно сказать, чуть ли даже не дети!

1986-й год. Мне – 66. Профессор-хирург. Теперь – на пенсии.

…В стране происходило уже что-то странное, и я собственно говоря, ждал вполне вероятных «проводов», считал, что готов к ним. Но не думал, что будет именно так – прозаично и – неотвратимо, как приговор. Те, что на «проводах» выступали с тостами, старались говорить красиво, некоторые действительно искренне – я знал, что в Клинике многие меня любят, ценят. Но теперь, вспомнив, как говорил и вел себя Горловский, я содрогнулся. Лживо, напыщенно и словно бы даже с торжеством, скрытым, разумеется, он говорил. И посматривал на меня с этаким лукавым прищуром. Он давно копал под меня, очень хотелось ему быть не заместителем (хотя и парторгом в то же время), но – Главным. Правда, и в Минздраве какие-то новые, странные люди… Да, уже тогда что-то непонятное начало происходить в стране.

И вот – я пенсионер. Торжествует Горловский!

Но если бы только со мной происходило такое. Очень многие люди лишались своих постов, причем – что интересно! – люди именно толковые и не агрессивные. Почему? Ведь «перестройку» провозгласили ради улучшения, а вовсе не разрушения. Да, менять многое надо в стране, людей ставить молодых и толковых, стариков из Политбюро вытеснить. И не только из Политбюро. Но ведь не в возрасте же дело, в конце концов! А в чем, если вместо стариков частенько ставили стариков тоже? Горловский, кстати, мне ведь почти ровесник.

Но тогда я, как и многие, и предположить не мог, что будет потом в стране, во что выльется, до чего дойдет.

Наутро я проснулся свежим и почти что радостным. Пенсионер-то пенсионер, но зато свободен! Учениками своими займусь, лекции буду читать и практику вести где-нибудь. Статьи буду писать, а может быть и книгу. Прочитать многое хочется – раньше времени никак не хватало…

А теперь еще и эта интересная, прямо-таки захватывающая идея! И время будет, чтобы ее воплотить!

Тут же я стал думать, с чего, то есть с кого начать. Ведь они же действительно в какой-то степени мои дети – я в буквальном смысле подарил им жизнь снова! Вот и вопрос: как они ею распорядились?

И главный вопрос мой остается: ради чего?

Вошла Катерина – она спала в соседней комнате. В последнее время я плохо спал, часто просыпался среди ночи, порой вставал, чтобы записать что-то, а Катя неизменно просыпалась следом за мной, трудно засыпала потом, и хорошего отдыха у нее не получалось. Вот мы и расселились по разным комнатам.

– Ты знаешь, Катя, что мне пришло в голову ночью? – сказал я. – Интересная мысль!

– Какая же?

– Понимаешь, то ли в Китае, то ли в Японии, обычай был в древности. За спасенных всю жизнь потом отвечали. Спас человека от смерти – значит, вмешался в Судьбу. Вот и отвечай за него! Разумно ведь, правда? Вот я и подумал… Что, если… Время будет у меня сейчас. Взять да и сходить к некоторым моим пациентам бывшим, а? Которых я когда-то с Того Света вытащил… Ведь сколько их было! Любопытно, как живут, что делают. Интересно, правда? Ради чего все?»

(Из романа «Пациенты», начатого в 1967-м, а законченного в 2017 г.)


Да, чуть ли не с самого детства я привык обвинять в своих неудачах прежде всего себя самого, а не обстоятельства и не других людей, которых я, как правило, считал не хуже себя, а иногда даже лучше. И всегда я старался оправдать тех, кто поступил, может быть, не очень хорошо, но – в силу плохих обстоятельств.

Себя же я, наоборот, не оправдывал, а пытался извлечь опыт из своих ошибок. Чтобы таким образом приобретать знания и становиться лучше.

Ясно же, что Мартин Иден в чем-то ошибся, что и привело его к трагическому финалу, думал я. Когда-то отец сказал мне: «Вести себя надо так, как будто кто-то постоянно наблюдает за тобой. Не враг, а друг. И чтобы тебе не было стыдно за то, что ты делаешь». Я на всю жизнь запомнил эти слова. Всегда ведь есть выбор, и всегда можно найти тот или иной выход из трудного положения! Весь вопрос, конечно, в том, какой выход найти… Вот над чем надо думать!

Многое не нравилось мне в поведении окружающих. Но все-таки прежде, чем осудить их, я всегда пытался понять, ощутить себя на их месте, осознать их точку зрения, представить себе обстоятельства, в которых они оказались… Может быть, они не случайно так себя ведут? Может быть, окажись я на их месте, вел бы себя ничуть не лучше? Понять надо, прежде всего понять! Это – главное.


«…Сомнение – опасная вещь. Однажды появившись, оно может не оставить человека, пока не разрешится так или иначе. Начавшись с отношения к пациентам, сомнение Николая Васильевича Глазова переключилось на Клинику вообще, на весь ее персонал, и чем больше он, Глазов, наблюдал, тем мрачнее становился. «О, времена, о, нравы…» Раньше он только действовал, не рассуждая, продираясь, так сказать, сквозь топи и заросли, у него мало времени оставалось, чтобы как следует оглядеться. Лишь каким-то чутьем он угадывал верный путь – по крайней мере ему казалось, что верный. Вообще-то говоря, он многого добился. Но вот того ли добился, чего хотел? Нельзя все время только продираться сквозь препятствия. Когда-то не плохо бы и оглядеться и посмотреть: а куда же ты, дорогой товарищ, стремишься? А с Клиники сомнения Глазова распространились уже и на все его окружение и на всю прожитую им долгую все-таки жизнь. «Самоотверженную и героическую», как изволил выразиться аж сам Горловский на вчерашнем банкете по случаю ухода на пенсию Главного врача Клиники Николая Васильевича Глазова, многократно премированного, высоко «остепененного», в какой-то степени даже обласканного власть предержащими…»

(Из романа «Пациенты», 1971 г. (первый вариант)


Итак, я видел: есть много такого, в чем обязательно нужно разобраться. Тем более – есть о чем писать! Хотя какие конкретно события описывать, кроме моей любви к Алле, сообразить я пока что не мог. Главное – разобраться в своих чувствах и мыслях! И еще: очень непросто порой понять, где правда, а где ложь.

Одни говорят одно, другие другое… Кому верить? Ведь люди часто, как попугаи, повторяют чужие слова и мысли, с уверенностью выдавая их за свои! Зачем?

Но я слишком мало жил, вот в чем дело! Чтобы стать настоящим писателем, надо сначала пережить всякого как можно больше! Тогда, может быть, и станет кое-что ясно?

В чем я был уверен абсолютно, так это в том, что жить надо как можно активней, разнообразней! Ведь вокруг так много интересного! Я, например, просто дрожал от восхищения, глядя на цветы, на листья деревьев, на траву, на бабочек. И, конечно, на девочек… Я читал книги и был в восторге и от того, что мы проходим в школе: литература, история, химия, физика… Интересно все это!

И что характерно: уже тогда я как-то инстинктивно чувствовал неприязнь к пустым выдумкам в книгах, если они имели мало общего с реальной жизнью. Ведь некоторые писатели так называемые сплошь да рядом врут напропалую! Мне же гораздо – несравнимо! – интересней то, что вокруг на самом деле! Каждый день жизни, каждая встреча, поездка куда-то, каждая книга были для меня событием! Помню, что я с завистливым трепетом смотрел на какого-нибудь пожилого человека с морщинистым лицом и «бывалым» взглядом. Сколько он повидал, как много знает! Вот он может сравнивать, он может понять, где правда, где ложь. Скорее бы и мне…

Начало

Учиться в школе было интересно, а потому и предметы легко давались. И учителя относились ко мне в основном хорошо. Зубрилой я не был никогда, но уроки все же аккуратно готовил. Не хотелось быть отстающим, это ведь унизительно! И получал в основном пятерки. Отличники и «хорошисты» в нашем классе были скучные и занудные, а потому в друзьях-товарищах у меня были, как правило, троечники. Мы ездили на рыбную ловлю, даже на охоту, а то и просто так – за город. Праздники обязательно отмечали в компаниях… Выбирали меня и «старостой класса», и комсоргом… Закончил школу с Золотой медалью.

По окончании школы я решил поступать не в Литературный институт и не в какой-нибудь филологический. И даже не в биологический, хотя биологию обожал: выращивал по советам бабушки комнатные растения в горшках и консервных банках, разводил рыбок в аквариуме, постоянно держал каких-нибудь птичек в клетках, а еще морских свинок, белых мышей, однажды завел террариум с лягушками и тритонами. И читал обо всех них в разных книгах…

И решил я еще, что, кроме писательства и биологии, займусь тем, что было в такой моде в то время – физикой! Как раз прочитал тогда великолепную книгу американского писателя Митчелла Уилсона «Живи с молнией!» и – заразился любовью к физике. Меня очаровывал, гипнотизировал мир «микрочастиц» – путешествие в глубины материи…

Чехов был врачом и писателем, Бородин химиком и композитором. А я буду физиком и писателем!

С Золотой медалью поступать можно было куда угодно и даже без экзаменов, пройдя только лишь собеседование. И я выбрал Физический факультет Московского университета имени Ломоносова – это было тем более привлекательно, что как раз только что было выстроено высотное здание МГУ на Ленинских горах! С успехом прошел собеседование и стал студентом.

Дневниковых записей к тому времени накопилось много, а вот законченного рассказа не получалось никак! Жизнь вокруг меня (и во мне) была разнообразной, многозначной и интересной, выделить что-то «законченное» и ясное по мысли никак не получалось…

Дошло до того, что я пытался превратить в рассказ какой-нибудь известный анекдот. Но это было не интересно, тем более, что это ведь не со мной происходило, а выдумывать что-то по-прежнему не хотелось. Я должен писать что-то свое, и правду, обязательно правду! Все как есть на самом деле! Я ведь даже в разговорах с ребятами терпеть не мог пустой болтовни и лжи. Зачем терять драгоценное время жизни на какие-то глупости и пустой выпендреж?

Дневник я вести продолжал, а вот более-менее настоящего рассказа не получалось никак.

Университеты

Учиться в Университете мне не понравилось сразу. Нужно было заучивать множество того, что вряд ли понадобится в жизни. До свободных путешествий в глубины материи дело никак не доходило. К тому же атмосфера казалась мне весьма неприятной – слишком связывающей, несвободной. Бесконечные зачеты, экзамены, отметки о посещении лекций и семинаров. Большинство преподавателей вели свои предметы иногда с каким-то высокомерным агрессивным напором, а порой наоборот – тоскливо и скучно. На девушек, на природу вокруг вообще никто, казалось, не обращал никакого внимания. Что-нибудь еще, кроме сидения на лекциях, существует в жизни или нет? Или все только в этих каменных стенах теперь?

От студенческих лет я ожидал совсем-совсем другого! Одно спасение – поездки за город просто так или на рыбную ловлю…


«Тикают ходики. На них – половина второго. Ночь. Андрей Гаврилыч уже встал, поблескивает очками, одевается. Керосиновая лампа освещает угол печки, деревянный стол, табуретку. Все кажется желтым. На столе шумит самовар. Хозяйка приготовила его еще с вечера, а теперь встала, кряхтя, раньше всех и разожгла угли. Проснулась кошка и, мяукнув, стукнула об пол всеми четырьмя лапами – спрыгнула с печки. Надо кинуть ей кусочек колбасы.

Андрей Гаврилыч снова опередил меня: выпил чай и уже собирает свой чемоданчик. С нами пойдет хозяин, старик с большой рыжей бородой.

Пальто очень тяжелое – сразу становится жарко. Загремела задвижка. Хозяйка провожает нас с лампой. Пискнула дверь, пахнуло морозным воздухом.

– Эка, вызвездило как! – глухо доносится голос старика-хозяина.

Валенки сухо скрипят по снегу. У нас с Гаврилычем специальные рыболовные чемоданчики на полозьях. Дед ничего не берет с собой – на чем же он будет сидеть около лунки? Мороз щиплет ноздри, сковывает щеки. В избе еще горит огонек. Сейчас хозяйка погасит лампу и ляжет спать.

А мы вступили в огромный холодный мир. Щедро светит луна. Наши голоса звучат тихо, но разносятся далеко, и тишина от этого кажется еще более полной и немного пугающей. Все голубое, и чудится, что все вокруг околдовано лунным светом, что избы, луна, деревья и даже заиндевевшие провода замерли не просто так: они разыгрывают таинственное представление. Темные дома деревни – даже окон не разглядишь – загадочно насторожились.

Первым шагает дед. За ним торопится Гаврилыч. Его чемоданчик катится мягко, иногда сползает в сторону. Я последний. Дорога блестит призрачным светом, повизгивает слежавшийся снег. Декорации двух цветов – черного и голубоватого…

Мы идем уже очень давно. Луна ушла дальше, скрылась за лесом – у нее там, наверное, другие дела. Но оказывается теперь, что и без луны можно различить спину Гаврилыча, деда с палкой, дорожку. Откуда-то сочится неуверенный свет: робко вырисовываются осинки, мохнатые лапы елей, хрупкие кружева кустарника. Откуда он, этот свет? Может быть, снег начинает светиться?… Становится еще светлее, бледнеет небо – и все теперь просто и ясно.

Справа над верхушками елей начинает краснеть, словнозарево. Или кто-то зажег огромный костер?… Опять – как в сказке: сейчас придет волшебник… В прозрачно-зеленой глубине одна за другой тонут звезды. Снег зеленоватый и тени на нем зеленые. Выплыли из-за леса багряные облачка, выстроились, словно придворные, для встречи Солнца… Чиркнуло поверху, и загорелись, засверкали заснеженные макушки деревьев. Тотчас ворохнулась какая-то птица на ветке, заверещала радостно. С ветки посыпался снег…

Лес неожиданно кончился. Перед нами, чуть внизу, большое белое поле, ровное и нестерпимо яркое на солнце. Водохранилище. Тысячи, миллионы снежинок – и каждая сверкает отдельно от других, отражает блеск солнца, переливается в его лучах. Множество радуг. Мы спускаемся и идем по нетронутому снегу. На том берегу за четкой строчкой кустов толпятся деревенские избушки. Крайняя изба стоит у самого берега. Блестит заснеженная крыша, из трубы вьется дымок. Он поднимается вверх сизым султаном – примета, что день будет хорошим. А дальше, за деревней, туманная линия леса. Великий волшебник – Солнце. Пришел и расколдовал…

Почти у самого берега дед останавливается.

– Начне-о-ом, пожа-алуй, – нараспев говорит Гаврилыч.

– Начне-о-ом! – тянем мы хором.

Становится весело. Гаврилыч плюет на руки и первым начинает долбить лед. Я долблю шагах в двадцати от него. Скоро в лунку с шумом вливается вода. Я вычерпываю льдинки, а потом достаю удочку, усаживаюсь на чемоданчике, насаживаю на крючок мормышки рубинового мотыля.

Я знаю: предстоит день морозный и яркий. Предстоит день полный чудес.

Чудеса начинаются сразу…»

(Из рассказа «Зимняя сказка», 1959 г.

(сборник «Листья», 1974 г., изд. «Советская Россия»)


Подружился я с одним из студентов своей группы, Пашкой Васильевым. Он тоже когда-то хотел стать писателем, пытался сочинять рассказы, кое-что у него получалось, главным образом – о девушках. Но все же он решил оставить это дело и заняться исключительно физикой, тем более, что голова у него работала хорошо – он сдавал университетские экзамены на пятерки. Но он, как и я, терпеть не мог окружающей лжи.

– Все равно никто не будет печатать то, что мы с тобой напишем! – зло говорил он. – Ты же видишь, что у нас нет литературы, все врут, никто правды не пишет. Бесполезно!

Я спорил, упорно повторяя, что от правды все равно не уйти, рано или поздно тайное станет явным. Но уверенность моя была скорей подсознательной, инстинктивной, потому что реальные факты, наоборот, подтверждали его правоту. Мы оба прекрасно видели, как хозяйничает у нас цензура.

Литературы современной и настоящей действительно было немного, все дружно врали по указке партии или «интеллигентно недоговаривали». А о Шолохове, к примеру, говорили, что не он написал «Тихий Дон», а некий Крюков, который умер, а Шолохов, будто бы, воспользовался его рукописями. А Александр Фадеев, автор «Молодой гвардии», которой зачитывалась страна (и я тоже), как утверждалось теперь, был стукачом, подручным партийных вождей, уничтожавших писателей, которые пытались не врать. Поэтому он и покончил с собой. Так это или нет, но все равно открылась бездна бесчестия и вранья – особенно после знаменитого доклада Хрущева на ХХ съезде «О преодолении культа личности Сталина и его последствий».


«…Чудеса начинаются сразу. Первое чудо – лунка. Ее зеленоватое пятно многозначительно темнеет среди ледяных осколков. Это – окно в неведомый мир. Мне представляется, как там, в тусклой оливковой глубине, среди причудливых зарослей подводных растений, плавают рыбы. Полосатые окуни с красными плавниками, серебряные плотицы, щуки – я видел их во сне. Да-да, я вспоминаю, как именно прошлой ночью в избе видел огромных глазастых рыб, которые с жадностью набрасывались на мою мормышку, дергали во все стороны, мешали друг другу…

На конце гибкого можжевелового удилища поблескивает серый хоботок пружинки. Из хоботка выбегает леска и скрывается в воде. В глубине – мормышка. Все это – от мормышки до моего плеча – представляет собой чуткий механизм: стоит рыбе коснуться наживки – пружинка качнется, и рука мгновенно сделает подсечку. Однако поклевки почему-то нет.

Я смотрю вокруг. Все так ярко, что больно смотреть. Слева от меня, сгорбившись, сидит Гаврилыч. Он неподвижен: вероятно, тоже нет клева. Дед стоит сзади, шагах в пятидесяти, и сосредоточенно «блеснит». Кусочек бороды его освещен солнцем и горит так, что мне кажется: деду жжет подбородок.

Вдруг рука моя ощущает слабый толчок. Механизм срабатывает, и я чувствую, как натянулась леска… Подпрыгивает сердце, останавливается и, лишь когда я вытаскиваю маленького окунишку, начинает снова биться. Он невзрачный, полосатый – граммов на двадцать – однако это «почин». Я отцепляю его от мормышки, небрежно бросаю рядом с лункой. Этот бойкий подводный житель, который теперь весь извалялся в жемчужном снегу, – второе чудо…»

(Из рассказа «Зимняя сказка»)


Некоторая оттепель, во время которой просочились кое-какие свидетельства о прошлом, вскоре опять сменилась морозом. Да и в оттепель полной правды, похоже, не говорилось. Было совершенно ясно, что последними настоящими писателями на Руси были те, что родились до Революции. Но и из них многие были фактически под запретом, не говоря уже о том, что кого-то уморили в лагерях или просто-напросто расстреляли, а кто-то вынужден был эмигрировать.

Да, как это ни казалось странным, но больше всего боялись у нас именно правды! Даже вполне «советских» – таких, казалось бы, безобидных «природолюбов», как Пришвин или Паустовский, не очень-то жаловали партийные власти. Эти писатели считались не очень серьезными, они «преступно увиливали» от участия в борьбе коммунистов за Светлое Будущее и от описания решающей роли Партии в жизни Страны Советов! О произведениях же таких писателей, как Бунин, Набоков, Булгаков, Платонов мы вообще знали лишь понаслышке.

Обо многом говорили мы с Пашкой, во многом были согласны друг с другом. Правда, он резче меня относился к тому, что у нас происходит. Он ненавидел советскую власть, не верил ни в одну из «ленинских идей». Он считал, что люди рабы по своей природе и если и напоминают кого из животного мира, то в лучшем случае червей. Такие же безмозглые, но, к тому же еще, и послушные – «Все, как один!»

С горечью воспринимая многое из того, что вокруг, я вынужден был с ним соглашаться. Но не мог не видеть, что кое в чем он все же неправ. На все есть свои причины! Ведь по отдельности люди, наоборот, чаще всего хорошие, а поступают глупо или подло сплошь да рядом по слабости или по неразумению. Нельзя обвинять всех скопом! Иной раз достаточно поставить себя на место человека, поступившего плохо, увидеть обстоятельства и причины его поступка – и становится ясно, что надежда на лучшее есть! Плохо устройство общества – это во-первых! А во-вторых, люди привыкли врать – их этому учат с детства! Выход есть: надо всем думать над тем, как сделать устройство общества лучше, а самим стараться не врать! Начинать надо с себя – думать своей головой и – учиться!

И я потому еще не соглашался с Пашкой, что видел: он сам поступает далеко не всегда хорошо. И врет. Как же можно так резко судить других, если ты сам не безгрешен? Прежде всего ты должен сам отвечать тем требованиям, которые предъявляешь другим.

Теоретически Пашка со мной соглашался. А практически сплошь да рядом не признавал своей неправоты. По какой-то странной закономерности он судил себя гораздо мягче, чем других. Это-то и сбивало с толку.

Вообще мир казался мне заколдованным. Главным колдовством было вранье.

Эта тема и представлялась мне теперь основной в будущих моих сочинениях.

– Как ты представляешь свое литературное деревце под сенью советского баобаба? – ехидно спрашивал Пашка.

– Мое дерево будет рядом и не под сенью вовсе, – не слишком уверенно отвечал я.

Пашка презрительно хмыкал.

Не нравилась мне унылая университетская жизнь! Дошло до того даже, что я стал организовывать так называемые «вечера группы» – с кем-то из приятелей-студентов мы приезжали в какой-нибудь вуз, где, по слухам, учится много девчонок, и в перерыве между лекциями подходили к какой-то понравившейся нам студентке. Показывали свои студенческие билеты и говорили, что у нас на Физфаке учатся одни парни, а потому мы хотим организовать «вечер группы в общежитии МГУ» и хотели бы пригласить на него «девушек из вашего института, человек пять-шесть». Как правило, это срабатывало, мы назначали встречу у метро, а там говорили, что гостиная общежития занята – внезапно приехали иностранцы… Но мы можем собраться на квартире одного из наших студентов. Девчонки, как правило, соглашались, и мы все ехали в мою коммуналку, где уже собрались трое-четверо моих приятелей или студенов-жильцов. Комната моя была всего-навсего 20 квадратных метров, но мы – человек 8-10! – ухитрялись в ней поместиться и даже танцевать и играть в какие-то игры! Сейчас трудно, наверное, в такое поверить, но так – было! Завязывались знакомства, и в принципе это всем нравилось! Главное же – это была хоть какая-то альтернатива университетской занудности!

Кое-как дотянув до третьего курса, я решил уйти из Университета – ринуться в жизнь по-настоящему! Я не хотел становиться рабом, винтиком какой-то социальной машины, к тому же быть безрадостным импотентом, а все больше ощущал, что в университете именно к этому шло. Ведь при всем, при всем я никак не мог преодолеть своего инфантильного целомудрия…


«Утро. Мне – шестнадцать. Я иду на Москву-реку. Несколько дней назад я научился плавать и – радостный, бодрый от ощущения того, что умею еще что-то, – я иду купаться.

Солнце только-только взошло, и воздух чист и прохладен, как бывает лишь в самое раннее утро томительного жаркого летнего дня. Пересекаю шоссе, прохожу сквозь знаменитый Кунцевский парк с его вековыми деревьями и по крутому, с глинистыми обрывами, берегу спускаюсь к реке.

Совсем недалеко от меня – две девчонки лет по четырнадцати. Они пришли, видимо, недавно: разделись и, тоненькие, стройные в своих черных тугих купальниках, нерешительно стоят у воды. Наконец, одна из них пробует пальцами ноги воду.

– Ой, как молоко! – говорит она.

И вот они уже, решившись, с визгом, с разбегу вспахивают реку. Брызги летят далеко, и мне кажется, что несколько прохладных капель падает на меня…

А я все это время серьезно, сосредоточенно, делая вид, будто мне совершенно безразлично присутствие каких-то девчонок, раздеваюсь, поправляю плавки и мужественно, не дрогнув, вхожу в воду. Затем, вытянув перед собой руки, отталкиваюсь от дна и плыву на ту сторону – деловито, словно плаваю я давно.

Лишь на середине реки, когда и тот, и другой берег непривычно и жутко далеки, а девчонок из-за волн я не вижу, – лишь в этот момент я чувствую стыдную неуверенность и думаю, что сейчас обязательно наглотаюсь воды или вот-вот сведет ногу… Но вот уже тот берег близко – я пытаюсь встать на дно, но дна нет, взбалтываю ногами еще несколько раз, и – вот она, победа!

Часто бьется сердце, но я счастлив – все-таки переплыл! – и оборачиваясь назад, я вижу две маленькие знакомые фигурки…

Но что это?! Девчонки одеваются – значит, накупались и собираются домой? Да, похоже, что так. И мне вдруг становится очень тоскливо, со страхом думаю, что надо ведь плыть обратно, а я остался совсем один… Да, девчонки оделись и, балансируя, карабкаются по береговому обрыву.

– Эй, подождите! – хочется крикнуть им. – Посмотрите, как я поплыву назад! Видите, я научился плавать!

А они уже взобрались и… потерялись среди вековых деревьев парка.

Я стою еще некоторое время – мне холодно, кожа покрывается зябкими пупырышками. Захожу в теплую воду, отталкиваюсь от дна… И мне по-настоящему страшно теперь: кажется, будто совсем не приближается мой берег, а я устал, и сейчас уж наверняка начнет сводить ногу…

Усталый, грустный, полный непонятной обиды, я вылезаю на берег и медленно бреду домой. И почему-то никакой радости нет от того, что ВПЕРВЫЕ В ЖИЗНИ я переплыл большую реку…»

(«Девчонки», 1956 г.)


Едва покинув университет (уйдя с третьего курса), почувствовав сумасшедшую радость освобождения, «возвращения к себе», я почти тотчас «сформулировал» два первых рассказа: «Зимняя сказка» и «Запах берез». О том, что было мне хорошо знакомо и горячо любимо – о природе и рыбной ловле.

Это в понимании литературоведов были, вероятно, не рассказы вовсе, а «зарисовки», но в них я ощутил некоторую законченность, и они мне самому очень нравились. Конечно, я понимал, что многим они покажутся «несерьезными», «легковесными», но по крайней мере в них была безусловная – с моей точки зрения – правда! Любовь к жизни и поэзия этой самой жизни – в противовес ненавистной «социалке». Разумеется я вылизывал их до последнего слова, добиваясь, во-первых, соответствия написанного тому, что чувствовал, а во-вторых некой музыки прозы, то есть внутреннего ритма… Это – правда, а не то, что нам постоянно впихивают по радио и в газетах! Правда существования в этом мире, правда искренних ощущений и чувств!

Еще я написал «рассказ-очерк» о встрече с мужиком, продававшим наловленных на блесну окуней на московском Центральном рынке – о том, как познакомился с ним, а потом, когда ушел из университета, поехал к нему в гости на Рыбинское море и, с вожделением впитывая воздух свободы, ловил рыбу «на мормышку» из проруби «по последнему льду». Это, собственно, и были первые шаги моего возвращения. Возвращения к истинной жизни. И естественно, что первые мои рассказы были об этом. Так же, как и мини-зарисовка «Девчонки» – память о самых юных годах.

Потом я сочинил рассказ «Сверкающая гора окуней», опять связанный с рыбалкой, и это стало моим достижением еще и потому, что в нем описывалось то, что было на самом деле не впрямую, а с некоторой долей фантазии. И – от третьего лица. Хотя на самом деле, конечно, все равно от первого. А главным героем был не я, а мальчик двенадцати лет. Хотя на самом деле, конечно, все равно я (таким ведь и был по сути тогда…). И речь там шла лишь косвенно о рыбной ловле, на самом же деле – о столкновении мальчишки с ложью и предательством взрослого мира, как я это понимал. И в фантазии моей была не ложь, а правда.


«…Солнце, проделав мартовский путь, тонуло во мгле. Темнело. Все потянулись назад в сумерках. Шли и Володя с Петром Сергеевичем. Шли не спеша, переговариваясь, обсуждая планы на завтрашний день. Должны ведь они нащупать стаю, смог ведь тот наловить. Вот повезло человеку!

Конечно, конечно, им обязательно повезет, обязательно. Не сегодня – так завтра. Есть ведь еще день. Просто стая отошла на другое место – они найдут ее.

– Мы ведь наловим, да? Наловим? – повторял Володя, забегая вперед и снизу заглядывая в лицо Петра Сергеевича. – Ведь правда? Ведь правда?…

И он опять жил завтрашним днем, словно не было сегодняшнего, не было неудачи.

Но едва Володя с Петром Сергеевичем обмели березовым веничком снег с валенок у порога, едва зашли в накуренную тусклость прихожей Дома рыбака, едва стянули с плеч тяжелую, пахнущую морозом одежду, как тотчас услышали разговор:

– Что? Наловил? Ха! Он купил ее. Купил! Там сети поднимали, вот он и купил. А утром сегодня в город поехал, продавать. Так что зря старались, хлопчики, зря спешили. Вот ловкач, ха-ха!

– Что? Что вы сказали?

– Что он сказал? Ведь это неправда? Неправда?!

– Ха-ха, не только ты, хлопчик, поверил! Мы-то вот дураки большие, нам-то уж надо бы…

И тогда что-то странное случилось с Володей.

Он кинулся вперед, оттолкнул кого-то и, распахнув дверь, ощутив мгновенно, как охватило его морозом, бросился в темень леса.

Не все сообразили сразу, кто-то выругался, Петр Сергеевич в этот момент отошел к печке и не видел. Вдруг кто-то понял:

– Что с мальчишкой?!

И заторопился к двери.

Володя бежал наугад – «он купил их! купил!» – чудом найдя дорогу, не видя ничего в наступившей уже темноте, слепой от обиды, от электрического света избы, от слез. «Все обманывают, все, все!…»

Сзади хлопнула дверь, луч света скользнул по сугробам, погас.

– Володя! Володя!

Володя сбился с дороги, барахтался в глубоком, выше колена, снегу, проваливаясь, с трудом выдергивая ноги, падая, хватаясь за снег руками, отводя от лица холодные, скользкие и колкие, пахнущие морозной хвоей ветви, сбиваясь с дыхания, – «все обманывают, все! зачем?» – споткнулся, упал окончательно, зарылся лицом в сыпучий, свежий, чистый и мягкий снег. «Не надо, не надо мне ничего, раз так. Не надо…»

– Володя! Володя!

Забегал, заметался луч карманного фонаря по снегу, по елям. Теперь слышалось уже несколько голосов, досадливо и часто хлопала дверь.

– Куда он побежал? Что случилось?

– Обидели мальчишку – вы что, не поняли?!

– Володя! Володя!

– Следы смотрите… Ищите следы!

– Чеканутый мальчишка, ей-бо, чеканутый…

Его нашли, отряхнули от снега, привели в избу.

– Разволновался, просто разволновался, бывает, – оправдываясь, говорил Петр Сергеевич. И улыбался неловко.

Володя успокоился вскоре, утих. И взрослые тотчас же позабыли об этом случае. Нервный мальчик, балованный, подумали некоторые. Только Петр Сергеевич курил папиросу за папиросой и, сидя рядом с засыпающим Володей, утешал его. Он утешал его так:

– Ведь это случайность, сынок, мы еще наловим, не сомневайся. Мы еще завтра… А в апреле – мы ведь поедем еще раз, да? – в апреле мы наловим еще больше, чем он, – будут длинные дни. Мы приедем специально. Мы с тобой всех обловим – посмотришь, не унывай. Не унывай, сынок, всяко бывает, чего там…

– Он обманул, обманул. Вы все обманываете, все, все… – машинально повторял Володя, засыпая, вздыхая прерывисто.

– Ну, я обещаю тебе, обещаю. Меня тоже обманывали, понимаешь? Думаешь, меня не обманывали? Что ты, сынок, что ты. То ли еще будет. Ты держись, сынок, надо держаться. Люди – они все же хорошие, не всегда ведь так-то».

(Из рассказа «Сверкающая гора окуней», 1960 г.

Опубликован в журнале «Юность», 1982 г.)


Ну, и конечно еще в одном из моих рассказов, не считая «Девчонок», отчасти была затронута и «девичья» тема. Хотя назывался он: «Листья».


«…Мы идем по тропинке, которая вьется по склону среди бугров и берез. Рита ведет себя опять непонятно, а когда я показываю ей кривую березу, один из стволов которой, седой и толстый, повис горизонтально над склоном, – она смеется странно и говорит, что у нее в туфель попал камешек. Она решительно спускается к ручью, пока я чинно сижу у кривой березы. Наконец, я слышу, как она зовет меня от ручья, но почему-то не двигаюсь – почему она от меня убежала? – и вот уже ее не слышно, а когда, продравшись сквозь заросли, я подхожу-таки к ручью, ее там уже нет. Теперь я кричу, но она не отзывается…

У меня немного болит горло – недавно болел, – и чуть-чуть кружится голова, потому что давно не был за городом; день жаркий, солнце россыпью ложится на листья кустов – это напоминает мне что-то, сказку из сна, и вот я уже отрешенно бегу по берегу ручья, продираюсь сквозь кусты напролом, пригибаюсь, где нужно, прыгаю через склоненные ветви – и листья шумно и хлестко бьют меня по лицу, мне уже тяжко, больно дышать, и передо мной то вспыхивает солнце на ветках, то веет угрюмой сыростью из-под густоты кустов, и в ярко-зеленые пятнистые полосы сливается множество хлещущих, пахнущих и щекочущих, жестких и мягких, зовущих, пьянящих листьев.

Я бегу долго – и тайна ручья раскрывается мне. Я вижу, как кончаются густые заросли по его берегам – он течет уже по равнине, на том, другом, берегу его – большие засеянные поля, на этом, моем, берегу – длинное здание фермы, домик, где живет, вероятно, сторож, и стадо коров. Я нашел себе какую-то палку и теперь иду, словно странник в незнакомой стране, опираясь на посох, смотрю по сторонам, вижу небо и солнце и жду чего-то. И хотя я все еще вздыхаю от бега и от непонятной обиды, в груди печет – я счастлив. Смело прохожу сквозь коровье стадо и с сознанием собственной значимости, бывалости, постукиваю палкой по дороге.

…Вновь ныряю в зеленые заросли, в листья, бегу назад по ручью, вприпрыжку и пригибаясь, где нужно. И опять все забыто, и я, кажется, пою что-то – песни, которые приходят сами собой. Летят мимо листья зеленой пятнистой полосой, они хлещут и гладят меня по лицу…

Но в глаза мне сверкает красным. Рита. Она сидит в своей красной юбке на пенышке у края оврага и спокойно, с улыбкой смотрит на меня.

Я останавливаюсь нехотя, взбираюсь по крутому склону, цепляясь за корни, и сажусь недалеко от нее, на траву. «А я думала, уж не медведь ли. Такой треск стоял…» – говорит Рита. «Как видишь, не медведь», – отвечаю хмуро. Мы сидим некоторое время молча. Потом поднимаемся и вместе идем на дачу…

…От вокзала провожаю ее домой. Мы едем в метро, потом пересекаем людную площадь, идем по темному переулку – под ногами распластались красивые черные тени, а по краям переулка яркие фонари просвечивают сквозь нежно-зеленые неподвижные кружева…

Мы долго и молча стоим у ее подъезда. Я говорю «до свиданья», поворачиваюсь, иду. «Не уходи», – говорит она тихо. Я останавливаюсь, послушно возвращаюсь, легко обнимаю ее, целую вздрагивающие губы и ухожу тотчас. Ведь именно уходя, я чувствую себя суровым и сильным…

Ночью во сне я тоже вижу ярко-зеленые пятнистые полосы листьев. Они летят мимо меня и трогают и гладят мое лицо, нежно и ласково, бережно…»

(Из рассказа «Листья», 1960 г.

(сборник «Листья», 1974 г., изд. «Советская Россия»)


В журналы и издательства рукописи нужно было представлять не написанными от руки, а напечатанными на пишущей машинке. И тут судьба улыбнулась: мой друг Славка с первого этажа нашел среди россыпей семейного барахла старую пишущую машинку «Континенталь», правда с латинским шрифтом и слегка поломанную. Не помню уж каким образом удалось заработать деньги – кажется, на разгрузке вагонов, – но машинку мне починили и шрифт русский поставили.

Конечно, я сразу попытался давать свои первые рассказы в какие-нибудь журналы, не очень-то веря, что напечатают, но все же надеясь: а вдруг? Мне их неизменно возвращали с рецензиями, правда, благожелательными в отношении «описания красот природы» и «языка», однако же абсолютно однозначными с точки зрения неприемлемости для публикации. Ибо «зарисовки» мои, по словам рецензентов, были «легковесными» и «ни о чем». Конечно, вот это, последнее, больше всего меня возмущало. Как это «ни о чем»? Они, рецензенты, разве не любят природу и вообще жизнь? А чем они сами живут, чему в жизни радуются? Неужели искренне восторгаются «повышением производительности труда» на наших предприятиях и «мудрой прозорливостью» партийных вождей?

Приблизительно в это время я во второй раз прочитал «Мартин Иден» Джека Лондона.

Вновь испытав потрясение, несколько дней приходил в себя, но все же опять сделал вывод: Мартин Иден не прав в том, что он покончил с собой! Он просто надорвался в борьбе с редакторами и издателями и в сущности изменил своим идеалам! Ему нужно было продолжать бороться за красоту, за человеческое прозрение! В этом отношении наши с ним взгляды на жизнь удивительно совпадали! Что же касается других людей, то ведь у большинства тяжелая жизнь, они просто не в состоянии преодолеть обстоятельства, потому и выглядят такими глупыми и дурными. Им надо помочь!

Он, Март Иден, в конце своей жизни стал в сущности нытиком и слабаком, считал я. И вообще он слишком много значения придавал не самой жизни, не ее красоте, а деньгам. В чем и ошибка! Его самого сгубили-таки «капиталистические ценности», которые он на словах презирал! И он недостаточно был уверен в своей правоте, вот в чем дело. Я постараюсь не делать его ошибок, не поддаваться…

Но в другом отношении – по поводу организованности, преданности своему делу, выносливости – я, конечно, им восхищался. Я не развешивал по комнате бумажек с иностранными и незнакомыми словами, чтобы их изучать постоянно, как он, (я ведь все же закончил школу, учился в институте, в отличие от него), но над своими рукописями работал без устали. Из-за одного неверного (не соответствующего смыслу, настроению) слова я готов был перепечатывать не то, что целый абзац, но – страницу! Вот когда мне стало понятно и близко то, что говорили на уроках литературы, например, о Льве Толстом – что он, мол, раз по десять переписывал места из своих произведений, а то и произведения целиком! То же говорили о Чехове и о других настоящих писателях.

Еще очень важно было, как я понимал, сохранить здоровье. Не просто так, не само по себе (что, конечно, тоже важно), но прежде всего потому, что работа предстоит очень трудная, напряженная и долгая. Уже по первым своим шагам я понял, что нужно жить долго и жить именно в здоровье, иначе ничего не добьешься. Особенно в нашей стране. Потому что у нас особенно упорно правительство приучает людей ко лжи, а люди почему-то очень легко соглашаются.

Конечно, временами я впадал почти в полное отчаянье. Ведь не поддерживал меня никто! То есть ни один человек! Ни из друзей, ни из родственников. И никто мне не верил. Что касается пишущей машинки от Славки, то он нашел и подарил ее мне чисто по-дружески – потому что я об этом его попросил, а вовсе не потому, что он верил в мои писательские способности.

Что касается моей школьной любви, Аллы, то я ее потерял, как позднее понял – по глупости и неразвитости, то есть от нерешительности. Я не в состоянии был преодолеть свою робость, чтобы хоть попытаться эту девочку поцеловать. А на выпускном вечере, танцуя с ней и ощутив прикосновение к себе ее уже вполне женской груди, чуть в обморок не упал от нахлынувших чувств. Ей все это, естественно, надоело, и она предпочла парня решительного, а не такого рохлю, как я.

Частенько я чувствовал себя так, словно я один во всем мире. Мне казалось, что только растения, птицы, рыбы по-настоящему понимают меня. Они не врут. На добро они всегда отвечали добром. А люди врали. Почти все. И они не любили ни меня, ни друг друга…


«…Нельзя не навещать родных – грех, потому что все равно приходит время, когда становятся они тебе нужны, но тогда бывает, ты им уже чужой, и неожиданно оказываешься еще более одиноким. В юности – после Ногинска, когда мать уже умерла, а отец погиб, – я часто ездил на охоту или на рыбную ловлю или просто побродить по лесу. И на какой-нибудь затерянной лесной поляне мне вдруг казалось, что именно в этих деревьях, в этом вот самом воздухе, в этих теплых лучах жив дух моих родителей, заботящийся обо мне, оберегающий. Это были справедливые отец и мать, они зря не ругали меня и прощали и требовали лишь одного – уважения. И если у дерева росли ветви и листья, то я знал, что это то же, что мои руки и волосы, а птицы, зверьки и рыбы лишены были коварства и на добро отвечали добром…»

(Из повести «Путешествие», 1973 г.

(сборник «Листья», 1974 г., изд. «Советская Россия»)


Некоторых вещей я особенно не мог понять. Ну, вот, например: ведь в школе я был круглый отличник, на меня возлагали большие надежды, прочили в «советские Ломоносовы». Так и говорили учителя некоторые! И гордились мною, когда я был студентом МГУ. А когда ушел из Университета, то все дружно от меня отвернулись, даже и не задумываясь. Мол, «сбился с пути»! Как это? Почему?!

Я старался объяснить родственникам и знакомым, но мне никто не верил, даже сестра, самая близкая из моих родственников. Я понимаю, они думали: «Не выдержал трудностей учебы, университет это ему не школа!» Но ведь это вовсе не так! И я ведь не пьянствовал, не воровал, не делал глупостей! И вовсе не ленился! Я был такой же, как раньше, и даже лучше! Я читал книги самостоятельно, а не потому, что кто-то велел, я упорно по собственной воле проводил часы за тетрадями или пишущей машинкой. Делал гимнастику по утрам, ездил за город… Я честно занимался любимым делом и никому не подчинялся, думал своей головой, а не чужой, ко всему относился по совести! Почему же никто не верил мне? Почему даже не трудились выслушать, попытаться понять? Как же это так: был примерный мальчик, кончил школу с Золотой медалью, поступил в престижнейший вуз! Значит, способный? И вдруг… Сбился с пути?

И все больше я убеждался: точно так же было у Марта Идена сначала – ему ведь тоже поначалу никто не верил, со всех сторон твердили, чтобы он «устроился на работу»…


«…Я лежал на животе прямо в чаще зеленых трав – травинки кололись, муравьи забирались под майку, отчаянно щекотали, кусали, в носу свербило от острого аромата цветов, трав, земли, а пылкое мое воображение следовало за каким-нибудь муравьем по узкой тропке среди толстенных травяных стволов, похожих на тропический бамбук, мимо раскидистых кустов земляники с трехлопастными гигантскими листьями… Над головой висели, источая приторный аромат, кроваво-красные тяжелые ягоды. Я карабкался по толстым изогнутым лианам стеблей, пытаясь добраться до соблазнительных этих плодов, повисал на прохладных розоватых лопастях чашелистиков и наконец погружался в восхитительную, пахучую, нежно-розовую в глубине мякоть ягод, пачкаясь в алом липком соке… Потом, омывшись каплей росы, вскакивал на спину жука-жужелицы и, держась за острые края его ребристого, мутно-блестящего панциря, мчался по неизведанным дорогам дремучих джунглей быстрее самого быстрого автомобиля… Наконец сходу хватался за какой-нибудь толстый ствол, взбирался по нему высоко-высоко, как Тарзан… Пытался поймать за брюшко яркую, пеструю бабочку – жар-птицу… Потом мысленно попадал в полумрак муравейника – этого многоэтажного лабиринта с анфиладами комнат, галереями, залами и погребами. И строгие охранники-муравьи придирчиво ощупывали усиками меня, чужестранца, но почему-то не трогали… Я жил в дебрях какого-нибудь куста или в цветке, как крылатый эльф, летал на спине прирученной стрекозы над бескрайним океаном трав, как Карик и Валя…»

(Из книги «Джунгли во дворе», 1973 г.

Издательство «Мысль», 1981 г.)


Кажется, именно тогда уходя из Университета, я особенно всерьез задумался ради чего приходим мы в этот мир. В чем смысл жизни? Неужели только в карьере и детях? Тогда-то и пришла мне в голову мысль о том, как хирург, спасавший людей всю свою жизнь, начал интересоваться тем, как распорядились спасенные вновь подаренной им жизнью. Долгое время эта мысль во мне вызревала, и только в 1967-м году я начал первый вариант своего будущего романа, но не закончил. Продолжил лишь в начале «нулевых»…


«…Да, началось тогда, пожалуй, все – с Кирпичева. Что-то в 70-х годах. Мне тогда около пятидесяти, я – хирург. Четкая петля времени – я снова там…

Молодой крепкий парень, получивший ножевое ранение в сердечную мышцу. Мы – а главным образом, разумеется, я – взялись за дело. У него было три минуты клинических… Надежды почти не было, и все-таки – удалось! Операция длилась не один час. Но – удалось! Парня вытащили фактически с того света! Это была сенсация – о ней узнали! Французский, бельгийский, швейцарский журналы напечатали подробные отчеты об операции, на симпозиуме в Киеве демонстрировали снятый во время операции фильм – успел тогда приехать телеоператор в Клинику. Меня приглашали во Францию… Из Хабаровска прислал телеграмму известный специалист, да и не только он. Мне звонили, поздравляли, писали письма. И парень уверенно шел на поправку, да…

Лицо его мне нравилось и вообще, выздоравливая, вел он себя вполне хорошо. А я давно интересовался, что «там, за синей чертой» – спрашивал у тех, кто «вернулся» после клинической, читал литературу на эту тему. Спрашивал и у него. Он говорил, что «сплошная темнота, ничего больше». Но тут дело было не в этом. А в том, что парня в конце концов выписали из клиники, в довольно скором времени он начал работу – был, кажется, слесарем на каком-то заводе. Я в курсе, потому что родственники меня очень благодарили и звонили потом.

Но… Это был, конечно, не первый случай в моей хирургической практике – вытаскивать с Того Света приходилось не раз, особенно во время войны еще, – но история с Кирпичевым особенно мне запомнилась потому, что… Потому что месяца через три после того, как Кирпичев окончательно выздоровел и вернулся к работе, в пьяном угаре он полез купаться в речку с сильным течением и утонул. А полез, потому что якобы с кем-то поспорил – что, мол, выздоровел он окончательно и переплывет туда и обратно запросто… Крутой он, видите ли. Все ему нипочем!

Конечно, каждый человек волен распоряжаться своей жизнью так, как он хочет. Конечно, бывают и случайности в жизни, когда не ты распоряжаешься своим существованием на земле, а то, что мы называем Судьбой. Но в случае с Кирпичевым меня больше всего поразило то, что ведь и в первый раз, как мне было известно, виноват был Кирпичев сам – тяжелое ножевое ранение он получил в «разборке» от человека, который фактически защищался! Уголовное дело тогда почему-то закрыли. Но ведь и утонул Кирпичев фактически тоже по своей воле – ему нельзя было пить и – тем более! – в пьяном виде лезть в реку из-за какого-то дурацкого спора! Он полез в реку, чтобы доказать приятелям, какой он – несмотря ни на что! – крутой и здоровый.

А, между прочим, он собирался жениться на хорошей девушке – я ее видел, она мне нравилась. И она была уже беременна от него…

Вот такая история. Конечно, и во время войны, и потом тоже бывало всякое. В войну бывало, что спасенные возвращались аж на передовую и – гибли. Но то – герои, понятно… Тут же – мирное время, и парень пострадал в обоих случаях совершенно по-глупому, по своей собственной воле! Хотя…

Уже тогда стали возникать у меня мысли о том, что ведь что-то же двигало им, наверное. Но что?

Тогда-то впервые всерьез я и задумался над тем, зачем вообще мы рождаемся на этом свете. ДЛЯ ЧЕГО? И какой смысл в работе врачей, если те, кому мы – а тут фактически я – заново подарили жизнь, используют ее так глупо. И еще. То, что он по-дурацки погиб, ладно бы – хозяин барин, как говорится. Но своим идиотским поступком он принес истинное горе и родителям, и беременной невесте! В сущности он принес горе и мне, обессмыслив мою победу над его первой смертью! Странно это.

Но… Может быть, есть что-то, руководящее нами «сверху»? Что? Или кто. Бог? Судьба? Или что-то еще?»…

(Из романа «Пациенты», 2017 г.)

Литинститут

Побывав после ухода из университета и рыбаком (ловил на удочку и продавал на рынке), и грузчиком (работал на складе мебельной фабрики, а также на разгрузке вагонов), и рабочим сцены в оперном театре (перевозили со склада в театр и обратно театральные декорации), и фотографом (игнорируя советское законодательство, запрещающее «частнопредпринимательскую деятельность», фотографировал детей в детских садах), и станочником, подсобным рабочим, слесарем-сборщиком на автомобильном заводе, и лаборантом-химиком на «закрытом» «оборонном» предприятии под вывеской «Почтовый ящик такой-то», я решил все же заочно закончить какой-нибудь институт, чтобы иметь диплом о высшем образовании (он назывался тогда у нас – «поплавок»).

Естественным было бы поступить в Литературный институт имени Горького при Союзе Писателей СССР, но я, во-первых, неуверен был, что пройду Творческий конкурс (40 человек на одно место!) – ведь у меня пока НИЧЕГО не было опубликовано! А во-вторых боялся, что даже если пройду, то и там меня будут учить любить не то, что люблю я, и не свою профессию, а «свою социалистическую Родину, идущую к светлому Завтра под руководством Коммунистической Партии Советского Союза!» И писать я должен – ОБ ЭТОМ!

И все-таки послал я несколько своих первых рассказов (в том числе «Зимнюю сказку», «Запах берез» и «Сверкающую гору окуней»…) на объявленный весной Творческий конкурс. Все они побывали в редакциях разных журналов и были дружно отвергнуты. Но я все же тщательно перепечатал их на машинке и послал. Всего что-то около 35 страниц получилось, как и было предложено в Правилах конкурса. Послал и забыл.

А в июле вдруг получил уведомление, что Творческий конкурс мои рассказы прошли! Вот уж не ожидал…

Но сдавать экзамены в институт я все же не стал. Не чувствовал еще себя достаточно уверенно для того, чтобы выдержать несомненный будущий напор советских преподавателей. Правда, какой-то комплекс знаний получить хотелось. То есть даже не столько самих знаний – их я мог бы получить и из вполне доступных учебников, книг, – а именно комплекс. Чтобы иметь представление о том, чему сейчас учат студентов в нашей стране. Но по-прежнему больше всего на свете я боялся, что меня изуродуют, то есть кастрируют. Потому и не стал сдавать вступительные экзамены в этом году.

На следующий год я все-таки снова послал рассказы на творческий конкурс и – снова получил уведомление о том, что прошел! И теперь решил поступать. Была ни была! Сдав на отлично все экзамены, за исключением одного (который на «хорошо»), и пройдя обязательное «собеседование», поступил.

Но вскоре началась цепь так трудно объяснимых недоумений, которая тянется много лет – до сих пор! – и которая в конечном счете послужила причиной написания этой книги…

Колдовство?

Учеба на заочном отделении Литературного института им. А.М.Горького заключалась в том, что студенты (которые в обязательном порядке числились где-нибудь на штатной работе) получали учебные программы с указанием необходимой литературы и раз в год собирались на экзаменационную сессию. Количество студентов было невелико, но они приезжали со всех концов Союза. Сессия длилась около месяца, зарплата сохранялась. Во время сессии каждый день нам читали лекции по каждому из предметов, а потом мы сдавали либо зачеты, либо экзамены. Заочники-москвичи, к тому же, собирались на «творческие семинары» каждую неделю по вторникам, и на семинаре кто-то из студентов читал свои сочинения, а все остальные высказывали свои суждения, мнения. Ведущий «творческий семинар» преподаватель подводил итог «обсуждению», а студент, чьи произведения обсуждались, делал соответствующий вывод и таким образом должен был повышать свое писательское мастерство.

Задумано было совсем неплохо. Короткие, лаконичные чтения лекций на сессиях предоставляли именно тот комплекс знаний, который, конечно, необходим каждому культурному человеку, и, тем более, будущему «властителю дум». «Творческие семинары» могли дать то необходимое общение и «обратную связь», которую мы, «начинающие писатели», очень жаждали, так как пробиться на страницы журналов и в издательства сквозь сомкнутые ряды маститых литературных начальников было очень и очень непросто. Задумано было хорошо. Но…

На первый творческий семинар я шел как на праздник. Наконец-то! Ведь несколько лет уже сидел один в своей келье! А тут – единомышленники! Такие же, как я! Конкурс в институте, как мне сказали, был 40 человек на одно место. Сорок! Преодолели его, очевидно, сплошные гении! Я-то, конечно, случайно проскочил со своими рассказиками о рыбной ловле, о природе и о девушках… Честно говоря, я искренне не понимал, как это мне удалось дважды преодолеть творческий конкурс – при том, что ведь ни строчки не опубликовано! Загадкой было и то, что на собеседовании заведующий кафедрой творчества как-то особенно, доброжелательно улыбаясь, смотрел на меня… Но, может быть, он на всех так смотрел?

Читать свой рассказ начал симпатичный мужественный молодой человек с бородой. Он слегка шепелявил, к тому же явно злоупотреблял псевдонародными словечками. И вообще трудно было врубиться в смысл. Просто описание убогого деревенского быта старика и старухи, причем с загибом в мистику. Да еще и с какой-то натужной значительностью.

Деревенская тема» была тогда очень в моде, но ощущалось, что в рассказе все выдумано и не относится к самому автору. Правда, не видно было и явной «соцреалистической» заданности, а был этакий «поток жизни», что отчасти порадовало. Но суть рассказа что-то никак не прослеживалась. Не ощущалось ни напряжения, ни подтекста – вообще непонятно было, что хотел сказать автор. Этакая словесная вязь, причем какая-то вычурная…

Рассказ внезапно закончился. У меня лично прочитанное вызвало недоумение. Судя по лицам других семинаристов – их было что-то около десяти, все мужчины, – они тоже не поняли сути, хотя некоторые явно делали понимающий, многозначительный вид.

Молодой человек тоже многозначительно обвел всех нас взглядом и начал читать второй рассказ. По сути этот, второй, ничем не отличался от первого, к счастью, правда, он не был длинным. Молодой человек без перерыва начал читать третий. Такой же. Ощущение скуки возникло просто невыносимое. Причем, по-моему, у всех.

– Ну, кто хочет выступить? – вздохнув, спросила руководительница семинара, вдова очень известного советского писателя, не так давно умершего.

Все молчали, и тогда она начала вызывать каждого поочереди – как в школе. Постепенно стало ясно, что никто, как и я, ничего не понял, хотя каждый старался обязательно что-то сказать – либо о языке, либо о какой-нибудь незначащей детали или о непонятном слове. То есть это до смешного напоминало школу, хотя некоторым из семинаристов было не меньше сорока. Мне повезло, что меня спросили не первым, но когда все же очередь подошла, я коротко промямлил, что мало что понял, мне показалось, что рассказы скучны, и не понятно, о чем хотел сказать автор.

– Может быть, автор как-то объяснит? – спросил я.

Автор, естественно, ничего объяснять не стал, со значительным и суровым видом он заявил, что он «все сказал», а «если кто чего не понял, то это его проблемы». Его заявление, по-моему, не понравилось никому, тем не менее обострять дискуссию не стали.

– Кто может почитать в следующий вторник? – вздохнув, спросила преподавательница.

– Я могу, – сказал я.

Мои рассказики представлялись мне прямой альтернативой тому, что я слышал только что. В них не было никакой натужности, никакого выпендривания, скорее – наоборот. В них была простота и правда. И радость жизни. Это не может не быть близким каждому, думал я.


«…Весь вечер он ходил и ходил около ее дома. Узкий пустынный заснеженный переулок с ветвями деревьев, свесившимися над тротуаром, с маленькими деревянными домами по соседству с высокими каменными. Желтые фонари сквозь ветви деревьев. Ее домик – старенький, двухэтажный, с окнами на улицу. Два ее окна, темных…

Так и невстретил. Неужели и правда уехала? И так и не позвонила, хотя обещала ведь.

…Когда надо было идти на работу, в понедельник, он встал полусонный, через силу. Слегка болела голова, но лишь только проснулся – вспомнил. И все тотчас озарилось! На стуле висели вчерашний костюм и рубашка – они еще таили слабый, чуть уловимый аромат ее духов, – ему захотелось взять их с собой, сохранить. Весь день на заводе он – вспоминал тот удивительный, просто волшебный танец…

И вот, наконец, третья, последняя вечеринка. В субботу. В его комнате. Собрались стихийно, почти без повода, «в честь субботы». Знакомые ребята, знакомые и незнакомые девушки. Пришла и она с Вадимом. Сначала было скучно, вяло и не к чему. Потом все внезапно переменилось. Он подошел к ней и пригласил на танец. Она с готовностью встала.

…Ничего не осталось в мире, кроме них двоих, ничего. Только Он и Она. Это не танец был, это был их полет. Две птицы – в теплом солнечном небе. Каждое его движение она чувствовала и понимала. А он – ее. Время остановилось. Нет, оно кружилось на месте, плавно и мягко вокруг них. Вот же наверное счастье, подумал он. Вадим, ее парень, с тревогой посматривал на них, но сейчас они были только вдвоем…

Он рассказывал бы ей обо всем, рассказывал бы всегда, глядя в ее глаза, держа ее руки в своих – только она и он, и никого больше. Ведь было похожее, было! Когда-то давно: девушка в красном платье со светящимися медовыми волосами, с женскими теплыми детскими руками… Они играли «в ручеек» на школьном вечере – очень давно… – и он взял тогда ее за руку и чуть не порвал тесный тугой рукав платья, а она звонко рассмеялась его неловкости. А у него голова закружилась внезапно – он не мог отвести глаз от сияющего ее лица, от глаз небесного цвета, от медовых длинных волос, растрепавшихся и сверкающих золотым водопадом… Да, что-то у них завязалось тогда. Но… Он долго, слишком долго решался, и… Появился другой – уверенный в себе, решительный, смелый – с ним и ушла она, улетела, как райская птица… А он остался один – с яркой, незаживающей картинкой в памяти, мучительной, острой. Но вот…

ТЕПЕРЬ у нее, у Лены, были такие же медовые волосы и детская рука с нежным запястьем, и такая же точно улыбка – пугающая своей РЕАЛЬНОСТЬЮ ПРОШЛОГО, возродившегося вот через десять лет – словно жила, невидная, где-то рядом, не гасла и не тускнела – сияла тайно! – и вот, наконец, открылась ему, неожиданно, откровенно и резко. Лена, ее зовут Лена, оказывается. Не Алла… Лена!

Но теперь он – опытный, сильный, обученный жизнью боец…

И она тотчас почувствовала и – подчинилась, и уже ничего тоже не ощущала, кажется, кроме его властной близости. И для нее – он видел! видел! – это тоже было так, словно лишь по какой-то случайности они до сих пор не знали друг друга, хотя и виделись иногда, но теперь-то вот ПОНЯЛИ, наконец, и это было самое главное для обоих, а больше и не осталось вокруг ничего…

Поздно вечером он вернулся домой с завода, сел за письменный стол. За свой старый, расшатанный, письменный стол, который один, кажется, ЗНАЛ. Чувствовал, верил, помнил, понимал. Достал тетрадь, авторучку…

И это трепетное, яркое, жутко волнующее он превратил в рассказ. В своем рассказе он был красивым, смелым и – сильным. Жизнь его была светлой и радостной. Свободной! Такой, какой он представлял ее себе тогда, в 10-м классе школы – только лишь представлял. Но теперь… Теперь, кажется, ему было доступно все».

(Из рассказа «Ему было доступно все», 1961)


Того, что произошло в этот вторник, когда я принес рассказы на семинар в Литинститут, я не забуду, наверное, никогда. Прочитал я, кажется, три – «Зимняя сказка», «Запах берез» и «Листья».

Когда закончил читать и замолчал, скромно ожидая пусть не похвал (хотя очень хотелось!), но понимания (которого не было ведь ни у родственников и ни в одной из официальных «внутренних» рецензий!), и преподавательница, как и в прошлый раз, тихо спросила – «Кто хочет выступить?» – я увидел то же самое, что и тогда, в прошлый вторник! Все молчали! И молчали плохо, это я ощутил сразу!

Когда же по вызову преподавательницы начали высказываться, то они все, как один, говорили, вовсе не о том, о чем я написал! Ощущение у меня было, как во сне! Я читал им одно, а говорили они совсем, совсем о другом! Может быть мне так показалось, но говорили они о моих рассказах даже хуже, чем о тех, что в прошлый вторник. Они не увидели в них вообще ничего! В прошлых рассказах был, по их мнению, «хотя бы деревенский быт», а тут что? Они говорили ТОЧНО ТАК ЖЕ, как рецензенты в журналах – они посчитали, что рассказы мои «ни о чем»!

Что происходит? Мне хотелось себя ущипнуть. Как это ни о чем? Они – о ГЛАВНОМ! О красоте природы, о прелести жизни, о ее РАДОСТИ! Однако ответить им связно я ничего не мог – ощущал просто отчаяние!

– Но это же… Это жизнь! Это радость жизни, это же правда! Неужели вы… – мямлил я в отчаянном недоумении. – Разве не этому, не такому мы в жизни радуемся?…

«Семинаристы» не хотели мне зла, я это видел, но, похоже, они искренне не понимали, зачем я писал о такой ерунде. Как мог я считать серьезными такие «детские» переживания? Инфантилизм

Я же, уходя с семинара, всерьез думал: а не уйти ли из института совсем? Может быть, это еще хуже, чем в Университете?

Понять «семинаристов», конечно, можно. Начались 60-е годы. Минуло сталинское время, и теперь, после знаменитого доклада Хрущева, все мы знали: миллионы людей страны были расстреляны без суда и следствия, погибли в концлагерях от голода, болезней, побоев. Гигантская – самая большая в мире! – страна постепенно приходила в себя после летаргического сна, в котором оказалась в результате опьянения идеалами Великой Октябрьской и бесконечных ленинско-сталинских «чисток».

Вовсю шли испытания термоядерного оружия, которого уже накоплено столько, что можно в течение нескольких часов уничтожить всю жизнь на планете. Решался вопрос – «Кто кого?»… То есть, какая общественная система победит – наша, советская, которая, несмотря на страшные ленинско-сталинские репрессии все же провозглашает идеалы всемирного братства, счастья, равенства, или капиталистическая, где, как утверждают наши идеологи, «человек человеку – волк»?

Все в мире, понимаете ли, напряжено, вот-вот может разразиться война, а я… В единственном в мире Литературном институте, пестующем будущих «инженеров человеческих душ», «властителей дум» – и не где-нибудь, а в Советском Союзе! – я пишу о чем же? О рыбной ловле! О своих в высшей степени легкомысленных отношениях с девушками! Конечно, с точки зрения «кто кого?», с точки зрения «серьезного международного положения», с точки зрения «политики КПСС», мои рассказы действительно – НИ О ЧЕМ! Понять «семинаристов» и нашу преподавательницу можно…

Но я-то рассчитывал, что поймут и меня! И СЕБЯ по-настоящему тоже! Отчего происходят безобразия в мире? От того, что люди погрязли во лжи, и никто никого и ничто не любит! И на Западе, и у нас сплошное вранье, ненависть, пустая гордыня, безобразное отношение к природе и людям.

Бесполезно «соревнование двух систем», если люди забыли об истинных ценностях! Истинные ценности – жизнь, природа, любовь, красота, а вовсе не деньги, не ракеты и бомбы, не «верность Коммунистической партии», не «кто кого»! Без возвращения к истинным ценностям ничто не имеет смысла! Правду надо писать, прежде всего правду! Тогда и можно будет понять, что, зачем и почему!

Потому я и считал, что мои рассказы О САМОМ ГЛАВНОМ. Может быть, я недостаточно ясно выразил в них свои мысли? Может быть! Но зато я не врал! Я писал о том, что ДЕЙСТВИТЕЛЬНО чувствовал и думал! Разве это не заслуживало поддержки? Я не врал! В отличие от подавляющего большинства других «советских писателей» и, в частности, от того, кто читал свои рассказы на прошлом «обсуждении», я – НЕ ВРАЛ! Я писал о том, что знал, любил, чувствовал на самом деле, о самом сокровенном! И я ждал, что именно это они и оценят.

Увы. Не оценили.

Но тогда вот какой вопрос вспыхнул: за что же меня приняли в институт?! Ведь эти же самые рассказы прошли здесь творческий конкурс! Причем два года подряд! Да еще при таком большом наплыве – 40 человек на одно место! Странно… Если рассказы «ни о чем», если необходимо обязательно врать, то…

И в обычный день – не во вторник – я пришел на кафедру творчества. И попросил у девушки-секретаря показать мне отзыв рецензента с творческого конкурса. Как мог, объяснил ей свое недоумение происшедшим на семинаре, она прониклась сочувствием и, хотя это категорически запрещалось, отыскала и показала мне то, что я просил.

Рецензии было две. Обе резко положительные! Одну написал не кто-нибудь, а заведующий кафедрой творчества! Две фразы из нее запомнились мне на всю жизнь: «То, что этот человек заслуживает учебы в Литературном институте, видно из каждого абзаца присланных им рассказов. Я – за!!». Девушка-секретарь добавила, что сама слышала, как завкафедрой творчества восторженно отзывался обо мне, почему и пришел на собеседование специально, чтобы посмотреть на меня.

Я вновь испытал подобие шока. Теперь, конечно, другого. Но почему же на семинаре так странно?…

И я решил так: на семинар пока не ходить, а послать на кафедру творчества недавно написанную повесть. Хотя она тоже о рыбной ловле – весной, по последнему льду (называлась «На Рыбинском море»)… Я гордился тем, как удалось мне в словах передать ощущение ослепительного простора, солнца, ветра, кипящей радости жизни. Поставит зачет преподавательница – буду ходить в следующем семестре на семинары. Не поставит – не буду. Даже готов уйти из института совсем.

Поставила.


«…Наконец, наша платформа, бревенчатый сарай станции, кудлатые сосенки. За ними – дорога. Нас двое – я и Борис.

Отупляющий свет, талый снег под ногами – весь в бурых комьях от лошадиных стараний, – наши санки, нагруженные так, что и лошадь не сочла бы ниже своего достоинства везти их, двадцатикилометровый бесконечный путь под чистейшим небом, среди ослепительной белизны полей, потом через лес. Непослушные ноги в конце пути.

Закат, багряный, звонкий, как звук трубы. Алые кисейные полотнища по голубому фону. Мелодичный перезвон дорожных льдинок под ногами – мы крушим подошвами обширные ледяные государства. Красота! А вокруг – тишина. Обалденная, роскошная тишина.

Наконец, вот оно – море! За строем избушек на берегу, за рядом прибрежных сосен. Не синее, ласковое и не седое от злости – белое, нереально ровное, как гигантское зеркало, покрытое снегом. Рыбинское море, водохранилище подо льдом. Борис ищет избу, которая ему знакома…


…Идем по деревне, потом сбегаем по откосу на море. Санки катятся за Борисом, подпрыгивают. Хрустящий голубой наст. Абсолютно ровное море. Заспанное солнце поднимается очень медленно, но его лучи уже слегка поглаживают лицо…

Приблизительно через час мы приблизились к острову.

Белое безмолвие. Солнечное безмолвие. Пронзительно синее над головой и светлеющее к горизонту небо. Слепящий снег под ногами. Короткие тени. Первый день.

Подо льдом словно всё вымерло. Не клюёт.


… Больше всех окуней – у того парня, что украл веревку у рыбаков. Он весело смотрит на нас и небрежно стряхивает на лед окуня. Окунь большой. Борис лихорадочно, брызгаясь осколками, начинает рубить лед. Вид у него отчаянный. Пока он рубит, парень вытаскивает еще четырех. Потом рублю я. Пешня-то у нас одна…

Я, кажется, волнуюсь, и потому первый окунь срывается. Но – снова подводный толчок, и, наконец, в лунке показывается растопыренная пасть и два удивленных желтых глаза. Едва не порвалась леса. Он величиной с ботинок. Отцепляю крючок от слюдяной губы, бросаю мормышку в лунку и снова тащу. Такой же. Потом третий, четвертый, пятый… Как во сне. Как в игрушечном большом аквариуме. Клёв затягивает меня, в голове – пусто, машинально я делаю то, что нужно, и почему-то задерживаю дыхание. Руки холодны и скользки, пальцы исколоты, замерзли ноги, но все это ерунда, потому что – клев!

Но вот он становится слабее, реже, и я оглядываюсь, словно просыпаюсь. Борис ловит на другой лунке. Я рублю рядом с ним – и сначала всё повторяется. Шурша, ворочаются на снегу мои окуни. Фантасмагория клева! Паутина клева – гипноз. Ледяная феерия! Пошел не дождь, а, слава богу, снег, потом перестал, и начало темнеть.

Ушли мы одни из последних. Долго собирали рыбу. 187 штук поймал Борис, 164 – я. Когда положили всё в мешок, получилось так много, словно это была не рыба, а картошка. Взвалили на санки, увязали веревками. Теперь нужно было санки везти. Наст проваливался. Метрах в ста от лунок спасительной полоской желтела дорога. Зимняя трасса по льду. Кое-как доволокли воз до дороги.

Впереди – восемь километров. Свежий мокрый снег предательски запорошил дорогу. Слава Богу, что хоть на дороге нет наста. Из-за свежего снега санки упираются, как молодой бычок. Говорят, что своя ноша не тянет. Интересно, кто это сказал? Нам теперь очень хотелось его увидеть. Мы просто сгорали от желания сказать ему всё, что мы о нем думаем. Сначала вёз я. «Вёз» – это, конечно, слишком громко. В вертикально-горизонтальном положении меня удерживала веревка от санок. Она была, как струна контрабаса.

– Знаешь, Борь, давай меняться, ну тебя к черту, – сказал я приблизительно через километр.

Мой друг жалеючи похлопал меня по плечу и повез. Я пошел сзади. Идти было даже более, чем легко. Меня теперь так и клонило вперед, и ноги едва успевали сдерживать тело от чрезмерного вертикально-горизонтального наклона. Борис шел довольно быстро. Сначала. Я опять стал думать о пользе физкультуры и, в частности, бокса. Ведь Борис боксер. Он оборачивался, улыбался и подмигивал мне. Сначала. Потом перестал оборачиваться. Потом снизил темп. Потом мы сменились.

Я вдруг вспомнил, что в таких случаях мне иногда особенно помогают чьи-нибудь стихи – как допинг. Как маршевый ритм. Но сейчас даже на стихи не было сил. Абсолютно. Даже в мыслях.

Окружающего не существовало. Прошлого тоже. Впереди маячила грязно-желтая постылая дорога, и лицо щипало от пота. Я уже не говорю, о том, что веревка не оставляла приятного ощущения. Вскоре пришло избавление от Бориса. Но ненадолго. Так мы протащились километров шесть. Оставалось приблизительно два.

Впереди в полутора километрах – берег. Слева по берегу – наша деревня. Дорога отклоняется вправо, к рыбзаводу. Если идти напрямик, мы сократим путь. Борис сошел с дороги и попробовал наст. Держит. Мы пошли целиной. Вскоре наст начал проваливаться. Ненавистные санки зарывались полозьями в следы от ног и заваливались то на один бок, то на другой. Мы менялись через каждые двести шагов. Потом через сто. Ноги стали совсем непослушными. Они нахально отказывались двигаться. Хотелось переставлять их при помощи рук. Я сказал это Борису. Он безнадежно молчал и даже не улыбнулся. Он только шумно дышал, словно лошадь, берущая подъем. Он, по своей теории, дышал носом. Я шел сзади по готовым следам и чувствовал себя, как утопающий, которому перед смертью удалось еще глотнуть воздуха пополам с водой. Но всё же в голове у меня шевельнулось ехидство.

– Знаешь, Борь, – прошелестел я, – к тебе сейчас подходит любое сравнение, но только не с вихрем.

Это доконало Бориса. Он упал. И стал хватать ртом мокрый снег. Мне стало жалко своего друга. Я хотел его поднять, но упал сам. Лежать было лучше, чем везти санки. Но через некоторое время вода пропитала одежду и добралась до измученного тела. Борис встал, нехорошо засмеялся и помог мне встать. Была моя очередь.

До берега оставалось метров триста. Наст опять то держал, то вдруг ломался и, теряя равновесие, приходилось иногда падать. Это было совсем ни к чему, потому что каждое падение, во-первых, отнимало силы, а во-вторых, парализовало волю. Предательство какое-то, ей-богу. Борис шел сзади и поправлял мешок, который теперь постоянно сползал на сторону. Борису было немногим лучше, чем мне. Потом он повез. И мне стало немногим лучше, чем Борису. Даже мысленно я перестал теперь ругать того, кто выдумал эти нелепые слова: «Своя ноша не тянет». Ненависть тоже отнимает силы. Тогда я подумал, что Борису будет легче, если к его усилиям я присоединю свою волю.

– Но! – сказал я, и хотел, как извозчик, причмокнуть языком.

Но у меня не хватило на это сил. И я еще раз сказал, но теперь более протяжно:

– Ннно…

К несчастью, мои слова произвели обратное действие. Борис снова упал. И уже не хотел вставать.

– Но, – коротко и вяло повторил я на всякий случай.

Борис не двигался. Он даже закрыл глаза. Я испугался и сказал:

– Давай, я повезу.

Борис отполз от санок и предоставил мне возможность продемонстрировать свою силу. Вернее, бессилие. Потом он поднялся и пошел за мной. Если можно так громко выразиться – «пошел». Когда я упал, солировать опять стал Борис.

Так мы дотащились до берега. Но теперь предстоял штурм откоса. Поняв это, мы не упали в обморок лишь потому, что у нас не хватало сил удивляться чему-нибудь. Мы немножко отдохнули. Потом я опрометчиво предложил Борису свои услуги, то есть, сказал, что сам втащу санки на берег. Я хотел пострадать за вчерашнее – за то, что так глупо гулял с дамой и даже не попытался поцеловать ее на прощанье. А еще, вероятно, во мне заговорила кровь моих мужественных предков славян. Жалко, что в эту минуту меня не видит отец, подумал я гордо. Но у меня ничего не вышло. Не я тащил санки вверх, а санки тянули меня вниз. Мое благородство оказалось мне не по средствам. Хорошо, что в эту минуту меня не видел отец. Хорошо, кстати, что он и вчера меня не видел.

Тогда мы решили развязать воз. Борис оказался не менее благородным, чем я. К тому же он ведь занимался боксом. За всё надо расплачиваться. Я помог ему взвалить мешок на спину. Мне досталось везти санки. На них был чемодан с удочками и гора нашей одежды, которая вырастала по мере нашего приближения к берегу. Пот и тающий снег заливали глаза, и ничего не было видно. Санки цеплялись за что-то. Борис забрался первым и, глядя на меня с высоты своего положения, смеялся. Он потом объяснил, что это была его месть за «нно».

Дома мы пили чай и обедали. Потом, не разгибаясь, совершили переход от стола к кровати. Я понял еще одну истину. Счастье человека в том, что он имеет возможность отдыхать. И еще счастье, что человек – всё-таки живой организм, и этот организм умеет восстанавливаться сам по себе – спасибо тебе, наша природа-мать. Всякая истина проста, это правда. И всё просто. Особенно, если есть возможность уснуть мгновенно и лежа в кровати.

…А утром – привычные толчки Бориса, надоевшая картошка и тусклый рассвет».

(Из повести «На Рыбинском море», 1960 г.)

Первая публикация

Поступление на заочное отделение института в те времена могло быть только при условии, что ты принесешь справку с места работы – в разгаре была хрущевская «борьба с тунеядством». А я и на самом деле тогда работал – на автомобильном заводе станочником. Не помню уже каким образом познакомился с сотрудником заводской многотиражной газеты. Звали его Миша Румер. Узнав, что я студент первого курса Литературного института, он восхитился (это ведь была и его мечта) и попросил какой-нибудь из моих небольших рассказов, «прошедших творческий конкурс в Литинституте», для опубликования в своей заводской газете. Я дал на выбор несколько, и он выбрал «Зимнюю сказку».

Тираж газетки был маленький, гонорара, естественно, не платили, но я ждал с замиранием сердца: напечатают или нет?

Напечатали! Впервые в жизни я держал в руках отпечатанный в типографии свой текст, в котором была тщательно выверена мною каждая фраза, каждое слово. Его, слава Богу, не редактировали, и я видел: в рассказе моем сохранилась музыка – музыка слов, передающих музыку жизни – морозное утро, восход солнца, свежий пьянящий воздух, лунка – волшебное окно в подводный мир, торжество природы! В типографском тексте эта музыка не исчезла!

Мои родственники и знакомые, наконец-то, тоже отчасти зауважали меня – и за поступление в Литинститут, и за публикацию в многотиражке. Типографски напечатанный текст магически действует на людей… А Миша Румер надолго стал одним из моих близких друзей.

Но на центральные газеты и журналы мое поступление в институт не подействовало ничуть. Мне по-прежнему все возвращали. Конечно, я не прочь был написать что-то такое, что пробило бы стену непонимания, заставило бы их понять меня – увидеть, услышать! Но как? Изменять своим принципам мне, естественно, даже не приходило в голову – как ни мучился я постоянным непониманием окружающих, но все же по-прежнему считал свои рассказы хорошими, а себя правым. Однако выбрать другую, более «серьезную», что ли, с их точки зрения тему никак не получалось. По-настоящему писать можно только о том, что любишь (или наоборот ненавидишь), что волнует и что хорошо знаешь. А я пока любил по-настоящему только природу – рыбную ловлю, охоту – и красоту (в частности, женскую), а знал все-таки еще очень мало. И никого пока что не ненавидел. Что ж, вся жизнь впереди. Будем учиться. И – жить.

«Обязательно завтра»

В одном из молодежных журналов одобрили мой рассказ-очерк о рыбаке с Центрального рынка («Алексей»), но опубликовать его не удавалось никак. Заведующий отделом публицистики и очерка, Артем Захарович Анфиногенов, которому «Алексей» понравился, сказал, что дважды предлагал на редколлегии его опубликовать, но каждый раз отклоняли. Потому якобы, что Алексей крепко «закладывал» – о чем я честно написал, – а его доброта и любовь к жизни никак не могли реабилитировать «антисоциальное поведение».

Артем Захарович человек добрый, честный и совестливый, поэтому он, как бы пытаясь компенсировать неудачу, сделал мне предложение, от которого я был прямо-таки в восторге. Он предложил написать большой проблемный очерк «о преступности несовершеннолетних», которая в последнее время в нашей стране очень выросла. Причем главным образом речь должна была идти о преступлениях на половой почве – изнасилования и убийства. И от имени журнала мне была дана «зеленая улица» в комсомольские органы (вплоть до высшего молодежного органа – Центрального Комитета ВЛКСМ!), отделения милиции, прокуратуры, следственные изоляторы и даже тюрьмы. Вот это настоящая жизнь! Вот это ее глубины!

И я – ринулся. К этому времени я как раз ушел с завода и занялся запрещенной «предпринимательской деятельностью» – фотографировал детей в детских садах. И свободное время у меня было. Я составил список и чуть ли не каждый день, как на работу, ходил по перечисленным инстанциям и заведениям, собирая богатейший материал для своего очерка. Это было нелегко, но это было захватывающе интересно! О каких только уголовных делах я ни наслушался, с какими людьми ни встречался, в каких только местах ни побывал! Дважды посетил тюрьму, СИЗО, несколько раз заходил в камеры для «несовершеннолетних преступников», ребят, и дважды побывал в камерах, где в ожидании суда сидели даже не парни, а – несовершеннолетние девочки…

Но самое поразительное – и мистическое! – что в то же самое время в моей жизни начался очередной любовный роман, причем с девушкой (вернее – молодой женщиной), которая по сути могла быть кандидаткой в героини моего будущего очерка, хотя ей было уже 26. Но изнасиловали ее, когда ей было 15. Причем с подачи ее собственной матери. И последствия той трагедии были соответствующими…


«Собирались, как всегда, у меня. Антон обещал прийти с Костей и девушками часам к семи. Уже часов в пять я начал готовиться: стирал пыль со шкафа, письменного стола, тумбочки, потом принялся подметать пол.

С утра отгонял от себя мысли о вечере, что-то даже пытался сделать в курсовой работе, над которой сидел с понедельника. Но убираясь и подметая пол, ни о чем другом уже думать не мог. «Ерунда – успокаивал я сам себя, – ну что хорошего может получиться из нашей вечеринки? Неизвестно ведь, кто придет. Да и придут ли девчонки вообще?»

Выбросил мусор в помойное ведро, которое стояло в углу нашей коммунальной кухни, вернулся в комнату. Машинально глянул в окно. И увидел вдруг, что они уже идут по двору. А я даже не успел переодеться!

Поспешно выхвачена вешалка с костюмом из шкафа, натянута по-быстрому белая рубашка. И в этот момент раздается звонок в коридоре. Кто-то из соседей открывает дверь квартиры за меня.

Торопясь, завязываю галстук и слышу тяжелые шаги за дверью: первым, конечно же, идет Антон. Высовываюсь в коридор, впускаю в комнату Антона одного, прося остальных подождать, пока оденусь. Антон хохочет и оправдывается за слишком ранний приход. Наконец, верхняя пуговица рубашки под галстуком застегнута, надет пиджак, я распахиваю дверь и прошу всех входить.

Гости входят, в комнате тотчас становится людно, шумно. Антон знакомит меня со всеми поочереди, я, как всегда, не запоминаю имен, потому что нужно говорить свое. Помогаю девушкам снять пальто, принимаю шарфики, шапки. Они осматриваются и одна за другой подходят к зеркалу старинного бабушкиного трельяжа. А я сажусь на тахту, переводя дух.

В эти первые минуты все три девушки у зеркала кажутся мне удивительно красивыми, от них пахнет свежестью и духами, с ними в мою комнату входит праздник. Антон, высокий, коротко, современно стриженый, спортивный, чувствует себя, как всегда, хозяином, он что-то говорит громко, хохочет. О Косте я не раз слышал от Антона, но вижу его впервые. Он разочаровывает: невысокий, крепенький, смугловатый блондинчик, тихий… А девушки щебечут наперебой, и голоса их звучат, как музыка. Все словно светлеет вокруг, и даже выцветшие и кое-где поотставшие от стен обои в комнате становятся ярче.

– Олег, вот что! Мы не успели в магазин забежать. Развлеки девчонок пока, а мы с Костей мигом! – весело говорит Антон.

Шумя, топая, задевая то одно, то другое на пути своим мощным телом, Антон выходит, за ним тихо выскальзывает и Костя. А я остаюсь с девушками один. Напрягшись, собравшись внутренне, я встаю с тахты, прохаживаюсь по комнате, лихорадочно соображая, чем же мне их развлечь.

Одно имя запомнилось все-таки в сумбуре знакомств – Лора. Потому и запомнилось, что она сказала «Лора», а не «Лариса», хотя все звали ее Ларисой. Лора – первая, отроческая, самая-самая первая любовь, девочка одиннадцати лет. Это было в Лесной школе, и мучительное, неизжитое чувство осталось: медленная, тягучая, невыразимо прекрасная пытка, связанная и как будто почти не связанная с маленькой, живой черноволосой девчушкой. Милое, милое создание – где она сейчас?… Девушки с детства были для меня словно существа с других планет, таинственные и чудесные…

Теперь, когда после ухода ребят начинаю приходить в себя и осматриваться, сразу бросается в глаза, что Лора – это как раз и есть самая эффектная из девушек, можно даже сказать очень красивая: черноволосая, с большими голубыми глазами, вся какая-то яркая, даже резкая на первый взгляд. Но – лишь на первый. Потому что тут же видна в ней и внимательность, мягкость. Причесываясь у зеркала и осматриваясь, она, конечно, замечает и обои, и выщербленный кое-где пол, и старый расшатанный нелепый столик в углу… Бросает быстрый взгляд на меня и тут же улыбается. Сочувственно, но совсем не обидно.

Едва поправив прическу, с веселой озабоченностью Лора просит воды. Я тотчас иду на кухню, наливаю воду в стакан, приношу. Но она не пьет. Достает из сумочки букетик подснежников – крошечный белый букетик, стиснутый листьями ландышей, – бережно развязывает, распеленывает его, выбрасывает жесткие листья, набирает воду в рот, обрызгивает нежные цветочки, любуясь ими, заботливо опускает в стакан и ставит в центре стола.

– Это мне один парень на улице подарил, красивый… – говорит она, гордая, и смеется.

Я замечаю, что в глазах у нее почему-то печаль. Или мне только кажется?

Надо, надо их как-то развлечь! Я даю им ручной силомер, медицинский – это у нас в последнее время в моде. Они с визгами, возгласами поочереди сжимают его в своих ладошках, потом просят и меня. Я выжимаю много (как ни странно, я выжимал тогда больше Антона, хотя он на полголовы выше меня и значительно тяжелее).

Подруги Лоры несравнимо менее эффектны: одна молоденькая, лет двадцати, миленькая, но очень уж простенькая, другая – высокая, с меня ростом, лет тридцати, худая, с длинным носом и тяжелым, несоразмерно большим подбородком, застенчивая.

Лора подходит к радиоле, роется в пластинках и ставит не рок, не джаз, не что-то отвязное, быстрое, а – итальянского певца Джильи. Я внимательно смотрю на нее, и она отвечает мне веселым понимающим взглядом. Во мне словно бы разжимается что-то…

Наконец, ребята прибывают во всеоружии – бутылки выстраиваются на столе. Опять в комнате шумно. Долой Джильи – ставим веселую музыку! Начинаются привычные хлопоты по добыванию у соседей посуды, рюмок, Антон, как всегда по уговору, разыгрывает из себя тоже хозяина комнаты, ему это хорошо удается. Костя смазлив, галантен – типичный сердцеед: молчаливый, манерный, томный, с печальным, скучающим и как будто зовущим куда-то взглядом… Садимся за стол. Лора – между Антоном и Костей. За окнами уже стемнело, и мы включаем маленький, «интимный» свет, дурачимся, поочереди выдумываем тосты, бутылки быстро пустеют…»

(Роман «Обязательно завтра», 1965 г. и далее…)


Та вечеринка оказалась для меня исторической. Дело в том, что в конце ее мы в комнате остались втроем – Антон, я и Лора. Антон очень хотел, чтобы все у нас «получилось», однако мне это представлялось совершенно немыслимым. Дело в том, что я… влюбился. И почувствовал явный ответ от Лоры. И «втроем» было для меня совершенно исключено.

Влюбился я болезненно, как-то «по-достоевски», то есть в этой любви было больше жалости и сочувствия, чем любования, больше сумасшедшей похоти, чем святости и уважения – хотя и то, и другое было… Само знакомство с этой эффектной женщиной было ведь ненормальным.

К тому времени я хотя и с мучениями и сомнениями, но состоялся все-таки как мужчина – на моем «счету» было аж пять женщин. Но как-то не очень выразительно… И чувствовал я себя отнюдь не мачо. Приятель Антон потом упрекал меня, говорил, что в ту ночь у нас ничего не состоялось из-за меня, а для Лоры такое вовсе не внове, что для нее это раз плюнуть. Она, мол, бывает с кем попало и, скорее всего, за деньги. Но я не верил.

Для меня несравнимо важнее была наша таинственная, магическая близость, что возникла между мною и ею в тот вечер и ночь. И которая помешала тому, на что рассчитывал Антон.

И все шло параллельно. Я ездил по прокуратурам, милициям, тюрьмам, встречался со многими судьбами, которые казались мне просто чудовищными по степени свалившихся на людей несчастий… И – всего лишь три раза мы встречались с Лорой. Два раза были у меня – она отдалась мне в первый же раз, а потом и во второй. И было у нас нечто ошеломляющее – правда, ошеломляющее в основном для меня… Ничего подобного раньше у меня не бывало.

Да, всего встреч было лишь три, не считая знакомства на вечеринке, множества телефонных звонков и моих фантазий, страданий, снов, сочувствия и мучительного осознания невозможности как-то помочь ей в жизни.


«…Но вдруг я понял, какой могла бы быть жизнь. Словно занавеска на миг раздвинулась, и я глянул в окно. На ослепительный, залитый солнцем мир. С деревьями, птицами и травой. Радостный, свободный мир. Только на миг! Занавеска сдвинулась и закрыла… Пыльная, серая занавеска. Паутина. Я увидел свою убогую комнату и всю свою убогую, серую жизнь. Нашу жизнь.

А Лора вдруг начала рассказывать о себе. Много. Это был какой-то поток. Жалостный и тоскливый…

С 17-ти лет она фактически осталась одна. Отец бросил их и сошелся с другой, а мать беспробудно пила. Она пила и при отце, пьянки устраивались, когда Лора лежала в детской кроватке за занавеской. С 13-ти лет к ней уже приставали («Я рано сформировалась», – сказала она), а в 15 один мамин ухажёр ее изнасиловал. «Мне иногда кажется, что все мужчины скоты. К тебе это не относится, ты понимаешь, но вообще-то я не верю никому, ни одному человеку. Кругом одна ложь, я давно поняла. Все ненавидят друг друга. А ты… Ты какой-то особенный, но…»

– Что «но»? – тотчас вскинулся я.

– Да нет, не то, что ты думаешь, глупый. А просто ты такой же, как я, понимаешь? Неприспособленный.

Это было странно сказано, я не понял. Но не спрашивал. Я не был доволен собой. Ни в каком смысле. Что спрашивать? Мне опять было плохо. «Неприспособленный». Увы.

– Я, наверное, другая, не как все. Хочется по-человечески, а получается…

Так говорила она, а у меня ком стоял в горле. «Неприспособленный».

На работе к ней без конца пристает начальник. Не Костя, нет. Другой. К сожалению, он очень противен ей как мужчина («Знаешь, он такой толстый, потный»), и она никак не может заставить себя переспать с ним. А то бы… А то бы ее, может быть, перевели на лучшую должность с приличной зарплатой. Он ей обещал. Сейчас она получает восемьдесят, копейки. «У некоторых это запросто получается, а я никак…» – сказала она и вздохнула. «Злюсь на себя, а ничего не могу поделать. С кем другим куда ни шло, а с ним ну никак. Он открыто предлагает, понимаешь… хотя бы в рот – ну, ты понимаешь… – а я… Ну, ты понимаешь…» Живут с матерью вдвоем в однокомнатной квартире – не так давно получили, а то жили и подавно в коммуналке, в бараке, – мать по-прежнему пьет, «не просыхая». С мужем не сложилось потому, что у него тоже есть мать, которая ее, Лору, невзлюбила. «Женщины вообще меня плохо переносят» – сказала она и улыбнулась грустно…»

(Из романа «Обязательно завтра», 1965 г. и далее…)


Что-то около двух месяцев я прожил в горячечном любовном и «рабочем» чаду. И при всем при этом, посещая «инстанции», я ведь должен был соблюдать некий декор: корреспондент журнала (орган ЦК ВЛКСМ!), молодой писатель, студент Литературного института им. А.М.Горького! Не к лицу мне стенать и рвать на себе волосы от горячего сочувствия и к жертвам, да и к самим «маленьким преступникам», сплошь да рядом не осознававшими, что они делают. Нужно что-то существенное придумать, принимать какие-то меры…

Но еще, ко всему прочему, я ведь сам был в какой-то мере – с точки зрения официальной! – нарушителем закона, ибо в то время ушел с завода, официально нигде не числился и зарабатывал фотографированием детей в детских садах частным образом, то есть занимался «кустарным промыслом», что у нас было, запрещено.

Так что я, помимо прочего, вынужден был опасаться милиционеров, фининспекторов, работников ОБХСС… По законам того времени я ведь был «тунеядцем», и меня самого теоретически могли привлечь к суду, крупно оштрафовать, выслать из Москвы. Конечно, до такого вряд ли дошло бы, но формально могло!

Кстати, один раз меня все-таки замели – по доносу «коллеги», работавшего фотографом от официальной организации на ВДНХ. Меня отвели в отделение милиции, составили акт. Через некоторое время ко мне в коммуналку нагрянул фининспектор, но, увидев бедность обстановки, сжалился и сказал, чтобы я написал заявление: мол, прекратил заниматься «кустарным промыслом» и сейчас устраиваюсь на работу… Я, естественно, написал.

Но очерк таким, какой нужен был для журнала¸ я написать так и не смог. Зато я написал… роман! Свой первый роман, содержавший в первом варианте что-то около 250 страниц машинописного текста. Назвал его так: «Обязательно завтра».

То есть, в результате всех своих походов, встреч и переживаний в связи с порученным очерком я понял лживость и путаницу нашего существования, жестокость и невменяемость большинства «взрослых» людей, особенно «вышестоящих». Я увидел чудовищное переплетение судеб, сумбур, непонимание друг друга, фантастическую смесь любви и ненависти в головах современников. Но при этом осознал свою незрелость, неумелость, беспомощность. И обещал сам себе, что завтра… обязательно… Научусь, преодолею, помогу хорошим людям, сумею… И – обязательно напишу об этом!

Фактически это получилось у меня то, чего я подсознательно и хотел – документальный, до предела честный (как я понимал), большой, солидный очерк. От первого лица, естественно. Этакая исповедь и крик боли.

Но ведь именно такое всегда и было свойственно настоящей русской литературе – «самой человечной литературе мира», как я где-то прочитал и как с уверенностью считал сам! И я гордился тем, что сделал. Нет ничего важнее правды. А я писал правду так, как я ее видел и понимал. Честно.

Последствия

Рассчитывать на скорую публикацию романа было бы, конечно, полным безумием. Все-таки не настолько я был наивным и сумасшедшим. Но… «Пепел Клааса стучал в мое сердце», и я начал с того, что стал давать читать рукопись всем своим родственникам и знакомым подряд…

Да, это не выстроенный по литературоведческим канонам роман и, может быть, даже не повесть в обычном понимании. Но это – правда жизни! Какая разница, как назвать! Это – искреннее и документальное нечто, просто вопящее о том, что происходит вокруг, взывающее к совести и человечности, взаимопомощи, взаимоподдержке, честности, искренности, мужеству! Не в этом ли была истинная суть советской идеологии?

Но, увы, «линия Лоры» в моем сочинении оказалась самой вопиющей красной тряпкой не только для редакторов, но и для кое-каких моих знакомых и приятелей, которым я давал читать рукопись. Они с таким искренним как будто бы возмущением осуждали Лору за ее «пустоту, развращенность, продажность», а меня за «искажение позиции морального плана», за «нестойкость и аморальность»!

Я опять в буквальном смысле слова обалдевал…

Эти «читатели», что, такие все безгрешные, «стойкие и моральные»? Ведь Лора не только не принесла мне никакого зла, а – наоборот! Она бескорыстно подарила мне такую близость, какой у меня не было никогда! Хотя прекрасно понимала, что взять с меня нечего. Она изо всех сил пыталась устроить свою судьбу – «Мне 26, пойми, я не девчонка!» – а потому в этом плане встречи со мной были ей не нужны и даже рискованны – я был неопытный, и она могла «залететь». И в мужья ей я, разумеется, не годился, да и не хотел. Но она подарила мне свою искреннюю – в этом я не сомневался ничуть! – БЛИЗОСТЬ…

И я не обхаживал, не задабривал ее, не упрашивал. «Какой ты хороший!» – сказала она мне в ту ночь, когда я повел себя так, что задуманное Антоном не произошло. Ее слова были искренни! А то, что начиналось по-другому – так не она же спровоцировала это, а Костя с Антоном! Но они же ее потом и обвиняли в том, что она с нами осталась. Ее, а не себя!

И те редакторы, что отвергали мою рукопись за «искажение позиции морального плана», были на самом деле гораздо хуже ее! Они-то как раз по-настоящему продавали себя, не имея своего мнения – они подчинялись Системе, которую многие из них ненавидели. Ненавидели откровенно и порой даже не скрывали этого! Но – подчинялись, служили! Продавали себя за деньги и «положение в обществе». Вот они, редакторы, и есть настоящие проститутки! Они даже не пытались противостоять Системе, ненавидя ее, они не делали ничего бескорыстно! Они – в отличие от Лоры – даже не попытались понять и меня, и ее, не потрудились вдуматься в суть моего романа. И Лору высокомерно судили за то, что она осталась с нами двоими, а потом отдалась мне бескорыстно! «Какой ты хороший» было выше их понимания… Так кто же на самом деле «искажал позицию морального плана»?

То, что редакторы отклоняли мою рукопись, я как-нибудь стерпел бы. Сказали бы честно: мы боимся печатать это, потому что нас могут за это уволить. Это бы я стерпел, это я мог бы понять. Но нет! По всему было видно, что они искренне не понимали суть моего романа и не хотели ее понимать! – вот что удручало крайне! Система развратила, подчинила их полностью, переродила! Они предали свое божеское, человеческое начало и судили других совсем по иным меркам, чем обожаемых себя – вот что самое мерзкое! Лора, по их мнению, – «падшая», а они, наоборот, очень честные и хорошие! Интересно, как повели бы они себя, если бы их жизнь с самого детства сложилась так, как она сложилась у Лоры?

И они ничего не хотели понять даже тогда, когда я пытался им объяснить, всячески аргументируя то, что написал и почему именно так! Я же не о себе писал – я писал обо всех нас! А некоторые считали, что я хочу опубликовать роман исключительно из своих личных соображений, чтобы получить гонорар… Это же дурь несусветная – разве так трудно было понять, что для опубликования, для получения гонорара нужно написать нечто совсем другое, а я могу! Ведь все, как один, соглашались, что роман хорошо написан!

Они не хотели слушать! И не хотели думать! Они не сочувствовали ни Лоре, ни сбившимся с пути, преданным, обманутым всеми – и родителями, и обществом – «несовершеннолетним преступникам», которые стали ими по вине обстоятельств. И это при том, повторяю, что они считали себя хорошими, добрыми людьми, гражданами страны, строящей Светлое Будущее для всего человечества!

Правда, некоторые – их было немного, и это были, конечно же, не редакторы, а «простые читатели», но они были! – эти некоторые, ровно наоборот, читали мою рукопись со слезами и говорили, что это великолепная вещь и если бы она была опубликована, то я бы стал знаменитым писателем… Она непривычна – так у нас не пишут, – потому-то и необходимо, чтобы она была именно опубликована – только тогда ее смогут понять! Но тут же они добавляли, что ее, разумеется, никто не опубликует…

Очевидно, что это-то и были настоящие люди. Они не считали себя особенными, но они видели правду! Они видели, что все вокруг утонуло во лжи. В жестокости, высокомерии, лицемерной гордыне. И они понимали, что мой роман заставляет думать. Но они просто не имели возможности мне помочь…

После каждого прочтения кем-то, особенно если прочтение было доброжелательным, я что-то переделывал в рукописи, уточнял детали, прописывал неясные места, заменял слова на более точные – вовсе не поддаваясь, а именно вслушиваясь в замечания и советы, отвергая, разумеется, то, что противоречило моим мыслям и чувствам, но с благодарностью – со стороны ведь действительно иной раз виднее (если человек действительно смотрит и смотрит не мимо)! Раза два я чуть ли не переписывал всю рукопись, не меняя, разумеется, ничего по существу, нодобиваясь четкости – и тогда, чтобы не тратить время на механическую работу, отдавал текст со вставками и исправлениями машинисткам (компьютеров тогда не было).

Одна из машинисток с раздражением сказала:

– Я взяла эту работу и выполню ее. Но хочу вас предупредить: никто не напечатает это в нашей стране. А если вы будете распространять подпольно или передадите за границу, то вас посадят.

Честно говоря, я почувствовал себя весьма неуютно: она ведь могла настучать «куда следует». Но в то же время был абсолютно убежден: ничего «антисоветского» в рукописи не было! Если, конечно, считать советским то, что считается таковым официально. То есть если на самом деле: «Мир, труд, свобода, равенство, братство и счастье для всех людей». Но откуда же такое раздражение у машинистки? Она же говорила с явной неприязнью ко мне. Почему?!

Ну разве же все это не колдовство?

«Подкидыш»

Все же я старался не унывать. Как-то смирился с тем, что роман мой действительно в ближайшее время не опубликуют. А вот рассказы хотелось бы! Их у меня было уже не меньше десятка. Хотя «социальных», правда, пока что ни одного. Что бы такое придумать все-таки?

После ухода с завода и существования в роли «фотографа-тунеядца» некоторое время, я опять устроился на завод, сначала по специальности слесаря-сборщика, а потом подсобного рабочего, то есть грузчика.

А когда был слесарем-сборщиком, то мы сначала собирали автомобильные моторы, а потом меня в числе других сборщиков направили на участок, где собранные моторы слегка переделывали для нужд каких-то военных. А рядом с нашим участком была ЛИДа – Лаборатория Испытания Двигателей, – где собранные моторы ставили на стенды и запускали, отлаживая до нужной кондиции. Несколько раз я туда заходил, наблюдал, как это делается, и было это весьма-весьма интересно.


«Его звали Фрол.

Как всегда, он приходил на свое место минут на двадцать раньше, когда еще возилась у стендов полусонная, с красными набрякшими глазами ночная смена. Как всегда, шел от раздевалки по громадному помещению цеха между теплыми замасленными серыми боками станков, привычно лавируя между ними, чтобы не идти по проходу – там дальше. Как всегда, его сразу же охватывал и слегка оглушал знакомый шум и запах теплого машинного масла, гари, горячего металла…

Сначала он шел по участку цеха шасси – здесь стройными безлюдными рядами высились станки-автоматы; за ними сверлильные станки и маленькие станочки для нарезки гаек – здесь работали только девушки и женщины, сосредоточенно, ловко орудуя руками, коричневыми и блестящими от масла, стекающего с резьбонарезных стержней… Затем конвейер моторов, по которому медленно, тоже полусонно ползли рождающиеся остовы моторов, подставляя свои бока рабочим – их сильным, ловким, иногда цепким, играющим, иногда уставшим и вялым рукам…

Потом дверь в ЛИДу, подвесной конвейер с готовыми уже моторами, похожими на какие-то странные пушки, уже окрашенные в серебристый самолетный цвет, плывущие медленно и величаво, пока еще мертвые, но уже готовые к тому, чтобы руки испытателей – и его тоже – оживили их, дали им долгую или недолгую жизнь. Правда, над их дальнейшей судьбой он уже был не властен, но мог сделать все, чтобы подготовить их по мере возможности к жизни полной, бесперебойной, когда так весело и бесшумно работают клапаны, бежит по «рубашке» масло, и вертится, вертится безостановочно, сильно и плавно маховик. Тогда летит вперед автомобиль, и дует свежий упругий и холодный ветер, и торопится обжигающая вода в радиатор, чтобы оттуда вернуться новой, блаженно-прохладной, и снять усталость с перегретых, натруженных внутренностей мотора.

И Фрол не спеша, с солидной, спокойной осмотрительностью входил в ЛИДу – широкое и длинное помещение с тремя рядами стендов, на которых удобно лежали моторы, повернувшись стволами удлинителей в сторону широких зарешеченных окон…»

(Из рассказа «Подкидыш», 1963 г.

(журнал «Новый мир», №9, 1965 г.)


Мотор – если, конечно, проникнуться к нему уважением, понять его и как бы даже полюбить – существо почти живое. Он сложно устроен, он работает сам по себе, если его, конечно, кормить бензином, смазывать маслом. И он во время работы нагревается! Как живой… И еще любопытно: каждый мотор имеет свои небольшие особенности, свой индивидуальный характер.

Однажды я наблюдал интересную сцену: в ЛИДу принесли старый, заржавленный мотор, и один из испытателей отнесся к нему, как к живому: пожалел и решил его не отправлять в переплавку, как положено, а – отладить. Честно говоря, сейчас я с уверенностью не могу утверждать, что именно видел такое. Не исключаю, что просто фантазия пришла мне в голову… Тем более, что случилось это в то время, когда я еще совсем не остыл от Лоры и от своего «очерка».

Ну, в общем я решил написать на эту тему рассказ «производственный». Все эти чертовы редакторы, рецензенты, корят меня за то, что я не пишу на нужную, то есть «производственную» тему? Пожалуйста! Хотя на самом деле это, разумеется, была моя тема, то есть нормальная, человеческая – о добре и зле, о сочувствии и равнодушии, о лжи, лени, дури и – об истинных ценностях жизни. Просто на «производственном материале».

У нас ведь в Советском Союзе как-то так повелось, что ценности природные, истинно человеческие, вовсе не ценятся, они «несерьезные» – листики, букашки, птички-рыбки, красота, внимание ко всему, уважение, добро-сочувствие… А вот то, что «создано трудом человека», «планов громадье, размаха шаги саженьи» – это да, это серьезно! У нас ведь «человек проходит как хозяин» и «кто не с нами, тот против нас»! А Бога, разумеется, никакого нет, Бог – это выдумка религиозных шарлатанов, «опиум для народа».

Ну так вот и пусть действие моего рассказа как раз и проходит среди созданного «трудом человека» – на заводе. Среди станков, масла, металла… Это ведь и на самом деле мир рабочего, которого я выбрал в герои своего рассказа.

Фокус же в том, что все остальное я оставил человеческим, то есть Божьим. Мой герой – я дал ему оригинальное имя «Фрол» – вынужден жить в мире металла, масла, электричества – в мире Системы, – но душа у него живая. Он не только не поддается окружающему бездушному «производству», он не поддается и советской бездушной действительности вообще – не поднимает руку на митинге, на котором все вокруг привычно, не раздумывая, голосуют «Все, как один! Одобрямс…», не занимается никакой демагогией, не прочь распить бутылочку «на троих», но – главное! главное! – он не теряет совести и не умерщвляет душу. Относясь к моторам как к живым существам, он бережно и с любовью выполняет свою работу, а когда в лаборатории оказывается бесхозный, слегка заржавевший, «неблагополучный» мотор – «подкидыш», – он решает отремонтировать и отладить его в числе других, «благополучных». Ведь люди трудились, создавая его. Зачем же его выкидывать?

Да ведь он, Фрол, и сам тоже как бы подкидыш в этом бесчувственном, лживом мире – не понимает он пустой демагогии и бесконечных обманов властей, этакой игры в добро вместо добра, игры в любовь вместо любви – то есть явной лжи и примитивной капитализации советского общества…

И, к тому же, не так давно умер его единственный сын (хотя было это еще до Афгана, Чечни и треклятого ельцинизма, когда непонятно за что не только пожилые, но и молодые стали умирать тысячами…). Вот и берется он за «неблагополучный» мотор. И – отлаживает его, вопреки даже запрету начальника ЛИДы. То есть вот вам, лгуны, лицемеры, служители и рабы Системы, – нате, выкусите! Вы хотели списать это несчастное существо, отправить его в переплавку? А я вам не дам! Вы же сами все заржавлены, людишки слепые, ничтожные. Только ваша ржавчина – изнутри, ее как бы не видно. А я докажу вам, что и заржавленный при большом желании может стать вполне здоровым… В отличие, между прочим, от вас.

Ну, разумеется, всего такого мой Фрол не говорил и даже не думал. Это думал я за него, а он просто отлаживал мотор, потому что живое сердце рабочего человека не могло отправить на переплавку труд тех людей, которые мотор собирали. А если какая-то сволочь про него напрочь забыла и в угол поставила, то мотор-то не виноват! Фрол поставил его на стенд, проверил и увидел, что неисправность – ничтожная. И, отлаживая его, даже добывая для него недостающие детали со склада, он испытывает к мотору нежность. Чуть ли не как к сыну. А когда, вычистив, починив и отладив, отправляет его на конвейер сборки, то чуть-чуть пускает слезу и шепчет: «Ступай, сынок. Ничего…»

Написал я этот рассказ, можно сказать, молниеносно. Ведь все хотя и реально по сути, но придумано ведь. А это легче. Гораздо легче, чем разбираться в том, что происходит на самом деле, в действительности, и сомневаться, сомневаться, сомневаться…

И назвал я свой рассказ так: «Ступай, сынок…»

Естественно, сразу отнес в пару каких-то журналов. И из обоих мне его аккуратно вернули. Рецензенты упрекали за «перегруженность производственными терминами» (но ведь это – мир рабочего Фрола! – негодовал я) и за то, что Фрол, опять же, закладывает (но ведь и это – правда!). «Не видна благая роль партийной организации на заводе, – писал один из рецензентов, – к тому же ваш герой непонятно почему игнорирует митинг, видимо, антивоенный».

Ну что с ними делать? От этой дури я приходил в себя месяца два, но все же опомнился и обнаглел: понес рассказ не куда-нибудь, а в «Новый мир», наш самый лучший, самый честный журнал под руководством Твардовского, не так давно напечатавший солженицынского «Ивана Денисовича».

Позвонил в назначенное время – недели через две, быстрее они никогда не читали, – сотрудник сказал: «Приходите».

Я пришел.

За столом в отделе прозы сидел молодой человек, блондин.

– Прочитал, – сказал он. – Хороший рассказ. Но нельзя же уж так-то.

И он протянул мне мою рукопись.

– То есть как это «так-то», – совершенно недоумевая, спросил я.

– Ну, слишком все мрачно у вас. Этот рассказ не пройдет. Слишком. Вы в Литинституте учитесь? Принесите еще что-нибудь.

У меня перехватило дыхание. Казалось: будь у меня револьвер (как у американских ковбоев – кольт, например…) – наставил бы на него в упор. Как еще с ними говорить? Но револьвера у меня, к счастью, не было, я взял рукопись, повернулся и ушел. Сволочи паршивые! А что, у Солженицына не мрачно? А что, в других рассказах и очерках, которые совсем недавно печатались в этом журнале не «так-то»? И причем тут вообще «мрачно»? Это – жизнь! Она такая. Не нравится – надо жизнь менять, а не заставлять писателей врать. Мертвые души! Я просто не знал, что делать. Самое поразительное, что это – в «Новом мире», самом лучшем, самом честном нашем журнале! Если здесь так, то куда же… Это же не люди! Автоматы какие-то.

Как выяснилось потом, это был будущий известный – особенно в диссидентских кругах – драматург! Известный, повторяю, не в каких-нибудь, а в «левых», «диссидентских» кругах! То есть по взглядам он был как будто бы такой же, как я! И вот вам: «Не пройдет!»… Тогда я не знал этого, да и не мог предполагать, что он станет достаточно широко известным и именно «левым», то есть как бы «честным», и что у него будут действительно неплохие пьесы… Но теперь понимаю: это было знаменательно! То есть теперь стало для меня знаменательным и… многое прояснило из того, что случилось в стране потом. И по поводу «диссидентов» особенно. Но тогда…

Тогда я опять чуть не сдвинулся. Стена! Железобетонная стена! Если «рассказ хороший», но, несмотря на это, все равно «не пройдет», даже в этом – лучшем! правдивейшем! – журнале, причем он ведь еще и на выигрышном – «производственном»! – материале, то на что же вообще рассчитывать?! И ведь сотрудник этот по сути даже никак не аргументировал свой отказ! Просто вернул мне рукопись, и все. Как ни в чем не бывало! Мол, вали отсюда, не до тебя! Он не только не дал рассказ «выше» – на редколлегию, он даже не поговорил со мной, не счел нужным что-нибудь объяснить! Отпихнулся, и все. Равнодушно! Бездушно! Как ни в чем не бывало. Но, повторяю, я тогда о том, что он «левый», не знал.

Но что же все-таки делать?

Прошла неделя, а может быть и больше. Я дал почитать рассказ человеку, с которым тогда дружил, тоже будущему писателю и тоже ставшему впоследствии весьма известным – Володе Маканину. Может быть, не тот блондинчик из редакции сошел с ума, а я? Рассуди, Володя… И рассказ моему другу очень понравился.

– Сходи еще раз, – сказал он. – Это наверняка какой-то случайный сотрудник был. Или трус, или дурак, или просто сволочь. Иди прямо к заведующему отделом прозы. А то и к самому Твардовскому… Отличный рассказ! Там, в редакции, вся эта мелкота вокруг Твардовского крутится… Это же мыши, настоящие серые мыши…

И я пошел вновь. Молодого человека на этот раз не было, а была молодая женщина, которую звали Инна Борисова.

– Оставьте, – сказала она. – Нет-нет, к заведующему так просто у нас не принято, а уж к Твардовскому тем более. Что вы… Оставьте, оставьте, я обязательно прочитаю. Вы в Литинституте, говорите? На каком курсе?

Читала она приблизительно месяц. Рассказ ей «очень понравился». Она по телефону сказала, что дает его «наверх», то есть заведующему отделом прозы, потом членам редколлегии… Конечно, для меня это был праздник, хотя, пока еще ничего неизвестно…

Заведующему отделом прозы и членам редколлегии рассказ понравился тоже, попросили, правда, заменить название. Я предложил – «Подкидыш». Согласились.

И – о, чудо! – в конце концов (всего через полтора года…), его опубликовали! В самом престижном, самом благородном и честном журнале того времени (а, пожалуй, и всего послереволюционного времени в России)! И мне сказали, что о нем очень хорошо отозвался сам Александр Трифонович Твардовский.

Да, это было настоящее чудо! Всего-навсего полтора года мой «производственный» рассказ ждал своего опубликования в журнале, всего-навсего… И отредактировали не сильно… Для того времени – большая удача!

То меня не признавали нигде – ни в журналах, ни даже в газетах, – а то вдруг признали в самом-самом лучшем журнале! Правда, года через два и со второго захода… Но признали же!

Тут ради справедливости надо добавить еще одно. Пока длилась вся история – прочтение, редактирование, «постановка в план», верстка, печать, – я принес свой рассказ на обсуждение в Литинститут. (Да, да, получив тогда «зачет по творчеству» за присланную повесть «На Рыбинском море», я решил регулярно посещать-таки «творческие семинары», чтобы выработать «носорожью кожу»…). И – выдал «на обсуждение» своего «Подкидыша». Тут картина была совершенно другая, чем на «обсуждении» первом. Мой рассказ поняли и оценили «семинаристы»! И меня, кажется, даже зауважали… «Отличный рассказ у тебя, – сказал один из прочитавших. – Выпить хочется после него…» Правда, на семинаре знали уже, что рассказ вот-вот опубликуют в «Новом мире», к тому же он был «производственный»…

И все-таки давать им на суд свой роман «Обязательно завтра» я пока не стал: во-первых, он не «производственный», а во-вторых, слишком образно там, ко всему прочему, были описаны первые «семинары» и «обсуждения» в Литинституте…

Почем синь неба

Но и публикация большого рассказа в лучшем «толстом» журнале страны не изменила моего положения. Другие рассказы все равно возвращали отовсюду, как и раньше. А те знакомые, что знали меня, удивлялись: почему это я, автор ставшего известным «Подкидыша», продолжаю писать о такой ерунде – рыбная ловля, девушки, красота природы, мимолетные эротические переживания молодого человека… «Писал бы на производственную тему о рабочих – получается ведь! И – печатали бы!»

Наконец, я решил-таки снова дать в какие-нибудь журналы, и в издательства свой роман. Реакция везде была почти одинаковая, разница только в степени осуждения меня, автора, за аморальность, «неразборчивость», «безыдейность». А то и за «антисоветчину»…

Муж моей двоюродной сестры, Валентин, работал главным инженером в одном из строительных управлений (СУ). Он рассказал о том, как однажды в отраслевой обком партии пришла анонимка о том, как в одном из самых передовых управлений города («краснознаменном»!) творятся беззакония, но все сходит с рук руководству. Вообще на анонимки реагировать не положено, но в этой были очень уж убедительные цифры и факты, а потому решено было все же организовать ревизионную комиссию. Причем по-серьезному – не для «галочки», а без предупреждения, внезапно. Тем более, что у того, кто организовал (первый секретарь отраслевого обкома партии), были в связи с этим свои шкурные интересы… Естественно, что комиссия тут же и вскрыла возмутительные факты, однако… Однако они были настолько ошеломляющи, что их решили замять. Ведь – ко всему прочему – начальник СУ был двоюродным братом одного из заместителей министра…

История, в общем, рядовая (если не считать честно организованную ревизию). Но – весьма показательная. И мы с Валентином решили, что она очень даже годится для написания мною «производственного детектива». Тем более, что как раз в это время мы с ним прочитали отличную книгу американцев Ч.Нибела и У.Бейли «Семь дней в мае», и нам обоим очень понравилась форма изложения. Каковой решил воспользоваться и я. То есть я решил написать свой «социалистический детектив».

Загвоздка была в моем незнании «производственной фактуры» – я ведь сам никогда не работал в строительном управлении. Но зато Валентин хорошо все знал, к тому же у него была цепкая память, и он умел объяснять. Три вечера я приезжал к сестре, и мы с Валентином беседовали – я устраивал «допрос» на производственные темы, он обстоятельно отвечал, а я записывал.

Так как история была действительно типична для того времени, к тому же в ней содержалась главная проблема и причина бед советского периода нашей жизни – вранье, показуха, лицемерие и т.д. – а также страх, боязнь говорить правду, – я понял, что повесть может получиться действительно стоящей. И моей, а никакой не дежурно-производственной. С энтузиазмом я за нее взялся. Понимая, что главное, за чем нужно следить – не увлекаться, не лезть слишком уж в глубину, не давать себе полную волю…

Писать ее – так же, как и «Подкидыша», – было очень легко. От третьего лица, причем «полифонично», когда одно и то же событие описывается с позиции то одного участника, то другого. Копаться в себе, пытаясь оценить свои собственные поступки, вскрывать их причины, рефлектировать и сомневаться вовсе не нужно – конструкция ясна и понятна, причины известны заранее, ибо с самого начала существует тема, идея, замысел. Так что написал я быстро, за два-три месяца. Получилось что-то около 120 страниц на машинке.

Основная суть моего «детектива» в том, что самое главное для человека – говорить правду и поступать по совести, то есть, как выразился потом Солженицын, «жить не по лжи». Сюжет заключался не столько в организации внезапной комиссии и ее работе, сколько в том, как поступал каждый из ее участников, когда вышестоящим начальством был дан ход назад. Как перед каждым участником (знавшим, естественно, правду) встал вопрос: говорить правду или не говорить? Как обычно: говорить правду невыгодно и даже опасно, однако лгать противно. Каждый сам решает этот вопрос для себя.

Лично я считал, что в самих идеях социализма и коммунизма нет ничего плохого. «От каждого по способностям, каждому по труду» или «От каждого по способностям, каждому по потребностям» – разве это не достойные лозунги? Беда же в том, что их самым бессовестным образом искажают те, для кого основное и главное в жизни – СВОЯ выгода, независимо от того, вредит это обществу в целом или не вредит. Главное для них – власть, собственное благополучие, а других хоть на свалку, хоть на бойню. И беда в том, что именно эти люди захватили власть в Стране Советов, отчего и возникло то, что возникло. А поддерживается власть системой бесконечного вранья. Все очень просто.

Так вот, когда сначала участников ревизионной комиссии настроили на честную проверку, а потом наглым образом потребовали лгать, то тут-то и встал перед каждым из них вопрос: подчиниться или не подчиниться приказу? Я и попытался от лица каждого из героев этот вопрос решить – так, как решалось обычно в те времена. То есть подавляющее большинство, конечно, подчинялось, врало. Кто от страха за себя или своих близких, кто из шкурных, карьерных соображений, кто по привычке. Врали, хотя и мучались порой от собственного ничтожества…

И только один человек из комиссии, самый слабый на первый взгляд, в последний момент нашел в себе силы сказать правду… Он – головой в воду! – встал на заседании партбюро и… сказал. Сказал немного, но – правду. Тут и поднялся среди начальства этакий переполох… Конец был неясен, я оставил его открытым, чтобы каждый читатель, значит, попытался поставить этот самый вопрос перед самим собой. И попытался пофантазировать, что ему за это будет…

Назвал я свою повесть так: «Почем синь неба». Выспренно, пожалуй, но по сути верно: если хочешь наслаждаться синью неба и радостью жизни, то не ври. Хотя это порой весьма и весьма чревато… Написав, я стал по обычаю давать повесть читать в первую очередь своим знакомым.

Это было совсем не то, что с рассказами или романом. Почти все отзывались прекрасно! Правда, они теперь знали, что я автор «Подкидыша», опубликованного в «Новом мире». Но самое главное было, пожалуй, в том, что, во-первых, детектив, а во-вторых, привычная фактура: производство, комиссия, партбюро… Всем знакомо! Не то, что красота, любовь, сочувствие, девушки…

Единственный из моих друзей и близких знакомых, чье мнение меня очень удивило, был журналист Миша Румер – тот самый, благодаря которому была когда-то опубликована в заводской многотиражке «Зимняя сказка». В Мише в последнее время стали проявляться странные тенденции: после публикации моего «Подкидыша» не где-нибудь, а в «Новом мире», он стал относиться ко мне не лучше, а хуже… Он ведь тоже хотел быть писателем, мечтал напечататься в «Новом мире», писательское «звание» вообще было для него, как я ощущал, весьма престижным. Но с рассказами у него никак не клеилось… Он работал теперь в одной из центральных газет, писал очерки и статьи исключительно на производственные темы, ездил в командировки. Отношения между нами становились почему-то все более и более отстраненными… Мой многострадальный роман ему тоже совсем не нравился. «Старик, – говорил он, – у тебя это не проза, не публицистика. Ни то, ни се. Тебе надо бы остановиться на чем-то одном. Публицистика – это не шутка, это очень серьезно. Тебе этот роман не удался, поверь, зря ты его без конца переделываешь».

Я, разумеется, с ним не соглашался, но было все-таки грустно.

Расхождения возникли также между мной и моим приятелем, Володей Маканиным. Раньше он писал рассказы, а теперь сотворил роман. И то, и другое мне нравилось, я считал своего друга настоящим писателем, очень талантливым. Но его роман в «Новом мире» не приняли, что настроило его резко против этого журнала (он, кстати, вовсе не считал талантливыми и солженицынские рассказы). Однако роман был-таки опубликован в другом вполне толстом и многотиражном журнале «Москва» (его тираж был даже больше, чем новомировский). Но прежде, чем опубликовать, его долго редактировали, редактор совершенно бессовестным образом его «причесывала». Мой друг, хотя и с трудом – постоянно делясь со мной и страдая, – все же с этими уродствами соглашался. Я не мог понять его уступчивости, мы спорили на эту тему, но он кричал, что для него самое главное, чтобы роман все-таки вышел. Роман вышел, дал моему приятелю множество разного рода дивидендов, но боюсь, что история с его публикацией сильно и навсегда надломила моего друга. Впрочем, это особая тема.

Превратности судьбы

Конечно, я отнес свою рукопись «Почем синь неба» в «Новый мир». Отзыв рецензента был в принципе хорошим. Редактор Инна Борисова пообещала, что будет читать сама. И вот тут начался опять дико странный период в моей жизни.

Сначала Инна просила позвонить через месяц (хотя прочитать 120 страниц машинописного текста можно было часа за 3-4, а просмотреть и того быстрее – ведь рецензия уважаемого ими рецензента уже была). Но так, очевидно, было принято: если ты пока еще «не раскрученный», сиди и жди. И не такие, как ты, ждут. Все ж таки лучший журнал страны…

Меня особенно удивляло другое: тема-то очень злободневная и выигрышная для них! Ничего особенно сногсшибательного журнал не печатал, так что дело не в конкуренции. Твардовский отзывался о моем рассказе «Подкидыш» очень хорошо – я, следовательно, «перспективный». В рецензии тоже было по сути сказано: тема нужная! Так в чем же дело? Разве можно так тянуть?

Но самое печальное: уже что-то начиналось в Чехословакии… Момент некоторого цензурного послабления, в результате которого была напечатана повесть А.И.Солженицына «Один день Ивана Денисовича», а потом и рассказы, можно ведь было и упустить: похолодание наступало… Где-где, а уж в самом «левом» журнале страны не понимать этого не могли.

Однако через месяц Инна не прочитала.

– Сдаем номер, у нас самая запарка, позвоните через недельку…

Через недельку я никак не мог ее застать – то ли она болела, то ли уезжала куда-то. Когда же дозвонился, наконец, она сказала, что идет в отпуск, и вот когда вернется, тогда и…

Сейчас тяжело вспоминать: история «прочтения» длилась… больше года. Чего я только ни передумал за это время и даже попытался дать повесть еще в два «толстых» журнала. Самое нелепое во всей истории, что никаких объективных причин для такой тягомотины не было! Не было никакого особого неприятия по отношению ко мне в журнале, не было у Инны Борисовой каких-нибудь чрезвычайных происшествий! А просто – в порядке вещей… У других «молодых писателей», моих знакомых, читали тоже невообразимо долго – так у нас повелось. Меня-то хоть грело, что первая рецензия довольно-таки положительная. Это давало надежду…

Знакомства с двумя другими «толстыми» журналами получились забавными. Официальную рецензию из журнала «Москва» мне вручили месяца через два, она была положительная, хотя выглядела странно: целые абзацы машинописного текста замазаны черной тушью. Что ж там было написано? Разобрать сквозь тушь было невозможно, а хотелось. Простая мысль пришла мне в голову: я намочил в воде ватку и осторожно смыл тушь… Замазаны были самые лестные для меня высказывания рецензента, его заявление о том, что повесть должна заинтересовать журнал. А замазала их, очевидно, редактор отдела Диана Варткесовна Тевекелян, возвратившая мне рукопись с отказом. Дело в том, что замазаны абзацы были той же тушью, какой написано отрицательное редакторское заключение…

Из другого «толстого» журнала – «Октябрь» – рукопись мне вернули даже и без рецензии, причем с негодованием, сказав, что заместитель главного редактора, прочитав, заболел от расстройства и даже попал в больницу: я, мол, очернил дорогие всем идеалы…

Конечно, сейчас вспоминать это не только грустно, но и смешно. Но тогда было совсем не до смеха. Ведь я уже был автором неопубликованного романа, двух неопубликованных повестей, полутора десятков рассказов, один из которых был все же опубликован, причем в самом престижном журнале страны и получил самые хорошие отзывы, но… Росло ощущение глухой стены. У Мартина Идена – как и у самого Джека Лондона – публикации в журналах как бы пробивали дыры в плотине равнодушия рецензентов. Они работали на плюс. В нашей же стране хорошие публикации, наоборот, настораживали начальство – работали на минус… Мне, например, прямо сказали, что публикация «Подкидыша» в «Новом мире» не положительно, а отрицательно повлияла на мое реноме у руководства Литинститута…

Я все ясней понимал, что вариант Мартина Идена – в том смысле, что, пробив брешь публикацией «Позора солнца», он быстро стал знаменитым, и прочие его вещи пошли одна за другой – этот вариант в нашей стране невозможен. Халтурить, подстраиваться под вкусы властей, сочинять вещи «советские», «проходные» я, естественно, не собирался. Но хорошо понимал, что каждая НАСТОЯЩАЯ вещь будет идти с трудом. И, возможно, чем дальше, тем будет труднее…

Вспоминая обо всем этом теперь, я сам удивляюсь: как выжил? И хорошо понимаю: если бы не природа – с рыбной ловлей, выездами просто так, с любовью к «букашкам», растениям, – если бы не путешествия на велосипеде, и если бы не искренняя любовь и уважение к очаровательным существам противоположного пола, то… Ау, Март Иден, я все чаще думаю: именно «букашек», путешествий и трепетного отношения к девушкам тебе не хватало…

Тягомотина с «прочтением» Инной Борисовой моей повести удручала крайне. Я просто не знал, что делать. Пытаться пробиться к самому Твардовскому мне даже и не приходило в голову – это не принято, да он бы, я думаю, и не принял меня. К тому же Инна ведь постоянно кормила «завтраками». А в других журналах все равно глухо. И рассказы, которые я везде рассылал, возвращались по-прежнему неизменно.

К этому времени я уже закончил Литинститут и одним из двоих со всего курса (как, согласно экзаменационным оценкам, один из лучших студентов) был принят на Центральное Телевидение на должность редактора-методиста. Долго думал прежде, чем решиться ринуться в эти явные джунгли – наслушался от знакомых, какие там нравы, – но все же решил рискнуть, назначив себе приблизительно год для изучения этих «джунглей».

После институтских экзаменов и защиты диплома – перед тем, как приступить к работе на телевидении – мне удалось осуществить авантюрную идею: проехал от Москвы до Винницы на дорожном велосипеде. Один, с минимальным багажом, без палатки, по проселочным дорогам, ночуя у местных жителей по пути. Это путешествие длилось две недели, и это были одни из счастливейших дней моего тогдашнего существования! Настоящая жизнь! Один на один с людьми и природой, когда ни от кого не зависишь и не на кого рассчитывать, кроме себя самого, в постоянном движении – калейдоскоп происшествий и встреч! Каждый день был полон событий, открытий – в обычной размеренной жизни такое вряд ли испытаешь за целый год! Вот она, относительность времени, проверка ценностей, трезвый взгляд на земное существование! Вернувшись, я все пытался кому-нибудь рассказать о переполнявших меня впечатлениях. И… с растущим недоумением и тоской убеждался: они не очень-то слушают, им не интересно! Они не воспринимают того, о чем я говорю! Это слишком далеко от их повседневной жизни… Чтобы понять, надо подобное испытать, а они, видимо, не испытывали…

И тогда я решил написать о своем путешествии повесть. И почти тотчас же после приезда (натолкнувшись несколько раз на слепоту-глухоту) старательно принялся сочинять. Так и назвать ее решил: «Путешествие».

Но тут началась служба на телевидении, и заиграли телевизионные страсти…

Да, тут тоже можно написать целую повесть (а то и не одну) о том, с чем там столкнулся.

Вообще-то работа на телевидении была, конечно же, интересной. Создание новых передач, общение со множеством людей, постоянные поездки, звонки, разговоры. Достаточно сказать, что героями моих передач были первые космонавты Юрий Гагарин и Герман Титов, поэт Булат Окуджава, актер Олег Анофриев, а ведущими были Анна Шатилова и Александр Масляков. Но это отнимало все время жизни. К тому же, раздражала необходимость безоговорочного подчинения начальству и, конечно же, вездесущей цензуре. Как и с университетом в свое время, так и теперь, нужно было выбирать: либо телевидение, либо писательство. Ведь честная, добросовестная творческая работа требует безусловной свободы.

Проработал я на телевидении всего полгода и ушел по собственному желанию, хотя был на хорошем счету и отпускать меня не хотели. Некоторое время я еще оставался внештатным сценаристом.

И вскоре с радостью окунулся в сочинение своего «Путешествия».


«…Родина – это солнце, это небо, это реки и рощи – только такие и никакие другие. Нигде во всем мире нет такого, именно такого солнца, нигде нет такого, именно такого неба, таких разгульных закатов, робких восходов, сказочно светлых березовых рощ. Великая, необозримая, родная Россия: избы, плетни, перелески, озера и реки, болота, луга, стежки, ухабы, покосы, межи, русые косы, сережки, кресты, голубые глаза, головные платочки, морщины, мозоли, ширь, беспечность, доброта…

Каменка – типично русское село: дорога, по обеим сторонам ее – по ряду изб – окошки на улицу, – и прикованные, тоскующие по небу, «журавли» у колодцев.

Был тот тихий вечерний час, когда отяжелевшее солнце вот-вот уже скроется за лесом, а каждый звук отчетливо слышен и разносится далеко – будь то звяк ведра, скрип «журавля», плеск, лай или говор. Стадо еще не пригнали, и хозяйки в платочках сидели на лавочках возле изб, глядя на дорогу и отдыхая.

Я ворвался в этот тихий обжитой мир – пришелец, странник, хозяин дороги, обветренный и свободный, только что сломя голову летевший по спуску с возвышенности – так, что удары мошек были, как дробь, мошки сходу забивались в ноздри и в рот, приходилось щурить глаза – и они забивались в ресницы, – я вдыхал полной грудью этот ставший прохладным воздух вперемешку с мошками, пахнущий росою и тяжелой вечерней пылью, пьянящий своей неожиданной свежестью, – возбужденный, разгоряченный – варвар, гунн, скиф, влюбленный и очарованный. И с ходу, после этой великолепной, спартанской, ошеломляющей гонки, я вдруг оказался в совсем ином, совсем другом мире, спокойном, замедленном, и мир этот пленил меня, перестроил, остановил. Еще не снизило темпа разорвавшее ненужные оковы сердце, еще отголосками стучало в висках, а я уже ехал совсем-совсем тихо, бесшумно, приглядываясь, примериваясь, где слезть с седла, у кого спросить.

Полная пожилая женщина в платке стояла у колодца, и стройный тонкий «журавль» послушно кланялся ей, доставая из-под земли ведрами студеную воду.

– Мамаш, как насчет переночевать? У вас нельзя будет? – спросил я сходу.

Женщина взяла полные ведра, понесла их, покачиваясь, раздумывая на ходу, разглядывая меня, такого инородного, непривычного, но все же – в закатанных поношенных брюках, усталого, проголодавшегося, и – согласилась.

– Ну, что ж, сынок, давай, с моим сыном ляжете, сын у меня приехал. А вы далеко едете-то?

Она поставила ведра у обочины шоссе. Вода выплеснулась и тут же всосалась в сухую землю.

Я терпеть не могу спать с кем-то, а потому, поняв буквально, что с сыном, мол, на одну постель, испугался вдруг, почувствовав скованность, бросив взгляд вдоль длинного ряда притихших изб, ощутив острую тоску по свежему сену, по молоку, по уютности деревенского одиночества, спросил:

– А сеновала нет у вас, мамаша? На сеновале бы…

Женщина взяла свои ведра и сказала с оттенком обиды:

– Сеновала нет, сынок, сын как раз двор и строит. А чем хуже в хате-то? В хате-то лучше, спокойнее.

Что было делать? Нельзя пренебрегать ее гостеприимством, не хотелось, и, взяв под уздцы свой велосипед, скрепя сердце, я послушно пошел за нею. И тихий вечерний мир надвинулся на меня, обволок – я уже был не свободным варваром, я был проголодавшимся, уставшим с дороги путником.

За калиткой встретил нас классически сложенный, голый до пояса молодой богатырь, бронзовый, лоснящийся от пота, голубоглазый, русоволосый.

– Вот, привела тебе для компании, – сказала женщина. – Ночевать у нас будет. От самой Москвы на велосипеде едет.

– Васька, – сказал богатырь, приветливо глядя на меня, протянув руку. – Так ты правда от самой Москвы? – спросил он, когда я пожал его сухую и теплую ладонь.

– Почти от самой, от Серпухова. До Серпухова на электричке, – ответил я, и моя собственная рука и вообще все мое тело, только что казавшееся мне самому мускулистым и сильным, вдруг похудело сразу и стало не сильным, а просто – жилистым и выносливым. И не помогло даже то, что я ответил на следующий вопрос Васи:

– В Винницу еду. Через Киев, Житомир, там посмотрю, может быть, и до Одессы…

– Ого! – удивился Васька. – И… на этом самом??

Он критически осмотрел мой транспорт.

– Да, на этом, – сказал я, чуть-чуть воспрянув духом.

Ростом Вася был чуть пониже меня, но уж больно хорошо сложен.

– Купаться поехали? – предложил он, уже как хозяин и приятель одновременно.


…Конечно же, мы не спали на одной кровати с Васей, как я боялся…»

(Из повести «Путешествие», 1967 г.

Сборник «Листья», 1974 г. Издательство «Советская Россия»)


Инна Борисова все еще «читала» мою повесть «Почем синь неба», а тем временем начиналась уже знаменитая Чехословацкая весна… Повеяло ветром свободы. Я даже сны начал видеть символические: в моих руках газета, где вдруг – впервые! – напечатана правда! Весна, свежий ветер, оживленные люди на улицах… Радость, сердце колотится, а на глазах слезы счастья… Свобода!

Но вот, наконец, прочитала Инна. Ей – понравилось! И она тотчас «отдала повесть на редколлегию». Повесть-то – «горячая», самое время! Как бы не опоздать… Тут уж несколько человек из редколлегии прочитало повесть буквально за несколько дней. Старший редактор отдела Анна Самойловна Берзер сделала совсем небольшую правку, с которой я согласился, и единственное, о чем попросила еще – опять, как и в случае с «Подкидышем», – придумать другое название, убедив меня в том, что «Почем синь неба» все же слишком претенциозно. Я предложил несколько вариантов, лучшим был признан «Переполох». С таким названием повесть и отдали в набор. Самое главное: должен был прочитать Твардовский. От его отзыва зависело все.


«…Лежал Нефедов с закрытыми глазами, слышал, как потихонечку ходит жена и ребятишки стараются шахматами не сильно стучать и говорят меж собой вполголоса, и казалось ему, что он умирает, умер, а они вот не заметили, так и продолжают в шахматы играть. И до слез жалко себя стало. Кому он нужен, несчастный, маленький, больной, жалкий неудачник, который вот и за себя-то не может никак постоять? То, что он совершил сегодняшним вечером, когда позвонил Хазарову, – предел падения, дальше некуда, и женщина, которая отдается за деньги, все-таки благородней, потому что она продает только себя, не предавая тем самым других людей. Хазаров фактически теперь может делать, что хочет, и скажи он Нефедову, что нужно ему ботинки почистить, Нефедов почистит, потому что то, что он сделал сегодня, гораздо хуже и унизительнее.

Ночью Нефедова опять мучили какие-то сны, а в воскресенье, когда чуть ли не насильно сунула ему Клава градусник, была у него высокая температура. Он вызвал врача, и дали ему бюллетень. Однако к вечеру температура спала. С утра в понедельник чувствовал себя Нефедов лучше. Позвонив секретарше Хазарова и сказав, что болен, на бюллетене, он надумал съездить в управление…

…Первое решительное у Нефедова: пойти к Хазарову тотчас. Застать его на месте, дождаться или поискать даже. И сказать. Вот так просто, по-человечески и сказать. Поняв, однако, что можно ведь и прождать весь день и растерять пыл – он знает себя, надолго не хватит, – решил он ехать вечером к нему домой. Раз уж завел Хазаров такой обычай. Однако по мере приближения вечера сильно засомневался Нефедов. Что именно будет он говорить Хазарову? Выслушают ли его, не выставят ли просто-напросто за дверь? Какое, вообще-то говоря, право имеет он на домашний визит? Что будет говорить, как?

И не пошел.

Однако за ночь муки Нефедова не утихли. А к утру начала его бить нетерпеливая дрожь. Странно чувствовал он себя, как-то механически. Не позавтракал, только пустого чаю выпил и в десять вместе со всеми был на докладе комиссии…

…Нефедов никак не ожидал, что его коротенькое, бессвязное, состоящее буквально из нескольких слов выступление вызовет такую реакцию, такую лавину, такой неудержимо, прямо на глазах зреющий скандал. Во-первых, тотчас же его поддержал Сыпчук, что было совсем сюрпризом, во-вторых, Мазаев сцепился с Хазаровым. Хазаров, явно чувствуя себя неуютно, тут же обрушился на него, Нефедова, но за него заступился Гец, потом заговорил, но уже как-то совсем по-другому Богоявленский. Но и Богоявленского слушали теперь совсем не так, как раньше, не было внимательной тишины. Старицын, перегнувшись через стол, объяснял что-то Гецу, Мазаев, не слушая ораторов, хмурился и громко стучал пальцами по столу. Сыпчук, приставив к уху ладонь, вертел головой, слушая всех подряд. Хазаров, крепко вцепившись пальцами в край стола, играл ноздрями, но он вовсе не казался Нефедову сейчас страшным…»

(Из повести «Переполох», 1966 г.

(сборник «Листья», 1974 г. Издательство «Советская Россия»)

Встреча с Твардовским

Преклонения перед кумирами у меня не было никогда. Уважение – да, безусловно. Что же касается преклонения, то ровно наоборот: я почему-то с детства был подсознательно убежден, что люди по-настоящему значительные – это самые нормальные, простые в обхождении люди, с которыми найти общий язык как раз очень легко. Да ведь и в книжках об этом писали. И я всегда удивлялся: почему это принято перед кумирами «писать кипятком»? Что это за странная тенденция у нас такая? И я наоборот: встречаясь со знаменитым человеком, как-то автоматически старался быть даже слегка грубоватым, чтобы он, не дай Бог, не подумал, что собираюсь перед ним лебезить. То же, кстати, испытывал всегда и по отношению к самым красивым женщинам. Не в смысле грубости, конечно, а в смысле раскованности: чем красивее, чем прекраснее женщина, тем, мне казалось, легче найти с ней общий язык. Что, кстати, всегда и оправдывалось. Не везло же мне постоянно с надутыми, напыщенными идиотами обоих полов.

О Твардовском ходили легенды. Пожалуй, в то время не было более уважаемого человека в среде интеллигенции. Он и поэт был на самом деле хороший (один «Василий Теркин» чего стоит, а тут еще и «Василий Теркин на том свете» появился), но его деятельность на посту главного редактора «Нового мира» вызывала уважение, может быть, даже большее. Многие из хороших писателей получили путевку в жизнь именно в ТОМ «Новом мире». Если бы таких людей было побольше в нашей стране! Увы, их в ХХ веке было буквально наперечет.

(«Поэтом можешь ты не быть, но гражданином быть обязан» – эти слова Некрасова сейчас измызгали, сегодняшние крошечные «кумиры» даже издевались над ними, но для России они всегда имели огромный смысл, а сейчас вспомнить их самое время. «Поэтов» в России сегодняшнейхоть пруд пруди, а вот граждан почти не осталось. Вот и воспевают ничтожество и ничтожеств. Вот и гибнет, почти погибла страна).

Идя на редколлегию, я не знал, какого мнения Твардовский о моей повести, да и в редакции никто не знал – ему дали верстку буквально дня два назад, он читал ее на даче… А чтобы поменьше нервничать и отвлечься, перед редколлегией я печатал фотографии, завесив окна дома, – снимки новогоднего праздника в одном из детских садов. Нервничал не от встречи – нервничал потому, что решалась судьба повести, прочтения которой ждал так долго. Публикация уже не рассказа, а целой повести, да еще столь «острой» по тем временам, автоматически сделала бы меня уже писателем признанным, известным: естественно, прием в Союз Писателей (а это по тем временам многое значило); естественно, гонорар и возможность заниматься своим делом спокойно какое-то время («Путешествие» я написал, но задуман и уже начат был роман «Пациенты»). К тому же публикация еще чего-нибудь из уже написанного…

Что мне сразу не понравилось, когда еще только вошел в редакцию, – обстановка явного ажиотажа, вздрюченности сотрудников. Не понравилось не из-за себя, не понравилось вообще. Терпеть не могу такой истеричности – это же признак ничтожества, рабства. Что он, Твардовский, не человек, что ли? И еще. Ведь вся редколлегия, собственно, была посвящена, как мне сказали, исключительно судьбе моей повести. Но на меня никто и внимания не обратил. Ждали самого Твардовского, а я кто такой? Вот скажет Твардовский, что хорошо – тогда внимание и обратят, а пока что я ничего еще не заслужил.

Совсем отвратительной показалась мне реакция на меня секретарши Твардовского – не помню, как ее звали. Средних лет, довольно импозантная женщина, культурная на вид (да ведь какую попало он бы в секретарши не взял, я думаю), она этак свысока глянула и изрекла:

– Что, поджилки трясутся? Молодой автор, понятно, естественно…

То есть, мол, пришла мошка этакая на встречу с гигантом, поджилки должны трястись, а то как же! Так во всяком случае это звучало, хотя поджилки у меня вовсе и не тряслись. И такая значимость была в ее взгляде, словах, я чуть не выругался. А хотелось. Причем обязательно матом.

Тучи над Твардовским в то время сгущались – цензура ЦК все чаще снимала уже набранные и поставленные в номера журнала вещи, кремлевским старцам надоело терпеть этот очаг вольномыслия, да и Солженицына трудно им было простить – его имя ведь все громче звучало за рубежом. А тут еще и Чехословакия… Ходили слухи, что Твардовский пьет, хотя пока что с цензурой упорно воюет. Каким он выглядит? Разумеется, было весьма интересно… Но – тем более! – ажиотаж в редакции мне не нравился: как же любят у нас все навешивать на одного человека! Ну, Твардовский и Твардовский. А вы что? Твардовский один не может, его поддерживать надо, но если вы такие ничтожества, то какая от вас поддержка? Отвратительно!

И вот словно ветром подуло, слух прошел: приехал! Все направились в его кабинет. Все – это человек 6-7, включая Инну Борисову, Анну Самойловну Берзер, заведующего отделом прозы, двух заместителей Главного и меня. Только-только вошли, и тут в дверях появился Твардовский.

Крупный, энергичный, он быстро вошел, тотчас обвел всех своими ярко-голубыми, показавшимися мне очень чистыми – отнюдь не затуманенными алкоголем, чего можно было все-таки ожидать, – глазами. Пожал руки мужчинам – ладонь его была энергичная крепкая, что мне сразу очень понравилось.

– Это автор? – обращаясь ко всем, глядя на меня.

– Да-да, – подтвердил кто-то.

– Что ж, не сказать, чтобы в серьезном возрасте… – произнес с улыбкой, и – ко всем:

– Садитесь, пожалуйста.

Все осторожно расселись.

– Ну, что ж, товарищи, – сказал, стоя, оглядывая всех, задержав внимательный взгляд на мне, – я прочитал повесть. И должен сказать, что она мне очень понравилась.

Тут все тотчас же и расслабились, а Инна и Анна Самойловна, посмотрев на меня, заулыбались.

Конечно, это был мой звездный час, хотя я натерпелся столько уже, что радости по-настоящему совсем не испытал. Удивительно может быть, но я только мысленно перевел дух, совершенно четко осознавая, что хотя и здорово то, что сказал Твардовский, однако это еще не победа. Вот выйдет из печати номер журнала, тогда и порадуемся. А пока…

Александр Трифонович начал говорить о повести – главным образом хвалил (сравнил меня аж с Салтыковым-Щедриным), пристально глянув мне в глаза, сказал еще, что не боится говорить так, потому что видит: я этим не избалован. Такая проницательность меня мельком приятно поразила. Замечания о недостатках у него тоже были – я тотчас напрягся, когда он заговорил о них, – он и это заметил, тотчас сказал что-то шутливое по этому поводу, добавив, что, мол, «нечего ощетиниваться, здесь вам никто не враг». Еще он удивился, что сам я не работал в строительной организации, потому что очень уж точно описаны все производственные детали и отношения, мне показалось даже, что он то ли разочарован, то ли мне не поверил.

Ну, в общем решено было давать повесть в ближайшем – майском – номере. Был что-то конец января, но номера «толстых» журналов всегда формировались за три-четыре месяца до выхода из печати. Пока же обещано было выплатить мне аванс, как это и положено в том случае, если рукопись пошла в набор. Правда, об авансе твердо сказал Твардовский, а Инна с Анной Самойловной чуть позже намекнули, что, мол, хорошо было бы, если я от аванса благородно откажусь. Меня это, честно говоря, слегка возмутило – я как-то очень явственно почувствовал в их словах то же самое подобострастие перед начальством, которое ощущал все время, и неприятное пренебрежение к моей судьбе. Ведь по разговорам в редакции они знали, что я вынужден зарабатывать нелегальной фотографией, скрываясь от милиционеров и фининспектора, чтобы иметь возможность заниматься своим делом. И я сделал вид, что их намека не понял. Тем более, что шестым чувством ощущал: еще ничего не известно, гарантии публикации вовсе нет, так пусть хотя бы… Гарантии не ощущал и сам Твардовский, о чем честно сказал, и его слова о «выплате аванса автору» звучали полной противоположностью тому пренебрежению к «молодому и неизвестному», что я чувствовал в редакции постоянно. Ведь даже сам факт аванса от журнала, не говоря даже о деньгах, был бы защитой от милиции, если что.

Приговор

И почти тотчас после «редколлегии» моя жизнь изменилась. Правда, изменения были очень поверхностные и какие-то зыбкие – так в феврале начинает вдруг отчаянно светить солнце («весна света», по Пришвину), но понимаешь, что еще все-таки зима, впереди март и апрель, месяцы сомнительные, не всегда погожие, порой холодные и гнилые. Но в природе все равно торжествует извечное – за весной неизменно приходит лето, – а вот в жизни страны приход лета может затянуться так надолго, что никакой человеческой жизни не хватит.

Очевидно, из редакции «Нового мира» пошли слухи о набранной и одобренной самим Твардовским повести – в мою убогую коммунальную квартиру стали приходить письма и телеграммы, и чаще стал звонить общественный телефон в коридоре. Письма и телеграммы приходили от знаменитых людей – режиссеров столичных театров и киностудий. От самого Олега Ефремова была телеграмма из самого популярного, самого передового в те времена театра «Современник»; из театра Сатиры; от главного режиссера театра им. Маяковского А.Гончарова. Приехала ассистент режиссера с киностудии «Ленфильм»; интересовались с «Мосфильма»; со студии им. Горького… Дело в том, что «Переполох» был ведь написан живо, в форме детектива – для того, чтобы снимать кино или ставить пьесу, много делать не надо: почти готовый сценарий! Видимо, стала гулять по столице верстка повести, осененная благословением самого А.Т.Твардовского, вот «творческая интеллигенция» и зашевелилась.

Телеграммы, письма и звонки были, но ни одной встречи с кем-то из режиссеров не было. Дело в том, что «материал острый» и давать ему ход могли решиться только после того, как журнал с повестью выйдет. Так мне и говорили. Поэтому встречаться светилам со мной пока что не было смысла. Это меня удивляло, и, честно говоря, было обидно.

Тогда я четко не осознавал, что происходит, я только чувствовал какую-то болезненную неестественность происходящего. Меня – как человека, гражданина, писателя – словно бы и не существовало для этих людей. Была верстка повести, и был отзыв «великого А.Т.Твардовского». Но и то, и другое было пока что для них, очевидно, лишь неким фантомом. Ведь повесть еще не вышла, не опубликована, а значит, ее для них как бы и нет в природе. Она появится только в том случае, если ее пропустит цензура ЦК… Но ведь на самом-то деле повесть есть! Вот же, вот она, верстка! И я, ее автор, есть! Вот он я, вот он… Я, который ее написал, – не случайно же написал, ведь я автор и «Подкидыша» тоже (который уже был в «Новом мире» опубликован), да ведь и много чего еще напишу, вот же он я, «перспективный», вот он!

Но получалось, что для них для всех ни повести, ни, тем более, меня пока что как бы и не было. Я, так сказать, существовал лишь в возможном проекте. Оживить, а фактически родить меня и повесть (стать акушером, что ли) мог – с их точки зрения – только цензор ЦК, какой-то мало кому известный человек (сейчас, когда я пишу это, его почти наверняка нет в живых, а если есть, его никто и не знает…). И вот получалось что же? Получалось, что он, этот маленький человечек, «вахтер», облеченный, тем не менее, огромной (прямо-таки божественной!) властью «пропустить или не пропустить» – он и есть для всех людей страны даже и не царь, а – истинный Бог? Который может дать, а может и не дать права существования и моей повести, и мне, ее автору?

Это я сейчас четко и ясно понимаю. А тогда только чувствовал. Не повесть ценили те, кто ко мне обращался с лестными письмами и телеграммами – не повесть (которая, конечно же, им понравилась, иначе не суетились бы с телеграммами-письмами-звонками) и не меня, ее автора. Не свое собственное отношение к тому и другому было для них важным, определяющим… Самым главным для них было: а) мнение А.Т.Твардовского; б) разрешение или неразрешение чиновника от цензуры. Причем второе – б) – гораздо, несравнимо важнее первого, ибо первое ведь уже было, и все зависело теперь только лишь от Бога-чиновника… И это – все! Свое личное отношение, свое собственное гражданское чувство для них для всех было, выходит, как бы так, между прочим, мало что значащим! То есть почти ничего (со мной ведь никто из «светил» не удосужился даже по телефону поговорить). «Властители дум», «творцы великого искусства», «поводыри народа» застыли в трепетном ожидании: что скажет «верховная власть»?… Что ни говорите, а получается именно так.

И ведь речь шла о власти, которую, кстати, все они тайно как будто бы ненавидели и, как будто бы, с ней слегка боролись… Но я-то написал повесть и отдал ее в печать, не побоявшись подставить себя. И А.Т.Твардовский одобрил ее и – дал официальное «добро» на публикацию, тоже не побоявшись! А они что? У них-то было свое мнение, своя воля, свое представление о том, что хорошо, что плохо?… Где оно? Интеллигенция…

Майский номер журнала («Новый мир» № 5, 1968 г.) вышел только в августе, он был урезанным на одну треть, тонким. В редакции мне сказали, что цензура ЦК повесть мою не пропустила.

Но когда этот номер вышел, редакция как будто бы не сдалась. Как мне сказала Анна Самойловна Берзер, надо кое-что в повести «смягчить» – особенно «ранг чиновников», чтобы происшедшее выглядело менее типичным, более частным случаем (как пелось тогда в песне: «…если кто-то кое-где у нас порой честно жить не хочет…»). Я решил на это пойти – тем более, что видел: редакция на моей стороне, «смягчать» мы будем очень немного, а повесть и в «смягченном» виде может хорошо прозвучать…

Чуть-чуть я «смягчил» – понизил ранг. И мне пообещали поставить повесть в один из ближайших номеров. Но тут уже советские танки вошли в Прагу… Август оказался тем самым, «историческим» – Черным.

Приговор нам с повестью был подписан. Обвинительный приговор: не пройдет! И уже ни в одном театре никто не хотел со мной всерьез разговаривать… Роды, таким образом, не состоялись.

Эх, с горечью думал я, если бы редактор Инна Борисова читала хотя бы разика в два быстрее! Ну по страничке в день хотя бы… Пусть даже и с перерывами-выходными… Глядишь, и успели бы.

Да, Март, вот так. Ты при капитализме жил, а я при социализме. Ты быстро добился успеха, несмотря ни на что, а я вот ползу еле-еле. Но ты все равно не был счастлив, увы. Я же пока еще на что-то надеялся.

Вестница

Стояли теплые дни конца августа. Приговор моей повести был вынесен, я прекрасно понимал, что все у меня в смысле напечатания застопорилось надолго. Хорошо еще, если случайно не заметут… Да только ли у меня такое! Несколько отчаянных молодых людей вышло на Красную площадь и к памятнику Пушкину, демонстрируя свое отношение к «братской помощи народу Чехословакии», их быстренько замели в кутузку; кое-кто из интеллигенции написал письма протеста – их, естественно, проигнорировали. Народ у себя на кухнях (иногда на улице, в очередях) тоже порой выражал свое недвусмысленное отношение к происходящему, но дело было сделано: Людвига Свободу интернировали, Александра Дубчека арестовали, страну, пытавшуюся подняться с колен, оккупировали танками и войсками. Конец вашим надеждам, кролики!

Что поделаешь, се-ля-ви. В такой стране живем, граждане, в таком мире, в такое время…

И все же при всем при том свою личную судьбу я и тогда (и теперь тоже – тем более!) вовсе не считал особенно трагичной, уникальной и неудачливой. Ну, никто не помогает, ну, вот не печатают ни черта – повесть только что зарубили. Ну и что? У многих моих соотечественников и того хуже… А то, что не печатают – так ведь не одного же меня! Напечатают еще, придет время… Кстати, я сам никогда не считал «Переполох» особенно хорошей вещью. Вот роман и рассказы – другое дело.

Один из рассказов назывался так: «Непонятное». В нем было всего что-то около пяти страниц на машинке, но по истинной значимости я считал его ничуть не менее важным, чем повесть «Переполох». А может быть и более важным. Был он о том, как молодой человек, студент Университета, отличник, мучимый смутными чувствами, связанными, в общем-то, с его никак не могущим состояться первым в жизни «сексуальным контактом» (что как-то непонятно портит ему существование), знакомится однажды на улице с девушкой, приводит к себе в комнату общежития (он «иногородний»), она у него остается на ночь (после неумелых, неуклюжих уговоров), и сначала ничего не получается у них (она «не готова», а он – тем более…), они засыпают, наконец, а ночью вдруг – то ли во сне, то ли наяву, непонятно – все происходит… Происходит нежно, естественно (как в реальной, сознательной жизни произойти, увы, не могло из-за дикой нашей дури, закомплексованности, трусости, задвинутости, животной ослепляющей похоти), происходит так, как должно происходить на самом деле всегда – с нежностью, любовью, уважением и без страха… Но они вновь засыпают оба после финала (по-настоящему, собственно, и не просыпались), а утром, не разбудив его, она уходит (ей на работу рано). Он же пробуждается в состоянии неизъяснимого счастья. И видит на столе записку с оставленным ею номером телефона. И постепенно осознает, что – да! да! да!! – на самом деле БЫЛО! И просто обалдевает от вскипающей радости жизни, от самого существования в этом солнечном мире, от ощущения потрясающего открытия…

Непонятное, действительно непонятное, и – чудесное!

Вот этот небольшой рассказ я как раз и считал своим НАСТОЯЩИМ достижением – наряду, конечно, с романом, «Зимней сказкой», «Листьями», «Запахом берез», «Путешествием». В конце концов, я назвал его по-другому: «Яркие пятна солнца». Ведь истинные ценности жизни в этом – в простых и естественных человеческих радостях! Которые, как солнечные блики, расцвечивают нашу далеко не всегда яркую жизнь. А вот в «Переполохе», «Подкидыше», вообще в любых «производственных», «криминальных» – «социальных»! – сочинениях речь идет, как правило, не о счастливой человеческой жизни, а о том, что ей мешает, или о том, чего хотят от писателей, художников, вообще от всех людей разнообразные «властьимущие». То есть в них все же – не полная правда о жизни. На самом деле люди живут не этим! Я думаю даже, что те, кто мечтает о власти и о деньгах, мечтают на самом деле не о них! Они мечтают о своей значимости, благополучии, о том, чтобы их уважали, и чтобы они сами себя уважали. А главное – чтобы их любили! Для чего и нужны, думают они, власть и деньги. Глупцы! Ведь это – самообман.

И все ясней и ясней понимал я, в частности, великую роль именно того, что большинство окружающих упорно не хотело считать важным и ценным. То есть эротических, половых взаимоотношений между людьми, наполненных радостью, взаимным уважением, красотой. Непонимание важности нормального отношения к «этому» запутывает, заставляет заниматься сплошь да рядом вовсе не тем, к чему лежит душа, и – обманывает, закрепощает, уводит от жизни. Начав лгать здесь, люди лгут и во всем остальном…

Правда, аргументировать четко и уверенно все это я пока еще не мог. Слишком противоречили мои убеждения тому, что меня окружало. Неужели чуть ли не все вокруг сбрендили, а я и немногие те, кто думает и чувствует так же, правы? Это было бы слишком…

Но по крайней мере, я старался не врать. То есть верил прежде всего не тому, что мне со всех сторон пытались внушить, а – самому себе, собственной своей природе, своему чувству, совести. Жизни! И – кантовскому «нравственному закону» во мне. Думаю, это и помогало не просто выживать в тех условиях, а – жить. И жить, в общем-то, сравнительно полной жизнью. Я ведь не только обожал природу, путешествия, фотографию, девушек… Но и – действовал! И даже имел наглость «осваивать» Науку Любви во всех ее аспектах, в том числе – обязательно! – и сексуальном. Я – учился! «Этому» тоже. И хотя секса, как известно, у нас, в Советском Союзе «не было», у меня он был. И порой очень и очень «качественный».

К тому времени мой «послужной список» худо-бедно достиг двадцати… Да, я даже вел свой «послужной список»! Но вовсе не потому, что собирался хвастаться им, а – из уважения к тем, кто в этот список входил. Близость с каждой из них была для меня подарком, потому что каждую я уважал и в какой-то мере любил. Каждый раз это был праздник, заслуживающий «зарисовки», рассказа, а то и романа. Я ничего не обещал, никого не обманывал, был благодарен и восхищен. Они чувствовали это, и все происходило с радостью обоюдной. Позднее я многое описал в романе «Поиски Афродиты»…

Итак, стоял Черный август. Впрочем, август не виноват в нашей дури – в том, что потом мы обозвали его Черным. Дни у природы оказались, наоборот, на редкость теплые, ясные, вовсе не черные.

Хотя настроение у меня было паршивое. Причем несмотря на то, что совсем недавно я вернулся из великолепного очередного велосипедного путешествия по стране… С давним приятелем, другом детства Славой мы пересекли на своих дорожных велосипедах за два месяца пол-России (от Владивостока до Новосибирска), видели много природных красот (хотя и кое-что из человеческих гадостей тоже), встречались со многими хорошими людьми (по отдельности люди действительно в большинстве все хорошие…), и это, конечно, помогло перенести окончательную неудачу с «Переполохом».

Я ходил по солнечной Москве, и казалось мне, что она – настоящий Некрополь, город мертвых. Оккупацию Чехословакии я переживал как беду личную. Ведь это знак: надежда на весну в жизни страны не оправдалась, надвигается, судя по всему, резкое похолодание… Но люди на улицах в большинстве выглядели, как ни в чем не бывало, ощущение было такое, что им все до лампочки – особенно острым это ощущение было именно после нашего путешествия, когда мы с приятелем пребывали в спортивной форме и жили на полную катушку. Большое Путешествие это было у меня уже Третье (Второе – в прошлом году по Карпатам и Закарпатью, в одиночестве), и в третий раз я убеждался в том, какой прекрасной и полной могла бы быть жизнь и какая она на самом деле у большинства другая…

Спустился в метро. Привычно засек взглядом очаровательную стройную девушку на платформе… Что бы мы делали без красот природы, женщин? Как переживали бы творящиеся безобразия и тоску?… Девушка была в темных очках, но все же отреагировала на мой взгляд, это было видно. Мы вошли в одни и те же двери вагона. Сердце мое вдруг словно сорвалось с привязи и затрепыхалось, а девушка взяла да и сняла свои очки – глаза у нее оказались большие, красивые, ошеломляющие.

Преодолев привычное, все никак не проходящее с возрастом смущение, я вышел с ней вместе, пошел следом, и уже выходя из вестибюля на улицу, совершив немалое волевое усилие, заговорил. Сумел познакомиться!

И как-то сразу началось совершенно волшебное ослепление – точнее, наоборот, прозрение, – нас потянуло друг к другу неудержимо! Хотя проблема была в том, что она слишком молода, видимо, вдвое моложе меня, да еще и несовершеннолетняя – лет 16…

Но ведь пока и речи не было о чем-то «этаком»! И у нас каким-то волшебным образом тотчас же все получалось просто чудесно в эти первые же часы знакомства! Катались на лодке, гуляли, зашли ко мне…

Оказалось, она из другого города, приехала в Москву поступать в институт, не прошла по конкурсу, а была здесь не одна, с родственниками. И ей нужно было вечером ехать к ним. Но на следующий день мы вновь встретились. На третий – опять… А потом она уехала совсем…

Ничего «этакого» у нас не было, даже не целовались ни разу, однако все казалось каким-то чудом – и в такой непростой момент моей жизни! Она была словно посланница, вестница Афродиты, Богини Красоты и Любви – чтобы не переживал очень-то из-за «Переполоха» и Чехословакии. И – чтобы не забывал о том, ЧТО на самом деле есть суть жизни, ее истина, ее Золотой Фонд…

Потом я написал об этой встрече большой рассказ, который так и назвал: «Вестница». Но тогда его тоже никто не хотел печатать.


«…В полупустом громыхающем вагоне трамвая, продуваемом теплым ветром, Максим и девушка сели у окна. С отсутствующим выражением лица, словно по рассеянности, она вдруг склонила голову ему на плечо. Вздрогнув, он едва не отодвинулся. Ведь они познакомились всего минут сорок назад. С победным грохотом и звоном трамвай выскочил на окраину. В окнах замелькали маленькие симпатичные домики, садики, сосны, освещенные солнцем. Запахло горячей хвоей.

…Сев в лодку, он и она почти все время молчали. Только поначалу он пытался говорить что-то, шутить, но она была рассеянна, и он вскоре умолк. Но это было удивительное молчание. Можно даже сказать, что молчанием это как раз и не было. И показалось ему, что плывут они в голубоватом светящемся мареве очень давно и что они всегда знали друг друга. И было в молчании их что-то первозданное, истинное, хотя и по какой-то непонятной причине забытое.

Но самое удивительное было то, что чувство, которое он испытывал к ней, распространилось как будто бы и на все окружающее. Небо с сияющими облаками, плывущими, как сказочные фрегаты, мелькание белогрудых ласточек, веселая пляска воды, лодка, запах лодки – запах горячего дерева и краски – и запах реки, сама девушка, сидящая на корме и осиянная солнцем, солнечные блики на ее коленях, стройных ногах, туфельках, ореол волос, блеск глаз, тяжелые округлые рукоятки весел в ладонях, скрип уключин, плеск волн, писк ласточек, далекие, какие-то разнообразные звуки, радость мышц, дорвавшихся до работы, ветерок, играющий волосами – все это и еще очень многое, что невозможно и перечислить, составляло единую картину, в которой ничего нельзя было убавить. А она – она была средоточием, центром окружающей необычайной действительности…

Когда отплыли уже на порядочное расстояние от пристани и стало видно, что на берегу растет сравнительно высокая, не до конца вытоптанная трава, Максим захотел пристать. Она согласилась. Лодка ткнулась в берег. Грациозно балансируя, стройная спутница прошла мимо, задев его плечо шершавым, горячим от солнца платьем. Берег был действительно мало истоптан. А совсем рядом, метрах в двадцати от воды, стоял шалаш.

Собирая цветы, они медленно приблизились к шалашу.

– Иди сюда, смотри, как здесь здорово, – глухим голосом сказал он.

Изящно согнувшись, она влезла тоже. В шалаше было просторно, сквозь ветки у самой земли видно было цветы и траву. Было жарко, душно. К одурманивающему запаху сена и увядших листьев прибавился аромат ее духов.

– Поедем, – сказала она вдруг и забеспокоилась: – Ты ведь знаешь, что мне к семи…

Странные чувства обуревали Максима, когда он вновь взялся за весла. Ощущение предстоящей утраты, печаль, досада. Девушка, не глядя на него, опять опустила свои длинные пальцы в воду. Он развернул лодку, поплыли. Теперь обратно. Солнце пекло ему спину, девушка была освещена вся, целиком. Золотистая кожа ее ослепляла. Она сидела на корме так покорно, и тело ее мягко покачивалось в такт резким движениям весел. Она была почти такая же, как раньше, может быть, чуть печальнее.

Недалеко от пристани река повернула, и свет солнца стал теперь боковым. Максим с новым чувством смотрел на ее серые туфельки, сжатые колени, зеленое платье, милое, задорное, немного грустное теперь лицо, волосы. Руки отказывались грести.

– Могли бы поехать ко мне в гости, правда ведь? – сказал он вдруг. – Как-то не пришло в голову…

– Ну, что ты, – спокойно ответила она. – Я бы все равно не пошла. А мне на лодке понравилось. Тебе не понравилось разве?

С раздражающим стуком лодка ударилась о мостки. Ощущая свое лицо как маску, он расплатился с лодочником, взял ее под руку и, выглядя задним числом этаким лихим донжуаном, небрежно болтая о чем-то, повел к остановке…

…Он смотрел в окно – на улицу освященную, осиянную ее недавним присутствием, – улица еще не забыла ее, еще свежи следы, еще цела вогнутость на асфальте от маленьких каблучков, еще где-то близко – не унесены еще ветром – молекулы, которые она выдыхала, еще и окна и стены домов помнят поспешное ее движение…

Он сел на подоконник, понимая, что теперь нечего ждать. Все уже есть. Он дышал глубоко, словно и сам воздух вокруг него изменился, и, не подгоняя себя, не сокрушаясь и не страдая, думал. Думал о ней.

Зазвонил телефон. Он вздрогнул, напрягся, мгновенно взвилось, закружилось все снова, задергалось, затрепыхалось сердце, словно на привязи… Да, это была она. Волнуясь, срывающимся голосом на том конце провода – где?… где?… – она просила прощения за то, что ушла, сказала, что позвонит перед отъездом еще, обязательно.

– Я люблю тебя, – повторила она на прощанье.

Успокоенный и тихий, он вернулся в комнату, не понимая, чего сейчас больше – благодарности или грусти.

…Поначалу была и растерянность, и тоска, горечь, и мысли о безнадежности… Но – поначалу только.

В этот раз она действительно уехала.

Она уехала, эта стройная девушка из толпы, эта вестница чего-то. Чего?…»

(Из рассказа «Вестница», 1971 г.

журнал «Юность», 1982 г. )

Жизнь – продолжается…

Я давно уже разработал «систему очков» по трем направлениям своей жизни. На первом месте, разумеется, основная работа, писательская: одно очко за вновь сочиненные 10 страниц машинописного текста или за редакторскую работу над 20-30 страницами прежними. Средняя норма за месяц – 5 очков, иногда больше (особенно в начале года и весной), иногда меньше – летом, например, в период фотографирования в детских садах перед «родительскими днями», или когда выезжал «на природу». Вторым важным направлением я считал спорт – чтобы непременно поддерживать себя в форме. Тут была разработана целая система упражнений – с элементами йоги, гантелями, отжимами и растяжками, – а также лыжи зимой, велосипед летом, бег. Система очков тут особенно помогала: посмотришь на календарь с отметками и тотчас видишь, почему настроение вялое – очков мало, спорт запустил…

На третьем (но далеко не последнем) месте я считал то, что называется «сексом». Однажды поняв, а потом, с каждым годом убеждаясь все больше, я даже подстегивал себя в этом: писателю очень легко уйти в иллюзию «нормальной» жизни, сублимируясь в творчестве, сексуальных фантазиях, которые – если они не реализуются хотя бы иногда в действительности – уводят далеко-далеко от полноценного существования и нередко ведут к импотенции, причем не только телесной, но и духовной. Наш «социум» лжив, агрессивен, аскетичен, бездушен. Стоит хотя бы ненадолго ему поддаться – и ты потерял нить, свою «линию», ты стал игрушкой в чужих страстях, интересах, то есть ты стал рабом, хотя можешь этого и не осознавать. Но ты уже не принадлежишь себе, и вернуться к себе порой почти невозможно.

Если хочешь оставаться самим собой, необходимо постоянно сопротивляться. Необходимо все время напоминать самому себе, что ты – мужчина. Во всех отношениях и в сексуальном – тоже! Это важно не только для мужчин, но и для женщин – ведь уважение к своему, а следовательно и к противоположному полу дает человеку достоинство, устойчивость и свободу. Свободу потому, что ты веришь не кому-нибудь, а СВОЕЙ природе и остаешься самим собой. Это – голос ПРИРОДЫ.

Знакомства с девушками – естественно, с такими, которые действительно нравятся, – фотографирование и, тем более, близкие отношения с ними весьма приветствовались в «моем государстве». А поскольку чуть ли не о каждой из них у меня потом был-таки написан рассказ, а то и повесть (а о Лоре – так целый роман!), то и тут я должен был постоянно держать себя в форме, а иногда и подстегивать к активным, решительным действиям. Человеку развитому все надо уметь – и «это» тоже! Так что безусловно прав «наш дорогой Ильич»: учиться, учиться и учиться!

Итак, будучи совершенно непризнанным «молодым писателем» (один рассказ опубликован всего), я жил вполне нормальной жизнью. Лучше, чем очень, очень многие…

А весной следующего года меня ждало открытие, которое сделало мою жизнь еще более яркой и насыщенной – несмотря на не очень-то удачливую пока что писательскую судьбу…


«Был вечер, и солнце стояло низко. Оно освещало розовые, слегка полинявшие от дождей стены нашего дома, уютный зеленый дворик и широкую асфальтовую полосу, рассекающую пополам заросли деревьев, кустарников и густой сочной травы с одуванчиками. Я шагнул в траву и наклонился, глядя в видоискатель…»

(Из рукописи «Джунгли во дворе», 1973 г.

Книга «Джунгли во дворе», 1981, издательство «Мысль)


Какие «производственные успехи»? Какое «успешное выполнение плана»? Какое «материальное благополучие»? Какая еще «верность марксистско-ленинскому учению» и «борьба за восстановление ленинских норм»? Конечно, производственные успехи, выполнение плана и материальное благополучие – нужны! Но разве сами по себе? Стоит ли жить только лишь ради них?


«…По толстому зеленому стволу полз кто-то большой, красновато-коричневый. Неуклюжий и мощный, он напоминал рыцаря в медных доспехах. Он методично полз вверх, непрестанно шевеля усами, похожими на стальные плети. Со стебля перебрался на пологий бугор листа. Бугор под ним закачался. На краю странное существо остановилось. Далеко внизу во все стороны раскинулись необъятные джунгли, безбрежный зеленый океан. Куда теперь? С минуту рыцарь подумал, оставаясь в неподвижности, лишь усы его шевелились без остановки, вверх, вниз, вправо, влево, наконец лениво разломил свои доспехи на спине, выпростал из-под них тонкие прозрачные крылья и… полетел». (Там же)


В книге, вышедшей много позже, я рассказал о том знаменательном вечере в старом московском дворике возле небольшого двухэтажного дома, где жил в комнате коммунальной квартиры, оставшейся мне в наследство после смерти обоих родителей. В тот вечер я впервые в жизни фотографировал на слайды с удлинительными кольцами с близкого расстояния, крупным планом. Шмель на одуванчике, жук-пожарник, обыкновенная толстая муха, хрупкая златоглазка… Невиданный мир распахнулся передо мной, хотя я и раньше подозревал о его существовании, наблюдал за бабочками, муравьями, жуками, любовался цветами, листьями, стволами деревьев… Но теперь! Теперь я не только смотрел, причем именно с близкого расстояния, благодаря фотоаппарату и удлинительным кольцам. Я фотографировал! На цветную обратимую пленку! Так что слайды потом можно было спроецировать на лист ватмана или на простынь – и видеть бабочку с размахом крыльев чуть ли не в метр, божью коровку величиной с мою пишущую машинку, одуванчик, похожий на гигантскую цветочную корзину, наполненную желтыми шелковистыми лилиями, из которых торчат завитушки пестиков, словно ушки множества ножниц. Это было фантастическое, воистину роскошное зрелище! Совсем рядом – в городском дворе, в парке, на лесной поляне, прямо под нашими ногами – и так много всего!

Вот оно – разнообразие, красота, великое богатство сущего мира! Вот во что верил и – чувствовал я всегда! А мы копошимся в своих мелких, унылых заботах, соплях, в зависти, ненависти, жадности, лицемерии, думая, что это и есть жизнь! Многие только и делают, что едят, спят, гадят, мечутся в погоне за множеством ненужных вещей, бездумно, слепо рожают детей, не умея по-человечески воспитать не только их, «малых сих», но и самих себя, мучаются, трясутся от страха, лгут, пресмыкаются перед «сильными мира сего», не видят, не слышат, того, что вокруг, не учатся ничему, хорохорятся и – умирают, так ничего и не поняв, так и не использовав те великие шансы, которые каждому – каждому! – предоставляет природа. «О, темпоре! О морес!»

И ведь – ко всему прочему – амбиции, гонор, ощущение себя «венцом Вселенной», постоянные попытки опередить других – хоть в чем-то, хоть ложью, хоть подлостью – «не мытьем, так катаньем»! А мир природы вокруг – как райский сад. И возможностей, заложенных в каждого от рожденья, хоть отбавляй. И мы могли бы жить на Земле в счастье и радости, если бы…

Если бы – что?!

Да, извечный вопрос вставал передо мной с новой силой. ПОЧЕМУ? Почему столько глупостей? Почему люди так привычно, бездумно врут? Почему не учатся, не стараются быть лучше, не смотрят правде в лицо, а – «делают вид»? Почему цепляются за то, что вовсе не представляет истинной ценности? Почему ищут не то и не там? И почему ПОДЧИНЯЮТСЯ тем, кому подчиняться нельзя!

Тогда, после того майского вечера во дворе (26-го мая 1969-го года – запомнил это число!), я увлекся увиденным. Словно в детстве, ползал на четвереньках в зарослях трав, ловя в видоискатель фотоаппарата крошечных обитателей зеленых джунглей, становящихся большими! Выезжал на велосипеде в городской лесопарк – там и вовсе на солнечной поляне погружался в Страну Чудес… «Дремучая поляна!…»

Что говорить, какая роскошь ждала меня в пригороде, на лесных диких полянах, опушках! Я, естественно, начал читать книги об удивительном мире насекомых, пауков, растений… Если увлечен чем-то по-настоящему, то подходящие книги можно всегда найти! С каким волнением, восторгом я перечитал уже читанные когда-то «Собирание бабочек» С.Т.Аксакова и – конечно! конечно! – «Жизнь насекомых» Жана-Анри Фабра.

Первое же горячее желание – поделиться! Рассказать другим! В первую очередь близким, родным, а потом всем, всем! Показать, объяснить, передать эту восхитительную возможность – смотреть вокруг внимательно, видеть, ощущать красоту, многообразие, прелесть мира! Вот же она, радость: смотрите! Наслаждайтесь! Открывайте новое вокруг себя, выходите из убогого привычного круга – это же так легко, таких немногих усилий стоит! Удивительное – рядом! Хватит жить мышиными заботами, гнаться за ерундой, мучиться мелочами, ныть! Не случайно же и в православии уныние считается одним из самых тяжких грехов! Мир – прекрасен! Все, что необходимо человеку – рядом! И ехать особенно далеко не надо, все – тут.

Дело, разумеется, не в том, чтобы пристально, как я, наблюдать за насекомыми и ползать на четвереньках в траве. Дело – в принципе! Остановитесь, осмотритесь! Не поддавайтесь глупостям, которые вам постоянно внушают! Слушайте, чувствуйте, думайте сами! «Джунгли» – в вашем дворе, удивительное – рядом! «Бог в сердце твоем» – не случайно сказано!

И я стал приглашать гостей смотреть мои слайды. Сделал экран из льняного полотна, пропитав его бариевой смесью для белизны, рецепт которой вычитал в справочнике, а потом даже принялся составлять из слайдов композиции – «слайдфильмы», – которые сопровождались музыкой. Гостей приходило все больше и больше, знакомые приглашали своих знакомых, они дружно восхищались, глядя на экран, многие говорили: «Где ты все такое наснимал, почему мы этого не видим?»

Ничего у меня по-прежнему не печатали, хотя количество готовых рукописей росло, и я упорно предлагал их в журналы и издательства.

Но я – жил!

Чужой среди своих?

Побывало в «Новом мире» и «Путешествие» – получилась повесть больше 200 страниц машинописных. Я надеялся, что в ней мне удалось передать «музыку жизни», ощущение глубины и прелести бытия, относительность времени, попытку возвращения человека к истинным ценностям и – ощущение исторических, российских корней… Приносил я им и роман «Обязательно завтра».

«Путешествие» Инна Борисова посчитала слишком «легковесным», недостойным такого «социального» писателя, как автор «Подкидыша» и «Переполоха». Она не допустила его даже, по-моему, до заведующего отделом. И я вообще не уверен, что она его прочитала.

«Обязательно завтра», правда, отрецензировал хороший, уважаемый писатель Юрий Домбровский. Рецензия была сочувственная, но, увы, в целом отрицательная. У меня опять было четкое ощущение, что меня не поняли, согласиться с Юрием Осиповичем я не мог при всем к нему уважении.

Но меня не переставало удивлять: почему они – даже в этом «передовом» журнале! – воспринимают любое мое произведение так, словно оно обязательно должно что-то четко утверждать, декларировать, и что «позиция автора» должна быть жесткой, недвусмысленной, «правильной» – то есть такой, какая им привычна и понятна? Почему мне заранее ставят рамки? Почему не вникнуть в мою «позицию»? Может быть, потому, что я пишу от первого лица и тем самым как будто бы безапелляционно утверждаю что-то? Но ведь это вовсе не так! Пожалуйста, не разделяйте мою, авторскую, позицию, не соглашайтесь со мной – имеете право! Но почему вы убеждены, что я на нее не имею права? Почему я должен думать так же, как вы? Почему вы уверены, что не ошибаетесь? А разве, «авторская позиция» у Достоевского, например, полностью соответствует «ленинским нормам»? От того, что не соответствует, он, что же, плохой писатель?

Любая настоящая вещь всегда чему-то привычному не соответствует! Это же аксиома! Мой роман – вещь в себе. Он четко выстроен, он эмоционально, интересно написан (этого никто не отрицал, вот ведь что показательно!). Он дает ОБРАЗ. Пусть даже не героя, пусть «образ автора», этакого «князя Мышкина» советских времен. Почему он не имеет права на существование? «Кто не с нами, тот против нас» – так, что ли? А вы не думаете, что сами можете ошибаться в своих «позициях»? Откуда у вас такая безоговорочная уверенность в своей правоте (и в своем соответствии «ленинским нормам», кстати)?

Ведь я сам вовсе не считаю, что мои мысли и чувства должны быть для всех обязательны (разве Достоевский считал?). Я написал свой роман честно, искренне. О том, что на самом деле БЫЛО. Я поставил вопросы и по-своему попытался ответить на них. Вопросы достойные внимания, животрепещущие, больные. Роман написан с литературной точки зрения хорошо, этого никто не отрицает, он читается «без отрыва». Он заставляет думать! Но почему же вы так категоричны в своей оценке, да еще с точки зрения «морали», которая, как известно, всегда относительна? Почему вы так уверены в своем суде? И уж если на то пошло: в ЧЕМ ЖЕ роман мой не соответствует?

Увы, уже тогда – при всем уважении к человеку, который старше меня и жестоко пострадал в советском концлагере, – я подозревал, что тут что-то не то. Не прав Юрий Осипович! Чего-то не я, а он не понимает! Разумеется, я от его рецензии, от его взгляда не отмахнулся. Разумеется, очень внимательно перечитывал. В чем-то был даже согласен с ним (в оттенках, в мелочах)! Не согласен же категорически в одном: любая «вещь в себе» – если она, конечно, не агрессивная, не призывающая к насилию, не бездарная – имеет право на существование! И он, Юрий Осипович, как раз и пострадал жестоко от того, что те, кто руководил страной, так не считали. Они были слишком категоричны…

(Теперь, в «постсоветское» время, мы и расплачиваемся за ту категоричность, которая торжествовала в умах во времена советские. Теперь у нас: «сколько людей – столько мнений»! И если раньше рамки были слишком узки, то теперь их не стало совсем. Из крайности – в крайность!).

Вновь и вновь я размышлял… Вот в «Новом мире» оценили моего «Подкидыша», мой «Переполох». Достаточно высоко оценили – настолько, что за «Переполох» как будто бы даже воевали с цензурой. Однако и «Путешествие», и роман написал ведь тоже я, автор и «Подкидыша», и «Переполоха»! Почему же им, в журнале, не пришло в голову хотя бы задуматься: ведь это я написал и то, и то! А они даже и не задумывались, не попытались со мной поговорить, они в своих выводах не сомневались! Инна Борисова вернула мне «Путешествие» совершенно безоговорочно, она, похоже, ни на миг не усомнилась в своем приговоре! То же и с «Обязательно завтра». Обе рукописи даже и не подумали допустить до Твардовского, хотя Александр Трифонович так высоко обо мне отзывался, даже в глаза. Что же давало нашим редакторам такую безоговорочную уверенность в своей правоте? Неужели Инне Борисовой не пришло в голову, что вот эта тематическая широта признанного ими «автора» пошла бы на пользу не только мне, но и журналу?

Делать однако же было нечего. Носить куда-то еще «Обязательно завтра», «Путешествие», «Непонятное», «Листья» и прочее, прочее, да и «Переполох», честно говоря, надоело.

Самое печальное и удручающее: все больше я убеждался, что не только кондовые советские журналы, но и «диссидентские» ведут себя как-то странно. Складывалось впечатление, что и те, и другие увлеклись не столько литературой, сколько ненавистью, неприятием и борьбой друг с другом… Неужели и на самомделе для них «бабочки-цветочки-девушки» – несерьезная, детская чепуха, не более того? Любви к женскому для них – то есть эротики, то есть красоты, уважения к нашей, человеческой, природе – не существует вообще, так что ли? «Секс» как совокупление – эту «свободу» многие из них как раз приветствовали, особенно если исподтишка, тайно, при погашенном свете, чтобы никто не знал и – «для здоровья». Но, похоже, они действительно не признавали (не чувствовали?) того, что понимаю под «этим» я.

Вполне приемлемо и иметь тайком молодых и красивых любовниц. Но вот писать обо всем этом либо «не принято», либо просто ни в коем случае нельзя. «Социальность», протест, неприятие «всего советского», или, наоборот, «всего капиталистического» – это да, за это некоторые из них готовы были идти даже в тюрьму. Но… Только не «либидо», только не внимание к «половым вопросам», только не «сомнительная» «аморальная» красота! И в самом передовом, самом «вольномыслящем» нашем журнале – то же самое…

Да, я мучительно размышлял о том, что происходит в редакции «Нового мира». Как-то все яснее и яснее становилось, что они, редакторы казалось бы лучшего журнала страны, в сущности точно так же, как и редакторы в других журналах, не видят и не слышат того, чего не хотят видеть и слышать. Неужели в моих «Подкидыше» и «Переполохе» они увидели не столько мое, сколько своё – не столько то, что я написал, сколько то, что им было почему-то нужно? Что вошло в спектр их восприятия – в тот спектр, где главное было – борьба. Ведь и в «Обязательно завтра», и в «Путешествии», точно так же, как в «Подкидыше» и «Переполохе», я писал прежде всего о главном – о человечности, сочувствии, уважении, понимании гармонии мира. Неужели они не ощутили?

Неужели смысл их деятельности и на самом деле – только борьба? Борьба не «за», а борьба «против»? Как у прежних революционеров? Там, у них, была борьба против самодержавия царского, которая закончилась, как оказалось, самодержавием не менее суровым – партийно-советским. У теперешних «диссидентов-шестидесятников», – борьба против советского, но за что? Ради чего? Что изменится, если придут к власти вместо тех эти? Не наступит ли опять самодержавие еще более суровое? Чем сегодняшние «борцы» отличаются от большевиков, если так же, как те, они не признают любви, искренности, уважения, многообразия жизни? И другой, нежели у них, и вовсе не агрессивной позиции?

Так я размышлял и, естественно, не находил удовлетворительного ответа. Неужели ТЕПЕРЕШНИЕ «диссиденты» точно такие же по существу, как ПРЕЖНИЕ?

Конечно, такой вывод казался мне чудовищным. Ведь получалось, что редакция самого передового, самого «свободолюбивого», как будто бы, журнала страны – тоже вполне советская, большевистская, агрессивная, то есть признающая только одно – свое! – мнение! Не терпящая другого. «Кто не с нами, тот против нас»! «И ясно, как смешны те, кто думает иначе» – как выразился в свое время Генералиссимус, Великий Вождь Всех Времен и Народов? Неужели действительно ТАК? Но тогда какой же смысл в их «вольномыслии»?

Вопрос ведь на самом деле простой: чего мы хотим? Фантастически бурного развития промышленности, сопровождаемого уничтожением природы, сумасшедшего роста народонаселения, производства бесконечного количества «предметов потребления», сплошь да рядом не нужных для жизни? Нескончаемой «гонки вооружений»? Или развития разума, чувств каждого человека, всеобщего сочувствия, понимания, уважения, дружбы? Да ведь об этом, втором, как раз и говорится в учении марксизма-ленинизма! «Всестороннее развитие человеческой личности»! А вовсе не заасфальтированная земля, вездесущая пластмасса, горы ненужных вещей оружия и – неотвратимое РАЗДЕЛЕНИЕ людей на рабов и господ! И ради этого бесконечная война друг с другом, постоянная нацеленность на «развитие производства»?

Да, трудно было разобраться во всем этом, тем более, что и самых обыкновенных, привычных глупостей творилось вокруг множество. Даже четкого разделения на «советское» и «несоветское» не было! И в том, и в другом стане я видел и то, и другое… Неразбериха полная.

Среди многих принято было обвинять в наших бедах не только советский строй, но – евреев! Некоторые, вполне разумные, казалось бы, люди считали именно еврейскую нацию источником всех бед славян. Глупо, конечно, но я внимательно рассматривал и эту точку зрения. И – не видел четкого подтверждения ей! Да, еврейская приземленность, расчетливость, мелочность и хитрость мне не нравились. Но я вспоминал свой достаточно богатый опыт общения и с русскими тоже. У русских были свои заморочки – лень, бестолковость, стремление к выпивке, биение себя в грудь: «Я такой, я крутой, я русский!»… Но принципиальной разницы не было! И среди тех, и среди других были как плохие люди, так и хорошие! Разве что среди евреев было больше трезвых, практичных, хотя и приземленных, меркантильных, хитрых… Среди русских же, при всей их действительно впечатляющей порой «широте», много лентяев, прожектеров, холопов, рабски и искренне послушных властям…

Не хотелось бы обижать ни тех, ни других, тем более, что вопрос о национальностях действительно очень непрост, хотя и о нем сказано в Евангелиях Иисусом Христом понятно и четко: «нет ни эллина, ни иудея». То есть все равны перед Богом. А Иисус Христос, в которого верят, между прочим, и евреи, и русские родился в Иудее…

Но главное сейчас даже не это. А вот что: если мы, русские, допустим, такие хорошие, честные, умные, а евреи такие плохие и хитрые, то как же мы могли допустить, чтобы малочисленная народность взяла верх над нами, такими многочисленными, сильными, благородными?! Ну стыдно же! Надо бы не бить себя в грудь и кричать, что во всем виноваты евреи, а – делом доказывать свою «русскость»! Где логика, братья? Причем вообще национальность?

Я же чувствовал себя чужим среди своих – и среди евреев, и среди русских. Не было истинного понимания ни там, ни там вот в чем дело! А вот где я был своим – так это уж точно среди природы. И… среди девушек, представьте себе! Признаюсь вам: это многого стоит!


«…Преодолев бессовестно длинный подъем – два с половиной километра по счетчику! – добравшись до перелеска, до его дивной тени, я слез – ноги едва не подогнулись сами собой, – и, стараясь сохранить должное уважение к своему бессловесному транспорту, который вроде бы вовсе и не стремился к спасительной тени, а, наоборот, всячески пытался вырваться из моих рук и упасть тут же на дороге, на солнце, повел его в сторону, через кювет и кочки – и окунулся, наконец, в мрачноватую, душистую, влажную, восхитительную прохладу. Комковатая глинистая земля была мягкой и теплой, словно свалявшаяся от долгого употребления подстилка.

Нет, все-таки было здорово. Я сидел в густом переплетении ветвей, в темном укромном островке, как в шалаше, как в индейской пироге, а вокруг – больно смотреть – переливался, тек, сиял безбрежный океан света. И такая щедрость, такое могущество и величие было также и в буйстве зелени – листьев, колосьев, трав, – что этакие мелочи, как усталость в ногах и руках, цифры на счетчике, жара, казались чем-то далеким, абсолютно не заслуживающим внимания. О городе, о прошлом, о том, что будет когда-нибудь потом, даже и мысли не было. Весь, целиком, со всеми своими ощущениями и мыслями я был только здесь, сейчас, в этом вот сверкающем сиюминутном моменте.

Не торопясь, ехал я дальше и даже остановился отдохнуть, как только встретилась симпатичная молодая березовая роща. Когда я подводил велосипед к березке потолще, чтобы прислонить к стволу, на глаза попался первый гриб.

Он торчал рядом с колесом велосипеда, хорошо видный, коренастый, крепкий. На шоколадной бархатной шляпке застыл неподвижно солнечный зайчик. Ножка была толстая, пузатая, крепкая.

Сердце мое забилось. Взяв гриб, затаив дыхание, я принялся обшаривать окрестную траву, заглядывать под валяющиеся сухие ветки и листья, раздвигать кустарник. Удалось найти еще несколько и среди них только один червивый. Вот радость-то! Помню, как когда-то в лесу я с особым вожделением искал именно белые грибы, молил судьбу, проклинал невезение, но именно они, белые, всегда с трудом давались. До боли в глазах всматривался в густую траву, ворошил листья, ползал среди папоротников… И, как правило, мои спутники находили больше белых грибов, чем я. Вот лисички – другое дело, с лисичками мне всегда везло, но ведь это несерьезные грибы, лисички. А тут вот совсем рядом с дорогой, больше того: там в двух шагах другая дорога была, так что не только рядом, а даже в развилке между двумя дорогами удалось найти несколько великолепных белых, стандартных белых – таких, какие грибники считают на штуки. Это было как внезапный подарок, сюрприз, и только собрав их, положив рядом с велосипедом, обшарив еще раз, для верности, уже обойденные окрестности, я вдруг сообразил, что грибы эти мне в общем-то ни к чему. Не суп же из них мне теперь варить. Да, вот так не вовремя, бывает, везет, с большим опозданием.

Но что же мне делать-то с этим богатством?

В ярком слепящем свете по дороге шла женщина с сумкой. Она была еще далеко, шла не спеша, приближалась. Я собрал все грибы и спокойно стоял в тени, ждал. Она не шарахнулась, увидев меня, полуголого, в шортах, не испугалась, я спокойно, с улыбкой протянул ей грибы, она улыбнулась тоже, взяла грибы, положила в сумку, пошла.

Я оседлал свой транспорт – и опять потянулись перелески, луга, поля, тракторист сосредоточенно чинил свой трактор на соломенном жнивье – я спросил, как в Алексин, он кивнул прямо, – крутые подъемы и тряские спуски, жара, опустевшая фляжка, наконец – деревня у совсем скрытого в кустах, почти высохшего ручья – Шарапово. Ни в Яблонове, которое было перед Шараповым на пригорке, ни в самом Шарапове, как мне сказали, колодцев хороших нет, а берут они воду в этом самом ручье – «Хорошая вода, лучше колодезной, не пожалеете». Я долго спускался по узкой тропинке шагом, оказалось, что там около самого ручья – родник, рыжая ямка, наполненная неподвижной хрустальной водой, такой холодной, что заломило переносицу, не пожалел. Потом обратный ход, тоже шагом, несколько сот метров по деревне в седле, а затем крутой спуск, брод через ручей, который в этом месте разлился и перегородил дорогу – можно было хоть поплескать на себя, смыть пыль и пот, – подъем: сначала опять шагом, потом с грехом пополам в седле, опять деревня, а за ней – лес, спуск и такой дремучий и молчаливый бор, загадочный, узкий извилистый путь по известняковым камням, легкий деревянный мостик где-то внизу, едва видный между деревьями, такая волшебная тишина и величие огромных, обросших кое-где мхом деревьев, что почувствовал я себя словно мальчик-с-пальчик со страниц детских сказок братьев Гримм.

…За мостиком и новым подъемом в тени многолетних сосен стояло в ряд несколько изб. Разве что не на курьих ножках. Бидоны и кринки на частоколе. Я постучал в одну из дверей. Никто не откликнулся. Около другой избы залаяла большущая злая собака. Наконец, на крыльце появилась девочка. Голова ее была повязана ярко-красной косынкой.

– Как насчет молока, девочка? Не найдется ли?

Девочка скрылась в избе, а затем вернулась с полной холодной кринкой и кружкой. Я выпил две кружки. Молоко было вкусное, жирное, на кринке выступили прозрачные капли. Когда я протянул деньги, Красная Шапочка сначала удивилась, а потом замахала рукой, ушла. Я едва успел крикнуть «спасибо».

И почти сразу же за этой обителью Красной Шапочки началась неасфальтированная, но все же автомобильная дорога, и встречные сказали, что до Алексина уже недалеко, километров восемь.

…После жары, после блужданий, после мучений и радостей, после бесконечных крутых подъемов и спусков вырвался я наконец на широкую финишную прямую, просторную гладкую дорогу, плавно идущую под уклон, и, едва касаясь педалей, несся теперь с головокружительной скоростью – туда, где далеко впереди и внизу раскинулась огромная, необозримая, захватившая дух панорама. Там блестела полоска Оки, зеленели леса, дымили какие-то трубы.

Видимо, это и есть Алексин.

…Снились ли вам когда-нибудь полеты? Я-то летал сколько раз – и просто по комнате, присаживаясь на шкаф отдохнуть, и низко над улицей, спасаясь от преследователей, – казалось, это так просто: небольшое усилие воли, напряжение – и ты плавно отрываешься от земли. Когда такой сон бывал утром, в полудреме, я, сознавая, что сплю, все убеждал себя, что это ведь так просто, и снова и снова взлетая, старался запомнить, как именно это делается, с тем, чтобы и наяву повторить. Но, увы, когда сон уходил, наступало тусклое разочарование – еще не вставая с постели, с унылой трезвостью я сознавал, что бесполезен опыт, который я вот только что приобрел, бессмысленно будет даже пытаться взлететь. И только когда проходило время и приходили новые сны, я опять не терял надежду: вот ведь как это делается, это же совсем просто – вот так, вот так, что же это я забыл… И, увлекшись, взлетал высоко, над городом, над улицами и площадями – сердце замирало от высоты, – и вот уже внизу проплывали холмы, поросшие лесом, поля… Впервые наяву я испытал нечто подобное, когда плавал в маске в голубовато-зеленоватой воде теплого моря. Как и во сне, внизу проплывали большие камни-скалы, поросшие водорослями, сновали рыбы, а горизонт терялся в сизой дали…

Нечто подобное снам я чувствовал и теперь, когда низвергался с горы к Алексину и к Оке – дух захватывало от скорости и высоты, – но только это была уже настоящая явь: ослепительный свет, тугая волна встречного воздуха, дребезжание велосипеда и острое, звенящее чувство опасности».

(Фрагмент повести «Путешествие», 1969 г.)


(Читаю, вспоминаю это сейчас – как и многое, многое другое – подобное! – не говоря уж о многократно упомянутых встречах с посланницами Богини любви, Афродиты, – и утверждаю с уверенностью, как это поется в песне: «За это можно все отдать!». Потому что именно ЭТО и есть ЖИЗНЬ!)


Но вот отрывок из дневника:

«12 октября 1969 г.

…Когда все время выступаешь в роли человека, который будит – ворвался в комнату спящих, которым грозит пожар или наводнение, на самом деле грозит, но которые тем не менее спят, спят и не только не думают о спасении, но даже в постелях своих не живут толком, прозябая в лени, бесчувствии, в навозной жиже – когда будишь, но тебя не только не слушают и не пытаются встряхнуться – ради себя же, – но еще и кидают ботинками, плюют, грозят, считают идиотом («наивным донкихотом») или врагом (нарушителем общественного спокойствия) и затыкают себе уши, а тебе пытаются зажать рот… Когда все время выступаешь в такой роли, а предварительно нужно еще ведь самому затратить огромные усилия, чтобы проснуться, превозмочь мертвечину… Когда тебя всегда и везде принимают не за то, что ты есть, ищут подвоха, подозревают, третируют – тут уже не только устаешь, тут просто теряешь желание трепыхаться, теряешь сочувствие к спящим и уже не видишь радости в том, если даже тебя послушают. Что же это за мир у нас, Боже…»

Postfactum

Тогда, однако, я еще не знал многого… Но вот в 1989 году – через 20 лет! – вышел в нашей, уже другой (хотя и не совсем такой, как сейчас) стране очередной номер журнала «Вопросы литературы» (№ 9, 1989). И там, в рубрике «Очерки былого» опубликованы страницы из «Новомировского дневника» А.И.Кондратовича, который в то самое, знаменательное для меня время (1968-й год, когда окончательно зарубили «Переполох»!) был заместителем главного редактора «Нового мира», то есть А.Т.Твардовского. И опубликованные страницы как раз касаются того, майского номера журнала (№5), полученного подписчиками лишь в августе и заметно более тонкого, чем обычно. Подробно описывает автор долгую и трудную борьбу за этот номер – с цензурой ЦК. Речь там, в частности, и о моем «Переполохе», и даже обо мне. Что же я там прочитал?

А вот что.

«…Аракчеев – молодой автор. В «Новом мире» был напечатан один его рассказ. На этот раз он написал повесть на довольно оригинальную тему – о комиссии, принимающей новый дом (это не точно, речь шла не о доме – Ю.А.). Существует много газетных статей и фельетонов о таких комиссиях, а тут повесть о ней. И повесть психологическая: о том, как один порядочный, честный член комиссии решил пойти против всех: не подпишу акт о приемке, есть недоделки. Акт – липа. Но за этим домом стояли вещи посложнее – план. А за планом – люди, заинтересованные в том, чтобы этот план значился как выполненный, а за теми людьми – другие и т.п. Система приписок, вселенской липы нашей. И в повести описывалось, как прижали этого честного мужичка и принудили его пойти против своей совести.

Любопытно, что повесть была написана суховато, деловито – документально. Но эта документальность не помешала автору написать психологическую повесть. Психологическую повесть на фельетонно-статейном материале»…

Я читал и поражался. Он что, не читал мою повесть? «акт о приемке… есть недоделки…» Неужели он путает мою повесть с рассказом Владимира Войновича «Хочу быть честным»? Причем тут «новый дом», «план», «фельетонно-статейный материал»? Фельетонно-статейного там не было вообще ничего! Ирония – да, сарказм – конечно! Не случайно же Твардовский сравнил меня с Салтыковым-Щедриным… И потом – Нефедова не «принудили» вовсе, он – наоборот! – сказал правду на ответственном собрании, отчего и начался переполох, а конец остался открытым! Посерьезней было дело, чем «неподписание акта приемки дома», почему и называлась в первом варианте повесть «Почем синь неба»! Что же это такое?…

Но дальше было и вовсе странное. Дальше шли квадратные скобки – то есть комментарии самого Кондратовича, сделанные им – слушайте! слушайте! – в 1973-м году! А в квадратных скобках вот что:

«Повесть так и не пошла. Еще одно загубленное произведение. И что совсем плохо – кажется, загубленный талантливый автор. С тех пор я ничего о нем не слышу. Кончил писать? Спился? Спрашиваю некоторых – не знают. Типичная русская история».

(Внимание! Внимание! Прошу запомнить: это, последнее, написано в 1973-м году…)

Но дальше, на следующей странице журнала, запись от 12.6.68 г.:

«Миша (ответственный секретарь журнала М.Хитров – Ю.А.) дозвонился до Галанова (А.М.Галанов – инструктор отдела культуры ЦК КПСС – Ю.А.). Аракчеева он прочитал: «Нет, это совершенно невозможно. Еще Быкова с некоторыми замечаниями можно пропустить (повесть Василя Быкова «Атака сходу» – Ю.А.), а этого никак»…»

Еще одно подтверждение: если бы речь шла лишь об «акте приемки дома», то чего бы так испугался Галанов?…

Я читал все это, перечитывал, и опять великое недоумение вползало мне в сердце. Что происходит? Он, заместитель главного редактора журнала, НЕ ЧИТАЛ мою повесть? И еще… Уже и не говорю о путанице с «Переполохом»… Но – с тех пор ничего обо мне не слышал? И ни в 1973-м году, ни до этого? Как и те, у кого он якобы «спрашивал»? «Кончил писать? Спился?» Интересно.

Уже говорил, что еще ДВАЖДЫ приносил в редакцию рукописи -роман «Обязательно завтра» и «Путешествие». Роман даже рецензировали… Да у меня и рассказов было полно, Инна Борисова об этом знала… А в самом начале 1971-го я был участником «Совещания молодых писателей», на которое попал по рекомендации того же «Нового мира»… И – «ничего не слышал»? «Кончил писать»? «Спился»?… А еще ведь, ко всему прочему, в редакции мой домашний телефон был и моя «авторская карточка»… Как же так? Допустим, Инна Борисова не сочла нужным передать «на редколлегию» мои рукописи (хотя, думаю, неразумно было бы не сказать о них тому же А.И.Кондратовичу…). Но если сам Алексей Иванович так загрустил о «загубленном талантливом авторе», то неужели не мог просто спросить не у «некоторых», а у той же Инны Борисовой? Или взять, например, телефон, позвонить… Или хотя бы поручить кому-то… Раз сокрушался-то… Читаю в журнальном примечании: А.И.Кондратович был на посту заместителя главного редактора по 1970 год. Годы жизни 1920-1984…

И все это время я не только не спивался, не кончал писать, а – толкался и толкался в закрытые двери, в частности, того же «Нового мира»… Об А.И.Кондратовиче после той знаменательной редколлегии с А.Т.Твардовским даже и не слышал (хотя и видел, естественно, его фамилию в списке редколлегии журнала «Новый мир», который продолжал выписывать каждый год)! И, разумеется, понятия не имел о его, Кондратовича, ко мне отношении.

А до 1984-го года было еще много написано «загубленным талантливым автором», в том числе повесть «Карлики» (о ней еще будет речь впереди) и совсем уж большой и, считаю, весьма «новомировский» труд – этакое детективно-социологическое эссе «Постижение», уж точно талантливое, за которое тогда меня если бы не арестовали, то посадили бы в «психушку» немедленно – именно потому, что там все ПО СУТИ, то есть без вранья – я искренне, приводя документальные данные и делясь своим жизненным опытом, размышляю о философии Маркса-Энгельса и о том, как следовали ей наши революционеры, и как следуют ей сегодня.

Но ни то, ни другое (как ни третье, ни четвертое…) так и не опубликовано до сих пор – хотя на дворе уже Третье тысячелетие… Не потому ли не опубликовано, что ДО СИХ ПОР у нас или «читают» рукописи годами, как Инна Борисова, или горюют втихомолку о «наверное спившихся талантливых авторах», как А.И.Кондратович – вместо того, чтобы если не помочь, то хотя бы позвонить, поддержать, поинтересоваться?…

«Загубленные»… Загубленные только ли в литературе? А в других искусствах, в науке, в разных областях? Тысячи, тысячи на самом деле ЗАГУБЛЕННЫХ… Но вот вопрос: кем? Кем загублены они? Только ли теми, кто на «самом верху»?…

Ведь пример с Кондратовичем показателен в высшей степени! Он – зам главного, основной связной с цензурой ЦК. Кто, как ни он, должен был знать материалы, которые идут в журнале, тем более в этом самом – особом, многострадальном номере? Так неужели он и действительно НЕ ПРОЧИТАЛ толком повесть «Переполох», которая «очень понравилась» А.Т.Твардовскому и была одним из основных материалов номера – 5 авторских листов? Или, читая «по диагонали», не понял, о чем речь? Как же он мог не понять такие простые вещи да еще и в повести, которую так решительно похвалил Твардовский? «Комиссия принимала новый дом»… Кто-то один «не подписывал акт», «честного мужичка прижали» и «уломали»… Все не так! До смешного не так… Неужели и правда не прочитал?!

Трудно в такое поверить… И все же. То, что повесть вовсе не о том, как «уломали», а о том, как человек, наоборот, ВОССТАЛ, наверняка понял еще один служитель Системы в реальном ЦК КПСС – А.М.Галанов, – который, прочитав, честно сказал Кондратовичу: «Еще Быкова с некоторыми замечаниями можно пропустить, а этого НИКАК».

Так неужели заместитель главного редактора журнала, этот «борец за правду», даже тут не задумался – почему? Почему «никак» не может пропустить мою повесть цензор ЦК?… Неужели и после слов Галанова ему не интересно было прочитать? Но об этом нет ни слова в опубликованных записях Кондратовича! Там – лишь совершенно искаженная фабула «Переполоха»… Трудно, трудно в это поверить, но деваться-то некуда…

Внимательно прочитал я все страницы «Новомировского дневника», опубликованные в журнале: подробное описание «борьбы» за тот самый «майский» номер, вышедший в августе урезанным. И чувства у меня были отнюдь не радужные… Мышиная возня, хотя сами они этого явно не понимали. Все, все было у них, у «новомировцев», мелко. Страх пронизывал… Страх перед чем? Не сталинские же времена! Самое большее, что грозило, – потеря работы именно в этом журнале, не более (что все равно через полтора года и случилось!). Выйти бы им хотя бы временно из «сектора жесткой борьбы» друг с другом – мелкой по сути, ничтожной «борьбы», – войти в «сектор радости жизни» – с тем, чтобы потом по-настоящему врезать Системе! Тактика ведь может быть разной…

Об этом, кстати, им же и намекал даже один из влиятельных деятелей Системы завсектором ЦК КПСС Альберт Беляев: «Хороший журнал, единственный, где делают литературу, но ребята зарываются…» (Это ведь тоже написано в воспоминаниях А.И.Кондратовича!). Вот и опубликовали бы мое «Путешествие», например, мои «Листья», «Запах берез», рассказ «Непонятное» (не говоря уже о романе «Обязательно завтра») – вот и офонарела бы от неожиданности Система! Не понимали… Не ценили жизнь – ценили свою «борьбу»…

Или, уж раз на то пошло – действовали бы еще резче, героически, как, например, главный герой моего «Переполоха» – пошли бы ва-банк! Опубликовали бы то, что «резала» цензура, на свой страх и риск! Увы… Ни то и ни сё… Читать не читают, бороться по-настоящему с тем, с чем надо, не борются, жить по-человечески не живут! Страх один гложет всю жизнь. Страх и неведение, нежелание жить. А чего бояться-то, если по сути и терять нечего? Если все равно не живут, если уже потеряли

Но вот и еще в том же номере журнала «Вопросы литературы» – потрясающий (грустный…) материал: глава из книги К.Д.Померанцева «Сквозь смерть» – «Встречи с А.Твардовским и А.Сурковым». В сущности – о том же.

В предисловии сказано:

«К.Д.Померанцев – журналист, критик, поэт, «один из последних могикан», как называют его в Париже, первой волны русской эмиграции; с 1946 года работает в газете «Русская мысль».

Далее привожу выдержки из главы его книги, где он описывает встречи с Твардовским и Сурковым во время их приезда в Париж в составе «группы поэтов из Советского Союза» в ноябре 1965 года.

«…О Суркове главным образом известно, что он преследовал Пастернака и многих других «инакопишущих» литераторов. Добрым словом (насколько мне известно) помянула его лишь Н.Я.Мандельштам. Мне бы хотелось написать о нем предельно объективно.

Мне всегда казалось, что плохих людей много меньше, чем обычно считают. Конечно, существуют закоренелые преступники, садисты, природные интриганы, но их, право, не так уж много. Вот почему я думаю, что человек, каждый человек, в первую очередь считающийся «плохим», прежде всего нуждается в жалости, вызывает жалость. Таким был для меня Сурков…

…Твардовский был среди них (приехавших в Париж русских поэтов – Ю.А.), безусловно, «звездой первой величины».

Далее К.Д.Померанцев описывает, как пытался «подъехать» к Твардовскому, чтобы побеседовать с ним, и, в частности, признается:

«…в то время я еще плохо разбирался в «системе» и мне не могло прийти в голову, что Твардовский (которого я считал – и сказал ему об этом – если не самым лучшим, то, во всяком случае, самым знаменитым в мире редактором) тоже «нуждался» в «няньке» и такой «нянькой» был Сурков».

«Нянька» – это, очевидно, тот человек, который должен был «присматривать» за «вольномыслящим» Твардовским, чтобы тот вел себя за границей «хорошо», согласно правилам Советской Системы.

И вот, наконец, журналисту Померанцеву удалось встретиться с Александром Трифоновичем…

«…На лестнице я шел около Твардовского, и он, наклонившись ко мне, тихо (чтобы не слышал Сурков) попросил достать ему «Новый класс» Джиласа и «Встречи с Лениным» Валентинова, сказав, что ни в одном русском книжном магазине купить их не смог. Это было, конечно, не так. «Новый класс» можно было купить где угодно. Валентинова в продаже действительно уже не было. Александру Трифоновичу, в его «чине», было просто неудобно спрашивать «крамольные книги» в русских эмигрантских магазинах… Я обещал принести обе.

…Я передал ему обещанные книги. Он подошел к столу, взял с него кипу книг (издания всех его произведений) и торжественно вручил их мне. Потом уложил Джиласа в чемодан и перед окном стал просматривать «Встречи». В это время в комнату без стука вошел Сурков, Твардовский буквально спал с лица: сделал что-то вроде пируэта, очертил в воздухе раскрытой книгой круг и, деланно улыбнувшись, – Суркову:

– А знаешь, Алеша, вот прочту Валентинова и еще больше полюблю Владимира Ильича!

Я не знал куда деваться».

С той же горечью далее К.Д.Померанцев описывает встречу с еще одним известным советским поэтом:

«…В холле я встретил Б.Слуцкого. Он пригласил меня в бар. Мы выпили по чашечке кофе и минут пятнадцать поговорили. Я сказал, что особенно люблю его «Лошадей в океане». Он пожал печами и признался: «У нас хорошие стихи не печатают и на открытых вечерах их не читают. Хорошие стихи лежат в ящиках столов…»… Вскоре он заболел какой-то психической болезнью…

Горек жребий русского поэта».

И вот еще одно любопытнейшее свидетельство К.Д.Померанцева:

«Месяца через два я дал одной моей французской приятельнице книгу стихов Суркова с его дарственной надписью. Она работала на заводе «Рено», где в отделе приема кадров по почеркам определяла характеры, а дирекция решала, кого принимать на работу, а кого – нет. Она только взглянула на надпись и ахнула (почерк действительно был странный: буквы поломанные, неуверенные, словно больные): «Первый раз вижу такой страшный почерк. Этот человек вывернул себя наизнанку и служит делу, в которое не верит. Он наверняка не спит по ночам». Замечу, что она не только не знала Суркова, но никогда о нем не слышала, как, наверное, и о Твардовском. Да и по-русски не говорила».

Комментарии, я думаю, излишни. Но вот конец публикации в «Вопросах литературы»:

«…Все это было более двадцати лет назад. Нет уже ни Твардовского, ни Суркова. От встреч и разговоров с ними осталось лишь несколько ярких деталей. Но внутренний духовно-душевный облик каждого из них стал для меня более ощутимым, образовалась как бы связь «через смерть». И я еще раз вспомнил французского философа (христианского экзистенциалиста) Габриэля Марселя, утверждавшего, что «настоящее присутствие человека начинается после смерти». Телесная оболочка спадает, и контакт с душой усопшего становится более тесным, более ощутимым.

И Твардовского, и Суркова я ощущаю как двух глубоко несчастных людей. За все наши встречи я не помню ни у одного из них хоть минутной откровенно радостной улыбки или искреннего смеха. И вот как теперь они мне видятся: Твардовский был убежденным коммунистом, но видел все уродливые формы, в которые коммунизм «выродился» в СССР, и по-настоящему от этого страдал. Сурков (моя французская приятельница была совершенно права) верой и правдой служил делу (коммунизму), в которое не верил, и, вероятно, и вправду не спал по ночам. Но ни первого, ни второго судить не могу, да и не хочу.

«Не судите да не судимы будете».

Умозаключение К.Д.Померанцева понятно… Но как же нам-то теперь не судить? Осуждать мы, может быть, и не имеем права, это верно, но вот попытаться понять… Может быть, что-то исправить…

Ведь такие они, «борцы» наши, даже лучшие из них, и были тогда! И кто же, как ни они, активно поддерживали (как Сурков) или своей слишком все же слабой сопротивляемостью подпитывали (даже такие, как Твардовский…) противоестественную, гибельную Систему? Хотя Твардовский сравнительно с другими безусловно все же борец и герой…

Но ладно бы, если только тогда! Ведь все – продолжается! Опять все кивают друг на друга, показывают пальцем вверх – «Они! Подличают, воруют, пример нам всем подают! И нас, и друг друга обманывают! Вот и мы… тоже… Потому что демократия у нас теперь, ей мы служим. Рынок, понимаете ли! Бизнес! Так принято, такая теперь игра. Социализм, видите ли, не оправдал себя. Вот потому и мы… тоже…» И по-прежнему выворачивают себя наизнанку, служа непонятно чему, трепещут не за свое дело, не за человеческое достоинство, не за благо страны, а – за «положение в обществе», «материальное благополучие», «личную безопасность», «верность вождям». И – «грустят». Красиво, благостно «грустят» о «беспределе», о «загубленных талантах», о «падении рождаемости», о «бедной России», о «миллионах беспризорных детей» и о своей горькой жизни, конечно… Грустят и считают себя порядочными, кем-то обиженными, подневольными… Где же настоящие люди, ау?!

И кто же, кто на самом деле враги нашей жизни? – хочется спросить опять и опять. КТО?

И теперь – теперь! в самом конце Второго и в начале Третьего тысячелетия! – Система и не думала умирать! Что-то в конце 90-х позвонила мне Инна Борисова, «крестная мать» «Подкидыша» и долгочитательница «Переполоха», бывшая редакторша того самого легендарного «Нового мира». Позвонила с самыми благими намерениями:

– Нет ли у вас чего-нибудь для нашего журнала?

Она работала теперь в другом журнале, который назывался, если не ошибаюсь, «Новая Россия».

Естественно, есть! Еще бы! У меня всегда есть, что вам напечатать, было бы желание у вас! И так как я в это самое время заканчивал «Поиски Афродиты», хотелось дать именно что-то из этой рукописи – самое свежее! Я и подобрал несколько кусков оттуда, стараясь, чтобы каждый из них выглядел более-менее законченным. Разумеется, я был уверен, что любой кусок сделал бы честь любому современному – тем более российскому! – журналу. Хороший язык, музыка жизни, чистая, поэтическая эротика, внимательность и любовь к жизни – именно то, чего так не хватает нашим людям сейчас…

Поехал в редакцию по названному Инной адресу. Это оказалось огромное здание Агентства Печати Новости со строгой системой пропусков (которую, кстати, обещали вообще отменить в конце 91-го, а на деле она только еще более укрепилась в период «демократии»).

Инна Борисова сильно постарела по сравнению с незабвенными годами времен «Подкидыша» и «Переполоха»: полноватая, седая, почти бабушка (закутанная в какой-то платок), правда, все с теми же светло-голубыми, как и тогда, глазами… В помещении редакции – средних размеров комната с несколькими рабочими столами (то ли за одним, то ли за двумя из них кто-то еще сидел) – Инна предложила мне стул рядом с ее столом, а сама вышла в какой-то закуток и вернулась с двумя чашками чая…

Убогость помещения, какой-то опущенный облик постаревшей женщины, которая была свидетельницей довольно бурных лет моего Начала, этот чересчур «домашний» чай в редакции «нового» журнала периода «наступившей демократии» вызвали во мне ощущение дикой, вопиющей тоски. За такое ли боролись?…

– Ну, что вы нам принесли? – спросила пожилая дама и посмотрела на меня так, словно делает мне огромное одолжение – словно не она мне звонила с просьбой, а я ей, словно мы опять в редакции престижнейшего журнала времен Твардовского, словно я «молодой автор», опять целиком зависящий от нее, обладающей высоким правом пропустить или не пропустить мою выстраданную, мою выпестованную в трудах рукопись «выше» – сначала старшему редактору Анне Самойловне Берзер, потом – может быть… – заведующему отделом, а там, глядишь, и на Редколлегию, и… неужели?! – свят-свят-свят! – к Самому А.Т.Твардовскому…

Боже мой, Боже мой… Да, она тогда «дала ход» моему «Подкидышу», но ведь это же должно было быть естественно, само собой – это же ее работа! – а за «Подкидыш» ее хвалила редколлегия и сам Твардовский! – а потом… А потом она БОЛЬШЕ ГОДА читала мой «Переполох», из-за чего он так и не был тогда опубликован – мы опоздали, ибо дождались событий в Чехословакии… А еще потом она легко, почти и не глядя, отбивалась от моих рассказов, «Путешествия», «Обязательно завтра»… «Вот же они, истинные губители наши, – промелькнуло у меня мгновенно. – Они, бывшие «диссиденты»! Упорно считающие что это их заслуга – наша теперешняя «демократия», – а то, что она на самом деле не «демо…», а «дерьмо…» – вина вовсе не их – в этом они уверены… И Ваксберг наверняка так считает (хотя ведь именно он поставил потом, позже, заслон моей «Высшей мере» в «Литературной Газете»!), и Кондратович покойный считал, что он «все сделал», и Первый зам Главного редактора популярнейшего журнала времен «перестройки» (бывший член редколлегии того же «Нового мира»), лихо уродовавший впоследствии мою «Пирамиду» – этот-то уж тем более был уверен в своей полнейшей непогрешимости…

Ну, те, что теперь в «мире ином», ладно, Бог им судья. Но те, что живы, где? Ответили они за свое предательство или – хотя бы! – осознали ли? Вот и сидящая передо мной седая старая женщина неужели действительно так ничего и не поняла? Все это промелькнуло как-то само собой…

Но, может быть, я ошибаюсь?

Я отдал ей то, что принес. Сказал, что написано у меня очень много. Однако по-прежнему не опубликовано. Теперь по другим причинам, нежели раньше, как это ни странно.

– Постараемся, – сказала Инна. – Оставьте. Я посмотрю.

Как же не ошибся я в своих ощущениях, Господи!

– Нет, это все не пройдет у нас… – сказала Инна, когда я пришел в редакцию через неделю. – У нас серьезный журнал, это все не пройдет. И Анатолий Борисович не пропустит.

У них, видите ли, СЕРЬЕЗНЫЙ ЖУРНАЛ! И его, как оказалось, курирует сам, видите ли, Анатолий Борисович Чубайс!

И ведь даже термин ТОТ ЖЕ: «Не пройдет»! И тон ТОТ ЖЕ. Точно так же она возвращала мне и «Путешествие», и «Обязательно завтра», и рассказы ДВАДЦАТЬ ПЯТЬ ЛЕТ НАЗАД. Точно так же… И она, видите ли, не виновата. «ТАМ» не пройдет, «наверху». Она не виновата. Виноваты, как всегда, ОНИ – те, которые где-то «там»… Но только не она. Она – никогда…

Да, я не думаю, что эти люди лучше, чем идеологи времен сталинизма. У тех были идеи настоящей, хорошей жизни – со всесторонним развитием человеческой личности, с равенством и братством людей, с уважением к природе и человечности, а не к золоту и деньгам. Да, руководители не всегда соответствовали этим идеям и много лгали. Но ложь их была ВИДНА. И некоторых даже за нее наказывали. А какие идеи у этих? И я даже думаю, что эти – хуже. Их нелегко разглядеть! Но они потихоньку запрещают и… безнаказанно губят.

Да, Джек, многоуважаемый американский писатель, честный парень, повеса, ковбой, тебе вряд ли понятны эти мельтешения, так непохожие на то, что было в твоей Америке! Твой Мартин однажды пришел в редакцию обманщиков с «кольтом», и это – сработало! В нашей, рабской стране такое немыслимо! Но ведь то, о чем я пишу, было – и есть! – в стране, которая, понимаешь ли, во всеуслышание взяла на себя миссию вести все человечество к Светлому Будущему. Но я-то, что ни говори, писатель русский, то есть – так уж в России у нас повелось, – «властитель дум» (а в советское время еще и, понимаешь ли, «инженер человеческих душ»)! Куда же тут денешься? Вот и приходится всю жизнь разбираться в этом… Сам понимаешь, в чем. А «кольты» у нас только на самом «верху».

Уверяю тебя, Джек, о славе я не мечтал никогда! Даже о славе писателя. Зачем? Чтобы узнавали на улицах? Чтобы досаждали фанаты? Чтобы охотились журналисты и фотокорреспонденты? Ужасная глупость. Симпатии, любви окружающих – это да, это конечно. Этого мне хотелось. Но это может быть и без славы. И писать о радости и красоте можно даже в том случае, если это не хотят печатать в издательствах и журналах.

Но все же я очень хотел понять, что нужно сделать для того, чтобы люди вокруг были лучше, чтобы их жизнь была полнее, счастливее! Мои произведения не печатают, в моей жизни хватает сложностей, это верно. Но я-то ведь все равно живу хорошо! Можно даже сказать, что счастливо! Как же другим-то в этом помочь? Как подсказать, что ли, чтобы перестали глупости творить, чтобы не мучались, не подчинялись кому попало, а – ЖИЛИ?

И во всей окружающей круговерти меня спасали, как я уже говорил, встречи с природой и… с лучшими ее представительницами.

Вика

«…В тот знаменательный слякотный день должен был встретиться с помощницей режиссера, чтобы передать сценарий, переработанный с учетом режиссерских поправок. Накануне режиссер сказал мне, между прочим:

– Девушка, моя помощница, которой будешь сценарий передавать, одна из самых красивых на всем телевидении, учти. На персиянку из гарема похожа. И имя красивое: Виктория! Смотри, не влюбись, это все равно бесполезно.

…Открыл дверь в одну из многочисленных студийных небольших комнат. В ней оказалось два стола, несколько стульев, два, кажется, полукресла и человек семь народу. Я осмотрелся и увидел, что в одном из полукресел не сидит, нет – восседает! – небрежно положив ногу на ногу, в коротенькой мини-юбке и модных сапожках длинноволосое существо с большими серо-голубыми глазами и черными, сильно накрашенными ресницами. «Черт побери, он прав», – подумал я, вспомнив слова режиссера.

Одна рука ее была небрежно откинута, в ней дымилась сигарета, над ней, щурясь от дыма и улыбаясь, стоял высокий, стройный и смуглый красавец. Слегка наклоняясь, он почтительно говорил что-то девушке. А с другой стороны полукресла, в ногах у персиянки, стоял на одном колене второй молодой человек и осторожно, едва касаясь, целовал ее другую руку, которую она небрежно положила на подлокотник.

А я вдруг вспомнил, что на моих ногах совершенно немыслимые тряпичные ботинки модели «прощай, молодость» и пальто тоже, как говорится, оставляет желать.

– Кто здесь Виктория? – бодро спросил я, тем не менее.

– Это я, – сказала принцесса, глядя на меня с улыбкой и любопытством.

Тут я подумал, что ей лет двадцать самое большее. Голос довольно низкий, грудной.

– Вам я должен передать сценарий для режиссера? – спросил я.

– Да, мне. Спасибо, – сказала она, взяв протянутую мною папку и, по-прежнему улыбаясь, добавила: – Вы торопитесь?

– Не очень.

– Ну, тогда я с вами.

Она встала с кресла, легко, не глядя, стряхнула с себя обоих парней, небрежно кивнув им на прощанье. Накинула серую меховую шубку, что висела тут же, и мы вышли из комнаты. Проследовали длинным студийным коридором и, наконец, оказались на воздухе. Стоял ноябрь, снег выпал, но медленно таял, небо висело тяжелое, мутное.

– Режиссер сказал, что вы закончили Литинститут, это правда? – с интересом спросила она, когда мы шли по территории студии.

– Да, – ответил я, стараясь, чтобы голос мой звучал естественно и легко.

– Знаете, у меня к вам вот какая просьба. Моя подруга пишет стихи, не могли бы вы их посмотреть?

– Конечно, когда угодно.

– Вы еще приедете на студию?

– Да теперь уж и не знаю, когда. Но мы могли бы созвониться и встретиться.

– Да, правда? Можно вам позвонить? Когда?

Она весело смотрела на меня, а я все еще не мог поверить.

Мы обменялись телефонами.

– Ах, сейчас нужно ехать в одну организацию. Так не хочется. Но что поделаешь… – посетовала она как-то свойски, по-дружески.

И мы расстались…

Позвонила она в тот же вечер, и буквально на следующий же день мы встретились. У метро. Я предложил, и она спокойно согласилась зайти ко мне.

– Может быть сразу и посмотрим стихи, – сказал я.

Она вошла… Нет, не вошла – влетела! – в убогую, мрачную нашу квартиру, словно яркая, роскошная райская птица, осветив своим сиянием и узкий общественный коридор с тусклыми стенами, и мою комнату с растресканным старым паркетом, обоями многолетней давности и с древней тахтой, которую я старательно драпировал большим куском гардинного полотна в немыслимую черно-зеленую клетку. Меня лично все описанное, конечно, не угнетало, но глянув ее глазами…

Я включил музыку – как хорошо, что есть хоть магнитофон! – мы, забыв о стихах подруги, которые я должен читать, выпили немного вина, я начал рассказывать о своих путешествиях – велосипед, все еще не разобранный, стоял тут же, у стены… Конечно, я был под гипнозом, под обычным своим гипнозом: она ведь ошеломляюще прекрасна, у меня, пожалуй, никогда еще не было столь эффектной, столь красивой молодой девушки… – но самое интересное и удивительное, что и она, по-моему… тоже… Она вдруг встала, подошла к окну, я тоже встал, подошел сзади, обнял. Ни тени протеста – она повернулась ко мне… Наши губы… Не прошло и пяти минут, как…»

(Из книги «Поиски Афродиты», 1999 г.)


Да, вот так. Так и было! И эта красивая, «упакованная», как теперь говорят, девочка, внучка известного советского художника между прочим, которая была, ко всему прочему, моложе меня в полтора раза, стала моей, абсолютно моей, оставив сразу и первого своего любовника («первую любовь»), и довольно известного, хотя и совсем молодого красавца-актера, и других, увивавшихся за ней парней!

Я и на самом деле полюбил это красивое, капризное, эмоциональное, очаровательное создание, ставшее мне родным, – и факт моей несомненной победы над своими мужскими комплексами, над сиротством, материальной нуждой, писательской «непризнанностью» был здесь весьма убедительный.

Мы ни разу с ней даже не были в ресторане, за три года нашей любви – ни разу! А – все равно… И – никаких уговоров, обхаживаний, дорогих подарков, тряпок… А все те небольшие деньги, которые я зарабатывал на фотографии в детских садах в короткие промежутки между встречами с ней и постоянной своей работой – рассказы, повесть о Третьем велопутешествии («По России вдвоем»), «Пациенты»… – все уходили не на тряпки, не на какие-нибудь побрякушки ей, а – на самое необходимое: на поездки, на проездные билеты, на фотопленки, на скромные угощения…

Мы ездили и по Подмосковью, и на озеро Селигер, и в Грузию… Каждая поездка была ярким событием, насыщенным нашей любовью, внешними впечатлениями, фотографированием всего… В Тбилиси оба мы были впервые в жизни, а ездили вчетвером – мы с Викой и мой друг, Слава Почечуев, художник, с женой. И все были в восторге от роскоши старинного города… На Селигере мы с Викой вдвоем жили целую неделю в палатке. Плавали на лодке туда-сюда, я ловил рыбу, мы гуляли по лесу, я фотографировал ее «без всего»…. В Подмосковье жили летом в небольшом сарайчике…

Именно Вика стала самой красивой первой моей «обнаженной моделью», о ней я писал потом и в рассказах, и в повестях, ее шикарные фотографии вошли в мой первый фотоальбом…

Увы, в конце концов наши отношения стали катиться под гору – она все же не разделяла моих увлечений в достаточной мере, не понимала моего отношения к своему делу, была, к тому же, патологически ревнива… Да, она вполне лояльно сопровождала меня в фото-поездках, походах, любовалась иной раз какой-нибудь бабочкой, стрекозой, гордилась в принципе, что вот я, может быть, стану «настоящим писателем» (книги которого все же опубликуют…) или знаменитым фотографом. И секс у нас был просто великолепный. Но…

Но интерес и вера ее в мое писательство были все же какими-то вялыми. Гораздо, несравнимо больше волновало ее то, что касалось нашей «будущей совместной жизни», «материального благополучия» и, конечно, «гнезда и птенцов». Я в принципе против этого ничего не имел, но…

Ведь все – связано! «Материальное благополучие», семья – прекрасно. Однако… Больно уж велика плата! Ради этого мне бы пришлось отказаться от своего главного дела и превращаться в винтик социальной машины, управляемой далеко не лучшими представителями народа, а также постоянно врать, лукавить, изменять самому себе… Нет уж, увольте!

И надо еще сказать, что довольно давно – в связи с писательством – появилось у меня ощущение, что несу хрупкий, ценный сосуд и обязан донести его, не уронив и не расплескав, до самого конца… Дело, которому посвятил жизнь – понять что к чему, осознать, передать другим… Это требует полной отдачи, свободы от пут.

И в конце концов, мы с Викой расстались, хотя было это, конечно же, нелегко для обоих.

И опять «Пациенты»

«…Итак. К кому же идти, кого навестить? Ну, человек десять, наверное, уж надо бы, чтобы картинку составить. Нарезал-насшивал на своем веку достаточно, небось посчитать, так, глядишь, целый район городской в крестниках Николая Васильевича, хирурга, ходит, это не считая детей, которых пациенты его бывшие потом народили. И фамилий-то разных, и профессий… – разве что в историях болезней покопаться да в памяти… И стоило только Николаю Васильевичу дать себе волю… И без ноги, и без руки, с половиной желудка, с порочным надрезанным сердцем, с легкими, изъеденными саркомой, с укороченным кишечником, с капроновым пищеводом, с зашитыми телесными ранами… Сколько криков, стонов наслышался, сколько мучений видел… А лица… Искаженные, искривленные, страдальческие, несчастные, с жизнью прощавшиеся, а то и о смерти, как об избавлении от мук мечтающие – то злые, разгоряченные, а то, наоборот, кроткие уже, спокойные, просветленные… Или вдруг – хуже некуда… – сереющие уже, равнодушные… Зачем ты вообще создала нас, мать-природа? Да и насоздавала столько! Где уж всем счастья добиться. А хочется…

Разумеется, не до высших соображений духовных Николаю Васильевичу, хирургу, дело было тогда – не до розмыслов! – режь, лови пальцами ускользающую кишку или не задень трепещущее сердце, вонзай иглу, направляй скальпель и быстрей, быстрей, пока не погасло еще все, не затих навсегда пульсирующий комок, пока живой еще этот розово-красный, противоестественно расцветший на теле – а то и в самом теле – цветок, эта пурпуровая, живая горячая бездна… И лежат потом спасенные – теплые тела на простынях, открывают глаза, снова смотрят – возвращаются… А в приемную, уже и других привезли. Инструменты в воде кипят – иди, работай! Карие, серые, голубые и какие-то белесые, вопрошающие, страдающие, взывающие глаза… – за каждой парой кроется что-то, страждет, каждый чего-то хочет, планы ведь строит, надеется, мечтает, ненавидит и – мучается, переживает, любит… Опоздал, не сделал вовремя надрез Николай Васильевич Глазов, или, наоборот, сделал не вовремя и не там, не добрался своим скальпелем куда нужно, или, наоборот, куда не нужно влез, не сделал укол, какой надо – сдали нервы уставшего, не спавшего ночь хирурга… – и готово. Перерезана артерия, мышца, нерв, не сшито, как надо, не тем и не там посыпано, помазано, полито… И все. Так просто, легко. Вот и конец настроениям, планам, любвям. Быстренько в морг!

Но – ЗАЧЕМ? Во имя чего все? Какой во всем СМЫСЛ?»


Вышенаписанное – еще один фрагмент из первого варианта «Пациентов», начатого большого романа, который представлялся мне чем-то наподобие «Мертвых душ» Николая Васильевича Гоголя. Только это мертвые души нашего, советского, времени многострадальной России…

Пациенты… «Испытывающие боль» в переводе с латыни… Страна пациентов. Страна постоянно испытывающих боль. И привычно пользующихся наркотиками разного рода, чтобы боль эту хотя бы ослабить. И не только теми, что в таблетках, шприцах, или бутылках и рюмках, а и теми, что и вовсе подменяют собою жизнь… Глупость, лень, трусость, слепое чрезмерное самомнение с привычкой при этом подчиняться любому начальству, бездумье…

Из дневника:

«25 февраля

Мы боимся радоваться потому, что можем очень просто лишиться предмета радости. В любви мы боимся привязанности, потому что она перерастает в несвободу. Слишком привыкли мы к тому, что кто-то – или что-то – пользуется нашим беспомощно-очарованным состоянием. Только в признании важности всеобщего единства – выход, ибо если все в таком состоянии – то некому и «воспользоваться».

Мы не уверены в себе и порой не делаем что-то потому, что знаем: очень мучительно переносить свое поражение. У нас опускаются руки, нам все не мило, весь мир предстает тогда в безнадежных тонах – об этом говорит нам прошлый печальный опыт. Здесь только и может помочь борьба со своей гордыней, потому что именно из-за нее у нас столько страданий. И опять же спасти может чувство общности, осознание единства, ясность картины, потому что легче переносить поражение, понимая, что у всех так же! Что беда не в какой-то враждебности лично к тебе, а в том, что чего-то ты не учел, и каждое поражение, правильно понятое, –залог победы, если ты выдержишь. Обида же – «спасительная» оболочка, фантик, в который рядится отвратительная гордыня.

Боязнь радости, неуверенность в себе, обусловленные печальным опытом, делают нас пассивными пациентами – испытывающими боль, страдательными существами, мертвыми душами. Спасти от этого может знание, приобретенный опыт – ЯСНОСТЬ КАРТИНЫ. Она состоит из признания ЕДИНСТВА ЛЮДЕЙ и замены ложной гордыни гордостью сопричастности, что делает человека уверенным в себе, сильным и добрым. Именно пациентизм делает человека несчастным, давая ему взамен истинного – ложное, мелкое себялюбие, окрашенное постоянным страхом, вместо любви к людям и бесстрашия. «Сладкую» обиду, чувство «жертвы» вместо истинной гордости и уверенности в себе. Но борьба с «пациентизмом» – вполне реальна и доступна каждому («внутренний круг»…). Она фактически не зависит от внешних условий. Это значит, что человек может быть счастлив при любых внешних условиях! А социальные внешние условия – творение людей. Совершенно однозначно получается, что самый верный путь построения счастливого общества – самосовершенствование каждого человека. Счастливое состояние человека – первично, социальные условия вторичны – вот в чем разгадка! (Ибо любое устройство при несовершенстве самого человека принимает уродливые формы!). Избавление от «пациентизма», признание ЯСНОСТИ КАРТИНЫ – вот путь! Бороться надо в первую очередь не с хищничеством, а с жертвенностью! Хищники вторичны! Первичны жертвы. Как бы мы ни искореняли хищников, если будут люди, подверженные жертвенности, – обязательно найдется и хищник. Но если не будет жертв – не будет и хищников, будут просто энергичные, динамичные, сильные люди.

Хочешь строить счастливое общество? Избавляйся от ПАЦИЕНТИЗМА в самом себе, добивайся ЯСНОСТИ КАРТИНЫ! Будь бесстрашен и счастлив, несмотря ни на что!»


Да, я убеждал сам себя – и правильно! – однако… Замысел моего романа был весьма непростой, я хорошо представлял себе, каких именно «пациентов» будет навещать Николай Васильевич Глазов, и как они распорядились священным даром жизни. Но… Если рассказ можно написать, вставая часов в 5 утра, пока соседи спят и не доносятся с кухни детские голоса и отголоски «разборок», не звонит в коридоре телефон или звонок входной двери, и можно отдаться на небольшой этот период святому творчеству, не беспокоясь временно о том, что денег осталось от силы на месяц, и скоро придется хочешь-не-хочешь искать новый детский сад, договариваться о съемке, фотографировать с оглядкой, постоянно помня, что в любой из проверочных комиссий, которые бывают в детских садах, может оказаться представитель ОБХСС, который вправе поинтересоваться, что за фотограф снимает детей – от какой он организации… Советские «Мертвые души» требовали гораздо более серьезного и основательного подхода, чем все мои прежние рассказы и повести… Как минимум год полного погружения был просто необходим. А где его взять – год спокойной жизни, целиком посвященный бесплатной работе?

Теоретически можно было бы, конечно, заработать за лето побольше, а потом найти пристанище на год в какой-нибудь глухой деревне… Но, во-первых, я всегда считал для себя неправильным, даже греховным уход от активной жизни – от книг, газет, встреч с людьми, – а во-вторых, был уже достаточно трезв, чтобы понять: роман мой в обозримое время не напечатают ни под каким видом, его надо будет, наоборот, тщательно прятать, может быть даже где-то зарыть, потому что если о нем узнают «где надо», то моя литературная деятельность, а то и вообще жизнедеятельность может пострадать очень и очень сильно…

Так что с окончательным воплощением замысла «Пациентов» нужно было, очевидно, подождать до лучших времен.

«Рассказ о Зеленой Стране»

Тем не менее, прежние рукописи я продолжал разносить и рассылать, хотя мне их по-прежнему аккуратно (иногда с рецензиями, иногда без) возвращали. Я даже привык к этому, хотя и понимал: ни прекращать попытки, ни окончательно смиряться нельзя. Я ведь не сомневался, что по большому счету прав! И, несмотря ни на что, все же надеялся…

В финансовом отношении меня, «загубленного», пока что по-прежнему исправно спасали дети – то есть «подпольная» фотография в детских садах…

А в конце лета 1969-го я решил отправиться опять в велопутешествие – Четвертое, – на этот раз по Крыму. Продлилось путешествие две недели, я ездил один, все было великолепно, интересно и познавательно – об этом тоже можно написать повесть.

Количество цветных слайдов тем временем росло. Гости приходили смотреть слайдфильмы десятками. Однажды Миша Румер, который видел мои слайды, сказал о них своему приятелю, художнику-оформителю, который сотрудничал с издательством «Малыш», выпускающим книжки «для самых маленьких». По счастливой для меня случайности – план в «Малыше» горел: год кончался, кто-то из авторов вовремя не сдал рукопись. Художник с легендарным именем Икар пришел, посмотрел слайды и сказал, чтобы я подобрал штук 20 лучших на свой взгляд – цветы, жуки, бабочки. И на другой день мы с ним вместе поехали в издательство. Редакторша одобрила нашу идею – тем более, что я ведь окончил Литературный институт… – и предложила мне написать текст маленькой книжки, страницы четыре на машинке. Я написал, она одобрила, мы с Икаром подобрали слайды, он их смонтировал для макета и сказал, чтобы я сделал с них черно-белые фотографии соответствующего макету размера.

Все было принято, со мной заключили издательский договор, редакторша сказала, что будет «работать» над моим текстом и чтобы я приехал дня через два.

Я приехал, и… В очередной раз просто-напросто обалдел. Кое-что она в страничках моих оставила, однако исчеркала больше половины. Почему?! Ведь никакой политики, никакого предмета для цензуры… Ее «правка» была не принципиальной, в сущности ничего не меняющей, однако текст утратил индивидуальность, стал менее живым. Я выразил свое удивление, попробовал возражать, но даже на малейшие мои возражения она начинала краснеть, злиться, и я понял, что другого выхода, нежели с ней согласиться, нет. Ну, ладно, успокаивал я сам себя – все-таки книжка для самых маленьких, я могу чего-то не понимать, а она ведь тут работает, профессионал. Мало ли… Звали ее Наина Львовна (опять имя какое-то сказочное и запомнилось, вот, на всю жизнь)…

Текст, макет вместе со слайдами сдали в производство в самом конце 1970 года. Наступил новый. Прошли январь, февраль… Несколько месяцев прошло, и я уже стал беспокоиться. Опять? У нас все бывает. Да и слайды у меня «узкие», то есть снятые обыкновенным «Зенитом». Мне уже не раз говорили, что нужны вообще-то «широкие» слайды, снятые «широкоформатным» или «среднеформатным» аппаратом и на дорогой пленке «Кодак» (что, правда, никак не влияло на качество иллюстраций в наших журналах и книгах – они были, как правило, тусклые, блеклые, словно линялые). Не важно, что слайды мои все хвалили, но вот «узкие» они и «не на той пленке» – а значит: «не пойдет!» И все же в конце концов (не прошло и года после сдачи «в производство»…) книжка под названием «Рассказ о Зеленой Стране» вышла! Тиражом в 200 тысяч экземпляров! С моими фотографиями! Цветных разворотов, правда, была всего половина, остальные – черно-белые, по соображениям финансовой экономии издательства, как мне сказали. Но они – были! Правда, книжечка тоненькая, всего 16 страниц, но моя же! Первая! И – на мою любимую тему.

Да, так что не только «Подкидыш» в «Новом мире» (1965-й год), но и вот, книжечка (1971-й) – четыре машинописных странички текста, «исправленных» редакторшей, десятка полтора слайдов, половина из них – без цвета, увы…

И что интересно. Рассказ «Подкидыш» в «Новом мире» – производственный, о рабочем. Для взрослых людей. Книжечка в «Малыше» «Рассказ о Зеленой стране» – для самых маленьких. Но и то и другое об одном и том же. О любви и об уважении.

С тех пор, как начал носить свои сочинения в редакции журналов, газет, издательств, прошло уже около 12 лет. Опубликован едва ли один процент из написанного. Ау, Мартин Иден!… Ау, Алексей Иванович Кондратович, Инна Борисова, редакторы, рецензенты, коллеги! Ау, господин Галанов, Беляев и прочие чиновники разных ведомств, так трогательно заботящиеся о нас, гражданах Страны Советов!

Часть 2. Ибо не ведают, что творят

И все-таки выжил!

Сдаваться я не собирался. Устраиваться на какую-нибудь работу, делать карьеру, найти жену, заводить детей, смириться с положением «непризнанного писателя» – это не для меня.

Ко всему прочему, в это время у нас в моду стали входить «психушки» – психиатрические лечебницы для мыслящих, куда с помощью обычных врачей-психиатров сажали тех, кто в атмосфере всеобщего согласного вранья пытался говорить и делать что-то более-менее нормальное. Система защищала себя, это понятно. Кого-то выгоняли с работы, кого-то высылали из страны, а кого-то просто «лечили»…

Больше всего я не понимал вот чего: люди в массе спокойно смирялись с существующим порядком вещей! Они принимали все, что творили «хозяева», и – соглашались, не поддерживая друг друга! Вся страна продолжала играть в странную игру: на работе и на официальных собраниях говорили одно, в «неофициальной обстановке» другое, с самыми близкими людьми третье. Думали иногда четвертое…

Это была даже не двойная жизнь, а тройная, четверная… И это относилось не только к политическим воззрениям граждан, но – к жизни вообще. Например, опять же, к сексу. Совершенно нормальным считалось жить с женой и изменять ей с любовницей, которую, в свою очередь, можно любить, а можно при всем при том ненавидеть (кажется, именно в это время вошло в обиход слово «мочалка», относящееся к нелюбимой любовнице). Можно было создавать видимость счастливой семьи, смертельно ненавидя супруга или супругу; потеряв всякое чувство меры, льстить начальнику в глаза, на самом деле мечтая его задушить; рожать детей, вовсе не думая об их будущем. А так же элементарно предать друга или подругу, если за это светили деньги или повышение по службе. Становилось привычным делать отвратительнейшие, подлые вещи, искренне считая, что тебе это позволено, потому что… Потому что все так делают! Или потому, что другим нельзя – они плохие, – а вот тебе можно, потому что ты хороший, и у тебя нет другого выхода.

Нравственные критерии почти исчезли. Более-менее материальное благополучие и, конечно, животное – еда, выпивка, секс (чисто животный, «железный» – от слова «железы», «для здоровья»), – стали критерием абсолютным для «нормальной жизни». Хотя официально кое-какие лозунги («Мир, труд, свобода, равенство, братство и счастье…», «Развивать чувство хозяина своей страны», «Партия – ум, честь и совесть нашей эпохи», «Наша цель – коммунизм, Светлое Будущее всего человечества»…) оставались. И, как это ни странно, оставались некоторые люди, которые в них искренне верили.

Если вспомнить все, что со мной происходило и как на все реагировал, то в принципе ни я, ни другие такие, как я, не должны были выжить в этой стране (что, очевидно, и имел в виду А.И.Кондратович, когда писал о «загубленном»). Как и не выжили очень многие из тех, кто с такими же чувствами читал тогда сочинения Аксакова, Паустовского, Бунина, Пришвина, стихотворения Пушкина, Лермонтова, трепетно относился к букашкам и листикам, уважал, любил и не боялся женщин, воспринимая себя как часть Великого Целого – природы и всего человечества, то есть ансамбля жизни. Той самой Песни ее, в которой «голос желудка» едва слышен, как и звон денег, как и гогот тех, кто сумел подмять под себя соперника не в честной борьбе, а пользуясь самыми низкими средствами, которые для нормального, то есть живого человека просто не существуют.

Да, при всем происходящем, кое во что из «советского» я – как и довольно многие другие – все-таки тогда верил. Ведь на самом деле противны западное засилье денег и западная бездуховность! Действительно образование у нас бесплатное – и ведь хорошее образование, этого не отрицали даже наши соперники и враги. Действительно плата за жилье почти символическая, пусть жилье это и не самое комфортное! Действительно бесплатная медицина – хотя, как говорят, не такая, как на Западе, – но бесплатная и вполне приличная ведь! Действительно страна наша – самая читающая в мире, и хотя некоторые хорошие книги достать трудно, но по крайней мере нет того разливанного моря дешевки, насилия и порнухи, как на Западе, о чем без устали (и, кажется, справедливо) вещают наши СМИ. Мы ненавидели наше «правительство стариков», смеялись между собой над Генсеком Брежневым, но вера в то, что в самих идеях Ленина и других революционеров есть очень много хорошего, и, несмотря ни на что, страна наша действительно одна из величайших в мире, а литература тем более – особенно, разумеется, классическая, но отчасти и советская тоже: «Тихий Дон» Шолохова, «Как закалялась сталь» Николая Островского, «Тимур и его команда» Гайдара, «Земля Санникова» академика Обручева, «Молодая гвардия» Фадеева, «Аэлита», «Хождение по мукам», «Петр Первый» Алексея Толстого, «Два капитана» Каверина, романы Ивана Ефремова, Чингиза Айтматова, рассказы, романы и повести М.Горького, а также Пришвин, Паустовский, Маяковский, Есенин, Бабель (о Булгакове, Платонове, Пастернаке, Мандельштаме, Ахматовой, Цветаевой и других тогда мало кто знал)… – вера эта все-таки оставалась.

К тому же музыка, балет, фигурное катание, гимнастика, вообще спорт – у нас явно на высоте. А народ наш вообще, может быть, самый лучший – при всех его недостатках. Конечно, что-то в наших идеях, а главное в их воплощении, было не то. Конечно, партийные боссы врали бессовестно и воровали – что говорить о «санаториях ЦК», «кремлевской больнице», «синих конвертах», пайках, «госдачах»… Что говорить о сомнительной «помощи народно-освободительным движениям» в разных странах, о бесконечной гонке вооружений, тупой, кондовой «плановости», когда на самом верху планировалось все, вплоть до выпуска унитазов и гвоздей, о «дефиците», то есть нехватках того, другого, третьего, о «железном занавесе», тупости партийных начальников, всесилии и всеприсутствии КГБ…

И все-таки. Отвергать вообще все в нашей тогдашней жизни было просто глупо. Катастрофических проблем с жильем действительно не было – хрущевское время помогло очень и очень многим получить хоть и не шикарное, но вполне сносное и бесплатное жилье, а строительство продолжалось. Не было практически никаких проблем с квартплатой – даже у пенсионеров. Проезд в трамвае, автобусе, метро стоил столько, что не приходило в голову отказываться поехать, например, в гости… А на самом высоком уровне поговаривали даже о том, чтобы плату за проезд на общественном транспорте в городах отменить вообще. Проезд на пригородной электричке стоил копейки. Даже поехать в дальний путь, чуть ли не на другой конец огромной нашей страны, было для подавляющего большинства населения без проблем – не приходило в голову отказываться от поездки из-за дороговизны билетов, единственное, над чем думали: на чем? На поезде или на самолете? Билеты по стоимости были почти одинаковы. На предприятиях распространялось множество почти бесплатных («профсоюзных») путевок во вполне приличные санатории – на юг, на Балтийское побережье… Не было проблем с выпиской газет, журналов, многие из которых были очень даже читаемы, потому и тиражи у них были гигантские. Нельзя сказать, чтобы почта работала идеально, однако письма почти всегда доходили, а стоило это – копейки. В кино? В театр? Пожалуйста! Доступно практически всем. В бассейн? В спортивную секцию? Детей в кружок какой-нибудь при школе или Дворце пионеров? Ради бога! При всем при этом устроиться на какую-нибудь работу – чтобы иметь прожиточно-проездно-жилищный минимум – не было проблем. Везде висели объявления: «Требуются…».

Конечно, недостатков было полно. И мерзостей тоже. Но… Разве можно это сравнить с тем абсолютным, фантастическим безобразием, которое творится ТЕПЕРЬ – в начале Третьего Тысячелетия, в разорванной на куски стране, влачащей жалкое существование просителя и прихлебателя у прежнего «соперника и врага»? В стране, где окончательно забыли, что такое достоинство, и где нет фактически ничего своего, даже того, что теперь считается абсолютным кумиром – денег! Доллар – безусловный кумир!

Да, Третье тысячелетие на дворе… О таком ли мечтали те, кто с таким глубокомысленным и многозначительным видом «боролся» за демократию, воюя с «проклятым коммунизмом-социализмом» («Кто не с нами, тот против нас!»)? А теперь ведь даже и бороться, как будто, не с кем… А развенчивать теперь кого же? Тех, за кого так рьяно боролись, кого «выдвигали» в правители с риском для жизни? Свободы прессы как будто бы добились, верно. А толку? Пиши в газете-журнале, теперь даже и в интернете, что хочешь – всем все равно все до лампочки…

Да, граждане, перечисленные преимущества советского строя как раз и помогли выжить мне и таким, как я. Для меня принцип «джунглей во дворе» был в духовном отношении действительно НАСТОЯЩИМ ОТКРЫТИЕМ. Зачем мне шикарные на вид, но ей-богу же пустые западные «ценности»? Зачем теперешнее множество магазинов с товарами, которые ни я, ни другие честные, порядочные люди не можем купить потому, что у нас нет денег? (Кстати, зачем вам, господа «олигархи» и просто «состоятельные», такое гигантское количество квартир, домов, предметов роскоши? Сомневаюсь, что оно делает вас счастливыми…) Секс? Он у меня и тогда был, и еще какой! И ведь я не только «имел близкие отношения» в приличном количестве, но даже фотографировал обнаженных девушек и не скрывал этого! Многих не только фотографировал… И никто меня за это не привлекал!

Потом, позже, за такие фотографии меня назвали аж «флагманом советской эротики»! И ведь заслуженно! Даже если это «звание» и было присуждено мне с оттенком шутки. Показывал слайды гостям (с разрешения самих девушек, разумеется), – и гости ходили ко мне чуть ли не сотнями, приглашая своих знакомых! Путешествия? Сколько угодно! За границу я – как очень и очень многие – поехать не мог, но страна-то у нас огромная, целый мир! Зачем мне хваленая «заграница», если вокруг – непочатый край! И не обязательно на автомобиле – на велосипеде путешествовать даже лучше!

Вот я и путешествовал в наших богатейших краях. Нет, не хочу хорохориться и утверждать, что не мечтал побывать на Амазонке, к примеру, в Индии или на островах Южных морей. Мечтал! Но разве путешествия по Южному Приморью (озеро Ханка, река Уссури, Владивосток, Находка, Амур и прочее, прочее…), по хребту Хамар-Дабан, вокруг Байкала, по Сибири, Алтаю, Карпатам и Закарпатью, по Крыму, Средней полосе России, «Золотому кольцу», украинским лесам и степям, по Кавказу, Карелии, Средней Азии – разве это слабее?

Кстати, никто тогда не мешал ни мне, ни любому другому гражданину Союза повидать все это – тем более, что и дорожный велосипед стоил очень и очень недорого. А уж совсем простое – путешествие с фотоаппаратом в «джунглях» какой-нибудь лесной или даже парковой поляны – это и вовсе было доступно: вполне добротный отечественный фотоаппарат «Зенит» и немецкая обратимая пленка «Орвоколор» (или «Орвохром») тоже были недороги, а я научился проявлять слайды сам (химикаты были доступны и стоили очень дешево!) так, что слайды мои частенько принимали за снятые на дорогущей и почти недоступной пленке «Кодак»…

Да, недостатков в нашей жизни было немало. Но жить все-таки было можно. И я – жил! Фактически полной жизнью – настолько, насколько она могла быть полной в тех условиях. И насколько, увы, не может быть в такой же мере полной теперь, если ты не хочешь воровать и безропотно служить сегодняшним «хозяевам». И это несмотря на то даже, что вещи мои лучшие никак не хотели печатать. Ну, что ж… Я все равно писал их, то есть создавал, то есть ЗАНИМАЛСЯ ЛЮБИМЫМ ДЕЛОМ, то есть растил «свое дерево»… А зарабатывать деньги все-таки ухитрялся.

И еще. Я, как и некоторые другие из моих знакомых, – верил. Верил, что все идет к лучшему, и в конце концов все наладится, а рассказы, повести, роман мой. а также фотографии будут опубликованы! Ведь как только некоторые из них выходили, как тотчас же и признавалось их высокое качество! Главное – пробить железобетон редакторских, «цензурных» и всяких других запретов. Многие из которых были не от правительства вовсе, а, увы, от коллег…

Но сейчас, когда мы с моей молодой женой перечитываем это мое честное описание писательской судьбы в форме «послания Джеку Лондону», написанное 18 лет назад, я думаю, что в судьбу России постоянно вмешивается нечто, что действительно можно определить как дьявольщину. И жена моя, которая вдвое моложе меня, согласна с этим. Именно дьявол всегда ненавидел лучшее, что есть в человеческой душе и в человеческой жизни, а именно – красоту, уважение друг к другу, честность, благородство, эротику, любовь к великолепному Божьему миру. И очень четко видно, как это проявлялось в моей судьбе и в судьбе моих рукописей. Так же, как в судьбах многих, очень многих наших хороших людей.

Увы, главная наша беда в том, что дьявол побеждает постоянно! Об этом, кстати, сказано даже в Библии, хотя это надо уметь прочитать. А люди, в своем подавляющем большинстве, не только не видят этого, но даже и не задумываются! Потому и происходит сегодня чертовщина не только в нашей стране, но и во всем мире. Именно лучшее уничтожается всевозможными средствами! И печальный парадокс в том, как я думаю, что даже те, кто самым активным образом уничтожают лучшее, не осознают того, что происходит. Они НЕ ВЕДАЮТ ЧТО ТВОРЯТ.

«Семинар талантов»

В самом начале 1971 года состоялось «Совещание молодых советских писателей», этакое любопытное действо, лепта партийных органов в сокровищницу культуры Страны Советов! Организовано оно было, насколько помню, Центральным Комитетом ВЛКСМ, при участии, поддержке и, кажется, даже по инициативе незабвенного КГБ. Дело в том, что литература Страны победившего социализма неудержимо увядала, признанные писатели старели, а новых имен почти не появлялось. Вот и решили хозяева страны чуть-чуть приоткрыть щелку. А то неудобно ведь перед иностранцами…

«Молодые» съехались со всех концов страны, всего собралось что-то порядка сотни. «Рекомендовали» их для участия в основном журналы и издательства. Журналом «Новый мир» были рекомендованы двое – Владимир Богатырев, автор опубликованных в журнале деревенских очерков, и я, автор опубликованного 6 лет назад «Подкидыша» и так и не опубликованного два с половиной года назад «Переполоха». Еще раз: «Ау, Алексей Иванович Кондратович! Не спился я, оказывается – вот же, послали…».

Занятия, которые были организованы по принципу «мастер-классов», шли несколько дней, нас разбили на несколько «семинаров» (в каждом – по три руководителя, известные писатели), на Совещание заранее были отданы нами наши неопубликованные рукописи, с которыми руководители обязаны были ознакомиться. Суть «занятий» была в «обсуждении» этих рукописей. Мы, «молодые участники», должны были знакомиться с произведениями друг друга накануне или по мере самого «обсуждения». В сущности так же, как в Литинституте.

В общем-то, обыкновенная советская показуха, которая демонстрировала «заботу Партии о подрастающем поколении». «Подрастающее поколение» было в возрасте от 30 до 40 лет… Джек Лондон, кстати, начал печататься в 20 с небольшим (страшно переживая «задержку»…), «Мартина Идена» написал в 30 с небольшим (уже вконец разочаровавшись в окружающем), а ушел из жизни, едва прожив 40…

Я отдал на Совещание три рукописи: «Путешествие», «Переполох» и большой рассказ «Праздник» (Первое его название было «Светлые часы 14-ти» – речь шла о том, как молодые люди собрались на праздник, к которому готовились, которого очень ждали, и что из этого вышло. «Светлые» – разумеется, в кавычках…).

Несмотря на то, что все мы догадывались: Совещание – чистая формальность, мы все-таки ждали чего-то хорошего. Ну не зря же нас собрали со всех концов страны (были ребята аж из Хабаровска, Владивостока…), не зря вручали талончики на обеды в соседнем большом ресторане!

Увы, первое же занятие показало: это хуже, чем в Литинституте. И потому что народу больше (порядка 20 на каждом «семинаре»), и, как сразу же выяснилось, «известные писатели» не успели толком ознакомиться с посланными произведениями, а если и ознакомились, то поверхностно и частично (что и естественно – ведь нас много…).

Руководили нашим «семинаром» трое. Один из троих «руководителей», главный, недавно опубликовал неплохой роман, но на волне успеха тут же ринулся в литературную власть и стал заместителем нового главного редактора журнала «Новый мир», пришедшего на замену А.Т.Твардовскому. И тут же он почему-то решил, что имеет право судить любое «литературное явление», с высоты своего положения в редакции журнала. На первом же семинаре он вчистую и с плохо скрываемым удовольствием раздолбал произведения одного из наших семинаристов, приехавшего из какого-то дальнего города. На втором повторилось то же самое, причем он явно вошел во вкус – его выдавали руки, длинные тонкие белые кисти, которыми он сладострастно потирал, не оставляя камня на камне от рукописи очередного бедного «таланта», приехавшего чуть ли не с Камчатки.

На третьем он принялся за меня: быстренько разделался с «Праздником» – осудив его за «мрачность», «приземленность» и еще за что-то, не найдя ни одного доброго слова для вещи, в художественности, правдивости, точности которой я был уверен (что впоследствии и подтвердилось даже в высказываниях «советских» критиков), – заодно походя отверг и «Переполох», который, как честно признался, не читал, но «помнил», что он когда-то был набран в «Новом мире», однако же так и не опубликован. «Путешествие» он тоже не читал.

Поражали не столько его лихие суждения, сколько абсолютная уверенность в них, переходящая, как мне прямо-таки виделось, в сладострастие маньяка-убийцы. Он – заместитель главного редактора «Нового мира»! И у него только-только вышел большой роман! Трепещите, соперники!

В сочетании с совершенно невыразительным лепетом второго «руководителя» (кто это был, что он говорил, я сегодня даже не могу вспомнить, настолько он был безлик) это переполнило чашу моего терпения и негодования. Я решил ринуться в бой. Хотя бы просто отвести душу. Поскольку сегодняшнее «занятие» заканчивалось, я решил сделать это на следующем, с самого утра.

Конечно, я понимал, что выступление выйдет мне боком, но ей же богу надоело чувствовать себя безгласной скотиной. Вечером даже зашел в церковь – единственный раз в своей жизни с такой именно целью: за поддержкой. Постоял под высокими сводами Богоявленского Собора на Елоховской и на самом деле почувствовал себя просветленным… А на другое утро, отправляясь на Совещание, надел чистую белую рубашку – вспомнив, что именно так принято, когда идут на подвиг. И, едва все собрались, попросил слова. Слава Богу, мне его дали. И я сказал все, что думал о Семинаре, который выглядел, как обычная советская показуха. И в котором не было никакого уважения к «молодым талантам», приехавшим со всех концов нашей огромной страны – «руководители» даже не удосужились чтением рукописей семинаристов. И ясно, что нечего ждать от этого очередного «мероприятия».

Главное, что запомнилось: пока говорил (никто не перебивал меня, настолько «руководители» офонарели…), краем глаза видел: «семинаристы» наши словно бы распрямляются… А Богатырев, который сидел за школьным столом впереди меня и чьи рукописи должны были обсуждать как раз на этом занятии, из-под руки настойчиво показывал мне заголовок газетной статьи: «Желаю успеха!». Правда, потом ни один из «семинаристов» не сказал ни слова в мою поддержку – жали мне руку и хвалили за смелость лишь в коридоре, на перерыве…

Но зато меня слышал и видел Юрий Трифонов, который, как оказалось, был одним из «руководителей» нашего семинара и впервые на нем появился. И именно в этот день, как потом стало известно, он рекомендовал мое «Путешествие» в издательство «Советская Россия». А потом и представил меня лично редактору – Валентине Михайловне Кургановой…

В определенной мере мое выступление действительно вышло мне боком. Инна Борисова сказала потом, что, рекомендуя нас с Богатыревым, они в журнале рассчитывали, что именно меня примут в Союз Писателей – а это, якобы, чуть ли не автоматически даст право на издание книги. Вот так оно и было у нас: прием в Союз не за выход книги (как записано в Уставе), а «в качестве участника Совещания»… То есть сначала, мол, назовем «своим», а потом уж и издавать будем… Рассказать бы и это Джеку Лондону, интересно, как бы он к такому отнесся?

В общем, рассказ «Праздник», представленный на «семинар» оказался как раз в тему – «хотели как лучше, а получилось как всегда»…


«…Александр Сергеевич Саничкин потерял покой с того самого дня, когда сделал своей супруге предложение насчет праздника. Пожалуй, впервые в жизни – впервые по-настоящему, в новой просторной и неплохо уже обставленной двухкомнатной квартирке с коридорчиком, небольшой кухонькой, раздельным санузлом и ванной, хотя и без телефона пока… – впервые он почувствовал себя хлебосольным хозяином. Мечта ранней молодости, проведенной в коммунальной квартире. Хотя он, к великому своему сожалению (вразрез с мечтой!), и не угощал собственными своими харчами, а все, увы, собирали деньги, по старой студенческой привычке, однако празднуют-то у него! И… как коршун с неба, на него камнем пала ответственность. Неожиданно она поглотила его всего, он уже не мог ни о чем другом думать. Ответственность усугублялась тем, что приглашены – и дали согласие! – Орлов, Игорь, Генка…

И Саничкин добросовестно и упорно ходил по магазинам сам или же, оставаясь с дочкой, отпускал Валю. Так что им даже красной икры и красной рыбы удалось достать.

Искренне радуясь, он встретил первых гостей, а когда пришла Майя и в его тихой квартире стало шумно и многолюдно, он был мало сказать доволен, он был счастлив! Окруженный суетой, вопросами – Валя успела уже привести себя в порядок и одеться, Лариска, подруга ее, тоже причесалась и напомадилась, Зоя стала вдруг торжественной и неприступной, хотя с утра вместе с Валей проявляла прямо-таки удивительную расторопность, Орлов и Игорь были уже здесь, а значит будет интересно и весело, а тут еще Майка вот пришла (молодец, что не обманула!), – окруженный, захваченный всем этим, он чувствовал бодрость и подъем сил, хотя они теперь проявлялись разве что лишь в неудержимой, широкой, растягивающей и молодящей усталое его лицо улыбке.

Счастливо улыбаясь, он стоял и смотрел, как все рассаживаются вокруг стола – его стола! – пристраиваются на его диване и его стульях. Вот, не зря, выходит, куплена дюжина, хотя Валюха в свое время жалела денег на такое большое количество. Двое должны были еще прийти – шестая пара, – об этом настойчиво напоминала Валя, ибо это ее товарищ детства должен был прийти со своей знакомой, и им оставили два пустых стула, поближе к двери.

Все так же улыбаясь, подтянул Александр Сергеевич белоснежные, ничем пока еще не закапанные и не запачканные манжеты нейлоновой сорочки своей и принялся за самое, пожалуй, приятное из всех хлебосольских хозяйских обязанностей – разливать водку…

…Буквально в трех метрах от Орлова с Давидом и Майи, за прикрытой кухонной дверью, в темной прихожей стоял и курил законный супруг веселящейся, как ни в чем не бывало, блондинки лаборант Института автоматики и точной механики Виктор, которого хозяин дома Александр Сергеевич наделил порядковым номером 2 – Виктор-2. Незаметный, маленький ростом, русоволосый, бесцветный, он стоял в темной прихожей, курил. И слышал все. Нет, лицо его было абсолютно сухо и даже не наморщено – ни одной печальной или горькой гримасы. Он просто стоял и курил. И все. И только, пожалуй, одна разборчивая мысль была сейчас в оцепеневшем его мозгу: «Зачем было выходить, если не любит». Даже без вопросительного знака. И вдруг внезапно…

Да, внезапно вспыхнула вдруг, уверенно пробив неутихающий тета-ритм его мозга, еще одна мыслишка – нет, не мыслишка. А воспоминание, образ! Да, изумрудный, сверкающий образ… Еще только входя в эту квартиру, еще в самые первые минуты – Майя целовалась с Валей, – он увидел в дверях маленькой комнатки… Конечно, в маленькой комнате! Он там стоит! Да! Да!…

И Виктор-2 пошел.

Он пошел и так незаметно возник в комнатке, что ни скорбная Зоя (глаза ее все еще оставались сухими), ни Лариса (настроенная все так же мизантропически и занятая сейчас ликвидацией тех разрушений, которые причинили слезы ее лицу), словно бы и не заметили его. Он сделал всего три мягких шага вперед и присел. Да, да, воспоминание не обмануло его, все так.

Рядом с детской кроваткой, в которой спала обычно дочка Вали и Александра Сергеевича, Леночка, почти под самым окном, на маленькой изящной тумбочке, накрытой белой салфеткой, на тонких металлических ножках, придающих ему особенно красивую, легкую форму, подсвеченный двумя электрическими лампочками, прикрытыми снаружи светлыми жестяными рефлекторами, – и оттого сияющий особенным, изумрудно-зеленым, идущим изнутри светом, – большой, полный жизни, стоял аквариум.

Три молодых и бойких ещемеченосца – два самца морковно-красного цвета с пиками и скромная пузатенькая самочка – дрогнули разом и синхронно сделали поворот кругом, желая, как видно, незамедлительно скрыться в джунглях роголистника, элодеи и подводной осоки, но, скосив для верности крохотные свои, черненькие с желтым ободком глазки на внезапно появившееся перед ними лицо, синхронно поняли, что эта гигантская лепешка не принадлежит их извечной кудрявой мучительнице, имеющей отвратительную привычку стучать по стеклу, от чего весь их мирок вздрагивает, как во время землетрясения… – поняли и застыли на миг, изучая. До чего ж сложна и бесконечна природа, если даже в их микроскопических мозгах, едва доступных невооруженному человеческому глазу, эта работа состоялась, закончилась, и было очень быстро принято следующее решение: не уплывать пока, подождать и, может быть, даже не обращать внимания. Впрочем… Впрочем, возможно ведь, что появится корм… Эх, разве предугадаешь все в этой непрочной жизни, когда все существование и маленькое, скромное, семейно-общинное счастье твое целиком и полностью зависит от стихийных мыслей в голове хозяина их обжитого мирка, Александра Сергеевича Саничкина, а также его жены, Вали? Поворот их мыслей – и все они вместе с парой соседок-скалярий, чванливым петухом и маленькими глупыми гуппи, могут очень даже просто оказаться в канализационной трубе… Нет, лучше поменьше обращать внимание на окружающее за стеклом и вести себя так, как будто ничего не боишься – веселись, пока горят лампочки и растет элодея, гоняй самца-соперника, чтобы завоевать расположение пузатенькой самочки, глотай, если дадут, сушеную дафнию и мелкого мотыля!…

Но Виктору-2 не было дела до их низменных, насквозь пропитанных мелкобуржуазной моралью, даже можно сказать вполне мещанских, микроскопических мыслей, нет… Спокойно, просветлев душой и лицом, вздохнул прерывисто Виктор-2, как ребенок, – и погрузил умиротворенный, благостный, светлый взгляд свой в этот яркий, словно бы солнечный мир. И утих тета-ритм, появился устойчивый альфа-, и в успокоенном мозгу мужа легкомысленной Майи, как в кинотеатре, где показывают диснеевский фильм, замелькали картины и зазвучали мелодии – такие всем понятные, такие для всех приятные, такие объединяющие и лишь чуть-чуть, совсем чуть-чуть нереальные. Замирая от радости, воображал Виктор, как лазил бы он по этим длинным изгибающимся желто-зеленым ветвям, как прятался бы в ракушках и камнях, как парил бы в воде над этим чистым и светлым песчаным дном, усеянным пестрыми камушками, как подружился бы с меченосцами, и те поочереди возили бы его на своих спинках – и дух захватывало бы от скорости, с которой яркая рыбка пересекала бы волшебный мир, – как гонялся бы и хватал за хвост гуппи. И не надо было бы думать, решать проблемы столь непосильные, не надо было бы мучиться…

Но непрочно воображаемое волшебное счастье. Гаснет изображение на экране, стихает музыка, зажигается в зале свет, и объединившиеся было в своей мечте люди вновь в странных очках как будто бы видят друг друга, принимают нелепые позы, модулируют голоса, говорят вовсе не то, что думают, и замечают друг у друга в глазах не соринки – бревна. «Не такие» глаза, «не такие» носы, «не такие» волосы, ноги, руки… И не приходит в голову, что сосед твой, может быть, думает и чувствует точно так же, как ты, а то, что он бранится и делает пакости, может быть, потому лишь и происходит, что точно то же самое видит он от тебя… И почему-то никак не в силах мы прорвать этот противоестественный, замкнутый круг. Почему?

Так и случилось с Виктором-2, когда почувствовал он вдруг прикосновение к своему плечу сзади и, вздрогнув, обернулся, поднял глаза и увидел над собой любимое и ненавистное, ласково улыбающееся, красивое и нежное, однако же и коварное, лживое, разгоряченное сейчас лицо Майи…»

(Из рассказа «Праздник», 1969 г.

Сборник «Листья», 1974 г.)


А дальше в рассказе описано, как продолжается, естественно, общее возлияние, «раскрепощение», но вместо всеобщей дружбы, симпатии, радости приходит в эту компанию 14-ти молодых людей… Государыня Пошлость. Увы. Под руку с наглым выпендрежником Орловым, начавшим травить пошлейшие анекдоты… А еще один из героев, хороший парень, поэт Игорь, вместо того, чтобы преодолеть пошлятину, почитать свои хорошие стихи, предложить хотя бы общие танцы, скукоживается почему-то. И вместо праздника получается в конце концов черт знает что…

«Листья»

Сыграло-таки свою роль мое выступление на «Семинаре молодых»! По приглашению редакторши, которой рекомендовал меня Юрий Трифонов, направился я в издательство «Советская Россия».

Самый центр Москвы, совсем рядом с Красной площадью, неподалеку от ГУМа. Узкая улица, громоздкие старые здания… Гулкое парадное, завывающий, громыхающий лифт. 5-й этаж… Старый обшарпанный коридор, крошечная редакторская комната.

– Где же чемодан? – спрашивает симпатичная редакторша лет сорока, сидя за небольшим столом и проникновенно глядя большими зеленовато-серыми…

На чемодан не набралось, но сумка у меня внушительная. Выкладываю папки с рукописями на стол.

– Это не все, – говорю. – Надо же и совесть иметь…

– Ну, давайте знакомиться. Вы вообще какого мнения о сегодняшней литературе?

Ничего себе вопросик. Я решаю сразу поставить точки над «i»:

– Ну, я никогда бы не бросил камень в Солженицына и в других, которых…

Дело в том, что травля уже началась. И не только их, но и так называемых «подписантов» – тех, кто подписывал письма в защиту его, а также Сахарова, Синявского и Даниэля, против оккупации Чехословакии…

– Вы сами к «подписантам» не относитесь? Писем никаких не подписывали?

– Нет. Но не потому что… Просто ко мне никто не обращался…

Она улыбается. Сомнений в том, что относимся мы к сегодняшней литературе одинаково, нет.

– И все же хорошо, что не подписывали. А то нам с вами было бы совсем трудно…

Ее восхищает одна из моих папок – мощный картонный остов старой немецкой книги с фамильным экслибрисом моего деда. Он был англичанин, но экслибрис – на немецком языке…

– Оставляйте все. Я посмотрю. Больше десяти печатных листов нам вряд ли удастся. Но и то хорошо для начала. Что-нибудь у вас уже было опубликовано?

Я говорю о «Подкидыше», коротко рассказываю историю с «Переполохом»…

Ухожу, чувствуя себя словно мальчишка в предвосхищении первой любви. Первая книга! Неужели теперь, наконец…

Конечно, об одной этой истории можно написать отдельный роман. Как, ознакомившись с рукописями, редакторша Валентина Михайловна сразу поняла: «Обязательно завтра» ни при каких обстоятельствах не пройдет – как и рассказ «Непонятное», естественно; «Праздник» («Светлые часы 14-ти») если и проскочит, то с огромным трудом; «Вестница» еще может, хотя неизвестно тоже; а вот что касается «Переполоха», то тут можно и побороться. Все-таки несколько лет прошло после истории с «Новым миром», а цензура в издательстве все же не такая жесткая, как в журнале, да еще в том, опальном. «Подкидыш» хотя тоже не сахар для цензуры, но он как-никак опубликован. «Путешествие» – хорошо, безопасно, однако эта повесть все же – и с ее точки зрения! – довольно-таки «легковесна» (хотя именно ее и рекомендовал в первую очередь Ю.В.Трифонов). Ну, и рассказик «Листья» – поэтичный, безобидный, к тому же подходящий для общего заглавия сборника. Не хочу утверждать, что все было в ее отношении к рукописям именно так, но что приблизительно так – ручаюсь.

Когда названное было отобрано, нужно было получить хотя бы две «внутренние рецензии». Так положено. Основным и самым авторитетным рецензентом в издательстве был литературовед, имя которого я не хочу называть. «Окрещу» его, пожалуй, так: Рецензент. Еще при А.Т.Твардовском он был членом редколлегии «Нового мира». Редакторша не сомневалась, что рецензия будет положительной, ибо, как она сказала: «Он очень хорошо к Вам относится, он еще помнит «Подкидыш».

Рецензент и написал положительную, отвергнув только рассказ «Вестница», посчитав его «недостойным» для такого «серьезного, социального писателя». «Листья», вероятно, тоже не вызвали особого восторга, но он этот рассказик все же принял.

А предисловие к сборнику написал сам Юрий Валентинович Трифонов. И там, в частности, были такие строки: «Но ведь какие вершины стремится покорять Аракчеев! Высшей категории трудности!»

И все же, эта – такая простейшая, казалось бы, процедура публикации рукописей, одобренных, поддержанных крупнейшими культурными авторитетами того времени – А.Т.Твардовским, Ю.Трифоновым… – шла так, словно какой-то доблестный партизанский отряд пробивался на территорию, занятую врагом. Сравнение недалеко от истины: моя редакторша, придя с одного из редакционных собраний, сказала, что выступал высокопоставленный цензор и, обращаясь к редакторам, сказал буквально следующее:

– Вы должны зорко следить за всевозможными идеологическими происками. Как часовые с ружьем…

Конечно, это было не сталинское время, когда за одно «крамольное» слово могли снять с работы, а то и отправить на Колыму, но виза Главлита (то есть подпись цензора) требовалась не только при литературных публикациях. Цензурировалась вся печатная продукция, вплоть до пригласительных билетов…

Так что самым главным было – обойти цензора, добившись его подписи, желательно без прочтения им рукописи, особенно «Переполоха».

«Великолепный пестрый мир»

«Когда я ночью жду ее прихода,

Жизнь, кажется, висит на волоске.

Что почести, что юность, что свобода

Пред милой гостьей с дудочкой в руке…» – писала Анна Андреевна Ахматова, имея в виду Музу.

Да, конечно. Все верно, но только для меня, например, не «ночью». Я жаворонок и никогда не променяю на ночь раннее утро, когда все вокруг только-только еще пробуждается, когда впереди – новый день. Новый День Жизни…

И вот ты – перед чистым листом бумаги. То ли это тетрадь-дневник, и тогда, словно самому близкому существу, ты доверяешь самое сокровенное: бегут, ложатся на бумагу значки-буквы, а в воображении вновь встает пережитое, и ты радуешься или, наоборот, страдаешь, пытаешься разобраться, понять, почему так, а не иначе, жалуешься или, наоборот, восторгаешься, над тобой никто не стоит, тебя никто не учит, ты – Бог и судья, ты учишься сам, ты разбираешь ошибки и предвкушаешь новые события своей жизни, в которых ты постараешься быть лучше, лучше, и войти в гармонию с окружающим Божьим миром, чтобы в еще более полной мере вкушать сладчайшее из всех вин на свете – Вино Самой Жизни…

Или это рассказ, повесть, роман, может быть только еще замысел, наброски, общие мысли… Конечно, тут-то и подстерегает опасность увлечься так, что совсем отойти от реальной жизни, уйти в фантазию – как, у многих писателей, – в создание параллельной действительности, сотворенной тобой, где ты – вершитель судеб, Бог, Творец и высший судья… Понимаю, что сейчас пишу то, что возможно удивит многих – из тех, разумеется, кто УМЕЕТ ЧИТАТЬ и не пропустил главную мысль. «А разве на самом деле не так? – спросит такой внимательный и пытливый читатель. – Разве не все писатели пишут именно таким образом, создавая свою действительность, уходя от посконной «прозы быта» в чистую фантазию, хотя бы на это время – святое время литературного творчества? Разве Бальзак, Жюль Верн, Достоевский, Гоголь, Толстой, Чехов не так создавали свои бессмертные произведения?»

Бальзак и Жюль Верн, пожалуй, соглашусь я, а вот Достоевский, Гоголь, Толстой, Чехов – я уверен! – не совсем так! Достаточно внимательно ознакомиться с их творчеством… И тот, и другой, третий, четвертый – а так же и другие, многие, особенно – повторюсь! – русские, российские писатели весьма мучились вопросами реального бытия. Литературное произведение для таких – это модель и проверка, поиск ПРАВДЫ ЖИЗНИ, ибо никакое произведение смертного человека не сравнится с произведением куда более великого автора – самого Творца.

Да, конечно, жизнь меня подчас весьма и весьма не радовала. Благополучия в моем детстве и в моей последующей самостоятельной жизни, к примеру, конечно же не было и в помине. Однако…

Никогда не забуду одно из ярчайших воспоминаний детства:


«…Маленькие, иногда совсем крошечные крупицы семян я хоронил среди мягких, черных и влажных комочков земли в какой-нибудь консервной банке, а в лучшем случае в круглом горшочке из обожженной красноватой глины: проминал пальцем углубление, бросал туда зернышко, заравнивал сверху, – потом поливал из чашки водой из-под крана… И через какое-то время – о, чудо! – из комковатой земляной поверхности осторожно выглядывал сначала хрупкий белый изгиб стебелька, но вот он распрямлялся, раскрывал две толстенькие светло-зеленые округлые створки семядолей, и из таинственных складочек между ними уже выглядывали нежные, изумрудные, пока еще сморщенные, но быстро увеличивающиеся и распрямляющиеся первые листья. Рождалась новая жизнь… И вот в мрачной моей, убогой, серой комнате удивительным образом вспыхивал источник красоты и добра, огонек прекрасной и вечной жизни, вопреки всему… А что говорить, когда на свежем, юном, выросшем уже зеленом кустике – с главным толстым стеблем, ответвлениями, резными блестящими листьями – появлялись бутоны и, раскрываясь, одаривали нас с бабушкой и сестрой щедрой, роскошной, необъяснимо волнующей, порой даже и ароматной прелестью цветка. Бальзамин! Откуда появился он? Почему? Как могло это хрупкое, нежное чудо родиться из обыкновенной земли и крошечного сухого зернышка?

Бальзамины, фуксия, герань, настурция, чайная роза, бархотки, петуния, ипомея – это все цветущие, но были и просто лиственные, вечнозеленые – аспарагус, аспидистра, традесканция, плющ… Музыка названий, бездна загадок и тайн…»

(Из книги «Поиски Афродиты», 1999 г.)


Да, там истина. В природе! И в нашем отношении к ней. Вот я и ездил при первой же возможности на природу – то на рыбную ловлю, то на охоту, а потом – чтобы фотографировать. Познать, попытаться понять, осмыслить, научиться жить так, чтобы по возможности постоянно ощущать ГАРМОНИЮ и не противоречить ей! И обязательно, обязательно, обязательно быть в гармонии со своим телом, чтобы реализовать возможности, данные Природой! Ведь они иной раз так чудесны! Что и говорить о той волшебнейшей магии, что возникает при общении с тем очаровательнейшим созданием, которое возникает вдруг рядом с тобой в твоей жизни! Чудо! Чудо Природы! «За это можно все отдать!» – как правильно поется в какой-то песне…

А к тому же и – поделиться своими открытиями, восторгами с другими! Поделиться, войти и с ними в гармонию, ибо мы все ведь гости здесь и в принципе у нас есть все, чтобы жить полно и радостно всем вместе. Вместе! Рай – это когда мы понимаем друг друга, помогаем друг другу, и к другим относимся так же, как к самим себе.

Моя мать в возрасте тридцати одного года умерла от туберкулеза, а последние свои годы, как говорят, болела. Два моих родных младших брата умерли от той же болезни – один в двухлетнем, другой в совсем младенческом возрасте, не прожив и года. Так что можно сказать, что туберкулез – наше семейное. Отец, получивший контузию на фронте, в последние годы жизни был весь в болезнях. Когда его сбила машина, он уже числился инвалидом II группы, хотя прожил всего 47 лет.

Понятно, думаю, какой физической наследственностью наградила меня природа. Естественно, что я состоял на учете в туберкулезном диспансере, и еще в ранней юности врачи обнаружили у меня шумы в сердце. К тому же, в военные и послевоенные годы мы с двоюродной сестрой и бабушкой почти голодали (и сейчас помню вкус котлет из картофельных очисток и трепетную мечту о какой-нибудь завалящей конфетке или о полной ложке сгущенного молока). И почти не было болезни, которой я не переболел в детстве и юности. А в школьные и студенческие годы было еще и три операции… И что уж повторять о так трудно излечимом комплексе сиротства, о дикой неуверенности с женским полом, о постоянной материальной нужде…

И это – не говоря о непонимании и о постоянном, тупом возвращении рукописей из редакций…

Но другого ведь судьба не дала. А значит… «Не море топит, а лужа» – так совершенно точно выразился Александр Исаевич Солженицын, преодолевший, между прочим, не только внешние препятствия в виде лагеря, трудности публикаций, но даже – рак. Топит лужа, потому что она мелка и ничтожна. Море заставляет плыть.

Весной 71-го мне удалось побывать аж в экспедиции Ташкентского Музея природы – сначала на Тянь-Шане, а потом на берегах реки Сырдарьи. Случилось это потому, что за несколько месяцев перед тем я показывал свои слайды в Зоомузее МГУ его сотруднице Елене Михайловне Антоновой. При сем присутствовал кандидат биологических наук Дмитрий Викторович Панфилов, он и дал мне адрес начальника будущей экспедиции. Я написал письмо в Ташкент, и меня пригласили.

А с Еленой Михайловной мы побывали в редакции журнала «Знание-сила», там я тоже показывал слайды, они понравились, и мне заказали статью с иллюстрациями об «открытии джунглей». Я написал, назвав ее так: «Великолепный пестрый мир». И принес 5 страниц машинописного текста в редакцию. Оставил. Редактор отдела – назовем ее, допустим, Мариной – через пару дней так изуродовала мой текст, что, увидев, я опять растерялся и тотчас вспомнил разбой Наины Львовны в «Малыше». Марина, как и Наина Львовна, не могла аргументировать свою странную работу, и когда я по пунктам стал возражать, она в свою очередь растерялась – не привыкла к сопротивлению, – отчаянно не соглашалась (по-прежнему ничем не аргументируя) и даже демонстративно начала пить успокоительные таблетки. Я уже готов был забрать свою рукопись, но вмешался редактор соседнего отдела, который читал мой первоначальный текст. Он взял работу по «подготовке этого материала» на себя и сделал буквально три-четыре поправки, с которыми я с благодарностью согласился. «Схватка» с Мариной была для меня, оказывается, очередным боевым крещением. Чудовищно бессмысленным, как я думал тогда, а на самом деле весьма полезным для будущего…

Экспедиции на Тянь-Шань и на Сырдарью состоялись в мае, все было великолепно, я брал с собой около ста слайдовых пленок «Орвоколор», все их отснял и по приезде три недели старательно проявлял в темной коммунальной кухне без окон… Слайды получились отличные.

А моя статья «Великолепный пестрый мир» в журнале «Знание-сила» вышла в июне. И, думаю, именно потому, что все осталось по моему в тексте – вопреки «работе» Марины, – я удостоился симпатии и похвал со стороны не только главного редактора, но и… самой Марины. Как ни в чем не бывало! А вскоре Марина нашла для меня тему – об известном селекционере грецкого ореха И.Г.Команиче – и на следующий год журнал послал меня в командировку в Молдавию…

Журналистская моя судьба таким образом складывалась. Но как же быть с уже написанными, но неизданными рукописями моими?


Сейчас 2019-й год. Мы с моей любимой и молодой женой продолжаем читать эту рукопись. Я вспоминаю прошедшее и вновь и вновь убеждаюсь: мой путь был единственно правильным. Несмотря ни на что я ЖИЛ! И сейчас, читая рукопись и вспоминая, от всей души радуюсь этому. И вспоминаю строчки Владимира Высоцкого: «Мне есть что спеть, представ перед Всевышним, мне есть чем оправдаться перед ним».

Джунгли – во дворе

«Счастливая, невозвратимая пора – детство!» Почему так быстро проходит оно? Почему сами мы так легко и как будто даже охотно расстаемся с ним? Зачем? Разве детская восторженность, внимательность, живость помешали бы нам заниматься «взрослыми» своими делами? Да и что такое в сущности «взрослые» дела? Чем таким особенным отличаются они от детских? Останься в нас детское воображение, детская чувствительность, детская самоотверженность и чистота, разве мы были бы хуже? Не детской ли восторженностью, внимательностью, умением видеть и удивляться отличались многие величайшие ученые, писатели, художники, путешественники? Они были выше удручающей, однообразной рутины так называемой взрослой жизни – это и помогло им совершать открытия, создавать художественные произведения, отправляться на исследования новых земель. Наша унылая «взрослая» привычка не удивляться ничему, беспрестанное сдерживание эмоций, постная убежденность, что важно лишь то, что полезно (хотя, что на самом деле полезно, мы так в общем-то и не знаем; представления о пользе и вреде того или иного меняются с течением времени полярно), – есть ли это признак истинной мудрости? Стремление к сугубой материальности, беспрестанная оценка всего на свете с точки зрения утилитарной, сиюминутной, сплошь да рядом лишь экономической пользы не привели ли иных из нас к самой, может быть, страшной болезни двадцатого века – вещизму? Вещизму со всеми вытекающими из этого печального явления последствиями: холодностью в отношениях друг с другом, неискренностью, бесчувствием, эгоизмом, забвением той необходимой истины, что люди все-таки братья, что человек – часть природы и что обращаться нам друг с другом, да и с природой, необходимо по-человечески…»

(Из книги «Джунгли во дворе»)


Да, я писал новую книгу. Дело в том, что все больше гостей приходило ко мне на слайд-концерты и многие из них говорили:

– Мы видим у вас эту прелесть, что вы показываете, но как жаль, что другие не могут это увидеть! И вы рассказываете так интересно…

Вот я и решил написать о своем увлечении «джунглями трав», поделиться… Ведь не только фотографировал, но много читал о крошечных жителях «джунглей», внимательно наблюдал за ними, очень была интересна их жизнь… Джунгли – в московском дворе!

И, надо сказать, это были счастливые дни. Зарабатывал я по-прежнему фотографией в детских садах, к тому же вслед за первой книжечкой в «Малыше» мне заказали текст для какой-нибудь «книжки-раскраски» с познавательным уклоном – я выбрал каменный уголь. Это вовсе не было «производственной» темой, а именно – познавательной, тем более, что текста для книжечки требовалось едва полторы машинописных странички. И это – оплачивалось.

Сейчас смешно вспоминать, но и полторы странички, тщательно выписанных мною, опять подверглись редакторскому «разносу» – хотя я все-таки был уже как-никак писатель с определенным стажем, а редактор – та же, не так уж и давно окончившая институт девчонка. Но ей надо было показать свое доскональное «знание материала» перед начальством и свою «основательную работу с автором». Когда я все же настаивал на своем, считая, что она предлагает дурь, она упорно не уступала, а когда я, исчерпав все доводы, вынужден был напомнить ей, что ведь автор я, и моя, а не ее фамилия будет стоять на обложке, она возмущенно краснела и в свою очередь заявляла, что редактор она, и ее фамилия тоже будет… Пусть не на обложке, пусть петитом в выходных данных, но будет же! В общем, это был настоящий дурдом, но приходилось терпеть.

И все же это были счастливые дни, потому что я вновь и вновь путешествовал в «джунглях» – и сочиняя свою книгу, и время от времени опять ползая в траве с фотоаппаратом… А кроме того читал все новые и новые книги на эту тему, изучая потрясающий мир мелких живых существ – непривычных по форме, ярко раскрашенных, обладающих удивительными способностями и порой так похожих… на нас с вами!


«…Велосипед остался лежать под кустом, а я, затаивший дыхание путешественник, шагнул в мокрые, сверкающие на утреннем солнце зеленые дебри.

…И увидел переплетение гладких светло-зеленых стволов, удлиненных тропических листьев, увешанных десятками голубоватых алмазов. То тут, то там ослепительно вспыхивали радуги. В беспорядочном хаосе желтым уютным островком светилась глянцевитая чашечка лютика. Миниатюрная глазастая мошка соблазнилась уютом, села на лепесток, но, обмочив в кристальной воде свои мохнатые ножки, тотчас взлетела… Каждая капля действительно отражала весь мир, но больше всего она отражала солнце и небо. Особенно живописными были те, что лежали в углублениях листьев – тяжелые, льдисто-объемные, невиданно крупные драгоценности, круглящиеся в зеленоватой оправе.

Полянку можно было пересечь за несколько секунд – вся-то она шагов пятьдесят в поперечнике, но, погрузившись в ее дебри, я ощутил себя в настоящих таинственных, полных кипучей, неведомой жизни, бескрайних джунглях.

Вот белые цветы-звездочки, ставшие в видоискателе фотоаппарата необычайно большими. Черные и ярко-красные тычинки и пестики купаются в выпуклой капле, переполнившей декоративную белую, словно фарфоровую, тарелку, составленную из гофрированных лепестков. Капля не выливается… Может быть, из таких тарелок пьют воду гномы? Что это за цветы? Неужели обыкновенная звездчатка, почти незаметная обычно в траве?

Огромные лиловые с красноватыми живыми прожилками на бархате волшебные репродукторы – цветы луговой герани. Может быть, мы просто не слышим звуков, которые они издают? Может быть, если получше прислушаться, можно что-то таинственное услышать? Наверняка! И до чего же красив этот сказочный фиолетовый цвет!

Настоящее чудо – грустно повисший на тонком мохнатом, красиво изогнутом стебле бутон! Из-под красных чашелистиков осторожно выглядывают нежно-розовые, целомудренно свернутые лепестки. «Пачка» балерины, выросшая в этом волшебном царстве? Светильник, зажигающий свой розовый фонарь по ночам? Неужели, неужели это привычное, знакомое всем растение со странноватым названием «гравилат»?…

Разве я мог раньше предполагать, что, не выезжая ни в какие заморские страны, а просто выйдя во двор или в парк, можно совершить путешествие? И какое!… Мне раньше все-таки не приходило в голову, что отцветший одуванчик, обыкновенная «фукалка», может быть похож на серебряный шар, на остров южного моря, поросший белыми пальмами, на круглую сцену, где выступают балерины, – зависит от того, как смотреть. Ну а мог ли я знать, что яички клопа на коре березы – блестящие капельки янтаря? Конечно же, от меня было скрыто, что жук жужелица выкован из стали, а доспехи жука-пожарника из меди. Теперь это все для меня не секрет. Как и то, например, что гусеница бабочки ольховой стрельчатки в зрелом возрасте носит страусовые перья, а гусеница стрельчатки кленовой – это просто-напросто ползающий лисий воротник. Меня уже ни капельки не удивляет, что голова стрекозы – это голова космонавта в шлеме с антеннами, спинка клопа-солдатика – индейская ритуальная маска, а спинка клопа «наземника тощего» – африканская. Само собой, что паутина после дождя – кружево, отделанное алмазами, а сухая паутина, пронизанная солнечными лучами – радужное, сказочное сияние.

Но это бы ладно. Наблюдая всех их с близкого расстояния, я обнаружил странную вещь: поведение этих ползающих, бегающих, прыгающих и летающих созданий иногда удивительным образом напоминает то, что я вижу в гораздо более крупном масштабе. Заметив это, я стал думать, что мир мелких существ каким-то подозрительным образом связан с миром крупных. И принялся внимательно читать книги о насекомых. Что же вы думаете? Мои подозрения усилились. Аналогий – тьма. В конце концов я иногда стал даже путаться, с каким миром имею дело в данный момент – маленьким или большим. Но однажды узнал об известном изречении Анаксагора: «Все – во всем». И понял, что в моих наблюдениях и подозрениях нет в сущности ничего удивительного.

Вычитал я и еще одно мудрое изречение, которое запало мне в душу: «Какую бы форму жизни мы ни изучали – от вируса до мамонтового дерева, – мы изучаем самих себя».

(Из книги «Джунгли во дворе»)


Так я описывал свои путешествия, размышлял, делился своими открытиями и восторгами, приводил цитаты из книг, которые меня удивили, поразили, восхитили… А потом еще подробно рассказал о своей поездке в Среднюю Азию – экспедиции на Тянь-Шань и на Сырдарью. И, разумеется, предполагал, что книга обязательно будет проиллюстрирована цветными слайдами – теми самыми, о которых и рассказывается в тексте.

Тщательно редактировал, некоторые места перепечатывал по нескольку раз…

После выхода крошечной «малышовой» книжечки «Рассказ о Зеленой Стране» и статьи в «Знание-сила», опубликован был в том же журнале большой очерк, ради которого журнал посылал меня в командировку в Молдавию. Я назвал очерк так: «Югланс регия» (латинское название грецкого ореха). А в ботаническом саду города Кишинева удалось сфотографировать крупным планом великолепную бабочку, которая во времена Аксакова называлась уважительно: Кавалер Подалирий. То, как я ее встретил и как фотографировал, было настолько окрашено мистикой (благоприятной мне!), что я не только написал очерк о грецком орехе и о селекционере И.Г.Команиче, но решил еще сочинить рассказ и назвать его так: «Норок – по-молдавски везение». Может быть, он станет одной из глав в книге «Джунгли во дворе», думал я.

1973-й год у меня прошел бурно… Окончание рукописи «Джунгли во дворе», постоянное, эпизодическое продолжение работы над «Пациентами» (роман этот я считал Главной Книгой), постоянная нервозность со сборником «Листья» и многократные обещания редакторши наконец-то заключить договор (а только это – заключение договора – и может дать хоть какую-то тень гарантии, что книга все-таки выйдет и все бесконечные хлопоты, наконец, закончатся не впустую)…

И она все же редактировала рукописи – пусть не так, как Марина когда-то в журнале «Знание-сила», не так, как разбойничала Наина Львовна в «Малыше», но все-таки редактировала. А главное… Главное, ее отношение ко мне и, естественно, к книге моей будущей почему-то вдруг изменилось. Два года – два долгих, мучительно долгих года! – она обещала мне заключение договора, все это время при каждой встрече глядя на меня проникновенно своими серо-зелеными и обещая, что вот-вот, как только заключим договор, наконец, «будем спокойно работать над рукописями вместе, только с Вами вдвоем. Чтобы никто не мешал – у меня дома или у Вас… – и это будут прекрасные дни, я уверена…»

Она все еще была красивая женщина, хотя и в серьезном (весьма непривычном для меня) возрасте, и в принципе – при моем вполне свободном отношении к такого рода «контактам», – я ничего не имел бы против, если бы… Если бы не ощущалась – все четче и четче по прошествии времени – некоторая зависимость… Может быть, я ошибаюсь, не знаю… Но, Боже, как же можно путать одно с другим! Она ведь читала все мои вещи, не могла не понимать, как я отношусь ко всему этакому, как необходима для меня искренность, независимость одного от другого! Как Божье ни при каких обстоятельствах нельзя путать ни с кесаревым, ни с чем-то другим, а все, связанное с Женщиной, для меня – Божье! Читала… Но, не поняла? Или не хотела понять? Может быть, как и многие, многие другие, думала, что написанное мною – всего лишь литература, а жизнь – это совсем другое? Как было ей объяснить?

Уже нельзя было, кажется, тянуть с договором, уже жребий был брошен – да ведь и рецензии есть уже! – а начались почему-то совсем уж ничтожные, недостойные и ее, и, как я думал, наших чистых, святых отношений (ведь Первая Книга!), оттяжки. «На день рождения надо было пойти… Телефон не работал… Совещание непредвиденное… Другая книга… В отпуске была…» Чего я только ни передумывал после этих многочисленных телефонных отговорок! А время шло…

Опять все то же…

И вот – параллельно с «подготовкой» книги «Листья» – закончил я наконец огромную рукопись «Джунглей», она получилась раза в полтора больше, чем мой роман «Обязательно завтра». Тщательнейшим образом я отредактировал ее, некоторые места, как обычно, перепечатывал по нескольку раз.

Куда же ее отнести? Решил – в одно из крупнейших наших издательств «Детская литература», где печатают книги и для детей старшего возраста, и для взрослых (что не одно ли и то же?). А параллельно целиком или кусками в разные журналы.

Отзывы в журналах были положительные, однако… Однако нигде почему-то не собирались печатать. «Куски мы не берем. А целиком слишком много. И потом это ведь не художественный текст, а научно-популярный…» Или: «Извините, у нас слишком забит портфель». Или, совсем честно: «У нас, понимаете ли, свои авторы…»

Злило это, конечно, крайне. Пофигу была им литература, то святое дело, которому они обязаны были служить, поскольку сами выбрали себе место работы. Они публиковали не литературные произведения, они публиковали людей. Которые по тем или иным причинам заслуживали это – с их точки зрения… Но мне в конце концов это все надоело. Решил ждать отзыва из издательства. Звонил периодически. Наконец (через несколько месяцев), сказали, что рецензии есть, можно прийти.

Средних лет женщина, редактор, вяло глянула, а когда я сказал свою фамилию и название рукописи, она встала из-за стола, подошла к большому шкафу, набитому толстыми папками, порылась там, достала мою, знакомую, открыла ее, заглянула внутрь, закрыла и протянула мне.

– Рецензии там, – сказала.

Я ничего не понимал.

А она уже опять склонилась над столом, продолжая что-то читать.

– Что, можно идти? – спросил я.

– Да, конечно, – сказала она, не поднимая головы. – Почитайте рецензии.

Каково же было мое изумление, когда, внимательно прочитав обе рецензии дома, я осознал, что обе они вполне положительные. А одна так просто восторженная! То есть оба рецензента хвалили рукопись и рекомендовали ее для печати! Почему же мне ее вернули?

Я позвонил в редакцию и спросил об этом редакторшу.

– У нас план полностью забит на несколько лет вперед, – спокойно ответила она. – Если захотите, принесите ее как-нибудь потом. Годика через два-три.

И это было все. Что делать?

Однако к этому времени уже все-таки подписан был договор на «Листья», и я решил пока не дергаться. Ведь и с «Листьями» в последнее время было весьма нелегко – наши отношения с редакторшей становились все хуже… И еще неизвестно, не зарубит ли в последний момент мою книгу цензура…

А в стране тем временем началась активная травля Солженицына и академика Сахарова.

В ногу со страной

Да, дружище Март, тебе такое, я думаю, и не снилось. «Годика через два-три… План забит полностью…» Так запросто, так легко. А больше-то нам идти некуда. Детское издательство у нас одно…

Пытаюсь представить себе Америку того времени… Конец XIX-го века – начало XX-го, разгул «капитализма», экономический подъем, торжество рационального. Заслуженное, честно завоеванное материальное благополучие «динамичного» общества. Страна прошла свои испытания и быстрыми темпами выбивалась в самые-самые. Конечно, приходилось платить за радость материального расцвета, но конкуренция все же была в основном здоровой. Американцы, думаю, даже не в состоянии представить себе, что такое лагеря, чистки, страх перед КГБ, привычный, вбитый в гены «пациентизм», «партсобрания», постоянное ожидание очередной «подлянки» от правительства, тупое голосование «все, как один!», согласный хор миллионов: «Расстрелять, как бешеных псов!». Зачем «джунгли во дворе», если американцам можно элементарно побывать в настоящих джунглях? Зачем путешествовать на велосипеде, если можно запросто на своем личном автомобиле? Зачем мечтать об Индии, островах Южных морей, если достаточно приложить усилия, не лениться – и мечта в кармане! А внешняя канва моего «Обязательно завтра» или «Переполоха» для американца – наивная и порой просто смешная экзотика. Так думали многие из нас…

Что ж говорить, каким взрывом, каким будоражащим открытием был для них наш Солженицын, а особенно, конечно, его «Архипелаг ГУЛАГ». Другая планета! Для нас он тоже, конечно, был явлением громоподобным, но только не «другая планета», а как раз наоборот – наша кровная, наша безнадежно родная, наша безнадежно убогая… Несомненно, он – одно из значительных явлений ХХ века. Как, разумеется, и Ленин. И Сталин. «Иван Денисович» был трещиной в глухой плотине лжи, за ним последовали «Матренин двор», «Случай на станции Кречетовка». И это казалось тогда щелью в железобетонной ограде.

Да, дорогой Март, да, многоуважаемый Джек! Вам, разумеется, пофигу были даже президентские выборы, а уж думать о таких проблемах, как сказать или не сказать правду о каком-нибудь политическом деятеле или о вашем политическом строе, «пройдет» в печать повесть, минуя Главлит и цензуру ЦК, или «не пройдет», можно писать о том, что было на самом деле или нельзя – вам и в голову не приходило такое. А у нас именно это – главное! Мы все в своей стране в ногу должны идти. С ней, со страной. Только вот представление о том, что такое страна – ее правительство во главе с партией и Генсеком или ее народ – вот эти представления были у нас разные. Служи беззаветно вождям и начальству – все будет хорошо, но не вздумай по-своему, не вздумай сомневаться в том, что вожди лучше тебя все на свете знают.

Для меня интересно, что и знаменитая работа академика Сахарова «Размышления о прогрессе, мирном сосуществовании…» написана как раз в том же – ставшем для меня лично «экстраординарным» (в связи с «Переполохом») – году, 1968-м… А в 73-м о нем уже очень активно (и с ненавистью) писали наши газеты.

Возможно, так же и у многих других – ведь явления «носятся в воздухе», – но важнейшие события моей жизни странным образом совпадали (и совпадают) с важнейшими событиями в жизни страны. Я перенес первую в жизни операцию и поступил в МГУ в год смерти Сталина, ушел из МГУ, когда Хрущев прочитал свой знаменитый доклад на ХХ съезде «О преодолении культа личности и его последствий». Я поступил в Литинститут, когда был опубликован «Один день Ивана Денисовича», а мой «Переполох» был зарублен аккурат синхронно с Пражской весной и Черным Августом.

Но любопытно и более мелкое: чтобы был опубликован в «Новом мире» мой первый рассказ «Подкидыш», мне, оказывается, необходимо было физически пострадать. В день, когда рукопись рассказа легла на стол редактору Анне Самойловне Берзер, чтобы она окончательно «подготовила» его к печати, – я лег на стол хирурга, чтобы мне вырезали гнойный аппендикс. А чтобы вышла моя первая книга «Листья», мне пришлось и вовсе…

«Карлики»

«В мою комнату вошли сразу трое в белых халатах. Женщина-врач лет сорока с небольшим, худощавый парень практикант и девушка, сестра. Я не мог даже перевернуться на спину.

– Что это? – спросила врач, указав на молочную бутылку с красноватой жидкостью, напоминающей морковный сок с волокнами. Бутылка стояла рядом с кроватью.

Я сказал.

– Вам придется поехать с нами, – тотчас же заявила врач.

– Не возражаю, – ответил я, испытав момент торжества: моча их убедила!

– Попробуйте встать…»


Это – начало повести, которую сочинял много позже, в 80-х, пережив и осмыслив то, что было в 74-м, и пытаясь опять разобраться, понять, передать другим, добиваясь соответствия… А было так, что подобной физической боли я не испытывал в жизни своей даже близко (ни раньше, ни после). Врачи так и не смогли понять, почему моча была красная и с волокнами… Положили в больницу, лечили от радикулита и ишиаса, и помогло только сильнейшее облучение ультрафиолетовыми лучами (концентрированные солнечные, как я считаю). Главное же – мне это, очевидно, было необходимо: передумал многое, многое понял, получил некое новое знание. И… очевидно, необходимо было физически пострадать за первую книгу… Как раз в это время она, как мне сказала потом редакторша, и пошла в набор. И как раз в это время – февраль 1974-го – высылали А.И.Солженицына из страны. Опять совпадение…

Но почему же вдруг «карлики»?


«…Поразительные мне иногда снятся сны, а особенно почему-то в начале года и в самом конце – чем это объясняется? Рождество? И событие с больницей тоже было в начале года фактически – взяли меня на «Скорую» 24-го февраля. А сон о карликах что-то в начале января. После Нового года.

В моей комнате…

Мой внутренний мир ассоциируется с комнатой буквально, символически что ли, тем более, что ведь большую часть жизни я жил в ней один – сестра занимала другую комнату нашей коммунальной квартиры, пока не переехала в другой дом (в шести остальных комнатах жили не родственники, а просто соседи).

Предметы материального мира я впервые начал различать именно здесь, и большинство предметов составляло обстановку комнаты. Стены ее хранили дыхание всех моих родственников, а уж мое дыхание тем более, во всех вариациях. И с отцом то немногое время мы жили в комнате, и бабушка умирала в ней – я помню то утро в деталях, – и гроб с ее телом стоял на моем столе в моей именно комнате, не у сестры.

И первая любовь была здесь, и первую женщину я узнал тоже здесь, и здесь готовил уроки для школы, и к институтским экзаменам готовился здесь. И первые лихорадочные ночи наедине с тетрадкой-дневником были здесь, и здесь я переживал прочтенные книги, здесь мучился от столкновения с реальностью жизни и корчился от мук страждущей плоти, здесь стонала неслышно моя душа. И тайные слезы мои видела эта комната и слышала крики восторга, и стоны любви… Нельзя все перечислить, да ясно ведь.

Так вот, среди мебели был один предмет, который имел как бы мистическую силу потому особенно, может быть, что играл в жизни комнаты разные роли – этакий странствующий предмет, который чаще всех, пожалуй, менял свое местоположение, в отличие от тяжелых и основательных мраморного стола, комода красного дерева (его называли почему-то «туалет» – наверное, потому, что над массивным многоящичным основанием на двух резных столбиках покачивалось большое квадратное зеркало), платяного шкафа из грецкого ореха. Этот, особенный, предмет – средних размеров шкафчик, тоже красного дерева. Красный шкафчик. Его двигали с одного места на другое довольно часто, менялось и его содержимое – то книги, то железки и радиодетали, то банки и бутылки с химикатами и растворами, когда сначала отец, а потом я занимался фотографией. А то и вообще какое-то непонятное барахло или посуда. От неопределенности жизни он сильно пострадал, верхняя крышка его покрылась волдырями и коростой от чего-то многократно пролитого, декоративные завитушки на дверцах кое-где отвалились, я иногда подумывал уже: а не выбросить ли его. Но не выбрасывал. И ни разу, сколько помню, никак не реставрировали его, а потому, может быть, он особенно нес на своих многострадальныхповерхностях «вибрации» комнатной многолетней жизни. И от неопределенности отношения к нему, от постоянной его неприкаянности я чувствовал свою ВИНУ перед ним. И, конечно, он неизменно присутствовал почти во всех моих снах, так или иначе связанных с комнатой. Красный шкафчик.

И вот этот СОН.

Хорошо помню, что сон был именно «комнатный», все происходило внутри нее, но комната была не просто комната – она именно символизировала мой «внутренний мир». Я убирался в своем жилище… Очень часто во сне я «убираюсь», то есть стараюсь привести в порядок (осмыслить?…). Так вот я убирался, подметал пол и вдруг заметил на дверце красного шкафчика что-то наподобие плесени – этакий налет то ли грибков, то ли яичек насекомых. Нужно было, конечно, не только подмести пол, но и вытереть пыль, всякую паутину и плесень – и вот «грибки» на дверце шкафчика никак не стирались, ничем не вытравлялись (я пытался оттереть их и мылом, и одеколоном, а потом даже и кислотой). И я заметил, что они РАСТУТ. Да, смутная ассоциация с «шагреневой кожей» Бальзака тотчас возникла, и ощущение непонятной пока значительности всего этого. Растут «грибки», растут и растут. И вот уже ясно, что это – не грибки, а именно яички, зародыши. И вырастают из этих зародышей – карлики, маленькие человечки-гномики, которые отныне поселяются вместе со мной в комнате, лишая меня благородного и чистого одиночества – мешают, бегают, шумят, пристают. Как дети. Но странные какие-то дети. Одни из них ведут себя поскромнее, другие – нагло, навязчиво. Они ненавистны мне, но почему-то я не могу от них избавиться. Мне стыдно за них, они предмет серьезного моего беспокойства…

Сначала я еще не понимаю, кто они, эти карлики, откуда, но уже догадываюсь, что есть у них подспудная и тесная связь со мной. То есть они именно родственны мне, неразрывны со мной, какими-то живыми нитями связаны. Но вот начинаю осознавать: они – порождение мое, моего «внутреннего мира», комнаты. Ужасно, ужасно они мешают, галдят, суетятся, но я вынужден с ними мириться.

И вот мне, наконец, ясно, что «карлики» – олицетворение моих НЕДОСТАТКОВ (некоторая аналогия с «гостями» в «Солярисе» Лема). И никуда от них не денешься. Хотя со временем я начинаю понимать, что их поведение и даже само существование каким-то образом связано с моим поведением и существованием. Что они не так уж и неизбежны, и, в сущности, упорно работая над собой, я могу-таки нейтрализовать их, а то и вовсе от них избавиться. Но это очень трудно! Да, да, как именно очень трудна работа над собой, над своими слабостями.

Именно: я начинаю чувствовать, что выход ТОЛЬКО ОДИН: только работа над собой, А НИ В КОЕМ СЛУЧАЕ НЕ НАСИЛИЕ над ними, карликами, ибо они не причина, они же следствие. Стараться убить или даже как-то связать их совершенно бессмысленно, нужно ИЗМЕНИТЬ СЕБЯ, а не за ними гоняться. Тогда они сами исчезнут.

И все же с этим чувством «ясности картины» борется якобы здоровое, революционное чувство волевого протеста – пылкое желание «по-мужски» разрубить Гордиев узел, связать как-то карликов, избить до смерти, оглушить, прикончить… Ведь так часто мы в жизни боремся именно со следствиями, принимая их за причину, потому что они очень, очень мешают нам, эти следствия-карлики!

И в своем сне я вдруг понимаю, что мне особенно – больше всех! – мешает один из карликов: шумный, большеголовый, кривляющийся, внешне похожий на меня, но карикатурно, поэтому особенно неприятный. Самый большой – неуклюжий, курносый и какой-то рабски угодливый. И улыбается, улыбается постоянно и как бы несуществующим хвостом умильно и подло виляет. И – с моим карикатурным лицом. Обидный шарж.

Я все же держу себя в руках, ведь я понимаю, что, увы, это – ПРАВДА. Пусть до какой-то степени, но – правда. Часть бренного моего существа – улыбающийся трусливо, виляющий хвостом угодливо, отвратительно шаржированный карлик-Раб. МОЁ, моё свойство, которое, может быть, больше всех других мне мешало и мешает в жизни, как ни грустно это осознавать. Рабство, угодливость, жалкий страх, недостаток человеческого достоинства… Понимаю, что уничтожить непосредственно ни этого, главного, ни других, меньших ростом и менее бойких карликов я не могу, а потому изо всех сил стараюсь ЧЕРЕЗ РАБОТУ НАД САМИМ СОБОЙ воздействовать на них на всех – нащупать слабые свои места и лечить их упорно, постепенно, настойчиво. Кое-что удается, кое-что нет, но я стараюсь, не поддаюсь на провокации карликов, и временами они не очень и мешают, подчас успокаиваются, уменьшаются в росте даже. И пока так идет, ДВЕРЦА КРАСНОГО ШКАФЧИКА ОСТАЕТСЯ ЧИСТОЙ (периодически заглядываю в тревоге), на ней не появляются новые зародыши – к счастью! Я-то ведь уже понял, что значит появление зародышей…

Но однажды, в смутный, слабый миг я вдруг не выдерживаю, срываюсь и… ПОДНИМАЮ РУКУ на большого кривляющегося карлика-ребенка, карлика-Раба, похожего на меня, который все виляет и виляет хвостом, улыбается угодливо, издеваясь… Я бью его в исступлении, пытаюсь задушить, растерзать на части, УБИТЬ… Разумеется, мне это не удается. Карлик словно резиновый, пластиковый, упруго-металлический, неуничтожимый. И после своего безобразного и бесполезного срыва, чувствуя особую тревогу, я смотрю на дверцу красного шкафчика… И вижу на ней НОВУЮ РОССЫПЬ грибков-зародышей. Несмываемых, неудержимо растущих. И один из них, самый крупный, растет быстрее всех – очень жизнеспособный, прямо-таки цветущий, торжествующий, особенно наглый, циничный, жестокий. И я уже знаю, какое имя он будет носить. Палач. Карлик-Палач. Кажется, он будет крупнее всех, крупнее даже кривляющегося Раба – веселый, бойкий и мерзкий мой враг, мое порождение и мой губитель. И имя его – Палач…

И с тем просыпаюсь в смятении».

(Из повести «Карлики», 1988 г.)


Да, описанное происходило в феврале 74-го, но назревало, конечно, раньше и особенно – в 73-м: постоянная унизительная, досадная и неожиданная нервотрепка с редакторшей «Листьев» (пришлось в конце концов даже писать ей письмо – объясняться, ибо отговорки, регулярные откладывания встреч, связанных с книгой, стали уже просто патологическими). Дурь, произошедшая в «Детской литературе» с рукописью «Джунглей»; мучительные размышления и упорная работа над «Пациентами»…

В чем, в чем главная причина? Как избавиться нам всем от пациентизма? Обостренная реакция на приятелей, родственников да и на девушек, связанная со всем этим; читка ксероксного «Архипелага ГУЛАГ» Солженицына, который принес и продал мне за небольшую плату один из друзей… После прочтения этой страшной книги я недели две приходил в себя – ничто не радовало…

И не знаю, какое уж по счету – возвращение к роману «Обязательно завтра» (Ну почему, почему не воспринимают его? Еще чуть-чуть, чуть-чуть не хватает ясности, соответствия, видимо…).

Жуткая, отвратительная погода – в феврале была гроза с громом и молнией, хотя шел снег, а не дождь… Ошибкой было, что я вместо того, чтобы успокоиться, войти в форму, «уперся рогом»: спина уже сильно болела, а я обливался ледяной водой – вопреки! – растирался снегом по пояс, делал гимнастику… Спину застудил еще в студенческие годы – тогда прошло, иногда возвращалось, а тут вдруг грохнуло так, что не мог пошевелиться.

Да еще этот красный цвет мочи и волокна…

Самая дикая, непредставимая до той поры боль настигла уже в больнице, во время обхода врача, когда пришлось встать с кровати чуть ли не на зубах, чтобы врач посмотрела на радикулитный изгиб спины, и терпеть потом, пока под матрас уложат специальный щит. Несмотря на все прежние операции и болезни (включая, естественно, многократные процедуры с зубами, всевозможные головные боли…), ничего подобного я не испытывал даже близко. Это был взрыв, автогенная вспышка, причем при полном сознании, в обнаженной, ослепительной ЯСНОСТИ. И… Я стал видеть кое-что новенькое. О чем раньше, правда, догадывался…


«…Они летели, летели с Темной звезды сплошным сероватым потоком. Разные, но бесцветные, мутно-прозрачные, похожие на высосанные кем-то шкурки. Они свободно проникали в атмосферу Земли и, словно магнитом, втягивались в человеческие тела. Серые карлики. Цвет, они впитывали в себя цвет! Человек продолжал жить, но его цвет, теплота, его жизнь перетекала в карликов – то в одного, то в другого. Карлики теперь руководили его поступками.

…Странный это был сон, не столько чувственный, сколько головной, информативно-графический. И картинка была, и глубинное осознание ее одновременно: массовое и опасное, гибельное нашествие карликов. И длился этот сон очень недолго, одно мгновение, может быть: картинка, тревожное осознание ее и – вспышка боли, от которой я тотчас проснулся. Видимо, неловко шевельнул ногой во сне, дернулся. Неприятный сон! Напрочь исчезло ощущение полноты, радости от сна предыдущего – светлого, многоцветного и многозвучного, когда среди южного моря, на острове, выбирали Королеву Красоты… – а теперь неясная тревога осталась, ожиданье беды… Но это же неправда! Неправда! – убеждал я себя, это всего лишь сон…»

(«Карлики», 1988 г.)


Но я стал видеть теперь похожее и наяву. Серовато-желтенькие, серовато-зелененькие монстры, словно «капричос» Гойи… Они поселялись в людях. Они превращали их в зомби…

«Ростовская элегия»

Книга «Листья» вышла в конце 1974-го года, когда я вышел из больницы и, окончательно восстановившись благодаря специальным упражнениям и тренировкам, побывал даже в археологической экспедиции на Северном Кавказе, в Чечне. Книга вышла тиражом небольшим по тем временам, но все-таки не самым малым – 50 тысяч. Самому «молодому» произведению, вошедшему в нее – «Путешествию» – исполнилось со дня рождения 7 лет, самому «пожилому» – рассказу «Листья» – 14. «Переполоху» – 8, «Подкидышу» – 11… Но все-таки она вышла. Эпопея ее издания длилась больше трех лет.

Но было бы глубокой ошибкой считать, что в моей «писательской» жизни что-нибудь резко изменилось тогда. Да, я получил гонорар, да, появилось несколько добрых рецензий в прессе, но в литературных журналах и издательствах мои рукописи не принимали по-прежнему. Солженицына выслали и всячески поносили в прессе. В стране стоял холод. Заняться всерьез «Пациентами» я все равно не мог, тем более, что было совершенно ясно: даже малой надежды на публикацию нет.

Конечно, путей, как всегда, несколько. Один, чисто «жертвенный» – отдать себя всего именно этой книге, посчитав возможным положить крест на своей дальнейшей нормальной жизни, оставив уже написанные вещи на произвол судьбы. Этого я не хотел. Второй путь – рассчитывать на публикацию мучительно выстраданного за границей. Этого я не хотел тоже. Я ведь все равно продолжал считать, что главное – это все-таки жизнь. И жизнь – на родине. Где гарантия, что «Пациенты» – моя лучшая вещь, ради которой можно пожертвовать всем? Такая СЛЕПАЯ жертвенность – ошибка. Правильнее, казалось мне, не бросаться на амбразуру. Правильнее – победить. Полностью победить. Не ставя на кон подаренную мне Природой (Богом?…) жизнь.

Вскоре – по настоянию, между прочим, редакторши Валентины Михайловны Кургановой, которая, при всем, при всем, конечно же, сыграла великую историческую роль в судьбе автора этих строк, я подал заявление о приеме в Союз Писателей – хотя Союз этот уже порядком дискредитировал себя «в глазах мировой общественности» (и нашей общественности тоже) тем, что вывел из своих рядов не только Солженицына, но и некоторых других хороших писателей, чьи произведения печатались за границей. Тем не менее, редакторша настойчиво убеждала меня, резонно аргументируя тем, что главное для меня все же не игра в достоинство, о которой ведь даже никто не узнает, а – публикация того, что мною написано. Вступление же в Союз этому несомненно поможет. Не говоря уже о том, что это все же защита – и от милиции, и от ОБХСС. Она же и помогла собрать необходимые рекомендации известных членов Союза. Мне написали свои рекомендации известные писатели, члены Союза – Фазиль Искандер, Владимир Гусев и – тот самый Рецензент, который когда-то был членом редколлегии «Нового мира» и который писал «внутреннюю рецензию» на сборник «Листья».

Еще в августе 73-го, несмотря на легкую боль в спине, я все же попытался совершить Велопутешествие № 5 – по Золотому кольцу России, то есть круговой маршрут по старейшим и красивейшим городам Средней полосы. Но доехал только до Ростова Великого. Потому что именно там произошло романтическое событие, которое я и описал потом – уже после выхода «Листьев» – в небольшой повести, названной так: «Ростовская элегия».


«…Весь первый день был счастливый – тридцатидвухградусный, солнечный, с легкой дорогой, гладким шоссе, оживленном машинами, но не враждебным; с отдыхом на 57-м километре в хлорофилловом душном великолепии, в зелени и лазури. После суеты и хлопот, оборвавшихся как-то сразу, робко канувших в прошлое, после пятидесяти километров неспешной езды с легкой усталостью в отвыкших от движения ногах – блаженное спокойствие, головокружительный запах трав, шелест листьев над головой, жужжание пчел, шмелей, сирфид… Лилово-розовые головки чертополоха и луговых васильков, белые шапки зонтичных, султаны кипрея и конского щавеля. Мелькнула в чаще ветвей и выплыла на простор поляны красотка Аглая, вспыхивая неспешно пятнистыми крыльями; ванесса Ио спланировала откуда-то сверху, хотела сесть на меня, но передумала в последний момент, предпочла синюю, разогретую солнцем сумку, однако, едва прикоснувшись, обожгла, наверное, ножки, – раскрыла на мгновение сияющие, обведенные ободками «очи» на крыльях («павлиньи глаза»), обиженно унеслась. Маленький паук, деловито спустившись с дерева, выслюнил две длиннейшие, тончайшие шелковые нити, отправил их по едва заметному, достаточному, однако, для невесомой его работы ветерку, норовя тем самым сделать меня одной из основ для своей паутины, приспособив для другой велосипедное колесо. Перед самыми глазами на просторном, уютном листе травы спокойно и неподвижно – надолго, как видно, – расположилась зеленая цикадка (глазастый «скутер»), обычно прыгающая бойко, на сей же раз отдыхающая от трудов (а может быть, во власти временной меланхолии…). И, сфокусировавшись на очаровательной мошке, глаза окончательно переключились на чуткое восприятие, и ощутил я тело свое человеческое гигантской, непознанной, наполненной таинственной жизнью горой (с сосудами, капиллярами, горячей кровью), овеваемой снаружи душистым дыханием поляны, блаженствующей, всеми клетками внимающей песне, подхватившей ее. Прошел грибник с полной до самых краев корзиной – «Где же белые?» – «Белые там, внизу…» – солнце переместилось и осветило тенистое доселе мое убежище.

И в дальнейшем течении день был прекрасен: с малиной в лесу, с бодрым движением – подъемами, спусками, – с синим шоссе, церквями и Лаврой, значительно голубеющей на зелени мощными куполами, кривыми улочками Загорска, решительным следованием мимо них и – новым привалом, за двумя сухими поваленными елями, под сенью темных живых, так что получалось как будто бы в укромном жилище. И мысли о том, что не надо ни в какую избу проситься на ночь, а вот прямо так, подстелив полиэтилен и куртку, под ветвями и звездами, в одной мелодии, вместе. А еще: зря выбрал маршрут через города, лучше бы по проселочным, где-то в глуби… Но дальше, дальше, впереди ведь еще и Мещера!»


Так начиналась повесть – этакое «музыкальное» погружение…


«…Плескание в речке, уже в ранних сумерках, заметных лишь потому, что отдельные деревья утратили яркость, слились, хотя небо еще сияло, и солнце разливало теперь уже точно бронзу, но журчание струй неуловимо навевало дремоту, и цепенели травы вокруг и кустарник, тысячелетним опытом зная о приближении ночи.

И как всегда: путешествие – это возвращение к предкам, к себе. Воспоминания издалека.

Сто пятый километр – Тириброво. Почему так трогает сердце деревня? Я выехал из столичного города, миновал большие дома, потом – легендарная Лавра с Успенским и какими-то еще соборами четыреста, пятисотлетней давности, со стенами, на которых запечатлелось столько событий – волнующие дебри для историка, архитектора, ясновидца! – однако же далекие и все-таки чуждые мне. Затем древний город с провинциальным укладом – простор для любителя старины! – и опять же лишь чуть-чуть тронувший сердце, лишь отдаленно напомнивший далекое нечто – пережитое, мое. Но вот пошли скопища изб – такие привычные, с бревенчатым обжитым уютом, блестящими глазами окон, с рябинами, ветлами, мирно склонившимися над шапками крыш, с лужами, курами, грязью, детишками… И тут же отозвалось что-то внутри – оркестр подсознания, хранящий пронизывающую, будоражащую память о прошлом. О чем? О прожитых и ушедших, но таких еще живых, хотя и невозвратимых днях? А может быть, глубокое, на несколько поколений: память общинного, первобытного, среднероссийского?

Сватково, Дворики, Данилково, Тириброво…

…А уже ночью был дождь. Грохот, сверкание молний, коварные капли на сено, на уютное мое лежбище, на полушубок бабы Саши Фураевой, темнобровой старушки хозяйки, пустившей меня переночевать. И шумный, разгульный ливень на дырявую черепицу крыши в каком-нибудь метре от моего лица. И я, как застигнутый врасплох сонный зверь, пытающийся найти укромное место под шум разгулявшихся стихий…

И опять потянулись поля, перелески, леса – щемящие, с детских лет знакомые русские дали. Привольные, бесконечные, такие неисчерпаемые, богатые…

Но дальше, дальше, скорее к Ростову! Скорее к этому городу, неведомому, древнему, встающему сейчас в моей памяти своим сказочным белым Кремлем, желтоватыми Торговыми рядами, оставшимися от давних времен, затейливыми улочками вокруг Кремля – лабиринтом прошлого – и большим озером Неро, что в переводе с угро-финского означает «топь». Приближаясь, мчась к Ростову, бодро нажимая на педали, подозревал ли я, думал ли хоть на миг, что он остановит меня, станет событием, что он – высшая точка моя в этом путешествии, и время на самом деле относительно, а дни в Ростове – мое ВОЗВРАЩЕНИЕ?»


Таково было начало, а дальше я описывал это «возвращение» – в окружении старинных реликвий, среди патриархальных древних домиков, в компании местных «аборигенов» – словно таинственным образом перенесясь в давние, давние времена…

Остановился в местной гостинице, легко и естественно – в активном состоянии свободного путешественника – познакомился сначала с соседом по номеру, молодым парнем, которого звали Алик, а затем и с молодой девушкой, студенткой местного техникума, которой было 18 лет и которую звали Нина. Собственно, ничего особенного знакомство это не сулило тридцатисемилетнему путешественнику на велосипеде – писателю, бывшему редактору телевидения, эрудиту с высшим образованием, биологу-энтомологу, – однако вся атмосфера этих мест, этого быта и – главное – именно мое возвращение так настроили, так расположили, что, выехав на следующий день на своем «двухколесном коне» и проехав уже 22 километра на пути к очередному древнему городу, Ярославлю, я остановился: словно что-то тянуло меня назад, не пускало дальше.

И я – вернулся!

Дело в том, что здесь, в древнем городе, я ощутил некое СМЕШЕНИЕ. Не только я, путешественник из Москвы, но и другие «залетные приезжие» как-то странно оттеняли местную жизнь и остро ощущалась болезненность, противоестественность происходящего в нашей стране – отрыв от корней. И не только…


«…Танцплощадка летом в маленьком городке, да еще в парке, да еще если она вообще на весь город одна – центр отдыха молодежи, некий маяк и одновременно показатель здешнего уровня культурной жизни. Молодежи, во всяком случае. Конечно, она не самое большое завоевание цивилизации, и некоторые парни и девушки недолюбливают это не всегда организованное, не всегда культурное сборище. Но деваться некуда, общение с себе подобными необходимо, и в летний теплый вечер весьма нелепо сидеть в четырех стенах или одиноко бродить по скудновато освещенным улочкам. А последнее еще и не всегда безопасно.

Что касается Ростова, то танцплощадка, на которую я попал, – несомненно центр. Это я понял сразу, как только оказался на ее прочном деревянном полу, за крепкой деревянной решеткой. Это было видно по тем сосредоточенным, тем заинтересованным, тем углубленным в происходящее лицам, которые были вокруг. Не часто увидишь людей, с таким восторгом и серьезностью отдающимся тому, что они делают.

Да, они отдавались всего-навсего танцам, но так… Когда я вошел, оркестр играл какой-то быстрый танец, и боже ж мой, чего они только ни выделывали! Первая мысль была, что это какое-то смешное, хотя и очень пылкое представление, что они нарочно так – для смеха, но приглядевшись внимательнее, я понял: ничего подобного. Лица, особенно у девушек, были вполне серьезные и сосредоточенные… Они подпрыгивали, покачивались, вертелись, притопывали, изгибались, передразнивали друг друга, тряслись. Получалось у некоторых просто уморительно – не всякий актер смог бы сохранить столь вдумчивое выражение лица во время забавных телодвижений, – и смех просто душил. Но лишь в первый момент. Потому что через некоторое время становилось ясно: все это очень серьезно и смех неуместен.

И что еще очень быстро бросалось в глаза: русский, национальный, наш, родной, неподдельный, ну прямо-таки лубочный колорит. Подумалось даже: какое это живое, выразительное дополнение к архитектурному ансамблю города и Кремля! Колорит выражался, конечно, не в самой пляске – не совсем русской все же. А во внешности пляшущих. Русые головы, косы, серые и голубые глаза… Я и раньше заметил, что на улицах довольно часто встречаются типично русские пареньки и девицы. Но на улицах они как-то терялись среди приезжих и, в частности, иностранцев, которых здесь немало. На танцплощадке же были только они. Стриженные скобкой или вообще нестриженые, с длинными волосами парни, девушки с косами… Я посмотрел на оркестр и чуть не ахнул. Ребята лет по двадцати, три пронзительно русских – ну прямо из сказок: два светленьких, с прямыми и длинными волосами (Алеша? Емеля?), один темно-русый (Илья?), а четвертый – четвертый с испанскими бачками и острой бородкой, ударник, кажется, руководитель, с этаким хищным выражением на улыбчивом красивом лице, тоже персонаж, этакий «злой гений», какой-нибудь иностранец – дон Мигель или дон Педро. Светловолосый Алеша старательно пел робким голосом, Емеля и Илья подпевали, пели они русскую песню, знакомую, но что удивительно и что как-то неприятно поразило меня: пели они ее на английском языке. Получалось очень красиво, но вот почему же это все-таки русскую – и на английском? Тут я заметил, что, несмотря на бойкий ритм, выражение лица Алеши было грустным. А вот дон Мигель бил в барабан с садистской какой-то улыбкой, и казалось, что ребята и девушки сосредоточенно двигались в такт, подчиняясь не Алеше, так старательно поющему, а ему, хищному дону. Была во всем этом необъяснимая какая-то печаль, даже тоска, я так и не успел понять какая, потому что танец внезапно кончился…»


И дальше шло столь же музыкальное, столь же печальное («Элегия – музыкальное произведение печального, мечтательного характера») повествование о том, что хотя физически вернуться и можно, однако разница времен остается, как и разница образования, развития, уровня восприятия и так далее, далее… Общежитие девочек, студенток техникума, в старинной монашеской келье, тесное, неухоженное; восемнадцатилетняя Нина, которая, живя здесь, даже не побывала ни в Кремле, ни в местном музее, куда я в конце концов сводил ее и где она теперь с неожиданным интересом рассматривала старинные иконы, кресты, кинжалы… Конечно, я испытывал к ней и чисто мужские чувства, но они постепенно таяли под нахлынувшим потоком элементарного сочувствия, жалости… Разумеется, между нами так и не было ничего, даже мимолетного поцелуя. Так что, увы, никакой романтики у нас так и не состоялось…


«…Печально мне было, горько. Трудно даже выразить, как. Нина, Аленушка, Юля… Красота Кремля, озера, Серегина удаль… Все это сплавилось в странную смесь, и невозможно было во всем разобраться. Ведь столько вокруг красоты, как будто бы, а вот… Мучительный ком переживаний словно бы застрял в моем сознании и требовал понимания, какого-то действия, но я, ей-богу же, не знал, какого именно. Первоначальное блаженно-созерцательное состояние путешественника сменилось совсем другим, мучительно размышляющим, но ведь этого мне и так хватает в обычной жизни. И приходили уже мысли, что зря я, наверное, вернулся. Хотел праздника, а вышло…»


Понятно, думаю, что повесть моя – о России, о странной ее судьбе и – конечно же! – о том, что послереволюционная власть ее («советская»), увы, не слишком заботится о главном – о настоящей, человеческой жизни людей, о КУЛЬТУРЕ. А если отчасти и заботится, то – лишь о материальном, что, с моей точки зрения, безнадежно и что многократно уже доказала история. Есть в моей повести и персонаж, который власть эту (и мировоззрение) отчасти олицетворяет – Николай Алексеевич, некий крупный хозяйственный функционер.


«…– Вот мы новую турбину недавно сдали в Сибири – я вам не говорил еще, нет? Новую! Триста тысяч киловатт! Каково, а? Будет свет! Будет свет! – повторил он с бодростью и посмотрел на меня с воодушевлением.

– Это прекрасно, конечно, – сказал я. – Электрический свет – прекрасно. Свет, тепло. Но ведь электрический свет одно, а вот…

– Не все сразу! – прервал он меня, мгновенно поняв и с каким-то испугом не давая мне договорить. – Не все сразу, – повторил он, и лицо его стало почти суровым, а глаза за стеклами очков как бы спрятались.

– Сначала турбины, – продолжал Николай Алексеевич сурово и назидательно, – сначала объекты, так сказать, материальные, а потом уж и…

– Когда же потом? – прервал в свою очередь я.

– После турбин, – ответил он быстро, и лицо его как-то странно сморщилось – я даже не мог понять, улыбка это или гримаса досады.

– После турбин? – переспросил я. – А не отвыкнем ли мы?…»


Итак, думаю ясно, что представляет собою моя повесть и о чем она. И вот ее концовка:


«…Забуду ли? Не в этом ли суть? Не открылось ли мне именно здесь бесценное – что, как и добро, первоначально – знание?

И не в этом ли был смысл дошедшей «из центра» волны? Все мы – веточки от одного ствола, одного океана рыбы, одной крови мы… Уважение, уважение – вот что такое культура. Уважение!

Нет чужих уголков в родной стране, нет соотечественников, которые были бы тебе посторонними, нет людей на земле, которых ты имеешь право считать безразличными! Где бы ты ни был, чем бы ни занимался в жизни – столкнешься. И отзовется, все равно отзовется болью чужая боль. Красота – отражение всемирной гармонии, и если ты не видишь, не слышишь ее, значит, ты потерялся, выпал. И весь мир обойдя, не найдешь пристанища в нем, если не увидел красоты рядом. Веточки одного ствола, одного океана рыбы, одной крови мы…

Что я могу сделать для Нины? Может быть, хоть это вот – рассказать? И – помнить, конечно, помнить… Да не померкнет никогда, ни в какие смутные времена, красота твоя, моя великая, моя добрая, моя любимая Родина!»


Но почему же я так подробно рассказываю о ней сейчас? А вот почему…

Рецензент

В том же издательстве, где была опубликована книга «Листья», была еще одна редакция – «публицистическая», – и мне предложили сочинить что-либо «воспитательное», чтобы издать небольшую книжку в серии «Человек среди людей». Сочинять специально я терпеть не могу – вдохновение ведь не рабочая лошадь, да к тому же у меня была уже готова «Ростовская элегия». И я предложил ее: она, как я считал, отлично подходила и по теме, и по объему. К тому же – от первого лица, что и нужно. Я даже согласился изменить название по просьбе редакторши (уже другой). И мы остановились на таком: «Мы одной крови…».

Со мной даже заключили договор, правда, без предоплаты (потому что повесть моя считалась «острой»), и оставалось только получить две «внутренние» рецензии, разумеется, положительные.

Чтобы получить одну, редакторша организовала «обсуждение» повести в Центральном Доме литераторов под председательством известного и порядочного писателя Георгия Семенова. Обсуждение состоялось, я в очередной раз с удивлением убедился, что опять никто почти ничего не понял в моей повести (разве что «публицистический накал»…), но общее мнение было положительным. Это приравнивалось, правда, лишь к одной «внутренней» рецензии. Чтобы получить вторую, повесть дали тому самому Рецензенту, бывшему «новомировцу».

Рецензент довольно долго тянул – по причине, как говорил редакторше, «жутких домашних хлопот», – время сдачи книги в производство поджимало, но, тем не менее, заверил, что «вот-вот», что он «посмотрел» повесть, и «все будет в порядке». Я уже внутренне торжествовал: пусть маленькая, но – вторая книжка! Неужели наконец будет опубликовано мною написанное не через много лет, а всего лишь через полтора года (как и «Подкидыш»)…

И вот тут произошло то, что и теперь, по прошествии стольких лет, я не могу вспомнить без чувства не столько недоумения, сколько омерзения.

Мне позвонила помощница редактора, знакомая милая девушка, с которой у меня, кстати, уже возник роман:

– Приезжай скорее в редакцию. Рецензент принес рецензию. Она отрицательная. Резко. Мы не знаем, что делать…

– Не может быть, он же…

– Может. Приезжай. Нам вообще-то запрещено давать «внутренние» рецензии авторам, но я тебе покажу.

Я приехал. В редакции царила растерянность. Помимо всего прочего, у них ведь горел план – рукопись моей книжки надо было сдать уже чуть ли не месяц назад, они были уверены, что рецензия будет положительной – ведь Рецензент их обнадежил, – а потому не обеспечили замену… И отдавать мою рукопись на рецензию кому-то другому было во-первых, поздно, а во-вторых, рискованно: Рецензент считался в этой редакции самым авторитетным, его ведь как бы поддерживал авторитет великого Твардовского – он же работал когда-то с ним… Рецензия была довольно большая, и мне дали ее на дом.

«Я люблю прозу Ю.Аракчеева, мне нравится та серьезность, с которой неизменно относится к своему делу молодой писатель, и та писательская и человеческая отвага, с какой берется он за решение самых сложных «человековедческих» проблем в своих повестях и рассказах. Вещи его всегда неожиданны, всегда неординарны по взгляду на жизнь, всегда отличаются редкостной, почти исповедальной честностью и прямотой в изображении самых непростых и сокровенных движений человеческой души, открываемых автором – это всегда чувствуется – не только через наблюдение над другими, но и через углубленный и бескомпромиссный самоанализ…»

Так начиналась рецензия, и теперь я не могу читать без содрогания эти строки потому особенно, что они не просто комплиментарны, а точно выражают суть моего отношения к литературному труду. И потому заранее настраивают читателя рецензии на то, что дальнейшее будет не только вполне объективным и компетентным, но и, конечно, доброжелательным по отношению к автору рецензируемой повести. Но что же дальше?

«Все эти качества присутствуют и в новой повести Ю.Аракчеева «Мы одной крови…», – повести уже открыто исповедальной, автобиографической, написанной от собственного лица и в большой степени посвященной именно самонаблюдению и самоанализу. И все же, как ни грустно мне это констатировать, я должен сказать, что новая повесть Ю.Аракчеева не показалась мне удачной. И особенно трудно мне ее представить в той серии «Человек среди людей», для которой она предложена».

И далее постепенно, как бы крадучись, Рецензент в сущности не оставляет камня на камне от повести, приняв ее вовсе не за какую-то «элегию» о Родине, России, людях ее, о безжалостности и бездуховности «советской» власти и о всем том, что, как я думал, явно же видно сразу… А – за пошленькую исповедь, недостойную «серьезного писателя», который постыдно пытается искать «укромные уголки» в здании Ростовского Кремля, чтобы уединиться с Ниной – «как понимал он, что Нина малоразвита, примитивна, вообще ему «не пара», но желание остаться с ней где-нибудь «в укромном уголке» было сильнее, и как, оказавшись в очередной раз в «укромном уголке» или наедине, чувствовал он слишком мало общности с этой девицей и вожделенная «свежесть желаний» покидала его, и как в конце концов ретировался из Ростова, даже, кажется, не простившись с Ниной»…

Совершенно неожиданная чудовищность того, что я читал, потрясала меня – совершая свои удушающие круги хорошим, напевным языком, Рецензент словно испытывал наслаждение от собственного сочинительства, явно грассировал, причем в полнейшей убежденности своей правоты. Ему определенно не приходило в голову, что он может ошибаться – ведь автор-то «молодой», а он, Рецензент, его «любит» и вообще он, Рецензент, ведь такой умный, такой честный, опытный, так хочет автору этой «неудавшейся повести» добра… Но чего стоит хотя бы одно это слово «кажется» (…не простившись с Ниной)! Во-первых, конечно «простившись», но он, что, не мог глянуть в текст, если ему кажется?… Но – так ведь его собственный текст как-то красивей… Заканчивая свою рецензию (5 страниц убористого машинописного текста), не оставив камня на камне, уличив героя и автора повести в аморальности, «инфантильности», позорном легкомыслии, он, явно кокетничая, пишет: «…впечатления мои могут оказаться, конечно же, очень субъективными и, может быть, совсем неверными. Но мне хотелось высказать все, чем задела меня эта повесть с полной искренностью и прямотой прежде всего самому автору, писательская судьба которого мне глубоко небезразлична. Если хоть чем-то я ему этим помогу, я буду вполне удовлетворен, а что касается практической стороны дела, то это, по-видимому, будет следовать именно из того, как отнесется автор к высказанному и насколько согласится с этим редакция».

Я был потрясен не столько этим странным прочтением моей повести, имеющим очень мало общего с ее смыслом, сколько удивительной безответственностью Рецензента. Тут надо пояснить многое. Во-первых, если он действительно сомневался в объективности своих впечатлений, то почему не позвонил предварительно «любимому автору» – ведь он знал мой номер телефона, связь между нами была налажена, раньше он по какому-то предмету мне уже звонил. Давая эту официальную рецензию в редакцию, он тем самым делал ее безусловно объективной и – решающей для судьбы повести и автора, ибо не мог не знать, что он самый авторитетный рецензент этого Издательства (и – особенно – этой рубрики), а, следовательно, в редакции никто не будет сомневаться в «объективности». Во-вторых, это «если хоть чем-то я ему этим помогу» не может не звучать издевательски, ибо он, опять же, не мог не знать, что ставит заслон, тем более, что время давно истекло и давать повесть на рецензию другому рецензенту поздно. В-третьих, он явно «подставил» редакцию, ибо сказал же некоторое время назад, что «все в порядке» в контексте именно положительной рецензии.

Что это? – мучительно размышлял я. Трусость – боязнь взять на себя ответственность за выход «острой» повести? Тупость, не позволившая ему элементарно понять, о чем повесть – точно как у литинститутских «семинаристов»? Или фантастическое лицемерие, болезненная реакция на малейший оттенок эротики? Он ведь осудил мою «Вестницу», когда я хотел включить ее в сборник «Листья»… Вновь и вновь перечитывал я его сочинение, мне действительно хотелось понять…

Вдруг я обнаружил, что в рецензии нет ни слова об одном персонаже, роль которого как раз важна – о Николае Алексеевиче… Почему? Растерянно я перелистывал свою возвращенную вместе с рецензией рукопись. И… О, Боже, в ней не хватало страниц! Да, целого куска не хватало – и как раз того, где фигурирует Николай Алексеевич! Может быть, страницы перепутались? Нет… Их просто нету! Целых 17 страниц! Почему? Он, что, нарочно вытащил их? Или потерял по небрежности?…

Тотчас я позвонил в редакцию – может быть, они затерялись там? Меня заверили, что такого просто не могло быть – перед тем, как дать ему рукопись, они ее проверяли.

Так что же – он либо нарочно вытащил их, либо просто потерял и не заметил? 17 страниц из 80-ти… И – как ни в чем не бывало?

Я не знал, что и думать.

Ну, в общем два дня я сидел за машинкой, сочиняя ему письмо. Где разобрал каждый довод его, иллюстрируя цитатами из своей повести. Но главным в моем письме было даже не это. В конце концов каждый имеет право на свое мнение, и если бы даже такая рецензия появилась, например, в печати тогда, когда повесть опубликована и каждый может составить о ней свое мнение и сверить с мнением рецензента, – совсем другое дело. Но, ко всему прочему, «внутренняя» рецензия пишется не для автора, а – для редакции, мне могли ее просто не показать. В чем же «помощь»? И это «кажется», и отсутствие даже упоминания об одном из существенных персонажей, и 17 потерянных страниц… Все складывалось не во «внутреннюю» рецензию, а – в поступок. Подлый, мелкий, грязный. Непонятный…

Мое «открытое» письмо получилось на 18 страницах машинописного текста – чуть ли не новая повесть… Я отнес его в редакцию, просил ознакомиться с ним и передать ему.

Он ответил невразумительно… Растерянно… Промелькнуло его искреннее негодование от того, что мне его рецензию показали. Неужели не ожидал? В чем же заявленное им «помочь автору»?… Уверял, что читал повесть очень внимательно, что дважды переписывал свою рецензию… Явная ложь! Оправдывался, как ни в чем не бывало, тем что 17 страниц «при переезде с дачи, очевидно, куда-то затерялись»… Не ответил ни на одно мое возражение… И совсем уж дикое: удивлен, якобы, моим «недоверием» ему, ибо рассчитывал на мою «презумпцию» ему, как «моему критику»… То есть я должен бы немедленно и с благодарностью согласиться с тем, что он пишет, несмотря даже на то, что он кокетливо допустил, свою «возможную необъективность»… Ну, конечно: он ведь «любит прозу Аракчеева» и так хочет «помочь»…

Как бы то ни было, но заслон моей повести был поставлен.

Забегая вперед, скажу: она в конце концов все-таки вышла. В уважаемом «толстом» журнале «Знамя», тиражом гораздо большим, чем было бы в серии «Человек среди людей» – 280 тысяч. Фактически даже не изуродованная редактурой. Правда, через 11 лет – то есть почти через 13 лет после того, как была написана… (Ау, Март Иден, привет, Америка!…)

И повести этой суждено было сыграть немалую – положительную! – роль в моей судьбе…

Что же касается Рецензента, то он, разумеется, благополучно пребывал в «специалистах», стал даже главным редактором одного из диссидентских журналов. Правда, журнал «широко известен» лишь в «узких кругах», тираж его мизерный – как тиражи всех теперешних журналов, захваченных прежними «специалистами». Об этом, впрочем, речь впереди.

А вот и еще один удивительный парадокс. Много позже описываемых событий мне довелось случайно встретиться с бывшей женой Рецензента. Я был не один, и я ни слова не сказал про историю с «Ростовской элегией», вообще ничего не говорил о наших с ним отношениях. Но она сама вдруг ни с того ни с сего стала нам исповедоваться. И, в частности, посетовала, что он, бывший муж ее, был настоящим «юбочником», то есть бабником, отчего они как будто бы и развелись. Так это или нет, не мое дело, но я тотчас вспомнил, что ведь он так высокопарно упрекал меня, автора повести, в безнравственности и легкомыслии…

Вспомнилась и еще одна маленькая, но смешная деталь. Я спросил тогда – в 75-м, – у девушки, помощницы редактора:

– Скажи, а мог он отказаться от рецензии, если повесть ему не понравилась и он не хотел брать на себя ответственность?

– Ну, что ты! – засмеялась она. – Он не из таких, кто отказывается. Рецензии ведь оплачиваются.

– А сколько он получил за эту?

Она специально заглянула в ведомость.

– Тридцать рублей.

Вот как. Даже цифра символическая.

Но не в этих же «тридцати серебрениках» был тогда смысл происшедшего! И у меня в очередной раз вспыхнул мучительный вопрос: ПОЧЕМУ? И ведают ли они, что творят?

Статья в газете

Она называлась «В тайге».

Речь в ней шла о том, как жители одного из сибирских поселков – три молодых паренька – в течение нескольких дней плыли на лодке по таежной реке. И в продолжение этого путешествия два парня постепенно, не спеша, со странным упорством убивали третьего: били, кололи ножом, выкручивали руки, морили голодом. Этот третий был, естественно, лучше их – отличник в школе, интересовался искусством, музыкой, – он был и слабее их. Он почти и не сопротивлялся.

Убили.

Но самое мучительное для меня – и для любого нормального читателя, думаю, – было даже не это. Таких случаев у нас всегда хватало. Самое удручающее было то, что на протяжении этих нескольких дней участников коллективной казни встречали люди. Разные. Они не могли не видеть и не понимать, что происходит. Но никто не вмешался. Ни один! А ведь могли предотвратить – времени было много. Видели умирающего, измученного паренька, не могли не понять, что двое – его мучители. Но – не спасли. Даже не попытались. Либо испугались двоих, хотя и несовершеннолетних, но здоровых амбалов, либо посчитали ненужным вмешиваться. «Подумаешь, убивают! Ну и что? Не нас же. Это их дело…». Этот номер газеты я взял с собой в археологическую экспедицию, в которой мне предложили принять участие в августе 74-го года…

А в октябре свершилось великое событие: вышла моя первая книга…

В самом начале следующего года опять в «Литературной газете» появилась статья – продолжение той, «В тайге». Собственно, это была не статья, а письмо отца убитого мальчика. Мужественный человек сумел подняться над своим личным горем и написал о том, что происшедшее не так уж и случайно, как может показаться на первый взгляд. Оно, скорее, типично, ибо наглядно характеризует жизнь в нашей сибирской глубинке: пьянство, бескультурье, какая-то глубинная, генетическая, животная ненависть к тем, кто думает и поступает не так, как ты. Короче – беспросветность и мрак, которые, увы, большинством вовсе не воспринимаются как что-то из ряда вон выходящее. Разумеется, убийство его сына могли запросто предотвратить те, кто встречался на пути несовершеннолетних подонков. Но им это было ни к чему: не их ведьсын.

Эта статья особенно волновала тем, что акцент в ней был именно общественный, а не личный. Отец воспринял нелепую гибель сына не как чисто личное горе, а как свидетельство общественного явления – жестокость, бездуховность, бесчеловечность, – от которого не застрахован никто.

Но другое еще больше взволновало меня.

Дело в том, что следом за письмом были напечатаны в газете «комментарии специалистов» – психолога и криминалиста. И тут уж, читая их, я и вовсе взорвался. В них было столько ханжества, желания «сохранить лицо» нашего «самого гуманного строя», столько истинно проститутского «партийного» пафоса, который выглядел как откровенный фиговый листок на сытых рожах лицемерных «официальных» подонков, которые по сути были не лучше, а гораздо хуже тех свидетелей, что встречались парням на реке. Уж они-то точно не вмешались бы, если бы им грозила хоть малейшая опасность! Да они ведь и не вмешались, пытаясь неуклюже замазать эффект от искреннего, благородного, кричащего – гражданственного! – письма отца.

Тут уж сдержаться я не мог. Тотчас сел за машинку и отстучал возмущенное письмо в «Литгазету» – возмущенное «комментариями» и благодарственное за мужественную публикацию статьи прежней и теперешнего письма. Запечатал в конверт, послал. Разумеется, вполне сознавая, что поступок мой бесполезен – никто и не подумает напечатать мое послание в газете. Но хоть так! Сколько можно молчать? Хоть так.

И каково же было мое удивление… Нет, письмо не было опубликовано в газете, но я получил ответ из редакции от самого заведующего отделом писем. По мистической случайности (я ведь о том понятия не имел), заведующим был отец давнего моего приятеля Миши Румера – Залман Афроймович Румер, – и к тому времени он уже успел прочитать мою книгу «Листья».

Помню текст его короткого письма наизусть:

«Получил Ваше письмо. Согласен с Вами. Не хотите ли поработать для «Литературки»? Есть хорошие темы, командировки и т.д. Позвоните в редакцию по телефону… Буду рад встрече с Вами».

Я позвонил. И пришел. Это был новый поворот в моей личной судьбе.

«Дело Клименкина»

Румер предложил заняться судебным делом, от которого уже отказались несколько самых знаменитых наших публицистов, считая его, очевидно, слишком «острым» и для публикации безнадежным. Речь шла о парне, которого приговорили к смертной казни за убийство, которого он, по всей видимости, не совершал. Его бы и расстреляли, но нашелся порядочный человек – следователь милиции, который поверил в невиновность парня и из туркменского далекого города Мары (дело происходило именно там несколько лет назад) за свой счет, на свой страх и риск, предварительно поссорившись со своим милицейским начальством, полетел в Москву и, пробившись в самые высокие судебные инстанции Союза, добился сначала приостановки исполнения приговора, а потом и вовсе его отмены – с передачей дела на дополнительное расследование. Нашелся и адвокат в Москве, который взвалил на себя тяжелую ношу защиты парня, и журналисты «Литературной газеты», которые отправились на следующий процесс. А потом на защиту справедливости встал еще и в самой высшей инстанции Заместитель Председателя Верховного Суда СССР, который внес протест аж на Пленум… В общей сложности история длилась четыре с половиной года, все это время парень сидел в тюрьме (около месяца – в камере смертников в ожидании расстрела), состоялось в общей сложности четыре судебных процесса, а на последнем парня оправдали «за недоказанностью» и выпустили на свободу.

История весьма выразительная, но самым интересным для меня (и, очевидно, для Румера) было то, что в ней – в полную противоположность «таёжной» истории – свидетели не молчали. Наоборот! Рискуя многим, они совершенно бескорыстно защищали парня, который, кстати, был не такой уж подарок. Точнее – они защищали справедливость, закон. И – победили. Хотя и с большими потерями. Но – победили!

Как же было от такого «материала» мне отказаться?

Тотчас Румер дал те документы, что у него были, а также телефоны и адреса участников. Мне предстояли встречи в Москве и командировка в Туркмению.

Пришлось опять отставить на время работу над «Пациентами»… Я начал звонить и встречаться с участниками «Дела Клименкина», досконально изучать материалы, которые дал Румер и – вновь Уголовный Кодекс. Командировку в Туркмению наметили на ноябрь.

А перед ней я решил съездить дней на десять в Крым вместе с сестрой Ритой, за компанию – ее сослуживцы отдыхали там в ведомственном пансионате. Чувствовал, какая работа предстояла над повестью, надо было перед ней зарядиться. Там, в Крыму, состоялась еще одна счастливая встреча с посланницей Афродиты – да, да, все в жизни моей шло параллельно… – а в результате родился еще один из любимых моих рассказов: «Отзвук песни».

С Румером договорились, что буду писать документальную повесть, рассчитанную на публикацию в «ЛГ» с продолжениями. Номера на три. Это было время расцвета «Литературной газеты», когда статьи и очерки на криминальные темы опубликованные в ней, становились сенсациями и бестселлерами.

Повесть я начал перед Новым годом – на католическое Рождество, 25-го декабря, а закончил, представьте себе, на Пасху, в апреле… Назвал ее так: «Высшая мера». Дело в том, что приговорили парня на первом процессе именно к «высшей мере», а те, кто защищал его, добиваясь справедливости, проявили лучшие человеческие качества, поистине в высшей мере…

Румер одобрил повесть, сказал, что гордится мною, сравнил меня с В.Г.Короленко… Но добавил, что высокое качество моей работы в контексте жизни нашей – скорее не хорошо, а плохо. Почему? А потому, во-первых, что неистребимая язвочка у публицистов наших – зависть, а во-вторых, материал этот все-таки «острый», то есть, прямо скажем, честный…

И он, увы, не ошибся. Первым, кто поставил заслон на пути «Высшей меры» к читателям, оказался не кто иной, как именно «диссидент» – знаменитый публицист-очеркист того времени Аркадий Ваксберг. Его очерками зачитывались тогда читатели «Литературной газеты» – они были смелы, отлично написаны и как бы даже бескомпромиссны. По логике вещей было бы мне ожидать от него поддержку. Вышло – наоборот.

– Ты понимаешь, он ведь сам пробивался с огромным трудом на страницы газеты, и, узнав о твоей повести, прочитав ее и, разумеется, оценив, возмутился, – так сказал мне Румер. – «Я бился-бился, завоевывая свое место, а тут пришел какой-то Аракчеев – и нате вам, повесть с продолжением аж номера на три-четыре!» – кричал Аркашка здесь, у меня в комнате. Боюсь, он сделает все, чтобы повесть твою зарубил Чаковский (главный редактор «Л.Г.» ).

Так и вышло. Когда мы встретились с Ваксбергом, первыми его словами о повести были:

– На сравнительно малом пространстве Вы затронули все больные вопросы нашей юрисдикции. Но…

Дальше он указал мне на несколько несущественных юридических ошибок (которые на самом деле таковыми не оказались) и заявил, что ее может напечатать любой журнал, но в «Литературной газете» она выйти не может.

– Почему? – спросил я.

– Слишком большой тираж. Это может вызвать очень нежелательный резонанс. Я убежден, что Александр Борисович просто-напросто ее не пропустит…

Александр Борисович Чаковский, по словам Румера, в юридических вопросах целиком полагался на мнение Аркадия Иосифовича Ваксберга…

Какое-то время Румер все же пытался, давал повесть разным членам редколлегии. Увы. Все, как один, ее одобряли, хвалили меня, ее автора. Но о публикации не могло быть и речи.

Помимо всяких морально-нравственных соображений, получилось так, что работал я по заданию редакции больше полугода, работал добросовестно, материал выдал качественный, однако… Ни публикация не состоялась, и к тому же ни копейки за свою работу не получил. (Ау, мой давний американский коллега!… Это вам не Америка. Живем мы, граждане, в Стране Чудес).

Газета «Правда»

В Союз Писателей, как уже сказано, меня приняли («единогласно»!), и как раз в период чтений «Высшей меры» в Литгазете, в коридоре моей коммуналки раздался телефонный звонок. С крайним удивлением я услышал:

– С вами говорит Виталий Степанов, сотрудник газеты «Правда»…

Как-то непроизвольно я даже напрягся: мало ли какого подвоха можно ждать от самой главной советской газеты – «Органа ЦК КПСС»! Не случайно же «Голос Америки», который я регулярно слушал по утрам – если удавалось как-то пробиться сквозь глушилки, – заявлял, что «в Советском Союзе приезд корреспондента «Правды» приравнивается к вызову в суд».

– Да, я слушаю вас…

Ну, в общем выяснилось, что ничего страшного. Наоборот. Меня как писателя приглашают поехать в командировку и написать очерк в рубрику «Дневник писателя». Ну и ну. Вот уж не ожидал никак.

– Но вы же все равно не напечатаете то, что я напишу, – задиристо возразил я, чтобы сразу «поставить точки над i».

– А вы приходите в редакцию, поговорим. В крайнем случае вы хотя бы расскажете о том, что в командировке увидите.

Голос по телефону был вполне доброжелательным и спокойным, я подумал: а что, если на самом деле? Почему бы и нет? Я ведь все равно никогда на поводу у них не пойду… А Виталий Степанов добавил:

– Мне сказал о вас писатель Владимир Гусев. И я читал вашу книгу «Листья». Она мне понравилась.

Ну, тут уж деваться было некуда. Мы договорились о времени встречи, и я поехал.

Виталий Андреевич оказался очень симпатичным, доброжелательным человеком. Он еще раз похвалил мою книгу «Листья» и предложил поехать, например, в Липецкую область и написать очерк о комбайнерах. Я поехал, встретился там с хорошими (на самом деле) людьми, передовиками-комбайнерами, написал очерк под названием «Своя песня».

И он был опубликован! В «Правде»! Очень мало изуродованным, кстати. Хотя я, разумеется, не лез на рожон, да это и не было нужно – я честно написал о людях на самом деле хороших, тружениках (а не «специалистах»), на которых, собственно, наша жизнь и держится. И потом тема-то моя: своя песня. Своя, а не та, что тебе пытаются внушить. Они, мои два героя, потому и работали хорошо, что каждый из них действительно был мастером своего дела (а не «специалистом»), и действительно пел свою песню.

Но это было не все, потому что, естественно, я, как всегда, был свободен и… Уже в поезде в Липецк встретил девушку, которая мне весьма и весьма понравилась. Начался – параллельно с «общественной деятельностью» и моей работой, естественно, – роман, а результат – новая повесть, написанная некоторое время спустя, и названная так: «Зажечь свечу». Эти два слова названия – часть весьма уважаемой мною оккультной истины: «Лучше зажечь одну свечу, чем обличить гигантские пространства мрака». Свечу мне хотелось зажечь в связи с тем, что я увидел в Липецке, в Липецкой области и в душе милой девушки…

Надо сказать, что очерк в «Правде» – великое событие для советского писателя, тем более «молодого» (а меня все еще считали таким). Он понравился в газете, и мне тотчас предложили поехать в командировку опять – «в любое место Союза». Единственное условие, чтобы темой прямо или косвенно было сельское хозяйство, так как Виталий Степанов был сотрудником Сельхозотдела.

Я выбрал целину.

Опять забегая вперед, скажу: командировки от «Правды» (всего их было четыре) были ну просто чрезвычайно полезны. Хотя очерков опубликовано в самой «Правде» только три (последний, четвертый, материал – о Латвии – «не прошел»), а один – на материале от «правдинской» командировки – в «Литературной газете». Но и этого хватило на то, чтобы весьма поднять мой «рейтинг» (главным образом, естественно, у властей). В результате и Литгазета посылала меня в командировки (но не от отдела писем теперь), и в ней тоже было напечатано несколько моих очерков (увы, не повесть «Высшая мера»)… Но главное, опять же не это. Главное: именно на основе впечатлений от «правдинских» поездок я вскоре начал писать и вовсе глобальное свое сочинение – большое социально-художественное эссе «Постижение». Оно, как я уже говорил, не опубликовано до сих пор, хотя одна очень неглупая женщина, прочитавшая его, сказала: «В России начнутся настоящие перемены только тогда, когда такие вещи, как твое «Постижение» будут, наконец, опубликованы». Может быть, она права?

Крыло Системы…

Чего добивался Мартин Иден? Чтобы выразить свое отношение к жизни. Чтобы его книгами зачитывались, чтобы их издавали и покупали. Того же, думаю, добивались и все настоящие писатели русские.

Для большинства же советских писателей главным, как я понял, было не это. Для любого писателя важно, конечно, чтобы книги его издавали и покупали. Но чтобы ими зачитывались? Для советского писателя это вовсе не обязательно. Главное для него: книги, должны быть «проходными»! То есть угодны властям, не раздражающие их. Даже не столько книги, сколько сам писатель должен быть угоден властям. Тогда книги его будут издаваться часто и большими тиражами – независимо от того, зачитываются ими читатели или не зачитываются, покупают их или не покупают. А раз большие тиражи, значит и гонорары… И далеко не только гонорары – а и постоянные поездки за рубеж, выгодные творческие командировки, всевозможные привилегии и прочая, прочая.

А быть угодным властям, согласитесь, несравнимо легче, чем писать действительно достойные книги. Так что советским писателям, было, конечно же, намного легче, чем писателям русским или когда-то Мартину Идену в пресловутой Америке. Но это – советским писателям. А не российским, украинским, латышским и так далее. То есть не тем, кто осознавал себя как-никак наследником, а, следовательно, и продолжателем традиций литературы правдивой, честной – классической! – а потому не считал для себя возможным врать, подличать, лебезить, становиться «преторианцем», то есть литературным холопом.

Почему я принял приглашение Виталия Степанова и поехал в командировку от «Правды», я объяснил. Чем это было полезно в творческом отношении, сказал тоже. И в своем очерке я ни в одной фразе не изменил себе. Но самое любопытное – непривычное! – для меня было в другом.

После выхода первого же правдинского очерка я вдруг почувствовал, что отношение ко мне изменилось резко. Словно насупленное, сердитое лицо Системы вдруг изменило свое выражение. У меня возникло даже такое ощущение, что Система мне… чуть ли не улыбнулась! Нет, «Высшую меру» в Литгазете не печатали все равно, однако…

Уже говорил, что в Союз Писателей меня приняли «вне очереди» и даже «единогласно» – за единственную книжечку «Листья». Правда, наверняка сыграл немалую роль тот существенный факт, что предисловие к «первой книжке молодого автора» написал не кто-нибудь, а Юрий Валентинович Трифонов, который в то время был весьма уважаем в среде советской интеллигенции. А тут еще у меня и очерк в «Правде», причем не проститутский вовсе, вполне нормальный… А тут еще – ко всему прочему – сменилась власть в Московской писательской организации… Первым секретарем ее стал Александр Рекемчук, человек, очевидно, порядочный и, к тому же, хороший знакомый, как я думаю, Юрия Валентиновича Трифонова. И вот первый – и пока единственный! – раз в жизни я вдруг ощутил себя под отеческим крылом Советской Системы…

А было так. И Валентина Михайловна Курганова, и Юрий Валентинович Трифонов знали, что живу я в коммуналке, в старом доме. Об этом же узнал и Виталий Андреевич Степанов из «Правды». Знали они также, что с соседями у меня проблемы (о чем я честно написал потом в своей «Пирамиде»). И когда вышел очерк в «Правде», а я уже был членом Союза Писателей, раздался вдруг у меня в коридоре телефонный звонок. И не откуда-нибудь, а из Секретариата Московской писательской организации. Меня приглашали на заседание Жилищной комиссии! Совершенно обалдевший, ни на что, естественно, не рассчитывающий, я туда отправился…

Того, что произошло в дальнейшем, я видимо, никогда не забуду, потому что это было ну точно как счастливый сон, который хотя и ничем не разрешился, но был так приятен…

Как только пришел, меня тотчас пригласили в кабинет Первого секретаря. В большом этом, залитом солнцем, помещении было двое – недавно избранный (точнее, очевидно, назначенный) Первый секретарь Александр Евсеевич Рекемчук и какая-то незнакомая мне женщина за столом (очевидно, председатель Жилищной комиссии). Мне предложили сесть в кресло, и Рекемчук, который, не садясь, расхаживал по кабинету с каким-то победным видом, выпятив грудь и держась молодцом, словно удачливый полководец, сразу обратился ко мне:

– Юрий Валентинович Трифонов сказал, что вы живете в коммунальной квартире, и у вас там много жильцов, это так?

– Так, – промямлил я, все еще не приходя в себя, чувствуя, словно во сне.

– Мы даем вам отдельную однокомнатную квартиру. За выездом, правда. Но хорошую.

Мне? Квартиру?! Я продолжал фонареть. Так, сразу? Я ведь даже заявление «на улучшение жилищных условий» стеснялся написать, хотя Валентина Михайловна Курганова несколько раз уже советовала мне сделать это. Я ведь даже не член партии – и не собирался им быть, хотя меня не раз приглашали… Так, сразу, квартиру?

Я, естественно, ничего не мог сказать, а Рекемчук, победно улыбаясь, спросил:

– Вы согласны?

Что можно было ответить? Я только растерянно кивнул.

А Рекемчук уже обращался к сидящей за столом женщине:

– Пишите. Квартиру Юнны Мориц…

Женщина вскинулась, протестуя:

– Но ведь мы хотели ее дать…

Тут она назвала какую-то фамилию, которую я не запомнил.

Рекемчук возразил тотчас решительно:

– Ей другую дадим, подождет. Она всего лишь работник Литфонда, у нее и так неплохие условия, а это писатель. Талантливый писатель, живет в негодных условиях! – И уже обращаясь ко мне: – Поезжайте смотреть. Узнайте точный адрес и телефон у секретаря, там и заявление напишете. Это центр, Калининский проспект…

И заговорщицки мне подмигнул.

Окончательно офонаревший, я вышел из кабинета в предбанник. Секретарша усадила меня за стол, и я написал заявление с просьбой «улучшить жилищные условия»…

Потом я ездил смотреть квартиру – действительно на Калининском проспекте, в одном из самых престижных мест Москвы, в одном из недавно построенных небоскребов… Хозяйка, известная поэтесса Юнна Мориц (ей вместо этой квартиры давали трехкомнатную в новом писательском доме) сказала, что здесь шумновато для работы, но эту квартиру запросто можно обменять на двухкомнатную где-нибудь в более тихом районе – ей уже предлагали. Так что мне крупно повезло, и нужно немедленно соглашаться.

Естественно, я согласился.

Но квартиру эту мне так и не дали. Дали, как мне сказали потом, «кому-то из Литфонда». Рекемчук не удержался на посту Первого секретаря, и «преторианцы», то есть обыкновенная мафия «советских писателей» вкупе с «работниками Литфонда», быстро ликвидировали случайный прорыв…

Квартиру мне от Союза Писателей через год все-таки дали и отдельную – потому, очевидно, что еще два моих очерка вышли в «Правде». К тому же я уже прочно входил в «обойму» «молодых и перспективных», а по давнему Постановлению (кажется, еще Совнаркома) член Союза Писателей имеет право аж на 20 квадратных метров дополнительных – для творческой работы…

Эта квартира была не такой престижной, тоже «за выездом прежних жильцов», однокомнатная, естественно, но все же – отдельная! В каменном доме, с центральным отоплением, с ванной! С маленьким балконом! Со своим собственным телефоном! Со стареньким, рассохшимся, но – паркетом!

Нет, это же подумать только… Столько лет жить в коммуналке с телефоном одним на всех в коридоре, с двумя туалетами на 20 с лишним человек (один из туалетов очень часто засаривался и не работал – это мне до сих пор снится в кошмарных снах…), с темной кухней и старой раковиной с холодной водой, где я ухитрялся сам проявлять не только черно-белые, но и цветные слайдовые пленки и ухитрялся даже девчонок фотографировать… И вдруг получить отдельную! Ну, чудо же, согласитесь!

И все же тот первый поход и встречу с Рекемчуком запомнил, вот, на всю жизнь. Единственный раз в жизни Система мне улыбнулась. Как, очевидно, она всегда улыбалась «преторианцам». Единственный раз так сложились обстоятельства, очевидно, что НАШИ пришли к власти на миг! И – ушли…

С тех пор никого из НАШИХ я что-то нигде «наверху» не видел… Но зато могу теперь хотя бы отчасти «изнутри» представить, КАК живут те, кто власти нашей угоден. Как поживают «преторианцы». И как немного в сущности нужно, чтобы «преторианцем» стать… «Немного» с точки зрения властей, конечно.

Но вот какой ЕЩЕ вывод я делаю из всего происшедшего. Получил я квартиру вовсе не за первую книгу, пробитую с таким трудом. Не за повесть «Переполох», которую дважды набирали в самом солидном нашем «толстом» журнале, но так и не напечатали, хотя меня закидали телеграммами из театров. И не за документальную «Высшую меру», над которой столько времени бесплатно работал (а во время командировки в Туркмению мог запросто нарваться на серьезную провокацию со стороны местных властей, очень не заинтересованных в моем приезде…). Не за роман «Обязательно завтра», естественно, хотя он вовсе не был антисоветским и даже в хорошем свете представлял некоторых комсомольских работников. И не потому, что я все никак не мог заняться всерьез романом «Пациенты», который вполне мог бы стать достойной для российской литературы вещью… То есть не за то, что я к тому времени уже 18 лет честно занимался своим писательским трудом, растил «свое дерево» и как «перспективный» писатель все это время нуждался в более-менее приличном жилье, то есть рабочей мастерской, где за тонкой стенкой в соседней комнате не бушевал бы пьяный сосед, а по коридору не бегал бы соседский мальчик, изображая то «паровоз», то «сумасшедшую обезьянку», то «бибикающую автомашину», а из кухни не доносились бы отзвуки соседских разборок, и не нужно было бы порой бегать в общественный туалет к метро, ибо в нашем «мужском» – очередной «засор»… А звонки из газеты «Правда» и высоких судебных инстанций, фигурирующих в моей документальной повести, не приходилось бы слушать в том же общественном коридоре, а звонить туда же – из телефонного автомата на улице… Нет, не за это и не поэтому.

А – за три небольших очерка в «Правде» я фактически получил квартиру! За два десятка машинописных страничек, написать которые мне ничего не стоило: на все пошло меньше труда, чем на один какой-нибудь маленький рассказ, например, «Листья». Ну, правда, за то еще, что меня приняли перед тем в Союз Писателей – то есть в Приемной комиссии несколько мужиков за меня проголосовали. Вот за это мне дали этакие, прямо-таки «царские» хоромы…

То есть не за то я получил приличное жилье, что упорно, честно работал и ждал выхода своих сочинений годами и даже десятилетиями. А за то, видите ли, что я вдруг стал как бы отчасти «свой» для властей предержащих. Не настолько, правда, чтобы дать мне ту, на Калининском, но достаточно все же, чтобы дать эту, что дали. То есть они думали, рассчитывали, что я стал наконец-то хоть в какой-то степени «свой»…

Меня – открыли!

И после «Правды» мне не только дали квартиру «за выездом». А и в журналах стали смотреть на мои рукописи как бы немножечко по-другому! «А, это тот писатель, у которого недавно очерки были в «Правде»?…»

Вот так и случилось, что один из толстых журналов – «Октябрь», с тиражом в 220 тысяч экземпляров, – опубликовал два моих САМЫХ ПЕРВЫХ рассказа – «Зимняя сказка» (я, правда, переименовал ее в «Зимнюю фантазию», чтобы не путали, значит, со стихотворением Гейне) и «Запах берез» (№ 5, 1978 год).

Для меня это, конечно, была большая радость. Ведь 19 лет назад написаны они! ДЕВЯТНАДЦАТЬ! И вот, пожалуйста. Это ведь еще те рассказики, по которым я проходил творческий конкурс в Литинституте и которые так странно «обсуждали» семинаристы – так странно, что я чуть из Литинститута не ушел навсегда. А тут – популярный «толстый» журнал! Честно скажу: приятно было смотреть на эти журнальные страницы. И ведь не уродовали ничего в рассказиках, не редактировали. «Раз его «Правда» печатает, значит, все у него написано правильно…».

Но если бы только это…

На одном из писательских собраний – я теперь имел честь на них присутствовать, – выступал главный редактор журнала «Октябрь» Ананьев Анатолий Андреевич. Он говорил о последних, наиболее заметных публикациях вверенного ему журнала и… я не поверил своим ушам… Он вдруг произнес буквально следующее:

– Журнал в этом году открыл еще одного очень хорошего писателя-прозаика. Это Юрий Аракчеев. Мы опубликовали два его великолепных рассказа…

Вот это да! Я себя, кажется, даже слегка ущипнул: не сплю ли? Да, нет вроде бы: сидящий рядом со мной знакомый писатель с улыбкой посмотрел на меня… Неужели я не ослышался? Где же они, издатели, главные редактора, были все эти 19 лет? Ведь в этих крошечных рассказиках нет никакого криминала, никакого даже намека на «антисоветчину», но зато в них было то, что как воздух необходимо нашей большевистской России – уважение к природе, любви, красоте! Так что же мешало им открыть меня раньше? Рукописи этих, как и многих других, моих рассказов и повестей где только ни побывали – в журналах, газетах… – никому и в голову не приходило меня открывать… Правда, эти два рассказа были опубликованы в книге «Листья», но их никто не заметил, а в рецензиях писали о «Переполохе» и «Подкидыше». Ну и ну.

Хотя о настоящей моей радости говорить, конечно, не приходится. Мне было, скорей, смешно. И, если честно, печально тоже. Я же прекрасно понимал, что как открыли, так и закроют. Ведь ничего в нашей жизни не изменилось по существу.

Однако я, естественно, тут же принес в «Октябрь» еще кое-какие рукописи – рассказы, роман… Но их мне через некоторое время благополучно вернули. Ведь в «Правде», кроме трех очерков, больше ничего не появлялось. Так что можно было теперь благополучно меня закрыть.

И все-таки еще две!

«Умом Россию не понять…». Вот и еще одна история с рукописью, которая написана грамотно, хорошо читается, основательна с точки зрения науки и – весьма злободневна уже не с политической точки зрения (что, допустим, чревато…), но – с экологической… Ведь всего этого не отрицал никто!

«Джунгли» так и лежали у меня без движения после того, как их легко отвергли в издательстве «Детская литература» – при том, что обе «внутренние» рецензии были весьма положительны. И несколько научно-художественных, литературно-художественных и научно-популярных журналов отвергли тоже, хотя и там никто не отрицал художественных, научных и даже социально-воспитательных достоинств рукописи. Наконец, однажды я вспомнил об этом, взорвался и, кажется, рассказал об очередной этой дури Редакторше своей первой книги. Она посоветовала рассказать Юрию Трифонову.

Я рассказал, он посмотрел рукопись, полистал, прочитал обе рецензии, возмутился и… позвонил заведующей того самого отдела издательства, с которой был, оказывается, знаком. Она предложила мне прийти, принести и рукопись, и рецензии. И то, и другое она отдала другой редакторше того самого отдела – прежняя, вернувшая рукопись, там уже не работала. Эту звали Инна Борисовна – да-да, не Инна Борисова, а Инна Борисовна, по фамилии – Шустова, дай ей Бог здоровья.

Она быстро прочитала, похвалила рукопись, но сказала, что вся она слишком велика для их издательства, и предложила разделить ее на две части: одна – собственно «Джунгли во дворе» с рассказом о моем открытии «великолепного пестрого мира», а другая – рассказ об экспедиции на Тянь-Шань и на Сырдарью. Именно вторая часть, как она сказала, больше подходит их издательству, а первую посоветовала предложить в какое-нибудь другое. Например, в «Мысль».

Что я и сделал.

Вторую назвал так: «Луна над пустыней». Ее поставили в план, и над ней началась работа.

О первой в «Мысли» написали две положительные рецензии, автором одной из них оказался начинающий становиться известным телеведущим Николай Дроздов – он очень высоко отозвался о рукописи, а меня сравнил аж с Жаном-Анри Фабром… Если вспомнить еще, что один из консультантов в Литинституте однажды сравнил меня с Кнутом Гамсуном, то на моем счету получается уже четыре сравнения (Салтыков-Щедрин и Короленко, помните?)…

И вот как-то так получилось, что лежала-лежала везде и всеми отвергнутая рукопись, а тут вдруг стало получаться из нее сразу две книжки в разных издательствах. Обе, кстати, исключительно по протекции – одна благодаря звонку Юрия Трифонова, другая потому, что рукопись случайно попала на рецензию тоже к нормальному человеку, Николаю Дроздову. И обе книги, естественно предполагалось иллюстрировать моими цветными слайдами, которые в обоих издательствах очень понравились…

Но это, оказывается, было только началом новой истории.

Редактура «Луны» Инной Борисовной прошла на редкость гладко. Практически все ее замечания и советы я принял, некоторые с благодарностью, а если согласиться не мог, то она спокойно мне уступала. Я уже и не надеялся, что так может быть… Рукопись сдали в конце концов в производство вместе со слайдами, которые подобрали мы с Инной Борисовной и художественным редактором. Неужели выйдет моя вторая книга?

Да нет, конечно. Нормальным путем у нас ничего нормального не выходит. На этот раз заслон был поставлен не тексту, а – слайдам. Дело в том, как уже говорил, что они у меня «узкие» и не на пленке «Кодак», а на пленке «Орвоколор». Типография просто-напросто их вернула: «Узкие слайды, да еще и на «Орво» мы не берем».

Думали-думали мы с Инной Борисовной… И с ней и заместителем главного редактора издательства сочинили этакую челобитную – письмо в типографию с уверениями в том, что слайды уникальны с научной точки зрения, а потому убедительнейшая просьба все-таки их принять, а Издательство со своей стороны обещает не придираться к техническому качеству иллюстраций. Я-то отлично знал, что в принципе слайды элементарно подходят: весь Запад давно уже работает именно с «узкими» слайдами, что же касается пленки, то мои слайды, хотя и на «Орво», однако проявлены качественно и получить с них приличные оттиски вполне можно.

Заместитель главного редактора с этим письмом и со слайдами, которые типография вернула, мужественно поехал в город Калинин, на Полиграфкомбинат, где должна была печататься книга, и – уговорил…

Вот теперь и на самом деле: уфф! Мы с Инной Борисовной с нетерпением ждали…

А вот с «Джунглями» получилось сложнее.

После впечатляющей весьма положительной рецензии Николая Дроздова книгу поставили в план и назначили мне редактора – женщину приблизительно в том же возрасте, что и Редакторша книги «Листья». Назовем ее здесь Редакторша-2. Рукопись, как она сказала, ей очень понравилась, предстояло ей написать «Редакторское заключение» и «готовить» рукопись к печати. Я пригласил милую женщину в гости, чтобы показать слайды – те самые, о которых речь в книге. Слайды ей тоже очень понравились… Мы разговорились, и постепенно выяснилось, что наши взгляды сходятся не только в отношении экологии и эстетики, но и – в отношении к нашему правительству и к той дури, что царит в стране. Неужели и она «наша»? Неужели кончаются мои мытарства – вот выйдут у меня две книжки (будет всего три…), – это и финансовую проблему решит, не надо будет бегать по детским садам и сидеть за увеличителем часами, это и морально как-то поддержит меня – ведь столько написано уже, а опубликовано всего ничего… Глядишь – и «Пациентами» можно будет заняться. Да и с редакторами вот, похоже, налаживается: с Инной Борисовной просто рай был, теперь, очевидно, и с Редакторшей-2… Благодать Божья!

Прошло какое-то время, Редакторша-2 позвонила и сказала, что «работа над рукописью в основном закончена», готово и «Редакторское заключение». Так что я могу приезжать.

Я приехал.

– Вы можете взять рукопись с собой, посмотрите, что я сделала, пора нам уже давать ее в корректорскую, а потом и в набор…

Я взял.

Дома открыл. Начал смотреть.

Граждане вы мои, что же это такое делается, а? Знал же, глупый, наивный, тупой, забывчивый, стреляный-недостреляный, что расслабляться нельзя ДО САМОГО КОНЦА! А – рассупонился, как князь Мышкин. «Единомышленники… Одно отношение к правительству, к дури?…» Расслюнился, как малый ребенок! Она же – Редактор. Советский Редактор! Времен Победившего Социализма! Мало ли о чем мы в неофициальной обстановке беседовали… Тут – РАБОТА ее. Тут, милый, официальная служба, а не квартирная кухня. Тут, дорогой, не Бог царствует, а – кесарь! Так что…

Почти все лучшие места в рукописи – самые, с моей точки зрения, «убойные», самые образные, самые живые – были ею подчеркнуты с целью непременного «смягчения», изменения, исключения. Я так гордился образностью изложения, юмором, смешными (а иногда и язвительными) аналогиями мира насекомых с нашим, человеческим, миром – «алкоголизм» муравьев, забавный и коварный «секс» пауков, «сообразительность» паучьих «донжуанов», «любовные игры» древесных клопов, чрезмерная «рациональность», «бездуховность» муравьиной цивилизации (о чем писал еще сам Жан-Анри Фабр), обманчивость «легкомыслия» бабочек и так далее. Известнейший и популярнейший уже в те времена Джеральд Даррелл потому и снискал, кстати, такую любовь читателей, что к животным относился так же, как к людям – никому и в голову не приходило усматривать в этом грех «антропоморфизма» (то есть как бы научного наделения животных «человеческими свойствами»). Я тоже вовсе не собирался «наделять», я просто размышлял, в частности, исходя из уже упомянутой сентенции: «Какую бы форму жизни мы ни изучали, от вируса до мамонтового дерева, – мы изучаем самих себя».

Все это было, очевидно, не понято. Если бы я пошел на поводу у Редакторши-2, книга моя превратилась бы в сухое, обезвоженное, обесчувственное изложение, скучное перечисление «научных фактов»…

Битый-перебитый, я все равно и предположить не мог, что с этой рукописью произойдет нечто похожее на то, что было когда-то – лет 7 назад – в журнале «Знание-сила». Ведь мы же беседовали у меня на кухне! Нашли общий язык! Ей же «очень нравилась» моя рукопись! И главное: ЗАЧЕМ? Она, что, «антисоветчину», что ли, увидела в том, что я выражал свою неприязнь к «муравьиной» цивилизации? Или «сексуальную распущенность» в моих описаниях «любовных игр» пауков или в сравнении капли березового сока с женской грудью? Ну ведь кретинизм какой-то!

И опять – как семь лет назад Марине – я начал письменно отвечать по пунктам на ее «Редакторское заключение» и на предлагаемые ею изменения и купюры. Я очень тщательно отнесся к этому своему Посланию и напечатал его в нескольких экземплярах, предполагая один непременно показать Главному редактору Издательства, который, как мне сказали, очень благожелательно отнесся к моей рукописи и даже собирался «сделать из меня советского Гржимека» (заметьте: уже ПЯТОЕ сравнение!)…

Зайдя сначала к Редакторше-2, я вручил ей свою рукопись в сопровождении своего Послания, а потом тотчас направился к Главному редактору Географической редакции, по линии которой шла моя книга. Главный, прочитав Послание, стал полностью на мою сторону.

Но и это, оказывается, было не все.

Приняв несколько предложений и замечаний Редакторши-2, а остальные аккуратно стерев (хорошо еще, что она делала свои пометки карандашом), мы отдали рукопись в корректорскую. Для тех, кто не знает, скажу: корректор обязан высмотреть и исправить всего лишь грамматические ошибки и опечатки перед тем, как рукопись отдать в набор. Прошло несколько дней. Редакторша-2 мне позвонила:

– Пожалуйста, приезжайте немедленно! Я получила рукопись из корректорской. То, что корректор натворила, это ужасно…

Да, все-таки здорово, что я с юности тренировал свое сердце и нервы физическими упражнениями и поездками на природу. Хорошо, что и сексуальную программу выполнял-таки худо-бедно – нормальный секс способствует устойчивости нервной системы…

В рукописи, которая пришла из корректорской, было еще больше правки, чем у редактора. Какие там «опечатки-ошибки»! Корректор (я тотчас выяснил, что это – «женщина довольно молодая, с высшим гуманитарным образованием») отнеслась к моему тексту как к своему: разбивала и объединяла фразы, переставляла слова, меняла знаки препинания – восклицательные знаки на вопросительные, точки на запятые. Или наоборот. И она редактировала по-своему даже цитаты!

Это был уже настоящий дурдом. Для интереса я посчитал, сколько было «поправок» именно стилистических. Больше двухсот!

– Где она? – спросил я Редакторшу-2.

– В комнате на втором этаже, – робко ответила та, видя, очевидно, что со мной происходит.

– Как зовут?

Она сказала.

Я тотчас пошел, захватив с собой рукопись.

Когда вошел в небольшую комнату корректорской, миловидная разбойница была в одиночестве.

Я только сказал:

– Я Аракчеев. Это моя рукопись…

Видимо, вид у меня был такой, что она как-то съежилась, протянула руку, взяла рукопись и… тотчас начала стирать ластиком всю свою «правку».

– Я хотела как лучше, – сказала только, не поднимая головы. – У вас же много неграмотных оборотов…

Я молчал, но, взглянув на меня, она осеклась. И лихорадочно продолжала стирать…

Рукопись, наконец, сдали в набор, слайды для иллюстраций (естественно, тоже «узкие» и на пленке «Орвохром» и «Орвоколор») в типографии (московской) все-таки приняли, но прежде, чем книга вышла, пришлось испытать еще несколько стрессов. Во-первых, бумагу для «будущего советского Гржимека» определили очень плохую, газетную. Меловую же, да и то не финскую или немецкую, а нашу и не самую качественную дали только для цветных вкладок. Когда я удивленно спросил, почему так, мне сказали: «Вашу книгу купят и так. А на хорошей бумаге мы печатаем исключительно политические, социальные книги…». Во-вторых, переплет решили делать не картонный, а тонкий, брошюровку страниц на клею, без сшивки (так что книга потом очень быстро начала рассыпаться). В-третьих, напечатали слайды некоторые неплохо, а некоторые плохо совсем. Но тут пошли мне навстречу: пустили на два часа в типографию, чтобы я вместе с ретушером-печатником кое-где откорректировал цвет: несколько изображений удалось спасти.

А предисловие написал Николай Николаевич Дроздов, причем очень хорошее.

И вот обе книги вышли. Сначала «Луна над пустыней» – в 1980-м, а потом и «Джунгли во дворе» – в 1981-м. Первая через 7 лет после написания, вторая через 8. Обе имели успех, о них неоднократно писали в прессе. Главный редактор рассказал однажды, что видел, как «Джунгли» продавали с лотка в курортном городе Ялте:

– Как горячие пирожки покупали! Приятно смотреть… Будем, будем делать из Вас советского Гржимека!

Призрак успеха

Приблизительно в это же время вышло еще несколько рассказов в разных журналах – нашла свое пристанище «Вестница» (тиражом около трех миллионов экземпляров в журнале «Юность»), «Сверкающая гора окуней» (там же), «Норок – по-молдавски везение» (под названием «Бабочка») и «Бегство» – в «Дружбе народов», «Фантазер» (тоже в «Юности»)… Выходили статьи в журналах «Знание-сила», «Турист», «Наука и религия», «Наука и жизнь», «Юный натуралист», а также еще несколько маленьких книжечек в издательстве «Малыш». Я вошел уже фактически официально в обойму «молодых и перспективных», «сорокалетних», в журналах и газетах появлялись рецензии. Все – положительные…

Но, конечно, до настоящего успеха было далеко очень. Суть, как оказалось, не в том, что именно публикуется, а в том – когда, где и как. «Бронетранспортер Судьбы» останавливался у моих дверей к этому времени уже трижды – когда чуть-чуть не вышел «Переполох» в «Новом мире» Твардовского, когда могла, но так и не появилась «Высшая мера» в 3-х-4-х номерах «Литгазеты» и – когда после трех опубликованных очерков меня пригласили постоянно сотрудничать в «Правде» (пригласил, кстати, заведующий Сельхозотделом Валерий Иванович Болдин – тот самый, который 15 лет спустя, в августе 91-го, стал одним из лидеров ГКЧП). В первых двух случаях бронетранспортер так и укатил, не взяв меня на борт, в третьем я не захотел взбираться на него сам.

Ощущения успеха не было даже близко. Во-первых, рассказы все равно безжалостно редактировались. Во-вторых, самые лучшие – «Непонятное», «Дебют», «Ему было доступно все» и другие – из журналов и газет возвращали, как и прежде. Никто не собирался печатать роман «Обязательно завтра», повести «Высшая мера», «Зажечь свечу», «Путешествие» (целиком). Постоянно ощущался жесткий непроходимый барьер. Меня по-прежнему принимали не за того, кем я на самом деле был. Литературные начальники и «раскрученные» снисходительно похлопывали по плечу и сочувственно улыбались, радуясь, что я как будто бы все больше переключаюсь на «бабочек и букашек» и, слава Богу, не лезу больше со своими «Переполохами» и «документальными повестями».

Это удивительно, однако в 77-м, через 9 лет после того, как был зарублен «Переполох» в «Новом мире» (хотя и через 3 после выхода сборника «Листья»), ко мне прибыл с визитом молодой режиссер с Киевской киностудии им. Довженко. Он прочитал мой «Переполох» в «Листьях» и убедительно просил, чтобы я написал киносценарий, фильм по которому он будет снимать. Почему же не написать? Я согласился, и был приглашен в Киев, где со мной заключили договор и даже выплатили аванс. Сценарий я написал. Но вскоре выяснилось, что взрослые дяди и тети из сценарной коллегии – точно так же, как А.И.Кондратович когда-то, – прочитали мою повесть вовсе не так, как она написана. В очередной раз в своей жизни я был потрясен, когда прочитал в отрицательном заключении на свой сценарий следующее:

«В декабре 1977 года писатель Ю.С.Аракчеев обратился на студию с заявкой на сценарий художественного фильма по мотивам своей повести «Переполох». Повесть рассказывала о судьбе инструктора райкома партии Нефедова – человека скромного, честного и принципиального. Войдя в состав комиссии, проверявшей работу треста по озеленению, столкнувшись с очковтирательством, приписками и показухой, в атмосфере протекционизма и попустительства проявил высокие моральные качества партийного работника и коммуниста, опираясь на поддержку и помощь других членов комиссии, сумел вскрыть недостатки в хозяйственных делах треста, установить их причины…

Нынерассмотренный вариант сценария по содержанию резко отличается от своего первоисточника – повести «Переполох»… Изменилась художественная трактовка образа Нефедова, он пассивен, нечеток в своих поступках и действиях…

…Предлагаем Вам доработать сценарий, приблизив его к повести «Переполох», художественно ярче и полнее показав образ партийного работника Нефедова, чей ТВЕРДЫЙ ХАРАКТЕР, ВЫСОКИЕ КАЧЕСТВА ЧЕЛОВЕКА И КОММУНИСТА ПРОЯВЛЯЮТСЯ В СЛОЖНЫХ ОБСТОЯТЕЛЬСТВАХ БОРЬБЫ ЗА УСТРАНЕНИЕ СЕРЬЕЗНЫХ НЕДОСТАТКОВ, КОТОРЫЕ ВСЕ ЕЩЕ ИМЕЮТСЯ В РАБОТЕ ОТДЕЛЬНЫХ ПРЕДПРИЯТИЙ И ТОРМОЗЯТ НАШЕ РАЗВИТИЕ» (Выделено мною).

Ну что с ними делать, со взрослыми людьми, которые НЕ УМЕЮТ ЧИТАТЬ (или упорно ДЕЛАЮТ ВИД, что не умеют)? И, изображая хорошую мину при плохой игре, пытаются убедить меня в том, что я написал не то, что написал, а совсем другое… Никак, ну никак не могли понять взрослые дяди и тети, что главная мысль моей повести не в том, что все мы должны беззаветно следовать установкам больших и малых партийных начальников и вождей. А в том – наоборот! – что людям следует все же говорить правду прежде всего, а в поступках своих соответствовать своей собственной совести. То есть быть не механизмами с заложенной в них «Программой КПСС», а – живыми людьми. Ну никак не могли они такую простейшую мысль осознать, никак… Система наша стала лживой сверху донизу, в том-то и дело. И в моей повести показано, как все к этому привыкли. И только самый как будто бы слабый из них, находит в себе силы сказать правду. Отчего и начался переполох, главным образом среди начальства. Поняв, что убеждать «членов сценарной коллегии» бесполезно, я ответил письмом, где заявил, что они совершенно исказили смысл моей повести, а потому честнее будет расторгнуть наш договор…

Похожая история произошла и на киностудии «Мосфильм», где, правда, честно сказали, что «Переполох» мой им очень нравится, но сценарий надо бы написать «не так остро»… С чем я тоже не согласился.

Я продолжал сочинять «Пациенты», а параллельно и «Постижение», считая, что все еще, конечно же, у меня впереди. «Постижение» я опасался показывать даже родственникам – только двоим-троим из самых близких друзей, – эта вещь, как я был уверен, настолько «подрывала основы», что санкции могли быть самыми крутыми. Конечно, «основы» она подрывала не настоящие, а – ложные, на которых, тем не менее, полностью зиждилось благополучие «специалистов» и лукавых властей.

В житейском же плане дела мои, как это ни странно, были совсем не плохи. Уже и не говорю о том, что, пройдя непростую «сексуальную школу», я не ощущал недостатка в молодых и красивых «фотомоделях». Ясно же, что начав фотографировать красоту Природы, явленную в растениях, насекомых, пейзажах и прочее, я не мог не остановить свое активное внимание на высшем проявлении красоты Природы, то есть на красоте молодых очаровательных девушек. Я восхищался не только их лицами и телами, но и тем, что это не только их не смущало, а вызывало полное доверие к моему искусству фотохудожника. Фактически все, как одна, они соглашались мне позировать в обнаженном виде и в «студийных» условиях моей квартиры, и, тем более, в окружении природных пейзажей! Причем совершенно бесплатно с обеих сторон. Так что в истинных – светлых и чистых праздниках – недостатка в общем-то у меня не было. За что я искренне и трепетно был благодарен Златокудрой и Вечно Юной богине Красоты и Любви – Афродите и, разумеется, очаровательным ее посланницам…

Кроме того, «за отчетный период» удалось побывать в нескольких экспедициях, не говоря о десятке командировок по стране – на целину, в Латвию, в Карелию, в Казахстан (Щучинские озера), во Львов, в Якутию (Якутск, Лена, Нерюнгри), на Кавказ (Грузия, Азербайджан), в Туву и даже на Дальний Восток. А рассказы об экспедициях на Памиро-Алай, на Тянь-Шань, в Таджикистан и в Южное Приморье (Дальний Восток) потом вошли в новые книги… Главным образом, все это были «творческие командировки» с оплатой или Союзом Писателей (дай Бог здоровья Валентине Михайловне, уговорившей меня подать в Союз…), или журналами и газетами, которые меня посылали и которым я потом честно «предоставлял материал» (очерки, статьи). То есть «мое дерево» росло, ветвилось и почти процветало, игнорируя жесткое излучение Советского баобаба.

Хотя я постоянно ощущал, конечно, свою отдельность – прелести «преторианской» благополучной жизни меня не касались: каждая публикация была как прорыв, гонорары платили по низшей ставке, ни в какие престижные «тусовки» и загранпоездки (весьма распространенные среди «коллег») меня не приглашали, да я в них и не рвался, главные рукописи из журналов и издательств по-прежнему возвращали. Я не участвовал в писательских тусовках – вот в чем одна из причин! А это у нас наказуемо… Я был «не свой». Меня интересовали не взаимовыгодные отношения типа «баш – на баш», меня интересовало главное: КТО мы? ЗАЧЕМ мы? И ПОЧЕМУ происходит то, что происходит?

И все же в «Детской литературе», и в «Мысли» заключили со мной договоры и «поставили в план» книги, которые я должен был только еще написать. Для «Мысли» – книгу «В поисках Аполлона» (Аполлон – бог Искусства и Света в древнегреческой мифологии, а также исчезающая, занесенная в Красную Книгу бабочка, которую я мечтал сфотографировать в естественных условиях, искал, и об этом нужно теперь сочинить книгу, чтобы она отражала тему «охраны окружающей среды»…). Для «Детской литературы» – книгу «В Стране Синих Махаонов» (об экспедиции на Дальний Восток).

А еще меня начали довольно часто приглашать на выступления по линии «Бюро пропаганды» Союза Советских писателей – со слайдами и рассказом о чудесном мире природы. За это, хотя и немного, но – платили, что и поддерживало меня в финансовом отношении.

Но, черт побери, я же не только о фотографии природы и бабочках пишу! Я же «социальный» писатель! Самое главное из того, что написано, не опубликовано до сих пор! Джека Лондона в моем возрасте уже не было в живых! Да, понимаю, что у нас не Америка, пусть даже начала века. Но мы же все-таки считаем себя цивилизованной страной! Короче говоря, я в очередной раз собрал свои рукописи, сформировал два сборника и отнес один в главное наше издательство – «Советский писатель» (в третий раз за последние несколько лет), а другой – в издательство «Молодая гвардия».

Ход конем

И, несмотря на то, что мое имя было теперь в «обойме», несмотря на достаточное количество положительных рецензий в прессе (одна из них, как уже сказано, называлась даже так: «Изготовление душ хорошего качества»), несмотря на то, что я уже несколько лет был как-никак полноправным членом Союза Писателей – оба сборника из обоих издательств мне спокойно вернули…

И этот последний возврат сразу из двух издательств и, в частности, из нашего «законного» для меня как для члена СП (с 1976-го года!) «Совписа», причем с дикими рецензиями и «Редакторским заключением», подписанным фамилией «редактора Издательства» Скандовой, можно сказать, переполнил чашу. Я читал, и все во мне клокотало… До каких же пор?… Ну, ладно раньше, когда я был наивный, «фиалковый» мальчик и представления не имел об этом свинарнике. Так до каких же…

Дорогой читатель! Дорогой, многоуважаемый Джек! Соотечественники и соотечественницы! Дойдя до этого места в своем сочинении, я захотел все вспомнить точно и стал искать те рецензии и Редакторское заключение из «СовПиса». А также именно то, что и решил назвать так: «Ход конем». То есть Письмо. Да, именно Открытое письмо, которое я, потеряв терпение, сочинял два месяца с лишним, словно какой-нибудь большой рассказ или повесть, переделывал несколько раз, перепечатывал заново, добиваясь, чтобы ИМ – тем, кому я собирался письмо направить, – БЫЛО ПОНЯТНО. ИМ! То есть я решил направить свое Письмо сразу в несколько высших инстанций, как писательских, так даже и в ЦК КПСС! Да-да, в ИХ главный Орган. Сколько же можно терпеть?

В этой книге я собирался лишь привести отдельные места из того Письма, чтобы не удлинять теперешнее свое повествование…

И вот, найдя его, начал читать, чтобы выбрать места…

Господи! Я же забыл его! Оказывается, я гораздо больше ходил по издательствам и журналам, пытаясь «пробить» свои сочинения, «пристроить своих детей», гораздо больше действовал, чем помнил теперь… При всем при всем я, оказывается, был тогда совсем не «фиалковый» – хотя они так все равно считали. Так считать позволяло им то, что я действительно не лез на рожон – не из трусости вовсе, а из УВАЖЕНИЯ к ним, людям же все-таки… Неустанно и терпеливо надеялся, что вот-вот они все же ПОЙМУТ… И потом я ведь РАБОТАЛ. Считая, что в конечном счете именно произведениями своими я должен делать дело свое, исполнять высший долг. Растить свое дерево… Не дело писателя ввязываться в сиюминутные свары! Не дело писателя искать револьвер и призывать к революции (хотя очень и очень хотелось)…

Читая же теперь свое Открытое Письмо, я был потрясен. Если бы его тогда опубликовали!…

Теперь-то я понимаю, что тогда это было нереально абсолютно. Им действительно было НА ВСЕ НАПЛЕВАТЬ. Кроме своего тухлого благополучия, разумеется. Они только и могли, что производить всяческие «постановления» и «решения», которые и не думали выполнять. Это – «высшие власти». А «низшие», то есть «специалисты» – тем более. Как рвались к «материальной обеспеченности» члены Союза Писателей, как хватались они за малейшую возможность «улучшить свое материальное положение» – бесконечные оплачиваемые бюллетени, дачные участки, квартиры, «секретарские» оклады, заграничные командировки и прочая, прочая!… Какая литература? Какая «совесть нации»? О чем вы?

Это потом, позже, ТЕПЕРЬ, я прочитал изданный «Дневник» одного из уважаемых мною «советских» писателей Юрия Нагибина, жившего и творившего в то же время. Это потом – теперь! – я увидел в этой посмертной Книге его такие строки:

«…Мне даже известности перестает хотеться. Зачем надо, чтобы меня знало большее число тупых изолгавшихся сволочей? (1968 г.)

…Преторианцы (здесь он имеет в виду руководство Союза Писателей и их любимцев – Ю.А.) обнаглели и охамели до последней степени. Они забрали себе всю бумагу, весь шрифт, всю типографскую краску и весь ледерин, забрали все зарубежные поездки, все санаторные путевки, все автомобили, все похвалы, все премии и все должности. Литературные Безбородки грозно резвятся на фоне всеобщей подавленности и оскудения. Мотаются с блядями по Европе, к перу прикасаются только для того, чтобы подписать чужие рукописи, на работу (руководящую) не являются, переложив все свои обязанности на крепкие плечи наглых помощников и консультантов, устраивают какие-то сокрушительные пикники, называя их выездными пленумами Секретариата СП, где вино льется рекой и режут на шашлыки последних баранов; путешествуют на самолетах, машинах, пароходах, поездах, аэросанях, вертолетах, лошадях, ослах, мулах, верблюдах и слонах. Объедаются и опиваются, а после отлеживаются в привилегированных госпиталях и отрезвителях. И снова пиры, юбилеи, тосты, все новые и новые наспех придуманные должности, награды. Вакханалия, Валтасаров пир, и никто не боится, что запылают пророческие огненные письмена, предвещающие конец этому распаду. Нет, они уверены, что это навсегда… Отчетливо формируется новый класс… (1973 г.)

…На этом паршивом приеме стало до конца видно: наше общество четко поделилось на две части – начальство и все остальные. Последним отказано даже в той видимости уважения, какое в послесталинские времена – по первому испугу – считалось обязательной принадлежностью восстановленной демократии… (1975 г.)

…Официальное непризнание усугубляется завистью частных лиц, считающих, что краду из их кармана. Любопытно, что тем, кто признан властью, не завидуют. Ими восхищаются, рассказывают восторженные анекдоты об их богатстве и всех видах преуспевания… Но в отношении меня иное – а кто, собственно, позволил?… А никто не позволял. Все добыто не «в силу», а «вопреки». Это непорядок. Куда смотрят власти?… Мол, дурной пример: не доносит, не подлит, не горлопанит с трибун, не распинается в любви и преданности, а живет так, что самому дипломированному стукачу завидно. Кто же тогда стучать захочет, подличать, жопу лизать?… (1975 г.)

…Господи, что же Ты так извел русских людей, ведь они были ближе всего к Твоему замыслу? Неужели Ты американцев любишь?… (1979 г.)

…До чего же испорченный, безнадежно испорченный народ!…»

Последние слова написаны в 1986-м году. Ими заканчивается «Дневник» Юрия Нагибина, изданный в 1996-м.

А ведь Юрий Нагибин, в отличие от меня, был раскручен, он был одним из столпов тогдашней литературы! Но он был – не ИХ!… И этим все сказано. Я вспомнил и то, что говорил мне как-то Юрий Трифонов, когда я однажды пришел к нему домой, чтобы подарить свою книгу. Он тогда был уже Лауреатом Государственной премии, одним из известнейших и самых уважаемых писателей, но он поделился со мной, «начинающим», что, мол, редактор и цензура безжалостно уродуют его очередную книгу, причем редакторша, недоучившаяся молодая женщина, позволяет себе вести себя с ним по-хамски…

Да, все дело в том, что ни Юрий Нагибин, ни Юрий Трифонов (как, разумеется, и ни я, ни другие, кто думал не о банкетах и премиях, а «всего лишь» о литературе…) не были ИХ людьми, не были «преторианцами»… Так все просто оказывается. Но спрашиваю я теперь:

– ДО КАКИХ ЖЕ ПОР, ГРАЖДАНЕ?

Или мы не граждане вовсе?… Впрочем, об этом потом, потом…

Уважаемые читатели, уважаемые соотечественники! Понимаю, что мое Письмо длинное. Но тем, кто действительно хочет понять, что делалось в нашей стране тогда – и по сути, увы, продолжает делаться и теперь, а может быть даже и хуже, чем тогда, – прочитать, ей-богу, стоит. Ведь надо же научиться анализировать то, что происходит (и происходило) со всеми нами, надо же, наконец, стряхнуть многолетнюю лапшу с ушей, надо попытаться лишить ИХ – властителей, «преторианцев» и прочую братию, которая, пользуясь нашим доверием, сосет наши соки, не дает нам нормально, по-человечески жить – надо лишить их главного их оружия – ЛЖИ! «Не надо вспоминать прошлого, надо вперед смотреть! – кричат они нам, делая невинный, «раскаявшийся» вид. – Время революций и переворотов кончилось! Давайте не будем ворошить прошлого, давайте не выносить сора из избы, лучше – вперед смотреть, а не назад!» А мы и верим. Забывая о том, что если сора не выносить, то мы в нем утонем. И если не извлекать опыта из прежних ошибок, они будут повторяться, причем в самом худшем виде – что и глотаем теперь. Надо анализировать прошлое! Надо определять виновных! Надо судить и наказывать – вор должен сидеть в тюрьме, а не продолжать воровать, как ни в чем не бывало! Либо он должен раскаяться. Но раскаяться не на словах – на деле. «Угрызения совести начинаются там, где кончается безнаказанность» – Гельвеций.

Привожу свое Письмо почти полностью и без всякой редактуры – перескажу коротко только самую последнюю часть, где «конструктивные предложения». Естественно, что написано письмо в определенном стиле – не «диссиденствующем», а именно КОНСТРУКТИВНОМ – и на том языке, который понятен тем, кому я это письмо направляю. Мне не нужен был эффектный конфликт с властями. Мне важно было ДЕЛО. Я ведь, несмотря ни на что, надеялся… Возможно, это письмо даже сохранилось где-то в анналах Союза Писателей, хотя не уверен: плевать им было на «крики души» тех, кто пытался хотя бы чуть-чуть посягнуть на их благополучное существование. Итак…


В Центральный Комитет Коммунистической Партии Советского Союза

В Госкомиздат СССР

В Правление Союза Писателей СССР

В Секретариат Правления Московского отделения Союза Писателей РСФСР

В редакцию «Литературной газеты»


ПРЕВРАТНОСТИ СУДЬБЫ?

\из опыта взаимоотношений писателя и издательств\

ОТКРЫТОЕ ПИСЬМО


1

Как члену Союза Писателей СССР (с 1976 г.), живущему писательским трудом, в какой-то степени участвующему в литературном процессе и следящему за ним, как внимательному читателю и литературы, и прессы, да в конце концов просто как гражданину своей страны мне – как и многим, конечно, – известно, что в работе наших издательств наряду с несомненными достижениями есть и существенные недостатки, которые сказываются, к сожалению, на общем уровне нашей современной литературы.

На Пленумах, совещаниях, собраниях устно, а также в прессе письменно неоднократно говорилось и говорится о том, что работа нашего редакционно-издательского аппарата пока оставляет желать лучшего, что слишком нередки еще серые произведения, которые унылым потоком заполняют страницы официальных изданий.

Мне самому довелось выступать по этому поводу на Пленуме Правления Московской писательской организации в марте 1977 года, в связи с Постановлением ЦК КПСС «О работе с творческой молодежью». Насколько мне известно, это выступление было встречено сочувственно в писательской среде, а еще одно выступление, аналогичное тому и имевшее место на «Круглом столе» журнала «Литературное обозрение», было даже частично опубликовано в этом самом журнале (№ 11, 1977).

С подобными заявлениями выступали и многие другие представители как моего – сравнительно молодого, – так и старшего поколения. В основном упреки выступавших сводились к тому, что слишком несовершенен пока еще наш редакционно-издательский аппарат, что не всегда достаточно квалифицированы редакторы и рецензенты, что слишком долго идет к читателю произведение писателя, особенно если оно написано молодым и недостаточно известным, что много, слишком много издается серых, необязательных произведений, что существует, увы, местничество в нашей литературе, частенько господствует принцип «ты мне – я тебе» среди тех, причастных к литературе лиц, которые волею судеб оказались у кормила, что порой в издательствах подходят формально к выпуску произведений, относящихся к той или иной «рубрике» и не обращают должного внимания на ХУДОЖЕСТВЕННОСТЬ произведения, если оно, по мнению редактора, отвечает «теме»… Что – главное! – происходит, увы, инфляция понятия художественности… И, наконец, что издательства – это подчас «государство в государстве», этакая «терра инкогнита», неведомая земля, закрытая для гласности и неподвластная действенному контролю. Мне самому довелось быть в составе Комиссии по связи писателей с издательствами при МО СП РСФСР, а сейчас я, к тому же, и член Ревизионной комиссии Московской писательской организации. Но, увы, все это чисто формально и при существующем положении вещей не может быть по-другому, ибо издательства все еще остаются «терра инкогнита» и по-прежнему они недоступны для гласности.

Писатель целиком и полностью зависит не от читателей – для которых он ведь в сущности только и работает, – а именно от издательств, то есть от работников редакционно-издательского аппарата и рецензентов. Как удачно выразилась однажды «Литературная газета»: «Путь к сердцу читателя лежит через Издательство»… Но так как ни гласности, ни контролю читателей издательства не подвластны, то положение писателя становится несколько своеобразным: он поневоле склоняется сплошь да рядом к тому, что работать нужно не на читателя, а на Издательство. Ясно, что ни к чему хорошему это привести не может, ибо сколько существует литература – истинная литература, а не конъюнктурные поделки, – писатели работают именно на читателя. То есть на народ, а не на тех конкретных людей, которые в данный момент занимают посты в издательстве.

Все это мысли не новые. О них неоднократно говорили. Противоестественное положение пытались исправить. Насущными и необходимыми, продиктованными, как это говорится, самой жизнью, были Постановления ЦК КПСС – «О литературно-художественной критике», «О работе с творческой молодежью», «О связи литературно-художественных журналов с практикой коммунистического строительства». Было проведено много перестроек в издательствах, в некоторых журналах. На Пленумах и совещаниях в самих писательских организациях говорилось и говорится обо всем этом и сейчас. Большое это беспокойство и большая работа не могли, разумеется, пройти даром. Есть определенные и несомненные успехи.

Но можно ли, положа руку на сердце, сказать, что дела у нас теперь обстоят безоблачно и благополучно?

Разумеется, я не берусь делать категорические и безапелляционные заявления. Слишком много людей обеспокоено этим и заинтересовано в лучшем положении вещей. Однако, думаю, будет вполне оправдано, если я – в интересах нашего общего дела – поделюсь кое-каким своим опытом взаимоотношений с издательствами, ибо это именно то, за что я могу ручаться и что известно мне, так сказать, «из первых рук».


2

Не буду подробно вспоминать историю появления моей первой книги – «Листья», – вышедшей в 1974 г. в издательстве «Советская Россия». Хотя скажу все-таки, что вошедшие в эту книжку рассказы и повести были написаны не позднее, чем ЗА ВОСЕМЬ ЛЕТ до появления книги. То есть ВОСЕМЬ лет странствовали по редакциям журналов и издательств ГОТОВЫЕ рассказы и повести и везде (кроме журнала «Новый мир», где в № 9 за 1965 год был опубликован рассказ «Подкидыш») получали отказ. Хотя ИМЕННО ОНИ, опубликованные наконец, получили много положительных откликов в прессе и стали причиной внеочередного приема их автора в Союз Писателей СССР (об этом даже писала «Литературная газета» – 13 октября 1976 г.). И только благодаря этой единственной небольшой книжке (11 п.л.) мне даже доверили выступить на упомянутом Пленуме Правления МО СП РСФСР в марте 1977 г.

Но что же дальше?

За восемь лет, прошедших со времени написания рассказов и повестей, которые были опубликованы в «Листьях», я, разумеется, продолжал работать как писатель. Продолжаю работать и после выхода своей первой книги. Как-никак с 1966-го года – времени написания последней из повестей, вошедших в «Листья», прошло уже ШЕСТНАДЦАТЬ ЛЕТ.

Кое-что из написанного удалось опубликовать в журналах. Естественно было бы, кажется, появиться и второму сборнику повестей и рассказов. Но…

Моя первая попытка издать сборник в издательстве «Советский писатель» состоялась в 1977-м году. Я предложил Издательству рукопись объемом 26 авторских листов, состоящую целиком из новых, не вошедших в первую книгу, рассказов и повестей. И получил отказ, причем вместе с коротеньким Редакторским заключением (0,5 стр. на машинке) была прислана только одна рецензия.

В декабре 1979 года я вновь собрал рукописи и представил в издательство «Советский писатель» новый вариант сборника объемом 25 а.л., причем некоторые из представленных рассказов были опубликованы в центральных журналах. И вновь я получил отказ, хотя на этот раз вместе с редакторским заключением было прислано две рецензии.

Наконец, – в третий раз – я собрал рукописи (25 а.л.) в новом варианте и отнес в отдел прозы издательства «Советский писатель» в июле 1981 года.

И, кроме того, еще один сборник, поменьше (17 а.л.) предложил в издательство «Молодая гвардия».

Процент опубликованных в периодике рассказов и повестей был теперь гораздо выше – почти все рассказы, отданные в «Молодую гвардию», были напечатаны в центральных журналах.

В середине 1982 года я получил сразу два отказа, из обоих издательств.

«Молодая гвардия», продержав рукопись БОЛЬШЕ ГОДА, вернула ее мне даже БЕЗ РЕЦЕНЗИЙ, с одним только редакторским заключением.

Один из рецензентов издательства «Советский писатель» рекомендовал мою рукопись для издания, однако это никак не повлияло на резко отрицательное Редакторское заключение, написанное редактором Е.Скандовой, которая целиком солидаризировалась со вторым рецензентом, Г.Айдиновым.

Если мыслить обыкновенными житейскими категориями, то, испытав ЧЕТЫРЕ отказа в течение ШЕСТИ ЛЕТ, можно было бы, наверное, поставить на себе крест как на писателе, ибо какой же смысл соваться со своими творениями в солидные государственные учреждения, если они так спокойно и неизменно дают тебе от ворот поворот, да еще и пишут в рецензиях и редакторских заключениях такое, что ты видишь: твоя боль, твои мысли, твои самые лучшие побуждения до рецензентов и редакторов не дошли, а значит, видимо, они не дойдут и до читателя, а потому какой же смысл…

Но тут-то и возникло у меня первое сомнение.

Во-первых, я хорошо помнил, что ТОЧНО ТАК ЖЕ воспринимались ДО ОПУБЛИКОВАНИЯ все те вещи, которые вошли в первую книгу «Листья». И СОВСЕМ ИНАЧЕ они стали восприниматься ПОСЛЕ ОПУБЛИКОВАНИЯ в книге.

Восемь лет я точно так же глотал непонимание и неприятие, а потом ЗА ТЕ ЖЕ САМЫЕ рассказы и повести меня приняли в Союз, причем даже вне очереди. А главное – появились рецензии, в которых рассказы и повести были, наконец, оценены ПО СУЩЕСТВУ, и я наконец-то почувствовал себя как писатель ПОНЯТЫМ.

Хотя, конечно же, появись те самые вещи, которые были опубликованы в «Листьях», раньше – тогда, когда они были написаны (середина 60-х годов), – они имели бы гораздо больший резонанс и принесли бы, как мне кажется, больше пользы, ибо гражданственность, за которую мой сборник хвалили, всегда соотносится со временем. И хотя проблемы, которые я поднимал в «Листьях», не потеряли своей актуальности и сейчас, однако ясно же, что произведение, написанное на социальную тему, имеет максимальную остроту и актуальность именно в определенное время.

Пришлось мне, правда, вспомнить и то, что ведь и первая книжка вышла у меня в сущности совершенно случайно – потому только, что на «Семинаре молодых писателей Москвы», куда направил меня по давней памяти (1965 года!) журнал «Новый мир», одним из руководителей семинара оказался Юрий Трифонов. Он-то и рекомендовал меня по одной из повестей («Путешествие» – та самая, которая была напечатана в «Листьях» лишь частично, но составила теперь ядро сборника отданного в «Молодую гвардию») в издательство «Советская Россия», где и вышла, благодаря ему, Юрию Трифонову, первая моя книжка.

Но ведь книжка-то эта получила полное и многократное одобрение, почему же теперь-то картина ТА ЖЕ? Меня приняли в Союз Писателей, меня называли даже «перспективнейшим» (так выразился Ф.Ф.Кузнецов на Пленуме Правления в 1977 году, так же было и напечатано в «Литературной газете»…). Более того: многие рассказы, как я уже говорил, были даже опубликованы в центральных наших журналах («Октябрь», «Юность», «Дружба народов» и др.) и тоже получили одобрение в прессе… Так в чем же дело? Почему же отказ следует за отказом? Ведь со дня выхода первой книжки прошло уже восемь – опять ВОСЕМЬ! – лет…

Вновь и вновь самым внимательным образом читал я последние рецензии и редакторские заключения. И, наконец, возникло у меня второе сомнение.

Дело в том, что в последний вариант сборника, отданного в «Советский писатель», я включил несколько вещей, получивших особенно широкий резонанс в прессе. Они, собственно, входили в сборник «Листья». Именно благодаря им – и только им! – я и стал членом Союза Писателей.

И вот отзывы рецензентов и редакторов ИМЕННО ОБ ЭТИХ вещах были настолько нелестными для меня, настолько удручающими и они настолько РАСХОДИЛИСЬ с тем, что писала о них центральная пресса, что сомнение, которое возникло у меня, было весьма серьезным.

Судите сами.


3

Рассказ «Подкидыш», включенный мною в сборник, представленный в «Советский писатель», был впервые опубликован, как я уже говорил, в журнале «Новый мир», когда главным редактором его был А.Т.Твардовский – № 9 за 1965 год.

С тех пор «Подкидыш» много раз положительно упоминался в прессе.

О нем писал и сам журнал «Новый мир» (статья В.Гейдеко «Горизонты молодой прозы»), и газета «Комсомольская правда», и «Литературная газета», и журналы «Литературное обозрение», «Смена», «Октябрь», и газета «Литературная Россия». Он положительно упоминался в специальных работах, посвященных теме рабочего класса в советской литературе. Писатели и критики – Вл.Гусев, Г.Баженов, В.Гейдеко, В.Оскоцкий, Л.Полухина, Д.Нагаев, Б.Можаев, Ф.Кузнецов и другие – упоминали о нем в разных органах прессы, а некоторые и неоднократно.

Юрий Трифонов в предисловии к сборнику «Листья» назвал этот рассказ «образцовым на тему столь же важную, сколь и невероятно трудную – тему рабочего класса» (см. сборник «Листья», стр.3).

Писатель и критик Владимир Гусев в статье «Надежность поиска», посвященной критическому разбору моей книги «Листья»:

«…в его повествовании и особенно именно в «Подкидыше», много прямой теплоты, человечности, задушевности; груда железа – старый мотор – воспринимается сквозь призму мягкого человеческого сердца. Рассказ трогает»… (журнал «Литературное обозрение» № 12, 1974 г., стр.30).

Борис Можаев в статье «Запах мяты и хлеб насущный» так же подвергает книгу подробному и доброжелательному критическому разбору. С сокращениями привожу место, где он говорит о рассказе «Подкидыш»:

«Мне нравится этот рассказ. В нем ярко и точно написана заводская среда – не только шум и грохот моторов, скрежет конвейера, запах подгоревшего масла, теплые и упругие волны нагретого работой воздуха, но и те короткие общения между мастеровыми за конвейером или в курилке – эти полуфразы, полужесты, сразу выражающие смысл и желание каждого, эти шутки, шлепки мокрых ковриков и мочалок в душевой, эти перебрехивания за «козлом» во дворе, стреляние целковых и трешек, выпивка после работы, душевные откровения в забегаловке у инвалида-сапожника, домашняя маета и неполадки с женами… Все это написано умело, рукой уверенной и, главное, правдиво до последней степени… Эта, казалось бы, непонятная радость, это чувство бескорыстной симпатии к мотору-«подкидышу» и есть та рабочая совесть, которая движет поступками истинно мастерового человека. Она, эта совесть, в столкновении с производственными и бытовыми неполадками и заставляет Фрола Федоровича поступать так, а не иначе, она и есть внутренний стержень конфликта. Пока жива эта совесть, прочно стоит на земле человек. И мы, ощутив эту жизнь, всю, как она есть, можем не только скорбеть, но и радоваться, потому что знаем: при всех неурядицах бок о бок с нами живет и трудится рабочий человек Фрол Федорович, трудится не из корысти, не за страх, а за совесть… Нас волнует встреча с произведением искусства, наполненным живым и достоверным описанием наших современников, близких и понятных нам по их жизни…» (журнал «Литературное обозрение» № 7, 1976, стр. 11).

Феликс Кузнецов в докладе на Пленуме Правления Московской писательской организации, опубликованном затем в «Литературной газете» под названием «Гражданственность позиции», а также в книге «Живой источник»:

«…Тот же (гражданский, судя по контексту статьи, – Ю.А.) пафос – и в рассказе «Подкидыш» Юрия Аракчеева, который Юрию Трифонову показался, как он пишет в предисловии к книге, «образцовым на тему столь же важную, сколь и невероятно трудную для воплощения – тему рабочего класса» («Литературная газета» от 23 марта 1977 года, а также книга «Живой источник», стр. 151).

Но что же пишут о «Подкидыше» рецензенты и редактор издательства «Советский писатель»?

А вот что.

«Рассказ – как рассказ. Дни из жизни обычного «работяги», доброго по своей сути, порядочного человека, хорошего товарища и ужасно одинокого в этой серой жизни, где властвуют формализм и показуха (смотри митинг в конце рассказа, где принимаются социалистические обязательства)» – такова оценка «Подкидыша» одним из рецензентов, Г.Айдиновым (стр. 3 рецензии). И это – все, если не считать коротенького и столь же унылого «пересказа фабулы» да еще одного упоминания, где рассказ «Подкидыш» квалифицируется рецензентом как «сугубо газетный очерк» (стр.1).

А вот из Редакторского заключения Е.Скандовой:

«Рассказы в сборнике не спасают положения. Рабочий Фрол из «Подкидыша», взявшийся за доделку брошенного двигателя, наделен отрицательными чертами: бывший фронтовик, он «соображает на двоих», напропалую курит, «забивает козла», ссорится с женой. Его совершенно не интересует митинг, видимо, антивоенный. Наверное, автор хотел показать, что даже у неразвитого рабочего может появиться увлечение, но цель эта не достигнута» (стр. 5 Редакторского заключения).

И это – тоже все, что досталось рассказу «Подкидыш». Сначала я даже не поверил своим глазам. Неужели редактор самого престижного нашего издательства увидел в рассказе и образе Фрола только это: «напропалую курит» и «забивает козла»? Увы, ничего другого в Редакторском заключении не было. Приведенные строчки – все, что сказано Е.Скандовой о рассказе «Подкидыш».

Но может быть столь печальную оценку Е.Скандовой и Г.Айдинова получил только рассказ «Подкидыш», только именно к нему отнеслись рецензент и редактор так невнимательно и, не разобравшись, тотчас отвергли его?


4

О повести «Переполох», также включенной мною в сборник, рецензент и редактор написали следующее:

Рецензент Г.Айдинов:

«…Особенно противоречит правде жизни поведение ее (комиссии – Ю.А.) председателя, старого партийца, персонального пенсионера Нестеренко. Он ни от кого не зависит, никто ему уже теперь соли на хвост не насыпет, зачем же ему топтать свою совесть старого коммуниста, зачем выступать в роли прислужника разным делягам и высокопоставленным чиновникам?

Вызывает удивление и другое. Несколько лет подряд у всех на глазах, в СУ-17 орудовали наглые жулики, занимавшиеся приписками, очковтирательством, самопремированием, плевали на качество работ и все эти несколько лет неизменно, из квартала в квартал… получали Красное знамя. И, если бы не анонимка, вполне вероятно, с горечью подсказывает автор, и продолжалось бы все в том же духе. Да и концовка не слишком обнадеживает, в протоколе заседания ревизионной комиссии сказано лишь, что ее председатель – Нестеренко – должен представить «подробный и полный отчет с тем, чтобы обсудить его на ближайшем заседании бюро».

Нет, переполох, по всей видимости, ничего не изменит. В таких условиях ловчилы своих друзей в обиду не дадут. Вот к какому выводу подводит нас автор. Есть, конечно, в этом прекрасном и яростном мире и хорошие люди, но где им бороться против нахрапистых и всесильных деятелей, поставленных на руководящие посты («Нет страшнее беды, нежели маленький человек на большом посту», как гласит французская поговорка)». (стр.5).

Редактор Е.Скандова:

«…Конечно, тема борьбы с очковтирательством важна, но не менее важно, как она решается. Вот состав комиссии: председатель – персональный пенсионер, старый партиец, бывший начальник участка Нестеренко, члены – участник войны, а ныне инспектор-неудачник Нефедов, главный инженер параллельного управления Гец, бухгалтер Сыпчук, видимо инженер Старицын и участник «Прожектора» студент Успенский. Как видим, все достойные, уважаемые люди, но ни один из них не выступил нелицеприятно по делу стройуправления. Ведь нельзя же считать принципиальным вымученное выступление Нефедова в конце повести! А на протяжении всего действия он и Нестеренко идут на поводу у Хазарова, остальным вроде бы все безразлично. Неоднократно упоминается бюро (?), инкогнито Мазаев, много непонятного в соподчинении персонажей.

В повести нет ни одного положительного героя…, и нет уверенности, что очковтиратели будут разоблачены». (стр.2)

Это все, что досталось «Переполоху».

Что может вынести из таких отзывов о своем детище писатель? Наверное, только одно: повесть бездарна, безыдейна, никому не нужна, грешит «очернительством» и вредна. Как и рассказ «Подкидыш». И ничего больше не остается, как бросить это безнадежное дело – писательство. ИМЕННО ЭТО, видимо, и выносят из подобных «рецензий» и «заключений» те, кому не удалось опубликовать свои вещи – то есть те самые «молодые», к которым и проявил заботу Центральный Комитет КПСС, принимавший Постановление «О работе с молодыми» в 1976 году. Жаль только, что и рецензия, и заключение написаны не ДО Постановления, а ПОСЛЕ него, много после – в 1981-м (рецензия) и в 1982-м (редзаключение). Значит, как это ни грустно признавать, не очень-то оно повлияло на некоторых товарищей. Значит, положение «молодых» не очень-то сладко еще и сейчас…

Наверное – повторюсь, – такой же печальный вывод сделал бы для себя и я. Но только дело-то в том, что повесть «Переполох», как и рассказ «Подкидыш», тоже БЫЛА ОПУБЛИКОВАНА и тоже получила кое-какие оценки в прессе.

Не буду перечислять все, их достаточно много. Приведу только три.

Владимир Гусев:

«…Большая повесть «Переполох» по-своему интересна, откровенно социальна, проблемна; взаимоотношения характеров тут выявлены четко (порой даже слишком), сюжет крут и прям… Проблемная, чисто содержательная сторона произведений Аракчеева ясна: они основательны, круто социальны, гуманистичны, в них много душевной меткости и умной, простой улыбки…» («Литературное обозрение» № 12, 1974 г., стр.31).

Борис Можаев:

«Самая крупная вещь сборника – повесть «Переполох», чем-то напоминающая кинофильм «Премия». Правда, появилась она на год раньше «Премии». И «Переполох», и «Премия» построены на одном и том же конфликте…

В «Переполохе» для расследования назначается специальная комиссия; в «Премии» роль этой комиссии взял на себя партком. Как здесь, так и там выясняется, что премии начислялись незаконно. Но развитие конфликта в этих разных вещах идет по-разному…

…В «Переполохе» Юрию Аракчееву удается решить чуть ли не самую трудную задачу – создать групповой портрет, философски целостный и чрезвычайно оригинальный в отдельных гранях своих.

Решающую роль сыграла здесь точно продуманная и сработанная механика подлинных конфликтов». («Литературное обозрение» № 7, 1976, стр.11-12, приведено с сокращениями).

Феликс Кузнецов:

«…Эту повесть Борис Можаев в статье «Запах мяты и хлеб насущный» справедливо соотнес с кинофильмом «Премия» – и повесть, и фильм построены на одном и том же конфликте: строительное управление (или трест) получает премии за перевыполнение плана, а план занижен или попросту не выполнен. И хотя развитие конфликта в повести идет несколько иным путем, повесть воспитывает, формирует у читателя чувства гражданские, общественную активность, социальную ответственность.

Если повесть «Переполох» соотносится с кинофильмом «Премия», а по художественному уровню (здесь я согласен с Можаевым) превосходит его…» (далее речь идет о романе Юрия Скопа «Техника безопасности» – Ю.А.). («Литературная газета» от 23 марта 1977 года и книга «Живой источник»).

Были еще – аналогичные этим – упоминания в прессе о повести «Переполох». Она, кстати, переведена на эстонский язык и вышла отдельным изданием в серии «Лооминг» в 1980 году.

Итак, кто же прав в оценке этой повести, как и в оценке рассказа «Подкидыш»? Г.Айдинов и Е.Скандова, с одной стороны, или Вл.Гусев, Б.Можаев, Ф.Кузнецов, Ю.Трифонов и другие рецензенты в центральной прессе, с другой?

И – учитывая столь странные расхождения – можно ли с достаточным уважением относиться к оценке рецензентом и редактором издательства «Советский писатель» других повестей и рассказов сборника?

Кстати, расхождения на этом не кончаются. Они – и в оценке Г.Айдиновым и Е.Скандовой, с одной стороны, и уже упомянутыми писателями и критиками, с другой – еще одного рассказа, «Праздник». Этот рассказ, кстати, переведен на чешский язык и напечатан в журнале «Светова литература», издаваемым издательством «Одеон» (№ 4, 1981).

Та же картина и с рассказами «Сверкающая гора окуней», «Зимняя фантазия», «Запах берез», «Бегство», «Бабочка», которые были опубликованы в журналах: «Юность», «Октябрь», «Дружба народов», а рассказ «Сверкающая гора окуней» еще и в сборнике «Рассказ-77». Рассказы же «Бегство» и «Бабочка» переведены на чешский язык и напечатаны в журнале «Советская литература», выходящем в Чехословакии (№ 6, 1979 г). И все они тоже получили положительные оценки в прессе (статья Р.Киреева в «Октябре» № 6, 1981, рецензия А.Василенко в «Литературном обозрении» № 8, 1982, книжка М.Синельникова «Проза-1978» и т.д.).

Но ни от Г.Айдинова, ни от Е.Скандовой не досталось и доброго слова в адрес этих рассказов, они по сути тоже квалифицированы как никудышные.


5

Рецензия Г.Айдинова написана на 14 страницах. Разумеется, я читал ее самым внимательным образом. Ведь это – отзыв рецензента самого престижного из наших издательств. Оценка моего многолетнего труда. Сам Г.Айдинов пишет на странице 2:

«Чтобы не быть голословным перескажу фабулу всех рассказов и повестей. А комментарии к ним постараюсь сжать до возможного предела. Понимаю, что и при этих условиях рецензия, очевидно, получится достаточно пространной. Но речь идет об отклонении сложной весьма объемной рукописи (24 печатных листа), которая является итогом многолетнего труда писателя и свои выводы рецензент обязан подкрепить самым тщательным образом» (в неприкосновенности сохраняю как стиль, так и пунктуацию рецензента – Ю.А.).

Сколько я ни изучал рецензию, я, право же, не нашел никакого подкрепления «самым тщательным образом». Из 14-ти страниц ровно 12 занято именно «пересказом фабулы», а уровень этого пересказа именно таков, как я уже цитировал. Приведу еще только один пример.

Повесть «Высшая мера», включенная в сборник, пока нигде не опубликована. Речь в ней идет об очень длительном и чрезвычайно интересном судебном процессе, длившемся в течение нескольких лет и закончившемся ПОБЕДОЙ СПРАВЕДЛИВОСТИ. Благородную роль в этом деле сыграла, в частности, редакция «Литературной газеты». Все в повести документально. Чем заинтересовал меня этот долгий и весьма драматичный судебный процесс? Да тем именно, что он выявил не только темные, но и СВЕТЛЫЕ стороны человеческой личности. Герои повести – я имею в виду, разумеется, «положительных» – это настоящие герои нашего времени, которые боролись не с придуманными, а истинными трудностями. Какой смысл в искусственном «облегчении» ситуации? По-моему, никакого! И я старался быть объективным и правдивым в изображении, ничего не смягчая и не уходя от естественной остроты жизни. Какова главная мысль повести? Думаю, она выражена в самой же рукописи буквально. А именно – в «Послесловии автора»:

«Так закончилось это действительносложное дело – Дело Кузьменкина, приговоренного на Первом процессе к высшей, исключительной мере наказания. Дело, известное многим в судебной системе Советского Союза, ставшее пробным камнем для людей, так или иначе причастных к нему; дело, требовавшее от всех участников внимательности, ответственности, компетентности, человечности. Трудной и долгой была борьба, но окончилась победой тех, кто обладал поистине высшей мерой перечисленных качеств. Это – в который раз уже! – доказывает: добро побеждает зло, но конечно в том случае, если добро не пасует раньше времени, если оно упорно и активно».

Уверен: любой беспристрастный суд подтвердит, что ВСЕ СОДЕРЖАНИЕ повести СООТВЕТСТВУЕТ этому «авторскому заключению». И как писатель, как гражданин своей страны я глубочайшим образом убежден: воспитывать нужно только на правдивых, не облегченных примерах. Смягчая ситуацию, хоть в какой-то степени допуская в свои сочинения ложь, мы оказываем плохую услугу читателям. Эта повесть, кстати, читалась в Верховном Суде СССР: с ней ознакомился бывший тогда Заместителем Председателя Верховного Суда Н.Банников, а также член Военной Коллегии Верховного Суда В.Треплин. Оба они внесли свои замечания, которые я учел в окончательном варианте, и оба дали в целом положительную оценку повести.

Как же оценил и «квалифицировал» эту повесть рецензент Г.Айдинов?

Пересказав «фабулу» на полутора страницах, он подытоживает:

«Может такое быть? Всякое случается. Но надо ли во всей неблаговидности показывать подобную «взаимовыручку» национальных судебно-следственных работников, их аморальный облик и профессиональную несостоятельность? Нужно ли подвергать сомнению незыблемые принципы, свойственные советскому законодательству, советскому праву, советскому суду?» (стр. 7).

Таков «приговор» рецензента повести «Высшая мера».

К слову: одним из самых ПОЛОЖИТЕЛЬНЫХ героев повести является как раз представитель «национальных судебно-следственных работников» – туркмен Гылыч Атдаков, – а еще одним положительным – тоже туркмен Сапаргельды Аннасахатов… Еще положительные – судебный заседатель в Туркмении В.Касыев, следователь В.Багдасаров, зампред Верховного суда Н.Банников, член Военной Коллегии В.Треплин, адвокат Р.Беднорц и т.д.

Да и вся история – повторяю – закончилась победой справедливости. Так где же рецензент нашел сомнения в «незыблемых принципах»? Сам я так и не понял, а рецензент именно этого – главного! – не пояснил.

Так неужели приведенные слова рецензента Г.Айдинова – это и есть «подкрепление самым тщательным образом»?

Редакторское заключение Е.Скандовой занимает 5 с половиной страниц на машинке. Почти 5 из них – это тоже пересказ (на этот раз «сюжета»), подобный тому, какой я уже процитировал («Подкидыш», «Переполох»). Заканчивается Редакторское заключение так:

«У меня создалось впечатление, что Ю.Аракчеев, представляя сборник, вовсе не рассчитывал на его прочтение другими людьми: так пишут только для себя» (стр. 6).

Что это значит? Я долго ломал голову, но так и не понял. Что значит «только для себя»? И «Подкидыш», «Переполох», «Праздник», «Сверкающая гора окуней» и другие ОПУБЛИКОВАННЫЕ в сотнях тысяч, миллионах экземпляров – это что «только для себя»? Ничего не понятно.

И еще по одному поводу мне пришлось ломать голову. Уделив в этом письме столь пристальное внимание Г.Айдинову и Е.Скандовой, я совсем ничего не сказал о второй рецензии, написанной членом Правления издательства «Советский писатель» В.Сытиным. Как я уже упоминал, В.Сытин, хотя и с оговорками, но все же РЕКОМЕНДОВАЛ сборник издательству, что, правда, никак не повлияло на отрицательное редакторское заключение Е.Скандовой. Вот как заканчивается рецензия В.Сытина:

«Остальные основные произведения при условии, конечно, если автор еще приложит к ним руку, проведет над ними известную работу, чтобы прояснить высказанные выше сомнения по содержанию, я думаю, можно публиковать и я рекомендую их издательству».

Хотя в целом рецензия В.Сытина все же не совсем удовлетворила меня (разбор «Подкидыша», «Праздника», повести «Переполох» и некоторых других, уже упомянутых рассказов не слишком отличается от разбора Г.Айдинова и Е.Скандовой), однако написана она с позиций доброжелательных:

«Я надеюсь, что Юрий Аракчеев не примет мои замечания «в штыки» и тем более не воспримет их, как директивы. Они лишь советы, данные на основе полного доброжелательства автору, но и требовательности к нему» (стр. 12).

Хотя, повторяю, не во всем я могу согласиться с рецензентом В.Сытиным, однако его советы и пожелания я, конечно же, принимаю к сведению с благодарностью и, разумеется, их учту, но все же и в связи с этой рецензией мне пришлось поломать голову.

И вот по какому поводу. На странице 6-й я прочитал: «После «Высшей меры» в сборнике автор поставил рассказ «Праздник». Он был опубликован в сборнике «Листья» в Одессе».

В Одессе? Откуда взялась Одесса? Сборник «Листья» вышел в издательстве «Советская Россия», о чем я честно информировал издательство «Советский писатель» в заявке. В Одессе же, этом прекрасном южном городе, у меня как будто бы ничего не было опубликовано…

И наконец я понял. Рассказ «Праздник» я сопроводил сообщением, что он, в частности, издан в чешском журнале в издательстве «Одеон». Так неужели?… Неужели «Одеон» перепутали с «Одессой»?… Похоже, что именно так.

Да, внимательно же читают рецензенты рукопись…

А ведь они читали рукопись как-никак члена Союза Писателей. Г.Айдинов в начале своей рецензии даже назвал меня «одним из заметных представителей плеяды молодых прозаиков, что явились в нашу литературу в 60-х и 70-х годах». Очевидно, это и «обязывало» рецензента «подкрепить самым тщательным образом» свои выводы.

Остается только гадать, КАК «подкрепляются выводы» и КАК вообще оцениваются рукописи не членов Союза Писателей и не «заметных представителей»…


6

Каков же вывод?

Не буду столь же подробно разбирать остальные три отказа (два из «Советского писателя» и один из «Молодой гвардии»), скажу только, что они по существу мало отличаются от уже разобранных. Как автору посланных и отвергнутых рукописей они не дают мне практически ничего и вовсе не потому только, что рукописи не приняты к публикации. А потому, что нет в них серьезной попытки ПОНЯТЬ автора и если судить его, то судить именно по той шкале, какую сам автор для себя наметил. Пусть суд будет строгим, но он ДОЛЖЕН быть СПРАВЕДЛИВЫМ. Читая же присланные рецензии и редакторские заключения, как правило, испытываешь странное чувство: рецензенты и редакторы пишут как будто бы не о твоих произведениях. Ты пишешь об одном, а они – о другом. Ощущение такое, что у них есть некая «сверхзадача»: во что бы то ни стало рукопись отклонить. А каким образом – это уже не столь и важно.

И вот я задаюсь простым и очень серьезным вопросом: ЧТО ЖЕ ДЕЛАТЬ?

Конечно, есть, наверное, смысл в том, чтобы собрать в очередной – пятый – раз и опять нести в издательство рукопись. Но где гарантия, что рукописи не попадут в руки рецензентов и редактора, подобных Г.Айдинову и Е.Скандовой? Почему в пятый раз будет не так, как в предыдущие четыре?

Но даже если мне сказочно повезет, и рецензенты и редактор на этот раз окажутся другими, согласными не с Г.Айдиновым и Е.Скандовой, а с В.Гусевым, Б.Можаевым, Ю.Трифоновым, Ф.Кузнецовым – то и тогда В ЛУЧШЕМ СЛУЧАЕ пройдет еще года 3-4 прежде, чем мой второй сборник повестей и рассказов увидит свет.

Сейчас конец 1982-го года. Первая книга вышла в 1974-м… Неужели лучшее, на что можно рассчитывать – это 10-12 лет между книгами, при том, что произведения УЖЕ НАПИСАНЫ?

Я уже не говорю о том, что «жизнь дается человеку всего один раз», речь даже не о жизни, не о непосредственных ее утехах. Речь о другом. О РАБОТЕ. Писателю необходимо видеть свои произведения в печати, необходимо проверять их читателями – и именно таким путем совершенствоваться. Не рецензенты же, подобные Г.Айдинову, и не редакторы, подобные Е.Скандовой, могут помочь писателю в главном – в его работе!

Только видя свои произведения опубликованными ПРИ ЖИЗНИ, может писатель по-настоящему расти. Опубликованное после смерти тоже, конечно, может в конце концов сыграть свою роль, но неужели стоит приветствовать ТАКОЕ положение вещей?

Разве не должна быть литература подлинным ОТРАЖЕНИЕМ ЖИЗНИ? Разве – хотя бы только поэтому! – не должны вызывать тревогу факты, которые я привел в этом письме?

Абсолютно уверен: они не единичны. Я вовсе не считаю их присущими только моей личной судьбе.


7

В том-то и дело. Я именно не считаю, что смешная и печальная история эта, граничащая с анекдотом, есть факт только моей биографии. Убежден: то, что я рассказал, не есть превратности только моей судьбы. Увы, лишь то, что в рукописи, отданной в уважаемое издательство, оказались рассказы и повести, уже оцененные критикой (с которой, очевидно, или не были знакомы уважаемый рецензент и уважаемая редактор, или не согласны с ней принципиально) – лишь этот случайный факт позволил наглядно СОПОСТАВИТЬ уровень компетентности издательских работников с уровнем современной советской критической мысли. Я мог бы исписать очень много страниц, цитируя совершенно невнятные, полуграмотные – БЕЗОТВЕТСТВЕННЫЕ рецензии, которыми полон мой письменный стол – точно так же, как и столы очень многих наших писателей (особенно «молодых»). Некрасивая и – повторяю – БЕЗОТВЕТСТВЕННАЯ эта игра ведется, увы, лишь в одни ворота. Ведь – «путь к сердцу читателя лежит через Издательство»… Но если писатель, вещи которого опубликованы, как и рецензенты в прессе и критики, чьи рецензии тоже опубликованы, ответственны перед читателями, то так называемые «внутренние» рецензенты и сами редакторы, пишущие редакционные заключения, фактически не ответственны ни перед кем – и уж во всяком случае они не отвечают перед читателями. Поэтому я и называю эту «игру» БЕЗОТВЕТСТВЕННОЙ.

Конечно, я не собираюсь «очернять» все. Разумеется, есть очень хорошие рецензенты и прекрасные редакторы в наших издательствах (жаль только, что как-то не принято их поощрять!). И, конечно же, работа их нелегка, потому что присылается в издательство много бездарных, графоманских сочинений. Но парадокс в том, что именно они-то, графоманские, очень часто как раз и получают положительные отзывы, если, во-первых, отвечают нужной издательству ТЕМЕ, во-вторых, подходят под РУБРИКУ, в-третьих, достаточно БЕЗЗУБЫ. В том-то и дело!

Думаю, не только мне, но и вам – тем, кто читает это письмо, – ясно, ПОЧЕМУ Г.Айдинов и Е.Скандова так упорно не замечали в разобранных рассказах и повести того, что так подробно и художественно пересказал Б.Можаев и что оценено было и другими, весьма уважаемыми мною писателями и критиками. Социальность, острота проблематики, гражданственность позиции по большому счету (а не по принципу «напропалую курит» и «ссорится с женой») – вот что является «камнем преткновения», пугает, очевидно, уважаемых рецензентов и редакторов. «Как бы чего не вышло!» – вот главный их принцип, а потому достаточно лишь «пересказать фабулу», по-своему, конечно, и побыстрее отвергнуть то, что, по их мнению, «посягает на незыблемые принципы». Как бы чего не вышло…

Хороша же «гражданственность позиции» таких редакторов и рецензентов! Тут и действительно легко «Одеон» с Одессой перепутать…

Но что же все-таки делать?

Думаю, не будет слишком самонадеянным, если я поделюсь кое-какими мыслями на этот счет…»


Далее в письме, как уже сказано, шел еще один пункт – конструктивный. Я разбирал вопрос «планирования» художественных произведений, считая невозможным запланировать появление шедевра. И называя совершенно противоестественной практику, когда ГОТОВЫЕ и достойные произведения годами ждут публикации в то время, как редакторы с какой-то странной целью усиленно пытаются «довести до кондиции» графоманские поделки. Высказывал свои дельные КОНСТРУКТИВНЫЕ соображения на этот счет…

И вот самая концовка:

«…Издательства все еще остаются «терра инкогнита». То, что делается в издательствах, по сути закрыто от посторонних глаз, даже от писательских – хотя можно ли назвать писателей «посторонними»? Работа редакторов и рецензентов, как правило, гласности и критике неподвластна. А почему? Ведь всем известно, что «спящий разум рождает чудовищ». Именно в тишине, покое, когда все шито-крыто, рождаются злоупотребления всякого рода. Только гласность может «исправить нравы». «Угрызения совести начинаются там, где кончается безнаказанность» – как сказал Гельвеций. Только в условиях «шито-крыто» и «не выносите сор из избы» могут процветать безответственные рецензенты, редакторы. И писатели.

Лично я не боюсь огласки. Готов отвечать своими произведениями, своей работой. И уверен: то же может сказать каждый писатель да и вообще каждый человек, относящийся к своей работе добросовестно. Так вот пусть точно так же отвечают за свою работу и рецензенты, и редакторы.

Но для этого и нужна ГЛАСНОСТЬ.

И именно поэтому я прошу ОПУБЛИКОВАТЬ это письмо»…


Видите, я не лез в «диссиденты». Мне не нужны были конфликты, мне нужна была элементарная возможность заниматься своим делом! Элементарная справедливость – соответствующая тем декларациям, которые постоянно исходили от «властьимущих». И я хотел быть честным. И того же хотел от них.

И вот теперь, читая забытое это послание, как чужое, думаю: ведь серьезные вещи сказаны и по делу, и нет в письме никакой «антисоветчины», никакого «диссидентства»!

Но как же я был наивен! При всех своих мытарствах, я все же в какой-то степени верил в некоторых наших «руководителей» и думал, что они все же исповедуют в какой-то мере идеи советские, о которых порой так прочувствованно вещают. Некоторые – может быть. Но большинство, увы, ВСЕГДА думали только о своем личном благополучии! И о том, чтобы угодить своему начальству. НИКОГДА не отказывались они от малейшей возможности улучшить свое материальное положение. Именно СВОЕ. Для них всегда было: «Ад – это другие» – так сформулировал их идеологию французский писатель Жан-Поль Сартр.

О литературе если кто и думал у нас, то такие, как А.Т.Твардовский, Юрий Трифонов, А.И.Солженицын, Иван Ефремов («Час быка», «Лезвие бритвы», «Таис Афинская»), Юрий Нагибин, Явдат Ильясов («Заклинатель змей»), Чингиз Айтматов, ну, еще десяток-другой писателей из тех ДЕСЯТИ ТЫСЯЧ, что составляли численность Союза Советских Писателей. О функционерах партийных высокого уровня, естественно, не приходится и говорить. Литература для подавляющего большинства не только начальников, но и многих «писателей» стала не более как дойная корова, которая дает «материальные блага».

(Что ж удивляться тому положению, в котором мы все оказались теперь, в начале Третьего тысячелетия. У власти ведь ТЕ ЖЕ, а то и хуже, а настоящих писателей почти не осталось…)

Ну, в общем первый машинописный экземпляр Письма я принес в Правление Московского отделения Союза Писателей и отдал его Первому секретарю, Ф.Кузнецову. Для начала.

Реакция была вполне понятная: Феликс Феодосьевич меня убедительно попросил больше никуда письмо не посылать и заверил, что сам передаст, куда надо, примет меры и т.д. Естественно, я в это не очень-то верил, но он предложил мне немедленно отнести в издательство «Советский Писатель» рукописи для сборника снова.


(Перечитывая это свое письмо теперь, в 2019-м, вспоминая подробности, ПОНИМАЮ, какое действие произвело оно на Феликса Кузнецова и на тех, кому он мое письмо показывал. Ведь я посягнул на самые-самые основы их безоблачного благополучия! И представляю, каким ЖИРНЫМ шрифтом вписали они мою фамилию в Черный список своих заклятых врагов. Многие из тех, бывших, как, в частности, и Кузнецов, покинули этот мир, но кое-кто и остался. Остался наверняка и Список. А те, что остались, по-прежнему наверху Пирамиды, как и новые, которых Пирамида очень даже устраивает. Девяностые, может быть, слегка ее пошатнули, а вот «нулевые» и последующие только укрепляли ее. Что теперь и наблюдаем. Но если в период моего «Хода конем» какие-то представления о честности, благородстве еще оставались, оставался и страх у кое-кого «в верхах», то теперь, похоже, и страха нет никакого, а уж о честности и благородстве несерьезно даже и говорить. «Ты, что, пацан, с дуба рухнул? Что за словечки ты лепишь, блин? Иди, работай, лошара, и скажи спасибо, что пока цел…»)


Принял меня аж сам директор Издательства… Сейчас уже не помню, что конкретно он говорил, но то, что я у них на особом положении, уже тогда было ясно. И смотрел он на меня явно с подозрением. По-моему, они так и не понимали того, о чем я пишу, но это, тем более, вызывало у них подсознательный страх.

Сделал ли я ошибку, не послав письмо во все перечисленные инстанции, начиная с главной – ЦК КПСС? Но ведь для этого надо было размножить его и послать не только по пяти заявленным адресам, но и нормальным людям – в частности хотя бы, упомянутым в письме авторам опубликованных рецензий. Компьютера у меня не было, а посылать «слепые» машинописные экземпляры неэтично, печатать же вновь и вновь первые экземпляры слишком накладно да и унизительно как-то. Я и так сидел над этим письмом неоправданно много…

Во-вторых же – и это главное, – я вовсе не хотел из писателя превращаться в «диссидента» или в какого-то «деятеля»! Мне важно было высказать наболевшее прежде всего тем, с кем дело имел непосредственно – «литературным начальникам», от которых, как я тогда думал, может быть, хоть что-то зависит. И еще: я ведь продолжал писать свой роман «Пациенты», упорно работал над «Постижением»… Не говоря уже о тех двух книгах («о бабочках»), на которые были заключены договоры – «В Стране Синих Махаонов» и «В поисках Аполлона». А еще именно тогда впервые возникла идея написать эту книгу – рассказать людям о том, что у нас происходит! Поведать «Историю моего писательства в Советской стране», которая, как я понимал, далеко не только мое личное дело…

Так что я решил остановиться на Кузнецове и больше никуда письмо свое не посылать.

Но мой «Ход конем» сработал! Сборник поставили в план, назначив, естественно, других рецензентов (в частности, Вл.Гусева) и другого редактора…

Ну, скажите, можно в ЭТОЙ стране быть писателем – в том смысле, что не «тусоваться», не заискивать перед властями и писать не челобитные-жалобы, а – нормальные художественные произведения? Дорогой Джек, ей-богу я тебя понимаю с твоим «Мартином»! Но ты вряд ли мог представить тогда, в каком дерьме будем жить мы, «дети Страны Советов»! Во что превратится у нас СВЯТОЕ ДЕЛО – «СОВЕСТЬ НАЦИИ», «ДУШИ ПРЕКРАСНЫЕ ПОРЫВЫ»! И это – в стране Чехова, Достоевского, Тургенева, Толстого, Пушкина, Некрасова, Лермонтова, Бунина, Николая Островского, Шолохова, Есенина и многих, многих других…

Ну, в общем, все яснее я понимал: ДЬЯВОЛЫ – НА ФУАТИНО! Есть такой рассказ у Джека Лондона: «Дьяволы на Фуатино». О том, как некий капитан Гриф (торговец копрой) приплывает на своем корабле на знакомый ему тропический остров Фуатино. Это прекрасный остров, капитан Гриф помнит его, это воистину Остров Любви. Островитяне жили там счастливо среди прекрасной природы и занимались в основном любовью. В прошлом плаванье один из матросов даже так влюбился в прекрасную островитянку, что остался на острове жить. Но теперь…

Выясняется, что остров захвачен «дьяволами», белыми бандитами с норвежского корабля – они превратили островитян в рабов… И капитан Гриф в конце концов с помощью самих островитян освобождает остров Фуатино от «дьяволов»…

Все чаще и чаще я вспоминал этот рассказ. Не знаю, подлинная ли история положена в основу Джеком Лондоном, но то, что для нашей страны рассказ оказался пророческим, я думал (и думаю) все с большей уверенностью. Конечно, Россия вряд ли была «островом любви» раньше. Но то, что теперь власть в ней захвачена дьяволами – определенно. Вот только появится ли у нас капитан Гриф? И в состоянии ли будут наши «островитяне» помочь ему? Не вымрет ли к тому времени все порядочное и достойное в людях?

(А как сегодня, в 2019-м, в РФ? Как вы считаете?)

«Удачный год»

«Солнце удачи взошло для Мартина» – так начинается одна из глав моего любимого романа. Разумеется, я не сравниваю себя с героем романа Джека Лондона, но сколько же удивительных аналогий! Солнце удачи взошло тогда для Мартина, но он и не предполагал, чем все закончится. Так же и я…

В 1985-м, после моего «хода конем», у меня вышло сразу три книги: «В Стране Синих Махаонов», «В поисках Аполлона» и сборник «Зажечь свечу», в который вошла давшая заглавие повесть, а также почти весь сборник «Листья» (без «Праздника», но с «Путешествием» целиком) и несколько рассказов. А также «Высшая мера». И в издательстве «Малыш» вышла еще одна книжка «для самых маленьких»

Разумеется, это была победа. «Переполох» удалось опубликовать во второй раз, «Подкидыш» в третий. Но главное, главное – «Высшая мера»! Пусть в сборнике, с огромным опозданием – что почти убийственно для повести документальной: 9 лет! – но удалось! И это доставило мне все же некую радость. Правда, не очень большую.

В связи с «Высшей мерой», кстати, были ведь и еще события – раньше – и в частности первый (и последний) в жизни вызов в КГБ. Вернее, не в само здание на Лубянке, но – по соседству, на улице, мне назначил встречу по телефону некий товарищ «из Комитета Государственной безопасности». Эта встреча уже описана в одной из моих книг (повесть «Пирамида»), не буду повторяться. Скажу только, что для того, чтобы реабилитировать главного героя «Высшей меры», я дал лейтенанту экземпляр тогда еще неопубликованной рукописи. И он, прочитав, сказал по телефону (больше мы с ним лично не встречались), что повесть ему понравилась, но что «такие вещи будут у нас печатать через пятьдесят лет, не раньше». А ее вот напечатали всего-навсего через 7 лет после нашего с ним разговора! Тем не менее, подлянку издательство «Советский писатель» мне все же кинуло: тираж сборника дали по тем временам минимальный – 30 тысяч. Но хоть обложка твердая, и то ладно.

Итак, три книги, не считая маленькой «малышовой» («По Уссурийской тайге») и статей в двух журналах. А еще меня пригласили на радио, и выступал я то ли два, то ли три раза. Правда, лишь на «экологическую» тему…

Разумеется, две из трех книг вышли вовсе не «как по маслу» – «Зажечь свечу» без «хода конем» вообще бы не вышла, а «В поисках Аполлона» была напечатана на жуткой бумаге: получив авторские экземпляры, я несколько дней приходил в себя. Потом дошли сведения, что печатники очень старались, но – плохая бумага (издательство опять пожалело – вот тебе и «советский Гржимек»…) и плохая краска… В издательство потом приходили возмущенные письма с упреками в том, что, мол, «изуродовали плохой печатью отличную книгу, угробили прекрасные фотографии»…

Единственное, с чем повезло почти полностью – «В Стране Синих…». Редактором опять была Инна Борисовна Шустова, дай ей Бог здоровья. Книга была хорошо напечатана на меловой бумаге и продавалась, как мне сказали, почти исключительно в валютных магазинах «Березка» и за рубежом. Правда, в процессе печати, когда дело дошло до слайдов, возник конфликт с главным художником. Я ведь сам монтировал цветные вкладки в книгу, но главный художник, назначенный совсем недавно и получивший какую-то премию во Франции, выразил свое несогласие с тем, что монтировал вкладки я сам, а не художественная редакция издательства. Я к этому очередному выпаду отнесся спокойно и сказал, что не возражаю, если за это дело возьмутся они. Они поручили это дело молодому парню, почти мальчишке, но он, в сущности, почти ничего не изменил в моем монтаже.

А с редакторшей книги «В поисках Аполлона» произошел эпизод, который в очередной раз доставил мне грустные переживания. В период нашей работы над рукописью она так ею восхищалась (как, впрочем, и предыдущей моей книгой, «Джунгли во дворе», которую я ей, естественно, подарил)! Но тут в московских магазинах появилась переводная книга английского фотографа, отпечатанная очень качественно, на отличной меловой бумаге. Она, как и три моих первых книжки о путешествиях в «джунглях» трав, была посвящена фотографированию главным образом мелких существ живой природы. Но упор в ней был главным образом на технические особенности «макросъемки», причем с фотовспышкой, то есть с нарушением естественности путешествий, как я считаю. Неплохая книга, с фотографиями вполне профессиональными, но… Не было в ней и попытки действительно познать, ощутить «великолепный пестрый мир», окружающий нас, маловато уважения к «мелким тварям», все как-то слишком технично, внешне, чисто западный, довольно-таки бездушный подход.

Однако, именно эта английская книжка подвигла мужа редакторши, по ее словам, на занятия макросъемкой. Не моя, а эта. Западная, чужая. Во-первых, заграница (не нам, россиянам, чета!), во-вторых, отпечатана ведь так четко, бумага такая качественная… Не то, что, к примеру, мои рассыпающиеся, в тонкой обложке и на газетной бумаге «Джунгли» или с мутными фотками «Поиски…»! Грустно было не от того, что муж редакторши «запал» на чисто внешнюю привлекательность английской книжки, а то, что сама редакторша, так восхищавшаяся и текстами моими, и слайдами, восприняла порыв своего мужа как нечто естественное. А ведь она работала в том самом издательстве, где хотели «делать из меня» «советского Гржимека». Увлечение ее мужа макросъемкой, к слову, продлилось совсем недолго…

И опять совпали события моей жизни с событиями в стране! Знаменитый Апрельский Пленум ЦК КПСС и приход к власти М.С.Горбачева совпали с моим «удачным годом». Официально была объявлена «гласность» и «перестройка». Это вселяло надежды…

А в следующем году была опубликована «Ростовская элегия», зарубленная 11 лет назад Рецензентом. Мне повезло: старая моя знакомая, Эля Мороз, пришла на работу в журнал «Знамя» редактором в отдел прозы. Она позвонила мне и спросила, нет ли чего для их журнала. Я и дал «Элегию». Ей понравилось. Вот и все дела: так, оказывается, просто… Тираж, как уже говорил, – 280 тысяч экземпляров.

В конце года в журнал пришел главным редактором Григорий Бакланов, хороший писатель, фронтовик, автор «Горячего снега». Он собрал, как выразился, «лучших молодых писателей» в редакции «на чай». Я был приглашен на «чаепитие» именно благодаря «Ростовской элегии». Когда Бакланов задал вопрос на тему «у кого что есть для журнала», я сказал, что у меня есть – только что закончена – повесть «Пирамида». Острая, документально-художественная…

«Пирамида»

Идея, возникшая вообще-то давно, однако начавшая конкретно формироваться в период Открытого письма («ход конем»), сначала приобрела вот какую форму: написать обо всех тех мытарствах и приключениях, что пришлось перенести мне в связи с повестью «Высшая мера». «Эксклюзивный» заказ редакции Литгазеты, посыл в командировку, написание мною солидной документальной повести (для чего, естественно, пришлось встретиться со множеством людей, пересмотреть кучу документов, самостоятельно, как бы экстерном, приобрести юридические знания – так, что в повести не было допущено юридических ошибок, что подтвердили специалисты высокого уровня: Н.Банников, В.Треплин да и сам А.Ваксберг, между прочим…), полное одобрение этой повести «заказчиком» З.Румером и членами редколлегии «Литературной газеты»… И – отказ от публикации по весьма сомнительным причинам. Разве все это не есть по сути то же самое, о чем рассказано в «Высшей мере»?

Но ведь и это не все. В связи с тем, что повесть так и не опубликовали, а судебные власти в Туркмении были крайне восстановлены против главных (положительных!) героев истории, одного из них (самого храброго) они таки подловили на какой-то ерунде и… «пришили» ему ВОСЕМЬ лет тюрьмы якобы за взятку размером 200 рублей… До ареста он, понимая, с кем имеет дело, пытался скрыться, приезжал за помощью в Москву, был у меня – в связи с чем меня в КГБ и вызывали На него был, оказывается, объявлен всесоюзный розыск! Благодаря порядочному «кагебисту», с которым я встречался и, думаю, моей повести, которую я ему дал почитать, героя удалось освободить… А потом вот «Высшая мера» все же вышла. С опозданием в 9 лет, не в газете, а в сборнике, тиражом всего-навсего 30 тысяч…

Ведь получалось что? Клименкина походя, без убедительных доказательств, обвинили в убийстве и приговорили к «высшей мере». Так и расстреляли бы, если бы не вмешался тот, кто видел: совершается беззаконие. Причем не помогли письма граждан в защиту осужденного – помогла лишь самоотверженная позиция ОДНОГО ЧЕЛОВЕКА, который на свой страх и риск аж поехал в Москву и добился приема в Верховном Суде СССР! Только тогда и начался «обратный ход».

А что получилось с повестью об этом? То же самое! Без достаточных на то оснований ее приговорили к «гражданской казни», то есть: не печатать! Пострадал главный герой, а также и я, автор повести. Меня ведь тоже как бы приговорили, отвергнув мою добросовестную многомесячную работу. Да и в сборнике «Высшая мера» не вышла бы, если бы не мой «ход конем».

К тому же, в «Высшей мере» не было описано, как я ездил в командировку в Туркмению, встречался с участниками всех четырех судебных процессов, знакомился с «Делом»… Не было истории с «Литгазетой», Ваксбергом, потом с Багдасаровым, на которого объявили «всесоюзный розыск», моей встречи с сотрудником КГБ, мытарства со сборником и так далее…

То есть получалось, что происшедшее когда-то в Туркмении (в то время она была Республикой Советского Союза) выявило ОБЩИЕ для всех нас пороки жизни в Советской стране! То есть показало СИСТЕМУ ВЛАСТИ – остроконечное построение: наверху Властитель или кучка властителей, а ниже и ниже по ступеням все более подчиненные люди… В основании же – народ. Фактически совершенно бесправный, потому что Пирамида обладает свойством «анизотропии»: вниз сигналы-приказы проходят, а вверх возражения или сомнения – нет. То есть почти полная бесконтрольность властей. То есть «с начальством спорить – все равно, что против ветра…» Сами понимаете, что. То есть «я начальник – ты дурак». Будь ты хоть семи пядей, не важно… То есть настоящее самодержавие – остроконечная «вертикаль» – ПИРАМИДА ВЛАСТИ!

И тогда же, после «хода конем» – я и взялся за «Пирамиду».

Для меня важно было написать так, как было на самом деле – с моей точки зрения, разумеется. Уже говорил не раз, а сейчас повторю опять: жизнь – прежде литературы! Тем более в нашей стране. Литература у нас всегда была СВЯТЫМ ДЕЛОМ. Потому что иначе как получить ЯСНОСТЬ КАРТИНЫ? Как справиться с этими монстрами из правительства, с лукавыми «специалистами», думающими не о деле, а о себе и лебезящими перед начальством, как ПОНЯТЬ, ЧТО ПРОИСХОДИТ и перестать быть РАБАМИ? Мне уже не интересны «беллетристические» сочинения наркотического характера, хотя я уверен, что в своих фантазиях почище многих мог бы оторваться! Мне интересна ЖИЗНЬ! Как было и что есть НА САМОМ ДЕЛЕ! Пусть лишь с моей точки зрения, но – честно! Зарабатывать деньги литературой в принципе можно, но при одном жестком условии: нельзя лицемерно врать, нельзя из холуйства потакать литературному начальству и властям, ибо это – подлая проституция.

Конечно, наши «хозяева жизни» заинтересованы совершенно в другом – они, их подручные и пристроившиеся к кормушке «специалисты» любят с умным видом рассуждать о всяких «художественных принципах», о том, что «художественно», а что «слишком публицистично», а с некоторых пор – теперь! – с умным видом вещают, что, мол, «литература не должна заниматься несвойственным ей делом – философией, просветительством, воспитанием, пророчеством… – она должна развлекать и только». Еще хозяева, разумеется, уверены, что писатели должны писать не о том, что есть, а что считает правильным начальство. Главное же – что в основе наших бед, лжи, затопившей все вокруг, несправедливых судов, в основе всего этого – остроконечная, самодержавная Пирамида власти. И ей необходимо противостоять. То есть добиваться справедливости во всем.

Ну, в общем, с таким вот настроением я и писал свою повесть.

А ко времени зимнего чаепития в редакции журнала «Знамя» как раз ее закончил. Получилась рукопись довольно солидная – приблизительно 15 авторских листов, около 350 страниц на машинке. Первую часть составила целиком «Высшая мера», а следующие части – как ездил в командировку, изучал документы, встречался с людьми, писал, как написанное не публиковали, как с товарищем из КГБ встречался, как сделал, наконец, «ход конем», и она вышла-таки в сборнике…

Граждане, дорогие мои соотечественники! Самое интересное, знаете, что? С повестью «Пирамида» – не с «Высшей мерой» уже – заметьте! – а с «Пирамидой», этой «повестью о повести» (такой я дал «Пирамиде» подзаголовок) – в конце концов стало происходить ТО ЖЕ САМОЕ! То же, что сначала с осужденным несправедливо Клименкиным, потом с документальной повестью об этих безобразиях, «Высшей мерой», потом с героями повести, а в какой-то мере и с ее автором. А теперь – с самой «Пирамидой»! То есть с «повестью о повести»! «Принцип домино» или «матрешки», как это назвать?!

Удивляться, конечно, нечему, я понимаю. Ведь «все – во всем», тут Анаксагора уместно вспомнить опять. Но…

Короче, история выхода уже не «Высшей меры», а «Пирамиды» настолько интересна и символична, а читательский отклик, который она получила, был настолько внушителен – сотни писем и каких! – на адрес журнала и на мой домашний адрес! – что я понял: нужно писать «Пирамиду-2»! Где рассказать об истории публикации «Пирамиды», и ее последствиях. И привести хотя бы некоторые из писем читателей. Их было так много, что ответить на все я, разумеется, не имел возможности, но именно написанием «Пирамиды-2» и включением в нее наиболее интересных писем я и смогу ответить читателям.

Увы, и в нашей теперешней жизни, на тонущем корабле «Россия»… – в полной – ВЫСШЕЙ! – мере присутствует ТО ЖЕ САМОЕ, что проявилось когда-то в тех событиях, что описаны в первоначальной повести «Высшая мера»! Почему и старались так замотать ее «специалисты». Дьяволы… Дьяволы – на Фуатино! Так же в сущности, как в твоем рассказе, Джек! И они, дьяволы, прекрасно понимают, кто они есть! Потому и запрещают то одно, то другое, то третье…

И ведь пользуются, мерзавцы, тем, что большинство – нормальные люди, – никак понять не могут, В ЧЕМ ДЕЛО и разобраться в том, КТО ЕСТЬ КТО! Мы ведь меряем по себе, нам и в голову не может прийти та мерзость, что живет в головах у дьяволов! Хотя нам давно уже невмоготу – отчего и пьют некоторые вусмерть, и наркотики разного рода употребляют, и с собой кончают или просто перестают реагировать и живут, как зомби… «Ну не может же быть, чтобы люди, на вид такие же как мы, оказывались такими сволочами!» – думаем мы. Но тут-то нас и ловят…

Вот и повторяю опять и опять: выход один – вместе! Давайте попробуем разобраться, кто есть кто и что есть что! А уж потом… Прогоним же дьяволов, наконец!

Повесть «Пирамида – 2» уже написана. Она называется «Пирамида жива». Естественно, она до сих пор не опубликована. Но сама история публикации «Пирамиды», описанная в ней, настолько интересна и показательна, что для полноты картины рассказать о ней хотя бы коротко мне кажется необходимым.

Публикация

Итак, я принес рукопись «Пирамиды» в редакцию самого передового в то время, «перестроечного» журнала «Знамя», в котором была опубликована моя «Ростовская элегия»..

Постепенно «Пирамиду» прочитали в отделе, а также члены редколлегии. И все так или иначе одобрили. Было назначено ее обсуждение, на которое пригласили меня.

Высказывались поочереди, в основном положительно, хотя у каждого кое-какие замечания были. Последним выступал Первый зам Главного редактора. Когда-то он был членом редколлегии «Нового мира» и одобрительно отзывался о моем «Переполохе». Естественно, что именно от него я ждал самого положительного отзыва. И тут…

Сразу скажу: в очередной раз я был потрясен. Хотя он и сказал, что весь прошлый день, отключив телефон, с утра и до вечера, читал мою «Пирамиду» и считает, что публикации она достойна. Но он сделал такие предложения, которые меня поразили.

Они касались главного – моей авторской позиции в столь непростом деле. Он не предложил, он решительно потребовал сократить именно самую главную, с моей точки зрения, вторую часть повести, где действие общественной Пирамиды проявлялось уже не в Деле Клименкина, а в судьбе повести о нем, а также и в моей, авторской, судьбе. То есть, чтобы вся суть происходящего была бы не в нашем общественном устройстве, а именно в случайном уголовном деле. И тогда название «Пирамида» лишалось всякого смысла.

«Он, что, не понял главного? – вспыхнуло во мне. – А почему же тогда Пирамида?»

Надо сказать, что я не сразу все это понял, но четко почувствовал: происходит ОПЯТЬ ТО ЖЕ САМОЕ. Я попытался это выразить в своем ответном слове, но меня то ли искренне не понимали, то ли не хотели понять, Все, только что в принципе хвалившие «Пирамиду», теперь соглашались именно с Первым замом, а мои аргументы как бы вообще не воспринимали. Это было настолько странно, что я был недалек от мысли тут же отказаться от публикации.

Отчасти успокоил меня Главный редактор, Григорий Бакланов:

– Не надо так кипятиться, Юрий Сергеевич! Нам нравится ваша повесть, и мы хотим ее опубликовать. В ближайших же номерах. Но кое-какие наши замечания вам придется учесть. На работу с редактором вам отводится месяц. Подумайте, и завтра же мы ждем вашего ответа.

На этом процедура закончилась. Все разошлись.

Честно говоря, я не знал, что делать. Однако редактор, Эля Мороз, сказала, что поговорит лично с Первым замом, и чтобы я ее подождал в холле.

– Он сказал, что твоя повесть журналу очень нужна, – сказала Эля, выйдя из кабинета Первого зама. – Соглашайся! Мы с тобой постараемся сохранить как можно больше. Не отказывайся. Предложение очень серьезное.

На следующий день я позвонил и сказал, что согласен. Началась работа с редактором.

Все это и многое другое подробно описано в моей «Пирамиде-2». Здесь скажу только, что это была настоящая битва. Редактор Эля во многом шла мне навстречу и во многом – но не во всем! – я с ней соглашался.

Вскоре первая часть пошла в набор, но мы продолжали работать над второй, именно той, которой в наибольшей степени касались замечания Первого зама. Именно в ней я говорил о главном – о порочном пирамидальном устройстве нашего общества и о священном долге честного гражданина, а тем более писателя быть верным своей «личной линии». То есть мужественному отношению к правде жизни и к своей роли «инженера человеческих душ». Кстати, именно тогда Эля сказала мне, что Первый зам очень хотел изменить название моей повести, превратив «Пирамиду» в «Оценочное дело». И если я не согласен, то она посоветовала поехать в редакцию и встретиться с ним, пока не поздно.

– Он вообще любит менять названия. Это его хобби, – сказала Эля.

Я был возмущен и поехал в редакцию немедленно. Встретился с Первым замом и сказал, что категорически не согласен с заменой названия.

– Это меняет всю суть, – сказал я.

– Жаль, – сказал он. – Оценочное дело! Это точно выражает главную мысль вашей повести.

– Нет, – возразил я. – Ее суть гораздо шире и глубже. Я прошу вас оставить мое название.

Опять опускаю подробности, скажу только, что дело дошло до того, что когда Первый зам, уже после выхода первой части, после тщательного редактирования и сдачи второй, внезапно потребовал сократить вторую часть еще на десять журнальных полос, о чем мне сообщила по телефону секретарь редакции, добавив, что это «не для обсуждения, а для исполнения», я решительно сказал: «Тогда я требую снять повесть с публикации».

Никогда не забуду этот день. Сказав это по телефону секретарю редакции, я собрался ехать на дачу к родственникам, чтобы прийти в себя, а к телефону не подходить. Но на пороге меня остановил телефонный звонок. Звонил Первый зам.

– Юрий Сергеевич, вы ставите нас в неловкое положение. Ведь это ультиматум! Как мы можем снять повесть с публикации, если первая часть уже вышла?

– Ультиматум ставите мне вы, – сказал я. – Ни о каком уважении ко мне, как к автору, нет и речи, мы и так сократили все, что можно, и даже больше.

– Хорошо, – примирительно сказал он. – Я вас очень прошу подумать. И внимательно перечитать верстку. Уверен, что вы со мной, в конце концов, согласитесь. А в отдельном издании вы сможете все восстановить. Прошу вас позвонить мне в понедельник.

А была пятница. Я положил трубку и поехал на дачу.

– Что с тобой, – сказал муж моей сестры, мой друг, Валентин. – Ты выглядишь как мертвец, краше в гроб кладут. Что случилось?

Я коротко все рассказал.

Подробности опять опускаю, скажу только, что решил все же не отказываться, а – победить. И сумел сократить повесть на шесть полос, сохранив главную суть.

Забегая вперед, скажу: когда вторая часть вышла, то именно она вызвала самое серьезное читательское одобрение. Письма пошли бурным потоком. Звонили с почты и говорили, чтобы я пришел за очередной порцией сам, потому что почтальон не справляется. Что меня особенно поразило: ни одного письма не было отрицательного. Вопрос был только в степени читательского понимания. Да, именно: хвалили читатели больше всего именно ВТОРУЮ ЧАСТЬ. То есть мою «личную линию».

Трудно было поверить, но «Пирамида» вышла! В одном из самых популярных журналов того времени. Тиражом в 280 тысяч экземпляров! Через девятнадцать лет после того, как другая моя повесть – «Переполох» – не вышла в журнале «Новый мир» Твардовского. Это была первая в моей жизни большая журнальная публикация (как оказалось – и последняя). В разгар «перестройки», можно сказать «на пике» ее. Сокращенная, урезанная, но она – ВЫШЛА.

Один из недодавленных «шестидесятников» заговорил с журнальных страниц…

Звонки и письма

Вот письмо самое первое…

«…Прочитал первую часть Вашей повести и, подобно Вашим героям, не мог заснуть. Спасибо вам за честную, мужественную и правдивую книгу! Она очень нужна сейчас, простонеобходима!…

Я не литературовед, но мне представляется, что Вы достигли главного – единства документального и художественности. Ваша повесть читается так, что оторваться невозможно. Она заставляет читателя размышлять. Вероятно, к этому Вы и стремились!

Буду и устно и печатно самым активным образом ее пропагандировать.

Мне скоро 65 лет. Я счастлив, что дожил до того времени, когда такие произведения могли появиться на страницах журналов. Они дают 100 очков вперед нам, философам. И работая над новыми статьями и книгой, я думал только о том, чтобы в какой-то мере не отстать от них. Это наш общий долг перед Историей.

Еще раз спасибо за то волнение и муки, которые я пережил, читая первую часть (точнее то, что опубликовано в № 8) Вашей книги. Желаю Вам новых успехов, здоровья и счастья – трудного счастья исполненного долга.

Профессор кафедры научного коммунизма Уральского университета Коган Л.Н. г. Свердловск.»

(Письмо № 1, приведенное, как и большинство последующих, с сокращениями).


Письма я занумеровал, когда их скопилось несколько сотен. Нумерация случайная, за исключением первого письма – из Свердловска. Я не ждал такого огромного резонанса. И уж тем более я не ждал ТАКИХ писем…

Звонили друзья и знакомые, звонили незнакомые до того читатели и писатели, были и междугородние звонки от незнакомых прежде людей.

– Здравствуйте. Вы автор повести «Высшая мера»? У меня похожая история, не могли бы вы мне помочь?…

– Из Грозного звонят. Это ваша статья «Пирамида»? Приезжайте к нам, у нас такое же дело, нужно статью написать…

– Здравствуйте. Ардаматский говорит (один из известнейших наших журналистов – Ю.А.) Поздравляю. Только одно я бы сделал по-другому. Зря вы не дали полностью Акт задержания Клименкина, с которого все началось. Я бы с этого начал. А так очень хорошо. Молодец.

– Ой, это вы? Пожалуйста, помогите, у меня сына посадили неправильно…

– Хотел бы с Вами встретиться. Располагаю интересным для Вас материалом.

– Здорово, старик. Молодец. Продолжения жду. Хотя не представляю, что ты там мог еще написать…

Когда вышла вторая половина повести, мне пришлось периодически отключать телефон, потому что работать стало невозможно. Звонили без конца. Некоторые просто хвалили и поздравляли, но очень многие делились своими бедами – просили помощи, которую я не мог оказать. Ведь я не был адвокатом, не имел никаких связей в прокуратуре, не собирался переквалифицироваться в журналиста и писать статьи на криминальные темы.

Люди не понимали этого. Они обращались ко мне как в последнюю инстанцию, ибо все остальные мыслимые пути были пройдены и безрезультатно. Одно только чтение писем занимало уйму времени. Письма же были далеко не простые – исповедальные, вопиющие. Казалось, от страниц, исписанных разными почерками, исходит мрачная, обволакивающая энергия. Чтение засасывало. Чуть ли не каждое второе письмо для меня как для писателя могло стать зерном рассказа, повести, а то и романа – тем более, что авторы аккуратно писали обратные адреса (за редкими, редкими исключениями), надеялись на ответ, а потому могла завязаться интереснейшая переписка. Но… Когда все это? Я отвечал только на некоторые, да и то коротко. А еще звоня по телефону, люди, как правило, настоятельно просили о встрече.

Как-то не принято цитировать письма комплиментарные. Комплиментарные я цитировать и не собираюсь. Но те, что по делу, те, что явно от души и СОДЕРЖАТЕЛЬНЫЕ, не процитировать считаю лицемерием и дешевым кокетством. Тем более что они все ПОДЛИННЫЕ. С тех пор прошло много лет, но я и сейчас храню и помню, например, вот это письмо:

«…Прочла Вашу «Пирамиду». Я – старая женщина – становлюсь перед Вами на колени и целую Ваши руки. Написать Правду – это подвиг. И очень трудный подвиг. Подвиг совершил и главный редактор журнала и члены редколлегии. Всем им низко кланяюсь. Не знаю, что ждет Вас завтра (что нас ждет завтра), если с высокой трибуны стали раздаваться призывы переложить все на плечи основных виновников и забыть (Е.К.Лигачев). Призывают забыть море крови невинных людей, искалеченные судьбы… Но ведь мы, искалеченные, еще живы. Мы научились молчать, но забыть не в наших силах. И только потому, что нас научили молчать (и призывают опять молчать), и возможно такое беззаконие, которое творят органы милиции, «правосудия», МВД. Похоже, что перестройка не состоялась. А Вы, понимая это, заклинаете всех живых, порядочных людей действовать, чтобы не повторились культовые времена. И Ваше последнее: «Успеем ли?» говорит об очень многом. Но я верю: до тех пор, пока есть мужественные люди, подобные Вам и членам редколлегии, есть надежда на демократию.

С глубоким уважением

Галактионова И.В.

Мой адрес…»

Г.Ашхабад. Письмо № 184.

А вот еще:

«…ОГРОМНОЕ СПАСИБО за Вашу такую нужную повесть. Это самая лучшая повесть, которую мне довелось прочитать за 24 года своей жизни. Это жизненно необходимо знать каждому современному человеку нашего общества. Повесть о повести показывает, что и в наше время правда всегда восторжествует, даже если порой не хватает жизни…

Еще раз огромное спасибо!!! – Ваша, а может и наша «Пирамида», дает о многом поразмыслить совсем по-другому…

Желаю творческих успехов!!!

Кукин Андрей».

г.Москва. Письмо № 189.


Вот ради таких людей – разного пола, возраста, разного жизненного опыта, но – близких мне по духу, по восприятию жизни, – я и бился над своими сочинениями, добиваясь максимального СООТВЕТСТВИЯ, и не идя на поводу у разного рода «специалистов», не поддаваясь, в меру сил, «первым замам», «заведующим», редакторам и редакторшам.

Вот еще письмо, которое я тоже никогда не забуду: крымский татарин, переселенный когда-то из родных мест в Сибирь, выражал огромное уважение автору повести «Пирамида» и писал о том, что у них в селе был обычай: если кто-то из мужчин совершил подвиг, то каждый считает за честь встать перед ним на одно колено и поцеловать руку. Так вот он, автор письма, целует руку мне, автору «Пирамиды»…

Разумеется, ощущение от многочисленной почты было не столько радостное, сколько жутковатое и тревожное. Повесть моя зажила своей собственной жизнью, она отделилась от меня. Да, это было живое существо, рожденное мною, подправленное и усеченное редакторами, а теперь вот вырвавшееся на свободу. Повесть делала свое дело – она вступала в отношения с сотнями тысяч тех, кто ее читал, но она в то же самое время оставалась и моей частью. Каждый день приносил все новые свидетельства того, что она взбудоражила многих в разных концах огромной страны. И подавляющее большинство тех, кто писал письма, не только благодарило и поддерживало. Люди требовали от меня продолжения борьбы…

Странное было у меня состояние. С одной стороны, как писатель я должен был радоваться. И очень. Явно ведь попал в точку! Заведующая редакцией журнала сказала мне, что, сколько она помнит, ни одна вещь, опубликованная в «Знамени», не вызывала такого колоссального потока читательских писем. И ведь какие письма! Некоторые представляли собой целые бандероли, порой килограммовые и больше – толстенные тетради, исписанные бисерным почерком, настоящие жизнеописания… Удивляло и вызывало естественную гордость то, что заключенные, пишущие из тюрем, рисковавшие уже тем, что всевозможными хитрыми путями измудрялись пересылать мне эти письма, как правило, писали ПОДЛИННЫЕ свои обратные адреса. В этом проявлялось крайнее доверие мне, незнакомому человеку. Ведь стоило такое письмо передать «куда следует», и человеку, сидящему за решеткой, ой как не поздоровилось бы. Но доверие мне, автору повести «Пирамида», было полным… Некоторые письма нельзя было читать без кома в горле… Но… Это – с одной стороны. А с другой…

Пресса молчала. Это было странно.

Промелькнула тотчас после выхода второй части только одна маленькая колонка в «Известиях» под названием «Пирамида и эстафета», очень хорошая, по существу, но короткая. После нее – как отрезало. В чем же дело?

Еще последствия…

После выхода первой половины повести мне позвонили домой прямо-таки… трудно поверить, но факт: из Парижа! Из каких-то неизвестных мне каналов переводчица с русского на французский Елена Жюли, бывшая советская подданная, вышедшая замуж за француза, узнала о предстоящей публикации повести и постаралась заручиться моим разрешением на перевод и издание в одном из парижских издательств. Мой телефон ей дал в журнале, как выяснилось, Первый зам.

Чтобы ускорить дело, Елена попросила передать верстку повести ее матери, которая живет в Москве, с тем, чтобы та через «оказию» передала ее в Париж. Еще требовалась моя автобиография для одного из французских журналов и фотография. Естественно мое отношение ко всему этому было вполне положительным.

А уже после выхода второй половины и колонки в «Известиях» мне звонили корреспонденты: сначала японской газеты «Иомиури», а потом американской «Крисчен сайенс монитор» – оба с просьбой дать интервью.

С первым мы встретились в Центральном Доме Литераторов, он записал интервью для своей газеты – в присутствии одной из наших известных переводчиц с русского на японский – и обещал известить, как только интервью выйдет в Японии. Произвел он на меня впечатление очень симпатичного и обязательного человека, свободно и живо изъясняющегося по-русски.

Со вторым тоже встречались, однако эта встреча оказалась довольно странной. Он очень вежливо и настойчиво говорил по телефону оба раза (после первого звонка мы не смогли встретиться, и он позвонил опять), но потом опоздал на двадцать минут (так что я даже собирался уйти), и разговор наш был почему-то натянутым, не с моей стороны, а с его. Почему? Это остается загадкой для меня до сих пор. Правда, особый интерес он почему-то проявил к моей встрече с лейтенантом из КГБ, которая описана в «Пирамиде». Ведь встреча эта в контексте повести не имеет особенного значения… Так почему же?…

Впрочем ни первой (Франция), ни второй (Япония), ни третьей (Америка) встречам я особенного значения не придал в густом потоке звонков и писем. Главным для меня все же было то, как откликнется Родина, какой резонанс и какую трибуну я получу у себя. Насколько активно смогу участвовать в тех процессах, которые, несмотря на скепсис большинства авторов писем, в моей стране начались.

Но Родина в лице официальных ее представителей и – главное! – прессы пока упорно молчала.

Однако телефонные звонки продолжались.

– Здравствуйте, говорит заместитель главного редактора Полного собрания сочинений Достоевского… (Звонок был междугородний, из Ленинграда). Я узнал Ваш телефон по справочнику СП… Поздравляю с прекрасной повестью. Получилось так, что мы с женой отдыхали у вас, под Москвой, там прочитали только первую половину, она тоже понравилась, но все же не настолько, чтобы Вам позвонить. Здесь, в Ленинграде, прочитали вторую, и я решил, что позвонить надо. Это прекрасная вещь, и она очень сейчас нужна. Мы с женой от души Вас поздравляем. Я собираюсь звонить главному редактору журнала, скажу и ему. Успехов Вам, так держать!

– Юра, привет. Прочитал. Отлично. Зацепила твоя «Пирамида». Молодец, очень рад за тебя…

Это звонил один из молодых, но уже известных, входящих в моду критиков. Он часто печатался в разных газетах и журналах.

– Ну, что ж, Юра, от души поздравляю. Нас тут завалили письмами. И звонят много. Причем все хорошие люди. Это настоящий успех, настоящий. Рада за тебя…

Это звонок редактора, с которой мы совершали «экзекуцию» над рукописью, но которой я, тем не менее, был искренне благодарен. Я чувствовал: Эля действительно рада.

Звонков были десятки, сотни. А прорвались ведь не все – я же говорил, что начал отключать телефон.

Многие просили встречи или конкретной помощи. Они по характеру напоминали письма. Пострадавшие, просящие за других, просто благодарные… Писатели, юристы, друзья, родственники, знакомые давние и недавние…

Вот еще четыре звонка, которые запомнились особенно.

Первый:

– Здравствуйте. Говорит секретарь Союза Писателей РСФСР. От души поздравляю Вас. Ваша повесть – лучшее, что появилось у нас в последнее время, она лучше всех тех «бестселлеров», о которых раззвонили критики. Серьезно, умно, доказательно, эмоционально, добротно. И – о настоящем, а не о прошлом, как все пишут, вот что важно! Я предрекаю Вам большой успех… Странно, в секретариате совсем не знали Вашей фамилии – первый секретарь, Сергей Владимирович Михалков ничего Вашего не читал и не слышал о Вас. Вот нонсенс! Но я сказал ему, чтобы обязательно прочел «Пирамиду». Кстати, Вы не хотели бы поехать в Чехословакию в декабре? Вместе с еще одним молодым талантливым писателем, секретарем Союза?

Второй: позвонил сам первый секретарь СП РСФСР С.В.Михалков. Минут двадцать мы разговаривали, он хвалил «Пирамиду», рассказывал о том, как однажды сам заступался за несправедливо осужденного человека. Предложил обращаться лично к нему, если нужна какая-то помощь.

Третий: звонил один из героев «Пирамиды» полковник В.Г.Сорокин. Он сказал, что в Верховном Суде «сложилось благоприятное мнение о повести», и Председатель Верховного Суда, якобы, рекомендовал ее для прочтения аппарату. То же, будто бы, и в Министерстве юстиции. Оттуда чуть ли не собираются пригласить меня на выступление.

Четвертый: по какому-то поводу я понадобился Первому заму…

– У Вас настоящая слава, – сказал мне Первый зам. – Смотрите, не загордитесь. Темечко выдержит?

И тон, и странные слова резанули меня.

– С Вашей помощью, думаю, выдержит, – машинально ответил я.

От этого короткого разговора остался неприятный осадок. Не только темечком, всем своим существом я ощущал странную антипатию от Первого зама.

Что особенно удивляло: никакого одобрения я ведь от него не слышал и ни на одну из встреч с читателями он меня не приглашал! Он чем-то недоволен? Что происходит опять? Я ничего не понимал.

Ведь повесть действительно имела большой читательский успех, который распространялся и на журнал. Этому же надо радоваться! Но было такое ощущение, что Первый зам мне за что-то мстит. Но за что? Ведь если за мою упорную позицию с редактурой, то все позади: повесть вышла и имеет успех. Значит, все правильно? В чем же дело?

А письма все шли. Поток пока что не иссякал. Никогда ничего подобного не было в моей жизни.

Да, дорогой Джек, я думаю, ты понял уже, почему так много в этой моей книге так называемой «публицистики». И почему для меня важнее всего не литература, а жизнь. Думаю, и ты, живя в нашей стране, ощущал бы то же!

…Люди обращались ко мне со своей болью, проблемами, обидами и благодарностью. Но их комплименты повести и мне, ее автору, вызывали теперь главным образом вовсе не удовлетворение тем, что я выполнил свою писательскую миссию. Странное чувство было у меня: словно письма эти посланы вовсе не мне. Меня ведь как будто бы не было: пресса молчала, о «Пирамиде» официально не говорили нигде – как будто ее не было, – и обо мне официально тоже не говорили, словно я исчез. Чем я мог помочь авторам писем?

Да и письма, казалось, приходят непонятно откуда, словно бы из другой галактики. Они были написаны разными почерками – очевидно, подлинными… – на конвертах обратные адреса были из моей страны. Но ведь это не люди, это всего лишь письма. А люди ходили по улицам мимо меня, люди взахлеб читали новые журналы и газеты, слушали радио, смотрели телепередачи. Жизнь шла своим чередом.

Произведения, опубликованные в одно время с «Пирамидой», расхваливались в газетах и по телевидению на все лады. О «Пирамиде» – ни слова. А я ведь уже успел привыкнуть, что каждая из моих книг и почти каждая из публикаций журнальных имела резонанс в прессе, причем, как правило, положительный. Я ведь раньше и по телевизору выступал несколько раз, и по радио неоднократно. А уж перед читателями, по линии Бюро пропаганды художественной литературы и со слайдами – и вовсе не одну сотню раз. Однажды я даже принялся считать количество своих выступлений, насчитал 300, а они еще продолжались. Но не теперь.

Теперь творилось что-то совершенно противоестественное: количество писем, звонков, даже визитов на дом несравнимо большее, чем в связи с любой другой моей вещью. А официальный резонанс – ноль.

А я-то думал, что благодаря успеху «Пирамиды» и другие мои неопубликованные рукописи быстро пойдут – произошло наконец то, что было у Мартина Идена с «Позором солнца»! Я уже был готов нести все подряд по журналам!

Не тут-то было. Вскоре после выхода второй части «Пирамиды», я принес Главному редактору «Знамени» повесть «Карлики». Многие из моих друзей и знакомых именно ее считали моей лучшей вещью.

Главный редактор, Григорий Бакланов, передал ее в отдел прозы журнала.

– Звоните в отдел, – сказал он.

Когда я позвонил что-то недели через две, завотделом сказал:

– Приходите.

Надо же, как быстро успели прочитать, подумал я. Не то, что раньше.

– Эта вещь вам совсем не удалась, – сказал завотделом с каким-то непонятным раздражением даже. И добавил:

– Совсем.

В очередной раз я был ошарашен.

– Как это? Почему? – спросил я.

– Эта вещь вам не удалась, – с нажимом повторил завотделом. – Извините, это нам не подходит.

Я взял рукопись и ушел. Что происходит с ними со всеми, опять и опять думал я. Ведь эта повесть не менее важна сегодня, чем «Пирамида», в ней ответы на многие наши вопросы. Но завотделом отверг «Карликов» категорически, ничего не объяснив, не приводя никаких аргументов. Прочитал ли он ее вообще?.

Удивительно, что и в стране происходило нечто такое, что представлялось весьма странным. О необходимости НЕМЕДЛЕННЫХ ПЕРЕМЕН говорилось на все лады и достаточно громко и выразительно. Но конкретных действий не было НИКАКИХ. Хотя заканчивался уже четвертый год «перестройки». Ни одного толкового, действенного закона не было принято. То же, что с помпой публиковалось, несло лишь пародию на перемены. Было столько трусливых оговорок, противоречий, что возникал вопрос: неужели принимали постановления нормальные, взрослые люди? На кого рассчитаны детски наивные формулировки, противоречащие одна другой, выдаваемые за серьезные государственные законы?

Что же касается литературы, то литературоведы и критики расхваливали и всячески превозносили и, анализировали те вещи, которые повествовали о ПРОШЛОМ. То есть о том, что «проверено и утверждено». А в «Пирамиде» говорилось о настоящем. На эту тему, как мне казалось, нужно бы не говорить – кричать! Ведь все – продолжается! Не случайно же этот густой поток читательских писем в связи с «Пирамидой»! Однако…

Из достаточного все же жизненного опыта я хорошо знал: официальное замалчивание срабатывает. Оно всегда срабатывало в нашей стране…

Что толку, к примеру, что теперь вовсю трубили о Булгакове, называя его «непревзойденным мастером», крупнейшим, талантливейшим! Его-то самого уже давно нет. Трубят не о Булгакове – трубят о тех вещах, которые ему все же, несмотря ни на что, удалось создать и – выплеснуть в молчащую тогда, скованную животным страхом страну. Самого-то Булгакова «граждане» затравили при жизни так, что страшно теперь читать его письма, посмертно опубликованные. Живой Булгаков, оказывается, не представлял особой ценности для живших одновременно с ним соотечественников. Кроме, может быть, его самых близких родственников и друзей. Его задушили, извели, уморили предки тех, кто теперь так восторгается его произведениями. Да еще как бы и выпячиваются они теперь со своим «смелым» восторгом. С ним обошлись фактически так же, как когда-то с Христом, как привычно обходились и с другими достойными людьми – теми, что восставал против творящихся безобразий. И Булгаков, кстати, очень прозрачно намекнул об этом в своем романе.

«Рукописи не горят!» – произносит Воланд в «Мастере и Маргарите». Это как сказать… О тех, что сгорели, мы ведь не знаем… Кстати, статью под таким названием: «Рукописи не горят!» написал еще до своего назначения в журнал не кто иной, как Первый зам Главного редактора журнала, который пытался как-то усечь «Пирамиду». Кстати, Первый зам вообще очень любил писать (и выступать) о классиках нашей литературы. Интересно, живи он тогда – во времена Достоевского, Блока, Булгакова, Бунина и других, о которых выступал и писал, – интересно, как отнесся бы он к разным ИХ «личным линиям»? И если бы от него зависела публикация их рукописей, тоже спрашивал бы, выдержит ли их темечко бремя славы в том случае, если бы они имели нахальство спорить с ним? Насколько я знаю, он тоже считал себя не только литературоведом, но и писателем. Но о его литературных произведениях я что-то не слышал.

«Рукописи не горят»?

Теперь в стране кликушествовали, воздевая руки и бия себя в грудь, не только о Булгакове. А и о Платонове, Цветаевой, Ахматовой, Гумилеве, Бабеле, Зощенко, Мандельштаме, Гроссмане, Пастернаке, Высоцком, Галиче,… – всех и не перечислить. Все, как оказалось, были великими при жизни, но никто их не поддерживал! Кликушествовать и ругать «совок» стало престижно и модно, уверенно считая, что теперь, в «перестройку», время у нас «совсем другое», СВОБОДНОЕ!

И как-то не замечали в апофеозе повального «милосердия» к мертвым, что еще жив, но уже на подходе молодой сравнительно Марис Лиепа, один из лучших балетных артистов мира, гордость того самого балета, который был одним из козырей наших в культуре перед «империалистическим Западом»; что умирает затравленный и по-настоящему так и не реабилитированный кинорежиссер Андрей Тарковский. И только что покончил с собой блестящий, но непризнанный ученый, создатель спасительной «голубой крови» (перфторана) Белоярцев. И прозябает у нас много, много малоизвестных, задавленных молчанием СМИ и «коллег-специалистов», талантливых изобретателей, ученых, конструкторов. Только что вернулся из позорной ссылки (надолго ли?) академик Сахаров. По-прежнему все еще лишен гражданства на родине Солженицын – да и он ли один?… И в стрессе, забвении, непризнании гаснет множество достойных и пока что живых НАСТОЯЩИХ людей…

И упорно не замечали – не придавали значения! – что под самозабвенные, прямо-таки садо-мазохистские причитания о мертвых, убитых, уморенных раньше, в стране во время «совка», неудержимо растет количество убийств и самоубийств ТЕПЕРЬ… Ау, граждане, где вы?

Мои неопубликованные рукописи продолжали лежать либо в редакциях, либо «в столе», а письма, которые я в таком множестве получал, были, как соль на рану. То же и телефонные звонки. Разве они от ГРАЖДАН страны? ГРАЖДАНЕ о вещах гражданских говорят не только в частных письмах и разговорах приватно или по телефону. О том, что их по-настоящему взволновало, они говорят всем и везде. И они не только говорят, но и хоть как-то действуют. Они понимают и сознают, что страна, в которой они живут, – ИХ страна, а не тех, кто захватил власть и превращает граждан в бессловесных рабов…


«…Этот сон я, наверное, никогда не забуду. С тех пор прошло порядочно времени, но я очень хорошо помню его, хотя рассказать трудно. Все же попытаюсь, не претендуя, конечно, на полноту картины.

Тот, кто хочет хотя бы отчасти ощутить то, о чем хочу рассказать, пусть вспомнит лучшие из своих снов, где главным было не столько то, что происходило, сколько общее состояние счастья, гармонии, что ли. В своем удивительном сне я как бы оказался в другом измерении…

Во-первых, не было никакого страха – ни боли, ни смерти, – самого понятия «страх» не было. Наоборот: ощущение полной свободы и радости. И еще чувство удивительного единения с другими и со всем окружающим, ощущение какой-то праздничной полноты бытия… Уже стал расхожим в таких случаях образ белого парохода, плывущего в солнечном море или по широкой реке – с праздной публикой, бассейнами, музыкой… Нас много, мы вместе, и всем нам хорошо…

Но главное – после. Опять вода – море! – но не привычно голубое, синее или зеленое, а желтовато-зеленоватое, даже с каким-то бурым оттенком и совершенно прозрачное: видно песчаное дно и водоросли. Парохода уже нет, и в ласковой теплой воде мы плывем вдвоем с девушкой. У нее распущенные длинные волосы, она, конечно же, великолепно сложена, и – главное – между нами существует постоянная, надежная, родственная в лучшем смысле слова связь. Плыть очень легко, никакого напряжения, каждое движение доставляет радость. Легкость и радость – вот главные чувства.

Я еще не знаю, куда мы плывем, но знаю, что у нас есть цель. А потому сам процесс плавания вдвойне приятен. Каждый миг насыщен радостью. И вот именно тут я впервые осознаю, что нет ни звуков, ни цветов, ни тепла или холода самих по себе, отдельно. Всего много, но все связано между собой неразрывно и переходит одно в другое. Есть как бы проявления, свойства одного и того же: звук имеет обязательно цвет, аромат, теплоту или прохладу; цвет звучит и тоже осязаем и ароматен. Ничто не существует в отрыве, а только вместе и одновременно. В гармонии! И именно в этом, может быть, и есть ощущение полноты, нераздельности, соединенности между собой всего – ощущение вечности и надежности. Цельности! И – бессмертия. Трудно объяснить, но понимание, уверенность в этом возникли во мне мгновенно, почему я и говорю о «другом измерении». Мне как будто что-то разом открылось. Хорошо помню, что вода моря была не только зеленовато-желтоватая с бурым оттенком, но она пахла апельсинно-бархатно, с привкусом аромата роз, шоколада, в звучании скрипок, арфы, виолончели… Помню, что проблески алого, например, рождали звуки (или рождались звуками) трубы – пряный аромат и прохлада. Желтовато-бурое было одновременно и теплым, мягким, пахло ванилью и яблоками, бархатисто звучало виолончелью. Голубое – это арфа, свежесть, ощущение нежности. Оранжевое – скрипка и апельсин, покалывание, как от шампанского. Синее – сапфир, саксофон, сладость, тепло, аромат пудры и дорогих духов, тяжелые складки шелковой материи… Фиолетовое – кларнет… Насыщенная многозвучность, многоцветность, многообразность… Наполненность, переходящая из одного в другое…

Но впереди – отмель и остров. Это, оказывается, и есть наша цель. Мы ступаем на дно и идем по отмели к берегу, по желтовато-прозрачной, фортепианно звучащей, теплой и мягкой ароматной воде, навстречу совершенно волшебной музыке и голосам. Помню, я мельком глянул на себя – то есть сверху вниз, на свою грудь, живот, ноги – и остался доволен своим худощавым мускулистым и смуглым телом, гладкой бархатной кожей, по которой струилась вода. Рядом со мной спокойно и весело шла она.

На острове, как оказалось, выбирали королеву красоты…

Дальше в моих воспоминаниях о сне неразборчивое, сгусток острых и пряных ощущений – осознание бессмертия, бесконечной многомерности бытия. Этакий пароксизм радости, от которой я просыпаюсь…

Увы, вокруг всего-навсего больница, это я осознаю в первый же миг. Но несмотря на столь прозаическое свое положение, я полон странной уверенности: то, что со мной происходило во сне – РЕАЛЬНО. Все это – НА САМОМ ДЕЛЕ ГДЕ-ТО ЕСТЬ.

Чуть-чуть изменив позу, я тогда, помню, закрыл глаза и опять провалился в сон. Но на этот раз он был совершенно другой.

…Они летели, летели с Темной Звезды сплошным сероватым потоком. Разные, но бесцветные, мутно-прозрачные, пустые, похожие на высосанные кем-то шкурки. Карлики… Монстрики… Они свободно проникали в атмосферу Земли и, словно магнитом, втягивались в человеческие тела. Серые карлики… Цвет! Они впитывали в себя цвет! Они питались им! Человек продолжал жить, но его цвет, теплота, его разноцветная жизнь перетекала в карликов – то в одного, то в другого. И они, КАРЛИКИ, теперь росли, оживали и руководили его поступками. Карлики-паразиты. Странным был новый сон – продолжение того, цветного и яркого. Не столько даже чувственный был он, сколько головной, информативно-графический, компьютерный какой-то. Картинка была, и было глубинное, смысловое осознание ее – одновременно! Массовое и тревожное нашествие карликов. Смертельно опасное… И длилось все очень недолго – одно мгновение, может быть. Картинка, осознание ее и – вспышка боли, от которой я тотчас проснулся… Да, неловко шевельнул ногой, дернулся.

Неприятный сон. Напрочь исчезло прежнее ощущение полноты. Неясная тревога осталась, ощущенье беды, досады. Неужели и это реальность? Но это же неправда, неправда! – тотчас начал я себя успокаивать. ТО, первое – правда, а это – нет! Однако что-то произошло со мной, я словно бы чуть-чуть изменился. Заснуть не удавалось, возникло противное ощущение болезненности, неудобства. И – сознание скованное, словно паутина.

Я принялся осторожно поглаживать ногу, спину, куда мог дотянуться. Спокойно, спокойно. Расслабиться, расслабиться полностью… И наконец опять провалился в сон.

Что снилось на этот раз и снилось ли вообще, не помню. Проснулся уже утром, когда вошла сестра и принялась разносить термометры. В голове у меня был какой-то странный шелест. Но я, кажется, выспался. И боль уменьшилась».

(Из повести «Карлики», 1988 г.)


(Так где же истина, думаю я опять и опять. Дьяволы на Фуатино? Или карлики? Ничего ведь у нас не изменилось по сути даже теперь, в «нулевых», разве что стало хуже. Но главное: что же делать?)

Так что же все-таки делать?

Мы пьем чай с женой Ирой и моим приятелем. Прошло несколько месяцев после выхода «Пирамиды».

– Ты знаешь, что сегодня по телевизору читательская конференция твоего журнала? – говорит вдруг мой приятель. – Обсуждение материалов за прошлый год…

– Как?! Нет, не знаю.

Телевизора я тогда у себя не держал, смотрел его обычно у своих родственников или у Иры (мы с женой жили в разных квартирах…). Смотрел главным образом художественную гимнастику, фигурное катание, иногда хоккей – наши с чехами. О предстоящей передаче не знал, никто мне о ней не говорил и никто, тем более, не приглашал… Странно. Ведь столько писем…

Мы с Ирой немедленно поехали к ней. Успели…

Да, передача была. Разумеется, записанная на пленку, а не прямой эфир. Ее вел Первый зам. Хотя Главный редактор тоже присутствовал, но он все больше молчал… Говорилось о многих публикациях журнала за прошлый год. Даже о статьях, рассказах… Первый зам держался хозяином – он ведь авторитетный литературовед… О «Пирамиде» ни слова. Как будто журнал ее вовсе и не печатал.

Только потом, позже, один из участников той встречи сказал мне, что выступавшие из зала, конечно же, говорили о «Пирамиде», благодарили за нее журнал. Из телепередачи это вырезали…

В начале года состоялось Собрание писателей Москвы. Мероприятие беспрецедентное, детище «перестройки» – не «отчетно-выборное» и не посвященное «красной дате». Не Конференция, не Пленум Правления, куда приглашались обычно исключительно члены. Демократическое собрание, без пропусков и без регистрации присутствующих. Просто собрание.

Уже прошел знаменитый Пленум Союза кинематографистов, на котором впервые демократическим путем сменились вожди Союза – забаллотированы были почти все прежние бессменные «зубры», и к рулю пришла «молодежь». В Союзе Писателей перестройка пока не проявлялась никак – все до мелочей оставалось по-прежнему, разве что первый секретарь Московской организации сменился, но и то лишь потому, что прежний сам оставил свой пост и «перешел на другую работу». Нового выбирали из нескольких «альтернативных» (модное стало слово) кандидатур, однако голоса, естественно, имели лишь прежние члены Правления…

Но заканчивался очередной год «перестройки», и перемен ждали все.

Большой зал Центрального Дома литераторов – на шестьсот с лишним мест – был заполнен до отказа, люди сидели и стояли в проходах, в фойе, микрофоны были выведены и в Малый зал, который тоже был полон. Собралось что-нибудь около полутора тысяч столичных писателей – почти весь наличный состав… К трибуне, естественно, было не протолкнуться, но я, тем не менее, послал записку с просьбой, чтобы дали слово.

Начинали, как всегда, «генералы» – не по мастерству, конечно же, а по должности. С особым вниманием ждали выступления нового первого секретаря: может быть он скажет что-нибудь этакое? Ведь перемены давно назрели! Союз Писателей у нас – не союз творческих работников вовсе, а – истинное министерство, где заправляют чиновники, причем преданные до последнего вздоха вовсе не народу, а – родному правительству. То есть те самые «преторианцы»… Но… В стране ведь глубочайший духовный и нравственный кризис, и кто же, как ни писатели, должен… Ну, давайте же, секретарь, начните!

Он начал свою речь. Но… Вокруг все стали переглядываться: о чем он? Как ни в чем не бывало, как на каком-нибудь литературоведческом семинаре, он говорил… о языке и поэтике Маяковского, над книгой о котором он в настоящее время работал. О переменах, о времени, о «перестройке» – ничего. Как ни в чем не бывало…

За ним выступали другие. Некоторые говорили и о наиболее заметных публикациях последнего времени, называя привычную, многократно закрепленную в прессе «обойму».

Но вот получил слово заведующий отелом прозы журнала «Знамя».

Я ходил по фойе – мест в зале не хватило. Ко мне уже многократно подходили коллеги-писатели, жали руку, благодарили за «Пирамиду», называя ее «отличной, современной, смелой вещью». Удивительно! О ней, оказывается, многие знали. Особенно тепло высказался довольно известный литературовед, исследователь творчества Достоевского и, в общем-то, диссидент Юрий Карякин, чья нашумевшая статья была опубликована как раз в 9-ом номере журнала, вместе со второй частью моей «Пирамиды» – видимо, это из-за нее так старался сокращать мою повесть Первый зам. Статья была на мой взгляд очень уж «лобовая», кликушеская, прокурорская, она сужала проблему несвободы до обвинения конкретных людей: автор обращался напрямую к «инкогнито» (легко вычисляемому конкретному человеку), не очень-то и значительному, обыкновеннейшему винтику Системы, одному из тех, кто, якобы, и был во всем виноват.

– У вас прекрасная повесть, прекрасная! Это наша «Брестская крепость»! Я вам обязательно позвоню, – сказал Карякин, мимоходом пожимая мне руку и направляясь в зал.

Итак, на трибуну поднялся заведующий отделом прозы Валентин Оскоцкий. тот самый, который безоговорочно вернул мне «Карликов». Интересно было все-таки, что он скажет, – ведь еще на редколлегии он заявлял, что «если «Пирамида» будет опубликована, она станет заметным явлением в нашей литературе». Правда, на телевизионной встрече с читателями он не сказал о ней ничего, но там ведь заправлял Первый зам. А тут заведующий ведь выступает свободно! Он считается одним из популярных литературных критиков, и тут уж ему от моей «Пирамиды» деться некуда.

Он стал говорить о «благотворном времени перестройки», разобрал более-менее подробно несколько «обоймных» вещей, перечислил и добрым словом упомянул некоторые другие. Особенно отметил те, что опубликованы в прошлом году в том журнале, где он заведует прозой. О «Пирамиде» ни слова. Как будто ее просто не было. Я опять не верил своим ушам…

После него выступали другие, тоже хвалили «обоймные» вещи. Никто ни разу не упомянул ни моей фамилии, ни «Пирамиды». Интересно, что ДО публикации этой повести моя фамилия мелькала часто и прочно входила в «обойму» «молодых, перспективных, сорокалетних», а мои «Подкидыш», «Переполох», «Праздник», другие рассказы и «природоведческие» книги постоянно упоминались в литературных обзорах.

Собрание становилось скучным, вполне обычным, рутинным. Люди стали уходить. Слова мне не давали, и, не дождавшись конца собрания, я ушел тоже.

Что же все-таки происходит? И что делать?

Еще в начале прошлого года при Центральном Доме литераторов был создан клуб под названием «Судьба человека».

Когда организатор клуба писательница Лилия Беляева узнала о моей богатейшей читательской почте и о странном молчании прессы, она пригласила меня на одно из заседаний Клуба и предложила выступить.

В пятнадцать минут уложиться было нелегко, но я все же сумел сказать о главном и процитировать несколько писем о вопиющем положении в наших тюрьмах и лагерях. Выразил и свое отношение к холопскому и вполне безопасному теперь пинанию Сталина, на которого когда-то с такой же эйфорией молились, и к сомнительным слезам раскаяния по поводу безвременной смерти Высоцкого.

Человек семьсот, собравшихся в зале, слушали очень внимательно, несколько раз прерывали аплодисментами. В конце аплодисменты тоже были вполне впечатляющими. Можно было считать, что мое выступление прозвучало.

Судя по телефонным звонкам, которые на другой день последовали, оно и действительно прозвучало.

– Это безобразие! – говорила, например, одна из звонивших, бывшая на встрече в Клубе. – Почему это молчание? Я читала Вашу повесть, она мне очень понравилась, я тоже думала: почему молчит критика? Вы сами должны позвонить первому секретарю писательской организации и прямо его спросить: в чем дело?

Другая сказала так:

– Вы должны поберечь себя. Не надо выступать так остро. Вы разозлите тигра. Ничего удивительного, что молчит критика – они боятся. Время смутное, никто не знает, что будет дальше, вот и молчат. Такие люди, как Вы, еще пригодятся. Я не одна, нас целая группа, мы все уважаем Вас и считаем, что Вам просто необходимо пока уйти в тень.

– Но ведь ничего такого особенного я не говорил, – возразил я. – Разве никто не знает об этих проблемах? Ведь их надо решать!

– Будьте осторожней, я вас очень прошу! Вы не знаете, видно, этих людей. А я знаю. Будьте осторожней, пожалуйста.

Встречу в клубе снимало Центральное телевидение. По словам председательницы, мое выступление тоже было снято от начала и до конца, получилось хорошо, редакторам понравилось. Именно его предложили в передачу «Человек и закон». Однако пленку с видеозаписью, как ей стало известно, не только не включили в передачу, а даже арестовали…

А от редакции журнала меня по-прежнему не приглашали ни на одну встречу с читателями.

А в конце марта 88-го мне позвонила одна знакомая и радостно сообщила, что газета «Книжное обозрение» опубликовала «индекс популярности» журнальных публикаций последнего времени. И «Пирамида» там расположена весьма высоко.

Я достал эту газету – от 26-го марта 1988 года. Действительно. Всего 31 позиция. Последнюю, 31-ю строчку занимал не кто-нибудь, а сам В.Набоков. Первую – «Жизнь и судьба» покойного В.Гроссмана. Из ныне живущих «Пирамида» стояла на 4-м месте – после только что вышедшей пьесы Шатрова о Ленине и Сталине, «Детей Арбата» Рыбакова и «Ста дней до приказа» Юрия Полякова, намного опередив «обоймные» вещи последнего времени, всячески разрекламированные литературоведами и критиками, а потом и награжденные разными премиями. Интересно, что она была единственной из списка, не получившей широкого резонанса в прессе. К тому же при опросе (а он проводился «среди читателей и работников массовых библиотек») наверняка не были учтены мнения одного из самых больших отрядов моих читателей – заключенных. (Много позже, уже в самом конце ХХ века, из достаточно авторитетного источника я узнал: по закрытым данным Госкомстата моя «Пирамида» по популярности среди читателей занимала тогда ПЕРВОЕ место…).

Но и опубликование «индекса популярности» ничего не изменило в моей судьбе. Как, увы, и в судьбе тех, кто писал мне кричащие письма и просил о помощи, которую я не мог оказать.

Правда, еще когда вышла только первая половина повести, ко мне обратились из издательства «Молодая гвардия» с предложением издать «Пирамиду» отдельным изданием. Естественно, что я согласился. Оказалось, что это – исключительно личная инициатива директора издательства Валентина Юркина (дай ему Бог здоровья!). Тогда же я принес в издательство № 8 журнала и верстку второй половины… Тогда же заключили и договор. И – слава Богу. Боюсь, что позже история с отдельным изданием могла и не состояться.

В отдельном издании удалось восстановить многое из того, что было выброшено при редактуре в журнале (спасибо редакторше Татьяне Костиной). Однако, подтвердилось еще раз: люди в большинстве своем воспринимают по-настоящему лишь то, что либо разрекламировано в СМИ, либо размещено в самих СМИ…

Как уже сказано, вся история публикации «Пирамиды» и ее последствий, в которую также вошли многочисленные письма читателей, подробно описана в рукописи «Пирамида жива», которая выставлена в интернете. Такое название эта повесть получила потому, что по всем показателям видно, что даже сегодня, в 2019-м году, Пирамида по-прежнему существует. И торжествует.


Дорогие мои соотечественники! Я пишу все это, обращаясь не столько к Джеку Лондону и его Мартину, сколько к вам. Да, я пишу о своем опыте, но ведь личный опыт каждого человека – это именно то, что и есть главное в его жизни. «Личная линия» каждого – это и есть то, из чего состоит душа нации, совесть нации, ее духовная составляющая. И я думаю, что происходившее со мной и моими произведениями очень многое иллюстрирует. И, главное, объясняет многое из того, что происходит сегодня в нашей стране.

Часть 3. «…По плодам их узнаете их»

«Угрызения совести начинаются там,

где кончается безнаказанность»

Гельвеций.

Что же все-таки происходит?

То, что не печатали и не воспринимали мои первые рассказы – понять можно. И в редакциях, и на семинаре в Литинституте искренне считали, что рассказы мои «ни о чем». Вот когда их все же опубликовали – другое дело! Оказывается, можно и об этом…

Когда цензура ЦК зарубила в «Новом мире» мой «Переполох» – объяснить можно тоже. Ведь если отчеты руководителей о своих достижениях – показуха, и даже маленький человек, герой моей повести, вдруг не выдержал этого и прямо высказал свое мнение, отчего начался переполох среди руководства, то куда ж дальше ехать? И я ведь как автор поддерживаю этого маленького смельчака, а тем самым провоцирую и других! Если каждый у нас начнет говорить правду своему начальству, что ж получится?! И очевидно, что по-своему прав был цензор ЦК, сказавший: «Этого никак!». Хотя когда «Переполох» был в верстке в редакции «Нового мира», и его опубликование ожидалось, меня задергали телеграммами и звонками. Но как только цензор зарубил мою повесть – все тотчас и отпали. Естественно!

И то, что не печатали «Обязательно завтра» – вполне логичнос ИХ точки зрения тоже. В этом романе я пытаюсь защитить «малолетних преступников», обвиняя власти за то, что те не заботятся об их воспитании, жалею проститутку, чуть ли не влюбляюсь в нее, и – свят! свят! – об эротике пишу этак вполне положительно, развратник! Как же можно у нас такое печатать?! Тут редакторы все, как один, были единодушны! Вполне естественно тоже.

Но ведь теперь-то я уже вполне известный писатель, член СП, автор нескольких книг, многих статей в журналах и газетах! Моя книга «Листья», книги «о бабочках» имели большой успех, о них много писали! Статьи мои печатались даже в газете «Правда»! Мое имя постоянно мелькало в СМИ, меня сравнивали с известнейшим Гржимеком. Я несколько раз выступал и по радио, и по телевидению! А просто перед читателями – в библиотеках, клубах, домах культуры – сотни раз!

Ко всему сказанному, я ведь входил в «обойму» молодых и перспективных, и неслучайно же в апреле 88-го меня послали с группой писателей во Францию на симпозиум «Литература XXI-го века»! Правда, как выяснилось позднее, это никак не было связано с выходом «Пирамиды», скорее, ее выход мог помешать. Очевидно, те, кто посылал, просто упустили это из виду, тем более, что СМИ о «Пирамиде» глухо молчали. А вот о моих статьях в «Правде», очевидно, помнили!

И даже то, что Первый зам не хотел приглашать меня на встречи с читателями журнала, тоже можно понять: мало ли что я там еще ляпну, неблагодарный! Понятно, что публикация моей повести вообще была делом рискованным! И слишком много осталось в ней «личной линии». Да и название я упрямо оставил свое! И правда ведь могут понять читатели, что у нас – остроконечная пирамида власти. А что скажет высшее начальство? Очень может быть, что уже и сказало…

Что касается названия, то я уже тогда начал понимать, что это – самая большая моя победа в конфликте с Первым замом. Именно заголовок подчеркивал главную мысль: вся беда наша в том, что у нас – остроконечная, самодержавная пирамида власти, и пока она остается, ни о какой демократии, ни о какой справедливости не может быть и речи. «Я начальник – ты дурак; ты начальник – я дурак». Чем выше этаж, который ты занимаешь – тем больше ты прав, НЕЗАВИСИМО от твоей истинной правоты. А герои моей повести потому и победили, что они восстали против «пирамидальной» системы и руководствовались СПРАВЕДЛИВОСТЬЮ. Именно это и вызвало такой огромный читательский резонанс, как я понял, но именно это, скорее всего, дико испугало некоторых наших начальников, основа власти которых не справедливость, а «пирамидальная» система. Именно поэтому Первый зам хотел изменить название повести, и просто чудо, что мне удалось настоять на своем!

Так что понять позицию Первого зама и вообще редакции журнала можно. Если бы не их журнал, кто бы знал о «Пирамиде»? Неблагодарный!

Мало того: я ведь еще и «Карлики» нагло приносил в редакцию – опять странный намек: карлики – это кто?

Но ведь моя повесть вышла! И такой успех! «Темечко выдержит?» – сочувствовал мне Первый зам. А СМИ молчат не только о повести, они глухо замолчали и обо мне, ее вполне известном и признанном авторе! Что же это такое?

Ко всему прочему, повесть заняла высокую позицию в «рейтинге читательского интереса», опубликованном в журнале «Книжное обозрение»! И нельзя считать «Пирамиду» антисоветской! В чем же дело?

«Ведь перестройка на дворе! – недоумевал я. – Я же не против нее, и никакой я не диссидент! Вы, рецензенты, что же? Нравится – поддержите! Не нравится – пишите разгромные статьи, ради бога! Но пишите!»

Нет, увы. Пресса молчала глухо, как будто никакой повести не было. И я, ее автор, как будто бы куда-то исчез.

А была ли повесть, с искренним недоумением думал я порой. Может быть, схожу с ума, и никакой публикации повести не было? Но вот же письма, и вот номера журналов с ней…

В издательстве «Мысль» редакцией еще раньше была задумана книга, в которую вошли бы сразу несколько уже изданных моих рукописей – о путешествиях и фотографировании чудес природы. Готовые тексты уже были в редакции. В «Детской литературе» собирались переиздать «Путешествие в удивительный мир». Еще в одном издательстве хотели выпустить мою новую книгу о насекомых – готовая рукопись лежала в редакции. Но теперь… Все почему-то затягивалось.

Поток писем читателей постепенно иссякал, хотя «Пирамида» вышла в начале следующего года еще и отдельным изданием, тиражом в 250 тысяч. Но одно дело – в престижном журнале, а другое – просто так, книгой. Да еще и без «пиара»… Огромная разница для наших граждан!

В конце 87-го и в начале 88-го года я испытывал стресс, равного которому не было, пожалуй, никогда в моей жизни. И даже весьма лестная для меня поездка во Францию – очень интересная: я и выступал там, за что удостоился похвалы руководителя делегации, а также самого Булата Окуджавы, и много фотографировал! – ничего не изменила в моей «послепирамидной» судьбе. СМИ молчат, меня как писателя как будто и не было никогда, поток писем читателей иссякает, звонки прекратились… Что происходит? Где мои сограждане, ау?

Итак, дорогой Джек, с публикацией «Пирамиды» произошло у меня ровно обратное тому, что произошло у твоего Мартина после выхода его «Позора солнца».

Особо обращаю твое внимание, Джек, как и внимание тех своих соотечественников, которые моложе меня и не пережили того, что пришлось пережить мне, вот на что. Я помню свое детство в военные годы в Москве – воздушные тревоги, затемнение, бомбежки, когда трясло весь дом, и мы ждали, что вот-вот бомба упадет на нас, а немцы займут Москву… Есть было почти нечего, не было электричества, на окнах – светозащитные шторы, и мы жгли свечи, коптилки… Коммунальная квартира из семи комнат: семь семей, два десятка жильцов, два туалета на всех, которые постоянно засаривались – приходилось бежать к метро, в общественный… Горячей воды, естественно, нет, но периодически отсутствовала и холодная … Зимой топили печи, дрова были не всегда, жгли старые книги… Клопы, мыши, тараканы… Гибель самых близких мне людей – мать, отец, братья… Потом послевоенное сиротство, бесконечные болезни, и – никакой поддержки со стороны. Бабушка, ставшая моим опекуном, умерла, и мы – вдвоем с двоюродной сестрой…

Правда, я все же окончил школу – аж с Золотой медалью – и поступил в престижнейший МГУ. Но – уход в связи с полным разочарованием в карьере «советского физика»… Работа на разных работах, безуспешные попытки опубликовать хоть что-то, поступление в Литинститут, но… Разочарование на первых же семинарах! И опять безуспешные попытки «штурма» журналов и издательств… Я помню все это!

Помню и то, что в стране после смерти Сталина происходило черт знает что. Доклад Хрущева «О культе личности», некая «оттепель», но все равно – цензура, психушки, гонения на Солженицына, Сахарова, других «диссидентов», события в ГДР, в Венгрии, в Чехословакии… Мой «Подкидыш» напечатали в «Новом мире», но потом Инна Борисова больше года читала мой «Переполох», и цензура его запретила… И вновь бесконечные ожидания прочтения рукописей, возврат их, тупые отзывы рецензентов, разбой редакторов даже над статьями и «малышовыми» книжками. Чуть ли не трехлетнее ожидание «Листьев», больница, «Карлики», Рецензент… А потом «Высшая мера», которую нигде не хотели публиковать… Мой вынужденный «Ход конем»…

Все это я хорошо помню.

Но помню и то, что во все те годы я ни разу не терял бодрости духа и надежды на победу! Потому что верил: пусть медленно, но все идет к лучшему, несмотря ни на что! Я – выдержу!

Однако теперь… После, казалось бы, самой большой победы в писательской моей карьере и такого, казалось бы, читательского признания…

Молчат СМИ, молчит журнал. Чего же стоит успех среди читателей, если… Если отношение к писателю так зависит от СМИ, от властей…

Кто же хозяева в стране? – мучительно размышлял я. – На что надеяться? Ради чего все?

Да, такого стресса, такого разочарования не было у меня никогда. Как я теперь понимал твоего Мартина, Джек!

Свое дерево мне вырастить все-таки удалось. Оно дало неплохие плоды. Однако… Они никому не нужны?

Есть ли смысл жить в ТАКОЙ стране, с таким правительством, среди таких «граждан»? Куда идет наша страна, во что превращаются люди? Ради чего все? Почему нет препятствий растущей и все более торжествующей лжи?

И все больше возникало у меня даже не подозрение, а – уверенность, что появилось в нашей стране тщательно замаскированное, но убийственное, мрачное нечто. А, может быть, оно всегда было, но не действовало в полную силу? А граждане то ли не понимали этого, то ли не в состоянии были противостоять. Но ЧТО это? ОТКУДА?

«Звездные часы» России?

В тот день проснулся довольно рано и, как обычно, включил, лежа в кровати, приемник: «Радио Свобода», которое в последние годы перестали глушить…

– В связи с болезнью и невозможностью исполнять обязанности Президента Михаилом Горбачевым…

Сначала я ничего не понял и только постепенно начал соображать…

Это был понедельник, 19-е августа 1991-го года.

Телевизора у меня не было, «Лебединое озеро» я не видел. Слушал то «Свободу», то «Эхо Москвы»…

А накануне, в воскресенье, ездил с милой девушкой (в субботу меня познакомил с ней один из друзей) в хорошее место на окраине Москвы, где фотографировал ее по своему обычаю обнаженной среди еще зеленых деревьев, ржавых кустов рябины, усыпанных огненно-рыжими ягодами, в чаще начавшей желтеть травы… Вот же она – ЖИЗНЬ!

Да, по-прежнему спасался я все тем же: продолжал сочинять (теперь – «Пирамиду-2», по письмам читателей, а так же «Постижение» и продолжение «Карликов»…). И фотографировал чудеса природы, главным образом бабочек и девушек. Гости, хотя и реже, но все же приходили ко мне на слайд-концерты, и это тоже была «отдушина»…

После «Пирамиды» из печати не выходило ничего, если не считать нескольких небольших газетных статей. Но ведь перестройка шла, как будто бы, полным ходом! Как будто бы… Становилось все яснее, что пыл Горбачева уходит главным образом в слова, все более длинные его выступления – «расширить… углубить…», – а в стране все только разрушается….

Но почему-то многие из наших бывших скрытых и явных диссидентов получали все больше постов «при дворе»…

И все же при всем при том, меня как будто бы что-то постоянно поддерживало… Аполлон и Афродита! – все больше понимал я. Бог искусства и света, и, конечно, Богиня красоты и любви! Да, самым «стрессовым» временем для меня оказалось начало 1988-го, но в августе того же года удалось побывать в Казахстане с одной из своих девушек (с женой Ирой мы фактически уже расстались). И там я фотографировал в обнаженном виде среди природы не только эту девушку, но и… пятнадцатилетнюю дочь приятеля, который меня пригласил. И с этой девчушкой возникла у нас этакая «бунинско-тургеневская» целомудренно трогательная любовь. Мне и в голову не могло прийти, во что это в конце концов выльется. Но – много позже. А пока только романтическая встреча и фотографии, а потом трогательная переписка, которая, правда, скоро закончилась…

Повторю еще раз: если бы не встречи с природой и – да-да! – с «посланницами Афродиты», то происшедшее и с Мартином Иденом, и с самим Джеком Лондоном казалось бы единственным выходом, то есть «ключом», которым стал для Мартина иллюминатор «Марипозы», а для Джека Лондона – шприц. Как оно и стало тогда для многих жителей моей Родины.

Правда, в те годы удалось мне еще опубликовать кое-какие слайды в нескольких новых журналах и газетах, которые возникали и лопались, как мыльные пузыри. А в августе 91-го, накануне грандиозных событий, ко мне обратились с киностудии «Мосфильм». Им нужны были фотографии и слайды бабочек для художественного фильма, в котором главный герой занимался тем, что, спасаясь от наступившей «чернухи», фотографировал эти хрупкие создания природы. Ну прямо как я! Правда, сценарий был не совсем таким, как я думал, но все же я дал приехавшей ко мне ассистентке режиссера и слайды, и фотографии.

А в пятницу, 16-го, ассистентка позвонила мне и сказала, что они оформили съемочный павильон моими «бабочками» для одной из сцен фильма, напечатав, ко всему прочему, большие фотографии со слайдов. «Получилось очень красиво, если хотите, то приезжайте посмотреть в понедельник, я вам выпишу пропуск».

Понедельник и был 19-е августа 1991-го года.

С утра, слушая «Свободу», окончательно понять, что произошло, было трудно, хотя первое Постановление так называемого ГКЧП навевало весьма грустные размышления в том смысле, что с какими-то цензурными послаблениями в литературе и искусстве будет совсем покончено…

Предстояла поездка на «Мосфильм».

Танков на пути своего следования я не застал – ехал сначала в метро, потом на троллейбусе, как ни в чем не бывало. Ассистентка меня встретила и на студию благополучно провела…

И вот, граждане мои дорогие… Я же говорил, что «в ногу со страной»! Что происходит в стране, сразу понять в тот роковой понедельник еще было трудно, однако верили в лучшее. Но то, что я увидел в павильоне «Мосфильма», стало лично для меня действительно «звездным часом»!

Бабочки… Огромные… Размер фотографий был 40х60 и 50х60. Великолепно напечатанные… На отличной бумаге «Кодак». Резкие, качественные – с моих «узких» слайдов! Ведь столько лет я пытался каким-либо образом получить такие вот «выставочные» фотографии, уверен был, что это возможно! Со мной спорили, и либо никто за это не брался, либо – несколько раз… – мне пытались их сделать хотя бы 30х40 и за немалые деньги. Но получалась – халтура. Я уверен, уверен был, но… И вот все подтвердилось! Эти ФОТОКАРТИНЫ – иначе не назовешь! – были напечатаны с моих «узких» слайдов! Победа!

И со слов ассистентки я узнал, где можно такие фотографии печатать со слайдов. И цена, надо сказать, вполне приемлемая!

Да, друзья, в этом был для меня некий символ. Танки на улицах Москвы, о которых знал теперь весь мир, и – бабочки, огромные, прекрасные бабочки в павильоне «Мосфильма», напечатанные с моих слайдов! Танки по большому счету никогда не спасут, я всегда был в этом уверен. «Мир спасет красота» – в этих словах Достоевского – истина! И теперь я ощутил намек для себя в павильоне «Мосфильма». Намек и – поддержку!

19-го, вернувшись с «Мосфильма», я не отходил от приемника, а 20-го поехали с женой Ирой к Белому дому и там я фотографировал то, что происходило. Мы вместе с сотнями соотечественников, собравшихся на площади у Белого дома, ждали штурма, один раз лично к нам с женой обратился человек с мегафоном, сказав, что мы слишком близко подошли к краю площадки на крыше дома, а потому представляем собой слишком хорошую цель для тех, кто будет вот-вот штурмовать и стрелять. Не дождавшись штурма, мы к вечеру все же поехали домой. Весь день 21-го я опять не отлипал от приемника, а 22-го, когда все почти кончилось, я опять поехал, и опять фотографировал…

О тех днях очень много написано, много сказано… Но в моей памяти осталось то, что я никогда не видел в одном месте так много хороших, человеческих лиц. И я думал тогда, что нас у Белого дома объединяет одно – избавление от многолетней лжи. Наконец-то!

Но как же мы ошибались! – с горечью думаю я теперь…

Гибель страны

Да, в августе 1991-го МОГЛО начаться по-настоящему! ПО-ХОРОШЕМУ! Чтобы я – и не только я! – мог жить, фотографировать и писать то, что хочу. Чтобы это публиковали, и я – и не только я! – тем самым мог бы поделиться радостью своей с другими. Чтобы – главное! – если не разрушить, то хотя бы почистить как следует Пирамиду и задуматься: нельзя ли что-то все-таки изменить? И чтобы не нужно было вымучивать снова и снова – «Пирамиду-3», «Пирамиду-4», «Пирамиду-5» и так далее… Чтобы воров, бандитов, паразитов, лгунов повыгонять из «верхов» и из «специалистов». Чтобы биться в конкурентной борьбе, но – по-честному. Чтобы не лгать по поводу и без повода! И чтобы жили мы, наконец-то, в нормальной стране, а не в том безобразии, когда у власти вновь и вновь – дураки, лгуны и бандиты. Разные у нас в стране люди, но во власть почему-то, как правило, пробиваются именно они, эти самые…

И я начал делать то, что мог – писал статьи для газет. Ты, Джек, наверняка согласился бы с этим – твой Мартин тоже писал статьи. Первая моя статья так и называлась: «Чего же вы медлите?» Ведь надо было немедленно что-то менять в стране в лучшую сторону! Я еще надеялся, верил… Но ни в первой, ни во второй, ни в третьей газете ее не согласились печатать. Хотя и говорили, что помнят мою «Пирамиду», меня лично вполне уважают, и статья нравится, но вот насчет публикации ни-ни.

А потом состоялась «Беловежская пуща»…

И то, чего веками не могли сделать враги внешние – сделано было легко тремя мужиками, собравшимися «на охоту» и «принявшими на грудь» в Охотничьем домике. Великая, огромная наша страна – Советский Союз! – была разорвана на 15 частей. И ни не так уж и давний мартовский референдум, на котором подавляющее большинство граждан проголосовали за сохранение Союза, ни Первый президент СССР, который мог бы – и должен был! – арестовать заговорщиков, ни всемогущее КГБ – ничто не воспрепятствовало развалу великой страны!

Президент, сидевший пока в Московском Кремле, оказался вовсе не мужиком и с тремя «охотниками» согласился. Впрочем, он уже года четыре как мужиком перестал быть – вся сила, все благие, казалось бы, начинания ушли в досужие, бестолковые разговоры и обещания…

(Так я думал тогда. На самом же деле, как выяснилось позднее, он мужиком вообще никогда и не был. В августе 91-го, вернувшись из Фороса, он, как ни в чем не бывало, заверил всех, что «верен социалистическому выбору»! А много позже, в одном из выступлений признался, что на самом деле его целью всегда было «уничтожить коммунизм». То есть и становясь Генсеком, и потом он постоянно лгал…).

И вот немалый по численности, считавшийся великим народ огромной страны, подтверждавший вообще-то свое величие во множестве войн, подвигов, в создании великой культуры, науки, теперь молчаливо, как ни в чем не бывало, с тремя «охотниками» и болтливым «генсеком» согласился… «Беловежскую пущу» принял, можно сказать, вполне спокойно, хотя всего за несколько месяцев до этого дружно против такого безобразия на «референдуме» возражал! И не было ни многолюдных демонстраций протестующих, ни серьезных протестов…

И не стало великой страны. На карте превратилась она в лоскутное одеяло. По инерции назвали ее все же одним словом – на три буквы – СНГ. А на деле стала она растерянным сборищем миллионов людей, одураченных, сбитых с толку, забывших тут же и историю свою, и единение, и дружбу. И многие из них в родных домах оказались вдруг – «иностранцами»…

Что было делать, дорогой Джек? Я писал и писал одну за другой свои статьи, и сначала их нигде не печатали. «Хам пришел», «Страна бананов», «Яд власти», «К вопросу о дальтонизме», «Верю в свободную Россию!», «Гибель любви» – вот как статьи назывались… Как тошно было мне и таким, как я, ты, Джек, наверное, можешь себе представить. Ведь окончательно рушилась вера в лучшее, на наших глазах творилось нечто чудовищное, а предотвратить это не получалось никак.

Но я писал и писал статьи…

«К вопросу о дальтонизме»

Наконец, одну статью (из двух десятков написанных) опубликовали. В апреле 1992-го. Уже после «новогоднего подарка» Гайдара с «освобождением цен» – без освобождения от дури, наглости и пустой болтовни Ельцина, Гайдара, Чубайса и других «реформаторов».

В январе все мои гонорары за предыдущие книги превратились в ничто – как и деньги миллионов людей, всю жизнь работавших и копивших кто на квартиру, кто на машину, кто на приданое дочери или сыну. Теперь же накоплений большинства не хватило бы и на похороны.

Конечно, «специалисты» придумали оправдания. «У вас тогда не деньги, не накопления были, а – бумажки, на которые нельзя было ничего купить» – так говорили они, оправдывая то, что делали. «Денежный навес» – так назвали «специалисты-экономисты» трудовые накопления наши. И вместо того, чтобы придумать что-то путное – для чего ведь их экономике и учили! – они решили поступить просто: уничтожить наши деньги вообще, а на самом деле – лукаво украсть.

Хотя и тогда были другие специалисты, которые предлагали совсем другой путь – среди оппонентов рьяным нашим «младореформаторам» были даже лауреаты Нобелевской премии по экономике… Но у тех, кто занимал тогда верхние этажи, были совсем другие методы, другие планы, другие цели. Руби с плеча – и все тут!

Интересно, что очень многие из тех, кто рьяно поддерживал молодых «демократов» именно в то самое время как раз и стали «генеральными директорами», «президентами», владельцами всяких СП, ООО, АООО, ЗАО и так далее, и обладателями непонятно откуда появившихся капиталов. У них-то и начал появляться именно тогда победный, торжествующий блеск в глазах…

Моя статья, которую все же опубликовали, называлась «К вопросу о дальтонизме». Речь в ней о том, что странное «видение» вдруг появилось у многих наших газетчиков и особенно у политиков. «Красными», «коричневыми», а еще чаще «красно-коричневыми» они стали называть тех, кто был по всем показателям вовсе не такими, а вот то, что делали они – те, кто так выражался, – было, наоборот, именно кроваво-красным (вульгарно «советским») и коричневым (откровенно фашистским). Что за дальтонизм на самом деле?

Сначала я понес свою статью в «Московские новости» – газету, которая оставалась одной из самых популярных и сравнительно честных – теперь уже не «перестроечных», а «демократических». Новый главный редактор, Лен Карпинский (тоже из диссидентов), удостоил личного приема и честно и откровенно сказал:

– Нам Ваша статья очень нравится. Но печатать ее мы боимся. Может быть, Вы что-то другое принесете?

И вернул.

Я отнес статью в «Независимую газету», которая только недавно начала выходить и главным редактором которой был бывший сотрудник «Московских новостей» Виталий Третьяков.

И в «Независимой» мою статью напечатали! И потом ее почти целиком даже читали по радио «Свобода». Потом в «Независимой» было опубликовано еще несколько моих статей, одна из них называлась так: «Что такое дурак?». Речь в ней шла о дискуссии между одним из умнейших людей того времени, академиком Святославом Федоровым и одним из «младореформаторов», которого звали Анатолий Чубайс. Как ни старался академик аргументированно и логично убедить «реформатора» в его явной глупости, тот агрессивно и тупо, до смешного просто, стоял на своем. Статья всем нравилась, со мной соглашались, но…

Но удовлетворения от газетных публикаций у меня все же не было. Целью моей по-прежнему была публикация не статей, а книг. Ведь правильно сказано: «Лучше зажечь одну свечу, чем обличить гигантские пространства мрака»! А я уверен был, что неопубликованные книги мои – именно «свечи».

Но ни в «Мысли», ни в «Детской литературе», ни в других издательствах книги мои так и не вышли. Да и сами издательства фактически перестали существовать…

И получалось, ко всему прочему, что я опять иду в ногу со страной: надежды вспыхнули, однако гасли одна за другой.

А в октябре 1993-го состоялось и вовсе чудовищное – обстрел Белого дома из танковых пушек по приказу Ельцина – за то, что Верховный Совет не подчинялся тупому, бестолковому президенту, и собирались даже объявить ему импичмент. И были сотни погибших – тех, которые два года назад защищали Белый дом и того же Ельцина, который теперь их безобразно, нагло предал.

За одно это его и его команду нужно было бы теперь судить самым строгим образом как путчистов, нарушителей Конституции и убийц. Но о суде не было речи. Наоборот – некоторые интеллигенты и «диссиденты» считали, что Ельцин и его команда все делали правильно. И они даже писали петиции в его поддержку.

Да, вот такая история, Джек. И мне, и, как я постепенно понял, кое-кому из соотечественников моих становилось ясно, что на землю нашу русскую окончательно пришло что-то мрачное и убийственное. Главная же беда была в том, что граждане и не думали сопротивляться всерьез. А может быть просто не могли? Теперь уверен: тогда мы все просто запутались и, как принято теперь говорить, офонарели. Нормальным людям не могло прийти в голову, что не кто-нибудь, а – соотечественники! – могли вести себя так беспардонно и нагло.

Не раз я вспоминал один из снов в больнице и свою повесть «Карлики». Неужели это и правда – они? Ведь они так дружно летели откуда-то и – вселялись в людей…

Да, много врагов посягало на нашу землю! И татаро-монголы, и шведы, поляки, турки, французы, немцы, японцы… Но то были враги хотя и злобные, однако открытые, явные. Ясно было, кто наши, а кто враги. И явных врагов в конце концов всегда побеждал русский народ! Но теперь… Кто ТЕПЕРЬ наши враги? Похоже, что мы уже… В оккупации! Но все же – КЕМ? И даже если это те «карлики», которых я видел во сне, то – ОТКУДА они? ПОЧЕМУ?

«Презентация»

И в кратчайшее время я написал новую повесть, которая называлась так: «Презентация».


«…Страшно не было. Наоборот. Едва ли он ощущал когда-нибудь такое чувство свободы.

Впрочем, только в самый первый момент. Когда счастливо удалось миновать охрану у входа, потом празднично украшенное фойе и занять место в зале неподалеку от первых рядов и с краю. Усевшись, он едва мог сдержать эйфорию мальчишеского восторга. Сумел пройти сквозь охрану! Теперь только бы ОН пришел, а еще лучше все трое, хотя главное, конечно, Первый, Самый Главный. Азраил, ангел смерти, ждет. Еще немного, и справедливое возмездие совершится.

…Презентация! Презентация! Представление совместного российско-американского издания – «Новая газета!» – воистину новый шаг к сближению двух великих стран, Соединенных Штатов Америки и Новой России! Будут выступления главных соредакторов и приветствия, будет маленький концерт, будет короткий, но оч-чень художественный фильм-сюрприз. Угощение, разумеется, тоже будет, а как же. И ведь Сам обещал быть – сам Президент вместе с высшим руководством страны! – не говоря уже об иностранных гостях! Ну, конечно, представители прессы и телевидения. Обещали даже экстренную прямую трансляцию, вот как! Сенк ю, леди и джентльмены, дамы и господа, спасибо вам за этеншн.

Презентация! Презентация! Настоящий праздник, искра радости в измученной трудностями столице, маленький пикничок-с на большом пути молодой великой страны, устремленной к новой, теперь-то уж точно свободной жизни – с капитализмом-с, рынком-с, религией-с и всеми прочими прелестями, о которых столько лет мечтали замордованные социализмом трудящиеся. Презентация! В Киноцентре, новом шикарном здании, совсем неподалеку от знаменитого на весь мир Белого дома России. Колоссально, грэнд!

Толпа у входа потихоньку росла… Тщательно проверяли пригласительные билеты и удостоверения личности, потому что билеты были ведь именные. Люди в штатском зорко оглядывали входящих…

У него проверили тоже. Депутатское удостоверение и значок героя афганца сделали свое дело. Пропускающий даже приветливо, чуть ли не дружески кивнул ему. Небось, тоже «афганец», брат.

И вот теперь он сидел в зале, молился мысленно о том, чтобы все получилось, и воспоминания о недавнем прошлом сами собой наплывали…

Нет, не сборы были самым тяжелым. И не решение даже. Решение было естественным. Путь к нему был долгим, мучительным, но когда понял, что надо делать, стало легко и свободно. Это лучший выход. Достойный и честный. Похоже, единственный.

…Простота решения ошеломила его самого. И впервые за долгие последние месяцы он ожил, почти счастлив был. Как ни подмывало рассказать кому-то, молчал, держался. Пусть на самом деле никто ничего не знает, иначе «сознавшихся» потом будут брать пачками. Гранату-взрыватель, маленькую «лимонку», тоже легко достал, купил на толкучке. Запал усовершенствовал, чтобы не через четыре секунды, а – сразу. И буквально за час – в озарении – сочинил «историческое», последнее в своей жизни послание. Перепечатал сам в конторе, сделал на ксероксе у знакомых пятьдесят копий и утром разослал по адресам, которые заготовил раньше: бросил в почтовые ящики в разных районах города.

И все же не это, не это оказалось самым трудным, мучительным, как теперь стало ясно, не это… Ожидание!»


Думаю, ясно, о чем речь в моей повести. «Афганец» видел, что происходит в стране и понял, кто виноват в происходящем. Ельцин! Тот, который предал всех. Из-за своего непомерного честолюбия, властолюбия, наглости, тупости! Истинный Посланец Дьявола он!

И капитану пришла такая идея – он решил пожертвовать собой, чтобы взорвать президента, но прежде – высказать все, что думает о происходящем, так как предполагалась прямая трансляция презентации по телевизору на всю страну. Другого выхода для порядочного человека и патриота, Героя России, он не видел. В сущности это было отчаяние, в котором тогда находились многие.


«…Солнце потихоньку садилось. Прощальным ласковым светом оно золотило мрачные стены здания Киноцентра, его узкие длинные окна, листья соседних деревьев, желтеющие уже в преддверии осени. Великий Режиссер выбрал желтоватое освещение для еще одного спектакля в бесконечной трагикомедии на этой планете. Метрах в двухстах от сравнительно небольшого здания, где сейчас должно было произойти очередное действо, за деревьями парка, на берегу одетой в асфальт и камень реки высилось другое здание – большое, обтекаемое, с закругленными стенами, не так давно ставшее на весь мир знаменитым, ибо один из спектаклей был связан с ним. Над ним реял на ветру трехцветный российский флаг.

Еще не так давно этот флаг был святым. Не только для «афганца», для многих. Теперь, думая о нем, «афганец» ощущал стыд. Символ страны не утерял святости, но то, что он реял над тем строением и реял, как ни в чем не бывало, выглядело теперь кощунством.

Вчера проехал и прошел весь предстоящий маршрут. День был погожий, солнечный. Воскресенье. У метро торговали. Такой грязи, как теперь в столице когда-то великой страны, он не видел нигде, даже в оккупированном Афгане. Обрывки бумаги, коробки, пакеты, веревки, пыль, какие-то щепки. Война? Нашествие вражеских полчищ? Торговали кто чем. От пестрых заграничных тряпок до поношенного отечественного старья и электрических лампочек, которые исчезли из магазинов. Сытых лиц почти не было – разве только несколько продавцов в пестрых палатках, расписанных иностранными буквами: молодые, уверенные в себе, довольные. Довольные чем?

…Подошел, спросил. Как будто бы из своих – «челноки». Не враги они. Такие же. Временно довольные. Его жена когда-то тоже занималась «челночеством», это ее в конце концов и сгубило».

(Из повести «Презентация», 1993 г. Издано в 1995 г. изд. «Вече»)


Да, раньше я всегда уверен был, что люди связаны, и подлость одного обязательно заденет всех. Уверен был, что и другие так думают и, делая подлость, понимают, что делают именно подлость («Нравственный закон во мне», по Канту). Теперь же я в этом засомневался. Стало ясно, что есть те, кто, делая подлость, уверены в том, что поступают правильно и справедливо. Уверены потому, что думают: им позволено – они не такие, как все.

И появлялась все чаще такая мысль: может быть, кое-кто из тех, кто вокруг, – не люди, а нелюди? То есть «карлики» в них вселились окончательно и бесповоротно, они не могут от них избавиться и – не ведают, что творят? Иначе как объяснить то, что происходит? А происходило это, похоже, не только в нашей стране.

Главная же беда в том, что все СМИ оказались во власти новых хозяев. Народ же в массе своей привык к тому, чтобы слушать и принимать всерьез именно СМИ. А потому всеобщее ослепление и глухота распространялись неудержимо…

У нас в России, как, наверное, и везде, началось все, конечно же, раньше, много раньше. С некоторых пор стали вылезать «наверх» и безудержно богатеть самые лживые, самые алчные и лукавые ничтожества. Они увенчивались «дипломами», «степенями», «званиями», орденами и с многозначительным видом пудрили мозги народу. Они-то и сплели губительную паутину лжи, в которой трепыхаются теперь все нормальные – трудящиеся! – люди страны, создающие материальные и духовные ценности. А сами «властители» и «специалисты», как пауки, высасывают их соки. Они не живут здоровой, творческой человеческой жизнью и не дают нормально жить другим. Они действительно выполняют роль серых карликов, вампиров, клопов. Только не с какой-то Темной звезды, а, видимо, с нашей родной планеты.

Правда, сами они, скорее всего, уверены в обратном. В том, что они люди избранные, безусловно достойные, истеблишмент! Мои слова, скорее всего, прозвучали бы для них как оскорбление, понимаю.

Потому что другие для них – это «неполноценные», чернь.

Самое интересное, что им и в голову не приходит, что на самом деле все ровно наоборот.

«ЧЕРНЬ – Устар. Обычно презр. Простой народ, люди, принадлежащие к низшим слоям общества. Духовно ограниченная, невежественная среда, толпа». («Словарь русского языка» в 4-х томах, изд. 1982 г., т.4, стр.668).

ДУХОВНО ОГРАНИЧЕННАЯ, НЕВЕЖЕСТВЕННАЯ СРЕДА – вот же главное! Разве это не про них? Где их образование, где духовность, серьезные размышления, достоинство личности, понимание Единства мира? Они именно ограниченны, они именно невежественны. Потому что ценят исключительно материальное. Деньги, золото, вещи и – особенно! – власть. Что они действительно умеют, так это лгать, присваивать, потреблять… Сами они – импотенты, а действовать, создавать что-то заставляют «других». Кто же они, как ни истинная, настоящая ЧЕРНЬ? Они, а вовсе не те, кого они таковыми считают.

Происходит уверенная ПОДМЕНА.

И все же сначала была у нас надежда на «диссидентов» и представителей интеллигенции. Тем более, что они ведь стали причастны к «верхам» уже при Горбачеве – сохранились даже телевизионные кадры, где на всевозможных правительственных тусовках рядом с последним советским Генсеком на почетных местах сидят «левые» писатели, редакторы газет, режиссеры театров. Они оставались близкими властям и при Ельцине. Однако…

Честно признаюсь, что до «Пирамиды» я, как и многие, иногда думал, что беда все же в самом нашем народе. Что он слишком темен, низмен, туповат и ленив. То есть привык быть рабом. Почему так и печальна судьба России. И даже «интеллигенция» не может народ раскачать…

Но мои многочисленные знакомства с «простыми» людьми во время путешествий, экспедиций, командировок, поездок, а также реакция на «Пирамиду» – поток живых, трепетных, разумных писем «простых читателей» – с одной стороны, и тупое, трусливое молчание «специалистов», в том числе, «диссидентов», с другой – заставило крепко задуматься.

Простые читатели поняли и оценили мою вещь лучше, чем даже некоторые «продвинутые специалисты» – Первый зам и редакторы-рецензенты, а также работники СМИ. А читатели-заключенные не боялись даже сообщать обратные адреса, хотя для них это было в высшей степени рискованно!

Народ не так уж плох, решил я. Он просто добрый и слишком доверчивый. Его обманывали уже столько раз! Отвратительна, омерзительна в значительной мере именно наша «интеллигенция» и наши «специалисты», состоящие из подлецов, лакеев, лентяев и трусов. «Образованщина» – по словам А.И.Солженицына. То есть те, кому образование – не в коня корм. Те, для кого «Ад – это другие». Те, кто не люди вовсе, а истинные паразиты, живущие под властью «карликов», а потому – враги людей. Ибо они-то, «образованные», просто обязаны знать, что хорошо, а что плохо. И не только знать, а соответственно поступать. Они же – себе, себе, себе. И – как бы чего не вышло… Это враги не только людей, а – ВСЕГО ЖИВОГО на планете Земля. Главные их черты – безмерное себялюбие и беззастенчивая ЛОЖЬ.

Что и подтвердилось, в частности, после Августа.


«…Шли дни, недели… Закончился август. Прошел и сентябрь… Ничего не менялось! Демонтировали несколько памятников, ну и что? Ни Конституцию, ни новые законы никто как будто бы и не собирался принимать… Не может быть, думали те, кто еще на что-то надеялся. Президент наверняка готовит серьезнейшие реформы, он просто пока подбирает команду новых людей, с которыми и начнет, наконец, великие обещанные преобразования… Увы. Все ясней становилось, что это не так. Момент упущен! Именно в августе, тотчас же после путча, надо было делать первые решительные шаги – все было в руках победителей, в руках Президента, то ведь звездный, исторический миг!

Он был упущен.

Президент не позвал никого из тех, кто всерьез поддерживал обещанные им начинания, кто разделял идеи свободы. Он приблизил к себе только тех, кто поддерживал лично его. И он не выдвигал никакой программы! Неужели ее не было у него?

Увы.

Свято место пусто не бывает, и постепенно к власти стали приходить люди никому не известные, но бывшие раньше, как потом выяснилось, на вторых, третьих ролях. Партийных ролях! Слова и действия этих людей были обескураживающе лживы, своекорыстны. Они лихорадочно занимали новые и старые здания и квартиры, жадно хватали имущество. Стая бывших холопов, бросившаяся на оставленное хозяевами богатство. Неприкрытое, крысиное мародерство, удручающее ничтожество власти расползалось по всей стране. Паразитов стало не меньше, а больше! Появились новые, но ведь и прежние, «бывшие», почти все остались – они лишь меняли вывески на своих кабинетах! Где же был Президент? Почему не остановил?…

…А потом начались перемены. О, Господи, что же это были за «реформы»!

Великая страна оказалась слишком крупной для новых мелких хищников, пришедших на смену бывшим. Поэтому они стали делить страну. И Президент – во главе их. Трое – в лесу. Тайно, без предупреждения, вопреки недавнему референдуму, без всякого участия граждан страны. Противозаконно.

Так шакалы и гиены тайком рвут на части труп антилопы, который достался им по случайному стечению обстоятельств. Это лев или тигр берет и несет ее целиком. Шакалы и гиены рвут на мелкие части. И грызутся, и ссорятся между собой, и трусливо оглядываются потом в ожидании льва или тигра. Они визжат от жадности и страха, ненавидя друг друга. Но еще больше они ненавидят того сильного, который может прийти и отнять у них разрываемую добычу: они пугают друг друга, крича о врагах, обзывая соперников то желтыми, то пархатыми, то красно-коричневыми. Вот ужо вам! – скалят они друг на друга и на всех вокруг гнилые зубы, набивая тем временем и так раздувшиеся до безобразия животы.

Вот кто были они, бывшие «борцы за идею», оказывается: шакалы!

А потом грянул новогодний подарок – «либерализация цен». Это был смертельный удар – руки у хищников были развязаны окончательно! Подчистую были ограблены те, кто многолетним честным трудом собрал какие-то деньги. Но зато монополисты, мафиози разных мастей, «бывшие», оставшиеся у власти, получили возможность обманывать и обогащаться без меры. Никакого контроля, всеобщая воровская «малина» в масштабах гигантской страны – хватай, грабь, делай, что хочешь, никто тебе не указ! Добивая слабого, честного! Однова живем!

Своим и вовсе не давали ходу: главные советники – иностранцы…

А Президент, как ни в чем не бывало, убеждал своих избирателей, своих бывших верных защитников, что все, что делается, – правильно. И просил потерпеть. До осени. Осень наступила. Разумеется, ничего хорошего не произошло. Да и не могло произойти, это же ясно. Вакханалия продолжалась… И уже настоящая война вступила на русскую землю – лилась кровь братьев. Ждали всеобщую, гражданскую. Иного выхода не предвиделось…

Такого не было, пожалуй, и в первобытных обществах, где существовали законы пусть первобытной, но все же морали. Страна превратилась в притон спекулянтов, мошенников – бесов разных мастей и рангов, облеченных званиями «политиков» или «бизнесменов». Порядочных людей совращали уже официально. Проституцию фактически узаконили. Девушкам предлагали либо продать себя «по месту жительства» в родной стране – то есть «оказывать интимные услуги состоятельным господам», либо приглашали «подписывать контракты для работы за рубежом». Пресса, особенно молодежная пресса, не таясь, печатала «предложения интимных услуг», «контактные телефоны» всевозможных «массажных салонов» и «агентств», девушки вполне открыто, не таясь, предлагали себя…

Это все называлось «свободным рынком»…

(Из повести «Презентация»)

Но все-таки – почему?

Да, кое-какое сопротивление в народе было. Многие письма, пришедшие мне в связи с «Пирамидой», свидетельствовали об этом. Были кое-какие демонстрации, негодующие статьи пробивались в газеты. И до какого-то времени сопротивление даже росло. При Горбачеве многие все же надеялись на «перестройку»…

И в Ельцина сначала поверили тоже за его якобы смелость и прямоту. Признаюсь, я тоже поверил сначала в Горбачева, а потом – в самом начале! – и в Ельцина. Но теперь я, как и большинство, был просто-напросто ошарашен тем, что происходит в стране и куда все идет…

Ясно, что в каждом трудном деле, тем более новом, ошибок бывает множество. Наша страна после Революции действительно шла совершенно новым путем, и трудности были огромные. А в конце концов и вовсе – верхушка пирамиды власти у нас одряхлела. Она неминуемо должна была обновиться. Старые растресканные меха уже не выдерживали напора вина новой жизни. Эти меха, естественно, нужно было омолодить, обновить. И «перестройка», то есть обновление, очищение были необходимы даже в том случае, если бы «верхи» думали о народе, а не исключительно о себе.

Но при дьявольском строе капитализма стремление к творчеству все больше отмирает, и в человеке, растет пылкая жажда обладания. Обогнать конкурентов любыми средствами, взять, съесть и переварить – основное желание очень многих людей. Причем взять как можно больше, желательно вообще все! И – переварить. То есть уничтожить. Знаменателен известный призыв Ельцина: «Обогащайтесь! Берите суверенитета столько, сколько сможете переварить!»

«Обогащайтесь!» – вот же главное теперь, оказывается. Теперь – можно! И многие одурели от такой «свободы». И – ринулись в «приватизацию, «залоговые аукционы», «ваучеризацию» и – коррупцию! – с оголтелым восторгом. Ложь,насилие, убийства, так называемый «рэкет» – однова живем! Ради обогащения, прибыли – все, что угодно! Массовый, непреодолимый гипноз…

Да, при Ленине, после Революции, тоже был лозунг: «Грабь награбленное!» И многое из того, что было у «аристократов» и помещиков действительно было награбленным. Но то, что существовало в стране теперь, в 1991-м, вовсе не было награбленным, оно, наоборот, было создано трудом миллионов людей. Трудом очень нелегким, сопряженным с огромными жертвами, подчас истинно героическим.

А пришедшие к власти в 91-м грабили рьяно и беззаветно. Они мечтали только о том, чтобы ИМЕТЬ. Иметь исключительно для себя, и чем больше, тем лучше.

К власти пришли те, кто всегда был против России, против людей, против нормальной, совместной человеческой жизни. И вовсе не за то, чтобы людям жить вместе в дружбе, а не в ненависти друг к другу. Не нужно им «развитие каждой личности»! Нужны деньги, золото, предметы вычурной роскоши, изысканная еда, питье, развлекуха и все такое. И не дружеские чувства, симпатия, понимание красоты, стремление к совершенству, любовь мерило человеческого счастья для новых хозяев, а – материальное богатство и, разумеется, власть. Власть над другими, свобода грабить!

Да, первая серьезная попытка достичь справедливости в России не удалась – Советский Союз прекратил свое существование. Но зато появился опыт. Неудача на пути к цели вовсе не доказывает, что цель недостижима! Разумный человек на пути к цели извлекает опыт из своих ошибок, а вовсе не поворачивает вспять! Ведь отрицательным результат оказался во многом по нашей же общей вине – по неготовности нашей! – надо это, в конце концов, честно признать! Но ведь были и немалые достижения – этого нельзя отрицать!

Но, увы. Я хорошо запомнил, что на площади, несправедливо названной впоследствии «Площадью Свободной России», большинство, увы, не кричало «Свобода!». Большинство кричало: «Ельцин! Ельцин!». Они и получили не свободу, а Ельцина. Таким, каким он и был.

Да, не таким жестоким, как, например, Сталин (хотя октябрь 93-го свидетельствует о другом). Да, не таким активным и не терпящим возражений, как Ленин (хотя это тоже большой вопрос). Но – самовлюбленным, самозабвенно любящим власть, не считающим нужным держать свое слово – это вне всяких сомнений. И, мягко говоря, не очень умным. К тому же он стал игрушкой в руках тех, кто мечтал уничтожить Россию как таковую – с ее русским духом общинности, духовности, стремлением к справедливости для всех.

Начал сочинять я свою повесть «Презентация» в начале 93-го. Форму изложения выбрал – от разных лиц, включая и самого Президента, – свободную, раскованную, легкую, иногда с юмором «на краю могилы». И по мере изложения получается как бы «срез общества» сегодняшней России. Фрагменты этой повести я и цитирую здесь.


«…Бледный, сосредоточенный, неподвижный и серьезный сидел «афганец». Ведь это последний час его жизни.

Но дело не только в этом. Он же собирался не просто взорвать Президента. Предварительно он должен высказать все в прямом эфире – почему он пришел к этому решению.

Приедет ли Президент? По реакции зала, где ветерком слух пронесся, он понял, что Самого пока нет. Но ему не нужны были двое без Президента! Пока их не было, оставалась еще надежда, а теперь, похоже, ее почти нет. Неужели все зря?

Приедет ли Президент?

Спокойно. Только спокойно…»


Я отлично сознавал, что пишу. Мой «афганец» – будущий камикадзе, «террорист». Разумеется, если повесть будет опубликована, меня могут привлечь. Но я не боялся. Страха не было совершенно. И не потому вовсе, что властям было, кажется, наплевать на все, что о них писали тогда в газетах, журналах, книгах. А просто стерлась грань между жизнью и смертью действительно. То, что творилось вокруг – шакалий шабаш. Даже в самые мрачные советские годы такого мы не испытывали – тогда все-таки надежда была. И все-таки были «свои» и «чужие». Теперь же все спуталось. В каком-то смысле моя повесть – «нырок с «Марипозы», я понимаю, Джек. Но ведь это не просто был мой возможный уход, это – ОБРАЩЕНИЕ К СООТЕЧЕСТВЕННИКАМ! Я ведь надеялся, что они УСЛЫШАТ. ОПОМНЯТСЯ! Сметут НЕЛЮДЕЙ!

Жмурики

Однажды – то ли в конце 92-го, то ли в начале 93-го – мне позвонил отец главного редактора вновь образованной газеты «Новый взгляд» Юрий Додолев, который был неплохим поэтом.

– Послушай, я читал твои статьи в «Независимой», отлично ты пишешь, почему бы тебе не дать что-то Женьке, в его газету?

«Женька» – его сын, главный редактор «Нового взгляда».

Я дал. В отдел, естественно, а не главному редактору лично. Они напечатали. Потом печатали еще, хотя постепенно начали редактировать, против чего я категорически возражал, что им явно не нравилось. «Женька» не удостоил меня «приема» ни разу, все отношения велись через сотрудника, который как раз и начал мои статьи редактировать. А когда я перестал приносить статьи, они с этим беззвучно и спокойно смирились. А сам Юрий Додолев, собственно, к газете отношения не имел, к тому же часто болел… Так что и с этой газетой мои отношения прекратились..

Тем не менее, именно в «Новом взгляде» я однажды прочитал в разделе «Читательская почта», что мои статьи – «из самых лучших», и что «если бы Аракчеев баллотировался в депутаты, мы бы за него дружно голосовали».

А статей неопубликованных все еще было много. Однажды мне позвонил заместитель главного редактора газеты «Завтра», самой «крайней» из больших газет, Владимир Бондаренко, который раньше что-то хорошее писал обо мне. Он предложил написать что-нибудь для них. Я посомневался, но потом поставил жесткое условие: никакой редактуры! Главным редактором «Завтра» был Александр Проханов, с которым мы были когда-то знакомы и даже почти дружны. Он на мое требование согласился, и я написал большую статью для них под названием «Да поможет нам Бог!», где выразил и свои мысли о происходящем в стране, и свое несогласие с позицией «Завтра» по некоторым вопросам. Опубликовали все слово в слово. Тогда я стал писать еще…

«Что мешает президенту?», «Будем ли мы голосовать за большевиков?», «Во власти страха», «Скромное обаяние демократов», «Проигрыш проигравших», «Стыдно!», «Народ вправе…», «Глухота», «Гонорея» (от слова «гонор»), «Четыре лжи о происшедшем в октябре», «Трусость и лень», «Жмурики», «Трусливые мальчики», «Страсти по фашизму», «Рабство в крови»… Все эти статьи в разных газетах были опубликованы. Даже в респектабельной и весьма многотиражной газете «Труд» опубликовали большую мою статью – «Бесовщина»! Ее, как я случайно узнал, повесили на стенд «Лучших материалов», однако ни один человек мне после ее выхода не позвонил. Хотя тираж «Труда» был – около двух миллионов…

А в стране полным ходом шла «приватизация», то есть бесстыдный, лихорадочный грабеж «отдельными гражданами» того, что создано многолетним трудом всех остальных. В конце концов этот процесс так и окрестили – прихватизация. Началась и «ваучеризация» – лукавое изобретение «некоторых» во главе с тем самым господином с нерусской фамилией Чубайс, до недавнего времени бывшим младшим научным сотрудником в каком-то НИИ, потом, кажется продававшим цветы, а теперь – ого-го! – ставшим ближайшим соратником Ельцина.

Происходило нечто чудовищное, невозможное, казалось бы, в развитой современной стране, освобождающейся – как уверенно утверждалось правителями – от «многолетних пут лживой идеологии». С телеэкрана президент Ельцин с обычной самодовольной ухмылкой резким неприятным голосом заявил, что, мол, теперь «каждый россиянин – каждый, даже грудной ребенок – получит по своему «ваучеру»… ДЕСЯТЬ ТЫСЯЧ рублей». Приблизительно столько стоил тогда ОДИН КИЛОГРАММ копченой колбасы… А это ведь не что-нибудь, не какая-то подачка правительства – это ДОЛЯ КАЖДОГО ГРАЖДАНИНА ОТ БОГАТСТВА СТРАНЫ, созданного за десятилетия трудом миллионов! Ну, разве не справедливым был заголовок моей статьи «Что такое дурак?» в «Независимой»? Что же касается ее героя, то и потом, после Ельцина, тотчас же разваливалось все, за что бы этот автор «ваучеров» и бывший близкий соратник Ельцина ни брался.

Гитлер, а точнее, кажется, Геббельс считал: чем чудовищнее ложь, тем легче в нее поверят. Прав был немецкий идеолог! Знал человеческую натуру… Президент наш то ли воспринял его урок, то ли для него все такое было естественным. Он все больше и больше становился пародией на самого себя: пьяным давал интервью за рубежом, дирижировал оркестром, пел «Калинку», плясал неуклюже, как паяц, перед всем миром, спал, когда его ждал у самолетного трапа премьер скандинавской страны, и, не стесняясь, мочился на колесо самолета, из которого только что вышел… «Во, мужик! – радовались некоторые. – Настоящий наш! Сибирский медведь! С таким не пропадем!» Некоторые, правда, осуждали «за чудачества». Но – не более…

Да, «диссиденты», доблестные наши «протестанты», борцы за свободу и демократию, дружно продолжали, несмотря ни на что, поддерживать и президента, и его верных адептов, окончательно разрушающих «вверенную им», а точнее захваченную ими страну.

Удивительно, но мою статью «Жмурики» опубликовали! Несмотря на то, что в ней было вот что написано:


«ЖМУРИКИ»

«Вот что меня удивляет. Почему все так поражены эксцессами с Президентом России во время его последних заграничных вояжей? Этакое благородное негодование в газетах, этакие возвышенные упреки от некоторых… Подумаешь, дирижировал, подумаешь, проспал. Ну, «принял» немного, и что? Что такого? Пошалил малость, подумаешь… Такого ли мы навидались!

Ведь у нас давно «все смешалось». Адепт атеизма, «служитель Антихриста» стал как бы верующим и, ничуть не смущаясь и не считая нужным не только покаяться, а хотя бы уж объясниться, забросил ленинский катехизис и стоит со свечкой в храме на виду у всего мира, изо всех сил старясь сделать смиренное выражение лица. Смешно и грустно, казалось бы, а нам хоть бы что. Активный последователь «социалистической экономики» (Гайдар, естественно), как ни в чем не бывало, выступает в роли «отца капиталистической реформы» и спокойненько проповедует обратное тому, что проповедовал совсем недавно – типографская краска едва только высохла. А мы ничего. Даже аплодируем изо всех сил, встаем уважительно! Бывшие «вторые» стали первыми, и свое теперешнее поведение называют уже не «партийным», «коммунистическим», «соответствующим ленинским нормам», а наоборот – «демократическим». А мы что же? Согласны, конечно, согласны! «Да-да-нет-да»! Что означает: «Все-как-один!» и «Раздавить гадину!»

Нет, это же чудо: специалисты в одном мгновенно стали считать себя специалистами в другом, противоположном, а мы киваем: да, да, специалисты, конечно, профессионалы! Реформаторы! И хотя буквально все результаты их активнейшей деятельности свидетельствуют, что никакие они не специалисты вовсе (а если и да, то в другом), а их ссылки на «трудности переходного периода» совершенно одинаковы с их прежними ссылками на «несознательность масс», «пережитки», «капиталистическое окружение», «краткость советского периода в масштабах времен» и так далее, мы все равно соглашаемся: да, не так все просто, конечно, легко критиковать, а вы попробуйте-ка!

Находятся все же люди, которые говорят: неправда это, врут они, эти «специалисты», в том-то и том-то, давайте мы и на самом деле попробуем. Но именно тем, кто говорит разумно, попробовать как раз и не дают! А тот, кто без разрешения хотел попробовать, тот, конечно, в тюрьме… А мы – ничего. Мы – согласны. Вот удивительно что!

«Имеющий уши да слышит, имеющий очи да зрит»…

Глухие ведут слепых…

То, что «верхи» у нас глухие – понятно. Если они уши себе откупорят и услышат все эти вопли и стоны, то, знаете ли… Но мы-то почему жмуримся?

Конечно, и раньше, в советское время, мы жили во лжи. Но тогда по крайней мере многие понимали это. И хотя жили во лжи формально, фактически старались жить по-человечески, храня хотя бы в душе и между собой представление о том, что есть истина. Хотя бы на кухнях общались…»

(Газета «Новый взгляд» № 141, 1994 г.

Тираж 448 000)


Но и тут реакции в СМИ и «от народа» – ноль! То есть мне не последовало ни одного отклика. Ни одного! Похоже, мои современники-земляки не реагировали уже ни на что… Впрочем меня и в КГБ-ФСБ не вызывали зато.

Я с завистью представлял себя на месте своего выдуманного «афганца». Я на самом деле готов был на то, на что готов был мой «афганец». Проблема была лишь в том, что я понимал: такие действия, увы, не решат проблемы. Это было бы слишком просто. Беда была в том, что никто на самом деле не знал, куда надо идти. И как. А «наверху» делали свое дело.

Помню, как приехал в «новую Россию» один из действительно заслуживающих уважения, истинный диссидент, когда-то изгнанный из страны, «обмененный» на секретаря Чилийской компартии Корвалана, Владимир Буковский.

– У вас нет времени! – кричал он в толпу, в недоуменные и недовольные лица встречающих его на вокзале «демократов», а потом и в уши тех, кто слушал его выступление по радио «Свобода». – Не бойтесь танков! Не выступите сейчас, потом будет поздно!

Не слушали! Не хотели слышать. Иные даже посмеивались. Как это «нет времени», если УЖЕ кое-что свалилось в личные закрома… Как это «не бойтесь танков», он что, спятил, этот «хулиган», которого зря, видно, «обменяли на Корвалана»? Какие такие танки, если у руля, вон, Гайдар, «брат по духу», такой из себя образованный. Если можно уже за границу ездить и даже бежать, чтобы «небо увидеть», и в ресторанах сидеть, в каких пожелаешь… Какие еще танки, ты что, Буковский? Уже были в Августе, хватит… («Время революций кончилось», – как уверенно потом заявил преемник господина Ельцина, новый президент «свободной России», Владимир Путин).

И Солженицына не слушали, который вернулся на Родину. Издевались даже, посмеивались над его вояжем через всю страну… А он просто хотел посмотреть, как люди живут на самом деле. Да где ж им поверить, что он НА САМОМ ДЕЛЕ хотел! Это ведь в их «свободные» головы просто-напросто не вмещается. Ведь «Ад – это другие». «Пусть вымирают старики» – так прямо некоторые из них и говорили (Хакамада, Жириновский, Гайдар, да многие…). «Пусть все «неприспособленные» дохнут. Они же, все «остальные», – «другие»… Но при этом удивлялись все же: «Что это со страной делается? Почему? Вы уверены, что люди стали даже хуже жить, чем «в совке»? Да, что вы говорите? Ведь у нас же теперь демократия…»


«…Это будет его третьей смертью. И теперь окончательной. Теперь-то он уйдет из жизни. Хватит. Президент приехал, вот он со своими присными входит в зал.

Значит, все состоится.

«Не мир я принес вам, но меч»…

И вот час возмездия наступил. Они в его власти. Сейчас они появятся в зале. Все трое. Вместе, как всегда, и это очень хорошо. Скоро, скоро.

Бомба с живой начинкой. Сердце – часовой механизм: тук-тук, тук-тук. Все перевернуто в мире. «Смертью смерть поправ».

В грохоте и пламени взлететь в голубое…»

(Из повести «Презентация»)


Да, вот так, дорогой Джек! Признаюсь тебе, что все равно горжусь и своими статьями того времени, и повестью «Презентация», считаю, что не зря потратил время на сочинение их – равное тому, пожалуй, какого хватило бы и на роман «Пациенты», и для сочинения многих рассказов и повестей… Но их ведь все равно бы не напечатали.

Рабство – в крови?

В конце того самого, 1994-го (уже после бандитского расстрела Президентом здания Верховного Совета), наши войска вошли в Чечню. Во имя «восстановления конституционного порядка» и «сохранения целостности России», наши кадровые войска разрушали города и селения СВОЕЙ СТРАНЫ, мирные жители гибли тысячами, в числе их женщины, старики и дети… Увы, это было закономерно. Не остановленный бандитизм развивается и растет, «угрызения совести начинаются там, где кончается безнаказанность». А безнаказанность не кончалась. Казалось, весь народ России должен выйти на улицы, сказать решительное «Нет!» Президенту, который своей бездарностью, тупостью, жестокостью (а я думаю, что и трусостью перед Америкой…) довел страну до разнузданного братоубийства. Увы, где там! Его опять ПОДДЕРЖИВАЛИ! Все еще! А уж большинство «демократов-шестидесятников» в первую очередь… Ну, как же: «Альтернативы – нет!».

Не могу забыть эпизод, услышанный по радио «Свобода» из первых уст. Когда матери наших ребят, посылаемых в Чечню и гибнущих сотнями (посылали, ко всему прочему, необстрелянных, молоденьких, неопытных!), все же, наконец, собрались и ПОЕХАЛИ туда (несмотря на дикую дороговизну авиа– и железнодорожных билетов), чтобы перед тупыми генералами продемонстрировать свое отношение к бессмысленной бойне, приехали и оказались лицом к лицу перед одним из представителей этих самых генералов, и тот грубо и хамски НАОРАЛ на них, взывая, естественно, к их «гражданской совести», они… смешались. И… отправились назад, восвояси… оставив своих деток спокойненько умирать. Это рассказала по радио сама их представительница, чуть ли не председательница Совета солдатских матерей… Рассказала с тем же чувством, с каким я теперь это передаю… Во мне же тогда похолодело все. Если МАТЕРИ стали ТАКИМИ, на что же рассчитывать нам в нашей стране?…

Что стало с людьми? Где великая русская культура, наука? Ломоносов, Радищев, Мечников, Павлов, Чайковский, Римский-Корсаков, Бородин, Рахманинов, Пушкин, Лермонтов, Толстой, Достоевский, Чехов, Гоголь, Тургенев, Бунин, Булгаков, оба Островских, Гончаров, Репин, Суриков, Васнецов, Крамской, Аксаков, Тютчев, Шаляпин, Анна Павлова, Качалов, Щепкин, Станиславский, Калинников, Глинка, Иван Ефремов, Дмитрий Шостакович, Сергей Есенин, Владимир Маяковский… Стыдно стало и произносить эти имена… Какая там «слезинка ребенка»! Тут реки ДЕТСКОЙ КРОВИ потекли, а не слезы… Тут МИЛЛИОНЫ беспризорных детей заполонили вокзалы и улицы городов. И это в великой стране, которая совсем недавно была одной из двух самых могущественных и культурных, и за которой шла половина мира! И ради чего это все? Ради «реформ» Ельцина-Гайдара-Чубайса! Ради чудовищного УБИЙСТВА великой страны.

Что я мог сделать, дорогой Джек, что я ОБЯЗАН БЫЛ ДЕЛАТЬ? Я написал еще одну статью, которую назвал так: «Рабство в крови». Не буду перепечатывать здесь ее всю, но частично просто обязан. Ведь и она – слушайте! слушайте! – была, как ни странно, ОПУБЛИКОВАНА!


«РАБСТВО В КРОВИ» (оставляю название свое)

«Войска в Чечню ввели рабы. Не во имя освобождения народа вовсе. Не ради сохранения целостности великой России. По рабской привычке задавить все, что не подчиняется. Раб не терпит свободы. Даже иллюзии свободы он не терпит. Раб сам подчиняется всю жизнь чему-то. И ему необходимо, чтобы все вокруг тоже подчинялись. Главный инстинкт его – подчинение.

Наверное, в Чечне было плохо – преступность, коррупция, бедность. Наверное, Дудаев – диктатор. Возможно, что с русскими не всегда хорошо в Чечне обращались. И грабили поезда. Но куда смотрела епархия Виктора Ерина (МВД) все эти годы? Чем занимались служащие ведомства Сергея Степашина (ФСБ)? Ведь не только в российской Чечне плохо обращались с людьми. И не только чеченцы грабили поезда. У нас и в российской столице грабили тоже – и грабят! – и взятки берут еще как. И больше половины граждан России – за чертой бедности. И что с русскими, что с другими обращаются у нас тоже не как с людьми. А как реагирует наш президент (не диктатор?…) на вопли и стоны народа? Может быть, он и в Россию – во всю, целиком – введет теперь войска, чтобы «нормализовать обстановку»? Откуда он введет войска в нашу страну? Чьи? Кого они будут обстреливать из орудий и бомбить с самолетов?

В Чечню вошло войско рабов. Президент отдал приказ рабам поменьше чином, а те повели «на бой» тысячи других рабов. Президент не впервые отдает такого рода приказ. Из той же оперы было Беловежское соглашение, когда ущемленная натура президента не могла терпеть подчинение другому, законному президенту Союза, а также недавнему референдуму по сохранению целостности страны. Три облеченных властью, однако же несвободных человека собрались в Беловежском лесу, чтобы подписать бумажку, якобы дающую каждому из них свободу от подчинения Горбачеву. Но им не пришло в голову, что не в Горбачеве дело было. А в них самих. От собственного рабства – рабства в крови – не поможет Беловежское соглашение…

…Рабство в крови у всех…»

(Газета «Завтра», № 2 (58).)


Правда, вопреки моим самым решительным требованиям НИЧЕГО В НЕЙ НЕ МЕНЯТЬ, в газете все же заменили ее название, и вышла она под названием «Молчание в крови». Но текст действительно не меняли. И на том спасибо. Тираж 100 тысяч экземпляров

(Эта моя книга – «ИНВЧТ» – была написана в 2001-м. А что теперь? Сильно ли изменилась наша жизнь? Так ли уж мы подавили в себе раба? А что сегодня на Украине, одной из бывших наших республик? Правильно сказано, что если не сделаны выводы из прошлого, то оно повторяется в виде фарса. Сейчас в многочисленных наших ток-шоу по телевизору только и говорят, что об Украине. О жизни в нашей стране, о нашем отношении к абсолютному диктату Президента – ни слова. Фамилию Путин даже не принято упоминать, а если – то в самом положительном смысле. А ведь на Украине сегодня в сущности – то же, что было и в какой-то мере осталось у нас. Так что, исчезло ли рабство из нашей крови?)

Но каков же был резонанс на мою статью в газете «Завтра»?

Резонанс был такой, что САМА газета, опубликовавшая эту статью, поместила некий «ответ» мне, под названием «Хамство в крови», подписанный неким Анатолием Денисовым. Где я открыто назван хамом, моя статья, оказывается, «какая-то истерическая, бабья, сплошные причитания без попыток хоть какого-нибудь анализа». В его статье ни анализа моей статьи, ни анализа чеченских событий нет и в помине, как нет даже прочтения. Очевидно, что увидев несколько раз у меня слова «раб», «рабство», он принял их на свой счет (что вполне справедливо), негодование залило ему глаза, и далее пошла просто рассерженность. Получилась же в целом демонстрация самим автором того, что написано в его заголовке.

В который раз я убедился: ОНИ НЕ УМЕЮТ ЧИТАТЬ! В который раз… Как хорошо сказано в романе Ивана Ефремова «Час быка»: «Это люди, с которыми можно сделать все, что угодно! Ограбить, отнять жен и возлюбленных, выгнать из удобных домов. Надо только применить старый, как мир, прием – восхвалять их. Кричите им, что они велики, храбры и умны, и они позволят вам все. Но попробуйте назвать их тем, что они есть на самом деле: невеждами, глупцами, тупыми и беспомощными ублюдками, и рев негодования заглушит любое разумное обращение к ним, хотя они живут всю жизнь в унижении куда худшем».

Вот я и назвал. Один из них откликнулся… А заместитель главного редактора газеты рассказал мне еще, что в Думе один «коммунистический» лидер с бородой, авторитетный в то время, тряся номером газеты с моей статьей кричал: «Таких надо расстреливать!» – имея в виду меня.

Но вернусь к повести «Презентация», которая меня в какой-то мере спасла.

В зале Киноцентра были не только наши «россияне», но, естественно, и иностранцы, а в частности – американская журналистка, причем экстрасенс, Мэри Пинк. Интересно мне было показать Россию как бы со стороны – ведь мне приходилось встречаться с иностранцами, в частности, иностранные граждане бывали у меня и на слайд-концертах. Естественно, мы разговаривали, естественно, я наслышался всякого, и я знал, что многие, очень многие иностранцы действительно любят Россию – не правительство ее, а самою страну. Больше, чем, к сожалению, весьма немалое количество наших российских граждан…


«…Сказать по чести, Мэри обожала эту страну. Да, она понимала, что сейчас людям здесь тяжело, очень тяжело. Раньше было легче, но не намного, а когда-то вообще кошмар. Раньше идеология, партия, КГБ, сейчас бедность, бестолковость, а также неопытность и сплошь да рядом некомпетентность, а то и лукавство правительства. Дороговизна, беззаконие, угроза голода и беспорядков. Возможно еще и ухудшение – на отколовшихся от России окраинах да местами и в самой России уже воюют, положение нестабильное в целом, в любом месте, в любое время может и еще вспыхнуть. На улицах столицы сплошная грязь, опять возникают очереди, трудности с бензином, расписания рейсов самолетов и поездов нарушаются. Иностранцам, конечно же, несравнимо легче, у них спасительная валюта, да они и могут в любое время отсюда уехать. А вот каково тем, для кого эта страна – родина?

И все же она им завидовала. Они жили истинной жизнью! Да-да, они многого не понимали, во многом сами были виноваты в тех бедах, которые на них без конца сваливались, но они жили. Русские всегда казались Мэри немножко святыми. Когда-то она открыла для себя великую русскую литературу – Достоевского, Толстого, Чехова. А когда изучила почти в совершенстве русский язык, то и Пушкина, Лермонтова, Бунина. Это были великие, воистину святые люди. Потом она узнала о философах – Бердяеве, Соловьеве – и подвижниках – Серафиме Саровском, Сергии Радонежском, протопопе Аввакуме… А что говорить о русской живописи и, конечно же, музыке. О, эта великая музыка и такая же человечная, теплая, живая, как и литература. Мэри влюбилась в Россию заочно, а когда впервые попала сюда несколько лет назад, то поняла, что не ошиблась.

Несмотря ни на что…

…Она не понимала, как можно не видеть этого? Неужели не ясно, ПОЧЕМУ русским так не везет с правителями? Этот народ слишком доверчивый, чистый в своей природной основе, народ-ребенок, и его истинная беда в том, наверное, что он сам никак этого не поймет. Не надо взрослеть, подражая в этом Западу! Мы должны любоваться на вас, а не вы на нас, но вы должны, вам просто необходимо поверить в себя! Не берите примера с нашего образа жизни, ради Бога, будьте сами собой, ощутите как следует собственную душу – у вас есть, чем гордиться. Осмотритесь, не торопитесь. Не нойте, не суетитесь, счастье на вашей стороне, а не на нашей. Запад стар, брюзглив, отравлен эгоизмом и вещизмом – погоней за материальным! Он загнивает на самом деле, хотя и объедается, пахнет парижскими духами и рядится в модные дорогие тряпки, а разъезжает не на ваших развалюхах, а на великолепных машинах! Не в духах, тряпках и автомобилях счастье, а в красоте духовной, в живой, а не мертвой природе, в общении, любви, взаимном уважении, бескорыстии, детской радости. Поймите же вы, наконец, простейшие эти истины, о них же, о них и Христос говорил. Вы ближе к ним, чем мы, не удаляйтесь, мы верим в вас, надеемся на вас, не лишайте нас этой надежды! Не верьте слепо своим правителям – проверяйте их!

Увы. Пока нечему было радоваться. С грустью видела Мэри Пинк, американская журналистка, экстрасенс, что страна Россия все еще никак не проснется…»

(из повести «Презентация»).

Но где же русские?

Я действительно, на самом деле, терялся в недоумении: где же русские?! Где те, кто действительно любит Россию, не на словах, а на деле? То есть не слово «Россия», а – природное географическое пространство, населенное соотечественниками, объединенными общей историей, культурой… Кто готов РАБОТАТЬ ради действительно пристойного будущего жителей своей родной страны? Где те, кто делает ради ее – и своего – будущего хоть что-то?

Мой «афганец» представлялся мне истинным героем времени – того времени, которое, очевидно, будет названо то ли «разложением», то ли «гниением», то ли «тяжелой болезнью» – только бы не гибелью! – великой страны. Он честен, бескорыстен. Он готов на все ради достойной жизни в своей стране. Конечно, я понимал, что «камикадзе» – не выход. Но что же тогда? Ведь что-то необходимо делать! Ведь – оккупация! И сказать что-то людям так, чтобы они УСЛЫШАЛИ, невозможно! И хоть как-то изменить Систему, при которой любое ничтожество, случайно оказавшееся на острие Пирамиды, ведет себя так, как придет ему в голову, а миллионы жителей должны почему-то ему подчиняться. И никакого контроля за ничтожеством НЕТ.

Начиная повесть, я не знал, чем все закончится. Но сжился со своими героями, представлял себя на месте каждого…


«…Нужно будет только дернуть кольцо. Легкое движение пальцев. А потом отпустить скобу. Движение, которое изменит Историю…

Так. Ну, что же, держись капитан. Скоро объявят. «Последний парад наступа-а-ет…» Встать тогда, спокойно идти. Не спотыкаться. Последний бой. Колечко на месте? Порядок. Все отлично… Смотрит ведущий. Да, кажется, сейчас.

– А сейчас мы предоставляем слово… от имени… представитель армии… член Совета Ветеранов Афганской войны…

…– Я пришел, чтобы взорвать вас, Президент, и тех, кто с вами. – Голос «афганца» опять взвился и зазвенел. – Я не террорист, учтите. Ненавижу смерть. Я один, пусть не ищут организацию. Я сам. Хочу, чтобы люди проснулись. Опомнитесь, братья! Осознайте же, наконец, что происходит!…»


Мой «афганец» достиг, как он думал, главного: заставил выслушать себя. Он был уверен, что шла прямая трансляция по телевидению. И потому он не стал осуществлять свой губительный замысел, а передал гранату в руки Президента. Символически! А сам снял динамитную сбрую и отдался охране. Его истинно русская душа не позволила ему сделать так, чтобы вместе с ним и ненавистным «Антихристом» Ельциным погибли невинные люди. Так что повесть моя была на самом деле анти-террористической.

Однако, увы, он не знал, что прямой трансляции с презентации не было…

Да, дорогой Джек, эта повесть все-таки меня спасла. Я ведь не призывал к терроризму, но я считал и считаю самым необходимым, чтобы люди научились слушать друг друга! И – ДУМАТЬ о том, что происходит! И хоть как-то ДЕЙСТВОВАТЬ! Ведь тогда Ельцин был еще жив, и все у нас продолжалось! И не видно было конца! И Россия неудержимо гибла! Что-то делать было необходимо.

И я решил все же попробовать «Презентацию» опубликовать. Но куда обратиться?

Еще пару лет назад, когда вышла одна из новых газет с моей статьей «Мы лжем потому, что боимся», я захватил ее с собой в Дом творчества «Коктебель». Там познакомился лично с одним из наших весьма порядочных писателей-«шестидесятников», который когда-то написал о моей первой книге хорошую рецензию и выступал за мой прием в Союз Писателей вне очереди. А потом его повесть была в рейтинге «бестселлеров перестройки» недалеко от моей «Пирамиды», правда чуть ниже.

Тогда, в Коктебеле, я дал ему почитать газету со своей статьей. Она ему «очень понравилась», и он сказал тогда:

– Вы зря не понесли ее в газету «Правда». Это теперь совсем другая газета. Меня там уважают, если что – приходите ко мне, я вас туда рекомендую…

Он был старше меня, пользовался большим авторитетом среди писателей и редакторов и занимал какой-то пост в Союзе Писателей. Его-то я и увидел однажды в одной из телепередач, когда он сидел на почетнейшем месте рядом с самим Генсеком М.С.Горбачевым (как, кстати, и Юрий Карякин)…

Конечно, опубликовать мою «Презентацию» было бы подвигом для любого журнала. И, раздумывая об этом, я вспомнил того писателя. Ведь у нас буквально все делается исключительно по протекции. Первая моя книга «Листья» вышла благодаря Юрию Трифонову, книга «Джунгли во дворе» благодаря рецензии, а потом и предисловию Николая Дроздова, книга «Луна над пустыней» в «Детской литературе» тоже благодаря Трифонову (которого теперь уже не было в живых…).

«Презентация» – очень рискованное сочинение все-таки. И я решил позвонить тому своему знакомому, чтобы посоветоваться и, может быть, дать ему почитать – повесть короткая и читается «на одном дыхании», по словам моих приятелей.

Но он как-то странно холодно воспринял мой звонок.

– Да что там советоваться! Несите в «Наш современник», и все тут. Мне сейчас читать некогда.

Тон его был даже каким-то раздраженным, а я тотчас вспомнил, что из «Нашего современника» мне уже неоднократно возвращали рукописи. Нести туда просто так столь «крутую» повесть было абсолютно бесполезно.

Честно говоря, я такого «приема» от него не ожидал, тем более, что он ведь сам предлагал мне идти к нему, «если что». Тут же я вспомнил и свои «контакты» с Рецензентом, Первым замом, Юрием Карякиным, другими своими «коллегами» после выхода «Пирамиды».

Что происходит? Неужели так меняются люди? Но ведь если мы не будем друг друга поддерживать, то надеяться и вовсе не на что…

Так что еще одна моя рукопись, увы, «легла в стол», хотя она лично меня и спасла – помогла не «спиться».

«Прикосновение»

В финансовом отношении меня выручала опять фотография. Теперь не дети в детских садах, а – журналы: «Знание-сила», «Природа и человек», «Крестьянка», «Юный натуралист»… А появились и новые – «Твои возможности, человек!», «Душа и тело», «Андрей», «Кавалер», «Дар», «Мастера»… Как только основывался новый журнал – природоведческий, эротический или с оттенком эротики, – так и приходили ко мне за слайдами. Вот когда начал я общаться с молодыми «главными редакторами»!

Некоторые журналы – такие, как, например, «Андрей», «Душа и тело», ничего не платили, некоторые («Мастера», например), наоборот, помогли выжить. Однажды купил мои пейзажные слайды даже церковный журнал!

Побывал у меня американский журналист, профессор Роберт Шиэр, сотрудничавший со знаменитым «Плейбоем», – его привела на слайд-фильмы бывшая сотрудница «Московских новостей» Лиля Панюшкина, с которой мы подружились. «Грэнд! Грэнд!» – восклицал он, глядя на мой самодельный экран, где наряду с русскими пейзажами, бабочками, пауками, появлялись обнаженные русские девушки – «на фоне природного пейзажа».

Потом Роберт Шиэр об этом написал в «Плейбое», назвав меня «одним из самых отважных людей», с которыми ему «доводилось когда-нибудь встречаться», потому что «в суровые годы застоя» «ничто не могло победить его упрямого желания жертвовать свободой – а может и жизнью – ради эротического искусства… Возможно, этот человек – Д.Г.Лоуренс своего поколения». Правда, о переданных ему 40 слайдах, которые он повез с собой в Америку, я потом так и не слышал…

А супер-эротический журнал «Пентхауз» (русское издание, № 1, 1992 год) написал обо мне так: «Маститый прозаик Юрий Аракчеев, член Союза писателей, автор десятков книг для детей и юношества, вышел, наконец, из эротического подполья, где провел годы застоя. Благообразный советский писатель был на самом деле тайным «порнографом» (с точки зрения тогдашней юриспруденции, разумеется) и снимал десятки обнаженных хорошеньких девушек на своем старом диване… И сегодня мы смело можем назвать Юрия флагманом советской эротики».

Вот так, даже во «флагманы» произвели! Правда, никаким «порнографом», а тем более тайным, я не был – ко мне приходили десятки и даже сотни людей и приводили своих знакомых на мои слайд-концерты. Причем никаких инцидентов с «обнаженностью» не было. К тому же я писал не только для детей и юношества, а гораздо больше для взрослых – примером тому «Пирамида» и другие мои книги, уж не говоря о газетных статьях…

Впрочем, вот уже несколько лет (параллельно со всем другим) я писал книгу «Поиски Афродиты». Великая эта богиня – «Вечно юная, Златокудрая…» – воистину всегда спасала меня! Не представляю, как бы я жил, если бы не ощущал постоянную ее поддержку! И я старался не оставаться в долгу…

Да ведь это – взаимоотношения мужчин и женщин, особенно эротические, – одно из самых важных – и прекрасных! – проявлений жизни! Я всегда так считал и уже в юности недоумевал: почему столь важная сторона жизни человеческой странным образом затушевывается – как будто эротика вообще противоестественное что-то, о ней не стоит и говорить, а дети рождаются как бы сами собой, если люди в браке. Любовные письма, подарки, прогулки и поцелуи при луне – пожалуйста, сколько угодно. А вот о САМОМ ГЛАВНОМ – почему-то ни-ни. «Свет гасите немедленно!»

Да, бывают преступления «на половой почве», но и тут – никаких подробностей, никакого серьезного анализа: это противоестественно, противозаконно и отвратительно! Такое отношение к эротике как раз и проявилось у «официальных» читателей моего «Обязательно завтра». Грабеж, членовредительства, убийства – об этом вполне принято говорить в подробностях, в деталях, о каком-то смущении тут нет и речи. А вот если дело касается эротики… Ни в книгах, ни в фильмах подробностей лучше не надо!

Я же совершенно уверен, что большинство бед современного человечества как раз и происходят от того, что люди недооценивают и недопонимают – стесняются и боятся! – Начало Начал, Причину Причин, по которой все мы появились на свет! Именно тут сплели свой самый ядовитый клубок змеи ЛЖИ! Именно в этой «запретной» области лихо орудуют самые наглые, самые коварные, самые злобные враги человечества – я теперь в этом убежден абсолютно! Либо лицемерное «целомудрие», либо лихой, продажный разврат – только бы не истинное, святое, по моему глубокому убеждению, УВАЖЕНИЕ к важнейшей из сфер человеческой жизни! Именно здесь начинаются все наши беды, в том-то и дело…

Теперь книга «Поиски Афродиты» написана – хотя опубликована лишь в интернете. Но тогда весьма популярный еженедельник «Совершенно секретно» опубликовал даже целый разворот – фрагменты моей рукописи. И это – тоже была поддержка от тех живых людей, которые в редакции «Совершенно секретно» еще оставались. И от текстов моих, и от фотографий они были в восторге!

Главная же суть моей книги не в том вовсе, чтобы похвастаться своими «победами на женском фронте» и расцвечивать текст «соблазнительными» описаниями. А в том, что «этому», как и всему другому в жизни, надо УЧИТЬСЯ! Учиться, а не выпендриваться, не падать духом и не покупать женщин за бабло, бирюльки, тряпки или какие-то привилегии. Не путать, не мешать одно с другим, а – просто-напросто становиться мужчиной! В книге я и делюсь опытом своей жизни – о том, как жутко стеснительный мальчик не мучался от своих «комплексов неполноценности», а – преодолевал их, становясь человеком свободным. К собственной радости и к радости тех, кого он любил и не обманывал!

Гости все еще приходили ко мне на слайдфильмы, и однажды одна из них, молодая женщина, пригласила выступить со своим «слайд-концертом» в только что организованном «Бизнес-клубе». Естественно, он был создан для «нуворишей», но с вполне достойными людьми во главе. Я выступил несколько раз, плата была ничтожная, но благом было уже то, что встречи происходили в загородном пансионате, и там хорошо кормили…

Самым же большим благом оказалось знакомство с дочерью одной из участниц так называемого Оргкомитета этого самого «Бизнес-клуба». Очаровательная девятнадцатилетняя рыжеволосая красавица Анастасия стала для меня великолепной «фотомоделью»…

Но, кроме того, другом их семьи был президент этого самого «Бизнес-клуба». Его мы с Настей и пригласили однажды ко мне на слайд-концерт. Показали и лучшие слайды Анастасии. Ему все понравилось, и через некоторое время он свел меня с двумя симпатичными молодыми людьми, бизнесменами, благодаря которым удалось в конце концов издать даже весьма солидный «альбом фотоживописи», который я назвал так: «Прикосновение». Слово «прикосновение» означало для меня «прикосновение к Замыслу Творца», то есть преклонение перед красотой живой природы во всех ее проявлениях – пейзажи, цветы, бабочки и, конечно же, девушки. Ко всему прочему, это уже была и солидная финансовая поддержка, хотя издатели по неопытности не сумели как следует «раскрутить» альбом, отчего он не имел настоящего финансового успеха, хотя широко и весьма комплиментарно рецензировался в прессе.

Вот только некоторые выдержки из статей в газетах и журналах после выхода моего альбома.

Журнал «Новое книжное обозрение», №2, 16-31 июля 1995, статья В. Бессонова:

«ПРИКОСНУВШИЕСЯ К КРАСОТЕ

Вышел в свет дивной красоты альбом фотохудожника Ю. Аракчеева – «флагмана советской эротики», как некогда писал «Пентхауз»… Российские леса и перелески, бабочки в свободном полете, морозный рисунок на стекле… За частоколом белых берез – белое, нежное, свободное женское тело – словно часть этой умопомрачительной красоты…»

Газета «Вечерний клуб», №141, 5 августа 1995, статья Леонида Жуховицкого:

«ЕСЛИ ПОДНЯТЬ ГОЛОВУ ОТ ПОХЛЁБКИ

…Вот он в руках, великолепный альбом в двести пятьдесят страниц, лучшая бумага, тексты по-русски и по-английски, подарочное издание, которое будет замечено на любой выставке… Каждая ветка в инее, каждый золотой лист на тропинке, каждая гусеница на стебельке, каждая женщина, выходящая из природы и уходящая в нее, словно бы кричат нам с любой из страниц альбома: «Люди, милые, оглянитесь, порадуйтесь жизни, порадуйтесь стране, в которой мы живем!…»

Газета «Вечерняя Москва», 16 сентября 1995:

«ПРИКОСНОВЕНИЕ

…Только высокого класса фотохудожник, каким является московский писатель и натуралист Юрий Аракчеев, мог показать красоту в соединении с духовностью. Это ощущается в каждом снимке Юрия. Пожалуй, это самое трудное. Кто из фотографов сегодня не снимает «обнаженку»? Но лишь единицы работают творчески, по-своему… Рыцарство и мужество присущи Юрию. Они и в словах о вас, женщины: «Те, кого я фотографирую, совсем не обязательно должны быть общепризнанными красавицами. Для меня главное – раскрыть красоту каждой женщины, не только телесную, но и духовную».

Еще об альбоме писали также газеты: «Голос», «Деловой мир», «Культура», «Крутой мен», «Завтра», «Книжное обозрение», «Крестьянские ведомости», «Московский железнодорожник», «Труд», «Криминал-инфо» и другие. Все – положительно.

Альбом был представлен в телепередачах «Моя премьера», «В мире животных» и некоторых других, а я в них участвовал.

Презентация альбома продолжилась в двух крупнейших книжных магазинах Москвы. Я поочереди сидел в каждом, по внутреннему радио шел текст об альбоме и обо мне, его авторе, «одном из лучших фотохудожников России», а я ставил автографы на купленных экземплярах.

В течение этих двух недель альбом вышел на одно из первых мест по продаваемости, вошел в список «чемпионов продаж», опубликованных журналом «Новое книжное обозрение».

Тем не менее, как только я перестал присутствовать на презентации альбома в магазинах, продажа его резко сократилась.Почему?

Один мой друг рассказал, что когда он захотел купить себе второй экземпляр альбома и зашел в один из упомянутых магазинов, «Прикосновения» ни на прилавке, ни на полках он не увидел. И только по его убедительной просьбе продавщица достала экземпляр альбома откуда-то из под прилавка. Приятель мой недоумевал и попросил продавщицу выставить альбом на видное место. Но она почему-то отказалась.

Я недолго думал над тем, почему. Давно, к великому сожалению, понял: в альбоме присутствуют обнаженные девушки, а к красоте обнаженного тела у нас никак не могут привыкнуть. Не могут отделить граждане истинную, божественную, красоту от «дьявольской» порнографии. Их к этому приучили те, для кого женская красота и эротика – нож острый, потому что отвлекают от слепого подчинения им, делают людей свободными! Обнаженную женщину они всегда старались превратить либо в товар, который можно продать, либо в пугало. Однако природа берет свое, и даже то, что пугает, все равно тянет. Но в этом случае уже не до любования, главное – разрядиться… Порно-сайты в интернете бьют рекорды по посещениям! Такой уж у нас «менталитет», увы. Хозяева своего добиваются и здесь.

Но какие же красивые идеи были у меня тогда! Создать Эко-эстетический центр с постоянной выставкой фотографий, с периодическими показами слайд и видеофильмов и с обсуждением их, как бывало у меня на квартире! А также с хорошей фотостудией и кабинетами психологической разгрузки! Ведь я показывал свои слайдфильмы психологам, и они поддерживали мою идею! Ну, и, естественно, с продажей моих альбомов и книг… А самая соблазнительная идея была у меня – поехать на какой-нибудь экзотический остров с компанией девчонок-фотомоделей и съемками «земного рая»… У меня уже и сценарий был почти готов! «Смотрите люди, все есть на нашей планете для счастливой жизни нормальных людей!»

Тут уместно вспомнить еще, что ведь после выхода моего альбома некоторые богатее люди обращались ко мне с просьбами посодействовать в знакомство с молодыми красивыми девушками – такими, как у меня в альбоме… Они даже готовы были профинансировать поездку на остров или создать студию, но… Но было ясно какую цель они имели в виду, да они этого и не скрывали. Для меня же такое естественно было неприемлемо ни в какой форме. Но это еще раз показало уровень восприятия красоты у наших богатых, а также возможности получения радостей жизни вне зависимости от денежных капиталов. Ведь получалось так, что ко мне, безденежному, обращались богачи с просьбой найти им девчонок за хорошие деньги! Смешно и грустно, ей богу…

Интересно, что хотя альбом хвалили, но о выставке моих фотографий на презентации альбома отзывы были разные, и в одной из телепередач прозвучал комментарий некоего «руководителя еврейского хора», который выразился о выставке с явным пренебрежением, заявив, что там – «странная смесь обнаженки с природой». А он предпочитает, чтобы «суп был отдельно, а мухи отдельно». За «мух» он принял, очевидно, бабочек, а за «суп» ясно что, вернее кого. Именно так эти люди к красоте и эротике и относятся.

Очередная случайность

На презентации альбома я познакомился с редактором одного из новых книжных издательств «Вече». Мы разговорились, и я дал ему на прочтение рукопись «Презентации». Она понравилась ему, он предложил издать ее под одной обложкой с моей «Пирамидой», о которой он помнил. И… Трудно было в это поверить, но книга вышла!

Это было сделано молниеносно! Был уже 1995-й год, больше года прошло после дикого расстрела Верховного Совета, и я был убежден, что все описанное в моей повести – верно. И перед тем, как отдать рукопись в печать, я написал такой эпилог:

«…Описанные события имели место за год до расстрела Верховного Совета страны.

Видеозапись, сделанная американским тележурналистом Гарри Симпсоном, по невыясненным причинам в эфир не попала. Так же, как и съемки российских телеоператоров.

За два последующих года в стране, возглавляемой той же властью, погибли сотни тысяч невинных людей».

И «Презентация» вышла!

Правда, и тут получился прокол. Несмотря на то, что теперь отменили цензуру, и новые книжные издательства стали возникать во множестве, «менталитет» остался прежним. «Автор» по-прежнему считался далеко не «первым лицом». Рукопись может быть подходящей издательству, а вот автора лучше бы и вообще не было на свете! Издателям нужна была прибыль, к тому же они считали себя специалистами во всем.

Не считая обязательным даже показать мне эскиз обложки для моей книги, они выдали такую обложку, что она скорее отпугивала покупателей, чем привлекала. Общий тон цвета «детской неожиданности», фамилии автора не видно, рисунок на обложке не имеет никакого отношения к содержанию – парень с девушкой у стойки бара…

И это в то время, когда с прилавков кричали на все лады яркие, броские обложки, когда главное было не опубликовать книгу, а добиться того, чтобы ее купили! У моей же книги обложка была никакая, к тому же оформители вынесли на обложку слова, которые будучи вырванными из контекста, скорее не привлекали, а дезинформировали потенциального читателя. Меня же просто поставили перед фактом. А то, что в связи с бездарностью оформления книгу могут не купить, естественно, будет считаться не их виной, а моей. Все как всегда. «Специалисты» у нас никогда не виноваты.

И с «Презентацией» произошло то же, что и с «Пирамидой» в конце концов. СМИ глухо молчали, я не получил ни одного письма, «бронетранспортера» не было ни видно, ни слышно. Потом до меня дошли слухи, что часть тиража моей книги была просто-напросто уничтожена.

Что же это за страна, в которой мы теперь все живем? Изменится ли в ней что-нибудь когда-нибудь? Неужели Фуатино так и будет во власти дьяволов? – хочется не говорить, а кричать.

Три «смертельных удара»

Да ведь если бы то, что я описываю было только со мной! Я всегда считал – и сейчас считаю! – что люди должны быть ВМЕСТЕ. «Человек один не может» – сказал, кажется Эрнест Хемингуэй в одном из своих романов. А для русских людей, мне кажется, этот принцип должен быть особенно важным! То есть не обязательно даже для русских, а – для «российских». Россия потому и побеждала своих врагов, что люди наши объединялись в тяжелые годы.

Разумеется, люди разны – по характерам, вкусам, способностям, по национальностям своим (в России их больше сотни!) и по судьбам. Но мы – «веточки одного ствола, одного океана рыбы», и по сути своей, по природе и даже по физиологии мы фактически одинаковы. Самое же главное, что объединяет нас в смысле духовном – отношение к жизни и – к ДЕЛУ. И к Родине, разумеется. Но не к «вождям», а именно – к Родине!

Знакомых у меня было много – и женщин, и мужчин, – но среди тех, кто, как мне казалось, понимал меня и к жизни и к делу относился так же, как я, было, в частности, трое ребят приблизительно одного со мной возраста. И -несомненно талантливых, потенциально весьма перспективных. Но судьба каждого из них – смертельный удар по общественной нашей системе, по России и – по достоинству наших уважаемых «соотечественников».

Я мог бы здесь назвать имена и фамилии каждого, но не вижу смысла, потому что ни одного из них сейчас (в 2019-м) не осталось в живых. Как не осталось в живых очень и очень многих, потенциально весьма перспективных, талантливых, пытавшихся создать что-то не только для себя, горячо любимых, а и для других людей, с которыми вместе – однако павших в неравной борьбе с врагами, которые всегда объединяются в хищные стаи.

Мне каким-то чудом удавалось преодолевать и непонимание «семинаристов» в Литинституте, а также родственников, знакомых, и бесконечные возвраты моих рукописей из редакций, и лихую «правку» редакторов, и предательское молчание отечественных СМИ после выхода «Пирамиды», и многое, многое другое. Однако ни одному из упомянутых троих моих друзей, как и многим другим достойным людям, это не удалось.

Один из троих – великолепный, талантливейший художник, работы которого наверняка вошли бы в Золотой фонд российского изобразительного искусства, я совершенно в этом уверен. Здесь не место подробно описывать его «творческую судьбу» (коротко о ней рассказано в повести «Карлики»), как и судьбу другого – талантливейшего кинорежиссера, чью дипломную работу высоко оценил Григорий Чухрай, но что, однако же, никак не подействовало на «запретителей», так и не позволивших ему поставить хоть один фильм по сценариям, которые он предлагал (в частности, по моему рассказу «Праздник» и по «Обязательно завтра»). То же самое – с третьим, талантливым прозаиком и поэтом, ни один рассказ, ни одно стихотворение которого так и не были опубликованы.

Если бы проблема была в здоровой конкуренции, и эти трое ее просто-напросто не смогли преодолеть! Если бы не было у нас отбою от талантливых художников, кинематографистов, писателей! Да нет же – ровно наоборот! Бездарщина тех, других и третьих заполнила нашу жизнь – сынки и дочки, родственники, любовницы и любовники, «хорошие знакомые», СВОИ – вот для кого все дороги открыты! Серая муть, за редкими, редкими исключениями, заполонила всю нашу культуру…

Став членом Союза писателей и получив возможность выступать не только перед читателями, но и на писательских собраниях и в СМИ, я чуть ли не каждый раз говорил об этих троих, писал о них и в статьях, однако авторитета моего не хватило на то, чтобы им реально помочь.

Их судьбы – типичные смертельные удары и по общественной нашей системе с «запретителями от государства», а также «специалистами», и по «менталитету граждан». Суть которого теперь в том, чтобы заботиться О СЕБЕ, горячо любимом, который не должен служить делу, а которому, наоборот, должно служить дело. И удары эти оказались смертельными не для Системы, которую я назвал Пирамидой, а – для них. Для талантливых моих знакомых. И – для России.

А сколько же таких ударов было тогда и продолжается сейчас! Нерушимы бастионы Пирамиды нашей! И только стаи хищников прекрасно орудуют в «пирамидальных» условиях, а люди довольствуются тем, что им кидают хозяева сверху…

Особый же парадокс, как я понял теперь, в том еще, что события конца 80-х, всех 90-х, а также, увы, двухтысячных, Пирамиду не ослабили, а – УКРЕПИЛИ!

Сад цветов или поле полезных растений можно уничтожить двумя путями: либо вырубкой и выдергиванием, либо мощным сеянием сорняков. Второй способ даже надежней и проще: сорняки все сделают сами – задавят «культурных». Что и происходит сегодня – достаточно вспомнить о том, КАКИЕ «книги», спектакли, фильмы, картины господствуют сегодня у нас «на рынке». И я совершенно уверен, что ни тот, ни другой, ни третий из моих друзей тем более не получили бы выхода к людям сегодня. Как не имею его сегодня я.

По мнению хозяев Пирамиды, людям сегодня нужно «совсем другое» – то, что приносит хозяевам прибыль, и – главное! – сохраняет их власть. Говорил же в свое время «великий» Егор Гайдар, что «рынок сам все расставит, как надо». Вот он и расставил.

Истинное спасение!

Заканчивались «девяностые», но перспектив не просматривалось. Богатые безудержно, непомерно богатели, жирели; бедные становились беднее, худели. Или, наоборот, пухли от нервных расстройств. И молчали – жмурились, принимая все это как неизбежное. Люди портились на глазах.

Неужели мой сон о «карликах» когда-то в больнице был «в руку», и эти паразиты заполонили нашу страну?

Лучшие специалисты покидали Россию и ехали за рубеж. Тысячами. Многие спивались, злоупотребляли наркотиками или просто кончали с собой. Население страны уменьшалось по миллиону в год – не меньше, пожалуй, чем во время войны.

Я перестал писать статьи, осознав их полнейшую бесполезность. Теперь только «Поиски Афродиты» стали отдушиной.

Эту книгу я писал медленно, переживая снова и снова и пытаясь понять, почему же все-таки большинство людей не пользуются теми огромными возможностями, которые предоставляет сама природа. Ведь чудеса – рядом. Только не ленись учиться, трудиться. Любовью за любовь – это же и есть главный секрет. Это и в Евангелиях сказано, в которые люди якобы верят. Но вовсе не следуют тому, что проповедовал Христос. Говорят – да. Крестятся-молятся… Но поступают по-прежнему…

Однако именно правоту Учения Христа подтверждала вся моя жизнь! Я не молился, не крестился, но, прочитав Евангелие от Матфея, сразу понял, что там – истина. Правда, понял и то, что это еще надо уметь прочитать, а с этим у нас напряженка. Вот пример: «не прелюбодействуй». Ведь тут Христос говорит не о том, что половые взаимоотношения мужчин и женщин греховны и безобразны в принципе, а о том, что плохи они без любви. И тогда, когда ты жаждешь жену ближнего своего. К тому же, ясно, что если бы половое общение было греховно – как утверждается в разных «скрижалях», – то зачем бы Творец дал нам такие великолепные ощущения во время этого акта? А также и тягу к нему фактически в течение почти всей жизни… Как и везде, наворочали тут импотенты, авторы всяких «скрижалей», жаждущие власти над нами!

Да, поддерживали меня по-прежнему съемки. Не только девушек, но и все тех же бабочек, жуков, пауков, стрекоз. На какой-нибудь лесной или лесопарковой поляне я чувствовал себя, как дома. И к тому же упорно составлял макеты все новых и новых фотоальбомов. Все еще верил: ведь не может же быть, чтобы… Ведь так нравятся всем мои слайды! И книги так понравились… Все – впереди!

Что же касается повести «Презентация», то один из моих приятелей, прочитав ее, сначала восхитился, а потом сказал:

– Хорошая повесть, но и плохая.

– Почему? – искренне удивился я.

– Конец плохой. Надо было «афганцу» взорвать гранату!

Опять бронетранспортер?

Однако жизнь продолжалась… Моя знакомая писательница Лилия Беляева сочинила книгу о легенде нашей, советской литературы, авторе слов для Гимна Советского Союза, «дяде Степе», авторе многочисленных книг и стихов для детей, Сергее Владимировиче Михалкове. Понадобились его фотографии помимо тех, что были. Современные. Она предложила мне сделать их. Я согласился. Сергей Владимирович, между прочим, – при всем том ДРУГОМ, что о нем говорили, писали – был ведь одним из тех, кто не посчитал для себя унизительным или опасным позвонить мне и поздравить с выходом «Пирамиды». Он даже тогда предложил мне «обращаться к нему, если что», но я постеснялся. Да и что, собственно, обращаться-то? Ведь он не издатель.

Теперь, когда писательница предложила ему меня в качестве фотографа, он вспомнил о «Пирамиде» и – согласился. Хотя вообще-то, как сказала Лиля, он терпеть не может фотографов и к себе не пускает. Я позвонил, получил приглашение, приехал, побывал у него в гостях. Сфотографировал.

Когда привез ему фотографии, он, естественно, спросил о плате, я отказался, сказав, что «счел за честь». Подарил ему свою «Презентацию», хотел подарить альбом, но он отказался от «такого дорогого подарка», хотя, может быть, постеснялся просто – ведь там обнаженные женщины, а у него сравнительно молодая жена…

И вот прошло буквально дня два – он мне звонит.

– Юра, я прочитал твою «Презентацию», полночи читал, не мог оторваться. Ты молодец! Но как это напечатали? Я потрясен.

И он рекомендовал меня вместе с моей «Презентацией» в некое издательство «Олимп» – там как раз выходила книга о нем.

– Принеси к ним «Презентацию» свою, я сказал им, что это отличная вещь, пусть издадут ее как следует и большим тиражом. Миллион – и то мало!

Я позвонил в «Олимп», меня пригласили, я пришел и принес. Меня удостоил беседы аж сам директор Издательства. Он тоже помнил успех моей «Пирамиды» и встретил чуть ли не как дорогого друга…

– Хотите, сразу заключим два договора на две книги, которые вы нам напишете? У нас как раз серия новая организуется – «Адвокат».

– Давайте пока на одну. А уж потом… Я подумаю. И «Презентацию» почитайте, пожалуйста.

– Прочитаем, прочитаем… Вы подумайте хорошенько над новой книгой, набросайте аннотацию, заявку, тогда договор и заключим. И аванс получите. Эту напишете, а потом я хочу, чтобы вы как-то углубили, расширили свою «Пирамиду», мы переиздадим. Хорошо?

Разговор мне очень понравился, дома мне пришла в голову идея – дать им «Пирамиду-2». Зачем новое сочинять, если готовая рукопись уже есть? Я принес рукопись, рассказал, о чем она, директор сказал, что придется сократить – до их «серийного размера» – и сделать какое-то предисловие, что ли, чтобы она отвечала общей теме серии. Я, подумав немного, согласился.

– А вообще, когда я сказал в редакции, что мы с вами будем работать, все это очень одобрили. Вашу «Пирамиду» помнят… – сказал на прощанье он.

Тут же заключили договор, я получил вполне приличный аванс. Ориентировочное договорное название: «Тяжкий груз судебных ошибок». Нормально! Ну вот, ведь может быть все по-человечески!

Обдумывая все дома, я решил слегка сократить «Пирамиду-2» и сделать кое-какие поправки, отвечающие теме. Это никак не ущемляет мой прежний авторский замысел. Решил включить частично и саму «Пирамиду»: ведь много времени прошло после ее выхода – 10 лет! – читатели, естественно, ее не помнят. Ссылки же на нее необходимы – письма ведь связаны с ней! И она отвечает теме: «Тяжкий груз судебных ошибок». Да и сам директор ведь говорил о том, чтобы ее «расширить и углубить». Вот и…

В течение месяца я сделал то, что хотел, и новую рукопись назвал так: «Паутина». Точный образ! Не только пирамида, но – паутина! Ведь то, что происходит, спеленывает всех нас. Паутина рабства… Бесчувствие, слепота, глухота.

Я закончил рукопись и отнес ее в Издательство. Я гордился ею. Образ! Самый точный образ состояния общества. Пирамида, которая рождает всеобщую паутину! В которой мы теперь все сидим.

И тут как раз представилась возможность поехать в Турцию «на халяву». Я уже ездил туда в качестве фотохудожника в группе «представителей творческой интеллигенции» – сразу после выхода «альбома фотоживописи «Прикосновение» (по рекомендации писателя и журналиста Леонида Жуховицкого, которому очень понравился мой альбом). А теперь Общество «Мостюрк» решило послать меня одного: чтобы я поездил, пофотографировал, а потом они сделали бы фотовыставку: Турция глазами российского фотохудожника и писателя. И все это для меня бесплатно. Мечта!

Я поехал, в полной уверенности, что по приезде рукопись моя будет не только прочитана, но и сдана в производство. Опять «бронетранспортер Судьбы»? Ура! Неужели, наконец-то, начинается моя нормальная жизнь?

Поездка была организована за счет одной из турецких туристических фирм, чьи пансионаты-отели располагались на юго-западном берегу – Кемер, Анталия… Меня поселили в отдельном двухместном номере в шикарном пансионате под названием «Клуб Фазелис», определили для меня автомобиль с шофером, который был азербайджанцем и хорошо знал русский язык, – мы ездили вдоль побережья, я фотографировал…

С собой привез экземпляр своего альбома и подарил его директору пансионата. Он ему понравился, и в конце своего недельного пребывания я сделал предложение директору: не хочет ли он финансировать мой приезд на будущий год с четырьмя-пятью девушками – чтобы я фотографировал их среди прекрасной здешней природы? За это я, во-первых, сделаю бесплатно рекламный буклет для пансионата, а во-вторых, подарю кое-какие снимки для выставки… Он – согласился!

Долго я ждал, но теперь наконец-то! Дорогой Джек, в нашей стране действительно нужно жить очень-очень долго, если хочешь дождаться… Неужели я, наконец, дождался?!

Вернувшись в Москву, я вытащил из почтового ящика телеграмму: «Не могу вам дозвониться, вероятно вы куда-то уехали. Ваша рукопись отвергнута, но еще есть шанс поправить положение. Срочно, как только приедете, звоните в издательство». Вот тебе и раз! Телеграмма подписана женской фамилией – главный редактор Издательства…

– Вот ваша рукопись, а это рецензия, – сказала главный редактор, приветливая милая женщина восточной наружности. – Почитайте внимательно, я с рецензентом согласна. Еще есть шанс все исправить. Почитайте внимательно, подумайте, потом позвоните. Мы с вами решим, что делать.

Дома я начал читать «внутреннюю» рецензию.

Как бы не так!

Эта рецензия оказалась для меня весьма ценным документом. Писал профессионал, писал грамотно и логично, достаточно доказательно и по существу вполне уважительно. Но писал он НЕ О МОЕЙ РУКОПИСИ. Как и Рецензент, преградивший путь «Ростовской элегии» когда-то, он наглядно показал мне, КАК читают рукописи (и, очевидно, книги) мои соотечественники-профессионалы, «специалисты» и теперь, в наше «демократическое», «бесцензурное» время, в какой безнадежной зависимости они находятся вовсе не от официальных цензоров, не от ЦК или КГБ, даже, видимо, не от своего непосредственного начальства. А – от привычных установок и правил. Как никогда четко и ясно я понял: ОНИ НЕ УМЕЮТ ЧИТАТЬ. Они разучились читать? Их отучили читать? А может быть они никогда и не умели? Эта рецензия была гораздо лучше, профессиональнее, чем та, написанная когда-то Рецензентом о «Ростовской элегии». В ней не ощущалось лукавства, равнодушия и явного лицемерия. Она не вызвала у меня отвращения. В отличие от того, прежнего, этот рецензент действительно прочитал мою рукопись. То есть прочитал по-своему, увидев ее через свою призму. И честно написал о том, как воспринял, без лицемерных признаний в «любви к творчеству» рецензируемого автора. Эта рецензия вызвала у меня даже нечто похожее на уважение к ее автору. И – благодарность за отличный наглядный урок. Он наверняка не представлял себе, насколько это ценный материал для меня. Он закрыл путь моей «Паутине» в этом издательстве, но дал гораздо больше. Автор рецензии был уверен, что все у нас изменилось, Пирамиды не стало, да он и вообще не понял главную мысль моей «Пирамиды». Да, судебные ошибки бывают у нас и теперь, но это именно ошибки, а система у нас, якобы изменилась. Но это в корне противоречило моей «Паутине».

Да, тут-то я и вспомнил опять и Кондратовича, и Инну Борисову, и Рецензента моей «Ростовской элегии», и Первого зама (как ни странно, все бывшие «новомировцы», между прочим…) И даже первых, самых первых моих «официальных» читателей – «семинаристов» в Литинституте… Чувства мои тогда были ТЕ ЖЕ САМЫЕ! Недоумение, сомнение в своих собственных способностях – ведь не может же быть, чтобы они… Не могут же они быть такими бесчувственными и глупыми! Это, наверное, я… Я терялся в постоянном, мучительном НЕДОУМЕНИИ… И только с годами – обдумывая, сомневаясь, анализируя, рассматривая бесконечные варианты, все четче и четче осознавал: дело проще. МОГУТ! Могут быть бесчувственными и глупыми, очень даже могут…

Они НЕ УМЕЮТ ЧИТАТЬ! А если и умеют, то не соглашаются с тем, что для них непривычно. А аргументов просто-напросто не воспринимают. Ведь их приучали всегда – родители, школа, да и потом… – приучали воспринимать не так, как подсказывает им собственное чувство, совесть, разум, а – как НАДО! Всегда, постоянно над каждым из них был какой-нибудь «начальник», с которым они, увы, должны были соглашаться, даже если все у них внутри было против (ты начальник – я дурак). Вот и привыкли… Всю жизнь, постоянно, изо дня в день они наступали на горло собственной песне, отучались верить самим себе, делали то, что «нужно», говорили, что «нужно», а потом и думать научились «как нужно». Не им нужно, увы… Как нужно начальству, хозяину. Как «принято в обществе»… И – окончательно разучились видеть, слышать, понимать… Им – про одно, они – про другое… Рабство – в крови…

«Они не ведают, что творят» – все больше понимал я. И опять вспоминал «Дневник» Юрия Нагибина, высказывания Юрия Трифонова… Они ведь не чета мне, они в свое время были «раскручены», признаны и «специалистами», и правительством, а вот, поди ж ты. У них – то же самое.

Хорошенько подумав, я понял: объяснять что-либо рецензенту вполне бесполезно. Его не убедила ни «Пирамида», ни «Паутина», ни письма читателей «Пирамиды», которые я процитировал, тем более не убедят мои устные доводы – он все равно будет считать по-своему, убежденный в том, что я лишь упорно и эгоистично буду упираться в своей «обиде» и защищать свою «личную линию». Альтернатива такая: либо отказаться совсем от общения с этим Издательством, либо, поняв, чего они хотят, все-таки попытаться сделать то, что возможно.

И опять, как тогда, с Первым замом, я относительно успокоился и решил на этот раз попытаться не просто гордо остаться «при своих интересах», а добиться максимально возможного, пусть с потерями, но победить.

Подробно рассказывать о дальнейшем, думаю, здесь не обязательно.

Я понял, что действительно от меня вовсе не требуется «продавать душу дьяволу», а потому работа не вызвала отвращения. Но, к сожалению, времени было действительно мало, халтура же, естественно, исключалась.

Работу по сокращению я сделал, рукопись сдал, ее приняли. Сначала рецензент, а потом и редакторша прочитали очень быстро. У них обоих был ряд замечаний, я практически все их учел, потому что теперь – в преломлении НОВОЙ темы – они были вполне справедливы.

Рукопись моя теперешняя называлась «Предательство – в законе». Смысл в ней был тот же самый, просто более глубоко запрятанный. А именно: предательство «специалистами» и правительством своего народа, который… Который по сути предал сам себя. Потому что – позволил. Потому что «наступал на горло собственной песне» и не признавал у себя и друг у друга «личную линию». Целиком отдавая себя во власть «начальства» и лживого «социума».

Рукопись была сдана в производство. Я совершенно искренне остался благодарным и рецензенту (который в период работы продемонстрировал истинный профессионализм), и редакторше, проявившей и вкус, и такт, и деловую хватку. Получилась другая книга, не та, что я хотел, не «Паутина». Но все же моя. С меньшими обобщениями, более примитивная, но моя.

…О выходе книги из печати я узнал вовсе не от Издательства. А от своей знакомой, которая случайно увидела книгу на прилавке магазина… Из Издательства не удосужились даже мне позвонить.

Когда же я увидел ОБЛОЖКУ своей книги, то ужаснулся. Она опять (как и в случае с «Презентацией») не имела никакого отношения к содержанию книги, да и серия на обложке была указана совсем другая: не «Адвокат», а «Русская бойня»! А ведь я убедительнейшим образом просил редакторшу показать мне эскиз обложки прежде, чем подписывать ее в печать. Ссылался на происшедшее с «Презентацией»… Увы.

Обложку сделали такую, что мне стыдно дарить свою книгу друзьям. Дикое лицо с вытаращенными глазами, занесенный над ним огромный нож… Художник, что ли, считал, что чем «ужаснее», тем скорее книгу купят? Но ведь те, кто будет искать «ужасти» под обложкой, вовсе не найдут их, а те, кому эта книга адресована – люди, всерьез думающие о нашей жизни, – ее просто не возьмут в руки. Что же выиграло Издательство, продемонстрировав еще раз НЕУВАЖЕНИЕ как ко мне, автору книги, так и к ее читателям?

И как и в случае с «Презентацией» об этой книге тоже не было ни строчки в СМИ. И меня как писателя так и не появилось в своей стране.


…Перечитывая все это теперь и вспоминая, я опять думаю: как же я был наивен! Ведь дело тогда было даже не в остроте моего текста. В том издательстве выходили не менее «острые» книги. Все гораздо, гораздо проще – о чем в разговоре мне и намекал рецензент. В своей «Пирамиде-2» я посягнул на святое: недостаточно уважительно, неблагодарно описал роль Первого зама во всей истории. Ведь он был кумиром определенного слоя тогдашней интеллигенции и, в частности, директора издательства «Олимп»! Он не мог быть неправым в отношениях со мной! Кто он и кто я?! Объективность ситуации в нашей стране никого не волнует. Несравнимо, в тысячу раз важнее «свой» ты или «не свой». Я же всю свою жизнь это недооценивал…

Сколько мы читали и видели отличных фильмов о мафии! Главным образом итальянской. Но ведь там была не только мафия – там было государство, правительство, там были герои, которые отважно боролись с разными мафиози! А у нас? Нам просто не приходило в голову, что мафия у нас – у власти! Мафия государственная у нас – В ЗАКОНЕ. А против нее если и выступает кто-то, то – наивные одиночки. Которых даже не всегда нужно приканчивать. Достаточно просто ЗАМОЛЧАТЬ. Ведь все рычаги, вообще ВСЕ в руках у нашей ГОСУДАРСТВЕННОЙ МАФИИ, членам которой глубоко наплевать на жизнь «простых граждан». И важно СВОЕ. И заботятся они О СВОИХ. Все очень просто на самом деле. И ничего не меняется. Потому что в нашей стране ТАК ПРИНЯТО.

Что же касается «Предательства в законе», то получилась все же не моя книга, а наскоро слепленный детектив из кусков моей книги. Да еще с отвратительнейшей обложкой. Нельзя поддаваться «хозяевам» даже по мелочи! – еще раз убедился я. Но «Презентацию» они, разумеется, так и не переиздали. А заявку, которую я им дал аж на семь своих рукописей, видимо, просто выбросили. «Не свой».

Qui bono – «Кому на пользу?»

Вспоминая долгий свой путь, тернистую дорогу, которая пока еще так и не привела меня к публикации большей части того, что написал – с желанием не прославиться вовсе и не разбогатеть, а – поделиться с людьми своим опытом, размышлениями, и, может быть, кому-то помочь, – вспоминая и осмысливая свою писательскую судьбу, думаю:

– Кому было бы плохо, если бы в 1968-м году вышла в журнале «Новый мир», руководимом А.Твардовским, моя повесть «Переполох»? Ведь речь там шла о достоинстве человеческом, о справедливости, об унизительности и нерациональности лжи, о ценности человеческой личности, а не о чем-то плохом и вредном. И ведь повесть была одобрена самим Твардовским, всей редколлегией «Нового мира», творческой элитой Москвы – режиссерами театров, кино… Повесть моя была ПОНЯТА. И все-таки ее не пустили. Кому же она была НЕ на пользу?

Ну, хорошо, мой так и не опубликованный роман «Обязательно завтра» остался рецензентами журналов и издательств непонятым, ладно. У них было другое мнение о наших проблемах, а особенно об эротике.

Но кого не устраивал выход «Высшей меры» в «Литературной газете» в 1976-м году? Ведь она была фактически ОДОБРЕНА всеми, кто ее читал. Речь в ней шла о необходимости соблюдать закон, о мерзости лжи и насилия, об ответственности людей за свое дело, о внимательности к судьбам других… О верности советским идеалам, а вовсе не против них! И все-таки Ваксберг и Чаковский поставили ей заслон. Кому это было выгодно?

Я уж не говорю о «Ростовской элегии», которая не вышла из печати в 1975-м году по вине лишь одного человека, который фактически ее не прочитал, потерял 17 страниц, а перед тем всех обнадежил.

– Кто организовал явное, подлое, трусливое замалчивание «Пирамиды» в 1987-1988 годах? Ведь теперь-то ни для кого не секрет, что это было несправедливо, что широкое обсуждение ее могло бы помочь улучшению состояния правоохранительной системы в нашей стране, а замалчивание – только ухудшило ее! Ведь даже в Верховном Суде СССР «Пирамида» была рекомендована для чтения работникам советской юстиции! Мне ведь даже была вручена «премия МВД» за эту повесть… И меня во столько мест приглашали на выступления в связи с «Пирамидой»! Хотя, как уже сказано, не от редакции журнала… Но КТО же все-таки был заинтересован в ЗАМАЛЧИВАНИИ ее в органах массовой информации? Первый зам? Думаю, что все же не он…

– КТО отгонял упорнейшим образом тот самый «бронетранспортер Судьбы», который подкатывал к дверям сначала моей комнаты в коммуналке, а потом и квартиры? Кто запрещал, запрещал, не пускал?

КТО? И ЗАЧЕМ? КОМУ это было выгодно?

Понимаю, какой шум поднимется и по выходе этой книги, если мне удастся ее, несмотря ни на что, опубликовать, а ИМ не удастся ее наглухо замолчать! Так и слышу:

– Неблагодарный! Злопамятный! Его печатали, а он! Ему все же предоставляли страницы для сомнительных опусов, а он! Авторское самолюбие болезненное! Ущемленность! Личные обиды! Неблагодарный, склочный, злопамятный! Правильно было сказано, что его – никак!

И все же хотелось бы мне знать: КОМУ выгодно было – и сейчас КОМУ выгодно? – НЕ ПУСКАТЬ, ЗАМАЛЧИВАТЬ, УНИЧТОЖАТЬ?

КОМУ на пользу? QUI BONO?…

Сейчас почти все мои «запретители», о которых была речь выше, покинули мир земной. Насколько я знаю, никто из них так и не увидел ничего хорошего в жизни. И, по-моему, так и не состоялись они в том качестве, в каком хотели… Так зачем же было упорно мешать другим? Зачем запрещать, переиначивать, переделывать обязательно по-своему то, что сделано не ими? Не уважатьСтрах перед «высшими»? Или непреодолимое желание как-то проявиться – пусть на чужом материале, но – заявить о себе? Но что же хорошего дала им либо трусость, либо истерическое какое-то желание проявить свое? Разве не лучше было бы поработать над собой, чем выпендриваться впустую! Ведь не уважая других, ты не уважаешь и самого себя…

Не о деле общем думали «специалисты» и «запретители», не о литературе, не о справедливости. И не о радости жизни своей и других! Они, во-первых, очень хотели считаться специалистами в том, в чем на самом деле специалистами не были, а во-вторых, послушно следовали чему-то, что в них кто-то вложил. Кто-то! И они не ведали, что творили. И не пытались ведать. Хотя наверняка думали, что очень даже ведают. Интересно, как они на Том Свете – опомнились? Осознали, кем были на самом деле?

Достаточно хоть чуть-чуть поразмыслить, и начинаешь думать, что животные в сущности гораздо разумнее многих людей, и некоторые люди сегодня вовсе не «венцы природы», а частенько ровно наоборот – тупые, бездумные существа, готовые этот прекрасный, разумный мир природы земной – УНИЧТОЖИТЬ.

А ведь наверняка слышал каждый, что колокол чужой беды всегда звонит и ПО ТЕБЕ. А хорошая, достойная жизнь людей может быть ТОЛЬКО ВМЕСТЕ. С УВАЖЕНИЕМ друг друга! «Возлюби ближнего, как самого себя» – не даром же сказано! Только в общей гармонии может быть достойная жизнь – точно так, как это происходит в природе!

Да, в природе есть не только труженики, но и хищники, и паразиты. Но там все – в меру! «На то и щука, чтобы карась не дремал!» Но щуки не уничтожают всех карасей, не обжираются сверх меры! Нет в природе ни обжирающихся до безобразия травоядных, ни ненасытных хищников или паразитов. Нет в природе изощренных «собственников», хватающих себе столько, что хватило бы на тысячи таких же существ, как он – этакий супер-волк, супер-тигр, супер-слон, то есть ОЛИГАРХ этакий, как у нас, людей! Да еще и превращающий свою добычу во что-то несъедобное и абсолютно бессмысленное для жизни – желтый тяжелый металл, побрякушки, десятки домов или квартир, в которых никто не живет, в мертво лежащее «на счету» бабло, в «оффшоры»…

ОТКУДА они взялись, такие? И ПОЧЕМУ себя так ведут?

Те, которые предали

Да, «диссиденты» наши, – «боролись». Они мечтали о переменах и старались всячески приблизить их. «Игорь Баулин купил себе торшер…»

Как они боролись, за что? Что они ненавидели? Каких перемен хотели? Понимали ли они это сами?

Была ли Великая Октябрьская Революция огромной бедой для России, как многие из них уверенно считали? Да ясно же, что нет. Это была попытка. Великая и смелая попытка установления нового, справедливого общества людей. В советском государстве в конце концов было многое из того, о чем мечтали люди многих стран мира, не только России. Во всяком случае человеческого в нем было несравнимо больше, чем теперь, в «постсоветское» время. При всех огромных жертвах, понесенных страной, СССР стал одной из двух самых могущественных – и культурных! – держав мира, а о немалых других достоинствах советского времени известно всем, кто смотрит честно и не жмурит глаза. Социалистические, коммунистические идеалы были вовсе не так абсурдны и плохи, как теперь на все лады принято говорить многими, особенно среди «интеллигентов» и «истеблишмента».

Другое дело, что в послесталинское время советские идеи, дающие приоритет духовному, а не материальному, постепенно становились только декорацией. И социалистические, коммунистические лозунги стали в конце концов лишь фасадом, лишь косметикой на гигантской Пирамиде всевластия и террора. Которая для своего сохранения и укрепления вынуждена была постоянно и во все большем объеме использовать ЛОЖЬ.

Верхние этажи этого «социального механизма» постепенно становились окончательно занятыми все той же чернью, либо бывшей ею от природы, либо превратившейся в нее постепенно под влиянием карлических воздействий и «установок». И только вынужденная необходимость следовать хотя бы в какой-то степени провозглашенным лозунгам сдерживала дьяволов и преторианцев от того, чтобы совсем уж отдаться во власть своих пещерных инстинктов – тех самых, олицетворения которых я и называю «карликами с Темной звезды».

Сама по себе Октябрьская Революция в России была оправдана. Потому и поддержали ее «народные массы». «Массы» мечтали о справедливости, о лучшей жизни, люди ощущали, чувствовали, подозревали, что жизнь на этой планете может быть вполне благополучной, нужно только как-то по-умному ее организовать. И не должно быть беспричинно «высших» и «низших».

Но, увы, в массе люди все-таки были темны, а разбираться, где правда, где ложь, на самом деле весьма нелегко. Но для того, чтобы разбираться в таких вопросах и существовали всегда в обществе ученые, философы, писатели, деятели искусства. Однако именно их и начали преследовать новые власти «карликов», ибо чувствовали, что они могут уничтожить главный фундамент дьявольской пирамиды – ЛОЖЬ. А затем и саму Пирамиду.

Н.С.Хрущев, якобы развенчивая культ личности Сталина, создавал собственный культ, в котором главную роль играли не прежние революционные ценности, а ценности материальные, капиталистические. Именно те, дорогой Джек, которые губили и твою великую страну мира.

В хрущевский период чернь взбодрилась. Уцелевших истинных интеллигентов стали пытаться выловить или заставить замолчать всеми средствами – вплоть до тюрьмы и «психушки»… Это понятно: ведь если люди ПОЙМУТ… И вполне естественным был брежневский осторожный отход на более мягкие позиции.

Но и в то время пробуждение все-таки продолжалось. Террор был не таким сильным, как раньше. Было бы только желание и стремление именно жить – жить человеческой, полной жизнью, а не безудержно и бездумно стремиться к тем «ценностям», которые оглушительно проповедовал Запад, сам постепенно отдающийся во власть «карликов»…

Что уж и говорить о временах Горбачева! Вначале как будто бы создалась вполне благоприятная среда для роста настоящей интеллигенции – «античерни». НАСТОЯЩЕЙ ИНТЕЛЛИГЕНЦИИ, для которой слепая «избранность», бездуховность, стремление к «торшерам» как символам «высших ценностей», принцип «Ад – это другие» и вся подобная шелуха противны и неприемлемы. ПРОСВЕЩЕННОЙ ИНТЕЛЛИГЕНЦИИ, которая в состоянии различать, кто есть кто и что есть что.

Как же использовала это благоприятное время наша интеллигенция? Кто, как ни ее представители, должны были осознать свою на самом деле святую миссию – по выведению народа страны из-под власти черни? Кто, как ни эти самые «шестидесятники», так кичившиеся потом своим «диссидентством», просто обязаны были ОСОЗНАТЬ, в какой стране живут, наследниками какой культуры являются, какие ценности следует им исповедовать? Все наследие великой России было распаковано фактически, все! Достоевский, Бунин, Куприн, Леонид Андреев, Флоренский, Бердяев, Федоров, Соловьев, Розанов, Белый, весь Пушкин, весь Лев Толстой, Гумилев, Цветаева, Ахматова, весь Есенин, весь Зощенко, а также Булгаков, Платонов, Ключевский, Чаадаев, мемуары Витте, Столыпина, не говоря уже о Солженицыне, Пастернаке, Мандельштаме, не говоря о Шаламове, Тарковском, Разгоне, Владимове, Войновиче… Да всех разве перечислишь! Все, ранее запрещаемое, фактически стало доступно! Не официально, так в «самиздате» и «тамиздате»! И разрешено было даже уважительно относиться к природе, а не бездумно и слепо «брать у нее» все подряд, «не ожидая милостей», как в свое время упорно проповедовали «большевики». Вполне можно было уже соблюдать «личную линию» и не «наступать на горло собственной песне». Ведь и у меня не было проблем с властью, хотя я и фотографировал «обнаженку», которая безоговорочно считалась «порнографией» совсем недавно. Ни одного конфликта не было с властью, хотя гостей у меня перебывали сотни!

Но как же использовали это благоприятное время «диссиденты» наши, многие из которых заняли весьма престижные, весьма влиятельные посты – почти на верху Пирамиды, а также в книгопечатании и в СМИ? Какая же была у них песня?

«Игорь Баулин купил себе торшер» было написано раньше. Но изменилось ли что-нибудь в сознании «шестидесятников», даже тех, кто благополучно оказался на так чаемом Западе – без «присмотра КГБ»? Многие ли из них могут хотя бы отчасти, хотя бы чуть-чуть сравнить себя, например, с Герценом – тем Герценом, над которым теперь «в культурных кругах» принято подшучивать, имя которого даже убрали с одной из московских улиц (на которой, кстати, располагается не что-нибудь, а Клуб Литераторов!)? Достаточно хотя бы только заглянуть в «Былое и думы», чтобы увидеть все убожество ТЕПЕРЕШНИХ «наследников» издателя «Колокола»! Достаточно хотя бы отчасти ознакомиться с биографией этого российского «диссидента», чтобы осознать все ничтожество большинства из тех, кто теперь величает себя этим званием!

Казалось, что Ельцин пришел на гребне очистительной волны, и понятно, почему столь многие голосовали в 91-м именно за него. Да ведь и книгу его «Исповедь на заданную тему» многие из нас читали. Поверили… Интеллигенция (без кавычек) сначала вовсю поддерживала его, что тоже вполне понятно. Но потом…

Кто, как ни интеллигенты, кто, как ни «шестидесятники», «диссиденты», просто ОБЯЗАНЫ были понять, ЧТО он, Ельцин, и его окружение из себя представляют?! Кто, как ни они, должны были БИТЬ В КОЛОКОЛ против тупого, предательского лозунга «Обогащайтесь!» и поддерживать тех, кто был против тупого«обогащения»? Кто должен был в первую очередь вспомнить, ради чего и за что гибли всегда русские люди?

А ЗАЧЕМ им помнить? «Обогащайтесь!» – это и была ИХ песня!

Что же требовать от «простого народа»? Он всегда – особенно в России – верил своим «инженерам человеческих душ», своим «духовным вождям», искренне считая их НАСЛЕДНИКАМИ великой русской литературы, великих русских философов, великих русских «страдальцев за народ»…

Но чем же занялись наши теперешние «страдальцы»? Увы, большинство их, отталкивая друг друга, ринулись прежде всего к кормушке. Редакторы газет, журналов, издательств, авторы книг и статей, руководители всевозможных АО, АОО, АОЗТ, ЗАО и так далее, и тому подобное изо всех сил принялись обогащаться, разрывая в клочья страну и ее богатства.

И уж совсем подло – фантастически подло! – повели себя «диссиденты» во главе с павловскими-буниными в 96-м, когда ВСЕМ стало уже все ясно… «Выборы» 96-го – это же вечный позор России… Многие уверены: именно в 96-м началась ОКОНЧАТЕЛЬНАЯ гибель нашей страны.

И что же удивляться, что подавляющее большинство «интеллигентов» если не пристроилось у властной кормушки, то тотчас же и слиняло на вожделенный Запад, как только представилась такая возможность! Вот же о чем они мечтали всегда! Вот она, их песня! А вы думали – они мечтали о Свободной России? Как бы не так! Там, на Западе, для них «небо», а свобода для них – это вовсе не свобода человеческая, как они утверждали со значительным видом. Их «свобода» – есть «от пуза», покупать «торшеры», сникерсы, «мерсы», «бентли», жить, «как там», иметь все, «как у них», смотреть и слушать «то же, что они»… И покупать, покупать, покупать…

«КАК У НИХ…». Какунисты они, а никакие не диссиденты. Холуи и ничтожества.

По-хрену им Россия, по-хрену им свобода личности, мысли! Вот поэтому и старались всегда, постоянно задушить, запретить, замолчать таких, как, в частности, я. Меня поначалу по-настоящему не понимали – терпели моих «букашек-бабочек», рыбную ловлю, девушек. А как раскусили, так даже это стало для них не только ненужным – опасным! Мне понятно теперь, почему так испуганно отмахнулся от моих «Карликов» когда-то заведующий отделом прозы журнала «Знамя» Валентин Оскоцкий – он почувствовал… Понятно, почему, «открыв» меня в своем журнале «Октябрь», поспешили меня тут же и «закрыть», посчитав не открытием, а ошибкой публикацию моей «Зимней сказки» и «Запаха берез». Кому нужны эти зарисовочки ни о чем?! Они – вредны! Если люди будут на природу, да еще и на – свят-свят-свят… – женскую красоту любоваться, то кто же будет РАБОТАТЬ?! Кто будет подчиняться ХОЗЯЕВАМ, которые владеют самым-пресамым – ДЕНЬГАМИ и ЗОЛОТОМ?!

Понятно, почему подло, предательски, трусливо «замолчали» мою «Пирамиду» – либо провозглашая ее «чисто публицистической», «чисто документальной», либо просто делая вид, что ее не было. До смешного: я понял, что и обложка «ужасная» для моей последней книги в издательстве «Олимп» как бы и сама собой получилась! Интуитивно! Чтобы не подумали люди, что я – всерьез, что на самом деле не «ужастики» это привычные, а – по делу. Грязь, чернуха, порнуха, мерзость каннибализма, фекалоедение (книги Сорокина, Ерофеева и другие) – это им вполне годится, этим они с удовольствием будут народ кормить! Чтобы не опомнился часом, не осознал, не РАСПОЗНАЛ, КТО ЕСТЬ КТО, и не дал под зад коленом «специалистам», «правителям-реформаторам», имя которым – ЧЕРНЬ.

Вот они в первую очередь Россию и предали. «Бывшие», а с ними и, увы, «диссиденты-шестидесятники». Не все, конечно, а те, кому удалось занять верхние этажи: «Из грязи – в князи». Они ведь и настоящих специалистов и настоящих диссидентов, что в стране все-таки оставались, – они и тех бесстыдно «замолчали», выперли, запретили! Потому что ненавидели и боялись. Потому что они «не свои».

Трусливые мальчики

Перечитываю еще одну свою статью. ОПУБЛИКОВАННУЮ! Забыл уже, как чужую читаю – много лет прошло! Горжусь ею теперь. «Мне есть, о чем сказать перед Всевышним, мне есть, чем оправдаться перед ним…» – как пел Высоцкий. Прочтите и вы, любезный читатель. Она опубликована в 94-м! Когда Президент, его присные и его «сторонники-диссиденты» были в полной силе…

«ТРУСЛИВЫЕ МАЛЬЧИКИ

В газете «Известия» (от 30 августа 1994, № 165) появилось Открытое письмо, подписанное 13-ю «творческими интеллигентами», многих из которых лично я уважаю за творчество. Только! За «гражданскую позицию», якобы выраженную в Открытом письме, уважать не вижу причины, хотя кое-что из того, о чем они пишут, заслуживает сочувствия. Два вопроса, однако, вызывают недоумение и досаду. Первый: почему раньше молчали? Второй: они что, до сих пор так ничего и не поняли?

Почему молчали, когда Ельцин, Кравчук и Шушкевич разваливали Союз, когда Гайдар объявлял «либерализацию цен», забыв обо всем остальном, что должно было ей сопутствовать, когда Чубайс встал во главе позорной «ваучеризации», когда Верховный Совет, а за ним по инерции и Госдума сначала устанавливали, а потом и не думали пересматривать драконовские, удушающие всех, кроме жиреющих чиновников и воров, налоги, когда расстреливали из танковых пушек, какой никакой, а все же ИЗБРАННЫЙ Верховный Совет?

«Да-да-нет-да!» – вот был лозунг подавляющего большинства интеллигентов-«шестидесятников» и идущих рука об руку с ними. За Ельциным! Безоговорочно! «Если не Ельцин, то кто?!» Уже и народ – да-да, наш несчастный, вечно обманутый и властями, и интеллигентами народ стал прозревать тогда, а они все призывали: «Ельцин – надежда демократии, единственный ее гарант, незаменимый!» Приезжал Владимир Буковский, предупреждал: «Опомнитесь! Не прозреете сейчас, будет поздно. Не бойтесь танков! Все равно придут они. Не за ними – за вами должен быть первый шаг!» Не слушали, не соглашались. Даже негодовали: как можно призывать к такому?… Владимир Максимов в своих жестких статьях называл вещи своими именами – возражали тоже. «Подумаешь, эмигрант!» Юрий Власов, мучаясь, писал статьи одну за другой – не печатали. Случайно прорвалась одна, да и ту немедленно раздолбали в той же самой газете, что оскоромилась. Извините за нескромность, но и сам я, видя, что происходит, забросил все свои сочинения и принялся за статьи, ибо нельзя молчать, когда молчать преступно! Из почти трех десятков статей не напечатала ни одной «демократическая» пресса, возглавляемая «шестидесятниками»: да-да, мол, мы вас знаем, но, видите ли… Один «прогрессивный» главный редактор, «шестидесятник», честно сказал: «Нам нравится ваша статья, но… мы боимся».

Они – боялись! Чего? Кого?! Красно-коричневых? Ложь! К «красно-коричневым» относили всех, кто возражал президенту Ельцину… Властей они боялись, как всегда, это же ясно! От страха – застарелого, «генетического», совкового страха онемели они и оглохли, заболели позорным нравственным дальтонизмом. Всех валили в одну кучу – и правых, и левых, и трезвых, и пьяных – всех, кто не согласен с правительством. «Если не Ельцин, то кто?!»

Где была ваша демократическая принципиальность раньше, господа? Где она пряталась, когда одно за другим Ельцин нарушал все свои обещания? Когда беззаконие творилось за беззаконием, номенклатура во главе с правительством беззастенчиво грабила народ, повергая великую вашу родину в нищету и позор – а в советниках президента тем временем преспокойно числились самые передовые из «шестидесятников», и фактически все органы массовой информации принадлежали им же, «шестидесятникам»? Где были ваши суровые, трезвые протесты? Что мы слышали от вас, кроме «да-да-нет-да»? Смельчаки…

…Чем же недовольны тринадцать «творческих интеллигентов»? Жестокостью Ельцина? Бездарностью правительства? Невыполнением обещаний? Да нет же. Договором об общественном согласии, амнистией, оправданием «путчиста» В.И.Варенникова… Мягкостью. Милостью. И вот же до чего осмелели вдруг – кое-какие упреки позволили себе аж в адрес горячо любимого президента, за три года не принявшего, между прочим, ни одного плодотворного, истинно демократического решения! Увидели, разглядели, наконец, РЕЗУЛЬТАТЫ? А раньше что, недосуг было, распределяли «Букера» между «своими», позорно беря подачки, позорно выискивая ничего из ничего? Катались по Америкам-Европам на всевозможные симпозиумы-конференции, иногда лишь заглядывая на постылую родину для передышки? Так ведь тем же занимались и «демократы», плоть от плоти вашей, шестидесятнической. Чему ж удивляться, В ЧЕМ их упрекать?

…Вот такие люди и «строят» у нас демократию. И, в сущности, вовсе не удивительно, что демократией пока и не пахнет…»

И так далее.

Перечитываю это теперь и думаю: ведь тогда опубликовали, тиражом 100 тысяч экземпляров (Газета «День» № 1 (119), Подп. в печ. 20.09.94 г.)! И – представьте себе! – меня никто не расстрелял и не посадил в «психушку». Значит, МОЖНО было? Чего ж боялись те, кто тогда тоже так думал? Или не думали? Все еще верили? Или их все устраивало?

Но ведь ВСЕ ОСТАЛОСЬ ПО-ПРЕЖНЕМУ! – пишу я это теперь, в 2019-м. – Ничего не изменилось в нашей жизни, разве что вместо Ельцина теперь его Преемник. И фактически все в нашей стране ТАК ЖЕ, хотя время идет, и страна продолжает гибнуть. Пусть все же медленнее, чем в 90-х, и как-то завуалировано – с аккуратной выплатой пусть небольших, но все же – зарплат и пенсий, но – с неуклонным падением численности населения.. Уже некоторые «политологи» с телевизионных экранов уверенно вещают, что удел России – быть где-то «в общем строю», под водительством Соединенных Штатов Америки… А «интеллигенты», то есть «истеблишмент», ведет себя, увы, ничуть не лучше, чем раньше. Все опять легли скопом «под президента». Протесты если и есть, то главным образом – в интернете.

Правда, в знаменитой «мюнхенской» речи, Преемник провозгласил необходимость «многополярности» мира, а, следовательно, и самостийность России. Но, если судить по его поступкам, о народе ли России заботился он все прошедшее время, о стране ли? А не о пожизненном ли сохранении СВОЕЙ власти на теперешней Одной Восьмой? Так ли уж много сделано за двадцать с лишним лет? А природные богатства наши – газ, нефть, уголь, лес… – «потоками» неизменно текут за рубеж, точно так же, как и деньги богачей наших, большинство которых посылают туда же и своих детей, и семьи, а сами приобретают тамошнее гражданство. Готовятся? А их же Родина неудержимо гибнет…

Где же наши глаза, соотечественники? Где наши чувства? Где достоинство? ДО КАКИХ ЖЕ ПОР?

«Прощай, Россия!»

Но… может быть… Может быть, я лишь один из очень-очень немногих, кто думает так? Может быть, я все же «по большому счету» не прав, а мои размышления и мой гражданский пафос «необъективны» и объясняются в значительной мере тем, что до сих пор мои лучшие вещи не опубликованы (обида!), фотографии не изданы (досада!), полноценной выставки так и не состоялось (злоба!), Эко-Эстетический Центр, о котором я уже столько лет мечтаю, так и не создан («вот сволочи!»), и микрозаповедников по всей стране, к организации которых я призывал в своих книгах, что-то не видно (возмущение!), а соотечественники увлеклись черт знает чем – ресторанами, казино, барами, дурацкими ансамблями, тряпками, пустыми тусовками, вместо того, чтобы… (зависть!)?… Может быть, как раз правы те, кого я неуважительно обзываю «чернью» и «карликами»?

Может быть, то, что в нашей стране происходит, и на самом деле (как принято говорить ими) – разумно, «исторически оправдано», неизбежно и в конечном счете благоприятно?

Не буду перечислять тех людей, которые в интернете, а то и с телеэкрана на всю страну говорят теперь, в 2019-м, фактически то же, что я. Может быть, только не всегда так прямо и резко. Хотя бывает и резче. Но вот когда эта рукопись была уже закончена в первом приближении, попала мне в руки любопытная книга с весьма знаменательным – хотя и очень печальным – названием: «Прощай, Россия!». Автор – итальянский журналист Джульетто Кьеза.

Эта книга – размышления иностранного журналиста, много лет пишущего о стране, гражданином которой он не является, но которую, тем не менее хорошо знает и несомненно любит. Вот как представлен он Издательством на обложке:

«Джульетто Кьеза – журналист, который всегда и везде отстаивал свою собственную точку зрения, свое собственное видение мира. Он родился в Акуи Терме (Италия) в 1940 году. В журналистике с 1979 года. С 1980 по 1989 годы – корреспондент итальянской газеты «Унита» в Москве. В 1989-90 годах работал в США в Вильсоновском центре Института Кеннана по российским исследованиям. С сентября 1990 года – специальный корреспондент и политический обозреватель итальянской газеты «Ла Стампа». Автор семи книг, шесть из которых о России». Издательство ТОО «Гея», Москва, 1997. Перевод с итальянского».

С огромным интересом прочитал я эту книгу. И – поразился… Это же надо, как совпали мысли и выводы гражданина Италии, активного публициста, весьма информированного, видящего художества нашей власти, ничтожество «интеллигенции» и реакцию на все это нашего народа как бы со стороны (хотя он и ссылается достаточно часто на подобные же мнения и нашего соотечественника Александра Зиновьева, и на размышления и выводы американского философа Ричарда Пайпса, и на многих других, достаточно уважаемых и вполне информированных людей) с мыслями и выводами человека, живущего постоянно в России, писателя, журналиста, фотохудожника… Ну просто, как говорится, «один в один».

Очень хочется процитировать здесь многие места из книги Джульетто Кьезы, но я ограничусь лишь некоторыми.

Рассказывая о трагическом самоубийстве российского ученого Владимира Нечая, директора ядерного центра в Челябинске-70, не выдержавшего, когда он «понял, что у протектората, в который превратилась Россия, больше не было будущего» и что «более того, она сама становилась угрозой для будущего всех остальных, в том числе и тех хитрецов, которые считают, что навсегда обезвредили и унизили страну, пугавшую их на протяжении пятидесяти лет», он пишет:

«У гроба Владимира Нечая мысленно собрались все лучшие представители российской интеллигенции. Которые имеют мало общего с так называемыми «творческими» интеллигентами – в основном с московской пропиской. Те продались, не моргнув глазом, тому, кто больше дал, довольствуясь подбиранием крох, падающих со стола новых русских богачей. Кое-кто даже разбогател, остальные ограничились подачками. И все подтвердили горький диагноз Варлама Шаламова, согласно которому «когда писатели и интеллигенты попадают в кандалы, то готовы ползать перед любым полуграмотным идиотом». Остается только напомнить, что российские интеллигенты только-только освободились от цепей. На первый взгляд, они были свободны в своем выборе. Они должны были помнить прошлое. И все же они немедленно решили заковать себя обратно, собственными руками.

У всех на совести – даже у тех, кто не подписал, но промолчал, – письмо к Ельцину, опубликованное в «Известиях» 5 октября 1993 года, спустя два дня после бойни в Останкино и в Белом доме. Это письмо, как писал Зиновьев, «не имело прецедентов по подлости, жестокости и цинизму», к тому же «не было продиктовано насильно, оно являлось выражением доброй воли его авторов, то есть их подлинной природы. Подписавшие письмо называют восставших убийцами (хотя именно они и были убиты!), фашистами (хотя настоящими фашистами были как раз их убийцы!) и так далее. Они благодарят Бога за то, что армия и органы правопорядка покарали повстанцев (и здесь я хочу добавить, что не столько армия, сколько группы наемников в форме и в гражданском, нанятые в последний момент. – Дж.К.). Они призывали президента запретить все коммунистические и националистические партии, закрыть все оппозиционные газеты и признать нелигитимными Съезд народных депутатов и Верховный Совет…»

В Примечании («Библиографии») Кьеза приводит фамилии этих «подписантов», среди которых, увы, «знакомые все лица», в том числе и те, с которыми мне приходилось встречаться и которые, конечно же, рядились в одежды «диссидентов-шестидесятников», «борцов за свободу России»…

Владимир Нечай не дожил до этого всеобщего позора, но он как ученый хорошо понял, к чему идет. И «покончил с собой пулей в висок в своем кабинете в Челябинске-70 в одно серое ноябрьское утро шестого года эры Ельцина» (стр.41).

Далее Джульетто Кьеза продолжает:

«С этой точки зрения перед теми, кто на самом деле пытается понять, что же происходит в России, предстает неутешительное, поистине леденящее зрелище…

Я вспоминаю, как зимой 1992 года в Тольятти состоялось совещание, в котором участвовали так называемые «красные директора» и тогдашнее российское правительство в почти полном составе. Присутствовали и.о. премьера Егор Гайдар, министры Шохин, Нечаев, Авен и куча другого народа. С либерализации цен не прошло и года, и правительство искало поддержки среди вчерашних советских промышленников, опасно склонявшихся к «центристским» обещаниям «Гражданского союза» Аркадия Вольского.

Там были все «красные директора», по крайней мере наиболее крупных все еще государственных предприятий. Я отправился туда послушать дискуссию, понимая, что она могла стать важным моментом для решения судеб страны. Так и было. Я помню эти «кадры», этих зубров номенклатуры среднего звена, олицетворяющие монополизм коммунистического государства. Они сменяли друг друга у микрофона, а в президиуме сидели молодые, почти юные люди, только что покинувшие стены американских университетов, пропитанные рейгановско-тетчеровским кредо, убежденные сторонники deregulation. И все зубры-директора говорили приблизительно одно и то же: мы поняли, что социализм умер. Мы знаем, что придется пожертвовать доброй частью наших производственных мощностей на алтарь конкуренции, эффективности и рынка. Но мы просим, мы умоляем вас учитывать два ключевых вопроса. Первое: что за нами стоят миллионы семей, которые мы не можем бросить на произвол судьбы. Второе: многие из представленных здесь предприятий могут достаточно быстро стать конкурентоспособными на мировом рынке, лишь бы государство выработало инвестиционную политику, направленную на их возрождение. Мы готовы закрыть то, что надо закрыть, но скажите нам, пожалуйста, что нам сохранить, на что вы хотите нацелиться, чтобы способствовать росту производства в будущем.

Я помню, какая скука была написана на лицах молодых людей, сидевших в президиуме. Они и не задумывались о программе государственных инвестиций. Еще меньше они заботились о семьях увольняемых. Не от жестокосердия. Просто им не пришло в голову, что реформа таких ужасающих размеров, беспрецедентная, сложнейшая, могла быть реализована только при условии поддержки если не большинства (что было бы практически невозможно), то хотя бы значительной части населения. Они ответили, что да, они что-нибудь предпримут. Помнится, они даже взяли какие-то конкретные обязательства. Но я был поражен невразумительностью их ответов. Только что созданное Борисом Ельциным правительство не имело ни малейшего понятия о том, что такое промышленная конверсия страны. Оно ее просто не предусматривало. Посткоммунистические же промышленники, напротив, выдвигали конкретные, не лишенные смысла предложения. Естественно, они пытались спасти прежде всего самих себя, то, что еще можно было уберечь в их ветхих производствах, но несомненно они ставили конкретные, реальные проблемы.

Я вспомнил об этом через несколько месяцев, читая потоки ругани, обрушивавшиеся ежедневно свободной российской печатью на «красных директоров». Их обвиняли в «бойкотировании реформы», в том, что они были «гнездом консерваторов» и «поддерживали коммунистов». Лозунг дня, не терпевший возражений, был – «макроэкономическая стабилизация», которая непременно и неизбежно привела бы с собой все сразу – экономический рост, иностранные инвестиции, демократию, правовое государство, плюрализм, эффективное чиновничество, переполненные магазины, стабильный рубль и так далее, от триумфа к триумфу. Уже наняты были в качестве советников российского правительства Андерс Ослунд и Джеффри Сакс, и горе тому, кто осмеливался им возражать. Печать была почти уже вся свободна. Свободна клеить ярлыки «коммунистов» и «консерваторов» на всех, кто пытался предложить хотя бы небольшое отклонение от заданной линии…» (стр.49-51).

И совершенно так же, как я (и, конечно, не только я), итальянский журналист относится, в частности, к бессмысленной и преступной бойне в Чечне и к психологии тех, кто приветствует то, что происходит в России.

Хочется цитировать его без конца, но, как говорится, надо и честь знать – каждый, кому интересно, может найти эту книгу хотя бы в интернете, который, слава Богу, пока еще относительно свободен. Приведу еще лишь несколько цитат.

«…Они добились своей цели и успели разбогатеть, сплотиться, стать частью прочной паутины, окутавшей мир в конце века. Наступает время подлинных интернационалистов, пришедших в эпоху глобализации на смену пролетарскому интернационализму, скончавшемуся по меньшей мере пятьдесят лет назад…

Да, они всего лишь немногочисленная и жадная олигархия, невежественная и подлая, неумелая и преступная. В любых других условиях их бы смели после нескольких лет их грабительской деятельности. Но в России это вряд ли случится. По двум причинам внутреннего исторического характера и одной – внешней и сиюминутной. Последнюю просто объяснить и понять – сам Запад, целиком, вел их за руку, помогал, кормил и защищал.

Две исторические причины заключаются в том, что россияне не успели освоиться в демократии, обещанной перестройкой. Им просто не дали на это времени. Россия просто оказалась не в состоянии обеспечить себе это время. И народ снова стал тем «ослом» (выражение Александра Лебедя), который терпит все, что преподносит ему его горькая судьба. Но я не верю в его кажущееся безграничное терпение. Это не терпение. Нужно знать и уметь жить в гражданском обществе, чтобы проявлять нетерпение, которое есть не что иное, как осознание собственных прав. И нужно быть организованными, чтобы нетерпение принесло свои плоды, привело бы к какой-нибудь цели. У россиян всего этого никогда не было, они просто ничего об этом не знают. Им надо было все изобрести заново, но времени не хватило. А его требовалось немало. И даже если бы оно у России было, его всегда оказалось бы недостаточно.

Только в России власть всегда была настолько далека и невидима, недоступна и враждебна, что ее можно сравнивать лишь с царством египетских фараонов. Только в России народ настолько распылен и разбросан на невообразимо огромном пространстве, что этому невозможно найти сравнение на всей нашей планете. Витфогель называл это «гидравлическим» обществом, другие предпочитали говорить об «азиатском» способе производства. Мне кажется очевидным, что только такая свыше всякой меры деспотичная, обожествленная Власть, только самодержец мог удержать вместе этот «мир миров» на таких пространствах. И только так мог родиться народ, настолько чуждый Власти, настолько беззащитный, настолько склонный оправдывать несправедливость, что она уже кажется частью его собственной природы. Народ, настолько «анархичный», чтобы время от времени взрываться в никуда, и настолько «коммунистический», чтобы довольствоваться мизерной долей самоуправления в «общине», которую Власть не столько позволяла, сколько терпела из-за невозможности проникнуть во все уголки этого огромного пространства.

Потребовалось бы намного больше времени, несколько поколений, чтобы в самом деле вступить в новый этап культурного демократического развития. Вместо этого посткоммунизм, не без активной помощи демократической интеллигенции, немедленно породил новую олигархию. Которая – вот вам и вторая историческая причина – сосредоточила в своих руках настолько огромное богатство, что может теперь надолго удержаться у власти, выделяя малую его толику для тех, кто будет защищать ее внутри страны. Никто не знает, сколько это может продлиться. Но все идет к тому, что эта саранча сожрет страну задолго до окончания ее жизненного цикла.

Прощай, Россия!… То, каким образом умирает эта империя, является отражением победившей цивилизации, нашей цивилизации, в свою очередь не отдающей себе отчета в том, что она вступила в свой заключительный кризис. После которого не наступит конец мира, а просто придет что-то другое. Вся нечистоплотность, все ужасы и ошибки, поведанные мной, – наше отражение, знак наших страхов, наших слабостей, нашей наглости и цинизма. Все главные плоды нашей цивилизации – либеральная демократия, правовое государство, плюрализм, современные технологии, коммуникации, информация – были изнасилованы нами же на глазах россиян. А потом мы преподнесли им эти плоды, изуродованные до неузнаваемости. Если они отвергнут их, уже отвергают, в этом будет и наша вина.

К сожалению, более или менее тоже самое происходит и у нас, но, чтобы понять это, нам приходится всмотреться в кривое российское зеркало…» (стр.258-261)

Ограничусь, наконец, еще одной небольшой цитатой, в которой заключено очень многое:

«Остается только кое-что добавить для тех, кто прочтут эти строки через несколько лет. Сейчас – начало 1997 года. Ельцин по-прежнему президентствует. В августе 1996 года Сеульский суд приговорил к смертной казни бывшего президента Южной Кореи Чон Ду Хвана и к двадцати двум с половиной годам тюрьмы его преемника Ро Де У. Первого обвиняли в том, что он приказал расправиться с представителями оппозиции в городе Кванчжу 17 лет назад, в 1980 году. По официальным данным тогда погибло 193 человека. Второй обвиняемый тогда защищал первого и сменил его на посту президента. В то время Чон Ду Хван, хороший друг США, был объявлен национальным героем, а демонстрантов Кванчжу в репортажах свободной американской печати называли не иначе, как «коммунистическими повстанцами». Сегодня жертвы стали мучениками демократии, и законный суд Кореи решил, что Чон Ду Хван заслуживает повешения.

У меня есть предчувствие, что понадобится меньше 17 лет, чтобы, несмотря ни на что, законный российский суд определил, кто виноват в расстреле Белого дома в октябре 1993 года и страшном истреблении российских граждан в Чечне. Точнее, я надеюсь, что будет так. Это означало бы, что от России еще что-то сохранилось. В противном случае не останется ничего иного, как в самом деле сказать «Прощай, Россия!» А у Запада тогда будет над чем поломать голову. Его проблемы будут столь же колоссальными, как и огромное пространство, лишенное идей и планов и полное несметных богатств, оставленных на разграбление всех». (стр.82).

Это было процитировано мною в 2002-м году. Со времени выхода книги Кьезы прошло тогда 7 лет. К тому времени главного виновника расстрела Белого дома и авантюры в Чечне только награждали, он хотя и был на пенсии, однако по-прежнему в чести и, по слухам, очень сильно влиял на политику нового президента, своего «достойного преемника». О суде не было речи.

Сегодня 2019-й год. Недавно открыт огромный, роскошный Ельцин-центр, на открытии которого торжественно выступил сегодняшний президент, все тот же «преемник», который у власти уже ДВАДЦАТЬ ЛЕТ. О суде над Ельциным не только нет речи, но скорее ровно наоборот: В.В.Путин продолжает прилежно, хотя и достаточно осторожно, все ту же политику своего предшественника. Кстати, периодически награждается почетными орденами и бывший ближайший соратник Ельцина, Анатолий Чубайс… Увы, Джульетто Кьеза сильно ошибся в расчетах…

И еще одна печальная информация: я ведь тогда, в 1997-м, о книге Кьезы даже и не слышал… Наши СМИ, наши доблестные «специалисты»-журналюги, наши «интеллигенты», продавшиеся «демократической» власти, вовсю «раскручивали» не книги Кьезы и подобных ему трезвых людей – они честно служили «реформаторам», усердно вешая лапшу на уши своим одуревшим, ограбленным соотечественникам…

Сейчас и подавно об этой книге фактически прочно забыто. Разве что в интернете ее пока еще можно найти.

Пейзаж после битвы, которой не было

Да, битвы не было. Было уничтожение, коварное предательство и грабеж под эгидой «реформ». И – оккупация. Наглая, предательская оккупация истинными адептами дьявола, которым нужно было что? Деньги и власть! Все лучшее, что было создано и в предшествующей истории России, и в СССР – при постоянном поиске справедливости и добра – да, с ошибками, да, с огромными жертвами, но все-таки создано! – все это тщательно, лихо уничтожалось или присваивалось «новой властью». Так называемыми «либералами», «реформаторами», не имеющими представления об истинной свободе – свободе для всех, – проповедующими свое низменное, чисто животное представление о человеческом существовании. И не только либералами, но и простыми, недоразвитыми бандитами. То есть нелюдью. То есть хищниками, лжецами, ворами.

Конечно, поначалу мы не поняли этого. После воистину всенародных похорон Вождя Всех Народов и искренней горечи миллионов людей – даже в Израиле, оказывается, был объявлен траур, несмотря на проклятия многих евреев, считавших (и считающих все еще!), что Сталин был злейшим врагом еврейского народа! В СССР состоялась большая амнистия и выпуск на свободу большого количества заключенных – «Холодное лето 1953-го года». Это посчиталось знаком освобождения страны от «сталинского террора». А в марте 1956-го на 20-м Съезде КПСС Хрущев сделал свой знаменитый доклад «О культе личности Сталина и его последствиях».

Для многих это прозвучало как гром среди ясного неба и как окончательный приговор «сталинщине». А так же как начало «возвращения к Ленинским нормам». Но как-то не придавали значения тому, что сам Никита Сергеевич, будучи Первым секретарем Компартии Украины в период «чисток» составлял такие «расстрельные списки», что сам Сталин урезонивал его, упрекая в излишнем рвении по поиску врагов Советской власти…

Хрущев врал безбожно и нагло, представляясь революционером-ленинцем, хотя во многом использовал именно сталинские социальные и промышленные проекты, чего мы тогда не знали. Большинство ему поверило. В том числе и я, только что покинувший Университет и – ринувшийся в «свободную жизнь»…

И только много позже стали мы понимать, что приход к власти Хрущева и его буйные действия были, оказывается, как выразился однажды Сергей Кургинян, «бомбой замедленного действия». Потому что вся суть советских идей была в их ДУХОВНОСТИ, развитии каждой человеческой личности вопреки дьявольской, волчьей сущности капитализма, когда человек человеку – волк. «От каждого по способностям каждому по труду», «мир, труд, свобода, равенство, братство и счастье для ВСЕХ людей» – вот же за что боролись революционеры, а хрущевская политика сразу проявила свою материальную направленность и, мягко говоря, ограниченность. Хотя «наш Никита Сергеевич» уверенно кричал, что к 1980-му году коммунизм в СССР будет, и тогда никого «за уши не оттащишь от коммунизма!».

Но тут же начали поднимать голову те, кто люто ненавидел всякое равенство, непонятную «духовность», боготворил «священное право собственности» и всегда считал, что имеет право брать, брать, брать, себе, себе, себе, потому что он – «избранный», не такой, как все, и ему должно принадлежать ВСЕ. Воспрянули нелюди, начавшие понимать, что происходит на самом деле.

И началось уничтожение того, что хотели создать в результате Великой Октябрьской, чуть было не потеряли в послереволюционные годы стараниями Бронштейна-Троцкого и его сторонников, но – начали восстанавливать с приходом к власти Сталина. Именно благодаря политике Сталина СССР и достиг таких огромных успехов в кратчайшее время перед войной, потом победил фашизм и все быстро восстановил! Но…

Не успел Иосиф Виссарионович достигнуть намеченного! То ли подвело здоровье в тяжелейшей борьбе, когда вокруг действительно было полно врагов, то ли его убили, как считают теперь многие…

И как принято издавна на нашей планете, увы.

Хрущев начал отход, Брежнев постепенно продолжил его. Андропов попытался вернуть страну на прежние, советские, рельсы: активно начал, быстро и четко стал разделываться с нелюдью в «верхах», но… Тут как будто бы и на самом деле сыграла болезнь – не успел… Горбачев же, как выяснилось потом, и в чем он признался сам, делал все, чтобы окончательно «сгубить коммнизм», да еще и привел к власти и вовсе откровенного посланца Антихриста – Ельцина. Который, как известно, после Беловежского позора тотчас же холопски доложил американскому президенту, что «Советского Союза больше не существует».

И сегодня, в конце второго десятилетия 21-го века уничтожение страны нашей медленно, хотя и под эгидой «развития», продолжается.

Оно продолжается под декоративным прикрытием – шикарная Олимпиада в Сочи, футбольный «мундиаль» с бесплатным приглашением иностранных туристов, праздники, праздники, многоцветные лучи, бесконечные «шоу», кричащая со всех сторон наглая реклама. Растут шикарные небоскребы, виллы, имения «успешных», хотя по-прежнему разрушаются дома «простых», дороги, сохнут реки… Растет неуемно число «олигархов», хотя крайне бедных по-прежнему миллионы!

Да, состоялось присоединение Крыма, отданного когда-то Украине Хрущевым. И красивый Крымский мост построен в кратчайшие сроки – это заслуга новой власти, казалось бы. Но ведь Крым пришлось присоединять, а мост пришлось строить потому, что стала врагом наша родная сестра, Украина! Програчили ее новые власти во главе с преемником Ельцина!

А прошло уже 20 лет, как у власти новые… ДВАДЦАТЬ! Известно много примеров, когда гораздо менее развитые и богатые страны достигли колоссальных успехов за двадцать лет! И не мешает снова вспомнить, что было сделано в Советском Союзе при Сталине за двадцать лет после разрухи от Гражданской войны!

Но к сегодняшней России такое не относится ни в какой степени. Разве что захлебывается в роскоши Один процент «своих» – тех, кому принадлежит больше половины материальных богатств страны! Материальных богатств! Ни в коем случае не духовных и не культурных. Хищникам духовность и культура не очень-то и нужны.

А грабеж и расслоение людей продолжаются без помех.

«Джунглей» в бывшем дворе, где было совершено «мое великое открытие их», уже нет – наш дом и двор умерли. Один флигель дома превратили в вычурный «охотничий клуб», а двор зачем-то перегородили металлическими высокими заборами. Оказывается, это теперь «частная собственность». «А кто хозяин?» – спросил я у охранника однажды, по случаю навестив мой бывший двор. «Хозяина два, оба в Израиле» – ответил охранник.

Подмосковье – как и окрестности всех больших городов страны – застроено безвкусными и частенько безлюдными особняками «новых», которые, «вложив средства в недвижимость», разъезжают по заграничным имениям и курортам, используя Родину лишь для того, чтобы выкачивать деньги из ее природных – пока еще остающихся – и людских богатств. А довольно многих владельцев пустующих особняков уже нет в живых – пали жертвами в борьбе за «обогащение».

Многие из роскошных гор, степей, пустынь, рек великой нашей страны теперь находятся «за границей», попасть туда не так просто, тем более, что транспорт у нас стал неоправданно дорог для нормальных людей – не «бизнесменов», не чиновников, не воров. А те леса, что у нас остались, нещадно вырубаются и вывозятся за рубеж – за деньги, которые получают те же бандиты. А то, что остается, они поджигают, чтобы скрыть свой бандитизм. И правительство смотрит на происходящее сквозь пальцы. Всерьез пока что никто не наказан…

«Россияне» в массе становятся все бесчувственнее, все более оторванными друг от друга, и численность их уменьшается с каждым годом, словно во время чумы или войны.

Впрочем, не словно. Эпидемия бездумья, дебилизации распространяется неудержимо. Она наступает с экранов телевизоров, из интернета, со страниц многих газет, журналов, книг… Война «хозяев» и «специалистов» со своим народом идет нарастающим темпом. Нормальных, здоровых людей остается все меньше и меньше, многие просто-напросто не устаивают, поддаются, перерождаются. Тот, кто не выдерживает, либо становится слепым и безгласным потребителем-зомби, либо молчаливым страдальцем. Многие же, как сказано, собрав последние силы и средства, бегут из страны. Из одной из самых больших, самых прекрасных когда-то, самых богатых людьми и природой страны мира.

РФ – не Россия вовсе. Это другая страна, не имеющая, кроме территории, почти ничего общего со страной Достоевского и Толстого, Чехова и Тургенева, Пушкина и Лермонтова, Чайковского и Рахманинова, Бунина и Куприна, Шолохова и Булгакова, Ефремова и Нагибина, Айтматова и Ильясова, Римского-Корсакова и Бородина, Федора Шаляпина, Лидии Руслановой, Леонида Утесова, Клавдии Шульженко, Дмитрия Шостаковича, Тихона Хренникова, Соловьева-Седова и многих, многих других – перечислять можно очень и очень долго… У нас теперь люди другие, у нас ДРУГАЯ страна. У нас – РФ!

Это – страна, исповедующая идеологию ДЕНЕГ, дьявольской конкуренции, звериного соперничества друг с другом, алчности, зависти, разобщения людей. И, конечно же, ЛЖИ, которая мутит головы гражданам воспитывает неуважение к прошлому, да и к настоящему тоже. Льстивые обещания властей, как правило, не выполняемые, постоянная, настойчивая инъекция дебилизма со всех сторон… И – бесконечные фестивали, концерты, фейерверки, празднества, конкурсы… Ну, и конечно, конечно – продолжение строительства небоскребов, особняков, имений, шикарных апартаментов – для кого? Да ясно же. СВОИ.

Страна с тающим населением и гигантской, непомерной и все растущей разницей в уровне жизни новых хозяев – правительственных чиновников, олигархов, топ-менеджеров, воров-миллиардеров с одной стороны, а с другой – «простых тружеников», которые послушно работают, помогая «хозяевам» обогащаться, присваивать и отправлять за границу природные богатства Одной Восьмой, бывшей Одной Шестой.

И совершенно серьезно, многозначительно наш президент вещает о необходимой работе над «повышением производительности труда», «оцифровкой» всего, искусственным интеллектом… И уверяет, что все, конечно же, идет к лучшему. А вооружение у нас – ой-ой-ой! «Шесть махов, девять махов…» А будет еще больше!

Пирамида и Система Господства нерушимы! А количество самых современных ракет все увеличивается. Наша страна вовсю торгует не культурой вовсе, не технологиями, а – вооружением!

Да, Джек, в твоей стране, при всех ее недостатках, энергичные и вполне здоровые люди когда-то навели свой порядок, не давая ходу дьяволам.

Пусть многие из них не были достаточно развиты в культурном отношении, но благородство и честь были им все-таки не чужды. Капитану Грифу и тебе, дорогой Джек, было легче бороться с «дьяволами на Фуатино» – тех «дьяволов» хорошо было видно. Нам сложнее. Слишком уж все запутано. Как, впрочем, сейчас и у вас (об этом тоже пишет Джульетто Кьеза и не только он).

Сегодня дьяволы везде очень старательно маскируются. То под «слуг народа», то под «реформаторов-либералов», то под «атлантов, расправивших плечи», как окрестила их некая ваша-наша Айн Рэнд. Эта знаменитая женщина, Алиса Розенбаум, взявшая псевдоним «Айн Рэнд», родилась, между прочим, в Советском Союзе, но эмигрировала в Америку и стала там прославленным адептом капитализма, наглядно продемонстрировав между тем его звериную сущность, лишившую ее, живую женщину, настоящей, человеческой радости жизни и любви – достаточно ознакомиться с ее биографией!

Я догадываюсь, что стали бы говорить (и всегда говорят) наши «адепты дьявола» любому, кто спросил бы их, почему они творят то, что творят. Почему они разрушили великую страну, в которой родились, а некоторые пока еще и живут? Почему уничтожают природу, разваливают науку, культуру, производство, медицину, губят и разделяют людей на сверх-богатых и крайне бедных? Почему, на каком таком основании они считают себя «избранными», не такими, как все.

Они, разумеется, сразу пошлют интересующихся подальше. Если же их удастся прижать, то они станут говорить о том, что «вы о жизни понятия не имеете», станут ссылаться на «объективные трудности», на СССР, в котором «все было разрушено», на то, что они, вот, изо всех сил стараются – «как рабы на галерах»… Разумеется, у всех, к тому же, «семья, дети, которых нужно кормить и обеспечивать им будущее». Некоторые станут рассуждать о «менталитете народа», о татаро-монгольском иге, о «советском жутком времени», «враждебном окружении», «лихих 90-х» и прочее, прочее. И они опять будут обещать, обещать, обещать, стараясь оставаться на своих «теплых» местах и уверяя, что они «рано встают» и работают изо всех сил, не то, что другие. А потому и считают себя «избранными», которым позволено все…

А ведь умные люди давным-давно поняли звериную сущность капитализма, почему в России и состоялась Великая Октябрьская революция, за идеи которой многие шли на смерть, не жалея себя. Суть идей и заключалась в том, что люди должны жить ВМЕСТЕ, уважая друг друга, помогая друг другу, и не должно быть никаких «избранных», особенных, и – «от каждого по способностям, каждому – по труду». Да ведь и Сам Христос говорил, что «нет ни эллина, ни иудея», то есть все равны перед Богом, а судить человека надо ПО ПЛОДАМ его деятельности.

Потому и изобрели умные люди ЗАКОНЫ, которые ВСЕ обязаны выполнять. И существуют обязанности, для выполнения которых общество воспитывает специалистов, а граждане выбирают руководителей. А если случайно выбрали тех, кто не справляется, их надо ГНАТЬ. Все очень просто на самом деле.

А если же законы не соответствуют жизни, их надо ИЗМЕНИТЬ. Вот и все. Вот и ключик, казалось бы.

Но…

Но тогда почему же?

Вполне уместно все же задать прямой вопрос: как же так получилось, что именно чернь, именно «карлики», нелюди руководят у нас, как правило, всем? Почему мы от них зависим? Почему мы так и не научились распознавать, кто есть кто, и постоянно отдаем власть тем, кто думает прежде всего о своей личной выгоде, о своей личной значимости, а вовсе не о деле общем? Почему НЕЛЮДИ неизменно всплывают «наверх»?

Да, уважаемый Мартин Иден, да, многоуважаемый Джек Лондон, да, дорогие моисоотечественники, раньше я, а теперь мы с любимой моей считаем себя счастливыми, несмотря ни на что! Нам кое-что удалось все-таки. У многих наших соотечественников – хуже. У некоторых – совсем беда.

Но как же можно помочь им, если они НЕ ХОТЯТ? Если они ПОДДАЮТСЯ. Нелюдям поддаются! СВЫКЛИСЬ.

Бизнес, бизнес, бизнес… Ипотеки, кредиты, проценты, скидки… Демография, производительность труда, материнский капитал, «борьба с бедностью» при колоссальных состояниях «олигархов»… Ракеты, ракеты, ракеты… И вышки, вышки, вышки… «Пять-ДЖИ»! «Шесть махов, девять махов…» Гаджеты, гаджеты, роботы, роботы, а в перспективе – искусственный интеллект! Уж его-то запрограммируют, как надо хозяевам!

А где жизнь человеческая? В ЧЕМ?! РАДИ ЧЕГО?

И еще простейший вопрос: неужели те, кто все строит, мастерит, изобретает, кто упорно работает – неужели не понимают они, НА КОГО сплошь да рядом работают и К ЧЕМУ это ведет? Или зарплата высокая, милость начальства?

А если задуматься? ЗАЧЕМ зарплата, если человеческая душа потеряна? Продана… О детях забота, понятно. А ГДЕ будут жить дети, в КАКОЙ стране – об этом подумали? Начальство, хозяева не думают, им – клево! Они – в тренде! Ну, а беззаветные труженики? В КАКОЙ стране будете жить вы и дети ваши, и внуки? Ради ЧЕГО?

И, кстати… Почему многие дома, замки, имения наших «хозяев» в других странах находятся? Почему их дети учатся там, а у многих и жены там обитают? Почему многие, многие из них гражданство европейское да американское, да израильское получили, а? Зачем? Где Родина ваша, хозяева долбанные?!

Ведь по плодам судить можно и нужно. А каковы плоды? ДЛЯ КОГО они? КТО живет в шикарных особняках, у КОГО роскошные имения за высокими заборами, КТО летает на самолетах туда-сюда и блаженствует на Канарах-Сейшелах? КТО считает нас за скотину рабочую, которой платить надо как можно меньше – только чтобы она не подохла и не опомнилась? Осознаем же, наконец, как живем мы, как живут хорошие, честные люди у нас и КАК живет нелюдь!

Оглянемся…

Ведь теперь даже «Архипелаг ГУЛАГ» хозяевам не очень-то нужен. Теперь народ наш в «Архипелаге – по месту жительства». А они, нелюди, защищаются от нас в своих виллах, имениях, замках за колючей проволокой и под надежной охраной. И, конечно же, за границей. В домах, имениях, замках, приобретенных на те деньги, которые они украли здесь. У нас.

А ведь ничего не смогли бы сделать нелюди, если бы люди на них не работали. Если бы осознали, наконец, кто есть кто. И поставили бы нелюдей на то место, какого они заслуживают. А пока…

Пока чем дальше, тем увереннее побеждать будут не те, кто умнее и талантливее, а те, кто хитрее и бессовестнее. То есть кто успешнее всех может достичь МАТЕРИАЛЬНОГО, а, следовательно, и власти.. А духовное… «Что это такое? Вы о чем?»

Не это ли хотят заложить в ИСКУССТВЕННЫЙ ИНТЕЛЛЕКТ наши власти? «Работайте, очкарики! Мы ждем. Пора освободить планету от «духовного» мусора. И от лишних двуногих, естественно. Золотой Миллиард! ЗОЛОТОЙ! Не нужно нам вашей вонючей живности – пластмасса, газ, нефть и уголь, металл! Вода и огонь – вот и все. Вечно жить будем, МИЛЛИАРДЕРЫ! Атлант – расправил плечи!»

Голос Родины

(фрагмент романа «Пациенты»)

«…Лето торжествовало и разгоралось. Солнце сияло на небосклоне с раннего утра и до позднего вечера. И лишь редкие облачка, словно пушистые белые котята, млели в небесной голубизне, медленно плывя и блаженно потягиваясь. Андрей Кормилицын обожал начало лета…

А я, вернувшийся с Того Света хирург, опять виртуально был вместе с ним.

В понедельник Андрей с самого утра отправился в одно из своих любимых мест под Москвой, куда пока еще не добрались щупальцы «новой» цивилизации, хотя со всех сторон к этому остатку леса уже подбирались домики дачников, не говоря о настойчивом и неотвратимом наступлении воистину «инопланетных», вражеских особняков «богатых», то есть «избранных» – с высокими оградами, колючей проволокой, камерами наружного наблюдения и охраной. Просто по какой-то счастливой случайности островок этот оказался между владениями районных царьков, и, очевидно, никому из них пока не пришло в голову его освоить или выгодно сбыть.

Андрею нравилось это место – хвойный и смешанный лес, несколько небольших полян и тонкий извилистый ручеек с небольшой заводью, которая в разгар лета полностью покрывалась зеленым ковром ряски. А неподалеку от ручейка и заводи еще в прежнее время он нашел Поляну. Нашел ее совершенно случайно, вместе с одной из своих любимых девушек, и с тех пор навещал часто. Она была всего метров пятьдесят в поперечнике, спрятанная в объятиях леса и заросшая разнообразными буйными травами. Это была Его Поляна, уже лет двадцать он считал ее «своей». Какое счастье, что до сих пор до нее не добрались хозяева-оккупанты! Нетронутый островок Родины… Здесь он и фотографировал частенько своих девчонок, здесь бывал и с Мариной. Счастливые дни…

Теперь он прошел сквозь чащу кустарника и деревьев по едва заметной тропинке и оказался на Поляне. Один. И я, невидимый спутник, вместе с ним.

Он совершенно серьезно считал Свою Поляну этаким живым существом и уверен был, что Поляна знает, помнит, любит его и всегда ему рада. Сколько раз он приезжал сюда – весной, летом, осенью… – разводил небольшой костер, заваривал чай в старом, бывалом походном чайнике и – наслаждался. Фотографировал мощные липы и клены, окружающие этот оазис, большой куст черемухи на краю поляны, опьяняющий своим ароматом весной, разнообразные цветы, травы, бабочек и многочисленных совсем крошечных обитателей – паучков, гусениц, жуков, муравьев. Это был богатый, самодостаточный, многоцветный и многозвучный участок прекрасной, роскошной планеты Земля… Что уж говорить о том, какую радость испытывал он, когда приезжал с одной или двумя девчонками – и восторженно фотографировал их обнаженными среди деревьев и трав! Но теперь… Теперь это все было под угрозой…

И если поляны уничтожаются просто так, если награбившие денег присваивают или просто уничтожают поляны – то есть РОДИНУ! – отхватывая ИСКЛЮЧИТЕЛЬНО ДЛЯ СЕБЯ ее куски, то захватчиков необходимо гнать немедленно! Всех! Но вечный все тот же и тот же вопрос – КАК? КАК спасти Поляны и все остальное? Как изгнать «оккупантов» с родной земли?

Сидя на старом полуистлевшем стволе давно упавшего дерева на краю Поляны, Андрей размышлял о том, каким прекрасным создала природа – или Бог? – все живое: травы, деревья, цветы, бабочек, птиц… И конечно, конечно магические, фантастически прекрасные тела и лица девчонок…

Светильник Духа и Красоты – Поляна!

Бедные, бедные «богачи», при все при том – не понимающие, не ощущающие истинной радости бытия, погруженные в циферки и расчеты, порабощенные ими! Откуда они? Почему становятся такими? Или такими и были?…

Но самым неприятным, самым непонятным казалось Андрею то, что и нормальные, здоровые люди поддаются: верят в навязываемую им дурь! Ленятся, а то и боятся размышлять! И – подчиняются.

Подчиняются не только сегодняшним хозяевам-богачам, но и тому, что написано когда-то «мудрыми старцами»! Которые лишали самих себя радостей жизни и пытались лишить радости жизни других! Полуистлевшие развалины, а не люди! Ведь их некоторые Скрижали противоречат всем человеческим чувствам, разуму – всему! Красоту – не ценят, природу не уважают, святую эротику, которая ДВИЖЕТ ЖИЗНЬЮ – осуждают, презирают, опускают до «греха и мерзости». Хотя сами сплошь да рядом не могут без нее обойтись! Известно, что был в истории даже некий мудрец Ориген, который сам оскопил себя, чтобы не поддаваться «дьявольскому соблазну»! И «святые мужи» считают его героем…

В Евангелиях и проповедях Христа нет этой ненависти к природе и жизни, наоборот! А вот в некоторых Скрижалях явно заложен лукавый, катастрофический замысел! Не могли живые люди сочинить это! Но… КТО же тогда?

Да, все больше Андрей приходил к мысли о том, что не только дряхлые старики-импотенты стоят за Скрижалями, вешая людям на уши лапшу о том, что все эти «мудрости» надиктовал Моисею сам Бог. Что-то в высшей степени опасное для живого Земли стоит за всем этим! «Карлики», прилетающие с какой-то планеты? Дьявол, который руководит некоторыми людьми?

Но сейчас вокруг Андрея был Рай. Разве что гурий в этот раз не было…

…Сияло солнце, пьянил и радовал аромат зонтичных на поляне, деловито порхали шмели, пчелы, осы, мухи-сирфиды, и совсем уж мелкая летучая живность. Бабочки пока редки – их время наступит чуть позже. А вон зато ярчайшая, сверкающая на солнце, хотя и крошечная – божья коровка! Прямо-таки ювелирное создание природы!

Он сфотографировал ее крупным планом в разных ракурсах, общаясь с нею через объектив фотоаппарата, и ему казалось, что и она чуть-чуть понимает его – ведь она живое существо, как и он. Пусть маленькое и другое по внешнему виду, по образу жизни, по сути своей, но – живое. Когда он медленно приближал к ней объектив, она поворачивалась к нему «лицом», смотрела на него, застывала неподвижно, а он думал: что она чувствует, интересно? Как она видит его – ведь перед ней огромное для нее стекло объектива и – гигантское существо над ним. Маленькая такая, а ведь реагирует, чувствует что-то! ЖИВЕТ! Самцы встречаются с самками, самки рождают детей… Божьи коровки поедают вредителей-тлей, помогая растениям, защищая их. А в Англии, между прочим, их называют «леди битл», то есть – «леди-жучок». А у нас – «божья коровка». Почему коровка и почему «божья»?

…И вдруг… И вдруг я – на этот раз я! – услышал могучий – веселый, радостный и одновременно торжественный – хор приятных мелодий, оркестр! Флейты белоствольных берез, звонкие трубы оранжево-бурых прямых сосновых стволов, негромкие, задумчивые фаготы мрачноватых елей, торжественные гобои кленов, мощные контрабасы дубов… И, конечно, конечно же, хоры цветов – скрипичные ансамбли ярко-желтых одуванчиков, виолончели сиреневого Иван-чая, клавишные аккорды голубого цикория, кипение зонтичных, слабенькие точечные удары звездчатки, интимные вздохи фиалок, негромкий шорох и шепот простой травы… Удивительно, но эти звуки действительно были похожи на те, которые мы, люди, научились извлекать из созданных инструментов! А значит… Значит музыка наша действительно выражает что-то изначальное, природное, присущее живым существам?

Не все еще цветы расцвели – ведь только конец июня, – а некоторые, наоборот, увяли, но я слышал их всех… Вот же она, Жизнь Земли!

Андрей не слышал звуков, которые слышал я, но он явно ощущал что-то похожее на то, что чувствовал я. Он ощущал себя в объятиях Поляны…

И вдруг ветви стоящей на краю поляны березы словно бы потянулись ко мне. И несколько молодых и душистых листиков погладили меня, виртуального, по лицу, которого у меня ведь нет! Но я ощутил это! Совсем еще небольшие, растущие на краю Поляны ростки иван-чая стали вдруг вытягиваться султанами, расцветать… Сиреневое чудо вспыхнуло на краю поляны! А вон и душистая «любка» – орхидея Средних широт… И тут же – купальницы, очаровательные «цветы троллей» (троллиус, по-латыни), – тотчас приоткрыли свои роскошные золотые шары и – слегка зазвенели… Ну и ну!

И забылся у костра мой брат по духу, мой истинный соотечественник. Думаю, что шептала теперь и ему трава, и звуки цветов и деревьев сливались и для него в божественную мелодию…

Но что-то произошло вдруг. Серый густой туман накрыл внезапно и поляну, и окрестности. Словно липкая паутина. Андрей не видел этого, но я-то видел!

И – шипение вместо музыки, гул… И циферки, циферки… Но вот сквозь шипение и гул, стали пробиваться раздельные звуки, частицы слов… Центы… центы… проценты… банки… анки… бизнес… Курс! Котировки! Инвестиции… дол… дол… доллары!… евро!… кратия… демо… Обама… Маккейн… Керри… Рокфеллер! Ротшильды… шильды… шильды… триста, триста семейств… Бнай Брит! Бомбить… бомбить… Пентагон… Золотой миллиард! Ард… ад… Интересы Америки! Бен-Бернанке… Фээрэсс… Эрес… Эсэс…Эсэс…

Но вот сквозь все пробилось знакомое мне:

– По… по… помо…

Женские тихие голоса, дружный хор… Хотя и мужские, мужские тоже…

– Помо… Помо… Помогите!! – четко услышал я.

Но все стихло внезапно. На миг не цветущую поляну увидел я, а пустое, выжженное пространство. Цветов и трав не было, деревьев не было, не было и Андрея. Ничего не было. Пустота и запах гари.

– Так будет! – услышал я знакомый голос, но тут же вспыхнуло и еще слово: – Если…

И – словно эхо:

– если… если… если…

– Что?! Что «если»?! – в ужасе закричал я виртуально.

Вздрогнуло пространство. И услышал я теперь не слова – визги! Да, визги – обиженные, но и злые! Визги и вой… Они менялись, они заглушали друг друга сначала, но вот слились воедино… Слаженный обиженный вой… Этакий мрачный, словно похоронный хор… И слова прорезались, и целые фразы:

– И-и-и… У-у-у… Ну как же, ну как же! И-и-и… Уууу… Нас не любят. А мы столько делаем, мы такие хорошие! Мы… Мы! А они… Быдло темное, дряни, гои! И-и-и! Только и мечтают, что отнять. Отнять и поделить… Тридцать седьмой хотят, Сталина, бандита этого… И-и-и… Опять погромы… Ы-ы-ы… У-у-у! Мы жить хотим… Мы везде уже… Ы-ы-ы… У-у-у… Наш Господь… Господь в Сионе… Мы избранные… ые… ые… ые… Яхве! Иегова наш! Только мы будем… мы… мы…

Все вместе дружно кричали они – жалкие, но и злые, обиженные голоса, – шум стоял, угнетающий шум.

И зазвучал вдруг, перекрывая все, еще один голос – громкий, грубый, настойчивый, и мне показалось даже, что обращается он ко мне:

– Что делаете здесь, гои недобитые?! Уничтожать вас надо! Работать должны! Работать! А не на букашек и траву смотреть и о мерзости греховной мечтать!

Затряслось пространство, и другой грохочущий голос продолжил:

– Созданы из праха земного! Созданы Мною! Служить должны! А не то… В прах земной обратитесь опять!

– Мы-ы-ы – согласно, дружно подпевал хор ноющий, мрачный и жалобный. – Коль славен наш Господь в Сионе! О-о-не… О-о-не-е-е-е… Мы-ы-ы рабы-ы-ы Избранные мы, избранные рабы твои-и-и… Веди нас… Веди…

Что это?! Кто это? Откуда… – замелькало в моем виртуальном сознании.

И – тотчас исчезло все. Как не было. Вновь – Поляна. Что это было? Исчезло! Цветет Поляна!»

(Из романа «Пациенты», 2017)


Да, работая над романом «Пациенты», я уже о многом начал догадываться. И о том, КТО. И о том, ОТКУДА. Именно тогда я и обратил особое внимание на то, что написано в Библии, особенно – в самом начале. В этом, в частности, и постарался разобраться в своем романе «Пациенты». Как и в том, ради чего, зачем мы живем и ЧТО мешает хорошей человеческой жизни.

Мне же главным, роскошным подарком стал – повторю! – уже названный «Подарок Афродиты» – встреча и любовь к Той, которая стала моей НАСТОЯЩЕЙ женой и с которой мы живем уже больше двадцати лет.

Когда мы познакомились, она была больше, чем в три раза моложе меня, а сейчас в два, но оба мы и тогда чувствовали, и теперь считаем, что идеально подходим друг другу, и мы – ровесники. Она, как никто из знакомых мне людей, ПОНИМАЕТ меня и еще до встречи со мной относилась к окружающему так же, как я. Мы никогда не врем друг другу, любим и уважаем друг друга, и у нее такое же представление о ценностях жизни, как у меня. Даже с девчонками знакомимся вместе, и ее я фотографирую вместе с ними! И это – при полном взаимном согласии всех и – в радости общей! Поездок наших «на природу» не сосчитать – и в Подмосковье, и на Кавказ, и в Крым. И каждый раз – как в Раю…

И не раз уже удивляла меня ее поразительная интуиция, когда в чем-то она не соглашалась со мной, но в конце концов оказывалась права, хотя жизненный опыт у меня гораздо, гораздо больший. Но у нее зато – интуиция!

И удивительно, что Подарок этот Богиня Любви как раз и сделала тогда, когда было мне особенно тяжело…

О том, как мы с ней живем, уже написан роман, пока только о наших первых годах. Написан совместно – то от моего лица, то от ее. Сначала мы хотели назвать его так же, как названы в Библии Притчи царя Соломона – «Песнь песней». Но, подумав, название дали такое: «Песни над бездной». Потому что вокруг – реальный, сегодняшний мир, то есть фактически бездна, где ценности, которые мы исповедуем, мягко говоря, не всегда признаются. И выход один – стараться быть НАД. И мы научились этому.

О чем наш роман и написан.

Разгадка?

Жизнь на нашей планете устроена так, что у всех живых существ, кроме самых простейших, существует два пола. Даже у крошечных букашек и у растений. И – тем более – у нас, людей.

Стремление противоположных полов друг к другу – самое первое, самое ИЗНАЧАЛЬНОЕ и, наверное, САМОЕ ГЛАВНОЕ чувство, которое соединяет нас, в результате чего и рождаются новые существа. Каждый человек пришел на этот свет в результате соединения двух клеток, мужской и женской.

Это ни для кого не секрет, все знают это. Как не могут не понимать – и не знать! – того, что именно акт соединения мужского и женского, то есть сексуальный контакт наших родителей, есть причина того, что мы здесь.

Природа щедра к своим детям, и по ее замыслу каждый здоровый, вменяемый, чувствующий человек – мужчина ли, женщина ли – вступающий в половой контакт с существом противоположного пола, должен испытывать при этом ощущения магические, высшего порядка, порой просто волшебные, несравнимые ни с какими другими ощущениями жизни. Ведь это – НАЧАЛО НАЧАЛ! Ясно, что так задумано самой природой – во имя ПРОДОЛЖЕНИЯ жизни на Земле! То есть природа-мать или Бог Творец, если хотите, дарит нам волшебные ощущения эти для того, чтобы мы охотно вступали в контакт, радуясь жизни и зачиная новых существ. Чувства половой любви и сексуальные чувства – ПОБЕДНЫЙ ГОЛОС ПРИРОДЫ!

И не может быть ничего стыдного, ничего плохого в том, что мы стремимся друг к другу! Конечно, при одном непременном условии, которое мы, по малому счету, можем назвать взаимным желанием, а по большому – ЛЮБОВЬЮ. Ну, и еще совершенно необходимо, конечно же, УВАЖЕНИЕ, то есть понимание важности, даже святости того, что мы делаем. Любви без уважения быть не может, и если нет уважения, то нет и настоящей любви.

Стремление к половым контактам присуще всем живым существам на Земле, и избирательность – главное условие ЭВОЛЮЦИИ, то есть совершенствования живых существ.

Даже у насекомых самки не вступают в половой контакт с каким угодно самцом. Они ВЫБИРАЮТ. Им, а тем более существам более развитым – рыбам, птицам, млекопитающим – помимо всего прочего, присущ ПОЛОВОЙ ДИМОРФИЗМ, то есть внешнее половое различие между самками и самцами, которое в «брачный период» сопровождается брачными нарядами либо самцов, либо самок, а также брачными танцами или даже испытаниями – то есть этакими соревнованиями претендентов на предстоящий вслед за этим половой акт. Акт не с кем попало – заметьте! – а с ИЗБРАННЫМ партнером. То есть продолжать род должен не кто-нибудь, а – ЛУЧШИЙ, сильнейший в чем-то. И это – мудрейшее правило великой природы.

То же самое, очевидно, должно происходить и у нас, людей. Побеждать и получать возможность продолжения рода должен лучший, сильнейший. Но тут и возникает еще один вопрос: сильнейший В ЧЕМ?

Человек – существо не только живое, но МЫСЛЯЩЕЕ. Огромную роль в жизни людей играет не только физиология, но и психология, а также интеллект. И в этом наше принципиальное отличие от животных.

Итак, свобода эротического выбора – это основное условие эволюции. К сожалению, во многом она зависит от того, КАКИЕ ценности котируются в обществе. И сильнейшим считается тот, кто в наибольшей степени обладает именно главными ценностями. Но вот тут-то и возникает проблема…

Что считать главным? Силу характера? Честность и благородство? Способности и талантливость человека? Физическую силу? Внешнюю красоту? Материальную обеспеченность? Какие ценности должны считаться главными в развитом человеческом обществе?

Нетрудно понять, что свобода эротического выбора и есть красная тряпка для властителей, то есть для тех, кто мечтает быть хозяином, а других превратить в своих рабов. Главная ценность для них – власть. Их власть над другими. Какая еще свобода эротического выбора? Все должны безоговорочно подчиняться ИМ! Главной ценностью для всех должна быть именно эта – подчинение хозяину своему. Другие «ценности» просто не имеют значения.

Но именно об этом и сказано в Бытии Моисея. Адам был создан «Господом» «из праха земного», а Ева – «из ребра его». И власть Господа над ними обоими была абсолютной. Они даже не имели права вкушать плоды Дерева добра и зла, то есть отличать одно от другого. И были обязаны «подпоясаться», чтобы «скрыть стыд». Какой же тут, к чертям, эротический выбор? И задача потомков Адама, Евы и Господа, выпущенных для «завоевания» Божьего мира и божьих людей, созданных Богом-Творцом в Пятый день Творения, как раз и заключалась в том, чтобы всех сделать рабами Господа, чтобы они и понятия не имели об «эротическом» или каком-то еще «выборе». Так и повелось. Все, что отвлекает от служения Господу – грех!

А человек, несвободный в эротическом выборе, предает собственную природу. И становится рабом тех, кто лишил его этой свободы. А потому рабы Господа чего только ни придумывают, чтобы люди не опомнились и не слышали голос природы своей! Эти «избранные Господом» и изобретают разные религии, правила, установки, «скрижали»… Согласно которым ОСНОВА жизни, фундамент ее, а именно эротические стремления людей разного пола друг к другу, свобода их выбора, уважение к природной магии и красоте, считаются не только лишними, стыдными, но даже греховными. А то и преступными. А Христовы заповеди о «прелюбодеянии», то есть о необходимости уважения, к тому, что должно сопровождаться любовью, а не слепой похотью и не «желанием жены ближнего своего», они сводят к простому запрету радости человеческого соития.

Именно запретить радость полового общения, оставив лишь «радость» подчинения Господину-властителю и старался внушить людям когда-то, давным-давно Некто, названный Господом. Который появился «на востоке в Едеме», «насадил рай», и только потом «создал из праха земного» Адама, а из ребра его Еву. Об этом как раз и рассказано не где-нибудь, а – в Библии, Книге Книг. Четко – черным по белому!

Вспомним, как это написано в БЫТИИ Моисея, с которого и начинается Книга Книг:

«…И сотворил Бог человека по образу Своему, по образу Божию сотворил его: мужчину и женщину сотворил их. И благословил их Бог, и сказал им Бог: плодитесь и размножайтесь, и наполняйте землю, и обладайте ею, и владычействуйте над рыбами морскими (и над зверями,) и над птицами небесными (и над всяким скотом, и над всею землею,) и над всяким животным, пресмыкающимся по земле…

И увидел Бог все, что Он создал, и вот, хорошо весьма. И был вечер, и было утро: день шестой».

(БЫТИЕ, 1,28-29, 30)

А дальше написано, что только ПОСЛЕ ЭТОГО «на востоке в Едеме» появился некий Господь, «насадивший рай» и создавший «из праха земного» Адама, а из ребра его Еву. А потом за то, что Ева отведала плоды с «Дерева добра и зла» и дала попробовать Адаму, Господь проклял обоих и – выгнал их из «рая». И велел им, рабам своим, завоевывать землю, превращая в рабов Господа людей Божьих, созданных по образу и подобию Бога-Творца в Пятый день Творения. А если они не подчиняются, то – убивать всех, и женщин, стариков и детей в том числе. А прежде, чем выгнать из «рая», Господь дал рабам своим, Адаму и Еве, «одежды кожаные» и велел «подпоясаться», чтобы «скрыть стыд». Все так и написано в Библии, черным по белому.

И еще есть один очень любопытный и – символический! – нюанс, описанный в Библии. Когда Господь появился «на востоке в Едеме», то сказано еще: «…золото той земли хорошее, там бдолах и камень оникс». «Бдолах» – это окаменевшая смола деревьев, нечто наподобие янтаря. Но причем тут все это? У Творца – свет и тьма, земля и вода, растения, животные, люди. А у Господа – «золото той земли хорошее, там бдолах и камень оникс». Еще он «рай» не насадил, Адама и Еву не сотворил, а уже радуется тому, что «золото хорошее»… Не правда ли, странно?

Долго думал я над всем этим, читая и перечитывая, размышляя об истории человечества. И понял в конце концов: не Божьи люди, а они, рабы Господа, потомки Адама, Евы и Его Самого, как раз и создали все эти религии, «правила», установки, «скрижали». Создали для того, чтобы лишить Божьих – то есть живых, нормальных, людей – ОСНОВЫ, фундамента жизни, сделать их беспомощными, предавшими природу свою рабами, верящими не Богу-Творцу, создавшему их «по образу и подобию Своему», не природе своей, а – Господу, заставляющему их отказываться от природы своей! Им-то, потомкам Господа, рабам его, и нужно «золото хорошее»…

Дальше в Библии и описан процесс завоевания земли рабами Господа, которые Божьих людей старались превратить в рабов своих, а, следовательно, и в рабов Господа. Сплошь да рядом при помощи золота, которое и есть их главная ценность.

И вот к какому выводу я пришел: НЕЛЮДЬ – это и есть рабы Господа. НЕЛЮДЬ и ценит больше всего на свете именно «золото, бдолах и камень оникс», а вовсе не жизнь человеческую и то, что делает ее радостной и счастливой..

Из Библии же следует, что рабы Господа, нелюдь духовные импотенты. Они могут лгать, воровать, убивать запросто. Но никто из них не в состоянии творить, то есть вырастить свое дерево. Они, потомки Каина, Евы и Господа, – паразиты. Они понятия не имеют о том, что такое Свое Дерево. Жрать от пуза, лгать, воровать – да! Бабло и имущество, созданное не ими, нахватывать любыми способами – разумеется! Яхты, замки и имения покупать за «бабки» и золото наворованное – перво-наперво! Развлекаться дурью разной, как обезьяны, побрякушки и всякие украшения на себя надевать – с удовольствием! Входить в половые контакты грязно, ни в какой мере не ощущая, что это такое на самом деле – легко! («Суп отдельно, мухи отдельно», помните?). Но о том, что такое ДЕРЕВО – в том смысле, какой я имею в виду, – они просто понятия не имеют. Хотя и подозревают, что бывает у людей что-то ЭТАКОЕ и для них, нелюдей, очень опасное. Потому что – дороже золота! Вот тогда-то они и твердят уверенно: этого никак!

А еще нелюди – агрессивны. Они лгут, предают, не останавливаются перед тем, чтобы убить того, кто «мешает», и считают, что имеют на это право. Потому что они «избранные», не такие, как все, им можно. Они – рабы самого ГОСПОДА!

А если не могут они уничтожить, убить, запретить, то в беспомощности своей всеми средствами напускают дым лжи, надеясь на то, что этакое совсем исчезнет из мира вообще! Что, между прочим, и делается сейчас не только в нашей стране, а в еще большей степени – в Европе, в Америке! Эти «гендерные» эксперименты, «гей-парады», эта «оцифровка» всего, эта «гаджетомания», искусственный интеллект, роботы, в том числе и «эротические»…

Несчастные они, импотенты, не могут по-настоящему жить. Но все равно изо всех сил цепляются за существование свое ЗДЕСЬ! Потому что подозревают: ТАМ у них либо вообще не будет ничего, либо ждет их ТАМ такое, что придется ответить ЗА ВСЕ, что они натворили здесь!

Вот и понял я: эти нелюди и составляют ту мерзкую силу, которая замаскирована (они ведь выглядят внешне как люди!), но которая, как раковая опухоль, уничтожает все живое на Земле, а в первую очередь пытается превратить божьих людей – в рабов Господа. Для которых самое ценное – «золото, бдолах и камень оникс». А вовсе не сама жизнь.

Мне – повезло…

Еще я понял: именно то, что меня никто не уродовал в детстве, не заставлял думать и поступать «как принято», а я как-то инстинктивно ощущал важность того, что приносит радость существования – любование красотой природы окружающей, а также человеческой – сначала девичьей, а потом женской, – радость от приятных ощущений в своем теле (что подсказывало следить за здоровьем, заниматься гимнастикой, кататься на лыжах, на велосипеде), свободное чтение книг, общение с друзьями… – именно это меня и спасало. Несмотря ни на что!

А самое главное, думаю, что я не верил тем, кто считал «все этакое», а именно – сексуально-эротическое – ненужным, развратным, греховным… Как не верил и откровенным развратникам, теряющим уважение к высшему, святому, с моей точки зрения, явлению жизни.

И ни разу – несмотря ни на что! – в течение своей жизни я не усомнился в этом!

И как раз об этом я так или иначе писал честно, сначала в рассказах (которые «ни о чем»), а потом в повестях и романах.

И сейчас могу лишь повторить, что несмотря на то, что в своих многочисленных путешествиях, экспедициях, командировках, просто поездках видел множество красивейших мест, испытывал массу прекрасных ощущений от общения с великой Природой, от встреч с людьми, посещения музеев, памятников архитектуры – и фотографирования всего этого! – читал много книг, видел сотни фильмов, наслаждался музыкой и прочее, прочее… Несмотря на все это – и вместе со всем этим! – самые острые, самые глубокие, самые магические ощущения я испытывал при встречах с представительницами «прекрасного пола» и в общении с ними!

У меня никогда не было много денег. Никогда я не жил в особо комфортных условиях. От рождения не отличался ни хорошим здоровьем, ни какой-то выдающейся внешностью. Очень долго не решался преодолеть свое «целомудрие», а первый сексуальный опыт и вовсе был неудачным. Но я рано понял, что сдаваться нельзя, надо быть верным себе, несмотря ни на что, не падать духом ни при каких обстоятельствах. И надо – учиться. Учиться всему в жизни, и «этому» тоже.

Девчонок я никогда не обманывал, искренне любовался ими, уважал, фотографировал обнаженными даже в советское время, когда в связи с этим могли возникнуть серьезнейшие проблемы. Я им никогда не платил деньгами или дорогими подарками, даже не водил в рестораны – не из жадности, а именно потому, что денег для этого у меня никогда не было. И девчонки понимали это и – позволяли мне все! Хотя каждая из них прекрасно знала, что она у меня не одна… Я даже искренне удивлялся этому, пока не понял: плата с моей стороны была всегда. Искреннее любование, искреннее уважение, искренняя взаимная радость – вот она, плата! Разве она не ценнее, чем мертвый желтый металл?

И главными памятниками в личном моем государстве были бы три – Богу Творцу, Богу Искусства и Света Аполлону, а самый красивый – Златокудрой Богине Любви Афродите!

Вот, думаю, и разгадка того, что произошло с Мартином Иденом, а потом и с самим автором великолепного романа. Ценности и Мартина, и Джека НЕ СОВПАДАЛИ с ценностями, принятыми в Америке того времени! Общество погрязло во лжи. В дьявольской лжи капиталистической системы. Не человеческая жизнь со всеми радостями ее ценилась в этом обществе, а – деньги, «золото». Денег Мартин Иден, как и Джек Лондон, добились. А толку?

То же самое в принципе происходило – и происходит! – в жизнях тех, для кого ценности жизни те же. И теперь, через сто лет после того, что было в Америке во времена Джека Лондона, мы в России пришли к тому же. Именно поэтому так и подействовало на меня то, что описано в романе «Мартин Иден».

Правда, я, в отличие от Джека и Мартина, родился и жил сначала в Советском Союзе, где главные ценности – пусть не у всех, но у многих! – были не такие, как в той Америке. Жизнь, радость жизни, «всестороннее развитие личности», равенство достоинств, уважение к природе и людям – вот какие ценности были главными тогда у нас!

Были. Пока не началась постепенная оккупация. Начиналась она давно, была довольно скрытой сначала, а потом, после 91-го, развивалась бурно.

Но все же и в Советском Союзе недооценивали красоту Природы, и таинственную прелесть и святость эротики. Именно поэтому и мои произведения на эту тему считались «ни о чем». Хотя я уверен был, что они о самом главном – об уважении к истинным ценностям жизни.

А кстати… О чем написаны величайшие произведения мировой литературы? «Ромео и Джульетта» Шекспира, «Анна Каренина» Льва Толстого, «Братья Карамазовы» и «Идиот» Достоевского, «Мадам Бовари» Флобера, «Суламифь» Куприна, рассказы и повести Тургенева, Чехова, Бунина… Да чуть ли не все самые лучшие! Не О ТОМ же разве? Не о том же ли «ни о чем»? То есть – О САМОМ ГЛАВНОМ!

И в течение всей своей жизни я убеждался: это – истина. А беда многих людей в том, что они, поддаваясь «карликам» и рабам Господа, не верят самим себе. Они предают божеское, природное начало в себе! И начинают ценить не Божеское, а – Господское…

И теперь, размышляя, я все больше понимал, что именно этого не хватало и Мартину, и самому Джеку – как очень, очень многим! – для того, чтобы устоять в борьбе против многовековой лжи, которую старательно сеяли всегда те, кто хотел владеть миром.

Для того, чтобы превратить людей в рабов, считали они, их необходимо лишить главной радости жизни, которая дает им уверенность в себе! А именно – свободного и радостного чувства пола.

С этим и борются сегодня рабы Господа в так называемых «цивилизованных» странах. Стараясь окончательно сделать самой главной ценностью не жизнь со всеми прелестями ее, в том числе «гендерными», а – золото, бдолах и камень оникс. Ну, и конечно, власть господ безграничную.


Истоки…

То был у нас царь, который якобы владел всеми и всем. Потом император. Потом генсек компартии. А теперь президент, который в нашей стране фактически стал царем. Бессменным к тому же.

Но ведь все это, как я уже говорил, были и есть вполне обычные люди, по сути ничем особенным не отличающиеся от других своих соотечественников! Они родились тем же путем, как все, они так же вынуждены следить за своим здоровьем, так же иной раз болеют, а в конце концов и умирают. Как все!

И только в силу тех или иных – случайных! – обстоятельств они оказываются на самом верху пресловутой общественной Пирамиды! А, оказавшись, считаются и считают себя чуть ли не богами… Но ведь это – чушь! Скинь их с этого места – они, сплошь да рядом окажутся совершенно обычными, ничем не выдающимися людьми, а порой абсолютно беспомощными, ибо никто теперь не «играет» их «в королей», а от нормальной человеческой жизни они отвыкли.

Все дело – в лживой, противоестественной остроконечной Пирамиде власти! Которую создал, очевидно, тот, кто в Книге Книг назван Господом Богом. И любое ничтожество, оказавшееся на острие Пирамиды, руководит миллионами, среди которых сотни тысяч тех, кто талантливее, разумнее и честнее его.

Да ведь один – пусть даже очень умный и честный, – живой человек просто не может и не имеет права думать за всех и приказывать всем, как поступать в том или другом случае! Потому-то и придумали люди ЗАКОНЫ, над которыми трудились веками самые мудрые. Поэтому и принимается в каждом государстве Конституция, а так же и разные постановления, которым обязаны следовать все граждане страны! Естественно, что и Конституция, и законы должны быть справедливыми для ВСЕХ! А президент – это всего-навсего ГАРАНТ исполнения Конституции и законов ВСЕМИ.

Увы, в нашей сегодняшней Конституции РФ, принятой при Ельцине и, разумеется, под его присмотром, справедливость некоторых статей вызывает очень большие сомнения. В частности, под власть президента отдано столько, что никакой живой человек просто не может справиться с этим. В нашей, ельцинской, Конституции Президент – фактически царь.

Что говорить, к примеру, о прямо-таки фантастической статье 91-й, которая гласит: «Президент Российской Федерации обладает неприкосновенностью». Что это значит? Он, президент, Господь Бог, что ли? Те законы, которым обязаны следовать ВСЕ граждане страны, для него лично значения не имеют, да?

И весь раздел о президенте в нашем Основном Законе в сущности соответствует статье 91-й, которая делает его сегодня, в 21-м веке, истинным самодержцем.

А что говорить о статье 9-й, которая делает Конституцию нашу не только самодержавной, но и феодальной! Ведь по этой статье олигархам ничто не препятствует скупать земли, которые должны принадлежать ВСЕМ, и образовывать огромные ЛИЧНЫЕ латифундии! А 13-я статья, отменяющая всякую идеологию, дает «зеленый свет» идеологии ДЕНЕГ, ибо «свято место пусто не бывает»! То есть она «законно» провозглашает у нас махровый капитализм. При котором наиглавнейшая ценность – деньги, золото! То же самое можно сказать о некоторых других статьях. Самое же главное: в Конституции нашей отсутствуют статьи, реально обязывающие и президента, и чиновников вовремя и реально отвечать перед народом за ПЛОДЫ своей деятельности! А мы ведь знаем, что «угрызения совести» начинаются когда? «Когда кончается безнаказанность»! А она в нашей Конституции НЕ КОНЧАЕТСЯ.

БЕЗНАКАЗАННОСТЬ «верхов» – вот дьявольская суть остроконечной Пирамиды власти! Почему никак и не можем мы в великой и прекрасной стране своей достичь нормальной, радостной, человеческой жизни! Именно против безнаказанности боролись честные революционеры, думающие обо всех людях страны, а не только о горячо любимых самих себе! А к чему мы сегодня пришли?

К сожалению, несмотря на лозунг «народ – хозяин своей страны», народ у нас никогда не был полным хозяином! Всегда приходилось ему подчиняться «верхам». Подчиняться безоговорочно! Остроконечная Пирамида бессменно торжествовала – и торжествует! – в нашей стране! «Так – значит так, и ничего не поделаешь. Те, что наверху, знают, что делают. А возражать им – себе дороже. А президент у нас – Господь Бог. Надо приспосабливаться…» – вот что остается людям. Потому и зависит все именно от того, КТО «наверху».

Этим и привыкли пользоваться – и пользуются! – нелюди, потомки Каина, агенты Господа, которые, как правило, и лезут наверх. Уж они-то «ведают, что творят»! Думают, что ведают. На самом же деле они запросто могут быть лгунами и паразитами, агентами дьявола. И могут вести к гибели не только нормальных людей, но и себя самих. Точно так же, как паразитические раковые клетки могут вести к гибели весь организм и себя самих вместе с ним.

Но ведь об этом и говорил Христос, это и написано в Евангелиях! Вспомним:

«Берегитесь лжепророков, которые приходят к вам в овечьей одежде, а внутри суть волки хищные. По плодам их узнаете их… Не может дерево доброе приносить плоды худые, ни дерево худое приносить плоды добрые. Всякое дерево, не приносящее плода доброго, срубают и бросают в огонь. Итак, по плодам их узнаете их. Не всякий, говорящий Мне: «Господи! Господи!», войдет в Царство Небесное, но исполняющий волю Отца Моего Небесного. Многие скажут Мне в тот день: Господи! Господи! не от Твоего ли имени мы пророчествовали? и не Твоим ли именем бесов изгоняли? и не Твоим ли именем многие чудеса творили? И тогда объявлю им: Я никогда не знал вас; отойдите от Меня, делающие беззаконие» (От Матфея 7,15-16, 18-23).

Так что большое «Фуатино» у нас, Джек! И сегодня дьяволы, то есть нелюди фактически все захватили. Нормальные, живые люди у нас – в стойлах. Да, им позволено покупать то, что хотят, ездить куда хотят, даже заниматься любимым делом – свобода! Но… На все нужно что? ДЕНЬГИ. А владеют деньгами кто? ХОЗЯЕВА. И платят они работникам своим столько, чтобы те из стойл своих надолго не выходили. Чтобы делали то, что им велят. И безусловно подчинялись своим хозяевам, и жили по тем правилам, которые есть! А правила у нас такие, что даже сам уважаемый председатель Госбанка Герман Греф в телевизионной беседе с Познером сказал однажды, что честным путем заработать большие деньги у нас невозможно.

То же самое, я думаю, и в твоей Америке сегодня, Джек. А капитана Грифа что-то не видно. Ни у нас, ни у вас.

Хотя единомышленники Грифа и там, и там бывали. И не раз! Но никому из них выгнать дьяволов окончательно пока что не удалось…

Ау, герои!

Но не должно так быть! Просто маскируются агенты дьявола так, что и правда трудно понять, где люди, а где нелюди. Все смешалось и в Америке, и, тем более, в разорванной, ограбленной нашей стране! И даже те, кто мог бы стать истинными героями, не могут никак разобраться, где кто. А то бы…

Как же не вспомнить тут поэта нашего Николая Некрасова:


Волга! Волга!.. Весной многоводной

Ты не так заливаешь поля,

Как великою скорбью народной

Переполнилась наша земля, —

Где народ, там и стон… Эх, сердечный!

Что же значит твой стон бесконечный?

Ты проснешься ль, исполненный сил,

Иль, судеб повинуясь закону,

Всё, что мог, ты уже совершил, —

Создал песню, подобную стону,

И духовно навеки почил?…


И, можно ли забыть «наше все» Александра Сергеевича Пушкина:


Товарищ, верь: взойдет она,

Звезда пленительного счастья!

Россия вспрянет ото сна,

И на обломках самовластья

Напишут ваши имена!


Ау, Александр Невский, Кузьма Минин и Дмитрий Пожарский! Ау, «вещий Олег»! Ау, «князь Игорь и Ольга»!

Ау, Евпатий Коловрат, ау, Стенька Разин, ау, Сусанин Иван!

Ау, Александр Суворов, Михаил Кутузов, Петр Багратион! И многие, многие другие…

Ау, Радищев, Герцен, Добролюбов, Белинский, Чернышевский!

Ау, Николай Островский, Михаил Шолохов, Аркадий Гайдар! (Заметьте: не Егор, ни в коем случае не Егор, а – Аркадий Гайдар!). Ау, Джек, твой капитан Гриф! (Заметьте: не Греф, а – Гриф!).

Ау, Владимир Ильич Ленин! Ау, Иосиф Виссарионович Сталин!

О последних сейчас чего только ни говорят! Что касается послереволюционных «ленинских» репрессий, то они были потому, что врагов Революции действительно было много, к тому же среди пришедших к власти было большинство нелюдей… Они-то и вошли во вкус и, пользуясь случаем, убивали невинных без счета. Один Троцкий чего стоит – достаточно ознакомиться с его высказываниями и приказами! Неслучайно же назвали его «иудушкой»!

Сталин же как раз старался уничтожать не людей, а нелюдь, которая невинных людей убивала сразу после Революции. Естественно, что и у него, и у его подчиненныхбывали ошибки. Тем более, что нелюдей ведь не так и легко распознать – они защищаются изо всех сил, прикрываясь «благородными» словами, и главное их оружие – наглая ложь. И все же Сталину многое удалось, о чем свидетельствуют впечатляющие ПЛОДЫ его деятельности, о которых все хорошо знают.

Но когда его прикончили, нелюдь опять начала распоясываться. Хотя и маскируясь, постепенно…

И как тут не вспомнить, к случаю, Генералиссимуса нашего, Александра Суворова, который хорошо сказал: «Не так опасны вороги внешние, как свои, отечественные идиоты!». А ведь и правда. Это злободневно и сегодня!

Но как же определить их, «отечественных идиотов»?

Да ведь еще Иисус Христос подсказал: по плодам. И по тому, сколько кто-то наворовал, и по тому, что хорошего сделал! Плоды есть добрые, а есть «худые» А еще по тому можно обнаружить нелюдь, как она реагирует, если ее в чем-то уличают. Она начинает, во-первых, истерично орать, защищаясь, а во-вторых, не приводя никаких своих аргументов и не слушая ваших, начинает оскорблять вас и старается все свести к тому, что это вы лжец, негодяй и подонок! То есть, глядя на вас, нелюдь видит не вас, а себя. Поэтому и впадает в истерику. В глубине сознания (сознания, а не души, души у нее нет) нелюдь чувствует, что она из себя представляет – злится, но ничего поделать не может, отчего и истерика.

Сегодня нелюдь размножилась и расползлась по всему земному шару. Ее не так много, но она замаскирована и очень ядовита. А ведь известно, что одна ложка дегтя испортит целую бочку меда.

Христос говорил об этом, но Его убили. И всех убивали, кто пытался сказать. А Сталин как раз и старался нелюдь мочить. Сталину многое удалось. Но до конца расправиться с нелюдью он не успел.

Сейчас нелюдь убивает и дурит людей очень активно. И если не опомнятся люди, она уничтожит всех. Потому что безнаказанность для «верхов» у нас – «в тренде».

Есть неплохое определение того, как нелюдь действует и что при этом говорит: ХУЦПА. То есть абсолютная ложь, совершенно бесстыдная, выдаваемая за чистую правду. Один пример: негодяй, которого судят за убийство своих родителей, просит у судьи снисхождения в связи с тем, что он ведь теперь – сирота…

Миллионы верующих на всем земном шаре чтят Иисуса Христа и как будто бы ему поклоняются. А ведь он вот что говорил: «Легче верблюду пролезть в игольное ушко, чем богатому войти в Царство Небесное!»

И могу только повторить: потенциальные герои наши просто еще не разобрались, кто есть кто. Радуются нелюди сегодня, счастливы: удалось! По телевизору выступают и достойные люди, и нелюдь. Последняя имеет особенно победный вид и врет нагло, что заботится о народе, что «все у нас хорошо» и скоро «мы покончим с бедностью»…

Пора бы нам, наверное, уже и разобраться. И выводы сделать.

А то как бы не было поздно.

Люди и нелюди

Дорогой Мартин! Дорогой, многоуважаемый Джек! Дорогие мои соплеменники соотечественники! Да, «трудно жить на этом свете, господа!» Но ведь и радостно временами! За свою долгую жизнь я понял, в чем радость существования и в чем главная беда очень многих. Этим и делюсь с вами.

В незнании беда очень многих! В непонимании естественнейших вещей. А главное – в ПОДЧИНЕНИИ и – СМИРЕНИИ. Подчинении тем, кто не ведает, что творит и в смирении перед ними. Нормальному человеку трудно себе представить, что кто-то может вести себя так, как ведет нелюдь. Внешне они ведь такие же люди как будто…

И вот, вспоминая постоянную свою веру в людей, осмысливая события своей жизни, осмысливая и Книгу Книг, я вдруг окончательно понял простейшую истину. Которая и дает возможность определить: кто есть кто.

ЛЮДИ делают добрые дела бескорыстно. ЧЕЛОВЕК испытывает естественную для себя радость, когда делает доброе дело – потому что он от природы ощущает свою родственную связь с другими, такими же в сущности, как он! И делая хорошее для другого, он делает это как бы и для себя самого. ЧЕЛОВЕКУ приятно, если другим, которые вокруг него, становится хорошо. И он, делая доброе дело, не ждет никакой платы, кроме именно этого: другим стало лучше!

НЕЛЮДЬ же никогда не делает добрых дел просто так, для всех, испытывая от этого удовлетворение, радость. НЕЛЮДЬ, делая что-то для других, – ВКЛАДЫВАЕТ. Вкладывает деньги или усилия, рассчитывая получить дивиденды, то есть прибыль. Не обязательно даже в деньгах прибыль, можно и в «долговых обязательствах»: «сейчас я тебе, а потом ты мне, баш на баш»!. Прибыль ее может быть и в поднятии в глазах других своего имиджа, который для нелюди, во-первых, тоже может дать денежную прибыль, а во-вторых становится оправданием ее, нелюди, наворованного богатства.

Вот в этом и разница между людьми и нелюдью. Люди, делая что-то хорошее, делают это бескорыстно, для всех. Нелюдь заботится всегда исключительно о себе. Люди делают общее дело, нелюдь добивается прибыли для себя. Люди считают себя частью единого целого. Нелюди уверены, что они «избранные», особенные, а люди – быдло, скотина, гои, которые просто обязаны быть рабами у нелюди.

Проще простого!

Но почему же нелюдь делает то, что противоестественно для людей? Они же, ее представители, родились тем же путем, что и люди, так же дышат, пьют, едят, так же встречаются с половыми партнерами, так же умирают в такие же сроки… В чем же ее особенность?

Да ведь и это – проще простого! Существа эти – ОБМАНУТЫ. Обмануты тем, что они якобы «избранные», особенные. И что другие люди должны быть рабами у них. И чувствуют где-то в глубине сознания своего обманутые существа эти, что их «избранность» – ложь. Вот и пытаются изо всех сил доказать и другим, и себе, что нет, не ложь это, что на самом деле «избранные» они! Потому и пытаются набрать больше, больше, больше всего! И группируются в стаи. То есть в мафии, где главное – быть «своим». Но ложь-то ведь остается ложью… И нет выхода у несчастных, как только брать, брать, брать… Но ведь это не выход. А другое большинству из них, увы, и в голову не приходит…

Эх, если бы мы приняли справедливую Конституцию, по которой президент не был бы Его Высокопревосходительством и почти Господом Богом, не имел бы возможности править безоговорочно и пожизненно, и отвечал бы перед нами за то, что он делает! Если бы не было в Основном Законе сегодняшнем статьи 9, по которой олигархи-феодалы могут создавать свои латифундии, выгоняя граждан с земли, которая должна принадлежать всем! Если бы четко было в Конституции сказано, что идеология наша – не безграничное личное обогащение любыми путями, а – стремление к благополучию всех! То есть чтобы разница в доходах была, разумеется, но не в сотни и тысячи раз! И чтобы получали свои доходы граждане не за наглость, алчность и ложь, а – по плодам своей деятельности! И чтобы судьи судили не «по звонку», не по «положению» подсудимых, не по принципу «баш на баш», а – по закону!

И чтобы они, судьи, тоже подчинялись закону, а нарушивших закон судей, судили бы как и всех! И если бы тот, на кого нападают, кого насилуют, грабят, мог без всякой опаски уничтожить нападающих, зная, что его не будут судить «за превышение необходимой обороны», а, может быть, даже наградят ЗА ОТВАГУ! Вот тогда люди и опомнились бы, а Россия наша ВСТАЛА С КОЛЕН! И – ВОСКРЕСЛА!

Вот тогда бы и нелюдь оказалась бы на своем, заслуженном ею, месте, а люди бы оставались людьми, и зажили бы так, как наверняка и задумано Творцом, создававшим людей «по образу и подобию Своему», а не так, как хотел Господь, желающий видеть всех рабами своими! Эх, если бы…

Но вспоминается мне и еще кое-что. За свою жизнь я не только читал много журналов и книг, но перевидел много совершенно великолепных кинофильмов. И не раз даже составлял СВОЙ список самых выдающихся, с моей точки зрения. Это, конечно, «Андрей Рублев» Андрея Тарковского, это «Фараон» Ежи Кавалеровича, это «Калигула» Тинто Брасса, это «Рокко и его братья» Лукино Висконти и некоторые другие. Это фильмы, скажем так: о проблемах общих нашего мира.

А вот о том, как быть и что делать, вот какие у меня любимые фильмы – «Догвиль» Ларса фон Триера, «Непрощенный» Клинта Иствуда, «Рожденные неприкаянными» Тома Лофлина, «Ханжество» Уве Болла и кое-какие другие. В частности, российский наш сериал «Меч» (режиссеры – Рустам Уразаев и Виктор Конисевич). Что-то делать ведь надо, хватит уже подчиняться власти нелюдей! О попытках и сказано в этих фильмах. Думаю, меня поняли те, кто перечисленные фильмы видел.

А еще в последнее время вспоминается мне фильм 60-х годов (1967), который называется – «Комедианты». Причем вспоминается даже не весь фильм – я не помню подробности, – а самая яркая, с моей точки зрения, сцена. Действие фильма происходит на острове Гаити, где в те времена царствовал какой-то диктатор, при помощи своего тупо преданного дебильного войска неких «тонтон-макутов». А главного героя фильма нагло преследовал и издевался над ним один из начальников этих безмозглых нелюдей, некий Капитан. И когда издевательства стали окончательно невыносимыми, герой просто-напросто взял пистолет да и пристрелил Капитана.

Разумеется, это был поступок, за которым могло последовать все, что угодно, вплоть до немедленной казни «преступника». Но я помню, что в момент выстрела в Капитана я, глядя на экран, испытал чувство прямо-таки психологического оргазма. И четко ощутил: убив мерзкую сволочь, герой фильма испытал такое чувство свободы и – радости жизни! – какого не испытывал никогда! Да, именно – СВОБОДЫ и РАДОСТИ ЖИЗНИ! И своей истинной ПРАВОТЫ, ко всему прочему. Убив нелюдь, герой сделал мир чище!

Похожее в принципе происходит в фильме «Догвиль». Там, по приказу отца многократно насилуемой дочери, его подчиненные расстреливают жителей целого поселка, ибо они – настоящие нелюди. Они все знали, многие принимали участие в изнасиловании, но – считали, что это в порядке вещей. И чуть ли не до смерти изнасилованная дочь, которая сначала «по-христиански» возражала против такой расправы, в конце концов соглашается с отцом. И даже сама пристреливает парня-«писателя», который якобы любил ее, но и не пытался ее защитить. Подчиненные отца девушки расстреливают ВСЕХ жителей этой «Собачьей деревни», без всякой жалости. Я считаю этот фильм гениальным.

А как же «не убий»? – скажут некоторые. А я отвечу: это «не убий» относится к ЛЮДЯМ. Капитан же в «Комедиантах» не был человеком, он был, а может быть и сталНЕЛЮДЬЮ в человеческом образе. То же и жители поселка «Догвиль». Поступок героя, как и приказ отца девушки, не были убийством. И то, и другое было – ПОДВИГОМ. Защитой от нелюди. Точно так же, как на войне, когда убивают врагов, которые нападают, хотят убить вас, грабят, насилуют, убивают родных и соплеменников ваших. Какая может быть жалость по отношению к ним? Причем тут «не убий»?

Человека нельзя убивать, это верно. Это заложено в людях самой Природой, и человек просто не может убить человека. А нелюдь может. Бессмысленно уговаривать раковую опухоль не губить живой организм – ее нужно вырезать. Определить же, раковая это опухоль или «доброкачественная», с которой можно «договориться», как раз и можно ПО ПЛОДАМ ее деятельности. О чем, в частности, и поведал людям Иисус Христос.

Непонимание правды людьми, «христианское» оправдание нелюди – одна причина торжества дьявола, а другая – страх. Но герой фильма «Комедианты» преодолел страх, и – словно расцвело тотчас все вокруг! Всего-то и было причиной бед многих людей то, что после выстрела превратилось в небольшую кучу мертвой плоти, а по сути – дерьма. И не то же ли самое произошло в конце концов с Гитлером, Пол Потом, да с каждым из тех, кто воображал себя чуть ли не Хозяином Мира, которому якобы позволено все?

А поселок Догвиль весь был как раковая опухоль, и слава Богу, что по приказу отца девушки ее вырезали, сделав мир здоровее, чище.

И, между прочим, ведь Сам Иисус Христос, Сын Божий, как раз об этом и говорил. Еще и еще напомню:

«…всякое дерево доброе приносит и плоды добрые, а худое дерево приносит и плоды худые. Всякое дерево, не приносящее плода доброго, срубают и бросают в огонь». (Евангелие от Матфея, 7.15-17,7).

Да, убить конкретную нелюдь – подвиг. Но не выход, увы. Ведь дело в Системе! СИСТЕМЕ ЦЕННОСТЕЙ. Если Система прежняя, то на место убитой нелюди придет другая. А героя, убившего нелюдь, прикончат другие нелюди.

Надо убить Систему, осознав, что есть истинные ценности человеческие, защищающие людей от нелюдей. Это не желтый мертвый металл, не умопомрачительные, воистину дикарские украшения в виде бирюлек, надетых на шею, на пальцы, воткнутых в уши. И не имения и дома, в которых никто не живет, не яхты и самолеты, которые тоже – лишь «украшения», льстящие самолюбие черни в то время, когда честные, работящие – живые! – люди едва сводят концы с концами. И это не сотни дорогущих часов, мешки золотых монет, кипы денег, лежащих, как бумага, на складах и в квартирах, не картины художников, на которых обладатели их видят лишь уплаченные за них гигантские суммы. Ну, и конечно это отнюдь не умопомрачительные счета в разных банках! Да все это еще и при постоянном страхе потерять «драгоценную» дребедень…

Здоровое, свободное ощущение ЖИЗНИ, со всеми естественными прелестями ее – вот же Система ценностей настоящая, которая, между прочим, и существует в ПРИРОДЕ!

И, конечно, необходимо сломать остроконечную, противоестественную Пирамиду власти, которая обеспечивает господство одних людей над другими! Причем господство, сплошь да рядом ничем не оправданное.

А убить, сломать и Систему, и Пирамиду можно только если люди ПОЙМУТ их порочность, лживость, их смертоносную суть! И заменят другой общественной Системой, где нет «богоизбранных», где люди по сути своей равны, где закон – один для всех! И где главные ценности – ЧЕЛОВЕЧЕСКИЕ, духовные, нравственные. А не желтый металл, бумажки с циферками, бирюльки, тачки-дачки-собачки, выпендреж и власть над другими.

Тут-то и могут помочь и фильмы, и – литература. Если, конечно она настоящая и честная. А не холопская, лживая наркота. Естественно, что честные НАСТОЯЩИЕ книги – смертельный яд для нелюдей. Поэтому они их и боятся. Отсюда и «запретители». Потому и «этого никак».

Самое смертельное для дьявола оружие – сочувствие людей друг другу, понимание и взаимная поддержка, ощущение красоты, уважение к матери нашей, Природе и, в частности, уважение и любовь к Женскому и Мужскому началу. То есть к тому, с чего НАЧИНАЕТСЯ ЖИЗНЬ каждого человека.

Вот поэтому я был и остаюсь уверен, что листья моего дерева, то есть рассказы, повести и романы мои – о САМОМ ГЛАВНОМ.

Нырять с «Марипозы» – не «ключ». О настоящем ключе как раз и повествуют такие фильмы, как перечисленные, любимые мною. И такие же книги. В них люди если и стараются с кем-то покончить, то не с собой. Это и есть КЛЮЧ! Не к смерти, а к ЖИЗНИ. Пусть порой и недолгой, но – ИСТИННОЙ.

Главное же, конечно, «зажигать свечи». Чтобы озарять добрым светом «пространство мрака». Поэтому и назвал я одну из своих книг так: «Зажечь свечу».

И мы ведь еще и не знаем, заканчивается ли наша жизнь, когда гибнет тело, и будет ли Страшный Суд. Есть много свидетельств, что ТАМ все не заканчивается. И разум подсказывает: в природе все логично, и, скорее всего, какое-то ПРОДОЛЖЕНИЕ существует. Но мне почему-то кажется, что существует оно только для ЛЮДЕЙ. А не для нелюди. Вот и думаю: есть за что бороться, друзья!

«Бросать в огонь», может быть, и не всегда обязательно. Ведь те, которые ведут себя как нелюдь, не всегда безнадежны. Бывает, что тот, кто кажется нелюдью, все-таки человек, но вот «карлики» вселились в него, а он их не видит. И сначала ему надо попытаться помочь их увидеть – глядишь, он и разделается с ними сам, вновь став человеком.

Но ни в коем случае нельзя поддаваться нелюдям и давать им власть! Они тотчас же попытаются всех сожрать, и вас в том числе! Судить же их – по законам, обязательным ДЛЯ ВСЕХ, независимо от того «положения в обществе», которое они занимают. Даже наоборот: чем выше «положение», тем строже суд, потому что от «высокопоставленных» зависит судьба многих людей. К власти же должны, наконец, приходить НАСТОЯЩИЕ люди. А о «безнаказанности» кого бы то ни было пора забыть.

Другого выхода нет, лично я в этом уверен. А мир гибнет – это видно всем.

Что же касается моих неопубликованных рукописей, то они – СУЩЕСТВУЮТ! Не срубили нелюди мое дерево! И теперь оно не только мое, но и НАШЕ – с моей любимой. И оно продолжает расти. А порой даже цвести. И давать, что ни говорите, плоды. Глядишь, и увидят их люди…

Мы же с моей любимой, дорогой Джек, повторяю, на свою жизнь вовсе не жалуемся – у нас она настоящая!. «Бабла» у нас маловато, но мы ухитряемся жить счастливо, несмотря ни на что. И даже ухитряемся ездить и фотографировать. А она, «моя лучшая половина», стала отличной художницей: цветущая, талантливая – ее радует то, что она делает, как радует и тех живых людей, которые ее рисунки видят!

Кстати, о бабле. Мы с любимой моей посчитали однажды, сколько этих бумажек с циферками тратим в год и сколько истратили за 21 год своей счастливой совместной жизни. Хотите верьте, хотите нет, но получилось у нас, знаете, сколько? Меньше СТА ТЫСЯЧ ДОЛЛАРОВ по сегодняшнему курсу за все наши годы! И это при нашей активной жизни – в любви, в поездках, с активным фотографированием природы и девчонок, с постоянным занятием своим любимым делом – увеличивается число рукописей, рисунков, фотографий, фильмов… Да, около ста тысяч долларов – за 21 год счастливой совместной жизни двоих. Это – правда. Даже на Высшем суде могли бы представить эти расчеты. (Ку-ку, топ-менеджеры, ку-ку, олигархи и «высшие» чиновники, тратящие миллионы и миллиарды – на что?)

Деньги ведь тоже – как и все! – требуют УВАЖЕНИЯ. Мы уважаем их, они уважают нас. И дают нам то, что МОГУТ дать. По полной.

И мы очень сочувствуем хорошим людям, у которых не получается как у нас, то есть «над». И жалеем тех, которые умерли, так и не пожив по-человечески. Как искренне жалеем и тех, кто живы, но не испытывают настоящей РАДОСТИ ЖИЗНИ, даже имея гораздо больше денег, чем мы, – от незнания и слепого подчинения нелюдям-импотентам.

Но как же хочется им, живым людям, помочь!

И живущим, и ушедшим я и посвящаю стихотворение, приснившееся мне и записанное еще в конце 70-х:


НОСТАЛЬГИЯ.


Все так тихо на свете…

И в балке немой

Вечер пахнет

Отцветшими травами, пылью,

Но уже не летучей –

Холодной, тяжелой.

Затихает земля,

Лиловеет восток предо мной…


Все – при мне.

Я иду по дороге,

И тень впереди, безразличная, плоская,

Словно отзвук на красной земле,

Исчезающий отзвук

Умирающей были…


Солнце светит мне в спину.

Оно еще греет, садясь.

Я иду, и земля откликается робко,

Поддается тихонько подошвам моим -

Словно то и не пыль,

Словно плоть –

Словно общая плоть

Тех,

Которые были…


Где вы?

Были иль не были?

Не были? Были?…

Миллиарды трепещущих душ,

Облеченные теплым, горячим…

Трепетавшие, как светлячки,

Миллионы сердец,

Отстучавшие миги свои,

Отыгравшие, отступившие в тень,

Погасившие окна…

Вы о нас-то, живых,

Вы о нас не забыли?


Что за окнами там?

Радость? Или тоска?

Или тоже страдания, муки, метанья?

Или… нет ничего?

Вы ответите мне?

Так ответьте же мне –

Те, которые были!…


Нет. Молчат.

Нет ответа от них…

Но тогда почему?

Почему, Почему

Мне не горько сейчас?

Почему же надежда жива?

Ожидание будущих встреч -

Ностальгия…


Я иду по дороге.

И тень впереди,

Безразличная, плоская…

Словно отзвук на красной земле,

Исчезающий отзвук

Умирающей были.

Я иду – и земля откликается робко,

Поддается тихонько подошвам моим,

Словно то и не пыль –

Словно плоть,

Словно общая плоть

Тех, которые были…


Верю: будем всегда!

Несмотря ни на что –

Будем вместе!

Просто надо понять,

Ощутить, превозмочь -

Жить по чести!

Будем вместе, друзья,

Как и прежде –

Несмотря ни на что –

Есть надежда!


Вот и все, что хотел я сказать и Мартину, и Джеку, и соотечественникам своим. Что понял за свою немалую жизнь. Побольше бы радости всем нам, соотечественники! Давайте любить подаренную нам жизнь, давайте не будем верить обманутым нелюдям-импотентам, ворам и бандитам, не будем бояться их – тогда они сами начнут нас бояться! А может быть… Вдруг? Вдруг и поймут они, что можно ведь жить по-другому! Вместе! Не грабя и убивая, а – УВАЖАЯ друг друга! Все, разумеется, не поймут, но хотя бы некоторые из них… Ведь должны, должны быть и среди них хорошие люди, которые просто запутались

Глядишь, и станет мир наш лучше, таким, каким он и должен быть!

Давайте думать и читать хорошие книги, а не пустую наркоту и чернуху, и давайте смотреть хорошие фильмы и – осмысливать их!

Жить, а не существовать – вот же он, СМЫСЛ! Верить не лгунам и нелюдям, а нравственному закону, который вложен в нас Природой, Богом, если хотите. И – НЕ ПОДДАВАТЬСЯ дьяволу, которому только золото ведь и нужно!

А герои появятся все равно! Другого выхода для человечества нет. Дело зашло далеко – нелюдь размножилась, заняла уж очень многие посты. И если не опомнятся ЛЮДИ, то нелюдь загубит все. Смертельное оружие и ракеты – в ее руках!

«Ключ» не в том, чтобы убить себя, КЛЮЧ в том, чтобы ЖИТЬ, не поддаваясь «карликам» и нелюди. Это выход единственный, ключ ДОСТОЙНЫЙ. И – давайте зажигать свечи, чтобы рассеять мрак! Мы с любимой моей верим, что не все богатые люди и не все правители и начальники – нелюди. Наверняка среди них и люди – есть! Вдруг и правда начнем ПОНИМАТЬ друг друга? Вот было бы здорово…


Оглавление

  • Пролог
  • Часть 1. Мое дерево
  •   Ради чего?
  •   Школа
  •   Начало
  •   Университеты
  •   Литинститут
  •   Колдовство?
  •   Первая публикация
  •   «Обязательно завтра»
  •   Последствия
  •   «Подкидыш»
  •   Почем синь неба
  •   Превратности судьбы
  •   Встреча с Твардовским
  •   Приговор
  •   Вестница
  •   Жизнь – продолжается…
  •   Чужой среди своих?
  •   Postfactum
  •   Вика
  •   И опять «Пациенты»
  •   «Рассказ о Зеленой Стране»
  • Часть 2. Ибо не ведают, что творят
  •   И все-таки выжил!
  •   «Семинар талантов»
  •   «Листья»
  •   «Великолепный пестрый мир»
  •   Джунгли – во дворе
  •   Опять все то же…
  •   В ногу со страной
  •   «Карлики»
  •   «Ростовская элегия»
  •   Рецензент
  •   Статья в газете
  •   «Дело Клименкина»
  •   Газета «Правда»
  •   Крыло Системы…
  •   Меня – открыли!
  •   И все-таки еще две!
  •   Призрак успеха
  •   Ход конем
  •   «Удачный год»
  •   «Пирамида»
  •   Публикация
  •   Звонки и письма
  •   Еще последствия…
  •   «Рукописи не горят»?
  •   Так что же все-таки делать?
  • Часть 3. «…По плодам их узнаете их»
  •   Что же все-таки происходит?
  •   «Звездные часы» России?
  •   Гибель страны
  •   «К вопросу о дальтонизме»
  •   «Презентация»
  •   Но все-таки – почему?
  •   Жмурики
  •   Рабство – в крови?
  •   Но где же русские?
  •   «Прикосновение»
  •   Очередная случайность
  •   Три «смертельных удара»
  •   Истинное спасение!
  •   Опять бронетранспортер?
  •   Как бы не так!
  •   Qui bono – «Кому на пользу?»
  •   Те, которые предали
  •   Трусливые мальчики
  •   «Прощай, Россия!»
  •   Пейзаж после битвы, которой не было
  •   Но тогда почему же?
  •   Голос Родины
  •   Разгадка?
  •   Истоки…
  •   Ау, герои!
  •   Люди и нелюди